«Сомнамбула»

Сомнамбула (fb2) - Сомнамбула 732K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Юрьевна Завершнева

Екатерина Завершнева «Сомнамбула»

ThankYou.ru: Екатерина Завершнева «Сомнамбула»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Автор выражает сердечную благодарность Юрию Вировцу, без которою эта книга не состоялась бы

МЕЖДУ ДВУМЯ УДАРАМИ СЕРДЦА

начало

(зачеркнуто)

Яна шла по улицам, узнавая и не узнавая

город сохранил только самое необходимое

тополиный пух, трещины на асфальте, волейбольные площадки и трамвайные линии

крыльцо без ступенек

двойные рамы, горшки с геранью, банки-пепельницы

я могла бы остаться жить прямо здесь, на лестнице

(все правильно, но кого это интересует)

(зачеркнуто)

Тетка ничего не выбрасывала — боялась совсем лишиться памяти. Теперь это — «выморочное имущество», а я — наследник второй очереди.

(нет, так нельзя)

В доме пусто и чисто. В шкафчиках продукты, которые не испортятся.

Крупа. Сахар. Соль.

Тетя Поля позаботилась обо всем необходимом, а сама из деликатности ушла.

Странно, такое ощущение, будто в квартире еще кто-то живет. И если бы не сверхъестественная чистота…

(Ну начинается. И вновь я посетил… Ностальгические упражнения.

В конце концов она приезжает в город с утилитарной целью — оформить наследство, продать квартиру. Решение принято, какие могут быть сантименты прямо сразу, с поезда?

Какие, какие — самые обыкновенные. Она возвращается в дом, где прошло ее детство — по-твоему, она первым делом должна заняться описью имущества?

Ладно, не кипятись. Просто я не хочу возвращаться.

Так бы сразу и сказала. Тогда не пиши об этом. Пиши о чем-нибудь другом. Вон у тебя статейка лежит. Начала и бросила, все сроки прошли. Начальство голову оторвет.

Не оторвет. Не впервой.

Тогда поехали. Дубль два.)

На третий день хождения по присутственным местам Яна встретила Верочку.

Когда-то Верочка была зеленой выпускницей педвуза, и у нее на уроках творился полный беспредел — детки-старшеклассники орали, бросались бумажками, а на задних партах вовсю распивали пиво. Однако почему-то даже Витька Кидяев, имевший в отделении милиции постоянную прописку, знал, кому посвящено стихотворение «Во глубине сибирских руд». Я досиживала у нее до темноты, и мама говорила… Я, пожалуй, не буду цитировать то, что она говорила. Ничего особенного — все мамы это рано или поздно говорят взрослым дочерям.

А ты знаешь, он до сих пор бывает у меня. Не сердись, но я отдала ему твои письма.

Давай сделаем так — вы придете ко мне завтра, часиков в пять. Мой адрес еще не забыла? Ему я сама позвоню, на тебя надежды мало, сказала она уже из автобуса. Возражения не принимаются.

Потом вот что:

«Она просила не приходить».

Все, сдаюсь. Повествование окончено. Я должна была попасть в контекст, и я в него попала. Здесь, как ни начни, все будет мимо. Потому что в этой истории существенно только то, что не сказано, а место и время действия могут быть любыми. Это обстоятельство делает нас немного ненастоящими, как будто мы стали легче, или честнее, или выше ростом, но в остальном все совпадает до мелочей, даже имена.

Думаю, у меня не получится, но все же давай попробуем. Что могут поведать друг другу так называемые взрослые люди, семейные или не очень, после пятнадцати или двадцати лет несовершенного времени? Не знаю и знать не хочу. На встречу одноклассников я бы не пошла и расспрашивать Верочку тоже не стала бы. Только случайность, вот как сегодня

я стояла в растерянности на остановке, понимая, что мне не оставили выбора

в двух шагах от твоего дома

и надо было всего лишь перейти на другую сторону

что я и сделала и нисколько не сожалею

больше ни одной фразы оттуда

между этими способами жить нет никаких других

она просила не приходить

Яна открыла дверь.

— Зайди на минутку, я сейчас, мне нужно только…

— Я тебе не сказал… В общем, Верочка просила не приходить.

Твердость, с которой он это произнес. Пятнадцать лет назад ничего подобного.

— Не стой в дверях.

Что-то я сегодня туго соображаю. Кажется, Верочка решила устроить нам романтическое свидание. Молодцы ребята, спелись.

Яна застегивала тоненькие ремешки босоножек. В прихожей было темно, на вешалке — теткино пальто, беретик с огуречным хвостиком, хозяйственная сумка, связка ключей. Ремешки не слушались. У него есть замечательный шанс упасть на колени. Какие глупости лезут в голову, это от неловкости.

Стоит, как чучело медведя. С подносом. На подносе мелочь и ключи. Что мне теперь с ним делать.

— Нет, пакет не надо, тут для Верочки. И зонтик тоже. Можно, я отдам тебе ключи? У меня нет карманов, не люблю карманы.

— Если ты не боишься, что я потеряю. Я все теряю. На лекциях постоянно теряю нить и посему приходится читать по бумажке. Чтобы не сказать лишнего. А студенты думают, что я выжил из ума. Весьма вероятно.

— Да, я слышала, что ты преподаешь. Защитился?

— Нет, не защитился и не вижу в этом особой нужды. Извини, я невообразимо скучный субъект. Не умею развлекать барышень. Тебе скоро надоест.

— Не надо так уж себя демонизировать. И развлекать меня тоже не надо.

А почему ты думала, что будет иначе? Что вообще должно было произойти?

Возьмешь его под руку, как делала раньше, когда была маленькой, а хотелось непременно большой,

храбрилась, после уроков ехала через весь город к одинокому, злому, красивому десантнику, который ставил железный чайник и показывал армейский альбом, и все это ради того, чтобы проводить тебя до автобуса. Наверное, призывал своих небесных покровителей — держи дистанцию — чтобы она вернулась домой к маме такой же, чтобы даже мысли не возникло.

Как бы мне сейчас пригодились армейские штаны, идти рядом руки в карманы и насвистывать.

Куда пойдем?

— Не сердись на Верочку. Она несчастная, жаль ее. И, как все несчастные, заботится об окружающих, занимается обустройством их судеб. Ты ее прости, но она мне все рассказала. Я и подумать не мог… Принесла письма и оставила меня одного на кухне. Я все прочитал.

Нет, ты не все прочитал. Письма к тебе я выбросила на помойку ясным днем первого апреля, хотела пошутить. А то, что ты прочел, были письма к Верочке. Две большие разницы, как говорят в Одессе.

— И что?

— И ничего. Верочка вернулась, и я помогал ей чистить картошку, потом свеклу, потом морковку, она варила борщ. Потом пришел ее муж-идиот, и я ретировался.

— Да, у нее вкусный борщ.

— Послушай, если ты думаешь…

— Ничего я не думаю.

— Видишь, ты уже пожалела. Я не лучше Верочкиного мужа. Идиот, который все понимает, но ничего не может изменить.

Тебя обманули, и вот все раскрылось. Письма на помойке, вывалившиеся из пакета, и сверху зелеными чернилами «я сегодня снова ела снег, хотя ты мне запретил». А потом, наверное, пришел чей-то муж с ведром и вывалил сверху очистки — сначала картошку, потом свеклу, потом морковь, все оттенки красного, как те шторы на окнах, за которыми свет, три окна в ряд, а чуть пониже — я, все еще стою и ем снег, хотя ты мне запретил.

— Значит, когда я уехала, ты занял мое место возле борща.

— Я ел Верочкин борщ, еще когда мы учились в школе.

Яна остановилась. Это нелепое перемещение по городу, словно они задались целью обойти все достопримечательности. Вокруг да около.

— Однако. И что же?

— Ничего. Я ничего не знал. Ты можешь мне не верить. Почему-то она рассказала только сейчас.

Постановка двадцатилетней давности. Левка рисовал декорации в учительской, исполнители учили текст, премьера через две недели. Мы с И. прогуливались туда-сюда среди искусственных деревьев на фоне беседки в стиле ампир. Верочка изо всех сил тянула этот дохлый номер. Чего она хотела добиться, заставляя нас произносить признания и ходить под руку взад и вперед? Видимо, мы оба были бездарны, и она сдалась, Онегина сыграл Владик, а Татьяну — не помню кто, и мы не сказали друг другу ни слова.

— Потому что я приехала три дня назад и встретила ее на улице. Как было не поставить точку в этом деле.

Учительский автоматизм. Ошибки нужно исправлять красной ручкой.

Впрочем, относительно Онегина Верочка была права. Мрачный красавец чайльд-гарольд, угрюмый-томный. На берегу каких-то волн стоял он дум великих полн. Уже в начальной школе изъяснялся на чистейшем русском языке середины девятнадцатого века. На уроке истории рассказывал про смерть Марата, и на его белой рубашке расплывалось кровавое пятно.

— Яна, если бы я знал…

Впервые по имени.

Тогда в парке на качелях. Я не спросила как тебя зовут и потом никогда не называла как надо. Мы сбежали, пока они осматривали памятник вечному огню. Перекладина между деревьями, солнце по верхушкам, и он осторожно словно от этого зависит все на свете

качели с высоким ходом

достать мыском туфельки до неба — выше ели — в голове детская песенка, в парке из рупора — другая

нас уже ищут сбились с ног — ты новенькая? — нет, он не спросил, это потом оказалось, что я новенькая и он чуть позади меня на третьей парте а я на второй

мрачная красота ельник

уже тогда я видела, что он не как все

что с только с ним

что в его руках веревки ночь

в траве намокший билетик на троллейбус

нам еще возвращаться обратно

нас ищут и пусть ищут

пусть думают что угодно

— Беспредметный разговор. Давай вернемся.

Яна уже подсчитывала, сколько она сможет продержаться до перекрестка направо.

Там было бы логично расстаться. И больше не вспоминать ни о зеленых чернилах, ни о борще. Как все это глупо. Яростная нелепица. Неужели никто нас не развяжет.

— Пойдем ко мне. Я один, все уехали.

Тогда в парке я в первый и последний раз видела тебя без этой страдальческой гримасы.

Что там, у тебя дома? Кабинет доктора Калигари?

— А что теперь на том месте, где были качели?

— Качели?

— И еще гипсовая пионерка с пионером и горном.

— Табачный киоск.

«Киоск». Нет чтобы сказать как люди — «ларек». И дым отечества… и любовь к родному пепелищу… Не надо было ехать. В Москве сейчас не сезон, метро ходит полупустое, ночью запах кофе, соседи не спят, никто не спит, жара.

— Ты куришь?

— Если тебе неприятно, не буду.

А говорил, что не умеет барышень развлекать. Помнишь про качели, как мило.

— Право, ты напрасно обиделась. Ты тоже многого не знаешь. Например, что я бывал у твоей тетки.

Ты дружишь со всеми одинокими и несчастными тетеньками, а они дружат с тобой. Конечно, ведь ты умеешь чистить картошку и напоминаешь им романтический идеал наших прабабушек. Бледное (тогда говорили — вдохновенное) лицо, презрительная мина, черные злые глаза, черные локоны (ошибочка вышла, с локонами в нашей школе делать нечего, обреют налысо), белая рубашка а-ля байрон на адриатическом взморье, незастегнутые манжеты (точно, и пуговицы оторваны, какая приманка для одинокой хозяйки), распахнутый ворот там, где должен быть след от выстрела, и слабый дымок, и запах пороха, я его чувствовала, сидя рядом с тобой на уроке литературы. Верочка рассказывала о поручике Лермонтове, убитом на дуэли, но никто не заметил, что у окна, возле горшка с геранями его прототип играет сам с собой в крестики-нолики, а под партой у него томик Блока.

Боль, вот что притягивает одиноких женщин, дорогая моя флоренс найтингейл, мой цветок, мой милый друг, лилия полевая, ведь и ты ничем не лучше, ты тоже ищешь запах пороха, и карманы твоих армейских штанов полны корпии, гарпия

ты тоже несмотря на все заверения любовь к джойсу кофе-эспрессо и кензо недалеко ушла в своих грезах от этого образа-медальона на груди на форзаце могильном памятнике.

Он никогда не скрывал, что ему больно, и теперь не скрывает. А ты играешь в оскорбленное женское достоинство.

— Ты живешь там же, на Гоголя? Три окна в ряд?

— Да.

— Давай сначала купим мороженого.

минус пятнадцать

Дальнее крыло школы было темным, двор тоже не освещался. Синий снег, черные деревья, вдалеке каток, ледяная лунка, щербатая луна, с десяток хоккеистов носятся по ней, не встречая сопротивления среды. Новогодний мороз, поэтому все стало синим, а завтра здесь будет тихо и солнечно, в каждом доме спят, и она.

Спят медведи и слоны / дяди спят и тё-о-ти / все вокруг / спать должны…

Когда ее поймали на очередном опоздании ко второму уроку, она сказала — я проспала, разве это не уважительная причина? Роза майская. Я слышал, она говорила, что смотрит на нас в бинокль, когда мы сидим на уроке, потому что окна ее комнаты выходят прямо на школу («мое персональное memento mori»). Бинокль папин, родители на работе, младшая сестра в школе, а она в постели, читает — чтобы она могла читать? — допустим, «Трех мушкетеров». Книга жизнерадостная и безмозглая, но совершенно необходимая для полноценного развития. Лежать неудобно, потому что постель в крошках от печенья. В щели между матрасом и кроватью полно фантиков. Иногда она вылезает из-под одеяла и смотрит на нас — если народу много, то все обойдется, а если половина класса отсутствует, надо идти, как бы не нагорело.

Кто ее спрашивал про бинокль. Я не такая, я вся другая. Я вот хожу на историю и ничего. И на физкультуру. Не комильфотничаю (неправда ваша, дяденька, а кто третьего дня Шпенглера цитировал?). Согласился в ее дурацком капустнике участвовать — разумеется, чтобы не отрываться от коллектива. Я же командный игрок. Взять хотя бы футбол. Ой, врешь, ну что ты сегодня целый день врешь. Волнение в крови, да-с.

И что они там так долго. О чем, интересно, говорят. Уж не о тебе ли. Тоже мне нашелся предмет. Могу поклясться, однако, что обсуждают они не бессмертную русскую литературу. Это не означает, что они обсуждают тебя. Ну да. Ну вот и стой себе, мерзни.

Сказать-то по большому счету нечего. Я вас люблю. А любовь еще быть может… еще как может… представляю себе, как она может взглядом подарить, наша кармен из десятого бэ. Приспичило им с Верочкой именно сейчас затеять какой-то архиважный разговор. Другого времени не нашли. За три года не обговорили.

Почему у Верочки все такое бедное? Шторы бледные, цветы чахлые, мел не пишет. Голос не учительский. Я на третьей парте, а мне уже не слышно. Плачет по ней старый веницейский мастер — мадонна лагрима, где-нибудь в темной капелле, стены с прозеленью, кругом вода и из воды свечки торчат — тоненькие. Ваши руки пахнут ладаном. Дураки, они думают, что я влюбился в Верочку. Хотя со стороны, наверное, оно так и выглядит, я — вечный дежурный в кабинете литературы с ведром и тряпкой, а на днях меня Нефедова застукала с авоськой и понимающе улыбнулась. А что б ты понимала, милая. Ведь никто ей не поможет, и я не хочу, а деваться некуда.

Яна, кстати говоря, не большой любитель мытья полов. Это я понял, когда Верочка стала нам совместные дежурства организовывать, чтобы, такскатъ, создать известную степень напряженности поля путем сближения противоположных по знаку зарядов (или одноименных?). Физичка плачет от умиления. Аплодисменты.

Я встречу ее у входа, там же никого нет, темно, и двор защищен от ветра, двор защищен, там можно сказать все что угодно. И эхо. Возьму у нее из рук — что у нее там в руках, портфель? — да ну тебя, она ж не первоклашка. Сколько раз я себе это представлял и почему-то всегда без слов. Долго не выходят. А вдруг их сторож запер — подумал, что все ушли? Ну а ты как избавитель на белом коне, конь бледный. В пальто.

Сегодняшний странный сон

я оказался в комнате, наполненной туманом, попытался нащупать стены и не смог. Голос тонул в свечении, расплывался, как масляная пленка, сияющая на солнце, слова фосфоресцировали и отрывались от моих губ, как пузырьки воздуха, и меня больше не было, потому что не было ни слов, ни необходимости говорить, ни того, кто мог бы меня услышать. Я всегда знал, что там ничего нет. Проснувшись, я подумал, что и вправду умер, может быть, не впервые. Солнце вошло в комнату, было холодно, было свежо.

Да уж, не меньше, чем минус пятнадцать. Так можно и в самом деле окочуриться. Пойти что ли узнать, открыта ли дверь. Шутки шутками, а что если их заперли?

Хоккеисты прошли мимо, страшные в темноте, как воины тьмы с шестами. У одного на шлеме болтался чингисхановский хвост. Хорьки. Иван обошел школу кругом. В окне у дежурного горел свет. «А Вера Александровна — ушла, ушла. Давно уже. Опять свет не погасила, а мне теперь на четвертый этаж идти, ох ноженьки мои. Сходи, сходи».

Нет там никого. На доске мелом какая-то сложноподчиненная муть, в партах огрызки, бумажки, окна заклеены, школа тихая, неузнаваемая. Обратно в полной темноте по лестнице, окна дома напротив, как волшебный фонарь. Черт тебя побери со своим сочувствием. Остаться что ли здесь, на подоконнике. Кто-то до меня, может быть десять лет назад, нацарапал обычное я тебя люблю а имя поставьте сами. Яна. Яна.

лестница

— В детстве мороженое съедалось слишком быстро. Капало, правда, точно так же. Я говорю ерунду, да?

— И пальцы облизываешь.

— Ну и что.

Поднимаюсь по этой лестнице впервые. Странно. Почему мне тогда не приходило в голову, скажем, позвонить в дверь и убежать. Тоже акция.

— Извини, у меня не убрано.

Мой старый театральный приятель Гриша Перец рассказывал, как массовка имитирует закадровый шум. Каждый

статист повторяет одну и ту же фразу: что говорить, когда нечего говорить.

— Я открою окно?

Идиот. Предложи ей чаю, что ли. Или семейный альбом. И еще спроси, не замужем ли она. Кстати, интересно. Кстати, не очень.

Комната разночинца — узкая железная кровать, рассохшийся стул, книги в чернильных пятнах, затрепанные — ты читала Тойнби? — а впрочем… Разговор из обрывков, стрелка к молчанию, оно повсюду, мы — случайный узор, песчинки, волна подходит и отступает, остаются ниточки, водоросли, начинается дождь, а у меня даже нет зонтика, чтобы предложить его тебе. — Но я пока не собираюсь домой. — Извини. Тебе, наверное, скучно. — Ты хочешь меня выпроводить? — Нет. Я просто не умею себя вести. И я это уже говорил.

— Про Левку ничего не слышала?

— Нет, а что?

— Да так, ничего. Женился на своей первой жене во второй раз.

— А.

Черт, что я несу.

— Он теперь большой человек. Архитектор.

— А Сашка маленький — летает?

— Летает. Еще как. Звезду дали.

— Здорово.

— Пащенко сидит в местной палате лордов. Носит на видном месте депутатский значок. Раздулся до невозможности. Еле в телевизор влезает.

— Знаешь, я никогда не воспринимала твои сентенции всерьез. Ты хочешь казаться злее, чем есть на самом деле. Твое вечное ворчание и т. д.

Однако. Какой домашний тон. Как будто мы уже год пьем чай в этой квартире.

Мое молчание всерьез. Меньше всего хочется болтать, это раз. Два: определенно я должен что-то сказать (что именно?). Между двумя крайностями — солнечный день, во дворе мальчишки гоняют мяч, лето как лето, как всегда у нас, на юге.

— Даже когда ты встал и заявил, что Пащенко не может представлять школу на районной олимпиаде, потому что он полагает, что логарифм это что-то зоологическое, разновидность жирафа, а производная бывает только в чайнике.

— Я так сказал?

— Да.

— Ужас.

— Вот именно. Павлик Морозов.

— Да нет, стиль. И к тому же ты не знаешь контекста. Аида затирала Левку и проталкивала Пащенко. Тогда модно было играть в демократию и обсуждать все на людях, коллективом, так сказать. Я и воспользовался, как мог. Несколько цветисто. Ну да ладно.

— А зачем было топить Пащенку? Он конечно козел, но ты тоже не лучше.

— Спасибо. А затем, что причиной, по которой более способный Левка, коему позарез нужна была олимпиада для поступления в вуз, был затерт — пресловутый пятый пункт.

— Не может быть! А Левка он что… того, этого…

— Ох, святая простота… Кстати, ты же с Левкой, кажется, была дружна…

— Только без намеков, пожалуйста.

— И не думал.

— Знаешь, у нас в общаге висел плакатик с цитатами, мне особенно нравилась вот эта: «Было бы ошибкой думать… В. И. Ленин».

— Шуточка с бородой.

— И поменьше сарказма.

— Стараюсь.

Он старается меня поддеть. Переводит стрелки, чтобы не говорить о другом. Бьет рикошетом. Богатая тема — школьная жизнь. Кажется, что ты очень смелый, говоришь и делаешь то, чего нельзя.

— А где твои?

— В отпуске до конца лета. Я один.

Один, как тогда на футбольном поле, ржавое ограждение, ворота-турник, лужи. Круг, еще один, вязкий песок, секундомер на мокром нейлоновом шнурке. Ты пробежишь, гад, еще, как минимум, два круга, первое полугодие и второе, несмотря на досадный металлический привкус во рту. Тебе нужно тренировать свою злость, вцепись зубами в поводок и тяни на себя, тяни и не тявкай, пока не окажешься на свободе. Я считаю дни.

Школа, пес ее подери. Каждый день по семь уроков мужества, ха-ха. Все отсиженное мною уходит в никуда, проваливается в мокрый песок. Битое стекло, тряпки, бычки, это и есть наш культурный слой. А она принимает все за чистую монету. Слушает раскрыв рот. Первый урок — Онегин как лишний человек. Второй — Печорин как еще более лишний. Невозможность жить и чувствовать в условиях. В волосах сияние чистой воды, сосновый остров, рыжая хвоя. Третий — Аида бесшумно двигает челюстями, как огромная щука, логарифм есть показатель степени, я совершенно оглох к этой музыке сфер, стою, не шевелясь, в мутной воде и вижу медленно расходящийся след от лодки на две стороны, опускается весло, видны щели между досками, обросшее днище,

нас ищут, нас не найдут.

* * *

разливами рек по всей ширине ветер беспрепятственно равнинами идет раскатами дальними грозами пригибая к земле сила без обхвата алая бесконечная цепью залегает трава все распорото высыпано в ветер расстреляно злая молодость раскуривает свой табак бросает за спину гаснет в бурьяне пятиконечной звездочкой упавшей шапкой буденовкой где-то в памяти зацепилось уцелело лодочкой дрожит блесна заплаканная монетка ниже по течению едва различим в вечернем тумане солнечный плес

твоя комната

Действительно, не убрано. В холодильнике чисто, медицинская бутылка молока, три редиски, банка горошка.

— Мама уехала неделю назад. Котлеты я выбросил сразу, я их не ем. Чай так себе. Если хочешь, есть хороший кофе.

— Ты умеешь варить кофе, здорово. А я — нет.

— Попробуй сначала.

Попробуем. Раньше ты был призраком, а теперь у тебя есть холодильник. Родители, судя по фотографии, тоже имеются. На вид типичные шестидесятники, волейбол, коньки, лыжи, наверное, байдарки.

— Ты действительно хочешь знать? Ничего особенного, семья инженеров. У тебя, можно подумать, иначе.

— И все-таки.

— Изволь. Папаша до всего дошел своим умом, потому и ценит в людях только ум. Курильщик, махорочник. Неприятный был человек.

— Он что… умер?

— Да нет, жив, что ему сделается. Братец в него. Отдельного упоминания не стоит.

Помнится, нам приходилось туго, донашивали одежду друг за другом, ели мало и плохо и все такое прочее. Ты как раз уехала в Москву. Те два года, когда все выживали как могли, помнишь? Так вот, я не мог себя заставить. Носил студенческий пиджак отца. Не люблю его, а все лучше, чем с Мишенькиного плеча.

— А сестра?

— Марина тоже инженер, не знаю какой. Там на вешалке ее пальто, нравится? Нет. И ей, наверное, тоже не нравится или она привыкла. Или никогда не замечала.

Что еще сказать? Некрасивая, живет бедно, трое детей, муж у нее добрый, но бесхарактерный.

— Что ты понимаешь в красоте. Про маму ничего не сказал.

— Про маму… Мать положила жизнь за детей. Обшивала, обстирывала, ночей, как говорится, не спала. С утра в очередях, работа во вторую смену, домой возвращалась поздно, жарила котлеты. Я просыпался от запаха жареного, накрывался с головой, не помогало. Работает учительницей в школе, вот уже сорок лет с такими уродами, как… Ну да ладно.

— Грустно. А у нас говорили, что твоя бабка «из бывших», институт благородных девиц, муж белый офицер.

— Это мой прадед, его расстреляли в начале 1918 года. Тогда всех под одну гребенку. А он, между прочим, политзаключенный был, подпольщик. Моя прабабка про него никогда не рассказывала, даже детям. Наверное, это было опасно. Но все-таки странно, что и пятьдесят лет спустя…

— Откуда же ты узнал?

— Оттуда. Однажды она подозвала меня, стала говорить, что скоро помрет, а завещания нет. Не дают написать, все хотят к рукам прибрать, кухаркины дети. Она уже была совсем сумасшедшая, с постели не вставала. Попросила достать из-под матраса фотографии. Я их видел единственный раз, куда они потом подевались, не знаю. Офицер был. Впрочем, я помню только усы. Банально. Пожилая женщина в черном платье с белым воротничком. Двухэтажный деревянный дом с вывеской. Еще один мальчик с тросточкой и собакой. Все. Ни имен, ни дат. Чужая жизнь.

— А дети?

— Дети. Выжил только старший сын, остальные — кто во время войны, кто после. В нашей семье дед — самый здоровый персонаж. Байки любил, до девяноста лет как огурец. А папаша не в него. Но тоже проживет будь здоров. И это правильно. И не смотри на меня так. Почему тебя интересует, не понимаю. Генеалогическое древо составить хочешь? Уже составили, у папаши в столе лежит. Твой кофе.

— А мои родители далеко.

— Где же.

— В Лозанне. Папа получил приглашение, работает в ЦЕРНе. Давно уже там. А я не смогла.

— Почему?

— Не знаю. Дура, наверное. Не поеду и все. Мама поплакала и утешилась. Я у них бываю часто, раз в год. Проездом. Вернее, пролетом.

— Откуда куда.

— Маршрут номер один. Рим — Флоренция — Венеция. Пицца, голуби, развалины. Посмотрите налево, посмотрите направо.

История одной зимы. Высота снежного покрова до 50 сантиметров — такого не помнят даже старые хроники, сказала телеведущая. Море начало замерзать, и у берега плавает неправдоподобный лед, похожий на пенопластовый реквизит. Десятый класс в дни каникул свозили в Ялту посмотреть на лед. Где-то я уже читала об этом, о нас с тобой столько всего понаписано. Вот, например, история про мальчика с осколком в сердце. Город с черепичными крышами и геранями на балконах. Крыши все больше шиферные, но герани, дикий виноград, узкие улочки — имеются, а городской розарий не хуже, чем в Никитском ботаническом саду. Путешествие в Лапландию. Мои попутчики, соседи по купе — парочка москвичей, рассказывающих небылицы вчерашней школьнице-провинциалке. Ваше лицо мне определенно знакомо — я не мог Вас видеть на вечеринке у Бори Мессерера? — я зачем-то приврала, что живу в Москве, и потом всю дорогу опасалась, что меня выведут на чистую воду. Мичман ЧФ, желающий осмотреть столицу. Ты не думай, я ведь, если что (если что?), с самыми серьезными намерениями, не какой-нибудь там — полгода по загранкам, денег куры не клюют, будешь как куколка, у меня вся портовая фарца вот где (показывает кулак, внушительно, на правой руке кольцо). Юные король и королева. Сеня с Ленкой, актерская богема, бесконечные разговоры о Фассбиндере. Помнится, накануне сочинения я долго искала экзаменационный лист под столом, на котором храпел Коля Татарский, Сенин однокурсник и вечный дублер (но ведь нашла же, нашла!). Карета с кучером в Венском лесу. Бедная девушка, на втором курсе едва не выскочила замуж. Вовремя осталась с разбитым сердцем. Разбойничий вертеп. Общежитские попойки по поводу и без. Наконец, чертог Снежной королевы.

Ох и дала мне прикурить Збарская. Челочка-каре, чернобурка, папироска, разговоры по пути к метро: «Вы никогда не напишете толковой работы, пока не выучите итальянский — и латынь, дорогая моя, латынь, и не надо морщиться». Квартира на Чистых прудах, на кухне — Родченко в огромных стеклянных квадратах («папе подарили на семидесятилетие»), в гостиной — Малевич (язык не повернулся спросить, подлинник или копия, хотя копия Малевича — дело нехитрое).

«Дорогая моя, скажите спасибо, если с вашей профессией вас просто возьмут замуж. Или непросто. На нашем отделении готовят не искусствоведов (а вы как думали?), а жен дипломатических работников. На что еще вы могли бы сгодиться? Преподавать? И не мечтайте. До вас очередь дойдет лет через сто пятьдесят. Считайте сами. По традиции из университета выносят только вперед ногами. На место завкафедрой претендуют три первых зама, на место зама — пять вторых и так далее в геометрической прогрессии. Пищевая цепь, экологическая, так сказать, пирамида. И все друг друга едят. Кроме того, я далеко не убеждена в том, что вы исправно посещали лекции. Уровень вашей подготовки оставляет желать лучшего. Никакие так называемые способности не компенсируют безделья. Короче говоря, я не буду хлопотать за вас перед деканом».

Хлопоты и в самом деле не помогли. Зато получилось с «Италия-тревэл». Может быть, оно и к лучшему. Какой из меня преподаватель. Збарская позвонила своей подруге, и теперь я круглый год летаю до Рима и обратно, чтобы водить по городу вконец обалдевших туристов, отвечать на дурацкие вопросы («а это правда, что в банях мылись вместе… ну, мужики с бабами?»), следить, чтобы из очередной энотеки группа вышла без потерь, переводить в сувенирной лавке нечто вроде «а нет ли такого же, но без крыльев», и в оставшееся время бессмысленно мечтать о билете в один конец и о маленькой комнатке возле пьяцца Навона.

— Романтично. Натурализоваться не думала?

— Нет.

— Выйти замуж за настоящего брюнета?

— Сам ты брюнет.

Ни одного седого волоса. В детстве был маленький старичок, в старости будет вечнозеленым мальчиком. Женится на студентке, изведет одну, потом другую. Их же пруд пруди, никто и не заметит. Надо посмотреть, что у него там, в другой комнате. Семь жен синей бороды. Студентки такое любят, хлебом не корми — чтобы было брутально, интеллектуально и эксклюзивно. Это тебе не Рим — Флоренция номер один.

— А там что?

— Балкон. Не ходи, шею сломаешь. Он завален рухлядью.

— Куда же мне ходить?

— Посиди здесь, я кое-что принесу.

Издание восемнадцатого века, сохранность хорошая, в переплете из тисненой кожи. Переплет новый, конец девятнадцатого. Имеется подпись владельца. Я выяснял — был такой Разумовский, поляк, не тот, что при Екатерине и т. д.

Сюжет, конечно, типовой. Двое за книжкой, появляется муж в образе ангела с мечом и голову с плеч, и оба в аду. Адский ветер, треплющий плоть как сухую листву. Вы и в самом деле хотели быть вместе? Теперь у вас есть шанс проверить свои чувства. Ту-ру-ру, ту-ру-ру, словно листья на ветру. Обжалованию не подлежит, во всяком случае, не в этой жизни. Вердикт: хотя несчастным людям, здесь живущим, к прямому совершенству не прийти, их ждет полнее бытие в грядущем. Вот память-то. А на языке оригинала слабо? Так, сейчас…

— Ты не слушаешь?

— Извини, задумалась. Слушаю внимательно.

— Еще кофе?

— Пожалуй, я останусь.

— Что?

— Проверка слуха.

— Вообще-то я понял.

— Вот только вещи заберу. И принесу что-нибудь поесть.

— Лихо. Пойти с тобой?

— Еще не хватало. Я тебе покричу в окно, а ты выйдешь и возьмешь сумку. Не скучай. И разбери пока балкон.

Ого. Ничего себе штурм унд дранг.

Завернула за угол.

По Песчаной прошел трамвай.

Так и будешь стоять?

в море и повсюду

И зачем я села в трамвай. Во-первых, здесь пять минут пешком, а во-вторых — в другую сторону. А наговорила… Что он мог подумать… Другой подумал бы сразу.

Знаю, чем это кончится. Переночую в комнате Марины, а завтра опять пойду по присутственным местам. Может, оно и к лучшему.

И улыбка у тебя дурацкая. Все смотрят, можно сказать, пальцами показывают — вон та девушка едет собирать вещи. Черт возьми, как это здорово. Даже водитель в зеркальце это понимает. Ага, еще скажи — подмигивает. Ой, подмигнул. И вон тот, на остановке. Беги за трамваем. И еще вино и горький-горький шоколад. И черешни. Как раз на Центральной…

Девушка, ну что же вы, стояли-стояли… Надо же заранее, в самом деле…

извините, простите, а ведь могла бы и по ногам пройтись, я же ничегошеньки не соображаю, ни вот столечка, и не вижу ничего, и не слышу

город золотой, голубой

в маленьких квадратиках солнца

в море и повсюду

отражение раздвоилось исчезло

и сразу же рядом

вспыхивает и гаснет

каждый угол оживлен

по цепочке бежит впереди

смотри смотри

на том конце улицы уже все известно

сегодня вечером

это произойдет сегодня

ночью

* * *

Не забыть запереть дом.

Побросаю вещи и назад. Одна сумка и одна бутылка. С таким набором на необитаемом острове долго не протянешь.

Есть над чем задуматься.

Вот-вот.

Диана

Яна опаздывала, а между тем ей надо было прийти пораньше. Перед уроком истории предполагалась «пятиминутка», на которой специально назначенный докладчик вводил слушателей в международное положение, это называлось «политинформация». На выходе из положения класс писал «летучку» — тоже своего рода пятиминутку, во время которой каждый мог изложить на бумаге свои соображения относительно темы прошлого урока (мануфактурное производство, паровая машина Уатта, самолет братьев Райт — чем не поделка, ручная работа во всем — от фанерной конструкции до управления ею, а вот напишешь — не поймут, и правильно сделают, меньше надо выпендриваться).

Снегу навалило — страшное дело, почти по пояс (так-то лучше, а то, может, расскажешь им про «Амаркорд»?). Для здешних широт это редкость. Дорожка в школу была робко проложена каким-то молодым и ранним любителем знаний, явно с нашего двора (уж не Замотана ли на шпильках в восемь утра протоптала, хи-хи). По дорожке, сметая бортами снег, шествовала Диана — в ярко-красном пальто и черной шляпке с вуалью. Обойти ее не представлялось никакой возможности.

Диана была классной, в смысле — классной руководительницей, и по совместительству историчкой. Она была величественна во всем — начиная от диссертации, защищенной не где-нибудь, а в МГУ, и заканчивая своей корпуленцией. Остановить коня на скаку ей ничего не стоило бы, попадись на дороге такой конь. В лифте она никогда не ездила по причине технического несовершенства оного. Ее голос, как трубный глас, призывал к ответу, и даже стопроцентные ботаны никогда не были уверены в том, что в конце четверти они войдут-таки в царствие небесное. Она безо всякого стеснения сообщала, что в молодости занималась в балетной школе. Ей было совершенно по барабану, что о ней говорят, потому что никто — даже откровенные циники — не мог не приметить ее масштаба.

Диана плыла, как ледокол «Арктика» среди торосов, и тропинка становилась дорогой в светлое будущее (интересно, если я все-таки поступлю на истфак, станет ли она хоть чуточку счастливей?). Яна, назначенная на сегодня политинформатором (ну и словечко), должна была прийти хотя бы на пять минут раньше, чтобы ознакомиться с папиной газетой, которая лежала в ее «дипломате», тоже папином, очень старом и даже перевязанном веревочкой, как у настоящего ботана. Из-за этого дипломата все и произошло.

Яна решилась на обгон и со словами «Доброе утро, Диана Ефимовна» (а как бы звучало — Афина Ефимовна? — многовато фукающих звуков, несолидно, шепеляво как-то, пусть остается Дианой) нырнула в сугроб. Зацепившись там за какой-то куст, она бесславно растянулась у ног богини охоты, бечевка на чемодане лопнула, и он развалился. Новенькие гелевые ручки повтыкались в снег и превратились в разноцветные флажки (ату его, ату), от конфет остались только дырочки в снегу (зубы будут целей, сказала бы мама), зато парочка потрепанных учебников, рассыпавшись веером, превратились в захватывающую, как говорила Диана, панораму истории Нового времени.

Это стоило бы подстроить, чтобы насладиться зрелищем Клио, переступающей через историю (а заодно через физику). Долой закон всемирного тяготения.

Однако 10-й «б» так и остался без политинформации.

Яна стояла у школы и ела снег. Снег был вкусный. Смешные нежные снежинки таяли на языке. Со стены напротив на нее пялились панковские рожи, намалеванные розовой краской, рядом почему-то — значки переменного-постоянного тока (а, это же «AC/DC», у нас Генка Глушко фанат, он писал, не иначе), еще с десяток ненормативных выражений в адрес какого-то Бугая (ясно, какого Бугаева, — физрука). История шла полным ходом, ее паровоз несся на всех парах к последнему звонку. И тут она увидела И., который переходил через улицу. Это была полная неожиданность. Неужели и он прогулял?

А, да не он один. Из-за угла вырулил Глушко с Мишиным и Нефедовой. Сейчас будут курить и материться. А потом Нефедова подойдет и попросит конфетку — зажевать. Все знают, у кого просить конфетку. Аттракцион «А ну-ка отними». Конфетка осталась одна. Главное дело, не поверит, что нету.

И. остановился возле них, что-то они с Генкой друг другу сказали, поручкались, раздался сиплый Генкин гоготок. И. поставил дипломат на снег (разве что веревочки нет, а раздолбанный не хуже моего). Не курит, надо же. Оригинал.

Потом он увидел Яну. Сделал собеседнику знак типа «до встречи, друг», поднял чемодан и пошел прямо к ней. Рабочая тройка с интересом уставилась на них обоих.

на глазах у всех подошел и сказал

— что ты делаешь, перестань

— он вкусный

— дурочка, простудишься

и начал отряхивать снег — с варежки, с шубки — где это ты так —

потом снял перчатку и холодной ладонью коснулся лица

черные-черные глаза где-то за спиной заиграл патефон сбился замолчал

— у тебя все лицо мокрое

я плакала но это было вчера а сегодня нет я как-то и забыла о тебе с этим чемоданом потом снова пошел снег

смотрела на его губы страдальческая усмешка и как всегда без шапки дуэлянт

у него перчатки а у меня варежки как у ребенка

дурочка и есть

слезы или снег неужели плакала хочется поцеловать кажется так говорят когда не знаешь что дальше

и чемодан в руке такой же нелепый как у меня чемоданное настроение чемоданное объяснение

— ты прогулял историю

— как видишь

— а я и не знала, что ты способен на такое

сказать ей пошлость: ты, дескать, и в самом деле не знаешь, на что я способен

дурочка с переулочка завела светский разговор — ну что за манера острить невпопад

— с сегодняшнего дня я тебе не разрешаю есть снег

это он или мне послышалось звонок трещал над самым ухом из дверей посыпалась малышня нас почтительно обходили

появилась Нефедова и получила свою конфету — беспрепятственно

глупости никого не было мы одни

шел снег и мы пошли в школу — это армейский юмор

на урок начальной военной подготовки

учиться перевязывать раны задерживать дыхание и падать на снег

одиннадцать

Сбежала. Испугалась-таки чудовища.

Что будешь делать? Караулить под дверью, разъяснять — ты же сама, твоя идея была. Я тут ни при чем. Я не виноват.

Ты, надо сказать, приложил руку. Показал себя в лучшем свете. Нет, я не Байрон, я другой, и ничего мне вашего не надо. Про Левку зачем-то вспомнил, отелло местного разлива.

Всегда знал, что дружба у них невинная, школьная, а злился. Левка мне все как есть выкладывал, и про киношку, и про коньки, как она его зимой по утрам тащила кататься, а он упирался, и солнце вставало красное, и лед был щербатый, и коньки тупые.

Велено ждать, однако. С другой стороны, польза налицо — теперь можно курить на балконе. Звездами любоваться.

Кажется, это мы уже проходили.

…

— Эй, Ромео.

Это она мне?

— Выходи.

Сейчас весь двор на ноги поднимет.

— Лик его прекрасен. Глаза… глаза… страшно сверкают. Короче говоря, он ужасен.

— А я и не надеялся.

— Идешь или нет?

— Мне, конечно, говорили, что женщины опаздывают. Но не на десять же часов.

— Не ворчи, пожалуйста.

Она пришла совсем другая, очень веселая. На лестнице взяла меня под руку и это почему-то насмешило ее еще больше. В конце концов я тоже начал смеяться.

— Что у тебя там?

— Вино.

— За мной еще никто так не ухаживал.

— У тебя хотя бы штопор есть в доме?

— А кто его знает.

— Он еще и непьющий.

— Я практически лишен недостатков.

— Протестую. Плагиат.

— Почему же. Чистая правда.

— Это не ты сказал.

— Конечно, я — ты же сама слышала.

— Знаешь что…

На этой ступеньке она вдруг перестала хохотать и мы поцеловались.

Вот так просто.

трамвай (мне снилось в ту ночь)

он сказал — и не надейся, нас в покое не оставят

сколько вокруг любопытных, передайте билетик, пожалуйста

я знаю его улыбку хотя никогда не видела его лица

он улыбается мы оба думаем об одном — темная комната три ступеньки над водой ветки в окно то чего никогда еще не было этой ночью с завязанными глазами огибая неподвижные

в трамвае много людей сосредоточенных зацепившихся за камни чтобы не унесло и нам не выбраться разделенная надвое вода ты говоришь значит мы еще живы а окружающие смеются им кажется это шутка потому что в трамвае давка и духота как под землей с единственным деревом уходящим вверх

веточки легких корни папоротников неглубоко тихо так легко

в толпе в поисках свободного места у окна сама не знаю как это случилось я положила голову ему на грудь и слушала ветер только удивилась что рубашка белая он же не служащий не клерк хотя почему бы и нет он может быть любым он может быть всем

люминесцентный белый жужжание ламп пустые столы следы от чашек ряды мониторов на экранах ступеньками растет индекс сейсмической активности и обваливается вниз и снова растет

автоматическая обработка данных провода идут к огромному телу земли суточные колебания температуры зубцы кардиограммы

ровно как у тебя ровно бьется сердце

что бы ни происходило он всегда уже здесь

это к нему я выходила ночью на лестницу с сигаретой в руке он отбирал — не надо

непохожий на отца — и все-таки кажется что у него есть дети

из-за стола когда только что было весело и вдруг до полной глухоты одиночество снег

но каждый раз кто-то обнимал меня полные карманы снега полярная шуба он говорил оленья доха клубился пар мы падали в сугроб сириус голубыми иглами пробовал не больно ли нет не больно уже не больно

он всегда был

насмешливо — твои мужчины — особенно красивые и высокие пассионарные оторвать и бросить рвать мясо зубами полусырое с запахом пороха и болот жесткое утиное мясо на осенней равнине

помнишь тот октябрь необычайно теплый я думала это предел большего быть не может желтая трава длинные дни его виски черные с проседью граф грэй ему не надо было даже похваляться своей родословной достаточно взглянуть на руки на сухие губы

все время пересыхали хотелось пить поближе к огню железу преследовать отсекать пути вывешивать флажки и в открытом поле за сто шагов уже знать

у него было необыкновенное острое зрение и каждое живое существо для него было заранее помечено крестиком там где душа

и я стояла в ванной перед зеркалом всматривалась в заплаканное лицо розовое бессмысленно молодое со злостью думала ну и пусть не доставайся же ты никому это уже твой голос твой обычный комментарий ты всегда надо мной посмеивался

я хватаю с подзеркальника его жиллет чтобы запустить в тебя но дело сделано вещи собраны а на улице очередной температурный рекорд ранняя весна брызги зелени солнца хрустящий салат горячий хлеб и я в какой-то забегаловке со всеми вещами за стойкой и ты напротив а руки все-таки замерзли но кофе какой здесь кофе

на другом берегу уже в августе некто говорил дай мне поспать я не обгорю не беспокойся иди поплавай и я знала что он не обгорит куда там это хорошая копия бронза тело всех возможных подвигов отдыхающий герой одна часть к девяти согласно канону и локоны которые не берет ни морская вода ни расческа я накрываю ему лоб газеткой и иду вдоль тел и как ты думаешь почему мне смешно

твои мужчины

смейся ведь ничего нельзя поделать это кажется врожденное называется animus

но ты же никогда не видела меня — я и сейчас не вижу я только дышу — жарко

я почему-то думала что это должен быть трамвай

синие молнии петли ремни свисающие с потолка и кроме нас еще два пассажира и водитель

а это автобус — и пока все не выйдут мы тоже — значит они жили долго и счастливо и умерли в один день

трамвай едет по Москве а Москва это лес и вот уже вышли те двое — так и должно быть если долго живешь на свете

они машут рукой издалека и сворачивают на боковые дорожки а я все не могу решиться посмотреть на тебя какой ты но это воспоминание о том что было единственный раз пока душа тряслась в автобусе

проехали остановку может быть это экспресс-автобус без номеров ты заметила нет я не смотрю в окно я обнимаю тебя я не смотрю в окно

мы еще живы потому что впереди ночь она обещала единственная ночь когда можно попасть в ту часть города закрытую освещенную безлюдную два пожилых человека в автобусе это передается только теплом а не глаза в глаза

теперь когда от нас осталось только излучение войти в туннель

не бойся тела стали длиннее но теперь солнце проходит насквозь и можно читать все что здесь мелкими буквами свернутыми в клетках

лента новостей между пальцев черных от типографского порошка приглашение кто-то кому-то сообщает рождение смерть разрушенный дом старое кладбище надгробие два имени печальный ангел с полустертыми глазами

летим не касаясь земли

неужели ты не видишь я изменилась

я постарела не смотри на меня

ты никогда еще не была такой красивой

земля будет остывать — так и должно быть это зима — зима? — ты забыла

и солнце войдет в комнату когда я усну когда я умру ты ведь будешь со мной после когда мы сойдем и там будет что-то вроде зимнего домика — где всегда ждут гостей но никто еще не видел хозяина

все подступы скрыты ни одной тропинки нетронутый наст алые полосы

солнце уходит за горизонт

постель земляника земля нагретая солнцем

я обнимаю тебя пусть это продлится

* * *

перерастая себя уходит в небо соцветиями метелками сеется в ночь песчаный ветер несущий шепот косы в соснах полосы тепла раздвоены как рукава млечного пути остывающий песок на отмели розовеет неглубокое слоистое дыхание моря короткая ночь распалась между двумя ударами сердца

на склоне

Я даже помню дату — 2 июля.

Ворвавшись в троллейбус, распугали пассажиров, заняли все места, достали булки с колбасой, начали горланить через головы, вытащили гитару, забренчали «лучше гор могут быть только горы», я бывал там, ты просто не знаешь

отец водил каждый год пока мы не выросли

стоянка над перевалом называлась Криничка

в прошлом высота номер восемнадцать

ржавый кораблик памятник героям гражданской

ни одного имени

тогда это было неважно

завидев его мы кричали ура и обнимались

а отец говорил — ну вот, добрались

значит еще один год

садился на рюкзак и закуривал

глядя на плато

только что был молодой а теперь старик

что у него с этим связано не знаю

он же не воевал

его тогда вообще не было

но каждый раз становилось грустно

и мы бежали вниз наперегонки

знаешь эти можжевеловые склоны

на которых запросто можно свернуть себе шею

Мы с тобой оказались у заднего окна, пропыленного, битого, притиснутые к поручню толпой, которая набилась в троллейбус на окраине, и уже до самого синего моря. Выбраться отсюда будет затруднительно, сказал я не знаю зачем. Ты не ответила.

Все было ясно и так. От нас старательно отворачивались. Пожилой мужчина, покашливая, упорно глядел в окно, в уголках его глаз собирались мелкие морщинки. Троллейбус весело несся по трассе, наши пели про новый поворот, начинались предгорья, еще полчаса и перевал.

На перевале нас выгрузили и начали учить жизни. Красный маркер туда, синий маркер обратно, сырую воду ни-ни, не отставать, всем немедленно намазаться от комаров и до пяти вечера не снимать головных уборов. Если увижу, что кто-то курит — назначу вечным дежурным по лагерю. Отбой по свистку и никаких перебежек. Девчонки, хихикая, облепили физрука и стали выяснять, кто с кем дежурит и кто в какой палатке ночует. Нефедова лучезарно улыбалась ему, но он был при исполнении. А наштукатуренных лично умою ледяной водой. Когда же мы полезем в гору? Деревня, это называется — совершать восхождение. Завтра, завтра. Все за хворостом. Глушко, тащи вот это полено. Буратино будем делать, товарищ начальник? Сам ты Буратино. Тоже мне, остряки.

На верхнем плато я их просто не узнал. Тихие, все какие-то одинаковые.

Наплывало облако и мы исчезали. Ледяной ветер, белый мох, груды камней. Карстовые пещеры. Ягоды можжевельника в кармане штормовки. Здесь нет воды. И голоса тоже нет.

Мы стояли на краю, на отметке высот, и даже птицы были внизу.

Дальше была целая неделя, о которой мне нечего рассказать.

Ничего не помню.

А потом ты уехала.

* * *

… и так пока не сдвинется земля, и не поплывет в обратную сторону. Спи.

А ты?

А я никогда не сплю.

В открытое окно вой тормозов, знаю этот старенький москвич, который всегда рвет с места в карьер. Звон разбитого стекла на остановке. Дребезжание холодильника. Я перечисляю детали, когда другие пишут «здесь был Вася», уже зная, что и детали не удержат.

Спи, моя золотая медная. Держу тебя, как пес монетку во рту.

Нет ли огнива, служивый. Извини, браток, не могу.

Рука затекла, нет руки.

на склоне когда нас уже нет ничто не шелохнется не изменится редкие облака в перевернутых зрачках моря внизу мы снова стали поворотом неба осыпью мелкими цветами горечавки тенью ветра тенью самих себя каменистым плоскогорьем гребнями тишины ночь сеет нас заново море подступает к запекшимся губам раненый к раненому потому что найдут только вместе наши тела пещерные города крошащиеся от ветра каменная смола высолы на щеках руки корни на краю обрыва ягоды кизила рассеченная бровь терновник эхо на склоне обнявшись молчим не замечая что нас уже нет

солнце уходит

Жарко. Над нами — меловое небо, на потолке — береговая линия, мухи, водомерки, виноградные косточки. Солнце уходит. Два часа дня.

— Хочешь есть?

— Нет.

— Когда-нибудь придется.

— Здесь по утрам разносят молоко. Раз в неделю — картошку и сахар. И, кажется, гречку. Мешками.

— Шутишь?

— Нет.

— Очень может быть.

— Я не привязан к еде.

— А я привязана. Еще как. Можно сказать, жить без нее не могу.

— Только давай не будем вести кулинарные разговоры. Мы не на острове. Дверь, кстати говоря, так и осталась незапертой. Хронически забываю. Зато братец у меня аккуратный — всегда на три оборота.

— Подумать только, какая метафора… С дверью.

Яна, в руках огромный мяч, за ним белый бант. Какой-то праздник, показательные выступления детей перед высоким начальством. Черный купальник, балетные туфельки. Примерно четвертый класс. Потом — только коленка или локоть, стрелка на чулке, ссадина, развязавшийся шнурок. Один раз пришла в школу без юбки (честно говоря, не понимаю, как такое возможно, но с девчонками еще не то бывает). Заспанная, снимала пальто за вешалками. Туда же причалила Замотана, долго возилась с пуговицами, потом они глянули друг на друга… Бывает же. Обе пошли домой одеваться, неуд, неуд. Причину прогула объяснить не смогли. Одной простили, другой — родителей в школу. Мамаша Замотиной явилась в юбке такой длины, которая вполне могла сойти за ее отсутствие. Еще вопросы есть?

Летом, конечно, возможности расширяются. Никогда не ходил с ними на речку. На море — тем более. Бредовые песенки, розы, слезы. Эксперименты в области форм. Владик. Я знал, что тебя никто не тронет.

Улично-подростковый сленг, однако здесь все на месте. Прикосновение к тебе, как к июню. Его никогда не удается удержать в памяти. Белые одуванчики. Высокое небо. Экзамены. Все сходится.

Ну конечно, все сходится: она вертихвостка, он ученый.

Она блондинка, анекдотический персонаж, он, конечно, брюнет. Его снисходительный тон окатывает с ног до головы, и одежда прилипает к телу. Неприятный голос, скрипучий, полное несоответствие липу. Как я раньше не замечала. И руки холодные. У мужчины должна быть широкая горячая ладонь. То есть ты хочешь сказать, что он не герой-любовник. Но это и так было понятно.

Интересно, когда он в последний раз выходил на улицу? Живет в книжном шкафу, боится солнца, как музейный экспонат. Квартира — его портрет. Кажется, в этом доме ничего не выбрасывают. Память, память. Ни сантиметра на будущее.

Сухой ручей ночь. Просила пить, он наливал из-под крана, в этом городе вода из-под крана вкусней не бывает. В детстве, ворвавшись в дом с криком «мама, я на минутку», неслась в ванную, открывала холодную, наливалась как шар… Еще раньше — в саду, на неправдоподобной лужайке, из зеленой крышки чайника, стукалась зубами о край, по краям отколотая эмаль. Голубые блики. Он шел со стаканом, спотыкаясь о разбросанные на полу вещи. Незнакомая топография. Отняли все, остался только голос. Никому не интересно, как это устроено. Ночью даже маяк — не более, чем вспышка света.

* * *

— Яичницу.

— А как ты ее готовишь?

— А как ее можно готовить?

— Э, не скажи. Тут важно все.

— У меня нет всего. Мы все съели.

— Знаешь что. Я пожалуй выйду на улицу.

— Смелое решение.

Итак:

1. Помидоры «бычье сердце» (вырванные с мясом из груди молодого бычка).

2. Оливковое масло.

3. Лук.

4. Черный хлеб.

5. Красный перец (сладкий).

6. Сыр (сойдет и российский, давайте).

7. Яйца чуть не забыла. И зелень.

Важно: лук и хлеб до золотистой корочки, потом помидоры и перец, только потом яйца и сразу же сыр! — чтобы осталось чуть непрожареным, и вместе с тем расплавилось, и немножко запеклось, тебе понятно? Нота бене: без вина это не имеет никакого смысла. Или без пива. Могу себе представить его физиономию, заявись я с пивом. Мама: «ну ты же девочка». Что-то в этом роде.

Это грустное, грустное утро

Обязательно прилипнет к исцарапанной чугунной сковородке. Буду отдирать, и потом невнятным комом на тарелку. Что это, Бэрримор? Это то, ради чего я вышла на улицу, и слонялась по рынку, потом по набережным, мимо своего дома, мимо музыкальной школы — звуки настраиваемого инструмента, как обещание счастья. Пока мы думали, что все впереди, само обещание и было счастьем.

Ты бы сказал — банально.

Но небанальное — боковая ветка судьбы, давно обрезанная за ненадобностью. Нет ни тебя, ни меня, и на нашем месте — фантомная боль.

* * *

в голубом воздушном растворе на куполе парашюта безмятежно я и ты смотрим в небо покачивается на стропах маятник земля довоенная мелодия из бортового приемника хриплый голос бормочет не оставляй меня тонкая струйка бежит по стеклу дыхание замерзает падаем кружимся пожелтевшие листовки разбросаны над лесом стрекот вертолета в тумане дальше и дальше сколько хватит сил жить в полосе войны падая в тайгу в центр зеленого массива нетронутого на карте крестом скажи прощай тому кто покинул нас в воздухе на земле

* * *

Она плакала и повторяла — больше я туда не пойду. Вымазала слезами рубашку. Розовые пятна по лицу — такое бывает у рыжеволосых. Успокоившись, сразу пустилась в расчеты — чай-кофе, овощи-фрукты (она на картошке сидеть не может). Есть же, например, круглосуточные магазины. Есть ларьки и палатки. И можно ходить вдвоем.

Постановили, что все вылазки в город будут ночными. Распечатали последнюю пачку сигарет. Оказывается, она курит. Утверждается, что только в случае экзистенциальной необходимости. Я так и не понял, что это такое, несмотря на подробные объяснения про метафизический сквозняк, другую жизнь, невозможность существования в бессмысленном мире и так далее.

Мы — лишние люди, Яна. Ты же знаешь, читала. У тебя по литературе «пять».

Зачем я сказал ей — ты никогда не будешь счастлива.

Но это правда.

Владик

Надо же, и смотрел прямо в глаза. Сочувствовал.

Яна водила пальцем по стеклу, вместо заветного вензеля получались рожи. Снаружи была жара, счастье било отовсюду, до одури — липы, пчелы, мороженое. Дети искали в крапиве мяч. Женщина в цветастом сарафане несла сумки, из одной торчала свекольная ботва, из другой — батон. На ней были шлепанцы. Двое мальчишек, увидев ее, налетели, выхватили что-то из сумки и с криком «чао-какао» убежали — мяч был уже в игре.

Когда мы были маленькими, нас загоняли домой в девять вечера, а этим все можно.

Вот что было бы самым неуместным в его квартире — дети (особенно голодные).

Я прекрасно была счастлива, и неоднократно. Например… утро в университетском парке, первый день новой жизни. Шла по боковой аллее и пела что-то солнечно-наивное — here, there and everywhere — и тебя там не было.

…в поезде, держась за руки, оглушенные — «Дети, вы только что поженились?» — спросила старушка из нашего купе (оказывается, у нас есть соседи). — «Нет еще», — ответила я, и это был не ты.

…на верхнем плато Чатырдага, над невидимым побережьем, над голосами горной трассы, в восходящем потоке

бессмертник, тимьян, дикая земляника

и ночью — зимнее небо

только надо мной

но где я сама

Или вот еще.

Владик.

Ты не можешь этого помнить.

Был последний день мая, уроки почему-то отменили, а мы и не думали расходиться.

Сидели на подоконнике, пускали мыльные пузыри. В солнечных коридорах они сталкивались и исчезали, пальцы просвечивали, пахло горячим кофе и молоком, и булочками за семь копеек, за стенкой малышня вразнобой повторяла какие-то стихи. Мы были уже взрослые, конечно.

Развинтили шариковые ручки, потому что из них получались отличные трубочки для пускания пузырей. У Владика из кармана белой рубашки торчала пачка «винстона». Пять девочек из восьмого класса смотрели на него, затаив дыхание. Димка обнимал Татьяну, и это тоже было можно, потому что уроки отменили, и мы все были заодно, все.

Я наклонилась над улицей, над школьным двором и на мгновенье показалось, что солнце внизу. Увидела дикий виноград, львиные лапы, темную зелень и землю, и кто-то тронул качели, и они потихоньку

— Что ты делаешь

По-моему, он никогда в жизни не выходил из себя. Зубы ослепительные ровные, как зерна

лепестки магнолии восковые

он улыбался он кажется держал меня за талию

— Ты упадешь и все дела

Пять девочек из восьмого класса не имели ничего против, но они знали — никаких шансов, Владик не любит малолеток, даже если я упаду, он им не достанется, никогда.

Олимпиец полубог в том саду итальянском дворике

он две тысячи лет улыбается мне и время ничего не может поделать с его лицом.

Я засмеялась и перекинула ноги на улицу, сверкнула, как говорят девочки, оттуда, с улицы.

Владик, уверенный в своем олимпийском бессмертии, легко

я даже не поняла как он это сделал

опоры не было

его тело на одну правую руку на мгновение

и снова солнце внизу

и дым и пылинки

он курил дым застревал в волосах он улыбался

мы сидели над итальянским двориком а снизу раздавались крики о помощи

кажется нас зовут сказал Владик

бедная Аида держась за сердце кричала

дети, что вы делаете, я вас прошу, я умоляю

посмотри она сейчас весь педсовет соберет и все они станут на колени

мы с тобой очень красивая пара

держись за сердце

Ты не можешь этого помнить.

Я спрыгнула с подоконника на пол и увидела тебя.

Ты когда-нибудь был счастлив, ты помнишь, как это бывает без причины?

Все, кроме тебя, понимали, что это ничего не значит. Счастье никому не принадлежать, касаться друг друга как это сделали бы мраморные копии знаменитых оригиналов, если бы Дедалу удалось научить их двигаться —

и ничего

разойтись не заметив

мыльные пузыри

в школьном коридоре

расплавленные солнцем

разойтись улыбнувшись

прохлада каменной галереи

ветер сносит струи воды

два призрака кольца дыма

процессия на гобеленах

нарядные дети гончие

принцесса и дракон

обрученные

и смерть не различит вас

в цветущем саду

Только теперь я заметила эту гримасу Я вспомнила, как ты бежал стометровку и твое белое лицо было мертвым от ярости, и Владик давно позади, а он, как-никак каэмэс, и локти у тебя неканонически прижаты к бокам

это было не по-олимпийски, неспортивная ярость, какая-то нехорошая злость

вот и теперь твое лицо перекошено, как тогда на финише

ты не знал, зачем победил, и Владик, смеясь, похлопал тебя по плечу

он был за тебя спокоен, он был рад, ему было все равно.

— Неправда, я знал, что у тебя с ним ничего не было.

А он, не прилагая никаких усилий, сделал тебя, сделал. Ты так жалко выиграл, и твой новый рекорд, и наш физрук, размахивающий секундомером, потный от напряжения, орал на тебя — Ванька, сукин сын, ты побежишь, а не этот пижон, я всегда знал, чтобы завтра оба были на тренировке, спартакиада на носу и пр.

— Я его и там обошел.

Ты его и здесь обошел. Кто такой Владик, где он? А ты — молодой доцент и автор семисотстраничной монографии о народовольцах, и все семьсот страниц сплошное «милостиво повелеть соизволил».

— Знаешь, про тебя говорили… А я не верил. Про какого-то старшекурсника, не то дипломата, не то экономиста…

Хочешь послушать?

— Ради бога, не надо.

Как хочешь. Я тебя вполне понимаю — вдруг окажется, что ты зря не верил. Что снова ты выше всех. Ты такой высокий, я смотрю на тебя и у меня кружится голова. И хватит курить, тебе это не идет, неправдоподобно. Кстати, мне только что пришло в голову — а ты куришь почему? Помнится, Владик этим даже бравировал.

Я курю, потому что курю.

Я курю, и дым застилает глаза и эту гобеленовую фею. Как я могу не помнить. Рыжие волосы на солнце, белые, розовые, лимонные бабочки в волосах и дым.

двумя случайными структурами

одного события, которое выговаривается через нас. Быть безымянным пронзенным насквозь исполнителем роли, которая меняет актера на полуслове. Быть пригвожденным к картону мужчиной в белой окровавленной рубашке, каждый раз когда я касаюсь ворота твоей

я вижу алый цвет и тепло, волны, и то, что стоит за нами, но это не человек он не дышит, не имеет имени, возраста, только кинжал у него настоящий, гамлет нам выпал шанс сыграть на простой бумаге в июньскую ночь, когда все возможно

твое бледное лицо, в прорезях глаз сквозь маску черная ночь. Ничто из того, что происходит с нами на самом деле, не скажется, не перейдет в слова. Не быть собой — полнота этого счастья вытесняет полноту жизни там, снаружи, ведь мы лежим в незашторенной комнате, окна настежь, а под нами на улице ходят и ругаются, и поют подвыпившие опоздавшие, кому нечего делать. Руки под голову, дальний маяк-огонек — ты много куришь — только когда я счастлив. Или несчастлив. Это одно и то же.

приподнимаясь на локте и в прорезях глаз чернота, звезды, пыль, там сразу начинается безвоздушное пространство, а как же душа — а душа это выдумка, нет никакой души, есть прямая слитность всего со всем, рентгеновское излучение любви, от которого бледнеет тело, пройти насквозь и не встретить друг друга, нам говорили, искать надо здесь, теперь мы знаем

эту черную ночь и луну в постели, полную луну на груди серебристые облака покачиваться как морская трава и течь как тела текут по ту сторону жизни с закрытыми глазами

называть это наслаждением может только тот, кто не знает, куда вливается тело, на какой оконечности в открытом море смешиваются все воды — откуда ты пришел и с чем — никто не спросит, и только рука в руке, значит, еще немного вместе параллельные потоки X и кто-то наводит телескоп и говорит — да это здесь

в незашторенной комнате — тридцать лет — как те баснословные люди, что спали в пещере на Сардинии и проспали время — неужели ты никогда не покидал ее — у меня была бессонница — ты курил и мрачно глядел на спящих, ты всегда был байронически настроен по отношению к окружающим — я такой, какой есть — и начисто лишен так называемого чувства юмора — я тебя почти не помню там, какая ты была, осталось что-то волнистое, волосы, когда ты села рядом, в руках книжка — это был Блок — да — и мне было

четырнадцать лет, самый возраст для Блока — неужели и я — а ты как думал — хотя почему бы и нет — я тебе напомню — мы отмечали начальные строчки и передавали друг другу под партой — значит я был в тебя влюблен — я не знаю — а ты — я не знаю

у всех одинаково

— Почему же мы раньше не говорили…

— Когда — раньше? В школе, на переменке?

— Ну, если ты помнишь, Ленка и Васин отлично объяснялись…

— …языком жестов, жестами языка.

— Дурак. И не обязательно в школе. Ты мог бы пригласить меня куда-нибудь.

— В кино, например. Билеты на последний сеанс. Ты меня определенно перепутала с Васиным.

— Если бы кто-нибудь из нас оказался более решительным…

— Хочешь поговорить об этом?

— Уже нет.

— И слава богу. Не люблю сослагательного наклонения. Все получается единственным образом и никак иначе.

— А если бы я не приехала?

— Опять если. Ты же приехала.

Черт, что я делаю. Заставляю его произносить ключевые слова о любви до гроба. Тогда не сказал, будь добр, скажи теперь. Девушка ждет. Все пунктирные линии сходятся в одной точке: они жили долго и счастливо и умерли в один день.

От голода.

Физическое давление слов, их форма и вес. Слова застревают в горле, голос становится противным, учительским. Кажется, у него тоже так. Досада, которой раньше не было.

Продолжать во что бы то ни стало по принципу, кто первый начал.

— Все-таки мне хотелось бы знать, какой ты был, думал ли обо мне.

— Я вообще ни о чем не думал. Мне было некогда, я читал.

— Ну да, и у нас с тобой ровным счетом ничего…

— Именно.

Ничего, которого не было, вызывает нечто вроде жалости. О нем лучше не упоминать, иначе попадешь в дурацкое положение. Впрочем, я давным-давно сжился с ролью идиота. С самого детства.

Ты хотела знать, каким я был. Пожалуйста.

Маленький князь Мышкин. Щелкунчик, урод с подвязанной челюстью и игрушечной сабелькой. Мокрые варежки, шапка, туго затянутая под подбородком, пальто в клеточку, одинаковые дети, одинаковые книжки, а кажется, что это было только у тебя. Мама что-то спрашивает, а ты стоишь в дверях, тебе восемь, двенадцать, двадцать, но ничего не меняется. На вешалке — то же серое безразмерное неопределенного покроя. Бутерброды в портфеле. Трамвай десятый номер. Двадцать великовозрастных девиц, слушающих лекции о. Арифметика без потерь, аккуратное сложение, стопочкой. Вычитания нет.

(Придумал новую сентенцию, тебе понравится.)

Память, конечно, не воск. Она больше похожа на стекло, само по себе невидимое. Мы замечаем только царапины. Вокруг некоторых имен и дат образуются идеально ровные пулевые отверстия. Память идет трещинками, одиночные звездчатые нейроны сплетаются в сеть, которая способна удерживать все остальное, пока под ней крошится и выветривается

предметное стекло

на нем кое-как окрашенный препарат

(кажется, кожица лука)

так вот, откуда слезы

или мы все-таки столкнулись лбами и засмеялись

нет, это исключено

я, наверное, криво улыбнулся

она, наверное, потрогала лоб

удивленно, как будто на нем появилась треугольная печать или маленькие рожки

мы съели волшебные ягоды и теперь на нас будут показывать пальцами

два любителя ботаники, которым заняться больше нечем, пока весь класс едет на каникулы в город Киев, и два тракториста, напившихся пива в плацкартном вагоне, и волшебное слово «гостиница»

два медалиста (без пяти минут), которые вынуждены отдуваться за честь школы на олимпиаде по биологии (с какой стати?!! — а кому ж еще, сказала Зоя, захлопнув журнал, пойдете оба, вместе веселей)

и еще один раз, на катке

по правилу сложения скоростей

схватились друг за друга чтобы не упасть

со стороны наверное могло показаться

во всяком случае мне показалось

что это было именно так

Сон десятилетней давности, который нашел меня только сегодня. Я схватился за тебя и сразу же отпустил. Щепка, попавшая в водоворот, наконец-то выбралась из него и поплыла по течению.

Далее: о чем я думал в школьные годы.

Я всегда был нормальным, что бы там ни говорили. Курил, прогуливал, выражался, как и все прочие. Не пил, правда, хотя это было бы в порядке вещей, но ведь и на солнце есть пятна. Позиция оригинала, которую я как будто занимал, не содержала в себе ничего оригинального; по большому счету она была анонимной и предоставляла массу преимуществ. Я острил и умничал, но на моем месте так поступил бы каждый (знакомый речевой оборот?). При этом мое другое «я», обращенное к тебе, было немым по определению. Видеть тебя я не стремился, безысходности тоже не чувствовал, разве что мне пришлось бы объясняться на тему первой любви, вот тогда. Но никто этого и не требовал.

я был неразговорчив, меня называли скрытным

я стремился к уединению, меня обвиняли в высокомерии

все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было

такова была моя участь с самого детства

помнится, мне пришлось выучить это наизусть

впрочем, как и всем остальным

Твое присутствие меня мало изменило. Параллельные потоки — и ни малейшей попытки добиться слияния душ. Все происходило в нас и ничего — между. И это было источником счастья, добавил он и закашлялся, поперхнувшись высоким штилем.

Все-таки слово «счастье» отталкивает, даже когда говоришь про себя, а ведь оно ни в чем не виновато. Как и любое другое слово, оно предназначено для широкого круга пользователей. Чтобы быть всеобщим, оно должно быть пустым. Мы приходим, видим пустое место и говорим — нет, так нельзя, человек — это звучит гордо. И начинаем выгораживать себе какой-то особый смысл. Стараемся не замечать постоянного сквозняка, несмотря на то, что дует изо всех щелей. Но когда наступает март, и улицы плывут, и фонари отражаются в лужах — это происходит у всех одинаково. И называется одинаково.

Ты как хочешь, но я больше не могу говорить о школе.

Во сне у меня было два разных глаза — голубой и зеленый, и ты двигалась в расщепленном свете, отбрасывая две тени, которые иногда сходились, но не смешивались. Воздух между нами наполнился влагой, я видел твое лицо сквозь водяную линзу так ясно, так близко, словно я только что умер на скамейке запасных и сам этого не заметил. Лед подтаял, на островке грязной земли показалась прошлогодняя футбольная трава. Мокрые шнурки не развязывались, по лезвию пошла ржавчина, свободное пространство уменьшалось на глазах, стоило ли вообще выходить на лед? Мы оба знали, что это в последний раз. Начинается весна, в которой для нас не будет места.

экватор

Комната со сферическими углами, закрытые двери, пыль.

Запечатаны, сброшены в море, не хочется разговаривать, даже смотреть друг на друга не нужно, ты везде. Зачеркнуть и начать сначала, обгоняя течение, чтобы история была наготове, когда нас освободят

выведут под руки

у обоих совершенно седые волосы

нет, это только кажется

соль и солнце

он и она, имена давно осыпались

два бумажных человечка

которых еще нужно одеть накормить

и научить жить заново

Выйти из дома, накупить всякой всячины, пива, если хочешь, взять с собой пару книжек, которые, ясное дело, никто читать не будет, сесть в троллейбус, доехать до конечной, найти маленькую бухточку, там все это съесть, положить книжку под голову и уснуть. Кроме шуток. Сочинение на тему «как я провел самый счастливый день своей жизни». Я просто хотел себе представить, как это могло быть с нами другими. И не смог.

* * *

— Не понимаю, как тебя выносят твои родственники.

— Они привыкли.

— А у меня что-то не получается.

— Поживи тут с мое.

— Это предложение?

— Да.

— И не подумаю.

— А что так?

— А так. Ты зануда и мизантроп.

— Понятно. Это я еще в форме, в своем уме. А стану старым — что тогда?

— Не хочу тебя огорчать, но вряд ли ты сильно изменишься.

— Э, не скажи. Истинная природа человека видна только в старости, это Аристотель придумал, не я, не надо морщиться. Моя бабушка, например, после восьмидесяти лет внезапно сделалась клептоманкой. Воровала чайные ложки. Когда она умерла, мы вытрясли у нее из матраса целую скобяную лавку. Так что у меня наследственность не очень. Я стану гнусным таким старикашкой, чистеньким и абсолютно сумасшедшим. А ты, скорее всего, будешь страшно разочарована. В отместку за бесцельно прожитые годы начнешь тиранить окружающих однообразными и не очень правдивыми историями про бурную молодость. Каждый день одно и то же, слово в слово.

— Весьма правдоподобно, даже слезу вышибает. Так и вижу тебя с клюкой и авоськой, полной пивных бутылок.

— Я рад, что тебе нравится сценарий.

— Однако хочу заметить, что ты передергиваешь. Возьмем, к примеру, Аристотеля. Он вообще-то утверждал, что истинная природа человека видна в возрасте акме, то есть в нашем с тобой возрасте. О счастье же, действительно, можно судить только за полную жизнь. Если предположить, что мы оба к гениям не относимся и в 37 лет не умрем — говори за себя — ой, извини, пожалуйста, я и забыла, что ты собираешься переплюнуть Тойнби — ага, и тебя зацепило, как я погляжу, — я на тебя не сержусь, честно, я давно ждала чего-то в этом роде.

— Ну вот, дождалась.

— И что, по-твоему, мне теперь делать?

— Не знаю. Впрочем, у меня появилась гениальная мысль.

— Неужели.

— Пойдем погуляем.

— Ты серьезно? С этими?

— Они тоже люди.

— Эти, в песочнице?

— А что, там вполне удобно.

— Ты тоже будешь на старости лет с ними поддавать.

— Ага, а ты научишься наконец лузгать семечки.

— Размечтался.

— И выходить на улицу в тапках. Здесь все тетки ходят в тапках. Будешь искать меня по песочницам.

— Больно надо.

— Останешься со мной — ничего другого не будет.

— Ничего не будет и так.

— Ладно, сиди тут, а я пошел за сигаретами. У нас даже бычков не осталось, в доме чистота. Сразу видно, женщина завелась.

— Это вши заводятся, а женщины появляются и исчезают.

— Ну теперь-то я знаю разницу. Вставай, пошли. Только не исчезай по дороге. Кто вас, женщин, разберет.

И.т. д., и.т.п. Слово в слово, и никто не помнит, что вчера говорилось ровно то же самое. Стоит ли в таком случае бояться старости.

давно пересекли экватор

все дальше на юг

карты закончились ориентиров нет

необитаемое море

первооткрыватель заплатит жизнью

даже если доберется до берега

его сразу же съедят

представь себе — мы вышли на улицу

покинули нашу комнату, кухню, потом закрыли дверь

и влились в ряды потребителей пива балтика

сушеные осьминоги, кольца кальмаров, хорошая порция йода

плавники акул, кожа, содранная с солью

у потерпевших крушение

на плоту нет ни воды ни сна

даже горизонта нет

настолько сужено наше представление о счастье

прозрачное сердце полное морской воды

древнее зеленое беспозвоночное сердце

прошлое сошло как чернила

омытая морем моя душа была как стекло

и чей-то ребенок смотрел сквозь него на небо

зеленое солнце там где мы лежали связанные по рукам и ногам

пока над нами собирались дети-рыбы не сумевшие родиться на свет

водяной столб уходил вверх спасатели шарили по дну

солнце как лунатик с закрытыми глазами по комнате от стола к кровати

слабые анемичные страдаем от перепада глубин — слишком быстро

слишком мало на нас давит здешняя жизнь

хватая воздух ртом хотим сберечь

а потом это окажется горстью обыкновенного песка

там на глубине — я только и успел сказать

смотри

любовь сон тело

три слова три ключа

возьмись за любой

и поверни

лицом к себе

возьми за плечи встряхни

бей по щекам кричи

как будто у тебя есть на это право

потому что скорая все равно не приедет

у нее на небе много дел

вызовы по несуществующим адресам

где ты говоришь твой дом

крепче этого сна нет ничего

крепче этой просроченной любви

чтобы держала как соль как наст

там где мы живем

никто не услышит

возьми на руки плачь

ее тело легче чем я думал

как ты теперь будешь

приводить ее в чувство

рвать форточку крича чтобы те

на небесной скорой отключили сирену

отойдите я сам

ничего, она скоро откроет глаза

встанет с постели и пойдет на кухню

сядет за стол еще ничего не подозревая

на нем две чашки пепельница

банка растворимого кофе

следы кораблекрушения

на безлюдном берегу

восемь минут

Снаружи оказалось не так уж плохо.

Совершенно не хочется спать, а тебе?

Купили крепленого вина, другого не было, шатались по улицам, по окраинам, лежали в траве, сверху сыпались звезды, прожигая до самой земли, в траве светились маленькие существа, похожие на тех, что в небе.

Заходили в незнакомые подъезды. Все лестницы разные, ни одна не повторяется. На крышах — голуби, коты, пивные бутылки, окурки — все, о чем ты мечтала. Смейся, смейся. Вот так бы в шестнадцать лет. И чтобы никто не интересовался, где ты провел ночь. И чтобы я ее провел, а не проспал.

Мир был круглым, отражался в себе, смотрел фасетками звезд, глазами анонимных наблюдателей, в каждой точке едва заметное смещение

земля поворачивается

голова кружится — у тебя тоже? — а ты как думала

от счастья, от количества выпитого или движения материков, все версии одинаково хороши, когда два человека напиваются в хлам

разноцветный как кошачьи глаза

много ли ты видела кошек с разноцветными глазами

по-моему других и не бывает

Запомнить тебя таким, немного смертным, немного бессмертным, первого больше. Такими люди обычно снятся, а не живут. Измененные черты лица — смерть и любовь.

Я скорее узнала бы тебя во сне, чем на улице. Я говорю бессвязно. Слова выходят из-под земли, сросшиеся корнями, и это освобождает

освобождает нас друг от друга.

Пойми, это медицинский факт.

Так бывает. Человек приходит в себя, улыбается, пьет бульон. Интересуется новостями. Просит принести что-нибудь. Вокруг начинают думать, что с ним теперь все в порядке.

Так бывает в августе. Посреди жары, зелени — ясное, пронзительное, холодное солнце. Всей моей любви не хватает чтобы

ты что-нибудь понимаешь?

два человека, двадцать лет, это не складывается и не умножается

думают друг о друге непрерывно, не было ни дня

и вот получается, что теперь, когда никаких препятствий,

они дальше друг от друга, чем когда-либо

А что, если подойти к вопросу трезво, с практической стороны.

Например, один из моих многочисленных родственников в семьдесят лет развелся и женился на молодухе. Ей было всего-то пятьдесят. А в восемьдесят развелся снова и женился на своей старой бабке. Значит, можно. Любви все возрасты покорны.

Начать сначала и все такое.

(у тебя есть родственники на все случаи жизни)

но ведь дело в другом

всей моей любви не хватает, чтобы это стало началом

Я совершенно тебя не знаю. Не помню.

Вот, закрываю глаза и не могу сказать, какая ты.

Ты обиделась?

Нет. Я себя тоже вспомнить не могу. Ну и что.

Послушать нас со стороны — полный бред. И тем не менее все понятно.

Он любит ее, она любит его. Вместе тесно, врозь скучно.

Что еще люди говорят в подобных случаях?

Мне кажется, мы оба боимся протрезветь. Голодаем, чтобы уничтожить все вещественные доказательства. Обнаженное я и ты, сердцевина дерева. Против жизни. Как странно, что мы заточены против жизни, с самого детства. Жизнь, как встречный ветер, все быстро выгорает, становится явным. Десятилетние дети знают, что продолжения нет. Конечно, истории о молчаливых подростках не редкость. Потом это проходит, перерастает себя. А у нас?

в своей комнате, за столом

на листке в линейку

одинаковый наклон

буква еще буква

складываясь дают слово

муравьи тащат иголочки травинки

получается дом

в доме зажигается свет

я подхожу к окну

ты спишь

твое окно темное

это не в моих силах понимаешь

столько ярости столько нежности

ближе чем когда-либо

к тебе когда ты недосягаема

и я даже не знаю в каком городе и жива ли

представляешь я иногда задавал себе этот вопрос

и поражался его бессмысленности

ведь если с тобой что-то случилось

это еще не самое страшное

ничего бы не изменилось

страшно что ничего не изменится

и теперь только чудо

Ну хорошо, давай не будем. У меня есть домашняя заготовка. На случай, если я опять начну говорить ерунду. Хотел показать тебе кое-что.

Видишь вон ту мелкую звездочку, подслеповатую, у горизонта. Это Сердце Карла, сверхновая. Вспыхнула в день казни английского короля Карла I. Такие звезды называются визуально-двойными. С земли кажется, что они рядом, но на самом деле между ними огромное расстояние, буквально ничего общего. Прочел вчера в справочнике. Думал поразить твое воображение. Красиво, не так ли.

(этот надтреснутый тон)

как долго мы продержимся если будем молчать

или говорить как сейчас не слушая друг друга

дайте им воды пусть пьют

они много потеряли потери невосполнимы

оставьте их в покое

эти двое все равно не выживут

Я говорю, как твои чертовы герои романов. Послушай меня, ведь я старше на целых три месяца. Забудь ты свою историю про парк, про качели, про чернеющий лес, потому что чернеющий лес это снова Пушкин. Скажи что-нибудь заново, пока есть время.

У нас его почти не осталось.

пока нам кажется, что большего быть не может

в эту самую минуту

над нами наклоняется без улыбки

ложится тень или усталость

утренняя синева

мы будем жить долго и счастливо будем молоды

пока солнечный свет летит к земле

примерно восемь минут

я подсчитал насколько нас хватит

если взяться за дело всерьез

мы даже не успеем дойти до дома

зачеркнуто

Откроет дверь и спросит — где ты была.

Нет, не спросит.

Очевидно, что я была дома. Провела ночь на теткином диване

Привела в порядок квартиру, собрала вещи.

Конечно, хотелось бы услышать в свой адрес что-то анекдотическое, вроде «где ты была» или «как ты могла». Но такие, как он, обычно молчат.

Не обида, а нечто вроде несовместимости с жизнью. Воображаемая история, мнимые диалоги, несуществующие улицы. Один отвечает, заранее зная, что скажет другой. За исключением того разговора на лестнице, когда слова были не нужны.

Но они и не прозвучали как слова. Мычание. Хлопок откупоренной бутылки. Дребезжание старого холодильника. Все лучше, чем это невыносимое желание прорваться сквозь историю о двух подростках.

Двое в парке, мальчик и девочка. Молчат, не держатся за руки, не смотрят друг на друга. Гипсовые пионер и пионерка, краска потрескалась, прутики вместо рук. Дождь, снег, снова дождь.

Не стоило даже подниматься по лестнице. Тем более — давать имена, подделывать акцент, запираться в квартире. Не нужно было ничего спрашивать. Ты все равно бы не ответил.

Я выхожу из дома, некоторое время стою в нашем дворе, потом поднимаю голову и смотрю на окно третьего этажа. На балконе смурной, неприятный, прокуренный мужчина лет сорока, холостой, без чувства юмора и без детей — чем не начало брачного объявления. Над нами холодное августовское небо, пустое, разрезанное надвое белым следом самолета, на до и после.

Здесь я должна была написать о городе, о его парках, скверах, скамейках, о трамвайных линиях, где каждое «о» обозначает вдох. Но у этой повести нет продолжения.

Немолодой доцент, автор шестисотстраничной монографии о народовольцах.

Это все.

(Отчаянная история, в сущности, очень несложная.

А все потому, что у твоей Яны просто нет своего голоса.

В школе учат иметь собственное мнение. Ты можешь быть круглым дураком, но собственное мнение иметь обязан. А она так и не обзавелась. У нее вообще нет характера.

Э-ээ. Да ты, кажется, на нее злишься.

Конечно. Потому что она обыкновенная. Нор-маль-на-я. В ней нет ничего сверх. Все, что он ей говорит, — впустую.

Ах так. Ну тогда скажи ты. Да, скажи ты. Все, что ты хочешь сказать ему. Другого шанса не будет.)

Скажу, если получится. Ведь до сих пор не получалось.

Я затеяла все это для тою, чтобы.

Может быть, хотела разозлить тебя хорошенько?

Я не имела права говорить за тебя, но кто мог бы?

Двадцать лет. Встретились один раз. Твоя комната точно такая, как сказано выше.

Родственников почти не помню, пришлось сочинять. Не сердись.

А ты получился резонером. Это тоже нарочно.

Есть и другие неувязки.

Например, ты не стал бы рассуждать о смысле слова «счастье».

И про каток — заметил? В нашем городе не было катка.

Владик стал толстый. У него дети.

У меня тоже.

Он живет на другом конце города.

Мы иногда встречаемся, водим детей в парк. Они не верят, что раньше мороженое было вкусней. Им нравится то мороженое, которое есть.

Пожалуйста, не молчи.

Все пошло наперекосяк, когда началась выдуманная история, про комнату со сферическими углами. Но ведь только в ней мы могли встретиться.

А потом пришлось выгнать нас на улицу. Там ты снова говорил ерунду.

Пока мой голос не упал совсем, скажу самое главное.

Все двадцать лет. Не было ни дня.

Иногда я вижу тебя во сне.

Хорошо, что это бывает редко, потому что потом надо приходить в себя.

Медицинский факт.

Во сне ты другой. Решительный. У тебя открытое лицо.

Но здесь решимость ни о чем не говорит и никому не помогает.

Будь со мной, пока я это пишу.

СОМНАМБУЛА

Сновидение никому ничего не хочет говорить, оно не является средством сообщения, наоборот, оно рассчитано на то, чтобы остаться непонятым.

Зигмунд Фрейд

И.: Запись, будьте любезны.

Треск проектора, голос за кадром.

И.: Представьтесь, пожалуйста. Кто вы?

— Наблюдатель.

И.: Ваше имя?

— Сомнамбула.

А. и В. переглядываются.

А.: Она уже там?

И.: Где же ей еще быть. (Обращаясь к экрану.) Мы вас слушаем.

— Можно?

И.: Да-да, начинайте.

— С вашего позволения, я сначала зачитаю тезисы, в которых изложена суть моей работы. Они подготовлены специально для экспертов. Скорее всего, эти тезисы покажутся им бессвязными, потому что там многое пропущено. Только не надо ничего искать между слов. Все, что можно было сказать, я сказала прямо.

А.: Что это с ней?..

И.: Обычная история — от волнения они делаются болтливыми. Не возражаете, если я промотаю все, что непосредственно не относится к делу? Начнем с тезисов. (Куда-то за спину.) Пятая минута. Готово? Слушаем.

«Я живу, живу, и живу

чтобы увидеть то, что длится и длится.

У меня есть имя, но оно ненастоящее.

А во сне нет никакою.

Там, наверное, и именовать-то нечего. Поэма без героя. Холодец. Протовселенная. Зерно, готовое расти в любую сторону, мутируя на ходу. Туда, где намечается новое солнце.

Сны растут и ветвятся, стараясь охватить все. Поэтому они такие печальные. Каждая ветвь указывает возможность, закрытую навсегда. История потерь, палеобиология бытия.

Я составляю опись исчезающих видов.

Сновидения — подстрочник жизни. Так, кажется, говорят. Но что если жизнь сама есть подстрочник к чему-то еще? Во всяком случае, не к сновидению.

Говорят, что одно — ключ к другому и наоборот. Но ведь должна быть и дверь.

От жизни и выше — разрыв, выход в вертикальный штрек, на огромной скорости, прямо в солнечную протоплазму с ее миллионами градусов. Там никого нет. А сны — они живые и определенно существуют в воде.

Но при попытке их извлечь мы получаем рваное кишечно-полостное, быстро высыхающее на солнце. В лучшем случае — рыбу без головы.

Несомненно, сны готовят нас к последней утрате. Они растут, как колония простейших, которые когда-нибудь должны объединиться в многоклеточный организм и выйти на сушу».

— Можно мне добавить?

Молчание.

A.: Она что, ждет ответа?

B.: Ну что вы в самом деле, это же запись.

— Я все-таки добавлю. Это заявление.

Руководители проекта подтвердят — я выполняю все инструкции добросовестно и не нарушаю никаких этических стандартов исследования. Тем не менее эта работа представляется мне чем-то аморальным… Особенно по отношению к тем, кто лишен права голоса и не может воспрепятствовать тому, что их слова и поступки обсуждаются третьими лицами. Поэтому я выступаю сейчас не как наблюдатель, а как свидетель защиты.

Да, сновидения похожи на детей, но это очень странные дети. Они больны. Им ничего не рассказывают, и они не знают, что чем-то отличаются от других. Под видом лечебного процесса мы проводим свои эксперименты, но кто дал нам это право? В том, как мы их рассматриваем, есть что-то очень нехорошее. И они сами, тяжелые от боли, с мутными голосами…

Я неоднократно говорила о своем нежелании… Пользуясь случаем, хочу заявить…

И.: Ну и так далее. Я показал вам этот фрагмент затем, чтобы вы могли получить нечто вроде обратной связи, поскольку наблюдатели редко высказывают свое отношение к работе в открытую, у них это не принято. Кроме того, нам будет полезно знать исходные установки данного конкретного наблюдателя. Это поможет скорректировать те субъективные обобщения, которые он допускает в своих сюжетах. А теперь предлагаю перейти к предварительному обсуждению тезисов.

A.: Судя по «заявлению», перед нами сложный случай, на грани дисквалификации. Кстати говоря, каков ресурс у этого наблюдателя? Сдается мне, тут недалеко до полной выработки. Я хотел бы знать процент износа.

B.: В деле ничего об этом не сказано.

И.: Коллеги, не будем отвлекаться на частности. Все формальные условия эксперимента соблюдены. Напомню основную тему консилиума — «Топография и топонимика сновидного пространства». Наша задача — экспертная оценка нового материала. Прошу вас, господин А., изложите вашу точку зрения.

А.: Хорошо. Позвольте, я начну безо всяких преамбул. Сначала о пространствах, поскольку сюжетного материала нам еще не показали.

У сновидения, я полагаю, нет никакой программы, оно не содержит внутри себя ничего определенного. У него вообще нет внутреннего. Поэтому идти вглубь бесполезно. Сама идея глубинного исследования бьет мимо цели — найти хоть что-то (что именно?). С другой стороны, сон не нечто, но и ничто (кто это сказал? один мой ночной собеседник, китаец). От этого сойдет с ума кто угодно. Простите.

Далее. Стоило бы признать также, что у сновидения нет никакой специфики.

Сон стоит в одном ряду с медузой, губкой, мыльным пузырем. Тонкая радужная оболочка — глаза, воздуха, тела. Энтузиасты погружений видят глубину и тайну, а там то же самое, что и снаружи. Эффект перепада высот возникает при пересечении границы. Пузырь истончается и лопается, брызги летят в глаза. У водолаза, слишком быстро вынутого из воды, темно в глазах, в ушах звон. Как и у тех, кто страдает бессонницей. Кессонницей. Извините.

В.: И все-таки те существа, о которых она говорит… Они ведь совершенно нежизнеспособны вне водной среды. Кроме того, существует такой фактор, как давление. То, что для нас прямая угроза, для них — основа жизни. Нельзя забывать и о том, что путешествия в бездну небезопасны. При погружении, даже мнимом, ощутить выталкивающую силу может каждый.

К счастью, среди нас есть профессионалы-ныряльщики. Ловцы жемчуга. Они различают на дне какие-то предметы. Там определенно что-то есть. Остовы кораблей. Мусор. Змеи. Планктон. Разве не так?

A.: То же, что и снаружи. Мусор или культурный слой. Как все это глупо, бесформенно.

B.: Но все живое бесформенно.

A.: Хорошо, тогда уподобим сновидение посмертной маске. Остекленевший взгляд. Застыло, затвердело, не разогнешь. Каждый сон — шрам. Надпись. Стела. Монолит. Как вам такая метафора?

Развернем ее. Надписи можно читать внимательно, а можно не очень. Люди из разных побуждений гуляют по кладбищам и осматривают достопримечательности. Кому-то это и вовсе неинтересно.

B. (перебивая): Вот еще, пришло в голову. Ни один ребенок добровольно не пойдет в кровать. Ему жалко времени на сон. С другой стороны, принято считать, что дети спят крепко и безмятежно. Из пушки не разбудишь. Пальба из носового орудия, вода выше ватерлинии, прощайте, друзья. А им хоть бы что.

Так же спят взрослые с чистой совестью. Или в состоянии крайней усталости. Без следа. Провал.

A. (цитирует): Одним только плох крепкий сон — он слишком смахивает на смерть (кто это сказал? не знаю, не помню).

B.: В том-то и штука. У взрослых, выходит, все сплошь некрепкое, иначе они спали бы как убитые. Как убитые. Простите.

Некрепкий сон — попытка зацепиться за жизнь? Больная совесть? С последним согласился бы любой аналитик. Судорожно сведенные пальцы, но кто тянет — я или оно, оттуда, с другой стороны. Ведь когда отнимают какую-то вещь (например, жизнь, или палку у собаки, или соску у младенца), один тащит на себя, а другой не отдает, или же наоборот — предлагаешь, и не берут. Или берут и уносят.

A.: Глупо.

B.: Жизнь не обязана отвечать вашим представлениям о ней. Непонятное выглядит глупо, но стоит только найти схему, как оно приобретает статус когнитивного конструкта. Порядок, так сказать, привносится наблюдателем. Вы же сами говорили об этом на конференции в Параисо.

A. (возвращаясь к теме): И тем не менее — во сне гораздо больше твердого основания для жизни. Аксиоматичность сновидения несоизмеримо выше, чем у дневной реальности. Значит, все-таки разница есть?

B.: Вы у меня спрашиваете?

А. не отвечает.

И.: Если я правильно понял вас, коллеги, мы начинаем поиск таких аксиом, которые являются своего рода осями, образующими сновидное пространство наблюдателя. И попутно пытаемся классифицировать сновидения, выделить базовые сюжеты и обозначить связи между ними. Кстати, в данном случае мы можем опереться на черновой вариант дерева сновидений, выполненный самим наблюдателем. Схему можно найти в приложении к делу.

А. и В. молчат и не двигаются.

И. выглядит озабоченным. Пауза затягивается. И. некоторое время ждет, затем встает, идет к двери и выключает свет.

Свет включается снова.

Просмотровый зал, в креслах А. и В., входит И.

И.: Доброе утро, коллеги. Простите за опоздание. Надеюсь, вы уже познакомились.

A.: …и даже успели кое-что обсудить.

B.: Господин А. уверяет, что мы уже знакомы, а я, к своему стыду, не могу вспомнить, где и когда это могло произойти… В любом случае я рад возможности побеседовать с таким крупным специалистом в области глубинных исследований.

А.: Будет вам…

И.: Ну и прекрасно. Значит, мы можем начинать. Напомню основную задачу сегодняшнего консилиума — реконструкция сновидного пространства, представленного в новом материале, а также экспертная оценка этого материала. Личное дело наблюдателя перед вами.

А.: Все ясно, давайте начнем.

А. и В. смотрят на экран.

тот, кто смотрит

(голос за кадром)

Это всего лишь вопрос масштаба.

При правильном наведении возникает тело, имя, смысл.

Даже наука — и та давно догадалась, что не все вопросы одинаково хороши. Иногда полезно быть нелюбопытным, во всяком случае, по отношению к самому себе.

Вчера на лекции нам рассказывали, что при сильном увеличении атомное ядро выглядит как кисель, пудинг, желе, дрожащий туман, ни одного сигнального огонька. А человек? Его внутренние ландшафты, горные кряжи костей, подводное озеро сердца, реки-артерии, ворсинки леса, все это раскрывается как интерактивная карта, стоит только нажать на значок плюс в кружочке, в правом верхнем углу. Но не надо доводить дело до абсурда. Скажем, увеличение в сто тысяч и хватит.

Мы — мерцающие структуры, постоянно воссоздаваемые из пустоты, сокращением ее ресничек. Кто-то закрывает глаза — и нас больше нет. Потом открывает — и это называется надежда.

Если во сне крутить ручку настройки или внимательно разглядывать свои руки, получишь примерно то же, что и в жизни — дрожащий туман, ничто.

После месяца бесплодных упражнений я наконец-то это поняла. Важно не замечать своей персоны, не интересоваться ею, раз и навсегда проглотить, как зонд, и забыть о нем, несмотря на першение в горле.

Вот, собственно, все, что удалось разглядеть с помощью методики самонаблюдения:

«Алые и белые, сталкиваясь на полном ходу, обращались в ничто. Толпы вспенивались мертвыми, исчезавшими в центре схватки, в глубокой расщелине. Ни криков, ни стонов, только ровный шум, подобный шуму крови в ушах. Поле битвы производило странное впечатление живого механизма, жидких химических часов. Отсюда, наверное, легкая брезгливость по отношению к тем, кто погибал в яме. Эта брезгливость на верхнем уровне перейдет в человеколюбие».

(1)

У вас прекрасный иммунитет, сказал мне доктор, выписывая антибиотики. Давайте подождем еще денек-другой, кажется, они не понадобятся. Ваш организм сделает все сам.

На этого доктора стоит обратить внимание. Любопытный персонаж. Когда ничего серьезного — он тут как тут,

выстукивает, выслушивает, выписывает. Но к тяжелому больному или, не дай бог, раненому никогда не поедет — не его специализация. Да и зачем. Кому суждено утонуть, тот не сгорит.

По его собственному признанию, он фаталист. А война, как и пустота, считает он, не более чем постоянный фон, всасывающий и выплевывающий обратно маленькие шарики тел. Гигантский рот в центре вселенной. Пиявка время лечит или пьет, сказал один поэт, вскрывший вены своей жизни, зная, что из них все равно потекут только слова.

* Е1 начало таксона

новая тема

A. (возмущенно): Ну знаете…

B.: Погодите, посмотрим, что дальше.

A.: А вы обратили внимание, как она о науке… Знакомая манера подстраиваться под язык собеседника… Сколько я наблюдаю подобные случаи, а привыкнуть не могу.

B.: Вы же знаете, мимикрия — особенность каждого из наших свидетелей. И потом, они часто бывают интеллектуально одарены, много читают.

А.: Лучше бы они этого не делали. Только и разговоров, что об экзистенции да трансценденции.

И.: Не беспокойтесь, это ненадолго. Сейчас она сменит тон.

А.: Да уж, не мешало бы. Интересно, им еще и лекции читают… Не слыхал. И о чем лекции? О технике наблюдений?

И.: В том числе.

А.: Лучше бы водили их на профилактические осмотры, да почаще.

И. не отвечает.

дом

Дом — то, что ближе всего и дальше всего.

Пройти по нему можно только с закрытыми глазами, по памяти.

В доме отец и мать. Они редко выходят на улицу и почти не бывают в городе. Здесь их посещать нелегко, но в жизни это и вовсе невозможно.

«Проспект был изрядно потрепан, уголки страниц замусолены. Принимая решение, родители вертели буклетик так и сяк, пытаясь заглянуть за фасад, за поверхность бумаги, без конца перечитывали подпись „Особняк в колониальном стиле“. Возможно, их убедило то, что лужайки подстригают без малого двести лет, а ведь вы знаете, как благоприятно отражается на волосах частая стрижка. Или наличие у дома хозяев, что по нынешним временам большая редкость.

Не скажу, что дом мне не нравится, вовсе нет. Просто он не в моем вкусе — я люблю попроще, почти без мебели и, конечно, без хозяев. Меня определенно раздражают деревянные птички в саду, издающие однообразные трели при порывах ветра (даже не думай, папа не разрешит их снять), и я никак не могу привыкнуть к переменной этажности дома — одни комнаты исчезают, другие появляются на месте сплошных стен, а по лестнице, ведущей наверх, еще никому не удалось добраться до чердака.

Мы переехали сюда в начале лета, которое оказалось самым сухим за всю историю наблюдений. Везде — снаружи и внутри, вверху и внизу — пожары, дым, гарь. Под нашими окнами полоса огня, ровное пламя, обрамленное со всех сторон голубыми цветами, напоминающими лаванду. Это цветы заграждения, они обладают способностью гореть, но не сгорать, объяснили нам хозяева, уезжая. Помните, добавили они, что приземный огонь нельзя тушить водой, иначе цветы напьются и не смогут удержать пламя, и оно перекинется на дом. Все остальное поливайте сколько угодно, если верите в глупости вроде того, что от внутреннего пожара можно избавиться.

У каждого из нас в изголовье стоит сосуд с водой, чтобы в случае необходимости опрокинуть его в тлеющую постель. Мебель и книги до сих пор не распакованы; несколько документов, необходимых для работы, прикрыты влажным полотенцем. „Дом в колониальном стиле“, „Обустройство обсерватории“, „Подсобная биография“, чертежи, сметы — отец всерьез взялся за подновление дома. Я давно заметила, что он предпочитает заниматься тем, что по определению не стоит вложенного труда. Старые вещи действуют на него гипнотически.

Путешествуя по этажам, я снова пытаюсь оценить возраст здания, которое готово развалиться тем скорее, чем выше вы поднимаетесь. Опорные плиты шатаются, как молочные зубы, и я вспоминаю уроки физкультуры в гулком обшарпанном зале, до омерзения гладкие брусья, клеенку желтого мата. Внизу уже собралась толпа болельщиков. Главное — не поддаваться на провокации. Толпа скандирует всегда одно и то же — ты мужчина или нет (мужчина?). Я хорошо знаю цену этому спортивному участию. Они ждут не полета, а падения. Полетом их можно только разочаровать, зато если вы разобьетесь насмерть, они будут носить вас на руках.

Ищи дурака, радостно кричу я, вчерашний школьник. Рожденный ползать имеет право ползать. Я не хочу больше летать, к черту твои ленивые сады, разлегшиеся внизу, я остаюсь, это мой дом. Ты привел меня сюда, поставил на крыло и вежливо попросил броситься вниз. Но я позволю себе быть невежливым.

В ответ раздается приглушенный смех. Кто-то смеется и тянет за рукав: „Что же ты стоишь как вкопанный, время дорого, я могу уйти. Не хочешь вниз, поднимайся наверх“, и я поднимаюсь еще выше и вижу комнату, которая висит в небесном пространстве, на скамьях сидят ученики, и некто, усталый и счастливый, рассуждает вслух, стоя у невидимой доски: „Движения нет. Тысячу лет назад мы находились в этой комнате и я рассказывал вам о том, что все повторится вновь“.

Чердак — для самых упорных. Для тех, кто давно оглох, взбираясь вверх, и не слышит ни свиста, ни ругани, доносящейся снизу. Туда можно попасть один раз в жизни, а если повезет, то два. Хотя отец говорит, что там только доски, пыль и голуби, и больше ничего.

В маленькой мансарде за столом работает бог, он очень занят. Он похож на клерка, взявшегося за сверхурочный проект, и у него все из золота — очки в позолоченной оправе, нарукавники, высокая остроконечная шапка. На столике при входе лежат экземпляры его книги (новое издание, исправленное и дополненное) и над ними табличка: „Здесь вы можете получить автограф“.

О чем бы мне спросить, раз уж я сюда забрался — суждено ли мне? когда я умру? за столом? в тлеющей постели? Он поднимает глаза, и я осознаю, что у меня есть одна секунда, и кричу: „Я хочу чтобы она выздоровела!!!“ и кричу, и кричу, хотя мое время истекло и никто меня не слышит».

(2)

Мы ошиблись, принимая молчание за глухоту. Надрывались перед картонной фигурой, посаженной за картонный стол. И все-таки кроме нас в комнате был кто-то еще, кого мы не заметили. Вопреки диагнозу, мама прожила еще целых пять лет, горела ясно и ровно, в неизвестном доме, окруженном лавандой и тишиной.

* El G2 D3; El G2 РЗ начало таксона ветви

новая тема

A.: С какой стати она втягивает в эту историю свою мать?

B.: Я согласен с господином А. Это или нарушение правил, или мистификация. Хотя меня больше раздражает ее псевдолитературность, а не псевдореализм.

А.: Нам нужны чистые факты, а не их головные интерпретации. У нее же вообще не поймешь, о чем речь.

И.: Господа, прошу вас. Где вы вообще видели чистые факты. Если хотите, я включу пятый фильтр, который будет отсеивать все flatus voci.

А.: «Стилевой»?

И.: Он самый. Ассистент, будьте добры, активируйте пятый фильтр. Только предупреждаю, что он сразу не заработает. Техника, понимаете ли. Сколько ни налаживай, все одно.

сад

(Сказка о мертвой царевне)

Вокруг дома всегда сад, даже — сады.

Знаю, что там ничего нет, но стоит только подойти к окну, как он возникает внизу — осязаемый, пахнущий смолой, плотный, ярко-зеленый. Один-единственный раз нам удалось уловить нечто вроде сбоя изображения, на долю секунды, будто кто-то быстро сморгнул. Или это были мои собственные ресницы, случайно попавшие в поле зрения. Но тогда почему мы обе заметили, что…

«Мы с сестрой стоим на балконе и смотрим на яблоки в саду. Наши яблоки сплошь мелкие и невзрачные, а у соседа справа — огромные, красные, „наливные“ (энциклопедия — см. Сказка о мертвой царевне). Вон то дерево, до него рукой подать. Конечно, мы не должны… Папа всегда говорит — нельзя брать чужое.

И все-таки мы решились.

Наклоняясь вниз, держась друг за друга, тянемся, обрываем вместе с листьями, и я вижу, что вместо яблок на ветках висят одни огрызки».

(3)

У сестры трудный характер. Она имеет обыкновение возвращать мои подарки всякий раз, когда мы в ссоре. Любит все яркое и невозможное, чтобы било в глаза. И чтобы не страдать от нехватки невозможного, готова вернуть все, все. И у нее никогда не бывает мелких яблок, тем более — надкусанных.

(4) Музыка сфер. Магнитофонная кассета с пережеванной пленкой. Нужно подойти, вынуть и вставить обратно, и чтобы никто не заметил. Странно, что покореженная запись, напоминающая сигналы SOS, приходящие от внеземных цивилизаций на тарелку Хаббла, нисколько не смущает гостей.

(5) Сообщение по радио. Страна вышла из голода. Открыты пункты обмена продовольствия. До сбора урожая остаются считанные часы. Почему-то ни радио, ни тем более телевидению никто не верит.

(6) Немаркая одежда. Человек, выбирающий в лавке новый плащ, примеряет алое, хотя ему советуют взять серое (так практичней и вам к лицу). Он берет алое. Я пробираюсь к нему сквозь толпу, чтобы высказать свое одобрение. Я совсем его не знаю. Это мужчина.

Какое отношение вышеназванные сюжеты имеют к моей сестре? Самое прямое. Это сны о ней. В сновидном мире окольный путь часто оказывается кратчайшим.

В жизни она предпочитает шоколад всем благам цивилизации. Нет, неправда, музыку она любит больше, но при нас никогда не слушает. Мы ей мешаем.

«В доме гости, смотрят семейный альбом. Реплика за репликой, дежурные восторги, набор которых подходит к концу, и про умных детишек, и про чудесный садик, и о том, как молоды мы были. Появляется сестра, приносит фотографию, где она снята с подругой. Все бы ничего, но себя она вырезала ровно по контуру. Красивый, стройный черный силуэт, возле правой ноги — след от ножниц, идущий за рамку. Я недовольна тем, что она вмешивается в беседу и вообще явилась без приглашения, но гости не могут отвести глаз от ее снимка».

(7)

«Папа и мама в растерянности. Они стоят на пороге комнаты и держат в руках подарки, которые так и не успели вручить. Праздник закончился. Я спрашиваю у сестры, не хочет ли она посмотреть, что ей подарили. Она высокомерно, как мне тогда показалось, отвечает: „Если у меня будет время“».

(8)

«Тебе не кажется, что мы уже были здесь?

Спускаемся по лестнице вниз. У входа в зал — мраморный столик, заставленный мыльницами, одно мыло еще влажное, ярко-розовое. Беру его и мою руки, так надо. И ты тоже вымой.

Теперь можно взяться за книги. Страницы цвета чая, индийских специй, корабельный переплет, брызги соли на лице. Вы держите в руках дневник Магеллана, говорит нам хозяин лавки, оригинал утрачен, но это очень хорошая копия. Обратите внимание на последнюю запись. Он и не догадывался о том, что его ждет.

Магеллан нам не по карману, увы. Ищем что-нибудь подешевле. В одной из книг попадается листочек, сложенный пополам, почерк кажется мне знакомым. Да это же ты писала — неужели не узнаешь? Мы точно были здесь, но когда? Что мы тут делали?

Теперь и я начал вспоминать, говоришь ты. Мы приходили не за книгами, у нас была какая-то странная цель, что-то вроде изгнания духов. А что там написано?

На листочке только одна фраза: „Это произойдет в четверг в доме швецов“. Ты что-нибудь понимаешь?

Ровным счетом ничего.

Я еще спросила у тебя — швецов, т. е. портных? Ты сказал — да, там в подвале ателье, одни мужчины, они шьют. Но ты успокойся, сегодня пятница».

(9)

«На средневековой монетке, зашитой в ворот моей рубашки, выбиты птички и стрелочки, математический ряд, в котором нет ни одной цифры. Я стою у серого могильного камня. Это скрижаль рода, на ней начертаны годы рождений и смерти, на каждое имя по пять жизней. Вот родители, вот я. Непрерывная цепь, веревка, внутри которой обрывы нитей не видны. Присмотревшись, замечаю, что одновременно могут воплотиться только три жизни. Кто-то укоризненно говорит мне: видишь, ты здесь за двоих, потому что имени сестры на камне нет».

(10)

И последнее.

«Высокое здание с отвратительными синими балкончиками. Почему отвратительные? Наверное, цвет виноват — грязный, словно присыпанный ноябрьским снегом. Останавливаю случайного прохожего, спрашиваю, что это за дом такой. Не надо было. Ведь я знаю все, что он может мне сказать — дом из соседнего двора, у магазина, рядом небольшая площадь. Ничего особенного.

Прохожий отвечает — у него дурная репутация, это дом самоубийц».

(11)

Прошла, может быть, неделя или две, не больше.

Мы не смогли ее удержать и даже не заметили, как она вышла из дома.

Мы искали ее во дворах. Может быть, она пошла к подруге или просто решила подышать свежим воздухом. В последнее время у нас не ладилось. Мама подолгу разговаривала с ней, плакала. А я вообще махнула на нее рукой. Упрямая девчонка, которая любыми средствами хочет привлечь внимание к собственной персоне. Я в эти игры не играю. Мне больше нравятся прямые высказывания.

Я захожу с черного хода в дом с синими балкончиками, поднимаюсь на крышу. У меня, кажется, была странная идея о том, что сверху будет легче ее увидеть, куда бы она ни пошла, город-то маленький. На соседних крышах снег, голуби, черные ветки антенн. Чуть пониже — окна, наглухо зашторенные, забитые досками, затянутые оберточной бумагой. Дома выглядят нежилыми, но это только кажется. За каждым окном притаился зритель, который видит и меня, и ее. Наконец я смотрю вниз.

Маленькая площадь, похожая на арену цирка, по краю толпа, которая становится все гуще. Она там, совсем одна. Ее белая шубка, черные волосы. Кажется, я различаю каждую ворсинку на ее рукаве. Теплый снег ложится на волосы и тает, как будто кто-то плачет о ней, над ней, потому что я не могу и больше никогда не смогу. Потому что она решилась. Она сделала то, на что у меня не хватило бы духу.

Я выбегаю на лестничную площадку и в то же мгновение передо мной открываются двери лифта. В лифте женщина в черном. Я захожу внутрь, нажимаю на кнопку. Свет гаснет. Женщина начинает читать надо мной какую-то книгу, вслух, неразборчиво, как над покойником. Лифт дергается, останавливается между этажами и стоит. Долго. Секунд десять.

Я думала потом, откуда взялась эта женщина и кто она.

Если она вдруг появится снова, не бойся, сказал ты. Это не женщина.

Это знак скорби.

* El G2 L3 конец таксона ветви

тема закрыта

A. (наливая себе из графина): Я ожидал чего-то подобного, но не так скоро.

B.: Да, сюжет довольно распространенный — смерть Alter Ego. Для полноты картины «сестра» должна быть «близнецом», и данные наблюдения не запрещают подобной интерпретации.

A.: Что касается самого наблюдателя, то тут двух мнений быть не может. Выраженный шизоидный радикал. Хорошо знаю этот тип, у них невероятная каша в голове. Посторонние сюжеты, обрывочные суждения, навязчивые вопросы и так далее.

B.: Еще нужно отметить, во-первых, патологическую жесткость в изложении, так называемые «ледяные структуры». Попробуйте только вмешаться, указать на нестыковки…

A.: Сожрет.

B.: Во-вторых, повышенную частоту абсолютных высказываний типа «никогда», «навсегда», «нигде» и прочее. Не уверен, что это индивидуальная особенность, — сновидный мир вообще отличается таким отвердеванием нарратива… Ну что еще… Меня не перестает удивлять ее апелляция к реальности. Этим грешат многие наблюдатели. Они пересказывают сновидения так, как будто все это имело место на самом деле или, по крайней мере, соответствовало каким-то реальным событиям. Наша протагонистка явно претендует на то, что ее так называемые сны сбываются. Она как будто говорит о своей жизни. Но ведь это запрещено инструкцией, не так ли?

А.: О чем вы, милейший? Откуда у наблюдателя может быть собственная жизнь? Они же из транса не выходят даже чтобы, извините, в туалет пойти или чаю выпить. Интересно, они вообще пьют чай? Хотя почему нет, наблюдатель тоже человек. В общем, здесь все ясно, можем идти вперед.

лес

Лес настоящий. В нем мы встретились, прошли насквозь и распрощались — быстро и незаметно для обоих. Лес — это наивное, неузнанное, ожидаемое, но не со страхом, а с радостью. Лес — будущее. Его прямые просеки всегда выводят к автобусной остановке. Только потом, когда двери автобуса закрываются, лес мгновенно становится недосягаемым, темнеет, тропы зарастают, и назад пути больше нет.

«Начала я не помню. Просыпаюсь в своей постели, укрытая пледом. Пусть это и будет началом.

Теплый осенний лес, солнце над горизонтом. Кажется, я провела ночь на свежем воздухе. С непривычки немного болит голова. Вокруг моей кровати на подрамниках расставлены картины, между ними ходят посетители. Один из них, заметив, что я проснулась, делает знак остальным и, слегка поклонившись, обращается ко мне:

„Доброе утро, госпожа. Надеюсь, вы хорошо отдохнули. Прежде чем мы отправимся в путь, позвольте передать вам бесценный дар. Все это теперь ваше. Такова Ею воля“.

Все это означает — луга, поля, лес. Целый мир вложен в мою ладонь, как яблоко, сорванное прямо с дерева. Кто же Он? Этого посетитель не знает.

Я разглядываю картину в изголовье. Вверху — синее небо, золото и багрянец, посередине осенний лист, падающий на землю. Его желтизна переходит в глубокий серый, теплый серый, сонный серый. Такого серого я никогда не видела ни до, ни после. Контуры листа прорисованы белилами, земля — пух. Под картиной два слова:

Getting grey.

Граф Грэй. Только он знает, каким должен быть праздник.

Конечно, я догадалась. Это Вы».

(12)

«Коронация прошла буднично, по-домашнему. Пообедали на траве, сдержанные поздравления, звон бокалов. И хотя сегодня мы не можем обеспечить вам должный прием, но уже через несколько дней вы ни в чем не будете нуждаться. Он щедр и великодушен.

На мне по-прежнему только ночная рубашка, но это никого не удивляет. Вместе с титулом ко мне перешла способность к полету, однако до сих пор я так и не смогла ею воспользоваться. Я окружена придворными, как шахматная фигура, которую ведут под прикрытием к дальнему флангу. Лес потемнел и отодвинулся, мы не приблизились к нему ни на йоту. Хочется спать.

Впервые я подумала о том, что они, возможно, сбились с пути.

Они боятся, что я убегу, боятся вопросов. Ночью под предлогом защиты от москитов набрасывают сетку на мою кровать, хотя в это время года нет ни москитов, ни бабочек, ни мух, разве что белые. Вчера выпал первый снег и сразу же растаял. Не удивлюсь, если окажется, что и снег — это художественное оформление, и что они распыляют его по утрам из специальных баллончиков с краской.

От решительных действий меня удерживает только жалость. Они так старательно играют свои роли — очевидно, все происходящее для них чрезвычайно важно.

А ты — ты настоящий?»

(13)

«Ты вызвал меня сюда и молчишь.

В заброшенном здании, где-то высоко — на солнечном чердаке, в пыльных лучах — последняя встреча. Понимаешь, я хочу стать обычной девушкой, которой дарят обычные цветы. Я не принцесса. Мне нужно идти, иначе я не успею попрощаться с друзьями.

Иди. Только ты не умеешь. Ты ведь вознамерилась порхать. Лето красное навеки.

Навеки. Какое смешное слово. Прощайте, граф Грэй».

(14)

Хорошо? Я тоже сначала думала, что хорошо. Красиво. Он с большой буквы, волосы с проседью, инкогнито. Можно ли было не влюбиться.

А на самом деле все заимствовано, даже способность летать. В этом плоском пространстве нет ни меня, ни моего собеседника, а чердак, полный света и птиц, украден из другой истории, которая осталась за кадром.

Это очень старая серия сновидений, наивных и начисто лишенных задней мысли. Нечто вроде подготовки и разметки игрового пространства. Я участвую в представлении, не замечая, что декорации время от времени падают, обнажая колосники и осветительную аппаратуру. И роль мне досталась вполне стандартная, хотя на тот момент я вообще не догадывалась, что существуют подобные стандарты.

Со временем сны приспосабливаются к нам, они понимают, что на них смотрят и начинают подыгрывать, а спустя некоторое время — обыгрывать всухую. Нас учили всегда быть начеку и не идти дважды одним и тем же путем. Однако я давно заметила, что обманки теряют силу только тогда, когда мы проходим мимо них дважды.

«Широкая просека, по которой идут люди, много людей.

Сосновый лес, дачные места, мелкий дождь. Прямо над нами проходит высоковольтная линия. От проводов к земле тянутся какие-то нити (иглы?), им навстречу из земли вырастают другие — чистых, нечеловеческих, аппаратно-спектральных цветов. Гроза прямо над нами, она зацепилась за провода, сгустилась, ее электрическое поле стало видимым. Главное — крепко держаться за руки и идти ровно по силовой линии, по максимуму, иначе — смерть. Ты говоришь — а что если гроза сместится? Мы заложники небесного электричества. Посмотри, вокруг падают люди, убитые высоким напряжением, а ведь мы ничуть не лучше их.

И вдруг пасмурная муть обрывается, солнце, все позади. Мокрая, ржавая остановка. Старенький автобус, на полу хвоя, сиденья изрезаны. Давай откроем окна, здесь душно. Кондуктор, не отрываясь, глядит на последние капли дождя, стекающие по лобовому стеклу. В автобусе папа, мама и моя маленькая сестренка, она еще не умеет говорить, она даже ходить не умеет.

Мама, познакомься. Мы когда-то вместе учились, это было давно.

Главное — крепко держаться за руки.

Через несколько секунд электрические иглы пробивают железную крышу автобуса, словно бумажный билетик. Все бегут, но только не мы. Мама улыбается мне.

Это ненадолго. Сейчас гроза уйдет. Навсегда».

(15)

* El F2 АЗ начало таксона ветви

новая тема

A.: Ничего необычного. Что скажете, коллега?

B.: Основная idee fixe в женском сценарии: идеальный возлюбленный, миф о Психее.

И.: Однако, наша протагонистка хорошо училась в школе. Силовые линии, электрические поля, закон Кулона…

Смеются.

А.: Вы не возражаете, если я закурю.

И.: Пожалуйста-пожалуйста. Я забыл вам предложить. Ассистент, будьте любезны, включите нам вытяжку.

север

Полюс невозможности. На первый взгляд, здесь жизни нет, но и на том юге, который противоположен северу, ее нет тоже. Север — плоское место, и это сразу отражается на лицах вновь прибывших. Попадая сюда, мы снова становимся представителями монголоидной расы. Все дело в ином масштабе — полярная область вне и над человеком, поэтому неровности лица не имеют здесь никакого значения. Сверху они совершенно неразличимы.

Ожидание севера: правильные тела, идеальный горизонт. Оказывается: строительный материал, сваленный как придется, лед, асбест, искореженные цементные плиты. Хаос битых форм, облитых жидким азотом. Удивление — здесь можно дышать самым обыкновенным воздухом, только очень чистым. Можно снять шапку.

Солнце не ослепляет. Это место временной остановки, тут тоже живут и ждут. Если приглядеться, на дальнем берегу можно увидеть обледенелую деревушку.

«Санитарный поезд, на полках раненые. Обход врача — редкость. Врачи не успевают ни есть, ни спать, вагоны длинные, переходят один в другой, никак не кончаются. Сестры милосердия в халатах, надетых поверх телогреек, в валенках. Разносят что-то в жестяных лотках. Бинты. Занавески приспущены.

Я лежу на верхней полке с рассеченным животом. Крови нет, она давно остановилась. Белые простыни. На боковой полке внизу — мальчик лет десяти, худенький, бледно-русый, смотрит в окно. Кажется, он совершенно здоров, наверное, едет с кем-то из раненых, сын полка. Я останавливаю проходящую мимо сестру милосердия, и мне сразу становится стыдно. У нее есть дела поважнее, чем отвечать на мои вопросы.

Она качает головой. Мы сделали все, что в наших силах. Остальное зависит от организма. Продержитесь еще день, два, неделю — будете жить. Неделю? Может, и больше. Месяц? Вам нельзя разговаривать. Лежите тихо.

А кто этот мальчик?

Это ваш сын.

Что с ним?

С ним все хорошо.

Рельсы вдоль Ледовитого океана, тяжелая вязкая волна (прозрение — это не вода) достает почти до самых окон, простуженное солнце неподвижно висит над горизонтом. Я ничего не помню. У меня есть сын».

(16)

Вспомнилось потом. Лежала в переполненной палате, и никто не подходил, и не приносили ребенка, только иногда проверяли пульс и трогали лоб, нет ли жара. Жар не прекращался. В натопленной комнате, куда нас перевезли, было тихо и темно. Запертая в доме одна с младенцем

на месяцы и месяцы

не помнила ничего и не видела снов

и вот однажды утром

расчесывая его русые волосы

«мама»

а ведь ему и года не было

отчетливо но как будто не мне

куда-то в сторону

а сам смотрит в окно на пустой каток

и солнце между панельными домами

и я вдруг узнала в нем того мальчика

из поезда

У меня есть сын. С ним все хорошо.

«Поляна посреди глухой тайги. Высокая молодая сосна, засыпанная снегом. Когда снега становится слишком много, ветка нагибается, и снег падает вниз. Тайга, в которой никогда не было и не будет людей. Это самое укрытое место на земле, его тишина невыносима для человеческого уха. Все тепло мира под снегом здесь. Мама, все твое тепло. Мир, как дитя, укрытое теплым одеялом.

Когда я смотрю на свою сосну, все звуки исчезают, и я не слышу ничего, больше ничего не слышу».

(17)

* Е1 N2 НЗ; Е1 N2 V3 начало таксона ветви

новая тема

A.: Послушайте, это уже становится неинтересным. Задачка для первокурсника. Но если вы настаиваете… Хрестоматийный вариант послеродовой депрессии.

B.: Вы правы, но надо принять во внимание, что пациентке, по-видимому, делали общий наркоз. Будьте добры, медицинскую карту. Меня интересует запись анестезиолога. Ну и почерк.

И.: Как у всех врачей.

A.: Позвольте-ка… Ничего не понимаю.

И.: А вы что, ищете в карте сведения о кесаревом сечении? Не смешите меня, профессор, их там нет.

B.: Действительно…

И.: Вы же сами говорили — апелляция к реальности. Живительно, но даже лучшие эксперты с многолетним опытом работы периодически попадаются на одну и ту же удочку. Напоминаю, что мы должны с известной долей скепсиса относиться к заявлениям наблюдателей о том, что у них есть семья, дети и прочее и прочее. И давайте не углубляться в детали. Следующий эпизод, пожалуйста.

юг

Север — антипод, отличий мало. У настоящего юга характер инсталляции, сварных железных конструкций, фабрик, конвейера. Основа жизни — жидкий кремний. Вода, в общем, есть и здесь, только она загрязнена. Кажется, что север возникает из юга, когда температура окружающей среды наконец-то падает.

«Приехали на заработки (реплика мужа: обитателям гетто тоже говорили, что они отправляются в трудовой лагерь). Нас выгрузили на поляне, подтаявшей от солнца, предыдущая смена рассаживается по вагонам (я же тебе говорила — не выдумывай! вот они, едут домой, живые и здоровые).

Ночи холодные, днем страшная жара. Пейзаж, созданный гигантским ходом температур. Прямо перед нами два высоких террикона, кругом шлак, усеянный мелкими ящерицами цвета шлака.

Неподалеку в лужице воды — спящая девочка. Она напилась, упала и уснула, ясное дело, люмпен. Не говори ерунды, она очень устала, шла с работы и вот. Здесь, кажется, не брезгуют детским трудом.

Припекает солнце. Давай поднимем ее. Ватник на спине намок и облез, под ним множество белесых червячков.

Почему же все остальные выглядят такими веселыми?

Пойдем, нам нужно найти себе комнату, устроиться как-то. Нельзя медлить, а то не достанется. Представь себе, задержаться на поверхности после захода солнца. Разорвет».

(18)

Детям всегда желают добра, даже такого, которое становится добром только в силу необходимости. Добывают постоянную прописку. Стараются, чтобы их положение за колючей проволокой было прочным. Сияние, окружающее детские головы, — оно и хранит, вопреки всему.

«Вновь прибывшие направляются к месту проживания. Здесь что-то с гравитацией, слишком высокие здания, окон нет. На ближайшем доме табличка — „детский лагерь“ (муж говорит: больше похоже на Байконур, и площадки перед домом разлинованы не для игры в классики). В лагере дети, они отделены от родителей.

Жуткий визг вселенского напильника, пыль, щебень, камни. Толпа бежит врассыпную, люди в панике бросаются на землю. Через несколько минут репродукторы передают отбой воздушной тревоги, все поселенцы целы, разрушений нет. Едва мы успеваем пройти два квартала, сирена воет снова. Скоро привыкнете, говорит конвойный, это вроде грозы. Бывает убьет кого, но чаще только пугает.

Справа от нас осыпавшийся дверной проем, за ним лестница наверх. Пока остальные поднимаются на ноги и строятся в колонны, я успеваю туда заглянуть.

В комнате без окон сидят три женщины в черном — две заняты шитьем, одна сматывает нитки. На вопросы не отвечают (глухие?). Прохожу мимо них, стараясь не шуметь. За следующей дверью грот из ракушечника, в центре которого еще одна женщина, смотрит прямо перед собой, без улыбки. Руки сложены на коленях. Столько просителей каждый день.

Я не успеваю сказать ни слова, как она превращается в алтарь, выложенный по краям цветной галькой. Вместо головы — два гладких камня овальной формы. Перед алтарем узкая полочка с продолговатыми лунками, в каждую из них вложено по камешку. У изваяния поразительно естественные формы. Это живой камень.

Я понимаю, что должна попросить ее о ребенке, но у меня с собой ничего нет. Вокруг алтаря рассыпаны бусинки, стеклянные шарики, рисовые зерна. Я подбираю их с земли, но они текут сквозь пальцы как песок. На моей ладони остается только спинка мертвой пчелы, ее легкое пустое тельце, которое я и кладу в лунку. „Дай моему ребенку родиться здоровым, и пусть мы будем вместе, будем счастливы“.

Я даже не знаю, к кому только что обращалась.

Нас обнаружили, торопят. Колонна снова собрана, рядом разбитные фабричные бабенки, они потешаются над моим огромным животом, спрашивают у мужа — а что, ваша жена уборщица? Я знаю, нужно молчать.

А вот и место постоянного содержания. На входе проверяют документы, вертушки только в одну сторону. На рукав клеится одна метка, в руку дается другая (шибболет). Высокий красивый офицер с белыми ресницами. Я стараюсь попасть к нему в очередь, чтобы объяснить. Моя девочка родится здесь, значит, у нее будет гражданство. Офицер соглашается. На будущего ребенка выдается истинный пропуск — клиновидный камень кирпичного цвета, цвета шлака, похожий на ископаемое орудие труда (наконечник, скребок).

А ведь это шанс и для тебя, говорит мне муж. Главное — молчи.

Ты должна во что бы то ни стало родить этого ребенка».

(19)

Богоматерь всех скорбящих, пусть она никогда не узнает. Пусть она будет счастливей, чем я. Обычная просьба любой матери. Ее можно выполнить разом, на всех. Все женщины в твоем гроте на одно лицо.

* El S2 J3; El S2 W3 начало таксона ветви

новая тема

A.: Налицо, однако, ключевые признаки эмоциональной сферы шизофрении. Безжизненные пространства. Черви. Механистическая модель.

B.: Пожалуй.

A.: Но это, так скажем, поверхностный диагноз. Надо вводить поправку на погружение, поскольку картина психоза возникает во время сновидного регресса к архаическим слоям психики. Наш наблюдатель проходит через искусственное обострение, спровоцированное исследованием. С другой стороны, здорового человека трудно спровоцировать.

B.: Согласен. А как вам понравилась ее систематика?

A.: И не говорите.

B.: Все по полочкам, как в аптеке. Каждому сюжету соответствует особый код — характерная педантичность.

A.: Члены семьи, дети, муж, и со всеми что-то происходит… Какой у нее, однако, разветвленный бред.

B.: Да, система многокомпонентная, но что касается степеней свободы… Шаг влево, шаг вправо… Она добровольно идет в тюрьму, да еще уговаривает себя и других, что они попали в лучший из миров.

А.: Именно. На галеры.

В.: Сон вообще штука принудительная. Я, например, во сне даже бегать не умею.

A.: А летать?

B.: А вы?

A.: Я все больше сплю без сновидений. И меня это вполне устраивает.

B.: Интересно, она хотя бы попытается сбежать оттуда или будет ждать спасителя?

И.: Вообще-то случаи выхода за пределы индивидуального сценария крайне редки. Однако вопрос сформулирован в точку — к теме побега мы еще вернемся через пару-тройку сюжетов.

снаружи и внутри

«В поточной аудитории демонстрируется новое изобретение — шлем для проекции индивидуальных мыслеобразов на экранную поверхность (так написано на афише). Мы прогуливаем лекции по нормальной анатомии — почему бы не посмотреть на мыслеобразы?

Никаких электродов, гладкий серебристый шлем вроде мотоциклетного. Технология еще не отработана, изображение не удается сфокусировать, говорит человек за кафедрой, мы видим только разноцветные живые пятна, сливающиеся друг с другом вопреки законам смешения цветов (значит, мысли ведут себя иначе, чем цвета, — интересно, правда? но как же они будут выпутываться, если они узнают мысли по их окраске?). Внезапно меня приглашают на сцену. Вы, вы, девушка. Или молодой человек рядом с вами, пожалуйста.

Если я не пойду, организаторы начнут приставать к тебе. А ты, кажется, не готов продемонстрировать публике свою мысленную палитру. И я иду.

Вылезаю из-под шлема розовая от смущения. На экране — твое улыбающееся лицо. В моей голове нет ни одного пустого места, она вся занята тобой. Смешно, конечно.

Это старые, очень старые снимки. Ты таким себя и не помнишь, и глядишь на себя удивленно, как на послание с того света. Ты такой, как сейчас, двадцати с небольшим лет, но улыбка…

Аудитория провожает меня аплодисментами. Человек за кафедрой протирает очки салфеткой, водружает их на нос, он растерян. По-видимому, говорит он, наш аппарат фиксирует только в высшей степени стабильные и четко оформленные мыслеобразы. Из самых глубин нервной ткани.

Поздравляю вас, профессор, доносится возглас с галерки. Вы, кажется, решили задачу Калиостро и сконструировали детектор любви. Вскоре им оснастят все дворцы бракосочетаний, на добровольных началах, разумеется».

(20)

*Е1

A.: Однако…

B.: «Дорогой профессор, вы напрасно пытаетесь увидеть то, что не поддается отображению» — таков истинный смысл этого эпизода. Остроумно, ничего не скажешь.

A.: Да бросьте вы… В эпизоде фигурирует четкий и устойчивый мыслеобраз, так что ваши остроумные высказывания бьют мимо цели. И вообще, это старая песня: невыразимое, несказанное, мистическое, и прочее, и прочее. Иррациональное есть не более чем резерв для рационального, т. е. потенциально объяснимое. Все объяснимо, дайте срок.

B.: Да, но тогда получается, что иррациональное первично. Наука растет на нем как плесневый грибок на питательной среде.

А.: Ерунда. То есть я хотел сказать — ну и что. Иррациональное вне науки. Мы вообще не можем рассуждать об этом первичном, пока оно не даст о себе знать в виде вторичных процессов. То есть пока не начнется исследование. Само по себе невыразимое и несказанное просто не имеет смысла.

В.: Именно! Однако спешу заметить, что мы вернулись к тому, с чего начали.

A.: Это вы начали. Ваше некритическое отношение к материалу приводит к тому, что он владеет вами, а не наоборот. Свидетельство наблюдателя для вас подобно афоризму дельфийского оракула. Она сболтнула, а вы задумались, философствуете… мысли светлые появляются на пустом месте…

B.: Этим светлым мыслям не меньше двух тысяч лет. Так что на авторство я не претендую.

А.: Ну и слава богу… Не люблю я, знаете, весь этот пустопорожний треп на эзотерические темы. Делом надо заниматься.

И.: Золотые слова, господин А. Мы теряем время — и как раз на пустопорожние разговоры. Давайте продолжим просмотр. Дальше, пожалуйста.

город

Зеленые обитаемые горы. Как бы я хотела увидеть вас снова, вернуться туда, где мы были счастливы. Но, похоже, это невозможно даже во сне. Постоянно что-то мешает: туман, снег, морской залив, мой любимый город, который я знаю наизусть, сердце всех маленьких городов мира.

Войти в него можно через стеклянную дверь-вертушку. От того, кто дежурит на входе, зависит и планировка города, днем довольно устойчивая. Сегодня на пропускном пункте худощавый мужчина — впалые щеки, щеточка усов, инженер-путеец. Значит, шансы есть. Нужно только вовремя вернуться обратно, пока улицы не поплыли и вертушка не превратилась в заброшенный шлюз на оледенелой реке.

На окраине города живет наша дальняя родственница. Я стараюсь ее навещать, но мне банально не хватает времени. Не успеешь дойти до второй балюстрады, откуда уже виден порт, как пора поворачивать обратно.

У Лены тесная квартирка в панельной пятиэтажке. Две комнаты и кухня, куда никогда не заглядывает солнце (а между тем во времена моего детства там было столько солнца, что приходилось прятаться от него под столом, чтобы немного отдохнуть). Лена высокая, темноволосая, носит безрукавки из оленьего меха. Под ее кроватью растет морошка и клюква. На пасху она ставит тесто, и дом становится теплым. Ее дети немного моложе меня.

«Я знала, что ты придешь.

Лена накрыла стол на всю родню, от окна до окна. На нем ничего нет, кроме огромной рыбы, похожей на человека, с серебристо-коричневым, прокопченным лицом. Не пугайся, сейчас она изменится, она претворится.

Ты выросла и стала похожа на мать. Мы с ней очень дружили. Она объехала север вдоль и поперек. Искала отца, живым или мертвым, но находила только следы его присутствия. Иногда попадались люди, которые видели его своими глазами, старые и совсем молодые. Не спрашивай меня, я не знаю. Но он не был человеком.

Однажды мы пришли на закат солнца и видели длинную тень, закрывшую всю землю взмахом крыла (или плавника?).

Лена, я давно хотела тебе рассказать… Мне часто снится маленькая белая кухня, на подоконнике свежеиспеченный (слово выскочило, не могу вспомнить), накрытый льняным полотенцем. Майские клейкие листочки в открытое окно. Солнце, много солнца — обнаженного, без листвы, выметенного, как новый дом. На столе в синей тарелке разноцветные яйца. Никогда не видела таких. Что это?

…и я ответила: сегодня праздник, разве ты не знаешь? Возьми тарелку и отнеси маме, только не говори от кого, она меня все равно не вспомнит. Мое тайное имя — Мария. А в остальные дни я — Лена, как сибирская река, в которой я когда-то… Тебе пора.

Значит, мне это не приснилось?»

(21)

«Это он, кричу я, он! Вон с той вершины мы смотрели в сторону моря, и земля была круглой, как золотое яблоко. Разве я могу его не узнать — я, которая каждую ночь видит его во сне. Помню все тропы, различаю каждый ствол, каждый камень. Собирайтесь скорее, мы успеем подняться наверх. Я вам все покажу.

Но ведь у тебя нет снаряжения. Ты что, собираешься лезть в гору прямо так? Посмотри на себя, как ты одета. Планов громадье. Две недели назад собиралась идти пешком в Китай. Сегодня возомнила себя альпинистом. Кстати, там наверху снег.

Я смотрю на очертания гор, расплывающиеся на глазах.

По карте здесь должны быть предгорья высотой метров пятьсот. А до настоящих гор идти и идти. А еще лучше — ехать или лететь, ехидно поправляет меня один из моих попутчиков. Судя по масштабу, тут не менее двух тысяч километров.

Неужели я ошиблась?

Так и есть. Предгорья, заслоняющие обзор, снова ввели меня в заблуждение.

Да, это у тебя не впервые, напоминает другой попутчик. Вспомни, чему нас учили в школе — то, что находится ближе, кажется больше и значительней (см. энциклопедия — закон угла зрения для искусственного зрачка). Непреодолимая иллюзия восприятия, которая не поддается коррекции с помощью рационального знания о реальных размерах объектов и расстояний до них.

Гладко излагает. Отличник. Такие безошибочно отличают иллюзию от реальности. Из них обычно получаются надежные спутники жизни, с которыми можно и в гору, и с горы.

Я готова идти вперед, чтобы подняться хотя бы на пятьсот метров. А там видно будет. К тому же карты у нас старые, и чему они теперь соответствуют, неясно. Ближний мир теснит и отталкивает, и я превращаюсь в пузырек воздуха, стиснутый со всех сторон слоями воды. Бегу по улицам, время стремительно тает, между мной и горным массивом вырастают дома, мосты, задворки, неоконченная стройка. Автоматический путеводитель подсказывает — перед вами исторический центр, архитектура барокко, волюты, барельефы, поверните направо, начинаются нежилые окна, лабиринты переулков, разноцветное белье на веревках и ни души.

Город потек, как ледяной дворец, и я больше не узнаю его. Вдобавок ко всему на горы опускается туман, и деревья уходят в него по одному, как будто в смерть».

(22)

«Тебя оживили — посмотри на руку, видишь капельки воска? Помнишь что-нибудь? Не волнуйся, так всегда бывает после замужества.

Первый взгляд — из окна, наверх, там ли мои зеленые горы.

— Я прошу тебя, пожалуйста, построим дом наверху.

— Но на такой высоте невозможно жить. Там никого нет.

— А ты посмотри внимательно. Сосны, пещеры, родники. И море. Только оттуда видно море.

Он вздохнул — ты упряма, как не знаю кто — и мы отправились осматривать окрестности. По дороге перешли вброд холодный ручей, вода со снегом. Переправы не было. Путеводитель начал было и замолчал. Граница между зеленой поверхностью горы и ее ледяной шапкой крайне неустойчива. Дом стоит на снеговой полосе…

За ровным белым фасадом ничего нет — только квадрат фундамента».

(23)

С тех пор прошло много лет, но мы почти не изменились.

Отважные поселенцы, мы топим печку и стираем в ручье. На дне наших глаз золотоносный песок. Ты дышишь, как древнее божество, земля поднимается и опускается вместе с тобой: реки и озера, деревья и луга. В твоей грудной клетке могли бы поместиться все птицы мира. Ты научил меня жить на границе снега и воды. Каждый год с приходом весны мы наблюдаем, как оттаивает скальное сердце, и оживают водопады, и цветет дикая земляника.

Это сон.

Каждый раз, когда сердце мое выходит из тумана, я вглядываюсь в границу белого и зеленого, смотрю на его полярную шапку так долго, что начинается снежная болезнь, глаза слезятся, и мне кажется, что я вижу наш дом.

Там никого нет.

* Е1 С2 Z3; El С2 М3; F2 АЗ начало таксона ветви

новая тема

А.: У протагониста зрительная модальность доминирует, что, как вы понимаете, не редкость. А вот со всем остальным не густо. В наши времена все остальные типы повывелись, особенно жалкое положение дел с обонянием.

В.: Может быть, она просто не сообщает?

А.: Да нет, у нее банальный набор зрительных кодов. А нельзя ли активировать еще один фильтр — на отсебятину?

И.: Коллеги, я надеюсь, что мы продвинемся несколько дальше, чем определение ведущей модальности у наблюдателя. Напоминаю вам, что наблюдатель уже выполнил часть работы по систематизации материала. Ключевые топонимы обозначены, дерево порождения сновидного пространства выведено до ветвлений третьего порядка. К сказанному остается добавить, что это один из наших старейших пограничников, прекрасно тренированный, с богатым профессиональным опытом. Разве что в последнее время у нее начались некоторые отклонения, вызванные, скорее всего, усталостью от многолетней работы.

A.: Я вообще не понимаю, честно говоря, что у них остается от мозга, одно сито. Вы видели препараты?

B.: Нет, и не горю желанием.

И.: Ближе к делу, господа. Итак?..

А.: Ну что ж. К делу, так к делу.

Прежде всего, мы наблюдаем урбанистический пейзаж, начиная с топонима «юг». То, что природные объекты («гора») окружают городское пространство, как бы создают для него естественный фон, — еще одна обманная тактика сновидений. Горы, по определению, недостижимы, их даже нельзя толком разглядеть, не говоря уже о том, чтобы на них подняться.

Гора, как мне кажется, задает верхний полюс сновидного пространства. Мы можем провести ряд символических отождествлений: гора — небо (зенит) — Бог. Это вертикальная ось. Замечу, что она «нежилая», и даже враждебная протагонисту (вспомните шатающийся дом и клерка-писателя), она «не играет» и «не используется», это пустой знак вертикали. Играет же горизонталь: лес — сад — город. При нарастающей урбанизации ландшафта имеем расширение субъективного пространства и порождение других живых существ, включая людей. Люди, как видите, выходят из леса, затем из сада. В последнем случае они оттуда прямо-таки изгоняются.

В.: Занятно. Причем мужчина обречен на подневольный труд, а женщина — на муки деторождения.

A.: И тем не менее мы не узнали ничего нового. Получено десятитысячное свидетельство, что метрика сновидного пространства формируется по стандартному сценарию раскрытия первичных топонимов, в том числе топонима «сад». Ну и что? Надо отметить также, что перед нами типично женская модификация, с преобладанием горизонтальной размерности. То есть, по определению, не вся картина, а только ее женская половина.

B.: Да, наблюдатель имеет ярко выраженный пол. И вам, господин А., это неудобно. Вам проще было бы работать с унифицированной моделью, не так ли?

A.: Меня интересует вся истина, а не ее частный случай.

B.: Истина не открывается вне частных случаев.

А.: Мы втягиваемся в метафизические разговоры.

И.: …вместо того, чтобы работать,

A.: …в конце концов мы мужчины — или я неправ?

B.: На что вы намекаете?

И.: На то, что мы снова отвлеклись. А между тем у нас впереди трудный эпизод.

городище

«Старый бревенчатый дом, свет рассеянный, мутный, зеленоватый. На подоконнике стопками сложены книги, имена авторов стерлись, их невозможно разобрать. Вокруг дома цветущие кусты, с которых медленно осыпается мучнистая пыльца. Вода прибывает.

Книги снимаются с подоконника и уплывают, рассыпаясь на отдельные листы, которыми усеян весь водоем».

(24)

«Мертвые капризничают, требуют, чтобы им привезли подарки. Вы легко живете, сыты, путешествуете, а у нас ничего этого не было. Страшные были времена, вам не понять.

Мы покупаем для них крохотные меховые башмачки одинакового размера».

(25)

«Мама в роли пифии, одетая в холщовые лохмотья, с черными кругами под глазами. Она кричит: отец вот уже три дня лежит мертвый в квартире, пока ты тут развлекаешься».

(26)

«А. вернулась, чтобы узнать, что с ней случилось. Все понимают, что она не человек, но трогательно оберегают ее от ненужных открытий. Я хочу предупредить маму, и никак не могу улучить момент. Громко говорить нельзя, а мама плохо слышит. Стараюсь увести ее в уголок, чтобы они с А. не опознали друг друга.

Мы заметили, что А. забывает человека, когда тот уходит из ее поля зрения. Каждый из нас пытается ее развеселить, но как только оказывается у нее за спиной, сразу же меняет веселое выражение лица на обеспокоенное. По-видимому, мы ничем не можем ей помочь. В глубине комнаты я вижу свидетельство ее смерти, это явная улика, которую надо срочно убрать, пока не попалась на глаза.

Раздавленный арбуз».

(27)

«По обе стороны деревянного стола живые и мертвые.

Мой дубль сидит напротив и буравит меня глазами. Не дождавшись ответной реакции, ведет самостоятельную жизнь, беседуя с другими членами семьи. Я пытаюсь сориентироваться — дед там, отец тут, значит, я еще жива. Застольный разговор о преимущественном влиянии дедов („гены передаются через поколение“). Отец тащит меня из-за стола, поторопись, я еле уговорил маму, она не хотела сюда приходить.

Скорее, а то не успеешь».

(28)

«Сегодня у нас гости, и я хочу испечь праздничный пирог.

В поисках черники брожу по бабушкиному саду. Внезапно в центре сада обнаруживается гора эксгумированных трупов, присыпанных землей. Смуглые тела, наводящие на болезненные ассоциации с мощами святых. Кто-то устроил здесь чудовищный пир.

За забором дела обстоят не лучше. Чтобы составить хронику происшествия, я начинаю вести записи. „По городу передвигается множество неодушевленных тел в относительно приличном состоянии. Их выдает только неестественно розовый цвет лица и белые окостеневшие ноздри, припудренные, как у мертвецов. Живых людей все меньше и меньше. Кажется, кроме меня, некому взяться за это дело.

Я хочу найти источник, гнездо, откуда распространяется чума“.

В полиции темно, шторы опущены, телефонный провод обрезан. Дежурная, поблескивая белками глаз, сообщает, что сегодня выходной и никого нет на месте. Теперь совершенно ясно, что они взяли мой след.

Ушки, которыми я располагаю, указывают на главного подозреваемого. Этот человек дьявольски хитер, но ему не удастся меня одурачить. Я знаю, где он прячется. Тропинка приводит меня на край глубокой ямы, где я вижу собственное тело, лежащее на спине, голова повернута вбок. Меня толкают в спину, и я не успеваю разглядеть, есть ли вообще у него лицо».

(29)

«Глухой лес, заброшенный поселок. Бабушка подводит меня за руку к нежилому дому, в котором все окна заколочены, и оставляет там, не сказав ни слова.

В глубине дома на корточках сидит человек с азиатским лицом и гнилыми зубами. Хихикая, он загибает пальцы на руках, считая, сколько он на мне заработает. В доме разруха, битое стекло, окурки, тряпки. Один коридор освещен голой лампочкой на шнурке, он ведет в пустую комнату, где я должна найти цель своего путешествия. На середине пути свет внезапно гаснет, отчетливо слышен щелчок выключателя.

В полном мраке я перешагиваю через собственное сердце, потому что это смерть и это все».

(30)

«Памятник погибшим, национальная катастрофа.

Наш речной гид пузырится от радости, ведь именно он имеет лицензию на показ главного надгробия страны. Небольшой островок, заросший бледными болотными цветами. При ближайшем рассмотрении цветы оказываются гипсовыми фигурками, слепленными в одну сплошную массу, состоящую из разинутых ртов, удлиненных голов и веревочных тел.

„Они были спрессованы так, что никого не удалось опознать. Поэтому здесь нет ни одного имени“».

(31)

«Я вижу огромный улей, в сотах которого запечатаны тела людей.

Это древний некрополь, поражающий наблюдателя своим единообразием: одинаковые шестигранные ячейки, в них мужчины и женщины, запеленутые в белую ткань и облитые известью. Много детских могил — они меньше по размеру и обозначены костяными куколками, вдавленными в стену. Поначалу кажется, что здесь нет никакой системы ходов и все случайно.

Темнота, тишина.

И тем не менее вентиляционные шахты, соединяющие отдельные уровни, наводят на мысль о тщательном инженерном планировании. Кто-то позаботился о сохранности ценного груза. Несмотря на отдельные утраты — часть галерей обрушилась, кое-где проломлены каменные плиты, сбиты инскрипции и имена — здание продолжает достраиваться, уходя не вверх, а вниз, поскольку оно выдалбливается в особой породе, которая на воздухе моментально затвердевает.

Они спят в ожидании того дня, когда крышка гигантского улья будет снята, и его коридоры зальет ослепительный свет, а души потекут к выходу, как мед, собранный за одно лето, жаркое, забытое, золотое».

(32)

* El U2 Z3; G2 РЗ начало таксона ветви

новая тема

В.: Снова нагромождение сюжетов. Почему-то здесь она менее точна. Наплыв мутных образов, что-то вроде сновидческого бельма.

A.: Кстати, у нее ошибка в систематике. У таксона Z оказывается два корня. Умершие из леса и умершие из городища — это что, разные типы?

B.: В самом деле.

A.: Не удивлюсь, если ее дерево решений окажется сросшимся на уровне верхушки с другим деревом. Не следовало идти за ней в темный лес. Надо хотя бы свои зарубки оставлять. В любом случае я бы расчистил здесь кое-что, очень уж дремуче.

B.: Но у нее все так вросло… Будете резать по живому? Родители, например. Я давно заметил, что это сквозной мотив, а она его почему-то выделяет одной ветвью.

A.: Да, много путаницы. Давайте хотя бы зафиксируем вертикаль, чтобы понимать, на каком мы свете.

И.: А как вы полагаете, подземный мир, буде он появится, должен располагаться по вертикали или по горизонтали?

B.: Однозначно — по горизонтали. В ее логике он — всего лишь продолжение земли, следовательно, должен быть населен. Но кем?

И.: Давайте посмотрим.

сад зимой

«В подземном казино идет вечная игра в рулетку.

Двое за столом, вокруг неуничтожимое золото, которого не может быть больше или меньше. Спросите у них что-нибудь о теории вероятности или теории больших чисел — они просто не поймут, о чем речь, но даже в пещерном мире все выпадает ровно надвое, если игра идет достаточно долго.

Это самая справедливая игра (энциклопедия — см. игра-матка), остальные же, по большому счету, являются только ее производными. В центре земли нет ни скуки, ни азарта, здесь все неподвижно, кроме самой рулетки, которая должна вращаться, чтобы на поверхности сменялись времена года и продолжалась жизнь.

Иногда один из игроков совершает непредусмотренный правилами ход. Он бросает металлический шарик не на игровой стол, а в отверстие желоба, уходящего наверх. Первый бросок обычно неудачен, шарик срывается вниз, но на второй-третий раз он поднимается по желобу вопреки всем законам физики и выскакивает на поверхность. Игра продолжается с того же места, игроки находят шарик там, где он был до нарушения правил, и не замечают разрыва.

Наверху броски мимо игрового стола проявляются в виде катастроф, имеющих массовый характер. На индивидуальном уровне они не видны; создается впечатление, что этот уровень не существует в качестве поля отображения. Однако наши наблюдатели-пограничники фиксируют в разных частях света один и тот же блуждающий сон, который, если вовремя обратить на него внимание, может служить точным предвестником катастрофы:

„В стеклянной трубке две руки, тянущиеся вверх, похожие на бледные растения, лишенные солнечного света. Нужно угадать правильный вариант, но есть только одна попытка. Если вы схватите не ту руку, то сами окажетесь под землей“».

(33)

«Дом занят регулярными частями. Два верхних этажа ярко освещены, окна горят все до единого. Из укрытия не видно, что они там устроили: бальную залу или погром. В небе оранжевое зарево. Наступила хрустальная ночь.

По парковой дорожке движется колонна военных. Полуобнаженные, с совершенными телами, они проходят мимо нас. Кажется, их лепили по одному образцу. Затаившись в кустах, мы видим, как они по очереди сходят в яму в центре нашего бывшего сада (там, где росла высокая ель, которую мы наряжали под новый год) и появляются с крупными младенцами на руках. Вот в чем секрет их неистребимости — каждую ночь они удваивают свою численность. Если бы наши командиры знали это раньше… Тогда люди сдавались бы без боя, говоришь ты.

Выходит, все к лучшему. Хорошо даже то, что мы не сможем рассказать об увиденном, — парк охраняется и пути назад отрезаны.

Мы пытаемся смешаться с батальоном смерти и войти в дом. Никто не замечает, что мы совершенно не похожи на хозяев и с нами двое взрослых, тепло одетых мальчиков. При входе нас ощупали (они слепые?!), старшего сына поменяли на крепкого белокурого младенца. Пока мы поднимались по лестнице, он незаметно убил младшего. Жажда убийства у них в крови».

(34)

Я знаю, подобные сны пусты и ровным счетом ничего не означают. Страшный сон — летучий голландец в ночном пространстве. Ему все равно, в какую сторону двигаться, потому что для него нет непроницаемых стен. Запотевшее стекло становится временно непрозрачным. Страх выходит изо рта как пар. Мы прячемся в зимнем саду и ждем, когда наступит ночь, чтобы незаметно пробраться домой.

* G2 13 начало таксона ветви

новая тема

A.: Коллеги, у меня впечатление, что нам подсунули фальшивку.

B.: Неудивительно. Ложные ответвления — типичный компонент сновидного мира.

A.: Неужели она думала обмануть нас таким простым способом.

B.: Простые способы — самые эффективные. Следовало бы подумать, где именно нас обманули. Меня не оставляет ощущение, что перед нами развертывается нарочито эпатирующая картина, в которой выдержаны все требования жанра — трупы, детективы, шпионы, свои и чужие. Хотя, должен сказать, что и в самых оптимистических сюжетах у нее есть этот темный налет. Дисбаланс между черным и белым — обычное дело для сновидений, но здесь явный перекос, вам не кажется?

А.: Господин И., а нет ли темы попроще, в самом деле, чем это антирождество. Что-нибудь женское, кошечки-собачки, а?

И.: Сколько угодно, господа.

животные рыбы и птицы

Конечно, кошки. Страшнее кошки зверя нет, особенно если она живет в доме переменной этажности. У нее семь жизней, и она выставлена в анатомическом театре. Что — живая? А кто ее знает. Еще есть аквариум с протухшими рыбками (в чулане) и целое семейство мутантов крайне отталкивающего вида.

«В запущенном аквариуме идет активное видообразование. Каждый день на свет появляется с десяток новых существ, которых никто не классифицирует, потому что между ними нет ни малейшего сходства. Кажется, они способны вынести любые природные или техногенные катаклизмы и заполнят весь дом, только дай волю. Выжили нас на мужскую половину, скоро и отступать будет некуда.

Мама отказалась покидать свою комнату, сославшись на нездоровье. В моем возрасте, сказала она, поздновато менять среду обитания.

Спустя некоторое время мы все-таки решились ее навестить.

Полочка для лекарств над ее кроватью заполнена существами, представляющими собой помесь морского конька и металлического ерша для мытья посуды. Они повсюду — в постели, в цветочных горшках, в тапочках, в карманах халата, даже в стакане с водой. Мама держит еще одно чудище на коленях и, глядя на дверь, поглаживает его по голове. Мне кажется, я слышу мурлыканье. Они очень умны, говорит мама, и очень печальны. Их никто не любит».

(35)

«У меня две кошки. Одна самая обыкновенная, у другой левый бок похож на ковровый узор, длинные павлиньи глаза, пятна, потеки. И глаза у нее тоже павлиньи, злые. Я беру ее на руки, стараясь не прижимать к себе.

Приходит соседка, отряхивает шапочку и пальто. На улице валит снег.

Я говорю, что давно не была на улице».

(36)

«Невысокие сосны, поляна в горах, пахнет смолой и мятой, на краю обрыва колючий кустарник, под ним где-то далеко — море. В траве, свернувшись калачиком, спит медвежонок.

На дальнем краю поляны появляется группа взрослых медведей. Один из них, встав на задние лапы, оглядывается вокруг. Его взгляд останавливается на мне. Это ничего не значит, у медведей слабое зрение. Некоторое время он смотрит в моем направлении, а затем исчезает в высокой траве.

Ясное, неподвижное утро. Море пусто до самого горизонта.

В воскресенье никто не ловит рыбу».

(37)

«Статья из энциклопедии. Рыба без головы (голова как атавизм). Продолжительность жизни у этого вида рекордно высока. Ее легко поймать голыми руками. Она держится стаями, но не реагирует на внешние стимулы и не пугается ловца, так как не видит его тени.

Ее мясо считается деликатесом, но вкус сохранится только в том случае, если при обработке предварительно перерезать то место, где у нее нет головы. Тогда в теле нарушается кровообращение, и она умирает — так же бестолково, как и живет. Желчь не разливается по телу и не портит вкуса готового блюда.

Китайцы издавна разводят ее в маленьких прудах и обучают приплывать на свист. В Китае безголовых рыб запрещено убивать. Считается, что это дурная примета. Если обезглавить такую рыбу, то у одного из членов семьи душа расстанется с телом и рассеется навсегда».

(38)

«Я просыпаюсь в своей комнате, на потолке сияние, но откуда? Вдоль моего тела, извиваясь в воздухе, проплывают дисковидные рыбы. Дверь приоткрыта. Значит, они уже освоили воздух.

Я вспоминаю, что сегодня у меня день рождения».

(39)

«Под окном родительской спальни на земле стоит фигурка бога, напоминающая куклу для ворожбы. Она одета в простое черное платье, на голове — квадратная шапочка. Ее нужно внести в дом, но я не решаюсь притронуться к ней своими „нечистыми“ руками. Именно это я и пытаюсь ей объяснить, начинаю снова и снова и не могу дойти до последнего „не могу“. Внезапно я вижу, как фигурка невероятным усилием воли — конечно, ведь сдвинуть мир на один атом уже много — поднимает руки над головой в знак того, что слышит меня. Жуткое зрелище, кивок головы командора.

Я бегу к маме, чтобы рассказать ей, что у нас под окнами бог, собственной персоной. Мама спускается в сад. Кажется, она не замечает, что это кукла. Она вообще не видит сделанности в том, что окружает нас.

Мама возвращается с пустыми руками. Я потеряла его и искала долго — долго. И вот опять нашла. Из ее рук к потолку вспархивает белый голубь, или это мне только кажется, потому что у нее совершенно белые глаза и руки протянуты ко мне».

(40)

* D3 Q4; G2 РЗ начало таксона ветви

новая тема

A.: Опускаю все личное. Кажется, у меня выработалась толерантность к подобным вещам. А у вас, коллега? Но фильтр на отсебятину, хотя бы в минимальном объеме, я бы подключил. Понимаю, что мои инициативы тут не популярны, но все-таки вынужден повторить свою просьбу.

Теперь по существу. Обратите внимание, в ее систематике отсутствует таксон для двух важнейших архетипов — «мужа» и «Бога».

B.: Ну, положим, при наличии таксона «Animus» отдельная категория для мужа как-то и не очень нужна. А Бога она не классифицирует по другой причине. Я, кажется, догадываюсь, почему.

А: А я нет. Ведь речь не идет о ее религиозных установках. Мы обязаны описывать все как есть, то есть давать полную феноменологическую картину. Предлагаю ввести подгруппу «Бог» как ветвление третьего порядка в таксоне «сад», гомологичное «родителям» и «дому». Это соответствует той логике пространства, которую демонстрирует наблюдатель. Я уже говорил, что мы не можем полностью полагаться на любительскую систематику.

В.: Я возражаю. «Бог» как отдельный таксон невозможен, это неопределенный топоним. К тому же его гомологичность — спорный вопрос. По сути, у наблюдателя присутствуют только негативные определения Бога. Она говорит только одно — «здесь Бога нет».

A.: Мое предложение надо рассматривать как рабочую гипотезу.

И.: Присоединяюсь к мнению господина А.

B.: В науке спор не решается голосованием.

A.: А статистика?

B.: Насколько мне известно, до сих пор не существует обоснования полной применимости статистических методов к анализу сновидных пространств.

И.: У вас есть другие предложения? Кстати говоря, «авторский» фильтр — в вашей терминологии «на отсебятину» — я уже активировал, хотя он и отсекает часть релевантной информации. Если хотите, могу увеличить шумоподавление, но тогда распрощайтесь с идеей качественной экспертизы. У вас же все существенное попадает на концы статистического интервала. Могу также отрезать все ее комментарии, пожалуйста. Только не жалуйтесь потом, что вы ничего не поняли.

В.: Мне не очень нравится ваша манера вести консилиум.

И.: Вы вправе пожаловаться в комиссию по этике.

В.: Неужели вы думаете…

A.: Если это поможет разрядить обстановку, я снимаю свое предложение. Давайте лучше поразмыслим над связкой двух неоформленных архетипов. Ведь то, что муж и Бог попадают в одну категорию, не случайно. В сюжете о поселенцах у нее появляется божество, т. е. земной мужчина со сверхъестественными способностями. Он все знает, все умеет и, конечно, держит ее взаперти, в шалаше без горячей воды и отопления. Тот самый спаситель, о котором вы спрашивали.

B.: И все-таки мне непонятно, почему…

И.: Но это же очевидно. Архаический слой женской психики мало изменился со времен палеолита.

A.: Да и новый слой тоже.

B.: Повторяю, мне не нравится…

A.: Да не кипятитесь вы, коллега. Есть у вас чувство юмора, в самом деле, или нет? Господин И., будем продолжать просмотр или есть идея получше? Я, честно говоря, изрядно проголодался, да и кресла не располагают к… Это чтобы приглашенные эксперты не засыпали, да?

B.: Вот оно, ваше чувство юмора во всем его блеске.

И.: Пожалуй, объявим перерыв на обед. Думаю, вы не

станете обвинять меня в жестоком обращении с экспертами, господа. У нас сегодня рыбное меню. По данным всемирной организации здравоохранения рыба способствует работе мозга и увеличению продолжительности жизни.

А. зычно хохочет.

Все уходят.

Просмотр продолжается в пустом зале.

любовь

«Я была влюблена в дракона. Он приходил, когда в доме спали. Мы старались не шуметь, но скрипучая лестница и спящие кошки, на которых приходилось наступать в темноте, вызывали у нас приступы неудержимого смеха. Мы зажимали друг другу рты, поднимаясь по лестнице наверх. Мы смеялись, потому что были молоды, и не думали о том, что один из нас обязательно потеряет другого и останется безутешным еще лет на восемьсот.

В лунные ночи мы гуляли у озера, и дракон знакомил меня со своими водяными родственниками, которые втайне нам сочувствовали. Они называли меня милой девочкой и ругали племянника за то, что он водит юное невинное существо по всяким сомнительным местам. Болота, озера, луга, а там кого только нет. Она совсем не высыпается, посмотрите, у нее прозрачные руки и глаза цвета речной воды. Как вы себя чувствуете, дорогая? Спасибо, превосходно, как никогда.

Это продолжалось до тех пор, пока нас не поймали с поличным. Драконы против смешанных браков, особенно главный. Они живут в пещере и считают солнцем дыру в земле, сквозь которую проникает свет. Когда я подметаю мостки на озере, пыль летит в воду, и им это не нравится. Они похищают людей и превращают их в драконов, но я им не подошла, и меня вернули обратно, потому что любовь».

(41)

«Я работаю гувернанткой в респектабельном семействе.

Мой подопечный — юноша пятнадцати лет с хорошими манерами и безупречным цветом лица. Родители, нанимая меня, пригрозили: если они узнают, что я соблазнила их сына, в тот же день отдадут меня в публичный дом. Мы вам устроим, так сказать, работу по специальности. Хозяин дома произнес эту фразу с видимым удовольствием, облизывая губы. Сносить оскорбления, однако, тоже входит в мои обязанности. Я промолчала и подписала все, что требовалось.

У себя в комнате я прочла столько романов, где герои-любовники вынуждены скрываться, тайно встречаются по ночам, убегают из дома, чтобы обвенчаться в деревенской церкви, но это не о нас. Мы не можем даже прикоснуться друг к другу. Был всего один шанс, который мы использовали, не задумываясь, хотя наши действия теперь напоминают молчаливый заговор.

Во время игры в теннис мы упустили все мячи, пришлось уйти домой раньше времени (выигрыш — одна минута). Стараясь не ускорять шага, держались на обычном расстоянии, шли по аллее парка, понимая, что мы не одни, и это было мучительно. Зайдя в дом, поставили в угол теннисные ракетки, поднялись и спустились по лестнице — обычный путь в гимнастический зал. Там, на лестнице, в глухом углу я схватила его руку, поцеловала и прижала на мгновение ко лбу. Это все.

Когда мы снова вышли на корт, на улице уже стемнело, и мячи в траве потерялись навсегда».

(42)

Если бы кому-то пришло в голову собрать их и пересчитать. Нехватка одного мяча — неоспоримая улика. Но они не догадались.

Расследование продолжается. Ракетки в углу, показания очевидцев, записи видеокамер, хронометраж пребывания на лестнице — у них нет доказательств, но я знаю, дело движется к концу.

Мне остается только одно. Сможешь ли ты простить меня?

Мы больше никогда не увидимся.

«Местные жители заметили двух ребят, живущих в лесу. Мальчик уходил на охоту, а девочка готовила ему еду в зимних кастрюлях с такими толстыми стенками, словно хотела обогреть его изнутри. Горожане сочувствовали детям, приносили еду и оставляли ее на пороге землянки. Малюткам пришлось нелегко, говорили в городе, они прошли через тяжелые испытания».

(43)

«Городская окраина, завод по производству асфальта.

Мальчик и девочка, подростки. Он наступает, она уклоняется — игра, которая нравится обоим. Мальчик упирается руками в заводскую стену, как бы обнимая девочку, но не касаясь ее. Отступать некуда. Поверх стены протянута колючая проволока, над ней — дымящаяся труба, но это не имеет значения. Им хорошо вместе.

Он что-то говорит ей, решительно, страстно, как говорят дети. Она смеется. Он целует ее. Она достает из сумочки зеркальце и смотрит на себя, потом вынимает ярко-алую помаду и красит губы. Он стирает помаду и снова целует ее. Не следует думать, что они по-разному вовлечены в игру — все происходящее одинаково важно для них обоих.

Дети выглядят взрослыми, но это только видимость. Ни один из них не сделал решающего шага за границы защищенного пространства.

Прошло несколько лет. Юноша вырос. Мы видим его лицо в гриме. Грим одноцветный, черный, в стиле арт-деко (энциклопедия — см. также модерн, югендстилъ). Черные пятна и линии подчеркивают индивидуальные особенности и рельеф его лица. Скоро его выход, но пока он в халате, наброшенном на сценический костюм.

Объяснение у стены ни к чему не привело. Юноша не смог задать вопрос, и они не покинули защищенное пространство. Девушка ждет. По утрам она накладывает черный грим и отправляется на работу».

(44)

«Черноволосая девушка с густой челкой, падающей на глаза, знаменитая скрипачка на гастролях в нашем захолустном городке.

Мы одного возраста. Знаю, что она звезда, но пробираюсь к сцене и жду, когда она выйдет на поклон, чтобы сказать ей (быстрее, у тебя пятнадцать секунд, и четче, она плохо слышит, особенно на левое ухо): мы когда-то вместе ходили к одному учителю музыки. Правда, я больше не играю.

Конечно, она меня не узнала, если вообще поняла мои слова. Она похожа на человека, сбитого с толку. Провинциалка, впервые оказавшаяся в большом городе.

Пользуясь суматохой, я беру ее за руку, веду к служебному входу и сажаю в такси. По дороге она лунатически смотрит в окно и изредка что-то отвечает, наморщив лоб, с трудом подбирая слова, как будто говорит на иностранном языке. Я стараюсь быть деликатной и не задавать лишних вопросов. „Ты много путешествуешь, наверное“. Она — растерянно, не глядя на меня: „Да. Отдыхаю? — иногда, в деревне… У меня там летний домик… Или резиденция… Точно не помню…“

Она совершенно одна, не считая толпы антрепренеров, не замужем, детей нет (как же так, а знаменитый дирижер, толстый, вислощекий сангвиник?). Только музыка.

Я даже не знаю, куда меня завтра повезут.

Ты правда меня не помнишь?»

(45)

Хотела бы я быть такой, как она. Незамужней, бездетной, в настроенном пространстве между деками, где звуки превращаются в солнечную рябь, стоячие волны гамм,

пустые классы ступеньки клавиши,

канифоль и огонек такси.

* El; F2 АЗ

В зал входит парочка, устраивается в заднем ряду.

Он: Тут как раз про любовь.

Она: А мы не опоздали? Никого нет.

Он: Ну и прекрасно. Значит, мы одни.

Она: Ты нахал.

Он: Почему это?

Она: Сам знаешь.

Он: Я все начисто позабыл.

Она: Рассказать тебе?

Он: Лучше покажи.

Хихиканье, возня.

Она: Смотри, продолжение.

свадьба

«Мой жених приходил к отцу, чтобы поговорить о нашей свадьбе. Отец хвастает: „Я продержал этого хлюпика на ногах, он просил разрешения сесть, а я не позволил. Нечего, пусть помучается“.

Я прихожу в ужас — в школе ему разрешали лежать даже на уроках, ведь он серьезно болен. Вскоре после этого разговора мой жених умер».

(46)

«Ну вот. Ты уже большая и все понимаешь.

Меня одевают „подруги невесты“, которых я вижу впервые. Подруги все как одна старше меня и у них очень опытный вид. Платье сидит превосходно, и я в нем, конечно же, хороша.

В комнату входит отец жениха, его сопровождают трое крепких молодых людей в черном. Я несколько раздосадована тем, что он не постучал, но подруги как ни в чем ни бывало продолжают зашнуровывать корсет, болтая с моим будущим свекром. Судя по всему, они давно знакомы. Он говорит мне на ухо: „Поздравляю, моя девочка, чудесная свадьба, сейчас жених тебя украдет, вот увидишь, это будет весело, но мне нельзя здесь больше находиться, прощай, моя золотая“.

Приезжают друзья жениха — трое юношей, четвертого нет, и я танцую с ними, пока гости рассаживаются за праздничным столом.

Наконец, позвали и нас. Я неприятно удивлена тем, что в зале много пустых мест. Гостям приходится вставать, чтобы дотянуться до закусок на другом конце стола, потому что прислуги тоже нет. Едва я берусь за тарелку, как меня просят спеть.

Вообще-то я хорошо пою, но сегодня что-то не ладится. Я выбираю „Очи черные“ — романс, который всегда приносил мне успех, и стараюсь исполнить его как можно лучше. Но гостям не до песен — они едят как сумасшедшие, которых долгое время морили голодом. Не дослушав до конца, группа цыганок, сидящих на полу, поднимается и уходит. Только теперь я замечаю, что за столом нет моих родителей, нет матери жениха, которая заперлась в своей комнате. Свекор лучезарно улыбается мне через стол. Гости вытирают салфетками рты и расходятся. Меня обманули.

Я кидаюсь к маме — она стоит в дверях и не решается войти — и прошу ее рассказать о нем. Она говорит: помнишь, я показывала тебе его фотографию? Раньше этого было достаточно. Да, на ней не было лица, но тогда ты не обратила внимания, а теперь вот плачешь…

Что тебе сказать… В общем, он высокий и носит белое. Даже галстук и перчатки у него белые. Белые туфли, белые спички, белые лошади…

Как же так, мама…

Я плачу, а она повторяет — ничего, все обойдется — и незаметно снимает с моей головы фату».

(47)

«В доме готовятся к свадьбе. Я приняла решение выйти замуж, чтобы вступить в игру, начать новую партию. Моего жениха нет. Впрочем, это не новость. Мы даже не знакомы.

Его мать на кухне, отдает распоряжения. Это умная и тонкая женщина — пальцы, меха, папироски. С ней маленькая девочка в сиротском коричневом платье. Поглаживая девочку по голове (как если бы это была кошка), она говорит в сторону, ни к кому не обращаясь: „Прекрасно, когда свадьба происходит на основании каких-то чувств, но я не могу вмешиваться и ничего не имею против очаровательной невесты. Кстати, к вам пришли. Молодой человек с невыразительным лицом. Слуги его не пустили, потому что он неподобающе одет. Я бы не рекомендовала сейчас к нему выходить, в платье полно булавок, а на улице холодно и грязно. Но если вы настаиваете — пожалуйста, он в передней, мнет в руках шапку, как какой-нибудь сельский фельдшер. Может быть, вынести ему горячего супа? Замерз, бедняжка. Эти зимние вечера кого угодно сведут с ума“».

(48)

«Меня выдают замуж за женщину. Никто точно не знает, в шутку или всерьез. Ситуация, надо сказать, довольно унизительная.

Он прячется. Почему бы ему, наконец, не проявить характер? Украсть невесту, например. Или хотя бы встать и сказать, что ему известно нечто, делающее этот брак невозможным. Но он молчит. Наверное, подслушивает за дверью.

После свадьбы еду домой, убираю комнаты, готовлю ужин, кормлю кошку и забираюсь с ней в постель. Новый муж так и не появился.

Наутро я выхожу из дома, за моей спиной смешки — жених сбежал из-под венца. Невеста-то не первой молодости. Представляете, она умоляла не отменять церемонию, ведь лучше фиктивный муж, чем никакого. Я давно привыкла, что люди врут, поэтому делаю вид, что ничего не слышу. Завернув за угол, замечаю — меня преследует незнакомая девушка. Сначала она держится на расстоянии и прячется за выступами домов, потом догоняет меня и рассказывает все как есть.

Это славная, перепуганная девочка, которую нужно накормить, а потом как следует отмыть. У нее чудесные синие глаза и грязные щеки, в волосах засаленная ленточка, рукав платья висит на нитке, коленки в ссадинах. Нас обгоняет стадо лошадей, которые несутся по улице, на ходу превращаясь в детей-оборванцев. Девочка прячет лицо в моей юбке. Они нехорошие, бросаются камнями, всхлипывает она. Ничего, говорю я, теперь они не посмеют».

(49)

* F2 АЗ

Он: Ну свадьба, слава богу, нас не касается. Ты чего?

Она: Ничего.

Он: А ну-ка посмотри на меня.

Она: Отстань.

Он: Все вы, женщины, одинаковые… Я опять что-то не то сказал?

Она: Ты бы лучше помолчал немного.

Он: Механик, уснул что ли? Крути давай! Женщина просит.

звезды

Я хорошо знаю это небо. Оно отличается от земного, рыхлого и путаного. Искать земные созвездия — напрасный труд. Из указанных в атласе конфигураций можно составить еще и еще, и все одинаково неудачные. Кто-то условился находить их в нужном квадрате и только. Легкое облачко на небе — и вы дезориентированы (к тому же очень хочется спать, да и стоять с запрокинутой головой неудобно).

Сновидное небо плотное, ясное, все его знаки говорят только то, что говорят, но зато доходит до каждого. Звезды висят на ниточках или соединены между собой пунктирами, их алмазный свет пронизывает вещество мгновенно, поэтому о конце света узнают сразу же, на месте, нет ни мучительного ожидания, ни страха.

Это небо похоже на идеальный экран, на который кто-то проецирует наше прошлое, каким мы его себе представляем. Я поднимаю голову и вижу молодую землю, потом старую, вижу себя пятилетней девочкой и свою сестру незадолго до смерти.

«Мы пили чай на кухне и разговаривали, как вдруг она выронила чашку из рук и замолчала. Я трясла ее, спрашивала, что случилось, но она, похоже, ослепла, а ее пальцы потеряли чувствительность. Шарит руками по столу, а сама смотрит куда-то в угол, мимо меня. Я пыталась собрать осколки, но они не подходили друг к другу.

На западе поднимается Орион, держа на сворке гончих псов, за окном усиливается мороз, мы заперты в доме, освещенном зимними звездами, снаружи погибло все, все.

Сколько мы еще продержимся, не знаю, но глаза перестают различать что-либо, кроме пульсирующих внутри нас кровеносных сосудов, похожих на гибкие прозрачные трубочки, по которым течет голубой свет».

(50)

«Небо, как будто оно было когда-то сложено, проросло капиллярами и потом его раскрыли. Пара легких, почки, глаза, пальцы — полная симметрия и вместе с тем ощущение удвоенных органов, сросшихся между собой во время неправильной беременности. Точка поворота отмечена крестиком на зодиакальном поясе. Здесь Луна совершает попятное движение (энциклопедия — см. ретроградная петля, пуповина), поворачивает обратно и из созвездия Рака переходит в созвездие Рака на той стороне. Так отмечают новый год».

(51)

«Сообщение по радио. Выпуск новостей.

Рой падучих звезд с радиантом в созвездии Льва, активизировавшийся два часа назад, уже нанес огромный ущерб городу. Метеоры, представляющие собой остатки кометного вещества, затвердевают при входе в плотные слои атмосферы и превращаются в острые каменные клинья трехгранной формы, которые легко пробивают дерево, металл и бетонные перекрытия. Масштабы разрушения, количество убитых и раненых уточняются.

Город засыпан каменными стрелами, дома покрыла звездная изморозь, стекла изрешечены. Вследствие образования сквозных воздушных потоков поднялся сильный ветер, объявлено штормовое предупреждение. Градоначальник всерьез опасается за жилой фонд. Просьба соблюдать спокойствие и не покидать тех помещений, где вас застигло стихийное бедствие. Ждите специальных указаний и оставайтесь с нами.

Главная пифия выступила по центральному телевидению со специальным заявлением. По ее мнению, поразивший город каменный дождь есть следствие нечистой совести одного из наших сограждан. Поскольку дождь продолжается, есть причины полагать, что он еще жив. Правительство убедительно просит всех, кто знает что-либо о местонахождении этого человека, сообщить по телефону (треск, обрыв связи)».

(52)

«Черный шар, расчерченный сеткой параллелей и меридианов, приближается к государственной границе. Люди бегут, не понимая, что земли осталось совсем немного, и что оставшееся к вечеру будет съедено гигантским шаром. Самый ходовой товар — топливо и провиант. Бензин в полном смысле слова — эквивалент жизни, потому что тот, кто движется быстрее, проживет дольше на несколько часов.

По шоссе сплошным потоком идут люди, у каждого с собой немного еды. Я вижу тех, кто отдает свой хлеб попутчикам — одни действительно не могут есть в одиночку, другие руководствуются соображениями „все равно пропадет“, так не лучше ли раздать его сразу, пустить, так сказать, в дело.

Шар движется огромными прыжками. Когда он прикасается к земле, то становится больше, а проглоченный участок земли исчезает. Чем дольше он в игре, тем быстрее исчезает земля».

(53)

Помню твое желание ухватиться за хорошее и разумное объяснение. Ты говорил: нас учили, что шаровая упаковка не может заполнять все пространство. Между вырезанными из земли кругами обязательно останутся островки (энциклопедия — см. вакансии и дислокации), неужели ты не понимаешь? Вспомни, как ты делаешь вареники. У меня перед глазами только обрезки теста, которые не держат форму и слипаются в один мокрый ком.

«Ослепшие, выходим из дома. Во дворе собираются люди в ночных рубашках, их взгляды обращены к небу. Многие плачут от радости. Небо заполнено планетами, приблизившимися к земле на минимальное расстояние, между ними уже нет звезд. Мальчик лет семи кричит, показывая пальцем на бледно-желтую планету с твердо очерченными кольцами: „Мама, смотри, Сатурн“. Его никто не слышит. Воздух стал темно-красным, цвета раскаленного металла, но мы не чувствуем жара.

Мир странно изменился. По-видимому, он остывает, и все цвета смещены в длинноволновую часть спектра. Так сказал один знающий человек, мой сосед. То, что нам кажется краснотой, соберется в молнию, которая ударит в землю в наиболее уязвимом месте. Многие погибнут. Не исключено, что Земля не вынесет удара и расколется пополам. Так он сказал.

Мы держимся за руки, смотрим на небо и спокойно ждем исхода, потому что от нас ничего не зависит. Это уже нечеловеческое дело».

(54)

«На небе демонстрируется учебный фильм о происхождении Луны. Зрителей нет. Голос за кадром: „Когда-то Луна и Земля были единым целым, вращавшимся вокруг общего центра. Однако вращение этого протопланетного организма не было сбалансировано, и его центр постепенно смещался на периферию. Через некоторое время гигантское газопылевое облако легко на бок. Между будущими планетами образовалась перемычка, нечто вроде пуповины, по которой в обе стороны перетекало горячее вещество. Наконец, перемычка лопнула и Луну отбросило от Земли. Отсюда следует, в частности, что любые домыслы об отсутствии жизни на Луне ненаучны. Луна — дочь Земли, это подтверждают даже генетические тесты“».

(55)

* E1 R3 начало таксона ветви

новая тема

Он: А у них тут планетарий.

Она: Романтично.

Он: Скука смертная. Тоже мне хоррор, видали мы и пострашнее. Пойдем отсюда.

Она: Давай досмотрим.

Он: Ты что, собираешься тут сидеть вечно?

Она: Ну ладно, пошли. Дождь, похоже, никогда не закончится.

Уходят.

мама

«Маме пришла повестка на фронт. А мы надеялись, что ее не возьмут, ведь она серьезно больна. Эта война — чистая нелепость, говорит мой брат. Она не может продлиться долго. Несомненно, она скоро кончится. Но пока там наверху будут вести переговоры, здесь на земле убьют первых мобилизованных, говорит отец. Нам нужно выиграть время, хотя бы несколько дней. Любой ценой.

Но мама уже получила сине-белую ленту с надписью „доброволец“. Утром она должна явиться в штаб. Мы продолжаем обсуждать различные варианты отсрочек, справок, думаем, где раздобыть бронь. Нельзя же сидеть сложа руки. Отец звонит какому-то начальнику, просит о содействии. Брат советует спрятать ленту и ждать повторного вызова. Мама молчит».

(56)

«Внезапно я обращаю внимание на то, как молодо она выглядит. Это женщина моего возраста, с белой мраморной кожей и иссиня-черными волосами. Я узнаю только ее длинные волосы, собранные на затылке с помощью деревянной спицы. Уверена, что такой она не была даже в двадцать лет, хотя мне не довелось увидеть ее молодой.

„Ты замечательно выглядишь, рядом с тобой у меня совсем нет шансов“, — говорю я, желая подбодрить ее. Получается глупость. Я никогда не была мастером женского комплимента.

Мое землистое лицо кажется еще темнее по контрасту с ее ослепительно-белой кожей. У нее усталый вид, но больные люди выглядят совсем по-другому. Ей немного грустно. Надо отдохнуть, и все наладится.

Например, пойти погулять».

(57)

«Мы идем в больницу записываться на очередной прием.

Глубокая осень, на улице прохладно. Мама легко одета, не по сезону, но как будто не замечает этого и совсем не мерзнет. Руки теплые. Пробую лоб и нос — тоже.

„Вот так семнадцатого апреля ко мне в комнату постучал отец и сказал — посмотри, наступило лето, на улице тепло, повсюду солнце, голуби, вода. Я отвезу тебя за город, куда захочешь. И тогда я в последний раз вышла из дома“.

Я пытаюсь накинуть на нее свое пальто, она вяло соглашается и продолжает рассказывать о той прогулке и об отце. Застегиваю пуговицы. Становлюсь на колени, чтобы зашнуровать ботинки, они совсем маленькие, как у девочки.

В больнице темно и пусто. На дверях таблички с фамилиями врачей, но все кабинеты заперты. Нашей специальности нет.

Спускаемся на первый этаж. Безлюдно. Пыльное окошко регистратуры, за ним — обломки стола, разбитый телефон, карточки вывалены на пол, как будто здесь что-то лихорадочно искали и не нашли».

(57)

«Загорелась статуя Девы Марии, от высокой белой свечи, которую она держит в правой руке. Никто не решается загасить пламя, хотя статуя может сильно пострадать. Нас просят отойти подальше. С минуту на минуту ожидается прибытие пожарных расчетов.

Мы пятимся назад, но мама внезапно делает шаг вперед и подносит свою свечу к огню. Свеча моментально вспыхивает и быстро сгорает дотла».

(58)

«Я и незнакомая женщина, необычайно похожая на меня.

Лежим обнаженные в постели, бродим по комнате, смотрим в окно. В комнате тепло и просторно, мягкий рассеянный свет. У нее прекрасное, стройное тело, и она об этом знает. И богатый любовный опыт, такое видно сразу. Она насыщена жизнью, но не пресыщена ею. Она готова пробовать.

Мы читаем рукописный сборник стихов „Метаморфозы любви“. Каждая строфа, согласно канону, заканчивается возгласами удовольствия, обозначенными в конце строфы с помощью специальных символов. Кажется, она решила проверить мою реакцию. Но я совершенно не расположена к экспериментам, мне нравится, как тянется время, нравится эта необычная игра, исключающая какие-либо прикосновения друг к другу.

За окном — странные пейзажи, напоминающие о космосе. Ландшафты, созданные из серебряной и белой паутины, металлическая ткань, пузырьки воздуха. Комната висит в неопределенном пространстве, на заднем плане имитация деревьев, воздушные замки, башни, мосты.

Я беспокоюсь, почему мама не идет. Она давно должна была прийти за мной.

Внезапно у меня начинается сильный приступ зубной боли. Я знаю, что это мертвый зуб и он не может болеть, но боль почти нестерпима, от нее во все стороны распространяется эхо, захватывает другие зубы, глаза, тело, комнату. Моя соседка испугана.

Надо же, как некстати. И врача нет, и выбраться отсюда невозможно.

Но выбираться нужно. Я знаю, что-то случилось, пока я проводила время в тепле и долгих любовных играх.

Я бросаюсь к двери, дергаю за ручку изо всех сил, но дверь не заперта. За ней стоит девочка-подросток, которая, увидев меня, принимает нарочито скорбный вид. Ее прислали сообщить какую-то новость. Она опускается на пол, кладет голову на колени, прячет лицо и говорит мне: „Твоя мама умирает“.

Прямо за нашей дверью, на проходе, в темном коридоре стоит железная кровать, окруженная людьми. Никто не решился занять место у ног. Когда я подхожу, толпа расступается и пропускает меня вперед.

Мама непохожа на себя. Это ребенок с огромной головой, у нее лицо эмбриона, она лежит, свернувшись калачиком, руки спрятаны, веки полуприкрыты, видна узкая полоска белка. Слышит ли она? Неизвестно, но уже давно не отвечает, говорит мне кто-то, кого я не знаю. Кто-то, кто был с ней, пока меня здесь не было.

Я вижу, как быстро идет процесс перегорания жизни. Я успела, успела, но она меня уже не слышит. Обнимаю ее ноги, ножки младенца, припухлые, со складочками и маленькими розовыми ступнями, которые никогда не ходили по земле. Я знаю, что беззвучный крик сильнее, крик в себя, разрывающий внутренности, только он может последним эхом отозваться в тебе, мама. Прости меня. Мама, прости».

(59)

«В углу комнаты сквозь доски пола пробились цветы, сильные ростки в темном углу. Бледные, с плотно свернутыми цветами. Я ничего не сажала, здесь нет ни воды, ни почвы, ни света, как это могло получиться? Вспоминаю, что именно там когда-то стояла ее кровать».

(60)

* G2 РЗ конец таксона ветви

тема закрыта

В просмотровый зал заглядывает женщина средних лет.

Учительница: Кажется, нам сюда. Дети, проходите, рассаживайтесь, только тихо. Петров, закрой рот.

Петров: А чего я.

Учительница: Я сказала — без разговоров. Сиди и смотри.

вода

Скользить по тонкому льду означает говорить. Не так, как я сейчас говорю с вами, а так, чтобы оставался след, вырезанный на тающем льду.

«Коньки я люблю с детства — это единственное, ради чего имеет смысл подниматься в шесть утра. Но местный лед почему-то не держит. Стоит только встать на него — и в центре катка образуется маленькое озерцо. Насквозь промокшие ботинки, ржавые лезвия, проталины, свитер, пропитанный водой.

Иногда мне кажется, что подо льдом какие-то доски (пол? крыша?).

Неподалеку есть закрытый каток, куда пускают только избранных. Наша техника катания ничуть не уступает тамошней, но пропуска мы никогда не получим. У них идеальный лед, по-видимому, искусственный. Скольжение по нему совершенно и безостановочно. Пары, оказавшиеся на закрытом катке, уже не могут уйти оттуда. Мы же вынуждены постоянно смотреть под ноги, чтобы не провалиться под лед или не разбить себе нос.

Когда мы возвращаемся с катка, взявшись за руки, в городе сумасшедшая весна. Дети пускают кораблики по улицам, превратившимся в реки. Чтобы попасть на нашу сторону улицы, нужно искать брод или обращаться к перевозчикам. В это время года их количество удваивается. Но они отказываются работать, если нет перспективы обратного рейса. Обычно мы ждем, пока на той стороне улицы появятся желающие перейти на наш берег».

(61)

«Сообщение по радио. Уровень воды превысил критическую отметку и продолжает расти; подтоплено более половины прибрежных районов. Правительство принимает экстренные меры по эвакуации населения из зоны бедствия. Все теле- и радиостанции переведены на аварийное вещание. Следите за выпусками новостей.

Вода поднимается все выше, она абсолютно прозрачна. Чтобы попасть на кухню, нужно проплыть длинными солнечными коридорами,

фрески стали ярче, они движутся,

волнуются морские линии, анемоны,

летучие рыбы обгоняют нас,

темно-синие ласточки носятся над водой.

Я не знаю, дышим ли мы, теперь это невозможно определить.

На кухне нет ничего, кроме деревянного стола, на нем хлеб и вода».

(62)

* N2 НЗ

Учительница: Кажется, мы не туда попали. Есть здесь кто-нибудь? Какой это номер абонемента? Не очень-то похоже на детское кино.

Так, дети, разбились на пары, взяли друг друга за руки и на выход.

Дети, толкаясь и вразнобой декламируя какие-то стихи, уходят.

побег

«Хозяин праздника — вельможа неопределенного возраста с манерами аристократа. Называйте меня, ну скажем, Казанова. Усадил рядом, небрежно о своих победах над женщинами. У меня есть секретарь, она ведет нечто вроде расходной книги. Давайте спросим, какие номера сегодня актуальны. Чтобы не шокировать дам, я предпочитаю раз в месяц обнулять счет.

Нет, дружок, этот список ты стащил у галантного века. И тактика вполне предсказуемая: соблазнить меня исключением из списка соблазняемых. Искушение „непринужденного“ разговора о том, как же „на самом деле“ мужчины воспринимают таких женщин. Еще бы не интересно. Еще бы не польстило — сидишь в ложе, разглядываешь местную публику, а он весело сплетничает и целует тебе руку, потому что этого требует простая учтивость, ну и красота собеседницы, конечно.

Я совершенно не понимала тогда, что нахожусь буквально в двух шагах от падения.

Концерт закончился, в ложе появилась девушка-секретарь — светловолосая, невзрачная, скромно одетая. На затылке — маленький хвостик, стянутый аптечной резинкой. Ее работа — записывать все, что происходит, независимо от того, нравится ей это или нет. Финальные аплодисменты, гостей приглашают на ужин. В обеденном зале накрыт роскошный стол — ледяные фужеры, устрицы на снегу, икра. По такому случаю я собираюсь пойти переодеться.

У меня с собой маленькое черное платье. В последнюю минуту зачем-то положила его в чемодан, хотя никаких развлечений не предполагалось, это была исключительно деловая командировка. Кто бы мог подумать, что здесь соберется столь изысканное общество. Музыка, шампанское, шоколад. Во мне просыпается желание нравиться, нравиться еще больше. Я в предвкушении необыкновенной ночи.

Однако хозяин праздника как будто охладел ко мне (а между тем это тоже стандартный прием). Не прощаясь, он покинул ложу с двумя полураздетыми девицами и скрылся за дверью номера-люкс.

Девушка-секретарь пытается меня предостеречь: вам лучше этого не видеть. Она предлагает проводить меня, и чем дальше мы идем, тем становится страшнее.

Поначалу я просто не понимаю, что происходит. По коридорам гуляют барышни в прозрачных бальных платьях, с сумочками, пьяные, на высоких каблуках, под руку с невидимыми мужчинами, от которых остались только пальцы и губы. В сгущающейся темноте я ищу свой номер, нужно поскорее спрятаться и переждать этот шабаш.

Открываю дверь, боясь ошибиться. Ошибка будет стоить мне жизни.

К счастью, это мой номер.

Верхний свет потушен, настольная лампа накрыта полотенцем. На полу младший сын играет в кубики. Спиной к двери, на высокой кровати, укрытая пуховым платком, лежит мама. Я говорю: давай не будем шуметь, она уснула. И нам с тобой пора.

Здесь тихо и тепло, и никто не знает, что за этой дверью мы».

(63)

«Я научилась становиться невидимой и пролетать незамеченной мимо охранников. Когда они узнали об этом, натянули тонкие веревочки поперек всех окон и дверей и привязали к ним серебряные колокольчики. Сейчас они шарят по комнате, обыскивая каждый угол».

(64)

«Единственное, что немного смущает, то, что люди вынуждены проходить сквозь меня. Я-то знаю, что не до конца прозрачна — осталась какая-то тяжесть, вещественность. Люди, будь они повнимательней, давно бы заметили следы моего присутствия рядом с ними.

Не успела я подумать об этом, как одна женщина, остановившись прямо передо мной, поправляет очки и пристально вглядывается во что-то неопределенное. Она явно меня не видит, но тем не менее идет за мной по пятам. Чтобы выиграть время, я перепрыгиваю через кованую ограду сада, это нетрудно. Женщина тычет в меня пальцем и пронзительно кричит — „держите ее, она там!“.

Я бегу по саду, не касаясь земли, но на снегу остаются маленькие проталины, тепловые отпечатки ног. Земля еще не промерзла и выступает из-под снега черными пятнами, которые уже не скрыть».

(65)

Возвращаются эксперты, А. слегка навеселе.

«Мы работали, наши сыновья слонялись по лагерю, приставали к охране, иногда получали нагоняй, иногда — конфету или пряник. Вообще-то нас хорошо кормили, а дети с семи лет посещали школу. Это цивилизованный лагерь в цивилизованном мире, просто он был хорошо замаскирован, и власти о нем не догадывались.

Убежать отсюда невозможно. Единственный способ выжить — приспосабливаться к режиму, привыкать к мысли о том, что ничего другого не будет. Каждый раз, когда к нам поступали новенькие, я старалась вселить в них оптимизм. Ведь главное — мы живы, мы вместе. Будем разговаривать, будем думать, и что-нибудь придумаем.

И все-таки совершенно случайно мне удалось бежать. Когда привезли очередную партию новеньких, забыли запереть ворота, и я потихоньку вышла за ограждение, еще не понимая, куда и зачем иду. На остановке за углом очнулась. Возвращаться поздно. Что я наделала. Что я наделала. И зачем. Ведь там мой мальчик.

Я утешаю себя тем, что они не посмеют. Подниму на ноги общественность, обращусь в Красный крест, в правозащитные организации, в полицию наконец — и их повяжут. Они должны это понимать. Им надо оставаться на хорошем счету, чтобы приговор был мягче. И потом — они никогда не позволяли себе жестокости по отношению к детям, ведь дети — это будущая рабочая сила.

Опьяненная свободой, еду в троллейбусе по городу, который мечтала увидеть всю жизнь. Красно-коричневые стены, высокие, с глухими окнами, из троллейбуса не видно ни неба, ни крыш.

Похоже, я катаюсь по кругу. Вокруг меня пассажиры с газетами, и все обсуждают новость о засекреченном лагере. Подумать только, рядом с нами, прямо в городе. Реакция ЮНЕСКО. Коллективное письмо стран — участниц Варшавского договора. Меня узнают, поздравляют. Это невероятно. Вы непременно должны выступить посредником, чтобы спасти остальных.

Шанс увидеть его снова. Может быть, мне удастся вызволить его оттуда. Они не посмеют.

Въезжаю в центральные ворота как человек, всю жизнь проведший на воле. Из окон соседнего барака заключенные машут какими-то тряпками, крики приветствия. Похоже, я стала национальным героем.

В приемную входит невысокий полный мужчина, одетый в военную форму, это новый комендант. Он вежливо приветствует меня, ради нашей встречи он добавил в свой голос несколько теплых, человеческих ноток. Подчеркнуто весел, шутит. После вашей выходки — и как вам это удалось, просто молодец! — наше положение осложнилось, но деньги и связи многое могут поправить. Так что, все образуется.

А для вас мы приготовили сюрприз.

Ординарец вносит стеклянную банку с желтоватой жидкостью, в ней мой мальчик.

Он стал совсем маленький, величиной с ладонь. Какой-то химией они сначала довели его до такого размера, а потом…

Вы можете забрать его. Поздравляем вас. Об этом обязательно напишут в газетах.

Я совершенно спокойна. Выхожу, прижимая банку к груди. Толпа заключенных, добившихся, чтобы их пустили к центральному зданию, молча расступается и пропускает меня на выход. Ни один из них больше не подаст мне руки.

Ведь я променяла жизнь ребенка на так называемую свободу.

Я знаю, что мне делать, это несложно.

Мы столько раз обсуждали это в лагере».

(66)

«Передо мной каменная башня. Полуразрушенный дверной проем, за ним лестничная клетка, темная, затхлая, нехоженая. Огромные каменные ступени разной высоты, на них гнилые банановые шкурки, огрызки, битое стекло. Лестница уходит вверх. В проеме появляется медсестра в застиранном халате и смотрит на меня с сомнением. Видали мы и не таких… Конечно, я желаю вам удачи. Попробуйте, почему бы и нет.

Подъем наверх — это я одолею. Но что дальше. Готова ли я снова увидеть операционный стол, лоток с бинтами, шприцы, доски, прибитые крест-накрест, тряпки, которыми приматывают руки и ноги, капельницу с бурой жидкостью, немытое окно, за ним — стена соседнего дома. Я кидаюсь за медсестрой, ловлю ее за рукав. Ведь у меня уже был однажды ребенок (или не однажды?), это значит, что шансы есть?

Ничего это не значит.

Чем кончилось? Да ничем.

Я не решилась туда зайти».

(67)

* G2 13; S2 J3, N2 V3

A. (воодушевленно): Все-таки в болезни есть своя красота, своя высокая норма, из которой человек творит. Ее миропроект не может не отталкивать, но иногда я ловлю себя на том, что любуюсь им.

B. (срывается): Увольте меня, но я отказываюсь продолжать в том же духе!.. Такое чувство, что постоянно подглядываешь за чем-то непристойным. Человек на смертном одре, а нас интересует его мимика, гримасы, мы ждем предсмертного хрипа, чтобы и его занести в свой протокол.

И.: Потерпите, уважаемый, осталось всего ничего.

без следа

«Мне позвонили и сообщили, что М. погиб.

Бросив все дела, еду к нему домой. На двери кодовый замок, в холле операционный стол, пятна крови. Незнакомый мужчина говорит мне, что М. еще жив, хотя и опасно ранен.

В последнее время он сделался совершенно невыносимым: вспыльчивым и неуправляемым, постоянно лез на рожон и задирался со всеми, и вот вам результат. Сейчас он в больнице. Хотите пойти к нему? Тогда приготовьтесь к тому, что он вас попросту не узнает.

Мы с М. были хорошими друзьями (звучит не то чтобы очень убедительно).

Все так говорят. Напишите записку, а я передам. Для начала вам нужно привести себя в порядок. Давно смотрелись в зеркало?

В комнате нет ни одного чистого листа, везде валяются документы, исписанные с обеих сторон, я пытаюсь нацарапать что-то на свободных уголках, но карандаш ломается, и все неразборчиво.

А вы в столе поищите.

В ящиках нахожу свои старые тетради, ключи и фотографии.

Оказывается, это не я у него в гостях.

Это он жил в моей комнате, пока меня здесь не было».

(68)

«Мы стоим перед зданием с парадной лестницей и колоннадой. Одна половина у него театральная — сцена примыкает к жилым помещениям, и актерам нет необходимости даже выходить из дома, сообщает программка. Вторая половина нежилая, заброшенная, готовая обрушиться в любой момент.

Мой спутник удивленно разглядывает фасад и декорации. Посмотришь направо — там зима, налево — лето в разгаре. Я беру его за обе руки, но этого мало — я сжимаю ладонями его виски и целую в губы. Не надо вправо, ты быстро состаришься. А у нас и так мало времени, ведь тебе шестьдесят, а мне двадцать. Смотри на меня, только на меня. В одном глазу у меня весна, в другом лето, а под языком солнце и луна».

(69)

«Картинная галерея ведет из замка на улицу. Много лестниц — ажурных, металлических, снизу виден сад, но попасть туда невозможно. Портреты владельцев замка, в глазах темно, бархат, пурпур и золото. Таблички утверждают, однако, что это натюрморты восемнадцатого века.

Я знаю, что должна состариться за несколько часов. Мой возлюбленный уже очень стар, высох до костей, по спине поднимается мох. Он подает мне зеркало — так и есть, мое лицо увяло и превратилось в печеное яблоко, глаза ввалились… Я быстро прячу зеркало в карман. Все ясно.

И тем не менее я настроена весьма легкомысленно. Что с того. Гори оно синим пламенем.

Он в нетерпении, ведь жизнь должна пройти как можно быстрее. Он передает мне конфету „Красный мак“ через поцелуй. Сладкая, тяжелая, зернистая начинка тает во рту. Теперь и ему становится весело. Дело сделано.

Мы сидим на кованой лавочке в осеннем саду, два влюбленных старика, бумажные фигурки оригами, размокающие под первым снегом».

(70)

* G2 АЗ

A.: Смотрите, вернулся сюжет картинной галереи. Если бы я верил во всякую чепуху, то сказал бы, что это намек. Тот мужчина, псевдо-Казанова, он уже готов ее отравить.

B.: Наша героиня, даже не выходя оттуда, кажется, чувствует запах опиума. Красный мак. Не пора ли дать ей немного отдохнуть, внеочередной отпуск, премия?

A.: У нее все смешано в кучу. Анимус, старый мудрец, хороший друг. Нельзя же быть такой неразборчивой.

B.: Почему же. Она явно прогрессирует, например, борется со своим нарциссизмом. Зеркало в карман прячет.

A.: Только потому, что стала старой и уродливой.

B.: Вы не находите, что нужно известное мужество, чтобы отнестись к этому легко?

A.: О каком мужестве вы говорите. Да она за конфету душу продаст.

B.: Странное умозаключение. А на чем, простите, оно основано?

А. не отвечает.

кентавры

«В Парфеноне открыта выставка средиземноморской культуры, но о Древней Греции ничего нет. Я обошла все этажи, включая подвал, — ничего. На втором — экспозиция о Германии, на третьем какая-то торгово-промышленная выставка со стендами, все современное. На последнем этаже окна занавешены синей бумагой, закрашены краской, света нет. Похоже, это все.

В поисках древности брожу по склону горы. Глупо, конечно. Здесь все исхожено вдоль и поперек, а камешки привозят грузовиками. Туристы их подбирают на сувениры и довольные едут домой. Мои находки — несколько кусочков янтаря, карандашик, мелкие монетки с надписями на незнакомом языке (увы, новые). Придется лезть под землю, ничего не поделаешь.

Протискиваюсь в узкую расщелину, за ней слабо освещенный коридор.

И опять неудача — под фундаментом здания обнаруживаются подсобные помещения, ряды машин для влажной уборки пола, баки с мусором, картонные коробки. За углом в маленькой светлой комнатке — мужчина в белом халате за столом. Оказывается, я попала в лабораторию.

Он высокий и худой, руки в карманы, черноволосый, с глубокими залысинами, на вид лет сорок.

Вместо того чтобы прогнать меня, рассказывает о том, что он совершил великое открытие. Какое — ты все равно не поймешь. Хотя почему нет. Слушай.

Прошлое и будущее — диаметрально противоположные точки мировой сферы. Но поскольку они находятся на скользящем радиусе, ни прошлого, ни будущего на самом деле не существует. Поэтому мы помним все наперед.

На его столе рабочая установка. Окрашенная жидкость течет по кольцеобразной трубке, подсвеченной изнутри. Когда она замыкается на себя, цвет моментально исчезает и движения жидкости больше не видно. Так же внезапно в произвольной точке цвет появляется снова.

Ты закроешь глаза и забудешь все, что видела здесь. Маленькая девочка, цветик-семицветик.

Лети, лети, лепесток / Через запад на восток / Через север через юг /

Возвращайся сделав круг /Лишь коснешься ты земли / Быть по-моему вели…

Я просыпаюсь на уроке истории, потом на уроке химии, надо мной на деревянной крестовине горят четыре светильника, четыре пробирки с яркими жидкостями. Красный, зеленый, желтый и голубой. Из голубой пробирки вниз льется раскаленный воздух. На столе — лужа. В соседней комнате пожар. Люди спасаются кто как может. Толпа застряла в узком школьном коридоре.

А ну вас, с вашей алхимией, думаю я. И засыпаю снова».

(71)

«Я ему понравилась или он просто хочет мне что-то продать?

Высокий птицелов с длинным лицом, в котором есть что-то совиное. Рыжие вьющиеся волосы. Не хотите ли посмотреть мой товар?

На деревьях сидят совята-малыши. Умиляться начинаешь издалека. Но стоит подойти поближе, как становится ясно, что это не совы, а птицелюди, и лица у них человеческие.

Они продаются (окольцованы, ветсправки имеются). Выучились говорить, сочиняют стихи и прозу, умеют импровизировать. Отдельно, на низеньком деревце — патриарх, получивший первую премию в номинации „поэма“. Старик такой ветхий, что его нельзя даже погладить, к ноге привязана веревочка, нос крючком. Он держит на коленях собственную книгу — заплесневелую, раскрытую давным-давно на нужной странице. С тех пор ее никто не перелистывал.

Птицелов, видя, что я заинтересовалась совами, сообщает мне на ухо, что у него особые скидки для беременных. А что, разве я…».

(72)

«Это очень красивый мужчина. Ты не находишь? Он не идет у меня из головы. Конечно, высокий. Какой еще? Тело — отполированная бронза. Нос с горбинкой. Глаза светлые — старое вечернее солнце. Что ты говоришь? Золотой телец? Смейся, смейся — с тобой такого никогда бы не приключилось.

Нет, он ко мне равнодушен. Я выяснила это случайно.

Помнишь ту женщину, которую осудили и отправили на общественные работы? Она не была красавицей, но тем не менее на нее ополчилось столько мужчин… Именно мужчины-присяжные и вынесли ей приговор. Каждый из них старался затянуть дело, запрашивая дополнительные свидетельства, чтобы иметь возможность задавать двусмысленные вопросы или просто смотреть, как карабинеры вводят ее в зал суда. У них потели ладони, это было заметно даже из зала.

Представь себе, она теперь убирает мусор на улицах. У нее длинные рыжие волосы, они падают на лицо. В телогрейке и брезентовых штанах ее никто не узнает.

И вот один раз он сказал мне… Я знала, что это неправда, но пошла за ним. Я была глупой уткой, а он — охотником, дующим в манок. Не верила ни единому слову, но шла и слушала.

Знаешь, зачем ему это понадобилось?

Он отвлекал очередного ненужного свидетеля, пока она воровала хлеб с лотка. Кроме меня, никто и не заметил бы. Я просто подвернулась под руку.

За работу ей не платят, и она голодает. Видела бы ты, с какой отчаянной нежностью он смотрел на метлу в ее руках, на грязные перчатки без пальцев. Он любит ее без памяти. До такой степени, что забыл, как меня зовут и о чем мы с ним говорили тем вечером на осенней улице (его губы цвета меди, глаза — старое золото), пока она подметала разноцветные листья».

(73)

«Я должна срочно уехать из этого города, оставаться здесь небезопасно. Тем более — белой девушке. У меня нет ни знакомых, ни денег, ни соображений о том, как убраться отсюда, но пропадать ни за что я тоже не собираюсь.

Голосую на шоссе. Своего рода гадание на книге перемен: уеду живой, уеду не дальше следующей канавы, примерзну к знаку „скользкая дорога“ навсегда. Останавливается старая раздолбанная тачка, латаная-перелатаная, странно, что еще на ходу. Когда-то она была белого цвета, а теперь ржавая в синих квадратах краски. Прохудившийся эмалированный таз. За рулем китаец — некрасивый, коренастый, мощный. На заднем сидении мальчик лет пяти.

Мужчина молча выслушивает все, что я ему говорю, и поворачивает ключ в замке зажигания. Его рука ложится на рычаг. На вокзале сейчас облава, вам бы лучше переждать где-нибудь, а уехать завтра, когда все успокоится.

Но мне некуда пойти.

Переночуйте у меня, если хотите, отвечает мужчина, не поворачивая головы.

Не могу оторвать взгляда от его руки. Идеальный рисунок мускулов. Отдыхающий лев. Он совершенно непроницаем, он спокоен, он сыт. Если я скажу „нет“, он даже не шелохнется.

Именно так, подумала я, и обманывают глупую дичь.

Мы оказались на вокзале быстрее, чем я ожидала, и мне удалось устроиться в багажном отделении, где было темно и тепло, и никто не проверял документы. Два раза заходил проводник, чтобы убедиться, что со мной все в порядке, и порассуждать об опасностях, которые подстерегают молодых девушек, путешествующих в одиночестве, разве что им повезет и попадется приличный, еще не очень старый, хорошо воспитанный… Я слушала вполуха, и думала о руке, переключающей передачи. Не знаю, может быть, мне нужно было поехать с ним? До ближайшей канавы?

Прямиком в нирвану».

(74)

«Мы встретились на экскурсии. Или это был летний отдых в случайной компании. Санаторий? Не похоже. Скорее мы попали в туристическую группу, осматривающую достопримечательности где-то на юге. Больше ничего не могу добавить.

Как давно мы знакомы? Всю жизнь. Доказательств у меня нет, конечно. Первой встречи не помню, второй тоже, но он — это я, и наоборот. Понимайте как угодно. Тем более странно, что я до сих пор думаю о нем в третьем лице. Незнакомый мужчина. Привычки, одежда, слова, все чужое, к ним нужно было привыкнуть, но я так и не успела. Только голос и темный ореол тела. Можете мне не верить, но я не знаю, какое у него тело. Когда я плакала, а это случалось часто, потому что лето выдалось грустное, сырое и тяжелое, как мокрая слежавшаяся хвоя, я слушала его, как слушают дерево или море

ровный шум северного побережья, узкие протоки, домики с наглухо заколоченными окнами, иногда забытый пляжный зонт или шезлонг

определенно это были обитаемые места, что-то вроде дач, которые оживали только в солнечную погоду

я прикасалась к нему сквозь одежду, темно-серый шерстяной свитер, мягкий, как мох, и лодка, оттолкнувшись от берега, уходила в белесый туман

чем он занимается в жизни никогда не спрашивала

неинтересно

вернее, этого вопроса не было и жизни не было

мы возникали как две фигуры в лодке на пределе видимости мужчина и женщина о которых нельзя сказать холодно им или тепло страшно или они привыкли

друг к другу отсутствию горизонта сырости

к тому что их никто не знает

У него были друзья. Это выяснилось потом, когда мне принесли письмо. Нас окружали в меру веселые, в меру любопытные и в целом очень дружелюбные

подшучивали над нами когда все стало явным, но вопросов не задавали. Мы встречались

помню длинные плохо освещенные коридоры и номера на дверях

изредка мимо нас проходили иногда большой компанией

я стояла прислонившись к нему слушая его

голоса тонули в нем замшелые бревна плыли по воде вниз по течению лес угасал солнце садилось мне было страшно и хорошо как в заброшенном доме

мы забирались одетые под одеяло ждали пока нас найдут

так будет всегда думала я

полярная ночь

Он никогда не говорил о будущем. Ничего мне не обещал. Это было правильно. Я бы его обещаний просто не услышала. За день до отъезда мы все еще

спохватившись кричала вслед свой адрес

адрес был неправильный я перепутала дом и улицу

потом подошел его друг и протянул письмо

если мы больше не увидимся знай

наверное там были слова любви но мне ничего не удалось разобрать

мы не могли тебя разыскать а он очень просил

и письмо написал заранее понимал что это может случиться

он был наемником ты разве не знала

оставалось полгода раньше не отпускали

говорил что собирается на север

там у него на острове маленький домик и собака

он был странный немного дикий

огромный как каменный утес

и в нем на нем вокруг

было столько птиц

взлетающих

на звук выстрела

так что небо становилось черным

от слез»

(75)

«Мы живем в маленькой комнатке, на последнем этаже. Над нами огромные башенные часы, они идут бесшумно, и только длинная стрелка иногда задевает за раму, если окно широко раскрыто. Провода, птицы, синева и зелень. Балкончик, на котором помещаются только цветы. Узкая лестница с деревянными перилами. Я давно не покидала своей комнаты. Это он приходит ко мне.

Неправда, что их нельзя видеть, что они внушают страх, что у них нет тела, нет души. Крылья есть, но не такие, как рисуют на картинках. До них нельзя дотронуться, рука проходит насквозь.

Мы сидим на подоконнике и смотрим вниз, на город. Яркие пятна машин, звуки улицы, деревья, бесконечное лето, снаружи жара, а у нас тишина, прохлада и свет, льющийся отовсюду.

Он сказал, что мы состаримся вместе, но время идет, а мы все те же. У него русые волосы и серые глаза. Когда он уходит, я пытаюсь вспомнить его лицо и не могу.

Нить за нитью, полотно растет, ложится на пол, наступает ночь. Я совсем разучилась спать и немного скучаю по своим прежним снам. Они были путаные, но живые, и время с ними шло веселей. Теперь ночь отдана работе, а день ожиданию.

Наутро очередная рубашка готова. Он забирает ее и исчезает до полудня. Он совсем не думает о себе, обо мне, он покидает меня ради других узников башни, которые живут на нижних этажах. Ты счастлива, а у них нет даже надежды, говорит он.

Иногда я думаю о том, что нас ждет, когда свет состарится и увязнет в себе, когда его волокна потемнеют и он станет видимым, словно грязное стекло. Каждое наше движение распадется на множество бессмысленных жестов — медленно угасающий след, тысяча рук, тысяча глаз. Мы превратимся в чудовищ, и только память и терпение, тихо тлея в отяжелевшем теле, помогут нам не потерять друг друга из виду.

Мы завернемся в рубашку с одним рукавом, встанем на подоконник,

и окажется, что надежда нужна только вначале, чтобы не было страшно, а подхватывает и несет что-то другое

прощаясь с тобой, я успею попрощаться с той комнатой, где мы любили и думали, что это самое высокое место на земле».

(76)

* АЗ К4 начало таксона ветви

новая тема

A.: Обращаю ваше внимание на еще один прием, встречающийся не впервые — вложенные сновидения. Она, сама того не понимая, ищет выход из замкнутого пространства, а когда этот выход открывается, почему-то не замечает его.

B.: Конечно, ведь там, где выход, обязательно должен быть какой-нибудь отвлекающий маневр.

A.: Мужчина. Ученый.

B.: Много говорит, трубочки показывает.

A.: Смотрите, дальше она описывает тупиковые ветви. Отсеченные сценарии, более чем рискованные. Я, кстати говоря, давно заметил, что Анимус часто персонифицирован мужчиной монголоидной расы. Китаец в данном случае тоже компромисс. Хорошо воспитанный и не очень старый.

B.: Вы проницательны. А заметили еще один типичный синтез — человека и животного? Тело мужчины определенно поделено на две части, сверху — воспитание, снизу — природа, ангел — демон и так далее.

A.: Этот ее ученый водитель потому и не встает из-за руля. Что у него там — остается только догадываться.

B.: Копыта или хвост.

А.: Мой дорогой, разве женщинам это важно. Да хоть два хвоста! Главное, чтобы там было…

И.: Я вижу, уважаемые, что обед не пошел вам на пользу. Расслабились, шутки шутите. А что же дальше будет. Тут у нас самая нежная материя начинается. Феминность просто зашкаливает. Может, подкрутить немного?

A.: Нет, уважаемый, давайте оставим как есть.

B.: Ага, я говорил. Вы увлеклись, коллега, и не на шутку.

А.: Бросьте. Мы же при исполнении. Покажите нам, в самом деле, эту вашу феминность.

любовь и еще

«К., преодолевая сопротивление окружающих, упорно представляет меня как свою жену, хотя ни для кого не секрет, что мы не женаты. Ему постоянно намекают на то, что его так называемая супруга далеко не образец. Вот опять, отвечая на телефонный звонок, он теряет над собой контроль и орет в трубку что-то нечленораздельное, на грани нормативной лексики. Пресса открытым текстом обсуждает, что он загнан в угол, и уверенно прогнозирует, что ему придется сменить жену под давлением государственных интересов».

(77)

«Мы с К. едем в открытом автомобиле по скоростному шоссе. Это наш первый совместный отпуск, который мы собираемся провести на море, подальше от прессы и любопытных глаз.

Нас останавливают под предлогом проверки документов. Начинается обыск. Стройные красотки в военной форме быстро и слаженно демонтируют машину, как будто разбирают автомат на время, по нормативу — четко, уверенными рывками. Через минуту машина выглядит как железная кровать с сеткой вместо дна.

Но позвольте, возмущается К., что все это значит? Одна из красоток достает из нагрудного кармашка постановление об обыске, в котором указано и основное обвинение — сенатор К. ездит по подложным номерам. Другая вынимает из багажника стопку фальшивых номеров и пакет с фотографиями, где К. запечатлен „на отдыхе“ с женщинами всех размеров и мастей. Я совершенно спокойна — и что это доказывает? Что у этих женщин дурной вкус? Они выглядят как-то слишком дешево. До такой степени, что снимки невозможно принимать всерьез. Очередная фальсификация.

Нас отпускают под подписку о невыезде.

Не правда ли, мы не дадим им испортить наше свадебное путешествие?»

(78)

«Мы на Красном море, вода непрозрачная, со взвесью, горького красно-оранжевого цвета. Отпуск подходит к концу.

Я вижу заплаканную женщину, это жена К., она прогуливается по берегу с какой-то местной журналисткой. До меня доносятся обрывки разговора — вы его видели? он не один? (меня они совершенно не замечают, но я на всякий случай прикрываю лицо газетой). Дама утешает свою спутницу — эта женщина просто ужасна, у нее нет ни вкуса, ни манер, ни шарма. Поверьте мне, дорогая, она — временное явление, тем более, что общественность за вас.

К дамам подбегают К. и какой-то пожилой мужчина, К. оттесняет журналистку, спасибо, мы вам позвоним. Они принесли складной шезлонг, хлопочут вокруг бедняжки, усаживают ее, обмахивают, подают платок.

Только теперь я замечаю, что она беременна.

К. убеждает ее не поддаваться слухам. Он здесь по делу вот с этим господином (пожилой мужчина молча кланяется). Я подхожу поближе и сажусь в соседний шезлонг, брошенный кем-то на берегу. Мне нужна только ясность — пусть К. видит, что я тоже здесь. К. за спиной у жены машет на меня руками, продолжая терпеливо уговаривать ее — поедем домой, наш дом готов, я там все устроил как ты любишь.

Я резко встаю и выбрасываю то, что принесла для него. Это лекарство. Маленькие шарики раскатываются по песку и теряются в нем.

У меня в кармане еще одна коробочка с леденцами, которые К. очень любил, как-то по-детски, немного смущаясь оттого, что ему не положено по статусу любить такие пустяки. Сминаю ее, не вынимая из кармана, и ухожу с пляжа».

(79)

«В приемной две девушки в форме и всего два посетителя. Я приехала навестить К. Представляю, как он обрадуется. Наверное, и не ожидал меня здесь увидеть, ведь тюрьма далеко от города и сообщения с ней нет. Занимаю очередь — нужно пройти собеседование с сотрудником тюрьмы и только потом получить пропуск. Свидание регламентировано сводом правил, которые необходимо строго соблюдать. В частности, требуется выбрать мелодию, которой будет сопровождаться встреча, и ее запустят через громкоговоритель. Список мелодий невелик, мой взгляд падает на пункт № И *Между мною и тобою гул небытия*. Кажется, я знаю эту песню.

… между мною и тобой века

… льды и облака

… если можешь, если хочешь, вспомни обо мне

долгая любовь моя…

Но один из посетителей уже выбрал № 11. Молодая жена, он немного смущен. Почему-то я должна уступить, хотя правила не запрещают проигрывать один и тот же номер дважды. Просматриваю список снова, но другие варианты никуда не годятся.

Пока я пытаюсь принять какое-то решение, набегает толпа матерей, жен и сестер, они моментально выстраиваются в очередь и оттирают меня назад. У них определенно есть опыт хождения на свидания. Из двух сотрудниц тюрьмы одна как будто подобрее, я хочу пробиться к ней, но прямо передо мной она захлопывает окошко — посещений больше не будет

девушка вы что оглохли передачи не разрешены тем более это

как вам вообще пришло в голову

и завтра тоже

я вам русским языком повторяю

ПОСЕЩЕНИЙ БОЛЬШЕ НЕТ»

(80)

«Он сидел обняв колени под нашим старым письменным столом я подошла к нему во сне забралась под стол в его темное детство и он поднял голову и посмотрел на меня и тогда я поняла что он мертв и обняла его и наконец-то заплакала и бледный воск как старый снег ноздреватый а под ним талая вода и дерн».

(81)

«Рано утром я проснулась оттого, что на зарешеченное окно села горлица. Ее тихое воркование, еле заметное сияние, разлитое по комнате, детские голоса под окном, свет и молоко.

И тогда я поняла, что тебя больше нет».

(82)

* F2 АЗ конец таксона ветви

тема закрыта

A.: Да-а. И это, вы говорите, без отсебятины? И на том спасибо. Я знал, что мы вырулим в конце концов на тематику униженных и оскорбленных.

B.: Положение второй жены…

A.: …одна из любимейших тем всех времен и народов.

B.: Заметьте, возвращение темы тюрьмы.

А.: И она, представьте себе, на свободе. За решетчатым окном.

В.: Бедная девушка. Столько иллюзий. Ее бессознательное прямо-таки набито утешительными образами. Сплошные химеры.

A.: Кентавры.

B.: Интересно, она понимает, что внутри и снаружи одно и то же?

A.: Вряд ли.

B.: Что у нее нет выхода.

A.: Определенно нет.

И.: Могу ли я интерпретировать ваше замечание как вывод о замкнутой метрике ее сновидного пространства?

B.: Да сколько угодно.

И.: И на том спасибо, как вы говорите. Мне просто нечего фиксировать. Вы приятно проводите время за непринужденной беседой, а у меня протокол.

A.: М-мм… ну давайте сгенерируем что-нибудь для господина И. Скажем так. Замкнутое сновидное пространство наблюдателя характеризуется внутренними петлями, закольцованностью основных сюжетов. В ряде случаев мы наблюдаем сквозные переходы, так называемые сифонные трубки, в сопредельные пространства, но наблюдатель их, похоже, не замечает. Про феминность будем писать?

B.: Я бы написал.

А.: Ага, а меня обвиняете. Ну и феминность, значимо снижающая надежность данных и возможность их переноса в другие условия. Сами сформулируйте там.

И.: Кисло. Ничего нового.

А.: А мы-то тут причем.

И.: Ладно, у нас еще два блока.

А.: Давайте их блоком и посмотрим. Какой смысл каждый раз что-то говорить.

А. и В. устраиваются в креслах, через некоторое время А. погружается в сон.

на выписку

«Меня выписывают из больницы, и я долго прощаюсь с главным врачом. Больница опустела, пациенты разошлись по домам. Мне тоже пора собираться.

По пути к себе я заглядываю в палату моей учительницы музыки, которая умерла вчера вечером. Хочу взять что-нибудь на память. Оказывается, она рисовала на стекле, белой краской. Ее работы аккуратно расставлены по комнате. Это предчувствие зимы.

У меня столько вещей, что их невозможно вынести за один раз. Мама и сестра тоже умерли в этой больнице, и я хочу забрать все, что имеет к ним хоть какое-нибудь отношение. Одежду, книги, простыни, меховые тапочки, чашку с отбитой ручкой, железную ложку — и все это старое, поношенное, ломаное. На каждом предмете висит бирка с инвентарным номером. Хлама так много, что я сажусь на пол и начинаю плакать. Господи, ведь я одна, совсем одна».

(83)

«Все еще в палате. Вечер, солнце садится, заливая комнату темным золотом. По коридорам носятся мальчишки, играют в мяч. Как хорошо, думаю я, что они не знают, сколько здесь всего произошло, как мучительно умирали люди. Не знают, что двери не заперты, а то бы все у меня перевернули вверх дном. А я и так задержалась, перебирая вещи. Кажется, мне пора идти.

Я выхожу в коридор, неся в руке стеклянный сосуд с молоком. Молока немного, но на первое время хватит. У выхода меня встречает муж, он выглядит очень усталым. Наверное, дежурит с самого утра. Как дела, спрашиваю. Ничего, все в порядке. Малыш уснул. Пойдем домой, он тебя целый день в окошко высматривал. Где же мама, почему не идет. Поплакал и уснул. А я сразу собрался и в больницу.

А где твои вещи?»

(84)

«Ночью просыпаюсь от сильной жажды. Скрипка еще звучит, а я еще плачу, как будто струны протянуты по живому сквозь тело и каждая нота отзывается болью и радостью одновременно. В детской комнате синие сумерки, по потолку бегут полосы света. Кроватка пуста.

Господи, как я могла уснуть. У: тала, не дождавшись его возвращения. А ведь уже ночь, уроки давно окончены. Где же он. Где он.

И снова скрипка, и за окном во дворе луч света, овальное пятно движется по детской площадке, по спящим кустам, по клумбам, по песку. У сетки ворот одинокая фигурка. Его не позвали домой. Других детей позвали, и они побежали, а он нет.

Ну что же ты. Позови его. Он ждет».

(85)

«Наш сад в сумерках. Белые цветы фосфоресцируют. Безветрие. Запах жасмина. Скоро рассвет».

(86)

«Круглые, мягкие зеленые холмы. На одном из них белая беседка, в которой хранится великая книга жизни. Она лежит на мраморном столике, засыпанная алыми листиками рябины. У нее нет ни страниц, ни букв, я держу в руках слова, но не чувствую их веса, они сделаны из воздуха.

В книге записано все, что с нами должно случиться, и что уже случилось, с каждым из нас. В ней можно найти ответ на любой вопрос. Я читаю: не существует единой сухой клетки для всех уровней жизни. Живое не укореняется в земле, оно растет само из себя. У него нет ни формулы, ни генетического закона. И если дыхание или движение кажется атрибутом жизни, то виноваты в том наши земные глаза.

За окном осенний пейзаж. На подоконнике — красные яблоки, крупные, с розовыми прожилками. Сад осыпается, спелые сливы падают на крышу дома, деревья, опутанные паутиной, потерявшие зрение и слух, застыли в ожидании зимы. Жизнь клонится ко сну, но даже во сне она полна сил.

Я продолжаю читать. Страницы раздваиваются, и чем больше я успеваю прочесть, тем больше их становится. Наконец, оторвавшись от книги, я снова смотрю в сад. Солнце по-прежнему висит над горизонтом, сумерки так и не перешли в ночь. Внезапно я замечаю круп белой лошади, которая щиплет траву под яблоней. Перемещаясь с места на место, она плывет, не касаясь земли. Ее всадник уже в здании. Он явился за мной. В соседних комнатах слышится свист меча и больше ни звука.

У меня осталось несколько секунд, но уже ничего нельзя исправить.

В комнату входит(?) юноша, его лицо словно высечено из камня — оно одновременно мужское и женское, локоны цвета пшеницы, нечеловеческая красота, которая вызывает только раскаяние и ужас. И я сразу понимаю, что теперь умру. Начинаю что-то лепетать, о каком-то деле, которое не закончено, я должна, я одна, у меня дети, я еще не готова, но он безжалостно, не слушая, не медля ни секунды отсекает мне голову. Сияние разливается по комнате, которой больше нет».

(87)

«Мое дыхание слабеет. Провожающий шепчет на ухо — ты будешь удивлена, растеряна, сбита с толку, но эти слова потеряют свой смысл. Там нет ничего, похожего на здешнее, ничего из того, что можно представить, к чему мы привыкли. Не думай, все равно не угадаешь. Разве что шампанское — пузырьки, пена, сладкое, зеленое бутылочное горло, одним выстрелом, сразу, в ослепительный свет».

(88)

«Переход с каменными стенами и потолком, ни одной лестницы, пологий уклон вверх. Еще несколько поворотов — и мы у цели. То ли глаза закрыты (завязаны?), то ли нетерпение так велико, но я не помню тех, кто идет вместе со мной. Разговоры о чем-то обыденном, а значит, о самом главном, о чем забыть можно только на время.

Переход светлеет, на полу появляется хвоя, мелкая листва, видны неровности (следы тех, кто прошел здесь до нас?), и вот сверху пахнуло летним теплом, нагретым асфальтом, тополем, горячим хлебом, свежей краской.

Господи, мы и не ожидали. Здесь жаркий май, цветущие бульвары, чисто вымытые окна, сирень, пустые скамейки. На нас, наверное, и лица нет, а одеты мы как арестанты. Но это ничего.

Счастье быть здесь, почти астматического свойства. Нам предстоит долгое и трудное привыкание к свету, нужно будет смотреть прежде на воду, на отражения вещей, на колеблющееся пламя. Мы идем и не можем расстаться, хотя нам в разные стороны. Звенят трамваи, воробьи купаются в пыли, и я стою как вкопанная под окнами дома, мимо меня входят и выходят дети, из окон — разноголосица, настраиваются все сразу, кто-то отбивает такт, кто-то считает вслух, поднимается вверх по линеечкам нот до самого неба и потом вниз, ко мне, а я — старый тополь, обрезанный ранней весной, из надтреснутого ствола вверх — тоненькие зеленые ветки, как руки, седой и оглохший от счастья».

(89)

* S2 J3; N2 V3; F2 конец таксона ветви

тема закрыта

конец

«Свадебное путешествие по средиземноморскому побережью. Развалины, развалины, развалины. Лодочки, музеи, отели три звезды, поцелуи, сон. В конце месяца на первый план понемногу выступают маленькие магазинчики (нет сомнений, в этом сне я — женщина). Вот еще один, но я разочарована уже на входе, одежда дрянная, какая-то войлочная и бесцветная. Хозяйка тащит нас внутрь, а муж почему-то выражает неподдельный интерес к ее товару. Мне ничего не остается, как по-быстрому все обойти и выскочить на улицу.

На парковочной площадке несколько экскурсионных автобусов, в одном из них я замечаю водителя, очень похожего на нашего, но это не он. До чего же местные любят темно-голубой цвет — наверное потому, что он прекрасно оттеняет черные волосы и смуглую кожу. Впрочем, они все на одно лицо.

Кажется, я вышла с обратной стороны магазина, потому что это место мне незнакомо. Придется вернуться, иначе я непременно потеряюсь. Не стоило проявлять инициативу. На входе в магазин у меня начинает кружиться голова и я падаю, теряя сознание, в каком-то подсобном помещении (разве мы здесь были?). Последнее, что отпечатывается на сетчатке, — войлочный коврик на потолке, потертый, некрасивый, с изображением попугая на жердочке, лапа на цепочке, в клетке поилка и зеркало.

Где и как очнулась — не помню.

Муж вел меня по улице, а я никак не могла сфокусироваться, не понимала, куда мы идем.

Автобус наполовину пуст. У мужчины на переднем сиденье седые волосы, его лицо мне смутно знакомо. Краем глаза я замечаю, что все пассажиры пожилые люди. Они горячо приветствуют меня, и это странно. Их оживление, их неестественная радость, смешанная с жалостью, совсем не пропорциональны тому факту, что кто-то зашел в экскурсионный автобус. Я начинаю прозревать. Спрашиваю у мужа: „Сколько времени я отсутствовала?“

Он отвечает — „СОРОК ЛЕТ“.

<…>

В ужасе хватаюсь за свое лицо, ощупываю его

отвернитесь, не надо смотреть,

понимая теперь, откуда сочувствие. Сорок лет, я должна быть уже глубокой старухой (эти бессознательные расчеты, конечно, возникают у меня тридцатилетней, которая упала на пол в маленьком магазине).

У меня отняли жизнь. Больше ничего не будет.

Один из пассажиров, парикмахер по специальности (так он представился, видя, что я его не узнаю), берет в руки ножницы и коротко стрижет меня. Остальные пассажиры наблюдают. Они расходятся во мнениях: часть уверена, что стало хуже, чем было, другая — что я теперь выгляжу моложе, хотя и похожа на монашку. Зеркала нет ни у кого.

Начинаются разговоры о том, как меня разыскивали и вызволяли из плена.

Хозяева магазина держали его в качестве прикрытия для каких-то грязных дел, а сами заманивали посетителей и обращали их в рабов. Они пичкали людей запрещенным психомиметическим средством, от которого сначала пропадает память, а за ней — и воля. Оказывается, меня выдали замуж за конюха, я работала прислугой, стояла за прилавком, гуляла с хозяйскими детьми, мыла полы. Мои руки, кроме их почтенного возраста, ничем, однако, не выдают мое подневольное прошлое.

Дальше — мысль о том, что должно произойти после сорока лет непрерывного употребления сильнодействующих средств. Муж говорит — мы нашли хорошего нарколога, он поможет. Как же ты не понимаешь! Я не вынесу этого лечения и вряд ли смогу вернуться к жизни. Вы зря старались. Стоило ли спасать меня, не лучше ли было оставить все как есть.

У нас с тобой нет и не может быть детей, нет будущего, мы старики, которые не засыпали и не просыпались вместе, и я даже не помню, был ли у нас дом или сад. Я помню только твое лицо.

И все-таки, добавляю я, уже окончательно придя в себя, лучше так, лучше знать».

(90)

* Е1 конец таксона ветви

тема закрыта

Наверное, я должна ощущать адскую боль, ведь я пережила вскрытие грудной клетки, но боли нет. Поднимаю руку и она движется легко, как у пловца. Просыпаюсь в один-единственный день, который понемногу выступает из тумана. Возвращается память, но не воля. Или воля, но другая.

Помню маму, ее улыбку, мелкую речку, заросшую травой,

мостки, золотой плес, высокий темный лес вокруг.

Помню сестру, она бросает в воду кусочки хлеба,

мокрые спины речных рыб, их круглые рты.

Помню отца в высоких охотничьих сапогах,

рыжую ушастую собаку, которая носится по полю вместо того, чтобы залечь в траве и наблюдать, как ей и было сказано.

Сестра наступила на пчелу и плачет, отец вынимает пчелиное жало из ее ножки.

Потом он берет нас обеих на руки и подбрасывает в небо, а мы хохочем.

Мама тоже смеется, глядя на нас, у нее во рту травинка.

Вечером — костер, разведенный на берегу. У костра незнакомый человек, предлагающий разделить с ним его ужин. Беспокойный сон в прозрачной от огня палатке, отец не ложится, разговаривает с тем человеком до утра, ворошит угли, переспрашивает снова и снова, сердится, молчит.

я скажу тебе теперь но ты не услышишь этот день один не рассеется, не прейдет и они останутся здесь ты же будешь жестоко страдать и пойдешь со связанными руками куда не захочешь, и проживешь жизнь долгую, жилистую, упрямую, полную труда и печали А потом? потом твое время свернется как старое молоко и ты спустишься к реке будешь звать их, искать брод уйдешь под воду на другом берегу они найдут тебя и заплачут, обнимая тебя и смерть отдаст свой яд и ты услышишь, как говорят они был и умер, пропадал и нашелся тогда ты вспомнишь меня и этот день А теперь идем, я покажу тебе дом, и реку, и огонь, и землю.

Молчание.

В. и И. смотрят на А., который продолжает спать в кресле. Через некоторое время А., по-видимому отреагировав на отсутствие звукового сопровождения, просыпается, потягивается и встает как ни в чем не бывало.

A.: Я полагаю, на этом мы можем закончить наше затянувшееся заседание. Материал нулевой. Повторы, повторы, повторы. Подобными историями у нас забиты все шельфы, простите, полки.

B.: Не скажите, тут есть парочка сюжетов…

И.: Одну минуту. У меня остались вопросы. Во-первых, что мы будем делать со свидетелем. Ваше заключение. Прошу высказаться господина А.

A.: Неужели вы всерьез полагаете, что тут может быть два мнения?

B.: А я бы пошел на ограниченный контакт с внешним миром.

A.: Только закрытый режим. При обострении — медикаментозное сопровождение стандартным курсом.

B.: А я настаиваю на том, чтобы мое особое мнение было отражено в протоколе. Перед нами нетипичный случай. К тому же вы сами говорили о положительной динамике. Я считаю, что в малых дозах…

A.: В таком случае я снимаю с себя всякую ответственность, то есть перекладываю ее на вас и ваше особое мнение.

B.: Нет, позвольте, решение должно быть коллегиальным.

И.: Господа, предлагаю компромиссный вариант.

A.: «Красный мак»?

И.: Вы согласны?

B.: Если ничего другого сделать нельзя… Но как быть с этими материалами, ведь они ни в какие ворота, так сказать.

A.: Артефакт. Ошибка наблюдательной методики.

B.: Но вы посмотрите, как высока степень связности…

А.: Предвзятость.

И.: Скажем так, задано слишком высокое входное значение согласованности, данные просеяны, в результате отобрано только то, что проходит через критерий.

В.: Но я не могу просто так взять и отбросить…

A.: Господин И., что вы предполагаете делать с этими записями? И вообще, может быть, вы раскроете тайну нашего присутствия на этом, с позволения сказать, симпозиуме?

И.: Уважаемые коллеги, настало время мне перед вами извиниться. Я отчасти ввел вас в заблуждение. Этот материал был признан негодным на предыдущем консилиуме, но одного голоса не хватило. Поэтому его отправили на повторную экспертизу. Теперь я вижу, что заключение было правильным. Так что, извините, уважаемый В., ваше особое мнение учтено не будет.

B.: Но позвольте, господин И…

A.: Что же вы нам сразу… Комедия, ей-богу.

И.: А предвзятость? Нет уж, до конца так до конца.

B.: Хотелось бы уточнить причину, по которой был дисквалифицирован наблюдатель.

И. (мнется): Видите ли… наблюдатель… в общем, мы его потеряли, точнее, не нашли.

A.: Как это?

И.: Во всяком случае, ему больше не снятся сны. Такие, которые могли бы нас заинтересовать.

B.: Вы сами-то понимаете, что говорите?

И.: Мы также хотели проверить, верными ли были предписания врачей. Вы подтвердили основной диагноз и общую тактику ведения дела.

A.: Лихо. А вскрытие проводили? Шучу.

B.: И что теперь?

И.: Прошу расписаться в протоколе консилиума. Мы очень продуктивно поработали, несмотря на некоторые, э-э-э, трения при обсуждении материала. Однако нам удалось прийти к общему заключению и проявить не только профессиональную, но и коммуникативную компетентность. Благодарю вас, господа, мы вызовем вас, если возникнет необходимость. Уведомляю также, что всякое совпадение между действующими лицами и другими людьми, ныне живущими или умершими, следует считать случайным. Записи с отчетами наблюдателя можно стереть. Запись обсуждения — тоже.

Всем спасибо, все свободны.

Свет гаснет.

«Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

Представь также себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

Когда же с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит, и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не смог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят.

Тут нужна привычка, раз уж ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем — на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом — на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет.

И, наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области…»

Платон. Государство (514а — 516Ь)

ЗНАКИ ЗЕМЛИ

Условные обозначения

(легенда карты)

Курган

— Многие думают, что там ничего нет. Ваш профессор Мельников, наверное, до сих пор рассказывает о природных образованиях-обманках, напоминающих по форме курганы кочевников. Я тоже когда-то слушал его. Признаюсь, он произвел на меня сильное впечатление. Мельников, первым обнаруживший в Северном Причерноморье могильники тавров, был нашим кумиром. И тем не менее его версия относительно происхождения акбулатских курганов не показалась мне убедительной. Надо ли говорить о том, что у меня имелась своя теория на этот счет.

Да, двадцать лет назад я был мальчишкой и рассчитывал перевернуть историю вверх дном. Приехал на место, начал собирать доказательства, и все они были не в мою пользу. Копаешь, копаешь — а там только земля, до самой сердцевины. Идеальная нерукотворная форма. Я нашел десятки подтверждений для гипотезы Мельникова, и ни одного — для своей собственной.

Так продолжалось месяцев пять. Постепенно я стал черным, диким и злым, как сармат. Местные ребятишки бегали за мной с криками «Археолог-рыболов, обожрался червяков» и далее по тексту. В конце лета деньги закончились, пришлось подрабатывать в совхозе. Помню, недели две я ел только арбузы и хлеб. Между прочим, довольно вкусно, рекомендую. Помыкавшись еще немного, я собрался возвращаться назад, но пришло известие о том, что меня отчислили за какую-то очередную неявку Пока я ковырялся в земле, мои однокурсники, оказывается, сдавали сессию. Пришлось остаться и копать дальше из чистого упрямства. И я не пожалел об этом. Я заметил одну простую вещь: большинство курганов были голые или покрытые травой, но на некоторых росли кусты и даже деревья. Потом пошли находки одна другой чуднее… Ладно, так и быть, покажу, хотя вы ровным счетом ничего не поймете, — сказал он и полез в ящик под спальным местом.

Пока странный попутчик доставал что-то из рюкзака, мальчик и девочка недоуменно переглянулись. Девочка покрутила пальцем у виска, мальчик согласно кивнул. Они возвращались домой после летней практики, быстро промелькнувшей за разглядыванием одинаковых черепков, бусинок и монеток со стертыми изображениями. Оба многому успели научиться за лето, например, плавать на спине и пить пиво, отлично разбирались в находках и даже кое-что везли с собой. Конечно, о научной революции говорить было рановато, но старшие вполне могли заинтересоваться их медяшками, которые они откопали прямо перед отъездом.

Девочка была настроена скептически. Она считала, что у чуда есть простое объяснение: культурный слой был нарушен еще до того, как они начали раскопки. Медяшки принадлежат более позднему слою. Обычное дело — кто-то все переворошил, выбрал самое ценное, а мелочь оставил. Почему только медь — где серебро, золото? Это раз. Следы вскрытия были — это два. Кроме того, надо идентифицировать надписи, что невозможно сделать в походных условиях. Здесь кого только не было — и греки, и персы, и скифы, поди разберись.

Мальчику не хотелось прозаических объяснений, а хотелось чуда. Слои слоями, но медяшки никак не могли оказаться ни в раннем, ни в позднем, потому что они вообще из другой оперы. Неужели ты не видишь, что они очень старые и очень нездешние. Девочка не видела. Им от силы лет пятьсот-шестьсот, что по историческим меркам несерьезно. Нет, конечно, это все равно удача, но, увы, не сенсация.

Внезапно в дискуссию вмешался сомнительного вида гражданин из тех, кто две трети жизни спит, а еще треть спит с удочкой в руках (ему бы панамку из газеты, банку с червями и сачок, подумала девочка). Пассажир с нижней полки заявил, что греки сюда не совались. К тому времени они уже были ученые, т. е. битые, и давно сделали нужные выводы из предыдущих вылазок в степь, а персы вообще так далеко никогда не заходили, исключено. Потом он подбросил их драгоценную монетку, на лету определив датировку и место, где она была отчеканена, с точностью до трехсот километров, добавил он, явно довольный собой. Девочка, кажется, была права. Восхищенный мальчик, позабыв о революции, побежал за пивом в вагон-ресторан, а девочка принялась с интересом разглядывать незнакомца. Его речь прогрессировала, сглаживалась, он чем-то стал похож на профессора Мельникова, появились узнаваемые речевые обороты и, наконец, он заговорил о курганах.

Мальчик хмыкнул: «Вас послушать, так это открытие мирового масштаба. Новая Троя или золото киммерийцев. Однако исходная гипотеза, если говорить начистоту, не выдерживает критики. Проще предположить, что это скифы. Вы же не станете отрицать, что они здесь были. И по описанию похоже». Археолог аккуратно разматывал тряпочки. «Предлагаю вам взглянуть на образцы, — сказал он, — и вы убедитесь, что я прав». Безымянная станция отметилась за окном шеренгой фонарей, первый образец блеснул и замер.

Ошарашенный, мальчик присвистнул, однако дотронуться до предмета не посмел. От его иронии не осталось и следа. Попутчик как ни в чем не бывало продолжал раскладывать свои находки на синем байковом одеяле. Все это выглядело неуместной шуткой. Если учесть, что во всем поезде не нашлось бы никого, кто мог оценить эту шутку по достоинству, она становилась неуместной вдвойне. Археолог, выдержав эффектную паузу, добавил:

— Эту серию я везу в Центр на экспертизу, но если они снова откажут, я буду вынужден раскрыть местонахождение, призвать добровольцев и так далее. А не хотелось бы по ряду причин. Во-первых, разграбят. Лично я всегда отбираю только один предмет для своей коллекции. А во-вторых… Впрочем, достаточно и первого. Печенкой чую, откажут. А там есть чем поживиться, одни таблички чего стоят.

К слову сказать, я их прочел, хотя и не сразу. Впервые в жизни я пожалел о том, что не слишком прилежно посещал лекции — это значительно ускорило бы процесс расшифровки. А потом меня озарило: таблички из Ольвии и Феникса, ну конечно! Если быть до конца честным, сравнение лежало на поверхности. Мне просто повезло. Короче говоря, если мой скромный перевод вас устроит… К примеру, вот здесь написано… Да, местами текст поврежден, начало утрачено, однако по имеющемуся фрагменту вполне можно восстановить смысл записи. Мне кажется, он вполне прозрачен.

«… храбрый воин… забываю имя лицо… нам узнать друг друга… слуги змеи золотые жуки ящерицы… научилась различать день и ночь… красный цвет в темноте яркий как… заплетаю волосы корни травы из подземной реки растут мои руки цепляясь за… увидеть дерево в цвету и тогда среди холмов… найти в земле… прячется и вдруг блеснет… твой прощальный подарок когда меня засыпали… окаменелая птица… крылья как мои… обручи… трудно дышать… раскачивает цепи сна и поет моя мать поет над курганом остановись… сердце замри в ожидании пока не… касания губ обещавших молчать о тебе… всему побежденному миру».

Пока археолог читал, водя пальцем по табличке, к мальчику понемногу возвращался былой сарказм. Никаких сомнений в том, что перед ними чокнутый или мошенник. Не мешало бы, действительно, провести экспертизу — даю голову на отсечение, это муляж, подделка… Хорошо, пускай подлинник, но еще надо доказать… Девочка, напротив, была потрясена до глубины души. Она не сводила глаз с другого предмета, напоминающего зеркальце. «Боже мой, столько лет в земле… И вот вы нашли… Скажите, как они добивались такого эффекта? Дыхательные упражнения? Окуривание? Фармакология?» — «С чего вы взяли, какой еще эффект, — коллекционер поскучнел. — Что касается фармакологии, то ваш вопрос не по адресу. У меня другая специальность». Девочка не сдавалась: «Ну хорошо, расскажите подробнее. Может быть, она что-то держала в руках… Как была одета… Все это лежало рядом с ней?» Археолог нехотя ответил: «Мне кажется, я вас не вполне понимаю… Ничего особенного в могильнике не было. Полагаю, вам уже случалось находить между черепками самые разные предметы культурного слоя. Кости, зубы, а если повезет, то и волосы». Девочка схватила его за руку: «А вот теперь врете. Ведь вы ее видели и она почти не отличалась от нас. Я знаю, раньше умели такое делать, а на востоке умеют и сейчас». Археолог повернулся к ней и спокойно спросил: «Кого я видел? О чем вы говорите?» Девочка понимала, что она выглядит глупо, но ей очень хотелось получить ответ: «Ну как же… Он погиб на войне, а она ждала… Его или кого-то другого…»

Мальчику надоело и он вмешался: «Ты слишком впечатлительна. Все сказки — от начала и до конца. Проснись, спящая красавица, он тебя прямо-таки загипнотизировал. А я-то хорош, тоже уши развесил! Ведь это полная белиберда. Вам надо книжки писать, научно-фантастические — мумия возвращается, проклятие фараона, жуки-убийцы и все такое прочее, а наука здесь ни при чем.

Позволю себе напомнить некоторые факты. Даже если это не скифы, а те самые, из Феникса, о которых вы говорили… Возьмите любой справочник. От них не осталось ничего, кроме каменных глыб, золотых пластин и двух десятков закорючек, напоминающих буквы. Напоминающих — не более того! Крайне бедная культура, археологический статус которой до сих пор не прояснен. Скорее всего, никакой письменности у них не было и в помине, одна бухгалтерия. Но сугубые энтузиасты вроде вас способы прочитать даже орнамент. Вы случайно не поклонник Хоменко и иже с ним? Я бы не удивился.

Теперь что касается текста. Полагаю, вы его сами придумали. Так не говорят и не пишут, тем более на табличках. Если они настоящие, то там должны быть мешки зерна, сырные головы, козы, овцы и так далее. Приход-расход. В лучшем случае — рабы, пленники и золотые слитки. Финансы, а не романсы.

Странно, что я сразу вас не раскусил… Вот уж действительно гипноз… И пожалуйста, уберите это. Не хочу загреметь за сокрытие и вам не советую. А объяснение найдется, дайте срок».

Мальчик захлебнулся от возмущения, замолчал и отвернулся к окну.

Девочка не унималась: «Почему вы не хотите рассказать о том, что видели?!»

Коллекционер, заворачивая образец в тряпочки, еле слышно ответил: «Потому что я обещал».

Асфальтированное шоссе

Когда это случилось? Думаю, мы оба не ответим, хотя подобные истории принято начинать с упоминания о том, что все произошло гораздо раньше. Окружающие интересовались и мы придумали несколько версий, одна другой романтичней. Наши выдумки имели успех. Люди ждут чудес, а у нас их не было. Или почти не было.

Мы знакомы так давно, что на любовь с первого взгляда это не тянет. Со второго тоже. Никаких предчувствий или знаков судьбы, буквально на ровном месте. Осторожные диалоги во время ее отъездов, когда он учил меня водить машину и волей-неволей перехватывал руль поверх моей руки. Ночи в одной комнате, когда невозможно лечь в разных, потому что комната всего одна, а на кухне тарахтит холодильник. Тайное покуривание на летнем подоконнике с радиоголосами улицы и пунктирами телефонных звонков. Солнце, ощупью путешествуя по комнате, превращает крестовину рамы в X, тени удлиняются и исчезают, большой треугольник начинается с Веги, а мы сидим в неизвестности, в двух наиболее отстоящих друг от друга точках. Так проходили дни и ночи, когда мы все больше молчали, иногда слушали музыку, изредка ходили в кино, пожалуй, это все.

Когда жара в городе стала невыносимой, мы поехали в отпуск. Я, конечно, сопротивлялась, поскольку идея отправиться втроем в свадебное путешествие показалась мне, мягко говоря, странной, однако Бэмби настаивала, даже упрашивала, что с ней бывает крайне редко. Три тысячи километров за рулем — не шутка, а она водить не умеет. Ему придется сидеть за баранкой день и ночь, какой там медовый месяц. И потом, добавляла она, я — такая же жена, как ты — сестра, не надо серьезничать; когда мы официально поженимся, устроим себе настоящее путешествие и, будь уверена, никого с собой не возьмем.

Почему сестра? Тогда это было весьма распространенное обращение, в моде были дети цветов. Мы носили драные джинсы, плетеные украшения и длинные волосы. Это давало нам ощущение свободы. К тому же я вполне годилась на роль сестры. Я была «своим парнем», который никому не мешает, исправно моет посуду, гладит белье, предпочитает тихую музыку и спокойно переносит семейные ссоры. Мы притерпелись друг к другу и стали одной семьей, где каждому было хорошо по-своему. Разве что я каждый день уходила ночевать к себе домой, а они оставались.

Перед отъездом мы устроили вечеринку. Складывали лодочки из бумаги, пускали по воде огоньки, прятали их в траве, купались, пили белое вино, дремали под открытым небом. Конечно, это была ее идея, вернее, ее профессия — праздники для взрослых. Бэмби специализировалась на свадьбах и романтических свиданиях. В ее рабочие обязанности также входило умение профессионально отвечать на шуточки и на прямые вопросы о том, почему она не замужем. Он тоже поначалу не реагировал на тонкие намеки и делал вид, что его это не касается, но потом лето, любовь и хорошее настроение победили. У детей цветов было не принято жениться по любому поводу, но если дело доходило до свадьбы, то ее праздновали именно так: со светлячками в волосах, в венках из травы и, конечно, в драных джинсах.

Ночь прошла, не начавшись. В ожидании рассвета мы бродили по полям, пересекая полосы тумана, парочка за парочкой исчезали из поля зрения, пока я не осталась наедине со скучным юношей из хорошей семьи, который даже в пять утра обращался ко мне на вы. Впрочем, мне не привыкать. Я вообще не расцениваю себя как объект для ухаживаний, тем более — со стороны малолеток. Я оставила юношу на берегу озера глядеться в собственное отражение и пошла спать.

Наутро нас провожали, находчиво предлагая ударить автопробегом по разгильдяйству Было немного грустно, потому что мы рассчитывали провести в путешествии все лето и вернуться в город в конце сентября. Но уже час спустя от грусти не осталось и следа. У Бэмби был легкий характер, и дорога тоже была легкой.

В солнечные дни мы поднимали верх и сажали ее к себе, в первый ряд. Он выписывал петли по степи, нас бросало на бок, мы обнимались и пели про калифорнийские сны и земляничные поля. В плохую погоду она укладывалась на заднем сиденье, спала, читала журналы, записывала смешные стишки про нас на обертках от конфет и все время спрашивала, где мы находимся.

В тот день мы заметили, что растительность изменилась. Горы, покрытые травой и мелким кустарником, напоминали декорации, сделанные на скорую руку. За очередным поворотом стоял дорожный знак, который, судя по всему, недавно перекрасили. На белом фоне черным прямоугольником был обозначен тупик, однако дорога вела только вперед и мы поехали дальше. Следующую пару знаков вообще не удалось опознать, и Бэмби начала дразниться — товарищ водитель, а как вы учились в школе, — но замолчала, когда мы остановились у третьего знака и прочитали под перечеркнутым квадратом: «Осторожно, кислота!». По столбу поднималась ржавчина. Мелкие лужи, конечно, объяснялись утренним дождем, но она испуганно сказала: «Здесь чем-то пахнет, давайте вернемся». Он вышел из машины, земля зачавкала под ногами. Я отказалась пускать его назад с грязной обувью и, пока он чистил ботинки, пыталась отделаться от впечатления, что еще вчера видела рифленый след, а сейчас подошва совершенно гладкая. Я подумала, что это неудобно, ноги должны скользить. Посовещавшись, мы решили не возвращаться, поскольку объездных путей все равно не было. Через некоторое время появился указатель, обещающий обед и две-три сотни жителей.

В этом крошечном городе ограничение скорости до 10 км/ч было вполне разумным, иначе можно запросто проскочить и обед и достопримечательности. «Похоже на старую Прагу времен оккупации», заметил он, припарковывая машину на центральной площади. За открытыми городскими воротами гуляли автоматчики. Они никого не останавливали, но я бы не рискнула продеть цветочек в петлицу кому-нибудь из них.

Площадь была забита туристами. Они слонялись без дела, фотографировались, пили кофе. Разве что их было слишком много для такого скромного туристического объекта. Некоторое время мы молча смотрели по сторонам. «Плевать, — Бэмби толкнула дверцу машины, — я хочу есть, как-нибудь успеем до начала местного военного переворота». «Действительно, не мешало бы перекусить», — сказал он; мы вышли из машины и направились к ближайшему ресторану, затылками чувствуя зачерненные взгляды трех мотоциклистов в шлемах и с рациями.

В ресторане ее настроение быстро испортилось, она отправила заказ обратно на кухню, жаловалась, что ее укачивает, что ей надоели извилистые дороги и вообще. Рассеянно слушая ее, он подал знак официанту и сказал нам: «Идите в машину, я сейчас расплачусь и узнаю, как отсюда выбраться. Здесь никто не живет, — продолжала она, — разве вы не видите, одни туристы, а для кого все эти дома, кругом асфальт, ни одной травинки». Вообще-то она была права, но я старалась не обращать внимания на ее причитания, чтобы самой не расклеиться.

Прихватив со стола горсть конфет, мы спустились вниз. Я села за руль, даже не обратив внимания на то, что он справа, и попыталась найти свои очки. Да, я ко всему прочему еще и подслеповата, и без очков гожусь только на то, чтобы лежать бревном на заднем сиденье, шуршать фантиками и ныть, что ничего не видно. Я попросила ее посмотреть очки в сумке, а заодно достать карту. «Не знаю, сама ищи», — Бэмби заводилась быстрее, чем наш старенький пикап. — «Ну тебе же ближе». — «Мало ли что мне ближе», и тут мы увидели, как он, отчаянно жестикулируя, выбегает из переулка. Я рванула вперед, вслепую, но было поздно. Мы еще успели увидеть просвет между половинками ворот.

Мы не считали дни, потому что были уверены, что это ненадолго; кроме того, наши паспорта гарантировали неприкосновенность. «Хорошо, что у нас достаточно денег, — заметил он, — обед теперь единственное развлечение, а кормят здесь отлично». Бэмби промолчала. «Вот только спать в машине неудобно. Если в домах действительно никто не живет, то почему бы нам…», — я была от скуки готова на любую авантюру. «Это опасно. Думаю, их выселили из-за кислоты. Помнишь, нам отсоветовали ходить там, где нет асфальта». Он заказал кофе. «Но надо же что-то делать… Я как-то не верю в их карантин». — «Я тоже не верю, но, похоже, у нас нет другого выхода. Будем сидеть и ждать, чем все это закончится». — «Ты готов подождать еще годик-другой?» — «А что ты предлагаешь? Перелезть через колючую проволоку и пойти пешком по заболоченной местности?». Бэмби сосредоточенно глядела в чашку кофе, как будто пыталась увидеть в ней наше ближайшее будущее. Не знаю, кто раздражал ее больше всего — оккупанты, официанты или я.

К нашему столику подошел мужчина средних лет и сказал: «Вас зовут. Спуститесь, пожалуйста, вниз».

На площади было по-прежнему многолюдно, но мы не сразу поняли, почему обычная толпа производила столь гнетущее впечатление. Люди молчали или разговаривали шепотом. В центре площади, за большим деревянным столом сидело несколько человек в камуфляже, один из них что-то писал. Возле стола, взявшись за руки, стояли мужчина и женщина, они отвечали на вопросы, но ничего не было слышно.

Вокруг нас сразу же образовалась пустота, с нами никто не хотел разговаривать. Мужчина, который вывел нас из кафе, прошептал: «Пожалуйста, никакого героизма. Примите это как должное. Вы не Тристан и Изольда, не надо драматизировать. Они обещали отпустить заложников, если мы найдем всех влюбленных. По последним данным, в городе их оказалось всего две пары. Вон те уже признались, хотя мы подозреваем, что это чистой воды симуляция. Их показания не сходятся. Впрочем, если суд найдет основания для вынесения приговора, это не будет иметь значения. С ними, можно сказать, все ясно. Теперь ваша очередь». Бэмби перебила, недоумевая: «Бред какой-то! Причем здесь пары?» Мужчина прищурился: «Я понимаю, почему вы разыгрываете удивление, но это не поможет. Мы вас вычислили. Между прочим, надо отдать должное властям, они могли бы потребовать большего. Кроме того, у нас дети. Да-да, вы слышали, дети. И попробуйте только отказаться. Если уж вам суждено расстаться, сделайте это добровольно. Я не могу взять на себя ответственность за ваше решение и не собираюсь вас выдавать, но учтите, что осталось всего три часа, а дальше никто не поручится за то, что другие члены общины будут столь же терпеливы». Он вежливо приподнял шляпу, откланялся и исчез в толпе.

Первым делом мы убрались восвояси, сели в машину и заперлись изнутри. Судя по тому, что мы перестали замечать очевидный абсурд ситуации, ультиматум подействовал. Каждый прокручивал в голове варианты спасения, но все они были из области научной фантастики. Через некоторое время меня осенило: «Слушайте, вы кому-нибудь говорили о ваших отношениях? Вспоминайте! Ты висла на нем при свидетелях?» — «Что за вопросы и почему это ты…» — «Я спрашиваю, да или нет? Ведь если нет, то вряд ли они точно знают, на ком он собирается жениться. Мы везде втроем, в машине спим вместе, попробуй разберись, кто есть кто в такой подозрительной компании». — «Ну, знаешь…» Бэмби, пожалуй, была готова обидеться. Это же очевидно — моя стриженая голова и ее золотые локоны. Как будто здесь можно было выбирать. «Ты гений! — он наконец-то сообразил. — Мы с тобой выйдем на лобное место и покаемся перед всем миром, а ты, — он поцеловал ее в затылок, — будешь сидеть в первом ряду и поддакивать, я все видела, я свидетель». «Тогда перестань меня обнимать, — промурлыкала она, — я должна войти в образ, а так ничего не выйдет». «Подумаешь, разве я не могу быть аморальным типом и приставать к тебе, а свистеть про будущее твоей подружке». Бэмби немного нервничала. «Я лучше подожду вас в кафе на площади. Не люблю мелодраматических сцен. Встретимся наверху». Она ушла, хлопнув дверью чуть громче, чем обычно.

Мы выбрались из машины и пошли по одной из узеньких улочек, ведущих на окраину города. Интересно, что стало с другой парой? И как они собираются контролировать выполнение судебного решения? Оборудуют нас радиомаячками? Возьмут с него расписку о том, что он никогда на мне не женится? Копию такой расписки не мешало бы вручить его невесте, чтобы она наконец успокоилась. Вот они, последствия жизни втроем. На пустом месте возникает интрига, обрастает намеками и догадками, которые превращаются в уверенность в том, чего нет. Я произнесла эту сентенцию про себя и только потом заметила, сколько в ней было злорадства. Оказывается, я способна на самые разные чувства. А что если это не злорадство, а хорошо замаскированная ревность? Нет уж, выясняйте сами ваши отношения. А я пока подумаю, как бы мне сыграть свою маленькую эпизодическую роль.

Он предложил пройтись к воротам, пока есть время, и все отрепетировать. Представь себе, на нас будут смотреть сотни людей, мы должны быть более чем убедительны. «Тогда тебе придется меня обнять». Его это не смущало. «И ты отречешься от меня, сестренка?» — «Легко. Но предварительно я прокляну ненавистный режим. И все сожмут кулаки и закричат „Но пасаран!“, а охрана скажет: „Прощайтесь“». — «А я скажу: прощай, любимая, не могу обещать тебе, что умру холостым». — «И тогда тебе придется меня поцеловать».

Мы стояли, как и полагается, у фонарного столба. К нему был прибит дорожный знак — десятка, обведенная в кружок.

Он сказал: «С удовольствием».

Дальше я плохо помню. Помню только, что мы оказались у городских ворот. Они были приоткрыты. Взявшись за руки, мы быстро вышли из города.

«Боже мой! — он повернулся ко мне, — неужели нас пропустили!..»

Бежать, пока нас не заметили, но куда

по дороге нельзя, она хорошо просматривается с вышки

мы в зоне прямой видимости

лучше под откос, в белесые заросли кустарника

кто-то положил доски через канаву

главное не упасть, не коснуться воды, иначе конец

перебраться на ту сторону

не думать о том, что нас все равно поймают и приведут

на центральную площадь

и будут допрашивать с пристрастием

о ревности, верности и любви.

И тут мы оба вспомнили о Бэмби. Она сидит в кафе и ждет. И тот мужчина, который говорил о детях. И остальные три сотни жителей города, но главное — она.

Надо вернуться, это даже не обсуждается. Надо вернуться за ней, она совсем одна и не умеет водить машину… И тут я вспомнила, что тоже не умею, ведь я не училась в автошколе, и у меня нет прав. Те несколько уроков, которые он дал мне перед отъездом… Конечно, я умею трогаться с места и ехать по прямой…

И вдруг я поняла, чего именно нам следует бояться.

А если они закроют ворота?

Он остановился: «Неужели ты еще не поняла? Они не закроют.

Все позади».

Не знаю, что стало с другой парой, но когда мы вернулись, на площади не было ни души. Единственным нашим желанием было поскорее уехать из города. Да, я могу показать на карте, но какое это имеет значение. Живительно, что мы не догадались раньше, и понадобились отравленные дороги, угрозы, розыгрыши, весь этот абсурд, когда в ту ночь он что-то рассказывал, лежа в другом углу комнаты, за окном проревел мотоцикл, и я переспросила: «Что?». Он засмеялся: «Нет, ничего. Спи. Это даже хорошо, что ты не слышала». Я ждала продолжения, но он молчал и пора было спать, спать.

Источник

— …а я, признаться, не вижу вокруг ничего особенного. Ну красиво. Красоты здесь на каждом шагу. Сначала восхищаешься, потом перестаешь замечать. Особенно, если неделю сидеть на одном месте. Ледяная вода, ледяные руки, рев водопада, я уже ко всему привыкла. Конечно, мы свободны и сами выбираем маршрут, но, может быть, пора двигаться дальше?

Ответа нет, пестрая солнечная ткань накрывает поляну, собирает в узел деревья, встряхивает, высыпает обратно.

— Ждем у моря погоды. Между прочим, погода может испортиться, и тогда прощай, дорогая. Твоя новая знакомая утверждает, что еще дня два и здесь будет потоп. Хотя, конечно, место замечательное, кого только не встретишь. Каждый день новые люди — и все с пустыми канистрами. Чувствую себя хозяйкой Медной горы, показываю дорогу, смотрю, как берут воду. Добрая фея источника. Добрая и прекрасная, даром что не первой молодости.

Старшая продолжала болтать, не обращая внимания на то, что кипящая вода заливает угли. Младшая сняла котелок с огня и выплеснула лишнее.

— Те, вчерашние, чуть не проскочили мимо. Разве можно быть такими легкомысленными? На плато всего три родника и надо точно рассчитывать свои силы. Идти от воды к воде. А они о чем думали, спрашивается. Тот парень, с длинными волосами… я вела себя глупо, да? Если бы они задержались…

Помнишь нашего соседа? Они похожи, правда? Мой тип мужчин. Взаимностью, как правило, не отвечают. Сосед, например, был очень неразговорчив, и я так ничего и не поняла — кто кому нравился, а кто просто погулять вышел. Я была в него влюблена без памяти, а он — неизвестно. Мама с трепетом ждала, чем все это кончится. Кандидатура была подходящая, серьезный мужчина. Мама надеялась, что он меня образумит, да не тут-то было. Ладно, дело прошлое.

— Этот как раз был разговорчив, — младшая подняла голову и ее стало слышно, — что их и спасло. Куда, интересно, они собирались идти без карт и с тремя сухарями на всех? Он тебе понравился, да?

Старшая засмеялась: «Я еще не потеряна для дурацких историй. Но истории требуют времени и места, а у нас ни того, ни другого. К тому же его гарпии… И зачем ему сразу три? А, главное дело, как они меня сверлили глазами, как будто я его съем. Особенно блондинка, ну просто гром и молния. Демонстративно удалилась в палатку, а он даже не пошевелился».

Некоторое время мы говорили о погоде, потом темы для разговора закончились. Передавал кружку и коснулся пальцев, огонь усыплял, выхватывая лица и руки из темноты; он поворошил угли, остановился где-то за спиной. Слишком мало. В лагере хохотали, и он сказал: «Спокойной ночи». Я видела, что он искал предлог, чтобы остаться, но внезапно появилась твоя эта… как ее… и все испортила. Я пошла к себе, долго не могла уснуть, а под утро увидела странный сон.

Во сне ты пыталась мне что-то сказать, но я не могла разобрать ни слова. Я видела под одеждой твое сердце, оно было голубым, а кровь розовой, как будто разбавленной, и в ней плавали маленькие рыбки. Кровь постепенно бледнела, в нее вливались другие реки. Я поняла, что ты стала такой ради меня. Потом появилась эта и сказала, что тебе вовсе не больно, что ты ничего не чувствуешь. И чтобы я не трудилась, потому что ты уже не слышишь. Я бросилась на нее с кулаками, но она исчезла. Когда я обернулась, тебя тоже не было. Ничего себе, сказочка. До сих пор не могу успокоиться.

— Интересно, о чем ты с ней говорила, когда я…

— Когда ты исчезла с тем странным господином? Если бы не его возраст… Вы отсутствовали не меньше трех часов. Я уже собиралась идти искать, чего никогда не позволяла себе мама. Хотя я ей задала жару в свое время. Не то, что ты, тихоня.

— Глупости, какой возраст, он еще молодой.

Он совсем не стар и, наверное, прибавляет себе лет, чтобы не смущать юное созданье. Почему, почему. Ею быстрые глаза. Не могу поймать ею взгляд, но чувствую ею всем телом. От волнения моя речь становится бессвязной. Он слушает и смеется, находя в ней бездны смысла. Тогда почему он отстраняется, ведь мы свободны и можем выбирать. Ни семьи, ни детей (впрочем, мне это неизвестно). Когда он сидит у источника, мои шаги похожи на сквозняк, хочется встать и открыть окно пошире

потому что он влюблен, и, не скрывая этою, обходит молчанием

легко, спокойно, переводя разговор на другие берега, на ледяную воду давних лет и ни разу — ведь я старше или ты так молода. Мы прикладываем ладони к желобу, и вода стучит прямо в сердце, наполняя ею несуществующими подробностями — вот он стоит за спиной в темноте, а я боюсь обернуться, и на плечи опускаются ею руки с неправильными ногтями, напоминающими мелких речных рыбок. Девочка моя. Кто бы мог подумать, что это так просто, касаешься губ словно тополиный пух летит по солнцу, и пахнет липа, которой никто никогда не видел в здешних местах.

— О чем ты думаешь? Вот наградил бог сестричкой. Даже поговорить не с кем. От скуки начнешь с собой разговаривать. Вчера я поймала себя на мысли, что слышу голос воды, ее сонное бормотание. Канистра в руке вибрирует, просит пить. Нет, пора уносить отсюда ноги.

Точно птицелов, ты выслушиваешь мое дыханье, но опасности нет — клетки открыты, в свистках путешествует лето, ледяные горы осыпаются острыми иглами, звездами, нитями серебра, а что может быть крепче, чем разорванная нить? Она уже никогда не порвется.

По-твоему выходило, что у деревьев разные языки и они плохо понимают друг друга. Объединяются в леса, вытесняют чужаков, но потом жалеют об этом, скучая среди своих. У бука чуткая сердцевина, перед дождем он гудит и вздрагивает. Сосны так прозрачны, что сквозь них видно даже самые невзрачные звездочки. А что же трава, спросила я. У нее с десяток слов, длинных и шелестящих, но их понимают все, достраивая до своей высоты. Чем выше дерево, тем труднее ею понять. Кипарисы очень одиноки.

И вот я обнимаю тебя и вижу долгие грозы, где-то блестит на закате море и чайки вьют гнезда из последних лучей, невидимое полотно, в котором неподвижно стоят лодки, сети, рыбы. Перенимая их простой язык, я говорю тебе одно непереводимое слово любви.

— Ладно, давай без обиняков… Если честно, я нахожу этот шум утомительным. Кроме того, здесь сыро и мало солнца. Мрачноватое ущелье. Торчим тут целую неделю, ни уму ни сердцу. Сначала эта ведьма с ее неуемным любопытством. Потом появляется твой возлюбленный и рассказывает страшилки о том, что вода может принимать любую форму, например, человеческого тела. Что человек воды может говорить, смеяться, и только плакать он не умеет. А у самого глаза так и бегают. Потом между вами начинается это… Его шуточки, твое волнение. Не понимаю, когда вы успели сговориться. Ты хотя бы спросила, как его зовут, кто он такой? Вот видишь, конечно, не спросила.

Думаешь, он граф Калиостро? Все гораздо прозаичней. Он филолог, переводчик, изучает мертвые языки, собирает местный фольклор, путешествует по свету и — цитирую дословно — нажил себе привычку выслушивать ветер, шаги и кровь. Странный тип. Сетует на то, что устал повторять чужую речь. Ищет какую-то особенную мантру воды — вот здесь я, кажется, не совсем поняла — которая освободит его от повинности. Какой повинности? Заговоры, привороты, отвороты. Чушь полная. Послушать его, так мы тут не одни. Кругом полно эльфов, фэйри, духов земли и прочая и прочая. Завтра же начнем собираться, я так решила. Ты должна понять, он больше не вернется. Все-таки я старше тебя и отвечаю…

Она обернулась. Вокруг никого не было. Молодая вода пела о юноше, которого вынесли на берег то ли волны, то ли русалки.

Плотина

Я смотрел на нее, не отрываясь. Она сняла с плеча невидимую нитку, провела рукой по волосам и обернулась. Сходство исчезло. На соседней скамейке сидела еще одна ванильно-медовая девушка, каких было много этим летом. Тоненькая, загорелая, наверное, красивая, но не ты. Вечернее солнце застревало в ее волосах. Она посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась. Красивая.

Я улыбнулся в ответ и пересел поближе. Может быть, потому что пожалел ее, не знаю. Для пущего эффекта ей не хватало таблички на груди с надписью «разбитое сердце». В руках она держала начатую плитку шоколада, которую сразу же протянула мне, не разламывая. От нечего делать я жевал шоколад и мычал что-то обыкновенное о необыкновенной жаре. Потом дошла очередь до короткой биографической справки. Мне понравилось то, как просто она представилась и столь же просто назвала свой возраст. В ней было на удивление мало кокетства. Она отвечала на мои вопросы серьезно, как будто находилась на уроке. Бывшая отличница, наверное. Среди ночи разбуди, расскажет, чем сложносочиненное предложение отличается от сложноподчиненного. Я подумал немного и решил не будить.

Мы были неуловимо похожи друг на друга. Сейчас вообще много похожих людей, особенно в городах, где легко найти себе пару — по росту, возрасту, цвету волос или привычкам, остальное — в пределах погрешности. Впрочем, я ее ни о чем не спрашивал, и она меня тоже. Никто из нас не стремился немедленно приступать к строительству личной жизни. Достаточно было кого-то, с кем можно съесть на двоих шоколадку или пройтись по набережной летним вечером.

Как всякая несчастная женщина, ставшая несчастной совсем недавно и еще не смирившаяся с этим фактом, она изо всех сил пыталась доказать обратное. Я был заменителем сахара, но ничуть этим не тяготился. Она часто прогуливала меня возле дома, где жил ее бывший возлюбленный. Я догадался по тому, что она как бы невзначай поглядывала на одно и то же окно четвертого или пятого этажа. Вид у нее при этом был самый жалкий.

Мы встречались два-три раза в неделю и только в хорошую погоду. Очевидно, я был ей небезразличен. Я заметил, что она всегда старалась повернуться ко мне правой стороной лица, потому что на левой у нее была оспинка — напоминание о ветрянке и о зеленке, которой она была вымазана с головы до ног лет десять назад. Этот небольшой изъян придавал ее лицу трогательное, немного детское выражение. Если бы я поделился с ней своим наблюдением, то наверняка пришлось бы жениться. Шутки шутками, но признание, скорей всего, произвело бы нечто вроде короткого замыкания и цепочка от и до состояла бы всего из двух колец.

От глупейшего объяснения меня удержала какая-то мелочь. Кажется, дело было в кафе, она сняла туфельку и под столом провела своей ножкой по моей ноге. Милый знак внимания, только ты и я, никто не увидит, никто не узнает. Но я почему-то разозлился. Злость отрезвила меня, я подумал, что ты никогда бы так не сделала. Куда там — у тебя безупречный вкус, ни тени вульгарности, а с ней мне иногда бывало неловко находиться рядом. Например, если она наслаждалась поп-корном в кино или начинала реветь в опере, когда героиня прощалась со своим возлюбленным через тюремную решетку. Я приохотил ее к этому виду искусства, который как нельзя лучше соответствовал ее несколько театральной и вместе с тем наивной натуре. Душераздирающие оперные либретто должны были вызывать у нее чувство узнавания. В общем, я рассчитывал на катарсис.

Но катарсис так и не наступил. Наши ссоры заканчивались всегда одинаково. Она говорила, что я мрачный тип и начинала плакать, а я молчал, изображая то ли беспомощность, то ли равнодушие. Я ждал, пока ситуация исчерпает себя, и в девяноста девяти случаев из ста это помогало. Она не настаивала на выяснении отношений, по-видимому, из-за их полной бесперспективности. Каждый из нас держал свою половинку таблички «разбитое сердце», мужскую и женскую. Лично я не вижу в этом ничего предосудительного — наличие сердца, даже разбитого, еще не признак слабости. В конце концов, Пруст…

Но она не читала Пруста. Она свято верила, что надо смотреть в будущее. Примерно так нас и воспитывали все, кому мы подворачивались под руку — семья, школа, институт. Будущее. От этой непроходимой банальности у меня сразу заныли зубы. Я не стал напоминать ей, что ожидает в будущем даже самых распрекрасных женщин. Она рассуждала о том, как чудесна жизнь и как много девушек хороших, среди которых я конечно же найду ту, которую. Я дал ей высказаться. Пока она убеждала меня, что жизнь стоит того, чтобы…

я думал о тебе.

Я хотел бы, чтобы и следующие десять, двадцать, тридцать лет прошли точно так же. Я по-прежнему слышал звук твоего голоса, твой смех, и без труда мог воспроизвести по памяти оттенок твоих волос. Ты была надежно размещена в энграммах моего мозга и навсегда перекодирована в чистые зрительные, слуховые и обонятельные образы. Волшебство удалось. Засыпанная лепестками, ты лежала в склепе, спала и становилась все моложе. У меня в руках был эликсир любви, который каждый раз возвращал тебя к жизни. Мы разговаривали, пили вино, ели шоколад и снова засыпали, обнявшись.

В тот день, после истории с туфелькой, я проводил ее, вернулся домой и лег спать. Я погружался в сон, как осьминог в чернильное облако. Я был кругом прав, и все-таки мне казалось, что я заслоняю ей солнце. За мной волочился какой-то гадкий, мышиный, фиолетовый шлейф. Я определенно был виноват, но в чем?

В конце лета я обнаружил, что способность видеть невидимое усиливается в сумерках. Бродил по аллеям, иногда выходил к дому, в котором ты когда-то жила, или садился на лавочку в нашем школьном дворе и ждал. Знакомые лица, которые попадались то и дело, усиливали ощущение тою времени. Я был уверен, что ты скоро появишься, и иногда встречал тебя.

Сон, конечно, лучшее лекарство, в том числе и от любви. Засыпая, я возвращался в прошлое, как в море, пронизанное солнечными лучами. Настоящее — там. Сны твердят одно и то же, из года в год, и ты опять стоишь на ступеньках школы, вьется песенка, пританцовывает платье, потом проходящие мимо закрывают дверь и из звуков остается только свист в сирени, и где-то высоко царапает по синему свои точки и тире рейсовый самолет.

Между нашими домами по-прежнему чуть больше ста шагов. Мы живем в сердце авиации, между тремя военными аэродромами. Когда в моей комнате дребезжат стекла, в твоей хихикает книжный шкаф, отбиваясь от невидимой щекотки. Одна и та же ударная волна проходит сквозь нас, выравнивая пульс, одновременно настигая в соседних клеточках воздушного пространства. Я давно перестал различать сон и реальность, особенно теперь, когда они медленно растворяются друг в друге, два встречных потока, образующих вихри, водовороты, тихие заводи у подтопленных мостков.

В реальности я был всего лишь твоим одноклассником, который слонялся под окнами или развлекал твою младшую сестру, пока ты читала книжку, мыла голову или говорила по телефону. Периодически я сталкивался в коридоре с твоим отцом, который, кажется, искренне мне сочувствовал. Однажды, когда ты битый час собиралась в кино, мы даже хлопнули по стаканчику. Помню, он сказал мне примерно то же самое — о хороших девушках. Найди себе другую. Я честно ответил, что пробовал. Он молча покачал головой, допил свой стакан и ушел.

Потом произошло то, что произошло. В конце июня нас отпустили на все четыре стороны, но я знал, что ты еще в городе. Я подозревал тебя и раньше, но в тот день, когда под обычный посадочный рев по стеклу пробежала мелкая змейка и оно, не выдержав, раскололось, я понял — что-то случилось.

В маленьком населенном пункте слухи распространяются быстро. Через пару дней я уже был в курсе. Твоя лучшая подруга рассказала мне, что в аккурат перед выпускными экзаменами у тебя закончился роман со взрослым мальчиком из хорошей семьи. Он нашел себе другую, постарше, за которую ему не надо было отвечать перед законом. Опасаясь преследований с твоей стороны, он быстренько собрался, уехал в санаторий и обратно не вернулся. То есть через два месяца он приехал и сообщил при помощи аккуратно подобранных выражений. Дальше неразборчиво — и для историков, и для действующих лиц. Я никогда не пытался узнать подробности. Мне было все равно. И то, что ты тогда сделала, я забыл сразу же, накрепко, навсегда.

Во сне я снова загадываю — так, как можно загадывать только один раз в жизни. Начинается выпускной, впереди целая ночь. Наши бывшие одноклассницы уже сняли свои взрослые туфли и бродят босиком. Трава мокрая, ночь белая, мороженое тает и капает на их взрослые открытые платья. Я совсем близко, но ты меня не видишь. Так нужно — для пущего эффекта. Я еще не знаю, как это будет, но сомнений нет — только из-за нас молчит расчерченное на коридоры рабочее небо, по квадратам окон бежит последний звонок, и ты делаешь шаг, но школьные ступени широки и нужен еще один, теперь уже мой.

И вот, когда я решаюсь наконец выйти на сцену, появляется твой отец

уже очень поздно, мама просила встретить, накинь плащ

но мне совсем не грустно, потому что ты вышла, и это было именно то, что я загадал. Завтра начнется новая жизнь. Завтра.

Я просыпаюсь и снова вижу улицы, школу, ступеньки, бесконечные пустые этажи, пыльные фикусы в кадках, открытые двери, перевернутые стулья. Вот и наш класс. Чисто вымытая доска, на столе брусочек мела, нетронутый. История начинается с начала.

Я иду по бульвару, ищу свободную скамейку, закуриваю, и внезапно вижу тебя.

Моя бумажная принцесса, прикосновение — это искра, от которой возгорается пламя, его не выдержать ни тебе, ни мне. Посмотри, как огонь, разоряющий соломенное гнездо, остановится перед моим упрямым оловянным сердцем. Оно настолько мало, что в нем помещается только одна тема, один мотив, одна история. Немного подреставрированная, она еле заметно меняется год от года. Цветные стеклышки выпадают там и здесь, их меняют на новые. Скоро в ней не останется ни одного оригинального элемента. Но я и не претендую на оригинальность. Пусть все повторится

на центральной площади в кинотеатре

почему-то всегда под утро без звука

чуть быстрее чем следовало бы

и оттого еще печальнее

так бывает в старом кино

читаю по губам знаю что будет дальше

сейчас она войдет в кадр

и камера остановится на ней

крупным планом

ее лицо во весь экран огромное ровное

белое как полотно

ее давно уже нет или есть но так

что она тебя не видит

глядит в упор но разговаривает с тем

кто стоит за спиной

и улыбается ему

не тебе

Сон или явь? Это было или я все придумал?

Школьная вечеринка, я новичок. На днях отец получил назначение в местную военную часть, и вот я здесь. Мы были еще не знакомы, когда она подошла и заговорила первой, потянувшись поверх моего плеча к тарелке с бутербродами. Музыку внезапно выключили и все засмеялись, услышав ее «первый раз тебя здесь вижу». В одну секунду я увидел открытое платье, острый локоть, небольшая оспинка на щеке, удивительно мелодичный смех, встречи без четверти на остановке, в ответ на удивление старших лихое «была-не-была!», ее быстрые смешки, замешательство и окончательное, но давно известное «да», приятные хлопоты, гости, нехватка посуды, похлопывание по плечу, мы вас оставляем, последнее пожелание через дверь. Надо быть не в себе, чтобы от этого отказаться. Но мое несгораемое сердце лежит в тихом омуте подводной сирени, между первым и вторым шагом. Ахиллес никогда не догонит черепаху, огонь никогда не прогонит воду.

Белые пятна

Под утро зимние звезды стоят высоко над головой — Ворон, Охотник, Очаг. Голоса разбегаются по степи, как горох по тарелке. Звон посуды, ржание лошадей. Столбы дыма исчезают в белесом небе. Нужно уходить, пока земля суха, не дожидаясь туманов.

Лошади фыркают, переступая с места на место, вслушиваясь в далекий зов, идущий с востока. В руках у женщин мешочки с семенами черного тмина, который отбивает след и сводит с ума чужаков.

Движение начнется, когда весь скарб будет уложен в повозки. Мертвые вещи должны быть похоронены, так говорят знающие дорогу, и дети ползают по земле, собирая бусинки, веревки, черепки. Взрослые молча ждут, пока последний осколок не будет погребен в земле.

Старейшина подает знак и племя вступает в круг, начертанный на земле.

Мужчины поют, не разжимая губ. Пение, обращенное на восток, похоже на гул в осином гнезде, который становится тем сильнее, чем выше поднимается солнце. Яростное свечение горизонта, мелкие точки звезд, горячий ветер, предрассветные голоса растущего мира. Разбуженная людьми, степь начинает дышать — теперь дороги безопасны.

* * *

Полгода под водой. Чем занималась, о чем думала? Жалела себя, его, натыкалась на старые вещи, плакала, читала, заваривала крепкий чай, чтобы ночь прошла быстрее? Какие-то зацепки? Нет никаких зацепок, все ухнуло точно в прорубь. Изо дня в день она слонялась из угла в угол и старалась не думать. И это сработало.

Почему-то вспомнилось брошенное на старой квартире лимонное деревце, которое после долгого молчания, вызванного пересадкой, обещало подрасти. Теперь оно наверняка засохло. Или за ним ухаживает другая женщина, получившая его в наследство вместе с квартирой, в которой наконец-то будет порядок. И еще остались какие-то книжки, неразобранные, в ящиках, теперь непонятно чьи. На всякий случай она к ним не прикасалась. В толстой тетрадке, заполненной на одну треть, бессистемные записи о природе сновидений. На календаре красным карандашом отмечена маленькая победа зимнего солнцестояния — лебедка идет со скрипом, но флажок поднимается чуть выше, чем вчера, и новый отсчет, увеличенный на четыре минуты, напоминает о том, что ежели где чего убудет, то в другом месте непременно объявится. Нет, он не объявится, потому что успел ухватиться за что-то материальное и деловито спасся, пока зашторенная субмарина ложилась на дно.

Она подумала о том, насколько ровной оказалась новая жизнь. Записи прибывали, оседали в столе, ожидая отдаленной редакции. Солнце грозилось повернуться и уйти, в его услугах нуждались все меньше, заполняя искусственным светом отведенные для жизни помещения. Подруги приходили посочувствовать, толковали о худе без добра, говорили, что ей надо возвращаться к жизни. За ними появлялись невнятные претенденты на любовную лирику и пасовали без поддержки. Один особенно старый друг приносил по вторникам маленький тортик и ругал начальство, обходя молчанием вопросы личного свойства, видимо, готовясь к лобовой атаке. Потом закончилась зима, весна перерастала в лето, но она по-прежнему находилась где-то между первыми числами декабря, когда снится одно и то же и не запоминается.

День за днем она поднималась к нему по веревочной лестнице сна, на которой протянуть руку означает упасть. Ей определенно не хватало ловкости, и она боялась высоты. Он смотрел на нее сверху вниз и сердился. Сколько можно, мы застрянем здесь навсегда, вот неумеха. Она боялась спросить, куда ведет эта лестница и зачем они по ней взбираются. Назад было страшно, вперед еще страшнее. Так продолжалось всю зиму и всю весну.

На улицах становилось все больше и больше похожих лиц. Он растворился в толпе двойников, и она ловила себя на том, что уже не помнит его лица. Если закрыть глаза, то остается только смутная боль, что-то красное, розовое, бесцветное. Она ощущала легкое беспокойство, которое перезимовало подо льдом и начало потихоньку оттаивать, напоминая о себе приступами хозяйственной активности. Она мыла пол, гладила белье, перебирала крупу — ничего не помогало. Ржавая вода просачивалась во все отсеки, наглухо изолированные по тревоге. Не думать о нем, не встречаться с теми, кто встречается с ним, и никогда не ходить той же дорогой, даже если она самая короткая. Лежать на дне без движения, чтобы ни один радар не мог обнаружить пустоту, в которой медленно перегорает кислород.

Наконец весна закончилась и стало ясно, что у этой стратегии плюсов нет, одни минусы, и что все равно придется подниматься наверх. И вот однажды утром она поняла: ей необходимо увидеть его, сегодня или никогда. Иначе не узнаешь, что сейчас на земле — мир или война. Что может быть проще — дойти до телефонной будки, набрать номер и сказать: «Здравствуйте, я хотела бы поговорить с…».

Она возвращается, пересекая границу зимы, покупает в магазине горячий хлеб и ест его прямо на улице, потом вступает в незамысловатый диалог со старушками, сидящими на лавочке возле подъезда. Снег в конце мая, вы только подумайте! Сколько лет живу, а такого не видела. Мир определенно на грани катастрофы.

Она отламывает ветку сирени, чтобы поставить ее в теплую воду. Разговаривать не с кем. Здесь такие не проживают. Был, но уехал. Куда? А кто его знает. Вот и весь разговор. Но почему же хочется танцевать, положив руку на плечо снегопада и, попадая пальцем в небо, кричать: «Вы видели ее, видели?!»

Маленькая звездочка в вечернем небе, первая в этом году.

Каньон

Я скучала без него, даже если он уезжал ненадолго. Длительные экспедиции организовывались все реже, институт переживал трудные времена. Неделя-другая, и он возвращался с кипой черновиков, подновленным загаром и очередной коллекцией образцов. Желающих ехать с ним набиралось много, несмотря на сомнительные условия работы. Он знал наизусть все тропы южной гряды и обходился без карт, выбирал короткие и трудные подъемы, чтобы не терять времени на траверсах, а также предпочитал обходиться без женщин, которые, по его мнению, в походе годились только на роль балласта.

Институтский «балласт» в полном составе был влюблен в него и не обижался. Тем более что в походных условиях дамы оказывались в невыгодном освещении — обгоревший нос, растрепанная прическа, искусанные комарами лодыжки и кокетливо пузырящиеся на коленях джинсы. На месте было как-то сподручней. Вовремя поднесенная чашка кофе, говорят, иногда кардинально меняет жизнь. Но он был совершенно непробиваем, и за это его любили еще больше. Год от года ставки росли, и даже появление в штате двух молодых и симпатичных сотрудников, которых прислали на стажировку, существенно не изменило расстановку сил. Надо ли уточнять, в кого я была влюблена с первого дня пребывания в институте. Иногда мне удавалось — за его спиной — попасть в списки, тогда он вызывал меня и, быстро проговаривая имя-отчество, клялся, что это в последний раз, потому что он не хочет рисковать ценной, но плохо приспособленной к условиям экспедиции штатной единицей.

Конечно, пользы от меня оказывалось больше, чем вреда, поскольку готовить он так и не научился, а продукты для партии заказывал по схеме «коньяк-сухари», недоумевая насчет остального. Я оставалась на базе и занималась столь ненавистной мне хозяйственной деятельностью, потому что примерно раз в три дня партия возвращалась в лагерь. Иногда он уходил на разведку в одиночку. Воспользовавшись этим обстоятельством, я однажды увязалась за ним, и образ праведника, которого кроме науки ничего не интересует, сработал безотказно. Я быстро собрала вещи и держалась на почтительном расстоянии до первого перевала, который уже предоставлял возможность бросаться на шею и оглашать воплями окрестности. Серьезность с него слетала легко и он, хлопая себя по коленкам и гогоча, рассказывал о доброжелателях, до которых дошли слухи. Я думаю, говорил он, их смущает, что я не проталкиваю тебя ни в печать, ни по служебной лестнице, и они хотели бы разобраться. Если бы они узнали, что мы остановимся средь бела дня за первым поворотом на ночевку!..

«Касаться тебя всегда странно. Вот я обнимаюсь в маленькой палатке с живой легендой, чье имя навечно закреплено за подвидом реликтовой сосны, еще за какими-то козявками, а потом этот вонючий препарат во всех аптеках, бальзам такого-то. Если будешь что-нибудь называть моим именем, то выбери, пожалуйста, объект посимпатичней. Впрочем, тебе нельзя, конспирация.

Итак далее. Я болтала, а он слушал, зевал и светил фонариком в потолок. Палатка была полуторной, в ней помещался один человек и один ребенок, но в нашем случае большего и не требовалось, потому что мой любимый естествоиспытатель, вопреки всем своим званиям, оставался стройным и сухим, проведя полжизни в экспедициях. Перед сном полагалась история.

— Сегодня я расскажу своим маленьким радиослушателям сказку про Князя Вещества. Между прочим, ее обычно упоминают в связи с каньоном, над которым мы в данный момент возлежим.

— Ага, пионерская страшилка. И сочинил ее ты.

— Если будешь вмешиваться, уснешь так.

— Молчу-молчу.

— То-то же. А если почувствуешь благоговейный ужас — держись за меня, не прогадаешь.

Итак, Князь Вещества был первым сыном Неба и ему подчинялись все песчинки в мире. Несмотря на то, что Князь родился в незапамятные времена и не учился в школе, он знал кое-что о законе всемирного тяготения, чего не знаем мы с тобой. Он мог притянуть к себе все, что состояло из частиц вещества, как говорят в учебниках, и развлекался тем, что выдувал вулканы и топил архипелаги. Возможно, Атлантида — его рук дело, чем не гипотеза. Надо бы предложить ее Паше, он любит экзотические версии.

Была у него возлюбленная — обыкновенная девчонка со скверным характером. Она все делала по-своему и не могла заснуть без историй. Не дерись, пожалуйста. Конечно, она была красавица и умница, а иначе зачем Князю было в нее влюбляться, ведь он достаточно пожил на белом свете, чтобы эта дурная привычка его больше не беспокоила. Но вскоре Князь загрустил, потерял аппетит и похудел до безобразия, чем вызывал к себе непреодолимую жалость у всех одиноких женщин, обитавших неподалеку от его замка.

Причиной была та самая девчонка. В последнее время она стала какая-то рассеянная, глазела по сторонам и втайне от Князя успела спеться с двумя его вассалами, мелкопоместными недорослями, которые только и умели, что ловить лягушек и отрывать им лапки. (Бедные, бедные Паша и Саша, которых в первые дни стажировки заставляли ежедневно препарировать лягушек, чтобы „набить руку“.) Впрочем, вассалы его особенно не беспокоили. Его интересовала девочка и то, что было у нее в голове (кроме ветра, фантиков и остаточных знаний по школьной программе). К сожалению, он не умел читать мысли и не обладал властью над душами, которые, как известно, сделаны из нематериальных частиц, хотя учебники об этом умалчивают. Влюбленный Князь был готов на все — переносил девушку, куда она пожелает, брал ее с собой на войну, хотя она путалась у него под ногами во время решающих атак, была настроена пацифистски и постоянно просила помиловать военнопленных. На очередном совете устрою разнос. Отчет летит ко всем чертям, а у нас два декрета, три отпуска и еще два олуха, которых всему надо учить заново.

Но вернемся к девочке.

Для нее он мог приподнять озеро (а какой при этом открывался вид!), вытянуть из земли алмаз, отбуксировать к берегу айсберг, а также смахивал с неба тучи и вежливо приказывал солнцу зайти, когда хотелось, чтобы была ночь. Но все напрасно — алмазы ее не интересовали, айсберги же оказались слишком большими игрушками. И тогда он решился и спросил напрямую, почему она стала грустной и больше не отвечает на его ухаживания. Не далее как вчера я помыл после ужина котелок и две миски, а ты и бровью не повела, дорогая. Просто безобразие. И она ответила: „Со мной все в порядке, но что касается тебя… Вокруг только об этом и говорят, но боятся твоего гнева. Никто не хочет быть гонцом, который приносит дурные вести. Давно ли ты оглядывался назад?“ Князь оглянулся и похолодел — за спиной вместо веселого воздушного змея волочился хвостик оборвавшейся бечевки.

Как говорится — тише едешь, дальше будешь. Золотое правило, которому Князь старался следовать, но не слишком успешно. Он легко увлекался и его душа за ним иногда не поспевала. Время от времени он чувствовал натяжение бечевки и слышал тихий плач, похожий на хныканье младенца, но не придавал этому особого значения. Душа ведь женщина, ей положено плакать. Надо признать, что Князь был черствым и бесчувственным болваном, если тебе от этого будет легче. Он редко интересовался тем, каково его боевой подруге носиться за ним по свету. Дурной характер, ничего не попишешь. Однако хочу заметить, что я всегда был честен с тобой и не давал пустых обещаний, а это дорогого стоит.

Итак, веревка снова оборвалась. Я говорю „снова“, потому что такое с ним уже случалось. В молодости Князь был женат, но лучше его об этом не спрашивать. Жена как жена, ничего особенного. Красивая. Как и полагается, на свадьбе души новобрачных связали одним узлом, и поначалу все шло неплохо. Они были неразлучны, много путешествовали и почти не разговаривали друг с другом, потому что их посещали одинаковые мысли, а чувства вели себя как маленькие рыбешки в большом косяке — поворачивали, не задумываясь, в нужном направлении. А потом все испортилось и начались разговоры. Жена тянула туда, муж сюда, узел затягивался все туже. В конце концов, жена не выдержала и рванула на сторону, даже не попросив развода. Князь в одно мгновение лишился души и долгое время бродил неприкаянный.

Тогда ему помогла младшая сестра, которая владела воздухом и населяющими его существами. Она сплела волшебную сеть, и ее подданные выследили и поймали беглую душу Князя. Заточив ее в квадрат воздушного змея, Княгиня Воздуха три раза обвязала брата бечевкой вокруг пояса и предупредила — если упустишь еще раз, искать придется самому, ей и так влетит от отца за самодеятельность. Она имела в виду запрет на обман, мошенничество и азартные игры, которому подчиняются все представители рода богов. Неплохо бы ввести нечто подобное и в нашей лаборатории, чтобы сотрудники поменьше резались в тетрис и побольше занимались бы своими прямыми обязанностями.

Обманывать, конечно, нехорошо, тем более отца, но надо же что-то делать. Душа Князя оказалась слабовольной и привязчивой. Он очень любил своих детей и не хотел с ними расставаться. Дело осложнялось тем, что отец Князя Вещества, всемогущий бог Небо, не был сторонником доктрины реинкарнации, в которую истово верят Паша и Саша. Прежде чем создать этот мир, Небо постановил, что душа каждому полагается только одна, потерянного же не вернешь (а если женился и народил детей — живи в семье, терпи, мучайся, но виду не подавай). Иначе получалось не совсем честно по отношению к простым людям, которые лишены возможности жить начерно и все у них происходит единственный раз.

Но законы на то и пишутся, чтобы их нарушали. В общем, на первый раз Князю повезло. Теперь же вместе с душой он, похоже, утратил и способность любить, чего не могла не заметить маленькая, но очень наблюдательная девочка.

С тех пор Князь ходит по свету и выкликает свою душу. Говорят, что у каньона видели бумажного змея. Он неторопливо плыл над ущельем, повторяя все его изгибы, как будто кто-то вел его по дну. Змей появлялся то там, то здесь; казалось, ветер не имеет над ним никакой власти. Многие думают, что это шуточки местных жителей. Туристы, конечно, придумали очередную легенду и даже завели новый обычай: каждый, кто видел змея, должен отметить место наблюдения ленточкой; ее завязывают на ближайшей ветке, а иногда кладут под камень.

Не думаю, что Князь что-то отыскал, потому что девушка ждет и, знаешь, она ничуть не изменилась. Если ты встретишь ее, передай, пожалуйста, — осталось совсем чуть-чуть. Для Князя Вещества нет ничего невозможного в том, что касается материальной культуры, в частности, паспортных столов. Можешь ему поверить. Если он поклялся в вечной любви, то чистый паспорт или вечная молодость для него пара пустяков».

Что было потом, известно всем. Вертолеты, телекамеры, палатка, которую забыли собрать, две кружки у входа, заголовки и снимки: он лежит на дне каньона с зеленым листиком во рту. Мое присутствие, слава богу, не акцентировалось, и пока я торчала на краю ущелья, вся команда отвечала на прямые и косвенные вопросы. Суматоха поднялась еще та, и поэтому никто не заметил бумажных обрывков, застрявших в кустах над местом происшествия. Ветки, увешанные разноцветными ленточками, шуршали и пели над краем земли.

Отметки высот

Они подозрительно оживились: как, ты еще не знаешь нашего дона Педро? Меньше надо по горам шастать. Пока тебя не было, к нам прислали такого мачо, закачаешься. Он перевелся с филологического, с потерей года. Но зато девушки приобрели, нет слов. Надо непременно вас познакомить. Сейчас он и сам подойдет.

Я подумала, что этот Педро, должно быть, уже первый парень на деревне. Наши-то философские мальчики не были, подобно древним грекам, атлетически развитыми и, в отличие от Сократа, владели только искусством разговорной речи. Здесь кого ни пришли, все будет событие. А я попадаю на новенького, на радость окружающим, которые ждут не дождутся, когда красавчик Педро разыграет очередную бандерилью. Я знаю, что такое бандерилья, но почему-то это слово показалось мне уместным. Бандерильей я быть не хотела, но отступать некуда, Педро уже здесь. Кажется, он что-то говорит и к тому же по-русски: «Меня зовут Антон». Я с удивлением оглядываюсь на своих любимых друзей, они давятся от смеха. «Эти милые люди уже успели сообщить, что меня зовут Педро? Местная шутка. Я давно привык и даже нахожу ее смешной». Я не успеваю задать следующий вопрос, который ему, видимо, хорошо известен. «Мои родители оказались здесь во время войны. Они надеялись вернуться домой и дали мне космополитическое имя, которое одинаково звучало бы на всех европейских языках. Вообще-то я Антонио».

Педро ему к липу. Или к волосам. Его волосы были собраны в чудесный хвост вороной масти. Он похож на испанского жеребца, подумала я, не имея в виду ничего особенного. Просто в детстве я была лошадницей и знала все породы лошадей, взахлеб читала приключенческую литературу, где у героев поголовно были такие хвосты и лошади тоже.

Однако надо было о чем-то говорить. Пару лет назад, насмотревшись нового испанского кино, я решила освоить еще один язык, накупила учебных пособий и ринулась в бой. После первой фонетической радости, испытанной при повторении ключевых слов и фраз, обучение затормозилось. Грамматика оказалась чудовищем о многих головах — не успеешь освоиться в одном прошедшем времени, как позабудешь другое. Я была неприятно удивлена не столько количеством неправильных глаголов (бессистемная информация в моей голове оседала без труда), сколько наличием у них спряжений. Это уже чересчур, решила я и ограничилась начальным уровнем знания языка. В конце концов, чтобы смотреть на Гойю, не обязательно помнить, как спрягается неправильный глагол dormir (если разум спит, то не все ли равно, на каком языке). И вот теперь, когда мне представился случай блеснуть эрудицией, я не могла сказать ничего более подходящего, чем «я тебя люблю», или «у меня нет денег», или «эта роза красная». Пожалуй, не стоило с этого начинать.

Мой собеседник не дал мне так низко пасть. Он спросил: «Ты и есть та самая Татьяна? Наслышан», — и улыбнулся. Могу себе представить, что ему тут рассказывали. У нас каждый второй — любитель мистификаций, а каждый первый — жертва. За спиной кто-то закричал — «танго, танго, поставьте ему танго». Латиноамериканская музыкальная комедия. Оставалось только гадать, сколько раз ему приходилось здесь вытанцовывать и сколько несчастных девушек пытались изобразить что-то, по их мнению напоминающее танго, в объятиях Педро. Мой номер как минимум двухзначный. Ну, держитесь, вы сами этого хотели.

Помимо блестящего знания языка, у меня было еще одно преимущество перед воображаемыми партнершами Антона — полгода в танцевальной школе.

Дело было так. Первые два месяца мы давили друг другу ноги, осваивая банальный венский вальс и прочие кренделя. Девочек было подавляющее большинство и те два-три мальчика, которых нелегкая занесла в танцевальный кружок, рисковали на всю жизнь подружиться с ортопедическими ботинками. Иногда наш учитель, Саша Черный, выбирал себе наиболее перспективную девочку и делал с ней круг по залу на глазах у остальных. Глядя со стороны на то, как он перебирает ножками в узеньких черных джинсах, я чувствовала себя носорогом.

К зиме мы начали разучивать танго. Я никак не могла решиться упасть спиной назад на руки невысокой крепкой девочке, которая обучалась со мной в паре. Саша выдернул меня из круга, вывел на середину, поклонился и сказал: а теперь смотрите, как это не надо делать.

Потом он все-таки объяснил, как надо, и предложил мне подумать о будущем, намекая на какие-то индивидуальные занятия и даже соревнования, если я буду хорошо себя вести. Условия меня не устроили, и я сбежала. И вот теперь я должна снова выйти из круга, чтобы остальные тоже усвоили Сашин урок. Антон внимательно посмотрел на меня и сказал: «Если ты не хочешь, мы не будем танцевать». Но я хотела — это была чистая правда. Я поставила стакан и, зажмурившись, взяла его за руку.

Начало было пугающе знакомым: Антон вывел меня на середину комнаты. Его левая рука со стаканом вина оказалась у меня за спиной. Он сказал: «Ничего не бойся», — и только-то. Я возмутилась: «Почему ты считаешь, что я боюсь?» — «Потому что ты смотришь на зрителя или в пол, а надо смотреть в глаза». Только этого мне не хватало. Чудеса гипноза или бессилие науки перед тайнами жизни. Мои доброжелатели кричали: «Педро, бес тебе в ребро, давай!». Судя по их нетвердой артикуляции, вечеринка продолжалась уже не первый час. «Посмотри на меня», — последнее, что я помню из той жизни. Фраза, сказанная по-испански, была понятна на все сто. От неожиданности я подняла глаза.

Иногда мне кажется, что я все это придумала — испанский язык, вино, летнюю ночь. Чтобы рассказывать небылицы о своей бурной молодости детям и внукам. Чтобы удержать в памяти тот вечер и освободиться от него. Заменить одну историю на другую.

Даже если все было не так — детали не имеют большого значения. Помню, что танго закончилось, а из его стакана не вылилось ни капли. А если нужны другие подробности — спросите у Нинки.

Антон сидел на подоконнике, рядом валялись книги, выселенные с обеденного стола на время вечеринки. Он листал их, разговаривая с бледным породистым мальчиком, о котором мне было известно, что он напечатался недавно в журнале «Искусство кино». Каждый раз, когда я встречалась глазами с ним, пульс превращался в рваный ритм на четыре четверти. Бледнолицый юноша представлял собой паузу в одну восьмую для переведения духа или взгляда. Занавеска, развевающаяся за спиной у Антона, была декорацией к фильму Карлоса Сауры (или это кинематографический мальчик внес свое уточнение в сюжет?). Мимо меня проплыла Нинка с подносом, полным невероятно оранжевых апельсинов. За окном шумел Гвадалквивир. На мне можно было ставить крест.

Чтобы немного отвлечься, я переметнулась в другой кружок, где говорили о планах на будущее. Море, вино в розлив, магнолии, танцы на пирсе, соглашайся, потому что все равно других вариантов не будет. А кто едет? А кто тебя интересует? Всеобщий смех. Надо было сразу соглашаться.

На следующий день мне позвонила Нинка. У меня стихийное мероприятие, если хочешь, присоединяйся. Объявляется средиземноморский вечер. Андрей прикатил огромный арбуз и мы накачиваем его алкоголем. Бэмби тоже здесь, готовит паэлью. Только не спрашивай меня, что это такое. Не дождавшись моего главного вопроса, она добавила: Антон ожидается в течение часа. Я сказала ему, что ты придешь.

Сердечная забота моих друзей становилась все более сердечной. Проклиная коллективное желание поплясать на празднике моей жизни, я заглянула в шкаф. Так и есть, ничего-то там нет. С неожиданной злостью я вытянула из ящика джинсы и майку. Чего ради я должна рядиться в павлиньи перья. Никаких признаков помешательства они от меня не дождутся. Он едет к Нинке, потому что я тоже еду к Нинке, а не наоборот. Я внезапно увидела его на набережной, в белой рубахе, расстегнутой на груди на манер испанских конкистадоров. Чей-то дружеский локоть вывел меня из гипнотического транса и вернул в лучший из миров. Я обнаружила себя в переполненном автобусе между двумя туземными тетками. Около моего носа болталась кошелка с дарами природы, из которой уверенно торчали фиолетовые ростки бататов. Хороша была бы я в павлиньих и луковых перьях. Герой-мореплаватель, должно быть, уже преодолел эту полосу препятствий. Интересно, что стало с его шикарной белой рубахой.

Спохватившись, я, как могла, вытянула лицо и позвонила в дверь. Однако дальше порога меня не пустили. Вот тебе авоська, дуй за хлебом. К чаю у нас все есть. Не сомневаюсь, однако, что ты придешь без хлеба, но с конфетами. Понизив голос, Нинка поинтересовалась: так это правда? Ну что… ну что у тебя с Антоном… Я предпочла перейти к делу: я все помню — хлеб и никаких конфет, дверь можешь не запирать. Она крикнула мне вслед — а его еще нет!

Каждый звонок в дверь пробегал по ладоням и заканчивался электрическим разрядом. Испытание на детекторе лжи я, пожалуй, не выдержала бы. Нинка жила в коммунальной квартире, и напряжение суммировалось и последовательно, и параллельно, и еще черт знает как. Нинкин муж Андрей подмигивал мне с другой стороны стола. Бэмби глядела на меня с интересом, как будто впервые заметила. Дорогие товарищи, ну нельзя же так откровенно. И вообще, если кому-то интересно, пусть спросят, я отвечу. Прямо, без уверток. Да.

Антон поздоровался с хозяйкой, заглядывая ей через плечо в комнату, и положил цветы на полочку рядом с телефоном. «Хоть и не мне, а все равно спасибо», послала ему вдогонку вежливая Нинка и свернула с букетом на кухню. Смущенным он не выглядел, скорее наоборот. Деловито пробрался в наш угол и подвинул кого-то рядом со мной. «А, это ты», — заметил он лучшему другу (и когда они успели подружиться с моим бывшим лучшим другом?) и добавил: «Привет». Это был мой личный привет с отсутствием точки в конце предложения. «Почему никто не ест, мы кого-то ждем?» — «А ты у нас сегодня — гвоздь программы», — объявила я, и весь стол загоготал. «Ну ладно, вы тут что-то затеяли, это ясно, но лично я ужасно голоден и собираюсь поесть прямо сейчас». Не рассердился, значит — решено.

Стихийное мероприятие закончилось к утру на исторических развалинах. Белокаменный монастырь, поставленный в честь победы над Золотой Ордой, давно превратился в голубятню. Его невидимые стены ничуть не изменились, рассыпавшись на видимые элементы кладки. Андрей втаскивал девушек на галерею по одной, и они, как одна, пищали что-то об узких юбках. Мы сидели на краю стены, сцепив пальцы под коленками. Разговаривать не хотелось. Недостатка в атрибутах не было — ступени в звездочках жасмина, избыточное давление в груди, вялая сирень в руках, темные глаза, белая ночь. На нас уже не обращали внимания — Андрей декламировал Пастернака, размахивая растопыренными руками над головами курящих девиц. Нинка что-то прикидывала в уме и зевала. Бледный мальчик углубился в толстый журнал. Пастернак был свеж, и «…я с улицы, где тополь удивлен», а потом окончательное «…я вздрагивал. Я загорался и гас», подтверждали — сон есть пустая трата времени, квартира — вредный излишек цивилизации, а у нас с доном Педро неплохие перспективы на лето.

* * *

Это была чистой воды авантюра. Мы едва познакомились, но уже планировали провести лето вместе и не где-нибудь, а в горах. Подняться, пройти верхним плато, спуститься на нижнее, потом к морю. Перед отъездом мне даже нравилось себя ругать: кончится лето, а там… Сколько длятся подобные истории, все знают. Я чувствовала себя виноватой — выбрать человека только потому, что у него хвост вороной масти. Теперь я пытаюсь вообразить, что он думал, — и не могу. Оказывается, меня это не интересовало. Я тогда была попрыгушкой, которая считала, что окружающие влюблены в нее по определению. И потом, мне хотелось необыкновенного лета. Все бежало, менялось, за дверцей — новая дверца, аллеи чудесного сада, конфеты, которые делают тебя маленькой, смелой. Я говорила себе — как можно отказаться? И мы начали собираться в дорогу.

Я нашила себе кучу летних платьев из того, что было под рукой. Нинке не понравилось (она говорила — коротковато, все-таки ты не кинозвезда), а наш общий лучший друг шипел: «Я многое могу понять, но всему есть предел!.. Ты хоть знаешь, сколько ему лет? Нет, не то. Но просто смешно — ты и он. Посмотри на себя, тоже мне Кармен. Не вздумай ехать. Уедешь — обратно не возвращайся. Я и так от тебя натерпелся, хватит». Конечно, я поехала. Я пригрозила тем, что без его благословения как-нибудь проживу, а вот без его непромокаемой палатки!.. Он смягчился, выдал палатку и забрал свои слова обратно. Он тоже надеялся, что это ненадолго.

* * *

Мы постояли на краю Орлиного ущелья и начали спускаться. Камешки осыпались под ногами, навстречу поднимались люди, вымокшие до нитки. Внизу была жара.

Прощай, верхний мир. Если бы не отсутствие воды, я могла бы остаться там навсегда. Белый мох, серые карсты, скалы, туры, сложенные из серых камней, — однообразный пейзаж, сказала бы Нинка. В самом деле, я не Кармен. Больше моря, юга и приключений мне нужны эти невзрачные северные подробности. Холод, тишина, Ханское озеро внизу, похожее на маленькое блюдце с отколотым краем, орлиные гнезда, набегающие облака. Мы сделали несколько снимков, но они, как водится, не получились. Эти места не позволяют себя запечатлеть, но появляются всякий раз, когда я закрываю глаза.

На вершине мы нашли маленький скалистый уступ, на котором могли находиться только два человека. Обнявшись, стояли там, пока не замерзли. Тем лучше. Почему, спросил он. Будет что вспомнить, сказала я. Это была очевидная глупость (вдобавок ко всему размноженная в десятках кинокартин), но я вспоминаю тот день до сих пор. Море далеко внизу, пляжная жизнь, наши, уже познакомившиеся с достижениями местного виноделия… Нас разделяли не эти несчастные двадцать километров, а белое молчание карстов.

* * *

Тропа раздваивалась и уходила на запад, вопреки карте. Некоторое время мы плутали в трех соснах и действительно описали круг, вернувшись к месту развилки. У кого-то из нас, сказал он, одна нога короче другой. Еще один недовольный строением моих конечностей. Увидев, что я готова надуться и замолчать до завтрашнего дня, он вернулся к рассказу о трусливом мальчике и плаксивой девочке, судьба которых интересовала меня гораздо больше, чем сравнительная анатомия. Был такой фильм во времена нашего детства. Неужели не смотрела? Ладно, расскажу.

Жил-был мальчик. Хороший, в общем-то, мальчик, но малость трусоват. В драки не лез, дружил все больше с малышами и мечтал стать продавцом мороженого, как и прочие дети его возраста. В том же дворе жила девочка. Она была очень красивая, но никто этого не замечал, потому что девочка постоянно плакала. Она ревела, размазывала слезы по щекам, хныкала, пищала и куксилась. Ее ничто не радовало, кроме конфет, но нельзя же целыми днями есть только сладкое! Так и растолстеть недолго. И зубы жалко. Ты подумай, хочешь ли ты быть толстой и беззубой. Лично мне ты нравишься в любом виде, но я знаю, что у девчонок свои представления о красоте.

Обеспокоенная мама мальчика вызвала к нему очень хорошего доктора, который прописал леденцы от трусости. Съешь их — и ты уже храбрец. Прописать-то он прописал, но леденцы еще надо было раздобыть, и дети отправились на поиски волшебного лекарства. Не знаю, куда смотрели их родители, но все окончилось хорошо. Дети совершили много подвигов, мальчик защищал девочку от опасностей, и ему наконец-то удалось ее рассмешить. У нее оказалось очень несложное чувство юмора, кроме того, она до ужаса боялась щекотки.

Потом они выросли, и случилось то, что должно было случиться. Мальчик влюбился в девочку. Смелость снова куда-то подевалась, а леденцов под рукой не было. И тогда он начал писать письма, каждый день по три листа. И даже сочинил один раз стихи, глупые и бестолковые. Не иначе кто-то ему объяснил, что так дела не делаются и что на девушек трудно произвести впечатление при помощи стихов собственного сочинения. Мальчик поверил, бросил стихосложение, пошел и купил обычных шоколадных конфет. И цветочки тоже, но их он забыл в электричке. А что было дальше, пока неизвестно, во всяком случае, мне. Продолжение завтра. Что касается конфет, то они в моем рюкзаке, я припрятал килограммчик. Знал, что ты сразу съешь весь недельный запас. Так оно и вышло.

Он не поворачивал головы. За руки не хватал и к сердцу их не прикладывал, так что признанием это быть не могло. Я давно отстала так, что едва различала слова, но все равно не верила своим ушам и механически тянула вниз лямки рюкзака, как бы пытаясь убедиться в действии силы тяжести. Ее не было, и оставшаяся без противовеса безымянная сила подталкивала вверх, через косые вечерние лучи, размечающие тропу на клетки по цифрам 1,2,3 на одной ножке, пока не возникнет последняя с надписью «небо» (теперешние школьницы пишут «космос»). Потом был указатель с отметкой высоты, хвойный дым, петли воланчика, разболтанная сетка на стоянке, бородатые (а как же) спелеологи, неразборчиво гитара, стук топора, свист настройки и незнакомые позывные, разбегающиеся по воде из верхнего лагеря, но радио выключили, потому что нужно когда-нибудь спать

и мы тоже заснули, потому что нужно когда-нибудь спать.

* * *

Я видела его в бешенстве, но не в грусти. Один раз я здорово опоздала, а не стоило, потому что лето прошло. Был первый день осени. Он сидел на бульваре и как будто читал (ты же знаешь, он читает всегда и везде). Я решила тихонько подойти к нему… Я еще не знала, что сделаю, но мне хотелось удивить его, или обрадовать, или и то и другое. Он обернулся раньше. Сердце ухнуло куда-то к корням, к ножкам скамейки, в таких случаях собаки, кажется, воют. Он был чернее, чем обычно. Причесан, белая рубашка под черной курткой. Ботинки. Ну ты помнишь, у него тогда еще были длинные волосы. Он выглядел хмурым и даже сердитым, а в руках держал самую настоящую розу. Это был первый и последний цветок, который он мне подарил.

Помню, я что-то задумала и хотела с ним посоветоваться. Кажется, я планировала бросить университет и всерьез заняться живописью. К счастью, этот порыв у меня быстро прошел. Мы сидели в темноте, было слышно, как за стенкой его отец стучит на пишущей машинке — то залпами, то одиночными (можно хронометрировать — пришла мысль, ушла мысль). «Я давно хочу спросить тебя, это важно. Ты подумай и ответь, но только сначала подумай». Он поднялся, дернул форточку на себя: «Черт, опять заело. Сколько раз я им говорил, чтобы не закрывали! Ты хочешь спросить, испытываю ли я к тебе вечную любовь? Иногда да, иногда нет». Почти без знаков препинания и не подумав, или подумав заранее. Что я сказала? Не помню, наверное, ничего. Так я о розе. Он смотрел куда-то в песок и держал ее вертикально в руках, в середине самого черного цвета — волосы, взгляд, кожаная куртка. Еще в тот день был салют, но никто не знал, по какому поводу, мы спрашивали. Острые звезды вспарывали черное небо и оно сыпало на головы серпантин, кружочки фольги, головки цветов. Да, роза. Я оставила ее у тебя, не могла взять и вытащить из бутылки.

Оказывается, я всегда стеснялась того, что он небольшого роста, не выше меня, и это было особенно заметно, когда мы держались за руки. Мы были за самостоятельность. Теперь она должна ему пригодиться. По обмену в Испанию, на два года. Он уехал, а я осталась. Не могу объяснить, почему так вышло. Может быть, потому что прошло лето, и осень прошла, и все уже было кончено.

Знающие люди говорят: не вернется, нечего ему тут делать, никаких перспектив. Ты разве не знала? Он уже получил гражданство. И работу в телекомпании. Ты бы на его месте вернулась? Нет, конечно. И я тоже.

Даже если вернется. Будет вести информационно-аналитическую программу, обсуждать результаты голосования, расстановку сил, кто кого — вот тебе и философия. Он сейчас все больше о политике с экономикой. О финансах и экзит-пулах. И зачем нас только учили — сущность и существование, вещь в себе, умение-быть… Поступай так, чтобы твоя максима… Теперь у него, наверное, есть своя собственная максима. А я думаю об отметке 1025 метров над уровнем моря. Долго рассказывать, так что будем считать, что я о своем.

Интересный объект природы

Здесь можно писать стихи на любом камне — так много солнца, лета и…

Вот-вот, молчи, а то засмеет.

Упрямая девчонка. И ведь знает, что мысли у нас одинаковые, и слова приходят одни и те же, но уверена, что высказать их было бы величайшим позором. Я чувствую себя соратником по борьбе: здорово, че, как дела. Никаких гендерных различий, каждый тащит свой рюкзак, свою палатку и свои припасы. Хорошо, что хотя бы трапезы совместные. Интересно, насколько ее хватит. Не могу поверить, что она это всерьез.

Хвастунишка, воображала и задавака, иду за тобой, карабкаюсь на гору, красот не замечаю, смотрю на зеленый рюкзак, загорелые щиколотки и железную кружку, болтающуюся на ремешке. Наверху нас ждет какое-то чудо, до него осталось метров сто. Ради него мы спим в разных палатках, экономим силы и ведем себя как два заговорщика, которым во что бы то ни стало надо добраться до цели, даже если один из них погибнет. Кажется, это буду я. Ты хотя бы всплакнешь обо мне, боевой товарищ? Увы мне, я вынослив как ишак, и ненамного умнее оного.

Нет, мне нисколько не жалко моего «я», от него и так почти ничего не осталось.

Потому что мы с тобой в удивительном поле земли, на кратчайшей линии притяжения,

стоим у кромки плато

вокруг мириады живых существ

кроны деревьев окутанные солнечной дымкой

и мы исчезаем

превращаемся в неровную

лиственную поверхность дыхания

падаем вниз летим в пропасти света

пишем на скальных досках

словно на школьных партах свои имена

ты будешь вспоминать потом

нет, ты будешь помнить

или я, потому что между нами теперь различий не больше, чем между двумя круглыми камешками, которые окатила одна и та же волна звездного лета.

Гудки машин, серпантин горной трассы, дальше — море и море, синяя открытка, вложенная в узкий конверт звукового письма из долины. Хочешь, побудем здесь день, два — я же не говорю тебе, давай останемся жить, только мы и никого больше. Слышишь — следующая партия жаждущих чудес преодолевает последние сто метров. Сейчас нам придется нажимать «вот на эту кнопочку» и чтобы никто не моргнул, а потом обязательно спросят, откуда мы. Что скажешь? Я просто не знаю теперь. Я отсюда, вот так.

Пока ты медлишь, пока держишь меня на расстоянии вытянутой руки, уходит время. Уже август, а там придется возвращаться, и окажется, что у себя дома мы в гостях. Город в огненном кольце осени, сжимаясь, становится все меньше и меньше. Нет бульваров, нет скамеек, набережных, фонтанов, тележек с мороженым. А мы — сколько мы еще продержимся?

Будем скучать по лету, поминать недобрым словом перспективу затяжной зимы, бросаться с головой в новую жизнь на старой работе, пить крепкий кофе, повсюду бывать, жить неостывшим летним энтузиазмом, когда кажется, что все еще возможно

замечать или не замечать желтые листья, одеваться теплее или легче, чем надо, непременно простудиться, легко знакомиться, за каждым знакомством подозревать начало головокружительной истории,

и, наконец, придется признать, что нашего путешествия попросту не было.

Странно, что я говорю это именно сейчас.

Здесь сходятся все голоса, я и ты, это точка полной прозрачности, полной видимости в любом направлении. Вот почему счастье и отчужденность, и стихи на каждом камне. Ты плачешь у кромки плато потому, что теперь только вниз. Большего не будет.

Это правда. Но я точно знаю, что будет другое. Мы станем старше, мы состаримся, но никуда отсюда не уйдем.

А отчужденность… Наверное, так и должно быть. Потому что настоящее в его собственном виде обжигающе недоступно. Островки, окруженные зеленой водой, прозрачной до самого дна.

Острова

Рама подошел к ее дому, тронул колокольчик и сел у края колодца. Она выйдет, подаст ему воды и скажет то, что требуется по обычаю. Прохлада каменного дворика, прикосновение руки, слова благодарности. Теперь можно идти, ругая себя за легкомыслие, едва не стоившее ему жизни. У Рамы есть свой дом, есть невеста, еще жива его мать. Что будет с ними? Три посещения — и на нем останется клеймо неблагонадежности. Завтра он придет сюда в третий и последний раз. Это все, что он может сделать для нее. Ничья невеста, одиночка, ведьма. Так говорят.

Стражник наблюдал за ними без интереса. Он видел много ходоков, но ни один из них не посмел довести дело до конца. Хождения превратились в игру, в нее ввязывались от скуки. Молодежь нашла себе новое развлечение. Ну что ж, посмотрим.

Она появилась сразу, как будто давно ждала. Рама принял из ее рук сосуд с водой. Наблюдающий вскинулся, чувствуя паузу, и не ошибся. Она улыбалась, наслаждаясь тишиной. Он все-таки решился. Он не произнес положенной фразы. Через полчаса их уже заперли в храме.

Новость о предстоящем празднике разнеслась быстро. Ночью под окно приходили сестры, которых она не видела много лет. Мать запрещала им встречаться с тех пор, как она стала ничьей невестой. Сестры принесли яд: это наилучший выход в твоем положении. Ты уснешь и не проснешься. А он пускай выпутывается сам — в конце концов, ты здесь по его вине. Мы любим тебя и желаем тебе добра. Нам будет трудно смотреть на то, как разорвется твое сердце.

Сестры продолжали сетовать на судьбу, она слушала. Потом попросила передать ему записку, заранее зная, что ничего не выйдет. Они с негодованием отвергли просьбу: мы и без того сильно рискуем, разговаривая с тобой. Неблагодарная, сказала старшая, ты позоришь нашу семью и хочешь втянуть нас в свои сомнительные дела. Мы здесь чтобы помочь тебе умереть, не хочешь — пеняй на себя. Они ушли разобиженные и с сознанием выполненного долга.

Живительно, что это случилось именно с ней. Четыре года в городе не было повода для праздника. Любовная чума, поразившая полуостров много лет назад, отступила, но иногда давала о себе знать единичными вспышками, которые жестоко подавлялись во избежание эпидемий. Наблюдатели рыскали по улицам в поисках жертвы, вознаграждение росло год от года. За ошибки наказывали. Если в паре взаимности нет, боги жертву не примут. Поэтому устроители праздника должны точно знать, что этот брак заключен на небесах. В последнее время священные браки стали большой редкостью. Еще год-два и начнутся беспорядки. Но ее не волновала судьба города, она думала о нем.

Я даже не знаю, как его зовут и почему он выбрал именно меня. Разве можно знать наверняка? Ходили слухи, что другие пары пользовались голубиной почтой. Менее надежны были кошки, в ошейниках которых прятали записки. Эти непредсказуемые животные часто доставляли почту не по адресу, а получатель в случае обнаружения чужого письма был обязан сообщить куда следует. Говорили также, что на каждую сотню смертей приходилось по два-три выживших. Может быть, они действительно попадают на небо?

День и ночь она плела циновки из камышей, которыми был засыпан каменный пол. Ее руки знали, что надо делать, ведь этому учат с детства, но выходило иначе, и стебельки превращались в перья. В дверь заглядывали, укоризненно качали головой и, пошептавшись, забирали испорченную работу.

Первый праздник в своей жизни она встретила пятилетней девочкой. В назначенный день мать повела их в цирк. На арену по очереди выходили акробаты, жонглеры, танцовщицы со змеями, укротители диких животных. Посередине стояла колонна, увитая гирляндами цветов, земля вокруг нее была усыпана белыми лепестками. Все чего-то ждали. Девочка никогда не видела столько людей; волнение толпы передалось ей и она заплакала. Появился главный жрец. Привели невесту, одетую во все красное. Мать подозвала служанку и приказала ей завязать детям глаза.

Впоследствии ей дважды приходилось присутствовать на торжествах, но никто толком не мог объяснить смысл происходящего. По виду это больше напоминало ритуальное самоубийство. Сейчас, когда ей предстояло выйти на арену, она вспоминала, как вели себя те, другие. Они выглядели беспечными, неуверенно держались на ногах и много смеялись. Кажется, им что-то давали пить. Наверное, в этом все дело.

Наутро за ней пришли. Старуха-жрица помогла ей надеть свадебное платье, потом взяла булавку и проткнула ее ладонь. Собрав немного крови, она сказала: «Не бойся, боль ушла в песок. Ты ничего не почувствуешь», — и подала плошку с горьким отваром. Потом ее повели подземными коридорами, мимо заржавленных решеток и загубленных колодцев, из которых доносились слабые голоса. «Это яд, — подумала она, — здесь некому петь, кругом только змеи и ящерицы. Они одурманивают жертву и потом показывают ее горожанам… Сейчас я начну хохотать, как те, другие. Жалкий конец».

Рама не был похож на героя. Когда он появился на арене, зрители засвистели. Худой, бледный, невысокого роста. Ее сестры и их мужья сидели на почетных местах. Они тоже были разочарованы. Как она могла променять своего жениха на это невзрачное существо. Конечно, в трусости его не упрекнешь. Но мужчина не должен быть добрым, его украшают шрамы, а не чувства. Сейчас, когда для него настала пора доблестно умереть, он опять безвольно улыбается и молчит.

«Все зависит от меня, — повторяла она про себя, — хорошо, что не запрещают смотреть друг на друга».

Он взобрался на колонну, лестницу убрали. «Не закрывай глаза, — твердила она, — не отстраняйся. Я все перенесу, вот увидишь. Это совсем не страшно. Страшнее было тогда, у колодца. Теперь нас никто не разлучит».

* * *

Дальше мнения об увиденном расходятся.

Вот что рассказывали сестры:

Он раскинул руки и сорвался вниз. Толпа ахнула и подалась вперед, но невеста стояла как вкопанная, словно окаменела. Ни слезинки. Когда собирали жертвенную кровь, она даже не пошевелилась. Мать была права, она бесчувственная. Теперь она будет доживать свой век в подземелье, среди циновок, сплетенных руками ничьих невест, будет каждое утро называть их имена, изъятые из списков живых и мертвых. Она сможет обрядить на верную смерть еще двух-трех несчастных. Стоило ли отказываться от родительского дома, от супруга, полагающегося ей по закону, наконец, от нашей помощи ради того, чтобы провести остаток жизни в подземелье и ложиться спать, подложив под голову окровавленный плащ?

А вот что видела она:

Он раскинул руки и сорвался вниз. Тишину вспорол свист и хлопки, взметнулся плащ, открывая спину, и лопатки вздрогнули, высвобождая огромные, стального цвета крылья. Земля поплыла под ногами и она услышала знакомый голос: «Не бойся, все позади. Теперь нас никто не разлучит».

Нежилое

На сегодня дел было немного. Инженер еще работал, разбирал старые бумаги. Особой ценности они не представляли, но он не любил бездельничать. С тех пор, как он перестал отвечать на открытки, потому что ему надоело переписывать из года в год одни и те же слова, они как-то сами собой исчезли. Из записной книжки уже никого не надо было вычеркивать, ее страницы рассыпались, а телефон замолчал, высказавшись до последнего. Примирение с вещами произошло, и они перестали прятаться — ключи всегда были под рукой, как и нужная цитата, на которой раскрывалась книга, взятая с полки наугад. Подсказок он не любил с детства, но это торопливое и простодушное подсовывание истин напоминало заботу о больном, который впервые после затяжного кризиса попросил есть. Сегодня ему вдруг захотелось задать старый вопрос, который он привык воспроизводить без нажима, и книга раскрылась на фразе «О, как гаснут — по степи, по степи удаляясь, годы!..» Ожидаемый, где-то даже сочувственный ответ. Не все ли равно, подумал он. Хранители живут долго, но не вечно. Уверен, что она не хотела бы жить вечно. Она была легкой, если не легкомысленной, но я-то знаю, что она просто не хотела обременять себя ни имуществом, ни воспоминаниями.

Мы приехали сюда в разные месяцы одного года. Она мечтала о море, хотя никогда его раньше не видела, разве что в кино. Из кино она почерпнула и другие детали, которые рассчитывала найти на новом месте. Она знала, что ее ждут мраморные скамейки, питьевые фонтанчики и лестницы, сбегающие к морю. У нее будет солнечная комната с балконом, увитым диким виноградом. Она найдет себе работу, будет печатать на машинке или шить. Все должно устроиться. Главное верить в это.

У меня не было особых предпочтений. Я тоже считал, что все устроится само и увязался за другом, мечтавшим, как оказалось, о казарменной дисциплине, нашивках и морской болезни. Я навещал сначала его, потом его жену и собаку, потом тех же, но в двух комнатах с видом на детскую площадку. Думаю, мы оба предполагали куда больше неожиданностей. Я перебирался с курса на курс, торчал в пивных, перекидывался записками на докладах, пугал медуз у пирса, бросаясь очертя голову в воду, в бесконечные споры, в чтение до утра.

Балкончика у нее, конечно, не было, а единственное окно выходило во двор, где каждое утро тарахтел грузовик, развозящий по магазинам горячий хлеб. Через полгода на полуострове начался самый настоящий голод. Денег и пайков хватало только на селедочный хвост, хлеб и кусковой сахар. Однажды она не выдержала, перелезла через ограду в чужой сад и сорвала несколько персиков. Услышав лай собаки, попыталась сбежать, но не успела. Собака прижала ее к забору и истошно лаяла, пока не пришел хозяин. Оглядев ее, он сразу все понял, вручил ведерко и запустил в сад, а когда через день она пришла, чтобы вернуть тару, наполнил ее еще раз. Спустя три дня она оставила ведерко у калитки, потому что не любила быть нахлебником даже у добрых людей. Просто с работой никак не получалось. Слишком много было голодных.

К концу лета наше положение внезапно улучшилось. В районе случился непредвиденный урожай, требовались рабочие руки. Платили иногда натурой, которую трудно было перепродать и еще труднее съесть, иногда карточками, иногда деньгами, как повезет. Мы познакомились на территории виноградника, где выращивали редкий сорт муската. Я узнал, что она уехала из Москвы после ареста родителей (просидела три дня в опечатанной квартире, в шкафу, боялась выйти), а она — что перед ней лихой пловец и будущее светило отечественной науки. По вечерам мы ходили гулять в парк и сидели на мраморных скамейках до тех пор, пока нас не прогоняли сторожа. Через некоторое время я выписался из общежития и переехал к ней.

Мы жили под жестяной крышей, в которую по утрам колотил ветер с моря. К нашему возвращению она уже остывала и позвякивала от звездных стрел. Виноградные веточки светились на столе, ночь проходила за белой марлевой шторкой, утро потягивалось у железных рукомойников. Работа не запоминалась, дни были похожи один на другой, ночи состояли из темноты и виноградных косточек. Только по внезапному загару можно было догадаться, что солнце все-таки кому-то светило.

Я кое-чего достиг, хотя и не подтвердил всех своих заявок, сделанных между первой и второй сотней ящиков с «кардиналом» и «каберне». Печатался, занимал какие-то должности, но не это главное. Теперь, когда ее больше нет, главными снова оказались детали — платье на спинке стула, ежедневный звонок будильника, гребенка на подзеркальнике, янтарный мускат. Много лет подряд мы доставали на Новый год бутылку муската из того ящика, который нам однажды выдали вместо зарплаты. Вино тяжелело, теряло вкус, но запах оставался прежним, знакомым до головокружения. Однажды, говорила она смеясь, мы с тобой откроем бутылку уксуса. Для этого придется прожить еще лет тридцать, не меньше. Ты согласен?

Ящик по-прежнему стоял под столом. Вино урожая того самого года, когда он впервые коснулся ее руки с просвечивающей маленькой косточкой у запястья. Хранили долго, но вот и незачем больше хранить.

Он надеялся увидеть ее во сне — молодой, она так и не состарилась, на сердце не жаловалась и по-прежнему любила прогулки в парке и купания по ночам. Но теперь она была слишком далеко. Вышла из опечатанного дома, неузнанная, прошла по городу, легко, обгоняя ветер, сбежала по широкой лестнице к морю. Инженер все еще чего-то ждал. Сон обычно отказывался быть посредником, и он стоял в центре темного бревенчатого дома, окруженного водой, и смотрел, как она прибывает и как с широкого подоконника медленно снимаются и уплывают книги, теряя закладки и заголовки.

Камни подводные и надводные

Засуха висела над городом, и по ночам сквозь ее желтое брюхо просвечивали угольки, оставшиеся от прежней злобы. Ей было все равно — уйти или остаться. Безразличие доводило до конца то, что начиналось яростью и огнем: недорытые колодцы, усыпанные ласточками, превращались в ловушки для тех, кто зачем-то выходил из дома, обезумевшие моллюски покидали раковины, птицы выскакивали из перьев, а люди раздевались и часами бродили по дымящимся крышам. Дни и ночи превращались в чередование огненных кругов и колес. Оранжевые шары появлялись возле тех, кто раздобыл немного воды; фиолетовые слетались на звук разбитой посуды или отмечали скорую смерть, сопровождая идущего по улице стайкой бабочек, потрескивающих на лету. Созвездия потекли, сцепляясь в волокнистые туманности, перемигивались, створаживались в белесом небе. Вслед за ними поплыли эфемериды и предсказания, среди которых периодически появлялись войны, хороший урожай, рождение наследника, наводнение и конец света, но прогнозами давно никто не интересовался.

Город продолжал жить, на рынках заключались странные сделки, смыслом которых могло быть только сохранение самой торговли. Люди меняли одни ненужные вещи на другие. Считалось, что кругооборот вещей помогает каждому избавиться от личной вины и распределить ее на всех. Таким образом город мог даже в отсутствие воды смыть с себя печать греха. Дурной приметой считалось получить свою вещь обратно. Это происходило все чаще, потому что население быстро вымирало.

Серебряные деньги ничего не стоили — вопреки рассуждениям ученых мужей серебро нисколько не освежало и не напоминало воду. Особо ценились зеркала и их осколки. Женщины подвешивали их у рта и собирали влагу в маленькие костяные сосуды. Мальчишки охотились за песчаными жабами и вынимали у них из-под языка мешочки с мутной жидкостью. Самые отчаянные ели сырых улиток, в которых соли было больше, чем воды.

Все золото города находилось в храме. Из него собирались выплавить огромную рыбину и спустить ее в море, но желающих работать с раскаленным металлом не нашлось. Только судьи и сборщики налогов исправно выполняли свои обязанности, пересчитывая мнимые деньги и разрешая несуществующие конфликты. Согласно новому законодательству, одним из самых тяжких преступлений считались слезы и болтовня; плачущий единодушно осуждался за растрату общего достояния.

Молодые мерли как мухи. Легче всего приходилось старикам, высохшие тела которых позволяли обходиться без воды по двое-трое суток. Они присматривали за жилищами. Брошенный дом быстро заселяли любопытные существа, которые бродили по комнатам и принимали вид понравившихся им предметов. Нежить встречалась и на улицах. В западной части города, оставленной еще прошлым летом, можно было встретить девушку с одной половинкой лица или стаю гигантских ворон, а следы на песке заполнялись радужной маслянистой жидкостью, медленно испаряющейся и наполняющей улицы зловонием. Потерянные дома ежедневно закрашивались на плане города; мертвая волна подкатывала к сердцу и втыкала в него копья перечеркнутых улиц.

Жрецы не покидали храма, они ждали Вопроса. Ответ был давно готов и умещался в одном слове.

В тот день все оставшиеся в живых собрались в храме и заперли двери. Идти было некуда, надеяться не на что. Когда Вопрос наконец прозвучал, люди не поверили своим ушам и некоторое время молчали. Потом раздался рев нескольких сотен голосов, снаружи им ответили раскаты грома. Брызнули цветные стекла, засочились стены, под крышу скользнули облака, забили хвостами змеи, разрываемые водой изнутри; песок сжимался, уходил вниз, превращаясь в морское дно, увлекая за собой постройки с колониями нелепых существ. Море стремительно наступало, люди бежали к воде, бросались в нее совершенно счастливыми и выныривали где-то на краю грозы, куда не проникает ни ветер, ни громогласный хохот богов.

* * *

Он лично наблюдал за каждым этапом строительства.

Каменщики давно привыкли к тому, что он расхаживает, хлопая мантией, под навесными люльками, пробует пальцем цемент и шумно интересуется назначением опорных конструкций, как бы испытывая будущую акустику купола. Наместник разглядывал скелет потолочных перекрытий, полукруглую сетку, похожую на перевернутое гнездо. С волосами, белыми от каменной пыли, он выходил наружу, на площадь, чтобы увидеть, насколько выросла за день внешняя стена. Иногда ему поручали поднести известки, приняв сверху за своего. При других обстоятельствах это была верная смерть, но теперь он, пожалуй, мог бы подтащить ведро к лесам, однако вовремя вспоминал о том, кто он такой, и просто поднимал голову вверх. Говорящий наказан и впредь будет внимательней, если его на месте не задушит страх.

Ему казалось, что мастера веселы сверх меры и работают с прохладцей, перебрасываясь шутками, которые злили его, потому что были смешными. Живописца он тоже недолюбливал за то, что тот, повиснув вниз головой на лесах, не отвечал на расспросы, зажимая в зубах испачканные голубым кисти. «Разве вы не понимаете, — бормотал наместник, меряя шагами недостроенный портик, — что вы — всего лишь орудие. И я тоже орудие. Я — мыслящий инструмент. Я здесь для того, чтобы спасти этот проклятый город и всех вас, вместе взятых». Он остановился и одернул себя. Спасись для начала сам.

Сегодня он видел странный сон. Тяжелые хлопья снега падали на крыши домов, сияло солнце, миндальные деревья в цвету роняли белые лепестки на снег, на месте центральной площади появилось круглое озеро, по нему плавали пустые лодки, а на дне пульсировал голубой ключ, разветвляясь на подводные рукава.

Наместник никогда не вступал в разговоры о древнем поселении, о его странных обитателях и их внезапной гибели. Изображение города на старинных картах напоминало человеческое тело, распростертое на столе анатомического театра; каждой постройке соответствовал некий орган, улицам — артерии и вены, женский и мужской храмы замещали правое и левое сердце, и только там, где по мнению первого анатома должна находиться душа, не удалось обнаружить ничего, кроме множества маленьких сосудов, запечатанных сургучом. Специальным указом он запретил их вскрывать, распорядился вывезти за пределы государства и потопить все до одного, но горожане продолжали рассуждать о проклятом месте, о подземных храмах, о светящихся дисках и крестах, появляющихся на закате. Он делал вид, что слушает, но представлял себе водоросли у алтаря и рыб, проплывающих сквозь окна. В этом было что-то окончательное; они стояли на скамейках и молились, пока прибывала вода. Никто даже не попытался влезть повыше. Наверное, они не заметили, как все закончилось и, может быть, стали бессмертными.

Неловким движением наместник опрокинул чернильницу; новый указ превратился в озеро. Он его перепишет, только и всего, а в приметы пускай верят другие. Конечно, ему жаль прежней жизни, которую он вынужден замуровать в стекло, придавить мостовыми, сколоть со стен, как запись, больше не относящуюся к делу. Он любил взбираться по ступеням старого театра, бродить по плитам бывших бань и двориков, мимо девушек, танцующих со змеями, мимо красных колесниц и соревнующихся бегунов, остроносых галер и послушных быков, мимо женщины, говорящей: «Мне не кажется трудным до неба дотронуться», и думать о своем небе, которого он скоро коснется каменной рукой.

Наместник знал, что его нововведения не популярны в народе, но это всего лишь вопрос времени. Еще несколько лет и строительство будет завершено, и тогда он сможет удалиться на покой. Он уедет на восток. Один из его братьев, создавший в пустыне общину переписчиков, давно зовет его к себе. «Мы объясняемся знаками, — писал ему брат, — я давно отвык от звука человеческого голоса. Работы столько, что болтать некогда. Каждый из нас взял на себя маленькую часть Книги. Знаю, что не увижу ее при жизни, и ты не увидишь, но край истины лучше, чем ничего. В последнее время я стал терять зрение и скоро ослепну совсем. Это значит, что моя работа подходит к концу. Поспеши, если хочешь проститься со мной. Все чаще я вижу свет, о котором не могу рассказать. Слова перед ним — словно сухая трава, которая вспыхивает, как волосы на моей голове, и выгорает без следа».

Роза ветров. Стороны света

Впервые Таня оказалась так далеко от дома.

Родители отправили ее на лето к морю, в маленький детский лагерь, состоящий из нескольких фанерных корпусов и волейбольной площадки. В центре лагеря, на песчаном островке находился самый настоящий самолет, с пропеллером и сдвоенными крыльями. Лагерь принадлежал профсоюзу работников авиации, и вожатые, все как один, были сотрудниками летных институтов. Они-то и рассказали историю самолета, который, по их словам, стоит здесь с незапамятных времен.

Давным-давно один молодой пилот, пролетая над полуостровом, был поражен его красотой и вопреки воле начальства посадил свою машину на мыс. Разъяренный диспетчер призывал на его голову громы и молнии, но ничего не добился. Небо было ясным, как никогда. Увидев эту землю вблизи, летчик понял, что не сможет больше ее покинуть. Для начала он поклялся, что проведет здесь остаток своей жизни, построил первый фанерный домик, насадил свой огород и даже развел виноградничек (который до сих пор можно увидеть на заднем дворе столовой), а потом сделался директором лагеря, добавляли вожатые и смеялись. Директор был ненамного старше их, но отращивал бородку и вообще старался выглядеть запущенно, носил свитера грубой вязки, говорил басом. Последнее явно доставляло ему неудобства, но дети верили, что перед ними тот самый пилот и слушались его беспрекословно. Единственное, что не удавалось пресечь, — ночные полеты. Под крылом самолета до сих пор обитала какая-то таинственная подъемная сила и каждую ночь из кабины вынимали ребенка, который собирался отправиться в космос в одной пижаме.

Место было не просто красивым, оно было единственным. Круглый мыс, напоминавший миндальное пирожное, служил границей между двумя морями, синим и зеленым. Зеленое море оказалось теплым и неглубоким, синее всю ночь шуршало шельфом, ворочалось и ворчало, пытаясь согреться и уснуть. Скалистые бухточки были усеяны слюдой, а на вершине полуострова находилась ржавая вышка с радаром наверху, из которой иногда сыпались мелкие стеклянные катушки, напоминающие улиток. Брошенная военная техника придавала окрестностям идиллический вид: война окончена, люди забыли значение этого слова. Трава, пробивающаяся сквозь бронированные корпуса боевых машин, люки, покрытые золотистым лишайником, орудия, на которые девчонки вешали венки из одуванчиков, — все это говорило о мирной земле больше, чем нетронутая природа.

Прежде чем вывести детей за территорию, директор поднимался в самолет, садился на штурманское место и смотрел, куда им сегодня идти, к синему морю или к зеленому. Тихую гавань можно было узнать по мелким лодочкам, едва качающимся у берега, по птичьим следам у выжидающих снастей, по собственной безветренной зоркости, пробивающей воду до основания, где между мохнатых веточек застыли узкие, гладкие рыбы.

Утром ветер свистел, разбиваясь о тонкие стенки домика, точно попав на певучую щель флейты. По вечерам дети и взрослые смотрели кино на открытом воздухе, и на экране мелькали летучие мыши, ночные бабочки и ветки деревьев.

* * *

Таня недолго оставалась одна. На третий день у нее появилась подружка, Света Дунаева, бойкая девочка с косичками. В лагере было много интересных дел. Дети раскрашивали флажки, вырезали звезды из разноцветной бумаги, нанизывали раковины на желтые капроновые нити, пели под баян, забегали в море по свистку и отказывались выходить на берег по зову старших. Старшие относились к этому либерально. По мнению главврача, неокрепшим городским организмам на все про все полагалось не более десяти минут, но даже взрослые понимали, что это совершенная чепуха. Девочки зажимали носы и ныряли навстречу друг другу; косички волновались и поднимались на поверхность как головки подводных цветов. Под водой свисток был совсем не слышен.

После ужина вожатые снова нарушали нестрогий распорядок — сосчитав головы у дырки в заборе и всех поголовно освитерив, они вели детей к морю под оглушительное пение цикад. На берегу жгли костры, жарили на палочках хлеб и рассказывали всякие истории. Перешеек, словно браслетик на детской руке, мерцал бусинками огней в тех домах, где еще не спали. Бывало, что поселок погружался в сон, а они все сидели у костра, учились находить Полярную, ждали, когда над морем поднимутся зимние звезды, зевали, но стоически сопротивлялись сну. Ночь быстро текла сквозь костер и однажды, после нескольких часов блуждания по берегу в казенных одеялах, они увидели, как появляется на свет красное, словно леденец, охрипшее солнце.

Только спустя полгода, в квартире с горячими батареями, в ослепительной пене зимы способность правильно оценивать расстояния начинала понемногу восстанавливаться. Полуостров, который они обходили за вечер, издалека казался таким огромным, что на нем могла поместиться целая страна. Таня открывала атлас и подолгу смотрела на крошечный изгиб береговой линии. Когда она вглядывалась в него, мыс увеличивался и рос, и она снова чувствовала запах нагретой полыни и моря.

* * *

Перед отъездом детей повезли на экскурсию, а потом в город, чтобы они могли потратить припасенные на этот случай родительские рубли и трешки. Незнакомая доселе «алыча» оказалась кислой сливой; если и можно было что-то увезти с собой, так это запах, который подкрашивал облака на закате и опускался на крылья самолета тяжелой росой. С юга их окружали поля — плантации лоскутков и сказок, над которыми — розззы, розззы — в оранжевой пелене жужжали пчелы. Высокая девушка в холщовых рукавицах рассказывала о промышленных сортах, о тоннах лепестков с полезных площадей, но вопреки всему возле ее губ трепыхалась не защитная сетка, а тонкая в звездочках вуаль, скрывающая настоящее лицо принцессы из долины роз. «Это место особенное. Здесь почти не бывает дождей и не гремят грозы. Над нашими плантациями все ветры полуострова затихают, привлеченные чудесным запахом, и засыпают на цветочных головках. Проснувшись, они разбегаются кто куда. Если очень захотеть, такой ветер может прилететь и к вам». Да она же в брюках, не унималась подружка, но, услышав про розовый ветер, согласилась.

В сувенирной лавке под стеклом лежал буклетик о родном крае, фальшивая монетка под старину, глиняные колокольчики, открытки «С днем рождения» с изображением, конечно, роз (внизу указаны фамилия селекционера и название сорта). И деревянный флакончик со стеклянной палочкой (памятка для урока русского языка, суффикс «ян» в прилагательных) под плохо притертой пробкой. Подружка, явно предпочитавшая цветы в букетах, на этот раз спорить не стала и добавила недостающий рубль.

Даже синяя полоска окон на борту аэробуса, мокнущего под дождем, и родительское волнение по ту сторону прозрачной стены аэропорта не могли ничего прибавить к этой истории, потому что относились уже совсем к другой. Дома было темно и сыро, в окна заглядывали старые липы, на столе терпеливо ждали своего часа книжки и тетрадки, сложенные аккуратной стопочкой. Вечером Таня услышала, как мама говорила отцу: «Ты подумай, привезла с собой розовое масло, которое у нас продается на каждом углу. Впрочем, мы сами разрешили ей купить то, что захочется. У меня от этого запаха болит голова. Он напоминает мне сладкий кошмар под названием розовое варенье, которое мама варит каждый год несмотря на мои протесты. Ты заметил, как повзрослела наша девочка? Хмурится, как большая. Я думаю, нам стоит ей рассказать, посоветоваться, ведь мы еще не решили… Еще можно передумать и остаться… Ну хорошо, тогда надо ей сообщить… Ты хочешь, чтобы это сделала я? Ладно. Но давай отложим на завтра, она очень устала. Перелет, осень, школа. Кажется, она уже спит».

* * *

Потом появились желтые лужи, крупинки снега на подоконнике, письма и фотографии от девочки с косичками — под зонтиком, в клетчатом беретике, лакированный ботинок прижимает к земле разлапистый кленовый лист — как ты закончила четверть, у нас в классе новый мальчик, я попробую устроить, чтобы его посадили ко мне, обязательно пришли письмо с нового места. Но о чем было писать, если на новом месте снег даже не успевал ложиться на землю, ветры дули отовсюду, из-под ног, из-под полы, из рукавов, и все они были северные. Таня старалась полюбить Север, но у нее не получалось. Она искала в нем что-то свое, близкое, что помогло бы привыкнуть к чужому и незнакомому. Например, булочки с брусникой, которые в школе давали на завтрак. По пути домой она находила в сугробе ее глянцевые веточки, не вмерзающие в зернистый, сладкий наст. Они были живые, зеленые, и зимовали под снегом в ожидании лета.

Мама купила ей сапожки на оленьем меху, которые, как выяснилось позже, носит все женское население, один и тот же неприметный размер. На снежной дорожке, клубящейся под взмахом небесной метлы, не остается следов, и первый в жизни каблучок исчезает в белом пуху. И если мама укладывает в постель после обеда (только на Севере Таня научилась спать днем), то никогда не угадаешь, утро или вечер подразумевается на часах, показывающих ровно пять.

Аэродром, знаменитое месторождение никеля, полярное сияние. В остальном город был лишен подробностей, разбиваясь на копии в каждом дворе, словно в кусочках зеркала, а улицы, повторяя страницы прописей, сохраняли одинаковый наклон деревьев, которые нигде не выходят за верхнюю линеечку. Весенние водосточные трубы неправдоподобно молчали, за зиму из них выдувало все звуки. Каникулы медленно тянулись в темном зале кинотеатра под шуршание фантиков; на рябом экране мелькали мультяшки, проектор жужжал, перебивая приторно-детские голоса за кадром, и она смотрела на радужные пылинки, беззвучно танцующие в квадратном луче.

* * *

«У Тани — новая фантазия. Не перестаю удивляться, как быстро она сочиняет, прямо на ходу. Оказывается, перед отъездом она побывала в гостях у какой-то тети Розы, которая живет в нашем доме. Ох. В нашем бывшем доме. Был солнечный день, на столе лежала книга сказок (вот эта), пирог с орехами и лимонной корочкой, а на подоконнике — подумать только — корзинка с расписными яйцами. Она спросила — наверное, яйца деревянные, игрушечные? Тетя Роза улыбнулась и ответила: „Это к празднику. Разве ты не знаешь, какой сегодня день?“ Я-то знаю, но почему-то ей никогда не говорила. Когда я была маленькой, моя бабушка тайком от матери пекла куличи, красила яйца и раздавала их детям, а мама делала вид, что ничего не замечает. Она была очень прогрессивная женщина и ни во что не верила, кроме крепкой семьи.

Что до подаренной книги, то я точно помню — она досталась нам от соседки, которая раздавала детские вещи. Мы читали ее много раз, до переезда. Там есть одна старая сказка о человеке, который заперся в доме и каждое утро умывался молоком. Его лицо стало белым-белым и все соседи поверили, что он побывал на том свете. Я вспомнила ее потому, что здесь мы все как будто умыты молоком, и город, и люди, и я не знаю, на каком мы теперь свете.

Я так скучаю по нашему дому. Когда я вспоминаю бабушку, чувствую запах корицы. В доме была большая кухня со старым дубовым буфетом, полным всякой всячины. Взрослые знали, что дети лазят в буфет, но все равно оставляли конфеты в нижних ящиках. Дети знали, что взрослые знают, и старались держать себя в руках. Получалось не очень.

Я была тихим ребенком и любила слушать сказки. Бабушка рассказывала мне о цветочной стране, где никогда не кончается лето. Она разводила цветы, но не продавала их, а дарила всем, кому они нравились: знакомым и незнакомым, хорошим и плохим. Последнее, что она попросила меня сделать, — присмотреть за садом. Я присматривала, как могла. А потом мы уехали и обратно больше не вернулись».

Границы заповедников

Между счастьем и сентябрем несомненное родство. Время море в солнечный день одинаково в любом направлении все близко, все движется, все узнаваемо вода сокращает расстояния, прошлое здесь случайный рельеф дна, игра света, но стоит только протянуть руку стайки зеленоватых мальков в разные стороны это невозможно удержать одно длящееся мгновенье когда нет ни времени ни воспоминаний медленно султаны песка в спокойной воде песчинки опускаются на дно. Отпусти разрушится все кроме того что должно остаться    с нами    или просто остаться    ни с кем. Сентябрь счастье это золотой дым в глазах. Жизнь собирается из мгновений счастливой полноты и в ней нет другого времени кроме ранней осени. Может быть потому, что для нас с тобой этот месяц был единственным.    В него уже нельзя войти но ни с чем не спутаешь то состояние сентября накрывает с головой как волна и я слышу твой голос    с кем бы я не разговаривала    слышу тебя мы легко бываем счастливы каждый в своем потоке ненадолго пересеклись вспыхнули и в центре звездочка которой нет на карте    твое прошлое неизвестное мне    мое будущее неизвестное никому мы двигались навстречу друг другу наше время раскручивалось разматывалось назад пока каждому не стало по тридцать    и мне открылось все что было с тобой    но я оставалась в тени я держала в руках черно-белые фотографии в пятнах проявителя на поверхности воды плыли искривляясь год за годом наслаивались изменяя нас обоих с возрастом твое лицо приобрело определенность но тогда оно было другим    знакомым и незнакомым    удивленным немного растерянным мы скоро расстанемся такие истории не длятся вечно но где бы мы не встретились    я узнаю тебя    всегда

Вижу, как он идет краем озера, озираясь на путеводную нить потухающего костра. Держит за крыло огромную, еще живую птицу. Разглядывает сквозь граненое стекло последнее солнце, спешащее вниз, навстречу ночи. Огненные диски один за другим закатываются за горизонт и остывают где-то под землей

черные диски, сожженные дни, ушедшее лето, уже прожитое, уже ничье. Октябрь заглядывает сквозь слепое оконце, но он отмахивается, когда его спрашивают о планах на будущее. Он всегда посмеивается, и я даже теперь не решаюсь сказать ему «ты». Слова не поднимаются выше колена и волнуются под ногами у нас обоих, путаются без дела — уймись, говорю я себе, ничего и никогда. Не произойдет. Мы — разлученные близнецы,

один только что вернулся на землю, другой не сделал в жизни ровным счетом ничего и вот

я еду на юг, где ночное солнце светит из-под воды, сверкающий пирс и тени длинные до самого горизонта.

Навсегда моим останется тот день, когда я выбралась из комнаты, заваленной до подоконника рабочими обязанностями, журналами, отчетами. Конец учебного года, наскоро накрытый стол, давно пора расходится, но вдруг начинаются разговоры за жизнь

помедлить, прежде чем сорваться в отпуск, чтобы оставить их на мели, размахивающих белыми флагами, распоряжениями начальства

посиди тут еще минут десять и уже с сожалением

как они без тебя в жару

снова отчеты журналы и расписание на следующий год

а я завтра к вечеру буду

далеко далеко

дым — я подумала — откуда в воздухе солнечный дым, когда на календаре середина лета

песочницы, полные детей, мороженое нарасхват, и всю ночь вентилятор

гудение остывающих плит, будильник, который непременно опоздает к рассвету

вспоминаю — ну конечно же — шампанское, символический залп в честь дружного коллектива. В нем-то и находилось — под давлением до поры до времени — объяснение неожиданных перемен показателя преломления воздушной, слегка загазованной городской среды. Никто не знает

что сегодня он помахал мне рукой — да-да, действительно — и шампанское тут же улетучивается, а я внезапно оказываюсь в вагоне метро, равномерно заполненном золотым сиянием. Ему было, как всегда, в другую сторону, но он стоял на углу, пока я не скрылась за поворотом думая, что я не замечу, он помахал мне рукой.

Ничего не знаю о нем достоверно, кроме тех чисел, которые ежегодно обозначают другой возраст — и все тот же, поскольку мне неизвестно, много это или мало

в любом случае так далеко, что у него есть право передразнивать мои рассуждения о времени и природе вещей. Как будто ему невдомек, зачем я каждый раз распускаюсь как подтаявшее масло в глубокомысленных тезисах о-том-о-сем, потому что нет другой дороги, чтобы приблизиться к человеку, превратившему жизнь в игру ума. Шахматы: я бы сыграла, но увы. Позор неминуем. Наши языки не совпадают по всем точкам и клеточкам жизненного пространства. Доказано.

Мы никогда не научимся разговаривать друг с другом. О важном или неважном, о планах или чувствах, все равно. Наше общее всегда между слов, оно едва-едва показывалось во время случайных пауз, которые обычно заканчиваются чем-то вроде «так-то вот», цирковыми трюками вилки или носового платка в руках, которые не участвуют в разговоре и давно от него устали. Фраза путается в знаках препинания, говорящий отворачивается и долго смотрит в угол, уже занятый ножкой стола. Мы рядом, мой стол у окна, его — чуть в глубине, иногда сталкиваемся в коридоре, иногда вместе пьем кофе, и у нас совершенно неравное общественное положение, я — новичок, он — звезда

мы идем рядом, за спиной смешки, все ждут, чем закончится история

наша беседа просвечивает, как обмелевшее облако, и далеко внизу видны дома, где мы могли бы жить, бесконечные сады, полные яблок и птиц, цепочки лодочек в заливах, медные шпили, многолюдные площади, липы, каменные лестницы, по которым летит розовый цвет

от этих запахов у меня кружится голова, кружится, как будто это ты поднял меня на руки

сон в ночном поезде

я уезжаю на юг в переполненном вагоне, мимо несутся выгоревшие поля, теплая земля для нас с тобой везде, где мы захотели бы остановиться

провести день ночь

открытая ладонь земли выбирай

Там я буду совершенно счастлива выйду на вокзальную площадь

дальше троллейбусом мимо ангарского перевала

на побережье маленький фанерный домик

с железной кроватью рукомойником и марлевыми занавесками

буду ждать тебя или другого

и очень скоро станет ясно

что я впервые никого не жду

и это наконец-то буду

именно я

На черно-белых фотографиях, где тебе немного за двадцать, — палатка, утреннее солнце, ружье. Охота теперь редкое развлечение. Тихие плавни, подводный плеск, непродолжительное одиночество, из которого можно выйти только с трофеем, под трубы и литавры, иначе никак. Озеро позади бликует, снимок чуть передержан, поэтому у тебя совсем юное лицо. Не верю своим глазам — ты позируешь фотографу. Ты, который никогда никому не позировал, — любитель прихвастнуть, мальчишка с папиным ружьем. Уравнение сходится, ты и я — молодые, немножко глупые

это от счастья, я уверена

что ты читал стихи наизусть даже с выражением и ночью выходил из палатки посмотреть на звезды. И ты помахал мне рукой оттуда.

Это удивительная возможность перейти на ты во времени, когда меня еще нет. Ты становишься знаменитым, а я учусь говорить. Ты усаживаешь детей на плечо, а я разглядываю сверху высокий, колеблющийся мир. Ты смотришь исключительно новости и читаешь только газеты — я узнаю, что такое стихи, и навсегда совпадаю с тобой тем черно-белым утром, которое рассеивается над озером, превращаясь в золотой дым сентября.

* * *

Так случилось, что я не увидела его больше, Гладила его шелка и думала — Даже не стану прощаться. Теперь я здесь, и двигаюсь в толще воды, И город сдавил мне виски — ржавчина стен и пыль, А он все так же недвижим, чёрен и зелен, Шёлков и горек.

* * *

Ты спросишь, а что же твой сон — он сбылся? Но так же, как спящий уверен, что спит И этим щитом он укрыт от дождя, Так и я до смешного уверена — сон растаял, Прозрачное тело открыто для стрел и камней, И слух достает из недр заброшенных раковин Белые ленты прошлых снов,             исчезающие на глазах.

* * *

Последние дни были просто придуманы мною, Иначе как объяснить владычество серой краски — Холодные дожди,       глянец гранита,             запахи камышей — Так глаз, устроенный извлекать радость из света, Вдруг на мгновенье хочет черноты       и видит ее.

* * *

Я просыпаюсь, когда ты начинаешь говорить со мной. Думаешь — хорошо, что не слышит, Что по глазам не прочтет, Что тысячи городов непрозрачны для взгляда, Улыбаешься — она просто спит, Не смеется, не удивляется. Верно — когда я слышу твои недневные слова, Знаю, это — не что иное как сон.

* * *

Закрою глаза и вижу — Сухие стебельки на серой скале, Дальше и вниз — полмира, И тот плоский камешек, На который опустился Еще невиданный в царстве тепла Путешественник, Маленький желтый лист.

* * *

Берешь руку, гладишь пальцы, Как будто это может прибавить тебе реальности, Касаешься шеи, Чтобы увидеть движение жизни под скорлупой, Чтобы еще раз узнать — как это, Когда твой мир без людей       вдруг оказывается населен.

* * *

Пусть оно побудет пустым, Пусть пьет туман и ветер, Пусть движется сразу по всем отметинам круга,             оставаясь в центре, Пусть не знает наверняка, кто внутри него             только что поселился, И примеряет к его ровному пульсу Ход своих сокровенных вещей.

* * *

Откуда ты узнаешь, что я есть, когда я далеко,

Ведь память — это не-мой голос?

Хочу увидеть и длить то новое чудо,

Когда ты вычитываешь кого-то из безликих строк,

И это действительно я.

Москва — Крым 1994, 1998

Оглавление

МЕЖДУ ДВУМЯ УДАРАМИ СЕРДЦА

СОМНАМБУЛА

ЗНАКИ ЗЕМЛИ

  Курган

  Асфальтированное шоссе

  Источник

  Плотина

  Белые пятна

  Каньон

  Отметки высот

  Интересный объект природы

  Острова

  Нежилое

  Камни подводные и надводные

  Роза ветров. Стороны света

  Границы заповедников Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg