«Пессимисты, неудачники и бездельники»

Пессимисты, неудачники и бездельники (fb2) - Пессимисты, неудачники и бездельники 647K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Владимирович Посаженников

Владимир Посаженников Пессимисты, неудачники и бездельники

«Shit happens stile fantasy»

Федор сидел на кровати и смотрел на плюшевого зайца, который валялся возле батареи и с каким-то своим игрушечным прищуром косился на него. «Что смотришь? – вслух спросил Федор. – Презираешь? Как твоя хозяйка? Да не смотри ты так!» Федор хотел запустить в него подушкой, но что-то его остановило. Заяц каким-то образом – то ли от ветра, то ли от какой-то невидимой встряски, то ли просто устав находиться в полусогнутом положении – завалился на бок. «Ну ни фига себе, – подумал Федор. – Вот, блин, живем и не представляем: может, они, эти игрушки, тоже живые. Ну, как в мультике или в каком-то фильме. Мы засыпаем, а они начинают свою линию жизни. А заяц просто не успел принять исходное положение и облажался». Федор задумался над тем, сидел или лежал заяц вчера вечером, но на ум ничего не пришло: он даже не помнил, как добрался до кровати, не то что лежал ли, сидел или стоял этот придурочный плюшевый идиот. «А если все-таки в этом действительно что-то есть?» – подумал Федор и двинул на кухню, по пути решив, что надо бы запоминать положение предметов, перед тем как ложиться спать, а может, даже лучше сфотографировать все, прежде чем отъехать. Блин, бред! Полный бред! Но как-то что-то все равно засело в мозгах. «Начинаю медленно сходить с ума. Алкоголизм, безработица, общая нервозность – все не просто так, и, видно, идиотские мысли про подвижного зайца – предвестники крупного фазового смещения в мозгах в сторону полной и окончательной шизофрении. Хотя, если подумать, а что мы знаем? Кто мы в этом мире? – открывая кефир, размышлял он. – Черви, неразумные черви, использующие, как говорят, менее десяти процентов того, что дано природой особям такого типа. Может быть, этот заяц, сука, ночью такое вытворяет, что нам и не снилось!» В животе что-то булькнуло, как бы подтверждая его опасения. «Надо меньше пить, как говорил герой фильма про таких, как я. Надо меньше пить – и идиотских мыслей будет меньше. А то начнешь еще с ним разговаривать! А что – дети-то разговаривают с ними на полном серьезе! Рассказывают им свои истории. А дети ведь чисты и непорочны и знают, что делают, и делают это не просто так, а зачем-то, с каким-то явным умыслом, стараются не сердить свои игрушки, зная что-то сакральное. Но с возрастом эти знания уходят, и они становятся обычной кучей придурков, думающих только о хлебе насущном и о том, как удачливее накосить бабла, получше приспособиться, про бутерброд с икрой и тетку с косой! Вот, блин, как удачно срифмовал-то – бутерброд с икрой и тетка с косой! Офигенно!» Федор глянул на часы – было около девяти утра. Все, надо заканчивать с мистикой и собираться, умываться, одеваться и идти на очередное собеседование к очередному работо-, мать его, – дателю.

Федор уже три года мыкался в поисках достойной работы, постепенно снижая планку своих хотелок. Но парадоксальное явление: то, с чем он соглашался сегодня, вчера было для него нонсенсом и просто не входило в его умственные ворота, так как казалось слишком обидным и постыдным. Обычно через пару дней после гордого отказа работать на непрезентабельной должности и за какие-то гроши Федор был уже согласен и на это, но… Первое – он не мог сам туда позвонить, очень как-то это коробило, а они, козлы, не перезванивали, не давая ему шанса, немного повыпендривавшись, согласиться. Так из гендиректора сети салонов связи он почти скатился до продавца, хотя и старшего, в одном из салонов когда-то поглотившего их сеть конкурента. Настраиваясь на собеседование, он представлял себе картину, как целые толпы бывших работников будут приходить и стебаться над ним, задавая каверзные вопросы про преимущества той или иной модели телефона или про то, есть ли роуминг в Верхнежопинске и какая его цена днем или ночью. А купившие его сеть конкуренты будут говорить, какие они великие, а он чмо болотное, хотя и построившее самую крупную сеть в городе с нуля, и будут бросаться импортными бизнес-выражениями, с которыми, видно, не расстаются даже находясь на пике решения полового вопроса, выкрикивая вместо стонов и кряхтений: «Success или EBITDA!!!». Хотя так называемое due diligence and rapid development за них уже явно провели местечковые брутальные самцы из глубинки. И вот кучка этих полиглотов вместе с перебродившими экспатами, рассевшись в теплых, уютных, подогретых креслах, развивает бурную деятельность в сфере слияний и поглощений, надувая и раскорячивая компанию для одной главной цели, без которой их присутствие стояло бы под вопросом, – продажи компании «западным партнерам». В крупной российской компании обязательно хоть долю, но надо продать, так как иначе тебя в этой удивительной стране могут на раз чпокнуть: те найдут, как или за что, и самое лучшее, что ты можешь сделать, – прихватив немного наличности, добраться до Лондона и стать ярым оппозиционером, рассказывая, как, кому и сколько ты давал, развивая свой кровный бизнес! При этом ты, конечно же, хороший и демократичный, и, конечно же, не ты угробил своих бывших подельников и закатал в цемент толпу врагов и конкурентов в бурные девяностые! Время было такое! Или: it happens!

С такими «веселыми» мыслями Федор оделся и направился в офис этих, как говорит один супермажорный персонаж из TV, гламурных подонков. Они, конечно же, отымели его по полной, и для снятия стресса было необходимо провести срочные релаксационные мероприятия. Чтобы поддержать этот процесс морально, а в последнее время и финансово, нужен был партнер. Федор знал еще одного пострадавшего от антикризисных мер мирового капитала и позвонил Сане. Саня был ведущим юристом одной параллельно развивающейся на сетевой основе группы, при всех своих талантах имел потребность в самореализации, и она нашла воплощение в любви к дорогим напиткам с последующим обливанием русским матом кровососов и прихвостней империалистов и иже с ними. Соответственно, при первой же санации его прихлопнули недруги, и сейчас он, как и Федор, болтался между прошлым и будущим. А еще Саня был по первой своей специальности патологоанатомом с вытекающими из этого офигительными последствиями в виде разговоров с самим собой и наплевательского отношения к жизни как процессу существования на этой планете. И ведь судьба отмудохала его по полной, сделав крутой вираж в середине жизни: призвала в ряды армейских врачей. После путешествия на горные склоны Российского Кавказа естественные и не очень смерти гражданских лиц в родном городе были для него чем-то вроде ритуальных танцев собратьев великого Пятницы перед пиршеством каннибализма, которые видел Робинзон на его родном острове.

Саня, как обычно и естественно, поддержал процесс саморегуляции сознания, прибыв к нему домой по-армейски быстро и не забыв прихватить с собой так называемый тревожный чемоданчик, где держал самое важное на случай непредвиденных обстоятельств: пару белья, бритву, зубную щетку и старую офицерскую плащ-палатку, о которой он говорил ласково и проникновенно, уверяя собеседника, что она спасает от радиации, а это в нынешнем неспокойном мире очень актуально. Скинув финансы в общий котел и просчитав все возможные варианты, Федор на правах старшего принял решение о досрочном праздновании Дня защиты детей, таким образом надеясь хоть как-то изменить картину полной никчемности и ненужности в этом мире. Вообще-то он за три года полностью перестал верить в приметы, гороскопы, предсказания и всякую другую хрень. Все понедельники были одинаковы; все «счастливые» автобусные и троллейбусные билеты были на один вкус; все звезды, падающие с небес, были не его предметами желаний; две макушки на его лысеющей башке, как он понял, ни хрена не значат, – в общем, и здесь наметился кризис доверия, хотя он продолжал верить в силу телефонного звонка, способного перевернуть эту поганую страницу его никчемной жизни. Вот так в один из дней кто-то позвонит – и его жизнь перевернется. Может, это будет даже сам Путин! Такая хреновина лезла ему в голову на пике отчаяния и обычно после трех дней бурного застолья. Ну, пусть не сам, но кто-то от него, какой-нибудь его охранник. И скажет: «Вам, Федор, надо прибыть тогда-то туда-то, и вас будет ждать сам». И Федор, нафуфырившись и напомадившись, прибудет по-армейски точно и в срок и доложит Первому о том, что готов! К чему готов – не важно: опыта работы с людьми ему не занимать, образование достойное, знание языков, армейское прошлое – там найдут ему применение! Но, понимая, конечно же, абсурдность этого, он в глубине души, как все русские люди, верил в торжество справедливости и нравственности.

Саня разлил по первой. Только выпив, он позвонил жене – а ее он называл ласково Мамулькой – и доложил, что отбыл на собеседование на Украину, где, по его словам, при формировании очередного правительства не хватает русскоговорящих юристов высшей квалификации, и у него появился шанс устроиться на работу в администрацию президента соседней республики с карьерно вытекающими последствиями; при этом на ее вой в трубку он посоветовал ей начинать учить украинскую мову, так как это впоследствии очень может пригодиться.

По третьей выпили не чокаясь, молча. Заговорили про женщин. У Саньки была не жена, а боевая подруга! Тоже врач – и, видно, это сделало свое дело. Она давно ему поставила диагноз, но любила его с молодости и поэтому все прощала. Пропившись, он всегда возвращался домой с нескрываемой печатью вины и замаливал грехи тишайшим поведением и офигенной работоспособностью по дому. Все как-то сглаживалось и возвращалось в привычное русло до следующего раза.

У Федора было все сложней. Жена терпела его выкрутасы два года, но в один момент тихо забрала дочь и вещи и ушла, благо сама хорошо зарабатывала, да и за период Федькиного благополучия они купили квартиру ее маме в хорошем, престижном районе. Федор тосковал ужасно, но во всем винил себя, свои закидоны по поводу собственной значимости и харизматичности. А так как оба с Саней чувствовали эту самую вину, вопрос о том, как продолжить и кем насытить их одиночество, в этот период не стоял.

Пили, болтали про все подряд: про социальную обстановку, про Фукусиму, про армию, про машины – про все то, что объединяет мужиков в период откровений. Единственное, про что старались не говорить, так это про футбол. Саня был классным парнем, но болел он за «Спартак», а Федор за «Динамо», и здесь возможны были трения. Но в конце концов после первой бутылки заговорили и про это, сойдясь на том, что все беды российского футбола от «Зенита». Беседа текла в очевидно творческом ключе, пока Федор не вспомнил про зайца.

– Слушай, – спросил Федор Саню, – а ты веришь во всю эту хрень с переселением душ и вообще в потустороннее?

– А что? – переспросил Саня. – Достали?

– Кто? – удивился Федор.

– Ну, эти… духи…

– Какие, нахрен, духи? – спросил Федор. – Я про зайца Светкиного, жены моей бывшей.

– А… И что с ним? Заговорил? – ухмыльнулся Санек.

– Запел, твою мать, – ответил Федор. – Он просто ни с того ни с сего взял да и свалился.

– Ни с того ни с сего ничего не бывает! – сказал Саня. – Это знак. Я вот в морге такого насмотрелся, что по первости без стакана не мог уснуть. Помню, был один водитель-ботаник, так тот полгода за носками ко мне во сне приходил. Ноги, говорит, мерзнут, отнеси на кладбище. А я еще во сне подумал: какие у него ноги, сожгли его. Вот такая фигня.

– А почему носки-то, а не трусы? – Федор попытался перевести разговор в более легкое русло. – Трусы-то, наверно, там нужнее, – гоготнул он над своей шуткой. – В горошек труселя!

Саня недобро посмотрел на Федора и сказал:

– Они, водители, при катастрофах обычно теряют ботинки, а иногда и носки. Даже гаишники говорят: приехали, вытащили кого-нибудь из машины после аварии, если в ботинках – значит, будет жить! А этого ботаника долго опознать не могли, горел он, вот у нас в морге и лежал. Типа как вещдок.

Федор, поняв, что Саня серьезен, решил сбавить обороты.

– Ну а через полгода-то перестал сниться? – спросил он Саню. – В церковь сходил? Или забыл он про тебя? Видно, там снял с кого! – Федор заржал в полный голос, сбрасывая напряжение. – Точно! Разул какого-нибудь папанинца – они там еще и в унтах!

Федора заносило все дальше.

– Нет, – сказал Саня, – я ему носки отнес. На кладбище, как он просил… И все сразу ушло…

Наступила пауза.

– Ну ты даешь, – ахнул Федор секунд через тридцать. – Офигеть!

Он встал и начал ходить кругами по комнате. Так продолжалось еще полминуты.

– Ну и… – выдохнул Федор. – Ты думаешь, заяц тоже того… ну, это… живой?

Саня как-то странно посмотрел на него и сказал:

– Какой заяц?

Он, видно, был погружен в какие-то свои воспоминания и, соответственно, сразу не врубился, о чем его спросил Федор.

– Заяц, Светкин заяц! Я ей из Эстонии его в подарок привез, лет семь назад, – сказал с надрывом Федор. – Синий такой, в футболке с надписью на эстонском!

– А, заяц! – Саня начал возвращаться из своих мыслей в реальность. – Да нет, заяц, конечно же, труп!

Хотя… Может, в Эстонии у них он и не труп… Не знаю. Все относительно в этом мире, – подытожил он. – Может, у них, у угро-финнов, так принято, – Саня и потянулся за бутылкой.

А разливали уже третью! Выпив, Федор собрался в туалет. По пути он решил все-таки глянуть на зайца.

– Тоже мне, эстонский предок, – нащупывая выключатель в спальне и расстегивая ширинку для праведных дел, бубнил Федор. – Эти предки финнов и угров и здесь покоя не дадут. Тоже мне, заяц! Последователь, как его там, их языческого бога? А, вспомнил! Угу! Вот тебе и Угу-гу… – найдя в конце концов выключатель и нажав на него, Федор не успел закончить фразу.

Заяц сидел. Сидел даже лучше, чем утром. Даже красивее, чем лежал.

– Твою мать! – вырвалось из груди Федора. – Едрит-переедрит! – прохрипел он. Набрав воздуха в легкие, Федор что есть мочи заорал: – Саня!

Саня по скользкому паркету, как на лыжах, полетел ему навстречу, дожевывая кусок хлеба, и, совершив это головокружительное ускорение, застал друга с открытым ртом и обмоченными штанами, смотревшего куда-то в сторону батареи!

– Ну ни фига себе, – вымолвил он и потащил товарища в туалет, так как тот продолжал поливать паркет в спальне. Федор поддался, но постоянно оглядывался, выписывая одновременно круги на полу.

– Ты видел? – первое, что сказал он, доделав дела в туалете. – Нет, ты видел? Сидит!!! Он сидит!

Не вникнув в происходящее, Саня сказал:

– Да и фиг с ним, пусть сидит! – не понимая, про что Федор ему говорит, продолжил типично: – Ну и пусть сидит, хлеба не просит же?!

Федор обернулся и вполне серьезно спросил:

– А если попросит? Дать?

Так же не врубаясь, Саня сказал:

– Дай, конечно! – чем окончательно загнал Федора в ступор.

– Дам! – уверенно сказал Федор. – Обязательно дам!

В комнате резко зазвонил телефон. Музыка звонка была торжественна и настойчива и называлась «Время, вперед!». Раньше она звучала в титрах программы «Время».

– Какого черта в двенадцать ночи кому-то надо, – подумал вслух Саня.

А Федор, видно забыв, что ради прикола перед утренним собеседованием закачал эту мелодию на общий сигнал – в надежде, что во время собеседования кто-то позвонит ему и он вальяжно скажет, что, мол, извините, знакомый депутат звонит, чем подчеркнет свою значимость и состоятельность, – офигев от рассказов Сани и приключений с зайцем, брякнул:

– Это ПУТИН!

Звонила Санькина Мамулька, так как Санька сразу после того, как проинформировал жену об отъезде, выключил свой мобильник. Федор, до конца не въехавший в реальность, сказал ей, что, мол, Санька звонил из Конотопа и у него все хорошо. Мамулька обозвала его дебилом и положила трубку.

Всё потихоньку возвращалось на круги своя. Раздавив четвертую, решили ложиться спать, с условием на следующий день отнести зайца на кладбище к ботанику и оставить его там вместе с парой хороших вязаных носков.

Утром все пошло наперекосяк. Спустившись к почтовому ящику за «Спорт-Экспрессом» (Санька в любом состоянии должен был знать, что творится в спортивной жизни страны), Федор обнаружил там очередную платежку от управляющей компании. Платить надо было с каждым месяцем все больше и больше, на что Санька сказал, что эти ТСЖ, судя по счетам, могут содержать как минимум команды первого футбольного дивизиона, о чем предложил незамедлительно сообщить министру спорта, чтобы тот внес эти организации в программу развития массового спорта в стране. Покопавшись в инете насчет управляющих компаний, мужики поняли, что страна поддержит их начинание, – в противном случае вся эта веселуха закончится Ходынкой.

Поправившись по сто пятьдесят, поехали на кладбище, забыв, конечно, взять с собой зайца, но носки возле метро купили. Вначале, приобретя два букетика алых гвоздик, по заведенной у них традиции зашли к Ленчику. Ленчик был когда-то фигурой городского масштаба. Можете представить себе: в начале девяностых на улице провинциального русского городка навстречу туристам, приехавшим посетить местную достопримечательность в виде музея старинных хомутов и подпруг, выходит пара мужиков, как две капли воды похожих на Леонида Ильича и Рональда Рейгана, идет и мирно беседует на тему, как тогда говорили, развития двусторонних отношений. Туристам не приходило в голову сразу сложить два и два, что в истории они как-то не пересеклись: их напрочь убивал шепелявый тягучий голос нашего генсека и чистый «американский» товарища американского президента. Это потом ребята узнали, что наша политическая парочка репетировала день и ночь с привлечением всей лингвистической верхушки преподавательского состава местного вуза и что товарищ Рейган, отработав двухминутную речь до автоматизма, больше по-американски ничего не знал и на вопросы импортных туристов, невесть как оказавшихся в российской глубинке, отвечал коротко и ясно: «No comments». Куда со временем пропал господин американский президент, знают только история и, наверное, его бывший партнер по переговорам, но он пропал, как только Ленчик на пике своей популярности в городе подался на выборы в мэры. И каково же было удивление политологов и социологов, когда по всем их опросам этот старый маразматик (а они так его называли) стал лидировать в предвыборной гонке! Что тут сказалось, понять не мог никто: то ли ностальгия по колбасе за два двадцать и водке по три шестьдесят две в эпоху роста цен и дефицита, то ли просто протестные убеждения народных масс, – но шухер случился большой. Приезжали даже консультанты из центра – но нет: его рейтинг, паскуда, только рос. И вот незадача: чем больше Ленчика хаяли-поносили, тем увереннее были он и его кривая роста. В конце концов его все же сняли с дистанции, не найдя ничего лучше, чем привлечь к этому его дебила сынишку, пообещав ему, видно, проездной на городскую карусель либо экскурсию в главный «Макдональдс» страны на Тверской, но факт остается фактом: папашу он сдал. Мешая русские слова с феней, он выступил на городском телевидении, рассказав при этом, что у него есть документ, подтверждающий его, то есть отца, зоофилические наклонности, и все собаки и даже кошки в городе, если бы могли, подтвердили бы его, сына, слова. Папашу тут же, в парадном мундире маршала, скрутили и сдали в дурку на освидетельствование. Выпустили его ровно через четыре года, как раз накануне новой предвыборой гонки, но, наевшись лечебного борща в больничке, изрядно потускневший Ленчик решился лишь на то, что пришел голосовать в больничной пижаме с биркой «Первая демократическая жертва России». Дальше, видно, не пережив предательства близких, он стал угасать на глазах. После его смерти сынок, ставший к тому времени бандосом, видно, раскаявшись, спер где-то бюст Брежнева и водрузил его на могиле отца, чем сделал ее точкой скорби униженных и оскорбленных демократическими режимами разных периодов. Вот и Федор с Саней, иногда заходившие на кладбище навестить уже ушедших друзей, завели традицию возлагать деду-баламуту букет гвоздик, заодно помянув веселое время самой дешевой на их памяти продовольственной корзины. Потом они подошли к новому памятнику солдатам всех войн, который по замыслу автора (как говорят в народе, сделавшего точную копию с революционных матросов, встречающих поезда метро на станции «Площадь Революции»), видимо, должен был воплощать в себе связь времен, что является новым концептуальным ходом в монументальном искусстве. Ребята, если честно, были рады и такому творчеству, так как каждый, приходя сюда, нес в мыслях свое, а это невозможно было опрокинуть даже скульпторам-новаторам.

Помянув друзей и товарищей, двинули к месту захоронения загадочного ботаника. На его могиле Федор торжественно доложил покойному про свои приключения с зайцем и, хлопнув двести за упокой, попросил его разузнать там, может ли эстонский косой иметь душевное обличье, и по возможности проинформировать его, Федора, по налаженному каналу, то есть в ближайшем сне его товарища.

На обратном пути заехав в супермаркет и купив самое необходимое, решили каким-нибудь образом отомстить за все Федькиному ТСЖ. Санька сказал, что он как юрист высшей квалификации сейчас накрутит им хвосты, но для этого ему необходимо пробежаться в инете по базе. Забег по базе превратился в легкое алкогольное party на балконе с соревнованием, кто смачней плюнет на машину директора этого долбаного ТСЖ. Директор ТСЖ в России – это пенсионно наследственная должность бывших глав муниципальных образований и их родственников, и все закончилось как обычно – вызовом наряда милиции сердобольными соседями. Санька пытался отговорить пенсионеров от этого шага, убеждая их, что он с ними на одной стороне, что невозможно отдавать такие деньги за такой сервис, и что если они надеются благодаря этому платить за жилье меньше, то ничего не выйдет. Все коту под хвост. Наряд старые коммунисты вызывали три раза, так как милиционеры, видимо, находились в легкой депрессии, переживая позор переименования из милиции в полицию, как будто с этим проимпериалистическим словом уйдет вся коррупционная составляющая их должностного оклада.

Приехав, милиционеры-полицейские первым делом решили начать с ТСЖ как с самой платежеспособной единицы в современной России; там, не поняв, в чем дело, отправили их к дворнику-таджику; а тот, видно, задолбавшись критикой пенсионеров по поводу плохой уборки снега и мусора, сказал что-то типа того, что могучая прокоммунистическая организация ветеранов труда приговорила трудягу – директора местного ТСЖ – то ли к кастрации, то ли к расстрелу за огромные коммунальные счета и плохую уборку территории, и для начала они, то есть пенсионеры, оплевали его авто. Федор и Санька с балкона поддержали беднягу дворника, дополнив, что это не что иное, как попытка подорвать существующий строй через диверсию, и призвали служителей закона немедленно отреагировать массовым террором. Те не заставили себя долго ждать – видно, спешили побыстрей закончить это нерентабельное с финансовой точки зрения дело – и стали долбиться в квартиру старых сексотов. Федор с Санькой ретировались с балкона, по пути рассуждая на тему злодейки-судьбы.

– А ведь в тридцать седьмом такая неразбериха могла для стариков плохо кончиться, – сказал Саня и предложил выпить за невинных жертв тоталитаризма, не забыв при этом вспомнить и помянуть своего родственника, хотя, по его предыдущим рассказам, тот сидел и был расстрелян за то, что наладил трубопровод по перекачке огненной воды с Минского ликеро-водочного завода.

Федор не стал поминать лихое и выпил с ним.

Смеркалось.

Наряд с шумом вывалился из квартиры героев первых пятилеток и удалился собирать дань в более бонусные места, поближе к местному рынку.

– Саня, а как ты думаешь, кто придумал эту хрень с ТСЖ? – спросил Федор. – Ведь куда ни глянь – все реформы, госкорпорации, нанотехнологии, куча разных названий и организаций, результаты деятельности которых становятся либо фольклором, либо рабочим материалом для сотрудников прокуратуры.

Саня, поковырявшись в мозговом центре, изрек:

– Гоям это неведомо, хотя это явно для них. Я вот думаю, – оторвавшись от «Спорт-Экспресса» и посмотрев на Федора из-за его края, с хитрым ленинским прищуром продолжил Саня, – тебе, Федор, просто необходимо попасть в список кадрового резерва президента.

У Федора даже мелькнула мысль, что в «Спорт-Экспрессе» появилась новая политическая колонка – для тех, кто, кроме «Спорт-Экспресса», ни фига не читает, и что, зная о массовости такой аудитории, политики добрались до самого аполитичного «боевого листка» российских болельщиков.

– А что, – продолжал вещать Саня. – Образование у тебя что надо, языки, опыта не занимать, да и смотрел я этот список – и думаю: если не исходить из конъюнктурщины, то ты бы явно там не затерялся: этакий самородок из глубинки – это сейчас в тренде.

– Ты про «черную сотню», Саня? – спросил Федор.

– Черная она или красная, какая разница, – ответил Саня, – лишь бы дело было, а там ты им всем еще накрутишь хвосты.

– Послушай, Саня, ты же видел список и прекрасно понимаешь, как там в народе: «От осинки не родятся апельсинки». Там все продвинутые, отмобилизованные борьбой за власть и денежные потоки. Сожрут и не поперхнутся. Да и выстроена эта линейка в жестокой межклассовой битве, случайных людей там нет, – сказал Федор.

– Наверно, ты прав, – сникнув и как бы теряя интерес к этой теме, Саня отложил наконец-то газету. – Там они все, как в «Гербалайфе», заточены и проверены на верность и преданность, им даже незачем вешать значки.

– Какие, нахрен, значки? – не понял Федор.

– Ну помнишь, раньше ходили такие пижоны со значками «Я люблю Гербалайф». А эти бы ходили со значками «Я люблю ВВП»! Или нет, более актуально: «Я люблю…»

– Не надо, – переварив быстрее Сани его мысль, усмехнулся Федор, – хотя в этом явно больше креатива.

– Да так, без задней мысли, без прикола. Я даже голосовал за него. – Он встрепенулся, как будто отделение солдат получило команду «Товсь!». – Я недодумавши, и я…

Федор решил успокоить друга и, подойдя, шепнул ему на ухо, показывая пальцем вверх:

–  Он знает!

Санька вообще был фантазер, и его постоянно заносило, особенно под влиянием горячительных напитков, а с учетом мистики, сопутствующей работе с усопшими, его сознание плавало и во сне, и наяву. То носки на кладбище носит, то Федора в президентские списки включает – сплошное Fantasy and Mystery! Один раз Федор видел, как Саня разговаривал с чайкой, которая каким-то образом оказалась в их краях. Так вот, он ей объяснял, как добраться до моря. Та сидела на столбе и как бы слушала его; потом, когда он ей разложил все по полочкам, она встрепенулась и улетела. Добралась она или нет – неизвестно, но рванула точно в сторону Питера, то есть к морю. Так что необходимо было принимать превентивные меры. Да и время поджимало.

Засобирались. Надо было как-то оживлять обстановку, тем более что время неумолимо двигалось к двадцати двум, а это новый чекпойнт для родной страны.

По дороге в супермаркет обсуждали выложенное в инете порно Волочковой и возвращение на киносцену Охлобыстина. Первое признали полным провалом, второе – успехом, хотя и с некоторой натяжкой. Коснулись темы отмены техосмотра, но вяло, как бы понимая, что это один из последних патронов в предвыборной обойме политпиара.

Проходя мимо старой, дореволюционной часовни, заприметили мужичка странного вида, который сидел под мраморной доской с надписью: «Произведение искусства. Охраняется государством». Надпись офигенно гармонировала с внешним видом сидящего под ней бедолаги. На нем были армейские сапоги – те, которые еще из прошлых, советских времен, – и камуфляж современного российского офицера, но на погонах не было звездочек; сохранился выцветший след от звезды на каждом из них, только уж слишком большой. Но не это заставило остановить на нем взгляд: на голове у мужичка была кепка-бейсболка солдата армии США, песочный цвет которой явно диссонировал с темнозеленым цветом камуфляжа. Бейсболка была надета задом наперед, так что можно было прочитать фамилию солдата, носившего ее.

Федор, поравнявшись с горемыкой, притормозил и прочитал вслух:

– ALLMIGHTY!

«Что-то знакомое», – мелькнуло в мозгу, но Федор продолжил движение вперед, так как сейчас время было на стороне президента и правительства, и это не давало расслабиться ни на секунду, хотя мысль о переводе на русский язык не покидала его и в магазине.

Выйдя на крыльцо супермаркета, Федор радостно крикнул: «Вспомнил!» – чем распугал суетливых прохожих и доходяг, толкущихся возле торговой точки в час икс.

– Что вспомнил? – спросил Саня. – Забыл что-то купить?

– Нет, вспомнил, что за хрень у него написана на кепке, – сказал Федор. – «Всемогущий» у него написано, по-английски. Это как в фильме «Брюс Всемогущий» – помнишь, был такой, еще Джим Керри в главной роли. Ну? Вспомнил? – не унимался Федор, глядя в глаза товарищу. – Я его три раза смотрел, прикольный фильм.

И Федор лениво, с чувством выполненного долга поплелся в сторону дома. Саня пошел за ним.

Сначала они его услышали. Мужичок пел что-то удивительно знакомое, но на непонятном языке.

Саня спросил:

– Слышишь?

– Да, – сказал Федор.

– Но что он поет? – спросил Саня.

– Блин, очень что-то непонятное, – ответил Федор, но действительно уловил знакомый ритм.

– Господи, это Розенбаум, «Вальс-бостон», – встрепенулся Саня.

– Точняк! – поддержал Федя.

Они подошли к мужику. Он поднял голову, как-то божественно, неестественно по-доброму улыбнулся и сказал:

– Это, братцы, старинный язык, язык древних предков наших. Странная аранжировочка, не правда ли?

Затем, покосившись на пакеты, спросил:

– Успели?

– Да, – сказал Федор, вспоминая, как они с Саней летели, словно велогонщики на «Тур де Франс», сквозь коридор покупателей к кассе, чтобы зафиксировать финиш без семи секунд двадцать два часа.

– Повезло. Повезло! – еще раз твердо произнес Федя, как бы упиваясь своей победой на финише.

– Повезло? – переспросил мужик, усмехнувшись. Затем встал во весь свой явно не гренадерский рост и молвил: – Повезло тебе, Федя, зимой девяносто пятого, а сейчас ты просто успел.

Федор обалдело посмотрел на него. Он даже неприлично икнул от удивления. Затем плюхнулся задом на ограждение; из его рта выдавился какой-то непонятный звук, похожий то ли на «откуда», то ли на «тудыть».

Действительно, тогда ему повезло, еще как повезло! Тогда в Грозном они попали, крупно попали! Их тогда, как учили в танковой школе, отправили кого-то эвакуировать или ремонтировать, – он уже не помнил, ведь таких идиотских приказов тогда раздавалось много и всем, – и он поехал с кучкой солдат-ремонтников в заданный квадрат. Долго блуждали по городу Прибыли на место – а там жопа, просто месиво какое-то. Осмотрелись полными ужаса глазами и только решили двигать оттуда побыстрей – раздалась автоматная очередь, затем выстрелы слились со взрывами, и бойцы рванули кто куда. Федор, отстреливаясь куда попало, пытался залезть под летучку, но споткнулся и упал, врезавшись башкой в диск колеса. Очнулся ночью. Вначале думал, что ослеп, но оказалось, что глаза залиты засохшей кровью. Кое-как разлепив их, Федор увидел ужасную картину Всех, кто выжил в первые минуты, не попав под осколки и пули, порезали как баранов. И тогда он понял, что выжил благодаря тому, что, споткнувшись о чьи-то кишки, долбанулся правой бровью о колесо. Бровь, видимо, ужасно кровоточила, и его, потерявшего сознание, боевики приняли за мертвого, не стали тратить на него патроны. После того случая он месяца три каждый день тер до отупения свои сапоги, пока не договорился с начвещем и не купил у него новые.

Наконец, придя в себя от воспоминаний, он спросил:

– Ты кто? – при этом упершись глазами в бирку на правой стороне его гимнастерки. – «Спас…тель», – вслух прочитал Федор. – А! Спасатель! Ты эмчеэсник, что ли, бывший? А откуда про меня знаешь? Воевали? Или бухали когда вместе?

Эту историю Федор явно никому и никогда не рассказывал; по крайней мере он это точно помнил. Он даже тогда, добравшись до своих, ни хрена толком не сказал, что произошло, да никто и не спрашивал, учитывая, какая вокруг была неразбериха и путаница. Потом, месяца через два, его попросили написать рапорт, но на этом все заглохло, так как комполка погиб, а новый не особо и разбирался с этой историей: у него начались свои истории, явно с более драматическими потерями и последствиями.

Мужик, приобняв сидящего Федора, тихо сказал:

– Ага, бухали.

Тем временем Саня, осмотрев мужика с головы до ног, представился:

– Саня. Старший лейтенант запаса.

Мужик улыбнулся и произнес:

– Коля! – И немного погодя сказал: – Николай, слуга Божий!

Федор, все это время думавший о чем-то своем, встал и произнес:

– Пошли, Коля, слуга чей ты там, помоешься.

До дома шли молча, думая каждый о своем. Лишь заходя в подъезд, Федор обратил внимание на то, что дверь сама отщелкнулась, когда они подошли к ней, даже код не успели набрать. «Странно», – подумал он, но, так как странностей сегодня было до фигища, плюнул и забыл.

Придя домой, Федор отправил Колю в ванную, дав ему Светкин старый халат, который он спер для нее в первой же заграничной поездке с нею в Турцию и который она поэтому принципиально не носила и не взяла с собой, переезжая к матери. Коля, осмотрев текстильный заграничный шедевр, сказал просто и внятно:

– Видать, спертый.

– Конечно! – не сопротивляясь, ответил Федор.

Саня тем временем, напевая мотивчик песни тезки Розенбаума, резал колбасу. Стаканы были уже полны.

– Врежем? – спросил Саня.

– Да уж! – сказал Федор, продолжая думать о чем-то своем.

Когда врезали по второму, из ванной вышел Коля, без халата, обмотанный полотенцем вокруг талии. Выглядел он на троечку, весь в шрамах и язвах, с неестественно короткими кривыми ногами. Заметив на себе удивленные взгляды теперь уже вроде товарищей и посмотрев на свои ноги, сказал:

– Это от этрусков, наших предков. Они же вечно в походах были, спали на лошадях. Помните? Предков своих-то? Как там было на Фестском диске написано: «Место в мире Божьем, что вам послал Господь, окружите тесными рядами, защищайте его днем и ночью. Не место, волю – за мощь его радейте. Где вы будете – чада будут, нивы будут, прекрасная жизнь. Росиюния чарует очи, никуда от нее не денешься. Не есть еще, будем ее мы, в этом мире Божьем».

Парни, не сговариваясь, потянулись к бутылке, опорожнили.

– Это на этрусском ты, Коля, распеваешь песни в современной демократической России, что ли? – начал Федор.

Но Коля не ответил, а лишь, поковырявшись в своих штанах, висевших на стуле, воскликнул:

– Нашел! – и принялся смазывать язву на коленке мазью из импортного тюбика, что не совсем гармонировало с его этрусскими корнями. Заметив на себе любопытные взгляды товарищей, он откомментировал:

– «Неоспорин», хорошее американское средство. Здесь не продают, а зря! Вэл подарил, солдат ихний.

Ребята даже не стали спрашивать, чей – ихний, а молча переглянулись и сели за стол, не забыв пригласить и постояльца к трапезе. Коля, перекрестившись на угол, присел за стол. Сказал сразу и твердо:

– Не пью!

После всех прибабахов, которые сопутствовали появлению и поведению Коли, мужики и не настаивали. Он виделся им каким-то не от мира сего: не то чтобы странным или дебильным, а просто-таки удивительным. Этакий юродивый бомж со знанием истории из первоисточника, древнего языка, про который они и не слышали, в этой идиотской американской кепке, да еще с какой-то мазилкой, которую, как он сказал, у нас не найти. Федор, немного размягчив мозг спиртным, принялся настойчиво вспоминать, где, когда и с кем он мог встретить этого странного идиота, который, являясь человеком без места жительства, не пьет горькую. И где мог с ним бухать, если он не бухает. Федор уж явно бы запомнил типа, который так резво и резко отказался от стопки водки.

– Фигня какая-то, – перетряхивая свои мысли, произнес вслух Федор.

– Вот и я говорю, что фигня. Чего же отказываться: водка она и есть водка, для русского человека утешение и радость, – продолжил разговор Саня.

– Да я не про то, не хочет – не надо; я про…

– Ешкин кот! – Федору не дал закончить Коля, который вскрикнул не то от боли, не то от удивления, расположившись возле зеркала и по-хозяйски щипчиками выдирая густые волосюки из своего здорового носа. – Во какая-то!

Он развернулся и показал здоровый волос, выдернутый из правой носопырки.

– Вот это да, – он протянул волос в сторону сидящих за столом мужиков. – Последний-то раз я их выщипывал лет тридцать назад, в Кабуле на пересылке: ждал назначения и то ли от нечего делать, то ли от переживаний каких занялся носом. Пыльно там очень, – как бы оправдывался Коля.

Федор, взглянув на разомлевшего Саню, понял, что тому сейчас все до фени, но, желая хоть как-то сложить что-нибудь в своей голове, привстав, спросил тихо:

– Коля, а ты кто?

Коля, положив щипчики на столик, улыбнулся во весь свой кривозубый рот и сказал:

– Я Коля, я же представился, еще там, на воле.

– Подожди, – сказал Федор. – Я не про то. Ты, Коля, по жизни-то кто?

Саня, сидевший до этого тихо и мирно жевавший капусту, вдруг, поперхнувшись, ляпнул:

– Архангел он, архангел Николай, вот кто! Ты, Федя, что, не понял, что ли?

Саня ужасно, как показалось Федору, закосел от выпитого, потому что следующая его реплика была нелогичной и неожиданной.

– Коль, а что будет-то со «Спартаком», тренера-то найдут они хорошего, или так и будем проигрывать всем без разбора?

Федор рухнул от услышанного на свой стул, для него это было явным перебором. «В голове бардак, друг – полный мудак!» – влет срифмовалось в мозгах. Далее, глотнув из горлышка, он молча слушал лекцию Коли о том, что архангелов, известных христианскому миру, было трое: Михаил, Гавриил и еще кто-то, а всего их было семеро, и Коля называл еще какие-то имена, которые предположительно принадлежали оставшимся четверым; что у мусульман архангелов было всего двое: Джабраил и Михаил, и еще много чего про то, кто они, эти архангелы, и в чем состоит их миссия… Голова тяжелела, хотелось спать, и, видимо, он постепенно отъехал.

Снилась ему какая-то чушь, что-то совсем бредовое и абстрактное. Традиционно, так сказать. Видно, мозги не уставали за день от всякого рода фантазий и предположений и продолжали будоражить и зажигать сознание и по ночам. Недавно ему приснился очередной такой маразматический сон. Смысл его сводился к следующему. Будто он с дочкой и со Светкой, еще в те времена, когда был при деле, поехал в заграничное турне. Заказали гостиницу, машину, гидов и двинули. Но на границе, по прилете во Францию, случился конфуз: Федор напрочь забыл русский язык и начал разговаривать на французском; говорил, понимал, но вот беда: ни Светка, ни дочь его не могли понять. Как сказал известный персонаж известного фильма: «Картина маслом!» Стоят на улице идиоты и кричат друг на друга; при этом его понимает и сочувствует ему все франкоговорящее население, а она как дура орет на бедного «француза» русским разговорно-матерным. Короче, все в отчаянии, и главное: он-то думает по-русски, а говорит по-французски. Договорились переписываться, благо это каким-то образом сохранилось, успокоились, решили, что это какая-то французская диффузия и что это пройдет, как только они пересекут границу очаровательной, но порядком испортившей всем отдых страны. Рванули на машине в Голландию. И тут случилось страшное: проехав границу, Федор заговорил по-голландски; одновременно кто-то наверху, устраняя первоначальную погрешность с перепиской, лишил Федора и этого способа коммуникации с близкими, и его фламандский почерк был красив и безупречен. Дальше была Чехия с чешским и Венгрия с венгерским. Переругались в хлам, на чем, пересекая границу с Румынией, он и проснулся, сделав вывод, что в принципе они ведь и общаясь на русском в реальной жизни так и не поняли друг друга, а сон привел эту абстракцию из наваждения в реальную жизнь.

Но в этот раз было другое: снились ему какие-то люди, проводящие заседание в заштатном клубе, на манер сборища любителей «Гербалайфа», сопровождающееся криками об успехах привлечения последователей. Федор, почему-то сидевший в президиуме, имел на груди большой круглый значок и пытался, учитывая важность и значимость момента, незаметно прочитать, что на нем написано. Исхитрившись изогнуться, при очередной порции аплодисментов он с удивлением прочитал: «Я люблю ГАЗ». Он начал прокручивать все известные инициалы уважаемых политиков, но на ум ничего не приходило. Потом он задумался о машиностроении, но в конце концов понял, что ГАЗ – это просто газ, дающий многим людям свет и тепло, а он, Федя, любит ГАЗ, потому что газ в его жизни значит что-то большее, чем обычные коммунальные услуги. Уловив это, Федор даже быстренько срифмовал, по заведенной привычке, слоганчик для газовых монополистов: «Мы любим ГАЗ, а он любит НАзС!». «Корявенько, но очень душевно!» – подумал Федор.

Тем временем он обратил внимание на некую женщину, лица которой из президиума разглядеть было невозможно, но четко просматривалась надпись на ее значке: «Я люблю МЕД». Что это значило, врубиться было с ходу тяжело, но в голову лезли вначале мысли о России, партии, родине, далее банальные – про мед как продукт пчеловодства, но так как она была в медицинском халате, Федор в конце концов решил, что имеется в виду медицина, хотя, судя по количеству карат на подвеске, кольцах и часах, медицинская практика для нее не основной вид деятельности.

И что еще важно и удивительно, и что отложилось из сегодняшнего сна, это то, что он как бы наяву видел, лежа на кровати в спальне, что Коля сидит у него в ногах и мирно беседует с эстонским зайцем. Причем заяц ничего ему не отвечал, но по манерам и жестам Коли он понял точно, что это был диалог.

«Что-то новое начало проникать в сознание, – проснувшись, решил Федор, – либо вчерашняя Санькина трепотня накрыла сегодня ночью. Да еще этот Коля-архангел! Видно, сны, характеризующие бытовую сторону сознания, про разных там бабочек, лошадок и варенье, ушли в прошлое, уступив место снам про невозможные превращения. Или просто это наша российская зависть к тем, о ком говорят в народе: “Жизнь удалась”? Сумасшествие какое-то, при чем тут Коля с зайцем?»

Утро было туманным и седым, точно как в русском романсе. Федор, поднявшись с кровати, это понял сразу, так как то, что было за окном, творилось и у него внутри. На ум пришли почему-то английские словеса «inside and outside»; это было явно к чему-то.

Встав с кровати, он поплелся в ванную, где обнаружил развешенное вокруг постиранное обмундирование Коли. Чистя зубы, Федор через зеркало пригляделся к нашивке с именем на гимнастерке, которая сохла, сложенная вдвое, на веревке вдоль ванны. Прочитал вслух:

– СПАСИТЕЛЬ! Твою мать! – вырвалось так, что зубная щетка вылетела и, ударившись о зеркало, срикошетила прямо в унитаз. – Твою мать, – повторил Федор, нагнувшись за щеткой и обнаружив, что ее уже не спасти. – Твою мать, – вслух еще раз вскрикнул он, когда вспомнил про надпись на кепке «ALLMIGHTY».

«Да что это за херня такая, – шарахнуло в мозгах. – Джим Керри! Архангел Коля! Что за бред?» Он присел на край ванны и потянул на себя Колину гимнастерку, разложил на коленях и прочитал снова вслух:

– «СПАС…ТЕЛЬ»!

Слово было без одной буквы, не хватало А; а теперь, как выяснилось, может, не хватало И.

«Надо успокоиться, – дал себе установку Федор, – так может и крыша отъехать окончательно, поэтому надо спокойно разобраться во всем этом, без лишних эмоций». Он достал с полки свои бритвенные причиндалы: станок и помазок, которыми явно кто-то недавно пользовался. «И с этим тоже надо разобраться», – намыливая лицо, решил он. Бреясь, он успокаивался. Вообще уборка растительности, будь то бритье или стрижка, всегда его расслабляла. Делая стрижку в салоне, он постоянно засыпал и, проснувшись, виновато оглядывался вокруг, переживая, не захрапел ли он во время этой процедуры, как идиот, на весь салон. Так повелось давно, и как бы он ни крепился, засыпал постоянно. Сейчас же, водя станком по лицу, он собирал пережитое за последние два дня в единое целое, чтобы понять хотя бы, не сошел ли он с ума от этих бурных и наполненных мистикой посиделок.

Итак, что случилось?

Первое: мужик, который знает то, чего не может знать никогда. Ведет себя, судя по большой стирке, по-хозяйски, а по манере отвечать на прямые вопросы косвенно – как-то странно, и уж явно он чего-то недоговаривает и что-то скрывает.

Второе: Саня, обычно настороженно относившийся к шапочным знакомствам и, как все пьяненькие толстячки, склонный к мелким разборкам, однозначно признал Колин авторитет и напугал неадекватной речью про любимую команду.

Третье: долбаный заяц и идиотский сон!

С этими мыслями отлив и проводив в последний путь любимую зубную щетку, Федор зачем-то перекрестился, глядя на себя в зеркало, и решил выйти из ванной и осмотреться.

Саня и Коля сидели за столом в зале. На столе стоял откуда-то появившийся самовар, а вокруг на тарелках лежали баранки, сухари и пряники. Выражения их лиц напомнили недавно увиденную по телевизору сцену встречи премьера с кем-то из проштрафившихся подчиненных, причем Коля изображал премьера, а Саня – чиновника-бюрократа, попавшегося на распиле бюджетных денег, но твердо знавшего, что всем, кому надо, он дал, и главное сейчас – держать лицо, а там разберутся. Они о чем-то мило беседовали в стиле: «А не знаете ли вы?..» – «Да-да, конечно знаю, уже предусмотрел и, если что, отвечу!» Особенно покоробила полная лояльность друга к чужаку. Федор подумал, что Саньке надо сменить декорацию на фейсе, а сделать это можно, либо дав в глаз, либо сказав какую-нибудь гадость. Остановился на втором варианте.

– Видимо, Санек, Коля пообещал тебе и через тебя всем болельщикам народной команды, что не позднее лета «Спартак» возглавит Моуриньо, а вместе с ним к «Спартаку» присоединятся какие-нибудь Лэмпард с Роналдиньо?

– Да нет, мы с Колей про Китай разговариваем.

Ответ Сани его несколько смутил.

– Что про них говорить, – шаря по столу взглядом в поисках чего-нибудь бодрящего и снимающего абстинентный синдром, брякнул Федор, – их много, и они уже здесь!

Не найдя ничего подходящего и выражая некое удивление представшей его глазам действительностью, Федор стартовал:

– Саня, а у нас…

Саня, не дав ему договорить, принялся рассказывать:

– Федя, понимаешь, Коля совсем не пьет, да и я немного устал. Вот посмотри, Коля с утра помыл всю твою квартиру, я сгонял в супермаркет, купил кое-что к чаю: конфеты шоколадные, сухарики, баранки, пряники свежие, мед хороший купил!

– Ну и?.. – вопросительно посмотрел на Саню Федор.

– А вот смотри, Федя, какой Коля самовар принес! Это он арендовал у тех стариков, которые вчера ментов вызвали, с обещанием вернуть как новый, – продолжал Саня. – Мы тут много о чем разговаривали. Оказывается, Коля знает много интересных вещей; какой он чай заварил, знаешь? С хризантемой китайской. Что и как – не понимаю, но головную боль снимает, да и желание пропадает! А еще он телевизор починил!

– И корову подоил! – продолжил за него Федор.

Он медленно прошелся по комнате, потом заглянул на кухню. Везде все блестело, и даже полузасохшие цветы, оставшиеся от Светки, повеселели. Все говорило о том, что «кина не будет».

– Да-а-а… – протянул Федор. – Что-то в этот раз, Саня, у нас получился какой-то полуфабрикат. И повод есть, и мясо, – стуча себя по карману, продолжил Федор, – а зубы уже стерлись!

– Время такое, Федя, – резюмировал Санек. – Да и здоровье уже не то.

– Ну, чай так чай, для здоровья наливай! – срифмовал Федор и сел за стол.

Федор с детства любил рифмовать слова. Это была игра мысли; таким образом он тренировал, как говорила мама, мозги. Сначала просто интересная детская игра, потом она переросла в привычку. Он даже одно время писал стихи, и, как говорили знакомые, совсем недурные, а однажды, набравшись наглости, отправил лучшее в журнал «Юность», который когда-то в Союзе был стартовой площадкой для молодых, начинающих поэтов. Там, видно, было не до него, и к результату, хотя бы в виде опубликованного четверостишия, это не привело. Но привычка осталась, и он всегда разбрасывался рифмами направо и налево, к месту и – иногда – явно не к месту. Апофеозом его идиотского рифмоплетства стал случай, приведший к уходу из сотовой компании. «Наевшись» чиновничьего бепредела, он на свои деньги сделал дубликат вывески одного «очень уважаемого» государственного учреждения, и после длинных новогодних каникул на дверях госучреждения вместо таблички с названием появилась аналогичная по дизайну, но с надписью: «Мы не сеем, мы не пашем, откатите – мы вам спляшем». Все силовые и не очень структуры города сбились с ног, разыскивая террористов. Заммэра выступил по местному радиоканалу с рассказом об этом аморальном и антигосударственном поступке, который, особенно накануне выборов в местные органы самоуправления, может породить раскол в обществе и привести к анархии и беспорядку. Очередная фанатская потасовка, случившаяся в городе в тот же час, в местных средствах информации была подана как стихийное последствие катаклизма на фоне антинародных и антисоциальных выходок маргиналов, ведущих к дисбалансу общественных сил.

Его никто не сдал, так как вывеску делал старый друг и одноклассник, а водружали ее они с Санькой в ночь на Рождество, решив, что это в некоторой степени символично, хотя прямой связи не придумали. Четыре дня никого это не колыхало, а на пятый перед органом госуправления собрался митинг недовольных оппозиционеров с плакатами антибюрократической и антикоррупционной направленности; и каково же было их удивление, когда они узрели, что здание, у стен которого они решили провести акцию протеста, само себя обозвало, вторя их политическим и социальным требованиям! От офигения они забыли, зачем пришли, и вместо дружного скандирования проржали часа полтора. Местная власть, готовившаяся к очередному разгрому и обличению, вошла в ступор, глядя на дико ржущую оппозицию из окон своих мини-офисов!

Тогда-то все и началось. Местные органы не нашли ничего лучше, как организовать митинг с участием крупных коммерческих структур: дескать, народ, не обращай внимания, мы любим бизнес, и наша любовь взаимна и на века. Федору как гендиректору одной из таких компаний предложили выступить и обличить негодяев, но он категорически отказался, потому что никак не мог написать речь, обличающую самого себя. Всякий раз, пытаясь накропать что-то по поводу случки бизнеса и власти, он начинал истерически хохотать, а когда ему предложили прочитать нечто подготовленное в недрах местной политпропаганды, он сказался больным, потерявшим голос. Власть поставила ему другой диагноз словами заместителя мэра: «Этот человек потерял не голос, а совесть, честь и достоинство» – и настойчиво рекомендовала коммерческой организации провести чистку своих рядов. Акционеры, готовившие бизнес к продаже, решили не ссориться с чиновниками и приговорили его к выходу на пенсию, таким образом породив в нем устойчивое чувство ненависти к угодничеству и лизоблюдству. Но в то же время он понял действительную и необратимую силу слова и большую пользу пропаганды и пиара, если они проводятся точечно и выверенно. Тогда же он с горечью осознал, что те, кто прежде носил его на руках, холил и лелеял, клялся в любви и преданности, сдадут его в любой момент при малейшей угрозе или намеке на угрозу их бизнесу.

Недавно Федор случайно встретил одного из бывших хозяев – главного акционера, как тогда его называли. Тот был в городе проездом из столицы, где обосновался, навсегда покинув родную сторону. Он был, конечно же, упакован; появилось пузико, которое говорило о том, что для него тяжелые времена остались позади и после периода сбора плодов наступил период поглощения оных; но, послушав его, Федор понял, что тому как-то не по себе, несмотря на наличие вилл, дач и счетов. Глубокая тоска и уныние в глазах противоречили бравурным и самовлюбленным речам. От него Федор узнал, что, разойдясь после продажи, они еще лениво пихаются между собой по вопросу «так ли порезали колбасу»; делать он, конечно же, ничего не хочет, хотя если будет тема выше сотки (конечно же миллионов и конечно же долларов), тогда он подумает. При этом все должно лечь на душу, потому что бизнес, как красивая женщина, должен нравиться и возбуждать. И в конце концов все скатилось к тому, что выгоднее прислониться к какой-нибудь естественной монополии, и, построив для какого-нибудь государственного папы его пенсионный бонус, он бы и себя, конечно же, не оставил в накладе. Но, судя по грустному лицу предпринимателя, все папы уже «женаты», и разводов не предвидится. «Он уже сыт», – про себя поставил диагноз Федор. Жена и любовница двигали его плоть, инструктора в фитнес-клубе – его тело, а на движение нейронов в мозгу, видно, оказывали влияние лишь миллиметры ртутного столба. Тут, как говорят врачи, летальный случай, и пациент потерян для подвижного бизнес-сообщества. В конце он что-то рассказывал Федору про свою яхту, пришвартованную на Лазурном берегу, но Федор его почти не слушал. Он думал о том, почему все наши супербогачи стремятся именно на Лазурный берег. И ведь прибыть туда они должны обязательно на яхте! Ну не наш это вид спорта – плавание на яхтах. Наши предки так массово, как сейчас, прибывали туда, в Западную и Центральную Европу, в основном на конях и танках. Конечно, были раньше визиты вежливости на кораблях, и даже в составе флотилий, но это так, ради политесу, как говорили. А эти – на кораблях, словно миссионеры! И что они туда несут? «Наверно, много несут», – ухмыльнулся про себя Федор, так и не сумев разобраться в сути.

Но чай был и вправду какой-то особенный. Как будто сладкая нежность растеклась по рукам и ногам. В голове потеплело. В организме происходило что-то наподобие битвы добра со злом, при этом все симптомы похмелья и перепоя рассасывались под воздействием теплоты и аромата этого напитка. Он краем сознания отметил: «Во сволочи, через чай косячат, заварили что-нибудь позитивное и сидят довольные», – но это было что-то другое, что-то правильное и доброе.

Вообще с наркотиками он не дружил: попробовал раз с Санькой в Амстердаме, и завязал. Хотя в тот раз сначала все было прикольно. Поехали посмотреть футбол. Играла наша сборная, товарищеский матч с голландцами, и проиграла в пух и прах. С горя зашли в кофешоп, наслушавшись рассказов о чудесах марихуановой релаксации в посттравматический период. Сложили А и Б и поняли, что они с Санькой находятся в этом самом периоде на почве постоянных неудач в российском спорте. Санька сказал, что читал когда-то какую-то литературу и что это сейчас определенно то самое, что нужно для профессионального российского менеджмента. Раскурили два косяка. Далее все пошло наперекосяк. Сначала долго и упорно бегали за местным трамваем, пытаясь угадать количество пассажиров, выходящих на следующей остановке, а запыхавшись и угомонившись, простояли три часа на одном из местных мостов, воображая, что стоят на палубе большого корабля и пытаются провести его по узкому фарватеру канала; при этом местные на них не обращали никакого внимания, а туристы фотографировали придурочных русских, выкрикивающих какие-то команды и шныряющих туда-сюда по мосту, моделируя в собственных обдолбанных башках фиг знает какие ситуации.

Утром было противно и стыдно. Тихо и молча собрались, рванули в аэропорт, а там нажрались в хлам, молча и безрассудно. Там же негласно приговорили марихуану, а вместе с ней и всю наркоту к презрению и позору.

Видимо, под воздействием этих воспоминаний и испытывая чувство легкости и игривости, Федор посмотрел на Колю. Тот сидел в исподнем, явно наблюдая за ним. Федор улыбнулся и, показывая глазами на Колю, с усмешкой сказал:

– Видно, самовар-то будет нашим. Ты, Сань, представь себе пенсионеров, проснувшихся поутру после бурной вечерней разборки на звонок в дверь. Представляешь?

– Ну и что? – спросил Саня. – Наш Коля очень и очень культурный, в отличие от нас с тобой!

– Ну да, а я и говорю: открывают они этому культурному чуваку дверь, а там…

– Что, что там? – нетерпеливо переспрашивает Саня. – Что там не так?

– А там Коля в исподнем, после стирки, просит: «Товарищи пенсионеры, дайте нам попользоваться вашим прекрасным, видимым невооруженным глазом с нашего балкона на вашем балконе чудо-самоваром, произведенным предположительно в начале века на заводе фабриканта Запердулькина, о котором писали еще древние этруски на…» На каком там камне, Коля? А?

– Хороший ты человек, Федор, – сказал Коля, – человек с большой буквы, с преогромным душевным и моральным равновесием. И рассуждаешь ты, Федя, здраво и логично, несмотря на то, что с тобой происходит и куда все это ведет. Этакий барон Мюнхгаузен, добряк, самодур в хорошем смысле, купающийся в лучах своих душевных софитов. Но при этом ты пытаешься не задавать себе вопроса о том, что будет завтра, так как знаешь, что точно не получишь ответа. Про таких говорят в народе: живет одним днем, но про них же говорят: сверкнул и сгорел. – Коля с невыразимой тоской посмотрел на Федора. – Ты, конечно, прав в том, что не теряешь оптимизма и уверенности в себе. Хотя нет, с последним, видно, есть проблемы.

Федор поглядел на Колю заинтересованно:

– Продолжайте, мистер Всемогущий, я вас внимательно слушаю. Ты, Коля, говоришь о завтрашнем дне так, как будто сам знаешь, что случится с нами следующим утром. Да и, судя по твоему внешнему виду, Коля, «завтра» тебя самого-то мало колышет. Мы долго стучались в закрытые двери, пробовали убеждать, доказывать, просить и, устав от всего этого, сделали вывод, как говорил великий, ныне покойный английский политик: «If you are going to go through hell, keep going». Мы как будто на войне, Коля, нас пока бьют, но мы будем идти дальше! Знаешь, откуда это, кто это сказал? Человек, умению и воле которого будут завидовать все следующие поколения политиков, – сэр Уинстон Черчилль. Вот и мы с Саней живем этим, это наша осень сорок первого, это наш девиз! И мы постоянно помним про это. Нас загнали, как мамонтов, но охота еще не окончена…

Федор понимал, что в его словах слишком много патетики, но чересчур умная рожа этого спасителя и его попытки рассуждать о смысле хорошего-плохого подзавели его, и он решил оградить Саньку от дурного влияния новоявленного учителя. «Надо с этим кончать», – понял Федор и продолжил:

– А теперь, братишка Коля, раз пошла такая пьянка, мы бы и сами хотели получить ответы на некоторые вопросы.

Саня явно задергался, так как обычно с этой фразы у Федора начиналась дорога, которая явно не вела к храму.

– Ты, Федя, остынь, – начал Саня. – Коля ведь не хотел тебя обидеть, правда? – он с тревогой посмотрел на Колю. И внезапно, нахмурившись, выдал: – Ад для меня – это я сам!

Поймав на себе удивленный взгляд Коли, добавил:

– Это Фредерик Бегбедер, «99 франков»! Ты же там что-то про ад говорил. Я читал, – помявшись, продолжил Саня.

Федор, удивленный спичем Сани больше, чем своими мыслями, подумал: «А Саня ведь читает еще, видимо, что-то, помимо “Спорт-Экспресса”!» – и посмотрел даже на него с интересом, но сказал по привычке гадость:

– Саня наш, конечно, читал – в Москве, в туалете французского посольства, когда визу получал, на футбол хотел поехать. Увидел там рукопись, думал, что про футбол, и прочитал. – И чувствуя, что говорит глупость, решил немного смягчить: – Это я к тому, что Саня все про футбол читает и все про него знает!

Поняв, что чем он больше говорит, тем глупее выглядит, Федор замолчал.

Коля, удивленный больше, наверное, репликой Сани, чем речью Федора, тяжело вздохнул и немного погодя, не обращая внимания на явную взвинченность Федора, тихо и спокойно продолжил:

– Федя знает, что это не так, а то, что он недоволен происходящим, это вполне нормально. Любой на его месте хотел бы получить ответы на свои вопросы. Спрашивай, Федя, что тебе хотелось бы знать.

Немного смутившись от миролюбивого тона Коли и своего конфуза с Санькиным футболом, Федор решил вернуться к основной теме:

– А ты почему такой странный, Коля? Что есть ты и твоя жизнь? И почему ты здесь и сейчас сидишь тут, разбрасываясь выражениями в стиле учебника по уходу за тяжелобольными? Ты такой же второсортный, как и мы. Чего ты добился, что сделал? Посмотри на себя!

– Я, мужики… – начал Коля.

Но в этот момент раздался звонок в дверь. Саня, как будто обрадовавшись случайному гостю, подскочил на стуле.

– Ну, кого-то принесла нелегкая, – как-то уж очень радостно и взволнованно проговорил он, как будто испугавшись, что ответы Коли на поставленные Федором вопросы что-то коренным образом изменят в его жизни. – Я сейчас, – прощебетал Саня и потрусил в прихожую.

Пришел Михалыч, местный участковый; причем Федор даже не удивился тому, что, как только разговор с Колей переходит в стадию боксерского клинча, сразу по непонятной причине откуда-то дается команда «брейк»; он лишь отметил про себя, что Коля был вроде даже готов к этой паузе, заранее перевернув непонятно откуда взявшуюся четвертую чайную кружку.

Михалыч ввалился в комнату как обычно шумно, по пути инструктируя Саню о политической и экономической обстановке в стране и мире и при этом шаря натренированным взглядом в поисках чего-нибудь криминального и, конечно, в первую очередь спиртного. Оглядев прихожую и не найдя там террористов и открытого пивного ларька, он прошел в комнату. Увидев стол, заваленный сухарями и пряниками, он испытал разочарование, что выразилось в протяжном выдохе, напомнившем выполнение армейской команды «вольно».

– Ну-с, господа предприниматели, – по привычке начал он, ожидая подвоха от старых друзей, – что отмечаем? По ком сегодня звонит наш колокол? – И, продолжая рассматривать неожиданные для него конфетно-бараночные декорации, увидел самовар и, усмехнувшись, наивно спросил: – От кого, братцы, шифруемся? А… Вы про вчерашнее! Фигня, проблем не будет. А если будут, – подняв со значением палец вверх, – решим! Однозначно, – голосом вице-спикера всенародно избранной Думы закончил он.

Все еще как бы не доверяя увиденному, проследовал до самовара и, подняв крышку, заглянул в него. Не оценив с первого взгляда прозрачную воду, кипевшую в самоваре, как факт, глубоко потянув носом и поняв, что попал в неловкок положение, с надеждой спросил:

– Стырили? – надеясь вникнуть в ситуацию путем получения показаний по делу о ворованном старинном произведении искусства.

Саня раскололся и начал быстро давать показания: вот, мол, Коля сходил утром к соседям и выпросил прибор у них на правах аренды, на условиях самовыноса и на высоконравственных принципах возвращения данного предмета старины владельцам в первозданном виде.

Михалыч обратил свой взор на Колю, и что-то явно закрутилось в его непромасленных извилинах.

– А я тебя знаю! – вдруг ляпнул он.

Федор даже облегченно хмыкнул от этих слов. «Ну наконец-то, – подумал он. – Сейчас Михалыч все объяснит и расставит все точки». Пусть он услышит даже что-то страшное и удивительное, но при этом сможет сложить свой странный мистический пасьянс. Пусть даже Михалыч скажет, что, по вчерашним сводкам, в районе приземлился инопланетный корабль, всех пассажиров замочили, и нашли капитана корабля, который, сволочь, сидит у Федора в квартире в забранном у убитого солдата-срочника исподнем. Он даже напряг свои давно потерявшие тонус мышцы, приводя в готовность к решительному, последнему броску для задержания внеземного агрессора.

Но Михалыч разочаровал его:

– Я тебя где-то видел! Точняк, видел, – с уверенностью закончил фразу капитан милиции.

Федор понял, что непонятки, связанные с появлением и поведением Коли, будут продолжаться. При этом он решил, что прямых вопросов больше задавать ему не станет, и вообще будь что будет: поживем – увидим, как говорят в народе.

Тем временем Михалыч все-таки захотел провести оперативную разработку Коли, связывая с ним странное поведение мужиков, сидящих за раздухаренным самоваром, водруженным на стол вместо обычного для них джентльменского набора, сопровождающего утренние посиделки серьезных ребят.

– Из каких краев? – бывший опер начал издалека.

Коля спокойно и даже как-то равнодушно сказал:

– Русский я.

– Ну, мы все тут вроде как русские, – продолжил Михалыч, обходя дозором комнату. – А документики у нас имеются? – спросил он, ковыряясь в разложенном на серванте барахле, вытащенном Колей из карманов перед стиркой. – О! Вижу, имеются, – он взял в руки свернутую бумажку. – Так, читаем: – «Справка дана отцу Николаю, в миру Николаю Васильевичу Гагарину, в том, что он является служителем храма святого Николая Угодника, прописки, заведенной в миру, не имеет, так как является человеком мира и слугой Господа». Господа с большой буквы, – зачем-то сказал Михалыч.

И тут, как посчитал Федор, произошла очередная странность. Михалыч, обычно дотошный к любому незнакомцу, подытожил:

– Ну, все понятно, человек на службе, как и я.

Сказав это, он перестал бесцельно ходить по комнате и сел за стол.

– Ну, чай-то тоже неплохо. Тонизирует! – и налил в чашку заварки.

Михалыч был давно знаком с ребятами и считал их своими, даже несмотря на иной социальный статус. Он первый пришел поддержать Федю, после того как его «слили» из компании, и, выслушав, предложил ему по старинке кого-нибудь отмудохать в виде моральной компенсации.

За Михалычем водились разного рода делишки на ниве честности и справедливости. Еще в голодные девяностые он, будучи начальником следственной части местного РУВД, отхватил каким-то глупым образом новенький «москвич» из рук самой «Властелины», то ли проинвестировав пирамиду в самом зародыше и оказавшись одним из счастливчиков, то ли они в РУВД как-то там скинулись и провели у себя лотерею по купленным в складчину у «Властилины» билетам-акциям. Но факт остается фактом: в один из светлых солнечных дней Михалыч, на зависть коллегам и друзьям, подъехал на службу на этом самом «москвиче». Народ долго бухал, обмывая покупку, потом привык и даже начал советоваться с Михалычем, какие циферки проставлять в лотерейках, – видимо, слепо доверяя его везению. Но потом Властелину арестовали, и с Михалычем случился социальный надлом. Он с месяц ходил и оправдывался перед сослуживцами: вот, мол, я не виноват, повезло. А потом, напившись, облил авто бензином и поджег. Когда приехали пожарные, он, мечась по пустырю с пистолетом в руках, часа два гонял их, пока автомобиль не превратился в головешку. После этого общественное мнение разделилось на два диаметрально противоположных. Одни были твердо уверены, что Михалыч дебил; другие, подбадривая его, говорили, что он образец моральной стойкости, и предлагали даже его двинуть в Думу.

Но вдруг с Михалычем произошло событие, изменившее его и без того веселую жизнь. Михалыч, заядлый холостяк, женился! Ну, женился и женился; как говорят мужики, с кем не бывает! Но его свадьба перевернула все устои провинциального общества, да так, что даже местные активисты, наплевав на визит в город какой-то большой демократической шишки, рванули в местный загс, чтобы своими глазами увидеть бракосочетание Красавицы и Чудовища. Нет, не то что Михалыч был уродом и от него шарахались женщины: выше среднего роста, подтянутый – короче, бывший офицер-разведчик, прошедший Афган и имеющий ордена. Суть была в невесте. Девочка с прекрасным образованием, из интеллигентной семьи местных адвокатов, моложе жениха как минимум лет на пятнадцать, одна из лучших партий для зарождающегося класса новых капиталистов, выходит замуж за простого, хоть и начальствующего, опера. Это был вселенский шок! Что она в нем нашла – по сей день не поймут все районные сплетники, а старухи из дворовой олигархии исчесали языки на эту тему. Короче, бракосочетание состоялось. Шум вокруг этого события постепенно начал угасать, но тут случилось новое происшествие, которое затмило собой даже великий спич первого президента России со словами: «Я устал, я ухожу!». Правды об этом не знает никто, но со слов проболтавшегося под мухой следователя, ведшего тогда это дело, было так.

Марина, красавица жена Михалыча, работала финансистом в крупной коммерческой фирме. Фирмой владел мини-олигарх из столицы, который прибывал в провинцию с инспекциями, заканчивавшимися бурными возлияниями в местных ресторанах с привлечением кадрового женского резерва его фирмы. Девизом таких вечеринок была фраза москвича-миллионера: «Клиент всегда прав и вправе требовать что угодно!» Под этим подразумевалась абсолютная половая распущенность в отношении женской категории персонала. И вот как-то ранней осенью олигарх прибыл с очередным инспектирующим визитом. Проходя по офису, он заметил Марину и спросил у своего наместника, почему и как так случилось, что данный редкой красоты экземпляр стоит в стороне от процесса всеобщего опыления? Местный руководитель, мозжечком почувствовав неладное, пытался вразумить хозяина не смотреть на Марину как на объект полового интереса: «Понимаете, шеф, она замужем, муж не последний человек в городе, родители, так сказать, городская интеллигенция, голосующая за демократов, и т. д. и т. п.» Но у шефа уже уехала крыша, и он для себя решение принял, о чем холодно известил подчиненного фразой: «Пригласить ее на ближайший корпоратив». Дальнейшие рассуждения нукера о корпоративной этике, о трудностях с финансированием таких мероприятий за счет местного бюджета и что в конце концов это плохо кончится олигарх пропустил мимо ушей, сказав одно: «Надо возвращаться к утерянным традициям советского народа в праздновании дня революции», и, позвонив в Москву, приказал представить ему по приезде в столицу смету празднования очередной годовщины Великой Октябрьской революции верхушкой головного офиса в провинции. На этом олигарх уехал, приказав напоследок повысить красавицу в должности, чтобы не нарушать им же принятые правила разделения коллектива на тех, кто имеет право быть приближенным, а кто нет, таким образом как бы охраняя корпоративные традиции.

Марина очень удивилась своему резкому взлету, но генеральный объяснил это хорошими показателями каких-то очередных новомодных тестов, которые пересылались из столицы секретной почтой с вооруженными курьерами. Михалыч, впрочем, почувствовал некоторую неловкость от головокружительной карьеры вчерашней аспирантки, но мозги ей вправлять не стал, так как решил, что у коммерсов все не так, как у чиновников, и карьерный рост иногда может происходить даже на фоне отсутствия выслуги лет.

Марина на той ноябрьской вечеринке чувствовала себя без мужа (а это было правилом в компании: в целях конспирации приходить только своим) неловко, да и московский начальник проявлял повышенный интерес к ее трудовой деятельности и все настаивал на командировке в головной офис с целью изучения новой компьютерной программы, что как-то не вязалось со статусом сотрудницы. В конце вечеринки он предложил прокатиться на лошадях по местным просторам; она не сказала ни да ни нет и, сильно смутившись, спряталась в туалете. На ее счастье, хозяин увлекся в баре наличествующим там вискариком, ожидая ее, и был отгружен крепкими ребятами в гостиницу.

Свои опасения она не стала доводить до Михалыча, так как посчитала это случайностью, а не правилом. В чем очень раскаялась, когда появилась на новогоднем корпоративе. Хозяин был одет по моде, и это, видимо, придавало ему большую степень хамства и уверенности. Он не отходил от нее весь вечер, нашептывая на ушко различные сальности. Марина пыталась отделаться от него, но не тут-то было. В конце концов, улучив момент, он силой затащил ее в комнату, которая, видно, была определена им для проведения таких вот мероприятий. Бросив на диван, он принялся срывать с нее одежду. Марина, поняв, что сейчас произойдет непоправимое, каким-то чудом вырвалась из его объятий и, минуя раздевалку, побежала домой.

Михалыч, придя со службы и поужинав, смотрел телевизор, когда она ворвалась в квартиру. Увидев ее в таком виде, он задал два вопроса: «Кто?» и «Где?». Она, ответив, рванула в ванную. Он спокойно надел форму, взял из сейфа наградной «Макаров» и пошел в названную женой точку общепита, благо это было в двух кварталах от их дома. Придя туда, он молча прошел на второй этаж и, увидев директора филиала, повторил свои вопросы: «Кто?» и «Где?». Тот, поняв, что у него есть шанс выжить, показал на дверь той самой комнаты, сказав при этом только одно слово: «Там». Дверь была незапертой, так как никто не имел права зайти туда, пока хозяин проводит личную беседу с персоналом о борьбе с издержками и росте оборота.

Олигарх сидел в углу в полумраке, совершенно голый, держа в одной руке кальянную трубку, а в другой микрофон от суперновинки – эксклюзивно приобретенного караоке; при этом, поганя английский язык, пытался петь «Yesterday». Вокруг тусили, подвывая, две корпоративные козы, предназначенные им «на всякий случай».

Михалыч, подойдя поближе, врезал с сапога, затем перевернул находящегося в нокауте москвича и, не найдя ничего разумнее, вынул наградной ствол и загнал ему в анус. Олигарх, не ожидавший такого обращения, вначале пукнул, а потом взвыл. Зачем-то, видно для полноты процесса, Михалыч два раза провернул ствол в анале и молча вышел. Придя домой, он уложил жену спать, а сам сел чистить изгаженный пистолет.

Наряд, приехавший в четыре утра, застал его за этим же занятием.

Городские власти были в шоке: ну как же, отношения с инвестором подорваны. Наверное, больший шок они переживут только через несколько лет, – отвечая на вопросы московских корреспондентов о назначении новой вывески на дверях администрации. Прокурорские, зачитывая материалы по делу, пытались держать лицо, но когда дошли до акта освидетельствования полученной потерпевшим травмы, не выдержали: «.. имеются множественные ранения и кровоподтеки в анальном отверстии потерпевшего, вызванные наличием стволовой мушки на данной модели пистолета». А следаки, то ли хохмы ради, то ли поддерживая коллегу, в ответ: «…имеются смягчающие обстоятельства в виде того, что подсудимый, находясь в состоянии аффекта, все-таки не использовал другие подручные средства, имеющиеся поблизости, в виде кальянной трубки или, не дай бог, микрофона от непонятной хреновины под названием “караоке”, что могло привести к более тяжелым последствиям и угрозе жизни потерпевшего».

Спасли Михалыча журналисты из столицы: краем уха прослышав о чем-то и прибыв на место с расспросами, дали понять пострадавшему, что и в Москве готовы стебаться над его позором. И наверное, осознав, что он может стать кумиром голубой части населения Златоглавой, опущенный олигарх забрал заявление и замял дело. Михалыча еще с полгода мурыжили, а потом перевели с понижением звания в участковые.

Вот такой он, Михалыч – российский мент, а теперь еще и местный шериф.

Выхлебав пару кружек, Михалыч снова обратил внимание присутствующих на сложное международное положение, тесно связанное с гибелью террориста номер один, отметив, что америкосы молодцы, а мы все никак не справимся до конца со своими и что нам надо бы не выискивать странности в гибели террориста, а приветствовать его уничтожение открыто и без подколок. После чего засобирался. Напоследок Михалыч сказал, обращаясь непонятно к кому: – Вы тут это, чтобы без эксцессов! – он почесал голову, как бы что-то вспоминая: – Где же я тебя, служивый, встречал? Ладно, пойду… – И, повернувшись к Федору, произнес: – Ты береги себя, Федя! Ну, бывайте! Какие-то странные вы сегодня, мужики, необычные!

Проводив Михалыча, опять сели за стол. Саня с Колей продолжили мирный треп, а Федор, погрузившись в свои мысли, молча хлебал чай, закусывая то баранкой, то сухариком. Вступать в разговор не хотелось. Да и после удивительного пофигизма Михалыча в отношении установления личности Коли приставать с дальнейшими расспросами не имело смысла. Все стало совсем запутанным. Федор ушел в себя и обнаружил нечто необычное, что опять не вязалось с привычным течением событий. Обычно после затяжных возлияний его организм давал некоторый сбой в виде головной боли, повышенного давления, сухости во рту, – но ничего не было: то ли от каких-то химических внутриутробных процессов, связанных с переживаниями по поводу появления Коли, а может быть, это стрессовая реакция на поведение зайца, или уж правда, как сказал Саня, чай очень хорош. Ему становилось погано и стыдно. За то, что ушла жена, дочь растет без отца, мама переживает и постоянно от этого болеет, да и праздник, видимо, закончился, а дела все нет. Нет дела! Вот в чем полный эндшпиль! Нет любимого занятия, которое заставляет мужика быть мужиком, мужа быть любимым мужем, отца быть любимым папой! Только матери не столь важно, есть ли у тебя дело или нет. Она мать: ей, конечно, важно твое моральное состояние, она переживает, но не за твою работу, а за тебя лично. Ей не столь важно, хмурый либо веселый ты пришел к ней: пришел – и хорошо. Цел, жив, здоров! И все! Да, ее расспросы могут привести ее же в уныние, но не более того. Ей ничего не надо от тебя, кроме тебя. Вранье про жертвенных жен и детей! Все терпят твои выкрутасы, твои отлучки, твои заморочки, пока ты нужен, пока ты способен хоть как-то организовать хоть что-то дающее им надежду на будущее. Если этого долго нет – все! Появляется неудовлетворение, боль, затем полная неприязнь и непонимание. Секс с женой становится размытым, а потом превращается в докуку. Дети, не получив желаемых игрушек, наличных, статусных привилегий, так много значащих в современной молодежной тусовке, ставят на тебе крест, хамят и грубят. И все это явно сопутствует безделью и безработице. Все это невыносимо! Мужики ведь как-то терпят не работающих всю жизнь жен. Коммерсанты, чиновники, в конце концов офицеры. Бабы – не могут. Просто у них никак не укладывается в голове, что добытчик постоянно приходит с охоты пустой. И сразу пошло-поехало: «Никчемный, тупой, да за кого я вышла…» Действительно, за кого ты вышла? Да не вышла, а вылетела! Впопыхах, бегом и в одних тапочках! И не было никакой силы остановить тебя! Если бы тебе перед свадьбой сказали, что во втором тайме твой прежде прекрасный, твой голеадор, назабивав кучу голов, выдохнется, сломает ногу или, хуже того, башку свернет, будет унесен с поля, – ты бы и тогда, не поверив даже Господу, пошла бы за ним. «Это может случиться со всеми, но только не со мной!»

У мужиков проще. Достала – оплатил контракт и объявление по стадиону: «На пятидесятой минуте произошла замена, вместо пятидесятого номера играет двадцать пятый». Тут хоть какая-то логика, пусть идиотская, но есть. Хотя и противно.

Убивает не это. Убивает то, что от тебя всю жизнь чего-то ждали! И мужик, наслушавшись всякой фигни по поводу своей этой самой никчемности, становится и вправду бездарем и пустышкой, ломается и превращается в ходячий овощ. Конечно же, это относится к тем, кто для себя по жизни выбрал лозунг: «Мне должны дать!» – это не для тех, кто сказал себе: «Я должен взять!»

Федор сразу, как только почувствовал начало семейного кризиса, при первой же попытке напомнить ему о том, что он неспособен, решил: пусть плывет. Что-то объяснять, напоминать, возрождать не было сил да и желания. Пусть все будет как будет! Решил – отрезал! Потом, все потом. Со всем разберемся: с любовью, с ненавистью, с желанием. Было погано, да и сейчас тоже. Понял лишь одно: если не пытаться что-то делать – все! Само ничто не придет.

Денег было не так много, чтобы мыслить масштабно, но на старт должно было хватить. Ухватились с Саней за торф, благо торфа в стране очень много. Нашли ботаников в Белоруссии, там еще хоть что-то сохранилось, и с их помощью разработали ультрановый процесс брикетирования торфа. Торф, получаемый на их установке, имел колоссальную теплоотдачу: этакий кусок динамита, а не торф. Год доказывали, патентовали и пришли с ним наконец-то на рынок. Муниципальное отопление! Только ленивый журналист не прошелся по этому сегменту коммунального хозяйства. Предложили местным коммунальщикам: ребята, мы вам поменяем котлы на торфобрикет, дадим цену на тариф ниже на двадцать, нет, хрен с ним, на тридцать процентов! Дайте в управление! Это же бизнес! Не можем, говорят, цены хорошие, условия отличные, но не можем, закон не позволяет. Писали, доказывали, объясняли. Результат – ноль! Даже минус. Достали всех! Отношения с властью испортили: ей неудобно, если она не может.

Потом приехала младшая сестра Ленка из большого города, говорит, выиграла тендер на диспетчеризацию и организацию движения городского транспорта, помогите деньгами и заходите. Санька посмотрел документы. Верняк, Федя, вперед! Но как по мановению волшебной палочки ситуация сразу после входа рванула на выход. Город сам на себя подал в суд, мол, что-то там в торгах не так было. Мэр пропрезидентский, кто с ним поспорит. Дошли до Верховного Суда и, что удивительно, выиграли. Радовались как дети! Все в соплях! Написали культурное письмо мэру, мол, беда, надо помочь. И так семнадцать раз, от мэра до самого верха! Ни хрена! Все письма обратно к мэру, и по новой. Чудеса! На восьмом письме Ленка подумала о суициде, на пятнадцатом попыталась воплотить идею не-жизни в жизнь. Откачали, но Федор с Санькой подумали о том же. Пропрезидентский мэр стал непропрезидентским, и его сменил новый, еще более пропрезидентский. Позвали… Ждали Ленку, сидели как на углях. Сожрали два килограмма халвы. Зря! По ее меткому выражению, ее отымели стоя. Любимая чиновничья поза: отыметь не опуская на стул. Влет! Потом разобрались. Не поднять! Президент обозначил тему как суперактуальную, и крупный бизнес намек понял.

Решили больше не крупнить. Взять в аренду цех, купить оборудование и выпускать… памперсы! Отечественные, экологичные, с сорбентом из торфа! Сунулись с опытным образцом на сертификацию – мудота да и только! Плати каждому по цепочке. И ведь что интересно: плати – и регистрируй! Продавай что хочешь! Дальше торговые сети: опять плати, но по-взрослому! Везде дай, везде проплати вперед. Памперсы становились золотыми, и для их продажи, наверное, надо было арендовать бутик в Москве в Столешниках, либо в ГУМе, или ближе к клиентам на Рублевке. А ведь изначально в рознице они были дешевле импортных вдвое!

Дальше у Саньки случился микроинсульт. И его идеи стали похожи на бред сумасшедшего. Он каждый день приходил с новой: там был и бутик фастфуда, и санаторно-курортный комплекс в Арктике, а полным финишем стала идея организовать сеть пивнушек под названием «Помоги себе сам».

Все эти воспоминания и размышления были мукой. Он постоянно гнал их от себя, говоря: все пройдет, все наладится. Но это было реальностью, с которой приходилось мириться. Не было ничего: ни семьи, ни денег, ни работы, ни обычного человеческого внимания. У всех всегда хватало своих забот. Нравы в этом обществе изменились, и как только ты выпадаешь из обоймы – ты изгой! Конечно, можно было куда-то устроиться; наверно, хватало бы на хлеб и немного масла, как всем, но Федору этого было мало. Он учился, воевал, работал и всегда хотел большего. Он хотел, образно говоря, растить хлеб и сбивать масло, собирать, упаковывать и продавать продукт качественный, сделанный своими руками, а не быть гопником из категории «купи-продай», построить свой бизнес – нормальный, цельный бизнес. Но, как он понял, одного стартового капитала у нас недостаточно. И он понимал, что ты никому не интересен, пока не вернешься в строй или о тебе не прочитают в некрологе со словами: «О, блин, смотри, а каков был? Как рано ушел! Слушай, о нем и правда давно не было слышно». Обычная история!

Федор встряхнулся. Надо жить и двигаться, иначе и на некролог не хватит. Он прислушался к разговору Саньки с Колей. Говорили что-то про собак. Санька любил собак, особенно больших, и иногда в порыве страсти, под хорошее настроение жены, пытался пропихнуть тему «А не завести ли нам друга?», но Мамулька все время говорила «нет»: то ли по бюджетным соображениям, то ли просто не хотела возиться еще с одним ребенком. Коля рассказывал Саньке про московскую сторожевую. Выведена, мол, в России в 1985 году путем скрещивания сенбернара с кавказской овчаркой; высокие, мускулистые, высота в холке до 67 сантиметров, очень похожа на сенбернара, но компактнее и подвижнее его. На Руси издревле относились с большим уважением к собакам, пускали их жить в дом, считали членами семей и т. д. и т. п. И были старики ведуны, которые понимали все собачьи прихоти и, несомненно, знали, как говорить с ними.

Федор не дал ему закончить. Продолжил сам:

– И с зайцами! С зайцами тоже говорили!

– Да, – подхватил Коля, – и с зайцами, и со всей животной тварью, и вообще в те времена человек был частью природы и понимал многое из того, что теперь ему не дано и неведомо.

Федор пристально посмотрел на Колю и сказал:

– И с плюшевыми тоже!

Коля улыбнулся в ответ.

«Сейчас дожму», – решил Федор. Но по принятому кем-то протоколу в разговор влез Саня. Влез, как обычно, по-медвежьи бестолково:

– Федя, а может, нам разводить собак, открыть питомник? Коля своими знаниями поможет. Будем разводить собак дорогих пород. Сейчас на это большой спрос. А? Как ты, Коля, поможешь?

Коля ничего не ответил, как будто понимая, что Федору это не нравится. Санька, заинтересовав сам себя, переключился на Федора.

– Федя, придумаем какую-нибудь фишку, то есть найдем замануху, такую, которой ни у кого нет. И вперед! Как вам, господа, такой расклад? – потирая руки, наседал Саня.

– А что, – решив постебаться, сказал Федор, – я и замануху уже придумал.

Санька даже приподнялся. И, обращаясь к Коле, сказал:

– Ну видишь, Федя уже все придумал, я же говорил, он горазд на идеи. Вот, Федя, помнишь про торф…

Федя, не дав ему закончить, буркнул:

– Включим в прайс опцию по обучению собак русскому, а еще прикольней – английскому языку, и поверьте: отбоя не будет! Как тебе, Коля? Поможешь?

Федор был очень доволен собой: хоть каким-то, пусть хамским по отношению к другу, способом он закатил шарик в кривозубый Колин рот.

Коля улыбнулся. И, выдержав паузу по Станиславскому, сказал такое, что Федор не то что пожалел о своих подколках, а просто чуть не откинул ласты от удивления:

– Федя, а ты помнишь бабу Шуру?

Сказал это так просто, как будто сто лет был членом семьи и не его они подобрали вчера возле часовенки, грязного, немытого, непонятно откуда взявшегося. Он, этот горе-солдатик, второй день приводил Федора в величайшее изумление своими речами, поступками и даже своим присутствием. Это уже не «бухали вместе» – это тектонический сдвиг по всем фазам и модулям, как говорил начальник заставы, где служил Федор срочную службу Федя выплеснул изумленно:

– Откуда ты зн…

Также просто и непосредственно, как и в предыдущем случае, как бы не замечая отвисшую челюсть и взгляд Федора, сравнимый с тем, как будто он сейчас, только что проснувшись, увидел у себя в постели – нет, конечно же, не Дженнифер Лопес, что ну хоть как-то что-то, а Опру Уинфри, да еще кричащую в микрофон: «Wow, Wow», продолжил:

– Ты же не мог забыть ее, Федя!

Это был шок! Собирая остатки оплавленного мозга, Федор выдохнул:

– Да-а-а…

Конечно же, ему следовало плюнуть на этикет и послать этого оракула к едрене матери прямо в том, в чем он сейчас сидит, жуя сухарики, но что-то сдерживало – что, он пока понять не мог. Потом взглянул с надеждой на Саню, подумал, может, он что-то понимает в этой нелепице. Но Саня, видно обидевшись или просто из нежелания вмешиваться в какие-либо разборки, ковырялся в ноутбуке и, судя по звукам, исходящим из компа, мочил бодрыми птичками гадких свинюшек. «Спасибо тебе, дружище, – подумал Федор о товарище, – помощи от тебя ждать, видно, не стоит».

Разумеется, он не забыл про тетю Шуру, как тут забудешь! Первые детские воспоминания, как всегда ему казалось, были связаны не с мамой, не с папой, не с деревянным домом в поселке, а с ней – с тетей Шурой. Четкие и самые яркие. Она была маминой сестрой и жила в соседнем доме. И она – конечно же, судя по дальнейшему жизненному раскладу, только она могла преподать ему, пятилетнему пацану, первый урок мужества. Это потом, в школе, он, побывав на встрече с ветеранами Великой Отечественной на так называемом «Уроке мужества», услышал о подвигах летчиков, разведчиков и моряков, а тогда малыша-крепыша волновала одна маленькая проблемка, поделиться которой можно было либо с мамой, либо, на худой конец, с замещавшей ее, когда та была на работе, тетей Шурой. Бессознательная детская лотерейка и сильный зуд в заднем проходе привели его к ней. Тетя Шура, обследовав источник беспокойства, сделала короткий вывод:

– Надо, сына, мыть чаще ручки, тогда глистиков и не будет!

Пока сына соображал о связи между мытьем ручек и зудом в попке, тетя Шура, не мудрствуя лукаво, почистила дольку чеснока и загнала ее в розовый детский анальчик. Через пару секунд пухленький пацаненок бегал по улице с диким криком и познавал все тонкости челночных ускорений и гимнастических азов лазанья по деревьям. Когда старшеклассники из школы через дорогу поймали наконец-то этого удивительно быстро и резко передвигавшегося мальца и привели его к тете Шуре, ослабевший мальчуган смог вымолвить только одно слово, непонятно как прорвавшееся в его незрелый лексикон: «СУКА!» Он так прямо и сказал, глядя тете Шуре в глаза, и повторил для закрепления, показав пальчиком на свою тетю: «Это сука!» После этого случая соседские пацаны дали ему первую кличку, памятуя о высоких скоростях, достигнутых им в процессе передвижения: ВЕТЕР.

Ветром его кликали до пятого класса; потом, после того как Федор утопил в пруду колхозный трактор, его переименовали в простое и емкое слово, обозначавшее одну из важнейших профессий на селе: Механик. И тут не обошлось без тети Шуры. Она тогда работала поварихой на полевом стане и часто брала его во время каникул с собой в поле. Ему было интересно тусоваться среди взрослых, работать на кухне и, конечно же и в большей степени, помогать колхозному механику дяде Ване ремонтировать технику. Запах солярки, промасленный комбез механика, здоровенные гаечные ключи, различные приспособления – все сводило с ума будущего, как тогда виделось, изобретателя и рационализатора. И вот однажды случилась беда. Трактор, возивший на прицепе свеклу, сломался. Дядя Ваня, выклянчив у директора аванс, не справился с внутренним состоянием и великой удачей и пропал. А погода начинала портиться. Агроном, искавший выход из нелегкого положения – при сильных дождях свеклу не собрать без транспортировки ее в хранилище, – сидел в столовке и ныл тете Шуре по поводу того, что с ним сделает вначале председатель: расстреляет или повесит. Тетя Шура, наверное, устав от пораженческих всхлипов руководителя, возьми и ляпни:

– Федя, а ты что сидишь, пойди посмотри, что там: тебя же учили!

И Федя посмотрел! Первым делом, конечно же, сняв с ручника стоящий на косогоре трактор. Вылетел из кабины Федор не сразу, вначале ощутив всё, что когда-то переживали первопроходцы-авиаторы: удивление, радость, изумление, и только страх приближающейся земли сменился страхом приближающегося пруда, что в принципе картину не испортило.

Юность заканчивалась, и на горизонте опять возникла тень тети Шуры. Федя мечтал поступить в военное училище, имел хороший аттестат, разряд по боксу и весь набор, который был необходим. Но как-то ранним утром в дом влетела тетя Шура и твердо, без каких-либо компромиссов заявила: – Не пойдешь, рано еще, убьют!

Сказала – как отрезала, так что ни мать, ни отец перечить ей не посмели, потому как к тому времени что-то в ее мозгу перекликнуло, и из агитаторши поселкового совета она превратилась в ярую верующую христианку и пользовалась огромным авторитетом среди местной паствы. Мало того, вся чушь, которую она несла про смену власти в стране, свободу Церкви, грядущие лишения и войны, по прошествии лет начинала сбываться. Подергавшись в попытках поступить в пару институтов, Федор загремел в армию. Он, помнится, тогда жутко на нее обиделся, но она была сурова и лишь твердила: – Послужит на рубежах страны, которой скоро не будет.

И как в воду глядела: отправили его в санаторно-курортный Закавказский край – край красивых гор и душевных людей. Служилось ему там, в Армении, весело и сытно, в отличие от сверстников, которыми начали затыкать не только афганские дырки, но и возникающие то тут, то там межэтнические и межнациональные пробоины. Застава, где он служил, запомнилась ему большим количеством съеденных фруктов и ягод. А его сверстники возвращались из армии грустными и худыми, а то и калеками и инвалидами.

Федор не придал значения истерии родной тети по поводу десантного училища, тем более что, когда он написал рапорт со срочной службы о направлении его на экзамены в вожделенное училище, тетя Шура на немой вопрос родителей к ней: «Что делать?» – сказала как-то обыденно и просто:

– Пусть идет. – И, улыбнувшись, добавила: – Он же Механик!

Каким-то непостижимым образом ему пришел вызов не в десантное, а в танковое инженерное училище. Потом командир части говорил: мол, извини, сержант, перепутали; а сержант, прочитав в брошюрке про выпускную специальность «инженер-механик», рассмеялся и сказал:

– Бывает!

Очень запомнилась ему последняя встреча с теткой. Он приехал в отпуск из Мурманска, где проходил офицерскую службу, и пошел навестить старушку. Она, как ему тогда показалось, уже немного сдвинулась по фазе; дом был завален списками с икон, крестами, бутылками со святой водой; и вот тогда, сидя среди этого бардака, она сказала как-то обыденно и потихоньку:

– Война будет, Федя, долгая и беспощадная, и ты там будешь. Вернешься живой, но душой покореженный.

И дала ему в руки маленький узелочек, сказав при этом:

– Держи при себе и не бойся!

Федор вышел от нее расстроенный, но быстро все забыл, так как молодость коротка на память. Приехав в часть, он засунул куда-то теткин амулет и почти год не вспоминал ни про него, ни про теткины слова, пока не узнал, что слова эти стали пророчеством. Когда начали формировать какие-то списки, по гарнизону пошел слух, переросший в шум, а затем и в бабский крик. Федор спохватился и перерыл всю квартиру в поисках теткиного благословенного подарка; не найдя его нигде, спонтанно купил молитвослов и пошел в церковь, и вот удивительно: придя после церковной службы домой, быстро нашел узелок под матрасом. Тогда он в первый раз задал себе вопрос: «А что это – ВЕРА?» Но рутина и начавшаяся неразбериха не дали шанса поговорить с кем-нибудь об этом.

Потом были война, кровь, слезы, потери, комиссация по тяжелой контузии, но все время, даже когда ему казалось, что он в отключке, узелок был с ним. Вернувшись из госпиталя, где провалялся полгода, он первым делом решил навестить старушку. Но в тот же день от матери он узнал, что они с отцом тщательно скрывали от него: уже скоро год как тетя Шура пропала. Собралась и с какими-то то ли священнослужителями, то ли с паломниками уехала в Чечню – восстанавливать какой-то старый храм. Отговаривать ее было бесполезно, так как она твердила, как бредила:

– Феденьке это поможет!

Все это нахлынуло как-то внезапно. Настоящее отошло на второй план: прошлое прорвалось сквозь череду повседневности, и происходившее с ними сейчас было неважно. Что-то вернулось оттуда, из молодости, юности, из беззаботного времени надежд и ожиданий, веры, что всё впереди. Когда даже на войне было понятно: или – или, они нас – мы их. А здесь и сейчас все как-то размыто, свои имеют своих, и это правило, сделать с этим ничего нельзя и, видимо, уже не удастся. Вера в хорошее иссякла. А ведь тогда все было по-другому, хотя и коллективно, с Первым мая и Седьмым ноября, с мандариновым Новым годом, но намного честнее и правдивее. Богатые были богатыми, остальные – серыми. И серые знали, что не будут богатыми. Их не звали создавать что-то свое, чтобы потом обдирать и отбирать это свое. Там были правила, но ведь были же…

Федор был раздавлен воспоминаниями, слезы текли рекой, опустошение было полным. Он оглянулся вокруг, ища понимания и поддержки. Коля и Саня смотрели какой-то современный фильм про войну и тихо, не нарушая Федькино одиночество, что-то обсуждали.

Внезапно как будто молния сверкнула в его голове – Федор вскочил и стал что-то искать. Он переворачивал ящики, вытряхивал коробки, разрывал пакеты, при этом рыдая навзрыд. Саня хотел что-то спросить, но Коля его остановил словами:

– Не надо, Саша, Федор ищет прошлое.

Разбросав все что возможно, Федор ревел и стонал, сидя посредине комнаты. Саня смотрел на друга, ничего не понимая и не зная, как ему помочь, и, тоже расчувствовавшись, пустив слезу, начал тихонько ему подвывать. Потом, почувствовав какой-то энергетический спазм товарища, обнял Федора и завыл в полную силу. Что это было? Видно, у каждого что-то свое. Но совместной была боль от потерь, неудач, неустроенности, неуверенности и постоянных поражений.

Отрыдавшись, они еще с полчаса сидели, упершись лбами друг в друга. Первым встал Федор, тихо сказал:

– Я тут это, вещь одну искал… Простите, мужики, – виновато продолжил он, – потерял я…

Коля, взяв нож, пошел в коридор и вернулся, держа сапог в руках. Надрезав голенище, он вынул какой-то сверток и протянул Федору:

– Держи, поможет!

Развернув тряпицу, Федор узнал свой молитвослов.

– Не потеряй! – унося сапог в прихожую, крикнул Коля.

Каждый раз Коля, сталкиваясь с эмоциональной составляющей финала своей миссии, начинал душевно хандрить. Ему было жалко своих новых подопечных. Но дело даже не этом. Каждый раз он вместе с ними переживал психологический излом. Постепенно подводя к этому партнера, он видел разное. Бывали и трагические финалы, но обычно он попадал к сильным людям, которые в какой-то период переставали верить в лучшее, в себя, в жизнь. Им просто надо было выговориться. Даже не выговориться, а как бы это назвать… выдуматься, наверное. Поговорить за жизнь они могли с психотерапевтом, но там возникали проблемы с идентификацией причины и сути, так как на это накладывалось духовное и моральное самого доктора. А здесь другой процесс. Человек сам разбирался в своих проблемах, и лишь его мозг был третейским судьей. Это было очень важно, так как природа и Господь дали человеку все для излечения моральных и физических ран и изъянов. Надо только поставить правильно акценты и вопросы. Вернуться с человеком в его прошлое, поискать там ответы для принятия какого-то решения, дать возможность пережить снова тяжелые и важные моменты его жизни и, отталкиваясь от этого, сделать новый выбор. Необходимо изменить для пациента картину происходящего, дать силы на новый рывок и надежду на будущее. И механизмом запуска этих душевно-мозговых функций саморегуляции был избран он – Коля. Он не помнил, как и когда это случилось, но точно знал, что что-то было и кто-то его на это благословил. В процессе своего мытарства лекарем человеческих душ он не раз пытался понять, кто он сам-то; но, словно перекидной календарь, кто-то перелистывал его воспоминания, постоянно меняя с новой декорацией содержимое его мыслительного сосуда, который опорожнялся всегда, так и не заполнившись для принятия каких-либо решений. Лишь однажды, перед большой войной, он подошел к сути своей миссии, к смыслу бытия. Коля повстречался со старым немецким монахом и долго с ним беседовал. Монах тогда потерял веру. Он был на грани самоубийства: он узнал, что все его родственники замучены в лагере для евреев. Он давно, в молодости, принял католичество и постригся в монахи. Родственники, как водится, отнеслись к этому очень негативно и прервали всякие с ним сношения; лишь старый Лукас, местечковый раввин, нет-нет да и вспоминал о нем, присылая весточку раз в год – накануне еврейской пасхи. Вот он-то и поведал монаху о случившемся. Густав – так звали монаха в братстве – пришел в неописуемое уныние; он не ел, не пил и дважды пытался наложить на себя руки, – спасали братья.

Коля, в лютеранстве Николас, был послан к нему Мадленой, настоятельницей женского католического монастыря в Восточной Пруссии. Так всегда случалось у Коли: всегда его отправляли в дорогу религиозно убежденные женщины. Им, видно, было что-то видней в сути человеческого духового начала. Зачем-то он нужен был, этот Густав, людям во Христе; другая была у него, наверно, судьба, нежели самоубийство. И вот тогда, проведя с Густавом неделю в его обители, прогнав весь калейдоскоп его жизни, проникнувшись чрезмерно его бедой, почувствовав, что тот принял уже внезапное решение, он спонтанно, не осознавая, что делает, спросил у монаха, в чем его, Николаса, крест. И получил простой и обескураживающий ответ; он запомнил эти слова. Густав тогда сказал: «Ты, Николас, лекарь душевный. Ты не слушаешь мысли, тебе не нужны слова – ты и так все знаешь. Ты берешь мои мысли в руки и снимаешь с них гарь и накипь человеческих переживаний. Это дар, и непростой дар. За этим даром видится миссия, и это, похоже, твой удел! Ты, как святой Франциск, поняв и пережив вместе с человеком его страдания, укрепляешь его веру в то, что надо все принимать как есть, как божественное испытание, и получать радость от того, что, преодолев его, и ты становишься сильней в своей вере и поступках».

Что-то тогда кольнуло, что-то развеялось у Коли, но ненадолго. Все ушло или отошло – он так и не понял. И вот сейчас, при общении с этим умным, но потерявшим себя мужиком, оно вернулось. То есть вернулись вопросы без ответов, мысли без осмысления. Коля вспомнил, как было в этот раз. Обычно. Преподобная Александра позвала его и попросила помочь ей с Федором, ее племянником, который грешит и богохульствует, но душой чист и имеет иное предназначение. Она передала этот молитвослов и сказала, что он все поймет. Было это, может, пять, может, семь лет назад – он не помнил, но знал, что их встреча произойдет точно в нужный срок. Получив это назначение, он сделал еще много дел, пока не оказался здесь. Он был в Восточной Азии, в Европе, в Северной Африке, но что и как было там конкретно – он постепенно забывал. Помнил отчетливо лишь последнее, хотя детали уже начали стираться.

Последним был Вэл, ветеран из Ирака, который, отбыв там два срока и потеряв обе ноги, вернулся домой и узнал, что его жена умерла от рака в двадцать семь лет. Парень, пережив весь ужас войны, ампутации, научившись заново ходить, до последней минуты общался с нею и потерял ее из виду на неделю. Он приехал из реабилитационного центра домой и, узнав про это, пустил себе пулю в сердце. Пуля, чудом миновав важные органы, прошла навылет! Коля, узнав все это, подумал, что, может, его надо было прислать к Вэлу до самострела, но потом узрел и в этом некий смысл. И что он мог сказать Федору кроме того, что сказал? Ничего! Это бессмысленно, да и не нужно объяснять необъяснимое, говорить о том, чего сам не понимаешь! Это был молитвослов Федора, без сомнения! Он сделал в нем несколько пометок, когда, купив, прочитал в первый раз; в частности, на восьмой странице он по привычке написал свои инициалы. Вопросов «что?», «как?» и «откуда?» у него даже не возникло: слишком много странностей за последние дни приучили к чудесам. А значит, надо верить в невероятное и не противиться происходящему.

Первым из этого – никак иначе не назовешь – остекленения вышел Саня:

– А что искал-то, Федор?

– Узелок в виде мешочка, там кусочек моего плодного пузыря; тетя Шура дала мне его, когда я на войну уезжал.

– А что это – плодный пузырь? – спросил Саня. – Кожа какая-то, что ли?

– Я в рубашке родился, – начал Федор, – дышать долго не мог начать; думали, что всё, каюк. А я выжил. Тетя Шура тогда с матерью моей была в роддоме и, видно, как-то забрала этот кусочек, когда стало понятно, что я выживу. Вот с ним я всю войну, так сказать, и протопал, – закончил Федор.

– Да-а… Дела… – протянул Саня. – А я, когда поехал на Кавказ, тоже исповедовался в церкви; вот как-то тоже пронесло…

Немного подумав, он продолжил:

– Вообще, все мы какие-то бездуховные, аморальные. Вспоминаем о церкви, лишь когда приспичит либо испугаемся чего-нибудь. А то и вовсе ближе к финишу, надеясь на какое-то искупление. Судя даже по понятиям, неправильно… А некоторые еще и под демократические выборы, – закончил он, выключив телевизор и двинув в сторону кухни.

Когда Саня вышел, Федор посмотрел на Колю и спросил:

– А она жива?

Коля, помедлив, ответил:

– Она молится за тебя, Федор.

Поняв, что Коля не добавит ничего вразумительного, Федор сказал:

– Ну и слава Богу!

– Федя! – что-то вспомнив, крикнул Саня из кухни. – А ты про свою тетку сейчас говорил? – И сам продолжил: – Помню ее! Удивительная женщина была, с каким-то душевным надрывом, что ли! Я как-то разговаривал с ней, давно, правда, возле часовенки, у которой мы с тобой Колю-то повстречали. Долго говорили. Я бухой тогда был, с подписания первой своей сделки домой возвращался. Смотрю – стоит, молится на часовенку. Я ей говорю: «Что, теть Шура, грехи молодости замаливаешь?» – а она в ответ: «За вас с Федором молюсь», что-то еще про жизнь нашу с тобой неправильную говорила, мол, тратим ее попусту. А, еще про спасение какое-то. Я ей тогда, расчувствовавшись, обещал, что пить брошу, а она сказала, что не брошу, потому что слабый.

Вдруг зазвенела посуда. Саня вбежал в комнату.

– Послушай, Федя, ведь тогда она еще сказала… Сейчас… – Саня напрягся. – Точно! Она сказала, что появится какой-то… подожди… вспомню, как она его назвала: Вестовой, Вестник… Точно: придет Вестник и укажет нам путь. Точно, так и было!

Саня обернулся и посмотрел на Колю. Спросил:

– Коля, это ты? Вестник-то?

Он все держал в руках тарелку и обалдело смотрел на Колю. Пауза затягивалась. Федя подошел и приобнял Саню.

– Вот и попили чайку, Санек, а он оказался соленым от слез, – сказал Федор. – Ладно, пошли на кухню, пельмени будем варить.

* * *

Прошел год. В России отгремели информационные залпы выборной артиллерии, смыло хаос предвыборной сумятицы, политически пилотируемые экипажи заняли свои места. Россию постепенно накрывало лето. Произошло то, что и должно было произойти, но по большому счету в стране ничего не изменилось: цены росли, пожары горели, наводнения затопляли, Ходорковский пропустил очередной пенальти от главных болельщиков питерского Бриллиантового футбольного чуда и прозябал в двадцатой лиге Сибирского дивизиона, – пожалуй, за исключением одного, что могло потревожить рядового обывателя: в страну вернули техосмотр. Да, старый добрый техосмотр транспортных средств вернулся вместе с новым-старым президентом, так как карты были розданы, и козыри теперь нужны другие.

Федор сидел в кафе и пил полюбившийся ему за последний год чай с китайской хризантемой. Конечно же, это был напиток, по вкусу лишь отдаленно напоминавший чай, когда-то заваренный Колей, однако настроение он все же немного поднимал.

На своей колымаге в виде ВАЗ-2111 подкатил к кафе Саня. Федор увидел Саню через окно и хотел помахать ему, но заметил, что Саня, остановившись напротив своего автомобиля, очень грустно и печально разглядывает его, как будто вместе с забракованной на техосмотре техникой расстреливают ее владельцев. Войдя в кафе и увидев Федора, Саня вскинул руку в приветствии и первым делом спросил:

– Слышал, что наш новый-старый учинил?

Федор решил не заниматься сегодня политинформацией на тему «Пиар-ходы в современной России», а лишь, протянув руку для приветствия и глядя на Санькин рыдван через окно, сказал:

– Соболезную!

Санька суетливо начал раскладывать бланки договоров, поясняя, что это, мол, электричество, это – отопление, это газ, и т. д. и т. п. Федор накрыл ладонью Санькину гору бумаг, и сказал:

– Мы, Саня, не по этому поводу сегодня собрались.

В ответ Санька, хитро улыбнувшись, отпасовал:

– Ну, Федя, по поводу мы с тобой уже год не собираемся!

– Вот и верно, и я про то же, год прошел, – продолжил Федор. – Год, как мы в завязке, и год, как мы ничего не слышали о Коле: как растворился он тогда на рассвете, таки все!

– Слушай, Федя, мне вчера звонил Михалыч, он говорит, что вспомнил про Колю, – затараторил Саня. – Представляешь, он, оказывается, с ним в Афгане встречался. Как-то раз, говорит, перед операцией им прикомандировали каких-то то ли гэрэушников, то ли еще каких спецов, ребята, говорит, все такие невзрачные были, но профи – ужас. Единственное, что запомнилось ему, – их фамилии. Их он видел на продовольственных аттестатах и очень тогда удивился: Матросов, Чкалов, Талалихин, Громов, Добровольский, Клочков – все геройские, а наш тогда был с другом своим Пацаевым, а фамилия, как ты догадываешься, у него Волков. И вот еще: что возраст у него был такой же, как будто тридцати лет не прошло. Представляешь? У меня и сейчас не укладывается в голове, и чем больше я про это размышляю, тем страшней и непонятней становится. Я иногда думаю: может, этого не было, может, мы того? Допились? А? – закончил Саня.

– А я теперь, Саня, ничему не удивлюсь, – сказал Федор, – то, что тогда, год назад, случилось, все во мне перевернуло. Ты же помнишь? Мы тогда проболтали с Колей всю ночь, о чем только ни болтали: о вере, о России, о мучениках каких-то он рассказывал; а под утро, когда мы вырубились, он тихо ушел. Но так случилось, что этот придурковатый с виду мужичок смог сделать то, на что не способны никакие безумно дорогие и крутые психотерапевты. Он словно развернул мое сознание своими на первый взгляд нелепыми вопросами и трудно воспринимаемыми речами. Я уверен, что то, что он знал и о чем он говорил, – вне разума! Вне каких-то логических объяснений, вне нашего понимания реальной действительности. Но это было, как может случиться все! Мы завтра можем узнать такое, о чем и не подозревали сегодня, но мы поверим же этому? У каждого что-то новое завтра будет свое! И он будет в это верить! И если у кого-то случается что-то особенное, необъяснимое, на грани – это должно быть только его, так как другие, не познавшие это, ему не поверят. У тех, других, свои проблемы, своя жизнь, своя истина, и для них первично и важно то, что есть сейчас с ними, что было и что будет, но только с ними. В основном все живут в своем придуманном мире; но в постоянном, налаженном информационном потоке всегда преобладает насущное, необходимое, повседневное. Их мысли со временем забиваются постоянным страхом лишиться средств к существованию, они, находясь в постоянных, как мы считаем, критических ситуациях, и становятся генератором стрессовых накоплений, которые превращаются в синдромы и фобии. Современное офисное пространство – не что иное как террариум, в котором каждый готов в любую минуту помочиться на соседа ради финансовых и статусных привилегий. Люди сходят с ума, додумывая и моделируя различные ситуации, связанные с тем, что кто-то что-то сказал и кто-то что-то подумал, до маразма накачивая пузыри своих воображаемых угроз. Все жизненные приоритеты направлены на одну цель – совокупление с прибылью! При этом все остальное становится второстепенным; личная жизнь – как старый чемодан: и бросить жаль, и нести тяжело. Главное – РАБОТА! А Коля – Коля как-то вышиб пробку, заставил пройтись по краю, посидеть с револьвером в руках, ожидая своей очереди разобраться с жизнью. И каким бы странным и непонятным он ни был, он поставил мои мозги на предохранитель! Было, Саня, было! Но это БЫЛО – наше! Коля был и дал нам шанс подумать и осмотреться!

– Да, точно, – подхватил Саня, – ты тогда, проснувшись, еще узелок свой нашел, помнишь?

«Как Саня может так увязывать слова, а не мысли? – подумал Федор. – Это, наверно, его внутренний инстинкт самосохранения: не вдаваться в детали и срезать на поворотах». Но решил не грузиться.

– Да, помню, – сказал Федор. – А потом, утром, мой старый кореш Леха позвонил, все про наш электромеханический рассказывал. Он сказал тогда, что отбили они с братом завод у москвичей, и позвал нас помочь им разобраться с тем, что эти перцы из столицы наворотили.

– Не нас, а тебя, – обиженно вставил Саня.

– Да какая разница, Саня! Ты вон юристом на заводе; не с икрой, не с маслом, но на хлеб хватает. Да и свои все, вояки, – тоже важно, – продолжил Федор.

– Согласен, как семья! Как только начнут приборами меряться – все, дела не будет. Эти – не будут, – твердо сказал Саня, – эти намерялись еще в Кандагаре.

– Вообще удивительно, я вот читал где-то, – помолчав немного, начал Федор, – во всех странах, так называемых наших союзниках по Афгану, все бывшие солдаты и офицеры, прошедшие Афган, – элита общества и опора власти, будь то ливийцы, сирийцы либо кубинцы; а у нас и «афганцы», и «чеченцы», как и их противники – рядовые «духи», как ковырялись в своем дерьме, так и ковыряются. Причем это как будто тенденция для так называемых цивилизованных стран. Те же американцы и англичане из Залива никак не найдут себе применения в гражданском обществе, а государство не стремится адаптировать честно отдавших ему свой долг верных парней, опасаясь, видно, что парни, прознав, что, как и почем, надерут кое-кому кое-что. Хотя кто, если не они, эти парни, по призыву родины встали и пошли, – ведь не студенты же и выпускники элитных америкосо-английско-российских вузов побросали своих модельных девчонок, прыгнули в свои-папины «Кайены» и рванули на них на защиту отечества!

Сане эта мысль явно понравилась, и он, усмехнувшись, добавил:

– И девчонки с ними – медсестрами в госпиталя и морги!

Посидев немного, поболтав о делах, друзья собрались расходиться.

– Я завтра на завод загляну: ребята в выходной будут доделывать эмчээсовский заказ на переходники, который мы в Москве на тендере выиграли; надо помочь. А послезавтра утром встречаемся в церкви. Усек? – спросил Федор.

– Да, конечно, – ответил Саня. И добавил: – Ты смотри там, не перетрудись, начальник!

– Все нормально, – ответил Федор и усмехнулся: – Я же Механик!

Федор пешком двинул к дому. Он шел легко и уверенно – оттого, что впервые за год смог выговориться по этому непростому для себя вопросу. Он не думал, что Саня поймет это так, как он: все разные, и оценки у всех собственные. Не беда. Главное то, что у произошедшего положительный результат – появилась вера в то, что все может измениться и даже из тупика найдется выход. И может быть что угодно, может случиться невообразимое, но Федор будет стараться жить по своим правильным правилам.

Открывая почтовый ящик, он успел подумать: «Странно как-то: дверь подъезда сама отщелкнулась. Дежа вю!» Сунув руку и не заглядывая в ящик, нашарил какую-то бумажку. «Тьфу, наверно, опять счет за что-нибудь», – решил он. Оказалось, это был обычный лист бумаги, сложенный вдвое, но какой-то старенький, пожелтевший. Развернув его, Федор прочитал: «It is a riddle, wrapped in a mystery, inside an enigma, but perhaps there is a key. That key is Russian national interest».

А снизу тем же почерком: «Я молюсь за вас, ребята!»

– Сэр Уинстон Черчилль, – сказал Федор.

Улыбнувшись такой, по его мнению, интересной концовке своей книги, Федор выключил компьютер. Рядом, привязанный к стулу, сидел плюшевый эстонский заяц, наблюдая за действиями Федора и ожидая внеочередного тумака.

Поглядев на спавшего на диване Саню, Федор не пожалел товарища и разбудил его:

– Саня, есть у нас что поесть? О, опять рифма, – улыбнулся Федор.

– Сегодня – есть, а завтра – что Бог пошлет. А ты что, дописал книгу-то свою? – спросил Саня.

– Да, закончил, – весело подхватил Федор. – Главный девиз: «Все менеджеры-неудачники – на производство!».

Сане понравилось настроение друга и он продолжил его аллегорию:

– А все не-менеджеры, но удачники – в госкорпорации!

– Брось, Саня, не завидуй, они там все в группе риска, все инфарктники, инсультники и геморройщики! Лучше иди сюда, я тебе что-то покажу, – позвал Федор друга к открытому окну – Что видишь? – спросил он Саню.

– Ну что… Двор наш, бабки вон выползли. Что еще-то?

– Масштабней смотри, Саня, масштабней, – не унимался Федор. – Ну?

– Ну, ну, баранки гну! Солнце вон садится.

– Правильно, – сказал Федор. – Но чем это говорит? – продолжал он поддавливать Саню.

– Ну, о том, наверно, что нам пора двигать в магазин… – начал нехотя Саня.

Федор выругался:

– Тьфу на тебя! Нет, нет и еще раз нет! Если солнце близится к закату – значит, скоро будет рассвет! Вот так-то, друг!

* * *

Прошло три месяца после описанных выше событий. Федора все так же пинали по жизни с разной лабудой. Ему уже самому начинало казаться, что он действительно слишком старый, чтобы работать по специальности, что менеджер при всех своих бизнес-образованиях и опыте после сорока лет переходит в категорию «отстой», да и вообще после сороковника жизнь и работа, связанная с управлением людьми, переходит в категорию повышенных финансовых рисков: на тебя просто уже никто не ставит, так как ты, типа, не имеешь перспектив развития, не прозрачен, издержки душат тебя; твой ведущий персонал в виде печени, сердца и почек средненький, не за горами паралич и, как следствие, дефолт! Продолжать что-то писать не было ни смысла, ни сил, хотя раньше это отвлекало и помогало справиться с душевной хандрой. Повесть нахрен никому не была нужна. Все издательства молчали, никто даже эсэмэску не прислал, не говоря уж о рецензии: мол, Федор, все хреново, ты определись, что для тебя важно? Характер героя или ситуация, в которую он попадает? Перепиши, допиши, придумай, расскажи… Просто молчание, как очередной трупешник в его полном трупешников житейско-философском шкафу. Еще один тупик. Надо было как-нибудь оживлять, перенастраивать, воссоздавать себя, как какой-нибудь робокоп, но не было ни сил, ни желания. Под ногами все время путался Саня в таком же депрессняке, и от этого не становилось почему-то веселей и задорней. Санька постоянно ковырялся в интернете в поисках вакансий и, как Федор догадывался по временами довольному лицу друга, мелких утех. Про свою книгу Федор не напоминал, да и его, видно, это не интересовало, так как Санька даже не хотел ее читать, ссылаясь на то, что ни фига в этом не понимает. Вот и сейчас он с утра торчал за столом, уткнувшись в экран, временами причмокивая, а то и крутя пальцем у виска. «Видно, либо порнушку смотрит, либо какой-нибудь архивный доклад товарища генсека на съезде мелиораторов», – подумал, глядя на него, Федор. Но судя по тому, что Саня начал раскачиваться на стуле и барабанить пальцами по столу, его должно было вот-вот прорвать. И прорвало!

– Офигенно! Прямо сюрреализм в современной прозе! И все это, с американским хеппи-эндом и социалистическим задором, рождает новое течение или, если хочешь, направление в классической литературе! И все эти пасхальные яйца в виде работы на электромеханическом заводе особенно укрепят веру в тех, кому за сорок! Это посыл к тем, которые никому не нужны! Верьте и ждите! То есть нет: пейте и ждите! Придет и к вам… как там… вестник судьбы, и все решится само собой! Только пейте больше, до полного одурения, а то не разглядите посланника! А может быть, и среди ментов с дубинками, приставов с исками, а то и прокуроров с делами! – Саня распалялся все больше и больше. – А еще лучше бы, чтобы за этими никому не нужными безработными менеджерами приезжало, например, розовое такси и увозило их в город грез и мечтаний! Или прилетала тарелка с Питером Пэном, или голубой вертолет с Чебурашкой, и отправляли их на планету Маленького Принца! Ты, Федя, про что писал-то? Про жизнь? Или про грезы?

– Про жизнь я писал, – смутившись от Санькиного хамства, сказал Федор.

– Так и пиши про жизнь! – ответил Саня. – А то писал, писал и дописался! Нам вон завтра жрать нечего будет, а мы все будем ждать этого, как его там, вестника! Ты про нас-то и Михалыча с Ленчиком сначала все правильно писал, не спорю. Тетка у тебя была хорошая – тоже верю! О том, что все под Господом, библейские истории и чудеса святых – верю тысячу раз! Про меня с футболом все верно, но немного хамовато. Только дальше-то все бред! Все поймут. Скажут: Федя – идиот-переросток с параноидальной манией ожидания чуда. Не сходится, Федя, не сходятся концы с концами. Жизнь, Федя, не пестрит чудесами; она такая, какая есть, и писать надо правду. Мол, жили-были мужики, все у них складывалось, по российским меркам, неплохо: росли, учились, как водится, постреляли-повоевали, образование позволило найти достойное применение, а потом застряли – не просто застряли, а потеряли всё, что было: семью, работу – и очутились в моральном ступоре. А в обществе, где главной твоей заслугой считается принадлежность и близость, халдейство и плебейство, это норма! Так вот и движутся они потихоньку по социальной лестнице к финишу, по пути разлагаясь и деградируя. И еще, – немного подумав, сказал Саня, – написать надо было про то, что Мамулька меня выгнала, когда я отказался идти учиться на фрезеровщика, и назвала нас с тобою пессимистами во Христе! И что тусуемся мы сейчас, как два педика, без работы и без денег, тоже надо было отметить. А то пишет тут хрен знает о чем! Ладно заяц: он-то точно скоро заговорит.

Санька, выговорившись, начинал понемногу успокаиваться. Отсутствие мотивационной жизненной составляющей явно превращало его в циника. Сбавив обороты и хлебнув чайку, он продолжал уже более миролюбиво:

– Ну, Федя, откуда в нашей стране бесхозный бомж, да еще распевающий песни на этом, как его там, этрусском наречии? Его давно бы прибрали к рукам либо урки, либо менты. И уж точняк бы он распевал за гонорар, тем более на таком хлебном месте. Или в дурке, в импровизированной курилке, развлекал бы санитаров и врачей. Быть юродивыми, Федя, это наш с тобой хлеб. Вон пойдем, как первые русские святые юродивые Иоанн и Прокопий. А что? Наденем свое военное рубище – и вперед! Жить будем где придется, жрать что подадут, зато хоть ненадолго языки развяжем. Они во имя Христа, а мы во имя Их! Жаль, что навозных куч для ночлега зимой не найдем, но – радуйся! – появились теплотрассы! Долго нам, конечно, развлекаться не дадут, но на подвиг времени хватит, так сказать: пока разберутся, что да как, мы, глядишь, до столицы и дотопаем. А там демократы помогут перезимовать. Главное – успеть распиариться. Будем, так сказать, жертвами режима.

Федор встряхнулся.

– А что мы, не жертвы, что ли? Государству надо – иди повоюй; пришел живой – извините, становитесь в очередь, мол, вы не жертвы режима, а жертвы обстоятельств! Да фигня все это, – уже лениво продолжил Саня. – То, что мы сейчас из себя представляем, – это вина наша. Не туда пошли, не тому учились, не там, как ты, Федя, рот открыли, не вовремя закрыли.

– Конечно, фигня, Саня, – продолжил Федор. Нам надо было в период приватизации не смотреть, как ботаны и бандосы заводы и фабрики захватывают, а приватизировать одну-две танковые дивизии – и был бы паритет, так сказать.

– Ха, мысль дельная, но боюсь, был бы тогда не паритет, а потерянный суверенитет! – отрикошетил Саня. – Во, и я в рифму влился.

– Думаешь, капиталисты долго смотрели бы на эту махновщину?

– Сомневаюсь, – ответил Саня.

– Ну, тогда и про открытый рот тоже не говори. Я и так долго держался в этом коррупционном вандализме. Надоело! – сказал Федор.

– Ладно, успокойся. Я думаю, что в одном мы неправы, особенно ты. Надо было плюнуть на принципы и воровать. Чай, не у дедушек с бабушками, да и явно не у обездоленных. Как там в столице говорят: откаты главнее зарплаты! И хрен с ним со всем, зато сейчас бы не мучились, как да на что хлеба купить. Расскажу тебе одну историю – я ее от одногруппника по юридическому слышал. Она, конечно, настроение не поднимет, но для тебя, горе-коммерсанта, полезна. В одной очень крупной коммерческой структуре подсидел кардинал Его Величество. Его Величество, конечно, не на пенсию, с его активами на пенсию не уходят, но отодвинули, так сказать, вежливо попросили: сходите, мол, Величество, погуляйте, отдохните от трудов праведных. Тот был мужик с пафосом, гордый; откланялся в твердой уверенности, что их дорожки еще пересекутся, и не факт, что в следующем половом акте он не будет сверху. А на смену пробился человечек ранее неприметный, но уж очень образованный и амбициозный. Говорят ему: бери, давай рули. А у него куча амбиций, а не соратников и не опыта. Не мудрствуя лукаво, пригласил он к себе в партнеры товарища, которого знал по предыдущей работе, по совместным, так сказать, проектам. А у того в придачу к амбициям репутация человека, ничего путного не сделавшего, но поучаствовавшего в паре серьезных сделок своих предыдущих хозяев по купле-продаже крупных активов. Да, и была у него трехлетняя индульгенция на полное командование парадом по причине сошедшего на его хозяина духовного и личностного озарения в процессе постижения различных методик трансплантации человеческого сознания в духовное бытие. В общем, парню фартило, и он поддался мирским соблазнам. Решил, что, в пику всем, в свободное от работы время (а со временем как-то складывалось) на свои честно заработанные (с ними тоже почему-то сложилось) будет разводить лошадей: не больших, как это принято у всех начинающих капиталистов, а мини!

– Какая, нахрен, мини! – заржал Федор. – «Мини Купер», что ли?

– Нет, «Мини Купер» – это лажняк, это у богатеньких мажоров, а этот решил мини-лошадок, как у Путина. Помнишь, лет пять назад президенту подарили минилошадок Чипа и Гуппи. Вот он и решил: создам табунчик этих чипиков – наверное, чтобы быть первым в списке потенциальных «родственников» президентской четы, а через них, когда придет время и те заскучают от малочисленности и одиночества, быть первым, кто протянет президенту руку помощи. Но президент подвел, передав лошадок детям, и последних, видимо, пришлось пустить на колбасу. Тяга к животным у парня осталась, и, как говорят на новом месте, с учетом протекций кардинала он опять стал у штурвала, расставил везде своих боцманов, но перешел на крупногабаритные и более дорогие модели: разводит элитных скакунов, конечно же не в ущерб бюджету компании и своему рабочему времени, а сейчас, говорят, открыл четырехзвездную конюшню на Лазурном берегу.

– Ну и на кой ляд ты мне это рассказываешь? – спросил Федор. – Ты же знаешь: у каждого свои принципы. У меня одни, у него другие. Не умею – вот и все! – Немного подумав, с улыбкой добавил: – Хотя на данном этапе есть некоторое сожаление по этому поводу.

– Ладно, не заводись, – сказал Саня. – Это я к тому, что надо было не хренью заниматься, а тырить и вкладывать деньги в разумные дела. А ты все свои бонусы вбухал в какие-то листочки и письма, которые, как выясняется, никому не нужны, – продолжил Саня.

– Это что значит «листочки»?!! Дебил ты, Саня, это история! А Черчилль – это личность планетарного масштаба, усеки себе! Я собирал письма и переписку Черчилля не для себя – для детей наших, идиот! Ездил в королевство и рыскал по подвальным аукционам! Того, что есть у нас, нет ни у кого, мудила! – сорвался Федор.

– Ну конечно, я мудила, – завелся Саня. – Для детей он собирал! А вспомни: когда дочке твоей на операцию понадобилось ехать в Израиль, кому ты смог двинуть свои долбаные бумажки? Никто не взялся у нас их оценивать, говорят: нет прецедентов. Так и будем с ними на паперти сидеть, держа их под жопой, чтобы не мерзла!

– Ты, Саня, Черчилля не тронь – получишь в бубен, – заявил Федор. – Это мой бзик, и все! Нет денег – и хрен с ним! – И решил посильней пнуть друга: – А ты что же не пошел учиться-то на фрезеровщика? А? Денег нет, семья в кризисе, Мамулька в гневе! А ты весь юрист такой! У нас в стране только пара юристов, которые априори не могут быть фрезеровщиками, и тебя в этом списке явно нет! – закончил свой жесткий монолог Федор. Он, конечно же, таким образом хотел «откатить» другу: слишком уж критично Саня прошелся по его истории.

Саня, не ожидавший такого винта от товарища, даже крякнул, но быстро осел и тихо сказал:

– Неправда, я ходил!

Саня и сам был немного сконфужен этой историей. Мамулька, не выдержав неопределенности с поиском работы мужем, стрессанула. Притащила домой брошюрку, где говорилось, что местный центр занятости предлагает товарищам безработным стартануть в неведомое путем получения новой-старой, но на данном этапе развития производственных сил и отношений эксклюзивной профессии фрезеровщика, то есть стать новым гегемоном и элитой рабочего класса. Чтобы хоть как-то справиться с негативными эмоциями своего благоверного в отношении нестабильности рынка труда в период кризиса, Мамулька уже отправляла его таксовать, но там путного ничего не вышло. Жесткие реалии рынка отразились на Санькином фейсе путем доминирования сине-желтых разводов над телесно-розовыми. Короче, братва с вокзала не читала Маркса и жила по своим волчьим законам, описанным в других книжках наподобие мирового бестселлера Марио Пьюзо, который, наверно, являлся для них некой формой библейских заповедей. В этот раз Мамулька подумала, что вероятность конфликтной ситуации сведена на нет, поскольку дело вроде как находится под контролем государства. Санька, решив не усугублять и без того непростую ситуацию, отправился на разведку.

Добровольцы были встречены администрацией на ура. Тут и пресса, и телевидение – все прям как в сказке. Одному из молодых и неопытных журналистов, который, с перепоя не врубившись в редакционное задание, попытался уточнить у Саньки смысл столь пафосного события, Санька не без гордости за масштаб происходящего соврал, что именно здесь и сейчас будет происходить финал отбора первого российского коммерческого космонавта, задействованного в проекте Virgin Galactic знаменитого миллиардера Ричарда Бренсона, и, мол, все это благодаря родной администрации и лично губернатору, ставшему финансовым спонсором данного проекта. Парень ошалело принялся что-то печатать на ноутбуке. Но когда Санек, углядев, что тот немного забуксовал в сети, и решив отделаться от расколовшего его подвох журналюги, стал отползать подальше, парень убил его наповал вопросом о том, ожидается ли приезд самого Бренсона и как думает он, Санька: кто с российской стороны будет представлять государство и отечественную космонавтику?

Дальше, как водится, спели, сплясали, зачем-то напоследок посолили каравай и на автобусе отвезли героев в местное ПТУ, где, по замыслу руководителей, и должен был осуществляться процесс превращения безработных дебилов в ударников труда. Группка была так себе, восемь человек, но контингент еще тот! Трое с местной биржи труда, которых направили на данное мероприятие с твердым наказом: «Не придете на обучение – пособия не будет!», и четверо таджиков, которым, видно, позарез нужна была регистрация и которым она была, скорее всего, обещана в виде призового бонуса. И он, Саня, бывший юрист-патологоанатом, который должен был отрабатывать доступ к Мамулькиному борщу, а по великим праздникам и к ее, как она говорила, комиссарскому телу. Таджики держались обособленно, а граждане РФ, как обычно, принялись издеваться друг над другом. Эта троица с биржи труда, видно, получила то ли премию, то ли аванс за присутствие на торжественной части и с утра второго дня сразу после ознакомления с матчастью дружно запила. А напившись дешевого портвейна, принялась язвить в адрес Саньки и мастера. Санька, учитывая полученный в диковинные времена опыт общения с разного рода контингентом по поводу того, как и чем замазать дырку во лбу очередному руководителю очередной организованной преступной группировки, быстро поставил их на место, и они принялись издеваться над заслуженным деятелем советского машиностроения, обзывая его почему-то педерастом и голубым, из чего Санька сделал вывод, что у этих ребят было явно непростое советское детство. Старый производственный мастер, специально выписанный из больницы после второго инфаркта для обучения первых в районе элитных фрезеровщиков, рискуя не пережить даже процесс введения кучки придурков в курс дела, рвал и метал, названивал в полицию и администрацию, крича в трубку всякого рода ругательные слова, но все было напрасно: администрация уже отчиталась, а менты без команды за дело не брались из-за отсутствия мотивационной составляющей.

Хотя в душе Саня и был демократом, но стерпеть издевательства над стариком не смог, и дальше все прошло по привычному сценарию, натренированному и отрепетированному в старом армейском прошлом: левый прямой, правый боковой и для самоутверждения или, как говорят в народе, контрольный – в печень, в самый чувствительный орган поддерживающих свою спортивную форму и жизненный тонус крепкими спиртными напитками российских псевдолибералов. Потом были разборки полетов у руководителя данного проекта, представителя областной администрации. Женщина вначале была явно на стороне Сани: всем женщинам, даже из самой администрации, нравятся мужчины-самцы, которые могут накостылять себе подобным, а тут еще один, хоть и толстый и невзрачный, против троих. Женщина была немного в возрасте, страсть и пылкость остались на дискотеках семидесятых, но этот толстенький начинающий фрезеровщик с какой-то идиотской фамилией, но с именем ее первой школьной любви – Саша – своим рассказом про драку с негодяями заставил ее немного разволноваться и вспомнить, как давным-давно парень с таким красивым и роковым для нее именем купил ей коржик в школьном буфете за то, что она дала ему списать алгебру Тот Саша тоже немного шепелявил, убеждая ее, что купит ей ромовую бабу, если она поможет ему с контрольной по химии. Декольте надулось парусами воспоминаний и парой дорогих импортных имплантов, сменивших в прошлом году отечественную модель эпохи недоразвитого капитализма, внутренняя субстанция «девушки» получила толчок давно забытых ощущений, тем более что толстенький оболтус явно пялился на ее грудь, – и рука сама потянулась одним росчерком пера уничтожить негодяев, которые позволили себе наглость обидеть этого неловкого толстячка. Но случилось то, что случилось: Санька, давно находившийся в связи со своей никчемностью на голодном сексуальном пайке, заметил краем глаза, как распускаются бутоны в административном декольте, и даже начал моргать в такт движениям воздушных потоков, выбрасываемых из разреза ее красного платья. Он был смущен и ошарашен, мысли путались, заплетались, как ноги пьяницы, его даже немного повело. И, не найдя ничего путного, но пытаясь сказать что-то доброе, он спросил, глядя в разрез ее бушующих волн, спросил ласково и непринужденно, пытаясь найти точки соприкосновения с волнующей его женщиной, как бы поощряя ее попытку удержаться на тонкой грани между переходным возрастом и старостью:

– Импортные?

Она вопросительно посмотрела на него и, подумав, что речь идет о побрякушках или часах, переспросила:

– Что?

Но Саня был уже весь там, в глубоком вырезе ее платья, представляя теплоту и уют, способствующие нахождению в этом суперэротическом пространстве; мысли поплыли, и он, забыв все на свете, ляпнул:

– Протезы!

Его, конечно, выгнали, признав социально опасным. Мамульке сказали, что он вздорен, несдержан, бьет товарищей по ремеслу и пристает к честным женщинам. Это дало повод Мамульке, уставшей от нытья, бесполезности и, как она считала, полной деградации, влепить Сане здорового пенделя и отправить его к такому же неудачнику на постоянное поселение. Саня еще попытался заделать трещину в их отношениях и написал Мамульке послание в стихах, намекая на то, что она просто немножко не понимает его, но та не поняла его юмор и разозлилась еще больше. Так что в один прекрасный осенний день с чемоданом, вещмешком и тетрадкой с одним-единственным стишком он пришел к Федору. Стоя на пороге Федькиной квартиры, отвечая на Федькин вопрос «Что случилось?», он протянул ему тетрадь со своим творчеством. Федор взял тетрадь и прочел вслух название.

– «Не поняла!!!» Прочту? – спросил он друга.

– Валяй, – ответил тот, усевшись на табурет в прихожей.

Федор начал читать вслух Санькино произведение:

Я написал жене стихотворение,

про боль, про страх, про страшную тоску!

Про серость дней моих, про зыбкое влечение,

про геморрой и тяжести в боку!

Про гулкий стук в височной правой доле,

про хриплое дыхание писал,

писал про перхоть я, и про мозоли,

и про одышку тоже написал!

Писал про футболистов в поле,

не радующих мой потухший взор,

про хоккеистов тоже, помню,

я чушь какую-то писал!

Про кризис и про День победы,

про Президента и про абрикос!

Про женщин, и про привиденье,

и про какой-то молокоотсос!

Про старые ботинки дяди Паши,

про Пола Экмана ей тоже написал,

писал я про полезность манной каши

и про аборты что-то написал!

Про чемодан и про ее варенье,

про чудный запах аромата роз,

про песни «Битлз» и про день рождения,

когда с работы пьяный я приполз,

писал про жизнь, про то, что вижу,

про то, что душу теребит!

Про все писал, лишь не писал про грыжу,

но знай – она опять уже болит!

И нет ответа на мои писанья,

молчит, насупившись, жена.

А мне обидно до разочарованья:

опять, родная, ты не поняла

всей прелести моих творений,

всей радости моих стихов!

В конце концов, не буду есть варенье,

все, я обиделся! Да, я таков!

Закончив читать, Федор грустно улыбнулся и спросил:

– А кто такой дядя Паша? И при чем тут его ботинки?

– Да пошел ты… – ответил Саня и заплакал.

Вот так, в принципе, и произошла, как выразились мужики, окончательная и, по их мнению, бесповоротная опидоризация Федькиной жилой площади. Санька, конечно же, скрыл от Федора историю получения новой мужественной профессии, опасаясь, и явно небеспочвенно, розыгрышей, подколов, а то и присвоения новой кликухи в стиле Федора: например, Санька-фрезер, а то и еще веселей: Санька-протез!

– Да, я ходил! – несколько увереннее продолжил Саня. – Но там мало платят и плохо учат. И вообще там одни алкаши!

– Саня, успокойся, хрен с ним, с этим фрезеровщиком, я просто немного завелся и сболтнул. Извини, – сказал Федор. – Только прошу: про Черчилля не напоминай! Тошно! Ладно, проехали. И вообще, тебе что там еще не нравится? Может, поможешь, и я впишу тебя в соавторы?

– Мы и так с тобой соавторы, только не по книге, а по жизни, – сказал Саня. – Вон я вчера даже не заметил, как твои чистые трусы пытался натянуть на свою здоровенную задницу! Жрем, пьем одно и то же. По телеку смотрим одни передачи. Одна зубная паста на двоих, одна машина, а теперь, видимо, и один лицевой счет в управляющей компании. А не нравится мне несколько моментов, и главное: что дальше-то делать, если вестник наш застрял где-то на пути к нам?

– Наш вестник, как видно, на пресловутой Рублевке, раздает советы пережившим кризис миллионерам на, как говорится, взаимовыгодной основе! – продолжил его мысль Федор.

– Давай, Федя, пиши, – бродя с пустым чайником по кухне, бубнил Саня. – Есть, конечно, скользкие моменты, но мне нравится.

– Какие моменты? Да, и поставь чайник на плиту, не ходи с ним, как поп с кадилом, наполни и поставь. Только не говори, что и воду у нас отключили, этого еще не хватало, – буркнул Федор.

– Да нет, с водой порядок, – сказал Саня. – Я вот думаю, почему мы правда не можем никуда приземлиться, то есть работу найти. Вон и Димка слинял в Чехию, а ведь работал в Москве под крупным целлюлозно-бумажным или вроде железобетонным папой, и все у него было хорошо.

– Ты, Саня, упившись дармовой водкой, сути тогда не уловил, что ли. Он тебе, идиоту, на все вопросы ответил, – Федор опять начинал заводиться. – Мы же бывшие военные! И это все объясняет!

– Федя, что это может объяснить, я не воткнусь никак? – спросил Саня, наконец-то опуская полный чайник на плиту Федор, расставляя чашки на столе, продолжал:

– А то и объясняет: люди неудобные, и к тому же в возрасте. Ну, в общем, не вписываемся в формат! Вот смотри. Приходит твое резюме в компанию, а там на входе сидит девочка после института, потенциальная невеста, а ты – еще один старый урод. Это первое. Прошел ты девочку – за ней мальчик, который видит в тебе потенциальную угрозу своему здоровью и имиджу, так как ты сдвинутый идиот и в корпоративные игры, типа лизожопства и лизоблюдства, играть не будешь, а если что и двинуть кому можешь, а это значит – и ему на улицу Ну а если ты дошел до какого-нибудь начальника, то совсем плохо: тот еще помнит таких, как ты, которые лет десять назад, в эпоху бурного развития его фирмы, заставляли его усиленно трясти булками. Ну и подвижность – она у нас уже не та! Корпоративы, тусовки, всякие там встречи – в этом у нас явный прокол, а это двойка по коммуникабельности! Так что тупичок, Саня!

– Федя, но ведь Димка про другое говорил, – неожиданно возразил Саня.

Федор с интересом взглянул на друга:

– Да, говорил. Он много чего говорил. Ему сейчас из Чехии есть что сказать.

Федор задумался о том разговоре и предшествовавших этому событиях. Димка слинял два года назад, когда взялся помочь другу найти дочь. Девчонка в Москве вечером шла с работы. Подъехала машина, на глазах у всего честного народа ее запихали в авто и увезли. Она, как говорили, кричала, сопротивлялась – всем по барабану. Менты не хотели принимать даже заявление, мол, подождите, вернется, покуролесит и объявится. Когда Димка влез в ситуацию – ужаснулся. Ему полковник из какого-то главка по секрету сказал, что в Москве за год таких случаев больше тысячи. А у Димки росли две дочки, и жена была беременна третьей. Он ночь думал, потом за полгода все распродал, через знакомых за бабло организовал бизнес в Чехии, попрощался с богатым папой и уехал. Сейчас создал там фирму, делает какие-то подсвечники с иудейской символикой. Вроде как доволен; приехал за родителями. Встретился в Москве с олигархическим папой, а тот – в полном унынии и разочаровании; от элитных заграничных напитков разошелся и излился под стакан, сказав, что страна, то есть родина наша, Димка, в глубокой жопе! Одна говорильня, а ничего не развивается. Все эти госкорпорации – подобие китайских прачечных. Чиновники, как наркоманы, хапают все больше и больше, для них теперь каждая взятка, как последняя доза или затяжка. Олигархи продают все государству, готовясь к эвакуации. Государство их куски не тянет, покрывая издержки собранными налогами. Деньги профукиваются, а самолетики падают, пароходики тонут, все устарело и обветшало. Только щупальца газового монстра инновационируются и модернизируются. На рынке офисной недвижимости – а он в свое время вложил туда кучу денег, и это, мол, основной показатель деловой активности, – даже в Москве полный штиль. И, как обычно, резюмировал цитатами из западной прессы. Инвесторы к нам, мол, не идут, а те, кто здесь, ждут, когда в Штатах в очередной раз глобально включат печатный станок и будут гасить его большими процентными ставками по гособлигациям. И когда потребитель в тех же Штатах начнет вновь ужиматься из-за того, что государство повысит налоги – даже неважно, на кого: на бедных или богатых, – тогда нефть пойдет вниз, и мы тогда уж точно скувыркнемся. И все это на фоне колоссального оттока русских денег за рубеж, презентаций каких-то благотворительных фондов, залепивших Москву рекламными щитами и организующих «вэри экспэнсив» концерты, пафосных чиновничьих вечеринок со звездами первой величины на разогреве, дворцов, замков и всяких там гофов! А в конце он спросил: как, мол, там, не тоскуешь? – явно примеряя костюмчик на себя. Федор с Санькой, наверное под влиянием спиртного, тогда в первый раз задумались: а что, если?.. И даже решили позвонить Толику в Таллин, узнать, сможет ли он организовать им ознакомительную экскурсию по молочно-сырной стране на предмет возможной эвакуации, но, протрезвев, забыли. А сейчас, с этими Санькиными расспросами, тема в голове Федора снова начала оживать. Но он не подал виду и решил успокоить Саню: не время еще, не время… Очнувшись от своих мыслей и увидев, что Санины мозги крутятся в том же направлении, Федор решил не разогревать себя и его пустыми разговорами, сказал:

– Димке, колупая свои еврейские подсвечники и попивая «Велкопоповицкий козел», можно до хрена о чем там рассуждать и говорить. И о том, что наша страна в конце концов движется к какому-то там катаклизму, на фоне которого изменение климата будет как июньский прохладный ветерок. И о том, что умные уже все там, за бугром. И делимся теперь мы, россияне, на две категории: овощи – это те, кто еще здесь, и фрукты – это те, кто уже там. И многое, многое другое. Но мы-то здесь! И нам тут жить! И в конце концов, твою патологоанатомическую мать, где у нас сахар? – рявкнул, тряся пустую сахарницу, Федор. – Я же тебе вчера говорил про сахар, – закончил он, плюхнувшись на стул.

Наступила пауза, которая завершилась глупым ответом Саньки:

– Забыл я вчера купить! Просто забыл, и ни правительство, ни инвесторы в этом не виноваты. Сам я.

– А ты сам-то что думаешь? – вновь начал как бы издалека Саня, явно надеясь продолжить диалог и вытрясти из Федора хоть что-то, что позволит ему угомонить свое сознание. – Тут вот народный фронт какой-то нарисовался, говорят, обновят, омолодят. Подключают лидеров общественных организаций и движений. Не профессионалов, конечно, судя по нашим местным, но с харизмой. Что будет-то, Федя? К чему идем?

Федор потихоньку отходил от воспоминаний о встрече с Димкой.

– Думаю, что ты старый мудак, раз забыл купить сахар.

– Да я не про сахар, – попытался продолжить разговор на тему «кто виноват и что делать» Саня.

Но Федор, взглянув на него коршуном, сказал:

– А я про сахар! Понял?! И вообще – забудь! В стране идет обновление и оздоровление. А это всегда тяжело. Чиновников за взятки сажают, генералов увольняют! Как-нибудь наладится. Вон у нас есть теперь Сочи и чемпионат по футболу (хотя про Сочи Димка тоже что-то поганое говорил).

– Ага, – продолжил Саня, – и еще балет, космос и хоккей! Как в СССР.

– Заткнись ты, не язви, – остановил его Федор. – Надо потерпеть. Вон вспомни, как, писали, было тяжело после войны – ничего, выжили. Да у братьев-белорусов еще хуже, а ничего, держатся! А то, что выборы будут веселыми, так у нас так всегда. Наверное, ты прав: судя по нашим местным харизматикам, которые метят в депутаты, беспокоиться стоит об одном – лишь бы Дума не стала, так сказать, коллективно-запойной после этих самых выборов, а то совсем пипец! Ладно. Ты, главное, не ляпни про Димку где-нибудь. Хотя кому он нужен, что ему теперь сделают. Не впустят, что ли? Да он и сам не поедет. Ладно, давай чай пить, пока ты заварку не профукал, и спать!

* * *

Дедушка Федора был человек очень веселый и на вопросы внучка, почему, мол, дедушка, вы терпели тоталитарный режим и издевательства над правами человека, отшучивался, но как-то раз, перебрав самогонки, как бы на полном серьезе сказал: «Нам, внучок, всем в СССР делали прививки. Вон, видишь, у тебя на руке блямба? Так вот, как только кто-нибудь начинал думать в разрезе инакомыслия – запускался механизм ликвидации, срабатывала там какая-то реакция, и человек глупел и отправлялся в дурку, а то и случался с ним летальный исход». Федор тогда посмеялся над дедом, но идиотская мысль иногда давала о себе знать. Первый раз это было, когда в военном училище он отказался вступить в КПСС. Выглядело это тогда смело, хотя больших последствий не имело. Но вот какая штука случилась: видно, разговор с дедом осел где-то на периферии сознания, и проклятая блямба, как ему казалось, чесалась тогда недели две. Вот и сейчас, проснувшись от зубной боли, он инстинктивно почесал плечо и, улыбнувшись, подумал, что это идиотизм какой-то, засевший в генах всех рожденных в стране развитого социализма. Болтать в той стране было вредно и опасно, особенно про власть. Усмехнувшись, Федор подумал: «А ведь могла власть нынешняя добраться до этой самой матрицы, или как ее там, запускающей процесс ликвидации инакомыслящих. Вон подумал вчера о том, что говорил “чешский шпион”, – и на тебе: зубы заболели, а там и до мозгов совсем ничего. И надо бы глянуть в Интернете, не загнулся ли случайно какой-нибудь крупный владелец офисной недвижимости в Москве. Ха-ха! Блин, полный бред! От безделья и скучной жизни. Но этого-то олигарха чего понесло, ему-то чего не хватает? Видимо, не сложилось у чудака стать подрядчиком Газпрома или РЖД – вот его и накрыло. У них, у богатых, свои причуды. А прививка? Бред! Хотя… Про что думать типовому российскому безработному, еще не совсем спившемуся? Не про Сочи же… Только про пожрать, поспать, ну и всякий бред!»

«Скорая» забрала рано утром: удивительно быстро приехала. Это были не зубы, а почечная колика. Как и почему эта колика стартанула с зубной боли, веселый экипаж «скорой помощи» объяснил быстро и по-русски: «Хей его знает». Боль была адской, такой, что даже заслуженный патологоанатом Саня плакал в унисон с другом, дожидаясь облегчения после укола болеутоляющего. Это очень ласковое и нежное какое-то название для такого диагноза – «почечные колики», ну, вроде созвучное с «печеные кролики», печенье, кролики, из детства. Но это великий обман! Тем, кто пережил эту боль, надо давать ордена, медали или хотя бы бесплатный годовой проездной на маршрутку. А всем главным чиновникам Минздрава внедрять камешки в почечку для того, чтобы с самого начала не было проблем в понимании бизнес-процесса лечения больного: прибытие к пациенту – диагностика – доставка в медучреждение – диагностика – размещение больного – лечение – выписка. Вот хоть раз, при переводе, при назначении на должность или еще когда, они должны проходить через это. И не в Москве или в Питере, а где-нибудь в Верхнепупырске, куда их будут доставлять десантными самолетами, под конвоем, без средств связи и самоидентификации. И когда к ним приедет быстрая, но бухая бригада врачей первой помощи, тыркнет укол в жопу (в вену не попали), повозит по городским ухабам и косогорам по разным концам города (городская не приняла из-за отсутствия мест, повезли в областную); по дороге они будут ржать и подкалывать на тему: «а не трипак ли ты, дядя, подхватил?»; привезут, выкинут, а в больничке начнут думать, куда же тебя, урода, положить, так как в урологическом мест нет, в хирургическом мест нет, и когда кто-то скажет: «А везите его к сердечникам, пока в проходе, но сегодня кто-нибудь по такой жаре помрет, и место точно будет!» – тогда они, может быть, найдут свои мотыжки и, может быть, в состоянии шока что-нибудь и промотыжат! А укрепит их веру то, что, попав в отделение интенсивной терапии верхнепупыринской областной больницы, они подумают первым делом, что выбросило их море на большой южный остров, где полуголые, помирающие от жары пенсионеры стонут, как тюлени, взывая к сочувствию и уважению, и что передоз обезболивающих в совокупности с жарой нарисует тебе свою картину, где капельницы у постели каждого из приговоренных – как прообраз могильного креста, бродящие между ними братья-таджики – как монахи-капуцины, собирающие трупы после чумы, а завершит картину худой до безобразия дед, бредущий в желтых трусах из туалета и бормочущий как заклинание: «В морге сейчас хорошо, в морге сейчас прохладно». И утром они, как Федор, будут ждать врача, как манну небесную, и отдадут последнюю рубаху, чтобы выбраться из этого царства мертвых. И если они и тогда не поймут, что надо мотыжить, тогда их в расход… В какой-нибудь ГУЛ или совет директоров госкомпании. Процесс лечения почечных колик, наверное, не менялся лет тридцать. Лежишь, пьешь жидкость; УЗИ; пьешь жидкость; обезболивающее; молишь о дозе обезболивающего; отошел; пьешь. В соответствии с движением камня по маршруту почка – мочеточник – конец, кривая интереса к тебе, если ты не стимулируешь ее движение, ведет себя так же: вопрос – ожидание – разочарование – конец. И ты понимаешь, что градусник себе ты можешь поставить сам, укол тебе с большой любовью сделает друг-патологоанатом, воды дома залейся, но при этом ты не нарушишь ничьего права на ком-то заработать, если освободишь порядком надоевшее койко-место. Убегаешь ты оттуда с великой радостью и при первой же возможности.

Федор рассказывал о своих впечатлениях Саньке, даже не задумываясь, что Санька все это прошел и видел еще и похлеще, работая по специальности в больницах и госпиталях. Однако тот ничего не говорил Федору, продолжая его усердно слушать.

– И вот что я понял и хочу тебе сказать, – вещал Федор. – Саня, мы пока молоды, хотя и относительно, но надо что-то думать. Надо думать, как не оказаться там, на тюленьем кладбище, без всяких шансов не то что выжить, а просто открыть рот. У меня что-то зреет в голове, какой-то выход должен быть! Я так закончить не хочу!

Федор распалялся все больше и больше, пока его не накрыла родимая колика: камень, сука, не шел и не шел, даже в освобожденную для него эмалированную кастрюлю из-под супа. У Саньки все те два дня, в которые Федор изучал прелести российского государственного медицинского сервиса, настроение было плохое. Он понял: они действительно стареют, и камни в почках – это начало конца. И правильно, что их никуда не берут. Сама жизнь им подсказывает: «Ищите, дебилы, выход!»

Вечером пришел Михалыч. Саня попытался рассказать ему, что Федор пишет книгу и один из героев очень ему напоминает местного участкового. Михалыч остался безответен, он был чем-то серьезно обеспокоен.

– Ты что, Михалыч, смурной такой? – спросил, глядя на него, Федор. – Случилось что?

Михалыч встряхнул головой, как бы выкидывая из нее ненужные мысли, спросил:

– Ты как, Федя, живой?

– Да нормально, как видишь, – ответил Федор.

– Ну и слава Господу, а то я знаю, что это за хрень – камни в почках, отец мучился. Говорил, что это как шеруденье раскаленной кочергой сам понимаешь где.

– Да, процесс не из легких… У тебя случилось что? На службе?

– Да нет, – ответил Михалыч, – что там может случиться. Бен Ладена нет, остальное переживем.

– Давай, колись, – чуя, что Михалыч чем-то всерьез озабочен, продолжил Федор. – Что произошло?

– Да понимаете, мужики, фигня случилась. Был сегодня на заправке, ну той, мажорной, на выезде, и чуть парнишку молодого не убил. Непроизвольно, просто захотелось его грохнуть, и все.

– За что? Грохнуть не проблема у нас сейчас, – вклинился в разговор Саня. – Сунул бы в руку ему нож, оформил как нападение на представителя власти, какой-нибудь антитеррор или еще что-нибудь приплел бы, и, если у парня никого нет, прокатило бы.

– Ты, Саня, ересь не неси, – сказал Федор. – Начитался дешевых книжек. Прекрати!

Саня огрызнулся:

– Это не книжки типа твоих, а реальная жизнь, вон залезь в интернет и посмотри.

– Саня, замри! Что там случилось, Михалыч, наехали на тебя, что ли? Молодняк борзой? Наши или приезжие?

– Федя, прекрати. Просто парень с девушкой были там в магазине при заправке, и я услышал их разговор, – сказал Михалыч.

Федя удивленно посмотрел на Михалыча и сказал:

– Ты что, мент, озверел совсем? Детишки разговаривают, а ты за ствол! Они там что, про жену твою говорили, про твоих маму с папой? Или дедушку с бабушкой твоих помянули?

– Да нет, про кино они говорили, – тихо сказал Михалыч.

– Ну и что так задело? Чего чувства взыграли? Сериал какой про ментов раскритиковали? Да и хрен с ним, – продолжал Федор. – Сейчас только ленивый по вам не катается, нашел чем удивить! Тем более поводов – вагон!

– Тут, мужики, другое, я вам расскажу, а вы послушайте и скажите свое мнение, и не гоните на меня.

– Никто тебя не разгоняет, поверь, – сказал Саня.

– Тебя разгонять себе дороже, – подтвердил Федор. – Не тяни, рассказывай. А то, может, в гастроном слетать, принести успокоительного?

– Нет, не надо, проходит уже, – сказал Михалыч. – Короче, мужики. Приехал на заправку, зашел в магазин, думаю: может, дворники новые купить на машину, а то эти совсем хреново чистят. Подхожу к стенду, а там стоят парень с девчонкой, лет, наверно, за двадцать. Мурлыкают между собой. Диски выбирают, на вечер, что им посмотреть. Я и внимания на них не обратил бы, если бы не эта хрень с дисками.

Саня оживленно вставил:

– Там что, порнуху продавать начали?

– Сань, заглохни, – цыкнул Федор, – тут, видно, другое. Продолжай, Михалыч, не слушай обормота.

– Ну и… В общем, она ему: «Котя, может, диск посмотрим сегодня, возьмем пива, ну сам понимаешь». Он ей: «Да что тут смотреть, ковыряться в дисках, полный отстой. Про вампиров нет ничего, одно говно». Она ему: «Ну вот смотри, стрелялка какая-то. Котя, давай возьмем эту стрелялку, а то ты просидишь опять за компом всю ночь, а под стрелялки у нас, может, чего-нибудь получится?» И продолжает, сука: «Я тебе бананчик почищу». И так смотрит на него, что даже я понял, какой банан она ему будет чистить.

– Да ладно, Михалыч, что завелся-то: пусть чистит, пока есть что чистить, чего упираться-то, – вступил снова Федор.

– Вот я рад бы был, чтобы мне почистили, да некому, – буркнул в кулак Саня.

– Подождите вы, да похрену мне его банан, – продолжал рассказ Михалыч. – Она сует этому банановому королю под нос фильм, как она говорит, стрелялку: «Девятая рота». Я завелся, хотел мудакам рассказать про особенности чистки бананов под такие трагические картины, но парень меня опередил.

Мужики сами начали заводиться и, не сговариваясь, хором процедили:

– Ну и?..

– А это лысое очкастое чудовище берет фильм в руки и говорит: «А, хрень полная, меня дед заставил смотреть, когда я хотел у него денег взять, договорились за пятьсот рублей. Там, короче, куча молодых придурков где-то в горах напоролись на мусульман, и те их уделали всех, кроме одного. Лохи полные, и стрелять не умеют, пацифизм сплошной! Я вон в своей игрушке на десятом уровне уже, вот это круто! И уж точно этим мозглякам показал бы, как надо стрелять!» А сам небось и автомат-то не видел! – предположил Михалыч.

Первым очнулся Федор:

– Ты, Михалыч, его просто так отпустил?

– Ты отпустил козла, даже не оторвав ему банан? – подхватил Саня.

– Да успокойтесь вы, завелись, тоже мне! Я в форме был, да и камеры там везде! Успокойтесь! Мужики, но номерочек его авто я срисовал, – лукаво улыбнулся Михалыч. И продолжил в том же стиле: – И адресочек уже есть! Федор, Саня, какие у нас планы по реабилитации покалеченного интернетом поколения?

Этот случай дополнил картину общей бездуховности, социальной апатии и морального опустошения. Когда Федор лежал в больнице, он решил что-нибудь купить почитать, чтобы немного отвлечься и расслабиться в перерывах между приступами. Полки больничного киоска были забиты детективами, желтой прессой и брошюрами о лечении всевозможных недугов. Хороший набор для покалеченных людей. Смерть, убийства, приключения попсовой элиты и самолечение на фоне полного бездушия забитого личными проблемами персонала – прекрасный попутчик оживлению и выздоровлению. Все это вгоняло в тоску и уныние. Еще будучи в отделении интенсивной терапии, он обратил внимание на одну интеллигентную женщину, которая пришла навестить мужа, как потом узнал Федор, когда-то известного архитектора. Его доставили ночью чуть раньше Федора, и он лежал возле туалета и тихо умирал. Когда она вошла в отделение – а Федор, лежа возле дверей, видел всех входящих, – то просто обомлела. Ее повело так, что она чуть не упала в обморок, благо Федор успел заметить это и подхватил ее. Отдышавшись, она подошла к мужу и расплакалась. Старый архитектор, как разделанная, но еще не выпотрошенная курица, лежал почему-то голый на койке и тихо стонал. Над ним болталась капельница, качаясь в такт, наверное оттого, что он рукой держался за треногу. Женщина, не найдя никого из персонала, почему-то обратилась к Федору с вопросом, что с ее мужем. Федя, не зная, что ответить, превозмогая боль, ринулся на поиски кого-нибудь, чтобы хоть что-то сделать. Найдя в ординаторской сестру, которая по-грузински разговаривала по телефону, попросил ее помочь. Судя по интонациям, и у медсестры имелись какие-то свои проблемы, но Федор настоял, и она, швырнув трубку, пошла с ним в коридор. Увидив плачущую женщину в отделении, медсестра с ходу начала ругаться и кричать: «Что тут делают посторонние? Уходите отсюда! – и зачем-то продолжила: – Я сейчас вызову охрану!» Женщина, плача и ломая руки, лишь спросила ее: «Простите, что с Гришей? Пожалуйста, скажите, как он?» – ив ответ услышала: «Убирайтесь отсюда, он все равно не жилец!»

Звучало это противно, да еще с грузинским акцентом, совсем перекоробленно и гнусно. Теряя самообладание, Федор твердо и решительно сказал:

– Сестра, скажите, какой ему поставили диагноз? Ведь в приемном ему поставили диагноз?

– Диагноз? – переспросила медсестра. – Какой ему диагноз? – И, громко чеканя слова, стараясь зачем-то скрыть акцент: – Общая сердечная недостаточность на фоне…

Но женщина не дала ей договорить и тихо сказала:

– Здесь у вас не то: здесь у вас душевная недостаточность,  – сказала это как-то так правильно и проникновенно, от сердца, что Федора просто скрутило от обиды за все и всех. Сказала и заплакала навзрыд.

Медсестра, глотнув воздуха, внезапно осела и разревелась вместе с ней. Они уселись на один стул у изголовья архитектора Гриши и ревели, обнявшись. Потом чем-то тихо стали шептаться. Когда Федор вернулся с УЗИ, не было на месте ни медсестры, ни женщины, ни Гриши. Через час Федора перевели в урологию. Забирая историю болезни, он узнал у парнишки-санитара, таджика, что у медсестры сегодня в Грузии умерла мама и она уехала домой. Он подумал, что тогда медсестра, наверное, говорила по-грузински с родными о своей маме, и ему стало так стыдно за себя, за больницу, за всех! Это какая-то общая советская боль, которую никто не может объяснить: ни доктора, ни современные политологи, ни политики. Все живут своим горем, но горе у всех разное. Кто-то не может накормить детей, кто-то похоронить мать, кто-то завис в своей ненужности и неопределенности, кого-то не пускают к государственной кормушке, кому-то важен рейтинг и голоса. И для всех свое горе важное и главное. Для неимущих – прокормиться. Для безработных – найти работу. И им пофигу выборы и рейтинги! Они здесь и сейчас ничего не решат, ничего не изменят. А то, что будет потом, из-за этого «здесь и сейчас» их не колышет! Полная балаболщина и бессмыслица, и решения никакого нет и не будет. Но эта женщина, жена заслуженного архитектора Гриши, сказала правильно, увязав все в одно определение: «Полная душевная недостаточность!»

* * *

Время шло; ничего не менялось. Санька, правда, нашел своего героя и изучал жизнь и биографию барона Унгерна, попутно терроризируя Федора фактами из его жизни и деятельности. Он даже собрался поехать по местам боевой славы барона, но сказалась нехватка средств. Тогда для связи с бароном он решил воспользоваться сеансами спиритизма, пытаясь выяснить, где тот спрятал духовные наставления и рукописи по возрождению царства Чингисхана. Самого барона он считал ярым сторонником монархии, борцом с большевизмом и, что самое сейчас актуальное, с китайским нашествием на Россию. Здесь Саня видел большую опасность для родины. Восстановление монархии в России стало для него идеей фикс. Он даже вывел формулу для будущего самодержца, который, по его рассуждениям, должен быть обязательно двухрелигиозным (христианином-буддистом), что сочетало бы в себе огонь и ярость русской души и спокойствие и одухотворенность восточной мудрости. В общем, несло его еще туда! Сеансы спиритизма ни к чему не привели. Как он выразился, не произошло ни одной транзакции. Саня, прочитав о бесплатных уроках йоги в новом спортивном центре, устремился туда, надеясь наладить контакт со своим героем с помощью изучения основ медитации. Он активно зазывал с собой Федора, но тот упорно отказывался, мотивируя это тем, что делать ему там нехрен. Сходив туда и поняв, что на вводных уроках ничего ему не дадут, а погружение в основы будет стоить ему по полторы тысячи за сеанс, Саня опять впал в депрессию и сейчас изучал стибренный в спортивном центре московский гламурный журнал.

– Федя, а что ты думаешь о большом папе? – начал, как обычно, непонятно и издалека Саня.

– Саня, говори конкретно, что ты хочешь, – отозвался Федор. – Папа – это кто? Человек в сутане, засевший в Ватикане? – по обыкновению срифмовал Федор.

– Да нет, я тут статью читаю – толковую, кстати, статью – одного нового суперпопулярного российского писателя, который пишет о том, что призывы политиков начать возрождение страны с себя самого – утопизм, а нашей родине не хватает, как семье, большого папы, который всех рассудит и всем напихает, всех, как в детстве, заставит убрать игрушки, не шкодничать и не хамить.

Федор задумался.

На ум пришли слова Джона Фицджеральда Кеннеди, президента США, что-то вроде «Не спрашивай, что страна может сделать для тебя, спроси себя, что ты можешь сделать для страны!». Но Федор отогнал эту мысль от себя, так как уж слишком паршиво там все кончилось.

– А знаешь, он в чем-то прав, – через некоторое время сказал он. – Что значит «с себя»? С утра побриться, причесаться и почистить зубы? Что я могу сделать с собой, чтобы стране жилось легче? Не сорить и не плеваться? Так это культура поведения, ее либо привили в детском возрасте, либо нет. Дальше-то как я могу воздействовать на себя и на общество? За ту пенсию, что государство нам платит? Я на свои деньги не смогу даже самообразовываться, стремиться стать лучше путем изучения книг и новых навыков. Вон ты сходил на йогу, хотел дома без вреда обществу медитировать и саморегулироваться, а тебе в ответ: гони пятьдесят баксов за урок, – ты и не нашел того, чего хотел. Все это расплывчато. На курсы какие-то пойти, освоить что-то новое – плати, спортом заняться – плати; даже закодироваться, а в этом есть как минимум потребность некоторой части общества для осмысления всего происходящего, – и то плати. Мне кажется, процесс саморегуляции надо начинать не тут, а там, в чиновничьем аппарате или у их друзей – подрядчиков госмонополий. По всему видно, там возникла такая необходимость, и завуалированный призыв направлен именно туда. Там есть возможность и необходимость, там куется будущее и настоящее, там лучшие из лучших, примеры для подражания. Там необходимо менять мышление. Хоть немножко! Не о себе любимом, не о новых квартирах и дачах, вертолетах и машинах, а о тех, кто по другую сторону, за обрывом. Закупить в каждое госучреждение двухсотлитровые пустые бочки, проделать в них дырки, и пусть официально платят, как в старину, десятину со взяток и откатов, и пусть им за это ничего по закону не будет. Это станет первым шагом – позорным, конечно, но шагом. А иначе нашего человека не запугаешь и не убедишь начать перерождение. У нас издавна помогали и делились. У коммерсантов хоть благотворительность и социальный фактор просматриваются; с нажимом, конечно, но видно. А там видны лишь шикарные квартиры, крутые тачки, дорогие дачи и редкие посадки. Про посадки я не о Лесном кодексе говорю. Вот оттуда и надо начинать самовыражаться, а то получается разговор глухого с немым: они им про то, что жить не на что, а в ответ: занимайтесь внутренней самонастройкой. Что же касается азов самонастройки и регуляции, так это в Библии прописано, десять заповедей. Так вот пусть и почитают, освежат, так сказать. И на каждом чиновничьем заседании после гимна читают их вслух. Три раза! Обворовал народ, опозорился, и не один раз, – церковная анафема! А там и мы, то есть народ, глядишь, подтянется. Так-то, Саня! А! Вот еще про папу! Я бы ослушников и провинившихся ставил в угол, перед камерами, а злостных – как в старину, коленками на горох! Представляешь, идет заседание, а президент разгильдяев по углам расставил. Каково! Вот придет после этого домой – и пусть объяснит сынишке, как он опозорился на всю страну! А про большого папу? К нам хоть мессия снизойдет, мы не поверим в возможное наказание; вот начнем с Библии и традиций и посмотрим.

– Послушай, Федор, а ты помнишь, я показывал тебе в интернете, там один российский олигарх из списка «Forbes» описывал свои принципы. Так у него был случай, когда его друг приехал к родственникам в российскую глубинку, а там дверка в сортир на одном гвозде болтается, как двадцать лет назад. Не в этом ли смысл? Мы, наверное, должны все свои гвоздики позабивать – и жить станет в нашей стране лучше.

– Саня, конечно же, мысль верная, стоящая. Она даже больше политическая, чем философская. Абсолютно уверен, что тот, кто пропишет и осуществит внедрение общероссийского бизнес-процесса забивания второго гвоздика в петельку дверки сортира, станет величайшим топ-менеджером страны. Только не понимаю, почему это заботит олигарха? Наверное, понты, так как вся его бизнесовая маржинальная доходность болтается на этом самом втором гвоздике!

Санька удивительно быстро переварил мысль Федора:

– Слушай, Федя, правильно, все правильно. Если мужик забьет второй гвоздик, это будет уже не наш мужик – это будет какой-нибудь переродившийся немецкий Ганс.

– Правильно, Санек! Или, на худой конец, прибалт! А маржа его бизнеса там явно не сделает из него милли-ардера-философа. Там уже работают другие стратегии, там, кроме IT-технологов, не становятся миллиардерами за такой короткий срок. Там «Гемба кайдзен», мать его, там надо десятилетиями упорно вкалывать, и то не факт.

Саня внимательно посмотрел на Федора и спросил:

– А что такое «Гемба…», как ее?..

– Сань, не беспокой, нам это не надо, – ответил Федор.

– Да ладно, я так, – ответил Саня. – А что касается олигарха, судя по отзывам в интернете о работе его компании, он и у себя на рабочем месте гвоздиков не очень-то назабивал.

– Да и невозможно это сделать, – подхватил Федор. – Так что не читай провокационных интернет-статей. Чувак, конечно, много работал, много что сделал, но все же в некоторой степени это большая удача – сотворить такое. Да еще без протекций, как он пишет, и связей. Как говорят, звезды сошлись! Все большие были откровенно заняты дележом нефти, металла, земли, в конце концов, и никому до этой непонятной сферы бизнеса не было дела. А потом, когда, судя по моему коллеге, большому мобильному боссу-иммигранту, интерес к рознице проснулся, он уже все продал, что сделал очень и очень вовремя, так как, говорит он сам голосом Ефима Копеляна, связей, порочащих его, не имел. И то, что человек все сделал вовремя, вызывает почет и уважение! А нам с тобой, Санек, еще предстоит найти свой сортир и забить свой гвоздик. Хотя мы и очень пытались сделать это раньше!

– Гвоздики, гвоздики, – бубнил Саня: он все не мог успокоиться. Какая-то мысль витала в его лысеющей башке. – А я вот тоже про гвоздики скажу. Если наш мужик забьет гвоздик, починит калитку, перестелет пол, я боюсь, что в процессе дальнейшей самореализации он начнет задавать себе другие вопросы, кроме «как». Может возникнуть «почему»: почему дорогие гвоздики? Доски? Шурупы? Тарифы? Почему европейские цены в магазинах несоизмеримы с его неевропейским доходом? Он же гвоздик забил, а ничего не изменилось? И что тогда?

– Ты, Саня, прекращай политизировать процесс забивания гвоздя в дверь российского сортира. Знаю: сейчас тебя понесет по кочкам, по ухабам, и будешь ты ничем не лучше того олигарха. Он-то, наверно, уже разделил свою сущность на две составляющие: сам он вроде как здесь, а бабло, скорее всего, там, – вот и истекает мыслью. А ты-то кто? Не здесь, и уж, конечно, не там. Так что завязывай с философией и отрывайся в политических изысках в своих снах. Там много места для такого рода фантазий и изуверств.

* * *

Наступил выходной. Обычный типовой выходной для типовых россиян. Вообще наличие в последнее время еще большего количества праздничных и выходных дней сначала радовало: видимо, нам и нашим предкам так осточертело работать, что появившиеся длинные майские и новогодние праздники, а также присовокупленные к ним дни флага и согласия явили собой чудо какое-то. Обычные люди могли отоспаться, переделать все накопившиеся еще от дедушек и бабушек дела, сходить наконец-то в театр, на концерт, разобраться со своими загородными посевами. Но потом это начало напрягать. Что-то тревожило. Народ заволновался оттого, что не мог разобраться, в чем фишка. Ну да ладно, это мероприятие хорошо ложилось на всемирный экономический кризис: мол, у всех вынужденные простои, а у нас, в России, все хорошо – просто традиционные выходные, не важно, что по полмесяца, у нас так принято. Потом кто-то, особенно озабоченный статистикой, крикнул в эфир: «Эй, россияне, пересчитайтесь, все ли вернулись с каникул?» Оказалось, нет. Каждые длинные праздники сначала выкашивали ряды условно трудоспособных россиян. Условно трудоспособные – это те, которые, кроме занятости на основной службе, подрабатывали часовыми и временными приработками, но основная их профессия – это пропивание того, что заработали халтурой. Таким образом, как сказал тот неизвестный статистик, длинные праздники являлись признаком геноцида коренного населения страны как более уязвимого в данном вопросе. Потом он каким-то образом пересчитал сопутствующие процессу геноцида потери, так сказать, побочные: инфаркты и инсульты сердобольных родственников, спровоцированные беспробудным пьянством пожары и катастрофы – и вывел роковое для него число 131 313: вот столько, товарищи, мы теряем бойцов и гражданских лиц на почве пере-празднований в год! Никто на эти рассуждения в интернете, наверное, не обратил внимания, кроме Саньки и кого-то из чиновников Минсоцразвития или Росстата, потому что для Саньки это стало трагедией, которой он делился со всеми встречными-поперечными, а для чиновников – упреждающим ходом против всех недругов и критиканов: вот, мол, даже с учетом этих поганых циферок мы все равно в плюсе, поскольку в эти светлые праздничные дни мы не только злостно бухаем, а еще и плотно занимаемся демографической ситуацией в стране, и прирост малышами под два миллиона в год говорит о том, что мы на правильном пути, и количество выходных по возможности надо увеличить. «Наверное, это так и есть, – подумал Федор, – лишь бы детки рождались здоровенькими и крепкими».

Для Федора выходные были мукой мученической: ждать от них в плане занятости чего-либо путного не приходилось, а Санька в эти дни почему-то становился особенно активным и подвижным, что, конечно же, напрягало. Вот и сейчас он вычленял бушующий процент естественных потерь, связанных не с длинными праздниками, а с обычными выходными. Делал он это скрупулезно, с учетом кондиционеров в домах и на рабочих местах, возможных пьяных водителей и обдолбанных наркоманов.

Но сегодня был необычный день: как назвали его в новой России, День голосования, что, возможно в связи со статусностью события и всенародной привычкой отмечать любое, даже незначительное, событие возлиянием, корректировало Санькины цифры по сравнению с обычным воскресным днем. Санька, бубня про себя циферки, собирался на выборы. Федор, не понимая, нахрена это все, собирался вместе с ним.

– Сань, ну на фиг мы пойдем, кому это надо? – канючил Федор, одеваясь. – Зачем нам эти местные депутаты, что это нам даст? Пойдем лучше в парк в доминошку погоняем или в кино. Пойдем в кино, Саня? А то хочешь, в поход соберемся, ты давно хотел? А?

– Федя, перестань, ты обещал сходить проголосовать за Андрюху-массажиста, он нам хоть не товарищ в прямом понимании этого слова, но мужик неплохой, и поддержать его стоит, – ответил Саня.

– Андрюха, Андрюха… – пробубнил Федор. – Ладно, пошли уж.

Федор знал Андрюху с давних времен. Раньше тот работал медбратом в местной больнице, где Санька их и познакомил; потом, освоив азы классического массажа, обрел профессию. Так бы и колупался он сейчас в каком-нибудь фитнесе, если бы не подхватил одного клиента. Клиент был из бывших райкомовских комсомольцев, но с огромной перспективой роста. И эта перспектива роста не пропала и на демократическом поприще, так как он вовремя перестроился и, запоганив родную партию с ее марксистскими убеждениями, перешел в стан демократов и постепенно тихо-тихо добрался до главы города, а там и области. А Андрюха все это нелегкое время был вместе с ним – три раза в неделю. И проводил, как умел, сеансы релаксации для возрастающего в должности и объемах чиновника. С ростом в должностях своего клиента рос и Андрюха. Парень он был хваткий и, доведя до шефа свою мечту о продвижении массажа в массы, отхватил у города десяток помещений и открыл студию красоты под названием «De Frans». Что там было французского, никто не знал, но вот, видно, сбылась мечта детства, хотя Саня объяснял это простой любовью Андрюхи к воскресным прогулкам на велике.

Саньки, подлеца, был еще расчет пообедать, проголосовав за Андрюху, в кафе у того же Андрюхи. Придя на участок, обнаружили некоторые потуги политического и эмоционального подъема со стороны организаторов: играла гармошка, был чай с баранками и «скорая помощь». Отметившись и получив, как их Саня называл, «белютни», прошли к урнам, по пути обнаружив, что у Андрюхи большие проблемы в виде еще шестерых мужиков, желающих получить депутатский мандат. Твердо проголосовав за знакомца, вышли на воздух. Ребята со «скорой» отчего-то, увидев их, заржали на всю округу. Федору стало интересно, что их так возбудило, и он подошел и спросил их об этом. Мужики мудрить не стали и сказали, что стоят давно и считают проголосовавших. Судя по всему, если не подтянутся армия и полиция, то на семь кандидатов на место приходится пятнадцать проголосовавших, не считая самих претендентов. Саня смекнул, что обед может быть с десертом, если напрячь мужиков из соседних подъездов и сделать Андрюху лидером выборной гонки. Но подъехали автобусы с ветеранами и какими-то спортсменами, и шансы на десерт улетучились. Про обед Саня все равно не забыл и потянул Федора на встречу с Андрюхой в одном из ближайших его салонов, о которой он заранее договорился. Андрюха был взволнован и сосредоточен. Еще бы, у него был шанс прорваться в местную политическую элиту! Расспросив ребят о ходе голосования и узнав о прибытии автобусов, он не на шутку возбудился. «Вот суки! Договорились! Обойдут!» – прорычал он. Но Саня времени не терял и предложил выпить за победу, соврав про поднятых им по тревоге в парке доминошников и шахматистов, которые и числом и умением доставят Андрюху первым к финишу. Успокоив немного Андрюху этим враньем, выпили и приступили к закускам. У Федора все время крутился в голове вопрос, и после второй он его задал: – Андрюха, послушай, а на фига тебе это надо, ты же там чужой?

Андрюха, подумав немного, спросил:

– Ты помнишь анекдот про петуха? Старый анекдот, с бородой?

– Ну, таких, Андрюха, до хрена!

– Ладно, слушай. Продает мужик петуха на базаре, за пять рублей. Цена низкая, петух здоровый, и это всех покупателей пугает. Один из них спрашивает: «Ты что так дешево продаешь петуха? Больной он, что ли?» – «Да нет, – отвечает мужик, – здоров». – «Может, тогда он злой и задиристый какой?» – спрашивает другой. «Да нет, спокойный», – отвечает мужик. «Тогда, может, он неспособный? Ну, то есть кур не топчет?» Мужик как-то горестно отвечает: «Да нет, кур топчет, гусей топчет, собак и кошек тоже топчет, и жену мою топчет». «Так что ты его продаешь?» – удивляются покупатели. «Да так, что-то мне не понравилось, как он на меня вчера посмотрел».

Когда компания оторжала в полный голос, Федор спросил:

– Андрюха, а кто на тебя-то глаз положил?

– Да есть у нас тут одна, жена главы нового. Что я только ни делал: и скидки ей в салоне, и процедуры новые, и доктора для гиалуронки из Москвы ей притащил, но она на меня так посмотрела, что я понял: надо искать аргументы, иначе отберут. И, не найдя ничего лучшего, решил стать депутатом: глядишь, прокатит.

– Да, – протяжно сказал Федор, – верю: твое желание стать слугой народа осознанное и обдуманное, а главное, понятное для обывателя.

– Ты, Федя, не ехидничай, мне не до этого, жить-то как-то надо. Я вон и в партию вступил, и спонсором стал, оплачиваю различные партийные мероприятия. Вот! А как ты думал, бизнес должен быть активным.

– А шеф твой старый что, не поможет? Он же при делах!

– Да приелся я ему, ему нужны более сильные и молодые руки, что-нибудь новое. Я-то старался, читал там про всякие новые методики, иголки пытался освоить и акупунктуру там всякую – не идет. Старею, наверно.

Тут с учетом распитых двух бутылок ожил Саня:

– А ты, Андрюха, не пробовал ему делать прямой массаж простаты? Сейчас это, как пишут в интернете, фишка; стариков, таких как твой, заводит с полпинка!

Тут Федор почувствовал себя лишним. Андрюху зацепило это новшество, а Саня после третьей бутылки, так как Андрюха не решился воспользоваться его непрофессиональными услугами, пытался сам на себе показать, как это надо правильно делать. Сошлись на том, что Саня через своих знакомых найдет уролога, тот обучит Андрюху профессионально, и так как Андрюха почти родной для своего шефа, то он явно будет допущен к чрезмерно интимному месту без проблем и тем самым удержит свой бизнес на плаву, а при дальнейшем раскладе, зная масштабные возможности шефа, сможет расширить его и, так сказать, федерально. В дальнейшем все протекало по обычному сценарию: бутылка, салат, тарелка, за исключением одного: никто не знал и не догадывался, как обычная беседа двух бывших медиков отразится на Санькиной ранимой психике.

Саня проснулся в холодном поту – даже не проснулся, а выскочил из кровати как ошпаренный. Бегом понесся к холодильнику, на ходу повторяя, как молитву: «Чушь. Чушь. Чушь собачья!» Выпив холодного квасу, присел на табуретку в кухне и попытался немного успокоиться. «Вот приснится чушь какая-то! Так можно и до инфаркта докатиться!» – продолжал вслух разговаривать сам с собой Саня. Захотелось курить, и он стал искать сигареты. Федор уехал в Эстонию к другу Санька был дома один, и спросить, где Федор спрятал от него сигареты, было не у кого. Найдя на батарее непочатую пачку, открыл ее и закурил. После первой сразу же прикурил вторую, при этом продолжал тяжело дышать и изредка на выдохе повторять, как попугай: «Чушь. Чушь какая-то. Приснится же такое!» После второй сигареты наконец успокоился и стал вспоминать подробности кошмарного сновидения…

Он стоял на обочине пригородного шоссе, держа в руках трос для буксировки, и пытался взглядом и жестами уговорить какого-нибудь автолюбителя остановиться и взять его на буксир. Никто не останавливался, все проскакивали мимо, и Саня даже во сне подумал, как это символично, что вот и в жизни, и на дороге он никому не нужен и брошен. Накрапывал мелкий дождик, темнело, а он махал и махал руками на обочине, понимая, что в темноте его уж точно никто не подберет, и надо либо оставлять машину здесь и добираться домой, либо ночевать в холодной машине, рискуя простудиться и заболеть. И вот, когда силы и надежда уже покинули его, внезапно подъехал кортеж с мигалками. Из машины в сопровождении охраны кто-то вышел. Саня решил сначала, что либо будут спрашивать дорогу, либо – прикола ради или для того, чтобы размяться в пути, – серьезные пацаны попинают бедолагу и уедут. Он даже попятился к багажнику, вспоминая, может ли в нем быть монтировка, или она осталась там, в девяностых. Но один из подходивших напомнил ему кого-то. Силуэт, манера движения, или нет: какие-то знакомые звуки, покашливания и причмокивания. Господи, так это же Ленчик! Ленчик при полном параде, орденах и медалях! Ленчик тем временем, переходя от звуков к речи, произнес: «Саша, здравствуйте! Что вы тут делаете?» Осмотрев авто, продолжил: «Машина сломалась? Бывает, – и, взглянув внимательнее на Саню, заметил: – Так вы весь мокрый, пойдемте в машину, а ребята с вашей техникой разберутся». Саня, понимая, что Ленчик мертв, в чем он не так давно убедился, побывав на его могиле вместе с Федей, промямлил что-то неубедительное в ответ. Ленчик, нахмурив брови, сказал: «Знаю, знаю, видел вас, ребята. Спасибо, не забываете», – и, подхватив Саню за локоть, потащил к своему лимузину. Саня не сопротивлялся, догадываясь, что это ему снится. Ему было даже интересно, что произойдет дальше. Усевшись на кожаные сиденья, компания двинулась по шоссе. Ленчик достал из бара бутылку дорогого коньяка, открыл ее и налил в большие стаканы, спросил: «Куда ездил, Саша? Что видел?» Саня молча опустошил хрустальный стакан, подождал, пока жидкость усвоится организмом, ответил: «В Москву хотел попасть, на собеседование». Ленчик с недоумением посмотрел на него: «А что вдруг в Москву-то? У нас, что ли, работы нет? А, ты, наверно, Саня, на повышение куда-то собираешься? Или совсем решил родину покинуть? Слышал, сейчас все в Москву стремятся, но в основном с северо-западного направления». Сказав это, Ленчик тихо, с присвистом, засмеялся. «Да нет, я от отчаяния. Нет у нас работы, мы вон с Федором который год маемся, а там, может, что и подфартит». – «Да, Москва город олимпийский», – зачем-то сказал Ленчик и задумался. Немного погодя вдруг спросил: «А какая тебе работа там нужна? Небось престижная, высокооплачиваемая? Или, как сейчас говорят, крутая?» Саня, понимая, что этот разговор ни о чем, так как Ленчик явно не хантер, и все-таки сон есть сон, решил подыграть старику: «Да, точно, хочу стать круче всех, даже круче этих газпромовских!» Ленчик, хитро улыбаясь, налил по второй. Молча выпили. Саня даже подумал, что Ленчик уснул, но тот внезапно всколыхнулся и сказал: «А я тебе помогу. Только работа будет тяжелая и в некотором роде альтернативная». Саня улыбнулся и, глядя Ленчику в глаза, сказал: «А мне, Леонид Ильич, пофиг! Лишь бы круто и с баблом!»

Саня ехал по Москве на заднем сиденье черного «майбаха». В костюме от Uomo, часы и перстень Cartier, ботинки черные Gucci, явно из крокодиловой кожи. Рядом расположился прилизанный хлыщ, который непрерывно трещал по телефону Саня прислушался к его разговору. Тот кому-то говорил, что у какого-то Александра сегодня день просто перегружен, перенасыщен и переполнен какими-то важными визитами и встречами; при этом он подмигивал Саньке и даже пытался строить ему глазки. Но машина пришвартовалась, и Саня не успел отвесить хлыщу фофана, как это принято у серьезных пацанов. «Красивый» прощебетал что-то о том, что он должен съездить куда-то и привезти для Александра подарочек от спонсора, и дал приказ сопровождавшим их «быкам» доставить хозяина (Санька был приятно удивлен своим новым статусом) в офис. Ему открыли дверь авто, и Санька узнал это место. Это был «Moscow City», чем Санька оказался приятно удивлен. В сопровождении охраны он проследовал к лифтам, при этом все идущие навстречу люди расступались и заискивающе приветствовали его. «Е-мое, они меня знают, я тут шишка», – подумал с удовольствием Саня. Он не заметил, на какой этаж они поднялись, так как пребывал в радостных но тягостных раздумьях по поводу своей персоны. Кто он? Член совета директоров какой-нибудь госмонополии? А может, председатель правления этой монополии или крутого банка, или личный юрист… Да ну, так не бывает. Но, выйдя из лифта, Санька впал в экстаз. По стенам его, как он понял, офиса были развешены фотографии. Тут он, Санька, с известным шоуменом, тут с политиком, там с бывшим министром. Везде на фотографиях Санька был в центре снимка, а рядом с ним, обязательно улыбаясь, находились очень знакомые и известные люди. Вот он вместе со старым импортным рокером, а вон – с бывшим президентом одной из европейских стран; он даже заметил свое фото с известной иностранной певицей, защитницей животных, но эта фотография казалась здесь какой-то чужой. Санька отбросил все раздумья по поводу того, что здесь не сходится, и в приподнятом настроении вошел в свою приемную, о чем гласила табличка на здоровенной дубовой двери.

Войдя, Саня подумал вначале, что он один, но, окинув взглядом здоровенный ресепшн и гостиную, увидел, что в кресле сидит очень знакомый по ТВ высокий красавец режиссер. Он был уже в возрасте, но, судя по повадкам, мил и приятен, от него веяло искренностью и радушием, и еще… Санька не мог определить, что было еще, но что-то было. Санька даже принюхался. Точно! От него пахло ватрушками, родными, из детства, ватрушками. Санька даже попытался вспомнить, как зовут режиссера, поскольку имя-отчество ему явно было знакомо. Но, видимо, пауза затягивалась, потому что режиссер уже встал из своего кресла и двинулся, раскрыв русские объятья, к Саньке. Тот пошел ему навстречу со словами «Как я рад видеть такого уважаемого человека!». Они приобнялись и уселись в кресла напротив друг друга. Санька спросил про чай-кофе, хотя не понимал, как он это организует, но режиссер вежливо отказался и спросил: «Вы тоже к нему?» При этом он кивнул в сторону кабинета. Санька решил ответить уклончиво и подумал, что получил маленький шанс узнать что-нибудь про себя – того, кто должен находиться за дверями этого кабинета, кто, судя по фотосессии в коридоре, является большой шишкой в этом мире. «Да-а…» – протянул Саня. Режиссер закидал Саньку вопросами: «А какой он? Вы с ним знакомы? Не нервный?» И сам ответил: «Хотя с его-то графиком…» Тихо, шепотом: «Я там, – при этом он закатил глаза кверху, – три месяца просил о встрече. И вот вчера позвонили, допустили». Санька не перебивал, купаясь в море своей крутизны. «Вы уже были у него на приеме? Простите, он сам говорит вам, что и как делать?» Эти слова немного смутили Саню, так как от них попахивало сеансами психотерапии. Но Санька быстро расслабился, подумав, что и хрен с ними, кто он для них, вельможа с фотографий, пусть даже доктор-шарлатан, – судя по всему, это им не мешает его, Саньку, любить и уважать. Надо было что-то говорить, и Санька сказал, кивая на дверь кабинета, что гуру сам подскажет режиссеру о процессе превращения. Он так и ляпнул: «Превращения», чем вызвал непонятный восторг у собеседника: «Да, да, именно, очень точно назвали: процесс превращения!» Режиссеру, видно, очень понравилось Санькино сравнение с тем, что должно будет произойти за дверями его, Санькиного, кабинета, и он, судя по всему, горел от нетерпения проникнуть туда.

В приемную с шумом ввалился хлыщ, который, как Саня теперь понял, исполнял обязанности его референта, и сразу же растекся в улыбке при виде гостя. «Нас вчера предупреждали, мы очень рады визиту таких уважаемых людей, – залебезил он, глядя на Санькиного посетителя. – Может, коньячку? Перед сеансом? Как вы, господа? – Затем продолжил: – Я вижу, вы уже знакомы, – и, взяв Саню за руку, сказал, обращаясь к режиссеру: – Это наше чудо, наш Александр, природа редко кому дает дар, а у нас, – кивнув на Саню, – дар особый, можно сказать, избранный!» Саня даже покраснел от удовольствия, но, спохватившись, подумал: вот они сейчас, рванув коньячка, двинут процессией за дверь его кабинета, а что он там должен будет делать, как реализовывать свой дар, да и что за дар у него? Становилось как-то не по себе; очень не хотелось, с учетом этих понтов, облажаться. Тем временем хлыщ разлил коньяк. Улыбаясь, чокнулись, выпили. Референт, посмотрев на шикарные напольные часы в кабинете, сказал: «Господа, пора! График есть график, через час должен подъехать следующий клиент». Санька, весь в раздумьях относительно своей великой миссии, направился в кабинет, придумывая на ходу, что делать.

Кабинет был шикарный: тут и библиотека, и картины, и посуда; все характеризовало его хозяина как человека с явно не пуританским вкусом. Одним словом, роскошь!

Но, подгоняемые референтом, они проследовали, как он сказал, в комнату отдыха. Посреди комнаты стояло что-то вроде гинекологического кресла. Саня, имея медицинское образование, сразу врубился: он – уролог! Едрен батон! Элитный уролог! «Ну и хрен с ним, – подумал Саня, – в конце концов, начну с массажа простаты», – и мысль его рванула в студенческое прошлое вспоминать азы плавных движений в анальном отверстии подопечного.

Тем временем хлыщ-референт постелил свежее белье на гинекологический агрегат, задернул массивные шторы, включил неяркий свет и музыку. Проверив готовность процедурной, он с улыбкой удалился, пожелав напоследок удачного превращения. «Вот твою мать, а этот-то откуда знает про наш с режиссером разговор? Подслушивал, сука, наверное», – подумал Саня и решил это, как говорится, намотать на ус. Он посмотрел на режиссера и, видя его смущение, решил помочь. «Снимайте штаны, милейший», – на манер монолога из старого фильма произнес Саня, пытаясь завоевать доверие пациента. Тот расстегнул и спустил штаны, оставшись в трусах. Санька шарил взглядом по комнате, ища, где могут находиться гель и перчатки.

Режиссер, стоя посреди комнаты со спущенными штанами, вдруг спросил: «Я, конечно, извиняюсь, но не могли бы вы мне подсказать: мое превращение предусматривает эякуляцию или, простите, надо просто потыкать?» Саню этот вопрос озадачил, но ненадолго: он вспомнил, как урологи говорили однажды, что некоторые мужики кончают при массаже, и, шаря по ящикам стола в поиске инструментария, сказал: «Ну, как пойдет, понравится – кончайте!» – «Вы не могли бы побыстрей, – продолжил режиссер, – а то я вроде настроился, а вы все копошитесь». Санька, найдя в столе тюбик с гелем, откручивая крышку, ответил: «Спешка хороша, уважаемый, при ловле блох, а у нас с вами процесс!» – «Я понимаю, – продолжал ныть режиссер, – но время деньги, а вдруг у меня сейчас пропадет это, и все?» Санька перевел взгляд от тюбика с гелем на пациента, присмотрелся: тот неловко теребил свое хозяйство. «Прекратите вы! Сейчас же прекратите! Вам это не надо!» Санька даже уронил тюбик на пол. «Но, простите, как я войду», – продолжая теребить свои причиндалы, сказал режиссер. «Куда ты войдешь? Твою мать, куда? Я буду входить! – начинал нервничать Саня. – Ложись в это долбаное кресло и молчи. Сейчас я помою руки и сделаю тебе все как надо». Режиссер засобирался, натянул штаны и с криком «Как вы, суки, можете!» рванул из процедурной. Саня, почувствовав, что из-за каких-то непоняток чудо может закончиться, схватил его за руку и усадил на пятую точку. Тот – то ли от боли, то ли от обиды – заплакал. Саня, чувствуя полный идиотизм ситуации и опасаясь за свое уже удавшееся будущее, спросил режиссера: «Что не так? Чего вы хотите?» Тот ревел, как будто потерял близкого. Саня продолжал говорить мужику что-то успокаивающее, думая при этом: что же от него за этот кайф надо? Режиссер, немного успокоившись, разговорился.

По мере услышанного Саня впадал в прострацию. Оказывается, он, Саня является парадоксом природы! Три года назад кто-то каким-то образом определил: любой, кто трахнет заштатного юриста Саньку, мгновенно молодеет на десять лет. Слухи об этом пронеслись по России и рванули через Европу за океан! Санька был манной небесной для олигархов, политиков, шоуменов – всех, у кого было влияние и деньги! Он был нарасхват! Потянулись западные инвесторы. Санька даже стал послом мира и решал во время сеансов проблемы политического и экономического характера, причем не только у нас. При том, что фактически Саня являлся ВИП-пидором, он, имея лобби в виде ключевых фигур, решающих всё и вся, получил даже какую-то премию за мир во всем мире! И у режиссера появился шанс омолодиться, а он, Александр, капризничает и придуривается несмотря ни на что, даже на талончик на посещение, полученный там, на совсем верху. Саня, офигевший от услышанного, спросил у пострадавшего, может ли он показать талончик? Режиссер достал и показал розовый билетик, на котором была голограмма с какой-то птицей и водяные знаки. «Вот тебе и Александр, мать твою!» – начал Саня, но шум в приемной, куда рванул пациент, заставил его вскочить и занять боевую позицию. В кабинет ворвались охранники во главе с референтом и начали крутить Саню. Саня орал и извивался, но его упорно тащили к гинекологическому агрегату. Последнее, о чем успел подумать Саня, прежде чем проснулся: при чем здесь фото знаменитой певицы в коридоре, она-то каким боком?!

* * *

Федор второй день находился в родной столице проездом в Эстонию. Надо было получить визу и встретиться с сеструхой, которую определили в один из столичных стационаров, как она сказала, по путевке родной прокуратуры. Ленка была не в духе и совершенно не хотела ни с кем общаться, даже с ним. На родине ее загнали в угол чередой наездов различных силовых ведомств. Но, как ни странно, это не ломало ее, а наоборот, придавало чувство уверенности в своей правоте. Она продолжала писать в различные инстанции о своих бедах, а инстанции возвращали ее письма в те же пенаты, откуда исходили эти беды. Парадокс российской бюрократии: возложить решение проблем на тех, кто их решать не хочет. Но случилось так, что она достала и вышестоящие институты власти – и пошла по каналам команда: «Мочить!» Это еще не то чтобы мочить совсем и в известном месте, но, как она сказала ему, «попа начинала мерзнуть».

Вот и сейчас она по решению уважаемой организации проходила освидетельствование в клинике при известном всей стране институте. Главный вопрос врачей заключался в том, что случилось с ее мозгом, который никак не может дать важнейшую информацию для следственной группы, проводящей дознание по очень важному вопросу: что она, Лена, делала 23 декабря 1985 года в период с 16 до 20 часов вечера? Встречный вопрос: «На фига это надо и какое это имеет отношение к данному делу?» – не засчитывался и рассматривался как очередная попытка саботажа. Рассуждения о том, что человеческая память избирательна и не сохраняет все события во временном контексте, вызывали бурю негодования и заводили дознание в тупик. Она не могла вспомнить, что за год это был, не то что день и час, и это ужасно радовало и веселило ребят-следаков, но лишь до поры до времени, когда она, плюнув на все, сказала, что в этот самый день десятилетняя девочка Лена, стащив у родителей из комнаты свою копилку в виде розового поросенка, приехала в далекий Иркутск и в это самое время, а именно с 16 до 20 вечера, крутилась возле иркутского обкома родной для нее тогда партии в надежде встретить одного из инструкторов этого самого обкома и изложить ему проблему, которая возникнет спустя четверть века. Не дождавшись его, она оставила на вахте записку, где изложила свою просьбу. Видно, не въехав, но поняв, что их карты биты, один из оперов задал простой вопрос: «Кому отдали, приметы, возраст?» Ленка, поняв, что это просто жесть, продолжила: «Бабушке лет восьмидесяти, в желтенькой косыночке, сереньком костюмчике и, что примечательно, в коричневых ботиках». Ребята, отпустив ее домой, ушли совещаться к начальству. На следующий день приехал к ней домой майор и с улыбкой вручил документ о том, что она, Лена, должна ехать в столицу на освидетельствование по поводу ее психического здоровья, и, уходя, подмигнул и то ли в шутку, то ли всерьез сказал: «Бабушку ищем!» Так что у Ленки события развивались так же весело, как и раньше и, судя по всему, ничего хорошего не сулили. Поцеловав сестренку на прощание, Федор подумал, что все, что с ней происходит, напоминает театр абсурда, вернее – маразма.

По дороге в посольство Федор взял такси. Таксист был москвич, что в некоторой степени вызывало удивление, но так как парень оказался веселый и юморной, ехать было не в тягость, особенно после визита к сестре. Говорили про Москву: что изменилось, что к лучшему, но, судя по пробкам на улицах, перемены еще впереди. Единственное, что заметил Федор, это массовые работы по реконструкции тротуаров. Когда Федор спросил таксиста, в чем фишка, таксист сказал, что раньше Москва прирастала вверх, а теперь вширь, и что, как говорят в народе, у бывшего мэра при попытках разрастания вширь была асфальто-бетонная направленность, ну, типа МКАД и Третье кольцо, а у нынешнего более узкая специализация – плиточная! Хотя если вдобавок к тротуарам поменять асфальт на плитку на ранее обозначенных объектах, будет очень круто! Федор подумал: «А ведь и правда, в этом что-то есть. Будет как в Европе: чисто и скучно, но по-российски широко и, главное, бюджетно».

С этими мыслями он прибыл в эстонское посольство, где было точно так же чисто и скучно и, как ему показалось, немножко волокитисто, но по-эстонски: с длинными паузами и каверзными вопросами, как будто Федор был последователем Петра Первого и собирался поехать не на встречу с другом, гражданином этой страны, как было указано в приглашении, а чтобы обустраивать тамошний порядок и быт с помощью танков и артиллерии. В конце концов, получив штамп в паспорт, он вышел из посольства и позвонил старому другу Леве, который имел антикварные наклонности и с которым судьба свела его в немецком городе Дрездене, где Федор когда-то служил, а Лева, будучи прапорщиком, вроде как тоже служил, но при этом изрядно помародерствовал в эпоху важных политических событий, приведших к слому границ между Восточной и Западной Германией.

Федор за армейскую карьеру повидал многое, но в одном деликатном вопросе он имел свое мнение. Это касалось национальной предрасположенности к той или иной армейской специальности. Вот, например, ребята из Средней Азии не имели способностей к строевой подготовке, но были прекрасными механиками-водителями; прибалты имели развитое чутье и высокую самодисциплину, что делало из них прекрасных разведчиков и снайперов; это же относилось и к ребятам с Крайнего Севера. Татары и башкиры очень хорошо разбирались в технике, и из них выходили прекрасные ремонтники. Из кавказцев получались неплохие механики, лучше – повара, а еще лучше – начальники продовольственных или вещевых складов. Может быть, они были бы неплохими летчиками, космонавтами или подводниками, но везде, где бы он ни служил, ребята с Кавказа почему-то лучше всего отдавали долг тогда еще советской родине рядом с вещами и продуктами. Так, видно, повелось.

Лева не был в этом смысле исключением и заведовал в части на окраине Дрездена продовольственным складом. Но когда началась эпоха перемен, у армянина Левы открылся великий дар к предпринимательству. Это был высший пилотаж! Так зарабатывать деньги из ничего на памяти Федора не умел никто. Обстановка накалена, важнейшие политические решения, новое мышление, перестройка – все это требовало постоянной идеологической работы с личным составом. Крушение догм, лихие партийные пленумы, заявления руководителей страны, от которых сносило крышу у командиров и особенно у замполитов частей и соединений. Все погружены в хаос новых мыслей о свободе, гласности и демократии. И на этом фоне – Лева.

Лева начинал на немецких свалках, организовав сбор, транспортировку и продажу старых немецких покрышек в Москву и область. Далее пришел черед расформированных частей народной армии ГДР. Лева был в них всегда первым, впереди командиров, маркитантов и даже особистов. В эти переходящие под командование бундесвера городки он прорывался только ему известным путем. Вначале он тащил оттуда обмундирование и оргтехнику. Потом каким-то образом принял участие в комиссии по утилизации ненужной западным немцам техники, и, пока советский офицерский корпус, расквартированный в Германии, заливал пивом и «абсолютом» тяжкие мысли по поводу досрочной эвакуации из Центральной Европу в тьмутаракань, Лева погнал гэдээровские уазики и пазики на хиреющий автомобильный рынок хиреющей страны. Далее пошли «Икарусы» и экскаваторы, затем грузовики и краны – всё на продажу! Таким образом, когда настало время грузить его складское имущество в эшелон для отправки в Союз, Лева пришел и сказал отцам-командирам, что он остается и что родина теперь у него здесь. Все пугалки из советского прошлого в виде партийных репрессий, армейских судов чести и особистских намеков ничего не дали. Лева стал гражданином мира! Потом, когда, как говорили в Европе, русские ушли, Лева занялся скупкой антиквариата у офигевших от демократических ценностей в виде безработицы, высоких цен и отсутствия дотаций пожилых восточных немцев. А там, как он выражался, была непаханая земляничная поляна!

Прикупая за гроши настоящие произведения искусства, Лева вначале толкал их на Запад, но, встретив трудности с легализацией товара, рванул в Россию, благо в ней зарождался новый класс богатых людей, не задающих ненужные вопросы, но страдающих от переизбытка нефтедолларов и самолюбия. Таким образом он приобрел авторитет человека нужного, статусного, а вместе с ним пару-тройку квартир в центре, дачу, находящуюся в нужном направлении, и офис недалеко от строящегося вновь храма Христа Спасителя, между впоследствии столь любимыми олигархами улицами Остоженка и Пречистенка. При этом он не забывал своего постаревшего командира Федора и помогал ему, как мог, в поисках раритетных рукописей господина Черчилля. Федя любил и уважал своего лысеющего армянского друга и, когда написал книгу, первым делом отправил ему на рецензию. Лева, изучив рукопись, звонил ему пару месяцев назад, но по телефону его мнение напоминало бенефис буквы «х», и друзья решили отложить разговор до личной встречи.

Конечно же, было время обеда, а обед для друзей у Левы мог начинаться и в час ночи, так что, обнявшись и расцеловавшись, раздав друг другу кучу подколов и комплиментов, Лева и Федор уселись за стол. Отведав наваристой шурпы и опрокинув по паре рюмок «Кауффмана», в ожидании мяса друзья дружно закурили. Быстро пробежавшись по здоровью родных и близких, обсудив последние театрально-богемные новости и принявшись за мясо, мужики поняли, что скользких тем не избежать. Начинал, как всегда, Лева. И, как всегда, с места в карьер:

– Ты, Федя, нормальный или как? Как можно такое писать, что-то обсуждать, на кого-то вешать ярлыки? Ты в своем уме? Ты в какой стране живешь? – раззадоривался Лева. – Ты о чем думаешь и наяву и во сне? Ты пишешь, конечно, с юмором, это хорошо, но про людей и организации, про которые так писать нельзя! У них своя, поверь, тяжелая работа, критиковать которую даже в шутку не принято! «Мы любим ГАЗ, ГАЗ любит НАсЗ!» Что за выражение? Что за намеки? – Тут Лева заметил улыбку на губах Федора и резюмировал: – Ты мой друг. Но ты идиот! Ты всегда был идиотом, повернутым на том, что не надо! Начал заниматься этим премьер-министром английским – я подумал: ну все, успокоился, за ум взялся! Я же помог тебе даже что-то купить в развитие темы, а ты вместо тяжелой, кропотливой работы занялся какой-то хренью! Ладно! Хочешь писать – пиши! Сказки пиши для детей, про войну роботов, про секс, в конце концов, но нет: тебе надо про свою поганую жизнь начеркать! Поверь, скажут: обдолбался, упился или просто шизанулся мужик на почве своей бывшей крутизны и нынешней невостребованности.

Лева выдохнул: видно, запал кончался.

– Слава богу, что ты там в своих снах про ремонт атомных крейсеров и подлодок не пишешь или что-нибудь про ГЛОНАСС, а то бы еще и с терроризмом связали. – И продолжил уже более сдержанно: – Кто твой клиент? Всем всё по барабану! Ты посмотри, что читают? Кому дело до неудачников ? Кого волнует их выбор? Ты что, как бывший топ-менеджер Soni, после сорока стал руководить большим оркестром? Чем ты делишься, где успех? Все жаждут успеха, все хотят именно этого и верят в это! А твой герой – Майкл Дуглас, неудачник из фильма, где его все достало. Ты что, хочешь, чтобы по стране бегали, начитавшись твоих книжек, безумные дугласы? Тут и так хватает кому бегать! Занимайся чем-то другим. Не нам судить, не выросло!

– Лева, друг! – начал Федор. – Чем заниматься? Чем? – Федор посмотрел в глаза Леве. – Скажи, чем? Я все перепробовал, четвертый год пробую! Пробовалов-ка сломалась! Куда я только не совался! Кроме погрузо-разгрузочных работ – ничего нет. Да и там, судя по всему, тенденция на спад. Представляешь, год назад мы с Санькой в ночной смене были как бельмо. Нам даже на терминале грамоту дали, как, наверное, самым честным и трезвым грузчикам! Ты же знаешь, мы далеко не святые в этом вопросе; соответственно, представляешь, какой был круг наших товарищей. Сейчас же к нам подтягиваются такие, как мы, образованные, бывшие менеджеры. Дальше-то что? На прорыв?! Старший грузчик – директор терминала – начальник станции, а к ста годам – руководитель РЖД?! Чушь! Не вырваться! Я разговаривал с нашими коммерсами. Пару лет они терпели: кризис и все такое. Переборем, переживем! Сейчас режут персонал бодрее, чем в 2008-м, и в основном в подразделениях развития бизнеса. На что развиваться? Обороты падают, кредиты не поднять! Удержать бы! А тут еще налоги и инфляция в рост. Продать бы бизнес, да некому. Покупает у нас только государство, и то по заранее обговоренному сценарию. Так что тупик. Хотя нет, есть одно исключение: растет только очень нужный и любимый государством сегмент luxury вызывая удивление у финансовых аналитиков. А пишу я потому, что действительно никому ничего не надо; я просто хочу для всех – для близких, для друзей, для таких же, как мы с Санькой, – объяснить свою позицию. Ведь они нас не слышат и не хотят слушать! Для них неважно, как и почему, а важно только свое, пока свое не перерастет в такое же, как наше. Ведь и героя Дугласа тоже никто не слушал, пока он был в уме, был частью системы. А когда его сдвинуло, стало уже неважно. Так что нам с Санькой расти некуда, а куда двигаться – я уже начинаю понимать. Да и конец-то у книги патриотический, я бы даже сказал – духовный!

Лева улыбнулся, пережевывая вместе с бастурмой оценку финансовыми аналитиками родного и столь близкого сердцу сегмента рынка, но быстро взял себя в руки.

– Ты, Федор, всегда был мужиком буйным: и в армии, и на гражданке. Конечно же, кому нужен такой мыслитель, как ты? Хотя нет. Тебе с такими умниками, как Санька, надо создать какое-нибудь течение или, в конце концов, партию. Жать на все на это, что ты говорил, и идти на выборы. Толку, уверен, будет мало, но хоть выговоритесь!

– Нет, Лева, это не для нас! Я слишком много читал Черчилля! Лево, право – это не для меня! Это вон Толик в своей Эстонии пусть гоняет, я же аполитичен, как основная масса, нам бы только поработать, пожрать и выпить!

Лева закурил сигару, и это как бы давало повод перейти на коньяк. Затянувшись, он, видно, что-то вспомнил и, спеша выговориться, поперхнулся и закашлялся.

– Слушай, а давай я тебя устрою начальником охраны к одному умному еврею, – прокашлявшись, сказал он. – Ты парень видный, организуешь ему сторожей и будешь с ним по вечерам философские беседы вести. Он явно нуждается в собеседнике, и именно таком, как ты. Я тут имел с ним одно касание, и он так прямо и сказал, что хотел бы работать с умными людьми, – поняв, что сказал что-то идиотское, Лева рассмеялся. – Нет, ну правда, он мне сказал, что ему нужен верный и надежный человек, нал, обнал и все такое! И платить он будет достойно, поверь. Хочешь, поговорю?

– Нет, Лева, спасибо, я не по этой части. Да и планы у меня, наверное, уже другие.

– Планы, планы… Ладно, поехали на дачу, только по пути заскочим в магазин, а то жена уехала на любимую, так сказать, родину.

– В Армению? – спросил из вежливости Федор.

– Нет, в Германию, – ответил Лева.

– Но она ведь родилась в Армении, я же знаю.

Лева, подмигнув, сказал:

– Мы разносим частички любимой родины по всему миру, опыляя своей культурой каждый уголок родной планеты.

– Вот-вот, – буркнул Федор, – и я о том же.

По пути на дачу, как и было договорено, заскочили за едой. Обычный такой торговый центр, без помпезности в виде резных карнизиков и зубчатых башенок, но, попадая внутрь, ты ощущаешь величие и богатство России-матушки! Парковка, на которой Федор не увидел ни одной отечественной машины, изобиловала всеми последними достижениями мирового автомобилестроения. Чикаго! Женева!

– Нет, тут чего-то не хватает, – спохватился Федор. – Лева, брат, а где «Ламборджини», «феррари» и прочая роскошь? Или это типа как для среднего класса столицы, совсем понтовых не пускают?

– Нет, – ответил Лева, – видно, просто какой-то мудак неправильно спроектировал въезд-выезд, и они все стоят на улице. Вначале возмущались, а потом кто-то двинул тему luxury «open air party», и тусовка приняла… Ладно, забей!

Гастроном был высшего класса. Учитывая, что вопрос с продовольствием в нашей стране коренным образом не решен лишь в области ценообразования и просрочки и, в принципе, везде и всегда, имея деньги, можно купить что-то поесть, данный оазис кулинарии и деликатесов смотрелся как тарелка борща против галеты. Здесь было все, что снится в хороших снах и о чем даже просто нельзя мечтать. Виды и запахи завораживали! Федор медленно катил тележку за Левой, который буднично и обыденно закидывал в нее, судя по ценам, годовой бюджет крепкого коллективного хозяйства. Бряк – прошли кулинарию – заработная плата доярок; шмяк – поход в рыбный – удобрения; плюх – в деликатесном – горюче-смазочные материалы – красотища! Конечно, Федор некоторым образом преувеличивал, но, дойдя до кассы и увидев стоимость годовой карты этого супермаркета, обомлел и поверил сам себе. И еще он встретил между молочным и хлебным отделами довольно странную группку людей. Возглавляла ее дородная женщина восточного типа, рядом семенили толстенькие детишки, хватающие и пробующие любой товар, который хоть чем-то привлекал их детское воображение, а замыкала этот маленький шумный цыганский табор пара грустных русских парней, по всей видимости исполняющих функции охранников, которые, волоча полные тележки и подгоняемые звонкими криками детворы, наверное, вспоминали на ходу боевое прошлое и материли про себя настоящее, чувствуя неловкость и идиотизм от переделанной под обстоятельства новой профессии «принеси-подай-отнеси». Федор показал Леве взглядом на них, как бы говоря: «Ты, Лева, этого для меня хочешь?» И еще что заставляло обратить на себя внимание: насколько неестественно для нашей страны вели себя взрослые покупатели. Они были добры и милы между собой; если сталкивались случайно тележки – стороны разъезжались, откланиваясь и глубоко извиняясь друг перед другом. На кассах не толпились, не матерились на кассиров, благочестиво уступали места дамам с детьми. В общем, такого Федор не видел нигде: ни в хваленой Европе, ни в Америке.

– Лева, прости, – начал Федор, – а что они все такие милые и культурные? Мы куда попали? Это рай?

Лева усмехнулся и сказал:

– Здесь отовариваются только крутые, так что послать кого-нибудь незнакомого себе дороже. Бизнес не отнимут, конечно, но издержки могут быть в размере годового бюджета средней коммерческой фирмы. Вот чем тебе не стимул? А народец-то здесь тусуется и правда очень серьезный и состоятельный. – И, переходя на шепот, добавил: – Здесь, Федор, я подозреваю, кушает и покупает покушать элита страны: представители как частного сектора, так и государственного. Так что если, не дай бог, что случится, то, я подозреваю, революционные солдаты и матросы, задумав штурм, не будут опираться на ленинский постулат «вокзалы, мосты»… чего там еще, а, «телефон, телеграф», – а рванут сюда! Зимний теперь здесь! – с ехидной улыбкой закончил Лева.

Ехали молча. Федор думал о чем-то своем, а Лева прокручивал в голове, где видел мужика с парковки, так странно посмотревшего на него, когда они садились с Федором в машину. «Нет, – успокаивал себя Лева, – далеко, не мог слышать он наш разговор, наверно, где-нибудь пересекались. Тьфу, тьфу, тьфу».

Приехав на дачу, мужики продолжили «чаепитие», а вместе с тем и прерванный разговор. Начал теперь Федор:

– Слушай, Лева, вот вы, армяне, растекаетесь по всему миру, оплодотворяя его духовно. Так?

Лева, решив ребус с мужиком, немного успокоился.

– Согласен, – ответил он, не чувствуя подвоха.

– Вот, – продолжил Федор. – И вы не чувствуете, что родина как-то сиротеет без своих сынов?

– Нет, понимаешь, Федя, – начал Лева, – там наши мамы, папы, дедушки и бабушки, могилки наших предков, ну и, в конце концов, Арарат, Эчмиадзин и Севан. Мы отправляем заработанное на родину, восстанавливаем исторические места, помогаем строить новое. Все наши заработанные на чужбине деньги некоторым образом идут в экономику нашей страны. Это ваши уезжают – и наплевать, даже родственникам не помогают, не говоря о том, чтобы что-то дать родной стране! Вон, посмотри: если есть хоть какая-то благотворительность в России, так это либо по линии социальной активности бизнеса, то есть под присмотром, либо фуфло какое-нибудь. Равнодушные вы, видимо.

– Я, Лева, в некоторой степени с тобой согласен, что равнодушные. Но ведь это произрастает из детства. Начинается с того, что найти место в садике нереально, в школе – приплати, педагоги – нищая профессия, в институты без денег не пробиться, да еще и барьеры испытаний в виде ЕГЭ и тому подобное, за что, по сути дела, должна отвечать любимая родина. Плюс разные по жизни дорожные сборы, организованные тем же спонсором в виде различных госструктур. За что им быть благодарным? За тополя и березки? Так и те вырубили под ИЖС. Я, Лева, уверен, что и у вас таких проблем хватает, но я не про это. Это все вторично. Мне просто кажется, что у нас, в России, начался кем-то санкционированный исход. Я вот раньше думал: награбили, не хотят отвечать и – уезжают. Так же в девяностых куча уехала от беспредела различных ОПГ, но все это единицы в масштабах такой страны. А сейчас, Лева, говорят, свалило уже за два миллиона! И это не придурков, Лева, отправили на лечение! В Европе образовываются целые русские колонии. Даже не колонии, а так называемая пятая колонна, полная негатива и недружелюбия. И если раньше ехали миллионеры, то сейчас молодежь. Я в горах в Испании на заправке встретил парня, он закончил сибирский вуз и прямиком туда, за копейки заправщиком! Я его спрашиваю: на фига? А он отвечает: «Мне что там, в каком-нибудь Старосибирске сдохнуть? От безработицы и наркоты?» И ведь он не собирается обратно, как раньше: выучил язык, получил образование – и домой! А средний бизнес? Все, кто мог заработать и стартануть, либо уже там, либо присматривают место. Повально учат в России языки – и туда! Все европейские безработные, кто мало-мальски знает русский, едут учить наших. Спрос только растет! И иностранцы, что характерно, тоже воют. Я, вон, вчера говорил с Вэлом, он сказал, что раз в три месяца ездит отмечаться в Ригу: таков закон. И они-то уже собираются возвращаться домой, не тянут! Что это, Лева? Ведь нет ни революций, ни потрясений. Мы не воюем и не надрываемся, как в первые советские пятилетки. Мы просто как будто доживаем лениво и тягостно последние годы перед всемирным потопом, о котором нам, как избранным, стало известно заранее…

Лева долго ковырял в зубах оригинальной зубочисткой. Наконец, вынув пластмасску изо рта, изрек: – Одно могу тебе сказать, Федя: климатические изменения здесь ни при чем. И еще, боюсь одного: если старушка Европа возьмет и примет какой нибудь закон об упрощении легализации наших денежек, а еще и что-то шепнет путное об экстрадиции, тогда, боюсь, не остановить никого, даже самых верных и преданных. Ладно… Пойдем спать, тебе завтра на самолет рано.

* * *

Санька второй день не мог успокоиться от пережитого во сне. Пытался позвонить и рассказать другу, но тот был в столице, и слушать ему было некогда. Пометавшись по дому и решив, что надо с кем-то поделиться пережитым, он позвонил Кузьме.

Кузьмой кликали старого рецидивиста, отходившего несколько сроков и затихшего на старости лет на почве принятия большой веры, в которой нашел гармонию и успокоение. Когда-то, в начале девяностых, Саня фактически спас ему жизнь, спрятав простреленного соплеменниками-коллегами урку в своем морге. Время было тогда нелегкое, и Саня при определенных обстоятельствах спокойно мог составить компанию молодежи спортивного вида, расквартированной по мраморным столам городского трупохранилища. Как он тогда, по выражению Кузьмы, не забздел – Саня и сейчас не знал. Думал, наверное, что пронесет. И пронесло, хотя братки-конкуренты искали Кузьму, понимая, что если тот выживет – не простит им смерть брата. Саня тогда все свалил на ментов, резонно объясняя отсутствие тела Кузьмы в морге большой перегруженностью внутренних органов перевариванием результатов криминальной революции. Короче, не было, не поступал, либо потеряли по дороге. Всё! На этом и стоял, так как иное при любом раскладе ничего хорошего не сулило. А в то же время воровал антибиотики из терапии и хирургии, ставя Кузьму на ноги. Он даже Михалычу с Федором ничего об этом никогда не рассказывал. Когда Кузьма оклемался, сказал одно: «Я твой должник!» – и пропал на пару лет. Саня уже думал, что его все-таки достали, но в одну прекрасную ночь Кузьма объявился. Приехал не с толпой на куче джипов, а тихо постучал в дверь. Сидели, пили до утра, ведя беседу обо всем на свете. Вот и сейчас, когда возникла потребность поговорить, а Феди не было, оставалась одна дорога – к Кузьме. Саня точно знал, что примет и без звонка, но решил быть вежливым. Договорились через час в кафе на сервисе у Кузьмы.

Пока собирался, шел – все время думал: о том, что у человека обязательно должны быть варианты, кому можно высказаться, кто поймет твою боль, пусть не поможет, но хотя бы переживет ее с тобой, разделит твои страхи, успокоит воображение. Да, Федька прав, надо «сливать» кому-то свои геморрои, иначе кранты. Вон америкосы придумали психотерапевтов, те принимают все ваши какашки за деньги. Просто и понятно. И у нас они тоже появились, но специфика у обществ разная. Страхи одни, а производные этих страхов другие. Так что никого лучше такого тертого калача, как Кузьма, в отсутствие друга Саня не знал.

Кузьма давно не пил, почитая трезвый образ жизни, поэтому и Санька, придя в кафе, чтобы не нарушать, как он выразился, биоритмику, заказал зеленый чай. О своих делах и страхах Кузьма, наверное, думал только в церкви, так что Саня начал с места в карьер. Туго, плохо, работы нет, перспективки – ноль, жена послала, а тут еще сны, полные идиотизма. В общем, руки опускаются, ноги не идут, голова не держится. Что происходит и что в таких случаях, исходя из личного опыта трезвой жизни, кроме спиртного, помогает?

Кузьма слушал рассказ Саньки не перебивая, до конца, как на исповеди, отвечая лишь когда спрашивают. Потом, когда Санька угомонился, попытался что-то ему объяснить:

– Работы нет – так это сейчас везде так. Низшую нишу заняли приезжие, что поденежней – очередь: выбирай – не хочу. А ты уже не первой свежести, Санек, а очередь, как ни странно, на рынке труда имеет своеобразную возрастную кривую, и в конце этой очереди те, которым за сорок, а перед ними молодежь, выпускники вузов. Так что надо очень постараться, чтобы обогнать молодых.

Услышав про очередь, Санька вспомнил еще один свой сон. Будто стоит он в очереди за какими-то пилюлями, которые назвали таблетками успеха и удачи. Очередь стоит, но, как принято у нас, не движется, так как кто-то впереди постоянно тащит в нее своих: видимо, друзей или родственников. Те, которые в авангарде, одеты получше, с дорогими часами и мобилами, и к ним всё подходят и подходят друзья-товарищи, а общество даже не возмущается. Вон тетку толстую подволокли, дали таблетку и повесили ей бирку: «Директор по персоналу крупной компании», и дядька престарелый очень уж этому радовался, а в очереди говорили, что она была его домработницей. Вон парень в дорогом костюме, выпил – и тоже бирку получил: «Директор ГУПа по ремонту государственных стульев»; теперь все стулья в государственных учреждениях должны проходить ТО и ремонт у него. Вон молодая девчонка, в несколько карат, тащит грудного младенца, по пути запихивая пилюльки в маленький ротик. Всё как в жизни. Только запомнился ему отчетливо один несчастный полковник МЧС, которого по рации постоянно вытаскивали из очереди на то или иное всероссийское ЧП.

Пересказав Кузьме этот сон, Саня осознал, что сон про великого Сан Саныча он рассказывать не будет, а то Кузьма точно посоветует обратиться к врачам. И вообще он как медик понимал, что эти дурацкие сны – аномалия. Это попытка разума решить просто непростые житейские проблемы, не решаемые наяву. Это попутчики шизофрении, которая начинает одолевать его в связи с жизненными невзгодами. И у Федора то же самое: и его сознание, измученное неудачами, включает тумблер ожидания чуда. Хотя, честно говоря, поводы для этих самых чудес в нашей стране при наличии резкого, не поддающегося логике карьерного роста есть.

Тем временем Кузьма, растревоженный рассказанным Санькой сном про пилюльки, про королей и избранных, начал сам помаленьку заваливаться в сторону пессимизма и беспробудности. Начал он с того, что пришли к нему за справедливостью водители общественного транспорта. Непонятно, кто их надоумил, но, видно, от безысходности, пришла на сервис целая делегация с целью, как они сказали, посоветоваться с мудрым человеком. Их генеральный замучил поборами, а сейчас ввел, как сам он выразился, добровольный десятипроцентный налог на заработную плату, причем неофициальный. Хочешь – после получки неси, не хочешь – не неси, но собирай вещи. Говорит, что сбор идет на разработку новых технологий в организации движения наземного пассажирского транспорта; мол, услышал это от коллег на конференции и поспешил применить, так сказать, на месте. И ведь как угадал со временем! Куда водиле деваться? Государство, как обычно, лихо, минуя стадии внедрения и проработки, выкидывает на рынок очередную порцию безработных в виде бомбил! Те и так тусуются в околокриминальной среде, а почувствовав цепкие лапы закона, рванут либо в близкий и родной криминал, либо – те, кто правильные, – станут в очередь на бирже, что создаст переизбыток персонала на рынке перевозок. Вообще государство удивительно подвижно в принятии решений по санации того или иного класса предпринимателей. Грохнули мешочников; потом, вместе с пивом, палаточников; сейчас – бомбил. Наверно, государственно-экономическая логика в этом есть, но людям-то на что жить? Куда идти? Вот и копится все и бродит! А потом удивительным образом выплескивается почему-то в области межэтнических отношений и глохнет ненадолго вместе с судами и посадками.

– Странные вещи, Саня! – закончил Кузьма.

– Да ладно тебе, Кузьма, брось, – усмехнулся Саня. – Ну, ворюги у нас были всегда. Сейчас, правда, охамели, но чтобы в этом искать государственную политику – ты переборщил. Это слишком умно даже для академиков. Я думаю, что им не до стратегий. Как Федя говорит, не ГАЗом едины! Вон у них сейчас канитель: и Сочи, и Мундиаль! План по обеспечению жизненных благ на пару пятилеток сверстан. Одного не пойму: ведь когда-то и у них должно наступить некое перенасыщение происходящим. Ведь им уже хватает, детям тоже, детям детей – с избытком! Куда дальше-то? Собакам и кошкам домашним, что ли, их щенкам и котятам? Куклам и машинкам детей? Моли и червякам в их ухоженных огородиках? Всем же уже есть! И ведь это есть не здесь, в России работает, а там! Так что, Кузьма, это слишком умно, не канает! Я вот что думаю, – улыбаясь, сказал Саня, – вот они, чиновники и олигархи, до двадцатого года все сливки с этих шоу снимут, газ выкачают, продадут и уедут куда-нибудь на остров! И приснится мне сон: такой я старый, трясущийся, однажды утром приеду в Москву, а там никого из этих, ни одной мигалки: они все на таможне в Белоруссии стоят на выезд. Обалдевшие гаишники ходят, улыбаясь; счастливые менты без генералов бегают по улице и раздают детям мороженое; по Красной площади бродят пьяные, но счастливые охранники из лички, потерявшие работу; и только постаревшие Явлинский и Немцов, обезумев от фарта, катаются в парке Горького на чертовом колесе, поливая глазеющих на них шампанским! Вот бред-то! Прости, Кузьма, что-то меня уже и днем несет! Просто я не верю ни в одну целостную государственную стратегию; мне кажется, там все близоруко и просто. Проворовался местный чиновник либо не договорился с федералами – история простая, по-американски, так сказать. Прилетели, отбомбились новым губернатором, перераспределили потоки, наладили связь с центром и… «здесь был Вася»!

– А почему «здесь был Вася»? – спросил Кузьма.

– Да это как наши за бугром: напишут на стене в каком-нибудь историческом месте, думают – на века, а это, кроме улыбки, ничего не вызывает. Так и власть местная: инаугурация, пафос, обещания, а дальше – «здесь был Вася»! Кто их помнит! Просто, мне кажется, сейчас государство – как хозяин в доставшемся по случаю ресторане: во-первых, не знает, какую кухню для себя выбрать – то ли европейскую, то ли азиатскую, американский фастфуд или тупо определить для народа сталинский паек. То спагетти смешивают с гречкой, то в биг-мак запихивают суши. Сказали бы прямо: идем известным вам по прошлым временам путем, в будни сечка и гречка, по выходным и праздникам – масло с яйцом! И народ бы понял и не мучился с демократией, свободой и другими коллизиями. И ведь даже если пытаются сделать вкусное и калорийное, на местах не придерживаются строгой рецептуры, добавляют специй и варят по-своему, то есть как хотят. Не выходит, Кузьма, борща!..

– Да, Саня, наверно, ты прав, и все это зависит от местных; но их же сверху ставят. Значит, они за них и отвечают. Смотри: вот сменился у нас главный региональный босс. Пришел новый, красивый, и привел с собой кучку сподвижников. Ну и начал. Что изменил ось-то? Очень даже изменилось, поверь, – продолжил Кузьма. – Я, ты знаешь, мусором занимался, то есть вывозом его, утилизацией. Бизнес вонючий, тяжелый, но денежный. Вызывает меня наш новый по ЖКХ и говорит: «Ты, Кузьма, работаешь по старинке, новых технологий не осваиваешь, город задыхается от мусора и грязи и т. д. и т. п. И теперь, – говорит, – мы проведем новый справедливый конкурс, который позволит разгрузить бюджет города и определить лучшего поставщика услуг». Я к мэру пошел, говорю: как же так, у нас контракт, заключенный еще тогда, когда этим никто заниматься не хотел, и действующий еще три года. А он в ответ: «Не вопрос, компенсируем, а решение уже принято на самом верху». Ну да ладно, хорошо. «Разрешите поучаствовать?» – спрашиваю. А он говорит: «Конечно! Но тебе не выиграть». Я спрашиваю: «Почему?» – «Да все просто, – отвечает он. – Твою свалку закрывают по экологической необходимости, и возить мусор ты будешь в соседний район – это если сможешь с ними договориться». – «Хорошо, – говорю. – А эти новые ведь тоже туда же возить будут?» – «Нет, им проще, – отвечает он. – Им выделен участок возле старого кладбища. А руководить этими новыми будет сынишка главного по ЖКХ». Я говорю: «У них ни техники, ни кадров нет, как они будут это делать?» А мэр в ответ: «Значит, жди предложений!» И правда: на следующий день звонок. Приехал ко мне этот сынишка и говорит: «Тебе, Кузьма, без шансов, оказывать услуги будешь теперь через нас, тогда ты в обойме!» Я ему говорю: «А если не соглашусь?» А он в ответ: «Согласишься. Выхода у тебя нет!» И что-то про прокуратуру, ОБЭП и другие спонсорские организации. «А как же город? Жители? Если не договоримся? Мусор-то кто вывозить будет?» А он, улыбаясь, отвечает: «Да и хрен с ним. Пока мы тебя воспитывать будем, жители потерпят. Ничего, вон и в Неаполе терпят, а здесь-то что, Красная площадь, что ли?» Вот и согласился! А куда денешься? И возим ко мне на свалку, и дороже, с учетом их интересов; и участок возле кладбища под жилую застройку определили. Красота!

– Да-а… – протянул Саня. – Умеют! Слушай, Кузьма, с такими фортелями у нас в России не разобраться. Летай, не летай – все равно за всем не углядеть. Я бы на их месте создавал черные эскадроны из бывших военных, желательно майоров.

– Это ты к чему? – спросил Кузьма.

– Да отправлял бы мужиков на поездах по регионам, с легендой, пусть вживаются в местную среду и узнают, что и как по правде, и каждый вечер – сеанс связи с Центром. Мол, так и так, воруют, беспредельничают, назревает конфликт и все такое. И к приезду первых лиц им объективочку на стол. И те сразу по прилете всех к ответу. Как тебе, Кузьма?

– Да ладно тебе, Саня, у них же тут партактив правящей партии есть. С него надо спрашивать!

– Нет, Кузьма, они плавают в этом же аквариуме, что и местные руководители, им не с руки. А вот черные майоры – это да! Смотри, Кузьма, они не старые и с молодежью могут на равных; при всем этом они уже думают о пенсии – значит, и со стариками найдут общий язык. Здоровье им позволяет, могут выпить, а значит, многое послушать; но при этом возраст располагает к развитию различных заболеваний, а это позволяет и за медициной присматривать. И с умом у них уже порядок, молодость и самодурство ушли, а маразм старческий еще не наступил. Да и звание майора подразумевает активность и подвижность, но при этом обстоятельность и разумность. Как говорил мой комполка в армии: «Поставьте здесь шлагбаум или закрепите толкового майора: тогда не пройдут ни свои, ни чужие!» А он был знаток психологии еще тот!

Кузьма удивленно посмотрел на разболтавшегося Саньку, но спорить не стал, лишь спросил:

– А почему они «черные», эти твои майоры?

Саня, придя в себя от очередного приступа словестного кретинизма, сказал:

– Да это я так, ну, типа как в кино: «Люди в черном». Они там мочили инопланетян. Вот и эти с нашими «улетевшими в космос» пусть разбираются!

– Да-а… – протяжно сказал Кузьма. – Резон в этом есть! А мне мой командир говорил, – продолжил он, – что боец должен быть сыт, одет и, главное, всегда при деле! Вот и в стране так должно быть: сыты, одеты и при деле! При деле – это самое важное. Так у нашего народа, как у солдата в армии: если нет дела – всякая хрень в голову лезет. Вот и тебе тоже пробило брешь в мозгу, а выдавить это можно только работой. Не будет народ занят – он сам что-нибудь и кого-нибудь выдавит. И распорядок дня при полной занятости будет сопутствовать хорошему сну, а не раздумьям по поводу смысла жизни и поискам ответа на вопросы «что делать?» и «кто виноват?».

Потом говорили про баб и футбол. Закончили поздно, часа в два ночи. Когда расходились, Кузьма сказал, что, по всему видно, придется ему через пару годиков сворачиваться и ехать на родину предков, на Украину, на Харьковщине доживать: здесь либо обанкротят, либо, не дай бог, посадят на старости лет. Санька, идя домой, думал. А что им-то делать? Куда им с Федором деваться? Без работы вроде как на старость не собрать, а держать-то его здесь тоже нечему, кроме красивого здания морга областной больницы да кладбища с предками, которое того и гляди застроят коттеджами.

* * *

Федору надо было лететь вечером, но он сказал Леве, что ранним утром, чтобы не продолжать посиделки чтобы встреча друзей не превратилась в затянувшиеся проводы. Так что с утра, когда приехало такси, друзья потерлись щетинами, попрощались, и Федя поехал в Москву.

До вечера было много времени, и Федор еще вчера договорился о встрече с Наталией – хозяйкой одной из многих в столице компаний, занимающихся ландшафтным дизайном. Лучшие европейский товары в данном сегменте – это всегда к ней. Они когда-то познакомились через Леву: Наталия знала его со времен первых московских антикварных салонов. Она давно жила на два дома: один в России, в ближайшем Подмосковье, другой – во Франции, в предместье Парижа, поэтому с юмором называла себя русско-французской лимитчицей. Федя каждый раз, встречаясь с ней, набирался плещущего из нее позитива. Она всегда улыбалась, всегда была заряжена на будущее; ее энергетика, как говорил Лева, отливала солнцем. Она знала, что будет делать даже через двадцать лет.

Федя не сказал о встрече с ней Леве и по телефону вчера попросил ее об этом же, иначе Лева со своей кавказской харизмой вечного плейбоя не дал бы пообщаться по душам. А Феде надо было просто поговорить с человеком, который смело и позитивно глядит на жизнь, несмотря на текущие неудачи.

Итак, приведя себя в порядок и даже вздремнув пару часиков, Федор вызвал такси и, оставив вещи в гостинице, поехал в центр. Встречались в маленьком ресторанчике рядом с Петровским пассажем на Кузнецком Мосту. Офис Наталии находился в трех шагах, она, по заведенной ею же традиции, опаздывала, и Федор, листая меню, допивал третью чашку кофе, когда она появилась. Выглядела она, как всегда, шикарно, словно итальянские мастера моды специально для нее открыли линию, подчеркивающую красоту и шарм русской красавицы средних лет. Она специально задержалась в проходе, позволив оценить ее привлекательность сильному полу и дав возможность конкурирующей с ней половине человечества расстрелять ее взглядом. Она с достоинством приняла охи, вздохи и комплименты Федора и, усевшись поудобнее в кресло, погрузилась в меню. Ее рацион Федор знал давно: для того чтобы поддерживать себя в такой потрясающей форме, необходимо строго ограничиваться в хотелках. Салаты, рыба, немного фруктов – привилегия богатых и красивых. Но невозможность выйти из жестких рамок накладывала отпечаток на манеру поведения и разговора. «Все конкретно!» – вот ее критерий и стимул. Без словесных изысков и гламура!

Заказав себе салат и рыбу немного расслабившись на винном листе, Наталия начала с места в карьер:

– Лева говорит, ты совсем плохой, одичал, замкнулся, рванул на ниву прозы. Что с тобой, Федя? Бросай свою тьмутаракань, езжай в Москву, она примет тебя с распростертыми объятиями: ей нужны сильные и креативные ребята! Как-нибудь поможем! В провинции собрались одни бездельники! А то смотреть больно: взгляд растерянного, побитого волка.

Федя улыбнулся:

– Наташа, куда рвануть, чем заниматься? Пополнить ряды трудовых мигрантов? Раньше надо было об этом думать, в девяностые. Тогда бы смог, а сейчас и возраст не тот, да и Москва какая-то грустная.

– Федя, прекрати свой пессимизм, Москва как Москва. Ничего не изменилось. Весь вопрос в восприятии. Все перемелется, затянется. Ты со Светкой, Лева сказал, разошелся? Ничего, так бывает. Подумай, перебирайся. Найдешь квартиру, обустроишься, войдешь в ритм. Пройдет! С работой определится как-нибудь; в конце концов, для начала займешься переводами, будет на что жить.

Федор прекрасно видел, что Наталия понимает: это не выход для него, но она пыталась хоть что-то сказать, чтобы поддержать товарища. Федор решил перевести никчемный разговор в более продуктивное русло.

– Ты-то как, Наташа? – начал уходить в сторону он. – Как работа? Что в жизни?

– У меня? Да все нормально. Открыли с Пьером маленькую конторку в Париже. Ты же помнишь Пьера?

– Да, конечно, – кивнул он.

Пьера он помнил, да и как не запомнить: вылитый Эркюль Пуаро в исполнении Дэвида Суше! Так же толстоват и галантен, и так же семенит ножками. Когда Лева их знакомил, Федя даже подумал, что это очередной прикол друга: так Пьер на артиста был похож.

– Так вот, мы с ним решили открыть офис по сбору и наладке солнечных батарей в Европе. Солнца там много, да и экология. Покупаем комплектующие в Прибалтике и собираем на месте. Вроде ничего получается. Слушай, Федя, а как твой экологический проект, ты что-то там начинал с торфом? – спросила она, покончив с салатом.

– Никак, Наташа, не нужно это здесь и сейчас, не прижилось, – решив не ворошить прошлое, отрезал Федор.

– Жалко, все было так интересно и заманчиво, – грустно сказала она. – Да вот и у нас в России что-то не пошло, – продолжила она и, улыбнувшись, добавила: – Солнца здесь мало.

– Да, наверное… А что с ландшафтом?

– Китай, все китайское. Они штампуют любую новинку, делают все задешево, даже семена газонной травы начали клонировать. Да еще наши, – продолжала она, – стали какими-то злыми и жестокими. Сделали одним участок, они попросили еще и родителям своим сделать, потом, мол, рассчитаемся, – и кинули. Просто как-то по-советски: отключили телефон – и все. Когда я подъехала к ним пристыдить и попросить рассчитаться, подошли два типа и посоветовали не работать с налом. Так просто и доходчиво описали последствия, что я решила не связываться, хотя до этого заказчики сами предложили этот способ оплаты. Так что я теперь больше там, чем здесь, – сказала Наталия грустно. – Вот офис продадим – и туда. Хоть и неродные мы там, но спокойнее, – закончила она.

– Ну вот, – начал Федор, – а ты все «в Москву, в Москву»!

– Прекрати, Федя! Ты мужчина! Тебе проще!

Настроение испортилось. Федор заметил, что оптимизма у Наталии поубавилось, и это соответствовало общей тенденции Фединых впечатлений от визита в столицу. Прощались как-то болезненно, долго разбавляя общую тоску вином.

* * *

Санька не часто бывал в столицах, но разницу в уровне жизни между провинцией и главными городами России ощущал. В детстве, гоняя с мамой на электричке за продуктами, он, даже невзирая на сопутствующую поездке нервозность и толкотню, готовился к ней заранее. Он всегда выбирал для поездок лучшее, что было у него в гардеробе; став постарше, даже пытался скопить немного денег, надеясь купить какую-нибудь экстравагантную для местного бомонда вещицу. Как-то давно он приобрел в Москве полиэтиленовый пакет с ковбоем Мальборо и сказал маме, что будет его использовать для сменной обуви, чем очень ее удивил: пакет стоимостью в пять рублей, чтобы носить в нем кеды за трешку– это, по ее пониманию, был перебор. Но она не стала спорить, а Саня целую неделю был лидером рейтинга местных девчонок в области креатива и продвинутости. Только он мог придумать провести в советской школе подпольный конкурс красоты, собирая на переменах записки с голосами парней из трех десятых классов. Но хотя он приобрел кучу врагов из среды девчонок-десятиклассниц, у него была своя, вполне мирная идея: выбрать самую красивую, на зависть парням влюбить ее в себя и жениться на ней, тем самым утерев нос всем ребятам. Победила, конечно же, его Мамулька! И сейчас, вспоминая все эти хитрости из юношества и тоскуя по лучшим годам жизни, он ковылял в местный рок-клуб, куда позвал его взрослый сын на презезентацию своего нового альбома. Точнее, не своего, а его группы, – но все равно приятно и даже завидно, что у сына есть любимое увлечение. С ходу подумалось: может, и им с Федором запеть? Хотя будет очень трудно найти продюсеров для великовозрастных идиотов с прокуренными и пропитыми голосами. Но Саня был уверен: если бы в них кто вложился, они бы, под бокал коньяка, зажигали по-черному. Санька вообще второй день фантазировал, так как ходил под впечатлением от статьи из интернета, смысл которой сводился к тому, что в век массовых коммуникаций как-нибудь через это заработать – раз плюнуть, надо только иметь талант что-то производить и умение распространить это через сеть. Но ни резать по дереву, ни лить оградки, ни мастерить поделки они с Федором не умели, а нанимать кого-нибудь, как просчитал Саня, экономически невыгодно: прогоришь. Придумать какой-нибудь социальный, как его там называли, аккаунт, кроме «неудачники РФ», не получалось. Хотя возникла мысль создать местное радио, посвященное здоровью, где можно со специалистами обсуждать все проблемы: от вздутия живота у младенца до правильного христианского погребения усопшего. Наш народ любит лечиться, при этом не любит тратить на это время. Вот можно и дистанционно, безмедикаментозно поддерживать его здоровье советами сходить к врачу или попить безвредной настойки боярышника. А в качестве звезд пригласить в эфир какого-нибудь а ля Малахов или Кашпировский! Мысли и фантазии гнали Саню дальше и дальше. Можно по радио научить людей делать себе уколы и прививки, и, в целях экономии семейного бюджета, даже самим себе легкие полостные операции. А еще, опираясь на интернет, можно провести показательные занятия по наркозу и ампутации – пока, правда, только легкие операции типа отрезания себе пальцев рук и ног. Не говоря уже о том, что такие мелочи, как аппендиксы, люди должны вырезать себе сами прямо на журнальном столике перед телевизором. И людям хорошо – экономия, и бюджету страны, и Саньке как лидеру рынка радиокоммуникаций – хороших спонсоров и рекламных договоров! Медицина – это все, что он когда-то умел делать профессионально, и если уж зарабатывать на этом, так по полной!

Войдя в прокуренный клуб, он сразу увидел Мамульку. Она сидела, курила и смотрела на сцену. «Да, – подумал Саня, – для меня она все та же девочка из десятого “Б”, только немного повзрослевшая». Санька топориком нырнул в клубы дыма и звуки рока, вынырнув рядом с ее столиком, заказанным сыном для них двоих. Привет, поцелуй в щечку и моментальный заказ темного холодного пива, чтобы догнать ранее пришедших. Пели здесь про то же, что и везде: про тех, кому больно и обидно, и про тех, кому вкусно и сладко. Хотя, наверно, сейчас больше про тех, кому жизнь не в кайф, – видимо, веяние времени. Ребята вокруг сидели суровые, гламура на их лицах явно не просматривалось. Саня, улыбнувшись, представил, как здесь развлекались бы всякие бандеросы со своими «жизнь удалась», подгоняемые тяжелыми ботинками хмурых парней. Рок, если это действительно рок, – это серьезно!

Санька шел на эту встречу с мыслью поддержать сына, а не искать повод для примирения; они уже сказали друг другу, что хотели сказать, и поэтому общение было легким. «Как дела? Что нового? Как родители?» – вопросы, не требующие обстоятельных ответов, поэтому напряга не было. Просто сидели и слушали. Мамулька, видно, уже сориентировалась в жизни без него, да и он стирать и готовить умел давно. Единственное, что она сказала: «Ты прости, Саня, устала я. Вы с Федькой буйные, и с вами нам, бабам, легко и весело только в молодости, так что не обессудьте. Что случилось, то случилось». Санька молча кивнул и решил про себя, что все-таки обидно и жалко, но поплачет он над этим попозже, по возвращении домой. А сейчас жизнь продолжается, и, пожалуйста, по пиву повторить, а по водке – сто пятьдесят!

Когда концерт закончился, Мамулька осталась ждать сына, а Саня решил двинуть домой. Простившись и похвалив сына – а ему действительно все понравилось, – он, поцеловав Мамульку в щеку, услышал ее шепот:

– Прощай, Саня!

Он почувствовал какой-то смертельный холод в ее словах, будто она на кладбище с ним прощалась. Не найдя слов, он крепко обнял ее и пошел к выходу. А что он мог сказать? «Простите, возьмите идиота на поруки»? Или: «Я больше не буду»? И последняя мысль перед выходом на улицу, которая догнала его: это всё! Все, Мамульки в его жизни нет! Она и позвала его через сына, чтобы проститься! Теперь финиш!

Он шел в свое новое жилище и не понимал, что ему делать без нее. Хотя он жил у Федора уже порядочно, но не было какой-то последней точки в глобальной системе координат. И вот теперь она есть: широта такая-то, долгота такая-то, все с учетом новых обстоятельств и изменений.

Зазвонил мобильник. Это был Федор.

– Как ты, брат? – спросил он.

Сане хотелось многое рассказать и поделиться своей болью, но он сказал лишь одно:

– Возвращайся, надо с нами что-то делать!

Федор, помолчав, ответил:

– Я знаю! Саня, верь: теперь все будет хорошо! Приеду завтра вечером! Готовь пельмени!

Саня сказал:

– Жду! – и нажал на «отбой».

* * *

В Таллине моросил дождик. Федора встречал Толик, который был, как всегда, на высоте. Шикарный костюм, галстук; несмотря на поздний вечер и слякоть, начищенная до блеска дорогая обувь, и в придачу шестисотый «мерин» с розовощеким эстонским парнем – водителем. Этакая новая европейская элита от прибалтийских кутюрье. Водитель стоял рядом с ним, держа большой черный нераскрытый зонт, который носил еще, наверно, профессор Плейшнер – Евстигнеев, когда счастливо разгуливал по столице соседнего государства, намекая, что действие известного советского фильма происходит в Швейцарии. Но зонтик не понадобился, так как дождь внезапно кончился, не дав Федору шанса съязвить по поводу погоды.

Удивительно, но когда Федор прилетал в Таллин, ему всегда сопутствовал дождь. Последний раз это было три года назад, перед Новым годом, когда они с Саней провели операцию по смене вывески на здании родной администрации. Как тогда, узнав об этом от Сани, сказал Толик, «это воздух европейской свободы вскружил Федору голову». Сейчас, когда все было в прошлом, Федор даже немного жалел о той своей безрассудной выходке, которая ни к чему путному не привела, а лишь ускорила процесс его ухода из компании. Так что, глубоко вдохнув этого самого воздуха, как бы напоминая себе о давно ушедшем, Федор плюхнулся на заднее сидение «мерседеса» и погрузился в свои мысли. Толик предупреждал, что он человек политики, старается не говорить о делах даже при личном водителе, так хочет отгородить того от соблазнов бестолковой трепотни о делах шефа с женой, где-нибудь на кухне, за чашкой чая. Это было как-то по-немецки: орднунг во всем, даже в мелочах, хотя Федор и видел резон в таком деле.

Прибыв в гостиницу – а Толик всегда резервировал для Федора «Swisshotel», – друг раскланялся и, предупредив о завтрашней послеобеденной встрече, удалился. «Вот это точно по-европейски, – подумал Федор, – без пол-литра, даже без пива, все строго по-деловому». С этим Толиком всегда так! В военном училище, где они вместе постигали азы армейской службы, то, что касалось порядка и распорядка, лучше всех получалось у Толика; все нормативы и упражнения лучше всех выполнял этот русский эстонец. Он был всегда серьезен, даже в драке. При совместном распитии спиртных напитков зачем-то посматривал на часы, как будто сверял время: укладывается ли это мероприятие в заданные показатели. И еще: он никогда не ругался матом, даже в самых пиковых, критических ситуациях, даже если прищемлял палец или получал по зубам. Никогда! Это даже как-то напрягало сослуживцев, для которых в армейской среде он был сродни инопланетянину. Но все любили его, поскольку на него всегда можно было опереться: если мозги перезаливало алкоголем, а завтра с раннего утра надо делать что-то важное, все знали: Толик не проспит, а если ты с утра не в состоянии, сделает за тебя все сам.

Толик после училища служил недолго, папа его комиссовал по какой-то выдуманной болезни. Папа, наверное, в его лице получил то, что хотел. Не раздолбая, закончившего вуз в эпоху перестройки, а солдата, помощника в период раздела большого куска государственного пирога. И Толик оправдал его доверие, став безжалостным капиталистом-эксплуататором. При этом он прекратил общаться со всеми армейскими друзьями, кроме Федора, – наверное, в благодарность за то, что тот терпел его как соседа по тумбочке в казарме, несмотря на то, что у Толика весь период службы был страшный грибок на ногах. Федор, таскаясь с ним в увольнениях по врачам и бабкам, в конце концов помог ему победить неизлечимую в Советском Союзе болезнь. Вспоминая это, Федор отказался от мысли позвонить и узнать, работает ли бар, чтобы спуститься и выпить кружку не разведенного по российскому обычаю пива: кровавые портянки Толика, всплывшие из молодости, напрочь отбили охоту.

С утра, после завтрака, Федор рванул в город в надежде посмотреть, не изменилось ли что-нибудь после трехлетнего отсутствия, и, конечно же, посмотреть ассортимент местных аптек. Федор ужасно любил ходить в любых поездках по аптекам. Кто-то в музеи, кто-то шопиться, а он – в аптеку! Новейшие препараты, обезболивающие мази и пластыри, таблетки от живота и от головой боли – его интересовало все! Проблему с выдачей лекарств на Западе по рецептам он решил через Саню, который по просьбе Федора натырил этих рецептов у друга детства, когда в очередной раз заходил выпить пива в его частный гинекологический кабинет. Вот и сейчас Федор примчался в торговый центр напротив Старого города.

Он около часа лазил по прилавкам эстонского аналога «36,6» и, собрав в корзинку все, что считал достойным, подошел к кассе. Продавщица хладнокровно разложила по кучкам рецептурное и лекарства свободной продажи и с интересом посмотрела на Федора, произнеся что-то по-эстонски. «Ха-ха-ха», – подумал про себя Федор и на глазах удивленной аптекарши принялся по-латыни заполнять невесть откуда появившуюся пачку рецептов.

Девушка даже рассмеялась, но Федор на чистейшем английском объяснил ей, что у него практика в далекой английской глубинке, в кризис про них забыли и лекарств не поставляют, а ему просто необходимо закупить препараты для бедных английских дедушек и бабушек. Но когда девушка по-русски прочитала на рецепте: «Гинекологический центр доктора Свиридова», рассмеялись оба. Забирая лекарства, Федор подумал: «Хорошо, что здесь хоть кто-то говорит по-русски». Это настраивало на хороший лад.

Погуляв по старому Таллину, в очередной раз насладившись прекрасным видом со смотровой площадки, Федор зашел в храм Александра Невского и поставил свечку всем святым за здравие родных и знакомых. Пора было выдвигаться на встречу с Толиком, и Федор пошел искать стоянку такси. Таксист был русским, но по-эстонски немного хмурым парнем и, как следовало из его монолога, тоже озабоченным своим выживанием в тяжелых рыночных условиях: бензин, ремонт, цены… Все как везде. Федор слушал его, кивал в ответ, но думал о своем, не вдаваясь в полемику, где хорошо и где плохо.

Ресторан находился за городом. По дороге Федор увидел рекламный щит с надписью: «Солнечные батареи.

Доставка, сборка, монтаж по всей Европе». Во как! «Что-то знакомое», – усмехнулся Федор.

Толик уже сидел за столиком и командовал официанткой, наговаривая ей, когда что и в каком количестве принести. Он всегда руководил сменой блюд, стараясь удивить гостя тем или иным национальным деликатесом. Увидев Федора, Толик махнул ему и отправил официантку на кухню.

– Я решил, что тебе надо попробовать рыбный суп, – сказал Толик. – Здесь его готовят прекрасно!

– Полагаюсь на твой вкус, – ответил Федор и вопросительно посмотрел на Толика, доставая сигареты.

– О, извини, я забыл, ты же куришь! Сейчас все исправим, но нам придется пересесть на улицу.

Перебазировавшись на веранду и закурив, Федор наконец спросил Толика, соблюдая все условности его конспиративных правил:

– Чем занимаешься? Ты ведь три года назад занимался политикой. Продолжаешь пахать на этой ниве или подался во что-то еще?

– Нет, Федя, все там же и тем же, – ответил он. – Правда, легализовались, создав PR-агентство по лоббированию и продвижению бизнес-идей во власть. Но смысл все тот же. Сегодня был на очень интересном закрытом семинаре, где, кстати, были и ваши российские ребята. Очень продвинутый западный аналитик выборных стратегий читал курс, как захватить и, главное, удержать власть в развивающейся стране демократическими методами.

– Интересно, – сказал Федор, – мои-то российские, наверно, как всегда бухие и шумные, и у них, как всегда, свои взгляды на демократию?

– Да нет, представляешь, они там самые лучшие слушатели, записывали все подряд, я сам был поражен. Видно, это для них очень интересно, – допив кофе, сказал Толик.

– Ну да, – продолжил Федор, – наверное, учатся, как без видимых фальсификаций удержать власть в стране, которая распухла от недовольства. Это надо, иначе не удержатся. Хотя у нас альтернатива явно не просматривается, так что могли бы сэкономить на поездке. А то, что избранные в органы власти представители народа не могут отражать чаяния всех избирателей, так это доказал один французский математик, по-моему, Кондорсе. Так что российским недовольным, пусть их и подавляющее большинство, к нему!

– Ну ты, Федя, знаток! – сказал Толик. – Давай-ка попробуй суп, а там продолжим.

Суп был прост и великолепен: только рыба, картошка и бульон, и рыба только белая. Федор любил рыбу, но обязательно с белым мясом. Еще бабушка заметила, какой внучок привередливый в данном вопросе, и пошутила, что это фамильное, как-то увязав со своим отцом, в прошлом белым офицером.

Покончив с супом, Толик продолжил разговор.

– Я вижу, Федя, ты продвинут в этом вопросе. Ты что, занимался выборами?

– Успокойся, Толик, это был у нас местный баламут и изгой по имени Ленчик, как две капли воды похожий на покойного Леонида Ильича, вот он и двигал все эти теории: как захватить власть, как удержать ее. В общем, был поглощен этим до безобразия, царствие ему небесное. А я просто слушал иногда под стакан и удивлялся его начитанности и образованности. Но все кончилось тривиально, просто и обыденно. Ну а вас там чему учили? – спросил Федор. – Что нового принесли западные пиарщики на ниву наших недоразвитых провинций? Чем можешь похвалиться?

– Да что там, Федя, все по старинке, как в маркетинге продаж: нужна какая-нибудь фишка и реклама, реклама, реклама. До деловой аудитории рекламой не достать, они всегда заняты, но и на выборы они ходят по необходимости, а остальным надо каждый раз новое шоу! Новые впечатления, горячие сюжеты или по-американски: новые общие враги.

– То есть войнушку небольшую, – закончил за него Федор.

– Зачем войнушку? Можно и старое продвигать – вон, помнишь нашу эпопею с памятником?

– Да, мудро сработали, – сказал Федор. – Но Феликса у нас унесли, царя нашли и похоронили, солдата ваши перезахоронили, – кого еще-то? Найти могилу Иисуса Христа где-нибудь в Останкино и объединиться в нежелании возвращать Его останки на родину? Вот опять я скаламбурил, – удивился Федор. – Ты мне скажи, Толик, что кроме фальсификации и подтасовок может удержать у власти тех, кто потерял доверие и рейтинги, но хочет оставаться и править?

– Федя, существует масса механизмов, – начал Толик.

– Ну например? – прервал его Федор.

– Ну, самое простое – это размывание голосов электората. Вот смотри, у тебя есть партия центра: не за белых, не за красных, то есть не сильно левые, но и не сильно правые.

– Про белых и красных я бы поспорил, – вставил Федор.

– Ладно, опустим, – согласился Толик, – есть левые и правые. ОК? Так вот, ты в центре пуст, идей нет, взбодрить народ нечем. Конкуренты, поливая тебя, набирают вес, бодая то слева, то справа, то за нищих, то за богатых, и при этом за духовность и за соборность. Но они тоже должны быть ближе к центру, так сказать, почитать простой народ, и, конечно же, бизнес. Ищешь радикалов справа и слева, зовешь их по отдельности к себе. А они тобой опущены, бедные, власти нет – безысходность, короче. За годик до выборов даешь им денег и открываешь им рот. Они хают и поганят всех: и тебя, и твоих конкурентов; митинги, шествия, демонстрации – все неразрешенные, но и без особого с твоей стороны давления. Как только кто-то из них, ошалев, облажается – ты им легкого пинка. И смотришь, как воспримут массы: прошел пинок – народ поддержал борьбу власти с мракобесием. Есть враг, есть угроза стабильности общества, мочи его!

– А с другим-то что? – спросил Федор.

– А другого разгоняешь по полной: не пройдет, но голоса отберет, и, что самое главное, у конкурентов, так как они оба построили свою кампанию на вскрытии твоих недостатков.

– Ну а если уже были и новые правые, и новые левые, тогда что?

– Тогда, Федя, разгоняй своих идеологов-проводников, набирай новых лидеров и ставь их под свои знамена. Это будет та же партия, но нового типа, обновленная! Это может пройти. А с попутчиками-идиотами разберешься потом. Главное – выборы! Так вот так, – завершил рассказ Толик.

Федор рассмеялся.

– Как ты сказал? – переспросил он. – «Так вот так?» Прикольно! Ты, наверно, хотел сказать: «Как-то так»? Старик, ты забываешь русский язык, – продолжил, улыбаясь, Федор, – но одно могу сказать: в России это бы электорат взбодрило. Так вот так! – повторил Федор. – Занятная у тебя работа, Толик: двигать умы и мысли граждан. Но, соглашусь, тяжелая. Это тебе не тариф поднять на холодную воду: раз поднял на пару копеек – и в шоколаде.

– Не, Федя, ты не прав: в этом и есть моя основная работа – лоббирование интересов различных групп. Лучше, конечно, бизнесовых групп. А эти лекции я слушаю для расширения кругозора, как ты у Ленчика под стакан. Кстати, может, возьмем коньячку? Сегодня можно, а завтра у нас день тяжелый, поедем в Пярну, о наших делах поговорим там, – сказал Толик и позвал официантку.

Вечер прошел неинтересно. Толик уехал улаживать какие-то свои дела, и Федор опять был предоставлен сам себе. Отвлек звонок. Звонил старый армейский друг с удивительной судьбой, но с еще более удивительными фамилией и именем-отчеством. Фамилия у него была президента, а имя и отчество – премьера! Федор вспоминал, как они с Саней подкалывали его по этому поводу, когда состоялись последние всенародные выборы. Говорили: теперь, брат, все будет у тебя хорошо, это знак, это карма! Но случилось все наоборот. Он был директором большого офисного центра в столице. И это директорство по случаю заказного рейдерского наезда превратилось для него в четыре года условного срока, пару инфарктов и инвалидность. Не помогли ни фамилия с именем-отчеством, ни боевой послужной список, ни полное отсутствие состава преступления. И сегодня он звонил поделиться радостью: дело закрыли и он теперь свободный человек. Так сказать, бодр и весел! А то, что с бабой своей теперь справиться не может из-за возникающей на пике половой активности гипертонической комы, – это не беда, это не главное! И то, что три года он не жил, а существовал, – это издержки российской юриспруденции! Вот, наконец-то в жизни Федора возник оптимистично настроенный человек. «Мне так не хватало этого», – подумал он, грустно улыбнувшись про себя.

Погуляв по городу, он зашел в бар отеля и за кружкой пива предался воспоминаниям. Мог ли он поменять что-то в своей жизни, не прибегая к экстраординарным мерам? Все ли он делал правильно, и если нет, то где ошибся, что сделал не так? И главный вопрос: почему он здесь и как случилось, что в его жизни получилось это здесь? Все эти вопросы были одной природы и вырастали из прошлых неправильных действий и ошибок. Учился в военном училище, служил, воевал – там все понятно, копайся не копайся – альтернативы было мало. Куда пацану из провинции в середине восьмидесятых было деваться? Образование в провинции проигрывало столичному – это он понял, когда к ним в класс попал мальчик из Москвы, отец которого заполнял поездкой в их город свое партийное дело для последующего рывка вверх по карьерной лестнице. Парень был, в принципе, неплохой, и они с ним даже дружили тот год, который вместе учились. Но как-то раз Федор, придя к нему домой, застал его во время занятий с репетитором. Потом парень сказал, что папа настоял на этом, потому что преподавание в местной школе слабое. Да и то, что московский хорошист за два месяца стал у них круглым отличником, тоже это доказывало. Денег на дополнительное обучение у родителей Федора, конечно же, не было, да и система тогда сама распределяла, кто и где должен на нее работать. Если ты не из столицы, но есть деньги и блат – добро пожаловать в ведущие вузы страны; если нет – то лучшее, куда можно было попасть, это военное училище. Конечно же, были самородки, корпевшие над учебниками день и ночь и в конце концов прорывавшиеся своими силами в элитные учебные заведения, но это единицы. С высшим образованием из его класса только пять человек из тридцати. Да и сам Федор для себя давно все сложил и иного просто не видел. Тем более что и за это следовало попотеть. Юношество минусуем, далее училище и армия. Продвинуться по службе? Но он и так в двадцать семь стал замкомбата, что по тем временам совсем неплохо. Это потом, в период полураспада, он задержался в чинах, но так было со всеми. Удачно жениться? Там, где он служил, генералы появлялись редко, а если и приезжали, дочерей с собой не привозили. Он был знаком с одним генеральским отпрыском, который решил служить без помощи отца, честно, и, хотя парень он был отличный и они дружили, замуж он Федора явно не взял бы! Остается гражданка. И там он сделал вроде все правильно. Получил дополнительное образование по специальности «менеджер управления», выучил язык, даже написал и защитил диссертацию по экономике. Все вроде так! Выбился в генеральные – конечно, поздновато, но ведь выбился! Сам сделал, сам создал большое предприятие, которое и сейчас в лидерах. Ему, конечно же, помогали, учили, но и он учился. Занимался самообразованием, много читал. Ведь в жизнь из армейских сапог тогда было выброшено много, но не все смогли так прорваться. И что дальше? Наверное, все-таки не в этом дело. У многих срастается и в более тяжелых случаях. Видимо, это карма. Не идет, и все, хоть ты тресни! Надеяться на случай или везение нельзя. Вот и про Колю он писал в надежде на русский авось, что случится какое-то чудо. Но чудес не бывает, хотя мы стараемся в них верить. Так что историю о Коле можно было развивать в более позитивном русле, и это ничего бы для него не поменяло, разве что расширило бы кругозор читателя. Федя даже представил себе, что, поддавшись новизне и романтике, написал бы, как он с Колей летал на космической тарелке, которую тот за примерное поведение подарил ему на День ангела, где-нибудь в районе Рублевки, кидая желуди в олигархов и чиновников, вызывая хаос и панику. Или, например, Коля подарил ему на День железнодорожника безлимитную, какую-нибудь фиолетовую карту Сбербанка, которая позволила бы Федору стать народным спасителем и оплачивать лечение за границей всем, кто это не в состоянии сделать, и все другие возможные людские форс-мажоры, но при этом отследить ее было бы невозможно. Или другие супернавороты и приколы. Всю эту чепуху можно было придумать для читателя с романтически развитым воображением, тем самым подстегнув его фантазии по поводу возможности как-то покуражиться и повеселиться над происходящим. Но жизнь есть жизнь, и Федор выбрал для себя простой, но такой желанный для него финал: получение нормальной работы в нормальном коллективе. Но и это не прошло. Так что для них с другом Саней уготован другой конец этой прозаичной истории.

С такими мыслями, допив пиво, Федор пошел в номер и лег спать. Завтра! Все самое интересное случится завтра. И как бы Толик ни старался оттягивать разговор, набивая цену, Федор обо всем догадывался и все понимал. Все получится, но стоить это будет неимоверно дорого! Капитализм!

Встал Федор рано: как-то не спалось. Вначале не мог заснуть, потом снилось что-то нехорошее, тревожное. Вообще-то в последнее время все эти идиотские сны про семью, про какие-либо события, наподобие ролевых игр с членами Политбюро, сошли на нет и прекратились. Осталось только ощущения, что во сне что-то было, и непременно очень неприятное. Поэтому он ворочался, часто просыпался и даже чувствовал, что во сне скрипел зубами. Саня, конечно же, сразу бы продиагностировал и определил что-то на нервной почве, но Федору было наплевать. Вот и сейчас, проснувшись в пять утра, он заварил чай, благо в номере был маленький чайник и все принадлежности для чаепития. Выпив пару стаканов и сходив в душ, сел, закурил. Вчерашние мысли про жизненные ошибки и неудачи вернулись вместе с первой затяжкой. Что-то было еще, что ему говорили коммерсанты и чиновники про его характер, одна из особенностей или черт, что им не нравилась. А, вспомнил: несговорчивость, неуступчивость! Ну, с коммерсантами – это понятно. Это нормально, если без перебора. В конце концов, компромисс в решении деловых и финансовых вопросов необходим, и, как правило, к консенсусу они всегда приходили, хотя и изрядно потрепав друг другу нервы. Тут что-то другое! Вот, вспомнил! «Негибкий»! Правильно, так и сказал зам главы региона, когда Федор отказался выступить в защиту власти. А что такое, по их мнению, гибкость? Полное вранье? Подтасовка фактов? Но как из черного сделать белое? Либо обманув, либо насильственно приказав верить в этот абсурд. На днях прочитал в газете: столичная чиновница с какой-то незапоминающейся фамилией, связанная неким образом с экологией, в связи с тротуарно-плиточной революцией в Москве назвала ужасающие показатели вредных выбросов в атмосферу в период жаркой погоды от асфальтового покрытия столичных улиц; просто экологический беспредел и катастрофа! А рядом приведены ее же слова, сказанные год назад, когда город умирал от ежедневных температурных рекордов, о том, что асфальт почти безвреден и его прямо-таки надо чуть ли не есть ложкой, что особенно полезно старикам и больным, и пусть общественность не беспокоится: жизнь прекрасна и экологически чиста. И все это должно объяснить гражданам причину их временных трудностей, связанных с передвижением по столице в период грандиозной реконструкции тротуаров. Прямо высший пилотаж! Гибкость высшего качества! Так, что ли, надо? Идиотизм какой-то! И в то же время: почему молчит столичная полиция? Ведь булыжник – это орудие пролетариата! А к тому же некачественно уложенный возле различного рода зданий и офисов, из которых не всегда слышны правильные социальные лозунги и призывы, этот булыжник – еще тот булыжник! Не зря ведь Красную Пресню в царской России, в 1905 году, после январских событий зачистили по части метательных снарядов. Теперь любые, даже фанатские, споры в Москве могут привести к более тяжелым последствиям. Но это не его дело; с этим пусть разбираются производители омоновских щитов и шлемов. Он думал про гибкость. Наверно, такие варианты прогибов явно не его конек. Согласен: по гибкости у него твердая двойка!

Зазвонил внутренний телефон. Приехал Толя, пора выходить. Ехать предстояло в Пярну, что по дороге в Ригу, там они с Толиком и решат все свои дела. Скорей бы все определилось! Хоть как-то!

Ехали часа полтора. За это время Толик задал лишь один вопрос: «Ты, Федя, документы взял?» И все. Это по-изуверски как-то: молчать всю дорогу накануне принятия таких важных решений. Федя даже хотел позвонить Сане – просто потрепаться, не предоставив шанса водителю получить какой-нибудь компромат на хозяина, но, увидев строгий взгляд Толи, засунул телефон обратно в куртку. Думать не хотелось, так как мысли об отсутствии гибкости могли привести непонятно куда: за гибкостью можно получить еще один двояк по ловкости и кол по изворачиваемости и приехать в Пярну полным неудачником и профаном! Так что Федор сидел и глазел в окно на пейзажи. А здесь красиво и опрятно, решил он и задремал.

Проснулся он, когда машина остановилась и Толик толкнул его в бок. Они прогулялись пешком пару кварталов до какого-то дома, как он понял, находящегося в центре Пярну. Толик позвонил с улицы в звонок, кто-то что-то ответил, и они вошли. На пороге офиса их ждал белобрысый молодой человек со значком «Фольксваген групп» на лацкане идиотского древнего сюртука. Он вообще был одет очень странно для деловых переговоров, но, как потом выяснилось, его одежда была сшита по лекалам охотничьего костюма позапрошлого века. Назвавшись Клаусом, он пригласил всех в свою маленькую конторку. Извинившись за свой наряд и мотивировав его предстоящей поездкой на охоту с членами какого-то бизнес-клуба, страдающими от любви к концерну «Фольксваген», он сразу приступил к сути, как будто птички и зверьки, в которых он собирался пострелять, замерли на низком старте в ожидании этого чудо-хантера. Федор еще подумал, смеясь про себя, что во дворе дома Клауса ждут его кобыла с бляхой «W» и надписью «turbo» и стая гончих с бирками «Skoda», а где-то в прихожей он не заметил охотничий серебряный рожок на перевязи. Ну, к делу так к делу, решил Федор и положил портфель с документами на стол.

Встреча закончилась поздно вечером. Толик, довольный результатом, настойчиво предлагал закрепить успех парой кружек какого-то популярного местного пива. Клаус (он оказался юристом) сразу согласился, забыв про некормленую кобылу и собак. А Федор продолжал сидеть в кресле, переваривая произошедшее и тупо уставившись в экран iPhone, как будто оттуда должны поступить указания по поводу приема его организмом пары кружек пива. «Да, дела, – про себя подумал Федор, – лихо все прошло, очень лихо». В таком состоянии, наверное, находились в первые минуты Великой Отечественной советские пограничники, выжившие после яростного артобстрела и воздушных атак люфтваффе. «Но ничего, – подумал Федор, – после сорок первого был сорок пятый», а вслух сказал миролюбиво:

– Пиво так пиво, но мне надо позвонить.

– Конечно, конечно, – разом согласились интервенты и прошли в соседнюю комнату.

Федор набрал Саню. Судя по голосу, у того было что-то свое поганое на душе, и разговор не получился. Предупредив друга, что будет завтра, и попросив приготовить ужин, Федор хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но тот прервал разговор, нажав кнопку «отбой». «Ничего, приеду – разрулим», – решил Федор и, окликнув «братьев-захватчиков», пошел в прихожую за курткой.

Парой кружек не обошлось. Заливались по полной. Братья, видимо, празднуя успех, а Федор – раздумывая над предложениями этих лихих эстонских летчиков, укладывая мысли, как прослойки хорошего сала: вопрос – полкружки – ответ, разбивая в голове в пух и прах план прибалтийского блицкрига по разводу бедных российских безработных. После девятой кружки Федор изрек:

– О\'кей, ребята! Ваше предложение очень интересное, я думаю, что… Второй Прибалтийский фронт даст вам ответ в течение семидесяти двух часов.

У ребят сразу потухли глаза, как будто и впрямь сейчас дивизии развернутся и двинут на их любимую родину.

По дороге в Таллин Толик, изменив всем своим принципам, засыпал Федора вопросами. Что произошло? Что не так? Что не устроило его в их предложении? Времени мало, многое уже сделано, механизм запущен, маховик раскручен. И это хорошо, надо только найти компромисс! Федор не отвечал, а лишь смотрел в окно, в сплошную темноту, понимая, что уступить, конечно, придется, но они с Санькой будут сражаться, как герои Брестской крепости в тылу врага, до последнего патрона!

Проводы в аэропорту были какие-то тягостные. Наговорившись вдоволь по дороге, Толик зевал, поняв, наверное, что своими вопросами слишком явно обозначил личный интерес к решению вопроса. Все-таки ему следовало быть посредником, а он так сильно распереживался. Федор, видя это, вспомнил, что Толик точно так же переживал, когда они курсантами ходили в медицинскую общагу, к девчонкам. Тогда, правда, он гадал, что будет, если ему придется раздеться и какая-нибудь краля увидит его забинтованные ноги. Он тогда спрашивал Федю: «Что я ей скажу? Она же, узнав правду про мой грибок, мало того что сама не будет общаться – еще и всем девчонкам растреплет». Вот и сейчас, когда объявили посадку, Толик тихо спросил:

– Слушай, Федя, что передать Клаусу, ведь он позвонит завтра, спросит?

Федя улыбнулся:

– Скажи, что танком отдавили, слепили кое-как и забинтовали, показать не могу– рассыпется!

Толик какое-то время, не врубившись, смотрел на Федю как на идиота, затем рассмеялся:

– Ну ты и жук, Федька!

И, вспомнив те годы, когда им нечего было делить, кроме куска хлеба и пайки масла, от души сказал:

– Вы там решайте, а я здесь помогу. – И добавил, глядя Федору в глаза: – Правда помогу!

На этом и расстались.

В Москве его встречала бывшая секретарша Оксана. Она сама предложила, сказав, что им есть о чем, как она выразилась, потрещать. Когда-то он называл ее коротко – Окс, и ей это нравилось.

Она приехала встречать его с мужем, который и увел эту местную красотку из-под прицела провинциальных парней. Муж у Оксы был весельчак и балагур, что, наверное, позволяло ему без особых нравственных потерь занимать хорошую должность в Олимпийском комитете. Всякие там прокурорские наезды, счетнопалатные проверки, ввиду его особого дара по растормаживанию самых серьезных ситуаций с людьми, которые даже в цирке не смеются, руководство поручало только ему. Сокращения и увольнения никоим образом не могли его коснуться: начальники всегда знали, что он незаменим на своем месте, и придумывали ему новую должность, с хрипотой доказывая ее необходимость наверху. Окс после перебазирования в столицу не стала засиживаться дома и пошла учиться на прокурора. И все время говорила мужу, что, если она узнает что-нибудь про его шуры-муры, то будет последней, кого он увидит в прокурорском кресле во время зачитывания ему приговора. В общем, жили они весело и, судя по антуражу (машина, дача, квартира в центре), красиво. Вот и по дороге из аэропорта они шутили и балагурили.

Окс настаивала, что благоверный должен устроить ее бывшего шефа к себе в комитет либо на великую сочинскую стройку, так как после Сочи все плавно перейдут в оргкомитет футбольного чемпионата, а это позволяет с большой уверенностью смотреть в будущее. Муж соглашался с этим, но, по мудрой чиновничьей традиции, ничего не обещал и ни за что не брался, постоянно отшучиваясь. Под нажимом жены он фантазировал, сколько даст прокурор Феде, если его назначат, например, главным по энергетике на самой главной стройке страны. Его даже не волновало то, что Федор не энергетик и не разбирается в этом совсем; он выдвинул слоган: «Не специалист красит место, а место красит специалиста»; по его словам, там что-то наподобие Дельфийских игр, но с одним участником: ты и на баяне, ты и на скрипке, ты и на арфе, и на тромбоне. И никаких, даже маленьких, ошибок в звучании, а то сразу конкурирующие между собой группы зрителей вызовут амазонок в прокурорской форме. Федору видно было, что мужик не может, а скорее не хочет помочь жене устроить ее бывшего начальника, но произнести это вслух не в силах, чтобы жена-змеюка не дай бог не встала в позу. Поэтому Федор сказал:

– Окс, не переживай, я уже все решил, у меня все хорошо.

Это сработало. Видимо, ее слишком конфузило, что когда-то Федор помог ей по жизни, и она пыталась эту помощь «отработать». Она сказала дежурное: «Если что, мы всегда рядом!» – и на этом успокоилась. Напряжение спало, и два часа, пока они волоклись по пробкам, пытаясь добраться до вокзала, прошли так, словно время повернуло вспять и это была не поездка замученных пробками и жизнью москвичей и гостей столицы, а веселое отправление советских студентов на картошку, где их ждали вино, гитара и первый сексуальный опыт. Эх, подумал Федор, выходя и прощаясь с друзьями на вокзале, как хорошо было бы сейчас им с Санькой снова стать молодыми и задорными, залезть в теплушку и рвануть – пусть даже на БАМ или на строительство какой-нибудь всероссийской ГРЭС. Жаль, что молодых теперь так весело и помпезно не отправляют в Сочи или куда-нибудь еще! Хотя это было бы, наверное, сейчас чуть по-другому. Веселый поезд из Душанбе везет ребят из кишлаков и аулов по российским просторам, по пути обучая их языку хозяев и местным обычаям, а на остановках и полустанках их матюками и бейсбольными битами встречают коренные безработные жители! В веселое время живем, подумал Федор, садясь в вагон.

* * *

Близился Новый год. Федор проснулся рано и обнаружил, что настроение явно не праздничное. Надо бы что-нибудь купить к столу, посидеть вечером отпраздновать. Хотя что праздновать? Нет, подумал Федор, долой упадническое настроение, долой пессимизм и хандру! Надо поднимать Саню и начинать двигаться. Он поплелся в зал с намерением разбудить друга. По пути забрел на кухню попить воды. На столе стояла пепельница с горой окурков. Саня маялся, подумал Федор. Не спится ему – видимо, боится своих маразматичных сновидений, решил он. Возле пепельницы лежала знакомая тетрадь. Федор знал, что это за тетрадь, грустно вздохнув, взял ее в руки и прочел:

Я сегодня поутру,

Хлопнув рюмку коньяку,

Закусив свиной лопаткой,

Загадал себе загадку.

Этот праздник, Новый год, —

Что он, в принципе, дает,

Сил прилив, здоровья кучу?

Может быть, я стану круче?

Оторвавшись на танцполе

Отлупив соседа в ссоре,

Набрав пару килограмм,

Что себе я этим дам?

Став на год опять старей,

Становлюсь я только злей.

Печень к жопе жмется ближе,

Кости стонут, стул все жиже.

Голова болит все чаще,

С животом одни напасти,

Хрен мой больше не герой,

В сраку впился геморрой!

Все сложней и тяжелей

Заводить себе друзей,

С каждым годом лишь потери

Открывают смерти двери.

Все, блин, грустно и туманно,

Непонятно и пространно!

Жизнь несется кувырком,

Превращаясь в снежный ком!

Да пипись все в рот, простите,

Не судите и не врите,

На хей нужно каждый год,

Набивая полный рот,

Здравить долбаного деда —

Старикашку-непоседу!

Новый год, какое счастье?

Финиш ближе…

Вот вам здрасьте!

Да, подумал Федор, от Санькиного творчества веет холодом… Но он, подлец, в чем-то прав!

* * *

Прошел год. Произошло то, что должно было произойти, но по большому счету ничего не изменилось. Цены росли, пожары горели, наводнения затопляли… С техосмотром вообще получилась какая-то фигня, смысл которой непонятен ни народу, ни власти. Но все, как обычно, свелось к тому, что ездить по самым раздолбанным в Европе дорогам стало дороже. А в деле с Ходорковским, учитывая давление внутри, но больше снаружи, появилась перспектива: его освободили! Сейчас он находится на Северном полюсе и должен будет ознаменовать демократическое решение суда политически важным событием, способствующим примирению в расколотом интеллигентском бомонде, – одиночным лыжным переходом «Северный полюс – Москва», таким образом внеся посильный вклад и в дело освоения современного Русского Севера. Правда, есть нюансы: прокуратура обжаловала это решение, и сейчас Верховный суд задумался, нужны ли ему в походе лыжи и компас. Нуда разберутся! А в остальном… В Россию пришла осень.

Саня проснулся, умылся и, выходя из ванной, подумал о том, что вот уже второй месяц ему не снятся кошмары; все ушло внезапно, как по мановению волшебной палочки. Вот сегодня ему снилась армия: как будто он снова молод и стоит в части на плацу, тренируясь отдавать воинскую честь старшему по званию; потом он участвовал в каких-то полевых стрельбах, а под утро даже полетал на истребителе. Конечно, фигня, но без страшилок с мистикой и превращениями. Даже то, что все это время он был одет в странную униформу в виде розовых шорт и голубого кителя с эполетами, скорее смешило, а не нагоняло страх. Ну и что? Может, это кутюрье Зайцев сымпровизировал с новой российской военной формой. Кто там поймет их нравы.

Саня стал собирать на стол. Раньше все их холостяцкие и не очень вечеринки проходили в ресторанах и пивнушках и обставлялись как некие корпоративные мероприятия, способствующие сплочению и единению коллектива вокруг большой единой идеи накосить бабла. Теперь же бабло косить было не для кого, круг участников сузился, желание кому-то настучать по кумполу как финальный акт любой офисной гулянки ушло, сменившись возрастными проблемами в виде высокого давления, холецистита и простатита. Сейчас все по-семейному, с десертом в виде тортика и обязательным приемом ферментов для улучшения пищеварения.

Саня осмотрел поляну: все вроде соответствует. Суп, котлеты, гарнир, салаты без острых приправ и соусов, тортик и, конечно, литровая бутылка беленькой! Без изысков, но достойно! Федора не было, он должен подъехать попозже, когда разберется с делами.

«Да… – подумал об их новой жизни Саня. – Федор, конечно, наворотил дел. Один переезд чего стоил! Квартирка теперь поменьше, чем была, но ничего, сойдет, да и место неплохое. Люди тоже немного другие, но, в принципе, нормальные. Вся эта возня с переездом, с оформлением бумаг – очень тяжелый процесс, но Федор заранее обо всем договорился, и это не выглядело как бегство Наполеона из Златоглавой». Размышляя о пережитом, Саня продолжал суетиться вокруг стола. «Тортик – это хорошо, – подумал он, – это удивит Федора, но тортик – это чай, а сахара я, как всегда, не купил. Забыл! Господи, вот придет сейчас Федя и будет стебаться. И ведь помнил же! Соседи не дадут, здесь так не принято, соответственно – надо бежать в магазин». Саня направился в прихожую одеваться и напоролся на входящего в квартиру Федора.

– Привет! – крикнул Саня. – Я в магазин! – и рванул вперед, на ходу надевая ботинки.

– Стоп, стоп, стоп, – сказал Федор. – Если ты за сахаром, то я его купил, зная, что у тебя с этим большие проблемы. Не суетись, здесь не принято суетиться, здесь все движения спокойны и обстоятельны: такой у наших новых соседей менталитет. Все как у российской бизнес-элиты: спокойно и не спеша. Без суеты и спешки, – продолжал Федор, – примут, выслушают, потом посчитают, и если им это интересно – значит, пойдешь домой в одних трусах! Так что, как говорили у нас на родине, не суетись под клиентом, Саня!

Федор был в хорошем настроении, а в хорошем настроении можно немножко подковырнуть товарища: незло, конечно, но для проформы. Зайдя в комнату и обнаружив накрытый стол, Федор сменил тон:

– Ну, Санек, ты молодца! Знал, что ты спец, но думал, что еще не все готово. Ладно, я пошел в ванную мыть руки, а ты откупоривай, чего стоишь-то, – сказал Федор.

Зазвонил городской телефон. Федор по пути в ванную снял трубку; это была Мамулька. Федор, перекинувшись с ней приветствиями, вдруг ни с того ни с сего сказал, что Сани нет: он сейчас в Белоруссии на совещании у тамошнего президента. Саня, поняв, что это его бывшая, с криком «Он все врет!» выхватил у Федора трубку Тот как ни в чем не бывало последовал, что-то насвистывая, мыть руки. У Сани сегодня юбилей, сорок пять лет, и Мамулька с сыном позвонили поздравить его. Поговорили хорошо, без надрывов и обид. В общем, все привыкли к своей новой жизни. Как сказал Федор, удивляясь спокойному переходу Саньки в стан холостяков: «Вы с Мамулькой как студенты, как будто не было этой четверти века совместной жизни: прослушали вместе лекцию длиною в двадцать пять лет и разошлись по разным кафедрам, один на патолого-анатомическую, другая на терапевтическую – ни общих больных, ни совместных совещаний, далеки, как макушка и копчик!»

Федор вывалился из ванной с песней про день рождения и коробочкой с подарком: видно, давно купил и там припрятал. Обнял и поцеловал Саньку и, как всегда, по праву старшего, нежно улыбаясь, добавил фразу из старого фильма:

– Агапид, ты становишься взрослым! – Но лет десять назад он подправил авторский текст, вставив: – У тебя, на хрен, выпадают последние волосы!

Пошли к столу. Выпив по сто пятьдесят на брата, принялись за разговоры.

– Саня, а колбаса ведь здесь какая-то другая, – закусывая, начал Федор.

– Это точно, – отозвался Саня, – дороже.

– И сыр другой, – продолжил Федор. – Не пойму чем, но другой.

– Да все здесь другое, Федя. Вон и водки паленой нет, – сказал Саня. – Наверно, полиция хорошо работает.

– Да, – поддержал друга Федор, – да и не только полиция, видно. Меня вон гаишник местный остановил, когда я Наталию с Пьером встречать ездил, вежливо попросил ее на заднем сидении пристегнуться и пожелал счастливого пути.

– Ну, ты же говоришь, Федя, все как у бизнес-элиты, – подтвердил Саня, наливая еще.

– Ну не скажи, Саня, у гаишников свои правила, – ответил Федор. – Я вон, помню, как-то раз – правда, давно это было – поехал на машине в Москву, и надо было мне к Леве домой попасть. Пришлось ехать по пресловутой Рублевке, и представляешь: остановил меня гаишник. Я подумал: может, чего не увидел, что нарушил, а он просто по-человечески так говорит мне: «Дорогой, вы тут все богатые, даже те, кто на простеньких машинках, так что будь любезен, отстегни бедолаге сколько сможешь». Я удивился, но спорить не стал, дал ему сто рублей. За смелость, так сказать. А он мне просто так ответил: «Спасибо, проезжайте!» Я потом Леву спросил: что за дела? А он ответил, что либо нервы, либо шутник такой попался. Как-то обыденно отнесся к этому. Видно, на этой трассе аномалия какая-то.

– Федя, а к чему ты это рассказал? – спросил Саня.

– Да ни к чему, скучаю, наверно, – ответил Федя и предложил: – Пойдем на балкон, погода хорошая, посидим покурим.

– Конечно, Федя, но только если не вылезет соседка, старая коммунистка, и не начнет стращать жалобами и карой небесной, – сказал Саня.

Они сидели на балконе третьего этажа старого дома в центре их нового города. Несмотря на табачный дым, дышалось легко: видимо, сосновый бор по осени особенно озонировал окружающую среду.

– Слушай, а как ты думаешь, Федя, с Пьером и Наталией у тебя что-нибудь получится? Я по поводу солнечных батарей, – спросил Саня.

– Получится, уверен. В Европе на них спрос большой в связи с хорошими дотационными программами, а здесь это делают по-европейски качественно и по-советски дешево, – ответил Федор и добавил: – Они решили офис здесь открывать, вот мы и поможем.

– Это хорошо, – сказал Саня. – А то у меня с этими фонариками-подсвечниками тяжело идет, Димка никак не пришлет специалиста-литейщика, а аренда цеха капает.

– Я позвоню ему завтра, – сказал Федор. – Разберемся! Как у нас с деньгами, не все прожрали еще?

– Пока нет, держимся, – ответил Саня. – Федь, мы же не из-за колбасы с сыром затеяли этот переезд? – спросил Саня.

– Не мы его затеяли, Санек, не мы, – сказал Федор. – Так вышло, что там, где мы росли, мы стали не нужны, и все кончилось бы очень плохо, при этом на глазах наших жен и детей, что вдвойне паскудно. А то, что люди пытаются что-то менять, переезжая с места на место, это нормально. Здесь все зависит от нас, там же – от обстоятельств. И здесь нам может быть нелегко, но я думаю, что если у нас не заладится, то это хоть как-то будет в рамках правил и законов, а не по чьей-то воле и указанию. И почему-то в это верю не я один, а таких, как мы, становится у нас на родине все больше и больше. Медленно, но верно! Помнишь, ты мне рассказывал про олигарха с принципом отсутствия гвоздя в дверке сортира?

– Да, конечно, – ответил Саня. – Не помню фамилию, но суть не забыл.

– Так вот, – продолжил Федор, – я тут интересовался, смотрел, искал, чем он сейчас занимается, что придумал нового, как сложилась его судьба после продажи бизнеса инвесторам, – ни фига: один срач с подельниками в интернете, рвут друг друга и лечат силовыми наездами, и ничего не создано. Идут разговоры про Австралию, Америку, но не у нас. Прямо аномальная зона для стартапа. Даже для таких сильных и уверенных, как он. Что-то не так. Как говорил герой сказки Бажова, не выходит каменный цветок! А мы-то что – пыль! Черчилля жалко, конечно, Клаус, сука, откопал что-то про эти рукописи. Они, конечно, стоят явно больше, чем документальное обеспечение нам новой прописки, но да бог с ним. Отведенные нам пять лет он будет на юридическом крючке, и я думаю, что это – наша гарантия решения проблем с натурализацией в этом союзе дружных народов. Главное сейчас – работать!

Федор встал с кресла.

– Что-то холодает, Санек, пошли в дом, – сказал он и открыл балконную дверь.

Саня тоже привстал и попытался закинуть бычок в банку, но промахнулся. Бычок нырнул в одну из нераспакованных коробок, которые пылились на балконе. Саня полез спасать имущество от возможного пожара. Открыв коробку, он первым делом обнаружил Федькиного зайца. Вытащив бычок, который оказался за ним, Санька, присмотревшись, обратил внимание на надпись на майке косого: «Minu maja Eestis, maskab mulle!». Саня, напрягая все свои знания, полученные на курсах изучения языка, на которые он ходил уже три месяца, перевел ее и, ужаснувшись, вбежал в квартиру.

– Федор! Он, сволочь, все знал! Этот косой, сука, все предусмотрел! Он пишет здесь на майке: моя родина Эстония, и, мол, нашедшему меня срочно вернуть домой!!! Это из-за него мы здесь! Федор!

Федор обернулся.

– Ты чего, Саня? Сбрендил? – спросил он.

Саня продолжал истерить:

– Федя, он заколдован!!!

– Да кто??? – Федор терял терпение, не понимая, чего от него хотят. – Кто?

– Этот заяц, – ответил Саня.

Федор засмеялся.

– Ну вот и тебя накрыло! А я тебе говорил, – сказал Федор, – еще там говорил, что надо дать ему хлеба! Сейчас бы не бегал кругами! Тогда надо было бегать, а теперь уже прибежали! Добро пожаловать, Саня! Пярну – старый и красивый эстонский город, здесь я и купил этого зайца восемь лет назад. Правда, тогда он, как и мы, был моложе. Так что скажу одно: если зайцы возвращаются, значит это кому-нибудь нужно!

Май-август 2011

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg