«Безвозвратно утраченная леворукость»

Безвозвратно утраченная леворукость (fb2) - Безвозвратно утраченная леворукость (пер. Татьяна Изотова) 709K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ежи Пильх

Ежи Пильх Безвозвратно утраченная леворукость

Борьба фельетона с прозой

«Как замечали давние путешественники: бывают на земле места, где природа, извечно, казалось бы, молчаливая, вот-вот заговорит. Даст знак. Воды и пропасти, элементы и первоэлементы, облака и вершины деревьев вот-вот сотворят мелодичную партитуру, читабельный алфавит, и это именно так у берегов Лемана, так на Миссисипи, так бывает над Чанторией, если смотреть со стороны Вислы. […] То есть страх перед путешествием может быть страхом увидеть знак, услышать голос. Ведь путешествуют обычно (если путешествие является путешествием бескорыстным, путешествием без особой цели) в места потенциально активные, в места, явно подсказывающие существование скрытого порядка, подземного языка, артикуляционной готовности травы, скал, облаков. Отсюда и экзистенциальная тошнота».

Раскрываю сборник фельетонов Пильха в первом же случайном месте (хотя существуют ли случайности? не дает ли мне знак моя собственная рука, останавливаясь на этой, а не иной странице?) — и переписываю попавшийся отрывок. Из него можно извлечь «фельетонную премудрость», то есть чрезвычайно общую идею, втиснутую в легкую форму небольшого текста с последней странички газеты, идею, которую абсолютно серьезно воспринимать нельзя, ибо где же туг бездонные Анализы, тщательные Разборы, где Примеры и Цитаты? Но с фельетоном Пильха, если поставить его рядом с другими фельетонами этого же автора, происходит нечто удивительное: он начинает выпускать во все стороны какие-то отростки, стремящиеся соединиться с другими текстами, он становится зеркалом, которое отражает в собственных сюжетах другие сюжеты и истории, помещенные рядом, одним словом, он врастает в ткань сборника, которая сложна, многослойна и отнюдь не легка для постижения.

Так о чем же эти фельетоны? Каждый в отдельности — о каких-то людях, анекдотичных происшествиях из прошлого (тут уголок Кракова увидим, там фрагмент городка Висла), причем скорее из довольно далекого прошлого, затянутые мифологизирующей дымкой, снова оживляющие персонажей, знакомых нам из повестей Пильха (бабушка, дедушка, епископ Вантула и другие). Однако странствие по этим фельетонам по мере чтения все более явственно становится путешествием к некому знаку, неким смыслам — и вот уже из-за Чантории или Альп у берегов Лемана начинает просвечивать Нечто Иное, реальные или придуманные истории о людях просматриваются друг в друге, выявляют какие-то экзистенциальные знаки вопроса, и вся конструкция тома приходит в действие, раскрывает свою внутреннюю логику и напряжение лейтмотивов.

«Складность» этих фельетонов, их последовательность и стремление к цельной картине не вытекают, однако, из одной лишь ремесленной сноровки автора, который научился, как из кусков текста составлять книгу. Драматизм борьбы между чем-то, что имеет одноразовый и самодостаточный характер, и общей перспективой, похоже, абсолютно неподделен и коренится значительно глубже, чем на первый взгляд может показаться. Пильх пишет:

«Я пересекаю Рынок наискосок, вижу Бронека Мая и думаю, что хорошо бы его сейчас встретить. Потому что обычно хожу я быстро и по сторонам не смотрю, по причине чего мало кого встречаю и мало что вижу. У меня перманентное ощущение великой утечки реальности. Утечки разговоров, утечки пейзажей, утечки мира. В вековечной борьбе фельетона с прозой проза — как мне и хочется — побеждает. Даже встречи со старыми приятелями — это фантазмы. Фантазматичность не является определяющим признаком прозы, также, впрочем, как автобиографическое повествование не является гарантией отсутствия фантазматичности. Человек обращается к автобиографическому прошлому тогда, когда текущая жизнь ограниченна и непродуктивна. Поскольку я не могу сказать о себе ничего, то делаю вид, что говорю все, опираясь впридачу на имманентную ущербность литературы, которая безрезультатно гонится за действительностью, и сам уже теряюсь, не знаю, что фантазм, а что нет, и уже не уверен, была ли Ева Худоба на самом деле или я ее придумал. Неопровержимым остается еженедельный фельетонный ритм, потому что именно в таком ритме пишу я «Леворукость»».

То есть борьба фельетона с прозой становится не столько схваткой литературных жанров, сколько столкновением двух способов восприятия мира — того, что зиждется на поиске непосредственности и осязаемости актуальных событий, и того, который является конструированием пейзажа памяти и смысла. Таким образом можно — что поначалу кажется нелогичным — одновременно встречаться с Бронеком Маем и, в ином, долгосрочном порядке жизненных испытаний, по-прежнему ощущать мучительную жажду встретить его. В сущности, трудно оценить, что здесь более правдиво и более осязаемо — живой человек, стоящий на расстоянии вытянутой руки, или его образ, вписанный во внутреннее theatrum пишущего.

А чем вообще является процесс писания? Действием, совершающимся на границе сновидения, творением «сна наяву», пересечением границы реальности в сторону фантазии или оживления всегда вводящей в заблуждение памяти. Пильх в своих фельетонах постоянно разрушает иллюзию искренности собственных признаний и правдивости показываемого им мира. Кому как не мне знать, что сотворило в фельетоне падкое на анекдот воображение с моим славным трабантом и нашей короткой (но не настолько!) поездкой по трассе Голубятня — Ягеллонка. «Ведь что такое воображение? — читаю я дальше. — Воображение — это способность видеть в сухой булке булку с маслом, только и всего, ничего больше».

Как будто бы все просто, если бы мы еще знали, чего писатель хочет больше: отразить реальный мир таким, каков он есть, и задержать в кадре или слепить из него анекдот, придерживающийся уже не внешней действительности, а собственных законов литературной стройности, и что предпочтительнее, сухая булка (потому что автор ест именно такие) или булка с маслом, которая лучше вписывается в текст? Кабы знать! Писатель постоянно проигрывает в конкретике, которая неподвластна описанию («при помощи прямого повествования и частных признаний я абсолютно ни к чему не пришел, ни к чему даже не приблизился, и описать жизнь моих близких, живых и мертвых, и даже мою собственную загубленную жизнь мне кажется по-прежнему невозможным. Реальность, находящаяся в пределах досягаемости для рук и памяти, есть по сути неуловимый Левиафан, рассекающий непроницаемые глубины океанов»). В каком-то смысле действительность лучше «видна» в воспоминаниях — но они опять же обманчивы, склонны стираться до исчезновения и легко подвержены мифологизации. Никаким «зеркалом, гуляющим по дороге», проза Пильха безусловно не является. Скорее уж она поглядывает в сторону лжедневника — такого, каким его создал Конвицкий (впрочем, и самого стиля Конвицкого много в этих рассказах). Ибо Пильх — как и Конвицкий — не может написать ничего, что хотя бы в малой степени не претендовало бы на автобиографическую откровенность, но в то же время «откровенничать» по-настоящему он не способен и в искренность подобных признаний изначально не вериг. Что же в этом странного? Как и Конвицкий, он ученик Гомбровича, а последний, разумеется (наперекор Стемповскому), не откровенничал, а постоянно конструировал свой образ, для собственного и чужого пользования, собственную жизнь превращал в прозу, в драму, в литературу.

Так что же делает Пильх в своей книге? Конечно, он пишет (немного) и на злобу дня, «хватает реальность с пылу с жару», ибо зачем еще нужен фельетонист в еженедельнике? Но в то же время он словно бы размышляет над самим собой пишущим, над собственной писательской ролью, над своей жизнью и ее смыслом. В результате этих раздумий появилась одна из самых важных, если не важнейшая до сих пор его книга. Без сомнения, автор этих фельетонов не может не помнить, от кого он унаследовал в «Тыгоднике Повшехном» рубрику фельетона на последней странице. Однако Киселевский был фельетонистом совершенно иного рода — на лету схватывающим актуальные проблемы, высказывающим свои политические, экономические, эстетические или этические взгляды, вступающим в полемику, бичующим и т. д. Таким фельетонистом Пильх тоже бывает, но не в этой книге. Собранные здесь фельетоны достаточно демонстративно отворачиваются от актуальности, понимаемой как комплекс событий, разыгрывающихся на публичной сцене. Автор обозначает это уже в первом, открывающем сборник тексте:

«Вот какого, например, дьявола вздумалось мне писать о формировании нового правительства и теперь путано и туманно объясняться по этому поводу, и на кой мне черт фраза о премьере-лютеранине, зачем я говорю о действительности, которая не является моей действительностью? И сколько еще раз в будущем подобный ляп — не политический, а композиционный — я ни совершу, сколько раз в ближайшие месяцы, ведомый обманчивым искушением, ни загляну в мнимый мир и под предлогом фиксирования действительности ни начну фиксировать действительность газетную (мол, правительство, премьер, Олимпиада в Нагано, Лех Валенса, Вячеслав Тихонов, Йоко Оно), ровно столько же раз в собственной опрометчивости раскаюсь и буду корректировать и переписывать все заново».

Это уже четкая, не оставляющая никаких сомнений декларация. Кисель никогда не написал бы такого, потому что он как фельетонист жил как раз актуальной политической действительностью, смелыми, не испорченными духом покорности и конформизма комментариями к ней. Но в иной политической действительности Пильх не склонен подражать Киселю, мало того, он здесь обращается с ним без чрезмерной почтительности, отправляя его книги — в рамках наведения библиотечного порядка «в «Тыгодник Повшехный» (что, надо думать, является эвфемистическим определением намерения избавиться от них, отдать кому-то, кто захотел бы их взять). И даже если Пильх имел в виду не фельетоны, а весьма неровную прозу Киселевского, такой публичный жест отторжения — не важно, осуществленный ли в действительности, — означает отказ от писательства однозначно и сиюминутно политического, выбор рефлексии, совершаемой в совсем ином ритме и опирающейся на иного типа опыт.

Что же автор «Безвозвратно утраченной леворукости» выбирает взамен? Воспользуемся символами, которые он сам предложил. А выбирает он характер «кошачий» против «собачьего», что можно толковать, если уж на то пошло, также и применительно к принципам ремесла. Нелюбовь к «собачьему» характеру означает при этом, что в своих текстах он не хочет поддаваться диктату читателя, быть похожим на него в языке, идеалах, интересах ради достижения сиюминутной актуальности. Классический фельетон был бы в таком понимании более «собачьим», поскольку оперирует он языком и системой ассоциаций, свойственными читателю здесь и сейчас, отсыпает к общности (актуальных) переживаний и общности взглядов. «Кошачьей» была бы вырастающая из фельетона проза — потому что она уже не оглядывается на вкусы читателя, создавая свои законы, становится независимой, нацеленной не на сиюминутную актуальность, а на более длительное существование. Есть еще появляющаяся в заголовке утраченная безвозвратно «леворукость». Что здесь имеется в виду? Возможно, просто выделяющая автора среди его ровесников особая примета? Да, обременительная, обрекающая на отчуждение, а может, и насмешки, но безоговорочно собственная. С «праворукостью» все совершенно иначе: безупречно отработанная, из-за этого достаточно конформистская, по-видимому, удобная для жизни (потому что легко обеспечивает взаимопонимание с другими), но отнимающая индивидуальность. Правой рукой мы пишем как все, левой же выводим каракули нашего собственного, персонального языка, добираемся до более глубоких пластов памяти, до переживаний детства и юности.

Остается спросить, какой рукой написал Пильх «Безвозвратно утраченную леворукость»? Наверняка правой — отсюда писательская техника, беглость и отточенность стиля, «фейерверки юмора» и т.д., одним словом, те черты, с помощью которых книга располагает к себе читателя. К левой руке относится все то, что портит игру, останавливает сюжет, обнажает писательские приемы. Левая рука сама не пишет, она лишь правую останавливает, сажает кляксы на бумагу и делает так, что за этой милой игрой с читателем, в которую играет каждый, кто заполняет нижнюю половинку последней страницы газеты, проглядывает какая-то тревожная пустота, бессилие, ностальгия, мучительная потребность в не столь сиюминутных концепциях и смыслах, и наконец — вопрос о собственном «я».

Вопрос о собственном «я» — это ведь один из самых важных вопросов, какие может задавать себе автор, в голове которого разыгрывается борьба фельетона с прозой. Фельетон с течением времени формирует его голос, определяет способ восприятия мира, очерчивает рамки выстраиваемой им концепции — концепции, подходящей для сюжета, который на одной странице газеты должен начаться и закончиться. В повестях Пильха довольно легко проследить черты стиля, взявшиеся из его фельетонов. Но как прозаик Пильх активирует в себе другое «я». Он уже не является лишь кем-то, кто без устали рассказывает байки — о семье и друзьях из Вислы, о коллегах-писателях из Кракова, о безвозвратно утраченных девушках своей жизни, о прочитанных книгах и т. д. Он еще и человек, находящийся в некой важной точке своей жизни, пытающийся установить какую-то иерархию переживаний, хранимых его памятью, людей, встреченных им в жизни, текстов, им прочитанных, и событий, которых он был свидетелем. Иначе говоря, надо решить, что оставить на полке, что выслать в Вислу, а что занести в «Тыгодник Повшехны» — то есть надо упорядочить себя изнутри, отдать себе отчет в том, что действительно является важным и понадобится в дальнейшей жизни. Труд это, безусловно, сизифов, и никакая подобная конструкция смысла не может быть постоянной. «Потому что, — как говорит рассказчик истории о двух парах носков и одном ботинке, — смерть должна быть на месте смерти, отчаянье на месте отчаянья, а ботинок на месте ботинка. Но это, пожалуй, невозможно, порядок вещей не мог быть сохранен, потому что его, пожалуй, вовсе нет». Но человек, как правило, не желает соглашаться с ощущением никчемности своего существования и отсутствием высших смыслов и время от времени ведет себя, как пес фотографа Виселки: внезапно издает рев отчаяния и боли, ибо до него вдруг доходит, что ведь жизнь его «не может пройти в позировании для инфантильных фотографий, жизнь может быть настоящей».

Поединок фельетона с прозой, по-видимому, не может быть доведен до конца и выигран одной из сторон, потому что жизнь банальная, не помещенная ни в какую форму, обыденная, та, которой питается еженедельный фельетон, перерабатывающий ее в формулу сюжета, накапливается и накапливается, требуя от воображения пишущего конструктивных, креативных усилий для более крупного, нежели фельетонный, масштаба. Таким же не доведенным до конца является поединок памяти с забвением, сна с явью, реалий с изменяющим их конструктивным замыслом. Кроме того, Пильх наверняка не ставил задачи разрешить на пространстве пары сотен страниц свою жизненную дилемму и вдобавок спасти мир. В конечном счете «Безвозвратно утраченная леворукость» — это ведь книга о литературе, о том, как ее делают, в ходе каких процессов и откуда она берется и, наконец, какую цену писатель за это платит. В прозе последних лет я не знаю произведения, которое бы тему эту поднимало интереснее, с большей точностью и вдумчивостью. Но для этого необходим не только холод самоанализа, но и страстность, потому что литература, которой занимаются всерьез, становится второй жизнью — выведенной из сна, подпитываемой преобразованными реалиями, придуманной, но осязаемой, пробуждающей не менее сильные, чем настоящая жизнь, эмоции. Рецензию, с цитаты начатую, цитатой же и закончу:

«Просыпаешься от беспокойных снов, и не важно, просыпаешься ли ты в обледенелом доме в горах или в нагретой, как мартеновская печь, высотке на Франческо Нулло, все равно ты весь трясешься от непонятной ярости и напрасно упражняешь свои риторические способности, и притворяешься, что не знаешь, против кого должен свою муку и ярость обратить, притворяешься, что не видишь ни чистых элегантных тетрадок в линеечку, ни стопки первоклассной, девственно чистой, не тронутой чернилами бумаги на столе. И зачем притворяешься? Зачем притворяешься, если все равно ничего другого не умеешь? Ах, разумеется, ты притворяешься, потому что продолжаешь думать о той завлекательной чахоточнице, которая тебе во сне шахматы продавала, а в таких ситуациях — не важно, во сне или наяву, — ты всегда притворяешься. Думаешь о завлекательной чахоточнице и видишь ее отчетливо, видишь ее платье из черной тафты, губы, обведенные помадой Bourjois, серебряную цепочку на хрупком запястье, видишь ее отчетливо, и это хорошо. Литература — сон, но сон отчетливый, полносюжетный и с подробностями».

Ежи Яжембский

С замиранием сердца

С замиранием сердца приступаю я к бесцеремонному описанию моих близких, с замиранием сердца и сумбуром в голове, потому что знаю мало. Откровенно говоря, пока одно только и знаю, а именно, что еще до того, как я закончу это начатое сегодня (в Праздник Реформации в октябре 1997 г.) скандальное повествование, новое правительство, которое по какому-то странному совпадению тоже сегодня было сформировано, падет. Я исполнен абсолютной уверенности, основанной на извечном превосходстве занятий литературой над занятиями политикой, что писать буду дольше, чем правительство будет у власти.

Однажды со мной уже приключилось нечто подобное. Несколько лет назад поехал я на денек-другой к теще и тестю в Лапанув. Было знойное начало июня, душа моя и тело, как обычно в те времена, пребывали в мытарствах, и я алкал покоя и отдохновения. Поехал — и вот я там. Дышу свежим воздухом, плаваю в озере брассом; душевная дрожь унимается, аппетит возвращается. Удобно вытянувшись на лежаке, с неодобрением наблюдаю, как теща и тесть в поте лица надрываются на грядке, читаю бульварную литературу, время от времени смотрю какую-нибудь приятную телепередачу. Гармония. Покой. Гомеостаз. Земля с убаюкивающим скрипом вращается внутри голубой скорлупы воздуха, и я вращаюсь на лежаке вместе с ней.

Но вот в один прекрасный день с привычной беззаботностью гляжу я в телевизор — и что же я там вижу? А вижу я, что близко знакомый мне поэт и борец за независимость Ян Полковский (для друзей Полпот) становится пресс-секретарем правительства. Я испытал волнение, потому что человек испытывает волнение, когда какого-нибудь знакомого видит по телевизору, — в общем, я испытал волнение, и накрыла меня волна воспоминаний. Мне вспомнился самиздат, вспомнился «Запис»[1], на страницах которого Ясь Полковский (для друзей Полпот) с успехом дебютировал, вспомнилась черная ночь военного положения, устный выпуск журнала «НаГлос»[2], переполненный до краев зал краковского КИКа[3] в котором Полнот вибрирующим голосом и в вибрирующей тишине читал свои горькие и проникновенные стихи, и вспомнился Ян Блонский, который столь же проникновенно эти стихи разбирал. Вспомнилось, как вместе с другими борцами за независимость играли мы в футбол в Парке Йордана, (Полковский играл в футбол лучше всех известных мне поэтов, был достаточно техничен и, как говорят, заряжен на ворота, при этом не сторонился игры брутальной, а еще любил, увы, неспортивно обзывать противников коммунистами, что производило особый эффект и совершенно парализовывало ряды порой играющих с нами малолеток.)

Вспомнились мне банкеты, вечеринки и попойки, неизменно антигосударственные по своей сути. (Ясь выпивал умеренно, но столь же умеренной была и сопротивляемость его организма — после первого же стакана он с грубоватым, скажем так, шармом начинал приставать к женщинам. «Это что, траур?» — так нетрадиционно он завязывал диалог с дамой, если проницательно замечал, что на ней черное вечернее платье. После очередных доз, по мере их принятия, он пел антибольшевистские[4] песни, потом порол какую-то чушь, а потом засыпал сном бойца. В общем, собутыльник он был, как и все мы, славный, хотя порой и обременительный.)

Вспомнились мне, наконец, и стихи Яся, стихи необыкновенной красоты, стихи, которые производили на меня тогда и до сих пор производят огромное впечатление. «Так как же та строка звучала? / Соловые ли кони вступают в воды? / Или совсем иначе, не соловые, а осоловелые / не кони, а колени преклонивши / и не воды, а разводы каменных узоров мостовой?»[5]

Я ни тогда, ни сейчас не замечал в этой поэзии чрезмерной политизированности, и если пишу об авторе как о борце за независимость, то по более общим причинам. Может, была в Полпоте-поэте установка на определенную тональность; может, тот факт, что он перестал писать, — лучшее доказательство обретения Польшей независимости; может, московское ярмо являлось для него источником вдохновения, хотя сами эффекты этого вдохновения были намного богаче и глубже.

Я смотрел на Яся Полковского, свежеиспеченного пресс-секретаря правительства, и вспоминал его стихи. «Белая рыба ноября (уже засыпает город)», «Гора шепчет рядом молитву латинскую», «Я был, пустота, с тобою в любовном объятьи» — строка за строкой проплывали в моей голове, и вспоминались мне давние размышления и поиски, к которым нас эти стихи побуждали. Конечно, угадывался в них и политический тон, но был и тон метафизический, и тон любовный, и мистика, и тайна, и издевка, и боль — словом, все, что должно быть в большой литературе, в этих стихах было. Да что там говорить, невероятные это были произведения, до того невероятные, что порой нам казалось просто невозможным, чтобы Полпот сам писал такие отличные стихи, порой нам (друзьям Полпота) в голову приходила мысль, что, пожалуй, самые лучшие строки пишет Полпоту его жена Анка, очень интеллигентная и приятная особа (для друзей — Полпотиха). Сия достойная ситуация — ведь достойно для мужчины обладать женщиной, которая влюблена в него настолько, что готова сделать для него все, готова даже от его имени стряпать совершенно невразумительные рифмованные бредни, — так вот, сия достойная ситуация имеет долгую традицию. Широко известно предположение, что некоторые стихотворения Т. С. Элиота вышли из-под пера его жены, да и в наши дни сколько бы раз я, например, ни читал отмеченные особой метафизической глубиной прозаические эпифании Анджея Стасюка[6] столько же раз завистливое предположение, что, возможно, эго Стасючиха Стасюку так ловко написала, приходит мне в голову.

Но слишком далеко я забрался в рискованных отступлениях, слишком далеко ушел от основной сюжетной ситуации, а основная сюжетная ситуация такова, что несколько лет тому назад стою я в июне в Лапануве перед телевизором и, взволнованный, накрытый волной воспоминаний, наблюдаю, как Ясь Полковский становится пресс-секретарем правительства. Но все, увы, развернулось неожиданно драматично и чрезвычайно быстро — еще до того, как мое возбуждение улеглось, еще до того, так волна воспоминаний накрыла меня с головой, Ясь Полковский перестал быть пресс-секретарем правительства, и все, конец пропел скворец. У меня нет намерения впадать в особо пафосный гон, но это был весьма мощный урок скептицизма. Не без гордости полагаю, что тогда, несколько лет назад, в Лапануве у тещи с тестем перед телевизором я не был полным идиотом и в общих чертах уже знал, что правительства и чиновники приходят и уходят, знал банальную правду о мимолетности власти, и все-таки тот факт, что, приехав на пару дней в Лапанув, я в этом Лапануве был дольше, чем Ясь Полковский был пресс-секретарем правительства, так вот, факт этот произвел на меня впечатление колоссальное и скептицизм мой приумножил.

Оттуда же, из воспоминаний о вышеописанном событии, взялось это мое смелое предположение: то, что я сейчас пишу, я буду писать дольше, чем продлится правление нынешнего правительства. Я приблизительно подсчитал, что подробное описание всех моих друзей, родственников, знакомых, бывших и актуальных возлюбленных, добросовестное и насквозь эксгибиционистское изображение всех моих падений, вероломств и скандалов, в которых я принимал участие и которые наблюдал, темных и постыдных приключений, а также выволакивание наружу самых тайных мыслей и внятное их увековечивание трясущейся рукой на белой бумаге, так ют, я приблизительно рассчитал, что все эти позорные занятия займут у меня как минимум год. На одно только описание, как надо мной лет двадцать с гаком психологически куражится Мариан Сталя[7] уйдет недели три. А все остальное? Тут и года может оказаться недостаточно. А год — это двенадцать месяцев, это уйма времени, в течение года рушатся империи, целый год мало какая актуальная возлюбленная продержится, и новоизбранное правительство целый год никак не протянет. Не протянет, хотя премьер лютеранин, да к тому же из-под Чешина[8]. Не протянет, и все. Без шансов. Не по Сеньке шапка. Не протянет. А даже если бы и протянуло, то все равно рано или поздно у него кончится срок полномочий, а не кончится первый срок, так кончится второй или третий, совершенно, впрочем, невозможный, словом, какой-нибудь срок полномочий (какого-нибудь правительства) кончится наверняка, а какой-нибудь кончится досрочно, и выйдет по-моему, потому что я и впредь буду писать, а если уже и перестану писать эту свою леворукую исповедь, то начну писать что-то другое, а если и чего-то другого не буду писать, если вообще писать перестану, то будет писать кто-то другой. Кто-то другой будет писать, кто-то другой будет терять власть, на этом основана извечная, хоть и призрачная борьба искусства с политикой, карнавала с постом, и я охотно бы эту химерическую битву описал подробнее, развернул бы шире и углубил глубже, но, к сожалению, как раз сейчас, когда мое перо начало приобретать размах и масштаб, дверь в комнату отворилась, показалось страшное рыло и так странно как-то на меня смотрит и смотрит[9].

Скажу лишь одно: здесь есть игра видимостей, которая заключается в том, что лишь по видимости тот, кто пишет, находится в лучшей ситуации, чем тот, кто правит, потому что тот, кто пишет, может описать взлет и падение правителя, правитель же взлета и падения писателя никоим образом даже не отметит, разве что произнесет речь над гробом, но речи правителей над гробами писателей столь же преходящи, сколь и их правительства. Преимущество пишущего — это лишь видимость, по той причине, что именно тогда, когда он решается обозначить свое преимущество, когда пробует описать взлет и падение правящего, он терпит неудачу, потому что в литературе любой сиюминутный жест чаще всего означает поражение. А если не поражение, то серьезную композиционную ошибку, которая становится поражением. Нужно писать свое, не нужно писать о тех, кто у власти (разве что чьей-то натуре это соответствует, то есть автор одержим политически — случай, достойный жалости даже в эпоху репрессий), не нужно подвергаться сиюминутным искушениям, литература это не игра ошибок. Вот какого, например, дьявола вздумалось мне писать о формировании нового правительства и теперь пугано и туманно объясняться по этому поводу, и на кой мне черт фраза о премьере-лютеранине, зачем я говорю о действительности, которая не является моей действительностью? И сколько еще раз в будущем подобный ляп — не политический, а композиционный — я ни совершу, сколько раз в ближайшие месяцы, ведомый обманчивым искушением, ни загляну в мнимый мир и под предлогом фиксирования действительности ни начну фиксировать действительность газетную (мол, правительств, премьер, Олимпиада в Нагано, Лех Валенса, Вячеслав Тихонов, Йоко Оно), ровно столько же раз в собственной опрометчивости раскаюсь и буду корректировать и переписывать все заново…

К сожалению, тут я вынужден свои умозаключения решительно прервать, потому что дверь отворилась еще шире и косматая фигура директора издательства «Знак» Ежи Ильга целиком в ней показалась, и смотреть продолжает, и ближе подходит, и вот-вот начнет засыпать меня градом предложений…

Рукопись, найденная в больничном коридоре[10]

Мое намерение описать директора издательства «Знак» Ежи Ильга закончилось тем, что я угодил в больницу. Я ничего не хочу этим сказать, не делаю из этого обстоятельства никаких выводов, не обобщаю и уж тем более не стремлюсь саркастически подчеркнуть, что жаждущий описать, приблизить и разгадать природу Ежи Ильга должен — рано или поздно — оказаться в больничной палате. Никаких подобного рода забавных конструкций я не выстраиваю, тем не менее правда такова, что еще пару дней назад я собирался, подчеркиваю, собирался и уже прямо-таки начал на тему Ежи И. то и се обмысливать и набрасывать, а сегодня, после нескольких дней этих гибельных трудов, в больничной пижаме и в больничном халате я бреду по больничному коридору.

Чернявый ассенизатор чрезвычайно низкого роста спит мертвецким сном на стоящей рядом с дежурным постом койке, дьявольски смоляная щетина, монархически взлохмаченные патлы, а также имперски запущенное тело позволяют предположить, что, быть может, это не просто рядовой ассенизатор, может, это кто-то важный, кто-то высоко в ассенизаторской иерархии стоящий, может, это — кто знает — даже сам король ассенизаторов. Тяжело дышит, хрипит в хмельном сне, точно раненый буйвол, и как раз в тот момент, когда я прохожу мимо королевского ложа, над которым сияет неоновый балдахин с кровавой надписью «Пост медсестер», как раз в тот момент, когда я легчайшими шажками, на цыпочках, крадусь, чтобы не потревожить сна, полного неведомой тревоги, он внезапно просыпается, садится на своей койке и с мукой в голосе кричит:

— Где моя одежда? Где моя одежда?

— Да почем к едрене фене мне знать, где твоя одежда? — отвечает ему заспанным голосом Ендрусь с неугомонными руками.

Ендрусь брался за все возможные профессии, был гастарбайтером во всех странах мира, может сделать все что угодно, все починит, все смастерит, ловко воспользуется каким угодно инструментом, ему одинаково послушны как самая тонкая отвертка, так и самый тяжелый топор, и даже сейчас невозможно не поймать себя на мысли, будто Ендрусь по-прежнему держит в своих огромных ручищах какой-нибудь невидимый отбойный молоток или фантом иного действующего по неведомым кинетическим законам приспособления. Вездесущие руки Ендруся постоянно в движении, приводят в действие незаметные для простых смертных механизмы, переключают воздушные рычаги, тщетно пытаясь доказать недоказуемый тезис, что мир стабилен. Я прохожу мимо Ендруся с неугомонными руками, заглядываю в палаты, где другие мученики страха и отчаяния наконец заснули с каким-никаким облегчением, иду дальше, в направлении находящейся в конце коридора палаты интенсивной терапии, из которой доносится предсмертное завывание кого-то, возможно, еще живого, иду по больничному коридору, делая то, что и вы, мои смертные собратья, делали бы на моем месте. Иду, поддаваясь наркотическому обаянию среднего медицинского персонала. Глуповато улыбаюсь и бесстыдно глазею на сестру Регину, на сестру Аниту, на сестру Касю, на сестру Мариолу и (особенно) на сестру Виолу.

Я нахожусь внутри мифа, в самом средоточии архетипической эмоции, ведь испокон веков известно, что средний медицинский персонал бывает источником недюжинных откровений. Мифические санитарки, сестры милосердия, сиделки, фельдшерицы всех времен — сколько же трогающих душу легенд и песен о них сложено.

Поскольку времени у меня много (в прогулках по больничным коридорам проходят целые дни), я попробую этот феномен (феномен особого очарования, излучаемого средним медперсоналом) рассмотреть теоретически. Так вот, по моему мнению, неслыханные эмоции, которые пробуждают в мужчинах — или, если угодно, пациентах — сестры и сиделки, вовсе не берутся ни из их нежности, ни из заботливости, ни из стерильной чистоты, ни из иных ангельских черт. То есть все перечисленные атрибуты присутствуют, имеют значение и обладают сильным воздействием, однако не являются исключительной принадлежностью среднего медперсонала. Нежной, заботливой и стерильно чистой может быть также кандидатша юридических наук и проводница поезда дальнего следования, биржевая маклерша и редактриса «Тыгодника Повшехного», спортсменка-рекордсменка и продавщица ночного магазина. Нежными, заботливыми и стерильно чистыми могут быть, вообще-то говоря, представительницы любой профессии. Однако женщины из марсианского мира медицины: сестры, сиделки, санитарки, практикантки и докторицы — помимо всего прочего волнительно связаны с человеческой телесностью, с физиологией, с самой темной стороной этой физиологии.

Когда я добираюсь до порога палаты интенсивной терапии и вижу, как непринужденно они кружат вокруг останков валяющегося без сознания наркомана, вижу, как ловко умащивают они его гноящиеся пролежни, запускают аппаратуру, которая позволяет ему дышать, оснащают этот растительный организм трубками, активизирующими самые стыдные физиологические функции, вижу, как естественно они относятся к доставляющим наибольшие хлопоты проявлениям человеческого естества, с его укромными уголками и его субстанциями, — тогда я понимаю: самым чарующим в этой профессии и в этом призвании является не что иное, как согласие на близость к чужой физиологии. Они заботливы, нежны и стерильно чисты, но у них еще есть невероятная свобода прикосновения. Без внутреннего сопротивления они перевернут с боку на бок и обмоют чье-то жалкое тело, состоящее только из хрупких костей да паршивеющей кожи.

Живые скелеты, у которых, к примеру, самой объемной частью ноги была коленная чашечка, я видел до сих пор лишь в документальных фильмах. Тот, кто лежат в палате интенсивной терапии, именно так и выглядит. Сестры-сиделки спасают его, делают все что могут, изо всех сил удерживая его по эту сторону жизни, а он и не подозревает, что находится в чьих-то руках. Он вообще не знает, что рядом с ним Анита, Виола и Мариола, существа из другого мира. Но все остальные, те, что находятся в сознании, знают. Мы все, кто едва-едва начал снова перемещаться на собственных ногах, хорошо знаем, что в любую минуту можем испытать на себе милость: милость прикосновения, милость измерения давления, милость укола или даже милость взятия крови. И мы втягиваем обвислые животы, напрягаем тщедушные торсы, искусно драпируемся в больничные одеяния. Нам, конечно, понятно, что мы дня сестер не мужчины из плоти и крови, а лишь разновидность неприятной субстанции, обременительный объект работы. Но ведь и те, кто вышагивает сейчас в дорогих шляпах по Флорианской улице, тоже являются прежде всего лишь движущейся материей, на которую к тому же ни одна медсестра и не взглянет. Да и вообще, не будем преувеличивать пресловутую мужскую скромность. Скажу грубо: кто умеет играть в футбол, забивает и в больничной пижаме.

Король ассенизаторов очнулся окончательно и на рахитичных, неуверенных, младенческих ножках кружит по отделению в поисках зеркала, которое бы висело достаточно низко. Ибо король ассенизаторов жаждет прояснить свой мрачный лик, то есть, говоря по-человечески, жаждет побриться. Ужаснейшие проклятия, к счастью, только наполовину членораздельные, срываются с его пока еще непослушных губ: все зеркала висят на высоте для него недоступной. Так что в конце концов он возводит шаткую пирамиду из больничных табуреток, взбирается на нее и, стоя на самой вершине, намыливает лицо. Только люди по-настоящему униженные, только те, кто познал самое глубокое отчаяние, способны так исступленно стремиться к самоисправлению и самосовершенствованию. Ведь в любую минуту этот повелитель клошаров может свалиться и разбить череп о бетон, но он отчаянно жаждет в случае чего погибнуть человеком побритым. С замиранием сердца я подстраховываю это чрезмерное по сшей рискованности гигиеническое мероприятие, он внимательно смотрит на меня, в зеркале мне видно отражение его полузвериных черт, вот-вот неминуемо грянет очередная серия нечленораздельных проклятий. И действительно, король ассенизаторов на секунду поднимает скипетр кисточки для бритья и говорит:

— Вы, может, читали «Квартал Тортилья Флэт» Стейнбека? Читали? Так вот, по-моему, Стейнбек знал проблему алкоголизма не понаслышке. Так я полагаю, хотя мне трудно вынести окончательное суждение.

Я странствую взад-вперед по больничному коридору, от палаты интенсивной терапии, где пятнадцатикилограммовый юнец то теряет, то обретает сознание, до санитарного комплекса, где можно курить. В санитарном комплексе толпится группка трясущихся алкоголиков, которые отчаянно выкуривают сигарету за сигаретой, всеми святыми клянутся друг дружке, что уже никогда, никогда в рот не возьмут ни капли водки, и со стыдливой ностальгией посматривают в окно, где можно разглядеть близлежащие магазины, ларек с пивом и сотоварищей, радостно отрывающихся на свободе.

Хорошо вдут здесь увлекательные истории, захватывающие рассказы о ночных кошмарах или страшной неутолимой жажде, веселые байки о разнообразных способах укрывания бутылок от страдающих жен, о невозвратимых потерях и утратах. Отчаянье и плач, ликование и смех. Малолетние наркоманки напевают в душевой упаднические песенки, мурашки бегут по телу, все прекрасно, только спасения ждать неоткуда.

Я странствую по больничному коридору, подвергаясь магическому обаянию среднего медицинского персонала, и через некоторое время, кое в чем сориентировавшись, начинаю рассчитывать на помощь психолога. Беседа с психологом — думаю я — должна мне помочь, после беседы с психологом, кто знает, может быть, даже директора издательства «Знак» мне удастся описать. Да, несомненно, психолог, человек образованный (зеленые глаза, коса до пояса, год рождения на глаз эдак шестьдесят восьмой), успокоит мою смятенную душу, подскажет, что делать и с чего начать. И сразу же после завтрака я встаю в очередь к психологу с косой. Выстаиваю очередь, и ют я уже под дверью кабинета, но, как всегда, мне не везет. К несчастью, передо мной в очереди стоял Ендрусь Паркетчик, и беседа его с психологом оказалась хоть и короткой, но столь важной, что после нее психолог с косой прервала работу на неопределенный срок. Дело в том, что Ендрусь психологу с косой ответил вопросом на вопрос. «Почему вы пьете?» — спросила она. «А почему вы не пьете?» — парировал он, на чем все и закончилось.

Небольшой рассказ о трясущихся руках

Руки у меня трясутся от страха перед самим процессом письма. С тех пор как я научился писать, у меня начали трястись руки, и не тряслись они у меня только тогда, когда я был неграмотным, то есть в первые семь лет жизни, хотя кто знает, может, и тогда они у меня уже немного тряслись, не помню; я помню тысячу подробностей из самого глубокого детства, порой мне кажется, что помню серый цвет стен родильной палаты, стоящее там оборудование, безжизненную улыбку акушерки, измученной многочасовыми родами, но вот тряслись ли руки у меня, новорожденного младенца, сразу же по прибытии на этот свет, я не помню. В любом случае, руки у меня начали дрожать еще задолго до того, как различные жизненные обстоятельства — как сказал бы Конвицкий[11] — заставили меня поглотить несколько цистерн крепкого спиртного. Руки начали у меня дрожать еще задолго до того, как я опрокинул первый в жизни стакан, начали дрожать, когда я попытался написать первую, а точнее, вторую букву в своей жизни.

С первой буквой, буквой А, худо-бедно, но как-то дело у меня пошло, а вот на второй букве, S, я хорошенько завяз. Одолеть и в письменном виде увековечить первую гласную мне удалось, а вот с первой согласной я никак не мог справиться. В особенности венчающий эту букву враждебный клюв-заковыка был для меня абсолютно непреодолим. В связи с этим и первое обычно выводимое каждым поляком на бумаге слово As оказалось для меня чем-то таким, что не удавалось ни освоить, ни осилить.

Наверное, в этом месте хорошо было бы сделать несколько эффектных замечаний о мерзкого вида серо-бурой дворняге по имени As, которая красовалась на одной из первых иллюстраций в букваре Фальского и своей знаковой зловещностью охраняла от меня вход в волшебный сад письменного языка, а также о баррикаде из грозных предметов, которые преграждали дорогу к выходу из туманного края неграмотных. Это были помешенные внизу страницы картинки к словам, начинающимся соответственно на букву А или на букву S. И так уж сталось, что каждая из этих вещей по сей день наделена для меня враждебной силой. Auto (автомобиль) может переехать человека на дороге, Sanki (санки) могут человека умчать к Партечницкому потоку, Aligator (аллигатор) известно что может с человеком сделать. А надо всем этим вдобавок трепетала крыльями и грозно ухала очень злая Sowa (сова). Но я не боялся ни собаки, ни аллигатора, ни совы, я боялся демона беспомощности, который жил во мне и который никак, ну никак не позволял мне, согласно Божьему велению, написать букву S правой рукой.

Ведь, в сущности, то, что я не умел написать букву S правой рукой, еще не самое страшное. В конце концов это могла быть обычная неуклюжесть или лень. О каком-то особом моем отклонении свидетельствовало то обстоятельство, что я эту проклятую букву свободно и ловко мог написать левой. Мало того, что я страдал косоглазием, мало того, что носил очки, мало того, что вообще был болезненным ребенком, так я оказался к тому же еще и левшой, то есть полным дегенератом. Косоглазие в сочетании с леворукостью было таким нагромождением физических убожеств, которое в те времена (конец пятидесятых) и в тех краях (заселенный исключительно работящими и золоторукими лютеранами городок Висла) обрекало меня если не на немедленное физическое уничтожение, то на тоскливое растительное существование за бортом благополучного общества. Вопрос был не в том, научусь ли я писать, а в том, буду ли я жить и как я буду жить. Так что отец метался в ярости под потолком. Взмывать вверх ему удавалось тем проще, что был он мелкого телосложения и очень маленького роста. И распирающие его невесомое тело бешенство и энергия с безумной легкостью преодолевали законы гравитации. Когда примерно через десять лет я узнал прозу Шульца[12] и наткнулся там на мотив птичьей метаморфозы отца, то читал этот фрагмент, ощущая небывалое братство с автором «Коричных лавок», при этом не без чувства превосходства.

У меня, понятное дело, не возникает даже тени мысли как-то сравнивать себя с этим гением прозы, но в сопоставлении отцов, причем по одному-единственному пункту воздухоплавательного мастерства, я не вижу ничего неуместного. Неуместным здесь может показаться разве что признание, что мой Старик летал гораздо лучше шульцевского, но тут уж ничего не поделаешь, такова правда, и я не стану прикрывать ее вуалью ложной скромности. В таракана Старик у Шульца, разумеется, превращался мастерски, а вот в птицу — похуже, полеты ему не давались. Физически он лишь слегка уподоблялся королевскому кондору: «…забывшись, срывался со стула и, маша руками, точно крыльями, издавал протяжное пение, а глаза его заволакивались мутью бельма. Потом, сконфуженный, он смеялся вместе с нами и старался выходку свою представить шуткой»[13].

Мой отец парил в воздухе угрюмо и безо всяких шуток, в нем не происходило никаких птицефизических метаморфоз, он был просто адъюнктом Горно-металлургической академии, умеющим летать. Он облетая круглый стол, за которым я сидел, с минуту кружил около висящей над этим столом лампы, а потом над супружеской кроватью летел в направлении двери, он даже особо не шевелил руками, ему не надо было имитировать движения крыльев, просто в нем была первобытная реактивная сила полета, он проносился через маленькую комнату, в который жили Дед и Бабушка, через прохладные сени долетал до кухни и возвращался оттуда спустя какое-то время, принося хлопающие в воздухе, с каждым разом все более крупные листы упаковочной бумаги. Он руководствовался характерным для него соображением: на чем более солидной бумаге доведется мне поставить букву S и чем крупнее и внушительнее она получится, тем с образовательной точки зрения это будет результативнее и надежнее. Вообще у него была тяга к вещам крупным, внушительным и надежным, которые должны служить годами, к ботинкам, которые велики на два размера, к гигантским зимним пальто и полушубкам, в которых я чувствовал себя, как в палатке; даже игрушки, которые он мне покупал, выглядели огромными и несокрушимыми.

Впрочем, у меня было все, чего душа пожелает, точнее говоря, все, чего душа пожелает, кроме оружия. Отец был истеричным и экспансивным пацифистом и никогда не позволял иметь даже водяной пистолет, не говоря уже о чем-то столь грозном, как пистолет, стреляющий пробками. Это была очевидная травма со времен войны, хотя он никогда не рассказывал ни о своей службе в Вермахте, ни о русском плене. Какие-то эпизоды, какое-то падение в реку из проезжающего по мосту эшелона («Если бы я тогда не умел плавать, то меня не было бы в живых», — говаривал он со значением, когда мы на полу осваивали брасс), какой-то военный марш, сыгранный на губной гармонике, и все. Больше ничего. «Война — это самая страшная вещь на свете» — таким безусловно справедливым афоризмом пресекал он все мои просьбы и мечты заполучить хоть какую-нибудь имитацию огнестрельного оружия. Однако же к форме первобытной, к архаическому метательному оружию — например, к рогатке, луку или самострелу, он имел снисхождение, причем поразительно далеко идущее. Когда в выписанном для меня журнале «Горизонты техники для детей» он наткнулся на историю Вильгельма Телля и приложенную к этой истории инструкцию по сборке детского игрушечного арбалета, то загорелся этой идеей с характерной для него чрезмерностью. Он увеличил все параметры и велел изготовить в мастерской Горно-металлургической академии арбалет раза в два больше и массивнее — такой, что служил бы мне годами. И вот я, кому не позволялось иметь даже жестяной пистолет с пистонами, ходил по городу, сгибаясь под тяжестью оружия, из которого в любую минуту мог кого-нибудь убить, у арбалета было дубовое ложе, буковый лук и латунный спуск, выпущенная из него стрела летела почти на сто метров, а если ее пустить вверх, она на какое-то мгновение исчезала из виду. Но никто не был ни убит, ни изувечен, потому, что когда я в кого-то целился, то промахивался — ведь у меня было косоглазие и тряслись руки. А по какой-нибудь нелепой случайности тоже ничего случиться не могло, так как местные протестанты, завидев косоглазого недотепу со смертоносным оружием в трясущихся руках, бросались врассыпную, прятались по домам или укрывались за далеко стоящими деревьями. Руки у меня тряслись и когда я стрелял из арбалета, и когда я даже на самом большом листе бумаги пытался изобразить ненавистное S. Впрочем, и по сей день — привыкнув все писать от руки — я не могу с должной каллиграфической старательностью не только букву S, но и вообще никакую букву аккуратно вывести.

Да, конечно, моим трясущимся рукам далеко до вспархивающих, будто стая голубей, рук Ендруся Паркетчика, но дело в том, что у Ендруся теперь-то, когда он поправился, выздоровел, когда вылеченный вышел из больницы, ни одна паркетная досточка и на миллиметр в руке не сдвинется. А у меня, увы, даже если отпускает дрожь, вызванная привходящими обстоятельствами, остается почти такая же имманентная дрожь. И потому, неустанно скорбя над своей безвозвратно утраченной леворукостью и завидуя красивому почерку (и тем, у кого он есть), я в то же самое время не перестаю размышлять, о чем же моей левой рукой и моим чудесным почерком я писал бы? Ведь даже это элегантное название, «Безвозвратно утраченная леворукость», было бы совершенно другим.

Сабля поручика Чижа

Офицерскую саблю деда мы искали с отцом в пятидесятые годы, искали ее во времена Гомулки и Герета, искали в годы военного положения и, правда, уже с убывающей верой и надеждой, после обретения независимости. Точно пара дотошных ревизоров или сыщиков, шли мы от помещения к помещению и все перетряхивали. Существование сабли казалось вполне правдоподобным и даже неизбежным: ведь в доме были образцы всех вещей, придуманных и сотворенных человечеством, — так что могла найтись и сабля.

В доме, который был в довоенное время усадьбой с натуральным хозяйством, мясной лавкой, жилищем начальника почты, искушенного охотника, филателиста и одержимого зверовода, пансионатом, канцелярией по составлению прошений, камерой хранения, ночлежкой, баней, швейной мастерской, складом контрабандистов, винокурней, пунктом телекоммуникационных, гастрономических и общечеловеческих услуг, местом, в котором совместно проживали пастор, фармацевт, горный инженер, ветеринар и монтер высоковольтной линии, — так вот, в этом доме было все.

Захотелось тебе, скажем, пресс-папье — на тебе пресс-папье. Захотелось миниатюрные аптекарские весы — на тебе миниатюрные аптекарские весы. Пожелал топор мясника — на тебе топор мясника. Захотелось теологический трактат — и тут же перед тобой начинают переворачиваться ветхие страницы с подробно записанным рассуждением о предопределении. А пианино? А ручная мельница? А янтарные коробочки от лекарств? Аккордеон? Швейная машинка? Лаковые печати? Точила для кос? А дыроколы, скоросшиватели для бумаг, пипетки, кнопки и белые пасторские воротнички? Старые телефонные аппараты, скрипка и соломорезка. Изящные прутики для закручивания кончиков в колбасном производстве, запасные части молочного сепаратора, оленьи рога, образцы всех минералов мира и настоящий маркесовский магнит, с чудовищной силой вырывающий железо, закопанное даже на метр под землей. Оставшийся от немцев бинокль и красноармейский килим. Комплекты циркулей, лекал и угольников, логарифмическая линейка, образцы кабелей всевозможных сечений и специальная клетка, служащая для аккуратной казни норок (так, чтобы, не дай Бог, не повредить мех). Маленькие шахтерские лампочки, кляссеры, марки, химические карандаши, сотни забытых дачниками солнцезащитных очков, коровьи колокольчики, маленькая прялка, барометр, ключи ко всем часам — все, включая такие мелочи, как морские раковины, причудливые речные камушки, гвозди, гайки и металлические шарики, — все, кроме сабли.

Различимые следы сабли теряются в 1939 году. «После возвращения из Румынии я отдал ее матери, а она куда-то ее спрятала», — дед всегда называл бабушку «мать». «Мать саблю спрятала, это ее надо спрашивать». Но бабушка пожимала плечами, отрицательно качала головой и отмахивалась, даже не утруждая себя каким-нибудь простейшим обманом насчет плохой памяти. Было ясно, что она знает, но не скажет. Хотя с течением времени в ее отрицательных жестах начала появляться тень неуверенности и даже беспокойства, но мысль, что бабушка и вправду могла забыть, даже не приходила мне в голову — разве что сабля сама, ведомая законами кинетики якобы неподвижных годами предметов, сумела спрятаться от нее получше.

Дед доставал с полки второй том довоенного издания «Иллюстрированного словаря польского языка» Аркта, открывал на нужной странице и указательным пальцем касался миниатюрной гравюры. «Она выглядела так же. Ну в точности моя. В точности. Это мать ее спрятала — и хорошо знала, что делает. Сначала Германия, потом Большевия…»[14]

Мы всматривались с отцом в аскетичный черно-белый рисунок, всматривались в него старательно, как если бы хотели образ сабли надежно в себе удержать, чтобы — когда мы наконец на нее наткнемся — не иметь ни малейших проблем с ее опознанием.

Мы искали саблю все мое детство и всю мою юность; я начал писать, и в одном из первых рассказов у меня даже есть фраза о сабле, дрейфующей в лабиринте стен. Ее не было нигде, мы ходили с отцом из комнаты в комнату, от каморки к каморке, а когда проинспектировали весь дом, то искали в прачечной, потом в коптильне, на скотобойне, в дровяном сарае, в коровнике, в кладовой, в погребе, под сараем, на сарае, на складе, на крыше — кавалерийского холодного оружия с изогнутым клинком не было нигде. Оно перестало существовать, наверное, рассыпалось, изведенное ржавчиной. Кончились страдания молодости и начались пытки среднего возраста, отец умер от болезни сердца, за три года до этого умерла бабушка, за двенадцать лет до этого умер дед, опустевший дом тоже умирал во всем величии своей ветшающей архитектуры. Пропитывались влагой стены, осыпалась штукатурка, оставленные в комнатах предметы теряли форму, словно растворялись в темноте, на втором этаже завелись ласки, а мебель и домашняя утварь — казалось бы, неподвижные — сами собой хаотично перемещались.

Я приезжал из Кракова к матери, у меня были ключи, но я редко приходил в то место, где когда-то было все, а теперь даже жасмин, цветущий перед стеной фасада, источал трупный запах. Как-то летом там начался большой ремонт и демонтаж, повсюду слышался шум отбойных молотков, въездные ворота были все время широко открыты; в один из знойных дней я зашел туда на минутку, повсюду сновали рабочие, во дворе громоздились кучи нелепых и совершенно неузнаваемых предметов, без остановки работали молоты, рухнула стена, поднялось облако кирпичной пыли, и через какое-то время один из рабочих вручил мне завернутую в юфтевый лоскут офицерскую саблю деда. Я вынул ее на дневной свет.

Не тронутая ржавчиной, она и в самом деле выглядела в точности так, как та, на гравюре в словаре Аркта.

Потом я шел с этой саблей по Висле, через мост, и наверх, в направлении Партечника; дачники оглядывались, показывали на меня пальцами и вообще вели себя так возбужденно, словно человека с саблей в руке видели в последний раз неведомо когда.

Кот, который удерживает меня в этой жизни

Я просыпаюсь в черную минуту, и черные мысли бродят у меня в голове. Я слышу звон колоколов на башне костела, слышу доносящиеся сверху восклицания матери, здоровающейся с собаками, — а потом сквозь глухую степную тишину возникает далекий стук колес поезда, идущего из Глембец. Пять утра, потом шесть, потом семь. В редеющем полумраке проступает моя насквозь случайная библиотека, виц которой повергает меня в депрессию.

Время от времени я привожу из Кракова в Вислу какие-то квазиненужные книги, которые в ближайшем будущем определенно читать не буду, но когда-нибудь, возможно, прочту, хотя скорее всего нет. Именно таким образом возникает абсолютно невразумительное, безумное и криминогенное книжное собрание. Юрген Торвальд «Век криминалистики», Тильман Шпенглер «Мозг Ленина», Иммануил Кант «Религия в пределах только разума», Сергей Довлатов «Свобода — мой кумир», ксендз Томаш Венцлавский «Где есть Бог?», Йозеф Шкворецкий «Львенок», Макс Хайндель «Мировоззрение розенкрейцеров», Хаймито фон Додерер «Убийство, которое совершает каждый» (разумеется, первое издание 1963 года), Сюзан Форвард «Вредные родители», Вольфрам Эберхардт «Китайские символы», Эрнст Геллнер «Постмодернизм, разум и религия» (а это еще откуда взялось?), Рене Ровен «Словарь убийц», Андрей Тарковский «Запечатленное время»… Уже достаточно, хотя это всего лишь начало первой полки. Дальше — хуже. Дальше идет запрещенная эротическая литература, перемешанная со старыми евангелическими календарями. Здесь холодно, здесь чертовски холодно, настолько холодно, что книжные корешки кажутся мне покрытыми инеем. Случайный набор книг имеет ту положительную сторону, что его можно и даже нужно избегать. Если человек обречен на книги, из которых каждая в принципе прекрасно годится для чтения и в то же время ни одну в принципе читать невозможно, — тогда он принимается за классику. Именно так перечитал я где-то тридцать лет спустя, впервые худо-бедно понимая смысл, «Мертвые души» Гоголя. А сейчас я читаю — и тоже, сдается мне, с большим, чем когда-то, пониманием — «Пана Тадеуша».

Инеем покрыта и груда тетрадок в линеечку в элегантных обложках. Ничего не могу поделать — у меня большая слабость к тетрадкам в линеечку в элегантных обложках. У меня вообще слабость к писчебумажным товарам, к канцелярским отделам в магазинах и к бумажным складам. Тетрадки в линеечку (без полей) и в элегантных обложках я покупаю в иллюзорной надежде их исписать. Однако еще никогда, ни разу не удалось мне исписать тетрадь, как Господь велел, от корки до корки, хотя некоторые из этих промерзших до основания блокнотов все же частично заполнены. Несколько строчек или страниц беспорядочных заметок и шелест линованных листов, напрасно ждущих продолжения. Когда черные мысли начинают бродить в голове, когда бледные когти Мировой Пустоты впиваются в меня, я тянусь за новой тетрадкой и начинаю писать, не важно о чем, просто терапевтически высвобождая психофизический навык письма. Как сказал Гроховяк, со стихов которого все и началось: «Перо в руках — оно излечит раны. / Смерть станет далека, как было в детстве».[15]

Я иду наверх по деревянной лестнице (с трудом отрывая примерзающие подошвы), иду наверх завтракать, слышу хрип и ворчание собачьих глоток, сажусь за стол, беру хлеб, сыр и мед. Собаки, две живущие в вечной ненависти суки, успокаиваются и с достоинством усаживаются: одна по левую руку от матери, другая по правую. Я смотрю на них тяжелым взглядом, в котором мать ошибочно усматривает восхищение.

— Вот-вот, — говорит она, — бери пример с собак. Ты с собаки пример бери, — мать слегка повышает голос, — с собаки пример бери. Собака не пьет!

Я весь съеживаюсь, я чувствую, как обида закипает в моем сердце, в конце концов родная мать должна бы знать, что я глубоко убежден в превосходстве кошек. Единственное животное, к которому я испытывал привязанность, — кот по имени Глупелёк. В те времена, когда все были еще живы, а «смерть далека», кот Глупелёк катался под потолком по сконструированной мной канатной дороге, млея от разнузданной лени. Кот Глупелёк был настолько ленив, что ему даже не хотелось падать на четыре лапы. Когда в очередной раз конструкция рассыпалась и сооруженный из обувной коробки вагончик канатной дороги летел в пропасть, кот Глупелёк вместо того чтобы приземляться, как ему пристало, с кошачьей ловкостью, со всего маху шлепался пузом на покрытый линолеумом пол нашей огромной, словно фабричный цех, кухни. А потом лежал полумертвый и ждал, когда ему окажут первую помощь. Этот кот вообще постоянно лежал, возможно, с ходьбой у него был связан какой-то кошачий комплекс, потому что, когда он ходил, то по кошачьим меркам безобразно топал. Время от времени, как-то спорадически, в нем пробуждались некие зачатки амбиций, и он отправлялся на крышу якобы охотиться. Во всяком случае, он на это намекал. Но кутерьма, которую он там устраивал, его позорные промахи, плохо рассчитанные прыжки, бесполезные засады не там где надо, увы, обрекали его на постоянные провалы и унижения. Возвращался он сконфуженный и с явным облегчением укладывался на печи. Давно все это было, может, тогда, когда я впервые читал «Мертвые души», кстати, то же издание, что и теперь (изд-во «Ксенжка и Ведза», 1949, перевод Владислава Броневского, оформление обложки Леопольда Бучковского).

Время явно — как сказал бы какой-нибудь классический рассказчик — завершило круг. И дело не только в том, что хрупкий скелет кота Глупелька давно упокоился, глубоко закопанный под жасмином (где его душа — я не знаю и даже не спекулирую на этот счет; Екклезиаст, правда, не исключает существования души у животных, но я не пускаюсь в подобного рода рассуждения, потому что хочу оказать почтение памяти Глупелька, который был интеллектуально ленив и, не слишком любил метафизических изысканий), и не только в том, что я спустя годы снова читаю «Похождения Чичикова, или Мертвые души», дело прежде всего в том, что, как показывают все знаки на небесах и на земле, спустя годы у меня снова будет кот. Хануля должна в июне привезти его из Франции.

Когда Янек Новицкий[16] привозил себе собаку из Рима (а в Рим собаку Новицкого привезли из Лондона, потому что это очень редкая собака), я втайне подсмеивался над ним, мол, что это за каприз такой, где это видано — собака с собственным билетом летает на самолете, будто мало туг у нас своих собак… Я подсмеивался над Янеком Новицким, что он себе собаку из Италии привозит, а тут на тебе, вроде так получается, что я сам себе кота привожу из Франции. А посему объясняю разницу. (Я все еще сижу с матерью и ее двумя живущими в вечной ненависти суками за завтраком и объясняю разницу.) Так вот, никакого я себе кота из Франции не везу, это Хануля получит кота — так было решено — в подарок от своей подружки Малгоси. Подарок, понятное дело, — это святое. Не какой-то там эксцентричный каприз, не блажь и не фанаберия, а исключительно высшая необходимость.

А весьма редкая привезенная из Рима собака Новицкого это все же был каприз, правда, объяснимый — по крайней мере, для меня. Ну что еще остается делать актеру, который уже все сыграл и который вдобавок знает, что может еще все сыграть? Ведь может! Захотите, чтобы Янек сыграл вам военного преступника, — сыграет военного преступника, захотите японскую принцессу — сыграет японскую принцессу, захотите, чтобы сыграл плитку ПВХ, — сыграет плитку ПВХ (хотя плитку ПВХ сыграет он, скорее, неохотно, потому что эта роль для него, скажем так, недостаточно демоническая). Что должен делать такой глубоко несчастный человек? Ничего. Вот он ничего и не делает. Ходит по Рыночной площади и дает волю безумствам. То собаку из Рима привезет, то какой-нибудь редкий велосипед себе купит, то раз в год страничку энигматической прозы выдаст. Или — что уж совершенно не дай Бог — какой-нибудь монолог, полный пафосных житейских мудростей, произнесет. И все. Нет, ну конечно, он работает, играет, очень много играет в кино, в театре, на телевидении. Он постоянно занят. Однако, испорченный собственным всемогуществом, к актерству он проникся глубоким отвращением. Актерского запала в нем уже практически не осталось. Какой-никакой запал еще появляется, когда он должен сыграть (лучше всего, если на главной Рыночной площади) сцену приветствия. Если случится вам с ним встретиться, он неизбежно преподаст бесплатный мастер-класс приветственного этюда.

Поднимается занавес. На Рыночной площади зажигаются огни. Входит Ян Новицкий. «Ежи!!??» (улыбка, полная радостного изумления, тело окаменевшее и неподвижное: Янек играет человека, который застыл как вкопанный). «Ежи!!!» (интонация радостного удивления мастерски преображается в интонацию полного ликования, тело расслабленное, медленный полушаг вперед: теперь Новицкий готов ринуться к вам с приветствиями, как боксер в атаку). «Ежи, это, правда, ты?!!» (неожиданное обманное движение: два больших, почти танцевальных шага назад — я должен тебя лучше разглядеть, словно говорят эти шаги). «Ну-у-у!!!» (руки широко и сердечно в стороны). «Ну-у-у!!! Ежи!!!» (руки в стороны еще сердечнее и шире, радостное движение вперед пружинистым шагом). «Ежи!!! Отлично выглядишь» (первые объятия, первые поцелуи). «Ежи!!! Я страшно давно тебя не видел!!!» (теперь Янек максимально просветляет взгляд и слегка гасит улыбку). «Я думал о тебе. Ежи. Что у тебя? Как здоровье?» (черты Янека обретают серьезность, может даже показаться, что настоящая черная туча озабоченности надвигается на его чело). «Ну я ведь вижу, что лучше!» (возвращение триумфальной интонации). «Ежи, зайдем посидим куда-нибудь на секунду» (интонация деловитая, Новицкий оглядывается вокруг, имитируя размышление над выбором места, хотя выбор давно уже сделан). «Я тороплюсь — сел наконец писать — но хоть минутку поговорим… Может, в «Звисе»?»[17] (Янек виртуозно играет человека, внезапно озаренного совершенно неожиданной мыслью). «Идем, посидим немного, надо столько всего обговорить» (интонация по-прежнему деловитая; сцена приветствия в общем-то завершена. Свет гаснет. Занавес).

После завтрака нужно пойти в город за газетами, заглянуть на почту и в книжный. На улице минус десять. Полный самых черных мыслей, я выхожу из промерзшего дома в мир — еще более промерзший. Дурные предчувствия меня не обманывают: везде полно лыжников в разноцветных комбинезонах. Вид лыжников в разноцветных комбинезонах повергает меня в крайнюю депрессию. Вид лыжников в разноцветных комбинезонах повергает меня в депрессию еще более сильную, чем вид моей случайной библиотеки. И потому еще быстрее, чем велит здравый рассудок, я направляюсь в центр, беру в киоске отложенные газеты, заглядываю в книжный магазин (покупаю «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера), забегаю на почту (нет никакой почты) и торопливо, через парк, вдоль реки, мимо бассейна (там не так уж много лыжников в разноцветных комбинезонах) поднимаюсь на гору, домой. Мать сидит за столом и разгадывает кроссворд в журнале «Хозяйка», а две живущие в вечной ненависти суки вяло грызутся друг с другом.

— И что там нового внизу? — спрашивает мать.

— Ничего нового, — отвечаю.

— Людей много?

— Много.

— Встретил кого-нибудь?

— Никого не встретил, — говорю я с растущим раздражением, потому что чувствую, как опять разочаровываю ее.

— А в костеле? — остатки надежды слышатся в голосе матери. — Может, в костеле какие-нибудь объявления о смерти?

— Нет никаких объявлений в костеле. Никто не умер, — говорю я с растущим чувством вины и ухожу к себе. Стараюсь не смотреть на книги, но не смотреть на стопку тетрадок не удается. Со стопкой тетрадок в линеечку в элегантных обложках я должен в конце концов духовно потягаться. Выглядят они, конечно, провокационно — так, словно ждут момента великого вдохновения, когда, охваченный неудержимым творческим неистовством, я испишу их все сразу, от корки до корки. Но дело в том, что я в этих тетрадках вообще не пишу ничего стоящего (обычно я все пищу на простой канцелярской бумаге А4). В тетрадках я лишь фиксирую самые черные минуты, делаю случайные заметки, помещаю там интимные исповеди, начинаю и не заканчиваю. До бесконечности покупаю все новые тетрадки в линеечку в элегантных обложках, потому что знаю, что бесконечно будет продолжаться время черных минут, случайных заметок и до середины доведенной откровенности. Отрываю взгляд от фатальных тетрадок и смотрю в окно. Над туманными очертаниями Козинцев пробивается свет, становится теплее. «В июне привезут кота из Франции, — вспоминаю я. — Кот в июне, — думаю я и шепчу: — Кота привезут в июне, это хоть какая-то развязка».

Роман и конец романа

Когда автобус из Могилян съезжает вниз, в туманной перспективе появляется Краков, с правой стороны видна Гута, с левой Мыдльники, а в середине под балдахином пыли — центр города, темный и извилистый, словно огромный расколотый орех. Меня пронизывает сентиментальная дрожь. Сентиментальная дрожь пронизывает меня по множеству причин, хотя бы по той причине, что я испытываю эмоции, которые теперь, под конец столетия и тысячелетия, никто уже не испытывает.

Давно жившим, давно умершим либо давно описанным людям знакомы были подобные переживания — после длительного странствия поднимались они, утомленные, на очередную возвышенность и наконец-то, наконец обнимали взором весь лежащий у их ног город, бывший целью их путешествия. Они смотрели на стены, на крыши, на дым, выходящий из труб, на огни и костры, слышали визг сирен, шум фабрик и скрип экипажей; их охватывал внезапный страх неведомо перед чем, за их плечами бежала белая известковая дорога, тянулись поля. Так было, пока не уплотнилась архитектура, пока не перестали на ночь закрывать укрепленные ворота, пока бетонные форпосты пригородов не заняли все свободное место, ведь во время любого путешествия нельзя не заметить, что каждое место стало теперь предместьем. Такими бывали давние странствия и возвращения, и так до сегодняшнего дня выглядит въезд в Краков, во всяком случае, так он выглядит для того, кто со стороны гор автобусом едет по Закопянке. Как говорит поэт: «Передо мною Краков в серой котловине (…) / Передо мной блестящая трава, как / лезвия ножей, скворцы, как скауты, полоска горизонта / другие города, границы, балконы / мысли / двойные смыслы. Туман рассеивается / туман сгущается. Тела больших костелов / как шарики на привязи колышутся / неторопливо». Я сижу в рейсовом автобусе, но я словно лечу, будто у меня есть крылья, через Матечны, через Дембницкий мост, лечу вдоль Аллей и над Клепажем, возвращение в Краков уже само по себе окрыляет меня, а на этот раз (середина февраля, дожди и жара), на этот раз я еще и окрылен мыслью о незавершенном рассказе, который ждет завершения в моей одиннадцатиэтажной бетонной башне на Франческо Нулло. (С балкона я вижу темные башни костелов.)

Рассказ этот — о Стале и Фиалковском[18] и их погибельной любви к некой женщине. «Помню один скандал» — такую апострофическую фразу пару недель назад я записал в одной из моих элегантных тетрадок в линеечку, но это было неудачное начало, потому что, хотя в этой истории, взятой прямо из жизни, скандалов было хоть отбавляй, сама она скандалом не была, она была романом, фантасмагорическим и упоительным романом. «Помню один роман» — так должен был я начать, и так я начинаю.

Влюблены в нее были оба: Фиалковский и Сталя, она же, поскольку обоих очень, ну просто очень любила, не могла между ними выбрать, впрочем, быть может, никогда никакого окончательного выбора в расчет и не брала. Она училась на театроведении, потом на кинокритике, читала множество книг и, естественно, хотела написать такую магистерскую работу, какой до нее никто никогда не написал и потом не напишет. С магистром Сталей она сталкивалась на погруженных в полумрак лестницах и в коридорах Голубятни (вечный ноябрь царит в Институте польской филологии на улице Голубиной)[19] и безошибочно, на сверхинтуитивном уровне постигала, что главная эмоция, которая их объединяет, — это страх неведомо перед чем. Перед чем? Повторяю четко и ясно: страх неведомо перед чем, именно так и следует оставить, и не надо благородную категорию страха неведомо перед чем раскладывать на составляющие, не надо ломать голову, почему масло масляное. В итоге она решила писать о мотиве воды в творчестве Бергмана, хотя, конечно, подразумевала также и мотив огня, мотив воздуха или мотив дьявола, или вообще тему демонизма в творчестве Бергмана. Надела свою единственную черную юбку до середины икр и туфли-лодочки на низком каблуке и, терзаемая страхом неведомо перед чем, отправилась на консультацию к магистру Стале. (Среда, между одиннадцатью и двенадцатью тридцатью в ассистентских комнатах.)

— Но я же в этом абсолютно не разбираюсь, не имею об этом ни малейшего понятия, я не хожу в кино, — прерывающимся голосом сказал магистр Сталя, когда она голосом в свою очередь очень спокойным и даже слегка холодным задала вопрос, в котором упоминалось обо всем, кроме самого ответа.

— Я знаю, что вы в этом не разбираетесь, но вы вызываете доверие, — парировала Малгожата (такое для отвода глаз я даю ей имя).

После чего в ассистентских комнатах наступила необыкновенная тишина, там сделалось так тихо, как в Аккерманской степи[20], там было совсем тихо, поскольку магистр Сталя не знал, что ответить. Его молчание, с сегодняшней перспективы совершенно необъяснимое, тогда, в те времена, в ту эпоху, было все-таки отчасти объяснимым. А именно, Мариан Сталя уже тогда знал, что будет заниматься литературой модернизма, но его терзали угрызения совести, что он не знает всей литературы модернизма. Тогда он еще всех книг, изданных на земном шаре между годом 1891-м (появление первой серии «Поэтических произведений» Казимира Пшервы-Тетмайера и начало «Молодой Польши»[21]) и годом 1918-м (начало межвоенного периода и конец «Молодой Польши»), так вот, тогда он еще всех книг, написанных и изданных человечеством между двумя этими датами, не прочел, и это его тревожило.

Тревога, отнявшая у него голос, не помешала, однако, обратить внимание на ту змеиную гибкость, с которой Малгожата (в юбке до середины икр) поднялась со стула и слегка покачивающейся походкой покинула ассистентские комнаты. Вид уходящей Малгожаты, несмотря на то, что был видом, казалось бы, успокоительным (исчезает очередное препятствие, препятствующее чтению), успокоения, увы, не принес, более того, стал видом как-то по-особенному горестным. Их первый разговор получился одновременно предпоследним. Когда через несколько месяцев Малгожата (на сей раз в джинсах и туфлях на высоком каблуке) зашла на консультацию к магистру Стале, он в совершенно непонятном для него порыве отчаяния согласился пойти выпить с ней кофе. Во всяком случае, они об этом договорились. Договаривались на среду, а в среду передоговорились на пятницу, что было ему даже на руку, потому что до четверга он рассчитывал закончить читать Каспровича, а значит, после того как он закончит Каспровича и перед тем как приступит к Тетмайеру, теоретически он мог бы встретиться с этой дылдой, вдобавок не чурающейся высоких каблуков. Рост у Малгожаты — что, возможно, не имеет, а возможно, имеет значение — был ровно сто восемьдесят пять сантиметров, и она действительно не чуралась высоких каблуков, что усиливало врожденную тенденцию ее хрупкой фигуры к покачивающимся движениям.

Однако отчаяние отчаянием, волнение волнением, а нервы нервами. Они договаривались и все никак не могли договориться, где встречаются — в «Мозаике» или в «Колоровой», а кончилось все тем, что в пятницу в пять часов один сидел в «Мозаике» (Мариан С.), а другая (Малгожата метр восемьдесят пять) в «Колоровой». И так они сидели, совсем близко друг от друга, разделенные лишь узкой, как замерзший ручей, улицей Голубиной, сидели неподвижно, и, хотя каждый из них знал, что достаточно только встать и перейти на другую сторону, ни она, ни он не сдвинулись с места. А потом страх неведомо перед чем не позволил им разъяснить это трагическое недоразумение. Когда они сталкивались друг с другом в погруженных в полумрак коридорах и на пронизанных достоевщиной лестницах Голубятни, в их молчаливых поклонах не было нежности. Он без остатка отдался вредной привычке чтения, она же начала встречаться с Фиалковским.

Потому что Фиалковский решительным образом был куда более решителен. Они часто встречались, часто разговаривали, ходили в кино, к примеру, на фильме «Кабаре» их видели раз десять, а то и больше. Да-да, Фиалковский, безусловно, встречался с Малгожатой, и в этом нет ничего удивительного, в конце концов в этой паре — я имею в виду пару Фиалковский и Сталя, — так вот, в этой паре Фиалковский всегда был немного круче и играл первую скрипку. Возьмем, например, столь много говорящую сцену, как ритуальное появление профессора Стали и лектора Фиалковского в книжном магазине. Ведь их появление в книжном (или букинистическом) магазине — это как появление пары кровожадных бандитов в салуне. Шум разговоров стихает, пианист перестает играть, бармен застывает за стойкой, карты падают из рук шулеров, в глазах потаскух загорается жадное пламя восхищения и вожделения. Когда Сталя и Фиалковский появляются в книжном магазине, стихает даже шелест переворачиваемых страниц, случайные книги падают из рук случайных читателей, продавщицы поправляют прически и мобилизуют свои познавательные резервы, в глазах студенток полонистики загораются черные лампады смерти. В абсолютно гробовой тишине Фиалковский неизменно вдет впереди и, будто меткий стрелок, точными одиночными выстрелами поражает на столах и стеллажах самые интересные или самые диковинные экземпляры. А Сталя вдет сзади, будто морально падший шериф, разочаровавшийся в ближних и потерявший веру в добро, и из длинноствольного ружья ведет непрерывный огонь, долгими, полными иронии взглядами обметая столы и стеллажи, все презирая и все игнорируя.

Томек Фиалковский познакомился с Малгосей метр восемьдесят пять вот каким образом: она принесла в редакцию «Знака» (где он был важной фигурой) рецензию на именно тогда изданную «Игру на промедление» Януша Андермана. Рецензию приняли к печати, но так вышло, что сразу после этого поляк стал папой Римским, потом нахлынула «Солидарность»[22] объявили военное положение, начались забастовки и заседания Круглого стола[23], Польша обрела независимость — и в нагромождении всех этих исторических событий никому не было дела до Малгосиной рецензии. В дальних уголках редакции на улице Сенной, а может, как раз во время переезда в Дворек Ловчий она куда-то подевалась. Малгося, впрочем, тоже куда-то подевалась. Защитила магистерскую работу («Мотив дома в творчестве Бергмана») и безвозвратно покинула город. Ее роман с Фиалковским, хоть и бурный, в итоге получится коротким и закончился, в сущности, неизвестно почему. Злые языки говорят разное. Одни злые языки говорят, что он пересказал ей — дословно, как ему свойственно, — на одну книгу или на один фильм больше, чем следовало. Другие злые языки говорят, что в блюдо из риса она добавляла слишком много индийского шафрана и этот чертовски желтый рис, который она ему подавала, повергал Фиалковского в глубокую депрессию. Те, кто теперь может видеть Сталю и Фиалковского идущими вместе на обед или в книжный магазин, поговаривают, что роман закончился, как заканчиваются все романы, а все романы, как известно, заканчиваются тем, что героиня в один прекрасный день сбегает с русским офицером. Похоже (есть свидетели), героиня и этого романа сбежала с русским офицером. Она уехала с ним туда, куда в те времена героини романов уезжали с русскими офицерами. То есть в Легницу, в гарнизон Советской армии.

Я иду по тонущим в ослепительном блеске, или в непроглядной тьме, или в зимнем дожде закоулкам Старого Города, и каждый раз, когда в туманной перспективе вижу высокую, щуплую и длинноволосую женскую фигуру, мое сердце начинает колотиться, потому что я думаю: она вернулась. Но сердце мое, хоть и крайне часто, но колотится всегда напрасно. Часто — потому что в мире сейчас неслыханно много неслыханно высоких, неслыханно молодых и вдобавок практически не покачивающихся женщин. Словно последнее дамское поколение родившихся под конец последнего раздела Польши по какому-то Божьему капризу оказалось наделено импонирующей статностью и уверенностью движений. А в прежние времена высокие, больше метра восьмидесяти девушки попадались редко и даже в лодочках на низком каблуке чувствовали себя неуверенно.

Турович не от мира сего

Если бы я сказал: больше всего в Шефе меня восхищает то, что он полвека с лишним курил в огромных количествах самые крепкие сигареты, — это было бы преувеличением, но совсем небольшим. Ведь все-таки есть нечто глубоко отрадное в том факте, что в ужасные времена здоровой пищи и всеобъемлющего санитарного фашизма гонимые повсюду курильщики могут найти опору в авторитете Ежи Туровича[24]. Вот почему на редакционных собраниях я имею привычку садиться прямо напротив Него и, едущая коллег, ритуально расхваливающих новые номера «Тыгодника Повшехного»[25], жду, когда же Он, погруженный в упорядочивание своих записок, закурит. Когда Шеф закуривает, закуриваю и я (тогда мы даже прикуриваем друг у друга), и в тени выдыхаемых им клубов вдохновляющего дыма я курю себе беззаботно, потому что знаю: никто на меня не набросится. Даже Зюта Хеннелева. Увы, со временем Шеф под влиянием странных чудачеств, которых у него, разумеется, как у каждого великого человека, хватает, начал ограничивать и даже скрывать курение.

В свое время я делал с ним интервью для телевидения, и когда встал вопрос, курим мы во время беседы или не курим, Шеф категорически отказался, аргументируя тем, что его жена, пани Анна, могла бы на экране увидеть его курящим и дома снова началось бы светопреставление. Мне неприятно об этом говорить, но в последнее время Шеф, охваченный совсем уж непостижимыми капризами, перестал посещать редакционные собрания, в связи с чем и я перестал на них бывать. Участие даже в самой плодотворной редколлегии без возможности закурить сигарету с Ежи Туровичем вызывает у меня досаду, с которой я, увы, не могу совладать, скажу больше, редакционные собрания без сидящего сбоку за своим столом Ежи Туровича, без его всегда высказываемых в конце мнений, без его старательно, по пунктам составленного списка редакционных недочетов, задолженностей и напоминаний, без его окончательных и бесповоротных, не подлежащих обсуждению решений, а также без его редких, но живописных приступов ярости, когда, доведенный бесплодной болтовней до состояния беззащитности, он реагирует весьма бурно, в общем, такие собрания кажутся мне (мои друзья из редакции прекрасно это понимают) ненужными и абсурдными. А посему недавно я направил Ежи Туровичу — не буду скрывать — необыкновенно суровое по тону письменное предостережение с требованием немедленно вернуться на работу; в конце концов, мало того, что он сам не приходит, так он и меня обрекает на аутсайдерство, причем аутсайдерство двойное, ведь мало того, что на этих собраниях я по причине врожденной нерешительности вообще не подаю голоса, так ведь, когда нет Туровича, я вдобавок и закурить не могу. Пока что Шеф самым явным образом тянет с ответом, откладывает его, чему я, однако, абсолютно не удивляюсь, поскольку собеседником он всегда был трудным и отвечать никогда не торопился.

Упомянутая мной беседа перед камерой (вообще-то у нас было два таких случая), а также честь подготовки интервью с Шефом для юбилейного номера «Тыгодника» — это были ситуации, отмеченные адскими муками. Ведь Ежи Турович — такой человек, который в силу своей натуры не подхватывает никакую речевую игру, в особенности же не подхватывает он — скажем так — легкомысленную речевую игру. Этот поклонник и большой знаток поэзии отличается, как ни странно, абсолютным неприятием метафорических высказываний. Он говорит: да-да, нет-нет, он тщательно соблюдает правила сдержанной, если не сказать аскетической, речи, он в совершенно невыносимой, чуть ли не парализующей манере придерживается существа вопроса, он избегает многозначных оборотов, не желает имел» дела с какими-либо неясностями, его не занимает решение возникающих в диалоге ребусов и загадок. Ежи Турович не трактует задаваемых ему вопросов как повод для ораторских рассуждений (что, как известно, делают все). Ежи Турович на задаваемые ему вопросы просто отвечает. Я помню, что к этому юбилейному интервью приготовил целый набор неслыханно ловких, метафорических, необыкновенно утонченных и совершенно провокационных, как мне казалось, вопросов. И Турович, понятное дело, глазом не моргнув, проигнорировал игру, потому что определенный род игр просто-напросто не в его стиле. Я, например, задал ему неслыханно далеко идущий, глубоко вгрызающийся в самую суть дела вопрос, а именно: «Какие мысли, Пан Редактор, возникают у вас, когда вы смотрите в окно своего кабинета?» (Из окна кабинета Туровича видно здание курии.) И Он мне ответил, что, когда смотрит в окно, то видит здание курии.

Поскольку отец мой принадлежал к тем мифическим читателям, которые читали «Тыгодник Повшехны» с первого номера, то есть с незапамятных времен, я знал, кто такой Ежи Турович. Однако впервые я увидел Редактора вблизи (или, скажем так, получил возможность хорошо его разглядеть) в начале восьмидесятых годов в экспрессе Варшава — Краков, когда мне случайно довелось ехать в том же, что и Он, купе. Я был тогда уже настолько большим мальчиком, лет около тридцати, что более или менее знал, чем хотел заниматься, когда вырасту. А именно, грезилось мне, что, когда я вырасту, то хотел бы писать прозу, а также фельетоны для какого-нибудь хорошего издания, лучше всего для «Тыгодника Повшехного». Что-то я уже пробовал делать, пописывал, публиковал там и сям, но все это, увы, имело один, зато довольно серьезный, дефект: ни на какую тему сказать мне тогда было практически нечего. Присутствие Ежи Туровича в одном со мной купе, понятное дело, чертовски меня взволновало, он был очень близко и в то же время неслыханно далеко, мне хотелось что-нибудь сделать, но я не знал что, я силился дать понять мимикой, что знаю, с кем имею дело, что знаю историю этого издания и читаю «Тыгодник», что хотел бы туда писать, что папочка тоже читает, причем с первого номера, что, мол, Киселевский[26], мол, Сталин, мол, единственная газета, которая говорит правду… словом, я сидел как на пресловутых иголках и был уже на грани инфантильно-невменяемого, исполненного неловкости проявления чувств. От какой-нибудь позорной выходки меня, возможно, удержал тот факт, что Ежи Турович повел себя так, как в подобных ситуациях обычно ведут себя люди, которым приписывают слегка сверхчеловеческие и неземные качества: а именно. Ежи Турович снял берет и положил его на полку. Потом Ежи Турович снял плащ и повесил на крючок. Потом Ежи Турович вытащил из ужасно затрепанной и отвратительной полиэтиленовой папки повесть Раймонда Чандлера под названием «Прощай, красотка» и, заняв свое место, принялся с исключительным вниманием эту книгу читать. Время шло, пассажиры дремали, Турович читал, в моей голове роились мысли, достойные подростка, поезд ехал из Варшавы в Краков, падение коммунизма приближалось семимильными шагами.

Исторически так сложилось, что именно в том году, в году Падения и Перемен, в году 1989-м[27] от Рождества Христова, я начал работать в «Тыгоднике Повшехном» и регулярно писать для него. По хорошо известным и многократно описанным причинам для газеты это были, как ни парадоксально, тяжелые времена, но при этом мало кто обратил внимание, что, быть может, для Шефа психологически не менее тяжелым, чем, например, утрата газетой монополии на независимость, был факт, что и сама редакция претерпела перемены, я имею в виду не только угрожающие штатные перемены (приход так называемых молодых и диких), но и перемены сугубо пространственные. У меня до сих пор сердце разрывается, когда я вижу, как Шеф беспомощно бродит по новой части редакции, по лабиринту наших диковинных боксов, и силится кого-нибудь найти. Дело, естественно, не в том, что Он в этом лабиринте — не таком уж, впрочем, запуганном — теряется или не ориентируется, дело в том, что Он там обычно никого не может найти, поскольку там обычно никого нет. И вот этот новомодный обычай перманентного отсутствия редакторов газеты на работе (не буду скрывать: я являюсь абсолютным и неоспоримым лидером этого обычая) иногда, как мне кажется, вызывает у Шефа некоторое изумление. Человек этот, который, наверное, видел в жизни все, который не привык ничему удивляться и, уж совершенно точно, не привык своего удивления показывать, бывает этим новомодным стилем поведения, как мне кажется, порою слегка обескуражен.

Одно из важнейших, если вообще не самое важное приключение моей жизни, а именно игра в команде Ежи Туровича, происходит со мной уже добрых несколько лет, и должен сказать, что в некотором смысле Шеф по-прежнему, на протяжении всего этого времени, остается таким же, как тогда в экспрессе Варшава — Краков. Он безмерно близок и в то же время далек. Быть может, это один из секретов его небывалой харизмы. Ведь мы в «Тыгоднике» прекрасно знаем, что к Шефу можно прийти всегда, с любым, даже самым личным и ерундовым, вопросом, и в то же время знаем, что к нему ходят только с вопросами чрезвычайной важности. Это своеобразное сочетание душевности и своего рода монументальности является, по моему мнению, одной из загадок Главного.

Я выжимаю педаль пафоса до упора и с волнением признаюсь, что я, Пильх, в руководимом Ежи Туровичем издании испытал все самое лучшее; порой у меня бывает ощущение, что только здесь я в интеллектуальном смысле родился, что здесь осуществились самые важные мои замыслы, и немалое, а может, и самое большое значение имеет тот факт, что со стороны Шефа и коллег я не раз встречал настоящее понимание, совершенно в манновском смысле: «истинно человеческое понимание».

Не буду грешить жалобами на свою тяжкую судьбу фельетониста. Сочинение фельетонов, разумеется, бывает занятием никчемным, но ведь человек по собственному выбору обрекает себя порой на общение с никчемными плодами мысли человеческой, следовательно, нечего жаловаться, что финалы бывают досадными. Впрочем, удовлетворения я испытал несомненно больше, чем досады, ведь когда я как следует прикладывал тех, кого нужно было приложить, это тоже было удовлетворение. Но самое большое удовольствие, признаюсь не без гордыни, я испытал, когда однажды случилось мне написать весьма ядовитый текст, а Ежи Турович, прочитав рукопись и найдя в ней какие-то не замеченные корректором опечатки (и ведь не только в этой области он порой проявляет себя лучше, чем те, кто годится ему в правнуки), так вот, Турович принес мне этот фельетон, положил на стол и показал исправленные ошибки; в глазах у него появились странные огоньки, он еще раз бросил взгляд на первую станицу, радостно изрек «Будет самоубийство», как-то инфернально захихикал, повернулся и пошел себе по коридору между нашими боксами.

Чудо отрицательного времени

Воскресенье, а в особенности воскресное утро, было временем чудес, в воскресное утро Красное море расступалось перед народом Израиля, Белоснежка пробуждалась от мертвого сна, из гроба восставал Лазарь, расступался склон горы, и было видно золотое зарево сезама. Чудеса происходили с головокружительной быстротой, одно за другим.

Воскресная школа заканчивалась в пол-одиннадцатого, и тогда же начинался утренний сеанс в кино. Мы неслись сломя голову, развивая космические скорости, как десятилетия спустя Ежи Яжембский[28] на своем прославленном трабанте. Протестантский Молитвенный Дом и кинотеатр «Мечта» разделяло двести-триста шагов, и мы с Ежиком Чешляром достигали на этой трассе эффекта отрицательного времени, совершенно как Яжембский на трассе Голубятня — Ягеллонка[29]. Я знаю, что говорю, потому что ехал как-то раз с этим знатоком современной прозы из Голубятни до Ягеллонки. Мариан Сталя может подтвердить, он тоже ехал. Он тоже в начале восьмидесятых годов опрометчиво сел в зловещий трабант. Мы не должны были этого делать, не должны были садиться в машину Убийцы Пространства. Space-Killer — именно такая надпись красными буквами по-английски красовалась на черном капоте молодого ученого, и одно это должно было стать для нас предостережением. Лицо Яжембского, обычно необычайно неподвижное, в тот раз, когда он предлагал нам проехаться, было еще более, чем обычно, неподвижным, и это также могло дать нам повод задуматься, но не дало. Впрочем, что теперь говорить; мы сели в машину, мотор взревел — и архитектура Кракова взорвалась за нечеловечески грязными стеклами. Мы сели в машину, и нам удалось выжить. Мы сели под Голубятней без пяти пять и уже без семи пять были под Ягеллонкой. Мы были едва живы, а Яжембский, как и полагается Яжембскому, все это время оставался с лицом необычайно неподвижным и производил впечатление, которое он всегда, и по сей день производит, а именно, впечатление отмороженного изобретателя, так и не заметившего, что ему удалось преодолеть законы физики.

Чудо сверхсветовой скорости, чудо отрицательного времени было только вступлением к чудесам, воздушной беговой дорожкой, сверхъестественной аркой, соединяющей Библию с кинематографом. Иногда, впрочем, обходилось без сумасшедших скачек сломя голову. Все зависело оттого, какой ксендз читал проповедь. Ибо правила были таковы, что воскресная школа должна была заканчиваться одновременно с утренним богослужением. Если Слово Божие возвещал ксендз пастор Фишкал, все совпадало минута в минуту, а если на амвон поднимался ксендз пастор Франк, получалось хуже, потому что пастырь сей обладал в высшей степени неторопливой речью и сильной склонностью к мирским отступлениям. Тогда мы стояли за запертыми Марточкой Законоучительницей изнутри дверями Молитвенного Дома и сквозь толстое желтое мутное стекло бросали взгляды в направлении темной глыбы костела, медленно теряя веру. Но, как правило, прежде чем остатки христианского просвещения и уроков нашего реформатора Доктора Мартина Лютера успевали быть с ненавистью изгнанными из наших незрелых душ, в костеле раздавалась триумфальная финальная песнь, номер 816 в Сборнике религиозных песнопений Хечки: «Господи, благослови, / Милосердье прояви, / Обрати к нам лик свой, / Пусть нам светит свет Твой».

Прихожане всегда с особенным энтузиазмом пели последний псалом, я и сам до нынешнего дня питаю к этой старой песне особые чувства, ведь ее почти что бравурная мелодия ассоциируется у меня с состоянием огромного облегчения. Я знаю, что говорю, я не только воскресную школу посещал в глубоком детстве, а и богослужения в их полном, так сказать, масштабе. Прогрессивных лютеран, озаренных пониманием, что принуждать ребенка к участию в протестантском богослужении — преступление против человечности, всегда было мало, а среди моих досточтимых родственников и предков их не было вообще. Впрочем, что теперь говорить; итак, раздавалась финальная песнь, Марточка Законоучительница, которая как никто умела рассказывать о сотворении мира, открывала двери Молитвенного Дома, и мы неслись с Ежиком сломя голову в кино. «Сердцу дай покоя, / защити от зноя, — орали мы как ошалелые, — Дух Святой нас освети, / К Иисусу приведи!!.» — вопили мы, надрывая глотки, и бежали почище спринтеров, бережно неся в сердце трепетную, как пламя свечи, надежду, что старый Пильх, билетер и киномеханик в одном лице, снова будет вдрызг пьян и вместо сказок пустит что-нибудь для взрослых.

Сказки, в общем-то, тоже были ничего, но по сравнению с библейскими чудесами, о которых рассказывала Марточка, выглядели бледновато. С одной стороны, между воскрешением дочки Иаира или, скажем, Лазаря и воскресением Белоснежки просматривалась явная сюжетная перекличка. Но, с другой стороны, образ восстающего из гроба после четырех дней, смердящего и обвитого погребальными пеленами брата Марии и Марфы из Вифании, умершего к тому же будто по заказу Иисуса, который тянет с излечением больного (эта болезнь не к смерти, — говорит он торопящим его ученикам и лишь через два дня спешит придать полный блеск своему божественному искусству, чтобы уже не больного к здоровью, но мертвого к жизни возвратить), так вот, образ этот, эта последовательность образов, хоть и не показанная на экране, — а может, именно поэтому, — была бесконечно более драматичной. Ведь одно дело Иисус, осознающий свое всесилие и затяжкой времени достигающий эффекта небывалого напряжения, одно дело разлагающийся и, казалось бы, уже не подлежащий спасению труп в могильной пещере, и совсем другое — мультяшная спящая красавица в похожем на хрустальную ванну голливудском гробу.

Мы с Ежиком, несмотря на свой щенячий возраст, жаждали настоящих мужских переживаний, чудес из плоти и крови. Когда пьяный вусмерть киномеханик Пильх (до самоубийства ему оставалось три года) в алкогольном угаре пускал полнометражные сюжеты, когда на экране появлялись люди из плоти и крови — библейские рассказы из воскресной школы начинали оживать. И дело вовсе не в том, что мы представляли себе, например, Адама и Еву в заманчивой телесной оболочке Берта Ланкастера и Джины Лоллобриджиды. То есть, конечно, мы именно так их себе и представляли, хотя лично у меня эти представления проходили разные стадии, особенно видоизменялась праматерь Ева: поначалу она была действительно похожа на Джину Лоллобриджиду («Фанфан-Тюльпан»), потом на Клаудию Кардинале («Картуш»), пока в конце концов не остановилась на Еве Барток («Кармазинный пират» — тут, видимо, имело особое значение совпадение имен).

Однако не в образе было дело, а в душе. Не только искушенные в Писании лютеране знают, что в Книге Бытия (остановлюсь на этом примере, потому что, как я уже говорил, Марточка Законоучительница была особенно сильна в рассказах о сотворении мира и вообще в Ветхом Завете; сцены из Евангелия, разумеется, тоже шли неплохо, но, похоже, великая беззаветность веры парализовала в свое время ее повествовательные способности. По-настоящему эпического масштаба она достигала, рассказывая о Книгах Моисея), так вот, не только искушенные в Писании лютеране знают, что в Книге Бытия нет ни слова о любви между Адамом и Евой. Они, конечно, и выбора-то особого не имели, а любовь, у которой нет выбора, как правило, трудна, но даже об этой потенциально трудной любви в Библии нет и речи Сначала был Он, Адам, потом Она (в раю безымянная), потом они были вместе, сохраняя невинность, потом отведали запретный плод и невинность утратили, однако утрата невинности не привела к обретению любовного знания (напротив, они начали стыдиться — а любовники ведь не стыдятся), потом оказались изгнаны из рая, потом, как сказано в главе 4 Книги Бытия, «Адам познал Еву», и это все. Итого ноль чувств.

Чувства проникали на страницы Библии с экрана кинотеатра «Мечта», зал которого, по ошибке старого Пильха, озарялся какой-нибудь запретной историей. Ведь раз Адам и Ева становились в наших головах похожими, например, на Берта Ланкастера и Джину Лоллобриджиду, они должны были, так же как и их абсолютно случайные и, быть может, даже заслуживающие наказания актерские реинкарнации, находиться в таких же отношениях.

Даже если старый Пильх пускал какую-нибудь русскую военную или послевоенную дребедень (типа «Обретенного счастья»), то и там обычно бывали какие-то любовные линии, и хотя Василий с Машей вовсе не то же самое, что Берт с Джиной, но и эта соцреалистическая пара имела в себе что-то от Адама и Евы, она тоже от прародителей что-то заимствовала и что-то им давала. Что? Мы с Ежиком Чешляром этого не знали, мы даже не знали того, что наш сумасшедший бег от Молитвенного Дома до кинотеатра «Мечта» был в некотором смысле также и бегом от любовной абстракции к любовной конкретике, от библейской Агапе к кинематографическому Эросу. Но откуда нам было такое знать? В библейских книгах, которые мы тогда по воскресным утрам штудировали, об этом речи не было, а уж Марточка Законоучительница тем более на такие темы не распространялась. А письма апостола Павла мы только через несколько лет должны были изучать на подготовке к конфирмации.

Другая, вечно закрытая дверь

Отец всегда твердил: все, что Епископ Вантула говорит за столом, следовало бы in extenso записывать, а затем публиковать, вроде Luthers Tischreden — «Застольных бесед» Мартина Лютера.

Поэтому я брал тетрадь с карандашом и в сенях, стоя под другой, вечно закрытой дверью, ведущей в большую комнату, ловил каждое слово Епископа. «И часто он появлялся так на амвоне», — говорил Епископ, а я своей садистски принуждаемой к активности правой рукой торопливо записывал «и часто он появлялся так» и больше уже ничего, понятное дело, своими неуклюжими, зато похвально праворукими каракулями запротоколировать не мог.

Насколько же далеко простиралась вредность моей бабки! Если бы она не истребляла мою леворукость, если бы разрешала писать так, как я хотел, кто знает, может, не только жизнь моя не была бы исполнена страдания, может, в придачу осталась бы хоть единственная, хоть шестнадцатистраничная тетрадка «Застольных бесед» Анджея Вантулы. А так есть лишь едва читабельная косолапая строчка, нацарапанная на древесной бумаге чернильным карандашом марки Victoria Сор. Фрагмент детского манускрипта. Погашенный стих пламенной повести.

О ком он тогда рассказывал? О ком он тогда, сидя в том же, что и обычно, кресле и куря те же, что и обычно, сигареты, говорил? Кого из преподобных ксендзов пасторов он так невесело — а может, наоборот, очень весело — изобразил? Ведь то, что рассказ был о каком-то пасторе, — совершенно ясно, это легко вывести из содержания праворукого автографа, и к тому же Вантула вообще любил рассказывать о ксендзах. В некотором смысле он был тонким знатоком и искусным практиком героико-комического пасторского эпоса. А еще у него была черта, которую в людях по-настоящему великих я особенно люблю: человеческую глупость он обычно называл своим именем, не прикрываясь при этом вуалью показной снисходительности и якобы хороших манер. Чтобы не ходить далеко за примером — тем же отличается и Ежи Турович. Я не знаю, заметил ли кто-нибудь, а если и заметил, то отметил ли особо, что одним из любимейших, ключевых, в высшей степени активно использовавшихся Главным слов было слово «болван». У Вантулы такого ключевого слова не было, зато его благородный, украшенный выразительными кустистыми бровями лик в некоторых ситуациях (по ходу некоторых рассказов) приобретал выражение необыкновенной гадливости. Можно сказать: зловоние чужой глупости заставляло черты его искажаться в гримасе отвращения.

Но тот рассказ, пожалуй, не был рассказом ядовитым. Скорее это могла быть одна из тех классических юморесок о священниках, какие до сегодняшнего дня лютеранский люд охотно слушает и пересказывает. Фраза «и он появился так на амвоне» как родная подходит, например, знаменитому Вислинскому выступлению блаженной памяти ксендза Шурмана, который, цитируя в ходе проповеди слова Евангелия от Иоанна, где в главе 16 Иисус говорит ученикам своим: «Вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня», так вот, ксендз пастор Шурман в гомилетическом пылу решил подкрепить слово Божье выразительным человеческим действием и, выкрикнув громогласно «Вскоре вы не увидите меня», неожиданно присел на корточки в глубине амвона и в самом деле скрылся с глаз онемевших прихожан, пропав в этом небытии на добрых несколько секунд. «И опять вскоре увидите меня», — взревел он затем в сторону верных, едва пришедших в себя после первого и тут же впавших в новый, еще более глубокий шок, высоко подпрыгнул, и воистину увидели его: он почти что взлетел, и, казалось, его атлетическая фигура чуть ли не взрывается под раздувшейся, точно купол черного парашюта, тогой неведомого в те времена размера XXL.

Или ксендз пастор Ласота из Явожа. Ксендз Ласота вполне мог быть героем не только этого, но и тысячи других рассказов, поскольку ксендз Ласота был любимым героем рассказов Епископа Вантулы. И вообще, этот священнослужитель был чем-то вроде Франца Фишера, или барона Мюнхгаузена, или пана Заглобы[30] польского лютеранского сообщества. Он специализировался главным образом на красочных и нестереотипных похоронных речах («О смерть жестокая! Зачем наведалась ты в сей дом? Почему не пошла ты к соседу?»), благодаря которым и снискал громкую славу. Одну из самых известных своих надгробных речей, бывшую одновременно очень личным и пронзительным прощанием с умершим, Ласота неожиданно завершил льющимся из самой глубины сердца «Будь здоров!» И отошел от могилы, и поднял голову, и обвел взглядом собравшихся, и, сообразив, что действо нельзя считать завершенным, что не хватает заключительного аккорда, вернулся, наклонился над покоящимся в глубине гробом и добавил: «На небесах». До сих пор слышу в голове этот рассказ и смех Вантулы.

Да. Это мог быть ксендз Шурман, это мог быть ксендз Ласота. А еще это мог быть, например, столь же знаменитый и столь же анекдотичный, как и Ласота, ксендз Эман Тлелка. Правда, в те времена Епископ мог также рассказывать — и уже вовсе не развлекательные, а весьма поучительные, патетические и, может быть, даже трагические истории — о других ксендзах, например, о Шеруде или о ком-нибудь из Михейдов, может, говорил он о Никодеме, а может, о Бузеке или Кулише. А поскольку никто никогда этого уже не узнает и, более того, никто, кроме меня, никогда об этом не спросит, моя догадка, мое предположение, моя уверенность, что говорил он в тот раз о Юлиуше Бурше, обретает силу, вес и особые основания.

Я как раз прочитал изданную Товариществом Любителей Вислы книгу о вилле «Затишье» (Станислава Валис Шилены, «Сохраненное в памяти. Люди Вислинского «Затишья»», предисловие Яна Кроппа, Висла, 1998), — которую построил и в которой проживал епископ Юлиуш Бурше, после чего для меня, по закону необходимости и случайности, сложился механизм этой истории. (Впрочем, связь между Бурше и Вантулой заметна и довольно очевидна, оба были епископами лютеранской церкви, второй дело первого в определенном смысле продолжал, оба были в немецких лагерях. Бурше там погиб, а Вантула оттуда выбрался.)

Расположенная на крутом берегу реки, недалеко от моста на Пиле, вилла «Затишье» находилась уже вне территории моего детства. Потому что дикими районами, начинавшимися приблизительно от моста, там, где бассейн, владели грозные братья Кубеневы, и мы, жители Центра, туда, как правило, не совались. Оказывается, тенденция избегать каких-то определенных мест может передаваться из поколения в поколение. Моя вредная мать рассказывает, что ее вредная мать (то есть моя вредная бабка) не позволяла даже приближаться к окрестностям виллы «Затишье». Хотя причиной тому были все-таки не братья Кубеневы, тогда еще не родившиеся. Причиной было то, что тогда, перед войной, епископ Бурше имел привычку каждое летнее утро купаться в реке совершенно без одежды. Каждый раз, когда я думаю о том мировоззренческом смятении, в которое натуристские купания епископа Бурше должны были повергать и до сегодняшнего дня легендарным образом повергают местных лютеран, на сердце мне становится как-то благостно и по-особенному легко.

Сейчас я по сути впервые, сориентировав сознание сугубо географически, впервые в роли чуть ли не туриста посещаю те края. Под крутым склоном все спокойно. Братья Кубеневы не прыгают сверху и не пугают криками: «Nothing! Nothing! Nothing!» Епископ Бурше, одетый в купальный халат, не спускается, прихрамывая, по деревянной лестнице. Война, на которой он был убит, давно закончилась. Темная вода чертит на берегу профиль другой смерти. Сыплется легкий снежок, муниципальные рабочие пилят ветки бензопилой.

Из хроники виллы «Затишье» я узнаю, что дом этот по старой нумерации был обозначен номером 568. Это чрезвычайно любопытно и довольно удивительно, потому что старый номер нашего дома был 569. Следующий за ним, у Хмеля, — № 472, потом Чешляр-Оглендач № 637, а перед ним «Войнар» (торговый дом) № 78, трактир «Пяст» № 77, костел № 76, старая школа № 75, но уже следующий за школой Молитвенный Дом опять лихо контрастировал с едва-едва обозначившимся числовым ладом, имея номер 1006. Просто нумерация домов была хронологической, что в сочетании с отсутствием названий улиц, а также повторяемостью нескольких городских фамилий еще в семидесятые годы становилось источником бесконечной забавы, когда мы видели взмыленных, как лошади, и навьюченных, как дромадеры, отпускников, пытающихся куда-то добраться, найти какого-то из злейших бесчисленных Чешляров, Чижей или Пильхов. Мы животики надрывали от смеха над этими недотепами, хотя и сами понятия не имели, где какой номер и кто за каким оврагом живет. Это было тайное знание, которым обладали только старейшие жители.

Бабушка, Дед, Отец, Епископ и жена его, когда они сидели в большой комнате на тех же, что и обычно, стульях и в тех же, что и обычно, креслах, разговаривая о городских лютеранах, неизменно дополняли фамилию соответствующим номером дома. Чешляр номер такой-то. Чиж номер такой-то. Пильх номер такой-то, говорили они. Я стоял в сенях под другой, вечно закрытой дверью, и в руках у меня тогда было то же, что и сегодня: тетрадка и карандаш. Я все еще там, я все еще слышу неясные голоса, и почерк мой все еще неразборчив. Я не знаю ни цифр, ни имен и должен терпеливо ждать. И лишь через много лет я услышу все это более отчетливо, начну догадываться о последовательности событий, установлю никому не нужную дату строительства дома, выясню, где кто жил и когда что было сказано, и запишу все это правой рукой в фатальной тетрадке. И познаю мимолетное удовлетворение ремесленника, в поте лица толкущего воду в ступе…

Поминки по футболу

Порой мне кажется, что футбол умер, исчез, перестал существовать. Мне кажется, что все стадионы мира закрыты, ликвидированы, футбольные поля вспаханы (по штрафной площадке за плугом идет пахарь, над ним звенит жаворонок), все лиги расформированы, бутсы повешены на гвоздь. Человечество внезапно, в одночасье, словно пораженное каким-то антифутбольным ударом или зараженное какой-то бациллой, вырабатывающей иммунитет против футбола, перестало в футбол играть и футболом интересоваться. Белой азиатской травой поросли ворота и почетные трибуны.

Сны у меня тоже кошмарные, я часто кричу по ночам, мне снится, что я сижу на скамейке запасных, я уже готов, уже размялся, уже оделся, на мне полосатая красно-белая майка, длинные черные трусы и щитки на голенях и коленках, я вот-вот должен выйти на поле и в соответствии со своими способностями решить судьбу матча; тренер с лицом Кшиштофа Козловского[31] наклоняется надо мной и говорит: «Ежи, теперь ты». И я встаю со скамейки запасных и уже готов, как разъяренный зверь, броситься в бой, но не могу, мои ноги будто ватные, будто связаны. И поле вдруг ни с того ни с сего начинает вздыматься, точно разбушевавшееся море, я веду мяч между скрытыми в траве руинами, готовлюсь к удару, и — совсем как наяву — у меня ничего не получается.

Газеты публикуют результаты матчей, печатают таблицы, на экране телевизора демонстрируется замедленная съемка: мяч летит из глубины поля, его принимает крайний нападающий, подает в штрафную, и форвард почти незаметным движением головы завершает атаку. Но таблицы, результаты и замедленные съемки — словно из какого-то другого мира, они принадлежат фантомной реальности, и представляется спорным, так ли бесспорно она существует. Футбол умер, и представляется спорным, борется ли еще «Краковия» за то, чтобы не вылететь из второй лиги, потому что неизвестно, существуют ли еще вторая и третья лиги. Когда-то, недавно, вчера, во сне, тридцать, а может, сорок лет тому назад — что можно было увидеть, придя на Блоне? От Рудавы до самых Аллей там играли в футбол. Десятки полей, не ограниченных никакой боковой линией, штанги, сложенные из одежды, а играли трое на трое, четверо на четверо или даже семеро на семеро. Играли с вратарем или без вратаря. Играли кто в чем мог, в полуботинках, в кальсонах, в брюках от костюма, в довоенных купальных трусах, в шортах, сшитых из союзнических парашютов или из сталинских штанов, босиком, в спортивных тапочках. Десятки, сотни людей собирались на сочной траве Блоней, точно на берегу Копакабаны, и начиналась великая бразилиада. На экране телевизора марки «Бельведер» игроки «Реала» и «Бенфики» противостояли друг другу, располагаясь на поле в прекрасной, как Мария Феликс, системе дубль-ве, и хотя до сегодняшнего дня тот финал (5:3 в пользу «Бенфики») вспоминается как самый мифический, фантасмагорический, наркотический матч в истории человечества, но уже тогда, под конец пятидесятых, никто не сомневался, что эти города из сна, Мадрид и Лиссабон, действительно существуют. Они были недоступны, их стадионы окружали массивные и сказочно непреодолимые ограждения, они были недосягаемы для органов чувств и для наших финансов — однако существовали в гораздо большей степени. Теперь, когда в общем-то можно в любой момент поехать на матч в Мадрид или Лиссабон и эти марсианские места стали частью всеобщего бытия, — они существуют в меньшей степени. Это вам уже не небесное тело, ангел или единорог. Они уже не так хрупки и призрачны, как гомулковская трава на Блонях. Ничего, ничего, ничего во времена Гомулки не было. А поскольку ничего не было, то ничего и не существовало. Не существовало ботинок на пробковой подошве и не существовало адидасов, не существовало футболок с номерами, не существовало ни вратарских свитеров, ни вратарских перчаток на микрорезине, не существовало ни наколенников, ни щитков, а по хорошему счету (точнее, по плохому) не существовало даже ворот и не существовало сеток на воротах. Не было футбольных мячей, а если и были, то или венгерские, которые невозможно достать, за триста четырнадцать злотых, или дешевые (неполных сто злотых) «универсальные мячи» со шнуровкой. Которые были меньше, чем венгерские футбольные, больше, чем гандбольные, тяжелее, чем волейбольные, легче, чем баскетбольные. Мячи-уроды. Мячи-гибриды. Мячи, лишенные идентичности. Мячи, изуродованные идеологией. Мячи порабощенные. Мячи без свойств. Мячи московские. Мячи марксистские. Мячи азиатские. Мячи от всех напастей. Насквозь тоталитарные «универсальные мячи», которыми по бедности можно было играть во что угодно и которые, в сущности, не годились ни для чего. Как те безразмерные костюмы, плащи и рубашки, которые никому не были впору и которые по бедности любой мог надеть по любому случаю. Мячи, попросту говоря, никакие, мячеподобные изделия, состоявшие в глубинной и темной связи с остальными предметами той эпохи: картонной обувью, яблочным джемом со вкусом персика, алюминиевыми вилками, напитком «Хербавит», колбасками из Лешно, вечным пером «Зенит», клееными книгами и всем остальным.

Ничего, ничего, ничего во времена Гомулки не было, но трава была, трава существовала. Скажу иначе, по-простому: уж как при Гомулке было, так было, но говорите что хотите, а трава на Краковских Блонях росла знатная. Если бы ее на квадраты разметить и постричь, на Блонях было бы как на Уэмбли или на Сан Сиро, или даже как на Маракане. В нищенских гомулковских кедах выходили мы на густую, пружинистую траву, и благодаря нашим гордым и Независимым ударам и дриблингам даже «универсальные мячи» спасались от челюстей Всепоглощающего Небытия. А если к нам присоединялся один престарелый пан моего нынешнего возраста, которого все называли Дедком, то его настоящие бразильские финты спасали от Всепоглощающего Небытия и посеревшую пеэнэровскую майку, и подвернутые до колен штаны в мелкую клеточку из хлопка с эластаном, и картонные полуботинки, которые он осторожно, чтобы не повредить, ставил за воротами (Дедок играл босиком, как Леонидас или Гарринча).

Но если та трава, на которой мы играли и на которой Дедок своим искусством вдыхал жизнь в никудышное снаряжение, если та трава тоже была Независимой, то следует задать — быть может, неверный и жестокий — вопрос: почему ее нет сегодня? Я смотрю на Блоне, заросшие сеткой одеревенелых корневищ, бесцветной травой, острой как лезвие бритвы, смотрю на Блоне, которые сегодня напоминают поверхность потухшей звезды (страдающие души прежних футболистов витают над ней), и не удивляюсь, что смерть футбола приходит мне на ум. Но на всякий случай я решительно подчеркиваю, что сам не умираю и футболу собственной смерти и стынущих чувств навязывать не пытаюсь. Нет. Во мне по-прежнему есть жажда адреналина, жажда восторга и даже жажда игры. Однако футбол умер, и Блоне заросли белой азиатской травой. На экране телевизора Sony немцы отчаянно борются с бразильцами за каждый мяч. Я всегда за немцев, но когда они играют с Бразилией, я за Бразилию. На двадцать шестой минуте после мягкой подачи в центр с углового Цезарь Сампайо поражает ворота невероятным ударом головой. Футбол продолжается. Но уже не в этом, не в моем мире.

Ева Худоба, Бронислав Май и я

Идут праздники, я еду в Вислу, и пора педаль откровенности выжать до упора. То, что с некоторых пор творится в моем истерзанном мозгу, проще всего назвать вековечной борьбой фельетона с прозой. Проза в соответствии с моими надеждами и принципами должна в этом бою побеждать. Ибо фельетон (я дам сейчас проницательное автотематическое определение) может быть отмечен печатью прозы, фельетон может быть самой прозой, проза же никак не может быть отмечена печатью фельетона, а о том, чтобы она сама была фельетоном, и говорить не приходится. Фельетонный роман был бы жанром явно никчемным, а вот романный фельетон — творение, достойное размышлений и труда.

Я задумал «Безвозвратно утраченную леворукость» как род дневника, мемуаров, прозы с сильным автобиографическим уклоном. Но здесь также должна была отчетливо прослеживаться черта фельетонной сиюминутности: хроника заслуживающих фиксации текущих событий, цикл вдохновленных пусть даже чисто случайными встречами на Краковском Рынке ехидных портретов моих ближних. В последнем варианте вырисовывается, кстати, возможность захватывающей игры с действительностью.

Итак, полуденной или раннепополуденной порой я отправляюсь в редакцию «Тыгодника Повшехного» и меня приятно волнует неизбежная перспектива случайной встречи, а может, и целой серии случайных встреч. Ведь когда полуденной или раннепополуденной порой идешь по Кракову, как иду сейчас я, то есть когда высаживаешься из трамвая у Главной Почты и потом идешь по Сенной, наискосок через Рынок до угла Висльной, и потом по самой Висльной, или когда для разнообразия идешь по Брацкой и Голубиной, или когда в силу разнообразных капризов высаживаешься остановкой раньше на углу Дитля и Старовисльной и еще добрый кусок дороги идешь по Старовисльной, так вот, когда идешь так, когда так ходишь, — не удается кого-нибудь в большей или меньшей степени знакомого, в большей или меньшей степени желанного не встретить. То есть — описывая ситуацию исчерпывающе и досконально — когда вот так идешь, когда вот так ходишь, то встречаешь тех же, что и всегда, узнанных и тех же, что и всегда, неузнанных случайных прохожих, тех же, что и всегда, старых друзей, случайных приятелей, шапочных знакомых, тех же, что и всегда, деактуализированных возлюбленных. И изо дня в день видишь тех же самых блюстителей моих неизменных прогулок, тех же пассажиров на остановке, тех же продавщиц в глубине стеклянных витрин, тех же нищих и тех же уличных музыкантов. Те же самые алкоголики приветствуют меня трясущимися руками из-за окутанных дымом стоек, те же сумасшедшие переходят мне кататоническим шагом дорогу, те же киоскеры, те же продавцы калачей, те же голуби, те же низко плывущие над Сукенницами тучи, темные и зловещие. Вот, заметив меня, в самом сердечном порыве распахивает объятия один из бесчисленных нереализованных талантов, который четверть века назад издал томик герметичной лирики и с тех пор тщетно ждет рецидива вдохновения. Нереализованный Талант бурно приветствует меня, хотя фактически он застегнут на все пуговицы и глаза у него бегают. «Как дела?» — нестандартно завожу я разговор. Он мнется, не зная, как сформулировать столь же нестандартный, как и мое приветствие, ответ, что вот, мол, встал на ноги, ездит на четырехлетием форде и все о’кей, но очень хотел бы все-таки снова увидеть свою фамилию напечатанной. Сейчас он заканчивает что-то новое и, как только закончит, подбросит мне пару фрагментов в редакцию. Конечно, говорю я, конечно, подбрось, говорю, буду ждать, говорю, — и говорю это с чистой совестью, потому что прекрасно знаю, что испорчу ему только один, только сегодняшний вечер, да и то не весь. Где-то с четверть часика, самое большее полчаса, посидит он над распахнутой, как могила, тетрадью и — придя вскоре к выводу, что, если час возвращения в литературу еще не пробил, то, без сомнения, пробил час возвращения к телевизору, — снова, как и каждый вечер, начнет блаженно щелкать пультом по каналам. Нереализованный Талант прощается, отходит и исчезает в недрах утопающей в ослепительном сиянии Шевской или погруженной в непредсказуемую темноту Славковской. Я иду дальше и после нескольких шагов встречаю великий реализованный талант — в лице самого Бронека Мая[32]. Мы нежно обнимаемся, обнимаемся как только можем и делаем что только можем, чтобы обняться в соответствии с самыми лучшими образцами, стараемся обняться так, как обнимались великие классики. Мы обнимаемся и не можем наобниматься, потому что, с одной стороны, не уверены, обнимаемся ли мы достаточно хорошо, а с другой стороны, мы ведь хотим обниматься спонтанно!

Ах, Бронек Май, Бронек Май! Тысяча уз связывает меня и этого маленького блондина с лукавым взглядом. Нас связывают общие интересы, общие созидаемые миры, общие университетские истории, общая доля фельетониста, общий безотчетный страх перед визитами Оля Юревича, общие напрасные и насквозь утопические надежды, надежды заработать писанием большие бабки, общая сладкая уверенность, что жить нам до конца жизни — как говорит Бронек — на задворках сортира… И еще тысяча иных совместных или сообща переживаемых радостей и огорчений. Что же касается общего созидаемого мира, то крепче всего нас связывает недюжинное пристрастие к рисованию не вполне традиционных портретов профессора Стали. Каждый из нас, естественно, делает это по-своему, и у каждого имеется твердая творческая уверенность, что он делает это лучше, от чего факт не перестает оставаться фактом: мы делаем это оба. Под пером Бронислава Мая профессор Сталя обычно перерождается в зловещий, демонический и развязный символ, мне же в этом отношении более близка традиция реализма. Но необходимость еженедельной фельетонной гонки не оставляет много времени для размышлений о выборе стратегии или даже о выборе темы. Май кропает как минимум два фельетона в неделю, и я хорошо знаю и понимаю, до какого отчаяния такая ситуация может довести. А поскольку я знаю еще много других вещей, то могу многое простить, могу простить мягкое добродушие, могу простить показной гуманизм, могу простить даже лукавое многословие некоторых текстов Бронека. Но, когда Бронек в абсолютном отчаянии свои выдающиеся стихи переделывает в фельетоны и потом печатает в краковском приложении к «Газете выборчей» — этого я ему простить не могу.

Глубоко понимая интегральную сущность писательской индивидуальности и отдавая себе отчет в том, что Бронек свои фельетоны пишет той же рукой, что и стихи, я должен, однако, не без горечи заметить, что жду я вовсе не старого стихотворения, переделанного в актуальный, а если получится, даже и универсальный фельетон. Я жду нового стихотворения Бронислава Мая, а точнее, нового сборника стихов этого поэта, поэта с интонацией невероятно редкой чистоты. Я не могу сказать (как всегда при чтении большой поэзии), в чем ее главный секрет, чем определяется ее вечно изумляющая суть, ее спокойное, почти эпическое дыхание, я даже не сумею сказать, что лично мне здесь наиболее дорого, что заставляет меня снова и снова возвращаться к «Усталости» или «Семейному альбому». Может, это интенсивный, наркотический образ города, который умер, но который остается везде, может, это всесокрушающий трепет перед бренностью сущего: «Прошло твое время — и вот ты уже», может, значимость нюанса, мелочи, конкретной детали — не знаю. Не знаю. Жду. «Наискосок пересекаю Рынок, на Шпитальной / осовелые, с утра уже нетрезвые рабочие / лениво разрушают старый дом, еще / эпохи Польши, пыль от кирпичей осела в грязь (…)».

Бронек Май в зеленой куртке стоит передо мной, и мы оба сентиментально сетуем на судьбу. Я, говорит Бронек, хотел купить себе джинсовый пиджак, но не хватило. А я, говорю, хотел купить черные ливайсы, но мне тоже не хватило. Вот так двое взрослых мужчин, которые, как там ни крути, разменяли пятый десяток, погружаются в тоску по миру джинсов, которые по-прежнему недоступны, как и в детстве.

А потом со знанием дела мы переход им к общим интересам, к иллюстрированным журналам («Важным приложением к жизни пана Когито, — по словам Збигнева Херберта[33], — были приложения иллюстрированные»), к иллюстрированным журналам, на которые мы тратим всю зарплату, а также конкурсам красоты. Кому и что сегодня говорят имена бывших лауреаток конкурсов «Мисс Польша» или «Мисс Полония»? Кто помнит Ренату Фатлю, Иоанну Недорезо или Агнешку Пахалко? А мы помним, нам с Бронеком эти имена говорят все. А Ева Худоба из Нового Тарга, финалистка одного из турниров? Какое, помню, охватило нас возбуждение, когда где-то через месяц после конкурса и телевизионной трансляции эту длинноволосую красотку мы увидели среди абитуриенток, сдающих вступительный экзамен на полонистику! Одетая в белую блузку и черную юбку, она сначала показалась нам сестрой-близняшкой той, что танцевальным шагом дефилировала по подиуму. Но нет! Это она сама, Ева Худоба, бывшая финалистка! Мы оба тогда еще работали в высшей школе (Бронек остается там до сих пор), и педагогические амбиции иметь возможность осенью посвятить жаждущую знаний финалистку в таинства литературы заиграли в нашей крови. Нам так хотелось как-нибудь помочь явно смущенной абитуриентке, но, к несчастью, это было невозможно. Наконец от отчаяния, грубо нарушая все инструкции и ставя под сомнение нашу репутацию, мы обратились с дружеской просьбой к профессору Станиславу Бальбусу, чтобы на устном экзамене он позволил прекрасной гуральке[34] раскрыть диапазон своих возможностей. Это было несколько рискованно, так как письменный экзамен гуралька образцово запорола, что бросало на ее возможности некоторую тень, но другого шанса не было. Профессор Бальбус выслушал нашу стыдливую просьбу с каменным лицом и — наверняка так и не меняя этого выражения — на устном экзамене с треском завалил Еву Худобу, финалистку. Увы, мы были вынуждены на добрых пару лет порвать с профессором всякие отношения. Он задал ей вопрос по «Мужикам» Реймонта[35] и когда она сказала, что мужики Реймонта принимали активное участие в восстании, то он с дотошностью, о которой мы его совершенно не просипи, поинтересовался, в каком именно. «В ноябрьском», — ответила она, и из-за такой вот ерунды он, как я и сказал, завалил ее. Злость на профессорское малодушие лично у меня по истечении лет как-то прошла, но Бронек до сих пор, завидя Сташека Бальбуса, становится мрачнее тучи.

Я пересекаю Рынок наискосок, вижу Бронека Мая и думаю, что хорошо бы его сейчас встретить. Правда такова, что обычно хожу я быстро и по сторонам не смотрю, по причине чего мало кого встречаю и мало что вижу. У меня перманентное ощущение великой утечки реальности. Утечки разговоров, утечки пейзажей, утечки мира. В вековечной борьбе фельетона с прозой проза — как мне и хочется — побеждает. Даже встречи со старыми приятелями — это фантазмы. Фантазматичность не является определяющим признаком прозы, также, впрочем, как автобиографическое повествование не является гарантией отсутствия фантазматичности. Человек обращается к автобиографическому прошлому тогда, когда текущая жизнь ограниченна и непродуктивна. Поскольку я не могу сказать о себе ничего, то делаю вид, что говорю все, опираясь в придачу на имманентную ущербность литературы, которая безрезультатно гонится за действительностью, и сам уже теряюсь, не знаю, что фантазм, а что нет, и уже не уверен, была ли Ева Худоба на самом деле, или я ее придумал. Неопровержимым остается еженедельный фельетонный ритм, потому что именно в таком ритме пишу я «Леворукость». Заканчиваю в воскресенье, беру рукопись, высаживаюсь из трамвая перед почтой или на углу Дитля и Старовисльной, наискосок через Рынок иду в редакцию, и Терения Скочинская, с которой писательская судьба навсегда меня соединила, перепечатывает, и Томек Фиалковский расставляет запятые и размечает абзацы, и я читаю, что написал о Еве Худобе и Бронеке Мае, и размышляю, сколь же бесконечна дорога, ведущая к постижению запутанной человеческой натуры. Ведь в общих чертах я вот что хочу — пользуясь примером моего приятеля — сказать: фельетоны писать можно с единственным условием, что они не только чему-то более важному не мешают, но это более важное даже помогают создавать. Я хочу выразить надежду, что еженедельная двойная дань журналистике не разрушает хрупких конструкций поэтического вдохновения Мая-поэта. Вот что я хочу сказать. Я хочу сказать: только бы Май-фельетонист Мая-поэта не погубил.

Вот что я хочу сказать, вот что с упорством, достойным лучшего применения, повторяю, словно не знаю, что Бронек Май, став поэтом, все равно себя погубил. Бронек Май, став поэтом, погубил себя как актера. Тот, кто видел его на сцене, или в редких, увы, киноролях, или хотя бы во время какой-нибудь дружеской декламационной импровизации, знает, что, обладая столь незаурядным актерским талантом, Бронек Май, если бы стал актером, имея бы сегодня бабок — полные карманы настоящего пиджака Lee. Выжал ли я в этом фрагменте педаль откровенности до упора, не знаю, и скажу откровенно — сомневаюсь. Но праздники приближаются неопровержимо, и я неопровержимо еду в Вислу.

Весенний марш

На публичную встречу с депутатом СЛД[36] Антонием Кобелюшем в ресторане «Огродова» я отправился потому, что люблю это заведение. Был канун праздника труда, желтоватая духота то и дело перемежалась темными ливнями; не без ностальгии я констатировал, что предпраздничная аура совсем неощутима. Раньше, в эпоху славных тружеников городов и деревень, эта аура, разумеется, ощущалась. Каждый год с темного апрельского вечера и до лучезарного майского утра по центру Вислы шествовала духовая капелла под руководством старого Ноговчика. Музыканты шли от дома к дому (точнее говоря, от одного избранного дома к другому избранному дому), шли и, как это здесь говорится, «исполняли». Исполняли для ксендза Вантулы, исполняли для Полочека из «Форпоста» (Да. В этом доме жил и творил пан Болеслав Прус[37]), исполняли для Янека из Вымовы, исполняли для Чижей из Базара, исполняли для старого Кубицы, исполняли для Кралля-Кралличека, исполняли даже для Магнусека, который, хоть и католик, но все-таки пожарный.

В мощенном полевыми камнями дворе перед домом пана Начальника они появлялись обычно под конец ночи. Еще в полной темноте или при совсем не ясном свете зарождающегося дня играли они «Музыканты, Музыканты» или «Frühlingmarsch». А потом сидели за огромным, покрытым голубой клеенкой столом в нашей кухне и подкреплялись, перед тем как продолжить путешествие. Поистине патетический образ исполненных достоинства мужчин, пьющих водку в пять утра и одновременно отдающихся самому высокому из искусств — музыке, уже тогда накрепко засел в моем сознании. Но поскольку я, в общем, не сторонник подобного рода эффектов, то не стану говорить, что никогда потом не видел образа более прекрасного, не буду также утверждать, что никогда потом не слышал более совершенной музыки. И все-таки оркестр старого Ноговчика — это был великий оркестр. Когда в нем играли (и были в форме) все четыре брата Кжоки, «Alte Kameraden» или «Марш Радецкого» они исполняли со свободой венских филармонистов.

Они сидели за столом и в этом большом, словно по ошибке оборудованном кухонной плитой, концертном зале исполняли для пана Начальника его любимые фрагменты: «Колин, Колин», «Отцовский дом», «Там, где Чантория». Потом поднимали прощальный тост и уже во дворе, всегда на один, а то и на четыре темпа быстрее (спешка была, впрочем, обоснованной — первомайская демонстрация, в которой они должны были принимать участие, приближалась большими шагами), одним словом, в вольной, насквозь маршевой аранжировке исполняли «Кто отдает себя в опеку Владыке своему». И шли дальше.

С течением времени новые поколения вислинских музыкантов становились все слабее. (Растущая слабость является — как всем известно — канонической чертой новых поколений.) У них слабели руки, едва удерживающие золотые раковины инструментов, у них слабело дыхание, которого едва хватало библейским тромбонам, у них слабели головы. Слабели у них и ноги, и идущая строем в соответствии со строго продуманной схемой капелла старого Ноговчика к семидесятым годам (старый Ноговчик давно уже умер) постепенно превратилась в толпу заблудившихся во тьме уличных музыкантов. Актуальное, хоть и всегда малоправдоподобное место их пребывания удавалось теперь распознать не по звукам музыки, а по абсолютно невменяемым акустическим эффектам, которые производили, я бы сказал, совершенно уже независимые от них инструменты. Порой тела артистов лишались сил до такой степени, что они вообще не трогались с места и весь канун праздника труда, а также и сам праздник труда, просиживали именно тут, где сижу сейчас я, слушая разумные рассуждения депутата Кобелюша из СЛД: в ресторане «Огродова», бывшем «Пясте».

Депутат Кобелюш из СЛД говорит разумно и осмысленно, с истинно пролетарской заботой поднимает он животрепещущие проблемы, говорит разумно и осмысленно, но вот-вот он скажет (должен сказать) что-то неразумное и что-то бессмысленное, и тогда я встану — так поддерживаю я в себе угасающий дух борьбы, — тогда я встану и обзову его коммунякой. «Ты, коммуняка, — скажу я ему. — Ты, коммуняка разэтакий!» Впрочем, я не уверен, ибо кроме всего прочего, мной овладевает дух спокойствия этого места. Я смотрю на поганые физиономии местных орлов, на братьев евангелистов, как всегда погруженных в пагубную стихию левизны, смотрю на них, и меня — ничего не могу с этим поделать — обволакивает спокойствие, порожденное классически сочувственной позицией повествователя. В этом находящемся в ста шагах от моего родного дома легендарном трактире я ощущаю себя благостно, потому что чувствую присутствие до сих пор витающих в воздухе духов старых вислинских кутил. Нет уже выкрашенных синей масляной краской стен (есть деревянные панели), нет уже грязно-белых скатертей (есть безупречные скатерти карминного цвета), нет гомона дебатирующих о жизни и смерти гуляк (в абсолютной тишине слышен уравновешенный голос депутата Кобелюша из СЛД), из прошлого уже ничего не осталось, но в сентиментальном воодушевлении я вижу и слышу прежние истории.

Этот трактир всеми своими атрибутами удовлетворял требованиям классического трактирного corpus hermeticum: входящий сюда незнакомец чувствовал себя так, будто вторгся в чей-то дом, он был единственным чужаком в зале и, стоя в дверях, добрых пару минут подвергался инициационному ритуалу внезапно наступавшего молчания и испытующих взглядов. Каждый его жест мог быть использован против него — исключительно в интеллектуально-полемическом, понятное дело, смысле, ничего кровавого здесь никогда не происходило. В худшем случае прессинг направленных из-за столиков взглядов был элементом религиозной войны. Именно в этот трактир каждый день в убийственной спешке по дороге из почтового отделения забегал пан Начальник и, гонимый паническим страхом перед пани Начальниковой, стоя опрокидывал двести грамм. (Подобный тип страха, равно как и способ его укрощения, окажутся в следующих поколениях чертами чрезвычайно хорошо наследуемыми.) Именно в этом трактире трагически оборвался невеселый жизненный путь его младшего сына. Именно в этом трактире случилась тысяча приключений и была рассказана тысяча историй.

— А потому идите, братья, и будьте полны смирения, — слышу я голос депутата Кобелюша из СЛД. — Идите и убеждайте, — говорит депутат голосом доброго и мудрого пастора, — идите в смирении, убеждайте, уговаривайте и будьте тверды.

Очнувшись окончательно, я еще раз присматриваюсь к нему в последней надежде, что по крайней мере внешний облик его мне удастся поставить под сомнение. Но где там!

Этот коммуняка выглядит так, как сейчас выглядят все коммуняки. Этот коммуняка выглядит как европеец. У него хороший костюм, хорошая рубашка, хорошо подобранный галстук, и даже подстрижен он хорошо. Как тут доказать, что это только личина, думаю я в горячке, ведь не брошусь же я на него, не разорву ему эту голубую рубашку от Freemans, чтобы показать, что на груди у него синими чернилами выколоты серп и молот. И я машу на все рукой — в конце концов есть на свете вещи более важные, убеждаю я себя, например любовь, ведь любовь — это в жизни самое важное, любовь даже важнее, чем административная реформа, говорю я себе и, неожиданно обрадованный этой мыслью, ресторан «Огродова» (бывший «Пяст») покидаю.

Но на пороге, кажется, еще один голос из прошлого долетает до меня. Я стою и с любопытством напрягаю слух. Так оно и есть. Духовая капелла старого Ноговчика играет «Frühlingmarsch». Владелица кафе-мороженого пани Фурток (да-да, жена форварда-бомбардира Яна Фуртока) щедро сыплет банкнотами, и капелла трогается дальше. Героически поддерживающие традицию музыканты с минуту совещаются, идти ли сначала к складу или к супермаркету. Они исчезают за углом. Через минуту я слышу мощные и даже неплохо сыгранные такты «Марша победы» («Victoria Marsch»). Играют перед складом.

Старый Кубица и темнота

Старому Кубице, если бы он еще был жив, было бы сто пять лет, то есть он все равно бы уже не был жив. Он был отцом моего отца, был моим вторым, а по сути первым дедушкой, от него я унаследовал фамилию (под этим прозвищем, Старый Кубица, он был известен всем и каждому; посвященные знали, что настоящее его имя Павел Пильх), запальчивый характер, склонность к дурным привычкам, бычью силу и еще пару других качеств, о которых мне пока неловко говорить. Старый Кубица был, например, неисправимым женоненавистником, что звучит несколько тавтологично, поскольку в те времена, в первой половине двадцатого века, в тех краях, в известной своим распутством долине Вислы-Яворника женоненавистничество было принципом элементарным, женщины, как и столетия тому назад, жили там в угнетении, подавлении и унижении. Но Старого Кубицу несказанно раздражали даже эти угнетенные, подавленные и униженные девы; может, его унижало их унижение? Это вполне вероятно. Старый Кубица был слегка затронут манией величия; величие же, пусть и мнимое, не переносит ничтожности, а униженность есть род ничтожности.

Одержимый демоном святой истины, он снимал со стены двустволку и неустойчивым шагом направлялся на поиск прячущихся по дому теток, девок и старух. Однако его ритуальная охота на баб переходила границы охотничьего искусства, ergo переставала быть благородным мужским развлечением; скорее это был мрачный шаг в сторону окончательного разрешения женского вопроса. Если и была в этом смертоубийственном исступлении какая-то черта и без того проблематичного благородства, то заключалась она в том, что тотальное уничтожение женского пола Старый Кубица скромно намеревался начать с собственной семьи и ближайших соседок Знаменитые тираны-убийцы XX века подобной скромностью не обладали. Мрачная, отчасти дарвиновская и насквозь антифеминистическая идея Старого Кубицы разделила, однако же, судьбу других идей, воплощением которых должно было стать конкретное действие. Здесь тоже не хватило действия; действие было слабым, неудачным, неумелым. Шаги были неуверенными, движения спонтанными, трагикомическую идею несостоявшихся экзекуций овевал молочно-белый туман алкогольного психоза. По рассказам отца, который несколько лет в качестве адъютанта ходил рядом со Старым Кубицей и горящим факелом освещал темноту, в которой трусливо прятались предназначенные для отстрела представительницы прекрасного пола, так вот, по рассказам отца, за все время этих охот раздался лишь один-единственный выстрел. Какая-то из теток, начисто лишившись остатков инстинкта самосохранения — что, впрочем, весьма типично для всего женского пола, — в самом разгаре погони высунулась из-за угла.

— Марина, защищайся! — рявкнул Старый Кубица, сам не веря блаженству столь скорой развязки, сорвал с плеча охотничье ружье и выстрелил. Тетка Марина упала как подкошенная и начала кататься, метаться и выть нечеловеческим голосом, каковое поведение добавило Старому Кубице еще один аргумент в пользу видовой неполноценности женщин. Ведь первый выстрел, в соответствии с джентльменскими принципами, был предупредительным, и Старый Кубица прекрасно знал, что снаряд прошел как минимум в метре от тупой Марининой головы.

Время охоты на баб было уже, однако, временем заката, временем непонятной боли. А время подъема и гармонии в жизни Старого Кубицы не было слишком долгим. В одной из краковских галерей несколько лет назад экспонировалось собрание архивных фотографий межвоенного десятилетия. На двух или трех снимках, запечатлевших пребывание прогрессивных польских крестьян-гуралей в Швейцарии, я узнал профиль и характерную сдержанную улыбку Дедушки Кубицы. В двадцатые годы он был стипендиатом министерства сельского хозяйства, посещал швейцарские хозяйства, ловко подсматривал, как они организованы, и вскоре по возвращении в Яворник добился такого технологического и экономического уровня (легендарные автопоилки! перед войной! в Висле-Яворнике!), который до сей поры в тех краях неизвестен и недостижим. Но, как я сказал, опережение эпохи и жизненная фортуна продолжались недолго. Случилась какая-то неудачная сделка, он подписал чьи-то векселя, партнер оказался неплатежеспособен, и Кубица потерял все. Хозяйство (более двадцати гектаров) осталось, но весь доход шел теперь на выплату долга. Старому Кубице — фанатику идеи сверхчеловеческой работы в нечеловеческих условиях, автору поговорки, что человек должен делать не столько, сколько может, а столько, сколько нужно («не стоко скоко льзя, а стоко скоко надыть»), — суждено было стать посвященным в тайну работы поистине нечеловеческой, работы без смысла, антиработы, работы нетворческой, работы рабской.

Если в настоящей работе присутствует элемент любовного восторга (а он присутствует, и не элемент даже, а сама суть), если работу сравнивать с любовью, то можно сказать, что работа без удовлетворения и оплаты — все равно что любовь за деньги, технологически происходит то же самое, но все напрасно. От великих романтиков, вечно жаждущих великой любви, мы знаем, го их сочинений мы вычитали, сколь напрасной и безнадежной является иллюзии утоления истинного любовного голода в тайных домах терпимости.

Я не помню, кто — писатель, социальный аналитик, интеллектуал, проницательный человек, владеющий пером, — не помню, кто в своих автобиографических лагерных заметках сделал меткое замечание, что людям по природе ленивым было, как ни парадоксально, легче пережить лагеря, чем людям по природе работящим. Ленивому всегда скорее безразлично, к какой работе его принуждают, а любящий работать, будучи принуждаем к работе абсурдной, испытывает адские страдания. Для человека пишущего нет большей муки, чем писать что-то, не представляющее ценности. Франц Кафка, например, был человеком пера, и, работая в канцелярии страховой фирмы, он именно пером и пользовался, но эта кажущаяся тождественность писания творческого и писания механического была для него источником страданий поистине кафкианских. Старый Кубица был, как я сказал, фанатичным поклонником работы, изысканным знатоком аграрного искусства, и никчемность этого искусства, от которого осталась одна механика, одна технология, была для него невыносима.

Водка, всегда присутствовавшая в его жизни, теперь захватила над ним полную власть. Он стал смотреть на мир сквозь полупрозрачную, как поверхность молодого вина в сосуде, пелену. Начались утренние усмирения дрожащего тела. Начались времена непонятной боли. Что делать? Что делать, если каждое утреннее пробуждение — это как прийти в себя от свинцового наркоза в больнице после тяжелой операции? Что делать, если этого ощущения даже и назвать-то никак нельзя, если даже язык не дает такого облегчением, образного или метафорического, ведь Старый Кубица не перенес ни единой операции и ни разу не был в больнице. Что делать? Можно искать помощи и ободрения в Господе Боге, что и делал Старый Кубица, прилежно посещая костел. Господь, видимо, давал ему тогда облегчение, потому что этот измученный человек частенько засыпал во время богослужения. Он впадал в спокойную, вовсе не горячечную, а насквозь богобоязненную дрему. И нравилась его дрема Господу, но, к сожалению, не нравилась моей бабке (а его, Кубицы, свойственнице). Ибо, к несчастью, скамья Старого Кубицы была в костеле прямо перед нашей скамьей, и бабка с неизменной суровостью возвращала его к сознанию и страданию, а он поворачивался к ней, и по его испуганным глазам легко можно было понять, что так же, как и все мы, он боится ее больше, чем Господа на небесах.

Что делать? Что делать, если неоткуда ждать ни облегчения, ни утешения? Когда человек не может освободиться от водки, он кое-как пытается жить с водкой, а в некоторых случаях даже жить за счет водки. Старый Кубица (вместе с другим моим дедом) сконструировал во время оккупации промышленный самогонный аппарат, да что там самогонный аппарат, винокуренное производство они организовали, настоящее винокуренное производство. Некоторые элементы того непревзойденного механизма, латунные змеевики, например, сохранились до сих пор. Но и это чрезвычайно доходное, по расчетам, предприятие едва поспевало с переработкой сырья для собственных нужд, поскольку собственные нужды обоих конструкторов были внушительными. Боль мира не проходила, боль мира усиливалась. Старый Кубица принадлежал к тому безусловному большинству алкоголиков, которые собственный алкоголизм отрицают. Он знал, что водка дает какое-никакое утешение, но не ясно, отдавал ли он себе отчет, что отсутствие водки является источником муки. Эта простая конъюнкция бывает трудна для усвоения, большинству алкогольного братства кажется, что страдает оно не от отсутствия наркотика, но по причине объективной недоброжелательности мира, и водка — лекарство от этой недоброжелательности, а то, что она сама эту недоброжелательность мира творит и усиливает, — всегда упорно игнорируется.

Старый Кубица был вроде того медведя гризли из стихотворения Милоша[38] у которого всю жизнь болели зубы, но который этого не понимал, потому как откуда медведю знать, что у него болят зубы. Старый Кубица был алкоголиком, но ему казалось, что страдает он по другой причине. По той, например, причине, что без причины потеряна жизнь, испарившаяся, как ручей после засухи. На худой конец можно еще как-то уяснить себе, что прошли прекрасные времена службы в австрийском войске, что, в конце концов, прошла молодость. Но куда подевались годы мужской зрелости, где работа, где праздники и праздничные речи, кто если не Старый Кубица теперь староста, кто читает молитвы за столом (молитвы Старого Кубицы в силу его достаточно известной языковой навязчивости были поистине бессмертными, ведь фраза «Хлеба нашего насущного и еще того-сего даждь нам днесь. Господи» — это бессмертная фраза). Кто, если не Старый Кубица, читает теперь книги и газеты, кто теперь Комендант Добровольной Пожарной Команды, кто возглавляет Сельскохозяйственный Кружок, кто дирижирует хором во время визита пана президента Мощицкого? Непонятно кто. Я — не я, он — не он. Пока что, во всяком случае, не он. Не Старый Кубица. Старый Кубица временно отсутствует, он в дальнем путешествии, продолжается его адская поездка, из которой он, может быть, вернется, хотя неизвестно, каким способом. Тогда способов возвращения было меньше. Другое дело, что если бы в те времена даже и были все эти наши способы, средства и методы, индивидуальные и групповые терапии, успокаивающие медикаменты, детоксикационные отделения, психиатрия, психология, гипноз, группы поддержки и группы Анонимных Алкоголиков, если бы даже все это было. Старый Кубица все равно обязательно бы это отверг и, возможно, отверг бы с яростью, сняв с гвоздя охотничье ружье. И не из гордыни он бы сделал так, а из чувства собственного достоинства, из убежденности — как в другом стихотворении говорит тот же Милош, — что «нельзя потакать себе, позволять ничего не делать, размышлять о своей боли, нельзя искать помощи в больнице и у психиатра». Нельзя также говорить об этом и тем более упиваться собственным падением. «Я человек падший физически и морально», — сказал Старый Кубица своему бывшему адъютанту незадолго до смерти, и беззащитность этого признания явно свидетельствовала о близком конце.

Старому Кубице, если бы он еще был жив, было бы сто пять лет, то есть он все равно бы уже не был жив. Его нет в живых вот уже сорок лет. Нет в живых почти всю мою жизнь, хотя я помню его хорошо, помню похороны, помню его лежащим в гробу в коричневых ботинках, процессию, теплым днем следующую из Яворника до центра, в костел, и потом на кладбище. Я пишу о его боли, хотя по сути ничего о его боли не знаю. Чужая боль, боль другого — это всегда фантом. Я пишу о неудавшейся жизни Старого Кубицы, потому что с некоторых пор меня преследует и терзает образ человека, идущего сквозь темноту. Может, это его образ, а может, чей-то еще. Так или иначе, в нем еще обязательно будут разные поправки, изменения и новые версии.

Старый Кубица вдет сквозь темноту, перед ним шагает ребенок с горящей ветвью, а где-то рядом, приняв облик женщины (как велит мифологическое мышление), — таится само зло.

Завлекательная чахоточница

Сегодня четверг — день нечистого, прекратились наконец дожди, которые разнузданно лили уже много дней. Я хорошо спал, мне снились новые шахматы в коробке за целых пятьсот злотых, я хотел купить их в Сукенницах[39], худая торговка в черном платье была больна чахоткой, деньги у меня лежали в специальном секретном кармане, скрытом под рубашкой, но прежде чем я их оттуда извлек, сон изменился, теперь мне снилась Уршуля Козел[40] в дорогом пальто на меху, она сидела за снежной белизны столом и утверждала к печати мои стихи в ежемесячнике «Одра», блаженство разливалось во мне, но внезапно улетучилось, и уже не было рядом ни завлекательной чахоточницы, ни Уршули Козел, я не был поэтом, а было пять утра на исходе тысячелетия.

Я не спал, я лежал в постели, во мне бушевала утренняя ярость, и остатками разума я обдумывал, против кого эту утреннюю ярость обратить. Над кем бы мысленно покуражиться, чтобы пришло какое-никакое облегчение? Лучше всего над кем-нибудь невинным и уже измученным, над собственной женой, ребенком, над вредной матерью, над котом, которого еще нет, над каким-нибудь близким родственником и другом, над моим любимым дядей пастором, который уже давно в глубине души тщетно тоскует по прелестям целибата, над каким-нибудь государственным сановником, над распоясавшимся графоманом или над зашуганным лириком. Под самый конец сна еще кто-то появился рядом со мной, кто-то напугал меня и взбесил, я хотел его ранить, а может, даже убить. Как раз кто-то подходящий — мерзкий и поганый призрак, достойный объект моей утренней ярости, кто-то, кого еще и теперь я охотно бы изничтожил, но кто это был — к сожалению, не помню. Я не проснулся вовремя и не записал ни имени, ни телефона, ни так он выглядел, ничего не записал в элегантной тетрадке в линеечку, которая всегда на такой случай приготовлена у меня в изголовье.

Не помню, потому что беспамятство — правило сна. Не помню, потому что беспамятство — правило литературы. Не помню, потому что литература — это собрание записанных снов, библиотека — большой сонник, а самый длинный реалистический роман — это опять-таки подробно записанный и очень отчетливый сон. «То, что не произнесено (не записано), — отправляется в небытие». Но то, что прочитано, тоже туда отправляется, потому что и процесс писания, и процесс чтения очень много со сном, с забытьем и с забвеньем имеют общего.

Когда Патрик Зюскинд в своем лукавом тексте о полной утрате литературной памяти «Amnesie in litteris»[41] описывает, как берет первую попавшуюся книгу (которую он уже брал, но не помнит), как начинает читать (он ее уже читал, но не помнит), как его охватывает абсолютный восторг (он его уже испытывал, но забыл), — так вот, не о чем ином, как о погружении в чтение-сон, он и пишет. «Я держу в руках выдающуюся книгу, где каждая фраза — удача, и, не отрывая глаз от текста, я добираюсь до своего стула, сажусь, продолжая читать, забываю все на свете, забываю, зачем вообще читаю, снедаемый жаждой наслаждения и новизны, открывающейся передо мною на каждой странице»[42].

Обнаруживается, понятное дело (повествовательный сюрприз никуда не годен, его легко предугадать), что эти совсем новые лакомства не были совсем новые, а просто были совсем забыты. Но теперь все это можно — без излишнего драматизирования и волнения по поводу своего, впрочем, в значительной степени вымышленного литературного склероза, — теперь можно все это вспомнить. На то и существует библиотека, на то и держат в доме книги, чтобы иметь возможность в любой момент освежить забытый сон. Ей-ей, святую правду говорит Зюскинд, когда размышляет, например, о стоящих в его библиотеке трех биографиях Александра Македонского. «Я когда-то прочел все три. Что я знаю об Александре Македонском? Ничего. В конце соседней полки стоят несколько фолиантов о Тридцатилетней войне, в том числе пятисотстраничная монография Вероники Веджвуд и тысячестраничный том Голо Манна о Валленштайне. Я все это честно прочел. Что я знаю о Тридцатилетней войне? Ничего. Полка внизу битком набита книгами о Людвиге Втором Баварском и его времени. Я их не только прочел, я перепахал их вдоль и поперек, сидел над ними год и в результате написал три сценария, меня можно считать чуть ли не экспертом по Людвигу Второму. Что же я помню сейчас о Людвиге Втором и его времени? Ничего. Абсолютно ничего. Ну хорошо, думаю я, эту тотальную амнезию относительно Людвига Второго я еще переживу. Но как обстоят дела с книгами, стоящими вон там, рядом с моим письменным столом, на стеллаже с более изящной словесностью? Что сохранилось в моей памяти из пятнадцатитомного собрания сочинений Андерша? Ничего. Из Белля, Вальзера, Кеппена? Ничего. Из десяти томов Хандке? Меньше чем ничего. Что я помню о Тристраме Шенди, о признаниях Буссо, о прогулках Зойме? Ничего, ничего, ничего. Ах да! Комедии Шекспира! В прошлом году я перечел все. Должно же что-то остаться, какое-нибудь смутное впечатление, какое-нибудь заглавие, хоть бы один-единственный заголовок одной-единственной комедии Шекспира! Ничего. Но, Господи Боже, Гете, по крайней мере Гете, например, вот этот беленький томик «Избирательное сродство», я перечитывал его трижды — и не сохранил ни малейшего представления. Все словно ветром сдуло. Да есть ли еще на свете хоть одна книга, которую я вспомню? Вон те два красных тома, такие толстые, с красной матерчатой закладкой, я же должен их вспомнить, они кажутся мне знакомыми, как старый диван, их-то я точно читал, я в них жил, в этих томах, не вылезая неделями, и было это не так уж давно, что же это, как называется? «Бесы». Так-так. Ага. Интересно. А кто автор? Достоевский. Гм. Да-а. Кажется, что-то я смутно припоминаю: действие происходит, по-моему, в девятнадцатом веке, и во втором томе кто-то стреляется из пистолета. А больше сказать нечего».

А вот я если и помню из «Бесов» чуть больше, то совсем чуть-чуть. Из «Братьев Карамазовых» помню очень много, а именно, мне известно, кто убил, то есть ничего не помню. «Волшебную гору» читаю каждые два-три года и более-менее знаю имена героев. Из прозы Фолкнера, Платонова, Бабеля, Шульца, Мелвилла, Кафки, Кундеры, Музиля, Броха, Ивашкевича не помню ничего. Всех этих писателей я очень внимательно, а порой и по несколько раз прочел, а помню очень мало. Но, сказать по правде, если б я хорошо их помнил, то был бы беднее, был бы несчастнее, был бы ближе к концу, был бы уже мертвым какой-то частью моей души. Ведь если бы у меня была настоящая уверенность, что я хорошо знаю и помню, ну вот, скажем, «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, то у меня было бы также мучительное ощущение смерти этой книги, уверенность, что я уже никогда не стану ее читать, и, кто знает, может, я бы даже выбросил этот том из библиотеки, зачем же хранить то, что знаешь наизусть и к чему никогда не обратишься снова? В своих — еще раз подчеркиваю — несколько фальшиво сконструированных сомнениях Зюскинд вдет значительно дальше: «К чему тогда перечитывать хотя бы эту книгу, ведь я знаю, что через некоторое время в памяти не сохранится даже тени воспоминания о ней? К чему вообще что-то делать, если все распадается, исчезает, превращается в ничто? К чему тогда жить, если все равно умрешь?»

Перспектива продолжения этой рефлексии достаточно тривиальна в своей комичности. Зачем любить, если когда-то уже любил? Зачем есть, если уже ел? Зачем ехать в Вислу, если там уже бывал? Зачем идти в кино, если уже ходил? А затем, что жизнь — штука одноразовая и своей одноразовостью порождает сильный, беспощадный, мифический голод по повторениям. Книги читают не для того, чтобы их помнить. Книги читают для того, чтобы их забывать, а забывают для того, чтобы иметь возможность читать снова. Библиотека является собранием снов забытых, но сохраненных, шансом постоянного возвращения, а каждое возвращение может опять стать первым знакомством. Но вообще-то, если уж на то пошло, вся эта amnesie in litteris — явление весьма условное: то, чего не помнишь на поверхностном уровне, помнишь на глубинном. Даже из наиболее основательно забытых текстов в лабиринтах подсознания откладываются фрагменты образов, настроений, сюжетов. «Как можно забыть? А однако можно / Остаются (все же) детали, логика праха». В чтении забывание столь же существенно, сколь и запоминание. Новое, повторное прочтение — это не то что «переживем-ка все еще разок», это очередное оживление сна, а сон, пусть и снившийся когда-то, всегда непредсказуем. Зачем засыпать, если человек все равно проснется, и зачем пробуждаться, если человек все равно уснет?

Образ литературы как сна, библиотеки-сонника, собрания записанных снов имеет старинную, огромную и многообразную традицию, и совсем не по онирическому совпадению тысячи книг начинаются со сцены пробуждения или засыпания. Герой Пруста рано укладывается спать, Грегор Замза пробуждается и обнаруживает то, что обнаруживает, Илья Ильич Обломов лежит утром в постели. Литература является извечным выходом из сна и вхождением в сон. Пишущий человек всегда на грани, всегда на краю этих миров, даже находясь внутри творческого процесса он всегда на пороге творческого процесса.

Просыпаешься от беспокойных снов, и не важно, просыпаешься ли ты в обледенелом доме в горах или в нагретой, как мартеновская печь, высотке на Франческо Нулло, все равно ты весь трясешься от непонятной ярости, и напрасно упражняешь свои риторические способности, и притворяешься, что не знаешь, против кого должен свою муку и ярость обратить, притворяешься, что не видишь ни чистых элегантных тетрадок в линеечку, ни стопки первоклассной, девственно чистой, не тронутой чернилами бумаги на столе. И зачем притворяешься? Зачем притворяешься, если все равно ничего другого не умеешь? Ах, разумеется, ты притворяешься, потому что продолжаешь думать о той завлекательной чахоточнице, которая тебе во сне шахматы продавала, а в таких ситуациях — не важно, во сне или наяву, — ты всегда притворяешься. Думаешь о завлекательной чахоточнице и видишь ее отчетливо, видишь ее платье из черной тафты, губы, обведенные помадой Bourjois, серебряную цепочку на хрупком запястье, видишь ее отчетливо, и это хорошо. Литература — сон, но сон отчетливый, полносюжетный и с подробностями.

Сеанс с поклонницей

Петру Мухарскому[43]

Из фильма Вуди Аллена под названием «Разбирая Гарри» я запомнил мало, потому что ходил на это кино с поклонницей моего творчества. Поклонница моего творчества сидела рядом, умирала от хохота, с небывалым воодушевлением колотила меня кулаком в бок и время от времени многозначительно поглядывала то на меня, то на экран. Я сидел с каменным лицом, безо всякого удовольствия наблюдая за довольно вялым действием фильма, ничто меня не смешило, я не понимал спонтанных и радостных реакций поклонницы моего творчества, я злился.

Мне было непонятно, веселят ли поклонницу моего творчества некие до смешного мизерные аналогии между миром моей персоны и миром, представленным в фильме, или, напротив, ее (бестактно) веселит пропасть, которая лежит между мной и Вуди Алленом. Разумеется, между мной и Вуди Алленом лежит пропасть, но это не должно становиться поводом для грубой насмешки. Буду брутален: между поклонницей моего творчества и Элизабет Шу (сыгравшей в фильме роль Фэй, поклонницы творчества писателя Блока, сыгранного Алленом) тоже лежит пропасть, но я, проявляя галантность, не глумлюсь по этому поводу над несчастной Элизабет-Фэй. А вот опосредованное через мою персону глумление над Вуди Алленом является вдвойне бестактным, потому как оно попахивает протестантским антисемитизмом. Поклонница моего творчества, слыша часто и обильно летящие с экрана еврейские и антиеврейские анекдоты, прямо-таки животики надрывала со смеху; положим, она имела на это право — поклонница моего творчества как минимум по двум причинам может считаться еврейкой: первая причина такова, что одна из прабабок поклонницы моего творчества была по отцу Зингер, вторую причину можно назвать «солидарнической» — поклонница моего творчества родилась в 1968 году. Смейся, опрометчивая Суламифочка, смейся сколько угодно над антисемитскими шутками — меня, угрюмого, познавшего мрак нетерпимости протестанта эти, прости Господи, смачные анекдоты не веселят.

Скажу без обиняков: главный герой фильма Гарри Блок — писатель, я тоже писательством зарабатываю себе на булку с маслом, но на этом все аналогии между нами заканчиваются. Все остальное — принципиальные различия, или же аналогии фальшивые и призрачные, каковых фальшь и призрачность я сейчас раскрою и разложу по пунктам. Сделаю я это не только с целью просвещения поклонницы моего творчества, не только с целью публичной демонстрации разницы между творцом сарматским и творцом американским, а прежде всего с целью укрепления собственной идентичности и — что за этим следует — прояснения темных мыслей, которые периодически заволакивают мою голову. А посему раскрываю и раскладываю по пунктам.

Блок-Аллен пишет по-английски — я пишу по-польски. Он пишет на машинке — я пишу от руки. Блок-Аллен регулярно вступает с ближайшим окружением (то с невесткой, то с пациенткой жены, то с поклонницей его творчества) в интенсивные эротические связи, каковые связи, в свою очередь, исчерпывающим образом (лишь слегка изменяя реалии) описывает в своих книгах. Я — ничего подобного. В связи не вступаю и их не описываю, а если и изменяю реалии, то основательно и до неузнаваемости. И вообще, у меня есть граничащее с вредной привычкой правило изменения реалий, например, я пищу: «булка с маслом», хотя в реальности масла не ем, булки, разумеется, ем (но без масла), в реальности я абсолютизирую булки и отрицаю масло, в литературе же изменяю реалии, говорю о булке с маслом и объективирую тем самым представляемый мир. Пищу я, например: «моя вредная мать», хотя в реальности мать моя — женщина святая (святость не исключает вредности, кто знает, возможно, даже является ее условием); в литературе же, однако, я отрицаю ее святость, изменяю реалии и выставляю напоказ ее вредность, потому что как раз вредность матери тому «я», который пишет, абсолютно необходима для соответствующей композиции художественного произведения. Я пишу, например, что совершенно не помню прочитанных книг, но это — спровоцированная самоиздевательской тональностью Патрика Зюскинда подмена реалий, а на самом деле помню я гораздо больше, причем о вещах, которые помню превосходно, я не пишу вовсе, потому что интерес для меня представляет как раз исследование погруженной в вечную тень стороны беспамятства. Так что не существует чего-то такого, как косметическая замена некоторых реалий, потому что не существует реалий не важных. В равной степени и булка с маслом, и носимая в черепной коробке призрачная библиотека — это элементы конструкции, а не способы найти именам псевдонимы.

Другое дело — эротика. Когда я пишу об эротике, то вообще не испытываю необходимости формулировать какие-то оговорки, касающиеся глубинных связей между изменением реалий и изменением сути, у меня вообще нет такой необходимости, потому что я всю эротику беру из воображения. (И уж во всяком случае не беру ее из ближайшего окружения.) В отличие от писателя Гарри Блока, который, правда, утверждает, что у него есть только его воображение (хотя как раз его-то у него и нет), но у него, например, есть отнюдь не из воображения, а из плоти и крови невестка. Пример невестки это хороший пример, чтобы продолжить выявление различий между мной и Блоком, поскольку у меня тоже есть невестка. Да, у меня есть невестка, но я окружаю ее существование надлежащей таинственностью, я вообще о ней не пишу, а уж мысль, чтобы воспользоваться Басей как прототипом для какой-нибудь эротической перипетии, даже не придет мне в голову. И дело не в том, что моя невестка, к примеру, не имеет соответствующих качеств (здесь у каждого есть соответствующие качества, и Бася, что там ни говори, солидная дама среднего возраста, имеет выдающиеся качества, не нужно было бы даже корректировать реалий), дело в том, что мое эротическое воображение и вообще моя концепция эротики совсем иная. Эротика Гарри Блока центростремительна, моя эротика центробежна. Ему нравится использовать, и не только в воображении, собственную невестку, я же предпочел бы в аналогичной функции видеть, например, Эми Ирвинг, которая играет в фильме роль невестки.

Фильм Аллена начинается сценой из повести Блока. Царит воскресная идиллия, близкие и дальние родственники, собравшись в саду, предаются болтовне, дети очаровательно резвятся, шурин в дебильном поварском колпаке стоит у гриля. Главный герой, Кен (альтер эго режиссера, а также альтер эго писателя), приводит в действие свою центростремительную эротику (его эротика, не столько лишенная тормозов, сколько вообще не знающая об их изобретении, берет над ним полную власть) и по ходу приготовления гриля завязывает интенсивные близкие отношения с невесткой, каковая связь и каковая (бурная) сцена всю воскресно-семейную идиллию пускает ко дну. Это очень хорошо, многочисленные поклонники гриля как высшей формы жизни бесспорно должны быть какими угодно способами (в том числе эротическими) пущены ко дну, это очень хорошо, я оценил эту сцену и даже восхитился ею, правда, с некоторым холодком. По причине моей центробежности никто ни за какие коврижки меня на участие ни в одном гриле не уломает. Я не пошел бы, даже если бы у костра грелись неведомо какие невестки. Но уж если кто-то соглашается участвовать в пикнике и при этом половая воздержанность его сведена к нулю, то ничего удивительного, что все эти перипетии — назовем их эмоциональными — имеют характер проблематично внутрисемейный и перманентно центростремительный. «Почему ты был с моей пациенткой?» — в отчаянии спрашивает Блока-писателя его жена-психотерапевт. «Потому что с тобой мы нигде не бываем», — отвечает он, и комизм этого ответа — в заключенной там истине. Надо бывать; правда, перипетии в этом случае не исчезают, но зато рассеиваются в пространстве, а это всегда и для всех такое-то облегчение.

Поклонница моего творчества впадала в особую эйфорию и прямо-таки верещала в экстазе, когда на экране появлялись дочери Коринфа: Китаянка и Негритянка. Комментирующее их выход рассуждение Аллена-Блока о достоинствах любви за деньги (приходят, уходят, не надо разговаривать с ними о Прусте) показалось мне убедительным, хотя не лишенным определенного цинизма. Если я и эту фальшивую аналогию должен опровергнуть, то делаю это не без внутреннего сопротивления. Да (не буду скрывать), я в Кракове знаю лично нескольких падших дев, да (не буду прикрываться вуалью ложной скромности), я провожу с ними миссионерскую работу. Но, Бог мой, ведь нет же среди этих украинок ни одной китаянки, а о негритянке даже и мечтать не приходится! И это все. На этом все механические, фальшивые и призрачные связи между мной и Блоком, между мной и Вуди Алленом неопровержимо заканчиваются. Все остальное — неопровержимые различия. У Блока есть сын. У меня дочь. Бывшая жена Блока работает с пациентами, моя нынешняя жена работает со студентами. У него есть сестра, а я единственный ребенок. Он в своем творчестве назойливо исследует иудейские мотивы, я — протестантские. Он страдает от творческого бессилия, я же с таким положением не согласен. Потому что я вообще со многими высказанными им вещами не согласен и в них не верю. Например, это пресловутое бессилие. Блок являет собой писателя в творческом коллапсе, но как тут поверить в коллапс, если писатель все время прямо-таки давится новыми идеями, как тут поверить в творческое бессилие, если изображает это бессилие режиссер, четверть с лишним века штампующий один-два фильма в год? Он говорит, что у него есть только воображение и что воображение его сухо, как щепка. Но как может иссохнуть воображение, питающееся повседневностью, если повседневность пока еще не перестала существовать?

Ведь что такое воображение? Воображение — это способность видеть в сухой булке булку с маслом, только и всего, ничего больше. И как верить кому-то, кто говорит, что может функционировать исключительно в искусстве и не может функционировать в жизни, как в это верить, если говорит это некто, столь хорошо функционирующий в искусстве, что жизнь может его уже не интересовать? Как вообще заниматься подобными вопросами, если они облекаются в форму эффектных фраз, произносимых по ходу приготовления гриля, как это было с бедной Миа Ферроу.

Миа Ферроу, думается мне, Миа Ферроу, вот что могло бы стать каким-то выходом, Миа Ферроу могла бы стать той особой, которая вполне реальным, правда, дистанционным, способом осуществила бы истинную связь между мной и Вуди Алленом. Ведь особа эта, до глубины души сраженная фактом соблазнения Алленом их общей воспитанницы, эта специалистка по ролям, отмеченным выразительными патологическими чертами, эта Мать по любви и призванию, десятками усыновляющая всяких там бедных, цветных и часто неполноценных детей, могла бы продолжить свою усыновительскую истерию и с горя усыновить еще и меня. Вместе с другими бедными детьми я жил бы на ферме, тоже не понимал бы, что мне говорят, страдал бы дислексией, но зато вскоре получил бы собственные кубики Лего, собственную песочницу, собственные качели и собственный домик на дереве. Каждое утро я влезал бы на дерево и писал бы себе в своем домике на дереве. Не функционируя в жизни, я функционировал бы в искусстве.

Две пары носков и один ботинок

Снова, как в те времена, когда Ясь Полковский был пресс-секретарем правительства, я в гостях у тестя и тещи в Лапануве. Хожу вокруг озера и совершенно явственно ощущаю гармонию сфер. Херберт писал о пейзажах одного знаменитого голландца, что соотношение огромного неба и земли там четыре к одному. Я хожу вокруг, голову то задираю, то опускаю, считаю и измеряю, и выходит у меня, что здесь точно так же. Пропорция между небом и землей составляет четыре к одному. Спускаюсь к самому берегу и иду по траве. Здесь только духи лягушек под водой, духи калужниц, духи тростника и живого духа. Словно юноша-поэт, вслушиваюсь я в себя и с отрадой слышу, что под влиянием природы дрожь и гадость, что бушевали во мне, стихают. В траве, густой как океан, бренные останки предметов: останки бутылки от минеральной воды, останки спичек, останки пачки из-под сигарет, проволока, консервная банка, нитка. Слышны далекие удары молота, собачий лай, тарахтение автобуса до Лимановой.

У самой воды, так раз в этом месте, две пары совершенно приличных носков. Носки, как говаривала моя мать о гуманитарной одежде в годы неволи, носки почти новые. Одни белые, другие серые в голубую полосочку. Белые носки это, конечно, эстетический скандал, но каков же тогда, Господи помилуй, скандал, что носивший эти носки утонул здесь в прошлую пятницу? Ведь история эта об одном сыночке из Лимановой, который в Лапануве утонул. Это небольшая заметка, заголовок которой может быть взят из газет периода летних отпусков: «Снова неосторожность стала причиной гибели», или «Беспечность у воды может закончиться трагически», или «Сотрудники Общества спасения на водах предостерегают», или «Очередная жертва пьяного веселья на пляже». Все та же песня о смерти неминуемой и мгновенно проглоченной безликими бестиями статистики и публицистики, а стало быть, о смерти, не имеющей значения.

Их было трое, и приехали они из Лимановой. Ведь в этой истории принимает участие еще третья пара носков, не знаю, какого цвета: тот, кто носил их, видно, был по натуре настолько щепетилен (может, он был лютеранином), что после всего случившегося носки тем не менее машинально натянул, или же он был, например, в адидасах на босу ногу. Не знаю. В прошлую пятницу меня тут еще не было. Во всяком случае, один здесь потерял жизнь, второй пару носков, а третий не потерял ничего. Они приехали и сначала пошли в дринк-бар «Олаф». Сидели, пили пиво и рассуждали о недоступности женщин и денег. Дринк-бар «Олаф» — заведение, как положено, тенистое, кто-то может даже сказать, мрачное, но зной в тот день был убийственный. Впрочем, возможно, не сам зной (тяжелый, как камень) выгнал их из дринк-бара «Олаф», а элементарная потребность в расширении опыта. Во вступлении на путь, на котором случится что-то единственное и неповторимое. И они вступили на этот путь, но не знали, что этот путь будет аж таков. Никаких знаков, предостережений, спазма страха, который велит повернуть налево, а не направо. Они повернули направо и пошли к заливу, представляющему собой самое знаменитое здешнее развлечение, место купальных костров, ночных гулянок, они пошли туда, куда в часы такого зноя действительно прибывают многочисленные толпы охотников расширения опыта, туда, где порой можно увидеть даже — вы не поверите — настоящие новогодние купальники. Не только по этой причине я испытываю к этому месту особый сантимент, но все-таки, надо сказать, новогодний купальник от Пако Рабанна на пляже в Лапануве — это сильно.

Я хорошо знаю эту воду, знаю ее болотный привкус, клейкое прикосновение подводных камышей, мягкие провалы илистого дна, вижу, куда плывет водяная крыса. Когда после примерно тридцати лет попыток отец поставил на мне крест и прекратил мое обучение плаванию на полу, то ведь именно сюда, а не куда-то еще, Хануля привезла меня и научила-таки плавать. Вода, в которой человек научился плавать, обладает стихийной силой первого места, это как первый исписанный листок, первый стадион, первая простыня. А кроме того, здесь есть тайна, в тихих глубинах скрывается течение тропической опасности, на дне таится сюжет.

Может, два, а может, три года назад приехал к Лапанувскому заливу толстый тип с небольшим крокодилом под мышкой. (Смелый укол, нанесенный окружающей действительности.) Была как раз середина лета, слетелись дачники, неторопливым шагом подошли местные и поначалу хотели прямо с ходу этому толстому с крокодилом учинить головомойку, но почему-то не учинили, посчитали, что маленький крокодил сам по себе не столь уж оскорбителен. Победил гуманизм. А тот с крокодилом как ни в чем не бывало встал в очередь проката, взял байдарку и поплыл. И можно не продолжать. На самой середине крокодил голову из ошейника вытащил (потому что у него был ошейник, на поводке он был!), так вот, как я и сказал, голову из ошейника вытащил — и в воду хоп. Вот уж когда действительности был нанесен истинный удар, вот уж когда и происшествие, и смех, и грех. Начали искать, нырять, зондировать — все впустую. Мужик в отчаянии, потому что потерял целое состояние, кроме этого крокодила у него ничего не было. Потом даже воду спустили и все равно крокодила не нашли. Конечно, говорят, он сразу же в темных и холодных глубинах погиб, провалился в ил, водяные крысы его сожрали, исчез. Но ведь всегда остается тень сомнения. Может, он где-то затаился, может, не крысы его, а он крыс пожрал (и точно, в последнее время их что-то не видно), может, адаптировался к новым условиям, может, вырос, может, где-то там плавает у самого дна, может, ночью на берег выходит… Может, он есть?!

Но те трое, кажется, вообще не знали про историю о толстом типе с крокодилом под мышкой, хотя, может, и знали, в конце концов, в пределах гмины[44] устный репортаж о таком событии должен был добраться и до Лимановой. Знали или не знали — не важно. Они стоят у воды, и их дурманит то, что дурманит сейчас и меня: гармония сфер и пропорция между землей и небом, которая здесь один к четырем. Дрожь и гадость не бушуют в них, пока что в них бушует эйфория, которая дрожи и гадости предшествует. Может, в зное и в алкогольном затмении мерещится им середина лета, но скорее нет, здесь не происходит никакого мысленного смещения времени, они вообще не мыслят слишком широко, они мыслят узко, их мысли идут в одном направлении: нужно сделать очередной шаг на пути незаурядных приключений. Купание — это круто. Купание. Одежда. До острова и обратно. Прыг. И конец. Потом, когда двое выплыли, а третий нет, было уже более-менее ясно, что произошло. То есть не более-менее, а просто было ясно, было совершенно ясно, но они, невменяемые, ошпаренные ледяной водой, совершенно не хотели с этим смириться.

— Ты где спрятался? Ты где спрятался?

Они стояли на берегу и кричали. У них еще оставалась надежда, что очередным этапом на пути сенсационных приключений будет теперь большая игра в прятки. И туг нечему удивляться, ведь трудно вообразить, трудно представить, что тот, с кем еще двадцать минут назад вместе пили пиво в дринк-баре «Олаф», уже спрятался на том свете.

Кто-то наконец их услышал, кто-то позвонил, приехали, открыли прокат, взяли байдарку, поплыли, нашли и достали. Но сколько это заняло времени? Лапанув — тихая местность на периферии, капитализм добирается сюда черепашьим шагом, к довоенным телефонам на рычажках даже социализм еще не добрался. Объективно говоря, это весьма идиллические черты, но того, кто лежит на глубине пяти метров под водой, они не радуют. Его достали через сорок минут, потом искусственное дыхание, потом массаж сердца, электрошок И страшный крик матери над телом семнадцатилетнего подростка.

Я смотрю на две пары почти новых носков, лежащих на берегу. Смотрю на эти забытые носки и думаю, что в моих краях такое все-таки невозможно было бы представить. Невзирая на масштаб трагедии. Я смотрю на эти носки, и мне вспоминается ботинок. Ботинок дяди Адама, лежащий на крыше тира. Адам тоже умер, ступив на путь, на котором случаются только единственные и неповторимые приключения. Когда это было? Давно это было, но до сих пор мне снится порой звериный крик бабушки над его трупом, обутым лишь в один ботинок. Он умер, потом пролежал целую ночь на парковой скамейке, и какой-то проказник ботинок у него тогда снял и забросил на крышу стоящего рядом спортивного тира. Но откуда мы могли об этом знать? Страшная смерть дяди парализовала нас, а отсутствие ботинка парализовало еще больше. Но моя вредная бабка знала, что отсутствующий ботинок должен найтись, и начала искать, и искала, и нашла ботинок на крыше спортивного тира в парке около ресторана «Пяст».

И что же в итоге произошло? Был нарушен порядок вещей. Измученное мертвое тело вскрывали в морге в Чешине — а мать с остервенением искала ненужный ботинок. И что же в итоге произошло? Был сохранен порядок вещей. Потому что смерть должна быть на месте смерти, отчаянье на месте отчаянья, а ботинок на месте ботинка. Но это, пожалуй, невозможно, порядок вещей не мог быть сохранен, потому что его, пожалуй, вовсе нет. А кроме того, почему это, извините, за последствия сохранения порядка вещей всегда должен отвечать я? Ведь в результате не кто иной, как я, должен был на глазах у публики в странном состоянии ужаса, смешанного со стыдом, забираться на крышу тира, должен был, обуздывая свой чудовищный страх (ведь я боялся этого ботинка, как привидения), отчаянно лезть за этим ботинком.

Я смотрю на две пары носков, брошенных в траве, и знаю, что свобода моя иллюзорна, я смотрю на носки утопленника, и проклятый атавизм нашептывает мне, что ведь это почти новые носки, что нужно страх побороть и нужно бы их взять и выстирать… Две пары носков в траве, ботинок на крыше тира — вот что остается, когда все кончается.

«Это и есть ты»

Он был очень маленького роста, обладал по крайней мере тремя талантами и с большим мастерством играл на аккордеоне. Я засыпал, а сверху, из маленькой комнатки на чердаке, лилась музыка. Потом австрийский аккордеон исчез, скорее всего, стал предметом обмена: инструмент за бутылку, спирт за мелодию, гибель за искусство. Он не дожил до сорока, а его таланты умерли еще раньше.

Другое дело, что все три (талант математический, талант шахматный и талант храбрости) начали обнаруживаться в глубочайшем детстве. Совсем маленьким мальчиком он считал быстрее, чем продавщица в универмаге, у всех, даже у пана часовщика Броды, он выигрывал в шахматы и ничего не боялся. Стал бы он, если бы судьба сложилась удачно, шахматным чемпионом мира, Европы, Польши? Не знаю. В шахматы он играл превосходно, почти совсем не смотрел на шахматную домку — он видел гораздо больше, но ему не было дела, что он видит больше. Мы корпели над деревянными фигурками, движения наши были медленными и неуверенными, статичное спокойствие царило на поле боя. В его же голове проносилось стремительное и летучее сражение, партия за партией, тайфун геометрии, его шахматы были игрой более скоростной, чем хоккей, слон бежал, ладья рассекала поле, ферзь атаковал. Мат, еще мат, опять и опять мат, прежде чем человек успевал что-то сообразить.

Стал бы он, если бы все сложилось как полагается, ученым, математиком, профессором математики? Наверное, нет, но уже малолеткой в сложении больших колонок цифр он оказывался лучше кассирш, да и потом, в гимназии, когда время стало уходить на разные капризы и нужно было его наверстывать, он спокойно, без усилий и хлопот прорабатывал за две недели годовой курс математики. Но самым великим его даром была храбрость, в храбрости он себя полностью реализовал, профессором и чемпионом отваги он стал уже смолоду. То, что он не боялся плавать и нырять на самых больших глубинах и в водоворотах, — это пустяки. То, что двенадцатилетним мальчишкой он прыгал на полудетских лыжах с большого трамплина в Малинце, — это пустяки. То, что с десятиметровой вышки в бассейне он бросался в воду с такой отчаянностью, будто хотел упасть как можно больнее, — это пустяки. Десятки, сотни подобных выходок, скачков, пируэтов над пропастью — это пустяки. Но ведь он не боялся даже Рекса фотографа Виселки.

Рекс фотографа Виселки был грузным бернардином размерами с упряжную лошадь. Кроткое, спокойное и добродушное животное на грани слабоумия. Пёс-старпёр. С ангельской покорностью он терпел целые поколения чудовищ (маленьких мальчиков) и бестий (маленьких девочек). Чудовища и бестии досаждали ему, тянули за шерсть и за уши, орали во все горло, папочки чудовищ и бестий орали еще сильнее, посредством безотлагательной порки заставляли чудовищ и бестий образцово позировать, мамочки чудовищ и бестий становились на их защиту и начинали рыдать — Содом и Гоморра. Пес был терпеливым свидетелем этих ежедневных падений человечества, позволял делать с собой все что угодно, не жалуясь сносил унижения, когда ему примеряли солнечные очки или пляжные шляпы, без сопротивления позволял себя запрягать и угрюмо тащил по парковым аллейкам диковинную коляску, которой правило умильное чудовище или заливающаяся счастливым смехом бестия. Он ежедневно вставал, ежедневно шел на работу, ежедневно возвращался, ежедневно ел, ежедневно засыпал.

Но периодически ему надоедала удушающая монотонность, периодически, каждый квартал, каждые несколько месяцев, он впадал в отчаяние, что-то в нем лопалось и его охватывало бешенство. Рекс фотографа Виселки высвобождался тогда из самых крепких привязей, перепрыгивал самые высокие ограды и, точно злобное кровавое привидение, кружил по окрестностям. Из его глотки извергался смертоносный хрип, глаза светились, точно кладбищенские галогены, черная пена облепляла морду. Никто, даже фотограф Виселка, не осмеливался тогда к нему приближаться, никому это, впрочем, и не приходило в голову, при виде него все убегали, захлопывались все двери и ворота. Зверь, гонимый неведомым отчаянием, яростно атаковал мир, поднимал великий бунт, финалом которого должна была стать смена существующего порядка. Жизнь ведь не может пройти в позировании для инфантильных фотографий, жизнь может быть настоящей. Пес вылущивал голову из ошейника повседневности, и его встречало то, что встречает каждого, кто пробует вытащить голову из ошейника повседневности, его сдавливала огненная петля безумия. Тогда он бежал без цели, оказывался на опустевших дворах, пропадал в лесных чащах, выл, наводя ужас, под башней костела.

Во время этих адских ретирад Рекс неизменно, а порой и по несколько раз попадал на наш двор. Запах довоенной скотобойни был здесь ощутим еще и в шестидесятые годы. Из-за приоткрытых занавесок, из-за двойных кухонных окон мы смотрели, как он рыскает, нюхает, как пропадает на долгие минуты в старой коптильне или помещении для убоя скота. Вот тогда появлялся шанс его усмирить. Когда Рекс влезал, предположим, в коптильню, кто-то должен был с молниеносной быстротой облететь дом, беззвучно перемахнуть через железные въездные ворота (просто выйти во двор было невозможно, он слышал каждое нажатие дверной ручки, легчайший скрип петель), так вот, перемахнуть через ворота, перебежать на цыпочках выложенный камнями двор и, рискуя увидеть прямо перед собой разверзшуюся, как могила, пасть, дойти до приоткрытой двери, дойти, добежать, долететь на невидимых крыльях до этой двери и с молниеносной быстротой закрыть ее, а потом, судорожно вцепившись в дверную ручку, сдержать страшный штурм изнутри, грохот, вой — когда не только дверь, но и стена вот-вот рухнет, — все это сдержать и еще трясущимися руками закрыть дверную скобу.

У него руки вовсе не тряслись, а даже если руки у него уже и тряслись, то когда он бежал по двору, когда вот-вот мог преобразиться в собственный труп, всякая дрожь у него прекращалась. Черная глазурь ужаса облепляла мне горло, я смотрел, как он даже не бежит, а самоуверенно шагает по двору, запирает пса (у которого до утра все причуды пройдут, бунт уляжется), смотрел, как он играет с опасностью и как ни на йоту не осознает своего дара, дара отсутствия инстинкта самосохранения, дара отсутствия воображения (сумма этих двух отсутствий дает дар храбрости). Но это, в конце концов, не важно, даже если он не умел оценить своей невменяемой удали, то все равно извлекал из нее максимальную пользу. В шестидесятые годы в Польше не было поступка более храброго, чем усмирение Рекса фотографа Виселки из Вислы-Уздровиско. Но все это не важно, потому что из остальных своих даров и способностей он не извлекал никакой пользы, у него вообще не было тяги ни к какому занятию. Ни к шахматам, ни к математике, ни к чтению, ни к спорту, ни к сельскому хозяйству. Ни к ремеслу, ни к Богу, ни к музыке. Он несся по свету (точно ошалевший пес фотографа), и не было такого места, где он мог бы остановиться, и не было вещи, которая могла бы его занять. «Земля вызывает какую-то дрожь / тут, в сердце. Это и есть ты», — говорит автор «Умерших из Spoon River»[45]. В нем ни земля, ни небо никакой дрожи не вызывали — сердце было невосприимчивым.

То, что я не знаю, кем он был, — еще полбеды. Но он и сам не знал, кто он. Все было торопливым, неряшливым, временным, шальным, но и эта шальная удаль была небрежной. Все равно, что делать, все равно, как жить, в маленькой ли комнатушке на чердаке, в кое-как построенном ли доме, с аккордеоном или, может, без аккордеона. Все равно, кем быть, повзрослев. Даже крошечный рост, который так часто становится мотором огромных амбиций, не воодушевлял его ни на какое действие. Он был маленьким, но ему чихать было на то, что он маленький. Равнодушие как предчувствие преждевременной смерти? А может, равнодушие как главная причина преждевременной смерти? И уж точно равнодушие как кратчайшая дорога после аттестата зрелости к отбыванию двухлетней обязательной военной службы. Я охотно бы написал, что, мол, если и было в нем еще что-то неравнодушное, то и оно оказалось вытравлено в пеэнеровских казармах. Но нет, унизительная служба, кажется, не затронула его глухо запаянной души, там он разве что упрочился в своем равнодушии. Женщины? Женщины тоже нет. Правда, он ходил вместе с нами подглядывать за чешскими стриптизершами, ходил, но не был участником смиренных сеансов восторга. Мы стояли у неплотно занавешенных окон Водолечебного дома и переживали высочайшие взлеты и парения духа. Чистый восторг охватывал нас, и мы впадали в состояние абсолютной возвышенности. В наших боязливых взглядах не было даже тени двусмысленности, ничего развращенного, ничего гнусного. В диалогах и мыслях мы облагораживали неосмотрительных чешек, восхищались их красотой сугубо платонически, уважали их храбрость, а сердца наши радовались их доброжелательности. Неловко подрыгивающие на паркете танцовщицы представляли собой очевидное доказательство, что Господь Бог сотворил и благосклонных женщин. И если всю жизнь я словом и делом провозглашаю хвалу женщинам, провозглашаю их бесконечное превосходство, таю от восхищения, если я чрезвычайно сдержан в живописании эротики и мне ближе интонации эпифанические и платонические, то мои чувственные университеты у неплотно занавешенных окон Водолечебного дома играют здесь одну из главных ролей.

Он ходил с нами, но всегда оставался как бы в стороне, никогда ничего не говорил, не облагораживал и не опошлял, не разделял с нами возвышенного восторга, не испытывал упоения или очищения, кажется, он вообще не смотрел в сторону подмостков, тонущих в страстном полумраке и удушающей музыке. Он был там, потому что мы все там были, стоял, потому что все там стояли, но, кажется, не испытывал того (тех высочайших парений духа), что испытывали все.

С водкой было то же самое. Он пил, потому что все пили, но даже где-то в самом начале алкоголь не приносил ему ни эйфории, ни отрады, единственно — чуть более вытаращенные глаза, более невнятную речь, более неуверенный шаг. Если ведешь жизнь чисто биологическую, то водка вообще не имеет никакого отношения к духу, а действует исключительно в химическом плане.

Казалось бы, если уж ты с таким великим трудом едва живым сосунком появляешься на свет и на самой заре жизни каким-то чудом одолеваешь смерть, то жить потом будешь долго и счастливо. Но и такой закономерности туг не было, потому что такой закономерности объективно не существует. Дед вернулся с сентябрьской кампании[46], бабушка решительно спрятала офицерскую саблю, и хотя бы потому, что ни он еще не был дедом, ни она бабушкой (а вдобавок тоска, а вдобавок долгий оккупационный вечер, а вдобавок любовь, почтенные предки), взаимное влечение охватило их, и так началась жизнь самого младшего сына. После рождения он страшно мало весил, был почти без кожи, и вообще-то все ждали, что он умрет, а если бы не бабушка, то он умер бы наверняка. Но у нее были неистощимые силы, она знала разные приемы, держала его, как котенка, в разогретом овсе — и ей удалось, он не остыл, и жизнь, которая, казалось, вот-вот улетучится сквозь покрывающую его пленочку, не улетучилась.

Потом он рос здоровым ребенком, хотя так особенно и не вырос. У него хорошо шла арифметика, он обыгрывал всех в шахматы и любил отчаянные забавы. Начальная школа, гимназия, аттестат зрелости, два года армии и почетная работа монтера на линии высокого напряжения. (Весьма вероятно, что такая работа требует отчаянной храбрости и шахматной точности.) Неудачное супружество. (Если кого-то интересуют женщины, в супружестве у него могут возникать разные перипетии. Но если кого-то женщины вообще не интересуют, он обречен на супружеское фиаско.) Неудачное супружество. Дом так себе. Запои. Запои мглистые, угрюмые, без полета. В какой-то из вечеров в пивной он подавился куском обычной горячей колбасы. Встал из-за стола, покашливая вышел наружу, сначала присел, а потом прилег на парковой скамейке. Кусок обычной колбасы крепко застрял у него в гортани. Он умер. К утру стал холодным и твердым. Когда мы его нашли, у него был только один ботинок на правой ноге, другого не было. Меня всегда поражала некоторая банальность всяких символических посланий. Потому что выглядело это именно так, словно невидимка, который стащил с него ночью ботинок, знал, что дядя Адам всю жизнь стоял на земле только одной ногой. Да и то не слишком крепко.

Облака над Чанторией

Из окон гостиницы я вижу крыши Женевы, я знаю этот город сколько себя помню, потому что, сколько себя помню. Епископ Вантула присылал отсюда открытки. В шесть звонят соборные колокола, воздух темнеет перед грозой, духота невообразимая. С какого это времени, с каких реинкарнаций и с какой стати во мне поселился страх перед путешествиями? Почему, уже начиная с экспресса Intercity Краков — Варшава, на меня накатывает тошнота, прямо по Жану Полю Сартру, и почему потом в самолете, летящем над Европой, я застываю и становлюсь ко всему безучастным, как смертник в камере? Альпы выступают из туманного воздуха, и мало того, что я при небывалом этом зрелище не испытываю никакого вдохновения, мало того, что никаких грез, волнений, эпифании, — этого мало. Мое подлинное отношение к Альпам, выступающим из туманного воздуха, по сути враждебно.

Я готов к принципиальной полемике с этим скалистым массивом, я готов провести на него фронтальную атаку, я готов опровергнуть его принципиальные тезисы. Замечу на всякий случай, что моя пылкая готовность к спору не имеет никакой генетической связи с тривиальными психологическими рефлексами. Она, например, не возникает из страха перед полетом. Лететь приятно. Путешествовать я не люблю, но сам по себе полет — это когда все находится в состоянии подвешенности: предметы, свобода воли, смелые решения. Летишь, абсолютно ничего от тебя не зависит, и это блаженное состояние. Целенаправленность полета, делающая из него путешествие, все портит, но полет как таковой успокаивает и даже пьянит. А вот Альпы, которые видишь внизу, этот порядок и эту самодостаточность полета нарушают самым позорным и прямо-таки бесстыдным образом. И потом, когда идешь на посадку, Леман оказывается пейзажем намного более слабым, чем в стихотворении Мицкевича. Природа дает здесь обманчивое обещание знака, и многие попадают впросак, многие поддаются ложному волнению. Потому что ведь искушение велико.

Когда восемь лет назад я прожил неделю в Лозанне у Франка Россета и ежедневно, а порой и по два раза в день с высокого балкона поглядывал на воду, каждый раз свет был разным, облака выше, облака ниже, и в форме волн таился смысл, словно это были письмена. Сейчас я смотрю и вижу: ничего не изменилось. Как замечали давние путешественники: бывают на земле места, где природа, извечно, казалось бы, молчаливая, вот-вот заговорит. Даст знак. Воды и пропасти, элементы и первоэлементы, облака и вершины деревьев вот-вот сотворят мелодичную партитуру, читабельный алфавит, и это именно так у берегов Лемана, так на Миссисипи, так бывает над Чанторией, если смотреть со стороны Вислы. В «Другом букваре» Милош посвящает полстраницы никогда не выполненному природой обещанию ясного высказывания; я случайно взял с собой эту книгу и в дороге вслепую открыл на этой странице; литература дает знак.

То есть страх перед путешествием может быть страхом увидеть знак, услышать голос. Ведь путешествуют обычно (если путешествие является путешествием бескорыстным, путешествием без особой цели) в места потенциально активные, в места, явно подсказывающие существование скрытого порядка, подземного языка, артикуляционной готовности травы, скал, облаков. Отсюда и экзистенциальная тошнота. Летишь себе над Альпами, стоишь себе у берегов Лемана, и ясно, что, если бы горы обрели дар речи или если бы вода вывесила какой-нибудь красноречивый транспарант, то человеку сделалось бы слепа не по себе.

А еще механику страха перед путешествием можно разложить на более простые составляющие, можно дать более простое толкование. Великодушно опускаю здесь ушедший строй и предпочитающуюся им замкнутость пространства. «Товарищи»[47] предпочитали неподвижность. Неподвижность и неизменность были основополагающими принципами. Человек в путешествии, то есть в движении, даже если не имел дурных намерений, в силу самого движения был как бы обречен на большее гражданское непослушание, чем тот, кто не трогался с места. Так что идея путешествия, идея дальнего путешествия, противоречила идее реального социализма. Идея реального социализма была идеей перманентного совершенствования всего и вся (единственный допустимый намек на движение), а идея путешествия заключала в себе целую серию опасностей: опасность перемен, опасность непредсказуемых впечатлений, опасность сравнения одного с другим, опасность тоски по чему-то иному, не говоря уже об опасности невозвращения. Заграничный паспорт не был просто документом с приклеенной фотографией, паспорт был идеей, то есть чем-то неосязаемым, тенью на стене пещеры.

Даже если неподвижность системы повлияла и на мою неповоротливость, я оставляю это без внимания, не жалуюсь и ничего не добиваюсь, я спокойно могу забрать в могилу весь возможно причиненный мне режимом путевой ущерб и все пространственные потери. Моя нелюбовь к путешествиям прочнее коммунизма и старше Октябрьской революции. Так что я торопливо иду к вам, достопочтенные предки, темные атавизмы, беспощадные гены. Я спешу к вам и говорю: моя святая Бабушка Мария Чижова, по отцу Хмель, самое дальнее путешествие совершила из Вислы в Краков. Была также в Катовицах, Татрах, знала Бельско, но ни разу в течение почти девяностолетней жизни не была в Варшаве и никогда не видела моря. Она переживала по этому поводу, это удручало ее. «Нигде-то человек не побывал, — часто повторяла она, — нигде-то человек не побывал». В последние годы и даже десятилетия своей жизни она постоянно перечитывала исключительно две книги: Библию и Географический атлас мира. Изучала Евангелие и иероглифы карт, обладала абсолютной памятью, безо всякого намека на защитный инстинкт отбора только нужной информации. Когда я сдавал на аттестат зрелости, мои гимназические познания из области географии по сравнению с ее познаниями были пустым местом. Да что там мои познания, она — я уверен — карту Гватемалы, например, знала лучше, чем Анджей Бобковский[48]. Фантасмагорические путешествия были, как и подобает истинным фантасмагориям, бесконечными. Путешествия реальные бывали, как правило, до Устроня или до Вантулов в Гое. Перед войной — конной упряжью, после войны — автобусом.

Я лечу на Боинге над Альпами, в кармане у меня заграничный паспорт, осязаемый и банальный, как права на вождение велосипеда, из окон гостиницы «Савой» я смотрю на крыши Женевы, коммунизм пал раньше, чем я успел состариться. Я легко освоился с мыслью, что ни в паспорте, лежащем в кармане, ни в падении коммунизма, ни в крышах Женевы нет ничего сенсационного. Но, когда я подумаю, что всего два поколения назад, да что там два, одного поколения хватит, на дворе была эпоха, в которой конная упряжь служила единственным средством передвижения, меня охватывает некоторый скептицизм. По-видимому, это тот самый скептицизм, который ощущала моя бабка при виде первых самодвижущихся механизмов. Когда в начале века по центру Вислы проехал человек на мотоцикле, местные протестанты, ожидая продолжения апокалипсиса, попрятались по домам, ведь не было сомнения, что природа, веками молчащая, наконец заговорила, небеса рухнули, по Висле пролетел дьявол, да к тому же, как говорили самые глазастые, те, что заметили работу выхлопной трубы, «из зада у него дымило».

Бабушка на всю жизнь сохранила определенную дистанцию по отношению к поездам, машинам, автобусам, до конца им не доверяла, но в то же время в некоторых ситуациях пыталась эти средства передвижения освоить, чтобы они были как лошадь, запряженная в телегу, — послушными и терпеливыми. Когда мы выбирались к Вантулам в Гое, ей никогда не удавалось быть готовой вовремя. Даже редкие и короткие путешествия, даже эпизодические, всего на несколько часов, выходы из дома давались ей тяжело, она, сама того не осознавая, тянула время, и становилось ясно, что автобус уйдет. «Беги, — кричала она в отчаянии деду, — беги и скажи, чтобы минутку подождали». И дед молча, подавляя в себе ярость, сколько было сил в ногах гнал на автовокзал и уже запускающего двигатель водителя вежливо, но решительно, на изысканном польском языке (он не говорил на диалекте) упрашивал, чтобы тот был так любезен, еще одну маленькую минуточку, дословно секундочку, супруга вот-вот подойдет, дела не терпящие отлагательства, в буквальном смысле нож у горла, чрезвычайно срочный выезд. И водитель всегда выключал двигатель, и наступала тишина, и все знакомые и незнакомые пассажиры ждали, пока парадно одетая, неизменно в черном, пани Чижова не появится на вокзале, а затем в дверях автобуса. И мы ехали до Устроня, и шли по меже до Гои, и добирались до Гои. Все еще были живы. Из фарфоровой вазы пускал пар бульон с макаронами, кто-то мне показывал на титульном листе подпись Болеслава Пруса. Запах яблок. Запах старых книг. Епископ рассказывал о путешествиях по свету.

Сейчас, когда я смотрю на озеро, на Женевский фонтан или на цветочные часы, мне кажется, что я смотрю на негативы присылавшихся им открыток с видами. Да какие там «открытки с видами»! Это были возвышенные свидетельства самого смелого воображения, образы из другого мира, яркие вспышки огней над садами, окаменевшие океаны, озера, густые, словно оливковое масло. Почтовые открытки с видами, бесконечно более совершенные, чем сами виды, представшие перед моими глазами через сорок лет.

Я вижу подъемники и Альпы над крышами Женевы, душно, в комнате гудит кондиционер. Моя бабушка Мария Чижова, по отцу Хмель, не любила путешествовать. Она не была в Варшаве и не видела моря. Бывала за границей, потому что сами границы, то чешская, то немецкая, то австрийская, в этом столетии то и дело переходили через порог дома или располагались прямо перед ним. Моя бабушка Чижова читала Библию и Географический атлас. Прилежно разглядывала виды чужих городов на открытках, которые Анджей Вантула присылал со всего света.

Я поднимаю трубку, набираю код и выстукиваю тот старый номер: 27–56. Я должен ей сказать, что я здесь. Я должен ей сказать, что я видел все, что было на почтовых открытках: часы, фонтан и Стену Реформаторов. Я должен дать ей знак.

Филарецкая улица

Я летописец жары, я повествователь зноя, я рыба, плывущая по желтому океану пекла. Ничто так не проясняет ум, как нехватка воздуха, одеревенение тела, песочный воздух. (Известковый город духоты над крышами Кракова.) Я пишу «Историю жары», монографию зноя, главу о Москве, на которую за семь месяцев не упало ни капли дождя, главу о пожаре в Сан-Франциско (образ пожара всех остальных метрополий), главу о преступлениях, совершенных ровно в поддень (час Антихриста). Я штудирую толстые тома «Истории метеорологии», перелистываю влажные страницы «Протоколов прогнозистов погоды» девятнадцатого века. В Ягеллонской Библиотеке, в главном читальном зале, я записываю на карточки примеры влияния высокой температуры на человечество. Зной и война. Зной и изобразительное искусство. Зной и обычаи. Онтология и эпистемология зноя. Знойные сезоны и тоталитарные системы. С пристрастием анализирую тонкую связь между созвездием Пса и бикини. Даю ответ на вопрос, каково влияние купального костюма на познание, и ввожу категорию «пляжный текст».

В жаркую пору человек, как правило, сбрасывает с себя облачение и благодаря этому приближается к природе, ergo отдаляется от культуры. Ведь в плавках невозможно даже подойти к стеллажу, на котором стоят классики философии. Оправданный сорока градусами в тени отход от культуры позволяет в такое время обращаться исключительно к текстам, в некотором роде схожим с наготой, к текстам, которые формально являются произведениями культуры, но по существу принадлежат миру природы (интимные дневники, женские журналы, архетипические любовные романы). Можно, конечно же, взять с собой в бассейн «Мир как воля и представление», но этот жест выдавал бы склонность к извращению отнюдь не интеллектуальному, а весьма тривиальному (Артур Шопенгауэр смазывает плечи маслом какао).

Началом моей жары или жарой моего начала стал зной погруженной в вечную полутьму улицы Филарецкой. Первые шесть, а может, восемь лет моей жизни зноя не было. В пятидесятые годы шли дожди и снега, над Вислой скользили холодные глади небес, а зноя не было вовсе. Не то, что он был, да я не запомнил, и не то, что он был, да я не заметил, — его не было на самом деле, я хорошо помню, хорошо помню круглогодичную карпатскую изморось, вообще все из тех времен помню. Помню газетную фотографию лежащего в открытом гробу Болеслава Берута[49], помню смерть Сталина, помню серые стены родильной палаты, у меня филогенетическая память, помню, о чем думал мой дед, когда шел на войну. Помню: в моем раннем детстве зноя не было.

И только поездка в Краков стала путешествием в центр тропиков. Пассажирский поезд, стоящий на перроне в Висле, был наполнен чужим, дорожным воздухом. Мы сидели в купе, ждали отъезда, но нас уже захватывали призраки неизвестных городов за окном (Чеховице, Хыбье, Хжанув), еще пахло духами таинственной дачницы, пыль поднималась с обитых предвоенным плюшем кресел первого класса. Потом было так, как должно быть во время плавания к экватору: все жарче и все темнее, огни на далеких берегах, голоса сирен, грохот колес, волна, бьющая о высокую стену, пойма рельсов, Забежув, Мыдльники, Мыдльники-Вапенник, Краков Глувны.

Воздух, густой как рыбий жир, такси, проезжающее вдоль кирпичных стен, рассказ таксиста о непрекращающемся целый день пекле (первое услышанное повествование о зное), гул остывающего города, полутьма улицы Филарецкой. Отец снимал комнату у пани Липцовой, вдовы довоенного офицера. Краков, улица Филарецкая 10, квартира 1, первый этаж, первая дверь направо. Диван, полки с книгами, большая карта Польши на стене, застекленные шкафы, килим, обеденный стол и большой рабочий стол с безумным количеством невиданных предметов в ящиках (логарифмические линейки, магниты, карандаши, механизмы довоенных часов, металлические перья, печати, перочинные ножики, транспортиры, наборы циркулей, образцы минералов, миниатюрные шахтерские лампочки, довоенное перо «Пеликан»).

«Довоенность» была принципом Филарецкой улицы, здесь царил вековечный довоенный зной. Довоенной была арка под номером 10, довоенными были синие плитки на стенах в сенях, довоенным был обитый жестью стол в кухне у пани Липцовой, довоенными были ее перелицованные пальто, довоенными были ее ботинки со шнуровкой, довоенными были ее чашки и столовые приборы. Не без внутреннего сопротивления принимаю я факт, что для тех жителей Филарецкой улицы воспоминания о довоенных временах были такими же яркими, как мои воспоминания о закате ПНР. Двадцать лет назад был знойный август тысяча девятьсот тридцать девятого. Двадцать лет назад сахар был по карточкам. Политбюро беспрерывно заседало по вопросу неритмичных поставок, за свинцовыми стеклами Дома Партии менялись времена года. Потом (более тридцати, сорока, тысячу лет назад), когда я уже ходил в Кракове в школу, долгое время во мне воспитывали благодарность к Красной армии, гениальный маневр которой спас Краков, спас Марьяцкий Костел, спас квартиру пани Липцовой, ее столовый сервиз и вечное перо отца. Прививка доктрины благодарности была достаточно успешной, и до сегодняшнего дня у меня сохранилось какое-то зловещее восхищение боевой парадоксальностью красноармейцев, которые грабили дома, насиловали женщин, но памятники старины всемирного значения оставили нетронутыми. В общем, русские прошли по городу, точно предвестники нейтронного оружия, уцелела архитектура, уцелела Филарецкая улица, уцелела площадь На Ставах и футбольное поле «Краковии». Ведь Филарецкая улица с одной стороны выходит на довоенную площадь На Ставах, с другой стороны на довоенное поле «Краковии». Отец каждое утро на площади На Ставах покупал газеты в довоенной будке пана Казика. Пан Казик выглядывал из миниатюрного окошечка, его асимметричное лицо искривлялось в невероятной ярости, а рука, которой он подавал отцу газету, апоплексически тряслась.

— Вот почитайте, пан инженер! Почитайте! Вы знаете, что они сделали? Вы знаете, что они сделали? Собачку, пан инженер, собачку запустили в космос!

Приоткрывалась дверка, и пан Казик выходил из сшей будки, похожей на поставленную торчком одноместную подводную лодку.

— Мало было Гулага, мало было Катыни, — голос пана Казика разносился по всей площади На Ставах, отец судорожно искал мелочь, — всего этого было мало, пан инженер, так теперь еще беззащитную собачонку… Ведь у животного ни малейших шансов выжить. Чаша переполнилась, пан инженер, за жизнь Лайки они ох как дорого заплатят, это я вам говорю, пан инженер.

Мы удалялись, мы шли торопливым шагом обратно вглубь Филарецкой улицы. «Собачку запустили в космос, словно монголов было мало», — доносился до нас все еще дрожащий от священного гнева голос пана Казика.

Потом в комнате, которую мы снимали, отец читал газеты, за стеной Зузанна, дочь пани Липцовой, играла на скрипке Шуберта, пани Липцова на кухне поджаривала булочки на довоенной газовой горелке, по Филарецкой улице шли на матч болельщики, а в небесах собака умирала в состоянии невесомости. Больше десяти лет назад кончилась война. У тех, кто ее пережил, впереди еще кое-что остается. В шкафу висит довоенный габардиновый костюм покойника. Пани Липцова жарким днем пьет летний чай. В матче между тем и этим светом пока что сохраняется ничья, но, увы, в последней четверти все то и все те, что еще здесь, быстро теряют форму. Довоенные предметы неотвратимо рассыпаются, пером «Пеликан» писать уже невозможно, пани Липцова умерла от старости, Зузанна умерла от рака.

Пан Казик долгие годы отказывался от замены своей довоенной ротонды на большой и солидный киоск Руха[50]. На площади На Ставах появлялись комиссии, он прогонял их, зачастую грубым словом. В каждом из чиновников он видел долю ответственности за ту мученическую смерть собаки. В конце концов ему перестали поставлять товар, он закрыл свою башенку и исчез, пропал, много лет я был уверен, что он умер. В прошлом году, когда случилось наводнение, я приехал из Вислы на автобусе, вышел на Дембницком мосту, остановился в толпе и стал смотреть на воду. С противоположного конца моста, ничуть не изменившийся, резвым шагом ко мне приближался пан Казик. Я поклонился, напомнил ему что к чему, мы сердечно поздоровались, и он сразу начал рассказывать о запуганной и трагической судьбе — своей, а также своих братьев, детей и дядьев, которые умерли; я ничего не помню, потому что говорил он о людях, которых я в глаза не видел, под нами плыли величественные воды, дрожали арочные пролеты, толпа пребывала в радостном возбуждении, как перед апокалипсисом.

— Пан инженер умер? — пан Казик не столько спрашивал, сколько ждал неопровержимого подтверждения, в его голосе звучала усталость, смертельная усталость почти что девяностолетнего человека, постоянно угнетаемого монотонностью умирания. И действительно, он тут же сказал, что уже много лет все вокруг него умирают и что это ужасно скучно. Задумался, потом махнул рукой и произнес: «Знаете, совершенно не важно, сто ли у тебя лет впереди, один год или одна неделя, у тебя всегда все впереди». А потом он шел бодрым шагом по мосту, все дальше и дальше, и все у него было впереди. Это произошло год назад. Воды ушли, промелькнули времена года. Довоенный зной опять наполняет Филарецкую улицу. Что случится через год? Все. Или хотя бы всего понемногу. Несколько карточек, несколько строчек, несколько страниц, исписанных знанием о влиянии жары на все.

Открывание и закрывание калитки

Собратья мои не курили, работали в поте лица и жили в совершенстве. Писание гласит: «Будьте совершенны, как совершен Господь ваш на небесах», и в наших краях строфа эта, как и все остальные строфы Писания, трактовалась смертельно серьезно. Тут не было места никаким утонченным толкованиям или скрытым подтекстам, никакой казуистики, никакой схоластики. Никаких спекуляций, что, дескать, совершенство является целью недостижимой, к которой все же следует стремиться изо всех сил, стремиться с тем большим пылом, чем глубже осознание напрасности стремления. Никаких лазеек, никаких уловок, никакого компромисса, никакого половинчатого совершенства — совершенство абсолютное, и точка. Писание гласит, что надо быть совершенным, а значит, надо быть совершенным.

И касается эта директива не чего-то иного, а нашей бренной жизни. В бренной жизни надлежит достичь совершенства, и чем раньше, тем лучше. И воистину, говорю вам, многочисленные мои родственники и предки доходили до абсолютного — да-да, абсолютного — совершенства. Совершенства достигла моя бабка Чижова, совершенства достиг Старый Кубица, в абсолютном совершенстве жил целыми годами отец, матери дар совершенства дан был с детства, а может, даже чуть раньше, совершенным в прямом смысле слова был дядя Анджей из Скочова, совершенной была тетка из Ченкове, совершенными были оба прадедушки, остальных не перечисляю, хотя все остальные тоже были совершенными.

Совместное проживание под одной крышей нескольких пораженных совершенством личностей, нескольких пораженных совершенством поколений обычно доводит до преступления (тоже совершенного). У нас, к счастью, обошлось без этого, однако не обошлось без некоторой, скажем так, напряженности. Бабка Чижова переживала по поводу несовершенства дедушки, но это было полбеды, потому что дедушка, хотя, в сущности, тоже совершенный, своего совершенства не осознавал и был из-за этого совершенным чуть меньше. Совершенство должно сопровождаться осознанием совершенства, нельзя быть абсолютно совершенным, не отдавая себе в этом отчета, ведь тогда должным образом не владеешь даром своего совершенства, не извлекаешь из него должной пользы. Если и есть тут гордыня, то происходит она из самоосознания. Ведь недостаточно обладать способностями, нужно еще о них знать. Не удастся стать композитором, если не знаешь, что слышишь музыку. Не получится писать, если не знаешь, что писать умеешь.

Совершенства отца и матери часто сталкивались. Отец осознавал, что он совершеннее окружающего мира, но ему случалось грешить, что, впрочем, было не так уж важно. Человек грешит, потому что по природе своей грешен, однако дело в том, что мать не грешила вообще. Мать не грешила до такой степени, что даже изъян первородного греха, казалось порой, не имеет к ней никакого отношения. Отец, особенно когда его окутывало зарево безумия, интуитивно ощущал ее абсолютную безгрешность, отчаянно ощущал превосходство ее совершенства, потому что, громя дом и обращая окружающее в пепел, вопил во все горло: «Вандя, Вандя! Ты как Иисус Христос!» «Не кощунствуй, богохульник ты эдакий», — отвечала мать неуверенно, становясь бледной как полотно, а он смотрел на нее взглядом римского палача, и на диковинное супружество моих стариков ложилась тень Голгофы

.

Совершенство Старого Кубицы может вызывать некоторые сомнения, можно было бы, например, сказать, что его совершенство представляло собой мираж изъеденной водкой души или что туг действовал простой защитный психологический механизм человека, чем более падшего, тем более убежденного в своем превосходстве. Можно было бы так сказать, но это была бы лишь несовершенная часть правды. Потому что с обрывистой тропинки, ведущей к совершенству. Старый Кубица никогда не сворачивал. Он пил, курил, но работал. Дымил и прикладывался, но делал. Ведь работа была и дорогой к совершенству, и самим совершенством. Работа была единственным оправданием земного существования, работа была продуктом веры, утверждением в милости Божьей. Работа от рассвета до заката, сверхчеловеческая работа в нечеловеческих условиях, работа без передышки, жизнь без никчемных развлечений, постоянное отвержение беззаботности, праздности и лени.

Протестантская теология не иерархизирует и не категоризирует грехов. Существует, конечно же, декалог (прокомментированный Мартином Лютером в «Катехизисах»), но нет, к примеру, никакого разделения на грехи смертные и простые, не существует семи главных грехов, грех есть грех, но даже грех не есть грех, потому что твой грех не является отдельно взятым действием или отдельно взятым результатом, он является симптомом и проявлением состояния вечного проклятия, в котором ты пребываешь. Ты грешишь, потому что грешен по грешной своей природе. Ты исповедуешься перед Господом в своих грехах, и Господь решает, грешил ли ты сильнее, куря сигарету или желая жену ближнего своего, но решений Господа ты все равно не узнаешь, потому что мал ты для этого, и даже сам факт, что ты осмеливаешься приписывать Всевышнему желание что-то решать, желание заниматься земными проявлениями твоего проклятия, тоже доказывает грех твоей лютеранской гордыни. Грех — это пьянство, обжорство, блуд, гордыня, гнев, ворожба, вера в гороскопы, грех — это курение табака, грех — это почти все. Однако если бы существовала какая-то иерархия, если бы нужно было указать что-то наихудшее, если бы существовал протестантский смертный грех, это, без сомнения, была бы лень.

Ничегонеделание было самым опасным проступком, праздность гарантировала тотальное общественное осуждение, безделье означало утрату милости Божьей и адское пламя. (Я не уверен, но, кажется, в некоторых, особенно пуританских, разновидностях протестантизма это записано канонически: лень как состояние, которое может быть причиной утраты милости.) Так что работа оказывалась ценностью тем более существенной, что, будучи ценностью высочайшей, она являлась одновременно противоположностью состояния низшего и ценностью не обладающего — лени. Любой ценой нужно было что-то делать, даже если делать было нечего. Как раз об этом история о тетке из Ченкове, которую я вам сейчас расскажу. Когда тетка из Ченкове (одна из моих многочисленных достигших совершенства теток) в один прекрасный день обнаружила, что мужу ее грозит пустота бездействия, когда она с ужасом поняла, что все положенное ему в тот день уже выполнено, что все уже сделано и теперь этот несчастный в состоянии нечеловеческого изнеможения праздно сидит за столом, так вот, тетка из Ченкове, когда обнаружила столь драматичный поворот событий и абсолютно ничего не приходило ей в голову, отвела адскую опасность тем, что приказала дяде, едва стоящему на ногах от усталости, пойти в сад и там открывать и закрывать калитку. И дядя из Ченкове стоял у калитки и то открывал, то закрывал ее. И Господь всемогущий смотрел на дядю из Ченкове, целый день терпеливо и добросовестно открывающего и закрывающего калитку, и всемогущий Господь знал, что нет причин этому работящему человеку в даре милости отказать.

Погрязший во вредных привычках Старый Кубица грешил, но работал, и в милости ему тоже, наверное, не было отказано. Разве что курение перевесило, разве что помещенный на чащу весов дым выкуренных им сигарет перетянул. Потому что курение в определенном смысле — позволю себе нижеследующую самовольную иерархизацию дурных поступков, — курение было хуже пьянства. Водка делала душу грешно беспечной — сигарета же делала неизвестно что. Она была безбожна в своей бескорыстности. Возможно, в особых ситуациях Бог порою мог даже хотеть, чтобы человек опрокинул стаканчик. Когда, например, приезжал Епископ Вантула, опрокинутый стаканчик материнской наливки мог пользоваться божьей поддержкой. Но только не сигарета. За сигаретой никогда никакой связанный с Богом аргумент стоять не мог. Разве что это была бы какая-нибудь сигарета, спасающая жизнь. К тому же курение исключает работу. После стаканчика, даже и после трех, можно пойти и на худой конец дров нарубить. С сигаретой в руке ничего не сделаешь. Когда куришь, не работаешь.

Да. Старый Кубица был пьяницей, но лентяем он не был. Старая вислинская поговорка гласит: «Лучше пьянчуга, чем лодырь», и если в истине этой и присутствует некоторый оттенок либеральной дозволенности пьянства, тем более радикальным предстает осуждение лени. Пьянство было страшным недугом, но тот, кто пил и работал или хотя бы пытался работать, мог рассчитывать на какую-то тень людской снисходительности (я говорю сейчас о людях). Тот, кто пил и не работал, был потерян для общества. А уж тот, кто не работал и вдобавок еще не пил, был потерян для общества, осужден и проклят. В конечном счете пьянство — это всегда какая-то форма пусть и негативной, но активности. Тот, кто был исключен из активности в любом ее проявлении, был исключен и из человечества. «Кто не работает, тот не ест», — говорит апостол Павел. Кто не работает и вдобавок не пьет, обречен на смерть скорую и неизбежную, — казалось, говорили мои собратья, которые не курили, работали в поте лица и жили в совершенстве. Они работали в будние дни и день седьмой отдавали Господу своему. Читали они только что-то полезное и остерегались беззаботно наслаждаться радостями жизни.

Они избегали застолий, массовых празднеств и кино. Моя достигшая совершенства бабка Чижова, которая никогда в жизни не была в Варшаве, точно так же никогда в жизни не была в театре, а когда один раз в жизни изменила своим принципам и пошла в кино, то за беспечность была сурово наказана. Долгими зимними вечерами она читала книгу под заголовком «Хижина дяди Тома», а когда прочитала ее и когда вскоре после этого в кинотеатре «Мечта» в Висле киномеханик Пильх показывал экранизацию этой книги, она решила пойти посмотреть. Оделась, как всегда, в черное и пошла, купила билет, заняла место. Начался сеанс, но уже через полчаса, объятая неведомым ужасом, она вышла. Она, конечно, и раньше знала, что кино, как развлечение низкопробное и гнусное, является источником зла. Но теперь неопровержимо убедилась, что кино и есть само зло, что напрасно на экране кинотеатра «Мечта» в Висле умножается и без того бесконечное зло мира. Ведь вместо того чтобы быть свидетелем зла, вместо того чтобы терзаться миражом зла, можно сделать что-то полезное. Она вернулась домой, вернулась к своим книгам; Библии и Географическому атласу. Когда приезжал Епископ Вантула, она, затаив дыхание, слушала его рассказы о большом мире.

Мы сидели за столом, сидели праздно с самого обеда. Супницы и блюда были давно унесены, мать наливала кофе в баварские чашки и травяную наливку в хрустальные рюмки, наступала ночь. Епископ Вантула закуривал. Отец торопливым шепотом объяснял мне, что Вантула курит не потому, что он епископ и ему уже все можно, а потому, что во время войны он был в концлагере и, чтобы не умереть с голоду, научился курить. Я жадно вдыхал клубы дыма от выкуриваемых Вантулой «Силезий» и мечтал, что скоро, когда вырасту, разразится большая война, и я пойду на войну, и попаду в концлагерь, и выйду из него, и вернусь домой, и прежде чем начну рассказывать о том, как сигареты спасли мне жизнь, с чистой совестью закурю.

Бюро некрологов и посмертных воспоминаний

По причине своих сентиментальных наклонностей я выбрал эффектную профессию автора некрологов и посмертных воспоминаний. Вот уже двадцать пять лет я составляю некрологи И посмертные воспоминания, принимаю также заказы на нетрадиционные надгробные надписи, рифмованные эпитафии, проникновенные погребальные речи; в общем, моя фирма оказывает всевозможные похоронные услуги письменного характера.

Начинал я скромно, познал и нужду, и голод, и унижения, но теперь мое «Бюро некрологов и посмертных воспоминаний» должным образом процветает. Год с лишним назад я взял на работу пани Илону и пани Ивону, двух бегло владеющих пером выпускниц киноведения, полгода тому назад сменил место и вывеску. Неприглядная клетушка в башне на Воле Духацкой сменилась на видный офис в центре города. А вместо висящей на ржавой проволоке опилочной доски с неуклюжей надписью от руки несмываемым фломастером появилась вмонтированная в стену латунная табличка с элегантной гравировкой и слегка стилизованным под готику шрифтом.

Стилизация под готику — это, конечно, абсурд, но она дает эффект достоинства, а достоинство тут необходимо. Когда я переступаю порог фирмы, то надеваю маску достоинства, когда отдаю распоряжения пани Илоне и пани Ивоне, я преисполнен достоинства (обе нравятся мне безумно, и чем безумней они мне нравятся, с тем более высокомерным холодом я отдаю им распоряжения), когда при звуках «Гольдберг-вариаций» в исполнении Глена Гульда я принимаю клиентов, я — само достоинство, я — воплощение достоинства, я — бог достоинства.

Достоинство — маска, за которой я прячу свое постоянное удивление. Я удивляюсь каждое утро. В моей жизни утро никогда не было временем удивления. На протяжении более полувека вместе с началом дня начиналось мое отчаяние. За плечами у меня более десятка тысяч безнадежных пробуждений, более десятка тысяч рассветов, озарявших мою дрожь, мое бессилие и мое безверие. Я был убежден, что ничтожная моя жизнь не изменится и умру я в ничтожности.

Но теперь я переродился, или, точнее говоря, был перерожден. Я познал перерождение, как Савл, как Мартин Лютер, как Борис Ельцин. Я удостоился превращения, как герой Кафки, хотя, поскольку метаморфоза моя благотворна, это дисквалифицирует меня как литературного героя. «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружит, что он у себя в постели превратился в энергичного менеджера»[51]. Эта фраза совершенно неприемлема, литература, оперирующая традиционными средствами, пока еще не может дать имя моему феномену, пока еще слышны вымуштрованные голоса политруков, голосящих о трансформации общественного строя, благодаря которой открывается поле для мелкого капиталистического предпринимательства, пока еще силу имеет первобытный язык тайных гадальных сонников: «На бирже играть — счастье в любви. Капитал умножать — дальняя дорога. Фирму основать — раздоры в семье. Инвестировать — смерть внезапная и неизбежная».

Как мог бы сказать поэт: то, что не названо, дает право на удивление. Так и есть, я имею право на удивление и щедро этим правом пользуюсь. Когда я смотрю вглубь анфилады светлых комнат, в которых еще недавно размещалась редакция обанкротившегося общественно-культурного еженедельника, когда я смотрю на худенькие, склоненные над компьютерами плечи пани Ивоны и пани Илоны, когда я смотрю на их волосы, вымытые красящим шампунем Poly Country Colors, и укладки, укрепленные питательным средством Laboratoires Garnier Paris, когда кончиками пальцев ласкаю бархатную поверхность дорогого велюра на моем столе, я не перестаю удивляться. Удивляюсь, и мне не хочется верить, что еще пару лег назад я сам, один, собственноручно, на разболтанной машинке «Эверест» выстукивал заказанные отделами пропаганды похоронные речи и посмертные воспоминания, восхваляющие заслуги и чтящие память скончавшихся партийных секретарей среднего звена.

Это вовсе не было тяжелой работой, с этого даже удавалось худо-бедно жить, но это была работа монотонная, низкая и интеллектуально опустошающая. В комитетах повятов и воеводств, даже в Центральном комитете партии я завоевал репутацию автора чрезвычайно трогательных и оригинальных похоронных речей и посмертных воспоминаний, они действительно такими и были, но их оригинальность и эмоциональность была вовсе не моей заслугой, мои похоронные речи тех времен были попросту грубым плагиатом. В букинистическом магазине на улице Славковской (ныне склад декоративных материалов) я приобрел в свое время достаточно редкую книгу «Собрание траурных речей Архиепископа Флориана Окши Стаблевского» (Познань, 1912) и просто-напросто одну за другой все эти похоронные проповеди, изменяя, конечно, соответствующим образом реалии и имена, начисто переписывал и отсылал в комитеты. «Товарищам» речи архиепископа нравились необыкновенно. Еще и потому, что здесь действовал главный для всех искусств эффект контраста. Я бывал на нескольких партийных панихидах, не буду скрывать — меня туда гнало тщеславие, я жаждал послушать первое исполнение якобы моих произведений, бывал и выслушивал, и не жалею. Я не утверждаю, что, предлагая продавшимся Москве чиновникам плагиат речей архиепископа Стаблевского, вел оппозиционную деятельность, этого я не утверждаю, но также ни о чем и не жалею.

Я стоял в плотной толпе участников похорон, лишенные крестов могилы партийных деятелей создавали необычайную иллюзию античности, мне всегда казалось, что Аллея Заслуженных — это найденное во время недавних раскопок нетронутое римское кладбище эпохи до нашей эры, под мраморными плитами покоились скелеты наместников Цезаря, плыли ледяные облака, красные знамена гудели на ноябрьском ветру. Сводный оркестр Краковского Предприятия городского транспорта играл «Интернационал», а одетый в неснашиваемый сталинский пыльник функционер вставал над открытой могилой и вынимал из-за пазухи траурную речь, которая была когда-то траурной речью на похоронах Флорентины Зарембины из графьев Бнинских в Гултове, или траурной речью на похоронах Аполинария Дрвенского, гимназиста, или речью на похоронах Александра барона Граев в Борке. «Когда, сраженный молнией, падет дуб, под зеленью которого недавно искали мы прохлады, когда от отцовского дома, свидетеля детских наших забав, в одну ночь лишь обугленное останется пепелище, когда небеса, что минуту назад в полуденном солнце золотились над нами, внезапно черным затянутся саваном и в зловещую ночь нас погрузят, — молкнет пир и тишина печали и тревоги разливается вокруг».

Цветистый стиль архиепископа Стаблевского до сегодняшнего дня волнует меня и пробуждает воспоминания, но у меня нет и тени сомнения, что с точки зрения рынка он уже непригоден. Сегодняшние потребности и ожидания значительно превышают запросы бывших «товарищей». Людям, понятное дело, по-прежнему не хочется умирать, быть может, некоторым (мне например) сейчас хочется жить даже еще сильнее, и именно поэтому живые жаждут придавать похоронам особый блеск, жаждут превращать погребение в интенсивную форму жизни, жаждут открыто и искусно рассуждать о смерти, жаждут оглашать незабываемые (а значит, вечные) похоронные речи, жаждут снабжать надгробия своих близких словами, исполненными поэтического мастерства. В людях возродилась вера в силу слова, в том числе — а возможно, и прежде всего — в силу слова последнего.

Сколько же за последнее время написал я прощальных слов, которые потом были положены в гробы, в карманы похоронных пиджаков, сколько последних прощаний, последних элегий. Четверть века занимаюсь я нелегким ремеслом воспевания умерших, а ведь я не отдавал себе отчета, сколь сильна потребность в корреспонденции с тем светом, в сочинении писем покойникам, занесении себя в альбом умершему, отправке стихов любимой, погибшей от несчастного случая. И все это сопровождается бережной заботой о формальном совершенстве, ведь те, что находятся уже по ту сторону, познали великие тайны, в том числе и тайну мастерства версификации и сложения строф, и если на надгробии должна быть октава, то это должна быть такая октава, которая все другие за пояс заткнет, потому что на том свете каждый ребенок знает, что такое октава. Умершие не только сохранили умение читать, они также стали обладателями секретов писательского мастерства. Отдел некрологов в местной прессе всегда был чрезвычайно популярной рубрикой, но теперь в нем есть еще и красота, формальное мастерство. Недавно я видел в книжном магазине теоретическое исследование, анализирующее содержание и форму сегодняшних некрологов. А посмертные памфлеты? А посмертное вершение правосудия на бумаге? А безукоризненно сформулированные литании проклятий?

С подобного типа вопросами, касающимися «формы зловещей», время от времени появляются преклонного возраста господа в изношенных, но сшитых из неплохого материала костюмах, черты лиц благородные, взгляды драматичные. Они держат переписанные на вырванных тетрадных листках литании своих несчастий, ксерокопии несправедливых приговоров, многостраничные описания допросов и тюремных отсидок. Они обращаются с любезной просьбой все это упорядочить, придать последовательность и форму, дописать в конце секретную формулу страшного проклятия, и если у фирмы имеется возможность, то еще и заламинировать. Я никогда не спрашиваю, что с этим собираются сделать, не спрашиваю, какова будет судьба этих мрачных пакетов, не спрашиваю, потому что меня обязывает деликатность, не спрашиваю, потому что знаю.

Пани Илона и пани Ивона со своей инфантильной прямотой спросили меня однажды, правда ли, что ночью, темной ночью (понятное дело, что ночью — днем такого быть не может) раздаются осторожные шаги, слышен хруст гравия и оправленная в ламинат запись страданий оказывается закопана в могиле оправителя. Стоит ли говорить, что я проигнорировал их обращение с исключительно надменным холодом. На следующее утро с еще более надменным холодом я попросил пани Илону и пани Ивону, чтобы вместо джинсов и свободных футболок они были любезны надевать на работу белые блузки и черные юбки. Я не предвидел, что, одетые таким образом (в белые блузки и черные юбки), они будут еще больше дестабилизировать мою концентрацию. Это был, увы, неосмотрительный шаг, но теперь отступиться, даже используя ледяную надменность, я не могу.

И все же формы зловещие попадаются редко, преобладают — как бестактно это ни звучит — заказы на формы легкие. Наиболее пригодным вариантом воспевания умерших и обращения к умершим повсеместно считаются рифмованные стихи. (И верно, в рифмованных стихах есть и формальное мастерство, и возвышенность.) А следовательно, и рифмованные некрологи, надписи на лентах, надгробиях, эпитафии, скорбные элегии и даже тексты прощальных песен, которые будут спеты над могилой. Между прочим, с тех пор как в городе открыли кладбище для домашних животных, число поэтических заказов возросло непомерно. Поначалу я отказывался, но тут же мне вспомнился Екклезиаст, который говорит, что «участь сынов человеческих и участь животных — участь одна… и одно дыхание у всех… Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?»[52]

Мне вспомнилась эта цитата, которую я в жизни приводил не единожды, вспомнились слова Екклезиаста, и я перестал отказываться. Рифмованные четверостишия, посвященные сдохшим собакам и кошкам, я стряпаю как на конвейере. Заказов столько, что я волчком верчусь, а в результате, когда случаются по-настоящему интересные и отмеченные метафизической глубиной и человеческим трагизмом заказы, у меня не остается ни сил, ни времени. Ситуация просто вынудила меня установить тайное сотрудничество с одним уже достаточно известным поэтом молодого поколения. Когда попадается особо сложная форма, с которой справиться я не смогу, как бы мне ни хотелось, я поднимаю трубку и звоню пану Мартину.

Не далее как на прошлой неделе в офисе появилась одна возбужденная вдова. Я приглашаю ее к себе, надеваю маску достоинства, краем глаза отмечаю недоброжелательное выражение лиц пани Илоны и пани Ивоны, в душе я рад, но не упускаю благоприятной возможности сделать им замечание. Подставляю возбужденной вдове стул, нажимаю кнопку, звучат «Гольдберг-вариации», сажусь сам. Когда-то, в самом начале, я ставил моим клиентам «Реквием» Моцарта, но со временем заметил, что всепоглощающая музыка Моцарта удручает, угнетает, склоняет к сдержанности, ergo скряжничеству. Напротив, Иоганн Себастьян Бах, особенно Бах в исполнении Глена Гульда, делает людей более смелыми, ergo более щедрыми. Я внимательно рассматриваю сидящую по другую сторону стола вдову. Ее тщательный траур оттеняется смелым декольте, но декольте — это всего лишь один из элементов ее магнетизма. Есть еще запах L’еаи par Kenzo, сдержанность движений и низкий, вибрирующий голос. Я весь обращаюсь в слух.

Нетипичное дело, с которым она пришла, заключается в том, что недавно ей снился покойный муж Сон был красивым и печальным. Она была в этом сне вместе с умершим мужем в большом заде ожидания, возможно, это был большой порт, возможно, вокзал, возможно, аэропорт. Они должны были вместе куда-то ехать, правда, они не несли никакого багажа, но у обоих были билеты. Вокруг толпы людей и необычный, густеющий свет, словно сумерки, запомнившиеся с детства. Все куда-то шли, контролеры в пуленепробиваемых жилетах проверяли билеты, муж перешел на другую сторону и уходил все дальше и дальше, и махал ей, а она в толпе.

В продолжающей сгущаться темноте не могла попасть к нему, хотя старалась поднимать руку с билетом как можно выше. И он полетел, а может, поплыл без нее, и она проснулась в слезах, в отчаянии, но также и с ощущением необыкновенной красоты. «Мой сон был прекрасным, как стихотворение, — сказала она, — и я хочу, чтобы о моем сне было написано стихотворение».

Я поглядывал на нее, вдыхал запах ее духов и скорбел о том, что сам стихотворения о ее сне написать не смогу. Я постоянно удивляюсь, но тут нечему удивляться. Черт возьми, если кто-то пишет некрологи и посмертные воспоминания, как, с позволения сказать, газетные фельетоны, то пусть не удивляется, что не в состоянии оказаться на высоте ожиданий возбужденных вдов. Я поднял трубку и позвонил пану Мартину. «Это уже достаточно известный, — обратился я к вдове, — поэт молодого поколения». Он, как обычно, воротил нос, ворчал, мол, откуда ему взять рифмы к билетам, залу ожидания и контролерам в пуленепробиваемых жилетах. Поворчал, но, понятное дело, согласился. У меня есть граничащее с уверенностью ощущение, что деньги, которые я ему плачу, являются главным источником его доходов. Стихотворение о сне вдовы должно быть готово на следующей неделе. Я жду стихотворение, жду возбужденную вдову, и мне досадно от собственного бессилия.

По причине своих сентиментальных наклонностей я выбрал профессию автора некрологов и посмертных воспоминаний. В сентиментальных наклонностях кроется множество моих духовных недостатков. Например, недостаток некоего фундаментального страха. Я боюсь смерти и боюсь, что когда-нибудь меня закопают. Но никогда, ни в самом глубоком детстве, ни когда-либо позднее я не боялся кладбищ. И никогда бы мне не пришло в голову, что недостаточный страх перед кладбищем — это может быть слишком мало.

Конкордия

Порой воздух бывал плотным, как увеличительное стекло. Я стоял в большой комнате у окна и людей на мосту видел как на ладони. Две фехтовальщицы в красных спортивных костюмах шли в направлении футбольного поля, они были по ту сторону огромных масс знойного воздуха, они касались балюстрады, та, что была с длинными волосами, поднимала вверх руку. За ними виднелась дорога на Партечник, из-за поворота, на расстоянии километра, появлялись две конские головы. «Конкордия уже едет, — говорила бабушка, она стояла у другого окна и говорила: — Ой-ой, Конкордия уже едет». На песчаное перепутье въезжала черная карета, парадно одетый Вымовьян сидел на козлах, вычищенные до блеска кони шли легкой рысью, черная телега небезопасно раскачивалась на ухабах. Фехтовальщицы в красных костюмах свернули к спортивному центру, я решил, что женюсь на коротко стриженной. Бабушка Чижова резко разворачивалась и бежала на кухню, на башне костела звенели колокола.

Смерть всегда, ежедневно, или, скажем, раз в неделю, бродила по горам, но сейчас ее знаки были неумолимы. Сейчас становилось доподлинно известно, что некто, еще лежащий у себя дома в открытом гробу, уже не будет воскрешен по милости Господней. Бабушка возвращалась к своим хозяйственным хлопотам, чтобы слишком долго не смотреть на черную телегу, чтобы не слушать колоколов, чтобы убежать от противопоказанной ей избыточной рефлексии. Лишь ускоренные шага и движения выдавали в ней более сильное, чем обычно, отчаянное согласие на неизбежный конец всего.

Кони шли прямо на меня, пустая Конкордия производила впечатление средства передвижения временного и несерьезного. Вымовьян целиком отдался своей врожденной склонности к быстрой езде и резко погонял; элементарное противоречие между лихим аллюром и самой сутью погребального воза было не от мира сего.

Причины, по которым катафалк был назван в моих краях латинским словом Concordia, я подверг расследованию пытливому, но осторожному. Осторожность происходила оттого, что, когда молодым провинциальным еретиком-варваром я переступил порог Университета в Кракове, один из тамошних ученых, перед которым я готов был снимать шляпу и бить поклоны, провел со мной беседу на тему культурной бездонности тех земель, оттуда я родом. В какой-то момент он как бы невзначай, но со знанием дела обронил, что «есть также в тех краях гора Киркавица, название которой, без сомнения, происходит от имени мифологической Кирки, Цирцеи, что, безусловно, представляет собой чрезвычайно интересную проблему», — поставил он логическую точку, и черты его лица начали отражать процесс интенсивного средиземноморского раздумья.

Мой панический страх перед миром большой науки и вообще перед большим миром усилился. Выходило, что я не знаю ничего, не знаю даже того, что, казалось мне, знаю неопровержимо. Киркавица, которую я почти что вижу из окна, — это гора со взъерошенным хребтом и взлохмаченными склонами, гора, словно бы игриво растрепанная королем ветров Бореем. А слово «киркать» в моем, в тамошнем, наречии означает как раз «взъерошивать, взлохмачивать, растрепывать». А тут вдруг оказывается, что название это вовсе не происходит просто-напросто от формы горы, а название это дано греческими богами. Поэтому, исследуя механизмы ассимиляции слова concordia в сознании местного населения, в выводах я был осторожен. Я просматривал словари, расспрашивал знатоков, зондировал мнение местных историков погребального оснащения, и в результате получилось, что скорее всего термин Конкордия произошел от названия довоенного похоронного предприятия в Чешине. В Висле до той поры услугами этого предприятия пользовались редко, если вообще пользовались, и даже с самых удаленных хуторов гробы носили на плечах. Всегда должно было быть по крайней мере две смены похоронных носильщиков, восемь крепких мужчин. Необходимость эта включала в себя большое эпическое напряжение, рассказы об исполненных тяжкого труда походах, о высокогорных маршрутах последнего пути, снежные склоны, бездорожья, переправы по раскачивающимся мостикам над пенистыми потоками, гробы, скользящие, словно сани, и плывущие, точно ладьи. Значительную часть этих неизбежных перипетий отражает местный эвфемизм: «Они пока тащили, так устали, что надо было им что-то дать».

Старый причетник рассказывал, как формировалась география складчины на Вислинскую Конкордию, когда он стоически обходил с этой целью долины. Яжембяне, например, не торопились выкладывать деньги на похоронный воз, ведь они были всего в двух шагах от кладбища, хотя, понятное дело, речь здесь шла не о лишних расходах, отнюдь, близость кладбища делала их похороны короткими и убогими. Жители этой прикладбищенской горы и без того чувствовали себя аутсайдерами в вопросе похорон, а с возом все должно было стать еще быстрее, еще короче.

Когда во второй половине дня похоронные процессии проходили под нашими окнами, воздух был уже холоднее и терял телескопические свойства, так что не было видно, кто на мосту, но все-таки я видел лица участников процессии: впереди шел нереально серьезный мальчик с крестом, потом ксендз Вантула, или ксендз Фишкал, или ксендз Франк. Пел хор. Вымовьян степенно сжимал вожжи, думая о том, что по дороге с кладбища снова пустит лошадей быстрой рысью, а может, и галопом. Участники процессии пели, но в перерывах между песнопениями разговаривали друг с другом, и их скорбь и степенность, казалось, улетучивались. Приближалось кладбище, наименее страшная часть похорон. Приближалось истинное и предписанное гармонией утешение.

Я никогда не боялся кладбищ. Даже в самом глубоком детстве. Когда я читал десятки разных юношеских романов, в которых ключевые, самые страшные вещи происходили на кладбище, ужас этих сцен не брал мою в общем-то пугливую душу. Из кладбищенского эпизода в «Томе Сойере» я, конечно, что-то запомнил, например, предложение: «И он обобрал мертвеца. Потом вложил злополучный нож в раскрытую правую руку Поттера и уселся на опрокинутый гроб»[53], но запомнил я это, наверное, скорее по причине некоторой (до сегодняшнего дня, впрочем, актуальной) комичности, нежели из-за страха.

Настоящим страхом был призрак смерти, ходящей по горам, настоящим страхом были старые лютеране в открытых гробах, настоящим страхом была протирка лица покойника спиртом. Бабушка Чижова была сведуща в этих процедурах: одевании, подготовке покойников к последнему пути и я помню ее, по-хозяйски хлопочущую над открытыми гробами. Открытые гробы предков. Открытый гроб Старого Кубицы. Открытый гроб тетки из Малинки. Открытый гроб тетки Ханки. Открытый гроб киномеханика Пильха. Открытый гроб бабушки Чижовой. Открытый гроб Епископа Вантулы. Открытый гроб ксендза Франка. Открытый гроб доктора Гажджицы. Открытый гроб Вымовьяна. Открытый гроб директора Пустувки. Открытый гроб ксендза Фишкала. Открытый гроб дяди Адама. Открытый гроб начальника Чижа. Целое поле открытых гробов. Ксендзы пасторы в черных тогах, произносящие речи над этими гробами. Открытые гробы, которые потом те, кто был для этого назначен, поднимали на плечи и несли из дома в костел и из костела на кладбище, сменяясь «У берега» или «В оазисе». Или если старый причетник уже собрал деньги и все, даже яжембяне, сложились на покупку Конкордии, то близкие умершего, как и везде, брали гроб на плечи и выносили из дома, клали Вымовьяну в Конкордию, потом вытаскивали и клали у алтаря, выносили из костела и снова укладывали в Конкордию, а потом взбирались по крутой кладбищенской тропе.

До сегодняшнего дня, если случается мне быть на похоронах в Висле, когда приходит момент снятия гроба с алтаря, я вижу, как некоторые старые лютеране ерзают на своих местах, вижу, с каким недоверием они наблюдают, как нечто, осуществляемое целыми веками и поколениями, теперь делают специалисты в белых перчатках. Делают элегантно и ловко, но на лицах старых лютеран — выражение, словно говорящее: появление похоронных бюро тоже свидетельствует об упадке наших времен. Простое сравнение автомобиля-катафалка с плесневеющей в сарае старой Конкордией, на древесине которой буквы альфа и омега уже едва читаются, я оставляю в стороне.

Мы стояли у окон в большой комнате и смотрели на проходящие похоронные процессии. На башне причетник дергал за языки колоколов. Вымовьян держал упряжь, и искусственная нога, которую он с трудом помещал на козлах, прибавляла ему величия. Процессия шествовала мимо и исчезала, а когда колокола переставали звонить, это означало, что все уже на кладбище. И уже нечего было бояться.

Кошачья музыка

С некоторым опозданием я заметил, что Хануля в конце концов привезла кота из Франции. Само появление кота, сам момент его прибытия ускользнули от моего внимания — слаб я тогда был и в упадке.

Я лежал, притихший и исполненный скорби, и изумлялся умеренности ожиданий, какие в отношении меня питают мои ближние. Я покоился, утопанный в черное одеяло страдания, и поражался скромности предъявляемых мне требований. О тяжкая повинность, вздыхал я сугубо риторически, о тяжкая повинность, о священный долг, постанывал я театрально, я же знаю: моя жена, например, ждет от меня немногого, чтобы временами я проявлял сердечное тепло, мать моя всего лишь ждет, чтобы я приезжал к ней хоть раз в полгода, мой ребенок ждет, чтобы я прилюдно позора на него не навлекал. В «Тыгоднике Повшехном» ждут, чтобы я худо-бедно раз в неделю какой-нибудь текстик состряпал, Мариан Сталя ждет с неудовольствием, чтобы я на какую-нибудь глобальную тему высказался, Кася Морстин в редакционном секретариате ждет французскую сигарету, братья протестанты ждут, чтобы я оставил их в покое, короче говоря, ближние мои почти ничего от меня не хотят.

Если бы не то, что внутри я весь испепелен и утратил способность чувствовать, это было бы прямо-таки унизительно, у других-то ведь все по-другому, другие — это да, другим не только предъявляют требования, от других не только того и сего ждут, но другие прямо-таки эти ожидания реализуют и возложенные на них надежды оправдывают. От них ждут, например, что они будут руководить большими коллективами, и они делают это, руководят большими коллективами, от них ждут, что они будут возводить сложные конструкции, и они возводят сложные конструкции, от них ждут, что они починят телевизор, и они чинят телевизор. А вот от меня ожидается самая малость чего-то, но принести в дар кому-то самую малость чего-то у меня не слишком выходит. Даже кота поприветствовать мне не удалось. Знаю, что не стоит впадать в инфантильный энтузиазм антропоморфизации, знаю, что кот не ожидал хлеба с солью, триумфальных врат и приветственных комиссий, я все это знаю, у меня зрелое, онтологическое осознание, что кот есть кот, но ведь осознание не приносит отрады, а наоборот, углубляет чувство поражения, ведь чтобы вот так совершенно прибытия кота не заметить…

Тоскливо мне было и стыдно. И лишь когда мгла рассеялась, когда кот из тумана моего отчаяния показался целиком, мои угрызения совести как рукой сняло. Хорошо я сделал, что кота этого не сразу заметил, это сэкономило мне хоть нескольких дней чудовищного шока, инстинкт, наверное, или Господь Бог мною руководил. Что за кошачья морда! Что за рыло! Сколько фальши! Какое вырождение! Quel monstre! Я поднимаюсь, я возвращаюсь к миру, а тут надо мной колышется кошачья голова, словно фальшивый фонарь. Колышется и улыбается лицемерно.

Коты — что общеизвестно — по природе своей фальшивы, и кошачьи морды, все без исключения, полны фальши. И этот такой же, его морду прикрывает гримаса лицемерия. Но есть в нем еще что-то в дополнительной степени дегенеративное, какой-то дополнительный цинизм, какой-то криминальный налет, более ярко выраженный по сравнению с заурядной кошачьей криминальностью. Раболепно ластится, потягивается, зевает, и с этим зевком долетает до меня тошнотворное облако классического запаха. Господи Иисусе, да ведь от этой скотины разит Шанелью! Волосы у меня дыбом встали, руки опять начали трястись, и если бы не то, что был это не кот, а кошка, я бы этого кота грубым словом к эротическому меньшинству причислил. Да я тебя, бестия, — подумал я, — я тебя, бестия, в «Тыгоднике Повшехном» припечатаю, я прямо сейчас ядовитый текст напишу под заголовком «Кот на наклонной плоскости» и сухого места на тебе не оставлю! Я удержался от этой единственно известной мне формы человеческой активности, удержался, но уже все знал, до меня наконец дошло.

Ведь этот кот — француз, всеми силами старался я осознать, этот кот из Франции приехал, и, кроме естественного кошачьего разбоя, в нем есть еще и дополнительное французское вырождение. Я смотрел на этого пижона, смотрел на это парижское создание, смотрел на этого несчастного зверя, уже по самому своему географическому происхождению падшего, я взирал на него упорно, словно бы самой его порочностью завороженный, взирал, и постепенно, постепенно омерзение начинало перерождаться в восхищение.

Я видел в его глазах бездну столь же черную, как Варфоломеевская ночь, из его искрящейся шерсти выскакивали языки пламени костра Жанны Д’Арк, а может быть, костра Великого Мастера Тамплиеров, кот мяукал, и слышен был гром Великой Революции, полосы на кошачьем хребте были радикальными, как террор якобинцев, он ступал с чрезвычайной осторожностью, и шаг его был шагом коллаборационистов из Виши, он скрывался в закоулках квартиры, словно все еще стыдясь дела Дрейфуса, на форточку взбирался с решительностью палача, ведущего на эшафот ни в чем не повинного монарха, объявлял предметам войну и тут же капитулировал, как маршал Петэн в тысяча девятьсот сороковом. Я не мог обуздать этого видения, а еще я видел, я видел, как в кошачьем нутре перелистываются самые черные страницы истории его родины. Я понял, что кот отмечен Францией, так же как мы, поляки, Польшей, и готовность к действию наполнила мое сердце.

Сезон отчетов о собственной невезучести канул безвозвратно, правда, от меня по-прежнему никто ничего не ждал, но появился падший французский кот, и я мог немного сентиментально и несколько наивно предположить, что этот кот — первый, кто чего-то более существенного от меня ждет. Даже по логике вещей все сходилось, ведь и мои ожидания в отношении этого кота были значительными, и если бы я сказал, что ждал его так спасения, то пусть это и было бы преувеличением, но я действительно ждал его, я считал, что это домашнее животное умерит мое отчаяние, стояло лето моего отчаяния, а тонущий в дожде Краков, город моего отчаяния, был как гипсовая отливка города на дне океана.

И, возжаждав утешения, я страстно захотел и коту дать утешение, и молчал беспомощно, и стоял на хрупкой, как линия Мажино, границе нелепости. Ведь абсолютной нелепостью было бы объяснять этому даже столь трагически заклейменному историей коту, что он теперь в Польше, нелепостью было бы рассказывать ему про Польшу, нелепостью было бы утешать его Польшей. Коту не Польша нужна, а whiskas. Кот, ты прибыл в Польшу, — если бы я сказал так, — кот, ты прибыл в страну реформ, в страну, которая освободилась от московского ярма, видишь, mon cher chat, ты сейчас в краях, где родилось самое прекрасное со времен Спартака общественное движение, — если бы я сказал так, то даже если бы в построенном таким образом монологе я затронул суть вещей, то все равно, кот, я знаю, что тебе не Польша независимая нужна, а whiskas, по поводу чего, однако, не могу не заметить, что whiskas доступен в магазинах именно благодаря независимости Польши, но даже если бы я этот интересный парадокс отметил (whiskas независимый и whiskas западный) и даже если бы мне удалось во всем высказываниях сохранить стилистическое равновесие, то ведь осрамился бы я и выставил себя на посмешище. Кот как литературный персонаж — ради бога, но кот как медиум, как адресат публицистических метафор — решение неудачное, ложный путь, художественное фиаско.

И тогда я уразумел, что ничего не нужно коту говорить, он и так все слышит. Сидит во всем своем небывалом изяществе посреди комнаты и напрягает уши, бархатные, как обивка кресел в Версале. Сидит и слушает. Каждый шорох слышит, капли дождя, стучащие о парапет, скрип двери, шаги на ступеньках, грохот трамвая, едущего из Домбья, чей-то голос за стеной. Слушает, и есть в нем хорошо мне знакомая паническая реакция слуха, которая заставляет вскочить на ноги при звуке внезапно трогающегося лифта или велит оцепенеть при дребезжании неожиданного звонка. Кот слушает комнату, слушает дом и слушает город. Дождь перестал, слышно шуршание шин, вращающихся на мокром асфальте, кот слышит хлопки складываемых зонтов, слышит разговор двух медсестер, идущих по улице Коперника, слышит колокола, звонящие на день Ангела Господня, слышит музыкантов, раскладывающих ноты на Славковской, слышит шум воды, летящей по замурованным водопроводам. Город курится, как гора Арарат. Кот слышит музыку, как если бы сидел на моем плече. Улицы сейчас словно большие концертные залы, и я иду напрямик через поля музыки. На Сенной петербургские оркестранты играют увертюру к «Вильгельму Теллю», в конце Гродской трио в болоньевых куртках (кларнет, альт, аккордеон) играет Kegelstatt Моцарта, кот слышит доносящееся с Висльной «Адажио» из концерта для гобоя Альбинони, музыканты Львовской филармонии, а может, всего лишь пара учителей музыки из Киева (флейта и аккордеон) играют на Шпитальной сонату для флейты и клавесина соль минор Иоганна Себастьяна Баха, а откуда доносится «Ариодант» Генделя? А кто играет сейчас Лакателли, Корелли, Зеленку? Кот знает. Я иду по переполненному чужеземными музыкантами Кракову, чужеземный кот их слушает, флейта, гобой, скрипка, кларнет, виолончель, все уличные инструменты играют. Я иду и изумляюсь ничтожности ожиданий, предъявляемых мне музыкой, совершенной, как кошачий череп.

Подробное описание одного откровения

В середине шестидесятых на площади Коссака в Кракове я увидел первую женщину в мини-юбке. С ней рядом шла другая, в так же радикально укороченной материнской юбке — инициация имела двойной характер. Думаю, что стояла тогда, если быть точным, весна 1965 года. Все открытия западного мира добирались до нас всегда с многомесячным, а то и с годовым опозданием; открытие мини западный мир совершил летом 1964-го, и маловероятно, чтобы столь революционное изобретение смогло в течение нескольких недель пробиться за железный занавес и распространить свое влияние на территорию Варшавского Договора. Теоретически, в самом лучшем случае, это могла быть осень 1964-го, но скорее это была все-таки весна уже следующего года от Рождества Христова.

По площади Коссака шли две красотки в мини-юбках. Мы с Бронеком Нашем, Мареком Альбрехтом и Михалом Бурсой возвращались из школы; мы уже давно были во всех отношениях взрослыми мужчинами, наши бессознательные политические биографии тоже были не так себе, в конце концов еще при нашей якобы короткой жизни умер Сталин, состоялся XX съезд КПСС, умер Берут, случились Познаньские события[54], пришел к власти Гомулка, Солженицын опубликовал «Один день Ивана Денисовича», Мерилин Монро совершила самоубийство, в результате покушения погиб президент Кеннеди, и много еще других вещей произошло, которые — знали мы о них или нет — наложили на нас свой мрачный отпечаток. Уголки ртов постепенно опускались вниз в гримасе горечи, тонкие морщины начинали покрывать лбы, седеть мы, правда, еще не седели, но всеохватывающий мужской скептицизм пропитывал нас насквозь. Ради святого спокойствия и прежде всего для отвода глаз мы таскали на спине ранцы и держали в руках мешки со сменной обувью. Одеты мы были в синие пиджаки с нарукавными знаками, и это тоже было неплохо — школьная форма отвлекала внимание от наших голов, в которых роились чудовищные мысли.

Мы стояли онемев. Две первопроходицы, две пионерки длины до середины бедра шли через площадь Коссака, шли неустойчивой походкой, их предельно обнаженные ноги ступали неуверенно, а неустойчивость, робость и отчаянно преодолеваемый стыд придавали им неведомое очарование. Нам тогда казалось, что мы уже знаем о женщинах все, однако же знали мы мало. Например, о тончайшей связи, которая возникает между нескромной перекройкой дамского гардероба и дебютантской паникой неумеренно открытого тела, мы не имели ни малейшего понятия.

Они шли, мы стояли. Они шли все увереннее и все ловчее, а мы стояли все неувереннее и все беспомощнее. Они, не успев перейти через площадь Коссака, из дебютанток превратились в виртуозок длины до середины бедра, мы же совсем потерялись, мы не знали даже, как отдаться собственному восторгу, потому что мы вообще не знали, что восторг существует для того, чтобы ему отдаваться. В этом ступоре, безмолвии и пустоте наши запястья начали непроизвольно двигаться, наши сшитые из подкладочной ткани мешки для обуви стали раскручиваться и затем вращаться, и этим кручением, этим вращением, этими нашими мешками для обуви, набирающими обороты, словно тряпочные пропеллеры, мы отдавали честь Смелости и Красоте, а также — как думаю я спустя годы — Исторической Преемственности.

Так я думаю, а скорее, так я считаю. Ведь эти девушки двадцати с небольшим лет, что в середине шестидесятых шли через площадь Коссака, должны были родиться в середине или в начале сороковых. Их матери, которые в середине шестидесятых дали им для укорачивания совершенно приличные юбки, их матери, которые в середине шестидесятых были интенсивными дамами за сорок, родиться должны были в середине или в начале двадцатых. Интересно, в свою очередь, как им это удавалось, эта их интенсивность? Ведь забота о красоте и Владислав Гомулка — две вещи несовместные, ведь мода, женская косметика и средства ухода за телом в эпоху Гомулки — не более чем череда оксюморонов. Но откуда же тогда крем? Откуда губная помада? Откуда тени для век? Откуда шампунь? Откуда ароматическое мыло? Откуда ткань на блузку? Откуда они это брали и как это делали?

Жизнь понарошку, что общеизвестно, это жизнь очень интенсивная, это жизнь, полная неожиданностей, в которой каждую минуту может произойти что-то замечательное. Кто-то может из-за границы протащить контрабандой кусок мыла Palmolive, который потом будет для особого случая храниться на дне шкафа, с неба могут свалиться бабки, за которые в комиссионном приобретется французская помада, дядя из Америки пришлет доллары, и с этими долларами можно пойти в валютный магазин в каком-нибудь большом городе. Кроме того, волосы, например, можно вымыть желтком, пивом, отваром из крапивы, осветлить ромашкой или разбавленной перекисью водорода, можно стародавнее пальтишко из тонкого твида ловко переделать в модное платье, не ношенную с самой, кажется, войны юбку из габардина можно укоротить. Ушивание и в особенности укорачивание значительно выше колена — вещь неотвратимая, но ведь неизвестно, можно ли так ходить? Можно ли в таком коротком хотя бы через площадь Коссака перейти? Или нужно будет моментально возвращаться домой на Филарецкую? Так что поборницы авангардной одежды лезли в чулан и укорачивали довоенные материнские юбки, шили мини из старомодного отцовского пиджака — ткани панама или тропик тридцатых годов не знали сносу.

Мы стояли на площади Коссака, чертовыми мельницами вращались наши мешки для обуви, мы сгибались под тяжестью мудрости, но историософско-гардеробная рефлексия о том, что первые мини-юбки, на которые мы смотрим, сделаны из еще довоенных материалов, не приходила нам в голову.

«Мужчины моего поколения, — рассказывает Беллоу в «Даре Гумбольдта», — так и не смогли привыкнуть к силе, длине и красоте женских ног, в прежние времена совершенно закрытых». Мужчины моего поколения, по-видимому, привыкли к силе, длине и красоте женских ног, закрытых когда-то на непродолжительное время, а потом постоянно открытых. Я, во всяком случае, привык совершенно безболезненно. Не могу, однако же, отвыкнуть от мысли, что первая открывающая женские ноги мини-юбка, какую я в жизни увидел, была сшита из досентябрьских тканей[55]. Мысль эта не навязчивая (навязчиво я думаю кое о чем другом), но достаточно явственная.

«Мир этому дому»

Глаукома разъедала глаза, опасно увеличивалось внутриглазное давление, уменьшалось поле зрения, диабет точил крепкое тело пана Начальника, ранки не хотели затягиваться, ухудшалась свертываемость крови, сосуды становились хрупкими, начался склероз, после инсульта дед был наполовину парализован. Казалось, это уже конец, но он пришел в себя, вернулся в нормальную форму, хотя это была нормальная форма человека, погруженного в непроглядную тьму: еще задолго до кровоизлияния он был уже совершенно слеп.

Центр здоровья в Висле, частный кабинет в Устроне, больница в Заводе, больница в Чешине, больница в Кракове, неправдоподобные количества инсулина, тонны всевозможных таблеток, цистерны глазных капель, операция, уколы, но что хуже всего — диета.

Дедушка Чиж был человеком добрым, я, кажется, вообще не припоминаю его гнева, он был человеком большой души и переносил превратности судьбы с внутренним спокойствием. И в точности, как это сказано в Писании, делал он добро и зло добром побеждал. Когда все без малого его проекты по улучшению жизни шли насмарку, когда все причудливые инициативы заканчивались провалом, он сохранял спокойствие и безмятежность. Когда еще учеником Чешинской гимназии он без памяти влюбился в Марысю Хмелювну, которая ходила к сестрам-боромеушкам на курсы кройки, шитья и кулинарного искусства, он стойко переносил любовные муки.

В гимназии польскому языку дедушку учил Пшибось[56], учеников было без малого тридцать, почти одни мужчины, только две гимназистки ходили в тот же класс, что и дедушка: Анна Бобкувна и Мажена Скотницувна. Скотницувну дедушка помнил прекрасно, она, похоже, была необыкновенно хороша, а кроме того, ее невозможно было забыть из-за трагедии: незадолго до окончания гимназии она погибла при восхождении на гору Замарла Турня. Когда почти через полвека я говорил дедушке, что Юлиан Пшибось о ней и ее смерти написал стихотворение под названием «Из Татр», что это очень известное стихотворение, что его печатают в школьных учебниках и что на примере этого стихотворения новые поколения выпускников постигают тайны авангардной поэзии, когда я пытался донести до сознания дедушки, насколько сенсационно близко (на расстоянии вытянутой руки от сидящей прямо перед ним Мажены С.) к важным эпизодам современной литературы он находился, дедушка сохранял глубочайший скептицизм. Видимо, Пшибось как полонист не пользовался особым уважением, о том, что он поэт, тоже, скорее всего, известно не было, и писательским наследием своего былого учителя дедушка совсем не интересовался. Не исключено, что в каком-нибудь графоманском порыве я захотел прочитать ему стихотворение, посвященное Скотницувне, но вовремя опомнился. Хотя я был тогда молодым поэтом, готовым ломать все традиции и нарушать табу, но какую-никакую дисциплину, видно, имел, потому что более или менее сознательно должен был отдавать себе отчет, что чтение поэзии Пшибося человеку, судьбою крепко битому, — грубая бестактность. Достаточно того, что я сверх меры допытывался об этом ведущем представителе Краковского Авангарда[57], дедушка пытался от меня отделаться, иронично отмахивался и в конце концов процедил: «Напыщенный карлик», после чего разразился добродушным смехом, будто смехом хотел нивелировать едкую меткость фразы.

Темный зал математико-естествоведческого отделения, гимназисты поглядывают в сторону красивой однокашницы, сегодня она надела блузку тревожащего цвета шалфея, уж очень в ней прелестно однокашница выглядела, через пару недель под ее стопами должна была разверзнуться бездна, под их стопами, впрочем, тоже постепенно разверзались другие пропасти. Сидящий у окна Хлавичка, например, сдаст на аттестат зрелости, окончит учебу, пойдет на войну и выстрелом в затылок будет убит в лесу под Катынью, так же и Пробст, Радлинский станет министром химии в правительстве Гомулки, Кноппек солдатом немецкой армии погибнет на восточном фронте. Чиж станет после войны начальником почты… Можно перечислять фамилию за фамилией, без малого тридцать биографий двадцатого века, один выпускной класс, Чешинская гимназия, точно белый камешек, лежащий у подножия Карпат. Они пока еще вместе, их стопы еще касаются пола, вычищенного школьным сторожем Харатиком, напыщенный Авангардист снует среди них, и хотя он вообще-то мог бы что-то сказать, сказать ему нечего, никого он не заражает любовью к поэзии.

Дедушка влюблен в Марысю Хмелювну, и даже в голову ему не приходит, что можно ей написать стихотворение или какое-то уже написанное кем-то другим просто переписать, выслать почтой, вписать ей в альбом. Любовь дедушки так сильна, что обходится без литературы. Любовь дедушки, должно быть, сильна и постоянна, потому что, когда Марыся выходит замуж за преуспевающего вислинского мясника, эмоциональная жизнь дедушки не претерпевает никаких метаморфоз, возможно, любовь, окрашенная трагизмом, становится еще сильнее, трагизм помогает выживанию. Да что там говорить! Любовь его была чудовищна, страшна, сильна, постоянна и безосновательна, вера же его была крепка, как камень на Рувнице; и горячие молитвы, чтобы зажиточный мясник из центра Вислы как можно скорее познал вечное блаженство райской жизни, были выслушаны, через неполных два года после женитьбы мясник — видно так ему было суждено — разбился на мотоцикле.

Победила любовь, а еще победила доброта. Ведь если человек берет на шею вдову, старше себя на два года и с ребенком, если заодно берет обложенную долгами — как выяснилось — мясную лавку, он не только реализует себя в любви, он еще и реализует себя в добром поступке. Добротой дедушка добивался всего и из-за нее же все терял. Добротой, а точнее сказать, терпеливым добродушием пробовал он даже коммунистам противостоять. Когда в шестидесятых годах кто-то из уездных «товарищей», напрягая остатки революционного чутья, заметил, что занимающий ключевой пост начальник п/о Висла-Здравница гражданин Чиж Ежи не является «товарищем», среди «товарищей» произошло заметное оживление, начался идеологический штурм, стали вращаться невидимые шестерни и множиться необоснованные атаки, ничтожность активизировалась. Дедушка принял вызов, писал заявления, объяснительные записки, терпеливо отбивался от вымышленных претензий, опровергал все космические обвинения, выигрывал одно за другим топорно инсценированные дисциплинарные разбирательства, и хотя нападение он отразил и вообще-то одержал победу, но в целом проиграл, потому что стороны играли в две разные игры. Ведь «товарищи» знали, что речь идет не о фальшивом обвинении, а об отсутствии однозначной идеологической позиции и, следовательно, об идеологическом непослушании, то есть об обвинении настоящем и серьезном. Туг действовал классический набор диалектических системных механизмов, в другое время и с другой стороны я уже пробовал подробнее описать эту историю.

Коротко и образно говоря, начальник Чиж был таким человеком, что если, предположим, подходил к нему вызывающий смешанные чувства клошар и просил о материальной поддержке, то получал и поддержку, и доброе слово в придачу. В Чешинской Силезии клошары всегда были редкостью, даже теперь, в эпоху великого перемещения клошаров, их здесь почти нет, однако если во времена Терека или Гомулки обнаруживался какой-нибудь предвестник безработицы, и если испытывал он денежную нужду, предположим, на автобусном вокзале в Чешине, и если колебался, кого выбрать и к кому подойти, то после раздумий и по подсказке внутреннего голоса метко выбирал ждущего автобуса до Вислы начальника Чижа. И подходил к нему, и нерешительно формулировал просьбу, и дедушка вытаскивал из портмоне знаменитую монету с изображением рыбака, и вручал ее клошару, и говорил: «Вот, иди и живи с миром». Он любил говорить изысканной библейской фразой, а евангелический «мир» был в его языке словом-ключом. «Мир этому дому» — такова была ежедневно используемая им приветственно-прощальная формула. С большой радостью в голосе и одновременно с большой торжественностью он повторял: «Мир этому дому».

Одной из самых провальных его затей было разведение норок. Под это приспособили помещение старой скотобойни, были сконструированы специальные клетки, была оформлена подписка на «Прикладное животноводство» — и высокодоходное предприятие заработало. Планы были поначалу скромные, на первых порах предполагалось как-то обеспечить внутренние потребности, на ближайшую зиму все домашние должны были обзавестись теплыми шубами и дорогими шапками из норок, и только в последующие годы планировались наличные и инвестиции. К сожалению, дедушка Чиж уже тогда очень плохо видел. Когда ежемесячно приходили новые номера «Прикладного животноводства», мы садились в нашей большой кухне за покрытым голубой клеенкой столом и я читал ему вслух от корки до корки всю рубрику, озаглавленную «Пушные звери». А. Абрахамович, «Как наши нутрии размножаются и зимуют». К. Петрушевский, «Копуляция голубых полярных лисиц». З. Волинский, «Разведение нутрий за океаном». Й. Гедымин, «На пороге копуляционного сезона». Б. К. Дашкевич, «Перед спариванием норок». З. Войтатович, «Заметки о разведении норок в Чехословакии». Я читал статью за статьей, дедушка слушал с напряженным вниманием, набранные жирным шрифтом заголовки он еще видел, а самого текста уже нет. Сами норки были значительно больше букв, и их он видел хорошо, но, к сожалению, они не были также, как буквы, неподвижны. Почти всегда, когда он кормил их или когда с нерасторопностью и неловкостью близорукого человека чистил им клетки, какое-нибудь из этих чрезвычайно проворных созданий ускользало на свободу. Какие потом бывали облавы! Какие погони! Какая охота! Совершенно особые истории надо тут рассказывать, иные качественные стороны бытия описывать. Короче говоря, сбежавшая норка, пока ее где-нибудь в окрестностях не поймали, в общем и целом успевала у ближних, а иногда и у дальних соседей всю птицу передушить, ибо норка — животное невзрачное, но весьма кровожадное.

Понятное дело, что перипетии эти усложняли (хотя вместе с тем и упрощали) экономический баланс. А именно, весь доход предприятия шел на компенсацию затрат предприятия. Мать вместо шубы пошила себе элегантный головной убор, бабушка все равно шубу ни за что бы не надела, а я вздыхал с облегчением: призрак отвратительной меховой шапки, которую, наверное, не удалось бы спрятать в ранце, сгинул сам собой.

Единственной неожиданно полезной, как потом выяснилось, вещью во всей этой авантюре оказалась крапива. Крапива была необходимой составляющей корма норок, и дедушка эту кусачую траву срывал голыми руками. Косить не удавалось, а работа в рукавицах не входила в расчет по причинам фундаментальным. Взрослый мужчина, выполняющий работу, не важно какую, в рукавицах — это был даже не оксюморон, просто такого понятия, даже образа такого не существовало, потому что существовать не могло — химера за рамками всех категорий. Так что дедушка терпеливо и со спокойствием духа брал крапиву голыми руками и через некоторое время стал совершенно нечувствителен к ее яду, а когда начал слабеть и когда его начали преследовать болезни, он хотя бы с ревматизмом не имел проблем. Ревматизм его вообще не беспокоил, так как общение с крапивой вырабатывает к нему стойкий иммунитет и от ревматизма вылечивает.

С миром и покоем в душе сносил он слепоту, болезни, коммунистический режим. С миром и покоем в душе ловил сбежавших норок, смиренно переживал фиаско собственных планов, радовался, что нет ревматизма. Был он человеком добрым, а сам вид человека, щедро раздающего милостыню и голыми ругами трогающего крапиву, воспринимается как эпизод, взятый из агиографии. Но святым он не был, ненависть жила в его сердце. Дедушка Чиж всем сердцем ненавидел ограничения в еде и всевозможные диеты. Категорические запреты, диабетические предписания, пустая больничная еда приводили его в ярость. Лицо его темнело над тарелкой вареных овощей, запах выпечки и строжайше запрещенного творожника[58] приводил его в бешенство или почти суицидальную депрессию. От стакана водки, которую дедушка также очень уважал, он отказывался без особых страданий, но коробка шоколадных конфет была искушением, перед которым устоять было невозможно. Этого ему ни под каким видом не позволялось — но он тайком покупал, чудом добывал сладости и лакомства, потом вслепую прятал их по разным карманам и украдкой поедал. Он уже тогда совсем не видел (временами что-то маячило в длинных диабетических снах), ничего не видел и всегда где-нибудь оставлял обрывок фольги от «малаги», «каштанки» или «птичьего молока». Настоящие многоголосные сцены разворачивались тогда в нашей широкой, как оперная сцена, кухне. Ведь более чем полувековая жизнь под боком у любимой Марыси Хмелювны тоже требовала доброты, мира и покоя духа.

Чужое письмотворчество

Человек пера оставался одинок, ни одна из потенциальных женщин его жизни не была женщиной его жизни, они уходили одна за другой, забирали свои изысканные рукописи и пахнущие духами компьютерные распечатки и пропадали без вести.

Все женщины человека пера тоже писали. Это было ужасно. Человек пера всегда чувствовал себя в опасности перед чужим письмотворчеством, но опасность, которую для человека пера представляли другие люди пера, была частью общемирового порядка. Нужно быть осторожным с чужими книгами — так же, как нужно быть осторожным с газовыми горелками, как нужно быть осторожным на шумных перекрестках, при посадке в лифт и при оплате счетов. Чужое творчество может причинить серьезный вред, может спровоцировать духовную катастрофу, может выйти из-под контроля, может исполнить неисполненное. Может взорваться. Человек пера избегал чужого творчества, не читал книг других людей пера, не читал книг своих ровесников; в сущности, кроме живых Нобелевских лауреатов, он вообще не читал книг живых людей пера. Хороший писатель это мертвый писатель, — шептал он с ненавистью и, упиваясь язвительностью своего склонного к темным парадоксам мозга, обращался к классике. Он избегал современных книг, точно уличных сборищ, он боялся, что какой-нибудь естественный рефлекс, рефлекс простого любопытства, рефлекс зловещего восхищения, рефлекс гипнотического ужаса втянет его в пульсирующее громкими голосами и вульгарными огнями чрево. Он избегал современного ему литературного процесса и актуальных текстов, ему казалось, что это — проявление аристократической сдержанности, гарантирующей высочайшие инициации духа. К сожалению, попытка прогулки по лабиринту современности с одним Софоклом под мышкой кончилась удручающим фиаско.

Человек пера в поисках женщины своей жизни завязывал многочисленные знакомства с потенциальными женщинами своей жизни, и так неумолимо и беспощадно все складывалось, что все потенциальные женщины жизни человека пера тоже писали. Они, правда, утверждали с полнейшим единодушием, хоть и независимо друг от друга, что пишут давно, что писали еще раньше, что изливали свои мысли на бумагу еще задолго до знакомства с человеком пера, но он в это скорее не верил. Он был уверен, что именно он заронил в них творческую искру. В его уверенности была гордость, но было и отвращение. Когда он смотрел на исписанные ими листы, ему казалось, что бумага сплошь поражена следами оспы. От текстов, написанных потенциальными женщинами жизни, никуда нельзя было деться. Они присылали их заказными письмами, оставляли у дверей, исподтишка засовывали в карманы пиджаков, дотошно проверяли, ознакомился ли он с рукописью, требовали вдумчивых и хвалебных отзывов, самолично зачитывали вслух обширные фрагменты, читали по телефону, читали в кафе и читали в постели. Над темными крышами города проносился смерч из крысиной шерсти, известковой пыли и дамских манускриптов.

Последняя потенциальная женщина жизни человека пера писала новеллы, воспевающие мир безвозвратно утраченного детства. Безбрежную печаль этих рассказов усиливала помещенная практически в каждом из них более или менее завуалированная рефлексия о том, что безвозвратно утраченное детство было вдобавок пустым, поскольку последняя потенциальная женщина не знала тогда человека пера, он, увы, не был товарищем ее детских игр.

Предпоследняя вела дневник и буквально день за днем описывала все, что только можно было описать. Записывала, что ей снилось, какой она делала себе макияж, какими пользовалась помадами, каким кремом, какими тенями для век, кто звонил по телефону, с кем столкнулась на улице, какую примеряла юбку, какую утюжила блузку и на каких каблуках шла по Кармелитской улице.

Третья с конца потенциальная женщина жизни человека пера писала ему многостраничные письма, в которых предпринимала убийственно подробную вивисекцию их отношений. Чтение этих удушливых трактатов вгоняло человека пера в чудовищные депрессии, и тогда, чтобы разбавить мировую скорбь, он тянулся за стаканом.

Четвертая с конца писала совершенно невразумительные циклы поэтической прозы.

Пятая с конца в массивном, как том собрания сочинений, ежедневнике фиксировала свою бурную богемную жизнь, приемы, банкеты, вечеринки, кто с кем пришел и кто с кем ушел, кто упился вдребезги и какие имели место скандалы, записывала названия баров и какие напитки, безалкогольные и алкогольные, были ею выпиты — а закладывала она будь здоров: для хрупкой эфирной блондинки хлестала она, по правде говоря, как лошадь. Многие записи в массивном ежедневнике были сделаны неустойчивым почерком, были там невнятные рефлексии, эйфорически проносящиеся в голове после нескольких послеобеденных глюков, скромных, но весьма крепких, а еще там частенько попадались номинативные перечислительные конструкции, подробно детализирующие утренние кошмары.

Шестая с конца потенциальная женщина человека пера тоже что-то писала, неизбежно должна была что-то писать, теперь уже, правда, неизвестно, какой именно она практиковала литературный жанр: ее творчество было предано полному забвению.

Стоял конец тысячелетия, человек пера оставался одинок, женщины покидали его одна за другой. За неделю до расставания они с одинаковым — хотя и независимо друг от друга — ностальгическим энтузиазмом признавались человеку пера, что грезят о совместном путешествии в Венецию, а спустя несколько дней молча уходили.

Последняя женщина, пышная разведенка среднего возраста, которая в обеденное время с небывалым пылом отдавала ему гаснущий блеск своего эпического тела, внезапно, будто вновь пронзенная стрелой фанатичной страсти карьерно-финансового характера, вернулась к своему внеэмоциональному бытию, с утра до ночи заполненному яростной административно-хозяйственной деятельностью. Раньше они проводили друг с другом три обеденных часа в неделю, в понедельник, четверг и пятницу, а теперь вдруг перестали видеться вообще. Человеку пера казалось, что они сделали это по обоюдному согласию и к обоюдному облегчению, во всяком случае, он испытывал облегчение, испытывал облегчение, поскольку больше не должен был читать рассказов, воспевающих утраченное детство, испытывал облегчение, поскольку ему казалось, что он снова сможет писать целыми днями. Правда, во вторники, среды и субботы он старался писать с удвоенным вдохновением, а в понедельники, четверги и пятницы вставал чуть раньше, чтобы успеть сделать перед обедом утреннюю порцию, но это было мучительным и нарушало гармонию повседневной жизни. Как отметил он в одной из своих тетрадей: «Секс в обеденное время с ведущей административно-хозяйственную деятельность разведенкой среднего возраста ведет к хаосу».

Предпоследняя потенциальная женщина жизни человека пера, ведущая подробный дневник длинноногая репортерша городской вечерней газеты, получила заманчивое предложение работы на Побережье и уехала со странной и слегка чрезмерной, как показалось человеку пера, поспешностью. Он предполагал, что тотчас после ее отъезда будет засыпан горами любовной корреспонденции, он был уверен в ежедневных полных страстной тоски телефонных звонках, но все ограничилось одной случайной открыткой. В душе человека пера ангел облегчения боролся с демоном разочарования.

Третья с конца, пишущая убийственные письма студентка киноведения с чуть затуманенными от длительного всматривания в экран красивыми синими глазами, перестала встречаться с человеком пера, поскольку вообще перестала с кем-либо встречаться. Своими красивыми и слегка подслеповатыми глазами она начала высматривать настоящую любовь. Довольно быстро, впрочем, настоящую любовь она нашла, обручилась и полностью окунулась в регулярное и динамичное расторжение и возобновление помолвок.

Четвертая с конца, служащая краковского филиала Англо-Американского банка, максимально упорядочила свою жизнь, и ее время — заполненное теперь плаванием, бегом, занятиями в тренажерном зале, изучением иностранных языков, тщательно подбираемыми культурными развлечениями и методичным потреблением здоровой пищи — съежилось. В ее новой, суровой, как бетонная архитектура, жизни не было уже места неопределенным, как поэтическая проза, и исполненным всяческой необузданности свиданиям. Человек пера некоторое время тосковал по ней. Под воздействием тоски он набросал несколько фраз в одной из своих элегантных тетрадок в линеечку. «Мы стремились к совершенству, — писал человек пера, — мы стремились к абсолюту, невзирая на то, что, когда речь идет о реализации обоюдного влечения, трудно найти место менее романтичное, чем опустевшие офисы краковского филиала Англо-Американского банка. Но когда она опиралась полными плечами об эбонитовую столешницу своего рабочего стола, кровь наша пылала и мы уподоблялись совершенным богам. А когда наше совершенство становилось чрезмерным, когда охватывающая нас гармония выходила за грани разумного, расступался тогда обитый пробкой потолок Англо-Американского банка, из зияющей дыры ниспадала фосфоресцирующая веревочная лестница, по ней скользили фигуры, и раздавались голоса. «Вот я воздвигну на тебя зло, человек пера», — говорил Господь Саваоф. Я слышал его, но не видел его лика, потому что был он повернут ко мне, словно к Моисею, задом. «Стремитесь к совершенству на временных ложах, пишите на вековечных столах», — говорил Господь Саваоф и восходил по фосфоресцирующей лестнице. Потолок Англо-Американского банка смыкался, и еще некоторое время была слышна приглушенная с нашей стороны пробкой музыка сфер».

Человек пера был удовлетворен художественными достоинствами описанной картины, но так и не включил ее ни в одну из своих книг. Он боялся, что служащая краковского филиала Англо-Американского банка, перелистывая в книжном магазине какое-нибудь его произведение, наткнется на вышеуказанную сцену, узнает себя и, растроганная этой увековеченной в слове любовной страстью, решит вернуться. А ведь он, написав под воздействием тоски несколько фраз, после их написания тут же тосковать и перестал.

Пятая с конца потенциальная женщина жизни человека пера абсолютно отказалась от алкоголя и стала абстиненткой. Поскольку сам он ни абсолютно, ни частично от алкоголя не отказывался, а наоборот, пил все более радикально, и ужасные депрессии, под предлогом которых он тянулся к стакану, повторялись все чаще, они расстались естественно и почти незаметно. Это был алкоголический дурман, запойная любовь. Человек пера отдавал себе отчет, что по-хорошему даже не знает, как в точности выглядела его пятая с конца потенциальная женщина, он всегда видел ее в алкогольной горячке. Он не помнил, когда в первый раз увидел ее, не помнил, когда с ней познакомился; не мог помнить, потому что был тогда запредельно пьян. Он стоял, опираясь о стойку бара, бурый горячечный пот стекал по его липу, такой же запредельно пьяный театральный критик и чуть более вменяемый заслуженный сценограф служили ему носовым платком и словом утешения, он же неловко вытирал со своего лица пот, разящий «горькой желудочной»[59], и в круговерти пьяной карусели видел маячащее рядом высокое и дородное дамское привидение. Он видел его в мешанине спутанных образов и не имел ни малейшего понятия о том, что это соблазнительное привидение ляжет пьяной тенью и пьяной тяжестью на ближайшие недели его жизни, что вот-вот их пьяные души, пьяные мозга и пьяные языки придут к гармоничному соглашению, что их пьяные тела будут слепо стремиться друг к другу, что их пьяные руки, пьяные волосы и пьяные пальцы будут сплетаться между собой. Когда через несколько недель, а может, несколько месяцев он очнулся, то уже ничего не знал, ни в чем не был уверен. Не знал, был ли он с пятой с конца потенциальной женщиной своей жизни, или же она — пьяный сон, пьяная галлюцинация. На пьяную голову он был уверен, что любит ее, но на трезвую голову не был уверен даже в том, существует ли она вообще. В ту пору он сочинил изысканное гомеровское сравнение, сравнивающее пьянство с любовью. «Я пробудился и понял, — слово за словом слагал человек пера, — что пьян от любви. Композиция древней метафоры мучительно досаждала мне, ибо точно также, как пьяница, пробуждаясь после пьяного сна, поднимает веки и с обманчивым облегчением обнаруживает, что и сам он вроде в неплохом самочувствии и мир вокруг него в каком-никаком порядке, так и я, продрав глаза, констатировал, что все в общем и целом нормально, тело мое видит, осязает и обоняет и все вещи на своих местах. Но точно так же, как пьяница, который, приподнявшись выше, вдохнув глубже и взглянув внимательнее, констатирует с внезапным отчаянием, что все отнюдь не на своих местах и все не в порядке, так и я резко почувствовал неустойчивость мира, мои внутренности были в абсолютном хаосе, кровь текла как хотела, а мысли в панике скакали друг за дружкой галопом. Я был пьян. Я был пьян от любви».

Человек пера всегда, взявшись за стакан, думал о пятой с конца потенциальной женщине своей жизни, ему хотелось прочесть ей сложенное им слово за словом сравнение, сравнивающее пьянство с любовью, ему хотелось быть с ней, хотелось пьяной рукой дотрагиваться до ее пьяной руки, хотелось заново повторить то, что он говорил ей, хотя он и не помнил, что говорил, ему хотелось еще раз увидеть стоящее рядом высокое и дородное дамское привидение, но пятая с конца потенциальная женщина жизни человека пера не показывалась ни наяву, ни в пьяных снах. Шестой с конца он не помнил.

Он был одинок и не двигался с места. Он писал, и ему казалось, что наконец-то он знает, как надо писать, он перестал принимать позы, перестал прикрываться похожими на погребальные драпировки вуалями, сбрасывал маски, хотя не писал ни о себе, ни о своих актуальных или потенциальных женщинах и не восторгался своими вредными привычками. Он писал и почти никуда не выходил. Даже не навещал свои любимые и теперь — когда страна освободилась от московского ярма — переполненные всяким добром канцелярские магазины. Еще не так давно он как минимум раз в месяц покупал чайную бумагу, красивую записную книжку или элегантную тетрадку в линеечку. Теперь, когда у него закончились чайные листы, он вытащил со дна шкафа стопку большевистской бумаги самого низкого качества, хранившуюся там еще со времен военного положения. Ему не мешала ни ее шершавая поверхность, ни серо-коричневый оттенок Порой ему казалось, что он пишет на старых, выцветших и линялых контурных картах, и когда он без остатка отдавался этой иллюзии, ему писалось легко.

Он чувствовал приближающуюся старость и боялся выхода своего тела из-под контроля, но пока что оно охотно пробуждалось, голова подчинялась мыслям, а ноги человека пера еще хотели носить его по свету. Бесспорно, это был еще не конец его путешествий, а кроме того, положа руку на сердце, что это до сих пор были за путешествия? Насколько далеко человеку пера удавалось добираться на своих двоих? До Космыжува? До Свошовиц? До Тынца? Городским транспортом на Волю Духацку? Междугородным автобусом в Вислу? Железной дорогой до Кракова и обратно? Я вас умоляю! Иногда он вспоминал, что все потенциальные женщины его жизни, и последняя, и предпоследняя, и третья с конца, и четвертая, и пятая, и даже шестая, которую он вообще не помнил, хотели поехать с ним в Венецию. По вечерам, когда он вставал из-за рабочего стола, когда раскрывал окно, когда слышал голоса остывающего города, он все более интенсивно и все более практически задумывался о дальнем одиноком путешествии.

Элегия на перевозку пищевых отходов

Когда пани Оглендачева принесла страшную весть, что в Водолечебном доме каждый вечер распутные женщины раздеваются догола и танцуют на столах, всем стало ясно: то, что было предсказано в Откровении Святого Иоанна, вот-вот сбудется. Знаки, предсказывающие конец света, и раньше были многочисленными, богохульники и насмешники кружили по Висле, вера чахла, беззаконие росло, фальшивые пророки арендовали дом в Дзехцинце и склоняли своих последователей к ежедневным купаниям, космические ракеты безнаказанно дырявили небо, покойники назойливее обычного стучались в окна, безбожники нашли комнаты на лето, на Оходзитой затряслась земля, приближалась эпидемия, приближалось наводнение, на небе возникали знаки, комета над Чанторией двигалась медленно, точно раскаленный поршень.

Мы ехали в Водолечебный дом за пищевыми отходами, кони бежали рысью, висела полная луна, и на светлом диске были видны тени астронавтов. Мы очень торопились, бидоны на телеге звенели, как последний звонок, мы торопились, чтобы успеть перед Апокалипсисом и чтобы увидеть голых распутниц.

Ехали мы вместе, но жизненный опыт наш сильно различался, я должен был увидеть одну из первых, а Деда Дидя, вероятно, одну из последних в своей жизни распутниц, вероятно, одну из последних, хотя кто знает. Я лихорадочно подгонял лошадь, а она величественно задирала голову и глазела, никуда особенно не торопясь, в пустоту небес.

В теории, если есть такая теория, все должно быть наоборот, тот, кому предстоит испытать что-то впервые, торопиться не должен, потому что ему наверняка еще не раз доведется это испытать, а спешить надо тому, кому уже под конец, в последний раз суждено испытать это, именно он должен торопиться, потому что если он не успеет, то fertig, последнего раза не будет. Так гласит теория, которой скорее всего нет, потому что спешка является закономерностью начала жизненного пути, первые картины подобно молниям сверкают в неоперившемся сознании, но никто не торопится исследовать, каковы закономерности конца, никто не торопится к финальному зрелищу, пусть этим зрелищем и была бы чешская стриптизерша. Увидеть грудастую чешку и умереть — это только так говорится.

Впрочем, никакие теории не были доступны моим предкам и домашним, ничто, кроме Священного Писания, а Писание теорией не было. Теории не было вообще, была только действительность, порой запутанная и несвязная, как теория сна. Теоретически мое имя, например, было Юрек, а он говорил мне «Куба», он был моим дедом, а я обращался к нему «Дидя»[60], и в запредельном абсурде этих домашних прозвищ заключалась вся природа связывающих нас отношений.

Мать была слишком молода, отец далеко, у бабушки Марии дом и хозяйство на голове, а он — офицер разгромленной армии, его довоенная сабля плыла по лабиринту стен. Он был Куратором протестантской общины, Начальником почты, владел устным и письменным польским литературным языком, тогда для меня почти совсем незнакомым. К нему приходили отчаявшиеся лютеране, излагали свои жизненные проблемы, и он им объяснял, что следует делать, и писал от руки на канцелярской бумаге прошения в гмину, в банк, в суд в Чешине. За покрытым голубой клеенкой столом в нашей большой, как воеводское управление, кухне сидели крестьяне, которые хотели купить лошадь или корову, поссорившиеся пары, которые хотели развестись, семьи несправедливо упрятанных в кутузку, солидные директора, которые хотели иметь виллу в красивом месте Вислы, внебрачные дети, ищущие отцов, отцы, изгнанные из дома жестокими детьми, люди, хлопочущие о разрешении на строительство дома, рытье ямы, прочистку печи, хлопочущие о выезде в Германию, о елке на праздник, кто угодно о чем угодно хлопочущий.

Деда Дидя заслуживал величайшего восхищения, и на нем я все мое восхищение и сосредоточивал. Для него под окнами всегда играли музыканты, он мог таинственно улыбаться своим мыслям, он прилежно культивировал славный обычай духовной изоляции и всегда по дороге с почты домой одним махом выпивал в «Пясте» (впоследствии «Огродова») двести граммов беленькой, чтобы через пару минут после, когда он шел по двору и входил в кухню, быть полностью готовым к схватке с психопатологией повседневной жизни.

— Как мать? — спрашивал он, клал папку на стол и медленно развязывал синий почтовый галстук. — Как сегодня мать?

— Пошла в Партечник, злая как фурия, — ритуально отвечали мы, — она в страшной ярости, наверное, ее бес сегодня попутал.

— Бес попугал? Интересно, что именно в четверг, — хмурился дедушка и замирал с васильковой петлей в руке.

Нужно хранить верность собственным демонам. Вопрос «Почему бес пришел в четверг?» является для меня одним из возможных истоков литературы, одним из поводов для литературного творчества, одним из первых импульсов — как если бы Мариана Сталю перефразировал Хайдеггер — литературоощущения, литературоощущения мира. На вопрос, почему бес пришел в четверг, скорее нет достойного ответа, и тут можно только единственную вещь сделать, можно этот вопрос записать. Можно, понятное дело, тщетно пытаться выяснить, какой это был четверг (условный, а потому несуществующий день между средой и пятницей, томатный суп был в тот четверг на обед), какой это был бес (тут как раз был бес Мартина Лютера, бес из плоти и крови, из крови темной, из плоти смолистой, копыт обгаженных, хвоста смердящего, рогов хитиновых и когтей с мерзостными наростами, — пение его слышно было над Партечником), можно восхищаться эстетической силой этой фразы, прекрасным напряжением, которое возникает туг между повседневностью и потусторонним миром, позволительно все, но, как говорит апостол Павел, все позволительно, но не все полезно. Воистину, воистину говорю вам, единственная вещь, которую вы можете сделать для предметов, голосов, огней и для темных загадок мира, единственная вещь — это описать предметы, голоса, огни и загадки. Описать и переживать оттого, что описание не заменяет предмета, оно лишь запечатленный призрак, переживать от этого, но переживать в разумных — скажем так — пределах.

Чеслав Милош был, конечно, абсолютно прав, когда в своем бессмертном стихотворении о девушке, мимоходом увиденной в парижском метро (Esse), переживал по поводу непознаваемости бытия, неполноты познания, призрачности литературы, тщетно пытающейся ловить неуловимую жизнь.

«Она вышла у Распай. А я остался наедине с огромностью сущего. Губка, страдающая оттого, что не может наполниться водой, река, страдающая оттого, что отражения облаков и деревьев это не облака и деревья». Великий по сути фрагмент. Но давайте все же оценим и читательские пристрастия того, кто сидит на берегу и предается искусству утонченного созерцания мира, отраженного в воде. Он сидит у реки (имя реки — Милош) и не хочет самих по себе этих страшных облаков, не хочет самих по себе этих непостижимых деревьев, с призраками ему как-то сподручнее.

Возможно, судьба реки — страдание, и страдает она, возможно, для того, чтобы те, кто на берегу, чувствовали себя увереннее. Я вижу расплывчатые, темные, словно отраженные в реке, текущей под лютеранским кладбищем, тени моих покойников и прогоняю из сердца вульгарную надежду, прогоняю из головы дешевую, сентиментальную и безбожную мысль об искусстве, воскрешающем мертвых. Возможно, литература — это заклинание призраков, возможно, между заклинанием призраков и воскрешением мертвых граница зыбка, но лучше ограничиться призраками. Надо прогонять демонов, но в памяти надо хранить им верность. Память есть субстанция этого ремесла.

Я не храню рукописей. По врожденной практичности я сначала исписываю бумагу с двух сторон (с одной стороны текст рукописный, с другой — машинописный), а потом по врожденной рачительности везу исписанную бумагу в пункт сбора макулатуры, где произвожу выгодную трансакцию, а полученные таким образом деньги откладываю, ибо мечтой моей является покупка в будущем уютной однокомнатной квартиры. Поскольку я не храню рукописей, то не могу проверить, но зато хорошо помню: когда я начинал писать, рядом с рассказчиком и одновременно героем моих первых рассказов всегда присутствовал призрак Деда. Даже первые литературные шаги я делал в его всеведущем присутствии. Я писал рассказ об эпохе обменной торговли, которая вдруг наступила на земле, и Дед вместе со мной отдавался символичной горячке беспрерывного обмена одних предметов на другие; я писал о побеге из родного дома в большой мир, и Дед был в этом рассказе как Толстой, покидающий Ясную Поляну, я писал об индюке Бельтсвилле, который вспорхнул на верхушку дерева в саду, и среди домашних, потерявших надежду и пытающихся разными маневрами стащить птицу на землю, был, понятное дело, и Дед.

Даже когда он еще был жив, я хорошо себя чувствовал в обществе его призрака; так же и сейчас я чувствую себя вполне комфортно, когда через темный парк, по валу над рекой, мимо костела и мимо школы мы едем в Водолечебный дом за пищевыми отходами. Полная луна, тени ложатся на воду. Я восхищался им, восхищался его неудачами, восхищался провалами очередных его инициатив, как это было прекрасно, что целые состояния проходили через его руки, а ему никогда не перепадало с них ни гроша. Но теперь уже все, теперь раскручивается последнее неудачное предприятие. Вместо больших и тяжелых, как камни, бухгалтерских книг довоенной скотобойни (книжный магазин Фитзингера в Чешине) появились школьные тетрадки (бумажная фабрика в Ключах), в которые мы записываем тоннаж получаемых отходов. Даже в этой последней перед всеобщей погибелью операции у него еще мелькнул — да-да — проблеск обманчивого экономического гения. В контракт о получении отходов с Воеводским предприятием пищевой промышленности (отделение в Устроне) он включил хитрый пункт №3б, который гласил, что «причитающуюся за пищевые отходы сумму получающая сторона обязуется выплачивать натурой — свиньями — по ценам, установленным в пунктах закупки», и выходило все очень хорошо, потому что задумано было так, что мы получаем пищевые отходы, этими отходами питается откормок, который — будучи откормленным великолепными и богатыми объедками из Водолечебного дома — становится соответственно крупным, тяжелым и дорогостоящим, во всяком случае дороже получаемых по цене 20 грошей за килограмм отходов, и баланс всегда будет в нашу пользу, мы будем получать отходы, и вдобавок еще Воеводское предприятие пищевой промышленности (отделение в Устроне) будет платить нам, если все пойдет хорошо, солидные суммы.

Но эти простые и надежные, как закон Архимеда, расчеты оказались ложными, откормленный боров всегда получался дешевле поедаемого им корма. Воеводское предприятие пищевой промышленности (отделение в Устроне), вместо того чтобы присылать деньги, присылало повестки об уплате сумм, которые возникали вследствие разницы между расходами на покупку откормка и прибылью от продажи отходов; разница всегда была не в пользу проклятого откормка. Это слегка уравновешивалось за счет столовых принадлежностей, так как в полных всякого добра бидонах и бадьях мы время от времени находили ножи, вилки, ложки, ложечки, вилочки и даже тарелки и чашки, так что вскоре дом был снабжен целыми комплектами столовых приборов и лишь частично попорченными сервизами с изящной надписью «Силезская Гастрономия»; все это несколько поправляло баланс, но не меняло того факта, что в лучшем случае он оставался нулевым. Но что можно было поделать, надо было жить, надо было ездить в Водолечебный дом за пищевыми отходами и кормить ими откормка-аскета, а себя кормить надеждой, что какой-нибудь очередной откормок своим гигантским весом наконец пробьет банк и прольется на нас рекой бабок.

И мы таскали бидоны, полные первоклассного корма для скотины; остатки бульонов, крупников, эскалопов, бигосов[61], салатов и ромштексов превращались в однородную массу с незабываемым запахом. Подвалы Водолечебного дома пахли, как содержимое кладовой, на многие годы снабженной всем необходимым, а когда танцевальная музыка наверху стихала и вслед за ней начинали звучать приглушенные томные такты, мы, даже не пытаясь хотя бы для виду обуздать паническую спешку, как ошалелые взлетали по лестнице. А потом стояли в наполненных жирным блеском дверях, ведущих из подсобки (у Деды Диди уже тогда было крайне ограниченное поле зрения, он, как подсолнух, поворачивался к тому, на что смотрел, объясняя, что это все равно как если бы он смотрел через две водопроводные трубы, и кто знает, не оказалось ли тогда, в темном дымном зале, его точечное, хорошо наведенное зрение хоть единственный раз для него полезным), мы стояли в толпе официанток, официантов, кухарок, поваров — и все напряженно смотрели на далекий подиум, где в углу подергивалась испуганная танцовщица, кожа на ее плечах лоснилась умеренным богемическим блеском. Она и вправду, как сказано в Писании, одета была в гиацинт и пурпур и, возможно, даже была позолочена золотом, да только где уж ей, бедняжке, до великой распутницы, где уж ей до распутства, хоть какого-никакого, хоть до самого малюсенького. Но хотя танец смущенной чешки вообще-то не предвещал ничего дурного, пани Оглендачева, однако же, была права, потому что погибель все равно пришла. Простая, как воздух, и неумолимая, как нехватка воздуха. Погибель пришла, как речная волна, потому что погибель, как речная волна, была вечной.

Неиссушимая добродетель порядка

Если б я не был уверен, что делаю это последний раз в жизни, то отступился бы и делать ничего не стал, но поскольку я в этом уверен, то предпринял сие богоугодное дело и упорядочил библиотеку.

У меня имелся определенный план нового книжного порядка, но поскольку любая физическая работа ослабляет мой мозг, реализация плана не была четкой. Снятие с полок, предварительное стирание пыли, затем стирание тщательное, затем стирание одержимое и стирание маниакальное при помощи специально для маниакального стирания предназначенного веничка, дальше отбор, упаковка в коробки, после смены концепции распаковка коробок и повторная упаковка, но уже чего-то другого, ликвидация мертвых вторых рядов, перетаскивание громоздящихся на полу стопок, разрушение искусных конструкций, возведенных много лет назад в каждом углу, обнаружение хитрых тайников с нелегальной литературой, письмами, фотографиями забытых возлюбленных, которые давно уже поумирали от старости, раскурочивание стен, сложенных из лютеранских календарей, обнажение фундаментов, сооруженных из произведений Герцена, срывание обшивок из издательских серий и, наконец, размышление, что оставить в Кракове, что вывезти в Вислу, а что отдать на съедение вечно алчущим чтива коллегам из «Тыгодника Повшехного». Все это было свыше моих сил — свыше сил, понятное дело, душевных, потому что, благодаря унаследованной от Старого Кубицы бычьей силе, физически я был в состоянии свою скромную книжную коллекцию одолеть. И тем не менее заключительные, послеобеденные и вечерние этапы работы я выполнял в полном бреду, темное марево пыли окутывало мое стокилограммовое тело, квазибытовой прах въедался в мозг. Но что уж содеял, то, очумелая голова, содеял, и теперь после короткого, но интенсивного реабилитационного периода пытливо анализирую результаты.

Самая разительная перемена в моей библиотеке — это, скажем так, возрастание роли поэзии. Томики стихов, которые раньше, как сельди в бочке, были плотно упиханы на недосягаемых досках под потолком, сейчас представительно занимают пять центральных полок, теперь они находятся на уровне глаз и на расстоянии вытянутой руки. Негативная селекция не затронула поэзию совершенно, только три сборника ныне здравствующих польских авторов были из книжного собрания изъяты; сказать по правде, изъяты они были не только из книжного собрания, они были изъяты в принципе. В остальном же, напротив, всякое поэтическое творчество, обретавшееся на недоступных перифериях и невидимых задних рядах, оказалось благородно выставлено.

В свою очередь сомневаюсь, что значило все это нечто большее, нежели значит продиктованное аккуратностью наведение порядка среди вещей. То, что поэзия оказалась в моей библиотеке демонстративно выставлена вперед, не означает, что теперь я буду прилежно читать поэзию, потому что поэзию я прилежно читал всегда, скажу больше, поэзию я знаю достаточно хорошо, недавно даже самого Мариана Сталю поймал на поверхностном знакомстве с деталями одного стихотворения Милоша. Само стихотворение Сталя, разумеется, что уж там говорить, знал, но не знал деталей. Уличенный мной в небрежности, он испытывал досаду, и с целью успокоить его досаду я обнародую это происшествие в печати. Ибо печатное слово облагораживает, благородство же успокаивает.

Но о поэзии я хочу еще кое-что сказать. Так вот, лично для меня поэзия всегда была важнее прозы, тем более что традиция польской поэзии основательнее, чем прозаическая традиция, каковой, впрочем, скорее вообще нет, а если и есть, то невразумительная. Наверняка вследствие широко известной исключительности нашей нации у нас все было наоборот, не так, как принято; поэты выражались ясно, а прозаики туманно, поэты овладели искусством построения фразы, а прозаики отнюдь. Ведь до сих пор даже самые сильные в прозе Старые Поляки, Пасек или Скарга, требуют серьезной читательской концентрации, нужно по меньшей мере внимательно следить, где начало, а где конец фразы. Чеслав Милош — нет, все-таки удивительно, что Сталя не знал деталей одного из ключевых его стихотворений, — так вот, Чеслав Милош многократно и в разных местах писал об отсутствии постановки голоса у старопольских писателей.

Тем не менее, когда смотрю я на полку с польской прозой, то вижу, что не только все Старые Поляки, с Марией Виртемберской включительно, стоят на ней как стояли, но что ксендз Скарга чуть ли не первым здесь писателем — по рангу занимаемого места — оказывается. Принимая во внимание своеобразные взгляды ксендза на протестантизм, это может производить впечатление несколько парадоксальное, но что поделаешь, люблю, люблю я время от времени почитать себе вслух какой-нибудь фрагмент из «Житий» или «Сеймовых проповедей», а проповедь четвертую, «О третьей болезни Речи Посполитой, которая есть нанесение ущерба католической религии через еретическую заразу», люблю я особенно. Никакой инфантильной извращенности в этом предпочтении вовсе нет, только лишь неопровержимая вера, что с точки зрения литературного потенциала мученичество выразительнее веротерпимости, памфлет интереснее панегирика. Большое эстетическое счастье, что Скарга вовсе не был предвестником экуменизма, ведь тогда читать его было бы совершенно невозможно. А так натыкается человек на строчку о «еретической науке, добродетель иссушающей и корень ей подрезающей», натыкается человек на такой пассаж и волнующе задетым в самой чувствительной точке себя ощущает.

Старые Поляки стоят на полках нетронутыми как стояли, ведь даже на больную голову не придет мысль, чтобы их трогать, — как не тронул я Гомбровича, Шульца или Виткация. Чем увереннее, однако, не трогал я классиков, тем более основательному перемещению подвергся литературный молодняк. Что касается молодежи не живущей, то действовал я — как сейчас вижу — примерно следующим образом: всю молодежь не живущую, например, Хласко, Бурсу, Иредынского, Стахуру, Брыхта, я отправил в Вислу, из живущей молодежи оставил только Хюлле, остатки же живой молодежи, например, Андермана, Стасюка, Комольку, Юревича, Мусяла, Токарчук, Битнера, Филипяк, Гретковского, Слыка, Кирша, Тулли, Солтысика, поделил на две группы, а именно на группу пишущих юношей и группу пишущих девушек; молодежь поделил, первую группу отправил в Вислу, а вторую отнес в «Тыгодник Повшехны».

Что касается взрослых, с ними было так: Ивашкевич остается на полке, Кусневич едет в Вислу, Терлецкий идет в «Тыгодник Повшехны». Неверли (поздний) остается, Конвицкий в Вислу, Войчеховский в «Тыгодник Повшехны». Гловацкий остается, Новаковский в Вислу, Бохенасий в «Тыгодник Повшехны». Хаупт остается, Бобковский в Вислу, Орлось в «Тыгодник Повшехны». Бялошевский остается, Бучковский в Вислу, Завейский в «Тыгодник Повшехны». Мрожек остается. Голубев в Вислу, Жилинская в «Тыгодник Повшехны». Херлинг остается, Стрыйковский в Вислу, Киселевский в «Тыгодник Повшехны». Филипович остается, Хен в Вислу, Бреза в «Тыгодник Повшехны»… И так далее. And so on. Und so weiter. Сейчас все это пересказывается спокойно, сейчас вся операция выглядит как последовательность симметричных движений, а ведь какое это было кровавое побоище, какие адские метания, сколько сомнений, сколько колебаний, сколько неуверенности! Заглядывание внутрь, чтение случайных фрагментов, проверка качества первых предложений. Невротическое застывание на целые часы с какой-нибудь книгой в руке, потому что непонятно, как поступить.

Вот Анджеевский, например. Над творческим наследием Ежи Анджеевского с полдня пребывал я в неподвижной задумчивости, Анджеевского — думал я — в жизни уже никогда читать не буду, не буду читать ни «Врата рая», ни «Мезгу», ни тем более «Пепел и алмаз». Для чтения мне Анджеевский уже не нужен, но кто знает, может, для писания какого пригодится, может, буду я писать что-нибудь о прежней Польше, или о школьной программе по литературе времен ПНР, или о костюмах послевоенных партийных работников, кто знает, в конце концов, когда-то это был важный для меня писатель, так что если я буду что-нибудь о самом себе писать, то, может, совсем неплохо было бы даже и этот несчастный «Пепел и алмаз» иметь под рукой, кто знает, думал я, просчитывая возможные комбинации и чувствуя, что в головокружительности этих комбинаций утопаю, и ясно вдруг осознал, что для писания не только Анджеевский, для писания вообще все может пригодиться, и если бы хотелось мне придерживаться критерия пригодности для писательского труда, тогда ничего из этой не библиотеки даже, а заброшенной свалки макулатуры не должен бы я трогать, ни одного клочка бумаги, ничего. Для писания самые никчемные вещи могут пригодится: и старые телефонные счета, и «Пепел и алмаз», и вырезанная из газеты фотография Изольды Извицкой — советской Мерилин Монро.

У меня были целые тонны никчемной литературы, и ни в Вислу я этого не отправил, ни в «Тыгодник Повшехны» не отнес, а прямиком на помойку, именно так, на помойку все в исступлении вывалил, а ведь были там писательски пригодные годовые подшивки «Новых Дорог», стилистически привлекательные сочинения Иосифа Сталина и редакторски соблазнительные «Идеологические основы ПОРП» пера Б. Берута и Ю. Циранкевича. Поскольку критерий пригодности, как я уже говорил, делает бессмысленным любой отбор, этот критерий я отбрасывал, оставаясь с критерием читательским, ergo поскольку знал, что Анджеевского, может быть, уже никогда в жизни и уж во всяком случае в ближайшее время читать не буду, то стоял молча над грудой сочинений этого писателя и мысленно спорил сам с собой, выслать ли его в Вислу или, может, отнести в «Тыгодник Повшехны». И так долго колебался, так долго размышлял, так долго взвешивал все за и против, что в конце концов все книги Ежи Анджеевского, вместе с «Пеплом и алмазом», оставил на полке. Анджеевский остается. А ведь это лишь один пример, один рассказанный по ходу эпизод, одно из сотен парадоксальных приключений, какие пережил я в те дни при раскладывании книг.

А что сказать о мировой литературе? О классиках философии? (Шопенгауэр остается? Аристотель в Вислу? Кант в «Тыгодник Повшехны»? А может, все наоборот?) Об эссеистике? О литературной критике? А что с книгами о шахматах? Что с томами русских классиков в оригинале? (Чехов остается? Гоголь в Вислу? Гончаров в «Тыгодник Повшехны»? А может, все наоборот?) Что касается мировой литературы, то, разъяренный до предела, я нажал педаль сортировки до упора, и, скажу откровенно, мало что после этого у меня осталось. Пожалуй, я слегка перестарался, потому что полка с иностранной литературой выглядит теперь, словно библиотечка честолюбивого абитуриента, интересующегося литературой. Есть Достоевский, Фолкнер, Кафка, Набоков, Манн, Маркес, и это почти все (Кафка остается. Рот в Вислу, Хеллер в «Тыгодник Повшехны», Флобер остается, Стендаль в Вислу, Бернанос в «Тыгодник Повшехны»). Именно так все и происходило, даже более радикально, и думаю, что, пожалуй, с одной стороны, я определенно при отбраковке переборщил, с другой же стороны, был чрезмерно при отбраковке сдержан, потому что и тут и там можно было бы еще кое-что подчистить.

Взять хоть бы всего этого Кафку. Кафка остается, и очень хорошо, правда, сейчас, когда взглядом, распаленным сортировкой, я по Кафке блуждаю, то вижу, что Кафки, пожалуй, осталось слишком много, что я мог бы оставить только «Превращение» и «Письма к Фелиции», «Процесс» и «Замок» отправить в Вислу, миниатюры же, и в особенности беседы с Яноухом, — в «Тыгодник Повшехны». С Маркесом то же самое: «Любовь во время чумы» остается, «Сто лет одиночества» — в Вислу, «Генерал в своем лабиринте» — в «Тыгодник Повшехны». И Манна, и Толстого, и Достоевского («Идиот» остается, «Преступление и наказание» в Вислу, «Дневник писателя» в «Тыгодник Повшехны»), и Кундеру, и Грабала, и Шкворецкого, и Бальзака, и Джойса можно еще раз тщательно перебрать, вижу, ждет меня еще порядочно работы, тем более что новые книги уже начинают прибывать и занимать место. Не далее как вчера купил я «Справочник бармена», «Долину страха» Артура Конан Дойла, а также том бесед Барбары Лопенской[62] с разными интересными людьми об их библиотеках, и пока что все это стоит у моего изголовья, но со временем нужно будет разместить книги на полках. А на полках книги должны быть поставлены «ровно, ровнехонько», — говорит Лопенской профессор Януш Тазбир[63], и на нынешнем этапе моей противоречащей природе библиотечной аккуратности мне этот принцип вполне подходит. В универсальном смысле, впрочем, мне этот принцип тоже подходит, потому что если даже ксендз Скарга прав и «еретичество иссушает добродетель», то добродетель порядка иссушает оно в самую последнюю очередь.

Желторотое сердце

Мы стояли над открытым гробом Епископа и пели самые красивые погребальные песни. Сначала пели мы «и своего Господь призвал слугу» из сборника религиозных песней Хечки, номер 747, потом пели номер 777 «Днесь еще жив я, но заутра, может, / иль в предвечерии смерть встречу. Боже», потом номер 789 «Благочестивых души живы, у Бога вечный день, / надгробия лишь прикрывают земную жизни тень», потом номер 783 «И вот свершилось, сердце отстрадало», потом еще номер 770 «Я ведаю, что в небесах есть место красное», а в самом конце, перед молитвой и перед закрытием крышки гроба, мы запели вдохновенную и душещипательную, точно украинская думка, песнь номер 825 «Я есмь в тоске, я есмь в тоске».

Я обожал этот погребальный шлягер, пел от всей души, и, когда подходила четвертая, исполненная герметичной поэтики строфа, дрожь пробирала мое желторотое сердце. Мне было двадцать четыре года, я заканчивал учебу, писал магистерскую работу об эстетических концепциях «Искусства и Народа»[64], у меня все было впереди, и я все знал. Я смотрел на мир с исполненным жалости чувством превосходства, а мозг мой окутывала абсолютная тьма. По-человечески говоря, я был тогда полным дебилом, и, пожалуй, только благодаря неумолимым биологическим процессам, которые во мне, как и во всех, происходили, я помню слова и образы. Мои чувства, мое нутро, моя вечно алчущая целого мира кожа, мои беспокойные нервы были у алтаря, у пылающих восковых свеч, у открытого гроба Епископа Вантулы.

Голова моя была тогда где-то в иных краях, потому что в юношеской гордыне я полагал, что где-то в иных краях — суть вещей, где-то в иных краях настоящая жизнь, где-то в иных краях настоящее искусство. Где именно, этого я еще точно не знал, где-то на очень высоких парцеллах, на облагороженных территориях, и уж точно не здесь, между храмом, домом и трактиром, не в старом сборнике религиозных песней Хечки, не в беззастенчивых взглядах преждевременно пробудившихся конфирманток. А ведь машинально вызубренные в воскресной школе слова старых евангелических песней должны были спасти меня, а ведь между храмом, домом и трактиром «Пяст» (впоследствии «Огродова») должны были свершиться судьбы, разыграться драмы, а ведь неисполнимое желание скромных сестер по вере прикоснуться к лютеранской коже должно было меня возвысить, а ведь домашний культ Епископа Анджея Вантулы должен был дать мне крепкую опору.

Даже если бы я захотел в этом месте сдержать неукротимую склонность к пафосу, мне это не слишком удастся, нет у меня такой возможности. Быть может, я и вправду слегка перегибаю пашу, например, со спасительной силой евангелических песней — «песничек», как говорится в моих краях, — но воистину говорю вам, не такой уж плохой штукой является знание на память евангелических песничек, а тем более если кому-то особым предначертанием судьбы выпадает на долю второстепенная роль летописца хаоса, то беглая ориентация в области протестантского песенного искусства расширяет в этом случае документальную перспективу. Или если ты призван — еще более особым предначертанием судьбы — быть певцом души похмельной, в этом случае основательное знание, к примеру, сборника песней ксендза Хечки становится не самым бедным интеллектуальным подспорьем. Для какого-либо снижения пафоса в рассказе об Анджее Вантуле нет основательных причин, здесь интересен как раз полнейший разгул пафоса.

Культ Вантулы был в нашем доме абсолютным, безграничным, и ему послушно подчинялись все. Мои родные и мои пред ки были непогрешимы, жили в совершенстве и осуществляли абсолютную власть над миром, и сам факт существования кого-то, кого эта шайка гордецов была готова покорно слушать, кого хотела постоянно видеть у себя и с чьим мнением смиренно считалась, был потрясающим до неправдоподобия. Сколь же невероятному перевоплощению подвергался в присутствии Епископа мой патриархальный отец, как менялась моя всемогущая бабка, а уж о моей вредной матери даже говорить неловко, мать была влюблена в Епископа бесстыдной любовью девочки-подростка. Впрочем, ему, кажется, это обожание не шло во вред, к счастью, у него была одна черта, которая у ксендзов выдающихся и нестандартных не всегда заметна, а именно, Вантула верил в Бога и, как следствие, прилежно соблюдал все десять заповедей. На религиозности Епископа базируется моя уверенность, что ни до чего у них не дошло, хотя матери в этом отношении, увы, доверять итак нельзя. Культ исключает всякую фамильярность (кроме фамильярности любовной), так что, когда ксендз Вантула стал епископом, мы все даже в мыслях своих приняли это его новое имя. Один только дедушка Чиж не изменил форме и упорно говорил Епископу «Анджей», но это было, скажем так, исключением, подтверждающим правило. Само слово «епископ» в домашнем обиходе так абсолютизировалось, так срослось с Вантулой и стало не столько синонимом его личности, сколько стало просто его личностью, что и по сей день другие варианты использования слова «епископ» в первое мгновение кажутся мне языковой ошибкой. Какой Епископ? Епископ — это был Вантула. Епископ летел в Женеву. Епископ был на Конгрессе Всемирной лютеранской федерации. Епископ прислал открытку из Найроби. Епископ с супругой проводил праздники в Гое. У Епископа была огромная библиотека. Епископ рассказывал о писателях, с которыми дружил старый Вантула. Епископ приводил молоденьких пасторских жен в дикий экстаз (вера победила). Епископ толковал Библию. Епископ курил «Силезию». Епископ разбирался в литературе.

Отец покупал книги, покупал Фолкнера, Кафку, Броха, по поводу Томаса Манна у него был полный бзик, он раз за разом перечитывал «Доктора Фаустуса», до оскомины цитировал драгоценные премудрости Серенуса Цейтблома и под конец жизни абсолютно потерял по отношению к этому тексту дистанцию. Своеобразную, однако же, историю читательских пристрастий моего отца следовало бы начать с одного июньского дня 1959 года, когда Епископ Вантула вручил ему в подарок «Волшебную гору». У меня и сейчас хранится этот экземпляр, я неизменно его перечитываю примерно каждые два года, он неизменно стоит в моей недавно лихорадочно упорядоченной библиотеке. Первый том слегка поврежден, первый том слегка попорчен, поскольку в свое время старик мой, узнав, что я собираюсь пойти на полонистику, швырнул его в стену. Я вошел в комнату и сказал, что, пожалуй, выбрал бы польскую филологию, поскольку мечтаю в будущем заниматься литературой, и отец, услышав новость, схватил как раз лежащую под рукой «Волшебную гору» и швырнул в стену. Потом он схватил стоящий на столе советский будильник и тоже швырнул в стену. Будильник разбился вдребезги, а «Волшебной горе» почти ничего не сделалось. Время перестало существовать, литература спаслась.

Вантула на мои литературные планы смотрел с пониманием, масштаб которого, собственно, только теперь я в состоянии оценить, так же, впрочем, как только теперь я в состоянии оценить значимость подаренных им книг. Четверть с лишним века назад мне казалось, что, например, «Об искусстве и существе лирической поэзии» Шумана, «Комизм» Быстроня или даже «Сочинения» Конинского — старье, я принимал эти книги из учтивости сердца, сегодня же, скажем так, моя склонность к старью возросла настолько, что я ценю уже и сердце не столь учтивое, сколь все еще желторотое.

Я писал свою несчастную магистерскую работу (сочинение с сегодняшней перспективы совершенно невразумительное); в Кракове не было подшивок «Искусства и Народа», я ездил в Варшаву, штудировал в Национальной Библиотеке подпольные журналы, ночевал в гостевых комнатах странноприимного дома на Медовой. Стояла холодная весна 1976 года. Епископ умирал. Жена Епископа с полной смущения улыбкой объясняла, что, к сожалению, теперь они по утрам спят чуть дольше и с завтраками я должен сам что-то придумать, зато каждый вечер они сердечно приглашают на ужин. И действительно, когда утром я выходил из гостевых комнат, этажом ниже под дверью Вантулов все еще стояло молоко, лежала газета «Жиче Варшавы», и я беззвучно, оберегая сон домочадцев, сбегал по лестнице, беззвучно обходил эту странную тишину, на троллейбусе доезжал по Краковскому Предместью и Новому Свету до большого перекрестка, в молочном баре[65] напротив Дома партии ел булку с сыром, потом в неприглядном, битком набитом трамвае добирался до архивов Национальной Библиотеки и — за работу, за работу. Сколь же силен был мой исследовательский пыл и сколь внушителен творческий порыв, если в течение одного дня я был в состоянии своими незрелыми мыслительными комбинациями заполнить более десятка страниц формата А4.

Вечером Вантула спрашивал, как прошел день, и когда я говорил, что исписал десять страниц, в нем видна была тоска уже по самой механике интеллектуальной работы. Он тосковал по исписанным страницам и, кажется, собирался, как только прибавится сил, как только потеплеет, начать писать воспоминания. А сил было мало, по утрам по-прежнему стояли заморозки, он похудел до неузнаваемости и сидел, одетый в халат, в большом, еще с Гой, кресле или полеживал у себя в кабинете. Я ужинал, мы смотрели «Новости», и Епископ Анджей Вантула в меру своих сил множество очень разных вещей в эти вечера рассказывал. Партнером для бесед я был, понятное дело, никудышным, но, видимо, само мое присутствие пробуждало в нем охоту говорить. Порой мне кажется, что я помню каждое слово, каждый жест, каждую историю, а порой наступает абсолютная тьма.

В интересе к смерти есть определенная доля порнографичности, заставляющая тех, кто еще не умер, выяснять, насколько те, кто умер, понимали, что умирают. И в преддверии скорого путешествия на тот свет насколько хорошо ориентировались они в теме того света? Какие видели знаки и как их понимали? Сколько в них было отречения, бунта, сколько отчаяния, несогласия, сколько знания, сколько неведения? Что на самом деле думал и как далеко за границы земного бытия выглядывал Анджей Вантула, когда, например, рассказывал о похоронах своего отца, о том, что тогда как раз установилась хорошая погода, ведь Старый Вантула очень хотел перед смертью, чтобы на его похоронах была хорошая погода, и казалось, это не сбудется, потому что все время страшно лило, но однако же, однако же в день похорон замечательно распогодилось, и никаких тут чудес — Епископ едва ли не презрительно взмахивал рукой, — просто исполнилось желание старого Вантулы.

Помню я или не помню предсмертные монологи ксендза Епископа, а если помню, то можно ли мне и хочется ли мне их записать? Он возвращался к своим проповедям, именно тогда вышли «Крохи со стола Господня» — толкование Евангелия его авторства, он очень радовался этой книге и в один из вечеров задал мне прочитать проповедь, написанную на воскресение Святой Троицы, я прочитал не вдумываясь, простая мысль, что проповедь может быть полноценным литературным жанром, в те времена была для меня — высокообразованного эксперта — все-таки слишком сложной, на следующий день я что-то говорил, к счастью, не помню что. Поскольку Вантула произносил эту проповедь в 1954 году в Висле и я грудным ребенком мог быть тогда в костеле, разговор, кажется, зашел на тему сомнительности присутствия малых деток на богослужении. Вантула говорил, что, кто знает, может, есть в этом все же какой-то смысл, ведь это преимущественно маленькие лютеране так дерут горло в храме, словно бы и вправду бессознательно внимаемое Слою Божье изгоняло из них дьявола.

Через неделю я перечел все номера «Искусства и Народа», заполнил сотни карточек и уехал домой. Через три месяца рак полностью уничтожил легкие Вантулы, и он умер. Он хотел быть похороненным в Висле, и накануне похорон мы ждали, когда его привезут из Варшавы. Было уже очень тепло, последнее путешествие в Силезию затягивалось, и когда его наконец привезли, когда мы вносили гроб в костел, была уже жаркая июньская ночь. Жена Епископа и гояне, которые ехали с ним, немного боялись, как бы по дороге не случилось чего-нибудь плохого, но Епископ в открытом гробу выглядел словно спящий. Бабушка, Дедушка, Дядя Адам, Отец, мы все еще были живы, мы стояли над ним и пели ему самые красивые песни.

Я пишу о нем, потому что всегда, даже в свои бессознательные периоды, знал, что буду о нем писать, и еще я знаю, что пока сказал мало. Я решил включить сюда эти несколько страниц, потому что, приводя в порядок свои книги, наткнулся сейчас (в сентябре года 1998 от Рождества Христова) на «Крохи со стола Господня». Я открыл книгу, отыскал проповедь, написанную на воскресенье Святой Троицы, и, понятное дело, увидел приведенную в тексте четвертую строфу душещипательной и вдохновенной, точно украинская думка, траурной песни «Я есмь в тоске, я есмь в тоске» из сборника религиозных песней Хечки, номер 825. «О, ликуйте, о, ликуйте, в Салем пилигрим прибудет, В град златой прийдет. Боже, Разум то постичь не может».

Цитирование песни было вполне оправданным, ибо проповедь говорила о невозможности абсолютного познания Бога.

Романтическая склонность к животным

Все плохо. По тысяче разных причин все очень плохо. Кота, например, я не мог забрать с собой в Вислу, ведь две собаки моей матери, две живущие здесь в вечной ненависти суки могли бы его обидеть. Кто знает, может, два этих откормленных пинчера, осознав в конфронтации с котом собственную умственную убогость, могли бы даже (ведомые характерными для низших существ примитивными инстинктами) прибегнуть к насилию.

Я близко наблюдаю этих собак, и у меня нет ни тени сомнения: с точки зрения эволюции собака по отношению к кошке находится на добрых несколько миллиардов лет позади. Когда античные коты в размышлениях грелись на стенах Акрополя и Колизея, собаки в лучшем случае жили в платоновских пещерах. (Самые выдающиеся собачьи особи, быть может, копались в поисках янтаря в песке у берегов Балтики.)

Коту в жизни — кроме жратвы — есть дело до чего-то универсального. Собаке дело есть исключительно до жратвы. Кот все время познает и изучает действительность, собака ее тупо облаивает. У кота есть собственное видение мира, у собаки такого видения нет. Кот — хозяин, собака — раб. Кот — надстройка, собака — базис. У кота морда противная, но умная, у собаки морда славная, но дебильная. Кот — требовательный партнер человека, а собака — его слепой, готовый к унизительной дрессировке лакей. У собаки нет самоидентичности, потому что собака не только хочет быть с человеком, собака хочет быть попросту человеком, собака хочет быть в точности как человек. Коту подобного рода унизительная и утопическая метаморфоза даже в голову не придет. Кот хочет быть котом. Кот имеет высокоразвитое чувство самоидентичности и к тому же он — в отличие от собаки — обладает достоинством, обусловленным собственной самоидентичностью. Кот представляет собой королевский пример существа реализовавшегося, собака представляет собой вечную нереализованность, воплощение вековечной тривиальной жалобы на то, что ты никогда не являешься тем, кем хотелось бы быть.

Эффективная дрессировка, в результате которой собака начинает совершать парачеловеческие действия, должна быть обложена запретами — юридическими и религиозными. Ведь это — пример зловещей узурпации, когда человек пытается безбожно лепить природу по своему образу и подобию и извлекает из этой узурпации двусмысленные наслаждения. Если человек — венец творения, то воспитывать у собаки человеческие качества и тем самым делать из нее квазивенец творения — акт кощунственный. Держать животное и восхищаться тем, что это животное очеловечивается, тем, что оно, не приведи Господи, уподобляется нам, это ведь проявление самого настоящего вырождения. Если бы у меня была собака и если бы эта собака (что в случае собаки неизбежно) уподоблялась мне, у меня было бы явственное ощущение, что животному наносится непоправимый вред. И уж наверняка я не испытывал бы ни тени радости, ни тени удовольствия. Может, кто-нибудь скажет мне — потому что сам я не понимаю, — может, кто-нибудь скажет мне, что это за радость лицезреть с самого утра выдыхающего спиртные пары, вечно похмельного зверя с трясущимися лапами? Что за удовольствие иметь около себя существо, склонное к стодневным депрессиям, занятое исключительно собственными проблемами и под предлогом нехватки магния пожирающее весь шоколад из буфета? А на кой мне черт одряхлевший барбос с избыточным весом, превращающийся в сластолюбивого кобеля при виде каждой вычесанной и ухоженной сучки?

Абсолютно независимый кот не унаследует наших недугов, не уподобится нам, сохранит самоидентичность, а восхищение его совершенством будет подобно катарсису. Спустя пару лет, которые прошли со дня сотворения мира, теперь уже стало ясно, что Господу Богу, кроме кошек, ничего по-настоящему не удалось. Кошки являются созданиями совершенными, у всего же остального мира, включая собак, имеются изъяны. Таково объективное положение вещей, и вовсе бессмысленно, вовсе не следует на него жаловаться. А еще не следует извлекать из того, что я пишу, поспешного вывода, будто у меня есть какие-то личные кинологические обиды, потому что у меня их нет.

Я придерживаюсь объективизма, а также делюсь наблюдениями, проводившимися над парой живущих в вечной ненависти сук моей матери. Собаки эти, как я думаю, в обществе моей вредной матери чувствуют себя замечательно, поскольку они сами вредные и им близки обоюдоострые принципы безусловного подчинения, слепого послушания и полной зависимости. Кот здесь не чувствовал бы себя хорошо, кот здесь не хотел бы властвовать, потому что кот живет в соответствии с принципами независимости, неподчинения и свободы.

Собака предпочитает репрессивную систему, кошка — демократию. Собака — это тоталитарный строй, кошка — партнерский секс. Кошка является синонимом, символом и воплощением Независимости. Не случайно — потому что это не может быть случайностью — один из самых независимых людей XX века, а может, один из самых независимых людей всех времен, а именно Ежи Гедройц[66] является любителем кошек. (Также какие случайно, что Ежи Ильг, например, симпатизирует собакам.) Я как раз читаю захватывающую корреспонденцию Гедройца с Ежи Стемповским[67], читаю, как об этих письмах пишет в «Тыгоднике» Томек Фиалковский (для друзей Фифи), который метко подмечает, что оба корреспондента, занятые текущей историей, публичными делами и ежедневной борьбой, «почти совсем не пишут о себе». Это правда, что о себе они не пишут, для себя у них времени нет, но вот о кошках они пишут, для кошек у них время есть. Точнее говоря, есть время для своих кошек у Ежи Гедройца, который письмо от 4 июня 1960 года (затронув сначала тему похорон Пастернака, издательских планов «Культуры» и предстоящей вскоре поездки в США) заканчивает следующим образом: «У меня сейчас масса неприятностей. На этот раз с кошками. Сначала кота в каких-то любовных сражениях страшно изуродовали, и он схватил ангину с воспалением легких. К счастью, он уже выкарабкался. Хуже то, что ангину подхватила кошка, которая при этом в интересном положении. Несмотря на ветеринара и уколы, ее состояние все еще тяжелое. Она ничего не ест вот уже несколько дней, и я действительно не знаю, что делать. Очень опасно привязываться к кому-то и чувствовать себя в такие моменты совершенно беспомощным».

Это — ключевой фрагмент для всей насчитывающей около тысячи страниц корреспонденции, по правде говоря, это вообще ключевой фрагмент. В сущности, я удивляюсь не столько тому, что Фиалковский этого фрагмента не заметил, потому что заметить-то он определенно заметил, нет таких фрагментов, которых Фифи бы не заметил. Если в какой-то книге есть фрагмент, которого он не заметил, значит, фрагмент этот не написан, но и это неправда, потому что ненаписанные фрагменты он тоже знает. Скучно в очередной раз писать об апокалиптической читательской опытности редактора Фифи, но как раз сейчас невозможно этот несколько поднадоевший рефрен не повторить. Так вот, я говорю, что меня не удивляет, так живущий в Фифи патологически скрупулезный читатель не заметил гедройцевского абзаца о кошках, потому что он его заметил, но меня удивляет, что живущий в Фифи страстный и тонкий знаток кошек строфы этой не выдвинул на первый план.

Ведь о чем говорит и какое ключевое значение имеет этот фрагмент? А говорит он, что тот, кто имел бы политическую дальнозоркость, а привязанности к созданиям Божьим бы не имея, был бы «как медь звенящая или кимвал бряцающий». Быть может, я слишком рискованно интерпретирую апостола Павла, но в его знаменитом «Послании к Коринфянам» любовь к кошкам нигде не умаляется, любовь эта находится в границах той великой любви, которой если ты не имеешь, то и есть ты никто. Без любви самые драгоценные дары Божьи (например, дар независимости, дар смелости, дар борьбы) бесполезны. Я не выдвигаю курьезного тезиса, что, если бы не кошки. Ежи Гедройц ничего бы для Польши не сделал, я только отмечаю, что присутствие кошек в жизни Ежи Гедройца имеет большое значение, а великие люди, наделенные даром какой-нибудь слабости, вследствие этого еще более велики. Без кошек редактор «Культуры» сделал бы для Польши, может, и больше, для Польши у него было бы чуть больше времени, но без кошек великий Гедройц не был бы так по-настоящему, так реально велик.

Понятное дело, что о слабости, а уж тем более о причиняющей массу хлопот слабости к домашнему зверью, трудно разглагольствовать пространно, и я предполагаю, что редактор Фифи, который ведь и по сей день носит в памяти образ своего необыкновенного рыжего котяры, умершего пару лет назад, именно по этой причине кошачий вопрос обходит. Верность Филимону является причиной его интеллектуальной уклончивости и сдержанного молчания. Молчание это понравилось бы Ежи Стемповскому, который клеймил у авторов романтическую склонность к животным и отсутствие обуздывающей эту склонность школы классицизма. (Стемповский, кстати, к судьбе кошек, живших в Мезон-Лаффитте[68] отнесся крайне невнимательно, по правде говоря, он вообще не заинтересовался их судьбой.)

Здесь, в этой исповеди левши, я радикальным образом даю волю романтической склонности к животным, я даже позволяю себе интимные откровения от имени полного скрытности Фифи. Другое дело, что при помощи прямого повествования и частных признаний я абсолютно ни к чему не пришел, ни к чему даже не приблизился, и описать жизнь моих близких, живых и мертвых, и даже мою собственную загубленную жизнь мне кажется по-прежнему невозможным. Реальность, находящаяся в пределах досягаемости для рук и памяти, есть по сути неуловимый Левиафан, рассекающий непроницаемые глубины океанов.

То есть все плохо. По тысяче разных причин все плохо. Мать, прижавшись лбом к стеклу, целыми часами стоит у окна и с болью наблюдает, как новые соседи, ничуть не смущаясь, разоряют старый сад пана Коссобудского. Я иду в центр, проверяю, нет ли в храме объявлений о смерти, захожу в книжный магазин, на почту, на рынок. Лето в самом разгаре, и нет лыжников в разноцветных комбинезонах, которые умножали мою печаль, но дачники в попугайских бермудах ничуть не лучше, а может, и хуже. На здании школы, в которой сорок лет назад пани Мазур, молча всматриваясь в нарисованные моей правой рукой буквы, искореняла во мне остатки безграмотности, висит желтый транспарант с надписью «Самые ядовитые змеи мира в центре Вислы». Десять мужчин в гуральских костюмах поют на Рынке старую песню о свободе. Облака плывут над Чанторией. Где-то в Польше идут ливни, бушуют потопы. «Наказанье Божье пусть научит нас смирению, — из громкоговорителя, подвешенного над раковиной сцены, слышен голос пророка Иеремии. — Покуда зло не перестанет одерживать верх, покуда не соединятся разделенные любовники, покуда не очнутся спящие рыцари — не будет конца катаклизмам…» Голос пророка Иеремии оказывается голосом заместителя начальника штаба по борьбе с наводнениями. Камень падает у меня с сердца, но все-таки остается впечатление, что в высказывании заместителя начальника есть какая-то неясность.

Я возвращаюсь домой, еще раз перелистываю страницы переписки Стемповского и Гедройца и вдруг осознаю, что обвинение в романтической склонности к животным Стемповский предъявляет Гомбровичу. Все очень плохо. По тысяче разных причин все очень плохо. Сад в запустении, ядовитые змеи ползут, воды из берегов выходят, кота рядом нет, тоска человека, как удавка, душит, да еще вдобавок ко всему Стемповский в отношении Гомбровича заблуждается.

Примечания

1

«Запис» — первый подпольный общественно-литературный журнал, издававшийся в коммунистической Польше в 1977–81 гг., в котором под своими реальными именами печатались ведущие польские писатели. (Здесь и далее комментарии переводчика.)

(обратно)

2

«НаГлос» — устный литературный журнал, возникший в 1983 г. в ответ на закрытие властями краковского журнала «Писмо». Существовал в формате литературных вечеров, с 1990 по 1997 г. издавался в печатном виде.

(обратно)

3

«КИК» — Клуб Католической Интеллигенции в Кракове, где обыкновенно проходили чтения устного журнала «НаГлос».

(обратно)

4

Определение «большевистский» может использоваться в разговорном польском языке применительно к понятиям и вещам, имеющим отношение к советской России.

(обратно)

5

Условный перевод начала стихотворения Я. Полковского «Przedmioty majace zwiazek z przestepstwem» («Предметы, связанные с преступлением»), в котором лирический герой пытается вспомнить давно забытые стихотворные строки.

(обратно)

6

Анджей Стасюк (р. 1960) — один из самых популярных современных польских авторов среднего поколения (представлен в серии «Польша. Современное европейское письмо» книгой «Дукля»).

(обратно)

7

Мариан Сталя (р. 1952) — профессор полонистики Ягеллонского Университета в Кракове, знаток поэтического течения «Молодая Польша», критик современной поэзии.

(обратно)

8

Чешин — центр административной территории, включающей Вислу, родной город Пильха. Протестантская религия распространена в этой части Польши, что постоянно подчеркивается автором.

(обратно)

9

Примечание автора: Литературный парафраз. В оригинале, в рассказе Мрожека «Из темноты», на пишущего смотрит «поросячье рыло».

(обратно)

10

Перекличка с названием легендарной книга польского писателя Яна Потоцкого (1761–1815) «Рукопись, найденная в Сарагосе».

(обратно)

11

Тадеуш Конвицкий (р. 1926) — крупнейший польский автор старшего поколения, режиссер, сценарист.

(обратно)

12

Бруно Шульц (1892–1942) — один из известнейших польских писателей XX века.

(обратно)

13

Фрагмент из книги Б. Шульца «Коричные лавки». Перевод А. Эппеля

(обратно)

14

Большевия — т. е. Россия.

(обратно)

15

Перевод Н. Астафьевой.

(обратно)

16

Ян Новицкий (р. 1939) — один из самых ярких современных польских актеров, снявшийся в более чем ста польских и заграничных фильмов, в т. ч. у А. Вайды и К. Занусси.

(обратно)

17

«Звис» — имеется в виду культовый краковский бар «Vis-a-vis», более известный под своим редуцированным названием, излюбленное место встречи актеров, литераторов, музыкантов и художников.

(обратно)

18

Томаш Фиалковский — многолетний ответственный секретарь редакции «Тыгодник Повшехны», в настоящее время заместитель главного редактора и руководитель отдела культуры.

(обратно)

19

Голубятня — «домашнее» название факультета полонистики Ягеллонского Университета в Кракове.

(обратно)

20

«Аккерманские степи» — название первого сонета из сборника «Крымских Сонетов» Адама Мицкевича.

(обратно)

21

«Молодая Польша» — течение в литературе, изобразительном искусстве и музыке Польши в 1890–1918 гг., отражающее общеевропейские тенденции искусства рубежа веков.

(обратно)

22

«Солидарность» — общественно-политическое движение, сыгравшее решающую роль в падении коммунистического режима в Польше. Возникло в 1980 г. как профсоюзное движение, руководимое гданьским электриком Лехом Валенсой. С 1981 г., после введения военного положения, до 1989 г. носило нелегальный характер.

(обратно)

23

Круглый Стол, или Переговоры Круглого Стола — под таким названием в историю вошла встреча властей ПНР и оппозиционной «Солидарности» в 1989 г., в результате которой началась трансформация общественного строя Польши. (Форма стола переговоров символизировала равенство и ассоциировалась с эпосом о короле Артуре и Рыцарях Круглого Стола.)

(обратно)

24

Ежи Турович (1912–1999) — крупный публицист и общественный деятель. Легендарный основатель и главный редактор «Тыгодника Повшехного».

(обратно)

25

«Тыгодник Повшехны» — влиятельный католический общественно-культурный еженедельник. Единственная (как принято считать) независимая трибуна интеллигенции в коммунистической Польше.

(обратно)

26

Стефан Киселевский (1911–1991) — писатель, политический деятель, известен главным образом как многолетний фельетонист «Тыгодника Повшехного» и смелый выразитель оппозиционных взглядов.

(обратно)

27

1989 г. — переломный год в истории поляков, завершившийся провозглашением нового политического государства Республика Польша, на смену социалистической ПНР.

(обратно)

28

Ежи Яжембский (р. 1947) — один из наиболее уважаемых в Польше историков литературы, критик, ведущий исследователь творчества Гомбровича и Лема. (Автор предисловия к настоящему изданию.)

(обратно)

29

Ягеллонка — Ягеллонский Университет в Кракове, старейший (после Пражского) университет в Европе.

(обратно)

30

Пан Заглоба — герой романа классика польской литературы Генрика Сенкевича (1846–1916) «Потоп».

(обратно)

31

Кшиштоф Козловский (р. 1931) — с 1965 г. заместитель главного редактора «Тыгодника Повшехного», деятель «Солидарности», министр внутренних дел в первом некоммунистическом правительстве Тадеуша Мазовецкого.

(обратно)

32

Бронислав Май (р. 1953) — поэт, эссеист, переводчик, лауреат нескольких престижных премий, профессор Ягеллонского Университета.

(обратно)

33

Збигнев Херберт (1924–1998) — крупнейший польский поэт-философ. Пан Когито — постоянный герой поэзии Херберта, ставший символической фигурой.

(обратно)

34

Гуралька — т. е. «горянка». Гурали — жители польских горных районов, сохранившие самобытную культуру.

(обратно)

35

Владислав Реймонт (1868–1925) — лауреат Нобелевской премии за роман «Мужики» (1904–1909), в котором показана жизнь польской деревни в период развертывания капитализма.

(обратно)

36

СЛД — польская партия Союз Левых Демократов, образованная после падения ПНР (прямая наследница коммунистической ПОРП — Польской Объединенной Рабочей Партии).

(обратно)

37

«Форпост» — роман классика польской литературы Болеслава Пруса (1847–1912).

(обратно)

38

Чеслав Милош (1911–2004) — крупнейший польский поэт и эссеист, лауреат Нобелевской премии 1980 г.

(обратно)

39

Сукеннице — торговые ряды в центре рыночной площади Кракова, в средние века — суконные ряды (дословный перевод названия), ныне место продажи сувениров. Памятник архитектуры, наиболее выдающееся из сооружений подобного рода в средневековой Европе.

(обратно)

40

Уршуля Козел (р. 1931) — поэтесса, член редколлегии журнала «Одра», многие годы руководила вроцлавским отделением Союза польских литераторов.

(обратно)

41

Примечание Пильха: «Amnesie in litteris» помещена в самой слабой книге Патрика Зюскинда «Три истории и одно наблюдение». Я сам писал, что люблю, что трогают меня как раз слабые книги сильных авторов, эта слабость придаст им какие-то человеческие черты. Где и когда сделал я такое замечание, нс помню. Если чужие тексты запоминаются выборочно, то свои не запоминаются вообще. И это тоже хорошо. «Нужно записать и перестать об этом думать», как сказал (нет у меня желания притворяться, что не помню) Артур Мендзыжецкий.

(обратно)

42

Здесь и далее перевод Э. Венгеровой.

(обратно)

43

Петр Мухарский — известный журналист, сотрудник редакции «Тыгодника Повшехного», автор (совместно с К. Яновской) серии интервью с ведущими представителями современной польской гуманистики.

(обратно)

44

Гмина — мелкая административная единица Польши. Гмины входят в повяты, которые, в свою очередь, входят в воеводства (см. далее по тексту).

(обратно)

45

В известном поэтическом сборнике американца Эдгара Ли Мастерса (1869–1950) «Spoon River Anthology» герои — умершие жители вымышленного городка — рассказывают о своей горькой доле.

(обратно)

46

Сентябрьская кампания — действия Польши против гитлеровской агрессии 1939 г., открывшей Вторую мировую войну.

(обратно)

47

«Товарищ» — калька с русского «советского» языка, с той разницей, что в социалистической Польше слово применялось только к членам коммунистической партии.

(обратно)

48

Анджей Бобковский (1913–1961) — польский писатель-эмигрант.

(обратно)

49

Болеслав Берут (1892–1956) — в 1954–1956 гг. Первый секретарь ЦК ПОРП.

(обратно)

50

«Рух» — предприятие по распространению печатных изданий, основанное в 1918 г., во времена ПНР — монопольная государственная структура, аналогичная «Союзпечати» в СССР.

(обратно)

51

Первая строка рассказа Кафки «Метаморфоза» (перевод С. Апта), где изменены последние слова.

(обратно)

52

Екклезиаст, 3.

(обратно)

53

Перевод К. Чуковского.

(обратно)

54

Познаньские события — или «познаньское восстание», крупнейшая экономическая забастовка рабочих в 1956 г., встряхнувшая Польшу. Явившись косвенным следствием десталинизации, в свою очередь во многом повлияла на ход общественных и политических перемен в Польше.

(обратно)

55

Досентябрьские ткани — имеется в виду сентябрь 1939 г., начало Второй мировой войны.

(обратно)

56

Юлиан Пшибось (1901–1970) — поэт и эссеист, активный участник литературной жизни своего времени. Ведущий представитель и теоретик польского авангарда в поэзии, во многом повлиял на развитие польского свободного стиха.

(обратно)

57

Краковский Авангард — значительное поэтическое течение 20-х гг. XX в. в Польше, отражающее урбанистические и технократические тенденции эпохи.

(обратно)

58

Творожник (sernik) — наиболее распространенный традиционный польский десерт из творога.

(обратно)

59

«Горькая Желудочная» — одна из нескольких самых популярных польских водок, с добавками меда, имбиря и гвоздики. Название, вероятно, объясняется лечебными свойствами напитка.

(обратно)

60

Дидя (Dzidek) — распространенная уменьшительно-ласкательная форма обращения к ребенку. В данном случае имеется в виду возрастное несоответствие. Далее обыгрывается несоответствие имен, т. к. Куба — это уменьшительное от Якуб, в то время как уменьшительное от Ежи — Юрек.

(обратно)

61

Бигос — блюдо из капусты и мяса, визитная карточка национальной кулинарии.

(обратно)

62

Барбара Лопеньская (1949–2004) — журналистка, автор репортажей и интервью. В Польше учреждена премия ее имени за лучшее интервью в прессе.

(обратно)

63

Януш Тазбир (р. 1927) — известный историк, почетный доктор Польской Академии наук, в течение нескольких лет был вице-президентом ПАН.

(обратно)

64

«Искусство и Народ» — конспирационный журнал, издававшийся в 1942–1944 гг. в Варшаве. Дал название литературной группе, поддерживающей правонационалистическое движение в условиях гитлеровской оккупации.

(обратно)

65

Молочный бар — разновидность дешевых столовых общественного питания, популярных в Польше и по сей день.

(обратно)

66

Ежи Гедройц (1906–2000) — публицист, политик, легендарный редактор наиболее уважаемого культурно-политического эмигрантского журнала «Культура», издававшегося в 1947–2000 гг. во Франции. Активно боролся за объединение Польши с соседними народами и за освобождение страны из-под советской власти.

(обратно)

67

Ежи Стемповский (1893–1969) — выдающийся эссеист-эмигрант, печатавшийся в «Культуре».

(обратно)

68

Мезон-Лаффитт — местность под Парижем, где располагались редакция журнала «Культура» и издательский центр под руководством Ежи Гедройца.

(обратно)

Оглавление

Борьба фельетона с прозой

С замиранием сердца

Рукопись, найденная в больничном коридоре[10]

Небольшой рассказ о трясущихся руках

Сабля поручика Чижа

Кот, который удерживает меня в этой жизни

Роман и конец романа

Турович не от мира сего

Чудо отрицательного времени

Другая, вечно закрытая дверь

Поминки по футболу

Ева Худоба, Бронислав Май и я

Весенний марш

Старый Кубица и темнота

Завлекательная чахоточница

Сеанс с поклонницей

Две пары носков и один ботинок

«Это и есть ты»

Облака над Чанторией

Филарецкая улица

Открывание и закрывание калитки

Бюро некрологов и посмертных воспоминаний

Конкордия

Кошачья музыка

Подробное описание одного откровения

«Мир этому дому»

Чужое письмотворчество

Элегия на перевозку пищевых отходов

Неиссушимая добродетель порядка

Желторотое сердце

Романтическая склонность к животным Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg