«Свечка. Том 2»

Свечка. Том 2 (fb2) - Свечка. Том 2 2947K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Александрович Залотуха

Валерий Александрович Залотуха Свечка: Роман в четырех частях с приложениями и эпилогом. Том 2

Маме

Часть третья ИТУ «Ветерок» при максимально возможном к нему приближении

Глава девятнадцатая О. Мардарий… и его несчастливое детство

Первого августа 1970 года в большой и дружной семье православного священника о. Серапиона Творогова родился мальчик, и, поскольку в тот день русская церковь отмечала день памяти Серафима Саровского, можно даже не говорить, как назвали ребенка – Серафимом, конечно же Серафимом. Но если бы имя давалось не по святцам, а по сопутствующим рождению младенца жизненным обстоятельствам, как это и ныне еще практикуется в иных народах и племенах, то, скорее всего, его назвали бы Конфузом.

«Конфликт разрешился конфузом», – именно так прокомментировал произошедшее отнюдь не выглядевший в тот день счастливым отец.

О конфликте скажем позже, а пока о конфузе…

Спустя положенный природой срок, счастливая, но заплаканная мать – матушка Неонила, виновато потупив взор, семенила с ребеночком на руках к стоящему напротив роддома мужу и отцу под насмешливыми взглядами медперсонала и зевак.

А все потому, что и мать, и отец народившегося ребеночка были весьма немолоды: матушке Неониле – под шестьдесят, батюшке Серапиону – за шестьдесят, причем они имели восьмерых взрослых сыновей и дочерей, и у некоторых из них были уже свои дети.

Это у ветхозаветных евреев рождение у стариков ребенка считалось чудом и фиксировалось в священных текстах, у нас же ситуация, когда бабка понесла от деда и не постыдилась родить, вызывает лишь пересуды да насмешки. Но главное даже не это: как нынче говорят, фишка заключалась в том, что были они не просто дед с бабкой, а поп с попадьей и жили в насквозь пропитанной атеизмом стране, где борода уже вызывала подозрение, а человек в священническом облачении – удивление, недоумение и законное возмущение.

Впрочем, о. Серапион был не в облачении, так как попам тогда строжайше запрещалось ходить по улицам в своей служебной одежде, но все отлично знали, как теперь говорят, «ху из ху», что и подтвердил задрипанный пьяненький мужичок, который битый час толкался перед роддомом в ожидании бесплатного представления.

– Это как же ты, дед, исхитрился? – выкрикнул он задорно и сам предложил ответ: – Не иначе как с кадилом действовал!

На грубую эту шутку публика отозвалась громким смехом, и лишь одна пожилая нянечка из роддома махнула на забулдыгу рукой, порицая его, и, сама того не замечая, отчасти ответила на вопрос:

– Пить меньше надо!

Забулдыга развел руками, мол, куда уж меньше, и засмеялся вместе со всеми. Что же касается о. Серапиона, то он видал в жизни виды и, как говорится, ухом не повел – как стоял, так и продолжал стоять, ни шагу не сделав навстречу счастливой и одновременно несчастной своей жене и матери их общего ребенка.

О. Серапион был не в облачении, но выглядел торжественно: в начищенных кирзовых сапогах, в черной довоенного еще сукна и шитья фрачной паре и в застегнутой под горло желтоватой от времени сорочке. В довершение ко всему на его напряженно-неподвижной голове, словно митра, была водружена черная шляпа – котелок – крайне редкий в тех местах головной убор. В согнутой в локте руке батюшка сжимал самодельный букет из астр и гладиолусов, а на груди, на обеих сторонах его пиджака, алел и золотился иконостас боевых наград: орденов, медалей и нашивок за ранения.

– Ну, здравствуй, мать, – сдержанно поприветствовал он супругу.

Все это происходило в поселке городского типа (ПГТ) Новоленинское (бывшем селе Староуспенском) Ленинского района К-ской области, где все хорошо знали эту поповскую семью, так как другой поповской семьи не было на сотни километров округ. Отношение новоленинцев к Твороговым не ограничивалось одним лишь насмешливым осуждением – тут присутствовали и неприязнь, и страх, и даже ненависть, но в целом к ним относились почти что с сочувствием – как к каким-то бессмысленным, обреченным на вымирание странным и глупым зверюшкам, которые непонятно как и зачем живут и недолго еще протянут.

Хотя было за что Твороговых уважать, и, забегая вперед, скажем, что в нынешнем Новоленинске нынешние новоленинцы их, в духе времени, уважают, а в местной газете «Новый новоленинец», бывшей «Новоленинской правде» про эту семью была даже напечатана большая статья, которая называлась «Под знаменем православия».

Дело в том, что род Твороговых – один из древнейших священнических родов не только в К-ской области, но, может, и во всей России, уходящий своими корнями в глубь веков – во времена Василия Темного. Уважают сегодня Твороговых за принятые ими смертные муки: в двадцатые и тридцатые годы девять Твороговых были расстреляны, тринадцать обращены в лагерную пыль. Сам о. Серапион пробыл в ГУЛАГе пять лет, и от неминуемой смерти его спасла война – из лагеря отправили его погибать в штрафбат, но всем смертям назло он и там остался жив, вернулся героем и продолжил священническое служение в своем родовом храме, который не только не был разрушен, но каким-то чудом никогда не закрывался…

Впрочем, нет, вру, закрыта церковь была и была даже подготовлена к взрыву – заложена взрывчатка и с ночи оцеплена прилегающая территория, но взрыв не состоялся, потому что в то утро, 22 июня 1941 года, в стране загремели такие взрывы, что этот оказался бы лишним. С тех пор отношение к маленькому старенькому храму у местного партийно-советского руководства оставалось едва ли не мистическим, и когда во времена хрущевских гонений на церковь вновь встал вопрос о «ликвидации культового сооружения, не представляющего культурной ценности», местный первый секретарь райкома, в прошлом фронтовик, махнув рукой, сказал в своем узком кругу: «Ну ее к чёрту, а то опять война начнется!»

История эта в тех местах известна многим, но мало кто знает сегодня, что спасать Успенский храм в селе Староуспенское начали задолго до великой нашей войны – на другой нашей же, на той «единственной гражданской», когда брат пошел на брата, а сестра на сестру.

История спасения той пряничной, с чуть накренившейся колоколенкой церквушки, выкрашенной в яркие праздничные цвета, с наивными росписями и иконами простодушного деревенского письма, может кому-то показаться чудесной, а кому-то неправдоподобной – да что говорить, если и в самом твороговском роде она по сей день вызывает разногласия и споры.

Как известно еще из советской истории, К-ская губерния после революции была средоточием белогвардейских мятежей, казачьих бунтов и крестьянских восстаний, безжалостно подавляемых частями РККА и отрядами ВЧК. И вольно или невольно, но многочисленные в те времена православные храмы, монастыри и пустыни давали прибежище мятежникам, за что сами объявлялись мятежными, и с настоятелями их, насельниками и отцами-пустынниками красные каратели поступали по законам революционного времени.

Попы не казаки, верхом скакать не умеют, да и некуда им скакать от своих приходов, – сидели за церковной оградой, как куры на насесте, безропотно ожидая расправы. Новая власть не тратила время на выяснение степени вины, расправляясь с лицами духовного звания, как теперь говорят, по определению: «Поп? В расход!»

А руководила процессом знакомая нам безбожная Клара, которую все в округе знали как Армянку, но вслух это прозвище произносить боялись, потому что оно ей не нравилось. Знали, что Армянка – не армянка, а наша, русская, да и внешний вид ее об этом говорил – скуластенькая, востроносенькая, с подстриженными в скобку прямыми светлыми волосами. Таких «армянок» было тогда пруд пруди, но какая, в конце концов, разница, кто тебя в расход пустит – армянка или не армянка?

Тех, кто видел ее вблизи, было немного, все больше слышали, а то, что о ней рассказывали, было воистину страшным.

Рассказывали, например, что в далеком Городце, где-то под Муромом, в одном старинном монастыре она сорок монахов на кол посадила. Впрочем, мы находимся сейчас не в неведомом нам Городце, а в Новоленинске, Староуспенском то есть…

К моменту рассказываемой здесь истории половина К-ского духовенства была постреляна, порубана и сожжена, вторая половина дожидалась своей участи, и в этой скорбной череде первыми были Твороговы.

Их загодя предупредили, что возглавляемый злодейкой отряд ВЧК движется к Староуспенскому, и, сговорившись, все Твороговы – от малых детей до глубоких стариков, человек сорок – собрались в том самом храме Успения Богородицы и заперлись на все засовы, предоставив справедливое решение своей судьбы силам небесным.

Небольшая надежда на спасение была, и давал эту надежду православный люд, который собрался вокруг храма с иконами и хоругвями – чуть ли не все жители Староуспенского, а село было большое. Твороговых там не просто уважали – любили, что и в те благочестивые времена случалось нечасто, а все потому, что местные попы никогда над окрестными крестьянами не возносились, а, как те же крестьяне, сеяли, косили, управлялись со скотиной. Отличались лишь тем, что не пили водку, не сквернословили, никому не делали лиха и, само собой, добросовестно и исправно совершали все церковные службы: крестили, венчали, отпевали и грехи отпускали, за что небезгрешные староуспенцы были им особенно благодарны.

Скажем прямо: называя Творговых отцами, они видели в них отцов.

Староуспенцы робко надеялись, что им удастся отговорить чекистов от расправы, напирая на полную невиновность батюшек, которые и в самом деле не очень привечали мятежников, объясняя, чем это всем грозит.

Ждали, томились…

Старухи пели церковное, старики крестились, дети проказничали…

И то и дело все смотрели на дорогу…

А в церкви молились и плакали…

Среди ожидающих своей участи был и отрок Серапион, который хорошо запомнил тот жаркий июньский день и, став уже о. Серапионом, не раз рассказывал эту историю своей семье.

Легкий и подвижный, он влез на колокольню и первым увидел оттуда чекистский отряд примерно в полсотни сабель, с двумя пулеметами и пушечкой, которую с трудом тянула пара серых лошадок. Среди карателей малец высмотрел и женщину, которая ехала одна в повозке. И красный флажок Серапион увидел, отчего стало немного легче, потому что время от времени Армянка устраивала спектакли с переодеванием, точнее, с пристегиванием погон на плечи гимнастерок, и тогда их встречали как своих, а те оказывались чужими и вели себя как чужие, никого уже не щадя.

На окраине села красные отстегнули пушечку, развернули и выстрелили, как показалось Серапиону, прямо в него. Кубарем скатившись с колокольни, он через мгновение оказался в храме не просто в руках своей матери, но буквально у нее под юбкой, о чем не без смущения рассказывал потом о. Серапион. К счастью, выстрел оказался неточным, снаряд разорвался далеко от храма, но православному люду и этого оказалось достаточно – бросили овцы своих пастырей, оставляя их на съедение красным волкам, разбежались, побросав от страха в пыль хоругви и иконы.

Да, забыл сказать, дело происходило на Духов день, сразу после Троицы, по всему храму было рассыпано пахучее сено и стояли чуть подвядшие березки, что делало жизнь еще более прекрасной, а смерть еще более нежеланной.

Номинальным главой рода Твороговых был тогда о. Василиск – старый, но бодрый, выведенный епархиальным начальством за штат не столько за старость, сколько за участившиеся в старости чудачества. Никто не назначал старого своим спасителем, он сам себя таковым назначил. Вытащив Серапиона из-под материнской юбки, о. Василиск быстро его допросил, и тот, как мог, описал увиденное.

– В повозке? Лежит? Может, больная?

– Не знаю, – честно признался мальчишка.

– Эх ты! – Дед даже замахнулся в сердцах, но не ударил, а поскакал к двери вприпрыжку, так как был сухопар, легок и частенько так передвигался. Никто не пытался остановить полоумного старика, задумавшего отодвинуть засов, знали, что это бесполезно, к тому же, по правде говоря, все были буквально парализованы страхом.

Красные меж тем подошли к храму и окружили, направив на него пулеметы, но, прежде чем приступить к расправе, решили перекурить. (Дальнейшее Серапион сам видеть уже не мог и о событиях снаружи рассказывал со слов о. Василиска, делая всякий раз поправку на склонность того к старческому вранью и прибавляя и свои детские представления.)

Был о. Василиск в белом полотняном подряснике, босой, с двумя клоками седой бороды на щеках, худ, бел и страшно бледен, напоминая только что вставшего из гроба. Увидев старика, красноармейцы засмеялись негромко и напряженно, – большинство их, окончивших церковно-приходские школы, помнили историю того воскрешения.

Смех приободрил о. Василиска.

Отыскав глазами повозку с женщиной, он потрусил туда.

Безбожная Клара была бледна и, видимо, нездорова.

– Вижу, дщерь, недугуешь ты! – бодро заявил о. Василиск с ходу, боясь потерять на приветствие драгоценное время или поприветствовать как-нибудь не так.

– Чего-чего? – не поняла она. Вид чудаковатого деда и его поведение вызвали улыбку даже у безжалостной чекистки.

– Недугуешь… – повторил о. Василиск менее уверенно и на всякий случай перевел: – Болеешь, значит…

– Ну болею, тебе-то что? – спросила она, перестав улыбаться.

– Так я это… вылечить тебя могу! – Дед думал, что обрадовал своим заявлением супостатку, но не тут-то было.

– Меня лучшие профессора вылечить не могли, а ты можешь? – насмешливо поинтересовалась она.

– Могу! – махнул рукой дед, чем вызвал смех окруживших повозку красноармейцев.

Здесь придется ненадолго отвлечься от диалога жертвы и палача и объяснить, что причиной выведения о. Василиска за штат и, мягко говоря, снисходительного отношения к нему родни стал открытый им у себя на старости лет лекарский талант. (Достаточно сказать, что сам себя он без ложной скромности называл русским Авиценной и утверждал, что однажды создаст лекарство от всех болезней.) Дед сам собирал травы, варил, смешивал и поил зельем тех, кто еще ни разу его не пробовал. Кому-то становилось лучше, кому-то хуже, хотя и никто не умирал, но после того, как церковный пономарь, лечившийся у дедушки от поноса, среди бела дня стал видеть демонов и с ними сражаться, все решительно отказывались от его медицинской помощи. (И ладно бы травы, а то ведь и летучих мышей засушивал, и птичий помет в ступе растирал старый дуралей!)

– Значит, вылечишь? – спросила девушка насмешливо.

– Вылечу! – с азартом ответил дед.

– А от чего? – задала она неожиданный вопрос.

– Как от чего… – опешил о. Василиск. – От твоего недуга.

– А от какого?

– От какого, ты мне скажешь.

– Нет, это ты мне скажешь, – неожиданно жестко проговорила карательница и прибавила: – А не скажешь, я на все ваше осиное гнездо даже патронов не стану тратить – обложу соломой и подожгу.

Для ее подчиненных подобный поворот событий не был новым, они лишь озабоченно глянули по сторонам, где бы раздобыть соломки на разжижку, а старик еще больше озадачился и струхнул:

– Как же я тебе так сразу скажу… Это ж медицина… Мне тебя общупать надо, обстукать…

Тут наступила неловкая тишина, и здоровенный, на здоровенной же кобыле, матрос с маузером в деревянной кобуре вступился за особу женского пола, пробасив весьма, впрочем, доброжелательно:

– Нашего, командира, дедушка, общупывать никому не позволено, а обстукать тебя мы сами можем. Так обстукаем…

– Скажу! – прерывая матроса, с готовностью выкрикнул дед.

– Говори, – раздраженно бросила злодейка и указала подручным на стоящий вдалеке стожок.

Старик замялся.

– Только это… Надо б им отойти, болезнь эта женская, знать ее мужчинам нежелательно…

– Здесь нет мужчин и женщин, дед, здесь все красноармейцы, – все больше раздражалась карательница.

– Кровь у тебя все время текеть! – выкрикнул дед и прибавил потерянно: – Текеть и текеть…

– Откуда?

– Оттуда, – прошептал дед.

В этот самый момент выяснилось, что красноармейцы все же мужчины, потому что слышавшие это смутились и ретировались, а под матросом взбрыкнула его кобыла и отнесла неумелого седока туда, откуда разговора не было слышно. Смутилась и чекистка, но, не обращая ни на кого внимания, обратилась к русскому Авиценне:

– И что, есть у тебя от этой болезни лекарство?

– А то!

– Поможет?

– Еще как!

– Ну, неси его сюда…

Вприпрыжку ускакал о. Василиск и вприпрыжку же скоро вернулся, держа в вытянутых руках бутылочку с маслянистой густо-зеленой жидкостью. О чем они там еще говорили, неизвестно, но, по всей вероятности, о том, как лекарство принимать, и напоследок карательница пообещала:

– Ну гляди, дед, через две недели я вернусь, и если твое лекарство не поможет, пожалеете, что я вас сегодня живьем не сожгла! А с тебя, старик, живого шкуру сниму, набью соломой и отвезу в Москву в музей атеизма.

– А разве есть такой? – вновь озадачился дед.

– Будет, – пообещала чекистка.

«Ну, пока будет», – с некоторым облегчением подумал старик.

Когда красные ушли, Твороговы высыпали из храма, плача и благодарно целуя своему спасителю руки, но, узнав, что расправа не отменена, а только отложена и будет еще более суровой, так как о. Василиск дал карательнице то же самое лекарство, которым лечил страдавшего поносом пономаря, сменили благодарность на возмущение и упреки:

– Что же ты, старый, не мог ей то, какое надо снадобье дать?!

– Где ж я его возьму? Для него жабье молочко нужно, а жаба в июне не доится, – обиженно огрызался дед.

До сих пор неизвестно доподлинно, помогло ли чекистке лекарство, но факт остается фактом – каратели в Староуспенское не вернулись. Говорили, что где-то напали на них прячущиеся в плавнях казаки и изрядно карательный отряд потрепали, то есть сразу было не до Твороговых, а потом, в череде карательных расправ, она просто о них забыла. Но советская власть не забыла никого: из всех ожидавших в храме насильственной смерти мужчин своей смертью на свободе умерли только двое: дед Василиск, который в конце концов изготовил лекарство от всех болезней и на себе его испробовал, да нахлебавшийся вонючей лагерной баланды и жидких штрафбатовских щей отрок Серапион, ставший о. Серапионом.

В такой вот, согласитесь, необычной семье родился один из героев нашей истории, чье имя стоит в начале этой главы.

Необычным был не только преклонный возраст матери и отца Серафима, но и то, а точнее, это – отчего рождаются дети, это, наверное, было, не могло не быть, но как будто не было… Все дело в том, что батюшка с матушкой спали порознь, и в отношениях их давно отсутствовала, так сказать, плотская составляющая. Поговаривали даже о тайном монашеском постриге, что в безбожные времена в подобных семьях практиковалось для сохранения института монашества, и вдруг такой конфуз…

Полненькая, кругленькая, с ямочками на щеках и на локтях, матушка Неонила еще больше начала вдруг полнеть и округляться, над чем все дружно посмеивались, а сама она – так первая. Смеяться матушка перестала за три месяца до разрешения от нежданного бремени и тогда же исповедовалась о. Серапиону. Тот ее исповедовал и причастил, но три месяца потом не разговаривал – до того самого момента, когда встретил ее с ребенком на руках у роддома неприветливым взглядом и словами: «Ну, здравствуй, мать».

Никто из взрослых детей не мог представить, когда и как могло случиться то, что случилось, да, верно, и нехорошо подобное про своих батюшку и матушку представлять. Правда, был один подозрительный случай, когда однажды за обедом батюшка вспомнил о припасенной на зиму баночке белых груздей, которая стояла в кладовке на верхней полке. Матушка про нее тоже не забывала, но позволила себе уточнить, что грибы стоят не на верхней полке, а на нижней. Спорить с о. Серапионом было не принято, но тут на матушку будто что-то нашло – на нижней, и всё! Дети уже хотели бежать в кладовку, чтобы принести банку и сказать, на какой полке она там стояла, но батюшка остановил: «Своими силами конфликт разрешим», и матушка подтвердила: «Своими». И ушли, и отсутствовали довольно долго, а вернулись сконфуженные и без банки грибов, которая, как они сказали, разбилась, когда они ее с полки снимали.

– На какой же она стояла? – поинтересовались дети.

– На средней, – подумав, ответил о. Серапион, и матушка Неонила смущенно подтвердила:

– На средней, прости, Господи…

Неожиданным и нежеланным был тот поздний ребенок, и хотя маленького любить положено, и его несомненно любили, но какой-то особенной, если можно так выразиться, конфузливой любовью.

Единственный в семье, где все парни были в отца – мосластые и сухощавые, Серафим пошел в мать – полненький, кругленький, с ямочками на щечках и локоточках. Всем своим видом малыш словно доказывал, что батюшка к его рождению отношения не имеет, но это не помогало ему в отношениях с отцом – о. Серапион не открывал своего сердца сыну и до самой смерти был не только скуп на ласку, на которую со всеми своими детьми был скуп, но просто-таки отчужденно-суров. (Матушка же Неонила души в последыше не чаяла и с коленей своих не спускала, даже когда тот был уже едва ли не больше ее.)

В завершение истории несчастливого детства о. Мардария расскажем о таинственном «нат», которое тот пристегивает в своей речи чуть не к каждому слову. Для всех, кто знал, любил, да, верно, и сейчас любит о. Мардария, казалось и, может быть, продолжает казаться, что за этим его «нат» скрывается какая-то тайна, быть может, здесь замешана таинственная грузинская красавица Ната, которую о. Мардарий однажды полюбил, но она не ответила взаимностью? Кстати, все три наших сестры в своих приватных обсуждениях данной фигуры речи о. Мардария склонялись именно к этому, романтическому варианту, не решаясь спросить его об этом напрямую.

А зря!

Он бы наверняка рассказал, как всегда весело, до слез над собой смеясь. Но не спросили, и не рассказал, поэтому придется это делать нам, для чего вновь будем вынуждены окунуться в историю, ныряя в глубь веков.

Повторим, род Твороговых – род древний поповский, в котором последние триста лет по мужской линии никого, кроме попов и монахов, не было. Если рождался мальчик, он становился попом, если девочка, то ее отдавали за попа, и она делалась попадьей, не обретшие же свою вторую половину уходили, как правило, в монастыри, мужские и женские.

Бывали ли исключения?

Да, бывали.

Самочинные семейные историки называли три периода, когда попытки оторваться от рода случались особенно часто.

Первый – петровские реформы, второй – отмена крепостного права и третий, вопреки ожиданиям, не октябрьская революция, а февральская – прекраснодушно обжегшись на феврале, Твороговы встретили великий октябрь крайне неприязненно и без малейших иллюзий. Исключения не просто подтверждали правило, они еще больше укореняли его, укрепляли, превращая чуть ли не в физический закон.

Семейное предание гласило, что с теми, кто пытался данный закон нарушить, случались крупные неприятности.

Был якобы некий Ивашка Творогов, которого Петр I послал за границу учиться естественным наукам, но он объелся в дороге соленой трески и обпился воды, да так, что сам пополам треснул.

Или Ванька Творогов, решивший стать не попом, а плотником и убитый своим же топором, который на него сверху свалился.

Был еще Творогов Иван – курил в постели папиросы и сгорел заживо. Были и другие, не менее страшные и поучительные истории.

Укрепляя главный закон семьи, старшие Твороговы часто рассказывали их своим чадам: про Ивашку – малышам, про Ваньку – отрокам, а про Ивана – юношам.

Девочкам, независимо от возраста, рассказывали историю Ираиды Твороговой, которая сбежала с проезжими артистами, сама стала артисткой и упала во время очередной оперетки в оркестровую яму, сломала себе шею, отчего сделалась скособоченной и была уже никому не нужна.

Разумеется, истории эти могли испугать только Твороговых детей, повзрослев, они не боялись ни Ивашку, ни Ваньку, ни даже Ивана, но был еще один их родственник, не мифический уже, а реальный, живущий в Москве, при упоминании о котором Твороговы горько усмехались и, заговорив, тут же умолкали. Хотя запрета на имя этого человека в семье Твороговых не было, да и как запретишь, если человек тот был в среде духовенства известный, в миру популярный – не кто-нибудь, а сам епископ Иоанн (Недотрогов). Твороговы не считали его своим родственником, да и сам он на таком родстве не настаивал.

И в самом деле, родство можно обнаружить в созвучии внешне противоположных фамилий, если согласиться, что Недотроговы происходили из того же древнего, уходящего в глубь веков рода Твороговых, но под влиянием внешних обстоятельств сделались сперва Недотвороговыми, а потом, уже в новые времена под влиянием новых внешних обстоятельств – Недотроговыми.

Впрочем, это всё догадки.

Семья о. Серапиона и знать не знала, и думать не думала о какой-то где-то своей родне, но однажды, в самом начале семидесятых прошлого уже века, если точно – весной семьдесят первого года, на пороге твороговского убогого жилища возник красивый хорошо одетый молодой человек с кожаной дорожной сумкой в руке – и громко и даже торжественно поприветствовал сидящих за обеденным столом Твороговых редким в те времена приветствием:

– Мир вашему дому!

О. Серапион чуть не подавился от неожиданности, а таинственный гость, выдержав паузу, прочувствованно произнес еще более редкое пожелание, так сказать, православное «Приятного аппетита»:

– Ангела за трапезой!

Что и говорить – семидесятые не тридцатые, за такое пожелание уже не посадили бы, но на заметку взять могли, и о. Серапион все-таки подавился и закашлялся, и кашлял до тех пор, пока матушка Неонила, получив безмолвное, одним глазом благословение, не треснула его по широкой спине двумя своими пухлыми кулачками.

Гостя звали Алексей, ему было двадцать два года, он был москвич, долго жил за границей, в совершенстве знал английский и греческий, учился в духовной семинарии, после чего собирался поступать в академию и принимать монашеский постриг. Надо ли говорить, как обрадовалась бедная провинциальная поповская семья такому неожиданному родству: семинарист, красавец, умница, москвич, хотя, как утверждал потом о. Серапион: «Он сразу мне не понравился».

Это было неправдой.

Алексей вызывал симпатию, но легко объяснимая подозрительность старого политзэка ко всем входящим в дом незнакомцам требовала проверки, и, надо сказать, гость выдержал проверку на отлично, не только проявив великолепные знания Священного писания и церковной истории, но и безупречно сослужил о. Серапиону на воскресной литургии в качестве алтарника.

Москвич привез провинциалам подарки: о. Серапиону – теплый мохеровый шарф с серебряной нитью, матушке Неониле – японский шелковый платок с русским узором, и всем – сервелат, шпроты в масле, зефир в шоколаде и самый настоящий ананас, который твороговские дети не только еще не ели, но даже и не видели.

Гость прогостил у Твороговых с неделю. Дети-мальчики были в восторге от брата Алеши, девочки тайно в него влюбились, матушка Неонила потчевала без конца немудрящими своими разносолами, о. Серапион поглядывал с приветливым изучающим прищуром.

– Ну, как там у вас в Московии? – задавал он гостю один и тот же вопрос за вечерним чаем, и начинались разговоры, которых все ждали.

В Московии, как и во всем бескрайнем СССР, был расцвет застоя, но, как сказал красивый и благоразумный юноша: «Они еще испытают в нас потребность, они нас еще призовут», под «они» подразумевая власть. Слыша эти слова и зная нашу сегодняшнюю историю, можно было бы говорить если не о пророческом даре, то о редкой прозорливости молодого человека, на самом же деле это были слова его отца, довольно крупного работника советского торгпредства в западных странах. Сам поповский сын, он не только не препятствовал, чтобы сын его стал попом, но всячески этому способствовал. В системе советских ценностей практически преступный выбор сына не повлиял на карьеру отца, и это может показаться странным и даже подозрительным, но каких только не бывает в жизни чудес. В конце концов, избавление нашей страны от коммунистического ига тоже произошло вопреки всему, и многие, в том числе и автор этих строк, воспринимают это как чудо.

Короче, брат Алеша, как его называли в твороговском доме, готовился делать карьеру, и не просто карьеру, а духовную карьеру.

У родившихся в СССР, воспитанных на примерах великой русской литературы, где все вышли из гоголевской шинели (Акакий Акакиевич о карьере не мечтал, он мечтал о шинели), слово это – карьера – вызывает негативное восприятие, а карьерист является для них чуть ли не синонимом предателя, что, по-моему, не совсем правильно. В самом деле, если не будет в хорошем смысле карьеристов – специалистов, ищущих занятие и должность себе по плечу, будут карьеристы в их классическом русском понимании – выскочки, временщики, не по чину начальники, сколько мы от них натерпелись, да и сейчас продолжаем терпеть.

Поняв, что перед ним карьерист, о. Серапион поначалу напрягся, но, подумав, как я сейчас, успокоился.

Тень на мирный твороговский плетень в отношениях их со своим названым родственником нежданно-негаданно навели инопланетяне, гуманоиды, а если уж совсем точно – марсиане.

В списке запрещенной по умолчанию литературы в твороговском доме была «Аэлита» Алексея Толстого, и надо же – именно эту книгу стал однажды читать детям вслух Алексей. О. Серапион услышал, не понял, что это, спросил, переспросил и потребовал прекратить чтение, после чего состоялся диспут, более напоминающий межзвездные войны. Вопрос-анекдот «есть ли жизнь на Марсе?» в устах дискутирующих православных принимал богословско-гамлетовский характер. О. Серапион утверждал, что для церкви это не может быть вопросом, ибо положительный на него ответ разрушает всю религиозную систему мироздания, карьерист-семинарист же настаивал, что нет и не может быть тем запретных, а картину мира можно и подкорректировать, что в церкви неоднократно уже практиковалось. Твороговские дети были на стороне брата Алеши, матушка же Неонила, всячески симпатизируя знатному и обеспеченному московскому родственнику, хмуря брови, безмолвно отстаивала доводы супруга.

Тень на плетне привела к новой цензуре в твороговском семействе, теперь во время вечерних чаепитий матушка Неонила выводила детей во двор, оставляя хозяина и гостя за закрытыми дверями, потому что, как сказал батюшка, муж и отец: «Наши разговоры не для детских ушек, да и не для женских тоже».

Правда, кое-что услышать удалось…

Слово «департамент», например, – его, старинное, ныне малоупотребляемое, не раз произносили хозяин и гость, причем с очень разными интонациями: гость – с торжественной и деловитой, хозяин – с осуждающей.

Москвич говорил, что в церковную жизнь надо вдохнуть свежую струю, по-новому жить и по-новому служить. Услышав про свежую струю, о. Серапион пожал плечами, мол, мы тут на духоту не жалуемся, жить по-новому отказался, сославшись на свой преклонный возраст, и тут же прямо спросил, что значит по-новому служить, уж не изменения ли в богослужении, наподобие тех, что в свое время обновленцы предлагали или католики не так давно у себя уделали? Семинарист успокоил старого попа, сказав, что об этом речь не идет, но чтобы окончательно не обезлюдеть, русская православная церковь должна быть открыта миру.

– Какому миру? – поинтересовался старый священник.

– Миру… – строго, но уклончиво повторил юноша.

– Сему? – грозно хмурясь и морщась, как при изжоге, предложил уточнить о. Серапион.

– Всему, – окончательно ушел от ответа Алексей.

Всего состоялось три разговора за закрытыми дверями, во время которых матушка Неонила чинно сидела с детьми на скамеечке под окнами дома, держа ушки на макушке, так при этом напрягаясь, что даже забывала здороваться с проходящими мимо соседями. Первый разговор был мирный, второй – нервный, третий – катастрофический.

– Пошел вон из моего дома, щенок! – закричал вдруг о. Серапион, а через пару минут на пороге появился Алексей с дорожной сумкой. Он был бледен, но при этом улыбался.

Оставив испуганных детей и не обращая внимания на заинтересованных соседей, матушка Неонила кинулась в эпицентр конфликта, пытаясь успокоить супруга, а гостя уговорить остаться или хотя бы задержаться, чтобы забрать приготовленные гостинцы, но все было бесполезно.

– Езжай, езжай в свой департамент! – кричал о. Серапион, который за всю свою жизнь, кажется, никогда так не кричал.

Гость сердито усмехался и бросал через плечо:

– Погодите, вы еще будете в том департаменте работать!

– Ты мне только скажи, что это за департамент такой? – осторожно спросила супруга матушка Неонила, когда буря в его душе немного улеглась.

– Департамент веры, – буркнул о. Серапион.

– А разве есть такой? – опешила матушка.

– Слава Богу, нет пока. – О. Серапион вздохнул и проговорил горестно: – Эх, знала бы ты, мать, что он мне предложил…

– Что?

– Ничего. Я же сказал: ничего не спрашивай.

Ничего не спрашивала больше матушка Неонила, стараясь забыть о незваном госте, но тот департамент пригодился ей неожиданно, когда страшилки про Ивашку и прочих перестали срабатывать на взрослеющих детях. Теперь пугали о. Иоанном и его несуществующим пока департаментом.

Алексей же стал о. Иоанном, приняв монашество сразу после семинарии и поступив в академию. Его карьерный рост был стремителен: спустя несколько лет он уехал за границу, откуда вернулся уже епископом.

Епископ… Другие гордились бы таким знакомством, Твороговы же о нем не только не упоминали, но и старались забыть.

Впрочем, мы отвлеклись, чуть не забыв о герое этой главы…

Несмотря на свою древность и верность вере, Твороговы не хватали с неба звезд, митры на их убеленные сединами головы сверху не падали. Как начинал кто дьяконить, так и дьяконил, пока жизненные силы окончательно не оставляли. Иереи – да, протоиереи – тоже, а вот архиереев Твороговых не было и не намечалось.

Вы скажете, может, они этого не хотели?

Да, конечно хотели, ибо как плох солдат, не мечтающий стать генералом, так и не надеющийся на повышение в чине иерей тоже либо имеет в себе какой-то изъян, либо уничижается паче гордости.

Зная все это, можно было представить восторг матушки Неонилы, когда годовалый Серафимушка произнес наконец свое первое слово и слово это было АРХИЕРЕЙ! Причем произнесено оно было громко и отчетливо, особенно буква «р». Схватив ребенка на руки, матушка прибежала с ним к батюшке, поставила Серафима на табурет и попросила повторить сказанное. Малыш не заставил себя уговаривать:

– Архиерей!

Пожалуй, то был единственный случай, когда во взгляде отца на своего последыша появились теплота и надежда, в его глазах можно было в тот момент прочитать: «Неужели ты?»

Буквально на следующий день надежда была подкреплена.

– Митра! – выкрикнул ребенок.

О. Серапион взял сына на руки и прижал к себе.

Однако третьим оказалось слово, всех озадачившее и даже разочаровавшее:

– Трактор.

О. Серапион прямо тогда спросил матушку Неонилу:

– При чем здесь трактор?

А четвертое произнесенное малышом слово приказало оставить даже малейшую надежду на будущее архиерейство Серафима, так как слово то было – «революция».

Вскоре стало ясно – ребенок бездумно повторяет услышанные слова, но только те, в каких есть буква «р», произносить которую ему, видимо, нравилось. О. Серапион махнул на отпрыска рукой, сказав, что хорошо, если тот выбьется в дьяконы, скорее же всего, пропономарит до конца своего жизненного срока.

Материнская любовь от этой очевидности не умалилась, матушка не спускала ребеночка с рук, используя каждую свободную минуту, чтобы тискать его и целовать.

Не имея возможности держать корову, так как налог на нее был неподъемен, Твороговы держали в сараюшке козу, на козьем молоке и выросли все дети, любил его и маленький Серафим. И вот однажды матушка Неонила доила козу, любимец же ее был, как водится, рядом. Как бы комментируя процесс, матушка громко и отчетливо говорила, в надежде, что Серафимушка какое-то слово повторит:

– Козичка… – в тех местах и сейчас так называют коз, – дает… нам… молоко. – После каждого слова она делала паузу, ожидая, что сыночек это слово повторит. Но тот молчал, потому что там не было его любимой буквы «р». Неонила никак не могла такое слово подобрать и вдруг вспомнила:

– Натуральное!

У Серафима загорелся глаз, и, мгновенно став значительным и важным почти как архиерей, он заговорил:

– Нат…

Только этот первый слог успел произнести малыш, когда ни с того ни с сего коза вдруг сделала в его сторону выпад, опрокидывая плошку с молоком и сидящую на низенькой скамеечке матушку. Серафим почувствовал угрозу, повернулся и побежал, на бегу пытаясь договорить:

– Нат… нат… нат…

И после каждого «нат» бедный ребенок получал под попку рогами, и это могло неизвестно чем кончиться, если бы матушка не вскочила и в падении не ухватила окаянное животное за задние копыта.

А Серафим замолчал, и молчание его длилось три года.

Чего только не делала матушка Неонила, чтобы сыночек вновь заговорил: обращалась к врачам, втайне от мужа носила его к знахарке и, конечно, молилась, молилась, молилась, по полночи простаивая у иконы целителю Пантелеймону. На четвертый год уже шестилетний Серафим сказал первое слово, но это было знакомое нам ничего не означающее «нат». А дальше пошло: дом-нат, собака-нат, даже икона-нат.

Так сбылись слова о. Серапиона, который, услышав из уст своего чада слово «революция» сказал: «Не то что архи, но и простым иереем тебе никогда не быть». И в самом деле, трудно представить священника, который обратился бы на проповеди к своей пастве: «Братья и сестры-нат».

Конфуз, да и только!

Самым неожиданным образом дорогой наш конфуз проявился в школе на уроках письма. Маленький Серафим писал чисто и красиво, но почему-то исключал из слов гласные. Так писали в древности на многих языках, в том числе и у нас на Руси, кажется, и на возрожденном иврите евреи так сейчас пишут. Но то древняя Русь, а то Советский Союз, то иврит, а то русский язык. Ну разве можно принять, что вместо «мама» написано «мм», вместо «рама» – «рм», а вместо «Октябрьская революция» – абракадабра из одних согласных?! Боролись с малышом и в школе, и дома, до третьего класса боролись и побороли-таки, дожали, стал Серафимушка писать, как все. Правда, гласные были в два раза меньше согласных, так что почерк образовался очень своеобразный, – письмо дожали, а речь так и не смогли, и неизбывное «нат» осталось, перейдя по прямой от Серафима к о. Мардарию.

Но, удивительное дело, на церковнославянском о. Мардарий говорил чисто и, ведя дьяконскую часть службы, никаких «нат» не допускал. И если бы ему пришлось кого убеждать в правдивости своих слов, то на современном русском это звучало бы примерно так:

– Честное слово-нат! Не вру-нат!

А перейдя на церковнославянский, он проговорил бы чисто и красиво:

– Несть лести во языке моем.

Получалось, о. Мардарий знал два языка, и оба русские, но один окружающими принимался, а другой нет, навязчивое «нат» исчезало, если вдруг он заговаривал на церковнославянском.

– Аще дам сон очима моима и веждома моима дремаши.

И, обнаружив непонимание и даже раздражение в глазах собеседников, немедленно переводил:

– Спать охота-нат, – и в подтверждение зевал.

…и его трудное отрочество

В те не такие уж далекие, но стремительно отдаляющиеся от нас годы детство было по определению счастливым.

Но, как видим, не всякое.

В ПГТ Новоленинское семья Твороговых была самой бедной, если не считать последних забулдыг.

То была даже не бедность, а самая настоящая нищета, и если бы не приношения старушек-прихожанок на канон в виде буханки хлеба, кулька макарон или брикета киселя, то твороговские дети с голоду могли начать умирать, и, случись это, никто во всем Новоленинском палец о палец не ударил бы, чтобы их спасти, а факт смерти, скорее всего, использовали бы в качестве атеистической пропаганды, напечатав в газете «Новоленинская правда» статью под заголовком: «Поп-изувер заморил голодом собственных детей».

Страх Божий, это обязательное чувство православного христианина, которое многим приходится в себе культивировать, было всегдашним и всамделишным чувством семьи Твороговых.

Да и как не бояться Бога, который попускал им такие испытания?

Твороговы боялись фининспектора Зильбермана, обкладывавшего их таким налогом, что иной раз матушка Неонила не могла найти лоскутка ткани, чтобы починить прохудившиеся детские штанишки. Боялись начальника милиции Угловатого, готового из любой детской шалости состряпать дело и отправить «попят» в колонию для малолетних преступников, потому мальчики Твороговы по улице по одному не ходили, чтобы кто безнаказанно не задрался, девочки же не ходили без братьев, чтобы кто, не боясь наказания, зажав в уголок, их не пощупал. Боялись завотделом пропаганды райкома партии Поломошнову, которая ходила на Пасху вокруг их дома и высматривала, не валяется ли где крашеная яичная скорлупа, и если ее находила, врывалась к Твороговым в пресветлый день и, брызгая слюной, кричала: «Дома красьте и жрите свои яйца, а на Советской улице не сметь!» (Твороговы жили на Советской.) Боялись известного местного сексота Крайко, и хотя почетный стукач находился на заслуженном отдыхе, он частенько простаивал во дворе напротив твороговских окон, поглядывая на них и делая какие-то записи в блокноте, боялись соседа по уплотнению по прозвищу Четвертинка, у которого, как все говорили, была «справка», и который кричал, напившись: «Я вашу чертову церковь сожгу к чертовой матери, и мне ни черта не будет!»

Соседей по уплотнению было несколько семей, они занимали большую часть бывшего твороговского дома, когда-то красивого и ухоженного, а теперь серого, убогого, с множеством выгородок и пристроек, и не надо здесь объяснять, как «уплотнители» относились к бывшим хозяевам дома, ютящимся в двух последних комнатках.

Все эти страхи были, так сказать, очевидные, но существовали и другие, недоступные и непонятные непосвященным.

Девицы Твороговы, например, страшно боялись, что не выйдут замуж, так как выйти они могли только за своих, православных, поповских, а ближайший приход находился в трехстах километрах отсюда, и у тамошних батюшки и матушки было шестеро детей, но все девицы.

Как кукушки, эти таинственные птицы, в поисках своей половины в одиночку прилетающие из Африки в Европу, как еще более таинственная рыба-угорь, собирающаяся со всех морей и океанов в единственное Саргассово море, чтобы там найти своих и продолжить род, так и поповские семьи, рассеянные на одной шестой части суши, прореженные советской властью до предела – выведывали, списывались, съезжались, чтобы узнать: а нет ли у вас жениха? а нет ли у вас невесты? И если был (была) – не выбирали и не раздумывали, скоренько благословлялись у родителей, стоя перед ними на коленях с образами Спасителя и Богородицы, венчались тихо и жили мирно, рожая чуть не каждый год по ребеночку.

Были ли они счастливы?

В сладких тяготах служения, в бесчисленных и бесконечных бытовых заботах праздный этот вопрос никем не ставился, может, потому и разводов не отмечалось.

Так и вели они свою полузаметную, полузапретную, полусекретную жизнь – сумеречные люди, не признающие красных дней календаря, напрочь отрицающие праздников праздник всех советских людей – Новый год.

О, этот Новый год, когда в Новоленинском на площади Ленина стояла огромная нарядно украшенная елка с разноцветными гирляндами лампочек, из динамиков звучала эстрадная музыка, а по улицам расхаживала веселая молодежь, – Твороговы же в это время постились Рождественским постом, зябли в плохо протопленных комнатках, утомленно молились, стараясь не видеть, не слышать, не замечать царящего вокруг веселья.

Малые и большие страхи каждого сливались в общий твороговский страх, когда в новогоднюю ночь по радио передавали поздравление Советского правительства и в нем каждый раз звучали слова: «мир и безопасность»[1].

Тогда о. Серапион бледнел, матушка Неонила плакала, а дети бухались на колени перед иконами и испуганно напоминали Богу:

– Господи, нам же школу нужно закончить!

Страхи маленького Серафима равнялись всем твороговским страхам, помноженным на десять. Когда он пошел в школу, из старших братьев там уже никто не учился и некому было защищать толстого попенка со всеми его странностями. Например, он не выходил к доске, не перекрестившись, и как ни боролись учителя и ученики, ничего с этим поделать не могли. А если прибавить к этому оставшийся на всю жизнь животный страх перед зверем по имени коза, то остается только удивляться, как о. Мардарий в свои детские годы не разучился смеяться, а делал это часто и охотно.

Почти всё для детей Твороговых было в их семье проблемой, почти на всякое их действие требовалось родительское благословение. Даже чтобы рассказать братьям и сестрам случившуюся в классе забавную историю или невинный детский анекдот, прежде должно было получить высокое разрешение, и вот как это происходило.

Приходит, допустим, кто из школы домой и его буквально распирает сегодняшнее происшествие в классе, история рвется наружу так, что он места себе не находит. (Происходило это еще и потому, что в посты и постные дни рассказывать подобные истории запрещалось категорически, а не стоит забывать, что таких дней в православном календаре больше двухсот сорока.) И вот он, бедняга, подходит к своему родному отцу и одновременно к отцу духовному – о. Серапиону и просит дрожащим от волнения голосом:

– Благословите, батюшка, веселую историю рассказать.

До последнего дня твороговские дети были с родителями на «вы», а слово «анекдот» в числе многих других находилось под запретом, вместо него применялось понятное и безвинное словосочетание – веселая история.

– Выдуманная или невыдуманная? – хмуро спрашивал о. Серапион, который в принципе не любил подобные обращения, не находя во всех этих историях благочестивого смысла.

– Невыдуманная! – всегда обещал проситель, так как невыдуманная, быль, имела больше шансов пройти родительскую цензуру – все выдуманное изначально вызывало подозрения.

О. Серапион недовольно хмыкал и молча тыкал указательным пальцем в свое большое войлочное ухо. От волнения рассказчик хватал ртом воздух, вставлял мордочку в родительскую ушную раковину и, морщась от щекочущих волос, рассказывал свою невыдуманную историю. В это время на почтительном, чтобы ненароком не услышать, расстоянии стояли в ожидании остальные маленькие Твороговы, напряженно вглядываясь в батюшкино лицо, считывая его сдержанные эмоции и слабо надеясь на положительное решение. Они знали: если левая батюшкина бровь, а затем и правая начинают подламываться, как перегруженный мосток, – надежды нет, последует запрет, и запрет непременно следовал. Если же правая, а затем левая брови начинают громоздиться вверх домиком, то надежда есть, и чем острее у домика крыша, тем надежда больше. (Наверное, со стороны это забавно выглядело: восемь отроков и отроковиц не сводят глаз со своего отца, невольно повторяя его мимику: у батюшки бровь провалилась – и у них у всех проваливается, у батюшки бровь взгромоздилась – и у них точь-в-точь то же самое.)

Да, надо все-таки назвать всех твороговских детей по именам в том порядке, в каком они на свет появились: Василий, Аграфена, Николай летний, Савва, зимний Николай, Вера, Надежда, Фекла и, наконец, Серафим. И если разрешение было получено, и рассказчика благословляли на его рассказ все, включая матушку Неонилу, обращали на него свой нетерпеливый голодный до веселого взор. Смеяться начинали, когда еще не было произнесено первое слово, но как же смеялись по окончании любой веселой истории, и всё смеялись и смеялись, как бы не желая ее от себя отпускать.

В защиту о. Серапиона надо сказать, что он не был ни букой, ни злюкой, сам любил посмеяться, а о матушке Неониле и говорить нечего – первая была в Новоленинском хохотушка, но – память о расстрелянной и изведенной в ГУЛАГе твороговской родне, как о. Серапион считал, не давала им права бездумно веселиться. Именно поэтому по детской беспристрастной статистике на одно батюшкино благословение приходилось два – два с половиной запрета. А после запрета наблюдалась совсем другая картина. Надежда услышать веселую невыдуманную историю сгорала, опаляя холодным огнем лица и остужая души, и все молча расходились по своим углам.

Это – слушатели.

Но каково же было несостоявшемуся рассказчику!

Веселая невыдуманная история билась в нем, как бьется в силках яркая голосистая птица, стремясь вырваться на волю, чтобы радовать мир своим пением и оперением, – несчастный выбегал во двор, где в сараюшке жил твороговский гончий пес, и, обхватив руками его каменную, пахнущую псиной башку, рассказывал, рассказывал, рассказывал ему свою веселую историю, не надеясь уже услышать в конце счастливый благодарный смех.

Это что касается отроков Твороговых, что же до отроковиц, то их положение было еще более непростым, ведь перед отцовской мужской цензурой им приходилось пройти цензуру материнскую, женскую – матушка Неонила решала, какие слова могут вылететь из девичьих уст и какие вправе влететь в юношеские уши. Впрочем, матушкина цензура всегда оказывалась значительно мягче батюшкиной, нередко разрешение следовало после первых слов истории или после перечисления ее героев. Поэтому тут нередко возникали спорные ситуации: матушка разрешала, а батюшка нет, но последнее слово, конечно, оставалось за о. Серапионом.

Как уже говорилось, Серафим оказался оторванным от старших годами, что также несло в себе холодность отношения к нему братьев и сестер, не говоря уже о том влиянии, которое имел на всех отец. Исключением была лишь Фекла, самая близкая Серафиму не только по возрасту, но и по характеру, и как только у матушки Неонилы случалась нужда спустить любимца со своих коленей, он тут же оказывался на коленях этой своей сестрички. И с веселыми невыдуманными историями у Серафима складывалось все гораздо хуже, чем у братьев и сестер.

Придя в первом классе из школы, он пожелал таковую историю всем рассказать, а так как до четвертого класса мальчик в семье Твороговых приравнивался к девочкам и даже ходил вместе с матерью и сестрами в баню, то первой услышала ее матушка Неонила. История была очень короткая, всего-то в три слова, но, услышав ее, матушка бухнулась на пол без чувств. О. Серапион побрызгал на супругу святой водой, дал валерьяновых капель и сурово обратился к начинающему рассказчику веселых невыдуманных историй с предложением повторить ему то, что вызвало у матушки обморок. Ничтоже сумняшеся, Серафим повторил три тех самых слова батюшке, после чего о. Серапион развернул рассказчика к себе спиной и решительно приложился родительской коленкой к мягкому месту пониже спины бедного Серафимушки, так что тот полетел, будто хорошо накачанный футбольный мяч, к счастью, вылетев не в аут, а угодив в несмотря ни на что любящую свою мамочку, которая его удержала, как вратарь, и прижала к себе.

После этого случая последовал строжайший запрет, касающийся исключительно Серафима, – в ближайшие три года он не имел права рассказывать в семье свои истории, буде они невыдуманные, а тем паче – выдуманные.

Но что же такое сказал безвинный Серафим, что лишило матушку чувств и заставило батюшку нанести ребенку безжалостный удар?

Пересказать это решительно невозможно, а вот в записи история просто-таки невинна, и не расскажи он ее тогда родителям, а подай записочкой, пожалуй, и не поняли бы ничего батюшка с матушкой. Фраза делается похабной в устной речи, на это и рассчитывал твороговский идейный враг – учитель физкультуры Врагов, намеренно научая несмышленыша.

Итак:

Под столом трусы и бутсы.

Прочтите эти слова вслух, и вы всё поймете.

Поняли?

Ну вот…

И в дальнейшем у Серафима было все не так, как у его братьев. Если бы на кого из них подобный запрет был наложен, то, без сомнения, никто не решился бы его нарушать. Но, мятежная душа, будущий о. Мардарий был не таков. Вынужденное свое молчание он хранил не три, а всего лишь два года. Молчание то было воистину мученическим. Сколько раз он сиживал у собачьей конуры, рассказывая свои веселые выдуманные и невыдуманные истории Заливаю, а тот махал приветливо хвостом, радуясь общению и думая при этом: «Было бы совсем хорошо, если бы ты мне еще пожрать принес».

Но, учась уже в третьем классе, рано повзрослевший от невзгод Серафим пришел однажды из школы и с очень серьезным, трагическим даже видом предъявил родителям ультиматум:

– Матушка-нат и батюшка-нат, если вы-нат и все здесь-нат сейчас-нат не выслушаете-нат мою веселую историю-нат, то я-нат умру-нат, но не понарошку-нат, а по-настоящему-нат и буду-нат потом-нат в маленьком гробике-нат среди бумажных цветочков лежать-нат, а вы, батюшка-нат, будете меня отпевать-нат, а вы, матушка-нат, горько плакать-нат!

Слова эти были настолько неожиданными, что о. Серапион, глянув на побледневшую супругу, тут же дал свое разрешение безо всякой предварительной цензуры, не поинтересовавшись даже, выдуманная та история или невыдуманная.

– Ну что ж, Серафим, рассказывай, – глухо проговорил он, напрягаясь вместе с остальными слушателями.

И Серафим стал рассказывать.

– Стоит на полянке ежик-нат, стоит и прыгает-нат, и смеется-нат, – волнуясь до видимой телесной дрожи, заговорил мальчик. – Прыгает и смеется-нат, прыгает и смеется-нат, прыгает и смеется-нат… – В этом месте Серафима заело, и он повторил «прыгает и смеется» еще раз пять, пока самый старший брат его не прервал.

– Ну всё уже, напрыгался…

– Нет, не всё-нат, не напрыгался-нат! – упрямо не согласился младшенький и заставил бедного ежика еще немного попрыгать и посмеяться, после чего перешел к новому персонажу своей истории.

– А навстречу ему лось-нат.

– Кто? – не понял о. Серапион.

– Лось-нат, – наморщил лоб Серафим, недовольный тем, что его перебивают.

– Кто-кто? – все еще не понимал батюшка.

– Да лось же, господи! – воскликнула в сердцах матушка Неонила и даже махнула рукой на хозяина своей жизни.

– А, лось! – поняв наконец, кивнул о. Серапион, ввиду важности момента не обратив внимания на недопустимое поведение своей супруги.

– Лось спрашивает ежика-нат: «Ты чего смеешься-нат?» А ежик отвечает-нат: «Ты попрыгай, как я-нат, тоже будешь смеяться-нат».

В этом месте матушка прыснула в кулак и все, даже батюшка, заулыбались.

– Лось-нат прыгает-нат, прыгает-нат, прыгает-нат и все не смеется-нат. Остановился-нат, смотрит на ежика-нат… А ежик на него-нат… И молчат-нат. – В этом месте последовала пауза, во время которой Серафим удивительным образом преобразился в ежика – он смотрел по-ежиному на представляемого огромного сохатого и заговорил по-ежиному – бодро, но с какой-то печальной хрипотцой: – А тебе разве-нат травка брюшко не щекочет-нат?

Вот тут Твороговы душу отвели, вот тут повеселились! О. Серапион грохотал раскатисто и басовито, матушка заливалась, запрокинувшись назад и повизгивая, а один из братьев, то ли первый Николай, то ли второй, повалился на пол и дрыгал от смеха ногами, и отовсюду слышалось:

– Травка!

– Брюшко!

– Щекочет!

– Ой, не могу!

Не смеялся лишь один Серафим. Во-первых, потому что отсмеялся в классе на уроке, когда услышал историю от соседа, и выпал из-за парты, о чем имелась соответствующая запись учителя в дневнике, и, хотя ему очень хотелось теперь вместе во всеми своими свободно и безнаказанно посмеяться, он не мог себе этого позволить, потому что ощущал себя героем. Да он и был героем, героем этого дня, а где это вы видели, чтобы, совершая свои подвиги, герои смеялись? Слезы Серафим в тот момент глотал, это правда, но то были героические слезы.

Рассказывая детский анекдот, Серафим невольно пророчествовал о себе и своей судьбе. Ведь это он был тем самым ежиком, которому травка всегда щекочет брюшко, а единственный его, самый лучший, самый надежный, самый сильный друг и брат во Христе о. Мартирий был конечно же лосем.

Маленькая, но очень важная деталь: ежиком о. Мардарий был необычным, он был ежиком с мягкими иголками. Известно, что все ежи такими рождаются, а спустя какое-то время твердеют до строгих своих колючек. Но по какой-то причине, быть может, из-за необычности своего рождения, воспитания или еще чего, иголки ежика Серафима остались мягкими. Что тут говорить, незавидна судьба такого совершенно не колючего ежа – скушает его первая встречная лиса, проглотит волчица, раздавит присевший отдохнуть медведь, но с лосем, этим, по сути своей мирным, но сильным, могучим животным, ему никто не страшен в сумрачном лесу жизни.

О встрече этих двух внутренне и внешне похожих на лося и ежа людей нам, видимо, придется особо рассказать, но пока мы говорим не о двоих, а об одном…

…и его мятежная юность

Телевизора у Твороговых не было не только по бедности, но и из принципиальных соображений – а ну как покажут что-нибудь не то? А с точки зрения православного христианина там все время показывали не то. Дети, несомненно, страдали, завидовали соседям с телевизором и иногда – нет, не смотрели, конечно, но – подсматривали – с улицы, через окно.

Увиденное впервые фигурное катание маленьких Твороговых настолько потрясло, что было тут же замечено родителями, за чем последовало суровое наказание. Оно заключалось в запрете на какой-то срок на причастие святых Христовых тайн, и более страшной кары Твороговы дети себе не представляли. Первенец Василий сказал однажды по этому поводу: «Лучше мне голым задом на горящую плиту сесть и ждать, пока вода во рту закипит, чем без причастия жить», – эта его фраза стала в семье крылатой и повторялась всеми, вплоть до Серафима. Имея в родительском арсенале подобное мощное воспитательное средство, о. Серапион легко добивался послушания от непокорной по своей природе детворы.

Подрастая, взрослея, внутренне обогащаясь, твороговские дети все прохладнее относились к телевидению, говоря: «Да там нечего смотреть». А вот радио слушали, и не только в новогоднюю ночь, правда, не всё, а только радиоспектакли и музыку – классическую и народную. Любимую передачу всех советских людей «С добрым утром!» Твороговы не слышали ни разу, потому что воскресным утром всегда пребывали в храме на службе, и, это может показаться невероятным, не знали, кто такой Аркадий Райкин…

Нет, это надо повторить: не знали, кто такой Аркадий Райкин!

Вслух читали много – по вечерам, всем семейством, и не только Четьи минеи, но и русскую классику. Пушкина любили, Достоевского остерегались, Толстого боялись, с Лесковым спорили.

Но и здесь были запреты.

У любимого Пушкина «Сказка о попе и работнике его балде» не читалась никогда, и не только из-за неверного, на взгляд о. Серапиона, «образа православного священнослужителя», но и из-за того, что слишком много места там уделяется существу для кого-то сказочному, а в твороговской семье вполне реальному, обозначачаемому на букву «ч».

Твороговы никогда не произносили слово «чёрт» вслух, а если без него нельзя было обойтись, употребляли только первую букву, причем понизив голос до шепота:

– Ч.

Так называемую советскую классику не читали, хотя, конечно, и «Как закалялась сталь», и «Повесть о настоящем человеке», и «Молодую гвардию» дети в школе «проходили», за что получали мальчики тройки, девочки – четверки, но в семье об этом не говорилось, как о чем-то неизбежном, стыдном.

В течение многих лет почтальон приносил Твороговым одну газету и один журнал. Газетой была «Правда», и читал ее исключительно глава семьи – не только чтобы «быть в курсе», но и «для отвода глаз».

Надев очки, о. Серапион садился у окна, разворачивал газету, чтобы видел сосед-сексот, и прочитывал ее от начала до конца, после чего складывал, поднимался и сообщал семье громким шепотом:

– Всё – неправда!

Опасения и даже страх перед стукачом имели под собой основания: о. Серапион отсидел пять лет за то, что на проповеди назвал Александра Невского святым благоверным князем, а у матушки Неонилы был точно такой же срок за то, что на комсомольском собрании назвала Ленина антихристом.

Батюшка и матушка познакомились в Камышлаге и иногда шутливо говорили своим детям: «Все своих деток в капусте находят, а мы вас в камышах». Впрочем, с рождением Серафима эта семейная шутка уже не повторялась

Ежемесячно приносимый почтальоном журнал назывался «Охота и охотничье хозяйство». О. Серапион ждал каждый новый номер с нетерпением и прочитывал от корки до корки с карандашом, делая пометки и выписки. В молодости, еще до рукоположения, он успел немного поохотиться с гончими, глотнуть сладкой отравы этой древнейшей мужской страсти. Как священник о. Серапион не имел права стрелять и убивать и никогда этого не делал, но чтобы страсть утолить, ясным зимним деньком становился на широкие лыжи, затягивал свой старый латанный кожух самодельным патронташем, закидывал за спину одноствольную «тулку» со спиленным бойком, отстегивал от цепи гончака, которые у Твороговых никогда, даже в самые голодные времена не переводились, – Заливая или Догоняя, – других кличек о. Серапион как будто не ведал, и отправлялся в лес.

Пес знал свое дело – быстро находил косого и начинал гонять его по кругу с голосом. А православный охотник присаживался на поваленное дерево и слушал, наслаждаясь торжественным и страстным звуком гона, как наслаждается оперный фанат голосом любимого тенора – иной раз даже до слез. Где-то на четвертом круге о. Серапион выбирал позицию и снимал с плеча ружье. Притомленный бегом заяц останавливался на полянке, присаживался, озираясь, и в это время охотник тщательно выцеливал его, нажимал на спусковой крючок, после чего громко изображал выстрел: «Пу!!!» И еще раз: «Пу!!!» – ружье было одноствольным, но о. Серапион всегда мечтал о двустволке.

– Сегодня трех штук взял, – важно сообщал он матушке Неониле, когда после охоты та отпаивала его чаем с сушеной малиной.

– И не жалко, тебе, батюшка, зайчиков?! – недоумевала и сочувствовала даже неубитым зверюшкам матушка Неонила. – Прыгают себе, скачут, а ты…

– Как не жалко? Жалко, – соглашался о. Серапион, вытирая полотенцем пот со лба. – Но тут уж, матушка, ничего не поделаешь. Охота – это такая вещь…

Меж тем наступила перестройка, и, прочитав в «Правде» очередное бесконечно-длинное и путаное выступление Горбачева, о. Серапион не говорил уже, что все неправда, а тянул в задумчивости:

– Да-а-а…

Помнится, одно из первых произнесенных маленьким Серафимом слов было слово «революция» – оно неожиданно аукнулось спустя много лет, когда в семье Твороговых появился свой революционер. Не только матушке, сестрам и братьям, но и самому батюшке юный Серафим бросал в лицо известный лозунг той поры:

– Перестройку начни с себя!

– Отойди, сатана! А то я тебе сейчас такое ускорение сделаю, что и матушка не удержит! – свирепел о. Серапион.

Братья применяли верное средство против распространяемой в семье революционной заразы – показывали Серафиму козу, и он тут же бледнел и замолкал, а если прибавляли грозно: «Идет коза рогатая!» – горе-революционер в ужасе убегал. Матушка на братьев ругалась, просила не применять этот запрещенный прием, но что им, пребывающим в растерянности, озадаченным новыми временами, было делать?

В о. Серапионе перестройка вызвала смятение. С одной стороны, власть стала относиться к церкви мягче, чем в прежние времена, но это-то и пугало. Нет, не готов он был к новой жизни, и ушел из нее с убеждением, что хуже, чем было, быть не может, но лучше тоже не нужно, потому что потом может стать совсем плохо. Простудившись однажды на охоте, о. Серапион решил «выбить клин клином» и, несмотря на уговоры матушки, снова на охоту отправился, выбив таким образом клин собственной жизни – слег и уже не поднялся.

Завещание о. Серапиона было устным, но тщательно выверенным: кто получил кожух, кто лыжи, кто ружье без бойка, один последыш остался без наследства.

– Бог попустил тебе родиться, Бог тебя и не оставит, – пообещал батюшка и, обратившись к братьям, прибавил, имея в виду Серафима: – Захочет уйти – не удерживайте.

После смерти отца главой рода и настоятелем храма стал о. Василий с раздобытой аж в Сибири дылдистой и косоглазой женой. О. Василий старался сохранить все, как было при отце, но, по правде сказать, мира в семье Твороговых не стало, всем сделалось в доме не только тесно, но и неуютно.

Серафим едва пережил смерть отца – его откачивали, отпаивали, хлестали, приводя в чувство, по толстым щекам. А когда на похоронах сын обхватил руками гроб отца, желая вместе с ним быть погребенным, четверо здоровых братьев с трудом смогли его от отцовской домовины оторвать… Да что там – упал ведь, в могилу вслед за гробом свалился, не желая расставаться с отцом, веревками ведь вязали и тащили наверх!

Ругались на Серафима после, стыдили, но и сами устыдились, увидев, кто из них больше всех батюшку любил.

– А я всегда это знала, – сказала матушка Неонила, когда пришла в себя.

Спустя год после смерти о. Серапиона ей потребовалась какая-то несложная, но обязательная операция, однако матушка наотрез отказалась ее делать и не ушла, а, можно сказать, убежала вслед за супругом, оглядываясь на детей с виноватой улыбкой.

– Зато без меня ты начнешь жить взрослой жизнью, – пыталась она объяснить любимцу выгоду его будущего сиротства, перештопала свое старенькое бельишко, чтобы оставить его дочерям, и умерла.

Смерть любящей и любимой мамочки юноша перенес легче и над могилой почти не плакал, чем вновь удивил братьев и сестер.

Свежий ветер перемен разгонял скорбь, не давая думать о вечном. Серафим читал газеты, дискутировал с соседом-сексотом, призывая его к покаянию, по поводу и без повода цитировал Горбачева, а по ночам у соседа со справкой смотрел по телевизору программу «Взгляд».

Особенно его поразил сюжет, посвященный проституткам. Серафим заговорил о свободе плоти и о том, что должен поехать в Москву, где он эту свободу обретет. Пребывавшие в тесноте и обиде братья и сестры его уже не слушали, одна лишь Фекла относилась к заявлениям младшенького со всей ответственностью старшей сестры, частенько разговаривая с ним, пытаясь по привычке усадить к себе на колени.

– А ты не боишься, братец? – спрашивала она, а у самой от страха округлялись глаза.

– Чего бояться-то-нат? – храбрился Серафим.

– Ивашка, Ванька, Иван… – напоминала Феклуша.

– Ха-ха! Ты еще Ираиду вспомни! – насмешничал в ответ юноша.

– А епископ Иоанн, – напоминала Фекла о дальнем московском родственнике. – Встретит тебя там и посадит в свой департамент!

(Две вещи по-настоящему пугали Серафима в его воображаемом путешествии в Москву: пребывающий где-то там епископ Иоанн (Недотрогов) и козы, которые могут встретиться по пути, – в столице быть их уже не должно.)

Серафим нервно глотал ртом воздух, набираясь мужества для продолжения разговора.

– Преподобный Паисий Величковский-нат говорил-нат: «Страх будущих скорбей-нат рождает слабость-нат и малодушие-нат, – объяснял брат сестре.

– Говорил, – скорбно соглашалась Феклуша. – Только преподобный совсем другое имел в виду.

Серафим отмахивался.

– Как наш батюшка-нат, царствие ему небесное-нат, говорил-нат: «Волков бояться-нат – в лес не ходить-нат». И ходил-нат!

– Говорил, ходил! – в голосе Феклы появлялись слезы. – А матушка, упокой, Господи, ее душу, все это время на коленях стояла – молитвы от волков читала. Ружье-то у батюшки не стреляло!

«Мое выстрелит!» – так образно и вольно хотелось крикнуть Серафиму, чтобы не только Фекла, но и весь мир услышал, но не делал этого – жалел, не мир – любимую сестренку.

(Забегая вперед, скажем, что Серафимушкино «ружье» так и не выстрелило, и решающую роль в этом сыграл о. Мартирий, впрочем, это другая история, которую непременно придется рассказать, озаглавив ее, ну, скажем, «Битва в пути»).

Революционные события в семье Твороговых развивались стремительно: двадцать первого июня 1991 года, когда революционно настроенные москвичи защитили демократию и самозваное ГКЧП пало, настоятель храма Успения Богородицы в поселке Новоленинское о. Василий со своим многочисленным семейством возвращался домой после отслуженной литургии по поводу великого праздника Преображения Господня и первым увидел, что над их домом развевается трехцветный флаг, а рядом, держась за древко, стоит мятежный Серафим.

Внизу уже собрались довольные зрелищем соседи, заливался лаем Заливай, бегал в исподнем пьяный участковый, а бывший сексот фотографировал происходящее фотоаппаратом «Смена». Чинное православное семейство кинулось туда со всех ног. Растолкав собравшихся и уронив сексота, братья тут же полезли на крышу, а сестры побежали к себе в дом и стали вытаскивать на улицу матрасы и подушки, призванные смягчить возможное падение на землю родного человеческого тела, при этом Фекла надувала на бегу резиновый матрас, на котором спала сама.

Воздух свободы пьянил в тот момент не только счастливых защитников Белого дома в Москве – он долетал и в далекое Новоленинское, где стоял на крыше дома пьяный от революционного восторга Серафим.

Ветер перемен трепал полотнище флага, наскоро сшитого из половинки белой наволочки, красного платка Феклы и синих ненадеванных трусов Серафима, ерошил жидкие волосенки на голове розовощекого толстяка, придавая определенный романтизм всему его весьма не романтическому облику.

Серафим видел карабкающихся к нему по крыше братьев и, вскинув вверх кулак, прокричал в сторону невидимой, но, несомненно, существующей Москвы:

– Да здравствует свободная Россия-нат! Да здравствует демократия-нат! Да здравствует…

Братья неотвратимо приближались, и от здравиц надо было срочно переходить к политическим требованиям:

– Свободу совести и плоти-нат! Свободу Серафиму Творогову!

Последнее Серафим прокричал, подняв свой самодельный флаг над головой, но, махнув им всего раз, не удержал равновесие и под общее с земли «а-ах!» – кубарем полетел вниз.

Серафим не выцеливал Феклин матрас, но упал именно на него, и, возможно, это спасло ему жизнь, сломанными оказались всего одна нога, две руки и три ребра. Почти два года ушло на выздоровление, но ни больничная койка, ни эмалированная утка, ни костыли – ничто уже не могло охладить его революционный пыл.

Но ведь то же было и с нашей страной: свобода разгоралась, как пожар в брошенном доме – тушить не нужно, потому смотреть интересно.

Загипсованный, забинтованный, с исколотой попой Серафим все больше утверждался в необходимости освобождения своей плоти, для чего должен был сделать первый непростой шаг – покончить раз и навсегда с постыдной и несовременной девственностью.

Вообще-то, девственность было нормальным состоянием всех твороговских детей до законного освобождения от этого нелегкого бремени. Не только девушки, но и юноши, а точнее будет сказать – мужчины, так как отслужили уже в армии, рослые, плечистые, бородатые, все они познавали плотскую близость в свою первую брачную ночь, и остается только догадываться, чего это стоило здоровым парням, для которых грех рукоблудия приравнивался к скотоложству.

Серафим этих проблем, наверное, не имел – в двадцать один год он еще не брился (в армию его не взяли из-за плоскостопия, перешедшего после перелома ноги в косолапие) и на женщин смотрел без намека на вожделение, глядя не на ноги или грудь, а исключительно в глаза. Для него это был не вопрос пола, а вопрос принципа, разрешить который представлялось возможным только в Москве.

Как все новое и прогрессивное проститутки находились там.

«В Москву-нат! В Москву-нат! В Москву-нат!» – упрямо заладил наш герой, не слыша ничего супротивного в ответ, не видя сердитых братских взглядов и горестных глаз сестер.

Выполнив все пункты отцовского завещания, поделив между собой кожух, лыжи, патронташ и ружье, братья нарушили его в одном пункте – чтобы Серафим не погиб окончательно, решили никуда младшего не отпускать.

И наверняка никуда бы не отпустили, если бы Серафим не перестал ходить в храм, и даже запрет на причастие его уже не пугал.

– Между городом «Да»-нат, и городом «Нет»-нат есть огромная страна-нат, в которой живут свободные и порядочные люди-нат. Она называется-нат «Ни да, ни нет»-нат. Я отправляюсь туда-нат и буду там жить-нат, – так неожиданно витиевато объяснил однажды свою новую религиозную позицию Серафим, но братья его поняли.

«Пошел вон, щенок!» – вот что хотели они на это ответить, но, превозмогая себя, ответил за всех старший Василий:

– Что ж, вольному воля…

И Серафим покинул свой род и отправился в Москву, и та полная опасностей и приключений поездка требует уже совершенно отдельной главы, которую, как обещано, мы называем «Битва в пути».

Глава двадцатая Битва в пути

Воистину судьбоносная встреча Сергея Николаевича Коромыслова и Серафима Серапионовича Творогова, более известных нам как о. Мартирий и о. Мардарий, случилась 21 ноября 1993 года, когда русская церковь праздновала Собор Архангела Михаила и прочих Сил Бесплотных. (Как все религиозные люди, не допускающие случайностей, годы спустя вспоминая произошедшее в тот день, наши герои находили в этом глубокий смысл.)

Объединившая две судьбы в одну встреча произошла там, где очень часто у нас в России встречаются и знакомятся совершенно незнакомые люди, разговаривают на все без исключения темы, выпивают, закусывают, пьют чай, спят, перекусывают, пьют и снова разговаривают на все без исключения темы, где рвутся старые связи и завязываются новые, где делаются неслыханные признания и совершаются невиданные поступки, где русский человек не только с горечью поминает свое прошлое, но и с надеждой думает о будущем, – вы, конечно, уже поняли: встреча эта произошла в дороге.

Дорога в России больше, чем дорога, при условии, что она железная.

Без сомнения, самолет – изобретение дьявольское, направленное, в первую очередь, против русского человека. Европейцы ничего не потеряли, пересев из кресел узкоколейных своих вагончиков в самолетные кресла, мы же потеряли очень многое, если не всё.

В самолете не поваляешься на верхней полке, не покуришь в холодном тамбуре, не посидишь в вагоне-ресторане за солянкой в судке и графинчиком водки, а главное, не поговоришь – не поговоришь по душам с совершенно незнакомым тебе человеком, не выложишь ему всю подноготную своей непутевой жизни, а он – своей.

Дорога для русского человека – очередной последний шанс стать лучше, и слава тебе, Господи, что наши герои встретились не в самолете – в поезде.

Пассажирский поезд «Караганда – Москва» с гремящими облезлыми вагонами и грязными битыми стеклами напоминал поезда известной нам по советским фильмам гражданской войны, с той лишь разницей, что на крыше не сидели мешочники, а сам поезд был заполнен едва ли на четверть. В те уже далекие, но все еще памятные годы даже самый доступный вид общественного транспорта – железнодорожный – подавляющему большинству населения огромной страны был малодоступен.

Ехать было не на что, некуда, да и незачем.

С так называемым общественным питанием дела обстояли еще хуже.

Не считая новоявленных бандитских шалманов, из всего советского общепита остались лишь вагоны-рестораны, и на их немногочисленных посетителей прохожие смотрели сквозь окна с завистью и презрением.

Но может, напрасно мы им завидовали и зря презирали, верно, встречались среди любителей попировать во время общественно-политической чумы приличные люди, какими, несомненно, были те, о ком в данной главе идет речь.

Итак, как мы уже сказали, 21 ноября 1993 года в вагоне-ресторане пассажирского поезда «Караганда – Москва» встретились два хорошо знакомых нам человека, которые выглядели совсем не так, какими мы привыкли их видеть.

Совсем непросто в том Коромыслове узнать будущего о. Мартирия.

«За» говорили богатырские плечи, бычья шея и, конечно, ручищи с пунцовыми шрамами, происхождение которых нам теперь доподлинно известно, «против» – отсутствие бороды и усов. Сергей Николаевич был гладко, до синевы, выбрит, вместо длинных священнических влас на его голове топорщился короткий «ежик», и, наконец, одежда – ни подрясника, ни наперсного креста на нем, разумеется, не было, вместо этого наличествовал не лишенный форса черный френч с воротником-стоечкой и синие с красными лампасами суконные штаны, заправленные в высокие хорошо начищенные хромовые сапоги. Погоны отсутствовали, но, судя по более темным прямоугольникам ткани на плечах и едва заметным торчащим кое-где ниткам, еще недавно они там были. На накладном кармане на правой стороне груди был прикручен крупный и затейливый значок: верховой казак с пикой на фоне синей эмали с красной каймой, на которой золотой вязью шла надпись: «Яицкое казачье войско».

Из всего этого мы можем сделать вывод, что наш герой недавно был казаком, а теперь перестал им быть.

Бывший яицкий казак заказал себе все имеющиеся в меню блюда, а именно: «салат овощ., бульон с яйц., антрекот мяс. с картоф. жар.», а также «компот из сх/ф».

Салат представлял собой крупно изрубленный верхний капустный лист, сбрызнутый столовым уксусом; бульоном с яйцом именовалось налитая в тарелку едва теплая вода, в которой болталось очищенное куриное яйцо, напоминающее синеватый с темным зрачком бычий глаз; антрекот назывался в меню мясным, видимо, для того, чтобы на этот счет не возникало сомнений, но сомнения не могли не возникнуть, так как внешним видом, жесткостью и явной несъедобностью он являлся скорее хорошо прожаренной подошвой старого солдатского башмака, на которой были видны поперечные насечки, происхождение которых легко объяснимо – кто-то уже безуспешно пытался употребить данный предмет в пищу, а вот «картоф. жар.» был самой настоящей жареной картошкой, правда синей, холодной и от недостатка масла сухой. И наконец, о компоте, об этой забытой в череде обрушившихся на страну перемен усладе пионерского детства, отраде больничных обедов, украшении санаторных будней. Всяк, кто провел часть своей жизни в стране под названием Советский Союз, скажет: компот из сухофруктов лишь тогда чего-нибудь стоит, если в нем присутствуют сушеные груши, изюм и хорошо бы курага, если же в нем одни только яблоки, да к тому же урожая позапрошлого года, то тогда уж лучше другой популярный продукт той великой эпохи – кофе бочковое, когда стакан заполнен отдающей махоркой коричневой бурдой, сверху которой плавает непонятного происхождения желтоватая слизь, лучше – чай за две копейки, внешним своим видом напоминающий то, что не хочется за обедом называть!

Однако, как и все блюда в меню вагона-ресторана, компот был безальтернативным, и официантка принесла именно его – мутноватую жидкость в захватанном граненом стакане, на дне которого лежали две черные дольки яблока, внешне напоминающие (придется все же назвать вещи своими именами) кошачьи какашки.

И страшно сказать, сколько все это безобразие стоило! Сейчас уже не вспомнить, какие в девяносто третьем году ходили деньги, но за поданный обед должно было выложить в прямом смысле этого слова кругленькую сумму, если не миллионы – тысячи, многие тысячи, округленные при подсчете до трех нулей.

Чтобы более ни к неприятному обеду, ни к обескураживающей его стоимости не возвращаться, а сосредоточиться наконец на знакомстве наших героев, переросшем в беспримерную по нынешним временам дружбу, скажем сразу, что бывший яицкий казак безропотно все съел, выпил и за все заплатил по счету, причем последнее сделал прежде первого, так как официантка сразу предупредила, что обед с предоплатой.

И тут же объясним, зачем Коромыслов все это сделал.

Был голоден?

Наверное, но, чтобы утолить голод, он мог не рисковать своим здоровьем, а выйти на большой станции на перрон и купить у крикливых заполошных теток вареной картошки и соленых огурцов за вдесятеро меньшую сумму и налопаться в своем купе от пуза, он что, этого не знал?

Знал, конечно!

Сергей Николаевич пошел в вагон-ресторан осознанно и целенаправленно, чтобы последний раз в жизни посидеть в ресторанчике, и с подошвой-антрекотом сражался, чтобы последний раз в жизни поесть мяса.

Но вам, конечно, понятно: наш герой собирался уходить не из жизни – из мира, направляясь навсегда туда, где в ресторанах не сидят и мяса не едят.

Покинув в октябре девяносто третьего Москву, сразу после так называемого расстрела Белого дома, пообещав тогда же посвятить свою жизнь Богу, уже в ноябре того же года свое обещание Коромыслов исполнял.

Съездив в Южноуральск, где ему принадлежала квартира-однушка, мотоцикл «Днепр» и гараж-ракушка, Сергей Николаевич побывал в Оренбуржье, где тепло простился с боевыми товарищами казаками и, вскочив под их прощальное «Любо!» на ходу на подножку карагандинского поезда направился в сторону К-ска, где, по слухам, должен был открыться монастырь, в котором он собирался провести остаток своей земной жизни, чтобы уйти оттуда в жизнь вечную.

Любопытная и важная деталь: во все время того последнего обеда на ресторанном столике находился предмет, которому было бы уместнее лежать на полу задвинутым под стул – то был просоленный потом спины и подкопченный дымом костров, продырявленный и подштопанный, видавший виды брезентовый солдатский «сидор», крепко схваченный узлом и заполненный под самую завязку чем-то, что топорщило старый брезент углами. Кстати, подошедшая официантка первым делом спросила не «Что будете есть?» – а, указывая на «сидор», презрительным взглядом: «Это никак нельзя убрать?»

– Никак, – ответил Сергей Николаевич и, видимо, убедительно ответил, если к этому вопросу видавшая виды женщина по имени Ольга больше не возвращалась и тут же задала вопрос, какой не задала сразу:

– Что будете есть?

– Всё, – ответил Сергей Николаевич, глядя в серый листок немногословного меню.

– А пить?

– Ничего, кроме компота, – ответил как отрезал Сергей Николаевич.

– У нас предоплата, – предупредила официантка, испытывающе глядя на клиента, и назвала баснословную стоимость заказа.

Коромыслов не выразил удивления, но деньги отсчитывал тщательно, не прибавив «на чай» ни копейки.

Сунув тысячные банкноты в просторный карман фартука, официантка удалилась, даже спиной выражая презрение к тому, кого вынуждена здесь обслуживать. Знай Ольга, что в «сидоре» лежит, небось постояла бы еще пяток минут рядом, похихикала бы, построила бы глазки, покрутила бы бедрами, пытаясь если не понравиться, то хотя бы произвести впечатление. В «сидоре» лежали деньги, по тем временам и в тех местах большие, вырученные Коромысловым от продажи принадлежавших ему квартиры-однушки, мотоцикла «Днепр» и гаража-ракушки, которые он собирался пожертвовать на восстановление православной обители, призванной стать его последним жизненным пристанищем.

Кроме стянутых бечевой кирпичей из банкнот на дне «сидора» лежали два настоящих силикатных кирпича. Они находились там, во-первых, потому, что Сергей Николаевич любил ощущать в руке тяжесть, а во-вторых, на случай, если кто вдруг вздумает посягнуть на монастырские капиталы – с кирпичами «сидор» превращался в действенное оружие ближнего боя.

Однако перейдем к следующему фигуранту чуть было не заведенного в тот день уголовного дела. Если в теперешнем о. Мартирии присутствует несомненное сходство с тогдашним Сергеем Николаевичем, то в вошедшем в вагон-ресторан немного позднее молодом человеке очень полной комплекции вы ни за что не узнали бы нашего о. Мардария, хотя, как известно, за свою жизнь толстяки внешне мало меняются, если, конечно, не похудеют. Но этот так был одет и так себя вел, что, сравнивая о. Мардария, которого знаем, с тем, еще нам неизвестным, девяносто девять из ста наверняка сказали бы: «Это два совершенно разных человека».

Хорошо, но как же он был одет?

Как?.. С чего начать?..

Начнем, пожалуй, с того, с чего все в человеке начинается – с головы. На его плохо укрытой жидкими волосенками, напоминающими приклеенные перышки, маленькой, как у всех толстяков, головке злобно красовалась ядовито-зеленая бейсболка с крылатой эмблемой мотоцикла «Харлей-Дэвидсон», и похоже, данная деталь гардероба Серафиму очень нравилась, иначе зачем бы он то и дело ее трогал, поворачивая козырек то влево, то вправо.

Ниже знакомой нам словно циркулем нарисованной круглой физиономии с глазками-пуговками и носиком-пимпочкой, ввиду отсутствия шеи сразу шел желтый в крупную клетку пиджак, наверняка самый большой из имевшихся в продаже, но все равно меньше того, какой был нужен нашему герою. Обильное тело не удерживало в своих объемах вспученную душу Серафима, она рвалась наружу, отчего квадраты на пиджачной ткани силились стать окружностями. Тонкой прослойкой между душой толстяка и пиджаком толстяка являлась футболка, скорее даже тельняшка – с широкими продольными полосами и большим золотым якорем, загнутые концы которого прятались в джинсах, застегнутых на неохватном животе юноши аккурат под самой грудью.

Джинсы были красные.

Вздернутые значительно выше положенного, эти новейшие революционные штаны кончались на середине голени, обнажая два белых, как ошкуренные кленовые поленца, безволосых столбушка Серафимушкиных ног.

Обут он был в адидасовские кроссовки, на одной из которых имелись почему-то лишь две фирменные полоски, зато на другой их было четыре.

И всё, как говорится, с иголочки, ни разу не надеванное: младший Творогов прибарахлился накануне в привокзальном ларьке, а переоделся уже в поезде, безжалостно выбросив одежду своего презренного прошлого на ходу в окно.

…Оторвав напряженный взгляд от тарелки с бульоном, Коромыслов коротко и бесстрастно взглянул на этого бесплатного клоуна и тут же вновь опустил глаза: готовясь к будущему иноческому служению, Сергей Николаевич поставил себе ничему мирскому не удивляться и, по возможности, на него не реагировать.

– О’кей! – воскликнул толстяк, высоко оценив убогий интерьер эмпээсовского кабака, и хотел развить свою мысль, но вагон вдруг сильно дернуло, и, согласно законам физики, тот, кто больше весит, больше подвержен силе инерции – толстяк пролетел полвагона, зацепился за столик руками и плюхнулся на диванчик, делая вид, что именно это место он и облюбовал.

Повернув бейсболку козырьком назад и вытерев со лба ладонью выступивший пот, Серафим дерзновенно глянул вверх, потом по сторонам, вперед и, наткнувшись взглядом на сидящего через два ряда на другой стороне вагона Коромыслова, приветливо воскликнул и даже сделал ручкой.

– О, казак! О’кей, казак!

Казак на приветствие никак не отреагировал, он был целиком занят поединком с яйцом из бульона, которое оказалось резиновой плотности и металось во рту, как теннисный мяч на корте.

А рвущаяся на волю душа Серафима все больше не давала покоя его телу: он ерзал на стульях, откидываясь на спинки и забрасывая ногу на ногу, вынимал из вазочки пыльный пластмассовый цветок, вертел его в руках и даже понюхал, после чего стал смотреть в окно – любоваться пейзажами за треснутым грязным стеклом, но там тянулась бесконечная и унылая испоганенная русским человеком и прихваченная русским морозом русская земля конца двадцатого столетия: брошенные карьеры, изъезженные неродящие поля, мертвые заводы, дохлые колхозы и бесконечные свалки и помойки, а на проплывшей вдруг за окном станции присутствовало то, что и на всех остальных таких же железнодорожных станциях присутствует – желтый дом вокзала, желтый дом сортира, на одном конце пустого перрона тоскливый мент, на другом – тоскливый бомж.

Все это вряд ли могло понравиться новому русскому путешественнику, он протестующе потянул вниз клеенчатую шторку, чтобы окно закрыть и всего этого безобразия не видеть, но шторка вырвалась и спряталась в металлическом тубусе, предлагая: смотри! Серафим с таким предложением не согласился и вновь попытался закрыть окно, но шторка снова взметнулась вверх, настаивая на своем: нет, смотри! Тогда Серафим протестующе отвернулся от окна и воззрился на Коромыслова – в тот самый момент, когда Сергей Николаевич замер в раздумье: выплюнуть резиновое яйцо обратно в тарелку или целиком его проглотить.

– Эй, казак, как здесь кормят? – с видом и интонацией завсегдатая ресторанов поинтересовался Серафим.

От такой фамильярности Сергей Николаевич возмущенно вскинулся, выпрямился, и ситуация с яйцом разрешилась сама собой. Негромко кашлянув в кулак, Коромыслов внимательно посмотрел на наглеца, и в глазах его в тот момент явственно прочитывалось желание подняться, подойти и опустить свой железный кулак на мягкое темя Серафима, но, вовремя вспомнив, куда едет и зачем, он усилием воли подавил в себе греховное желание и сдержанно ответил:

– Никак.

В этот момент из своего укрытия в конце вагона появилась знакомая нам официантка.

– О’кей! – закричал Серафим и махнул ей рукой, подзывая.

Подходя, официантка устало вздохнула и презрительно скривилась.

– Что будем есть? – спросила она, равнодушно глядя в свой грязный блокнот.

– Мы не будем есть, мы будем пить! – воскликнул Серафим и засмеялся довольный собой. – Шампанское, о’кей?

– Шампанского нет, – ответила официантка и хмыкнула.

– Шампанского нет-нат, – огорчился Серафим и озадачился, видимо, в его представлении шампанское в ресторане должно литься рекой.

– Водка есть, – напомнила о себе официантка, про которую озадаченный клиент забыл.

– Водку должны пить казаки! – воскликнул Серафим, мгновенно возвращаясь в отличное расположение духа, и, указывая пальцем в направлении Коромыслова, прибавил: – А они пьют компот!

Но и на это Сергей Николаевич внешне не прореагировал и крепче зажал в руке тупой нож, отрезая от подошвы солдатского башмака полоску и отправляя ее в рот.

– Портвейн есть, – вновь напомнила о себе официантка.

– Портвейн? О'кей! – обрадовался толстяк и спросил: – А вы знаете, что означает это слово? Портвейн – португальское вино!

– Теперь буду знать, – теряя терпение, сказала женщина.

– Я надеюсь, оно из Португалии? – с видом знатока поинтересовался Серафим.

– Портвейн «Три семерки». – Официантка отказывалась рассуждать о портвейне.

– Хорошо, что не три шестерки-нат, – проговорил толстяк, немного успокаиваясь. – Портвейн «Три семерки», о’кей! Один бокал, о’кей!

– Портвейн в разлив не идет, бутылка целиком, – сообщила официантка.

– О’кей, о’кей! – Ничто в этот день не могло испортить настроение Серафима. – А что у нас на десерт? – Он был в ресторане впервые в своей жизни, но по американским фильмам знал, как надо себя в них вести и какие задавать вопросы.

Однако официантка вопроса не поняла и предложение уточнила:

– Сладкое, что ли?

– О’кей! – обрадовался Серафим – это слово тоже было ему ближе, роднее и желаннее, чем неведомый «десерт».

– Мармелад «Яблонька»! – угрожающе проговорила женщина, но Серафим угрозы не почувствовал, а обрадованно закричал:

– «Яблонька»! Это же мой любимый!

– В пачке!

– В пачке, и только в пачке! Вау! «Яблонька». Несите, всё несите! «Три семерки» и «Яблоньку».

– У нас предоплата, – строго сказала официантка, и Серафим немного сник, вернувшись внезапно с американских небес на постсоветскую землю.

Откуда-то он знал, что такое предоплата, и, достав из кармана бумажник с подмигивающей японкой, вытащил крупные купюры, бросил их на стол, проговорив: «Сдачи не надо, о’кей», после чего вновь вернул себе отличное настроение.

Спустя пару минут официантка поставила перед забавным клиентом бутылку портвейна, пластиковый фужер и положила коробку конфет.

– Ольга, – Серафим успел прочитать грубо исполненную наколку на руке официантки и бодро назвал себя: – А я Джеки!

Вы наверняка обратили внимание на то, что из речи нашего героя почти исчезло одно слово-паразит и вместо него появилось другое. Лежа в больнице и готовясь к новой жизни, Серафим стал бороться со своими «натами». Боролся долго и упорно, пока не понял: победить их нельзя, а вот заменить можно. В расцветшую буйным цветом языковую эпоху «дилеров» и «киллеров» на эту роль «о'кей» подходило как нельзя лучше – никто данному заморскому словцу не удивлялся.

Но мало изменить привычку разговаривать.

Серафим решил во всем измениться и свои коренные изменения начал с имени, справедливо полагая, что человек с именем Серафим вряд ли найдет себя в новой жизни. В паспорте он решил ничего не менять – это представлялось чересчур хлопотным, и он справедливо рассудил, что нас называют так, как мы при знакомстве представляемся. Подбирая себе новое имя, Серафим не заглядывал в святцы, какими к тому времени стали для него титры американских боевиков, к которым он воспылал любовью и которые мог смотреть бесконечно, прекрасно помня имена кумиров из мира его грез. (Именно под влиянием боевиков крайне болезненное падение с крыши стало представляться Серафиму сногсшибательным трюком, и он начал ощущать себя блестящим актером, который не нуждается в каскадерах.)

Наиболее подходящими были имена Тарзан, Арнольд, Чак и Джеки, но Тарзан уже было схвачено каким-то отставным советским офицером, ставшим стриптизером, Арнольд казалось сложным для произношения и чересчур немецким, Чак напоминало Чука, брата Гека, поэтому Серафим взял себе четвертое.

И не только потому, что Джеки Чан был ему более остальных суперменов симпатичен, но еще и потому, что тот был китайцем, от рождения каким-нибудь Суньвынем. «Если китайцу это имя подошло, неужели не подойдет мне, русскому?» – рассудил Серафим и стал именоваться Джеки.

Джеки Творогов – коротко, звучно, красиво.

Джеки ехал в Москву, чтобы сделать там головокружительную артистическую карьеру. А если, решил Серафим, на «Мосфильме» вдруг не оценят его умение прыгать с крыши, он направит свои плоские стопы в Америку, и там, в Голливуде, его новое имя сразу придется ко двору.

В описываемый момент он впервые публично представился своим новым именем, но, вопреки ожиданиям, официантка никак на Джеки не прореагировала, видать, слышала и не такое. Удалившись тяжелой поступью, она, однако, не исчезла совсем, а села за столик между двумя посетителями и стала считать что-то на деревянных счетах.

– Три семерки, – задумчиво проговорил Серафим, глядя на криво приклеенную этикетку и, прибавив: – Хорошо, что не три шестерки, – решительно налил мутно-коричневую дурно пахнущую жидкость в захватанный фужер и замер в нерешительности. До этого он пил спиртное всего два раза: в больнице – пиво, после чего долго плевался, решив почему-то, что именно такова на вкус конская моча, а второй – у соседа-стукача – водку, после чего потерял сознание и его потом откачивали и отпаивали молоком.

Но ведь то происходило с Серафимом, а теперь он был Джеки, к тому же портвейн не пиво и не водка…

– О’кей, Джеки! – подбодрил себя Серафим и, бесстрашно выпив фужер до дна, стал торопливо закусывать белесыми и твердыми мармеладинами, умяв подряд аж шесть штук.

– Эй, казак, хотите выпить? Я угощаю! – поняв, что жив, крикнул он, обращаясь к Коромыслову через голову официантки. – Эй, казак!

– Я не пью, – глухо и сдержанно ответил Сергей Николаевич, напряженно работая челюстями.

– Непьющий казак-нат, – хмыкнул Серафим, оставаясь один на один с тремя семерками.

Портвейн начал делать свое дело – Серафим еще больше приободрился, еще больше повеселел, окинул убранство вагона-ресторана (интерьер которого показался вдруг еще краше) приветливо-победным взором, и ему еще больше захотелось общаться.

– О’кей, казак, вы в Москву? – поинтересовался он, настойчиво завязывая разговор.

Казак с ответом помедлил, словно решая, нужно ли это делать, но все же ответил:

– Нет.

– А куда же-нат? – опешил Серафим. Ему не представлялось возможным, что московским поездом кто-то может ехать не в Москву.

Сергей Николаевич вновь помолчал, но опять ответил.

– В К-ск.

– Но это же глухая провинция, о’кей, дыра, о’кей? Что там делать, о’кей? Что вы собираетесь там делать, о’кей?

А на этот вопрос Коромыслов решил уже не отвечать, пусть даже ценой обиды собеседника.

Но Серафим не обиделся, он просто этого не заметил.

– А поехали со мной в Москву, казак? – воскликнул он совершенно искренне. – Таким молодцам, как мы с вами, только там и место, о'кей!

На «молодцов» официантка Ольга скривилась и громко хмыкнула. Серафиму не понравилось, что женщина слушает мужской разговор, но одергивать ее не стал, взял в руки фужер и бутылку, намереваясь пересесть за столик к казаку, поднялся, но почувствовал вдруг, что идти не может – ноги мягко проседали под его обильным телом и, скорее всего, он упал бы, но пассажирский поезд «Караганда – Москва» словно пришел на помощь начинающему гуляке – резко дернулся, и, вновь подчиняясь все тем же законам физики, Серафим перелетел с одного места на другое, чудесным образом не задев официантку и даже не расплескав портвейн. Однако внутри него зелье взболталось, ударило хмельной волной в голову, зрачки Серафимовых глаз мгновенно расширились, лицо обмякло, румянец на щечках исчез, рот безвольно скривился, на лбу выступили крупные капли холодного пота. Еще мгновение, и случилось бы непоправимо страшное, но, громко икнув и обдав Сергея Николаевича забытым запахом портвейна, он вновь стал способен к общению.

Гуляка протянул свою детскую ладошку с пальцами-сосисками и представился:

– Серафим!

Это имя, это слово прозвучало здесь так неожиданно, как если бы среди стаи серых воробьев где-нибудь на коровьем выпасе оказалась диковинная птичка колибри, – Коромыслов перестал пластать ножом подошву, а официантка перестала щелкать счетами.

Серафим запоздало заметил свою оплошность и спешно поправился.

– Я хотел сказать – Джеки, о'кей!? Я Джеки!

Он все продолжал держать на весу ладонь, но Коромыслов не протягивал ответно свою: с Серафимом он бы, может, познакомился, с Джеки – нет.

О, сколько раз потом о. Мартирий просил у Господа прощения за совершенный в поезде грех высокомерия и лицеприятия, как корил себя за то, что не протянул в ответ руку, чем стоящего на краю пропасти молодого человека в эту самую пропасть чуть было не подтолкнул. Неизвестно, прощен ли ему тот грех, но мы бы даже не стали порицать Сергея Николаевича, потому что, в самом деле, вел себя Серафим безобразно. Коромыслова извиняет также то, что в болтливом вызывающе одетом толстяке он заподозрил содомита, которые с наступлением свободных времен не только не скрывали своих порочных наклонностей, но всячески их демонстрировали, а зная отношение нашего героя к подобного рода личностям, мы вправе даже выразить восхищение его выдержкой.

Сделав вид, что руки не протягивал, а собирался лишь налить себе вина, Джеки-Серафим так и поступил, правда, пить не стал, так как один вид этого шедевра советского виноделия вызывал у него рвотный рефлекс.

– Как вы думаете, казак, можно ли в Москве-о’кей встретить-о’кей человека-о’кей, с которым ты знаком-о’кей, но не хочешь встречаться-о’кей?

Заданный именно так, невнятный до непонятности, вопрос этот мгновенно был Коромысловым понят, и, не переспрашивая и не уточняя, он попытался на него ответить, так как сам в своей жизни совершенно неожиданно встречал тех, с кем встречи не искал (вспомним Лом-Али), и одновременно не мог найти тех, чьи адреса и телефоны знал, как, например, московских руководителей «Черной сотни», – чтобы очно высказать свое к ним отношение, когда до него дошел подлинный смысл целей и задач этой организации.

– Теоретически можно… – заговорил он и, вспомнив, быть может, того же Лом-Али, замолчал.

Услышав это, Серафим резко опечалился и еще больше побледнел.

Видимо перейдя в воспоминаниях к своим московским поискам, Сергей Николаевич выдал наконец вторую часть ответа:

– …но практически нельзя.

После этих слов Серафим вновь повеселел, и щечки заалели.

Напомним, что он страшно боялся встретить ненароком в столице своего очень дальнего якобы родственника епископа Иоанна (Недотрогова), который, в его представлении, схватит его в Москве, посадит в свой департамент и уже не выпустит.

«Слава Богу, я еду в Москву не теоретически, а практически», – с облегчением подумал Серафим. Теперь ему предстояло расправиться с еще одной своей фобией, и он задал совершенно обескураживающий вопрос:

– А козы в Москве есть?

– Коз нет, одни козлы! – внезапно подключилась к разговору официантка, засмеялась и громче защелкала счетами.

Коромыслова вопрос озадачил, и он предложил уточнить:

– Вы каких коз имеете в виду?

– Рогатых! – храбро выкрикнул несчастный козофоб.

Коромыслов внимательно посмотрел на собеседника и порадовался, что его не стукнул.

– Разве что в зоопарке, – предположил он осторожно. – А зачем вам в Москве козы?

– Мне в Москве козы совсем не нужны, мне нужны там проститутки! – торжественно объявил цель своей поездки в столицу Серафим, вдохновленный тем, что не встретит в Москве своих самых главных врагов.

А на это Сергей Николаевич решил уже не реагировать и, прекратив общение с явно неадекватным собеседником, принялся добивать последний кусок лежащей на тарелке подошвы.

Однако Серафим не собирался оставлять горячо волнующую его тему.

– Вы видели в Москве проституток, о’кей? – требовательно спросил он.

Коромыслов подумал, вспоминая, и молча кивнул.

– Их там много?

Сергей Николаевич молча вздохнул.

– Как грязи в Караганде! – ответила за него официантка Ольга и хрипло засмеялась.

Толстяк понял, что это шутка, и поддержал смех смехом.

Сергей Николаевич оставался серьезным. Выпив залпом компот и выплюнув в стакан яблоки-какашки, он поднялся и, сухо сказав всем: «До свидания», вышел, держа в опущенной руке свой «сидор».

– Прощайте, казак с компотом! – крикнул ему вслед Серафим и засмеялся, но и на этот, крайне неприятный выпад Коромыслов практически не прореагировал, задержавшись лишь на мгновение, но тут же ускорив шаг.

Спустя примерно полчаса, сидя в купе почти пустого плацкартного вагона и читая лежащее на коленях «Добротолюбие», Сергей Николаевич невольно обратил внимание на торопливо прошедшую по вагону официантку Ольгу, глаза которой горели несвойственным ей деловым блеском. Через несколько минут она проследовала в том же темпе в обратном направлении, но не одна, а с еще одной женщиной в форме проводницы. Та была лет сорока, с крашеными, уложенными в большую «балду» волосами и обширной, почти на высоте плеч, грудью. Брови проводницы были насурьмлены, глаза подведены, а губы она подкрашивала на ходу алой помадой, призывно-отвратный аромат которой донесся даже до плохо различающего запахи Коромыслова. Она смотрела куда-то вдаль, рассеянно улыбаясь и к чему-то готовясь, как готовятся плохие актрисы к выходу на сцену жалкого провинциального театрика, а Сергей Николаевич не только видел, не только обонял, но и слышал, как официантка Ольга говорила своей вдохновленной спутнице:

– Девственник, представляешь? А денег полный бумажник…

И, глядя в любимую книгу русского монашества, Коромыслов стал невольно размышлять о женщинах.

Отправляясь в монастырь, Сергей Николаевич простился с миром и со всеми его составляющими: с отцом и матерью – на кладбище, с боевыми товарищами – в шумном застолье, с квартирой, гаражом и любимым мотоциклом, вот и с рестораном, и с последним куском мяса состоялось прощание, но, удивительное дело, прощания с женщиной, с последней женщиной, прощания, как такового, не было. Нет, женщины у него были, особенно сразу после возвращения с войны, и последняя, естественно, была, но не как последняя, а как одна из многих, он ее уже и не помнил.

– Всё! – приказал себе однажды утром Сергей Николаевич и даже не всему себе, а одной лишь части своего тела, когда та самая часть тела вздымала бугром толстое ватное одеяло. – Забудь! Навсегда забудь! А то и на тебя пороха насыплю.

Несмотря на выдающиеся физические кондиции, как мужчина Коромыслов не пользовался у женщин успехом, видимо их настораживала и даже пугала всегдашняя его сосредоточенность, взгляд его глубоко и крепко вбитых в глазницы глаз всегда обращенный не вовне, а внутрь – нет, женщины таких не любят. А уж казачья форма, лампасы и сапоги не влекли женщин новой свободной России, их тогда притягивали красные пиджаки, золотой Rollex на запястье и «мерседес» под задницей – блестящая мужская скорлупа, под которой, как правило, скрывалось гнилое ядрышко, но женщины новой свободной России предпочитали этого не замечать.

Удивительное дело, но настоящий большой успех у женщин пришел к Коромыслову, когда он пребывал уже в иноческом чине. После завоеванной в Сербии победы над похотью женщины для о. Мартирия сделались точно такими же, как мужчины, людьми, хотя, приходится признать, совершенно во всем противоположными. Став иеромонахом, получив право совершать церковные таинства, о. Мартирий крестил множество женщин, и, когда, раздеваясь перед купелью, те спрашивали (часто не без кокетства): «Всё снимать?» – он отвечал спокойно и твердо: «Всё», тем самым предлагая крещаемым умалить свою зрелую плоть, низвести ее до состояния непорочного детского тельца, а в нем, иноке, видеть человека, в котором навсегда умер мужчина.

Умер-то умер, но влюблялись женщины в о. Мартирия, как в живого, – поодиночке, малыми группами и целыми женскими коллективами. Дожидались у дверей храма, как поклонницы Дмитрия Хворостовского у дверей консерватории дожидаются автограф получить, – к ручке приложиться, тоже своего рода автограф.

И – получали.

И мужья тех женщин, не сумевших в любовной горячке сохранить тайну своего чувства, поджидали иногда о. Мартирия уже не у дверей, а в тесных монастырских закоулках, чтобы не «получить», а проучить, и тоже «получали». Хотя о. Мартирий не бил, а всего лишь защищался, после чего помогал подняться, отряхивал одежду, вправлял вывихнутую руку или свернутую челюсть, спрашивал, как зовут раба Божьего, обещая молиться о его телесном выздоровлении и душевном равновесии, и молился, как обещал.

К женским в себя влюбленностям о. Мартирий относился снисходительно, признавая, что для неофиток это несомненное искушение, но искушение практически неизбежное, и справедливо полагая, что зрелой замужней женщине предпочтительнее влюбиться в монаха, чем в соседа, начальника или смазливого юнца, во всяком случае, никаких дурных последствий от такой влюбленности не будет, и может, таким извилистым путем барышни придут наконец к Богу.

В общении с мужчинами о. Мартирий был холоден и суров, к женщинам же относился с душевной теплотой и все прощал за то лишь, что спасли они веру православную, выстояли на своих больных ногах в полуразрушенных храмах, удержали последний православный окоп, дождались от врага передышки, но теперь, когда надо в атаку подниматься, потерянные рубежи возвращая, мужики нужны, мужики, и тут уж не грудями, а грудью – вперед!

И вот, как только эта мысль родилась в голове Сергея Николаевича, он закрыл «Добротолюбие» и положил на столик, намотал на запястье ремень «сидора», поднялся и грудью вперед пошел в том направлении, в каком удалились алчные эмпээсовские искусительницы.

Мы уже говорили – Серафим показался ему крайне неприятным, даже физически неприятным, а «казак с компотом» оскорбило до глубины души, но три детали привлекли внимание Сергея Николаевича, загадали загадку, которую хотелось разгадать.

Первая деталь – «три семерки». Толстяк сказал: «Хорошо, что не три шестерки». То, что он знает число зверя, ни о чем не говорило – его теперь все знают, – но то, что он его боится (а он явно испугался), говорит кое о чем.

Вторая деталь – имя. Очевидно было, что никакой он не Джеки, но и поверить в то, что этого жирного пижона зовут Серафимом, было почти невозможно. Однако можно придумать Джеки и вряд ли возможно – Серафима. А если его в самом деле зовут Серафим, то к этому надо отнестись со всей серьезностью, потому что в наше время такие имена с потолка не берутся.

Но не первое и даже не второе заставило Коромыслова подняться и двинуться грудью вперед, а третье – третье слово, со смущением произнесенное официанткой Ольгой, которое чаще всего теперь так и произносится, слово редкое, можно сказать, реликтовое – девственность.

Тот пошлый развязный толстяк – девственник?

Из своего жизненного опыта, из доверительных бесед в мужицких застольях и в мужицких же окопах Сергей Николаевич выявил неожиданную зависимость мужской судьбы от того, какая была у него первая женщина. У многих не сложилась жизнь лишь потому, что то была беспутная девица или корыстная бабенка.

Легкость первого обладания женщиной деформирует мужской характер, сеет в его душе споры гнили.

Этот Джеки-Серафим был Коромыслову не сват и не брат, но как не помочь человеку, если можно ему помочь, тем более что от этого, возможно, будет зависеть вся его дальнейшая жизнь?

Так что если попытаться ответить, зачем Коромыслов шел по узким вагонным проходам, перешагивая вонючие тамбуры и сгибаясь в местах соединения вагонов, ответ прозвучит несовременно и несколько даже пафосно: «Чтобы девство его сохранить». Не навсегда, хорошо, скорее всего – до лучших времен, до того момента, когда этот вздорный толстяк встретит свою единственную и неповторимую, свою Эсфирь.

Войдя в очередной вагон, Сергей Николаевич столкнулся с идущей навстречу официанткой Ольгой.

– Фу, чёрт, – ругнулась она и хотела продолжить движение, но он преградил путь и строго спросил:

– Где парень?

– Какой парень? – женщина сделала вид, что не понимает.

– Тот самый, – еще более строго напомнил Коромыслов.

– А я почем знаю! – выкрикнула Ольга, глядя угрюмо и зло. – Пропусти!

Требование исходило от женщины, и Коромыслов инстинктивно посторонился, но вовремя увидел в руке Ольги знакомый бумажник с подмигивающей японкой на обложке. Он схватил официантку за запястье, поднял ее руку с бумажником и потребовал ответа:

– Это его?

– Не твое дело! – пискнула Ольга, морщась от боли.

Толщина бумажника уменьшилась примерно наполовину, из чего Сергей Николаевич сделал вывод, что официантка и грудастая проводница деньги толстяка поделили между собой.

– Где он?! – потребовал ответа Коромыслов.

– А я почем знаю?! Пусти!

На этот раз Сергей Николаевич не внял просьбе женщины, легко преодолевая сопротивление, подвел ее к купе проводника и постучал.

– Кто там? – донесся грудной женский голос.

– Свои, – негромко ответил Коромыслов.

Щелкнул замок, приоткрылась дверь купе, в котором стояла грудастая проводница в форменной юбке, но без пиджака и рубашки – в красной комбинации, из которой пер, как передержанное тесто, белый слипшийся бюст. Глядя на Ольгу, она спросила с ухмылкой:

– Еще одного привела?

– Вер… – только и смогла объяснить официантка.

Сунув голову в купе и заглянув за спину проводницы, Сергей Николаевич увидел на столе знакомую бутылку портвейна, фужер и коробку мармелада, но толстяка там не было.

– Где он? – потребовал он у проводницы ответа.

– Кто? – все поняв, та тоже ушла в несознанку.

– Тот парень…

– Отпусти ее, скажу, – предложила Вера, указывая на Ольгу.

Коромыслов принял условие, отпустил официантку, которая немедленно метнулась в сторону, а проводница захлопнула дверь перед самым его носом. Оставшись с носом, он не стал догонять Ольгу, а обратился к Вере через закрытую дверь, спросив очень серьезно:

– Вы успели с ним сделать это?

Та не ответила, и, поняв, что не ответит, Сергей Николаевич вздохнул и пошел по вагону.

То был купейный вагон, пожалуй, самый приличный в составе.

Сергей Николаевич стучал в каждое купе и, если не отзывались, открывал дверь сам.

Вагон оказался пуст за исключением трех купе.

В первом сидели два милиционера и пили водку, во втором, соседнем, три бандита курили анашу.

– Извините, – сказал Коромыслов и первым, и вторым, вежливо закрывая дверь.

В третьем лежал Серафим. Укрытый простынкой и подложив сложенные ладошки под щеку, он сладко спал. Коромыслов вошел и потряс толстяка за плечо, отчего простынка сползла на пол.

Серафим оказался совершенно голым.

Сергей Николаевич укрыл его и, понимая, что разбудить парня сейчас не удастся, присел на свободное сиденье, задумавшись о том, что делать дальше. Но думал совсем недолго, потому что дверь купе вдруг резко распахнулась.

На пороге стояли те два милиционера.

Выпить они успели, а закусить нет и потому были очень сердиты.

– Стоять! – закричал первый – усатый старлей.

Второй – круглолицый сержант – наставил на Коромыслова автомат и передернул затвор.

– Руки вверх! – заорал он.

– Не кричите, человек спит, – морщась, проговорил Сергей Николаевич, не собираясь выполнять ни первую команду, ни вторую.

– Документы! – потребовал старлей.

Коромыслов поднялся, достал из нагрудного кармана паспорт и протянул. За спинами милиционеров нарисовались лыбящиеся пахнущие сладковатым дымом анаши три бандита, полная гнева официантка Ольга и победно выпятившая грудь проводница Вера, которая накинула поверх комбинации форменный китель, но не застегнула.

– Сядь! – приказал старлей Коромыслову, но тот продолжал стоять во весь свой богатырский рост.

– Я сказал – сядь! – заорал усатый, но Сергей Николаевич терпеливо улыбнулся и попросил.

– Пожалуйста, обращайтесь ко мне на «вы».

От такой просьбы поганому менту на мгновение сделалось нехорошо, но он проглотил «плюху», зримо проглотил – по его цыплячьей шее катнулся остренький кадычок, и, сделав над собой усилие, он попросил настолько вежливо, насколько мог.

– Сядьте… пожалуйста…

Сергей Николаевич сел, грустно глядя на улыбающегося во сне Серафима, ожидая тягостного, бездарного, противного спектакля, на какие способна только наша ментовка.

– Коромыслов Сергей Николаевич… – гнусаво затянул старлей, глядя в паспорт, и все с интересом воззрились на обладателя данной фамилии, имени и отчества, соответствует ли он ей?

Он – соответствовал.

Девяносто третий год…

То был болезненный, но любопытный и поучительный период в развитии нравов нашего общества: многие тогда сделались бандитами, и очень многие старались на них походить. В бандиты шли те, кто посмелей, поотвязанней, кому нечего было терять, а более робкие, обремененные социальным статусом, который не хотелось разменивать, перенимали ту или иную часть бандитского естества: одежду, манеру поведения, сленг. Удивительным образом больше всего в этом преуспела милиция, которая мимикрировала по всем позициям. Начальники отделений носили «голды», и чем выше был начальник, тем толще на нем была золотая цепь, и при этом думали, говорили и поступали точь-в-точь, как бандиты. Обладание оружием их также роднило. Даже форму менты умудрялись носить так, что это была уже не форма, а «прикид»: то фуражку свернет набок служитель закона, то кителек с плеча спустит, то пистолет в кобуре повесит на причинное место – и всё для того только, чтобы никто не подумал, что он простой милиционер, но все были уверены, что не простой.

Группа, с позволения сказать, товарищей, собравшаяся в купе пассажирского поезда «Караганда – Москва», показательно иллюстрировала тогдашнее состояние наших нравов. Со своей стрижкой-аэродромом и голдой старлей выглядел, как стопроцентный бандит, бандитский вид имел и стриженный наголо сержант, на его прижатом к спусковому крючку автомата указательном пальце красовался большой золотой перстень с печаткой. Об обкуренных бандитах нечего и говорить – бандиты они и есть бандиты. Да и прекрасная половина – злобная официантка Ольга с зэковской наколкой на руке и приторговывающая утомленными жизнью пышными прелестями проводница Вера – выражением лиц доказывала свою принадлежность к многочисленному бандитскому сословию.

В этом плане будущий о. Мартирий и будущий о. Мардарий являли собой редчайшее для того времени исключение. Да, Коромыслов был в форме, но она была строгой, как он сам, и никаких иных толкований не вызывала, да и, по правде говоря, Сергей Николаевич тяготился своим казачьим нарядом, эта сторона российского казачества ему не нравилась, но в форму его обрядили при прощании соратники, и снять ее он не мог, так как другой одежды не имел, и лишь оторвал в поезде есаульские погоны, которые не считал заслуженными. Что же касается Серафима, то клоунский его наряд был прямым вызовом вконец обандиченному российскому обществу, в котором все было предельно серьезно.

Ментовская разводка продолжала меж тем неторопливо развиваться: «Кто? Откуда? Зачем?»

Сергей Николаевич отвечал на вопросы неторопливо и сдержанно, понимая, что спасти ситуацию может только этот спящий голыш, когда проснется, однако тот беспробудно спал.

– А что это у вас? – спросил бандитский старлей, указывая взглядом на сидор в опущенной руке Коромыслова.

– Вещмешок.

– Вижу, что не кейс, – ухмыльнулся мент. – Что внутри?

– Личные вещи.

– Откройте и предъявите.

– Прежде вы предъявите ордер на обыск, – не согласился Сергей Николаевич.

– Ах вот ты как заговорил! – возмутился старлей и от возмущения засмеялся, и вслед за ним засмеялась вся шайка-лейка, а обкуренные бандюки заржали от души – до этого они лишь хихикали. Старлей не простил того, что его заставили перейти на «вы» и даже произнести унижающее его ментовское достоинство слово «пожалуйста», но не понимал пока, как можно за это отомстить. Мента останавливала казачья форма Коромыслова, его манера держаться, но главное – его богатырская внешность, кулаки и в целом несомненная недюжинная сила.

– Я все понял, – сказал мент. – Сейчас мы составим протокол, а в Нижних Злыднях сдадим тебя в отделение. Там тебе такое дело пришьют, что только ахнешь! Вер, принеси бланк, – попросил он грудастую проводницу, и та быстро исполнила просьбу, принеся и положив на столик чистый «Протокол допроса».

– Садись ты пиши, у тебя почерк хороший, – сказал Вере старлей, и она с готовностью собралась исполнить и эту просьбу – протиснулась к столику, намеренно мазнув холодцом своей неаппетитной плоти по лицу невозмутимого Коромыслова, села рядом и взяла ручку, готовая написать своим хорошим почерком все, что скажут.

– Вы сделали с ним это? – повернувшись к ней, негромко вновь спросил Коромыслов.

– Что – это? – проводница сделала вид, что не понимает.

– То, что за деньги делают проститутки… – объяснил Сергей Николаевич.

– Да я пришла, он уже спал! – оскорблено воскликнула Вера.

– А почему он голый?

– А я почем знаю! Может, он одежду в окно выбросил?

(Верино предположение насчет выброшенной в окно одежды было верным – Серафим действительно выбросил свою новую одежду в окно, после того как купленная им женщина сказала: «Раздевайся, а я сейчас приду», но вряд ли стоит пытаться понять, почему он это сделал.)

– А деньги взяла? – спросил Коромыслов женщину, на что та возмущенно фыркнула и посмотрела на старлея как на своего защитника.

– Здесь вопросы задаю я! – запоздало завопил мент и продолжил задавать раздражающие своей бессмысленностью вопросы.

Сергей Николаевич отвечал на них односложно, не понимая, какое дело шьет ему мстительный милиционер, а когда наконец понял, сделал то, чего не собирался да и не должен был ни при каких обстоятельствах делать.

– Вы имели с этим гражданином половую связь? – спросил старлей, разумея под гражданином спящего Серафима.

Смысл вопроса не сразу дошел до сознания Коромыслова, а когда наконец это произошло, он только руками развел, но сделал это неожиданно резко, хотя и то правда, что вопрос был слишком уж неожиданным.

Взметнулся, описывая полукруг, набитый деньгами и кирпичами сидор, разметывая в разные стороны бандитскую шваль, а подлый старлей повалился со стуком на пол. Бабы, бандюки, а также мент с автоматом в одно мгновение куда-то подевались, в купе остались лишь трое.

Мент громко стонал и жалобно смотрел снизу вверх. Под его опрокинутым затылком быстро расплывалась красная, как красное знамя, жидкая ментовская кровь.

По каким-то понятным ему еще с войны признакам Сергей Николаевич понял, что тот не нуждается сейчас в его помощи, и, решив спасать того, кому помощь нужнее, подхватил на руки спящего Серафима и зашагал бочком по узкому проходу купейного вагона.

Они уже были в другом, плацкартном вагоне, когда опомнившиеся три бандита – два с пистолетами, и еще один с ножом, мент с автоматом и официантка Ольга с бутылкой из-под портвейна наперевес кинулись вдогонку. Грудастая Вера с ними почему-то не пошла.

Помните, мы говорили, что в наших поездах совершаются невиданные поступки?

Разве мы были неправы?

И можем представить себе, какими глазами немногочисленные пассажиры поезда «Караганда – Москва» смотрели на бегущего по проходу могучего казака с голым спящим толстяком на руках и как они реагировали на свору преследователей, из которых один был с автоматом, двое с пистолетами, еще один с ножом и дама с бутылкой из-под портвейна.

Это была картина!

Казалось, спасти беглецов могло только чудо, и как бы ни хотелось потом о. Мартирию и о. Мардарию свое спасение чудом считать, спасли их на самом деле деньги, те самые деньги, которые должны были оказаться в монастыре, а оказались, скорее всего, в бандитско-милицейском общаке. В тамбуре предпоследнего вагона коромысловский «сидор» зацепился за какой-то крюк, обветшавшая его ткань треснула, и на пол упали сначала кирпичи силикатные, а потом денежные.

Поняв, что случилось, Сергей Николаевич не стал останавливаться, а свора остановилась.

Вот ведь как бывает – жадность одних спасла других.

Ударом ноги выбив дверь последнего вагона и оказавшись на открытой площадке, Коромыслову предстояло решить, что делать дальше: принять бой здесь или уходить в бесконечные хвойные леса, что безмолвно стояли по обе стороны железной дороги, пряча острые макушки в низком беззвездном небе.

Но Сергей Николаевич не мог этого сделать, испытывая не присущую ему растерянность. Он смотрел на свою нелегкую ношу с сомнением. Ему показалось вдруг, что он ошибся в голом толстяке, что не стоит тот принесенных жертв.

Видимо, под влиянием свежего ветра Серафим вдруг проснулся и, не открывая глаз, высоко и неожиданно красиво запел:

– И-и-же херу-ви-и-имы-ы…

И все сомнения Сергея Николаевича мгновенно улетучились.

Поезд гнался за кем-то невидимым, или за ним кто-то невидимый гнался – прыгнуть с него означало погибнуть, однако и не прыгать было нельзя, и опять же – не так за себя боялся Коромыслов, как за эту розовую тушу.

Положение представлялось безвыходным, и вновь, о чудо, случай пришел на помощь – поезд резко затормозил, колеса зазвенели, высекая из рельсов снопы искр, последний вагон резко дернулся – так резко, что наши беглецы мягко сползли вниз.

Постояв с полминуты, поезд недовольно гуднул, дернулся и продолжил движение – то сорвал стоп-кран один из бандитов в горячке драки за мешок с деньгами, впрочем, что нам уже те бандиты…

Нет смысла объяснять, как нелегко было двум практически незнакомым, совершенно разным людям без документов и денег, имевшим на двоих одни штаны и оказавшимся в ночном сумрачном лесу практически с нуля начинать новую жизнь, но они ее начали.

Окончательно проснувшись утром под елью, лежа на теплом сухом мху в штанах с лампасами и казачьем кителе, глядя на сидящего у костерка в белой полотняной рубахе, трусах и сапогах Коромыслова, Серафим стал отматывать свою жизнь назад, а потом вновь сматывать вперед, возвращаясь ко вчерашнему дню, и, отчетливо все вспомнив, устыдился и заплакал.

Задумчиво глядя в огонь костра, Сергей Николаевич докурил до основания последнюю в жизни сигарету, посмотрел на него и спросил.

– Ты плачешь, Серафим?

– Плачу, – ответил тот и заплакал пуще.

И глядя на него, заплакал Коромыслов.

(Между прочим, Серафим, который всплакнуть любил, видел тогда коромысловские слезы первый и единственный раз в жизни.) Впрочем, длилось это недолго, Сергей Николаевич решительно поднялся, встал лицом на заалевший восток и сказал.

– Вставай, читай утреннее правило.

Выбравшись из лесной чащи, наши странники набрели на деревеньку, от нее двинулись к ближайшей церквушке, там узнали, где находится какой-либо монастырь, и добрались до него.

Монастырек был маленький, неустроенный, из вновь открытых.

Целый год Сергей Николаевич и Серафим послушничали и иночествовали, после чего были пострижены в монахи с редкими именами Мартирий и Мардарий.

Что скрывать, в своей новой предвечной жизни они предпочли бы иметь другие имена: Коромыслов хотел бы называться Петром, и тому имелись как минимум две причины, Серафима вполне устраивало его данное при рождении имя, но постригал молчаливый строгий игумен, недавно приехавший то ли из Америки, то ли из Армении – посмотрел на одного, посмотрел на другого и так решил. А спустя пару месяцев о. Мартирия и о. Мардария перевели во вновь открываемый, знаменитый когда-то Неверский Свято-Ферапонтов мужской монастырь, и что было там, – где в общих чертах, а где весьма подробно, – мы знаем, так что хватит об этом. Давно пора вернуться нам туда, откуда так надолго ушли, чуть было не запутавшись в извивах судеб двух новых русских чернецов – туда, где мы их оставили, а именно в ИТУ 4/12-38, по-простому – в «Ветерок».

Как там у нас было?

Вперед назад?

Ну, тогда – назад вперед?

Вперед!

Глава двадцать первая На эхе ночь

В ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября одна тысяча девятьсот девяносто девятого года «Ветерок» не спал.

Накануне вечером случилась вдруг редкая для тех мест оттепель, особенно досадная после уже, казалось, устоявшихся морозов. И хотя на календаре еще значилась осень, все давно и привычно вошли в зиму: поутру мужчины влезали в ненавистные кальсоны: женщины бодро натягивали шерстяные рейтузы: толстые зимние шинели и бушлаты застегивались на все пуговицы, а тяжелые нутриевые шубы и драповые пальто с песцовыми воротниками – на незаметные стороннему глазу крючки; когда торжественно, когда иронично, а чаще всего привычно водружались зимние головные уборы – шапки форменные и вольного кроя – норковые и песцовые.

Все были уверены, что так оно и будет до далекой, бесконечно далекой весны, были к этому готовы, и вдруг – на тебе, безо всяких видимых причин, примет, предупреждений в течение какого-нибудь часа все с ног на голову перевернулось: напоминавший манную крупу мелкий жесткий снежок сбился в тяжелые влажные комья, которые вылетали из темноты, прочерчивая в жидком свете фонарей изогнутую траекторию, со всего маху припечатывались к стенам домов, гулко стукались в окна, по-улиточьи сползали по стеклу, оставляя за собой противные склизкие следы, а затем хлестанул злой косой дождина под аккомпанемент глухих раскатов совершенно неуместного в это время года, очень неприятного, тревожащего душу грома, и весь этот природный беспредел сопровождался бешеным с завихрениями ветром – куда ж без него в «Ветерке»…

А к полуночи стало стихать, сделалось неожиданно тепло, почти по-банному парко – попробуй засни.

Но не только из-за непогоды, и даже совсем не из-за непогоды не спал «Ветерок» в ночь с тринадцатого на четырнадцатое. Сначала зэки дружно потешались, вспоминая, как накануне средь бела дня на глазах у всех церковный кот отодрал хозяйского пса, но, узнав о том, что будет завтра, забыли о том, что было сегодня. Весть о грядущем поединке Хозяина с Монахом взбудоражила заключенных. Даже усилившиеся в последнее время слухи о близком конце света перед этим известием отодвинулись на задний план. Хотя, казалось бы, несравнимые вещи: спортивное состязание местного масштаба и – конец света, но зэковскую логику в данном случае понять нетрудно: конец света случится самое близкое через полтора месяца, да и то не факт, поединок же состоится завтра при любой погоде – своих Динамиад Хозяин никогда не отменял и сроков не переносил. А масштаб событий только на первый взгляд кажется несопоставимым. Ясен пень – время, оставшееся до конца света, до конца срока ли, будет определяться тем, кто завтра победит и соответственно какие из этого последуют оргвыводы. Победит Хозяин – Бога нет, победит Монах – есть.

Само по себе Божье существование не так уж волновало узников «Ветерка», гораздо более важным им представлялось, какая в их узилище наступит жизнь, если таковое существование придется признать официально. На «нет», как говорится, и суда нет, а если «есть»?

Тут тебе и суд, и пересуд, и увеличение сроков, и ужесточение режима.

И ведь никуда уже не денешься! Это на воле начальник всего лишь начальник: не понравился – послал его подальше и пошел на другого горбить. А на зоне начальник – Хозяин, послать его можно, да сменить нельзя, потому никто и не посылает. Это на воле Бог просто бог, хочешь – есть он, а хочешь – нет, кому как нравится, а на зоне бог – Бог в законе, тут уж никто не отвертится, перед ним и Вася-грузин будет как последний пидарас.

Не спали на зоне, не спали и на поселке. Тут не спали еще и потому, что накануне, после долгих совещаний, ожиданий и бесконечных пробных пусков, заработала наконец поселковая котельная. У заключенных она была своя, у вольных своя – химики так нахимичили, нет, чтобы одну на всех построить. Причем у зэков котлы новые, а у вольных – старые. Смех и грех: охраняемые ночью под одной простынкой в тепле балдеют, а охрана под двумя одеялами дрожит, и электрообогреватели особо не повключаешь – напряжение в сети падает, во всем поселке свет вырубается.

Заработала – и сразу на полную катушку, ни в чем наш человек меры не знает!

Да и Гидрометцентр, будь он неладен, обещал минус пятнадцать, а на градуснике час назад было плюс восемь, сейчас – плюс десять, и неизвестно, что будет через час…

Всклокоченный, босой, в трусах и майке, Челубеев стоял в кухне у открытого окна, недоверчиво смотрел на привинченный к раме градусник, стучал по нему ногтем, хватал ладонью теплый густой воздух, неожиданно напоминавший женскую плоть.

Надо, надо было спать, но заснуть никак не удавалось.

Звонил в котельную, но там не брали трубку…

Челубеев знал, почему не берут, и понимающе усмехался: по поводу открытия нового отопительного сезона устроили сабантуй. Не закрывая глаз, Марат Марксэнович видел, как там это все происходит: красные разгоряченные лица, улыбки, смех и – старая газета, расстеленная на железном, пахнущем солярой столе, крупно нарезанные хлеб, лук и сало – самая правильная мужская закуска, а к закуске…

Час назад отправил в котельную дежурного по поселку, чтобы убавил в котлах жар и навел порядок, дежурный отправился туда и сгинул.

И его понимал Челубеев.

С каким удовольствием он сам сейчас бы там оказался и сначала устроил бы для порядка разнос, а потом, после паузы, сказал бы, примирительно улыбнувшись: «Ну и мне плесните, что ли, капель двести». И посидел бы часик-другой с мужиками, поговорил бы о нелегком житье-бытье всех, кому выпала судьба служить в системе исполнения наказаний.

Но не мог, не имел на все это права Марат Марксэнович, так как должен был сейчас спать, чтобы проснуться полным сил, которые так нужны для победы.

Положив в задумчивости руку на батарею, он отдернул ее, обжегшись, проворчал: «Архаровцы», и тут же услышал за спиной шаги, не Юлькины – Светкины, их Челубеев во всем свете ни с чьими не спутает – голыми подошвами по линолеуму: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп…

И так захотелось повернуться и увидеть ее: родную, большую, теплую, с растрепанными волосами и припухшим со сна лицом, в простой ночнушке, но не повернулся, а продолжал стоять, как стоял.

Вот ведь – даже такой малости не мог позволить себе сейчас Челубеев – повернуться и посмотреть!

Да, трудно быть Хозяином в зоне, но в своей семье быть им еще труднее. Хотя понятно почему: там штат, замы, можно что-то поручить, что-то перепоручить, а здесь все один, все сам, и по-другому быть не может!

Села – табурет заскрипел, ножка у него иногда отваливается, как бы не грохнулась, оправдывайся потом, почему не починил – много раз обещал.

– Ты чего не спишь, Марат?

После памятного случая, когда штурмовал ночью жену и получил в ответ одно мертвое безразличие, Челубеев ушел спать на диван в большой комнате и по сей день там спал. Повода вернуться в спальню не было, да и не искал Марат Марксэнович повода.

– Ты что-то спросила?

– Чего… гу-ук – гу-ук… не спишь? – Светка пила воду из ковша, так жадно, что дыхание перехватило, Челубеев не видел этого, но слышал – как будто видел.

– Не спится, – глухо ответил он.

– Фу-у, ну и жара… Они что там, в котельной, с ума посходили?

Из-за спины донеслись негромкие и непонятные для постороннего человека звуки. Для постороннего, но не для Челубеева, который со своей женой четверть века прожил. Но, поворачиваясь, он знал, чувствовал, кожей спины ощущал, затылком видел, что она там сейчас делает: взяла двумя пальцами край ночнушки на груди и туда-сюда, туда-сюда, вроде как опахалом…

Эх, Светка, Светка, схватить бы тебя сейчас в охапку, перекинуть через плечо, отнести в спальню и сделать то, что положено мужу со своей законной женой по ночам делать, что скрепляет семейную жизнь лучше хорошей зарплаты и детей-отличников.

Но – нельзя!

Причем категорически.

– Да я уже четыре раза туда звонил…

– И что?

– Не отвечают.

– И не ответят.

– Кузьмина послал час назад.

– И с концами?

Челубеев кивнул.

И Светка тоже за спиной кивнула.

Что-то новое, а точнее, старое, давно не слышанное почувствовал он в голосе жены, когда она вдруг спросила.

– Не простудишься у открытой форточки?

Заботится?

– Когда я простужался?

– Никогда… Пошли спать, Марат?

В каком смысле спать?

Нет, на это предложение отвечать не нужно!

Не дождавшись ответа, встала, ножка у табурета отвалилась, а она промолчала.

Не заметила?

Светка не заметила?

Не может такого быть!

Марат Марксэнович скосил глаза и, к удивлению своему, увидел жену не такой, какой себе ее представлял. Совпали лишь босые ноги, а остальное нет: не растрепанная, не припухшая, а как будто фотографироваться на паспорт собралась, даже губки вроде как подкрашены.

И не простая мятая ночнушка на ней, а гипюровый пеньюар, который сам подарил много лет назад на Восьмое марта, и если Светка его надевала, это означало только одно…

Не заметить?

Не поверит.

Но пожестче надо, погрубее!

Одновременно не совсем грубо, а то обидится…

– Ты чего это вырядилась?

Осматривает себя, как маленькая девочка в новом платьице, – мол, я и не заметила, что надела, даже губку нижнюю от удивления выпятила.

– А это… спать хотелось сильно… взяла в комоде, что первое под руку попало.

Врет или не врет?

Пойми…

Хотя это ничего не меняет.

– Ну, я пошла?

Думаешь, скажу: «Останься»?

– Иди.

– Спокойной ночи?..

Первый раз за долгое время спокойной ночи пожелала, только вопросительная интонация зачем?

Ну ничего, мы тоже люди вежливые.

– Спокойной… – А вот это хорошо прозвучало, очень хорошо – не грубо, но твердо, по-мужски.

И опять: шлеп-шлеп… шлеп-шлеп… шлеп-шлеп…

Но, спокойно, Марат, спокойно! Потому что даже если можно, даже если Светка этого хочет и даже если очень хочет, все равно нельзя, сегодня ночью никак нельзя, потому что накануне ответственных соревнований алкоголь и секс исключаются, во всех пособиях по силовым видам спорта так написано. Для Челубеева это не только теория, но и горькая личная практика: в восемьдесят втором, на Спартакиаде народов РСФСР в Ижевске выпил маленько и с прыгуньей на батуте в гостинице уединился. А на следующий день вылетел из соревнований еще на предварительном этапе. Так и сказал тогда себе: «Допрыгался Челубеев». Урок был на всю жизнь. А батутница, между прочим, серебряную медаль хапнула, хотя раньше в фаворитках не числилась. У женщин все по-другому: во время этого дела мы свою силу им отдаем, а они ее от нас получают, вроде как от аккумулятора заряжаются…

Эх, не тебе, Светлана Васильевна, завтра выступать, а то б я сейчас подсобил, силушки подкинул!

Челубеев снял трубку и в последний раз набрал котельную.

Занято…

Понятное дело, напились и подружкам звонят.

«Всё – спать!» – приказал себе Марат Марксэнович и, выходя из кухни, решительно хлопнул ладонью по выключателю. Из-за неплотно прикрытой двери Юлькиной комнаты пробивался свет.

Тоже не спит…

Интересно, за кого болеть завтра будет?

За родного дядю, который в трудную минуту приютил и дал работу, или за чужого, который конец света в ближайшем будущем пообещал?

Челубеев лег на диван, заложил руки за голову и стал думать о том, что будет завтра, а точнее, уже сегодня, три часа, как сегодня – когда ложился, старые настенные часы Омского часового завода пробили три.

Бородатый силен, ничего не скажешь, но сама по себе сила в спорте мало что решает. Есть методика подготовки, есть техника исполнения, есть, в конце концов, спортивная психология, и во всем этом дремучий монах, конечно, ни ухом ни рылом. Одного желания победить мало, нужны тактика и стратегия, нужны, в конце концов, тылы!

Хотя тылы у Челубеева как раз подкачали…

Можно сказать – перешли на сторону врага…

Как Светка сегодня смеялась, когда монах что-то там про свечки сказал…

Пошутил…

А раньше смеялась так только его, Челубеева, шуткам.

Жена в спальне протяжно вздохнула и заворочалась.

Вздыхай и ворочайся, Светлана Васильевна, вздыхай и ворочайся, но в спальню я вернусь только после того, как твой монах из вверенного мне учреждения безвозвратно уберется.

Да так, чтобы духу его здесь не осталось!

Другого пришлют?

Нехай присылают, хуже не будет. (Почему-то Челубеев был уверен, что хуже не будет.) Уберется бородатый, и забудет Светка о своем боге, как забывает уже перед едой молиться.

Не сразу, постепенно…

И он снова станет в своей семье хозяином.

А Хозяином в зоне станет да фактически уже сегодня.

А православная мафия будет обезглавлена и рассеяна!

Под них он подложил мину.

Подарок судьбы была эта мина, иначе не скажешь – подарок судьбы…

…Оставшись после ухода незваных гостей в кабинете один, Челубеев пребывал некоторое время в задумчивости, потом подошел к любимицам своим – Дусе и Фросе с намерением повторить номер бородатого: ухватить сладкую парочку за заушины, поднять и перекреститься, и уже ухватил, но поднимать не стал, отпустил, выпрямился и в еще большей задумчивости в сторону отошел.

«А что если в этом, нехитром на первый взгляд, действии какая-то подлая магия заключена?» – подумал тогда Челубеев. – Как «крибле-крабле-бумс» в сказке, сказал – и вот ты уже Карлик-нос»…

Нет, в сказки Марат Марксэнович еще в детстве перестал верить и при советской власти ни про что такое не думал – да и не было ничего такого, а сейчас каждый вечер по телевизору то «тарелки», то барабашки, то зомби всякие – поневоле поверишь.

Перекрестишься – и будешь потом, как Шалаумов с Нехорошевым, молчать и кивать.

«Но черт с ними со всеми, не захочет человек, никто его не зомбирует!» – упрямо подумал Марат Марксэнович и хотел вернуться к Дусе и Фросе, но даже шага не сделал.

«А не будет ли это изменой принципам? Как если бы, к примеру, настоящий коммунист, какие были раньше не только в кино, но и в жизни, встал и вместо “Сталину слава” сказал: “Хайль Гитлер!”… Нет, не при всех, не на партсобрании, а наедине с собой, но это ведь еще хуже, еще страшней, больше, чем предательство…»

Пока Челубеев пребывал в несвойственных его характеру сомнениях, все глубже в них погружаясь, стало ему вдруг казаться, что в кабинете есть кто-то, кто к этим сомнениям его подводит и в них, как в омут, затягивает. Медленно повернув голову, Марат Марксэнович остановился взглядом на иконе.

Усмехнулся, – монах икону забыл, как же – хитер бородатый… Подошел к ней решительно, поднял без страха и сомнения и понес.

Юлька за своим рабочим столом, как всегда, отсутствовала, а на столе, как всегда, куча неразобранных бумаг и свежая почта, среди которой выделялся конверт из обл-суда. Не было никакой спешки, да и интереса особого не было, но взял его Челубеев, открыл, прочитал, что там написано, еще раз прочитал и понял: «Вот она – мина!»

Кровь закипела от радости в жилах, но усилием воли Челубеев охладил ее, чтобы остужала мозг, делая его спокойным и расчетливым – при ЗАминировании требуется быть не менее хладнокровным, чем при РАЗминировании.

После чего положил «мину» в боковой карман кителя, взял икону, вынес ее на улицу и поставил в коляску монашеского мотоцикла.

Просили заправить?

Заправим!

Челубеев сбегал к своей «Нивке», в которой всегда на всякий случай канистра с бензином стоит, перелил в мотоциклетный бак, подбавил маслица – тоже под рукой оказалось. Ключ зажигания бородатый, конечно, унес, но это не остановило – соединил какие надо проводки и с пятого удара (монах по полчаса заводит) завел, вскочил на сиденье и хорошенько газанул, вспомнив юность, когда на угнанной «Яве» катал соседскую девушку Яну по ночным Чебоксарам.

На войне мины под танки специально дрессированные собаки подкладывали, в школе про них рассказывали, и даже картинка такая в учебнике была. Жалко собачку, а что поделаешь – за Родину…

Свою «собачку» Челубеев не дрессировал, но был уверен, что никуда она не денется, побежит, поползет, понесет в логово врага «мину».

Ухнет взрыв, ахнет враг, и вот она – победа!

Да и от «собачки» заодно избавление…

…Челубеев вспомнил, как мотался по зоне на монашеском «Урале», пугая охрану: Зуйкова искал и нашел его не где-нибудь, а в сортире, и не с кем-нибудь, а с вонючим неугодником.

Такие они, православные…

– На эхе ночь, – проговорил Марат Марксэнович, – На эхе ночь, на эхе ночь…

Эту загадочную фразу он слышал несколько лет назад, когда гостил в Москве у дяди и они полуночничали по-мужски на кухне, а из радиоприемника время от времени доносились слова: «На эхе ночь».

Какая ночь, на каком эхе, почему? – для Челубеева это так и осталось невыясненным, но с тех пор эта фраза наилучшим образом помогала при бессоннице – повторишь ее разиков пять и дрыхнешь.

– На эхе ночь…

– Ты что-то сказал?

Челубеев ругнулся в свой адрес – вслух вырвалось, а у Светки ушки на макушке.

Идет сюда?

Точно – идет.

Шлеп, шлеп… Шлеп, шлеп…

– Ты что-то сказал?

Пришла специально, чтобы спросить?

Ну ты, Свет, даешь…

– Да вспомнил тут…

– Что?

– Ничего.

Челубеев не ответил, промолчал – не станешь, в самом деле, среди ночи рассказывать, как усидели с дядей три поллитры и не заметили.

– А я думала, ты меня позвал…

– Зачем?

– Не знаю …

И села в конце дивана на край и вздохнула, как в прошлый раз.

Что это ты, Свет, развздыхалась?

– Сна ни в одном глазу… А Мартышка дрыхнет как ни в чем не бывало! На спинке лежит, лапки кверху подняла.

Челубеев вспомнил, как неслась его Светлана Васильевна через двор со шваброй наперевес, и хмыкнул:

– После этого дела спится вообще хорошо.

– Не смейся, Марат! А вдруг она забеременеет?

– От кого? От кота? – Челубеев не удержался и прыснул.

– А что, сейчас такое время! Все перепуталось, перемешалось… Поневоле поверишь…

Вот ты и поверила – поневоле! Эх, Светка, Светка…

Спросить бы тебя сейчас прямо, как на допросе: «За кого завтра будешь болеть?»

Точнее, уже сегодня…

Так в слезы ж кинется, и тогда точно не получится уснуть.

Но вот ведь как: убить был готов, как лучше застрелить – примеривался, а сейчас жалко – сидит в ногах, как собачка.

Погладить бы тебя по теплой широкой спинке, да нельзя, – поймешь неправильно.

Раньше он неправильно понимал…

Светка возмущалась, смеялась, когда под ним оказывалась. «Да ты неправильно меня понял!»

Неужели поменялись ролями?

Да нет, рановато еще об этом думать. Завтра, завтра я неправильно тебя пойму, Свет, а сегодня нельзя.

Не могу, не имею права!

Хотя, после этого дела засыпаешь сразу…

Но Юлька за стенкой – услышит. Правда, если совсем по-тихому – не услышит…

Но по-тихому Светка не любит, причем категорически.

В молодости еще сказала как отрезала: «А это ты мне даже не предлагай!»

Сделал вид, что удивился: «Почему?»

«Потому что все для своего предназначено».

Ответ жены понравился своей хорошей правильностью, но сделал на всякий случай еще один заход, заговорил с полемическим задором: «А люди что, дураки? Французы – дураки? Весь мир дураки, одни мы умные?» Думал, к стенке припер, не отвертится, а она вдруг возьми и скажи: «Меня от этого стошнит». И стыдно стало тогда Челубееву, противно от собственной настырности, и больше уже никогда не предлагал жене «по-тихому», на стороне иногда забавлялся.

– Ты за кого болеть собираешься?! – не хотел спрашивать, а спросил – вырвалось неизбежное.

И закачалась Светлана Васильевна от этого прямого вопроса, как тоненькая березка на бешеном ветру, забилась, как попавшая в силки птица, застонала от непередаваемого словами страдания:

– Ма-ра-а-ат! – и упала, ткнулась лицом в мужнин пах.

Челубеев от неожиданности растерялся, а чуть погодя, еще больше растерялся, сам себе не веря.

«Неужели? Неужели правда?» – спрашивал он себя, хватаясь за обрывки мечущихся мыслей, не зная, радоваться происходящему или возмущаться.

Но ведь нельзя, ведь завтра…

Точнее, уже сегодня…

Светка!

Как же ты истосковалась, родная!

И вдруг бухнула в голове тревожная мысль: «А этот небось уже спит» – бухнула и пропала, утонув в сладостной неге…

…Но вопреки тревожному предположению этот (Челубеев имел в виду конечно же о. Мартирия) не спал, и спать не собирался.

Он никогда в «Ветерке» не спал, проводя остаток ночи после долгой исповеди перед утренней литургией в чтении «Добротолюбия», этой любимейшей книги русских монахов, имеющих склонность к аскетическому служению.

А о. Мардарий в это время обычно сладко посапывал на своей кровати, утонув в пышной подушке. Правда, прежде чем заснуть, всякий пытался уговорить брата последовать своему примеру.

– Сосни, отец! Хоть немножко-нат, хоть часик-нат… – говорил он, зевая.

– Никак! – отвечал о. Мартирий и прибавлял: – Когда сплю, бесы во мне пробуждаются, – имея в виду известную нам привычку воевать во сне. Не хотел о. Мартирий искушать неокрепшие души старосты и его подручных, которые спали за фанерной перегородкой и могли все услышать.

Но в ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября 1999 года не спал и о. Мардарий. Толстяк был возбужден и даже перевозбужден: физиономия красная, глазки бегают, мокрые от пота жидкие волосенки прилипли ко лбу, огромный живот встревоженно колышется под старым сатиновым подрясником. Места себе о. Мардарий не находит: то на стул сядет, то на кровать обопрется, то примостится на подоконнике, но и минуты нигде не задерживался: вскакивал, метался, накручивал круги вокруг статуарно неподвижного о. Мартирия, сидящего на стуле с книгой в руках.

– Отец-нат, отец-нат, отец-нат! Отмени-нат, отмени-нат, отмени-нат! – в отчаянии повторял он одно и то же, но о. Мартирий то ли делал вид, что не слышит, то ли не слышал в самом деле – настолько к этим призывам оставался безучастен.

– О-о-о-тец!! – с каким-то внутренним стоном воскликнул в конце концов толстяк, бухнулся перед сидящим братом на колени и положил свою голову на раскрытую книгу, как на плаху. Помнится, матушка Неонила так воскликнула и так же упала перед о. Серапионом, когда тот с температурой 38 собирался на охоту, оказавшуюся в его жизни последней. Батюшка тогда строго матушке попенял: «Не греши, мать, встань».

Таких подробностей о. Мартирий из жизни родителей своего соратника и сподвижника конечно же не знал, но, что интересно, прореагировал так же, сказав почти слово в слово и с той же интонацией:

– Не греши, отец, встань.

Матушка Неонила ослушаться не посмела и встала, а дальше – о. Мардарий очень хорошо помнил, что было дальше, поэтому продолжал стоять на коленях.

– Не встану-нат! Пока не откажешься-нат! – объяснил он, оторвав голову от книги и глядя на о. Мартирия по-собачьи преданными глазами.

– Тогда я встану, – сказал большой монах, поднялся и отошел к окну. – Подумай сам, как я могу отказаться, если уже договорился? Договор есть договор.

– А ты сошлись на что-нибудь-нат, придумай-нат, скажись больным-нат! – предложил выход из положения по-прежнему коленопреклоненный о. Мардарий.

В глазах о. Мартирия появилось удивление.

– Как же я могу сказаться больным, если я здоров? – Тут к удивлению прибавилась досада: – От кого от кого, а от тебя, отец, не ожидал услышать подобное. Никак.

Гладкая физиономия о. Мардария сморщилась, и, замахав детскими ладошками – часто-часто, как заяц, бьющий в барабан, он сдавленно затараторил:

– Не то-нат, не то-нат, не то-нат… Не то говоришь-нат! А если он победит-нат? Что делать будешь-нат? Что делать будем-нат?

Этот естественный и закономерный вопрос, оказался для о. Мартирия совершенно неожиданным. На лице его изобразилось еще большее удивление.

– Как это он победит? Не победит. Никак.

– Так-то оно так-нат, да только, чтобы он не победил, ты победить должен! Он эти штуки, – о. Мардарий изобразил руками подъем гирь, – туда-сюда-нат, туда-сюда-нат, каждый день тягает-нат! А ты-нат сколько лет-нат тяжелей кадила ничего не поднимаешь-нат!

Это сравнение неожиданно понравилось о. Мартирию: он улыбнулся, задумался и проговорил, мотнув головой:

– Нет, отец, кадило – тяжелее. А уж кто Чашу хоть раз в жизни в руках держал, что для него какой-то двухпудовик?

– Отец! – пропищал толстяк и, испуганно глянув в потолок, зашептал: – Не искушай, Господа, отец…

– «Блажен, кто не соблазнится о Мне», – строго возразил великан сверху.

О. Мардарий поднялся, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, и, держась ладонями за поясницу, сообщил:

– Во времена святых, отец-нат, спорт-нат под строгим запретом был-нат. За участие в бесовских ристалищах-нат от церкви отлучали-нат!

Но о. Мартирий воспринял данное сообщение спокойно, он знал, что на это возразить:

– В те времена христианину было запрещено у врачей-евреев лечиться. А как звали того доктора, который тебе переломанные кости сращивал?

– Шапиро Наум Моисеевич-нат, дай ему Бог здоровья-нат.

– Вот видишь. Бывают, значит, устаревшие запреты.

– А святой и праведный Иоанн Кронштадтский футбол называл бесовским скаканьем-нат! – выпалил о. Мардарий один из последних своих доводов.

О. Мартирий обиженно развел руками.

– Так я же не в футбол…

– А без благословения-нат? Разве может инок-нат что-либо делать-нат без благословения отца-настоятеля? Шагу ступить не может-нат, а ты-нат? Страшно подумать-нат, что в обители будет-нат, когда узнают-нат!.. Самовольно-нат! – этот довод был самым последним и самым главным.

Смотревший до этого на брата не без иронии во взгляде, при слове «самовольно» о. Мартирий сделался серьезным.

– Не самовольно, – не согласился он и повторил: – Не самовольно. Помнишь, как говорил о. Афанасий-старый, а новый повторял: «Легче до Господа Бога дозвониться, чем до нашего монастыря».

– А ты пробовал-нат? – язвительно улыбаясь, поинтересовался толстяк.

– Никак, – мотнул головой о. Мартирий и опустил ее.

Оба они замолчали, думая об одном и том же человеке – об и. о. о. настоятеля о. Пуде.

О. Пуд не любил о. Мартирия и о. Мардария по отдельности, а вместе не любил их вдвойне и искал повода, чтобы придраться, строго наказать, а лучше и расправиться.

– Ты пойми, отец, не мне этот поединок нужен…

– А кому? Кому-нат?

– Кому… – задумчиво и загадочно проговорил о. Мартирий.

Толстяк испуганно и испытывающе глянул на брата и не нашел в своем богатом лексиконе слова, кроме одного своего:

– Нат…

– Вот тебе и «нат», – со вздохом проговорил о. Мартирий и открыл «Добролюбие» на заложенной странице.

– Ты длинненький-нат… – нарушив тишину, осторожно продолжил о. Мардарий.

Большой монах смотрел на него непонимающе.

– А Челубей коротенький-нат! – продолжил свою загадочную мысль толстяк.

О. Мартирий пожал плечами, по-прежнему не понимая.

– Тебе-нат вон куда поднимать ее надо, во-он куда-нат, а он коротенький, поднял – опустил, поднял – опустил, поднял – опустил… Закон всемирного тяготения помнишь-нат?

О. Мартирий едва не засмеялся и посмотрел на брата взглядом, полным любви.

– Спи, отец, – попросил он и опять переключился на книгу, но толстяк снова бухнулся на колени.

– Ты тоже спи-нат! – потребовал он, решительно переступая с коленки на коленку, и поставил условие: – А если не будешь-нат, так и буду-нат стоять-нат и молиться-нат, всю ночь-нат!

– Тогда и я вместе с тобой, – проговорил о. Мартирий так, как будто этих слов ждал, отложил книгу и опустился рядом с толстяком колени. – Давай вместе помолимся за нашу победу. Как ты сказал – Челубей? А ты говоришь – откажись… Раньше было татарское иго, а нынче иго безбожное, и веру свою мы должны защищать всеми доступными нам способами. На поле Куликовом тоже не словом убеждали. Как нашего-то звали, вылетело…

– Пересвет-нат… Пересвет-нат и Ослябя-нат, двое их, православных иноков на бой вышло-нат, – напомнил толстяк.

– Вот и нас двое, – проговорил о. Мартирий, глядя в неведомую даль. – Давай Пересвету и помолимся, чтобы помог мне победить, как он победил.

Толстяк испуганно на него посмотрел и заговорил с тем же внутренним стоном, с каким этот разговор начал.

– Не победил Пересвет, отец, не победил-нат! Все забыл-нат, всю школьную программу-нат!

– А кто же победил? – недоумевал о. Мартирий.

– Никто-нат, – словно сообщая страшный секрет, громко прошептал о. Мардарий в направлении большого уха великана. – Оба погибли-нат… И их Челубей-нат, и наш Пересвет-нат…

Но это страшное известие не испугало о. Мартирия, скорее обрадовало.

– Погиб, а сила православная победила! – торжественно проговорил он, глядя на иконы, широко перекрестился и принялся за самое бессмысленное, пустое и даже подозрительное на взгляд современного здравомыслящего человека занятие – за молитву.

Вглядываясь в движение губ, вслушиваясь в свистящий шепот о. Мартирия, мы, наверное, могли бы разобрать отдельные слова, чтобы здесь их воспроизвести, но вряд ли нам это что-то дало для понимания происходящего в душе нашего героя. Молитв много, но слова в них, в общем, одни и те же. Знающие люди говорят, что даже в секретных молитвах, недоступных простым священнослужителям, а лишь архиереям, даже в них те же самые, в общем, слова, только расположенные, правда, в ином порядке. Нам сейчас гораздо важнее знать, что думал, молясь, наш герой. Вообще-то, всякое думание, особенно при рассеянности мыслей во время молитвенного стояния, как говорят опять же знающие люди, возбраняется и вменяется в грех, и выходит, что, молясь в «Ветерке» в ночь с тринадцатого на четырнадцатое, о. Мартирий грешил…

Что ж, выходит так.

О. Мартирий грешил, думая о том, о чем думал многие годы своей жизни – о силе.

Он начал думать о ней в армии, во время прохождения срочной службы. Рядового Коромыслова сослуживцы окрестили Силой Силычем, причем такие же, как он, срочники обращались к нему по названному имени – Сила, а офицеры по отчеству – Силыч. «Сколько сильных должно быть во взводе, роте, полку?» – думал дневальный Коромыслов, когда спать было нельзя; но и когда спать было можно и все вокруг спали, тоже об этом думал: «Сколько сильных должно быть в городе, в стране, в мире?»

Возможно, те наивные юношеские вопросы так и остались бы без ответа, исчезнув в бытовом жизнеустройстве и связанными с ним бессмысленными повседневными мыслишками, которые в зрелые годы станет теснить страх подступающей старости и изумление перед неминуемой смертью, но сама жизнь не давала Сергею выйти за круг своих размышлений.

На заводе, куда свежеиспеченный молодой специалист прибыл после института по распределению, он сразу же получил прозвище Силача за то, что, не дожидаясь мостового крана, перенес с места на место новый станок.

И там же, в рабочем общежитии в его руки случайно попало изданное на Западе полузапретное тогда Евангелие, раскрыв которое он сразу наткнулся на слова апостола Павла: «Царство Божие не в слове, а в силе».

«Так значит, сила должна быть всегда везде и во всем?» – напряженно думал молодой специалист, и быть может, именно в тот момент родился будущий о. Мартирий, хотя до пострижения в монахи было еще ох как далеко.

Выпросив Евангелие на несколько дней, он переписал его в одну большую общую тетрадь, подчеркивая жирной чертой все, что относится к интересующей его проблеме, с комментариями на полях. (Когда позднее Сергею Коромыслову попала в руки Библия, он так же переписал ее от первого до последнего слова, но, скажем сразу, подобные действия производились не только со священными текстами – еще во время учебы в институте он успешно испытал методу: трижды переписав учебник сопромата, сдал мучительно-трудный предмет на «отлично». Так же, от первого до последнего слова, был переписан роман Льва Толстого «Война и мир». Прочтя роман всех времен и народов однажды, Сергей был так потрясен, что переписал его из чувства благодарности к автору, правда, никогда после ту великую книгу не открывал. Теперь вам становится понятным смысл епитимьи, наложенной о. Мартирием на Игорька и других?)

Ответственность сильного Сергей осознал еще в детстве, никогда не обижая маленьких и тех, кто слабее, поэтому слова того же апостола Павла «Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных, и не себе угождать» не стали для него откровением, о чем он так прямо и написал на полях своего рукописного Евангелия: «Это мы уже проходили».

Но были и другие на эту тему слова, ставшие впоследствии для него путеводными: «Царство Небесное силою берется», хотя тогда он не захотел с этим соглашаться, не понимая, зачем тратить силу на какое-то небесное царство, и даже написал самоуверенно: «Это мы еще посмотрим!»

И в конце концов посмотрел и согласился, и еще как согласился…

По праву считая себя сильным, все последние годы о. Мартирий искал себе подобных, и, пожалуй, это было единственное дело, в котором он решительно не преуспел. Как когда-то Диоген с фонарем искал в своей Древней Греции человека, так и о. Мартирий с кадилом искал сильного человека в новой демократической России, искал – и не находил. И очень обрадовался, когда о. Афанасий-новый в послушание направил его духовно окормлять заключенных. Он читал «Записки из Мертвого дома» и хорошо помнил слова классика о том, что за решеткой в России собираются сильные люди, которые не находят применения своим силам на свободе. Еще больше о. Мартирий обрадовался, когда Челубеев отправил их с Мардарием в БУР – барак усиленного режима – зону в зоне, в которой содержались отпетые без отпевания головорезы, по его тогдашней логике – самые сильные.

Но как же он заблуждался!

То была свора ничтожеств – подлых, низких, грязных.

Что они творили и что говорили – страшно вспоминать!

А как хулили Спасителя…

Правда, Духа Святаго[2] не упомянули ни разу, может, не догадались, а может, побоялись, но когда о. Мартирий услышал из их поганых уст имя Богородицы – поднял над головой свой ручной крест, как ручную гранату, и заговорил грозным басом:

– Видите крест? В нем весу четверть пуда. Если кто из вас еще скажет про Богородицу худое, я развалю этим крестом его башку, как гнилой арбуз!

Самое страшное, что это была не простая угроза, а твердое обещание, которое о. Мартирий, несомненно, исполнил бы, и тогда вся наша история кончилась бы, едва начавшись.

А Мартириев ручной крест в самом деле весил четверть пуда! Когда кто-нибудь из братии брал его в руки, то непременно задавал один и тот же вопрос:

– У тебя там что, свинец?

Там и в самом деле был свинец – о. Мартирий растопил в консервной банке кусок валявшегося в его будке свинцового кабеля и залил в дырочку внутрь полого креста. Сделано это было, конечно, не в целях самообороны, он и представить себе не мог, что придется крестом в ближнем бою сражаться, а для того лишь, чтобы ощущать в руке тяжесть – сила того требовала.

Правда, остановила распоясавшихся «арбузов», как звали обитателей БУРа за их полосатые костюмы и шапочки, не тяжесть Мартириева креста, а ангельский голос о. Мардария, который, как он потом признался, «со страшного страху-нат» запел «Со святыми упокой», что поют священники на похоронах.

Решив, что их при жизни отпевают, бандиты стушевались.

Тогда-то и вышел вперед Вася-Грузин и попросил их больше сюда не приходить.

Нет, не было силы в зоне, если не считать одного человека…

За всю свою большую и многотрудную жизнь о. Мартирий встретил только двух равных себе по силе людей. Первым был Лом-Али, воинствующий мусульманин, а вторым – Челубеев, воинствующий атеист.

О. Мартирий состязался в свое время с первым, и победитель по сей день не был объявлен.

Теперь он был готов сразиться со вторым.

Но не победить хотел о. Мартирий Марата Марксэновича, то есть победить, конечно, но, победив, не унизить, а возвысить, приблизив к тому самому небесному царству, которое силою берется.

Вот для чего о. Мартирий своевольно решился на такой предосудительный для православного монаха поступок, как участие в спортивном поединке – он не мог отказаться, да и не хотел отказываться.

Как деньги к деньгам, сила тянулась к силе.

Не станем здесь рассказывать, как бок о бок с о. Мартирием молился в ту ночь о. Мардарий, хотя есть что рассказать. В его молитве можно было услышать такие слова: «Сокруши мышцу грешному и лукавому, взыщется грех его и не обрящется». Невольно думается: уж не заклинание ли это какое, но сейчас не это уже важно, не молитвы молящихся монахов, а молитвы молящегося в то же самое время в храме Игорька…

С момента, когда Игорек покинул общину и отправился на поиски коварного чушка, по вине которого операция «Левит» закончилась провалом, до момента, когда вернулся, прошло каких-нибудь полтора часа, но за этот небольшой промежуток времени изменилось многое, если не всё.

Игорек уходил от своих, а вернулся к чужим, потому что сам стал чужим. «Вот теперь я точно не от мира сего…» – усмешливо думал он, ловя на себе удивленные взгляды общинников.

Во время неожиданной встречи с Хозяином Игорек принял решение – свое окончательное решение, – ничто не могло его поколебать, но почти сразу по возвращению в общину начались конкретные чудеса, и он в своем решении заколебался – сперва не сильно, а потом чуть не с ног валило.

Во-первых, мыши.

Они исчезли.

Не только сами шныряющие туда-сюда серые твари, не только их противное, доносящееся из всех углов шуршание и писк, но и дух их мышиный – тепловатый, тошнотворный, который не перебивал даже греческий ладан, исчез.

Во-вторых, вернулся кот Чарли, он же Котан Милостивый, он же сексуальный гигант, изнасиловавший у всех на глазах хозяйскую собачонку. Вернулся, нажрался и, как пьяный мужик, завалился спать у дверей, так что, входя в подсобку, приходилось высоко поднимать ноги. А разговоры про то, что Светочка перелопатила кота поперек спины, оказались не более чем разговорами: на боли в спине Котан не жаловался.

Причем первое со вторым не было связано: мыши исчезли до того, как кот вернулся, еще утром исчезли, просто это не сразу поняли, так что и первое, и второе можно было считать отдельным маленьким чудом.

А маленькие чудеса, как оказалось, рождают большие…

Исчез Авраам, закалавший собственного сына, вкупе с самим сыном и ангелом, да и все крайне спорное творение кисти художника Рубеля бесследно исчезло.

– Ну, что тут у вас вышло? – дружелюбно спросил о. Мартирий, встав напротив закрытой росписи.

«Если так хочешь – смотри!» – подумал Игорек зло и мстительно и рванул на себя припечатанную к стене простыню.

Он не смотрел на стену – он это уже видел – он смотрел на о. Мартирия, ожидая его реакции, и не удивился бы, если бы монах сел в ведро с краской, как сам Игорек сел, когда впервые Рубелево безобразное творчество обнаружил. Но монах только на мгновение удивился, и тут же в его маленьких глазках установилось полное приятие видимого. При этом он молчал. И стоящие рядом молчали, не выражая ни возмущения, ни ярости, которые когда-то испытал Игорек.

«Или они сошли с ума, или я», – подумал староста, скосил взгляд на стену и не обнаружил там ни Авраама, ни сына его, ни ангела – вместо них на своем застолбленном месте пребывали слегка подзабытые и от этого еще более милые сердцу фигуры шахтера, негритенка и прочих. Творение неведомого Облачкина было в целости и сохранности, за исключением прокоммунистической надписи вверху – вместо нее жирной черной линией изображен был расплывшийся церковный купол с православным крестом.

От неожиданности Игорек попятился и, если бы его не удержали под руки расторопные Шуйца и Десница, опять угодил бы задницей в ведро с краской. А о. Мартирий с о. Мардарием в это время обменивались безмолвными вопросительными взглядами: «Как тебе?» – «А тебе как?»

– Ну, так – значит так, – подытожил о. Мартирий и прибавил миролюбиво: – Пусть пока все они на службе с нами стоят, воцерковляются помаленьку – и шахтер, и негритенок…

– Так – значит так-нат! – затараторил о. Мардарий, и вслед за ним загалдела вся община – как оказалось, картину Облачкина все любили и разлюбить не смогли.

Игорек не верил ни ушам своим, ни глазам, а ведь известно, что подобная реакция организма сопутствует именно чудесам.

Но, пожалуй, еще большим чудом случившееся представлялось тюремному богомазу. Белый как полотно Рубель повалился перед о. Мартирием на колени и завопил дурным голосом, простирая к нему руки с длинными перемазанными краской пальцами:

– Верую, отче! Раньше не веровал, а теперь верую! А насчет того, крещен я или нет, не сомневайтесь! Отец, правда, у меня еврей, зато мать русская! Евреями ведь по матерям считаются. Назло отцу крестился, когда еще комсомольцем был! Верую, отче, верую!

«Поздно», – мстительно и насмешливо думал Игорек, приходя в себя, даже не пытаясь найти объяснение произошедшему, но и отказываясь считать это чудом.

Община радовалась, однако смотрела на Рубеля неприязненно, его не любили за хитрость и заносчивость и как новообретенного брата во Христе любить не собирались.

А вот монахи реагировали иначе, особенно о. Мардарий. Умиленно прижимая ладошки к лысому подбородку, он поводил из стороны в сторону своим неохватным корпусом, восклицая:

– Ай, хорошо-нат! Ай, молодец-нат!

Взгляд о. Мартирия тоже выражал удовлетворение, но несколько иного плана: он говорил, что художник уверует, и это случилось. Возложив на лысеющее темя Рубеля свою огромную длань и, как магнитом, подняв его с коленей, о. Мартирий сказал дружелюбно:

– Исповедоваться пора…

– Пора, еще как пора, – страшно волнуясь и путаясь под ногами, тараторил Рубель. – Убить ведь хотел родного братика! И еще это… Мне бы духовности хоть немного…

– Будет, будет тебе духовность, – пообещал о. Мартирий, направляясь в открытые двери храма.

Дальше была долгая служба, как иногда шутили в общине, «три в одной» – вечерняя, всенощная и утреня, и все это время Рубель простоял в первом ряду на коленях, часто крестясь и то и дело припадая лбом к полу.

Стоя на последней в своей жизни службе в храме Благоразумного Разбойника, Игорек не задавался вопросами, куда делись мыши, откуда взялся кот и как на место исчезнувшего Рубеля вернулся Облачкин, – усилием воли он вернул себе самообладание, стараясь оставаться к происходящему безучастным, привычно кланяясь и механически крестясь, но, невольно взглядывая на о. Мартирия, не удивляться не мог.

Всегда холодный и твердый, словно скала зимой, монах как будто оттаял, потеплел, размягчился.

Игорек точно знал, что так резко, тем более в хорошую сторону, люди не меняются, но и данную метаморфозу рассматривал не как чудо, а как недоразумение. Он не знал, как вести себя с переменившимся монахом, но, приняв накануне свое решение, не мог вести себя иначе как с вызовом.

Сразу после службы началась исповедь.

Староста всегда исповедовался первым, и Игорек направился к аналою. При этом в руках его не было списка совершенных за отчетный период грехов. Оставшиеся за спиной это наверняка заметили, но о. Мартирий не обратил внимания на пустые ладони Игорька.

Староста подошел к монаху и встал напротив, не согбенный, с испуганным взглядом, как раньше, а прямой, и глядел насмешливо и победно.

Но и этого изменившийся в самую неожиданную сторону монах не замечал.

Потом они молчали, долго молчали, и со стороны это напоминало памятную историю с объявлением Натальи Васильевны святой с последующим ее публичным ржанием. (Упоминание Натальи Васильевны дает нам здесь возможность коротко сказать о трех сестрах, отсутствовавших на той службе. Они в это время сидели у Людмилы Васильевны дома, причем та буквально выпроводила своего Шалаумова на улицу, чтобы он не мешал их женскому разговору, и, прежде чем пойти попить чайку к Нехорошеву, Геннадий Николаевич удивленно наблюдал с улицы за тем, как его жена вместе с Натальей Васильевной настойчиво убеждают в чем-то явно растерянную Светлану Васильевну, как будто научают чему, что она считает для себя недопустимым.)

Игорек молчал, и о. Мартирий молчал, и очевидно, что это не могло продолжаться вечно.

Никто не знал, чем такая исповедь кончится, но, как и в случае с Натальей Васильевной, все кончилось неожиданно – исповедующий возложил на голову исповедуемого епитрахиль с явным намерением отпустить так и не названные грехи.

Игорек испугался. Выглядывая из-под жесткой православной парчи, как пленный фриц из-под колхозной рогожи, он встревожено напомнил:

– Но я же ничего не сказал!

Кажется, Игорек сделал все, чтобы его грехи не были отпущены, но в свою очередь о. Мартирий делал все, чтобы их отпустить, и его «все» было сильней.

– Иногда молчание говорит больше, чем слова, – проговорил пастырь, еще больше теплея взглядом, после чего из его улыбающихся уст зазвучали слова тайносовершительной молитвы:

– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Игоря, вся согрешения твоя…

– Но я же Левит не переписал! – напомнил Игорек, чуть не забыв о главном, но о. Мартирий понимающе и принимающее кивнул, мол, знаю, помню, и закончил:

– И аз недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Вообще в тот вечер о. Мартирий исповедовал на удивление быстро и легко, и лишь первая в жизни исповедь Рубеля заняла почти три часа, да и то потому, что художник говорил, не умолкая, размахивая руками и то и дело стуча себя по башке, а иногда и бия в челюсть.

Игорек подходил к аналою с вызовом, а отходил сокрушенный – исповедь всегда облегчала и ободряла, а эта, безмолвная, навалилась на плечи новой непонятной тяжестью.

Он только что знал, как будет дальше жить, а теперь перестал знать.

Из церкви Игорек сразу ушел к себе в Подсобку и лег спать.

Налет и Лавруха пришли чуть позже и немедленно последовали примеру старосты.

Но не спали, так как знали, что староста не спит.

Хотя Игорек делал вид – лежал неподвижно и дышал ровно, как Гагарин перед полетом.

Но Гагарин государственную комиссию обманул, а Лавруху с Налетом обмануть было нельзя. Шуйца и Десница лежали неподвижно и дышали ровно, осуществляя между собой беззвучную связь, обмениваясь информацией о душевном состоянии старосты своего храма. История с росписью, точнее с ее исчезновением, была их рук дело. Стерев новое и восстановив старое, Шуйца и Десница (они были в этом уверенны) спасали всех: Игорька, Рубеля, отцов – только о чуде совсем не думали.

За стенкой бубнили, вели свои странные разговоры отцы.

Слышно было хорошо, а понималось плохо.

Внезапно Игорек поднялся и начал быстро одеваться.

– Ты куда, Игорек? – спросил Налет, изображая зевоту.

– Куда надо, – глухо ответил тот, натягивая кроссовки.

Игорек вошел в храм, запер за собой дверь на ключ и задвижку и хотел было включить электрическое освещение, но тут же передумал – охрана могла прийти с проверкой, а он не желал сейчас никого видеть, тем более – объясняться.

Это был его, Игорька, храм, и не только потому, что был посвящен разбойнику, каковым сам он по приговору являлся, и не потому, что храмовая икона с него была писана, и не потому даже, что крест на маковке – его, Игорька, пожизненный крест, а потому, что каждая дощечка здесь, каждый гвоздик, каждый шурупчик прошли через его руки: он все это доставал, выбивал, выпрашивал, обменивал, а то и просто воровал, чтобы православный храм ИТУ 4/12-38 был лучшим (а он и был лучшим!) во всей системе исполнения наказаний, об этом даже писали в журнале «ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК», это все подтверждали, вызывая у Игорька не греховную, а законную гордость. Он знал здесь каждый выступ стены, каждое углубление помнил и, в полной темноте ни разу ни на что не натолкнувшись и не споткнувшись, нашел большую праздничную свечу, которую выносил на амвон во время службы, запалил ее и огляделся.

Внутри храм был восьмигранным, напоминая о православной звезде, и это была его, Игорька, осуществленная идея, чем тоже гордился. Держа обеими руками перед собой свечу, он прошел вдоль стен, увешанных иконами, сначала по часовой стрелке, затем против, не зная, около кого остановиться, и остановился около себя. Долго всматривался в свое приукрашенное изображение, то приближая свечу, то отдаляя, потом с отвращением отвернулся и повторил движение по кругу.

На подоконнике стояла «новенькая», о. Мартирий так ее назвал и приказал туда поставить, «потому что завтра она снова к Челубееву в кабинет вернется, теперь уже навсегда». Игорек не стал спрашивать, что это значит, и хотел возразить, что в окружении Моисея Мурина и других второстепенных святых Богородице не место, но вовремя себя остановил: «Меня это уже не касается».

Он не успел разглядеть икону, когда Хозяин передал ее ему («Не видел и больше не увижу»), и теперь исследовал со свечой каждый ее сантиметр, решая – молиться у нее или продолжить поиск.

Игорьку трудно давались молитвы у богородичных икон, потому что все они так или иначе напоминали мать.

Вот и сейчас Богородица смотрела, как мать в свой приезд в зону: «Я мать твоя».

Игорек завидовал Шуйце и Деснице, которые любили своих матерей, и у иконы Богородицы всегда обретали душевный покой.

Он – никогда.

Игорек знал про Семистрельную, видел ее изображение, но впервые подробно рассмотрел.

Стрелы были как кинжалы.

«Не кинжалам же молиться», – раздраженно подумал он и продолжил движение, не задерживая взгляда на Моисее Мурине и других.

Игорьку не просто нужно было сейчас помолиться, он хотел быть наконец услышанным и понятым, поэтому так тщательно выбирал для этого место.

Искал Христа…

Хотя тут тоже имелись у Игорька претензии.

Начать с рождения, с Рождества то есть.

Почему в хлеву, а не в гостинице? Номеров не хватило? А забронировать можно было?

Кто?

Да те же ангелы! Вместо того чтобы рулады в небе выводить: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение…»

Какое благоволение, когда построить были всех должны, как он, Игорек, построил.

А не можете строить, ангелы, так хотя бы бытовые условия обеспечьте! И пиарить нужно было, конечно: «Бог родился!» – не в полях первым попавшимся пастухам объявлять, а в города лететь, где полно народу, и в первую очередь богатюков-олигархов к делу подключать.

Э-эх…

Многое, очень многое в Евангелии вызывало у Игорька недоумение, раздражение даже.

Было, было, но зачем же все рассказывать? Записали-то ведь не сразу, было время подумать, что рассказывать, а про что и промолчать. Что-то подправить, а кое-что вовсе вычеркнуть.

«Господь прослезился».

Разве так герои делаются?

Герои не должны плакать, во всяком случае – на виду.

И неужели нельзя было про щеки вычеркнуть?

Да эти «щеки» сколько народу от Христа отвратили, из-за них небось мусульмане мусульманами стали, потому что нормальному человеку противно думать, что он должен левой стороной повернуться, после того как ему по правой вмазали.

Вера?

Так гораздо больше было бы веры и верующих, если б в Евангелиях было все как надо записано.

«Доверили бы тогда это дело мне – в церковь бы все полетели и всё понесли, как летели в зону заочницы в ответ на мои прелестные письма, неся с собой деньги и пирожки», – немного смущаясь, думал иногда Игорек.

Да и к самому Христу были у него претензии.

Как ни пытался, не мог взять в толк, как, почему, за какие заслуги какие-то неудачливые рыбаки с рваными сетями, голытьба, чуть ли не опущенные, апостолами стали?

Разве можно замутить такое дело, как новая религия, с первыми встречными-поперечными?

Никакого отбора, ни единой проверки…

И, как результат, один – предатель, другой – трус, третий пальцы свои немытые в чуть поджившие раны пихает…

И разбежались при первой опасности, а когда снова увидели – глазам своим не поверили.

Видят и не верят…

Нет, неудачные были все двенадцать.

А были бы удачные, разве понадобился бы тринадцатый? Ослеплять его по дороге в Дамаск и уже не притчами говорить, а прямо в лоб задачу ставить. И неизвестно, как все сложилось бы, если бы не тот дополнительный набор.

Нет, не так надо было с самого начала все делать!

Во-первых, денежный ящик не следовало никому доверять, потому что у кого бабло, у того и власть.

Жадных еврейских первосвященников надо было тем баблом покупать, зажравшихся римлян увлекать новыми идеями, а книжников с фарисеями, как Шуйцу с Десницей, сталкивать лбами.

И пиариться, пиариться вовсю! (Игорек знал это слово из «Ежедневного бизнесмена», долго выяснял, что оно значит, и, выяснив у Сахаркова, тут же включил в свой лексикон.)

И еще: сделал чудо – сделай так, чтобы все о нем знали!

А то – «Никому не говори»…

А как все узнают, если не говорить?

И все сложилось бы по-другому! И не пришлось бы висеть «на дереве»… Игорек чурался чурок, презирал их за неряшливость, бестолковость и к религии их со всеми ее обрезаниями и подмываниями относился высокомерно-насмешливо, но дожившего до старости и умершего в славе и богатстве на руках своих многочисленных жен Мухаммеда уважал – именно за это – про Мухаммеда Игорьку втирал на пересылке один бойкий татарин – запомнилось…

А у нашего – одиночество и страх, и какой страх, не дай бог такой страх испытать!

А когда просил учеников не спать, а те дрыхли, и потом плевки, пинки, гвозди и крест…

Никому такой смерти не пожелаешь, даже если после нее жизнь вечная.

Самая же большая претензия Игорька к Христу заключалась в том, что Он много раз легко мог всех развести и ни разу этого не сделал.

За все тридцать три года жизни ни одной разводки!

Ведь и Пилата развести ничего не стоило, тот был к этому морально готов, колебался, но и на это не пошел!

И вот – результат…

Уже в который раз так размышляя, Игорек остановился у Голгофы, вглядываясь в распятого Христа-колхозничка, и подумал: может, здесь наконец остановиться?

Но успокоенно-благодушное выражение лица Спасителя раздражало, выводило из себя.

«Тебе и на кресте хорошо, – упрекнул Его Игорек и перевел взгляд на апостолов и святых. – А им? Им всем – хорошо? Этого распяли кверху ногами, этого забили камнями, этому голову отрубили… Да, сейчас они святые, сейчас им хорошо, но спроси их тогда: «Вам хорошо?»

То-то же…

Игорек метался беспомощным взглядом по иконам и вновь остановился на Благоразумном.

Ему?

Больше некому?

Молодец мужик, подсуетился – в нужное время в нужном месте оказался. Два слова всего… три… четыре… пять: «Помяни мя, Господи, во царствие своем…» – и вот уже в раю.

Игорек усмешливо глянул на свое изображение. «А спроси тебя тогда Христос, что выбираешь: рай или волю, что бы выбрал? То-то и оно, благоразумный…»

Два года назад он, Игорек, выбрал смерть, до нее не больше минуты оставалось, но смерть та неожиданно обернулась жизнью, причем какой! Игорек любил вспоминать, всякий раз изумляясь, как он, без одной минуты самоубийца, из одного любопытства свое самоубийство отложивший, с удавкой на шее бежит вместе со всеми на плац, находит свой отряд, становится в строй и стоит…

…Дождь лил весь день – холодный, ноябрьский, мерзкий. Заключенные выстроились в каре, а перед ними стояли три человека, мотоцикл с коляской и прислоненный к ней большой, черный, напитанный влагой православный крест.

Разные во всем, монахи оставались разными, даже одинаково до нитки промокнув: на длинном, корявом, как старое дерево, о. Мартирии вода задерживалась в складках одежды, морщинах и волосах, а с круглого и гладкого, как резиновый мяч, о. Мардария она быстро стекала.

Игорек не знал (да он тогда ничего не знал!), что в тот день церковь праздновала Крестовоздвижение.

Хозяин тоже этого не знал, откуда ему это знать, но наследственный инстинкт закоренелого атеиста подсказывал, как крестовоздвижение превратить в крестопоношение. Это был его личный праздник. Челубеев и выглядел празднично, вырядившись в длинную, до щиколоток, плащ-палатку, а на голову водрузив новомодную, с высокой тульей, как у американцев, упрятанную в целлофановый пакет на резиночке форменную фуражку. Хозяин не стоял на месте, а прохаживался взад-вперед, невидимо перебирая под плащ-палаткой ногами, отчего двигался плавно, словно исполнял лирический танец из репертуара ансамбля «Березка». В опущенной руке Челубеев держал ярко-красный матюгальник, который он время от времени прикладывал ко рту и обращался к зэкам, комментируя происходящее. Искаженный голос был неузнаваем, но интонация оставалась челубеевской: властной, победной, глумливой.

Зэкам не нравилось, когда Хозяин подобным тоном с ними общался, – досадовали и злились, зато когда с другими – слушали с удовольствием. И все бы совсем хорошо, если бы не тоска в небе и тоска в брюхе – дождь во время обеда, но Хозяин об этом словно забыл и говорил с упоением:

– Тут к нам приехали два дяденьки, одетые тетеньками. (Пауза.) Мы их не звали, они сами пришли. (Пауза.) Ну что ж, мы гостям рады. Тем более что они с подарком! (Пауза.) А что ж это за подарок? (Пауза.) А подарок этот – крест! Я говорю: тетеньки, то есть дяденьки, вы адресом ошиблись, у нас здесь не кладбище, а исправительно-трудовое учреждение! Что-что? – Хозяин повернулся к о. Мартирию, который заговорил с нетерпеливым видом, оспаривая какое-то утверждение. – Имеете что-то сказать? Говорите, говорите, мы послушаем! – А сам прячет матюгальник за спиной.

Монах громко заговорил, но из-за удаленности, шума дождя и ветра его никто не слышал.

Да и не слушал.

Слушать надо было Хозяина.

Его и слушали.

И смеяться там, где он делал паузу.

И смеялись.

Монахи были обречены со своей затеей, понятной без объяснений, – они собирались водрузить в зоне крест.

Может быть, даже кое-кто из зэков ничего против этого не имел, потому как сам носил крестик, нательный или наколотый, но Хозяин не хотел, и этого было достаточно.

О. Мартирий долго что-то говорил, пока в строю не загудели и не засвистели. Монах замолчал, и на авансцену вновь выступил со своим танцевальным номером Челубеев.

– Перевожу с русского на русский. (Пауза.) Незваные гости хотят поставить свой символический крест на самой высокой точке вверенного нам исправительно-трудового учреждения. Во-он там, – он указал пальцем на островерхую крышу солдатской чайной. – Мы с вами собирались устроить там спортивный зал. (Пауза.) Со спортивными снарядами и тренажерами. (Пауза.) И с сауной! (Большая пауза.)

Если во время первой части монолога Хозяина каждую паузу заключенные заполняли своим смехом, то во время второй возмущенно гудели. Никто не давал им на этот счет распоряжений, зэки сами понимали, когда смеяться, а когда возмущаться. Хотя про себя многие возмущались как раз в адрес Хозяина: чем на тренажеры деньги тратить, лучше увеличил бы пайку, а в сауну для зэков не верил никто.

– Что-что? – Челубеев повернулся к монахам, приложив к уху ладонь. – Понял, перевожу дальше. Ну, в общем, они ищут ду… (пауза) добровольца, который этот крест на себя возьмет. И его во-он туда поставит…

Пауза возникла сама по себе, без хозяйских намеков, сама по себе она стала заполняться смехом, и этот смех был не деланный на заказ, а искренний уже, от всей обозленной зэковской души.

По всей видимости, каждый из тысячи стоявших под дождем заключенных представил, как он сейчас с мокрым тяжелым крестом ползет по крутому скату крыши, но еще более смешной представлялась жизнь, которая после этого у него здесь наступит, и, представляя ее себе, зэки смеялись уже до слез…

И именно тогда, в тот самый момент, когда, голодные, мокрые, злые, они забыли о еде и дожде и от смеха подобрели, когда Хозяин почувствовал себя отмщенным за отобранную и попранную попами «Пионерку», когда, кажется, сами монахи уже не верили, что им удастся отпраздновать Крестовоздвижение воздвижением в зоне креста, из строя вышел Игорек и, сутулясь, зашагал к эпицентру готовящегося взрыва.

Он один не смеялся в строю, досадуя и злясь на всех, а главным образом, на себя за то, что не вздернулся и не избавил себя от этого бессмысленного и тоскливого мероприятия.

Он ничего никому не хотел доказывать и не собирался никого наказывать, ему были одинаково чужды и безразличны Хозяин, зэки, монахи, и к кресту он испытывал то же отношение, какое испытывал к торчащей на вершине чайной бурой пятиконечной звезде – то есть никакого, ему просто хотелось, чтобы все это скорее кончилось.

Смех за спиной стремительно стихал, те, кто не знал Игорька, спрашивали о нем, а те, кто знал, отвечали, что это Зуек из 8-го отряда.

Он не успел доложить Хозяину о себе: прищурив один глаз, Челубеев включил свою суворовскую память и сказал:

– Осужденный Зуйков Игорь Иванович, 8-й отряд?

Игорек кивнул.

– Ну и что, хочешь сказать, что ты возьмешь его сейчас на горбушку и полезешь с ним туда? – не называя крест крестом, Марат Марксэнович указал сперва взглядом на крест, а потом на вершину чайной. Он был еще полон победного куража, но растерянность в глазах уже появилась.

Игорек кивнул еще раз.

– Так-так… – Хозяин качнулся с носков на пятки. – Хорошенько об этом подумал, осужденный Зуйков?

– Подумал, – кивнул Игорек.

– Последний раз подумай.

Игорек кивнул последний раз.

Монах-толстяк смотрел на него недоверчиво, монах-великан испытывающе.

– Ну что, взяли? – предложил им Игорек задорно, с некоторой даже глумливостью, которая, видно, передалась от Челубеева.

О. Мартирий почувствовал это и мгновенно прореагировал:

– Сам возьмешь! – пробасил он строго и угрожающе, и Игорек впервые поразился суровости монашеского взгляда.

Он не раз переживал потом это чувство: делаешь, стараешься, а в ответ получаешь этот тяжелый взгляд. Однажды, когда ценой неимоверных усилий и непомерных затрат он достал бочку отличной олифы, чтобы проолифить в храме стены, и о. Мартирий так же на него посмотрел, Игорек не выдержал и буркнул недовольно:

– Могли бы и спасибо сказать.

– Не спасибо, а спаси, Господи! И не мне делаешь – Богу! – прорычал монах, и если бы на загривке у него была шерсть, то она наверняка бы поднялась.

Крест был неподъемно тяжелым.

– Из какого он дерева сделан? – растеряно, на подламывающихся ногах спросил Игорек и тут же получил ответ:

– Из железного!

Стоя под дождем на плацу, Игорек не представлял себе своей будущей жизни, более того – он ее не хотел.

Монахи были непонятны Игорьку издали, а вблизи еще и неприятны: толстяк все время бормотал что-то, а великан смотрел зверем. И тогда Игорьку пришла в голову светлая мысль, и он очень этой мысли обрадовался: забраться на крышу и вздернуться там у всех на виду, благо, прячась за пазухой, кусок шнура оставался на шее.

– Запомни Зуйков, если с тобой что случится, я не отвечаю, – напомнил Челубеев, все больше теряя лицо.

– Бог ответит, – успокоил его о. Мартирий.

– У-у-у-у, – протянул Челубеев пароходным гудочком и, как пароходик, поплыл в сторону.

А они остались втроем.

– Ему бы помощника-нат, один не справится-нат, – испугано глядя на о. Мартирия, проговорил о. Мардарий и, услышав впервые мардариевское «нат», Игорек подумал, что это какое-то короткое церковное ругательство, вроде тех, какие прибавляют зэки в разговоре чуть не к каждому слову.

Но великан словно не слышал, испытующе глядя на Игорька.

– За что сидишь?

– За разбой.

– Разбойник, значит? Это хорошо.

Монахи многозначительно переглянулись, и Игорек тогда не понял, почему разбойник – это хорошо.

– Крещен?

– Да. – Это была правда. Цыган Гришка крестил всех своих детей, а заодно и детей беспутной Зинки.

– Крест носишь? – монах спросил это, увидев край шнурка на Игорьковой шее.

Тот молчал. О. Мартирий протянул руку и вытянул на свет из-за пазухи метровый кусок шнура.

– Где же крест твой?

Большой монах не понял, и толстяк тоже, да откуда им было знать, что это удавка?

Игорек неопределенно пожал плечами, и вдруг ноги его окончательно подломились, и, не понимая почему и как, он оказался стоящим перед монахами на коленях.

Толстяк всхлипнул и стал торопливо креститься, а великан нахмурился.

– Перед Богом падать будешь. А сейчас вставай! – грозно приказал он, и Игорек послушно поднялся.

Монах-великан расстегнул верхнюю пуговицу на своем подряснике, снял с себя через голову большой медный крест на сером суровом гайтане, надел его на Игорька и с силой запихнул за ворот.

– Теперь точно не упадешь… Понесли… – Монах взялся за основание креста, Игорек за вершину, и они направились в сторону чайной.

Рядом, с мотком альпинистского шнура в руках, семенил сопя о. Мардарий.

– Запевай отец, не молчи, – обратился великан, и толстяк запел высоко и неожиданно красиво:

– Кресту-у Твое-му поклоняемся Влады-ы-ыко и Свято-ое Воскресение Твое Сла-а-авим!

Железо крыши было крашено суриком, грязным и шершавым, и, перебираясь по нему на четвереньках, а иногда и распластываясь, Игорек вспомнил свой ночной сон про червяка и понял, что не упадет. И даже когда его, стоящего на коньке, стал хлестать и толкать налетевший вдруг ветер, – не испугался, вытащил из приваренной на коньке трубы большую деревянную звезду и без раздумий бросил ее вниз. Косо спланировав, она беззвучно раскололась на асфальте.

Тысяча рож с разинутыми пастями стояли внизу и не замечали, что в них заливается дождевая вода.

Игорек засмеялся незнакомым смехом.

Своим основанием крест встал в трубе на удивление плотно, как будто строители солдатской чайной предвидели такой поворот событий.

Челубеев опомнился поздно, когда крест уже воцарился над «Ветерком», он замахал руками, закричал что-то командирам отрядов, и нестройными колоннами, с повернутыми назад головами зэки отправились в столовую…

…Вспоминая этот, без сомнения, главный день в своей жизни, всю его последующую жизнь перевернувший, Игорек не заметил, что стоит у пустой беленой кирпичной стены своего храма, а увидев ее и осознав, что это стена, опустился на колени.

Нередко после воскресной службы, проводив монахов в обратный путь, община собиралась в трапезной за вкусным чайком с халвой и вела неспешные и сладкие разговоры о Боге, о том, кто как Его видит. Кто видел Бога во сне, кто отраженно, в каких-то намеках – в природе, детях, матери, но все так или иначе видели. Игорек в тех разговорах не участвовал, а когда спрашивали – отмалчивался. Он не видел Бога не только во сне, но и в своих бесчисленных наркотических галлюцинациях не встречал ни разу, что же касается природы, то Игорек ее не замечал, детей презирал, мать ненавидел.

Но при этом имел свое представление о Боге, и представление то было конкретным и твердым.

Стена.

Которую не пробить, не обойти по периметру в поисках прохода, тем более что никакого прохода нет, и не только перелезть через нее невозможно, но и подойти близко нельзя, хотя никакой смертельно предупреждающей надписи, как у них в зоне, на этот счет нет.

Не написано, а нельзя.

Непреодолимо высокая, бесконечно длинная, непробиваемо толстая, глухая и безмолвная стена – так Игорек видел Бога, и видение это было с ним всегда, с того самого момента, когда еще в раннем детстве от кого-то из цыган услышал это короткое непонятное слово.

– Бог!!! – сдавленно закричал Игорек, и из глаз его брызнули слезы. – Я жить хочу, понимаешь, Бог?! Не как эти – в раю, после того как им головы поотрубали, не там и тогда, а здесь и сейчас! Здесь и сейчас! Не после смерти, а при жизни – жить. Разве это грех, Бог?

Игорек говорил так, словно рассчитывал наконец пробить стену, заставить ее ответно говорить, но она оставалась непробиваемой и продолжала молчать, и Игорек понял, что это бесполезно, и, согнувшись в поясе, как от боли, повалился в отчаянии на бок, и следом большая праздничная свеча гулко стукнулась о дощатый пол и погасла.

Стало темно.

Игорек застонал, закряхтел, заныл, лежа на боку, все больше сжимаясь, а потом, горько, жалобно скуля, стал крутиться, скрежеща по полу ногами.

Сначала по часовой стрелке…

Потом против…

Потом замер…

Потом, кажется, заснул.

Глава двадцать вторая Сила на силу

…А утром совсем распогодилось: не осень – весна, и даже ветерок можно было назвать приветливым. Такой природный катаклизм неприятен и даже мучителен для человеческого организма, потому что сразу обостряются разнообразные телесные хвори, но благотворно действует на душу, взбивая ее, как взбивают пуховую подушку, – из плоской, заспанной, скучной она превращается в пышную, приободренную, задорную.

Чудеса, да и только: ложились спать под седьмое ноября, а проснулись первого мая, а на какой демонстрации веселей?

Ясное дело – на первомайской.

Хотя, сказать по правде, челубеевские Динамиады давно всем надоели, маленький шоколадный кружок в золотистой фольге не являлся тем стимулом, ради которого стоило нарезать на стадионе круги. А тогда – зачем побеждать, зачем врагов наживать, если можно договориться? Сегодня я победил, завтра ты. Все так и поступали, а молодых и борзых одним, редко двумя словами, а то и просто жестом урезонивали старшие товарищи-рецидивисты.

Однако Динамиада-99 оказалась особенной. С самого начала всем было ясно: другой такой не было и не будет.

Невыспавшиеся, но полные энтузиазма с легким привкусом истерии, которая всегда с энтузиазмом соседствует, заключенные ИТУ 4/12-38 рвались в бой, чтобы доказать неведомо кому неизвестно что, чтобы удержать свое право на какое-никакое будущее, которое наверняка не будет лучше прошлого, но хотя бы не было хуже настоящего.

Внешне все было, как всегда: с утра состязались легкоатлеты – бегали, прыгали, передавали эстафетную палочку. Вспотевшие победители смущенно поднимались на фанерный пьедестал почета, неполный, но очень громкий духовой оркестр (Хозяин приказал играть громко) то и дело наяривал туш, на шею чемпионов вешались шоколадные медальки на ниточках, которые чуть погодя самими чемпионами же съедались.

За легкоатлетами шли игровики: волейболисты, городошники, блиц-шахматисты – челубеевские Динамиады охватывали всех со всех сторон, как змеи несчастное Лаокооново семейство, каждый должен был пробежать, прыгнуть, метнуть или хотя бы сделать ход конем, за исключением, разумеется, испорченных.

Эти в соревнованиях не участвовали.

Да и как?

Как вы себе это представляете?

Выделить чушкам на стадионе отдельную беговую дорожку?

А если кто из нормальных зэков на нее забежит?

Или схватит сгоряча из рук пидараса эстафетную палочку?

А о шахматистах и говорить нечего: играть с петухами на одной доске все равно что хлебать с ними из одной миски.

Нет, эти вопросы никогда никем не ставились, да и сам 21-й отряд ни разу по этому поводу не протестовал, хотя спорт любил, твердо зная, кто в «Ветерке» быстрее, выше, сильнее…

Не участвовали, да, зато как болели – изо всех последних не растраченных на спортивных площадках сил!

Хотя и издалека, потому что в день соревнований им всегда находилось какое-нибудь срочное дело по канализационным, ассенизационным ли делам или просто по уборке территории. И в день последней в истории ИТУ 4/12-38 Динамиады (думается, можно уже сказать, что она оказалась последней) петухи счищали с крыши дальняка Спортивный снег, точнее, делали вид, что счищают, на самом же деле – болели. Тем более что счищать было нечего – ночная оттепель, как корова языком, слизала толстую снежную шапку. Все это понимали, но с крыши чушков не сгоняли, не запрещая болеть на расстоянии.

Но знали бы они, как они болеют, забыли, что у неугодников всё не как у людей…

Болели не за – против!

Не победам радовались – поражениям, чужим поражениям радовались вонючки.

Для них в «Ветерке» все – чужие, все – враги, и первыми в этом бесконечном вражеском строю шли, конечно, фашисты, они же православные. И на той последней в истории «Ветерка» Динамиаде, когда кто-то из православных проигрывал, на крыше Спортивного дружно вскидывались руки и раздавалось громкое и радостное «ура», и раздавалось оно то и дело, потому что община храма во имя Благоразумного разбойника проигрывала вчистую. Хотя были среди них многократные чемпионы Динамиад, на хороших-то харчах чего ж не почемпионить.

Взять того же Дурака – в беге на восемьсот метров равных ему не было, но в Динамиаде-99 даже он проиграл. Как будто все сговорились, хотя никто не сговаривался – такой был общий душевный порыв: если на старте появлялся православный, все начинали рвать когти и побеждали православного. А что касается Дурака, то он на своей коронной дистанции споткнулся о чью-то подставленную ногу и растянулся на дорожке, причем так долго лежал, что по нему, как по земле, протоптали железными кирзачами несколько грузных легкоатлетов. И в результате король восьмисотметровки приковылял к финишу последним – весь в синяках и ссадинах.

Отбегав свое и отпрыгав, всё на свете проигравшие, освистанные и осмеянные, православные подсасывались к православным, чтобы вместе допить горькую чашу поражения.

Их, православных, в «Ветерке» оказалось не так уж много, хотя раньше казалось – много, и теперь стало вдруг ясно, почему так казалось. Всегда и везде раньше с ними был Игорек – лидер, староста, вождь. Как Фигаро – здесь и там, как Шива с восемью руками, как змей Горыныч с тремя головами, он был везде, но сегодня его не было нигде.

Игорек пропал.

Ночью он не вернулся из храма в Подсобку ночевать, однако и в храме утром его не обнаружили.

Тут же возникли слухи, самые нелепые и невозможные, вплоть до побега. Однако вероятность побега исключили на утренней поверке: когда на фамилию Зуйков никто не отозвался, проверяющий напрягся, но тут же к нему подошел Хозяин, что-то сказал, тот кивнул, сделал в журнале какую-то отметку, и поверка покатилась дальше. Стало ясно: Игорек – в «Ветерке», но где конкретно, что делает и почему скрывается – никто не знал.

А между тем от старта к старту, от финиша к финишу росло общее напряжение.

На прежних Динамиадах все эти спринтеры и стайеры выполняли роль так называемых разогревающих – малоизвестных музыкальных исполнителей, которые скачут на сцене, прежде чем появится наконец объявленная знаменитость, но сегодня не надо было никого разогревать, еще с ночи все были разогреты, и, придя поотрядно в спортгородок, все сразу стали посматривать в сторону силового сектора, где и должно было все окончательно решиться.

Силовой сектор Динамиады-99 выглядел в тот день исключительно красиво и празднично.

К нему вела вчерашняя «гагаринская» дорожка, непонятно как сюда попавшая, а сам силовой сектор представлял собой обтянутое кумачом прямоугольное возвышение, украшенное по углам цветами в горшках. Одним из них был знакомый нам «тещин язык» из челубеевского кабинета, остальные напоминали цветы из бухгалтерии. В небольшом отдалении друг от друга стояли по одной линии два одинаковых конторских стула, и примерно в метре от них, тоже на одной линии, лежали два резиновых коврика, на которых стояли неколебимо две двухпудовые гири, покрашенные одна серебрянкой, другая под золото. Именно с ней, с золотой, выступал всегда и всегда побеждал Хозяин. Видно его пока не было – медали вручал то зам, то кум.

Все понимали – Хозяин готовится.

Хозяин и в самом деле готовился.

Сроду не знавший никаких болезней, Марат Марксэнович не страдал и болезнью шапкозакидательства, трезво оценивая свои шансы на победу, он определял их как девять к одному.

Казалось бы, победа почти несомненная, но вот именно что почти…

В том и заключалась хитрость арифметических расчетов, в том и состояла лукавость цифры, что девятка, помноженная на сомнения, могла в итоге дать результат меньший, чем самоуверенная наглая единица. Всякому хотя бы немного знакомому с арифметическим счетом очевидно: девятка – цифра шаткая, овально-покатая – ткни, и перевернется – и вот не девятка она уже, а шестерка, а за этой поганой особой нужен глаз до глаз – отломится ее хилая загогулина сверху, и вот вам, пожалуйста, ее истинное содержание, а именно – ноль без палочки!

Прочитав в детстве «Занимательную математику» Перельмана, Марат Марксэнович и в зрелом возрасте любил на досуге поразмышлять о таинственной жизни цифр. А на вышеприведенные мысли о девятке, шестерке и нуле его навели размышления о том, как он назовет Динамиаду наступающего двухтысячного года. Так как все прежние обозначались двумя последними цифрами, получалось, что то будет Динамиада-00 – обхохочешься и одновременно опечалишься – всё и ничего, двухочковый сортир, а не Динамиада…

Так что были сомнения, были, и Марат Марксэнович намеренно давал им ход, чтобы противостоять опасному микробу шапкозакидательства.

Сомнения эти придавали Челубееву озабоченный вид, но время от времени на лице возникала вдруг рассеянная улыбка и затуманившийся мгновенно взгляд уплывал куда-то далеко – в эти моменты благодарно и нежно вспоминал он свою Светку, все, что было между ними этой ночью.

А то была именно ночь, долгая осенняя ночь – до позднего ноябрьского рассвета…

Раньше Марат Марксэнович самодовольно усмехался, когда слышал, что, мол, мы, мужчины, женщин не знаем – кто-кто, а уж он-то неплохо их знал, но сегодня с удовольствием под этими словами подписался бы. Не только женщин, женщин вообще, но даже и своих законных жен, с которыми годы и десятилетия прожиты, – даже их мы, мужики, оказывается, не знаем!

Было этой ночью и по-тихому, и по-громкому, и по-всякому, а то, что Юлька все слышала (не могла не слышать), так это ничего и где-то даже хорошо, а то они, молодые, думают, что жизнь после двадцати кончается, а на самом деле она начинается после сорока…

Совершенно неожиданно Пилюлькин предложил измерить давление.

Вообще-то, на соревнованиях гиревиков это обычное дело, и перед каждыми крупными соревнованиями Челубеев садился на стул в медкабинете, клал руку на стол и, вежливо улыбаясь, ждал, когда доктор все свои манипуляции проделает. За годы службы Марат Марксэнович видел столько внезапных смертей совершенно здоровых людей и неожиданных исцелений умирающих, что к медицине и медикам относился с насмешливым презрением, рассуждая, что если кому суждено окочуриться, он непременно это сделает, а если надо жить – будет жить как миленький.

Но то было на выездных больших соревнованиях, а на своих Динамиадах давление Челубееву никогда не измеряли.

Не поняв, зачем это нужно, он, Хозяин, так прямо Пилюлькина и спросил:

– А это еще зачем?

Вопрос, однако, не застал лепилу врасплох.

– Чтобы, если что случится, я за вас не отвечал, – ответил он сдержанно, и Марат Марксэнович в очередной раз утвердился в правоте своего негативного отношения к медикам и медицине.

«Это я за всех здесь отвечаю, а за меня даже ты не желаешь ответить. Хотя я столько для тебя, гада, сделал и делаю. Кто бы ты был без меня?» – раздраженно подумал Челубеев. Он не любил начальника медсанчасти за то, что тот лекарства ворует и койко-местами торгует, а главное, за то, что мужик он гнилой, и давно без жалости бы с ним расстался, если бы не эта самая жалость – мужское и человеческое сочувствие. Карнаухов был дважды вдовец, причем обе его жены умерли от одной страшной, самой страшной болезни, что наводило ужас на всех в округе женщин, включая разведенок и вдов. И если кому из них, потерявших надежду вторично выйти замуж, в качестве жениха предлагали доктора, те отвечали одинаково с одной и той же интонацией: «Спасибо, я пока не самоубийца».

– В каком смысле «случится»? – предложил уточнить Челубеев, немного нервничая и понимая, что нельзя сейчас нервничать.

– В прямом, – ответил Пилюлькин и отвел глаза. – Я должен измерить давление и внести показания в протокол.

– А почему раньше не измерял и не вносил? – все больше заводился Марат Марксэнович.

– То раньше, а то теперь… – загадочно проговорил Пилюлькин, глядя в сторону.

Челубеев собрал нервы в кулак, вежливо улыбнулся и спросил по-хорошему:

– Да что случилось-то, Сергеич?

– Ничего не случилось, Марксэныч, – ответил доктор и, озабоченно вглядываясь в лицо Челубеева, прибавил: – Вид твой мне не нравится. Ты чем сегодня ночью занимался?

«Вот так так! На лбу что ли у меня написано про сегодняшнюю ночь?» – озорно подумал Марат Марксэнович и многозначительно хохотнул:

– Так тебе и скажи! – и, махнув рукой, прибавил примирительно: – Ладно, валяй, меряй…

– Водочкой баловаться по ночам в наши годы уже нежелательно, – со знанием дела проговорил Пилюлькин, раскрывая черный футляр напоминающего крокодилью пасть старого тонометра.

«Так вон ты что подумал! – улыбнулся про себя Марат Марксэнович. – Нет, брат, это не водочка. Это – слаще!» – И перед глазами вновь возникла ночная Светка с прядками прилипших к мокрому лбу светлых волос, ее испуганные и счастливые глаза, и сладкая истома разлилась по всему телу.

– А давленьице-то высоковатенькое, Марат Марксэнович, – озабоченно проговорил Пилюлькин, вытаскивая из ушей стальные штырьки фонендоскопа.

– Сколько? – сердито спросил Челубеев.

– Сто шестьдесят шесть на девяносто шесть. Считай – сто семьдесят на сто.

– А надо сколько?

– Сто тридцать на восемьдесят, а лучше сто двадцать на семьдесят, – ответил доктор сочувственно и одновременно как-то брезгливо.

– А у тебя-то оно какое? – с вызовом спросил Челубеев.

– У меня тоже большое, ну так я к гирям близко не подхожу, – сказал Пилюлькин и снова отвернулся.

– Зря, тебе бы не помешало, – безо всякого сочувствия проговорил Марат Марксэнович, насмешливо окидывая взглядом складчатый подбородок доктора и его отвисшее брюхо.

На начальство в присутствии самого начальства обижаться нельзя, Пилюлькин и не обиделся.

– Желательно было бы, Марат Марксэнович, тебе сегодня не выступать, – проговорил вдруг он.

Это раздосадовало Челубеева и даже смутило.

– Ну, пока я здесь решаю, что кому желательно, а что нет, – проговорил он, опуская рукав спортивного костюма и поднимаясь со стула.

Крайне неприятный этот разговор происходил в кабинете Карнаухова в присутствии приглашенных для этой же цели о. Мартирия и о. Мардария, которые сидели на стульях у двери, слева и справа от нее, дожидаясь своей очереди.

О. Мартирий был к происходящему безучастен, словно не видя ничего и не слыша, о. Мардарий же к процессу измерения кровяного давления проявлял живейший интерес.

– Волнуетесь-нат, вот оно и ползет наверх-нат, – высказался он, глядя на Челубеева сочувственно и доброжелательно.

«Спокойно, Марат, спокойно», – выдержав паузу, сказал себе Челубеев и посмотрел на Пилюлькина, – так ли это?

– Где волнение, там и давление, – со вздохом подтвердил доктор сказанное жирным монахом, и Марату Марксэновичу захотелось взять обоих толстяков за шкирон – одного в белом, другого в черном – и стукнуть лбами, как Григорий Котовский в одноименном фильме своих охранников взял и стукнул.

– Ну что, снимайте свой лапсердак, – обратился Пилюлькин к о. Мартирию, одновременно косясь на Челубеева и пренебрежительным своим отношением к монахам заглаживая свою перед ним вину.

О. Мардарий прыснул в ладони и стал объяснять, смеясь:

– Что вы-нат, это не лапсердак-нат, а подрясник-нат, лапсердаки у евреев-нат, а у нас, православных, подрясники-нат!

– А по мне что евреи, что православные, что католики какие-нибудь, вы у меня, как в морге, все на одной полке лежите, – насмешливо и презрительно проговорил доктор.

Челубеев хохотнул:

– Какой там на одной полке! Как собаки грызутся… Вот вы мне скажите, почему так католиков не любите?

Не начав раздеваться, о. Мартирий еще больше задумался, о. Мардария же неожиданный этот вопрос врасплох не застал.

– Еретики-нат, – доверительно и просто сообщил он.

– Это вы считаете их еретиками, а доказательства где? – предложил уточнить Челубеев.

– Доказательств много-нат…

– Много не надо, вы одно мне приведите, но такое, чтоб я сразу понял.

Мгновенно опечалившись, о. Мардарий выдавил из себя тяжелые слова, которые, судя по выражению лица, было бы лучше не произносить:

– «Дух Святой-нат исходит не только от Отца-нат, но и от Сына-нат».

– Это кто так говорит? – пытливо глядя, потребовал уточнений Челубеев.

– Католики-нат!

– А надо как? – с веселым азартом спросил Марат Марксэнович.

– Не как надо-нат, а как есть-нат, – поправил толстяк, глядя очень серьезно, всем своим видом показывая, что шутить на данную тему недопустимо.

– Как есть, как есть, – подбодрил Марат Марксэнович, сдерживая насмешливую улыбку.

– Только от Отца-нат, – выдохнув, сообщил о. Мардарий.

– Только от отца? – сочувственно кивнул Челубеев.

Он ждал, что доктор засмеется, но тот, кажется, даже не слышал, записывая что-то в свой журнал, и Челубееву расхотелось смеяться. Вспомнилась вдруг давняя поездка в Польшу, когда приходилось то и дело отстаивать честь своей страны, глотая в непомерных количествах паршивую польскую водку – именно тогда и родился данный вопрос.

– Я был в Польше, в восемьдесят втором. Ох, доложу я вам, не любят они нас! – доверительно сообщил Челубеев.

О. Мардарий неожиданно эту мысль поддержал и даже развил.

– Потому и не любят-нат, что за нами истина-нат, а за ними ересь-нат…

– А мусульмане? – неожиданно перевел направление разговора Челубеев.

– Магометане-нат… – кивнул головой толстяк, подтверждая, что готов говорить и на эту тему.

– Они для вас кто? Враги?

Челубеев думал, что своим прямым вопросом припер противника к стенке и тот станет сейчас крутить и вертеть, как крутят и вертят в ответ на подобные вопросы политики. Но толстяк ответил прямо и почти с той же долей озабоченности, с какой говорил о католиках:

– Враги-нат.

– А кто больше?

– Кто-нат?

– Католики или мусульмане?

– Магометане-нат Византию-нат, оплот православия-нат, захватили-нат… Знаете, какой город на месте нынешнего Стамбула-нат стоял-нат? Не знаете-нат? А я вам скажу-нат, Константинополь-нат, – о. Мардарий нервничал, и все чаще в его речи возникало навязчивое «нат». А нервничал он так, как если бы Константинополь был его родным городом и при взятии турками в 1453 году там погибли его ближайшие родственники. – Магометане-нат, враги явные, открытые-нат, а католики-нат скрытые-нат… В самом теле христианском укоренились-нат… Сами решайте-нат, кто больше враг-нат…

Челубеев тут же для себя это решил, потому что на своей шкуре чувствовал, что значит «скрытые враги», и в своем поиске врагов решил идти до конца.

– А евреи? – задал он свой третий вопрос, всем своим видом доказывая, что для него он важнее двух предыдущих.

– А что евреи? – включился вдруг в разговор о. Мартирий.

Челубеев удивился такой реакции и с внимательным прищуром вгляделся в монаха-великана: «А может, и ты? С чего бы так вскинулся? Но нет, вряд ли… Уж больно здоров».

– Ну как, – смущенно пожал плечами Марат Марксэнович. – Евреи же Христа распяли…

Русские люди, даже неверующие, почему-то смущаются, когда говорят, что евреи распяли Христа, как будто сами при этом присутствовали и если не голосовали «за», то уж точно не выступали против.

Услышав много раз слышанное, о. Мартирий вновь потерял интерес к дискуссии и углубился в свои размышления, потому и за евреев пришлось отдуваться о. Мардарию. Впрочем, делал он это уже с удовольствием, улыбаясь:

– Иудеи-нат две тысячи лет назад-нат о камень преткновения споткнулись-нат и так лежат-нат! А сами делают вид-нат, что стоят-нат… В тупике находятся-нат и выхода из него по упрямству своему-нат и жестоковыйности-нат видеть не хотят-нат!

– Ясно, – удовлетворенно кивнул Челубеев, – все с вами ясно. Кругом одни враги. Ну, а кто больше?

Толстяк улыбнулся и виновато развел руками, на этот вопрос он не знал ответа, но тут вновь включился в разговор о. Мартирий.

– Самые большие враги православия – сами православные, – проговорил он угрюмо, снял с шеи темный наперсный крест, поцеловал его и бережно положил на услужливо сложенные лодочкой ладони о. Мардария. И пока великан разоблачался, толстяк так и стоял – подавшись вперед, не сводя с креста влюбленного взгляда.

Эта нарочитая картина вызвала у Челубеева острый приступ раздражения, и, чтобы не нервничать, он попытался вновь вспомнить ночную Светку, но это не удалось – видимо, невозможно думать о женщинах в присутствии духовных лиц.

Под подрясниками о. Мартирия оказались казачьи галифе с лампасами, заправленные в сапоги сорок седьмого – сорок восьмого примерно размера и тельняшка в голубую вэдэвэшную полоску, под которой бугрились стальной крепости мускулы.

«Казак-десантник», – насмешливо подумал Челубеев, одновременно отдавая сопернику должное.

– С этим спортом как с ума все посходили, – ни к кому конкретно не обращаясь, озабоченно проговорил доктор, склонясь над журналом.

– Так может, и правда не надо-нат? – с надеждой в голосе обратился ко всем о. Мардарий, но никто не понял, что не надо.

О. Мартирий посмотрел на брата, безмолвно задавая ему этот вопрос.

– Что не надо? – озвучил соперника Челубеев.

О. Мардарий робко улыбнулся.

– Не надо-нат тебе, отец-нат, мерять давление-нат, если у товарища-нат, – тут толстяк кивнул в сторону Челубеева, – как вы сказали-нат, – кивок Пилюлькину, – высоковатенькое-нат…

Пилюлькин обиженно усмехнулся и пожал плечами, мол, лично я только так и считаю, но не я здесь хозяин.

Челубеев усмехнулся победно, он мог сам о. Мардария отбрить, но не стал этого делать, у того свой начальник есть, и удивленно взглянул на о. Мартирия – непорядок, мол, в коллективе.

О. Мартирий посмотрел в ответ неожиданно доброжелательно.

– Вы его не слушайте, – мягко попросил он Челубеева и, обращаясь уже к о. Мардарию, прибавил строже: – А тебе, брат, лучше пока помолчать.

Давление о. Мартирия неприятно удивило Марата Марксэновича: идеальные сто двадцать на семьдесят. И Пилюлькин удивился и одобрил на свой профессиональный лад:

– Сразу видно, что человек ночью спал.

О. Мардарий заерзал, закряхтел, забормотал что-то, косясь на о. Мартирия, но тот никакой реакции не выдал: не обрадовался своему идеальному давлению и не удивился.

«Это что ж, ты не волнуешься, а я волнуюсь? – подумал, глядя на него, Челубеев, и неприятное сомнение протиснулось вдруг в его душу. – А может, и вправду сегодняшняя ночь так сказывается?»

– Хоть сейчас в космос отправляй! – глядя на монаха-великана и не скрывая зависти, продолжал доктор.

«Бога там искать», – усмешливо подумал Марат Марксэнович и даже хотел сказать, что в космос уже полтыщи космонавтов слетали и никто там никакого бога не видел, однако не стал ввязываться в запоздалую и теперь уже совершенно ненужную дискуссию.

– Так что же делать будем, Марат Марксэнович? – вновь озабоченно проговорил Пилюлькин, и, вновь раздражаясь, Челубеев спросил:

– Что – что делать?

– Отменять-нат, – робко подсказал о. Мардарий, стараясь не смотреть на о. Мартирия.

Челубеев мотнул головой так, что метнулся по лбу волнистый чубчик, и громко и решительно обратился к Пилюлькину с вопросом:

– Хорошо, отменю, но ты мне сперва объясни, что такое давление?

Простой и ясный этот вопрос застал медицину врасплох.

– Ну, говори, чего молчишь?!

Воровато зыркнув по сторонам и придавая голосу значительность, Пилюлькин ответил:

– Давление – это… всё…

– Всё? Ясно… Все ясно. С вами все ясно! – Челубеев засмеялся и хлопнул себя по колену, выражая таким образом свое негативное отношение ко всей медицине в целом и к присутствующему здесь ее представителю в частности. Он не раз задавал этот вопрос медикам и, слушая их путаные невнятные ответы, сделал для себя вывод: не знают, ни черта они не знают!

– Давление зависит от многих факторов: образ жизни, вес и прочее, – запоздало забубнил Пилюлькин, но Челубеев уже не слышал.

Озабоченно глядя в окно на силовой сектор и собираясь покинуть медицинский кабинет, он мстительно и насмешливо проговорил:

– Ты, Сергеич, лучше у себя что хочешь измеряй и выводы какие хочешь делай, а к здоровым людям не лезь!

– А я и не говорю, что я здоровый, – не обиделся Пилюлькин. – У меня вес… Я и так знаю, какое оно у меня. Или вот у него… Хочешь, я сейчас скажу какое у него давление, а потом проверим? – говоря это, доктор смотрел на мгновенно оробевшего, замершего о. Мардария.

– Ну и какое же? – проявил Челубеев снисходительный интерес.

Пилюлькин зафиксировал прищуренный оценивающий взгляд на замершем в испуге о. Мардарии.

– Сто семьдесят на сто десять! Больше, чем у тебя, – выдал свой прогноз доктор.

– Проверяй! – азартно приказал Челубеев.

– Так это-нат… Матушка моя-нат, царствие ей небесное-нат, по причине телесной своей полноты-нат сильно страдала от давления-нат, так значит, и я-нат, наверное-нат… Хотя не знаю-нат, самому интересно-нат, последний раз мерял-нат, когда в армию меня не взяли-нат… – виновато объяснил о. Мардарий.

– Из-за давления? – победно поинтересовался Пилюлькин.

– Никак нет-нат, – мотнул головой толстяк, – из-за плоскостопия-нат, переходящего в косолапие-нат…

– Ну, меряй, что ли, – поторопил доктора Челубеев, и тот тем же тоном поторопил о. Мардария:

– Ну, раздевайся, что ли…

– Можно-нат? – глянув на старшего брата, спросил толстяк, но о. Мартирий не ответил, вновь погруженный в свои мысли, сидя на стуле в позе Достоевского с портрета Перова: нога закинута на ногу, ладони сцеплены на колене, взор устремлен в невидимую посторонним даль.

Расценив это молчание как благословение, о. Мардарий стал спешно разоблачаться. Под его подрясником оказалась красная вязаная кофта, синие штаны с начесом с зелеными заплатками на коленях. Ноги в шерстяных носках были всунуты в расстегнутые войлочные ботинки «прощай молодость», которые никто уже, кажется, не носит, под кофтой же скрывалась суконная клетчатая рубаха, а под ней еще и футболка с яркой надписью на груди: «I'm not completely useless, I can be used as a bad example!»[3], и все это было – серым, заношенным, давно не стиранным. Стесняясь затрапезных своих одежд и прущих во все стороны жиров, о. Мардарий виновато улыбался, краснел и потел.

– Сто двадцать на семьдесят, – глядя на стрелку тонометра, растерянно проговорил Пилюлькин. – Не может быть… Надо перемерить… – И тут же перемерил, но результат остался прежним.

– Хоть сейчас в космос? – насмешливо и зло обратился Челубеев к доктору. – Обоих… как Белку и Стрелку!

– Возможно-нат оттого-нат, что я с о. Мартирием-нат всегда и всюду вместе-нат? – высказал сочувственное предположение о. Мардарий. – Мы с отцом-нат, как два взаимосообщающихся сосуда-нат… Помните, в школе-нат проходили-нат? – Кажется, он был искренне удручен тем, что давление у него оказалось не такое, какого от него ждали.

– Вот оно, твое давление! И вот она, твоя медицина! – зло прокричал Челубеев Пилюлькину и открыл уже дверь, но побагровевший в одно мгновение доктор крикнул вдруг неожиданно властно:

– Стой, Марксэныч!

Челубеев опешил и остановился.

– Распишись… чтобы я за тебя потом не отвечал, – потребовал доктор, пряча глаза и протягивая журнал и ручку.

Челубеев скрипнул зубами, взял ручку, размашисто, на полстраницы, расписался и ушел, громко хлопнув дверью и решив завтра же начать проверку санчасти с неизбежными и непоправимыми для Пилюлькина оргвыводами.

– И вы тоже, – потерянно кусая губы, проговорил доктор.

И о. Мартирий поставил свою подпись, и следом о. Мардарий свою, хотя его об этом не просили.

Пилюлькин сунул журнал под мышку и, ничего не сказав, ушел.

Натянув на себя подрясник и озабоченно вздохнув, толстяк встал у окна, наблюдая за царящей в силовом секторе суетой, о. Мартирий же продолжал сидеть на стуле в позе Достоевского.

Разумеется, монах не подражал классику, скорее всего, эта поза типична для русского человека, пребывающего в раздумьях о судьбах своей родины и своего народа.

Напрочь забыв о предстоящем поединке, о. Мартирий продолжал свои ночные размышления о силе.

«Сил много, – думал он, – знание – сила, красота – сила, но где самая главная сила, сила сил, та, которой, по Писанию, берется Царствие Божие? Почему, – думал о. Мартирий, – во времена апостольские силы той было хоть отбавляй, а нынче днем с огнем не сыщешь? Куда она подевалась?»

Трагедию, произошедшую с его родной страной и его родным народом в уходящем двадцатом веке, о. Мартирий видел в том, что несомненная слабость (царская власть) сменилась другой, еще большей слабостью, беспредельной и бездарной, которую являла собой власть советская. Он видел однажды документальные кадры, запечатлевшие вождей революции, и поразился, какие же все они были слабаки! Плюгавый плешивый картавый Ленин, дистрофичный чахоточный Дзержинский, а всех этих Троцких, Бухариных и Рыковых о. Мартирий вспоминал с недоумением и брезгливостью – они выглядели так, будто были больны педикулезом и не пытались уже от него избавиться, потому что не было сил. Не образно – буквально больны, те люди были одержимы своей властной идеей, а ведь известно, что одержимый человек легко может завшиветь. Вшивые революционеры выдавали свою одержимость за силу, а тех, кто в это не верил, убивали, подменяя в людях веру страхом.

Или, может, Сталин был сильный?

Многие именно так считают, и даже в монастыре у них такие есть.

Сталин сильный…

А кто обделался в сорок первом, когда немцы внезапно поперли?

Кто за все четыре года войны на фронте ни разу носа не казал? Главнокомандующий, который пороху не нюхал.

Сталин… Да Сталин тени собственной боялся и от страха сажал и расстреливал, сажал и расстреливал!

Но что было, то было, черт с ними, прости, Господи, со всеми, что было, то было, а вот что есть, что осталось? В том-то и дело – что есть, в том-то и дело, что почти ничего не осталось!

Со скорбью душевной и осознанием собственного бессилия наблюдал о. Мартирий, как всюду вокруг слабые занимают места сильных, вольно или невольно изображая при этом из себя силу.

За примером не приходилось далеко ходить – и. о. о. настоятеля о. Пуд. «Там не пуд, а хорошо если четверть фунта», – высказался о нем однажды о. Мартирий в сокровенном разговоре с о. Мардарием, и тот скорбно согласился. А ведь изображал из себя Пуд разве что не центнер! Такие невыполнимые приказы издавал, такие совершал кадровые назначения, что за голову все хватались. Оттого в обители под внешней благопристойностью скрывались разброд и нестроение, а разве таким должен быть образ рая на земле?

Никак!

И происходящее в современном российском обществе очень беспокоило о. Мартирия. Слыша о пока еще формирующемся якобы спасительном для страны среднем классе, он сжимал кулаки, считая его не спасительным, а губительным. Ведь среднее – это ни то ни се, ни рыба ни мясо, сияющая серость, торжествующая теплохладность, именно эти люди пойдут вслед за антихристом, распевая ему аллилуйю, к неминуемому человеческому концу…

– Пельш-нат? – вслух спросил сам себя прильнувший к грязноватому оконному стеклу о. Мардарий.

Это прозвучало неожиданно и совершенно непонятно, и именно эта непонятность заставила о. Мартирия вынырнуть из глубин вековечных размышлений на поверхность сиюминутной жизни.

– Что? – поворачивая голову, негромко спросил он.

– Это кто-нат? Пельш-нат? – толстяк переадресовал вопрос о. Мартирию, указывая взглядом на приплясывающего посреди силового сектора молодого человека в яркой цветной рубахе, светлых брюках и с микрофоном в руке, очень напоминающего манерой поведения телеведущего передачи «Угадай мелодию». Но лишь мельком на него глянув, о. Мартирий нахмурился и мотнул головой.

– Никак.

И в самом деле, никакой это был не Пельш.

Это был Игорек.

– Это же-нат… староста-нат… Это же наш староста-нат! – потрясенно бормотал о. Мардарий, все еще отказываясь верить своим глазам.

«Что же ты с собой, сынок, сделал…» – думал о. Мартирий, впервые так Игорька называя, глядя на него и испытывая к нему неожиданную, почти отцовскую любовь.

А о. Мардарий никак не мог успокоиться.

– Это провокация-нат! Надо что-то делать-нат! Его заставили-нат, принудили-нат! – взволнованно тараторил он, не находя себе места, передвигаясь челноком от окна к двери, то и дело дергая ее за ручку, но дверь оказалась запертой. – Что сидишь-нат! Надо спасать-нат! – воскликнул толстяк, остановившись перед безучастно сидящим своим во Христе братом.

О. Мартирий посмотрел на него спокойным взглядом и уверенно пообещал:

– Бог спасет.

Но даже эти слова не успокоили о. Мардария, он подбежал к двери, вцепился в ручку двумя руками, уперся ногой в косяк и что было сил рванул ее на себя. Что-то треснуло, щелкнуло, ухнуло, и вместе с распахнувшейся дверью, словно ураганом занесенные, в кабинет влетели Шалаумов с Нехорошевым. Ткнувшись в перину живота о. Мардария, Геннадий Николаевич и Николай Михайлович смущенно отпрянули и, указывая взглядом в сторону силового сектора, сообщили монахам, что их там уже ждут.

Замерев на мгновение, в полной тишине все находящиеся в комнате православные перекрестились, при этом в глазах одного была спокойная решимость, в глазах другого – робость и даже испуг, глаза же третьего и четвертого являли собой полную растерянность.

В то самое мгновение, когда монах-великан первым ступил на край гагаринской дорожки, из-за неплотно сомкнутых темных облаков выглянуло солнце, ярким теплым светом осветив происходящее, и только лишь эта маленькая деталь могла свидетельствовать в пользу существования Бога.

«Бога нет!» – утверждала орущая и размахивающая флагами тысячная толпа. Флаги были трех видов: серпасто-молоткастые советские, которые Челубеев на всякий случай не стал списывать, матрасно-легкомысленные демократические триколоры и самые им любимые – динамовские, бело-голубые с заглавной буквой «Д», означающей в прямом переводе букву «С», то есть силу, и сила эта – бездумная, безоглядная, бьющаяся на ветру – это подтверждала: «Бога нет! Бога нет! Бога нет!»

При виде монахов ор сменился на пронзительный свист – что-что, а свистеть зэки умеют. А когда идущий следом о. Мардарий споткнулся о край гагаринской дорожки и чуть не упал, толпа взвыла от восторга и удовлетворенно от души заржала.

С трудом поспевая за уверенным в своей силе братом, толстяк смущенно вжимал голову в плечи и одновременно вертел ею, ища на стороне поддержки. Но разве то была поддержка: православная община ИТУ 4/12-38 скукожилась за время проигранных соревнований, как та шагреневая кожа. Жалкую кучку православных с двумя поникшими хоругвями, потерявшимися среди гордо реющих знамен, возглавлял, весь в синяках и ссадинах, Дурак с красными проплаканными глазами.

– А вот и те, кого мы так долго ждали! – завопил Игорек в микрофон насмешливым пельшевским тоном. – Первый участник соревнований! Со своим маленьким дружком! Я не буду их называть, как они себя называют, я назову их настоящие ф.и.о. Коромыслов Сергей Николаевич!

Ф.и.о. о. Мартирия утонуло в уничижительном свисте.

– А этот «худенький» мальчик – Творогов Серафим Серапионович!

И фамилия, и имя, но особенно почему-то отчество о. Мардария вызвало у зэков неподдельный восторг, и некоторые прямо-таки завизжали.

– Присаживайтесь на стульчик, – глумливо улыбаясь, Игорек указал священнослужителям на стоящий справа стул, но о. Мартирий сменил вдруг направление движения и двинулся к Игорьку.

Толпа мгновенно замолчала – зэки вдохнули и забыли выдохнуть. Они уже знали то, чего не знали монахи, – на Игорька вчера пришла «помиловка», он получил УДО – условно-досрочное освобождение, и уже сейчас являлся свободным человеком, который может все, что хочет, делать и, что хочет, говорить, что он и делал уже, и говорил…

Зэки также понимали, что, дав «помиловке» ход, Хозяин победил монаха еще до выхода на помост. Но, зная все это и понимая, они не знали и не понимали того, зачем, с какой целью монах-великан направляется сейчас к Игорьку, и, наверное, умерли бы от этого своего незнания, непонимания и нехватки кислорода, так и не вздохнув, если бы расстояние от о. Мартирия до Игорька не было таким коротким. А когда тот поднял свою ручищу, махнув широченным рукавом, толпа решила, что за свой базар Игорек получит сейчас смертельный удар по кумполу – не только подумала, но и пожелала этого – Игорька не любили, как не любили два последних года, а сегодня, страшно ему завидуя, просто-таки ненавидели.

И сам Игорек, похоже, решил, что так оно и будет: убьет или, в лучшем случае, оглоушит, – он безвольно опустил руки и закрыл глаза, в одно мгновение делаясь маленьким и жалким.

Но оказалось, о. Мартирий не собирался его бить, а возложил на голову Игорька ручищу, безмолвно благословляя на все его последующие деяния, после чего подошел к стулу и сел.

Игорек мгновенно нашелся: комментируя произошедшее, он тронул рукой свою голову и лоб и объявил:

– Тридцать шесть и шесть! А у вас?

Шутка была так себе, но зэки в ответ выдавили из себя смех, а Игорек продолжил изображать Пельша:

– А сейчас на ринг приглашается еще один участник соревнований. Не знаю, знаете вы его или нет…

Зэки засмеялись громче и веселей и радостно завопили, приветствуя появившегося Хозяина.

В ярко-голубом динамовском костюме с белыми заглавными буквами «Д» – большой на спине и маленькой на груди, мягко ступая своими детскими ножками, обутыми в новые белые кроссовки, улыбаясь и вскидывая победно руки, он быстро прошел по гагаринской дорожке и остановился на кумачовом помосте.

– Челубеев Марат Марксэнович! – выкрикнул Игорек, и все бешено зааплодировали, а те, у кого были флаги, бешено ими замахали.

Хозяин подождал, когда восторги стихнут, взял у Игорька микрофон и заговорил.

Нет смысла здесь пытаться повторить хотя бы часть его выступления, то были привычные благоглупости, звучащие на всех официальных спортивных состязаниях – от всемирных олимпиад до таких вот тюремных динамиад, – о том, что спорт сближает, объединяет и укрепляет и независимо от того, кто побеждает, неизменно побеждает дружба. Говоря все это, Челубеев твердо знал, что на самом деле спорт разъединяет и калечит, и не дружба в нем побеждает, а утоленная на короткое время гордость и презрение к побежденному. Но Марат Марксэнович говорил приличествующие случаю слова не для того даже, чтобы сказать, а для того лишь, чтобы говорить. Он говорил, говорил, говорил, вновь ощущая себя полноправным Хозяином «Ветерка». Но – говоря, говоря, говоря – Марат Марксэнович не уподоблялся глухарю на токовище, он все слышал, видел, оценивал. Краем глаза наблюдая за улыбающимся приплясывающим Игорьком, Челубеев еще раз убеждался в том, что зэку верить нельзя – никогда и ни при каких обстоятельствах. Бородатый поверил и вон сидит теперь, как оплеванный. Но даже он, Челубеев, всю свою жизнь прослуживший в системе исполнения наказаний, удивился вчера, когда Зуйков предложил себя в качестве ведущего поединка. Челубеев хотел лишь быстренько выпроводить его из зоны, чтобы обезглавить общину на Динамиаде, а тот предложил свой вариант.

«Это будет мина!» – придя в восторг, решил тогда Челубеев и сейчас в этом убеждался. Мина, еще какая мина!

Он наконец закончил свою речь, получил порцию вежливых аплодисментов, и заскучавшая было публика стала вновь приходить в возбуждение. Игорек выхватил у Челубеева микрофон и, многозначительно улыбаясь, обратился к о. Мартирию:

– Прошу вас, товарищ, подойти ко мне!

И на «товарища» зэки отреагировали смехом, смелея, все больше относясь к грозному монаху, как к клоуну.

О. Мартирий поднялся со стула и направился к Игорьку, словно не слыша смеха, а на освободившийся стул тут же плюхнулся о. Мардарий, у которого подкашивались от волнения ноги.

Игорек смотрел на своего духовного отца с вызовом, всем своим видом утверждая, что никакой он ему теперь не отец.

– И вы, пожалуйста, ко мне подойдите, – мягко попросил Игорек Челубеева, и оба участника поединка остановились по обе стороны от ведущего.

– У вас есть последний шанс отказаться. Скажите «нет», и поединок отменяется.

Игорек поднес микрофон к лицу о. Мартирия.

– Никак, – ответил тот спокойно и привычно.

Игорек сделал руками пельшевское движение взад-вперед.

– Что значит никак? Никак – да или никак нет?

– Никак, – повторил о. Мартирий.

– Нет! – рявкнул Хозяин.

– Не-е-ет! – выдохнула толпа и стала скандировать: – Нет-нет! Нет-нет-нет!

Многочисленная партия «нет» уже торжествовала победу, православные же подавленно молчали, но, как это часто бывает, слабые и почти поверженные, они вдруг получили совершенно неожиданную поддержку.

Невесть откуда взявшиеся три сестры в одинаковых серых платках подошли к общинникам и стали рядком аккурат под хоругвями: первая – Светлана Васильевна, вторая – Людмила Васильевна и, наконец, Наталья Васильевна, – пристально и строго глядя на происходящее.

При виде их самые громкие крикуны затихли, с любопытством поглядывая на Хозяина.

Очевидно, что Челубеев этого не ожидал.

Внешне он ничем себя не проявил, но душа, которая, как выяснилось в тот самый момент, у Марата Марксэновича все же имелась, завопила что было мочи: «Светка!!! И ты… после того, что было между нами этой ночью?»

Он даже попытался заглянуть жене в глаза, но прикрытые платком светлые очи Светланы Васильевны были для него недоступны.

– Не при дамах будет сказано, но участники соревнования должны сейчас… прожеребиться… – игривым тоном заговорил Игорек, вновь беря инициативу в свои руки.

И эта шутка зэкам понравилась, хотя кто-то и не понял, о чем идет речь. Речь же шла всего лишь о жеребьевке.

– Тут у нас две гири: одна золотая, другая серебряная! – бодро и весело продолжал Игорек. – Золотая достанется орлу, а серебряная… сами знаете кому.

С этими словами он подбросил в воздух монетку, поймал и, держа ее в зажатом кулаке, обратил вопросительный взгляд на Челубеева.

– Орел! – громко сказал тот, а о. Мартирий лишь пожал плечами.

– Итак, вы сказали «орел», а вы ничего не сказали, потому что и так понятно, ху из ху! Итак! – Игорек раскрыл ладонь. Монета лежала вверх решкой. Это видел он сам, это видел Челубеев, и о. Мартирий, несомненно, видел, но, ни мгновения не колеблясь, Игорек громко объявил:

– Орел!

Челубеев только развел руками, о. Мартирий отступил на шаг, а Игорек глянул на него, победно улыбаясь: «Видишь, как я могу? Я еще не так могу!»

– А теперь подойдите и пожмите друг другу руки! – предложил он. – Пожмите руки и посмотрите в глаза! В глаза!

Забыв о неожиданном Светкином предательстве и очевидном Игорьковом жульничестве, Марат Марксэнович крепко сжал монашескую ладонь и вперился в него взглядом.

По опыту своих прежних спортивных выступлений он знал: чтобы победить соперника, надо его ненавидеть. Иногда эта ненависть давалась нелегко, потому что соперниками были приятели, ничего плохого ему не сделавшие, и приходилось что-то такое вспоминать и даже выдумывать наскоро. Но сейчас злая челубеевская память услужливо подбрасывала эпизоды прошлого, когда монахи изгоняли его из любовно обжитого гнезда под названием «Пионерка».

«Все могу забыть и простить, но “Пионерку” никогда не забуду и не прощу!» – думал Челубеев, глядя монаху прямо в глаза, однако бурный поток челубеевской ненависти совершенно неожиданным образом останавливал тот, на кого данный поток изливался.

Никакой ненависти не было во взгляде монаха. О. Мартирий смотрел на Марата Марксэновича мягко и терпеливо.

«Как же ты со мной сейчас будешь биться?» – удивленно подумал Челубеев, и даже чуть было не посочувствовал врагу, но вовремя спохватился, не дав хода этому совершенно недопустимому в спорте чувству.

Челубеев подошел к золотой гире и остановился напротив, о. Мартирий встал рядом с серебряной, и тишина наступила вдруг такая, что все слышали не только гулкие шаги подкованных монашеских сапожищ по деревянному помосту, но и мягкую поступь маленьких челубеевских кроссовок.

А когда они замерли перед своими спортивными снарядами, тихо стало так, как в «Ветерке» не бывает даже после отбоя.

Кое-кто вопросительно стал поглядывать на Игорька, но тот молчал, загадочно улыбаясь.

Напряжение росло, тишина делалась гуще и тяжелее, и, пользуясь предоставленной нам паузой, скажем два слова о регламенте. О нем соперники договорились еще вчера, в кабинете Челубеева, но так как там происходило много куда более важного и интересного, чему пришлось посвятить целых три главы повествования, мы не сочли возможным погружаться в технические детали поединка. Существует много видов гиревых единоборств и среди них – так называемое параллельное гиревание, когда противники одновременно поднимают свой чугунный снаряд до тех пор, пока один не остановится, признавая свое поражение. Таким образом сокращается общее время состязаний, исчезает преимущество следующего участника, словом, у параллельного гиревания масса достоинств, и именно на нем остановили выбор Челубеев и о. Мартирий.

– Ну что, насмотрелись? – своим насмешливым, почти презрительным тоном Игорек заставил Хозяина и монаха перевести взгляд на него.

И все стоящие вокруг стали смотреть на Игорька, ожидая, что он скажет. Трудно, нет, невозможно представить, что творилось в тот момент в душе бывшего зэка, который вчера все потерял, а сегодня стократ приобрел – потерял власть, маленькую властишку, зыбкую должность старосты храма, а приобрел волю – право идти, куда хочется, и делать, что хочется.

Пусть спасенные своего рая дожидаются, а воля – вот она, здесь и сейчас!

Игорек умел говорить, и ему было что сказать, но он обещал вчера Хозяину ограничиться одним прощальным словом и готовился свое обещание сдержать.

Он обвел прощальным взглядом всех, кто стоял и смотрел на него: зэков и сестер, Хозяина и монахов и произнес обещанное одно слово, негромко произнес, но все его услышали.

– Фуфлыжники.

Удивление, смущение, смятение, оторопь, возмущение охватили всех за исключением опущенных, которые не могли это со своей крыши услышать, хотя именно их это слово как нельзя лучше характеризовало.

Все молчали.

Игорек уходил, и никто не пытался его задержать.

«Да, не знаю я зэков», – подумал Челубеев.

Когда по зоне прокатилась волна самоубийств, Челубеев остановил ее всего лишь несколькими словами на общем построении, сказав: «Следующий буду я». С тех пор не вешаются.

Никто, как он, не знает зэка.

Зэк консервативен.

Консервативней зэка только поп.

Да и то не факт.

«Нет, не знаю я зэка», – с горечью и восхищением подумал Челубеев.

Он мог дать команду охране задержать Зуйкова и потребовать объяснений, но не стал этого делать, чтобы не портить праздник ни себе, ни людям. Игорек не был уже его врагом, завтра он уже не будет помнить его имени, враг же, настоящий враг, находился рядом – главный враг, которого следовало победить. До самой последней минуты Челубеев сомневался в том, что поединок состоится, боялся, что толстяк отговорит великана и тот увильнет от неминуемого своего поражения.

– Пусть идет, – негромко проговорил он, глядя в спину Игорька.

Это был приказ, и приказ был услышан.

– Он еще вернется, – пророкотал монах, пророчествуя, но, забегая вперед, скажем, что пророчество это не сбылось.

Соперники в последний раз взглянули друг на друга, приблизились к своим спортивным снарядам, одновременно к ним наклонившись, ухватили и синхронно подняли.

– И – ра-аз! – вздохнула толпа, инстинктивно повторяя движения единоборцев.

– И-и – два!

– И-и – три!

– И-и – четыре!

Помнится, был такой боксер Симпсон – чемпион мира, тяжеловес, черное чудовище, откусившее своему сопернику прямо на ринге ухо. Сейчас, говорят, он развалина, алкоголик и наркоман, никому не нужный отработанный человеческий лом, а было время, когда каждое сказанное им слово с жадностью ловилось и тут же траслировалось на весь мир. «Симпсон сказал…», «Симпсон подумал…», как будто он мог думать…

Сокрушив однажды челюсть очередному своему сопернику, который потом так и не вышел из комы, прямо на ринге, не сняв перчаток, мокрый, как галоша в дождь, этот воплощенный человеческий кошмар с раздувающимися от возбуждения толстыми ноздрями давал интервью сучащему от счастья ножками телерепортеру. Вопрос был, как говорится, не в бровь, а в глаз:

– Что вы думали, когда наносили свой победный удар?

И черная гора вдруг задрожала, затряслась, лицо людоеда исказилось в гримасе детского страдания, блеснули слезы, и он простонал в микрофон:

– Я думал о маме…

Вранье, несомненное вранье, умелый пиаровский ход, разыгранный американскими мастерами телережиссуры – не думал он ни о чем!

Не думают боксеры, когда бьют сами и когда бьют их, не думают борцы, когда их кидают и когда кидают они, не думают прыгуны в воду, когда пронзают зеркало бассейна ногами, а тем более головой, и даже марафонцы не заняты мыслями, хотя время для этого у них вроде бы есть, а если и думают они о чем-то, то только о том, как добежать до финиша и не умереть, что случилось с родоначальником марафонского бега, да и не с ним одним.

Не вполне лирическое это отступление понадобилось нам здесь для того, чтобы мы даже не пытались задаваться вопросом: о чем думали Марат Марксэнович и о. Мартирий во время того судьбоносного для всего «Ветерка» поединка?

Ни о чем они не думали, а поднимали тяжелый чугун и опускали, поднимали и опускали…

– И-и – десять!

– И-и – одиннадцать! – вела свой отсчет тысяча луженых глоток.

Слышали ли это соревнующиеся?

Несомненно!

А видели ли?

Конечно видели!

И даже скажем – кого.

Их неподвижный от тяжкой работы взгляд остановился на Светлане Васильевне, которая стояла прямо напротив и страстно, едва сдерживая себя, болела.

И как же прекрасна она была в том своем болении: платок упал на плечи, волосы растрепались, щеки горели, глаза блестели, вскинутые к груди руки сжались в кулачки.

– Еще! Еще! Еще! – требовала Светлана Васильевна после каждого подъема гирь, правда, было непонятно, от кого: от Марата Марксэновича, о. Мартирия или от обоих разом?

Пребывающий в предельном волнении о. Мардарий сполз со стула и стоял уже на коленях, но при этом не молился, что было бы для него естественно, а вместе со всеми вел счет, прибавляя к каждой новой цифре свое неизменное «нат».

До двенадцати все шло хорошо, и даже можно сказать, отлично: соперники как будто всю жизнь вместе тренировались и выступали, – так слаженно, можно даже сказать, дружно, взлетали гири вверх, но на счете тринадцать, что-то надломилось, причем не в одном, а одновременно в обоих – нет, нехорошая все-таки эта цифра!

Сила, привычная и безотказная сила словно решила разом их покинуть, и неведомое прежде волнение, переходящее в страх, стало опутывать соревнующихся общей липкой паутиной.

С этого момента Марат Марксэнович начал на глазах краснеть, а о. Мартирий бледнеть.

Нет, они продолжали сражаться, гири одновременно поднимались и опускались, но что-то было уже не то и не так – это все почувствовали.

Постепенно сменяющее силу бессилие передавалось толпе, и она начала тянуть счет, как, быть может, тянули «Дубинушку» впряженные в общую лямку бурлаки на Волге.

– И-и-и два-а-а-адца-ать пять… И-и-и два-а-а-адца-ать шесть…

На счете тридцать три о. Мартирий вывернул голову, чтобы увидеть находящегося за спиной о. Мардария, быть может, чтобы получить от него помощь и поддержку, но это ему не удалось, а только отняло последние силы, а Челубеев встретился наконец взглядом с женой, заглянул ей в глаза, и страшное открытие посетило его, тоже лишая последних сил. «Так это ты вчера нарочно? Специально? Чтобы силу мою забрать? Мне со мною изменила. Мина! Это и есть мина…» – пронеслось в голове Челубеева, и взгляд его стал затуманиваться.

Трагедия случилась на счете тридцать восемь, тоже, выходит, нехорошая цифра…

Словно вынырнул вдруг из огненного сердца земли раскаленный добела стальной штырь, пробил толстые доски помоста, прожег кумач и, вонзившись в зад Марата Марксэновича, стал стремительно продвигаться вверх, разрывая встречающиеся на пути внутренние органы, проскочил между легкими и сердцем, ворвался в шею и сквозь нее – в голову, в мозг, до самой теменной кости, где и остановился.

О. Мартирия удар настиг не снизу, а сверху, причем при этом он не испытал резкой боли – как будто стукнули по голове валенком с засунутым внутрь чугунным утюгом. Монах поднял голову, чтобы посмотреть, кто это сделал, и увидел вдруг, как огромное серо-голубое небо стремительно уменьшается в размерах – сначала до размера тетрадного листа, потом листка блокнотного, вырванного из записной книжечки, а и вот уже с почтовую марку, которая тут же скрутилась в маленький тугой рулончик и улетела, превращаясь в последнюю в последнем предложении точку.

Глава двадцать третья Лишь только некоторые последствия

Не так уж много воды утекло в речке Неверке с того памятного дня, когда в исправительно-трудовом учреждении № 4/12-38 сила пошла на силу и сила силу сокрушила, но многое, очень многое, даже слишком многое изменилось.

Хотя внешне все осталось прежним: те же бетонные стены по периметру с колючкой и электрическими проводами под напряжением наверху, те же вышки с автоматчиками, те же утренние и вечерние поверки, те же разводы на работу и сама безрадостная работа, однообразные и унылые завтрак, обед и ужин, – сторонний человек не заметил бы перемен, но свои, будь то наказание несущие или его исполняющие, зэки или охрана, сравнивали прошлое и настоящее с горечью и досадой, применяя для сравнения всего лишь два слова: небо и земля.

Только потеряв своего Хозяина, «Ветерок» понял, кого потерял, задним числом осознав масштаб личности и размах деяний человека с большой буквы «Ч».

Нет-нет, Челубеев был жив и чувствовал себя, в общем, сносно, но, как опять же все говорили: «Разве это жизнь?»

После перенесенной операции по поводу геморроя, который вследствие своей чудовищности стал «гвоздем» недавно прошедшего в К-ске кустового совещания врачей-проктологов, Марат Марксэнович не выходил из дома на улицу, пребывая в своей квартире уже не в должности начальника ИТУ, а фактически пенсионера, хотя пенсию только начали оформлять.

Операция, длившаяся пять часов и произведенная пятью хирургами, как всякое хирургическое вмешательство Челубеева, несомненно, убавила, но внешне это было совсем незаметно, скорее можно даже говорить о прибавке: под не снимаемой ни ночью, ни днем полосатой пижамой, которую еще в больнице подарила ему сестра Жозефина, теперь топорщился круглый животик, на лице пухли пончики щек, а под подбородком жил своей отдельной жизнью подбородок второй.

В прошлом стальные глаза Марата Марксэновича сделались застенчиво-голубенькими и продолжали голубеть.

Это когда-то, в давние времена человека хвалили за то, что он «поправился», ошибочно считая, что раз полный, значит и здоровый, сегодня же, когда наука о здоровье шагнула далеко вперед, за это уже не похвалят, но и упрекнуть Челубеева вряд ли кто решился бы, глядя в его новые голубеющие глаза с поселившимися в них неуверенностью и страхом.

Страх вошел в Марата Марксэновича вместе с невидимым раскаленным штырем, поразившим его в то самое место, к которому, как он раньше любил говорить, настоящий мужчина не должен никого подпускать.

Хотя надо отдать должное – любой другой на его месте заорал бы нечеловеческим голосом и в лучшем случае потерял бы сознание, а в худшем отправился бы туда, откуда не возвращаются, – Марат же Марксэнович ничего не сказал и никуда не отправился, а вернулся на свое место и сел!

Возможно, именно в тот самый момент окончательно и бесповоротно сила покинула Марата Марксэновича, и освободившееся пространство занял страх и сопутствующие страху мнительность и тревожность.

Эти новые чувства выражались почти во всяком его действии и слове, в общении с людьми и даже предметами, и в первую очередь – с тонометром, напомним, что так называется аппарат для измерения кровяного давления. Марат Марксэнович постоянно тянулся к нему и одновременно очень его боялся. Ходил вокруг да около, бросал осторожные косые взгляды, не решаясь притронуться, и вдруг хватал, затягивал свой ослабший бицепс шуршащей синтетической лентой и, лихорадочно быстро накачивая резиновую грушу, смотрел на шаткую неверную стрелку, как смотрят подсудимые на судью в момент оглашения приговора.

Давление скакало, и следом скакало насмерть перепуганное сознание Челубеева, отчего он тут же ложился на диван, складывал на груди руки, но, вспомнив, кому и когда так складывают руки, не знал уже, куда их деть.

Болезни, раньше близко не подходившие к нашему здоровяку, дружненько в нем теперь поселились и с энтузиазмом грызли в самых разных местах: Марат Марксэнович то кашлял, то чихал, то потел, то зяб, то как-то не так пукал, то голова у него болела, то локоть, то коленка, и каждая новая боль, по сути первая, для непривыкшего болеть человека была, как последняя.

Чуть ли не каждый час, до еды, во время и после он глотал таблетки, но таблетки, как водится, не помогали.

Все это не могло не отразиться на манере себя вести, говорить, общаться. Слушал Марат Марксэнович с робкой недоверчивой улыбкой, то и дело переспрашивая слабым погасшим голосом, но все равно как бы не слышал. Самым желанным его гостем был теперь доктор Карнаухов, которого даже за глаза он не называл больше Пилюлькиным, а исключительно по имени-отчеству. Пилюлькинское определение давления, когда-то вызвавшее у Челубеева раздражение, теперь повторялось Маратом Марксэновичем по многу раз на день – с разной интонацией, но с тем выражением лица, с каким произносится истина: «Давление – это всё».

Ступив на путь телесных болей и душевных по этому поводу страданий, подталкиваемый в зад неотвязным страхом, Марат Марксэнович обобщил глубокую пилюлькинскую мысль и еще больше ее возвысил. Теперь она звучала так: «Здоровье – это всё».

Беспрерывно думая о здоровье, Челубеев сформулировал свой личный символ веры, краткий и неоспоримый, им нередко начинались и почти всегда заканчивались одинокие печальные размышления и негромкие невеселые беседы с редкими гостями, которых было бы правильнее назвать посетителями: «Главное – это здоровье, да, главное – это здоровье».

Зато жизнь пенсионера, которой Марат Марксэнович раньше опасался, оказалась совсем не страшной. И когда кто-то из пришедших его проведать делано-бодро спрашивал: «Ну как ты тут, Марксэныч?» – он пожимал съежившимися плечиками, застенчиво улыбался и тихо отвечал:

– Спасибо, хорошо. – И, помолчав, описывал свою новую жизнь: – Встану – похожу, потом сяду – посижу, потом ляжу – полежу…

Только однажды Челубеев возвысил голос, дав волю чувствам, когда один из бывших сослуживцев очень уж настаивал на его возвращении в «Ветерок».

– Как я туда вернусь после того, как в моей заднице пятеро мужиков пять часов ковырялись? – воскликнул он неожиданно высоко и, заплакав, прибавил: – И куда?! В 21-й отряд?! К неугодникам?!

После чего случился нервный срыв, давление подскочило и все кончилось «скорой».

Ежедневное лежание на диване оказалось не только не смертельно опасным, но по-своему даже приятным. Лежа на диване и глядя в экран телевизора, Марат Марксэнович постоянно что-нибудь жевал, отдавая предпочтение горячим пончикам в сахарной пудре, которые каждое утро жарила в кипящем масле сестра Жозефина. Больше всего при этом он любил смотреть старые советские мультфильмы, особенно «Ну, погоди», правда, даже там где все смеются – плакал, жалея не только зайца, но и волка.

Однако вы наверняка спросите, почему сестра, а не жена, почему Жозефина Марксэновна, а не Светлана Васильевна? Да потому, что Светлана Васильевна жила теперь в К-ске, точнее сказать, даже не жила а проживала.

Кстати, там же и челубеевская племянница Юля, но она-то как раз жила, вновь соединив свою судьбу с Кукарекиным-сыном, который простил измену и взял к себе в двухэтажный кирпичный особняк, оставшийся после смерти знаменитого отца-демократа.

Юля уехала в К-ск спустя неделю после появления в челубеевском кабинете нового Хозяина.

Его звали Антон Павлович Яснополянский, и прибыл он в «Ветерок» прямо из Москвы, из своего кабинета в Минюсте, который до того пару лет занимал.

«Юноша бледный со взором горящим», – вспомнила Юля строчку из школьного стихотворения, когда впервые его увидела, и в который раз сердечко трепыхнулось в груди. Но спустя пару дней молодая женщина приказала своей сердечной мышце не волноваться, так как в «Ветерке» появилась та, которой ее новый начальник всецело принадлежал. Ираида Радиевна Босх – неопределенного возраста, с неопределенными формами тела, цветом волос, голосом и даже, можно сказать, неопределенного пола, но при этом громкая, деятельная и властная.

Представляя ее коллективу, Яснополянский выразился загадочно: «Она мне не мать, не жена, не сестра, не любовница».

Все, конечно, тут же задались вопросом: «А кто? Кто же тогда?»

Новый Хозяин прочитал вопрос в глазах безмолвного коллектива, улыбнулся ягодными губками и ответил: «Друг».

Странные эти друзья оставили Москву, чтобы доказать, что из бывшей советской зоны можно создать пенитенциарное заведение двадцать первого века.

Днем раньше у Юли случился с новым шефом конфликт, который начался следующим образом: Яснополянский вызвал к себе секретаршу и, указывая на пылящихся в углу Дусю и Фросю, не скрывая удивления, спросил.

– Это что?

– Это эти… как их… гири, – с улыбкой смущения ответила Юля.

– Я вижу, что не воздушные шарики…

– Это Марата Марксэновича гири… – объяснила Юля.

– Гири Марата Марксэновича, а меня зовут Антон Павлович, – строго напомнил новый начальник.

Именно в тот момент Юля поняла, что работать она здесь больше не будет.

– Вы хотите, чтобы я их унесла? – спросила Юля, с вызовом глядя в глаза Яснополянского.

Тот засмеялся.

– Я хочу, чтобы их здесь больше не было.

– Вот сами и уносите! – оскорбленно бросила Юля и ушла, хлопнув дверью.

Приехав в К-ск, безработная мать-одиночка долго бродила по улицам родного города, пока не встретила на переходе сидящего за рулем машины своего бывшего мужа. Кукарекин-младший пригласил ее в кафе, и любовь вспыхнула с новой силой. (Можно сказать определенно: Юле повезло во всем. Занявшая ее место Ираида Радиевна Босх сразу обнаружила ужасающий развал во всем делопроизводстве. Да что там говорить, если по Юлиной предельной сосредоточенности на своих женских переживаниях в «Ветерке» был похоронен живой человек… Нет, не так, похоронен был конечно, мертвый, но все подумали на живого – к этому мы обязательно вернемся.)

Дусю и Фросю вынесли из кабинета солдаты-срочники и сдали в пункт приема металлов, буквально за копейки. Что же касается висящего на стене «панно» с изображением святого чекиста, то Яснополянский снял его собственноручно, как только вошел в кабинет, и освободившееся место законно занял законный портрет первого Президента России.

Первочекист же пылился теперь в кладовке, прислоненный лицом к стене.

О дорогом дядином подарке Марат Марксэнович не вспомнил ни разу, а о Дусе и Фросе только однажды, еще в больнице, пребывая в реанимации в послеоперационном бреду.

– Где Дуся? Где Фрося? – шептал он обметанными губами, обратив на Светлану Васильевну невидящий взор.

– Там, где ты их оставил, – не без раздражения ответила женщина, скашивая взгляд на другой край большой реанимационной палаты, где лежал совсем плохой о. Мартирий.

Челубеев считался проктологическим больным, а Мартирий кардиологическим, но так как реанимация в больнице была общая, лежали они там вместе.

Марат Марксэнович пробыл в реанимации три дня, о. Мартирий – три недели, из чего легко сделать вывод, кому из них было хуже и кто требовал к себе большего внимания. Хотя, по большому счету, Светлана Васильевна никому не отдавала предпочтения.

Трое суток разрывалась она между своим законным супругом, которому столько лет принадлежала телом, и тем, кому в последние годы вверила на попечение свою душу.

Нет для женщины большего счастья, чем спасать любимого мужчину, Светлана Васильевна же спасала сразу двоих – любимых по-разному, но одинаково сильно.

Однако двойное это женское счастье скоро кончилось, и она стала, может быть, самой несчастной женщиной на свете, потому что первый от нее сразу отвернулся, а второй так и не поворачивался.

– Ты под меня мину подложила, – сказал Марат Марксэнович, покряхтывая, лежа на животе уже в обычной палате.

– Какую мину? – не поняла Светлана Васильевна.

– Ту самую… – многозначительно ответил муж и тут же подвел под прожитой совместной жизнью решительную черту: – Всё – развод!

Челубеев был еще очень слаб, но это, самое страшное в семейной жизни, слово произнес твердо.

Скажем по секрету: активной сторонницей развода, а может быть, даже инициатором была сестра Марата Марксэновича Жозефина, которая никогда не любила Светлану Васильевну, не считая ее ровней брату. Выросшая на книгах Белинского, Чернышевского, Добролюбова, воспитанная в духе коммунистических идеалов, институтский преподаватель диалектического и исторического материализма, а впридачу научного коммунизма и научного же атеизма, всегда твердо стоявшая на ногах, еще в начале девяностых Жозефина Марксэновна потеряла под собой почву и только теперь вновь ее обрела. Уход за тяжелобольным братом, постоянная о нем забота стали для этой оставшейся не у дел некрасивой немолодой женщины жизненной целью и средством, которыми она не собиралась ни с кем делиться, тем более с нелюбимой золовкой.

Положение Светланы Васильевны было воистину бедственным.

Но что же о. Мартирий, не мог разве помочь своей духовной дочери?

Да он, бедняга, едва-едва себе помогал на этом свете задержаться. Как неожиданно образно выразился главный кардиолог К-ской областной больницы Тяпкин: «У него сердце висит на последнем волоске», и о. Мартирий определенно ощущал в себе этот до предела истончившийся волосок.

Он лежал безмолвно и неподвижно, лишь изредка указывая взглядом на стакан с водой или «утку».

Как все врачи, человек практичный и, как большинство медиков, атеистических взглядов, Тяпкин приказал остричь о. Мартирия и сбрить его бороду, якобы в целях гигиены, что и было исполнено, когда монах находился под действием сильного снотворного. Светлана Васильевна при этом присутствовала, но не протестовала, боясь, что ее могут выгнать из больницы, как выгнали о. Мардария, и тогда в ее жизни вообще ничего не осталось бы.

– Ангел, – сказала, глядя на мирно спящего о. Мартирия, сердобольная пожилая нянечка, и Светлана Васильевна судорожно кивнула, не представляя, что будет, когда остриженный и обритый монах проснется.

Ох и спал же он тогда, отсыпаясь после монашеского своего малоспания! Одному Богу известно, что снилось ему в ту растянувшуюся на дни и недели ночь, но мне почему-то кажется, хочется так думать, что великану снились его великие мечты…

Ему снилось то, о чем мечтал, когда давал себе обет монашеского служения, – его единственно любимая страна, новая Россия, Святая Русь XXI века, братство красивых и сильных людей – православных христиан, под сенью своей любви к Богу любящих ближних и дальних, своих и чужих, готовых в любую минуту душу свою положить за други своя, и не боящихся второго пришествия, но ждущих его едва ли не с нетерпением, чая воскресения мертвых и встречи с теми, кто ушел недавно и давно…

Проснувшись и сразу ощутив свое новое, без волос на голове и лице, состояние, о. Мартирий указал взглядом на зеркало, висевшее на стене, безмолвно приказывая его снять и поднести ближе. Светлана Васильевна улыбнулась, пытаясь отвлечь больного, но взгляд его неумолимо требовал зеркала.

Сама не своя от страха, Светлана Васильевна выполнила приказ и поднесла тяжелый зеркальный квадрат к голому лицу и лысой голове монаха.

В отличие от библейского Самсона, потерявшего свои волосы, а вследствие того и силу и очень от этого страдавшего, о. Мартирий, кажется, не расстроился, быть может, потому, что силу потерял первой, будучи еще лохматым и бородатым. На его тонких бескровных губах проявилась едва заметная улыбка и, узнав себя, он это подтвердил:

– Я.

Светлана Васильевна очень тогда обрадовалась, ведь о. Мартирий практически не разговаривал. Постоянное его молчание тревожило женщину и даже пугало, иногда казалось, что ее духовный пастырь не хочет больше с ней общаться, но главный кардиолог Тяпкин объяснил однажды, что от вызванного разговором напряжения может оборваться тот последний волосок и тогда больной в одно мгновение умрет.

Данное объяснение слышал и о. Мартирий, но при этом не прореагировал на него как внешне, так и внутри себя.

О. Мартирий не боялся смерти раньше, кажется, и теперь он ее не боялся, а не говорил не только из-за крайне бедственного физического своего состояния, но, может быть, еще и из-за того, что все слова, которые должен был в своей жизни сказать, в личных беседах и публичных проповедях он уже сказал.

Три последних своих слова, составивших странную и загадочную фразу, о. Мартирий произнес еще до шумного и скандального изгнания о. Мардария из больницы.

– Суров русский бог.

Непонятные эти слова были произнесены прочувствованно и обреченно, как завещание.

Услышав их, о. Мардарий хотел тут же данное утверждение оспорить и, вскинув ручки, открыл уже рот, но встретившись взглядом со своим другом и братом и мысленно с ним согласившись, заплакал.

В больнице о. Мардарий вел себя вызывающе и недостойно.

Вызывающе – для священника и недостойно – для современного человека, мужчины, какой он ни есть.

Время от времени толстяк выкрикивал вдруг: «Не отдам!» – глядя при этом не куда-нибудь, а вверх, и в голосе его звучали возмущение, обида и даже, страшно сказать, угроза, его полная детская ручонка вскидывалась опять же вверх и почти сжималась в кулачок.

Кому грозил дьякон?

Нет, мы даже не станем пытаться на этот вопрос отвечать!

Недостойное поведение толстяка выражалось и в бесконечных и обильных слезах, на которые вряд ли способна самая слезливая женщина. Вот так плачет, плачет, а потом как закричит: «Не отдам!»

О. Мардарий постоянно мешал медперсоналу, путая нянечек с врачами, пытаясь при этом всем объяснить, сколь много значит земное существование о. Мартирия для православия и России, но объяснения те состояли почти сплошь из одних «нат», так что никто ничего не понимал, да и не хотел понимать. Все это было так неприятно, что даже Светлана Васильевна попеняла своему в недавнем прошлом любимцу:

– Да будьте же вы, наконец, мужчиной, отец Мардарий!

– Не могу-нат, – честно признался толстяк и вновь заплакал.

Кончилось это тем, чем должно было кончиться – о. Мардария выставили за больничную дверь.

«У нас здесь не души лечат, а больные органы», – презрительно проговорил кардиолог-атеист, и уставшие от безделья дюжие охранники с удовольствием выволокли и вытолкали вон упиравшегося всеми четырьмя конечностями, цеплявшегося за всякую неровность, белугой ревущего о. Мардария. И так получилось, что дебошир сразу попал в руки подъехавшего в тот момент к больнице на черном мерине о. Пуда со своими присными.

И. о. о. настоятеля специально прибыл туда, чтобы, как он сказал, «лично проверить факты».

Факты при проверке подтвердились.

Не только о. Пуд, но и все епархиальное начальство, которому надоели «подвиги» о. Мартирия, было за немедленное расстрижение мятежного монаха, но исключительно из гуманных соображений дело было отложено до его выздоровления.

Что же касается его всегдашних заступников, то о. Афанасий-старый не знал ничего в своей Америке, а о. Афанасий-новый знал, но молчал, так как служил настоятелем храма на каком-то сверхсекретном предприятии и не имел права никак себя проявлять. Так что, оставаясь монахом, о. Мартирий как бы уже монахом и не был, и возможно, ощущая это, так неожиданно прореагировал на отсутствие своих «влас и брады».

Что же касается о. Мардария, то применение к нему столь суровых мер даже не обсуждалось. Если не считать публичного порицания о. Пуда да постоянных насмешек и травли братии, толстяк легко отделался.

Но оставаться в обители не пожелал сам, попросив, чтобы его перевели в другой монастырь «куда-нибудь подальше-нат».

И начальство пошло навстречу – в скором времени его перевели во вновь открытый монастырек где-то на севере Казахстана, в котором братия состояла из бывших воинов-интернационалистов во главе с бывшим политруком. Сомнительно, чтобы о. Мардарий долго протянул в голой степи, где днем плюс пятьдесят, а ночью ноль, среди искалеченных войной неофитов при церковно-армейской дисциплине. Сам же он подобному назначению радовался, уверенный, что по закону сообщающихся сосудов оттянет на себя часть страданий своего болящего брата, чем поможет ему встать на ноги и продолжить свое служение.

Известно, откуда и куда бы в нашей бескрайней стране ты ни ехал, путь твой будет лежать через Москву. Вот и о. Мардарий, направляясь из К-ской области в Казахстан, оказался в городе, в который так когда-то стремился. Он должен был в Патриархии получить какие-то документы, и первым человеком, кого о. Мардарий там встретил, был именно тот, кого больше всего боялся в Москве встретить, а именно епископа Иоанна.

Четвероюродный дядя расцеловал своего четвероюродного племянника, укоряя за то, что тот так долго себя не проявлял, и в тот же день определил опешившего дьякона на службу в свой «департамент».

Но, разумеется, встреча о. Мардария с епископом Иоанном случайной не была, его там ждали.

Вы спросите, откуда в первопрестольной, в самой Патриархии узнали о том, что произошло в далекой и глухой К-ской епархии, в забытом богом «Ветерке»?

Оттуда, откуда все узнали – из газет!

Понятно, что организовали утечку нежелательной для церкви информации А. П. Яснополянский и И. Р. Босх, которая много писала и часто публиковалась. Либеральная пресса всласть покуражилась тогда над церковниками.

Так, в «Ежедневном бизнесмене» вышла редакционная статья под названием «Клерикальная контрреволюция», а в «Столичном молодежнике» были напечатаны две ехидные заметки о том, что наш находящийся в упадке спорт может спасти только церковь. Первая называлась «Поп-тяжеловес», а вторая, о чем автор данного повествования сообщает не без некоторого смущения, – «Только лишь некоторые последствия»…

Лишь истинные коммунисты в своем центральном органе «Русская Правда» дали гневную отповедь либералам. В обстоятельной статье под названием «Только в здоровом теле может быть здоровый дух» они доходчиво объяснили, как много значат физкультура и спорт для духовного роста тех, кому «в грядущем двадцать первом веке предстоит вернуть Россию на правильные рельсы».

Взрывная волна от сработавшей в «Ветерке» мины, как видим, достигла даже Москвы, что же говорить о том, что творилось вблизи эпицентра.

Взрывом снесло голову начальника К-ского УИНа.

Специально созданная комиссия давила на то, что в светском государстве власть не может отдавать предпочтение одной лишь конфессии и если «тов. Частик И. И. напрямую способствовал созданию в ИТУ православного храма», то он должен был способствовать и строительству там мечети, синагоги и буддистского дацана.

Гордый тем, что подвергается гонениям за веру, Частик с пафосом тогда воскликнул:

– Может, вы прикажите мне сделать обрезание?

В ответ ему было приказано выйти в отставку.

Начальник К-ского областного УИНа оставил свой пост, но не оставил своего духовного отца и дважды приезжал в больницу проведать о. Мартирия. Однако был при этом суетлив и растерян настолько, что даже не узнал Светлану Васильевну, приняв ее за нянечку. В ее присутствии Частик говорил с безжалостным кардиологом о будущем больного, и это будущее представлялось незавидным – лежать, все время помня о «последнем волоске», который в каждое мгновение может оборваться. Говорили о первой группе инвалидности и о специальном интернате, в котором, скорее всего, больному предстоит провести остаток своих дней.

Светлана Васильевна слушала это, беззвучно глотая слезы.

Она была готова забрать о. Мартирия домой и ухаживать за ним остаток своих дней, но вот беда – у нее не было теперь дома.

Отлученная мужем от дома и семьи, уволенная с работы за «вопиющую халатность», выявленную в работе бухгалтерии все той же комиссией ГУИНа, Светлана Васильевна решительно не знала, где и как ей дальше жить. В К-ске ее приютила та сердобольная пожилая нянечка, сравнившая остриженного и обритого о. Мартирия с ангелом, тоже православная. Сидя вечером в ее маленькой однокомнатной квартирке за чаем под образами с зажженной лампадкой, думала Светлана Васильевна, думала и ничего не могла придумать. К мужу возврата нет, дети в Москве не ждут (они, кстати, пока ничего не знали), а начинать новую жизнь в сорок пять, не имея своего угла да еще с чужим больным человеком на руках, – такого и врагу не пожелаешь.

А то, что о. Мартирий оказался ей совершенно чужим, было страшнее даже его бедственного состояния. Остриженный и обритый, в серой короткой пижаме, этот безмолвный неподвижный человек перестал быть для Светланы Васильевны монахом, но так и не стал мужчиной.

Напившись чаю и наплакавшись, она стояла перед образами, молясь вместе с благодетельной хозяйкой дома, но, по правде сказать, делала это с тяжелым сердцем, не находя в молитве утешения. Более того, ее иногда посещали пугающие мысли о том, что, может быть, если бы она не крестилась, то и не было бы этой безвыходной во всех отношениях ситуации.

Бессонными ночами Светлана Васильевна искала свою вину во всем случившемся и не находила.

Во всем были виноваты мужчины, их мужское самолюбие и упрямство.

И не только эти двое, что сошлись в губительном поединке, но все, все мужчины на свете!

Не то чтобы раньше Светлана Васильевна так уж любила мужчин, нет, конечно, хотя интересные вызывали у нее интерес, и кокетство в общении с представителями противоположного пола было ее естественной формой поведения, но теперь все они ей были прямо-таки физически неприятны, а недвусмысленные предложения кардиолога Тяпкина (у медиков с этим просто) вызывали с трудом скрываемое отвращение.

– Видеть их больше не могу! – призналась однажды в сердцах Светлана Васильевна своей благодетельнице.

Да что видеть – слышать!

Истерзанную душу Светланы Васильевны уже не сладил малиновый голос Александра Малинина: только начинал тот из радиоприемника выводить свои «Берега» – она его тут же выключала.

Во время известных и памятных нам банных посиделок наши три сестры рассуждали иногда о том, каким в их жизни будет последний раз – когда, с кем и как, шутливо, разумеется, рассуждали, подтрунивая друг над дружкой и над своими мужьями, смеясь и хохоча, и, вспоминая те разговоры, Светлана Васильевна хмурилась и горько усмехалась – теперь она знала, каким будет ее последний раз, потому что он в ее жизни был – в ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября 1999 года с законным мужем – и по-тихому, и по-громкому, и по-всякому…

Вспоминая ту незабываемую ночь и обнаруживая прямую связь с тем, что случилось на следующий день, Светлана Васильевна и здесь не видела своей вины, – ведь это сестры настояли, уговорили, заставили переступить через себя.

В разгар описываемых событий, как раз на следующий день после разговора бывшего начальника К-ского УИНа с главным кардиологом Тяпкиным в присутствии Светланы Васильевны, которую Частик при этом не узнал, несчастная женщина отправилась в «Ветерок», чтобы взять дома кое-что из одежды, прижать к груди любимую собачку, взглянуть на мужа и, если получится, пообщаться с сестрами.

Она сначала зашла домой, а оттуда на работу, но, описывая один из самых горестных дней в жизни Светланы Васильевны, мы поменяем последовательность этих событий, потому что так нам будет легче выйти на главное, чтобы на нем сосредоточиться.

Начало встречи трех сестер после долгой разлуки вышло невеселым, а конец оказался просто-таки кошмарным.

– Ну, здравствуйте! – делано-бодро проговорила Светлана Васильевна, прижимая к груди свою любимую мопсиху и с трудом удерживая на лице улыбку, так как после визита домой была, что называется, на взводе. Сидящие за своими столами сестры не обрадовались и не удивились, а, оторвавшись от бумаг, подняли на Светлану Васильевну утомленные годовым отчетом глаза и переглянулись.

– Ну, здравствуй, – в тон ответила Людмила Васильевна.

– Здравствуй, здравствуй, – добавила Наталья Васильевна и усмехнулась.

С этого все началось: Людмиле Васильевне и Наталье Васильевне не понравилось, как их подруга вошла, а Светлане Васильевне не понравилось, как ее встретили.

Но как же они переменились, наши три сестры, и приходится признать, не в лучшую сторону переменились!

Пышная, словно на дрожжах взошедшая Людмила Васильевна как-то опала и даже обвисла, в меру мужественная Наталья Васильевна сделалась излишне мужеподобной, а яркая, всегда выделявшаяся на общем фоне Светлана Васильевна потускнела и посерела, и, скорей всего, потому Частик не узнал ее в больнице, а не потому, что не захотел узнавать.

Горько, очень горько признавать, но и как-то вдруг постарели дорогие сердцу автора Светлана Васильевна, Наталья Васильевна и Людмила Васильевна – постарели, подурнели, эх…

Правда, сначала все было в рамках приличий: Светлана Васильевна глянула на свой рабочий стол, сплошь заставленный цветочной рассадой и, сглотнув слезы, поинтересовалась:

– Никого еще вместо меня не посадили?

– Посадят, – многозначительно проговорила в ответ Людмила Васильевна, а Наталья Васильевна вновь усмехнулась. Годовой отчет, последний день, страшная запарка – сестры даже завидовали уволившейся по собственному Светлане Васильевне, хотя завидовать, конечно, было нечему.

Ни ответ Людмилы Васильевны, ни усмешка Натальи Васильевны Светлане Васильевне не понравились, но она не подала виду и спросила примирительно:

– Может, хоть чаем напоите?

Сестры в третий раз переглянулись и, не отказывая подруге в такой просьбе, поднялись: Людмила Васильевна к шкафчику, в котором хранились чашки, а Наталья Васильевна к стоящему на подоконнике электрочайнику, в котором не оказалось воды.

– А ты, может, воды принесешь? – сказала Наталья Васильевна.

Просьба была простой и естественной, в прежние, хорошие для всех троих времена никто не считался, кому идти за водой, а кому заваривать чай, все это делалось дружно и слаженно, но в том-то и дело, что хорошие времена прошли.

Классик советской литературы Константин Симонов, говорят, про себя говорил: «В хорошие времена я хороший, в плохие плохой»…

Но нет, плохими наши женщины не стали, да и наступившие новые времена плохими назвать – взять грех на душу, знавали мы времена похуже, тут дело в другом. Женщина живет от увлечения к увлечению, от любви к любви, от одной привлекательной идеи к другой, но случаются периоды, когда нет ни того, ни другого, ни третьего, а это и есть беда, великая женская беда, эта-то беда и стряслась с тремя нашими сестрами одновременно – не было сейчас у всех троих ни любви, ни увлечений и ни одной мало-мальски привлекательной женской идейки.

И чаепитие не состоялось, да оно и не могло состояться, ведь во время его Людмила Васильевна и Наталья Васильевна должны были задать неизбежный вопрос: «Ну, как он там?» – а Светлана Васильевна должна была на него ответить, но никто этого не хотел, потому что это означало бы вернуться в жизнь, которая вместе с общей любовью, очевидно, для всех закончилась.

Чаепитие не состоялось, но разговор был – поговорили и договорились до того, что дальше некуда.

Совсем не хочется рассказывать, как повели себя тогда три немолодые, некрасивые, недобрые вдруг женщины, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

Когда самая из всех несчастная и при этом кругом виноватая Светлана Васильевна напомнила сестрам, как те подговаривали ее определенным образом повести себя ночью с мужем, что заставило ее не только переступить через себя, но и отняло у мужа все силы, едва не сведя его в могилу, женщины сразу не нашлись, что возразить, переглянулись, засмеялись, после чего Людмила Васильевна возразила и еще как возразила:

– Не мы у твоего Маратика сосали…

Наталья Васильевна захохотала, поддерживая подругу, а Светлана Васильевна залилась краской стыда, и первым ее желанием было выскочить вон и бежать куда глаза глядят, но, не желая больше терпеть унижений, она крепко ухватила Людмилу Васильевну за волосы и стала возить ее ярко-накрашенными губами по свежему годовому отчету. Людмила Васильевна обиженно завизжала, и, возмущенно охнув, Наталья Васильевна, в прошлом мастер спорта по волейболу, чья подача считалась неберущейся, вскочила, подпрыгнула, подняла над головой растопыренную пятерню и…

Страшно подумать, чем могла кончиться встреча трех, увы, теперь уже бывших сестер, если бы в тот момент не проходили мимо мужья двух из них, а именно Геннадий Николаевич Шалаумов и Николай Михайлович Нехорошев. Услышав шум, мужчины ворвались в бухгалтерию и не без усилий драку остановили, с разъяренными женщинами справились, но с их разъяренными языками справиться конечно же не могли. Тут-то и узнал Геннадий Николаевич то, чего никак не должен был знать, и в первую очередь – о негре Мустафе, который обладал однажды телом его дражайшей супруги, и о родившемся от этого обладания негритенке, которого пришлось оставить в роддоме, а то, что все это было еще «до него», Геннадия Николаевича – как белого мужчину – мало успокаивало. Тем более что тут же он узнал о том, кто был «уже при нем» – об одном шустром студенте, после общения с которым его дражайшей супруге пришлось делать в Москве аборт.

И Николай Михайлович просветился насчет сексуальных способностей писателя Сак-Саковского, чья книга с дарственной надписью занимала почетное место в книжном шкафу Нехорошевых. Сами по себе эти способности мало заинтересовали бы Николая Михайловича, если бы не были буквально проявлены на его Наталье Васильевне, которую никогда не ревновал, стопроцентно будучи в ней уверенным.

Ничего не утаила Светлана Васильевна в своем праведном, как ей казалось, гневе, сказала все, что знала, но и сама в ответ была кое в чем просвещена.

Заплаканная, с размазанным ртом и расквашенным носом Людмила Васильевна в красках поведала собравшимся, как много лет назад, после того, как Светка засиделась в парке на скамейке с заезжим артистом, на следующий день ее Маратик в своем кабинете, пользуясь служебным положением, ее фактически изнасиловал и не извинился.

Ах нервы, нервы, женские нервы – не наши, мужские морские канаты вы, а тонюсенькие, тоньше самого тонкого волоска дрожащие жилочки, и вот на вас-то до поры до времени все держится, а потом – бац! – и вот так вот рвется…

Последняя новость стала для Светланы Васильевны последним ударом. Если раньше она еще надеялась на восстановление своей разрушенной семьи, то теперь отказалась даже об этом думать. Единственное, о чем Светлана Васильевна жалела, что не знала этого, а то бы напомнила своему бывшему мужу тот далекий день, скамейку в парке за пограничником и спросила бы, глядя насмешливо и победно: «Думаешь, там ничего не было?» – и, помедлив, насладившись его растерянностью, крикнула бы прямо в лицо: «Было! Еще как было!» (Хотя на самом деле как раз и не было.)

Повторим, что на своей бывшей работе Светлана Васильевна оказалась после того, как побывала в своем бывшем доме, точнее, постояла на его пороге, и, как обещали, расскажем об этом.

… Постояв в раздумье перед родной обитой дерматином дверью, Светлана Васильевна нажала на кнопку звонка. И сразу же донеслось знакомое тявканье Мартышки, а чуть погодя открылась дверь. Светлана Васильевна надеялась, что сразу увидит Марата, но увидела его сестру.

Жозефина была в спортивном костюме, переднике, с белыми от муки руками.

Смотрела золовка сурово, ожидая, что невестка скажет.

Светлана Васильевна и сказала, что должна была сказать:

– Здравствуй.

Жозефина в ответ молчала, продолжая смотреть тем же суровым выжидающим взглядом. Светлане Васильевне нестерпимо захотелось плюнуть ей в лицо, но напряженную до предела ситуацию разрядила прибежавшая мопсиха. Светлана Васильевна обрадованно подхватила собачку на руки, прижала к щеке, и та, повизгивая и поскуливая, стала торопливо вылизывать хозяйке лицо.

– Ну, всё? – нетерпеливо спросила Жозефина.

– Не всё, – сказала Светлана Васильевна, вытирая ладонью мокрую щеку.

– Что еще? – Всем своим видом Жозефина показывала, что нет у нее ни желания, ни времени продолжать этот бессмысленный разговор.

– Где муж? – требовательно спросила Светлана Васильевна.

– Чей муж?

– Мой муж. – Тогда, до встречи в бухгалтерии, Светлана Васильевна еще считала Марата Марксэновича своим мужем.

– Брат спит, – еще строже ответила золовка, упирая на слово «брат».

– Разбуди.

– И не подумаю. Забирай свою сучку и уходи! – прокричала вдруг Жозефина, захлопывая дверь.

– Сама ты сучка! – успела бросить ей в лицо Светлана Васильевна и, еще немного постояв в раздумье перед закрытой дверью, пошла по лестнице вниз.

Сложив на груди лапки, мопсиха важно сидела на ее руках…

Мы поменяли местами последовательность произошедших в тот день событий не для того, чтобы поскорей подсыпать в наш в целом пресноватый текст перчику, а исключительно ради этого маленького создания – Машки, Мартышки ли, не знаем, как ее теперь называть, которая с периферии нашего внимания удивительным образом выходит на передний план.

Направляясь к своим тогда еще сестрам, Светлана Васильевна тешила себя надеждой, что они помогут пристроить бесхозное животное, отдадут кому-нибудь из соседей, так как сами мопсиху взять не могли: у Людмилы Васильевны был кот, а у Натальи Васильевны муж-алергик. О том же, чтобы взять любимую собачку с собой в К-ск и речи не было – приютившая Светлану Васильевну благодетельная женщина большую часть жизни прожила в деревне и не представляла себе собаку кроме как во дворе на гремящей цепи. Но, встретившись с сестрами, Светлана Васильевна сразу поняла, что помощи от них не будет, а в разгоревшейся между женщинами, будем прямо говорить, драке про мопсиху забыла, и то ли придавили ее, то ли просто испугали, но в момент, когда в бухгалтерию влетели еще ничего про своих жен не знающие Шалаумов с Нехорошевым, она пулей выскочила наружу и бесследно исчезла.

Не удовлетворенная сказанным, но переполненная услышанным, вне себя от ярости Светлана Васильевна выскочила из бухгалтерии на улицу и, совершенно забыв о любимом домашнем животном, села в «Василек» и покинула ненавистный «Ветерок», чтобы не видеть больше поганых рож своих бывших сестер, не слышать их мерзкого визга.

Но с ее отъездом визг в «Ветерке» не прекратился.

Той же ночью Геннадий Николаевич Шалаумов вытурил визжавшую свою супругу из квартиры, после чего довольно долго гонял несчастную Людмилу Васильевну по улице – в комбинации и расстегнутых зимних сапогах, поддавая кулаками и пинками, обзывая при этом негритянской подстилкой и другими последними словами.

Видимо памятуя о неберущейся волейбольной подаче Натальи Васильевны, Николай Михайлович Нехорошев не решился поднять руку на свою жену, зато выпил залпом из горла бутылку водки, после чего не упал, а пошел искать, где бы еще выпить.

Чуть погодя, к Нехорошеву подключился Шалаумов, и запили мужики так, что о них говорили уже в прошедшем времени, как о покойниках.

Тут можно предположить, что зона, почти одномоментно лишившаяся Хозяина, Зама и Кума, пошла вразнос, что зэки побежали во все стороны, как крысы с тонущего корабля, но этого-то как раз и не произошло.

Посуровел «Ветерок», подобрался, словно мирный город после объявленной злым ворогом войны.

Порядка стало больше.

Даже растерявшиеся было начальники отрядов удивились и смотрели на сознательных зэков с благодарностью.

Правда, когда Игорек повесился, «Ветерок» зашумел, заволновался, так что чуть не пришлось вызывать К-ский тюремный спецназ, известный на всю Россию своими подкованными башмаками.

Мы еще не сказали, что Игорек повесился?

Да, повесился…

Повесился Игорек семнадцатого, на третий день после своего гордого ухода из «Ветерка».

Он ушел с приличной суммой денег, которую сумел скопить, и с сумкой продуктов, чтобы первое время деньги не тратить, добрался на попутке до К-ска, но меньше чем через день вернулся и стал проситься обратно.

Причем, как потом ребята с КПП рассказывали, был совершенно трезв и нисколько не обдолбан, ведь если человек так себя ведет, появляются предположения о влиянии на него алкоголя или наркотиков.

Не было ни того, ни другого, но вел себя Игорек неадекватно.

Его прогнали, но он скоро вернулся, прогнали снова, но Игорек появился опять.

Тогда позвали ребят из охраны, и те хорошенько его дубинками отделали, чтобы не мешал людям служебный долг исполнять. Дубинки помогли, на КПП Игорек больше не совался, но ночью трижды он обошел зону по периметру, крича во весь голос: «Иле́, Иле́ лама савахфани!»[4]

Подошли еще раз, спросили: «Чего орешь, какая еще лама»?

Ну и вломили еще раз от души…

После этого Игорек замолчал и исчез, а на третий день повесился в соседней рощице на березе, причем обнаружили его почти сразу – охрана, профилактически осматривающая прилегающую к зоне территорию, увидела, подошла, потрогала, а он еще тепленький.

Рядом с толстым суком, за который была привязана петля, висел на тоненькой веточке Игорьков нательный крест, тот самый, который надел на него при первой встрече о. Мартирий. Никакой предсмертной записки самоубийца не оставил, если не считать двух слов, написанных наискосок на задней сторонке обложки лежащего на камне красного Евангелия: «Вернуть Дураку».

Последнюю волю покойного никто, разумеется, не исполнил – Благую Весть подшили к «Делу» как вещдок.

Тогда-то и заволновался «Ветерок» и чуть было даже не взбунтовался, устраивая бесконечные диспуты на тему, как было и как стало, и именно тогда родилось то решительное противопоставление прошлого и настоящего, те самые «земля» и «небо», с которых мы начали эту невеселую главу.

Один Слава Дураков не участвовал в разговорах и все ходил и искал свое Евангелие. Дурака прогоняли, над Дураком смеялись, но, присмотревшись, увидели, что у Дурака крыша поехала, и отправили Дурака туда, для чего верно был рожден и определен своей фамилией, – в психзону век свой доживать.

В результате коллективных толковищ с потасовками и индивидуальных ночных бдений с гонкой по кругу одной и той же мысли «Ветерок» пришел к совершенно неожиданному для себя выводу: с Богом, может быть, еще хуже, чем без Бога, но самое плохое, самое никудышное, когда вот так – ни с Богом, ни без Бога, потому что это уже не жизнь, а однообразная и бессмысленная пытка – ни то ни се, ни рыба ни мясо, ни два ни полтора, чёрт-те что, бесконечный конец света, и именно с этим, похоже, предстояло им теперь жить.

А что же те, кто не плюнет, не перекрестившись, у кого чуть не каждый день пост и всё вокруг – грех, те, кого бывший Хозяин называл мафией, опущенные – сектантами, а сами себя православными величали?

Этим было хуже всего, их вертело и крутило, как фарш в мясорубке. Прибившиеся к храму из-за грева красноповязочники разбежались сразу, рассказывая теперь о своей прошлой православной жизни с мстительными усмешечками, остальные остались при храме, правда уже не внутри, а снаружи. Совсем уж не хотелось говорить, но и это сказать придется: не было больше в «Ветерке» храма во имя Благоразумного разбойника, а все, что от него осталось – кирпичное основание бывшей солдатской чайной да Игорьков крест, с которым пламя не справилось, верно и впрямь был из железного дерева сделан.

Загорелось не в церкви – в подсобке, о которой недавно еще все мечтали, а теперь стояли и нюхали, прощаясь с мечтой: «Какава горит. Греча занялась, “Ява” явская задымила».

Говорят, пожар в публичном доме во время наводнения – это смешно… Не знаем, не видели, а вот пожар в исправительно-трудовом учреждении в зимний период – это и вправду ухохочешься: толкали пожарную бочку, как те цыгане паровоз, а чего ее толкать, если вода в ней замерзла.

Зэки волнуются, что добро горит, а охрана волнуется, чтобы в огонь кто не кинулся, потому что потом уже факт пожара не скроешь, затворами клацают, орут, как оглашенные: «Стоять лежать не двигаться!», собаки лают, волки воют, шум, гам, тарарам.

Когда подсобка горела, народ еще кое-как держался, а когда из церковных окошек красивый золотистый дым повалил, некоторые контроль над собой потеряли. Налет с Лаврухой с разных сторон в горящий храм рванули, на «Стой, стрелять буду!» не реагируя, и скоро оттуда выскочили, кашляя до рыданий, прижимая к груди церковную посуду, все их чашки-ложки, блестящие, да, но не золотые и даже не позолоченные, спрашивается, чего было так рисковать?

Посуду спасли, а больше вроде ничего не спасли, все Рубелевы художества огонь поглотил, а заодно и творение безвестного Облачкина. Иконы тоже сгорели, в том числе и привезенная из монастыря монахами «чуть ли не чудотворная» Семистрельная.

Сгорела…

Что ж, и не такие иконы исчезали навечно в огненной купели, даже сама Казанская Божья Матерь почила навеки в огненной пещи, брошенная туда рукой неблагоразумного разбойника Стояна Чайкина, чтобы сильней разжечь пожар веры в русских людях, возродившись в тысячах и миллионах списков, творяй и творяй чудеса, глядишь и эта не забудется, напоминая о себе через умягченные сердца тех, кто, глядя на нее, крестился, молился, прикладывался…

Так что не было больше храма в «Ветерке», а оставшаяся без крыши над головой община, точнее ее остатки, разделилась внутри себя на две враждующие группировки.

Лидером первой был Шуйца, второй – Десница. Налет и Лавруха теперь не только не разговаривали между собой, но и не здоровались, рядовые же члены обзывались грязными словами и даже плевались при встрече.

Суть разногласий между шуйцыными и десницыными заключалась в следующем: кем считать Игорька – иудой или апостолом?

Иудой – потому что предал всех и сбежал, как Иуда, а апостолом – потому что вернулся, как Петр. (Самоубийство в расчет не бралось, потому как еще не известно, сам или не сам.)

Первые утверждали первое, вторые – второе, а может и наоборот, впрочем, это не важно, так как, кроме вражды и злобы, в православной общине ИТУ 4/12-38 ничего уже не осталось.

Религиозная жизнь «Ветерка» концентрировалась теперь вокруг Константина Львовича Сахаркова, жулика в особо крупных размерах, который создал и возглавил что-то вроде новой религии, отдаленно напоминающей финансовую пирамиду, религии современной, занимательной, а главное, не такой обременительной, как православие.

А теперь скажите мне, сколько времени понадобилось для того, чтобы произошли все вышеописанные столь разительные перемены? Год? Пять? Десять?

А сорок дней не хотите?!

Сорок дней всего лишь прошло с того памятного дня, когда сила пошла на силу и сила силу сокрушила, сорок дней понадобилось всего, чтобы в «Ветерке» небо и земля поменялись местами!

Нет, верно, прав был о. Мардарий, когда говорил, что со временем что-то неладное творится, катится оно к своему концу все быстрей и быстрей.

Раньше на подобные метаморфозы потребовались бы годы и годы – сорок лет водил евреев по пустыне Моисей, пока куда надо не вывел, а несчастные обитатели «Ветерка» всего лишь за сорок дней забрались в такие дебри, что совсем непонятно, как из них выбираться.

Говоря о сорока днях, мы не ищем никаких аллюзий, ни на что не намекаем и, упаси бог, не сравниваем убогих сидельцев исправительно-трудового учреждения с ветхозаветными евреями. Просто ровно спустя сорок дней после памятного поединка, а именно 24 декабря 1999 года, новый Хозяин подписал приказ о расформировании 21-го отряда с последующим распределением его членов по всем другим отрядам.

Говорят, подписывая его, Яснополянский выразился в том смысле, что в двадцать первом веке не должно быть никаких обиженных, никаких последних, не подумав, видать, что кто-то на кого-то всегда будет обижаться, и если есть первые, то будут и последние, и если запрещать последних, то и с первыми придется потом что-то делать.

Ну да история наша вовсе не про Яснополянского, сколько их, Яснополянских, было и еще будет с их непродуманными реформами. Вспомнили мы его только потому, что приказ о расформировании имеет непосредственное отношение к тем, кого в «Ветерке» называют то чушками, то петухами, а то и пидарасами, о ком рассказывали мы, рассказывали и ничего толком не рассказали.

Так вот, когда неугодники узнали о приказе (Почтальон новость принес, кто же еще), то сначала не поверили, а когда поверить пришлось, вспомнили пожженных из божьего огнемета жителей Содома и Гоморры и от души им позавидовали, потому что даже гореть в огне вместе легче, чем поодиночке среди врагов днем и ночью унизительные мучения принимать.

И началось в 21-м отряде такое, о чем мы просто не имеем права не рассказать в нашем затянувшемся повествовании, посвятив несчастным его, с позволения сказать, членам целую большую главу, тем более что и первая им была посвящена, оправдываясь также тем, что она последняя, находя даже в этом свою логику – последнее отдавая последним.

Глава двадцать четвертая Конец света как начало новой жизни

Конец света в «Ветерке» начался даже раньше, чем ожидалось.

А все потому, что вслед за преступным по своей сути приказом о расформировании 21-го отряда Яснополянский приказал закрыть все дальняки с последующей их ликвидацией и запустить упраздненную Челубеевым канализацию.

– Средневековье какое-то! – возмущенно воскликнул новый Хозяин, войдя в Большой, и там же принял свое, по меньшей мере, неразумное решение. И подтолкнула его к нему та, что не мать, не жена, не сестра, не любовница, в ультимативной форме потребовавшая от Яснополянского «обеспечить» ей на работе теплый ватерклозет.

Но говорили же ему, говорили: «Антон Павлович, не делайте этого!»

Нет!

«Канализация будет пущена!»

И пустили ее, гадину подземную, согласно приказу, и, что особенно обидно, заработала сперва, как часы: и вода из бачков грамотно сливалась, и уносила она что положено куда надо.

– Ну что, утер я скептикам нос? – насмешливо, но, как всегда, демократично упрекнул новый Хозяин своих незадачливых оппонентов и, чрезвычайно собой довольный, со своей не матерью, не женой, не сестрой, не любовницей отправился к себе в Москву, а оттуда, по слухам, аж в самый Лондон – Миллениум встречать.

И, как часы, поработав, как часы же, канализация встала, а немного погодя заработала в обратку.

Вырубили, а она не вырубается!

Давление, видимо…

И поперло в «Ветерок» дерьмо: и прет, и прет, и прет, и прет!

И как же много…

Как будто не только дерьмо «Ветерка», не только поганых химиков какашки, но и все, чем гадили здесь во все прошедшие века вплоть до легендарного Мамая-Бабая, стало в обратку возвращаться, грозя всех к чёртовой матери затопить.

Унылую и зловонную картину представляло собой в те дни ИТУ 4/12-38: парящие пахучие массы черной маслянистой жидкости с частыми вкраплениями чего-то плавающего сверху разлились от края до края зоны; вздымаемые вконец обнаглевшим ветром, мятежные волны бились в бетонную стену с надписью: «Ближе чем на пять метров не подходить!», хотя впору было исправлять на «Не подплывать!».

И эх, если бы мороз, и чёрт бы с ним, но на беду в те роковые дни вновь случилась оттепель, невольно заставлявшая вспомнить недоброй памяти ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября сего, последнего года.

Воспоминание о прошлом и размышления о настоящем были горьки и неутешительны. Невольники «Ветерка» предавались им не сидя привычно на корточках в кругу единомышленников с наполненной чифирем кружкой мира, а лежа на шконках в тупом безмолвном одиночестве.

Оставленный Хозяином на хозяйство новый зам по фамилии Хлюпин, в полной мере ей соответствовавший, решил перестраховаться и объявил особый режим содержания, когда никакого передвижения по зоне нет, кроме как для приема пищи.

Вот и валялись одуревшие от сна зэки на своих шконках, не имея ни малейшей надежды на торжественную встречу Нового, двухтысячного года.

Хотя и прежде не особо отмечали этот праздник на зоне, и если кто в новогоднюю ночь когда не спал, то уж точно пробкой от шампанского в потолок не стрелял. У заключенных свои, личные праздники: дачка с воли, свидание с родственниками, а еще лучше – с «родственницей», и праздников праздник – УДО, условно-досрочное освобождение, которого все ждут, но редко кто дожидается.

Что же касается известной всем амнистии, то заключенные «Ветерка» со своими статьями под нее практически не подпадали.

Но то была простая череда лет, смена цифр, километраж человеческой истории, а такой, как этот, Новый год раз в тысячу лет случается, это ведь везение великое, что твоя личная жизнь с таким редким событием совпала, а тут сиди, и не просто сиди, а еще и лежи.

Зато расформированному, но пока еще не распущенному 21-му отряду посчастливилось, хотя о каком счастье можно говорить, если навстречу Новому году идешь по уши в дерьме?

Три дня и три ночи – 28, 29 и 30 декабря – обиженные «Ветерка» сражались с разбушевавшейся стихией, не жалея живота своего, и в первую очередь – живота, потому что трое суток ничего не жрали.

Правда, не потому, что не было, а потому, что не хотелось.

Уж на что бывший 21-й был привычен к виду и запаху этого непременного продукта человеческой жизнедеятельности, не один год пребывая с ним в непосредственном контакте, что, кажется, принюхались, пригляделись, притерпелись, но то одного стошнит, то другого наизнанку вывернет, а особо впечатлительных приходилось по щекам хлестать.

Предпринятые бывшим «очком» беспримерные усилия по затыканию дыр, из которых дерьмо хлестало, как в годы последних пятилеток нефть на Самотлоре, на исходе третьих суток стали давать свои положительные результаты: 31 декабря 1991 года фекальные массы прибывать перестали, уровень их упал и стабилизировался до приемлемого: где было по шейку – стало по грудь, где было по колено – сделалось по щиколотку.

В половине девятого вечера Жилбылсдох объявил шабаш, чушки вернулись к себе, умылись, переоделись, а самые прыткие даже успели поспать, хотя какой сон, когда на носу такое событие.

Сбор был объявлен на одиннадцать, но многие от нетерпения раньше начали подсасываться. Местом встречи Нового года, нового века и нового тысячелетия был выбран сарай, где хранились метлы, березовый пруток для них и кое-какой другой инвентарь, – тот самый сарай, в котором когда-то на обиженных отрабатывали свои анатомические удары оглашенные ниньдзя.

Праздничное мероприятие не было санкционировано начальством, но бывшему 21-му санкции не требовалось – для всех, и в первую очередь для начальства, все еще продолжалась ликвидация аварии.

Сарай стоял на окраине зоны в низинке, вокруг и в нем самом держалась вонючая жижа, но хитрые на выдумку петухи устроили для себя насест – возвышение из веников, можно сказать холм или даже гору, закатили наверх здоровенный пень-колоду и, постелив на этот импровизированный праздничный стол газетку, выложили какую-то снедь.

Не было у обиженных елки или хотя бы елочной мишуры, и про Деда Мороза со Снегурочкой никто не вспоминал, не ожидалось и боя кремлевских курантов, потому откуда же в сарае куранты, то бишь телевизор или хотя бы радио? Зато были у Жилбылсдоха часы «Командирские», точно показывающие не только секунды, минуты, часы, день недели и месяц, но, что особенно важно, – год! Весь год на циферблате тех часов в специальном окошечке стояли две девятки, означавшие последний год двадцатого века. Жил говорил, что часы эти подарил ему один вор в законе, выпущены они были специально небольшой серией для находящихся в заключении таких же, как и тот, уважаемых воров. Много раз обиженные в то окошечко заглядывали и столько же раз рассуждали и спорили, появятся в нем в новогоднюю ночь два нулика или нет. Многие были уверены, что часы сломаются, потому как они на это не рассчитаны, а, к примеру, Хомяк утверждал, что там нарисуется шиш – с маленькой буквы шиш, кукиш то есть: вот вам, мол, новый век и новое тысячелетие!

И когда собрались все вокруг праздничного стола, усевшись кто на метлы, кто на ведра, кто на носилки, Жилбылсдох снял часы с руки, чего не делал даже когда умывался, и для всеобщей видимости и утверждения истины положил на самую середину пня.

Были все, за исключением пребывающего в санчасти Почтальона. Новый Хозяин приказал открыть двери лечебного учреждения всем без исключения, и туда без промедления кинулись все без исключения симулянты, а первым, конечно, Почтальон.

Не было также Коли-Васи, который возился со своим трактором, не желая в новый век и тысячелетие ремонт переносить, но обещая до Нового года успеть с сюрпризом. Коля-Вася так и сказал: «Успею с сюрпризом!»

Да, не было еще трех однажды вышеупомянутых чурок, срок заключения которых закончился, и они вышли на волю без всякой охоты, оглядываясь и спотыкаясь.

Летевший к концу как ошпаренный, в последние свои часы двадцатый век сделался вдруг томительно-долгим и неподвижно-тягучим – даже секундная стрелка еле-еле по циферблату ползала.

Глядя на свои «Командирские» прощальным взглядом, Жилбылсдох громко и протяжно вздохнул. Этого он никогда не делал и у других не приветствовал, а если слышал вдруг, то предупреждающе объяснял: «Не вздыхай – лучше не станет». А сейчас, услышав вздох бригадира, многие с удовольствием его примеру последовали.

И задумался, вспоминая, Жилбылсдох, и вместе с ним весь бывший 21-й отряд задумался, вспоминая, и стало тихо, даже ветер снаружи затих. Никто не вспоминал свои так называемые преступления и все с ними связанное, все те суды-пересуды, годы отсидки, голод, обиды, кулаки оглашенных и башмаки тюремного спецназа, но все вспомнили разом, как полтора месяца назад с ними, обиженными, в письменном виде заговорил Бог…

Начало этого важнейшего события зафиксировано в нашем повествовании в главе «Песня о сгущенке», в самом ее конце, где, напомним, так прямо и было сказано: «С обиженными ИТУ 4/12-38 в письменном виде заговорил Бог».

Несмотря на несомненную, можно сказать, экстраординарную важность этого события, нам никак не удавалось о нем рассказать, так как все пространство повествования заняли герои первого плана со всеми их метаниями, страданиями и размышлениями, – чушки не имели не малейшей возможности протыриться на авансцену нашей истории, да, по правде сказать, они и не пытались этого сделать, понимая, что не по чину им там пребывать. Но теперь, когда жизнеописание первых лиц «Ветерка» закончилось и дошла очередь до последних, пора, наконец, выяснить, как и о чем говорил с ними Бог.

Вспомним, Почтальон крикнул: «Конец света!» – грохнулся, и тут же сделалось почти как ночью темно, как всегда, впрочем, бывает перед сильным снегопадом, но вместо ожидаемого снега с неба посыпались бумажные листы стандартного формата, исписанные ровным с сильным наклоном влево почерком.

Бумага в зоне – вещь незапрещенная и нелишняя, да и интересно было узнать, что это там накалякано, так что обиженных можно понять, когда стали они листочки те ловить.

Делали это неугодники по обыкновению своему бестолково, шумно и небесконфликтно, но то, что с неба упало – не пропало, кажется, ни одного листочка не успели скурить или использовать потом по прямому бумажному назначению.

Редкий случай – душевное пересилило телесное.

Собрали и стали читать.

Не все – кто умел; кто не умел – слушали.

И задумались: «Что бы это значило?»

Но, как ни тужились, не могли из себя ответ выдавить.

Отсюда, естественно, растерянность…

И поползли по 21-му отряду слушки, а следом потянулись разговорчики, и, сами по себе, без объявления торгов, те с неба упавшие листки приобрели вдруг неожиданную ценность. Поначалу сыграло свою роль природное неравенство: один, допустим, пять листков ухватить исхитрился, а другой ни одного, но ему же тоже хочется. «Хочется? Гони две сигареты!» Начали с двух сигарет, но скоро уже и за две пачки чая желанный листок не отдавали.

Один Жилбылсдох во всем этом участия не принимал, потому что не стал вместе со всеми, как обезьяна за бананом, за листочками прыгать, посмотрел, плюнул и заторопился на промку по своим бригадирским делам. Там в тот день четверо из его отряда чистили в кузнице дымоход, и тогда же там производился неплановый шмон, и их почему-то замели, вот Жил туда и пошел, чтобы разобраться и, если не виноваты, заступиться, а если виноваты, то и по своей линии наказать. Но шмон – история отдельная и неинтересная, не о ней сейчас речь.

Началось без бригадира, а продолжилось при нем – когда вся эта непонятка надоела, Жилбылсдох приказал листочки собрать и положить ему на тумбочку.

Собрали, как приказано, и положили.

Вряд ли все, конечно, потому что, может и чушки собрались в 21-м отряде, петухи и неугодники, но уж точно не дураки, чтобы все свое за так отдавать, однако все равно стопка таинственных листков оказалась приличной толщины.

Некоторые были по краям подпалены, как будто в огне побывали – такие, кстати, больше ценились.

Названия у этой, если можно так ее назвать, рукописи не было, потому может, что начиналась она не с первой, а с третьей страницы, причем, что интересно, некоторые из пронумерованных листков повторялись один, два и даже три раза.

Взял Жилбылсдох верхний, начал читать вслух, и стало всем не по себе, у многих, как они потом говорили, мураши размером с кулак по спине побежали.

– «Я Господь, Бог ваш… Соблюдайте постановления Мои и законы Мои соблюдайте, которые исполняя, человек будет жив. Я Господь [Бог Ваш]». – Жилбылсдох кашлянул и, сохраняя хладнокровие, обратился ко всем с вопросом: – А зачем тут скобы?

– Какие скобы? – поинтересовался Хомяк.

– Вот какие… – Жилбылсдох показал квадратные скобки, заключающие слова «Бог Ваш».

Обиженные потерянно молчали, так как даже представить не могли, зачем тут эти скобы.

– Бог ваш, – со значением проговорил Шиш и выразительно подмигнул, мол, чей же еще.

В такое неожиданное объяснение не верилось, но верить хотелось, да и кому не хочется думать, что именно ему – и только ему Бог подмигивает.

– Ну, если так… – как-то заторможенно согласился Жилбылсдох.

Шишово объяснение выглядело экспромтом, но на самом деле являлось плодом его глубоких размышлений. Коротышка и недотепа, Шиш не смог поймать ни одного падающего с неба листка и в тот же вечер купил один у Хомяка за полпачки сигарет в кредит – это и был тот самый листок, который держал в руках Жилбылсдох. Его же, помнится, держал в руках Игорек, и, как считал Шиш, церковный староста не расправился с ним только потому, что, глянув в листок, прочитал: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». «Не возлюбил, но ведь и не убил», – благодарно думал потом Шиш.

На том примечательном во всех отношениях листке оказались слова, просто-таки напрямую на Шиша указывающие: «Не злословь глухого и пред слепым не клади ничего, чтобы преткнуться ему».

Стопроцентно глухие в отряде обиженных не числились, хотя многие были глуховаты кто на левое ухо, кто на правое, в зависимости от того, в какое по жизни больше перепадало, зато наличествовал Немой, которого Шиш с удовольствием передразнивал, а также Слепой, у которого, спящего, любил прятать его зеленые очки, и был, наконец, вывороченный Почтальон, отнять костыли у которого и смотреть, как тот «претыкается», всем доставляло удовольствие.

Нельзя сказать, что, прочтя те слова, Шиш совсем прекратил свои досужие забавы, но делал это теперь из упрямства, удовольствия почти не получая.

Впрочем, это к слову.

Так как было время отбоя, пришлось погасить свет, но о том, чтобы как обычно задрыхнуть, никто не помышлял. Всю беспросветную ноябрьскую ночь обиженные читали и слушали.

Вслух читали те, кто читать умел, зато на стальной рычажок фонарика-жучка охотно жали все, за исключением Клешнятого, у которого на каждой руке имелось по одному лишь пальцу, остальные он по пьянке отморозил, о чем впервые по-настоящему пожалел.

Из прочитанного и услышанного в ту ночь много было такого, что раньше бы вызвало хохот, а теперь никто даже не улыбнулся, ведь это говорил не абы кто, не конь в пальто, а их, обиженных, Бог.

«Если у кого на голове вылезли волосы, то это плешивый; он чист. А если на передней стороне головы вылезли волосы, то это лысый; он чист».

И плешивый Суслик посмотрел на лысого Гнилова не как на лысого, но как на чистого, и лысый Гнилов на плешивого Суслика не как на плешивого, но как на чистого тоже посмотрел, и тут же все на них разом глянули – как на чистых и подумали с легкой завистью: «Про Гнилова и Суслика сказал, а про меня ни слова».

Оживление вызвало перечисление животных, каких человеку можно есть, а каких нельзя. То, что никто из слушавших не ел запрещенных верблюда и тушканчика, очень всех приободрило, а вот запрет есть свинину поверг в уныние, хотя ели ее так давно, что вкус забыли.

– А может, Он это для татар написал? – осторожно предположил Гнилов, но Жилбылсдох тут же его осадил:

– Если б для татар, то на татар бы и сбросил!

И разве Гитлер – татарин? Наш – русский.

«Если у мужчины или у женщины будет язва на голове или на бороде, и осмотрит священник язву, и она окажется углубленною в коже, и волос на ней желтоватый тонкий, то священник объявит их нечистыми: это паршивость».

Священника не было, объявлять было некому, но все и так сразу поняли, о ком речь идет, и даже фонарик на Гитлера направили, осветив его встревоженное лицо неверным желтоватым светом. И никто Алоизычу слова худого не сказал и даже взглядом не упрекнул, дружески лишь попеняли: ну вот, ты говорил – золотуха, а это, видишь, паршивость.

Возможно, Гитлер получил бы за свою паршивость и нечистоту по полной, если бы не выяснилось, что чистых среди обиженных нет.

– Всё, всё про нас! – свистящим шепотом прокомментировал Гнилов, когда услышал:

– «Никто, у кого на теле есть недостаток, не должен приступать, ни слепый, ни хромой, ни уродливый, ни такой, у кого переломлена нога или переломлена рука, ни горбатый, ни с сухим членом, ни коростовый, ни с бельмом на глазу, ни паршивый, ни с поврежденными ятрами…»

На ятрах задержались, выясняя, что это такое, и решили, что все-таки это яйца.

– А почему написано «ятра»? – никак не мог взять в толк Прямокишкин.

– А что, тебе Бог будет яйца яйцами называть? – возмутился Шиш, взявший на себя роль божественного толмача.

– У кого ж они тут неповрежденные… – закончил свою прочувственную мысль Жилбылсдох, и все готовы были это подтвердить – кто кивком, кто плевком, кто ругательством в адрес повредивших, но Коля-Вася вдруг всех озадачил.

– У меня, – неожиданно заявил он. Днем раньше Коля-Вася был официально определен в 21-й отряд и нимало по этому поводу не печалился, кажется, он этого не заметил, с трактором ему было везде хорошо.

Удивило это его утверждение всех, удивило и раздосадовало, и сразу со всех сторон послышались язвительные вопросы – такую устроили опущенному трактористу пресс-конференцию.

– А тебе чего, менты на допросе их не отбивали?

– Не. Не били меня. Я же сам с повинной пришел.

– А спецназ?

– Я же недавно сижу, я его еще и не видел. – Отвечая на вопросы, Коля-Вася стоял не за яйца – за правду.

– И не обмораживал? – поинтересовался Клешнятый, изображая клешнями нечто бесформенное и неприятное.

– Я зимой всегда в ватных штанах, – ответил тракторист и в подтверждение похлопал себя по промасленной до блеска стеганой коленке.

Вопросов больше не было, но до конца все равно не верилось. Смотрели на него, глазами хлопали: ну не может, не может такого быть!

– Стоп! – воскликнул вдруг Коля-Вася. – Было! Я однажды после ремонта в бензине их прополоскал, когда летом комбайн ремонтировал.

– Ну и?!

– Огнем загорелись, еле уснул, а наутро как картошка в костре спеклись – коркой схватились. Потом отвалилась, как скорлупа яичная.

– Яичная, какая ж еще… – усмехаясь, подытожил Жилбылсдох, и все облегченно рассмеялись, радуясь всеобщему равенству, снисходительно глядя на Колю-Васю как на полнейшую, ни на что не годную себе ровню.

Криком Зина закричал, когда услышал:

«Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость; да будут преданы смерти».

Успокаивать его не стали, не у него одного от этих слов на душе неспокойно сделалось, и долго потом молчали.

Жилбылсдох начинал читать Божьи листовки после отбоя, он же заканчивал перед подъемом:

– «Мои законы исполняйте и Мои постановления соблюдайте, поступая по ним. Я Господь, Бог ваш. Соблюдайте постановления Мои и законы Мои, которые исполняя, человек будет жив. Я Господь [Бог Ваш]».

Теперь он не спрашивал про скобы, теперь ему было ясно.

Всем теперь было ясно.

Но вы только не подумайте, что обиженные, они же опущенные, они же испорченные, они же чушки, они же петухи, они же пидарасы, одним словом – неугодники, взяли вот так и поверили – нет, все было сложней и глубже, гораздо сложней и глубже, чем, глядя на них, можно подумать.

Ну, во-первых, не ни с того ни с сего – подоплека у этого дела давно имелась.

Несмотря на свою отъединенность от жизни зоны, она была им не чужой, подгоняемые ветром, носящиеся над «Ветерком» идеи залетали иногда и в их вонючие пределы, и началось это с первого же приезда шершавого и жирного.

Монахи, они же фашисты, раздражали и одновременно интересовали – да, собственно, раздражение и являлось скрытой формой интереса. Но монахи были недостижимы и потому непостижимы.

Православные, они же сектанты, раздражали меньше, на них можно было не только смотреть, но за ними можно и подсматривать, не только слушать их, но и подслушивать.

То есть какая-то информация доходила.

Памятная всем установка креста над «Ветерком» вызвала дружное негодование: «У всех зоны как зоны – со звездами, а у нас, как кладбище – с крестом», но к негодованию примешивалась неожиданная гордость: «Звезды у всех, а крест только у нас».

То есть процесс брожения в 21-м отряде начался задолго до того, как Бог заговорил с ними в письменном виде, но надо сразу сказать, что первым забродил в них тот самый продукт, с которым они постоянно имели дело. Была раньше, да и теперь, говорят, еще есть, на бескрайних русских просторах народная забава: развести килограммовую пачку дрожжей в ведре теплой воды и вылить ночью соседу в его вечно переполненный сортир, а утром радостно проснуться под его вопли и матюки. Фашисты, сектанты и конечно же Игорек, сами того не желая, плеснули дрожжец в постоянно томимую духовной жаждой коллективную обиженную душу, и из нее поперло сперва то, что плавало сверху, – отсюда и зависть, и ненависть, и страх, и презрение, но вся эта грязная пена, как положено, в конце концов осела, готовя коллективную обиженную душу к встрече с Богом.

Однажды случилась яростная дискуссия, тему которой определил Немой, начертав на земле каблуком кирзача искомое понятие:

БОХ!

– Есть! – сказал Суслик.

– Нет! – сказал Почтальон.

– Эфь! – сказал Немой (Есть!).

– Есть! – сказал Зина.

– Нет! – сказал Хомяк.

Обращает на себя внимание категоричность суждений чушков, но ведь еще с первого нашего с ними знакомства стало ясно, что люди эти полутонов, полумер, полуоборотов не признают – заводятся сразу и на всю катушку, невнятное и уклончивое «с одной стороны – с другой стороны» глубоко противно их бескомпромиссным натурам, причем чем больше, чем важнее тема, тем они бескомпромисснее, а тут куда уж больше, где уже важнее…

– Нет, – Соловей.

– Есть, – Гнилов, и так далее – по списку, но мы не станем конечно же подсчитывать все «за» и «против», демократия в таком вопросе ничего не решает, здесь играет роль сила одного единственного «да» и мощь одного единственного «нет», к тому же на братьях Стыловых дискуссия застопорилась, а завершилась совершенно уж неприемлемо.

– А ты докажи, что есть, – предложил брату Стулов, который Стылов.

– А ты докажи, что нет, – предложил в ответ Стулов, который Сутулов.

Сказать на это было нечего, и от досады атеист Стулов плюнул в землю, целя в начертанное пяткой Немого обсуждаемое понятие, но не попал, тем самым оставляя вопрос открытым.

Теист Сутулов хитровато сощурился и поправил брата:

– Не туда плюешь.

– А куда?

Сутулов ткнул пальцем в небо.

– Понял?

– Понял! – обрадовался бесхитростный Стылов и зарычал нутром, выкачивая из прокуренных бронхов никотиновую слизь, поднимая ее в гортань и соединяя в один большой плевок, которым рассчитывал поставить жирную точку в затянувшемся споре. И – плюнул, и не только плюнул, но еще и крикнул в небо: «Бога нет!» – правда, проглотил от волнения второе слово, отчего получилось не отрицание, а требование, и через мгновение случилось то, что должно было случиться.

Ведь даже когда речь идет о понятиях самых что ни на есть иррациональных, грубые физические законы работать, увы, не перестают, и первый из них, возвращающий на землю самые возвышенные натуры и самые высокие плевки – закон всемирного тяготения, – именно на него и рассчитывал коварный Сутулов, когда предложил брату в небо плюнуть. Однако в расчеты, как часто в «Ветерке» бывает, вмешался ветер, который гуляет здесь, где хочет и в какую сторону пожелает, и, вместо того чтобы вернуться в богохульную рожу атеиста, залепил правый глаз теиста, чем совершенно запутал вопрос.

Драки братьев Стуловых до того всем надоели, что на них давно уже внимания не обращали, но шутка ли – тогда передрался весь отряд, и победителей в той драке не оказалось – вот как забродило!

Еще не рассосались после драки синяки и шишки, а дискуссии продолжились.

– Бога нет, а монахи есть? – так неожиданно и парадоксально сформулировал свой вопрос Шиш, и все надолго замолчали, не зная, как на него ответить. А надо сказать, к Шишу в последнее время прислушивались, рейтинг его в отряде резко скакнул вверх, после того как он однажды ночью рассказал о печальной судьбе жителей древних городов Содома и Гоморры, против которых было применено секретное оружие – божий огнемет.

Пытливый ум Шиша не знал покоя, боролся, искал, находил, не сдавался, даже в такой сложной науке, как языкознание, знал этот товарищ толк.

– Почему, – вопрошал всех Шиш, – если часто-часто повторять слово харя, то получится – ряха, и если ряху повторять, опять же харя выйдет, а Бог, сколько ни повторяй, так Богом и останется?

А ведь и правда, и что тут ответишь, что возразишь?

Но – про монахов…

Про сектантов обиженные всё знали, про оглашенных знали еще больше, да и Игорек не был для них такой уж загадкой, а вот фашисты, монахи то есть, загадкой оставались, не загадкой даже – тайной. Потому-то их так заинтересовало, что крикнул из мотоциклетной коляски о. Мардарий, потому и услышали они вместо произнесенного на самом деле «здравствуйте-нат» страшно обидевшее «затраханные».

Все больше в вопросе существования Бога запутываясь, обиженные еще больше непонятно на кого обижались, утешаясь в своей обиде и перед собой красуясь. Верно, прав был папаша Карамазов, утверждавший, что «не токмо приятно, но и красиво иной раз обиженным быть». Болезненный процесс брожения обиженных душ завершился в ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября одна тысяча девятьсот девяносто девятого года, когда весь «Ветерок» не спал в ожидании поединка, призванного определить всю дальнейшую жизнь зоны, и уже на следующий день, в пламени болельщицких страстей, началась возгонка таинственного вещества, название которому чушки знали, слышали, но и представить себе не могли, какой силой оно обладает, какие преобразования может в человеке совершать. И катализатором нового процесса стал, вы не поверите, – стыд.

…Когда при счете «тридцать восемь» под рев трибун Хозяин вдруг сделался прямым, как будто кол снизу воткнули, сел на деревянный стул и одеревенел, и одновременно монах-великан вытянулся вдруг, как если бы другой великан, невидимый и куда более великий, потянул его сверху к себе, – вытянулся, задирая голову, глядя вверх и что-то там видя, и тут же стал ломаться в коленях, пояснице и груди, с грохотом обрушиваясь на деревянный помост, – именно тогда сгрудившимся, замершим на крыше дальняка Спортивный чушкам стало стыдно, и ой, как стыдно!

И опять не Хозяин – монах…

И дело даже не в том, что первый в тот момент еще сидел, а второй уже лежал, а в том, что одно дело сказать человеку: «Чтоб ты сдох», и другое, если он возьмет и вправду окочурится.

Не понял юмора фашист, близко к сердцу принял брошенные сгоряча слова…

Да мало ли кто кого куда на словах посылает или чьи языки куда засовывает – да если бы все это так буквально понималось, то уже давно бы все торчали и молчали!

Ох и перенервничали чушки на крыше Дальнего, ох, и переволновались, дожидаясь аккредитованного на Динамиаде своего специального корреспондента Н. Николаева, более известного нам как Почтальон.

Несомненным плюсом Вывороченного было то, что его, урода, через все локалки беспрепятственно пропускали, минусом же являлась крайне низкая скорость доставки информации. Там уже Хозяина и монаха в одну машину погрузили и увезли в неизвестном направлении, а вывернутая коленками назад туша все еще к ним ползла.

Никто, конечно, про Хозяина не подумал, никто и помыслить не мог, что оба насмерть, но Почтальон крикнул, задыхаясь: «Оба на…» и упал, как известный всему миру безымянный марафонец.

Тот: «Пришел, увидел, победил», а этот: «Оба на…»

Но марафонца до сих пор жалко, а Почтальона нет, потому что, как оказалось, это была только присказка, модная словесная фенечка, родившаяся недавно на воле и вот уже мест лишения свободы достигшая: «Оба-на!». И пока Почтальон внизу по грязной земле елозил, костыли свои собирая, пока не объяснил, что к чему, чего только не передумали обиженные, ни на кого, кроме себя, уже не обижаясь, только себя на чем свет кляня, и быть может, именно тогда образовалась в их душе первая молекула того кристальной чистоты, без цвета и запаха таинственного вещества, имя которому – вера.

Скоро выяснилось, что Хозяин и монах живы, хотя и не вполне здоровы, но уже никто не пытался в обратку двинуть, понимая – поздно.

И все это, заметим, происходило еще до первого общего чтения сброшенных с неба Богом маляв. Но даже когда все они были прочитаны, и не один раз прочитаны, находились в 21-м такие, кто продолжал твердить: «Нет».

Хомяк-душитель вопил так, что глаза, как у рака, выпучивались и синие жилы на шее вздувались:

– Почему я должен верить, что это Бог написал!?

– А кто же? – спокойно спросил Жилбылсдох, который хорошо знал Хомяка и ждал этого вопроса.

– Человек!

– Какой человек?

– Да такой же, как я!

– Как ты? Хорошо. Вот тебе бумага, вот карандаш. Садись и пиши.

– Что?

– Что здесь написано: «Я Бог Ваш». Скобы только не забудь.

Хомяк сел, взял ручку и застыл минут на пять, если не больше, а потом поднял голову, глянул снизу совершенно не хомячьими жалкими глазенками и признался:

– Не могу…

Несколько человек потом сказали, что если бы Хомяк на подобное самозванство решился, ночью такую темную устроили бы – он бы потом не только Богом, но и червяком не дерзнул себя назвать.

Глядя на пучеглазого, многие с сомнениями простились, поняв, что есть слова, какие человек не может по своей воле ни сказать, ни написать, ни даже подумать.

Нежданно-негаданно обретя веру, 21-й отряд поначалу растерялся. Поскольку после всего произошедшего и вышеописанного, вплоть до пожара, в «Ветерке» ощущался не просто ее дефицит, а почти полное отсутствие, обиженные ощутили свою востребованность, но привыкшие всегда и во всем быть последними, не желая не то что за кого-то, но и за самих себя отвечать, нимало этому не обрадовались.

– И сортиры чистить – мы, и верить – тоже мы, – про себя и вслух растерянно рассуждали обиженные.

Легко назваться груздем – но чтоб потом тебя на вилочку и в зубастую пасть?

Хотелось отложить все до лучших времен в надежде, что само собой как-нибудь все решится, устроится, рассосется, но тут же в темя тюкал другой вопрос: а будут ли они, эти лучшие времена, когда и конец года, и конец тысячелетия, и, скорее всего – конец света.

Сроки поджимали – надо было начинать.

Что начинать – понятно: молиться и креститься, а как это все делается – никто не знает.

Тык-мык – «Отче наш», а дальше как?

Да что там «Отче наш», никто точно не знал, как правильно: сперва молиться, а потом креститься или сперва креститься, а потом молиться?

Опять спор вышел, и опять чуть до мордобоя дело не дошло.

Для выяснения решили почитать ту книжечку, которую когда-то Игорек покойничек строго настрого запретил им читать. Новые времена наступили в «Ветерке» – Благая Весть стала доступна даже пидарасам.

Но, бледнея на глазах, Суслик остановил:

– Я бы не советовал…

В таких вопросах к Суслику прислушивались, потому как одно время он находился в сектантских рядах и всю эту непонятную науку проходил, пока Игорек не изгнал его оттуда по причине не подобающей сектанту припадочности.

Никто не спросил почему, ждали, что сам скажет.

Суслик и сказал.

– Там есть такие слова… – и снова замолчал, еще больше бледнея.

– Какие, покажи, – предложил Жилбылсдох, указывая взглядом на стального цвета обложку Евангелия.

– Я и так помню, – ответил на предложение Суслик, не сводя с опасной книжицы обреченного взгляда.

– Ну, тогда скажи! – бодро предложил Жилбылсдох, однако голос его тоже дрогнул.

Суслик молчал, бледный, как перед припадком.

– Да не боись, Сусел! – жизнерадостно подбодрил его Гнилов. – Начнет тебя трепать, не испугаемся, подсобим! И скрутим, и придавим, и палку в пасть вставим, чтобы ты ненароком язык свой поганый не откусил. Чего там такого страшного?

Суслик слабо улыбнулся и дрожащим голосом процитировал:

– «Ибо слово Божие острее меча обоюдоострого и проникает до разделения суставов и мозгов, души и духа…»[5]

Процитировав Евангелие, Суслик качнулся, но усилием воли удержался на ногах, еще раз слабо улыбнулся и развел руками – мол, сами теперь решайте.

– Там так написано? – не поверил Гнилов, на глазах теряя обычный начальнический оптимизм.

Суслик не ответил и даже не кивнул, все еще пребывая в напряжении.

Обиженные робели и молчали.

– Видел я такое на пилораме. Кости крушит так, что и костный мозг в разные стороны разлетается, – задумчиво проговорил Жилбылсдох, косясь на Евангелие, которое виделось теперь стальной шестерней с безжалостными острыми зубьями.

– Не-не-не-не-не! Не! – вскакивая, решительно забасил Коля-Вася, который про трактор любил поговорить, а про Бога нет.

Все удивленно смотрели на чумазого тракториста, с удовольствием обоняя запах соляры, окутывающий его невидимым облаком – на фоне другого запаха, почти постоянно присутствующего в жизни чушков, этот был для них чем-то вроде ладана.

От тотального отрицания Коля-Вася неожиданно перешел к тотальному же утверждению.

– Да! Да-да-да! Что хотите, то и читайте, только жить я так не согласен! Я боли не боюсь: режьте, жгите, кромсайте – ни одного матюка от меня в ответ не услышите. Но душу мою, – тут Коля-Вася длинно и затейливо выматерился, поминая никому не ведомую мохнатую втулку третий номер, – душу мою прошу не трогать! Она у меня девушка нежная, ее и щекотать нельзя, не то что под циркулярку. – И сказав это, Коля-Вася снова сел на корточки на свое в общем кругу место.

– Так она там, оказывается, не одна, там еще и дух есть? – потерянно протянул Хомяк.

– А ты как думал! – пользуясь случаем, выступил Шиш, хотя и для него, ученого в их кругу человека, это была новость. – Как мозг в кости: снаружи душа, а внутри дух, разрубить надо, если хочешь до него добраться.

И покумекав в молчании, в который раз заставив всех подивиться своей мудрости, Жилбылсдох сказал:

– Мы других листочков сверху не получали, вот и будем их пока читать. А ее, – он в последний раз глянул на Евангелие, – придет время – прочитаем…

– А может, и не придет, – прошептал кто-то с надеждой.

Так что не молились обиженные и не крестились, обретя веру, а собирались перед отбоем и листочки те перечитывали, но, надо сказать, они тоже изрядно душу выворачивали.

Хотя не всем и не сразу.

Пять раз Почтальон слышал:

«Наготы отца твоего и матери твоей не открывай, она мать твоя, не открывай наготы ее», – и ничего, а на шестой заревел, завыл, забился головой об землю и, ползая у смущенных товарищей в ногах, стал смерти для себя требовать, а ведь раньше слова этого слышать не мог.

Никто требования его не исполнил – отворачивались, хмурились, но не на Почтальона хмурились – на себя, потому что выходило – каждый смерти заслуживал, причем не по одному разу.

Как-то ясно вдруг стало, что подлым своим поведением давно выбрали они свой жизненный срок и живут в счет будущей правильной жизни.

А как жить правильно, в Божьих малявах было написано.

«Если кто согрешит и сделает преступление пред Господом и запрется пред ближним своим в том, что ему поручено или у него положено, или им похищено, или обманет ближнего своего, или найдет потерянное и запрется в том, и поклянется ложно в чем-нибудь, что люди делают и тем грешат, – то, согрешив и сделавшись виновным, он должен возвратить похищенное, что похитил, или отнятое, что отнял, или порученное, что ему поручено, или потерянное, что он нашел; или если он в чем поклялся ложно, то должен отдать сполна, и приложить к тому пятую долю и отдать тому, кому принадлежит…»

И поняли это обиженные, как и нужно слова Бога понимать – буквально, и понесли когда-то ими похищенное, или отнятое, или порученное, прибавляя пятую часть: к пачке сигарет – четыре штуки и к пачке чая четыре щепотки.

Почему они все это делали?

Да потому что боялись.

А как не бояться, если Бог прямо им, именно им говорил:

«Если же не послушаете Меня и не будете исполнять всех заповедей сих, и если презрите Мои постановления, и если душа ваша возгнушается Моими законами, так что вы не будете исполнять всех заповедей Моих, нарушив завет Мой, – то и Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их; обращу лице Мое на вас, и падете пред врагами вашими, и будут господствовать над вами неприятели ваши и побежите, когда никто не гонится за вами».

Даже не то страшило, что Бог им это обещал, а то, что исполнял обещанное: ужас и чахлость, томление глаз и измученность душ – все это имели обиженные в избытке, а уж как бежали они, когда за ними никто не гнался и днем, и ночью – во сне.

Как выразился по этому поводу Жилбылсдох: «Он у нас прямого действия: сделал – получил».

Жилбылсдохова ортодоксия нашла свое развитие в ортопраксии[6] Шиша, который выдал следующую формулировку: «Не бей соплей об землю – тебя видит Бог».

И не то чтобы совсем уже не били, но, сделав это, на небо смущенно поглядывали.

Такие вот метаморфозочки случились с теми, с кого мы начали наше повествование, нимало не предполагая, что подобное может случиться, тем более в столь короткий срок, такие вот наши сорок дней, что ваши сорок лет.

Хотя выглядел личный состав бывшего 21-го отряда по-прежнему – чушки и чушки, но сами они смотрели вокруг себя уже иначе и видели все и всех не так, как раньше.

Взять того же Игорька, в недавнем прошлом презренного врага и безжалостного гонителя обиженных – теперь они называли его не иначе как Игорек-покойничек, причем всегда с ласковой теплотой в голосе. «О мертвых или хорошо, или ничего» – этого правила обиженные никогда не придерживались, но раньше это происходило из-за рожденной обидами злости, а теперь из стремления к справедливости. В самом деле, если плохого при жизни человека после его смерти нужно обязательно считать хорошим, невозможно будет понять, что в оставшейся без него жизни хорошо и что плохо?

Отношение к Игорьку сменилось не потому, что он на березе самоубийственно ласты склеил, а потому, что, сам того не желая, сыграл главную роль в запутанной истории со Степаном. Дело в том, что тот Степан, которого придумали себе обиженные, чтобы легче было жить, и с которым, как коммунисты с Лениным, некоторое время по жизни шли, был, как выяснилось, маньяком и душегубом, которым, к слову, и Ленин был. Только у Ленина фамилия была Ульянов, а у Степана – Космачев. На зону он попал за торговлю краденым и в «очко» определился, чтобы, как сам говорил, затеряться и отдохнуть. А отдыхать ему было от чего, маньяку-педофилу, на чьем страшном счету почти четыре десятка испоганенных детских душ. Как это обычно у нас бывает, злодеяния одного повесили на другого, совершенно безвинного, тоже из нашего отряда, но никто, кроме них двоих, этого не знал, а Игорек и подавно, ему это все было, как говорится, до лампочки, но именно он, Игорек, своим метким и беспощадным ударом привел в исполнение приговор, которого Космачев реально заслуживал.

Сектанты спорят, кто их бывший староста – апостол или Иуда, а обиженные поставили вопрос иначе: судья или палач?

Не судья, конечно, много чести ему, молодому и необразованному, судьей быть, но если даже палач – это тоже немало.

А если Игорек палач, кто судья?

А если судья – Судья, кто – Игорек?

То-то и оно…

А как Космачев Степаном стал – очень просто: любил душегуб повторять детский стишок следующего содержания:

Как у нашего Степана Караулил кот сметану, А когда пришел обед, Кот сидит, сметаны нет.

Говорили, что стишком этим заманивал, гад, в свои сети доверчивых детишек, пойдем, мол, сметанку искать.

– Лучше бы он меня здесь покончил, чем деток там распинал, – сказал по этому поводу плачущий Зина, который все эти дела не понаслышке знал, его самого отчим в пятилетнем возрасте изнасиловал, и с того случая вся его жизнь перевернулась.

Вот вам и Степан…

Нет, как идеал Степан поддержал 211-й отряд на плаву, помог капитану Жилбылсдоху провести боевой корабль с бортовым номером 21 и гордым именем «Обиженный» мимо рифов и мелей лагеря, скал и айсбергов зоны, уберечь личный состав от кровожадных пиратов с погонами и без, но имели ли они теперь право на подобный идеал опираться, зная, кто в действительности за ним стоит?

Как те же коммунисты: знают, что Ленин – изувер, а всё: «Не трогайте Ленина, пусть лежит, где положили!»

Все об этом думали, но никто вслух не говорил, не решаясь на замену своего идеологического фундамента, но однажды в столовой во время обеда, глядя на бывшего церковного кота, в прошлом наглого и жирного, а теперь худого и смирного, Клешнятый, который на досуге стишками баловался, лихо срифмовал и торжественно продекламировал:

А когда пришел обед, Кот сидит, Степана нет.

– И больше не будет, – не в рифму прибавил Жилбылсдох, подводя жирную черту под бывшей неправильной идеологией своего отряда.

Никакой идеологии теперь не было.

Была вера.

– Успеем почитать-то? – как бы нехотя спросил Жилбылсдох, обводя яснеющим взором своих потяжелевших от воспоминаний и размышлений товарищей и, не дожидаясь ответа, вытянул из-за пазухи упакованные в целлофан ставшие родными бесценные рукописи.

Ежевечернее их чтение сделалось для обиженных привычным, а после связанного с потопом вынужденного трехдневного перерыва было особенно желанным, и они смотрели сейчас на Жилбылсдоха с тем вниманием и участием, с каким смотрит собака на своего хозяина, достающего из тарелки с супом мозговую косточку.

Читали всегда подряд по паре-тройке листов, начиная с того момента, на котором в прошлый раз остановились.

Были места интересные и понятные, были интересные, но непонятные, но встречались и неинтересные, и непонятные.

Высказывались даже предложения такое не читать, пропускать до интересного, но сразу же были отвергнуты, потому как это все равно что наковырять из батона изюма и забросить в рот: сладко, а в брюхе пусто. И очень хотелось обиженным, чтобы сейчас, в конце квартала, тысячелетия и, скорее всего, конца света выпало чтение понятное и интересное, а может, и подсказывающее, как сложится их дальнейшая жизнь, которая у них, быть может, все-таки случится, если сам Бог решил с ними поговорить.

Начал читать Жилбылсдох и даже крякнул от досады: место было понятное, но не очень приятное, и даже обидное – про козлов. Слово «козел» на зоне находится под полузапретом: применять его в чей-то адрес можно, помня, однако, что обязательно придется за него отвечать, доказывая, что тот на самом деле козлом является. А не доказал – сам козел, получай по полной, вплоть до того, что и в «очко» можешь на ПМЖ отправиться, такие здесь тоже имелись. Зато ко всему личному составу 21-го отряда это слово безнаказанно применялось, потому обиженные его и не любили.

– «И возьмет двух козлов, и поставит их пред лицем Господним у входа скинии собрания. И бросит Аарон об обоих козлах жребий для Господа, а другого жребий для отпущения. И приведет Аарон козла…»

Слушали не очень внимательно…

Но дело было уже не в козлах, а в том, что внимание слушателей стал отвлекать невообразимо чудесный запах жареных котлет. Никто даже сперва не заинтересовался, что это там такое на пне лежит – какой-то бугристый промасленный газетный ком, но запах…

Да нет, не запах, а самый настоящий аромат, который пробил даже самые сопливые и нечувствительные носы и властно требовал признать очевидное: котлеты, это же – котлеты!

И совершенно непонятно было, как они на новогоднем столе вдруг образовались: неужели опять чудо?

Нет, было уже не до козлов…

– Это что у нас такое там это самое? – задумчиво проговорил Жилбылсдох, последним посмотрев туда, куда все давно уже смотрели.

– Надо глянуть! – обрадовался ближе всех находившийся к котлетному эпицентру Гнилов, расценив слова бригадира как призыв к действию и торопливо сдирая с котлет прилипшую газетную бумагу. – Котлеты, что ль?

– Правда, что ль, котлеты? – сделал вид, что не поверил, Жилбылсдох, и следом все сделали вид, что не поверили:

– Котлеты?

– Неужто вправду котлеты?

Гнилов взял одну, осмотрел со всех сторон, втянул носом ее аромат, качнулся от головокружения и ответил на все вопросы с полной определенностью:

– Точно котлеты!

– Откуда ж они взялись?! – воскликнул Жилбылсдох и засмеялся, потому что вопрос был риторический; всем и так было ясно – чудо!

Чудеса начали просачиваться к чушкам еще до того, как они уверовали. Например, мыши, которые взяли и ушли. Как ушли, почему? Для кого-то это был вопрос, но не для обиженных, потому что знали: мыши из «Ветерка» ушли после того, как Дурак прочитал специальную секретную молитву, которую ему его бабка из деревни прислала, но молитва такое дело – не всем ее дано читать, вот Дурак и сдурел окончательно.

Или история с росписью… Рубель намалевал такое, что хоть святых из церкви выноси, но ангелы ночью всю его мазню счистили, мол, пусть лучше будет, как было, чем такое народу видеть, и куполок с крестиком сверху пририсовали, чтоб не было сомнений кто тут руку приложил.

И сразу же вспомнилась давняя история, неведомо каким ветром занесенная в обиженные пределы, о том, как Лавруха читал что-то там вслух Игорьку и ни с того ни с сего стал вдруг рожи корчить, как будто кто там его щекотал, а это не кто-то, а ангел – перышком невидимого своего крыла, чтобы Игорька немного развеселить и, в конечном счете, увести от петли.

Мысль об ангелах возбудила всех чрезвычайно.

Обиженные не задавались праздными вопросами о весе и размере этих невидимых тварюшек, но страстно вопрошали: где те были, когда они воровали, душили, убивали, почему в тот момент под мышками не пощекотали, а еще лучше – треснули бы по башке дубиной, чтобы раз и навсегда охоту к злодейству отбить?

Задавая себе этот вопрос, Суслик бухнулся плашмя на землю и головой своей, боли не чувствующей, об нее, бедную, биться стал, и пена из его рта, как прокисшие щи, поползла.

Тема ангелов оказалась настолько преждевременно-горячей, что решено было ее закрыть и до лучших времен не открывать.

Жилбылсдох здраво тогда рассудил:

– Про ангелов у нас не написано, значит, знать про них нам пока не след.

Но верно, даже вонючие чушки являются прямыми потомками первых райских поселенцев, если то и дело их тянуло на запретное. Ничего в листках не было о рае сказано, но ведь даже о нем размышляли обиженные, когда над залитым фекальными массами пространством зоны такой дикий ветер поднялся, что только держись за что-нибудь, чтобы в дерьмо не бултыхнуться, и вот тогда Зина, как будто он там и жил, и был, и все такое, прямо как Ева какая-нибудь, тоскуя взглядом, сообщил:

– В раю ветра нет. Там тихо…

Повторяем, было это еще до того, как наши последние герои верить начали, а уж когда процесс пошел, чудеса полетели на их ошалевшие головы, как куски шифера с горящего дома – только успевай уворачиваться.

Сидит себе человек, сидит, про него уже все забыли, и вдруг старое дело какое-то всплывает и по нему прибавку срока он получает. «А было?» «Было!» Значит, без обиды…

Но были чудеса и другого рода. Хомяку сны страшные сниться перестали, в которых теща его душила, у Прямокишкина зуб мудрости полез, и даже Почтальон в обратную сторону как будто стал разворачиваться.

Но, пожалуй, самое большое чудо было, когда во время пожара золотой дым винтом из купола поднимался, да такой густой, что и Игорькова креста не стало видно, там показалась икона, та самая, с кинжалами, которую монахи привезли в зону и которая чуть не сделала верующим самого Хозяина, почти что чудотворная – показалась, блеснула кинжалами на прощание и исчезла…

Никто, кроме обиженных, этого не видел, и понятно почему, а первым из обиженных увидел Шиш и увиденным поделился, и позже еще несколько человек задним числом увидели.

Обычно непонятливые, чушки быстро уяснили, что такое чудо. Чудо – это то, чего быть не может, а тем не менее есть, никуда от него не денешься, нравится не нравится, получай, товарищ, по полной!

И никто не говорил уже, что чудес нет, все знали точно – есть.

Как эти котлеты…

– Чудо есть, – глядя на них, важно проговорил Шиш, который то и дело пытался по-новому выразиться – торжественно, но не очень понятно.

– Ну, раз есть, значит будем есть! – по-своему понял Жилбылсдох и хотел дать отмашку, но никто двинуться к котлетам не успел, потому что в наступившей тишине услышали – в дверь кто-то скребется.

Сперва подумали – на ветер, но сами посудите, разве ветер умеет подобные действия совершать, как будто лапки у него и коготки?

Поскребется, потом перестанет, снова поскребется и снова перестанет, да еще при этом поскуливая?

Переглянулись братья Стыловы, замахнулись друг на дружку разом, но за неимением времени драться не стали, скатились с березовой горы, зашлепали наперегонки по вонючей жиже, распахнули дверь и…

Все уже поняли, что там – Жучка, и не ошиблись – это действительно была она, мокрая, жалкая, несчастная. Пару недель назад братья Стыловы встретили Жучку на помойке и очень той встрече обрадовались, потому как телесные недуги не стали их меньше терзать, а даже, пожалуй, больше. То есть когда братья увлекшуюся поеданием мороженых картофельных очисток собачку поймали, накрыв ее телогрейкой, они очень рассчитывали на излечение если не всех своих саднящих болью членов, то хотя бы основных, а заодно намеревались украсить свой скудный однообразный рацион натуральным мясным блюдом. Но те надежды умерли, как только провели опознание пойманного животного и в потенциальном лекарственном средстве и одновременно мясном рагу была опознана бывшая хозяйская мопсиха.

Поинтересовались на всякий случай, что по этому поводу их Бог говорит, и тут же получили запрет:

«Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас».

Но братья этому нисколько не опечалились, а даже обрадовались: съел – и всё, а тут можно пообщаться.

После памятной нам случившейся в бухгалтерии битвы при годовом отчете судьба Машки-Мартышки складывалась несчастливо. Потрясенная увиденным и услышанным, с отдавленной правой передней лапкой, мопсиха с визгом выскочила из Белого дома, пронеслась через плац и оказалась в подвале котельной, где целую неделю пролежала на холодном бетоне, дрожа и писая под себя. Голод выгнал животное из этого убежища, ночью она набрела на скудную зэковскую помойку, рядом с которой просуществовала еще пару дней, пока не встретилась там со своими благодетелями.

В отряде не знали ни старой, ни новой клички хозяйской собаки, да и не собирались узнавать, и с удовольствием назвали ее Жучкой, а как еще назвать собачку, если она сучка? Жучка, конечно Жучка!

До появления Жучки в их жизни братья Стыловы никого не любили, но уже в те первые несколько дней, когда испуганный заморыш общими усилиями возвращал себе присущий породе самодовольно-буржуазный вид, полюбили всем сердцем. Любовь оказалась занятием радостным и увлекательным: братья пребывали в непрекращающемся диалоге не только со своей собачкой, но и с отдельными ее частями – лапками, хвостиком, но особенно с голым теплым брюшком, которое любили щекотать и нежно гладить.

Глядя на беспрерывно сюсюкающих с крошечным животным братьев, Жилбылсдох покачал однажды головой и произнес слова, каких никогда не произносил:

– Чудны дела твои, Господи…

Жучку в отряде любили все, но ровно столько, сколько позволяли Стыловы, которые установили следующую очередность: час она на руках у Стулова, час у Сутулова, а еще час бегает на своих ножках, «чтобы не атрофировались».

О возвращении домашнего животного его бывшим хозяевам речи не шло: бывшему Хозяину теперь не до нее, бывшая Хозяйка неизвестно где, и вообще, если люди не ищут потерянное, значит, оно им не нужно.

И все бы хорошо, но за неделю до Нового года, нового века и нового тысячелетия Жучка стала пухнуть. Думали сперва – «совятиной» перекормили и устроили ей разгрузочный день, а чтобы по этому поводу не переживала, братья сами в тот день ничего не ели. Жучка же весело виляла хвостиком, продолжая увеличивать объем своей талии.

Значит, дело не в еде…

Не хотелось вспоминать, но пришлось – как сектантский кот прилюдно любимицу их обидел.

Выходило по всему, что Жучка беременна.

Знали – собаки носят плод два месяца, значит, в скором времени она должна будет ощениться.

Или окотиться…

Жучка спала одну ночь с одним Стыловым, другую с другим и как раз накануне потопа устроила себе два гнезда: одно на шконке Стулова, другое у Сутулова, видимо сама не зная, в какую ночь произойдет самое важное в жизни каждой суки событие.

Кто родится, кот или пес – этот вопрос занимал обиженных даже в разгар борьбы со стихией.

Хомяк-душитель первым подлил масла в огонь. Пуча красные свои глазки и раздувая синюшные свои щечки, он заявил, что если сука окотится, то будет означать однозначный и неминуемый конец света.

– Ты сам это придумал или тебе кто сказал? – вежливо поинтересовались братья Стыловы.

– Теща! – выпалил Хомяк.

– И за это ты ее задушил? – спросил Стулов.

– И правильно сделал, – одобрил Сутулов, не слушая протестующего сипения Хомяка.

Как бы там ни было, всем эта история была неприятна и очевидно не сулила ничего хорошего. Ведь кроме котенка или щенка (речь почему-то шла только об одном потомке, на большее количество детенышей обиженным не хватало фантазии) на свет могла появиться неведомая зверушка, имя которой…

– Дьявол! – продолжал пугать народ Хомяк.

Кое-кто высказывался в том смысле, что, пока не поздно, от собаки лучше избавиться: подкинуть в столовую или в другой отряд, а может, как-нибудь еще, но высказывания те произносились негромко и осторожно, с оглядкой на братьев.

– Родится щеночек – будем растить и воспитывать, котеночек – тоже, а если кто другой – посмотрим… – решили те, и на этом волнение немного улеглось.

Но верно говорят: у семи нянек дитя без глазу – Жучарку за дверью забыли.

– Глянь! – заорал брат на брата, бедной мопсихой брату в харю тыча. – Она из-за тебя лапки раскровянила!

– Где раскровянила? – кинулся рассматривать животное брат. – Ой, правда раскровянила… В дверь скреблась…

– Да это не беда, главное, чтоб не занозила, – успокоил Жилбылсдох чуть не потерявших от горя голову братьев и обратился к мопсихе: – Не занозила?

Та, конечно, не ответила, потому как не научилась, не могла еще говорить, но если бы и могла, ничего бы не сказала, потому как запах котлет даже людей дара речи лишал, что же говорить о собачке. И Жилбылсдох не стал ее началить – требовать, чтоб служила, разломил котлету на несколько кусочков и сунул под самый нос.

– На, кушай… – проговорил он смущенно, но Шиш его тут же поправил менторским тоном:

– Это человеку надо говорить «кушай», а животному – жри.

Еще одно новое явление в 21-м отряде – все стали вдруг друг дружку поучать, как правильно все делать: говорить, слушать, кушать, чесаться, сморкаться – хорошо, что на новогоднем столе не было ножей и вилок, а то по поводу правильного их применения могла выйти чрезмерно острая дискуссия.

Жилбылсдох, однако, пропустил замечание мимо ушей, с задумчивым умилением глядя на малую животинку.

Жучка была едва ли больше Жилбылсдоховой ладони, огромной и твердой, как подошва кирзача, с черными обломанными ногтями на больших крепких пальцах, два из которых были коричнево-желтыми от постоянного соседства с сигаретой, которую все время приходилось прятать – от ветра, охраны, завистливых глаз.

Нет, Жучка не жрала, она кушала, собирая кусочки котлеты с самого края ладони, уткнувшись в нее сплющенной мордочкой, слизывая мясные крошки розовым мягким язычком, что заставляло Жилбылсдоха щуриться и улыбаться, и, глядя на своего бригадира, все тоже щурились и улыбались.

Обиженные-то они обиженные, зэки-то они зэки, но ведь не всю жизнь они такими были, не родились же они на зоне, а если кто и родился (были и такие), даже они радости свободной жизни в виде общения с домашними животными знали: и кошечек водили, и собачек, и памятные истории с ними имели.

Вот, к примеру, Жилбылсдох, он же Виктор Иванович Герберсдорф, держал собаку, когда работал охотником-промысловиком в Сибири и по девять месяцев на зимовье в тайге жил. Буян, восточносибирская лайка.

– И начал мой Буян по ночам куда-то пропадать, – рассказывал однажды Витька, глядя на вертящуюся на коленях Жучку. – Тайга кругом, зверье дикое, а он уходит. Часа на два-три, и приходит потом. С волчицей что ли течной спутался – бывает такое, слышал… Так порвут его волки… Они же, между прочим, не как люди, блядства не позволяют: один волк – одна волчица, и так на всю жизнь. Решил я в этом деле разобраться. Ушел мой Буян, а я ружье на плечо, два патрона в патронник, на лыжи и следом… А он вышел на высокий берег Оби, сел, морду задрал и на небо глядит. «Что за хрень, думаю, чего собака на небе увидеть может?» Ну и я тоже туда же стал глядеть… Гляжу – спутник по небу ползет… Их, вообще-то, там теперь много, но тот был какой-то особенный, большой, как две или три звезды по яркости… И вот пока он по небу передвигался, мой Буян взглядом его провожал… Он, конечно, про спутник не понимал, видно звездой его считал, каждому, видно, охота в жизни звезду свою иметь…

Такую вот историю Жил рассказал.

А в другой раз Соловей, который врал даже тогда, когда говорил правду, без малейшего вранья поведал про то, как в детстве у них во дворе жила веселая рыженькая собачка по кличке Дамка и во время течки к ней сбегались со всей округи кобели, которые в это время вели себя по отношению к людям не очень дружественно.

Не кусали, правда, никого, но могли.

Ну и бабы всякие горластые, да и мужики их тоже стали говорить, что надо от этой Дамки избавиться, то есть убить ее, застрелить.

– И был у нас один товарищ, Рыбин, учитель черчения. Рыжий, как та Дамка, и было у него ружье, тулка одноствольная. Ни у кого больше не было, только у него, и, конечно, мы, пацаны, очень его за это уважали. Охотиться там было негде, и время от времени он выходил воробьев пострелять. Плющил их так, что пух летел! А мы гильзы за ним поднимали латунные и за счастье считали из рук в руки ему отдать, не пытались даже украсть. Понюхаешь и отдаешь. И уговорили его бабы, да и мужики тоже Дамку нашу застрелить… А мы, дураки, и рады! Не то чтоб не любили ее – очень любили, но интересно же посмотреть, как в один момент из живого неживое получается. Дети – не видели еще…

– А воробьи как же?

– А что воробьи, воробьи не в счет, воробей не собака. Ну вот… Подманили мы ее куском хлеба, веревку на шею и к дереву за сараями привязали. Народу собралось! Она сперва хвостиком всем виляла и смотрела приветливо, а потом вилять перестала… До-олго Рыбин ее выцеливал, уже никакого терпения не осталось… Бах! Рванулась Дамка и – живая! Не попал! Дым рассеялся, порох дымный у него был, смотрим на Дамку, а она на нас смотрит. Все поняла сучка…

– Слезы были на глазах?

– Слез не видел, врать не буду… Второй патрон Рыбин заряжает, последний… А бабы пальцы из ушей своих вынули и давай его поливать, такой, мол, сякой, животное мучаешь и нас нервничать заставляешь. Второй раз уже почти не целился. Стрельнул и опять промазал. Рванулась Дамка во второй раз и с обрывком нашей веревки на шее куда-то унеслась. Больше мы ее не видели никогда, не простила, видно. А Рыбину потом досталось. И от баб, и от нас, пацанов. Издевались, Косым дразнили, Косыгиным… А сейчас бы я ему в ножки поклонился, потому что, если бы он ее тогда замочил, я бы еще раньше на зону попал.

У каждого из обиженных была своя история про собаку, и каждый ее рассказал, но дело даже не в этом, а в том, что все они были абсолютно правдивы.

Выше уже говорилось, что за прошедшие сорок лет, то есть, извините, сорок дней, наши убогие герои переменились, но в чем главном это выразилось, сказано не было.

Так вот – они перестали врать.

Ну, может, не совсем, но не врать – старались.

Потому что выяснилось вдруг, что правда лучше вранья, потому что и ты веришь, и тебе…

Да и как иначе: ведь если Богу поверили, то и людям верить надо начинать.

Но когда Шиш начал рассказ про собаку – не поверили.

Рассказ начинался так:

– Когда я был маленький мальчик в белой рубашечке и коротеньких штанишках…

Есть вещи, в которые невозможно поверить, и начало Шишова рассказа было из разряда таких вещей. Как ни силились, не могли обиженные представить Шиша маленьким мальчиком в беленькой рубашечке и коротеньких штанишках, очевидно же, что таким вот зачуханным с мокрой мотней родился он и рос. Но говорить этого не стали, слушали, глядя недоверчиво. Оказывается, Шиш был из очень хорошей семьи: отец – профессор, Шишиморов Яков Казимирович, то ли физический химик, то ли химический физик, Шиш сам точно уже не помнил, а мать – его бывшая студентка, разница в возрасте была чуть не сорок лет, поэтому, наверно, Шиш таким неудачным вышел.

У них была большая квартира в Москве и маленькая дача под Москвой, и с ранней весны до осени Шиш с матерью на даче на свежем воздухе жил, так как рос болезненным ребенком.

И жила с ними собака, немецкая овчарка по имени Маргарита, или просто Рита. Дом охраняла и была маленькому Шишонку вместо няньки, смотрела за ним и куда не надо не пускала. А он как к няньке к ней относился – понукал, помыкал, таскал за крепкий лохматый хвост, и Рита это все безропотно переносила, не рыкнула ни разу.

Однажды она заболела, сильно заболела. Ходила на подгибающихся ногах, падала, стояла, высунув язык, тяжело и часто дыша, но и тогда свою ответственность перед ребенком ощущала. Шишова мать поехала в город за ветврачом, а Шиш остался с Ритой.

Было ей уже совсем плохо, лежала на боку и дышала час-то-часто. Шиш понимал, что она болеет, так как сам часто болел, но то, что она может умереть, не понимал, не знал еще, что есть смерть, – родители не сказали, а сам не догадывался.

Была осень, холодно, Шиш замерз, залез на кровать, укрылся одеялом, но никак не мог согреться – дрожал.

И видя это, Рита подползла к нему, в несколько приемов на кровать забралась и легла рядом.

– А была она те-епленькая, – вспоминал Шиш, слезливо морщась. – И я обнял ее вот так и согрелся… А она вздохнула так сладенько, протяжно так… В последний раз… И не дышала больше… Сердце билось, я слышал, часто-часто, а уже не дышала, с легкими, видно, что-то было… То есть она уже не жила, а меня все грела…

И поверили тогда Шишу обиженные, а как не поверишь, если правда?

…Развспоминались мы что-то, а между тем Жучка свою котлету скушала и всем своим видом показывала, что совсем не прочь еще одну употребить, но Жилбылсдох погладил ее по головке и спросил ласково:

– А морда не треснет? Людям тоже жрать охота…

И, как хотя и бывший, но бригадир, взял еще одну котлету, понюхал, откусил и, почувствовав забытый вкус, мотнул от счастья головой.

И тут же потянулись к столу со всех сторон руки, и иные даже дрожали от волнения.

И то правда – сколько времени настоящих домашних котлет не ели.

О, что это были за котлеты!

Мясо давало им сладость, хлеб – благородство, лук и чеснок – аромат, перец – остроту, а соединение всего этого, заботливо вылепленное неведомыми женскими руками, обваленное в сухарях и поджаренное на раскаленной сковороде в подсолнечном масле до хрустящей корочки, дарило то, что никаким другим словом не выразить, кроме как – «жизнь».

– Живем, – так и сказал Жилбылсдох, вытирая ладонью губы.

– Жуем, – не расслышав, согласился Гнилов, смешно сжимая и разжимая стопроцентно беззубый рот – свой последний зуб он потерял в общей драке, утверждая, что Бога нет, о чем, по правде говоря, не печалился – зуб потерял, зато Бога приобрел.

И пока жует бывший 21-й отряд, скажем о самой главной, последней уже произошедшей в обиженных перемене.

Они перестали обижаться.

И не только потому, что теперь было не на кого, незачем, да, по большому счету, и не за что, но потому, что чувство обиды не питало их больше, не вело по жизни нервными зигзагами, а если так – зачем оно?

Жилбылсдох так перемену состояния определил:

– Мы теперь не обиженные, мы теперь верующие.

Верующие, да, верующие…

А верующие значит не такие, как раньше, – другие.

И как ни были они голодны, с какой жадностью ни поглощали вкусный и питательный мясной продукт домашнего приготовления, каждый стремился собачку порадовать – маленьким кусочком, неразжеванной жилкой, оставленным масляным пятнышком на ладони, изумленной своей кожей ощущая холодный собачий нос, теплый живой язык и благодарную любовь.

Никто эту любовь не покупал – собачка и впрямь их любила, никто не призывал ее служить, она сама служила – стояла на задних лапках, видя в каждом человеке не просто хозяина – бога.

Удивительное дело, но Жучка учила бывших обиженных, как себя с Богом вести: любить и служить,

Они не знали молитв, не умея и не пытаясь их формулировать, но кое-какие слова в головах, а точнее – в душах время от времени появлялись, складываясь в короткие неумелые фразы, и если мы попытаемся собрать их сейчас, отсортировать и выстроить в грамматической последовательности, то, быть может, получится следующий текст:

«Собаки Бога, мы питаемся крохами с Его стола и служим Ему, и будем дальше служить, и будем отыскивать Его на небе, как Жилбылсдохов Буян звезду свою отыскивал, и как Соловьева Дамка будем стоять до последнего выстрела, если Он пожелает так нас испытать, и, сдохнув, как Шишова Рита, отдадим Ему свое последнее тепло. Аминь».

И если бы паче чаяния кто-нибудь слова эти тогда произнес, наверное, смутились бы бывшие обиженные, страшно смутились бы, а Жилбылсдох по праву бывшего командирского положения усмехнулся бы и сказал, снимая пафос:

– Жалко только, что Бог нас с ладони не кормит, как мы ее…

Впрочем, этот, полный авторского прекраснодушия, разговор надо заканчивать, не было ничего такого: ели, лопали, жрали, собачку, правда, подкармливая, и все это продолжалось до тех пор, пока не услышали задумчивый голос Шиша, складывавшего из букв и слогов слово, которое чушки старались в своей речи не употреблять и даже в мыслях своих не касались:

– Х-ри-ста…

Все посмотрели на Шиша, который прочитал это полузапретное, полусекретное, недоступное для них пока слово, потому что одно дело – Бог, а другое – его конкретное личное имя, как, например, если скажешь «человек» – это понятно, но мало, а если уточнишь – Шиш, тут уже все понятно, но откуда Шиш имя Бога добыл, сразу не поняли, а он, оказывается, прочитал его на клочке прилипшей к котлете газеты.

В другой день ему сказали бы: «Хорэ, Шиш», но этот особенный был день, захотелось полностью услышать, Жилбылсдох почувствовал это и дал добро, да ему самому хотелось.

– Ну, как там дальше-то?

– Спа-си-те-ля, – прочитал Шиш на другом клочке.

– Спасителя! – повторил кто-то с чувством, соглашаясь, и вздохнул.

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, – скомандовал Жилбылсдох, и кинулись чушки промасленные обрывки и клочки газеты собирать и, как пазл, складывать. Газета оказалась московской, «Столичный молодежник», и на первой ее странице было крупно написано:

«Храм Христа Спасителя построен!»

А внизу – большая фотография самого храма. Разложили ее чушки на пне и нависли сверху, разглядывая и ничего не говоря, хотя многим хотелось что-нибудь такое, хорошее и важное сказать, но услышали вдруг за спиной:

– Блин!

Оглянулись и увидели Почтальона, который к ним идет, костылями своими по воде чертит, как жук-водомер длинными тонкими лапками, то и дело останавливаясь, и все подумали: вот еще одно чудо – после котлеток блинками сейчас полакомимся, забыли, что у Почтальона присказка сперва, а потом сказка, которая на поверку оказывается самой что ни на есть голимой, не всегда приятной правдой.

– В России новый Президент! – выдал Почтальон свою новую правду, чем после почудившихся блинков всех разочаровал, и повалился пухлым своим животом на кучу березового прутка.

– А старый куда делся? – для порядка поинтересовался Жилбылсдох.

Почтальон поднял голову и пожал плечами – редкий случай, когда он чего-то не знал.

– Ну и как его зовут? – продолжал командирствовать Жилбылсдох.

Почтальон хотел сказать, но, видимо, при падении фамилия нового выскочила у него из головы и внутренняя растерянность отразилась на одутловатой роже Почтальона.

– Забыл? – усмехнулся Жил.

– Забыл! – честно признался Почтальон, и все засмеялись, потому что никого здесь и сейчас не интересовало, как зовут нового Президента России.

– А старого как звали? – крикнул Шиш, и все засмеялись, потому как и это сейчас никого не интересовало, и лежащий на животе Почтальон тоже засмеялся и стал карабкаться наверх на запах съеденных котлет.

– Ну! – командирским басом начал Жилбылсдох, но вновь ему пришлось замолчать, потому что затрещал тракторный движок без глушака, отдаленно напоминающий звуки салюта и, как огнями салюта, желтоватым светом фар осветилось сумрачное пространство сарая, двери которого распахнула битой мордой «Беларусь» и остановилась. Встречающие двухтысячный год щурились, прикрывали глаза руками, но не сетовали, а, наоборот, радовались – Колю-Васю ждали, верили, что успеет, помнили про обещанный сюрприз.

– Успел все-таки!

– Как обещал… – не скрывали своего восхищения бывшие обиженные, глядя на сидящего за рулем в шапке набекрень, с папиросиной в углу рта лихого тракториста.

Коля-Вася заглушил мотор, спрыгнул в воду, поднимая брызги и куражась, топнул ногой да притопнул другой, а потом выдернул из-под блестящей, словно кожаной, телогрейки большую красную грелку – ленивую, тяжелую, живую.

– Первач! Две тыщи грамм!

Все только ахнули, только руками развели – сюрприз так сюрприз! Было, конечно, немного досадно, что выпивка подоспела, когда закуска уже съедена, но ничего – в брюхе встретятся.

Главное успеть!

Быстренько обеспечили принимающие емкости, быстренько же их заполнили.

Кто хотел пить самогонку чистой, тот чистую у себя оставлял, а кто разбавлял ее пепси-колой, двухлитровую бутылку которой принес Зина. Торопились, покрикивали друг на дружку, но было как-то очевидно, что, пока Жилбылсдох не скажет своего слова и они не выпьют за старый, Новый год – не начнется.

– За старый я скажу, а за Новый вы потом сами, – совершенно неожиданно начал свой тост бывший бригадир, и большая алюминиевая кружка в его руке дрогнула.

– Это почему? – не поняли бывшие подчиненные.

– Вышло мое время… – пожал плечами Жилбылсдох. – Вон и Президент там у них уже другой, а я все здесь выступаю. – Он потянул носом и скривился – над праздничным новогодним пнем поднималась густая самогонная вонь, перебивающая даже вонь общую. – Не знаю, что и сказать… Может, по другому быть не может? С одной стороны, по уши в дерьме, но зато с Богом! – после чего поднес кружку к губам и медленно с достоинством выпил.

На несколько долгих мгновений в сарае установилась тишина – последние секунды двадцатого века отсчитывали гулкие кадыки: гук-гук-гук… Следом возникли другие звуки – бывшие обиженные крякали, хрюкали, вдыхали, выдыхали, нюхали, плевались, ругались – самогонка оказалась зверски крепкой.

Словно это подтверждая, двое или трое тут же повалились на хрустящий пруток, кто навзничь, кто ничком – всего лишь нескольких секунд не хватило беднягам, чтобы встретить со всем человечеством двадцать первый век.

– Есть! – пронзительно закричал Шиш, который за прошлое пить не стал, потому что тогда не смог бы выпить за будущее – все это время он не сводил взгляда с Жилбылсдоховых часов и был так внимателен и напряжен, что зрачки его скатились к переносице.

Все кинулись к пню, стукаясь лбами, склонились над часами и увидели в заветном окошечке два начинающих отсчет новой жизни нуля.

И тут ветер-ветрила, про который забыли и расслабились, влетел в открытые ворота сарая, подбросил над пнем-колодой промасленные газетные клочки, отшвырнул пустую пластиковую бутылку, прошелся по березовым прутьям, взъерошил, у кого были, на голове волосы, а кому просто дал по мордам, заставляя от неожиданности зажмуриться и открыть, глотая воздух, рот, и, напомнив о себе таким хулиганским способом, исчез в неизвестном направлении.

– Ну всё, началось… – осторожно прошептал Суслик.

– Не боись, может, обойдется, – обнадежил хмелеющий на глазах Гнилов и прокричал, качаясь: – Наливай скорей по второй, а то я сейчас тоже отвалюсь!

Налили скоро и посмотрели с надеждой на Жилбылсдоха, а тот даже не глянул, а только головой мотнул, мол, и не уговаривайте.

– Тада я таду! – выдвинулся вперед Немой. (Тогда я скажу.)

– Не-не-не, только не ты! – испугались все, понимая, что если Немой по такому поводу заговорит, ему всего двадцать первого века не хватит, не остановится, пока не стукнешь его чем-нибудь тяжелым по башке, а этого сейчас не хотелось.

И тут этот маленький, неприметный, неслышный, в 21-м отряде последний, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, поднял свой сделанный из горлышка пластиковой бутылки фужер и проговорил – негромко, но торжественно и очень сердечно:

– С Новым Годом, милостивые государи!

И как-то все вдруг растерялись, не поверили, совсем непросто в такое поверить: вчера – гнойные пидарасы, а сегодня – милостивые государи.

– И милостивые государыни, – сказал Зина и заплакал.

Приложение эпистолярное

Привет из Израиля!

Шолом, друг!

Ты удивлен – я потрясен, но обо всем по порядку.

Изгнанный из России «правды ради», я пожил сначала в Америке, потом в Германии и, наконец, в Новой Зеландии и нигде не находил себе места, хотя жить там можно везде – тихо, мирно, комфортно.

Оставшихся после твоего процесса денег мне хватало на то, чтобы не только прожить остаток жизни в достатке, но и чтобы купить уважение соседей.

Однако дело в том, что я искал место не для жизни, а для смерти.

Кажется, какая разница, где будут лежать твои гниющие кости, ан нет…

Как гражданин и патриот я хотел упокоиться там, где родился, и с этой целью, сидя в одиночестве в отдельном кабинете ресторана «Распутин», беседуя мысленно с тобой, изливая душу, сунул себе в рот пистолетное дуло, но нажать на курок не успел – там везде видеонаблюдение, даже в отдельных кабинетах.

Прибежали хлопцы, вырвали «волын», набили морду, выбросили на улицу, как последнего босяка.

Тогда я и решил уехать, потому что здесь не только жить не давали, но и умереть спокойно не дадут.

Короче, поступил, как Глинка, – плюнул и уехал.

Подыхать.

Теперь я понимаю, что это была депрессия, тяжелейшая депрессия, разбудившая во мне фамильную склонность к суициду.

Не стану рассказывать, как я впервые оказался в Израиле – стране, к которой, казалось, никогда не питал интереса, как скрытый гомосексуалист, подавляя в себе этот интерес. Да что говорить, ты знаешь, как я относился к государству евреев – примерно так же, как к самим евреям.

Но выйдя из аэропорта на улицу, вдыхая горячий воздух пустыни, глядя на серые холмы, на загорающиеся на темном небе звезды, сказал себе: «Это – мое. Здесь я хочу умереть».

Я не знал еще, что я еврей, что не только мой отец, считавший себя немцем – стопроцентный ашкенази, но и моя мамочка, называвшая себя польской шляхеткой – тоже еврейка. Так что доказывать ничего не пришлось, тем более что очень быстро в местных архивах были найдены доказательства того, что я так тщательно скрывал всю свою жизнь.

Жизнь, старик, жизнь!

Я приехал сюда умирать, а оказалось – жить.

Каждую ночь я засыпал и просыпался утром с ощущением счастья не оттого, что здесь нет советской власти, а оттого, что я там, где должен быть, я тот, кем являюсь на самом деле. Говоря научным языком, произошла самоидентификация – национальная, культурная, да какая угодно…

Ключик вошел в замочек, и передо мной открылась дверь новой жизни.

В ней сидела в уличном кафе маленькая черноглазая девушка с забавным именем Хава.

Она не знала русского, я ни слова на иврите.

Теперь она моя жена, главная и последняя женщина моей жизни.

Познав ее, девушку, я опустился перед ней на колени и, плача, просил прощения за каждую купленную мной когда-то шлюху, за всех моих Катишек и прочих дур с надутыми губами и накачанными сиськами.

Хава простила…

Сказать по правде, она и сейчас не говорит по-русски, и мои отношения с ивритом пока не складываются, но мы прекрасно понимали и понимаем друг друга. Мы общаемся на языке общих предков, общей крови, общей истории, а если надо поболтать, переходим на английский.

Хава родила мне сына.

Мы назвали его Аарон.

Аарон был старшим братом Моисея, о нем написано в Торе.

Ты удивишься, но я назвал его так в твою честь.

А знаешь, почему?

Потому что Аарон был добрым и кротким и именно эти качества я выделял в тебе и любил.

Пусть мой сын будет таким, как ты, но с более удачной судьбой, и земля предков, земля, по которой ходили Аарон и Моисей, станут ему в том залогом.

Да, кстати, я теперь не Гера, не Герман, а Йогошуа, по-простому – Шуки. Это древнее имя, означающее Б-г – спасение. Я не выбирал – мне дал его раввин, старый мудрый рэбе.

Когда мне перевели, что значит мое новое, точнее мое настоящее имя, я чуть не заплакал, потому что во всей этой истории меня, без сомнения, спас Б-г.

Признаться, я стал думать о нем еще там, в России, в разгар той чудовищной вокруг тебя свистопляски. Когда тебя осудили, я поднял голову к небу и закричал: «Если ты есть, сделай что-нибудь, помоги моему другу! А заодно и мне…»

Тогда я еще называл Б-га Богом, а сейчас только Б-гом. Ты знаешь, мы, евреи, не должны называть его имя, а если не знаешь, то теперь будешь знать.

И Б-г меня услышал, и Б-г мне помог: я обрел Родину, жену, сына, смысл жизни и саму жизнь.

Поистине – Б-г – мое спасение.

И теперь он всякий раз приходит мне на помощь, когда я беру в руки мой верный «Узи», чтобы припугнуть, а то и отогнать этих вонючих арабов. Если ты помнишь, когда-то я ненавидел евреев, но теперь понимаю, что то была не ненависть…

Если бы ты знал, как я ненавижу арабов!

Я мог бы жить в Тель-Авиве, мог бы жить в Иерусалиме, но я живу здесь, в Адей-Аде, на западном берегу реки Иордан, где вокруг – враги.

Я сразу так решил, и Хава мое решение поддержала.

Так я хочу отдать своей родине долг за прожитые вне ее годы моей жизни.

В одной моей руке – Тора, в другой – «Узи», который применял уже не раз.

Мне говорят: «Ты рискуешь».

Я говорю: «Нет. Ведь мое спасение – Б-г».

Кстати, в нашем поселении большинство наших, физики-лирики, одним словом – ботаны, те, кого в России в упор не видел. И все они думают, как я, и живут, как я.

По вечерам мы иногда собираемся вместе, пьем вполне приличное израильское вино, разговариваем.

Никогда не думал, что буду слушать исполняемые под гитару песни про синий троллейбус. Иногда я даже подпеваю…

Теперь о деле, о твоем «Деле». Не знаю, как ты, но я не намерен сдаваться. Здесь есть фонд евреев – бывших заключенных советских тюрем. Я был там, рассказывал о тебе, мне обещали всяческую помощь и поддержку при условии, что удастся доказать, что в тебе есть хоть капля еврейской крови. Помнится, ты не исключал этого и даже на этом настаивал, когда я слишком уж на евреев наезжал.

О твоей матери говорить не приходится, вся надежда на отца. Кто он?

Только не говори, что на фотографии, которая висела в твоей комнате, именно он. Это актер Евгений Урбанский на съемках какого-то фильма про геологов, я всегда это видел и тебе на это намекал, но ты не слышал. Кстати, если бы Урбанский был твоим отцом, с этим не было бы никаких проблем, ведь он – наш.

Дай зацепку, старик, или хотя бы намек, а там мы постараемся доказать.

Буду откровенен, в этом единственная твоя надежда.

Здесь все свое, в том числе и Новый год. По еврейскому летоисчислению сейчас 5762-й год. Я помню, как ты ждал «нашего» двухтысячного года, с только тебе присущей искренностью, что вызывало у меня иронию и насмешку. Я здесь практически не пью, но в ночь, когда в России встречали двухтысячный год, выпил в одиночестве бутылку водки. Я пил за тебя и был с тобой, друг.

Ну вот, пожалуй, и всё.

Привет от Хавы и Аарона.

Они знают тебя по моим рассказам и любят.

Держись там, а я тут сажусь за иврит, отношения с которым у меня никак не складываются.

Но кое-что могу уже прочитать и даже написать.

Например вот это:

Если есть в тебе хоть капля еврейской крови – переведешь и поймешь. И меня поймешь тоже…

Твой друг Гера

Местечко Адей-Ад, месяц шеват 11-е, 5762 года от сотворения мира

P. S. Расскажу анекдот, как раньше. Приезжает ваш Президент к нашему, и тот ему показывает комнату связи, из которой он с другими сильными мира сего по телефону разговаривает.

– Вот с этого аппарата я с генсеком ООН беседую, с этого – с американским президентом связываюсь, а с этого вам звонил.

А аппараты – последнее слово техники! И вдруг наш, ваш то есть, видит на стене допотопный телефон без диска, с трубкой, изолентой перемотанной.

– А это с кем?

– Этот? С Б-гом.

– Что ж вы, для связи с Б-гом не можете получше аппарат завести?

– А зачем? Местный…

Местный…

Часть четвертая Душа и дух

Ты любил жизнь, как любит ее человек, чья любимая песня так прямо и называется: «Я люблю тебя, жизнь», убежденный к тому же, что именно эта песня должна стать гимном нашей страны – любил, но не испугался стремительно приближающейся смерти, когда из разорванной височной артерии стала вырываться твоя напористая ярко-алая кровь, выплескиваясь с каждым ударом сердца на серую захватанную простыню, отделявшую парашу от камеры, не вспомнив при этом о своей жене и ребенке, друге и матери, знакомых и сослуживцах и тем более о той, кого безосновательно считал своей любовницей, а также о следователях и адвокатах, сокамерниках и надзирателях, о журналистах, которые писали о тебе в газетах, и о читателях тех газет – о всей той бесстыжей, бессовестной толпе, что пялилась на тебя с презрительным любопытством, посреди которой стоял ты, как голый в кошмарном сне; и про Родину не подумал, и Бога не помянул – с сочувствием и жалостью, с удивленным сочувствием к себе и жалостью ты подумал лишь о том, что теперь уже точно не сбудется твоя детская мечта и тебе не доведется отпраздновать встречу двухтысячного года так, как представлялось…

Испугался ты позже, когда тебя чудом спасли: в тот момент в тюремной больнице находился известный московский хирург, который сделал операцию на венах крупному уголовному авторитету, разумеется, за большие деньги. Твою артерию он сшил бесплатно, матерно поругиваясь и поглядывая на большие настенные часы, а потерянную кровь компенсировала кровь донорская.

И, испугавшись смерти, стал бояться жизни.

Устав от формальных допросов, испытывая щемящую тоску от однообразного и неизбежного общения с сокамерниками, не радуясь малявам, в которых родные и близкие укоряли тебя и поучали, не пытаясь при этом даже приблизиться к испытываемым тобой страданиям – ты хотел теперь жить так, чтобы тебя никто не видел, никто не слышал, никто не знал…

Жить, но не быть.

Не быть, не быть, не быть!

Спрятаться, скрыться, нигде не числиться…

Это и на воле почти никому не доступно, разве что бомжам, а пребывающему в казенном доме за решеткой и подавно, но, что удивительно, за годы испытаний это удалось тебе по меньшей мере трижды: в общей набитой по самый затвор камере Бутырки ты научился уходить, погружая свою душу в величественное и губительное одиночество – раз; никто так и не узнал, да и мы до сих пор не знаем, где был ты, с кем общался и чем занимался во время своего нашумевшего на всю Москву побега – два; а обиженные «Ветерка» так тебя законспирировали, что отыскать своего главного героя среди невольников и насельников ИТУ 4/12-38 я смог лишь к концу подробного многосотстраничного повествования – три.

Я искал тебя, Золоторотов, искал на продуваемых шальным ветром сирых и убогих пространствах «Ветерка» среди сирых и убогих его сидельцев, и мое сердце замирало от страха и восторга!

Ведь ты мне нужен, нам нужен, можно сказать жизненно необходим, если жизнь, вопреки сложившемуся ныне мнению, не только жрачка и ржачка; нам должно знать то, что знаешь ты, и понимать то, что понимаешь ты, так что извини (извините) – чтобы разобрать и прочесть твой оставленный во времени и пространстве короткий, но петлистый след, нам придется вернуться к началу, ковыряя на ходу болячки, в том числе и эту, на виске…

Но не пугайтесь, не к самому началу, самое начало – «три дня и три ночи», первые три дня и три ночи, в продолжение которых ты неустанно сражался «за други своя» и, потерпев в том сражении сокрушительное поражение, сам же их описал, да еще с таким тщанием, с таким выдаваемым за объективность самолюбованием, что даже у меня, твоего автора, это вызывало раздражение, а иногда и смех.

Взять хотя бы генеалогию рода Золоторотовых… Кто, говоришь, был твой мифический предок? Кукша Золотые Рога?

Ну, разве что рога…

А эта, как ее, Эля, что ли, со своей Тотошкой…

Ущербность ты принимал за незаурядность, ограниченность за глубину.

А с каким искренним пафосом описывал свои привычки и пристрастия! Как будто вправду имеет значение, что какой-то Золоторотов, ветеринаришка несчастный, коротышка, недотепа, неудачник, рогатый подкаблучник, вырастивший и воспитавший ребенка, зачатого законной женой не от соседа даже, а от последней сволочи – секретаря комсомольской организации, – не ест булок с изюмом!

Вы помните, с какой непреклонной и неустанной страстью этот человек заявлял: «Я не ем булок с изюмом!»

Слышишь, страна, Золоторотов не ест булок с изюмом!

И кстати, не считает шампиньоны грибами.

И рост у него на пять сантиметров выше, чем у Пушкина!

На целых пять сантиметров солнце русской поэзии обогнал!

Ай да Золоторотов, ай да…

Извини, но от твоего любовно вылепленного автопортрета попахивает манией величия. Что и говорить, великим в наши тесные времена стать непросто, сколько дерзавших величие обрести свернули себе шею (а сколько другим!), зато считать себя великим легче легкого, нужно только утвердиться в мысли, что ты – особенный, не такой, как все – ответственность нулевая, а удовольствие почти то же.

Но что-то мне это напоминает…

Забавная эта штука, ох, забавная – мнимое величие маленького человека – воробей, возомнивший себя орлом…

Кого-то это смешит, а кого-то раздражает… Те три следака, которых, помнишь, тремя богатырями сходу окрестил, твое мнимое величие, несомненно, почувствовали, иначе почему так на тебя накинулись? Ведь не как маньяку они тебе вломили, всех маньяков бить – кулаков не хватит, да и доказать еще предстояло, что ты маньяк, просто поняли мужики – пора осадить товарища.

И осадили – набили морду.

Что в переводе с русского на русский означает – поставили на место, внезапно восставшую вертикаль в привычное для нее и для всех горизонтальное положение уложили.

(Но, что самое загадочное, фамилия третьего богатыря была Попович!)

Конечно, бывшая актриса из полупровинциального погорелого театра с полуаристократической фамилией Мамаева-Гуляева огонька ребятам подбавила, но не она, и даже не икона, которой кликуша ко лбу «Ильи Муромца» приложилась, а ты, в первую очередь ты, Золоторотов, со своей тайной манией величия стал причиной их здоровой злости.

А уж когда осаженный и поверженный из-под кулаков, как из-под глыб, стал вести свою антирелигиозную пропаганду, тут уж совсем извини, тут уж, как говорится, будьте здрасьте…

Думаешь, ту истеричную пургу про церковь, свечку и людей ты гнал только про себя?

Нет, брат, многое, очень многое, если не все, наружу вырвалось, став, как в перестроечные времена говорили, достоянием гласности. В том-то и состоит опасность внутренних монологов, с которыми ты за годы своего неслышного существования сжился, что время от времени они, как принято нынче говорить, озвучиваются, причем не сторонними исполнителями, которым, в общем-то, все до фени, а самим выстрадавшим монолог автором.

Помнишь?

Помнишь, все ты помнишь…

«Люди! Будьте бдительны! Никогда не заходите в церковь! Ни в ту, где Пушкин венчался, ни в какую другую! Но если уж вы туда зашли, ни в коем случае не ставьте там свечку! Ни в простодушном смысле, ни в каком другом! Потому что, если вы ее там поставили, тогда – всё, тогда – конец…»

Не монолог – песня! Нет, это надо повторить, особо выделив, – где и когда еще такое услышишь:

«Люди! Будьте бдительны! Никогда не заходите в церковь! Ни в ту, где Пушкин венчался, ни в какую другую! Но уж если вы туда зашли, ни в коем случае не ставьте там свечку! Ни в простодушном смысле, ни в каком другом! Потому что, если вы ее там поставили, тогда – всё, тогда – конец…»

Конец цитаты.

Свежо, а главное – актуально.

Особенно если вспомнить, что к тому времени все мы, за исключением отдельных упрямцев вроде хорошо нам известного Марата Марксэновича Челубеева, как та сказочная избушка, зад на перед поменяли, лицом к церкви повернулись – один храм Христа Спасителя чего стоит, его по справедливости и храмом на крови можно назвать – на крови предпринимателей, которым власть руки выкручивала, чтобы те, кровь из носу, требуемую сумму в назначенный срок на восстановление взорванной безбожными большевиками святыни перечислили, даже, говорят, бандитов к этому делу подключали, и те охотно подключались – со всей своей бандитской атрибутикой, включая утюги и паяльники, при этом лично для себя ничего не требуя – вот какой был всеобщий духовный порыв, а ты: «Никогда не заходите в церковь!»

И если уж о бдительности речь зашла, то три твоих богатыря всегда за нее стояли – сами не теряли бдительности и другим не советовали, но твой пламенный призыв не ходить или, как ты выразился, «не заходить» в церковь, за живое мужиков задел, их омутные души возмутил, застоялую кровь взболтал и подогрел, крепкие цапки в бетонные колотушки обратил.

А уж про свечку и говорить нечего!

Тут даже не так за себя мужики обиделись (хотя сами в прошлом году аккурат перед командировкой в Чечню специально в церкви очутились и по самой большой и дорогой свечке в самый главный подсвечник, как патрон в патронник, вставили) – не так за себя, как за своего старшего по чину товарища и женщину к тому же – за Валентину Ивановну Дудкину, которая перед тем самым опознанием буквально со слезами на глазах рассказала им, как по дороге на работу зашла в церковь и поставила свечку за упокой души Цышева Евгения Георгиевича, трагически погибшего при невыясненных обстоятельствах под колесами метропоезда.

(К слову, справедливости ради, сама Валентина Ивановна тебя не била, пальчиком даже не притронулась – стояла и смотрела, правда так, что, кажется, лучше била б.)

Ну и, конечно, твои «милостивые государи» всех из себя до самого последнего не могу вывели… Ну как ты, голова садовая, не понимаешь: нельзя, ну нельзя еще, рано, к нашим людям так обращаться, особенно когда они не чокаются с тобой в дружеском застолье, а морду тебе бьют.

Но всё, всё, закончили с первыми, самыми первыми тремя днями и ночами, всё мы про них знаем, всё понимаем, а вот про остальные дни и ночи твоего великого злоключения не знаем фактически ничего.

Хотя фактически-то как раз чего, и именно фактически – во второй части нашего повествования под названием «Дело» многие факты были приведены, но, как их ни крути, как ни вчитывайся, не передают газетные статьи и официальные бумаги твоего тогдашнего состояния, и даже перехваченные и распечатанные телефонные разговоры не объясняют того, что творилось тогда в твоей душе, почему в те, поистине судьбоносные, дни, когда перечеркивалось не только будущее, но и прошлое, потому, если кто у нас маньяком назван, то он не только не будет уже человеком, но, ясное дело, никогда им не был – почему ты вел себя как последний, подчеркиваю, как последний идиот?!

Например?

Пожалуйста, я с этого начал: когда кровь вырывалась из твоего разорванного стержнем виска, ты вспомнил вдруг свою детскую мечту о встрече двухтысячного года с горкой котлет в глубокой тарелке, а больше никого и ничего.

Состояние аффекта?

Ладно, хорошо…

А когда судья Ващеватая объявила приговор, по сути – смертный, потому что двадцать один год строгого режима означал для тебя, немолодого уже человека, почти неминуемую за решеткой смерть, ты словно не услышал, развивая прерванную у залитого кровью унитаза мысль: «Двухтысячный год я, может, и встречу, но точно без котлет».

«Котлет не будет!» – озорно отрапортовал ты сам себе, и это так тебя развеселило, что во время своего последнего слова, не сдержавшись, прыснул смехом, да так, что судья Ващеватая не могла на это не прореагировать, пожалев, что недодала срока, хотя дала по максимуму, и не закричала, а прямо-таки по-поросячьи завизжала:

– Перестаньте ржать, подсудимый!

– Я не ржу, – не согласился ты и даже немного обиделся, потому что, в самом деле, не ржал, а разве что хихикал.

– А что вы делаете?! – строго потребовала ответа эта новая русская со старыми советскими дырками служительница Фемиды, со всех сторон заряженная. (Если кто не знает, заряженными у нас называются судьи, дающие срока по звонку или за деньги: по звонку заряжены сверху, за деньги – снизу. Твоя была заряжена и снизу, и сверху, а своим неуместным смехом, сам того не желая, ты зарядил ее по центру – влепил заряд крупной соли в ее широкие заплывшие сырым бабьим жиром бока, отчего она стала тереть их локтями, ерзая плоской просиженной задницей в казенном кресле с пафосной высокой спинкой.)

– А что вы делаете? – немного успокоившись, повторила вопрос Ващеватая, придав голосу привычную значительность.

– Ничего не делаю, – смущенно объяснил ты.

И, не удержавшись, засмеялся…

Ну не идиот ли?

Идиот, и еще какой!

Хотя…

Не знаю, как вам, а мне все это представляется не только интересным, но и важным, на сегодня, может быть, самым важным: почему, стоя, по сути, на эшафоте, русский человек конца двадцатого века, начитанный, воспитанный, порядочный, одним словом – интеллигентный, вместо того чтобы думать о великом, вечном, последнем, думает о всякой ерунде вроде котлет за новогодним столом и к тому же хихикает?

Можно ли это понять?

Не знаю, но можно попытаться.

Однако для этого мы просто-таки вынуждены вернуться туда, откуда так давно и надолго ушли…

I. В общей. Бытописание

1

Новые три дня и три ночи, уже не за други своя, а непонятно за кого и совершенно ни за что, ты провел у железной двери общей камеры ИЗ ЦИВС, в просторечии именуемого Бутыркой, безостановочно и безуспешно осмысливая произошедшее.

На языке, бытующем в местах лишения свободы, подобное состояние именуется гонкой, а тех, кто в него впадает, называют гонщиками. Видимо, в соответствии с их психическим устройством гонщиков условно можно разделить на коллективистов и индивидуалистов. Первые не могут оставаться наедине со своими теснящимися мыслями, однообразными, как китайские терракотовые воины, и, то и дело хватая проходящих мимо за руки и заглядывая им в глаза, призывают себя выслушать, начиная свою историю примерно так:

– Я иду – он идет…

Или так:

– Захожу – они лежат…

Или:

– Сидим, выпиваем…

На удивление однообразны и уныло бестолковы преступления, совершенные гонщиками-коллективистами! Или несовершенные, что ускоряет гонку, делая ее более напряженной и бессмысленной.

Индивидуалисты, наоборот, никому не досаждают: сидят тихо где-нибудь в уголочке, глядя перед собой, не моргая или, наоборот, часто-часто моргая, шевеля сухими губами или шлепая губами мокрыми, разводят руками, пожимают плечами и растерянно улыбаются, каждое мгновение что-то кому-то невидимому объясняя.

Если от первых все шарахаются, как от педикулезных – не заметишь, как сам начнешь чесаться, то есть гонять, то на этих смотрят с насмешливым сочувствием. Погоняв несколько дней, коллективисты вливаются в невольно сплоченный коллектив камеры и ржут вместе со всеми над грязным анекдотом (только грязные анекдоты имеют там успех), индивидуалисты же продолжают оставаться наедине с невидимыми своими собеседниками и гоняют, гоняют, гоняют по изнурительному самоистребительному кругу.

Как я и предполагал, ты оказался индивидуалистом.

Первые три дня и три ночи в общей камере Бутырки ты провел у ее железной двери, то сидя на корточках и уткнувшись в теплый влажный металл лбом, то прислонившись спиной к пористой липкой стене, то стоял столбом, а то ходил взад-вперед, как заведенный, мимикой и жестами повторяя все, что накануне случилось.

Проделывалось это безмолвно, со стороны могло даже показаться, что ты немой, но время от времени немой вдруг начинал говорить, недоуменно и требовательно неведомо кого вопрошая:

– Но как же так?! Как же так?..

«Милостивые государи» ты опускал, но вряд ли из страха – во время гонки гонщик мало чего боится, а, скорее всего, бессознательно – еще болели побитая морда и намятые бока.

Те, которые этот вопрос слышали, с любопытством в тот момент в тебя вглядывались, и кто-то даже однажды на него ответил – раздраженно, насмешливо и тоже безо всякого смысла:

– А вот так!

Не знаю, не хочу думать, чем могла та гонка кончиться, но утром четвертого дня к тебе подошел долговязый голый по пояс парень с бегающим взглядом и блуждающей улыбкой. То был шнырь, порученец при местном авторитете. Тронув тебя за плечо, заставив на себя взглянуть, он заговорил озабоченно и равнодушно:

– Тебя это… Смотрящий зовет…

Пока до тебя доходил смысл услышанного, шнырь завел за спину длинную руку и с хрустом поскреб себя меж лопаток.

– Смотрящий? – удивленно повторил ты и тут же пошутил: – А слушающий?

Шнырь хмыкнул, глянул по сторонам и успокоил:

– Да ты не бойся.

– Я не боюсь! – задорно ответил ты.

Ты и вправду не боялся.

Смотрящего звали Петрович. Твой, как выяснилось потом, ровесник, он выглядел лет на двадцать тебя старше – с прямыми, совершенно седыми волосами и темным, как будто загорелым, лицом. То был особый тюремный загар, полученный не снаружи, от солнца, а изнутри, от непомерного употребления чифиря и беспрерывного курения. Внимательный взгляд его темных с ленинским испытующим прищуром глаз изображал если не дружелюбие, то приятие.

– Ну что, нагонялся? – спросил он низким глуховатым голосом.

Ты впервые слышал этот термин, но сразу понял его смысл и удивился точности, как удивлялся потом не раз точности и метафоричности уголовной речи.

Дни напролет Петрович проводил, лежа на своей шконке у окна, попивая чифирь и покуривая, задумчиво взирая на происходящее в камере. Он был немногословен, ни во что не вмешивался, не приказывал и не запрещал, а только лишь смотрел. Он смотрел, как смотрит человек, который видел то, чего никогда не видели и вряд ли увидят другие, и кажется, одного этого взгляда было достаточно для поддержания в камере порядка.

Ничего не объясняя, Смотрящий предложил тебе выбрать любую из расположенных рядом шконок. Ты растерянно глянул на одну, и тут же трое сидевших на ней поднялись и растворились в толпе.

Ты подошел к ней и лег, и вдруг стал размякать, набухать, разваливаясь изнутри от накопленной тяжести жизни, как разваливается напитанный водой хлеб.

Ты проспал тогда сутки.

На пятый день своего пребывания в общей ты поел, на шестой посмотрел вокруг.

И это еще вопрос, к чему человек быстрей привыкает – к хорошему или плохому: не сунули бы тебя в убогую тюремную камеру, а поселили бы во дворец, полный изобилия и восточной роскоши, небось все ходил бы и ахал, восторгаясь, среди фонтанов, диванов и павлинов, а здесь в духоте и вони, в плотной толпе мятущихся в своем страдании юношей, мужчин и стариков уже на седьмой день чувствовал себя если не как рыба в воде, то уж точно как крот в норе или – это, пожалуй, будет самое точное сравнение, хотя и самое жестокое, – как опарыш в выгребной яме.

Жизнь, которую раньше так любил, повернулась к тебе грязной вонючей задницей. Впрочем, ты разумно предпочел этого не замечать и не собирался опускать в неволе руки, готовый сражаться за себя, как еще недавно сражался за други своя.

2

Раздобыв ученическую тетрадь в клетку, а к ней шариковую ручку со стержнем, острым, как цыганская игла, ты описал злосчастное пятое апреля того, 1997 года в подробностях и деталях, нарисовав на развороте схему своего передвижения по Москве с расшифровкой условных обозначений, где, к примеру, «ж-б/с» означало «женщина-бомжиха с собачкой» – та пожилая дурочка с ленточками в волосах, оторванными от черного суконного пальто, которую можно было часто видеть на Тверском бульваре. И собачка у нее была черненькая с такой же черной ленточкой на шее.

Известно: в советское время у нас печатались топографические карты, не соответствовавшие действительности – на них отсутствовали существующие дороги и присутствовали мнимые, вместо сквозных проездов обозначались тупики, изменялись и перемешивались названия улиц, и все это с одной целью: запутать гипотетического ворога, сбить с панталыку будущего захватчика наших родных просторов.

Быть может, не без подсознательного влияния советской картографической школы ты слегка запутал свою карту, не обозначив на ней Трехпрудный переулок, чтобы не отвлекать на свидетельские допросы живущего там начинающего писателя, нервного и непоследовательного, похожего на опасную бритву в руке человека, который не знает, с какой целью ее взял – побриться самому или кого-нибудь порезать, на языке уголовников – пописать, – чтобы дать дописать ему роман о том, как один человек пошел защищать демократию и встретил Бога.

(Мне хочется сейчас так думать, но, скорее всего, ты просто про него забыл.)

И про жену его забыл – большую и невозмутимую, напоминавшую копну сена, стоящую посреди лесной поляны, и даже их собак – дратхаарицу Грушу и фоксиху Лушу, получивших свои забавные клички в честь литературных героинь – Грушеньки из «Братьев Карамазовых» и Лушки из «Поднятой целины» – все, все забыл!

«Бог не дал нам детей, и мы счастливы в собаках», – эта фраза жены немолодого начинающего писателя произвела тогда на тебя впечатление, но и ее забыл!

Ты даже гордился своей тетрадью, целиком посвященной одному дню твоей жизни, и все ждал, когда вызовут на допрос и ты наконец ею воспользуешься.

Но на допрос не вызывали «из-за болезни следователя», что было отчасти правдой, но одновременно ожидание допроса являлось одной из форм воздействия на подследственного, чтобы получить от него нужные показания.

Это называлось прессовкой.

Три богатыря прессовали тебя кулаками, следствие прессовало ожиданием, и кстати, неизвестно, что хуже.

Как бы то ни было, твоя новая тюремная жизнь шла и шла, устало переползая из одного дня в другой, встречая по пути мучительные провалы ночей.

Удивительным образом жизнь в общей напоминала ту двойную советскую жизнь, умилительные воспоминания о которой расцвели ныне пышным цветом, тогда же, в девяносто седьмом, они пребывали в состоянии разреженном, не обретшем еще формы, как Вселенная сразу после Большого взрыва; никто еще не решался на подобное откровенное бесстыдство, да никто и не поверил бы, потому что поганое советское прошлое было слишком близко.

Ваша общая камера жила двойной жизнью, подобно жизни советской: одна – для начальства, напоказ, другая, закрытая – для себя.

В камере существовал так называемый актив, а внутри еще и совет, возглавляемый аптечным жуликом, продававшим вместо инсулина физраствор. Периодически совет проводил заседания, переливая из пустого в порожнее, заученно дискутируя о необходимости повышения дисциплины и улучшения гигиены. Как все советское и бессмысленное, выглядело это серьезно: повестка дня, протокол и прочее. В большинстве своем в совете заседали те, кто отбывал срок по легким статьям, там даже были неплательщики алиментов. Они же выпускали стенную газету с несколько издевательским названием «Солнце всходит и заходит». В обязательном порядке в газете наличествовала передовица, посвященная все тому же повышению дисциплины и улучшению гигиены, давались «Полезные советы», а в конце непременно был «Уголок юмора», куда приклеивались вырезанные из газет приличные анекдоты и невинные картинки.

То была видимость общественной жизни, показушно прикнопленная к жизни реальной с ее обыденными потребностями: пожрать, поспать, постираться, а по большому счету – выжить, дождаться конца следствия или срока, по возможности не потеряв при этом физическое и психическое здоровье.

В камере было жарко, парко, душно, но, легкий и сухощавый, это испытание ты переносил сравнительно легко. Сокамерники же обливались потом, матерились, кляня начальство тюремное и российское. Для молодых форма одежды была минимальной – плавки или трусы, те, кто постарше, ходили голыми по пояс.

Пожилые и толстяки страдали нешуточно: у них распухали ноги, мучили одышка и сердцебиение, и время от времени они падали в обморок. Тогда случалось общее возбуждение: с гневным удовольствием сокамерники колотили в дверь и требовали врача.

Впрочем, это происходило не так часто: большинство невольников вашей камеры составляли люди молодые и физически крепкие: наперсточники, борсеточники, автоугонщики, а также боевики организованных преступных группировок. Враждовавшие, нередко смертельно, на воле, в общей они мирно уживались, как невольно уживаются в одном хозяйском доме собака и кошка.

Больше, чем от духоты, страдали от вынужденного безделья, слоняясь из угла в угол, придумывая занятия одно глупей другого.

Играли – в карты, нарды, шахматы и шашки – на деньги, щелбаны или какую-нибудь дурацкую забаву вроде блеяния, мычанья или игогоканья, но никогда – кукареканья, слово «петух» было там под запретом. Играющие безбожно жулили, и, как ни странно, жульничество не наказывалось, а даже поощрялось, и победителем чаще всего оказывался тот, кто сжулил.

А вот воровство, или, как тогда говорили, да и сейчас говорят, крысятничество, считалось недопустимым и жестко каралось. Когда один из сокамерников вытащил у другого из наволочки деньги и это обнаружилось, в качестве наказания бедняге сломали руки. Ты пытался вступиться за глуповатого воришку, но Петрович, по чьему приказу производилась экзекуция, так на тебя посмотрел, что ты тут же замолчал. Никто до этого на тебя так страшно не смотрел, тебе даже приснился потом этот взгляд, и ты проснулся в поту с колотящимся сердцем. Воришка сидел за мелкие кражи и был, похоже, клептоманом, которого, вообще-то, следовало лечить в медицинском учреждении, но наше государство «лечило» его тюрьмой, а сокамерники – членовредительством.

Руки сломали об острый край шконки, парень вскрикнул и упал, потеряв от боли сознание.

Администрации было заявлено, что он свалился с верхней шконки во сне, и та охотно поверила.

(Когда позднее надзиратель Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок, ударом резиновой дубинки сломал тебе обе руки, ты вспомнил тот случай и подумал, что если бы защитил тогда вора, наверное, руки остались бы целы.)

Ты не сразу понял, почему тебе покровительствует Смотрящий, а то работали Герины деньги, растекавшиеся в тусклых бутырских коридорах по карманам оперов, надзирателей и тюремных авторитетов, и в первую очередь – тюремных авторитетов.

Свидания с родными «в интересах следствия» были для тебя запрещены, и твою связь с волей обеспечивал сотрудник оперчасти с фамилией Рядовкин, передававший письма, или, как их там называли, малявы. Его бесцветное лицо ничего не выражало, он настолько был неинтересен, не только окружающим, но даже, кажется, себе, однако его фамилия тебя радовала, напоминая о последних осенних грибах – рядовках, на которые даже грибники смотрят как на поганки, а ты всегда их с удовольствием собирал.

Неприхотливый в еде, ты не очень страдал от совсем уж невысокой бутырской кухни, с удивлением обнаружив, что баланда, которой вас кормили, напоминает приготовленные твоей женой щи, к тому же основу твоего меню составляли вкусные и обильные Герины «дачки», которыми ты охотно делился с сокамерниками.

Так тянулась твоя жизнь в общей до первого допроса, впрочем, в целом она оставалась такой же, когда допросы пошли один за другим.

3

Удивительно, но увидев Валентину Ивановну в третий раз, ты вновь ее не узнал!

Теперь это была полноватая тетеха в вязаной кофте с розовым одутловатым лицом и распухшим от частого сморканья носом. Не приукрашенные косметикой глаза Дудкиной оказались маленькими, мутно-голубыми, с редкими рыжими ресницами и походили на свинячьи.

Уверившись, что это все-таки она, ты попытался напомнить о вашем прежнем общении – взглядом и робкой улыбкой, но Валентина Ивановна решительно отказывалась эти напоминания принимать и вела себя так, как будто между вами ничего не было. И хотя между вами действительно ничего не было, ты вел себя так, как будто все же что-то было, не желая забывать то невольное объятие, когда она прижала тебя к своему мягкому животу, перепутав с уже покойным на тот момент возлюбленным, и ты вдыхал запах ее тела, мысленно рассуждая про аромат женщины, пока не начал задыхаться.

На первом допросе ты передал следователю свою «допросную тетрадь», и та небрежно бросила ее на стол, сказав неопределенно: «Посмотрим», и больше ты ее не видел, и даже речи о ней не заходило, зря, выходит, старался.

И именно тогда случилось то, что с тобой никогда не случалось, – ты закричал вдруг на Дудкину незнакомым для себя голосом – высоким, вздорным, жалким:

– Разве вы не понимаете, что это недоразумение? То было не опознание, а обознание! Девочка обозналась! Это же пограничный ребенок! Ее надо лечить! А заодно и ее мамашу! У меня в голове не укладывается, в чем вы меня обвиняете! У меня дочь – ее ровесница! Родная дочь! Я активист родительского комитета, я всегда с детьми. Я стенгазеты с ними выпускал. Я… – Что-то еще ты там говорил, а по правде – кричал и даже, можно сказать, вопил.

То была форменная истерика, которой, признаться, я от тебя не ожидал. Дудкина не останавливала, глядя удивленно и победно-насмешливо, слушая едва ли не с удовольствием.

Потом ты узнал (она же сказала), что нет большей радости для следователя, чем истерика подследственного, потому что «от истерики до признания один шаг и еще удовольствие при этом получаешь».

Тебя извиняет лишь то, что потом с тобой ничего подобного не случалось, воли нервам ты больше не давал, что же касается неудавшейся попытки самоубийства, так то были уже не нервы, а что-то другое, более тонкое и, смею думать, значительное.

Все допросы Дудкина начинала одними и теми же словами:

– Ну что, Золоторотов, долго будете народ мучить?

Бессмысленный и глупый этот вопрос выводил тебя из себя, однажды ты даже огрызнулся:

– Не мучаю я никакой народ!

Тогда она подняла на тебя удивленный взгляд и назидательно, как училка в классе, настояла на своем:

– Мучаете, Золоторотов, мучаете.

Во все время допроса Дудкина обращалась к тебе на «вы», а в самом конце переходила на «ты», повторяя одни и те же слова:

– Ничего, Золоторотов, сядешь. Не такие садились.

Ты раньше думал, так представлялось, что допрос – это драматический поединок между добром и злом, в котором добро трудно, но неизбежно побеждает. Возможно, так когда-то было и где-то даже и сейчас есть, но в твоем случае эта оптимистичная схема почему-то не работала.

Быть может, потому, что не считал Дудкину злом, а себя не характеризовал как добро?

Как бы то ни было, допросы проходили формально, скучно и, как тебе казалось, бессмысленно, хотя смысл на самом деле был, и смысл простой – посадить тебя на большой срок, предварительно повесив как можно больше висяков – нераскрытых аналогичных преступлений.

Если же попытаться копнуть глубже, не одно лишь это двигало направленное против тебя следствие. В Валентине Ивановне Дудкиной женское взяло верх над человеческим, а человеческое над гражданским, всецело подчиняясь служебному, государственному.

Мы обманываем себя, чтобы обмануть других, – получив указание тебя посадить, Валентина Ивановна уверила себя в твоей виновности, чтобы во всей полноте ощутить правоту женщины, потерявшей ушедшую молодость, сбежавшего мужа, нерожденных детей и погибшего любовника.

В некотором смысле, ты заменил ей их всех, но не как муж, любовник или ребенок, а как враг, который во всех ее потерях виноват.

Ну да, кто жив любовью, а кто ненавистью. Ненавистью легче, чем любовью, жить, ненависть труда не требует.

Дудкина не прощала жизни, как она считала, свои незаслуженные потери и за них же ее ненавидела, но ненависть требует персонификации, – вот она тебя и нашла.

Кроме следователя-женщины тебя иногда допрашивали два следователя-мужчины, пожилой и молодой, не будем сейчас вспоминать их фамилии, а придумывать не хочется. Когда они впервые появились, в душе родилась надежда.

Ты всматривался в их лица, чтобы, определив «наиболее честного», донести до него правду, но, так и не сделав выбора, решив, что оба честные, обратился поочередно к обоим.

Однако те словно не услышали, просто не услышали, и всё!

Обидевшись, ты решился задать вопрос, который, как тебе казалось, мог заставить их пересмотреть их предвзятое отношение к твоему делу.

– Разве понятие чести не входит в вашу профессию?

– Какой чести? – спросил пожилой, не понимая, о чем идет речь, зато молодой откликнулся, глянув строго:

– Кроме чести, есть еще и долг, и не надо смешивать эти два понятия.

Ты даже растерялся, не в силах осмыслить услышанное, потому что понятия долга и чести были для тебя нераздельны.

Что же касается защиты, то для нее эти понятия, как говорил твой адвокат Мешанкин, были амбивалентны, их можно было не только так и этак трактовать, но и кантовать – переворачивать с боку на бок, ставить с ног на голову, ты это скоро понял и не спрашивал своих защитников ни о долге, ни тем более о чести.

Впрочем, сам Михаил Михайлович Мешанкин встречался с тобой редко, присылая вместо себя своих, как он говорил, «мальчиков».

То были выпускники юрфака МГУ – блестящие молодые люди, великолепно одетые, хорошо воспитанные, с прекрасными манерами и дорогими часами. И тут тебе казалось, что защитник – это тот, кто защищает, образно говоря – подставляет грудь, закрывая собой обвиняемого от целенаправленного огня следствия, но и тут ты ошибся – по отношению к тебе мальчики Мешанкина вели себя демонстративно-отстраненно, лишь иногда вежливо улыбаясь.

И опять – ты внимательно всматривался в их лица, пытаясь понять, из какого теста сделаны эти новые русские адвокаты, но, как ни силился, не мог. А между тем сделаны они были из того же теста, что и те простоватые советской лепки следаки, просто оно было сдобрено сладкой и пахучей сдобой новых времен и нравов и слишком быстро поднялось от переизбытка дрожжей в виде несоразмерно больших гонораров, льстивых подношений и откровенных взяток, которых не только не стыдились, но которыми хвастались и почти гордились.

Представляя свою первую встречу со знаменитым адвокатом Мешанкиным, ты волновался и готов был услышать что угодно, но никак не то, что услышал:

– Меня a priori не интересует, совершали ли вы преступления, в которых вас обвиняют! – воскликнул он, излучая радостную улыбку человека, для которого в жизни не осталось тайн, и это сделало его окончательно счастливым.

(Я не случайно написал расхожее в современном русском «априори» по латыни, потому что Мешанкин произносил его на латыни, не только фонетикой, но и всем своим видом подчеркивая, что это именно латынь – подлинная беспримесная латынь.)

Частенько употребляя «априори», Михал Михалыч любил ввернуть в свою речь ныне мало употребляемое и почти неизвестное «a posteriory», что действовало на собеседника почти как электрошокер. (Я сказал «на собеседника», но правильнее было бы сказать «на слушателя» – Мешанкин никому не давал говорить, но всех заставлял себя слушать. Его не интересовало то, что думают другие, единственно правильным было то, что думает и говорит он.)

– Но ведь это же самое главное, виновен человек или нет… – оторопело пробормотал тогда ты.

– Вы ошибаетесь! – воскликнула знаменитость, продолжая улыбаться. – Мой подзащитный не виновен a priori!

(Во время ваших встреч улыбка не сходила с его лица, но это была совсем не улыбка русского человека, о которой ты когда-то мечтал, ты даже стал сомневаться тогда в верности своего призыва к соотечественникам улыбаться. Мешанкин улыбался не людям и миру, а себе, и только себе. Каждое мгновение он приветствовал себя, самого умного, самого красивого, самого успешного, радостно собой восторгаясь: «Здравствуйте, Михал Михалыч», что, без сомнения, означало: «Да здравствует Михал Михалыч!».)

Разумеется, ты был невиновен, абсолютно невиновен, но тут тебе не хотелось соглашаться с авторитетнейшим специалистом в области права: по логике Мешанкина невиновны даже виновные, и получалось, что твоя невиновность уравнивалась с виной, и значит, это была уже не невиновность…

Мешанкин картавил – по-детски, по-девчоночьи даже, нисколько этого не стесняясь, почти гордясь (он всем в себе гордился), словно специально употребляя в своей речи слова с буквой «р», по поводу и без повода поминая своего конкурента и антипода адвоката Раритетера.

– Р-ра-р-ри-тер р-р-рито-р-рически ор-р-динар-р-рен, – любил повторять он фразу, похожую на упражнение по логопедии.

(Еще он говорил: «В споре Раритетер некорректен».)

Михаил Михайлович страстно любил процесс говоренья, оно было для него целью и средством, слившимися в беспрерывном экстазе. Похоже, он любил говорить даже больше, чем получать свои баснословные гонорары, казалось, заставь его замолчать, и деньги потеряют для него интерес.

Может, еще и поэтому никто не мог заставить его замолчать?

Мешанкин был везде: его читали, смотрели и слушали на телевидении и радио. Знаменитый адвокат участвовал в самых разных передачах, не имевших ни малейшего отношения к праву, а также в новомодных ток-шоу, рассуждая обо всем – от секса до кулинарии, – никого кроме себя не слыша и не желая слышать.

Если попытаться одним словом определить состояние, в котором пребывал твой главный юридический защитник, то слово это – «самоупоение».

Рассуждая, рассказывая, поучая, Мешанкин не видел никого и не слышал, он упивался собой – во всем свете не существовало никого и ничего, кроме его одного-единственного «я», а если кто и существовал, то только для того, чтобы оттенить и подчеркнуть его исключительность, и кажется, никто не догадывался, что всем его рассуждениям грош цена и во всех его убедительных постулатах нет ни грамма правды, ибо какая же может быть правда там, где существует правда одного-единственного «я»?

Тебе повезло или, скорее, не повезло, но ты застал этого по-своему незаурядного и в чем-то даже обаятельного человека на пике данного восхитительного для обладателя и губительного для окружающих состояния. Сейчас их много, таких же самоупоенных, знающих все обо всем господ, ежевечерне слетающихся на медийные токовища. На их фоне Мешанкин давно потерялся, про него забыли и вспомнили недавно, по случаю, когда его, беднягу, съели акулы, и не где-нибудь на Бермудах, что было бы не так обидно, а у нас на Черном море во время невинного морского купания – совершенно непонятно, как там оказались акулы-людоеды, впрочем, что-то я далеко вперед забежал…

Узнав от Геры о нетрадиционной сексуальной ориентации своего адвоката, ты внутренне напрягся, не зная, как с ним общаться, чтобы не обидеть и одновременно не спровоцировать на проявление запретных чувств. У тебя не было опыта общения с гомосексуалистами, но на расстоянии, умозрительно, они вызывали чувство брезгливого отторжения.

Однако если бы Гера тебе не сказал, то ты, пожалуй, и не понял бы, что Мешанкин педераст.

По отношению к тебе адвокат не проявлял своих наклонностей, и только когда речь заходила о твоем друге – появлялось что-то такое в мешанкинском взгляде и голосе.

Он называл Геру «наш дор-рогой др-руг», улыбаясь и по-кошачьи щурясь. Неожиданно грубо Мешанкин высказался однажды о Дудкиной, что было, как тебе показалось, проявлением его нетрадиционной сексуальной ориентации.

– Мне пр-редставляется, что ее язык пр-рикр-реплен не к гор-ртани, а к вагине, пр-рямо к клитор-р-ру, – проговорил он и, сменив улыбку на серьезность, прибавил: – Впрочем, это относится ко всем женщинам.

«Интересно, а к чему крепится твой язык?» – подумал ты смущенно.

Мешанкин тебя сдал.

Ты понял это перед судом и на суде утвердился в своем мнении.

Да он и взялся тебя защищать, чтобы сдать. Выиграть процесс он не мог, даже если бы захотел.

Спрашивается в задачнике: зачем известному адвокату идти на заведомый проигрыш?

А это как посмотреть…

С точки зрения самого Мешанкина выигрыш был стопроцентным, ведь твое дело было не уголовным, а едва ли не политическим, точнее даже, не делом – нечестной игрой, властной разводкой.

Ветви власти играли сами с собой в пристеночек, в котором ты являлся ничего не стоящей копеечкой, смятой бутылочной крышечкой – игры власти у нас сродни играм уголовников: побеждает не тот, кто выиграет, а тот, кто обманет, а обманет тот, кто сильней.

Выиграть в России у власти нельзя по определению, но почетно уже то, что она взяла тебя в игру, хотя бы на правах зрителя – это уже выигрыш, а сменится власть, что редко, но все же случается, выигрыш окажется многократным, потому что новая власть, та же, по сути, великая обманщица, будет считать своими тех, кто в свое время проиграл старой.

По заключенному с Герой договору в случае победы на процессе Мешанкин получал сумму большую, чем в случае проигрыша, но и тут она была немалой. Поражение Мешанкина на твоем процессе оказывалось сродни поражению боксера, получавшего как победитель не три миллиона долларов, а один, и при этом никто не бил ему морду и никто не свистел, наоборот, в своем узком кругу Мешанкина уважали за то, что взялся за заведомо проигрышное дело, оценивая это как точный профессиональный ход и мужественный гражданский поступок.

4

А между тем жизнь твоя в общей, как в известном анекдоте, стала налаживаться – и тебе нашлось там занятие.

Ты слушал…

Тебе говорили, а ты слушал.

Ты был так воспитан: если человек хочет что-то тебе рассказать, ты должен его выслушать, и вот все гонщики-коллективисты и даже гонщики-индивидуалисты рвали тебя друг у дружки, чтобы выговориться.

Поначалу ты слушал внимательно, вникая в суть, но, поняв, что чаще всего это невозможно по причине отсутствия таковой, слушал вполуха, и за это тебя трудно упрекнуть, потому что никто иной и в четверть уха не стал бы слушать те похожие одна на другую, наполовину лживые, обеляющие и выгораживающие рассказчика, нередко страшные, но почти всегда банальные и бессмысленные истории преступлений, совершенных или несовершенных.

Поддерживая разговор, поначалу ты пытался рассказать и свою историю, но тут же натыкался на глухоту и даже неприязнь – тебя не слышали, потому что не хотели слышать, никому не нужна была твоя история, каждый был занят только своей.

Со стороны над тобой посмеивались, ты и сам иногда усмехался в свой адрес, называя себя невольным слушателем, но ничего не мог изменить: воспитание есть воспитание, и жизненные принципы есть жизненные принципы – когда одно с другим соединяется, этому бессмысленно сопротивляться.

Ты не изменял своим принципам даже в мелочах, хотя, возможно, это не мелочь: в общей камере Бутырской тюрьмы, где непечатные слова употребляются едва ли не чаще, чем печатные, ты не только их не произносил, но даже как бы не слышал.

Хотя иногда просил вконец заматерившегося гонщика:

– А можно без этих слов, по-русски? А то я ничего уже не понимаю.

– А я разве не по-русски? – недоумевал гонщик, но, продолжая свой рассказ, начинал выбирать выражения.

(Эта твоя и в самом деле редкая для нашего времени особенность ведения частной мужской беседы была замечена и отмечена еще в самые первые три дня и три ночи, когда сидевший с тобой в обезьяннике КПЗ паренек, фамилию которого ты не мог потом вспомнить, а между тем фамилия его была Куставинов, сказал в твой адрес удивившие тебя слова: «Вы не такой, как все».)

В общей, где провел почти полгода, у тебя так и не появилось клички, зато к тебе прилепилось нечто вроде титула, который произносился почти с почтением: «тот, который не матерится».

В этом, Золоторотов, ты оставался верен себе, и верность приносила маленькие, но вполне съедобные плоды: над тобой посмеивались, однако относились с уважением.

Но еще больше ты вырос в глазах сокамерников, когда в ответ на требование следствия категорически отказался сдавать на анализ сперму – кажется, это единственный анализ, который нельзя взять без согласия пациента. Ты никому это не рассказывал, но откуда-то стало известно, скорее всего, то же следствие организовало утечку информации, чтобы сокамерники в этом плане на тебя как-то повлияли, однако сокамерники и не думали помогать следствию, а вот тебе были готовы помочь, шутливо предлагая свою.

Ты вежливо отказывался, уходя от разговоров на скользкую тему.

Томясь от вынужденного полового воздержания, здоровые мужики решали данный деликатный вопрос с детской непосредственностью и почти открытостью: забегали за серую захватанную простыню, отделявшую парашу от всей остальной камеры, и спустя пару-тройку минут возвращались самоудовлетворенные, со свежим румянцем на щеках и потухшим взглядом, на ходу вытирая свежевымытые руки.

Твой твердый отказ сдать анализ работал на обвинение, но как будто оно не особо этому радовалось, как не особо радует опытного изощренного врага легкая победа. Следователи смотрели с недоумением, а Дудкина даже пыталась тебя уговорить, и в голосе в тот момент звучала насмешливая игривость.

– Ну что вы упираетесь, Золоторотов? Все мужчины этим занимаются.

«Откуда вы знаете?!» – сердито думал ты и молчал.

Мешанкин артистически истерил, приводя в пример Эпикура, французских просветителей, философов-экзистенциалистов и даже почему-то Льва Толстого, но ты продолжал молчать, удивляясь силе и действенности одного маленького «нет». Однако, видимо, оно было все же слишком маленьким, чтобы тебе помочь: хотя анализ ты так и не сдал, себя сдавал все больше и больше.

Что-то стало в тебе меняться…

Твое упорное желание не быть исподволь само собою стало реализовываться, заходя откуда-то из-за спины, как нежданная грозовая туча в ясный летний день.

Сперва исчезло не твое бытие, а бытие тех, кто тебя всю твою прошлую жизнь окружал, составляя ее содержание и смысл: мать, друг, семья, дочь, сослуживцы – их не хотелось вспоминать, о них не хотелось думать, их малявы не радовали тебя настолько, что иногда даже не хотелось читать, а у отправителей продуктовых посылок – «дачек» не было лица, как нет его у отправителей так называемой гуманитарки.

Голоса и лица родных и близких стихали и стирались, а освободившееся место занимали те, с кем ты бок о бок невольно проводил дни и ночи. Родных и близких заменили неродные и неблизкие: сокамерники, следователи, адвокаты, охранники, и замена оказалась практически адекватной, как щи, сваренные Женькой, и сварганенная безымянными бутырскими поварами баланда.

Тебя испугали те твои чувства (а то были именно чувства, не оформившиеся еще в мысли и поступки) – своей предательской, по сути, сущностью испугали. Тебе показалось, что ты предаешь свое проверенное временем прошлое ради сомнительного настоящего, и ты заволновался, усилием воли удерживая внутри себя должные образы, но, видимо, от своевольного напряжения, недопустимого в таком тонком таинственном процессе (не знаю, как точно его назвать, может быть, памятью жизни?), они пропадали быстрей, истончаясь на глазах, истаивая до зияющей пустоты.

Табуретка прошлого закачалась под тобой, оставляя наедине с петлей будущего, и в какой-то момент ты беззвучно, но страшно завопил, пытаясь вернуть свое исчезающее бытие – именно тогда ты попросил Геру прислать тебе «Войну и мир» – чтобы соединить разорванное время и восстановить разрушенные смыслы. Но, прошу обратить внимание, ты попросил об этом не жену, а друга, тогда как Женька прекрасно знала, на какой полке стоит твой любимый синенький четырехтомник, и без промедления исполнила бы просьбу, но твоей жены было уже меньше, чем друга, ее почти совсем не осталось после новогоднего черного петуха, и друг прислал тебе роман всех времен и народов, но в этой другой жизни это была уже другая книга, другой роман, несомненно по-прежнему великий, но тебе сейчас не нужный. Кстати, и внешне он был совсем другим. Это был огромный том (издательство так и называлось «Золотой том» – оно выпускало страшно дорогие и страшно красивые книги для новых русских) в кожаном переплете с золотым тиснением, на прекрасной бумаге с классическими иллюстрациями и закладкой, скрученной, может быть, даже из настоящих золотых нитей. Сокамерники осторожно брали книгу в руки, гладили, прикидывали, сколько весит, и спорили, сколько она может стоить, но при этом никто не попросил дать почитать. Это была книга не для чтения, однако ты не хотел соглашаться с очевидным и с форсированной жадностью и тайной надеждой на возвращение своего исчезающего прошлого стал читать – лежа на шконке, с трудом, до ломоты в руках, удерживая тяжелый том, но чтение не пошло – самый примиряющий и самый возвышающий русский роман не примирял тебя с прошлым и не возвышал над настоящим, хотя, разумеется, дело было не в «Войне и мире»…

Усилием воли ты заставлял себя читать, но чтение так и не шло, – ты завяз уже в салоне Анны Павловны Шерер, задремывая, засыпая и испуганно пробуждаясь, когда «золотой том» падал вдруг на грудь с тяжестью гробовой доски.

Тогда ты принялся за несвойственное для тебя занятие – стал «выковыривать из батона изюм» – выбирать из романа свои любимые куски, но ни первый бал Наташи, ни заключительная сцена охоты не радовали и не занимали, а сцена казни Пьера французами даже вызвала раздражение к автору. «Сразу видно, что тебя не казнили», – подумал ты, как будто тебя самого уже казнили.

«Читать – значит жить» – негласный девиз и идеал, осуществленный твоей матерью, к которому стремился и ты, перестал быть идеалом, превратившись в пафосную бессмыслицу.

Пребывая от всего этого в крайнем раздражении, ты окончательно захлопнул огромный том, и в общей камере Бутырки прозвучал глухой выстрел читателя-самоубийцы, на который никто не обратил внимания.

И именно тогда ты научился уходить.

В лес…

Да, в лес…

За грибами…

За грибами, да…

Ты ложился на шконку, поворачивался к стене, долго и пристально смотрел в ее влажную пористую поверхность и, погружаясь в таинственные каменные каверны, обнаруживал там узкую тропку в осеннем лесу. Ты шел по ней радостно и неспешно, в резиновых сапогах и любимом плаще, способном в нужную минуту превратиться в палатку; в одной твоей руке был одноразовый посох, которым служила какая-нибудь найденная там же валежина, в другой – корзина.

А в корзине – грибы!

В душной вонючей камере ты вдыхал их ни с чем не сравнимый запах.

И ведь у каждого гриба запах свой!

Например, белый пахнет праздником – большим, светлым, чистым (если, конечно, гриб не червивый), груздь тоскует по дубовой бочке и, стоя еще в лесу на своей разлапистой трубчатой ножке, пахнет крупной серой солью, ну а рыжик, самый лучший на свете, самый любимый твой гриб, если посчастливится его найти, даже в июле пахнет первым снегом.

Да, да, именно так!

Сначала ты уходил в свое прошлое – на памятные тебе поляны и опушки – искал грибы в знакомых лесах, а потом двинулся в новые совершенно незнакомые места, где грибов оказалось еще больше. Помнится, однажды ты наткнулся на ведьмин круг: грибы (это были волнушки, словно разрисованные на гончарном кругу шляпки из обожженной глины с розовой живой бахромой внизу) росли тесно, образуя нечто вроде сказочного хоровода – каждый кружился по отдельности и одновременно все кружились вместе.

Ты засмотрелся на них, и у тебя закружилась голова, да так, что пришлось схватиться за край шконки.

А однажды забрел в зимний лес и от окружившей тебя красоты забыл о грибах.

Ты не любил зимний лес, потому что по-настоящему в нем не бывал – что в зимнем лесу делать грибнику, но оказавшись однажды, не хотел из него уходить.

Даже зайца видел, беляка – белого-пребелого, белее даже снега, только потому и сумел его углядеть.

Ты закричал что-то по-детски радостно, и он ускакал высокими, показательными прыжками – вперед и одновременно вбок.

Эти твои состояния ухода однажды заметил смотрящий и, глядя неодобрительно, спросил:

– Без чифира улетаешь?

Но ты не улетал – ты уходил.

И однажды чуть не ушел навсегда, и ушел бы, если бы не известный московский хирург, оказавшийся в тот момент в Бутырке…

Извини, но придется и об этом рассказать…

5

Едва ли не у каждого из нас имеются знакомцы, пытавшиеся свести счеты с жизнью, показавшейся им однажды невыносимой, – одним из известных и легкодоступных способов.

Имеются, точнее, увы, имелись и те, кому подобная попытка удалась – они ушли, громко хлопнув дверью, оставив нам испуг, недоумение и обиду.

Но, согласитесь, трудно найти человека, которого не посещало бы однажды желание «хлопнуть дверью»: вот нырну сейчас и не вынырну, сделаю шаг с подоконника и хлопнусь на асфальт, а уж о тех, кто имеет доступ к оружию, особенно короткоствольному, и говорить нечего, спросите об этом любого, не отличающегося богатством фантазии мента – он вам такое расскажет, что вспомнишь невольно знаменитые слова Достоевского о человеке как о тайне, но в том-то и дело, что ты был редким, можно сказать редчайшим, в общем ряду исключением, никогда подобных мыслей к своей голове не подпуская. Да и странно было бы ждать их от человека, чья любимая песня чуть ли не с первых шагов по земле до первой плешины на голове была и оставалась «Я люблю тебя, жизнь».

Вот так любил, любил, а потом отложил в сторону свежий номер «Столичного молодежника», взял шариковую ручку, зашел за простыню, встал на колени, наклонился над вделанным в пол «местом для оправки» и, не чувствуя боли, острием стержня стал терзать свой висок в том месте, где проходит височная артерия.

Хотя и ветеринар, но все же врач, ты знал, что это не вена на запястье, где кровь стылая и усталая – здесь она горячая и нетерпеливая.

Но то, что должно было тебя погубить, спасло – напористая артериальная кровь выплеснулась на простыню-занавеску, ало проявляясь на другой стороне, где уже стояли в очереди к параше двое твоих сокамерников.

Но что же толкнуло нашего несгибаемого жизнелюбца на подобную глупость, что же такое ты в «Молодежнике» прочитал?

А прочитал ты там статью Екатерины Целовальниковой «Маньяк насиловал всех».

Молодая журналистка с неприлично бойким пером представляла тебя читателям форменным чудовищем, и в процессе чтения ответно ты попытался ее представить. Она увиделась тебе русоволосой, стройной, порывистой, с простым открытым лицом, в цветастом ситцевом платье, как та замечательная журналистка, задавшая на первой и единственной пресс-конференции ГКЧП какой-то роковой вопрос, от которого у бездарного узурпатора власти на глазах у всей страны задрожали руки, а может, ты неосознанно тосковал по Даше, точнее, по своему к ней чувству – когда пришел к ней в первый раз, она была в простом ситцевом платье.

Пребывая в жесточайшем психологическом ступоре, ты по-прежнему, да нет, не по-прежнему, а с гораздо большим усердием выдавал желаемое за действительное, твое вялотекущее прекраснодушие обрело силу эпилептических припадков – выдавал и сам же принимал: ущербность за незаурядность, ограниченность за широту, развязность за искренность, бессердечие за детскость, ангажированность за душевный порыв и, что самое печальное, уродство за красоту…

И вот – читал, читал убийственный опус Екатерины Целовальниковой и вдруг споткнулся о Доктора Айболита, которого всегда любил и не без влияния которого выбрал свою профессию.

Цитата: «Будь его (твоя то есть) воля, он (ты опять же) всех бы изнасиловал: и корову, и волчицу, и медведицу. И жучком с паучком не побрезговал бы». Конец цитаты.

Другой на твоем месте засмеялся бы, расхохотался, плюнул, выматерился бы или поганую газетенку изорвал, а ты отправился лишать себя жизни.

А почему?

А потому!

Потому что стыдно…

За себя, за Айболита, за Катю Целовальникову, за читателей «СтоМа», за весь мир стыдно стало.

Эх, Золоторотов, Золоторотов, тебе ли, старому грибнику, не знать, что есть опенок и есть ложный опенок, есть лисичка и есть ложная лисичка, есть даже ложный белый, называемый, кстати, сатанинским грибом, и это – в природе, в сугубо материальном, лишенном рефлексии мире, что же говорить о человеческих чувствах, где сплошь и рядом подмены – вольные или невольные.

И вот – ложный стыд, твой личный сатанинский гриб, чуть не отправил тебя в края лучшей тихой охоты.

А как тебя стыдили за тот поступок все, кому не лень: и друг, и жена, и защита, и даже актив камеры, – что-что, а стыдить мы любим, вот и я туда же.

– Не стыдно?! – сердито укоряла тебя Дудкина на первом после возвращения из больницы допросе, когда ты сидел перед ней бледный, как бледная поганка, с повязкой на лбу, как восставший сипай после разгрома восстания, и молчал, как партизан на допросе.

А дальше случился разговор, который я обязан пересказать, хотя эта кошмарная баба мне самому ужасно надоела, в дальнейшем постараюсь ее больше не упоминать.

– Интеллигент, – с насмешливо-презрительной интонацией проговорила Валентина Ивановна, перелистывая твое «Дело» и глядя на тебя исподлобья.

Она частенько называла тебя интеллигентом – видела, что тебе это неприятно, больно, вот и била по больному.

Никак не прореагировав, ты продолжал молчать, глядя на портрет Цышева на стене, повторяя про себя свою успокаивающую мантру:

Ты Евгений, я Евгений Ты не гений, я не гений.

– Интеллигент на передовой, – Дудкина попыталась освежить подвядшую шутку и засмеялась, посчитав, видимо, что это удалось.

Тебе нужно было хотя бы немного улыбнуться, но лицо твое и глаза оставались неподвижными, и это вывело злобную бабу из себя.

– Что вы смотрите на него, как на икону в церкви! – завопила вдруг она. – Да если б не я, а Женька вел ваше дело, вы бы давно уже сидели по максимуму!

«Вы так думаете?» – должен был сказать ты, и тогда Дудкина крикнула бы, успокаиваясь: «Да, я так думаю!» – и принялась бы заполнять допросный лист, но, побледнев еще больше, став бледней бледной поганки, ты подался вперед и проговорил сквозь зубы:

– Заткнись, дура!

(Золоторотов, я тобой горжусь, впервые по-настоящему тобой горжусь!)

Дальше было то, что уже не так важно: мнимый сердечный приступ Дудкиной, конвой и прочее, гораздо важнее вспомнить, что же такого сказала эта недобрая женщина, что вызвало у тебя, привыкшего считать, что женщины – существа высшего порядка, не свойственную тебе реакцию.

Вот ее последние слова: «Что вы смотрите на нее (на фотографию Цышева), как на икону в церкви?»

Неужели «икона в церкви»?

Да, икона в церкви.

Хорошо, что Дудкина не упомянула свечку…

Тут мы подошли, наконец, к главному, вольно или невольно этот сложный и даже опасный момент от себя отодвигая, но поверьте, трудно, невозможно просто-таки об этом сразу заговорить.

С логикой ты никогда не дружил, многие твои поступки были алогичны, достаточно вспомнить, как ты не откликнулся на страстный призыв Геры покинуть кабинет Писигина, или твой опять же отказ сдать анализ. Все это было не упрямство, а отсутствие логики, или, точнее, какая-то своя, в единственном экземпляре логика – логика человека, который не ест булок с изюмом, не считает шампиньоны грибами и который, находясь в общей камере Бутырской тюрьмы, выковал короткую, всего лишь в три звена логическую цепь, призванную объяснить произошедшее с тобой.

Вот она, эта цепь, внимание: церковь, икона, свечка.

Церковь, икона, свечка.

Церковь, икона, свечка.

СВЕЧКА!

Она, копеечная, хотя и сторублевая, и тут нет никакого противоречия, ибо пятого апреля того стремительно удаляющегося от нас 1997 года сто рублей равнялись советской копейке, с нее, не восковой даже – парафиновой, все для тебя началось или кончилось, или началось и кончилось одновременно.

Ты вспоминал, миллион раз вспоминал, как ходил по церкви – гулкой и шумной, словно заводской цех, и как все там тебя раздражало и мешало тебе поставить свечку, но с несвойственным тебе упрямством, вопреки всему и в первую очередь вопреки здравому смыслу, «включив форсаж», запалил на ее коротеньком фитильке крошечное зыбкое пламя и поставил одну-единственную, у жалкого фанерного распятия, называемого, если кто не знает, и ты тогда этого не знал, – Голгофой.

Сколько раз ругал себя потом за это, поносил последними словами, называя скотиной и свиньей, и в придачу сволочью, сколько раз пытался все открутить обратно: подошел, но не купил, купил, но не запалил, запалил, но не поставил, поставил, но…

А как дорого досталась тебе та свечка на допросах, как мусолили ее, давно сгоревшую, следователи, допытываясь, что это была за свечка, размер и стоимость, восковая или парафиновая и главное – зачем ты ее поставил, по их логике выходило, что ты зажег ее, чтобы лучше видеть жертву своего изнасилования.

Во всей очевидной для тебя бессмысленности церковного быта с бородатыми, словно вынутыми из старого платяного шкафа длиннополыми попами, с по-своему любопытными, но совершенно непонятными сегодня обрядами, с бесчисленными поклонами и бесконечным стоянием на коленях в наше полное собственного достоинства время – может быть, самой бессмысленной, я бы сказал, вызывающе бессмысленной является церковная свечка.

Что она там освещает?

Да ничего!

А ведь все их ставят и ставят, и даже ты – взял и ни с то-го ни с сего поставил.

Кому?

В твоей логической цепи – церковь, икона, свечка – недоставало последнего, четвертого звена, не зря ты не любил цифру четыре.

Ты уходил от этой мысли, не хотел в ней себе признаваться, называть все своими именами, но пришлось, пришлось…

Бог.

Если, конечно, он есть.

Точно есть?

Или не точно?

А если не точно, тогда что?

Ты никогда не отрицал существование бога так решительно и бескомпромиссно, как делала это твоя мама, для этого у тебя просто не хватало характера, и не расправлялся с ним так тонко и остроумно, как Слепецкий, тут тебе недоставало знаний и ума – бог для тебя был, как будто его не было…

Или не было, как будто был…

В пользу его присутствия в этом мире свидетельствовало детство: когда выбегал ранним утром из своего подъезда на совершенно пустой Тверской и останавливался вдруг, смутно догадываясь, что все это – рассветная дымка непрогретого, с ночи неподвижного воздуха, застенчиво светящиеся кроны лип и розовеющая небесная лазурь над ними – все это его рук дело, он устроил это утро специально для тебя и терпеливо ждал, когда ты выйдешь и увидишь и задохнешься в счастливой благодарности.

Не Бог Отец и не Бог Сын, а бог – друг…

Потом, когда ты вырос и у тебя появился друг Гера, а потом семья, жена, дочь, это чувство куда-то ушло, но, видимо, не окончательно, иначе, думаю, если бы ты и зашел в церковь, в которой Пушкин венчался, то не поставил бы там свечку.

Так что бог для тебя был, но не точно, или его не было, но не совсем.

Бог…

Не то чтобы всуе, но даже и про себя ты старался не прибегать к этому слову, не трогать его, не касаться – там, где другой побожился бы, ты давал честное слово, которое, между прочим, всегда держал. «Ей-Богу» – прочитал ты однажды в газете уже в новейшие времена, прочитал и рассмеялся, и даже маме потом газету показал, а она нахмурила вдруг брови и прокомментировала: «У этих людей не осталось ничего святого, в угоду времени они готовы даже правилам русского языка изменять».

Но все это было еще до ареста, когда ты мог думать так и этак, а чаще вовсе не думать, и даже смеяться над этими мыслями, но в общей было не до смеха, тут приходилось решать определенно. Несколько раз ты пытался сделать это усилием воли: признать бога или отказать ему в признании, твердо сказав: есть или нет. Но, как оказалось, твое решение мало что меняло, скорей ничего не меняло.

Как только ты говорил: «Есть», в тебе исчезал тот крошечный, оставшийся с детства бог, если же менял плюс на минус и говорил: «Нет», он вновь появлялся.

И тогда ты понял, что решить тут ничего нельзя.

А чтобы окончательно не запутаться, решил слушать, смотреть и ждать, когда количество твоего ожидания перейдет в качество твоего же понимания.

Или не перейдет, что тоже хорошо.

Именно в состоянии этого ожидания ты принялся за чтение «Войны и мира», и тут – как будто кто над тобой издевался. Кутузов спешивался в поле, становился на колени и целовал икону, которую несли солдаты, Платон Каратаев проповедовал, Наташа Ростова исповедовалась и причащалась…

Ты не обнаруживал раньше в своем любимом романе так много «религиозных мотивов», теперь же тебе казалось, что только из них он и состоит.

«Неужели все это со мной происходит потому, что я не хочу об этом думать?» – думал ты.

Произнося многозначительное «это» почти все имеют в виду то, что находится ниже человеческого пояса, твое же «это» пребывало гораздо выше человеческого роста.

«Неужели только об этом я должен думать? Но я не хочу, не хочу!» – возмущался ты. А между тем у вас в общей слово «бог» произносилось бессчетное количество раз: клялись, божились, крестились, матерясь и то и дело повторяя: «Бог все видит».

(«Ну, может, хотя бы не слышит» – иронично думал в тот момент ты.)

Подследственные и заключенные носили нательные крестики, кресты и крестищи, и чем больше был крест, тем неприятней оказывался его носитель.

На тебе креста не было, но это не вменялось тебе в заслугу или наоборот, этому просто не придавалось значения, как не придавалось значения тому, что на стенах камеры висели скромные бумажные иконки святых по соседству с глянцевыми фотографиями голых баб.

Зная себе цену, твои сокамерники также точно знали, что они – православные, все они не раз бывали в церкви, и почти у каждого имелся какой-нибудь особенный батюшка где-нибудь в Москве или какая-то особая матушка в далеком женском монастыре, которые обещали за них молиться и, конечно, молятся. Когда они рассказывали об этом, их не очень умные лица делались еще менее умными, а в глазах кроме глупости и злости появлялась еще и фальшь. Они любили поговорить о чудесах, свидетелями которых были сами или слышали о них от других. Часто чудеса исходили от икон, особенно от одной, называемой «Неупиваемая чаша». У нее молились и к ней прикладывались многие из твоих сокамерников, и почти всем она помогала от пьянства, правда недолго. «Там начались такие дела, что пришлось развязать», – примерно так заканчивался почти каждый рассказ об очередном чудесном исцелении.

Говоря на темы, связанные с богом, так или иначе говорили и о нем самом, и из этих разговоров выходило, что бог не один, их много, и у каждого свой: у члена ОПГ – один, у борсеточника – другой, у наперсточника – третий, и каждый из них, безусловно, прощал своему подопечному все, что тот натворил, при этом не прощая ни ментам, ни судьям, да по большому счету никому, кроме разве родной матери да пары-тройки подельников.

Так что богов было много, и все похожи – ими, однообразными и весомыми, как бейсбольные биты, казалось, была забита ваша камера поверх голов заключенных до самого потолка, и из всех них складывался образ общего уголовного бога – злобного и мстительного, глядящего на мир с оценивающим прищуром, поигрывающего бицепсами и перекатывающего на скулах желваки, презирающего всех, кто не относится к уголовному миру.

Представив себе его однажды – общего бога общей камеры, ты рассмеялся.

Но – били, били и разбили…

Своими твердокаменными божками, словно медными пестиками в одной общей ступке, сокамерники расколотили твою логическую цепь на четыре отдельных звена, после чего оставалось превратить их в бессмысленный прах, что и было исполнено. Последний, убийственный для твоего маленького нерешительного остаточного бога, удар был нанесен однажды, когда, изнывая от безделья, сокамерники затеяли глупую игру «в войну» и, вытащив из трусов резинки, скрученными из бумаги до проволочной твердости пульками стреляли друг в дружку, пока один большой белотелый парень по прозвищу Рыхлый не заплакал от боли.

Его, как могли, успокоили, а ночью изнасиловали.

Об этом кошмарном происшествии ты узнал утром, когда проснулся и увидел его, выглядывающего, как собака из будки, из-под шконки у параши, плачущего, слюнявого, жалкого.

В тот же день его забрали, и больше он в вашу камеру не возвращался.

Придя в себя, ты всматривался в лица сокамерников, на груди которых болтались кресты, которые часто крестились и то и дело поминали бога, понимая, что каждый из них мог той ночью во всем этом участвовать.

Понимая, что без ведома смотрящего подобное не могло произойти, возмущенный, ты кинулся к Петровичу, но тот взглянул на тебя тем своим страшным, холодящим душу взглядом и спросил, указывая на освободившееся место у параши:

– А хочешь, ты завтра там окажешься?

И ведь оказался.

Хотя и не завтра.

Но мы сейчас не об этом, а о другом, гораздо более важном…

Тогда ты понял, что бога нет.

Просто нет, и всё.

II. В общей. Случай с проповедником

1

В самом деле, то был не более чем случай: короткая встреча двух незнакомых людей, родившихся и живущих аж на разных полушариях нашей планеты, их странный разговор (тем более странный, что говорили они не о чем-нибудь, а о России и не о ком-нибудь, а о Боге) с нелепым неприятным финалом – переломом лучевых костей твоих обеих рук, – о нем можно было не рассказывать, ограничившись сообщениями в прессе и официальными документами, но, как водится, пресса все переврала (без злого, впрочем, умысла), а из официальных документов вообще невозможно что-либо понять, они у нас не пишутся, а составляются (официальные документы не пишутся ведь, а составляются – из омертвелых слов и несуществующих речевых оборотов) – на языке, исключающем даже малейший намек на живую жизнь, представляя из себя что-то вроде отчета патологоанатома, предназначенного опять же не для живых людей, а для мертвяков – нет-нет, обо всем этом я не стал бы здесь рассказывать, если бы не одна деталь – ты встретил того, кого никогда не предполагал встретить, а именно – своего двойника.

Но прежде чем начать рассказывать о том необыкновенном знакомстве, защитим от возможных обвинений в предвзятости и некомпетентности уважаемого всеми Юрия Юльевича Кульмана, который в своей небольшой, но, как всегда, яркой публикации в «ДН» невольно исказил картину произошедшего в общей камере Бутырской тюрьмы.

Историю эту он услышал от хорошо нам знакомого Михаила Михайловича Мешанкина, являвшегося, что называется, своим человеком во всех периодических изданиях демократического толка, в том числе и в «Демократическом наблюдателе». Как шубу с царского плеча, известный адвокат подарил эксклюзивную информацию известному журналисту, хотя сам ее купил за деньги, впрочем небольшие, у также нам известного, но по причине своей безликости и безвестности совершенно неинтересного лейтенанта Рядовкина, который взболтал и подогрел «сообщение» в целях предпродажной подготовки, наврав с три короба, то есть искажение информации началось до того, как Юлий Кульман сел за свой знаменитый старенький «ундервуд».

Но драка в тюрьме, о которой Рядовкин наврал, Мешанкин рассказал, а Кульман написал и которой на самом деле не было, интересовала Юлия Юрьевича меньше всего.

Его интересовало другое.

В своей коротенькой заметке, обозначенной как «реплика», известный публицист впервые высказался вслух о том, о чем многие задумывались, но молчали: не слишком ли много в нашей современной общественной жизни так называемой духовности и чем ее переизбыток может грозить молодой российской демократии?

Причем автор имел в виду не так даже русскую православную церковь в лице Московского патриархата (МП РПЦ), чьим прямым и честным оппонентом являлся еще со времен перестройки, но в первую очередь – толпы разного рода проповедников, заполнивших тогда нашу страну и проповедовавших на каждом перекрестке, как было сказано в заметке, «что попало и кому не лень».

Только зацепившись за эти последние слова, мы вправе упрекнуть уважаемого журналиста в неточности: на каждом перекрестке проповедовали не что попало, а бога, как кто его себе представлял, иногда даже в качестве собственной персоны, как, например, отбывающая или, кажется, уже отбывшая судебный срок Мария Викторовна Цвигун, в девичестве Мамонова, более известная как Мария Дэви Христос, и вовсе не все кому не лень, а фигуры исключительно деятельные, как иногда говорят, с шилом в заднице, хотя тут одного шила мало, нужны еще и денежки, причем большие.

Вот и Аум Синрикё, остроумно названный кем-то Наумом (камушек в огород известного олигарха), распевал по «Маяку» на весь бывший Советский Союз свои незамысловатые куплеты не потому, что его голос, напоминавший дребезжание стальной пластины в детской шарманке, кому-то нравился, а потому, разумеется, что злонамеренный японец платил кому надо сколько просили.

Проповедники всех мастей спускались в метро и шахты, шли в школы и вузы, перли на заводы и фабрики, но больше всего стремились попасть в заведения забытой богом пенитенциарной системы, во все те бесчисленные ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК, из которых, как ветхое лоскутное одеяло, складывался новый русский ГУЛАГ.

Но почему именно туда?

Да именно потому, что забыта богом, а так как свято место пусто не бывает, адепты самых разных религий и конфессий ринулись в зону, чтобы оттяпать для себя кусочек мятущейся в неволе и неверии таинственной русской души…

Но вернемся с небес на землю, объяснив происходившее в те годы на языке, понятном каждому, кто сдавал в вузе хотя бы одну из дисциплин советской научной триады – диамат, истмат и научный атеизм: причиной духовно-нравственного падения нашей пенитенциарной системы стало ее крайне бедственное материально-техническое состояние.

Не знаю, как богом, а властью она была точно забыта.

Очнувшись от семидесятилетней комы, новая российская элита забилась в либеральных припадках, разрываясь между постулатами «всё можно» и «можно всё».

Романтики мечтали, реалисты же не теряли ни часа: днем и ночью пилили.

Пилили Россию – яростно и страстно делили нефтяные скважины и газовые месторождения, сталелитейные комбинаты и ликерно-водочные заводы, золотые прииски и алмазные копи – кому были нужны зоны с их ржавой колючкой по периметру, хилым производством и хотя и многочисленным, но совсем уж ненадежным народцем?

Ясно любому – с этой паршивой овцы и клока шерсти не урвать. (Помнится, один лишь Антон Павлович Яснополянский рассуждал вслух о частных тюрьмах, сидельцы которых будут жить там, как в санаториях, а владельцы исправно получать доход, но над ним в открытую посмеивались.)

Великая русская пословица «От сумы да тюрьмы не зарекайся» была стремительно заменена на другую, вслух не произносимую, но всеми подразумеваемую: «О суме и тюрьме не заикайся».

В самом деле, какая сума, если вчера ты был нищий совок, а сегодня всесильный олигарх, а если так – сумы ли тебе бояться, тюрьмы ли опасаться?

Брошенная в океан новейшей русской истории, зона выживала, как могла, и не от хорошей, а совсем от плохой уже жизни родился там принцип, которому все Хозяева тогда следовали: «духовное принимаем вкупе с материальным». Лукавый принцип, и лукавство то было наше, доморощенное, нам, своим, понятное, на незнании его все закордонные проповедники в конце концов и погорели, кому они здесь теперь нужны, кто их помнит, всех этих Наумов Синрикё, ничего от них не осталось, кроме нашей кривой усмешки. «Духовное – не материальное: развеется, рассосется, а что останется, можно будет приказом запретить, зато десяток привезенных наивными болтунами унитазов общую атмосферу исправительного учреждения освежат» – примерно так рассуждал тот Хозяин, которому с унитазами подфартило.

В зоны перли все и пускали всех.

Кажется, если бы чёрт с рогами и хвостом постучал тогда в ржавые ворота нового русского острога с предложением проповедовать там веру в себя, подкрепив свое предложение энным количеством матрасов и суконных одеял, а вдобавок еще и конвертом с налом для Хозяина, то без долгих разговоров, сверив фотографию в паспорте с поганой рожей, взяв под козырек, ему сказали бы со свойственной нашему служивому люду сдержанностью: «Проходите, товарищ», подумав при этом: «Ну и чёрт с ним, с чёртом!»

На тот момент уже самому тупому прапору в глухом мордовском лагере было ясно, что вера у нас есть – вера наша, русская, православная, просто нет пока на нее у государства денег.

Редкие для России были годы, редчайшие, можно сказать, сегодня их не упоминают без эпитета «лихие», что нынешней властью не только приветствуется, но и оплачивается, но ведь она, нынешняя власть, вылупилась из яичка, снесенного под беспрерывное кудахтанье демократической Рябы в ночь на первое января двухтысячного года, а теперь открещивается от нее, как целомудренная дочь от своей непутевой мамаши, и не просто открещивается, а еще и публично поносит. (Не знаю, как вам, а по мне беспутная мать лучше ее бездушной дочери-целки, да и то еще надо проверить…)

Смрадное было время, верно, а дышалось легко!

Ветры носились над Россией, ветры, полные надежд, и, словно поднимаемые обрывки старой, давно прочитанной газеты, разлетались, кружась и оседая, разномастные проповедники со своими, похожими, словно под копирку напечатанными, проповедями.

И кто только у вас не побывал: и баптисты, и адвентисты, и мормоны, и сайентисты, и бахаисты, и даже, помнится, какие-то комбеллиты.

А тот твой двойник, рассказ о котором не могу никак начать, выступал как проповедник американской религиозной организации «Евреи – проповедники христианства», хотя, как выяснилось, не был он проповедником, впрочем и евреем тоже.

2

Еще с вечера стало известно, что проповедник придет в двенадцать. (Разумеется, вам ничего заранее не объявляли, но вы почему-то всегда знали, кто придет и во сколько.) И не дожидаясь этого счастливого разве что для самого гостя момента (да и то вряд ли – все они побаивались, а то и откровенно трусили), ты лег на свою шконку лицом к стене и, глядя в ее пористую влажную поверхность, впитавшую кровь, пот и слезы многочисленных поколений заключенных, попытался уйти и, если получится, уснуть.

Кстати, о снах, о твоих там снах. Рассказ о них почему-то не поместился в предыдущей главе, призванной осветить в общих чертах твое пребывание в общей камере Бутырки, придется сейчас исправить очередную свою оплошность.

Так вот, сны тебе там снились, причем их было больше, чем на воле, и понятно почему: работая по двенадцать часов ежедневно, затем отрабатывая «барщину» на жену с почти обязательной сексуальной повинностью, ты не засыпал, а падал в какую-то бездонную яму и потому не помнил сновидений – именно так правильно называются сны. В общей если от чего и уставали, то только от безделья, и, может, потому, сны плавали там вровень с головами, как куски старой тины в стоячей воде, и стоило только среди дня задремать, как они прибивались к разреженному сознанию, но, что удивительно, это были не твои сны.

Оказывается, в общей и сны общие!

В своих сновидениях ты общался с незнакомыми тебе людьми, вступая с ними в какие-то невнятные деловые отношения: то ли что-то покупал, то ли продавал, все время договариваясь об условиях в терминах неразборчивых и сомнительных, видимо, потому, что точных названий не знал. Нередко вы там ссорились, а иногда и жестоко, с поножовщиной и даже стрельбой дрались. Еще приходили крашеные блондинки с остервенелыми лицами и упрекали тебя в том, что ты не даешь денег и изменяешь. И за всем этим наблюдали стоящие чуть в стороне дети с недетской осуждающей строгостью во взгляде.

Но что же это было?

Думаю, тебе снились сны спавших на соседних шконках, голова в голову, сокамерников.

Любопытно также, что твои жена и дочь за все время пребывания в общей в твоих сновидениях к тебе ни разу не пришли, видимо наталкиваясь в тесноте камеры на соседей и от них требуя денег, родительской заботы и исполнения супружеского долга.

Еще – дважды тебе привиделась во сне полоска между грудей Дудкиной и несколько раз какие-то женщины – развязные и пошлые, не женщины – девки, или, как твои сокамерники их называли, телки, мочалки, соски. Дело происходило в сауне, в которой, к слову, ты ни разу не бывал, тут тоже было что-то принципиальное вроде булок с изюмом и шампиньонов.

Все в твоих снах были тебе чужими, и всё было чужое.

Впрочем, один сон оказался твоим, определенно твоим, и приснился он как раз накануне заявленного в названии этой главы случая с проповедником.

Лев Толстой – приснился Лев Толстой!

Сидит, значит, он на верхней, прямо над твоей, шконке – классический Лев Николаевич в полотняной рубахе и холстинных штанах, с бородищей до пупа, свесив мосластые сорок пятого размера ступни ног, смотрит на тебя, стоящего посреди общей, из-под седых кустистых бровей укоризненно и одновременно ободряюще, как бы говоря: «Ну что же ты, Золоторотов?..»

Ты проснулся смущенный, не способный понять, что сие означает, но мысли о странном и глупом сне скоро сменились мыслями о скором приходе очередного проповедника.

Ты не любил этих энергичных, напористых и громогласных господ, точнее, не их самих и даже не то, что они говорили, а – одно единственное слово, которое периодически вылетало из их напряженных гортаней и разверстых уст.

Какое?

Да то же самое…

Легко и просто сказать себе: «Бога нет», хорошо – нет, а слово-то есть…

Однажды в детстве, в том мальчишеском детстве, когда так важно знать, победит ли самбист боксера и кто сильнее – слон или кит, когда иерархия первенства обязательна везде и во всем, ты вознамерился решить, какое слово самое главное, и даже составил список, в котором наличествовали: Родина, коммунизм, жизнь, отец, мама, небо, земля, друг, собака, компас, палатка, духовое ружье и даже жареные котлеты – эти и другие рожденные детскими мечтами слова были написаны на листке столбиком, и ты стал оценивать их, выстраивая иерархию слов, пока не пришло оно – плавно спустилось откуда-то сверху и тюкнуло в темя – бог…

Пионер страны Советов, ты не хотел признавать не только его главенство, но даже и само существование, но тем не менее оно было, и занимаемое им место могло быть только одно – первое. Тебя охватило незнакомое чувство раздражения непонятно на кого и непонятно за что, и ты изорвал свою табель о рангах слов на мелкие клочки и постарался обо всем этом забыть.

И – забыл…

Но то было в детстве, когда все возможно, теперь же, когда ты стал взрослым человеком, умудренным множеством прочитанных книг, многолетней профессиональной деятельностью, супружеством, отцовством и, что еще более важно, опытом пребывания в общей камере Бутырской тюрьмы – забыть оказалось невозможно, а раз так – должно было решить, решить раз и навсегда!

И ты решил: для тебя этого слова не существует.

Ты не желал его знать, видеть и слышать, но приходившие в камеру проповедники то и дело его упоминали, на него упирали, от него отталкивались. Слово, которое еще в детстве ты отказался признать главным, по-прежнему таковым являлось, вызывая в твоей смятенной событиями последнего полугода душе неприятные, болезненные даже вибрации – физически больно тебе было слышать это слово, именно поэтому я стараюсь тут как можно меньше его упоминать и в дальнейшем постараюсь без него обходиться.

Итак, ты лежал на своей шконке, отвернувшись лицом к стене, пытаясь уйти, а еще лучше – уснуть, когда два контролера, Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок и младший лейтенант Рядовкин, настолько безликий, что никакое прозвище к нему не пристало, впустили в камеру нового проповедника, при этом Курский остался внутри, а Рядовкин за закрытой дверью снаружи – таков был порядок, ты хорошо это знал, но еще лучше ты знал, какое слово будет произнесено проповедником одним их первых, если не самым первым: Бог!

(А недолго же мы без него продержались…)

– Бог!

– Бог!

– Бог!

– Бог!

Они (проповедники) не могли без него обходиться: и свои, доморощенные, и чужие, иностранные, хотя форма применения разнилась.

Одни (наши) бросали в вас это главное человеческое слово, как булыжники в толпу: «Бог вас наказывает!» Другие (не наши) протягивали его на ладошке, как кусочек сырого мяса затравленным жалким зверькам: «Бог вас любит!» И если первое вызывало раздраженную усмешку, то последнее выводило из себя.

– Бог любит тех, кто на воле остался! – не соглашались твои сокамерники.

– Вам бы такую любовь!

– А нам она и на хрен не нужна!

Зверьки отказывались от угощения, хотя и хотели жрать.

Неделей раньше приходили наши, два попа, похожие на диких откормленных в неволе кабанов – толстые, щетинистые, юркие, они быстро передвигались с места на место, говоря отрывисто и неразборчиво, что-то про «сионистско-масонский заговор» и про «свиней в ермолках».

Попроповедовав так, попы торопливо бросились из камеры, подталкивая друг дружку в крепкие бока, настороженно зыркая по сторонам и разе что не хрюкая, а вы остались в своем тесном одиночестве, испытывая редкое для общей камеры чувство неловкости и смущения – обидно было за своих.

3

…Активист американской религиозной организации «Евреи – проповедники христианства» говорил по-русски хорошо с тем мягким западным акцентом, который приятен нашему уху, не знаю даже почему – потому, что мягкий, или потому, что западный? Восточный акцент чаще всего тоже мягкий, но почему-то вызывает у нас улыбку – ироничную, а нередко и насмешливую…

Но, отвернувшись к стене, лежа неподвижно и напряженно с закрытыми глазами, ты почти не слышал акцента – твое внимание все больше и больше занимал его голос невиданной, точнее, неслыханной доселе тобой доброты.

Не измеряемые в децибелах громкость и в каких-то других единицах тембр, а неподвластная системе мер и весов, притягивающая к себе доброта звучала не только во всех произносимых проповедником словах, но даже и в паузах.

Понять, что такое по-настоящему чистый воздух, можно только побывав в горах, а что такое по-настоящему чистая вода – утолив жажду в лесном роднике.

Понять, что такое добрый голос, можно только его услышав…

И ты его услышал, впервые в жизни услышал и – дышал и не мог надышаться, пил из родника и не мог напиться.

В этом голосе была какая-то необыкновенная беспримесная сладость, оказывается, доброта – сладкая.

(Между прочим, тебя всегда удивляло, смущало и запутывало часто встречавшееся несоответствие голоса его обладателю: сильные голоса нередко принадлежали людям слабым, простодушные – хитрым, искренние – подлым, умные – глупым, но почему-то не наоборот, и ты не мог понять, как такое может быть. А между тем ларчик открывается просто: те голоса были когда-то поставлены, специально выработаны и освоены, чтобы вводить всех в заблуждение в отношении собственной сущности и намерений.)

Американец не обманывал, а если обманывал, то слишком уж умело, так что сам по себе возникал вопрос: если это обман, что же тогда правда?

Чтобы понять, соответствует ли голос говорящему, тебе нужно было лишь повернуться в его сторону и открыть глаза, но ты не делал этого, быть может боясь разочароваться. Однако при этом не затыкал уши пальцами, как неделю назад во время проповеди наших, и не просто слушал – вслушивался, внимая необыкновенному голосу, жадно впитывая в себя его доброту.

Объясняя тогдашнее состояние, можно было бы сослаться на твою обостренную в условиях неволи чувствительность, а также на твою начитанность и общую, так сказать, культурность, но не один ты, а все или, во всяком случае, многие вслушивались в этот неожиданный голос, удивляясь его благотворному на себя воздействию.

Уже потом, лежа на койке в тюремной больнице, по-покойницки скрестив на груди свои загипсованные руки, ты вспоминал этот голос, подбирая ему определение, и нашел совершенно неожиданное – русский.

Не как национальную принадлежность, графу в паспорте, несуществующую уже, а как соответствие, суть.

В самом деле, раз есть русская душа, таинственная или нет – не важно, русский характер и что-то еще, сугубое, коренное, определяющее, – значит, подумал ты тогда, должен быть и русский голос…

Перебрав все знакомые тебе голоса, начиная с собственного, ты не смог приложить данное определение ни к одному из них, и в первую очередь к своему, а у американца он оказался русским!

Впрочем, не таким уж он был американцем.

Нет, американцем, рожденным в Штатах стопроцентным американским гражданином Ником Шерером, но с крепкими русскими корнями. Его проживший на белом свете сто один год дед, бывший белый офицер, бежал из Крыма в Турцию, оттуда уехал в Америку, где женился на русской же эмигрантке. В их семье сохранили русский язык, любовь к России и ненависть к большевикам.

Когда коммунистическая диктатура стала окончательно разрушаться, Ник Шерер прилетел в Москву.

Это было девятнадцатого августа девяносто первого года, и прямо из аэропорта поехал, как он сказал, «к русскому Белому дому».

Услышав эти слова, ты открыл глаза.

Тем своим голосом, вызывающим не просто доверие, а какое-то к себе притяжение, американец рассказывал то, что ты знал и о чем думал, но не решался сформулировать даже в мыслях, не говоря уже о том, чтобы прийти, как он, к чужим враждебно настроенным людям и начать вот так рассказывать, не опасаясь, что твое сокровенное знание никому, кроме тебя, не нужно, не боясь вызвать не просто недоверие, но насмешку и даже, может быть, смех.

Правда, боялся ты не так даже за себя, как за свое знание, – тебе казалось, что насмешливое недоверие лишит его значения, которое ты ему придавал, а чужой смех его бы просто уничтожил, но по сути это ничего не меняло – боялся.

А Ник Шерер не боялся, рассказывая негромко и доверительно, и все внимательно его слушали, и, становясь явным, значительное тайное знание делалось от этого еще более значительным, весомым.

В его рассказе даже были твои слова, которые ты не раз проговаривал про себя, и тебе захотелось воскликнуть: «Мои слова, это мои слова!» – но, разумеется, не воскликнул, порадовавшись за свои, хотя и произнесенные другим человеком слова и немного, совсем немного ему позавидовав.

Ты подумал, что если бы у тебя был такой же голос (свой ты терпеть не мог), то, может быть, не побоялся бы встать вот так же перед незнакомыми враждебно настроенными людьми и рассказать то, что видел и знал, чувствовал и понимал, не давая себе отчета в том, что, может, у американца потому еще такой голос, что он не боится того, чего боишься ты.

– И тогда я понял, почувствовал просто, что в Россию вернулся Бог! – с неподдельным удивлением произнес проповедник и замолчал, словно продолжая удивляться пережитому чувству, и вместе с ним удивлялись его слушатели.

Кажется, впервые было произнесено слово, которое ты запретил себе не только произносить, но и слышать, и именно в тот момент ты повернул голову и на него посмотрел, и стало совсем легко и свободно – там не было обмана, там не было ни малейшего обмана!

Голос принадлежал своему хозяину, как голос трубы принадлежит трубе, а голос кларнета принадлежит кларнету – гармония звука и носителя звука, в основе которого дыхание, дух.

Это был парень лет тридцати, невысокий, но стройный и широкоплечий, с крепкими, как у гимнаста, руками и широкой грудью, которую он втягивал в себя, сутулясь, как бы стесняясь своего телесного здоровья и несомненной физической силы. Он имел округлое простоватое лицо, приподнятые по краям в постоянной улыбке полные губы, крепкий подбородок, немного курносый нос и лучащиеся приветливым радостным светом глаза. Они были небольшими, маленькими даже, но из-за этого своего света казались большими, приковывая к себе взгляд. Его, видимо, всегда улыбающиеся глаза выражали радостное приятие жизни и веру в то, что она может стать еще лучше и обязательно станет.

(Это не было свойственное тебе прекраснодушие, когда ты видел человека таким, каким хотел его видеть, кажется, американец видел вас такими, какими вы были, при этом выделяя для себя все лучшее, что в вас было, есть или будет – то, о чем вы забыли, не знали и уже не мечтали.)

Открывая ровный чистый лоб, зачесанные назад длинные светлые волосы были стянуты на затылке в плотный пучок, напоминавший помазок для бритья.

Он был крепок и мужественен, русский американец Ник Шерер, но при этом казалось, что его лицо не знает еще лезвия бритвенного прибора – на щеках розовел детский румянец и как будто еще только пробивался золотистый юношеский пушок.

Сидя на шконке (незаметно для себя сел), ты невольно залюбовался этим удивительно красивым в своей гармоничной красоте человеком, так залюбовался, что в какой-то момент смутился и едва ли не испугался, вспомнив, что мужчина не должен любоваться мужчиной, и – напрасно, совершенно напрасно, ведь ты любовался не мужчиной, а человеком – открытым, чистым, красивым человеком – какая разница, мужчина он или женщина?

Ты так удивлялся голосу, выражению лица, улыбке и свету глаз, что совершенно не обратил внимание на одежду американца, а между тем одет он был вполне по-американски, и для полноты картины скажем и об этом: желтые ботинки на толстой подошве, синие джинсы и клетчатая суконная рубаха навыпуск, из-под которой на груди выглядывал треугольник безупречно чистой футболки.

– Я только не пойму, вы еврей или не еврей? – вопрос прозвучал неожиданно громко и требовательно, и задал его ваш сокамерник по прозвищу Мухорт – долговязый мосластый мужик с большим сивым чубом и такой же сивой щетиной на впалых щеках, длинном подбородке и худой кадыкастой шее.

Этот человек задавал всем проповедникам свои глупые неуместные вопросы, отчего те сперва терялись, а потом ярились, стараясь не выдавать своей ярости.

При этом сам Мухорт не собирался никого из себя выводить, он просто хотел знать, но его непрекращающееся желание знания имело детский собирательный характер – он собирал знания, как одинокая в своем детстве девочка собирает фантики от конфет в коробку из-под туфель или такой же одинокий мальчик наклеивает в тетрадь спичечные этикетки – бесцельно и бессмысленно. Мухорт не только не пытался эти знания систематизировать, но даже, кажется, не понимал, для чего они ему нужны.

Скупой рыцарь был «скуп, да и только», а Мухорт, несомненно, был глуп, да и только, но это не избавляло его долговязую комичную фигуру от толики трагизма. Сокамерники смотрели на него с иронией, а ты – с сочувствием и интересом.

Тебе почему-то казалось, что ты видел его раньше и даже, возможно, был с ним знаком, но никак не мог вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах это происходило.

Сокамерники загудели раздраженно и даже возмущенно, их совершенно не интересовало, еврей Шерер или не еврей.

(Это может показаться неожиданным и даже неправдоподобным, но так называемый еврейский вопрос, крайне популярный в либеральных изданиях и антисемитских листках, но в первую очередь на московских кухнях, в общей камере Бутырской тюрьмы успехом не пользовался, там даже еврейские анекдоты не звучали, хотя, возможно, потому, что так называемые еврейские анекдоты недостаточно грязны.)

В общей присутствовали разные малоприятные запахи, а вот антисемитизмом не пахло.

Возможно, это происходило оттого, что в вашей камере не было евреев (если не считать тебя, не исключавшего, что ты, может быть, все-таки еврей), хотя вряд ли, тут нет прямой зависимости, вот в Польше или Испании, я читал, евреев почти нет, а антисемитизм цветет пышным цветом.

Говорят, антисемитизм – религия неудачников.

Не знаю, не знаю – в общей камере Бутырки счастливчиков не было…

А между тем вопрос продолжал висеть в воздухе:

– Я только никак не пойму: вы еврей или нет?

Ты замечал: русские люди начинают нервничать, если вдруг слышат в свой адрес этот прямой вопрос и отвечают на него с излишней горячностью или деланым равнодушием, видимо, мы не готовы еще адекватно на подобные вопросы отвечать.

Американец русского происхождения тоже растерялся, но растерянность его была веселой, полной искреннего удивления, и, глядя на Мухорта, он думал не о себе, а о задавшем этот странный бессмысленный вопрос.

– А разве это имеет какое-то значение? – спросил он.

Мухорт смутился и, поводя из стороны в сторону мутноватыми темно-карими навыкате глазами, попытался объяснить:

– Да не… Я так спросил… Чтобы знать… Раз «Евреи-проповедники», значит… Да и фамилия у вас…

Вокруг недовольно загудели, а тебе стало жалко этого непрерывно потребляющего пустые, бессмысленные знания человека, и в тот момент ты вдруг понял, откуда его знаешь, где видел и когда общался. То был безымянный персонаж из мультипликационной заставки детского киножурнала «Хочу все знать», который ты (да и я, например, тоже) любил именно за эту заставку – ни одного познавательного сюжета из журнала не помнил, а ее запомнил на всю жизнь: задорный чубатый пионер бодро колотит здоровенной кувалдой по огромному грецкому ореху, звонко при этом декламируя:

Орешек знаний тверд, но все же Мы не привыкли отступать. Нам расколоть его поможет Киножурнал «Хочу все знать!»

(Вот – помню!)

С третьего удара орех раскалывался, пионер садился в ракету и улетал.

Мухорт сидел давно и сейчас ждал своего то ли четвертого, то ли пятого срока за «бакланку», то есть за драки, возникшие, скорее всего, после таких же глупых и неуместных, как этот, вопросов.

Да, вырос наш пытливый пионер, постарел, сделался сивым мерином, но при этом по-прежнему хотел все знать, не понимая, что знать все нельзя, да и не нужно – лишние знания не только обременительны, но и опасны уже хотя бы потому, что они лишние.

Узнав в Мухорте того пионера, на которого равнялся и которому в детстве завидовал, ты улыбнулся, глядя на него, как на родного, а тот продолжал буравить американца своим упрямым взглядом.

– Дались тебе эти евреи, Мухорт, – укорил его один из стоявших рядом сокамерников.

– Евреи, евреи, – насмешливо пропел другой.

– Вы про евреев потише, – озабоченно и важно вмешался в разговор контролер Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок, которого про себя ты называл надзирателем, вот и мы будем так его называть, – двухметровая двухсоткилограммовая туша, с трудом втиснутая в камуфляж с прущими во все стороны жирами и мясами, с маленькой всегда потной головкой с жидкими волосенками, с синюшными, лежащими на плечах свиными щечками, с носиком-пимпочкой и глазками-пуговками, – властно возвышался надо всеми, похлопывая резиновой дубинкой по своей влажной от пота ладошке: чмок-чмок-чмок…

Про него говорили, что он съедает в день сорок сосисок и ударом дубинки разбивает в пыль силикатный кирпич.

Его боялись.

Может быть, именно для этого в каждой камере Ваня выбирал себе жертву и всячески ее изводил.

В общей такой жертвой оказался ты.

Почему-то он называл тебя писателем, наверное, видел, как ты делал записи в своей допросной тетради.

– Игдетутнашписатель? – презрительно и насмешливо в одно слово пропевал Ваня, войдя в камеру и ища тебя требовательным взглядом.

Голос у Курского был высокий, грудной, с переливами, какой часто бывает у болезненно-полных людей, старательно изображающих из себя здоровяков.

Голос выдавал его мелкую трусливую душонку, и, обращаясь к вам, Сорок Сосисок максимально понижал голос, нагружая его значительностью и силой.

Привыкший к тюремной дисциплине, сивый Мухорт послушно кивнул, но, оставаясь верным себе, обратился к надзирателю с вопросом:

– А про Америку можно спрашивать?

– Про Америку… – Ваня не стал произносить вслух последнее разрешающее слово, отчего его несколько подбородков сжались, как меха походного органа, при этом выражение глупой моськи старательно демонстрировало некое высшее знание – это особое выражение лица появляется у русского человека, стоит ему лишь карьерно возвыситься: надеть черный пиджак, повязать галстук-селедку или, того хуже, нашлепнуть на плечи погоны со звездами, словом, когда русский человек осознает себя человеком государственным. Именно таким государственным человеком, блюдущим соответствующие интересы, осознавал себя Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок. Снисходительно улыбнувшись, глядя на вас, как на несмышленых детей, которые никогда не станут взрослыми, он еще больше сжал меха подбородка и выдал окончательное разрешение:

– Про Америку можно.

(Придется здесь напомнить, что в те, баснословные уже, времена мы не просто много думали про Америку и о ней говорили – мы любили ее, как можно любить фантазию или мечту, никто тогда и представить себе не мог будущих грязноватых, а то и просто грязных волн антиамериканизма, накрывающих ныне Россию с периодичностью простуд в холодную слякотную осень. Ведь даже Ваня Курский, помнится, утверждал, намекая на дежурное себе подношение: «Я курю только американские». Интересно, что сейчас он курит, если, конечно, не бросил?)

– У моей фамилии немецкие корни, – с сочувствием глядя на Мухорта, вновь заговорил американец. – Шереры приехали в Россию еще при Петре I. Они не были знамениты, но наша фамилия стала знаменита благодаря Льву Толстому. В романе «Война и мир» есть Анна Шерер, помните?

Ты, конечно, помнил, помнил всех героев великого романа, но забыл, увлеченный голосом, видом и словами проповедника, даже Анну Павловну Шерер забыл, и обрадовался, мгновенно вспомнив, остальные же просто не знали, потому что не читали самый великий роман всех времен и народов.

Ник Шерер же был уверен, что на его вопрос откликнутся многие, но не откликнулся никто.

Повисла пауза, но недолгая и не тягостная.

Проповедник понимающе улыбнулся.

– Не читали? А мне говорили, что в России все его читали. Сказать по правде, я тоже… Начинал много раз, но после салона Анны Павловны Шерер засыпал.

Все засмеялись, даже ты, засмеялся потому, что в этой новой, последней тюремной своей жизни тоже засыпал на салоне Анны Павловны.

– Иестьтутунасодин, – неожиданно пропел Ваня, ища тебя взглядом и находя, – ивсевремячитаит…

Все посмотрели на тебя, сидящего на шконке, насмешливо, но дружелюбно – то, что в отличие от всех ты читал «Войну и мир», в данный момент не унижало тебя и не возвышало, но делало забавным.

Ты встретился со своим двойником взглядом, и он посмотрел на тебя так, как будто увидел в тебе если не двойника, то человека близкого, настолько близкого, что при первом общении многие вещи не нужно объяснять.

4

…Трудно, да нет – невозможно сказать, как и почему в тебе родилось раздражение на этого, несомненно, редкого человека – раздражение, превратившееся в неприятие и даже отторжение.

И, что самое необъяснимое, прошло ведь совсем немного времени – пять, десять, может, пятнадцать минут. Ник Шерер говорил своим напитывающим душу сладостью правильного человеческого общения голосом, говорил и вдруг…

Хотя нет, не вдруг, конечно.

В необычной проповеди необычного проповедника присутствовала история, касавшаяся непосредственно тебя. Точнее, не тебя лично, но твоих умонастроений, призванных спасти Россию, твоего личного, провозглашенного внутри тебя девиза: «Русские, улыбайтесь!»

Ник рассказывал, что его дед, тот самый бывший белый офицер, проживший сто один год, в восьмидесятилетнем возрасте поехал как турист в Советский Союз и вернулся подавленным и раздраженным. Ему не понравилось здесь все, но больше всего то, что его бывшие соотечественники не улыбаются.

Именно тогда дед сказал про русских людей, какие жили в России, когда он в ней жил: «Если бы вы знали, что это были за люди! Они всегда улыбались! Всем улыбались!»

Рассказ Ника Шерера о своем деде завел всех, и сразу несколько человек спросили: «Почему? Почему мы тогда всем улыбались, а сейчас любого готовы укусить?»

Ник и сам не знал, лишь предположил осторожно:

– Может потому, что тогда в России был Бог?

Вновь разговор вернулся к слову, о которое ты все последнее время спотыкался.

– А сейчас-то он здесь? – опять крикнули сразу несколько человек.

– Кто? – не понял американец.

– Бог!

Проповедник не отвечал, задумавшись, и за него ответили те, кто задавал свой вопрос, на самом деле – для них это был не вопрос.

– Нету!

– А куда же он делся? – спрашивали себя эти злые неулыбчивые люди и сами же отвечали, презрительно скалясь непонятно в чей адрес:

– Продали!

– Предали!

– Съели!

– Схарчили!

Дальше последовали словечки покрепче, которые не хочется, да и нельзя в таком соседстве повторять, – с последним отчаянным весельем и бесстрашием, громко, наперебой смеясь и понимающе переглядываясь, твои сокамерники комментировали незавидную судьбу бога в России.

Американец смотрел на вас удивленно и растерянно – он вас не понимал.

Может быть, именно тогда, в тот момент в твоей душе родилось к нему раздражение: не понимаешь и не поймешь, хотя и сам, по большому счету, не понимал.

«Может быть, именно тогда?» – думал ты, вспоминая тот стремительный на сто восемьдесят градусов поворот своего к американцу отношения – лежа на больничной койке, пытаясь понять, что же произошло, в какой именно момент радостное приятие человека превратилось в жестокую к нему неприязнь.

Но, думаю сейчас, не было никакого «того момента» – стремительный переворот чувств был изначально заложен в разнице прожитой и проживаемой жизни, в разнице твоей и его судеб. И не только, кстати, твоей, не у одного тебя это чувство родилось – у всех, кто там находился, а если не у всех, то у многих, у большинства, у подавляющего большинства, за исключением совсем уж ничего не понимающих и не чувствующих вроде сивого Мухорта, который хотел все знать и не знал ничего, да еще Курского Вани, который не хотел знать ничего, потому что был уверен, что все знает, – чувство резкой антипатии к человеку, к которому сейчас, вот только что, здесь испытывали симпатию на грани обожания. Не одному тебе, а очень многим захотелось вдруг оборвать проповедника, сломать происходящее, как ломает маленький карапуз разноцветную пирамидку, которую так долго и с таким тщанием складывал – оставалось водрузить лишь шишечку-навершие.

Что же случилось?

Я думаю, вы – ты и все в общей, сжившись там и почти прижившись, – не могли больше выносить, если так можно выразиться, хорошести вашего гостя, его ясности и внутренней чистоты, как не выносит прозрачной родниковой воды мутная и склизкая болотная гадина. Открытость и простота его ума смутили ваш запутанный рассудок, помраченный прожитой и проживаемой жизнью.

Я непонятно говорю?

Хорошо, например: всю жизнь вы пили с приятелями в подъезде портвейн, поганые «три семерки», не пили – жрали, выжирали, в грязном заплеванном вонючем подъезде, а тут пришел вдруг человек, позвал за собой, привел в большую светлую комнату, где стоит стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью, а на ней чистые прозрачные бокалы. Человек наливает в них прекрасное вино и предлагает вам выпить, вы берете их, смущаясь, делаете глоток, другой, третий… Нет, вам нравится, вам все это очень нравится, но если так будет теперь всегда… С портвейном лучше, портвейн по мозгам шибает, и в подъезде не надо спину держать и руки прятать, а главное – глаз не видно.

«Тебе хорошо, ты сейчас уйдешь, а завтра уедешь в свою Америку со своим голосом и словами, со своим взглядом и улыбкой, а нам здесь оставаться – в общей, в вони, с одним очком на сорок человек, со следователями-сволочами, прокурорами-гадами и судьями-суками», – так примерно думали вы, как внезапную тошноту, ощущая подступающую неприязнь к этому редкому человеку.

И ты понял вдруг: а ведь он, этот проповедник, не знает наизусть десять заповедей, наверняка – не знает! Тебе запомнился рассказ Слепецкого о священниках, которые не знают то, что должны в первую голову знать, почему-то часто этот рассказ вспоминал. И тебя охватил незнакомый, не свойственный тебе азарт убежденности в своей правоте: не знает, точно не знает! Не знаю, что бы ты чувствовал, если бы в этом сомневался, потому что был уверен – не знает, – и, как выяснилось скоро, в самом деле не знал…

– А вы знаете десять заповедей?! – выкрикнул ты из толпы.

Ты ни разу не произнес эти слова про себя, как делал всегда, прежде чем задать интересующий тебя вопрос, – он вырвался из тебя сам, как бы существуя отдельно, и ты услышал его, как будто не ты его задал, и тут же успел незаслуженно собой погордиться: не постеснялся, не побоялся…

И сразу все замолчали и, глядя на тебя, погордились тобой, а заодно и собой, как будто они тоже именно этот вопрос хотели задать, а ты опередил.

Лишь для одного человека он оказался огорошивающе-неожиданным – настолько, что он как будто не понял его смысла.

– Что? – тихо, словно не веря своим ушам, спросил Ник Шерер.

А ты праздновал уже победу, вы праздновали уже победу, и ты заговорил тоном победителя, призывая заморского проповедника к окончательному ответу.

– Десять библейских заповедей.

– Что – десять библейских заповедей? – Растерянность впервые появилась на лице американца.

Ты стоял напротив (и когда только успел подойти?), испытывая незнакомое тебе чувство превосходства над другим человеком, и надо признать, это было приятное чувство.

– Напомните нам их, пожалуйста… – с вежливой язвительностью в голосе попросил ты.

– Как? Наизусть? – попробовал уточнить американец, словно все еще не веря.

Ты хотел сказать: «Ну разумеется», но тебя опередили и заглушили голоса слева, справа, сзади.

– Наизусть!

– Конечно наизусть!

– Наизусть, как же еще?!

Кажется, он даже попятился, во всяком случае, подался назад и проговорил растерянно:

– Но нельзя помнить наизусть всю Библию.

– Всю нельзя, а десять заповедей вы обязаны знать, раз уж взялись проповедовать, – произнес ты, все больше удивляясь самому себе, как бы открывая в себе нового, совершенно неизвестного тебе человека, и этот человек все больше тебе нравился.

– Ну, вы мужики, даете! – хохотнул Ваня Сорок Сосисок и хлопнул с мокрым чмоканьем по своей ладони дубинкой – надзиратель струхнул, а вам не было страшно.

Проповедник поднял небольшую Библию, которую во все время разговора держал в руках и объяснил:

– Но ведь можно открыть и прочитать…

– Открыть и мы можем!

– И прочитать…

– Прочитать каждый дурак может…

Победа – слово глубокое. Помимо первостепенных значений и высоких смыслов, его определяющих, имеются значения третьестепенные и низкие скрытые смыслы: победить означает еще и низвергнуть, унизить, уничтожить противную сторону – так, и только так понимали сейчас победу и уже праздновали ее твои сокамерники и ты.

– Значит, не знаешь? – а это был уже Мухорт – отсутствие у оппонента базисного знания давало ему право перейти на «ты». – Вот я, например, электрик, я знаю, что минус на плюс нельзя – замкнет. Или таблицу умножения…

– Или ПДД, – подсказали ему.

– Или УК!

Услышав последнее, все радостно засмеялись – в самом деле, в общей находилось немало тех, кто помнил наизусть весь уголовный кодекс, тот же Смотрящий. Получалось, уголовники знали, что могли и не знать, а проповедник не знал того, что знать был обязан.

– Так значит, не знаете? – теперь уже ты предложил поставить в споре свою победную точку, но американец вдруг не согласился, замахал рукой:

– Нет-нет, я не сказал, что не знаю!

– А раз не сказал, то говори… – это был голос стоящего рядом с тобой Смотрящего, который, как оказалось, не только смотрел, но и слушал. Он взял из рук проповедника Библию и протянул тебе.

– Ты говори, а ты проверяй.

В голосе Смотрящего не было общей базарной нотки, в нем был присущая ему почти всегда серьезная холодность.

В Библии был заложен шнурок, красный шелковый шнурок, ты потянул его, раскрыл книгу и, остановившись взглядом на Библейских заповедях, удивился – он был заложен на десяти заповедях.

Но дальше случилось еще более удивительное, самое удивительное – хотя нет, самое удивительное случилось позже, когда ты наконец понял, кто этот необычный парень и кто ты, кем вы друг другу приходитесь, но тогда…

Американский проповедник Ник Шерер глянул на тебя неожиданно смущенно и сочувственно и все тем же своим необыкновенной доброты голосом громко и отчетливо, немного даже по-детски, ни разу не сбившись и не запнувшись, назвал все десять заповедей, во время оно полученных Моисеем на горе Синай от самого Бога.

Произнесены они были на церковнославянском, оттого вряд ли кто всё понял, но сомнений не было – это были они, они самые, и проповедник их все, без сомнения, знал.

Все десять…

Быть может, никогда еще заповеди Господни не вызывали той реакции, какую они вызвали в тот момент в общей камере Бутырской тюрьмы. Тишина ожидания сменилась тишиной неожиданности, какая случается при внезапном падении, например, в погреб, крышка которого оказалась открытой, хотя, помню точно, ее закрывал.

Ведь было же очевидно: не знает, точно не знает, ни хрена не знает америкос проклятый, а он взял и сказал! Можно было бы назвать это чудом, но о чуде в тот момент никто не подумал, да и не для американцев чудеса. Смотрящий поднял свой кривой и желтый указательный палец и, шутливо погрозив американцу, спросил:

– Развел?

Тот не понял смысла услышанного, быть может, он еще не слышал, не знал смысла этого, пожалуй, главного слова и понятия в новейшей российской истории, определившего наше дальнейшее развитие не только в морально-этическом, но и в политико-экономическом плане. Разводка – не понял и не ответил, он сам выглядел удивленным едва ли не больше других, но вряд ли больше тебя.

5

– Нучтописательумылся?!

Не отрывая взгляда от американца, ты кивнул: «Ну да, умылся… умылся, конечно…»

Ваня удовлетворенно засмеялся и заговорил с кем-то стоящим сбоку, а Ник Шерер сообщил тебе то, что обещал сообщить взглядом:

– Я не знал… не помнил… заповеди…

«А как же?» – удивился, но понял и поверил ты.

Американец прочитал твой взгляд и стал объяснять – сбивчиво и горячо:

– Дед! Мой дед… В детстве он заставил меня выучить эти заповеди наизусть. Я выучил, а потом забыл и никогда раньше не вспоминал. А сейчас вспомнил. Дед! Он сказал: «Они тебе еще пригодятся». Ведь это же чудо, правда?

Ты кивнул, все понял и кивнул, но история эта удивляла тебя меньше, чем Ника, для тебя она не была чудом, чудом для тебя было другое…

В тот момент рядом с вами никого не было, даже Сорок Сосисок отошел в сторону, важно с кем-то беседуя. Вашему общению никто сейчас не мешал, да никто и не мог ему помешать.

– Я никакой не проповедник, – подавшись к тебе, полушепотом сообщил Ник. – И кстати, не еврей… У меня друг… Он состоит в этой организации… Он хороший настоящий проповедник… Я поехал так, за компанию… Ну и чтобы посмотреть… Я не должен был сюда приходить… Но у друга случился здесь роман с русской девушкой, свидание… Он попросил его заменить… Я не мог отказать…

Ты понимающе улыбнулся и спросил:

– А друга зовут Гера?

Ник не понял ни улыбки твоей, ни вопроса.

– Гера? Почему Гера… Нет, его зовут Джо… Джошуа…

Ты понимал, что американец не понимает тебя сейчас, а ты не мог ему все объяснить, да и не хотел – это было не важно, да и времени почти не оставалось – надзиратель демонстративно позевывал и посматривал на часы.

Главное – ты сам понимал, что встретил того, кого никогда не чаял встретить, но кто незримо присутствовал в твоей жизни, оказывая на тебя влияние едва ли не большее, чем семья и школа, – ты встретил своего двойника.

В детстве он представлялся тебе австралийским пигмеем, а оказался русским американцем.

Немыслимое и невозможное вдруг стало реальным и очевидным.

Это ли не чудо?

Вы общались так, будто знали друг друга с детства, с самого раннего детства, разговаривая на языке прожитой и проживаемой вместе жизни.

– Ну всё, хорэ, – сказал Ваня и шлепнул дубинкой по ладони.

Видимо, на лице твоем появилась досада.

Ник прочитал ее и обратился к надзирателю, указывая на свои наручные часы.

– У меня еще десять минут.

Ты не вмешивался, ты знал – будет так, как сказал надзиратель, тюремная власть – власть, а власть у нас всегда права, но тебе очень хотелось, чтобы хотя бы еще немного продлилось это удивительное общение.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросил твой двойник, заметив в твоем взгляде озабоченность.

Ты улыбнулся.

– Вы мне уже помогли.

– Помог? – не понял американец.

– Еще как помогли!

– Ну всё, пошли, – решительно напомнил о себе Ваня, который вслушивался в ваш разговор, ничего не понимая. Это его раздражало, и именно потому он отбирал у проповедника отпущенное ему по договоренности с начальством время.

– Но у меня еще десять минут! – добрый голос американца сделался жестким, не потеряв при этом доброты.

– А я сказал – всё! – почувствовав чужую силу, Сорок Сосисок сам стал изображать силу, от напряжения покрываясь розовыми пятнами.

– Я уйду отсюда через десять минут, – проговорил Ник.

– А я сказал – уйдешь сейчас…

Надзиратель и американец говорили сдавленно, в четверть голоса, но их внутренняя неприязнь разлилась по сторонам и мгновенно достигла находящихся неподалеку сокамерников, чутких к проявлению такого рода чувств.

Ситуация была безвыходная – было очевидно, что один другому не уступит, и в этот момент ты нашел выход.

– Постойте, – сказал ты. – Минуточку, секундочку…

Ты метнулся к своей шконке, схватил лежащий на ней «золотой том» и вернулся.

– Вот… Это вам… – Ты протягивал «Войну и мир» Нику Шереру и говорил, улыбаясь: – На память об этой встрече… Надеюсь, теперь прочтете…

Двойник смотрел удивленно и благодарно и уже протянул руки, чтобы взять подарок, но между ним и книгой появилась резиновая дубинка надзирателя.

– Не положено, – в голосе Вани звучало ликование – вот тут была его власть, его полная над вами власть.

Ты не понял и не поверил и проговорил озадаченно:

– Но это же Толстой!

И тут Ваня сказал то, чего не следовало говорить, после чего ты сделал то, чего никак не следовало делать…

Надзиратель оскорбил автора твоего любимого романа, сказав про Толстого такое, чего ты никогда не ожидал услышать, а я не решусь повторить.

– Да вы… Да ты… – ты даже задохнулся от возмущения, и в этот момент вдруг вспомнился сон – Толстой на шконке смотрит на тебя укоризненно: «Ну что же ты, Золоторотов?!».

– Да вы ему в подметки не годитесь… Он выше вас на сто голов! – сдавленно воскликнул ты и поднял золотой том над головой, изображая насколько выше.

Видимо, Ваня расценил твои действия как посягательство на неприкосновенность государственного лица в момент исполнения им служебных обязанностей, во всяком случае, он так это потом объяснял, на самом же деле, думаю, просто руки у него давно чесались, и вот представилась возможность их почесать…

Ты слышал, как разрезала воздух дубинка, почувствовал в руках острую боль, и с громким шлепком упал на пол Толстой.

А дальше (все это произошло в одно мгновение, в одно стремительное мгновение!) – ты стоял, крестообразно прижав к груди руки и удивленно смотрел на стоящего перед тобой на коленях Ваню Курского по прозвищу Сорок Сосисок. Он был страшно бледен, глаза перепуганы, и свернутая набок нижняя челюсть мелко дрожала.

Ты понял, что произошло, скосив взгляд на американца.

Тот стоял в позе кулачного бойца, готовый, если потребуется, ударить противника еще раз.

Но, судя по Ваниному жалкому виду, это уже не требовалось.

Дальше началась суматоха, неразбериха, вбежал Рядовкин, который увел и Ваню, и американца, и такое потом наплел, что получилось не проповедник вмазал надзирателю, а ты проповедника избил, впрочем, это уже не важно, в самом деле не важно, гораздо важнее то, с чего мы начали этот рассказ – ты встретил своего двойника: живого, реального нормального человека…

Но кем же он был, твой двойник, если говорить не о его взглядах и профессии, которая, кстати, осталась неизвестной, а, что гораздо важней, о его человеческой сути?

Да простится мне здесь невольный пафос, но кажется, что Ник Шерер был тот самый будущий русский человек, о котором мечтали и Гоголь, и Чехов, и Достоевский, да, боже мой, кто только о нем не мечтал!

И не его вина, что он оказался американцем.

Он был ясным, простым, чистым, какими рождаются все люди, в том числе и мы, русские, советские, российские, не знаю даже, как назвать, но с годами жизни в любимом своем отечестве пачкаемся, запутываемся, мутнеем.

В отличие от вас, набитых в общую камеру Бутырки, как сельди в бочку, Ник Шерер был свободен, но дело даже не в том, что вы были насильно заперты в тюремных стенах, а он был волен в любой момент их покинуть, а в том, что и до того, как вы там оказались, вы были заперты изнутри – и продолжали в таком состоянии существовать, а он всегда был свободен.

«Если у тебя на глазах обижают другого, его надо защитить» – это очевидное правило очевидно лишь для человека внутренне свободного, и он его (тебя) защитил.

Несвободный начнет прятаться за вопросы: «Кто обижает? Власть? Ну, с властью лучше не связываться».

Вы были русскими и несвободными, он – русским, но свободным, и именно поэтому он так вас удивлял, радовал и притягивал к себе, именно поэтому вы смотрели на него во все глаза и слушали во все уши: вот, оказывается, каким может быть русский человек!

И это даже хорошо, что вы общались с ним всего лишь час – останься он с вами не на недельку даже, а на денек, начали бы ему завидовать и всячески его изводить – у несвободных чужая свобода рождает зависть, а зависть – ненависть.

Да что там день, вы и часа не выдержали…

Ник Шерер никогда больше не появлялся в твоей жизни и вряд ли появится, однако это уже и не важно, нам важно другое: после той короткой с болезненным финалом встречи ты подумал: если есть на свете такие люди, как этот парень, значит есть Бог.

III. Две новые встречи со Слепецким, объединенные в одну главу

1

За ночь руки разболелись и опухли, утром тебя отвели в больницу, сделали рентген и, обнаружив перелом лучевых костей, наложили гипс и оставили «на излечение». В тюремной больнице ты оказался уже во второй раз – в первый попал туда после постыдной попытки самоубийства и ничего тогда вокруг себя не замечал и не запомнил – настолько был потрясен легкой близостью и бессмысленностью своей смерти.

Больница в тюрьме что санаторий на воле, а если не санаторий (в санатории все же лечат), то дом отдыха точно. Ты и отдыхал – от тесноты, духоты и вынужденного общения с людьми, которые были тебе не просто неприятны, а после истории с Рыхлым отвратительны. Тебе хотелось забыть об общей в ту пару недель, что была отведена для твоего выздоровления, побыть в одиночестве, осмысливая произошедшее и решая, как жить дальше, но буквально на следующий день неожиданно тебя пришел проведать Ваня Курский с пачкой овсяного печенья и двумя апельсинами.

Здороваясь, он улыбался и заискивающе заглядывал в глаза.

Ты смотрел на него коротко и вскользь, но все равно заметил на подбородке красное пятно от кулака проповедника.

(Иногда тебе начинало казаться, что никакого удара не было. Нет – был!)

То ли из гордости, то ли из трусости Ваня предпочел о нем начальству не докладывать, тем более что первым был его удар, но из-за появления статьи Юлия Кульмана дело замять не удалось, «по факту применения спецсредств» проводилось служебное расследование и Курскому грозили неприятности, тем более что твой случай не был единственным.

Садист пришел тебя проведать для того, чтобы ты подписал бумагу, что не имеешь к нему претензий.

Все это было противно – ты понимал, что, подписав ее, обрекаешь еще кого-то на аналогичный удар спецсредством, но безграмотное «Объяснение по факту применения» все же подписал. Во-первых, потому, что тебе не хотелось больше общаться с этим нездоровым физически да и психически человеком, а во-вторых, ты был даже благодарен надзирателю за то, что своим ударом он дал тебе возможность отдохнуть от общей и подвести некоторые итоги недавно прожитого.

Бумагу подписал, а печенье с апельсинами есть не стал – даже не притронулся.

Забавно: пока ты раздумывал, Сорок Сосисок что-то говорил, улыбаясь заискивающе, а получив желанную подпись, ушел, не сказав не только спасибо, но и до свидания.

Всех этих надзирателей, или по-нынешнему контролеров, заключенные не любили и не любят, как битая собака не любит палку. Но не их жестокость является причиной ненависти к ним, а жадность и тесно связанная с жадностью подлость. Разумеется, и заключенным эти милые человеческие слабости не чужды, но продажность и подлость заключенных происходит от зависимости и безысходности, а у всех этих вертухаев, дубаков, пупкарей – каких только прозвищ не придумали своим охранникам заключенные – от жадности, и только от жадности.

Зарплаты мизерные, работать в систему исполнения наказаний идут либо по призванию, как садист Курский, либо жадные подлецы вроде тех, о ком мы не стали здесь рассказывать, потому что не о них речь. За деньги они проносили в камеру все, что заключенные просили: мобильники, наркотики, алкоголь, порнографию, резиновых женщин.

Но встречались исключения, причем во всех камерах, пересылках и зонах, где тебе пришлось побывать. В Бутырке таким человеком был Берды, маленький круглоголовый восточный человек с восточной же незапоминающейся фамилией. Сорок Сосисок презирал его и всячески изводил, сокамерники относились насмешливо, как принято у нас относиться к «чурке», тебе же он сразу пришелся по душе своей доверительной участливостью и каким-то искренним простодушием. Берды коротко, но охотно с тобой общался, и это началось еще до твоего покушения на самоубийство. Можно сказать определенно: не один известный московский хирург, но и этот маленький туркмен спас тебя, открыв в нарушение инструкции камеру, когда в ее дверь колотили перепачканные твоей кровью заключенные.

Но тогда он не приходил тебя проведать в больнице, а теперь пришел, принеся с собой точно такую же пачку печенья и два апельсина (видимо, то был какой-то их паек), и все это ты при нем же съел.

По-русски Берды говорил плохо и тем хуже, чем меньше хотели его понять. Ты – хотел и понимал, и сочувствовал, когда он рассказывал печальную историю своей жизни. У себя на родине Берды был председателем небольшого, но успешного колхоза, который продолжал существовать и после получения Туркменией независимости. И все бы ничего, если бы не Туркменбаши. Он был детдомовский, рос и воспитывался в Москве, где и начал делать партийную карьеру, но в Туркмении оставались какие-то его дальние родственники, и среди них Берды. Став «отцом всех туркмен», как он себя представлял, живым богом, бывший партийный руководитель почему-то стал их всех уничтожать, хотя понятно почему – разве могут быть у живого бога живые родственники?

С женой и четырьмя детьми Берды успел уехать в Москву, сумел получить гражданство и устроился на службу в Бутырку, надеясь укрыться под защитой органов. Он даже крестился, о чем рассказывал, грустно смеясь: «Я теперь православный чурка», – научился играть на гармошке и во время своего ночного дежурства пел иногда песенку крокодила Гены, очень печально пел.

Берды знал, что туркменская гэбэ требует у российских властей его выдачи.

Заканчивая свой рассказ, маленький надзиратель спрашивал тебя с надеждой в голосе:

– Чурку на газ не поменяют?

– Нет, – уверенно отвечал ты.

А ведь поменяли, выдали с женой и детьми «представителям туркменских правоохранительных органов» заодно со ста двадцатью тысячами русских, живших на тот момент в Туркмении, после подписания договора по газу фактически лишившихся российского гражданства, впрочем, это совсем уже другая история, надеюсь, ее кто-нибудь когда-нибудь напишет…

Уходя из палаты, Берды пожелал тебе «набирать сила», и ты быстро стал ее набирать.

Руки срастались безболезненно, правда, зверски чесались под гипсом, ты засовывал под него пластмассовую линейку, принесенную специально для тебя пожилой немногословной медсестрой, и чесал, чесал – с тем туповато-блаженным выражением лица, которое бывает у всех чешущихся.

Из-за гипса ты не мог сходить в душ, тебя это нервировало, но та же медсестра успокоила однажды, с серьезным видом пошутив:

– Это ленивые моются, а неленивые чешутся.

А ты никогда не был ленивым.

Соседей по просторной больничной палате-камере было двое: крупный краснорожий бандит в красном же спортивном костюме, который много и громко ел и еще больше страшно храпел, и почти отсутствующий под одеялом, беззвучный язвенник-доходяга – когда ты на него, неподвижного, смотрел, в голове возникали нехорошие мысли.

Войдя в палату, ты поздоровался, но они не ответили – красномордый не захотел, а доходяга не смог.

Но не соседи по больничке, не ее тоскливые порядки, не запах хлорки, не это определяло твое состояние – неожиданно радостное и приподнятое.

Лежа на кровати и сложив по-покойницки на груди загипсованные руки, ты смотрел в сводчатый потолок камеры и улыбался, вновь и вновь вспоминая русского американца Ника Шерера – идеального русского человека. Ты знал, что никогда больше с ним не встретишься, да, по правде сказать, и не желал этого, тебе было достаточно знать, что он есть – не выдуманный тобой образ, а живой, из плоти, мыслей и поступков реальный человек.

Не без стыда ты вспоминал охватившее тебя раздражение и свое поведение, только теперь поняв, какое непростое это дело – общение с идеалом.

Единственное, что тебя в твоем идеальном человеке смущало, и все больше и больше смущало, заключалось в том, что он не читал «Войну и мир».

Не читал и, вероятно, не прочтет, ведь «золотой том» так и остался в общей.

Идеальный, да, но интеллигентный ли?

В самом деле, можно ли считать интеллигентным человека, не прочитавшего «Войну и мир»?

Ты не знал ответа на этот заданный себе вопрос.

Впрочем, всё то были частности, мелкие частности, меркнувшие в свете твоего нового понимания действительности: «Если есть такие люди, значит, есть и бог».

У твоего вновь обретенного бога еще не было ни лица, ни имени, он не стал еще Богом, а потому не было никакой перед ним ответственности, он для тебя был, а ты для него еще нет, возможно, он не догадывался даже о твоем существовании. Подобную форму богообщения ты выбрал не намеренно, скорее подсознательно, для собственного и своего недавно рожденного бога спасения, догадываясь, что если ты и часу не смог общаться с идеальным, но человеком, то куда более краткосрочным и непредсказуемым может стать прямое общение с богом.

Впрочем, возможно, все это домыслы, скорее всего, это мне сейчас так кажется, но, как бы то ни было, ты испытывал в те дни давно забытый душевный подъем, который в свою очередь требовал общения.

Тебе нужен был человек или книга, причем книга предпочтительней.

Человек был, двое: бандит и доходяга, однако не только они, но и ты не испытывал желания общаться.

Книги же не было вовсе.

Однажды тебя охватило шальное и радостное чувство, и ты подумал с лихим озорством: «Ну, хорошо, если он есть, я готов объявить о себе, засветиться, пусть он теперь знает, что и я тоже есть, но тогда пусть здесь себя проявит – человеком или книгой, причем книга даже предпочтительней». Еще не уверовав, ты жаждал маленького, но чуда.

Разумеется, ты не формулировал вышеприведенную мысль так буквально, как я сейчас в попытке тебя понять: что-то взметнулось вдруг в душе и опало, и ты забыл или почти забыл о том своем требовании, когда появилось вдруг все, что хотел.

Причем не только человек, но и книга, и в первую очередь – книга…

2

…На четвертый день, получив прописанные врачом таблетки, ты вошел в палату и увидел на соседней кровати лежащего поверх одеяла нового соседа в голубом спортивном костюме и белых носках из ангорской шерсти.

Он спал, повернувшись к тебе спиной, по-детски подобрав под себя колени и сложив под щекой ладони.

Рядом на тумбочке были аккуратно сложены предметы гигиены и личные вещи новенького: кожаный несессер, тюбик зубной пасты, толстый блокнот и отдельно – книга.

Она лежала лицом вниз, название и фамилию автора прочесть было невозможно, и от этого была еще более притягательна и желанна, как женщина в маске или с вуалью на лице.

Вздыхая и ерзая, ты просидел минут пять и, поняв, что новенький проснется не скоро, осторожно протянул руку и взял книгу. Название удивило тебя своей неожиданным сочетанием слов и показалось знакомым: «Счастливые воды».

Имя и фамилия автора – Дмитрий Слепецкий – укололи, но не сразу разбудили память.

В растерянности и неожиданном волнении ты тер лоб, пока не вспомнил. Это была та самая книга, которую по твоей просьбе Гера искал и не мог найти.

Гера!

Не мог!

Гера не мог, а ты держал ее в своих руках!

Книга влекла, втягивала в себя, как в водоворот, суля эмоциональное и интеллектуальное блаженство.

На глянцевой обложке ее была изображена бликующая голубая вода бассейна, из которой торчали женские ноги в форме буквы V, определенно означавшей викторию, то бишь победу. Ты не любил глянцевых обложек, и эта, по правде сказать, не понравилась своей аляповатостью, но фамилия автора, человека, которого ты лично знал и уважал, заставляла об этом не думать.

Ты понимал – дело не в обложке, и открыл книгу.

На титуле была дарственная надпись, написанная широко, но разборчиво, и, изголодавшись по чтению, одним взглядом охватив, ты прочитал ее, можно сказать проглотил, но тут же подавился и закашлялся. Написано там было следующее: «Интеллигентный человек везде остается интеллигентным. Даже в тюрьме». И ниже: «Евгению Золоторотову с уважением от автора». А еще ниже число и подпись.

Ты вспомнил, какое сегодня число, понял, что надпись датирована сегодняшним днем, и тебя охватило удивление, переходящее в потрясение.

Нет, ты не знал, решительно не знал, как все это понимать и что про все это думать!

– Удивлены? – спросил новенький. Он сидел на кровати напротив и смотрел приветливо.

В своем удивленном волнении ты не заметил, как тот сел, не слышал даже, как заскрипела кровать.

Ты смущенно кивнул и взволнованно заговорил:

– Да, удивлен. Очень удивлен. Дело в том, что я долго искал эту книгу, точнее, мой друг по моей просьбе искал и не мог найти… А тут вдруг…

– Чудо? – подсказал собеседник.

– Чудо! – торопливо согласился ты, глянув на него удивленно и благодарно.

– Чудо, – повторил новенький, но в голосе его присутствовала ирония.

Ты не знал, что говорить.

Ты молчал, неизвестный тоже помолчал и задал неожиданный вопрос, который должен был расставить для тебя все точки над i, но из-за твоей растерянности это случилось не сразу:

– А друга зовут Гера?

Ты поднял на собеседника глаза.

Нет, ты его не узнавал, все еще не узнавал, но сомнений быть не могло: перед тобой сидел тот самый человек, с которым ты познакомился в первые, самые первые три дня и три ночи, и ты говорил с ним на темы, на которые никогда ни с кем раньше не говорил: Лжедмитрий, Ленин – Ильич, плохо видит – Слепецкий, да-да – Слепецкий, Дмитрий Ильич Слепецкий!

– Это… вы?..

Твое волнение мгновенно превратилось в восторг, и не в силах сдержать своих чувств ты подался к нему и крепко обнял.

– Да вы просто… каменный гость… – шутливо проворчал Слепецкий, имея в виду твои загипсованные руки.

– Извините, – смущенно засмеялся ты, глядя на старого знакомца во все глаза и не узнавая его.

Но как же он переменился!

Во-первых, он был гладко, можно сказать, образцово – как на рекламных фото в парикмахерской, выбрит. Но если раньше под модной трехдневной щетиной виделись брыли стареющего, не очень здорового, склонного к полноте мужчины, то теперь лоснящаяся живым блеском кожа была туго натянута на крепких скулах и подбородке. Он похудел, но не так, как худеют голодные и несчастные, не имеющие в жизни цели, а так, как это делают сытые, счастливые и целеустремленные: хорошее питание, здоровый образ жизни, а главное – цель, и вот – результат на лице…

Очков с затемненными стеклами тоже не было – почти в упор на тебя смотрели уверенные в себе, стопроцентно видящие глаза Слепецкого.

За те несколько месяцев, что вы не виделись, он помолодел лет на десять, тогда как ты лет на десять постарел, и сейчас он смотрел на тебя с превосходством молодости.

– Боже, как вы переменились… – проговорил наконец ты.

– Надеюсь, в лучшую сторону? – снисходительно улыбнувшись, спросил Слепецкий.

– В отличную! – воскликнул ты.

– Вы тоже переменились, – задумчиво проговорил Слепецкий, глядя на тебя, как смотрит врач на очень запущенного, хотя и не безнадежного еще больного.

Почувствовав вину за свой внешний вид, ты опустил глаза.

– Как ваше горло? – заботливо спросил он.

– Горло? – не понял ты.

– Ну как же… Фарингит…

– Вы помните про фарингит? Даже про это помните?! – воскликнул ты удивленно и благодарно.

– Я все помню, – сдержанно и строго объяснил Слепецкий.

– Я тоже все помню! – подхватил ты и, подняв на собеседника глаза, глядя прямо и искренне, с чувством заговорил: – Дмитрий Ильич, я хочу перед вами извиниться! Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Извиниться, очень извиниться…

– За что? – Лицо Слепецкого выражало трогательное удивление. – Разве вы в чем-то передо мной виноваты?

– Виноват! – решительно заговорил ты. – Помните, тогда, в нашу первую встречу, я сказал вам, что меня зовут Евгений, а друга моего Герман, а вы сказали: «Ну прямо по Пушкину», а я сказал: «Так все говорят…»

– Ну и что? – не понимая тебя, Слепецкий искренне недоумевал.

– Ну как… Это было невежливо… Совершенно невежливо… Получалось, что я уравнивал вас со всеми, понимаете?

Слепецкий неожиданно громко засмеялся и, так же неожиданно оборвав смех, остановил на тебе свой внимательный и заботливый взгляд.

– Внешне вы переменились, и не могу сказать, что в лучшую сторону, но внутренне все тот же.

И он замолчал, и ты замолчал, и вы замолчали, как тогда, в первую встречу, когда говорили обо всем, обо всем и договорились до того, что в какой-то момент даже стало страшно.

А потом вы заговорили, точнее, Слепецкий заговорил, а ты, удивляясь, слушал. Казалось, Слепецкий знает все или почти все. Ты сидел в Бутырке столько же, сколько Слепецкий, но не знал ничего из того, что знал он. Поражаясь твоему незнанию, собеседник иронично и дружелюбно тебя упрекнул:

– Вы, Евгений Алексеевич, живете, под собою не чуя тюрьмы.

Ты расценил эти слова как комплимент и глянул в ответ благодарно.

Дмитрий Ильич Слепецкий поведал тебе о разногласиях и трениях в отношениях начальника по режиму Грыжина и начальника оперчасти Светляка, а также рассказал, как Хозяин Бутырки Баранов управляет вверенным ему хозяйством, используя систему сдержек и противовесов, поддерживая попеременно то первого, то второго.

Ты удивился, не понимая, хорошо это или плохо, и так прямо и спросил своего многомудрого приятеля:

– Это хорошо или плохо?

– Не хорошо и не плохо, – с готовностью ответил Слепецкий, – это данность, которую мы должны использовать в своих целях.

– А цель у нас всех здесь одна – покинуть эти ненавистные стены как можно скорей, – в тон подхватил ты.

– А вот и нет! Во всяком случае, не для всех, – неожиданно не согласился Слепецкий и неожиданно же засмеялся и, глядя в твои удивленные глаза, удивил еще больше: – У меня цель прямо противоположная. Я должен оставаться здесь как можно дольше.

Насладившись твоей реакцией, Слепецкий засмеялся, но мучить тебя больше не стал, начав доверительно объяснять, и объяснение это не походило на хвастовство.

– Я печатаюсь в пятидесяти американских газетах, у меня договор с «Вагриусом» на новую книгу, киношники передрались за право экранизации «Счастливых вод», и все это благодаря тому, что в один прекрасный день я оказался внутри этих, как вы изволили выразиться, ненавистных стен.

Ты по-прежнему, нет, еще больше не понимал, как такое может быть, и непонимание это конечно же отпечаталось на твоем лице.

Насладившись твоим дурацким видом, Слепецкий пришел на помощь:

– Вас, конечно, интересует, как такое стало возможным? На первый взгляд случайно: в кабинете Матвея Голохвостова, главного редактора «Мокбы», помните, я вам о нем рассказывал, оказался американец из одного их информагентства. «У американских читателей, – сказал он, – есть большой интерес к российской пенитенциарной системе. Нам нужен человек, который там находится, так сказать, inside view – взгляд изнутри». А у Матвея на столе лежала моя заметка за подписью.

– Иван Визиров! – обрадованно воскликнул ты.

– Помните? – одобрил Слепецкий. – Именно так: Иван Визиров. Так все началось. Кстати, свою первую заметку я посвятил нашей с вами первой встрече. Она так и называлась: «Русский интеллигент на нарах». Хорошее название, не правда ли?

– Хорошее, – несколько растерянно согласился ты и задал вопрос, ответить на который мог только Слепецкий: – А как вы думаете, Дмитрий Ильич, можно ли считать интеллигентным человека, не читавшего «Войну и мир» Льва Толстого?

Неожиданно даже для себя задал ты вопрос, который в те дни тебя волновал.

Слепецкий посмотрел на тебя, будто ждал этого вопроса. Благосклонно улыбнувшись, он ответил предельно серьезным тоном:

– Я думаю, нельзя назвать интеллигентным человека, который не читал «Счастливые воды» Дмитрия Слепецкого.

Приходится повторить: Слепецкий произнес это предельно серьезно. Но ты понимал, что это шутка, и вновь ответил в тон:

– Я исправлюсь.

– Я не сомневаюсь, – кивнул Слепецкий, по-прежнему серьезный, такой серьезный, что ты не выдержал и засмеялся.

И он засмеялся.

И вы засмеялись, и тебе стало хорошо-хорошо, почти так же хорошо, как в ту вашу первую встречу…

– Ну как ваше дело? – подавшись вперед, сочувственно поинтересовался Слепецкий.

– Дело? – ты даже вздрогнул, услышав это слово. – Хорошо… То есть плохо… То есть… не знаю, как сказать… – Ты задумался, вздохнул тяжело и неожиданно для себя признался: – Иногда мне начинает казаться, что я действительно сделал то, в чем меня обвиняют…

– Вот как? – оживился Слепецкий и подался к тебе. – Это интересно! Ну, а улики?

– Я думаю, у каждого из нас есть против себя улики…

– Вот как? – удивился Слепецкий. – Что вы имеете в виду?

Ты вспомнил свой взгляд, каким посмотрел в церкви на девочку… Не важно, как она себя вела и как на тебя смотрела, важно – как ты на нее смотрел, всего одно мгновение, но все равно это был недопустимый, невозможный, по сути своей – преступный взгляд, и он все чаще напоминал о себе.

– Улики… – растерянно повторил ты и вспомнил вдруг то, что не забывал, но, видимо, старался забыть, точнее не вспоминать: кровь, твоя кровь под панелью в лифте, который ты так неожиданно, первый и последний раз в своей жизни отремонтировал.

– Да, у меня есть против себя улики, – улыбаясь, заговорил ты. – Хорошо, что они этого не знают, а то бы… Но вам я могу сказать – кровь.

– Кровь? Чья кровь?

– Моя кровь. Моя собственная. В лифте, где я ехал вскоре после того, как в нем побывали та девочка и маньяк. Дело в том, что лифт сломался, я застрял в нем и решил отремонтировать, хотя ничего в этом не понимаю. И отремонтировал, представляете?

– Как же вам это удалось?

– Методом научного тыка!

– О, широко известный метод!

– Да, широко известный, но при этом я порезался, довольно сильно порезался, и, конечно, там могла остаться моя кровь.

– Но сколько времени прошло, ее там сто раз уже стерли, – успокоил тебя Слепецкий.

Ты замотал головой.

– Нет-нет, вы не поняли! Под панелью. Кровь осталась под панелью, которую я снимал. Ну, где кнопочки…

– Где кнопочки, – задумчиво повторил Слепецкий и тем же задумчивым тоном продолжил: – У каждого интеллигентного человека есть против себя улики…

Кажется, эта мысль расстроила его, и ты пожалел, что сказал.

Слепецкий вздохнул и, расправляя плечи, на выдохе произнес вдруг слово, которое уместно было бы слышать где-нибудь на высоком косогоре, на вольном ветру, под ясным безмятежным небом:

– Хорошо! – И слово это было произнесено именно так, как произносится оно на высоком косогоре, на вольном ветру, под ясным безмятежным небом.

Увидев Слепецкого в палате, ты не поверил своим глазам, а теперь не поверил своим ушам.

Он засмеялся.

– Нет, Евгений Алексеевич, в самом деле хорошо. Вы заметили – я без очков. Вы видите?

– Вижу.

– А я как вижу! Зрение восстановилось, печень не болит, почки успокоились, язва зарубцевалась. Это же хорошо? Ну хорошо же?

Ты кивнул, все еще не решаясь произнести в стенах тюрьмы это слово. Ты знал по себе и другим, был уверен, что здесь плохо, и вдруг – «хорошо»…

– Ну да, я вас даже не узнал… Вы переменились, просто-таки разительно переменились, – согласился ты.

– И как бы вы это объяснили?

– Не знаю. Просто представить себе не могу, – признался ты.

– Но вы же ветеринар! – воскликнул Слепецкий.

– Ну и что? – не понял ты.

– Вы ветеринар, и вам должно быть известно, что в зоопарках звери живут дольше, чем на воле?

– Известно, но…

– Никаких но! Дольше, и всё! И шерсть. и когти, и клыки – всё лучше, всё здоровее. А ведь они в клетках! Сидят… Вот и мы сидим и должны признаться, что нам здесь – хорошо. Ну хорошо же, Евгений Алексеевич, хорошо!?

Ты вконец растерялся. Тебе не было здесь хорошо, никак не хорошо, тебе было плохо, очень плохо, правда, ты не раз ловил себя на мысли, что не хочешь возвращаться в ту жизнь, из которой сюда попал. Тебя страшила эта мысль, ты не хотел об этом думать, но, кажется, так оно и было, и никак не мог понять, что являлось тому причиной…

Быть может, то, что твои домашние тут тебе не снились?

Или их письма, Женькины в первую очередь…

А тот дурацкий заговор и дурацкая черная курица или петух, у которого в новогоднюю ночь ты должен был высосать мозги?

И это твоя жена, с которой ты прожил жизнь и от которой у тебя дочь?

Да и дочь…

Кажется, она была рада тому, что ты оказался в тюрьме и о тебе пишут в газетах.

«Папка, благодаря тебе в классе вырос мой рейтинг».

Это твоя дочь…

Гера – друг, и еще какой друг, но почему друг разговаривает с тобой тем насмешливо-ироничным тоном, каким всегда разговаривал? Неужели он не понимает, что ты уже другой и прежним никогда не станешь? Да, Гера не жалеет денег, чтобы вызволить тебя отсюда, но ведь есть вещи важнее денег…

За месяцы пребывания в тюрьме ты вряд ли поумнел, но и не поглупел точно, ты сделался другим, и тебе нужна была не помощь в виде черной курицы или «золотого тома», но слова подлинного понимания, которые оттянули бы на себя хотя бы малую толику переживаемых тобой страданий.

– Целительное действие несвободы! – донеслись до твоего растерянного, опечаленного сознания громкие неожиданные слова, настолько неожиданные, что ты подумал, что ослышался, и удивленно взглянул на Слепецкого.

Он поймал твой взгляд и возвысил голос:

– Я много об этом думал и пришел к выводу о целительности и целесообразности несвободы.

Ты не понимал, почти не веря, и, собравшись, спросил:

– Для кого?

– Для кого? – загадочно улыбнулся Слепецкий. – Для всех и для каждого, кто родился и живет в России. За свою тысячелетнюю историю Россия не знала свободы в том виде, в каком ее понимает русская интеллигенция, и именно в этих условиях она стала одной из величайших держав. Вам никогда не приходили в голову такие мысли?

– Не приходили… – вконец растерявшись, ответил ты и покраснел, понимая, что говоришь неправду.

Нет, мысли о целесообразности для своей страны и своего народа несвободы никогда не посещали тебя, а вот о неготовности нашей к свободе думал неоднократно, а ведь это почти одно и то же…

Ты гнал от себя эти мысли, отмахивался, как от злых назойливых мух, но они то и дело возвращались и кусали тебя в лысеющее темя.

То были мысли, рожденные реальностью.

Твои находящиеся в неволе сокамерники жаждали не свободы, а воли.

Чем первое отличается от второго, ты понял там же – в общей. Свобода – это жизнь, ограниченная законом, а воля – жизнь, ограниченная только твоим физическим состоянием да еще материальными возможностями.

Свобода – для всех, и она не интересовала сокамерников, воля же только для себя, а в общей каждый был только за себя.

«Но это общая – подозреваемые, подследственные, осужденные, – а то народ… – думал ты, прибегая к последнему спасительному понятию – народ, и тут же продолжал, смущенно, растерянно, раздраженно: – Но завтра любой из этого самого народа может оказаться в общей и будет думать так, как думают те, кто там находится».

– Не приходили… – шутливо, но очень по-доброму повторил Слепецкий и по-доброму же засмеялся.

Ты посмотрел на него благодарно и вспомнил вдруг американца.

Одним своим существованием, голосом, поведением тот доказывал обратное.

Наверное, не было на свете двух более разных людей, чем Шерер и Слепецкий, но, что удивительно, с обоими тебе было хорошо.

По-разному, но – хорошо.

Поняв вдруг это, ты подумал растерянно: «Наверное, я всеяден?»

– Вы спросили меня про интеллигента, не читавшего «Войну и мир». Я тоже задам вам вопрос подобного рода. Как говорится, на засыпку, – с азартом заговорил Слепецкий. – Как вы думаете, Евгений Алексеевич, может ли быть молельная комната в борделе? – задал вдруг он совершенно неожиданный вопрос.

– Молельная комната в борделе? – окончательно растерявшись, пробормотал ты.

Слепецкий усмехнулся и решительно подтвердил:

– Да, да, молельная комната в борделе. Помните наши теологические изыскания в первую встречу? Я потом много думал, и это, так сказать, в развитие темы…

– Какая молельная комната? – смятенно прошептал ты.

Слепецкий вновь засмеялся.

– Хорошо, что не спрашиваете, в каком борделе. Ну, знаете, были раньше богатые люди, имели свои домовые храмы, чтобы не стоять в церкви рядом с вонючим мужичьем. А у людей победнее, но тоже небедных, имелись свои молельные комнаты. Так вот, ответьте мне, пожалуйста, Евгений Алексеевич, может ли такая комната – с иконами, лампадами, свечами, со всей своей атрибутикой, – может ли она находиться в борделе, где девочки, номера, клиенты, короче, обслуживание по полной программе?

Ты растерянно улыбнулся и пожал плечами, надеясь уйти от ответа, которого не знал, но Слепецкий настаивал:

– Может или нет?

Ты подумал и твердо ответил.

– Нет.

– Но почему же нет? – улыбаясь, не согласился Слепецкий. – В тюрьмах, где зверство и жестокость, да что вам говорить, вы сами знаете, – храмы строят, в воинских частях, где дедовщина, – тоже, в министерствах, где воровство и взяточничество, само собой, а в борделе, где несчастные заблудшие создания, Сонечки Мармеладовы – нет, нельзя?

Ты еще раз подумал и на этот раз согласился, хотя и неуверенно.

– Возможно, вы правы…

Слепецкий хлопнул тебя по колену как обретенного единомышленника и, засмеявшись, продолжил:

– А что? Обслужила клиента, накинула халатик и пошла свечку поставила.

Упоминание свечки укололо, но ты улыбнулся и спросил, недоумевая:

– Я не понимаю, почему вы об этом заговорили?

Слепецкий засмеялся.

– Потому что вы об этом думаете! Есть бог или нет? Иначе почему вдруг об уликах заговорили? Так вот, в продолжение нашего старого разговора заявляю: я не верю в бога, но я верю в религию! Надеюсь, вам это понятно?

– Нет, – сказал ты, в самом деле не понимая.

– Странно, – удивился Слепецкий, глянув на тебя с сомнением. – Ну, хорошо… Я не верю в бога, потому что его нет, но верю в религию, потому что она есть. Да если бы бог был, он был бы не нужен, потому что он все запутывает, а религия нужна, потому что все расставляет по своим местам. Помните легенду о Великом инквизиторе? Так вот, я за Великого инквизитора! И не думайте, что Достоевский писал о Европе, плевать ему было на Европу. Он писал только о России. Не бог нам нужен, а религия. И не какая-нибудь заокеанская, модернистская, отвечающая заботам дня, а наше доморощенное исконно-посконное православие с его невнятными проповедями в устах небритых и нестриженых дядек, одетых, как при царе Горохе…

– Но… я не понимаю – зачем? – искренне недоумевал ты.

Слепецкий усмехнулся.

– Ну хотя бы затем, чтобы не разнесло нашу страну на мелкие кусочки: вятичей, кривичей и прочую чудь и мерю… Хотя… Это уже дело третье.

– А первое?

– Первое? Предполагаю, что это вам не придется по вкусу, но я все равно скажу. Религия нужна русскому человеку, чтобы он не тосковал о свободе… Какими категориями оперирует церковь? «Стадо», «раб», «на колени!»… И у них не просто суд, а – страшный суд! Но при этом верующие, или, как они себя называют, воцерковленные, живут дольше атеистов и агностиков, это, между прочим, статистика. И в личной жизни они удачливей, и на службе успешней, и я совсем не склонен считать, что в этом им помогает бог, просто они не маются по свободе, которой на самом деле не существует. Знаете, почему в церковь все сейчас ломанулись? Потому что свободы испугались! Наелись ее, нажрались до тошноты! И знаете, когда я это понял? Когда Матвей Голохвостов стал священником. Причем не просто священником, а монахом! Так что он теперь не Матвей, а Матфей, отец Матфей! Вы знаете это?

– Матвей Голохвостов стал монахом… – растерянно повторил ты и напомнил вдруг: – Но он же чёрт…

– Какой чёрт? – опешил Слепецкий.

Ты и сам растерялся от сказанного тобою же, но отпираться было бессмысленно, пришлось объяснять.

– Вы же сами говорили…

– Что?

– Что он… чёрт!

– Я говорил?!

«Что-то он такое говорил. Не мог я этого чёрта сам выдумать», – растерянно думал ты и вдруг вспомнил: хвост!

– Хвост! – выпалил ты с радостным восклицанием. – Вы говорили, что у него есть хвост, а это значит…

– А, ну это же был стеб, элементарный стеб! Про хвост…

«Прохвост» – в твоем мозгу два слова соединились в одно, и ты не знал, что с ним делать.

Слепецкий разволновался, но в этот момент в ваш разговор внезапно вмешался лежавший на своей койке красномордый бандюк.

– Заколебали, блин! – забасил он, подняв над подушкой голову. – То бог, то чёрт, интеллигенция вшивая, спать людям не дают!

И тут на твоих глазах случилось еще одно удивительное преображение Слепецкого.

Словно ожидая этого, он резко повернулся в сторону бандюка и замер, вперившись в него яростным ненавидящим взглядом. Приняв вызов, красномордый еще больше приподнялся над подушкой, выгнулся, напрягся, и его большое грузное тело, как генератор, изо всех сил начало вырабатывать исходящие из маленьких бандитских глазок ненависть и ярость.

Со стороны это напоминало известную детскую игру: кто кого пересмотрит, но здесь была не игра, а жизнь, реальная тюремная жизнь со своими специфическими формами обмена информацией и сопутствующими этому рисками.

Ты видел подобное уже не раз… Взгляд Смотрящего значил едва ли не больше, чем его слова, в противном случае, возможно, его называли бы не Смотрящим, а Говорящим. Его понимали без слов…

В таком обмене взглядами речь шла не о видимой силе – величине кулаков и толщине бицепсов, и даже не о силе воли – здесь транслировалась информация о том, кто за кем стоит.

За тем же Петровичем стояла огромная и многосложная бутырская система смотрящих во главе с самым главным – Васей Грузином, которого почти никто не видел, но все о нем знали и его боялись.

Обмен угрожающей информацией от Слепецкого к красномордому и наоборот длился невыносимо долго – минуту или даже больше. Понимая, как все это опасно – бандюк есть бандюк, – ты опустил голову, не видя ничего хорошего в дальнейшем развитии событий. И вдруг – взгляд красномордого кончился, иссяк, погас – коротко вздохнув, он ткнулся в подушку рожей и, тяжело дыша, замер. Слепецкий еще несколько секунд смотрел на него, как бы добивая поверженного врага и утверждаясь в величии собственной победы.

Ты предполагал, кто может стоять за красномордым, но и представить себе не мог, кто стоит за Слепецким – даже Смотрящий так не смотрел.

Слепецкий перевел на тебя свой ликующий взор.

Он был бледен, но на щеках горел яркий румянец победителя.

«Как я его?» – горделиво спрашивал он.

«Да-а-а», – растерянно и смущенно отвечал ты.

– Так на чем мы остановились? – деловито продолжил Слепецкий, делаясь вновь знакомым и близким тебе Дмитрием Ильичем.

На чем остановились? Потрясенный безмолвным поединком, ты не помнил, о чем вообще шла речь, но собеседник уже ухватил утерянную нить беседы.

– А выставка «Икоты»?

– Что? – тихо спросил ты, готовый услышать что угодно и уже не способный делать из этого выводы.

– И этого не знаете? Стыдно, Евгений Алексеевич! Между прочим, это отчасти и ваша идея.

– Какая моя идея?

Слепецкий развел руками, глядя на тебя, как на человека совсем уже потерянного, ни на что не годного.

– А можно потише? – слабым жалобным голосом обратился к вам доходяга.

– Сдохни, скотина! – тут же ответил ему за вас красномордый. Поверженный Слепецким, он немедленно же стал шестеркой Слепецкого, но сам Слепецкий словно не услышал этого и, делаясь вежливым и предупредительным, проговорил в адрес доходяги:

– Да-да, конечно… Извините, пожалуйста. – И, придвинувшись к тебе, продолжил шепотом: – Помните наш первый разговор, в котором мы говорили, что когда-нибудь люди будут поклоняться иконам, на которых изображены мордочки их домашних любимцев – собак и кошек?

Помнил ли ты? Конечно, помнил. Ведь ты не оставлял надежды когда-нибудь написать свой ненаучно-теоретический труд под названием «Собаки и кошки как фактор любви».

– Помню, конечно помню, – с готовностью кивнул ты.

Слепецкий тоже кивнул и продолжил:

– Так вот, почти сразу после вас я оказался в одной камере с художником по фамилии Рубель, и мы поговорили на эту тему. Я хотел заказать ему икону моей Изольды, но он отказался, сказав: «Я и в человеческого бога не верю, а в кошачьего и подавно», но этот разговор стал известен его брату, известному галеристу, тот ухватился за эту идею и развил ее. Набрал молодых отвязанных художников, и они написали два десятка икот…

Произнеся последнее слово, Слепецкий замолчал, ожидая твоей реакции.

– Что? – тихо спросил ты.

– Икот, – с удовольствием проговорил Слепецкий и с еще большим удовольствием повторил: – Икоты.

Ты все еще не понимал.

– Соединение двух слов: иконы и коты… Неологизм, который со временем может стать общеупотребимым. Икоты – это самые настоящие иконы, но вместо ликов – мордочки! Милые славные кошачьи морды. Они хотели изобразить и собак, но решили не ссориться с РПЦ. Оказывается, собаки – животное неправославное, а я даже рад – не люблю, боюсь собак. Хотя скандал, наверное, все равно будет…

Слепецкий внимательно и участливо посмотрел на тебя, измученного обилием внезапной и сокрушительной информации, и, подняв ладони, словно сдаваясь, проговорил:

– Замолкаю, замолкаю… Устали? Вижу. После информационного голода столько всего сразу… Вам нужно побыть наедине с собой. А лучше с книгой, не правда ли?

Ты обессиленно кивнул, обреченно принимая из рук автора его произведение.

3

– Вы почитайте, а я посплю, я ведь тоже устал, – проговорил Слепецкий и, сдержанно зевнув, лег на свою кровать в той же самой позе, в какой ты застал его, когда вошел в палату.

Спустя минуту он уже не изображал спящего, а спал по-настоящему.

Поколебавшись, ты тоже прилег и, чтобы не думать обо всем, что только что услышал, обо всех этих хвостах, рубелях и икотах, устроивших в твоей голове неприятный шевелящийся хаос, открыл книгу и стал читать.

«Первая фраза книги – как первый утренний свет, каким он окажется, таким будет и предстоящий день», – сказал ты однажды, еще будучи школьником, и мама, что случалось крайне редко, похвалила тебя: «Молодец, хорошее сравнение», – потому, скорее всего, ты ее запомнил.

Первая фраза у Слепецкого смутила и даже немного испугала.

«В чистошерстяном светло-синем спортивном костюме с надписью “СССР” на груди Светлецкий сидел в своей квартире на краю ванны и задумчиво смотрел в воду. Весь последний год он просиживал здесь ежедневно по несколько часов кряду, после чего спускал воду, наблюдая за тем, как она исчезает – сначала медленно, плавно, потом все быстрей и быстрей, закручиваясь в воронку и всасываясь в систему канализации. “Вот так и моя жизнь”, – печально думал Светлецкий».

Ты испугался непонятно чего и от этого своего читательского испуга захлопнул книгу так, что раздался похожий на выстрел детского пробочного пистолета хлопок.

Он не был таким уж громким – гораздо тише того, когда в общей ты захлопнул «Войну и мир», но если там никто не обратил на это внимание, тут Слепецкий немедленно проснулся и выглядел при этом так, как будто не спал.

– Нравится? – спросил он, вглядываясь в тебя приветливо и пытливо.

– Угу, – давясь, ответил ты и вновь открыл книгу.

Конечно, это был не роман, а раздутая за счет бессмысленных описаний и пустых диалогов повесть – односложная, коряво написанная, местами пафосная, а в целом бессмысленная, на, как раньше говорили, производственную тему, где выдуманное, несуществующее производство подменяет и отменяет реальную жизнь. В свое время ты много таких повестей читал – в журнале «Юность» и толстых журналах, а также выходивших отдельными книгами, – читал всегда с мамой, и вы потом живо их обсуждали и, хотя ты не помнил ни имен авторов, ни названий, память о них сохранилась теплая и благодарная.

Но, приходится повторяться, что-то стало меняться в тебе и ты не мог больше читать подобную литературу даже из уважения к писателю, который подарил тебе свою книгу с дарственной надписью.

И потом, такой был период твоей жизни: ты не мог читать никого, даже Толстого, что уж говорить о Слепецком, – в этом смысле последнему не повезло. Впрочем, тебе не повезло больше. «Читать – значит жить», – считал раньше ты, но, читая «Счастливые воды», думал иначе.

Ты умирал, умирал как читатель.

Слепецкий требовательно смотрел на тебя, ожидая нюансов впечатлений.

– Оригинальное начало, – проговорил ты, пряча от стыда взгляд.

– Вы поняли, вы всё поняли! Я не сомневался! – воскликнул Слепецкий, заглядывая в твои глаза, пытаясь обнаружить там восторг. – Первой фразой своего романа я отсылаю читателя к «Мастеру и Маргарите». Это своего рода код, код Слепецкого. «В белом плаще с кровавым подбоем…» Шерсть – это здоровье и долголетие. И заметьте, не просто шерсть, а чистая шерсть, олицетворяющая чистоту натуры моего главного героя.

Ты слушал, ничего не понимая, и понимающе кивал.

Главного героя автор, несомненно, писал с себя.

Слепецкий представлял себя Светлецким, и хотя «роман» писался раньше, когда он носил очки и имел под трехдневной щетиной брыли, его герой выглядел так, как выглядел сейчас в жизни Слепецкий: был гладко выбрит, подтянут, не испытывал потребности в очках и к тому же был одет в спортивный костюм, судя по всему – чистошерстяной. Слепецкий видел себя таким в будущем, таким он и стал…

Главный герой «Счастливых вод» Савелий Светлецкий был тренером сборной СССР по синхронному плаванию, но в новой демократической России оказался не у дел. Синхронное плавание популярно на Западе, на него-то и положили глаз новоявленные дельцы от спорта. Вначале они предложили Светлецкому уехать на тренерскую работу за границу, но после того, как он отказался, решили его «съесть». Формальной причиной, по которой известного тренера выставили за дверь, было его появление на международных соревнованиях в старой олимпийке с надписью «СССР». В этом не было ни капли политической демонстрации, Савва Светлецкий был бо́льшим демократом, чем вся эта непонятно откуда налетевшая новоявленная шпана, просто старый спортивный костюм стал его талисманом, приносящим победы. Светлецкий был холост и жил с кошкой. Так прямо и написано: «Светлецкий жил с кошкой». Внутренне напрягшись, ты продолжил чтение, ожидая, что автор станет сейчас описывать свои манипуляции с градусником, которые из любви к животному совершал в период кошачьих регул, но, к счастью, Слепецкий не стал делиться с читателем опытом, которым однажды поделился с тобой.

Да, та́к ты еще никогда ничего не читал!

Это был рабский читательский труд под присмотром писателя-рабовладельца. Он лежал рядом на своей кровати, а ты на своей сидел, потому что, пытаясь прилечь, тут же засыпал.

Душевные муки своего главного героя автор передавал однообразно: Светлецкий наливал в ванну воду и часами сидел на краю, время от времени опуская руку, изображая пальцами разные фигуры, но чаще букву V.

Его бывшая команда – «пятерка молодых веснушчатых девчат», как одна влюбленных в своего «седовласого тренера», с трудом переносили циничные домогательства новоявленных дельцов от спорта, но однажды их терпение лопнуло и они провели недопустимую в мире спорта политическую демонстрацию: на открытом чемпионате России вышли на всеобщее обозрение в олимпийках с надписью «СССР». Случился страшный скандал, команду хотели снять с соревнований, но болельщики отстояли и девчонки заняли первое место.

Случившееся привлекло внимание на самом верху. Президент страны, сам бывший спортсмен, вернул Светлецкого в сборную с исключительным правом ношения счастливой олимпийки. К чемпионату мира Савва подготовил программу на музыку глинковского гимна России и с фурором победил. Соль произошедшего заключалась в том, что на Слепецком был в это время надет спортивный костюм с надписью «РОССИЯ».

Оказывается, дело было не в одежде, а в воде, или в «водах», которые всегда и везде оставались для Светлецкого счастливыми.

Как это принято в водных видах спорта, спортсмены-победители толкают своего тренера в воду. Роман заканчивался так: «Счастливые воды бассейна объяли тело Светлецкого со всех сторон и властно повлекли на дно. Ни один человек на свете в тот момент не знал, что прославленный тренер по синхронному плаванию не умеет плавать».

Мысль о том, что же ты скажешь автору по прочтении, стала донимать тебя уже на десятой странице книги, к пятидесятой она стала навязчивой, ты возвращался к ней после двух-трех прочитанных абзацев. Закрывая глаза на глазах писателя, делая вид, что обдумываешь прочитанное, на самом деле думал, что же ты ему скажешь, когда придется говорить, но все твои гипотетические речи сводились к одной единственной фразе: «Так писать нельзя!»

Была еще одна, более убийственная: «Вы не писатель».

Произнося их про себя на все лады, ты понимал, что не сможешь озвучить их, но ничто другое в голову не приходило.

Состояние подневольного читателя из-за своей безвыходности было близким к панике, но финал «Счастливых вод» неожиданно пришел тебе на помощь.

– А он не утонет? – спросил ты удивленно, и удивление твое было искренним.

Счастливый автор радостно засмеялся и даже захлопал в ладоши.

– А я знал, что вы это спросите! Да, я сделал финал открытым, чтобы он будил читательскую фантазию. Но думаю, что нет… Вытащат, спасут… Воды же счастливые!

Таким счастливым, таким возвышенно-счастливым ты не видел еще этого, ставшего неожиданно близким тебе, человека, и тебе сделалось стыдно за свои жестокие мысли: «Так писать нельзя! Вы не писатель».

А лишать человека счастья можно?

В конце концов, он не украл, не убил, а всего лишь написал.

Глядя на смеющегося счастливого Слепецкого, ты вспомнил, как он требовал, чтобы ты произнес слово «хорошо».

Тогда не мог, а теперь…

– Нет, хорошо… В самом деле хорошо… – опустив глаза, неуверенно проговорил ты.

– Да не хорошо, а гениально! – радостно смеясь, не согласился с тобой автор.

Ты поднял на Слепецкого глаза и посмотрел внимательно, поражаясь тому, что он искренне верит в то, что говорит. Этот образованный, начитанный, неглупый человек, прекрасно различавший тонкости бытописаний Толстого и нюансы духовных исканий Достоевского, отмечавший у любого из великих их слабости и недостатки, в своем ничтожном во всех смыслах произведении не видел ничего, кроме достоинств.

– Хорошо, очень хорошо… – еще выше поднял ты свою оценочную планку, при этом все ниже опуская глаза.

– А ведь не хотели печатать! – возмущенно воскликнул писатель. – Ни один журнал не взял, даже «Наш современник» отказал. Пришлось издать на свои деньги мизерным тиражом. Зато сейчас это библиографическая редкость.

«Так вот почему Гера не мог найти эту книгу. А я обижался», – смущенно подумал ты.

– Это первая вещь в мировой литературе, где в качестве главного героя выступает тренер по синхронному плаванию. И это же глубочайший образ, символ нашего времени – женские ноги, торчащие из воды в виде буквы V. Виктория феминизма! Разверстая женская промежность, из которой все мы вышли, и она же образ могилы, в которую когда-то уйдем. А какой политический подтекст?! Кто мы: Россия или СССР, и куда мы движемся?

Ты внимательно слушал Слепецкого, начиная думать, что роман, возможно, не так уж плох, как тебе показалось, а может, даже и хорош, просто ты не все понял.

– А как вам главный герой? – переводя дух, спросил Слепецкий.

– Понравился, – ответил ты, и отчасти это была правда, потому что остальные были еще хуже.

– Не скрою, я писал его с себя. Как Толстой Пьера. И правильно, зачем далеко ходить? – Слепецкий опять засмеялся и вдруг, чего никогда не делал, подмигнул.

– А если бы вы знали, кто является прототипом моего нового романа! Я уверен, он взорвет литературную ситуацию в стране, и, возможно, не только литературную. Ударим по фантастике, Евгений Алексеевич! А теперь спросите, как он будет называться, это может вас удивить.

Тебе не хотелось больше удивляться и потому не хотелось спрашивать.

– Нет, вы спросите! – задорно настаивал Слепецкий.

– Какое? – спросил ты и сам услышал в своем голосе обреченность.

– «Восьмое небо»! – торжественно объявил Слепецкий.

– Восьмое… – согласный на любое название, тихо повторил ты.

Слепецкий понял это по-своему и засмеялся.

– Как мы знаем из Библии, небес всего семь. Апостол Павел до третьего только добрался. Или до четвертого? – Собеседник смотрел вопросительно.

Ты растерянно улыбнулся и пожал плечами.

– А я сделаю восемь! – радостно воскликнул Слепецкий, забыв о своем обещании доходяге не шуметь. – Это будет фантастика, литература двадцать первого века. Я уже подписал договор с «Вагриусом», осталось сесть и написать. А знаете, с кого я напишу своего главного героя? С вас!

Ты удивился, растерялся, смутился, но нашел в себе силы засмеяться.

– За что же мне… такая честь? – спросил ты, опуская взгляд в пол.

– А вы знаете, – вглядываясь в тебя с прищуром, как бы пытаясь проникнуть в глубь твоей души, продолжил Слепецкий, – вы необыкновенный человек! Тут с кем ни заговоришь – все о «Деле», о своем разумеется. А вы – о боге…

– Я? Когда? Когда я говорил о боге? – попытался не согласиться ты и, подумав, вспомнив, прибавил: – Если только спрашивал…

– Вот-вот! – обрадованно закивал Слепецкий. – И в этом тоже ваша необычность. В вашем возрасте уже не спрашивают, а других учат. Не отпирайтесь, Евгений Алексеевич, быть вам прототипом моего главного героя. В «Счастливых водах» я себя не пощадил, а вас тем более… Убью! Великие плохо кончают.

Подобный поворот разговора смущал тебя, но и веселил, правда, не настолько, чтобы смеяться. Хотелось прекратить его, перевести в другое русло, но любопытство взяло верх.

– И кем же… он… я… мы там будем?

– Он, я, мы, – шутливо передразнил Слепецкий и погрозил пальцем, но тут же вновь сделался серьезным – его способность эмоционально перевоплощаться поражала тебя в очередной раз. – Космонавтом! – с вызовом выкрикнул он и замер в ожидании твоей реакции.

Ждать пришлось недолго.

– Ого! – именно это междометие невольно вырвалось у тебя. Разумеется, ты мечтал в детстве стать космонавтом, но давно похоронил эту мечту без торжественного салюта, и вот она вдруг воскресла. Однако ты не знал, что с ней теперь делать, и сидел, обессилено обмякнув и ничего не говоря.

Слепецкий взял твои загипсованные руки в свои и заговорил, неотрывно глядя в твои смятенные глаза. Со стороны это напоминало сеанс гипноза.

– Вкратце и в общих чертах сюжет следующий: действие происходит в двадцать первом веке. Космонавт – наш. Один на орбите болтается. А на Земле в это время разражается атомная катастрофа. Мне безразлично, кто ее начал: мы, американцы или китайцы. Обвинять некого, потому что все мертвы. И он остается один. Один во всей Вселенной.

Автор замолчал, ты решил, что это финал. Тебе скорее понравилось, вот только жалко было людей на Земле. Слепецкий прочитал твои мысли и, выпустив твои тяжелые, как гантели, руки, продолжил:

– Вы думаете, это всё? Ну что вы, это только начало. Но, согласитесь, захватывающе. И, оставшись один, он, как и вы, задумывается о боге. И начинает взывать к нему, как ветхозаветные пророки. К кому же ему еще взывать, если Земля не отвечает? Вот он и смотрит в окошечко, или, извиняюсь, в иллюминатор, и, разумеется, никого не видит. Бога-то нет.

– Нет? – на всякий случай спросил ты.

– Нет! – уверенно ответил Слепецкий и для верности подтвердил: – Нет, нет, нет! И в двадцатом веке уже нет, а в двадцать первом и подавно не будет. И тогда он решает умереть, сам уйти из жизни, чтобы не ждать, когда кончатся продукты и кислород. И в качестве яда принимает нейролептик, который был в аптечке, в количестве несовместимом с жизнью. И тут начинаются чудеса, подлинные чудеса… Мы не понимаем: это на самом деле или нам это кажется… Навстречу ему летит комета Хейла-Боппа, помните, мы говорили о ней, а на ней, вы слушаете, те тридцать восемь несчастных…

– Но они же сгорели в лесах Гайаны, – напомнил ты, захваченный финалом сюжета.

– Ну, разумеется, сгорели, но их астральные тела продолжают жить. Такая произошла космическая реинкарнация, понятно? Не забывайте в конце концов, что это фантастика. И вот – все они летят на неведомое восьмое небо к своему неизвестному богу!

Слепецкий замолчал, переводя дух и успокаиваясь. Ты тоже молчал.

– Финал открытый, как и в «Счастливых водах», – бросил вдогонку автор.

Ты понимающе кивнул. Надо было что-то говорить, но не хотелось. Да и не было сил.

Красномордый громко захрапел.

– Ну как вам? – тихо и вкрадчиво спросил автор.

– Интересно, – неопределенно ответил ты.

Слепецкому и этого было достаточно, и это вдохновило его на продолжение своего рассказа.

– А знаете, какую метаморфозу я произвел с вашей фамилией? Знаете, как зовут нашего главного героя? Золотоносов. Николай Золотоносов!

Ты даже отшатнулся, не сводя со Слепецкого своих широко открытых глаз. «Нет, все-таки он писатель. Плохой, но все равно писатель…» Только ты знал о своем выдуманном детском двойнике Кольке Золотоносове, помогавшем тебе взрослеть, жить, справляться с зубной болью и тягой к онанизму, а Слепецкий словно забрался тебе в подкорку, в глубины подсознания, все там выведал и теперь собирается рассказать об этом всем.

Примерно такими были в тот момент твои испуганные, взъерошенные мысли, и, как всегда, ты ошибался, попросту забыв, что в предыдущую встречу со Слепецким в СИЗО сам рассказывал ему о своей теории двойников и выдуманном в детстве Кольке Золотоносове, и в душе твоей вдруг стала подниматься незнакомая тебе глухая и тяжелая, как стена, волна, невидимыми буквами на которой было написано: «НЕТ!».

Нет, ты и раньше знал, а если не знал – догадывался о силе этого короткого слова, но тогда оно шло от ума, теперь же это было движение души, которая напряглась вдруг, стронулась со своего места где-то в середине груди, до каменной твердости окрепла и двинулась вперед, в бой, готовая ни перед чем и ни перед кем не останавливаться.

Ты почувствовал, как каменеет твое тело и как наливаются гипсовой тяжестью загипсованные руки. Лицо при этом сделалось строгим и серьезным, а глаза скорбными.

– Он умер, – сообщил ты тихо.

– Кто? – не понял Слепецкий и даже, кажется, немного испугался.

– Колька. Николай Золотоносов. Мой двойник. Его давно нет в живых. И не трогайте его! Я не даю вам на это права! Он – мой! И так нельзя. Как вы пишете, так нельзя писать. Это преступление. Это обман. Вы не писатель, Дмитрий Ильич Слепецкий, вы – вор! Вы воруете у жизни правду! А без нее все бессмысленно, сама жизнь бессмысленна. И я не могу, не могу больше находиться с вами в одном месте! – произнеся эти слова, ты поднялся, вышел из палаты и, найдя врача, потребовал немедленно вернуть тебя в общую.

Что и было исполнено.

Ты не жалел потом о случившемся, не корил себя за свои слова, не рефлексировал, как раньше, по какому-то невзначай оброненному слову, ты сказал «нет» и сделался сильнее, правда лучше от этого не стало.

Что же касается твоей второй, заявленной в заглавии главы встречи со Слепецким, то расскажу о ней предельно коротко.

И не только потому, что она неприятна тебе, настолько неприятна, что не хочется вспоминать даже вкратце, но, главным образом потому, что твои многосложные отношения со Слепецким полностью уместились в вышеописанные две встречи, а эта последняя – не более чем точка в них, не многоточие, а именно – точка.

Итак, спустя какое-то время у вас в общей стали говорить, что завтра в камере появится стукач и нужно будет устроить ему темную.

Ты к этим разговорам не прислушивался и, разумеется, участвовать в экзекуции не собирался.

Но, как это часто с тобой бывает, пришлось.

Ты понял это, когда увидел, что в камеру входит Слепецкий.

Неизвестно, на чем он погорел, что сделал не так, но, судя по бегающим испуганным глазам, понимал, для чего его из одиночки перевели в общую. И, увидев тебя, он кинулся к тебе как к спасителю и говорил, не замолкая, но при этом не признался в том, что даже для тебя было очевидно: Слепецкий заложил тебя, твоя кровь в лифте была обнаружена, и дело твое бойко побежало вперед к судебной расправе на этой стукаческой смазке.

«Попросит прощения – прощу», – сердито и благородно думал ты, рассеянно слушая испуганные словоизлияния Слепецкого.

Он не попросил прощения, и ты не простил, но, когда пришло время экзекуции, на тебя что-то нашло – проявив вдруг недюжинную силу, ты оторвал от шконки стальную рейку и, размахивая ею, не подпустил к Слепецкому никого, пока не появились надзиратели.

Об этом случае даже Юлий Кульман писал, но когда свежий номер «Демократического наблюдателя» с заметкой попала тебе в руки, читать не стал – настолько неприятно было это вспоминать.

Вот и всё, точка! Потому что история наша не о Слепецком, и даже не о твоих отношениях с ним.

Встретившись и пообщавшись с Ником Шерером, ты подумал, что если есть такие люди, как он, значит, бог есть, но появление Слепецкого жирной чертой перечеркнуло эту мысль, оставив тебя не с отрицанием даже, а попросту ни с чем, и, размахивая железным фрагментом шконки, ты отмахивался не от сокамерников, испуганно размазавшихся по стенам, а от несуществующего теперь для тебя бога.

IV. В бега!

1

Все почему-то боятся побега заключенных из мест лишения свободы – все, абсолютно все: и власть предержащие, и те, кого принято называть простым народом, причем у каждой из этих неравноценных и неравноправных частей населения нашей страны имеется свой особый страх.

Хотя власть боится меньше, по большому счету она у нас ничего не боится, кроме потери власти, которая для нее и цель и средство, на остальные страхи просто не остается ни времени, ни сил, но к побегу заключенного или группы заключенных на волю относится резко отрицательно, потому что каждый такой побег бросает на нее, власть, внезапную и нежелательную тень.

(Вертухаи в чинах и вертухаи без чинов – это, так сказать, промежуточная власть – одной ногой здесь, другой там, – эти боятся не побегов, что им побеги, а того, что, когда последние случаются, власть вспоминает о них, вертухаях, и летят головы, и какие головы, из-за какого-то козла или группы козлов.)

А вот тот самый простой народ, благодаря которому российская власть искони существует, или, назовем его проще, обыватель, боится искренне и неподдельно, как маленький ребенок, который слышит произносимые речитативом кем-нибудь из старших товарищей слова считалки: «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: “Буду резать, буду бить…”» – как будто немец взаправду вышел и сейчас начнется, как ветхая старушка – божий одуванчик – боится выходить на улицу в темное время суток из страха быть изнасилованной, тогда как в молодости нисколько этого не боялась, как будто бедный беглый зэк для того бежал на волю, чтобы резать, бить и насиловать.

При этом обывательский страх не лишен и гражданского негодования в адрес власти: куда, мол, они там смотрят, может, сами все подстроили, но страха, общего нашего страха это, увы, не отменяет.

Боялись, боимся и будем бояться.

Но вы, наверное, удивитесь, узнав, что побега заключенных больше всего боятся сами заключенные…

Нет, поговорить, побазарить, побакланить на эту животрепещущую тему в кругу своих за кружечкой горячего чифирка зэки любят, и никогда не разлюбят, но вот бежать…

В бытность твою в Бутырке случилась история, живо там обсуждавшаяся: вследствие недосмотра и головотяпства тюремной охраны заключенный оказался вне стен Бутырки – на свободе, или точней, на воле. Что-то с документами напутали, сказали дураку: «Иди», он и пошел…

Но совсем недалеко ушел и, постояв час с небольшим на запруженной деловитым столичным людом Новослободской улице, уняв дрожь в коленях, вспотев и озябнув одновременно, бедняга, он же счастливчик, одним словом – дурак, отвернулся от воли в сторону неволи и, постучав в маленькую железную крашенную зеленой краской дверь в стене, попросился обратно.

Тогда дверь была зеленая, не знаю, какая сейчас…

Но, если бы вы знали, сколько дыр и прорех видны оттуда, изнутри, во внешне недоступных, опутанных колючей проволокой стенах, как несовершенна, формальна и бессмысленна система охраны, вы бы обязательно задали себе резонный вопрос: «Почему не бегут?»

«Почему не бегут?» – этот вопрос ты задавал себе, и ты (причем, заметь, не спрашивая себя: «Почему не бегу? Почему я не бегу?») пришел к неожиданному выводу: не неминуемость погони, не вероятность получить в спину казенную пулю и не удвоение срока в случае поимки страшат и останавливают – останавливает неизбежность новой жизни, которую по-настоящему никто не хочет начинать.

И если уж на то пошло, дело даже не в новых документах, имени и изменении внешности, хотя все это непросто, а во внутренних переменах, которые обязательно произойдут, потому что человек до побега и человек после побега – это, согласитесь, два разных человека.

Как с ним, новым в себе человеком жить, как ему соответствовать – ежедневно, ежечасно, ежесекундно?

Трудно, невозможно решиться на себя нового…

Вот и чешет репу задумавшийся о побеге зэк – как песенный старый дед, задумавший жениться.

По-старому, конечно, плохо, но по-новому может оказаться еще хуже, уж лучше пусть так остается: проживу за колючкой отпущенный судом срок, а потом доживу как-нибудь срок, отпущенный жизнью, стараясь наверстать упущенное по части баб, алкоголя и других первейших потребностей мужского организма – примерно так, вслух или про себя, рассуждали и невольники древнего московского острога, с которыми пришлось тебе там соприкасаться.

Воля страшней неволи, выходит так – воля страшней неволи…

Да что о других говорить, если на своей шкуре ты это почувствовал, всем своим истерзанным нутром испытал, когда внезапно для всех, и в первую очередь для себя, пустился в бега.

Это случилось первого апреля одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года, когда в Москве выпал вдруг снег, которого не только не ждали, но успели почти забыть за скупую на снег зиму.

Снег шел накануне всю ночь и продолжал идти утром, и, выехав за ворота тюрьмы, ваш автозак почти сразу застрял в пробке, простояв в ней не меньше часа, и двигался потом кое-как, перемежая нервные рывки с черепашьей скоростью.

В тот памятный день тебя везли на так называемый следственный эксперимент, заключавшийся в реконструкции очередного приписываемого тебе омерзительного преступления.

Во время следственных экспериментов тебе давали в руки то лом, то молоток, то бейсбольную биту, а один раз даже мясорубку, которой по версии следствия ты нанес очередной своей жертве удар, после чего «совершил половой акт в извращенной форме».

Все это было крайне неприятно и противно, но подобные мероприятия ты предпочитал допросам, изматывающим своим однообразием и тоскливой бессмысленностью.

Проводились они в разных районах Москвы, чаще на окраинах, в парках, лесопарках и других подобных им местах отдыха москвичей и любимого местопребывания маньяков.

Для тех, кто тебя сопровождал, это была работа, для тебя же почти отдых, если можно так сказать, выезд на природу.

Ты привычно брал в руки предложенный молоток или ту же мясорубку, замахивался им на изображавшего жертву опера, а сам в это время вдыхал полной грудью свежий воздух и смотрел на небо…

Нет, нет, в самом деле, так оно и было!

Но до места отдыха и одновременно очередного несовершенного тобой преступления еще предстояло доехать, да и небо в тот день оказалось таким, что смотреть на него не хотелось, – безжалостно-серое, давяще-низкое, едва ли не более низкое, чем потолок в общей (ты успел взглянуть на небо, когда садился в автозак), так что настроение было неважное, тоскливо-неважное, и уж, конечно, ничто не предвещало твой грядущий побег.

И сидя в стальной каморке автозака, ты не думал о предстоящей встрече с природой, а занимался тем, что сам же назвал собиранием мыслей.

Потребность в этом необычном, на первый взгляд, занятии возникла во время твоего пребывания в спецпсихбольнице, где ты проходил психэкспертизу (кажется, это даже был институт Сербского).

Ты пробыл там три недели, а показалось – три года.

Ты очень боялся, что тебя там оставят навсегда, старался быть как можно более нормальным, адекватным и от этого выглядел еще более неадекватным, почти как Шурик из «Операции Ы», только там было смешно, а здесь не очень.

Твои опасения и страхи не были напрасными: в какой то момент Дудкина попробовала умыть руки и не доводить дело до суда, оставив тебя в психушке, и честь таким образом сохранив и удовольствие получив, но Сокрушилин не дал ей это сделать, ему нужен был суд, и не псих, а здоровый полноценный маньяк.

Как ни странно, о пребывании твоем в спецпсихбольнице рассказывать почти нечего: противно, больно, стыдно…

Особенно мучили рассказы тех, кто был там заточен навсегда.

«Если у тебя на воле нет никого, кто о тебе хлопотать будет, тогда точно умрешь здесь…» – делились мыслями бесцветные, бесполые, почти бесплотные существа, и ты торопливо вспоминал жену, друга, мать, хватаясь за них, как утопающий за пучок сена, но они – жена, друг, мать, уже непохожие на себя, другие, чужие, – исчезали, истаивая, оставляя тебя в беззащитном, почти смертельном одиночестве.

Желая жить, но не быть, в спецпсихбольнице ты как раз был и почти совсем не жил.

О жизни, о ее пугающем существовании напоминал лишь Ваня Курский, который ушел из Бутырки и сразу же устроился в психушку, разумеется, надзирателем – ничем другим он не хотел заниматься, да, видно, и не мог, в ту самую психушку, в которой находился ты.

Это был какой-то кошмар – ты боялся Ваню панически.

– Нучтописательуписалсяотстраха? – по-прежнему в одно слово, презрительно и насмешливо спрашивал он, входя в палату.

И, беспомощно на него глядя, ты покрывался липким противным потом.

Видимо, все это произвело на твое сознание сокрушительное впечатление, отчего днем мысли разбегались во все стороны так далеко, что ты не ощущал их присутствия в собственной голове (как говорили в твоем детстве, в твоем и моем детстве – «шарики раскатились»), а ночью, когда сна совершенно не было, они возвращались на место в полнейшем беспорядке, что очень пугало.

И с памятью что-то стало твориться: однажды ты забыл, как зовут твою жену, и вспомнил, так сказать, окольными путями – через друга Геру, дочь Алиску и себя – Евгения.

«Ну да, я Женька, и она Женька!» – обрадованно вспомнил ты.

После этого ты засел, а точнее, залег (писал, лежа на животе, так как болела исколотая задница) за написание своего давно задуманного ненаучно-теоретического труда под названием: «Собаки и кошки как фактор любви».

Он был для тебя и целью и средством: напоминая о несомненном, ты хотел спасти мир от окончательного озверения, но главное, себя спасти – не дать раскатиться шарикам так, что их будет уже никогда не собрать.

И кажется, это удалось…

Более того, «Собаки и кошки» укрепили и оздоровили тебя, если не считать резей в желудке и расстройства кишечника, случившихся после того, как ты проглотил, не прожевав, значительную часть рукописи, борясь с ненавистным надзирателем, который одной рукой держал тебя за горло, а пальцами другой пытался залезть в рот, угрожающе при этом рыча: «Открой пасть, падла!» И вот еще один положительный результат – приобретенная во время написания труда страсть к ненаучному теоретизированию осталась, именно это занятие ты и называл собиранием мыслей.

И сидя в автозаке первого апреля одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года, ты собирал свою очередную мысль.

Ты думал о том, почему те, кто стоит на страже закона, изо всех сил стараются походить на тех, кто закон нарушает, но никак не наоборот. Проще говоря: почему менты «косят» под бандитов, а бандиты не думают этого делать, хотя, казалось бы…

Но актуальная эта мысль собиралась неважно – мешала, отвлекая на себя, Москва…

За железными стенками автозака жил живой свободной жизнью твой любимый город, и ему не было никакого дела до того, что в этой крошечной тюрьме на колесах сидит ее любящий сын, коренной москвич Евгений Алексеевич Золоторотов, безвинно обвиненный в ужасных злодеяниях.

Ты не держал за это на Москву зла, и даже обиды, ты все ей прощал за одно лишь ее существование и очень многое отдал бы, чтобы увидеть сейчас ее широкие улицы и огромные дома с живыми глазами окон.

Дома – каменные, кирпичные, бетонные, но тоже живые, потому что в них – жизнь, в них обитают – разговаривают, смеются, любят, спят счастливые свободные люди, а рядом с домами стоят деревья, редкие, по-московски хилые, по-зимнему омертвелые, но тоже живые и по-своему счастливые, и под их кронами и крышами идут, топают, шлепают по грязному от мокрого снега тротуару москвичи – ворчат, ругаются про себя и вслух, не сознавая своего счастья – счастья свободных людей…

Боже, как же ты соскучился по лицам, по свободным человеческим лицам, по свободной человеческой жизни, в которой шаг влево или шаг вправо ничем не грозит!

Такие полные чувств мысли не разбегались, но растекались, опасно размягчая сознание, и, стараясь больше не думать о Москве, ты продолжил собирать ту свою мысль.

«Почему менты подражают бандитам?» – думал ты.

«Ведь они их враги», – думал ты.

«Красные не пытались подражать белым, советские солдаты – фашистам», – думал ты.

К собиранию этой очевидной, в общем-то, мысли тебя подтолкнул разговор, который слышал этим утром, когда бутырская охрана передавала тебя конвою. Дело в том, что накануне в Москве случилось очередное заказное убийство, вызвавшее, как писали в газетах, «большой общественный резонанс».

Убили не политика, не общественного деятеля и даже не бизнесмена, а вора в законе по кличке Отарик.

Казалось бы, вор и вор, кому от этого плохо, кроме него самого?

Оказалось – всем.

Во-первых, Отарик был «смотрящим» над Бутыркой, ваш Вася Грузин находился в его подчинении, не говоря уже о Петровиче.

Понятно волнение, охватившее тех, кто имел отношение к вашей тюрьме, другим местам заключения и вообще уголовному миру, но и мир свободных и законопослушных россиян от этого внезапного убийства возмутился и заколыхался.

Выяснилось вдруг, что Отарик субсидировал сразу несколько политических партий, помогал художникам и артистам, «на свои деньги» построил православный храм и синагогу, а также якобы содержал, опять же на свои деньги, Большой зал Московской консерватории.

Возмущение было всеобщим, и сдававшие и принимавшие тебя, как скотину, вертухаи не оставались в стороне, реагируя на произошедшее горячо и страстно.

– Оборзели совсем беспредельщики! – возмущенно восклицал один.

– Раньше про такое и подумать не могли – в вора стрельнуть! – с той же степенью возмущения поддержал другой.

– В вора стрельнуть, что в церкви перднуть, – мрачно подытожил третий, будто сам когда-то подобную оплошность допустил.

Слыша это, ты с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.

Ты был единственным, или одним из немногих, у кого убийство высокопоставленного бандита не вызвало эмоций.

Удалившись от мира свободного, ты ни на шаг не приблизился к уголовному, жил в нем, но совершенно не был.

«Может, менты подражают бандитам, чтобы лучше их понимать?» – думал ты, глядя сквозь поперечные прутья окна на сидящего напротив конвоира, который пытался убедить тебя и себя, что спит.

У него была крепкая круглая башка, маленькие мелкие глазки (в тот момент закрытые), курносый нос, мятый подбородок, а из под короткой верхней губы выглядывал длинный и широкий отколотый наискосок зуб.

Уголовник и уголовник…

Единственным его отличием от твоих сокамерников – борсеточников, наперсточников и угонщиков – был армейский ватный бушлат с сержантскими лычками на погонах да лежащий на коленях короткоствольный АК.

А в кабине сидел начальник конвоя – прапорщик.

Внешне он уголовником не выглядел – высок, строен и по-мужски красив, но при этом кожа на острых скулах была натянута, как у твоих сокамерников… Было видно – этот человек может сорваться по любому, самому пустяшному поводу, и все общение с ним состоит в том, чтобы такого повода не давать.

Прапорщик и сержант ни в чем не были похожи: ростом, внешностью, мастью, но было в них нечто, делавшее едва ли не близнецами-братьями: какая-то общая внутренняя разбалансированность, неустойчивость, шаткость – это виделось в каждом их движении, слышалось в каждом слове.

И взгляд их совершенно разных глаз – у сержанта они были бесцветно-белесыми, у прапорщика черными, – взгляд их имел одинаковую расфокусированность: они как будто всё видели, но ни на чем не задерживали своего внимания, то ли не желая этого, то ли не умея.

Их не похожая одна на другую речь – прапорщик по-московски акал, сержант по-украински гэкал – сливалась в один общий и необязательный словесный поток. Они говорили о ничего не значащих вещах ничего не значащим тоном, говорили, как грызли семки – не выговаривая слова, а сплевывая их через губу, как шелуху.

Кажется, не было в великом русском языке слова, которое стоило того, чтобы они, сержант и прапорщик, внятно и осмысленно его выговаривали, и самым употребимым было «не», не «нет», а именно «не», да еще «ничё», «ничто» то есть – это новое русское nihil, все отрицающее и одновременно ничего не утверждающее.

«Речь бандитов точна и по-своему красочна, – думал ты, продолжая собирать свою мысль. – А речь милиционеров обща и приблизительна, полна тоскливых канцеляризмов и отсутствующих в живом русском языке оборотов».

Подтверждая твою мысль, из-под форменной рубахи спящего сержанта вылезла наружу, как золотая змея, голда – золотая цепь в палец толщиной.

Ты осторожно улыбнулся, увидев воочию подтверждение собственной мысли.

«Так может, менты просто завидуют бандитам и подражают им во всем вплоть до внешней атрибутики? Но почему, да и чему там можно завидовать?» – недоумевал ты, вглядываясь в бандитскую физиономию своего конвойного, и вдруг наткнулся на его полуоткрытый глаз – он смотрел на тебя презрительно и ненавидяще.

– Чё? – спросил он угрожающе.

Ты торопливо отвел взгляд и торопливо же подумал: «Менты и бандиты одинаково не любят, когда на них смотрят. А уж смотреть им в глаза просто-таки недопустимо».

Прапорщика в кабине звали Лёхой – сержант его так называл, Лёха звал сержанта Хохлом, и, несомненно, они были старыми друзьями-приятелями. Внутренняя связь в машине не работала, и, общаясь, они орали во все горло дурными голосами, бессмысленно и глупо забавляясь:

– Хохол!

– Чё?

– Ничё!

– Лёха!

– Чё?

– Через плечо!

Это был новый конвой – он сопровождал тебя впервые, и кажется, не совсем обычный – парни были возбуждены и даже перевозбуждены, и скоро ты понял, что являлось тому причиной.

В каком-то месте машина остановилась не так, как останавливаются в пробке, а съехав на обочину и заглохнув.

– Хохол! – крикнул Лёха.

– Чё? – отозвался твой конвойный.

– Я пошел!

– Аллах навстречу! – прокричал Хохол и даже вскинул автомат.

Ты внутренне усмехнулся. Это было старое зэковское приветствие, ты слышал его из уст тех, про кого говорят: «Тюрьма – дом родной».

2

Прапорщик вернулся минут через пять и, увеличив громкость, продолжил ту же песню:

– Хохол!!

– Чё?

– Взорвем?!

– Взорвем! – Хохол еще больше возбудился. Лицо его выражало радость, но от этой радости веяло жутью.

«Бандит в своем бандитском ремесле может рассчитывать только на себя и на таких же, как он, бандитов, милиционер же находится под защитой государства», – не глядя на конвойного, думал ты.

«Бандит покупает оружие или с риском для жизни добывает его, милиционеру оружие выдается бесплатно и охраняется законом», – закрыв глаза, думал ты.

«Бандит опасается наказания, менты действуют безнаказанно, но почему, почему, почему, чёрт побери, менты подражают бандитам, ведь подражать – значит завидовать?!» – озабоченно и нервно думал ты.

– Лёха?! – на этот раз первым заорал твой конвойный, до этого он только отзывался и отвечал на вопросы прапорщика.

– Чё?

– Корабль?

– Корабль!

– Литература?

– Крутая тема!

Эти слова сержант произнес на удивление четко и отчетливо, и ответы прапорщика были такими же, хотя, казалось бы, слова для них чужие и даже малопонятные: «литература, крутая тема».

Тебе, старому книгочею, порадоваться бы за молодежь, но ты нервно зевнул и зябко поежился, потому что знал, что стоит за этими словами.

«Менты те же бандиты, только хуже», – подумал ты, так и не найдя ответа на свои вопросы, не додумав свою мысль, не собрав ее.

Ты сразу понял, о чем речь, когда твои конвоиры предлагали что-то «взорвать» – речь шла о наркотиках.

«Взорвать» означало закурить.

«Корабль» – это коробок анаши на четыре косяка, «литература» – просто конопля, а «крутая тема», – анаша, так сказать, улучшенная, более крепкая, что ли.

Ты узнал всю эту несложную и немного для тебя обидную терминологию в общей. Там «взрывали», «ширялись», «сидели на колесах», и не только те, кто сидел, но и те, кто охранял. Последние и обеспечивали заключенных дурью, продавая ее по цене в три-пять раз дороже, чем она стоила на воле, и те же самые охранники при очередном шмоне могли отобрать ее и вновь продать тем, у кого отобрали, уже с двойной накруткой в цене.

От твоих конвойных шел неприятный и опасный нерв, беспокойные и раздражающие вибрации – это они мешали, не давали додумать мысль дня.

«Менты те же бандиты, только хуже!» – сердито повторил ты свой последний, самый слабый постулат, являющийся, по сути, не постулатом даже, а брошенным от досады и неспособности ничего доказать выкриком, и, закрыв глаза, постарался переключиться, чтобы уйти.

В лес, разумеется…

Но мыслям о лесе несуществующем, где тебе всегда было так хорошо, помешал въезд в реальный лес, где должен был состояться следственный эксперимент.

Ты понял, что вы въехали в лес, когда машину стало раскачивать из стороны в сторону, причем так сильно, что приходилось держаться за стены, а сержант даже уперся ногой в дверь твоей крошечной камеры и громко матерился.

Лёха в кабине матерился еще громче, ругаясь последними словами на водителя, впрочем, не так зло, как азартно.

Потом вас подбросило на ухабе, кинуло вбок и опустило на одну сторону в какую-то яму.

– Газу! – страшно заорал в кабине прапорщик Лёха, мотор взвыл на предельных оборотах и тут же заглох.

Сделалось тихо.

Прапорщик зло заматерился на водителя, кажется, хотел его там ударить и, видимо чтобы не ударить, вышел из кабины, изо всех сил хлопнув дверью.

Хохол замер, напряженно вслушиваясь в то, что происходит за железными стенками автозака.

Захотелось по малой нужде, но ты привычно заставил себя об этом забыть и, закрыв глаза, стал представлять себе лес, в котором вы находились.

«Может, там уже распогодилось?» – с надеждой подумал ты, вспоминая старое забытое слово.

– Ромашка-6, Ромашка-6, я Облако-16, – громко заговорил прапорщик в рацию.

«Облако» – конвой, «Ромашка» – следователи – эти романтические позывные давно не вызывали у тебя ни улыбки, ни усмешки.

Старая рация шипела и трещала.

Разговор смежных служб почти сразу перешел в перебранку.

– Вы где?

– На месте.

– На каком, блин, месте?

Оказалось, что произошла какая-то путаница в бумагах и вместо четвертого квартала леса вы оказались в четырнадцатом.

Лес, как и город, поделен на кварталы, ты это всегда знал.

Впрочем, остальные участники следственного эксперимента из-за пробок не добрались и до четвертого, они вообще еще не въехали в лес, из-за этого следственный эксперимент перенесли с двенадцати на четырнадцать.

– Успеете до двух? – спросил Лёху строгий мужской голос.

– Чё? – ответил он обиженным вопросом.

– Ничё! – завершила сеанс связи «Ромашка», и тут же Лёха заорал весело и зло, обращаясь к твоему конвойному:

– Хохол! Выходи, подлый трус!

Сержант только этого и ждал – вскочил и, стуча автоматом по железу стен, открыл дверь и выпрыгнул наружу, и они стали там дурачиться, изображая встречу двух старых друзей после долгой разлуки, хлопая друг дружку, хохоча и матерясь. Ты сделал над собой усилие и улыбнулся.

«Менты тоже люди», – продолжилась увядшая мысль и тут же увяла совсем. Ты устало закрыл глаза, сунул озябшие ладони между коленей и замер.

– А-а-а-а-а!!! – закричал вдруг Лёха – очень громко и очень протяжно. Так кричат горожане, оказавшись на воле – в поле или в лесу, где никто не посмотрит осуждающе и не покрутит пальцем у виска и уж тем более не позовет милицию.

Раньше тебе тоже хотелось иногда так закричать, но никогда не решался.

– Чё орешь? – со смущением в голосе спросил Хохол, но вместо ответа Лёха вновь закричал:

– А-а-а-а!!!

– Ты чё? – недоумевал Хохол.

– Эха хочу, – объяснил прапорщик.

– Нема эха, – проговорил Хохол, вслушиваясь в лесную тишину.

Ты улыбнулся, согласившись: да, в Москве эхо не живет, если не считать радио «Эхо Москвы», которое ты так давно не слышал, что уже и не хотелось.

– А-а-а-а!!! – продолжал кричать Лёха.

«Крик – это примитивная молитва», – вспомнил ты вдруг фразу, вычитанную в какой-то религиозной книжонке, оставленной в общей проповедниками. Книжонка активно тебе не понравилась, но фраза задела, возмутила своей бесспорной очевидностью, потому что когда кричат – от тоски, одиночества, отчаяния, боли – почему-то кричат вверх, в небо, туда, где, как принято считать, находится бог…

«Интересно, а какой у ментов бог?» – подумал ты растерянно.

«Наверняка в погонах», – подумал ты, внутренне улыбаясь.

«В генеральских, – подумал ты, и улыбка появилась на твоих губах. – В самых главных генеральских погонах и портупее… “Как надену портупею, всё тупею и тупею”»

«Тупой ментовский бог», – подумал ты и, наверное, засмеялся бы, если бы мог.

3

– Да он спит! Слышь, Лёх? Спит маньяк! – кричал, стоя в открытой двери автозака, Хохол, глядя на тебя восхищенно и презрительно.

А ты и вправду заснул, провалился, вырубился и теперь растерянно улыбался, щурясь, пытаясь удержать в памяти растворяющийся в явившейся яви только что увиденный сон – как будто когда-то уже виденный, таинственный, красивый и торжественный: конница уходит в поход, и на высоких древках пик вздрагивают на ветру треугольнички выцветших флажков…

– Ты чё, маньяк, опять спать собрался? – насмешливо глядя на тебя, спрашивал Хохол. – Слышь, Лёх, он опять спать собрался!

– Тащи его сюда!

– Думаешь, будешь тут сидеть, а мы будем там тебя толкать! А ну-ка вылазь!

Держа перед собой руки в наручниках, ты неловко спрыгнул с лесенки автозака на мягкую податливую землю и задохнулся вдруг и ослеп.

Воздух был такой плотный, что невозможно было им дышать, и свет вокруг был такой белый, что на него невозможно было смотреть.

Преодолевая себя, ты открыл глаза и вдохнул полной грудью, но в голове зашумело, зазвенело, застучало, и ты качнулся, едва не упав, с трудом удержавшись на полусогнутых.

Глядя на тебя такого, прапорщик и сержант заржали, завопили, тыча в твою сторону пальцем:

– Да он под кайфом!

– Упыханный!

– Удолбанный!

– Прет чёрта!

– Ну, маньяк!

«Маньяк»…

Они называли тебя так уже в третий раз, и следовало положить этому конец.

– Я не маньяк, – тихо, но твердо не согласился ты.

Конвойные замолчали и удивленно переглянулись.

– Тю, а кто же ты?

Ты не стал отвечать, чтобы не ввязываться в ненужную и небезопасную полемику.

– А, я понял, до суда он обвиняемый?

– Не, мужик, раз попался, значит всё – маньяк…

– Я не маньяк, – повторил ты, напоминая о своих правах.

Ты сам себе в тот момент удивлялся, наверное, это лес, воздух, снег так на тебя подействовали.

– Попался – значит всё! Помнишь, Хохол, как старшина в учебке говорил: «Виноват не тот, кто виноват, а тот, кто попался». Вот мы с Хохлом не попадаемся – и в шоколаде, а ты попался – и в говне! А суд тут не при чем, попался – значит всё. И не зли меня, пока я добрый. И не залупайся, иди лучше поссы… – примирительно и одновременно угрожающе проговорил прапорщик Лёха и указал взглядом на хилую березку вдали.

Ты направился к ней и услышал глумливый голос Хохла:

– Маньяки тоже ссать хочут!

– Кончай, Хохол, – сердито одернул его старший по званию.

«Как и бандиты, менты нервны и непредсказуемы», – подумал ты, стоя у березки, освежая свою совсем увядшую мысль.

Со своей малой нуждой ты управлялся долго, и не из-за наручников, к ним давно приноровился, а потому что всегда было проблемой произвести эти простые действия, когда кто-то стоит за спиной.

И в общей это было проблемой…

Возвращаясь, ты вновь обо что-то споткнулся и вновь чуть не упал, но вместо ожидаемого смеха услышал голос прапорщика Лёхи – громкий, насмешливый и презрительный:

– А я знаю, маньяк, кто ты… Ты – футцан! Маньяк, ты футцан?

Ты задумался на ходу, но на вопрос не ответил, однако и протестовать не стал.

А что протестовать, если правда?

Впервые это словцо, редко употребляемое даже в уголовной среде, ты услышал от Петровича. Он рассказывал о ком-то и назвал его футцаном, а потом объяснил по твоей просьбе, что это значит.

Интеллигент.

А еще – дурак, простофиля, лох…

Помнится, ты сразу подумал о себе и усмехнулся.

Так что тут пришлось про себя согласиться: «Футцан, кто же еще».

Правда, в Лёхиной табели о рангах этот самый футцан стоял даже ниже маньяка, и тут ты не был согласен, но протестовать, разумеется, не стал – в руках конвоира-нар-кома-на это могло дорого тебе обойтись.

Чистый голубоватый снег, укрывавший просторную поляну, еще не начал таять, и его не успели еще истоптать. Вольготно распластавшись, снег лежал на прогнувшихся еловых лапах, с горностаевой грациозностью вытягивался на толстых ветках берез.

«Почему человек не живет так же просто, как этот снег, ведь он тоже часть природы, – подумал ты и, подняв глаза к небу и увидев его – низкое, серое, сплошное, – еще раз усмехнулся: – А ты и вправду футцан, если тебе в твоем положении приходят в голову такие мысли».

– Ну, чё встал, иди толкать будем! – приказал прапорщик, и ты заторопился к завязшей машине, возле которой стоял ее водитель, солдат-первогодок – маленький щуплый болезненно бледный недокормыш эпохи новейших российских перемен. Он со страхом смотрел на прапорщика Лёху и с еще большим страхом на тебя. Он не знал, кто такой футцан, но знал, что ты маньяк, и этого ему было достаточно.

Ты не в том месте стал – прямо за колесом, и при бешеной пробуксовке тебя сразу же обдало с ног до головы грязно-желтой глинистой жижей.

Словно больной ветрянкой ребенок, ты был теперь испятнан с ног до головы, причем пятна и пятнышки были такого цвета, что при виде тебя можно было начать принюхиваться.

Вид был жалким и комичным, и, глядя на тебя, Хохол беззвучно засмеялся, тыча пальцем и сгибаясь в поясе.

– Весь… весь в дерьме, – сквозь смех с трудом он выдавливал наружу слова.

Глядя на тебя внимательно и не моргая, прапорщик Лёха даже не улыбнулся. Только кожа сильней натянулась на острых скулах да глаза сделались еще злей.

– Бог все видит, – проговорил он и тут же выматерился в адрес вновь заработавшей рации.

Она громко шипела и грозно клекотала, как ожившая ископаемая птица.

Ты нагнулся, зачерпнул пригоршню снега, чтобы начать счищать с себя грязь, но, досмеиваясь, Хохол тебя остановил:

– Не надо… только размажешь… Обсохнет – само отвалится…

Ты вновь посмотрел на небо, похожее на суконное зэковское одеяло, без суда и следствия накрывшее собой весь белый свет.

«Ну, хотя бы один просветик!» – с отчаянной мольбой подумал ты и от этого глупого желания еще больше на себя разозлился.

Ромашка-6 ругалась, едва ли не матерясь, Облако-16 зло огрызалось, но ты не вслушивался, как будто это тебя не касалось, хотя именно ты был главным виновником происходящего: не было бы тебя – и ничего этого не было бы, ничего и никого – ни прапорщика Лёхи, ни сержанта Хохла, ни жалкого солдатика, оказавшихся неизвестно где непонятно зачем, и тебе захотелось вдруг крикнуть, так крикнуть, как никто никогда еще не кричал, туда – в небо, и криком своим, как заточкой, проткнуть ненавистное серое покрывало, чтобы увидеть хотя бы крошечную каплю светящейся небесной лазури, этого самого необходимого человеку цвета.

Но, разумеется, не закричал…

И вдруг услышал голос Дудкиной.

Ненавистный женский голос, властный и истеричный, метался над поляной среди елей и осин и был здесь еще более чужероден, чем ваш автозак и вы.

– С вами говорит следователь по особо важным делам Дудкина Валентина Ивановна! Прапорщик Медведев, послушайте меня, прапорщик Медведев, я буду жаловаться вашему руководству за срыв важного для следствия эксперимента. Из-за вашего разгильдяйства затягивается следствие по делу большой государственной важности. Особо опасный преступник…

– Да пошла ты! – страшно побледнев, крикнул вдруг Лёха и отшвырнул от себя железный брикет микрофона, который повис на черном крученом проводе и болтался из стороны в сторону.

Оборвавшийся голос Дудкиной сменило змеиное шипение.

Прапорщик грязно выматерился в адрес Дудкиной и заодно всех женщин и пошел прочь.

Рядом засеменил, ковыряя сапогами снег, растерянный сержант.

– Лёх, ты это в эфир сказал? – испуганно спрашивал он на ходу.

Прапорщик остановился и заорал страшно, срываясь на истерику.

– А тебе чё, Хохол?

– Чё?! – вдруг почти так же истерично закричал в ответ сержант. – Ты знаешь, чё за это может быть?

– Облако-16, Облако-16, я Облако-1, ответьте, – это были уже не следователи, а его, Лёхи, прямое начальство, которому Дудкина успела нажаловаться.

Прапорщик остановился, зло сплюнул и вновь направился к рации. Его нервный блуждающий взгляд остановился на тебе и стоящем рядом водителе.

– А вы чё стоите, уроды? Ломайте ветки, кусты и под колеса укладывайте. Я все должен делать?

– Надо б его закрыть, Лёх, – осторожно предложил сержант проходящему мимо прапорщику.

– Кого? – не понял тот.

– Ну, этого, футцана…

Лёха остановился, глядя в землю, задумался и вдруг схватил Хохла за воротник бушлата, притянул к себе и закричал в лицо:

– Ты кому это говоришь, Хохол?! Мне? Меня чехи, звери, по аулу гулять отпускали… Мы чё, хуже зверей?

– Хуже, лучше, какая разница? – так же закричал, возражая, Хохол. – А если он сбежит?

– Кто сбежит? Футцан? – Прапорщик Лёха глянул на тебя и громко засмеялся.

– Он сбежит, тебя тесть отмажет, а я куда? – продолжал возражать Хохол.

– Туда, – смеясь, отвечал прапорщик Лёха, – в Хохляндию свою, сало в шоколаде жрать!

Ты отвлекся на одно мгновение – глянул в сторону или, может, просто моргнул, – а когда посмотрел вновь туда, где стояли двое, обнаружил только одного.

Это был Хохол.

Лёха лежал распластанный на земле.

Видимо, сержант толкнул его или ударил, но, скорее всего, сделал подсечку, поэтому падение было таким быстрым и беззвучным.

– Вставай, простудишься, – примирительно и дружелюбно проговорил Хохол.

– Ну всё, Хохол, ты труп, – лежа, пообещал прапорщик Лёха, хотя в голосе не было не только угрозы, но и обиды.

Он вскочил на ноги, оттолкнувшись от земли спиной – легко, по-спортивному, и пошел, широко шагая, через поляну, а проходя мимо тебя и растерянного, перепуганного водителя, бросил деловито на ходу:

– Ну, чё стоите, как эти, сломайте вон ту березку и несите сюда, подваживать будем…

4

Березка не поддавалась.

Солдатик посинел от напряжения и страха.

Раскачивая хилое деревце из стороны в сторону, он старался на тебя не смотреть.

Он знал, что ты маньяк, и ему было страшно, и к тому же не знал кто такой футцан, а от этого было еще страшней.

«А ведь все они глубоко несчастны: и менты, и бандиты», – подумал ты.

Мысль удивила и обрадовала.

Березка раскачивалась, но не ломалась.

Отпустив деревце, ты зачерпнул большую пригоршню снега и приложил к разгоряченному лицу.

Снег был плотный и влажный, как гипс – на нем отпечаталось твое лицо с пятнышками рыжей грязи, словно посмертная маска.

«А сам-то ты счастлив? – сердито подумал ты. – Не мент и не бандит. Сам-то ты счастлив, футцан?»

Вместо привычного крика и ругательств до твоего слуха донесся смех – заливистый, радостный, почти детский.

Повернув голову, ты увидел, что Лёха и Хохол, кажется только что готовые друг дружку убить, сидели на расстеленном на земле брезенте и курили.

Ты сразу понял, почему они смеются, тебе был известен этот заливистый, словно под мышками щекочут, смех.

Это называлось «подсесть на хи-хи».

Потом они сменят «хи-хи» на «умняк», станут о чем-то совершенно пустяковом, но с очень умным видом рассуждать, а в конце, скорее всего, «подсядут на измену», то есть начнутся разборки.

На душе было тревожно и противно – все, все было тебе в тот момент противно: и эта хилая, но неподдающаяся березка, и этот жалкий испуганный солдатик, и те два обкуренных болвана, и истоптанный грязный снег под ногами, и беспросветное небо над головой, но в первую очередь – ты, ты сам, сам себе был противен!

Березка резко и громко выстрелила, сломавшись у самого комля, и, падая на землю, увлекла тебя за собой.

Ты вновь упал, теперь на четвереньки, и, не успев подняться, увидел, что там, где сидели двое, остался один – прапорщик Лёха, и он не сидел, а стоял, широко расставив ноги и опустив голову, и смотрел вниз.

В его опущенной руке был пистолет.

– Я же говорил – ты труп! – напоминая о своей прошлой угрозе, прокричал прапорщик Лёха, глядя в землю, и тут до тебя дошло, что это не березка выстрелила, а Лёха.

– Мама… – донеслось до тебя. – Мама, мама, мама…

У солдатика были совершенно синие губы, и ты подумал, что, видимо, у него проблемы с сердцем.

Ты не помнишь, да и я не знаю, как ты оказался рядом с теми, кто был призван тебя охранять: Лёха подозвал или сам подошел…

Хохол лежал, раскинув руки, неподвижно, мертво. На его не обремененном морщинами гладком покатом лбу, как тавро, отпечаталась синяя продолговатая вмятина от удара пистолетной рукояткой, а из носа выползала густая черная кровь.

«Значит, все-таки выстрелил не пистолет, а березка», – подумал ты с некоторым облегчением.

В крепко сжатых челюстях Хохла дымилась прикушенная папиросина, распространяя вокруг сладковато-манящий запах конопли.

Ты никогда в жизни не курил, тем более – наркотики, а сейчас вдруг захотелось.

Лёха наклонился, отрывая бумажный край папиросины, вытащил ее из зубов лежащего и сделал глубокую затяжку.

– Надо пульс… – робко заговорил ты.

– Чё? – насмешливо и неодобрительно глянул на тебя прапорщик Лёха.

– Я врач… хотя и ветеринар… – напомнил ты.

В Лёхиных глазах мелькнуло удивление, и он протянул тебе дымящую папиросину.

Ты отрицательно замотал головой.

– Спасибо, не курю, вообще не курю, – извиняясь и оправдываясь, объяснил ты.

– Футцан, – вспомнил, кивая и улыбаясь, прапорщик и, усевшись рядом с лежащим Хохлом, продолжил курить, глядя на тебя внимательно и изучающее.

Ты стоял, ожидая, какой приказ поступит.

Лёха докурил косяк до основания, отправил бумажный окурок щелчком в сторону, сплюнул и, натягивая на скулах до предела кожу, предложил:

– Ну что, беги…

Ты не понял, совершенно ничего не понял и спросил на автомате.

– Куда?

– Куда хочешь… – равнодушно ответил прапорщик Лёха.

И ты понял, до тебя наконец дошло, что это не шутка, совсем не шутка, но прореагировал как на шутку и робко улыбнулся.

А прапорщик Лёха засмеялся, неожиданно громко засмеялся – над тобой и над твоей улыбкой, но взгляд его был при этом внимательный и злой.

– Если бы ты знал, футцан, как я тебе завидую, – заговорил он, вставая на ноги и приближаясь почти вплотную.

«Вот, вот опять: завидуют, завидуют, они нам завидуют, но почему, почему? – Ты был всего в полушаге от того, чтобы собрать наконец свою мысль. – Подражают, потому что завидуют, но почему?»

– А знаешь почему? – словно забравшись в твой мозг, продолжил прапорщик Лёха. – Потому что от наручников убежать можно, а от погон не убежишь… Я бы сам сейчас рванул, да некуда. А ты беги, беги, футцан…

Ты засмеялся, искренне и открыто засмеялся, как очень давно не смеялся, и пожал плечами и замотал головой.

– Да не хочу я бежать!

– Не хочешь? Правда не хочешь? – спросил прапорщик Лёха, не веря и заглядывая тебе в глаза.

«Подражают, потому что завидуют, а завидуют, потому что погоны хуже наручников, – дошло до тебя. – Охраняемые свободней охраняющих, потому и завидуют. Так вот оно что, так вот оно что!» – обрадованно думал ты, завершив наконец строительство своей мысли.

– На свободу не хочешь, на волю не хочешь? Правда не хочешь? – искренне удивляясь, допытывался прапорщик Лёха.

Ты смотрел на него, понимая, что тот находится в состоянии аффекта и к тому же обкурен, и сейчас надо попытаться увести его от этой опасной, чреватой самыми страшными неприятностями темы, и спросил, перебивая:

– А свобода и воля – разве есть между ними разница?

Прапорщик Лёха улыбнулся блуждающей улыбкой.

Ему понравился твой вопрос, потому что он знал на него ответ.

– Большая… Большая разница, футцан… Свобода – жена, воля – любовница… Воля… Слаще воли нет ничего, – продолжал он, улыбаясь. – Я это понял, когда от чехов из плена убежал. Мне за это орден дали. Только я не убежал, меня отпустили. Лом-Али отпустил… Мы вот так же курили сидели, а потом он говорит: «Беги, Лёха…» Меня отпустили, и я тебя отпускаю…

«Наверное, свобода – это ответственность, а воля – безответственность», – предположил ты растерянно и задохнулся вдруг, ощутив острый тычок в солнечное сплетение пистолетным дулом.

– Футцан, слышь, я могу сейчас здесь тебя замочить и сказать потом, что это ты Хохла, – втолковывал тебе прапорщик, приблизившись вплотную, чуть ли не стукаясь своим лбом об твой. – Но я не хочу, потому что я не зверь… Беги, футцан, так лучше будет, всем лучше… Думаешь, мне хочется тебя убивать? Я друга лучшего убил, мы с ним вместе вшей под Гудермесом кормили, думаешь, мне хочется? Беги, футцан, последний раз прошу…

Ты окинул боковым взглядом пространство поляны и увидел у сломанной березки по-девчоночьи сидящего на корточках солдатика.

Тот уткнул лицо в колени и зажал уши, глаза и рот ладонями, чтобы ничего не видеть, не слышать и не закричать.

Ты попятился.

– Стой! – остановил тебя прапорщик Лёха и, вставив дрожащей рукой ключ в наручники, снял их.

– А теперь беги…

Ты попятился дальше, потом повернулся, пошел, побежал, но, сделав пару шагов, остановился и повернулся.

Лёха стоял неподвижно, направив на тебя пистолетное дуло.

«Ну да, ну да, – пятясь, суматошно думал ты, – ему нельзя показывать спину, надо смотреть ему в глаза… В глаза, и только в глаза. Тогда он не выстрелит, тогда, может быть, не выстрелит…»

Только эта мысль занимала тебя тогда – не мысль дня, а мысль одного только этого мгновения – мысль, от которой, возможно, зависела вся твоя жизнь…

И конечно, ты совсем не думал о воле или о свободе и о том, что их различает, и еще не знал, что воля – это та же свобода, только без бога…

V. В бегах Антонина Алексеевна Перегудова

1

Вы не пробовали бежать по заснеженному весеннему лесу задом наперед?

И не пробуйте!

Сделаешь пару-тройку шагов и опрокидываешься на напитанный холодной влагой тяжелый зернистый снег, под которым подло скрываются склизкий бугристый лед, промороженная гранитной твердости земля и толстые ветки с острыми сучьями…

Мне бы повернуться и побежать, дать нормального деру, а я все пер и пер – коленками назад – опрокидываясь и поднимаясь, опрокидываясь и снова поднимаясь, – пер, как заведенный, как будто во мне что-то замкнуло.

Хотя понятно что – страх.

Боялся получить пулю в темя.

Казалось, повернусь, покажу обкуренному прапору свой испуганный зад – и он тут же начнет палить.

И еще казалось: надо смотреть ему в глаза – как одичалому потерявшему всякую связь с человеком псу, чтобы тот не бросился.

Вот и смотрел…

Но глаз Лёхи Медведева уже не было видно, они исчезли, как и сам он исчез, скрылся за стволами и ветками, растворился в слоистом живом пространстве весеннего леса, а ты все пер и пер – задом наперед, замкнувшись на своем страхе.

А может, просто к нему привык?

Да нет, к страху привыкнуть нельзя, от него можно только устать – устать настолько, что уже все равно – боишься или нет.

Ты упал, наверное, сто раз, а, наверное, в сто первый остался лежать – со свернутой набок шеей и вдавленным в снег затылком, с изломанными в локтях руками и подрубленными в коленях ногами – как неживой.

Дыхание стихло и пропало, а сердце куда-то ушло.

Остановившиеся немигающие твои глаза смотрели вверх бессмысленно и неподвижно.

В хилых кронах грязных худосочных берез беззвучно загуливал шальной апрельский ветер.

Звуки жизни выключились, оставалось выключить изображение, тем более что не на что было смотреть.

Сверху наваливалось небо – тяжелое, тяжкое, тягостно-синюшное, смертельно больное, в грыжах и спайках бесконечных и беспросветных своих кишок, и ты вдруг понял – открылось вдруг, как уродлива воспетая поэтами так называемая природа, как страшен, безжалостен, бесчеловечен лес – твой лес, наш лес – русский лес. Нет, не для людей он, точно не для людей и даже не для зверья, которого в нем нет, и не для певчих птиц, которые никогда туда не прилетают, а лишь для крикливого воронья, сбившихся в стаи одичалых собак да одиноких маньяков – не для жизни он – для смерти.

И показалось вдруг, что умер, но точно этого не знал, требовалось подтверждение.

– Я умер? – спрашивал ты у горизонтально лежащего у виска крупитчатого снега.

– Я умер? – спрашивал ты у неподвижно толпящихся вертикальных берез.

– Я умер? – спрашивал ты у подвесного свинцового неба.

И они отвечали охотно и определенно, как незамутненная зеркальная амальгама у губ покойника:

– А ты как думал?

– Умер, конечно умер.

– Еще как умер!

И ты – поверил…

Первый апрель, никому не верь, Золоторотов!

Ты был жив, просто, как тот былинный богатырь, оказался на перепутье, чуть не перепутав жизнь со смертью…

Жив – понял ты устало и безрадостно.

Видимо, чтобы умереть, недостаточно одного лишь твоего желания, нужно еще чье-то согласие.

Не умерев, оставшись жить, ты не знал, не понимал, что делать дальше… Тем более что сил не было, сил совершенно не было – не то чтоб пальцем пошевелить, но даже чтобы веки опустить – чтобы не слышать…

«Тук!» – донеслось вдруг оттуда, откуда тебя прогнали, откуда ушел задом наперед, и, сам того не заметив, торопливо сел.

Сердце вернулось на свое место, отзываясь на услышанный звук: «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!»

И еще раз – там: «Тук!»

И оно вновь: «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!»

Ты вскочил на ноги и опять сам этого не заметил.

Ты знал этот звук – слышал его в армии – звук пистолетного выстрела.

И, замерев в зверином напряжении, пытался понять, что там произошло? Прапорщик Лёха запоздало стрелял в тебя?

Или в себя?

А может быть, в перепуганного водителя?

Обкуренный, обдолбанный, слетевший с катушек парень убил сперва себя, а потом его?

То есть, точнее, сперва его, а потом себя?

А тебе что делать?!

Что тебе теперь делать?!

Возвращаться?!

Возвращаться, а там три трупа?

А если тот парень, слетевший с катушек прапорщик Лёха, стрелял там не в себя и не в водителя, а просто так – в воздух, в ворон?

И вот ты возвращаешься, а он…

Он стреляет в тебя…

И вот – ты лежишь в сыром снегу с изломанными руками, подрубленными ногами и свернутой шеей и смотришь невидяще на хилые кроны худосочных берез, в которых загуливает шальной весенний ветер…

Ты только что чуть не умер и теперь хочешь умереть совсем?

«Нет, не-ет!» – выдохнуло все твое живое естество, и ты побежал, уже как все люди бегают – коленками вперед, дал наконец нормального деру, часто дыша открытым ртом и старательно работая локтями.

И – нет, лесопарк не лес, московский лесопарк – никакой не русский лес, заблудиться в нем нельзя. Ты бежал и слышал – Москва рядом, вокруг, везде, она гудела ровно и неутомимо, как вечный двигатель.

Москва была рядом, вокруг, везде, она гудела ровно и неутомимо, как вечный двигатель, и все равно явилась твоему удивленному взору внезапно, поражая своей рукотворной величественностью, геометрической торжественностью, правильной красотой. За твоей спиной затаилась удушливая тишина леса – дикость, хаос, смерть, – здесь были цивилизация, порядок, шум уверенной в себе жизни. Перед твоим ошеломленным взглядом открывалось пронизанное ярким весенним светом пространство широких тротуаров и шоссе, за которым выстроилась в ряд слепящая белизной рафинадная череда многоэтажных новостроек с блистающим многоцветьем окон.

Москва…

Рожденный и выросший в центре, ты никогда не замечал красоты московских окраин, отказывая им в праве на нее, а сейчас остановился, этой внезапной красотой пораженный.

Не знаю, как мир, то есть всех нас, спасет или нет, но тебя в тот момент красота спасала. Жадным счастливым взором ты вырезал ее огромные пространства, как вор вырезает из рамы дорогую картину, и, как вор прячет ее за пазухой, запихивал их в свою опустевшую изголодавшуюся по красоте нормального человеческого бытия душу, напитываясь ею и благодаря ей все больше оживая. Москва дарила тебе себя, как бы говоря: «Бери, Золоторотов, у меня меня много, мне не жалко, бери, бери!» – и ты совершенно забыл о том, что совсем недавно непоправимо случилось, и о том, что в скором времени неминуемо случится.

Редкий, редчайший в твоей жизни момент: в те неожиданно высокие мгновения, стоя где-то на окраине Москвы, ты жил не прошлым или будущим, а самым что ни на есть настоящим и, без преувеличения, был счастлив.

По просторному пустынному шоссе слаженно двигались выстроенные уступом пять снегоуборочных машин – ярко-голубых с ярко-оранжевыми цистернами. Большими железными скребками с резиновой лентой внизу машины убирали с дороги снег, сгоняя его к обочине, отчего там поднималась волна, самая настоящая волна, почти как морская, и, охваченный внезапным, не свойственным тебе поэтизмом, ты сравнил их в тот момент с плывущими в море кораблями, забыв, а может и не зная, что корабли не плавают, а ходят…

А я бы, знаешь, сравнил их с совсем другими кораблями – с «кораблями пустыни» – верблюдами, одногорбыми дромадерами: довольно высокий люк посреди цистерны напоминает верблюжий горб. Но какие же мы с тобой, Золоторотов, дураки-романтики, нашли время для сомнительных сравнений…

С неба донесся ровный и дружелюбный механический стрекот.

Ты поднял голову.

Прямо над шоссе летел маленький, словно игрушечный, самолетик, на каком ты никогда не летал, но всегда мечтал.

Он шел неторопливо на ветер – низко и, как на параде, торжественно-горделиво, демонстрируя себя, летящего в небе, всем, кто находится на земле.

Были отлично видны все его мелкие детали, даже заклепки на обшарпанном фюзеляже. За бликующими сегментами прозрачного фонаря сидели рядом летчик и седобородый старик в кожаном шлеме. Он увидел тебя и помахал вдруг рукой. И ты поднял руку и помахал в ответ.

Самолет, самолет, забери меня в полет! – вспомнился стишок из детства, и, провожая самолет благодарным взглядом, только теперь ты обнаружил перемену небесных декораций, во многом ставшей причиной перемены твоего настроения: небо как будто никогда не было тем больным, утробно-синюшным, свинцово-навесным, какое видел в лесу, но всегда таким – высоким, чистым, свободным.

Самолет, самолет, Забери меня в полет! А в полете пусто, Выросла капуста! —

звонко и весело звенели в прозрачном воздухе детские голоса: две девочки-погодки лет шести-семи прыгали, крича и размахивая руками.

«Ну вот, жизнь продолжается и ничего не меняется, даже детские песенки», – подумал ты с благодарностью к жизни, которая, без сомнения, когда-то началась, но, конечно, никогда не кончится.

Рядом стояла их мать, еще молодая женщина с усталым безразличным лицом жены алкоголика. Всем своим видом она доказывала, что никогда не была маленькой девочкой и никогда не приветствовала так летящий в небе самолет, и, хотя это не могло быть правдой, в это верилось. Лицо ее было таким, как будто она никогда не улыбалась. Но ты точно знал, что это не так, что она тоже была девочкой, пела когда-то и помнила еще детскую песенку про самолет, но приняла такой вид, чтобы защититься от безжалостного напора жизни, скрыться, спрятаться, ничем, даже улыбкой, в ней себя не проявляя, и, встретившись с женщиной взглядом, улыбнулся: «Русские, улыбайтесь!»

Она глянула в ответ строго и осуждающе и что-то коротко сказала девочкам. Те замолчали, перестали прыгать и, замерев, смотрели на тебя с удивлением и испугом.

Ты попытался улыбнуться и им, но на этот раз не получилось.

«Что такое? Неужели уже объявлено о моем побеге?» – мелькнуло в мозгу.

Женщина вместе с детьми быстро от тебя уходила. Девочки оглядывались и смотрели на тебя все с тем же испуганным удивлением.

«Нет, этого не может быть! Слишком мало времени прошло, – попытался успокоить ты себя. – Но что же такое она им сказала, какое-то слово, одно слово… “маньяк”?»

Ты задал себе этот вопрос, но не стал искать на него ответ, было некогда, да и не хотелось.

«Надо сдаваться, и как можно скорее! Подойти к первому встречному милиционеру и сказать: “Здравствуйте, я Золоторотов”». Ты проговаривал про себя этот решительный монолог, растерянно наблюдая, как по шоссе движется, приближаясь, большой милицейский автомобиль, красивый, американский, с красными и синими проблесковыми маячками и острым, как пуля, хромированным громкоговорителем на крыше. За широким лобовым стеклом находились два милиционера. Наверное, потому, что машина американская, менты сидели в ней, как копы в американском кино – лениво развалясь и презрительно-изучающе поглядывая по сторонам.

Ты никогда не испытывал симпатии к работникам милиции, правда, и антипатию в себе не культивировал, но после полугодового пребывания в СИЗО испытывал к ним типичное для всех заключенных чувство ненависти, презрения и страха.

Ты смотрел на приближающихся ментов, и на душе делалось муторно, так муторно, что даже живот закрутило.

Сдаваться вдруг расхотелось.

«Так надо. Я так решил, и так надо», – заставлял думать ты себя и, с трудом передвигая одеревенелые ноги, потащился к обочине, поднимая на ходу свинцовой тяжести руку.

Они тебя заметили.

Менты смотрели недоумевая, словно не веря, что какой-то хрен с обочины решается их, таких крутых на такой крутой тачке, вот так остановить.

Сидящий рядом с водителем что-то тому сказал, и машина двинулась к тебе из крайнего левого в крайний правый ряд, увеличив скорость, включив проблесковые маячки и взвыв сиреной.

Ты закрыл глаза, готовясь немедленно сдаться: «Здравствуйте, я Золоторотов», и, чтобы эти слова прозвучали спокойно и убедительно, взволнованно и неубедительно произнес их, репетируя, как плохой артист в первом в своей жизни выходе на сцену:

– Здравствуйте, я…

Разумеется, ты не ждал аплодисментов, но и того, что дальше произошло, тоже не ждал: холодная тяжелая волна дорожной грязи ударила в лицо и грудь, и насмешливый мужской голос, усиленный на всю улицу мощным американским динамиком, прокричал:

– С первым апреля, мужик!

Ты открыл глаза и увидел, что, набирая скорость, милицейский лимузин едет дальше, а сидящие в нем менты оглядываются и смеются.

И ты улыбнулся, стирая ладонью с лица жидкую ледяную грязь, и то была улыбка благодарности.

Теперь ты точно знал, что сдашься не этим и не таким, как эти, а кому-нибудь проще, приличнее, скромнее, кто сразу все поймет, войдет в твое положение.

Впрочем, размышлять на эту тему ты долго не мог – к тебе стремительно приближался большой двухсекционный «Икарус», называемый теми, кто в нем ездит, скотовозом, и из-под его колес разлетались цунами снежной жижи.

Чтобы не быть накрытым ими с головой, ты попятился, но неожиданно автобус сбросил скорость так, что занесло заднюю секцию, затормозил и остановился впереди, обдав тебя мужским ароматом солярного выхлопа.

Ты не подумал, что это он ради тебя остановился, и даже когда с громким шипением открылась задняя дверь – все еще не верил и, неуверенно улыбнувшись, побежал, да так быстро, что, когда вскочил в него, согнулся в поясе, задохнувшись в одышке.

Если не считать водителя, автобус был совершенно пустой. Он двинулся, и все время, пока ты приходил в себя, водитель всматривался в тебя, пытаясь определить твое состояние.

Это был немолодой, крупный, с большим загорелым лицом мужик, как-будто чем-то озабоченный. Несомненно, он хотел с тобой пообщаться, и ты двинулся к нему по просторному салону, успев отметить про себя, что это не будка автозака, и задержался у кассы, вспомнив, что у тебя нет денег.

Водитель понял твой взгляд по-своему – глянул озорно и вопросительно и постучал себя пальцем по кадыку. Так он определил твое состояние.

Ты усмехнулся и отрицательно мотнул головой.

Водитель не поверил.

«А что же?» – спрашивал его взгляд.

Ответ пришел в голову сразу: ты сложил пальцы обеих рук, изображая тюремную решетку, и приблизил к своему лицу.

Водитель радостно засмеялся, откидываясь в кресле, и ты подумал: какая же хорошая, легкая и простая вещь правда. Сказал – и всем хорошо, и даже весело, и к тебе почти вернулось то радостное состояние, которое испытывал, когда смотрел на летящий в небе самолетик и сидящий в нем бородач в летчицком шлеме махал тебе рукой.

– Да я сам с бодуна! – сообщил водитель в сиплый микрофон, поняв твой ответ по-своему.

Голос у него был густой, хриплый и как будто чем-то огорченный.

– У тещи день рождения, семьдесят старушке, но хорошая еще… Еле поднялся с утра, думал, на линию не выпустят. Прихожу, а фельдшерица с начальником смены сидят спиртик попивают. С утра! – Водитель помолчал и, осуждающе мотнув головой, подвел итог: – Везде бардак!

Он смотрел на тебя, ожидая твоей реакции, и, делаясь серьезным, ты согласно кивнул, поняв, что не тяжелое похмелье, а всеобщий бардак огорчает этого большого и сильного человека и тебя заодно, и подошел к кабине.

– А ты чего перед волками этими руку поднимал, думал, такси? – с интересом спросил водитель.

Тут твоя правда была бы долгой и неинтересной, и ты неопределенно пожал плечами.

– Такси… – усмехаясь, вновь мотнул головой водитель. – Это же Найденов, начальник нашего ОВД, сволочь страшная! Он в Нижнем Чертанове еще недавно работал. Я лично взятку ему давал, когда шурина из ментовки за драку вытаскивал.

Глядя одним глазом на дорогу, вторым на тебя, он ожидал вопроса, и ты его задал:

– Берет?

– Как последняя проститутка! – с особенным чувством и удовольствием водитель выговорил последнее слово и засмеялся.

И ты засмеялся, но вновь вспомнил про деньги на билет и опечалился.

– Там все развалил, теперь здесь разваливает. Даже не понимаю, почему он до сих пор майор, генералом должен быть при таких талантах. Ничего, попадется он мне, я его не так окачу! Окачу, окачу, еще как окачу! – мстительно щурясь, пообещал водитель. Это было даже не обещание – клятва.

Никогда в жизни ты не ездил зайцем.

Это был один из твоих маленьких, но важных жизненных принципов, и ты не хотел ему изменять даже сейчас.

– У меня нет денег, – глотнув от волнения воздух, признался ты, и сразу стало легче.

– Что? – не расслышал водитель.

– У меня нет денег на билет! – прокричал ты, почему-то раздражаясь, и, услышав, водитель отмахнулся, даже не глянув – он не хотел сейчас говорить и думать о деньгах, его грела и радовала мысль о мести Найденову.

«Ну вот…» – подумал ты успокоенно.

Стало совсем хорошо.

«Вот так бы ехал и ехал. Всю жизнь…» – думал ты, глядя на дорогу, дома за окном, людей на тротуарах, на водителя в кабине.

«Ионышев Виктор Иванович» было крупно написано на прикрепленном скотчем к торпеде прямоугольничке картона.

«Ионышев Виктор Иванович, Ионышев Виктор Иванович (опять Виктор Иванович!), я тебя никогда не забуду», – думал ты, выходя из автобуса у станции метро, и конечно же забыл.

Впрочем, совсем не факт, что славного того человека, подобравшего тебя на дороге, подбодрившего и поддержавшего в трудную минуту жизни, звали именно так, это могло быть и имя напарника, сменщика то есть, а табличку с фамилией водителя не сменили: и то правда – везде такой бардак!

2

То был Теплый стан.

Ты бывал здесь не раз: приезжал на ярмарку за продуктами для своей семьи, потому что здесь они дешевле, чем у вас в Чертанове. Но сейчас вел себя так, как будто приехал сюда впервые из какой-нибудь провинциальной глухой дыры – стоял, растерянный, посреди хаотично движущейся толпы, смотрел во все глаза, слушал во все уши.

Для тебя это была не толпа, но собрание людей – свободных и счастливых.

И все они тебе нравились, всех ты, можно сказать, любил, – без сомнения, эти люди были лучше оставшихся в общей камере Бутырки. У тех присутствовала на лицах печать несвободы, выражавшаяся в общем напряжении, злобном взгляде, кривой ухмылке, – эти же были свободны!

Свободные лица, свободные глаза, свободная походка – они не думали о своей свободе и вряд ли считали себя счастливыми, но ты-то знал, ты – знал…

Подойдя к книжному развалу, ты остановился, как останавливался перед книгами всегда.

– Помочь? – участливо поинтересовался продавец, молодой человек с интеллигентным лицом студента филфака.

– Нет-нет, – смущенно ответил ты и пошел дальше, впрочем, скоро остановился у цветочного киоска, невольно же подсматривая и подслушивая, как юноша покупает девушке цветы.

Подумать только! Юноша покупает девушке цветы!

Она хотела розы, а он настаивал на гвоздиках. Понятно, гвоздики в три раза дешевле роз, но молодой человек не был жадным, просто ему хотелось, чтобы хватило на кино. «Эх, если бы у меня были деньги», – сочувственно подумал ты, но не решил, что бы сделал, потому что юноша все же купил розы, и девушка благодарно чмокнула его в щеку.

«Какие же они хорошие – эти свободные люди», – думал ты, умиляясь и одновременно самоумиляясь – два этих чувства всегда сливались в тебе в одно.

Странное дело – первым на воле к тебе вернулось твое прекраснодушие.

Следующая остановка была у киоска, где готовили и продавали шаурму.

Запах жареного мяса щекотал ноздри.

Впервые за последние полгода ты по-настоящему захотел есть.

В общей ты делал это, потому что все ели и было нужно есть, – давился ненавистной сырокопченой колбасой, устало рвал зубами сало – тюремную защиту от туберкулеза, но так называемого аппетита никогда не испытывал.

– Иды, иды отсуда! – услышал ты вдруг и открыл глаза, которые почему-то закрылись.

Это именно к тебе обращался продавец шаурмы – черный и носатый восточный человек. Девушка в белой короткой шубке, белых колготках и грязных белых сапожках, с шаурмой в одной руке и стаканчиком кофе в другой смотрела на тебя брезгливо и презрительно, видимо, она пожаловалась на тебя продавцу.

– Иды, иды, – незло повторил тот и скосил виноватый взгляд на девушку.

У вас в общей кавказцев называли пиконосыми, но тебе это не нравилось и ты ни разу не употреблял это слово.

Вот и сейчас – он не стал для тебя пиконосым, хотя было немного обидно.

– Извините, – сказал ты, поворачиваясь, и подумал, уходя: «Все равно они хорошие».

Но в самом деле твой внешний вид оставлял желать лучшего: ботинки грязные и мокрые, и брюки, и куртка, и даже берет на голове – ужас. Тебе бы выбрать какой-нибудь закуток и почиститься, но данная мысль в голову почему-то не приходила. Хотя и то правда: какая разница, в каком виде сдаваться…

«Я Золоторотов! Я Золоторотов. Я… Золоторотов…» – стал повторять ты про себя на разные лады, репетируя, вновь готовясь к собственной сдаче.

Надо было подойти к первому встречному милиционеру и сказать эти слова, – только и всего, но почему-то ты этого не делал.

Хотя милиционеров вокруг было немало, но какие-то они были… несвободные, что ли…

Среди огромного количества свободных людей эти были самыми несвободными и свою внутреннюю несвободу, как уродство, прятали под толстыми шинелями и бронежилетами, а чтобы что не подумали, сжимали в руках автоматы.

«В конце концов, это ваша работа – выделять из толпы таких, как я, выделять и арестовывать», – думал ты раздраженно и смотрел на милиционеров почти с вызовом, но они и не думали выделять тебя и арестовывать.

Маленький, замурзанный, жалкий, ты был для них не то что неинтересен, но даже как бы не существовал; встречаясь взглядом, они не отводили глаза, а продолжали смотреть сквозь тебя, что вызывало смущение и благодарность.

Ты давно уже не был ребенком и перестал быть прекраснодушным идиотом, то и дело норовящим выдать желаемое за действительное, понимая, что твой невольный побег почти наверняка увеличит срок, но если ты не сдашься сам, а тебя возьмут, он будет увеличен больше, – кто как не ты, Золоторотов, осознавал значение слова «надо», с самого раннего детства прожив под его дамокловым мечом, но с каждой новой минутой вольной жизни, с каждым вольным шагом и глотком вольного воздуха это делалось все более невозможным.

«Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – вопило все твое исстрадавшееся в неволе естество.

Хотелось есть, пить, сидеть, лежать, спать, молчать, говорить, смеяться, плакать – жить, хотелось жить жизнью живого свободного человека…

«Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста!» – незаметно для себя упрашивал ты неведомо кого и вспомнил вдруг, как шел однажды в детстве по Тверскому бульвару и также неведомо кого упрашивал.

Очень хотелось тогда найти денег.

Немного – рубль, хотя, конечно, и много, потому что тогда это были деньги.

И ты точно знал, что в таком случае было бы дальше.

Ты бы пошел в гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с розовым, как чайная колбаса, лицом свернула бы из толстой серой бумаги кулек и насыпала в него конфеты «Пилот», предварительно взвесив их на механических весах. Конфеты «Пилот» стоили два пятьдесят за килограмм, на рубль выходило почти полкило – штук пятнадцать-двадцать этих самых вкусных конфет на свете. Шоколадные с ароматной бело-розовой начинкой, завернутые сначала в фольгу, которую вы называли золотом, а потом в синий фантик, на котором нарисован маленький самолетик с пропеллером (вот откуда мечта на таком полетать!) – это были самые лучшие, самые вкусные, самые главные твои конфеты!

Мама конфет не покупала, она не любила сладкое, а тебе так хотелось иногда взять одну большую весомую конфетину, неторопливо и бережно ее развернуть, положить в рот и, разглядывая фантик, ждать, когда она начнет там таять – выделяя изо всех, возвышая надо всеми, растворяя в сладости твоего личного бытия.

И вот однажды почти вот так же ты брел по довольно людному в полуденный час Тверскому бульвару и мечтал, мечтал, мечтал – до тех пор, пока мечта не превратилась в просьбу, а потом и в требование: «Ну, пожалуйста! Ну что тебе стоит! Сделай так, чтобы я нашел сейчас рубль… Чтобы он вон там лежал. Или там… Ну что тебе, жалко?» Ты обращался неведомо к кому, хотя понятно – к кому, его признание тобой зависело от того, найдешь ты сейчас рубль или нет.

И ты его нашел, нашел!

Он лежал на пыльном гравии – желтенький, измятенький, совершенно ничей, и ты подошел и поднял его, мгновенно забыв о том, кого только что просил.

Потом был гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с колбасным лицом, и кулек из плотной серой бумаги, и – конфеты «Пилот», лежащие в кульке горкой, и, выйдя из магазина на улицу, ты взял одну, самую верхнюю, неторопливо и бережно ее развернул, положил в рот и, разглядывая фантик, видя себя в кабине самолета, ощущал, как конфета начинает таять во рту, выделяя, возвышая, растворяя…

Потом был дом, мама с раскрытой книгой в руках, ее удивленное лицо и вопрос: «Откуда деньги?» – «Нашел». – «Что это я никогда не нахожу?» – «Не знаю». Она взяла одну, развернула, сунула в рот, пожала плечами и, равнодушно ее разжевывая, вновь углубилась в чтение.

Но почему там, в Теплом стане, ты вспомнил так подробно этот врезавшийся в память эпизод детства, неужели, как тогда, рассчитывал найти?

Ну да, наверное…

Хотя нет, конечно, это в детстве, в наивном своем детстве рассчитывал, – просто сейчас деньги тебе были нужней, чем в детстве.

И дело даже не в книгах и не в шаурме, а в том, что тогда ты смог бы доехать на метро до Новослободской, дойти до Бутырки, постучать в маленькую железную дверь в стене и сказать:

– Я Золоторотов, я вернулся. Сам.

Такое твое заявление прозвучало бы там, на месте, внятней и достойней, там бы тебя сразу поняли, приняли и, возможно, не стали бы бить.

(Я так подробно остановился на том твоем желании денег вовсе не потому, что в нем было что-то исключительное: кто и когда не хочет денег? Все всегда хотят, просто отмечу, как мало ты переменился: повзрослев, пожив, пережив и продолжая переживать такое, что не дай бог, – в душе остался тем же мальчишкой с Тверского, потому что почти в тех же словах формулировал тогда свою просьбу-требование неведомо кому, хотя понятно кому: «Ну пожалуйста! Ну пожалуйста! Ну пожалуйста!»)

И, как тогда в детстве, ты его увидел!

Только не рубль уже, а бумажник – толстое кожаное буржуазное портмоне, каких в твоем детстве не было, он лежал на грязном снегу, очень недовольный таким обстоятельством, несомненно, он хотел быть как можно скорее увиденным, поднятым, очищенным от холодной грязи и положенным в карман человека – любого, но лучше того, кому больше других нужны сейчас деньги, и кажется, таким человеком был ты.

Я остановился и посмотрел по сторонам.

Никто, решительно никто его не видел, а я – видел, и это означало, что он мой, что я имею на него полное, полнейшее человеческое, юридическое и какое там еще право!

И – пошел к нему…

Шаг, еще шаг, еще…

И наклонился уже, чтобы поднять, и уже взялся за него, но в этот момент рядом возникла чужая рука, которая тоже за него ухватилась.

И голос – дружелюбный, интеллигентный и очень радостный.

– Ой, и я тоже!

– И вы тоже? – только и сумел растерянно проговорить ты.

Ты был в берете, а он в шляпе, в черной широкополой шляпе, и, держась за бумажник, вы смотрели друг на друга удивленно, радостно и смущенно, пока за спиной не раздался злобный и угрожающий крик.

– Стоять, милиция!

Нет, вру, крик раздался позже, ну конечно, он раздался позже, после того как состоялось ваше короткое знакомство, общение и, если можно так сказать, деловые переговоры.

Итак, перед тобой стоял интеллигентного вида господин лет сорока пяти в плотном драповом пальто и широкополой шляпе. Он был круглолиц, губаст, лупоглаз и смотрел на тебя из-под очков в толстой оправе, как на родного.

– Повезло! – громко прошептал он и признался: – Мне еще никогда так не везло.

– Мне тоже… – обрадованно согласился ты и прибавил, вспомнив: – Только однажды в детстве…

– Ну, в детстве нам всем везло! – Господин в шляпе вскинул мягкий подбородок и засмеялся, обнажая неважные зубы.

Бумажник сам раскрылся в ваших руках.

Он был набит денежными купюрами, что называется, под самую завязку.

«Мне столько не нужно!» – эта мысль первой пришла тебе в голову, но когда господин в шляпе страстно предложил пересчитать деньги и поделить их пополам, она покинула зону твоего внимания.

Вы счастливо взглянули друг на друга, но тут же посмотрели по сторонам – как отнесутся к этому окружающие.

Мимо шли равнодушные люди толпы, которым не было дела до своего счастья, а тем более до чужого.

– Вас как зовут? – спросил очкарик дрожащим от волнения голосом.

– Евгений Алексеевич.

– А меня Михаил Аркадьевич, очень приятно! Только… – Твой товарищ по внезапному счастью озабоченно глянул в сторону большого торгового центра. – …Моя жена… Вечно она около тряпок задерживается. Вы не против, если мы ее подождем? Да вот же она! Саша! Сашенька! Мы здесь!

Важной, я бы даже сказал, царственной походкой к вам направлялась женщина в зеленом драповом пальто с большим рыжим лисьим воротником. Что-то в ней было показное, театральное, как, впрочем, и в нем – в одежде, осанке, в голосе, но в ней гораздо больше. Они будто играли в спектакле, плохо играли в плохом спектакле. Она шла деланой показной походкой, как в жизни не ходят, разве только на сцене…

Впрочем, об этом ты тогда не думал, ты и о деньгах забыл, потому что сразу узнал ту женщину.

Теперь она не показалась тебе такой красивой, как в первый раз…

Видимо, она бросила пить – пополнела, округлилась, отчего красивое когда-то лицо сделалось глупым.

И все равно ты сразу ее узнал.

А она тебя – нет.

– Откуда это у тебя?! – глядя на бумажник, женщина обратилась к мужу, говоря громко и ненатурально, как будто произносила написанный текст.

– Нашли вот… – указывая взглядом на тебя, объяснил он, привычно оправдываясь. – Сейчас поделим на двоих, как интеллигентные люди.

– Почему на двоих? Нас же трое! – воскликнула женщина, и это прозвучало неожиданно искренне и натурально.

– Сашенька, я прошу тебя: потише, – мягко одернул ее муж и виновато глянул на тебя.

Ты понял, все понял, до тебя наконец дошло, что это разводка, элементарная разводка, о которой слышал в общей, а еще раньше читал в газетах под рубрикой «Милиция предупреждает» или «Осторожно! Жулики» или что-то в этом роде: сначала деньги находят, потом делят, потом появляется их хозяин, потом… Чёрт ее знает, что должно быть потом, тебя это уже не интересовало. Ты вновь оказался лохом, жертвой, терпилой и понимал, что никаких денег у тебя не будет и ничего хорошего тебя уже не ждет.

Но почему же не бросил все и не побежал сломя голову прочь, извинившись, а то и безо всяких извинений – какие уж тут извинения?

Почему? Быть может, потому, что не мог поверить до конца, что все это происходит с тобой, с тобой, сколько тебя еще будут мучить?..

Ну и, конечно, стыд, жгучий стыд: «Денег захотел, чужих денег захотел, скотина и свинья, и еще кто-то там в придачу!»

Так что ты был почти рад, когда услышал за спиной властный и угрожающий окрик: «Стоять, милиция!»

Хотя не рад, конечно, какая уж тут радость, но воспринял с несомненным облегчением. «Ну, вот и всё… И сдаваться не пришлось», – думал ты, стоя молча и неподвижно, а вот те, кто только что тебя разводил, возмущались и вопили, мгновенно собрав вокруг себя толпу, так, что к вам не мог подъехать патрульный жигуленок.

«Артисты» возмущались и упирались, а ты шел к машине молча и покорно, сцепив за спиной руки, прощально поглядывая на небо, которое вновь затягивалось противными сизыми кишками.

Уже в машине ты размышлял о том, почему она тебя не узнала…

Думаю, что ее сознание отбросило от себя невозможное – она встретила того, кого никак не могла встретить, и значит, это был не ты.

Также, наверное, сыграло свою роль то, что за полгода, прошедших со времени вашей последней встречи во время опознания-обознания, ты здорово, можно даже сказать, разительно переменился: похудел, от отсутствия солнечного света обесцветился, но, самое важное, конечно, то, что не стало твоих рыжеватых с плешинкой на макушке курчавых волос – их пришлось состричь после первого же набега на вашу общую здоровенных бутырских вшей.

Да и вообще ей было не до тебя, она бы, наверное, и дочь родную не узнала, участвуя в банальной разводке, ощущая себя на сцене и не видя ничего вокруг.

Как там ее звали? Мамаева-Гуляева?

Вот-вот, Мамаева-Гуляева…

Аида Диомидовна, да…

По паспорту, к слову, она оказалась Александрой Дмитриевной…

Плохая актриса.

Плохая актриса погорелого театра.

И в отделении милиции она плохо играла – то рыдая, то хохоча, то падая в обморок, а нюхнув нашатыря, вздымала руки к потолку, призывая на помощь «ангелов, архангелов и все прочие силы бесплотные».

Михаил Аркадьевич Мельтцер напирал на то, что он не только артист, но и режиссер, и это была не жульническая разводка, а репетиция спектакля, который они вынуждены репетировать на улице из-за отсутствия сцены. «Поймите, мы артисты, и мы не можем без игры!» – горячо втолковывал он всем, и даже тебе.

Менты слушали привычно – не такое слышали, но на лицах их присутствовала досада: обычно они везде опаздывают, а тут поторопились – взяли исполнителей, а организаторы разводки в это время находились где-то в толпе.

Что же касается тебя, то ты вообще был всего лишь потерпевшим, на тебя никто не обращал внимание.

Когда спросили личные данные, ты, не задумываясь, назвал свою фамилию, имя и отчество, а также, согласно прописке, домашний адрес, а остальное говорить не стал – не смог и не захотел, полагая, что сейчас они «пробьют» тебя «по базе» и сами все узнают.

Но не пробили – «база» не работала, недавно установленный в отделении компьютер, на котором толком не научились работать и днем играли в «косынку», а по ночам смотрели порнуху, завис.

Можно было на базу позвонить, и позвонили, но там было занято, а потом забыли.

Ментов напрягло лишь отсутствие у тебя паспорта, который, впрочем, ты никогда не носил, так как боялся потерять.

– Почему же это вы паспорт с собой не носите? – недоумевали служители закона.

– Боюсь потерять, – отвечал ты, уверенный в том, что тут тебя поймут.

– Ну, понятно, – не понимали они.

А больше всего их интересовало, почему ты так неопрятно выглядишь, и тут ты тоже говорил правду:

– Грязью из-под колес машины обдало…

Услышав это, милиционеры почему-то усмехнулись и переглянулись.

Никто не спросил, из-под какой машины, но ты бы и тут сказал правду. Происходившее в ОВД «Теплый стан» первого апреля 1998 года очень напоминало то, что происходило в ОВД «Краснопресненский» десятого ноября 1997 года – в день, когда тебя взяли, и ощущение дежавю усилилось многократно, когда в кабинет, где ты давал показания в качестве потерпевшего, вошел начальник ОВД майор Найденов.

И хотя он нисколько не походил на подполковника Захарика – то были два совершенно разных человека, какое-то сходство было – видимо, ментовское, хозяйское, начальственное в осанке, в голосе и во взгляде превалирует над всеми другими различиями и определяет главное сходство – начальник, бугор, мент.

Майор Найденов был в белом спортивном костюме, но ты его сразу узнал – это он скомандовал обдать тебя на дороге грязью, и он тебя тоже, кажется, узнал, но вида не подал, глянул коротко, изучающее и привычно-презрительно, как менты и бандиты смотрят на всех, кто не мент и не бандит, и обратился к подчиненным, которые при его появлении привычно напряглись:

– Потерпевший, товарищ майор! – указывая на тебя, доложил старший по званию.

– Лоханулся? – зло улыбнувшись, обратился к тебе начальник ОВД.

Сделав усилие, ты ответно улыбнулся и пожал плечами.

Мгновенно потеряв к тебе последний интерес, Найденов бросил подчиненным: «Ладно, пробейте по базе, и пусть идет» и вышел из кабинета.

– Уже пробили! – крикнули вслед подчиненные и облегченно засмеялись, косясь на прикрытый листом миллиметровки монитор компьютера, под которым светился экран с зависшей групповухой.

Из состоявшегося следом разговора ты понял, что начальник расхаживал по отделу в спортивном костюме потому, что его окатило грязью с ног до головы из-под колес проезжающего мимо автобуса и служебный мундир пришлось отвезти в химчистку.

«Окатил-таки, как обещал, окатил!» – подумал ты обрадованно и вспомнил водителя, с которым ехал в автобусе и готов был ехать всю жизнь, но, как его зовут, вспомнить не смог.

(Ионышев его зовут, Ионышев Виктор Иванович, если, конечно, это не имя сменщика.)

С Найденовым ты больше не встречался, и твое счастье, что не встречался.

Назначенный начальником штаба по поимке коварного маньяка по кличке Ветеринар, он не мог признаться в том, что сам своими руками отпустил беглеца, и остается только догадываться, каких усилий стоило ему скрыть данный факт от начальства и той части публики, которая наблюдала за побегом.

Как никто, Найденов был заинтересован, чтобы при задержании ты получил пулю в лоб или между лопаток, ведь, оставшись в живых, ты мог рассказать об этом, а главное, о том, какую роль в твоем побеге сыграл его зять прапорщик Лёха – Алексей Медведев.

Это было для него даже страшнее, так как дочь Найденова, Алла, твердо обещала повеситься, «если с Алешкой что-нибудь случится», а в свою очередь жена Найденова, тоже Алла, Алла Афанасьевна, заявила, что если ее дочь «что-нибудь с собой сделает», она с ним, полным импотентом, и часа больше не будет вместе жить и на всю страну через газету «Столичный молодежник» ославит, и про взятки расскажет, и про проституток, и про все. Впрочем, бог с ней, с Аллой Афанасьевной, а вот о дочери четы Найденовых необходимо два слова сказать. Не то чтобы Аллочка была такой страшной, нет, внешне она была ничего, то есть никакая, но душевное уродство так активно пробивалось наружу, что не спасал даже бюст четвертый номер, и если кто на нее ненароком взглядывал, то тут же отводил глаза. До тридцати лет проходила Алла Найденова со своим подвядшим четвертым номером никому не нужная, и даже гипотетический тесть – начальник ОВД не становился той привадой, ради которой можно было на ней жениться. Что-то подсказывало: «Там не жизнь, там подохнешь», и только контуженный в первую чеченскую, повидавший ужасы плена, давно променявший баб на дурь Лёха Медведев на это пошел, ему было уже все равно.

Потому майор Найденов больше всего хотел лично застрелить тебя при задержании – он и представить себе не мог, что на допросах ты будешь молчать, как партизан в советских фильмах про войну, благодаря чему майор станет подполковником и получит пост в центральном аппарате МВД, а его зять из прапоров прыгнет в летехи, непрестижную Бутырку поменяв на престижную Матросскую Тишину.

Впрочем, мы, читавшие твое «Дело», знаем в общих чертах, как все было и будет, ты же тогда ничего не знал, хотя и догадывался, что ничего хорошего тебя не ждет…

Выйдя из отделения милиции на улицу, ты остановился напротив и довольно долго там стоял, не понимая, какое сегодня число, месяц, год.

Первое апреля 1998 года или одиннадцатое ноября 1997-го?

Дежавю – штука по-своему забавная, но некогда это почти каждому знакомое психологическое дублирование событий грозит подобными неприятностями. Если бы тогда, в ноябре девяносто седьмого, ты ушел побыстрее от ментовки, Сокрушилин не нашел бы тебя и все было бы иначе, по-другому, не так, как сейчас…

Обернувшись, с тоской и опаской ты поглядел на железную милицейскую дверь: «Как выскочит сейчас оттуда майор Найденов, как выпрыгнет подполковник Захарик, как вылетит и. о. генерального прокурора Сокрушилин – держись тогда, Золоторотов! Полетят твои клочки по закоулочкам».

Надо было уходить, убегать, рвать когти, по-заячьи петляя и по-лисьи заметая хвостом след, но ты не мог сделать и шагу.

Подступившая вдруг со всех сторон едва ли не смертельная усталость сдавила голову и грудь, навалилась невыносимой тяжестью на плечи, обезволивая, обездвиживая, понуждая лечь, закрыть глаза и заснуть, и несомненно, ты так и поступил бы, если бы не был таким мокрым, грязным и холодным асфальт тротуара, и, из последних сил себя преодолевая, словно с прикованными к ногам пудовыми гирями потащился прочь…

3

Кто-то мягко дотронулся до твоего плеча и осторожно спросил:

– Эй, вы кто? Кто вы?

Голос был женский – мягкий, удивленный и немного насмешливый.

Ты открыл глаза и увидел…

Да, открыл глаза и увидел…

Закрыл, открыл и снова увидел….

Это была она – женщина твоей мечты, Татьяна Доронина в молодые годы.

И, поверив в то, что это именно она, сел, не решаясь больше на нее смотреть и ожидая, что будет дальше.

– Так все-таки вы кто? – удивления в ее голосе уменьшилось, а насмешливости прибавилось.

Надо было отвечать, ты подумал и выбрал лучший, на твой взгляд, в данной ситуации вариант ответа.

– Никто. – Но как-то нерешительно ты это сказал и неуверенно же пожал плечами.

– А звать никак? – иронично поддержала она.

– Почему никак? – не согласился ты слабым со сна голосом, попытался придать ему мужественности, но не получилось. – Евгений… – и прибавил со вздохом: – Алексеевич.

(Ты был похож в тот момент на ребенка, Евгений Алексеевич!)

– А как вы здесь оказались, Евгений… Алексеевич? – Теперь удивление и насмешливость в голосе почти исчезли, а появилась неожиданная, почти родительская заботливая нотка.

Ты еще раз задумался, вспоминая, как брел по-крабьи, бочком, на подгибающихся от усталости ногах подальше от ментовки, выбирая плывущим, тускнеющим взглядом место, где можно лечь, и так добрел до ярмарки, где шел спотыкаясь по людным и шумным наскоро устроенным торговым рядам, ничего вокруг не различая.

Присутствие людей успокаивало, ровный гул голосов убаюкивал.

Засыпая на ходу, ты ткнулся носом в фанерную дверь, вошел в какой-то закуток, увидел сложенные у стены картонные ящики, лег на них на бочок, подобрав под себя ноги, сложил под щекой ладошки и заснул.

– Как оказался, как оказался… Так и оказался… – смущенно признался ты.

Она прыснула смехом и спросила с сомнением:

– А вы не пьяный случаем? – потянула носом воздух и сама же ответила: – Нет, не пьяный…

– Нет, не пьяный… Я очень давно не пил, да и вообще никогда не увлекался… – подтвердил ты и, подняв на нее смущенные беззащитные глаза, объяснил: – Просто очень захотелось спать…

Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, и спросила с серьезным видом:

– Выспались?

– Выспался, – вежливо ответил ты, хотя, пожалуй, еще бы поспал, и она почувствовала это и сообщила озабоченно:

– Но что же делать, я не виновата, мне товар надо вывозить, машина ждет…

Ты понял, что своим присутствием здесь мешаешь вывозить товар, и торопливо поднялся.

Стоя напротив, она окинула твою жалкую со сна фигурку и с сомнением и сочувствием предложила:

– А может, поможете мне, Евгений Алексеевич, машину бананами загрузить и в Коньково отвезти? А то грузчик мой не вышел сегодня на работу…

Все это был так неожиданно и незаслуженно, что ты молчал, не решаясь ответить согласием.

Она расценила твое молчание по-своему и, склонив голову набок, пообещала:

– Вы не думайте, я заплачу!

Ты помотал головой и, смущенно улыбаясь, не поднимая глаз, проговорил:

– Я не думаю, что вы… Конечно помогу… С удовольствием помогу!

В коробках лежали бананы – по двадцать килограммов в каждой, и ты стал поднимать их и носить в стоявшую неподалеку «газель».

Сначала ты делал это один, но когда, быстро устав, упал на колени, она подошла к тебе и вы стали носить вдвоем – брали коробку за края и несли.

В это трудно поверить, но она тебя, кажется, смущалась, молча глядя куда-то в сторону, а ты тем более старался на нее не смотреть.

Хотя иногда все же взглядывал, но тут же отводил глаза.

Женщина твоей мечты – Татьяна Доронина в молодые годы, ты всегда ее искал и нередко находил, особенно в сфере торговли и службы быта: за прилавком гастронома, в окошечке сберкассы или больничной регистратуры, но были среди них и учителя, и врачи, и даже одна женщина техник-смотритель. Общаясь с ними, ты всегда робел и торопливо комкал общение, боясь разрушить в своей душе созданный замечательной актрисой образ простой русской женщины. Покупал молочка, получал талончик, вырывал зуб, видя – она, она, и скорей: «До свидания!» – чтобы, очаровавшись, не разочароваться, а еще больше – чтобы не разочаровать.

И то правда: ты их замечал, а они тебя, что называется, в упор не видели.

А эта – видела…

Темноволосая, но белокожая, с черными пушистыми бровями, большими, цвета спелой вишни глазами, крепким овальным подбородком и полными розовыми губами, которые время от времени поджимала, а иногда закусывала… Да, и ямочки, самое главное – ямочки на щеках, эти водоворотики бурлящих где-то внутри насмешливых страстей, – они то появлялись на ее розовых покрытых едва заметным пушком щеках, то исчезали.

Поверх толстой зимней куртки на женщине твоей мечты был ярко-вишневый болоньевый фартук, какие носят торговцы на московских рынках, и на нем, на груди, был приколот пластиковый прямоугольничек с фамилией, именем и отчеством – так называемый бэйджик, бог его знает, почему он так называется, все его так называют, вот и мы назовем.

Не в силах смотреть на нее, ты смотрел на него, точнее в него, читал-перечитывал короткую, всего в три слова, но такую прекрасную книгу, на данный момент самую прекрасную в твоей жизни книгу.

Кажется, к тебе возвращалась любовь к чтению. (Шутка.)

– Тонь, а он ничего, – донесся откуда-то сбоку насмешливый голос.

Ты повернул голову и увидел приземистую девушку, то ли якутку, то ли калмычку в таком же вишневом переднике с бэйджиком.

Она улыбалась, сделав из своих глаз совсем узкие щелочки.

– Да пошла ты! – дружески-беззлобно отозвалась на шутку женщина твоей мечты.

Ты понял, что речь идет о тебе и еще больше смутился и посерьезнел, а у нее скривились краешки губ – то ли в улыбке, то ли в усмешке, но усмехалась она не над тобой, а над собой, словно сама не понимая, что в тебе нашла, в этом маленьком, заспанном, измученном и к тому же извазюканном в грязи мужичке, но то, что между вами тогда происходило, было видно со стороны: не только та то ли калмычка, то ли якутка посматривала на вас весело и иронично, но и водитель «газели», в которую вы грузили бананы, – белесый, с несовременными, как будто из ваты, прилепленными к круглым скулам бачками, смотрел на вас своими прозрачными глазами и, обнажая белые десны с короткими зубами, многозначительно улыбался.

Потом была поездка в кабине грузовичка от рынка в Теплом стане до рынка в Конькове.

Пело радио «Шансон», водитель сердито рассуждал о «совсем оборзевших гаишниках», а ты сидел счастливый рядом с женщиной своей мечты, ощущая исходящее от нее ровное и надежное тепло – она была как печка, как раз и навсегда хорошо протопленная русская печка.

От нее пахло дешевой косметикой, сигаретами, но эти чужеродные запахи не могли забить не аромат, нет, а запах женщины – матери, дочери и жены одновременно, запах, который ты совершенно забыл, а скорее всего, не знал. Она не смотрела в твою сторону и ни о чем не говорила, но время от времени поджимала вдруг губы и на щеках ее закручивались водовороты ямочек, смотрела вперед и улыбалась чему-то своему – тайному, чистому, хорошему.

Когда в Конькове вы разгрузили грузовик, перетаскав коробки с бананами в железнодорожный контейнер, стоявший в длинном ряду таких же контейнеров, она рассчиталась с водителем, спрятала под передник кошелек и, вернувшись к тебе, на тебя не глядя, спросила неожиданно равнодушно и почти сердито новым неприятным по форме и сути языком:

– Вы какую форму оплаты предпочитаете в качестве вознаграждения за труд?

– Что? – не понял ты, растерявшись от вопроса и от того, как он был задан. Какая форма оплаты, какое вознаграждение, ты уже был вознагражден общением с женщиной своей мечты – общением, которое не разочаровывало, а наполняло радостью и силой.

Руки с непривычки гудели, но усталости не чувствовалось, ты готов был еще и еще носить и возить бананы, носить и возить, носить и возить, только чтобы она была рядом.

Она стояла напротив неподвижно и смотрела вопросительно.

– О чем вы? Я не понимаю… – смущенно пробормотал ты.

Она фыркнула, резко реагируя на такую вполне простительную непонятливость и, глядя уже куда-то вбок, стала громко и нервно объяснять:

– У нас тут как разгрузка-погрузка оплачивается? Или бутылка, или на бутылку. Но это если целый день работать. На бутылку вы не заработали, а на стакан накапало… Вам что нужней, деньги или что?

«Деньги или что? – растерянно повторил ты про себя. – Деньги, конечно деньги! На эти деньги, на честно заработанные, между прочим, деньги, можно будет выпить стаканчик кофе, съесть шаурму и доехать на метро до Новослободской… Деньги или что? Да что тут думать – деньги!»

Она ждала ответа. Ты торопливо поднял на нее глаза и сказал:

– Стакан.

– Стакан, – повторила она, то ли пародируя тебя, то ли цитируя, но в голосе чувствовалась благодарность за подобный выбор. – Ну, если так, тогда, может, и пообедаем заодно? – Она смотрела то в сторону, то на тебя. – Такая дурацкая натура – не могу есть одна. Так и прохожу голодная весь день, если не с кем. Вы не против?

– Не против… – ответил ты. Согласие на обед почему-то далось тебе трудней, чем выбор стакана в качестве оплаты за труд. Кажется, ты стеснялся есть вместе с женщиной своей мечты, а стакана даже боялся, ты не хотел пить, ты хотел быть, просто быть рядом с ней.

Сказать по правде, ты никогда не любил алкоголь, он тяжелил сознание, путал мысли, страшил завтрашним похмельем, и выпивал только за компанию – с женой, другом Герой, сослуживцами или соседями, потому что они выпивали, мог даже и напиться, но если только другие напились – чтобы не обидеть.

В радостные минуты жизни тебе и без алкоголя было хорошо, а пить, что называется, с горя – и мысли такой никогда не возникало.

За полгода пребывания в общей камере Бутырки ты ни разу не выпил, хотя выпивки там случались, особенно когда кому-нибудь удавалось получить алкоголь вместе с «дачкой». В новогоднюю ночь, например, у вас было два литра спирта, залитого внутрь презервативов, хитроумно спрятанных в пакетах с апельсиновым соком, тебе предлагали выпить, но ты отказался. (Закусывали, кстати, дурацким черным петухом, переданным твоей женой, к нему ты тоже не притронулся.)

И сейчас ты совсем не хотел выпивать, боясь представить, какие это может повлечь для тебя, страшно усталого и страшно голодного, последствия.

– Только у меня ничего особенного: картофельное пюре и сарделька, – предупредила она и замерла, глядя, ожидая твоей реакции.

Ты согласно кивнул, сглатывая слюну и смущаясь этого.

В самом углу контейнера было выгорожено что-то вроде кухоньки: столик и две табуретки, газовая плита с баллоном, умывальник.

Ты вымыл руки, умылся и вытерся неожиданно чистым полотенцем.

Быстро и привычно она управлялась у плиты, что-то беспрерывно рассказывая.

Самые неинтересные и ненужные нам, мужчинам, вещи женщины говорят, когда стоят у плиты, и ты не вслушивался в смысл, но слушал звучание речи, какой не слышал давно, – она была мягкая, певучая, солнечная. Так говорят люди, родившиеся и прожившие жизнь на широких ласковых просторах у реки или у моря.

– Вы откуда-то с юга? – спросил ты, уже почти не боясь на нее смотреть.

– Из Таганрога, – с привычной готовностью ответила она.

– Из Таганрога?! – удивился и обрадовался ты.

Она удивилась твоему удивлению и ответно удивилась и обрадовалась.

– Вы были в Таганроге?!

Ты смутился, опустил глаза.

– Нет… Просто… там Чехов родился…

– А-а, – улыбнулась она, закивала и вновь повернулась к плите. – Просто там Чехов родился, – она повторила твои слова, как повторяют услышанное, чтобы запомнить. Она часто повторяла потом сказанные тобой слова, фразы, как бы удивляясь им, как будто не слышала такого никогда и понимала, что никогда больше не услышит, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь. Ты же понял все, как всегда, по-своему, решив, что она тебя спародировала или, как еще говорят, передразнила.

«Наверно, все так говорят, – с досадой в свой адрес подумал ты тогда. – Волга – река, Пушкин – поэт, Чехов в Таганроге родился… Не можешь без банальностей, Золоторотов».

А она в это время шла к тебе – медленно, плавно, почти торжественно, как та молочница с картины неизвестного мне французского художника, – неся в каждой руке по глубоком стальному судку, в каких раньше в вагонах-ресторанах подавали борщ и сборную солянку, – улыбаясь и глядя радостно и открыто, так радостно и так открыто, что ты еще больше смутился и опустил голову.

В судке парило лежащее горкой картофельное пюре, увенчанное половинкой горячей сардельки.

– У нас в Таганроге все на Чехове стоит, – женщина твоей мечты говорила громко и увлеченно. – Я жила на улице Чехова и училась в школе имени Чехова… И театр у нас имени Чехова, и библиотека.

– У вас же там море? – вспомнил ты. – Азовское?

– Азовское… Раньше было море. А сейчас… Все там умирает, даже море… – Она погрустнела, но тут же прогнала грусть (это было видно, как она ее прогнала – глаза на мгновение сердитыми сделались) и, улыбнувшись, продолжила увлеченно и громко: – Я, когда сюда в Москву ехала, думала, здесь все знают, что Чехов в Таганроге родился. Никто не знает, вы первый! Первый и единственный. У меня даже сердце екнуло, когда вы сказали…

– Не может быть, чтобы первый, – искренне не поверив, смущенно пробормотал ты.

– Я вам говорю! Даже не знают, что это за человек был такой. Один, знаете, что сказал? «Эстрадный певец», – она засмеялась, вспоминая.

– Любите Чехова?

Этот простой и искренний вопрос неожиданно поставил в тупик женщину твоей мечты.

– В каком смысле люблю? – не понимала она.

Ты еще больше смутился и даже растерялся.

– Ну… читать?

Она улыбнулась, поняв наконец, и махнула рукой – отмахнулась.

– В школе читала. По программе. И «Человек в футляре», и «Крыжовник». А потом… Некогда было читать…

Ты кивнул понимающе и ободряюще – женщина твоей мечты имела право на все, даже на то, чтобы не читать. В одной ее руке оказалась початая бутылка дешевой водки, в другой – два тонкостенных стакана.

– Чехов, Чехов, – по-женски ворчливо проговорила она, наливая водку с стаканы. – У нас в Таганроге и водка «Чехов» продается. Да никому ни тепло, ни холодно от того, что он там написал. Разве не так?

С тяжелой задумчивостью и сочувствием к себе ты смотрел, как медленно и тягуче льется из бутылки водка, с женщиной своей мечты ты готов был согласиться во всем, даже в этом, и поднял голову, чтобы кивнуть, но мотнул вдруг, не соглашаясь.

– Ну почему… Хотя я Чехова не очень… Как говорится, не мой писатель… Но есть люди, которые даже очень… – И вспомнился вдруг тот начинающий писатель из Трехпрудного переулка, он тогда такую цитату из Чехова «задвинул», точнее, не он, а его жена – чеховские слова запали в память, и ты не раз их потом вспоминал, то соглашаясь с ними, то споря.

«Между есть бог и нет бога – дистанция огромного размера, русский же человек принимает либо да, либо нет, остальное его не интересует. Так, кажется?» – ты задумался над этой мыслью в очередной раз и вдруг обнаружил, что женщина твоей мечты смотрит на тебя удивленно, страстно и пытливо, словно пытаясь узнать, о чем ты сейчас думаешь.

Ты смутился и опустил глаза, но она ждала, что ты с ней поделишься своей мыслью, глядя внимательно и поджимая губы, отчего на щеках то появлялись, то исчезали таинственные и желанные, как мечта, ямочки.

Ты вздохнул, пытаясь сформулировать как можно более ясней, доступней:

– Чехов сказал однажды: «Мы говорим “есть бог” или “нет бога” и делаем вид, что что-то знаем, а на самом деле не знаем ничего…»

Ты понял, что запутался, и посмотрел на собеседницу расстроенно, но она понимающе кивала, и водка в стакане тяжело покачивалась в ее руке.

– Конечно, раньше все верили… Сейчас не то… И люди не те, и вера совсем другая. А вы в бога верите? – спросила она неожиданно, и так же, неожиданно для себя, быстро ты ответил:

– Я не знаю.

– Что не знаете? – Женщина твоей мечты выпрямилась и смотрела недоуменно. – Что верите или что не верите?

– Скорее нет, чем да…

– Ну вы даете! – И глянув на тебя с чувством превосходства, похвасталась: – А я верю! – А подумав и вспомнив что-то, поделилась сокрушенно: – Но как же я с ним ругалась…

– С кем? – не понял ты.

– С Богом! Когда муж на машине разбился. Ладно б пьяный был, а то ведь трезвый, как стеклышко. И ладно б один, а то с сыном… И ладно б он погиб, а то сын…

Надо было спросить о муже, надо было спросить о сы-не – надо, но ты спросил о другом:

– А… как вы с ним ругались?

– С кем? С Богом? Как ругалась, как ругалась? Сильно ругалась, – ответила она. – Ладно, давайте, как говорится, под расчет выпьем.

Женщина твоей мечты подняла стакан, чокнулась с тобой, и вы выпили под расчет.

Водка была вонючая и тягучая, как глицерин.

«Напьюсь», – подумал ты испуганно и, чтобы не напиться, стал есть – торопливо, почти жадно, уже не стесняясь.

Впрочем, она, кажется, этого не замечала – тоже ела с аппетитом, рассказывая про свою жизнь в Москве, в Таганроге и про жизнь вообще: как после аварии похоронила сына, и что муж четвертый год лежит с переломанным позвоночником, и что раньше она ему «жопу вытирала», а теперь это делает ее мать, «сама насквозь больная сахарным диабетом, ноги все в язвах, того и гляди отрежут», и что она одна четверых «отсюда содержит»: свекровь, мужа и еще двух своих пацанов – на четырех работах работает, ругала новую жизнь и новую власть, и с ностальгией вспоминала старую, советскую, «хотя тоже жизнь была еще та», а ты слушал, не пытаясь спорить или переубеждать, радуясь, что не пьянеешь, и думая о том, как велика и многообразна наша страна, как много в ней замечательных людей и как много в их жизни горя.

Но, рассказывая о своем бедственном положении, женщина твоей мечты не жаловалась, не плакалась, а просто делилась, составляя компанию, как могла развлекала гостя за столом. Она улыбалась почти во все время своего совсем невеселого рассказа – вот что радовало тебя в ней, вот что восхищало.

«Русские, улыбайтесь!» – вспомнил ты и улыбнулся сам, что не осталось ею незамеченным.

– А вы почему улыбнулись? – спросила она растерянно. – Я что-нибудь не то, не так рассказываю? – И засмеялась от растерянности, и ты подхватил ее смех. А муж, оказывается, гулял от нее, «пока здоровый был», и поколачивал даже, а сейчас тихий стал, в бога поверил, говорит, давай повенчаемся.

А дальше она сказала фразу, которая тебя убедила: «Верит, по-настоящему верит».

Склонив голову набок и печально улыбаясь, словно видя перед собой не тебя, а своего мужа, женщина твоей мечты сказала следующие слова:

– Нет, милый, венчаться я с тобой не буду, я тебе эту жизнь отдала, а в той для себя хочу пожить.

И тебе еще больше захотелось узнать, как она ругалась с богом, и ты вновь спросил, но она вновь ушла от ответа.

– Зачем вам? Это долго рассказывать.

– Ну, тогда налейте мне еще, – попросил ты.

– А вам не много будет? – с сомнением спросила она, берясь за бутылку.

– Я же стакан заработал, а выпил только половину, – ответил ты с несвойственной тебе лихостью.

Пить не хотелось – хотелось сказать.

– Да мне ее, гадину, не жалко, мне вас жалко, – проговорила женщина твоей мечты и вновь наполнила стаканы вонючим глицерином, твой до половины, свой на четверть, и прибавила убежденно: – Но здесь без нее нельзя, здесь зараза кругом, да и черные эти…

Ты поднял стакан, готовясь сказать нечто очень важное, очень искреннее, очень личное, ободряющее и поддерживающее о женщинах – существах высшего порядка, и о том, что если нашей стране суждено спастись, спасут ее, без сомнения, женщины, а также о том, что есть среди них те, кого ты всегда называл женщинами своей мечты, похожие на замечательную актрису Татьяну Доронину, и что ты видел в своей жизни много таких женщин, но никогда не общался, но вот наконец общение состоялось и действительность превзошла все ожидания, и что ты очень от этого счастлив и что-то еще и еще, но, взглянув на нее, даже рта не открыл.

У нее были умные и внимательные глаза. Она улыбнулась смущенно и попросила вдруг:

– Забудьте, что я вам наговорила… Это я по привычке жалуюсь… Вы меня жалеете, а это я вас жалеть должна. Я же вижу, вам сейчас хуже, чем мне…

Ты удивился, вспомнил все и, удивившись еще больше, спросил:

– Вы так думаете? А как, как вы это видите?

– По глазам, – проговорила она и отвела взгляд.

И чтобы ничего не было уже видно, ты закрыл глаза и выпил, удивляясь и радуясь тому, что на этот раз водка пьется значительно легче.

– Выпиваете? – раздался вдруг другой женский голос. Та то ли калмычка, то ли якутка, оказавшаяся, как потом выяснилось, тувинкой, отодвинув занавеску, заглядывала к вам и, не дожидаясь ответа, сообщила: – А там менты Казбека избили!

– А кто такой Казбек? – глупо спросил ты, и женщина твоей мечты не ответила, поднялась и вышла, и, посидев в одиночестве, изругав себя последними словами за глупый вопрос, ты тоже поднялся и вышел.

Стоя неподалеку от контейнера, женщины обсуждали избиение незнакомого тебе Казбека.

Она посмотрела на тебя расстроенно и объяснила:

– Хозяин наш, Казбек. Не заплатил, наверно, дань, вот они… Там еще Таджибек есть и Мансур, но Казбек самый добрый. Мне надо туда съездить.

Кажется, она не хотела с тобой расставаться…

– Ну, вот и всё, – сказала она, привычным взглядом посмотрела куда-то вверх и горько усмехнулась. – Спасибо за помощь и за компанию. Может, вам все-таки деньги нужны? – Она полезла под передник за кошельком.

– Нет-нет, – торопливо остановил ее ты.

– Ну, тогда мы в расчете, – сказала она и отвернулась.

– Вы за окончательным расчетом вон туда приходите, – смеясь, вклинилась в разговор тувинка и показала рукой на стоящие в отдалении два дома-башни. – Вон они, наши башни-близнецы. Вон в той мы живем. По тропочке пойдите и дойдете… Садитесь там на скамеечке и ждите… Может, дождетесь…

– Ой, да хватит тебе, Юль! – женщина твоей мечты даже замахнулась на подругу и тут же обратилась к тебе: – Ну ладно, мы поехали, а то машина ждет. Прощайте, Евгений Алексеевич. Спасибо за… за все спасибо.

– Это вам спасибо, – сказал ты, не веря, не желая верить, что больше не увидишь женщину своей мечты.

4

И вновь ты остался один, и вновь у тебя не было ни копейки денег, и вновь ты не знал, не понимал, что дальше делать. И пошел, пошел в указанном направлении к домам-башням, слушая, как хлюпает под ногами снежная жижа. Вначале было хорошо, так хорошо, что ты даже спел вполголоса «Я люблю тебя, жизнь», но потом стало вдруг плохо, затошнило, закружилась голова. С трудом, покачиваясь и останавливаясь, пытаясь вдохнуть глубоко и неспособный это сделать, ты добрел до башен-близнецов, свернул к той, на которую указывала тувинка Юля, сел на лавочку и стал ждать.

Как-то очень быстро темнело.

Ты поежился и, пряча озябшие руки в карманы куртки, подумал, что, возможно, было указано не на эту башню, а на ту. И поднялся и пошел к той башне.

Она была точно такая же, и перед ней стояла точно такая же скамейка, и ты сел на нее и, пряча руки в карманы, подумал, что все же тебе был указан не этот дом, а тот.

Стало вдруг совсем темно, и с неба повалил густыми хлопьями снег.

Ты обхватил себя руками за бока, сжался, согнувшись под навалившейся небесной тяжестью, и замер, не зная, сколько времени прошло, впрочем, и я уже не знаю…

– Вы не замерзнете? Эй, вы не замерзнете тут? – прозвучал вдруг знакомый голос, и ты поднял голову и увидел женщину своей мечты и поднялся, и с твоих плеч и спины соскользнули с болоньевой ткани на землю пластины снега.

Поняв, что это ты, она даже отступила от удивления на шаг.

На ней не было того красного передника с бэйджиком на груди.

Она прижала ладонь ко рту, и глаза были большими и круглыми от удивления.

Ты понимал, что выглядишь глупо, и так и сказал:

– Я понимаю, что выгляжу глупо, но вы обещали рассказать, как ругались с богом, а мне это очень важно знать. Очень важно, поверьте!

На последнем слове тебя вдруг пробила такая дрожь, что все тело передернуло снизу доверху, и ты выдал зубами короткую, но громкую очередь.

Она всплеснула руками, глянув горестно и сочувственно.

– Да что я там с ним ругалась! Ругалась, подумаешь… Вы же совсем замерзли!

– Не замерз, – не согласился ты, и тебя еще раз передернуло.

Она взяла тебя под руку и повела.

Конечно, ты все перепутал – женщина твоей мечты жила не в этом доме, а в другом, здесь же оказалась потому, что шла к больной лежачей женщине, и это одна из четырех ее работ – еще моет полы в подъезде и гуляет с собаками. «Какой породы?» – спросил ты. «Маленькие какие-то», – равнодушно ответила женщина твоей мечты; также она рассказала, что на рынке в Теплом стане такое творится, что просто дурдом, потому что мало Казбека избитого, еще, оказывается, из тюрьмы кто-то сбежал и где-то там в районе рынка ошивается, перекрыли все, мужиков не выпускают, а женщин – пожалуйста, вот она и ушла, все равно торговли никакой.

– Мы сидим с девками, гадаем – под кем теперь будем, под Мансуром или под Джанибеком, а тут омоновцы забегают с автоматами: «Стоять!», бояться – как же. Я даже в ихнюю сторону не повернулась. Маньяк, оказывается, какой-то из тюрьмы сбежал. Бегают, орут, а чего орать, если он уже сбежал, правда же? – Все боялись сбежавшего из тюрьмы маньяка, одна она нет.

Квартира, которую женщина твоей мечты снимала вместе с тувинкой Юлей, находилась на первом этаже и была совсем бедная, но очень чистая.

Тебя колотило от пробравшего до костей холода, как щенка гладкошерстной породы на морозе, и, чтобы этого не было видно, ты вжался в темный угол у двери.

Она вошла в ванную, включила горячую воду и приказала:

– Раздевайтесь.

– Нет, – сказал ты, испугавшись и еще сильней вжимаясь спиной в угол.

– Не нет, а да! – строго остановила тебя женщина. – Раздевайтесь! Или что, мне вас раздевать?

Об этом не могло быть и речи, нет, об этом не могло быть и речи, и ты решительно протиснулся к двери, чтобы уйти, но услышал вдруг за спиной голос – усталый и насмешливый:

– От вас тюрьмой пахнет, Евгений Алексеевич. У меня муж сидел, я ему передачи три года возила, я этот запах ни с каким другим не спутаю.

Ты повернулся к ней лицом и смотрел, как беззащитный беспомощный зверек – испуганно и виновато.

Она смотрела не моргая, и ее большие темные, принадлежащие какому-то неведомому высокому и прекрасному существу глаза увлажнились.

– А… за что ваш муж сидел? – спросил ты.

Она сердито мотнула головой, прогоняя близкие слезы, и, усмехнувшись, спросила:

– А вы за что?

– Ни за что, – не задумываясь, ответил ты.

– Вот и он тоже… Дорогу перешел начальству… Хорошо, по УДО отпустили. А то бы и сейчас сидел… Зато, может, здоровый был бы. И сын живой… – Лицо ее исказилось, но вновь усилием воли она удержала слезы.

– Вы не поняли – я и есть тот маньяк! – воскликнул ты, чтобы помочь ей, поддержать и заодно все расставить по местам.

– Да все я поняла, – махнула он рукой. – Маньяк… Что мы, бабы, не знаем, какие бывают маньяки? Я, когда вы спали, все про вас поняла… Малой и малой… – И, увидев твой удивленный взгляд, объяснила: – Ребенок… Ладошки сложил, положил под щечку…

Женщина твоей мечты улыбнулась, смутившись, как когда вы носили бананы, и, усмехнувшись, сказала скорей себе, чем тебе:

– Я… может… всю жизнь о таком мечтала – в беретике…

Ты смутился и торопливо стянул берет с головы.

– Вот-вот… – закивала она, и, в этом твоем жесте видя подтверждение своим мыслям и глянув прямо и открыто, вызывая этим взглядом тебя на откровенность, проговорила: – Только я никогда не поверю, что ты сбежал…

– А я и не сбегал… – вскинувшись, торопливо ответил ты.

– А как же?

– Да можно сказать – прогнали, – признался ты.

Ответ удовлетворил ее, и она тут же о нем забыла – ее больше не интересовали подробности твоего побега. Она тихо засмеялась, глядя на тебя, и тихо же заговорила сама с собой:

– Чтоб в беретике был и чтобы книжки мне читал… Я читать никогда не любила, а слушала с удовольствием… Только никто не читал… Все больше в койку тащили…

Она хотела что-то еще сказать, но ты вдруг громко и отчаянно чихнул.

– Ну всё, – деловито и строго проговорила она. – Раздевайтесь и садитесь в ванну. Юлька сегодня не придет, не бойтесь. И меня не бойтесь, я тоже не маньяк. И мужу не изменяю… Хоть он у меня и лежачий, а все равно ведь муж… Так что не бойтесь… Евгений Алексеевич… А я пойду, мне еще полы в подъезде надо вымыть…

…Вспоминая потом ту необыкновенную встречу с женщиной своей мечты, много раз ее вспоминая, ты удивлялся, как мог в той ситуации, сидя в горячей ванне, заснуть, и без удивления уже, но с какой-то восторженной благодарностью вспоминал, как, проснувшись, увидел ее, устало сидящую на краю – одной рукой она пробовала остывшую воду, другой подливала из крана горячую.

А дальше, что же было дальше…

В своем ненаучно-теоретическом труде «Собаки и кошки как фактор любви» автор, которого мы знаем довольно-таки неплохо, настолько неплохо, что лишний раз можем не называть его имя, если помните, рассуждал о праве животных на личную жизнь, которую они, животные, в силу своей природы не могут защитить от посторонних глаз, – лично мне тот пассаж запомнился своей неожиданностью и если ничего не доказал в отношении животных, то кое-что подсказал в отношении автора, и совершенно неожиданно помог мне закончить эту желанную и трудную, может быть, самую желанную и самую трудную главу моего романа.

Дальше, что же было дальше…

Тут испорченная кинематографом и гламурными караванами любовных историй читательская фантазия рисует себе пылкие слова признания в любви, поцелуи, объятия, соитие, бесчисленные фрикции и конечно же – вершину отношений между современными мужчиной и женщиной – его величество оргазм.

Так вот, товарищи дорогие, ничего этого там не было, а если что и было, ничего этого мы не узнаем. Не только вы, читатели, но и я, автор, потому что литературные герои, как те беззащитные зверушки, также имеют право на свою тайную, закрытую от посторонних глаз жизнь.

Да это, в конце концов, не так уж и важно, есть вещи важнее этих самых, чёрт бы их побрал, фрикций – гораздо важнее. Например, слова – те, которые говорила тебе женщина твоей мечты в ту бесконечно долгую и прекрасную ночь, и я не могу их здесь не привести, не все, разумеется, а, так сказать, избранное.

– Когда я родилась, мое счастье кончилось.

* * *

– Я свекрови говорю: какая же я шлюха, если твой сын – мой единственный мужчина?

* * *

– Мне спокойно, когда дома суп есть.

* * *

– Я швабру не признаю. С ней углы непромытые остаются.

* * *

– Люблю быть беременной. Хорошо себя чувствую, когда он там бьется.

* * *

– Когда УЗИ показало, что третий тоже мальчик, иду по улице – рыдаю. Пришла – свекровь навстречу: «Что? Больной? Больной?» А он как забьется там… А я ему: «Не волнуйся, все равно любить тебя буду».

Я все равно любить тебя буду.

Она так и не рассказала, как ругалась с Богом, впрочем, ты и не спрашивал…

Да, а звали ее Антонина Алексеевна Перегудова, и ты никогда ее не забудешь.

VI. В бегах. Клара Ивановна Шаумян

1

Ровно в полдень второго апреля одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года, за год и девять месяцев до начала нового века и нового тысячелетия, на южной окраине Москвы в районе метро «Чертановская» шел по улице человек – мужчина лет сорока с небольшим, с самого своего детства мечтавший эту эпохальную, на его взгляд, дату торжественно встретить за праздничным столом, причем обязательно с жареными котлетами и, несмотря на последние жизненные передряги, эту мечту не утративший, – вы, конечно, догадались, о ком идет речь, а я вообще знаю этого человека как облупленного, но, увидев его там в тот день и час, мы ни за что бы его не узнали!

– Евгений Алексеевич?

– Неужели?

– Золоторотов? Вы ли это?

– Быть не может!

Хотя и берет на голове, и черная болоньевая куртка, и брюки, и ботинки – всё его и всё при нем, а как будто не он, совсем как будто другой человек.

Но почему, почему такое впечатление складывается?!

Может, потому, что все на нем чистое, отглаженное, аккуратное?

Разумеется, вид верхней одежды влияет на внешний вид человека, но не настолько, чтобы из-за этого его не узнавать.

Нет, братцы, по-настоящему человека меняет не внешнее, а внутреннее – то, что в данный момент сидит у него в середке, сила или бессилие – именно они определяют, как человек выглядит, изменяя его до неузнаваемости.

Но не бессилие изменило тебя, не бессилие – сила!

И вот ты сделался сильным, и выглядел большим, да-да, именно так: стал сильным и от этого казался большим, оставаясь при невеликом своем росте и весе, – шел по просторному пустынному тротуару так, как пристало ходить людям большим и сильным: уверенно, спокойно, устойчиво, и смотрел перед собой, как смотрят сильные и большие люди – прямо, твердо, приветливо.

При этом ты улыбался, кажется, тебе ли в твоем бедственном положении улыбаться, ах, ну да, как же я забыл: «Русские, улыбайтесь!»…

Да нет, ты всегда был энергичным, но энергичность – что энергичность? Энергичность – заведенность, завел себя, как будильник, и тикаешь часто и громко, проживая отмеренный пружиной срок от звонка до звонка, энергия не сила, а всего лишь одна из ее составляющих, и отличается она от силы, как электрический свет отличается от солнечного.

Сила есть даже тогда, когда ее как будто нет, вот какая штука!

Подлинная человеческая сила спонтанна и перманентна, стремительна и неспешна, строга и терпелива, и определяющий ее центр находится не в мозгу и состоит не в волевом напряжении всего организма, но пребывает в сердце – в сокровенной его сердцевине, откуда тонкие до невидимости прочные живые нити тянутся вверх, связывая человека с небом, – это если днем, а если ночью, то и со всей Вселенной, особенно если ночь звездная…

Однако что же тебя переменило, что так усилило?

Неужели женщина?

Ну, а кто же еще? Не традиции, не воспитание и не ежедневные упражнения с отягощениями делают нас, мужчин, сильными, а они, вы…

(Если хоть одна женщина дочитала мой роман до этого места, то здесь точно не бросит!)

А вы разве не знали, что в переводе с русского на русский мужчина означает сильный? Мужчина – сильный, сильный – мужчина, да…

Вообще-то, ты тоже так всегда считал, но, вот беда, сильным никогда не был. Неустанным – может быть, заведенным – несомненно, энергичным – про это я только что сказал, но – не сильным. Ты имел жену, а также любовницу, которую, вследствие своей порядочности, прости за вульгарный каламбур, так ни разу и не поимел, но то были не те, совсем не те женщины, которые делают мужчин мужчинами в высоком смысле этого слова – есть, должны быть высокие смыслы, иначе, чёрт побери, все в этой жизни теряет смысл!

Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, нет, ты не полюбил ее, и, тем более, не влюбился, как влюблялся до этого почти в каждую особу женского пола – Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, распахнула свои полные с ямочками на локтях руки и открыла для тебя таинственный и прекрасный мир женщин, в котором встретишь, обязательно встретишь свою любовь – простую, великую, главную…

И не я сейчас, а она, когда еще, сказала, когда в окне начало светлеть:

– У тебя еще все будет, вот увидишь, будет, просто не может не быть!

– Что будет? – спрашивал ты, засыпая.

– Всё – любовь, жена, дети, всё, что захочешь… Потому что такой ты человек…

– Какой?

– Сильный… Просто сам об этом не знаешь…

И, услышав это, ты заснул, как засыпает убаюканный матерью ребенок, который знает, что впереди у него долгая счастливая жизнь.

Итак, Золоторотов, на сорок каком-то году жизни ты стал наконец мужчиной, сильным, извиняюсь за тавтологию, мужчиной, которым сделала тебя женщина, с чем и поздравляю, – лучше поздно, чем никогда.

Разумеется, сам про себя этого ты в тот момент не знал и ничего из выше сформулированного мной не формулировал – новый и сильный, ты даже не решил, что в новых обстоятельствах должен делать, но знал точно, чего делать не должен.

Ты не должен сдаваться!

(И слово-то какое противное, тухлое, склизкое, как невыжатая, забытая в темном углу старая половая тряпка – сдаваться…)

Не сдаваться, а бороться, биться до конца!

И не за себя, точнее, не только за себя, но за всех, за истину, за правду!

Необоримое ощущение собственной правоты и права эту правду отстаивать окрыляло тебя, нового и сильного, так, что ты не шел, а, образно говоря, летел – неузнаваемый и неузнанный – двигаясь от метро «Чертановская» к дому, с которого все началось, и не то чтобы паршивый, всегда как будто виноватый и испуганный мент-недокормыш, из жалости оставленный служить в органах после срочной службы в ВВ, но и упитанный, натасканный в высшей школе милиции столичный следак не мог углядеть в тебе того, кто сбежал накануне от бдительной бутырской стражи, из-за кого в Москве были объявлены план «Перехват» и план «Вулкан-5», хотя и внешние приметы (свежий шрам на левом виске), и одежда, и берет с запятой (берет! с запятой!) – все соответствовало описанию, ни у кого и мысли не могло возникнуть, что ты – это ты, потому как пустившиеся в бега и пребывающие в бегах так по улицам не ходят.

А то, что тебя ищут, ты знал не только из рассказа Антонины Алексеевны Перегудовой, но и из официальных, так сказать, источников: сегодня утром в кафешке на улице Достоевского, бывшей Божедомке, наслаждаясь ароматом и вкусом горячей шаурмы, запивая его кофе с молоком из пластикового стаканчика, ты увидел на соседнем столике оставленную кем-то газету, где в верхнем правом углу было крупно сообщено: «Маньяк пустился в бега» – и ниже текст:

«Обвиняемый в изнасиловании тридцати восьми жертв Евгений Золоторотов по кличке Ветеринар сбежал из-под стражи во время проведения следственного эксперимента. Подробности в завтрашнем номере».

Газета была вчерашняя, и ты немедленно купил в соседнем газетном киоске свежий номер «Ежедневного бизнесмена» и «Столичного молодежника» и, не сходя с места, все, что касалось тебя, прихлебывая кофе, проглотил.

Мы не станем больше ничего цитировать. Чтобы все это вспомнить, достаточно вернуться к «Делу». Напомню лишь, что в одной из статей утверждалось, что в твоей поимке задействован вертолет.

Прочитав это, ты поднял глаза к небу и, никакого вертолета там не обнаружив, усмехнулся и подумал: «Врут».

И был прав – врали!

Забегая вперед, скажу: тебя так и не поймали, и ты не сдался, тебя сдали, один известный, как теперь говорят, медийный персонаж сдал.

А почему не поймали?

Да потому что не ловили!

Нет, план «Перехват» и, как там еще, «Вулкан-5» – все это привычно перехватывало и извергалось, успешно осваивая бюджетные деньги и расходуя впустую человеческое время и силы, но к тебе, к тебе лично, это не имело ни малейшего отношения. В те далекие баснословные уже времена бесславная наша милиция в лице почти всех своих членов, начиная с генералов центрального аппарата МВД и кончая сержантами «на земле», пребывала в процессе первоначального накопления капитала, по причине собственной трусости, глупости и нерасторопности отстав в этом актуальнейшем на тот момент в России деле от истинных первопроходцев новой жизни – бандитов (вот почему завидовали, вот зачем пытались походить, а ты…), и теперь спешно наверстывали упущенное: крышевали мелкий бизнес, в смычке с бандитами опекали средний и, облизываясь на бизнес большой, вовсю бомбили бабаев и шерстили чурок, – что им было до какого-то сбежавшего из автозака маньяка?

К тому же было объявлено, что у тебя два пистолета и ты отлично стреляешь с двух рук, а кому хочется лоб под пулю подставлять, когда все вокруг цветет и пахнет и жизненные перспективы раскрываются такие, что дух захватывает.

Так что не ловили тебя, один майор Найденов рвал и метал, бил копытом, рыл рогом землю, чтобы взять живым, а лучше мертвым (он-то знал, что ты безоружен и беззащитен), но кто-то давно и верно заметил: один в поле не воин – тем более такой воин, как Найденов.

А вот ты был воин!

Хотя и один был, совсем один…

С Божедомки на Чертановку ты отправился для того, чтобы встретиться со старухой, мимолетная встреча с которой осталась в памяти и, возвращаясь довольно часто, бередила душу своей непостижимой таинственностью.

«Кто, если не он?»

В этих не раз произнесенных странной старухой словах, возможно, скрывалось не только имя виновника твоих бед, но и таился несомненный скрытый пока для тебя смысл – загадочные сами по себе, они делались еще и значимыми, если вспомнить, как старуха их произносила, горящим и пытливым взглядом уставившись в пыльное соединение стены и потолка на лестничной площадке. Ты тоже тогда туда посмотрел и ничего, кроме пыльной паутины, не увидел, а она, без сомнения, что-то видела там, что-то очень важное, главное, может даже самое важное, самое главное, что только может быть.

Она многое успела сказать, пока ты собирал ее рассыпавшиеся бусы: и про свое чудесное исцеление в девятнадцатом году, и про сорок монахов, в Городище на кол посаженных, и все это можно было бы считать старческим бредом, если бы не этот вопрос, утверждающий некий скрытый от посторонних глаз смысл: «Кто, если не он?»

Или: «Если не он, то кто?» – ты точно не помнил, но разница тут небольшая, точнее, нет никакой разницы, не правда ли?

Загадочные слова таинственной старухи можно было сравнить с кончиком шерстяной нити, спрятанной внутри тугого клубка почему-то (так тебе виделось) красного цвета, с него нужно было начинать, чтобы клубок распутать, но прежде до него следовало добраться.

Ты точно знал, где она живет, и помнил, как ее зовут – имя, фамилию, отчество: Клара Ивановна Шаумян.

Правда, в том же доме и в том же подъезде жила полубезумная актриса из погорелого театра, как ее? Мамаева-Гуляева, но ты не особо опасался вашей возможной встречи. Она не узнала тебя в уличной разводке с деньгами и уж конечно не узнает теперь. Ты почему-то думал, что ее не встретишь – и так оно и вышло. А вот встреча с ее дочерью в твоем представлении состояться могла, но ты ее тоже не боялся, и даже желал встретиться, но тоже не встретил.

И последнее – там могла быть засада.

А вот тут ты не то чтобы боялся, потому что был к подобному исходу событий последних дней, в общем-то, готов, но внутренне сжимался, легко представляя, как насильно укладывают тебя на холодный грязный асфальт, тычут в затылок острым автоматным дулом, орут дурными голосами, пинают по ребрам чугунными носками армейских ботинок, и тут же отводил от этой неприятной картины свой внутренний взгляд, успокаивая себя тем, что, может, никакой засады там и нет. Тебя обвиняли в тридцати восьми преступлениях, совершенных в разных концах Москвы, включая пригороды, парки и лесопарки. Да у них личного состава не хватит везде засады устраивать – совершенно справедливо полагал ты, не без внутреннего напряжения подходя к нужному тебе дому.

2

В пустынном, как большинство нынешних московских, без детворы и старушек дворе, у подъезда, в который тебе предстояло войти, было неожиданно людно и суетно, как бывает, когда играют свадьбу или привозят мебельный гарнитур. Там стоял автобус «пазик», рядом двигались люди, и на лавочке кто-то сидел.

И что-то щелкнуло вдруг внутри тебя неслышно, без твоего ведома переключив «силу» на «бессилие», – ты словно наткнулся на невидимую ограду и остановился на слабеющих ногах, вглядываясь и пытаясь понять, что же там такое происходит.

«В таких автобусах возят ОМОН», – глядя на «пазик», думал ты.

«Неужели все-таки засада?» – думал ты.

Но даже если и она, разве это могло тебя, ставшего наконец сильным, испугать? И, по-петушиному подняв ногу, преодолев невидимую ограду, бесстрашно двинулся вперед.

Слушая печальный дудук, в кабине «пазика» сидел и курил, пуская дым в потолок, печальный армянин – носатый и черный до блеска, как грач на пашне.

Нет, автобус был не омоновский – не с синей ментовской, а с черной траурной полосой на боку, не свадьбу играли в этом подъезде и не мебель привезли – здесь кого-то хоронили.

– Слава тебе, господи, сдохла ведьма, – удовлетворенно сообщила неведомо кому идущая навстречу пожилая с недобрым лицом женщина.

И сила вновь оставила тебя.

Скосив напряженный взгляд, ты смотрел на лавочку под бетонным козырьком подъезда, где сидели двое мужиков с помятыми харями и красными кроличьими глазами, какие бывают у нашего брата после как минимум суточного запоя. Они курили и, не глядя друг на друга, беседовали – громко, сипло, бестолково. Один был… здоровенный омоновец в армейских ботинках-берцах, заправленных в серые форменные штаны.

Засада?! Да, это была она, но, кажется, ничем тебе не грозила.

Выше пояса омоновец был не по сезону одет, точнее раздет: на нем была лишь тельняшка в голубую вэдэвэшную полоску без рукавов. На мощном предплечье выделялась жирная татуировка, которую ты автоматически прочел, но от волнения не попытался перевести: «Luba forеver!», и я с удовольствием сейчас это сделаю, благо моего английского на это только и хватает: «Люба навсегда!».

Его собеседником был кругленький лысенький крепыш в растянутом на шее свитере с оленями. Он был тоже похмельно пьян, но удовольствия от общения не испытывал – его черные навыкате зрачки беспокойно рыскали по сторонам, он явно тяготился компанией, но не решаясь ее покинуть.

Напряженный, растерянный и даже, надо признать, испуганный, ты и это заметил.

А знаете, Евгений Алексеевич, кто сидел рядом с омоновцем?

Тот самый «начальник по лифтам», который дал на тебя лживые показания, в подтверждение которых даже выдрал листы из журнала дежурств. Виктор Иванович Закускин…

Как видишь, он совсем не соответствует портрету, нарисованному твоим воображением, и приходится признать несостоятельность еще одной твоей теории – те, кого зовут Викторами Ивановичами, не всегда бывают хорошими людьми, хотя тут я должен согласиться, большинство все же хорошие.

Глядя в грязный асфальт, омоновец говорил, курил, то и дело сплевывая себе под ноги, – плевки сидели там плотно и неподвижно, как мухи на куче дерьма.

Омоновец объяснял лифтеру разницу между пистолетами Макарова и Марголина, упирая на какую-то камору, но, увидев на асфальте твои аккуратно начищенные ботинки, замолчал и поднял голову. Его профессией, а скорее всего, и призванием было охранять, догонять, ловить, бить и, если придется, убивать, поэтому взгляд имел соответствующий, и хотя подобный взгляд не был для тебя внове – ты натыкался на них в Бутырке едва ли не ежедневно, – все равно…

Да, Золоторотов, ненадолго же тебя хватило, ты перестал быть сильным и большим, сделавшись вновь слабым и маленьким, и если бы не та неожиданная девочка с еще более неожиданным пионерским галстуком на шее, не знаю, как бы все дальше развивалось.

Омоновец смотрел на тебя с привычным ко всем, кто не в форме и не имеет отношения к «органам», презрением и, наверное, собирался спросить с привычной строгостью: «Вы к кому?» – но его опередил звонкий и участливый детский голосок:

– Вы к Кларе Ивановне?

– Да, – не задумываясь, ответил ты, отрываясь от змеиного взгляда служителя закона, и встретившись с приветливым детским взглядом, ухватился за него, как утопающий за соломинку.

Девочка словно явилась из детства, из твоего пионерского детства: она была правильная, аккуратная, в школьной форме, и из расстегнутой на груди стеганой курточки, словно дразнясь, высовывал свой алый и острый язык шелковый пионерский галстук. Во времена, когда пионеров не было в помине, девочка была пионеркой, стопроцентной советской пионеркой!

– Пойдемте, я вас проведу, – предложила она с пионерской готовностью во взгляде и в голосе.

– Да-да, – обрадованно согласился ты, забыв об омоновце, и, мгновенно потеряв к тебе интерес, тот продолжил объяснять приунывшему своему собеседнику отличие каморы пистолета Макарова от каморы пистолета Марголина.

Девочка взяла тебя за руку и повела за собой. В подъезде она нажала кнопку лифта и, дожидаясь, когда тот придет, смотрела снизу приветливо и изучающе. Девочка была плотненькая, мордатенькая, с расчесанными на пробор русыми волосами и двумя тугими, как плетки, лежащими на плечах косицами. Высунувший из-под курточки и второй свой алый язык пионерский галстук на ее короткой крепкой шее удивлял тебя, смущал и, стыдно сказать, радовал.

Ты – взрослый, она – ребенок, тебе следовало с ней заговорить, как и подобает взрослому вести себя в коротком и случайном общении с ребенком: спросить о школе, отметках и, может, о том, кем она станет, когда вырастет, но ты не раскрыл даже рта – ни перед лифтом, ни в лифте, в том самом, кстати… И, кстати также, ты не вспомнил, что лифт – тот самый, точнее, вспомнил, но тут же забыл.

Ты всегда любил детей, легко с ними общался, но за полгода бутырской своей жизни, видимо, отвык. В газетах и по телевизору тебя называли не только Ветеринаром, но и Лифтером, и может быть, ты подсознательно опасался, что если заговоришь, то напомнишь ей о случившемся в Москве побеге.

По всей вероятности, девочка не читала газет, не смотрела телевизор, и, ничего не зная о сбежавшем из тюрьмы маньяке-насильнике, не боялась ехать с тобой в лифте, а может, гарантом ее безопасности был пионерский галстук – этот детский амулет и оберег ушедшей в небытие советской цивилизации, который не подпускал к ней никакую, даже гипотетическую опасность, и, точно это зная, девочка никого не боялась и ничего не опасалась. Стоя у противоположной стенки гудящего дрожащего лифта, погруженная в свои пионерские мысли, в которых чувство долга превалирует над всеми детскими чувствами и желаниями, она уже не смотрела на тебя – в ее серых глазах появились вдруг одиночество и грусть.

Громыхнув сердито на прощание, лифт остановился, и вы вышли на ту самую лестничную площадку, по которой раскатились однажды черные коралловые бусы, и ты услышал загадочную фразу: «Кто, если не он?».

Как и тогда, дверь старухиной квартиры была открыта.

– Не бойтесь, проходите, – пропуская тебя вперед, сказала девочка тоном, каким взрослые любят разговаривать с детьми – покровительственно и назидательно. Очень давно с тобой никто так не разговаривал, это тебя развеселило и даже немного смутило.

– Я не боюсь, – улыбнувшись, сказал ты, шагнул в дверной проем и, сделав шаг в маленькой прихожей, замер в испуге.

Дверь в комнату тоже была открыта, и, разрезая ее густой давящий сумрак пополам, посредине стоял гроб, в котором лицом к тебе лежала мертвая старуха.

Мгновенно жизнь обратилась в смерть, течение времени остановилось вместе с тобой, остановившимся, замершим, но, подталкивая в поясницу острым своим кулачком, пионерка вернула тебя в жизнь, и, дернувшись нервным рывком, время вновь двинулось вперед.

Нет, ты не испугался, просто сильно растерялся, очень уж все это было неожиданно.

Пожалуй, это были всего лишь вторые похороны в твоей жизни – первыми были похороны декана вашего института, где от нервного напряжения тебя стал разбирать смех, за что потом тебя чуть не отчислили.

И еще – гроб, этот гроб, гроб…

Ты знал точно: все люди смертны, и для себя не делал исключения, но почему-то не допускал мысли, что будешь когда-то лежать в гробу, и поэтому на старуху еще мог смотреть, а на гроб – нет.

«Какой содержательный день», – подумал ты, с трудом отыскав в себе способность иронизировать, и на мгновение приободрился, но в следующее мгновение в тебе все опустилось, потому что, усилием воли оторвав глаза от лица покойницы, наткнулся на лицо своего декана – сильно постаревшего, но живого…

Нервно глотнув ртом воздух, ты беззвучно с ним поздоровался, не понимая не только, что делать дальше, но и как дальше жить.

Декан смотрел на тебя из-под сидящих на кончике носа очков – гневно и вопросительно.

Нет, это был, конечно, не он, слава богу, не он, просто очень на него походил, особенно эта прядь жидких волос на лысом черепе от уха до уха.

И, разумеется, сходство усиливала схожесть ситуаций – и там были похороны, и тут.

В руках «декан» держал подрагивающие исписанные листки.

– Почему опоздали? – сердито заговорил он. – Сказано же было: в двенадцать!

Ты не нашелся, что сказать в ответ, сделав лишь неопределенное движение плечом, словно собирался повернуться и уйти, чтобы никому здесь не мешать, но возникший из глубины комнаты женский голос – поставленный, мягкий, властный, вступился за тебя:

– Ну что вы, Фрол Кузьмич, товарищ мог и не знать. Мы не всех сумели оповестить, кто-то не смог, а кто-то на кладбище уже приедет… И это очень хорошо, что пришел мужчина, нам нужен мужчина, как раз четвертый… Садитесь, садитесь, – подбодрил тебя тот же голос, и в густом, усиленном присутствием покойника полумраке ты различил его обладательницу – это была женщина с белым лицом и голубыми волосами.

Только теперь ты стал различать: с трех сторон гроба у стен стояли стулья и на них сидели люди.

Впрочем, не на всех – были свободные, и ты сел на крайний – робко и беззвучно, и все это время твои осторожные действия строгим и недовольным взглядом отслеживал человек, пугающе похожий на вашего покойного декана.

– Вы не Гавриков? – спросил он вдруг.

– Не-ет, – сдавленно ответил ты и опустил глаза.

– Тогда извините, – смягчился старик и обратился ко всем с вопросом: – Ну что, продолжать дальше или снова начинать?

– Продолжайте, Фрол Кузьмич, – прошелестело со всех сторон, но, подумав, «декан» убежденно высказался:

– Нет, я все-таки начну сначала! Повторенье – мать ученья.

И, поправив на носу очки, приблизив листки к лицу, глуховато и монотонно стал зачитывать текст:

– Клара Ивановна Шаумян прошла большой путь борьбы и побед…

Доклад о жизни и деятельности покойной представлял собой расширенный вариант некролога, опубликованного в одной из московских газет, и, к счастью, у нас нет необходимости его здесь слушать, мы ведь его уже читали во второй части нашего повествования, но ты-то не читал и потому слушал с удивлением и некоторой, я бы сказал, оторопью – вот, оказывается, каким незаурядным человеком была та таинственная старуха, которой ты однажды помог собрать ее рассыпавшиеся бусы, и, слушая доклад-некролог, исподволь рассматривал в полумраке убогой старушечьей однушки сидящих у гроба людей.

Серые и неподвижные, они напоминали покойников.

На общем сером покойницком фоне выделялись два ярких живых пятна: одно бело-голубое – вступившаяся за тебя женщина с белым лицом и голубыми волосами, на первый взгляд – девушка, при дальнейшем общении оказавшаяся бабушкой, а второе – большое бело-розовое, расположенное напротив нее с другой стороны гроба не пятно уже, а почти облако, Это был крупный, можно даже сказать, величественный старик с розовым лицом и пышной седой шевелюрой волнистых хорошо уложенных волос. Положив большие пухлые ладони на свои полные, обтянутые вельветом джинсов колени, он делал вид, что спит, улыбаясь и время от времени открывая один глаз и поглядывая насмешливо то на «декана», то на тебя.

Где-то на середине доклада до тебя дошло, и ты стал всматриваться в лицо докладчика, как бы не веря своим глазам.

«Неужели Земляничкин, тот самый Земляничкин, член ЦК, член политбюро, член, член, член, чей тяжелый портрет я таскал однажды на октябрьской демонстрации?» – удивленно и растерянно думал ты.

Было холодно, ветрено, наклеенный на фанеру и прибитый к деревянной палке портрет парусил, грозя стукнуть по темени кого-нибудь из идущих впереди, и в тот момент ты ненавидел Земляничкина, Великий Октябрь, но больше всего конечно же себя – ничтожного, подневольного, советского.

«Яростный противник перестройки, враг всего нового и прогрессивного, он или не он?» – думал ты.

«И это не он был похож на декана, а декан старался на него походить, он и разговаривал так же глухо и неторопливо», – думал ты.

«Но где же Курилко, ведь они всегда и везде были вместе, Земляничкин и Курилко, про них даже шутили на этот счет, анекдоты какие-то ходили. Умер, наверное, он ведь уже тогда старый был…» – думал ты.

– Спи спокойно, дорогой товарищ и друг! – ослабевшим от долгого чтения и сорвавшимся от волнения голосом докладчик произнес последние слова прощания, аккуратно стер с утомленного чела платочком невидимый пот, аккуратно же сложил листочки и спрятал их в лежащую на коленях папочку.

«Он, все-таки он», – с тайной надеждой убеждал ты себя, испытывая тайную же, немного постыдную гордость за близкое общение с таким знаменитым когда-то человеком.

Сделалось тихо и как-то вдруг напряженно.

Видимо, все сидящие здесь по привычке после доклада ждали прений, но какие прения при покойнике, как можно на него повлиять, что исправить?

Внезапно до твоего слуха донеслось сладкое посапывание, придавшее последним словам докладчика реальный и зловещий смысл.

Ты испуганно взглянул на лежащую в гробу и почувствовал, что можешь засмеяться.

– Израиль Исаакович! – голосом опереточной голубки тихо и язвительно пропела бабушка с голубыми волосами.

Заснул тот величественный старик – розоволицый, краснощекий, с вкусным клубничным носом – делал, делал вид, что спит, а потом и впрямь заснул.

Спящий, он был похож на Санта-Клауса с рекламы кока-колы и одновременно на свежевыбритого, довольного собственной жизнью и общественным устройством Карла Маркса.

По стене пробежал возмущенный ропот.

– Израиль Исаакович, проснитесь! – уже не попросила, а потребовала бабушка с голубыми волосами. На ее выбеленном лице выделялись густо накрашенные губы, как у актрисы Любови Орловой в фильме «Весна», кажется, они там назывались «сексапил № 5».

В голосе этой внешне необычной женщины появилась банальная женская нотка – покровительственная и насмешливая.

– А? – вскинулся, просыпаясь, Санта-Маркс, и его пышные ухоженные волосы качнулись пенной волной. Он все сразу понял, но нисколько не смутился, а, улыбаясь полными розовыми губами, объяснил:

– Я всегда засыпал под доклады товарища Земляничкина.

– Спасибо, товарищ Басс, – обиженно проговорил докладчик.

«Земляничкин, точно! – обрадованно и торопливо подумал ты. А Басс… Я слышал эту фамилию… Он тоже был известен…»

– Не обижайтесь, Фрол Кузьмич, я пошутил. – Израиль Исаакович напрягся после сна всем телом, подался вперед, потягиваясь, и вдруг громко потянул носом, как бы нюхая пространство над гробом.

– А знаете, что я вам скажу? – оптимистичным тоном обратился он ко всем. – Не смердит, совсем не смердит! – И вновь потянул носом и даже руками призывно помахал, как бы предлагая остальным сделать то же самое. – Да вы понюхайте, понюхайте!

Растерянно и возмущенно отделились от стен серые человеческие тени и закачались, не зная, как на подобное предложение реагировать, что же касается тебя, то от непостижимости происходящего ты, кажется, перестал дышать.

– Ах! – воскликнула бабушка с голубыми волосами и, нервно засмеявшись, укорила розовощекого: – Вы в своем амплуа, Израиль Исаакович.

– В каком амплуа? – не согласился Басс, делаясь серьезным. – Четвертый день пошел. Она у нас как Лазарь-четверодневник. Только тот смердел и разлагался, а Клара – не пахнет. Старец Зосима на следующий день тлетворный дух стал испускать, а наша Клара…

– Какой еще Лазарь, какой старец Зосима, о чем ты? – устало выразил общее недовольство Земляничкин.

– Какой Зосима? – еще больше оживился Басс. – У Достоевского в «Братьях Карамазовых» в главе «Тлетворный дух», Зосима, старец, помните?

– Ну, то же литература! – От досады и раздражения Земляничкин даже махнул в его сторону своей неживой ладонью.

– Извиняюсь, Фрол Кузьмич, мы живем в стране литературоцентричной, где литература не только объясняет жизнь, но определяет и направляет ее. Когда Веничка Малофеев в своей нашумевшей когда-то статье предрекал конец литературоцентризма, я от души смеялся. Помните, конечно, статью в «Литературке», как там она называлась? «Смерть советской литературы, или Русише литературен шнель капут!» – произнося эти слова, седовласый посмотрел на тебя, как бы ища подтверждения, и ты невольно кивнул: да, именно так называлась та нашумевшая статья, возмутившая и расстроившая тебя, но особенно маму.

Басс видел в тебе единомышленника, и это смутило и обрадовало.

– Как бы не так! Вот оно – опровержение!

Полный жизни старик указал победным взглядом на лежащую в гробу безжизненную старуху.

– Но это жизнь, – не согласился Земляничкин, глядя на покойницу, – а там – литература, выдумка.

– Ну, насчет жизни вы преувеличили, – многозначительно и иронично не согласился Басс, тоже глядя на покойницу. – А литература… Ну, какая же там выдумка? У Зосимы был реальный прототип – старец Амвросий Оптинский, канонизированный ныне святой. Вот он-то как раз и смердел! А Достоевский как было все описал. Так церковь до сих пор этого реализма действительной жизни простить ему не может: как же – святой… Святой… Вот кто святая! – вновь неожиданно для всех воскликнул седовласый, указывая на лежащую в гробу. – Святая Клара!

Тени закачались – прилагательное «святая» возмутило всех даже больше, чем глагол «смердеть».

– Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! – От возмущения Земляничкин даже со стула приподнялся, хотя это стоило ему труда.

– А что? – настаивал убежденный в своей правоте Санта-Маркс. – К вашему сведению, в переводе с греческого святой означает отдельный, не похожий на всех, а именно такой, я думаю, вы все с этим согласитесь, она была. Таких, как наша безбожная Клара, не было, нет и не будет! – говоря это громко и торжественно, Басс легко поднялся со стула, а уже садясь опять на место, взглянул на тебя и прибавил вполголоса шутливо: – Слушай, Россия, это я, Израиль, говорю…

Общее смущенное молчание длилось недолго, потому что Басс молчал недолго, заговорив с новой интонацией – доверительной и деловитой:

– Мне вчера звонил епископ Иоанн по поводу дома на Божедомке…

Упоминание имени церковного иерарха на безбожных похоронах вновь качнуло тени у стен, но говорящий этого не замечал.

– И я ему и предложил: «А не согласитесь ли, владыка, нашу Клару отпеть?» – «Это та, которая в Городище сорок монахов на кол посадила?» – спрашивает. Ну, во-первых, говорю, не сорок, а тридцать восемь, и не монахи они были, а переодетые белогвардейцы. «Мы так не считаем». – «Ну так что, владыка, отпоете безбожную Клару? Хотя бы из чувства благодарности». – «Это за что же нам ее благодарить?» – «Как за что, владыка? Ваша церковь на мучениках стоит, как деревенская банька на камушках. Неустойчиво, кособоко, но – стоит. А сколько этих камушков наша Клара вам подложила?»

Возмущение слушателей сменилось вниманием, внимание – удивлением, удивление – восхищением. Земляничкин подался вперед всем своим высохшим щуплым тельцем, в его потухших от старости глазах зажглись огоньки живого интереса.

– Ну, а он что?

Откинувшись на спинку стула и вздернув овальный лоснящийся подбородок, Басс продолжил, цитируя собеседника:

– «Я бы с удовольствием ее отпел, если бы вы представили доказательства того, что она крещена. Мнится мне, Израиль Исаакович, что вряд ли двадцать шесть бакинских комиссаров ее крестили». Я говорю: «Владыко, но это же миф. Она русская девушка, дворянка Попова, наверняка была крещена». – «А доказательства?» Так и не договорились, – довольно улыбаясь, Басс закончил свой рассказ.

– А вы что, в самом деле хотели, чтобы он ее… отпел? – с задумчивым видом спросил Земляничкин.

– Ну что вы, – улыбнулся Басс. – Просто напомнил о себе. А то они думают, что есть только они, а нас уже нет. А мы – есть! И еще как есть! – И как бы подтверждая свои слова, Басс еще раз посмотрел на Клару, и все вслед за ним посмотрели, даже ты.

Какой все-таки насыщенный этот день – мысль повторилась уже без тени иронии и тут же стала развиваться. И какой тесный этот мир… Как в нем все переплетено…

…Ты рано в тот день проснулся и сразу ушел из дома Антонины Алексеевны Перегудовой.

На столе стояла еда и лежали деньги. Рядом на стуле висела твоя одежда, вычищенная и отглаженная.

Сила, твоя новая сила, не давала залеживаться и распивать чаи – ты оделся и ушел из приютившего тебя дома навсегда, и щелчок английского замка зафиксировал это прощание.

(Деньги взял не все, прикинув, сколько может понадобиться на стакан кофе, шаурму и несколько поездок в метро, что, кстати, было непросто – это были новые, уменьшившиеся в сто раз деноминированные деньги, ты видел их в общей, но еще не пользовался.)

Ты шел по утренней еще заспанной Москве, и в твоей голове доваривалась горячая каша из благодарностей, надежд и притязаний. Еще не было плана действий для достижения правды и о визите к старухе на «Чертановскую» ты даже не помышлял.

У журнального торговца купил свежий номер «Демократического наблюдателя», на обложке которого было анонсировано интервью Юлия Кульмана с художником А. Рубелем-младшим под броским заголовком: «Икоты – богохульство или призыв к свободе?» Начав читать его на эскалаторе метро, ты продолжил чтение в вагоне поезда, не зная, на какой остановке выйдешь. Читал с захватывающим интересом, во-первых, потому, что разговор вел твой любимый журналист, во-вторых, об этой странной выставке тебе рассказывал Слепецкий, и в третьих, что уж тут, тебя, несомненно, тешило, что ты, сам того не ведая, к этому неоднозначному событию руку приложил, став его едва ли не идейным вдохновителем…

Этот А. Рубель-младший оказался прелюбопытный тип – привлекательный и одновременно отталкивающий. («Если есть младший, значит, где-то должен быть и старший», – помнится, подумал ты.)

Именно после чтения интервью, которое Юлий Кульман провел, как всегда, мастерски, в твоей голове начал складываться твой сулящий победы, но принесший поражения план.

И первым пунктом в этом плане был он – Юлий Юрьевич Кульман.

Первым делом надо встретиться с ним и все, как было и есть, ему рассказать и, не дожидаясь ответа (какой тут может быть ответ?) – уйти.

Ты вышел на «Арбатской», решив дойти пешком до улицы Достоевского, которую с детства знал как Божедомку, где находилась редакция «ДН» – по бульварам, пройдя в первую очередь по своему любимому, родному и единственному – Тверскому.

В окнах квартиры на втором этаже, где прошло детство, строители меняли старые деревянные рамы на новые, пластиковые. Тебя всегда радовал вид стройки, бодрил запах краски, заряжал стук молотков, но увиденное не разбудило ни одного из этих чувств, а наоборот, вызвало, печаль. «Как, в сущности, безразлично к нам окружающее нас пространство, – думал ты, замедлив шаг. – Не только лес, от которого вчера бежал, как от преследующего маньяка-убийцы, но культурное, жилое: город, улица, дом, квартира… Мы к ним привыкаем, мы без них не можем, а они без нас – легко».

Гравий хрустел под ногами, как в детстве…

Ни бомжихи с черненькой собачкой, ни адмирала на Тверском ты не встретил, а в сторону храма, в котором Пушкин венчался, не посмотрел, и о самодеятельном писателе, взявшемся написать историю человека, который пошел защищать демократию и встретил Бога, не вспомнил.

Жаль, а то посидели бы, попили бы чайку…

У старинного особняка на Божедомке, в котором располагалась редакция «Демократического наблюдателя», стояла черная «Волга» и черный же БМВ, в которых в те годы любили разъезжать бандиты.

Рядом стояли люди, но не бандиты, совсем не бандиты, а одетые в черные длиннополые одежды священнослужители. Они живо между собой общались, улыбаясь и смеясь.

– Ой, смотри, Наташ, епископ Иоанн, – услышал ты из-за спины возбужденный женский голос и повернул голову.

В нескольких шагах справа стояли две полные тетки в драповых пальто с песцовыми воротниками, теплых платках и с сумками, из которых торчали влажные березовые веники. Судя по их промытым распаренным лицам, они только вышли из расположенных неподалеку Селезневских бань. Ты невольно улыбнулся: в женщинах виделось что-то хорошее, русское, настоящее, и соответствующая моменту фраза родилась вдруг, может быть, даже первая строчка стихотворения, каких никогда не писал: «Бабы идут из бани».

Женщины тебя на замечали, все их внимание – жадно-любопытный женский взгляд – было сосредоточено на людях в черном.

– Где? Где?

– Да вон же – высокий, красивый, с панагией на груди. Священники с крестами, а архиереи с панагиями, ты разве не знала?

– Не-е…

– Пошли скорей, благословимся, надо же, удача какая!

Ты читал о епископе Иоанне у того же Кульмана, который отзывался о нем, как о человеке прогрессивных взглядов, слышал от Слепецкого, называвшего иерарха «последним вызовом косности и мракобесию», знал о нем, как о фигуре медийной и, сам того не замечая, двинулся вслед за тетками. А те уже подбежали и, склонившись, хотели сразу «приложиться», то есть поцеловать руку епископа, но он не позволил это сделать, а картинно подняв крупную ладонь, поочередно возложил ее на окаменевшие от счастья головы.

– Отдали вам все-таки помещение, владыка? – дрожащим от волнения и подобострастия голоском спросила одна из женщин.

– Отдали, отдали, – отвлекаясь от собеседников, согласился епископ.

– Вы же говорили, что отдадут, вот и отдали, – напомнила она же.

– Говорил, что отдадут, и отдали, – еще раз согласился он.

Епископ Иоанн был высокий, статный, с большой аккуратно подстриженной седой бородой.

Его можно было бы назвать даже красивым, по-человечески красивым, если бы не глаза – быстрые, колючие, недобрые. И голос резкий, неприятный.

– Чужого нам не надо, но свое все вернем, правильно? – проговорил он, улыбаясь.

– Правильно, владыка, правильно! – обрадованно закивали тетки.

Сказав что-то своим собеседникам, епископ быстрым шагом направился к «бумеру», а остальные заторопились к «Волге».

– Какой день счастливый: и попарились, и у епископа Иоанна благословились! – делились радостью тетки, когда машины скрылись за углом.

Увиденное произвело на тебя противоречивое впечатление, хотя ты не совсем понимал, о чем идет речь, не знал, что отдали, но, взглянув на фасад особняка, где отсутствовала вывеска «Демократического наблюдателя», а остался лишь темный прямоугольник на выцветшей стене, начал догадываться.

Но все равно было непонятно, и ты спросил у проходивших мимо женщин:

– А что, редакции «Демократического наблюдателя» здесь теперь нет?

– Нет и не будет! – неожиданно резко, агрессивно даже ответила активная.

– А где же… – растерянно заговорил ты.

– Там же, где и все остальные! У Наума вашего в его конюшне! – подключилась вторая и засмеялась, презрительно на тебя поглядывая, подруга поддержала ее смехом, и, уходя, они продолжали смеяться.

Ты растерянно смотрел им вслед, все еще не понимая.

На двери особняка было написано черной деготной краской: «Кульман – иуда».

– Кульман – иуда! – сердито выкрикнул Земляничкин, возвращая тебя из переулков Божедомки в Чертаново.

– Ну зачем вы так, Фрол Кузьмич, – мягко осадил его Басс. – Юлий Юрьевич – милейший интеллигентнейший человек. И, что немаловажно, хорошо пишет. В наше время это уже роскошь.

– Хорошо? Может быть… Но что? Что он пишет? Он ведь в наших изданиях начинал, а чем кончил… Я не удивлюсь, если завтра увижу его в церкви со свечкой в руках. Сдался на милость врага, отдал мракобесам историческое здание, – не унимался Земляничкин.

– Ну, допустим, не он отдал, – напомнил Басс.

– Я знаю, кто отдал! – все больше заводился старик. – Это после его статьи тот, кого вы Дедом называете, подписал свой противоправный указ. А в этом особняке, между прочим, с девятнадцатого года находилась редакция «Московского безбожника», переименованного затем в «Советского атеиста»! – Земляничкин очень разнервничался, и было непонятно, что может его теперь успокоить.

– Мне ли этого не знать, многоуважаемый Фрол Кузьмич, – улыбаясь, продолжал оппонировать Басс. – Я был первым главным редактором этого замечательного издания. И мне ли этого не знать, если это здание до революции принадлежало моему родному дяде Давиду Давидовичу Бассу.

– А реквизировал его мой родной дядя Матвей Матвеевич Земляничкин! – обрадованно воскликнул Фрол Кузьмич, вмиг забыв свои обиды и почти развеселившись.

– В том доме, говорят, жил когда-то митрополит Филарет, которому Пушкин посвятил свои бессмертные строки… – Сделавшись мгновенно задумчивым и лиричным, словно явившись из далекого девятнадцатого века, Израиль Исаакович, кажется, хотел процитировать классика, но Фрол Кузьмич поморщился и замахал руками.

– Да хватит, хватит уже, читали, у вашего Кульмана читали!

– Плохо читали. – Басс нахмурился и продолжил: – Те, кто должен проповедовать Библию, тоже плохо ее читали. Не знают, что там написано. Или не помнят… Или не хотят помнить! «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», – процитировав источник, Басс тут же его назвал: – Книга Товита, глава четвертая. Ищут эрпэцешники сокровищ на земле, на небеса не отвлекаются…

Мысленно перенесясь из пушкинской России в ветхозаветную Иудею, Израиль Исаакович превратился из лирика в пророка – волосы на его голове вздыбились, глаза яростно засверкали, и, оказавшись в новой уже России, пророком же остался, продолжая не говорить – вещать, не предсказывать даже – пророчествовать.

– Но что там, в небесах? Там – идеи! Не зря же говорят: «Идеи носятся в воздухе». Бога не было, нет и не будет, но идея бога будет всегда, и вот – не за бога, а за идею идет сегодня борьба. По Фрейду, религиозное чувство сродни сексуальному, причем в отличие от сексуального, с годами оно не исчезает, скорей наоборот. Чья будет идея бога, тот и победит! Раньше в этой борьбе нам мешала идеология коммунистической бюрократии, извини, Фрол, но это так, но сегодня мы, атеисты, по-настоящему свободны, и идея бога будет в конце концов нашей! РПЦ делает ошибку за ошибкой, мне их даже жаль. У этой неудобоваримой аббревиатуры будущее такое же незавидное, как у КПСС, снова извини, Фрол. Наша святая Клара стоит дюжины их засушенных архиереев, объявленных святыми. Я верю – имя ее будет известно всем. Я сделаю все, чтобы в Москве воздвигли памятник безбожной Кларе, и может быть, когда-нибудь осуществится мечта моей жизни – будет построен храм атеизма, в пантеоне святых которого соберутся великие просветители – гуманисты, ученые, писатели и среди них…

– Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, – тихо вставил взволнованный Земляничкин, но Басс предупреждающе поднял руку:

– Только не Сталин, он с церковью заигрывал, патриаршество вернул. Слушай, Россия, это я говорю, Израиль! – Произнеся это то ли в шутку, то ли уже всерьез, Басс замолчал, и сделалось тихо.

Бабушка с голубыми волосами кашлянула, привлекая к себе внимание, и отстраненно-деловито обратилась к Бассу с вопросом:

– Это ваше слово прощания?

Тот усмехнулся, окончательно возвращаясь с небес на землю, и ответил с насмешливой интонацией:

– Считайте, что это репетиция.

Бабушка с голубыми волосами дернула плечом и обратилась с вопросом ко всем присутствующим:

– Кто еще хочет высказаться?

Присутствующие ответили смущенным молчанием.

Ты понял, наконец, что находишься на мероприятии, называемом гражданской панихидой. Обычно они проводятся по месту работы покойного, а так как у Клары Ивановны Шаумян такого места давным-давно не было, все, кто ее знал, собрались в ее квартире.

Бабушка с голубыми волосами глянула в блокнотик, подслеповато сощурилась и спросила:

– Цимерманн-Вольская здесь?

Ответом было молчание.

– Вольский-Горюнов!

И вновь никого.

– Я думаю, они просто не нашли это чёртово Чертаново. Кто же знал, что наша Клара в этот забытый богом угол переехала и живет в такой халупе. Даже я чудом нашел, – привычным хозяйским тоном вновь заговорил Басс и, глянув на тебя насмешливо и испытующе, неожиданно предложил:

– А может, молодой человек что-то скажет?

3

В первое мгновение ты даже не поверил, что это к тебе обращаются, но когда Басс прибавил, многозначительно усмехаясь: «Мне кажется, вам есть что сказать», поверить пришлось, отчего легче не стало, скорее наоборот – ты растерялся, очень растерялся, и я даже не представляю, как бы ты себя повел, что смог бы из себя выдавить, если бы не Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь и которую в последний момент спасительно вспомнил…

Она бы не растерялась.

И, поднявшись, кашлянул в кулак, как Земляничкин.

Сидящие вокруг гроба человеческие полутени воззрились на тебя в требовательном ожидании.

Ты любил стариков, даже завидовал им, решившим все свои проблемы, а те, которые не смогли решить – за них решила жизнь, но, оказавшись в окружении стариков и старух, ощутил не только проявляемый к тебе какой-то неприятный интерес, но, страшно сказать, зависть. Зависть к твоей по отношению к ним молодости, здоровью и жизненным перспективам. (Не уверен, однако, что они согласились бы поменяться годами, узнав о твоих проблемах.) Быть может, это были не те старики, каких ты знал или представлял себе, «неправильные», чужие?

– Я оказался здесь почти случайно… Дело в том, что я общался с… покойной… – Последнее слово далось с неожиданным трудом, кажется, ты произносил его впервые в жизни. – Я общался с покойной всего лишь один раз и то совсем недолго…

– И тем не менее вы здесь? Значит, эта встреча произвела на вас большое впечатление? – предположил и одновременно подсказал Басс.

Ты бросил на него благодарный взгляд и кивнул.

– Большое, да, очень большое…

– Расскажите, это же очень интересно! – это опять был Басс. – Может быть, вы были одним из последних из присутствующих здесь, кто с ней общался. Ведь все мы забыли о ее существовании и о смерти чудом узнали. Ну, вспоминайте, молодой человек, вспоминайте!

И ты еще раз кивнул, вспоминая.

– Это было… пятого апреля сего, то есть уже не сего, а прошлого года. – Напрягать память не пришлось, эта странная старуха, та странная встреча, ваш странный разговор сидели в твоем мозгу занозой, не давая себя забыть.

«Кто, если не он? Если не он, то кто?» – допытывалась она у тебя, но что ты мог ответить? На первый взгляд, вопрос не имел смысла, но старуха произносила его с такой болью, с таким страданием, что в нем виделся глубочайший смысл, и ты не решался заглядывать в те глубины.

Посмотрев на розоволицего и на голубоволосую, окинув спешным взглядом серые лица вдоль стены, ты не решился здесь сейчас об этом говорить.

– Между нами состоялся очень… важный разговор, но… – Ты вспомнил бусы, поспешно ухватился за них, и, невидимые, они словно посыпались с твоих ладоней – круглые и торопливые, как слова, бездумно слетающие с губ.

– А еще мы собирали бусы! Замечательные черные бусы, коралловые, очень красивые и, наверное, очень дорогие, они рассыпались вон там, на лестничной площадке, и я их собрал, потому что она не могла…

– Бусы! – неожиданно воскликнул Басс, и его седая шевелюра качнулась и увеличилась в размерах. – Знаменитые бусы черного коралла из запасников Эрмитажа, которые, по преданию, Вольтер подарил Екатерине Второй, а нашей Кларе их подарил Карл Радек, по поводу чего высказался сам Ленин.

Сидящие вокруг гроба зашевелились, особенно оживился, я бы даже сказал, возбудился, Фрол Кузьмич.

– Да, Ленин… Ленин, Ленин. – Он словно жевал вслух главное слово своей жизни, и кажется, оно не только возвращало последнему малому остатку его жизни смысл, но даже придавало вкус.

– Бусы! Но где же они! Я их не вижу! – продолжал восклицать Басс, причем делал он это так, как будто был на сцене Малого театра – картинно и трагически, выбрасывая вперед не ладонь, а длань.

Внезапно прозвучав, восклицания внезапно же оборвались – молча и неподвижно седовласый смотрел на лежащую в гробу покойницу, не обнаруживая на ее пергаментной шее и впалой груди никаких бус.

Басс обвел удивленным взглядом сидящих.

Все были неподвижны, кроме бабушки с голубыми волосами, которая нервно запихивала свой блокнотик в черный, шитый бисером ридикюльчик.

– Мы с внучкой раньше всех сюда приехали, и я их, кажется, видел, – сообщил Земляничкин растерянно хрипловатым голосом.

– Кажется или точно? – предложил уточнить Басс.

– Кажется, – подумав, ответил Земляничкин.

– Не кажется, а точно! – прозвучал вдруг звонкий голос пионерки, которая все последнее время в комнате отсутствовала. Теперь же она стояла в проеме открытой двери, словно перед боем – широко расставив крепкие ножонки, сжав кулачки и сердито насупившись.

– Клара, выйди! – громче приказал Земляничкин, глядя на лежащую в гробу.

По спине у тебя пробежали мурашки: некоторая фантасмагоричность происходящего сделалась вдруг жутковатой.

– Клара, выйди! – вновь потребовал Земляничкин, не отрывая требовательного взгляда от лица покойницы.

Дверь хлопнула, и, демонстративно громко топая, девочка ушла.

«Ее тоже зовут Кларой», – запоздало сообразил ты и облегченно выдохнул.

– Быть может, они у нее там, под платьем? – взволнованно предположила бабушка с голубыми волосами.

– А вы проверьте, – предложил Земляничкин, глядя на нее недобрым изучающим взглядом.

– Я? С какой стати? – удивилась та.

– Ну, вы же женщина, – подключился к предложению Басс. – И она тоже…

– Женщина, и что? Я живая, а она… – раздраженно заговорила бабушка с голубыми волосами. – Вам они нужны, вы их там и ищите, – предложила она с вызовом и отвернулась.

– Хорошо, – протяжно и угрожающе согласился Басс и, подавшись вперед, опустил свои пухлые ладони на впалую грудь покойницы.

Земляничкин смотрел на него вопросительно.

Остальные старались не смотреть.

Басс медленно помотал головой.

– Не кажется, а точно, – так же медленно проговорил Земляничкин, все вспомнив и определенно уже утверждая, что бусы здесь были.

– А-али-ина Львовна, – с вершины выросшего вдруг, огромного, как гора, тела Басса возник гул катящихся с этой горы камней.

– Я вас слушаю, Израиль Исаакович, – деловито отозвалась бабушка с голубыми волосами, сложив губки в бантик вежливой улыбки.

– А-али-ина Львовна, – гул угрожающе нарастал, но та, кому он угрожал, его как будто не замечала.

– Вы что-то хотите мне сказать?

– Откр-ройте сумочку, Алина Львовна, – прорычал в своей подступающей ярости Басс, из мертвой горы превращаясь в живого свирепого льва.

– Да? Зачем? – очень искренне и очень непосредственно удивилась бабушка с голубыми волосами.

– Мы хотим посмотреть, что в ней лежит!

– Вы хотите посмотреть, что лежит в дамской сумочке? – недоумевала, словно не веря своим ушам, Алина Львовна и хохотнула кокетливым хохотком. – А вы не боитесь увидеть там что-то, что не предназначено для мужских глаз?

– Не боюсь, – мотнул гривастой головой Басс. – Я уже все видел. И не только видел… Я благодаря вам покойницу только что пощупал…

– Сомнительная шутка, Израиль Исаакович, – с укоризной пробормотала старушка. – Не ожидала от вас такое услышать.

– А-алина Львовна, – в имени бабушки с голубыми волосами отсутствовала буква «р», но в рыкающем гласе негодующего красного от возмущения Санта-Маркса она явственно слышалась.

– Да что вы с ней! – не выдержал бледный, как смерть со знаменитой гравюры Дюрера, Земляничкин, вскочил и, перегнувшись через гроб, вцепился в ридикюль, который Алина Львовна из своих рук выпускать не собиралась. И не выпустила бы, если бы ветхая антикварная ткань не разорвалась с треском и оттуда не вывалились черные шарики бус.

Они усыпали свою лежащую на одре владелицу, разлетаясь в разные стороны, а один ударил тебя в лоб – довольно-таки больно, и ты растерянно его потер.

– Ну вот, – удовлетворенно и смущенно пробормотал Фрол Кузьмич и сел на свое место.

Тени оскорбленно закачались.

– А-а-лина Льво-вна, – аки лев рыкающий, Басс призывал даму к покаянному ответу, но та каяться не собиралась.

– Она мне их завещала! – вскакивая, выкрикнула ему в лицо бабушка с голубыми волосами.

– Где завещание, покажите!

– Это было устное завещание!

– Устных завещаний не бывает! Аферистка! Вы всегда ею были. Алина Львовна! Спекулянтка и аферистка! Вы торговали импортными шмотками и перевирали первоисточники.

– А ты, Израиль, всегда был подлец! – с этими неожиданными словами бабушка с голубыми волосами решительно поднялась и с гордо поднятым подбородком и предельно оскорбленным выражением лица, громко стуча каблуками, покинула комнату.

Я не помню, сколько времени длилась пауза – необъявленная и тягостная минута молчания скорби не по покойному, а по живому человеку, – в продолжение которой ты, да наверняка не только ты, испытывал не просто скорбь, а скребущий, выворачивающий душу стыд.

Незаметно и беззвучно в проеме двери появился еще один участник этой странной панихиды – водитель автобуса, похожий на грача армянин.

Большой и черный не только волосами и лицом, но и залоснившейся от долгой носки до блеска одеждой, он мял в больших черных ладонях черный и блестящий каракулевый картуз и неотрывно смотрел на лежащую в гробу.

В первый момент тебе показалось, что армянин улыбается – он и в самом деле улыбался, но это была улыбка сострадания и скорби. Из его черных глаз выступили вязкие слезы и медленно поползли по обширным щекам, с трудом пробиваясь сквозь густую черную щетину, складки морщин и шрамов. Слезы были горячими и тяжелыми, как расплавленный свинец, – остановившись у края губ, своей скорбной тяжестью они потянули их книзу – к большому угольно-сизому подбородку, превращая улыбку сострадания в гримасу скорби. Губы армянина – обветренные, бесчисленное количество раз обожженные чачей и хашем, прокопченные сигаретным дымом – мужественные подобранные его губы вдруг распустились, сделавшись детскими, безвольными, и задрожали жалобно и беззащитно. Оглядев вас взглядом не знающего ваши обычаи, не понимающего и не желающего их понимать, взглядом не человека даже – животного, черного буйвола, а может быть, птицы – того же грача, – армянин вдруг громко всхлипнул и, разведя в стороны руки, объяснил свое состояние:

– Девочка плачит. Бабушка плачит. Грач тоже плачит будит…

И, подойдя к гробу шаткой походкой поверженного горем человека, заплакал, роняя на покойницу крупные слезы и говоря что-то по-армянски.

Удивление, вызванное у сидящих в комнате такими его действиями, сменилось смущением, переросшим в возмущение. В самом деле – этот чужой человек ворвался, можно сказать, в чужой монастырь со своим уставом и будет здесь всем теперь заправлять?

– Он что, ее родственник? – спросил кто-то кого-то, кажется, тот же Земляничкин того же Карла, тьфу ты чёрт, Басса!

Удивительное дело, но Басс не ответил, за него ответил сам плачущий армянин. Обернувшись и обращаясь ко всем, он проговорил укоризненно:

– Причем родственник – человек умир, женщин умир, старый женщин умир!

– Видимо, он считает ее армянкой, – придя в себя, объяснил Израиль Исаакович Фролу Кузьмичу.

Басс произнес это негромко, но когда пожилые люди говорят негромко, все равно получается громко, и армянин опять услышал и вновь прореагировал не только укоризненно, но и возмущенно:

– Причем армянка не армянка, человек умир, женщин умир – плакат надо!

И он продолжил плакать, приговаривая на своем древнем, уставшем от многотысячелетнего существования языке, и в череде непонятных слов твое ухо выделило два то ли слова, то ли звука: «че» и «чка», и ты подумал: «Интересно узнать, что это означает».

В лицо мертвой старухи ты посмотрел только в первый момент, когда вошел в комнату, и, отвращенный невидящим и равнодушным взглядом смерти, тут же отвел глаза, и вряд ли взглянул бы еще, если бы не этот плачущий армянин – теперь ты смотрел на нее беспрерывно.

Казалось, она ждала слез и рыданий над собой и твоего прощального взгляда – мертвая старуха превратилась в покойного человека, нашедшего в слезах и сочувственном взгляде чужих людей последнее оправдание прожитой жизни.

Потом началась организационная неразбериха и суматоха, если не сказать скандал.

За организацию похорон отвечала та самая бабушка с голубыми волосами, Алина Львовна, фамилию не знаю, она сама за это дело взялась, но все сделала из рук вон плохо, причем, похоже, не без выгоды для себя. Достаточно сказать, что предложившему свои услуги похоронному бюро было отказано якобы из-за дороговизны, хотя деньги собрала со всех. И автобус был не от похоронного бюро, а левый, дикий, гастарбайтеры и этот рынок, оказывается, оккупировали, а главное, кладбище было чёрт-те где, чуть ли не за кольцевой дорогой.

И Земляничкин, и Басс, да и все остальные, кто был в силах, возмущались как могли, но бабушка с голубыми волосами вызвала себе «скорую», и ее увезли, так что спросить было не с кого.

Продолжение траурной церемонии оставшимся пришлось взять на себя, и тут ты понял, что означали ее слова про четвертого мужчину, потому что выносить гроб пришлось тебе вместе с Бассом, Земляничкиным и армянином.

4

Ничто так не сближает мужчин, как общее физическое усилие, будь то вытаскивание застрявшей в грязи машины или, как в вашем печальном случае, вынос гроба с покойником и погрузка его в автобус.

Басс тяжело дышал и вытирал пот, Земляничкин держался за сердце, хотя самые большие физические усилия приложили вы с водителем. Ты нервно вытирал руки платком после того, как впервые в жизни прикоснулся к гробу.

– Девяносто девять лет прожил, ай женщин! – глядя на гроб, восхищенно цокал языком армянин и тут же не преминул похвастаться: – Мы, армяне, много живем. Ной восемьсот лет жил!

Басс глянул на тебя и, усмехнувшись, поправил:

– Если быть точным, девятьсот пятьдесят. До потопа шестьсот и потом еще триста пятьдесят.

– Девятьсот пятьдесят! – обрадованно воскликнул водитель. – До тысячи лет немного оставалось! Вот какие мы, армяне…

Басс поморщился и объяснил, поворачиваясь к водителю:

– Не был Ной армянином.

– А кем? – очень удивился армянин.

– Человеком, – еще раз усмехнувшись, ответил Басс, явно тяготившийся подобной полемикой. – Тогда не было еще народов, народы появились позже. Заводите мотор, надо ехать…

Водитель торопливо направился к кабине, сам с собой разговаривая и не соглашаясь с тем, что Ной не был армянином, а седовласый обратился к тебе:

– Ну, давайте знакомиться. Басс. Академик Басс. Израиль Исаакович.

Ты торопливо пожал протянутую руку и торопливо же назвал себя, и – вспомнил наконец.

– Так это вы? Это по вашему учебнику научного атеизма мы учились? – спросил ты радостно.

– Ну, там был большой авторский коллектив, – ответил Басс и, повернув голову, уставился куда-то вдаль взглядом скромным и значительным.

– Коллектив большой, а написал все сам, – проговорил, подойдя к вам, Земляничкин и, глянув на Басса, прибавил иронично: – Скромный ты наш…

– А это… – стал представлять друга Басс, но от радостного волнения ты его перебил.

– А я вас узнал сразу… почти сразу. Однажды на демонстрации я даже нес ваш портрет.

– Во как, – проговорил на это старик, глянув на седовласого с чувством превосходства и еще большего смущения.

– А был еще Курилко… – вырвалось у тебя от полноты чувств, но, сказав это, ты осекся, подумав, что подобное воспоминание неуместно, скорее всего, Курилко умер, ведь он был, кажется, старше Земляничкина, но Фрол Кузьмич понял тебя и тут же пришел на помощь.

– Жив, жив Курилко… – проговорил он, успокаивающе улыбаясь. – Приболел просто немного… Простудился, пока мы с ним некролог по редакциям носили.

Отлипшие от стен серые старухи и на улице оставались плоскими и серыми. Никто из них на кладбище не поехал, сославшись на здоровье и прием у врача.

– Кто ж, Израиль, твой спич там услышит? – глядя иронично на Баса, спросил Земляничкин, когда вы сели в автобус.

Ответ седовласого академика был неожиданным и громогласным:

– Небеса! Небеса – мой единственный слушатель.

Накрытый крышкой, гроб стоял посреди автобуса, вы вчетвером сидели вдоль него, невольно на него глядя: академик Басс, Фрол Кузьмич Земляничкин, его внучка Клара и ты четвертый.

Водитель (его звали Грач!) включил магнитолу, и вновь зазвучал печальный дудук.

Басс поставил на колени большой советских времен кожаный портфель и, достав из него плоскую золотистую фляжку, проговорил:

– Я думаю, Клара на нас не обидится. Вы как?

Ты смущенно пожал плечами.

– Это очень хорошее виски… – посерьезнев вдруг, объяснил Басс, наливая напиток в золотистый стаканчик. – Оказывается, виски – слово среднего рода. Не знал.

– Это последнее, чего ты не знал, – пошутил Земляничкин.

– Нет, надеюсь еще осталось, – не согласился Басс, протягивая стаканчик тебе. – Давайте за знакомство…

– А вы? – ты глянул на Земляничкина.

Тот замахал протестующее рукой.

– Он не пьет, – объяснил Басс, наливая в стаканчик поменьше. – И не пил никогда. Еще один кандидат в святые.

Земляничкин смущенно захихикал.

– Не смейся, Фрол, и тебе в будущем музее атеизма место найдется. Где-нибудь неподалеку от Клары.

Земляничкин махнул на Басса рукой и покосился на свою внучку.

Привалившись к его плечу, пионерка крепко спала.

– Наша новая Клара, – поймав твой взгляд, представил ее Басс и задумчиво посмотрел на фляжку в своей руке с тем известным каждому нормальному мужчине выражением лица, который выпил первую и тут же думает: «А не выпить ли вторую?»

«Хороший виски, – подумал ты и сам себя поправил: – Хорошее…»

– Вообще-то, родители назвали ее Катей, – обращаясь к тебе, доверительно заговорил Земляничкин.

– Ага, расскажи, Фрол, как ты ее в Клару перекрестил, – предложил Басс, наливая по второй.

Земляничкин улыбнулся, щурясь и ежась, и с готовностью стал рассказывать историю, которую сам, похоже, любил:

– У нас с моей покойной женой один ребенок, поздний, девочка, дочка Оля. Девочка хорошая, но очень скромная, слишком даже. Росла одиноко. Оно понятно – среда к общению не располагала. Как у замечательного советского поэта Сергея Смирнова написано:

Не в ту среду попал кристалл, Но растворяться в ней не стал, Кристаллу не пристало Терять черты кристалла.

А жить-то надо! И рожать надо. Женщина все-таки… Да и простое человеческое счастье не помешало бы…

– Погоди, мы выпьем, – перебил рассказчика Басс, и вы снова выпили.

«Хорошее виски», – вновь подумал ты.

Земляничкин вдохновлялся своим рассказом, но, возвращаясь в прошлое, как бы грустнел.

– Понимаете, Евгений, Евгений, да? Понимаете, какое было дело… Кроме как по служебным делам, мы ни с кем не общались. С теми, кто был, так сказать, ниже нас, общаться не позволяла система, так она была выстроена. А, что называется, со своими мы могли общаться только в рамках официальных мероприятий, неофициальное общение могло вызвать подозрения.

– А выше не было никого! – смеясь и наливая по третьей, подсказал Басс.

– Выше не было никого, – как-то безрадостно согласился бывший член Политбюро.

– Вы были боги! – Академик протянул тебе стаканчик и подмигнул.

– Скажешь тоже, Израиль, – обиделся Фрол Кузьмич и отстранился, морщась, ощутив запах алкоголя. – Выпивай и не мешай рассказывать. Но вышла все-таки замуж, хотя ей было уже около сорока… Но хороший человек, химик, смирный… Живут, а… – рассказчик покосился на спящую у своего плеча девочку и произнес шепотом: – Не беременеет. Проверили его, проверили ее – все как будто в порядке, а нет как нет. Пошла по врачам, и один, вместо того чтобы лечить, в церковь ее направил… И начались наши хождения по мукам… Он-то ничего, а она такая сделалась набожная, что просто ужас… А представляете, что было бы, если бы узнали, что дочь Земляничкина из церкви не вылезает, попам руки целует, представляете, что мне стоило эту информацию скрыть? Ну, ходит, молится, а все равно не беременеет. Я говорю: «Ну всё! Хватит, – говорю, – дурака валять, поедем в Германию, там все делают так, что любая родит». Плачет… «Погоди, папа, есть еще один монастырь, там есть дорожка – если по ней пройдешь…» Представляете, в каком состоянии она уже была? Дорожка…

– «Ну, хорошо, – говорю, – поезжай, раз так, но оттуда сразу в Германию, обещаешь?» – «Обещаю». Уехала, приехала… И поехали в Германию сразу, в ФРГ, визит пришлось организовать по линии рабочего движения. Приезжаем и… – Земляничкин неожиданно оборвал свой рассказ и замолчал, смущенно глядя себе под ноги.

– «Взыграло во чреве»! – иронично, но важно подсказал Басс.

Земляничкин смущенно пожал плечами и кивнул.

– Немцы даже были удивлены.

– Чудо? – еще более насмешливо подсказал академик.

– То-то и оно, – растерянно согласился бывший член Политбюро. – Ну ладно, родилась девочка. А как ее назвать – для этого она мужа в тот монастырь отправила к тому самому монаху. Тот и сказал: «Катерина, в честь святой Екатерины, конечно». Ну, Катерина так Катерина, а времена уже лихие наступили, девяностый год, канун великого предательства. Ну, что-то некогда им было ее записать, я говорю: «А давайте я метрику на нее получу»? Они и рады… Никогда их такими вещами не баловал, а тут… Ну и записал, – старик хрипло засмеялся, – не Катей, а Кларой… В честь нашей… – Земляничкин ласково посмотрел на гроб. В его маленьких мелких глазках появились вдруг мутные стариковские слезки.

– Мало! – громко прошептал он сиплым срывающимся голосом.

– Что? – не расслышал Басс.

– Мало, – повторил Земляничкин, беря себя в руки. – Девяносто девять лет прожила, а все равно мало.

– Мало, – соглашаясь, мотнул седой шевелюрой академик.

Фрол Кузьмич улыбнулся вдруг и, подавшись к тебе, сообщил:

– А наш Израиль недавно опять женился! В какой раз?

На лице Басса изобразилось мужское самодовольство.

– В какой не скажу, но точно не в последний. – И, обращаясь уже к тебе с тем же выражением лица, стал рассказывать: – Занимательная арифметика: ей восемнадцать, мне восемьдесят один. На первый взгляд разница значительная, но только на первый… «Мне никто не нужен, кроме тебя». Вот тут на бедре у нее вытутаировано мое имя.

– Как? Академик Басс или просто Изя? – съязвил Земляничкин и подмигнул тебе.

– «Израиль», – не принял шутку академик. – Требует венчания. Даже в храме договорилась, Большое Вознесение на Никитской, знаете?

Вопрос был обращен к тебе, но ты не смог на него ответить…

– В которой Пушкин со своей красавицей Натальей венчался, – подсказал Басс, и, преодолевая себя, ты кивнул.

– Я говорю: «Со мной это исключено».

– Бороду заставила сбрить, – вновь сообщил тебе Земляничкин и конфузливо засмеялся.

– Да, пришлось, – пожал плечами Басс и как будто увеличился в размерах. – Колется, говорит…

– А так он был вылитый Карл Маркс!

– Или Санта-Клаус.

Ты улыбнулся. Они были трогательны и симпатичны, эти в недавнем прошлом сильные мира сего, а сегодня просто старички со своими стариковскими слабостями и милыми причудами.

Было тепло, уютно и совсем не страшно, хотя колени упирались в острый край гроба, в котором лежала покойница.

Басс и Земляничкин говорили о покойной, недоумевая, куда делось все, что ей принадлежало: квартира на Кутузовском и дача в Переделкине, имущество.

– Ничего нет, ничего нет, одни бусы остались! – возмущался Басс.

Успокоившись, он предложил тебе выпить еще, но ты отказался. Академик выпил сам и, повернувшись к тебе, спросил, заглядывая в глаза:

– Так что же она вам тогда сказала?

Ты сразу понял, о чем речь, и, кашлянув, повторил, слово в слово, сказанное старухой в день, когда начала рушиться твоя жизнь.

– «Кто, если не он?»

– Как-как? – заинтересовался Земляничкин.

– Она все время повторяла: «Кто, если не он?» – сказал ты.

Земляничкин не понял и посмотрел на озадаченного своего друга.

– Гм, – мотнул головой Бассс и попросил уточнить: – «Кто, если не он?» или «Если не он, то кто?»

Ты задумался, вспоминая, но точно вспомнить не смог и спросил:

– А разве тут есть разница?

– В первом случае это, так сказать, вольное прочтение, а во втором – точная цитата: «Если не Он, то кто?» – Басс замолчал, вопросительно глядя на крышку гроба, за которым скрывалось лицо человека, однажды задавшего этот вопрос, словно ожидая, что Клара Ивановна Шаумян подтвердит сейчас сказанное тобой или опровергнет.

– И именно этот вопрос привел вас сегодня к ней? – спросил академик.

Ты подумал и ответил:

– Ну, в общем, да…

Теперь Басс смотрел на тебя точно таким же взглядом, как только что смотрел на гроб, и ты смутился.

– Да никто, никто, никто! – воскликнул вдруг он. – Это же элементарно – никто! Иов, Книга Иова… Знаете, что сказал о ней Честертон? Это точная цитата, у меня, как вы, надеюсь, заметили, хорошая память. Так вот: «Значение Иова не выразишь полно, если скажешь, что это самая занимательная из древних книг. Лучше сказать, что это – самая занимательная из книг нынешних». Из книг нынешних! А почему? Да потому, что Иов был первым атеистом, который заявил об этом талантливо и страстно. Настолько талантливо и настолько страстно, что составители Библии не смогли оставить в стороне этот даже для них древний текст. Помните, как Иов начинается? Нет, конечно?

«Был человек в земле Уц». Вообще-то, правильно – Уз, но я сейчас не об этом…

Человек, просто человек!

Не еврей – как и армян, нас тоже еще на свете не было.

И он первым усомнился в существовании Бога.

«Кто, если не Он?»

Какой страшный вопрос!

Вопрос, ставящий на колени! Даже нашу несгибаемую Клару, кажется, поставил… Ай-ай-ай! – Глядя на гроб, Басс укоризненно покачал головой и продолжил:

– А ответ-то простой, простейший, элементарнейший: «Никто!»

Вы, конечно, не читали книгу Рижского, которая так и называется «Книга Иова»? Не читали? Ну, конечно… Она в девяносто первом вышла, мертвое время, ее даже не все специалисты тогда прочли… Моисей Иосифович, сибиряк, мой друг…

«Был человек в Земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла». Непорочен – да, справедлив – конечно, и, несомненно, удалялся от зла. Но не богобоязнен – это позднейшая вставка, Рижский это блестяще доказал. Иов – атеист, предтеча атеизма! Почитайте, почитайте обязательно! Подарить ее вам я не могу, у меня ее здесь нет, но зато есть другая. И вот ее-то… – решительным жестом Басс вытащил из портфеля здоровенную, толстенную, тяжеленную книгу, раскрыл, выхватил из кармана ручку, быстро и размашисто что-то написал на форзаце, после чего захлопнул обложку и протянул тебе.

Ты принял ее, с трудом удержав в руках.

Книга была больше и тяжелей золотого тома «Войны и мира».

Ты посмотрел на обложку и прочитал: «Большой атеистический словарь под редакцией академика И. И. Басса».

– Я посвятил ему тридцать лет своей жизни, – проговорил Басс с тем же горделивым выражением, с каким рассказывал о своей молодой жене.

– Он был напечатан в августе девяносто первого, – многозначительно и иронично сообщил Земляничкин.

– Так ты же тормозил его выход. Каждую статью утверждал. – Басс изобразил на лице обиду.

– И получилось – никому не нужен…

– Ну, почему никому?.. – Глянув на тебя, Басс проговорил напутственно: – Я верю, что эта книга развеет все ваши сомнения.

Басс и Земляничкин заговорили о чем-то своем, а ты смотрел на них с застенчивой завистью. «Вот люди, – думал ты, – не верили, не верят и никогда не будут верить. И потому в своей прямоте и последовательности определенны и тверды… А ты – все время сомневаешься, мнешься, ни к какому берегу не прибьешься, болтаешься, как…»

За время, проведенное у гроба незнакомого человека вместе с незнакомыми людьми, не то чтобы забыл, кто ты, но ни разу не вспомнил о своем бедственном положении, о том, что находишься в бегах, что тебя ищут, ловят и что будет, когда найдут, поймают… Да что там! Кроме момента, когда пришлось выступать, ты не вспомнил даже об Антонине Алексеевне Перегудовой, которую никогда не забудешь. Переполнявшая тебя утром сила не то чтобы исчезла – под воздействием увиденного и услышанного она переплавилась в какое-то новое вещество, точнее – чувство…

Как назвать его?

Покой?

Может быть…

Но неужели его рождало присутствие покойника?

Думать об этом не хотелось, и ты переключился на своих милых спутников.

Земляничкин гладил по головке спящую маленькую Клару и улыбался, и, глядя на них, Басс тоже улыбался, быть может вспоминая свою юную жену.

«Вот люди, как говорится, сильные мира сего.

Были…

А теперь едут с тобой в старом ритуальном автобусе – два забавных старичка.

Что это?

Это – жизнь…» – успокоенно думал ты в хмельном благодушии и смирении перед дорогой, в которой ничего не выбираешь и себе не принадлежишь.

И когда взгляд падал на гроб, ты не отводил глаз, а продолжал смотреть с тем же покойным чувством.

«А это что?

Это смерть…

Чем она отличается от жизни?

Да, по большому счету, ничем…

И там, и тут – тайна… Тайна жизни, тайна смерти…

“Кто, если не Он?”

Может быть, Басс и прав, хотя…

А что означали ее слова, которые она повторяла тогда на лестничной площадке: “В Городище детки: безручки, безножки, безглазки, безголовки…”

Что это, что?

Ты не узнаешь этого, и никто никогда не узнает.

Есть тайна жизни, есть тайна смерти, и вместе они представляют одну большую тайну, в которой человек барахтается, словно амеба в прогретой солнцем придорожной луже – барахтается, барахтается, барахтается, ничего не понимая, от рождения до смерти, амеба, созданная не для того, чтобы понимать, а только чтобы барахтаться…» – думал ты.

5

Сварганенные из остатков старинной ковки, железных стояков и гнутых прутьев, изысканно-убогие ворота кладбища были увешаны, как вход в торговый центр, аляповатыми рекламными щитами, среди которых размерам и цветом выделялись охранное агентство «Цербер» и похоронное бюро «Танатос».

Гуляющий у кладбищенской ограды ветер картинно развевал белые волосы на голове академика Басса, делая ее нечеловечески большой.

Он стоял на брошенной бетонной плите, как на подиуме сцены, в позе артиста, декламирующего поэму Маяковского «Хорошо!».

– «И вот, Господь пройдет, и большой сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь…»

Несомненно, он делал это, чтобы скоротать время до начала похорон и привычно покрасоваться.

– «…после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь, после землетрясения огонь, но не в огне Господь…»

Маленькая Клара смотрела на Басса радостно и восхищенно, Земляничкин привычно-смущенно, а ты – растерянно.

– «…после огня веяние тихого ветерка, и там Господь»! – громогласно и одновременно лирично закончил Басс, и если бы это были не похороны, наверняка раздались бы восторженные аплодисменты.

Сойдя с бетонной плиты, артист вновь сделался ученым и уже голосом и тоном ученого назвал первоисточник, как делает это сухая сноска в полном художественных порывов тексте, спуская восторженного читателя с небес на землю:

– Третья Книга Царств, глава девятнадцатая, стих одиннадцатый.

Во время вашего долгого разговора в автобусе Басс неоднократно цитировал Библию и тут же давал ссылку – безличным голосом телефонистки, которых теперь уже нет, но в памяти остались: «Соединяю».

Всякий раз это тебя поражало, и ты спросил:

– Вы знаете Библию наизусть?

– Практически да, – ответил академик.

Вопрос был почти шутливый, а ответ почти серьезный.

Потеряв студенческую аудиторию и научную среду, академик несуществующей Академии общественных наук, нашел в тебе студента и аспиранта и готов был все время беседовать и учить, учить, учить… Это не только доставляло ему удовольствие, но, кажется, заряжало энергией. По правде сказать, ты немного устал от такого одностороннего общения, от не терпящих возражений бассовских доводов и цитат, доводы подтверждающих, но еще больше ты устал от безудержной энергии человека, который не в отцы – в деды тебе годился.

Рассказывая, говоря, выступая, Басс приближался к тебе почти вплотную, и ты невольно отстранялся в ожидании, когда же он наконец замолчит, одновременно понимая, что этот седовласый старик – человек в высшей степени незаурядный и ты будешь вспоминать и, может, даже гордиться, что общался с ним.

Заметив в твоих глазах усталую растерянность, Басс понимающе засмеялся и все с тем же выражением самодовольного превосходства на лице произнес двусмысленную фразу:

– Устали? Я вас понимаю, от меня моя восемнадцатилетняя жена устает.

У него были полнокровные розовые губы восточного деспота и сластолюбца.

Заминка перед входом на кладбище была связана с тем, что почти одновременно с вами приехали две машины с теми, кто желал проститься с «великой безбожницей двадцатого века».

Там были и молодые люди, точнее твои ровесники, так что твои физические кондиции были уже не нужны, к тому же подгребли могильщики – неторопливые, немногословные, с темными лицами и мутными глазами. Один из них, несомненно среди них старший, главный, начальник, тебя поразил, пожалуй даже испугал. У него было обезображенное каким-то страшным ударом расплющенное лицо и деформированный большой рот с отсутствующими передними зубами, отчего боковые торчали, как клыки у зверя. Почему-то он смотрел на тебя, пристально и внимательно смотрел, плотоядно облизываясь и как будто улыбаясь, и от этой как будто улыбки мурашки бежали по спине.

Совершенно, совершенно не хотелось входить на территорию кладбища. «Что я здесь делаю, почему, зачем я здесь? Кто я?! И кто этот человек, почему он так на меня смотрит? – Испуганно и торопливо ты отвел взгляд от того человека и наткнулся на Басса.

Направляясь к тебе, академик споткнулся обо что-то, чертыхнулся и тут же воспользовался этим поводом, чтобы еще раз блеснуть незаурядностью своего мышления:

– Великое слово – «чёрт». Вкусное, веселое и всегда актуальное… Я его по старым грамматическим правилам пишу: чорт! Исключение – исключительное слово… Чорт!

Глядя на него и слушая, ты растерянно улыбался.

– Знаете, о чем мы с вами еще не поговорили?! – продолжил Бассс, подойдя вплотную. – Мы с вами не поговорили о вере! Это даже странно, что вы о ней не спросили. Так вот, источником веры с первого дня существования человека и до последнего является страх.

Ты не ожидал это услышать и очень удивился.

Удивился еще и потому, что только что при взгляде на того страшного человека испытал самый настоящий страх, но никакой ни во что веры при этом не ощутил.

– Страх? – попытался усомниться ты.

– Страх, элементарный страх! Я не стану здесь говорить о силах природы, рождавших в первобытном мозгу соответствующие эмоции и представления, сразу возьмем современность. Церковники очень любят фразу: «В окопах атеистов нет» – как будто это доказывает существование бога и необходимость церкви. Ни черта она не доказывает, кроме того, что, испытывая смертельный страх, человек готов поверить в самое несусветное.

Как я понимаю, страх даже бесстрашную Клару сбил с пути…

Страх – универсум человеческой веры, взыскующий любой формы религиозности, но чаще той, которая находится под рукой. У нас в России это православие. Эта аббревиатура МП РПЦ – прямо монгольский язык, Цеденбал какой-то… Они гордятся «религиозным Ренессансом», якобы охватившем страну, ударными темпами строят новодельный храм Христа Спасителя с пластмассовыми скульптурами работы Зураба Церетели, говорят «о возвращении к истокам» и даже о возрождении мифической, как Атлантида или Беловодье, Святой Руси, а на самом деле – народ, а точнее, народонаселение боится нынешнего времени.

Как огня боится!

Людям страшно, смертельно страшно: от элементарного голода умереть, от незалеченной болячки, потому что денег на лекарства нет, от ментовской пули, от чеченского ножа, от беззаконного судьи, от маньяка с удавкой.

Вы слышали, вчера сбежал какой-то маньяк?

Слышали?

Басс ждал ответа, но ты не мог рта открыть и даже кивнуть – тебя вдруг стал разбирать смех, как тогда, в студенческие годы на похоронах декана, и твое счастье, что академик не стал допытываться, знаешь ты или нет о сбежавшем накануне маньяке, а то бы прыснул смехом, расхохотался бы, и не известно, каким объяснением все это могло закончиться.

Санта-Маркс нахмурился – он не понял твоей реакции, но она ему не понравилась.

– Так вот, – продолжил он свою мысль, – эта первоапрельская шутка маньяка прибавит у москвичей, а особенно, конечно, у москвичек, веры. Никто ведь не защитит, кроме… – Басс насмешливо ткнул пальцем в небо. – Вы меня понимаете?

Ты кивнул, с трудом преодолевая напряжение в шее, тебе совсем не хотелось быть источником веры, тем более таким…

Увлеченный маленькой плотной толпой, ты все же проводил Клару Ивановну Шаумян в ее самый последний путь и, как все, бросил ком мерзлой земли на опущенный в могилу гроб.

Он отозвался глухим звуком.

На могиле Басс произнес обещанную речь – витиеватую, пафосную, большую, и нет нужды здесь всю ее повторять, но важные для нас тезисы привести придется. Академик вдохновенно говорил о новой религии – религии атеизма и, применительно к России – православного атеизма.

– Каждый народ верит по-своему и не верит тоже, а это значит, что у каждого народа свой атеизм, и не за горами то время, когда православных коммунистов сменят православные атеисты, – сказал он и, лукаво улыбнувшись, прибавил: – Слушай, Россия, это я говорю, Израиль.

Еще он говорил о том, что в конце концов в России появится церковь атеизма и будет построен храм атеизма во имя первого атеиста Иова Многострадального, – величественный и прекрасный, на стенах которого будут написаны не набившие оскомину цитаты из Библии, а изречения великих гуманистов и просветителей, и вместо икон и распятий будут висеть портреты и стоять скульптуры ученых, деятелей культуры, революционеров, среди которых «найдет свое место мраморный бюстик нашей безбожной Клары».

Земляничкин морщился и крякал, воспринимая слова своего стародавнего приятеля как басни, а вот внучка его – выспавшаяся, бодрая, розовощекая пионерка, без сомнения, верила и, кажется, видела в своем воображении тот сказочный храм атеизма и себя в нем.

Тебе стало скучно и неинтересно, ты устал от речей могучего старца и, пока он говорил, отделился от толпы и побрел по узкой кладбищенской аллее куда глаз глядят – среди звезд и крестов.

Кладбище было старое, но не старинное, поэтому звезд было больше.

Уже не было слышно голоса Басса, а ты все шел и шел, глядя по сторонам и не обнаруживая особой разницы между жизнью и смертью.

«Вот уж где тебя не ищут и где никто никогда не найдет, – думал ты устало и невесело. – А что? Устроиться могильщиком и жить. Жить, но не быть. Не быть, не быть, не быть! Не значиться, не числиться, не именоваться. Наверняка никакие документы тут не нужны. Вон какие у них рожи… Особенно у того, кто так пристально смотрел и то ли улыбался, то ли хотел сожрать…»

Ты поежился, вспомнив того страшного человека, и торопливо отогнал от себя пугающее и неприятное воспоминание.

И тут же показалось вдруг, что кто-то идет за тобой…

Преодолевая постыдный страх, хотел повернуть голову, но передумал и, чтобы забыть о неприятном, стал читать на ходу имена на табличках звезд и крестов.

На одной из них было написано: «Твердохлебова». Ты нахмурился и успокоил себя тем, что мамина фамилия пишется через «ё», с точками.

Чтобы совсем далеко не уйти и не заблудиться, ты остановился у одинокой осины, прислонясь к ней спиной, опустился на корточки и долго сидел так, невидяще глядя вдаль.

Вспомнил про подаренную Бассом книгу, открыл обложку, тяжелую и твердую, как лист дээспэ, и прочитал размашистую дарственную надпись: «Прочь сомнения, мой юный друг!»

И подпись: «Академик Басс».

И число…

Закрыл, усмехнулся, но вспомнил вдруг важное, очень важное, самое важное, может быть, и стал торопливо листать большие, как бумажные полотенца, страницы.

Ты искал букву «с», статью «Свечка», почему-то не веря, что она здесь есть.

Но она была.

Сердце вдруг забилось, застучало о колени.

Глотнул воздух и прочитал: и раз, и два, и три…

Первый раз ничего не понял, потому что волновался, второй – все понял, но это ничего не прояснило, а в третий раз вновь ничего, потому что во всем этом не было смысла.

«Свеча (свечка) – культовая принадлежность различных религий, в том числе православия. Обычай зажигать свечи является пережитком огнепоклонства, в котором огню приписывались сверхъестественные свойства. Торговля свечками была и остается одним из основных источников дохода церкви».

И ты закрыл книгу – ненужную, бессмысленную, собственно и не книгу даже. Посмотрел на обложку, на золотое тиснение букв и усмехнулся. Большой словарь вранья под редакцией великого вруна. «Чтобы сильно поверить, нужно сильно испугаться».

Уж как я испугался, как испугался, а все равно не поверил.

Как бы не так, уважаемый Израиль Исаакович!

А может, оставить здесь, чтобы не таскать этот тяжеленный том – четверть пуда глубокомысленной бессмыслицы? Тут ему самое место…

Но – нельзя.

Басс спросит: «А где же мой подарок?»

До тебя донеслись голоса тех, кто хоронил Клару Шаумян, и среди них доминировал властный голос Басса: «Так, все направляются ко мне! Организованно собираемся около меня!»

Похороны напоминали выезд советского коллектива на природу. Ты вздохнул, готовясь подняться и идти, но понял, что не можешь этого сделать, потому что почувствовал вдруг, что ты здесь не один, и тот, кто, казалось, шел неслышно за тобой, сейчас стоит рядом, прямо за спиной…

Ты понимал, что это страх, глупый страх, не рождающий веру, – вполне объяснимая в твоем бедственном положении мания преследования, и, чтобы в этом убедиться, тебе нужно было всего-навсего повернуть голову и посмотреть.

Но спина, шея, затылок словно окаменели.

Страх навалился сверху, сцепил на спине в замок свои каменные лапы, надавил железными коленями.

«Сейчас случится что-то страшное», – обреченно и равнодушно подумал ты, и страшное случилось.

Из-за спины раздался голос – чужой и знакомый, ироничный и требовательный, насмешливый и злой, голос друга и одновременно врага:

– А вас, Золоторотов, я попрошу остаться…

VII. В бегах Русский негр

1

Кто из рожденных и выросших в СССР не знает этой малозначащей, на первый взгляд, фразы, кто не помнит, где, когда и кем впервые она была произнесена, кто не слышал ее в свой адрес и хотя бы раз сам не произносил? Вот и страны той уже нет, – набирая ход, она удаляется в небытие, как мифическая Атлантида, – и люди уже другие, а фраза осталась и, верно, долго еще останется…

Это наш ключ, наш код, наш пароль перехода из прошлого в настоящее, и разумеется, ты прекрасно его знал, хотя сам ни разу не использовал – не в твоем характере подобное мягкое требование к другим предъявлять, но как раз от других слышал его неоднократно: от начальников, приятелей и друзей, от жены и даже от дочери – и все они произносили эти слова с одинаково лукавой интонацией шефа гестапо:

– А вас, Золоторотов, я попрошу остаться…

То был неожиданный привет из твоей прошлой жизни, которая, казалось, кончилась, ушла безвозвратно, может, потому шутливая эта фраза так тебя ошеломила, да и попросту испугала, – гораздо больше, чем слова, которые во все время своего побега ожидал услышать, как то:

– Стоять – бояться!!!

Или:

– Лежать – не шевелиться!!!

Или:

– Лицом к стене!!! Руки за голову!!!

И – ор, мат, удары – острым автоматным дулом в позвоночник, тупым прикладом в шею, подкованными ботинками по лодыжкам и в промежность – тебя уже однажды брали, ты знал, как это делается.

Известно: больше всего пугает неизвестность, еще и поэтому ты испугался.

Но, в самом деле, кто мог тебя здесь, на кладбище, у чёрта на куличках, увидеть, узнать и так к тебе обратиться?

И вот: ты сидел ошеломленный, ошарашенный, испуганный, причем настолько, что не мог глаз скосить в сторону того, кто произнес эти слова с ласковой интонацией шефа гестапо.

Думаю, ты долго бы еще так сидел, убеждая себя, что это тебе послышалось, но тот же самый голос, приветливый, дружелюбный спросил удивленно:

– Ты чего, Рот, испугался?

Рот?

Лишь один человек на свете так тебя называл, что очень тебе не нравилось, ты просил его так к тебе не обращаться, но это было очень давно, так давно, что ты забыл того человека, совсем почти забыл.

– Почему испугался?.. – оправдываясь, пробормотал ты, напряженно поднялся, опираясь спиной о гладкую кору осины, и, преодолевая внутреннее сопротивление, медленно повернул голову.

В нескольких шагах от тебя стоял тот страшный человек с обезображенным лицом, которого увидел у входа на кладбище, определив его как начальника могильщиков, и, несмотря на то что было по-прежнему неприятно, страшно, стал всматриваться в него, пытаясь увидеть в нем того, кого когда-то знал…

Он стоял в рыжей распахнутой дубленке с вываленным животом под ярко-малиновым свитером, широко расставив короткие крепкие ноги и разведя короткие и тоже крепкие руки, улыбаясь изуродованным ртом, и если бы не приветливый взгляд глаз, его улыбку можно было бы принять за угрожающий оскал.

– Чего, не узнаешь? – к знакомой хриплости голоса прибавилась шепелявость из-за отсутствия передних зубов. – Да я не обижаюсь, меня и мама родная сейчас не узнала бы. Если бы она у меня была…

– Почему? Почему не узнал? Сразу узнал, – врал ты, усилием воли не отводя взгляд от изуродованного лица своего стародавнего приятеля.

Это был Федька, Федька Смертнев по прозвищу Смерть, вы учились вместе в ветинституте.

– А ты не изменился, Рот! Каким был, таким и остался… – удивлялся Федька, оглядывая тебя и приближаясь. – Как забальзамированный… Ты что, с Лениным все эти годы в Мавзолее лежал? И беретка та же, и книжка… Книжки все читаешь? – говорил он, по-крабьи боком подбираясь к тебе.

Он хрипел и, брызгая слюной, шепелявил, ты плохо его понимал, но кивал, улыбаясь, соглашаясь, заставляя себя смотреть в лицо человека, которого когда-то неплохо знал и даже считал своим другом.

Какой-то страшный удар изменил его до неузнаваемости: верхняя губа и нос были расплющены, а лоб вдавлен, отчего глаза сузились и вытянулись к вискам. Он щерился в приветливой улыбке, обнажая верхнюю десну с отсутствующими передними зубами, и уцелевшие клыки по бокам придавали его улыбке жутковатый звериный вид. И еще он растолстел, правда не обрюзг, а, как говорят, закабанел – покрылся защитным слоем твердого жира, и кожа на лице и руках сделалась багрово-серой, грубой и жесткой, как наждак.

– Говорят, что на кладбище только покойники встречаются… Живые тоже встречаются, правда, Рот? Ну давай обнимемся, что ли, не виделись сколько лет… – Сделав последний шаг, он крепко тебя схватил, притянул к тугому животу и, обнимая, торопливо пошарил по спине и бокам, словно обыскивая, и неприятное это объятие еще больше наполнило тебя не радостью неожиданной встречи, а страхом перед нею.

Федька приехал в Москву откуда-то из глубокой провинции, он был детдомовский, о чем любил напоминать, – компанейский, шумный, веселый, но при этом всегда себе на уме, конфликтный, задиристый, недобрый, если не сказать злой. Именно за это, а не за фамилию и прозвище его сторонились и даже побаивались и называли Смертью. Прозвищ, кстати, у него было много, и все забавные: «Пей первым, Федя», «Федя съел медведя», «Надо, Федя, надо» – само его имя, хорошее русское имя, вызывало почему-то улыбку, возможно потому, что тогда было редким. А еще его звали иногда Федор Михайлович, и, хотя он и был Федор Михайлович, это вызывало усмешку, а то и смех, и тоже понятно почему… Как сказал однажды Гера: «Он такой же Федор Михайлович, как я Александр Сергеевич».

Вы проучились вместе два курса, на третьем Федьку отчислили за пьяный дебош в общежитии. Декан, сам детдомовский, к Федьке благоволил, называя своим сыном, и все сходило ему с рук.

Плечистый, кряжистый, рукастый, Федька любил лошадей и потому поступил в ветеринарный.

– Я – народ, – говорил он, ставя точку в любом споре, самозвано-самочинно возвышаясь над всеми. – Я – народ, а против народа не попрешь!

Никто и не пер.

Кажется, Смерть ничего и никого не боялся: ни милиции, ни боли, ни самой смерти.

Работать не любил, но, если надо было, вкалывал как никто.

Как никто ел (по три первых зараз, воруя их в студенческой столовой), как никто пил (по примеру Пьера Безухова, о котором ты однажды ему рассказал, Федька выпил бутылку водки из горлышка, сидя на подоконнике пятого этажа), и о его мужских достоинствах и сексрекордах ходили легенды.

Книжек Федька не читал, зато любил смотреть кино и в разговоре сыпал цитатами из популярных советских фильмов: «Разбить? Бутылку? Да я тебя за бутылку», «Цигель, цигель о-ля-ля», «Хороший ты мужик, но не орел». Сам он был, без сомнения, и мужик, и орел, но его все равно не любили, никто не любил.

Но, верно, нет такого человека, даже самого исключительного, самого самодостаточного, который не нуждался бы в любви.

Как там говорили в одном старом фильме: «Доброе слово и кошке приятно»?

Вот и Федьке тоже, но почему-то никто, кроме тебя, этого не понимал.

Гера Федьку не просто не любил – презирал, пару раз они чуть было не схватились в драке, ты их разнял. Герино презрение было ответом на Федькину ненависть, и ненависть эта имела характер онтологический, точнее – антисемитский.

Тебе было непросто, очень непросто… Воспитанный матерью и школой в духе интернационализма, ты ненавидел антисемитизм, но и Федьку было жалко. Никто, кроме тебя, не находил в себе сочувствия к этому широкому снаружи и ограниченному внутри человеку, никто его не любил, никому он не был нужен, а ты нашел в себе силы на тесное общение и даже считал другом, что чуть не стоило дружбы с Герой.

Ты бродил с Федькой по старинным московским улочкам, рассказывая о них все, что знал, ходил на выставки и поэтические вечера, пересказывал прочитанные книги, приводил его к себе домой. Матери он не понравился, а после того, как Федька сказал, что не будет читать «Войну и мир», потому что «видел кино», попросила его больше в дом не приводить.

Ты понимал, что опасно, самоубийственно опасно так относиться к жизни и к людям, как относится к ним Федька, верил, что когда-то он кого-то любил, но почему-то это скрывает, а может, просто забыл, и своим к нему отношением – заботой, просветительством и, да, любовью, юношеской чистой и бескорыстной любовью надеялся вернуть его утраченные чувства. (Разумеется, ты делал это бессознательно и уж точно не формулировал, как я сейчас.)

Время от времени ты просил Федьку рассказать о его жизни в детском доме, надеясь, что он вспомнит что-то хорошее, доброе, светлое, без чего не бывает даже самого несчастливого детства, и он охотно вспоминал, при этом губы его кривились в презрительной усмешке, а глаза делались мстительно-жестокими:

– Мы лежали обоссанные и обосранные, никому не нужные.

И еще:

– Я до двенадцати лет кроватку раскачивал, чтобы заснуть, и палец сосал. А потом решил: всё, а то буду так по жизни сосать. Сначала у себя, потом у других… Чуть не откусил его тогда. – И показывал свой короткий с узким обкусанным ногтем указательный палец и на нем шрам.

Ногти Федька никогда не стриг, а грыз их, когда о чем-то задумывался, и его взгляд при этом делался жестким и расчетливым.

У тебя не было отца, и ты бесконечно от этого страдал, а у Федьки не было и матери, и он нимало об этом не печалился, а почти гордился.

Федькин отец зарезал мать по пьянке, после чего повесился.

Федька рассказывал об этом смеясь, и было непонятно, горюет он или радуется, так же как было непонятно – врет или говорит правду.

Играючи и талантливо он подменял правду ложью, и было непонятно, где что.

Между белым и черным Федька всегда выбирал черное, а если вокруг было белое, убеждал всех, что оно черное.

В его видении мира не было хороших людей и бескорыстных поступков – везде он находил расчет, корысть, злобу и всегда был готов за это мстить.

– Но неужели в твоем детстве не было ничего хорошего? – воскликнул ты однажды в отчаянии.

Федька задумался, сунув край пятерни в рот – видно, сам захотел это хорошее найти, – и, замерев в молчании, неожиданно нашел:

– Хорошее? Было! У нас в отряде воспитатель был нормальный мужик, он только девок наших пялил, а нас, пацанов, не трогал. А вот в соседнем, тот мальчиков любил, всех в задницу переимел… – Федька засмеялся. – Был бы я сейчас, как ваш Жапабаев. – И снова засмеялся.

Жапабаев был казах с вашего курса – маленький, печальный, с женственным лицом и женскими манерами, про него говорили…

От всего этого хотелось бежать, но ты оставался на месте, пытаясь помочь Федьке – поддержать его в студенческой жизни, подготовить для жизни будущей.

Кончилось все однажды, когда Федька, называя тебя Жекой и другом, предложил сделать выбор: «Или я, или этот еврей».

Разумеется, он имел в виду Геру, и разумеется, ты не стал выбирать, а просто перестал с Федькой общаться.

И вот теперь он стоял перед тобой – тот самый Федька.

Хотя и совсем другой.

– Что, не нравлюсь? – спросил он сочувственно и ободряюще прибавил: – Ничего, привыкнешь. Лошадь, курва, Фру-фру, кобыла, сука, я у одного нового русского в ЮАР работал, за лошадями его смотрел, выпивши сзади подошел, а они этот запах не любят… Как мозги не вылетели?.. – Федька улыбнулся и ткнул указательным пальцем в свой продавленный лоб. – У меня теперь здесь золотая пластина стоит девятьсот девяносто девятой пробы… – Хрипло засмеявшись, он закашлялся вдруг и долго кашлял, сплевывая и вытирая ладонью рот, а ты стоял неподвижно, не зная, как на все это реагировать, как относиться к новому Федьке.

Кажется, ты попытался найти в себе сочувствие к его увечью, но это не удалось. Федька же принял попытку за само сочувствие – увидел по взгляду и, перестав кашлять, нахмурился и проговорил сердито:

– Ты чего, меня жалеешь? Ты лучше себя жалей!

Ты даже не успел подумать, что могут означать последние слова, как он улыбнулся вдруг и проговорил ласково, елейно, притворно:

– А ты, Рот, и внешне не изменился, и внутри такой же, да? Добрый… Добренький…

И ты вспомнил, как он говорил много лет назад:

– Ты добрый… добренький… – и, помолчав, требовательно прибавлял: – А надо быть злым!

Сейчас он не сказал последних слов, но и первых было достаточно: ты понял, что перед тобой все тот же Федька, Федька Смерть – закабаневший, с расплющенной харей и золотой пластиной во лбу, ставший внешне неузнаваемым, внутренне прежний.

– Ты тут уединился, а тебя там твои ищут. Пошли, – предложил он и повел тебя за собой.

Атеисты разного пола и возраста стояли у свежей могилы Клары Шаумян, выстраиваясь для коллективного фото.

На общем сероватом фоне выделялась статуарная фигура академика Басса, его словно вырубленная из мрамора белая башка. Увидев тебя, он призывно замахал рукой:

– Евгений, ну где же вы? Фотография на память!

Ты никогда не любил фотографироваться, и это мягко сказано – не любил, но сейчас не смог отказаться. Хотя хотел сказать: «Нет, нет, я не фотографируюсь!» – и уже попятился назад, но тут же наткнулся на каменное кабанье брюхо и недоуменный Федькин взгляд: «А ты чего, боишься? Чего боишься-то?»

Так и сфотографировались: слева от тебя стоял Басс, справа – Земляничкин с внучкой-пионеркой, а из-за спины выплывал улыбающимся чудовищем Федька Смерть. Эта фотография потом попала в газеты, ничего собой не прояснив, но еще больше заморочив мозги замороченным читателям.

– Я его не отдам! Он теперь мой! – притворно-весело хрипел Федька, крепко держа тебя за предплечье, после того как ты объяснил Бассу, что встретил студенческого товарища.

Похоже, академик собирался и на обратном пути блистать перед тобой своими парадоксами и немного расстроился.

– Плохая примета – на кладбище оставаться, – шутливо проговорил он, неприязненно косясь на Федьку.

– Вы верите в приметы? – спросил ты, улыбаясь.

– Ну, надо же во что-нибудь верить, – развел руками Басс, и вы оба, понимая друг друга, засмеялись.

Пока не появился Федька, ты не хотел ехать обратно с атеистами, а сейчас не хотел оставаться с Федькой.

Но, кажется, ты уже себе не принадлежал…

Впрочем, ты давно себе не принадлежал, просто сейчас почувствовал это особенно остро.

Проводив Басса жестким презрительным взглядом, каким когда-то смотрел на Геру, Федька повел тебя по кривой кладбищенской аллее к старому похожему на барак дому, на фасаде которого выделялись уже знакомые тебе вывески.

– Посидим, повспоминаем! – хрипел он, то и дело хлопая тебя по плечу. – Только в «Цербере» у нас ремонт, мы сейчас в «Танатосе» кучкуемся.

– Это ты сам придумал? – спросил ты растерянно.

– Да не, досталось по наследству, – махнул рукой Федька, но, чтобы у тебя не было сомнений, остановившись, сообщил тихо и серьезно: – Здесь все мое. – И, помолчав, прибавил: – Я здесь первый.

И опять вдруг вспомнился Федька, тот, которого давно знал, – его житейская философия выражалась одной часто повторяемой фразой: «Лучше быть первым на кладбище, чем последним на площади». Ты эту философию не одобрял, считая ее ущербной, и дело даже не в отличии кладбища от площади, а в том, что для тебя не существовало проблемы первенства – никогда и нигде ты не хотел быть первым.

А тут получалось, что Федькина философия им же была воплощена в жизнь, причем буквально. Вообще, с кладбищем у него были свои, до жути странные отношения. Недалеко от институтского общежития находилось большое кладбище, где Федька подрабатывал – рыл могилы, делая это мастерски и даже с удовольствием, но помимо этого любил наведываться туда в воскресные, особенно в пасхальные, дни, возвращаясь хмельным и сытым. Варварское советское язычество – обычай «кормить покойников», оставляя на могилах выпивку и закуску, был Федьке по нраву и нутру.

Федьку отчислили после смерти декана, когда некому было его защищать, но через год он неожиданно восстановился, и главную роль в этом сыграл секретарь комсомольской организации Дерновой.

Федька стал одним из его подручных, и его еще больше стали сторониться.

Говорили, что он «стучит».

Но ты старался об этом не думать, вы уже практически не общались, только «Привет! Привет!».

– Я же тебя с сынком своим познакомлю! – воскликнул вдруг Федька.

– У тебя есть сын? – удивился ты и обрадовался.

– Еще какой! – Твой бывший друг то ли важничал, то ли шутил, но вместо подобающего моменту родительского умиления в его звероватых глазах прибавилось звероватой же удовлетворенности.

2

Обилием цветов похоронное бюро «Танатос» напоминало оранжерею или цветочный магазин, но только на первый взгляд: цветы там пахли не свежестью, а воском, пылью и какой-то сладковатой дрянью. Вместо букетов они были собраны в венки с надписями-образцами на черных лентах: «Любимой мамочке от сына», «Единственному сыночку от матери», «Дорогому Артуру Артуровичу от коллектива».

Возможно, уже это остановило тебя в дверях, хотя, скорее всего, не это, не погребальные венки и запах, а – гробы, они стояли, разверстые, у стен с ценниками и пояснениями.

Утром гроб был один, занятый мертвой старухой, теперь же их было много, и они были пусты…

Федька засмеялся, подталкивая тебя в спину и заглядывая из-за плеча в глаза:

– Ты чего, испугался? Вперед, вперед, рабочий народ!

Но ты не двигался.

– Да ты чего, Рот? Правда испугался? Гроба испугался? Ну и чего – гроб… Он знаешь, как назывался раньше? Домовина! Дом, только маленький. Между прочим, раньше монахи, святые всякие спали в гробу, это мне один поп рассказывал, так после этого и я иной раз тоже ложусь и сплю. Когда выпью, конечно… Эй, волгари! Где вы, черти! – громко, по-хозяйски крикнул Федька, и тут же в дверь ввалились двое крепких парней, одетых во все черное с желтой надписью «Цербер» на груди и предплечье. Ожидающе-вопросительно они смотрели на Федьку и смущенно-оценивающе на тебя.

– Волгари астраханские, – представил их Федька. – А еще у меня волки тамбовские есть и пара бульбашей из-под Гомеля. Ребята все хорошие, только работать не любят… А это мой институтский товарищ… Скажи им, Жек, что я в институте учился, а то они не верят.

– Да мы чего не верим, – смущенно загудели волгари.

Тебе понравилось это неожиданное смущение, и, чтобы поддержать их, ты объявил громко и радостно:

– А я был в ваших местах!

– Где? – живо откликнулись парни, принимая тебя в земляки.

– На Ахтубе.

– А-а-а, – закивали они понимающе, – на рыбалке?

– Ну ладно, хватит, тоже мне, земляка нашли, – остановил их Федька.

Ему никогда не нравилось, когда при нем говорили не о нем, о его достоинствах и успехах.

– Ну, скажи им, Рот, что мы с тобой в одном институте учились?

– Учились, – улыбнувшись, согласился ты.

– Вот! – удовлетворенно кивнул Федька и погладил себя по брюху, словно там теперь находилась ваша совместная учеба. – А вы чего встали, тащите сюда все, что от вчерашнего осталось, – громко и властно приказал он, подводя тебя к небольшому столу в углу, на котором стояли электрический самовар и тонкостенные стаканы. Глянув на них, ты вспомнил вдруг, как во время студенческих пирушек на спор или за деньги Федька с хрустом сгрызал такой стакан, оставляя одно донце.

«Он и сейчас их грызет?» – растерянно подумал ты.

Федька усадил тебя в углу, а сам сел напротив, так что ты не мог уйти, не заставив его подняться.

Большие Федькины колени касались твоих, до тебя доносилось его частое горячее нечистое дыхание, в котором смешались лук, алкоголь и курево.

Сидеть было неудобно и дышать трудно.

– А где мой сынок? – спросил Федька одного из вошедших волгарей, в руках которого были бумажные тарелки с едой.

– А хрен его знает, – улыбаясь, ответил тот.

Федька засмеялся.

– Вот так, Жек, и живу! Я для них всё, а в ответ одни грубости. Да что ты жмешься, как целка на венчании! Правда, что ль, гробов испугался? Ты что, думаешь, что здесь смерть? Нет, старик, здесь жизнь! Ни днем, ни ночью не утихает! Бьет ключом и все по голове… А эта старуха, которую хоронили, она тебе кто?

– Никто, – с готовностью ответил ты, чтобы поскорей освободиться от сковывающего волю оцепенения. – Общался с ней всего один раз, да и то недолго.

– А что за пипл ее хоронил? Еврей этот…

– Это академик Басс, – ответил ты со значением в голосе.

Федька шепеляво присвистнул и задумался.

– Академик Басс… Знакомое что-то… Это не по его учебнику мы научный атеизм сдавали?

Ты кивнул и, указывая взглядом на книгу, которую держал на коленях, объяснил:

– А это его словарь… Ну, не его, под его редакцией…

Федька взял тяжелый том и, удивившись весу, пошутил:

– В ближнем бою может пригодиться. «Большой атеистический…» Понятно. Ну, вот и атеисты снова появились. А то все верующие вокруг, прямо жуть. Раньше все атеистами были, а теперь их можно в зоопарке, как зверей, показывать, дразнить и палками тыкать. – Видимо, представив эту картину, Федька засмеялся своим недобрым жестким смехом.

Тем временем волгари расстарались: стол, за которым вы сидели, был сплошь завален ресторанной едой, среди которой торчали бутылки дорогого алкоголя.

Федька глянул на все это богатство пресыщенным равнодушным взглядом, словно живую, схватил за горлышко пузатую бутылку, поднял и прочитал, глядя на этикетку:

– «Чивас Рыгал». Виски. 15 лет выдержки. Бандиты вчера жмура, на разборке замоченного, хоронили, поминали тут… Бандиты – народ щедрый… Как, Рот, не рыгал еще с вискаря?

Усмехнувшись, ты пожал плечами, мол, не рыгал и не собираюсь. Ты не хотел пить, не мог и не должен был этого делать, тем более в такой обстановке и в такой компании.

С хрустом свернув пробку, как шею куренку, Федька щедро наливал виски в стаканы.

– Так и живем, Рот, – с важной задумчивостью говорил он, щурясь, выравнивая уровень напитка в стаканах. – Скотланд… Но я тебе скажу, лучше нашей самогоночки ничего нет. Дурят русского человека красивыми этикетками и непонятными словами… И травят заодно… А самогоночка наша – простая и понятная: сахар, вода и дрожжи.

И эти Федькины слова ты слышал в юности не раз, когда приходилось вместе выпивать.

– Давай! – Он с силой вложил стакан в твою ладонь и громко чокнулся.

За ним потянулись волгари.

Держа стакан в руке, ты наблюдал, как Федька выплескивает алкоголь в свою изуродованную разверстую пасть. И в этом твой бывший друг, похоже, не изменился… «Пью все, что горит», – любил хвастаться он, и в самом деле, разве что бензин не пил. Выпив, он размягчался, теплел взглядом, делаясь почти обаятельным, и начинал рассказывать истории из жизни соседней деревни, куда сбегал из своего детского дома, чтобы подкалымить на огородах у селян, а также на деревенском кладбище, где и научился рыть могилы.

«Бабок много было, мерли, как мухи», – смеясь, говорил он. Его истории напоминали чем-то шукшинские рассказы, только если у Шукшина героями были славные чудики, то у Федьки злобные сволочи. Но слушали его с интересом – рассказчик он был талантливый, и к тому ж, это было свидетельство народа о народной жизни.

Во всяком случае, многим так казалось.

Вообще, деревня, умирающая русская деревня среди людей читающих, думающих была тогда, если можно так выразиться, в моде, благодаря тому же Шукшину и другим прекрасным писателям-деревенщикам, но лично тебя она не вдохновляла на истории, как Федьку, и не умиляла, как его слушателей. Русская деревня напрягала тебя и печалила. Была в ней какая-то невыразимая тоска, неизбежная обреченность, одиночество подступившей вплотную смерти. Разумеется, ты читал писателей-деревенщиков, их все тогда читали и восхищались, и ты, как все, читал и восхищался, в глубине души предпочитая Валентину Распутину Юрия Трифонова, а еще лучше – Валентина Катаева.

– А ты чего ж не выпил? – нахмурился Федька и, как раньше, с той же интонацией, спросил: – Болеешь или гребуешь?

Ты тоже нахмурился.

– Да нет… Просто дел сегодня много…

– Ну, понятно, – протянул Федька, многозначительно поглядывая на волгарей. – У него одного дела, а мы тут хером груши околачиваем.

Волгари засмеялись, и в смехе этих молодых больших и сильных парней звучало недостойное их подобострастие.

– Это какие же у тебя дела, Рот? – вопрос был задан со значением и скрытым смыслом, какие, мол, у тебя в твоем положении могут быть дела?

«Знает или нет? – подумал ты смятенно. – Но, если знает, почему не скажет? Ждет, когда я первый скажу?»

Однако Федька словно забыл про свой вопрос. Он выхватил из кучи ресторанной жратвы жареного цыпленка и, с хрустом перемалывая его своим беззубым ртом, стал увлеченно рассказывать:

– А мы тут такое дело замутили! Новое кладбище собираемся открыть. Не для людей, а для домашних животных, для собак и кошек. Не кладбище будет – золотое дно! Прикинь, там пол квадратного метра земли всего нужно, а московские старухи за свою сдохшую Жучку никаких денег не пожалеют, последнее отдадут.

«Собаки и кошки, – растерянно и грустно вспомнил ты. – Собаки и кошки, как фактор любви», – и еще больше погрустнел.

Но в одном Федька был прав: о кладбище для животных, о его в Москве необходимости у тебя на работе не раз говорили, однако от Федькиной правоты это благое дело благим не показалось.

А он все больше вдохновлялся открывающимися перспективами.

– Человек, гад, долго живет, жди, когда окочурится, а эти друзья человека – мяв-гав и в ящик! Мы, между прочим, гробики для них разрабатываем, эскизики нарисовали и надгробия соответственно: «Прощай, мой четвероногий друг», «Никогда не забудем твой веселый хвостик», все чин чинарем, по-серьезному, как у взрослых. Я ж говорю: золотое дно! Так мы сегодня вечером стрелку с местным начальством и с бандитами забили насчет отвода земли.

«Значит, Федька не бандит», – подумал ты с некоторым облегчением, а то в какой-то момент начало казаться.

Он словно прочитал твои мысли:

– Не, старик, я не бандит. Я с этим делом еще в ЮАР завязал, когда шефа моего, его жену и двух детишек ребята из России замочили и акулам в океане скормили… – Федька засмеялся. – Я теперь только по бизнесу! – Смолов цыпленка без остатка, вытирая об салфетку жирные руки, он продолжил уже задумчиво: – А мог бы, мог… Спасибо Фру-Фру, мозги мне вправила.

– Фру-Фру? – оживился ты, но еще больше оживился Федька, засмеялся и закивал, указывая на тебя пальцем.

– Так и знал – поведешься на Фру-Фру! Хозяйская дочка так назвала, любимая лошадь была в конюшне, дорогая, арабских кровей, я ее отравил потом. Это ж у Толстого в «Войне и мире» Фру-Фру?

– В «Анне Карениной», – сдержанно ответил ты и подумал растерянно: «Неужели правда отравил?»

– Ну в «Анне Карениной», – равнодушно согласился Федька. – А вот и волки тамбовские подсосались, – насмешливо приветствовал он еще двух крепких парней в черном с надписями «Цербер».

Тамбовские ничем не отличались от астраханских, даже взглядом – они так же смущенно и оценивающе поглядывали на тебя.

– Сынка там моего не видели? – поинтересовался Федька.

– Не.

– Где его черти… Ну, чего стоите, подходите ближе, берите стаканы… Я друга своего институтского встретил. А то вы не верили, что я в институте учился. Скажи, Рот.

– Учился, – с готовностью подтвердил ты.

Он вновь разлил виски по стаканам, неодобрительно глянув на твой, из которого ты не сделал ни глотка, но на этот раз промолчал.

– Как там твои евреи говорят: «Лыхаим? За жизнь?» Самое место на кладбище за жизнь выпить.

Все чокнулись, выпили, и, не выдыхнув даже, Федька торопливо заговорил, обращаясь уже только к тебе:

– Я знаю, что ты про меня думаешь. Кладбище и все такое… Но я тебе так скажу: только здесь про жизнь все понимаешь. Помнишь Павлинову, красавицу первую на нашем курсе? – неожиданно спросил Федька, и тебе не пришлось напрягать память, потому как – тебе ли не помнить Павлинову, от которой все на курсе сходили с ума, а ты так первый…

– Ну, да… – сказал ты растерянно. – Помню, конечно.

– Вышла замуж за олигарха и на своей бэхе на скорости двести кэмэ в бетонный столб – ба-бах! Соскребали со столба красавицу… Муженек такой памятник ей отгрохал…

– Здесь? Она здесь? – спросил ты еще более растерянно.

– Не, на Ваганьковском… Из белого мрамора лежит на боку голая. Всю жизнь мечтал на голую Павлинову поглядеть… А олигарх тот место для себя рядом купил, и плита: «Здесь буду лежать я», грузин какой-то, дурак… Я смеялся, помню… И правда, пацаны ваганьковские сказали недавно – убрал плиту и место продал, новую Павлинову небось нашел. – Федька замолк, удовлетворенно улыбаясь, но тут же продолжил с увлечением: – А Жанну Ивановну, замдеканшу нашу, помнишь?

Тебе ли не помнить Жанну Ивановну, с которой твоему лучшему другу пришлось переспать, чтобы тебя не отчислили, и, поняв, почему Федька ее вспомнил, замер, внутренне сжимаясь.

– Эта у нас лежит на тринадцатой линии. Скушал девушку рачок, – сообщил Федька, и интонация и выражение его лица передавали уже не удовлетворение, а, пожалуй, наслаждение.

Смерть не любил всех людей, но женщин особенно, до презрения ненавидел. Девушек он называл… мохнатками, – вспомнил ты его старое противное словцо и пожалел, что вспомнил.

– Знаешь, сколько народу с нашего курса тут закопано – у-у-у, – Федька стал называть имена и фамилии, загибая на руках короткие пальцы и укладывая их на свою разлапистую ладонь. – Ну, давай, что ли, помянем их всех скопом, извините, как говорится, если чем обидели. Или при жизни обидели или после плохо закопали, так?

Ты растерянно кивнул, вспомнил Павлинову, Жанну Ивановну, других, непонятно – живых или мертвых и взял стакан.

– Не чокаясь, – строго предупредил Федька.

«Да, да, не чокаясь», – торопливо согласился ты про себя и торопливо же выпил.

– Ну а дружок-то твой жив? – поинтересовался Федька, намазывая на кусок присыпанного мукой калача черную икру, которую доставал алюминиевой ложкой из стеклянной литровой банки.

– Какой дружок? – спросил ты, с трудом переведя дух после хорошей порции крепкого алкоголя.

– Ну как его… Гера, что ль… – равнодушно проговорил Федька.

Ты видел – он помнит, прекрасно помнит имя твоего бывшего друга, но делает вид, что забыл.

– Жив?

Кажется, Федька был бы рад, если бы ты добавил Геру в его мартиролог.

– Жив, жив, еще как жив! – торопливо ответил ты. – У него все хорошо, он теперь новый русский.

– Русский… – презрительно и насмешливо повторил Федька и, мрачнея на глазах, запихивая в рот калач с икрой, задал еще один вопрос: – И мать жива? Твоя мать… – От такого так заданного вопроса тебя даже пот прошиб.

– Жива! – воскликнул ты испуганно. – Еще как жива! Конечно жива! Очень даже жива!

Видимо, увидев в твоем взгляде обиду, Федька улыбнулся виновато.

– Да ты чего, Рот… Думаешь, я не понимаю, что такое мать, хоть у меня ее не было никогда? Мать – это мать. Я просто сперва подумал, что эта старуха твоя мать.

– Не-ет, нет-нет, – замотал ты головой, ощущая, что хмелеешь.

– Наследство оставила?

– Кто?

– Старуха эта… Небось было… А то с чего евреи слетелись?

Ты хотел как-то возразить, но вспомнил вдруг безобразную и постыдную сцену с бусами и размышления Басса о том, куда делось имущество Клары, и промолчал.

Федька понимающе усмехнулся.

– Мы тут такие сцены наблюдаем, правда, мужики? Прямо тут друг дружку начинают убивать: мамы – дочек, дочки – мам, сестры – сестер… Три сестры тут недавно дрались – аж пух летел! – И Федька, и астраханские, и тамбовские – все засмеялись.

Тебе же было не смешно, а наоборот, грустно, обидно стало за трех сестер, и еще ты успел подумать, что пить больше нельзя.

– А давай, Жек, выпьем за маму твою, за ее здоровье, чтоб она до ста лет прожила! – предложил Федька.

И за здоровье своей мамы ты не смог не выпить до самого дна, благодарно чокнувшись со всеми.

– Ну а сам-то как? – спросил Федька, остановив на тебе заботливый, внимательный и неожиданно трезвый взгляд.

«А может, взять и рассказать? – мелькнуло в мозгу. – Все, как есть, рассказать… Может, подскажет, поможет? Смерть знает жизнь, да, Смерть знает жизнь…»

Федька ждал на свой вопрос ответа.

– Да ничего особенного, – пожал ты плечами, решив вдруг ничего не рассказывать. – Работаю по специальности…

– Ветеринаром?

– Ветеринаром.

– Хомячкам клизмы ставишь? – спросил Федька под общий хохот, и ты, смеясь, согласился:

– Приходится иногда.

– Жена та же?

– Та же, конечно.

– Почему конечно? Все вокруг по сто раз развелись, а у те-бя та же… Помню я ее, помню… – проговорил он многозначительно, если не двусмысленно.

Ты глянул на него удивленно, а он в ответ ухмыльнулся.

– И всё? Больше нечего рассказывать?

«Почему он это спросил? Знает? Знает… Да и как не знать: телевизор смотрит, газеты читает. Но почему же тогда не говорит? А ты почему не говоришь? Боюсь. А он, чего ему бояться?» – думал ты.

Федька ждал на свой вопрос ответа, и ты ответил, опустив глаза:

– Больше нечего.

Тебя неприятно уколола последовавшая за этим Федькина ухмылка.

А он вновь принялся за еду, и ел много, шумно и некрасиво.

Астраханские волгари и тамбовские волки переговаривались вполголоса о чем-то своем. Это были большие, симпатичные и сильные русские мужики, но в них присутствовала какая-то ущербность, приниженность, какой-то приобретенный в этой новой жизни изъян. Рожденные среди приволжских степей и тамбовских лесов, выросшие для того, чтобы жить на своей земле своей жизнью, делать понятную, близкую им работу: растить хлеб, варить сталь, из пункта А в пункт Б возить народнохозяйственные грузы, – вместо того чтобы строить дома, сажать деревья и воспитывать сыновей, они жили вдали от родины и родни непонятно где и непонятно как, облаченные в дурацкую униформу получали деньги за безделье, охраняя чужие гробы и питаясь с чужого стола, в то время, когда жены торчат с весны до осени на огородах, не разгибаясь, доступные чужому мужскому взгляду, и может быть, не только взгляду, и сыновья шляются допоздна непонятно где, и некому дать им подзатыльник за то, что курят натощак.

Эта их приниженность и ущербность особенно проявлялась в общении со своим работодателем, по сути рабовладельцем – Смертью. Одна из работающих ныне в полную силу русских поговорок, не так, впрочем, русских, как советских, звучит неприятно, грубо, но придется здесь ее привести: «Ты начальник – я говно». «Говно мы, говно, говно!» – каждым взглядом, жестом, подобострастной интонацией подтверждали это астраханские волгари и тамбовские волки, и даже когда на Федькин вопрос о сыне отвечали: «А хрен его знает», звучало это как «Ну конечно мы говно», и всем ответным поведением, жестами и интонацией Федька удовлетворенно подтверждал: «Говно, кто же еще». Но самое страшное, впрочем, было не это, самое страшное, впрочем, было то, что, кажется, им нравилась уже эта жизнь, когда ничего не делаешь, а денежки идут, когда водка дармовая и девки дешевые – ради этого можно и поунижаться, однако еще страшнее было то, что, вернувшись однажды к родне, они окажутся на чужбине среди чужих – со своей приниженностью и ущербностью, со своей по гроб жизни испорченностью, из которых родится обида на весь мир, презрение к ближним и ненависть дальним.

Вот так: были мужики – стали церберы.

– Ну, давай, Жек, по третьей?! Бог троицу любит, – бодро предложил Федька.

– Я не хочу, – не поднимая головы, глухо отозвался ты.

«Хочет, чтобы я напился здесь и упал? Зачем? Сдать меня? Так он и сейчас это может – скрутить и сдать», – думал ты.

– Ну, тогда хоть поешь, – дружелюбно предложил Федька.

Не поднимая головы, ты скосил взгляд на стол.

Натюрморт напоминал картины официальных советских живописцев времен голодомора – все эти советские хлеба и колбасы, да еще известный портрет Алексея Толстого кисти Петра Кончаловского, только без Алексея Толстого: тут были и оковалок тамбовского окорока, и коляски украинской домашней колбасы, и огурчики соленые, и присыпанные мукой калачи в форме амбарных замков, и нарезанная толстыми ломтями осетрина, и лежащие стопкой, как раскрытые посредине книжки, цыплята табака, и что-то еще и еще, и в довершение ко всему – большая стеклянная банка с черной икрой и воткнутой в нее алюминиевой ложкой.

Надо было поесть, чтобы окончательно не опьянеть, но неожиданно для себя ты отказался, на мгновение почувствовав уважение к себе:

– Не хочу.

(Ты ел позднее, и не ел – жрал, оставшись один, запихивая в себя без разбора все, что было на столе, чтобы не опьянеть, но поздно, ты уже был пьян – настолько, что не мог не только уйти, но и подняться.)

– Да, а дети-то у тебя есть? – вспомнил Федька, и ты вскинулся и, прямо взглянув на него, ответил почти с гордостью:

– Есть. Дочь. Алиска.

– А чего же не по-нашему, не по-русски ее назвал? – удивился Федька.

– Это не я… Гера, – вспомнил ты и пожалел, что вспомнил.

– Ну, понятно, – многозначительно протянул Федька и, усмехнувшись, продолжил: – А, я вспомнил, мне Витька Дерновой рассказывал. Сидели вот так же у него, разговаривали… Я только из ЮАР вернулся – никто и звать никак, а он большой человек. Ну, ты знаешь, партия «Чистые руки» и все такое… Я говорю, раньше мы с тобой в одной КПСС состояли, возьми меня под свое крыло. А он мне: «Моя партия называется “Чистые руки”, а не “Расплющенная морда”, ты мне всех избирателей распугаешь…» Шутил… Вот он мне про твою дочурку рассказывал…

Слово «дочурка» было не Федькино, и произнес он его с какой-то обидной, почти оскорбительной интонацией, и вновь, как в разговоре о твоей жене, ухмыльнулся.

За дверью раздались громкие шаги, голоса, смех.

– А вот и мой сынок! – воскликнул Федька, но не поднялся с кресла, а откинулся в нем, по-отцовски приготовляясь к встрече.

Дверь отворилась, и в комнату первыми вошли двое парней, таких же «церберов» в черном, как и те, что были с вами, а вслед за ними белый парень в белом спортивном костюме и расстегнутой белой нейлоновой куртке, в белых расшнурованных по молодежной моде кроссовках, с белой бейсбольной битой на плече…

3

Да, белый парень во всем белом с белой бейсбольной битой, которую держал на плече, как былинный богатырь палицу.

Это был негр.

Широконосый, губастый, лупоглазый, курчавоволосый – негр, обычный негр, типичный негр, но при этом – белый…

(Я знаю, что слово «негр» неполиткорректно, что есть другое, применимое к выходцам из Африки слово – чернокожий, но в том-то и дело, что не чернокожий он был, а белее нас с вами, да и не из Африки, кстати, а наш, российский, русский, но при этом – негр… Нет, я просто не знаю, как иначе его называть!)

Негр-альбинос смотрел из-под длинных словно обсыпанных мукой ресниц с насупленной подозрительностью подростка, хотя, судя по высокому росту и широким костистым плечам, был юношей, молодым человеком.

Как я уже сказал, он был в белом спортивном костюме и белой нейлоновой куртке, но кожа его лица была белее светящейся белизной синтетики. То была еще более неестественная белизна – его как будто в хлорке вымачивали, с отбеливателем вываривали, забыв там и передержав, – местами белизна пошла в желтизну и розоватость – такими были корни его волос, впадины глаз, дуги ноздрей.

Несомненно, это было уродство, физическое уродство, и оно на этом не кончалось. Из-под толстых, словно сделанных из старой резиновой трубки синих губ, как доминошки, торчали вбитые так и сяк большие желтые зубы, а розовые поросячьи круги вокруг выпученных глаз придавали бедняге сходство со свиньей и одновременно с рыбой, поднятой на поверхность из неведомых морских глубин.

Кажется, ты не видел в своей жизни более страшного уродца, если не считать того, в детстве, когда вы с няней, оказались почему-то в маленьком пыльном, размазанном по серой земле русском городке, посреди которого одиноко и тоскливо торчала обшарпанная церковная колокольня…

Из той странной, как сон, поездки ты ничего не запомнил, кроме колокольни и уродца на базарной площади. Вокруг него собралась толпа, состоявшая в основном из женщин, простых русских баб – наивных и сердобольных. То был мальчик лет десяти, с головой огромной, как воздушный шар, – тогда родилось у тебя такое сравнение и так и осталось. Голова покачивалась на детской натянутой шейке, готовая, казалось, оторваться и улететь.

Было жарко, сухо, безветренно…

У мальчика были огромные беззащитные в своем непонимании происходящего глаза и длинный, словно разрезанный бесстрастным движением бритвы, скорбный рот.

Последним штрихом к тому оставшемуся в памяти портрету уродца был белый ситцевый платок на его голове, завязанный узлом под подбородком, как у старушек, – почему-то это поразило тебя больше всего.

Рядом с инвалидной коляской, в которой сидел несчастный, стояла его мать – женщина лет сорока с лицом устало-озабоченным и нервно-деловым. Она охотно отвечала на вопросы потрясенных женщин и отгоняла от лица мальчика мух. У ног его стояла картонная коробка, в которую сердобольные женщины охотно бросали деньги, причем не только мелочь. Вот и твоя Варвара Васильевна, шмыгая носом и крестясь, опустила в нее бумажный рублик.

Ты не хотел смотреть на уродца и – смотрел, не смотрел и – видел…

Вот и теперь: не хотел смотреть на белого негра – и смотрел, не смотрел – и видел…

Но, верно, этот парень, Федькин сын (неужели и вправду Федькин сын?!), привык к подобной на себя реакции – насупленность первого взгляда сменилась презрительностью не только к тем, кто на него смотрит, но и к тем, кто не смотрит.

«Посмотрели? Удивились? И что дальше?» – спрашивали его нечеловеческие мутно-лиловые глаза.

Глядя на тебя, пребывавшего в крайней степени удивления, и косясь на своего хозяина, «церберы» давились от смеха, а гордо откинувшийся в кресле Федька еще шире расправил плечи, выпятил грудь и вывалил живот, наслаждаясь демонстрацией своего отцовства.

Облизнув большим желтым языком расплющенные губы, он обратился к парню с напускной строгостью:

– Ну, ты где шлялся, а? Рюмки с могил опять сшибал? А?

«Церберы» подобострастно засмеялись.

Понимая, что это игра, что вопрос задан несерьезно, парень еще больше нахмурился и ответил в тон:

– Нигде я не шлялся. Ничего я не сшибал.

Голос у белого негра оказался самым что ни на есть негритянским – гортанным, точней будет сказать – проголосил, пропел, почти как Луи Армстронг.

– Ладно, – примирительно махнул рукой Федька, – иди сюда, сынок, познакомься с моим лучшим другом. Иди, не стесняйся.

– Я не стесняюсь, – вновь проголосил тот, как это делают непокорные, при каждой возможности демонстрирующие свою непокорность дети.

Поставив в угол белую дубину, он направился к вам, чуть откинувшись назад, танцующей необязательной походкой, и, остановившись напротив тебя, протянул руку и представился:

– Иван.

«Церберы» опять засмеялись.

– Евгений, – торопливо поднимаясь, тихо и неуверенно отозвался ты.

Ладонь белого негра была сухая и горячая, как будто он только что держал ее в красной африканской пыли.

– Евгений Алексеевич Золоторотов, – поправил тебя Федька, прибавляя недостающие, подобающие важности момента отчество и фамилию. – Мы с ним в одном институте учились, дружили, по театрам ходили, по музеям, одни и те же книжки читали… Ты спрашивал, кто такие интеллигенты, покажи мне живого интеллигента. Помнишь? Я говорю: «Где я тебе их тут на кладбище найду?» Так вот, вот он, Евгений Алексеевич – самый настоящий русский интеллигент.

Ты смутился и даже разозлился за эти слова на Федьку и одновременно успел заметить в глазах парня родившийся к тебе интерес.

Только что он смотрел на тебя, как на одного из всех, а теперь – как на единственного здесь.

Федька тоже это заметил и усмехнулся.

– Называй его дядя Женя… Можно, Жек?..

– Можно, конечно, – вконец смущенный, пробормотал ты и сел.

– Дядя Женя, – гортанно повторил белый негр, как бы пробуя на вкус и запоминая твое имя, и гортанно же хохотнул.

(Странно, но тебя никто еще так не называл – дядя Женя.)

Федька обнял белого негра за плечо, притянул к себе и, приставив, щека к щеке, свою расплющенную морду к его выбеленному лицу, оскалился, словно собравшись фотографироваться, и, глядя на тебя с задорным вызовом, спросил:

– Ну скажи, похож на меня Ванюшка? Скажи, похож, похож?

Вопрос показался тебе серьезным, значит, ответ тоже должен быть серьезным, – ты напрягся, всматриваясь в чужие неприятные до отвращения лица и отыскивая между ними родственное сходство…

Не так Ванюшка походил на Федьку, как Федька на Ванюшку – расплющенные губы, вдавленный нос – что-то негритянское появилось в твоем бывшем друге, тогда как в негре, несмотря на его белокожесть, не было ничего русского. Но если захотеть, сходство всегда можно найти. Ты не мог обидеть своего бывшего друга, да и не хотел, к тому же в твоем смятенном мозгу связались Федькина работа в Африке и этот парень.

«Наверное, он родился там от тамошней негритянки и Федька забрал его с собой», – думал ты.

– Похож, – кивнул ты и спросил смущенно: – Он из Африки?

«Церберы» вновь грохнули, с оглядкой на Федьку, смехом, и он сам захохотал, брызгая во все стороны слюной.

– Из Городища, блин! – закричал Федька в ответ, прижимая к себе белого негра и слюняво целуя его в щеку. – Он пока еще, как был, Форточкин, но я его на свою фамилию запишу – Смертнев, как и я, Смерть будет.

Ванюшка отстранился и с детской непосредственностью провел по щеке ладонью, стирая последствия поцелуя.

Кажется, ему не нравился разговор на эту тему, но именно на эту тему Федька хотел сейчас говорить.

– Я ж говорю, я когда из Африки вернулся, нигде не мог заякориться, даже в Городище поехал, в детский дом свой. А там все, как при мне было. И директриса та же, Анна Абрамовна, ни дна ей, ни покрышки. Она и в наше время хорошо жила, вся в золоте ходила, а сейчас, когда детьми торговать стали… Американцы, немцы, прочая нерусь в очереди за нашими недотыкомками стоят… У нее теперь особняк трехэтажный свой, на шестисотом на работу приезжает, а там двести метров идти…

Но, правда, увидела меня, заплакала, – какой я стал пожалела: «Федя, чем я могу тебе помочь?» А я уже с Ванюшкой познакомился, он у меня в магазине на выпивку клянчил, я говорю: «Анна Абрамовна, отдайте его мне». А она и рада! «Ой, Федь, забирай, не знаем, что с ним делать. Учиться не хочет, работать не любит, в армии его насмерть забьют. Забирай, забирай!» Так? – громко и требовательно обратился Федька к тому, о ком рассказывал, и тот усмехнулся и, глядя в сторону, согласился:

– Так.

– Мамочка его непонятно от кого родила, хотя понятно… Принесли его ей, показали, а ночью она в форточку из роддома прыг! Фамилию подарила… Так?

– Так.

– Русский негр получился. Сверху белый, внутри черный. И белую по-черному пьет. Так?

– Да ладно, – недовольно протянул Ванюшка, отходя в сторону.

– Да ладно… – повторил Федька, улыбаясь. – Ты лучше скажи, сынок, ты сколько собак убил сегодня?

– Двух! – охотно отозвался тот.

– Да ладно, – не поверил Федька.

– Ну правда, двух!

– Врет! – доверительно сообщил тебе Федька. – Я еще в Африке заметил: врут черножопые больше, чем даже мы… Ну мы-то врем из страха, а эти просто так… Вот договариваешься с ним о встрече: «Приходи завтра в течение дня. – Я приду в пятнадцать тридцать восемь. – Да не надо в тридцать восемь, приходи завтра в любое время». Приходит через две недели и не извиняется. Он это от них взял – вранье. Ну остальное от нас, все самое плохое…

– Да ладно, – вновь попытался возразить парень.

– Чего да ладно? А кто всех кошек перевешал? А собаки?.. Тут у нас, Рот, стая бродячих собак появилась. Время от времени собираются, потому что еду на могилах народ оставляет. Но злые, бабку одну на днях чуть не загрызли. Вот Ванюшка наш с дубинкой ходит, как Илья Муромец в дозоре.

Федька усмехнулся и, глянув на тебя с насмешливой озабоченностью во взгляде, спросил вдруг тихо, доверительно:

– Ну ты как, Рот?

– Хорошо, – ответил ты, не понимая смысл происходящего и свое отношение к нему, но продолжая думать. Прочитав впервые загадочные слова классика «красота спасет мир», ты сразу вспомнил того несчастного уродца из своего детства… «А привлекает уродство», – думал ты тогда. В самом деле, если бы алчная мамаша вывела на базарную площадь не урода-сына, а красавицу-дочь, вряд ли народ собрался бы на нее смотреть, и уж точно бумажные деньги под ноги не бросали бы, копеечки никто б не положил. «Красота спасет мир… А уродство его погубит», – думал ты, переводя растерянный взгляд с уродливого лица Ванюшки на изуродованную рожу Федьки.

Смерть поймал твой взгляд и вновь словно прочитал мысли:

– Ты знаешь, Жек, с тех пор, как я его к себе взял, на мою расплющенную харю никто не смотрит. Все – на него.

Он перевел взгляд на Ванюшку.

– Да ты не обижайся, сынок, мужчина должен быть чуть красивей обезьяны…

И вновь к тебе:

– Но какая истина вдруг нарисовалась: найди страшней себя – и будешь красавцем. А?! – Федька обвел всех горделивым взглядом, ожидая похвалы за такую значительную мысль.

– Найди глупей себя – и будешь умный, – смущенно поддержал его один из волгарей.

– Найди бедней себя – и будешь богатый, – подключились тамбовские.

Кажется, все были готовы развивать Федькину мысль, но он их остановил.

– Ну, а ты чего, сынок, скажешь?

Белый негр подумал и, помедлив мгновение:

– Чем хуже, тем лучше!

Федька аж подпрыгнул на месте так, что на столе звякнули стекло и металл, а у стен глухо отозвалось дерево гробов.

– Чем хуже, тем лучше! Во дает! – радостно согласились волгари и волки.

Федька притянул тебя к себе и, смеясь, прокричал в лицо:

– Нет, ты понял?! Он у меня парень непростой! Иной раз такое завернет – хоть стой, хоть падай! Русский негр, я же говорю… А представляешь, когда я его забрал, не умел ни читать, ни писать…

Ты посмотрел на Ванюшку и подумал с надеждой: «А может, он все-таки не вешал кошек и не убивал собак? – и, переведя взгляд на Федьку, продолжил свою мысль: – А он не отравил Фру-Фру?»

– А ты, Рот, все такой же добренький, – глядя на тебя так, словно желая забраться тебе в мозги, озабоченно проговорил Федька.

«Нет, наверное, все-таки отравил», – простился ты со второй половиной своей надежды и сердито приказал про себя Федьке: «А теперь скажи: “А надо быть злым!” Как раньше говорил, скажи!»

Но Федька молчал, и тебе стало стыдно.

Правда, ненадолго.

– А надо быть злым! – выкрикнул его приемный сын слышанные от отца слова, и Федька и все его церберы засмеялись.

– Правильно, Ванек! Молодец! Знаешь, как он меня называет? Папа русский! Есть папа римский, а я папа русский! Это не я, он сам придумал. Ну, а читать-то еще не разучился?

Федька взял твой словарь, мотнул головой, вновь удивляясь его весу, и протянул своему названому сыну.

– Чего читать? – спросил тот, после недолгого веселья на глазах грустнея.

– Что на обложке написано?

Белый негр вперился мутным требовательным взглядом в черную обложку.

От напряжения лупатые его глаза еще больше выкатились, рот приоткрылся и губы отвисли.

Кто-то сдавленно засмеялся, но Федька поднял над головой кулак и сделалось тихо.

– Большой… – с трудом справился Ванюшка с первым словом.

– Та-ак… – улыбаясь, по-отцовски одобрительно кивнул Федька.

– А-а-ат… а-а-ат… – второе слово никак не поддавалось.

– Ну, давай, давай, – подбадривал его названный отец.

– А-атести… А-тести…

– Атеистический! – не выдержав, засмеялся и прокричал Федька.

– Атеистический, – бездумно и торопливо повторил Ванюшка, вытирая со лба пот.

– Последнее давай!

– Слова… слова… Большой атеистический слова! – закончил свое чтение Ванюшка и облегченно выдохнул.

– Не слова, а словарь, эфиоп твою мать! – весело ругнулся Федька и посмотрел на тебя: «Ну как?»

Ты опустил глаза. Стало не только стыдно, но и страшно.

– А что такое атеистический? – спросил Ванюшка, не обидевшись на эфиопа.

– Видал? – вновь обратился к тебе Федька. – Интересуется… Есть, сынок, такая наука… Атеизм называется. Самая простая из наук. Бога нет, и всё… Между прочим, я за нее пятерку получил, вот дядя Женя не даст соврать. Правда? – Он посмотрел на тебя вопросительно, но ты не стал подтверждать эту информацию, хотя бы потому, что не помнил этого, ты, кстати, не помнил и своей оценки по научному атеизму, хотя, скорее всего, была тройка…

Между тем Федька не поленился подняться, взял из Ванюшкиных рук словарь, снова плюхнулся в продавленное кресло и, открыв обложку, вслух прочитал:

– «Под редакцией академика И. И. Басса. Члены редакционной коллегии: Канцеленбоген, Рукенглаз, Коган, Хавкин» – четверо. А пятый, конечно, Иванов, хотел бы я посмотреть на этого Иванова, а, Рот? – многозначительно подытожил Федька, и в этот момент ты понял – после удара лошадиным копытом в лицо твой студенческий полудруг изменился внешне, но его нутро осталось прежним, и, глянув на него строго, попросил:

– Не называй меня Рот.

Федька даже вздрогнул, настолько неожиданна и тверда была твоя просьба, не просьба даже – требование.

Он поднял руки, словно сдаваясь, и, превращая все в шутку, пообещал:

– Базара нет. Слушай, Жек, я иногда думаю, глядя на этого гоблина, может, это наш Мустафа намусорил, его черного шланга дело?

Ты пожал плечами, считая недопустимым в присутствии ребенка говорить о его гипотетическом отце, тем более в таком тоне и терминах.

– А помнишь, как мы по улице маршировали? – еще больше оживился Федька. – Я, ты, Гера твой, а Мустафа шел и командовал: «Шире ша́га! Но́га – ру́ка! Ша́га – ша́га!» Помнишь?

Ты помнил, очень хорошо помнил ту пьяную глупую сцену – почему-то никогда ее не забывал, – и, смущенно улыбнувшись, кивнул.

– А помнишь, как напьется он, Мустафа, и плачет: «Ох, обрусел я, обрусел!» – продолжил предаваться веселым воспоминаниям юности Федька.

Он хохотнул и тут же остальные заржали – тамбовские, астраханские и прочие. Они наверняка слышали эту историю, но с удовольствием услышали еще раз – она им не только нравилась, но и льстила.

Один Ванюшка не смеялся.

Дождавшись, когда все немного успокоятся, он спросил:

– А что он, есть, что ли?

– Кто? – не понял Федька. – Что есть-то?

– Бог.

– Какой бог? А, этот… Ты видишь, Жек, я говорю – не простой парень… Слушай сюда, сынок… Как меня зовут, скажи…

– Федор.

– Правильно, Федор. А знаешь, как мое имя переводится? Божий человек! Я тебе это еще не говорил? Ну, будешь теперь знать.

– Ну и чего? Меня зовут Иван, это тоже какой-то святой был, ну и чего? – не соглашался Ванюшка. – Не понимаю…

– Не понимаешь – поймешь! – поднимаясь в кресле, заорал вдруг Федька. – Вот когда тебе лошадь копытом в морду вмажет и ты очнешься на третий день, тогда поймешь, есть бог или нет его! – Федька даже побагровел от возмущения.

Стало тихо.

Все молчали, встревоженно поглядывая на Федьку, который ни на кого не смотрел и никого не мог сейчас видеть.

Один из волгарей повел плечами, улыбнулся и заговорил, сильно окая:

– У нас говорят: «Не веришь – потонешь».

– И чего, кто верит – не тонет? – ухмыляясь, спросил тамбовский.

– Да все тонут, – махнул рукой волгарь.

– Вот! – обрадованно воскликнул Ванюшка и засмеялся радостно.

– А я не верю! – решительно высказался второй волгарь.

– Почему?

– Что я, дурак, что ли? – ответил тот.

– А верят, значит, одни дураки? – тихо, но строго призвал его к ответу Федька.

– Почему, дуры даже больше, – ловко ушел волгарь от ответа. – Я один раз в церковь зашел свечку за дружка поставить, его в драке зарезали. Так там одно бабье, я один мужик был, даже неудобно…

– А зарезал-то ты, волк? – спросил Федька, теплея взглядом, и подмигнул тебе.

– Не, не, не я, – очень серьезно и очень решительно замотал головой тамбовский, – меня там даже не было.

– А был бы – зарезал бы! – захохотал Федька и подмигнул тебе двумя глазами.

– Не-не, – не соглашался тамбовский. – Мой лучший был дружок, разве б я мог…

– Он небось тоже не верил? – насмешливо спросил Федька.

– Не знаю… Вряд ли… Не-е… – задумчиво протянул тот, кого Федька называл волком. В его серых напоминающих волчьи глазах светилась добрая память о своем зарезанном дружке.

– А верил бы – жил бы! – сделал вывод Федька, подводя итог дискуссии.

Но в наступившей тишине вновь раздался гортанный негритянский глас:

– Бога нет.

– Ну вот ты! – хлопнул себя по колену Федька. – Бьюсь, объясняю на живом примере, а он опять за свое. Ну, ты можешь хоть объяснить, почему так считаешь?

– Могу, – решительно мотнул головой белый негр и продолжил так же решительно: – Одно из двух: или я, или бог.

– Не по-онял. – Федька даже приподнялся в кресле.

Никто не понял, в том числе и ты.

Белый негр улыбнулся, пожал плечами и объяснил:

– Если я есть, то его нету, а если меня нету, то он есть. А я есть… Значит, нет никакого бога…

Смысл Ванюшкиных рассуждений оказался настолько неожиданным, что все растерялись, а ты посмотрел на него с удивлением и заметил блеснувшие в глазах слезы.

– Жек, ты понял?! – закричал Федька, вскакивая. – Нет, ты понял? Я же говорю – непростой парень, далеко пойдет, если милиция не остановит.

Он тоже увидел слезы на глазах своего названного сына и, вскочив и схватив его за плечо, притянул к себе, захрипел громким шепотом:

– Ты чего, Ванюш, обиделся? На кого? На меня? Или на бога? Обижаться нельзя, я тебе сколько раз говорил, на обиженных воду возят…Знаешь, кто такие обиженные? Те, кого на зоне пидарасят и в отдельный отряд определяют… Ты чего, этого хочешь? Думаешь, ты один у нас в России здесь такой? Думаешь – первый? До тебя были… Пушкин, я тебе рассказывал… Это ж про него кто-то сказал, что таким будет русский человек через двести лет. Жек, кто это сказал про Пушкина: «Таким будет русский человек через двести лет?» Ты же мне говорил, помнишь?

– Достоевский.

– Вот, Достоевский! – поднял вверх указательный палец Федька. – Тезка мой Федор Михайлович. Это он тебя имел в виду. Ты тот самый русский человек и есть! Ждали, ждали и дождались! – Федька грязно и зло выматерился и продолжил: – Ты, может, еще Россию спасешь! На тебя одного надежда! Понял, сынок? Давай мы за тебя выпьем! Давай, Жек?

– Давай, – согласился ты, глядя на слезы в глазах русского негра, жалея его и любя.

4

Давно подмечено, какие мирные, сладкие, уютные сны снятся пьяным. Вот и автор этих строк, волею случая и собственного безрассудства ставший биографом Евгения Алексеевича Золоторотова, на собственном болезненном опыте данный факт подтверждает, на ходу детализируя, что чем пьяней ты был засыпая, проще говоря, чем сильней накануне нажрался, тем сны твои слаще и краше, а уж если в полной отключке вырубился, то автоматически оказываешься чуть ли не в раю. Признаюсь, я раньше думал, что явление это наше, национальное, исконно-посконное, может быть, даже та самая тайна русской души, о которую столько копий сломано: пьем горько, да спим потом сладко, но как-то совсем недавно где-то прочитал, что американские ученые (американские, чьи же еще?) именно на эту тему специальное исследование провели: за казенный счет до положения риз напоили сорок добровольцев, а когда те поутру проснулись, со всей научной дотошностью стали у них выпытывать, кому что снилось.

Так вот, там тоже было светлое, хорошее, доброе, а несколько человек так прямо и сказали, американцы не мы – таких слов не стесняются: «Рай».

Я сперва даже расстроился, видно, глубинный патриотизм взыграл, выпил даже по этому поводу, а потом успокоился – глобализация, блин, никуда от нее не денешься, им плохо – и нам плохо, нам хорошо – и им, всем хорошо, однако я сейчас не обо всех, я о тебе, Золоторотов…

Итак, ты вырубился и упал, не стану говорить куда, чтобы последних оставшихся читателей своего романа не распугать, но о том, что тебе снилось, где ты во сне был, скажу сразу, без обиняков, называя вещи своими именами: ты был в раю. А верно, нет лучшего способа узнать внутренний мир своего героя, как побывав в его раю, в его личном раю – нет и быть не может!

Разве что ад…

Но аду, твоему опять же личному аду посвящены сотни исписанных мной страниц, неужели я, как автор, не заслужил права и в раю твоем хотя бы недолго побывать? Но, подчеркиваю, подчеркиваю, речь идет не о классическом, если можно так сказать, рае, в который бывшие советские люди нынче верят – с райскими яблочками на шести сотках вечного благополучия, а о твоем личном рае, то есть о том состоянии, когда человек пребывает на вершине своего духовного и душевного блаженства, причем в этой еще жизни, в этой…

Баю-бай, Пусть приснится рай…

Ага, по телевизору, фанерному ящику с овальным черно-белым экраном с гордым наименованием «Рекорд» показывают хоккей: играют наши с чехами, и чехи проигрывают, а ты сидишь на коленях Варвары Васильевны, на широких теплых ее ногах, прижавшись спиной к пухлой ее груди, смотришь бездумно в экран и слушаешь, как она болеет – за чехов. Варвара Васильевна всегда болела за тех, кто проигрывает.

Один восточный мудрец сказал: «Рай находится под ногами ваших матерей», а твой рай, получается, находился на коленях той большой доброй бабы, приехавшей в Москву откуда-то из-под Воронежа и ставшей твоей нянькой.

От нее пахло теплом, жареной с луком картошкой и еще чем-то приятным.

Еще (это смешно) она пела тебе одну и ту же песню, поменяв мотив строевой на мотив колыбельной:

Шел отряд по берегу, Шел издалека, Шел под красным знаменем Командир полка.

Но самым примечательным в этой необычной колыбельной был припев, который Варвара Васильевна то ли сама сочинила, то ли из настоящей колыбельной взяла, почему-то ты ждал его с замиранием сердца:

Баю-бай, Пусть приснится рай.

Да, еще о психологии пьяного: когда в таком состоянии просыпаешься и понимаешь, что проснулся, ты словно забираешь ненадолго свой рай с собой, или он сам за тобой увязывается, не знаю, но то состояние еще некоторое время в тебе пребывает, и ты продолжаешь ощущать блаженство, которое только что по полной вкушал…

Голова обвязана, Кровь на рукаве, След кровавый стелется По сырой траве… Баю-бай, Пусть приснится рай… Баю-бай, Пусть приснится рай.

Из окружающего тебя темного невидимого пространства начал пробиваться теплый живой свет, предлагая, если пожелаешь, открыть глаза и увидеть его, и ты открыл и увидел.

Справа вверху стояла горящая свечка с неподвижно замершим пламенем.

«Как же красиво», – подумал ты и, смежив веки, продолжил мысль, начатую вчера: «Но после того, как уродство мир погубит, красота вернется и спасет его?»

Мысль понравилась, захотелось развить ее, расширить, увеличить в объеме, как она того заслуживает, – но что-то мешало, со всех сторон мешало – какая-то ограничивающая в изголовье, в ногах, сверху и с боков мертвящая неподвижность не только не позволяла тебе двигаться, но и не давала думать.

Кто я?

Где я?

Зачем я? – тебе пришлось задать эти вопросы несколько раз, прежде чем стали появляться на них ответы.

«Я, Золоторотов Евгений Алексеевич, сидел в бутырской тюрьме ни за что…

Потом я оттуда бежал, хотя и не оттуда, да и не бежал.

Потом…

Что же было потом?

Что-то было потом, а потом я встретил Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забуду, потом поехал к старухе, но она умерла, потом мы ее хоронили, потом я встретил Федьку, с которым в институте учился, у него есть приемный сын Иван, русский негр, Федька его из Городища привез, уж не из того ли Городища, где сорок монахов на колу сидят и детки – безручки, безножки, безглазки, безголовки? И вот мы сидели, говорили о боге, и я ел и пил, ел и пил… Нет, не так, я сначала пил, а потом ел… Пил и ел, пил и ел…»

Ты напрягся, сосредоточился и попытался подвести итог:

«И вот теперь я, Евгений Алексеевич Золоторотов, лежу…»

И вдруг понял, где, в чем лежишь, но не произнес это слово даже про себя.

Утробный крик вырвался из твоего нутра откуда-то из-под пупка – словно ударенный тысячевольтовым зарядом тока, ты выгнулся, как дуга, вырываясь и вылетая из мертвой ограниченности пространства на живой простор жизни – страшным своим криком и до предела напряженным телом доказывая, всему миру, но прежде всего себе: «Я живой, живой!»

Испуганно отпрянув пламенем, свечка погасла, и ты мгновенно ослеп погруженный в беспросветную темноту, однако она не остановила тебя, а словно еще раз ударила током, и ты рванулся и, вскочив на ноги, кинулся сам не зная куда – лишь бы вырваться, спастись, выжить, но при первом же шаге гулко ударившись обо что-то лбом, отпрянул и замер и, приседая, сжался, зажал руками уши, чтобы не слышать стремительно нарастающий грохот.

С чем можно сравнить грохот падающих гробов?

Ни с чем, потому что лично для меня сравнения здесь кончаются.

Грохот так же мгновенно прекратился, как и возник, а ты продолжал сжиматься и, давя ладонями уши, боясь опять его услышать, уверенный, что умрешь, когда увидишь то, что вокруг тебя, рядом с тобой, в чем только что спал…

Ты страшился окружающей тьмы, но кажется, страшней ее был бы для тебя свет.

Невидимая в темноте дверь приоткрылась, оттуда вырвался желтый луч, ударив тебя по глазам и еще больше ослепив.

Впрочем, ослепление было недолгим: зажмурившись, ты открыл глаза и понял, что это луч ручного фонарика и держит его в руке белый негр.

Он что-то говорил, испуганно улыбаясь.

Ты убрал с ушей ладони, и включился звук – гортанный негритянский голос говорил растерянно и недоуменно:

– Ни фига себе, дядь Жень… Ну вы даете, дядь Жень…

Луч фонаря осветил лежащие вповалку гробы, посреди которых, сжавшись, сидел на корточках ты.

– Ни фига себе… Ну вы наделали делов… Хорошо, Федор Михайлович не видит…

– Какой Федор Михайлович? – выпрямившись, спросил ты, испытывая идущее изнутри раздражение.

– Федька Смерть, – ответил белый негр, входя в комнату и раздражением отвечая на раздражение.

– А, – вспомнил ты, и раздражение сменилось злостью.

Было очевидно, что это он, Федька, Федька Смерть весь этот спектакль устроил. Что называется, накормил, напоил и спать уложил…

– Где он? – потребовал ответа ты.

– А они все уехали, вы разве забыли? Насчет кладбища договариваться.

– Насчет какого кладбища?

– Для собак и кошек.

Ты поморщился, вспомнив.

– Небось договорились, а потом в сауну с мохнатками поехали это дело отмечать. Они всегда так делают. А меня с собой не берут, говорят, маленький еще.

Ванюшка поднял поваленный гроб и поставил его к стене.

– А почему света нет?

– Не знаю. Здесь часто вырубают… Вот я вам свечку и зажег на ночь, чтобы вы не испугались, когда проснетесь. А вы все равно испугались. Испугались? Один Федор Михайлович не боится в гробу спать…

– Федор Михайлович, – усмехнулся ты, все больше приходя в себя. – Сколько сейчас времени?

Ванюшка посветил на свои наручные часы с белым ремешком и ответил:

– Четыре.

«Неужели ровно?» – испуганно подумал ты и спросил:

– Неужели ровно?

Ванюшка вновь взглянул на часы и кивнул.

В груди заныло, заломило, сжалось до боли.

«Но почему? Почему? Почему?» – спрашивал ты непонятно кого непонятно о чем.

– Помогите, дядь Жень, – попросил Ванюшка, поднимая гроб, и ты наклонился, но лишь до него дотронувшись, испуганно выпрямился и кинулся в дверь.

– Вы куда? – побежав за тобой, Ванюшка выскочил на крыльцо и остановился рядом.

Ты стоял часто и глубоко дыша, с трудом справляясь с подступившей дурнотой.

Темнота была почти такая же, как в комнате, пока в ней не появился со своим фонариком Ванюшка.

Воздух был сырой и плотный.

Ветер дунул в лицо, и ты качнулся.

«Я же еще пьян, – подумал ты, направляя свое раздражение и злость на себя. – Надо же так напиться… Свинья… Сволочь и свинья!»

Но ругать себя долго ты сейчас не мог.

На это просто не было сил.

Задумавшись ни о чем, ты смотрел в одну точку, и все это время неподвижно и терпеливо белый негр стоял рядом.

– Где здесь у вас туалет? – спросил ты, усилием воли вырывая себя из губительного оцепенения.

– Можете прямо отсюда с крыльца пописать. Я всегда так делаю, – участливо проговорил Ванюшка.

– Я спрашиваю – где туалет?! – выкрикнул ты.

Ванюшка засмеялся.

– Интеллигенты с крыльца не писают?

Ты вспомнил вчерашний разговор и поморщился, как от приступа изжоги, ненавидя себя и презирая: «Сволочь и свинья, сволочь и свинья! И еще скотина в придачу».

– Я спрашиваю… – сердито повторил ты.

– Туалет на ремонте. Мы все вон туда в сортир ходим… – Ванюшка указал направление лучом куда-то за деревья.

– Дай… – ты протянул руку к фонарику, но Ванюшка спрятал его за спину и объяснил, улыбаясь:

– Я с вами пойду. Папа сказал: «Охраняй его, как бога».

– Кого? – не понял ты.

– Вас, дядь Жень…

Ты вспомнил вчерашний разговор и усмехнулся.

– Ты же говорил, бога нет.

Ванюшка улыбнулся.

– Теперь есть.

Ты скосил на него внимательный взгляд: «Знает или нет? Сказал ему Федька или нет? Зачем я им нужен, зачем ему меня охранять? Как бога…»

В опущенной руке русского негра покачивалась бейсбольная бита.

«Или я, или бог, – вспомнилось умозаключение этого странного, страшного, случайного в жизни человека. – Ты, конечно ты… Если он (русский негр) есть, то его (бога) конечно же нет… И всё… Всё. И точка! Точка. Как там у них в церкви поют: “И ныне, и присно, и во веки веков”.

Аминь!

Аминь, вот именно – аминь.

Белый негр, русский негр, человек будущего, осуществленная мечта идиотов…

Дîжили, доже́ли, дождались, чёрт бы вас всех побрал!»

Злые, как осенние мухи, мысли кусали тебя в сердце и в мозг, и, больше не в силах этого выносить, ты сделал с крыльца шаг.

Ванюшка тут же сделал шаг за тобой.

Ты остановился и взглянул на него вопрошающе.

Тот смущенно засмеялся:

– Я теперь, как привязанный.

«Знают, понятное дело – знают, непонятно только – зачем? Зачем я им нужен?»

Это был вопрос, на который ты не знал ответа, но и не собирался его узнавать.

– Мне нужно в туалет, – спокойно, но требовательно проговорил ты.

– Так вы по-большому? – Как всех детей, этого крупного и страшного ребенка живо интересовали проблемы естественных человеческих отправлений.

– По самому, – усмехнулся ты.

– По самому, – понимающе кивнул Ванюшка.

– По самому, – повторил ты, мгновенно поняв, что должен дальше делать, но не зная как.

– Бумажку возьмите, – участливо проговорил он.

Твой взгляд наткнулся на Большой атеистический словарь, который был у тебя под мышкой, – сам не заметил, как его с собой захватил.

– Бумажка со мной.

Во время сна он лежал у тебя на груди и давил, как крышка.

Ванюшка нерешительно засмеялся.

– Ты чего? – спросил ты.

– Интеллигенты без книги в туалет не ходят? – громче засмеялся белый негр.

Ты вновь усмехнулся.

Странно, но ненужная, никчемная книга эта придавала тебе силы, поддерживала и даже как будто уравновешивала, помогая сохранить вертикальное положение.

– Дай фонарь, – потребовал ты у входа в маленькую дощатую наскоро сколоченную уборную.

Ванюшка медлил, растерянно глядя на фонарик в своей руке.

– Хочешь, чтоб я там провалился ко всем чертям? – зло подстегнул ты его, сам себя не узнавая и списывая все на похмельное состояние.

Войдя в глухое пространство нужника, ты осветил грязные стены, ступеньку, очко и глянул вниз… Выскользнув из руки и недовольно чавкнув, фонарь беззвучно пропал в последнем людском непотребстве и там продолжая светить. Ты растерялся, но тут же обрадовался и, открыв скрипучую дверь, вышел из темноты в темноту.

Белый негр был виден даже в этой русской египетской тьме. Было в нем что-то фосфоресцирующее.

– А фонарик где? – спросил он испуганно.

– Упал, – ответил ты равнодушно.

– Куда?

– Туда, – ответил ты, стараясь, чтобы ответ звучал еще более равнодушно, но сквозь напускное равнодушие сам по себе стал пробиваться смех.

(И что за дурацкая привычка – смеяться, когда смеяться нельзя.)

Ты отворачивался, смотрел в сторону, сдерживая себя.

– Вы чего? – обиженно заныл Ванюшка.

Но это было и вправду смешно. Вспомнился Маяковский: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца!» Да, донца, вот именно, до донца…

– Да вы чего? – обиженно и возмущенно завопил белый негр и кинулся в уборную.

И поняв, что надо бежать, ты побежал – опять побежал, в который раз своего пребывания в бегах побежал, все же, видимо, пребывая в бегах не бегать нельзя.

Когда начались могилы (а начались они довольно скоро), бежать стало гораздо труднее, и дело даже не в звездах и крестах, их ты как раз различал во тьме, потому что, как ни крути, тьма была все-таки больше русская, чем египетская, а вот оградки были не видны совсем, – вне зависимости от звезд и крестов, кладбище было русским, а русское кладбище – это прежде всего оградка. По сути своей не стяжатель, а если и стяжатель, то довольно-таки бестолковый, из-за обилия земли вокруг русский человек относится к ней наплевательски, но очень трепетно относится он к последнему своему уделу, руками родственников тщательно огораживая его и как бы говоря оттуда: «Мучили меня всю жизнь, обижали, притесняли, а теперь дайте мне на своих огороженных законных двух квадратных метрах в покое полежать».

Ты упал раз пять, споткнувшись об эти чёртовы оградки, и довольно опасно упал, прежде чем услышал гортанный тарзаний крик.

– Десять тысяч у. е.!

Ты понял смысл услышанного только со второго или третьего раза.

– Десять тысяч у. е.! Сто тысяч у. е.! Миллион у. е.!

«О чем он, что он имеет в виду?» – думал ты.

Он вдруг образовался в темноте среди чернеющих звезд и крестов – фосфоресцирующий белый негр с белой дубинкой в руке.

– Дядя Женя! Где вы, дядя Женя? Я убью вас, дядя Женя! – жалобным плачущим голосом повторял он, топчась на месте и глядя по сторонам.

Видимо, от падений алкоголь взболтался внутри, и тебя сильно замутило. Сидя на корточках за небольшим бетонным надгробием, ты тяжело дышал, стараясь не дышать.

Он подошел ближе, остановился, тоже тяжело дыша, и замер, задержав дыхание.

– Дядя Женя, вы здесь? Вы меня слышите? Дядя Женя, меня Смерть убьет… – тянул он детским плаксивым тоном, жалуясь тебе на тебя же. – Дядя Женя, ну дядя Женя…

В какое-то мгновение тебе стало даже жалко этого странного и страшного дурака, но ты продолжал сидеть неподвижно и не дыша.

– Папа сказал, что вы для меня бог, но разве бог так поступает? А разве интеллигентный человек так поступает? – продолжил давить на жалость Ванюшка, и, почувствовав это, ты перестал его жалеть.

Он замолк и замер, прислушиваясь.

Вспомнилось: «Минута тишины для жертв землетрясения» – ты был жертвой личного житейского землетрясения, но в минуте тишины сейчас не нуждался.

Где-то далеко взлаяли и завыли собаки.

– Дядя Женя, – испуганно ныл, гортанно причитал Ванюшка. – Папа все мне про тебя рассказал… Кем ты был и кем стал… «Ветеринар», «Лифтер», все такое… Маньяк, одним словом… Тебя все равно посадят, опустят и убьют на зоне, так пусть хоть кому-нибудь хорошо будет. Папа сказал, за тебя много денег дадут. Сперва десять тысяч у. е. обещают, а потом, может, и до ста дойти. Представляете, дядя Женя? Я куплю себе белую бэху, белый костюм «найк», и меня будут любить белые женщины. Меня не любят не потому, что я негр, а потому, что у меня денег нет. А за деньги всякого полюбят, я не таких видал, на похороны приезжают. Такие уроды, а с ними такие белые женщины…

Дядя Женя, ну вы же интеллигентный человек, дядя Женя, ну что вам, жалко, что ли?

«Жалко», – зло подумал в ответ интеллигентный человек.

Ванюшка замолчал, не дыша и прислушиваясь, и ты вновь перестал дышать, и вновь взвыли где-то уже недалеко собаки.

– Чтоб они тебя здесь сожрали! – сердито пробурчал Ванюшка и вдруг вскрикнул, взвизгнул, зарычал, и ты услышал, как бейсбольная бита ударилась по соседнему надгробию и сокрушила его: хр-рясь!

– Или я, или бог! – услышал ты гортанный крик Тарзана и следом за ним звук удара.

Чпок!

Русский негр молотил без разбора по земле, оградам и надгробиям, по звездам и крестам, и страшные те удары приближались – хрясь! чпок! бум! бум! бум!

Он не видел тебя, но, возможно, чувствовал твое близкое присутствие.

И ты осторожно раскрыл черную книгу атеизма и, словно толстой двускатной крышей, накрыл ею свою светящуюся в темноте макушку.

«Ты, Господи, Ты, не он, а Ты! Ты, Господи, Ты, Ты, Ты!» – беззвучно завопило твое нутро, делая, наконец, выбор.

Собачий лай стремительно приближался, Ванюшка испуганно взвыл, заплакал по-детски навзрыд и побежал прочь.

Он боится собак, – вспомнил ты. Он боится собак! – обрадованно вспомнил ты.

VIII. В бегах. Без названия

1

Забавным и незабываемым, нет, в самом деле – забавным и незабываемым был твой проход по незнакомой улице, ведущей к неизвестной станции метро в третий день пребывания в бегах.

Тротуар там был широким и пустынным, какими обычно бывают тротуары на последних московских окраинах – широким и пустынным, и асфальт весь в шишках и трещинах с пробивающимися у обочин пучками прошлогодней травы.

И вот ты идешь, топаешь, чапаешь, загребаешь, пилишь, прешь, а вокруг – стая бродячих собак!

Откуда собаки?

Оттуда же, откуда сам – с жуткого до тошноты Федькиного кладбища, с которого ты бежал быстрее лани, а я так быстрее тебя – настолько противно и страшно было там задерживаться, что даже не рассказал в предыдущей главе, как ты пришел немного в себя, поднялся на ноги и пошел, но у самой кладбищенской ограды сделалось вдруг плохо – замутило, затошнило, начало рвать.

Твое неприхотливое нутро, привыкшее к сухомятке, столовским обедам и отвратительной жениной стряпне, настолько отвратительной, что тебе даже нравилась бутырская баланда, решительно отказалось держать в себе проглоченные у Федьки халявные деликатесы и выпитый дорогой алкоголь – бандитские объедки и опивки? – до последней капли, последней крошки, до последней поганой икринки все из себя исторгнув. Твой оказавшийся принципиальным организм словно наказывал тебя за моральную неразборчивость, извергая из себя все чуждое так, что и своего ничего почти не осталось. Не мог уже блевать, нечем было, а все выворачивало, выворачивало – до полнейшего очищения.

Остатки сил иссякли – ты упал на подломившиеся колени и тут же завалился набок и, то ли теряя сознание, то ли проваливаясь в сон, ткнулся харей в собственную блевотину – как пес.

Как тот пес…

Впрочем, нет, не совсем так – псы не падают в собственную блевотину, они на нее возвращаются, это давно и не нами описано, но, кажется, про нас…

Они давно за тобой шли, словно чуяли – будет чем поживиться.

И то ли теряя сознание, то ли проваливаясь в сон, падая, улетая в промежуточное небытие, ты успел увидеть первого пришедшего на твою блевотину пса – большеголового, рыжего, с седой побитой мордой и печальными глазами.

У него были большие и крепкие желтые клыки, но ты не испугался, так как никогда не боялся собак. Последнее, что ты чувствовал – словно кто-то ласково провел по лицу теплой влажной ладонью, и, чуть погодя, подключились остальные, но тут ты уже ничего не чувствовал…

И вот – утро, ты идешь по широкому тротуару где-то на московской окраине – весь, как нынче говорят, такой облизанный, а вокруг те, кто тебя облизал, и первым важно выступает здоровенный рыжий кобель, которого назвал Рыжиком, за ним семенят на коротких стоптанных лапках, словно сшитые из ненужных шерстяных лоскутков, трехцветные Белка и Стрелка, а дальше, окружая с боков и прикрывая с тыла, цокают когтями по асфальту остальные – заботливо и благодарно на тебя косясь, – обретшие ненадолго смысл и оправдание своего собачьего существования, своего главного собачьего дела – служить…

Твои добровольные охранники поглядывали на редких прохожих настороженно и горделиво, те же пугливо сжимались, сторонясь и недоумевая.

– Сумасшедший, – донеслось до твоего слуха, но ты не обиделся, только глянул смущенно и виновато на бросившую это слово строгую пожилую даму.

Но, в самом деле, как можно охарактеризовать босяцкого вида господина с интеллигентным лицом и здоровенной книгой под мышкой, который идет по улице в окружении своры бродячих псов и что-то им увлеченно рассказывает?

Ведь говорил же с ними, говорил, рассказывал им что-то, не отпирайся…

Ну, колись, признавайся – что?

Неужели «Собаки и кошки?»

Ну да, твой ненаучно-теоретический труд: «Собаки и кошки как фактор любви» – он не оставлял тебя, тобою написанный и тобою же частично проглоченный, а те слушали, рассеянно выключаясь, когда речь заходила про кошек, и напряглись, увидев двух идущих навстречу милиционеров с автоматами – толстых и неуклюжих из-за природной своей толщины и напяленных поверх шинелей бронежилетов.

И увидев их, ты замолчал.

Менты замедлили шаг, растерянно посторонились, пропуская вас, и смотрели, разинув рты, вслед, решая, кто ты и что с тобой делать, но так и не решили – не хватило совсем уж небольшого милицейского ума.

За исключением злобных лагерных псов, собаки не любят людей в форме и при погонах, людей государственных – служивых, и я думаю, потому, что они иначе понимают значение и смысл глагола «служить». Для собак служить в первую означает любить – преданно и бескорыстно вплоть до самопожертвования, для людей же в мундирах и погонах это есть исполнение за деньги постылой и постыдной работы, на которой не нужно напрягаться физически, а тем более умственно, от которой тучнеет тело, но скудеет и червивеет душа.

Определяя тебя как несомненного сумасшедшего, встречные прохожие руководствовались не только твоим «прикидом» и окружением, но в первую очередь какой-то необыкновенной твоей умытостью и счастливым блеском глаз, какой невозможно увидеть серым московским утром не только на окраине, но даже в центре, да еще порывистостью в движениях.

На самом же деле твое состояние объясняется просто: отдав бродячим псам без остатка все, что, как последняя свинья, сожрал вчера у Федьки, ты ощущал в теле забытую легкость, – отсюда и порывистость, при этом в голове продолжали бродить вчерашние хмельные пары – вот вам и блеск в глазах, – кому из читающих эти строки знаком подобный шальной кураж, тот Золоторотова поймет, а кому незнаком – прошу поверить на слово, а что касается внешней чистоты, как сказано выше – умытости, так то собаки умыли, отчистили, вылизали – ласковыми и старательными своими языками.

Отсюда и твое состояние… Ты испытывал в то утро знакомое многим кратковременное, искусственное, шаткое, но такое ощутимое чувство счастья, когда кажется, что все можешь, все доступно и все будет, все обязательно будет!

Мне вообще кажется, что в те восхитительные мгновения где-то на окраине Москвы в окружении бродячих псов под недоуменными и настороженными взглядами прохожих и ментов ты ощущал самое большое чувство счастья за все три дня и три ночи своей невольной воли, включая даже ночь, проведенную с Антониной Алексеевной Перегудовой, которую никогда не забудешь, хотя, скорее всего, я ошибаюсь, наверняка ошибаюсь, удачный исход опасного ночного приключения принимая за счастье, банальное похмелье выдавая за духовный подъем, и все равно я тебя понимаю, так понимаю, что даже немного завидую.

Хотя видок, я вам доложу, был еще тот…

Неутомимыми своими языками собаки отчистили куртку, придав дешевой болонье лоск и благородство дорогой кожи, – нет, в самом деле, куртка стала похожей на кожаную, о какой ты в тайне от всех, и в первую очередь от себя, раньше мечтал. Конечно – эта «кожа» до первого, как говорится, дождя, но все равно приятно.

Так что куртка еще ничего, а вот штаны, то есть, извиняюсь, брюки, ты изгваздал в кладбищенской глине так, что вид у них был тот еще, а твои попытки отчистить грязь водой из встречных луж, сделали их еще непригляднее.

Неожиданно забеспокоили ботинки, точнее один, правый, у которого отстала до середины ступни подошва, поэтому правую ногу приходилось поднимать выше левой и за собой подтягивать, как будто к ней привязана небольшая чугунная гирька. А что нога была мокрая и замерзшая, так об этом можно не говорить…

Но главное – не нога, не ботинок!

Главное – голова, берет, который умудрился потерять там, на кладбище.

И не то чтобы было его жалко, хотя жалко конечно, теперь такой не купишь, они попросту не продаются – такие по-настоящему шерстяные, с гордой запятой на макушке. Непривычно было находиться на улице без данного, самого лучшего, на твой взгляд, мужского головного убора, который служил тебе безотказно, защищая от всех природных явлений, включая майские грозы и январские морозы, однако дело даже не в этом, а в том, что для тебя берет был не просто головной убор, а жизненная позиция, если угодно – философия, – потеряв его, ты потерял точку опоры, благодаря которой если и не переворачивал мир, то ощущал в нем собственную устойчивость, – лишившись своего берета, ты время от времени растерянно касался рукой своей обнаженной головы, как, верно, касается ее король, внезапно лишившийся короны.

Хорошо хоть деньги не потерял, скотина и свинья, – самые последние деньги – ты пересчитал их у метро, удовлетворенно подумав: «На всё хватит», совершенно не представляя, что в себя включает это самое всё, вновь благодарно вспомнив Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забудешь.

Станция называлась «Владыкино», эк куда тебя занесло!

Добровольная свита стояла рядом, помахивая хвостами и обрубками хвостов, преданно глядя на тебя и безмолвно вопрошая: «Ну чего встал, может, дальше почапаем?»

– Нет, дальше я один, – мотнув головой, озабоченно пробормотал ты.

Они не услышали, но сразу поняли и не расстроились и не обиделись, с благодарным пониманием относясь к любому твоему решению: «Раз так, значит так». Собакам знакома, еще как знакома, сумасшедшая сладость встречи и почти неизвестна горечь расставаний, во всяком случае – ее церемониальная составляющая. Быть может, происходит это потому, что они не догадываются о конечности жизни, а если так, если жизнь бесконечна, будущие встречи не только вероятны, но и неизбежны. «Мы встретимся, мы еще обязательно встретимся и послужим тебе», – безмолвно сказали человеку друзья человека и, усевшись на грязный асфальт перед входом в метро, принялись чесаться, выискивая и выгрызая из шерсти блох – занялись тем последним собачьим делом, когда нет никаких других дел. Они не смотрели тебе вслед, когда входил в вестибюль метро, а вот ты не удержался – оглянулся, посмотрел на них в последний раз сквозь толстое стекло двери и подумал с сожалением: «А Рыжика я бы себе взял, – и уже с раздражением сам себя спросил: – Куда?!»

Было очевидно, что этот третий день твоей воли – последний: скорее всего, тебя сегодня возьмут, точнее, сам попадешься на очередной своей глупости, хотя в глубине души все еще надеялся вернуться в Бутырку сам – открыть маленькую железную дверь в стене и сказать:

– Я Золоторотов. Я вернулся. Сам.

Людей в вагоне метро было мало, но, чтобы не испачкать сиденье, ты не стал садиться, а, подойдя к двери с надписью «Не прислоняться», прислонился и, поразмышляв, раскрыл свою единственную на данный момент жизни книгу.

А помнишь, ты вспоминал (одно из любимых в твоей жизни воспоминаний), как ехал в вагоне метро еще в советское время, в глухое беспросветное царство совка, и в вагон вошел иностранец («рыжий, ражий», помнишь?) и не только своим на вас всех, кто был в вагоне метро, взглядом, своим недвусмысленным к вам отношением, но одним лишь шерстяным пальто песочного цвета и золотой серьгой в ухе, в большом промытом крепком его ухе, – не просто унизил, но – уничтожил, растоптал, запретил считать себя людьми – казалось у вас нет и не будет уже никаких шансов, но вот он наконец вышел, а в вагон протиснулся, еле успев, завалящий мужичок в заношенном драповом пальтишке булыжного цвета, в драной заячьей шапчонке с тряпичной сумчонкой с грязноватым пошлым оттиском Вероники Маврикиевны и Авдотьи Никитичны – не менее пошлых и грязноватых звезд эстрады совковой глухой поры, встал на твое, вот на это самое, место, вытащил из сумчонки такую же, как эта, толстую книжищу, раскрыл на середине и стал читать, а ты, сидя напротив, наклонился и подглядел название.

То была «Война и мир».

И все мы были спасены: и ты, и те, кто в вагоне ехал, и вся Россия, да что там – весь мир спас для тебя тогда тот человек с книгой.

Но ты стал читать не в подражание безымянному мужичку, который и сам спасался, и вас заодно спасал, просто – что еще в метро делать? И к тому же, читая, привлекал к своей жалкой персоне меньше внимания, во всяком случае, тебе так казалось.

Конечно, лучше было бы, если бы в твоих руках был не Большой атеистический словарь, а тот величайший всех времен и народов роман – для тебя, для меня и для сидящего напротив мужика, который название твоего метрочтения подсмотрел и отвел расстроенный взгляд, но, как говорится, и на том спасибо, – такие, значит, времена, как живем, то и читаем. А по мне, пусть хоть что читают, лишь бы не переставали читать, в конце концов тонущему все равно, что на спасательном круге написано: «Святитель Николай Мирликийский» или «Коммунист Николай Редькин», главное – ухватиться и держаться.

Вагон был новый, светлый, и, быстро без напряжения прочитав выбранную наугад статью «Левит» и ничего не поняв и не запомнив, ты, глядя в книгу, стал думать. Два дня всего прошло, два малюсеньких в масштабах прожитой жизни дня, а как будто целую жизнь прожил – новую, таинственную, важную. Она была еще слишком близка и еще не поддавалась не только глубокому осмыслению, но и воспоминанию, впрочем, вспоминать и не хотелось – ничего и никого, за исключением Антонины Алексеевны Перегудовой, однако на это воспоминание ты установил запрет. И, словно в отместку за запретные мысли (запретил, а вспомнил), так стало вдруг крутить живот, что на ближайшей остановке вылетел из вагона, как пробка из бутылки с шампанским. В состоянии, близком к паническому (видимо, организм все еще мстил за твою ночную неразборчивость и всеядность), разыскал сортир и, справившись с напастью, там же с удовольствием умылся, вымыл шею и уши и в который раз попытался отчистить брюки.

Аварийный ботинок ремонту не поддавался.

Выйдя из вонючего подземелья сортира на улицу, ты вновь направился к метро, но неожиданно увидел себя, замедлив шаг, остановился и все смотрел на себя, себя не узнавая…

2

Умываясь перед тем в общественном сортире, ты так же долго стоял, глядя на себя, внимательно себя рассматривая и смущенно удивляясь, перед зеркалом. И не то чтобы сам себе понравился – ты никогда себе не нравился, и даже не то чтобы был собой доволен – этого тоже с тобой не случалось, но было в том зеркально отраженном человеке что-то, что заставляло всматриваться в него, радостно удивляясь, – он был новый, неизвестный, из новой, только-только начавшейся трудной и прекрасной жизни, где есть такие люди, как тот водитель автобуса, имя которого уже не вспомнишь, и такие женщины, как Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, а этот…

Этот был из жизни прежней, ушедшей навсегда, из жизни обветшавшей и умершей со всеми ее персонажами во главе с тобой.

Если бы точно не знал, что это ты, то, пожалуй, и не узнал бы себя.

Ты прошлый, прошедший, умерший смотрел на себя нынешнего, живого, сегодняшнего с черно-белой фотографии на плохо пропечатанной листовке, приклеенной к доске объявлений, и не хотел верить, что это ты.

«Внимание розыск» – было напечатано крупно вверху, и, прочитав эти слова, не без раздражения подумал: «Нужен какой-то знак препинания! – а подходя и немного успокаиваясь, уточнил: – Запятая или тире».

И вдруг вспомнил, откуда эта фотография!

Это Глоцеры приходили прощаться перед своим очередным (неосуществленным) отъездом в Израиль на ПМЖ. Глоцер пришел с фотоаппаратом, и тебя уговорили, заставили, вынудили сфотографироваться отдельно, как они тогда сказали, «на отдельную память».

Почему в милиции взяли не ту, что сделали при твоем оформлении в Бутырку – тюремный анфас и профиль, а эту, домашнюю?

Решили, что так больше похож?

Наверное, Женька дала…

Но если они действительно ищут тебя по этой фотографии, то уж точно не найдут!

Совсем, совсем не похож – просто другой человек!

«В рамках проведения розыскных мероприятий по поиску и поимке особо опасного преступника, обвиняемого по ст. 117 УК РФ и др., разыскивается особо опасный преступник, совершивший особо опасные преступления с нанесением тяжких телесных повреждений двум и более потерпевшим, повлекших за собой нанесение вреда здоровью, несовместимого с нормальной жизнедеятельностью…»

«Что это? О чем это? О ком?» – спрашивал ты себя со все нарастающим раздражением, с трудом продираясь сквозь частокол казенных аббревиатур, спотыкаясь о колдобины канцеляризмов.

Да о тебе же, чёрт побери, о твоем дерзком побеге!

«Золоторотов Евгений Александрович». Почему Александрович? – Два года прибавили, «рост 165 см». Пять см куда дели? «Волосы длинные, волнистые». Были длинные, пока в общей из-за вшей наголо не постригся, и не волнистые, кстати, а курчавые. «Глаза светлые» – не знаю, жена всегда говорила: «мутные». «Особые приметы: на правом виске большой ярко-красный шрам». Врете! На левом и совсем небольшой, – лучший хирург Москвы зашивал. «На голове – черный берет». Потерял черный берет. «Имеет привычку передвигаться, скрестив руки на груди» Что? Зачем? Почему? Ну да, ходил так недолго в общей, когда болели сломанные руки, но потом-то перестал. «Преступник может появляться вблизи школ, детских садов, а также на детских площадках и в местах большого скопления детей». А что он, то есть я, там забыл? Ах ну да, ведь речь идет о маньяке…» Внимание – преступник вооружен, имея при себе огнестрельное оружие с боеприпасами, захваченное при совершении побега у конвоировавшей его охраны с нанесением тяжких телесных повреждений. В случае опасности может осуществить его бесконтрольное применение без оценки последствий для целей применения». Прочитав последнее и с трудом уловив смысл, ты улыбнулся и глянул на Большой атеистический словарь у себя под мышкой – если дать им по башке тому идиоту, кто всю эту галиматью сочинил, то его можно считать оружием.

Однако ты был неправ, за этим текстом стоял не идиот, а человек, русский человек, владеющий русским языком, умеющий не только на нем изъясняться, но и жить в нем, как рыба живет в воде. Два в одном: русский живой человек и русский государственный человек – два разных человека, два лютых друг другу врага, и первый практически всегда жертва, а второй – насильник, палач. Русский государственный человек – враг русского живого человека, но в первую очередь он враг русского живого языка. Обращаясь, как в том объявлении, на мертвом языке к живым людям, русский государственный человек не только русский язык убивает, но и того, к кому обращается, на время чтения умертвляет.

Возможно, одна из причин, а может, главная причина продолжающейся много лет великой русской депопуляции, попросту вырождения русского народа – нежелание, невозможность, неспособность его существовать в пространстве языка, на котором с ним разговаривает власть. Единственная защита от этого непонятного, злобного, мертвого языка – мат. Он помогает, но, увы, не спасает, отрицание отрицания у нас не метод диалектики, а способ временного выживания; что же касается якобы главной причины вымирания – вековечного русского пьянства, то оно не причина, а опять же – следствие государственного насилия, потому, как тут не пить, если так с тобой разговаривают? Русский человек пьет от унижения – не поспоришь, но можно уточнить – от унижения своего языка.

Русская власть изводит русский язык осознанно и целенаправленно, уродуя его и обессмысливая, и, наверное, давно бы извела его вместе с носителем, если бы, лишившись своего врага, она не лишалась смысла собственного существования, ибо какой народ без языка, но и какая же власть без народа?

Впрочем, об этом вековечная наша самозванка нынче, кажется, не думает, ее окончательная победа близка и делается все ближе с каждой такой вот «поимкой особо опасного преступника в рамках осуществления мероприятий» – сладость близкой победы лишает ее не только остатков разума, но и чувства самосохранения.

Не знаю, думал ли ты об этом, читая тогда объявление про себя, но, перечитывая его сейчас, я об этом подумал.

– Ну вот увидела я его, милицанеру на него показала, и чего – мне за это десять тысяч у. е. дадут? – прозвучал рядом женский голос – резкий, насмешливый, злой.

Это было так неожиданно, что я вздрогнул и повернул голову.

Женщина была, что называется, простой, раньше мы бы назвали ее женщиной из очереди, а еще раньше – женщиной из коммунальной кухни, – то была та советская женщина, но в отсутствие советской власти. В черном драповом пальто с жалким песцовым воротником и в вязаной мохеровой вишневого цвета шапке.

Судя по лицу, женщина выпивала, но в данный момент была трезва.

– Какие десять тысяч? – не понял ты.

– Ты чего, слепой или читать не умеешь? – спросила она презрительным тоном и засмеялась. Голос ее был хриплый, неженственный. – Ты вообще, что ль? Вот же – русским языком написано! – женщина ткнула пальцем в нижнюю часть объявления, где было приписано черным фломастером: «Вознаграждение 10 тысяч у. е.!»

Видимо, распоряжение о вознаграждении пришло с задержкой, без которого наше начальство не было бы начальством – начальство не опаздывает ведь, а задерживается, – тираж объявления был уже отпечатан, и пришлось вписывать распоряжение от руки.

(И скорее всего, я думаю, перед данным очередным важным государственным решением состоялся следующий телефонный разговор.

– Как писать? – спрашивал маленький начальник большого, участвуя в важном государственном деле по искоренению в русском языке чужеродного ему слова «доллар».

– Так и напиши, – с запинкой отвечал большой начальник маленькому. – «Вознаграждение – десять тысяч у. е.».

– У. е. или условных единиц? – с напряжением в голосе попросил уточнить маленький начальник, осознавая, что ему сейчас писать, ему же потом и отвечать.

– Пиши… у. е., – с еще большей запинкой отвечал большой начальник, зная, что аббревиатура проще, привычней, надежней, догадываясь также, что, превращая безусловное в условное, на всякий случай лучше его зашифровать.

«Есть!» – мысленно приложил ладонь к виску маленький начальник и, взяв в руки фломастер, стал исполнять приказ. И вот тут – о чудо! – случилось чудо: государственный он хоть и государственный, но все-таки еще и человек, – и прорвался, присовокупился, утвердился в конце радостный восклицательный знак, потому как десять тысяч у. е. – это десять тысяч долларов – хорошие и ныне деньги, а в далеком уже одна тысяча девяносто восьмом просто-таки очень хорошие, много чего можно было на них купить того, о чем раньше даже не мечтали, но дело даже не в деньгах – восклицательный знак после суммы значит больше суммы, потому что он дает то, чего никакие деньги дать не могут: он дает надежду – надежду на то, что не все еще в нашей жизни потеряно.

Впрочем, это я сейчас расфилософствовался, а ты тогда об этом точно не думал.)

«Десять тысяч у. е.!» – отозвался тогда в твоей удивленной памяти ночной крик белого негра.

– Это надо его не просто найти, надо его к своим везти, ну, к ментам знакомым, – делилась знанием жизни женщина. – Тогда хоть половину можно получить, а если чужие, они все деньги себе заберут. А то еще по шее накостыляют и дело какое-нибудь пришьют. Я знаю, что говорю, я в отделении три месяца уборщицей работала, они меня при расчете обманули и в пинки на улицу выгнали.

Женщина смотрела на тебя внимательно, ожидая реакции.

– Ну, да-а… – неопределенно протянул ты.

Хотелось поскорей уйти, однако, чтобы не вызвать подозрений, продолжал стоять, обреченно ожидая, что она еще скажет.

И она уверенно заявила:

– Не пойдет наш народ за десять тысяч его ловить!

Тут ты заинтересовался.

– А за сколько пойдет?

– За сколько пойдет, за сколько пойдет… – ворчливо размышляла вслух женщина. – И за миллион не пойдет! Я бы лично не пошла? Не пошла бы! На что мне ихний миллион? Вот если бы мне сказали, что ему хер вместе с яйцами отрежут, в рот вставят и по улице на веревке поведут, тогда б пошла! Народу не деньги нужны, ему справедливость нужна, правильно?

Ты промолчал в ответ и как-то сдавленно, словно подавившись, кивнул. Находясь между властью, которую представляло это объявление, и народом, от лица которого говорила женщина, ты почувствовал свою неминуемую обреченность и, сделав шаг вбок, повернулся и ушел, уже не боясь вызвать этим подозрение.

Женщина же продолжала что-то там говорить от лица народа – гневно и обличительно.

«Глупая баба, просто глупая баба, – успокаивал ты себя уже в вагоне метро. – И к тому же советская, очень советская, совсем советская. Как будто не девяносто восьмой год на дворе, а восемьдесят девятый. Бесконечные разговоры об у. е., а в голове реальный совок. Глупая, просто глупая… «Ума нет – считай калека», – это Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, сказала той ночью тебе о тебе – пожалела так.

Ума нет…

Но что такое ум? Кто – умный?

Наум? Мешанкин? Сокрушилин?

Нет, умные, конечно, только у каждого из них ум какой-то…

У Наума ум хитрый, у Мешанкина – подлый, а у Сокрушилина – глупый… Вот ведь как, ум, оказывается, может быть глупым!

А вот интересно, у Дудкиной какой ум? Злой, истеричный, женский… Женский ум? Почему нет?

Хотя есть женщины, которым ум не нужен. Та, которая стояла у доски объявлений и рассуждала.

Услышав знакомое название следующей станции, ты вышел и без раздумий и колебаний с тайной радостью в душе направился к знакомой рафинадной двенадцатиэтажке, к самой красивой и приятной из всех стоящих рядом точно таких же двенадцатиэтажек. В ней жил человек, которого, несмотря на все облыжные обвинения, ты готов был взять из своей старой жизни в жизнь новую, женщина, точнее девушка, девушка, конечно же – Даша…

У тебя был повод к ней зайти, и этот повод – берет, твой берет, забытый в последний к ней визит, в самую последнюю вашу встречу, когда Даша впервые поцеловала тебя в наклоненную макушку, ты от неожиданности и счастья боднул ее в челюсть и, торопливо уходя, совершенно потеряв от произошедшего голову, забыл берет.

– А где твой берет? – недовольно спросила Женька, когда вернулся в тот день домой.

– Забыл, – отчаянно выдал ты свою правду.

Женька словно ждала этого ответа и спросила насмешливо:

– Где?

– Там, – ответил ты неопределенно твердо.

– А голову ты там не забыл? – спросила жена с чувством победного превосходства во взгляде.

– Голову не забыл, – пробубнил ты и скрылся в спасительном туалете.

К тому же у Даши можно было бы почистить брюки, если получится, починить ботинок, но, признайся, не это, и даже не берет был главной целью твоего утреннего визита к Даше. Несмотря на изложенные в Гериной маляве доводы, несмотря на загадочную фразу в конце Дашиного письма: «Вы про меня ничего не скажете, и я про вас тоже ничего не скажу», – ты не верил, не хотел и не мог поверить в то, что Даша – Оксана, а тем более – Ира.

Говорят, мы обманываем себя, чтобы обмануть других, – в этом заключается суть такого бессмысленного, на первый взгляд, явления, как самообман.

Попробуй поспорь.

Но кого обманывал ты, ускоряя свой радостный шаг, все выше и выше поднимая ногу с рваным ботинком, отчего выглядел еще более комичным, приближаясь к Дашиному (к Дашенькиному!) дому!

Воистину, Золоторотов, ты бросил вызов здравому смыслу, а это наказуемо, ох, как же это наказуемо!

Хотя, не впервой…

Но так хотел убедиться, утвердиться в своей правоте, доказать всем, что Даша не Оксана и тем более не Ира!

Однако, видимо, ощущал зыбкость своей позиции – достаточно сказать, что, нажимая на кнопку звонка, не сразу в нее попал…

Долго, очень долго она не подходила, пришлось жать еще и еще, и наконец послышались шаги, защелкали дверные замки – у Даши их три, и дверь медленно отворилась.

Перед тобой стояла Даша, твоя Даша, какой никогда ее не видел и не предполагал увидеть.

Она только встала с постели: была заспана и взлохмачена и от этого еще милее, чем прежде, и из одежды на ней была только розовая полупрозрачная рубашечка, под которой отсутствовал не только лифчик, но даже, кажется, и трусики. Она смотрела на тебя, моргая припухшими веками и как будто не узнавая.

– Не узнаете? – растерянно проговорил ты, забыв от волнения, на «ты» вы или на «вы», и она тут же тебя узнала – отшатнулась, прижала к щекам ладони, сжалась, напряглась до последнего предела и так пронзительно и громко завизжала, что ты чуть не оглох, лишился дара речи и потерял способность двигаться.

Невыносимый этот визг продолжался довольно долго все на одной и той же невыносимо-высокой ноте и, когда стал, наконец, слабеть, из комнаты выскочила еще одна Даша, а за ней еще одна – одинаковые, в одинаковых розовых рубашечках, под которыми ничего нет, и одна за другой они подхватили визг, удваивая и утраивая его невыносимость.

– Ирка, маньяк! – переводя дух, закричала первая Даша, указывая на тебя пальцем, после чего визг еще больше усилился, став совершенно невыносимым, и, несомненно, ты покинул бы лестничную площадку, если бы подошвы ботинок вместе с подошвами ног не прилипли к полу. Тебе нужен был какой-то толчок, чтобы оторваться, и он появился – в виде взлохмаченного пузатого мужика в красных растянутых плавках.

Мужик был возмущен своей внезапной побудкой и, ошалело вертя башкой, спрашивал сиплым басом:

– Где, где маньяк?

Только тогда ты повернулся и побежал.

Но как!

Никогда в жизни ты так не бегал и, смею думать, никогда уже не побежишь: не бежал – летел, перемахивая через газоны и бордюры, с мировым рекордом скорости пересек спортивную площадку, стремительно преодолел барьеры и препятствия площадки детской, проскочил по переходу на красный свет так быстро, что никто этого не заметил, и в финишном победном падении, напоминавшем вратарский бросок, успел влететь в салон отъезжающего маршрутного такси…

3

Это заняло всего лишь несколько секунд, ты не успел даже запыхаться и, только сев на заднее сиденье в углу, отдышавшись, начал осознавать произошедшее, вспоминая, видя себя со стороны.

И тебя стал разбирать смех.

Ты знал, понимал, что неприлично, вызывающе-неприлично смеяться в общественном месте, тем более в таком маленьком замкнутом пространстве, каким является салон маршрутного такси, – знал, понимал, но ничего не мог с собой поделать.

Скопившись в твоем душевном нутре до опасного предела, достигнув там своей конечной концентрации, смех – как веселящий газ – начал вырываться из тебя небольшими плотными порциями то в виде кошачьего прысканья, то вроде собачьего поскуливания. Чтобы совладать с наваждением, ты торопливо вытащил из кармана носовой платок и стал громко в него сморкаться, но не сморкаться хотелось – смеяться. Тогда заставил себя смотреть в окно, чтобы отвлечься – последним усилием воли отвлечься, и уставился в него тупо и неподвижно…

Денек был, между прочим, серенький, тоскливый, типично московский, не то что к смеху – к мало-мальской улыбке не располагающий, но и одинаково серый цвет асфальта, низко висящих облаков и лиц пешеходов не могли остановить разгулявшийся в твоей душе праздник смеха.

Вообще, если вы заметили, в столичном общественном транспорте редко кто когда смеется, а уж в маршрутном такси, где всеобщая теснота и всеобщее раздражение, просто-таки никто и никогда.

Ты – первый.

И вот – ты пялился в серое окно, прижимался горячим лбом к холодному мокрому стеклу, бил себя по коленям, щипал за ляжки, кусал губы и – смеялся, все больше и больше смеялся.

Сидевшие рядом и впереди делали вид, что это их не касается, ну смеется человек и смеется, нам-то что, в конце концов, – смешно дураку, что нос на боку, нам-то что?.. Но нет, ты не хохотал (еще бы ты хохотал, тоже мне, Мефистофель в бегах) – ты смеялся практически беззвучно, можно сказать – интеллигентно, лишь сотрясаясь изнутри да постанывая иногда и еле слышно повизгивая, но при этом видел, чувствовал, понимал, как напрягаются, сжимаются и каменеют пассажиры маршрутки.

Смех – заразная штука, ох, заразная штука без какого-либо инкубационного периода – где заразился, там и заржал, и минут через пять весь салон уже смеялся, причем так, что теперь ты стал удивленно на всех поглядывать.

Последним зараза смеха настигла водителя – это был грузный грузин в сванской шапочке на большой и круглой, как школьный глобус, голове. Здоровенный дядька, он смеялся тоненько и высоконько, словно застенчивый ребенок.

Как все водители с Кавказа, он вел машину резко, а под воздействием его смеха ваша «газель» еще больше стала дергаться, повизгивая тормозами, и опасно вихлять задом, словно смеялась.

Первым начав, ты первым и закончил и некоторое время смущенно посматривал на тех, кто никак не мог остановиться, последним успокоился грузин и на остановке повернулся к тебе – к его большому лицу был приделан большой, как стоп-кран нос.

– Мужик, а ты почему смеялся? – У него был сильный акцент.

Ты задумался, не успев задать себе этот очевидный вопрос, и, пожав плечами, объяснил:

– Иры.

– Что?! – удивился и обрадовался грузин, сотрясаясь нутром.

– Иры, – повторил ты и хмыкнул, чего оказалось достаточно, чтобы тот вновь засмеялся радостным и счастливым детским смехом.

А тебе вдруг стало совсем не смешно.

«Иры» – неказистое это слово, из имени собственного сделавшись нарицательным, схватило вдруг своей гадкой трехпалой лапой за горло и сдавило до обидного удушья. – Иры, все-таки Иры…

Если они видели в окно, как ты перепрыгивал через детские качели, перемахивал через песочницы, как воткнулся в дверь маршрутки, то наверняка уже позвонили в милицию, и скоро вас остановят, под вой сирен выволокут из салона всех, кто только что здесь смеялся, и под дулами автоматов уложат на асфальт, высматривая, высчитывая, выискивая тебя…

«А может, и не позвонят, скорее всего, не позвонят – не станут проститутки вместе с клиентом в милицию звонить, если ничто им не угрожает, а чем я им угрожал?» – думал ты.

В последний раз вспомнив произошедшее, ты уже не засмеялся, а горько усмехнулся: Даша оказалась Оксаной, а вообще-то Ирой, – твой закон всемирного непонимания, он же закон понимания, и тут сработал, что ж – лучше поздно, чем никогда, и уже не важно, какой ценой…

Простившись со всем своим прошлым, отвязавшись от него наконец, оторвавшись окончательно, ты вернулся в настоящее и тут же с досадой обнаружил, что на правой ноге нет ботинка.

Совсем нет.

Холодная и мокрая ступня давно ощущала ребристость резинового коврика, и ты понимал, что что-то не так с подошвой, возможно, она оторвалась во время бега и улетела, но, как теперь стало ясно – улетела она вместе с ботинком.

Ты наклонился, разминая и согревая окоченевшую ступню, и попытался вновь засмеяться, но уже не вышло, даже улыбка не появилась на расстроенной физиономии.

Иногда в той прошлой жизни (причем довольно часто) тебе снился один и тот же всегда смущавший тебя сон: ты идешь по улице голый.

Или стоишь на площади – голый же.

Людей много вокруг, и пока никто не обращает на тебя, голого, внимания, но вот-вот увидят, обратят внимание, станут показывать пальцами, стыдить, укорять, смеяться, и – сжималось сердце от безысходного стыда и отчаяния, и какая же радость охватывала, когда, наконец, просыпался – это был сон, сон!

А вот теперь – явь.

Правда, ты не был голым, но это мало что меняло – человек в одном ботинке в Москве все равно что голый.

Нет, отсутствие ботинка гораздо хуже, чем отсутствие берета: все планы этого дня мгновенно рухнули, все смыслы его обессмыслились.

Ты не знал, что теперь делать, и потому ничего не делал.

Ты проехал по маршруту трижды, всякий раз платя за проезд.

Водитель все больше мрачнел и все чаще поглядывал на тебя в зеркало заднего вида.

Кажется, ты вызывал у него раздражение, впрочем, и он у тебя тоже.

Ты даже позволил себе то, чего не позволил бы ни в какой другой ситуации – подумав: «Вчера был водитель армянин, сегодня грузин, где же наши русские водители?» (Тут мне так и хочется воскликнуть: «Ай-ай-ай, Евгений Алексеевич!» – но не стану, промолчу, и не в таких ситуациях подобные постыдные мысли себе позволял.)

В четвертый раз грузин не поехал обратно по знакомому до боли маршруту, а, не развернувшись, направил «газель» вперед.

И перед этим, когда вы остались в салоне вдвоем, спросил, мрачно глядя в зеркало заднего вида:

– Так и будешь тут сидеть?

– Так и буду, – мрачно же ответил ты.

– Ну и сиди! – обиженно проговорил водитель и нажал на газ.

Спустя некоторое время вы въехали в открытые ворота какого-то заброшенного завода и остановились внутри большого гаража, где стоял десяток таких же, как ваша, стареньких, раздолбанных беспрерывной эксплуатацией «газелей».

На крашенных белым кирпичных стенах гаража осталась нетронутой наглядная советская агитация: оптимистично и ободряюще смотрели на тебя рабочие в бледно-голубых комбинезонах и бледно-розовых защитных касках.

Грузин открыл дверь салона и с прежним мрачным видом то ли приказал, то ли попросил:

– Выходи пока…

Ты вышел и остановился напротив, поджимая необутую ногу.

Грузин сочувственно улыбнулся:

– А я видел, как ты ботинку терял… За тобой гнались, да?

Ты задумался, как получше сформулировать ответ, но не найдя в себе для этого сил, согласился.

– Гнались, да…

– Украл? – тихо спросил грузин и указал взглядом на книгу у тебя под мышкой.

– Почему украл? – не согласился ты. – Подарили. Автор подарил. Тут надпись дарственная.

– Кто? Бог? Бог подарил? – прошептал грузин и улыбнулся.

– Почему бог? – не понял ты и смутился.

– А это разве не Библия?

– С чего вы так решили?

Теперь грузин смеялся одними глазами.

– Бежит – ботинка теряет, а книгу не бросает. Большую книгу, Я подумал: Библия, Библию украл… А он говорит – автор подарил. Кто автор? – И засмеявшись высоконько, как смеялся в «газели», погрозил тебе пальцем. – Ладно, пошли…

И вот – маленькая дверь в стене, правда, не железная, а фанерная. Грузин решительно открыл ее, и в лицо ударило теплым, густым, нагретым электричеством воздухом. Сильно пахло мазутом, несвежим мужским бельем, дешевым куревом и лапшой «Доширак».

В первое мгновение это здорово напомнило общую камеру, здесь даже кровати были в два яруса. За большим общим столом сидели люди – мужчины в майках и старых спортивных костюмах: кто-то ел «Доширак», кто-то пил чай, кто-то курил. «И там общая и тут», – подумал ты растерянно, но, не обнаружив на окне решеток, приободрился.

Тот, кто привел тебя сюда, сказал что-то, и сидевшие за столом разом на тебя взглянули.

У них были темные лица и черные глаза.

«Грузинская диаспора», – подумал ты и ошибся.

Диаспора была советская, то были граждане несуществующей державы, общей нуждой и безысходностью собранные в этот вонючий закуток.

Там были не только грузины, но и молдаване, украинцы, но больше все же, кажется, грузины. Общее советское прошлое и общий русский язык объединили этих людей, спасая их и их далекие семьи от элементарного голода.

Сдержано-критически оценив твой внешний вид, особенно отсутствие ботинка, не ставшие новыми русскими бывшие советские предложили тебе сесть за стол, налили черного, как деготь, горячего чаю и намазали толстый ломоть нарезного батона черным, как деготь, вареньем.

Пока ты ел и пил, они молча и изучающе смотрели на тебя, а когда закончил, сидевший напротив небритый, как еж, грузин, взял твою руку, разглядел на запястье след, оставленный наручниками, и, качая головой, понимающе поцокал языком.

Остальные молчали, переглядываясь и усмехаясь.

Ты вскинулся, чтобы все объяснить, но, наткнувшись на общий проницательный и насмешливый взгляд, не стал этого делать.

Между тем похожий на ежа снял с своего запястья электронные часы на пластиковом ремешке и пристроил их на твою руку, прикрывая отпечаток «браслетов».

Ты хотел тут же снять, чтобы вернуть дорогой подарок, но тот крепко удержал твою руку и объяснил, улыбаясь:

– Ты чего, брат, они три копейки стоят, их на вес продают, как картошку… Носи на здоровье…

Все засмеялись, а сидящий рядом молдаванин с хохляцкими усами снял со своего запястья толстую золотую цепь.

«Да вы что?» – безмолвно отстранился ты, еще не до конца понимая правила здешней игры.

– Ты что думаешь, золотая? – засмеялся молдаванин. – Мне ее один цыган за пачку сигарет отдал.

– Сам-то кто! – засмеялся твой грузин (он, видимо, был очень смешливый) и гулко стукнул молдаванина кулаком по спине.

– Я не понимаю, – растерянно замотал ты головой, в самом деле ничего не понимая.

– А чего тут понимать, тут и понимать нечего: у тебя нет, у нас есть, нам что, жалко? – кто-то за спиной, и ты не нашел в себе сил повернуться и посмотреть благодарно.

– Сегодня – ты, завтра – мы, – кто-то, ты попытался найти его глазами, но не смог – что-то случилось с глазами, плохо вдруг стали видеть.

Вновь подключился твой грузин.

– Тут все приходят – «дай!». Начальство – дай, менты – дай, бандиты – дай, ты один ничего не просишь… Почему не дать? Не волнуйся, оденем, как куколку! – и вновь засмеялся – радостно и будто с какой-то тайной мыслью.

И тебя одели «как куколку»: на два размера больше, зато теплые и крепкие ботинки, плотные, немного великоватые штаны, куртку «варенку» с шалевым воротником из белого искусственного меха, а на шею намотали длинный спартаковский шарф. Им было ничего для тебя не жалко, тем более что и вправду это ничего им не стоило – одежда была свалена в углу кучей – копались в ней и выбирали, что подойдет.

Дело в том, что неделю назад из гаража выслали двенадцать человек якобы за неправильное оформление документов, а на самом деле за то, что те отказались платить непомерную для них дань новому начальнику в мэрии. Ночью ворвались омоновцы в масках и с автоматами, положили всех на пол, вызвали по списку двенадцать человек, посадили в автобус и увезли в аэропорт.

А вещи остались.

Тебе совсем не нравился твой новый прикид, но ты по этому поводу не протестовал и даже спросил нерешительно:

– А берета у вас нет?

Вопрос неожиданно возбудил твоих немногословных благодетелей.

– А ты что, омоновец?

– Или десантник? – засмеялись они.

– Да нет, – больше всех смутился ты, – просто…

– У него ботинки нет, а он беретку захотел, – шутливо махнул рукой твой грузин.

Беретки не оказалось, зато были две тюбетейки, киргизская войлочная шапка с национальным орнаментом и бескозырка с надписью «Беспокойный», и любой из этих головных уборов тебе были готовы отдать.

– Тогда ничего не надо, – извиняющимся тоном проговорил ты, с трудом привыкая к чужой одежде.

«Какие люди, какие хорошие прекрасные люди!» – смущенно и растерянно думал ты, но если и был прав, то лишь отчасти.

Люди были как люди, в целом не хуже и не лучше тех, что остались в общей, в самом деле им это ничего не стоило: ни прессованные часы, ни фальшивая голда, ни ненужное тряпье; ты был для них не целью, а средством – и не милосердия, как могло бы показаться, а – мести.

На твоих глазах и с твоим участием разыгрывался очередной маленький, но по-своему значительный акт великого противостояния русской власти и русского общества, и не имеет значения, что русским в том обществе был лишь ты. Все эти грузины, молдаване, украинцы говорили по-русски и по-русски думали – их объединяло то, что во все времена больше всех других скреп объединяет русских – ненависть к своей власти.

Никто не произносил это вслух, но все понимали – ты сбежал из тюрьмы, а тюрьма – это власть, подлая, неправедная, злая, и, помогая тебе, эти разные люди мстили ей за прожитую в бесправии советскую жизнь и за новую жизнь – тоже бесправную и к тому же нищую.

(Тогда, в девяносто восьмом, наша власть была крайне слаба, но исподволь уже начала возвращать свои похеренные впопыхах силенки, чтобы вновь крепко и привычно ухватить народ за горло и держать его в полупридушенном, полуобморочном состоянии…

Разумеется, ты не думал тогда об этом, это я теперь…)

«Какие люди, какие хорошие прекрасные люди!» – растроганно думал ты.

– Денег дать не можем, каждую копейку домой отправляем, – сказал при прощании тот, кто тебя сюда и привез. – Библию свою не забыл?

– Это не Библия, – в который раз объяснил ты.

– Да я вижу. Любишь книжки читать?

– Люблю.

– В библиотеку ходишь?

– Раньше любил, но давно не ходил.

– На, возьми, может, сходишь еще? – грузин протянул вишневые «корочки».

Это был читательский билет «Ленинки» на имя Сердобольского Андрея Юрьевича. Местом его работы значилась Московская обсерватория, должность – астроном. Он был моложе тебя на фотографии и совсем, совсем другой, но, если вглядеться, можно было найти общее, и это общее делало вас практически неразличимыми – все библиотечные читатели друг на дружку похожи.

– Схожу, обязательно схожу, – растерянно пообещал ты, пряча удостоверение в карман.

4

До метро довез выезжающий на линию водитель-гагауз, – был, оказывается, и такой народ на бескрайних просторах нашей бывшей родины, – а в вагоне метропоезда ты опять стоял на своем законном месте, делая вид, что читаешь книгу, смущаясь своей новой одежды и радуясь сухим и теплым ботинкам.

В приемной редакции «Столичного молодежника», располагавшейся на «Баррикадной», ты нашел внутренний телефон Екатерины Целовальниковой и набрал короткий номер.

Сердце вдруг забухало в груди, будто этот звонок что-то решал в твоей жизни, на самом деле ты просто хотел сказать…

– Привет, это я, Катя! – зазвучал в трубке звонкий девичий голос – чистый, озорной, задорный, и вновь в который раз ты увидел ее, нарисованную твоим воображением: ясноглазую, светловолосую, с открытым лицом, в простом и красивом ситцевом платье.

(И откуда, чёрт побери, ты взял, что прожженная журналюга ходит на работу в ситцевом платье, тем более в холодном апреле?

А я, кажется, знаю, кажется, догадываюсь… На твою пылкую натуру неизгладимое впечатление произвела памятная всем единственная пресс-конференция главарей ГКЧП, особенно журналистка, задавшая самому главному главарю какой-то невинный вопрос, от которого у того задрожали руки, и весь путч кончился в тот самый момент, она-то была именно такой – ясноглазой, светловолосой, а главное, в простом ситцевом платье, – после этого ты почему-то решил, что все журналистки из так называемых демократических изданий именно так должны выглядеть и так одеваться. Ну-ну…)

То был автоответчик.

И даже здесь Катя Целовальникова вела себя игриво и провокационно. Извиняясь, что «в данный момент» отсутствует в своем кабинете, она обещала каждого, кто оставит свое послание, «поцеловать в гланды» «Говорите после гудочка», – насмешливо и томно закончила она, вкладывая в последнее слово какой-то скрытый, только ей известный смысл.

Гудочек погудел и замолк.

– Бу-ух, – бултыхнулось в наступившей тишине сердце, и, коротко глотнув воздуха, ты заговорил, изо всех сил стараясь придать своему голосу строгость и назидательность:

– Вы в опасности, Екатерина Целовальникова, вы в очень большой опасности, берегите себя! – и, услышав себя, сам себе удивился: кажется, никогда и ни с кем так ты еще не разговаривал. (Но, боже мой, сколько раз, бесчисленное количество раз ты произносил свой выстраданный монолог невольного читателя желтой газеты, считающейся к тому же демократической.)

– Извините, что не называю свое имя. Я делаю это не из страха, мне нечего уже бояться, просто не хочу пугать вас… Я хочу сказать, что ваши, Екатерина Целовальникова, статьи представляют общественную опасность, а значит, они опасны и для вас. Я не знаю, почему вы, судя по голосу, молодая и красивая, лжете в каждой вашей статье, в каждой строчке, лжете, когда нет ни малейшей нужды это делать. Ведь вас никто не заставляет? Но даже если бы и заставляли? Мне кажется, вы лжете уже из спортивного интереса, лжете ради лжи. Но ложь – это не забавное вранье, ложь – это смерть, разве вы это не знаете? Получается – вы сеете смерть ради смерти… Одумайтесь, Екатерина Целовальникова, ведь вы еще молоды, вам еще жить и жить! Нельзя озаглавливать заметку «Орально, анально и, наконец, вагинально» – ее могут прочесть дети, хотя и взрослых стоит пожалеть.

После чтения подобных заметок хочется вымыть руки и прополоскать рот, и все равно останется чувство гадливости.

Да, я знаю, вы не одна такая, у нас сейчас много журналистов, до рвоты опьяненных свободой слова, за которую к тому же платят деньги, и, как говорят, хорошие, но я сейчас обращаюсь не ко всем, а именно к вам, ведь вы еще молоды и у вас будут дети, я почему-то думаю, что у вас их нет, потому что, если бы они у вас были, вы не смогли бы так писать. Поймите, Катя, человек, начинается не там, где «можно», а там, где – «нельзя», но, конечно, только когда он сам говорит себе это слово, а не начальник говорит.

Катя, я лично знаю человека, довольно хорошо знаю человека, который после чтения вашей заметки чуть не покончил с собой, и только чудо его спасло, а если бы чуда не случилось?

Как бы жили вы тогда – журналист-убийца?

Екатерина Целовальникова, вы в опасности!

Берегите себя!

– Ну, вы долго еще будете в трубку молчать? – раздраженно поинтересовалась стоящая за спиной женщина, которой нужно было кому-то в редакции позвонить.

Вот как! Тебе казалось, что ты говоришь, произносишь свой прочувствованный монолог вслух, а оказывается, молчал…

Извинившись и растерянно передав трубку женщине, ты отошел в сторону, смущенно улыбаясь, потирая лоб и спрашивая себя:

«Не сказал, значит? Опять не сказал… – И тут же почувствовал облегчение. – Ну и хорошо, что не сказал, кому нужны твои глупые нравоучения!»

5

Я не знаю, как ты оказался на углу Тверской и Моховой (чуть не сказал проспект Маркса), рядом с «Националем», но то, что там произошло, что увидел и почувствовал, знаю очень хорошо: в деталях, звуках и даже запахах.

Помнишь, тебя поразила та неожиданная, невозможная, недопустимая для самого центра Москвы тишина, и ты остановился посреди тротуара, растерянно и осторожно вертя во все стороны головой.

Почему-то пахло сдобой и марципанами, как на Пасху.

И ты не один был там такой, пристыженный своим непониманием происходящего – людей вокруг было немного, и так же, как ты, растерянно и виновато они вертели головами.

Вся проезжая часть: Моховая и вливающаяся в нее Тверская были безжизненно-пусты, омертвело-безмолвны – только просушенный весенним ветром серый асфальт в свежей разметке и ни одной машины.

Как и тогда в лесу, когда прапорщик Лёха снял с тебя наручники и заставил пуститься в бега, здесь, в самом центре Москвы, в ста шагах от Кремля, происходило нечто невозможное, недопустимое, от чего на душе делалось пусто и тревожно…

К реальной русской жизни тебя вернул мат, русский мат – виртуозный, отчаянный, злой:

– Мужик, трам-там-там! Мужик, трам-там-там-там! Стой! Стой, трам-там-там!

Размахивая полосатой гаишной палкой, по обочине Тверской бежал пузатый гаишник, красный от напряжения и возмущения.

Вся его ярость и непечатные слова были направлены в адрес ледащего мужичка на «копейке» с провинциальными номерами. Видимо, тот не знал, что такого быть не может – в провинции пустая улица не редкость, – и, не задумываясь, решил начать движение.

– Мужик, трам-тара-тарам, стой! Стой, трам-тарарам!

Тот резко затормозил и даже голову в плечи втянул от страха, глядя на гаишника, который, кажется, не то что оштрафовать – убить сейчас мог.

– Президент едет! – радостно воскликнул вдруг детский голосок за твоей спиной, и два или три мужских голоса назвали короткую фамилию главы государства, до тебя наконец дошло и ты назвал его про себя так, как называл все последнее время: «Дед».

«Он знает про меня, ему про меня докладывали!» – подумал ты вдруг с внезапной радостью.

Длинный, как железнодорожная платформа, черный «мерседес» с президентским штандартом на капоте двигался плавно и неторопливо, сквозь сизые от бронированной толщины стекла был хорошо виден прямой, как манекен, водитель за рулем, рядом еще один манекен в военной форме с генеральскими погонами, а за их спинами на приставных сидениях у небольших окон с обеих сторон сидели два парня в черных вязаных шапочках, прижимая к плечу черные приклады винтовок.

Деда видно не было – самые последние главные окна закрывали серые шторки, но, несомненно, он был там, то есть здесь – рядом, совсем рядом…

Понимание этого еще больше обрадовало тебя, и – будто загудели вдруг где-то, может даже в небе, невидимые огромные трубы – своим торжественным и властным гласом:

– Ту-ту-у… Ту-ту-у… Тур-ду-ту-ту-ту-ту-у-у!!!

И тут же невидимый небесный великан стал колотить в невидимые небесные барабаны большими мягкими колотушками:

– Бу-м! Бу-у-м-м!! Бу-у-у-м-м-м!!!

И трубы, и барабаны – земля и небо объявляли на весь белый свет:

– Президент России! Дорогу президенту России!

– Мама, где президент? Где он сидит? – мешал и портил все вздорный детский голосок, и еще больше мешал и все портил голос женский – усталый и раздраженный:

– Ну откуда я знаю! Где надо, там и сидит…

Того, кто был отделен от тебя всего лишь одним рукопожатием, кому докладывали о твоем деле, кто слышал наверняка твою фамилию, кого нельзя было видеть, но можно было представить – он был большой и значительный, усталый и мудрый.

«Мерседес» показал вам свой красивый вытянутый зад, подтягивая за собой машины кортежа, и вот тут ты увидел (во всяком случае, так показалось) что в одной сидит Наум – Наумов Александр Иович, подавшись вперед, он страстно говорил по сотовому.

«Это я, Золоторотов, тот самый – я, я, я!» – торопливо и запоздало послал ты сигнал SOS, но он тут же затих, завял, умер, не покинув пространство твоего сжатого в нервном напряжении мозга.

Звуки труб и барабанов исчезли, растворившись в сером и равнодушном московском воздухе.

Президентский кортеж уехал, свернув за «Националь», и вновь сделалось тихо: тишина ожидания сменилась тишиной смущения, тишиной несбывшихся надежд и стыда. Казалось, ждали чуда (ты-то точно его ждал), но чуда опять не случилось…

Как в детстве – пришедший, наконец, Дед Мороз оказался не настоящим – не холодным, и от него пахло луком и вином.

Все как будто это почувствовали и как-то быстро разошлись – быстро и смущенно, словно стараясь поскорее забыть то, что только что с ними тут произошло.

Ну а ты даже мотал на ходу головой, чтобы выбросить из нее то, что видел сейчас, слышал, чувствовал, не имея ни малейшего желания отвечать на наивный и язвительный вопрос, который тюкал в самое темя с неутомимостью дятла: «Но что же это со мной сейчас было? Что? Что? Что?»

Ты не ответил, потому что не знал – а я отвечу, я, кажется, догадываюсь.

То был еще один акт, малюсенький актик все той же великой драмы, разыгрываемой в нашей усталой измучившей себя стране ежедневно и ежечасно много лет и веков, где народ и власть, пребывая в перманентном заблуждении в отношении намерений и возможностей друг друга, не только друг друга ненавидят, но иногда и любят. Ты любил ее в те мгновения, нашу бездарную и бесславную власть, милейший мой Евгений Алексеевич, и не в небесах гудели трубы и били барабаны, а в твоей душе – любил взволнованно, страстно, я бы даже сказал – подобострастно, как только и может любить свою власть униженный ею народ.

Ты был в тот момент народом, самым что ни на есть народом, одной стосорокамиллионной незаменимой его живой частичкой, и пусть кто попробует теперь сказать, что ты не народ, я ему такое скажу!

Без тебя, Золоторотов, народ не полный, без тебя, Золоторотов, народ не народ. Вот так, как хочешь, так меня и понимай, так и понимайте!

Да, но что же было дальше?

А дальше – ты шел, смущенно улыбаясь и встряхивая время от времени головой, направляя свои стопы к Манежу, полагая, что там будет проходить выставка «Икоты», и, как часто с тобой случается – ошибался: то спорное и во всех смыслах сомнительное мероприятие намечалось в недавно открытом так называемом Малом Манеже, а это совсем в другой стороне, на задах Государственной Думы, в Георгиевском переулке.

6

Георгиевский переулок был широк, короток, невыразителен и больше напоминал проходной двор, пройти который насквозь сейчас было практически невозможно – у старинного кирпичного особняка в псевдорусском стиле, который и был тем самым Малым Манежем, клубилась и гомонила густая многоцветная толпа, своим разреженным окоемом достигавшая аж противоположной стороны переулка.

При всем объективно-негативном отношении к понятию «толпа» приходится признать, что толпа разная бывает, эта же была едва ли не самая лучшая из всех, если можно так выразиться, толп, так как не только не ощущала себя толпой, но и не была ею, так как собралась, ничего ни от кого не требуя и ничего никому не доказывая, относясь к себе, как к временному явлению, с иронией.

Словно соревнуясь, в водоворотах человеческих тел раздавались остроумные шутки и следом звучал громкий веселый смех. Здесь умели шутить и ценили юмор. Это была толпа культурная, толпа богемная, я бы даже сказал, почти гламурная толпа – термин этот тогда уже, кажется, появился, но еще не привился, им обозначалась каста избранных – всегда красивых, всегда молодых, всегда здоровых и знаменитых людей, которые одеваются у самых модных модельеров, ездят на самых роскошных автомобилях, едят в самых дорогих ресторанах, любят друг друга, никогда не разводятся, а если разводятся, то только для того, чтобы составить еще более прекрасную пару, никогда не болеют и тем более не умирают.

И она была не серой, как обычная наша толпа, а, повторюсь, многоцветной, здесь было много белого, рыжего, зеленого, а к нему еще красного, что шло уже не от цвета волос и экстравагантных головных уборов, а от одинаковых околышей ментовских фуражек. Милиции было много, и на мгновение ты замедлил шаг и даже приостановился, но тут же продолжил движение. Нет, эти менты не представляли для тебя опасности.

Понимая, насколько безопасно и несерьезно собрание таких людей, как эти, менты смотрели на всех, благодушно улыбаясь, разве что не соревнуясь с ними в остроумии. Эта толпа не несла никому никакой угрозы, однако был приказ охранять, вот они и охраняли. И ты это видел, и понимал, что никто тебя тут брать не станет.

И если бы (не дай бог, конечно) кто-нибудь там вдруг тебя опознал и доложил об этом стоящему вблизи милиционеру, тот, я представляю, нахмурился бы и ответил недовольно: «Мы тут не берем, а охраняем».

Хотя, ежели присмотреться, было кого охранять: особнячком, в стороночке, черной стайкой стояли депутаты Государственной Думы: крепкие, сбитые, одетые в костюмы с галстуками и значками на лацканах, с одинаковым выражением одинаково округлых с маленькими недобрыми глазками лиц, про которые кто-то сказал: «Не лица, а хрюсла», – глядя на этих людей, которые продолжают у нас властвовать, закрадываются нехорошие мысли о какой-то особой их селекции, а я бы даже сказал – калибровке, как будто во власть в России отбирают не по уму и заслугам, а за правильные размеры, как семенную картошку – за отсутствие ростков и глазков.

Впрочем, даже и тут бывают исключения, даже и тут: чуть поодаль, в окружении дюжих охранников, всем своим видом доказывающий, что он не такой, как все, стоял, высвечиваясь, Антон Павлович Яснополянский – правая рука Президента по вопросам толерантности и улучшения пенитенциарной системы, давая интервью сразу нескольким телеканалам.

Ты видел его только на фотографиях, где он был красив, но наяву оказался еще красивее. «Юноша бледный со взором горящим» – кто только ни относил к нему эти слова поэта, но, ей-богу, лучше не скажешь. Высок и строен, большеглаз и благообразен, искренен и порывист – кажется, если бы он ничего не говорил, телевизионщики его бы все равно снимали – только за то, что он есть.

Рядом, довольно улыбаясь и щурясь от подсветки, стояла Ираида Радиевна Босх, правая рука Антона Павловича.

Насколько он был внешне прекрасен, настолько же она была безобразна. Нет, пожалуй, даже больше… Большая, плотная, как будто вдавленная по пояс в землю, наполовину сова, наполовину жаба, она нисколько по поводу своей внешности не комплексовала, скорее даже гордилась – и собой, и своим постоянным партнером по общественной и политической деятельности.

Антон Павлович словно был связан с нею невидимыми морскими канатами – давая интервью, он то и дело поглядывал на нее, сверяясь взглядом: «Я все правильно говорю?»

Ираида Радиевна никак на это не реагировала, продолжая улыбаться и щуриться, что, видимо, и означало одобрение, от которого интервьюируемый еще больше воспламенялся, вскидывая вверх правильный подбородок и отбрасывая назад длинные волнистые волосы.

Ты никогда не любил толпу, избегал ее, боялся, и лишь один-единственный раз в жизни был в ней счастлив, когда держался с совершенно незнакомыми людьми за руки, чтобы не пропустить в демократический Белый дом вооруженную до зубов коммунистическую «Альфу», и вот, странное дело, теперь…

Нет, счастьем это нельзя было назвать, но ощущение радости, общего шального, не привязанного ни к какой дате праздника возникло в твоей душе и с каждой минутой нарастало, казалось, что-то сейчас будет, что-то случится, хорошее, несомненно, случится…

– Юлик! Кульман! – звонко и весело закричала выделяющаяся на фоне даже этой яркой толпы юная красавица и замахала рукой, глядя вперед. – Юлик! Я здесь, здесь!

«Ну вот и случилось», – удовлетворенно отметил ты и посмотрел туда, куда был направлен ищущий взгляд девушки.

Юлий Кульман.

Не сразу отыскав его в толпе, ты сразу в нем разочаровался – любимый публицист оказался старше, чем тот, что был запечатлен на фотографии, сопровождавшей все его статьи в «Демократическом наблюдателе», невысок от прожитых лет, сер лицом от кабинетной жизни и выглядел утомленным и озабоченным. Но это был он, несомненно, он – тот, кто тебе был так нужен, кто силой своего пера мог поддержать тебя в твоем бедственном положении, а может, и спасти, и, напрягшись, ты двинулся сквозь толпу к нему.

Параллельным курсом к нему двигалась красавица, и время от времени ты на нее взглядывал вежливо и учтиво, привычно пропуская даму вперед. Впрочем, не ты один – перед ней расступались, с ней здоровались, шутили, смеялись – вообще складывалось впечатление, что это была толпа друзей, знакомцев и коллег, одного тебя здесь никто не знал.

У девушки были правильные черты лица, большие и умные голубые глаза и густые пшеничные волосы, заплетенные в короткую толстую косу, которая все больше удаляясь от тебя, взметывалась, как бодрый кобылий хвост. Девушка годилась Кульману в дочери, если не во внучки, но обняла и поцеловала его не как дочь или внучка.

– Вика, ты с ума сошла, тут люди, – проговорил он глухо и смущенно.

– Где? Где люди? Где ты видишь людей? – спросила девушка, оглядывая толпу, и засмеялась весело, звонко, открыто.

– Чует мое сердце – будет скандал, – озабоченно проговорил Кульман, глядя на тебя невидяще.

– Обожаю скандальчики! – воскликнула девушка и вновь засмеялась, держа своего мужчину за руку, прижимаясь к нему всем телом, всем своим видом доказывая: «Он мой, мой!»

– Не скандальчик, а скандал, и совсем не тот, который сейчас нужен, – поправил Кульман еще более озабоченно и, скрытно озираясь, попытался осторожно высвободить руку.

Девушка была такой счастливой, что не замечала этого и, кажется, в самом деле никого вокруг больше не видела.

Настроение стало стремительно портиться.

Твой любимый публицист разочаровал тебя с первого взгляда и все больше разочаровывал. Ты понимал, что он не виноват в том, что не соответствует твоим о нем представлениям, однако это не успокаивало, а еще больше расстраивало. Было обидно за него, за себя, но больше всего за эту юную красавицу с таким прекрасным именем, которая ничего не видела и ничего не понимала, и как-то вдруг расхотелось обращаться к Кульману за помощью, рассказывать ему, объяснять – не услышит ведь, как не слышит сейчас эту девушку, не поймет, как ее не понимает.

– Вам что-то от меня нужно? – неожиданно дружелюбно обратился к тебе Кульман.

– Мне? – растерялся ты.

– Да, вам, вы на меня так смотрите.

Девушка тоже смотрела на тебя с интересом.

– Может, вам нужен лишний билет? – спросила она.

– У меня нет, – предупреждающе бросил Кульман.

– А у меня есть! – воскликнула девушка.

Разумеется, у тебя не было билета, а на входе, который был уже близко, стояли злые тетки-билетерши и строгие милиционеры.

– Нет, то есть да… – смущенно забормотал ты. – Да, то есть нет…

Билет и Кульман попеременно сменяли друг дружку в твоем взъерошенном сознании.

– Таки да или таки нет? – воскликнула девушка, смеясь, старательно и неумело изображая еврейский акцент и при этом поглядывая на Кульмана.

– Да, у меня нет билета, но я еще хотел сказать, Юлий Юрьевич, что ищу вас с самого утра, – неожиданно для себя затараторил ты. – Я был сегодня утром у вас на Божедомке…

– К сожалению, уже не у нас, – усмехнулся Кульман.

– Да, я видел, мне сказали…

– У вас какой вопрос – личный или общественный?

– И личный… и общественный… – растерянно произнес ты.

Наверное, вид у тебя был при этом смешной, потому что Кульман и девушка переглянулись и засмеялись.

– Вопрос жизни и смерти? – с откровенной иронией во взгляде спросил он.

– Почти, – очень серьезно ответил ты.

– Хорошо, приходите ко мне завтра. Мы сейчас в Доме свободной прессы, знаете? Шестой этаж, шестьдесят шестой кабинет. Ты представляешь – три шестерки, подобрали мне кабинетик, – усмехнувшись, обратился он к девушке.

– Завтра я не могу, – сказал ты и прибавил: – Завтра меня уже не будет.

– Совсем? – в голосе публициста вновь возникла ирония.

– Почти, – это уводящее от конкретного ответа слово вновь оказалось убедительным.

– Тогда приходите сегодня в одиннадцать, в двадцать три то есть… Раньше никак.

Вы находились уже в дверях, и милиционер смотрел на тебя вопросительно. Девушка показала ему три билета.

Внутри выставочного зала тоже было очень тесно и еще более шумно, и войдя, ты сразу потерял Юлия Кульмана и его спутницу, а от обилия новых впечатлений почти забыл о них.

Публика в фойе и залах делилась на три неравные части: чиновники от культуры и при культуре в костюмах и галстуках с женами и без, тянущиеся к новому и прекрасному бизнесмены с длинноногими блондинками и – художники…

Ты никогда не видел их вблизи, да как-то, в общем, и не интересовался, ну, художники и художники, но здесь вдруг понял, что мимо твоего невнимательного взгляда чуть не прошло нечто важное и значительное. Возможно, если бы ты увидел их одного или двух, они бы не произвели на тебя такого впечатления, но здесь их было много – шумных, патлатых, бородатых, в грязных свитерах и старых джинсах. Они встречали себе подобных, как после многолетней разлуки, громко друг друга приветствуя и крепко, искренне обнимаясь. Многие из них были уже нетрезвы и продолжали пить, быстро расхватывая с подносов официантов вино и шампанское.

Рядом находились их жены разного возраста и вообще очень разные, скромно одетые, но с одинаково горделивым выражением измученных лиц, означавшим чувство причастности к большому искусству. «Я жена художника! – как бы объявляла каждая из них. – Я жена художника, и больше от меня ничего не требуйте».

Ты смотрел на всех с немым изумлением и внутренней радостью.

Как изобретатель лампочки накаливания Эдисон, проживший месяц в абсолютно темной комнате и научившийся после этого различать малейшее изменение силы света, ты, пробыв полгода в абсолютно несвободной человеческой среде, сразу отличал свободных людей от несвободных.

Они были свободны, совершенно свободны!

Немытые, нечесаные, пьяные, шумные, вздорные, эти люди были прекрасны в обычном для себя состоянии, потому что были свободны.

И вновь пришла на память та августовская девяносто первого года ночь, там тоже было много красивых свободных людей, но для вас свобода была целью, а для них она является средством для творчества и жизни – как воздух для живого существа.

7

Выставка «Икоты. XXI век» двигалась к своему неминуемому открытию нервными рывками. Все собравшиеся в фойе вожделенно поглядывали в выставочный зал, где за белыми бумажными полосами скрывались иконы двадцать первого века. Чтобы увидеть каждую из них, нужно поднять полог и оказаться внутри закрытого пространства. Как ты слышал, это сделали для того, чтобы не оскорбить чувства верующих. Но и войти в зал было пока нельзя – вход перегораживал толстый шелковый канат, за которым посредине устроили сцену, где одиноко торчал микрофон.

Задерживал всех Яснополянский, который разговаривал по сотовому, судя по выражению лица, с лицом еще более важным, чем он сам, и все, кто на него в тот момент смотрел, понимали это и вновь невольно задерживали взгляд.

Он был не красив даже, а прекрасен, как, наверное, был прекрасен Иосиф Прекрасный, на которого приходили любоваться из соседних селений и городов, и, как всегда, рядом стояла Ираида Радиевна Босх, напоминая, что человеческая красота сама по себе ничего не значит, если она не подкреплена прогрессивными взглядами и активной жизненной позицией.

Наконец разговор с очень важным, а может быть, и самым важным лицом в стране был закончен, Антон Павлович вытер белоснежным платочком с бледного чела пот и, взяв под руку Ираиду Радиевну, направился к канату, который тут же стали торопливо сматывать.

– Если я переживу этот день, то буду жить долго, – с улыбкой произнес он в микрофон вместо приветствия.

– И счастливо, – с улыбкой подсказала из-за спины Босх.

– И счастливо, – торопливо повторил Яснополянский, и многие засмеялись, и даже ты улыбнулся.

Тебе почему-то очень хотелось, чтобы все прошло хорошо и чтобы, вопреки ожиданиям Кульмана, не было никакого скандала.

Делаясь серьезным и строгим, Антон Павлович достал из кармана бумажный листок и, глядя в него, заговорил:

– Я приглашаю на эту сцену художников артгруппы «Самые успешные коммерсанты искусства», аббревиатуру озвучивать не буду, тем более что вы ее знаете. – И стал объявлять имена и фамилии, и из стоявшей особняком группы молодых вызывающе живописного вида людей стали выбегать один за другим художники.

– Исраэль Исраэлян!

…

– Григорий Мовчан-Тряпко!

…

– Лев Быркин, в скобках почему-то Троцкий…

…

– Пшек Пшебышевский!

…

– Лиза Голенькая.

…

– И наконец, руководитель артгруппы, ее идейный вождь и вдохновитель – Илья Ефимович Рубель-младший, именно так у меня написано…

Трудно сказать, были то подлинные имена и фамилии художников или их псевдонимы, думаю, все же последнее.

Так, Исраэль Исраэлян не был похож на армянина, он вообще был блондин, Лев Быркин (Троцкий) не имел в своем лице ничего еврейского, Григорий Мовчан-Тряпко – хохляцкого, а Пшек Пшебышевский – польского.

Одеты они были пестро и даже агрессивно.

Так Лев Быркин (Троцкий) был в длинной кавалерийской шинели с разговорами, Григорий Мовчан-Тряпко – в костюме малороссийского парубка, имея на бритой голове самый настоящий оселедец, на футболке Пшека на груди было крупно написано: «Дупа», что в переводе на русский означает догадайтесь что, Исраэль Исраэлян был в высоком колпаке, в каких казнили еретиков, что же касается Лизы Голенькой, тоненькой беловолосой голубоглазой девушки, то она была в детской заячьей шубейке и при этом босая и без колготок, что невольно вызывало предположение, что под шубейкой ничего нет. Их руководитель в красном спортивном костюме и зеленых ботинках из крокодиловой кожи был долговяз, прыщеват и нагл, но от волнения грыз ногти и сплевывал в пол.

Глядя на них всех, ты поежился от смущения – в общей камере Бутырки видел всяких, но таких там не было, и подумал вслед, что в желании выделиться, подчеркнуть внутреннюю свободу эти молодые люди свою свободу теряют.

И кажется, так думал не ты один – аплодисменты артгруппе были частью неохотно-жидкие, частью сердито-нервные.

– Скажите, кто придумал этот гениальный неологизм «икоты»? – обратился к Рубелю Яснополянский.

– Без ложной скромности отвечу, я, – как певец без голоса, вплотную приблизившись к микрофону, ответил тот.

«Но это же я, я придумал, а тебе передал Слепецкий!» – возмутился ты про себя и сделал тут же вывод: лжет – значит, не свободен. А если не свободен – значит, не художник».

И дальше ты смотрел на Рубеля-младшего не как на художника, а как на жулика и афериста – как раз таких в общей ты видел немало.

Неформальное, рассчитанное на зубоскальство общение художника и чиновника продолжалось еще несколько минут и не представляет для нас интереса, потому не станем на нем задерживаться, но вот последовавшее затем выступление Антона Павловича Яснополянского такой интерес представляет, так как носит характер программный, который, как тогда казалось, будет определять развитие нашего общества на годы вперед.

Благодаря цепи случайных совпадений в моих руках оказалась стенограмма выступления Антона Павловича Яснополянского на открытии выставки «Икоты. ХХI век», и, ничтоже сумняшеся, я ее здесь приведу.

Итак:

– Дамы и господа! Друзья! Коллеги! Когда Илья Ефимович Рубель-младший пришел ко мне и рассказал идею выставки, я сразу подумал: «Это то, что нам нужно». Не только мне, не только вам, но нам, нам всем.

И вот – она перед вами… (Аплодисменты.)

В одном из лучших выставочных залов. (Продолжительные аплодисменты.) Но сколько же, не побоюсь этого слова, нам пришлось вынести, в чем нас только не обвиняли!

На самом деле мы хотели одного – дальнейшего утверждения в нашей стране свободы. (Бурные аплодисменты.)

Да, мы живем в свободной стране, у нас свободная пресса и телевидение, свобода в политике и экономике, но нет свободы человеческого духа, он по-прежнему принижен и закрепощен.

Дух должен двигаться вслед за прогрессом в неведомое далеко и, может быть, даже его опережать.

Выставка «Икоты. XXI век» – редкий, редчайший в истории нашей культуры пример движения духа.

Я бы даже назвал его прорывом, каким был в нашей живописи знаменитый «Черный квадрат» Казимира Малевича.

Художники артгруппы – назовем вещи своими именами – СУКИ во главе с их лидером совершили невозможное: соединили высокое и низкое, небо и землю, богов и котов. Однако никто не может сказать, что мы не уважаем чувства верующих. Обратите внимание, все так называемые икоты закрыты от посторонних глаз, их может увидеть только тот, кто этого хочет или кто в этом нуждается, а тот, кто не хочет, не увидит.

Между прочим, на эту мысль нас натолкнула древняя традиция закрывать особо ценные и редкие иконы. Считается, что тот, кто поднимет ткань и увидит изображение, – ослепнет. Надеюсь, с нами этого не произойдет.

Более того, я в этом уверен.

Я видел все произведения, и зрение мое по-прежнему отличное. (Смех, аплодисменты.)

Но, скажу по секрету, несмотря на всю нашу деликатность и меры предосторожности, давление на организаторов не прекращалось до последнего дня.

Здесь имеющаяся у меня стенограмма обрывается и вовсе не потому, что утерян последний листок – выступление Яснополянского прервалось и не возобновлялось, так как именно в этом месте случился предсказанный Юлием Кульманом скандал.

И одним из первых его услышал ты и, может быть, первым понял.

До твоего напряженного слуха донеслись пугающие своей непонятностью слова: «Взбра-анной во-е-воде по-бе-ди-тельная…» – именно с этими словами на устах и с большой и тяжелой иконой в руках появилась на твоем опознании актриса погорелого театра Мамаева-Гуляева и все, все началось…

У тебя замерло сердце и мурашки побежали по спине, когда увидел, как, войдя в зал, словно ледокол льды, разрезает людскую толпу женщина в платке с лицом, выражающим то же, что выражало на опознании лицо бывшей актрисы, а именно: «Я православная, я право имею!» – с большой и тяжелой иконой в руках.

Но теперь она шла не одна и пела громко, угрожающе.

И все, кто шел за ней следом, пели:

Взбранной воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Тя раби Твои, Богородице, но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Тя: Радуйся Невесто Неневестная…

(Из Третьей части нашего обширного повествования мы знаем, что это не песня в привычном понимании этого слова, а так называемый кондак – песнопение, чуть ли не боевой марш, с которым православные христиане шли на смертный бой и который мечтал услышать в качестве гимна России известный нам о. Мартирий.)

Судя по модуляции голосов и выражению лиц – насупленные брови, напряженные рты и устремленный в невидимую даль взгляд, так оно и было – эти люди тоже шли на смертный бой, их была дюжина, не больше, но все смотрели на них, идущих и поющих, смущенно и обреченно, ничего хорошего для себя не ожидая – пришли победители, и нужно перед ними смириться.

Вслед за теткой с иконой, перед которой людская масса испуганно расступалась, шел дядька – плечистый бородач в черном танкистском комбинезоне, перепоясанном крестом кожаной портупеей, с крестообразным орденом на груди.

На голове его была надета чуть набекрень шапка-кубанка, тоже украшенная крестом. Он нес большую и, видимо, тяжелую хоругвь с ликом Спасителя, и если тетку с иконой мы сравнили с носом ледокола, то этот дядька с хоругвью был парусом этого православного судна. Борода его была густой и ухоженной, взгляд победный и озорной.

Было очевидно: такому все по плечу, такой все сдюжит.

Следом шли молодые и не очень люди, бородатые и нет, а также женщины в платках и длинных юбках, они были разные, но при этом как бы на одно лицо, и нельзя сказать, чтобы лицо это было приятным.

Пожалуй, лишь одно выделялось своим необщим выражением, кажется, этот человек не был на том корабле членом экипажа, а если пассажиром, то случайным, но при этом шел вслед за хоругвеносцем – с большим жостовским подносом в руках, на котором лежало нечто, накрытое празднично расшитым рушником.

Твой растерянный взгляд остановился на нем и почти все время скандала оставался на его лице – робком, тихом, трогательном, с розовым детским румянцем на щеках с детскими же оливковыми глазами. (При этом на нем были серые милицейские брюки с кантом.)

Пугающее своей непонятностью и непривычностью для всех собравшихся пение наконец закончилось. Тетка с иконой и дядька с хоругвью вышли на сцену, заслонив своими спинами Яснополянского, Босх и художников. Хоругвеносец громко стукнул древком хоругви об пол и проговорил зычно и властно:

– Мир вашему дому!

Он улыбался, но от этой открытой белозубой улыбки делалось еще страшней.

Все ежились и смущенно переглядывались, и даже свободные художники на какое-то время, кажется, перестали быть свободными.

– В чем дело, господа? – дрожащим от волнения голосом заговорил Яснополянский, появляясь из-за широкой спины хоругвеносца, но одним движением руки тот отправил его на прежнее место.

– Послушайте! – скрипяшим и одновременно дребезжащим голосом вступилась за своего питомца Ираида Радиевна Босх, но бородач зычно ее заглушил:

– Молчать, женщина! Мы, православные христиане, пришли сюда по приказу Духа Святаго, чтобы выразить свое отношение к происходящему. Но прежде чем приступить к делу, хочу прочитать вам отрывок Священного Писания, чтобы не было больше вопросов.

Достав из нагрудного кармана затертое Евангелие и поцеловав, танкист в кубанке раскрыл его на заложенной странице и, подойдя к микрофону, стал читать – громко и торжественно:

– «Когда хозяин дома встанет и затворит двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: “Господи, господи, отвори нам”, но он скажет: “Не знаю вас, откуда вы”. Вы скажете: “Мы плясали и пели перед тобою и на улицах наших учил ты”, но он скажет: “Не знаю вас, откуда вы, отойдите от меня, все делатели неправды”».

После чтения наступила короткая, но глубокая пауза, как будто все пытались осмыслить услышанное, хотя на самом деле этого, конечно, не было – все смотрели, как бородач прячет Евангелие в нагрудный карман комбинезона и тщательно застегивает пуговицу.

Совсем потерявшиеся на фоне православных «Самые успешные коммерсанты искусства» во главе с Рубелем-младшим возмутились, наконец, и пришли в движение.

Они кинулись к бородачу, что-то доказывая ему и объясняя, а он отодвигал их от себя рукой, приговаривая:

– Отойдите, отойдите от меня… делатели неправды… Ну-ка, Лютиков, дай мою секиру, – обратился он к тому, кого ты не упускал из виду все это время – мужчине-ребенку с розовым румянцем на щеках.

Лютиков! – удивился ты и почему-то обрадовался.

Лютиков глянул на тебя искоса и сделал шаг к бородачу.

Тот поднял одной рукой рушник, а другой взял с подноса «секиру» – здоровенный остро заточенный мясницкий топор.

Публика ахнула, «СУКИ» отшатнулись, Яснополянский как стоял с гордо поднятым челом, так и остался в том же положении, но почему-то за спиной Ираиды Босх, которая из-за своего крайне неважного зрения, кажется, не различала деталей.

«А ведь это я, я придумал эти икоты! – пришла вдруг тебе в голову и поразила в самое сердце эта короткая, но беспощадная мысль. – Конечно, и Слепецкий, который передал, и эти художники, и все, но ведь я первый… Не скажи, не произнеси я тогда это самодельное слово, может, и не было бы ничего… Я, опять я, во всем виноват я…»

Пораженное такой мыслью сердце твое упало куда-то вниз и потерянно лежало среди бренных органов нижнего ряда.

Как и всем, тебе почудилось вдруг, что сейчас произойдет убийство, страшное публичное убийство. «И если по справедливости, он должен убить меня, и значит, я должен выйти, – измученно додумывал ты свою мысль. – Значит, я должен выйти и сказать…» – думал ты, но не выходил и не говорил.

Однако бородатый мужичок в кубаночке, сменивший хоругвь на топор, кажется, не собирался здесь никого убивать.

Легко поигрывая тяжелой своей секирой, окинув всех озорным и даже веселым взглядом, он заговорил насмешливо:

– Ну, посмотрим, что вы тут… намалевали… – и легкой танцующей походкой подойдя к экспозиции, без раздумий рванул на себя бумажную простынь, которая с хрустом и шелестом упала на пол.

Публика ахнула во второй раз и еще раз отшатнулась.

Это была большая, в человеческий рост, икота, написанная на склеенных досках по всем правилам иконописи, на которой, на первый взгляд, была запечатлена Богородица с Младенцем, но только на первый.

Приглядевшись, вместо ликов можно было увидеть кошачьи мордочки, и дальше они уже не отпускали от себя смущенного до потрясения взгляда.

– Тьфу! – громко плюнул в пол хоругвеносец.

Православные женщины возмущенно вскрикнули и тут же запели, но уже не боевое, а жалобное.

– Эх, размахнись рука! – глянув на них, воскликнул бородач и ударил по икоте с плеча, отчего та разлетелась, как от взрыва…

– Милиция, милиция! Ну где же милиция?! – истерично закричали в публике.

И милиция наконец появилась, пробиваясь сквозь охваченную паникой толпу, ворвалась на сцену и, как обычно не разобравшись, стала хватать художников.

Те сопротивлялись, картинно извиваясь, почти как Лаокоон с сыновьями.

Стоящая чуть в стороне Лиза Голенькая звонко смеялась и распахивала и запахивала шубейку, под которой действительно ничего не было.

Стало страшно, как, пожалуй, не было страшно все три дня твоего пребывания в бегах, и так же, как уходил в лесу от безумного прапорщика – задом наперед, коленками назад, ты попятился к выходу.

Поднос, на котором лежал топор, упал на пол и жестяно загремел.

Тот, кто его нес (его уже держали два милиционера), смотрел на тебя умоляюще, призывая остановиться.

– Вы Золоторотов, ведь я узнал вас, ведь вы же Золоторотов! – закричал вдруг он, но в общем шуме, гуле и тарараме (хоругвеносец продолжал рубить икоты) только ты это услышал – услышал, повернулся и побежал.

IX. В бегах. Семья Куставиновых

1

Пустившись в бега, сколько раз говорил ты себе и приказывал: «Не бежать, ни в коем случае не бежать, так как бегущий человек привлекает внимание, вызывает подозрение, пробуждает охотничий инстинкт и т. д. и т. п.», и вот – опять бежал…

Правда, не так быстро, как в последний раз – от мужика в красных плавках и трех его Ир, хотя хоругвеносец с топором и особенно человек по фамилии Лютиков представляли опасность не меньшую, а даже, может быть, большую.

И мысли на бегу разбежались, шарики в голове раскатились.

Кажется, при всех твоих проблемах какое тебе дело до дурацких икот, но настоящие проблемы твоей жизни забились в глухие закоулки души, а выставка икот заняла почти все пространство твоего взбудораженного сознания. В гудящей гулом голове возникали, как на экране, и прокручивались живые картины увиденного и пережитого на вернисаже: вот розовощекий бородач в кубаночке со страшным мясницким топором, вот испуганный, словно ребенок, Яснополянский, а вот художники – кто тоже испуганный, а кто счастливый, восторженный, особенно Лиза Голенькая, распахивающая и запахивающая свою шубейку, под которой ничего нет, и туповатые, тоскливые даже в гневе лица православных, и выделяющийся среди них своей чужеродностью с обращенным к тебе удивленным взглядом добрых оливковых глаз человек с трогательной фамилией Лютиков… «Кто он, почему и как он тебя узнал? – спрашивал ты себя, обращаясь к себе на “ты”. – И что было бы, если бы ты не убежал, а остался и встретился с ним?

Что было бы, что было бы – что-то было бы!

Но очевидно очевидное – круг вокруг тебя сужается, петля, как этот дурацкий спартаковский шарф на твоей шее, затягивается, счет идет уже на часы, а может быть, и на минуты, поэтому «не надо, не надо, не надо бежать!» – думал ты и бежал.

Добежав до Волхонки, не вполне понимая как, а главное, зачем здесь оказался, ты остановился, переводя дух, рассеянно и растерянно глядя на развернутое пространство огромной стройки на месте бассейна «Москва», куда в детстве и юности часто ходил с соседними мальчишками купаться. «Неужели в самом деле построят? – подумал ты с нехарактерным для себя раздражением и, вытирая со лба пот, сам себе с тем же чувством ответил: – Ну и построят, тебе-то что? Тебе какая разница?»

Последняя великая стройка России в уходящем тысячелетье, знаменующая собой второе крещение Руси, шумела, гудела, скрежетала, визжала и выла, и – била, била, била, неожиданно напомнив о твоем заходе в церковь, где ни с того ни с сего, можно сказать сдуру, поставил свечку – там тоже, помнится, било, било, и, чтобы не слышать всех этих звуков, ты вскочил в открытую дверь подошедшего к остановке троллейбуса.

В железном ящике этого наземного средства транспорта было душно, сыро, холодно и к тому же било током, а хотелось сесть где-нибудь в тишине, тепле, уюте и выпить чашку чая, чашку или стакан обычного горячего сладкого чая. Раньше это можно было сделать запросто, например, зайти вон в ту стекляшку, где была «Пирожковая» и продавались вкусные пирожки с мясом, продолговатые такие, по десять копеек, а еще там был бульон в больших белых чашках с золотым ободком.

Но сейчас тут не «Пирожковая», а ресторан… «Гуляй-поле»… «Стриптиз нон-стоп»…

Ты попытался себе это представить, не смог и усмехнулся: нельзя, невозможно, негде в Москве бедному беглому зэку выпить чашку, а лучше привычный стакан чая.

И вдруг понял, где ты это сделаешь, причем очень скоро, можно сказать сейчас! Перед твоим обрадованным взором проплывали высокие серые стены Ленинской библиотеки с застывшими задумчивыми фигурами наверху, и у каждой в руках была книга.

Как у тебя.

Торопливо сунув руку в карман куртки, ты нащупал картонный прямоугольник читательского билета – пропуск в рай для книгочея. Ну и что, что на другое имя, ну и пусть на другое имя, побуду некоторое время Сердобольским Андреем Юрьевичем. Или Илларионовичем?

Выхватив из кармана билет, ты убедился в Юрьевиче и удивился, при чем тут Илларионович? Илларионович – Кутузов… Выскочив на остановке из троллейбуса, ты спустился в тоннель и заторопился к библиотеке.

Веришь, на твоем лице, на роже сбежавшего из Бутырской тюрьмы заключенного блуждала в те минуты счастливая улыбка, какую легко представить, если бы беглый зэк направлялся в бордель, кабак или, на худой конец, в баню, но и тут, как говорится, кому арбуз, а кому свиной хрящик.

Там, в Ленинке, которая, чёрт бы ее побрал, как ни крути, все равно остается Ленинкой, можно не только чаю выпить, но и пойти в читальный зал, в котором давно – ох как давно! – не был!

И там все, все без исключения – настоящее, неизменное, правильное.

Не только дисциплинирующие, выковывающие осанку и характер дубовые стулья с прямыми спинками и жесткими сиденьями и зовущие к умственному труду, сработанные из того же дуба столы с розовым сукном, по которому в минуты раздумий так приятно провести ладонью, не только вдохновляющие на обретение знаний, напоминающие, что учение – свет, полезные для зрения зеленые лампы – там все, без исключения, правильное, даже воздух – ты вдруг понял смысл и значение скучноватого слова «правильное» – правильное само по себе, оно – исправляет неправильное, выпрямляет кривое, делает мутное прозрачным, а запутанное простым.

И да – воздух: неподвижный, суховатый, пахнущий книгами и паркетной мастикой книжный воздух, книжная атмосфера – смиряющая и возвышающая, где незнание не унижает, – да, все знать нельзя, все книги не прочитать, но можно взять с полки нужную и узнать то, что хочешь.

В твоей юности на дубовых полках стояли «в свободном доступе» книги классиков марксизма, но наверняка их там теперь нет.

«Однако, что же вместо них? Не могут же книжные полки в библиотеке быть пустыми! Может, там стоят книги настоящих правильных классиков: Пушкина, Толстого, Достоевского….» – с радостной надеждой думал ты.

И вдруг – ну вот, опять «вдруг», так и живешь эти три дня от вдруг до вдруг. Видимо, когда находишься в бегах, иначе быть не может – вдруг ты остановился у столба, на котором висел небольшой блеклый плакатик, объявляющий о предстоящем в ДК «Меридиан» концерте «исполнительницы старинных песен и романсов Евгении Смольяниновой», остановился как вкопанный, не веря своим глазам, и, пробормотав смущенно неведомо кому: «Спасибо», пошел торопливо дальше, то и дело оглядываясь на ходу, словно все еще не веря своим глазам.

Этот столб, это объявление на нем с именем и фамилией исполнительницы были настолько для тебя важными и значительными, что не поместились сразу в твоем взбудораженном сознании и, чтобы не думать сейчас о том, о чем думать не в состоянии, ускорил шаг и, уже не оборачиваясь, продолжил прерванную глубокую и многозначную мысль, выражавшуюся тремя именами собственными: Пушкин, Толстой, Достоевский.

«Пушкин, Толстой, Достоевский. Пушкин, Толстой, Достоевский. Пушкин, Толстой, Достоевский», – как спасительную мантру повторял ты про себя священные имена, взбегая по ступенькам перехода, и, вырвавшись наконец из подземелья на широкое пространство перед главной библиотекой страны, поднял глаза и увидел…

Достоевского.

Да, ты увидел Достоевского – огромного, гигантского, великого, изваянного из черного камня; он сидел неловко на краю какого-то обширного седалища и смотрел на те-бя из-под огромного лба и мохнатых бровей неподвижно и хмуро. Ты даже отшатнулся от неожиданности, сделал назад два неуверенных шага, попятился, но, взяв себя в руки, остановился.

И стоял как вкопанный, и смотрел на новый памятник как баран на новые ворота – ведь его никогда здесь не было и ничто не обещало его здесь присутствие, а вот, однако, есть, еще как есть, но как к этому относиться ты пока не знал…

Вообще, за время твоего заключения, когда ты, находясь в Москве, как бы в ней отсутствовал, Москва практически не изменилась, и в дни побега ты отмечал это то с удовлетворением, то с сожалением, потому что коренному москвичу, каковым ты являлся, и этим в глубине души гордился, важно видеть и знать, что его любимый город, с одной стороны, остается прежним, а с другой – становится краше, но Достоевский, точнее памятник Достоевскому работы скульптора Рукавишникова, один вид, внезапное его появление здорово дали тогда тебе по башке, выражаясь современным языком – взорвали мозг, и, приходя в себя, ты крутил головой, глядя то на фасад Ленинки с золотым ободком букв, то на серый Калининский, то на рубиновые кремлевские звезды, и, возвращая взгляд на огромную фигуру мрачного русского гения, начинал думать, что памятник Толстому у входа в главную библиотеку страны был бы уместнее…

Или Пушкину, да, лучше Пушкину!

Хотя Пушкину памятник есть (и какой!), и Толстому тоже, ну что ж, Достоевский так Достоевский, тоже хорошо – Достоевский…

Ты обошел изваяние по кругу трижды, размышляя, нравится оно тебе или нет – в те забавные и, несомненно, замечательные минуты жизни перестав быть пребывающим в бегах, вновь сделавшись коренным москвичом, вольным в своих мыслях и суждениях, особенно что касается Москвы, родившимся не где-нибудь, а в роддоме имени Грауэрмана, проведшим свое детство не в каком-нибудь Выхино, а на Тверском бульваре, и, как каждый коренной москвич (впрочем, по себе знаю, и не коренной тоже), считал своим долгом составить личное мнение о каждом появившемся в Москве новом доме и тем более памятнике, как будто твое мнение кого-то интересует и что-то решает.

Претензии были, но, в общем и целом, памятник Достоевскому понравился, и тебе не пришла в голову мысль о вероятном геморрое классика, ставшего причиной такой неловкой его позы, по поводу чего в дни открытия памятника в прессе даже развернулась язвительная дискуссия, которую ты не заметил, так как проводил те дни в мучительных размышлениях «за что?», на допросах и в следственных экспериментах.

Но вдруг понял, почему попросил Геру прислать тебе речь Достоевского на открытии памятника Пушкину, для чего ее читал, лежа на шконке в общей, – понял и уже не удивился. Праздник, пришедший в твою душу в тот момент, когда увидел на столбе объявление с именем и фамилией исполнительницы русских песен и романсов, прерванный внезапным появлением (я бы даже сказал – явлением) каменной фигуры классика, вновь вернулся в твою душу и, сняв с головы отсутствующий берет, шутливо шаркнул ногой в чужом башмаке и торжественно, хотя и про себя, обратился к великому писателю:

– Уважаемый Федор Михайлович!

Нет, не так…

– Многоуважаемый Федор Михайлович!

Нет, опять не так…

И вдруг (наконец-то!) вспомнил, как у нас в России к другому человеку обращаться следует, тем более к тому, кто много лет назад этому самому обращению тебя научил:

– Милостивый государь Федор Михайлович!

Услышав свой собственный голос, ты смутился, глянул по сторонам и, не заметив ни малейшего к себе внимания со стороны редких, каких-то почти бестелесных прохожих, продолжил свой монолог – сперва про себя, потом шепотом, наконец вслух, а иногда даже переходя на крик.

В своем изложении запоздалой речи Евгения Алексеевича Золоторотова по случаю внезапного для него появления в Москве памятника Федору Михайловичу Достоевскому я не стану выделять те места, где децибелы его голоса росли до предельных высот или снижались до полного отсутствия (то есть где орал ты и где молчал), предлагая самому читателю данные акценты расставить и должную интонацию голоса определить, хотя согласен – именно интонация определяет смысл сказанного, но в литературе, в романе, каковым по моему дерзновению данное повествование является, все же должен первенствовать текст как таковой, или как таковой текст.

Я так думаю…

В конце концов, в реальной жизни именно текст и первенствует, и уж точно в твоей: взять те же протоколы допросов или приговор – тексты – скучные бесстрастные тексты, а за ними – жизнь, твоя единственная бесценная для тебя жизнь. Так что, да здравствует текст, текст как таковой, текст без сторонних описаний и намеков на то, как он с внешними обстоятельствами, с той же, к примеру, погодой, соотносится, – да здравствует текст!

Речь Евгения Алексеевича Золоторотова на внезапное для него появление в Москве памятника Федору Михайловичу Достоевскому (неоконченная)

Милостивый государь Федор Михайлович!

От имени (хотя и без поручения) всех коренных и некоренных москвичей, от всей многомиллионной армии ваших читателей и почитателей, критиков, оппонентов и даже ненавистников (а есть, есть и такие, я лично одного знаю – мой друг Гера) разрешите поздравить Вас с появлением Вашего памятника в столице нашей Родины, да еще в таком символическом месте, каким является Ленинская библиотека, не знаю, как она сейчас официально называется. Хотя, сказать по правде, лично я этого не ждал, появление в Москве памятника Вам никогда не входило в круг моих размышлений и общественно значимых пожеланий.

Признаюсь, идя сюда, вон там, в подземном переходе, я думал о Вас в ряду первых русских классиков, в котором Вы, милостивый государь, стояли лишь третьим. Перед Вами, Федор Михайлович, находились Александр Сергеевич и Лев Николаевич.

Да, именно Пушкин, Толстой, Достоевский, надеюсь, Вы не обиделись, во всяком случае, за Пушкина точно.

Великая триада, великий треугольник, пифагоровы штаны великой русской литературы и жизни или, как у нас в Бутырке говорят, «не хилая компашка»…

Признаюсь опять же, если бы, идя туда, не зная куда, и ища то, не зная что, я наткнулся бы здесь на памятник Пушкину или Толстому, радость общения с моей стороны была бы большей, потому что те классики мне ближе, особенно Толстой, но, буду справедлив: памятник Пушкину в Москве есть (и какой!) и Толстому тоже, на торжественном открытии которого, кстати я, школьник, присутствовал и свой скромный букетик цветов к его подножию возложил. (Интересный, скажу я Вам, прямо по Горькому – и глыба, и матерый человечище, по мне бы мог быть не такой огромный и шершаво-гранитный, но все равно интересный.)

Вот и Ваш памятник мне тоже нравится, в том смысле, что пробуждает желание с Вами общаться, что я в данный момент и делаю.

Времени на разговор с Вами у меня, с одной стороны, много, а с другой – оно в любой момент может кончиться, поэтому не буду больше рассусоливать, возьму, наконец, быка за рога, хотя это и непросто, ведь я знаю о Вас много, а Вы обо мне ничего.

Нас связывает то, что связывает больше, чем национальность и язык, история одной и той же страны проживания и ее культура: Вы писатель, я читатель – друг без друга мы не можем, нам друг без друга нельзя. И по праву Вашего верного и благодарного читателя разрешите доложить, что многие из Ваших исторических предсказаний или, не побоюсь этого слова, пророчеств сбылись, как то: испытания, которые перенесла наша страна за истекший период, смерть ста миллионов людей самого разного возраста, в том числе и нерожденных.

Однако спешу поселить в Вашей душе надежду!

Образно говоря, забрезжил рассвет, чему я сам был свидетель в ночь с двадцатого на двадцать первое августа 1991 года, когда что-то такое происходило, что-то такое в воздухе присутствовало, что я описать словами не могу, но прошу на слово поверить.

И страна, в которой я живу, вновь стала называться так, как та, в которой Вы жили, а именно Россия.

А в остальном здесь все не как тогда, все другое… Не верите? Хорошо… А вы знаете, что такое у. е.? Не знаете? И не узнаете, потому что это нельзя объяснить и понять.

И люди другие, и деньги, и слова, и мысли, и всё, всё, всё – единственное, что нас, по моему глубокому размышлению, объединяет – это бедность, точнее, бедные люди, про которых в одноименном романе я еще в детстве прочитал и по сей день остаюсь ему верным, выделяя его из всего Вашего творчества.

(А за милостивого государя отдельное спасибо, ведь это я там вычитал и уже тогда, в детстве, понял, что это единственно правильная и, я бы сказал, спасительная форма обращения человека к человеку в России!)

Так вот: устами одного из двух главных героев моего любимого Вашего произведения Вы сказали, что бедный человек иначе на мир глядит и во всем для себя подвох и опасность подозревает.

Я Вам скажу, милостивый государь, бедность у нас тоже ого-го сейчас, даже здесь в Москве, и учителя русского языка, словесности то есть, можно с протянутой рукой увидеть, а то и роющимся в мусорном баке, чего, как мне кажется, даже в Ваше время все же не было, но я сейчас не об этой бедности, потому что не ее ведь Вы имели в виду.

Бедность не там, где бедность, а там, где беда, не так ли, милостивый государь?

И те сто вышеупомянутых миллионов в наших отечественных пертурбациях сгинувшие – все, по сути, бедные, ой, какие бедные, хотя среди них богатые, и еще какие богатые, и сильные мира сего встречались, включая даже и самого царя вместе со всем его несчастным семейством.

Да если уж начистоту, то Вы, милостивый государь, той самой бедности не знали, а вот беды были Вам знакомы, и еще как знакомы, и в этом смысле, на мой взгляд, «Бедные люди» – Ваше самое пророческое произведение – во всяком случае, в моем личном плане пророческое.

И только вы можете понять то, чего Пушкин и Толстой, пожалуй, и не поняли бы. Вы ведь сидели ни за что, именно ни за что, потому что какое же это преступление – книжки читать и обсуждать, чем вы в кружке петрашевцев занимались, – какое же это преступление? Вот и я тоже совершенно ни за что посажен и сижу, если не считать этого невольного побега.

Но я сейчас не о деле петрашевцев, а о другом Вашем деле, которое Вам, возможно, больше первого страданий принесло, а именно об обвинении Вас в изнасиловании девочки-подростка. Сразу говорю: не верил никогда, и никогда не поверю!

Мой друг Гера, мой бывший друг Гера, который Вас ненавидит, но только Вас и читает, утверждает, что не могли бы Вы в «Бесах» запрещенную цензурой главу «У Тихона» написать, не сделав того, что Ставрогин с девочкой сделал, но я-то как раз считаю, что если бы это (невозможное) случилось, то Вы бы его описать не могли, потому что это уже выше человеческих сил.

Вы спросите, почему я так думаю?

Потому что по себе знаю!

Меня ведь тоже обвиняют в аналогичных преступлениях, и не в одном, а в тридцати восьми.

Вы писали о слезе ребенка, а тут море, море слез, причем не только детских, и изнасилованная старушка смешна только в анекдотах, а в жизни это все отвратительно и страшно.

Вот уж беда так беда – изнасилованная старушка.

Поверьте, я знаю это в деталях, мне эти детали чуть не каждый день показывают.

То есть, извините за самозванство, общее между нами есть не только на писательско-читательском поприще, но и в реальной мужской человеческой жизни. И про Вас знали все, и про меня знают, начиная с первых лиц государства и кончая родной матерью, которая в стихотворной форме меня прокляла и отреклась.

Даже руки пытался на себя наложить, за что меня все укоряют, да я и сам, но если честно, ну что еще остается человеку, попавшему в такую беду?

И все чуть ли не хором одно и то же повторяют: мол, твоя жизнь тебе не принадлежит, а принадлежит она…

Вот тут, милостивый государь, я, наконец, к главному подобрался, ради чего этот разговор затеял, я, между прочим, в своих ночных бдениях в общей камере Бутырки определил, чем отличается современный писатель от писателя-классика.

Так вот, современный писатель современен только для своих современников, а классик актуален для всех на все времена.

Так вот, милостивый государь, Вы у нас тут актуальны, еще как актуальны, и актуальность Ваша заключается в одном единственном понятии, в одном единственном коротком слове, и слово это – …

2

Нам остается догадываться, какое единственное короткое слово готовился ты произнести, которое так и осталось непроизнесенным, потому что уже на последних словах своей торжественной речи видел боковым зрением, что справа и слева совершенно не торжественно, скорее скрытно, к тебе направляются два милиционера, делая на ходу друг другу какие-то знаки, имея при этом в виду, несомненно, тебя. И хотя менты были серьезные – в бронежилетах и с автоматами, лица у них были не серьезными, а насмешливыми, если не сказать – глумливыми. Подобное выражение ментовских рож было тебе хорошо знакомо, у людей с погонами и при исполнении оно рождается из сознания превосходства над всеми, кто без погон и непонятно чем занимается, – увлеченный беседой с классиком, ты не сразу придал этому значение, забыв на какое-то время, кто ты, где ты, зачем ты, и только остановившись, замолчав перед тем самым неназванным словом, вспомнил, наконец, как здесь оказался и какого чёрта здесь, как дурак, на виду у всех торчишь.

У милиционеров были круглые рожи деревенских бездельников, и приближались они к тебе так, как будто хотели не брать, а дать – хорошего «леща» или по ребрам жестко пощекотать.

Ты скосил взгляд влево, потом вправо, недоверчиво убеждаясь в точности своего впечатления, и, хотя делал это в высшей степени осторожно, они заметили, что ты их заметил, и враз сделались серьезней, как понимали серьезность, дурацкие их рожи приняли милицейское выражение – спокойное и равнодушное, и тут речь шла уже не о подзатыльнике, а как минимум о проверке документов.

Что было хуже.

Все это совсем тебе не нравилось, но ты решительно не знал, что делать, что дальше предпринять, находясь в одном шаге от самоубийственного решения бежать – куда-нибудь, куда глаза глядят, и вдруг, словно из-под земли или с небес, или из этого сырого осязаемого воздуха материализовалось, появилось, возникло рядом лицо – большое, белое, напряженное женское лицо с круглыми от ужаса глазами.

Так нормальные люди не смотрят, и ты успел подумать – мелькнуло в мозгу: «Сумасшедшая».

И, глянув по сторонам и при этом качнувшись, как видение, влево и вправо, она схватила вдруг тебя за плечи и, притянув к себе, заговорила, закричала – громко и ненатурально, как будто находилась на сцене дома культуры или сумасшедшего дома в самодеятельном спектакле:

– Макар Алексеевич, что это с вами? Бога вы не боитесь верно! Вы меня просто с ума сведете! Не стыдно ли вам! Вы себя губите, вы подумайте только о своей репутации. Вы человек честный, благородный, амбициозный. Ну, как все узнают про вас! Иль не жаль вам седых волос ваших? Не боитесь ли вы бога? До чего вы меня довели?

Менты остановились нерешительно в трех шагов от тебя, а сумасшедшая, переведя дух, гулко глотнув воздуха, который катнулся внутри ее напряженной шеи, продолжила свой безумный гон – громче и решительней:

– Ради меня, голубчик мой, не губите себя и меня не губите. Ведь я для вас одного и живу, для вас и остаюсь с вами. Так-то вы теперь! Будьте благородным человеком, твердым в несчастьях, помните, что бедность не порок. Да и чего отчаиваться: это все временное! Даст бог, все поправится, только вы удержитесь теперь!

И так она последние слова, хотя и очень громко, но также и очень доверительно, проникновенно сказала, что, метнув взгляд вверх на Достоевского, а затем на ментов, ты посмотрел на нее виновато и смущенно пробормотал, оправдываясь и одновременно успокаивая:

– Да я ничего… Я не отчаиваюсь…

Женщина застыла с тем же круглым взглядом и открытым ртом и замолчала, как будто не веря своим ушам, как будто не ты с ней сейчас заговорил, а сам каменный Достоевский. Кажется, она ждала, что ты еще скажешь, но сказать тебе было нечего, ты не мог, да и не хотел, боясь этой странной женщины едва ли не больше милиционеров.

И тогда заговорили они.

Менты были с Вологодчины, а может, костромские – речь плавная, текучая, с ударением на о, а интонация удивленная и насмешливая.

– Был один, а пока шли – вторая подкатила.

– Я же говорю – тут одни придурки ошиваются.

– А я сперва подумал – обкуренные или обдолбанные.

– Да не, просто придурки.

Они смотрели на вас и говорили о вас так, как будто вас здесь не было, как будто вы были не люди даже, а домашние животные, мелкая скотинка, но ты был и на это согласен, ты на все был согласен, лишь бы они не стали выяснять, кто ты, как здесь оказался и почему с памятником разговариваешь.

– Что?! – спросила женщина громко и требовательно, посмотрела сперва налево, а потом направо, и повторила: – Что вы сказали?!

– Что?! – Менты обиделись на такой вопрос, и ты успел подумать, что зря она его задала.

– Не что, а идите отсюда!

– Пока в отделение не отвели!

Это были уже угрозы, и угрозы нешуточные.

Женщина улыбнулась ментам напряженной, неестественной улыбкой, кивнула как-то замедленно и вновь обратила на тебя свой безумный взгляд.

Ты невольно попятился, менты засмеялись, но, словно не видя всего этого и не слыша, женщина заговорила тем же тоном, что и вначале, не заговорила даже – закричала, громко и старательно:

– Милостивый государь Макар Алексеевич! Ну как вам не стыдно, друг мой и благодетель, так закручиниться и так закапризничать. Неужели вы обиделись!

И до тебя дошло, наконец, что это она цитатами из Достоевского, из «Бедных людей» шпарит, видя в тебе не кого-нибудь, а Макара Девушкина, и от этого открытия сделалось еще страшнее, хотя и немного легче.

– Идите отсюда, пока в отделение не отвели, понятно?

(Менты будто нарочно выбирали слова, в которых есть их любимая буква. Интересно, как бы они произнесли твою фамилию?)

– Понятно, – нервно мотнула головой женщина и, неожиданно сильно схватив тебя за локоть, повела прочь.

«Только не оглядывайся. Только не оглядывайся! – приказывал ты себе, обреченно семеня рядом с таинственной и пугающей женщиной, которая уводила тебя неведомо куда, и все же не смог не оглянуться, и увидел хмурый и сосредоточенный на тебе взгляд Достоевского.

3

В переходе ты попытался освободить свою руку, но, как наручник-краб, женщина сжала ее сильней. Скосив взгляд и увидев напряженное лицо женщины, будто одержимой какой-то идеей, оправдывающей подобное поведение, ты оставил попытку немедленно от нее избавиться. Видимо, она очень нервничала – лицо и щеки пошли яркими розовыми пятнами, шея напряглась до каменного, казалось, состояния.

«Наверное, она из тех, у кого на Достоевском крыша поехала», – думал ты.

«И неужели она действительно видит во мне Макара Девушкина», – думал ты.

«А сама, значит… Как же ее звали, “маточку” и «ангельчика»… Варвара? Да, кажется, так – Варвара… А фамилия? Фамилию не помню… Но куда же она меня ведет, и чего же она от меня хочет?», – думал ты, ведомый неведомо кем неизвестно куда.

В маленьком фойе станции «Библиотека им. Ленина», всегда пустынном, женщина еще больше занервничала и, улыбаясь некрасивой, извиняющейся улыбкой, отпустила наконец твою руку, пробормотав что-то вроде: «Постойте здесь, я сейчас», а может, что-то другое, но означающее то же, и метнулась к окошечку кассы в углу.

Ты подошел к турникету и остановился.

В кармане в зажатом кулаке ты держал теплый пластиковый жетон, купленный про запас утром, ты мог опустить его сейчас в прорезь автомата и уйти, но почему-то не делал этого, глядя, как, наклонившись к окошечку, что-то горячо и нервно объясняет эта странная женщина.

Известно, что мужчины, долгое время лишенные общения с женщиной, будь они в армии, арктической экспедиции или как в твоем случае, видят их всех писаными красавицами, но эта женщина красавицей для тебя не стала.

Она была в тяжелом, из толстого серого сукна, расстегнутом пальто, напоминающем солдатскую шинель, под ним – темно-вишневый спортивный костюм, штаны которого заправлены в зимние сапоги – старые, со стесанными каблуками. Тебя всегда раздражали люди, позволявшие себе дефилировать по улицам Москвы в трениках, ты видел в этом верх неуважения к окружающим, и в частности к себе, и эту женщину извиняла только ее, мягко говоря, странность. Нет, ты не испытывал к ней интереса не только мужского, но и человеческого, да и сочувствия она почти не вызывала, разве что удивление.

«Что ей от меня нужно?» – спрашивал ты себя и не находил ответа.

На голове ее была шелковая красная в белый горошек косынка, каких давно никто не носит, да и не по сезону. Косынка сбилась на затылок, открывая серые спрятанные под пальто волосы.

Что-то там у нее с кассиршей не складывалось: то ли денег не хватало, то ли сдачи не было. Обессиленный и обезволенный произошедшим у памятника Достоевскому, ты равнодушно наблюдал, как она заглядывала в свой старомодный кошелек, рылась в карманах пальто, из которого на пол выпал сложенный пополам знакомый бумажный листок объявления с припиской от руки внизу: «10 000 у. е.».

«Не бежать, только не бежать», – поняв наконец все, приказал ты себе и, резко повернувшись, торопливо запихнул жетон в прорезь турникета.

Нет, ты и в самом деле не бежал, но так быстро шел, точнее – уходил, что очень скоро уже стоял в вагоне метро, вытирая со лба мокрый холодный пот.

Ноги в коленях противно дрожали, и поискав глазами свободное место и найдя его, ты торопливо подошел и сел, а когда напротив остановилась старушка с хозяйственной сумкой, закрыл глаза.

«Ну всё, надо сдаваться, – думал ты нервно и зло. – Тебя уже не только менты, но уже и городские сумасшедшие опознают. И все хотят на тебе заработать. И Федька Смерть, и белый негр, и эта фанатка Достоевского…»

Вспомнилась та советская баба, с которой стоял у стенда с объявлениями и смотрел на себя, себя не узнавая. Как там она говорила: «Это надо его не просто найти, надо его к своим везти, к ментам знакомым».

«К своим, значит, везла, Варвара, “маточка, голубчик”», – мстительно думал ты.

«Всё, набегался, конец, капут, руссише литературен шнель капут, и ты, Золоторотов, шнель капут тоже», – невесело усмехаясь, думал ты.

«И нет никакого смысла ждать вечера, встречаться с Кульманом», – думал ты.

«Сдаваться, сейчас же сдаваться, сдаваться немедленно и бесповоротно», – думал ты.

Выяснив, что едешь в направлении противоположном «Новослободской», где находится твоя Бутырка, успокаиваясь от принятого решения, ты вышел на следующей станции и, перекладывая из одной руки в другую тяжелый и ненужный атеистический словарь, двинулся на платформу напротив.

«Надо было забыть его в вагоне. Ну ничего, забуду в этом. Хотя нет, нельзя, подумают, что внутри бомба, и опять из-за меня будут у людей неприятности», – думал ты, входя в вагон, оставляя за спиной все, что произошло в эти дни: невольный побег, бестолковую волю, прапорщика Лёху, академика Басса, Федьку Смерть, Ир, Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забудешь, и эту сумасшедшую.

Народу в вагоне было много, но видя, что никто не садится на освободившееся место, сел, подумав с усмешкой, что еще насидишься в общей, хотя вряд ли теперь тебя поместят в общую, скорее в штрафной изолятор – в тюрьму в тюрьме.

И подняв глаза, увидел ее.

Она сидела прямо напротив, съежившись, сжавшись, подобрав под себя ноги – маленькая, жалкая, некрасивая, и плакала, вытирая слезы мокрым носовым платком.

Слева и справа от нее сидели люди, делая вид, что не замечают плачущую. Никто не спрашивал, почему она плачет, что случилось и не нужна ли ей помощь. Оно понятно – спросишь, скорее всего, не ответит, а то и просто пошлет, у кого чего не случается – у всех все случается, хотя и не все плачут, и уж точно всем не поможешь, поэтому никто в ее сторону даже не смотрел.

Один ты знал, почему плакала эта странная женщина – она плакала потому, что потеряла тебя.

Поняв это, ты смутился, кратковременно испытав почти неведомое тебе чувство мужского самодовольства и гордости. В самом деле, никто и никогда, ни одна женщина из-за тебя не плакала. Мама плакала, когда застрелилась Юлия Друнина, Женька рыдала, когда убили Влада Листьева, так рыдала, что даже, помнится, позавидовал, никто и никогда – ни дома, ни в школе, ни на работе, хотя и не страдал от этого и никогда этого не желал, а вот – погордился.

Нет – какая-то хорошо одетая дама, проходя мимо, наклонилась и, сочувственно заглядывая в глаза, спросила плачущую, не может ли она ей чем-нибудь помочь, однако та помотала головой, отказываясь от помощи, не сказав ни слова, и, довольная собой, дама пошла дальше.

Плачущая женщина трогательна и беззащитна, если, конечно, не напоказ плачет, и эта незнакомая поклонница Достоевского была сейчас трогательна и беззащитна. Ее было жалко, так жалко, что ты даже забыл о выпавшем из ее кармана объявлении о розыске тебя с обещанием заплатить за твою поимку десять тысяч у. е., а вспомнив, устыдился – ну не могла она хотеть тебя за деньги сдать – не могла!

И тебе захотелось подняться, подойти к ней и сказать: «Не плачьте, пожалуйста, не надо плакать, вот он я, никуда не делся!»

Разумеется, не подошел и не сказал, но был готов, чтобы она тебя сейчас увидела, однако странная поклонница творчества Достоевского в своем несчастии не видела никого, и в первую очередь тебя, хотя ты сидел прямо напротив.

На очередной станции в вагон ввалилась толпа, которая встала между вами стеной, а когда на следующей остановке толпа вывалилась, напротив сидела уже не плачущая женщина, а ухмыляющаяся девица, и тут ты не просто растерялся, а, я бы даже сказал, испугался.

Испугался, что потерял.

Потерял и тут же снова нашел!

Снова нашел…

Теперь она стояла у противоположной двери и уже не плакала, а смотрела невидяще на пролетающую за стеклом мрачную мимолетность подземки. Была в той загадочной женщине какая-то человеческая автономность, отъединенность от всех, ни на кого непохожесть… Все вокруг были, как все – один на другого похожий, даже Перегудова Антонина Алексеевна, которую никогда не забудешь, походила на Татьяну Доронину в молодые годы, а эта одна такая была…

На сером лице с припухшим носом и припухшими же красными глазами, с бледными пятнами нервного румянца на щеках не было ни капли косметики, но это не отталкивало взгляд, а наоборот, привлекало.

Во всяком случае – твой.

У нее были крупные черты лица: нос, губы, подбородок – черты лица человека цельного и сильного, только что пережившего какую-то очень большую потерю. Серые с длинными мокрыми от слез ресницами глаза смотрели в одну точку удивленно и растерянно, на губах блуждала неуверенная улыбка, в которой были одновременно обида, прощение и вина.

Кажется, она вновь могла сейчас заплакать.

Дурацкого платка в горошек на голове не было, и выбившиеся из-под воротника пальто длинные и легкие серые волосы взлетали от гулявшего по вагону тепловатого, пахнущего машинным маслом и электричеством ветра, падали на лицо, глаза, и она отводила их ладонью, сдувала с губ, продолжая смотреть в одну и ту же точку, возможно, видя в ней свою безвозвратную потерю.

Ладонь, которой при этом она держалась за поручень, была почти по-мужски большая, и, глядя на нее, ты вспомнил, как крепко она тебя держала.

На вид ты бы дал ей лет сорок, но шея – длинная, чистая, молодая – такая шея могла быть у двадцатилетней.

«И почему ты решил, что она сумасшедшая?» – раздраженно подумал ты.

В самом деле, ничего сумасшедшего в ней не было.

«Да, а что она там говорила? – оправдываясь перед собой, вспомнил ты и тут же снова себя упрекнул: – А сам что говорил? Она хотя бы к тебе, живому человеку, обращалась, а ты – к памятнику! Кто из вас сумасшедший?»

Глядя на эту непонятную женщину, пребывая в растерянности, да нет, не в растерянности, я бы сказал – в смятении, смущенно ощущая тайную значимость происходящего, но, разумеется, не только ее не понимая, но и не пытаясь понять, ты забыл об одной из своих любимых психологических игр, заключавшейся в определении имени человека, которого практически совсем не знаешь. Однако если бы ты играл сейчас в эту игру с полной отдачей своих психологических сил, напряжением памяти и применением сравнительного анализа, то все равно не угадал бы, потому что женщину звали Галиной, по-простому – Галкой, и это – птичье, круглоголовое, с голубыми пуговичными глазками, коротко любопытствующее обо всем на свете – имя подходило ей меньше всего, да скорее не подходило вовсе.

«Станция Новослободская», – объявил диктофонный голос.

Она услышала, оторвала свой рассеянный взгляд от стекла, глянула на людей, не различая лиц, и остановилась на твоем.

Вначале взгляд был рассеянным, но тут же он начал фокусироваться, принимая осмысленность и определенность.

Она увидела тебя и узнала!

Она увидела тебя и узнала, и ее глаза испуганно округлились, в них возникли, мгновенно сменяя друг друга, радость, удивление, страх, и, недоумевая, она прижала ладонь ко рту.

Ты попытался улыбнуться, и уж не знаю, насколько улыбка удалась, скорей всего, не удалась, если, косясь на тебя, женщина испуганно рванулась к открывшейся двери.

«Новослободская»! – дошло до тебя, и ты выскочил следом, причем двери успели стукнуть тебя, дурака, сперва справа, потом слева – на! и еще раз на!

«Новослободская»…

Где-то над твоей головой стояла, дожидаясь тебя, мрачная крепость Бутырки.

В растерянности ты переложил из одной руки в другую свою безбожную библию и вновь увидел ту женщину, узнав со спины по заправленным в сапоги спортивным штанам.

Она стояла на противоположном перроне, и ты подошел и остановился рядом. Нерешительность все больше овладевала тобой и так вдруг овладела, что дурацкая эта, никому не нужная книга выскользнула и с громким шлепком упала на пол.

Женщина резко обернулась, глядя испуганно и возмущенно.

– Извините, – пробормотал ты, наклонившись и поднимая тяжелый том.

Отвернувшись еще более резко, она отошла на шаг и заглянула в черный проем тоннеля. Поезд задерживался, надо было что-то сказать, срочно сказать, чтобы не испугать ее еще больше, чтобы она поверила, что тебе ничего от нее не нужно, кроме того, что ты хочешь понять, что ей от тебя было нужно, почему она разговаривала с тобой словами Варвары из «Бедных людей», обращаясь к тебе как к Макару Девушкину.

Кажется, единственной возможностью завязать разговор было заговорить с ней Макара Девушкина словами, но, вот беда, ты, не помнил, что он там Варваре говорил, только «маточка» и «ангельчик».

Со звериным воем из тоннеля вылетал поезд.

– Маточка, ангельчик! – прокричал ты пароль доверия и возможного общения, но, кажется не услышав тебя, она вошла в вагон.

Ты вошел следом.

Разговор так и не завязался – всю дальнейшую дорогу вы молчали и не смотрели друг на друга, каждое мгновение ощущая присутствие друг друга…

Дорога была длинной: с пересадками, пока не добрались до «Щелковской», где, дождавшись автобуса, вошли в него и ехали еще долго, до конечной.

Ты никогда не знакомился с женщинами в транспорте, впрочем, ты нигде с ними не знакомился, так как не решался, да и то, что сейчас между вами происходило, трудно назвать знакомством. Судя по всему, она знала, кто ты, а ты не знал даже, что ее зовут Галиной.

(Тут позволю себе одну маленькую, но, на мой взгляд, важную деталь: несколько последних остановок вы сидели в автобусе рядом на заднем сиденье, повернутом назад, – глядя на удаляющуюся дорогу. Женщина была напряжена, но в выражении лица, во взгляде появились успокоенность и удовлетворенность – то, что всегда тебя в женщинах привлекало, и ты вдруг почувствовал, что знаешь ее давно-предавно, покойно и счастливо прожив с ней уже сто лет, и что еще столько же проживешь…)

4

Дом – брежневская, а то и хрущевских времен блочная девятиэтажка – стоял на самом краю Москвы у леса, повернувшись к лесу передом, а к городу задом, как бы говоря ему: «Ты мне чужой». И, словно в подтверждение подобной жизненной позиции, в подъезде дома пахло совсем не по-городскому: вареными в чугуне картохами, пыльными домоткаными половичками, кошками и еще чем-то непонятным, притягивающим и одновременно отталкивающим. Стоя в ожидании лифта, ты втягивал носом воздух, пытаясь определить этот новый или забытый старый запах, чтобы понять, о чем он говорит, что означает, но так и не смог.

В узком гремящем лифте вы стояли совсем рядом.

И без того строгое ее лицо сделалось предельно строгим, какими они делаются у женщин только в лифте, когда они оказываются там вместе с незнакомыми мужчинами.

А ты забыл, что ты Лифтер, совершенно забыл, что ты – Лифтер!

– Да, я вам не сказала, – заговорила вдруг она, глядя в сторону. – У меня родители инвалиды первой группы, так что…

Лифт с грохотом остановился на последнем этаже, и ты не услышал ее какие-то, видимо, по этому поводу уточнения.

– Так что не пугайтесь, – предупреждающе бросила она через плечо, делая шаг на лестничную площадку.

Но ты и не думал пугаться и не попытался даже представить, что же это за инвалидность, которая может испугать, тебя больше занимал тот запах – на девятом этаже он был таким же, как на первом.

Дверь была обита старым драным дерматином, из которого во многих местах торчали клочья серой ваты, а на полу лежал круглый сплетенный из лоскутков ткани деревенский половичок, когда-то разноцветный, а теперь серый от старости и пыли.

Женщина долго жала на кнопку звонка, прислушиваясь, хмурясь и глядя себе под ноги, после чего достала из кармана пальто связку ключей и открыла дверь.

На лестничной площадке был тусклый желтоватый свет от единственной двадцатисвечовой лампочки, в квартире же оказалось почти совсем темно.

Страшно орал телевизор, по которому шла реклама МММ, но при этом в открытой двери комнаты, где он находился и где тоже не было света, почему-то не возникали телевизионные всполохи.

– Телевизор орет, – раздраженно проговорила женщина, впервые за все это время взглянув на тебя, и скрылась в комнате.

Следом зажегся свет, и мгновенно сделалось тихо.

– Ой, Галька, это ты, а мы тебя не слышали!

– А я подумал, – телевизор сломался.

Первый голос был старушечий – высокий и задорный, второй – стариковский, глухой, смущенный.

– Да он и так у вас не работает, – насмешливо и сердито проговорила женщина с совершенно неподходящим для нее именем.

– Работает! Еще как работает. Леню Голубкова сейчас опять показывали, – еще задорнее возразила невидимая старуха.

– Работает. Нам и звука хватает, – добродушно прогудел старик.

– А почему в темноте, как сычи, сидите? – несомненная любовь дочери к своим родителям находила выражение в неожиданно сердитой интонации.

– Электричество экономим! – это опять старуха, и следом согласное хехеканье старика.

Дочь сердилась на родителей, а они совсем по этому поводу не расстраивались – в их голосах присутствовала ирония по отношению к ней, но еще больше по отношению к себе, что не так уж часто встречается у стариков.

– Нашла? – спросила старуха громким заговорщицким шепотом.

– Нашла не нашла – идите встречайте. А я переоденусь пока, а то как чучело… – Галина старалась тоже говорить с иронией, но это ей не удавалось – голос от напряжения дрожал, а на последнем слове даже сорвался, как бывает у женщин перед близкими слезами, и она выбежала вдруг из комнаты, проскочила мимо тебя, хлопнув на ходу по кнопке выключателя в прихожей, и скрылась за дверью, видимо, ванной, где тут же зашумела вода.

Таинственный ток не сразу добрался по скрученному двойному проводу до лампочки под пластиковым абажуром, постепенно наполняя узкое пространство убогой прихожей желтым текучим светом. В комнате зашуршало что-то, заскрипело, дважды стукнуло, и через какое-то время из-за стояка двери медленно вывернулись крадущиеся по-детски бочком белоголовые от седины старик и старуха.

По тому, как они шли и как держали головы, ты сразу понял – они слепые, и растерялся, удивился на Галину: «Но зачем же она ушла? Зачем с ними оставила? Как и о чем я буду с ними один на один говорить? О чем?..»

– Евгень Лексеич? – спросила вдруг старуха, причем так, как будто всегда твое имя знала, но сейчас, на всякий случай, решила уточнить, и от еще большей растерянности вместо ответа ты сделал шаг назад.

– Евгень Лексеич! – обрадованно подтвердила старуха, найдя в твоей молчаливой реакции подтверждение своему знанию. – Ой, Евгень Лексеич, Евгень Лексеич, наконец мы вас нашли, – и застонала, заплакала, запричитала, но не горестно, а радостно и даже как будто притворно, будто не старушка была, а девочка, старушку изображающая, – и, отлепившись от молчащего неподвижного старика, неожиданно ткнулась головой в твою грудь.

Ты замер.

Старушка была маленькая, сухонькая, теплая.

Старик за ее спиной удовлетворенно закряхтел и смущенно зашмыгал носом.

Дверь ванной распахнулась, оттуда вышагнула Галина с мокрым от воды лицом.

– Ну что, он?! – громко и равнодушно поинтересовалась она на ходу и скрылась в комнате.

– Ой, Евгень Лексеич, Евгень Лексеич! – жалобно и одновременно радостно вздыхала старуха, замерев у тебя на груди.

– Рады вас приветствовать в нашем дому! – громко и торжественно объявил старик и почему-то развел руками.

– Не в дому, а в доме, правильно надо говорить, у те-бя дочка учителка, детей русскому языку учит, а ты – «в дому»… – отлепляясь от тебя, шутливо-строго поправила мужа старуха, вновь направляя иронию не только на него, но и на себя, и тут же к тебе обратилась: – Вы уж извините нас, старых да неграмотных…

– Не учителка, а учительница, – не остался в долгу старик.

– Учительница, учительница, – отмахнулась старуха от такого занудства.

– Сами видите – незрячие мы, – сообщил старик смущенно.

– Да чего ж незрячие – слепаки стопроцентные! – опять же задорно подтвердила старуха.

– А вас… как зовут? – спросил ты, наконец приходя в себя.

– Ой, да как нас зовут, как нас зовут, – махнула рукой старуха, словно не желая занимать твое внимание такой малостью, как их ничего не значащие имена. – Ванька да Манька, правда, Глеб? – Старик закивал головой, соглашаясь, и засмеялся смущенно, и старуха поддержала его веселеньким смешком: – Вы еще и отчество спрашивать станете, а мы такого обращения не заслуживаем, люди мы простые, неграмотные, да к тому же… сами видите…

– Глеб Григорьевич и Анна Ивановна их зовут! – представляя родителей, сердито крикнула из комнаты их дочь.

Те смущенно согласились со своими настоящими именами, тут же коротко рассказав о своем прозвище Ванька да Манька, полученном еще в молодости на одном из предприятий общества слепых, где работали, собирая велосипедные звонки.

– И в гробу Ванькой и Манькой будем лежать! – весело прокричала старуха и, в одно мгновение сделавшись серьезной и внимательной, спросила: – А вы, значит, Золоторотов?

В квартире сделалось тихо, все замерли, в том числе и Галина за стенкой.

И ты замер, вслушиваясь в последовавшую за вопросом тишину.

Сколько раз в эти дни ты готовился услышать свою фамилию, произнесенную незнакомым человеком в лицо или за спиной, готовился, напрягая все имеющиеся на тот момент силы. «Будь готов, будь готов!» – призывал ты себя, как пионер-герой, но готовым так и не стал, и ждал этого вопроса со страхом, если не сказать – с ужасом, но вот услышал и – обрадовался, да так, что задрожало что-то в груди и зачесалось в носу.

– Так точно, – ответил ты как можно бодрее. – Золоторотов.

– Ну и слава богу! – старуха засмеялась и облегченно выдохнула. – А то я подумала – Евгень Лексеичей много… Ну, не много, но достаточно. А ну как, думаю, перепутала Галька, она только с виду деловая, а на самом деле простофиля, каких свет не видел. Привела какого-нибудь другого, не нашего, не Золоторотова… Значит, вы – Золоторотов Евгень Алексеевич?

– Золоторотов Евгений Алексеевич, – негромко подтвердил ты.

В комнате что-то громыхнуло, упав, раскатились какие-то деревяшки, но старики как будто не услышали или из-за важности момента не обратили на это внимания.

– А мы – Куставиновы! – торжественно сообщила старуха.

Старик кивнул, подтверждая, и торжественно напрягся.

Похоже, в их представлении имена, которые они носили, никакого значения не имели, фамилия же значила очень много.

Слышанная где-то когда-то от кого-то, она царапнула память, но испытываемое тобой удивление, если не сказать потрясение, от всего происходящего не дало вспомнить – где, когда и от кого…

Из комнаты стремительно вышла, вновь направляясь в кухню, дочь Глеба Григорьевича и Анны Ивановны – Галина, Галина Глебовна, значит…

Она сменила свой спортивный костюм на коричневое глухое платье с белым передником, отдаленно напоминавшее школьную форму из детства, и нельзя сказать, чтобы и этот наряд ей шел.

В одной руке она держала спинку от стула, в другой сиденье с ножками.

– Сломали и не сказали. Поставили, как будто целая… Я что, ругать вас за это стану? – сердито проговорила она на ходу родителям.

– Чё, грохнулась? – притворно-сочувственно спросила старуха, но дочь не ответила, скрывшись в кухне.

– Я говорил – грохнется кто-нибудь, – смущенно прогудел старик.

Старуха вновь, в который уже раз, от него отмахнулась.

Дочь появилась вновь в проеме двери с чайником в руке и с сердитой усмешкой на лице спросила:

– Глеб Григорьевич, ты почему не побрился? А ты, Анна Ивановна, надень немедленно очки. И идите в зал, что вы здесь стали?

Старик загудел что-то в ответ, объясняя и оправдываясь, а старуха отмахнулась от дочери и, подавшись к тебе, заговорила шепотом, но так, чтобы слышала та, о ком идет речь:

– Галька, дочка наша. Выучили на свою голову учителку, вот и учит, вот и учит! Мы у нее вроде как троечники…

– Двоечники! – сердито уточнила из кухни дочь.

Старик вновь закряхтел и смущенно засмеялся, а старуха, обратив к тебе свое с темными провалами глазниц и оспинами вокруг них лицо, вскинула остренький подбородок и сжала губы, мол, видишь, какое дело.

Ты улыбнулся, и она тут же улыбнулась, и показалось вдруг, что слепая тебя видит.

Но улыбка не была ответной – старуха обратилась к тебе просяще, как обращаются к взрослым дети с какой-нибудь очень важной на взгляд ребенка и совершенно неожиданной для взрослых просьбой.

– Ой, Евгень Лексеич, – заговорила она с той интонацией, которую сами дети не очень любят и даже осуждают, называя тех, кто так себя ведет, подлизами, но в силу малости своей и беспомощности вынужденные время от времени к ней прибегать. – Вы только не пугайтесь. Можно я вас… общупаю?

Старик пробурчал что-то, осуждающе вздохнул и отошел на пару шагов, видимо, чтобы не быть к данному двусмысленному действию причастным.

– Мама! – возмущенно воскликнула в кухне дочь, но Анну Ивановну интересовало сейчас только твое мнение.

Не понимая до конца, что данная просьба означает, ты молча пожал плечами, и вновь, словно увидев этот жест, старуха протянула к тебе руки и изучающе прикоснулась к твоим бокам.

Последние полгода жизни тебя регулярно общупывали: перед выездом на допрос или следственный эксперимент, а также по возвращении с оных, случалось и в общей во время шмона, – ты пытался привыкнуть к этой унизительной процедуре, выражая свое отношение презрительным равнодушием к тому, кто ее проводил, но старухино общупывание удивляло, смешило и, удивительное дело, успокаивало.

– Я хотя и старуха, а все же интересно, что вы за человек… Аж тошно, как интересно! – объясняла она, оправдывая нестерпимое свое любопытство и ощупывая твои плечи.

Внимательно и осторожно касалась она шрама на виске, ничего уже не говоря, а только вздыхая, после чего принялась изучать уши.

Было щекотно, ты боялся щекотки, но терпел.

Видимо, ставя себя на твое место, Глеб Григорьевич вздыхал и сочувственно посвистывал носом.

Остановив над твоей горячей макушкой, как планку для измерения роста, ладонь, старуха повернулась к старику и удивленно сообщила:

– А он маленький!

– Да ну? – вскинулся тот, не поверив.

– Я тебе говорю! – И, вспомнив о тебе, Анна Ивановна притворно засмеялась, как та девочка, изображающая старушку, и сообщила: – Мы, Евгень Лексеевич, думали, что вы большо-ой…

– Какой маленький-то? – нетерпеливо переступая с ноги на ногу, полюбопытствовал Глеб Григорьевич, инфицированный женским вирусом любопытства.

– Да меньше тебя, – снисходительно бросила старуха.

– А я разве маленький?

– А то большой!

Она была теплая и живая, очень теплая и очень живая, эта слепая старуха, и, прикасаясь, словно наполняла тебя своей теплой живой жизнью.

– Вы оставите человека в покое?! – вырвалась из кухни Галина Глебовна, уже нешуточно сердитая.

Вновь на тебя не взглянув, она буквально выдавила вас в комнату и, усадив за стол и сказав, что сейчас будет чай, исчезла.

5

Сидели в гостиной за круглым столом, накрытым вязаной скатертью под когда-то оранжевым, а сейчас желто-серым с кистями абажуром, каких не видел с детства. И остальная мебель была из твоего детства: кумачовый диван-кровать, сервант с праздничными чашками и рюмками, радиола на ножках у стены и телевизор в углу на тумбочке, часы с боем на стене – и на каждом из этих предметов, даже на часах, лежала вязаная салфетка. Наверняка все это было старухино рукоделие, а может даже, и стариково – в прежние, давние уже годы вязание, а также вышивание гладью были популярны среди мужчин.

Старик и старуха сидели напротив – прямые и торжественные и, обратив к тебе свои безглазые лица, приветливо улыбались.

В гостиной, или, как называли ее Куставиновы, в зале, было светлей, чем в прихожей, тут их можно было лучше разглядеть.

У старика были седые взъерошенные, словно приклеенные пучками к шишковатой голове волосы и большое мятое лицо – белое, будто вывалянное в курином пуху. И тяжелый висящий подбородок, и высокий лоб, и пушистые щеки его были изрезаны глубокими морщинами – не только продольными, но и поперечными, что образовывало на нем квадраты, прямоугольники и другие, еще более сложные геометрические фигуры. Нос у старика был прямой, большой, правильной формы, тоже вывалянный в пуху.

Наверное, в молодости он был красивый, да и сейчас был бы красив красивой старостью, если бы не запавшие безглазые глазницы.

Старушечье личико горело румянцем и блестело, как пасхальное яичко, не только крашеное, но и намасленное, и тоже было все в морщинках, но мелких, образующих не геометрические фигуры, а прихотливые узоры – нет, рукоделие было все же ее.

Волосы не седые, а скорей серые, расчесанные на пробор, с детскими веселыми завитками на висках.

На глазах старухи были теперь темные очки, какие любят носить провинциальные пижоны – пластиковые, узкие.

Впервые в жизни так непосредственно общаясь со слепыми, ты не знал, как правильно себя вести, и молчал, растерянно улыбаясь.

– А шрам-то у вас с левой стороны… – сообщила старуха.

– С левой, – не сразу ответил ты, так как не сразу понял, о чем идет речь.

– А написали – с правой…

– Написали – с правой, – согласился ты.

– Галька вас по шраму узнала?

– Что? – ты спросил не потому, что не услышал вопрос, а потому, что не знал, как на него ответить.

– Гальк, ты Евгень Лексеича по шраму узнала? – обратилась она к дочери, которая в тот момент вынимала из серванта праздничные чайные чашки.

– Ты уж на всех сразу ставь, – предложил дочери старик. – И на Толика, и на Настьку, да и Гарик, может, придет.

Галина Глебовна нервно повела плечами, не зная, кому отвечать, и, взяв себя в руки, ответила матери тоном, каким дочери, вне зависимости от возраста, часто разговаривают со своими матерями, чтобы те не доставали ненужными вопросами:

– По шраму, по шраму…

Но старуха продолжала допытываться, недоумевая.

– Так он же справа…

– Справа, – с громким стуком поставив чашки на стол, Галина стремительно вышла и не закрыла – захлопнула за собой дверь.

Старуха вздрогнула, вздохнула и, понимающе кивнув, сообщила шепотом:

– Перенервничала… «Как я его найду, а если найду, что ему скажу?» Переволновалась…

– Переволнуешься – иголку в стоге сена найти, – старым с обтрепанными крыльями шмелем прогудел старик и покивал, соглашаясь с собственными словами.

– А мы вас большим представляли… Очень даже большим… Потому, разве маленький может такое вынести, такую напраслину? Не-ет… Вот я про себя скажу – я бы умерла! Сразу!

– И я тоже, – поддержал жену Глеб Григорьевич, но, не слыша его, Анна Ивановна продолжала:

– Вот, например, меня на фабрике игрушек обвинили, что я кошелек в раздевалке у одной украла. Так я от обиды чуть не умерла, хорошо, что нашелся. Пришла эта Клавка: «Прости, Ань…» А если б не пришла… Нет, умерла бы. Это самая последняя и страшная обида, когда напраслина на человека сваливается!

– А вы ей… простили? – спросил ты осторожно.

– Простила не простила – не помню уже… Да простила, конечно, как не простить, – не пожелала вспоминать о таких пустяках Анна Ивановна и вновь переключилась на тебя: – А какая же на вас напраслина навалилась?! И вы все это вытерпели… – Она задумалась, вспоминая, и, прижав к своему виску указательный палец, продолжила рассказывать тебе о тебе: – А жилка тут-тук-тук, тук-тук, тук-тук… Маленький, а сердце большое… Нелегко с таким сердцем жить – напряжение в жилах сильное…

– И правильно сделал, что сбежал! – неожиданно громко проговорил старик, вскинувшись вдруг всем телом и резанув рукой воздух.

– Да не сбежал он, Глеб! – Старуха замахала в ответ обеими руками. – Не сбежал. Опять ты ничего не понял.

– Я бы тоже сбежал! – продолжал гнуть свою линию старик.

Старуха засмеялась:

– Да куда б ты сбежал, слепошарый! – От смеха очки сползали на кончик носа, и она тут же их поправляла, берясь за дужки обеими руками. – Замолчи уже… Лучше давай про себя расскажем, а то мы про Евгень Лексеича все знаем, а он про нас ничего… Ну вот… – громко вздохнув, без паузы и подготовки заговорила старуха, роняя сцепленные ладони на подол байкового халата, готовая начать рассказывать о своей бесконечно долгой и невыносимо трудно прожитой жизни.

Старик тоже вздохнул и опустил голову.

– А детишек, Евгень Алексеич, у нас четверо, – начала свой рассказ Анна Ивановна. – Мы когда с ним… – она толкнула мужа плечом в плечо, и тот заметно качнулся и вновь замер, слушая или скорей тоже рассказывая, но – безмолвно. – Когда мы на всероссийском съезде общества слепых познакомились и сошлись, первым делом решили сделать себе глаза. И сделали! – Она сказала: «Исделали». – Васеньку сыночка, и правда, глазастый был, прозрели с ним, можно сказать.

– Убили его, – неожиданно сообщил старик.

– Знаю без тебя, не забегай наперед, – одернула его старуха и, обратившись уже к тебе, продолжила: – В Афганистане убили, да… Привезли, сюда вот, где вы сидите, железный гроб поставили на табуретки…

– Закрытый, – напомнил старик.

– Я и говорю – закрытый! А нам что закрытый, что незакрытый, мы не видим… Зато чуем хорошо… Там в том закрытом гробу, Евгень Алексеич, этот, как его… Ну как его, Глеб?

– Клапан, – с важным видом подсказал старик.

– Да, клапан, вот… Дух выпускает, какой там скапливается… А ведь это сыночек наш, дух-то родной… Он, клапан-то этот, дух выпускает, а мы – бух! и лежим…

Он – дух, мы – бух!

Бух один, бух другой…

По щекам побьют, нашатыря напихают, мы постоим и опять – бух…

Казалось, вспоминая такое, старуха должна была заплакать, но, странное дело, она улыбалась, а старик кивал, молча и бесстрастно подтверждая сказанное женой.

– Так мы опять без глаз остались, правда, к тому времени у нас и Галька, и Толька были, только Настьки не было еще. Ну, Гальку мы делали как ручки, чтоб помогала нам… Так оно и получилось, потому что на все руки она у нас, Галька…

– Галька, – повторил старик имя дочери.

– Что? – услышав свое имя, отозвалась из кухни дочь.

– Ничего, про тебя рассказываем… – засмеялась старуха.

«Галька? Галина? Странно. Совсем не ее имя, – растерянно подумал ты. – А какое имя ей подходит? Наталья? Или Татьяна… И еще, возможно, Регина… Строгое».

– И во-от, Евгень Лексеич, после ручек решили мы сделать ноги… И-и сделали тоже… – Она опять сказала: «Исделали». – Ох, эти ноги! – продолжала свой родительский рассказ Анна Ивановна.

– Ох, эти ноги, – повторил, соглашаясь и мотая сокрушенно головой, Глеб Григорьевич.

– Ох, эти ноги… Дали они нам… Неслух… Нет, вы не подумайте, парень он хороший, но очень уж бойкий.

– Шило в одном месте, – подсказал старик.

– Это точно, – невесело согласилась старуха. – Он от нас втайне в Чечню поехал воевать.

– За брата мстить, – с иронией в голосе и взгляде вставила вошедшая в комнату с чайником Галина. – Где Афганистан, а где Чечня?

– Где Афганистан, а где Чечня эта проклятая? Мы инвалиды первой группы, сын один Родине долг в виде жизни своей отдал. Не положено же второго сына на войну отправлять? – плачущим голосом спросила старуха неведомо кого.

– Нельзя! – мотнул головой старик.

– Так он всех обманул, в военкомате и везде, и нас обманул. И лиха там хватил, и в плену был, и бежал от чеченцев этих проклятых, и медаль получил… Как медаль называется, Глеб?..

– «За боевые заслуги», – отчеканил старик, выпрямляя спину.

– Вот-вот, никак запомнить не могу… Ну вот где он теперь? Давно он звонил, я ему сказала: «Ехай домой, Толик, Галька Евгень Лексеича нашла». Ну вот где он, неслух этот?

И, словно отвечая на сердитый материнский призыв, на лестничной площадке громыхнул, остановившись, лифт, прогремела железная дверь, стукнула дверь входная, и в комнату ворвался парень – чубатый, лобастый, крепко сложенный. Широко расставив ноги и разведя руки, он остановился, глядя на тебя, тараща круглые и такие же крепкие, как сам, глаза.

Ты узнал его и сразу вспомнил: Толик Куставинов…

Поднялся, и в виске застучало – тук-тук-тук, и в ушах протяжно, жалобно зазвенело.

Он смотрел на тебя, видимо не до конца узнавая, и потому не двигался с места, а ты почему-то сел.

Возникла напряженная тишина, какая случается, когда непонятно, куда все повернется, когда все может быть…

– Ну что, он? – спросила Галина, из самых последних своих сил изображая спокойное равнодушие.

– Да он, кто же еще! – закричал парень громко и звонко, и ты вспомнил, как точно так же он кричал в ночном обезьяннике: «Россия с коленей поднимется!» – а ты поправлял его: «С колен».

– Он, конечно, кто же еще?! А вы что, сомневались?!

В ответ сделалось шумно: старуха засмеялась и что-то радостно затараторила, старик одобряюще загудел, а дочь их, прижимая ладонь ко рту и подтягивая к шее плечи, торопливо вышла из комнаты.

Узнал, конечно он узнал тебя, хотя ты изменился за эти полгода больше, чем он: неволя меняет человека сильней, чем его меняет время, не меняет даже – корежит.

Узнал, конечно узнал, просто не знал, как общаться с тобой сейчас: обнять, пожать руку или просто сказать: «Здравствуйте».

– Здравствуйте, – сказал он, после чего подошел, крепко, до боли, пожал твою руку, а потом неловко обнял.

– «Россия с колен поднимется?» – шутливо напомнил ты.

– А куда она денется! – прокричал в ответ Толик и махнул рукой, – ты для него сейчас был важней России. – Галька, ты где его нашла? Гальк, слышь, ты где там?! – От его очень громкого и очень звонкого голоса звенело в ушах.

Галина Глебовна торопливо вернулась в комнату с полотенцем в руках.

– Чего орешь? – спросила она озабоченно, не глядя на брата, не глядя ни на кого.

– Я не ору! – проорал он в ответ. – Я спрашиваю, где ты его нашла.

– Около библиотеки имени Ленина.

– Вот! – еще громче закричал, обрывая сестру, брат. – Я сразу сказал: его не на вокзалах надо искать, не возле школ и детских садов, как эти гады написали, его надо в библиотеках искать и в книжных магазинах! Правильно?!

По-прежнему ни на кого не глядя, по-птичьи дернув головой, Галина кивнула, подтверждая слова брата.

– Я по книжным магазинам мотался, а ее отправил по библиотекам. И одевайся, говорю, по-спортивному, потому что от библиотеки до библиотеки бегать будешь. А знаете, почему библиотеки и книжные магазины? – Это он уже к тебе обращался и тебя спрашивал. – Потому что вы всю ночь мне тогда в обезьяннике про книжки говорили и про то, что надо их читать. Я даже слова ваши запомнил: «Читайте книги, а все остальное приложится». Ну признавайтесь, это ваши слова? Это вы говорили?

Ты смущенно улыбнулся, уточняя:

– Ну, вообще-то, это Достоевский говорил.

– Вам лично говорил? – обрадовался Толик.

– Прямо так и говорил? – удивилась Анна Ивановна.

– Мам, Достоевский давно умер, – сказала Галина, вздыхая и косясь на тебя, и тут же упрекнула брата. – А тебе надо знать, двоечник.

– Да я знал, забыл просто, – отмахнулся Толик. – Ты лучше расскажи, как ты его опознала, узнала то есть, как подошла, поздоровалась…

Галина глянула на тебя коротко и смущенно.

– Узнала, подошла, поздоровалась…

Она не сказала ничего о твоей речи перед памятником Достоевскому, и даже взглядом ты не напомнил ей о том, как она шпарила кусками из «Бедных людей».

Вы еще почти не были знакомы, а у вас уже образовалась тайна, ваша первая тайна.

– Иди мой руки, я сейчас пирог с картошкой принесу, – сказала она и вновь вышла.

– У меня руки чистые, – ответил сестре брат и шлепнулся на стул рядом с тобой.

– Неслух, – обращаясь к тебе, прокомментировала Анна Ивановна.

Сын засмеялся.

– Ну что, намолила? – спросил он, глядя на нее насмешливо и откидываясь на спинку стула.

– Намолила, да, – кивнула она кротко и горделиво и, поджав губы и вскинув остренький подбородочек, прибавила: – И Евгень Алексеича намолила, и тебя из плена вымолила.

Толик засмеялся и хлопнул ладонью по столу.

– Да ты же не знала, что я в Чечне! Вы же не знали ничего!

– Не знали, зато чуяли, – не без обиды в голосе возразила старуха. – У нас после Васеньки чутье на это образовалось.

– Я знала! – сердито крикнула из кухни сестра.

– Ты – да, а они – нет. – Толик повернулся к тебе: – Васька – это брат мой старший, в Афгане погиб, на мине подорвался, да я ж вам рассказывал, помните?

Ты кивнул и, взглянув на старуху, спросил тихо, но очень серьезно, рассчитывая на серьезный же ответ:

– Анна Ивановна, а вы верите в Бога?

Она даже вздрогнула от такого вопроса, никак его не ожидая, от волнения напряглась, но тут же успокоилась и заговорила доверительно и деловито, как будто речь шла не о существовании Бога, а о рецепте засолки огурцов:

– Понимаете, Евгень Алексеич…

– Да не верит она! – заорал, перебив мать, Толик.

– Понимаете, какое дело, Евгень Алексеич… – повторила старуха, но сын вновь перебил ее и заглушил:

– И никто у нас в семье не верил и не верит! Говорят, на войне все верят. Неправда! Я не верил, ни разу не верил. Даже когда в плен попал – не верил! Что я, дурак, что ли…

– Понимаете, Евгень Алексеич… – Старуха словно не слышала ничего, кроме твоего вопроса, осторожно и старательно подбираясь к своему ответу. – Понимаете, Евгений Алексеевич… тут вот какое дело… Тут верь не верь, только куда ж от него денешься…

– От кого? – ты понял, но почему-то предложил уточнить.

– От Него, – со значением ответила старуха.

Толик вновь засмеялся и хлопнул по столу ладонью.

– Ну, мать, ты даешь!

– Да замолчи ты наконец, балабол! – громко крикнула из кухни сестра.

– Сама замолчи! – еще громче крикнул ей брат.

Совсем взрослые, в доме своего детства и в присутствии отца и матери они вели себя как малые дети.

Ответ тебя удовлетворил, но требовались уточнения.

– А как вы за меня молились? – тихо спросил ты.

– Как молилась? Как молилась, так и молилась, – пожала плечами Анна Ивановна. – Боженька, миленький, сделай так, чтоб Евгень Алексеича Золоторотова из тюрьмы выпустили… Так и молилась…

– Так бога же нет! – насмешливо, нетерпеливо и возмущенно воскликнул, вскакивая, Толик.

– Есть! – тоже вскакивая и обратив к нему лицо, не согласилась старуха.

– Нет!

– Есть!

– Нет!

– Есть!

В этом главном на все времена человеческом вопросе каждый в семье Куставиновых настаивал на своем все более громко и страстно, как будто это только их личный куставиновский вопрос, и от того, как он будет решен, зависит жизнь и благополучие не только их семьи, но и ближайших родственников и соседей.

– Тихо, Куставиновы! – хлопнув ладонью по столу, оборвала крик Галина и, смущенно глянув на тебя, проворчал: – Разорались тут…

Старуха с сыном разом замолкли и засмеялись, и с ними засмеялся, мотая головой, старик.

Галина вновь глянула на тебя и виновато и ободряюще улыбнулась.

– Говорят, бога не видел никто никогда, потому его и нет… – заговорила Анна Ивановна тихо и примирительно, вновь повернув свое невидящее лицо к сыну. – Мы с твоим отцом неба никогда не видели, а знаем, что оно есть. И какое оно знаем…

– Так это мы вам сказали! И рассказали… – засмеялся Толик, бросая на тебя осторожный взгляд, не понимая, на чьей ты стороне.

– Нет, сынок, мы это и до вас знали. Правда, Глеб?

Старик кивнул и продолжил сидеть, опустив голову.

Сделалось тихо.

– Так вот, я Богу молилась, и Евгень Алексеича выпустили, – продолжала объяснять Анна Ивановна.

– Да не выпустили его! – засмеялся Толик, удивляясь очевидной материнской глупости.

– Сбежал? – поднял голову Глеб Григорьевич.

– И не сбежал! Его Найденыш обкуренный прогнал, правильно? Мне Хохол все рассказал, мы с ним в одном сарае у Лом-али в плену сидели… Хохол гад, но Найденыш еще больше гад… Он Хохла вырубил рукояткой пистолета в лоб, а когда очнулся и увидел, что вас нет, – Толик обращался сейчас только к тебе, – и понял, что за это им будет, тем же макаром Лёху вырубил. А Найденов, главный гад, эти удары вам потом приписал… И пистолеты… А срочник, салага, молчит… Да никому там правда не нужна, им всем он один нужен! – проорав это, Толик указал взглядом на тебя и даже пальцем в твою сторону ткнул.

Стало тихо. Все смотрели на тебя, и от неловкости ты опустил глаза.

– А сегодня целый день вот как молилась, – словно не услышав, все больше воодушевляясь, продолжала Анна Ивановна: – «Боженька, будь добренький, помоги нашим ребяткам Евгень Алексеича Золоторотова найтить».

– Найтить, – передразнил Толик и засмеялся.

– Иной раз досада брала: «Ну что тебе, жалко?» – говорю, – продолжала старуха. – Ты только, говорю, помоги, а остальное мы все сами исделаем, придумаем тут чего-нибудь…

– Одна помолилась, а другая нашла, – снисходительно и насмешливо подытожил Толик.

– Нашла, – глядя на брата, с упреком в голосе проговорила Галина, держа перед собой пирог с картошкой.

– Нашли, – продолжая спорить с сыном, повторила старуха.

– Нашли, – согласился с ней старик.

В дверь длинно позвонили.

– Настька! – первым отозвался Толик.

– Настя, к пирогу как раз, – улыбнулась Галина.

– Настена, – прогудел Глеб Григорьевич.

– Настюшка, сердечко наше, – всплеснула руками Анна Ивановна.

Ты повернул голову к двери и увидел, что в комнату входит милиционер.

– А что это у вас дверь открыта? – спросил он и что-то еще сказал, но ты уже не слышал…

6

…Когда в детстве я лежал в больнице после операции по удалению гланд, ночью у меня открылось горловое кровотечение, и, боясь потревожить спящих – стесняясь, лежал неподвижно и глотал собственную кровь, пока не стошнило кровью же, и уже не мог ее больше глотать, а она все шла и шла, выползая изо рта на подбородок и грудь, напитывая подушку и простыню, а я все лежал, стесняясь…

Потом, когда сделали еще одну операцию, я очнулся после наркоза и увидел маму…

Она сидела рядом с кроватью на стуле и молча плакала, никогда – ни до, ни после я не видел маму плачущей, но не мог сказать ей, чтоб не плакала, и не от слабости и сонливости, а от удивления, от тихого удивления – почувствовал вдруг, показалось, да нет, не показалось, а, можно сказать, увидел, со стороны увидел: ножки кровати, на которой я лежал, и ножки стула, на котором она сидела, были длинные-предлинные, высокие-превысокие – может быть, десять метров, может, сто, а может, тысяча, говоря детским языком – до неба…

Мы с мамой были на небе, и там было тихо, легко, покойно.

Она была молодая, красивая и улыбалась, пряча слезы.

– Мама! – сказал ты и, удивившись этому произнесенному тобой слову, открыл глаза.

В крошечной незнакомой комнатке было сумрачно, сквозь закрытую дверь пробивались голоса: один, мужской, стариковский, напоминавший ровное гуденье шмеля, другой – женский, старушечий, походивший на нервное стрекотание швейной машинки.

– Это ж надо так человека запугать, чтобы он от одного вида погон милицейских сознания лишился. Эх, Россия, Россия…

– Да при чем тут Россия, Глеб, Россия тут ни при чем, просто устал человек, измучился, настрадался… Да и оголодал там небось. Он даже чашки чаю не выпил, вот и бухнулся…

– Да тише вы!

Дверь приоткрылась, и в комнату осторожно вошла Галина Глебовна.

Встретившись с тобой глазами, она впервые не отвела взгляд и смотрела ласково, заботливо…

– Проснулись?

– А я спал?

– Спали.

– Как-то неожиданно заснул… – попытался пошутить ты, но получилось неважно. – Вообще-то со мной такого никогда еще не было.

– Вы просто устали. Очень устали… Но при этом были напряжены, очень… Я сделала вам два укола – пять кубиков спазгана и столько же но-шпы.

– Уколы? – удивился и растерялся ты и потянулся рукой к пояснице.

– В руку, – торопливо объяснила Галина Глебовна и, покраснев вдруг, прибавила, глядя в сторону: – А Толька вас раздевал.

– Вы разве медик?

– Была недолго. Я после восьмого класса в медучилище пошла…

– Ох, Евгень Лексеич, она у нас на все руки! – В приоткрытой двери появилась любопытствующая физиономия Анны Ивановны, за ней нарисовался Глеб Григорьевич.

– Мы еще не заболеем, а она уже лечит, – продолжила старуха. – И уколы, и таблетки, и банки, и горчичники… «Да я не хочу!» – «Нет, ложись»…

– Если б не она, мы б давно уже… – подтвердил и развил женину мысль старик, а старуха ее закончила:

– На тот свет отправились бы!

– Хватит вам, – нахмурилась Галина Глебовна, и в голосе ее вновь возникла привычная строгость. – Будете вставать? – спросила она и прибавила: – Я там ужин приготовила.

Выпроваживая родителей и уходя, Галина привычно ударила по кнопке выключателя, и в комнате зажегся яркий свет.

Комнатка и все в ней было ярким, так сказать молодежным. К обоям были приклеены скотчем большие постеры, на которых красовались звезды эстрады, имен которых ты никогда не слышал. Центральное место занимал плакат неведомой тебе певицы Анастасии. «На концерте Анастасии» – вспомнил ты и понял, что это комната младшей дочери Куставиновых Насти. Тут же были ее фотографии: в школьной форме, на дискотеке и в купальнике на пляже. На одной, видимо недавней, она была сфотографирована под руку с милиционером. Лицо его показалось знакомым, кажется, это он входил в комнату, когда, увидев его…

Почувствовав вдруг дрожь в коленях, ты сел в низкое кресло, усмехаясь и успокаиваясь.

«Но как же я не хочу возвращаться, – думал ты, одеваясь. – Как же я не хочу туда возвращаться!»

У выхода из ванной тебя встречали старик и старуха, как две верные и дружные собаки, и, пока ты шел к гостиной, они рассказали тебе о том, что милиционер – это Гарик, Настин жених, которому Толик на концерте Анастасии сломал нос – «так и познакомились», что они «долго тут сидели, но потом ушли», что Толик «убег» по своим делам, но скоро опять «прибечь должен», и что «Гальке в ее школу сходить нужно, но потом снова вернется», а также, что она приготовила на ужин «картофельное пюре с тушенкой», да еще пирог с картошкой, который от обеда остался, и они с тобой будут ужинать, а «то чай, что этот чай»…

Вкусно пахло картошкой с тушенкой.

Она лежала горкой в трех глубоких тарелках, и в таких же глубоких тарелках лежали домашние огурцы, помидоры и какой-то, тоже из домашних заготовок, салат.

Ты сглотнул слюну.

Галина вошла в том своем сером расстегнутом пальто:

– Извините, я должна отлучиться… У меня в школе… – она замялась, как бы не решаясь говорить.

– Спек-такль! – с усердием в голосе подсказала Анна Ивановна.

– Не спектакль, а репетиция, последний прогон, – повернувшись к матери, сообщила дочь и даже не так сообщила, как возразила.

– Спектакль? – удивленно спросил ты.

Галина смутилась и махнула рукой.

– Да какой спектакль! Школьная постановка «Бедных людей» Достоевского… Не читают, не хотят читать, вот и приходится придумывать… Я и драматург, и режиссер, а потом еще и зритель… Мы там что придумали… Весь класс играет… Каждый мальчик – Макар Девушкин, и каждая девочка – Варвара Доброселова, – улыбаясь, рассказывала она, и, удивленно глядя на нее, такую новую, неожиданную, ты подумал благодарно: «Да-да, у Варвары фамилия Доброселова… “Маточка, голубчик”».

– Спектакль, спектакль… Мы его тут наизусть уже выучили: «Милостивый государь Макар Алексеевич! Неужели вы обиделись?» – довольно артистично передразнила Галину старуха.

Ты вспомнил эти слова, ты их сегодня слышал, все стало простым и понятным, и ты благодарно посмотрел на Галину Глебовну, а она смущенно на тебя.

Галина ушла, ты остался один с двумя слепыми стариками.

Впервые в жизни ты видел, как едят слепые – с радостной торжественностью и горделивым тщанием, с каким едят дети, только недавно научившиеся есть с тарелки, и заслужившие за это право сидеть со взрослыми за одним столом. Положив ложку картошки с тушенкой в рот, они долго и тщательно ее жевали, улыбаясь и склонив голову набок, словно оценивая вкус и прислушиваясь к себе, и, глядя на них, ты забыл про еду. Потом они похрустели солеными огурцами, а старуха съела еще и «помидорку», склонившись над столом, чтобы не испачкаться. С детской охотой до сладкого старики выпили по эмалированной кружке заготовленного на зиму вишневого компота – темного густого и сладкого, крупными гулкими глотками, держа кружки обеими руками и крепко прижимая их ко рту.

Позже поел и ты, слушая стариковские рассказы о жизни и семье – семье Куставиновых.

Не стану пересказывать здесь те похожие на сказки истории – трогательные, печальные и, как все русские сказки, всегда с хорошим концом, даже если он не такой уж и хороший.

– Эх, Россия, Россия, – итожил каждую новую историю Глеб Григорьевич, как большинство мужчин, склонный к социально-политическим обобщениям, и он же подвел общий итог беседы, совсем не политический, уже спокойно, уверенно сказав:

– Так и живем – кончины дожидаемся…

В этот момент он был похож на врубелевского Пана – белого, взъерошенного, в глубоких с прозеленью морщинах, только без его пронзительно голубых глаз.

– Да! – с довольно легкомысленной интонацией согласилась с мужем Анна Ивановна. – Это зрячие смерти боятся, а нам, слепакам, из темноты в темноту не страшно. Я, Евгень Лексеич, не знаю, есть ли рай, только со своими детями, с Галькой особенно, мы давно в раю живем. Так что, даже если и в ад попадем, не так обидно будет. Жалко их, конечно, Настьку особенно, она еще маленькая, переживать будет, но что поделаешь, смерть есть смерть, она тоже уважения требует.

– Тут, как говорится, не проси легкой жизни, а проси легкой смерти, – напомнил старик, а старуха продолжила:

– Мы свои смертные узлы давно приготовили: и бельишко новое, и носочки белые, и саваны, сейчас их в церкви недорого продают. Ну и денег на похороны собрали, чтоб дети ни одной копейки своей не потратили. Галька ругается, Толька смеется, а мы говорим: «Не ругайтесь и не смейтесь, это наш долг, и мы его должны до конца исполнить».

Странное дело – говоря о смерти, два старых человека говорили о жизни, которая, получается, никогда не кончится – их неминуемая и недалекая смерть являлась продолжением их же жизни, выраженной в детях, а сейчас еще и в тебе, и то странное чувство, испытанное в автобусе, когда сидел рядом с Галиной, что прожил с ней сто лет и еще сто проживешь, вернулось вдруг, и в какой-то момент показалось, что с этими стариками прожил еще больше…

Задав всего лишь несколько вопросов и получив на них простодушные и радостные стариковские ответы, ты узнал наивный до глупости план семьи Куставиновых, придуманный шумным и непоседливым Толиком, – план твоего дальнейшего жизненного устройства: до лета ты должен был пожить здесь «с нами, стариками», потому что «у Гальки своя квартира маленькая, Толик живет в общежитии, Настя у Гарика, они уже заявление в ЗАГС подали», а здесь можно даже «во двор выйти погулять, потому как дом наш – общества слепых и живут тут одни слепые старики такие же, никто не увидит», а летом, «когда все утихомирится», Толик «отвезет вас в одно укромное местечко за четыреста верст от Москвы», куда он на рыбалку ездил и открыл брошенный колхозный поселок где «дома пустые стоят – заходи и живи», «где никто никого не знает и никто никого не спросит…»

– А не захотите туда – здесь с нами жить будете, и вам хорошо, а нам интересно… – подвела итоги хитроумным куставиновским планам Анна Ивановна и замолчала наконец, обратив к тебе свое трогательное и вопрошающее лицо.

Старики ждали твоего ответного слова, и ты его произнес:

– Надо обдумать, – уклончиво ответил ты, хотя обдумывать было нечего.

– Обдумайте, Евгень Алексеич, обдумайте! – весело прострекотала старуха, обрадованная новым, видимо, давно не слышанным словом, и стала рассказывать, что просила Галину к твоему пробуждению нажарить котлет, – «если бы вы их сейчас покушали, то и обдумывать бы не стали!» – но она «не взялась даже, потому что фарша нет, да и времени уже у нее не было».

– Если бы, Евгень Алексеич, вы Галькиных котлет поели, то сразу бы на все согласились! – сказав это, Анна Ивановна засмеялась.

– Котлеты, да… – растерянно ответил ты.

Возникла пауза, долгая, но не тягостная, в такие паузы милиционеры не умирают, а разве что чихают в начинающейся простуде.

– Эх, Россия, Россия, – с громким и протяжным вздохом в последний раз проговорил старик, и тут же раздался перекорный старушечий голосок.

– Ой, да хватит тебе, Глеб… – и, повернувшись к тебе, спросила с живым интересом и с детским лукавством в голосе: – А вот книжка у вас большая такая, я спросила у Гальки, про что она, а она: «Про то, что бога нет». Правда, что ль?

– Правда.

– Вот ведь сколько слов написали, сколько бумаги извели, вот ведь как людям не хочется…

– Да-а, – рассеянно протянул ты, не желая сейчас говорить о боге, были у тебя сейчас дела поважнее бога.

Глеб Григорьевич почувствовал это и прогудел в адрес жены что-то недовольное.

Анна Ивановна громко вздохнула и замолчала, всем своим перекорным видом выражая горделивое женское смирение.

– А у вас телевизор работает? – спросил ты деловито.

– Работает, – охотно отозвался Глеб Григорьевич… – Сейчас там новости как раз…

– Так он же не показывает! – поморщилась Анна Ивановна, не желающая менять вечные темы на сиюминутные.

– Так послушать же можно! – с надеждой сказал старик и, услышав твою поддержку («Да, я б послушал»), поднялся и, безошибочно найдя телевизор, включил.

Старый фанерный ящик загремел музыкой рекламы, старики направили к нему свои незрячие лица, а ты, посидев, поднялся, сунул под мышку Большой атеистический словарь, взял ботинки и куртку и, немного повозившись с замком, вышел на лестничную площадку.

7

Завязывая там шнурки ботинок, ты замер, втягивая носом воздух, – тот запах, который не мог понять и определить, когда вошел в подъезд этого дома, вот и сейчас не смог. Хотел нажать на кнопку лифта, но, услышав внизу стук входной двери, остановился и прислушался. Громкий и звонкий голос Толика доносился с первого этажа до девятого без помех и искажений.

– Дура ты, Настька! Америке Россия нужна, как собаке пятая нога! Мы для всей планеты как весы: одна чаша – они, другая – мы…

Сестра что-то возразила, но ее слышно не было.

И опять громогласный Толик.

– Дура ты, Настька!

Они вызвали лифт, и он загудел, опускаясь, а ты побежал по ступенькам вниз.

Покидая навсегда подъезд этого странного, повернутого к лесу передом, а к городу задом дома, ты задержался, последний раз потянув носом воздух, и понял наконец, что тот запах выражает – это был запах старости, несбыточной мечты о жизни в деревне и терпеливого ожидания смерти.

…К своей конечной, завершающейся разворотной площадкой остановке очень кстати подходил автобус, и, вдохнув полной грудью чистый прохладный воздух, ты побежал к нему, но, вскакивая на ступеньку в открытую дверь, столкнулся вдруг с женщиной, которая выходила из автобуса, автоматически извинился, отшатнулся, поднял голову и увидел Галину.

– Вы? – глядя сверху удивленно и растерянно, спросила она.

«Чёрт, – подумал ты смущенно, не находя возможным ответить на этот простой вопрос. – Вот ведь чёрт…»

Она как будто не верила своим глазам:

– Это… вы?

Ты совершенно забыл, что остановка конечная, не видел, что водитель ушел, чтобы отметить свой путевой листок, вставив его в какой-то металлический столбик, думал, что автобус вот-вот тронется, и рванул наверх мимо этой, мягко говоря, странной женщины, но она схватила тебя крепко за локоть, крепче, чем у памятника Достоевскому, остановила и спросила, как спрашивает учительница ученика, собравшегося сбежать из класса во время урока.

– Вы… куда? Куда вы, Евгений Алексеевич?

– Туда, – обреченно, но гордо ответил ты, указывая взглядом в пустой автобусный салон.

– Куда туда?

Это было даже смешно, решительно смешно!

– Туда, Галина Глебовна, – ответил ты, не скрывая своего раздражения.

– Туда? – предложила повторить она.

Ты вспомнил все: кто ты, где ты, куда ты, и, кивнув головой, ответил:

– Да, туда…

Галина охнула, отшатнувшись, но руку при этом не отпустив, и заговорила с совершенно иной интонацией:

– Но вам же нельзя туда, никак, никак нельзя! – Это была интонация сострадания, совершенно в данный момент для тебя неприемлемая, чреватая непонятно чем, и прервать ее можно было только обидев эту женщину, но ты не знал как, чем ее можно сейчас обидеть.

– Что нельзя? Что нельзя, Галина Глебовна? – спрашивал ты, раздраженно вертя во все стороны головой, ища повода для нанесения обиды.

Она еще больше приблизила к тебе свое некрасивое с вытаращенными глазами лицо и, глянув вслед за тобой по сторонам и никого не обнаружив, заговорила громче и спокойнее:

– Вам нельзя туда возвращаться, вам нельзя отсюда уходить. Во-первых, потому что вы очень слабы, нервно и физически истощены, а во-вторых…

Галина внезапно замолкла, то ли потеряв мысль, то ли не решаясь ее высказать. Эта женщина очень плохо знала мужчин, а то и вовсе не знала, не понимая главного – мужчине нельзя говорить о его слабости – нервной, а тем более физической.

И ты подался к ней и заговорил почти угрожающе:

– Во-первых, я не слаб, а во-вторых… А во-вторых… Думаете, если вы меня нашли, у вас есть на меня права? Хоть какие-то права? Нашли иголку в стоге сена, и теперь она ваша? Воткнули в подушечку, и пусть себе торчит?! Накормили, напоили и спать уложили? Не выйдет! Слышите, не выйдет! – Произнося по слогам последнее слово, ты помахал перед ее носом указательным пальцем – совершенно не характерный для тебя жест – где только ты его взял, на какой скандальной помойке откопал, Золоторотов?

Галина Глебовна смотрела на тебя расширенными зрачками, будто не веря глазам, будто ты – не ты, и ты устыдился.

– Поймите, Галина Глебовна, я не могу у вас остаться, – меняя интонацию, тихо проговорил ты и, отворачивая лицо, прибавил: – Я просто не имею на это права.

– И вы поймите, Евгений Алексеевич, я не могу вас отпустить, – поворачивая вслед за тобой голову, отвечала на твой довод она. – Я тоже не имею права…

Водитель подходил к автобусу, помахивая путевым листком, как будто просушивая чернила.

– Мы все не имеем права… – Несомненно, она имела в виду свою семью. – Как вы ушли? Как они вас отпустили?

– Никак, я сам ушел.

– А Толик?

«Чёрт! – подумал ты. – Толик. Сейчас он подбежит сзади, схватит за плечи и – всё…»

Чтобы она тебя отпустила, нужно было ее обидеть, нужно было срочно ее обидеть как можно сильней, но как, как?!

Стукнула дверь – водитель сел в кабину.

– Толик еще не пришел, – соврал ты, опасливо озираясь. – А вы что же так быстро вернулись?

– Не было репетиции. Я ее отменила.

– Почему?

– Потому.

Ты вспомнил вдруг ваше общение у памятника.

– Спасибо, что вы меня нашли, очень здорово…

– Это не меня нужно благодарить, а Достоевского, – ответила она и усмехнулась.

Загудел включенный водителем двигатель.

– Отпустите меня, Галина Глебовна, – попросил ты в последний раз.

– Не отпущу. – Она праздновала уже победу. – Вам нельзя возвращаться… Они вас там… убьют…

– А если останусь, они убьют вас! Всех… Вашего отца, мать, брата, сестру и ее жениха заодно. Вы это понимаете?

– Но может быть, они увидят и поймут? Может быть… Неужели там нет справедливости? – Казалось, она могла сейчас заплакать.

– Какая справедливость, это – машина, понимаете?! Вот этот автобус, он знает, что такое справедливость?

– Но ведь вы же невиновны!

– Невиновен, да… Но… Хотя не так уж и невиновен… Да, я никакой не маньяк и никаких тридцати восьми девочек, мальчиков и старушек на моей совести нет, но…

– Что – но? – Во взгляде Галины Глебовны возникли растерянность и недоумение.

– Но одна девочка… она на моей совести… Мамаева-Гуляева Кристина, четырнадцать лет… – говоря это, ты не врал не только этой женщине, но и самому себе, потому что вспомнил вдруг, как посмотрел на нее в церкви – как взрослый на ребенка смотреть не имеет права.

Ты вдруг вновь увидел, как все было, и Галина увидела это в твоем взгляде.

Она отпрянула, и рука ослабла.

Она уже не держала тебя, скорей держалась за тебя.

Это был успех, несомненный успех, и нужно было его развить, нужно было оттолкнуть ее от себя, словом оттолкнуть, и ты оттолкнул, заговорив с победной улыбкой:

– Вам, быть может, интересно, о чем я там с Достоевским беседовал, что ему докладывал? Вот о том и беседовал, то и докладывал… Вы ведь знаете, что у него тоже история с девочкой была, от которой он до самой смерти не отмылся, и не отмоется уже… Так что я, так сказать, советовался, как мне дальше…

– Вы так и будете в дверях стоять? – в динамиках автобуса прозвучал хмурый голос водителя. – Или туда, или сюда…

А у тебя вдруг родилась мысль, отличная мысль, призванная поставить в этом разговоре самую последнюю точку.

– Сейчас! – крикнул ты водителю, подняв руку, которую она уже не держала. – Поговорка про иголку в стоге сена, конечно, подходящая моменту, но я еще более подходящую вам сейчас скажу: дыма без огня не бывает. Понятно? Понятно, Галина Глебовна? Вам все теперь понятно?

Ты видел, как бежит к автобусу Толик.

Но он не успевал, да ты и его уже не боялся.

Галина потерянно взглянула на тебя, ступила назад на землю и, повернувшись, быстро пошла прочь.

Толик остановился рядом с ней и, размахивая руками, по своему обыкновению закричал.

Она махнула рукой и пошла к дому.

А ты сел на последнее, повернутое назад сиденье и, глядя на убегающую дорогу, довольный собой, улыбнулся победной мужской улыбкой.

Х. В бегах. В гостях у чёрта

1

Дом свободной прессы (сокращенно – ДСП) находился в самом центре, внутри Бульварного кольца в километре-двух от Кремля. Строился он еще в советские времена – не для свободной прессы, разумеется, а для какого-то требующего к себе уважения государственного учреждения с неудобочитаемой аббревиатурой, в череде бестолковых горбачевских реформ строился долго и был сдан в эксплуатацию в августе девяносто первого. Когда власть в одночасье сменилась, важное государственное учреждение исчезло вместе с государством, которое его учреждало, а дом остался, хотя язык не поворачивается назвать это надгробно-торжественное и одновременно агрессивно-презрительное эпохи позднего гниения советской власти строение (не знаю, как иначе сказать) одним из самых простых, прекрасных и значительных слов в русском языке – дом. Тем более что рядом и вокруг стояли не дома даже, а до́мы – именно так почтительно и любовно их когда-то называли – построенные в прошлом и позапрошлом веке, легкие, светлые, артистичные, аристократичные. Бледно-голубые и бледно-розовые, с изящной ковкой балконов и мягкими изгибами окон, с задорным изломом крыш, с атлантами у подъездов и кариатидами у водостоков – трудно представить, чего стоило им не замечать своего наглого соседа-уродца, а ведь не замечали: артистизм и аристократизм – близнецы-братья, разница заключается лишь в том, что первый себя беспрерывно выражает, а второй постоянно сдерживает.

Сейчас в том здании, в котором развернутся события для нашего героя неожиданные и крайне неприятные, но в логике его поступков закономерные, находится, пребывает, заседает (опять не знаю, как сказать!) государственный орган исключительной важности – сегодня туда не только войти, но и подойти страшно, потому что еще на подходе, на гранитных надгробиях черных ступеней стоят автоматчики в бронежилетах с голубыми погонами и такого же цвета околышами на форменных фуражках, а тогда – тогда запросто…

Ты вошел в его раскрытые настежь стеклянные двери легко и беспрепятственно, удивляясь, как людно и суетно здесь, несмотря на поздний час – было уже около одиннадцати.

Шумные веселые работники выносили в открытые двери большие, но, видимо, не очень тяжелые черные ящики – это ты про себя отметил, потому что когда ящики тяжелые, наши работники сердятся, матерятся и перекуривают через каждые три шага, здесь же они были довольны жизнью, дружелюбны и даже, повторюсь, веселы. На полу просторного фойе лежали в гирляндах сотни синих, белых и красных воздушных шаров, еще недавно изображавших цвета российского триколора, а под потолком, приклеившись к нему своим резиновым темечком, застыли в беспорядке их собратья, которым по каким-то причинам удалось от общей связки оторваться. Иногда шарики лопались, извещая об этом мир прощальным хлопком, впрочем, грусти это не вызывало: шарик и шарик, к тому же где-то играла музыка, легкомысленная и громкая.

Судя по всему, неведомый миру праздник уже закончился, но те, кто имел к нему отношение, не хотели с этим соглашаться.

Пахло шампанским, пронзительно и прощально пахло шампанским.

– Вы к кому, уважаемый? – обратился к тебе вальяжно перекособочившийся у турникета крупный, мощный от своего мужского возраста и образа жизни охранник с большой круглой рожей и сильно свернутым кем-то когда-то набок носом. Он был одет, как, видимо, кому-то представляется, одевались нью-йоркские полицейские во времена великой депрессии и сухого закона: черные со стрелками брюки и заправленная в них черная рубашка с карманами на груди, черная же фуражка-восьмиклинка с кокардой и лакированным козырьком – ни дать ни взять «Однажды в Америке», но при этом на груди, рукаве и, как потом выяснилось, спине было выведено золотом старинной русской вязью: «Охранное агентство ООО “Санта-Русь-V”». Запад и Восток, великая Америка и жаждущая быть великой Россия слились в болезненном экстазе на разомлевшем от безделья теле кривоносого, чье непроявленное сознание ни в малейшей степени не занимала проблема геополитического противостояния и взаимопроникновения культур – одень его завтра в китайский камзол или арабскую хламиду, он так же будет стоять в расслабленной позе и с той же насмешливо-презрительной расположенностью будет обращаться к вам с тем же вопросом: «Вы к кому, уважаемый?»

Под броневым листом его живота на широком брючном поясе крепились разнообразные охранные причиндалы, призванные не так охранять, как устрашать, я бы даже сказал, озадачивать: какие-то футлярчики, пистончики, наручники, которые с первого взгляда ты определил, как игрушечные, не игрушечная резиновая дубинка и, наконец, самое главное, в открытой кобуре висел кольт со стволом длинным, как та дубинка, и таким же толстым – невозможно было представить, чем, какими зарядами должно стрелять оружие такого немыслимого калибра, по зрелому размышлению годное лишь для забивания в стену крупных гвоздей да еще, пожалуй, для колки грецких орехов.

– Я к Кульману, – с готовностью ответил ты.

– А кто это? – неожиданно спросил кривоносый, задумчиво глядя на Большой атеистический словарь в твоей руке.

– Кульман? – растерялся ты. – Журналист, публицист…

– Тут все журналисты-публицисты, – проговорил охранник без малейшего уважения к пишущей братии, теряя к тебе интерес, которого и изначально было совсем немного.

– Он в чем работает? – Когда кривоносый открывал рот, запах шампанского многократно усиливался, но, я вам доложу, давно выпитое шампанское пахнет совсем не так, как когда оно искрится в бокалах.

– В «Демократическом наблюдателе», – торопливо объяснил ты.

Охранник нахмурился, внутренне озадачиваясь, взял пальцами свой свернутый влево нос и, попытавшись повернуть его вправо, проговорил в висящую у шеи черную рацию.

– Слышь, Равиль, а разве у нас есть «Демократический наблюдатель»?

– Теперь есть. Шестой этаж, – не раздумывая, ответила рация.

Как положено нашим рациям, она многозначительно шипела и загадочно пощелкивала, но это не помешало тебе расслышать юный, чуть ли не детский, полный наивного энтузиазма голос невидимого Равиля.

Кривоносого охранника неприятно удивил и обидел факт, что вышло не по его, а по-твоему, и, нахмурившись, он проговорил глухо и отчужденно:

– Документы.

– Мои?

– Ну не мои же…

Этот вопрос всегда заставал тебя врасплох, вот и сейчас, растерянно и торопливо пошарив по карманам куртки, наконец наткнулся на картонный прямоугольничек читательского билета и благодарно подумал о Сердобольском Андрее Юрьевиче, почему-то нисколько не боясь, что тебя в нем не признают.

– У меня с собой только читательский билет, – предупредил ты, протягивая чужой документ и удивляясь, что врешь не только легко, но и почти с удовольствием.

– Читательский… Это несерьезно.

Охранник устало вздохнул, демонстрируя вздохом собственное великодушие, раскрыл несерьезные «корочки» и, прочитав вслух написанное, с той же насмешливо-презрительной интонацией прокомментировал:

– «Астроном»… Слышь, Равиль? Это тот, который звезды на небе считает? Надо же, какие профессии еще бывают!

Без сомнения, только свою профессию кривоносый считал единственно важной и необходимой: все знают, уважают, боятся, а ты при этом ничего не делаешь и деньги получаешь. Как и многие в этой, с позволения сказать, профессии, он считал, что достойны существования только те, кто охраняет и кого охраняют, остальные – лишние. Повернувшись к тебе спиной (именно тогда ты прочел на его спине ту же дурацкую надпись, что была на рукаве и околыше), охранник стукнул костяшкой пальцев в едва различимое оконце в зеркальной стене, оно открылось, оттуда высунулась ладонь с бирочкой на шнурке, на которой было написано с одной стороны «Гость», а с другой «Guest» – соединение культур продолжалось даже в такой малости.

Поменяв читательский на бирочку, охранник протянул ее тебе и, глядя строго, строго же проговорил:

– Наденьте и не снимайте. Шестой, Равиль? – спросил он, вновь поворачиваясь к окошечку.

– Да, шестой, – ответил юным радостным голоском по-прежнему невидимый Равиль. – Кабинет шесть шесть.

– Шесть шесть шесть, – закончил наконец вынужденное общение с тобой охранник и неожиданно поправил криво висевшую на твоей груди бирку.

Этот последний жест не то чтобы сломал невидимую и непреодолимую стену, которая всегда существует у нас между охраняющими и всеми остальными, нет, конечно, не сломал, но немного уменьшил – в высоту и особенно в ширину, и тебе захотелось вдруг задать вопрос, занимавший тебя все время вашего общения: «А ваш пистолет чем стреляет?», но не задал – и правильно сделал, так как доверительное общение с охраняющими у нас возможно, если инициатива общения идет с ее, охраняющей, стороны.

И не успел ты сделать пары шагов за открывшимся турникетом, как такая инициатива последовала.

– Эй, уважаемый, а у вас в книге случаем не пистолеты спрятаны? – обращаясь к тебе, кривоносый улыбался, что означало, что вопрос шутливый.

Но ты, однако, не понимал, как можно в книге спрятать пистолеты и спросил, удивленно склонив набок голову:

– Пистолеты? В книге?

Видя твое искреннее недоумение, охранник довольно засмеялся, наверное, в его представлении именно так должен был реагировать на подобный вопрос астроном.

– Мы тут по видику кино американское смотрели. Там один ходил с такой же книгой, а у него там два пистолета спрятаны, – объяснил он.

– Как спрятаны? – все не мог понять ты.

– Ну как, как… Вырезал ножом внутри полость…

– Внутри книги?

– Ну да!

Ты недоверчиво улыбнулся и посмотрел на свою книгу. Нет, ты ни за что не решился бы резать книгу ножом, даже такую, как эта.

Видя этот твой взгляд, охранник еще громче засмеялся, во все стороны разметывая остатки рухнувшей между вами стены.

– А скажите, если не секрет, чем ваш пистолет стреляет? Он такой… Трудно представить, что пулями. Это какие же должны быть пули… Если не секрет, конечно, – спросил ты, смущенно улыбаясь и глядя на кольт охранника.

– Не секрет! – охотно отозвался охранник и ответил, хохотнув: – Огурцами!

Ты улыбнулся, благодаря за удачную шутку, и пошел, слыша за спиной, как кривоносый пересказывает ваш разговор невидимому Равилю.

– Слышь, Равиль… Мужик спрашивает: «Чем ваш кольт стреляет», а я говорю – огурцами! Слышь?

В просторном и помпезном фойе с мраморным фонтаном запах выпитого шампанского мешался с запахом резины, талька и неожиданным морозным ароматом больших белых хризантем, которые стояли в высоких вазах. Втягивая носом забытый запах печальной чистоты и торжественной свежести этих красивых осенних цветов, ты остановился у фонтана и немного около него постоял, глядя на искрящуюся в струях воду и слушая его ровное журчание.

– Простите, вы не скажете, что здесь было? Праздник какой-то? – спросил ты у работника в комбинезоне, который сматывал на катушку лежащий на полу черный кабель.

– Наум приезжал, – ответил тот, подавляя отрыжку шампанским, и, не глянув на тебя, пошел дальше, уверенный, что этим все сказано, и ты его понял.

Но в самом деле: все было сказано, и ты все понял.

У нас все так говорят, когда приезжала или приезжает какая-нибудь важная шишка или знаменитость: «Имярек приезжал» или «Имярек приезжает», разделяя время и саму жизнь на до и после приезда этого самого, извиняюсь, имярека.

В тот день, третьего апреля 1998 года, отмечалась пятая годовщина существования Дома свободной прессы, а так как большинство печатных органов в нем так или иначе принадлежали Александру Иовичу Наумову, то не так юбилей, как сам его приезд на праздник стал настоящим праздником. Тем более что олигарх приехал не с пустыми руками: кого деньгами наградил, кого ценными подарками, а кое-кого – особо ценными. Говорили, что главному редактору «Ежедневного бизнесмена» был дарован дом в Испании, а главреду «СтоМа», чья редакция находилась не здесь, а на Баррикадной, – квартира в Париже, даже в «Демократическом наблюдателе» кто-то что-то получил, хотя в этом издании в ряду других олигархов Наума нередко критиковали. Но больше всех получил в тот день сам Наум, который прибыл в ДСП из КДС, из Кремля то есть, где был награжден орденом то ли святого Георгия, то ли святого Василия, то ли какого еще святого – как-то не заладилось у нас с новыми наградами, не запоминаются они, то ли дело орден Ленина – все знали, но это так, к слову. Орден неизвестного нам святого был прикреплен к лацкану пиджака Наума в Кремле не кем-нибудь, а самим Дедом.

Как положено новому ордену, он на груди сиял, заставляя относиться к его гордому обладателю с еще большим уважением. Человек воспитанный, образованный, разносторонне одаренный, Наум, разумеется, не зазнался, он был доступен, остроумен, щедр и задавал тон празднику, который, по общему мнению, удался. Да что говорить, если простые работяги допивали потом дорогущее французское шампанское «Моэт э Шандон», допивали, да так и не смогли допить.

Войдя в лифт, блестящий и прохладный, как операционная, ты увидел себя в большом, в рост, зеркале и невольно задержал взгляд.

Выглядел ты, надо сказать, нелепо, что сам же не преминул с легкой усмешкой отметить: чужие ботинки, чужие штаны, дурацкая куртка с шалевым воротником, спартаковский шарф и диссонирующая со всем этим нарядом огромная книга под мышкой, дурацкая если не по форме, то по содержанию, но худа без добра не бывает, это ты тоже отметил: в данном притыренном типчике невозможно заподозрить сбежавшего из тюрьмы маньяка, впрочем и то правда – не был ты никаким маньяком, да и из тюрьмы не сбегал.

Дело, впрочем, не в этом, а в том, что, взглянув в свое лицо, в свои глаза, увидел вдруг такое, отчего замер в удивлении. Мы знаем, ты никогда не любил фотографироваться и точно так же никогда не любил смотреть на себя в зеркало, потому что никогда себе не нравился, совсем не нравился, а тут вдруг… Нечто едва-едва заметное изменилось в твоем лице, изменив, однако, многое: нервный лоб сделался спокойным, размягченный всегдашней неуверенностью в себе подбородок – твердым, напряженный рот расслабился в приветливой улыбке, а взгляд – растерянный, смятенно обращенный внутрь – стал прямым, открытым, готовым к новому общению и новому знанию, которое не будет уже опровергать и перечеркивать прежнее, но добавлять его, увеличивать, наращивать, делая тебя сильней, спокойней, тверже.

«Я знаю. Я все теперь знаю. Наконец-то я знаю все!» – убежденно и радостно утверждало твое новое естество, не уточняя, что значит – всё.

Все знать нельзя, да и не нужно, нужно знать главное, оно-то и есть – всё, а ты это главное знал…

Даже некоторое, совершенно не свойственное тебе высокомерие, я бы даже сказал, надменность знающего все человека появились в твоем взгляде, хотя, возможно, мне это показалось, надеюсь, что показалось.

Приятно удивленный произошедшей в себе переменой, но не думая о том, о чем я сейчас, мучительно формулируя, думаю, ты нажал на кнопку с цифрой шесть, и лифт бесшумно тронулся и потянулся вверх.

Сколько времени современному (исправному, конечно) лифту нужно, чтобы подняться на шестой этаж? Шесть секунд, пять, а может, даже всего лишь три – что за такую мимолетность можно успеть подумать и понять?

Ничего, разумеется…

Но, слава богу, мы не только в пространстве лифта сейчас находимся, но и в пространстве романа по-прежнему пребываем, и именно сейчас попытаемся понять, что же такое ты теперь знаешь, что дает тебе право так на мир смотреть, что делает твой взгляд не только спокойным и твердым, но и как будто надменным – что за метаморфоза приключилась с нашим героем за истекший период, как нам теперь к нему относиться, чего дальше от него ждать.

Но, чтобы это понять, нам надо вновь оказаться у дома, повернутого к лесу передом, а к городу задом, у открытой двери автобуса на его конечной остановке еще раз постоять. Я глазам своим не верил и ушам, как ты, как вы, Евгений Алексеевич, с бедной женщиной, с ни в чем не повинной Галиной Глебовной разговаривали. «Да мой ли это герой? – растерянно думал я. – Да это какой-то хам трамвайный, точнее – автобусный!» Не считая того памятного случая, когда ты наорал на Дудкину, назвав ее дурой (за это я даже тобой погордился), ты никогда так не разговаривал с женщинами, никогда! Но после Дудкиной ты стыдил себя, рефлексировал, раскаивался, а после Галины Глебовны – нет, ни капельки, нисколечко – вон каким гоголем на мир глядишь.

Что случилось, Золоторотов, кто позволил тебе так себя вести?

Ну да, ты торопился на встречу с Кульманом, назначенную самим Кульманом, и тебе было что ему сказать, а потом нужно было вернуться в Бутырку, обязательно до полуночи успеть и обязательно самому, без сопровождающих, и тут ты тоже знал, что скажешь: «Здравствуйте, я Золоторотов, я вернулся», но не то и не это, не первое и не второе, а иное – третье давало тебе право вести себя с несчастной, потерявшей голову женщиной так, как ты себя с нею вел…

Когда, увидев вошедшего в комнату милиционера, ты грохнулся в обморок (а это был именно обморок, причем от страха, от страха и ужаса, правда не за себя, а за всю ту странную, славную, непостижимо красивую семью Куставиновых и в первую очередь за стариков), не в шесть секунд, и не в секунду даже – в одно мгновение представив себе, как вваливаются в их убогое, но по-своему уютное, всею долгой жизнью обжитое жилище чужие здоровые лбы в черном камуфляже с черными масками на безмозглых бошках, вопя для острастки и матерясь, круша все на своем пути, пластая людей по полу, как животину перед закланием, тыча ботинками в ребра и автоматными дулами в позвоночник, и это только начало, а дальше – больше, дальше – страшнее: тюрьма, допросы, очные ставки, следственные эксперименты и связанное со всем этим унижение, с одной лишь целью – подогнать под ответ поставленную кем-то наверху задачку: «Они все заодно, одна банда», чтобы в газетах написали потом: «Банда слепых насиловала и убивала», а в конце неправедный суд и непосильный срок – в первую очередь для стариков.

«Они сразу умрут, но еще раньше умру я», – подумал ты тогда, сжимаясь от страха и ужаса, и свет погас в твоих глазах.

Так вот: это и есть то самое чувство, чувство мужского и человеческого долга, давшее тебе право недопустимым тоном с женщиной разговаривать, – возвращаться в семью Куставиновых было нельзя, ни в коем случае нельзя, – должно было сжечь за собой все мосты, что ты и сделал и даже удовольствие от этого получил.

Ну хорошо, с этим согласен – пусть, но где, Золоторотов, твоя привычная и неизбывная перед всеми вина, по поводу всего рефлексия, без которой раньше ты и шагу ступить не мог, откуда, в конце концов, этот твой удививший всех нас новый взгляд, какое такое знание так его переменило?

И здесь мы, наконец, подошли к главному, которое всегда очень трудно формулировать, тем более вслух произнести, пусть это даже и не совсем главное, но в данный момент считаешь главным.

Бог есть – вот что теперь знал ты, – Бог есть.

По крупному, по самому крупному счету сработал наконец твой закон всемирного понимания, он же закон всемирного непонимания, помнишь, как незамысловато и доступно его формулировал: «Не понимаешь, не понимаешь, а потом – бац, и все понимаешь!»

Бог.

Бог, да, Бог.

Это было знание, именно знание, определенное твердое знание, а не та, принятая на короткое время за веру неопределенность, что посетила тебя в общей после общения с Ником Шерером, которая, как шестерка тузом, была бита потом встречей со Слепецким.

Вера эфемерна, как испарение эфира – она есть, и вот уже нету, – улетучилась, шибанув по мозгам, ненадолго одурманив, знание же твердо и основательно, как дубовая столешница под моими локтями, в которую упираюсь, когда пишу эти строки. В общей камере Бутырки поверить нетрудно, ты наблюдал это не раз: сокамерники хватались за веру, как утопающий хватается за соломинку, чтобы, выйдя на волю, бросить ее небрежно, как трубочку от выпитого коктейля, или, как использованную зубочистку, выплюнуть по ходу жизни. Такая вынужденная, от нечего делать вера не убеждала тебя, а унижала, может, потому ты за нее не хватался, а все смотрел, думал, искал, страдал, не понимая, что не вера тебе нужна, а знание, не представляя даже, что подобная категория в данном поиске не только применима, но для тебя, приученного знать, быть может, единственно возможна.

Однако вы спросите: разве можно знать, что нечто точно есть, никогда его не видя и не слыша, а только лишь что-то такое иногда ощущая?

Отвечаю: можно!

Ну вот, например, мы знаем, что в атмосфере есть кислород…

Впрочем, нет, мы знаем это, потому что нам в школе сказали, не совсем удачный пример, но вот другой: ты знал теперь, точно знал, что Бог есть, как те слепые старики точно знают, что есть небо и что оно бесконечно и прекрасно, – знают, никогда его не видев и не имея надежды увидеть…

Не верят, но знают, что небо есть, и оно в самом деле есть – было, есть и будет, хотя, если с научной точки зрения взглянуть, – нема никакого неба, а все та же атмосфера, кислород и прочая химическая дребедень, которая только для ученых что-то значит, да и то не факт.

Не видели никогда, но всегда знали, знают и будут знать!

Бог есть – именно это, новое, высшее, главное человеческое знание отпечаталось на твоем обновленном челе и запечатлелось в твоих новых глазах так, что тебе самому хочется рассматривать себя в зеркале лифта…

Хорош, хорош… Чуть ли не икона, правда новодельная, самопальная, не тертыми вручную красками по левкасу на сосновых досках писанная, а химическими фламиками кислотных цветов на картонке из-под обуви накаляканная, но, верно, какие времена, такие и иконы.

И что-то еще жмет, как новые туфли – дорогие, желанные, но ходить в них невмоготу… В твоем новом образе, Золоторотов, есть то, чего нет и быть не может ни в одном из ликов многочисленнейшего сонма русских святых – вышеупомянутая надменность…

И ума не приложу, откуда она вдруг взялась, не было же никогда!

Неужели то самое знание, о котором мы столько распинались?

Оно?

И не его ли имел в виду тот, кого иногда называют тринадцатым апостолом, когда утверждал, предупреждал, предостерегал: «Знание надмевает»?

Даже такое? Не знаю, ох, не знаю…

2

Вышагнув из лифта, ты вновь остановился.

Уходящий вдаль коридор был длинен, как тоннель, свет в конце которого отсутствовал. Три цвета – красный, черный и золотой составляли продуманную колористическую гамму этого вип-тоннеля, имеющего вход, но, как казалось, не имеющего выхода. Густая и пушистая красная ковровая дорожка делала шаги мягкими и беззвучными, походку плавной и расслабленной – создавалось ощущение, что под ногами не земная твердь, а ласковые податливые облака. Наверное, те, кто здесь обосновался и ступал по ней ежедневно, ощущали себя небожителями, ты же чувствовал неприятную шаткость в ногах и даже легкое головокружение. Круглые матовые с золотым ободком плафоны на потолке, словно небесные светила, мягко, но настойчиво освещали путь имеющему счастье и честь здесь идти, и над каждой кабинетной дверью – черной, дубовой, с золотой, как рукоятка дорогой трости, ручкой, горела пронумерованная путеводная звезда.

На этом торжественная часть моего описания Дома свободной прессы образца одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года заканчивается и начинается таинственная. Из-за закрытых дверей со светящимися номерами до твоего слуха доносились глухие звуки творящейся там угарно-праздничной жизни: звуки голосов Аллы и Филиппа, поющих про зайку, чей-то спор, чей-то смех, чьи-то матерные ругательства. Где-то буйно танцевали, роняя мебель, смеясь и вскрикивая.

Ты растерянно улыбнулся и смущенно поежился.

Пахло чем-то утробно-кислым, тошнотворно-противным.

– Чёрт! – ругнулся ты, чуть не вступив, не вляпавшись в, кажется, еще парящую лепешку свежеисторгнутой блевотины – это она распространяла вокруг ароматы, описать которые невозможно, да и не хочется, рождая лишь ненависть к тому, кто это сделал, ненависть, немедленно распространяющуюся на все человечество, так как сделать это мог любой. (Взволнованно и пристрастно следя за каждым шагом своего героя, я не могу отметить с радостью за него и даже где-то с гордостью, что – не вступил, не вляпался! А раньше, когда лучший друг называл его лохом всея Руси – вступил бы непременно, обеими задними конечностями вляпался бы по полной! Так неужели уже не лох или хотя бы не совсем лох? Значит, не без пользы для себя провел последние полгода в общей камере Бутырки? Нет – перемены есть, перемены налицо, перемены на лице, если не в поступках, то хотя бы в поступи моего героя.)

– Чёрт, – повторил ты, обходя блевотину и стараясь не дышать, высматривая среди уходящих вдаль персональных звезд звезду под номером 666.

В отличие от других дверей, за которыми ночная кабинетная жизнь бурлила и пенилась, за этой было тихо. К дорогому массиву мореного дуба банальными канцелярскими кнопками был безжалостно прикноплен лист писчей бумаги, сверху донизу исписанный крупными горбатыми каракулями.

Постучал – не отозвались, громче постучал – снова тишина в ответ, повернул золотую ручку – закрыто.

И только после этого перевел взгляд на листок и всмотрелся в него, вчитываясь:

«Неизвестному господину, с кем имел честь познакомиться на выставке “Икоты” и имя которого, к стыду своему, забыл.

Простите великодушно, что ушел раньше назначенного времени, но почему-то думаю, что поймете меня и простите.

Тешу себя надеждой, что Вам в Вашем вопросе жизни и смерти может кто-нибудь еще помочь, а моему старине Хэму, кроме меня, никто помочь уже не может. Это мой кот, сибиряк, ему двенадцать лет, и час назад он попал под машину. Сейчас он лежит на операционном столе, поэтому я должен быть с ним. От этого его бесценная для меня жизнь может оборваться, а может и продолжиться. В глубине души надеюсь, что Ваш вопрос благополучно разрешился, но если это не так, если еще нужна моя помощь, можете оставить на этом листке свой мессэдж в виде телефона, адреса или какой другой зацепки, благодаря которой я мог бы с вами связаться.

Еще раз простите великодушно. Ваш Ю. Кульман».

Не без волнения ты прочитал висящий на двери листок дважды или даже трижды – так понравилось лично тебе адресованное Кульманово послание. Никто и никогда тебе так не писал – доверительно, душевно, просто, а ведь это был не кто-нибудь, не абы кто, а сам Юлий Кульман. Но, откровенно говоря, ты шел на встречу со своим любимым публицистом только потому, что это был твой любимый публицист, да еще потому, что вы об этой встрече договорились. На что-то большее, чем просто общение, ты уже не рассчитывал и не собирался погружать его в детали своего дела. А все потому, что, увидев в толпе перед выставкой, как Кульман общается с пшеничноволосой красавицей по имени Слава, – пряча глаза и втягивая голову в плечи, и потом на выставке – как испуганно он реагировал на происходивший погром, понял вдруг, что он, как и ты – маленький, слабый, не уверенный в себе человек, сам нуждающийся в сторонней помощи. В сущности, тебе нечего было ему сказать, потому как точно знал, что услышишь в ответ на сказанное, и это ничего не убавит и не прибавит. И потому нисколько не жалел, что встреча не состоялась, а в глубине души был даже рад, сочувствуя при этом Кульману, а особенно коту Кульмана. Скорбь – плата за любовь, и в своей смертельной болезни домашнее животное скорбит больше хозяина, потому что больше его любит.

В голове мелькнула вдруг шальная мысль: «А что если…?»

Мысль была не только шальная, но и озорная, и ты привычно засомневался: «А имею ли я право на подобное озорство?»

Но – захотелось…

Захотелось вдруг поделиться своим знанием с человеком, который, как тебе показалось, именно в этом знании нуждается. Два слова, всего лишь два коротких слова нужно было написать на листке, оставив их в виде ответного мессэджа, и ты стал шарить по карманам чужих куртки и штанов в поисках ручки или хотя бы огрызка карандаша и, ничего не найдя, облегченно выдохнул – глупо, глупо это все было бы, ведь твое бесценное знание без твоего тяжкого опыта не имеет и малейшей цены.

Обратный путь к лифту был небесно легок и беззвучен, нужно только не забывать про блевотную лужу.

Из-за дверей доносились громкие и утомленные голоса догуливающих праздник людей, и среди них ты услышал вдруг то, что заставило тебя вздрогнуть и, остановившись, замереть:

– Золоторотов! Золоторотов! Спаси меня, Золоторотов!

Голос был женский, протяжный и таинственный.

Он звал тебя к себе, как, наверное, голос сирены звал и манил терпящих бедствие мореплавателей.

– Золоторотов! Ну где же ты! Где ты, мой Золоторотов?

У тебя редкая фамилия с пятью гласными, и все пять «о», но даже если бы ты носил другую фамилию, сомнений не было – звали тебя, именно тебя, и не просто звали, а призывали, манили, притягивали к себе. Словно по воздуху перелетев, ты удалился на десяток метров от той двери, из-за которой звучал голос неведомой сирены, остановившись, где его уже не было слышно.

«Только слуховых галлюцинаций мне не хватает», – сердито подумал ты, растерянно осознавая, что никакая это не галлюцинация.

Вытерев со лба пот, выдохнул растерянно и от растерянности же засмеялся: находясь в бегах, ты готов был услышать свою фамилию, ждал этого момента не без страха во всякое время и во всяком месте, а после того, как слепые старики Куставиновы произнесли ее вслух, почти уже не боялся услышать, но тут вновь стало страшно.

Но что же это значило, что, чёрт побери, все это значило?

Ты не был любопытным, уж кем ты никогда не был, так это любопытным, но именно любопытство подвигло тебя в тот момент сдвинуться с места, на цыпочках, на самых настоящих детских цыпочках, затаенно, не дыша, вернуться туда, откуда только что тебя чудесным образом перенесло в спасительное отдаление.

Но теперь за той таинственной, как морская пучина, дверью было тихо, если не считать мужского бубнящего голоса.

Мужского, не женского.

«Показалось, послышалось», – обрадованно и не без сожаления подумал ты и уже готов был уйти, как вдруг услышал вновь:

– По-мо-ги-те… Хелп, хелп… Зо-ло-то-ро-тов…

Это был голос все той же сирены, но слабеющий, не голос уже, а жалобный стон, и фоном ему звучало равномерное журчание неведомого ручейка:

– Тюр-люр-лю… Тюр-люр-лю… Тюр-люр-лю…

И – любопытство пересилило страх, первый и единственный раз в жизни несвойственное тебе любопытство пересилило присущий тебе страх: осторожно открыв дверь, ты увидел лежащего на кожаном диване кудрявого толстяка в испачканной на груди белой рубашке с галстуком, которым он недавно как салфеткой пользовался.

По всей видимости, именно этот нарядный господин оставил свой след в истории Дома Свободной Прессы, наблевав в коридоре шестого этажа, прежде чем заснуть пьяным счастливым сном. У него было пухлое детское личико и сложенные бантом пунцовые полнокровные губки – это они издавали на выдохе забавное «тюр-люр-лю».

Пьяный взрослый ребенок, спящий к тому же, не вызывал ни малейшей ненависти за содеянное, и в его безвинной физиономии реабилитировалось безвинное человечество.

Рядом в кресле за низким столиком, на котором стояла открытая коробка «Моэт э Шандон» и тут же несколько бутылок шампанского той же марки, сидел высокий стройный мужчина с зачесанными назад волосами в прекрасном костюме, словно сошедший с рекламы этих костюмов. Глядя невидяще перед собой бычачьим бессмысленным взглядом, красавец с журнального рекламного разворота бубнил в телефонную трубку:

– Значит, я скот? А ты? Ты кто? Жена? Просто жена? Значит, я скот, а ты просто жена? А тебе не кажется, что если я скот, то и ты скотина?

Несомненно, это его бубнение слышалось из-за двери – еще одной маленькой тайной стало меньше.

Оставалась третья, самая большая, самая главная.

Справа у открытого окна, в котором в отдалении кроваво томилась рубиновая кремлевская звезда, стояли двое: спиной к тебе мужчина и лицом к тебе – женщина, но так как женщина была мала, а мужчина велик, ты видел только ее тонкие, словно перекрученные ноги в черных колготках и тонкие же, в черном, ручки с худыми болезненно-белыми пальчиками. Ноги сучили по полу, и руки мельтешили в воздухе – она откинулась назад к открытому окну и звала на помощь, а он склонился над ней, как паук над мухой-цокотухой, сцепив на шее ручищи, но нет, это было нестрашно, несерьезно, это была игра, малосимпатичная игра взрослых пьяных людей, в какие те начинают играть, когда пить уже не хочется, а делать по-прежнему нечего. Понарошке вырываясь из понарошечных объятий, притворно стеная и мотая головой, «сирена» увидела тебя, стоящего у двери, остановив нелепую игру, сделала шаг в сторону и, насмешливо и внимательно разглядывая, насмешливо же спросила:

– Товарищ, вы к кому? Вы здесь к кому, товарищ?

И ты сразу ее узнал – голос, но в первую очередь интонацию – ироничную, насмешливую, презрительную, только она, Катя Целовальникова могла так произнести слово «товарищ». Ты не задался вопросом, как она здесь оказалась, редакция «Столичного молодежника» находилась на «Баррикадной», но это была она, без сомнения – она. Катя Целовальникова была одета во все черное, обтягивающее ее худое тело: колготки, юбка, водолазка, и чем неприятно напомнила вдруг жену – Женька так одевалась, когда скорбела по Владу Листьеву.

Но какая же она оказалась некрасивая, неприятная, отталкивающе-жалкая!

Не лицо еще, но уже тело – кривые, словно скрученные внутри ноги, напоказ выдающийся вперед таз, впалая грудная клетка со вздорно торчащими под водолазкой бутафорскими грудями, ключицы, как две оконные ручки, соединяющие острые вздернутые плечи с напряженной в нервных пятнах шеей – тело знало о своем уродстве, но это не только не скрывалось, но выставлялось напоказ.

«Лучшая защита – нападение», – скорее всего, так однажды приказала своим членам вести себя хитроумненькая Катина головка с востреньким носиком и с жидкими черными волосенками, обрезанными у ушей, потому что дальше они не росли, секлись. Скуластое, угреватое и какое-то ворсистое, словно войлочное, личико с двумя быстрыми насмешливыми угольками глаз, вставленными почти вплотную в переносицу довершали этот блиц-портрет, на который нельзя смотреть без желания поскорей отвести взгляд.

Впрочем, дело не во внешней некрасивости, полученной от родителей и природы, за что, по большому счету, сам человек не отвечает, а во внутреннем уродстве, не скрываемом, но, наоборот, демонстируемом, приобретенном самим человеком, любовно им взращенном и ухоженном – именно это добровольное внутреннее уродство заставляло отводить от девушки взгляд.

Однако ей словно это и было нужно.

«Ну что, страшная я? – горделиво вопрошала она собеседника и продолжала еще более горделиво: – Да, страшная! И страшная, и талантливая, и остроумная, и хладнокровная, и успешная, и знаменитая – я, Катя Целовальникова, я – крутая, я самая крутая, а вы все никто, никто!» Она то гордилась собой, то восхищалась, и эти подвижные и ядовитые, как ртуть, беспрестанно меняющие форму проявления, запретные вследствие своей губительности чувства заменяли ей потребность в нормальном человеческом общении. «Я – Катя Целовальникова, я все про себя знаю, но еще больше я знаю про вас. Я некрасивая, а вы никто, и за это я вас презираю!» – примерно такой подтекст считывался в ее безмолвном диалоге с любым человеком и в тот момент с тобой – ошеломленным, растерянным, смущенным, с бирочкой гостя на груди.

«Боже, какая же ты…» – глядя на нее, думал ты, сочувственно подбирая последнее слово, и может, хорошо, что не подобрал, потому что слово это было либо «бедная», либо – «жалкая», а может, и «несчастная», но не подобрал – не успел, однако она успела прочесть обидные прилагательные в твоем так и не научившемся ничего скрывать взгляде. Злость проницательна, а Катя была очень злой, и уже без иронии, оставив одно презрение, продолжила свое общение с тобой:

– Вы к кому, товарищ?

– Я… к Кульману… – торопливо ответил ты, смущенно улыбаясь и усилием воли отводя взгляд от Кати.

Тот, кто только что ее душил, точнее делал вид, что душил, данным действием утверждая какое-то свое над ней первенство, резко повернулся, глядя на тебя с деланым возмущенным удивлением. Увидев его, ты сразу понял – кто. Это был Иван Жуков из «Ежедневного бизнесмена».

У него было широкое как бы непропеченое лицо, толстые губы, бесцветные глаза и русые, как носили их когда-то, зачесанные назад, но падающие на лоб волосы. Он был в сером мешковатом костюме, немодной белой сорочке, и галстук, похоже, никогда не носил. Во всем его виде, в этой несовременной прическе и принципиальном отсутствии галстука было что-то в хорошем смысле провинциальное, изрядно, однако, подпорченное столичной жизнью, шальными деньгами и царящими в те времена в журналистике нравами. Прочитав еще в школе известный рассказ Чехова, подражая своему полному тезке Ваньке Жукову, он тоже решил писать, и писал, и был известен в своем захолустье, и, скорее всего, был там приличным человеком, здесь же он выглядел так, как если бы поэт-песенник из степного Оренбуржья сочинял куплеты для музыкального театра «Шалом», притом что никто не заставляет его это делать, просто там хорошо платят и девчонки озорные.

– К Ку-ульману? – заговорил он, многозначительно растягивая слова и осуждающе покачивая головой. – Э-эхэ-хэ, а еще русский человек!

– Жуков, антисемит несчастный, тебе нельзя больше пить, – остановила коллегу Катя и вновь взглянула на тебя тем же презрительным, насмешливым взглядом.

– А Кульмана здесь нет…

– Ни Кульмана, ни Мульмана, ни Рабиновича!

«Так вот, вот вы какие, Катя Целовальникова и Иван Жуков», – с растерянной улыбкой думал ты, глядя на тех, кто последние полгода травил тебя в своих газетах, втаптывал в грязь, поливал помоями, смешивал с дерьмом, из-за чего ты чуть не лишил себя однажды единственной бесценной жизни. Теперь ты все про них понимал, и они не вызывали у тебя ни обиды, ни ненависти, ни даже презрения, а одно лишь усталое сочувствие, и это была нормальная реакция нормального человека при виде чужой ущербности.

– Я скажу, где Кульман, если вы скажете ему, что я первая… – неожиданно кокетливо заговорила Катя, впрочем, кокетство это предназначалось не тебе.

– Ты? – отозвался на него Жуков, словно медвежьи лапы, вздымая над ее головой свои ручищи.

– Да, я первая написала: «Золоторотов – московский Чикатило», это мой бренд!

– Я – первый! Мой!

Жуков опустил руки, сцепив ладони на жалкой шейке Кати, и та вновь завопила, изображая страдание, которое на самом деле было удовольствием от редкого в ее жизни прикосновения мужчины:

– Помогите! Хелп! Хелп!

Нет, в твоей помощи тут не нуждались, ты им был не нужен, они о тебе забыли.

– Я – первый!

– Нет, я!

– Я!

– Я!

Несчастные – они спорили о том, кто первый солгал.

3

Это может показаться странным, но общение с людьми, одно существование которых, их взгляд на мир, поступки, слова – письменные и устные, если не могли опровергнуть обретенное тобой знание, то, наверное, должны были смазать его и даже, может быть, поколебать, однако этого не случилось, наоборот – оно еще больше выросло и окрепло, рождая естественное желание с кем-нибудь своим знанием поделиться, тем более после того, как не удалось поделиться им с Юлием Кульманом.

Почему-то была уверенность, что такой человек появится, вот-вот появится, и он действительно появился…

…Лифт остановился на первом этаже, стальные двери беззвучно раздвинулись. Напротив стоял в ожидании лифта человек. Ты смотрел на него открыто и радостно, а он в ответ взглянул удивленно, ведь вы не были знакомы.

– Вы выходите? – спросил он.

– Нет, – ответил ты, не в силах сдержать радостную улыбку.

И он вошел и стал напротив.

Это был священник, самый настоящий священник в черном священническом облачении в пол, пошитом из плотной и красивой шерстяной ткани с черным же шелковым узором на воротнике-стоечке – несомненный священник, правда, без креста на груди, называемого, между прочим, наперсным.

Он нисколько не походил на тех православных «батьков», которые приходили к вам в общую – грузных, нервных, бестолковых, – орудуя богом, как дубиной, размахивая ею вокруг себя, не приближая, а отгоняя, они несли какую-то высокопарную невнятицу, которая им самим была непонятна, а в конце – прочувствованную чушь про евреев, которые хотят погубить Россию, и про православных русских, которые непременно ее спасут, – чушь, которую не только ты, но и твои менее чувствительные в этих вопросах сокамерники слышать не могли, нет, этот был другой, совсем другой, в его больших темных глазах светился терпеливый, приправленный иронией интеллект.

«Вот! – подумал ты восторженно. – Вот, только священника мне не хватало!»

В самом деле – только священника мне, то есть, извиняюсь, тебе не хватало! При виде человека, к которому твое новое главное последнее знание имело самое непосредственное отношение, оно предельно возбудилось, начав тыкаться в душе, как купленный и принесенный с базара поросенок в мешке. Кто, как не священник, мог оценить и разделить твое знание, как делят дружескую вечернюю трапезу, в самом деле – кто?!

Да никто!

Никто, кроме него…

У него был гладкий, высокий лоб с темными не очень длинными волосами на прямой пробор, чистое лицо и аккуратная бородка вокруг рта.

Коротко и кротко глянув на тебя, он спросил негромко:

– Вам какой этаж?

– Этаж? – повторил ты, то ли не расслышав, то ли все еще не веря, что настоящий священник, самый настоящий священник, к тому же такой приятный, с тобой говорит.

Но, действительно, тебя можно понять – впервые в жизни ты общался вот так со священником, с самым настоящим священником – один на один общался, причем тогда, когда… ну мы знаем когда… Смешно, но ты не мог оторвать от него восхищенного и благодарного взгляда, а он не смог на это не прореагировать и, окинув коротким взглядом свое облачение – все ли в порядке, вновь обратился к тебе вежливо и не без смущения.

– Вы на меня так смотрите… Никогда не видели попа?

Тебя смутило и одновременно обрадовало, что священник назвал себя попом, и ты позволил себе повторить за ним это забавное словечко:

– Так вы поп?

Он улыбнулся:

– А что, не похож?

– Нет, наоборот, – совсем уже смутился ты. – Я не в том смысле… А в том, что вы на них, на тех попов, не очень похожи… Я даже подумал…

– Что я католик? – продолжил он твою мысль.

– Нет… То есть да… – признался ты.

Откинув назад голову, священник засмеялся.

– Не вы первый мне это говорите… Наш, наш, православный… – глядя на тебя доброжелательно-испытующе, объявил он свою конфессиональную принадлежность.

– Да мне вообще-то все равно! – махнув рукой, поторопился ты его успокоить, отчего немного зачастил. – Потому что я-то не православный… И не католик, конечно… Я даже не крещеный…

Он смотрел на тебя понимающе и сочувственно, ожидая, что ты скажешь дальше.

И ты сказал.

Я бы даже сказал – ляпнул.

– Главное, что вы – священник! Как еще говорят – посредник. Обидно называют, согласен, раньше был не согласен, а теперь согласен. «Я не нуждаюсь в посредниках». Я тоже так считал, а теперь нуждаюсь, именно сейчас нуждаюсь, очень даже нуждаюсь! Потому что теперь знаю… Правда, это не моя заслуга. Это скорей моя вина. И беда. Беда, да… Но то, что я вас здесь и сейчас встретил, это еще раз доказывает, хотя я уже и не нуждаюсь в доказательствах, я и без доказательств знаю… – Ты замолчал, запутавшись, не решаясь продолжить свою мысль, точней, ее закончить, и опустил глаза.

– Что же такое вы знаете? – глядя серьезно и сочувственно, подбодрил тебя священник.

– Что Бог есть, – тихо закончил ты.

(«Бог есть», – именно два этих слова ты хотел написать и оставить Юлию Кульману, тем самым призывая отбросить все его сомнения, ободряя и поддерживая. Не «тук-тук, тук-тук, тук-тук», а «Бог есть! Бог есть! Бог есть!» – так билось теперь твое сердце, отзываясь ударами пульса во всем теле от макушки до кончиков пальцев: «Да, есть. Да, есть. Есть, есть, есть!»)

Реакция священника на эти простые и совсем не запретные в наше время слова оказалась неожиданной – он вздрогнул вдруг, отшатнулся к стене лифта, впрочем, не испуганно, а скорей удивленно, как вздрагивают не от близкого или внезапного выстрела, а от звука детской хлопушки или от неожиданного детского крика. На мгновение постоянно присутствующая в его взгляде доброжелательная ирония сменилась растерянностью – возможно, он подумал о твоем психическом здоровье, но тут же ирония вернулась, по меньшей мере удвоившись.

– Ну вообще-то для меня это не новость, – проговорил он негромко, едва заметно улыбнувшись.

– А для меня новость! – радостно выпалил ты.

Он улыбнулся уже открыто и смотрел на тебя предельно доброжелательно.

– Вас можно поздравить с обретением веры?

– Нет, я не верю, – замотал головой ты. – Я не верю, я – знаю!

Улыбка вновь исчезла с его лица, он смотрел удивленно, озадаченно даже.

– Не верите, но знаете?

– Именно так!

– Знание заменяет вам веру?

– Я бы даже сказал – отменяет!

Священник долго и внимательно смотрел на тебя, и ты в ответ смотрел на него, готовый ответить на любой вопрос.

– А вы можете мне это рассказать? – неожиданно предложил он.

– Могу… Очень даже могу! – ответил ты, как будто ждал этого предложения. (А ведь в самом деле ждал.)

– Для этого придется подняться наверх.

– Наверх? С удовольствием!

– Вас как зовут? – помолчав, спросил он, и стал выуживать из глубокого кармана ключи.

– Евгений.

– А меня отец Матфей…

«Отец Матфей», – повторил ты про себя, чтобы не забыть, и понял, что не забудешь, – Матвея, может, и забыл бы, Матфея – никогда.

Найдя нужный ключ, священник вставил его в небольшое отверстие на пульте, расположенном выше всех этажных кнопок. Лифт бесшумно двинулся вверх, и какое-то время вы молчали. (Я заметил: все разговоры прекращаются, когда лифт начинает движение, даже если говорят о боге.)

Глянув на книгу у тебя под мышкой, священник обратился к тебе с видом и интонацией доктора, который обращается к пациенту с еще не проявленным анамнезом.

– Скажите, Евгений, а это ваше, как вы говорите, знание, оно почерпнуто из книг или носит эмпирический характер?

– Эмпирический! – воскликнул ты, благодарный за правильно подсказанное слово, которое всегда тебе нравилось, но редко пригождалось, и ты с удовольствием дважды его повторил: – Эмпирический, именно эмпирический…

О. Матфей улыбнулся, словно понял в тот момент твои чувства.

– На собственном, значит, опыте?

– На собственной, значит, шкуре!

– А это, как я понимаю, у вас Библия? С иллюстрациями Доре. Так сказать, для подтверждения знания… – Он проговорил это с нескрываемой иронией и улыбнулся.

– А-а, – засмеялся ты, оценив шутку, вытаскивая из-под мышки книгу, от которой никак не мог избавиться, и, рассеянно глядя на ее обложку, объяснил: – Нет, не Библия… Скорей наоборот… Большой атеистический словарь… Под редакцией академика Басса.

– Басса! – неожиданно оживился священник. – Это редкая книга, она практически не продавалась. Одно время я даже искал ее.

Ты еще раз взглянул на книгу.

– Я бы с удовольствием ее вам подарил, но она с дарственной надписью автора.

– Вам? – кажется, не поверил отец Матфей.

– Мне, – смущенно кивнул ты.

– Академик Басс? – Священник все еще не верил. – Он жив? Сколько же ему уже лет?

– Жив и прекрасно себя чувствует! Ему восемьдесят два года.

– Я думал – сто…

– Сто вместе с его молодой женой.

– Жене восемнадцать? – догадался о. Матфей, восхищенно ударил себя по бедрам и звонко захохотал. – Вот что значит безбожник! Настоящий безбожник!

Как и начало вашего разговора, окончание его проходило при открытых дверях лифта, только теперь он стоял не на нижнем этаже, а на верхнем, самом верхнем, на который можно попасть, только если имеешь специальный ключ и умеешь им пользоваться.

Как и на шестом, где ты недавно находился, здесь было сумеречно и торжественно.

Даже еще более торжественно.

Двери кабинетов с персональными звездами номеров здесь отсутствовали, зато где-то впереди, в самом конце длинного прямого тоннеля сочился красноватый свет, высвечивая странное таинственное слово:

МОКБА

Ты где-то слышал, тебе кто-то рассказывал, да кто – Гера, кто еще мог тебе рассказать про верхние этажи элитных домов, на которые нет общего входа для всех и которые называются, как же они называются?..

– Это… – с вопросительной интонацией заговорил ты и замолк, вспоминая давно слышанное слово.

– Пентхаус, – подсказал священник, пропуская тебя вперед.

Мягкий ковер под ногами был еще мягче, чем на шестом, а может, это так показалось.

Пахло фиалками.

Откуда-то беззвучно прилетала и так же беззвучно куда-то улетала приятная кондиционированная прохлада.

Сверху доносилось тихое пение чего-то красивого, высокого, может быть средневекового или скорей барочного.

Все это должно было тебя удивлять, но ты не удивлялся, а радовался – так необычно и должно продолжаться то, что так необычно началось. Но сделав пару решительных шагов от лифта в сторону манящего красноватого света, который излучало таинственное и непонятное слово, ты наткнулся вдруг лицом на прозрачную до невидимости стену, и хорошо, что только пару шагов сделал, а то бы расквасил нос.

Но ты не испугался, а рассмеялся смущенно.

– Ой, извините!

– Это вы извините, – торопливо проговорил священник, направляя на дверь брелок электронного пульта и бесшумно ее открывая. – Я здесь редко теперь бываю… Сюда иногда приходят очень важные персоны – охрана настояла, чтобы ее установили. Проходите, дальше уже нет никаких невидимых преград.

Вы шли туда, где светилось, вырастая, то странное слово.

Ты помнил его, знал, что за ним стоит, но, радостно переполненный своим знанием и общением с настоящим священником, сейчас об этом не думал.

Все, все было необычно на седьмом, недоступном для простых смертных этаже Дома свободной прессы. Дверь кабинета оказалась не деревянной – стальной, и не квадратной – овальной, похожей на те, что были в приключенческом фильме «Тайна двух океанов», а еще она напоминала вход в огромный банковский сейф, виденный когда-то по телевизору. Вставив электронный ключ в отверстие, о. Матфей легко и бесшумно открыл ее и вновь пропустил тебя вперед. И в то же мгновение автоматически зажегся свет. Свет был обычным, дневным, белым, но показался голубым, так как отражался в окружающем со всех четырех сторон холодном до синевы металле. Но не только стены, пол и потолок – все здесь было железным, точней, стальным: столы, стулья, карта России на стене, даже цветы – крупные астры в высоких стальных вазах делились с окружающим не тонким ароматом и нежным цветом острых лепестков, а лишь холодным стальным блеском.

Все это не могло не поражать, но особенно тебя поразили настенные часы, расположенные над стальной спинкой кресла хозяина кабинета, которое так и хочется назвать троном, – когда ты на них смотрел, я не преувеличиваю, у тебя открылся рот, совсем по-детски открылся. Часы напоминали картины Дали или эскизы супрематистов – вырезанные автогеном из толстого листа стали, с застывшими каплями металла по краям, со стрелками, острыми, как пики зулусов, тоже, разумеется, стальными, они шли – громко и неприятно резко отсчитывая время: хряп-хряп-хряп, но не вперед, а назад.

Хряп-хряп-хряп-хряп, и всё – назад, назад!

Увидев твой открытый рот, о. Матфей засмеялся, не обидно, впрочем. Очевидно – ему была приятна такая твоя реакция.

– Я их придумал. И эскиз нарисовал. Впрочем, я все здесь придумал. Начало девяностых – все как могли понтовались: у кого круче тачка, телка, квартира, кабинет. Наум предложил: «Сделай нечто, чтобы все ахнули». Ну все и ахнули. Хронофаги – часы, пожирающие время.

– Наум? – спросил ты, словно не веря своим ушам. – Наумов Александр Иович?

Священник смотрел на тебя, снисходительно улыбаясь.

– Ну да, он. …Садитесь, Евгений, садитесь на диван. Не бойтесь, он не железный, просто покрашен под железо. Вообще, на самом деле пластмассы здесь больше, чем стали. – Он постучал по железной стене, и она отозвалась глухим звуком пластмассы. – Я же говорю – понты.

Стальные стрелки не приближались к полуночи, а удалялись от нее – и в этом ты увидел для себя добрый знак.

– Но мне здесь отлично работалось, – продолжал о. Матфей. – Бессонная ночь, десять чашек кофе, пачка сигарет, и статья готова. Вам чай или кофе? – спросил он, подойдя к стальному и блестящему кофейному аппарату у стены.

Ты не ответил, все еще привыкая к увиденному и осмысливая услышанное.

– Так вам кофе или чаю? – громче спросил он.

– Лучше просто воды, – ответил ты, подумав. И без кофе и чая ты ощущал нарастающее внутреннее напряжение, вызванное событиями последних трех дней, и особенно этого – самого последнего.

– Воды так воды, – проговорил о. Матфей, ставя перед тобой на низкий стальной столик высокий стакан с водой.

Ты положил на стол книгу, взял стакан и отпил половину. Вода была холодная, аж ломило зубы, но ты не боялся, что заболит горло. Твой фарингит, с которым не разлучался с детства, еще в общей тебя покинул – наверное, не захотел сидеть.

С дымящейся чашкой свежесваренного кофе в руке, о. Матфей по-кавалерийски сел на стул напротив и, отпив глоток, глядя, прищурившись, на атеистический словарь, доверительно заговорил:

– Впервые о существовании Бога я задумался на лекциях по научному атеизму, которые у нас на журфаке читал Басс. Тогда еще не академик – профессор. О Боге он не очень любил рассказывать, особенно о нашем, христианском, он античных любил – Венеру, Вакха, зато о русском чёрте рассуждал много и с удовольствием. И так вкусно произносил это слово… «Чорт!» Он даже писал его через «о».

– Он и сейчас так говорит и пишет, – с улыбкой подтвердил ты.

– Безбожник… Несгибаемый безбожник! – с насмешливым восхищением проговорил священник. – Как бы то ни было, но зерна сомнения в моей душе посеял именно он. «Если есть чёрт, значит где-то должен быть бог», – подумал тогда я. А вы? Когда вы узнали?..

О. Матфей произнес последнее слово, нагружая его понятным ему и тебе смыслом, и остановил на тебе ожидающий взгляд.

Ты его понял и благодарно улыбнулся, еще больше напрягаясь оттого, что сейчас придется формулировать нечто очень важное, может быть, самое важное, что может быть.

– Нет, я не с чёрта начал и не через чёрта, я про него вообще никогда не думал. Его для меня не было никогда и сейчас нет. А сомнения были, но не насчет чёрта опять же. И вера даже была, хотя и небольшая. Не церковная, разумеется, потому что я не крещен, и в церкви был всего лишь один раз в жизни…

– Всего один раз? – священник смотрел на тебя с удивлением и как будто даже с разочарованием. – Как это вы ухитрились – один раз? Сейчас все как минимум раз пять там побывали… Еще и со свечкой успели постоять… – В голосе его сквозила ирония, но не к тебе – ко всем успевшим в церкви как минимум раз пять побывать и даже со свечкой постоять.

– Мне хватило одного. И со свечкой я не стоял. Поставил, правда… – сдержанно и очень серьезно объяснил ты и продолжил: – Так что сомнения были и даже вера была, небольшая, правда. Встретил одного человека и поверил, а потом встретил другого и верить перестал. Так, наверное, у многих бывает?

– У многих, – задумчиво проговорил о. Матфей. – Ну а ваше знание, что с ним?

– Да, мое знание…

Какая-то странная, тягостная усталость стала вдруг наваливаться на тебя, отбивая желание говорить, но ты пересилил себя, задумался, вспоминая и осмысливая все, что в эти дни с тобой приключилось и привело к твоему знанию. – Мое знание… Я получил его сегодня.

– Получил? – вновь со смыслом спросил священник, но ты его не понял и лишь подтвердил свои слова кивком головы.

– Свеженькое, значит, горяченькое? С пылу с жару? – улыбнулся и тут же засмеялся о. Матфей.

Ты тоже захотел засмеяться, но не получилось – только улыбнулся.

– А вы можете мне объяснить, чем знание отличается от веры? – с интересом подавшись вперед, спросил о. Матфей.

Ты вновь улыбнулся и пожал плечами.

– Мне кажется, это просто. Вера – зыбкая, шаткая, сегодня верим, завтра нет… Ей все время подпитка нужна, подтверждения, не только в виде жизненных соответствий, чтобы не приходилось все время подгонять желаемое под действительное, но даже такая противоестественность, как чудо, чудеса – то и дело требуются. А знание определенно, однозначно, если угодно – материально… От веры к неверию двигаться можно, как эти ваши часы – вперед назад, а от знания отступиться уже нельзя. Ни на шаг, ни на секунду… Это, знаете, как дважды два четыре. Я это знал сегодня, и завтра тоже буду знать, потому что так оно и есть – дважды два четыре, понимаете? – Замолчав, ты даже головой мотнул от удивления – так легко удалось вдруг сформулировать и объяснить все не только собеседнику, но и себе.

– Любопытно, любопытно, – проговорил, глядя на тебя, о. Матфей. – Вы не против, если я закурю? – спросил он, вынимая из лежащей на столе стальной коробки пачку «Мальборо» и зажигалку.

Ты пожал плечами: «Разумеется», но тут же спросил недоверчиво:

– Вы курите? – Точно не знал, но почему-то тебе казалось, что священникам курить нельзя, поэтому и спросил.

О. Матфей тем временем уже успел щелкнуть зажигалкой, затянуться и с наслаждением выпустил вверх струйку дыма, синеватую, как все вокруг.

– Курю, – покаянно проговорил он. – Каюсь, но бросить пока не могу… Меня извиняет только то, что отец Александр Шмеман тоже курил. Знаете, кто это?

– Нет.

– Все знать нельзя, но вы, кажется, все равно знаете больше моего… – улыбнувшись, ободрил тебя священник. – Да и курю я теперь только по ночам, когда работаю, – продолжил о. Матфей. – Епископ Иоанн сказал мне, когда рукополагал: «Бросишь курить – получишь наперсный крест».

«Вот еще, еще одно совпадение – епископ Иоанн», – удивленно и радостно подумал ты и проговорил задумчиво:

– Епископ Иоанн, да…

– Вы его, конечно, знаете? Слышали, видели, читали?

– Я видел его сегодня утром… Случайно на улице…

– Епископа Иоанна?!

– Да.

О. Матфей улыбнулся, его ироничный до насмешливости взгляд потеплел, и он заговорил едва ли не восторженно:

– Это он меня в церковь привел. За ручку взял и привел. Однажды на одной светской тусовке уединились с ним за рюмкой чая, и он сказал: «Вы, Матвей, подобны маленькому мальчику, бредущему по центральной улице, где слева и справа сияют и манят витрины. А вы сыты, пьяны, нос в табаке, а все остальное в губной помаде, и вам ничего, ну ничего не хочется. И вдруг кондитерская, а посредине торт. Огромный, необыкновенно красивый и наверняка необыкновенно вкусный. Вы смотрите на него, удивляетесь, но не заходите. Так зайдите же, попросите кусочек, вам обязательно дадут… Христианство – это сладость, не случайно у нас в церкви есть акафист «Иисусу сладчайшему».

«Бог – торт?» – предположил ты про себя и посмотрел на священника с удивлением и сомнением.

Тот улыбался задумчиво и благодарно, видя перед собой епископа Иоанна.

– Скажите, а это трудно – быть священником? Извините, возможно, этот вопрос звучит глупо, но я впервые так – лицом к лицу общаюсь и мне просто интересно…

О. Матфей улыбнулся.

– Почему глупо? Хороший вопрос, умный вопрос, и я на него определенно отвечаю: да, трудно… Трудно.

– Что? Что трудно?

– Всё: утренние службы, а я сова. Нужно вот бросать курить. Обязательно. Опять же – покойники. Я их никогда не любил, а тут приходится отпевать. А женские исповеди? О, это самое страшное! Это кошмар, это чёрт знает что, прости, Господи! Или же вот проповеди. Хотим мы этого или нет, но мы живем в эпоху торжества постмодернизма. Сегодня, чтобы выделиться из общей массы, нужно стебаться, а как стебаться с амвона? Но все равно – благодать все оправдывает.

– Благодать?

– Ну да. Разве вы не знаете, что при рукоположении на священника нисходит благодать?

– Нет.

О. Матфей усмехнулся.

– Про то, что Бог есть – знаете, а про благодать нет?

Ты кивнул смущенно. Очень хотелось про благодать спросить, но не решился.

А он за тебя этот вопрос задал и сам же ответил:

– Благодать – незаслуженная божья милость.

Наверняка, это были не его слова, он кого-то цитировал, и ты задумался, пытаясь их осмыслить.

– Так может, лучше вначале ее заслужить? Чтобы не было потом претензий… – Ты смутился и замолчал.

О. Матфей засмеялся, ему понравилось твое смущение.

– Это невозможно! Невозможно ее заслужить. Она всем дается незаслуженно. Даже епископу Иоанну…

– А как же?.. – продолжал недоумевать ты.

– Ничто невозможно человеку, но все возможно Богу, – объяснил о. Матфей.

Несомненно, это тоже была цитата. Ты смотрел на священника с предельным уважением и некоторым смущением. Хотелось спросить, но ты не знал, как сформулировать вопрос.

– Хотите спросить, ощущаю ли я ее на себе? – громко и решительно заговорил о. Матфей, поднимаясь и направляясь к кофейному аппарату. – Да, ощущаю, постоянно ощущаю и, думаю, благодаря ей привел вас сюда. Встреть я вас в лифте в прежние времена, увидев ваш взгляд, я бы подумал: «Крэйзи», а сейчас: «Се человек». Знаете, кто это сказал?

– Нет.

– Ну вот, даже этого вы не знаете, – засмеялся о. Матфей. – А что Бог есть – по-прежнему знаете?

– Знаю, – твердо ответил ты.

Он налил еще чашку кофе, повернул стул, сел напротив и, закинув ногу на ногу, с еще большим интересом, чем в начале разговора, спросил:

– Ну и какой он, ваш бог?

4

Тебе понравилось это словосочетание: ваш бог, твой бог – ты никогда так не говорил и даже не думал так.

– Мой бог… – осторожно заговорил ты, вспоминая все и пытаясь сформулировать или подобрать подходящий образ. – Если с чем-то сравнивать, то… Не торт, точно не торт! А если уж торт, то тортом в морду, как в американском кино, знаете? Только кино не американское, а наше, и торт тоже наш – не торт, а коробка из-под торта, а в ней двухкилограммовый силикатный кирпич. И прямо в морду – бух!

Формулируя эту неожиданную для самого себя мысль, ты почувствовал, как стянулось вдруг все внутри, задрожало, зазвенело жалобным стеклянным звоном, тебя передернуло и лицо болезненно скривилось.

О. Матфей заметил это, нахмурился, закурил, поднялся и продолжил курить, прохаживаясь взад-вперед.

Я закрыл глаза, откинулся на кожаную стального цвета спинку дивана, пытаясь расслабиться и раздраженно думая: «Не хватало еще и тут в обморок грохнуться. Понравилось в обмороки грохаться…»

– Кстати, а как, почему и зачем вы здесь в такое время оказались, наш таинственный, обладающий знанием гость? – обратился он к тебе, меняя серьезный разговор на болтовню и отвлекая от неприятных мыслей, за что ты был ему благодарен.

– Я искал Юлия Кульмана, – ответил ты, открывая глаза.

– Кульмана? – в голосе о. Матфея звучала неприкрытая, переходящая в сарказм ирония. – У вас к нему какое-то дело?

– Да, дело… Именно – «Дело»… Было… Но потом… Я просто хотел… Хотел ему сказать…

Священник смотрел на тебя внимательно, прочитывая в твоих глазах то, что хотел сказать Кульману. Впрочем, это было несложно – в твоих глазах всегда все написано.

– Вы хотели сказать Кульману, что Бог есть?

Ты кивнул, смущенно улыбаясь.

Священник засмеялся.

– Представляю, как вытянулась бы его физиономия! Для евреев Бог – не проблема. С самого своего возникновения они с Богом на ты. Даже для Басса… Но для него хотя бы чёрт есть, а вот для Кульмана все непросто, все проблема, ему все желанны и все не милы – страна, природа, женщина, Бог… Ко всем стремится и от всех отталкивается. Так, так, так… – говорил он на ходу сам с собой. – И в результате знание, предназначенное Кульману, досталось мне? Так, так, так… Но как вы к нему пришли, к этому своему знанию? Где наводка, в чем наколка?

Ты задумался и вновь неожиданно для себя же выпалил:

– Совпадения и узелки! Совпадения и узелки, понимаете? Все в нашей жизни состоит из совпадений, которые на самом деле не совпадения!

– Вы хотите сказать – случай? – спросил о. Матфей. – Кто верит в случай, тот не верит в бога? Так?

– Это Никита Михалков сказал? Он сказал это в каком-то интервью, я читал… Нет, не так!

– Ну вряд ли Никита сказал это первым, самым первым. Но точно то, что я брал у него это интервью. Но почему – не так, чем ваши совпадения от моего случая отличаются?

Ты подался в азарте спора вперед и указал пальцем на о. Матфея.

– Вот видите: опять совпадение! Вы взяли интервью, я его прочитал! И мы сейчас об этом разговариваем… – Ты даже привстал с дивана: на глазах постороннего человека вновь срабатывал твой закон всемирного непонимания, он же закон всемирного понимания. – Совпадение отличается от случая тем, что случай сам по себе, то есть человек там один, наедине со своими обстоятельствами, а в совпадении всегда кто-то второй присутствует! Случай – это то, что я пришел сегодня сюда, а совпадение – то, что я с вами встретился, сейчас разговариваю, делюсь своим знанием.

– Хорошо, а узелки? – усмехнувшись, поинтересовался священник.

– А это и есть мое знание, – улыбаясь в ответ на усмешку, ответил ты.

О. Матфей задумался, вновь усмехнулся и, глянув на тебя с сомнением, спросил:

– В вузе, где вы учились, логику не преподавали?

– Я в ветеринарном учился, и вместо логики у нас «Кишечные паразиты» были, так наш покойный декан говорил, – улыбаясь, ответил ты и поднял вверх указательный палец левой руки. – И вот тоже совпадение, потому что я его сегодня вспоминал, нашего покойного декана…

Священник сел, откинулся на спинке стула, выражая если не усталость, то падение интереса к твоему рассказу.

– Ну тогда не двое, а уже трое… Вы, я и незримо присутствующий декан, или Михалков, или кто-то еще… – проговорил он почти насмешливо, но ты не заметил насмешки.

– Третий, конечно, третий незримо всегда присутствует! Вот я с вами не был знаком, но много про вас знал и находился всего в одном рукопожатии от вас. Мне неоднократно рассказывал о вас один человек. – До тебя наконец дошло, с кем ты сейчас общаешься. – Еще одно совпадение, последнее.

– Кто? – нахмурился о. Матфей.

– Слепецкий, Дмитрий Ильич Слепецкий, знаете такого?

Священник задумался, вспоминая, и, вспомнив, усмехнулся.

– А, этот…

Священник вздохнул – судя по выражению лица, существование этого общего знакомого не понравилось ему, и, не желая говорить о Слепецком, он взял со стола Большой атеистический словарь и, перелистывая его большие, в размер газетных, страницы, продолжил говорить негромко и озабоченно, как бы с самим собой:

– Ну а что, Евгений, вы можете сказать о свечке?

– О чем? – нервно мотнув головой, спросил ты, думая, что ослышался.

– О свечке, об обыкновенной церковной свечке… – На мгновение вскинув на тебя взгляд, он вновь уткнулся в книгу, ища нужную ему статью. – Епископ Иоанн поручил мне подготовить проповедь на тему: «Церковная свеча, ее смысл и значение». Он сказал, что на мои проповеди должны приходить те, кто читал мои статьи, а это непросто, очень непросто. Вот ищу, что наш безбожник про нее написал, наверняка же что-нибудь написал. Не мог старик Басс мимо свечки пройти. Ага, вот, нашел. «Свеча церковная (свечка)», – прочитал он вслух и дальше продолжил про себя, но ты его озвучил (это без меры и нужды употребляемое ныне словцо как нельзя лучше подходит к тому твоему действию, – именно поэтому я позволю себе его здесь употребить):

– «Свечка (свеча) – культовая принадлежность различных религий, в том числе православия. Обычай зажигать свечи является пережитком огнепоклонства, в котором огню приписывались сверхъестественные свойства. Торговля свечами была и остается одним из основных источников дохода церкви». – Ты замолчал и устало улыбнулся.

Священник смотрел удивленно.

– Вы выучили это наизусть?

– Нет. Просто читал несколько раз – запомнилось.

– Именно про свечку?

– Именно…

– Надо же… Какое совпадение… – проговорил о. Матфей и, взглянув на тебя растерянно, замолчал, и вдруг решительно поднялся и, вышагивая по кабинету, заговорил громко и возбужденно: – Я об эту свечку мозги себе чуть не сломал, тонну святоотеческой литературы перелопатил… Вот смотрите, слушайте… – Он встал за стол, на котором стоял компьютер, торопливо пробежал пальцами по клавиатуре. На экране появился текст, и священник стал его громко, торопливо читать: – «Свечи перед иконой Спасителя означают, что Он Свет истинный, который просвещает всякого человека, грядущего в мир, и вместе Огнь поядающий или оживотворяющий души, телеса наши; свечи пред иконами Божией матери означают, что Она Матерь неприступного Света, и вместе пламенную любовь к роду человеческому»… – Выпрямившись, о. Матфей посмотрел на тебя вопросительно и не без иронии в голосе повторил: – «Пламенная любовь к роду человеческому» – коммунисты любили так выражаться… Разве можно сегодня так проповедовать? А между прочим, написал это святой, известный русский святой, известнейший наш святой, не будем, как говорится, называть фамилий…

Вернувшись к тебе, он сел напротив и, глядя внимательно и пристрастно, спросил негромко, осторожно.

– А вы этот вопрос изучали?

– Изучал и продолжаю изучать, – ответил ты с иронией в собственный адрес, впрочем о. Матфей ее не заметил.

– Эмпирически?

– На собственной шкуре.

– А вы можете мне это рассказать?

Вот так…

Вот так, да…

Мог ли ты рассказать историю своей жизни человеку, от которого эта жизнь зависела? Мог ли ты, точно знающий, что такое совпадения и узелки, отмахнуться от этого самого главного, самого важного, самого последнего, ставшего узелком, совпадения в твоей жизни? Сейчас, здесь, в этом месте, в этот час и в эту минуту решалась твоя дальнейшая жизнь – вся, вся…

– Это будет исповедь? – смущенно и нерешительно спросил ты.

– Можете считать исповедью, – глядя прямо и серьезно, ответил о. Матфей.

– Но я некрещеный. – Напомнил ты.

– В данном случае это не важно.

Священник смотрел на тебя прямо и неотрывно, ожидая.

Ты скосил взгляд на часы.

Пожирающие время часы шли назад, отодвигая неминуемое возвращение в Бутырку, чтобы, может быть, в конце рассказа его отменить.

Ты допил воду, вздохнул, вслушиваясь и всматриваясь в себя, собираясь силами для устного повторения своего тяжкого пути, еще раз вздохнул и начал рассказ со слов, пожалуй, единственно возможных, когда речь идет о жизни, о единственной своей жизни – прошлой, настоящей, будущей:

– Я родился…

5

…Не знаю, не помню, не скажу, сколько времени длился твой рассказ: час, два – больше или меньше идущего назад времени, но могу сказать определенно, со всей авторской ответственностью заявить: он был точнее, ярче, лучше, чем сотни исписанных и переписанных мною, посвященных твоей жизни страниц.

Не скажу, что мне приятно это признавать, но это так.

Понятно: твоя жизнь – это твоя жизнь, никто не знает ее лучше тебя, но дело, полагаю, все же не в этом. Твой, несомненно, удавшийся рассказ проистекал из того самого знания, с которого ты начал свое общение со священником, основывался на нем и им подкреплялся, у меня же не только знания, но, увы, и мало-мальской веры до сих пор нет.

О. Матфей оказался прекрасным слушателем, хотя и перебивал тебя не раз, переспрашивал, смеялся, хохотал, и один раз даже как будто заплакал, после чего торопливо вышел в соседнюю комнату, видимо в туалет, где глухо и неразборчиво говорил о чем-то сам с собой или куда-то звонил по мобильному, а вернувшись, вновь ходил, ходил взад-вперед по стальному кабинету, беспрерывно куря и призывая тебя не останавливаться: «Ну а дальше что? Что дальше?»

На своем побеге ты остановился и замолчал.

– Дальше! – потребовал о. Матфей, встав напротив.

Ты виновато улыбнулся и обессиленно помотал головой с неожиданным ощущением чего-то непоправимого, может самого непоправимого, что случалось когда-либо в твоей жизни.

О. Матфей вновь двинулся по кабинету уже иной радостной, пружинящей походкой. Он словно набрался от твоего рассказа сил.

– Значит, о своем побеге вы не будете рассказывать?

– Нет, – ответил ты, с трудом ворочая во рту сухим, как будто распухшим языком.

Нет – ты не мог, да и не хотел, ничего уже больше не хотел.

Ты дал себе слово, что никто и никогда не узнает про то, что случилось с тобой в эти последние три дня и три ночи, в которые вместились Лёха и Хохол, грузин – водитель маршрутки и постсоветский интернационал, Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, и, наконец, семья Куставиновых – старики и дети, Галина, которая вспоминалась все чаще и чаще; нет, никто и никогда ничего о них от тебя не узнает!

Да если бы даже и захотел, не смог бы – жизнь, прожитая в эти три дня и три ночи, была больше, многократно больше и значительней прожитой прежде жизни, и это уже не рассказать.

Страшно хотелось пить, но не было сил попросить воды.

Или не хотелось просить.

Ты сидел на крашенном стальной краской кожаном диване, обессиленно и обреченно наблюдая за священником, которому только что так неожиданно исповедовался. Да, он разительно переменился – словно потраченная сейчас тобой энергия жизни перетекла в него и теперь ему принадлежала. Он словно вырос, раздался в плечах, щеки налились здоровым румянцем, в глазах горел азартный блеск. Как будто забыв о тебе, о. Матфей вдруг замер в позе задумчивой и торжественной – с опущенной головой, но расправленными плечами – и заговорил новым голосом, глухим и значительным:

– Братья и сестры, сегодня мы поговорим о свечке, о той самой свечке, которую, придя на службу, мы покупаем в церковной лавке – подороже или совсем дешевую, в зависимости от содержимого нашего кошелька, от нашей щедрости или скупости, но никак не от нашей греховности. – Похоже, о. Матфей ощущал себя сейчас не в стальном кабинете главного редактора «Мокбы», а на церковном амвоне. Он сочинял свою будущую проповедь, сочинял на ходу, на твоих глазах, он – творил. – Но и самая дорогая, самая большая церковная свеча дает света меньше, чем его дает ручной фонарик. Самая слабая лампочка – двадцативаттовая, ее еще называют иногда по старой привычке двадцатисвечовой, дает света в двадцать раз больше. Что же пытаемся осветить мы в храме, зажигая свою свечечку, где в стенах прорезаны огромные окна, зажжены паникадила с десятками ламп и горят сотни свечей? Что… Мы освещаем собственную душу!

О. Матфей замолчал, глядя на тебя сверху вопросительно и победно.

– Ну, как вам начало? – спросил он и, не дожидаясь ответа, вдохновенно продолжил: – Свечка – это жертва! Первейшая и минимальнейшая жертва богу, которую мы приносим, придя в храм. И в зависимости от освещенности вашей души Бог принимает ее или не принимает.

О. Матфей говорил все громче и вдохновенней, а ты не слышал, думая удивленно: «Так вон оно что… Жертва… Так Он принял ее или нет? Так Ты принял ее или нет?! – обессиленно прокричал ты про себя, впервые обращаясь так к Богу, и продолжил устало и равнодушно: – И если принял, то что? И если не принял? И это так с каждым или только со мной? По идее, так с каждым должно быть, но почему один я убегаю, а все меня догоняют? По идее, вот именно – по идее…» – усмехнувшись, закончил ты свою неожиданную невеселую мысль, и до тебя вновь стал доходить голос о. Матфея.

– А как конец?! – Взгляд о. Матфея жадно вопрошал.

«Какой конец? – удивленно подумал ты и вспомнил: – Ах, ну да, конец проповеди…»

Ты хотел сказать: «Понравилось», но неожиданно для себя пожал плечами.

– Не понравилось? – не поверил о. Матфей, но у тебя не было уже сил и плечами пожать. Вспомнился почему-то Слепецкий. Странно – почему? Может, потому, что Слепецкий так возбуждался при одном упоминании о. Матфея, точней – Матвея Голохвостова. И все искал ответ на вопрос, зачем Матвей стал Матфеем, искал и не мог найти. А ты, хотя и не искал, нашел, точней, он сам вдруг нашелся. Священник смотрел на тебя – ждал, когда ты заговоришь.

И ты заговорил.

– У нас в ветинституте учился один молодой человек, который поступил туда, чтобы не бояться собак и кошек…

Взгляд о. Матфея сделался недоуменным, тон простецкого твоего рассказа слишком диссонировал с высоким штилем его проповеди, да и вообще как будто не имел к ней отношения.

– У него был врожденный страх перед животными, – продолжил ты, вдохновляясь рассказом и обретая в нем утраченные силы. – И чтобы их не бояться, он решил их лечить. И получил диплом с отличием и лечил.

– И не боялся? – поинтересовался о. Матфей с ироничной, насмешливой даже вежливостью.

– Он – нет. Они его боялись, отсюда излечиваемость и выживаемость были очень низкие. А все потому, что он их не любил. Точней – ненавидел. Он свой страх перед ними заменил ненавистью к ним же.

Взгляд священника сделался насмешливым. Он смотрел на тебя, готовый вот-вот расхохотаться.

– Почему вы мне это рассказали, Евгений?

Ты пожал плечами, улыбнулся сам себе и продолжил:

– Не знаю, вспомнилось почему-то… Как я потом узнал, не один он такой… То есть тут не только ветеринария, не только животные, но и люди… На психфаке у меня друг некоторое время учился, он рассказывал – на отделение сексопатологии поступают люди с проблемами в этой сфере. Думают, что изучив их и занимаясь ими у других, они от своих проблем избавляются. Но на самом деле они их только прячут. И пациентов ненавидят, и те от этой ненависти только больней делаются.

О. Матфей усмехнулся, делаясь серьезным.

– И каков же финал этих историй?

– Про психов я не знаю, неприятно все это знать, а у моего однокурсника все закончилось печально. Его покусала чихуахуа. Он оставил профессию и, говорят, спился.

– Постойте, но ведь это, кажется, очень маленькая собачка?

– Самая маленькая. И именно она за всех залеченных им собак и кошек отомстила.

О. Матфей задумался, глянул на тебя, усмехнулся вновь, поднялся со стула и, глядя на тебя сверху пристально и серьезно, спросил:

– Зачем вы все это мне рассказали? Что вы хотели этим сказать? Что профессия ничего не значит, знание ничего не решает? Но вы же сами с него начали, с того, что знаете, именно – знаете …

– Знал, – перебил ты его.

– А теперь нет? Бога – нет? – О. Матфей смотрел смущенно и насмешливо.

– Насчет Бога не уверен… А вот чёрт точно есть!

О. Матфей хохотнул, услышав это, отшатываясь, как тогда в лифте, когда ты сказал, что Бог есть.

– Но как же, вы говорили – совпадения, узелки, – напомнил он, смеясь.

– Вот, вот, – закивал ты, обрадованный подсказкой, – я тоже про них сейчас подумал… Это же очевидно – если Бог будет совпадения подстраивать и узелки вязать, у него ни на что другое времени просто не останется… Так что насчет Бога, не знаю, боюсь, все-таки нет. А вот чёрт есть точно. И это – вы!

– Я?!

– Вы, – убежденно проговорил ты.

– Я? Я – чёрт?! – О. Матфей захохотал, но как-то неестественно, ненатурально.

Кажется, он сам это слышал и понимал, но продолжал смеяться.

Ты смотрел на него, все больше утверждаясь в своем мнении…

– Ведь вы это свое длинное одеяние, как оно называется, сутана?

– Подрясник.

– Вы этот длинный подрясник надели, чтобы хвост не был виден, не так ли?

– Какой хвост? – растерялся о. Матфей. – Нет у меня никакого хвоста!

– Есть… Есть, есть! – Ты засмеялся. – Вы же сами говорили? И даже готовы были показать.

– Да мало ли что я говорил! Время было такое, постмодернизм во всем. Все стебались, и я стебался, – возмущенно возражал о. Матфей. – Нет у меня никакого хвоста! Может, показать? – Он даже боком повернулся, чтобы ты мог видеть заднюю часть его тела, где визуально ничего не обнаруживалось – зад как зад, однако ничто уже не могло разубедить тебя в том, что стоящий перед тобой человек – чёрт.

– А почему чёрт? – вдохновенно продолжал ты. – Потому что он любить не умеет и не хочет никого, кроме себя, любить. И никто ему, кроме себя, любимого, не нужен. Вы ведь в священники пошли, чтобы чёрта своего благодатью незаслуженной замазать, от сторонних глаз прикрыть, чтобы все на него смотрели и говорили: «Бог!» Священнику совесть не нужна, ее благодать заменяет, не так ли? Ему любить не надо, его самого все любят. Ничего не получится, ни черта у вас не получится, чёрт! Хоть с крестом, хоть без креста – чёртом останетесь!

Ты произносил, выкрикивал, швырял эти слова на ходу, на решительном ходу, сам того не замечая, но, увидев, что забыл свою книгу, вернулся, сунул ее под мышку и направился к двери.

Глянул на часы, но вспомнив, что они идут назад, в сердцах плюнул…

О. Матфей стоял неподвижно, сунув руки в карманы подрясника и наблюдая за тобой презрительно и озадаченно.

Ты решительно взялся за ручку двери.

Идущее назад время кончилось – продолжилось время, идущее вперед.

Ты сделал все, что должен был сделать в эти три дня и три ночи, всё – даже назвал чёрта чёртом, оставалось последнее и главное – вернуться, вернуться туда, откуда ушел, и сказать: «Я Золоторотов, я вернулся».

Дверь открылась на удивление легко – это была не сталь, а пластмасса, – но закрыть за собой не успел.

– Золоторотов? – раздался за спиной тихий голос.

Голос был знакомый, наивный, почти детский, ты слышал его из-за зеркального стекла охраны, но не видел его обладателя, и даже подумал, что никогда не увидишь. Как-то его звали, татарское какое-то имя…

Медленно повернув голову, ты увидел его.

Он был круглоголовый, добрый, смешной человек.

Он как будто шутил, наведя на тебя широкий ствол своего кольта и улыбаясь. За ним в полумраке возвышался кривоносый. Этот не улыбался, и его оружие тоже было наведено на тебя, но длинное его дуло ходило ходуном. Кривоносый страшно волновался. Он боялся тебя. А ты все еще надеялся, что это шутка, не давая себе отчета, почему и зачем эти люди так с тобой шутят.

Видимо, они прочли это в твоих глазах.

Кривоносый попытался выпрямить свободной рукой свой кривой нос, а круглоголовый подавил в себе неуместную улыбку и приветливо объявил.

– Вы арестованы, Золоторотов.

Наконец ты все понял, резко повернулся и побежал.

Ты бежал быстро, очень быстро, часто-часто перебирая ногами и работая локтями, как будто находясь на странной и страшной беговой дорожке – беззвучной, бесшумной, невидимой, по которой сколько ни бежишь, остаешься на месте.

Ты бежал, оставаясь на месте.

Ворс ковра мягко проваливался под ногами, как кучевое облако перед грозой – плотное только на вид. Как трудно, оказывается, бежать по облакам.

За спиной раздались резкий не похожий на выстрел щелчок и короткий странный крик. Крик был странен и загадочен, но не остановил тебя, ты даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто же там так кричал, а продолжил бег, оставаясь на месте.

– Стреляйте, стреляйте же, стреляйте!

А это уже кричал чёрт.

Его крик прибавил сил и даже, я бы сказал, придал азарта – ты не боялся чёрта, потому что знал ему цену, и из-за этого же твоего знания он боялся тебя, ты наконец сдвинулся с места, почувствовав под ногами спасительную твердь, и, отталкиваясь от нее подошвами ботинок, устремился прочь по тоннелю коридора, и ветер засвистел в твоих ушах, и, как при движении поезда, замелькали красные огоньки по бокам.

Раздался еще один щелчок, и тут же вспомнил, чем эти пистолеты стреляют.

«Огурцом… Огурцом! Не попали!» – думал ты, внутренне ликуя и ускоряя бег.

Оглянувшись, ты успел увидеть лежащего на полу человека, рядом с ним стоящего на коленях другого, и в метре от них третьего.

Это был о. Матфей, Матвей Голохвостов, чёрт, – он стоял, вытянув в твою сторону руку, словно пытаясь тебя остановить.

«Не остановишь! – ликующе и победно подумал ты, успев догадаться, что, стреляя в тебя, кривоносый попал в напарника. – Ничего – огурцом», – успокаивающе подумал ты, и вдруг – удар, но не сзади, а спереди, и не огурцом, а двухкилограммовым силикатным кирпичом в морду – бух!!!

XI. Твои разговоры с Богом

1

Назвав так эту главу, готовясь представить на суд читателя твои разговоры с Богом (монологи конечно же), спешу предупредить: они не произносились тобой не только вслух, но даже и про себя, то были даже не монологи, а послания, точней – малявы, эти тайные тюремные записки, написанные, однако, не шариком ручки на четвертинке тетрадного листка, но нацарапанные болью на обрывках мыслей и ошметках чувств, как магазинные чеки, нанизанные на острие испытываемых тобой страданий, отправленные в небо криком.

То, что мне, как автору, из тебя, как героя, удалось в этом смысле добыть, я бы сравнил с остатками (чуть не сказал – с останками) твоего недописанного и полупроглоченного ненаучно-теоретического труда «Собаки и кошки как фактор любви», добытыми из тебя же санитаром-охранником Ваней Курским посредством надавливания коленом на грудь и сжимания одной рукой шеи, а другой щек с повторяющимся грозным приказом: «Открой пасть, падла!», – с той лишь разницей, что там ты сперва написал, затем изорвал и, сколько успел и смог, проглотил, здесь же сперва все было забито в глотку и только потом состоялась запись, и мне не пришлось повторять действия садиста, за меня это сделали другие. Я лишь развернул, как мог, разобрал и сложил обрывки и огрызки твоих страданий и, как разорванную грелку, сшил их ржавой цыганской иглой своей небогатой фантазии – эти, полные горечи и отчаяния, тайные тексты души.

Я бы сразу поделился результатами своего труда, сходу опубликовав письма твоего несчастья, отправленные не абы кому, а самому Богу, но, чтобы их как исходный материал твоей непростой судьбы понять, необходимо вновь погрузиться в контекст личной истории, и для этого нам еще раз придется вернуться назад, правда совсем немного.

Итак: получив тебя в бессознательном состоянии не от выстрела электрического пистолета, не от удара тока, а от удара о невидимую стеклянную внезапно выросшую перед тобой стену, поколотив сгоряча, но не так чтобы очень – скорей для порядка, тебя отвезли в Бутырку, где тоже поколотили и определили в специально выделенную одиночную камеру, в которой ты пробыл уже до вынесения приговора.

После всего случившегося к тебе относились строго, но бережно.

Не то чтобы боялись, что вновь пустишься в бега, тут-то уж точно в твой побег никто не верил, просто опасались, как бы до суда чего не случилось.

После своего «побега» ты стал им нужней.

Кому – им?

Следствию, прокуратуре, суду, всей чиновно-сановной братии, которая так или иначе была причастна к твоему «Делу», вовлечена в него, как в игру с заданным победным финалом и заранее известным счетом 38: 0, которую, тем не менее, требовалось доиграть до конца. Если раньше в их действиях наблюдались некоторые непоследовательность, неторопливость, а то и просто неуверенность, то теперь они двигались к финишу быстро и слаженно, и если раньше заговаривали иногда о твоей возможной невиновности, то теперь и не заикались.

Оно понятно – невиновные не бегут.

Своим «побегом» (нет, не буду больше это слово закавычивать, очень уж не люблю кавычки, не только за их двусмысленную функцию, но само слово «кавычки» не люблю, даже не знаю почему, может быть из-за буквы «ы», которую просто-таки терпеть не могу!), так вот, побегом ты привлек к своей скромной персоне внимание – не общественное, нет, такого внимания не было и быть не могло по причине отсутствия у нас общества с присущими обществу идеалами и сфокусированным взглядом на мир, – при наличии отсутствия последнего существовал взгляд обывательский, короткий и рассеяный, как у грудного младенца и одновременно как у больного Альцгеймером старика – о каких идеалах можно говорить, когда всё в нашей стране определяли тогда личные хотения власти, массовые страхи и несбыточные мечты.

Общее, но никак не общественное внимание к твоему побегу и к тебе было сиюминутным, плебейским, низким, не внимание – любопытство, содержавшее в себе удивление, злорадство и даже зависть, да-да – зависть, у нас умудряются завидовать и таким бедолагам, как ты, – так вот: поохали, поахали, почесали, кто что чесать любит, и на другое подобного рода событие переключились, тогда как раз Алла Филиппа в чем-то совершенно недостойном заподозрила и даже как будто с кем-то совершенно недопустимым застукала – вот вам и «Зайка моя».

Но то народ, точней народонаселение, известная своей легкомысленностью и непоследовательностью обывательская масса, – иное дело наша власть: сказав «а», она обязательно должна сказать «б», имея в виду какую-то иную букву русского алфавита, включая унизительную для великого языка «ы».

Обыватель безлик и безымянен, покажи ему пальчик – засмеется, тем же пальчиком погрози – испугается, власть же конкретна и лицеприятна – Александра Ивановича с Александром Иовичем не спутаешь, каждый чист перед своей совестью, и чужих пальчиков они не боятся – свои есть.

Тот же и. о. генерального прокурора Сокрушилин, объявивший, что будет лично твоим обвинителем на процессе, та же следователь по особо важным делам Дудкина, женской своею завистью возненавидевшая тебя после побега еще больше, потому что ты так и не рассказал ей, где был и чем занимался в незабываемые три дня и три ночи воли, превратившейся в полноценную человеческую свободу, и, наконец, тот же олигарх Наумов, разыгрывавший, как всегда, какую-то свою хитроумную комбинацию.

Именно он, сам Александр Иович, заказал на канале «Свободный» фильм о твоем «Деле» (он так и назывался «Дело») и устроил дело так, чтобы его увидел главный телезритель страны. Тот увидел, говорят, разнервничался, говорят, стукнул, говорят, четырехпалым своим кулачищем по столу и крикнул как будто бы: «С этим делом надо кончать!» Говорил не говорил – бог весть, но именно данной установкой руководствовались в дальнейшем многочисленные службы и канцелярии, стоящие на страже российских законов: «С этим “Делом” надо кончать!» – и кончили бы в два счета, но следовало соблюсти до конца все юридические нормы и процессуальные формальности, и то – не сатрапия какая-нибудь, а хоть и молодая, но демократия, не Туркмения небось – Россия!

И вот, чтобы всем было хорошо, тебя следовало до суда сберечь, и тебя берегли. Не как зеницу ока, но в глазок твоей камеры заглядывали часто и смотрели внимательно и подолгу.

Между тем, твой побег привел к кадровым переменам в СИЗО ЦИВС, в просторечии именуемом Бутыркой. Ее начальника, полковника Баранова, ушли на пенсию, а его заместителя, начальника по режиму майора Грыжина, который и в такой ситуации пытался что-то доказывать, и вовсе ушли из органов. «Попадется мне этот Найденов», – сказал, говорят, он при свидетелях, но никто этой угрозе внимания не придал, потому – кто Грыжин и кто Найденов, где один и где другой: в разных измерениях теперь обитают. После твоей поимки майор Найденов получил вторую важную звезду на погоны и должность начальника милиции крупного московского округа, а Грыжин нервно курит у себя на кухне и выпивает по вечерам больше, чем следует.

Начальником же Бутырки стал назначенец из ФСИНа – то ли Клюев, то ли Крюгер, то ли Иваненко, впрочем нам это уже совсем все равно, не знали мы данных товарищей и уже не узнаем, зато не все равно – кто стал заместителем нового начальника, этого-то мы как раз знаем, хотя охарактеризовать толком не можем по причине его внешней бесцветности, внутренней одномерности и моральной однозначности, проще сразу назвать фамилию, которую только такой заядлый грибник, как ты, мог сразу запомнить: Рядовкин, да…

Старший лейтенант Рядовкин получил капитана и прокуренный кабинет Грыжина, и ничего тут не скажешь, кроме не объясняющей, но примиряющей с печальной российской реальностью фразы: «Растут люди».

Помнится, Слепецкий в вашу последнюю, нет, предпоследнюю встречу рассказывал тебе о разнонаправленных властных движениях в руководстве исправительного заведения, на неопределенный срок ставшего вашим домом, – ты ничего этого не знал, и не потому, что был, как говорится, выше этого, если уж к данной системе координат прибегать – ниже, гораздо ниже, настолько ниже, что имен Баранова и Грыжина не знал, а если и знал, то путал, кто есть кто, но ежели и после побега к данной подвернувшейся под руку простейшей системе координат вернуться и вновь попробовать твое отношение к начальственным пертурбациям выразить, то – выше, намного выше, недостижимо выше. Что тебе Клюев, что тебе Крюгер, что тебе Иваненко – ты летал, витал, парил – выше, выше, еще выше, испытывая необыкновенную, необъяснимую, невозможную в твоем бедственном положении легкость бытия.

Пребывая в данном состоянии, ты ничего вокруг не замечал и не знал даже о том, что добрый туркмен, контролер Бердымухамед Бердымухамедов, спасший тебя от смерти, был выдан российскими правоохранительными органами представителям органов безопасности туркменских и увезен ими на историческую родину для неминуемой, скорее всего смертельной, расправы, – поменяли все-таки чурку на газ. Правда, спросил о нем однажды, но тебе не ответили, не имея права на подобные вопросы отвечать, тем более что ты не имел права спрашивать. Впрочем, и хорошо, что ты этого не знал, ибо помочь никому не мог, и ощущение творящейся несправедливости и собственной по отношению к ней беспомощности умалило бы, а то и разрушило сладостную атмосферу, в которой ты в те дни пребывал, можно сказать летал – все выше, выше.

Но чему же ты так радовался в своей одиночной камере, которая, кстати, была не одиночной, а двухместной, но вследствие особого положения к тебе никого не подселяли? А радовался ты тому, что вызрело в тебе и родилось в незабываемые три дня и три ночи побега, но на ином, более высоком, может быть самом высоком уровне – знанию, сделавшемуся убеждением.

Убеждением, да…

Несомненно, убеждение должно приносить человеку твердость, как холод приносит его воску, а огонь глине, но, несомненно же, человеческая субстанция гораздо более сложна и непредсказуема, и хотя изначально человек был сделан из той же глины, в результате беспрерывной эволюции он развился до невозможности, до полной, так сказать, противоположности. Все в нем теперь не так – не благодаря, а вопреки – вопреки законам божьим и законам природы, это очевидно и несомненно, как очевидно и несомненно лично для меня то, что мой герой – человек не совсем обычный, особенный, в чем-то совершенно отдельный, можно сказать – с изюминкой, а называя вещи своими именами, с придурью. Я не утрирую, а говорю, как есть: находясь накануне суда в одиночке, ты не мерил ее угрюмыми шагами, что положено делать классическому затворнику узилища, а ходил легко, пританцовывая и время от времени даже пел, да-да – пел! Радость родившегося убеждения ты ощущал физически: время от времени и довольно часто где-то в глубине груди закипала вдруг кровь, поднимая вверх пузырьки неизвестного науке веселящего газа, следом поднимая и тебя, и ты вскакивал со шконки, делал шаг, напоминавший прыжок молодого козленка, и пел – не имея ни слуха, ни голоса, компенсируя эти простительные недостатки торжественной громкостью и радостным напором:

Я люблю тебя, жизнь! Я люблю тебя снова и снова!

Вот так: снова и снова люблю…

И если кто-то в этот момент заглядывал в глазок твоей камеры, то нередко приставлял палец к виску и крутил им туда-сюда, оценивая твое состояние, вот я и говорю – с придурью товарищ.

Но будем же, наконец, серьезны, попытаемся, наконец, понять, что же это за убеждение такое, дающее человеку не твердость и упертость, но легкость на грани с невесомостью?

Пустившись в бега помимо своей воли и оказавшись на воле, неожиданно для себя ты обрел свободу, и, уложившаяся в три дня и три ночи, она оказалась так велика и значительна, что в сравнении с ней вся прожитая жизнь виделась теперь маленькой и бессмысленной. И школа, и институт, и армия, и семья, и работа – вся твоя так называемая сознательная жизнь, сорок с небольшим лет, скукожилась до размера серенького проходного денька, а три дня свободы выросли до размеров огромной и яркой жизни.

Причем, что самое важное, она, эта новая жизнь, не кончилась, не осталась, тоскуя, за тюремными стенами, но без колебаний последовала за тобой в одиночную камеру и там пребывала.

Родившись в тебе для тебя, она могла умереть уже только с тобой.

Для кого свобода – принцип, для кого – состояние души, для большинства же просто слово, абстрактное понятие, – для нашего героя она являлась теперь направлением движения и выражалась физически и даже графически – вперед и вверх, не перпендикулярно, правда, но под очень высоким, градусов в шестьдесят, углом. Вектор этого находящегося внутри него движения время от времени напоминал о себе во время задумчивых прогулок по диагонали камеры – Евгений Алексеевич Золоторотов вдруг останавливался, замирая, и тут же начинал тянуться вперед и вверх, вперед и вверх.

Как будто собирался взлететь.

Тебя самого это удивляло и даже смущало.

Теперь ты не просто знал, что Бог – есть, где-то там, нисходящий с божеских высот по прихоти своей к человеку от случая к случаю, но был убежден, что Бог с тобой всегда и всюду, в каждое мгновение напоминая о себе и – подсказывая.

Подсказки – это старое, доброе, из школьного детства слово, слово-друг, слово-помощник вернулось в твой внутренний лексикон, удивляя и радуя.

Подсказки.

Они не звучали, они – были, были с тобой в каждый день и час свободы тех бесконечно огромных трех дней, поддерживая при каждом шаге, не давая окончательно упасть, помогая, спасая.

Когда на страшном ночном кладбище ты убегал от страшного белого негра с бейсбольной битой в руках и казалось – уже не убежать, подсказка явилась в виде корня березы, о который ты споткнулся и упал на темную до черноты землю, и, одетый во все черное, слился по цвету почти до невидимости, если не считать белеющей макушки, а когда русский негр стал молотить по земле своей убийственной дубиной по земле, чтобы попасть по тебе, подсказкой стал Большой атеистический словарь черного цвета, накрывшись которым, как крышей домика, ты не только замаскировал макушку, но и защитил себя от случайного попадания.

Но, что важно, это не был пресловутый внутренний голос, буквально изводивший тебя в прежней жизни, особенно в самые первые три дня и три ночи, когда ты бесславно сражался за други своя: никакого голоса теперь не было – ни внутреннего, ни внешнего, подсказки приходили и уходили, освобождая место приходящим на смену.

Подсказкой была тишина, когда ты лежал на снегу, раскинувшись, только что убежав от полусумасшедшего с пистолетом в руке прапорщика Лёхи: «Лежи и не двигайся», подсказкой же был городской шум, когда ты сидел в маршрутке в одном ботинке: «Сиди и не рыпайся».

И Перегудова Антонина Алексеевна, которую никогда не забудешь, и семья Куставиновых, и все, кто встретился тебе на твоем извилистом пути беглого зэка, включая даже чёрта Голохвостова, – все это были подсказки!

Я же говорю – их было много, очень много, без счета, я привел здесь только те, которые сходу вспомнились, но далеко не все из них имели, так сказать, прикладной характер, помогая дальше бежать – были совершенно, на первый взгляд, бесполезные, бессмысленные, лишние, но только на первый взгляд и не для тебя.

На Калининском, то есть, тьфу, на Новом Арбате, недалеко от Ленинки и потрясшего тебя своим внезапным появлением, да нет, не появлением – явлением – Достоевского, висело на столбе приклеенное наскоро объявление о концерте в ДК «Меридиан» исполнительницы «старинных романсов и песен Евгении Смольяниновой». Плакатик был так себе, и фотография певицы размытая, серая, но ты стоял перед ним, как набожная крестьянка перед иконой, спустившейся в ее хлев прямо с небес, – глазам своим не веря и радуясь, ведь это была та самая певица, имя и фамилию которой ты вспоминал в общей и никак не мог вспомнить, – с высоким и нежным, ни на чей не похожим голосом, – это она исполняла романс, который заканчивается словами: «И в небесах я вижу Бога», – это ей подражал Сокрушилин, спев тебе его на прощание, покрасовавшись перед тобой и собой.

То была подсказка – всем подсказкам подсказка, перед нею даже словно с луны свалившийся огромный каменный Достоевский как бы уменьшился (хотя, конечно, не уменьшился), и, глядя на тот жалкий плакатик с вписанным от руки днем и часом выступления, ты отошел на шаг и тихо сказал непонятно кому: «Спасибо».

Хотя понятно кому.

Ему – Богу, твоему богу, который был теперь всегда с тобой.

2

Но что же это за Бог такой, надо бы нам с ним, с твоим богом разобраться. Мы не оговорились – именно с твоим, но не в том смысле, что ты позиционировал его как своего, Евгения Алексеевича Золоторотова, личного, частного, только тебе принадлежащего Бога, а в том, как ты его видел, точнее не видел, а чувствовал, понимал, знал.

Так вот: твой Бог был умный, тонкий, предупредительный, не побоюсь этого слова, деликатный. Он общался с тобой не в приказной форме (хотя казалось бы), но в форме безмолвной, терпеливой беседы, в виде тихого, немного ироничного, не вербализированного конечно же общения, обращаясь к тебе вежливо-предупредительно, исключительно в сослагательном наклонении, и если попытаться выразить это словами, то получится примерно так: «А не угодно ли вам, уважаемый Евгений Алексеевич, поступить так-то и так-то?», «А не будете ли вы против сделать то-то и то-то?», «А не кажется ли вам, что это было бы лишним?» Да-да, именно так он с тобой общался, ни разу не напомнив о собственном могуществе, видимо, так до тебя быстрей доходило, и ты поступал, как должно было в той или иной ситуации поступить.

И еще, главное – твой бог был интеллигентным.

Вот так – интеллигентный Бог, ах, боже мой, разве может такое быть?

Выходит – может.

Его бесчисленные помогавшие тебе, нередко спасавшие подсказки шли не с задней парты, за которой сидел школьный приятель, такой же, как ты, нетвердый троечник, и не от влюбленной в тебя очкастой отличницы с первого ряда, а прямо от учительского стола, за которым находился Он – добрый, терпеливый, все знающий, все понимающий.

Ты не задумывался о том, распространяется ли власть такого Бога на тех, кто был повинен в твоих бедах: на Сокрушилина, Дудкину и тем более на Наума, тебя не интересовала его власть не только над другими, но даже и над собой, тебе была важней твоя личная с ним связь и через него связь с людьми духовно и душевно тебе близкими – знакомыми, такими, как слепые старики и их зрячие дети, и недосягаемо-незнакомыми, как певица Евгения Смольянинова, которая, когда пела «И в небесах я вижу Бога», без сомнения, – видела, иначе не могла бы так петь.

И хотя ты, разумеется, не видел, даже краешком глаза не видел, – ни на мгновение не переставал ощущать свою с Ним связь, в результате чего количество полученных тобой подсказок неизбежно перешло в качество твоего убеждения.

И еще одно замечание, одна деталь, которая по ходу рассказа вдруг вспомнилась: если сравнить тот нервный нетерпеливый и насмешливый внутренний голос, который изводил тебя и заводил в такие дебри, что просто ужас, с этим внешним – безмолвным, добрым, тактичным, – то это небо и земля, просто небо и земля! Помнится, ты спорил с внутренним голосом, не соглашался, поступал по-своему, и выходило плохо, а если соглашался – еще хуже, поступать же в соответствии с подсказками было легко и приятно, и все в результате получалось так, как нужно – хорошо все получалось.

Было хорошо, а будет еще лучше, ты это не просто теперь знал, но был в этом опять же убежден, раз распевал в тюремной камере накануне скорого неправедного суда над собой самую жизнеутверждающую песню на свете «Я люблю тебя, жизнь».

Набравшись наглости, я бы сравнил тебя тогдашнего с первыми христианами, радостно распевающими псалмы под рычание подступающих диких зверей, с той лишь разницей, что первые христиане представляются нам исключительно героически, а ты, по времени один из последних в моем понимании искренне уверовавших, увиденный в глазок камеры, воспринимался скорей комически.

Мы не видим себя со стороны, а если и видим, то искаженно, и чем больше смотрим, тем, согласно закону великого австрийского математика, фамилию которого я никогда уже не вспомню, сильней искажение. И это тоже раньше было твоим, вместе с занудно бубнящим внутренним голосом, наваждением – желание видеть себя со стороны, что выражало внутреннюю несвободу, теперь же тебя совершенно не интересовал взгляд на себя со стороны, даже если при этом крутят у виска пальцем: «Ну и пусть смотрят, ну и пусть крутят, а я люблю тебя, жизнь, и буду любить снова и снова!»

Однако на что же ты надеялся, на что рассчитывал в своем безвыходном положении, неужели на чудо?

Ну а на что еще, ведь где Бог, там и чудо, хотя само слово чудо не из твоего лексикона – не надеялся и тем более не рассчитывал, а был опять же убежден. И совсем не задумывался о том, станет ли твой интеллигентный бог «творяй чудеса», как учитель химии показывает на уроке фокус с бертолетовой солью, когда та начинает вдруг искриться и трещать, доказывая тем самым силу знания и еще выше поднимая свой учительский авторитет, – захочет ли он такими вещами заниматься?

Да и сможет ли?

И что в твоем положении могло считаться чудом?

Что Дудкина попадется на очередной взятке и ее отстранят от дел?

А Сокрушилина переведут из исполняющего обязанности Генерального прокурора в подозреваемого в совершении особо тяжких преступлений?

А Наума завалит нанятый одним из его бесчисленных врагов меткий киллер?

А Дед – не знаю, что Дед…

Но если бы ты даже втайне от себя представил нечто подобное, то уже я бы повертел пальцем у виска и перестал думать о тебе как о своем герое.

Нет, конечно…

Чудо в твоем представлении было таким же деликатным, как и твой бог. Помнится, известный нам епископ Иоанн (Недотрогов) говорил, цитируя кого-то из еще больших, чем даже он сам, религиозных авторитетов, что чудо – это явление, нарушающее законы природы. Раз такие люди говорят, значит так оно и есть, но твое гипотетическое чудо никаких законов не нарушало и нарушить не могло, потому что вытекало из самой жизни, было таким же естественным, как жизнь.

И потом, да и не потом – это главное, самое главное условие чуда – оно обязательно должно быть добрым.

Ну, знаете, как добро побеждает зло…

Да, я понимаю, это звучит как насмешка, однако в конце концов все так и происходит: побеждает – незаметно, тихо, без шумовых и световых эффектов, и без объявления своей победы, – просто побеждает, и всё.

…А что если Дудкиной как женщине станет однажды невыносимо стыдно за содеянное и она придет к Кульману и выложит ему все, как на духу, и он опубликует в «Демократическом наблюдателе» «Исповедь следователя», а Сокрушилин во время прямого эфира на телевидении рванет рубаху на груди и воскликнет: «Сволочь я и свинья, и скотина в придачу», а Наум уедет на свою историческую родину и не будет больше здесь воду мутить, а Дед добровольно откажется от власти, потому что устал…

Но и такие, и еще более чудесные варианты ты не проигрывал в радостно-возбужденном мозгу. Не знаю как, почему, но ты был уверен, что никакого суда над тобой не будет, по какой-то причине он не состоится, и даже немного жалел об этом, потому что только там, на суде, мог задать Сокрушилину сокрушительный вопрос, отвечая на который, тот не решился бы соврать. Глядя ему прямо в глаза, ты бы спросил: «Помните, когда вы пели в прокуратуре романс на стихотворение Лермонтова “Когда волнуется желтеющая нива”, на словах “И в небесах я вижу Бога”, вы так посмотрели вверх, что я подумал… Скажите, вы действительно Его там видели?»

И вот: если чудо это не то, на что мы рассчитываем, а то, чего в глубине души, даже иногда втайне от себя, желаем, что нам по-настоящему нужно, оно в конце концов случилось – суд был, суд состоялся, и ты задал Сокрушилину сокрушительный вопрос.

И. о. генерального прокурора удивленно на тебя посмотрел, облизал розовые губы, обвел внимательным взглядом судью и адвоката и ответил громко, отчетливо, ответственно:

– Ну разумеется, видел… Я его почти каждый день вижу. Вот и сегодня, когда галстук завязывал.

Видимо, почувствовав некоторое недоверие, потому как, с одной стороны, не верить нельзя, ибо сказал это не кто-нибудь, а исполняющий обязанности Генерального прокурора, а с другой – речь идет тоже не о ком-нибудь, а о Боге, все, кто это услышал – замерли и напряглись.

Хотя, быть может, робкое это недоверие рождала приставка и. о.?

«Что, если Сокрушилин видел не самого Бога, а и. о.?», – вероятно, такой вопрос родился в смятенном сознании членов суда и, без сомнения, этого смятения бы не было, если бы не было у занимаемой Сокрушилиным высокой должности обидной и неблагозвучной приставки. И, видимо почувствовав это, Александр Иванович остановил покровительственный взгляд на судье, вперившейся в него преданным взглядом, подавшейся к нему всей бабьей тушей, больше других не понимавшей – шутит Сокрушилин или говорит серьезно, – и властно, зычно спросил:

– Не верите? Так я перекреститься могу. – И перекрестился, и, переведя победный взгляд на тебя, закончил: – А когда совершится справедливый суд и будет объявлен справедливый приговор, я пойду в церковь и поставлю свечку!

(Ну зачем он про свечку сказал, зачем?!)

Выдержав последнюю паузу, Сокрушилин сел, горделиво откинув голову, выставив вперед подбородок и выпятив нижнюю губу.

С того дня, когда ты встретился с ним впервые, он очень изменился: увеличился в размерах и весе, налился животной силой, которую давала ему власть. И второй подбородок появился, и большой тугой живот, но главное, взгляд – взгляд стал совсем другим, как будто глаза вынули и заменили – были человечьи, стали свинячьи.

Известно, всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно; Сокрушилин не обладал абсолютной властью, к тому же был и. о., но развращен был уже полностью, абсолютно, видимо микрофлора российской власти такая плодовитая, что стоит ее на человека посеять, и вот он уже готов.

Глядя на него, ты успел это тогда отметить, а увидев свиное рыло, забыл о свечке, и стало легче.

Но тут же снова вспомнил.

Свечка.

С нее все началось и ею же кончалось.

Сразу после вынесения приговора (если кто забыл – двадцать один год строгого режима) из двухместной одиночки, номер которой как-то не запомнился, тебя перевели в общую сорок четвертую, войдя в которую, ты получил прицельный и страшный удар ногой в пах и, потеряв сознание, был избит и изнасилован.

Нет, не могу, не хочу, не желаю спускаться в твой ад, дайте еще немного побыть с тобой в раю – в двухместной одиночке с незапомнившимся номером, где так хорошо леталось!

…Полетав, ты останавливался и вновь замирал, словно ощутив в себе нечто новое и очень ценное – крупицу душевного золота, которой там раньше не было, и, чтобы не выронить ее и не потерять на грязном полу камеры, садился осторожно на шконку и сидел тихо и неподвижно, удивленно и радостно вслушиваясь в себя.

Что-то торжественное и прекрасное там происходило, и ты знал что.

Точнее – кто…

Женщина, которую ты прогнал, чтобы ее спасти, и которая не хотела уходить, чтобы спасти тебя – она ушла тогда, но теперь вернулась и уже не уходила.

Ты не видел в те моменты глаз Галины Глебовны, не слышал ее голоса, не обонял ее запах, но точно знал, что это она здесь, рядом.

Взлетал один, а приземлялись вдвоем.

Любовь – чувство физическое, что поделаешь, – любовь чувство физическое, всемирной организацией здравоохранения объявленное психическим расстройством, но, согласитесь, это ничего не меняет – любовь остается любовью.

Грешным делом я иногда думаю, что, может быть, не то знание, перешедшее в убеждение, на которое я столько слов потратил, а это чувство присутствия любимого человека, обозначить которое хватило двух абзацев, стало причиной всех произошедших перемен – но, надеюсь, это не так уж и страшно, потому что и там любовь, и тут, нет, не знаю, честное слово, – не знаю и уже не узнаю, потому что не имею больше права прохлаждаться в чужом раю, пора возвращаться в наш общий ад.

3

Войдя в сорок четвертую, ты с ходу получил прицельный удар ногой в пах, был избит до потери сознания и изнасилован, после чего тебя закатили брезгливо ногами под крайнюю у параши шконку, под которой ты провел уже в качестве опущенного следующие девять календарных дней. Впрочем, ты не знал, сколько времени прошло, время для тебя теперь не существовало, как не существует оно для умерших.

Кончается жизнь – кончается время.

Помнится, в начале твоего заключения ты хотел жить, но не быть, а тут получил обратное – ты был: числился, значился, отмечался, но – не жил, от жизни тебе остались две ее малоприятные последние составляющие – боль и страх.

Говорят, ко всему можно привыкнуть, нет, братцы, не ко всему!

Невозможно привыкнуть к страху, который живет в тебе своей отдельной жизнью, беспрерывно растет, раздувается, кончаясь взрывом ужаса, чтобы тут же вновь начать изводить; невозможно привыкнуть и к боли, которую приносят регулярные побои, потому как каждые новые побои больней предыдущих – это очень больно, когда по больному бьют.

А били тебя по много раз на день – пиная, походя, и специально выволакивая, и ставя к стенке, и расстреливая кулаками и пинками.

Время от времени сокамерники устраивали над тобой потешный суд, в котором, как в настоящем, были судьи, охранники и, конечно, зрители.

Зэки ненавидели и презирали прокуроров, судей, адвокатов и, изображая их, вкладывали в «образ» всю свою ненависть и презрение, которые тут же изливались на тебя. Они не были и не могли быть на твоем закрытом суде, но сходство бросалось в глаза, видимо суды, на которых судили их, были такими же неправедными и все наши судьи, прокуроры и адвокаты имеют одно малоприятное лицо.

Били в процессе «процесса», били и после него.

«Признание – мать доказательств», – откуда-то они знали эту дьявольскую формулировку Вышинского, впрочем понятно откуда: от зэков, хвативших лиха сталинских посадок, – подобные знания на зоне передаются из поколения в поколение.

Ты помнил из прочитанного о ГУЛАГе, что там ничего нельзя было подписывать, и это был единственный шанс уцелеть.

Ты – «подписывал».

(Чёрт, опять приходится пользоваться кавычками!)

«Не верь, не бойся, не проси!» – эти великие зэковские заповеди, известные в России каждому интеллигентному человеку, оказались для тебя неподъемными.

(Нет, я не обвиняю и не осуждаю, просто констатирую факт.)

Верил, что не будут бить, просил, чтобы не били, и – боялся, боялся, боялся.

Впрочем, это было вначале, в первые три дня и три ночи ада, на четвертый ты забыл все прочитанное и послушно соглашался со всем, в чем тебя обвиняли.

– Девочек насиловал?

– Да.

– Не «да», а «насиловал»!

– Насиловал.

– Мальчиков насиловал?

– Да, то есть насиловал, насиловал…

– Бабушек насиловал?

Зэки, опытные поневоле психологи, с первого взгляда отличавшие виновного от невиновного, ни одного мгновения не верили, что ты мог кого-то изнасиловать, но ты был назначен исполнять роль виновного – и в настоящем суде, и в потешном, – и теперь должен был доиграть эту роль до конца.

Невозможно заставить себя поверить, но можно сделать вид, что веришь. Зэки – прекрасные поневоле артисты, что-что, а делать вид они умеют. И не просто делать вид, а, как артисты, получать от этого удовольствие.

По законам зоны всякого, кто осужден по твоей статье, следовало, во-первых, опустить, во-вторых – сделать его жизнь невыносимой, и в-третьих – убить, однако строгость законов не только государственных, но и зэковских у нас компенсируется необязательностью их исполнения. С нескрываемой ностальгией сокамерники вспоминали времена, когда деньги не играли той роли, какую они стали играть сейчас. Имея деньги, самый последний маньяк и насильник может откупиться от грозящих ему кар и жить в заключении вполне сносно, но за тобой денег уже не было – Гера уехал из России в неизвестном направлении.

Казалось, ты остался один на один с безжалостными зэковскими законами, но и тут все было не так просто. Зэковская власть над тобой незримо связана с властью, тебя осудившей, они, по сути, заодно. Твоя жизнь здесь была уже никому не нужна, но так же не нужна здесь и твоя смерть. Где-нибудь там, в другом месте – на этапе, на зоне, но не здесь.

«Мучать, но не замучать, бить, но не забить» – такого приказа никто не отдавал, но и без приказа это всем было понятно.

Ты не различал сокамерников по именам и лицам, ты узнавал их по ударам – по силе, изощренности и ненависти к тебе, власти, жизни, и с каждым ударом все глубже сваливался в пропасть между бытием и небытием, где не было уже твоего цельного сознания, а лишь его осколки. Расколотое надвое при первом ударе, оно продолжало раскалываться на все более мелкие фрагменты, превращаясь в колючее крошево.

К концу, к девятому дню, в твоем внутреннем лексиконе не осталось целых слов, за исключением одного. Усилием воли ты пытался склеить их, но получалась жутковатая бессмыслица: страбоплох, черночерн, конемерть – они рождались, как кровавые пузыри на губах, и, лопаясь, умирали, не нужные, не имеющие смысла, ничего не объясняющие, ничем тебе не помогающие.

Лежащего под шконкой на холодном полу в темноте, тесноте, обиде, я бы позволил себе сравнить тебя с червяком, перерезанным пополам штыковой лопатой и выброшенным вместе с комьями твердой земли на сухой горячий асфальт.

Ты не мог лежать неподвижно из-за побоев, но при этом не должен был шевелиться, от боли хотелось кричать, но ты не имел права и шептать.

Боль и страх заменили все прежние чувства, изгнав тебя из тебя без остатка.

Девять дней одного – одна тысяча девятьсот девяносто восьмого – года под шконкой сорок четвертой камеры Бутырской тюрьмы лежала тварь дрожащая, не имевшая права ни на что, и это был ты, Золоторотов.

Но, постой, что за слово сохранилось в твоей памяти в целости и сохранности, за которое твое раздробленное, раскрошенное, размозженное сознание хваталось как утопающий хватается за соломинку?

Неужели – Бог?

Ну что вы – ты забыл это слово едва ли не сразу, оно вылетело из тебя с первым страшным ударом, нет, слово было простое, можно сказать простейшее, детское, самое детское, первое и, получается, последнее – мама.

Но опять – ты не вспоминал свою маму, не представлял ее, не общался с ней мысленно, хотя, когда произносил это слово про себя, наверное, ее имел в виду.

Слово – само слово, один лишь факт его существования в те страшные дни значило для тебя больше, чем факт существования твоей родной матери – Анны Андреевны Твёрдохлебовой.

Мама – это было слово-пароль, пропускающее обратно в жизнь, слово – единственная защита, слово – последняя надежда.

Ночью девятого дня ты выбрался осторожно из своей норы, как мог бесшумно подобрался к параше, кроваво помочился, промыл над раковиной слипшиеся от кровоподтеков глаза, прополоскал рот, напился и, вернувшись к себе, сидя на полу, стал есть перловку, преодолевая боль и отвращение, отламывая и засовывая ее холодные несъедобные куски в рот. Есть совсем не хотелось – однажды, так же, ночью, ты выбросил кашу в очко параши, но кто-то увидел, и утром последовало наказание: «за перевод продукта»: тебя сунули головой в «место для оправки», заткнув предварительно дырку тряпкой и спустив воду, и держали там, пока не перестал дергаться.

Рядом валялся грязный обрывок газеты.

Запихивая куски каши, как куски асфальта, в рот, давясь и боясь закашляться, ты смотрел на него бессмысленным взглядом, но постепенно глаза стали различать буквы: э… а… о… ы… и складывать их в слова: «По… э… ма… о… сы… не…»

Не то чтобы тебя это заинтересовало, удивило, или, тем более, обрадовало, просто включился остановившийся, но не сломавшийся внутренний механизм человека читающего.

(Чукча не писатель, чукча – читатель, помнишь?)

Взяв газетный обрывок в дрожащие руки, приблизив его к слепнущим глазам, ты стал читать текст поэмы – вначале, как первоклашка, по слогам, удивляясь и радуясь тому, что бессмысленные слоги складываются в слова, втягиваясь в свое самое любимое занятие на свете – чтение:

Был у одной матери Один нелюбимый сын, Хотя она его и любила, Ведь был у нее он один.

Ты читал «Поэму о сыне» долго, то и дело теряя смысл и возвращаясь к началу, так как слова складывались в повествование трудней, чем слоги в слова, и никак не мог понять, о какой матери идет речь, чего она от своего сына хочет, в чем его обвиняет и почему она его так не любит, пока не дочитал до конца и не прочитал подпись: Анна Твёрдохлебова.

Мама…

В камере, номер которой не помню, в которой так счастливо летал, была книжка, оставленная предыдущим сидельцем – тонкая, тоньше ученической тетради, затертая, без обложки детская книжка, и, конечно, ты ее прочитал, а прочитав, отбросил в недоуменном раздражении. Это была сказка братьев Гримм «Счастливчик Ганс» – тебя обрадовало название, ты ведь тоже считал себя тогда счастливчиком. В ней рассказывалось о работящем, но придурковатом парне, которому за его семилетний труд хозяин дал в награду «кусочек золота величиной с лошадиную голову», и по пути домой, к матери, чтобы было легче идти, он выменял его на лошадь, лошадь на корову, корову на свинью, свинью на гуся, гуся на точильный камень, который бросил, не доходя до дома. К матери Ганс пришел с пустыми руками, не видя в том никакой беды. Сказка вызвала раздражение своей, как тебе показалось, бессмысленностью и отсутствием доброты, на которую братья Гримм не были щедры. Помнится, ты подумал, что надзиратели специально оставили здесь эту сказку для тех, кто так же, как счастливчик Ганс, все по своей дурости потерял, и даже отбросил книжку, чтобы больше к ней не притронуться. Но сказка не забылась – запомнилась, и теперь, прочтя поэму твоей матери о тебе, ты вдруг ее вспомнил.

У Ганса ничего не было, но у него осталась мать. Она не прогнала своего непутевого сына, не упрекнула даже, а твоя – отреклась.

Мать, мама…

И последнее твое слово, слово-соломинка утопающего было отнято у тебя навсегда, оно умерло, утонуло, и ничто уже не удерживало тебя на плаву.

Торопливо глянув по сторонам, ты поискал то, чем мог бы, наконец, поставить в своей жизни точку, и вдруг наткнулся на стоящие рядом здоровенные ноги в фасонисто-остроносых, словно созданных для убийства, туфлях без шнурков.

Ты знал их, помнил по первому удару.

– Сидит – читает, – язвительно и раздраженно проговорил их обладатель.

Сокамерники не стали дожидаться утра, чтобы судить тебя за очередное преступление – настолько возмутило их то, что ты сидел и читал. Девять дней и ночей, не покладая рук и ног, они превращали тебя из человека в животное, насекомое, раздавленного червяка, а ты, как человек, сидел и читал.

Эту фразу на разные лады, но с предельным возмущением тогда повторил каждый:

– Сидит – читает!

– Сидит – читает!!

– Сидит – читает!!!

Первым их произнес тот, кто нанес тебе первый удар, ударив ногой в пах, – с него все началось и им же кончилось, – он вновь ударил тебя ботинком-веретеном, но не в пах, а в грудь, в грудину, в самое сердце, – ты опрокинулся навзничь, мгновенно погрузившись в темноту, но тут же вскочил и, не выпуская из рук газетный клок, побежал.

Но куда ты мог убежать?

Они схватили тебя, опрокинули на пол, пригвоздили к нему кулаками и коленями, и забили в рот «Поэму о сыне» по самую глотку, чтобы ты проглотил все буквы, слоги и слова и забыл их уже навсегда. Они тогда по-настоящему разозлились и могли бы, наверное, тебя убить, но, когда, казалось, уже всё, в тебе проявились вдруг самые последние силы, оказавшиеся такими, что ты вскочил на ноги, скидывая с себя врагов, и, кинувшись к двери, ударился об нее, сполз на колени и, подняв кверху руки и задрав голову, закричал, фонтанируя газетными обрывками, произнося уцелевшую в твоем сознании букву алфавита – первую, а для тебя и последнюю:

– А-а-а-а-а-а-а-а!!!

Крик был такой, какого никто не слышал ни в сорок четвертой камере, ни в соседних. Он испугал твоих мучителей и остановил их, а обитателей соседних заставил вскочить со шконок и заколотить в двери, торопя надзирателя, который уже поднялся из-за своего стола и, матерясь, семенил по коридору.

Одни подумали тогда, что ты сошел с ума, другие, что умираешь, но это было ни то ни другое – ты просто начал свой разговор с Богом.

Тот полный отчаяния крик я могу сравнить с криком же, который слышал в своей жизни дважды, правда то не люди кричали – звери.

Есть такое выражение: «Лучше бы я этого не видел», – когда его произносят, почти никогда не шутят, а если и шутят, то с горечью во взгляде. Так вот: лучше бы я этого не слышал, и я совсем не шучу.

Первый раз в детстве: мужик вел теленка, крепкого бодрого бычка. В одной руке мужика был конец веревки, завязанной на шее бычка, в другой топор. Они каждое утро ходили мимо нашего интерната на луг, где он, привязанный к железному штырю, пасся. Время от времени мужик переставлял штырь – вытаскивал его, и забивал обухом топора там, где росло больше травы. Я любил наблюдать за ними, их отношения были основаны на доверии: бычок всегда шел рядом, был совсем ручной, домашний, по своему характеру больше похожий на собаку – большую добрую собаку, белую с черным пятном на боку. Внезапно мужик остановился, схватил топорище двумя руками и резко из-за плеча ударил бычка обухом в лоб. Тот качнулся, замер, вытянул шею кверху, выкатил мутновато-лиловые глаза и…

Тут нужно написать единственно возможное слово – замычал, потому что единственно возможный коровий язык – мычание, но не мычал он, братцы, не мычал – кричал!

Как же он кричал…

Мне было лет десять, я слег в тот день с температурой сорок и пролежал в жару и бреду трое суток, и никому не рассказал об увиденном. Точней, об услышанном.

Второй подобный крик, который лучше бы никогда не слышать, я услышал уже совсем взрослым, лет десять назад, на охоте. Кричал заяц, которого прямо на меня выгнали гончаки. Снег тогда в октябре лег, но скоро сошел, заяц успел перелинять и остался белым на черной земле. Слева была вода и справа вода, ему некуда было больше бежать, и увидев меня, стоящего прямо напротив с ружьем наперевес, он остановился, вскинул мордочку кверху и закричал.

Я выстрелил и убил его.

На привале я напился.

Мужики понимали меня и то и дело мне подливали, хотя водка была тогда в дефиците.

«Не дай бог мне услышать кричащего зайца», – с сочувствием сказал один. Год я не брал в руки ружье, а на зайцев с тех пор не охочусь, но я сейчас не об этом. Они – и бычок тот, и зайчишка, они не просто кричали, они кричали – туда, вверх, в небо. Какому богу они высказывали свое единственное и последнее негодование – коровьему, заячьему, может общему – животному?

«Всякое дыхание да хвалит Господа» – всякое, пока стальным обухом в лоб не получит или кипящей дробью в мордочку.

Но до какого бога пытался тогда докричаться ты, к кому обращался?

Не к тому, с кем так мило общался в двухместной одиночке – умному, тактичному, предупредительному, одним словом – интеллигентному, а к другому – новому, неумолимому, жестокому, дикому – именно с ним тебе предстояло теперь и жить, и быть…

Но что же ты ему кричал тогда, что означал твой крик?

То же, думаю, что кричали и бычок мой, и зайчишка.

В переводе с русского крика на русский литературный, ты обращался к своему богу со следующими главными и горькими упреками:

– Кто, если не Ты!!! Я знаю – это Ты. Ты! Ты! Ты! Зачем ты меня мучаешь? Что Тебе от меня нужно? Что?!

4

В ночь перед этапом тебе приснился сон, он вспомнился потом в автозаке. Этапируемых было несколько десятков человек, которых везли на большой скорости по утренней пустынной Москве в колонне из четырех машин. В три первых осужденных набили, как селедку в бочки, а в последнем, четвертом, как король на именинах, сидел на холодной железной лавке ты – под пристальным и испуганным взглядом солдатика-первогодка. «Особо опасен, склонен к побегу» – было написано в твоих сопроводительных документах, но не только этим объяснялись подобные, с позволения сказать, почести. Еще в сорок четвертой ты слышал, как про тебя говорили, останавливая особо усердствовавших в избиениях: «Хватит, его на этапе задушат». Неизвестно, кому и кем была спущена подобная установка, да и была ли она, но и в тюремной больничке, где ты пробыл несколько последних дней, ее все знали.

«Его на этапе задушат».

Ты слышал эту фразу, негромко произнесенную за спиной, но чаще видел в глазах, мельком на тебя глядевших. Взгляд был всегда брезгливый и сочувственный, как будто ты был уже не человек, а труп. Разве что один этот солдатик, худой и синий, как советский цыпленок, этого не знал и потому, глядя на тебя неотрывно и напряженно, держал одеревеневший палец на спусковом крючке автомата, почти как товарищ Нетте, помните – пароход и человек…

Не желая быть задушенным, ты не боялся смерти.

Раньше ты ее боялся – панически, физиологически, как всякий нормальный человек, к тому же твоя любимая песня называлась «Я люблю тебя, жизнь».

Так что же, получается, ты ее разлюбил?

Разлюбил, да, в сорок четвертой разлюбил, однако и там, лежа под шконкой, боясь не только тычка ногой, но и любого в свой адрес слова, от которого вздрагивал, как от удара током, ты все еще боялся смерти. При мысли о ней, не просто неминуемой, но близкой и отвратительной, на теле выступал липкий и противный, пахнущий мочой пот.

А в ночь перед этапом, перед самым пробуждением, тебе приснился сон, неожиданно заставивший проститься с этим страхом.

Приснилась мама.

Вы ехали в электричке, в совершенно пустом вагоне, сидя напротив друг друга прямо и неподвижно на жестких деревянных сиденьях. Мама была молодая и красивая, какой ты никогда ее не видел и, скорее всего, какой никогда не была, но это была она.

Она смотрела на тебя прямо и отрешенно, как на чужого, зная точно, что ты ее сын, и, заговорив вдруг не своим, как будто спрятанным в глубине груди густым голосом, спросила:

– Щар хыныр ыхр?

И, помолчав, повторила вопрос, немного его переиначив:

– Ыхр хыныр щар?

Я не могу точно сказать, что именно эти слова ты слышал во сне, скорее всего они отличались, и, может быть, сильно отличались от тех, которые здесь записаны, несомненно и важно другое – то был язык, который тайно от всех существует, на нем разговаривает теперь твоя мама, и ты его понимаешь.

Она спрашивала, зная, что в ответ скажешь, спрашивала для того только, чтобы спросить, прервав затянувшееся молчание.

«Ты выходишь на следующей?» – вот что означал ее вопрос.

Ты молча кивнул.

Она улыбнулась краешками застывших губ и, не раскрывая рта, заговорила напоследок, прощаясь и напутствуя все на том же таинственном языке.

Электричка замедлила ход, останавливаясь на пустынной станционной платформе, серой и пыльной, заросшей по краям ржавыми кустами.

Вокруг не было ни души.

Мама посмотрела на тебя сквозь грязное стекло, скосив прощальный, без сожаления, взгляд.

Поезд тронулся и увез ее, а ты остался стоять на неведомой безымянной станции, тоже не испытывая никаких чувств.

Вспомнив вдруг этот сон в автозаке, ты понял, что мама умерла, а язык, на котором она с тобой разговаривала – язык мертвых.

Ты всегда боялся умереть раньше мамы – огорчить ее своей смертью, заставить нервничать, переживать, вынудив ее присутствовать на похоронах, чего она так не любила, но, поняв из того сна, что она умерла, бояться перестал.

Между жизнью и смертью стоял теперь знак равенства, что обессмысливало и жизнь, и смерть.

5

Этап начался с рассветом и всё: «Бегом, бегом!» Если не считать автозака – ни минуты передышки, так что сердце бестолково и больно бултыхалось в груди, и вдруг голос – властный, зычный, насмешливый: «Стоять! На колени!»

Здесь, между застывших на путях грязно-коричневых и грязно-зеленых составов, была асфальтовая площадка, словно специально для этого устроенная, а может, и вправду специально.

В подобных обстоятельствах заключенных обычно сажают на землю, чтобы было удобно сверху за ними наблюдать, а им – труднее убежать, но совсем необязательно на колени, можно на корточки (опытные зэки часами могут так сидеть), а если сухо – и на задницу, но начальник конвоя зачем-то требовал, чтобы все стали на колени.

Он был похож на первый в грибном сезоне подосиновик, стоящий вызывающе и нагло на своей крепкой шершавой ноге – низкорослый, широкоплечий, плотный. Сходство с подосиновиком придавали два цвета его широкого лица и короткой шеи: внешний – красный, и внутренний – синий; когда он, натужась, кричал, потрясая взведенным «Макаровым» с указательным пальцем на спусковом крючке: «На колени! Я кому сказал – на колени! Я кому тебе сказал!» – красное замещалось тогда синим, а когда, успокаиваясь, замолкал, вновь возвращалась краснота.

К его крику тут же присоединялись собаки – худые шершавые овчарки и ротвеллеры, которые начинали истерично лаять и рваться к вам, на длинных брезентовых поводках их с трудом удерживали еще более худые солдаты-срочники.

Какая-то у них случилась накладка: то ли состав не туда подали, то ли вагонзак не прицепили, то ли еще что.

На корточках сидеть ты так и не научился, а на колени встал почти с благодарностью, отдыхая, и стоял, осторожно вытирая с лица пот и слушая, как успокаивается в груди сердце.

Старшина-срочник с плоским монгольским лицом и глазами-щелками протянул «подосиновику» сопроводительные бумаги и что-то сказал. Тот взял их, торопливо пролистнул серые казенные листы, схваченные большой канцелярской скрепкой, и тут же выкрикнул:

– Золоторотов!

– Тысяча четыреста четырнадцать! – торопливо отозвался ты, назвав свой номер, который дается на все время заключения, и глотнув от волнения густого, пахнущего железом, мазутом и углем воздуха.

– Ползи ко мне, сколопендра! – презрительно улыбаясь, предложил он.

Ты поднялся, чтобы подойти, но тот подался вдруг в твою сторону и тыча пистолетным дулом, синея, закричал:

– На колени! Я кому тебе сказал! Ползи – значит ползи! Ко мне быстро!

Вновь опустившись на колени, огибая стоящих впереди, ты неловко подобрался и встал у ног подосиновика. Он наклонился, меняя на глазах синий цвет на красный, насмешливо и изучающе заглядывая в твое лицо.

– Без вещей? Гол как сокол? Чтоб легче бежать было?

В самом деле: все твои спутники имели при себе набитые вещами и едой дорожные сумки, рюкзаки, а иные – большие полотняные наволочки, у одного тебя ничего не было. Выданную на дорогу буханку хлеба и две ржавые селедки ты оставил в автозаке.

Есть не хотелось, да и зачем еда, если сегодня умирать.

От подосиновика несло вчерашним перегаром, и сразу стало понятно, почему так охотно и ярко меняется колер его большой мятой хари – товарищ старший прапорщик пребывал в долговременном, без отрыва от службы запое, счастливо совмещая два самых любимых в жизни занятия. Одно было плохо – сегодня он еще не опохмелился.

– Ладно ключи, а тут еще писатель этот… – недовольно проговорил прапорщик.

– Какой писатель? – спросил старшина.

– Какой писатель… – Прапорщик сам не знал, какой писатель.

«Какой писатель… Везет мне на писателей», – удивленно и рассеянно подумал ты, и медленно, осторожно поднял голову к небу, которое начиналось сразу над головой прапорщика.

Оно было мрачным, тяжелым, беспросветным, складчатым, с бахромой по бокам плотных, прижатых одна к другой туч, напоминая изломанное, измятое, изжеванное в схватках ухо борца классического стиля – гигантское, напряженное, внимающее.

Сделалось вдруг тихо и тягостно, как перед грозой, даже собаки, поскулив, замолкли.

И ты понял, что наступил момент твоего разговора с Богом.

Там, в сорок четвертой, с бумажным кляпом во рту, ты наконец докричался до Него и теперь был уверен, что Он тебя слышит.

Вздохнув, ты еще раз посмотрел вверх.

Небесное ухо напряглось, готовое слушать.

И ты вдруг растерялся, замялся, испугался даже, не зная, что Ему сказать.

Но в самом деле – совсем непросто человеку некрещеному, невоцерковленному, не знающему ни одной молитвы, взять вот так и заговорить с Богом, причем не с тем прежним – мудрым, добрым и терпеливым учителем, а с этим новым – нетерпимым, яростным, безжалостным палачом, одно звериное фиолетовое бахромчатое ухо которого величиной с небо, как к нему обращаться, на ты или на вы, и какое первое слово сказать?

«Здравствуй», – с замершим сердцем проговорил ты про себя.

– Здравствуй, жопа, Новый год! – раздался вверху резкий, неприятный, искаженный помехами голос, настолько неожиданный, что ты вздрогнул.

Это говорила рация – черный пластмассовый брикет на груди начальника конвоя. Ты криво и жалко улыбнулся и, не слушая уже, что говорит в рацию прапорщик-подосиновик, продолжил свой разговор с Богом.

«Меня сегодня задушат, я умру и мне не с кем больше проститься, так вот…

Так вот: то, что Ты – есть, я знаю определенно, но не там, не на том так называемом свете, а здесь, на этом.

Я верю в Тебя именно здесь, потому что знаю, что Ты именно здесь, тому полно доказательств.

А в то, что есть какой-то тот свет, я не верю, потому что нет и не было ни одного доказательства. Сколько народу ушло – и ни один не вернулся, или хотя бы откомандирован был оттуда ненадолго, чтобы рассказать, чтобы мы поверили, – нет. Так что встречи там у нас не будет, и проститься я бы хотел здесь. Здесь и сейчас».

– Вон он небось…

– Кто?

– Писатель…

Откуда-то издали послышалось мелодичное позвякивание бутылок о бутылки, звень-звень – звук знакомый и понятный каждому нормальному мужику. Не пустых – наполненных, но не водой, молоком или квасом, те так не звенят. Так звенят, братски стукаясь друг о дружку боками, бутылки, наполненные напитками чистыми и благородными – пахнущим жареным ячменем виски, отдающим дубовой бочкой коньяком, источающей резкий тоскливый запах водкой.

Бутылки стояли тесно в большом и ярком целлофановом пакете, который нес, приближаясь, высокий стройный мужчина лет сорока пяти в белом плаще с поясом и кожаной сумкой на плече. Волосы его были белыми, как плащ, аккуратно, волосок к волоску, уложенные, и он имел такое же белое с правильными чертами лицо, на котором ярко светились большие голубые глаза алкоголика.

Глаза начкара (так еще иногда зовут начальника конвоя) блеснули ответным светом пребывающего в запое.

Алкаш алкаша – они увидели друга издалека и полюбили с первого взгляда.

Аккуратно поставив пакет на асфальт, писатель протянул прапорщику ладонь, здороваясь и представляясь.

– Сак-Саковский.

– Писатель?

– Писатель.

– Старший прапорщик Бугров, – назвался тот, пожимая руку, предварительно переложив пистолет из левой ладони в правую.

– Багров? – не расслышал белый.

– Бугров, – недовольно повторил красный.

– Почему стоим? – бодро поинтересовался писатель.

– Ключи… – загадочно и недовольно ответил старший прапорщик.

– Ключи от ада, – иронично проговорил писатель.

– Ключи от ада! Вот так сказал! Не в бровь, а в глаз! – обрадовался и возбудился вдруг прапорщик. – Вот что значит писатель!

Но писателю, кажется, не понравилась такая похвала, он нахмурился и деловито осведомился:

– Особо опасные, склонные к побегу есть?

– Есть один, – устало ответил прапорщик и указал взглядом на тебя.

«На чем мы остановились? – продолжил ты свой разговор с Богом, прерванный появлением писателя. – Да, на том, что меня сегодня задушат…

Говорят, человек один рождается и умирает один.

Но я вот что Тебе скажу: он и проживает жизнь в одиночестве.

Я по себе сужу – меня родила женщина, глядя на которую нельзя было представить, что она носила меня под сердцем. Я считал ее родной, а между тем она была мне совершенно чужой, как будто не родила, а купила. В магазине, в книжном магазине купила книгу, содержание которой знала. Книга называлась “Ребенок”. Она поставила ее на полку, на видное место, чтобы все видели и спрашивали, зная, что получат утвердительный ответ: “У тебя есть ребенок? – Да, есть, сын”. У женщины должен быть ребенок, и он (я) у нее теперь был. А нужен ли я (он) ей? Вопрос так никогда не ставился. Ей нужна была она сама в идеальном представлении о себе.

Я понятно выразился?

Жизнь, заполненная до отказа, в которой нет места жизни, я понятно выразился?

А чтобы о ней не думать, не тосковать в ее отсутствие – надо читать книги. Все равно какие – лишь бы читать. Читать, читать, читать, и за это себя уважать. Она читала, и я тоже читал вслед за ней и наперегонки, чтобы не знать, что живу бок о бок с совершенно чужим мне человеком.

Думаешь, я не понял иронии, когда Ты подбросил мне газетный клок с тем ее стихотворением? Нет, она не выжила из ума от старости, она всегда так думала и, как только появилась возможность сказать, – сказала. Она всю жизнь его сочиняла – свою жизнь и, заодно, мою.

Впрочем, она умерла.

И вот тоже – она умерла, а я не ощущаю жалости.

Разве это не доказательство, что человек живет один?

Но не будем больше о матери, поговорим о другой женщине.

Думаешь, я не понимал, кем по сути своей является женщина, которую я не без гордости называл женой?

Я вцепился в нее, как в спасательный круг, чтобы не утонуть в материнском болоте, зная, что круг этот сделан из чугунной чушки, годной только для того, чтобы отправиться с ним на дно.

И я отправился.

Я все видел, все слышал, все знал, все понимал, но при этом делал вид.

Как те четыре обезьянки…

(Четыре, чёрт, опять четыре!)

Думаешь, я не понимал, что скрывается за фразой, которую моя жена произнесла однажды во сне: “Что ты делаешь, Ахмет, со мной такое даже муж не делает?” Думаешь, я идиот?

Нет, я не идиот, но вел себя, как идиот.

Моя жена – блядь, со всей банальностью и пошлостью этого понятия, но, чтобы обмануть других, я обманывал себя.

(Ничего, что я матерюсь? Вообще-то, я не матерюсь принципиально, просто чтобы легче было меня понять.)

А знаешь, когда я понял, что Алиска – не моя дочь? Когда еще маленькая, лет пяти, в кинотеатре она отвесила мне звонкую оплеуху и на весь притихший зал произнесла: “Я тебя ненавижу”.

Я сделал вид, что ничего не понял, хотя понял все.

Надо было жить и строить семью.

И я жил, и строил, зная, что моя дочь – не моя и когда-то меня предаст.

И она предала.

И детскую площадку строил во дворе, и возился с чужими детьми, которые тоже предали меня.

Все предали.

Человек верит в то, во что его заставляют верить: заставили поверить, что я маньяк, и – поверили.

Они ведь все в конце концов поверили: и мать, и жена, и дочь.

И даже друг.

Гера играл в моей жизни роль большую, чем мать, жена и дочь вместе взятые. Я знаю, почему он мне был так нужен, почему я так за него держался. Он был мой мужской идеал, моя мужская мечта, понимаешь? Ты спросишь, зачем в таком случае я был ему нужен, почему он держался за меня, может, еще крепче, чем я за него?

Да по той же самой причине! Я тоже был для него своего рода идеалом, мечтой о несуществующем, я это понимал и, как мог, ему подыгрывал. Думаешь, мне хотелось вылезать из машины в грязь, увидев лежащего на тротуаре бомжа?

Нисколько не хотелось.

Было же видно, что это бомж, сколько их валяется на тротуарах, и прикасаться к ним нежелательно, потому что зараза и вши, но Гера хотел, чтобы я вышел, иначе это был бы не я, и я вышел, и нагнулся, и потряс за плечо, а бомж открыл глаза и сказал то, что все они в такой ситуации говорят, попросту – послал.

А Гера потом пошутил: “Ты думал, у него чумка?” Удачно пошутил. Ему нравилось быть в моих глазах тем, кем он на самом деле не был.

Как, впрочем, и я.

Мы не дружили, мы играли в дружбу. Мы жили одной жизнью, старательно изображая другую, а рождены, теперь я точно знаю, для третьей, точнее для первой, одной единственной, которую нам так и не суждено прожить.

Сказать по правде, я не знаю, не встречал лично человека, проживающего, прожившего свою, именно свою жизнь.

Даже Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забуду, даже она проживает чужую жизнь, она сама мне это говорила.

Я уже не говорю обо всех этих Дудкиных, Сокрушилиных и прочих.

Слепые старики?

Слепые старики и их зрячие дети?

Галина Глебовна?

Не знаю, я их слишком мало знаю, хотя и успел полюбить.

Успел полюбить…

Но зачем Ты мне их показал, зачем познакомил с ними?

Чтобы было больней расставаться с жизнью?

Как нам в общей без конца повторяли: “Бог вас любит”, чтобы мы любили ответно.

Но скажи, как я могу Тебя после этого любить?

Измордовал, избил, измучил, изнасиловал и взамен любви требуешь?

Знаешь, кто ее требовал от своих несчастных жертв?

Тот безымянный маньяк, преступления которого на меня повесили.

Это рассказывали несчастные детки.

“Я тебя люблю”, – должны были говорить ему, когда он их истязал.

А знаешь, кто Ты, я это только сейчас понял, знаешь, кто Ты?

Ты – маньяк, и мы Тебе нужны, чтобы мучать нас. Мучать, мучать, мучать всю человеческую жизнь, а в самом ее конце наказывать мучительной смертью.

Ты – маньяк!»

XII. С отцом

1

Твои разговоры с Богом продолжились в вагонзаке или, как его еще по старой неверной памяти называют – в столыпинском вагоне, – с перерывами на погрузку, когда под дулами автоматов и под лай рвущихся на брезентовых поводках собак по списку по пять человек: «Бегом! Бегом!» вас загоняли в эту самую что ни на есть русскую тюрьму на колесах, и мы обязательно к ним, тем твоим разговорам еще вернемся, не потому, правда, что они такие уж, говоря современным языком, эксклюзивные, но потому лишь, что ты – наш герой, многое про тебя знаем, но должны знать всё.

Что же касается эксклюзивности, то о ней и речи не может быть – ни в целом, ни в частности, ибо кто из нас не разговаривал с богом, чаще всего сам того не ведая, и не в храме, а, что называется, в быту, среди массы отвлекающих моментов. Вот и ты: говорил, говорил и вдруг почувствовал, показалось, что кто-то на тебя смотрит, причем не сверху, что было бы объяснимо, а на уровне глаз, из-за спины, причем так, как смотрят, когда узнают или пытаются узнать.

Осторожно повернув голову, ты попытался зацепить взглядом того человека, но не увидел его, а обнаружил вдруг, что стоящие за твоей спиной на коленях смотрят, как и ты, в небо.

Бледные, серые, истерзанные зэковские хари за твоей спиной были обращены к небесному уху глазами, лбами, подбородками, безмолвно и страстно что-то ему втирая.

Помнится, когда-то ты предъявлял претензии Богу: «Почему я?! Чем я хуже других?!» – а в тот момент подумал смущенно: «А чем лучше?»

Вот и я говорю – ничем!

Чем, в самом деле, мы лучше других, почему для себя, именно для себя требуем от Неба льгот и ждем преференций, но тут же, справедливости ради, должен заметить, что на том зэковском коленопреклоненном плацу случилось одно маленькое отличие в твою пользу: когда послышался не звон колоколов, а милые сердцу каждого нормального мужика чарующие перезвоны полных сладостного алкоголя стеклянных емкостей «звень-звень», – все тут же забыли о «небеси» и стали смотреть на приближающегося во всем белом писателя, на ненадежный пластиковый пакет в его руке, все, в том числе и я, но не ты – ты вновь уставился взглядом в небесное ухо, продолжая свой разговор с Богом.

Но вернемся, однако, к этапу.

В Бутырской тюрьме все ее невольные насельники делились на тех, кто в тюрьме прижился и не хотел менять насиженное местечко на сулящую опасность неизвестность зоны, и на тех, кто не чаял вырваться из затхлых бутырских стен на лагерные просторы, где небо, солнце, ветер, дождь и снег, и хоть какая-то, но работа.

Партия тюрьмы и партия зоны (назовем их так) делились примерно поровну, спорили между собой азартно, но беззлобно – доказывая, где лучше отбывать оставшийся срок, сходясь каждый раз в общем мнении, что лучше всего конечно же на этапе.

Хотя, на первый взгляд, ничего хорошего в этапе нет – он включает в себя все вышеперечисленные недостатки: тесноту и духоту тюремных камер, опасность, исходящую от незнакомых людей, плюс почти гарантированный произвол конвоя, который не подчиняется ни тюремному начальству, ни лагерному, но – дорога, сама дорога, видно, так дорога она сердцу русского человека, привыкшего к огромным пространствам вокруг и неизбежному по ним передвижению, что ради нее, родимой, он готов стерпеть все дорожные неудобства.

Любят дорогу вольняшки, но зэки любят дорогу сильней, многократно сильней, потому что заключение, срок – это как бы остановка жизни, вынужденный в ней перерыв, напоминающий смерть, а тут – самое что ни на есть движение, а движение, как известно, – жизнь.

Но не шоссейная, однако, где серый асфальт, разметка и ровное гудение движка – то америкосам с их хайвэями, бундесам с их автобанами и кому там еще, а нам – наша, железная, двухпутная, где рельсы, рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, шпалы, неровный перестук тяжелых стальных колес, запах угля и мазута, скрип старых немытых вагонов, вытертые до блеска жесткие полки, а на полках люди – незнакомые, но свои, наши, – кто этого не знает, не понимает, не чувствует, тот не может считать себя русским, впрочем, что это я…

Помнится в той еще жизни, оказавшейся, как стало теперь ясно, не жизнью, в череде трудовых будней и рабочих выходных, как утомленная заботами о многочисленном прожорливом потомстве пичуга, переводя иногда дух, ты мечтал, как войдешь однажды в поезд дальнего следования, сядешь у окошка и, дождавшись от проводника чая в стакане с подстаканником, будешь смотреть в окно на бесконечную свою Родину, слушать гулкий перестук колес и деликатное позвякивание ложечки в стакане, с благодарностью вспоминая прошлое, думая с надеждой о будущем, наслаждаясь настоящим.

Вот и сбылась ваша, Евгений Алексеевич, мечта, хотя и не совсем так, как хотелось: ни тебе места у окошка, да и самого, впрочем, окошка, ни проводника с чаем, ни прошлого, ни будущего, да, фактически, настоящего, ну так что уж тут поделать – наши мечты имеют обыкновение сбываться не так, как нам хочется, а так, как им удобно.

Без объявления и прощального гудка, буднично и устало состав дернулся, заскрипел, заныл, жалуясь на старость и ржавые суставы, и сдвинулся с места. К слову, настоящий столыпинский не такой совсем был, впрочем какая нам уже разница: столыпинский, не столыпинский…

Вагонзак – это обычный железнодорожный вагон, где вместо запираемых изнутри купе запираемые снаружи клетки. Во время этапа на нижних полках обычно сидят по трое, на верхних – по двое, а на самых верхних, багажных – лежат по одному, потому что сидеть там невозможно.

В вагоне было еще холодно, но уже душно, суетно и шумно – рассаживались спешно, спорили на ходу за места, незло ссорились, пытаясь устроиться перед дальней дорогой с максимально возможным комфортом. Она, может, и не такая предстояла дальняя, та дорога до Владимирской пересыльной тюрьмы, но наверняка долгая: зэковские составы не курьерские, их пропускают в последнюю очередь – невольные их пассажиры начальству жаловаться не станут, да и некуда им уже торопиться.

Когда поезд стал, наконец, набирать ход, послышались одобряющие и подбадривающие его, как старую разбежавшуюся конягу, возгласы, а кто-то коротко и лихо свистнул.

Предвкушение дороги продолжилось в дороге.

И не только предвкушение почти узаконенной в те годы в вагонзаках выпивки, не только ожидание общения с новыми людьми, но и не находящая выхода в тюремных камерах зэковская страсть к бахвальству и вранью нетерпеливо ожидала своего бенефиса. Как врут заключенные, не врет, кажется, никто, но в том-то и беда, что ни в тюрьме, ни в лагере врать нельзя или почти нельзя – любое вранье выплывает там наружу, за базар почти всегда приходится отвечать по суровым, но по-своему справедливым зэковским законам. Ни в тюрьме, ни в лагере нельзя, а на этапе можно, потому – когда и где еще увидишься, скорей всего нигде и никогда.

В соседних клетках шумели, спорили, а кое-где уже начали врать, то и дело выделяя в своей речи местоимение «я», но в вашей клетке, в твоей, в нашей было тихо и напряженно.

Ты сидел на краю скамьи, спиной к купе начкара – он сам распорядился так тебя посадить, – сидел сутуло и неподвижно, втянув в плечи и опустив голову, ощущая теменем, шеей, спиной общий изучающий и осуждающий взгляд.

Тринадцать человек находилось там, и ты был тринадцатым.

Кто-то перешептывался, кто-то усмехался, кто-то многозначительно посвистывал и сплевывал, кто-то в четверть голоса матерился.

И ты понял, что здесь тебя задушат, и ободряюще сам себе улыбнулся.

В ответ на эту мысль откуда-то из-под левой подмышки бойко выскочил паучок и замер в бодром ожидании своих дальнейших действий. Маленький до невидимости, но огромный в своем жизненно важном занятии, он завелся на тебе и в тебе в сорок четвертой камере на четвертый, кажется, день. Сначала подумал – вши, которые нередко заводятся на человеке, сокрушенном обстоятельствами жизни, раздавленном смертельной тоской, но это были не вши.

Это был паучок, и у него была миссия, цель, он жил и действовал, как герой-одиночка в американском боевике.

Его целью была твоя жизнь, твоя никому уже не нужная жизнь.

Выбираясь откуда-то из-под мышки, он осматривался, неподвижно замирая, как бы оценивая фронт предстоящих работ, и вдруг совершал стремительный марш-бросок по груди к левому соску, цепляясь за немеющую, холодеющую от этого прикосновения кожу цепкими лапками с острым коготком на конце, и начинал плести свою смертельную паутину, соединяя расходящиеся хорды поперечными нейлоновой крепости нитями. И по мере этой ускоряющейся, полной энтузиазма работы, сердце дергалось, протестуя, как попавшая в паутину муха, но постепенно смирялось и начинало затихать, замедляя движение, покоряясь неизбежному и, по большому счету, – желанному.

Еще там, в сорок четвертой ты желал этого и, кажется, бывал близок к своему смертельному концу, но всякий раз паучку что-то мешало совершить свой последний победный бросок.

Он был осторожен и пуглив.

«Может, все-таки не задушат, может, все-таки сам умру?» – спрашивал ты не раз неведомо кого, вот и сейчас спросил уже не неведомо кого, а Неведомо Кого:

– Может, все-таки не задушат, может, все-таки сам умру?

Причем спросил с несвойственной тебе требовательностью, какой совсем не было там, на плацу, когда стоял на коленях и, задрав голову, шептал в небесное ухо – видимо, даже положение нашего тела и направление нашего взгляда влияют на то, каким тоном мы разговариваем с Богом.

– Жизнь так же бессмысленна, как смерть, не правда ли?

Между ними – знак равенства, не правда ли?

Не было, нет и не будет…

Ни матери, ни жены, ни друга, ни любовницы – ничего!

Ничего…

Ничего-ничего.

Ну а Родина, Россия, которая проплывает там, за отсутствующим окном, она-то хоть есть?

Сам знаю – есть…

Я даже могу рассказать, как она там выглядит: канавы с грязной мертвой водой, синтетический мусор, непролазная грязь, серое небо, серая земля, серые березы, серая тоска и – ни души.

«Боже, как печальна наша Россия!» – нет, это уже не печаль, это смертная тоска, конец…

Она еще есть, и ее уже нету.

Но разве не мы стояли в ту теплую влажную ночь с двадцатого на двадцать первое августа семь лет назад?

Или восемь уже прошло?

Нет – семь, впрочем, это уже не имеет значения…

Да я бы ее и не вспомнил, если бы именно там, тогда не понял, не почувствовал, что Ты – есть, что Ты – с нами.

И не один я, но и другие люди, и какие люди!

Я видел, своими глазами видел писателя Андрея Битова, который стоял посреди толпы с закрытыми глазами и тоже в тот момент видел, он даже об этом потом в газете написал.

И даже сам Александр Исаевич Солженицын, хотя там и не был, назвал ту ночь великой Преображенской революцией – мы преобразились тогда, потому что с нами был Ты.

И вот – показался нам всем, как может быть, как должно быть, а потом, потом…

Что же потом случилось, почему все так пошло, куда все делось, а главное, куда делся Ты?

Ты поднял голову и, взглянув невидяще перед собой, наткнулся взглядом на чье-то блеклое с синими оспинами лицо, на поджидающий ненавидящий взгляд мутно-голубых глаз, и через мгновение последовал удар по голове: «Бум!»

Удар был не таким сильным и не очень страшным – знавала твоя бедная головушка удары посильней и пострашней, но, видимо, из-за его неожиданности в контексте разговора с Богом он показался тебе самым сильным и самым страшным, и чем-то напоминал удар резиновой дубинки, хотя тут была не дубинка – дубина: двухлитровая пластиковая бутылка с водой, которую держал в длинной руке рыжеволосый уголовник с лицом, побитым порохом, – он смотрел на тебя яростно и торжествующе и орал, брызгая слюной из широкой разверстой пасти.

– Ты чё, пидор, тут сидишь?! Чё, гад, глазки щуришь? Ты где должен находиться? Марш под шконку, чухан!..

Он замолчал, театрально выдерживая паузу и прислушиваясь к реакции зала, то есть, извиняюсь, вагонзака.

Там все мгновенно стихло.

В соседних клетках вслушивались в происходящее в вашей.

Начинался спектакль, без которого не обходится ни один этап.

А в тебе что-то остановилось, застопорилось, заклинило – ты не опустил глаза, а продолжал смотреть неподвижно в блекло-рыжую в синих оспинах рожу сидящего напротив невольно-добровольного артиста.

Кажется, твой взгляд его остановил.

Пауза затягивалась.

– Да ладно, чего ты, может он и не чухан? – примиряюще и успокаивающе подключился к общению сидевший рядом с рыжим крупный полный мужик в старомодных круглых очках с синей изолентой на переносице.

– Я чё – не вижу? Глазки строит петух! – истерично завопил рыжий, и ты наконец отвел взгляд.

– Да откуда ты знаешь-то? – недоумевая, хлопнул себя по жирным ляжкам очкарик.

Было в нем что-то деревенское, бабье, больное.

Процент деревенских на зоне значительно выше, чем на воле, деревенский там чуть не каждый второй. Говорят, русская деревня умирает. Это правда, и я знаю где – она умирает на зоне.

– Да я их на дух чую! Я его щас урою! – Рыжий вскочил на ноги, поднимая свою двухкилограммовую дубину для удара еще более сильного и страшного, и захотелось обхватить голову руками, защищаясь, но ты не сделал этого, только ниже ее опустил.

– Падла опущенная!

– Эт-та-та-та-та-та… – заикаясь, попытался заговорить очкарик, с трудом поднимаясь на своих толстых ногах в ватных сапогах с калошами, схватил рыжего за запястье, и они замерли картинно, не двигаясь.

Пробку у бутылки сорвало, и вода лилась на твою неподвижную голову и спину.

В метре от вас по ту сторону решетки стоял конвойный солдат. Он ничего не говорил, только отступил на шаг, чтобы не обрызгало. Сидевшие рядом тоже отстранились.

Беззвучно и властно, как видение, рядом с конвоиром вырос подосиновик-начкар. Был он сейчас не синий и не красный, а какой-то бесцветно-бледный.

Все, кроме тебя, встали.

Вода перестала литься.

– Ну?! – обратился начкар ко всем с грозным и требовательным вопросом.

– Беспредел, гражданин начальник! – забасил, заблажил хорошо поставленным уголовным голосом рыжий. Он обращался к начкару, но говорил не для него – как артист на сцене, обращаясь к партнеру, все время думает о зале.

Вагонзак внимал происходящему в вашей клетке, предвкушая дальнейшее развитие сюжета.

– Беспредел, гражданин начальник! Не можно нам с чуханом на одной киче находиться! Плановый прием пищи пора осуществлять, штефкать хочется, а тут этот сидит!

– А кто тебе сказал, что он чухан? – насмешливо и строго проговорил начкар в его, но и в твой адрес тоже.

– Да мне говорить не надо, гражданин начальник! Я эту нелюдь на дух чую! – вдохновленный реакцией зала, все больше заводил себя рыжий. – Нельзя по беспределу жить! Или мы его под шконку сейчас загоним или его убирай!

– Я тебя уберу, – зычно и властно оборвал вдруг зэка начкар.

В вагоне сделалось еще тише, но это было другое качество тишины. Ожидание сменилось разочарованием.

Рыжий провалил спектакль.

– Беспредел, гражданин начальник, – забубнил он, запоздало пытаясь если не спасти ситуацию, то хотя бы сохранить лицо.

– Ну а ты чего сидишь, как мокрая курица? – выключив из зоны своего внимания рыжего, обратился к тебе начкар.

Да, видок у тебя был…

Ты поднялся и прохрипел что-то даже для себя неразборчивое и еще ниже опустил голову.

– Курочка петушком поет, – хохотнул рыжий, вновь пытаясь привлечь к себе внимание, но шутка принята не была.

– Я за него заступился, – заговорил очкарик, обращаясь к начкару, рассчитывая если не на похвалу, то на сохранение статус-кво, но получил за это словесную оплеуху.

– А кто тебя, четырехглазого, просил? – насмешливо и презрительно проговорил начкар, и в вашей клетке и в соседней подобострастно засмеялись. Видавшего виды прапора этот фальшивый смех не вдохновил, лицо его сделалось жестким, а голос еще более зычным и властным. Глянув на стоящих тут же двух конвоиров, он приказал:

– Распихать всех по соседним клеткам, а этого… – он указал на тебя взглядом, – здесь оставить.

Это никому не понравилось, никому не хотелось перемещаться, сдвигаться и еще больше тесниться.

– Гражданин начальник… Ну гражданин начальник… – недовольно загудели в вашей клетке и в других, а начкар улыбнулся, довольный собой, зная точно: если народу не нравится то, что делает власть, значит, она, власть, права.

Недовольный гул рос, но начкар оборвал его и заглушил до нуля, гаркнув так, что даже поезд начал резко, визгливо тормозить.

– Я кому чего сказал?! В порядке живой очереди! По одному! Бегом!

Сутуля толстую ватную спину, деревенский очкарик зыркнул на тебя из-за плеча неожиданно зло, и ты подумал, что это он должен был тебя задушить.

2

«А хорошо в клетке одному», – успокоенно проговорил ты про себя, и, словно подтверждая твои слова, все оттуда же, из-под левой подмышки выскочил паучок и замер, как будто не решаясь заново начинать прерванный труд.

Видно, его очень испугали удар и вода, наверное он боялся воды.

«Давай, давай! – подбодрил ты своего единственного последнего друга. – Теперь нам никто не мешает».

И, услышав тебя и поверив, перебирая цепкими лапами, он стремительно понесся к твоему замершему в ожидании губительной встречи сердцу.

Поезд разогнался. В вагоне было сизо от сигаретного дыма, душно, но все еще холодно. Ты зябко поежился, сидя на жесткой скамье, подвинулся спиной к стенке, поднял, подобрал под себя колени, обхватил их руками, сжался, нет, в самом деле – хорошо в клетке одному.

– Эй, осужденный! – громким шепотом позвал тебя конвоир.

Глотнув воздуха, ты торопливо поднялся.

Это был курносый, розовощекий, плотный, неладно скроенный, но крепко сшитый парень. Нерешительно улыбнувшись, он обнажил крупные белые зубы с нелепой золотой фиксой впереди.

Без сомнения, он тоже был деревенский.

И еще скажу… Русская деревня умирает на зоне не только в качестве охраняемых, но и охраняющих – по обе стороны клетки.

Сердце подпрыгнуло, и паучок испуганно метнулся в свое укрытие.

– Осужденный… Это… Ваше фамилие – Золоторотов? – спросил он тем же громким шепотом, глядя на тебя с живым интересом.

– Да.

– А это… Звать как?

– Евгений.

– А отчество?

– Алексеевич.

– А год рождения какой?

Ты назвал.

– А день?

– Что? – не понимал ты.

– Ну, день рождения, когда родился, – торопил он тебя с ответом, опасливо косясь на купе начкара.

Ты напрягся, вспоминая, и назвал день своего рождения.

«Зачем вам это?» – хотелось спросить все еще стоящего у двери клетки конвоира, но, разумеется, не спросил.

– Это… Тебе водка не нужна? – спросил он, улыбнувшись смущенно.

Ты мотнул головой: «Нет, не нужна».

Обнажив в улыбке свой золотой зуб, конвоир ушел.

«Зачем ему это? – удивленно думал ты, вновь усаживаясь на жесткую скамью. – Чтобы продать мне водку? Странно… Ну где же ты, где ты?»

Паучок не отзывался, видно, его сильно напугали появление конвоира и эти странные вопросы.

Сердце билось ровно и радостно, объявляя тебе и миру: «Я есть! Я живо! Мы живы!»

Ты усмехнулся и устало прикрыл глаза.

В вагоне сделалось по-праздничному шумно. Это был русский праздник дороги. В клетках рассказывали что-то, спорили, смеялись, хвастались, врали, привычно и незло переругивались.

– Чего так дорого? – донесся ворчливый голос из соседней клетки.

– Начальник цену назначает. Мы только десять процентов навариваем, – это был голос знакомого конвоира.

– Ну давай, тащи пару бутылок.

– Деньги сперва.

– А-а…

Ты знал по разговорам в общей: на этапе зэки с продуктами и при деньгах. Не все, конечно, а те, у кого есть родня, еще не измученная до последнего предела хитростью и подлостью родного сидельца, который будет клянчить и требовать денег до самого конца срока. Таких большинство, а те, у кого за душой ничего, кроме выданной на этап буханки черного хлеба да пары ржавых завернутых в обрывок газеты селедок, рассчитывают на доброту и щедрость большинства, и правильно делают – в дороге все щедрые, в дороге все добрые.

Дорога, дорога, Ты знаешь так много, О жизни такой непростой, —

звучала за стенкой записанная на магнитофонную ленту песня, заглушаемая голосами начкара и писателя, чья застольная беседа занималась, как тихий и уютный костерок на привале в лесу.

– Можно на ты?

– Только на ты!

– А почему, скажи, ты их всех на колени поставил? – это был вопрос, несомненно, писателя.

– Так лучше, – после задумчивой и значительной паузы ответил начкар.

– Кому? Кому лучше?

– Всем. И мне, и им, всем… Я уже пятнадцать лет зэков по этапу вожу, и ни одного серьезного происшествия. Не то что побег, об этом я даже говорить не хочу. Не то что убийство, тьфу-тьфу, но не помер еще никто ни разу.

«Я буду первый», – подумал ты, усмехнулся и позвал паучка: «Эй, ну где же ты?»

Тот, однако, не отозвался.

– А знаешь почему?! – повышая голос, продолжал утверждать и утверждаться прапорщик. – Потому что я сам живу и другим жить даю! Сам живу и другим жить даю!

Он там еще что-то говорил, но слова стали сливаться со словами песни, производя обволакивающий, убаюкивающий шум.

Висящий в воздухе сизыми клоками дым лез в нос, разъедал глаза и ты их закрыл…

Нет, это был не сон – это было падение, стремительное и страшное на почти смертельную глубину, и длилось, быть может, всего несколько мгновений, в которые твое сердце закувыркалось вдруг, как птица в невесомости, не понимающая, где верх, где низ.

Словно вынырнув оттуда и успокоившись, ты вновь стал различать голоса начкара и писателя, чья беседа разгоралась уже, как лесной пожар. Каждому из них хотелось говорить и не хотелось слушать, как будто они знали друг про друга больше, чем про себя.

Кажется, все люди делятся на тех, кто еще надеется и кто уже нет… Эти, за тонкой перегордкой, кажется, уже не надеялись и отсутствие надежды пытались компенсировать своим знанием жизни и рассуждениями о ней. Они понимали друг друга. К тому же писателя и прапорщика объединила одна общественно важная система – система исполнения наказаний. Оба они очутились в ней во время срочной – служили во внутренних войсках. Начкар был призван из своей деревни, где работал в колхозе трактористом, а писатель – после окончания литинститута. Прапорщик даже домой не стал возвращаться – так ему понравилась служба.

– Понимаешь, я сразу почувствовал себя человеком!

– На своем месте?

– Точно так, на своем! Кем бы я был у себя в деревне? Никем! Спился бы, паленой водкой отравился б, как мой шурин. Не, это мое, мое!

После года службы и демобилизации, вдохновленный увиденным и пережитым, писатель написал несколько рассказов о непростой, но такой необходимой службе в конвойных войсках и отправил их в главные литературные журналы, однако, несмотря на то, что рассказы были хорошие и основаны на реальных событиях, все отказали: и «Новый мир», и «Знамя», и даже «Наш современник», а вот свой, ведомственный «ИТУ, ИУ, ИЗ и ИК» напечатал с радостью, и гонорар, между прочим, был поболе, чем у тех… И пошло-поехало: рассказы, потом повестушка, а потом и в штат взяли, где он и по сей день работает заведующим литературно-художественным отделом. Две книжки вышли, свои читатели имеются, благодарные письма пишут, встречался с ними не раз.

– Не важно, где напечатано, важно что напечатано! – втолковывал писатель начкару. – А потомки потом разберутся, отделят зерна от плевел.

– От чего?

– От плевел! Ну есть зерно, а есть…

– Полова? – понял бывший колхозный тракторист.

– Ну да, – неуверенно подтвердил писатель.

Ноги и спина занемели, и ты осторожно лег, вытянувшись по-покойницки на покатой, каменной твердости скамье.

– У меня жена из бывших зэчек, – с тихой гордостью в голосе сообщил прапорщик. – Я специально для этого дела несколько женских колоний прошерстил. «Дела» читал, присматривался, беседовал. Выбрал самую подходящую. Сирота – куль муки в колхозе украла, туфли себе хотела купить. Купил я ей туфли. Живем хорошо, двух детишек родила, дочку и сына, как положено. В женской колонии надзирательницей служит. Жить можно…

Писатель был разведен, одинок, но в данный момент переживал бурный роман с одной замечательной женщиной, женой замначальника крупного исправительного заведения в К-ской области, куда и направлялся в данный момент на перекладных своей системы, чтобы не тратиться на общегражданский железнодорожный транспорт.

– И нужно, – писатель довел до логического конца мысль прапорщика, но как-то глухо, безрадостно, впрочем и тот без особой радости ею поделился. Нет, они ни на что уже не надеялись.

Оказалось, жена прапорщика время от времени жестоко запивает, от дочери, которой еще шестнадцати нет, то и дело попахивает, а сын поворовывать начал – учебный скелет в школе украл и продал сатанистам, с трудом удалось историю замять.

– Думаешь, я ради себя водкой здесь торгую? Я ради детей это делаю! – с горделивой горечью воскликнул прапорщик и замолчал.

А та замечательная женщина, втайне от своего мужа замначальника ИТУ приезжавшая к писателю в Москву, осталась недовольна бытовыми условиями, финансовыми возможностями и некоторыми другими его недостатками.

– Это у них сейчас на первом месте, – мрачно пожаловался он.

– Понимаю, – подбодрил писателя начкар.

Поговорив каждый о своем и каждый о своей, помолчав и повздыхав, прапорщик и писатель отчаянно чокались, выпивали, крякали, сплевывали, закусывали и вновь продолжали свой разговор, так похожий на все разговоры, случающиеся в русской дороге, что в столыпинском, что не в столыпинском.

– Крутани-ка еще разок «Дорогу»! – просил время от времени писатель.

– А не надоело? – спрашивал прапорщик, который не любил исполнять ничьи просьбы, но эта ему нравилась.

– Мне дорога никогда не надоест. Так бы ехал и ехал… – многозначительно произносил писатель, после чего вновь начинала звучать «Дорога».

– Хорошая песня, – говорил один.

– Хорошая, – соглашался другой.

Песня нравилась прапорщику, песня нравилась писателю, песня нравилась тебе, но больше всего она нравилась твоему другу-паучку, который стремительно носился взад-вперед, укутывая твою грудь в свою последнюю неразрывную паутину.

«Я в клетке, и они в клетке, – думал ты о прапорщике и писателе, вновь перестав различать смысл их слов, но не потому, что засыпал – ты знал, что они говорят и что еще скажут, и это было уже неинтересно. – Я один, а они – поодиночке. Мне плохо, а им еще хуже, потому что я скоро умру, а им еще жить».

Радостно, торопливо и оттого немного небрежно, словно дописывая роман, из последних творческих сил паучок метался из края в край твоей души, заканчивая, наконец, свой нелегкий труд, и ты успокоенно и благодарно ощущал, как затихает, останавливаясь, сердце, как вязнет и холодеет в жилах кровь, как устало и равнодушно меркнет сознание.

Повозившись с последним узелком, стянув его покрепче, чтобы не развязалось и не распустилось, паучок сбросил вниз невидимую нить и, быстро по ней сбежав, исчез не прощаясь, и все уравновесилось и остановилось внутри тебя, жизнь застыла в смертельном испуге перед своим очевидным концом, все еще не решаясь сделать последний шаг к окончательному падению в небытие.

Сделалось тихо, совершенно тихо, окончательно тихо.

«Ну что ты, дурочка, боишься?», – подбодрил ты ее в первый и последний раз, и в цепенеющем сознании родились почти стихотворные строчки, твои первые и последние в жизни стихи:

Умирать – не больно, Умирать – не страшно, Умирать – нужно, Поскорей, поскорей умирать…

Тишина сгустилась до своего последнего предела, сердце не билось, кровь застыла, сознание выключилось, и ты подумал, что, наверное, уже умер, но вдруг – крик! – словно тысячевольтовый электрический разряд, ударивший одновременно в ступни и темя, встретился и вспыхнул ослепительно-белым светом где-то в середине груди, в самой сердцевине сердца, и ты выгнулся раскаленной подковой, как тогда на кладбище, проснувшись ночью в гробу, и вскочил на ноги.

– Это сы-ын мой!!! Сы-ын мой единственный!!!

Крик был сильный, властный и очень тоскующий, исторгнутый из чьего-то могучего нутра, из того самого места, где соединилась электрическая дуга, вернув тебя на место – в жизнь.

Поезд стоял, и после внезапного и непонятного этого крика в вагонзаке сделалось так тихо, как будто в нем не только этапируемых зэков, но вообще никого не было.

Раздался гулкий стук каблуков – по коридору озабоченно пробежал конвойный.

И вновь тот же голос:

– А я говорю – сын! Мой! Единственный! А я отец его! Ах, ты… – и следом звук, глухой звук удара и шум снесенного этим ударом человеческого тела.

Конвойный, тот, который спрашивал твое имя, пробежал обратно, растерянно глянув на тебя, окаменело стоящего посреди клетки.

Что-то загремело, загрохотало, словно барабанная дробь простучала, кто-то завизжал, истерично заматерился, и тут же раздался испуганный и угрожающий крик конвоира: «Стоять! Стоять, я сказал!» – и следом клацанье автоматного затвора.

С грохотом отодвинулась дверь начкаровского купе, и из него вывалился прапорщик в длинной полотняной рубахе навыпуск, галифе и домашних тапочках.

Подосиновик сделался подосиновиком во всей своей красе. Из овального выреза рубахи, как ножка могучего гриба, выползала его синеватая шершавая шея, увенчанная крепкой красной шляпкой рожи с сизым, словно прилипший слизняк, носом и глазками-червоточинами. По выражению шляпки, то есть, извиняюсь, лица понять ничего было нельзя, но судя по подавшемуся вперед тулову, сведенным плечам и грузно повисшим где-то у колен кулакам, он был крайне недоволен происходящим, полон решимости восстановить порядок и немедленно наказать виновных.

Это был уже не просто начальник конвоя, это был начкар, царь, грозный царь – гриб. Портупея с тяжелой пистолетной кобурой на причинном месте была накинута поверх рубахи, и, чтобы не упала, прапорщик то и дело придерживал ее растопыренной пятерней.

Сделав мимо твоей клетки два решительных хищных шага, он задержался на мгновение и, недовольно глянув на тебя из-за плеча, зашагал дальше. Человек-гриб, царь-подосиновик двигался мимо кубиков клеток с заключенными, как командующий парадом перед квадратами полков, но вместо торжественного «ура» его проход отмечался смятенной тишиной.

Чуть погодя из начкаровского купе беззвучно выбрался писатель. Если прапорщик налился, раздался, разбух от непомерно выпитого, то он, наоборот, как бы умалился, истончился, еще больше обесцветился. Из выцветшего воротника голубой водолазки, словно стебель повилики, тянулась напряженная белая шея, на которой была криво насажена овальная, словно куриное яичко жопкой кверху, голова. Лицо писателя было неподвижным и до жути белым. Оно было белее его белых, совершенно седых волос, удивительным образом сохранивших укладку. Большие глаза писателя стали еще больше и, изначально голубые, сделались неестественно синими.

Он остановился напротив и смотрел на тебя неподвижно и не моргая, ничего этим взглядом не выражая, не только не пытаясь понять тебя, но, кажется, и не видя.

Выматерившись от души и отдав громовые приказания в другом конце вагонзака, начкар ходко вернулся к твоей клетке и остановился, заслонив своей могучей плотью почти бестелесного писателя. За столь короткий промежуток времени прапорщик неожиданно протрезвел, вполне ощущая собственное присутствие во времени и пространстве и свою в нем роль, но, глядя на тебя, как будто тушевался.

Подавив приступ изжоги и брезгливо наморщившись, начкар обратился к тебе громким требовательным шепотом:

– Фамилия.

– Золоторотов, – голос был чужим, жалким и почти не слышным, но начкар услышал.

– У тебя отец есть, Золоторотов? – тем же, взывающим к признанию, громким шепотом спросил начкар.

– Нет! – торопливо ответил ты, словно ждал этого вопроса и боялся его услышать.

– А где он?

– Погиб.

– Давно?

– Давно. Еще в детстве. Точней, я тогда еще не родился.

Прапорщик озабоченно вздохнул, глянул озадаченно, яростно поскреб пятерней тяжелую, как свиной бок, бордовую щеку и заговорил вдруг не как с полностью зависящим от него этапируемым заключенным, а как почти с равным – с человеком.

– Ну, в общем, так, Золоторотов… Отец тут у тебя объявился. «Это сын мой»… – проговорил прапорщик почти растерянно, и, словно громовое эхо, по-прежнему на своем настаивая, донеслось из конца вагона грозное, укоризненное, жалобное:

– Сы-ын мой!

Прапорщик пожал плечами и глянул на тебя сочувственно.

– Я понимаю, сам без отца рос… Ну, в общем, не твой это отец?

– Нет! – решительно отказался ты.

Начкар громко вздохнул – его переполняли и мучили малознакомые его цельной натуре сомнения.

– Ну что, писатель, смотри и запоминай, потом роман напишешь, – насмешливо и зло бросил он через плечо в неподвижное лицо писателя, вновь отправляясь туда, откуда только пришел.

Писатель, видимо, вспомнил, кто он и где он, и, чтобы понять – зачем, вытащил из кармана сигареты и, щелкнув зажигалкой, закурил, затянулся, фокусируя на тебе твой пронзительно-синий взгляд.

А с другого конца вагонзака вновь стали доноситься возбужденные голоса и среди них голос того, кто называл себя твоим отцом – густой, требовательный, напористый:

– Ну и что, что другая фамилия! Ну и что из того, что я Краснопевцев, а он Золоторотов? Это только по документам. А по жизни он мой сын. Пустите меня к нему, я докажу!

– Как докажешь?

– Докажу! Он сын мой! А я отец! Отведите меня к нему! Отец я, отец!

– Да пусть сходит!

– Пусть посмотрит!

– Жалко, что ль? – в беседу включились те, кто находился в соседних клетках – это было на этапе событие, это было представление, и никому не хотелось, чтобы оно вот так, ничего не прояснив, кончилось.

– Молчать! – властно крикнул начкар и тем же тоном прибавил: – Я кому чего сказал?! – Тут же сделалось тихо, и, кажется, начкар задумался, принимая свое решение.

«Нет, – подумал ты испуганно и торопливо. – Господи – нет! Пожалуйста – нет! Я не хочу, не хочу, не хочу никакого отца! Нет у меня отца, нет и не нужен!» – Состояние твое было близким к паническому.

(Даже не знаю, почему ты так испугался, может подумал, что он тебя задушит?)

– Выводи, – решительно скомандовал начкар, и тут же завизжал ключ в замке.

Поезд все еще стоял.

В глухой, выжидающей тишине, способной взорваться в любой момент смехом, криком, дракой или чем-то другим, непредсказуемым и страшным, послышались шаги тесно идущих людей – торопливые, семенящие, шаркающие…

3

В первое мгновение он показался тебе большим, огромным, великим, даже непонятно почему, ведь был он немногим выше тебя…

Может, из-за своих больших, крепких, почти по-обезьяньи длинных рук, которые заканчивались ладонями величиной с лопатный штык?

Или из-за широченных плеч, которые делал такими старомодный пиджак стального цвета с подкладными ватными плечами?

Или, может быть, лоб – широкий, твердый, покатый – создавал такое впечатление?

Но, скорей всего, думаю, твой первый взгляд на человека, называющего себя твоим отцом, был парализован страхом, а у страха, как известно, глаза велики.

И опять внезапно, без предупреждения, поезд начал движение, вагон резко и сильно дернулся – так резко и сильно, что все стоявшие напротив тебя по ту сторону клетки сильно качнулись, и некоторые чуть не повалились, и только называющий себя твоим отцом, продолжал неподвижно стоять, неподвижно на тебя глядя.

И, чтобы не смотреть в его глаза, ты опустил взгляд.

Лапы у него были сорок пятого размера, наверняка, если не больше, не лапы – ласты в банных резиновых шлепках. Обнажая жилистые щиколотки, начинались или кончались, смотря откуда считать, штаны – разболтанные синтетические треники, из каких не вылезают девять десятых находящихся под следствием и на этапе. За штанами шел вышеупомянутый, явно с чужого плеча, пиджак. Возможно, в нем ходил отставной военный, причем никак не ниже полковника, а то и генерал – дорогого редкого ныне бостона в елочку, и на его широких бортах остались дырочки от орденов и отметины от медалей. Пиджак был велик, но из-за длины рук рукава выглядели коротковато, из них вылезали, свисая, штыковые лопаты ладоней, насаженные на подобающие размеру черенки запястий – их было там как будто по два, сложенных один к одному, обтянутых жесткой в рыжих волосинах кожей.

Под пиджаком виднелась выцветшая красная майка, самая настоящая майка, какие ныне почти никто уже не носит – их заменили футболки. Из-под ее овального выреза на жилистой костистой шершавой груди вырывались синие и яростные языки татуировки.

Он был сед и лыс – это из-за обширной, почти во всю голову, лысины лоб казался широким, каким на самом деле не был, а был довольно-таки скошенным, седые волосины жестко топорщились лишь над большими, вытянутыми вверх ушами на висках и на затылке.

Челюсти крепкие, хищные, в жесткой стальной щетине, со свежей, сочащейся сукровицей ссадиной на скуле, подбородок вытянут книзу и выдавался вперед – такие подбородки бывают у людей, исполненных насмешливости и ехидства.

Лицо его было словно из камня вырезано, но не из мрамора или гранита, из которых делают памятники и надгробия, а из недолговечного песчаника, изрезанного трещинами событий и страданий. Кажется, в иероглифах его лица, в этой прихотливой геометрии морщин была нарезана вся его прожитая жизнь, но прочитать их могли только двое – он сам и тот, кто их нарезал.

Да, а глаза его были маленькими, спрятанными под выступающими уступами надбровий в седых кустистых бровях, кажется, такие глаза не бывают добрыми, но сейчас они смотрели добро и ласково, так добро и так ласково, как только могли смотреть глаза этого не очень доброго и совсем не ласкового человека.

– Не узнаешь? – спросил он, заискивающе улыбаясь, с неумелым притворством в глухом хриплом голосе.

Он хотел тебе понравиться, он очень хотел понравиться!

– Нет! – торопливо отозвался ты и даже замотал головой по-лошадиному, я бы даже сказал – по-ослиному.

Этого только и ждали.

Притихший, глядящий во все глаза и слушающий во все уши вагонзак взорвался громким злорадным смехом.

– Отец!

– Папаша!

– Папочка!

– Батя!

Старик поежился, продолжая улыбаться и смотреть тем же притворно-ласковым взглядом, но общий смех сделал его жалким, и именно в тот момент ты понял, что называющий тебя своим отцом человек – пожилой, старый, старик.

– Что, дед, не признает? – смеясь вместе со всеми, обратился к нему начкар.

– Погоди, гражданин начальник, – не сводя с тебя все того же взгляда, поднял руку тот. – Я-то его сразу узнал, а разве он может? Он же меня совсем не помнит. Маленький был, ма-аленький… Да погодите вы тоже, – обратился он ко всем смущенно, унимая общий смех.

Смех стал быстро стихать, и в наступившей выжидающей, почти благодушной тишине особенно резко, жестоко, зло, как внезапный удар исподтишка, прозвучал крик с другого конца вагона:

– В жопу тыканный твой сынок!

Это был голос рыжего, который ударил тебя по голове бутылкой с водой, и ты испуганно втянул голову в плечи.

Все растерялись от неожиданности, и только называвший себя твоим отцом словно ждал этого крика, он молодо рванулся туда, но, удержанный конвоиром, остался на месте, усмехнулся, тронул ссадину на скуле и, повернув голову в сторону кричавшего, сам прокричал – громко, грозно, требовательно:

– А ты тыкал его?! Ты его тыкал?! – Судя по издаваемым ею звукам, глотка старика была убойного калибра, не глотка – живая труба, изнаждаченная крепким табачищем, еще более крепким алкоголем, беспрерывными матерными ругательствами, постоянным криком.

– Что молчишь, Городской? – прокричал он насмешливо, скосив на тебя свой ободряющий взгляд.

– А мне и тыкать не надо, я таких по глазам вижу! – распаляя себя, запоздало завопил тот.

– А я по глазам вижу, что ты, волчина, сука позорная, подкумок красноповязочный, сам обоими ногами в чушарне увяз и на других пальцем показываешь! – прокричал старик и, словно собираясь запеть, набрав в легкие воздуха, заругался.

Ах, как же он ругался, как матерился – мастерски, играючи, легко…

И все глаголы, глаголы!

Вкладывал, укладывал, приставлял, имел, поминая людей святых и грешных, лесных зверей и нечистую силу, классиков марксизма и забытых политических деятелей советской поры – даже жалко было, когда он замолчал.

Вагонзак потрясенно затих, осмысливая услышанное.

Колеса одобрительно постукивали.

Молчал, переводя дух, старик.

Он не ждал аплодисментов, их и не было, не приняты они в зэковской среде – нахлопать могут, а похлопать никогда, но это был номер, это было выступление, это был парад-алле великого и могучего русского языка!

Молчал и тот, к кому была обращена эта неистовая хула и изощренные поношения.

Мне уже приходилось говорить, что физические поединки между зэками запрещены самими зэками, чаще всего их заменяют поединки словесные. На воле слово лечит, на зоне валит с ног – Городской, как назвал его старик, подавленно молчал.

Прапорщик довольно хохотнул, восхищенно мотнул головой, глянув через плечо на писателя.

– Записывай, писатель! Знаменитым станешь. Или не напечатают? Да напечатают, сейчас такое печатают, я сам читал… Слышь, дед, а повторить можешь?

– Повторить не могу, – мотнул головой старик.

– Почему?

– Не повторяется.

– Не повторяется, слышь? «Не повторяется такое никогда», – начкар вновь хохотнул. – А я тебя узнал, дед! Этапировал я тебя однажды. Это ж ты всю ночь на гармошке наяривал и пел, как они – «Страдания»?

– Было дело, – смущенно улыбнулся тот и почесал лысый затылок.

– А где гармошка?

Вопрос неожиданно расстроил старика, видимо, речь шла об очень большой его потере.

– Нету гармошки, – ответил он тихо и горько.

– Продал?

– Нет.

– Пропил?

– Нет.

– А где ж она? – вопросы были насмешливы и шутливы, ответы серьезны и горьки.

– Нету гармошки, – тихо подытожил старик, не желая больше говорить на эту больную для себя тему.

– Ну нету так нету, ладно… – понимающе согласился начкар. – Ну что, не признает тебя сынок?

– Погоди! – вновь поднял руку старик, не отрывая от тебя внимательного просящего взгляда.

В вагоне сделалось тихо.

– Хочешь, я скажу, как мамку твою зовут? – спросил он с вызовом.

– Нет, – не принял вызов ты.

Но он назвал – громко и отчетливо – имя и фамилию твоей матери.

– А хочешь, я скажу, по какому адресу вы с мамкой проживали?

– Нет!

А он точно назвал ваш адрес на Тверском бульваре.

– А хочешь, я скажу, как твою няньку звали?

– Нет.

Баба Варя ее звали и еще Варвара Васильевна, и он так и сказал: «Баба Варя и еще Варвара Васильевна», – и, улыбнувшись общему вашему прошлому, продолжил:

– А помнишь, как в Серпухове на площади одна мамаша своего больного сыночка за деньги показывала? Головища у него была – во! Как воздушный шар. Помнишь? Должен помнить, дети такое не забывают… Годика четыре тебе было… А помнишь, как баба Варя ругалась на тебя?

– Нет! – оборвал его ты, не желая больше слышать ни вопросы, ни воспоминания этого чужого, странного, пугающего человека.

– Погоди, как же нет… – Старик начал нервничать и частить, делаясь жалким. – Что тебе еще про тебя рассказать? Мамка твоя без хлеба могла прожить, а без книжек нет… Так сама и говорила… Учителка… – Он попытался еще что-то сказать, торопливо вспомнить, просяще заглядывая в твои глаза, и это у него получалось все хуже, вызывая вокруг досаду и раздражение и на тебя, и на старика.

Особенно раздраженным выглядел начкар.

– Ну что? – хмуро обратился он к тебе.

– Нет, – твердо ответил ты.

Но почему – нет, почему, чёрт побери – нет?!

Помнишь, в детстве, думая об отце, страдая от его отсутствия, мечтая о нем, ты готов был признать его даже в лягушке, в обыкновенной зеленой ляге, представляя, как любил бы его, как носил бы за пазухой и как держал бы на ладони, гладя по холодной влажной спинке… Ты хвастался бы ему своими пятерками и скрывал бы, чтобы не огорчать, двойки, а он научил бы тебя драться, вы собирали бы марки, разводили аквариумных рыбок и ходили вместе на футбол…

И вот – перед тобой не лягушка, а человек, любопытный по-своему человек, представивший доказательства своего отцовства, а ты – нет, нет…

Да, имя твоей матери и ваш адрес мог знать человек посторонний, но знать и помнить о том большеголовом уродце мог только очень близкий человек, может быть даже – родной…

Может, потому ты упорствовал, что этот стоящий по ту сторону клетки старик был совсем не похож на отца с фотографии, что висела над твоим письменным столом? Тот был похож на актера Урбанского, но при чем здесь актер Урбанский? И уж точно ты не боялся, не думал о том, что это может быть какая-то хитроумная разводка с целью тебя задушить…

Но что же, что тогда, почему все «нет» и «нет»?

Думаю, вот что…

Думаю – случилось невозможное, и у тебя просто не было сил в него поверить. Я понятно говорю? Чтобы поверить в невозможное, нужны силы, а у тебя их не было…

– Что, дед, умылся? – насмешливо обратился к старику начкар, неодобрительно на тебя косясь.

– Ага, – согласился тот, продолжая улыбаться, все еще не сводя с тебя просящего, заискивающего взгляда, и, подтверждая правоту услышанного, провел по лицу ладонью, словно умываясь.

– Да ты не расстраивайся, дед, небось между ходками еще настрогал? – хохотнул, успокаивая его, начкар.

– Не, гражданин начальник, – неожиданно мягко и как-то устало не согласился старик. – Я с такими делами никогда не шутил. Один он у меня.

– Отведи в первую, – сухо приказал начкар конвоиру, заканчивая представление.

Старик привычно сцепил ладони за спиной и сделал шаг в указанном направлении, но вдруг обернулся, глянув ласково и прощально, и громко и ободряюще заговорил:

– Молодец, сынок! Правильно! Я бы на твоем месте точно так себя повел. Да еще послал бы куда подальше. Где раньше был, отец хренов?!

На последних словах голос старика сорвался, и, мотнув головой, он пошел по проходу, сутулясь, тяжелея при каждом шаге, умаляясь в размерах, на глазах старея.

Спустя какое-то время перед твоей клеткой никого не осталось, только писатель продолжал стоять напротив, глядя на тебя прямо и неподвижно своими кислотно-синими очами.

– Ну вы и фрукт, – укоризненно проговорил вдруг он.

4

Знаете, когда я окончательно поверил, что этот необычный человек – мой отец? Когда, сидя в клетке, в моей клетке, в нашей клетке – во время нашего долгого нескладного разговора он скинул с ног свои банные шлепки и остался босой. Ноги были белые, жилистые, словно костяные, и на каждой на подъеме стопы – отчетливая татуировка. На левой начало фразы: «Хочем…», а на правой – ее окончание: «в XXI век» и три жирных восклицательных знака в конце, три – «!!!»

Между тем никакого внешнего сходства между вами не было: ни в лице, ни в фигуре, ни даже в голосе, который, говорят, первым по наследству передается – его голос был сильный, напористый, хриплый, твой – слабый, усталый, высокий, ничего общего – только эта, передавшаяся по наследству глупая мечта.

Заметив твой удивленный взгляд, отец смущенно подобрал под себя длинные ступни и смущенно же объяснил:

– Молодой был, глупый. С чего-то я решил, что тогда все по-другому будет. Эх, дураки мы, русские.

– А я русский? – спросил ты торопливо, почти жадно.

Отец глянул озадаченно:

– А то какой же?

Ты неуверенно пожал плечами.

Отец усмехнулся.

– Мать небось напридумывала. Придумывать она горазда была. Книжков своих начитается, кин насмотрится. (Он говорил: «книжков», он говорил: «кин»!) Артиста одного до жути любила. Ну, тот, который весь лес в одиночку спилил, коммунист-то этот…

– Урбанский…

– Вроде так… Точно так! Фотку мне его показывала, около палатки стоит. «Вот о каком отце я мечтаю для своего сына». Это она мне так говорила… А он что, не русский разве?

– Не знаю. Может быть, еврей? – растерянно предположил ты, без сожаления прощаясь с одной из своих главных детских тайн – тайной отцова образа.

Отец засмеялся, глядя озорно и сочувственно.

– А не помешала бы тебе еврейская хитрость. Может, не осудили бы по сто семнадцатой, не накрутили такой бы срок.

Он перестал смеяться, но смотрел по-прежнему сочувственно, словно твоя русскость прибавляла тебе вины.

– Русский, русей не бывает…

К тому времени ты уже рассказал отцу о своих статьях и даже пытался объяснить, что не совершал приписываемых тебе преступлений, но отец нахмурился и, подняв руку, остановил:

– Ты мне это даже не говори! Мой сын… Чтоб мой сын по сто семнадцатой…

– Мать-то как? – спросил он после недолгого молчания с какой-то особенной мужской серьезностью во взгляде и интонации.

Ты задумался, не зная, как отвечать, и вспомнил вдруг приснившийся накануне сон, электричку и ваш разговор на языке мертвых.

– Мне кажется, она умерла, – тихо проговорил ты.

Отец вскинулся, глядя удивленно и недовольно.

– Что значит – кажется?

– Мне сон приснился, – попытался объяснить ты, но он перебил.

– Снам не верь! Мне тоже на зоне передали, что мать умерла, а она жива еще была. Не верь! Никому не верь, пока справку о смерти не получишь. Понятно?

Ты кивнул и улыбнулся, пряча улыбку – вспомнил справку о смерти своего отца, которую вынимал из шкатулки, когда матери не было дома, разворачивал, как шкурку умершей любимой лягушки, смотрел, гладил, целовал, как будто пытаясь вернуть отца в жизнь, а он, оказывается, был жив, несмотря на справку о собственной смерти, – жив!

«В самом деле, что это я? – подумал ты смущенно и радостно. – Мама жива!», – а она и в самом деле была жива, жива-здорова, более того, собиралась выходить замуж за неведомого Черняева-Бастардова, то ли жулика, то ли сумасшедшего, а скорей и того и другого, с двойной фамилией, но в одном лице, такое нередко бывает – жулик и сумасшедший одновременно.

– А родился ты, сынок, вот каким макаром, – без паузы и подготовки начал отец свой рассказ о тебе. – Когда я в Москву из Новомосковска с химии приехал, мамку твою забрали в роддом. Соседи сказали куда – я туда. И напился, понятное дело… Не, не сразу, она же целые сутки рожала. Спрошу в окошечке: «Твердохлебова не родила еще?» – «Иди-иди». Ну, я иду – там неподалеку в одном шалмане померанцевую в разлив давали, была такая водочка, сейчас такую не делают… Выпью сто пятьдесят и опять: «Твердохлебова не родила еще?» Короче, переночевал в отделении, но утром отпустили и деньги даже не отобрали, были тогда люди и среди мусоров, сейчас нету. Подхожу опять к окошечку, а она мне: «Сын!» Вес три семьсот пятьдесят, рост пятьдесят два сантиметра, видишь, чего помню? Ты… – Отец вдруг задохнулся, закашлялся, словно подавившись этим коротким словом, оно как будто стало в его горле комом. – Ох и ловко… – этой своей присказкой, словно хлебным мякишем, он протолкнул застрявшее слово внутрь – кадык гулко катнулся по морщинистой шее. – Я на радостях чего учудил… Я на все, что были, деньги купил у мороженщицы всю ее мороженую продукцию вместе с ящиком фанерным на шарикоподшипниках. Как бурлак на Волге, только те грустные были, а я веселый. Иду по улице, тяну лямку, грохот стоит – хорошо! А если навстречу дети – останавливаюсь: «У меня сын сегодня родился, вот вам за это мороженое! Еще? Пожалуйста еще! Еще?! Да сколько угодно!!» Народищу собралось, через дорогу переходил – движение остановилось. Машины бибикают, гаишник в свою свистульку свистит, смеются все…

Отец хрипло засмеялся и вновь закашлялся, а ты представил себе тот радостный июльский день, увидел его, услышал, почувствовал – теплый, солнечный, счастливый, огромный и прекрасный, как жизнь, – день твоего рождения.

Попробовал представить отца молодым, но не смог – не получилось.

– А мама в молодости красивая была? – спросил ты отца, избегая обращаться к нему на вы, потому как он строго это запретил, но и не решался обращаться на ты.

– Красивая? – отец задумался, вспоминая, и по-мужски доверительно поделился: – Да, по правде сказать, не особо… Умом брала. Но нет, ничего, симпатичная, – успокоил отец тебя и себя заодно.

(Нет, не могу, не удается, не получается пересказать наш единственный день совместной с отцом жизни во всей его последовательности – что-то из конца вдруг вспоминается, что-то из начала и тут же из середины, и, как это часто у меня бывает, какая-нибудь частность, мелочь оказывается больше и значительней целого.)

В какой-то момент ты вдруг заплакал, забыв, что не умеешь плакать, и, не понимая, почему ты плачешь, заплакал отец.

Впрочем, это было уже в конце.

Ехали целый день, с раннего утра до позднего вечера (это до Владимира-то!), больше стояли, чем ехали, впрочем, никто по этому поводу не возмущался, никто никого не торопил.

Отец не только рассказывал, отвечая, но и спрашивал, заботливо и основательно задавая свои родительские вопросы.

– Сам-то чем занимаешься?

– Занимался, – усмехнувшись, поправил ты, не имея желания вспоминать свою ушедшую навсегда в прошлое жизнь.

– Выучился?

– Выучился, – кивнул ты, улыбнувшись этому редкому и простодушному слову.

– На кого? – требовательно поинтересовался отец.

– На ветеринарного врача.

– Ох и ловко… – растерянно одобрил отец. – Да это же разве для Москвы профессия? Ни коров, ни овец. Кого лечить-то там? Какие у вас там животные?

– Собаки и кошки.

– А-а, – понимающе закивал отец. – Много их, правда, собак особенно.

– Кошек еще больше, только они по домам сидят.

– Ну в дома-то меня не пускали, а по улицам я свободно ходил. Два раза в собачье дерьмо вляпался! Любят их там у вас, ох любят! Платили-то хорошо?

– По-разному.

Ответ отца не удовлетворил, и он потребовал уточнений.

– Ну а премию-то хоть получал?

Ты улыбнулся про себя отцову «хоть» и напряг память, вспоминая, получал ли когда премию, но так и не мог вспомнить. Отец ждал ответа, глядя прямо и терпеливо.

– Получал, – торопливо соврал ты, и отец кивнул – удовлетворенно и важно, другого ответа он, видимо, не ждал.

– Ну а семья у тебя?

– Была.

– Дети?

– Дочь.

– Одна?

– Одна.

– Сына небось хотел?

Никогда не хотел ты сына, не думал даже о нем, но вновь произнес то, что отец ждал от тебя услышать:

– Хотел.

– Сына все хотят. – Глянув на тебя с чувством превосходства, отец громко и важно вздохнул, выпятил грудь и выставил вперед свой горделивый подбородок.

– А как вы с мамой познакомились?

– Познакомились как? На уроке. Училкой же она у нас на химии была.

– По химии? – не понял ты. – Разве она преподавала химию?

– Да не. – Отец засмеялся и стал объяснять, втолковывать, как бестолковому ученику: – Город Новомосковск Тульской области. Центр химической промышленности страны, как тогда говорили, кто сейчас про него знает, а тогда гремел. Я там самый первый свой срок отбывал, а она практиканткой была в школе рабочей молодежи, из института ее прислали.

– Ну и как она вас учила? – еще больше оживился ты, вспомнив свою маму с указкой у школьной доски.

Отец почесал лысый затылок, задумался.

– Да я уж и не помню… А нет, вспомнил! Книжку все нам вслух одну читала. Название забыл, а про что – помню… Там паренек один, студентик, голодный-холодный старуху топором кончил – деньги были нужны, задолжал, что ль, или в карты проигрался. И только он ее замочил, сестра старухина из соседней комнаты выползает, я тебе скажу, это правда, так всегда в жизни и бывает, стоит только начать, ну, он и ее…

– «Преступление и наказание»? – обрадованно проговорил ты.

– Чё?

– «Преступление и наказание» Достоевского?

Отец глянул с уважением.

– Ну, если ты так говоришь…

– Ну и как тебе? Понравилось? – живо и заинтересованно спросил ты.

– Что? Книжка-то? Да чего сказать… Спали мы на уроках… По две смены вкалывали, стекловату паковали, я до сих пор иголками стеклянными харкаю. – Отец задумался. – Она ж, эта книжка, до революции была написана, правильно? Ну вот… А тогда, как ни крути, другая была жизнь и народ был другой. Как говоришь – «Преступление и наказание»? Правильное название, но не по нынешним временам. Это раньше преступление и наказание рядом ходили, а нынче они порознь живут, не знаю уж, кто развел их и когда. Коммуняки, наверно… Нынче одни старушек решают, а другие сидят. Знаешь, за что я свой первый срок получил? Ну угадай… – Отец улыбался, ожидая от тебя единственно правильный ответ.

– Ни за что? – неуверенно спросил ты.

– Молодец, садись, пять! – хрипло рассмеялся отец и, тут же делаясь серьезным, продолжил: – За нарушение паспортного режима! А какой режим, если я вообще по чужим документам, не под своей фамилией жил. Рассказать, как я, Костя Краснопевцев, Лёшкой Золоторотовым стал? Сейчас расскажу…

Отец решительно и громко вздохнул, напрягся телом, расправил плечи, без особого труда возвращаясь в свое прошлое.

– Было так! – начал он тоном, подтверждающим, что именно так все и было. – Жил я с матерью в деревне, отца на фронте убило. Голод, холод, нищета… В лаптях ходили! Уже и Сталин подох, и Никитка вроде на трон уже сел, а мы – в лаптях. Рабы мы были, сынок, натуральные рабы КПСС! А председатель наш Пасюк – натуральный рабовладелец. Запивал два раза в год, перед посевной и после уборочной: два ящика водки в сельпо возьмет, в конторе запрется и, пока не выпьет, не выходит. Осень была, перед октябрьскими праздниками. И вот иду я холодным осенним вечером по улице родного села к дружку своему закадычному Лешке Золоторотову, чтобы с ним и с зазнобой нашей общей Катькой Борщовой семечек полузгать да побалаболить.

А темнотища!

Снег не выпал еще, на небе ни звезды, в избах ни огонечка. Семь часов вечера, а все уже спят, керосин экономят. На ощупь буквально иду, чтобы в яму какую не вбухаться.

И вдруг – огонек!

Контора нашего колхоза под названием «Светлый путь», светлый, какой же еще… У Пасюка не то что керосина залейся, у него и свечек без счету… А надо сказать, боялись этого гада пуще немцев в войну, пуще фашистов, да он и был хуже фашистов. Герой-разведчик, живым людям, как баранам, глотки ножиком перерезал, в том числе и своим, он сам рассказывал, а он не врал, с чего ему врать. Так боялись, что не подходили близко, если сам пальцем не поманит. А во время запоя ближе чем на сто метров к конторе не подбирались, запретил рабам ближе подходить.

Не скажу, что не боялся я итить, – боялся, но…

Захотелось увидеть, как он там живет, страсть как захотелось.

Подкрался, подполз почти что, заглянул в окошко – шторка наполовину была задернута. Лежит наш товарищ Пасюк, свинья свиньей, на голом полу, рылом в половик уткнулся и храпит.

И тут меня, сынок, первый раз в жизни на воровство потянуло.

Да какое воровство – баловство!

Мы голодные были, картошки досыта не ели, а там на столе чего только нет: и колбаса городская, и конфеты шоколадные горкой насыпаны а посреди – три апельсина. Это я сейчас говорю – апельсин, а тогда и слова такого не знал. Думал – банан. Банан я тоже не видел, но слово слышал хотя бы. Тронул раму – открыта, зимние еще не вставили. Ох и ловко… – мотнул головой отец, сам себе удивляясь и все глубже погружаясь в прошлое: – Думал, возьму нам с Лешкой бутылочку, они у Пасюка без счета, ну и апельсинку-бананку эту самую… И уже руку протянул и вдруг гляжу: сейф открыт нараспашку, а в нем пачка денег во-от такой толщины, мы их вообще не видели, денег, рубли в руках не держали, за палочки-трудодни с утра до ночи вкалывали, а тут…

Ты думаешь, я их взял?

Не-е…

А рядом пистолет лежит немецкий трофейный с серебряной рукояткой.

Думаешь, его цапнул?

Опять нет!

Там, чуть поглубже, были стопочкой сложенные паспорта.

А это, знаешь, какая ценность была, даже не знаю, с чем нынешним сравнить… – Отец задумался, подыскивая сравнение. – Нет, не знаю! Их не то что не давали нам в руки, но и не показывали даже… Потому – с паспортом ты человек, а без паспорта раб… И выбрал я из них два: свой и Лешкин, давно мы с ним мечтали из деревни деру дать, в городе прижиться, прибарахлиться, и Катьку Борщову потом к себе забрать, ну это уж каждый про себя думал. Ох и ловко! – неожиданно засмеялся отец и, лихо мотнув головой, продолжил: – Лечу в темноте к ним и, веришь, чуть лбом столб не снес, на котором пожарная рельса болталась. Аж загудела она, веришь, такой был удар!

С него и перемешалось все, одна проклятая жизнь на другую проклятую сменилась. Полежал, головой повертел – цела. Шишка, что тот апельсин, взялся за нее ладонью – горячая и под рукой растет. Ладно, поднялся, иду… У Борщовых дома тишина, и у Лешки тоже никого, кроме старухи-матери.

Что за чёрт, думаю?

Иду, шишку на лбу разминаю, огородами мимо бань. И вдруг слышу: в одной смеются! Лешка и Катька, ихние голоса. Ох и ловко… – вновь мотнул головой отец, но уже не лихо, а сокрушенно. – Подхожу, а они не просто смеются, а… по-особенному смеются… Дышат так… Ну, знаешь, когда это… – Отец бросил на тебя исподлобья смущенный и недовольный взгляд, вздохнул и продолжил вспоминать то, что вспоминать уже не хотелось: – И вот сердешная моя зазноба говорит моему лепшему дружку: «А давай с разбегу попробуй!» С разбегу уже, понимаешь? Давно они меня, дурака, дурили, если уж и с разбегу… Ох и обиделся я, сынок, ох и обиделся! Мог я, конечно, баньку ту подпалить, хотел даже, да спичек с собой не оказалось.

Заплакал, веришь, и убежал…

И, не заходя домой, на станцию двадцать пять километров пешком отправился. А по дороге план мести созрел… Свой паспорт решил я припрятать, а по Лешкиному пожить, а потом сделать что-нибудь, преступление какое-нибудь, чтобы не я, а он за него ответил.

Ну дурак, что сказать!

На товарняк сел и поехал куда глаза глядят.

Но недолго, правда… На узловой станции ссадили меня, да и не меня одного, много нас там было таких. Чужая область была уже, и там этот самый Новомосковск… И за нарушение паспортного режима три года дали. Им рабочая сила была нужна, вот и хватали… Рабы без паспортов и с паспортами тоже рабы. – Отец пригорюнился вдруг, но тут же повеселел, подмигнул и воскликнул: – Вот там-то я с Анной Андреевной, мамкой твоей и познакомился!

5

Не скажу сейчас, когда отец рассказывал историю своей любви и твоего рождения, – до того, как конвоир принес початую бутылку фальшивого французского коньяка и какую-то закуску, подарок от начкара и писателя, или когда вы уже выпили, но, скорее всего, до, потому что, выпив, отец катастрофически быстро пьянел. Правда и трезвел тоже быстро.

– Оставляла меня после уроков – заниматься вроде, а сама все выспрашивает: про родню, про семью, не было ли у нас в роду душевнобольных или алкоголиков, а у нас сроду никто ничем не болел, только матери в ухо таракан однажды залез, орала так, что из соседней деревни люди прибежали.

А потом и говорит, заявляет прямо: «Алексей, я хочу иметь от вас ребенка».

Ох и ловко!

Отец улыбнулся, глядя в свое прошлое прощающим, благодарным взглядом и, не удержавшись, смущенно засмеялся.

– Веришь, больше тогда удивился, чем сегодня на плацу, когда твою фамилию услышал. Я ведь знал, чувствовал, что увижу тебя когда-нибудь, а тогда совершенно не ожидал. Сонный был, с ночной смены – как будто водой окатила. И все равно сперва не поверил, подумал, может о книжке какой речь идет, а она смотрит так… Внимательно. Никогда так не смотрела. В каком смысле, говорю, Анна Андреевна? Это ее слова были, это она так говорила: «В каком смысле», и я за ней первый раз повторил. В прямом, говорит, хочу забеременеть от вас и по истечении девяти месяцев ребеночка родить». Сказать по правде, слюнки у меня потекли, сперва потому, что туго у нас было насчет сладкого дела, а потом язык прикусил: это ж алименты платить придется до восемнадцати лет! Не, думаю, ищи, милая, другого дурака.

А потом вспомнил: я же не я!

Отомщу, думаю Лешке жестоко, но не смертельно, приеду в деревню, брошу на стол его паспорт с ребеночком вписанным: «На! Что хочешь, гад, то и делай, как хочешь, гад, так и живи». Ох и ловко! – Отец удовлетворенно засмеялся, но, поймав твой взгляд, объяснил смущенно: – Дурак был молодой, что скажешь. Сейчас бы ни за что на такое не пошел.

И он надолго замолчал, глядя в свое прошлое, то смущаясь, то важничая.

– Но про то, как все было, я тебе не стану рассказывать, нельзя такое детям про родителей своих знать. Я б, может, и вовсе не стал об этом говорить, но, с другой стороны, как бы ты поверил, что по паспорту ты Золоторотов, а по жизни, как я, Краснопевцев? Ну вот, слушай! – Отец еще больше оживился, еще глубже погружаясь в свое прошлое. – Золоторотовых у нас полсела было, а Краснопевцевых чуть помене. Они всю жизнь в отхожем промысле: нужные места чистили до золотого блеска, и мы в отхожем – пели в церковных хорах да в кабаках, потому и голос, и слух.

Отсюда и фамилии.

Правда, этого я уже не застал, до революции то было, а к тому времени мы все: и Золоторотовы, и Краснопевцевы, как тот опарыш, в одной выгребной яме под названием советская власть копошились.

Память только осталась, ею и жили…

Золоторотовых мы презирали по старой памяти, носы воротили, ну и они ненавидели ответно. Ты-то не поёшь? – будто вспомнив что-то важное, неожиданно обратился к тебе отец.

Ты смущенно улыбнулся.

– Нет. Ни слуха у меня, ни голоса.

– Значит, и в этом в мать пошел, – проговорил отец расстроенно и вновь вернулся к ней: – Ох и ловко… Ну, значит, было все, и не один раз было, после чего уехала она к себе в Москву, так как практика закончилась, а месяца через три приезжает: «Все в порядке, Алексей, собирайтесь, в загс пойдем».

– Она обращалась… на «вы»? – удивился ты.

– Ну да! И я к ней так же. Один раз Нюрой назвал, так она мне такую Нюру устроила. Пошли в загс, расписались чин-чинарем. Думал, выпьем по этому поводу, ну и все остальное, муж и жена все ж таки, а она: «Алексей, я хочу попрощаться с вами навсегда, развод я сама оформлю, у меня подруга в суде работает, и чтобы я больше вас в своей жизни не видела и не слышала». И с этими последними словами протягивает мне конверт. Незаклеенный. Заглядываю в него, а там деньги! Не помню сколько, но приличная по тем временам сумма… А я как раз в карты в общаге проигрался, мне деньги дозарезу нужны… Ох и ловко… Но бросил их ей в лицо, а она расплакалась, правда…

– Расплакалась? – не поверил ты. – Мама же не плачет!

– Плачет. Еще как плачет… – громко и тяжело вздохнул отец. – Так ревела, что и меня пробрало, и я тоже… И ее стало жалко, и себя. «Люблю вас, – говорю, – Анна Андреевна, давайте вместе жить, как люди, ребеночка воспитывать, и ему хорошо будет, и нам…» Она говорит: «Может, и я вас люблю, Алексей, только у меня другая линия жизни».

Какая такая линия, кто ее прочертил?

Тогда я и рассказал про свой изгиб судьбы, про то, что не Золоторотов я… Тут она задумалась, слезки вытерла, улыбнулась даже и с улыбкой, довольно неприятной надо сказать, повторила строго: «Чтобы не видела вас никогда и не слышала».

Поднялась и ушла.

Деньги, правда, оставила.

Отец задумался, вспоминая то, что не рассказал тебе, вытащил из кармана измятую пачку «Примы», разминая сигарету, спросил:

– Не куришь?

– Нет.

– Молодец, – похвалил он, закуривая. – Да, забыл сказать, зачем ей расписаться нужно было, вся эта канитель… Без отца ребенка не регистрировали, закон был такой…

В задумчивом молчании отец докурил сигарету почти до основания и растер оставшееся желтыми задубелыми пальцами.

– Короче, полюбил я твою мамку, сынок… Понял, что жить без нее не могу и все такое. И как только срок у меня на химии кончился, я из Новомосковска в Москву сразу отправился. Приехал – рожает. Про мороженое я тебе рассказывал? Рассказывал. Ну, слушай дальше…

Прихожу опять в роддом. Там мужики под окнами орут, по фамилиям своих вызывают. Ну и я тоже: «Твердохлебова!!!» Да так гаркнул – все вокруг замолчали. Думал, как другие, ребеночка, тебя, покажет, а она одна подходит. Бле-е-едная! Не улыбается и головой кивает… Раз кивнула, два кивнула, а после третьего навалились на меня сзади и давай руки крутить! Ну вот, крутили они мне их, крутили, пока не скрутили, пока кожа не лопатках не треснула, аж кровь хлестанула. Думаю, чего такое, за что, я же вчистую освободился?!

Ох и ловко…

– В самом деле, за что? – недоуменно спросил ты.

– За то, что дружка своего деревенского Леньку Золоторотова зарезал и в палатке спалил, а по его документам живу… Не понимаешь? Поймешь сейчас… Он, оказывается, к геологам подрядился тяжести таскать, и там его кто-то по горлу ножиком и палатку поджег. Два года искали – кто, и не смогли найти…

– Но откуда же они узнали, что… – ты замолчал на полуслове, начав догадываться.

– Ох и ловко, – с горечью во взгляде усмехнулся отец. – Червонец мне влепили строгого. Отсидел, правда, три года только, потому что настоящий убийца объявился, сам с повинной пришел, совесть, видать, заела. Но строгий режим это не химия: про любовь свою забыл, думать про нее не решался. Да и обидно…

Кажется, именно в этом месте отцова рассказа конвоир принес в подарок от начкара и писателя початую бутылку фальшивого французского коньяка и какую-то закуску.

Отец обрадовался, засуетился, прижимая к груди начальнические дары, сбивчиво благодарил конвоира, а когда тот ушел, прислушался к происходящему в начкаровском купе.

Там тоже было тихо, видно, тоже прислушивались.

Отец подмигнул, улыбаясь, и стал торопливо наливать коньяк в кружку, которая была у вас одна на двоих – на зоне редко удается выпить, поэтому, когда удается, всегда торопятся, – поднес кружку ко рту и даже рот открыл, чтобы выплеснуть в него желанный алкоголь, но отвел вдруг руку в сторону, выгнулся как-то боком, отчего стал напоминать саксофон и громко, торжественно и насмешливо, как объявляющий царский указ глашатай, заговорил:

– Слушайте сюда, урки! Это я говорю, Костя Монастырь! Я сейчас со своим родным сыном буду есть и пить из одной посуды, и если кто скажет, что он чухан, и, значит, я – зачуханный, то он сам последнее чухло! А если кто скажет, что такой на зоне закон, то ложил я на этот закон, он – сын мой, а я его отец, и закон ваш поганый отныне отменяю! Понятно, урки?! – И, не дожидаясь реакции, отец жадно выпил все, что в было кружке.

С некоторым оторопелым опозданием вагонзак завопил – негодующе и ободряюще, но в целом весело.

Шум продолжился, раздался и свист, и, заглушая его, отец повернулся к стенке, отделяющей вас от начкаровского купе, и заговорил, обращаясь к своему благодетелю:

– Что вам за это сказать, гражданин начальник, как отблагодарить?

И, опустив голову, словно размышляя, как в самом деле отблагодарить человека за его благодеяния, замер, напрягся, страдая всем своим телом, всем своим существом – глазами, плечами, грудью и пропел страстно и горько:

– О-ой, мы страдали, как стра-да-ли! Да нам страда-аний недодали!

Ох и голосище был у отца, ох и голосище, куда что девается…

В вагоне сделалось тихо.

Отец налил в кружку коньяк и протянул.

Я взял, но не пил, удивленный, пораженный даже, не голосом отцовским – талантом.

– Это что ж за песня такая?

– Это, сынок, не песня, – мотнул головой отец. – Это «Страдание»… Уважали их у нас в деревне, часто пели.

– Забацай еще, Монастырь! – громко и весело потребовал кто-то из соседней клетки.

– Э-эх дорога, ты, до-ро-га! Пострадай еще немного! —

откликнулся на просьбу отец, пропев так же выразительно и красиво. Было видно, что сочинил он это прямо сейчас, на ходу, и что это не составляет ему никакого труда.

Он был талантлив, отец…

– А еще, Монастырь, давай еще! – требуя продолжения, закричали в соседних клетках.

– Концерт по заявкам окончен, – в тон, громко и весело отозвался отец и, глянув на тебя, объяснил трагическим шепотом:

– Без гармони не могу!

– А где гармонь?

– Нету… Нету гармони, – потерянно проговорил отец и опустил глаза.

Ты невольно улыбнулся и отвернулся, чтобы твоя улыбка не обидела. Только что открывшаяся тайна твоего рождения сменилась тайной пропавшей отцовской гармони.

Коньяк отдавал не клопами даже – жженным на грязной печи сахаром и сырыми тряпками.

Отец был един в трех причудливо совмещенных лицах: первое – старый, но все еще бойкий, шальной и веселый деревенский паренек, второе – видавший виды зэк-рецидивист и третье – бестолковый и несчастный гражданин великой и расхристанной державы, которая беспрестанно гробит его, презирая, и которую он ненавидит за это презрение и ответно мстит.

Быстро, на глазах, пьянея, делаясь болтливым и неинтересным, отец все же сумел рассказать тебе про то, как после снятия обвинения в убийстве и освобождения он на радостях приехал в Москву на сына своего одним глазком глянуть и встретил тебя, гуляющего с нянькой, и там же на лавочке всю свою историю рассказал.

Нянька плакала.

Когда рассказывал о Варваре Васильевне, глаза отца делались теплыми, как будто речь шла о родном человеке, может потому, что она тоже была деревенской.

– Знаешь, как она про тебя говорила? Про тебя, про тебя, – смеясь, говорил, тыча в твою сторону пальцем, отец. – «С ним апостола Петра и апостола Павла посади, он и их выведет из себя!» Егозливый был мальчонка… Мы тебе сказали, что я из деревни родственник, чтоб ты матери не донес. А матери не было, она в турпоход ушла. В палатке жить. В палатке… Ох и ловко! Нянька твоя говорит: «Хочу его окрестить, может поспокойней станет». У меня, мол, батюшка знакомый в Серпухове есть, он все это дело обделает, только, боюсь, не справлюсь одна». – «Почему одна?» И поехали мы, и окрестили тебя чин-чинарем. И урода там этого видели. Не запомнил меня? Нет? Ну я старался в сторонке держаться. Но, когда в Москву вернулись, даже в квартиру вашу зашел, поглядел, как живете. Но тоже осторожно, чтоб соседи не увидели, а то у бабули неприятности могли быть.

– Они были, – сказал ты.

– Какие?

– Мама ее выгнала.

– За что?

– За бусы. Бусы какие-то у нее пропали…

Отец озадачился, мгновенно протрезвев, задумался.

– Бусы… А правда, были бусы… Бусы. Взял я их на память о своей любви, да в тот же день по пьяни потерял… Да они копеечные были, пластмассовые! Выгнала?! Из-за такой ерунды?! Вот человек! – И отец глянул на тебя, как будто это ты выгнал пожилого человека на улицу, как будто сын только за отца не отвечает, а за мать – по полной.

Но ты благодарно посмотрел на отца, вместе с тайной твоего рождения открывшего тайну пропавших маминых бус, понимая, что не в бусах было дело, наверняка она узнала тогда о твоем крещении…

6

В вагоне стоял пьяный гомон, духота сделалась осязаемой, стало жарко, как в предбаннике. Отец скинул с плеч явно не свой пиджак (он называл его «лепень»), а потом и майку через голову стянул, оставшись по пояс голым. Это была знакомая тебе зэковская привычка. И еще одна привычка выдавала в отце заключенного с многолетним стажем – на скамье он сидел на корточках, забравшись на нее босыми ногами, – так ему было привычней и удобней. Кожа была стариковской, пергаментно-шершавой, но торс поджарый, сухощавый, крепкий, и плечи, и бицепсы, – он был в хорошей физической форме, твой отец, но это ты даже про себя не отметил, тебя удивило другое – татуировка на его теле.

Ты видел много татуировок в общей, однако они тебя не интересовали, все те змеи, женщины, кресты, кинжалы и сопутствующие им слова справедливо представлялись демонстрацией глупости, но в эту ты то и дело всматривался, и не только потому, что она была на теле твоего отца.

Это была целая, с одним сюжетом, картина, мастерски наколотая на груди, боках, животе. Там был изображен монастырь, из-за зубчатых стен которого вырастали купола церквей с православными крестами и высокие двускатные крыши теремов с узкими оконцами.

Монастырь горел.

Языки пламени вырывались из-за зубцов стен и из бойниц окошек, и, увертываясь от них, оберегая крылья, во все стороны разлетались ангелы.

Их было много, как голубей на городской площади, испуганно мечущихся над ней с первыми залпами салюта. У ангелов были человеческие, не похожие одно на другое лица: молодые, старые, круглые, худые, искаженные смертельным страхом и безмолвным ужасом.

Отец ел-закусывал, молча и старательно работая крепкими челюстями.

– Красиво, – не удержавшись, сказал ты, ощущая в себе присутствие алкоголя.

– Чего? – не расслышал он, но, увидев твой взгляд, понял. – А-а, это… Да… Мне из-за нее даже погонялово сменили. Я раньше был и Чудилой, и Гармонистом, и Бакланом, а теперь вот – Монастырь. Посерьезней вроде, да и возраст уже. Это я в больничке лежал на зоне одной. Ткнул меня пиконосый под левую лопатку заточкой, чтобы карточный долг не отдавать, в сердце целил, но не достал… Ну вот я и валялся… А рядом паренек лежал, доходил… Умер потом… Облачный его была фамилия. Художник… Не было такого больше и не будет… Слышал вроде в детстве еще историю одну, и она его прямо в сердце поразила, хотел он ее нарисовать… Был в одном городке до революции монастырь старинный, и в революцию пришли в него красные и всех монахов, сорок человек, на кол посадили… Баба была у них командиркой, только баба могла такое зверство с людьми произвести. Мол, на иконе таких не нарисуют, видел ты такие иконы, чтобы святые на них голыми задницами на колу сидели? А Облачный этот говорит: «Я нарисую!» А как? Ни бумаги, ни красок, только игла и банка с тушью. Я говорю: «Рисуй на мне!» Ну вот… Долго мы валялись там, долго он со мной возился… Меня уж выписали, а я к нему все ходил. «На уколы» – шутили так.

– Больно было? – спросил ты сочувственно.

Отец отмахнулся и глянул удивленно.

– Между прочим, их тут почти сорок человек, ангелов-то этих, и у каждого своя физиономия. Он весь свой отряд на мою шкуру перевел, но все равно народу не хватало. И лепила здесь же, врач по-вашему… И пупкарь даже один, хороший был человек, и его изобразил.

И мы с тобой здесь должны быть, между прочим!

Я ему про тебя рассказывал, что сын, мол, у меня есть, ну он и меня с тобой хотел увековечить…

Отец повернулся к тебе спиной, продолжая увлеченно рассказывать:

– Под левой лопаткой, видишь? Шрам от заточки, видишь? Он теперь побелел, а тогда красный был – живое мясо… И чего этот Облачный, художник, придумал, что это как бы пламя от свечки, а свечку ты в руке держишь… Придумать-то придумал, а сделать не успел… Жалко…

– Жалко, – повторил ты и заплакал, и, не понимая, почему ты плачешь, и ничего не спрашивая, заплакал отец.

Как далеко, однако, я забежал вперед – все это было потом, потом, когда вы хорошо уже выпили, и он называл тебя «сынок», а ты обращался к нему на «ты», и вы уже сходили вместе на дальняк, хотя это запрещено инструкцией: «на оправку строго по одному», и «только две оправки на этап», а если больше, это твои уже проблемы, хочешь в бутылку пустую дуй, хочешь в сапог, но бутылка у вас еще не пустая была, а сапога вовсе не было, а главное, не мог уже отец до дальняка один дойти, и – опять начкар, опять начкар, сам без отца выросший, конвоиру приказавший: «В порядке исключения обоих веди»; когда, выйдя из клетки, отец остановился и вновь, как глашатай перед царским выходом, громогласно и победно огласил своим голосищем притихший вагонзак: «Слушайте сюда, урки! Я Костя Монастырь! Я сейчас со своим сыном на дальняк отправляюсь с излишками перегруженного организма навсегда проститься, и если кто скажет, что я от этого пидарас, тот сам пидарас, а если про моего сына кто обидное скажет, тот хуже пидараса, и я его из-под земли достану и за свои слова ответить заставлю!» – когда угроза эта не испугала никого, но обрадовала всех и развеселила, и, как выпущенные из клетки гладиаторы, вы пошли по проходу в порядке исключения вдвоем, а сидящие в клетках приветствовали вас криком, свистом и поднятыми вверх большими пальцами рук и ног, а когда ровно посреди пути отец грохнулся на пол, и его вставные челюсти вылетели изо рта и запрыгали лягушкой по полу, – взвыли от восторга, но не опустили пальцы вниз, и когда, стоя у ржавого загаженного жерла унитаза, вы делали то, что хотя бы раз в жизни должен сделать сын с отцом – прыскали вдвоем одновременно, когда, косясь и тужась, отец проговорил шепеляво свое единственное родительское наставление, которое помогло тебе в «Ветерке»: «Шеловеком будь… Шеловеком будешь – и на зоне не пропадешь», – все это было потом, потом, а я хочу вернуться к началу встречи, вспомнить, как, видя, что уводят от тебя этого странного непонятного старика, который знает, как зовут твою мать и твою няньку, и который видел вместе с тобой уродца на базаре, – уводят, навсегда уводят, – неожиданно для себя и всех ты закричал вдруг что-то неразборчивое, нечленораздельное, как будто тонешь или падаешь в пропасть, что-то вроде: «Айэйой!», что заставило всех остановиться, – страх потери отца оказался страшней страха его обретения.

И вот – самое начало: мы сидим в клетке на противоположных скамьях и молчим, и все уходят, не дождавшись нашего первого слова и разговора, а мы все молчим и молчим, и отец вдруг спрашивает – требовательно и смущенно, ласково и строго:

– Ну, рассказывай, как жил без меня?!

7

Отец быстро пьянел и, хотя трезвел еще быстрее, его стал морить и сваливать пьяный счастливый сон. Он сопротивлялся из последних сил, хватаясь то за глупую историю, то за нелепую мысль, и чем дальше, тем были они глупей и нелепей.

Как мог, отец оправдывал свою непутевую загубленную жизнь, напирая на то, что на воле бардака больше, чем на зоне, хотя и там его хватает, особенно в последние годы.

Его зациклило на происходящих в стране переменах, увиденных им в совершенно неожиданном ракурсе.

– Я позапрошлый год оттрубил, восемь лет от звонка до звонка, выхожу, иду по улице, и вдруг – женщина идет, одетая хорошо, тверезая и курит…

Нет, ты представляешь, сынок?

Стою, глазам не верю, думаю, может, сошла баба с ума, бывает и голые бегают по улицам, все бывает.

Только немного успокоился – еще одна!

Ну всё, конец света, думаю!

Но это еще не всё, сынок, еще не всё, дальше своего отца слушай… Последний срок перед этим, и тоже от звонка до звонка, нам, рецидивистам, условно-досрочное не положено, выхожу так же, а навстречу мне снова женщина, молоденькая, и в руке у ней не сигарета уже, а бутылка пива открытая.

Идет и сосет…

И не пьяница какая-нибудь, не бомжиха – культурная, в туфельках, в кудряшках и сумочка на плече!

Идет и сосет!

Тут уж я не выдержал, подошел, и высказался: «Что же ты, сучка, делаешь?!» – «Да пошел ты!»

Ты скажи, сынок, как жить дальше и чего я увижу, когда через восемь лет снова освобожусь?

Эти ставшие для нас привычными картины вольной жизни, как виденный впервые фильм ужасов, отец повторял многократно, разглядывая их со всех сторон и все больше ужасаясь.

Он вздыхал, кряхтел, плевался, то и дело повторяя любимую свою присказку: «Ох и ловко», досказав ее в конце концов до конца: «А достает одна головка!»

Наконец он стал затихать, успокаиваться, клонясь то в одну сторону, то в другую, из последних сил разлепляя набухшие сном веки, и, чуть не упав, заснул у тебя на руках, сделавшись враз маленьким и жалким.

Невольники тюрьмы на колесах угомонились в своих клетках, утомленные тесным общением, сморенные теплом и довольством.

Начкара с писателем тоже слышно не было.

Песенная «Дорога» кончилась наконец, а настоящая продолжалась – колеса стучали бойко, поезд летел в твое обретенное и уже не страшное будущее.

Изучающе, внимательно, строго смотрел ты на своего отца в сером неясном свете вагонзака: вырубленное из цельного куска старого песчаника лицо его сделалось значительным и глубоким, как у мудреца или покойника.

В его бесчисленных продольных, поперечных, диагональных, разной длины и глубины морщинах, словно в шумерской клинописи, китайских иероглифах, древней новгородской бересте, были записаны, зашифрованы, рассказаны не только его прожитая жизнь, твоя, твоей матери, не только случившиеся рядом, не только на значительном отдалении, но и совсем-совсем далекие, чужие. Он сам, его род, его народ и народы сторонние со своей страшной и прекрасной историей – все это было выбито, прочерчено, прорезано на лице твоего отца, доказывающего, что даже с ним, непутевым, все в этом мире связано, что нет ничего случайного и все имеет свой смысл.

Это было четвертое лицо твоего отца – лицо воина, лицо героя, лицо бога.

Отец застонал вдруг во сне, освобождаясь от какой-то внутренней боли, подался вперед, испуганные ангелы на его груди вздрогнули, беззвучно выпархивая из-за стен горящего монастыря, с трудом уберегая от языков пламени свои длинные крылья.

Ты улыбнулся и ласково погладил его по холодному лысому черепу.

Отец с хрустом расправил плечи, потянулся, успокоенно вздохнул и громко смешно захрапел.

Отец твой и бог твой.

Отец мой и бог мой.

Приложение сказочное

Продолжение сказки братьев Гримм «Счастливчик Ганс»,

рассказанное Евгением Алексеевичем Золоторотовым своим детям в ночь перед бурей, или смерчем, или ураганом, не знаю, как назвать

Мать встретила счастливчика Ганса, обняла и заплакала.

– Что же ты плачешь? – удивился Ганс. – Я жив и здоров, и голова цела, и руки, и ноги. Я точно такой же, каким был, когда ушел на заработки ровно семь лет назад.

Мать перестала плакать и спросила, что же он заработал у своего господина.

– Кусочек золота величиной с голову, – ответил сын. – До сих пор плечо болит оттого, что я его нес, – такой он был тяжелый.

– Но где же он, сынок, почему я его не вижу? – спросила мать.

– Я же говорю: он был такой тяжелый, что я устал его нести и выменял у всадника на его славную лошадь.

– Где же та славная лошадь? – спросила мать.

– Да не такая уж она была и славная, – нахмурился Ганс. – Она сбросила меня в ров, и я чуть не сломал шею.

– И что же ты с ней после этого сделал?

– Обменял с одним крестьянином на его корову. Думал, матушка, будут у нас на столе и молоко, и сметана, и сыр. Но корова тоже оказалась неудачная. Когда я решил ее подоить, чтобы утолить жажду, она не давала молока, а потом так взбрыкнула, что я отлетел в сторону и долго не мог прийти в себя. Не знаю, что бы я сделал, если бы в то время по дороге не проходил мясник, который вез в тележке поросенка.

– И ты поменял корову на поросенка? – спросила мать.

– Как ты догадалась? – удивился Ганс. – В самом деле, получился отличный обмен. Свинина это не говядина. А какие из нее можно сделать колбаски!

– Но ведь ты тоже ее променял? – спросила мать с грустью на лице.

– Нет, это был уже не обмен, матушка. Ведь свинья оказалась ворованной! Ее искали во всей округе. Это рассказал мне один встретившийся на дороге парень с увесистым гусем в руке. Он его целых восемь недель откармливал отборным зерном. А за ворованную свинку меня могли в тюрьму посадить. Добрый оказался человек. Забрал свинку, чтобы отвести ее хозяину, а мне подарил гуся, чтобы я не шел домой с пустыми руками. Ах, матушка, но какой же это был замечательный гусь! Какое можно было бы сделать из него жаркое и сколько жиру натопить. Месяца три на нем можно было бы лепешки печь. И, наконец, мягкий пух, которым можно было бы набить подушку и спать на ней после вкусного обеда.

Мать уже не задавала вопросов, а только горестно смотрела на своего сына и качала головой, как будто знала, что он дальше скажет.

А счастливчик Ганс продолжал свой рассказ:

– И тут мне встретился точильщик ножей со своим точилом, который пел такую чудесную песню:

И ножи, и ножницы я точу, точу, Ни забот, ни горюшка знать я не хочу!

Ты знаешь, матушка, у точильщиков никогда не переводятся в кармане деньги. Вот я и выменял гуся на точильный камень, чтобы ни забот, ни горюшка не знать, и чтобы в кармане не переводились деньги, но когда я его нес и решил напиться в колодце воды, так как ужасно устал, он упал в колодец. И то правда, он был такой тяжелый, что я уже не знал, смогу ли с ним до тебя дойти. И когда он в колодец ухнул, я упал на колени и благодарил Бога за то, что он избавил меня от такой непосильной ноши.

Тут мать неожиданно засмеялась, и, глядя на нее, засмеялся Ганс.

– Правда, матушка, я счастливый? Другого такого счастливчика на всем белом свете не сыскать!

Но мать не ответила на вопрос своего сына и спросила сама:

– Скажи, сынок, а что было тяжелей – кусочек золота величиной с голову или точильный камень?

Счастливчик Ганс задумался, вспоминая и сравнивая, и, наконец, ответил.

– Да пожалуй, золото. Я так думаю, матушка, что нет ничего, что было бы тяжелее его.

– За свою долгую жизнь я столько камней перетаскала, а вот золота не видела ни разу. Расскажи, какое оно, – попросила мать.

Ганс улыбнулся, и глаза его просияли.

– Оно так блестело на солнце, что слепило мне глаза и солнечные лучи разбегались во все стороны. И даже ночью, когда солнца не было, а только луна и звезды, оно так блестело, что освещало все вокруг.

– Твои руки держали золото, – сказала матушка. – Дай я их поцелую.

Она взяла ладони сына в свои, прижала их к своим губам и заплакала.

И хотя мать ничего не говорила, плача, он словно услышал, что она думала: «На это золото, сынок, мы могли бы не только залатать нашу прохудившуюся крышу, но и новый дом купить и завести скотинку. Ты бы приоделся, купил часы и взял бы себе в жены пригожую и трудолюбивую девушку, и у вас были бы дети, а у меня внуки. А теперь ничего этого у нас не будет».

– А хочешь, матушка, я сейчас же пойду к своему господину, наймусь в работники и через семь лет вновь вернусь к тебе, уже не с пустыми руками? – воскликнул Ганс, вскакивая со своего места.

Но мать грустно улыбнулась и покачала головой.

– Неизвестно, захочет ли господин тебя вновь принять, узнав, как ты распорядился золотом. Да и я уже старая, одна умирать не хочу, будем жить, как раньше жили.

И Ганс остался жить со своей матерью в их старом домике с прохудившейся крышей, и иногда по вечерам он рассказывает ей, как блестит под солнцем золото, разбрасывая во все стороны яркие лучи, и даже ночью освещает все вокруг своим золотым светом.

Эпилог, или послесловие, а по сути, отдельная часть, правда, самая небольшая и самая последняя

I

1

Ну вот: закончив в конце концов роман, я уткнулся в неизбежность эпилога.

«Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним…» —

Ибо кто? Ибо я. А то, что поначалу не собирался строить башню, а хотел всего лишь куличик из песка слепить, это разве оправдывает?

Писал, писал, и как будто ничего не написал, не объяснил, не растолковал – не возмог…

Нужен, нужен эпилог, ведь без него многое в романе останется смутным, неточным, непроясненным, да и попросту непонятным…

Но каков он, современный эпилог? Я специально с этой целью в «Дом книги» отправился, с десяток современных романов с конца пролистнул – нет эпилога! Современный писатель, настоящий профессионал, по роману в год выпускающий, легко без этого рудиментарного отростка обходится, загодя расставив все точки над i, рассадив своих литературных сверчков на литературные же шестки, на которых они, как в инсектарии, успокоенно замирают автору на радость, читателю на удивление.

Не то самопальный писака, каковым является автор этих переписанных раз пятнадцать уже строк: насчет точек над i я бы мог еще сострить, мол, нет такой буквы в современном русском алфавите, но что прикажете делать со сверчками?

Роман закончен, а они у меня не то что не рассажены, но и шестки еще не прибиты. Разлетелись, разбежались, расползлись по выдвижным ящичкам моего письменного стола, в которых рукопись романа разложена, и не успокаиваются там: сверчат, свистят, шуршат, шебуршат, звенят, заливаются, в стеклянные колокольцы названивают. И так однажды расшалились, такой невыносимый звон-перезвон подняли, что я вскочил, намереваясь выбежать из-за стола, чтобы в час пик на Тверской желанную душе тишину обрести, но тут же кто-то невидимый и сильный безжалостно схватил мою бедную головушку и, как детскую юлу или, точней сказать, как малюсенькую фитюльку от часов, против часовой стрелки решительно крутанул.

– Что ты тут делаешь? – вежливо поинтересовалась жена, увидев меня, распластанного навзничь на полу.

– Готовлюсь писать эпилог, – ответил я бодро и беззаботно.

Жена озабоченно вздохнула и стала загибать пальцы на руках, шевеля беззвучно губами, что-то считать.

«Что?» – спросил я встревоженным взглядом, не понимая, что она там считает: одолженные у друзей и знакомых деньги, которые непонятно как возвращать, или прожитые со мной годы, которые точно уже не вернешь?

Полная смущения и отчаяния, жена смотрела на меня, сжимая пухлые свои кулачки.

И я понял, что она считала, и не поверил.

«Неужели десять?» – беззвучно спросил я.

«Больше», – безмолвно ответила жена, и ее такие родные, такие кроткие, такие любимые глаза наполнились слезами беспомощности и непонимания. Нет, она не хотела меня укорить, она лишь поразилась тому, как быстро летит время. Десять лет, целых десять лет, и даже больше, оказывается, я писал свой роман! Десять лет и даже больше я мучил его, он мучил меня, и вдвоем мы мучили эту несчастную женщину, которая кормила меня все эти годы, одевала, обувала, волосы на ушах и в носу состригала, вот только запивал я время от времени без ее помощи и участия, но опять же на ее кровно заработанные на трех работах деньги.

И мне стало стыдно, как же мне стало тогда стыдно!

– Мне один эпилог остался! – воскликнул я, как будто ничего не понял, и вскочил, чтобы обнять жену и расцеловать за прошлое и на будущее, но вновь кто-то невидимый, сильный и безжалостный, как стальной механизм, остановил меня сзади, сжал обручем черепушку и крутанул еще резче, чем в первый раз, еще быстрей, еще злей…

Дальше была «скорая», больница, уколы, капельницы и диагнозы – высокие и трагические, к счастью не подтвердившиеся. Больше всего врачей почему-то интересовало, в какую сторону меня закручивает, и очень удивляло, что в левую, но, узнав, что я много лет пишу роман, являясь природным левшой, успокаивались, вежливо спрашивали, про что роман и как называется, и, рассеянно слушая мой смущенный сбивчивый ответ, снисходительно кивали и усмехались, ибо какой роман может быть важней здоровья?

Кололи…

Кололи, кололи и чуть не закололи – как Цезаря в Сенате, как Марата в ванной, – я не сравниваю масштаб личностей, но по факту был едва живой: приполз из больницы на полусогнутых, худой и бледный, боящийся собственной тени, и если бы не жена, не знаю, что со мной было бы.

Три невозможных, невыносимых, неприемлемых условия ставили мне высокомерные эскулапы: не пить, не курить, пересесть за компьютер, и только милейший профессор Барсуков отнесся к безвестному писаке с сочувствием и пониманием, про алкоголь и никотин ничего не сказав, – потупившись лишь и вздохнув, глянув сердито в сторону стоящего на столе компьютера, с которым у него тоже не складывались отношения… Подумав немного, профессор поставил диагноз, какой ни до ни после я не слышал, вызывающий во мне два взаимоисключающих чувства – гордость и смущение: «писательская вертячка», и, подумав еще чуть-чуть, разрешил мне написать эпилог от руки, но маленький и компактный, желательно простыми короткими предложениями, как пишут троечники сочинения на вступительных экзаменах.

(Удивительно, но когда я его слушал – верил, что так и сделаю!)

Шаткой походкой, преодолевая головокружение, с трудом добравшись до дома, я сел за письменный стол, взял шариковую ручку в рабочую левую руку и, сжимаясь от страха и каменея, покрываясь холодным липким потом от мысли, что сейчас опять крутанет и кинет на пол, из последних сил преодолевая псхологический ступор, чужими корявыми буквами вывел это опасное, но неизбежное слово: «Эпилог».

«Но с чего же начать? – нервно размышлял я, вытирая со лба пот, забываясь и успокаиваясь. – А что, если сразу взять быка за рога, сказав, о чем мой роман?»

Это, говорят, когда Льва Толстого попросили одной фразой сформулировать содержимое «Войны и мира», он ответил, что если бы знал эту фразу, то только ее бы и написал. Благодаря такому ответу (был он или нет – другой вопрос) я отличаю ту, великую русскую литературу от литературы этой, тоже, в общем-то, русской, постсоветской, российской, но совсем уж невеликой. Любой современный роман я могу уместить в одно, редко два предложения, а нередко и в одно слово, чаще непечатное.

И в этом смысле «Свечка» исключением, увы, не является.

Не одно, правда, слово, но все равно.

Ну вот, пожалуйста…

Мой роман о человеке, который пошел защищать демократию и встретил Бога.

Эту фразу я сказал жене, когда энное количество лет назад сел перед ней на кухне и сказал, что хочу написать «повестушку», а может быть, даже и» романчик», но для этого мне придется уйти с работы. Посидев неподвижно и помолчав, думая, жена поднялась и с решительным выражением лица сказала, как приказала: «Пиши!» – «А жить будем на что?» – вежливо поинтересовался я. «Проживем», – по-обещала она.

Не знаю, хорошо это или плохо, верность это идее или моя природная тупость, но за годы работы над романом, которых оказалось больше, чем пальцев на руках, фраза та нисколько не изменилась: человек пошел защищать демократию и встретил Бога…

Вот и всё, хотя и не всё, конечно – отсюда и многоточие, но по мере написания данного эпилога надеюсь дойти до точки.

А пока обратимся к персоналиям, то есть, я хотел сказать, к персонажам, и здесь одним предложением уже не обойтись, ибо их, персонажей, в романе столько, сколько сверчков в выдвижных ящичках моего письменного стола – только звон стоит.

С кого начать – и то проблема, тем более что в процессе работы – моей безрассудной, нерасчетливой, без вычисления издержек работы, первые то и дело становились последними, а последние нередко превращались в первых.

А знаете что? Буду рассказывать о тех, кто сам на память придет, а кто забудется, туда ему и дорога…

Как в детстве, помните, кричали, разбегаясь по двору в теплых сиреневых сумерках, приступая к самой главной, самой лучшей, самой победной – последней в тот бесконечно длинный и счастливый день игре: «Раз! Два! Три! Огонь пали!»

Пали! Пали! Пали…

Или тогда же, в детстве, но совсем уже другая игра, ветреная, полуденная, злая: собирались в кучу пацаны, у каждого по каменюге в руке, с криком: «На кого бог пошлет!» – подбрасывали их разом вверх и, сжимаясь, закрывали глаза. Помню глухой удар в голове и хлынувшую на глаза кровь…

Жестоко, но справедливо: на кого бог пошлет, на кого бог пошлет, на кого бог…

Умер Шалаумов, помните такого? Я и сам его почти забыл, да и не знал толком по причине его внешней затертости и внутренней зажатости. Зам. начальника по режиму ИТУ 4/12-38 – вот и все, что можем мы сказать об этом человеке, и этого явно недостаточно, чтобы редкие и короткие встречи с ним стали незабываемыми. Как говорится, никто и звать никак, но, может, было и в нем что-то, раз вспомнили, наверняка было, потому как нет такого человека, в котором совсем ничего нет…

Как запил тогда с Нехорошевым, узнав, что жена его с негром когда-то путалась, да так и не смог остановиться – почернел весь, что твой негр. Умер скоропостижно, но завещание собутыльникам оставить успел, устное, правда: «Суку эту к гробу на пушечный выстрел не подпускать!»

Понятно, кто сука – родная жена сука, Людмила Васильевна, та самая, которая еще в детстве свое жизненное кредо перед осколочком зеркала сформулировала: «Я красивая – мне можно», а отсюда и негр, и негритеночек, и открытое окошко в палате родильного дома, и все такое прочее. Пока Геннадий Николаевич пил, Людмила Васильевна скиталась по углам, спала в бухгалтерии на составленных стульях, в сердцах пророча мужу неизбежную смерть, а когда неизбежное случилось, рыдала так, что слышно было во всем городке, – и, слыша ее рыдания и крики, женщины «Ветерка» вздыхали и смахивали слезу, украдкой поглядывая на изношенную нелегкой, неблагодарной службой и злыми обстоятельствами жизни свою вторую половину, как бы проводя его переоценку в сторону несомненного увеличения цены.

Устное завещание юридической силы не имеет, но даже если бы оно было письменное, у нотариуса заверенное, – где та пушка, которую надо было поставить у гроба и из нее выстрелить, кто измерял бы расстояние до образовавшейся воронки, а главное, кто стал бы никому не нужного пьяницу хоронить? Начальство? Так начальство сразу открестилось, мол, уволен по статье и, значит, уже не наш. Или, может, собутыльники, которые в грудь себя били и в вечной дружбе клялись, шалаумовское семейное имущество пропивая? Не смешите! Собутыльники на поминки полным составом похмеляться приперлись, а похоронила покойного жена на свои средства.

И третий день отметила, как люди, и девятый, и сороковой, а на сорок первый сняла черный вдовий платок и «Аривидерче, Рома!» – «Прощай, “Ветерок”!», покинула его навсегда, навсегда. Уехала Людмила Васильевна, по слухам, в Москву, где по своей бухгалтерской линии устроилась, уж кто-кто, а хороший бухгалтер сегодня в Москве не пропадет. Кто знает, может и встретится там она, сказавшая еще в детстве: «Я красивая – мне можно», и с этой пожизненно выписанной себе индульгенцией покинувшая палату роддома через окно, оставив рожденного днем раньше похожего на обсыпанного мелом обезьяненка ребеночка, – с тем, кого мы, скрепя сердце, назвали русским негром и новым русским Пушкиным, с бедным нашим Ванюшкой – мир тесен, просто-таки мстительно тесен, и те, кому суждено встретиться, встретятся обязательно, но я не стану даже гадать, как Людмила Васильевна себя тогда поведет и как станет после этого жить, не стану даже гадать. Что же касается их общей с Шалаумовым дочери, то девочка была отправлена к бабушке в Улан-Удэ еще тогда, когда отец пил, и там и осталась, и школу закончила, и в институт, говорят, поступила, так что о ней можно не беспокоиться.

Ну вот и все про Геннадия Николаевича Шалаумова, упокой, Господи, его душу, ревностью и алкоголем истерзанную, но раз уж мы в» Ветерке» по такому скорбному поводу оказались, помянем, как можем, заодно еще двух тамошних наших знакомцев, которых без него, скорей всего, и не вспомнили бы.

Сдох Почтальон.

Грубо, согласен, но именно так тогда все его смерть охарактеризовали, вот и мы повторим: сдох Почтальон. А как еще сказать про человека, который свою родную мать при отягчающих обстоятельствах жизни лишил? И нисколько Вывороченный в обратную сторону, как ожидали, не вывернулся, но вдобавок еще и согнулся – скрючило перед смертью так, что еле в гроб водянистую его тушу запихнули, а чтобы крышку гвоздями приколотить, пришлось на ней и чечетку отбивать, и» барыню» вприсядку плясать. Не любили Почтальона при жизни, не полюбили и после, не прощали тогда, не простили и потом.

А вот умирающему Гитлеру сочувствовали, даже слезы кой у кого навернулись, когда он синюшными своими губенками с паршивой золотухой под носом слова своего прощания изложил:

– Гитлер капут.

– Не волнуйся, Алоизыч, мы тут тоже долго не задержимся, – как мог, подбодрил умирающего Шиш.

Гитлер дернулся, чтобы уточнить, что тот имеет в виду: условно-досрочное или вслед за ним кончину, но сил на это уже не хватило – выдохнул последний раз и больше уже не вдохнул…

Но не про УДО говорил Шишонок, и не про себя лично, а про общий конец света, который теперь немного по-другому виделся: думали – все и сразу, а оказывается, в течение года по одному: в январе Почтальон, в феврале Гитлер…

Но закончим же, наконец, наш убогий мартиролог, в котором одни униженные и обиженные, однако «Ветерок» пока не покинем – остановимся на Дураке, который в позапрошлом году вновь здесь объявился, уже не как заключенный, а как вольный, хотя к нему этот термин не вполне применим.

Итак, аккурат в позапозапрошлом году, ранней весной, когда деревья стояли еще голые и холодные, ровно в километре от исправительно-трудового учреждения № 4/12-38, к которому чужие машины не имеют права ближе подъезжать, остановилась раздолбанная «девятка» с тонированными стеклами. Получив деньги и высадив пассажира, бомбила дал по газам и умчался прочь, а на совершенно пустой безмолвной и гулкой дороге остался знакомый нам по Третьей части нашего повествования бывший регент церковного хора храма во имя Благоразумного разбойника Слава Дураков.

Было раннее утро, и, хотя по часам пора, солнце вставать не хотело, отчего жалкая природа в виде придорожной лесополосы пребывала в растерянности, я бы даже сказал – в потерянности, хотя, возможно, подобное состояние природы видится нам таковым не из-за отсутствия далекого солнца, а из-за близкого присутствия зоны.

Впрочем, в отличие от нас, Слава ничего этого не замечал, он был взволнован и счастлив и, не мешкая и не глядя по сторонам, зашагал широко и размашисто, глядя только вперед, где за сизым, похожим на пороховой дым туманом, угадывались высокие стены и вышки родного «Ветерка». За прошедшие годы разбитую дорогу пару раз латали, но на ней успели образоваться новые выбоины, и пару раз, по обыкновению своему, Слава о них преткнулся, впрочем этого не заметив, – поднялся и дальше пошел, слизнув на ходу с ладони кровь и грязь и машинально вытирая их об одежду.

Все Дураково внимание было сосредоточено на «Ветерке», на том самом месте, где, в бытность его там, над островерхой двускатной крышей бывшей солдатской чайной возвышался черный дубовый крест родного, как родина, любимого, как мать, храма во имя Благоразумного разбойника.

Но, как солнце, крест почему-то не являл себя жаждущему взору Славы, готового сразу же пасть перед ним на колени и начать бить поклоны.

Дурак, однако, не унывал, ибо знал, что уныние грех: лицо его, взгляд, ноги, руки, вся подавшаяся вперед фигура выражали не только веру и надежду, но даже и любовь, и в первую голову любовь, и пока он так идет, вышагивает, чапает, за исключением себя грешного, любя все вокруг, постараемся его описать.

И опять – с чего начать? Сверху или снизу?

Стук подкованных Дураковых сапог гулко раздается в утренней тишине – пожалуй, с них и начнем. Как будто это те самые сапоги, в которых он мерз на плацу в ожидании своих духовных отцов и в которых его из зоны в психзону отправляли, однако, конечно, вряд ли те самые – сколько времени прошло, никакие кирзачи столько не живут, особенно если их круглый год, даже на ночь не всегда снимая, носить.

Не те же самые, но точно такие же.

Все в этом мире меняется, кроме русских кирзовых сапог – тяжких, неудобоносимых, с каменными носами и железными пятками, с жесткими, как свернутый в трубу рубероид, голенищами.

Голенища Славиных сапог видны лишь на четверть, так как прикрыты сверху полами черного сатинового халата на пуговицах, и если бы не эти пуговицы, он вполне мог быть нами принят за монашеский подрясник, поверх которого надета серая стеганая безрукавка, сварганенная из старой телогрейки посредством неумелого усекновения ее драных рукавов. В подобных стеганых безрукавках стоят православные монахи на долгих своих службах в храмах, где даже в теплую погоду сыро и холодно, но у монахов они аккуратные, сшитые с любовным тщанием, а не наспех кое-как сварганенные, то есть опять же – как у монахов, но не монашеская.

И черная шапочка на голове Дурака, натянутая на лоб по самые брови, похожа на скуфью, но не скуфья это, не церковный головной убор, а дешевая спортивная шапчонка, в просторечии именуемая гондончиком.

Похож, очень похож на монаха Слава Дураков, но – не монах, нет, не монах!

Подобным образом в монастырях нередко одеваются так называемые трудники – люди, пребывающие на самой низшей ступени монастырской иерархии. С трудников, выполняющих в монастыре самую скучную, самую грязную, самую трудную работу, начинают все, кто решил связать судьбу с той или иной православной обителью, и многие вскоре идут в рост, становясь послушниками, иноками, монахами, но есть и такие, кто остается в трудниках навсегда.

Мы знаем уже: в монастыре тоже не ангелы живут, не ангелы и даже не святые, и если есть там иерархия и карьерный рост, есть и связанные с этим издержки: кому дают расти, а кого вверх не пускают, но, глядя на Дурака, я не осудил бы незнакомого мне настоятеля неведомой монашеской обители – нельзя такого человека постригать: он ведь не только будет раздражать братию непомерным усердием в вере, но одним лишь внешним видом своим и непредсказуемым поведением станет смущать и отпугивать благотворителей и благоукрасителей, без которых современный монастырь существовать не может. Боюсь, не быть Славе ни монахом, ни иноком, ни даже послушником, и тайная мечта всякого, кто решился на монашеский подвиг, – обрести вместе с райской обителью могильный холмик внутри монастырских стен, останется для него мечтой неосуществимой.

Разумеется, не думал Дурак в тот момент об этом, не думал и не тревожился, потому как тревожился о другом – почему над «Ветерком» креста нет?

Вот уже и глухие бетонные стены, с которыми никакие турусы на колесах не совладают, и вышки, и Белый дом, и серая кирпичная будка первого КПП, а креста все нет… У Славы уже пальцы, в троеперстие сжатые, чтобы на крест перекреститься, окаменели, уже колени, готовые немедленно преклониться, от напряжения дрожат, а его нет, как будто не было никогда…

А ведь был крест, был, еще как был – большой, родной, православный, тот самый, который Игорек в день торжества Православия в дождливый, совсем не торжественный день вопреки злокозненному усердию Хозяина и общему противостоянию над бывшей солдатской чайной водрузил.

И первое, что Слава спросил, когда вошел в серую кирпичную будочку КПП, с трудом открыв тяжелую, на стальных пружинах дверь, было то, что его больше всего в тот момент занимало:

– А где крест?

Два смурых прапора в расстегнутых ватных бушлатах, с усталыми взглядами и тяжелыми подбородками переглянулись молча и неторопливо, посмотрели внимательно на странного визитера и вместо желанного для него ответа задали свой законный вопрос:

– А ты кто?

– Дурак! – привычно ответил Слава и приветливо улыбнулся.

– Да это мы и так видим, а по документам? – переглянувшись, вежливо поинтересовались служивые.

Слава торопливо расстегнул свою самопальную душегрейку, вытащил из нагрудного кармана халата-подрясника российский общегражданский паспорт и протянул.

Полистали его мужики, безмолвно удивляясь соответствию фамилии предъявителя ее носителю, и вежливо, негромко поинтересовались:

– Тебе какой крест нужен?

– Наш, православный! – не без гордости в голосе воскликнул в ответ Слава.

– Понятно, что не католический, – с важным достоинством согласились прапора и тут же опять поинтересовались: – А что – нету?

– Нету!

– А был?

– Еще как был! – Дурак хотел начать все рассказывать, но собеседники остановили, вежливо его попросив:

– Ты нам скажи… Вячеслав Иванович, кто ты такой и с какой целью оказался на режимном объекте?

Слава не сразу сообразил, кого эти серьезные дяденьки в погонах так называют, его в жизни по имени-отчеству никто не называл, даже когда этот паспорт вручали, сказали, как собаке: «На», и всё, по сторонам глянул и за спину – нет ли там настоящего Вячеслава Ивановича, и, поняв, что именно к нему так обращаются, глотнув в благодарном волнении воздуха, стал торопливо объяснять, кто он такой, почему и с какой целью здесь появился. И не только торопливо, но путано и бестолково, так путано и так бестолково, что начальники контрольно-пропускного пункта вновь стали мрачнеть усталыми взглядами и еще больше тяжелеть подбородками, и их можно понять: трудно с утра «после вчерашнего», как говорится на свежую рану, слушать Дурака, рассказывающего сон, приснившийся ему в позапрошлом году под Пасху «аккурат в великий четверток», в котором «явилась» женщина, что само по себе удивительно, ибо никакие женщины за исключением родной бабушки ему никогда не снятся, – той самой бабушки, которой он полтора килограмма свежевыловленных карасей однажды нес, но так и не донес, потому как взяли его тогда за тех карасей и на четыре года на зону упекли, с тех пор во сне бабушка часто упрекает: «Где караси, негодник?» – нет, не бабушка это была, однако и не родная мать, которую Слава не помнил – не может родная мать со своим сыном разговаривать, когда пальто на ней расстегнуто, а под ним ничего, ну ничегошеньки нет…

А та придвинулась близко-близко и, глядя выпуклыми и прозрачными, как речная вода на перекате, глазами, заговорила с укоризной мягким грудным голосом, мол, что же ты, Славик, про своего бывшего церковного старосту Игоря Зуйкова забыл, который лежит, неотпетый, на кладбище ИТУ 4/12-38, – поехал бы ты туда, псалтирь на могилке почитал, да и прибрался бы заодно, а то сама она сделать этого уже никак не может, а кого из бывших его братьев по общине храма во имя Благоразумного разбойника об этом не просила – никто не откликнулся, даже Налёт с Лаврухой, так что на него, последнего надежда.

С этими самыми словами: «На тебя последнего надежда» проснулся Дурак и воспринял сон как руководство к действию. Но в монастыре без благословения настоятеля не то что уехать куда – портянки новые справить нельзя, а надежды такое благословение получить не было: больно строг был отец-настоятель в Дураковой обители. Снов на тему дороги Славе больше не снилось, зато стали подошвы ног чесаться, да так, что иной раз он посреди дороги останавливался, снимал сапоги и чесал… И когда решился к настоятелю с просьбой пойти, не только сон тот рассказал, но и расчесанные подошвы звавших в дорогу ног показал – и не смог устоять старый игумен: не только Дурака благословил, но еще денег на дорогу дал, и, хотите верьте, хотите нет, чесаться ноги в тот же момент перестали.

Рассказ о давнем кратком сновидении и его последствиях занял минут сорок, так как Слава все время отвлекался на детали и подробности деятельной жизни православной общины ИТУ 4/12-38, упирая на подвижническую сущность ее духовных окормителей и на праведный характер и нестяжательную сущность ее старосты, то и дело поминая бесчисленных святых и беспрерывно крестясь, и все это время прапора слушали не перебивая, лишь иногда громко вздыхая и переглядываясь, при этом еще больше мрачнея взглядом и тяжелея подбородками, а когда рассказчик, наконец, умолк, поинтересовались, уточняя единственное, что из всего рассказа оказалось ими усвоенным:

– Так ты у нас тут сидел?

– Сидел, сидел! – обрадованно закивал Дурак, улыбаясь, и, вытирая со лба пот, обнажил свой шрам-улыбку, полученный, если помните, в церкви во время воскресного богослужения от удара скобой самопальной мышеловки.

Получалось – не одной, а двумя улыбками сразу улыбался Дурак двум мрачным прапорам, и это их окончательно вывело из себя.

– А ты знаешь, кто здесь сейчас сидит?

Дурак, разумеется, не знал, так как телевизор не смотрел и газет не читал, живя безвылазно в монастыре в труде и молитве, – не знал, но живо поинтересовался:

– Кто?

– Конь в пальто! – слаженно, словно много раз репетировали, выдохнули прапора, после чего один плюнул в Дураков паспорт и с силой припечатал его к Дуракову лбу, а другой натянул Дуракову лжескуфейку до подбородка, развернул Дурака к себе задом, к двери передом и опять же, словно много лет тренируясь, исполнили такой гениальный дубль-пендель, что Дурак сам собою распахнул тяжеленную дверь, вылетел на улицу и пролетел еще с десяток метров, болтая в воздухе ручками-ножками, как большая тряпичная кукла, пока не шлепнулся на асфальт, чудом не угодив под колеса подъезжающего к КПП черного бумера с тонированными стеклами.

Нервно взвизгнули тормоза, машина остановилась, все четыре ее двери распахнулись, и из них выскочили четверо в черном – четыре тучных бородатых попа – и склонились озабоченно над лежащим на спине с раскинутыми руками Дураком.

А он смотрел им в ответ радостно и улыбался двумя своими улыбками.

Какой-никакой ум у Славы был, и он догадался: раз здесь батюшки, значит и церковь должна быть, а где церковь, там и крест – потому и улыбался…

И в самом деле: церковь в» Ветерке» наличествовала – не в пример прежней, из чайной наскоро переделанной, специально построенная, правда в другом месте и немного приземистая, оттого и не видно было ее креста, металлического, анодированного, с железными иголочками, чтобы вороны не усаживались. И службы там каждое воскресенье, не считая двунадесятых праздников, и служат не два непонятных монаха, на раздолбанном мотоцикле невесть откуда приезжающие, а четверо священников из епархиального управления на подаренной благотворителями почти новой иномарке. И, благословившись у всех четверых, кланяясь беспрерывно, объяснив, кто он и откуда, Слава стал просить их и умолять совершить чин отпевания на могиле бывшего церковного старосты, который по чистой случайности неотпетый там лежит. И те сдуру согласились, то есть не сдуру, конечно, с испугу, что человека чуть не задавили, и с радости, что не задавили, привычно видя во всем Промысел Божий, пообещав сделать это после литургии.

И направились в зону чинно, гуськом, а Дурак на кладбище отправился, то и дело оглядываясь благодарно на благодетельных отцов и спотыкаясь при каждом шаге.

Выйдя к ветерковскому кладбищу, остановился в изумлении Слава и горько заплакал – разрослось оно невообразимо, расползлось, разбухло от бесчисленных зэковских смертей, хотя чему удивляться – заключенные меньше вольных живут, без особого сожаления жизнь на смерть меняя. И никакой ограды вокруг, штакетничка хилого даже – беги не хочу, но не бегут никуда зэки-покойнички…

Заревел Дурак еще и потому, что подумал: как же он могилку Игорька найдет в этом лесу палочек и бирочек, где не имена почивших указаны, а накаляканы их зэковские номера? И вдруг видит – стоит в отдалении крест, тот самый, какой на подходе к» Ветерку» взглядом искал и найти не мог, большой, черный, чудесным образом в пламени пожара уцелевший – Игорьков, несомненно, Слава его ни с каким другим не спутает, потому как хотел сам он выйти из строя, когда о. Мартирий призывал всех взвалить его на плечи и понести, но не вышел, не решился, оробел, а Игорек вышел…

И повалился на колени Дурак, и перекрестился на крест трижды, и, вскочив, кинулся к нему со всех ног, смеясь на бегу от счастья и от счастья же плача.

Рядом с крестом была вкопана табличка с номером, и ни имени опять, ни фамилии, но крест был его, Игорьков, и значит могила, решил Дурак, Игорькова, и правильно, думаю, решил.

Почитал, как неведомая женщина во сне просила, псалтирь, успокоился и, обнаружив, как тут все запущено, засучив рукава, убрался: сухие прошлогодние бурьяны повырывал и землю разровнял ладонями – на Игорьковой могиле и на соседних, сколько успел, а тут и отцы подгребли, хмурясь устало и недовольно, между собой на ходу поругиваясь, но отпели давно усопшего покойника с чувством, с толком, с расстановкой, а когда все четверо грянули хором «Со свя-ты-ми у-по-кой!», Дурак опять заревел.

Даже сами отцы удивились и приосанились – делась куда-то усталость после литургии, силы внутри новые образовались, и один из них, самый бородатый, видать старшой, поделился с коллегами, как делятся друг с другом плотники, сдержанно радуясь ровно выведенному углу строящегося дома или ладно слаженному крыльцу: «А духоносная требка вышла!»

Уехали после этого отцы, а Слава на кладбище остался, каясь и прося у Игорька прощения за то, что позавидовал такому отпеванию, потому если такое отпевание, то ни в каком другом месте Игорек сейчас не пребывает, кроме как в раю, и, притомившись в искреннем своем покаянии, там же на могилке уснул.

Но как же так? – законно спросите вы, и – как же так? – спрошу вслед за вами я. – Ведь Игорек повесился, и никакое отпевание ему не положено, их, самоубийц самоуправных, у нас на Руси не то что не отпевали, но и хоронили за церковной оградой!

Ну насчет того, что за оградой, то зэковское кладбище, где не имена, а номера, по определению за оградой – за стенами острога, что же касается случившегося отпевания… Да, не положено самоубийце «Со святыми упокой» над собой слышать, но разве Слава знал, как Игорек из жизни ушел? Не знал! Ему тогда в психзоне поехавшую крышу аминазином и галоперидолом только начали поправлять, а отцы и подавно не знали, они про этого Игорька первый и последний раз в жизни слышали. Кого тут можно упрекнуть, тут и я, как автор, готов включиться в защиту случившегося, ибо пишу про то, как было и есть, а не как должно быть, и не нам, в конце концов, судить, где обязана находиться мятущаяся Игорькова душа, не нам гадать, чего она на самом деле заслуживает и где пребывает.

Но, отпели и отпели – довольно об Игорьке, а о Дураке и подавно, прощай, брат, навсегда прощай, а вот в «Ветерке» среди его обитателей мы еще ненадолго задержимся, хотя максимально, как раньше, приблизиться к нему уже не получится – никто нас туда сегодня не пустит, да это нам и не нужно.

Не тот уже «Ветерок» – не тот, и не те там люди…

И храм другой, и по-другому называется, после случившегося пожара епархиальное начальство решило: раз сгорел названный расстриженным монахом храм, то новый нужно на новом месте построить и назвать его иначе, он теперь не Благоразумному разбойнику посвящен, а самому любимому русскому святому архиепископу Мир Ликийских, в просторечии Николаю-угоднику. И не помнят в» Ветерке» не то что о. Мартирия с о. Мардарием, но и самого Марата Марксэновича Челубеева забыли. Беспамятливый наш народ на воле, а в местах лишения свободы и подавно – кроме даты своего будущего освобождения, помнить ничего не желает.

Не помнят, что ж, а мы возьмем и вспомним!

2

Живет и здравствует наш Марат Марксэнович, чего и нам желает. Хотя, как здравствует – имеются проблемы со здоровьем, ну а у кого их нет? Из «Ветерка» Челубеев убрался сразу, как только пенсию оформил, переехав в город Армавир Краснодарского края, где за ним числился оставленный умершей теткой домик и небольшой участок земли. Участок небольшой, зато земля какая, а к ней климат соответствующий: палку воткни – весной зацветет и к осени заплодоносит. Короче, увлекся Марат Марксэнович садоводством и огородничеством с упором на помидороразведение. Доход невеликий, но надежный, и все было бы совсем хорошо, если бы армяне цены не сбивали. Сам Челубеев на базаре с весами не стоит, это занятие больше по душе его сестре Жозефине, но барыши лично с очками на носу по вечерам на больших конторских счетах подсчитывает.

А где, спросите вы, Светлана Васильевна?

Там же, с ними, втроем теперь Челубеевы живут, не считая приезжающих в летний сезон детей и внуков.

Что сказать – не помолодела Светлана свет Васильевна, но не то обидно… Посерела, потускнела, погасла – не розовеют больше снегириными грудками ее крепкие с ямочками щечки, не рассыпают вокруг себя радостные искры выпуклые серо-зеленые глаза, не улыбаются приветливо и иронично-пунцовые губки, не звенит веселый голосок. Все больше молчит Светлана Васильевна, устало сутулясь и кривясь время от времени то ли от боли какой, то ли в тоске по прошлому.

Склеили Челубеевы разбитую чашку семейного счастья, но след остался, можно из нее чай пить, да чаепитие без радости, о чем Марат Марксэнович, не будь дурак, нет-нет и напомнит в качестве профилактически-воспитательного средства.

Верует ли Светлана Васильевна? Не знаю, как верует, но в церковь ходит по большим праздникам, однако, опять же, как-то нерадостно, не по привычке даже, а по внутреннему принуждению.

А вот Челубеев своему твердому атеистическому мировоззрению не изменил, если не считать одной появившейся странности – Великий пост стал соблюдать, причем от и до, строго: не то что мясца ни кусочка, но и рыбки ни перышка, ни молочка, ни сметанки – ничего, только хлеб, крупы, овощи.

Здоровье у Марата Марксэновича уже не то, а аппетит даже больше стал, жена с сестрой в семь недель великого говения мужа и брата с ног сбиваются, как кочегары несущегося на всех парах паровоза, то и дело забрасывая свежеприготовленные постные блюда в топку ненасытной челубеевской утробы, и, наверное, пропали бы бедные, если бы не догадались готовить овощные супы на мясном бульоне, как, по слухам, Софья Андреевна Льва Николаевича подкармливала – слух этот Жозефина в одной современной книжке про классика вычитала.

А на Пасху, когда все православные победу над смертью празднуют, Челубеев празднует свою личную победу: выпивает хорошую рюмку яблочного самогона, именуемого в тех местах меришором, закусывает ломтем копченого сала, после чего вскидывает вдруг вверх сжатую в кулак руку, демонстрируя неведомо кому неприличный, от локтя, жест, и хохочет, жадно наваливаясь на жареного гуся, или свиную рулю, или бараний бок.

– Ну что, доказал я им? – натрескавшись от пуза скоромного и отвалившись на стуле, обращается он с вопросом к жене и сестре, глядя грозно, но приветливо, и те испуганно кивают в ответ, не спрашивая, кому доказал и что.

Дружбы между Светланой Васильевной и Жозефиной Марксэновной никакой, разумеется нет, неприязненного отношения друг к другу золовка и невестка не скрывают, но иногда их объединяет чувство женской солидарности, принося обеим видимое моральное удовлетворение.

Это когда у Челубеева подскакивает вдруг давление и он мгновенно становится сам не свой. «Жозефина, иди скорей сюда!» – кричит тогда Светлана Васильевна, или Жозефина Марксэновна зовет: «Света, беги бегом!» – и указывает удовлетворенным взглядом на Марата Марксэновича, застывшего в страхе вплотную, как ему в тот момент кажется, приблизившейся смерти. «Смотри, смотри – глаза!» – указывают женщины друг дружке на перевернувшийся внутрь себя взгляд смертельно испуганного мужчины, как будто ищет он там что-то, что только и может его спасти, и не находит. Разумеется, не желали они родному и близкому человеку смерти, зная точно, что не смерть подошла к Челубееву вплотную, а страх схватил за грудки – беспочвенный, бессмысленный, недостойный нормального человека, тем более мужика, страх.

Нет, я согласен, наблюдать вот так за чужими, пусть и ложными, но все равно мучениями несколько жестоко, но, согласитесь, должны быть радости у немолодых, некрасивых женщин, которых никто не любит и уже не полюбит.

После значительных сомнений и внутренних колебаний, расскажу еще об одной последней женской радости в недружном семействе Челубеевых. Мы же помним, с какой внезапной болезни у Марата Марксэновича все его жизненные и карьерные пертурбации начались, не будем здесь ее, стыдную, неблагозвучную, называть, но дело в том, что, несмотря на успешно проведенную операцию, случаются рецидивы, и потому требуется профилактическое лечение. С этой целью Жозефина Марксэновна покупает в аптеке коробочку так называемых ректальных суппозиториев, и, обратив за ужином на мужа строгое скорбное лицо, Светлана Васильевна говорит чужим холодным голосом – только в этот момент можно разглядеть в ней, готовой вот-вот весело рассмеяться, прежнюю Светлану Васильевну:

– Марат, не забудь поставить себе перед сном свечку…

И всякий раз у Челубеева реакция одна и та же: он вздрагивает, бледнеет, прячет глаза и, склонившись над тарелкой, нервно чавкает.

Привет из прошлого – сбывшееся и работающее пророчество о. Мартирия о том, что быть Челубееву до конца его дней подсвечником для противогеморроидальных свечей, ранит Марата Марксэновича в самое больное место, и радует не только Светлану Васильевну, но даже и Жозефину, которая ничего о том пророчестве не знает.

3

Об о. Мартирии я скажу позже и особо, а вот о православной обители, в которой он подвизался в своем земном служении небесному, можно упомянуть уже сейчас.

Вы бы ее нынче не узнали! Везде евроокна, евророзетки, душевые еврокабинки, энергосберегающие электроприборы, но не экономии ради, а исключительно современности для. Иновационной обителью называют теперь наш монастырь. И машины у всех европейские: кто из братии на бумере, кто на мерине, кто, на худой конец, на пыжике. Японцев не жалуют, американцев же просто презирают и по политическим соображениям, и по техническим характеристикам. Но это все мелочи, частности: розетки, машинки, еврокабинки – детали покрупнее заключаются в том, что если не были вы в Крестовоздвиженском Неверско-Ферапонтовом мужском общежительном монастыре, называемом также Ферапонтовой пустынью, лет этак с десяток, то, подъезжая по единственной ведущей к нему дороге, его, пожалуй, не узнаете. На дальних подступах – отели и мотели для паломников, а на ближних, у самых монастырских стен – дома, что дворцы, коттеджи-терема, и живут в них, вы не поверите, сами отцы пустынники и жены непорочны из их прошлой мирской жизни: матери, сестры и даже, говорят, бывшие жены. Им, съехавшимся на «место злачне» со всех сторон нашей бескрайней Родины, терема эти и выстроены, и формально им принадлежат, но приходят туда иноки, как к себе домой, до и после служб, обедают, отдыхают, телевизор смотрят, по-родственному общаются, что, без сомнения, скрашивает тяготы монашеского служения. С этой же целью, кстати, в Ферапонтовой полагаются монашествующим ежегодные отпуска, чтобы развеяться, отвлечься, дальнюю родню проведать, а то и в солнечной Анталии отдохнуть.

Помнится, в Третьей части романа, только начав рассказывать о буднях нового русского монастыря, стыдливо прикрывая рот рукой, я употребил термин «насосики» – именно так, вполголоса, но не без пренебрежения называли там определенную категорию жертвователей: вчерашних красных директоров, коммунистов, в одночасье заделавшихся капиталистами; начавших тяготиться своим прибыльным, но беспокойным бизнесом бандитов; научающихся воровать чиновников новой формации, которые в разговоре не только работу Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции», но и самого Льва Толстого процитировать могли – все они почему-то считали, что величина жертвуемой ими известному монастырю суммы прямо пропорциональна количеству и качеству совершаемых ими мерзостей и преступлений. Право, не знаю, как их теперь там называют, но по факту это уже не насосики, а мощные отлаженные насосы по выкачиванию финансовых средств из родного отечества и перекачиванию в забугорье для будущих времен хранения, чтобы обеспечить безбедную, беззаботную жизнь – себе, женам, любовницам, детям, внукам и правнукам, причем не только земную, увы временную, но и неведомую вечную, для чего финансовые те потоки не обходят Ферапонтову пустынь стороной. ООО «Отпущение грехов», как язвительно назвал в недавней статье Юлий Кульман древнюю обитель, работает на полную мощность. Хлесткая эта фраза потом обсуждалась, но обиды не вызвала, скорей наоборот, более того – в Праздник торжества Православия, когда все благотворители и благоукрасители собираются в монастыре после торжественной литургии на поражающей изобилием трапезе, в приветственной речи председатель комитета Совета Федерации по нравственности и духовности Виктор Васильевич Дерновой процитировал данные слова Кульмана, что вызвало общий одобряющий смех и даже аплодисменты.

Как неожиданно выяснилось в процессе работы над эпилогом, победителей в нашей истории больше, чем побежденных, но, по правде говоря, это не вызывает у меня оптимизма. И вышеупомянутый Виктор Васильевич Дерновой, бывший однокурсник нашего главного героя, который ему свою любовницу или, как ее еще называли, «комсомольскую подстилку» подложил и в жены определил, – один из первых таких победителей. Помнится, был он председателем партии «Чистые руки», преобразованной затем в «Чистую Россию», влившуюся в конце концов в «Нашу Россию» – в эту партию партий, локомотив общественного развития, и Виктор Васильевич ныне – один из машинистов этого локомотива. Сенатор он и в Африке сенатор, а тут не просто сенатор, а председатель одного из ведущих комитетов, ответственный за нравственность и духовность в стране, или как там по-простому между собой говорят: «главный по духовке».

Живет Виктор Васильевич хорошо, даже, можно сказать, очень хорошо. А чего не жить: квартира на Остоженке, дом на Рублевке, дом на Лазурке, два дома в Черногории, а про машины и прочую мелочь говорить не станем, нет, в самом деле, чего не жить? В том же комитете по духовности работает и дочь нашего главного героя Алиса, хотя теперь уже нет сомнений, чья она дочь: и нос, и осанка, и повадки – вылитый Дерновой. Ее боятся и потому уважают – исстари у нас первое из второго вытекает. Виктор Васильевич никогда не называет ее дочерью, но при этом явно благоволит, видя в Александре Евгеньевне, как все ее теперь величают, не только отличного помощника, но, скорее всего, продолжателя важных государственных дел.

Помимо Алиски есть у Дернового дочери, про которых не только знают, но и говорят, что они его дочери: старшая от первого брака, банкирша уже, и две очаровательные крошки от молодой красавицы жены, звезды телесериалов Екатерины Кривовой. Она-то и живет на Лазурке с детьми, потому что климат там лучше, да и вообще спокойнее. Первый брак зарегистрирован, во втором только венчание, и есть еще, кажется, третий, там как будто мальчик. Иметь две-три семьи одновременно – это у них наверху сегодня в порядке вещей, но и то правда, что никто из жен не жалуется, никто не протестует – вот что значит достаток!

А вот Валентина Ивановна Дудкина своего женского счастья так и не нашла – все тот же цышевский траурный портрет в ее рабочем кабинете висит, правда, кабинет уже другой, отдельный, просторный, с секретарем и комнатой отдыха, в Главном следственном ведомстве, сокращенно ГСВ. Золоторотовское дело стало для нее толчком к карьерному росту, который по сей день продолжается, и я уверен, мы увидим ее еще, мы ее еще услышим!

И еще об одном победителе упомяну, хотя не могу сказать точно, он это или не он. Рядовкин, помните, надзиратель в Бутырке, который на всех работал и у всех брал… Так вот, в новом составе Государственной Думы есть как раз Рядовкин, председатель подкомитета по литературе в комитете по культуре… Вы скажете: такой взлет, не может быть – из надзирателей тюремных в надзиратели литературные, но я на это возражу: почему нет, видали мы взлеты похлеще, а вот насчет того, тот это Рядовкин или другой, стопроцентной уверенности не имею. Да, их объединяет и общая фамилия, и внешняя схожесть, но фамилия эта распространенная, как гриб рядовка в осеннем лесу, а схожесть не похожесть – это лица общее выражение свойственно почти всем, кто однажды вошел во властные коридоры и в них по своей воле задержался, будь то коридоры бутырские или думские, и как тут не спутать.

Да и видел я депутата Рядовкина всего лишь раз, как теперь говорят, в» зомбоящике», в ток-шоу Дмитрия Слепецкого «Свобода и мы», где обсуждалась проблема смертной казни в России. Вот тоже – Дмитрий Ильич Слепецкий, как сделался в Бутырке победителем, так им и остался. Освободившись «за недоказанностью», Дмитрий Ильич нашел творческое пристанище на канале «Свободный», который после посадки его владельца стал называться «Свободный+», впрочем что я говорю, вы сами всё знаете.

Так вот, Слепецкий… Выйдя из Бутырки, он стал сценаристом нашумевшего сериала «Тюряга», а спустя некоторое время сделался ведущим популярного ток-шоу «Свобода и мы». «Мы делаем свободу!» – говорят, этот броский слоган передачи придумал он же. Слыша его и вырубая телик, я думаю сердито: «Лучше бы свобода сделала вас, чертей!»

Но хорош стал Слепецкий, хорош, нечего сказать, выглядит даже лучше, чем в тюремной больнице.

Впрочем, все наши победители выглядят великолепно: и Дерновой, и Дудкина, и все, все, все… А что вы хотите – двадцать первый век на дворе, страна другая, все другое: тут тебе и образ жизни, и питание, и косметика с аллопластикой, знать бы что это такое, ну, да чёрт c ней, с аллопластикой и чёрт с ними со всеми!

Но самая замечательная в этом плане метаморфоза произошла с еще одной нашей знакомой, прежнее имя которой не стану пока называть, а нынешнее имя можно не называть вовсе… Помните шутку советских времен: «Кто не знает Славу КПСС»? Так вот: кто не знает Веру Веру? Когда это двойное имя и одновременно сдвоенное понятие появилось в медийном пространстве, многие удивились, и наверняка на то и был расчет. И никакого вам отчества, потому что несовременно это, да и молода она и привлекательна чертовски, и с лица, и всеми остальными частями тела, хотя чем-чем, а женской привлекательностью нас сегодня удивить трудно: и девки – девки, и бабки тоже девки. На что ко всему этому у меня душа не лежит, но даже я ее внешность про себя отметил, а когда послушал, отметил и ум, с чем у большинства гламурных красавиц большая напряженка. И при этом, как оказалось, и танцует здорово, и поет хорошо, а уж какой двойной тулуп в передаче «Большой ледник» исполнила – все просто ахнули. В двух фильмах снялась: в лирическом и патриотическом, и там и там убедительно. А книги? С них-то ее восхождение началось, и я одним из первых на ее книги повелся. Первая называлась: «Я всех заставлю в себя верить». Это была публицистика, яркая и напористая, как все женское сегодня – на три метра против ветра, потом была книга прозы, неожиданно мужественная – по слову и по сути, – читая которую, я малодушно подумывал о том, а не бросить ли мне роман к чёртовой матери, если бабы так пишут. А был еще сборничек стихов, и никто из критиков не назвал Веру Веру поэтессой, но все – поэтом. А потом блестящий философский трактат «Экзистенция Веры», а сейчас, говорят, готовится к изданию трактат богословский, который еще более провокационно называется: «Вера с маленькой буквы», и поклонники автора с нетерпением его ждут, чтобы, как теперь говорят, оттянуться и заторчать…

Все эти бесспорные женские победы дают право нашему главному женскому журналу: «Вуменс релиджн» уже третий год подряд присваивать ей почетное звание «Богиня года» с вручением золотой статуэтки Венеры Милосской с присобаченными руками, одна из которых прикрывает лобок, а другая демонстрирует шиш. Да что я все это рассказываю, вы сами все знаете! Вспомню лишь (может, кто не видел) телевизионную дуэль в ток-шоу Слепецкого под названием: «Православие и гламур: друзья или враги?», в которой схлестнулись Вера Вера и – кто бы вы подумали? – Матвей Голохвостов, который уже не о. и не Матфей, а опять просто Матвей. Ушел Голохвостов из РПЦ, со скандалом расстригся, и сейчас, по слухам, пишет книгу о нравах, царящих в этой архаичной и крайне непрозрачной организации, отчего друзья церкви загодя негодуют, недруги ликуют, сама же МП РПЦ привычно хранит гордое терпение.

Так вот, горячо и убедительно Вера Вера доказывала, что гламур не только не противоречит православию, но помогает ему и поддерживает. Гламур – это рай на земле за большие деньги, именно он готовит самых успешных и, значит, самых достойных к приятию мысли о рае небесном, который даже лучше земного, потому что не надо ни за что платить. Голохвостов проигрывал в зрительском голосовании, негодовал и бесновался.

– А в ад кто пойдет? – визгливо и истерично воскликнул он.

– Вы, Матвей, – победно подытожила прекрасная Вера Вера, и зал взорвался аплами, оказывается, так в мире шоу-бизнеса зовут нынче аплодисменты. (А что, неплохо, правда? Аплы…)

Отвечая на заковыристые, провокационные вопросы своего противника, богиня года сделала оговорку, которая любому другому стоила бы очень дорого, Вера Вера же и на этом сорвала бурные аплы и получила большие очки.

– В моем духовном росте значительную роль сыграл святой Серафим Сваровски, – потупив огромные очи, сказала гламурная красавица, и Голохвостов саркастически заржал, а публика восторженно зааплодировала – любят у нас не благодаря, а вопреки.

Говорят, церкви все это не понравилось и она даже немного поворчала, но особо не поворчишь, если к Вере Вере благоволит одно из самых первых, а может быть, даже и первое лицо государства, там, говорят, и ребеночек уже есть, Петенька, в честь Петра назвали, и крестил его как будто тот, кого мы знали как епископа Иоанна…

Да, слухи, да, питаемся слухами, но кто виноват, что в стране, где вещают сотни каналов и радиостанций, издаются тысячи журналов и газет, слухи остаются самым верным, нередко единственным источником информации?

А недавно я слышал, что эта женщина, ну Вера Вера, она не просто так, не сама по себе, что ее ведут, чтобы в нужное время вывести на вершину политической пирамиды. Там, наверху, ее за глаза «привратницей» якобы называют, то есть лежащей у врат власти, и я бы посчитал все это чепухой, если бы не подозрительная медийная возня вокруг императрицы Екатерины Великой, мол, ее правление было самое благополучное время в истории России, давно пора снова женщину на трон водрузить…

Идеи носятся в воздухе, а когда они овладевают массами, тут уже спасайся кто может. На мой взгляд, самое большое паскудство современной российской действительности заключается в том, что здесь может случиться любое властное непотребство и никто ухом не поведет. Так и хочется воскликнуть: «За что, Господи, за что?!» Ну, значит, есть за что…

Не знаю, как вы, а я не хотел бы жить в стране, которой Вера Вера правит…

Кто она, откуда взялась?

Оттуда, из проклятых нулевых! Неизвестно, кто первым назвал нулевые годы тучными, говорят, тот же Слепецкий, но я бы назвал их подлыми! И если уж на то пошло, тук – это жир, нутряной животный жир, который ветхозаветные евреи сжигали в жертву своему жестокому и прожорливому богу, но в современном понимании тучный означает, прежде всего, больной. Больные это годы, ох какие же они были больные!

Нет, Слепецкий никогда не отличался точностью определений, узнаю друга Диму…

Тела тучные, да морды скучные. Нету – нет счастливых лиц! И я знаю, кто тому виной – Вера Вера, потому что какое уж тут может быть счастье? Зависть, ненависть, вожделение можно при виде ее испытывать, но никак не счастье…

Но, увы мне, увы – кто не знает Веру Веру? Я даже специально опрос проводил – все знают, все… «А счастливы ли вы?» Задумываются, и лица грустнеют. И вдруг… Недавно я спросил Золоторотова, что он думает о феномене Веры Веры, и он, милота моя, взглянул на меня счастливыми в своей наивности глазами и спросил.

– А кто это?

– Не знаете? – не поверил я чужому счастью.

– Не знаю, – ответил Евгений Алексеевич.

– Не знаете и не знайте дальше! – воскликнул я и даже в сторону отошел от единственно счастливого человека, чтобы не искушать его ненужным знанием.

Но вам ли, милостивый государь, не знать Веру Веру? Да Даша это, Господи боже ты мой, та самая Даша, которую вы незаслуженно своей любовницей считали, чью мерзкую шавку так прилежно пользовали, продлевая ее собачий век. Даша, она же Ира, она же Оксана Скоробогатько, московская проститутка из хохляцкого Кировограда. Но, видно, было в ней нечто такое, если не один наивный ветврач, но и видавший виды бандюк-бизнесмен влюбился в нее, увидев бредущую ночью по обочине Кутузовского проспекта… Там была не только любовь, но и пышная свадьба, однако семейная жизнь длилась недолго – грохнули бандюка коллеги по бизнесу. И осталась наша бедняжка совершенно одна в роскошном особняке на Рублевке. Попыталась было к бизнесу покойного супруга подключиться, но те же самые хлопцы так припугнули свежеиспеченную вдову, что бежала она в страхе туда, куда все сегодня отсюда бегут – в Лондон. Не с пустыми, конечно, руками, с пустыми руками нам там делать нечего – особняк продала, да и цацки оставались. В широком, но плотном кругу русскоязычных лондонцев познакомилась она с американским сценаристом русского происхождения по фамилии Рабиновиц, смертельно больным СПИДом. Он и предложил изменить ей жизнь к лучшему. Деньги были ее, идеи его, это он Веру Веру сочинил и идейно наполнил. Она поначалу не соглашалась, кочевряжилась, дурочка, не понимая, что Вера – самое востребованное в России понятие, самая желанная субстанция. Пластику лица ей делал знаменитый американский хирург, светило, от которого обычно требуют, чтобы после операции по приобретению нового лица все его любили, а здесь попросили, чтобы верили. Светило не поняло, возмутилось даже. К нему приходят с фотографиями Мадонны или Шер и говорят: сделайте такое же. А здесь с кого лепить? «Вот с кого», – ответил сценарист жизни и поставил на стол икону старинного новгородского письма. Тут светило еще больше возмутилось, а потом расхохоталось и с энтузиазмом за дело взялось, взялся то есть – светило было мужчиной. И получилось, несомненно, раз мы смотрим и верим. Дальше – больше, хотя, кажется, куда уж больше…

Сказано в Писании: «И роста не можете прибавить себе». Раньше не могли, а теперь можем! Оказывается (я и не знал), для увеличения роста девушкам ломают кости ног и потом их наращивают. 10 см – пожалуйста! 20 – да ради бога! Даша ведь была чуть не ниже Золоторотова, а теперь на две головы выше. А еще по последнему ребру отпилили, чтобы безо всяких имплантов натурально увеличить грудь, а талию соответственно уменьшить. И вот тоже – раньше было ребро Адама и в результате получилась женщина, а теперь два Евиных ребра – и еще какая женщина. Костей убыло, зато ума прибыло, правда позаниматься пришлось, особенно с фрикативным «г» помучились.

К тому времени, когда произошло окончательное преображение нашей русской Лизы Дулиттл, ее американский профессор Хиггинс сдвоил свои изъязвленные СПИДом ласты, и почти сразу на его месте появился наш человечек, маленький, бесцветный, безликий, но с большими связями. Он и привез новодельную красавицу и умницу по имени Вера и по фамилии Вера в Москву, где началось ее внедрение в узкий круг политической, интеллектуальной и духовной элиты России. Лев Толстой, кажется, говорил, что уровень общества определяется уровнем его элиты. Спорить невозможно, но и верить не хочется…

Чёрт…

А он бы сказал: «Чорт»…

Бог ты мой, как же я мог про него забыть? Бог ты мой – академик Басс… Израиль Исаакович Басс, помните? «Чорт!» А как восхитительно и неподражаемо он восклицал, подняв над головой свою розовую ладошку: «Слушай, Россия, это я говорю, Израиль!» Слушай, Россия… Басс настолько не верил ни во что, и в первую очередь в собственную смерть, что и мы о ней забыли. А смерть между тем была – приметная, громкая, с медным, можно сказать, звоном. Бедняга умер в полном соответствии со своим призывным пророчеством. Помните: «Если я все-таки когда-нибудь умру, то это произойдет на женщине или на унитазе!» Ах, если бы на унитазе…

Несчастной женщиной оказалась его последняя жена, та самая, которая моложе на шестьдесят два года, как там ее звали, впрочем, это уже не имеет значения. Но чего же натерпелась бедняжка, пребывая в объятиях холодеющего трупа. Правда, смогла дотянуться до телефона и позвонить в службу спасения, откуда и сказали: «Лежи и не двигайся». Целый час лежала. Страшно? Страшно не то слово, но самое страшное произошло, когда вместе с эмчеэсовцами, ментами и санитарами в спальню ворвалась толпа журналюг с камерами и фотоаппаратами. И не только все засняли, но даже и несколько вопросов успели задать, чуть не засовывая микрофон бедной девушке в рот, и больше всех интересовало, был ли оргазм?

«Был ли оргазм?» – поиском ответа на этот животрепещущий вопрос была занята вся страна, во всяком случае у меня такое впечатление сложилось. И» Не закрывая рта», и «Большое токовище», и» Великие нулевые» – самые высокорейтинговые ток-шоу, конкурируя между собой, безжалостно и сладострастно искали ответ на этот вопрос, так что у меня, как у того бойца, устала рука переключать кнопки пульта, чтобы за всем уследить – грешен, увлекся… Но всех цитировать не стану, остановлюсь на ток-шоу Дмитрия Слепецкого «Свобода и мы» – странным образом к нашей нынешней свободе, больше походящей на уголовную волю, это имеет самое непосредственное отношение.

Итак: молоденькая хорошенькая вдовушка в великолепном черном платье в пол, впереди глухом, сзади по самые ягодицы открытом, утверждала, на всю страну божась и крестясь, что она так и не кончила, зато кончина ее любимого супруга случилась в момент его бурного семяизвержения. Следом выступил жуткого вида, словно сам только из гроба восставший, патологоанатом. Вскрытие показало, уныло забубнил он, что в момент смерти не было не только оргазма, но даже и эрекции. Мужчины в зале засмеялись и зааплодировали. Услышав аплы, бедняжка-вдова заплакала и, прикладывая к кругленьким глазкам черный батистовый платочек, воскликнула, обращаясь к мужской половине аудитории:

– Да вы просто ему завидуете!

Тут зааплодировали женщины, и уж точно погромче мужиков.

Патологоанатома поддержал винодел-демократ и космонавт-коммунист, а дежурный представитель РПЦ заученно твердил: «Поделом ему, безбожнику, поделом!» У красавицы не выдержали нервы, и она отвернулась ото всех, демонстрируя зрителям восхитительную спину, которая начала оскорбленно вздрагивать, но тут неожиданно в защиту вдовы выступила дебелая бабка – ветеран ВОВ лет шестидесяти пяти, грудастая, как корова-рекордистка, в подпоясанной ремнем армейской гимнастерке, увешанной от шеи до живота позвякивающими медалями и значками.

– Лично я этой женщине верю, у нас на фронте не такое бывало! – выкрикнула она страстно.

С недавних пор мнения ветеранов по самым разным, даже таким щекотливым, вопросам стали у нас особенно цениться, и чаша весов сразу опустилась в пользу вдовы. Но тут в студию входят, нога в ногу, два майора, совершенно одинаковые – то ли однояйцевые, то ли загримированные, и объявляют, зачитывая протокол, что во влагалище потерпевшей (а кто же она, потерпевшая конечно же, я бы даже сказал – натерпевшаяся) была обнаружена мужская сперма в количестве, в три раза превышающем норму мужчины средних лет, и тут же – общие бурные аплодисменты, крики «Ура!» и» Знай наших», скандирование «Россия! Россия!», развевающиеся российские триколоры и один, непонятно как затесавшийся, флаг Израиля. А в студию в это время входят трое мужчин средних лет, с которыми в тот день общалась «госпожа Басс»: тренер по дайвингу в ластах и маске, сосед хоккеист в шлеме и с клюшкой и жэковский сантехник с квачом наперевес. Все они отрицали возможную физическую близость в тот день с потерпевшей, но делали это неохотно, двусмысленно, я бы даже сказал, глумливо. Тут, признаться, я не выдержал и выразился в адрес всех громко и непечатно и вырубил телевизор не пультом, но кулаком.

Вы спросите, зачем я всю эту похабень рассказываю? Да потому что уверен: всякий, кто дочитал мой роман до этих строк, телевизор не смотрит, а значит не до конца понимает, в какой стране мы вдруг или не вдруг непонятно по чьей вине оказались.

Но вернемся к академику Бассу, к его наследию, точней – наследству, из-за которого на самом деле весь сыр-бор разгорелся. Была бы одна юная красавица, а то их – не юных и не красавиц, бывших жен Басса собралось в одном месте с полдюжины и все хотели от его двух квартир в центре, дачи в Переделкине, старинной мебели и картин свою мзду за любовь и верность получить или, как одна из них с гордостью в голосе определила: «За наше женское служение»… Но, не умерев в прошлом веке и не собираясь умирать в нынешнем, Басс не оставил завещания, правда денежные сбережения – сто тысяч евро – незадолго до смерти передал в мэрию Москвы с условием, что на эти деньги в городе будет установлен памятник Кларе Ивановне Шаумян.

Однако и тут образовались вопросы. Сто тысяч евро – деньги хорошие, но не настолько большие, чтобы в Москве на них поставить памятник, тут на взятки больше уйдет. А главное – кому памятник? Сейчас у нас все больше памятники лицам высокодуховным ставят, а тут – атеистка, да еще какая. Но выяснилось вдруг, что атеизм у нас в стране тоже востребован, и еще как востребован! Как только объявили о последней воле покойного, тут же появились те, кто вызвался эту волю исполнить, причем не насчет только памятника, но и в отношении храма атеизма. Был открыт счет, и на него немедля потекли денежки – от рубля до довольно-таки больших сумм. Разумеется, развернулась полемика, в которой сторонников памятника оказалось даже больше, чем противников. Коммунисты до того договорились, что просто ужас, мол, если бы не безбожная Клара с карательным отрядом, русская православная церковь не досчиталась бы многих новомучеников, и вообще, если бы не гонения, не было бы того отношения к церкви со стороны власти, о котором она раньше и мечтать не могла.

РПЦ, разумеется, возражала, но как-то вяло, устами третьих лиц, по поводу чего известный публицист Юлий Кульман саркастически заметил в одной из статей: «Включившись в политическую жизнь как самостоятельная статусная сила, наша церковь с удивлением обнаружила, что политика в России не только искусство возможного, но еще и разрешенного».

Жив, жив Юлий Юрьевич, хотя, конечно, постарел, но перо по-прежнему острое. Все-таки поразительный он публицист! Бывает, начинаешь читать его статью по какому-то вопросу, по которому имеешь твердое устоявшееся мнение, и уже к середине статьи от твоего мнения камня на камне не остается, причем делает это автор мягко, ненавязчиво, я бы сказал – интеллигентно. Что и говорить, умеет Кульман убеждать – соглашаешься, даже когда соглашаться не хочешь. Меня, например, взбудоражила давняя статья, с которой и начался мой читательский роман с этим блестящим публицистом, называвшаяся «Второе крещение Руси», тогда я не был согласен и – согласился, и недавно, когда прочел его нашумевшую статью «Второе крещение Руси не состоялось», возмутился до глубины души, возмутился – и вновь согласился!

И знаете, что примирило меня с Кульманом, что убедило? Последние слова той довольно большой статьи: «Вот о чем я думал этой ночью, помолившись, как обычно, перед сном со своей женой и маленькими детьми». То есть… Ну вы понимаете?

И конечно, трудно переоценить роль Юлия Юрьевича в, не побоюсь этого слова, низвержении с поста и. о. Генерального прокурора Сокрушилина Александра Ивановича. Помнится, я страшно возмущался, когда по телевизору в открытую показали скрытую съемку, на которой наш и. о. генпрокурора в Таиланде с тайским мальчиком обнимается и прямо в губы его целует, – возмущался, видя в этом пропаганду противоестественной и греховной однополой любви, но Кульман в одной из своих блестящих статей растолковал мне, дураку, что однополая любовь была, есть и будет, а такого Генерального прокурора (хотя бы и и. о.) быть больше не должно. Рассказывают, Дед вызвал Сокрушилина к себе и прямо спросил: «Было?» – и тот так же прямо ответил: «Нет». Мол, все это монтаж и все такое прочее. «Ну что? – грозно насупив седые брови, обратился Дед к своим советникам. – Кому я верить должен: настоящему сибиряку или фотокарточкам этим?» И если бы не полное горького сарказма «Письмо Президенту» Юлия Кульмана, опубликованное в те дни в» Демократическом наблюдателе», неизвестно, как бы все дальше повернулось. Его, говорят, читали в Кремле вслух – то ли жена, то ли дочь, то ли зять, то ли все трое попеременке, после чего Дед сменил милость на гнев и отправил Сокрушилина в сокрушительную отставку, и тот отправился, говорят, на далекую заимку… Впрочем, недолго он там пробыл, вернулся втихаря в Москву, а после памятной всем передачи державной власти вновь в карьерную гору пошел и ныне, как я слышал, имеет просторный кабинет на Старой площади, занимается там молодежью.

С отставкой Сокрушилина, рассказывают, досталось и Науму, то была его креатура, но отвесное падение олигарха случилось позже, уже при новейшей власти. Кто не знает, что Наум сидит? Разве что Дурак. А так все знают, а кое-кто знает даже, что долгий срок он отбывает в ИТУ 4/12-38, именуемом среди своих «Ветерком». Когда прапора спрашивали Дурака, знает ли он, кто теперь здесь сидит, они имели в виду именно Наума – олигарха № 1, кукловода, мастера закулисных игр и подковерной борьбы, который как будто даже шапку Мономаха на свою семитскую голову уже примерял.

Сидит Александр Иович, которого Кульман в одной статье, прямо в заголовке, правнуком Иова назвал, сидит, и занятие это, как нам доподлинно известно, не из приятных, тем более что работы на промке теперь хоть отбавляй, а норма выработки не сто, а двести железных заготовок, которые нужно за смену ржавым рашпилем отрихтовать, не представляю даже, как такое возможно.

Наверное, если захотеть (а лично я очень хотел бы), можно обнаружить связь между делом олигарха Наумова и делом ветеринара Золоторотова, но если она и существует, то уж точно не юридическая. Кто Наумов и кто Золоторотов? Наумов один такой, а Золоторотовых – не рота, не полк и даже не дивизия, а целая армия, если вспомнить, что из миллиона российских зэков треть сидит ни за что, а вторая треть за то, за что можно было не сажать, – армия безвинных страдальцев. Кто по их поводу протестует? Ровным счетом никто. А по поводу Наума? Тут один Кульман чего стоит. Поначалу, правда, протестовали недружно, неактивно, даже Юлий Юрьевич не сразу свой авторитетный голос возвысил. Достал всех Наум своими разводками, устали все от его властных рокировок, да и интересно было: как станет без него – лучше или хуже? Оказалось – хуже. Но какой «шпионаж в пользу неназванного государства» – смешно! Посадили не за то, что сделал, а за то, что нужно было посадить.

Но, что любопытно, в своих передаваемых через адвокатов малявах, которые наперебой печатаются потом в либеральных изданиях, Александр Иович ни разу не воскликнул, как домоуправша из «Бриллиантовой руки»: «Не виноватая я!» Скажи, мы поверим, мы готовы уже поверить! Не говорит. Точнее, говорит не об этом, а все на темы общие, высокие, самые высокие. Видно, и впрямь есть что-то в воздухе «Ветерка», что всякого, кто туда попал, заставляет в небеса вглядываться. А ведь какой был безбожник, или, как сам себя называл, воинствующий агностик. Помнится, когда на принадлежавшем ему канале «Свободный» решили показать американский богохульный фильм, РПЦ в лице иерархов взмолилась: «Александр Иович, не губите, Александр Иович, побойтесь Бога!» – что он им ответил? «Свобода слова – вот мой бог». Восемь епископов и один архиепископ с гипертоническим кризом тогда слегли. «Свобода слова – вот мой бог», а на прошлую Пасху стоял со свечкой в плотной толпе молящихся в храме ИТУ 4/12-38, я это доподлинно знаю, потому что рассказывал мне это человек, который рядом с ним со свечкой стоял.

Нет-нет, меня не обрадовало взбудоражившее всех известие об аресте Наума, но, сказать по правде, и не огорчило. Как вспомнишь, что он творил с огромной растерянной страной, то невольно думаешь: «Так ему и надо», а прочтешь в «ДН» статью Юлия Кульмана на ту же тему, и хочется воскликнуть: «Свободу Юрию Деточкину!» – вот что значит сила журналистского слова, вот что значит публицистический талант!

И еще об одном журналистском таланте.

Катя Целовальникова – она же Катя Ц., она же Цел. Ка из «Столичного молодежника». Думая о повороте ее судьбы, так и хочется воскликнуть: «Чудны дела Твои, Господи!» – потому что нет теперь никакой Цел. Ки не только в «СтоМе», но и во всем российском медийном пространстве. Помните, какой страшненькой она оказалась, что Золоторотов при первом на нее взгляде все понял, простил и руку прощения протянул.

Внешность ее была настолько отталкивающей, что мужчины оглядывались вслед не для того, чтобы на ножки посмотреть, а все еще не веря, что такое может быть.

Но нашла, нашла свое счастье страшила московская – вышла замуж за парня неброского и немудрящего, но порядочного и с принципами. Из Белоруссии товарищ приехал, автобус здесь водил, обеспечивая материально многочисленную гомельскую родню. Катю в том автобусе дверью прищемило, несильно впрочем, – началось скандалом, а кончилось, как в кино, любовью и свадьбой. Но, правда, он сразу сказал: «“Молодежник” не “Молодежник”, а если хочешь со мной жить, рассчитывайся». И рассчиталась, как миленькая, и с ребеночком дома, как примерная мать, сидит – я же говорю: чудны дела Твои, Господи, а если Цыцу вспомнить, тут и говорить ничего не станешь – руками просто разведешь.

Суламифь Ираклионовна Цыцынашвили, или просто Цыца, восьмипудовая усатая айсорка, коллега нашего главного героя по работе в ветеринарной клинике, тайно в него влюбленная, вспомнили? Помнится, она обещала в случае осуждения Евгения Алексеевича убить кого-нибудь из тех, кто это сделает, или уйти в монастырь, но, слава Богу, никого не убила, а вот в монастырь ушла! И не вернулась, и который год невеста Христова. Это даже не монастырь, а девичество, только девы в него как будто принимаются – в чудном месте под Медынью, где настоятельницей умнейшая игуменья Ф., с которой имею счастье лично быть знакомым и которая такую замечательную атмосферу в обители создала, что Цыца не представляет для себя другой жизни. Теперь она матушка Сергия, и так как в прошлой жизни была ветеринаром, то и в новую профессию взяла, и за живностью ходит, а там одних кошек аж шестьдесят штук.

Катя Целовальникова нашла счастье в любви, а Цыца (будем все же по-прежнему ее называть) – в дружбе. В дружбе с матушкой Николаей, которая на скотном дворе несет уход за скотиной во главе с осликом-альбиносом. Сергия черна и восточна, Николая белеса и русопята, лучшие на свете подруги совершенно во всем разные – во всем, за исключением телесной полноты. Ну просто кадушки на ножках! Настолько обе неохватны, что, христосуясь на Пасху, не могут друг до дружки губами дотянуться. Ох и смеются они при этом, да и все вокруг хохочут, данную картину наблюдая, да и что ж не посмеяться в день, когда смерть побеждена.

А между тем матушка Николая тоже наша хорошая знакомая! В миру – Фекла Серапионовна Творогова, родная и самая любимая сестра человека, которого мы вообще как облупленного знаем – о. Мардария, до чего же все-таки тесен мир, так тесен, что иногда не знаешь – хорошо это или плохо.

О. Мардарий…

С этим славным жиртрестиком, с этой православной сарделькой мы расстались сколько-то лет назад в К-ской областной больнице, где больничные охранники из своих жестких лап передали его в крепкие руки священнослужителей во главе с епископом Иоанном (Недотроговым). Тот сразу взял дальнего родственничка под владычную опеку, устроив в личный секретариат отвечать на телефонные звонки, и, набрав сегодня определенный номер в центральном аппарате РПЦ, можно услышать знакомый до боли голосок:

– Алё-нат…

Признаюсь, я делаю так иногда, когда мне совсем плохо, или слишком хорошо, чем выравниваю душевное состояние. Вот и сейчас, прежде чем написать эти строки, набрал номер, который помню наизусть, и вновь услышал родное и печальное:

– Алё-нат…

Ничего я, конечно, не говорю, нечего мне сказать о. Мардарию, не знаю слов, которые могли бы ему помочь. Словно воздух из веселого красного шарика выпустили – сдулся о. Мардарий, во всех смыслах умалился. Не заболел, нет, слава Богу, анализы в порядке, тут болезнь не внутренняя – внешняя, не сам человек больной, а воздух вокруг тяжелый, вот он и хиреет.

А мог бы, если б только захотел, быть ого-го, ведь четвероюродный его дядя Иоанн (Недоторогов) до таких карьерных вершин добрался, что выше, кажется, только Бог – он теперь не епископ, и даже не арх… Арх, арх – ах, ах, умолкаю, на всякий случай умолкаю…

Но нет, не только в атмосфере дело, не главная она. Думаю, потеряв своего главного, единственного, первого и последнего в жизни друга – о. Мартирия, о. Мардарий потерял в жизни самое важное, самое нужное, ибо не знаю ничего более страшного, чем потеря друга.

В самом деле, что может быть страшней потери друга?

Разве что потеря собаки.

3

Ну всё, кого хотели вспомнить – вспомнили, а кого не хотели – забыли? Выходит так.

Но есть, остался один, о ком не забывал, рассказывая о любимых и нелюбимых своих героях. Сам не знаю почему, но прикипело к нему мое сердце, приварилось, приросло так, что не оторвать. Да, сказать по правде, и не пытаюсь – хорошо мне с ним.

Думая об этом необыкновенном человеке, я думаю об очень важном, может быть о самом для человека важном – о силе, человеческой силе, о том, как она появляется, на что расходуется и почему исчезает.

Почему в горячо любимой мною и куда более достойными моими соотечественниками стране она никогда не побеждает, а ее – всегда, что делает всех нас несчастными.

«Но что за силу ты имеешь в виду, что ты носишься тут с ней как с писаной торбой?» – закономерно и раздраженно спросите вы, и я испытаю с ответом очевидные затруднения, потому что не знаю, как ответить.

«Сила – это добродетель», – сказал великий Лао Цзы, и я, ничтожный, позволю от себя добавить, наболевшую тему развивая: сила – это правда, сила – это красота, сила – это… сила…

Нет, не знаю.

А какую, скажите, силу имел в виду неведомый автор апокрифического Евангелия от Петра, когда вложил в уста Умирающего на кресте слова, полные отчаяния и боли: «Сила моя, сила, ты оставила меня!» – Спросите его, а меня не спрашивайте.

Я стал размышлять о силе вслед за своим героем, не главным, но любимым, одним лишь видом самую силу являвшим, но что значили мелкие нервные мыслишки человека слабого и мирского за торопливой утренней сигаретой или тягучей вечерней рюмкой в сравнении со скорбными и глубокими раздумьями монаха-великана в разгар Великого поста после заутрени или во время бесконечного всенощного бдения? И вот теперь, аз грешный, не пытаясь никому подражать и, ни на что не намекая, вынужден воскликнуть: «Сила, зачем ты оставила моего любимого героя?»

Как ведущие ток-шоу (тот же Пельш, надо же, и его вспомнили!) восклицают с загадочной улыбкой, представляя публике очередного звездного гостя, рассказав о нем все, что всем хорошо известно, но не называя имени: «Вы, конечно, догадались, о ком идет речь?!»

Думаю, догадались…

Мы знали его как о. Мартирия, но нельзя его уже так называть, никакой он не о. Мартирий уже, не священник и не монах, а простой российский гражданин, инвалид первой группы Сергей Николаевич Коромыслов.

О. Мартирий был лишен духовного сана, разоблачен и расстрижен, все по уставу, чин-чинарем, правда в заочной форме. Об этом сообщалось в официальном письме из К-ского епархиального управления, с которым прибыл в К-скую областную больницу, где лежал тогда наш герой, худенький суетливый монашек с неуловимым взглядом и смущенной улыбкой. В письме содержалось также требование «вернуть законному владельцу» монашеское облачение, клобук и наперсный серебряный крест. (О служебном кресте о. Мартирия весом в четверть пуда речи в письме не шло, ясное дело – никому бы он не сгодился.)

День был воскресный, выходной, пришлось незваному гостю попотеть, помытариться, по этажам и кабинетам побегав, чтобы требуемое имущество законному владельцу возвратить. Однако гораздо более трудным оказалось выдержать взгляд расстриженного монаха, когда после мучительно долгого чтения официального документа тот поднял на посланника родной церкви глаза…

Нет, больной был уже более-менее, он не только лежал, но и сидеть мог, и даже по палате прохаживался. Чтобы не оторвалась последняя тонюсенькая ниточка, на которой держалось сердце великана, о. Мартирию категорически запрещалось не только делать резкие движения, но и думать решительно, и, чтобы этого не произошло, медсестры вкалывали в него едва ли не все имеющиеся в больнице успокаивающие средства. Все врачи, и даже сам главный кардиолог Тяпкин, который все это дело прописал, удивлялись, глядя на больного: таким количеством седатиков можно было навсегда уложить в койку роту десантников, а он умудрялся сидеть, прохаживаться и даже думать.

Но, боже мой, как же мой о. Мартирий переменился! Известно, болезнь не красит, но чтобы так… Тот, кого мы сравнивали с микеланджеловским Давидом почти в натуральную величину, страшно и невообразимо подурнел, запаршивел, усох, обессилел. Руки, памятные нам огромные сильные ручищи с багровыми шрамами – мнимыми стигматами на тыльных сторонах ладоней, высохли, сделавшись маленькими и слабыми, не руки – ручки.

И даже так – лапки.

Но еще больше лицо обезобразилось, особенно нижняя часть, да, впрочем, и верхняя тоже. Сделавшись сухой, шершавой, в складках, шея вытянулась, как у той собаки, для которой сто верст не крюк – тянет на бегу голову, высматривая, туда ли бежит, нижняя челюсть укоротилась, при этом сильно выдавшиеся вперед зубы посерели и поредели, нос расплющился, лоб пошел на скос, уши прижались к черепу, заострившись вверху, и, поросшие седым шершавым ворсом, казались чуть ли не собачьими…

Ей-ей, мой любимый герой походил теперь на собаку!

Люди начитанные, насмотренные, одним словом – культурные, сразу скажут, на кого я тут намекаю, и еще подумают, с кем себя соотношу. Но, ей-ей, опять же, ни на кого я не намекаю и ни с кем себя не соотношу, мой любимый герой никак не из породы Шариковых, а кардиолог Тяпкин совсем не профессор Преображенский, что уж говорить о себе любимом…

Но главное даже не это! Никто специально не делал о. Мартирия таким, каким он стал, – его сделала таким жизнь, та жизнь, в которой мы с вами живем, просто каждый по-разному под ее влиянием меняется.

Но продолжим описание преобразившегося в совершенно неожиданную и странную сторону персонажа нашего романа.

Волосы на неровной бугристой его голове росли теперь клоками, вылезая там и сям, как прошлогодняя трава из-под стаявшего снега, и были рыжими, с подпалинами, придавая этому странному человеку окончательное сходство с лучшим другом человека, причем на груди волос было больше, чем на голове, они выбивались из-под воротника серой застиранной пижамы серебристо-рыжими снопиками.

А глаза, раньше маленькие, спрятанные внутрь глазниц, чтобы не достигли их корыстные женские взоры, выбрались наружу, сделались большими, являя миру свой постоянно удивленный, детский, я бы даже сказал, ангельский взгляд из-под длинных распушившихся ресниц.

Собака? Собака с детскими глазами? Ничего необычного в этом нет – у всех собак детские глаза уже хотя бы потому, что, по мнению ученых, интеллект взрослой собаки соответствует интеллекту двухлетнего ребенка, и именно в этом возрасте ребенок, это еще вчера орущее, сосущее, беспрерывно писающее и какающее малосимпатичное существо, превращается вдруг в ангела, у него вырастают крылья, видимые святым и художникам, они растут и крепнут, чтобы к пяти годам, увы, отпасть.

Взгляд о. Мартирия (всё, думаю, в последний раз так его называю, а всё называю и называю) был взглядом недавно народившегося земного ангела, и именно этот взгляд пришлось выдержать тому безымянному монашку, что прибыл в больницу с неприятной для всех, но в первую очередь для него самого миссией.

Думаю, всякому такой взгляд знаком, всякий такой взгляд помнит, вот и я, пожалуйста: бывало, стоишь в очереди в магазе, чтобы ту же бутылку водки купить, а перед тобой баба в мохере или в люрексе, и на ее двускатной жирной спине лифчик с четырьмя пуговицами, как клеймо, отпечатался, а на руке ребеночек сидит, выглядывая из-за объемистого материнского плеча и смотрит на тебя, смотрит…

Ну посмотрел, кажется, всё, а он все смотрит и смотрит.

«Да, дядя стоит, бутылочку хочет купить, ну, да-да…» – скажешь ему глазами, заставив себя улыбнуться, а он все смотрит и смотрит. Так смотрит, что как будто все про тебя знает и понимает, и бутылочка эта, которую собираешься в угрюмом одиночестве выжрать – самое невинное и чистое в твоих помыслах и поступках.

– Привет, – скажешь ему шепотом, чтобы о плохом не думать, и улыбнешься уже совсем искренне. – Привет, малыш! Как дела? Нормально? Ну вот и хорошо…

А он все смотрит, и смотрит, и смотрит, что хочется спросить раздраженно: «Ну что уставился?» – но ведь не спросишь, не скажешь так – ребенок, и тогда переключаешься на его неторопливую мамашу с ватной спиной: «Когда эта корова там уже отоварится?» – и отвернешься, не выдержав, а он все смотрит, и смотрит, и смотрит…

Я думаю, если ангелы существуют (а дети, несомненно, доказывают таковое существование), они не щебечут ангельскими голосками всякую белиберду, не молотят розовыми крылышками забитый радиоволнами эфир, не сучат бесплотными пяточками по нашим бесчувственным макушкам, не строят умильные рожицы на манер тех, что на картинах великих мастеров Возрождения изображены, они – смотрят. Просто смотрят, и всё. Во всяком случае, наши русские ангелы так наверняка делают. Просто смотрят, потому что осуждать не имеют права, а возмущаться и совершать в отношении нас какие-то насильственные действия их ангельская природа не позволяет, вот и остается – смотреть…

Нет, не завидую я тому монашку, на которого смотрел так сидящий на краю больничной койки наш человек-собака, мой человек-ангел…

Лица духовные – они не то, что мы, они такие вещи острей чувствуют, вот и монашек тот всплеснул вдруг руками, закрывая лицо, и, воскликнув высоко и жалобно: «Что вы на меня так смотрите?!» – повернулся и с громким плачем выбежал из палаты.

А о. Мартирий, то есть теперь уже не о. Мартирий, а Коромыслов Сергей Николаевич как сидел, так и продолжал сидеть, и куда смотрел, туда и продолжал смотреть.

Вот что он там видел?

Что-то видел…

Ох и ругался в понедельник главный кардиолог Тяпкин, когда лежавшее на тумбочке церковное письмо прочитал, ох и ругался, называя православных священнослужителей «реликтами ушедшей эпохи», решительно не зная, что делать с этим «собакоголовым» – даже Тяпкину, напрочь лишенному малейшего эстетического чувства, бросалось в глаза сходство больного Коромыслова с собакой неведомой породы, – держать его в больнице больше было нельзя, а девать некуда.

Когда инвалидность, наконец, оформили (такие дела у нас быстро не делаются, тем более, если речь идет о первой группе), в К-ске случилось страшное несчастье – сгорел К-ский областной дом инвалидов и престарелых, куда Коромыслов был определен доживать оставшийся жизненный срок, и в нем сорок убогих и стариков заживо сгорели. Даже целый сюжет об этом прошел по ЦТ, то есть отклик какой-то был, но сорок инвалидов к-ских – не сорок мучеников севастийских, не век же их поминать, лучше забыть поскорей, да и я бы не вспомнил, если бы не вся эта история. Забыть-то забыли, этому нас учить не надо, а с несгоревшими что делать? А с вновь прибывшими, как этот с собачьей башкой? Стали бедолаг бесприютных по другим индомам распихивать и рассовывать – в близкие и далекие, и в самый что ни на есть далекий, в Городище, был определен и отправлен наш новый старый герой…

4

О, Городище, город не город, село не село, ни то ни се, ни два ни полтора, ни рыба ни мясо, ни Богу свечка, ни черту кочерга, Городище, Городище окаянное!

Городище открывается нашему растерянному взгляду, как, верно, открывается ошарашенному взгляду археолога скрытая текучими тысячелетиями и лежалыми напластованиями культурных слоев стоянка первобытного, вчера еще бывшего обезьяной человека – дикого, эгоистичного, трусливого.

В Городище живут первобытные, вчера еще советские люди – дикие, эгоистичные, трусливые, сладострастно окунувшиеся в клоаку новой русской жизни с ее микроволновками, микрокредитами, мини-сериалами и эсэмэсками. Они неприглядны, лживы и безнадежны, их нельзя не только исправить, но даже приукрасить – от этого они станут еще отвратительней, как напомаженная, с павлиньим пером в заднице, голая бомжиха. Их нельзя спасти, но можно завалить вонючими кубокилометрами новейшего культурного слоя, состоящего из рваных целлофановых пакетов, использованных прокладок и презервативов, видеокассет и дисков, пустых пластиковых бутылок и прочей химической дряни – завалить и забыть до встречи с ошарашенными археологами какого-нибудь тридцать первого века.

Что и происходит.

Понимаю, неприятно вам все это читать, но как же мне неприятно это писать – невозможно, невыносимо, больно до боли в груди, до противного тошнотворного головокружения – ведь люблю я городищенских, люблю, по большому счету я и сам городищенский!

Но нет, не всегда тут безобразие творилось, не тонул пьяный милиционер в грязной луже под памятником Ленину, указывающему обломанным гипсовым пальцем путь в никуда – стоял на этом месте тринадцатиглавый красавец собор, и было вокруг радостно и чисто. Да и не Городище тогда было, а Городец, про него говорили: Городец – молодец, а нынешнее Городище сами же городищенские с совсем уж непечатным словом рифмуют.

Народу в нем жило тысяч десять, и на данное, совсем небольшое по нынешним меркам, количество жителей приходилось тридцать восемь православных храмов и монастырей, три мечети, два костела и одна синагога. То есть, я хочу сказать, духовные запросы городецких были необычайно высоки и никаких межнациональных, межконфессиональных тем более конфликтов не существовало, потому что все конфликты от недостатка, а не от избытка, не материального только, но духовного в первую очередь.

Жили-поживали, себя уважали и соседей не забывали, когда работали – не перекуривали каждый час, а когда отдыхали – пили не водку, а иван-чай с калачами. Собирали иван-чай в окрестных лесах и сушили по особому рецепту, ну и калачи размером с тележное колесо сами пекли. Но не иван-чаем был известен Городец, а своими Иванами, не калачами знаменит, а силачами. То ли близость непролазных муромских лесов, то ли мистическое влияние былинного Илюшеньки сказывались, но были мужики городецкие такие здоровые, что просто ужас и, как сами признавали, «натворили бы делов, если бы не наши бабы». Да, женщины городецкие были если не сильней, то уж не слабей точно, а так как в общем народонаселении женская половина численно преобладала, то и совокупная сила за ними в Городце оставалась. Вот встретились на дороге он и она: он ей слово, она ему два, он ей в бровь, она ему в глаз, он лежит, она стоит, улыбается. Сережку в ухе поправит и дальше торопится – ее подружки березку наряжать ждут. Но это как пример, а вообще-то, мирно жили городецкие мужики, бабы, парни и девки: чего делить, если всего вдоволь и для души, и для тела, а вышеописанные сцены случались лишь на фоне любовных недоразумений – без них тоже нельзя, без них человек не человек.

Люблю рассматривать старинные фотографии городчан! Что за люди были! Все силачи, красавцы, и все улыбаются. А если не улыбается кто – под объективом непонятного треногого зверя напрягся, – все равно глазами смеется: радость проживаемой в Городце жизни так и прет из него! Ох, братцы, и сила! Я даже представить себе не могу, что было бы, если бы сила та в правильном направлении применилась, в какой стране мы жили бы сейчас, каким был бы вокруг нас мир, а главное – какими были бы мы сами, эх…

Когда холодным слякотным ноябрем семнадцатого года пришли в Городец большевики, к ним отнеслись, как ко всем пришлым, с приветливым любопытством, к тому же думали, большевики значит большие, сильные, добрые, а оказались мелкие, сопливые, к тому же гусей воруют. Ну, гусей-то не жалко, от них вся Река белая, а вот когда те же сопливые большевики расстреляли десяток городчан – ни за что, а так, для острастки, в интересах установления нового порядка, озадачились и возмутились…

Ох, и летели большевики из Городца – только пятки сверкали и целый год сопливого носа туда не казали. Целый год! Нет, пару раз пытались сунуться, но у городецких на каждой колокольне по пулемету стояло, а их, колоколен, как мы помним, было тридцать восемь. Попы, монахи особенно, новую безбожную власть люто ненавидели, всех призывали стоять до последнего, и первые до последнего стояли. И жили привычной жизнью улыбчивые мои городчане почти целый год, правда, думаю, улыбались уже меньше…

А руководила, управляла, заправляла, направляла, правила всем городецким миром простая русская женщина Марья Михайловна, хотя не совсем простая – генеральская дочь, как я ее называю, городецкая Жанна д'Арк, только внешне совсем другая: круглолицая, крутобедрая, груди – ах, кулачищи – ух, если суждено мне еще один роман написать, то будет он о ней, голубушке.

Понимала все, говорила с грустью в узком кругу: «Хоть сколько еще как люди поживем…»

Осенью восемнадцатого года обступили большевики с трех сторон Городец (четвертая сторона – Река) и трое суток его из пушек обстреливали, а на четвертые вошли под красными знаменами победителей. По свидетельству очевидцев, было среди них много нерусских – латыши, евреи, китайцы даже, а командовала ими женщина, как выяснилось потом, сестра Марьи Михайловны, то ли единокровная, то ли единоутробная, а может быть, даже и родная. Совсем юная ушла она со скандалом из дому, пообещав вернуться.

И – вернулась…

Плакали тридцать восемь православных храмов, рыдали три мечети, выла и всхлипывала синагога. Поповские кишки на крестах висели, вялились – воронье со всех муромских лесов на прокорм слетелось. Сорок монахов голой задницей на кол посажены были, чтобы видели все, как безобразны те, кого они отцами называли, к чьей ручке прикладывались.

Сестра сестру на колокольню позвала для разговора, и долго разговаривали там они, а после Марья Михайловна взмахнула ручками, как птичка, но полетела не вверх, а вниз, где для личного удовольствия красноармейцы ее штыками еще потыкали.

Сеструха та, с новой нерусской фамилией и именем, задерживаться на родине не стала, глянула с усмешечкой напоследок на истерзанный Городец и в повозку командирскую села, оставив вместо себя «на хозяйстве» женщину по имени Софья Власьевна – всяк, кто жил при советской власти, знает, какая это злобная, мстительная, мнящая всех своими врагами баба.

Перво-наперво отрезали Городец от богатой губернии, в которой он раньше находился, и прикрепили к соседней захудалой, лишили статуса уездного, город назвав селом, Городец в Городище переименовали, чтобы городецких-молодецких городищенскими-задрищенскими в окрестных местностях дразнили. Что тринадцатиглавый собор взорвали, а кирпич обыватели на баньки да пуньки разволокли, про это можно даже не говорить – процесс превращения сакрального в профанное, великого в ничтожное нам хорошо известен и по себе знаком.

Но этой мести Софье Власьевне мало показалось – сила-то еще у городецких, городищенских ли оставалась – как ни назови, а люди те же… Думала скоро, придумала лихо: стали в Городец, в Городище то есть, со всей окрестной России бракованный человеческий материал свозить: придурошных, полудурков, дураков стопроцентных, недотыкомок недоделанных, жертв входившего в моду аборта.

Сначала немного – оно ведь как раньше было: не больше одного дурака на село приходилось, не было их, но по мере продвижения к светлому будущему все больше и больше дефективных плодилось, а уж после последней великой войны валом повалили… Не инвалиды войны – инвалиды детства: жертвы пьяных зачатий и побоев, от недокорма, недосыпа, от перегрузок и переработок материнских – от всей нерадостной советской житухи: гугнявые, косоглазые, с волчьей пастью и заячьей губой, кто левую, кто правую ногу приволакивающие, сидячие и лежачие, безручки, безножки, безглазки, безголовки, у которых в черепушке вместо мозгов ветер гуляет.

А потом и свозить стало не нужно, дефективные – плодовитые, сами стали плодиться и размножаться, еще более дефективных на свет производить.

Тут Софья Власьевна успокоилась вроде – ушла из Городца сила, совсем ушла.

Но отвлекся я, простите, разволновался и отвлекся, вернемся к нашему Сергею Николаевичу Коромыслову, добавившему собой в Городище всеобщего уродства и бессилия. Положили его в Иванкино, в индом, от Городища километрах в трех – растет и ширится наше городское поселение (кто бы мне объяснил, что сие словосочетание значит), – положили и лежит. Как там у поэта:

Хочешь спать ложись, Хочешь песни пой, —

вот где, кажется, жизнь, вот где, кажется, счастье, но я вам сразу скажу: счастьем там и не пахнет, а если и пахнет чем, и даже не пахнет – воняет, то только хлоркой, мочой да подгорелой кашей. В Иванкинский индом не то что менты, но даже и совсем уж неразборчивые городищенские бандиты не суются, потому как свои там порядки: ходячие отбирают у сидячих, сидячие прессуют лежачих, но и лежачие не дремлют: у них своя иерархия, своя вертикаль власти, безручки безножек бьют – подойдут и ногами, а те руками только защищаться могут. Между жизнью и смертью в Иванкине разницы почти совсем нет. Грех умер здесь не родившись, можно все, чего захочется, спасает только то, что не хочется ничего. Правда, содомский грех в Иванкине процветает, так ведь он нынче только в Содоме и грех.

Первые четыре недели Коромыслов лежал, но и лежачего его не трогали, даже претыкаясь о торчащие из кроватных прутьев ступни сорок восьмого размера, и ни слова ему не говорили, потому, хоть и умалился наш герой и усох, в сравнении с иванкинскими был исполином. (Интересно, что подумали бы они, если бы увидели Сергея Николаевича каким мы его знали, в силе?) Но, надо сказать, и сам он ни во что не вмешивался, как бы не видя ничего и не слыша, и, когда однажды посреди палаты двое, с позволения сказать, мужиков противоестественный половой акт на глазах у всех совершали, даже не пошевелился. И я скажу – правильно сделал, потому что кирпичом по голове получить во время ночного сна в Иванкине ничего не стоит, и того, кто это сделал, искать не станут, потому что диагноз «дебилизм в стадии кретинизма» – тут самый ходовой и невинный, нечто вроде ОРЗ в осенне-зимний период у нас в Москве.

Но нет, я бы не сказал, что в Иванкине полнейшая дикость, нет, конечно: и круглый цветник есть во дворе, и цветной телевизор в холле, а после сытного, из щей да каши состоящего обеда любят иванкинские кроссвордик поразгадывать, если кто из Городища любимую всеми городищенцами газету «Жi$ть» принесет или хотя бы ее последнюю страницу, где голая девушка сфотографирована и кроссворд расчерчен. Кроссворд простейший, как говорится для дебилов, но не в стадии кретинизма, потому дальше первого неразгаданного слова дело не идет. Однако начинают всегда с энтузиазмом. Вот и в тот день, когда, того не желая, бывший о. Мартирий сам себя новым именем окрестил, собрались инвалиды детства средних и преклонных лет в кружок, и самый грамотный, умеющий буквы в слова составлять, с более-менее разборчивым произношением громко по слогам прочитал: «Как звали Колумба?» Тут энтузиазм привычно иссяк, потому – знать бы, кто такой Колумб и чего он такого сделал, что его фамилию в газету «Жi$ть» рядом с голой девушкой поместили? С разгадыванием кроссворда можно было привычно заканчивать и начинать привычный спор, кому голенькая на эту ночь достанется, но тут вдруг лежащий неподвижно великан произнес незнакомым густым голосом:

– Христофор.

Услышали – не поверили, а проверили – сошлось!

С того самого момента и стал наш Сергей Христофором, сначала в Иванкине, а потом и во всем Городище. Верно, отоспался богатырь после монашеского своего малоспания, видно, стали отпускать его полупарализованное сознание седатики, да и не такой, видать, тонкой оказалась ниточка, на которой сердце держалось, ошибся маленько главный кардиолог Тяпкин, надо было голову лечить, а он – сердце, что ж, каждый имеет право на ошибку, не ошибается тот, кто ничего не делает, а доктор Тяпкин с утра до вечера на ногах, приказания отдает, но как бы там ни было – стал подниматься наш герой все чаще и все больше кругами по улице ходить: сначала вокруг клумбы, потом вокруг корпуса, а дальше и вокруг всего Иванкинского индома, бывшего, кстати, монастыря. Тут надо сказать, что покидать данное заведение его постояльцам не возбраняется, а поощряется даже, главное, чтоб числилась живая единица, чтобы деньги и довольствие на нее от государства начальству шли.

Как от брошенного камня, все шире расходятся по воде круги – все дальше и дальше уходил наш герой от дома невыразимой скорби, где предписано ему отбыть оставшийся жизненный срок, пока не вышел однажды на высокий берег Реки и не открылся ему мир во всей своей неоглядной непостижимости, как когда-то, быть может, Америка Колумбу открылась.

Стояла середина осени. Воздух был холодный и прозрачный, отчего мир раздвинулся до бесконечности, и преобладавшие в нем золото лесов и лазурь неба сплелись, слились, перемешались у невидимого горизонта в неизвестную науке субстанцию, чистую, как вода, сладкую, как мед, бесценную, как любовь. И, увидев ее, о. Мартирий, то есть Сергей Николаевич, нет, теперь уже Христофор, конечно же – Христофор – то ли вскрикнул, то ли взвыл, то ли взлаял и, мотнув своей собачьей башкой, сел на сухую травяную кочку, обхватил прижатые к груди ноги руками, уткнулся подбородком в колени и сидел так неподвижно, бесконечно долго глядя внимательно в одну ему лишь видимую точку.

И стал Христофор по Городищу так же кругами ходить – все дальше и на все большее время: на день, сутки, а то и на трое, ночуя, где придется. И так ходил и смотрел на ходу на всё и на вся, словно вчера родился, останавливаясь лишь напротив городищенской церквушки, причем сколько раз проходил, столько раз и останавливался, и подолгу всякий раз стоял и смотрел – внимательно и удивленно, словно впервые в жизни храм божий видел.

Из тридцати восьми бывших городецких церквей и монастырей одна эта бедная церковка в Городище, кое-как на скорую руку восстановленая, нынче сохранилась. Чего в ней раньше не было: и клуб, и подпольный цех, и склад ядохимикатов, потому городищенские ходить сюда не особо любят, и священника своего не уважают, хоть он и в Чечне воевал, называя его меж собой – Митька-поп. Бывает, он свой УАЗ-Патриот перед церковью моет-намывает, а заметив стоящего напротив Христофора, машет ему приветливо и, улыбаясь, кричит:

– Заходите, дяденька, у нас для всех двери открыты!

Но не заходит Христофор, постоит еще немного и идет, возвращаясь на круг.

Помогал старушкам дров наколоть, или воды в дом наносить, или дорожку перед домом от снега расчистить, но нигде подолгу не задерживался, а весной прибился к одному месту, как тот бездомный пес, найдя себе хозяина, а вместе с ним и смысл своей собачьей жизни. Точней, не хозяина – хозяйку. Марья Михайловна ее зовут, старшая медсестра в доме для детей-инвалидов. Там такая работа, что просто ад, а она ничего – улыбается, шутит и везде поспевает. Маленькая, светленькая, с ямочками на щеках. Детки – самые что ни на есть последние, ни на что не годные, кроме как глядеть на них и о бессмысленной беспощадности жизни скорбеть: тут тебе и безручки, и безножки, и безноски, и безглазки, а нередко и безголовки, в том смысле, что голова есть, а мозгов ни грамма, ни капельки.

Человеческий лом, живые дрова.

Признаться, содрогнулся я, когда впервые их увидел, а когда живыми дровами назвал – смутился. Разозлился даже на себя, но когда узнал, что городищенские тот детский индом между собой дровяным складом называют, усмехнулся горько. Работники там не держатся: работа, повторюсь, адова, а платят копейки, за те же деньги в Иванкино можно пойти работать, там хотя бы взрослые и не такие тяжелые, там и поговорить можно, а не только, как здесь, плакать.

Одна Марья Михайловна, как будто так и надо, – что значит хороший специалист – любит свои «дрова»: как начнет про них рассказывать – щечки разрумянятся, глазки заблестят, как будто про родных деток рассказывает. Вот, к примеру, Калинкина Наташа, десять лет, диагноз: глубокая умственная отсталость на фоне органического поражения центральной нервной системы, множественные врожденные уродства, врожденный порок сердца – по-своему очень интересная девочка. Или Андросов Алеша восьми лет: глубокая умственная отсталость, гидроцефалия, анартрия, косоглазие, бельмо роговицы глаз – тоже забавный мальчонка. Или Теплушин Максим, двенадцать лет: детский церебральный паралич, спастический тетрапарез – славный паренек. Или Петров Коля, или Полушкина Света, или Степанов Андрей – сто сорок четыре человека их у Марьи Михайловны, а уход нужен, как будто их сто сорок четыре тысячи. Имена все наши – русские, родные и понятные, а болезни чужие неведомые: анартрия, микроцефалия, бульбарный синдром и – алалия, алалия, алалия…

Да, была в Городце когда-то аллилуйя, а в Городище осталась одна алалия, была сила – сделалось бессилие, была красота – превратилась в уродство, были люди – стали дрова, живые человеческие поленья.

Но очень неожиданно Марья Михайловна на Христофора прореагировала, когда он впервые в поле ее зрения появился:

– Где-то я раньше видела тебя!

Ну как, где она могла раньше моего героя видеть, если раньше он совсем другой был, смешная эта Марья Михайловна!

Когда тепло становится, ребятишек из душных палат на лужок неподалеку выносят, но кто выносит – старушки-нянечки, их самих скоро выносить начнут, вот и делают они это неохотно, а Христофор – с радостью: одного под один бок, другого под другой, и несет их, болезных, как непонятных неопасных зверков.

Как раньше без него обходились, только и слышишь: «Христофор, Христофор, Христофорушка!», а он и рад – торопится на всякий голос, спешит туда, где в нем нужда: и отнести, и принести, и поднять, и переставить, и наколоть, и накачать, и убрать, вычистить – вся тяжелая работа теперь на нем.

Пробовали выпить ему за это предложить – отвернулся, и от денег также отказался, а вот от детской кашки в обед никогда не отказывается – кушает с аппетитом. Детки те еще едоки, свиньям вываливать раньше приходилось, а ведь это тоже грех, но и тут помогает Христофор. И ложка у него своя, и миска, и будка для жилья, то есть, я хотел сказать, комнатка, чуланчик без единого окна в прачечной, где за стенкой стиральные машины денно и нощно гудят и завывают, грязные детские штанишки перекручивая.

И Марья Михайловна на него не нарадуется, и даже на нянечек покрикивает иной раз, чтоб они не сваливали на него свои трудовые обязанности. А то остановится напротив, глянет на него и сама себя спросит удивленно и почти сердито:

– Ну где же я тебя все-таки видела?!

Однако главная помощь от Христофора не мужская, физическая, а душевная, человеческая, можно даже сказать – детская, потому как сам фактически дитя, с детьми, дровами этими, на одном понятном им языке безмолвно разговаривает.

Особенно, когда кто из дэцэпэшников разгуляется: руки, ноги, голова – все ходуном ходит, приближаться страшно – зашибет, а он безо всякой опаски подойдет, улыбаясь, обнимет одной рукой, а другой к себе прижмет и держит бережно и крепко, бедняжка побьется, помычит, а потом замолчит и успокоится.

И заснет у Христофора на груди…

И вот что еще рассказать нужно, потому что это, по-моему, тоже важно. Общаясь с Христофором, детки начали смеяться. Сначала улыбаться, а потом и смеяться! Конечно, этот смех не для всякого уха, у меня, когда его услышал, мурашки по спине поползли, завыть захотелось от такого смеха – смеющийся человеческий лом, хохочущие дрова, но все равно это смех, это – смех, братцы! Улыбаться многие умеют: и собаки, и кошки, про обезьян уже не говорю, я даже видел однажды фотографию улыбающейся улитки. Так что улыбка – многим, а смех – исключительно человеку, ну и еще, быть может…

Слыша тот смех, я всякий раз вспоминаю слова, непонятно как и почему пришедшие в голову моего любимого героя, когда не был он еще ни Христофором, ни о. Мартирием, ни даже есаулом Яицкого казачьего войска, а простым Сергеем Коромысловым: «Русский бог умеет смеяться», он тогда еще чудом смерти избежал в Абхазии, помните? И вот я думаю: а может, он такой и есть – наш русский бог – без ручек, без ножек, без глаз и без носа, без головы уже, но умеет, умеет еще смеяться? То есть через этих деток, как через ретранслятор, так сказать, с нами общается, смехом своим на жизнь в России поддерживая?

Страшно так думать, грешно, но ведь думаю…

И вот однажды Марья Михайловна приносит на работу икону староверскую древлего письма и сообщает нашему герою с радостным облегчением:

– Вот, Христофор, где я видела тебя!

Сама Марья Михайловна не то чтоб верующая, но к бабушке своей, староверно верующей старушке, с уважением всегда относилась. Умерла та недавно в совсем преклонном возрасте, среди множества икон оставив и эту.

Святой Христофор – был, оказывается, такой на Руси до раскола, любили и почитали его, да и сейчас как будто старообрядцы поклоняются. Великий праведник был и очень собой пригож, отчего терпел от женского пола искушения, и вот, чтобы не искушать никого, попросил он Бога внешность его в худшую сторону изменить, насколько возможно обезобразить. Скрепя сердце пошел Господь праведнику навстречу – присобачил красавцу дворняжью башку, отчего все сразу от него отвернулись, любовь сменив на поношение – собака тогда было животное самое последнее, самое поганое, хуже даже свиньи; я, кажется, рассказывал про страшную средневековую казнь – избиение дохлой собакой.

– Похож? – спрашивала Марья Михайловна, показывая всем икону и указывая взглядом на смущенного таким вниманием ничего не понимающего Христофора, а тут и спрашивать не надо, потому что – один в один!

Все собрались: нянечки, санитарки, из столовой женщины, и все смеются и радуются: «Вылитый наш Христофор!»

Но самой интересной его реакция была. Взял он ту икону двумя руками, как будто не дубовая она – крепкая, тяжелая, а стеклянная – хрупкая, невесомая, и, как тогда в больнице, в зеркало на себя нового посмотрев и себя нового увидев, замер, так и теперь – долго и изумленно всматривался в икону, словно в зеркале себя узнавая.

Была она, без сомнения, древняя и ценная, но Марья Михайловна с радостью ее Христофору вручила, вроде как почетную грамоту от коллектива, и в растерянной задумчивости он ее в каморку свою унес.

Не знаю, где она у него там находится, общается ли с ней наш герой (иконы в первую очередь для общения, не так ли?), молится ли какими-то своими, неведомыми нам молитвами или просто, как в зеркало, на нее смотрит – побывать в его каморке мне так и не посчастливилось, но сидящим на берегу Реки в закатные минуты отдыха, глядящего в одну и ту же невидимую точку на другом берегу – наблюдал его не раз.

Помню, как сейчас: было темно уже и прохладно, а он все сидел так и смотрел, и, глядя на него, я был счастливейшим из авторов, потому что растворяющийся в ночных сумерках любимый герой моего романа смотрел туда, где живет герой главный, с кого вся эта история началась…

II

1

Мое настоящее знакомство с Евгением Алексеевичем Золоторотовым произошло при обстоятельствах памятных и по-своему трогательных. Было это весной две тысячи пятого года, на Пасху. (Я употребил тут слово «настоящее», потому что, как выяснилось, мы уже были знакомы, встречались однажды и даже общались, но то первое знакомство, краткое и мимолетное, в череде последовавших за ним разнообразных событий напрочь забылось, и, не узнавая друг друга, знакомились теперь уже по-настоящему.)

Так вот, мое настоящее знакомство с Евгением Алексеевичем Золоторотовым произошло при обстоятельствах памятных и по-своему трогательных. Совершенно не запоминая даты, тот день я не забуду, думаю, никогда. И не потому, что Пасха, как в церкви говорят, «праздников праздник», и не потому даже, что в тот день я завязал настоящее знакомство с человеком, который сыграл и продолжает играть в моей жизни очень большую роль, но, главным образом, потому, что Пасха в том году праздновалась первого мая – для бывшего советского человека, убежденного в прошлом атеиста, а ныне с гордостью называющего себя православным христианином, совпадение занимательное и поучительное, именно такие совпадения запоминаются.

Так вот, в самый канун праздника праздников, буквально за несколько минут до него, когда прихожане храма Успения Богородицы в П-х, а вместе с ними те, кого совершенно справедливо называют захожанами, и среди них автор этих строк, шли вслед за настоятелем храма о. О., причтом и певчими, совершая крестный ход, налетел вдруг ветер – холодный, порывистый, злой, вызвавший, несмотря на праздничное настроение, некоторую досаду, потому что свечки, которые мы в руках торжественно и бережно несли, чье зыбкое пламя нас всех так радовало, одна за другой стали гаснуть. Это происходило и слева от меня, и справа, и спереди, и сзади; и как сам я ни старался слабенький язычок пламени своей свечечки от коварного холодного ветра уберечь, как ни защищал ее ладонью, как ни прикрывал, подпаливая ворс свитера, полой куртки, она тоже погасла.

А там впереди поют, и колокола вот-вот зазвонят…

Да нет, я понимаю, ничего страшного в этом нет, и ничего это на самом деле не значит, но все равно неприятно почему-то было. Хотелось, очень хотелось чтобы она горела до самого конца, то есть, я хотел сказать, до самого начала, до того момента, когда о. О. воскликнет громко и радостно своим мягким, возвышающим ум и радующим сердце счастливым голосом: «Христос воскрес!..» – а она погасла…

Даже, повторю, досада взяла – на ветер, и не только на ветер – ну неужели сейчас нельзя сделать так, чтобы он утих?

Не один я, думаю, подобное чувство тогда испытал, все вокруг, уверен, испытали, потому что толпу в толпе очень хорошо ощущаешь. А крестный ход наш превратился вдруг в толпу, не агрессивную, конечно, но несколько растерянную, испытывающую смущение и досаду. Очень не хотелось идти с погасшей свечой, и это опять же не одного меня мысли, а всех, кто слева, справа, спереди и сзади – все остановились и стояли, ища взглядом хотя бы один живой огонек и не находя. Уже кто-то полез в карман в поисках спичек, а злостные, вроде меня, курильщики, защелкали зажигалками, но ночной майский (первомайский, блин!) ветер продолжал зло шалить, если не сказать издеваться.

И вдруг впереди высветился человек, свечка которого горела так, как будто не было никакого ветра – безмятежно и счастливо горела, и происходило это потому, что ее горящее пламя было защищено от ветра разрезанной пополам пластиковой бутылкой, специально для этой цели повернутой горлышком вниз. Мужчина держал ее, как праздничный фужер, внутри которого светилось радующее и вселяющее надежду живое теплое пламя.

– Вот… пожалуйста, – негромко предлагал он, но нам не надо было предлагать – все потянулись к нему, и я в том числе, и скоро на моей свечке вновь заметалось нервное горячее пламя.

Так дальше и шли: погаснет, мы к нему, и снова у нас в руках полноценные горящие пасхальные свечи.

Тот щедрый и скромный обладатель негаснущей свечки сразу меня заинтересовал – не только предусмотрительностью, но и своим не совсем обычным для Москвы внешним видом, и я старался держаться к нему поближе – не только из-за огня, но чтобы получше разглядеть и хоть что-нибудь про него понять.

Был он невысок и, без сомнения, из тех, кто не любит обращать на себя внимание, но при этом, однако, обращал. Одет так, как уже не одеваются, как бы два в одном: до пояса городской интеллигентный человек, ниже – деревенский мужик. На ногах у него были сапоги, каких давно не носят в городе – кирзачи, здоровенные, без сомнения тяжеленные, как Бунин в» Жизни Арсеньева» их охарактеризовал: несокрушимые. В них заправлены аккуратно выглаженные черные со стрелками брюки, которые нынче тоже редко увидишь – сейчас все больше джинсы. Его неширокую спину горбил рюкзак, опять же не новомодный, легкий, удобный, со всякими фенечками, какие носят нынче и дети, и старики, а тот, давний, советский, турпоходовский, толстого выцветшего брезента, с тремя карманами – двумя высокими и одним, посредине, широким, подштопанный кое-где и подлатанный, сам по себе тяжелый, это я знаю точно, такой у меня есть, только по Москве я с ним никогда не хожу, а он на пасхальную службу взял.

Но на этом деревня кончается и начинается город. Незнакомец был в темно-синей стеганной ромбами куртке, вполне современной, а на шее его, выбиваясь из-под воротника, повязан мягкой шерсти модный клетчатый шарфик, как с таинственным видом сказала мне потом жена: «Это барбери», не объяснив, что сие значит. (Вообще-то, я и на женщинах нарядов не замечаю, а тем более на мужиках, но, видно, тут особый случай – быть может, на подсознательном уровне я помнил, что виделся уже с ним, или, может быть, предчувствовал, что он станет если не другом, то очень важным в моей жизни человеком.)

И наконец, самое главное – его головной убор. Это был берет, самый настоящий берет, какой нынче редко увидишь – в таких стиляги и шестидесятники в свои счастливые шестидесятые щеголяли, черный, чистошерстяной, с непокорной запятой на макушке.

В мою глупую голову (верней сказать – в дурную башку) частенько лезут самые неподходящие мысли в самые торжественные жизненные мгновения, более того, именно в эти мгновения они и лезут! Я помню, тогда подумал про него иронично: «До пояса – космополит, ниже – почвенник», и в этот момент где-то впереди о. О. воскликнул: «Христос воскрес!»

Этого о. О., своего духовного отца, хотя это, конечно, громко сказано – духовного отца, я нашел сколько-то лет назад, в новейшие, так сказать, времена, когда собрался воцерковляться, и стал искать священника, которому мог бы полностью довериться, и, надо же такому случиться, нашел совсем рядом, недалеко от нашего Трехпрудного переулка, как его называют, в храме Большого Вознесения, в том самом, в котором Пушкин венчался. Зашел однажды во время исповеди, увидел и понял: мое, мой.

Так доверительно, так доброжелательно, так мягко, я бы сказал, любовно он это делал, накрывая исповедующегося епитрахилью и сам забираясь с лысинкой своей под жесткую колющуюся золотыми нитями парчу, прячась, как дети прячутся под грибком в дождик или, когда дождика нет, просто играют «в домик», и, глядя на него, на них, мне тоже захотелось в этот живой домик на двоих забраться, в котором всегда идет генеральная уборка и атмосфера волнующая, радостная и торжественная – как перед каким-то самым большим, самым главным в жизни праздником.

О. О. не то чтобы как-то очень строго исповедует, но всегда почему-то страшновато, и предстоящей исповеди всякий раз побаиваешься, хотя грехи те же: привычные, ненавистные, мои… А бывает иной раз такое во сне приснится, что, кажется, сниться в моем возрасте уже не должно, и там, во сне, не понимая, что это сон, думаешь со страхом не что же это я, мерзавец, делаю, а как же я это все о. О. на исповеди расскажу? (И я вот думаю, может это и есть страх Божий?)

Но я отвлекся, в который раз, извините, отвлекся, но только лишь на свои дурацкие сны, а не на о. О., потому что о. О., о том ни в малейшей степени не догадываясь, имеет ко всей этой истории самое непосредственное отношение, потому что, думаю, не было бы о. О., то и всех этих строк, возможно, не было бы.

Это я к тому все говорю, чтобы было понятно, как и почему в ту пасхальную ночь мы с Евгением Алексеевичем встретились в маленьком храме Успения Богородицы в П-х, куда о. О. из Большого Вознесения церковное начальство перевело, дав ему здесь приход. Вообще-то, я к Большому Вознесению очень привык, и в П-и добираться не так далеко, как неудобно, но, к счастью, к тому времени сбылась мечта идиота: еще глубже забравшись в долги, я купил василькового цвета «Нивку», чтобы ездить с Грушей на охоту, вот на ней-то я и стал добираться на воскресные службы, благо в выходные по утрам машин на дорогах совсем немного.

Чем еще маленький храм хорош – там невозможно человека потерять, а если о нем забыл, он обязательно о себе напомнит, в том смысле, что за время службы увидишь его еще не раз.

Протиснувшись вместе с вежливой, предельно доброжелательной и уступчивой, если можно так выразиться, православной толпой в храм, я увлекся начавшейся пасхальной службой, во время которой о. О. не ходил, а, я бы сказал, летал по храму с мечущимся дымным кадилом в руке, и когда пролетал мимо меня, я различал на его сплошной полноватой лысинке, крупные, как утренняя роса, капли пота.

Знаю, что грех, грех несомненный, однако ничего не могу с собой поделать – вместо того чтобы молиться в храме вместе со всеми, я за всеми наблюдаю, нет, не за всеми, конечно, но за наиболее интересными, странными, забавными людьми, начиная с того же о. О. Я заметил, в наших православных церквах странных людей немало, и это еще мягко сказано – странных, но тот человек с неугасимой в ветреную ночь свечкой, был еще и загадочен. Загадочен загадкой, которую хотелось разгадывать. Пошарив по плотно стоящей толпе взглядом, я обнаружил его стоящим у правого придела у самой стены. Рюкзак его лежал у ног, в него он, без сомнения, спрятал берет и куртку, оставшись в толстой клетчатой рубахе навыпуск, в каких ходят в кино американские ковбои, а в жизни наши пенсионеры. Он стоял прямо, твердо, неподвижно и смотрел вперед строго и внимательно.

2

Потом было причастие (я причащался), и я напрочь забыл о загадочном незнакомце, и только уходя, вспомнил, и не обнаружив его в неторопливо пустеющем душноватом храме, немного пожалел. «Жаль, – подумал я, – еще одна человеческая загадка останется для меня неразгаданной». Гудели ноги, болела спина, от духоты давило в висках, но впереди ждало разговление. О. О. служит долго, тем более в праздник, тем более в праздников праздник – на часах было ровно четыре, когда я сел в машину, нашел в бардачке спички и, с наслаждением закурив, двинулся домой. Улицы были почти пусты, не езда – удовольствие, я надавил на газ, разгоняясь, и вдруг увидел идущего с правой стороны по тротуару человека с рюкзаком за спиной, в сапогах и берете.

Проскочив мимо, я затормозил и, сдав назад, остановился. Глядя на меня, незнакомец замедлил шаг и тоже остановился. Я открыл дверцу, глядя приветливо и доброжелательно. Он смотрел в ответ с настороженным интересом, ожидая, что я скажу. И я сказал, точней спросил:

– Православный? – спросил я громко, с нехарактерным для себя задором.

Вопрос, точнее, наверное, тон, удивил его и даже, может быть, смутил, но, глядя с тем же настороженным интересом, он ответил:

– Православный.

– Тогда садитесь, подвезу! – тем же дурацким тоном предложил я.

– А вы куда едете? – спросил он подходя.

– А вам куда надо?

– До метро.

– Прошу! – наверное, я волновался, поэтому вел себя, как извозчик-лихач.

Он быстро стянул с плеч лямки, сел рядом, положил рюкзак на колени и, глядя с прежним удивлением, негромко поблагодарил:

– Спасибо.

– Не за что! – воскликнул я и неожиданно даже для себя сморозил очередную глупость: – Должны же мы, православные, друг дружке помогать?

Он глянул на меня коротко и удивленно и, ничего не сказав, стал смотреть в окно.

Но нет, в самом деле, должны же мы, чёрт побери, друг другу помогать, чтобы хоть на чем-то, наконец, объединиться! Я читал недавно: у нас в России самое атомизированное в мире общество, то есть все разъединены, каждый сам по себе, нас ничто не объединяет, – так может, православие? Нет, я не сказал этого тогда, но думал так, даже забыл на какое-то время о своем загадочном пассажире. К тому же жажда близкого разговения немного нервировала – жрать хотелось зверски. Нет, поститься в Великий пост стоит уже из-за одного разговения! Все семь недель поста я не выпил ни грамма и не скажу, что это мне легко далось. Бутылка пятизвездочного армянского коньяка, которую купил перед самым началом и со значением водрузил в центр буфета, притягивала и отталкивала.

Весь пост я работал над романом беспрерывно и равно бесплодно.

Иногда так хотелось напиться, но благодаря церковному запрету этого не сделал, ощущая себя если не святым, то праведником. Сидя за рулем, я мысленно выпил большую рюмку этого дурманящего, пахучего, сладостно тягучего, не побоюсь этого слова божественного напитка и торопливо закусил самой лучшей, самой прекрасной, самой восхитительной во все времена и среди всех народов закуской: сваренным вкрутую яйцом, на котором отпечатались темно-желтые разводы луковой шелухи (никакой другой краски моя жена не признает), посыпанным крупной солью – откусив его, ощущаешь языком и небом скользкую, почти неразличимую на вкус плоть белка, и, вдохнув пышный аромат желтка, мысленно опять же взял в руку и поднес ко рту кусок кулича, с обильно намазанной на него пасхой, которую жена делает из сладкой сырковой массы, обогатив ее цукатами, орехами и изюмом…

Вкус детства – он есть даже у тех, кто вырос в детском доме. Во всей еде мы ищем этот вкус, во всяком случае я ищу. И так радуюсь, когда нахожу: когда яичница пахнет, как пахла, когда, по договоренности с воспитателем, копали огороды бабкам в соседней деревне «за еду», – на чугунной сковороде со шкворчащим салом, мы наворачивали, а бабки, глядя на нас, плакали, или пахнущее табаком кофе с молоком с противной коричневой пенкой, как в голодном летнем лагере, или конфета «Мишка косолапый» на дне праздничного подарка – зашуршит вдруг забыто и знакомо, или новогодний мандарин ударит в нос резким очищающим запахом, одаривая мгновенным счастьем…

Но это было, это все было, а пасхальный вкус детства для меня еще более удивителен, потому что в нашем детском доме не отмечали Пасху, так что тут речь идет не о конкретном воспоминании, а о чем-то другом, неведомом, глубоком, значительном… Быть может, это вкус детства всего моего народа, к которому принадлежу, тревожащую и умиротворяющую растворенность в котором все больше ощущаю с каждым годом проживаемой жизни?

Я покосился на своего пасхального незнакомца. Он смотрел в окно на спящую Москву, как смотрят на нее транзитные пассажиры-провинциалы, перебирающиеся с вокзала на вокзал.

– А остроумно вы со свечкой придумали, – заговорил я, завязывая разговор.

– Что придумал? – не понял он.

– Горлышко от бутылки, чтобы пламя от ветра защищала.

– А-а… – Он улыбнулся, но тут же вновь стал серьезным. – Это не я придумал.

Кажется, он вновь хотел замолчать, а мне не хотелось оставлять неразгаданной очередную человеческую загадку, имея возможность ее разгадать.

– А дальше на метро куда? – поинтересовался я.

– Дальше на автовокзал.

– А дальше?

Он назвал далекую от Москвы область, район, название которого я слышал, и название населенного пункта – Городище. Это слово я слышал впервые, и оно не то чтобы зацепило, но как-то корябнуло.

– Какое интересное название… – проговорил я, поделившись своим ощущением.

Он глянул на меня, словно почувствовал это.

– Их много в России, Городищ… Сотни, а может, и тысячи… Есть Городище Заречное, есть Залесное, Степное, Болотное… Гужевое есть, Ужевое…

– А ваше какое?

– Наше? Многострадальное… – с задумчивой улыбкой проговорил он. – Правда, мы не в нем живем, а еще дальше… В» Маяке» за Рекой…

Тут он вдруг замолчал, резко повернул голову вправо и стал всматриваться в горящие в глубокой ночи окна дома на Тверском бульваре, который прямо за спиной этого пошловатого памятника Есенину стоит. Я даже сбавил скорость, чтобы он лучше рассмотрел то, что ему было нужно.

– Здесь мое детство прошло, – проговорил он с растерянной улыбкой. – И у нас окна по ночам горели. Мама или читала, или тетради проверяла. Она учительница была.

Загадка не разгадывалась, скорей наоборот. Кто, какой дурак меняет Тверской бульвар на какое-то Городище?

– Во сколько у вас автобус?

– В восемь. Посплю немного на вокзале.

И вдруг меня осенило.

– А метро-то закрыто! – воскликнул я обрадованно.

– Как? – не поверил он. – Разве сегодня оно не всю ночь работает?

Я остановился у метро «Пушкинская». Никто не входил в него и не выходил, и двери были закрыты. Он смотрел на это растерянно, но, кажется, был готов выйти, чтобы ждать здесь шести часов.

– А знаете что… – заговорил я излишне взволнованно. – Давайте заедем к нам, у меня жена из своей церкви уже пришла и стол накрыла. Выпьем по рюмке, закусим яичком, разговеемся, как люди. Православные мы, в конце концов, или нет?!

Он смущенно улыбнулся, но не ответил.

– Ну так как, согласны?

Продолжая улыбаться, он коротко кивнул, и я протянул ему ладонь и назвал себя. Я действительно волновался, если протянул левую руку, чего с незнакомыми людьми не делаю, потому что нас, левшей, один процент всего. А он в ответ своей левой крепко и привычно пожал мою. Тут я еще больше растерялся, подумав: неужели тоже левша, или такой интеллигентный? Я назвал себя по имени, как обычно в таких случаях делаю, хотя возраст давно уже требует и отчество называть, но как-то не хочется.

– А отчество? – мягко поинтересовался он.

Пришлось и отчество назвать, после чего представился и он, назвав свое имя полностью.

– Евгений Алексеевич Золоторотов.

– А вы тоже левша?

– Да.

– Надо же такое совпадение!

Но совпадения на этом не кончились! Поднимаясь в подъезде по лестнице (мы живем на втором этаже и лифтом не пользуемся), мой новый знакомец остановился вдруг и, глядя на меня, смущенно проговорил:

– Дежавю… Я сейчас чувствую себя Шуриком из фильма «Операция “Ы”». Помните, когда они к экзаменам готовились? Мне кажется, я здесь однажды уже был.

А когда из открытой женой двери на нас кинулись изнемогшие в ожидании хозяина, визжащие и лающие от восторга два лохматых четвероногих сокровища, он вновь взглянул на меня тем же удивленным взглядом.

– Ну точно. Я был у вас. Давно. – И, глядя на вертящуюся у ног фоксиху, приставив указательный палец ко лбу, попытался вспомнить.

– Ее зовут?

– Луша, – хором подсказали мы с женой.

– А ее Груша! – обрадованно воскликнул гость и потрепал самую лучшую на свете дратхарицу по холке.

Стоя в маленькой прихожей впятером, мы быстро выяснили, что Евгений Алексеевич в качестве ветеринара помогал Луше разродиться пятью здоровенькими щенками, и мы успели о чем-то тогда поговорить и даже о чем-то поспорить. Но вспоминать об этом было некогда, да и не хотелось.

Хотелось есть.

Но прежде – выпить!

3

Стол был маленький и скромный, однако праздничный, очень праздничный, самый праздничный в году, и мы быстренько за него уселись и выпили по рюмке коньяка, и я закусил ее, как мечтал, яичком и куличом с пасхой.

Вторую я закусил свежайшей ароматнейшей докторской колбаской, а под третью жена подала на стол шкворчащую яичницу с салом, и тут я наконец ощутил вкус детства.

Луша с Грушей в разных углах комнаты упоенно грызли по большой праздничной кости. Мы говорили что-то вроде тостов – про праздник и про это второе наше знакомство. Не помню, что говорил я, как всегда в таких случаях сумбурно и банально, а вот то, что сказал перед третьей рюмкой Евгений Алексеевич, запомнил.

– Сегодня чудесный день, сегодня настоящее благодарит прошлое, – сказал он очень серьезно и, улыбнувшись, прибавил шутливо: – Ну, а я благодарю вас.

Я потом прямо спросил, что значат эти слова, и он прямо ответил, что приехал в Москву, чтобы получить деньги за квартиру, которую они с женой здесь сдают, побывать в семье человека, который, сам того не ведая, спас его ценой своей жизни, и совершенно случайно набрел на церковь, в которой служит о. О.

Я очень люблю о. О. и люблю о нем поговорить, преувеличенно называя себя его «духовным чадом».

– И вы тоже? – спросил я.

– Ну что вы, – смущенно засмеялся гость. – Просто однажды, давно уже, я вошел в церковь, а он в это время исповедовал.

– Вы у него исповедовались?

– Нет, я поставил свечку…

– И всё? – удивились мы с женой.

– И всё, – кивнул он.

Выпивал он без восторга, видно это не самое любимое его занятие, а закусывал, ел с удовольствием и как-то вкусно, прикрывая глаза и сладко задумываясь, словно что-то очень хорошее вспоминая. Может, тоже – вкус детства?

Любящая все таинственное, жена несколько раз называла нашего гостя таинственным гостем, отчего тот смущался и тут же начинал рассказывать, что они с женой уехали из Москвы из-за детей, у которых аллергия на городской воздух, что сейчас он уже не ветеринар, а скорей, социальный работник, и жизнью своей вполне доволен, потому что там, где они живут, – лес, река, тишина.

– А поля там есть? – спросил я.

– Есть, только они заброшенные. Раньше был совхоз «Маяк», но теперь от него осталось одно название.

– А мне и нужны заброшенные! – обрадовался я. – Значит, там есть полевая дичь? Перепела, тетерева, куропатки?

– Есть, конечно, – кивнул гость, не разделяя моего восторга, и, поняв в чем дело, я прямо спросил:

– Вы не охотник?

– Я грибник, – сдержанно ответил он.

– Против грибов ничего не имею, – примиряюще проговорил я.

– А против грибников?

– Грибников не люблю.

– Охотиться мешают? – спросил Золоторотов и засмеялся. Смеялся он, как ел – вкусно, просто хорошо. Я заметил: людей, умеющих смеяться искренне и от души очень мало, и кажется, их становится все меньше. Признаться, я позавидовал в тот момент Золоторотову, потому что так смеяться не умею. А грибников действительно не люблю, потому что они действительно мешают охотиться. Сезон осенней охоты совпадает с грибным, и нет ничего неприятнее слышать из кустарей истошные крики «Уберите собаку», а то и того хуже, обнаружить на мушке вместо красавца косача перекошенную от испуга бабку с корзиной.

– В меня даже стреляли однажды, – с улыбкой сообщил Евгений Алексеевич.

– Надеюсь, это был не я?

– Конечно не вы. Вы бы, наверное, не промахнулись. А чем вы занимаетесь? – внезапно без паузы и подготовки спросил вдруг он. Вопрос был неожиданный, что называется, под дых. Я не готов был на него отвечать, а вот молчать – сколько угодно, но тут взяла слово жена, хотя я ее об этом не просил. Стоя у плиты, скрестив на груди руки и расставив ноги, в длинной юбке и переднике, она ответила уверенно и спокойно:

– Он – писатель.

Она выпила, она просто выпила! К тому же смешав коньяк с кагором… Вообще-то, она у меня практически не пьет, но стоит немного выпить, к тому же смешав коньяк с кагором, язык у нее развязывается, и завязать его уже нельзя.

Гость прореагировал на это важное сообщение спокойно, кажется, я не был первым в его жизни знакомым писателем.

Я посмотрел на жену, как мог ласково, и сдержанно поправил.

– Писатель – это тот, кто пишет, издает и получает за это деньги, а я, да, я пишу, но…

– Что вы пишете? – живо поинтересовался наш пасхальный гость.

Я вновь замялся и вновь услышал свою незваную помощницу. Голос ее был звонок и торжествен. (Это было еще до всех тех проблем, с которых я начал эпилог, до неведомой болезни, которую профессор Барсуков назвал писательской вертячкой.)

– Он пишет роман.

Гость бросил на меня пытливый взгляд, от которого я еще больше смутился.

– Да я, вообще-то, не собирался… – попытался объяснить я. – Думал, повестушку написать, а он все растет и растет… Думал, знаете, куличик из песка слепить, а получается… Да по правде сказать, ничего не получается…

– Получается… Я читала – получается, – со значением в голосе проговорила жена. Нет, ей никак нельзя пить!

– А про что? – спросил Золоторотов. – Если не секрет, конечно.

Жена уже открыла рот, но я так на нее глянул, что она его закрыла и даже зажмурилась.

– Может, я сам скажу? – предельно вежливо спросил я жену и, подумав, сформулировал, как в первый раз, то, что про себя миллион раз уже формулировал: – Про то, как человек пошел однажды защищать демократию и встретил Бога.

Жена горделиво вскинулась и глянула на гостя сверху вниз. Ей казалось, что он должен был заахать от восторга, заохать от предчувствия успеха, однако тот внешне никак не прореагировал. Я ждал от него вопросов, но не тот, который он задал.

– Вы имеете в виду август девяносто первого, ночь у Белого дома?

Признаться, меня даже оторопь взяла, а жена обрадованно воскликнула.

– Что? Что я говорила? Не один ты это знаешь, не один ты это почувствовал. Значит, не одному тебе это нужно. Это многим нужно. Это всем нужно!

Она так расшумелась, что Луша и Груша подбежали к ней, вертя хвостами и заглядывая в глаза, готовые разделить хозяйкину радость.

– Это и вам нужно, правда? – обращалась к ним жена, и мне в тот момент хотелось расцеловать ее и убить одновременно.

– А он… – жена указывала на меня пальцем, жалуясь на меня практически неизвестному человеку. – А он говорит: «Это никому не нужно». Вам нужно, мне нужно, всем нужно, потому что – что же может быть важнее? Ну скажите, вам же нужно, нужно?

Вместо ответа гость глянул вдруг на часы и поднялся.

– Знаете что, если захотите приехать к нам, приезжайте. Вот адрес. – Он торопливо написал его на клочке бумаги и заторопился к выходу.

4

Так в моем романе появился герой. Нет, он был там и раньше, я пять лет искал его и находил – в себе, друзьях, случайных знакомцах, – терял и снова находил. Отчасти это был я, отчасти кто-то из моих знакомых, отчасти даже писатель Андрей Битов, стоявший в ночь путча с закрытыми глазами на влажных бетонных квадратах площади у Белого дома, а теперь, наконец, появился единственно возможный, отличный от всех, отдельный, единственный, главный – мой.

В Пасху работать грех, и я с трудом дождался полуночи, чтобы сесть за стол, и просидел до утра, перечеркивая одну за другой десяток раз переписанные страницы. Сначала дело пошло – пошло, а потом встало…

Я начал маяться.

Состояние это неприятно само по себе, кому приятно, когда человек мается, но в моем случае оно чревато еще более неприятным состоянием, которого боится жена, да и я сам, потому что здоровья переносить их почти не осталось…

Я молчал, бессмысленно глядя в окно, жена вздыхала, собаки не высовывали носа из-под старинного дивана, как говорят пушкинского, единственной ценной вещи в нашем доме.

– Знаешь что, а поезжай-ка ты в» Маяк»! – предложила вдруг жена, потеряв терпение. Она совершенно не любит, просто-таки терпеть не может, когда я куда-то уезжаю, и если сама это предложила, значит действительно мне нужно было уехать.

– В какой «Маяк», зачем? – Я строго-настрого запретил ей говорить о романе, пока сам не заговорю, и сделал вид, что не понимал, о чем она.

Да, у меня появился герой, я был теперь в этом убежден, я чувствовал его, но – не знал, и значит, не понимал. А чтобы понять, нужно пообщаться, поговорить на разные темы, может даже поспорить, и тут уже не грех выпить, потому что за пузырем собеседник делается более выпуклым и прозрачным. Вместе с тем это было опасно – проверка жизнью, так называемая проверка жизнью, – в своей серой повседневности жизнь делает все плоским и одномерным, и нет более банальных сюжетов, чем так называемые жизненные… Как говаривал с горечью и страстью мой любимый литературный герой, с которым меня не раз жена сравнивала: «Реализм действительной жизни». Реализм действительной жизни, да. Я боялся его, боялся и боюсь, но… Я видел своего героя в церкви, видел за столом, но не видел в его доме, в семье. Какая у него жена? Жена – понятие разоблачительное. Нынче у нас считается, что о человеке говорит его машина… Да ни черта! Машина не говорит даже о материальном положении хозяина: богатый человек может ездить на той же «Ниве» (я читал, у единственного финского миллиардера – наша «Нива»), а нищеброд будет пускать пыль в глаза на «Лексусе». Знаем мы… Нет, я должен, должен был увидеть жену Золоторотова!

Вот только ехать туда в июне с собаками нельзя. Груша побежит сразу в поле, где птицы недавно вывели птенцов, а те не встали еще на крыло, а Лушка полезет в нору, где маленькие лисята… А главное, в это время свирепствует клещ, а дратхарица уже два раза болела пироплазмозом, и фоксиха один раз.

Так что ехать было нельзя, а не ехать невозможно.

И все-таки Грушу я взял с собой – не смог выдержать ее взгляда, плюнул, перекрестился и взял, а Лушку оставил с женой, отводя при прощании глаза. Жена тоже на меня не смотрела.

Ни при каких обстоятельствах я не собирался говорить Золоторотову, что он – герой моего романа, потому что он нормальный человек, а какой нормальный человек согласится стать героем романа, который к тому же пишет никому неизвестный не писатель даже, а просто пишущий роман человек, и неизвестно, что из этого получится? А если бы и настоящий писатель, известный, великий даже? Помню, читал, соседи Гоголя, когда он был уже велик и знаменит, избегали общения с ним и даже боялись попадаться на глаза: боялись, что опишет. Я был уверен, что Золоторотов не пожелает быть мною описанным, и, чтобы на этот счет никаких подозрений не возникало, решил не говорить с ним не только о своем романе, но и о литературе, о русской литературе вообще… Как там ненастоящий Веничка Малофеев в своей приснопамятной статье писал: «Когда умрет литература, в России, наконец, начнется достойная жизнь».

Телефонной связи с «Маяком» не обнаружилось, об электронной почте и речи не шло, поэтому я решил ехать без предупреждения, нагрянув в середине июня как снег на голову. Бестактно, конечно, и где-то даже жестоко, но в такой неподготовленной ситуации человек быстрей раскрывается и его легче понять. И письмо писать не стал, да и оставленный Золоторотовым адрес не позволял этого сделать: там были только область, район и» поселок «Маяк» – ни улицы, ни дома не написал, наверно, впопыхах.

Жена надавала с собой подарков для жены Золоторотова и их детей – какой-то бабьей чепухи, сам же я купил своему герою в подарок великолепный термос со стальной колбой в футляре из настоящей телячьей кожи. Я сам о таком мечтал, но финансы не позволяли – в утешение купил себе стальную кружечку с оптимистичной цифрой 555 на боку.

Выехали мы с Грушей на рассвете, рассчитывая к обеду быть на месте, но на месте оказались только вечером, на позднем июньском закате.

Этот «Маяк» оказался бог знает где! (Чуть не сказал «чёрт»…) Но, в самом деле, словно черти ставили мне палки в колеса, точней палки с гвоздями под колеса «Василька» подкладывали. Два прокола на четыреста километров пути – не многовато ли? А к ним два больших гаишных штрафа, куда это годится? (О том, что я ничего не нарушал, говорить, думаю, будет лишним.) Но если бы только это… В Городище, который оказался ужасной дырой, убогим захолустьем, если не сказать хуже, узнав, что я еду в» Маяк», на меня смотрели как на экстремала-путешественника, отправляющегося в ад. Чувство превосходства сквозило во взгляде и в голосах городищенских обывателей, когда они говорили о «Маяке», и, глядя на меня с сомнением, презрительно махали рукой в сторону, где тот находился. Предпоследние презирают последних больше даже, чем первые… Многие считали, что там давно никто не живет… А какой-то забулдыга выразился в духе русских народных сказок, в которых герой оказывается на перепутье и читает на камне ничего хорошего не обещающую надпись:

– Ты там или с ума сойдешь, или повесишься, или еще хуже.

«Маяк» скрывался за широкой и полноводной даже летом Рекой, в далекой дали синих пойменных лугов, густо-зеленых перелесков и черных лесов.

На другую сторону широкой раздольной воды ходил паром, но в тот день было уже поздно. Не хотелось ждать и еще больше не хотелось в окаянном Городище ночевать, и, купив в ночном магазинчике пару бутылок водки, я подъехал к дому паромщика, стоящему на высоком берегу с окнами на реку и паром.

Паромщик смотрел по телевизору программу «Время». Был он трезв, опрятно одет, белобрыс, белоглаз и вообще походил на немца, какими мы, русские, их представляем. На водку посмотрел с недоумением.

– Может, деньги? – спросил я не очень уверенно, потому что гаишники общипали меня почти до полной финансовой несостоятельности. Он это, несомненно, почувствовал и сказал, поднимаясь из кресла, тщательно и правильно выговаривая слова, как будто русский был его второй язык:

– У вас нет и никогда не будет таких денег.

Я возмутился и хотел сказать, чего никогда у него нет и не будет, но не придумав чего, промолчал и правильно сделал – паром этого русского немца был единственной материальной нитью, связывающей меня с героем моего романа. Да и нельзя (немалый жизненный опыт подсказывал мне это), нельзя ссориться с кем-либо там, где все друг друга знают, а ты не знаешь никого.

Гостиницей в Городище была одна большая комната, в которой стояло десять железных коек, девять из которых занимали торговцы-азербайджанцы. Они пили чай, играли в нарды и посматривали на меня с приветливым интересом. Я поздоровался и даже выпил маленький грушевидный стаканчик чая, думая об оставленной в машине Груше. Глянув на большое измученное жизнью лицо дежурной, которая и дежурная, и уборщица, и все, я даже не попытался попросить ее о Груше, да думаю, и гости с Кавказа вряд ли были бы рады собачьему соседству, поэтому ушел по-английски, не прощаясь.

Груша была счастлива.

На высоком и крутом берегу я развел маленький костерчик, насадив на палку, поджарил на огне кусок краковской колбасы, заедая ее булкой и запивая купленным в гастрономе на сдачу от водки сладким липким пойлом с возвращающим в детство названием «Ситро», смотрел неотрывно на противоположный низкий берег, где луга, леса, озера и небо слились в густых сумерках в одну живую таинственную и манящую субстанцию.

Груша так от всего этого возбудилась, что даже не клянчила колбасу. Она носилась вдоль берега лая, и останавливаясь вдруг, замирала, застыв до стальной крепости мышц – смотрела туда, куда смотрел я.

Я подозвал ее и потрогал нос. Он был горячий. Такое случалось только в ночь перед открытием охоты, когда я тоже не могу заснуть.

– Хабаха не хухается? – раздался вдруг за спиной чужой непонятный голос.

Груша запоздало зарычала и дернулась, но я успел ухватить ее за ошейник. Сзади за спиной стояли в общей нерешительной позе трое.

Трое парней, трое мужчин, хотя данные определения не являются в данном случае определяющими. Они были, как бы тут поточней выразиться, не ненормальные, нет, это определение слишком общее и имеет обвинительный оттенок. Некого там обвинять и не в чем… Тут другое слово подходит – дефективные. Термин этот нынче почти не употребляется, он не современен и, наверное, не политкорректен, но тем не менее – точен. Все они были с дефектами: речи, внешности, походки. И одеты странно и нелепо: в несовременных расклешенных брюках и цветастых с большими длинными воротниками, завязанных на пупках рубахах – этакий заблудившийся во времени и пространстве ансамбль «Самоцветы». Готовясь переночевать на улице в границах незнакомого городка (Городище, кстати, не городком оказался, а непонятным лично для меня городским поселением, в самом деле, что это значит: городские становятся в нем сельскими или селяне собираются стать горожанами?), исходя из своего жизненного опыта я был готов к приходу незваных гостей – влюбленных, выпивох или бомжей, но не таких, не этих…

– Не кусается! – крикнул я, с трудом удерживая защищающую меня Грушу, и они направились к нам гуськом настороженной походкой.

Ребята были совершенно не опасны, раз боялись даже легавой собаки.

– Вы что, артисты? – спросил я приветливо и шутливо.

Они засмеялись неумело, толкая друг дружку и смущенно переглядываясь. Им было лет по двадцать, здоровые лбы, но вели себя, как десятилетние пацаны.

– Не, мы из Иванкина, из индома, – ответил наконец один, и я впервые услышал это название и не сразу понял, что такое индом.

Косясь на рычащую Грушу, которая тем больше рвалась меня защищать, чем крепче я ее держал, стоящий впереди, не самый большой, но самый смелый, спросил, улыбаясь и открывая рот с вбитыми в десны как попало большими редкими зубами:

– У хебя хыпить хесть?

Таким пить нельзя – дети пьяного зачатия, в состоянии алкогольного опьянения они непредсказуемы и опасны, потому первой же мыслью было сказать строгое «нет», но… Что-то в них было жалкое, очень жалкое, настолько жалкое, что я не смог их не пожалеть. Я поднялся, держа Грушу за ошейник, посадил ее в машину и вернулся с бутылкой. Стаканчик был один на всех с цифрой 555 на боку, и, наливая в него водку, я подумал с усмешкой: «Хорошо, что не 666». Мы выпили бутылку, закусывая остатками хлеба, колбасы и принесенными незваными гостями зелеными, размером с орех, кислющими яблоками. Очень хорошо, что я не прогнал их сразу, потому что узнал много неожиданной информации об Иванкине и Городище. Хотя рассказчики они были неважные – то и дело начинали между собой спорить и почти задираться, – я слушал не просто с интересом: волосы поднимались у меня на руках, как бывает, когда слышу такую вот немыслимую правду. Я хотел даже пойти за второй и выпустить уже измаявшуюся в заточении Грушу, но они вдруг стали рассказывать мне и друг другу, как сколько-то лет назад у них в Иванкине «хорох херовек харуху хором харили».

Опять же не сразу я понял, что это значит, но когда они стали между собой выяснять, кто конкретно «харил», затосковал знакомой мне тоской, когда не реагировать нельзя, а реагировать невозможно.

Для непонятливых растолкую…

Якобы в начале девяностых в Городище приехала пожилая женщина, красивая и нарядная, богатая, и всем, кто просил, давала деньги. А в деньгах тогда многие нуждались, работы не было, денег не было, были голод и вши. («Вхы», – втолковывали они мне горячо. – Не знаех, хто такие вхы? Ну ты даех!»)

«Хорок херовек харуху хором харили» означало, что там у них в Иванкине пациенты, постояльцы, пожизненные жильцы, не знаю, как их еще назвать, изнасиловали пожилую женщину, старуху приехавшую в Городище бескорыстно помогать всем нуждающимся.

Слушая сбивчивый возбужденный рассказ, мне хотелось скатить пинками дефективных с крутого бережка, сунуть их в речную водичку и держать так до тех пор, пока не забудут всю ту чушь, которую несли, но что с них взять, с недотыкомок несчастных?

Я уже не слушал, все больше и больше погружаясь в свою тоску.

– Ладно, ребята, идите, а то нам с Грушей надо спать, – оборвал я их становящийся совсем уж безобразным рассказ.

– Болхэ хыпить нет? – спросили они с надеждой.

– Нет, – твердо ответил я и решительно поднялся.

Они пожали мне руку и пошли гуськом, покачиваясь – пьяные дети, и чувство жалости пересилило чувство брезгливости.

Первый паром уходил в шесть, и нужно было не проспать. Я и не проспал, не сомкнув глаз, думая об изнасилованной старухе, о тех, кто ее насиловал, о стране, в которой родился, живу и умру, о народе, принадлежностью к которому горжусь, но в последнее время больше стыжусь.

Не проспал, но на паром попал не на утренний, первый, а на вечерний, последний, так как утром «Василек» не захотел заводиться – карбюратор забарахлил. Автосервиса в Городище не было, пока нашел работавшего на дому механика, пока приехал к нему на тросе, пока провозились с карбюратором, прошел день. (Водку механик брать у меня не стал, но забрал все оставшиеся деньги.)

Я въехал на паром лихо и остановился у самого края, но паромщик все равно смотрел насмешливо и презрительно, как будто знал о поломке и ремонте – в Городище все плохое друг о друге знают.

На том берегу, на выезде, несмотря на лето, стояла непролазная грязь, и я вспомнил о золоторотовских сапогах. К счастью не забуксовав, я выскочил из-под пологого берега наверх и оказался на поросшей травой, с песчаной колеей дороге. Широкая и прямая, километров через пятнадцать, прямо по Лермонтову, у сосны она превращалась в три узкие и кривые дорожки. Вместо камня с надписью, ничего хорошего путнику не сулящей, там лежала ржавая цистерна, на которой была начертана масляной краской дурацкая аббревиатура, что-то вроде «ПУ. ГРЖ. 88 ГЗ».

Я остановился и закурил, внутренне усмехаясь и переделывая старую сказку на новый лад:»Пойдешь налево – машину потеряешь, пойдешь прямо – собаку потеряешь, пойдешь направо – голову потеряешь», и, не раздумывая, двинул направо.

Ни людей, ни строений, даже заброшенных, вокруг не было. Узкая ухабистая дорога шла то полем, то лесом, словно нарочно выбирая для проезда самые неудобные места, виляя, извиваясь и даже делая петли, словно сама точно не зная, куда направляется, а может, и не желая этого знать.

В одном месте прямо на дороге сидел глухарь, здоровенный петух, великолепный экземпляр, сто лет таких не видел. Когда он тяжело и неохотно взлетел, Груша безутешно зарыдала и попыталась положить «нивку» на бок.

Я не позволял усталости подпортить радость своего торжественного въезда в «Маяк», который представлялся почему-то по-детски сказочным и таинственным, но, въехав в него, остановившись и выйдя из машины, почувствовал страшную усталость.

Это был типичный советский поселок, построенный где-то в семидесятых не для того, чтобы люди в нем жили, но – проживали, безрадостно проматывая отпущенный природой и без того короткий жизненный срок, – водкой, тяжелым бессмысленным трудом и общей безнадегой до последнего предела его сокращая. Эти серые, приземистые, похожие на бараки дома строили, чтобы освоить выделенные в плановом порядке средства, испохабить землю, испоганить природу, угробить технику, униженностью положения споить до чертей мужиков, беспросветностью быта измордовать баб и всем этим так напугать детей, что при первой возможности те покинули свою «малую родину», чтобы навсегда о ней забыть.

Дома стояли широко и бесцельно в два ровных казарменных ряда. Садов за ними не было, и ни огородов, ни июньских цветов в палисаднике. На обочине заросшей лопухами дороги валялось гигантское колесо от «Кировца» и ржавая кабина «Беларуси». Чуть дальше стояли кирпичные приземистые строения с выломанными дверями и рамами окон – в прошлом склад ГСМ, вокруг которого в радиусе сотни метров не росло не то что ни кустика, но и ни травинки – земля была выжжена, убита на несколько метров вглубь, на много десятилетий вперед соляркой и прочими горюче-смазочными материалами, которые горе-работнички выливали на землю, чтобы выполнить план по выработке дизтоплива.

В моей оглоушенной увиденным башке повторялись два живущих рядом слова: «Мерзость запустения, мерзость запустения, мерзость запустения»…

Груша безумствовала в закрытой машине, но я не мог ее выпустить, потому что в траве наверняка валяются брошенные плуги и перевернутые зубьями вверх бороны, о которые она может распороть себе брюхо. Присев на лежащее тракторное колесо, я вытащил из кармана сигареты и в недоуменном раздражении закурил.

«А он и впрямь герой – герой моего ненаписанного романа, если по своей воле живет в таком месте. Или дурак. Боюсь, скорей второе».

Несмотря на вечер, было душно.

Стояла тишина, я бы даже сказал – мертвая тишина.

«А может это не “Маяк”?» – подумал я с надеждой, но тут же надежда исчезла: на стоящей в отдалении брошенной водопроводной башне был нарисован масляной краской огненный глаз маяка.

Густо-оранжевый шар солнца, безразличного к тому, что происходит с миром, с моей страной, с моим народом, мной – раздуваясь от собственного величия, медленно и плавно опускался за далекую лесную гряду.

«Какого чёрта ты здесь делаешь? – мстительно и злобно спрашивал я себя. – Здесь живет твой герой? Какой может быть герой в этом могильнике русской жизни, здесь нет жизни, понимаешь, нет!»

И вот, честное слово, клянусь, последней рюмкой и последней сигаретой клянусь, как только я это подумал, как только прокричал внутри себя эти, полные возмущенного негодования и горячей несправедливости слова, как услышал вдруг песню, которую не слышал уже тыщу лет и не думал, что когда-нибудь услышу, – в забавном и одновременно трогательном исполнении двух голосов, мужского и детского:

Я люблю тебя, жизнь, Я люблю тебя снова и снова!

Я резко повернул голову. По тропке, ведущей от леса к дороге, шли двое, точней – шел один, второй сидел у него на плечах. Недостаток слуха они компенсировали громкостью и старательностью исполнения, в этом дуэте не было первого номера, они оба друг другу подпевали:

Вот уж окна зажглись. Я шагаю с работы устало. Я люблю, тебя жизнь, И хочу, чтобы лучше ты стала!

Закатное солнце мешало разглядеть их лица, а мне было очень важно их в тот момент разглядеть – лица людей, поющих такую песню в такое время в таком месте, и, чтобы это удалось, я приложил ладонь козырьком ко лбу, ту, в которой была сигарета, и дым от нее попал вдруг в глаза. Всякий курильщик знает, что это может быть самое неприятное в нашем любимом, нередко спасительном занятии. Я стал тереть глаза и закашлялся, а когда наконец кашель прошел и зрение вернулось, увидел их перед собой.

Герой моего ненаписанного романа смотрел на меня приветливо и терпеливо, рядом стоял его немного напряженный, настороженный сын.

5

Пацан лет пяти смотрел на меня пристально и выжидающе: каким будет мое первое слово и как его произнесу. Я напряг память: «Сашка или Пашка?», но так и не вспомнил:

– Ты Сашка?

– Я Пашка.

Помешавший допеть песню, я не понравился ему сразу, а после такого непопадания у меня не оставалось шансов на дружбу. Сашке было пять, Пашке четыре. В тот момент он даже на Грушу не обращал внимания, которая беспрерывно и громогласно лаяла в машине.

– Па, пойдем? – предложил сын, переведя вопросительный взгляд на отца. У Пашки был один друг, один главный на свете человек, один земной бог – его отец, ни в ком другом он не нуждался.

Это было так понятно, так очевидно, что мы с Евгением Алексеевичем переглянулись и понимающе улыбнулись.

Жена Золоторотова (ее звали Галина Глебовна) оказалась женщиной лет сорока, ширококостной, угловатой, с крупноватыми чертами лица. Она была со мной приветлива, но не сказать, что радушна. В общении с незнакомым мужчиной ею руководило то же чувство, что испытывал, глядя на меня, Пашка: рядом с главным и единственным мужчиной ее жизни никто не должен был находиться, посторонний человек мешал ее великой и застенчивой любви, скрытое его обожание делая еще более скрытым. Я мешал, отнимая у нее бесценные мгновения общения с любимым человеком.

– Мы сами алкоголь не употребляем и дома не держим, чтобы никого не искушать, – проговорила она, когда мы садились за стол, и я грешным делом подумал, что это камушек в мой огород, что Золоторотов рассказал ей обо мне что-то не то. Однако буквально спустя пару минут неприятная эта загадка нашла устраивающую меня разгадку. Точней, разгадка пришла сама – на толстых крепких ногах – в виде женщины, я бы сказал бабы – шумной, самоуверенной, беспардонной. Я знаю подобный тип женщин вследствие его довольно большой распространенности, – каждым своим словом, жестом, поступком они как бы объявляют: «Да, я такая! И что хотите со мной, то и делайте, но я все равно буду такая!»

Она была в матерчатых тапках, синих рейтузах и не очень чистом байковом халате, вся какая-то неряшливая, нечесаная, с лицом, опухшим, как после перепоя.

– О, приехал! Явился – не запылился… Я знала, что приедешь, мне сон сегодня приснился, – буднично и с превосходством в голосе приветствовала она меня, получая удовольствие от моей растерянности и от этого еще больше надо мной возвышаясь.

Галина Глебовна бросила на меня смущенный взгляд и сама себе улыбнулась.

Плюхнувшись на табурет, широко расставив ноги, баба вновь обратилась ко мне:

– Чё, не наливают? И не нальют. Они такие…

«А ведь я хотел взять в машине бутылку и поставить ее на стол», – подумал я, испытывая к самому себе благодарность.

– Они такие, да, Пашк? – Баба потрепала ребенка по волосам, одного, потом другого. – Да, Сашк? – Говоря, она посмеивалась, покряхтывая, надо мной, Золоторотовыми, надо всеми, кроме себя.

Звали ее Кира Константиновна и она работала у Золоторотовых нянькой. Когда я узнал, что лет ей меньше, чем мне, – ужаснулся, не о ней, о себе…

Стол оказался скромным, и уже не помню, что на нем находилось. Говорили о чем-то, спрашивали, отвечали, но все равно ощущалось напряжение, которого добавляла горластая, болтливая, ни в малейшей степени не деликатная Кира. Хотя понятно и объяснимо: с Золоторотовым я был едва знаком, с остальными виделся впервые, и вообще очень непросто с людьми схожусь.

При первой же возможности я вышел на крыльцо покурить.

Солнце село. Далеко впереди замерла гигантская, как Млечный путь в самом центре ночного свода неба, ветла.

Дерево – планета, дерево – Вселенная.

Когда смотрел на нее – тогда и потом, в следующие свои визиты в «Маяк», я думал о вечности, точно зная, что дерево это недолговечно и древесина его ни на что не годна, даже в печке от ветлы нет проку.

Еще дальше выстроились ровным рядком молоденькие и стройные сосенки, а за ними начиналась бесконечность природного пространства…

Комары зверствовали. Только из-за них Кира не увязалась за мной покурить, и в благодарность за это я терпеливо поил их своей, думаю, не очень полезной кровью, мстительно к ним обращаясь: «Пейте, да смотрите не перепейте».

Где-то недалеко водил рашпилем по ржавой железной заготовке коростель. Не очень благозвучно для постороннего уха, согласен, но сердце охотника этот звук наполняет особым сладостным чувством присутствия дичи. Что же говорить о сердце охотничьей собаки? Моя Груня ловит этих тихоходов на лету, ловит и приносит, почти не помяв. Слыша эту серенаду дергачевой любви, Груша нервно крутилась вокруг меня, то и дело задевая и толкая. «Ну когда же, когда мы пойдем на охоту?» – укоряюще спрашивали ее прозрачные темно-янтарные глаза.

«Веди себя прилично, бери пример с Милки», – взглядом ответил я ей и указал на большую собачью будку, в которой, высунувшись до половины, лежала на боку псина, изо всех сил делая вид, что ее совершенно не интересует эта незваная гостья с недостойным серьезной собаки фруктовым именем. Это была прихотливая в своей нелепости помесь дворняги, гончака и как будто даже русской борзой. (Ну гончак – понятно, но откуда в этой глуши борзая?) При первом знакомстве своем девочки напряженно обнюхались, заключив пакт о ненападении, но не договор о дружбе. Время от времени Милка открывала полуприкрытый глаз и вежливо интересовалась: «А вы когда назад?»

Испытывая подступающее раздражение, я не понимал – зачем здесь оказался.

Какой автор, такой и герой, какой герой – такой роман…

Скоро выяснится, что никакой он не герой, а мелкий неудачник, забравшийся в эту дыру от страха перед современной жизнью, оправдывая собственную трусость здоровьем детей и виной перед женой, которая поздно стала матерью.

Что касается его жены, то она сразу меня разочаровала. Не как человек – как человека я ее еще не знал, а именно как женщина – женщину видно сразу. Боится потерять свое сомнительное сокровище, вот и уволокла его в этот медвежий угол, где нет никакой конкуренции. Эта баба, этот кошмар в байковом халате, эта Кирка – конечно же не конкуренция, на ее фоне любая самая некрасивая будет, как Софи Лорен… Или Клавдия Кардинале… Или, как ее, Линда Евангелиста… Впрочем, о ком я как об идеале красоты говорю, те женщины моей мечты уже старухи…

На ночлег меня определили в соседней пустующей половине дома в комнате с рваными обоями, половину которой занимал непонятно как здесь оказавшийся большой бильярдный стол с ободранным сукном, но с уцелевшей сеткой луз. Ни шаров, ни кия не было, а то бы, наверное, погонял, чтобы отвлечься от невеселых мыслей.

Я разложил на нем свой новый шведский спальник, подарок друзей-охотников на сороковник, но перед тем, как на него лечь, выпил без закуски под сигаретку пару кружечек 555 не доставшейся моим дефективным друзьям водки.

Но не для того, чтобы стало лучше, а для того, чтобы стало хуже – за мои нечестивые мысли и чувства.

Непросто это объяснить, однако попробую…

Герой моего ненаписанного романа не только впустил меня в свой дом, в свою семью, он впустил меня в свое счастье.

Нет, я не считал и не считаю себя несчастливым, – любил и люблю свою жену, но, может, потому, что у нас нет детей, а еще больше потому, что я всегда мечтал жить вот так, вдали от всех, лицом к лицу с природой – жить и быть одновременно, что невозможно в Москве, я не то чтобы позавидовал, нет, это немужское чувство практически мне незнакомо, – я не выдержал полноты и насыщенности чужого настоящего всамделишного счастья и от этого стал выискивать в нем изъяны и недостатки. Все это я только сейчас, вспоминая, сформулировал, но чувствовал тогда именно это, и хорошо помню, как сильна была в ту ночь моя тоска по счастью, которая не только любовь, не только смысл, не только покой и воля, но все вместе и что-то неназываемое еще – и всем этим, как показалось, обладал герой моего ненаписанного романа.

А я – нет…

На следующий день мы с Золоторотовым поссорились, и, забегая вперед, скажу, ссорились мы каждый мой приезд, и все сильней и сильней, и вообще в романе с ним легче, чем в жизни, в жизни он хуже, чем в романе, точней не хуже, а не такой, не совсем такой – такой, какого мне уже не описать…

После завтрака мы: я, он и Груша поехали смотреть окрестные заброшенные поля, о которых Золоторотов рассказывал в памятную пасхальную ночь. Я давно заметил – туземные рассказы об изобилии дичи в местных охотничьих угодьях, рыбы в водоемах, ягод и грибов в окрестных полях и лесах редко соответствуют действительности. Короче – привирают мужички, а то и просто брешут. Здесь же действительность превзошла наши с Грушей ожидания.

Евгений Алексеевич попросил остановить машину рядом с розово-красным полем, на котором буйствовало разнотравье, но властвовала дикая гвоздика – в детстве мы называли ее часиками.

Даже не знаю, почему такие поля любят перепела, если не считать обилие корма: из соображений эстетических, а может, потому, что за лето им надо произвести и поставить на крыло несколько выводков и потому надо следить за временем? Не знаю также, почему народ, за ним охотники, а за охотниками писатели передают перепелиное пение как «спать пора» или «пить пора» – кому как нравится, лично мне не нравится ни первое, ни второе, все это досужие выдумки. На самом деле, перепела, как и соловьи во время своего пения, образно говоря, льют пули, только более мелкого калибра. Так вот на том поле был расположен секретный малокалиберный пулелитейный завод!

В квадратном розово-красном море июньского медового разнотравья их, перепелов, было море… Поняв это, Груша горестно взревела и начала раскачивать нашу машину, как волна от пролетевшей моторки раскачивает у берега жалкую лодчонку. Я не останавливал ее, я был с ней заодно, и если бы не сидящий рядом герой моего ненаписанного романа, небось вместе с ней стал бы раскачивать «Василька», чтобы он распахнул свои двери и выпустил нас на волю.

– Вот здесь мы в августе и поохотимся, – сглатывая слюну, вожделенно проговорил я.

– Неужели вы будете их убивать? – спросил Золоторотов непонятно зачем, ведь в голосе его не было ни малейшей надежды услышать отрицательный ответ. Я не обманул ожиданий.

– Обязательно буду! – победно и горделиво возгласил я.

И тут он пробормотал нечто банальное и невразумительное, чего я никак не ожидал услышать.

– Вам не жалко убивать живое?

– Послушайте, Евгений Алексеевич, – не выдержал я, решив сразу выдать по полной, чтобы раз и навсегда пресечь подобные дискуссии. – Послушайте, Евгений Алексеевич, а вам не жалко срезать ножом грибы? Они ведь тоже живые, причем принадлежат скорей к животному, чем к растительному миру, это уже доказано. Вам их не жалко? Не жалко насаживать на вилку и отправлять в рот только потому, что у них нет глазок и они не пищат: «Не ешь меня!» Не надо выдавать за жалость свою испорченную нервную систему! – Этой последней фразой я не раз срезал всякого, кто посягал на мою охотничью страсть, и она давалась мне всегда легко, произносилась играючи, но здесь вспомнил, что должен попросить у Золоторотова денег на бензин, чтобы вернуться в Москву, чертыхнулся в сердцах и вышел из машины.

И – о ужас, на мгновение забыл о Груше, – перемахнув через Золоторотова и чуть не сбив меня с ног, она вырвалась на волю и понеслась вперед стремительным галопом. Кричать было бесполезно, да я и не собирался кричать.

Я любовался своей собакой.

Она была счастлива и не знала этого, а я был счастлив и это знал. Всего лишь через несколько мгновений она оказалась на том розово-красном поле, устроив на секретном пулеметном заводе незабываемый шухер. Но первым делом Груша сделала стойку, замерла, косясь на меня и даже осторожно оглядываясь, ожидая команды и выстрела. Я молчал, демонстративно наказывая ее за непослушание, но про себя наслаждаясь ее статуарной красотой. Если бы я был сейчас рядом, я бы не удержался и потрогал ее шею, спину, круп. Сталь!

– Пиль! – громко крикнул я, не выдержав.

Груша сделала высокий и длинный прыжок, и из розовых часиков вылетели, разлетаясь веером, несколько серых птах – целый перепелиный выводок. Поняв, что выстрела не будет, что это не охота, а игра, Груша включилась в нее, уже не ожидая моей команды, а носилась по полю, словно венчиком взбивая цветочную пыльцу, поднимая в воздух одно за другим многочисленные перепелиные семейства.

– А она птенцов не подавит? – осторожно спросил из-за спины Золоторотов.

– Да никого она не подавит, – не поворачиваясь, бросил я, предвкушая нашу с Грушей осеннюю охоту.

6

Но плакала наша осенняя охота…

А как плакал я…

Не плакал – ревел, как пацан, когда закопал мою Грушеньку на пустыре у кольцевой дороги рядом со словно ожидавшей ее росшей там дикой грушей.

Проклятый клещ, проклятый клещ – он ждал Груню на том розово-кровавом поле, ждал специально, чтобы выпустить в нее смертоносный яд. И его не остановил специальный немецкий ошейник «Kiltix», ни отличное французское средство «Frontline», ни мои молитвы и заклинания.

Она умерла у нас в квартире у меня на руках спустя две недели после возвращения из «Маяка».

Три дня и три ночи, три дня и три ночи мы с женой и врачом боролись за ее жизнь, делали уколы и меняли капельницы, и, уходя, врач уверенно сказал: «Будет жить».

Будет жить…

Жена убежала на работу, а я сидел на полу, привалившись спиной к стене. Груша спала у меня на руках.

Я был измучен и счастлив, как никогда, счастлив, я знаю, что говорю, потому что счастье особо ощутимо на фоне несчастья.

А она вздохнула вдруг – глубоко, протяжно, сладко, после чего перестала дышать.

Она не дышала, я видел это и не верил своим глазам…

Прижался ухом к теплой шершавой груди…

Сердце билось ровно, спокойно, но все тише, тише…

А потом перестало…

Но Груша еще была теплая – живая!

И я сидел неподвижно…

Живая, теплая, она долго оставалась теплой…

Я не верил в ее смерть, пока жена не вернулась с работы…

Хотя и тогда не поверил…

Да и сейчас, если честно, не верю…

В каких-то вещах женщины сильней нас, мужиков, да, пожалуй, во всех, кроме поднятия тяжестей.

Увидев нас, жена заплакала, но тут же взяла себя в руки. Впрочем, она никогда себя из них не выпускала, а вот я выпустил, еще как выпустил…

Я пил и думал чёрт знает о чем, вот именно, чёрт знает о чем! Смерть любимой собаки я связывал напрямую с «Маяком», «Маяк» с Золоторотовым, Золоторотова со своим романом… Не было бы его, нескладного, самодельного, с сомнительной, никому, никому не нужной идеей и с опасными для автора выводами, – не появился бы в моей жизни этот странный человек, не поехали бы мы к нему в тьмутаракань, в окаянное Городище, в дурацкий «Маяк» и – моя Грушенька была бы жива!

Выкованные в гудящей адовым пламенем кузне воспаленного мозга ложные логические цепи понуждали меня делать губительные выводы. О каком романе может идти речь, если умерла Груша, моя любимая Груша?

Противно вспоминать, стыдно признаваться, но на пике своего горя я хотел сжечь всю толстую пачку переписанной много раз рукописи. Меня даже не остановила несомненная пошлость момента – тоже мне Гоголь, гоголь-моголь несчастный, и не тот известный всем гоголь-моголь, в котором взбитые в миксере яйцо, сахар и ваниль, но сварганенный из ингредиентов моей непотребной сущности: перегарного алкоголя, давленых сигаретных бычков и бессонных ночей, взбитых в одну адскую смесь писательской вертячкой.

Впрочем, я не сжечь хотел, а просто выбросить в помойку, но, видимо почувствовав это, жена вынула его из всех четырех ящичков моего рабочего стола и куда-то спрятала.

Глупо, очень глупо я тогда себя вел, но, скажу как на духу, скажу – и сейчас, когда роман практически написан: я готов поменять годы, потраченные на него, на годы жизни воскрешенной Грушеньки, но только чтобы год за год шел, чтобы их так же было больше, чем пальцев на руках, и что хотите про меня, то и думайте!

И это сейчас, а тогда…

«Никакого романа, никакого больше романа, – думал я, – и, конечно, никакой охоты – никогда и нигде».

В конце августа, в самый разгар охотничьего сезона, когда дичь еще не пуганная и прет валом, я лежал пузом вниз на пушкинском диване, уткнувшись мордой в пламя красного дерева, ни о чем не думая и ничего не желая, жена подошла беззвучно сзади и подложила под ухо телефонную трубку.

Я услышал голос Золоторотова. Голос был далекий, глухой, фонящий – казалось, он говорит из телефонной будочки на какой-нибудь маленькой почте, где пахнет сургучом, фанерой посылок и подгнившими в них яблоками.

Золоторотов говорил торопливо, волнуясь и удивляясь, почему я не еду на охоту. Вопрос звучал, как издевательство, но у меня хватило сил сдержаться, чтобы не ответить грубо. Жена возвышалась надо мной, как бронзовый пограничник со станции метро «Площадь революции», и смотрела предупреждающе строго.

Золоторотов что-то еще говорил, но я оборвал его, сказав:

– Груша умерла.

Он мгновенно замолчал, и молчание длилось долго.

Я тоже молчал.

Незримое огромное пространство между мною и героем моего ненаписанного романа гудело, фонило и, теряя нас, волновалось.

По правде сказать, я был благодарен Золоторотову за то молчание, в какой-то момент мне даже стало его жалко.

Жена вздохнула и отошла к окну.

– А что… что случилось? – спросил он севшим до неузнаваемости голосом.

– Клещ.

– Пироплазмоз?

– Да.

Он не спросил, где, когда и как это случилось, я думаю – понял, потому что вновь надолго замолчал.

Я перевернулся на спину и, держа трубку у уха, бесцельно смотрел в потолок.

Золоторотов вновь заговорил – взволнованно и деловито. Назвав меня по имени-отчеству, он извинился, что не может сейчас приехать в Москву, как будто я жду его тут не дождусь, но дальше он сказал следующее:

– Находясь однажды, как и вы, в бедственном положении, конечно, я не сравниваю, но мне тоже было очень плохо, я стал писать… – Тут он замолчал.

– Роман? – вырвалось у меня, и жена глянула из-за плеча удивленно.

Золоторотов смущенно засмеялся:

– Ну что вы, какой роман! Чукча не писатель… Совсем небольшая вещичка, что-то вроде эссе… А если совсем точно: ненаучно-теоретический труд под названием «Собаки и кошки как фактор любви». Алло, вы слышите меня?

– Слышу, – ответил я, пребывая в ступоре.

Настоящие серьезные мысли до меня довольно долго доходят, и чем серьезнее они, тем больше мне требуется времени.

– А кошки тут при чем? – спросил я, не до конца поняв, но, видимо, что-то такое почувствовав.

Золоторотов засмеялся.

– Я тоже не очень люблю кошек, но… Я тут недавно прочитал, Николай Бердяев, философ, писал: «Я не принимаю посмертного бытия, если в нем нет моего кота Мурри…» Понимаете? Вы меня понимаете? Не только кошки, но и хомячки, всякая мелочь вроде волнистых попугайчиков, одним своим существованием где-нибудь в клетке или коробке, щебетом или шебуршанием вызывают в человеке любовь, а любовь делает свое дело! Понимаете?

Мне никогда не приходили в голову подобные мысли, но я понимал. Я вспомнил вдруг Грушу, как она подходила ко мне, когда я вот так же лежал на диване, потому что с романом ничего не получалось, тыкалась большим холодным коричневым носом в лицо, смотрела в глаза своими глазами цвета хорошего, заваренного в ключевой воде чая и спрашивала: «Ну ты что? Как ты можешь в чем-то сомневаться. Ведь у тебя есть я».

Я прочитал однажды у одного восточного мудреца фразу, которую не понял – не знавший своей матери не может ее понять и тем более почувствовать, но она почему-то запомнилась: «Рай находится под ногами ваших матерей».

Так вот – мой рай находился на том розово-красном поле, навсегда потерянный рай…

Я почувствовал, что сейчас зареву, и посмотрел на зажатую в руке трубку, в которой бессмысленно звучал взволнованный золоторотовский голос. Он больше был мне не нужен, я протянул трубку жене, и она посмотрела на меня точно таким же взглядом, как в девяносто третьем, когда Гайдар призвал всех прийти к Моссовету с оружием в руках защищать демократию, и я надел под куртку патронташ с патронами, заряженными картечью, вскинул на плечо расчехленное ружье и, хлопнув дверью, ушел.

– Помните, вы говорили однажды об идее своего романа? На Пасху, помните?

Я неохотно вернул трубку к уху и сказал.

– Нет.

– Ну как же… – растерялся мой бывший герой романа, который уже никогда не будет написан. – …как же: «Однажды один интеллигентный человек пошел защищать демократию и встретил Бога…» Вы говорили мне это, помните?

– Ну? – неохотно согласился я, раздраженно думая, что не было в моей чеканной, отточенной годами размышлений формулировке никакого «однажды», и человек не был «интеллигентным», он был человек, просто человек!

– Так вот, это еще не все, не до конца, там у вас не точка, а многоточие, а это плохой знак препинания, если вы хотите сказать что-то важное, определенное, – частил Золоторотов.

– Вот как? – удивился я. – А у вас, значит, точка? А что же вместо моего многоточия?

Я не скрывал иронии и даже, я бы сказал, сарказма, но он не почувствовал.

– Это не рассказать по телефону. Приезжайте, я вам объясню, и вы поймете, теперь, я уверен, поймете!

Раньше, значит, я бы не понял, извините за многоточие…

– Так вы приедете, скажите, вы приедете? – не просто спрашивал, но настаивал Золоторотов с не свойственной ему настойчивостью.

– Нет, – твердо ответил я и посмотрел на жену, ища поддержки в ее взгляде, а не найдя, самодовольно усмехнулся.

– Это он позвонил, чтобы напомнить о долге. Одолжил мне денег на бензин, когда я от них уезжал. Жаба душит, – объяснил я, отдавая жене трубку.

– Дурак, – сказала она и ушла.

Я не спорил.

Но какое же удовольствие я получил, употребив это самое главное, самое важное, самое значительное на свете слово – нет.

Нет – и всё!

А на нет и суда нет.

Нет!

Не удовольствие даже – наслаждение, стопудовую положительную эмоцию. И какое же это невероятное счастье – накормить от пуза и потрепать по лоснящейся щечке живущего в тебе гада.

Я убил героя своего ненаписанного романа. Это оказалось легко и неподсудно.

Пиф-паф! Ой-ой-ой!

Вот и умер мой герой!

И вместе с героем убил и роман. Ну, убил и убил, кому какое дело…

7

Всю осень и половину зимы я пролежал на диване, время от времени переворачиваясь на спину и вздыхая. Тогда на грудь мне немедленно вспрыгивала Лушка и, высунув розовый и блестящий, как атласный лоскут, язычок, склонив голову набок, внимательно и недоуменно на меня смотрела. В ее маленьком, правильно устроенном мозгу не укладывалось, как может пребывать в депрессии человек, у которого есть фокс?

Она словно не заметила ухода Груши. Я прощал ей ее короткую память и, сгоняя с груди, завидовал.

Делать было нечего. Когда жена уходила на работу (она работала редактором в различных книжных издательствах, она хороший редактор, но из-за своей принципиальности больше года нигде не задерживается), я бродил по квартире в одних трусах, стараясь не смотреть на свой рабочий стол – маленький, о четырех ящичках, с резьбой и зеленым сукном и с неизменным букетиком свежих цветов, которые ставила на него жена, как делала это, когда я работал.

Изнывая от безделья, копаясь в кипе старых газет, скопившихся в прихожей на антресолях, я наткнулся на озадачивший меня заголовок в газете, которую потом, недолго думая, обозвал «Столичным молодежником». Даже на фоне нынешней журналистской разнузданности он выглядел впечатляюще: «Орально, анально и, наконец, вагинально». Я прочитал заметку трижды, вспоминая что-то, что, казалось, забыл навсегда, после чего стал копаться в кипах газет, ища продолжения темы и с азартом охотника его находя. (Уже потом я взял большие редакторские ножницы жены, стал вырезать интересующие меня заметки и наклеивать их на дверь моего кабинета, составляя своеобразный пазл.) Подавляющее присутствие в нем материалов из двух, в основном, газет: «Столичного молодежника» и» Ежедневного бизнесмена» (тоже недолго думал) объясняется тем, что только эти газеты я тогда покупал, возможно потому, что они были самыми, так сказать, демократическими – резали правду-матку по самое не могу.

Когда жена вернулась с работы, ее встретил не тот человек, который валялся трупом на диване, когда она уходила, хотя внешне тот же – в одних трусах, измятый, небритый, нечесаный. Зато с ножницами в руках и с новым очень важным знанием в голове. Жена смотрела настороженно, хотя и с надеждой.

– А ты знаешь, кто твой Золоторотов? – спросил я, делая ударение на «твой» и предвкушая дальнейший разговор.

– Раньше он был твой, – сдержанно напомнила жена.

– Хорошо, мой, – почти охотно согласился я. – Знаешь, кто мой Золоторотов? Маньяк!

Огонек надежды погас в глазах моей любимой, она потянула расширившимися ноздрями воздух и, не обнаружив алкогольного духа, робко улыбнулась.

В волнении чмокнув жену в щеку, я взял ее за руку и, как была, в зимней, источающей снежный холод одежде, подвел к кабинетной двери, сверху донизу заклеенной газетными заметками. И она стала читать, внимательно и долго, так долго, что я стал зябнуть и натянул штаны. Дойдя, наконец, до самого низа, она подняла голову, остановила на мне свой внимательный взгляд и произнесла единственно возможные для себя и для меня слова:

– Не верю.

– Ну что, – сказал я, почесав взлохмаченную репу. – Поеду отдавать долг.

Жена просияла взглядом и произнесла слова, каких не заслуживал и не ожидал уже от нее услышать.

III

1

Морозы стояли под тридцать, но «Василек» завелся сразу, доказывая, что отечественные машины созданы не для того, чтобы красоваться или утверждать значимость их владельцев, а для того, чтобы покорять просторы нашей бескрайней родины вне зависимости от времени года.

Словно истосковавшись по дороге, «Нивка» донесла меня до Городища, как Сивка-бурка Иванушку-дурачка, так легко и беспроблемно, что я не заметил шести проведенных за рулем часов.

Зимний Городище был совсем не похож на себя летом. Он не был неряшлив и грязен, и по его улицам не слонялись туда-сюда пьяные бездельники, не стояли кружком досужие кумушки – от головы до пят укрытый белой сияющей парчой, он был чист и пустынен, как душа только что покаявшегося, еще укрытого епитрахилью грешника.

Издавая оглушительный скрип и хруст, целеноправленно и ходко по улицам передвигались редкие прохожие: женщины – большие, полные от ватина своих зимних пальто с меховыми воротниками, в высоких, похожих на боярские ондатровых шапках, и мужики – те же, что и летом, только в телогрейках, и носы красные в синеву, – эти семенили к гастроному нервными рывками, останавливаясь, чтобы прикурить иззябшими руками погасшую папиросину.

Люди как люди, жизнь как жизнь, Городище как Городище…

На заснеженном речном берегу лежал паром, нежно и бережно укрытый сияющим праздничной белизной пуховым одеялом.

«Интересно, что делает сейчас паромщик? – думал я насмешливо, осторожно спускаясь к Реке. – Пьет небось немец… Знаем мы этих русских немцев».

На льду был устроен отличный зимник с вешками – и вдоль всей дороги на том берегу стояли вешки: длинные жерди с пучками привязанной сверху травы, как на пиках печенегов.

Истосковавшаяся по радости живой жизни, душа жадно впитывала ее в себя.

Меня радовало не только то, что вижу вешки, самые настоящие вешки, но и то, что благодаря им это редкое русское слово продолжает жить своей живой жизнью. Я узнал слово «вешки» в детстве из толстовской «Метели», открыв безбрежность и таинственность моей страны и моего народа, кажется, именно тогда почувствовав себя русским.

Накатанная дорога привычно петляла в густом лесу, еще более густом, чем летом. Как гигантские оплавленные свечи слева и справа стояли укрытым снегом ели. Я остановился, заглушил мотор и вышел. Тишина стояла такая, что хотелось орать во весь голос, прославляя жизнь, и если бы я был Золоторотовым, то, наверное, запел бы его любимую песню.

«Маяк» открылся совершенно неожиданно: на широком, свободном от леса пространстве стояли, подпирая и поддерживая розовый небесный свод, семь белых густых столбов (так и хочется сказать – столпов…)

Напористо вырываясь из узких печных труб и клубясь, они неспешно росли вширь и радостно поднимались вертикально вверх.

И здесь было всюду снежное благолепие, сияющее зимнее благочестие.

«Как же красиво, – хмелея без водки, подумал я радостно и сокрушенно. – Боже, как же красиво!»

И еще я подумал, что не будь у нас нашей русской зимы, мы, наверное, совсем пропали бы – запаршивели, протухли, разложились.

Ни тракторных скелетов, ни брошенных колес, ни травмоопасных борон на земле – заботливо и нежно она была укрыта чистым и непорочным, без единого темного пятнышка снегом, настолько чистым, что, кажется, не было, нет и не будет здесь ни малейшей мерзости запустения.

Из трубы золоторотовского дома дым шел самый густой и напористый, я его не только видел, но даже, кажется, слышал – он шуршал от прикосновения к морозному воздуху, сдержанно ухал, удовлетворенно покряхтывал.

Я стоял в распахнутой куртке, забыв нахлобучить свою, из шкуры добытого на охоте енота, шапку – стоял и любовался: вырываясь, выползая, вываливаясь из оцинкованного жерла трубы на волю, дым нес в себе отсвет близкого огня, постреливающих в печи сосновых дров, от которых он родился смоляным, темным, тяжелым, но, вырвавшись на волю, очищался, светлел, становясь невесомым, воздушным, и решительно устремлялся вверх, чтобы делать очень важное и ответственное дело – поддерживать небесный свод, тем самым продолжая жизнь на земле.

Вечерняя закладка дров, это была вечерняя закладка дров, а бывает еще утренняя и дневная – в зависимости от того, какой на улице мороз, – и всегда дым разный. В житейских и охотничьих блужданиях я немало протопил на своем веку печек, и по цвету дыма могу определить, какие дрова в ней сейчас горят: сосна, береза или осина, и, если честно, этим своим знанием горжусь.

А что, должен же человек хоть чем-нибудь гордиться?!

Из-за угла дома выглянула Милка и, мотая из стороны в сторону пушистым хвостом, направилась ко мне приветливой иноходью. Хотя вряд ли узнала – просто была рада новому человеку. Забавная летом, зимой Милка сделалась комичной. Круглая и пушистая, с блестками снега в шерсти, она напоминала клубок мохера в руках невидимой бабушки-великанши.

В те счастливые минуты, когда, как в детстве, все виделось большим, значительным, великим, даже я, склонный к самоуничижению, в этом мире столпов и исполинов не чувствовал себя ничтожным, быть может, это происходило оттого, что я только что отмахал по заснеженной гудящей от мороза России полтыщи верст и мог отмахать еще столько, полстолько и четверть столько.

Шерсть на Милкиной холке торчала иголками и была густая и холодная.

«Тебе не холодно?» – спросил я взглядом и, не удержавшись, от потешного ее вида засмеялся.

«Ни капельки», – ответила она, не обижаясь на смех.

Отряхнув хвостом снег с моих унтушек, Милка подняла голову и спросила глазами: «А почему Груша не приехала?»

– Она умерла, – ответил я, благодарный ей за то, что впервые смог произнести эти слова вслух.

Ничего больше не сказав, Милка стояла за моей спиной, равномерно помахивая хвостом, глядя, как я вхожу в дом.

2

Еще выезжая из Москвы, я представлял себе, как войду в золоторотовское жилье, ввалюсь в клубах морозного пара в их жарко натопленную кухоньку, где все они будут сидеть за вечерней трапезой, перекрещусь и поприветствую голосом, за который меня даже в церковный хор однажды приглашали:

– Мир вашему дому!

Право, я готов был все это сделать, хотя не знаю, как бы это выглядело со стороны, и я вошел, ввалился в клубах морозного пара и уже открыл рот, чтобы произнести великое ветхозаветное приветствие, и сжатая в троеперстие пятерня начала плавный подъем ко лбу, но, увидев сидящую на табурете бабу в розовом байковом халате и синих шерстяных рейтузах, ту самую, которая портила мне настроение в первую поездку, растерянно обмяк, рот закрылся и рука опустилась.

Она сидела в той же ленивой и властной позе, с тем же выражением превосходства на лице, и была такая же опухшая, нечесаная, неопрятная. Она смотрела на меня как на зачастившего, надоевшего гостя – высокомерно, насмешливо и почти презрительно.

Замерев от неожиданности, я смятенно вспоминал, как зовут это чудовище в женском обличье? Клара? Кора? Кара? Кира, чёрт бы ее побрал, Кира Константиновна!

– О, явился не запылился, – проговорила она, усмехаясь. – Мужичок. Как доехал-то? Ничего себе не отморозил?

Я, конечно, мог ее сразу послать и, конечно, не сделал этого, а неожиданно для себя стал объяснять:

– Да я это… долг приехал вернуть Евгению Алексеевичу…

Оценив мою позорную капитуляцию, Кира удовлетворенно крякнула, и ее крупное сбитое тело качнулось в мою сторону.

– Давай мне, я ему передам. – Она повернула голову в сторону закрытой двери и прокричала: – Слышь, Глебовна, к нам гость! Долг привез. Мужик! Чужой! Приедет Алексеич, а тут чужой мужик! Что мы ему скажем? – куражилась старая лахудра.

– А где Евгений Алексеевич? – спросил я, чтобы переключить внимание с себя и сменить тему разговора.

Баба ответила охотно и неожиданно доброжелательно:

– На пердимпомпеле уехал бабкам печки топить.

– Чего? – не понял я, совсем растерявшись.

– Ничего, – как от надоедливой мухи, отмахнулась от меня собеседница. – Ему говоришь, а он «чего?» На пердимпомпеле, говорю, уехал…

Я понял – она была выпивши, причем пила самогонку, – с мороза у меня не сразу включилось обоняние. Трудно сказать, чем закончилось бы это милое общение двух в чем-то родственных, но все же очень разных душ, возможно, и смертоубийством, но закрытая дверь наконец распахнулась, из комнаты вылетели Сашка и Пашка, крича во все горло, повторяя то же неблагозвучное, несуразное словцо:

– На пердимпомпеле!

– На пелдимпомпеле!

Сашка выговаривал букву «р», Пашка еще нет.

Пашка узнал меня и остановился в полушаге, Сашка не узнавал и замер за спиной брата, выглядывая из-за его плеча с настороженным любопытством. Через секунду из той же комнаты торопливо вышла их мать с какой-то детской одежонкой в руках. Если бы еще и Галина Глебовна произнесла сейчас непонятное, страшно раздражающее меня словечко, то, кажется, я сел бы в машину и отправился обратно. Но, судя по нахмуренным бровям и строгому родительскому взгляду, ей оно тоже не нравилось.

– Ой, это вы! – удивленно всплеснув руками, вскинув в воздух детские штанишки – то ли Сашкины, то ли Пашкины, Галина Глебовна смутилась и покраснела.

Жена героя моего ненаписанного романа была одета в серую шерстяную кофту с вышитым на груди розовым цветком и в серые же шерстяные брюки. Галина Глебовна напоминала сельскую учительницу, каких, уверен, уже нет, но ведь и она ею не была.

Дело не в профессии, в ней присутствовали редкие в наше путаное время ясность, правильность, определенность – в словах, мыслях, даже в осанке. Вот только я не понимал, почему она покраснела? Возможно, ее непосредственная реакция так на меня подействовала, но мне тогда показалось, что жена моего главного героя стала лучше, хотя это и не совсем правильно, она и раньше была хорошей, но – мягче, тоньше, женственней.

– А где Груша? – спросил вдруг Пашка, и следом вопрос повторил Сашка, заменив «р» на «л».

Почему-то я не ожидал от них этого вопроса.

Повисла неприятная пауза, в которую (я успел это заметить) золоторотовская жена смотрела на меня сочувственно и беспомощно, а Кира испытующе и с любопытством.

Они знали.

А Сашка и Пашка ждали ответа. Пацаны жили в мире, в котором не было смерти, и я не стал их из него выводить.

– Холодно. Я ее в Москве оставил.

Мое краткое объяснение детей удовлетворило, и они тут же стали рассказывать, что Милка совсем не боится мороза, и даже когда было тридцать и ее приводили в дом греться, она просилась на улицу и ночевала в снегу.

Потом мы сели за стол и меня накормили винегретом, картофельным пюре и вкуснейшими солеными рыжиками.

Накладывая картошку в глубокую тарелку, Кира глянула из-за плеча взглядом, понятным только пьющим: «Привез? Есть?» Я сделал вид, что не понял, и она оскорбленно отвернулась. После этого какое-то время она меня как бы не замечала, и это было очень кстати, потому что не мешала нам с Галиной Глебовной общаться. Что же касается детей, то они увлеклись между собой детской болтовней: Пашка произносил разные слова, а Сашка их повторял, меняя «р» на «л».

– Трудно, наверное, жить здесь с маленькими детьми? – спросил я осторожно.

– Трудно, – охотно, но без жалости к себе согласилась Галина Глебовна. – Мы сначала в Городище поселились, домик сняли. Там легче – вода, газ, но я не смогла, плакала. Как видела этих несчастных…

Я понял, о ком она, и, кивнув, продолжил выпытывать дальше.

– А расскажите о своей семье, где вы родились, выросли…

– О семье… – склонив голову на бок, Галина Глебовна улыбнулась, но это была печальная улыбка, когда в семье есть не только живые, но и ушедшие из жизни.

Именно тогда я услышал фамилию Куставиновы, именно тогда узнал, что родители ее были слепые.

Были, да…

Их детей – трое, она старшая. Младшая сестра Настя вышла замуж за милиционера, но жизнь не заладилась, развелась, вышла во второй раз, у нее ребенок от первого брака и больше детей пока нет. Брат Толик по уши влюбился в американку эфиопского происхождения, с которой познакомился на ВДНХ, и уехал с ней в Америку. («Русских баб ему не хватает», – ворчливо прокомментировала эту историю Кира.) Когда Галина Глебовна рассказывала о брате, глаза ее блестели радостным и одновременно ироничным блеском. Было видно, что она его очень любит, но отношения у них непростые. В конце рассказа она засмеялась.

– Он все Россию с колен поднимал, а когда увидел, что получилось, говорит: «Лучше бы я этого не делал». И в Америку уехал…

– Америка… Будь моя воля, я бы эту Америку… – недовольно пробурчала Кира, и мне захотелось ее спросить: «Ну а тебе, старая дура, жалкая пьянчужка, чего плохого Америка сделала, в чем она перед тобой провинилась?» – но, разумеется, не спросил.

– Америка… – подключился к разговору Пашка, еще не определившийся в своем отношении к последней мировой сверхдержаве.

– Амелика, – со вздохом повторил Сашка, тоскуя по звуку «р», который никак ему не давался.

Так живо и замысловато протекал наш разговор за вечерним чаем с ароматнейшим вареньем из лесной земляники и вкуснейшими пирожками с черникой, которые, к моему удивлению, испекла эту несносная Кира.

– Но на что же вы здесь живете? – задал я вопрос, который заинтересовал меня сразу, как только я увидел Золоторотовых в» Маяке».

Я думал, что ответ вызовет затруднение, но Галина Глебовна отвечала открыто и охотно:

– Раньше мы сдавали в Москве квартиру. Я оставила Насте свою, а нам досталась родительская, трехкомнатная. Правда, недавно мы ее продали – деньги понадобились.

– Ага, понадобились, – вновь разрушая ее, подключилась к беседе Кира. – Бездельницам этим, старухам раздавать…

– Кира Константиновна, – одернула ее золоторотовская жена, но та словно этого ждала.

– Я Кира Константиновна, уже сорок семь лет Кира Константиновна, а вы дураки! И как были дураками, так ими и останетесь! Они, знаешь что? – Кира обращалась сейчас исключительно ко мне. – Знаешь что? Они им верят, старухам этим, бездельницам! Они им врут, а они верят!

– Верят? – я постарался сделать вид, что не поверил.

– Верят! Всем! Без разбору всем верят! Я их учу, учу: не верьте, людям верить нельзя, а они все равно… – Кира взмахнула от досады короткими крепкими ручками и хлопнула себя по бедрам, выступающим в обе стороны, как поклажа на ослиных боках.

– Ну вот что! – Галина Глебовна сделалась нешуточно сердитой. – Ну вот что, Кира Константиновна, детям пора спать.

– Детям пора спать, – расстроенно повторил слова матери Пашка.

– Детям пола… – Сашка положил голову на стол и прикрыл глаза.

– Пора спать, пора спать, – ворчала Кира, – никому моя правда не нужна, никто мою правду не любит.

У Киры было все свое, даже правда.

Мы с Галиной Глебовной переглянулись и чуть не рассмеялись. А дальше произошло нечто очень интересное: мать отвлеклась на детей, заговорив с ними о чем-то вполголоса, а скандальная нянька за ее спиной ткнула в ее сторону пальцем, потом тем же пальцем ткнула в свой живот, изобразила руками округлость и в конце показала ладонь с прижатым большим пальцем. Все это было исполнено так точно и так артистично, что я сразу понял: Галина Глебовна беременна, на четвертом месяце. Озорно подмигнув мне на прощание, Кира направилась в комнату.

Я взглянул на Галину Глебовну по-новому. Теперь мне стала ясна причина произошедших перемен в ее внешности, стало понятно, почему она покраснела при встрече.

Я смотрел на нее и думал – знает ли она о том постыдном, многократно повторенном в газетах облыжном обвинении, о том страшном испытании, что пережил ее муж, и не мог найти ответ. Без сомнения, знала, не могла не знать, но это ни в чем не проявлялось.

Как будто этого не было…

Впервые за столом сделалось тихо, все словно прислушались к тишине, и почти сразу до нашего слуха донесся цокающий звук мотоциклетного двигателя без глушителя.

– Пелдимпомпель! – первым успел прокричать Сашка.

– Пердимпомпель! – повторил Пашка, глянув на брата с досадой.

– Точно он, – подтвердила, выходя из комнаты Кира.

Мне было страшно интересно узнать – что же это за зверь такой, этот самый… но еще больше мне хотелось увидеть наконец после долгой разлуки героя моего ненаписанного романа и пожать ему руку – левую левой, и, не накинув даже куртку, без шапки, выскочил на улицу.

Задохнувшись густым до твердости морозным воздухом, я остановился, замер и так стоял не дыша, пораженный неожиданно открывшейся красотой.

На часах еще был вечер, но на улице стояла уже ночь с темно-фиолетовым небом, обсыпанным мохнатыми, как Милка, звездами, подсвеченная с краю сырной полуголовкой луны. Небесная твердь, как никогда, была прочна и незыблема – помимо невидимых потусторонних нитей, удерживающих ее над землей, существование которых не вызывало в тот момент сомнений, – как великаны атланты, снизу ее держали клубящиеся столбы плотного перпендикулярного дыма, являющие собой к тому же исполненную человеческую надежду на жизнь, если не вечную, то долгую, счастливую, уютную, пахнущую печкой, едой, теплой постелью…

Не столбы – столпы! Я поменял букву в слове уже без смущения. Какие там у них были? Геркулесовы? А у нас Золоторотовы!

И я увидел, наконец, что представляет из себя этот самый… Да, это был пердимпомпель, самый настоящий пердимпомпель, хотя, как я потом узнал, по-настоящему их называют дросселями и мастерят на продажу редкие городищенские умельцы.

Представьте себе трехколесный велосипед высотой с двухэтажный дом с огромными шинами от колес «Кировца», оснащенный ураловским мотоциклетным двигателем без глушителя, на сиденье которого, как горный орел на вершине Кавказа, сидит, вцепившись в руль, рискуя на любом склоне сверзиться вниз и сломать себе шею, человек. Шины недокачены, при движении они расплющиваются, обтекая препятствия – это уже не движение, а некое, я бы сказал, пространственное колыхание, что придает всему почти ирреальный вид. Я потом узнал – эти самые пердим… тьфу ты, дроссели, делают специально для езды по глубокому снегу, они проходят даже там, где гусеничный трактор застревает, при этом почти не оставляя следов.

Окруженный со всех сторон живыми рукотворными столпами, самодельный механический корабль снежной пустыни приближался к нам, издавая звуки, похожие на выстрелы крупнокалиберного пулемета, прорезая фиолетовую темноту желтым лучом мотоциклетной фары. Жалобно поскуливая, Милка прижалась к моим ногам. Я оглянулся и в одном из освещенных в морозных разводах окон увидел приникших к стеклу Пашку с Сашкой, в другом Киру, в третьем Галину Глебовну.

Трехколесный циклоп с желтым горящим взглядом остановился в нескольких метрах от крыльца и наконец замолк. Золоторотов видел меня и, без сомнения, узнал. Герой моего ненаписанного романа подавлял меня своей значительностью и недосягаемостью. Его натертая морозным наждаком физиономия горела, как гордая грудь снегиря. Я не знал, что сказать, как себя перед ним проявить. Помахать рукой? Глупо… И опять, в который раз, мой главный герой пришел мне на помощь.

– Вы с ума сошли? Простудиться захотели? – возмущенно прокричал он сверху.

В ответ я почему-то засмеялся.

3

Вторая половина дома, в которой я ночевал в первый приезд, не топилась, и о том, чтобы мне там кинуться, не могло быть и речи, хотя я говорил что-то неубедительное про свой закаленный организм и шведский спальник. Предлагали переночевать у кого-нибудь из старух, но я отказался – признаться, не люблю старух, даже почему-то побаиваюсь, и Кире пришлось уйти с раскладушкой в крошечную детскую к вящей радости Сашки и Пашки, которые тут же стали заговорщицки шептаться, замышляя какое-то невинное озорство над спящей нянькой. Вздорная баба делала вид, что обижается, когда уходила из кухни, ворча что-то про человеческую неблагодарность, но не потому, что ей не хотелось спать в детской, какая разница, где толстухе храпеть – она хотела продолжать сидеть в кухне за мужским столом, обсуждая актуальные проблемы современности, на любую из которых имела свое, единственно правильное мнение.

– Вы не думайте, она хорошая, – поймав мой взгляд, смущенно вступился за нее Золоторотов, и стоящая рядом Галина Глебовна подтвердила слова мужа глубоким кивком, больше похожим на поклон.

«Это вы хорошие», – подумал я, глядя на эту сладкую парочку, готовую прощать всем и вся.

– Она из Чечни беженка. Ее мужа убили, она со свекровью осталась. Та захотела сюда вернуться, и она ее привезла, живет с ней как с родной матерью, – сочувственно хмуря лоб, вполголоса сообщила мне Галина Глебовна.

Узнав это, я посмотрел потом на Киру иначе, но она поняла этот взгляд по-своему и, недвусмысленно подмигнув, шепнула:

– Замерзну ночью – к тебе греться приду.

Представив это, я содрогнулся.

Золоторотов с женой о чем-то в этот момент шептались. Признаюсь, меня поразили их отношения. Нет, отношения – слово дурацкое, любовь, братцы, любовь!

Особенно она…

Как же она его любит – буквально пылинки с него сдувает! Подойдет близко, увидит рассеянным взглядом что-то невидимое, несуществующее на его плече, не пылинку даже, микроб – снимет двумя пальчиками и, дунув, отбросит в сторону, чтобы больше не приставал.

А это, оказывается, здорово – видеть чужую любовь, втайне за ней наблюдая… Или слышать такой диалог.

Он (смущенно): Ну, Галь…

Она (еще более смущенно): Ну что?

Он: Ну, Галь…

Она: Ну что?

Я подслушивал и подсматривал? Выходит, так… Но постыдное это занятие имеет в моем случае оправдание, и даже приносит пользу подслушивающему и подсматривающему, если речь идет о любви, о такой вот настоящей любви – кажется, сам делаешься лучше, чище и даже сильнее.

Мы просидели с Золоторотовым на кухне всю ночь до того момента, когда разрисованное павлиньими перьями мороза окно начало светиться застенчивым розовым светом нового дня. Кажется, впервые в жизни я участвовал в ночном мужском застолье без капли алкоголя, и ничем это застолье не было хуже, а в чем-то даже и лучше – мы не скатывались на разговоры о женщинах, футболе и политике, и пока не коснулись истории с Наумом, ни разу не то что не поссорившись, но даже и не поспорив.

Увлеченно и страстно Золоторотов рассказывал о «Маяке», в котором он был негласным общественным лидером, которого безо всякого голосования избрали живущие в нем старухи.

– Просто больше некому, – смущенно объяснил Евгений Алексеевич.

Я знал об этом от Киры в несколько иной трактовке. «Нашли дурака, – насмешливо говорила она. – Он им все, а они ему одни жалобы и обиды».

Золоторотов оживлялся, рассказывая о старухах, и смеялся, сравнивая их с известными литературными персонажами: были там три сестры – старые девы, а также Кабаниха, Коробочка и даже Любка Шевцова, – состарившиеся до последнего физического предела, почти готовые к смерти…

На эту совсем невеселую тему мы вышли после того, как, думая о Груше, я рассказал поразившую меня историю об одном знаменитом французском артисте, который похоронил в своем поместье двенадцать сопровождавших его по жизни любимых псов и теперь завещает похоронить среди них себя.

Но поразившую меня историю Золоторотов слушал в пол-уха. Его занимали его старухи.

– Кладбище требуют! «Здесь жили, здесь и будем лежать», – озабоченно сообщил он мне, и я не знал, как на это сообщение реагировать.

– Я узнавал – это очень сложно, – продолжал Евгений Алексеевич, озабоченно катая по клеенке стола невидимую крошку. – Разрешения, согласования, взятки, а ведь надо еще научиться их давать. Но с кладбища здесь может начаться новая жизнь…

Услышав это, я поперхнулся холодным чаем и внимательно посмотрел на собеседника – не шутит ли он? Нет, Золоторотов был серьезен. Увидев мой взгляд, он улыбнулся и спросил:

– В каком храме мы встретились на Пасху и заново познакомились, как он называется?

– Успение Богородицы, – ответил я, не понимая, куда он клонит.

– А вам известно, что среди тысяч и тысяч русских православных храмов больше всего Успенских? Не понимаете почему? Я тоже не понимал… Смерть матери – это единственное, что может нас, русских, вместе собрать и объединить. Помните, как у Распутина в «Последнем сроке» умирающая мать собрала всю большую семью?

«Так переругались они там все, чуть не передрались», – хотел напомнить я, прочитавший «Последний срок» раз пять, но не стал перебивать.

Золоторотов вдохновенно продолжал:

– Они так и говорят, эти несчастные советские старухи: «К нам живым дети не приезжают, а к мертвым приедут». А потом посмотрят, как здесь хорошо, и останутся, – последнее он уже от себя добавил.

Я попробовал себе это представить, но не получилось.

– Не понимаете? – сочувственно спросил он.

– Не понимаю, – ответил я, с сомнением глядя на прекраснодушного прожектера.

«И этого человека называли московским Чикатило?

И этот человек бежал из тюрьмы?

И этот человек поставил на уши всю Москву?»

И, чтобы спустить героя своего романа с небес на землю, молча вытащил из кармана газетную заметку под названием «Орально, анально и, наконец, вагинально» и как неопровержимую улику молча протянул ее Золоторотову. Он приблизил ее к глазам и долго читал, растерянно улыбаясь и почесывая пальцем покрасневший шрам на виске. Наконец поднял на меня удивленный взгляд и, продолжая улыбаться, сказал:

– Очень хорошо. Значит, вы все знаете?

– Я ничего не знаю, – строго проговорил я.

Повисла тягучая и тягостная пауза, как-то все вокруг стихло, даже Кира перестала храпеть за стенкой.

Золоторотов посмотрел на меня сочувственно и тихо заговорил:

– Вы писали или, может, все еще пишете роман об одном интеллигентном человеке, который пошел однажды защищать демократию и встретил Бога?

Преодолевая внутреннее сопротивление, раскаиваясь в собственном предательстве, я проговорил:

– Да, писал… Пишу… – И мысленно поправил: «Только не однажды и не интеллигентный – просто человек».

– Один интеллигентный человек пошел однажды защищать демократию и встретил Бога… Это правда, но не вся, не до конца, это только начало правды, – с трудом подбирая слова, продолжил Золоторотов, бросая на меня короткие сочувственные взгляды. Он волновался не за себя – за меня: пойму ли, и теперь я понимаю обоснованность того волнения – чтобы понять сразу то, о чем он собирался сказать, нужно это пережить.

– Ну и? – нетерпеливо поторопил я его. (Если бы кто меня так поторопил, я бы сказал: «Не понукай, не запряг!»)

– …и Бог его чуть не изувечил, – на одном выдохе закончил свою мысль Золоторотов.

Однажды один интеллигентный человек пошел защищать демократию, но встретил Бога, и Бог его чуть не изувечил.

Удивление – растерянность – смятение – возмущение – страх. Так в одно мгновение мутировала моя внутренняя реакция на эти его слова. Я никак не ожидал услышать их из уст героя пусть и не написанного, но моего романа. Или он уже не герой? Я всматривался в него с сомнением, он смотрел на меня с сочувствием.

Мы молчали, храпела Кира, павлиньи хвосты на стеклах окон наливались розовым, и не знаю, сколько длилось бы наше молчание и чем закончилось, если бы в кухню не вошла Галина Глебовна. Она была в шерстяном подвязанном поясом халате и имела совершенно не заспанное лицо. Извинившись за свой домашний вид, она стала рассказывать мне, как, с трудом найдя место заключения Золоторотова («Вы чужой человек, зачем он вам нужен?»), она приехала к нему в самый канун нового двухтысячного года, нажарив перед этим дома целую гору котлет… И свадьба их, точней, бракосочетание – было в «Ветерке», и Сашка с Пашкой – дети свиданий продолжительностью в три дня и три ночи в специально отведенной для этого «комнате свиданий» ИТУ 4/12-38.

– А этому всему не верьте, это все ложь, злая грязная ложь, – нахмурив брови и глядя на газетную вырезку на столе, проговорила она, прежде чем уйти спать.

А мы с Золоторотовым посидели еще, умудрившись в конце поссориться. Мы схлестнулись на Науме.

Я сказал:

– А вы знаете, что в либеральной прессе его называют новым русским Иовом? Сам Кульман назвал.

Золоторотов задумался, осмысливая услышанное и неожиданно согласился:

– Ну да, конечно… Как Иов, он имел все и в одночасье все потерял. – И, вновь подумав, прибавил: – Хотя каждый из нас в какой-то степени Иов…

– Ну тут уж как кому повезет, – довольно зло пошутил я, почти перебив Золоторотова, но, погруженный в свои мысли, он не услышал моей жестокой шутки.

Но, в самом деле, обвиняя Бога, самого Бога в жестокости («Чуть не изувечил!»), Золоторотов защищал человеческую ничтожность этого самого Наума – одаренную по-своему, но хитрую, своекорыстную, жестокую ничтожность. И кто защищал – тот, кто вдоволь нахлебался тюремной баланды, кто отведал кулаков уголовников и башмаков и дубинок спецназовцев, кто испытал все ужасы унижения современной российской зоны, потеряв при этом семью, работу, близких, – и все, между прочим, хотя и опосредованно, по милости все того же нового русского Иова, ощущавшего себя тогда хозяином этой страны, в которой он что хотел, то и воротил! Да, я тоже не верю в шпионаж в пользу неназванного государства, да, пусть не по закону, но сидит он справедливо! Как говорится: его пример – другим наука… Я не помню точно, что тогда говорил, потому что очень горячился, но то, что ход моих мыслей был именно таким – точно…

Золоторотов вдруг прервал меня и заговорил строго и назидательно:

– Милостивый государь! – он впервые так меня тогда назвал, от услышанного у меня пробежали по спине мурашки, и я выпрямился и вытянул шею, как будто ее стал подпирать высокий жесткий воротник мундира члена Государственного совета. – Милостивый государь, хорошо сидят только бандиты. Все остальные там страдают. – Последнее слово прозвучало как-то по-особенному, в нем было искреннее, неподдельное страдание. – Как бы вы ни хотели, как бы ни пытались, вы не можете этого понять, потому что не знаете сущности того страдания. Но не ищите возможности его узнать и даже не пытайтесь приблизиться к тому страшному месту. Понятно?

– Нет, – сказал я упрямо.

Но в самом деле: тот, кто не сидел, никогда не поймет того, кто сидел? Я, например, не сидел (хотя знаю, что такое КПЗ, бывал там не по своей воле), и это значит, что я не могу писать о зоне и заключенных? Именно на это он намекал, не намекал даже – говорил открытым текстом. Это что же получается: чтобы описать чувства расстрелянного, нужно, чтоб тебя расстреляли? А кто же будет потом писать? Я понял, я все понял: герой романа не верит своему автору, и обида родилась в моей душе…

Последнее, что я тогда спросил – кличка, была ли она там у Золоторотова.

– Погонялово? – усмехаясь, поправил он меня. – Да, была.

– Какая?

– Левит.

3

Поспав пару часов, я уехал в Москву – уехал, чтобы доказать…

Я не вылезал из-за стола год с лишним – писал.

Хотя «писал» – это не точно… Был у меня старинный приятель-выпивоха со стажем, опытом и философским отношением к любимому занятию, который говорил: «Мы не пьем, мы похмеляемся». Вот и я не пишу – переписываю. Переписываю одно предложение много раз, пока как бы само по себе не появляется второе.

Я писал о «Ветерке», ища в нем Золоторотова и не находя, но зато встретил и полюбил множество других людей.

Глотая слова от волнения, я прочитал написанное жене.

Когда замолчал, она подошла ко мне и торжественно поцеловала в лоб, – с таким выражением лица старшеклассницы-отличницы целуют портреты любимых писателей, – в школе она была отличницей. От поцелуя моего главного и единственного критика у меня выросли крылья, и, ощущая себя триумфатором, как крылатый северокорейский конь Чучхе, я полетел в «Маяк», не понимая, что в разлив до него добраться невозможно.

Был конец апреля.

Вода спадала, но все равно ее было много.

До самого горизонта вода.

Река стала морем – временным, сезонным, да, но – морем.

И это было чудом – временным, сезонным, да, но – чудом.

Не в силах к нему привыкнуть, я стоял на высоком берегу часами, в том самом месте, где мы с Грушей познакомились с дефективными, где они сказали то, что сказали, и смотрел, смотрел, смотрел в далекую даль.

Даже ночами приходил и стоял в надежде увидеть то, чего не видно днем – огонек «Маяка», но его не было. Мне очень не хватало героя моего все еще не написанного романа, я не сумел с ним подружиться, в нашем возрасте непросто обрести друга, да и разные мы совсем, но я его полюбил.

Если не как реального человека, то как своего героя…

Конечно, дружба, настоящая мужская дружба – больше, чем любовь, больше, выше, надежней, но мне хватало и любви. Причем, я любил Золоторотова не одного, а все его семейство, включая собаку Милку, кота Рыжика и даже кошмарную Киру. (Я не знал еще, что Галина Глебовна благополучно и в срок родила двух белоголовых дочек – Машку и Дашку, уравновешивавших задумчивым очарованием мальчишескую безбашенность Пашки и Сашки.)

Переплыть Реку было можно – договориться с браконьерами и ночью на лодке перебраться на тот берег, но добраться до «Маяка»… Слыша от меня это, городищенские крутили пальцем у виска и матерились. Но уезжать не хотелось, и я не уезжал, надеясь, видимо, на чудо, уже не природное, а настоящее, сверхъестественное, когда отменяются законы природы, когда случается невозможное.

Мне очень хотелось встретиться с Золоторотовым, задав ему кое-какие вопросы, и ответить на один его вопрос. Дело в том, что до нашей ссоры, после которой я покинул «Маяк», Золоторотов передал мне папку, в которой был не только ненаучно-теоретический труд «Собаки и кошки как фактор любви», но и письма и записки, которые мне очень помогли, и среди них письмо Германа Штильмарка.

Передавая его мне, он показал на какие-то непонятные каракули в конце и попросил их перевести. То были не каракули, а иврит, но кто в «Маяке» или Городище мог знать иврит? То письмо мне страшно не понравилось: насквозь, не побоюсь этого слова, сионистское, насквозь, не побоюсь этого слова, русофобское, оно заканчивалось непонятными закорючками, которые меня самого заинтересовали, и расшифровка которых могла подтвердить мои опасения в том, что лучший друг Золоторотова – не только сионист, но и русофоб.

При наличии отсутствия у меня друзей евреев, я обратился к жене, она, в отличие от меня, человек широкий, но, но вот беда – никто из ее еврейских подруг не знал иврит. Только через знакомых ее знакомых евреев удалось найти человека, который перевел этот «Мене, текел, фарес». Знаете, что означает «אני אוהב»?

«Люблю Россию».

«Люблю Россию» – я не поверил и попросил жену найти еще одного переводчика, она нашла, но это ничего не изменило, так и осталось: «Люблю Россию».

«Люблю Россию» – это заставило меня иначе взглянуть на друга героя моего ненаписанного романа. Я не знаю иврит и никогда не узнаю, но чуждые эти буквы графически отпечатались в моей памяти, и той памятной разливной весной, стоя на высоком берегу Реки на непросохшей от стаявшего снега земле, я начертал на ней крупно каким-то дрючком это еврейское признание в любви к моей стране и моему народу. В наступившие затем солнечные дни земля подсохла, схватилась, и надпись осталась до летних бурьянов. Никто в Городище не мог ее прочитать, но меня это не печалило – из высокой лазури неба ее видел Бог, а если я где сделал ошибку, Он, без сомнения, поймет…

Я прожил тогда в Городище неделю в ожидании, что вода спадет, и я все-таки окажусь в «Маяке». Вода спадала, спадала, спадала, а потом вновь стала подниматься – говорят, где-то открыли какие-то шлюзы, и я уехал.

В те разливные дни я и познакомился с Марьей Михайловной, милой доброй женщиной, старшей медсестрой детского инвалидного – торопилась на работу, и я ее подвез. От нее и услышал один из диагнозов – алалия – отсутствие речи, связанное с поражением головного мозга. Общаясь потом с подопечными Марьи Михайловны (если можно назвать это общением), я вспоминал наш последний спор с Золоторотовым, то, из-за чего мы поссорились и я уехал из «Маяка».

Мы спорили о гимне, о нашем, российском гимне…

В том, что нынешний ни в какие ворота не лезет и неприемлем ни при каких обстоятельствах, у нас разногласий не было, как не было разногласий в том, что этому безобразию придет в конце концов конец, но, что касается нашего будущего движения вперед, тут мы заспорили. Лично я обеими руками за то, чтобы вернули исторический глинковский гимн, а что касается слов, то мало ли у нас поэтов, прекрасных поэтов, Евгений Александрович Евтушенко тот же, живой, можно сказать, классик, Золоторотов же выступает за то, чтобы нашим гимном стала песня «Я люблю тебя, жизнь».

Нет, согласен, песня замечательная, и текст, и мелодия – всё, но все-таки это песня.

«С этим гимном наши люди начнут улыбаться», – сказал тогда Золоторотов.

Вспоминая его слова, глядя на живые человеческие дрова, я с горечью и злостью думал: «В сегодняшнем российском гимне должно быть одно слово: алалия. И всё! И никаких больше слов, и никакой мелодии, только: алалия, алалия, алалия, алалия…»

Как-то в разговоре с Марьей Михайловной мы вышли на ту странную и страшную историю, слышанную однажды от моих дефективных собутыльников, в которой «Хорок херовек харуху хором харили. «

В самом деле, в начале девяностых, «когда ужас что было», в Городище появилась благообразная, хорошо одетая, таинственная пожилая женщина, можно сказать старуха, хотя язык не поворачивался назвать ее старухой… Несомненно, она была богатая, у нее было с собой много денег и всем, кто просил, она их давала. Ходила по инвалидным домам и интернатам и раздавала деньги…

Думали, иностранка, из бывших русских эмигрантов, которые стали приезжать и в такую глушь. Говорили даже, что это та самая генеральская дочка Попова, целый год не пускавшая большевиков в Городище, что не убита она была своей сестрой, а тайно отпущена, а с колокольни сбросили куклу в человеческий рост, была, мол, в генеральской семье такая.

Раздавала деньги, помогала, а потом была изнасилована группой постояльцев Иванкинского индома.

В больнице она кричала, что их всех надо убивать, твари неблагодарные…

Марья Михайловна бросила на меня смущенный, растерянный взгляд и проговорила тихо.

– А за что их убивать? И кого они должны благодарить…

3

Этой истории Золоторотов не знает, и я не стал ему рассказывать, хотя он встречался с той женщиной и даже провожал в последний путь. Да и не о ней сейчас речь…

Очень любопытно, хотя и не бесспорно Евгений Алексеевич рассуждал о чудесах, когда я с большим трудом вывел его на этот разговор. Он знает и признает только два чуда: природу и семью. Все остальное, все эти исчезновения, появления, проявления, явления, стояния, видения и пр., и пр. – все это вызывает у него сочувствие и смущение. Когда я рассказывал, как трое суток стоял в очереди, чтобы приложиться к поясу Богородицы, он так сочувственно, если не сказать иронично, на меня посмотрел… Хорошо, что ничего не сказал, а то бы поссорились.

В золоторотовском доме нет никакого красного угла, как у нас с женой в Трехпрудном, с лампадкой и большим количеством образов. У них всего одна икона, которая стоит на крепкой полке посреди стены в гостиной – в большом, обгоревшем на углах киоте за закопченным стеклом, за которым с трудом можно разглядеть Семистрельную… Я конечно же спросил, и Золоторотов охотно рассказал, что она, видимо вынесенная кем-то из горящей церкви, переходила из рук в руки и даже была причиной нешуточных разборок, пока после очередного шмона не оказалась в руках тогдашнего Хозяина. Он-то и сунул ее при освобождении Золоторотову, сказав с привычным в адрес заключенного раздражением: «Унеси ее на волю от греха подальше». «А почему я?» – решился Золоторотов на вопрос, на который в любой другой ситуации не решился бы. Хозяин удивленно вскинул брови – он тем более вопроса не ожидал, и заговорил, возвышая голос и переходя на крик: «А потому что тебя, дурака, первого освободили. Понял? Свободен!»

Все это Евгений Алексеевич рассказывал с улыбкой, а то, как со справкой об освобождении пробирался по стране с большой завернутой в газету иконой под мышкой и как каждый постовой считал своим долгом его остановить и потребовать объяснения, что это за предмет культа, откуда он и почему, – со смехом.

«Хотя некоторые крестились», – прибавил вдруг он.

Впрочем, какого-то особого религиозного отношения к Семистрельной в золоторотовской семье я не заметил, как мне показалось, ее почитали больше как семейную реликвию, разве что Кира была убеждена, что икона чудотворная и обязательно одарит ее мужем, красивым, богатым, «пусть и не молодым»…

– Сомнительные чудеса питают сомнительную веру, а природа и семья – чудеса несомненные, – сказал однажды Золоторотов.

– Рыжики? – спросил я, имея в виду природу.

Золоторотов понял меня и засмеялся.

– И рыжики в том числе.

Про семью Куставиновых я говорить не стал: и для меня та семья – несомненное чудо.

А кстати, рыжиков вокруг «Маяка» – море!

О своей матери он рассказывал сдержанно, с интонацией вины в голосе, с трудом удерживая лицо…

В той золоторотовской папке, помимо «Собак и кошек…», письма Геры из Израиля и других бумаг, лежало довольно странное приглашение на свадьбу – первая полученная им в заключении корреспонденция. На длинной раскрывающейся открытке с двумя целующимися голубками было написано замысловатым типографским шрифтом:

Приглашение на бракосочетание Пою тебя, бог Гименей! Ты соединяешь невесту с женихом. Ты любовь благословляешь — Бог новобрачных. Бог Гименей, бог Гименей!

Многоуважаемый Евгений Алексеевич!

Имеем честь сообщить вам о бракосочетании Петра Аркадьевича Черняева-Бастардова и Анны Андреевны Твёрдохлебовой, имеющее место быть пятого апреля сего, двухтысячного года от Рождества Христова в Центральном дворце бракосочетаний (бывш. Грибоедовский) города-героя Москвы в десять часов поутру с шампанским и поздравлениями, с последующим их отбытием в Крым для проведения медового месяца в родовом имении жениха в знаменитом своими виноградниками селении Бастардо.

Подарки и денежные подношения благосклонно принимаются.

Неявка по уважительным причинам принимается к сведению.

Жених

Невеста

Свадьба то ли с жуликом, то ли с сумасшедшим с дворянско-подзаборной фамилией Черняев-Бастардов, к счастью, не состоялась, тут, как говорится, помогло несчастье – мама скоропостижно скончалась.

Рассказав об этом, мой собеседник надолго замолчал.

А об отце Евгений Алексеевич говорил радуясь и смеясь. Отец не верил в свою смерть, похоже и Золоторотов не верил в принесенное из далекой мордовской зоны об этом известие, да мне самому иногда начинало казаться, что веселый старик с лысым черепом, крепкими челюстями и могучими руками появится однажды в «Маяке» и воскликнет сипло и басовито: «Ох и ловко!».

О зоне, где провел три с половиной года (вместе с предварительным заключением получилось четыре), Евгений Алексеевич рассказывал сдержанно и просто, и при этом глаза светились счастливым светом.

Слушая его рассказы об обиженных, я не раз смеялся…

Кстати, внешней причиной того, что они там, в «Ветерке» уверовали, был ветер, точнее – тяга в печи кузницы, куда герой моего романа сунул трижды переписанный «Левит», когда внезапно на промке начался шмон. Тяга подняла рукопись в воздух, а ветер разнес их над зоной и опустил на головы опущенных.

А у собачки была ложная беременность, у них это часто бывает.

Ну и главное, хотя непонятно, что во всей этой истории считать главным…

– Основное состояние там – одиночество, нервное, напряженное одиночество: все время среди людей и все время один…

Золоторотов произнес эти слова тихо и доверительно, вздохнул и продолжил, говоря так, как будто говорил их не раз:

– Жизнь на зоне уныла и однообразна, души пустеют и скукоживаются, причем не только у заключенных и охранников, но и у тех, кто остался на воле. Это, знаете, как со смертью, с насильственной смертью – убивают не одного, но всех, кто знал убитого и любил, пусть не до смерти, но тоже убивают – мать убитого, любимую убитого, детей убитого…

Я слушал Золоторотова, смотрел на него, как бы сливаясь с ним – то, что происходило там с ним, происходило здесь со мной, и, кажется, в тот момент, он превратился в ты…

…Однажды ты почувствовал на себе чей-то взгляд.

Там каждый взгляд, каждое намеренное движение, брошенное невзначай в чей-то адрес слово имеет свой подтекст. Зэки не смотрят друг на дружку с тем, чтоб и на них никто не смотрел, – если ты посмотрел на кого-то, значит тебе от него что-то нужно. Но может ли он дать то, в чем нуждаешься, да и захочет ли?

И еще надо помнить, что только прося кого-то о чем-то, уже становишься его должником. Если просьба – рубль, то взгляд – десять копеек, а на зоне это тоже деньги.

А он смотрел…

Не в открытую, нет, но – посматривал, поглядывал, наблюдал.

С интересом, удивлением и неприятной такой усмешечкой, когда лежал на шконке у окна с книжкой.

– Что? Что он читал?

– Детективы.

– Детективы? Где он их брал?

– В библиотеке…

…Странное зрелище представляла из себя ветерковская библиотека. Это была большая квадратная комната, от пола до потолка заставленная стеллажами, на которых пестрели яркими обложками тысячи дешевых детективов новейшего времени. Александра Маринина и Дарья Донцова выделялись там особо и стояли отдельно, как выделялись и стояли отдельно в советских библиотеках классики марксизма. Однажды там оказавшись и увидев картину, напоминавшую полки советского гастронома, заполненные трехлитровыми банками березового сока и консервами «Завтрак туриста» – вроде еда и питье, но ни есть, ни пить нельзя, больше ты туда не заходил.

Хотя вряд ли в «Ветерке» так уж любили детективы, там вообще не очень любили читать.

А он читал по детективу в день. Лежал и читал.

– А он разве не работал?

– Нет.

– Разве такое возможно?

– Возможно. Или деньги его работали, или начальство приказало. Потом, у нас же были инвалиды, больные… Вообще, про него разное говорили…

– Например?

– Например, что он работает на органы и что его отсидка у нас, небольшая кстати, это то ли отмазка от гораздо более серьезного обвинения, то ли выполнение какого-то секретного задания.

– Секретное задание в вашем отряде?

– Нет, конечно… Но он не сразу попал в наш отряд и сам к нам попросился.

– Разве такое возможно?

– А почему нет? В петушатник конкурса нет.

– Как он выглядел?

– Как выглядел… Выше меня, шире в плечах, круглолицый… Глаза темные, круглые… Нос картошкой и губы красные, полнокровные… Темные волосы… Он был притягивающий и одновременно отталкивающий…

– Его фамилия – Космачев?

– Да, Космачев.

И не только смотрел, но все время пытался остаться наедине.

Я избегал этого, но однажды, замешкавшись, остался.

Это было в нашем бараке, в обиженной, как там говорили, хате.

Он неслышно появился из-за спины, смущенно улыбаясь и заглядывая в глаза, держа в опущенной руке детектив с заложенным на нужной странице указательным пальцем.

– Напрасно вы ко мне так относитесь, – заговорил он с легкой укоризной. Голос у него был мягкий, обволакивающий, уговаривающий

– Как – так? – спросил ты, напрягшись и глядя в сторону.

– Неприязненно. С подозрением. Я не желаю вам зла. Если человек смотрит на другого человека, это не значит, что он от него чего-то хочет. Я сам могу вам помочь. Деньгами, едой, лекарствами…

– Спасибо, мне ничего не нужно, – глухо проговорил ты, по-прежнему на него не глядя. Ты очень нуждался тогда в лекарствах – изнуряюще-беспрерывно тупой саднящей болью болел желудок, но от этого человека не взял бы ничего, даже если бы умирал.

– Дело в том, так получилось, что я с вами заочно знаком и много о вас знаю.

Ты скосил на него недоверчивый вопросительный взгляд.

Он улыбнулся.

– Не все, разумеется, но много… Я, например, видел, как вас брали – по телевизору показывали. Вы меня сразу тогда заинтересовали. Я потом ни одной публикации про вас не пропускал, читал в газетах. Я ставлю себя на ваше место… Нет, я бы так не смог. Вы сильный человек.

Ты молчал. Была весна, ранняя весна одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. В открытую форточку вместе с холодным порывистым ветром доносились голоса старательно, но не очень слажено поющих на ходу людей:

– Христос воскресе из мертвых, Смертию смерть поправ…

Была Пасха, апрель месяц… Трава еще не пробилась, все оставалось серым, и чудом виделась расцветшая вдруг россыпь крашеной яичной скорлупы под ногами. Невидимыми текучими потоками ветер разносил над зоной идущий из церкви ванильный аромат куличей, он даже до вас доходил – туда, где вы работали, и ощущался, как запах рая в аду.

– И сущим во гробех Жи-вот да-ро-ва-ав, —

неожиданно красиво, почти по-оперному пропел вслед за хором Космачев. Ты взглянул на него удивленно, а он на тебя и, улыбнувшись, обнажая большие крепкие зубы, объяснил:

– Я в детском хоре Центрального дворца пионеров пел. Солистом не был, но в первом ряду стоял, по телевизору потом не раз сам себя видел. «Пионерия». А еще нас иногда называли ансамбль «Мечта педофила». – Космачев засмеялся, вспоминая, и с удовольствием продолжил: – До сих пор репертуарчик на уме. Нет-нет, да и запоешь:

Из чего же, из чего же, из чего-же Сделаны наши девчонки? Из чего же, из чего же, из чего же Сделаны наши мальчишки?

Помните?

Ты не ответил. С улицы вновь донеслись неразборчивые слова церковного песнопения.

– И эти «песни» тоже помню хорошо, – продолжил Космачев. – Мама была неудавшейся оперной певицей, пела по вечерам в кинотеатре «Родина» на Семеновской, а по воскресеньям в церкви, в Елоховской, в церковном хоре, ну и брала меня с собой. Жили в коммуналке, с пьяницами и уголовниками, ребенка оставлять там было нельзя. Отца не было. Вот и таскала меня. Если хочешь привить человеку ненависть к церкви, ко всему церковному – начинай с детских лет. Тоска, бессмыслица, звериная серьезность. И все время спать хочется. «Спать хочется» – рассказ у Чехова был. Девочка-подросток не спала – не давал плачущий хозяйский ребенок, а потом взяла и задушила его… Помните?

Хлопнула дверь дощатого тамбура, раздались громкие спорящие голоса входящих в барак.

Космачев брезгливо поморщился, но прежде чем отправиться к своей нижней у окна шконке, подмигнул тебе и вполголоса проговорил:

– В следующий раз… У меня для вас много информации… Но надеюсь, что и вы в долгу не останетесь…

Ночью ты проснулся словно от удара, словно кто хрястнул тебя по башке поленом, и тут же возникла дикая, страшная, пугающая мысль: «Я должен его убить!»

Мысль немыслимая и неизбежная.

Даже сердце заколотилось и пот прошиб от ее неизбежности, и ты испуганно поднялся.

«Что это?» – спрашивал ты себя и не находил ответа.

Успокоившись немного, заставляя себя ту мысль забыть, лег вновь, но заснуть не смог.

Утром, когда должны были отправляться на завтрак, Космачев предложил тебе остаться и позавтракать вместе. Он не ходил в столовую, готовил на электроплитке и ел отдельно от всех. Ты отказался, предпочтя «омлету с беконом» слипшуюся холодную шрапнель. После завтрака он вновь подошел к тебе и, облизнув полнокровные свои губы, улыбаясь, заговорил:

– Я не понимаю, почему вы так в прошлый раз напряглись? Мой интерес к вам, можно сказать, творческий…

– В каком смысле? – преодолевая внутреннее напряжение, спросил ты.

– Люблю детективы. – Он похлопал по ладони книжицей в мягкой обложке. – А вы?

– Никогда не любил.

Космачев засмеялся.

– Я так и думал. Да я не читаю их, а разгадываю, как ребусы. Как только разгадаю, закрываю книгу и беру другую. Своего рода гимнастика ума. Мне кажется, если бы вы любили детективы, то, возможно, не оказались бы здесь…

– Вы тоже здесь… – проговорил ты.

– Я совсем другое дело, – улыбнулся он. – А вот вы, ваше «Дело»… Я разбирался в нем досконально, настолько, конечно, насколько мог… В газетах всего не напишут… Меня очень интересует эпизод с Кристиной Мамаевой-Гуляевой в лифте дома на «Чертановской»… Этот детектив я никак не могу разгадать… А вы не просто знаете ответ, вы и есть в данном случае ответ. Человек-ответ…

– А вы, значит, человек-вопрос? – спросил ты сердито.

Он засмеялся.

– Можно сказать и так… Ну так как?

– Я не встречался с ней в лифте, – сдержанно ответил ты.

– Вот как? А где же?

– В церкви.

– Не может быть! – обрадованно воскликнул Космачев.

Ты замолчал, вспомнив вдруг Слепецкого, который выпытал у тебя про кровь в лифте, а потом написал донос. Космачев ни в чем не был похож на Слепецкого, но было в них что-то неуловимо общее – во взгляде, жестах, интонации – предательское… (Ты об этом думал однажды: одно из самых презираемых в русском языке понятий – предатель – имеет совершенно невинную грамматическую основу: предающий, передающий – кому-то что-то или кого-то куда-то. Вопрос – зачем, для чего он это делает и куда передает.)

Слепецкий передал информацию о тебе оперативникам, предав тем самым из рук ангажированного следствия в руки неправедного суда, но что, кого, куда мог передать этот человек? Все свое ты уже получил – с верхом, с лихвой, на десятерых хватит…

Думая так, ты смотрел на Космачева, преодолевая внутреннюю к нему неприязнь, смущенно вспоминая свое внезапное ночное пробуждение, ударившую в голову страшную мысль-долженствование, не понимая, почему она появилась… Однако тебе не хотелось удовлетворять любопытство этого неприятного человека, ты не собирался ничего больше рассказывать.

Несомненно почувствовав такое твое к себе отношение, Космачев засмеялся мелко и замахал руками.

– Отстану, отстану, сейчас отстану и не стану больше приставать, вы только одно скажите: было?

С улицы донеслись ругательства бригадира и обиженные голоса – там строились, чтобы идти в столовую.

– Что – было? – не понял ты.

– Не лукавьте, вы все прекрасно понимаете. Скажите: было или не было?

Ты ничего не ответил и ушел, он же понял это по-своему – видимо, ему очень хотелось, чтобы было, он даже пошел в тот день на работу и работал: менял ржавые вентили в канализационном люке. Вас там было трое: он, ты и еще один. И все время Космачев старался остаться с тобой наедине, видно, не терпелось поскорей узнать.

– Что, прямо в церкви было? – когда он задавал этот вопрос, глаза его горели охотничьим азартом.

Ты промолчал, а он ободряюще улыбнулся, рассказывая:

– Я в детстве брал с собой на клирос зеркальце, кругленькое такое, не только у девчонок, но и почти у всех мальчишек они были. Зайчиков пускали. А я на клиросе с его помощью под подолы поющих женщин заглядывал. Не то, что меня это так уж интересовало, я еще маленький был, просто хотелось убедиться, что бога нет. Мать тогда верила истово и меня заставляла, а испод жизни хорошо от веры отвращает. А когда подрос немного, смотрел от дверей на задницы стоящих на коленях богомолок… Фантазировал, и не только, но больше все же бога убивал. Убивал потихонечку, по кусочку его от себя отрезал. Убивал, убивал и – убил! Я книжку недавно одну читал, американскую, она так и называется: «Как я убил Бога», так там описывается, как один епископ католический мальчика прямо на алтаре поимел, как потом кровь с алтаря отмывать пришлось – вот убил так убил, я даже позавидовал…

Третий, что был в тот момент в канализационном люке, позвал к себе одного из вас, и Космачев спустился вниз, а ты остался наверху. Люк был неглубокий, и начинающая редеть макушка Космачева то исчезала в нем, то поднималась, как поплавок, маяча перед глазами.

В твоих руках был тяжелый газовый ключ…

Лежа потом ночью без сна, ты видел эту картину вновь и вновь: как, хищно прочертив воздух, тяжелое холодное железо опускается и замирает, вминаясь в мягкое, заглушающее удар темя, как выступает по краям густая черная кровь, как, вздрогнув запоздало, тонет в проеме люка поплавок ненавистной головы, и тебе делалось плохо – подступала к горлу тошнота, начиналось головокружение.

Бил по Космачеву, а попадал в себя.

Как раздавленный червяк, ты корчился под серым суконным одеялом, то обливаясь потом, то холодея: ты должен был его убить и не мог этого сделать.

В ночном петушатнике стоял гомон обиженных голосов. Одноотрядники разговаривали во сне. Ты знал это по своим бессонным ночам в общей камере Бутырки: убийцы продолжали там убивать, разбойники разбойничать, жулики жулить. Обиженные и во сне отличались от всех других заключенных – даже там они обижались… Обида в голосе, плачущая обиженная интонация – они объясняли что-то кому-то, пытались донести, точно при этом зная, что объяснения приняты не будут, что они не будут даже услышаны.

Один Космачев спал беззвучно, безмятежно – как победитель, раскинув руки, на спине.

Лампочка у двери горела всю ночь, и он был хорошо виден.

Если подойти осторожно, неслышно и воткнуть сделанную из электрода заточку в район солнечного сплетенья, то он даже не вскрикнет…

Или полоснуть по запрокинутому горлу опасной бритвой и успеть отскочить, чтобы не обрызгало кровью…

У тебя не было заточки, не было бритвы, и хорошо, что не было, ведь если бы они были, ты все равно не убил бы, а мучился бы еще сильней от своего безволия, бессилия, от унизительной неспособности убить.

Мысль приказывала, но ты не мог выполнить ее приказ.

А еще можно было накинуть ему на шею леску-миллиметровку или гитарную струну, но не ловили рыбу в 21-м отряде и на гитаре никто не играл…

У тебя не было в его адрес подозрений, их просто не могло быть, но было чувство к этому человеку – необъяснимое чувство ненависти, и может быть, это чувство заставило тебя задать вопрос, когда его улыбающаяся физиономия появилась в канализационном люке:

– А зачем вы у старухи бусы с шеи сорвали?

Задавая этот вопрос, ты ничем не рисковал, мало ли что кому в голову взбрело.

– У какой старухи? – не сразу понял Космачев.

– У той самой…

– А-а, – Космачев вспомнил и, скашивая взгляд, засмеялся. – Я сам на нервах весь был, но говорю ей на всякий случай: «Здравствуйте, бабушка!» – а она как закричит: «На кол его, на кол!» И пальцем в меня тычет. Ну и взяла досада… Ах, думаю, старая сука! А бусы были красивые, старинные наверняка… Постойте, постойте, так это вы на ее похоронах были? Она что, ваша родственница, бабушка?

– Почти, – ответил ты, ужасаясь.

Перед тобой был тот, кто совершил приписанные тебе преступления.

Он протянул руку, и ты помог выбраться ему наверх.

Промучившись без сна еще одну ночь, ты с трудом дождался утра – серого, бесцветного, как все в» Ветерке», ты не знал, как, чем, каким образом убьешь Космачева, но точно знал, что это произойдет сегодня.

Утром выяснилось, что ты не идешь на работу, а остаешься дежурным по бараку – бригадир так решил.

«Ну вот и хорошо», – подумал ты.

Обычно в бараке всегда оставалось несколько человек – больных и сачкующих, но в тот день не оказалось никого. Больные уползли в санчасть, понукаемые бригадиром сачки расползлись по объектам.

«Еще лучше», – подумал ты.

Вас в бараке было двое: ты и он.

Ты мыл полы.

Он пил кофе.

Ты елозил по дощатому полу шваброй с намотанной на край мокрой тряпкой, а он полулежал на шконке с кружкой в руке и посматривал на тебя то задумчиво, то насмешливо.

Убить, убить, убить!

Теперь это была уже не долженствующая мысль, не ненависть, совсем тебе не свойственная, однако и не утверждение истины – истина не утверждается ничьей смертью, но еще больше все запутывает, – у тебя просто не было другого выхода.

Теоретически ты мог бы пойти в оперчасть и сказать: «Так-то и так-то», но практически это ничего бы не изменило, потому что у тебя не было доказательств, а учитывая возможный особый статус Космачева, даже доказательства вряд ли могли что-либо доказать. Ты должен был его убить, просто убить, и всё, и не скрываться потом, а сказать прямо: «Да, это я убил потому-то и потому-то», и слова признания в этом поступке станут, могли бы стать первым доказательством твоей невиновности.

Убийство – да, но за убийство сидеть будет легче, за совершенное убийство сидеть будет легче, чем за несовершенные развратные действия, тем более за убийство того, кто эти действия совершил.

Не ни за что, а с сознанием исполненного долга!

Ты не уговаривал себя, тебе не нужно было себя уговаривать, ты был едва ли не рад, что все так сложилось, просто не знал, не понимал, как нанести первый удар. У тебя так и не появилось ни заточки, ни бритвы, ни тем более гитарной струны, но были в руках швабра и ведро – вполне убедительные орудия смерти в руках человека, непреклонного в своем решении убить, тебя сдерживала, останавливала, не давала начать лишь одна проблема – проблема первого удара.

– Убить меня хотите? – иронично, почти насмешливо проговорил Космачев, когда ты был уже недалеко от него.

Ты выпрямился и, опершись на швабру, внимательно на него посмотрел.

Его улыбка была насмешливой, почти издевательской. Он предлагающе поднял кружку.

– Может, сперва кофейку?

– Спасибо, нет, – с трудом преодолевая внутреннее напряжение, не узнавая собственного голоса, проговорил ты.

– Ну-ну, – покивал Космачев. – Не разочаровывайте меня, Золоторотов. Я едва ли не специально здесь оказался, чтобы на вас посмотреть и, если удастся, познакомиться. Скажу по секрету: убить человека непросто. Я к этому чуть не всю свою сознательную жизнь шел, да и то поначалу непросто было. А орудий убийства и не понадобилось! Напоил кофе с клофелинчиком, а потом вот этими ручками задушил. В перчаточках, правда. А знаете, кто это был? Лютиков, Лев Лютиков. Впрочем, откуда вы можете его знать. Знаете, что он мне сказал? «Добро должно быть анонимным». А?! Целое досье на меня собрал и пришел, как Остап Бендер к миллионеру Корейко. «Ну тот хоть миллион хотел, а вы-то чего хотите?» Это я так его спросил. «Чтобы, говорит, пошли куда надо и во всем сознались», – ишь, чего захотел… «В противном случае это станет достоянием гласности». Ну-ну… Попили кофейку, и всё… Я его потом под утро в мусорный бак оттащил, бросил и поджег вместе с его бумажками. Он, кстати, националист был, русский националист, а я терпеть этого не могу, я за дружбу народов и за то, чтобы все всех любили, а вы вот убить меня хотите… Хотите? Хотите-хотите, по глазам вижу, что хотите, в них прямо так и написано: «Убью! Убью!» – но только сегодня убивать нельзя, невозможно сегодня никого убить, вы это знаете? Нет? Вы удивлены? Ничего-то вы не знаете! Светлая пасхальная седмица – всю неделю смерти нет и убить никого невозможно.

«Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?» —

так сейчас в церкви возглашают, а вы – «Убью!» – Космачев неожиданно замолчал, засмеялся и, продолжая, воскликнул: – Да что вы там все стоите, в ногах правды нет! Подходите, Золоторотов, присядьте, попейте кофейку, ах да, я забыл, ну так посидите, у меня есть вам что рассказать… Да оставьте вы швабру, это плохое орудие убийства, стыдное, не себя, так хотя бы будущую свою жертву пожалейте.

Он издевался, он откровенно над тобой издевался.

Ты выпустил из рук конец швабры, и она упала на громыхнувшее ведро. С трудом передвигая чужие тяжелые ноги, ты подошел к своему смертельному врагу и сел на соседнюю шконку.

Улыбаясь, он смотрел на тебя внимательно и испытующе, и вновь неожиданно засмеялся.

– Сбылась мечта идиота… Нет, я хотел с вами встретиться, все для этого сделал, чтобы за козлом отпущения моих грехов понаблюдать, но чтобы так – исповедальненько… На это я даже не рассчитывал! И чтобы такой, как вы, человек, а не тупой гоблин, как эти… Но я сразу скажу, что не всё, что вам следствие приписало – мое. Старушки не мои, я ими брезгую, я и со зрелыми-то женщинами не очень, они не любовь дарят, а сами удовольствие при малейшей возможности пытаются получить. Меня родная мать навсегда от них отвратила. А вот детки – это мое. Доверчивые. Ангелы…

Нет ничего слаще, чем ангела в попку отыметь… Отымеешь, и он уже не ангел… Бога я давно убил, теперь ангелов вокруг себя извожу…

Космачев посмотрел на тебя внимательно и вновь засмеялся, на этот раз ехидно, и спросил:

– Ну что, убили? Даже после того, что сейчас услышали. Такие, как вы, не убивают! Эх, Золоторотов, Золоторотов…

Космачев поставил на тумбочку кружку, с удовольствием, сжимая кулаки, щурясь и улыбаясь, потянулся, поднялся и заговорил, прохаживаясь вдоль шконок:

– Хорошо американцам: убил сто человек, сел в тюрьму и пишет книгу. Не сам даже, пишут за него, а он к своему гонорару нули прибавляет…

– И садится на электрический стул, – найдя, наконец, в себе силы говорить, проговорил ты.

Космачев резко остановился и посмотрел на тебя внимательно и удивленно.

– Ну наконец-то заговорили! А то все молчите и молчите… А насчет электрического стула – во-первых, он не во всех штатах, а во-вторых, в Европе смертная казнь вообще отменена, но я сейчас не об этом, а о том, что обидно будет, если люди не узнают…

– Зачем вам нужно, чтобы это знали? – спросил ты, глядя на него прямо и неотрывно.

Космачев остановился задумавшись, видимо этот вопрос ему в голову не приходил.

– Хочется, – пожав плечами, сказал он и замер, прислушиваясь.

И сущим во гробех Живот даровав… —

донеслось с улицы.

– Аллилуйя! Аллилуйя! Алли-лу-у-йя! – громко и красиво подпел Космачев и, посмотрев на тебя приветливо и победно, продолжил говорить, исповедальненькое свое меняя на свое же проповедненькое:

– А вы небось страдаете здесь, что в церковь не можете зайти? «Ближе, чем на сорок метров, не подходить!» Или считаете, что церковь это одно, а бог другое, как многие из вашего книжного сословия считают? А я вам так скажу: «Без бога не было бы церкви, а без церкви бога». Уж вы поверьте мне, я с самого детства и его и ее убиваю… Знаете как? Забегу в храм во время причастия да и причащусь без очереди! Просто так, чтобы в своей правоте убедиться: убил, убил! А потом выйду на улицу и выплюну. Но это редко бывает, литургия утром, а я сова – спать хочется, а вот свечечку люблю, забежав, поставить… Как фитилек у динамита запалить и уйти… «Я здесь, а Ты где? Убил Тебя, убил!» Ну, как вам, понятно, все теперь понятно? Что же вы молчите? Язык проглотили? Эх, вы… А знаете что? В подтверждение своих слов, для закрепления вами пройденного материала я пойду сейчас в церковь и свечку там поставлю! Не пустят, думаете, обиженных не пускают? Так я не обиженный, я, ха-ха, обидчик! Обидел и продолжаю обижать. Как вам моя идея? А?

Говоря это, Космачев торопливо подошел к двери, снял с вешалки один из двух висевших там бушлатов, торопливо его надел и тут же обнаружил, что бушлат не его, но снимать не стал.

– «Золоторотов», – уткнувшись подбородком в грудь, прочитал он надпись на фанерной бирке и засмеялся довольно. – Так даже лучше… Мы его обманем! Прочитает и подумает, что это вы. Аминь, аминь…

Космачев глянул вдруг из-за плеча с бешеной ненавистью и, уходя, так сильно хлопнул дверью, что дрогнули барачные стены и жалобно задребезжало ведро с лежащей на нем шваброй.

В полной тишине и одиночестве ты сидел долго и неподвижно, и вдруг, как тогда в общей со Слепецким, тебя охватило бешенство – к самому себе за собственное бессилие, – ты вскочил, схватил швабру и, размахнувшись, ударил ею по космачевской шконке, швабра переломилась посредине наискосок, с образовавшимся острием на конце.

Это было уже оружие, и теперь ты точно знал, что убьешь Космачева, как только он вернется.

…В тамбуре загремели торопливые шаги. Ты напрягся, сжал в руках орудие убийства. Голос зазвучал сразу за шагами. Это был Шиш. Он кричал – испуганно и возбужденно.

– Ихний Игорек нашего Золоторотова убил!

Увидев тебя, он запнулся и чуть не упал…

…Освободили внезапно. Пришли: «Собирайся, свободен», потом Хозяин, икона…

Вообще-то, если бы не маленький человек по фамилии Лютиков, который вел свое собственное расследование, Золоторотов и сейчас, наверное, сидел бы, ведь тот, кто совершил приписываемые ему злодеяния, был мертв, а те, кто сажал Золоторотова, – живы и, как мы знаем, в полном ажуре. Убив Лютикова, маньяк Космачев сжег его записки, но, оказывается, тот писал под копирку. Копия обнаружилась не сразу и не сразу оказалась на столе Юлия Кульмана, который не стал их публиковать, позвонил Копенкину, и тот по своим каналам дал ход… Не знаю даже, зачем это ему было нужно. Может, во искупление прежних грехов? Нет, воистину, пока человек жив, в отношении его никак нельзя ставить точку, человек всегда многоточие…

Хотя Копенкин, большой начальник в прошлом и настоящем, меня совершенно не интересует, а вот Лютиков…

Думая о нем, я еще больше утверждаюсь в мысли, что не видимые герои – великаны придают общему человеческому движению должное законное направление, но – невидимые, неизвестные, маленькие…

К слову, в памятную пасхальную первомайскую ночь наше повторное знакомство с Золоторотовым состоялось тоже благодаря Лютикову – Евгений Алексеевич приезжал к его вдове и ребенку, привозил в рюкзаке лесные гостинцы – сушеные белые, соленые рыжики, варенье из дикой малины.

Обо всем этом размышляя, я в который раз удивляюсь, восхищаюсь, недоумеваю – как же в нашей жизни все связано: нет в ней ничего случайного, просто-таки ничегошеньки случайного нет!

Удивление это не оставляло меня все время работы над романом, может поэтому он получился таким большим – одно цеплялось за другое, и все, как мне казалось, важно, все нужно…

4

А напоследок расскажу о последней своей встрече с Евгением Алексеевичем Золоторотовым, случившейся то ли в прошлом, то ли позапрошлом году – что-то произошло со временем, точней с моим восприятием времени, все короче и короче оно становится, так вот, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом, но дело в конце концов не в этом, а в том, что это была последняя наша встреча, больше мы пока не встречались.

Мы тогда опять поссорились, и очень сильно поссорились, схлестнувшись из-за эпилога. Говорили о двадцать первом веке, которого так ждали, о том, что он оказался для России не таким, на какой надеялись, о русском романе говорили, и в этом разговоре вышли на тему эпилога. Не случайно вышли, потому что тема эпилога меня тогда все больше интересовала, становясь актуально-неотвратимой.

– А мне больше нравится «послесловие», – с какой-то не свойственной ему легкомысленной интонацией сообщил Золоторотов.

Я даже не понял сразу:

– В каком смысле?

– В прямом.

– Вам не нравится слово «эпилог»?

– Не нравится, да. А также «эпизод», «эпиграмма», «эпитафия». Эпилог… Это слово ничего не говорит русскому уху.

– Вот как? И какую альтернативу вы предлагаете?

– Послесловие! Слово после слов. Просто, понятно и очень емко.

– Ба, да вы, батенька, почвенник! – шутливо воскликнул я. – А галоши заменим на мокроступы? – Причем, как мы еще раньше выяснили, что почвенник как раз я, а он как раз космополит, правда живущий на почве, в глубине России, я же почвенник с тротуара Тверской, а тут словно ролями поменялись.

Золоторотов улыбнулся.

– С мокроступами опоздали. А вот послесловие еще можно спасти. – Он глянул на меня внимательно. – Судя по вашему виду, вы его уже пишете?

Да, выглядел я неважно. (Увидел бы он меня сейчас…) Профессор Барсуков настоятельно рекомендовал мне тогда лечь к нему в больницу, но вместо больницы я оказался в «Маяке».

Май кончался – тридцатое число, тридцатиградусная жара.

Было душно, парко, тяжко, как в деревенской мыльне в субботний вечер, в который помылась поочередно семья из двенадцати человек, и ты – последний. В такую погоду давление, о существовании которого я раньше не подозревал, скачет в организме горным козлом, бьет по мозгам, валит с ног.

Нервничать было нельзя.

Я нервничал.

Мы остановились на краю «Маяка», спорили, кормя комаров и размахивая руками. В воздухе стоял гул, как у нас на Тверской в час пик, а может, и поболе, но его содержание было совершенно иным, не механическим – живым…

Зудели комары, гудели майские жуки, жужжали неизвестные мне перепончатокрылые, по которым истосковалось за долгую зиму прогретое солнцем ожившее воздушное пространство и теперь охотно всех в себя принимало.

Сводный хор лягушек из всех окрестных болот и луж возносил хвалебную оду грядущему икрометанию, соловьи заливались песнями, как перед расстрелом, кукушки сулили всем бессмертие, расчетливо при этом прикидывая, кому подкинуть бяку в виде собственного бесхозного яйца.

Это был гимн, гимн жизни, утверждающий в нашем споре о гимне правоту Золоторотова …

Я даже не помню, что это было – утро, вечер, ночь?

Небо висело низко, как толстое ватное одеяло, совершенно не нужное в такую теплынь.

Небо дрожало, это ощущалось физически. Оно было заполнено летящими с юга птицами.

«Все летят и летят», – удивленно и растерянно думал я.

Весна практически кончилась, а они все летели и летели…

До слуха доносилась тяжелая работа натруженных за многотысячекилометровый перелет крыльев, и то испуганное писклявое восклицание гуся-пискульки, то строгий басовитый окрик летящего впереди стаи гуся-гуменника, – не найдя в себе сил, бросив после Грушиной смерти охоту, в душе я не перестал быть охотником.

«Как поздно в этом году идет перелет и как много дичи», – с тоской думал я, и в этот момент Золоторотов возьми и скажи:

– Я недавно перечитал «Войну и мир», и впервые у меня родилась вот какая мысль… Это роман, написанный завтра.

Я знаю, почему, для чего он это сказал. Вообще, из-за Толстого мы часто конфликтовали, потому что для меня на первом месте Достоевский, а для Золоторотова Толстой. (Мимо этих споров даже Галина Глебовна не прошла, сказав однажды с улыбкой: «Так спорят Сашка с Пашкой, кто сильней: слон или кит».)

И тут у меня появилась вдруг редкая возможность уесть Евгения Алексеевича, что я и сделал:

– А у Толстого-то эпилог в «Войне и мире»…

– Эпилог, – согласился он.

– И эпилог тот невозможно прочитать, – язвительно проговорил я.

– Почему невозможно? – вскинулся Золоторотов.

– Сколько раз пытался – никогда не удавалось.

– Да вы что?! Как вы не понимаете, что если бы в «Войне и мире» не было этого трудного, но очень важного текста, то и» Войны и мира» бы не было! И Толстого самого, и нас с вами таких, какие мы есть! И не только мы с вами, но и те, кто «Войну и мир» не читал, были бы другими. Другая цивилизация, другая культура, другая страна. Вот что значит эпилог! Эпилог – это на самом деле не конец!

– А что же? Начало? – хмуро и насмешливо поинтересовался я.

– Вот именно! И если вы этого не понимаете, то никогда у вас…

На этой оптимистичной ноте закончился наш разговор, и я страшно пожалел тогда, что ушел последний паром. Значит, была ночь, да, значит, была ночь…

А как хорошо все начиналось!

Машка и Дашка подросли, сделавшись ангелами, не лишенными, впрочем, не только лукавства, но даже и кокетства.

Их братья в ответ на родительские призывы становиться, наконец, мужчинами, старались изо всех сил. Сашка верховодил, Пашка не повторюшничал уже и отлично выговаривал букву «р».

Кира, мое проклятие и наваждение, решив почему-то, что я приезжаю в «Маяк» из-за нее, ярко красила губы и обильно фунькалась вонючими контрафактными духами.

Но вот кто по-настоящему изменился, так это Галина Глебовна! Признаюсь, я скрытно за ней наблюдал, невольно любуясь. Она не просто похорошела, а стала по-настоящему красивой.

Красота была уже не только внутренняя, которая и раньше в ней присутствовала, но и внешняя. Оформилась красивая фигура – талия, грудь, и, что лично для меня в женской красоте важно, – шея. Галина Глебовна похудела, черты лица сделались тоньше и определеннее, а глаза стали большими, излучающими ровный и счастливый женский свет. Я совсем просто скажу: золоторотовская жена помолодела, родив к сорока годам четверых детей, живя без благ цивилизации, так называемого фитнеса и совсем уж для меня непонятного спа – явственно помолодела и похорошела.

Только не подумайте, что я влюбился, я никогда не влюблюсь в женщину, какая бы прекрасная она ни была, если знаком с ее мужем, – это мой принцип, моя психология, моя физиология, в конце концов. Не влюбился, нет, но любовался, да, любовался и радовался.

А Золоторотов поправился! Прибавил в весе, округлился, укрупнился, но значительности при этом не приобрел – все так же носился по «Маяку», все так же обо всех заботился.

Галину Глебовну это ужасно веселило, и она над мужем подтрунивала. Дразнилка была одна и та же, но даже мне не надоедала.

– Русское, доброе, круглое! – торопливо проговаривала она, когда муж был рядом, и торопливо, как бы виновато прижимала ладонь ко рту, а глаза при этом смеялись.

– Да прекрати же, наконец! – косясь на меня, сконфуженно возмущался Золоторотов.

Я делал вид, что не слышу, не замечаю этой счастливой семейной игры, всякий раз вспоминая чьи-то мудрые слова, может быть даже и Толстого: где кончается игра, там кончается любовь. У Золоторотовых игра была в самом разгаре.

– Русское, доброе, круглое!

– Да прекрати же, наконец!

Я слышал или, скорее, читал эти слова, но не мог вспомнить где, а спросить не решался, и только сравнительно недавно, думая об эпилоге и пролистывая «Войну и мир», наткнулся на характеристику, данную Львом Толстым своему любимому герою – Платону Каратаеву: «русское, доброе, круглое».

Ну да, конечно, русское, но для Золоторотова это не имеет значения, во всяком случае не такое, какое это понятие имеет значение для меня. Когда я поднимал так называемый русский вопрос, он делался скучным и неинтересным.

Доброе, да, не спорю – доброе, но на мой взгляд, добро не должно быть таким же безбрежным, как тот памятный, помешавший нам встретиться разлив. Если он такой добрый, почему с ним так непросто? Это только такой идеал, как Галина Глебовна, или такой кошмар, как Кира, могут с ним постоянно рядом находиться, да еще дети, но что дети, дети – ангелы, им без разницы рядом с кем крылышками махать.

Да и не такой уж он круглый, этот ваш Золоторотов!

Я пытался заговорить с ним на актуальные политические темы, но он скучнел, я говорил о том, что в нашей церкви происходит, – он мрачнел, его совершенно не интересовала столичная жизнь и оживился лишь однажды, когда я процитировал ему слова одного иностранца, который раз в несколько лет наезжает в нашу, как теперь принято говорить, Рашу. Так вот, иностранец этот высказался в том смысле, что, по его мнению, мы стали больше улыбаться. Немного, едва заметно, но – больше.

– Правда? – спросил Золоторотов, мгновенно просветлев взглядом.

Меня удивила подобная реакция. Если бы иностранец сказал, что мы стали меньше врать, воровать, грешить, а то – улыбаться больше стали, да и то не факт, лично я этого не замечал.

Зато Евгений Алексеевич с энтузиазмом рассказывал о «проекте» под названием «Общественное яйцо». (Название сам придумал, мог бы и посоветоваться.) В одном из пустующих домов «Маяка» он устроил курятник с целью продавать в Городище в базарный день яйца, а вырученные деньги пускать на общественные нужды. Идея эта мне сразу показалась сомнительной.

Во все время нашего последнего общения в кармане моих брюк лежала вырезанная из газеты небольшая статья Юлия Кульмана под названием «Второе крещение Руси так и не состоялось». Статейка эта наделала в Москве много шума. Не так много, как напечатанная сколько-то лет назад статья того же автора «Второе крещение Руси», но тоже много. Оно и понятно: там анонсировалась победа, тут фиксировалось поражение – все хотят быть победителями и никто побежденным. Лично я не являюсь поклонником творчества Кульмана, но статья задела меня за живое. Понять этот эффект, я назвал бы его эффектом Кульмана, я по сей день не могу: до прочтения статьи я имею свое мнение, после прочтения – немного иное, но тоже свое, но когда читаю – весь в его власти, – со всем, с каждой запятой согласен. Интересно было увидеть реакцию Золоторотова, да и узнать, что он на эту немаловажную, а может, самую важную тему современной российской жизни думает.

Статья напоминала о себе в кармане брюк, как говорил шукшинский Егор Прокудин, жгла ляжку, но вытащить ее и развернуть мне удалось только к вечеру, перед сном, накануне, как потом выяснилось, одной из самых памятных ночей в моей жизни.

По обыкновению, я сидел на крыльце и курил, глядя неотрывно на огромную ветлу, растущую у невидимого ручья, на частокол молодых ровных, стройных, как карандаши, сосен. Стукнула дверь за спиной, Золоторотов сел рядом, положил на колени руки и вздохнул – устало и с удовольствием. День был длинный и трудный, но, судя по этому вздоху, – хороший. Впрочем, у него все дни, похоже, хорошие… «Сейчас заговорит о своих старухах», – подумал я не без иронии.

Две темы – старики и дети. Остальное его не интересовало. Особенно старики, точней старухи, его коллективная мать…

Чтобы этого не случилось, я заговорил первым.

– В Москве сейчас все обсуждают новую статью Юлия Кульмана. Знаете, как называется? «Второе крещение Руси не состоялось».

Золоторотов повернул ко мне голову, судя по взгляду, название его зацепило.

– В конце знак вопроса? – спросил он.

– Да нет, точка, – не скрывая своего недовольства, ответил я.

– Интересно.

– Интересно? Да вот она у меня с собой. Случайно оказалась! – Я вытащил из кармана аккуратно сложенную вырезку. – Прочитать?

Я вообще не любитель чтения вслух: ни слушать не люблю, ни сам читать. По мне, только я и буквы, как говорится, без посредников, но иногда, что-то очень важное прочитать хочется именно вслух. Так я читал статью Солженицына «Как нам обустроить Россию». Жена сидя спала, а я читал – громко с пафосом, почти ощущая себя Солженицыным. В данном случае я не думал ощутить себя Кульманом, просто хотел проверить свои мысли и чувства – на Золоторотове проверить. Он охотно согласился, но неожиданно для меня позвал Галину Глебовну. За ней увязались неотлучные Машка с Дашкой, следом прискакали на хворостинах Сашка с Пашкой, помахивая хвостом, за ними прибежала Милка, чуть погодя приперлась Кира с котом на руках, и все они уселись вокруг меня. «Не хватает только мышки», – не без раздражения подумал я и начал чтение.

Не стану приводить здесь статью целиком, но от пары-тройки цитат не удержусь.

Интересны Кульмановы рассуждения о вере и любви:

«Поверить и только потом полюбить? А не наоборот ли? Ведь можно заставить себя поверить в то, что полюбил, а если не заставить, то и просто обмануть? Подлинная любовь идет впереди веры, она-то и есть подлинная вера. Как любят отца и мать дети до первого их обмана, до первой жестокой несправедливости жизни, как любят детей старики – как равных в ощущениях вечности, как любят своих хозяев собаки…»

Особенно последние слова меня зацепили, я бы сам хотел так написать… Если бы мог…

Любопытны рассуждения автора о культуре и религии, хотя тут я готов поспорить:

«Если в основе религиозного сознания лежит страх, то и в основе культуры он тоже должен находиться. Но это не так, мы знаем, что это не так. Найдите страх в Микеланджеловом Давиде, нет его там. А любовь есть! Интеллигентный человек – это человек свободный и верящий. Или не верящий, но все равно свободный. От страха в первую очередь. Наличие или отсутствие веры не разделяет, потому что объединяет чувство свободы».

«Православно-трафаретное мышление», это Кульман точно сказал, и про слияние церкви и власти тоже: «Ложь подливают к правде, правду ко лжи, все это смешивают и взбивают, производя и предлагая желающим приятную на вкус и запах долгоиграющую отраву».

«Священно ли наше священство? Увы и ах!» Согласен, но без увы-и-аха…

И актуальный выстрел в сторону персонифицированной власти автор сделал, процитировав книгу Бытия и дав свой на нее комментарий:

«Кто убил, тот убит будет», а в наше, отчасти уже вегетарианское время эти слова Бога можно слегка изменить: «Кто посадил, тот посажен будет».

Прочитав эти строки, я подумал о Золоторотове и Сокрушилине, о Золоторотове и Науме. Интересно, кого Кульман имел в виду? Кто еще сядет?

И я хотел бы одно место в статье отметить, хотя от него мне немного не по себе становится:

«Христа мы так и не заслужили, и неизвестное количество времени, а может быть и всегда, вынуждены будем находиться один на один со своим богом – наполовину ветхозаветным, наполовину языческим – диким, жестоким, своевольным. И не нам бояться второго пришествия. Христос сказал, что придет к своим. Мы – чужие».

Ну и, конечно, финал:

«Двенадцать лет назад я пытался спорить с тем, что великие идеи безжалостны, утверждая, что они великодушны. Нет, они все же безжалостны. Второе крещение Руси так и не состоялось».

И самые последние слова, за которые Кульману все прощаю: «Вот о чем я думал этой ночью, помолившись, как обычно, перед сном со своей женой и маленькими детьми».

Когда я закончил чтение, наступила тишина. То ли оттого, что давно не читал вслух, то ли от волнения заломило затылок.

Первой неожиданно заговорила Кира.

– Как, говоришь, его фамилия? – поинтересовалась она.

– Кульман. Юлий Кульман.

– А, ну понятно, – усмехаясь, многозначительно протянула баба, поднялась и пошла в дом привычной походкой победителя. За ней увязались Машка с Дашкой, ускакали, ничего не сказав, Сашка с Пашкой, улыбнувшись виновато, ушла Галина Глебовна. Мы вновь остались вдвоем, если не считать Милки и Рыжика. Я скосил взгляд на Золоторотова.

– Ух ты! – смущенно и виновато воскликнул он. – Мне же сказку нужно еще дорассказать, – явно увиливая от обсуждения статьи, он поднялся и ушел.

Милка виновато мотнула хвостом и побрела в свою будку. Рыжик спал.

Сказки в золоторотовском доме звучали каждый вечер, что понятно – где дети, там и сказки, но, созданные народами и написанные великими сказочниками, они не до конца удовлетворяли детское любопытство. Сашка с Пашкой требовали продолжения, и Золоторотов вынужден был, как сам смущенно признавался, «дорассказывать» их. «Неудобно», – со смущением признался он мне. Я не спросил – перед кем неудобно, но подумал, что, видимо, перед народами и великими сказочниками.

Лично я сказки не любил никогда и не люблю, быть может потому, что в моем детстве никто их мне не читал и не рассказывал, но значения сказок, конечно, не признавать не могу.

Накануне вечером Золоторотов прочитал детям сказку, которую они сами ему принесли, вытащив наугад из толстой стопки детских книг. Это была сказка братьев Гримм «Счастливчик Ганс». Прочтя название, Евгений Алексеевич растерянно кашлянул и покосился на меня. Сидя на крыльце в стороне, покуривая и посматривая вдаль, я тоже ее прослушал, и когда дети потребовали на следующий день продолжения, подумал не без злорадного любопытства: «Интересно, что же ты расскажешь?»

Чтобы ничего не пропустить, я навострил уши и с удовольствием закурил…

Продолжение сказки братьев Гримм в золоторотовской интерпретации изложено выше в «Сказочном приложении», и если кто захочет освежить его в памяти, может вернуться в финал четвертой части, а может, и без освежения кто-нибудь объяснит мне, что хотел этим сказать Золоторотов?

Я не понимаю!

А если что и понимаю, то не хочу соглашаться…

Впрочем, я сейчас не о том…

Я хочу рассказать о, пожалуй, самой страшной ночи в моей жизни, имевшей место там же, в» Маяке», сразу после того, как услышал золоторотовское продолжение сказки братьев Гримм, и не потому, что это была, пожалуй, одна из самых страшных ночей в моей жизни – кому какая разница, что кому-то когда-то было страшно, а кому-то, например, весело, но потому лишь, что все, что тогда произошло, как мне кажется, имеет непосредственное отношение не только к герою, но и ко всему теперь уже почти написанному роману…

5

Войдя на другую половину дома, я тяжело повалился спиной на служивший мне кроватью ободранный бильярдный стол, ощущая в темени противную вязкую тяжесть, изо всех сил стараясь не подпустить вплотную пугающую и ненавистную свою «писательскую вертячку». И, чтобы поскорей заснуть, стал думать и мечтать о том, какой фразой, каким предложением, каким последним словом закончится мой многолетний труд…

Последнее слово, последнее слово романа, каким будешь ты?

Давно уже ни о чем не мечтаю, стыдно взрослому мужику подобными делами заниматься, но если бы не было у меня этой мечты, мечты о последнем слове, то, наверное, не написал бы и первого…

И не написанное поддерживало меня все эти годы на плаву, а ненаписанное. Написанное – мечта сбывшаяся, умерщвленная, которая, скорее всего, и не была мечтой. Настоящая мечта всегда впереди. Как кусок мяса перед тянущей повозку собакой… Шутки шутками, но в самом деле: каким будет оно – последнее слово, последнее предложение, последний абзац моего романа?

Замысловатым, но простым, глубоким, ясным, не длинным, но сложносочиненным, и не только с запятыми, но даже, может быть, скорее всего, с почти забытой точкой с запятой.

Это будет проза чистой воды, проза, равная поэзии, проза, достигшая философских высот – поток горного воздуха, глоток родниковой воды, дыхание…

Дыхание!

Чем больше я думал о последней фразе, чем больше о ней мечтал, тем больше осознавал, что не смогу ее написать, а значит, не смогу роман закончить.

Дышать было нечем.

Можно было встать с противно скрипящего бильярдного стола, подойти к окну и открыть его, но для этого нужно было встать. А главное, это не прибавило бы ни воздуха, ни, тем более, звуков, без которых я, проживший двадцать лет в шумном московском центре, уже не могу.

Почему так тихо, чёрт побери, почему так тихо?

Да, отвык современный человек от тишины, не может без постоянного шума вокруг. А отсюда и шум ума.

Шум ума, шум ума, шумума…

Шумума, шумума, шум ума…

Но какого современного человека имеешь ты в виду, о ком говоришь? О себе или вообще? А может, о Золоторотове? Так он на здешнюю тишину не жалуется, он ни на что не жалуется, всем доволен и всему рад, даже зло иногда берет, когда видишь, что он все время улыбается.

И что означала рассказанная им сказка? Кому он ее рассказал? Детям? Себе? Мне?

Да, я свой уровень знаю. Мой уровень ниже плинтуса. Но тоже хочется иногда за горизонт заглянуть…

Отпустить героев на волю, а потом удивляться их словам, изумляться поступкам…

Мир нежно любимой, родной и единственной моей православной церкви – сумеречный и неясный, мутный и суетный, горделивый и небескорыстный, полный мелочных страстей и подозрительности – мир, в котором, кажется, уже ни войны, ни мира, ни любви, ни, тем более, веры.

Но есть надежда…

«Наша церковь – организация, в одностороннем порядке заключившая договор с Богом, что дает ей право этот договор не исполнять».

«Православно-трафаретное мышление», прав Кульман: православно-трафаретное мышление связывает нас по рукам и ногам, лишает свободы.

Мы получили то, что заслуживаем.

Хотя, я бы с ним, с этим быстроумным Кульманом поспорил, ох как поспорил бы!

«Власть и церковь. Уже который год мы слушаем симфонию, в которой нет ни одной благозвучной ноты».

Откуда, чёрт побери, эта ностальгия по прошлому, по советской жизни, по советской власти? Потому что поганая советская власть сама была религией, поганая Софья Власьевна богиней?

Выходит, православие и демократия – вещи несовместные?

Радость церковного календаря, сладость церковной жизни, радость церковного календаря, сладость церковной жизни…

Блаженно состояние, когда мысли, становясь банальностями, рассыпаются, валятся, и ты вместе с ними валишься, разваливаешься, плющишься, благодарно фиксируя приход желанного сна…

Мысль – сладкая и тягучая, как барбариска в детстве, оставленная перед сном за щекой, истончившаяся к утру до игольной тоньшины, но все еще сулящая продолжение сладости…

Если повторять одну и ту же даже самую проверенную жизнью фразу, самую законную и законченную мысль, она превращается в банальность. «Страдание очищает и закаляет, страдание очищает и закаляет, страдание очищает и закаляет…»

Как бы не так…

И чёрт бы побрал эти возрастные изменения, когда ни заснуть толком, ни проснуться по-человечески!

«Таинственно-прекрасные ирисы с вкрадчивым запахом тлена и порока». Красивая фраза, хорошо бы вставить в роман.

Но куда?

Нет у меня там ирисов, не было, нет и не будет!

А как Антонина Алексеевна Перегудова сказала замечательно: «Ну что такого, платье просидела».

Никогда не слышал.

Есть язык русский, а в нем язык женский, тоже русский, но почти тайный, секретный.

Платье просидела…

В человеке, даже самом маленьком, как минимум четыре человека: один тот, кого знают люди, другой, кого знают близкие, третий, кого знаешь сам, и, наконец, четвертый, тот, кого знает Бог.

Четыре, опять четыре…

Но какую же чушь, Господи, приходится тебе от нас слышать!

Но это даже интересно, почему мы по собственной воле, так охотно, азартно даже, с энтузиазмом первопроходцев стали разлагаться?

Потому что верить – значит и отвечать, а отвечать как раз не хочется!

«Разврата духовного не желаете?

Разврат духовный нате вам!»

Как натянет русский человек себе на шею галстук-селедку, а то еще хуже – погоны со звездами на плечи пришлепнет, и сам чёрт ему не брат, не то что родная мать. «Что вы, мамаша, понимаете в государственных делах, сидите тут и молчите!»

«Душа – красивая тишина». Кто сказал? Кто-то сказал…

«Любовь – не состояние души, а направление движения». Кто сказал? Неужели ты? Вряд ли…

«Не бей соплей об землю – тебя видит Бог». А это уже я, точней – Шиш. Неужели и в нем – четыре человека?

А чем ты лучше Шиша?

Не было ни шиша и вдруг шиш!

Жить – любить, смотреть на небо, читать книжки, читать книжки, читать книжки – это и есть счастье.

И нет у добра кулаков! Даже ручек нет! И зубки отсутствуют. Только глазки и губки – любоваться и целовать.

На эшафоте, когда ты стоял и хихикал, а твоя душа металась в поисках духа…

И не спрашивай, чье место пустует у параши. Оно – твое.

Все боятся: верующие, что придется отвечать, неверующие, что не спросят, но больше всех боишься ты, потому что вера твоя – как неверие, а неверие – как вера. И это не известная теплохладность, а жар и холод одновременно – лоб горит, а ноги ледяные… Воспалительный процесс: воспаление человека, воспаление народа…

Бильярдный стол качнулся так сильно, что пришлось торопливо сесть – моя «писательская вертячка» почти вплотную подобралась к затылку.

Но какие же гадости, Господи, приходится тебе от нас слышать…

И не так даже страшно, как стыдно, от собственной беспомощности – стыдно, как вертанет сейчас, как кинет на пол…

И что тогда – Золоторотова на помощь звать?

Да лучше сдохну тут!

А на могиле напишут: «Он писал роман».

Зыбкой стариковской походкой я подобрался к окну и торопливо распахнул створки. Вопреки ожиданию, жадные до моей отравной крови орды крылатых вампиров не ворвались в комнату, я их даже не услышал.

Воздух был теплый, плотный, неподвижный – как стоял у окна, так и остался стоять. Его можно было потрогать – мягкий и противный, как протухшая от перегрева вода в пруду, как старая бабья сиська.

Что-то не так в природе, совсем не так…

Буря? Скоро грянет буря?

Вот вам и литературоцентризм, Веничка Ненастоящий, даже в природных явлениях в России без литературы никуда!

Сигареты с зажигалкой лежали тут же, на подоконнике, я вытащил одну, прислушиваясь к себе, закурил.

Стало немного легче.

Жив, жив, курилка!

Мой роман с романом затянулся петлей на моей шее, искривленной многолетним сидением за столом с ручкой в руке, я устал от его беспрерывных и цепких объятий, все последние годы всё в моей жизни было подчинено ему.

Не только в моей – нашей…

Перед отъездом сюда жена продала пушкинский диван.

Жена.

Все эти годы она стояла между мной за письменным столом и всем остальным миром, как мать партизана с известной картины Герасимова, защищая меня и оберегая.

– Да кому он нужен, этот роман?! – вопил я иногда в сердцах, ощущая приближение запоя.

– Мне нужен, – отвечала она тихо, просто, строго.

«Русский человек пьет от унижения», – прочитал недавно у кого-то из великих. Великие не врут – меня унижал мой роман, всякий раз унижал, когда я садился за стол, напоминая мне о моей малости, никчемности, негодности.

Он дразнил меня, издевался, показывая мне свой русский язык, как будто где-то когда-то кем-то был уже написан, а я должен лишь переписать, однако даже это не удавалось.

А еще – у меня умерла собака, моя самая любимая, самая главная в жизни собака, и, похоронив ее на пустыре под дикой грушей, я словно похоронил вместе с ней огромный шмат души.

Хотелось написать завещание: «Когда умру, закопайте меня на пустыре, где Грушенька лежит», но не написал – пожалел жену.

В болезни время замедляется, и чем тяжелей болезнь, тем медленнее оно идет, а в смерти останавливается навсегда.

В нелепом и наивном «ненаучно-теоретическом» золоторотовском труде нет ничего ценного, кроме названия.

Не знаю, как кошки, но собака точно – фактор любви.

Во мне избыточествует роман и недостает любви.

А ты помнишь молитву писателя, Гоголем написанную?

Помню ли я? Да я бы всех современных русских писателей заставил ее выучить: космополитов и почвенников, православных и не. Я-то сразу вызубрил, когда в какой-то книжке на нее наткнулся, только…

«Боже, дай полюбить больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить. О, пусть же сама любовь будет мне вдохновением».

Только толку-то, любви-то нет…

Может, это моя ущербная сиротская психология, может, моя собака заменила мне мать, которую никогда не видел, не знал и которой никогда не прощу?

Потеряв собаку, понял, что значит потерять мать?

Сукин, сукин ты сын!..

Да, я все потерял и ничего не приобрел, если не считать знакомства и общения с Евгением Алексеевичем Золоторотовым…

Одно время я даже считал его своим двойником, точней, мне хотелось так считать, старательно скрывая от себя свой же обман – нет более легкого и приятного занятия, чем себя обманывать.

Нет между нами ничего общего, если не считать, что мы левши, да у меня, как у него, прикноплен над столом вырезанный из книги портрет митрополита Антония, который сказал, что отношения человека и Бога должны быть такими, как отношения собаки и человека.

Какой двойник, не смог бы я жить так, как он живет.

И читать по вечерам бабкам Библию не смог бы.

«Всю прочитаем и тогда помрем», а сами на «Левите» застряли, долго собираются жить старые клюшки…

А «Общественное яйцо» – тридцать восемь курочек и два петуха… Меня смех разбирал и зло одновременно брало от его неприспособленности к реальной жизни, и, не выдержав, я спросил:

– А когда деньги от продажи московской квартиры кончатся, на что будете жить?

А он глянул на меня доверчиво голубенькими своими глазками и ответил:

– Бог пошлет.

Какой бог? Уж не тот, который тебя чуть не изувечил?

Заводит меня этот Золоторотов, нервирует… А нервничать нельзя – надо спать…

Еще он говорил: «Зона – это не фаза развития, но форма вынужденного существования. Там не становятся лучше, однако делаются другими».

«Две категории людей нуждаются в любви больше других – дети и старики. У первых вечность за спиной, у вторых перед глазами. Вот они и тоскуют…» Не дословно, но за смысл ручаюсь…

«Старость – процесс превращения мужчин и женщин в окончательных людей».

Окончательные люди… А что, неплохо…

Я думаю, он так с чужими старухами возится из-за вины перед матерью, он любил ее, но не той, какой следовало, любовью… Как там у Толстого? Любовь бывает деятельная, и еще какая-то, и еще… Глупость великих – великая глупость. Золоторотов любил мать так, как она хотела и как ему было удобно, а не так, как надо было любить. Видел же – артист Урбанский на фотографии, но раз она сказала: «Отец», значит, отец… Себе не верил, потому что мать… А теперь с чужими старухами возится…

Умник… Интересно, что он про меня знает и думает…

Так, Господи, так!

Не только забавно, но и полезно, я думаю, посмотреть на автора со стороны – со стороны главного героя! Ну и что, что первый – человек, а второй – персонаж, по большому счету мы тут все персонажи.

У моего романа два автора: я и он, я и ты.

Но о ком он тогда – о тебе или о нем?

Это так важно?

Выкурив сигарету и незаметно для себя вернувшись к бильярдному ложу, я осторожно опрокинулся на спину, но тут же стол стал закручиваться влево, и я торопливо лег на правый бок, однако через минуту из-за тошнотно занывшей печенки повернулся на левый, чтобы услышать, как устало и возмущенно забултыхалось в груди сердце. Пришлось лечь на живот, чтобы продолжить бесплодные горестные размышления.

Я понимаю, могу понять, почему погиб Цышев, но, чёрт побери, я не могу понять и не пойму никогда, почему погиб Лютиков!

Лев Лютиков.

Если смерть – случайна, то и жизнь не имеет смысла?!

Не могу больше, не могу – надоело, устал, измучился, но, отбери его у меня (я имею в виду роман) – тем более не смогу!

Однако самое страшное не это, самое страшное впереди, если, конечно, оно наступит…

Напишу я его, напечатаю, если найду издательство, которое согласится такой кирпич произвести, не кирпич даже – шлакоблок, прочтет его Золоторотов, возьмет, встретив меня, в руки, подойдет поближе, поднимет и ка-ак даст по башке:

– БУ-УМ!!!

Золоторотовский удар выбил меня из сна, тягостного, как проклятие, и я сразу понял, отчетливо и ясно понял – конец света!

Небо и земля поменялись местами: небо сделалось твердью, каким было когда-то, а земля превратилась в клубящуюся бездонную пучину.

Недовольное неравноценным обменом, небо запоздало ворчало, набухая, как опара в кадке, схватываясь сверху корявой коркой и твердея вглубь, земля же, наоборот, превращалась в бесплотную, напитанную холодной и мертвой дистиллированной водой вату, делаясь бесцветными, бесплотными, бесплодными облаками.

Перед этим новым безжалостным небом было не устоять, и на этой новой бездонной земле не удержаться, но я цеплялся за клочья ваты, выдавливая сквозь пальцы мертвый дистиллят, пытаясь ухватиться за ускользающую жизнь…

(В какой-то момент я увидел себя сверху – напоминающего котенка, которого чьи-то невидимые жестокие руки держат над бочкой с водой, вытянулся во всю возможную свою длину, выпустил до последнего предела когти, чтобы зацепиться за край, удержаться, уцелеть, выжить.)

Пока я корчился так из последних сил, небо сделалось окончательной твердью – плоским и идеально ровным листом неизвестной марки стали, на котором отсутствовали звезды заклепок. И следа лазоревой голубизны, даже фиолетового стального развода не было на том беспощадном небе.

И новое небо, и новая земля без объявления и предупреждения начали вдруг сближаться…

Я где-то читал: человеческая жизнь в масштабах Вселенной длится три секунды. «Три секунды, как это много! – благодарно подумал я. – Три секунды, ведь это целая жизнь!»

Я лежал на животе, распластанный, как тот котенок, совершенно не готовый ухнуть в разверзающуюся подо мной бездну.

«Эх, мне бы еще пару рук!» – даже ребра заныли, так захотелось, чтобы выросли еще одни руки, но вырос, прорезался, образовался только подслеповатый глаз на темени, недоразвитый, как у какого-нибудь диплодока эпохи раннего мезозоя, которого птеродактили почти совсем заклевали. Своим новым третьим глазом я видел неумолимо приближающийся стальной лист производства небесного листопрокатного цеха:

– Ррра-аз!

Каждым квадратным сантиметром своей растянутой шкуры, каждым вздыбленным от ужаса волоском на теле, каждой разорванной в крике отчаяния порой, я держался за истекающее в бездну небытия время, не желая соглашаться с тем, что когда уйдет оно, уйду и я.

– Два-а-а!!

Небо надо мной вдавливало меня в бездну подо мной, мне надоело терпеть это издевательство, и я стал его торопить:

– Ну, давай, три же, три, чёрт побери – три!

Как в великих и страшных русских временах, я рвал на груди отсутствующую расстрельную рубаху, безмолвно крича: «Ну, стреляй же, стреляй!» – и вместо «Пли!» услышал:

– Три!!!

И вдруг, о чудо, подарок, премия расщедрившихся небес:

– ЧЕ-ТЫ-РЕ!

Я понял, почувствовал, услышал, увидел, узнал, что мне дарована еще целая жизнь, целая великая огромная бесконечная секунда – четвертая, и испытал радость, равную ужасу, когда, заканчивая третью часть романа, думая, что заканчиваю его весь, понял, что придется писать четвертую.

Четыре, четыре, четыре, четыре – четыре четверти, полнота бытия, любви и творчества!

– Слава тебе, Го… – воскликнул я, исполненный благодарности, но на последнем главном слове полетел с грохотом и треском вниз и уже в полете окончательно проснулся и понял, что не земная твердь подо мной разверзлась, а развалился бильярдный стол.

– Лузер, блядь! – громко выругался я, испытывая резкую боль в носу, груди и в коленях, не зная, плакать или смеяться.

Под расплющенной носопыркой расползалась противная кровянка. Сердце больно колотилось об пол, надо было перевернуться на спину, и я перевернулся, как рыба, хватая воздух открытым ртом.

С золоторотовской половины донесся детский плач и взволнованные голоса.

«Видно, эта ночь всем нелегко дается», – подумал я, и стало немного легче.

Возможно, я также подумал, что все неприятное, страшное уже закончилось, когда оно только начиналось. Я понял это, когда поднялся кое-как, кряхтя, среди развалин своего лузерского ложа, задрав башку и дыша открытым ртом, направился к окну, где на подоконнике лежали спасительные сигареты и зажигалка.

Окно было закрыто.

«Странно, – подумал я, – я оставлял его открытым».

Что было дальше?

Воспоминание о том, что было дальше, и сейчас поднимает волосы у меня на голове.

Я взглянул в окно и увидел…

Из-за неровного, перекаленного, давних советских времен стекла на меня выставила пучеглазые гляделки чудовищная баба, похожая на Киру, но еще более отвратительная. У нее были обвислые багровые щеки и синий баклажанный нос, свисающие с висков закрученными пейсами сивые патлы грязных волос свалялись, слюнявые похотливые губы беззвучно и призывно шевелились, при этом большой белесый язык выползал наружу. Не сводя с меня полного плотского вожделения взгляда, она часто дышала, вздымая жирные плечи – чаще и чаще, словно занимаясь сексом и готовясь испытать оргазм.

Я не причисляю себя к робкому десятку, но тут, признаюсь, попятился – бабы испугался.

Она перестала вдруг дышать, замерла на вздохе, прислушиваясь к своим ощущениям, словно решая, кончать или не кончать.

Я замер в нерешительности.

Баба скривилась, как от приступа изжоги, икнула, и в ее жирном брюхе оглушительно громко заурчало, словно раскатились по бильярдному столу неба гигантские костяные шары.

До меня, наконец, дошло – это не смерть и не общий конец света, а гроза, всего лишь ночная гроза, и никакая это не баба, а туча, заглядывающая в окно.

Туча, заглядывающая в окно?!

Дальше я уже ничего не понимал, и это непонимание заставило меня молиться следующего содержания молитвой:

«Господи, не надо, Господи, пожалуйста, не надо, Господи, я больше не буду!»

Впрочем, нет, вру, то есть не вру – тороплюсь рассказать то, что рассказать невозможно, во всяком случае мне: не по уму и не по способностям, но, помню, как только я понял, что это не смерть и не конец света, а просто гроза, сильная ночная гроза, обрадовался и возликовал, потому что грозу-то я как раз не боюсь, я ее, можно сказать, люблю, как всякий бывший советский школьник любит, и хотя было не начало мая, а самый его конец – ночь с тридцатого на тридцать первое, сразу ощутил, как вспучивается во мне природная радость, позволяющая чувствовать себя не только маленьким жалким человеком, но и законной частью великих природных стихий – ветра, огня, воды…

Мне показалось, что я восторженно взорвусь сейчас от переполненности чистым естеством, и взрыв этот не будет иметь отношения к смерти, потому что у природы нет смерти – меня охватил восторг, которого не испытывал, быть может, с детства, телячий восторг на первом весеннем лугу, и, чтобы выразить его, мне захотелось выхватить из кожаного чехла свое пятизарядное «бенелли», выбежать с ним на крыльцо, заглушая гром, проорать что-нибудь вызывающее в небеса и, отвечая огнем на огонь, выпустить вверх все пять зарядов, но я не сделал этого, вспомнив, что нет у меня уже ружья, что я его продал, когда жена собралась продавать пушкинский диван.

Уже совсем без страха – с насмешливым любопытством я вновь посмотрел в окно, и мое вернувшееся мужество было вознаграждено: бабы там не было, почти не было, остались только лохмы ее свалявшихся волос, медузой растекшийся глаз да отпечаток жирных похотливых губ на стекле.

Я хотел рассмеяться, расхохотаться, матюкнуться в ее адрес, но вдруг чья-то невидимая сила словно обухом в лоб ударила, я качнулся и вновь попятился, потрясенно наблюдая, как вместе с рамой выламывается с треском из косяка окно и, трепеща стеклянными крыльями створок, дребезжа и взвизгивая, летит мне в лицо…

Я закрылся руками, и в это же самое мгновение или, может быть, с опозданием на одно мгновение воздух взорвался, как будто это был не воздух, а гремучая лакокрасочная смесь, дождавшаяся своего фейерверочного триумфа, и все сделалось вокруг слепяще-белым и оглушающе-громким, и, опрокидываясь навзничь, я ослеп и оглох.

Словно крышкой гроба, меня накрыло рамой с осколками опасного стекла, я испуганно вскочил, брезгливо сбрасывая ее с себя, и хотел бежать, но не знал куда… Открываясь и закрываясь, двери оглушительно хлопали, грозя окончательно прихлопнуть того, кто в них сунется, в окнах, рамы которых еще выдерживали чей-то неистовый напор, лопались одно за другим стекла, осыпая меня колючими осколками.

Нет, это была не гроза, это была не гроза…

Силы оставили вдруг меня, ноги подкосились, – ощущая собственную ничтожность, я упал на колени и, вот тогда, как сукровица из разбитой коленки, из меня полезла, поползла та жалкая молитва:

«Господи, не надо, Господи, пожалуйста, не надо, Господи, я больше не буду…»

Что не надо, что не буду, урод?!

Рядом на крыльце невидимые ночные шутники поставили две реактивные турбины и врубили их на полную мощность.

Дом вздрогнул, затрясся, закачался, затрещал в основании, готовый оторваться от земли и улететь.

Может, я услышал в тот момент детский крик, а может, в мой помраченный ночным ужасом рассудок вернулись остатки мужской совести – я вспомнил о детях за стенкой и только тогда обнаружил, что позорно стою на четвереньках, еще больше устыдился себя и вскочил на ноги.

Качало…

Дверь вмазала пару раз в харю, запрещая выходить, но я все-таки вышел: ринулся, сжав зубы и закрыв глаза, в мгновенный дверной проем и, получив хлесткий удар по заднице, очутился на улице.

Там было светлее, чем днем…

Впрочем, что я говорю, – там было в тысячу раз светлее, чем днем, там шли безжалостные и окончательные разборки между небом и землей, забившими смертельную стрелку именно здесь, в» Маяке»: небо метало вниз бесчисленные молнии, земля отвечала грохотом и гулом.

Росшая в низине огромная ветла, черными ажурными узорами которой я любовался в вечерних сумерках, стелилась по земле, готовая на любое унижение, лишь бы уцелеть, но это плохо ей удавалось – неумолимый ветер обламывал ветки размером с деревья и, крутя, уносил, как былинки, в погибель.

Стоявшие на взгорке охранным частоколом молодые сосны ломались легко и хрустко, как карандаши, и их желтоватые обломки, словно щепки в мутном речном водовороте, исчезали в бушующей бело-зеленой мгле, – как будто невидимый карапуз-великан, играючи, ломал их там между пальцев и бездумно смеялся беззубым ртом: «Гы-ы-ы!»

Реактивные двигатели оттащили куда-то вдаль, но при этом увеличили мощность.

Обломки и обрывки деревьев, а также целые, вырванные с корнем из земли, летели невысоко, нервно и истерично, а над ними в вышине плавно и торжественно плыли крыши домов.

Их было четыре.

Первая юзила, пытаясь затормозить, и клевала носом, как самолет, выехавший за пределы посадочной полосы.

Вторая медленно и покорно переворачивалась на лету, согласная на любое насилие, лишь бы уцелеть.

Третью разорвало посредине – из ее серой шиферной кожи торчали ребра стропил, измучено болтался в воздухе изломанный хребет продольной балки.

Зато четвертая – четвертая! – нашла себя и в небе: улегшись на спину, она изображала птицу, больше похожую на галку в ведомости о зарплате. Она была довольна собой и никому не пыталась нравиться – покачивая скатами, доказывала, что жить можно везде, если хочешь получать от жизни удовольствие.

Если три первые были покрыты когда-то, кое-как и чем попало: шифером, рубероидом, старым ржавым железом, то четвертая была новая – ее покрывал понтовый ярко-зеленый шифер.

Я узнал его.

Это была крыша курятника, на который Золоторотов возлагал так много надежд.

«Прощай, “Общественное яйцо!”» – веселея, подумал я.

Обитатели курятника летели следом.

Курица стала, наконец, птицей, но чувствовала себя при этом неважно. Кур кувыркало, вертело, закручивало, и они орали, как резаные. Группу летящих несушек замыкал огромный, как индюк, красно-коричневый петух, с закинутым ветром за голову длинным хвостом и сизой оголенной задницей, – он тормозил расставленными мохнатыми лапами, делая это сосредоточенно и молча, сохраняя равновесие и остатки мужского достоинства. Второго петуха в стае летящих кур я не обнаружил, наверное, от страха он превратился в курицу.

Это был их первый и последний в жизни полет.

Летящие в вечность куры меня еще больше развеселили, но тут же вспомнилась та страшная баба за окном: баба – туча, баба – буря, баба – смерть, я вновь увидел ее, вернее то, что от нее осталось – злобную ночную старуху разорвало на куски и несло над самой землей, лоскутья юбок и кофт, обрывки теплых с начесом штанов, космы седых волос, оковалки синего зыбкого мяса.

Она была отвратительней, чем прежде, но уже не была страшной.

Я хотел этому порадоваться, но не успел, потому что всемогущий ветер пожелал вдруг отправить меня вслед за ней, ударив в грудь, чуть не опрокинув навзничь. В комнате я стоял на четвереньках – молился раком, но здесь, на свету, в белом слепящем свете устыдился возможного падения, подался вперед, расставив ноги и сжав плечи, – нагнулся, напрягся, набычился.

Даже интересно стало – кто кого, я сделал шаг навстречу ветру и чуть не улетел, замахал руками, словно пропеллерами и, наверное, улетел бы вслед за всеми улетевшими, если бы кто-то с силой не ударил вдруг меня по рукам, останавливая их вращение и мой близкий полет, и с силой не притянул к себе – с такой силой, что от удара лбом об лоб из глаз моих полетели искры. Я хотел ругнуться, выматериться от души, но хорошо, что промолчал, ведь он так этого не любит.

Это был он, кто же еще, – Золоторотов, герой моего все еще не написанного романа.

Мы вцепились друг в дружку, и хрен нас теперь было сдвинуть!

Евгений Алексеевич озабоченно улыбался.

А мне захотелось заорать, завопить на весь белый свет от радости и счастья, потому что именно в тот момент понял:

«Я напишу свой роман, я закончу “Свечку”!»

Гул вокруг стоял страшенный.

– Где дети? – прокричал я ему в лицо.

– Я их в подвал спрятал! – ответил он криком. – И Галю, и Киру – всех!

Я понял, кивнул и объяснил свои действия:

– Я к вам шел!

– А я к вам! – прокричал он и засмеялся.

И я тоже засмеялся.

Нас нельзя было сдвинуть, но и сами мы не могли сдвинуться и, наверное, мы долго бы так стояли, если бы тот, кто включил реактивные двигатели, не выключил их, и если бы вдруг не стало темно, как ночью, и холодно, как зимой.

С дохнувшего зимней стужей неба посыпался град, и, закрывая головы руками, мы побежали под крыльцо.

Это был град так град!

Каждая градина величиной с куриное яйцо, не преувеличиваю, я даже посмотрел вверх, предположив, что это несутся пролетающие там куры.

Земля делалась белой и безжизненно-холодной. На наших глазах конец мая превращался в конец ноября.

Мы стояли с Золоторотовым, разинув рты и уже не имея сил удивляться: сначала небо поменялось с землей, потом ночь с днем, и вот – лето с зимой…

– Да-а-а, – протяжно проговорил Евгений Алексеевич, и я не смог с ним не согласиться.

– Да!

Это было повторено несколько раз и со стороны наверняка выглядело забавно.

– Да-а…

– Да.

– Да!

– Да-а-а…

Из всех человеческих слов я всегда считал для себя главным слово «нет» – оно защищает, укрепляет, спасает от искушений, однако в тот момент слово «да» поставил на первое место, потому что это слово не только защищает, укрепляет, спасает, но оно еще и радует! Это правда – «нет» радости не приносит…

Как же радовало меня наше тогдашнее «да», да думаю, и Золоторотова тоже!

Ежась и дрожа, мы вернулись в дом, и Евгений Алексеевич открыл крышку подпола.

– Ну, вы как там, дети подземелья? – спросил он добродушно и любовно.

Я подошел ближе. Снизу, из темноты и тишины сочился живой золотистый свет горящей свечи. Тихо и благодарно смотрели на нас Галина Глебовна, Сашка с Пашкой, Машка с Дашкой и собака Милка. Прижимая к груди Рыжика, Кира часто крестилась левой рукой и что-то бормотала.

– Вылезайте, там на улице зима, – сообщил я и удивился своему незнакомому голосу.

Короткий остаток ночи мы провели в кухне за столом, пили чай, вспоминали ночную бурю и себя в ней, сдавленно и смущенно смеялись.

Дети спали.

5

С первым утренним солнцем мы с Золоторотовым вышли на улицу. «Маяк» был изломан, истерзан, но счастлив оттого, что уцелел.

Слава Богу, никого не убило и не покалечило.

Реакция старух на произошедший природный катаклизм меня удивила – они были не так испуганы, как возмущены, но при этом как-то привычно возмущены.

Говорили о конце света, но опять как-то буднично. Поохав и поахав для приличия, старухи стали растаскивать завалы около своих домов.

Расчисткой территории руководил Золоторотов, хотя как руководил – работал больше всех. Галина Глебовна находилась рядом. Пашка с Сашкой трудились не больше других, но определенно громче. Без сомнения, они переживали сейчас тот момент своей жизни, который уже никогда не забудется, быть может даже станет определяющим, – это читалось на их сосредоточенных серьезных лицах.

Была во всем происходившем забытая счастливая артельность.

«На толоку», – так, кажется, раньше на Руси говорили.

Все помогали всем – искренне и бескорыстно, радостно и смущенно, при этом растерянно и укоризненно взглядывая на небо.

С небом что-то неладное творилось…

Его крутило…

Там, наверху, оно было не одно – четыре.

Четыре, одно над другим неба.

Первое – низкое, пугающе-буреломное, цепляющее фиолетовыми лохмами верхушки уцелевших деревьев, второе – грозно-грозовое, пузатое, полное холодной влаги, а может, и снега, третье – самое большое и красивое, с золотым солнечным окоемом, на таком я мечтал в детстве жить, и четвертое – легкое, легчайшее, прозрачно-бестелесное…

Одно закручивало в одну сторону, другое в другую, третье стояло на месте, а четвертое поднималось вверх – туда, где немигающе замер недобрый небесный зрак.

Сев за руль, я оттаскивал при помощи троса самые большие и тяжелые ветки. «Василек» вел себя молодцом, град покоцал капот, кое-где были даже вмятины, но стекла остались целы.

Работали до сумерек, до розовых, прохладных сумерек, какие приходят в начале лета.

Нужно было успеть на последний паром.

Я подъехал к Золоторотову и выскочил из машины. Для меня это было особое прощание. В этот необычный и важный день я дал себе слово, и не только себе – не возвращаться в «Маяк», пока не закончу «Свечку». Пожимая левую левой, я говорил что-то искреннее, не запоминающееся, и, переполненный благодарностью, не намеренно сдал название своего романа.

Услышав его, Золоторотов склонил голову набок. Русское доброе круглое имело улыбающуюся розовую физиономию и вспотевший лоб с прилипшими кудряшками светлых волос. В глазах его возникло удивление, я бы сказал – насмешливое удивление.

– Вы в самом деле считаете, что причиной всего стала свечка? – спросил он, по-прежнему склонив голову набок и ожидая ответа.

Клянусь, в тот момент я вспомнил пророчество городищенского алкаша, отговаривающего меня ехать в «Маяк»: «Или с ума сойдешь, или повесишься, или еще хуже». Помню, я еще подумал, с недоуменной усмешкой: «Что же это может быть – еще хуже?»

«Вот оно – хуже», – не находя ответа, смятенно думал я.

Да, я считаю, считал и буду так считать, но, чёрт побери, что я мог тогда ответить?!

А вид у меня был, я думаю, жалкий…

В первой части «Свечки» я рискнул взглянуть на автора глазами героя, и был, прямо скажу, разочарован увиденным, – не таким себя представлял.

Вот и теперь, в конце…

Автор романа в глазах героя романа выглядел глупым и ничтожным.

Но, в самом деле, я не ожидал такого безжалостного, такого коварного вопроса от Золоторотова.

У меня хватило сил развести руками, пожать плечами и выдавить из себя жалкую улыбку, мол, что есть то есть…

Торопливо забравшись в машину, я даванул на газ. (До сих пор стыжусь, что не попрощался с Галиной Глебовной и с детьми, да и с Кирой, кстати, тоже.)

Милка долго бежала рядом, как борзая, боковым галопом, но на выезде из «Маяка» отстала. На песчаной дороге мотало и подбрасывало, и с каждым ухабом, язвительный голос Золоторотова спрашивал: «Вы в самом деле считаете, что причиной всего стала свечка?»

Тоже мне критик непрочитанного романа… А вот я твой ненаучно-теоретический труд читал и не стал свое мнение высказывать – пожалел…

Лес стоял слева и справа – огромный и спокойный, делая вид или не догадываясь о том, что произошло ночью совсем рядом. Та то ли буря, то ли ураган, не знаю как назвать, пришла короткой узкой полосой, задержавшись лишь в «Маяке».

«Вы в самом деле считаете, что причиной всего стала свечка?»

Да, чёрт побери, считаю! Считал, считаю и буду считать!

Впереди ждал белоглазый паромщик, с которым мы даже не здороваемся. Раньше времени он не уйдет – немец, но и не задержится ни на минуту, гад.

«Не успею – переночую в машине», – думал я.

«В “Маяк” не вернусь, пока не закончу роман», – думал я.

«А закончу – и подавно не вернусь!» – думал я.

«Вы в самом деле считаете, что причиной всего стала свечка?»

«Свечка»…

Я на эту «Свечку» потратил лет жизни больше, чем пальцев на руках, потерял здоровье, у меня умерла Груша…

Хочешь, чтобы я потерял последнее?

Да я без тебя знаю, что «Война и мир» написан завтра, я с самого начала знал, что мой роман никому не нужен – ни демократам, ни недемократам, ни православным, ни неправославным, а про остальных и подавно не говорю!

«Мне нужен», – жена.

Ну вот так и будем жить – я буду писать, а ты будешь читать.

Но я даже определенную пользу из него для себя извлек…

Какую?

А такую, что перестал презирать букву «ы», потому что она вторая в слове «ты», бояться цифры «4» тоже практически перестал, да и на кавычки мне, в общем, уже наплевать.

Что еще?

А разве этого мало?!

До отхода парома оставалось пять минут, ехать десять, а белоглазый гад ждать не станет.

– Пять минут! Пять минут! – заорал я во все горло, чтобы заглушить свои горестные мысли.

Впереди был ровный участок дороги, и я придавил, но как только «Василек» набрал предельную для себя скорость, увидел вдруг идущего в сторону «Маяка» по лесной тропе человека. Он шел быстро, подавшись вперед, не обращая внимания на пролетающую мимо машину.

Я не успел его разглядеть, не успел понять – кто.

Жил, Шиш, отец?

Отец?!

Сбросив газ и не тормозя, я остановился, не сводя взгляда с зеркала заднего обзора.

За деревьями видно его уже не было.

«А тебе-то что?» – сердито подумал я и, утопив педаль газа и беспрерывно сигналя, помчался к Реке.

Ну и ладно, думал я, подскакивая на ухабах, ну и пусть – какой сам, такой и герой, какой автор, такой и роман, зато он у меня большой, в четырех частях, с приложениями и эпилогом, хотя можно целиком не читать, достаточно любую часть прочитать, достаточно одно название прочитать – нашел, чем гордиться, дурак.

Примечания

1

«Ибо, когда будут говорить: “мир и безопасность”, тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут». Первое послание Павла Фессалоникийцам. – Примеч. авт.

(обратно)

2

«Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили; но кто будет хулить Духа Святаго, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению». Евангелие от Марка. 3: 28–29. – Примеч. авт.

(обратно)

3

«Я не совсем бесполезен, меня можно использовать в качестве плохого примера». – Пер. авт. со словарем.

(обратно)

4

«Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил!» Евангелие от Матфея 27:46; Евангелие от Марка 15:34. – Примеч. ред.

(обратно)

5

«Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и сужит промышления и намерения сердечные» (Послание апостола Павла к евреям, 4:12). – Примеч. ред.

(обратно)

6

Ортодоксия – правильное учение, ортопраксия – правильное поведение. – Примеч. авт.

(обратно)

Оглавление

Часть третья ИТУ «Ветерок» при максимально возможном к нему приближении

  Глава девятнадцатая О. Мардарий… и его несчастливое детство

  Глава двадцатая Битва в пути

  Глава двадцать первая На эхе ночь

  Глава двадцать вторая Сила на силу

  Глава двадцать третья Лишь только некоторые последствия

  Глава двадцать четвертая Конец света как начало новой жизни

  Приложение эпистолярное

Часть четвертая Душа и дух

  I. В общей. Бытописание

  II. В общей. Случай с проповедником

  III. Две новые встречи со Слепецким, объединенные в одну главу

  IV. В бега!

  V. В бегах Антонина Алексеевна Перегудова

  VI. В бегах. Клара Ивановна Шаумян

  VII. В бегах Русский негр

  VIII. В бегах. Без названия

  IX. В бегах. Семья Куставиновых

  Х. В бегах. В гостях у чёрта

  XI. Твои разговоры с Богом

  XII. С отцом

  Приложение сказочное

Эпилог, или послесловие, а по сути, отдельная часть, правда, самая небольшая и самая последняя

  I

  II

  III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg