«Бездна»

Бездна (fb2) - Бездна 1451K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Геннадьевич Ефимов

Бездна Алексей Ефимов

Подобно кораблю, потерявшему свой компас и блуждающему наудачу по произволу ветров, современный человек блуждает по произволу случая в пространствах, которые некогда населяли боги и которые трезвое знание сделало пустынными.

Гюстав Ле Бон

Мы рождаемся один раз, а дважды родиться нельзя, но мы должны уже целую вечность не быть. Ты же, не будучи властен над завтрашним днем, откладываешь радость, а жизнь гибнет в откладывании, и каждый из нас умирает, не имея досуга.

Эпикур

…И если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

© Алексей Ефимов, 2014

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru Мнение автора по разным вопросам, включая религию, может отличаться от мнения читателя. Если читатель опасается, что автор заденет его чувства, и хочет избежать этого, рекомендуется воздержаться от чтения.

Удаленный эпилог

Газета «Вечерний Новосибирск», 18 января 2003 года, суббота. Рубрика «Происшествия».

«17 января в девять часов вечера произошло ДТП на Толмачевском шоссе, в двух километрах от аэропорта. Водитель КАМАЗа, находившийся в состоянии алкогольного опьянения, выехал на встречную полосу, где столкнулся с автомобилями «Toyota Land Cruiser» и «BMW». В результате столкновения водитель и двое пассажиров «Toyota» погибли на месте. Водитель и пассажиры второго легкового автомобиля в тяжелом состоянии доставлены в больницу. У водителя КАМАЗа сотрясение мозга и множественные переломы.

Очевидцев происшествия просим позвонить по телефону 02 или по указанным ниже телефонам».

Часть первая

Глава 1

«Холодно».

Он встал с деревянного ящика и кое-как выпрямился, с болью в старых суставах. По этому поводу он выразился длинно и матерно.

Утром небо было синее, было солнце и минус десять, а к вечеру погода испортилась. Дует сильный ветер и очень холодно. Люди бегут быстро, грея варежками нос и уши, и то и дело падают на углу дома, где скользко. Сначала он даже загадывал, шлепнутся они или нет, и если шлепались, радовался. Хрясть! И сразу матом. Все матерятся, когда падают – что интеллигенты, что нет, это он знает. А еще все оглядываются – видел ли кто-нибудь? – так как им главное, чтоб не смеялись над ними, даже если больше не встретятся. Сегодня такого не было, чтобы сломали что-то, хоть падали сильно, и странно, что не сломали и не расшиблись ни разу до крови.

Он взял свой ящик и пошел вдоль ограды собора. Сюда он вернется утром, когда потеплеет, сядет и будет креститься, потому что положено так возле церкви, чтобы давали, хоть и не веришь ты в Бога. Обычно он думает о водке или о мясе, или о водке и мясе сразу. Когда холодно, водка греет. Нынче ее не было, так как не было денег. Он съел на обед хлеба и выпил двести грамм пива, но этого было мало. Если б не обвернулся газетами и не грелся в подъезде, то склеил бы ласты. Прошлой зимой с одним так и вышло; когда поняли, то бросили его вечером возле ограды, дохлого, а когда пришли утром, то его уже не было.

Он шел против ветра, хромая (поэтому он Хромой, так его кличут), и нес свой ящик, легкий, но неудобный: как за него ни возьмешься, он бьет по ляжке или коленке. Левую руку он сунул под шубу, чтобы не мерзла, так как варежки старые, с дырками – в мусорные баки новое не выкидывают. Не обморозиться бы, а то он уже не чувствует щеки и пальцы ног в валенках. Слава Богу, шапка теплая, кроличья, и голова не мерзнет. Он не заглядывает в окна, как раньше, так как становится хуже, когда думаешь, как там ужинают и греются. Скоро он тоже согреется, он уже близко.

Через триста метров он свернул во двор (здесь было скользко, и он сам чуть не грохнулся), к серой пятиэтажной хрущевке. Остановившись между подъездами, возле входа в подвал, он огляделся – не смотрит ли кто-нибудь? – и после этого быстро открыл дверь. Придерживаясь свободной рукой за стену, он по невидимым разбитым ступеням спустился вниз, в затхлое тепло и сырость.

Здесь он поставил ящик на пол и включил свет.

Глава 2

Сергея Ивановича Грачева, учителя русского и литературы, подташнивало от средней общеобразовательной школы номер 1477, которой он отдал шестнадцать лет своей жизни. От звонка до звонка и скорей прочь – с таким настроем он шел сюда утром.

Сегодня он был одет в светло-серый костюм не первой свежести, синюю рубашку без галстука и новенькие лаковые туфли «Armani», которые он недолюбливал из-за их гламурного глянца. Они были не из школьного мира и стоили слишком дорого.

Лицо у него было приятное, но обычное. Ямка на подбородке, прямые скулы, серо-голубые глаза, темно-русые волосы набок, – вот, пожалуй, и все. Когда-то по юности он искал в себе черты героев и гениев и хотел стать таким же, но к сорока он уже знал, что не станет. Он обычный – каких много. В нем нет искры и он ничего не изменит в том мире, где помнят только великих.

Он зашел в класс и переобулся в демисезонные боты на толстой рифленой подошве, ноские и милые сердцу – не то что глянцевые импортные туфли. И еще с ним портфель, старый кожаный друг с потертостями, многое повидавший.

За облупленной дверью, не крашеной много лет – апрель. Там улицы, ставшие месивом из талого черного снега, мусора и воды. Там жизнь, счастье, солнце. Предчувствие лучшего.

А какой воздух!

Он стоял на крыльце, не обращая внимания на школьников, сбившихся в шумные стайки (кто-то даже покуривал), и дышал полной грудью.

Уже легче.

Он пошел по ступеням в пальто нараспашку, спрятав в портфель кепку, и свежий уличный бриз взъерошивал его тронутые сединой волосы. К нему по капле возвращались силы. Он помнил, что чувствовал в юности (или ему казалось, что помнит?), когда шел на свидание по талому снегу и лужам. В тот день любовь была всюду: в воздухе, в солнце, в глазах девушки, с которой он только что встретился взглядом, – а он, как губка напитываясь чистой весенней энергией, ждал будущее с радостью и нетерпением.

Сейчас он не может так остро чувствовать, как в то время. Он не идет на свидание. Он не может расслабиться и выкинуть прочь мысли о школе, грустные мысли об отроках, мучившихся страшно от «Преступления и наказания». Достоевский для них никто. Скучная чушь. Двоечники с галерки прозвали Раскольникова маньяком, но сцена убийства старухи-процентщицы не катит в сравнении с хоррором Голливуда. Еще не дозрели они до этой книги и никогда не дозреют. «Человек простоживущийнедумающий» – если посмотришь вокруг, то увидишь, сколько их. Имя им – легион. При упоминании о Толстом и Чехове их коробит. Желтая пресса, телек и шмотки, – вот их жизнь. Когда болят связки, а вокруг глаза, в которых только одна мысль: «Когда это кончится?», хочется выбежать из класса, чтобы их больше не видеть.

Нет ничего хуже бессмысленности.

Глава 3

Даже в минус тридцать в подвале жарко, поэтому четвертый год он здесь. Когда-то подвал был раскроен на камеры с дверцами, где жители дома складывали всякий хлам, но это было еще до него. От тех времен остались кучи мусора и кое-где – дощатые стены.

Он здесь один, а с залетными у него базар короток, если только это не нарки. С этими лучше не связываться, поэтому он ждет на улице, пока они вмазываются. Как-то раз вечером, полгода тому назад, он спустился и увидел здесь тощего парня. Тот спал. На полу лежал шприц, и все руки у него были исколоты. А как зажегся свет, парень крикнул, как заяц прыгнул и ну деру. Стукнувшись коленом об угол, грохнулся, но снова прыгнул – и по ступеням вверх. Это было в последний раз. Все сдохли что ли?

Было дело и с дверью на входе. Сначала на ней не было замка, она висела на ржавых петлях и хлопала на ветру, а в кирпичной стене возле входа была дырка в полметра. Через год дырку заделали, повесили дверь на новые петли, а на дверь – замок. Дверь однако осталась старая, дохлая, поэтому он просто вырвал из нее новый замок с корнем.

Его не трогали, хотя во дворе знали, что он живет здесь. Он не лез к людям и гнал всякую шушеру, что дом а жжет по пьяни.

Он подошел к куче хлама в углу. Чего здесь только не было: доски, трубы, газеты, кирзовый сапог с дыркой, ржавые детские санки, велосипедная рама с гнутым ободом без шины. Он вытянул из кучи красное ватное одеяло и чемодан. Он встряхнул одеяло, чтобы осыпалась пыль. Бросив его на пол в углу, он сел на него грузно, снял шубу и шапку и открыл чемодан. Он вытащил из него консервы «Килька в томатном соусе», хлеб с плесенью, гнутую алюминиевую ложку и ржавый кухонный нож. Все это добро он выложил на одеяло. Вчера вечером он нашел в мусорке три банки консервов, съел сразу две, а одну оставил. Съесть бы ее под водку, но водки нет, и сколько о ней не думай – не будет. Это такая штука, которой никогда нет. И даже если она есть, то считай, что уже нет.

Кое-как он вскрыл банку. Уже через минуту он все съел, и съел бы больше, но не было. Он громко икнул, и, собрав корочкой хлеба масляный соус, решил, что надо лечь спать. Тогда и водка приснится. А если проснешься, то ее опять нет – вот как.

Облизав ложку и бросив в угол банку, он сунул ложку в чемодан. Там еще много чего было. В основном одежда и книги. Пять штук, а сверху самая толстая, «Братья Карамазовы». Когда-то он читал ее, но нынче не видит буквы.

Он выключил свет и лег спать, но долго не мог уснуть: лежа с открытыми глазами, пялился в ночь и слушал разные звуки. Шумела вода в трубах, по подвалу бегали крысы, а глупая шавка гавкала где-то на улице.

Сейчас бы водки. Целое море. Чтоб можно было прыгнуть в него и пить.

Когда-то он был на море. Он стоял на балконе, рядом с пальмами, и смотрел туда, где синее небо сливалось с водой. Он ждал девушку. Она вот-вот придет. Скоро. А пока он смотрит на море, щурится от солнца и думает о том, что хотел бы здесь жить. Здесь тепло и нет снега, а море огромное и не видно другого берега.

Он слышит шаги и оборачивается.

Это Она. Но он не видит ее лица.

Она подходит ближе, и они долго целуются. Им хорошо здесь, среди пальм.

…

Он проснулся от собачьего лая.

Покрыв псину матом, он хотел было лечь на бок и спать дальше, как вдруг понял, что уже утро.

Он сел.

Как только он сел, его вырвало желчью. Это потому что он вчера мало ел. Это всегда так, когда не поешь. Тогда и нечего здесь рассиживаться.

Он встал, сунул одеяло и чемодан в мусор, оделся и, взяв ящик, вышел на улицу.

По сравнению со вчерашним здесь потеплело. Небо было затянуто низкими плотными тучами.

Старый болтливый дворник Петрович, который по утрам всегда был пьяный, но при этом врал, что у него нет водки, чистил дорогу от снега. Он мужик свойский, нормальный.

– Здоровенько булы, – дворник здоровался по-украински, хотя не был украинцем.

– Ага, – Хромой буркнул по-русски.

После этого Петрович сказал несколько матерных слов, смысл которых был следующим: «Сегодня погода получше».

– Сколько времени? – спросил Хромой.

Петрович, не носивший часов, поднял к небу бороду, глянул на тучи и, прикинув что-то, сказал, что сейчас восемь – минут десять девятого.

Хромой никогда не говорил спасибо и в этот раз не сказал тоже.

– Водка есть? – на всякий случай спросил он. Он знал, что тот скажет.

– Нет.

– Ладно.

Кашлянув, он высморкался в снег и пошел прочь с ящиком, а дворник взялся за дело.

Глава 4

Сергей Иванович разделся и прошел в зал.

Они сняли эту двухкомнатную квартиру около года назад. Квартира с евроремонтом, довольно просторна (семьдесят пять квадратов) и находится в двадцати минутах ходьбы от школы, что избавляет его от утренней и вечерней давки в общественном транспорте.

Десятиэтажный новый дом. Третий этаж. Как статный принц среди серой челяди дом всем своим видом показывает, что его жильцы люди не бедные. Рамы из темного дерева, кондиционеры, спутниковые тарелки, консьержки – все это атрибуты достатка, к которому люди рвутся всю жизнь, будто ждет их там какое-то высшее, вечное счастье. Они не знают, что жители этого дома в среднем не более счастливы, чем они. Не факт, что за яркой оберткой ждет тебя что-то вкусное. Бывает и так, что, объевшись сладостей, ты больше не рад сладкому.

Сергей Иванович и Ольга когда-то тоже жили в хрущевке. Пять лет назад она была доктором и приносила домой запах больницы и маленькую зарплату. Они ютились в тридцатиметровой квартире на окраине, рядом с железной дорогой, не обращали внимания на звуки в серванте, когда мимо шел поезд, жили очень скромно, без роскоши, но были счастливы. В первое время после знакомства они часами любили друг друга, а утром кое-как шли на работу, чтобы весь день думать друг о друге и ждать вечера. Страшно длинным казался им этот день.

Они встретились на свадьбе. Ее коллега вышла замуж за его двоюродного брата. Это случилось седьмого сентября девяносто пятого, и с тех пор они каждый год праздновали эту дату. Не иначе как судьба свела их в тот день. Нет-нет, да и заговаривали они – как бы в шутку – о том, чтобы оформить брак, но дальше слов дело не шло. Надо ли? Пожалуй, только юным мальчикам и, в особенности, девочкам простительно верить в то, что штамп в паспорте действительно что-то значит и меняет жизнь к лучшему. У него уже один есть, и что? К моменту встречи с Ольгой прошло полгода с тех пор, как он развелся. Он помнил тот привкус досады, который был с ним на протяжении большей части трехгодичного курса семейной жизни со стюардессой по имени Инна, в финале которого оба поняли, что не созданы друг для друга. Слава Богу, в этот раз никто не настаивал на свадьбе. Ольга не грезила о белом платье, как раньше, а он шутил, что теперь его затащат в ЗАГС разве что в белых тапочках. Кстати, та пара, на свадьбе которой они встретились, через год распалась: муж не хранил жене обещанную верность, а она то и дело била на кухне тарелки и уходила к матери; закончилось все разводом.

Узы Гименея рвутся без музы любви. Да и свадьба – то еще представление. Вальс Мендельсона, все на тебя смотрят, желают любви до гроба, и – о, боже! – весь вечер «Горько! Горько!» – гости рвут пьяные глотки, а ты делаешь свое дело. Два дня ужаса. Кто это выдумал?

После развода он вернулся к матери в двухкомнатную квартиру – где прошли тридцать три года его жизни – и ничего не делал для того, чтобы встряхнуться. Мама то и дело читала ему нотации, твердила, что пора взять себя в руки и так далее, а он, кривясь и отмахиваясь, в душе знал, что мама права. Он стал лентяем, брюзгой. Он не находит сил и желания что-то делать. В бытовом плане в его жизни нет проблем, но разве это жизнь? По вечерам и выходным он лежит на диване с книгой или газетой, хандрит, и так проходят месяц за месяцем и ничего не меняется. Он ненавидел и ненавидит мещанство, но теперь оно стало его образом жизни.

К моменту встречи с ним дела на личном фронте у Ольги шли не лучше. Ей было тридцать, а она так и не встретила своего принца. Ее подруги вышли замуж и родили, вокруг было все меньше свободных мужчин (сантехники, грузчики и водители в счет не шли), и она все чаще задумывалась о том, не слишком ли она завысила планку в молодости и не упустила ли свой шанс. Иногда ей так хотелось секса, пусть без серьезных планов, что хоть на стену лезь. Для красивой женщины это не проблема, но после двух-трех историй она поняла, что не это ей нужно, только хуже, так как телу приятно, а на душе гадко. Хочешь что-то сказать или спросить, но ничего не говоришь и не спрашиваешь, по негласному правилу. Когда ложишься в постель, заранее знаешь, чем все закончится. Трахнутся кобелек с сучкой – и все. Уже не ждешь счастья, которым когда-то грезила, знаешь, что не будет принца и замка с башенками, уже согласна на меньшее, но нет даже этого. К моменту встречи с Грачевым она уже год ни с кем не встречалась.

Не фонтан и в больнице. Ей не нравилось быть доктором. Не ее. Она здесь случайно. Подружка сманила ее на вступительные в мед, сдала два предмета на тройку и в итоге стала юристом, а ее, Олю, приняли. На первых двух курсах она подумывала о переводе в другой ВУЗ, но не решилась. Так и закончила, почти круглой отличницей. Ее первым местом работы стала районная поликлиника. Там было весело. Идут к тебе старые и малые, толпы страждущих, а ты стоишь как за конвейером. «Доброе утро» – «Здравствуйте» – «На что жалуетесь?» – «На все» – «Для начала вам нужно сдать кровь, мочу и кал, и прийти с результатами повторно» – «До свидания». Несчетное число раз по этому сценарию. Минимум эмоций и времени, ничего личного, и – звено за звеном, звено за звеном. В частной клинике, куда она устроилась через три года, был тот же конвейер, только платили там больше.

«Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного… Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и славе у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».

Седьмого сентября девяносто пятого их линии жизни встретились. Он приметил ее на регистрации, не сводил с нее глаз, а, оказавшись с ней за одним столом, обрадовался. Он смотрел на нее украдкой, но отводил взгляд всякий раз, когда боялся, что их взгляды встретятся. Когда она первая заговорила с ним, он невпопад что-то брякнул и залился краской.

– Я Оля, – богиня представилась.

– Сережа, – сказал смертный.

Вечером он проводил ее домой. Они поднялись рука об руку на Олимп и там остались. Не прошло и месяца, как он переехал к ней со своим скромным скарбом, и наконец-то его мама была довольна: Оля умница, красавица, врач.

Через полгода, в апреле девяносто шестого, ее жизнь сделала новый вираж. Ее бывший одноклассник, Гена Красин, предложил ей место менеджера по продажам в своей фирме «Медтехника». Пожалуй, до гроба трудилась бы она доктором, и вдруг так. Почти по специальности. Медицинский запах и медицинские названия время от времени вызывают ощущение дежа вю: как будто ты снова в больнице и через мгновение к тебе заглянет дедушка, которого ты отправишь в процедурную на анализы. Но уже спустя мгновение ты находишь себя менеджером по продажам и снова не можешь поверить: это в самом деле я? Не имея возможности заглядывать в будущее, ты еще не знаешь самого главного. Когда Гена Красин продаст свою долю в «Медтехнике» – через два года – ты перейдешь в ООО «Хронограф», в его часовой бизнес, и по прошествии еще двух лет в твоей трудовой книжке появится запись: «Переведена на должность коммерческого директора». Но и это еще не все. Занявшись развитием нового бизнеса – супермаркетов «Корзинка» – в один прекрасный день Гена Красин примет решение сдать свой пост в ООО «Хронограф» преемнице.

Оле.

Он знал, что она справится.

И она справилась.

Ее прогресс приносит моральные и денежные результаты. Они купили «девяносто девятую», а позже «Короллу» (преимущественно водила Ольга, а Сергей Иванович за руль не рвался), мебель и технику, сделали ремонт в квартире, а после продали ее и, временно переехав в съемную, вложились в стройку. В первом квартале две тысячи первого они должны были стать счастливыми собственниками трехкомнатной квартиры на улице Гоголя, но этот квартал уже прошел, а собственниками они не стали. Строители пообещали сдать дом к дню знаний, но в это не верилось. Из достоверных источников Ольга узнала, что у них закончились деньги и что дом достраивали за счет взносов новых инвесторов на другие объекты. МММ. Каждый думает лишь о себе, лишь бы его дом построили, а дальше хоть трава не расти.

…

Телефонная трель.

Бросив микроволновку с открытой дверцей, он отправился на поиски трубки. В этот раз он нашел ее под кроватью в спальне.

– Да!

– Привет! – в середине дня голос Ольги звучал бодро. – Как дела?

– Отлично. А у меня к тебе есть вопрос.

– Какой?

В ее голосе он услышал игривые нотки, она догадывалась, о чем он спросит. Киска.

– Знаешь, где я нашел трубку?

– Да. Под кроватью.

– Отшлепаю тебя вечером по попке.

– Здорово! Только, пожалуйста, не очень сильно. Она мне еще понадобится. Я задержусь до восьми часиков, не теряй меня, ладно? – она сказала это невинно, как девочка.

– Насколько я понимаю, без вариантов?

– Да, – она вздохнула. – Такова жизнь. Увы. Увидимся вечером. Я еще позвоню перед выходом.

– Ты позвонила лишь для того, чтобы сказать, что задержишься?

– Я хотела услышать твой голос.

– Уж да.

– Не веришь?

– Нет.

– Поверь. Целую тебя в обе щечки. Пока.

– Давай.

«До восьми часиков» – это обычный рабочий день Оли, поэтому можно было бы и не звонить. Работа у нее на первом месте. Она приносит себя в жертву богу торговли и чувствует причастность к той вере, которая во главу угла ставит товарно-денежные отношения и правильный западный менеджмент и у которой есть свои пророки-фанатики и священные книги.

Спасая милую от нее самой, от потребности трудиться сутками, дома, в выходные и праздники, – он порой был решителен. Он отбирал у нее расчеты, планы, контракты, брал ее за руку и вел к дивану: «Расслабься». Она сопротивлялась и в конце концов выпрашивала еще час или полчаса для работы. Он хмурил брови и грозил ей карой, а она была не против и даже сама спрашивала, а будут ли ее сегодня наказывать. В общем, так развлекались. Случалось, она благодарила его за то, что он вывел ее из трудоголического запоя. Без его помощи она как заведенная шла вперед, пока не падала в изнеможении. А он втайне завидовал ей, так как, в отличие от него, она знала, куда идет и зачем.

С досугом тоже было не просто. Он был хроническим домоседом, и чтобы сдвинуть его с места, Оле требовался бульдозер. Он любил театр, редко жаловал фильмы, а в рестораны вообще ходил из-под палки, так как, во-первых, не мог понять, какой смысл платить втридорога за пиво, кофе и суп, а во-вторых, не приветствовал, мягко сказать, ту чопорность, с которой там обслуживают. Не отделаешься от чувства, что гарсоны с бабочками полны презрения к тем, кто заказывает блюда по немыслимым ценам, гадит в тарелки и оставляет на чай какие-то жалкие пять-десять процентов от съеденного и выпитого.

Оля не мучается этими мыслями. С ростом благосостояния она стала гурманкой и водит его с собой.

Однажды он был в стрип-клубе. Они закончили здесь празднование дня рождения Оли, будучи уже в изрядном подпитии. Было весело. Во всяком случае, здесь ты знаешь, за что платишь. Кормят не очень, но не за этим сюда приходят. Голые де вицы, длинноногие, пышногрудые, страстные – в здешнем меню они главное блюдо. Можно добавить перчика – сунуть купюру под трусики.

Что и проделал наш скромный учитель.

Выпив кружечку пива и сопровождаемый взглядом спутницы – он в самом деле это сделает? – он, когда к нему приблизилась одна из девушек и едва не сложила тити ему на голову, – вынул купюру и, скользнув пальцами сзади под трусики, оставил ее там. После этого девушка так на него взглянула, что словно кольнуло током: я буду вся твоя без остатка. Чем больше заплатишь, тем больше получишь. Ее взгляд он помнит до сих пор. А что Оля? Слава Богу, у нее есть чувство юмора, и теперь она посмеиваясь вспоминает о том случае.

Случалось, они ссорились, не без этого. Он мог быть упрямым и резким, но разве есть идеальные люди? В его случае следует подождать, пока улягутся волны. Оля знает к нему подход. Владея мощным оружием, против которого бессильны даже самые крепкие стены, только глупые женщины бросаются в атаку лоб в лоб, на принцип. Ведь достаточно одного поцелуя, взгляда, касания, чтобы растаял воин и сдался. Чего не сделаешь ради любимой. А он ее любит. Это любовь с первого взгляда, пусть кто-то и не верит в такое, так как не чувствовал ничего подобного. Когда он увидел ее на регистрации в ЗАГСе, то дал волю бурной фантазии, стал ее целовать, раздевать и так далее – а уже вечером это стало явью. Тогда ему казалось, что она так красива, что никогда на него не посмотрит, не говоря уже о большем, и ему до сих пор не верилось, что она живет с ним, любит его и спит с ним в одной постели.

Она особенно прекрасна в те мгновения, когда уходит в свой внутренний мир. Замирая и становясь воздушной, легкой, она чуть приподнимает и поворачивает голову, о чем-то думает, а он, любуясь ею, не торопится ее тревожить. На ее лице он видит тень ее мысли и, в свою очередь, думает о том, что в последнее время она так стремительно рванула вверх, что ее Олимп вот-вот скроется в лучах солнца, а сама она за своими важными божественными делами забудет о простых смертных внизу, у подножия. Спросим у одного из них, что он чувствует? Скажет ли? Хватит ли у него мужества вскрыть себя и увидеть правду, свою самость, за эмоциями, кожей и мышцами? Это болезненно, не всякий выдержит. Лучше смотреть снаружи, на приятную внешность, и не лезть вглубь, но он не таков: не жалея себя, режет.

Итак.

Хотя торговля как вид деятельности ему не нравится, он, пожалуй, искренне хочет понять и принять то, что делает Оля. Кураж, азарт, задор, товар – деньги – товар, ты в этом, это твоя кровь и жизнь. Ты теряешь себя, бежишь, кружишься, летят дни, недели и годы. Купить дешевле, продать дороже, снова купить и продать, сложить прибыль в кубышку, – это борьба жесткая, рыночная. Одни строят дома, пишут картины, музыку, книги, пекут хлеб и плавят сталь, а другие торгуют уже созданным. Поэтому и не лежит у него душа к этому. Зато у него есть выбор, много товаров со всего мира в одном месте, и, обманутый лживой рекламой, он идет под софиты к витринам и тратит свои денежки на ненужное. Он платит не за вещь, а за обертку. За привычку, рекламу, имидж. Так удобно и броско выложили – как не взять? В конце концов кто виноват? Ты сам. И если в ближайшем к твоему дому маркете продукты на треть дороже, чем на рынке и ты не готов платить, езжай-ка за тридевять земель на свой рынок и таскайся там от ларька к ларьку вместе с народом, увешанный сумками и облаянный плебсом.

Деньги.

В прошлой жизни их было меньше. Они жили от зарплаты до зарплаты, одалживая у родственников и друзей – и все же, оглядываясь назад, он ловит себя на мысли о том, что отказался бы сейчас от всех благ, только бы вернуть то время. На каком-то этапе своей жизни люди начинают подменять счастье комфортом. Обманывая себя искусно, они, пожалуй, в самом деле чувствуют себя счастливыми, до тех пор, пока не заканчиваются силы на ложь. Поел в дорогом ресторане – здорово. Купил дом – классно. Съездил в Европу – круто. Завидуйте. Если думаешь, что это и есть счастье, то тебе же лучше. А если не хочешь в рабство и цепляешься изо всех сил за свои тающие идеалы, то не дана тебе иллюзия счастья и твой новый образ жизни тебе в тягость. Он напоминает тебе о том, кем ты был, кем хотел стать и кем стал. Не об этом ты грезил. Ты скучный бюргер, ты болен вещизмом. Разве кто-то поверит тебе, если скажешь, что тебе не нравится купленный за деньги комфорт?

За деньги Ольги.

Копнем глубже?

Сергей Иванович Грачев устал. Если бы его попросили описать свои чувства, он бы ответил, что его гложет сами знаете что. Порой оно спрячется и тихо ноет, а в другой раз прорвется гноем и так больно, что хоть на стену лезь. Объяснения и оправдания не действуют. Посмотрите, прочувствуйте. Кто он? В то время как его Оля взлетела ввысь, он остался вмурованным в свое прошлое: учителем русского языка и литературы с бюджетной зарплатой и сомнительным осознанием пользы для общества. Он не услышал от нее ни слова упрека и не услышит; напротив, однажды она сказала, что завидует ему, так как он учит детей быть людьми, – но ему всякий раз тяжко, когда он видит деньги. Он содерженец. По какой-то причине в великом и могучем нет такого слова, есть лишь существительное женского рода. Наверное, когда-то это было просто немыслимо, поэтому нет и слова. Заморские янки, сдвинувшиеся на лидерстве и успехе и молящиеся на Дейла Карнеги, Дональд Дака и Биг Мак, давно бы дали ему самое страшное прозвище, какое только у них есть – лузер.

Удар бича. Кровь.

Мучаешь себя сам, и неведома тебе жалость.

Встань наконец с дивана и возьмись за свою жизнь, в тине которой ты вырастил чудище, мучающее тебя. Убей его. Уже не первый год ты думаешь о том, чтобы сменить место работы, даже присматривался прошлым летом к лицеям и колледжам, но ты все еще здесь, в школе, с первыми признаками геморроя.

Интересно ли с тобой Оле? Неужели она и вправду думает, что нет проблемы? Быть может, ее и в самом деле нет? Они ведь любят друг друга. Когда она подходит и ластится к нему, и шепчет: «Не знаю, что бы я без тебя делала», он знает, что главное – это не деньги и не карьера.

Главное – это любовь.

И на какое-то время становится легче.

Но не бросает рука кнут и готова снова взмахнуть им и опустить на плечи Сергея Грачева, где и так живого места нет.

Кто он? Что он?

Он худо-бедно умеет готовить, на ты с сантехникой и электричеством, на базовом уровне владеет французским и немецким, чуть лучше – английским, а все его хобби остались в прошлом.

В свое время он любил столярничать. С удовольствием он работал с деревом, оттачивая год за годом свой навык, достиг в нем некоторых высот, а потом взял и бросил. Так как не было уже того прежнего радостного чувства, когда невзрачный кусок дерева превращается во что-то красивое и полезное или просто – красивое. Добрый индийский слон со вскинутым хоботом, вырезанный под впечатлением от Индии, – на нем все закончилось. Всем слонам слон. Глянешь на него – и он тут же вскидывает хобот. Это эффект «Медного всадника», где конь встает на дыбы, удерживаемый властной рукой императора.

Бросил. Уже три года не брал резец в руки. Полки в доме ломятся от поделок, в ходу кухонная утварь, где-то пылятся шахматы (стоившие ему месяца жизни) – и всякий раз как-то грустно, когда это видишь: жаль, что бросил, было здорово, но не хочется заново браться, ибо нет прежней радости.

Не вышел из него и поэт. Когда-то писал он стихи, показывал их немногим близким, и, хотя всем нравилось, мощная самокритика в конце концов сделала свое черное дело. С течением времени он стал стесняться своего творчества, а потом вовсе бросил. Сегодня, спустя годы, он видел, что некоторые его стихи красивы, не Пушкин, конечно, но все-таки, однако уже не было желания зачитывать их общественности. Он никому не показывал их, даже Оле. Нет смысла сдувать пыль с древних рукописей и вытаскивать на свет божий того автора, которого давно нет.

Недавно он решил попробовать себя в прозе. Это его последний шанс, как у булгаковского Сергея Леонтьевича, и нет уверенности в том, что получится что-то стоящее. Время от времени ему кажется, что – вот оно, пишется, здорово, а когда перечитываешь на следующий день, хочется плакать. Мелко. Дешево. Но уже лучше: складывается мало-помалу стиль, учишься чувствовать своих деток, из плоских они становятся объемными, живыми, теплыми; и хотя ты никогда не станешь гением, у тебя есть надежда на меньшее: быть просто тем, кто творит для себя и читателя.

Что еще поведаешь о себе?

«Я преимущественно спокоен, до меланхолии, и склонен к некоторому пессимизму, степень которого оцениваю как умеренную. Кто, в конце концов, скажет, где грань между пессимизмом и реализмом, оптимизмом и идиотизмом? Порой я бываю резким и вспыхиваю, о чем после жалею. Порой я брюзжу и смотрю на мир исподлобья, но вскоре это проходит, выглядывает солнышко из-за туч, и оно греет нежно и ласково, спешите, пока погода хорошая. Для меня не секрет, что я не сахар. Моим близким непросто со мной. Мне самому непросто. Что еще? Я нетерпим к самодовольным и прилипчивым, равно как к приторным, глупым, наглым, алчным, беспринципным, к моралистам и материалистам. У меня нет друзей, я их оставил в прошлом, а в злопыхателях нет недостатка. Не изменяю супруге. Не отказываю в помощи, но не люблю, когда садятся на шею. Я люблю пиво и философию.

Я ищу смысл».

Глава 5

Сегодня он пришел поздно, но его место не заняли. Здесь у каждого свое место. «Подайте Христа ради», – ноют. Так надо. А на самом деле хоть один из них в Бога верит? В мясо они верят и в водку, поэтому самый главный бог у них – бабки. И если один день пропустишь, на твое место кто-нибудь сядет. Из этих. Оно не твое уже. Сдохнешь без места. А если к другим сунешься, то ввалят тебе там по полной программе. В церкви свои правила, и здесь – тоже. Правила везде должны быть. За ними смотрят. Однояйцевые братья Костя и Пашка здесь главные, платят им треть, а то и больше, но зато здесь тихо и розочками друг дружку не режут. Если и режут, то редко.

Братья сильные. Как тебе даст, так вырубит сразу и свое имя не вспомнишь. Все их слушаются и боятся. А они только за бабками ходят, не мерзнут тут. Не разговаривают, а если что, сразу бьют, да и просто так могут дать, если не в духе и пьяные. Зато если сцепятся местные, то они скажут, кто прав, а неправому выбьют зубы. Надо чтоб были правила и кто-то сверху. А то все друг друга мочат, дай только волю.

Он шел к своему месту, все на него смотрели, но не здоровались. И он тоже. Здравствуй – это чтоб все нормально было и было здоровье, а не так, чтоб ты завтра сдох и на твое место сесть. Есть и люди, тот же Васька, но в основном суки. Сперва жрут водку вместе, а как нажрутся, так друг на дружку к и даются. Он не с ними, а сам. И еще есть Васька, чтоб не скучно было, но Васька не кореш. Иногда вместе пьют водку, когда есть, и треплются, так как сидят рядом, и все. Друг. Когда-то было такое слово, но он забыл это. Друзей нет. Сегодня он друг, а завтра что сделает, и не друг он, а сволочь.

К нему здесь не лезут, знают, что он себя в обиду не даст, пробовали. И братья довешают. Кому-то надо? Нет. Но если в тебя ткнут перышком дальше, у дома, то все. Не свои, так другие. Все хотят жрать и водки. Без водки плохо. Как будто съел соли и все ссохлось. Поэтому и режут за водку. Летом здешние кореша своего били чуть не до смерти, он больше ихнего водки выпил, а ведь сначала были вместе – вот она, мать их, дружба.

У него был с Гошкой случай. Тот не хотел жить по правилам и ко всем лез. Он был борзый, и под конец вообще снесло крышу. Он выхватил прям у него из рук водку и выпил.

Что творит, а?

Сначала он дал Гошке по яйцам. По пузу. По роже. А дальше куда попало бил. Грохнулся Гошка на бок и зубы выплюнул на снег, с кровью. Будешь водку чужую брать, а?

Как сейчас вспомнил, так будто снова там, с Гошкой. Вот ведь.

Гошка ни разу не смог ударить. Он все кругом залил кровью и, пока сваливал, к морде снег прикладывал, с матом. Надо жить по правилам, по-человечьи, а не лезть. Со сломанной рожей подумает. Это всегда так по жизни, когда бьют по морде, думаешь. Гошка пришел через два дня, весь серо-буро-малиновый, но уже не было его места, заняли. И ведь даже не рыпнулся, гад. И его больше не видели здесь.

Как только он сделал Гошку, стали к нему местные лезть как к корешу. Одно они знают – силу. И если ты сильный, тебе лижут жопу, а если слабый, то мочат. Подскочит любая шавка и цапнет, а то и всей стаей кинутся.

Он подошел к своему месту, бросил ящик, сел, вынул из-за пазухи консервную банку для денег, а потом глянул налево, на Ваську. Одноногий спит. Он худой, у него все лицо в каких-то бурых пятнах, глаза тоже красные, уши торчат, одно больше другого и синее, толстое; а нос ему свернули на бок по молодости. Если бы он встал перед зеркалом, то кончился бы сразу со страху. Он здесь дольше всех. Он уже и не помнит, сколько точно. Никого еще не было, все другие были – каких теперь нет, а главным был Ашот на «копейке». Ездил он на ней быстро и стукнулся однажды об столб. Потом пришли братья, выгнали его и вместо него стали. Это уже лет пять как. А то и семь. В куполе у Васьки манная каша.

– Эй! – окликнул он Ваську.

Тот вздрогнул. Сразу полез в свою банку проверить, есть ли там что-то (не было), а потом встал и запрыгал к нему на всех трех. Его правая штанина была подвернута внутрь и подвязана. Поэтому ему дают больше, жалеют. Но не отрубишь себе ногу. Ваське еще больше бы клали, если бы он был не такой страшный: его боятся и не подходят близко – а то вдруг кинется и утащит под землю? На самом-то деле он тихий и просто на рожу не вышел.

Васька встал рядом, вытащил из кармана бычок и спросил:

– Есть водка?

Он это спрашивал каждый раз.

– Нет.

– Болею с вчерашнего, – похвастался, затягиваясь, Васька.

– Где взял? – спросил Хромой хмуро. Он смотрел снизу вверх на Ваську.

Васька замялся:

– Так это… В ларьке взял.

Хромой сплюнул.

– Ты это, не парься, – сказал Васька тут же. – Вечером ставлю.

Хромому понравилась эта мысль. Так и надо.

– Ага. – Он все еще смотрел хмуро и плюнул в снег, но уже не злился на Ваську

«Ну и страшный, – думал он. – Как черт. Если пустить его ночью в церковь, вот было бы весело».

Он ухмыльнулся и сел поудобней.

Водка сегодня будет.

Глава 6

«Человек мелочен и смешон. Цепляясь за жизнь, за любую соломинку, которая позволить подольше продержаться на бурной поверхности моря вблизи рифов, он не знает и не думает о том, куда он плывет. Куда-то. Он ест и спит, грезит о большем, чем у него есть, и не видит, что его цели мелки и что это не более, чем средства, в лучшем случае. Цели-симулякры. Проще жить, не мучая себя вопросами, на которые нет ответов. Ни за что не оставит тебя в покое проклюнувшееся однажды сознание. Не то, которое есть у всех вокруг, земное, а какое-то особенное, острое, требующее от тебя многого. Большего, чем ты пока можешь. Ты уже никогда не станешь прежним и отныне у тебя будет только один путь – вглубь себя, даже если ты знаешь, что не хватит жизни, чтобы добраться до сути.

Можно завидовать верующим. Их вера дает им опору, смысл, она за них думает и спасает их от сомнений. Она обещает им сказочный приз, лучше которого нет ничего на свете, на этом и том. Она указывает им дорогу, по которой они смогут прийти к своему вечному счастью. К фантому. Никто никогда не подтвердит и не опровергнет обещанное в священных книгах, и даже через тысячу лет будут такие, кто поверит древним строкам. Счастливцы!

Есть и другая церковь, имеющая паству в миллиарды душ, многие из которых, кстати, верят и в Бога. Это церковь тщеславия, власти и денег. Ее адепты истово молятся на мятые бумажки с цифрами. Они бьют и режут друг друга и льют кровь жертв на деньги. Прозревают немногие. В один прекрасный день они видят, что все это время шли не по тому пути – как будто во сне разума – и зашли во мрак. Они уже не смогут жить так, как жили прежде. Они копили и тратили деньги в тщетном предчувствии счастья – еще немного, чуть-чуть, вот-вот, уже, завтра – но оно обманывало их и не спешило к ним, в то время как они хватали жадно призраков, завидовали, боялись, душили, плакали.

Очнитесь! Потратьте остаток жизни с пользой. Как? Без крайностей. Без схимы монаха, но и без жертв во имя власти и золота. Бегите от тех, кто не видит в жизни смысла и плетется по ней. Отчаяние. Боль. Страх. Тяжесть. Есть только один способ избавиться от этого – смерть. Но нет. Нет! Ни за что! Какова бы ни была жизнь, смерть хуже. Это ничто. Мысля трезво, ты приходишь к выводу, что в ней нет ничего страшного: ты не встретишь ее, черную с косой, не узнаешь, что умер, – но что твоя логика в сравнении с древним ужасом?

Смерть есть нечто такое, чего нет, поэтому ты бессилен в попытках проникнуть в ее таинство. Единственное, что ты можешь – это представить, как в последний миг погаснет в глазах свет и что-то для тебя изменится. Это будет переход из одного состояния в другое, в течение которого ты продолжишь быть личностью, чтобы как бы извне смотреть на процесс. И хотя ты не веришь в жизнь после смерти и знаешь, что процесса не будет, ты не можешь представить это иначе. Твоя реальность – ты сам. Не осилить простой, в общем-то факт, что однажды она останется, чтобы быть еще очень долго, а тебя в ней не будет. Совсем. Нигде.

Поэтому так хочется поверить в то, что есть иной мир, в котором ты окажешься после смерти. Так спокойней. В конце концов, есть ли хоть одно доказательство того, что его нет? Чем же в таком случае ты лучше? Ввязываясь в спор, в котором нельзя постичь истину, ты бессмысленно тратишь время. Знание сокрыто от всех до того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Если душа не бессмертна и загробной жизни нет, то мы не узнаем об этом, а если прав был верующий, то раскроется пред нами вечность, непознанная там, внизу, когда мы были людьми, и наши души сольются с ней. Не узнают об этом живые. Они стоят в общей очереди к истине, и эта очередь не так длинна, как им кажется».

Он поставил кавычку, точку, кое-что подправил и пошел ужинать. Но на кухне он снова открыл тетрадь. Он открыл ее ближе к концу – там, где записывал разные мысли, складывая их про запас.

«Если снимешь со всех маски и увидишь их лица – выдержишь ли? Не воскликнешь ли тут же с ужасом и отвращением: «Сейчас же верните приятность, не нужна мне правда!»? Мы научились носить маски и не любим заглядывать под чужие. Нас устраивают люди-проекции, в которые мы бессознательно вкладываем свое видение мира. Человек – единственный зверь, умеющий прятаться не только от других, но и от себя. Иногда нужны годы, чтобы найти свою собственную суть под слоями искуснейших самообманов и мнимостей. Если ты ежедневно принимаешь душ, насколько ты чист внутри? Если болтаешь умно, на самом ли деле умен? У многих не хватит духу сказать тебе правду. А если отважатся и скажут, разве поверишь им, желая слышать только то, что соответствует твоему представлению о себе? Разве хочешь знать их мысли?

Ты один. Ты один в безразличном мире. Так тебе кажется. Когда ты смеешься, всегда ли тебе весело? Не думал ли ты о смерти, как о способе избавиться от боли? Когда тебя ранят ложью, предательством, когда злят и пользуются тобой как средством, не хочешь ли ты убить? Сделать больно? Подтолкнуть падающего? Здесь каждый сам за себя. Здесь выживают. Когда ты срываешься и вгрызаешься зверем в мясо, всегда ли потом раскаиваешься?

Инстинкты тебя пугают?

Не от этого ли все твои комплексы, которыми ты отгораживаешься от зверя?

До определенного возраста естественны дети: в них нет фальши, и лишь по мере взросления они становятся как все. Мимикрируют. Если ты не можешь быть тем, кем хотел бы, ты пытаешься им казаться. Если не хочешь быть отторгнутым – подстраиваешься под общество. Десятилетиями ты носишь маски, меняя их в зависимости от места и времени, и уже сам не знаешь, кто ты. Ты потерян. Ты в поисках. Твоя цель внутри. Если прислушаешься к себе чутко, то услышишь свой голос, который подскажет тебе путь. Ступай! Ты должен стать личностью, в которой инстинкты и разум живут дружно и у которой есть цель. Не надейся на помощь людей и помощь Бога, это твоя великая битва, где твой враг и друг – ты сам.

Кстати.

Когда ты обращается к Богу, ты говоришь с собой».

В желудке глухо буркнуло. Он был проигнорирован час тому назад по приходу из школы и выразил недовольство. Сергей Иванович планировал уважить его курятиной с рисом, а после вернуться к своему детищу, к иерусалимскому кресту, который он тащит уже второй месяц, но не пронес, пожалуй, еще и десятой части пути на Голгофу. Искусство требует жертв, а его жертвы – искусства.

Спросите у него, о чем он пишет, и он не ответит точно. О жизни. Столько мыслей скопилось за сорок лет, и они просятся наружу, его узницы. Он освобождает их.

Продуманного сюжета нет. Примерно знаешь, чего можно ждать, а так пусть идет как хочет. Простите, Иван Сергеевич, что не используем ваш метод, не находим в себе сил и желания расписывать заранее все нюансы истории. Сложится. Скучной была бы жизнь, а для кого-то страшной, если бы все знали будущее. Мы не знаем. И не желаем знать. Писатель – он как библейский Бог. Его дети – не безвольные тряпичные куклы, которые не могут и шагу сделать без папы, а личности, которые делают все по-своему и не знают свою судьбу. Порой достаточно одного слова, маленького движения мысли, чтобы река сюжета сменила русло. Это жизнь. В жизни иной раз не знаешь, почему кто-то сделал так, а не иначе, тем более что он и сам это не знает. На поверхности увидишь не все. Надо смотреть вглубь, под сознание. Писатель не ответит быстро на вопрос о том, почему его герои именно такие: почему они думают, чувствуют и делают именно так. Описывая свои ощущения во время творческого процесса, он скажет, что слова приходят сами. Откуда? Почему эти, а не другие? Был миллиард вариантов, а остался один. Кто тот редактор-колосс, проделывающий эту работу? Кто водит шариковой ручкой? Кто подсказывает слова?

Проклевывается стиль. Как птенчик. Поигрывая словами и ритмами, находишь его. Не все идет гладко. Борясь с искусственностью слога, ты хочешь, чтобы язык был живым, чтобы твои дети не пользовались великосветским, но и не скатывались до уличного сленга. Они живы, они обычные люди. Ты их создал и ты ответственен за них. Все они – это ты.

Как выяснилось, нелегкое это дело – придумать герою имя. Чтобы найти его, то самое, он попеременно использовал разные, два-три для каждого, а между тем присматривался и прислушивался, не щелкнет ли – вот оно! Почему именно это, а не другое – кто знает?

Доронин Саша.

Двадцатилетний гений.

Чудаковатый поэт и прозаик, он безумно влюблен в красивую девушку, которая не отвечает ему взаимностью и едва не смеется над ним в открытую. Он признается ей в любви на тетрадной бумаге в клеточку, а она читает его письма подругам. Он посвящает ей стихи, а ей нравятся пошлости от авторов в глянце. У него не складываются отношения с человечеством, и ни одно издательство не хочет его печатать, так как не модно. Кому интересна душа писателя на белом листе бумаги?

Перевернем страницу. Во второй главе мы видим взрослого Сашу – тридцатипятилетнего мужчину. Он популярен, моден, его книги печатают многотысячными тиражами. Это время испытаний деньгами и искусственной дружбой. У него двухэтажный коттедж за городом, фотомодель жена и еще любовница, три авто, но разве ЭТОГО он хотел? Он теряет себя, он исписывается под грузом излишеств. Он нюхает белую пыль и пьет до беспамятства. Его книги читают, но он знает, что это уже не штучное творчество, а серийный товар для рынка. Издатели, которые когда-то отказывали ему, теперь готовы платить авансом и выхватывают еще теплые рукописи у него из рук, подсовывая контракты на подпись. Обласканный толпой и дельцами от рынка, он по-прежнему одинок.

Между тем автор возвращается на пятнадцать лет назад, к никому еще неизвестному Доронину Саше и идет вперед, чтобы встретились в настоящем Доронин из прошлого и Доронин из будущего. Он и сам пока не знает весь путь, которым прошел Саша.

Такая книга. Проза.

Расставшись с хореем и ямбом, он однажды вывел в тетради сантиметровыми печатными буквами – «БРЕМЯ ГЕНИЯ» – и за минуту выдал на-гора полстраницы текста.

«Серое январское утро хмуро глядело в окно» – этими словами он начал.

Тут же пришел и эпиграф. Сам. Он совершенно о нем не думал, и уж точно не думал о том, чтобы он был в стихах.

«Бессмертие таланта —

Бессмертие души.

Нажива коммерсанта —

Бездушные гроши».

Это поэзия.

Подумав, он его вычеркнул. Потом еще немного подумал и вообще вырвал лист. На чистом листе он снова вывел – «Бремя гения» (на этот раз мельче) и переписал текст. Все, кроме эпиграфа.

Зачем он пишет? Откуда эта внезапная страсть, это желание? Почему его сердце трепещет при мысли о серости и бесталанности, о мещанстве до конца дней?

Он попробовал ответить, подумал и – понял.

СТРАХ СМЕРТИ.

Оглядываясь назад, ты видишь, что большая часть пути уже пройдена, но не сделано ничего, чем ты мог бы гордиться.

Ты исчезнешь, и единственное, что останется – твой дух. Не о бессмертии души здесь речь, ибо не веруем, а о другом.

Если ты родил детей, а они родили тебе внуков, то во всех них твой дух. Если построил дом – он в нем. Если писал, то твои книги есть ты, и если они кому-то понравятся, то воскреснешь ты в ту же секунду в мыслях. Если твоя чаша полна, то и через миллион лет найдется на Земле частица тебя, а если беспутно жил и ничего не оставил, то не за горами тот день, когда о тебе вспомнят в последний раз. Поэтому если тебе есть что сказать и сделать, то говори и делай. Если увидишь в себе немного тщеславия, пусть это тебя не пугает, так как нет ничего отдельного: ни жажды творчества, ни стремления к славе. Нет черного и белого. Даже серого. Ничего такого, что можно было бы описать одним словом. Смешение миллиардов цветов и оттенков. Размытые грани между добром и злом. Есть лишь одна истина – СМЕРТЬ, у которой оттенков нет. Она не злая и не добрая. Не красивая и не страшная. Ее не бывает меньше и не бывает больше. Она ни секунды не длится и вместе с тем вечна. Она одна для всех. И нет причин бояться ее. Однако когда ты еще на этой стороне, она тебя страшит: исчезновением мира и тьмой. Да, да, именно так: исчезнешь не ты, а Вселенная. Есть, впрочем, способ подготовиться к ней. Если ты в конце пути и удовлетворен прожитой жизнью, то сделаешь шаг спокойно. А если, глянув назад, увидишь, что не вышло как грезилось и уже ничего не изменишь, что ты не использовал свой единственный шанс, бесцельно потратив отпущенное тебе время, – ужас не оставит тебя до последнего мига.

Однажды он увидел во сне песчаный берег, где стояли люди. Они простаивали там свои жизни, а после их смерти вода смывала следы на песке. Волна, другая, третья – и уже ничего нет, словно и не было. Тогда как совсем рядом чернеют утесы, которые воде не по силам. Чего же ты хочешь – стоять на песке или подняться на скалы?

Имея предрасположенность к классифицированию, он не удержался и в этот раз: с использованием аллегорий выделил шесть категорий людей. Очень просто и не научно, без смешения и развития.

Первые. Они стоят на песке и даже не смотрят в сторону скал. Неплохо и так. Порой на берег обрушивается волна и утаскивает их в море, а кто-то заходит в воду и тонет.

Вторые. Они смотрят на скалы и на тех, кто там, но даже не думают о том, чтобы попробовать: это не для них, не для простых смертных. Куда им с грыжей?

Третьи. Время от времени они задумываются: может, попробовать? – но не отваживаются уйти с берега.

Четвертые. Они пробовали, но не вышло.

Пятые. Взобравшись на скалы, они не успокаиваются и находят новые, более сложные и опасные. Они уже никогда не вернутся на берег. Они уже не мыслят себя иначе: на пляже, вместе со всеми. Их дом на скалах. В конце концов они срываются, или их сбрасывают вниз. Они гибнут на пике, на взлете – и их помнят такими.

Шестые. Достигнув вершин, они разочаровываются. Жизнь им более неинтересна. Нередко они прыгают в пропасть, чтобы покончить с ней, или спускаются вниз и гибнут от скуки.

Седьмые. Спускаются на берег спокойные и счастливые и там умирают. В последний свой миг, перед тем как уйти, они вспоминают о том, как стояли над белым молочным облаком и мир внизу казался им таким мелочным, и древние горы строго на них смотрели.

Еще недавно он был в группе три: четыре десятка лет стоял он у моря, не пробуя взобраться на скалы, и почти смирился с тем, что не попробует и уж тем более не поднимется. Учитель с дипломом, начитанный, умный, он жил постно, и его жизнь мало чем отличалась от жизни тех, кого он считал мещанами. Если один читает комиксы, а другой – Гегеля, это еще ничего не значит. Они оба на пляже, их жизни бессмысленны и смешны, и после смерти они сгинут навечно.

Еще есть немного времени, чтобы попробовать все исправить.

Жалеешь, что в тебе нет Диониса? Тогда, глядишь, и не мучился бы так страшно. Ты любил бы жизнь как она есть: с вакханками, вином и инстинктами – и не задумывался бы о ее смысле. Быть может, сделал бы тогда нечто мощное, яркое и великое, а не пережевывал бы свою печальную жвачку. Как стать чуть-чуть Дионисом? Как сбросить оковы, ржавые железяки, до крови натершие ноги? Как сделать шаг из темницы, к которой привык и которая уже дом родной? Как не бояться жить полной жизнью? Дите, изуродованное еще в лоне матери, ты бежишь от себя, вместо того чтобы учиться быть собой и отыскивать свою суть, свою тень и самость.

Вперед, к скалам!

Не взмоешь ты птицей, но двинешься по сложному извилистому маршруту, с расщелинами и лавинами. Что если не выйдет? Что если, не достигнув цели, того далекого пика, где разреженный горный воздух бодрит разум и где пел Заратустра, ты упадешь без сил? Тебе будет больно, горько, обидно, и не утешит тебя мысль о том, что ты попробовал, но – увы. Не избавишься от этой горечи, не заглушишь ее рутиной, комфортом и радостями мещанской жизни, не смиришься. Еще больней и горше будет от того, что в фантазиях ты уже был на вершине, свободный и гордый, и чувствовал, что более нет в душе трещины и есть смысл двигаться дальше.

Если же твоя единственная цель – быть выше других, то для этого тебе не надо лезть на скалы. Достаточно надуться самомнением как газом, и ты тут же взмоешь вверх, тогда как в действительности только опустишься. А тебе подыграют: одни из страха, другие – из корысти, третьи – по глупости. Бывает и так, что кто-то тужится, чтобы его заметили и оценили по достоинству, но его не видят в упор и не ценят. Тогда он злится, прячется в своей раковине или становится дерганым деспотом, мучая всех.

Эго каждого – это центр Вселенной, вокруг которого она вертится. Люди переоценивают себя. Они созданы разными, и это позволило каждому считать себя лучшим. Но где то мерило, чтобы его измерить? С кем сравнить его, чтобы сказать, плох он или хорош, добр или зол, умен или глуп (за исключением крайних случаев), если все смешано, и оценивают те, которых тоже оценивают?

Слова, слова… Они ловушки для мысли.

А теперь к скалам, к вершинам!

Если бы он был верующим, он воскликнул бы:

«ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ СИЛ!»

Но он молчит. Он не верит.

Глава 7

Он как обычно мерно похрапывал под вечерние новости. От такого режима у него вырос животик, на который раньше намека не было. Посмеиваясь, Оля то и дело касается этой выпуклости – то ее погладит, то похлопает по ней – и все грозится отправить его в спортзал, где он ни разу не был за последние двадцать лет. Он и сам знает, что с этой привычкой надо бороться, но – не может. Если не перехватывает пятнадцать-двадцать минут после ужина, то весь вечер чувствует себя разбитым и часов в десять уже валится с ног.

ЗВУК

В замочную скважину вставили ключ.

Это Оля.

Он как ужаленный подпрыгнул на ложе. Он не хотел, чтобы она увидела его на диване и пошутила про фитнесс.

– Доброе утро! – Его все равно вычислили.

– Привет.

– Разбудила?

– Нет.

– Нет? – Она не поверила. – Ну ладно. Меня вообще кто-нибудь поцелует?

Он коснулся губами ее щеки. Запах косметики и кожи, предчувствие – словно бабочка взмахнула легким крылышком. Это любовь. Оля красива, и даже после десятичасового трудового дня выглядит здорово, хоть и устала. Она не жалеет себя, вкалывает. Трудится и командует, а в постели становится просто ЖЕНЩИНОЙ, без регалий. Распугивая демонов криком, она взлетает на небо, а позже спускается оттуда и смотрит на него расширенными темными зрачками, в которых он видит нежность и еще какое-то детское изумление. Он гладит ее мягкие волосы, ее каре, целует упрямые губы, нежные, влажные, и дивится своему счастью. Как же он любит ее. Всю. Любит, когда она смеется как девочка. Когда тихонько, в шутку, бьет кулачком по его груди. Когда танцует. Когда зовет его лапочкой. Когда спит, уютно прижавшись к нему попой. Он любит ее энергию, и даже ее силу, когда в меру. Порой она чересчур сильна для него: он то и дело чувствует железный стержень под покровами женственности, и не сказать, что больно, но – жестко. Это он недостаточно силен для нее. Она знает об этом. И она знает, что он знает.

…

Они прошли в зал.

– Как жизнь?

Это был его дежурный вечерний вопрос.

– Как всегда. В делах. Как ты?

– С Раскольниковым.

– «Я тварь дрожащая или право имею»?

– Оно самое.

– Мы все твари дрожащие.

Взглянув на нее с удивлением, он сказал:

– О!

– Соответствую?

– Чему?

– Тебе.

– Почти. Надо еще подтянуться, кое-что прочесть и подумать.

– Ницше?

– Его в том числе.

– Он был болен.

– Зато мы здоровые, но живем как в дурдоме.

– Что-то вы, Сергей Иванович, сегодня хандрите. Не хватает эмоций со знаком плюс?

С многозначительной улыбкой она сняла пиджак и юбку, колготки и осталась в нижнем белье: в лифчике и трусиках. К слову сказать, спереди эти трусики кокетливо просвечивали, а сзади краснел маленький бантик.

Он почувствовал желание. Оно прошло теплым всполохом от живота к затылку и обратно.

– Ольга Владимировна, могу я задать вам интимный вопрос?

– Какой?

Она улыбалась, она знала.

– Вы на работу ходите или куда?

– А что?

– Слишком нарядно.

– Думаешь?

Красуясь, она повернулась к нему спиной.

Какой пикантный бантик! Кто знает – может, он с секретом и если за него дернуть, то случится нечто забавное?

– Это потому что у меня работа как праздник, – призналась она.

– А-а! Завидую.

Он сел.

Она присела к нему на колени и обняла его за шею.

– Ты по мне скучал?

– Да.

– Правда?

– Да.

– Поверю тебе на слово. Мужчинам лучше не верить, но в твоем случае я сделаю исключение.

– Спасибо.

Глава 8

В эру клокочущей страсти, когда ночи были яркими и потными, они пили зеленый чай с пирожными в перерывах между подходами. С тех пор многое изменилось. Той страсти больше нет. Когда на часах полночь, а утром вставать в семь, то какой уж тут секс и чай? Это только голодным влюбленным дозволено бодрствовать до утра, а на пенсии нужно блюсти режим, ибо длительный тихий сон есть важное условие хорошего самочувствия и скучного долголетия. Вулкан уже не выплевывает по нескольку раз за ночь потоки лавы и не подсвечивает ночное небо фейерверками искр. Он извергается все реже, его мощь ослабла.

Но сегодня все было как прежде. Сегодня был Везувий. Они очистились в его магме, наполнились его энергией и сбросили по десять лет.

Теперь чаю?

Он прошел из ванной на кухню как был, в одних плавках.

Через минуту вошла Оля: завернутая куколкой в розовое полотенце, родная, домашняя, свежая:

– Классно выглядишь, – сказала с улыбкой.

– Ты тоже. Будешь ужинать?

– Буду чай.

– А курицу?

– Нет.

– Уверена?

– Да.

Он подумал, что не хотел бы быть женщиной и отказывать себе в ужине. Не выдержавшие соблазна грешницы навешивают на себя вериги и прыгают в спортзалах вместе с другими такими же.

– Кстати, все забываю спросить: как туфли? Больше не трут?

Этим вопросом она разрушила идиллию.

– Нет.

Он не стал говорить, что чувствует себя в них неловко. Чересчур лощеные. Пижонские. В школе задерживают зарплату, все одалживают где могут, а тут такое, что нельзя не заметить и что-нибудь не подумать. Не к месту, и нет радости. Напротив. Он чувствует себя глупо.

Туфли из солнечной Италии – только часть обновок, которые Оля вручила ему неделю назад, к сорок первому дню рождения.

Он вспомнил эмоции, которые пережил, когда увидел перед собой ее улыбку, костюм, рубашку с галстуком и туфли. Была секунда, когда вспыхнули у мальчика глазки и дернулись ручки к игрушкам, но тут же он будто ожегся. Во взрослых глазах – вопрос.

«Мне?»

Да. Нравится?

Он примерил обновки и не узнал себя в зеркале: там не учитель русского, а джентльмен, одевшийся дорого и со вкусом. Костюм сидит ладно, приятно, не то что старый, и его женщина не нарадуется, глядя на него с восхищением. А что он? Он учитель, он не джентльмен, не брокер с Уолл-стрита. И отражение перед ним чужое. Не его. Как только оденется он в отечественное, проще, так и увидит себя истинного. Его темно-серый костюм с вытянутыми коленями и локтями ждет будней, когда его вытащат из шкафа и прогладят через серую марлю.

Но что это? Оля открыла шкаф, сняла с плечиков его старый костюм, проверила карманы и стала уже складывать его как придется, комом, как вдруг —

«Зачем?».

Он останавливает ее.

Он не может пойти в школу в этом. Hugo Boss уместен в мире, где подписывают контракты в долларах, где вместо обеда – ланч, а длинноногие секретарши – вместо жен. Не одеваются учителя так, это не их марка. К нему прицепятся Марии Васильевны, Анны Эдуардовны и Галины Тимофеевны, засыплют его комплиментами и ухмылками, а то еще и спросят, где взял и за сколько. Школьная жизнь не балует их сенсациями, поэтому даже мелочи обсасываются здесь до белых косточек.

Оля расстроилась.

«Тебе не нравится?»

«Нравится».

«Тогда в чем дело? Тебе идет. Очень».

«Да».

«Твои клуши все равно не врубятся».

«Я не похож в нем на учителя».

Он снял пиджак, снял галстук через голову – как петлю, и только сейчас понял, что у его нынешних чувств есть двойное и даже тройное дно. Он расстроен, зол, уязвлен – обрадовали, спасибо. Неужели она не видит, не чувствует? Зачем? Он устал.

«Сережа, тебе нравится быть как все?» – спрашивает она почти сквозь слезы.

«Мне нравится быть собой. Мне неудобно в этом, это не мое, поверь. Поделишься – сколько он стоит?»

«Не дороже денег».

«Твоих?»

«Сережа…»

Приблизившись к нему, она обняла его сзади.

«Давай это будет твой парадно-выходной костюм, ладно? А для работы купим другой».

Он молчал. Он смотрел в окно.

«Я рад, что мы друг друга поняли, – сказал он».

Он обернулся. Он увидел ее глаза, очень грустные, и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, искала, а он чуть не довел до слез.

Прости.

В конце концов они сошлись на том, что он наденет туфли, а на следующей неделе они подыщут ему костюм. Он даже подумал, а не вернуть ли Hugo Boss в салон, но не высказал эту мысль вслух, не стал.

Вечером они ужинали в ресторане. Он надел обновки и чувствовал себя странно – словно это был не он, а тот джентльмен, которого он видел сегодня в зеркале. Его спутница заглядывалась на него и светилась улыбкой Джоконды с каким-то тайным, одной ей известным смыслом. Может, Джоконда надеялась, что он сменит гнев на милость? Впрочем, не будем сейчас об этом, довольно. Вино и свечи, и музыка, и этот вечер – для них.

«Следующую песню мы исполним для Сергея, – сказал со сцены длинноволосый парень со „Стратокастером“. – С днем рождения, Сережа! И знайте – ваша Оля вас любит! Очень!»

Он не поверил своим ушам. Он посмотрел на Олю, а она кивнула ему с улыбкой: да, да, это о нас!

На сцене заиграли «Nothing else matters».

Классно! Не сказать, что он фанат «Metallica», но эта песня – шедевр. В ней столько уверенности, мудрости, взрослого оптимизма. Когда слушаешь ее, думаешь о том, как прекрасна жизнь. Не стоит отчаиваться, ничто больше не имеет значения, кроме надежды, любви и цели. В конце концов у тебя все получится. Ты справишься.

Длинноволосые парни играют здорово. С душой. Для души.

Спасибо.

Голова хмельна от вина, от праздника и – Nothing else matters!

Глава 9

Чем ближе к полудню, тем сильнее охота есть. И водки. Немного дали, но на поесть и выпить не хватит. Если купишь водку – будешь голодным. Поешь – не купишь водку. У Васьки тоже пусто, одноногого не раскрутишь.

В это время маленькая седая старушка в пуховой шали вышла через ворота, обернулась, перекрестилась трижды на церковь и поочередно подошла к нему и к Ваське. «Помоги тебе Господи», – шептала она беззубыми деснами и, кое-как сгибаясь – будто отвешивая поклоны – клала монеты в их банки.

Как только она ушла, он вытряхнул медь из банки. Все равно мало. Со старухи – рубль.

Он решил, что поест. Надо сбегать в ларек. Пока он туда и обратно, другие будут брать, поэтому надо быстро.

Через пятнадцать минут он вернулся. Он купил полбулки хлеба и сардельки. Чтобы идти быстро, он в дороге не ел, уже был близко, видел Ваську, как вдруг —

«Твою мать»!

– Хрясть!

Грохнулся.

Хлеб вылетел у него из рук и запрыгал по снегу. Он ударился локтем и страшно выругался. Он ругался все время, пока вставал и отряхивался. Это надо же так. Не почистили. Найти бы того дворника, и лопатой ему по роже, чтоб в следующий раз чистил.

Он встретился взглядом с парнем. Идет тот и смотрит. Что вылупился, а? Что надо?

Обычно он не смотрел другим в глаза, это незачем, так как все равно ничего не высмотришь, да и опасно, а в этот раз глянул зачем-то.

Глаза у того синие. Как небо.

Если бы его сюда, к церкви, то он бы и дня здесь не прожил. Если почувствуют здесь, что слабый, то и замочат. Здесь ты должен быть сильным. А если нет силы, то гнись как прутик – вдруг не сломают. Ну а если не так и не эдак, то все. Это только в церкви учат, что надо любить врагов и если тебя бьют в рожу, то подставить ее, чтоб выбили зубы или что хуже. Гошку любить? Может, снять штаны и нагнуться, чтоб ему было удобней? Хрен! Если кто-то нормальный, то и ты с ним нормально, а если нет, то как? Не узнаешь по людям заранее, хорошие они или сволочи, и не верстайся ни к кому задом, даже к Ваське. В его уродливом куполе не подсмотришь, что он там думает.

Топай, мальчик, и не оглядывайся. Или боишься, что кинутся сзади и всадят нож меж лопаток? Правильно. На спине глаза нужны, а не крылья, чтоб не зарезали и не прибили. Учись. Если нет глаз, то мама с папой наплачутся.

Он дошел до своего места и глянул влево, на Ваську. Тот улыбался. Это все оттого, что он хочет жрать. Это всегда так: как дурак пялится и ждет, хотя знает, что нечего ждать. Одному мало.

Он достал из кармана сардельки и по очереди съел их с хлебом, а Васька посматривал на него молча. Интересно, если б не поел Васька неделю и сказали ему убить кого-то за хавчик – сделал бы? Да и сейчас дай ему кило «Докторской» и литр водки – откажется? Как повернешься к нему спиной – уйдешь хотя бы на шаг? Когда хочется жрать, становишься зверем. Например, думаешь, как бы пойти за бабой и вырвать у нее сумку. Она жадная, и не жалко ее. Вытащит деньги, но даст тебе не бумажки, а медь. Или вообще мимо протопает. Поэтому-то и думаешь. Обычно как: если кто бедный, то он не жадный и может двадцатку дать, а чем богаче, тем больше жадность. Если у тебя бабки, машина, шуба – дай ты полтинник, сотню, не обеднеешь, не склеится пузо с хребтиной, ан нет, вылезет хрен из машины и даже как будто тебя не видит, сука. Тьфу! Толстопузые молятся Богу. Если бы взаправду он был, то треснул бы под ними асфальт и грохнулись бы в метро.

Васька уже не смотрит, так как еды нет. И все ж интересно – кончил бы? У него не спросишь. Он скажет, что нет, а если его без хлеба подержишь, то разве узнаешь, что он выдумает, чтобы не сдохнуть?

Глава 10

Он прошел мимо собора, перебежал на красный через Советскую, а потом метрах в трех от него упал бомж.

Бомж нес в руках хлеб, спешил, хромал, не смотрел под ноги – и наступил на лед валенком.

Как он ругался матом!

Потом, когда он встал, они посмотрели друг другу в глаза.

У старика глаза выцветшие и как будто скрыты под пленкой. Не по себе от его взгляда. Через мгновение отводишь свой. Но не проходишь, однако, и метра, как оглядываешься и смотришь снова – будто притягивает магнитом. Тому, кто каждый день моется и ест досыта, непросто представить себя в мире, где питаются в мусорках и одеваются там же. Воображения не хватает. И страшно. Человек приспосабливается ко всему, иначе он давно бы исчез как вид. Во что бы то ни стало жить – его цель. Этот пропитый старик в ушанке и грязной шубе, если спросишь его как жизнь, ответит, пожалуй, что жить можно и что бывает и хуже. Он приспособился и не изводит себя мыслями. Его сознание спит.

А что у нас?

Когда живут в коммуналках по четверо-пятеро в комнате и по десятку в квартире; когда одинокая мать работает на двух работах, а муж-пропойца бросил ее с ребенком; когда недуг приковывает к постели в расцвете лет; когда гибнут близкие, – как выдержать? Если не справишься, то сопьешься или сойдешь с ума, или залезешь в петлю. Когда сбегаешь из реальности в алкогольное или наркотическое забытье, после этого только хуже. Пробуждение с похмелья – это пытка. Миллионы отчаявшихся съезжают во тьму по спирали, не имея надежд и желаний, и еще отталкиваются сами от мертвого пластика, чтобы добраться скорее до финиша. Не трудности убивают, а жалость к себе. Взращивай ее денно и нощно, оплакивая свое счастье, если не хочешь вернуться наверх, к свету. И, напротив, вырви ее из груди как склизкого червя, если хочешь жить.

Для него это не просто слова. Четыре года назад он едва не покончил с собой из-за девушки. Из-за красивой девушки, в которую он был безумно влюблен. Она ушла к его другу и еще напоследок сказала, что никогда его не любила.

Если так, то зачем жить? В безвоздушном пространстве нет жизни.

Попрощавшись с родителями на тетрадном листе в клетку, он принял снотворное мамы, двадцать таблеток, и нажал Play на музыкальном центре, чтобы уснуть под музыку, которая ему нравилась.

Закрутилась кассета. Зашипело в колонках.

И вдруг —

Guns\'n\'Roses.

Loaded like a freight train

Flying like an aeroplane

Feeling like a space brain

One more time tonight!

Многометровая морская волна накрыла его, бросила в ванную и промыла желудок. Он лежал у воды, обессиленный и заново рожденный, прижавшись щекой к камням, и дышал. Он был жив. Он еще не знал, что уже через месяц он встретит Катю. Она поможет ему жить здесь и сейчас, и прошлое, которое никогда не изменится, отпустит его с миром. Надо думать о будущем. Будущее зависит от тебя, а прошлое – нет. Катя ничего не знает, и он не рассказывает ей о том, что отмечает восемнадцатого октября свой второй день рождения: включает «Nightrain» и пьет пиво.

Глава 11

Ольга приезжала в офис в половине девятого.

Эти минуты до начала рабочего дня – ее священное время, когда она предоставлена самой себе. Ее не отвлекают, не напрягают, не нагружают проблемами. По-буддийски медленно течет мысль, Вооружившись чашкой кофе со сливками, можно обдумать планы на день, почитать новости, просмотреть какие-нибудь бумаги. Без фанатизма, вот что главное. Если ждет тебя Эверест срочных задач, не спеши в его тень, ибо не для того ты приехала раньше, чтобы прямо с порога взять альпинистские снасти и с маниакальным рвением броситься в гору.

Не вечна однако идиллия. Близка та минута, когда оживет муравейник-офис. К тому времени, как короткая стрелка коснется девятки, а длинная – двенадцати, все вернутся сюда для подвига. Опоздания не приветствуются, поэтому нужно быть на рабочем месте вовремя, а уже потом можно общаться, пить чай и даже дремать за компьютером.

Они арендуют офис в Западно-Сибирском речном пароходстве. Когда-то начинали втроем, с тридцати метров, и не теснились (Ольга много слышала от Красина о том времени, ставшем местной легендой), а теперь и на двухстах тридцати тесно. Двадцать восемь душ. Здесь же склад и зал с витринами. Все с нетерпением ждут переезда в собственный офис, где отделочные работы закончатся через три месяца. Два этажа плюс подвал, шестьсот метров, и ни тебе кровососов-арендодателей, ни тесноты, ни – Аллилуйя! – известного рода сортиров, куда не следует заглядывать без острой необходимости, в особенности перед приемом пищи. Те счастливцы, кто уже видел офис снаружи, рассказывали, что это двухэтажная кирпичная пристройка к жилому дому, с отдельным входом, и что если приблизиться, встать на цыпочки и заглянуть в окно, то даже что-то увидишь. Не охватит ли тебя при этом чувство гордости за компанию? Не подумаешь ли о том, как долго шел «Хронограф» сюда, к доле рынка в треть и к недвижимости в центре города? И хотя в последнее время Геннадий ушел с головой в супермаркеты, он по-прежнему любит своего первенца. Без нужды не обременяя его опекой и полностью доверяя Ольге, он занимается стратегией, время от времени участвует в переговорах с партнерами и еще помогает в политике, с его авторитетом и связями. Он доверяет Ольге, и она оправдывает это доверие. Когда-то, в самом начале, были маленькие сомнения, но это все в прошлом. Сейчас он знает, что решение было правильным. Они вместе плывут вперед, к цели, к острову Баунти, где ждут их песок и пальмы, но они не смогут расслабиться там и сразу отправятся дальше в путь. В этом непрерывном движении – их жизнь.

Между тем на часах без пяти девять.

Женя Костенко пришел как всегда первый. Ему двадцать семь. Трудолюбивый и умный. Парень с душой. По нему сохнут местные девушки – как цветы без воды в полуметре от речки – но он не для них: у него есть подруга, и они скоро поженятся. Он логистик. Он успевает болтать и работать. Не трудоголик и не сухарь, а оптимист и шутник. Поскольку он ярко выраженный любимец директора, то кто-то улыбается ему дружески, а за спиной прячет нож. Что же Ольга? Если заглянешь к ней в мысли, то выяснится нечто очень пикантное: она почти уверена, что он ее любит. Она видит, как он на нее смотрит, какими глазами. Его улыбка, и взгляд, и голос – как понять все окончательно, чтобы не было больше сомнений? Быть может, она ошибается и зря себе льстит, но если это бред, то приятный. Он возбуждает, и не откажешься от него, так как привыкла. Как к сильнодействующему наркотику. Если не впрыснешь дозу прямо в зрелое сердце, то поблекнет твой мир и станет враз черно-белым.

Ответишь на ряд вопросов? Детектор лжи ждет тебя, детка.

Вопрос:

– Тебе доставляют удовольствие его взгляды?

– Да.

– Иногда ты специально подходишь к нему и чувствуешь, как он волнуется?

– Да.

– И сама волнуешься?

– Да.

– Тебе хотелось бы, чтобы он еще сильнее в тебя влюбился?

–…….. Да.

– Знаешь, зачем?

– Нет.

– Ответ неверный. Знаешь?

– Да.

– Тебе стыдно?

– Да.

– Ты когда-нибудь представляла, как вы занимаетесь сексом?

– Да.

– Ты же знаешь, что этого никогда не будет?

– Да.

– Тебе грустно?

– Да.

– Ты чувствуешь, что однажды в твоей жизни случится безумство?

–……. Да.

Она подумала о том, что если вернуться в реальность и взглянуть на себя, то увидишь симпатичную еще женщину, которой за тридцать и которая в последнее время не удовлетворена жизнью. Кто бы мог подумать, да? Работа, зарплата, семья, – все есть. Но кто знает, что у нее внутри, в то время как она бодра и решительна, как и подобает быть лидеру? Сколько вопросов и страхов скопилось? Что она чувствует, глядя на то, как все быстрее стекает вниз песок ее жизни? От нее одной зависит, как использовать его остаток сверху. Трудиться сутками или поставить карьеру на паузу, лечь в клинику на операцию и сделать еще одну попытку зачать и родить? Ее незачатый ребенок смотрит на нее укоризненно. И еще тот первенец, которого она убила в утробе на первом курсе мединститута, еще не зная, что, скорее всего, он будет последним из-за проблем со здоровьем. Они обвиняют ее. Что она получила взамен. Машину? Квартиру? Должность? Статус? Ей тридцать пять. Она знает, что шансы тают. Чего она ждет? «Не разменивай нас на золото», – сказал ей однажды Сережа. Она с ним согласна, но откладывает год за годом вопросы здоровья, задвинула мужа в тень и все трудится, трудится, трудится. Маниакально-офисный психоз – распространенная в современном безумном мире болезнь, вылечиться от которой непросто. На одной чаше весов работа, на другой – Сережа и их кроха, маленький комочек жизни, которого она любила бы больше всего на свете. В чем дело? Почему эта чаша не опустится ниже первой? Что может быть важней для женщины, чем ее дом? Но она будто нарочно ускорилась и едва не ночует в офисе. Причина одна – много дел. Чушь! Дела никогда не закончатся, а КПД сверхурочной работы низок, так как накапливается хроническая усталость. Почему же сидишь в офисе? Потому что тебе интересней здесь, а не с Сережей, не дома, где правит балом его величество Быт? Здесь твой ритм, драйв, люди; успехи, за которые тебя хвалят, ты здесь нужна, это твое, а что дома? Скука? Сережа, который по инерции высказывает тебе за задержки, а между тем чувствует себя вполне комфортно, когда тебя нет? Уверена ли ты, что он хочет ребенка? Когда в последний раз вы говорили об этом? После неудавшегося второго ЭКО год назад? Вы оба расстроились и даже поплакали, но слезы высохли и надо что-то делать, но вы не делаете. Быть может, смирились, но боитесь в этом признаться? Быть может, ты прячешься в офисе от мыслей об увядшей молодости и бездетности?

Что дальше? Ты же знаешь, чем это может закончиться. Приподнимая занавес между настоящим и будущим, что видишь? Усталую Олю, которой за сорок и у которой уже точно не будет ребенка. Ее работа уже не приносит ей прежней радости, приелась. Сережа еще с ней? Или он ушел, отчаявшись снова стать счастливым – как раньше, когда она была доктором – и почувствовать, что он ей нужен и что он значит для нее больше, чем бизнес?

Может, остановишься и подумаешь?

Женя Костенко заглянул в приоткрытую дверь кабинета. С улыбкой.

– Ольга Владимировна, здравствуйте!

– Привет, – она кивнула ему в ответ. – Ты сегодня у нас первый.

– Второй, – уточнил он.

Она улыбнулась. Посмотрела в его глаза, и – мой Бог! – опять этот блеск, этот влюбленный взгляд, а между тем что в ее взгляде? Что он видит? «Я хочу тебя?» Это?

– Но я готов приходить в шесть, если надо, Ольга Владимировна, – сказал он.

– В шесть не надо. В семь.

– Слушаюсь!

«Интересно, он и в постели называл бы меня Ольгой Владимировной? Или Олей?»

Моя милая, это уж слишком.

Он улыбнулся ей и ушел, а она попробовала избавиться от лишних мыслей при помощи отчета о выручке. Не тут-то было. Воображение не сдавалось. Это уже не эротика, это немецкое порно. Сексуально озабоченная начальница и ее сотрудник у стола. Она поднимает юбку и опирается руками о столешницу, а он входит в нее сзади. Она наваливается грудью на стол и кончает. Уже четвертый день она без мужчины, и надо срочно, то есть сегодня же вечером, заняться сексом, пока не наделала глупостей. Сотрудникам ты нужна другой: не расклеившейся неудовлетворенной женщиной, а уверенным в себе лидером. Твое племя расселось вокруг костра в леcу, готовясь продолжить войну, и не должно быть у их вождя, который выходит к ним, ничего, что показывало бы его слабость. Господин Фрейд однажды сказал, что, не находя идеала в себе, человек ищет его в других: в объекте своей любви, в начальнике, в известном актере, – и придумывает себе идола, чтобы ему молиться. Насколько велик в этом случае кредит доверия?

– Ольга Владимировна, доброе утро!

– Доброе!

Олеся, ее секретарь, опоздала на семь минут. Она вообще имеет обыкновение опаздывать, но в остальном без претензий. Ей двадцать два, она подвижная, даже слишком, и все делает очень быстро. Она похожа на мышку. Темно-русые волосы собраны сзади в хвостик, глазки-бусинки блестят, вся такая резвая, хрупкая. У нее нет недостатка в поклонниках здесь, в «Хронографе», но она их динамит. Один, второй, третий отверженный – это как? Что это с ней? Почему она всем отказывает? В конце концов они даже сплотились на этой почве и уже не конкурировали друг с другом, а покручивали пальцами у висков в курилке. Неужто нет никого достойного? Или у нее такой принцип – на рабочем месте ни-ни? Сначала она заманивает тебя флиртом – словно она вся твоя, бери – а стоит приблизиться, захлебываясь слюнками, как тебе отказывают столь же игриво. Ты-то, осел, влюбился, а она и не думала. У нее все шуточки да улыбочки, жизнь понарошку. Невдомек ей, что однажды кто-нибудь залезет из-за нее в петлю или вскроет вены бритвой «Нева», улегшись в горячей ванне, или застрелится из папиного ружья. За ней ухаживает прыщавый хмырь на праворукой убитой «Королле», они целуются без стыда и совести при всех, и разве она не знает, как травмирует тех, кто хотел бы быть на его месте?

Между тем она взялась за дело. За следующие десять минут она проверила электронную почту, приняла факс, подумала о том, не пойти ли на выходных в кино, и заварила пакетик чаю. Она всегда в движении. Беззаботность и легкость. Когда ей делают замечание, она распахивает свои милые глазки, бежит и старается все исправить. Если уже поздно и не исправить, то невинно просит ее простить. Разве поднимется на нее рука? Что касается опозданий, то Ольга давно махнула на них рукой, смирившись с ними как с данностью. Под ее неодобрительным взглядом Олеся лишь улыбается: «да, я такая и ничего не могу с этим поделать, это моя маленькая слабость, не злитесь, пожалуйста» – и, правда, что тут поделаешь?

В десять Ольга вышла из кабинета.

– Олеся, я заеду к нотариусу, а потом в банк. Через час вернусь.

– Хорошо, Ольга Владимировна!

Глаза-бусинки блестят, на губах улыбка, и она ждет дальнейших указаний от шефа.

Таковых не последовало.

Ольга вышла в коридор.

Она уже подходила к лифту, когда ее догнал широкоплечий кавказец. Это Зураб, их клиент. Короткая кожаная куртка, навыпуск майка, просторные джинсы, кроссовки, – а на плече у него коробка с часами, килограммов на десять, которую он несет как пушинку. Заказывая часы мелкооптовыми партиями, он продает их в ларьках, расплачивается налом (иногда в долларах), а переводы не любит как класс. Зато он любит женщин и не раз предлагал ей руку и сердце, так как без ума в нее влюблен и не сыскать никого в целом свете, кто мог бы сравниться с ним.

– Оля! Здавствуйтэ! Какая встрэча! Все харашеэте и харашеэтэ! Маи глаза ослэплэны! Багиня!

– Здравствуйте, здравствуйте, Зураб! – сказала она. – Как ваши дела?

– Дэла во! Пасматритэ, какой бальшой каробка, а пакупают как быстро! Патаму что харощий. Какая вы жэнщина, такой и тавар!

Все время, пока они спускались в лифте, он одаривал ее комплиментами и в итоге закончил тем, что позвал ее в хорошее место, где есть «чудэсный Хванчкара из Сакартв е ло».

Она отказалась, а он не обиделся.

Насвистывая что-то себе под нос, он забросил коробку в «Паджеро» и уехал.

Ольга не села в свою машину. Постояв рядом с минуту, она поняла, что с удовольствием прошлась бы сейчас до площади Ленина, около километра. Ответственная часть ее существа противилась: «Как же так, ты не имеешь права так расходовать свое время, ты должна трудиться как можно больше»! – но она не слушала. В кои-то веки она нарушила правила, и ей это нравилось.

Через несколько шагов она улыбнулась.

Глава 12

«Хороший ли я начальник?»

Задумываясь над этим, она сравнивала себя с идеалом и всякий раз видела, что до него путь не близкий. Кто он – идеальный босс? Это образ, в котором много чувств и мало деталей и который – внимание! – имеет черты умудренного опытом привлекательного мужчины. Он не начальник, но лидер. Он ощущение. Он недосягаемое, неуловимое совершенство. Если переберешь всех начальников, с которыми когда-то встречалась, то увидишь, что они в основной своей массе и в подметки ему не годятся.

Самое главное – это его задатки и его опыт, который есть знание, полученное на фронте. Он учился на практике. Не надейся на многостраничные талмуды апостолов менеджмента с их теориями, равно как и на поверхностные книжицы из серии «Тринадцать секретов успешного босса» : ни те, ни другие не научат быть лидерами, с их интуицией, харизмой и умением вести за собой к светлому будущему. Даже книги известных предшественников, прославившихся своими успехами, надо рассматривать как монетки, которые ты складываешь в свою собственную копилку, чтобы потом вытащить из нее нечто цельное и самобытное. Те же, кто копирует чужой опыт, – не дивитесь и не расстраивайтесь, если в конце концов найдете себя не там, где хотели бы. «Я все делал как он, шаг в шаг. Почему я здесь?». Во-первых, нет двух одинаковых ситуаций. Во-вторых, и это главное, разве ты – это он? Разве сравнишься с ним по силе личности и почти сверхъестественного чутья? Твои источники не сказали тебе честно, что не все от природы гении, и если не вложила она в тебя дар божий, то будешь ремесленником, а не Фидием, и то при условии, что потрудишься. Спроси себя, почему вокруг так мало лидеров, а менеджеров тьма. Они стараются, очень сильно, до нервных срывов, но, увы, так и не становятся теми, о ком слагают легенды. Можно встретить немало страдальцев, изо дня в день ломающих себя в попытке стать (или что хуже – выглядеть) другими людьми, этакими супербоссами без страха и упрека, в то время как сами они трясутся в душе от ужаса и всякую секунду присматривают за собой, как наказывают им книжицы, чтобы, не дай Бог, не раскрыться и не сделать что-то естественное. Они на верном пути к неврозу. Не всякий способен вести за собой племя. Если кто-то рожден, чтобы стать свободным Мастером, но под влиянием массового психоза ломает себя, чтобы стать менеджером, то несчастный мир потеряет Мастера и получит посредственного начальника-невротика. Почти всякий может научиться играть на гитаре, писать маслом, равно как и приказывать, но если таланта нет, то результат предсказуем.

Совокупная величина счастья на нашей планете была бы намного больше, если бы все знали о своих способностях и учитывали их при выборе профессии. Случается, талант в конце концов уводит счастливца с пути, на который тот встал по ошибке (и мы видим певца, который когда-то был слесарем), но, увы, это правило не для всех. Только для тех, кто имеет такую силу внутри, которой он не может противиться. Куда бы он ни шел вначале, он окажется там, где ему назначено быть судьбой, пусть даже это путь рока, ведущий к гибели. Кто-то, скажем, наивно думает, что Второй мировой войны не было бы и миллионы жизней были бы спасены, если бы австрийского юношу по имени Адольф в свое время приняли в Академию изобразительных искусств города Вены. «Профессоры не могли, к сожалению, знать, что уязвленный Адольф обладает еще и некоторыми другими способностями, от самого дьявола, и что он будет использовать их в течение многих лет, прежде чем покончит с собой в бункере рейхсканцелярии в Берлине на исходе самой разрушительной и кровавой войны за всю историю человечества. Если бы они об этом знали, то не отказали бы ему. Они приложили бы все усилия, чтобы из него получился портретист или пейзажист, а не нацист».

Увы.

Война все равно была бы и развязал бы ее Адольф Гитлер. В этом случае он был бы нацистом с дипломом художника, который закончил бы жизнь в своем бункере с простреленным черепом и ампулой между зубами.

Еще одна мысль приходит в голову, циничная: обществу нужны и посредственности, иначе кто будет делать такую работу, от которой профессор науки тронулся бы умом: нудную, тяжелую, грязную? Возьмите охранника в офисе. Несмотря на то что ему, мягко говоря, скучно, он, если его спросишь, скажет, пожалуй, что его, в общем-то, все устраивает: он работает сутки через трое, это ему нравится, а предложи ему другую работу, с зарплатой побольше, но более творческую и подвижную, не факт, что пойдет.

Suum cuique 1 .

Если ты сделал неправильный выбор и твоя стезя тебе обрыдла, но ты не знаешь, куда свернуть, или просто боишься уйти с привычной болотистой тропки, – это трагедия. Подкармливая свое горе, ты тяжко думаешь, трудишься тяжко, и есть у тебя чувство, что ты в ловушке. Ты расплачиваешься за ошибку, которой много лет, и будешь платить долго, всю жизнь, если будешь сидеть и горько оплакивать свою скорбную долю.

Это о ней.

Об Оле.

Закончив мед, она трудилась в больнице без радости. И если бы не Гена Красин с его медтехникой, она до сих пор была бы там. В конце концов она скатилась бы до ненависти к больным, с их стенаниями, анализами и анамнезами. Это уже страшно.

Слава Богу, все это в прошлом.

Сегодня она на своем месте. Время от времени она по-прежнему спрашивает себя удивленно: неужели это действительно я и мне это не снится? – когда обнаруживает себя в кожаном кресле директора. Она старается смотреть на себя критично и не отращивать крылья. Да, ты добилась многого, но это не повод расслабиться и нахваливать себя, любуясь собственным милым образом. Понежившись минуту-другую в лучах славы, иди работать, в том числе над собой. Ты не идеал, тебе есть к чему стремиться. Если ты видишь свои недостатки, это здорово. Это значит, что ты адекватна. Только действительно сильная личность способна признаться в своей слабости, чтобы справиться с ней и стать сильней. Если исчезнет критичный взгляд и зазнаешься, то рано или поздно оступишься, покатишься кубарем вниз с вершины, и в это мгновение догонит тебя картинка из прошлого: когда тебе пытались сказать правду, а ты не хотела слышать. Чувство реальности – только бы не подвело. Следи за собой, а когда будешь себя оценивать, сбрось для надежности балл или два, это поможет. Как только почувствуешь, что готова сказать: «Я суперженщина», подумай не десять, а сто десять раз. Заниженная самооценка – это тоже плохо, но это не твой случай, детка.

Ты боишься стать стервой и иногда тебе кажется, что уже стала.

Как-то раз они с Сережей нашли в словаре значение этого слова.

«Толковый словарь русского языка» Ожегова:

«Стервец, – а, м. (прост. бран.). Подлый человек, негодяй»

«Стерва, – ы, ж. (прост. бран.). То же, что стервец».

Владимир Даль добил:

«Стерва ж. и стерво ср. – труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина».

Сережа стал усмехаться с довольным видом:

– Так-то! Надо время от времени заглядывать в словарь!

После этого они занялись сексом. Сережа сказал, что проводит профилактику стервозности. Он прав. Секс – лучшее средство от мутации в стерву. У женщины-фурии, как правило, проблемы с личной жизнью, причем неясно, где здесь причина, а где – следствие. Нелестно выказываясь о мужчинах, она, когда остается одна, мечтает и онанирует. Любовь, здоровый семейный секс, двое деток, цепляющихся за юбку («Мама, мам, ты скоро придешь? Мы будем тебя ждать!») – это вернуло бы ей женственность и расслабило. Стерва об этом знает. Ее проблема в том, что она живет по сценарию, где ей отводится роль стервы, и не может его изменить. Стерва в замкнутом круге.

Время от времени она, как ей казалось, слышала в себе стервозные нотки, чем дальше, тем чаще, и она старалась бороться с этим. Что бы кто ни писал в умных книжках, власть неразрывно связана с жесткостью, с необходимостью требовать исполнения своей воли, и для того чтобы сидеть в кресле начальника, совсем не нужно быть женственной, в то время как твердость нужна. «Если будешь смотреть на солдат как на своих детей, сможешь отправиться с ними хоть в самое глубокое ущелье; если будешь смотреть на солдат как на любимых сыновей, сможешь идти с ними хоть на смерть. Но если будешь добр к ним, то не сможешь ими распоряжаться; если будешь любить их, но не сумеешь им приказывать; если у них возникнут беспорядки, а ты не сумеешь установить порядок, это значит, что они у тебя – непослушные дети и пользоваться ими будет невозможно». Древняя китайская мудрость полководца Сунь-цзы не утратила актуальность.

Так кто же он – хороший начальник?

У нее свой катехизис на этот счет, своя Библия.

«1. Он соблюдает баланс между жесткостью и мягкостью, авторитарностью и демократией. Он не наваливается своей властью, старается быть помощником и партнером, а не надсмотрщиком.

2. Он не перекладывает ответственность за неудачу на обстоятельства и других. Это не его метод. Он не сбегает трусливо от правды, так как рано или поздно она все равно вернется к нему бумерангом и ударит. Он начинает с себя.

3. Он не истерик, он не трясется от бешенства. В противном случае его будут бояться, а уважать – вряд ли.

4. Он не обвешан броней, из-под которой торчат его комплексы как иглы, и не прячется за своей должностью и за толстым бетоном командного бункера.

5. Он умеет слушать и слышать.

6. Он похвалит сотрудника, если тот этого заслуживает, и, напротив, просто так не бранит. Одно-единственное слово может как ранить, так и вылечить. Люди – его главная ценность. Что без них его планы?

7. Он умеет создать команду. Сотрудники – это члены большой семьи, а не те, из кого выдавливают прибавочную стоимость, как это расписывал в красках Маркс. У команды есть цель. Здесь доверяют друг другу. Здесь комфортно. Здесь поощряется инициатива. Если в организме находят злокачественную опухоль и лечение не помогает, врач должен взять скальпель и вырезать опухоль, пока та не дала метастазы.

8. Он умеет расслабиться после свершения подвига. Он заботится о здоровье и не кладет на алтарь бизнеса свою личную жизнь. Он не из тех, кто трудится сутками, не чувствуя пульс мира за стенами офисной кельи.

9. Смех – его друг. Он оптимист.

10. Неформальное общение его не страшит. Он человек, которому ничто человеческое не чуждо. Выезжая с сотрудниками на природу, он пьет пиво, поет под гитару, и это ему в радость. Костюм и туфли ждут своего часа в шкафу, а он счастлив в простом и удобном casual, в кроссовках и джинсах.

Он жив. По-настоящему жив».

Глава 13

Он сидел в пустом классе, поставив локти на учительский стол, и смотрел в окно.

По другую сторону стекла светило солнце и листья ярко-изумрудного цвета проклевывались из почек. Они по-младенчески свежи и наивны, но скоро от их свежести не останется и следа: раскроется взрослый лист и пыльная улица посыплет его серым тальком. Так и с людьми. Взгляните на младенца. Его глаза раскрыты навстречу миру, он не отрицает его, не сомневается в нем; он выражает свои чувства открыто, не научившись еще притворству; он удивляется всякой мелочи. Он эгоист, но и здесь он естественен и ему не указывают на это. Он как тот маленький клейкий листик, который растет и еще не знает, что его ждет. Вот он вырос. Что это? Взгляните на него теперь. Он устал. Он черствый. Его ничто в этой жизни не радует. Став мудрей, взамен он отдал естественность, и его опыт ложится как пыль на его чувства. Подвижный улыбчивый мальчик стал хмурым серьезным мужчиной. Согласен ли он, что это счастье – родиться тем, кому суждено быть изгнанным из рая?

Сергей Иванович нынче не в духе.

Он схлестнулся в учительской с местными курицами. Он выиграл, но эта победа не доставила ему радости.

Прекрасный пол!

Тьфу!

Отношения с ними никогда не были теплыми, на протяжении полутора десятков лет, а в последнее время вообще война. Перемирие невозможно. Столкновение неизбежно. Учительская – это клоака, где смердит эмоциями со знаком минус. Старые ведьмы хитры и не нападают в открытую: иной раз прицепятся вежливо, с улыбкой, но если заглянешь к ним в глаза, то не увидишь там ничего, кроме ненависти. С каким удовольствием они вонзили бы когти тебе в лицо! А с виду они такие воспитанные и приличные, и вообще правильные, что хоть иконы пиши. Слава Богу, не все здесь такие и есть еще нормальные люди.

В их школе пятеро мужчин, не считая его самого, с ними проще и легче, хотя нет и намека на дружбу, а вот с д е вицами по-разному. Однажды, в силу своей склонности к классифицированию, он разделил их на три группы.

В первой те, с кем его отношения преимущественно нейтральные. Иногда они почти дружеские, в другое время – прохладные, но рано или поздно маятник возвращается в исходное положение, к спокойно-безразличному и ничему не обязывающему общению.

В группе два те, с кем у него теплые отношения. Если бы не они, он, наверное, умер бы здесь с тоски или убил бы кого-нибудь. Это самая малочисленная группа, в ней от силы четверо-пятеро: те, с кем ему интересно общаться и кто не страдает разлитием желчи, пропитывающей тело, мысли и чувства. Им нет сорока. Закономерность? Обычно озлобленность и усталость накапливаются с возрастом. Проблемы в семье (если она есть), здоровье уже не то, мужчины проходят мимо, заглядываясь на девушек в мини, и мысли о шамкающей старости приходят все чаще. Где-то на свалке сгнивают мечты. Не сложилось, не вышло, все не так, как когда-то загадывала милая девушка, которой казалось, что она стоит на пороге счастья. Кем она стала? Она стала мещанкой, которая знает о жизни все и не любит мечтать: какой в этом смысл, если все равно ничего не изменишь и только расстроишься? О чем с ней общаться? О булках? О мыльных операх? О собаках и кошках? Перемыть кому-нибудь косточки? Это мы любим. А если сочувствуем горю, то обязательно с внутренней радостью, с тем «внутренним ощущением довольства», о котором писал Достоевский.

От разговоров в учительской иной раз тошнит, от всех этих банальностей и сплетен. Он не участвует в них. Лишь время от времени, очень редко, он поддразнивает тетушек, подначивает – и то, как они бросаются в бой, ощерившись, и как трясутся потом от гнева, стараясь при этом держаться с достоинством, – это объект наблюдения для Грачева-ученого. Он спокоен и с интересом рассматривает homo sapiens в клетке. Сегодня его как зоолога и психолога притягивает то, что отталкивает учителя. Бывает, впрочем, и так, что он грызется со своими сородичами за этими прутьями, его нейроны сгорают, надпочечники впрыскивают адреналин в кровь, подпитывая его энергией психо – а им только этого и надо. Позже, когда схлынут эмоции, он будет раз за разом прокручивать случившееся, и ему будет стыдно. Он не хочет быть с ними в одной клетке. Его пугают хтонические демоны из мрака его личности, отбрасывающие в сторону его детский разум как мячик, когда приходит ИХ ВРЕМЯ. Сон разума порождает чудовищ.

Он оправдывает себя тем, что почти никогда не начинает первым. Это они. Рассчитывая полакомиться его эмоциями как кровью, вампирши с напудренными лицами и выбеленными клыками кусают его. Он от них устал, его воротит. Они в группе номер три, где главенствуют Анна Эдуардовна Штауб и Галина Тимофеевна Проскурякова, светила математики и химии, соответственно. После их уроков вряд ли у кого-то возникнет желание стать математиком или химиком. Они знают, что ученики, мягко говоря, не любят их, но относят все на леность последних, на то, что те не желают учиться.

Галина Проскурякова ханжа. Маслянистая и слащавая, недружелюбно-вежливая, она из тех, кто очень высокого о себе мнения, мнит себя леди белой кости без недостатков, а сама отыскивает их в других, чтобы потом учить их уму-разуму, сплетничать и еще выше подняться над всеми. Это своего рода защита. Бей сам, пока не напали на тебя. Пусти пыль в глаза – и кто-то действительно не рассмотрит тебя истинную, ту, которую прячешь и от себя. Недоброжелательность, завистливость, ограниченность, мещанство – все замешано на желчи, и сводит скулы, и удивительно, что кто-то обманывается. Или только делает вид ради собственной выгоды? Лицемеры дружат с себе подобными и размахивают друг перед другом своими искусственными радужными хвостами. В их улыбках фальшь. Их глаза остаются холодными, в то время как они улыбаются. Они подобны «гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны мертвых костей и нечистоты» 2 .

Приблизимся к Галине Тимофеевне. Присмотримся.

Она перекрашивает свои невыразительные русые волосы в грязно-рыжий цвет, стягивает их в шишку на самом затылке, а еще предпочитает, чтобы ее коллеги оставались в неведении относительно некоторых фактов ее биографии, и не распространяется о положении дел на своем личном фронте, так как похвастаться нечем. У нее нет детей, нет мужчины (уже лет десять как нет), а ее муж ушел от нее, двадцативосьмилетней жены, через год после свадьбы. Прозрел? Какой она была раньше, Галя Проскурякова? Неудавшаяся жизнь сделала ее такой? Или это она сделала свою жизнь? Где здесь причина, а где следствие? Что у нее внутри? Неужели она искренне уверовала в свою святость? Для этого нужно быть мастером двоемыслия и самостопа.

Постойте-ка, братцы. Давайте посмотрим на все как философы. Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Кто судит тех, кто видит мир иначе? Кто может сказать про себя, что он имеет право судить, в то время люди вокруг – это проекции его собственной личности, причем не всегда лучшей ее части, и он всегда думает о себе лучше, чем думают о нем? В конце концов, что есть мораль? По большому счету, у каждого она своя. Господствующая, или общественная мораль – это ее основа, сложившаяся в течение столетий и даже тысячелетий. Она более или менее стабильна лишь в пределах короткого периода времени и на ограниченной территории, чего, впрочем, достаточно для обычного человека, но не для мыслящего философа. Относительность чего-то можно увидеть только при взгляде извне, и это дано, слава Богу, не каждому. Осознание того, что правила, окружающие тебя с детства, – это не единственно возможная истина, однажды выбрасывает тебя в пустое пространство, где не на что опереться. Это как отсутствие абсолютного времени в общей теории относительности Эйнштейна. Если бы ты был не Сергеем Ивановичем Грачевым, а африканцем, с аппетитом обгладывающим кости собрата и не испытывающим угрызений совести, ты бы не мог понять, почему ужасаются эти странные белые люди. Если бы ты был одним из них, тоже белым, они упекли бы тебя в тюрьму или в специальное заведение для умалишенных. Негоже учителю быть людоедом.

Мы дети общества, которое нас взрастило, и эпохи, этого маленького отрезка многовекового исторического пути. Мы не арабы и не индусы, а они – не мы. Надо родиться в культуре, пропитанной учением пророка Мохаммеда или Конфуция, в их климате и с их опытом за плечами, чтобы понять их. Если окинешь взглядом историю своего общества, то увидишь, что и здесь нет ничего неизменного. То, что еще какие-то полвека назад шокировало истеблишмент, сегодня стало нормой жизни – будь то потеря девственности до свадьбы или бикини. Видя это, мы однако не имеем достаточной силы для преодоления относительного. Не принимая отдельные нормы культуры и пытаясь бороться с ними, мы все равно не одержим победу, разве что отвоюем немного пространства, ибо Сверхчеловек еще не родился. Враг силен. Мы его впустили внутрь с молоком матери. Те, кому по силам изменить хоть что-то, – они рождаются редко, чтобы оставить свой след в истории, по поверхности которой другие катятся как по маслу.

На уровне отдельных личностей кому-то покажется, что здесь больше отличий, чем сходства. Все потому, что отличия видны невооруженным глазом (но игнорируются) а чтобы увидеть сходство, надо иметь силу мысли и некоторую ее смелость, но даже и в этом случае не приблизиться к центру истины, скрытому глубоко в подсознании. Кто знает другого и знает себя? Архаичные и современные слои психики, нюансы воспитания, окружения и характера, условия быта, – все это влияет на личность. Складывается ее система ценностей, которая, с одной стороны, неразрывно, как пуповиной, соединена со всеобщим, а с другой, – уникальна. Диалектика души. Где эталон? Чья мораль правильней? А ведь с какой удивительной легкостью одни навешивают ярлыки на других, используя для этого свое внутреннее чувство, свое мнение, которое, безусловно, единственно верное. Они сравнивают с собой. Кто в таком случае оценит их?

Кто судья?

Где закон?

Здесь не на что опереться. Нет ничего кристально ясного и объективного. Не много на себя берешь, человек?

Кто-то скажет: «Над нами есть Бог. Он всех рассудит».

Но не сами ли люди сначала вкладывают слова в уста своих богов, а после считают их ниспосланными свыше откровениями? Бог не источник морали, он ее отражение. Он общий для всех, но одновременно для каждого он свой. Он сверхчеловек, в котором объективируется человеческое и возводится в Абсолют. Даже в буддизме, где якобы нет Бога, происходит обожествление Будды, пусть сами буддисты и не считают своего Учителя Богом. Из реальной исторической личности, Сиддхартхи Гаутамы, они создали образ без недостатков, которому поклоняются. Иначе и быть не может. В Боге и в богочеловеке всегда собрано все самое лучшее и правильное, он мудр, он имеет право судить и, в свою очередь, не может быть судимым. Он нужен слабому, чтобы тот не чувствовал себя брошенным и не терзался всю жизнь сомнениями, не будучи в силах проникнуть мыслью в суть мироздания. Без Бога пришлось бы смириться с тем, что мы сами решаем, что хорошо, а что плохо, и сами выбираем свой путь.

Оставим Бога в покое.

У нас на очереди Анна Эдуардовна Штауб, полутораметровая желтокожая мумия, которая то и дело сует свой нос в чужие дела и навязывается с советами. Она вызывает еще большее отвращение, чем Проскурякова. Аж иногда до хруста в зубах. Она выглядит на десять лет старше своего возраста (ей пятьдесят семь), не следит за собой, одевается по-старушечьи и —

– приготовились? —

у нее на носу огромные, просто огромные, в пол-лица, очки, из-за которых она недружелюбно смотрит на мир.

Мумифицированное ископаемое.

Вошь.

Как та старушонка у Достоевского с уготованной ей незавидной судьбой. Очень хорошо понимаешь Родю Раскольникова. Когда Анна Эдуардовна возмущенно трясет обезвоженной головой и причмокивает сухими губами, а дребезжание ее голоса снимает стружку с коры головного мозга, – как тут не взяться за топор и не ударить ее со всего маху по темечку, чтобы замолкла? Наблюдая за ней, вновь задаешься вопросом: что здесь первично – внешность, характер или судьба? Десять лет назад ее пьяница-муж умер, и с тех пор она жила одна где-то на окраине города в двухэтажном бараке. Там с потолка капало, из-под пола дуло, от сырости отклеивались обои, а в углах разрастался грибок. В морозы насквозь промерзали стены.

Прокурякова и Штауб как бы подружки, а на самом деле едва переваривают друг друга. Нет у них иного выхода, кроме как быть вместе. Ты или в кружке высоконравственнейших и мудрейших, или нет, и третьего не дано. Можно попробовать отпочковаться, но Анна Эдуардовна неспособна на это и за ней не пойдут, а Проскурякова здесь главная, ей это незачем. Время от времени она помыкает своей компаньонкой, издевается, а та, будто не замечая, играет свою роль – она якобы тоже здесь главная, на пару с Галей, и авторитета у нее не меньше.

Анна Эдуардовна Штауб.

Обделенная счастьем бабушка.

Иногда ее чисто по-человечески жаль.

Иногда.

Очень редко.

Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он уже не помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.

За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?

«Сергей Иванович, как вы считаете…» – они подкрадываются к нему по-змеиному со своими улыбочками. Их мужененавистничество – прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это. Все мужики козлы – вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно – не проще ли жить с мнением, что все мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, чтобы выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, по нему сразу видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?

Чем глубже, тем страшней, а у самого дна живут огромные древние ящеры.

У тебя они тоже есть.

Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их?

Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где они покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то – и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них время.

Еще одна тема, которая всех волновала, – отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.

Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты – тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!

Не тут-то было.

– Сергей Иванович!

Он сделал вид, что не слышит.

– Сергей Иванович!

К нему обращалась Штауб.

Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу не только для Америки, но и для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.

На ее ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались и кололи его буравчиками.

Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.

– Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, – сказала она.

Он промолчал.

– Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? – спросила между тем Анна Эдуардовна, специально запнувшись.

Все стихло. Все ждали.

Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве он не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он, а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие они уродливые и совсем на нас не похожие, разве что одна голова у них, две руки и ноги.

– Мы не отмечаем Пасху, – сказал он.

Штаубдесять

опешила, и ее голова коротко дернулась как у птицы.

– Совсем?

– Да.

– Почему?

– Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?

– Что? – Она выпрямилась под его взглядом.

– Верите?

После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.

– Я – да. Верю.

– Боитесь?

–…

– Или рассчитываете попасть в рай?

Анна Эдуардовна впала в кому.

Проскурякова вышла на сцену.

– Сергей Иванович, вы слишком категоричны и не уважаете чувства других.

Тут и Анна Эдуардовна ожила. Ее затрясло от обиды и гнева.

– Во что же вы тогда верите, Сергей Иванович? – спросила она подрагивающим голосом.

– Я, Анна Эдуардовна, хочу быть ближе к этому миру. Разве здесь нет ничего, во что можно верить?

– Например?

– В человека. Но не в каждого.

– Вот это новости! – Проскурякова улыбнулась гадко. – Сергей Иванович у нас атеист! – Она окинула взглядом присутствующих, будто ликуя.

– Галина Тимофеевна, вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? – сказал он.

Ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы остаться в образе.

– Нет.

– Вы знаете, почему красят яйца?

– А вы? – Она не нашла ничего лучше, чем вернуть вопрос. Надо было срочно что-то сказать, вот и сказала.

– Да.

– Так может расскажете нам?

Она сказала это таким тоном, словно сделала одолжение. Она вскарабкивается на свой пьедестал, чтобы встать там в свою обычную позу уверенности и чванства. Она выше всех, даже если не знает, зачем красят яйца.

– Яйцо символизирует воскрешение Христа, – начал он. – По легенде, когда Мария Магдалина принесла его императору Тиберию, тот сказал, что оно не может из белого стать красным, а мертвый человек – воскреснуть. И как только он это сказал, случилось чудо и яйцо в тот же миг изменило цвет у него на глазах.

– Как интересно! Пожалуйста, расскажите нам еще что-нибудь про Пасху.

Ему на один миг почудилось, что она все знает и смеется над ним, но он тут же отбросил эту мысль: нет, она просто играет на публику. Она вывернула все так, что ее невежество – это норма и что пусть кое-кто не думает, что он самый умный.

– С удовольствием, – сказал он с нажимом. – Известно ли вам, что сладкая пасха, которую вы кушаете, символизирует гроб Господень? – Он сделал паузу. – Надеюсь, я не испортил вам аппетит?

Проскурякова не нашлась, что ответить, и это было несвойственно ей.

Зато Штауб включилась:

– Сергей Иванович, по вашему мнению, если человек не верующий, то он не имеет права отметить Пасху? У него ведь праздник. Это плохо?

– Я разве сказал, что это плохо?

– Вы, Сергей Иванович, кстати, крещеный? – спросила Вера Праксина, учительница географии. Она была высокая, худая и очень бледная, поэтому производила впечатление вечной болезненности.

– Нет, – ответил он коротко.

– А жена? – это Штауб.

– Да.

– И она тоже не верит в Бога?

– Я не говорил, что я не верю. У каждого свой Бог.

Это было слишком для Штауб. Ее голова вновь дернулась.

– Вы же только что… Все слышали!

– Сергей Иванович, вы нас путаете, – Проскурякова пришла в себя и жаждала крови. – Сначала одно говорите, потом – другое.

Он усмехнулся:

– Если я не верю в то, что Иисус был сыном Божьим и воскрес, если не крещусь, не пощусь и не крашу яйца, это не значит, что я не верю в Бога.

– Сергей Иванович, вы кощунствуете, – раздался откуда-то слева писклявый голос.

Неестественно выпрямившись – словно у нее был столбняк – там сидела Зоя Ивановна, учительница французского. Выражение удивления и испуга присутствовало на ее ангелоподобном взволнованном личике. Зоя Ивановна, сорокачетырехлетняя женщина, казалось, в любую секунду была готова расплакаться, и не нужно было иметь воображение Достоевского, чтобы представить, как она закатывает мужу истерики, – в то время как смеялась она редко. Неблагодарные отроки прозвали ее «Мадам не дам», что соответствовало действительности.

– Зоя Ивановна, а известно ли вам, что такое кощунство? – спросил он, едва взглянув в ее сторону.

– Я преподаю французский, но русский язык тоже знаю. – Она обиделась и поджала губки.

– Сергей Иванович, здесь, между прочим, все умные. – Проскурякова вошла в раж.

Она среди умных первая. Хотя, судя по ее голосу, она не уверена, что знает точный смысл слова «кощунство».

Если бы он не был ее врагом, то сегодня стал бы. Отныне она будет подпитывать свои чувства к нему воспоминаниями об этой стычке в учительской и ждать удобного случая, чтобы вонзить ему в спину нож, который у нее всегда с собой. Аккуратней, мадам, не порежьтесь. Постарели вы, кстати, раньше времени, не находите? Это из-за характера. Взглянуть бы на вас лет через десять. Психологи знают, что особенности личности видны во внешности, и наоборот. Анна Эдуардовна в этом плане чудесный образчик. Интересно, какие эмоции вызывает у нее собственное отражение в зеркале? Не старуха-процентщица перед ней, не египетская мумия в огромных очках, а умная женщина, которая не может сказать о себе ничего плохого. Иначе невозможно было бы ей жить со знанием о том, кто она на самом деле. Природа-матушка не хочет, чтобы ее творение расходовало чересчур много сил на самокритику. Зачем? Это мешает и отвлекает от главного – от борьбы не на жизнь, а на смерть.

Дискуссия продолжилась бы, но в этот момент в учительскую вошел Михаил Борисович Казаков, директор школы.

Он лев. Широкие плечи, благородная голова, густые седые волосы, спускающиеся сзади на ворот костюма. Он общается по-товарищески просто, не давит, но в нем чувствуется сила, за которой идут. Посмотрит на тебя пронзительными серыми глазами из-под кустистых седых бровей, в самую суть заглянет, которую, может быть, прячешь, и что-нибудь скажет тебе по-отечески ласково или пожурит, если заслуживаешь. Кажется, многие здешние женщины тайно в него влюблены. Не удивительно. Ему почти шестьдесят, а сколько в нем энергии, мужественности, стати. Он не сдается годам. Со временем у всех становится больше морщин и болячек, но если одни брюзжат, и из них сыпется, то другие стареют красиво и радуются жизни как в молодости. Михаил Борисович из последних.

Он вошел, и в учительской сразу притихли.

Проскурякова, приготовившаяся что-то сказать, лишь выразительно глянула на врага. Зоя Ивановна села еще прямей. Анна Эдуардовна подняла подбородок и посмотрела на Казакова из-за стекол очков.

Он был погружен в себя. Окинув всех рассеянным взглядом, он подошел к столу и сел на его край.

– Дамы и господа, холодная вода появится в лучшем случае вечером. Авария. На сегодня уроки окончены. Если кто-то потерпит, получит орден. – С какой-то вымученной улыбкой он прибавил: – Шутка.

– Михаил Борисович, это издевательство! Только на прошлой неделе отключали! – Анна Эдуардовна возмущенно тряслась. – Мы и так отстаем от графика! Не успеваем пройти материал!

– Анна Эдуардовна, если бы от меня зависели вопросы водоснабжения, я бы конечно сделал все возможное, чтобы не срывать учебный план, но – увы.

– Надо жаловаться! – Анна Эдуардовна не успокаивалась. – В мэрию!

Он не слушал ее.

– У Максима Глухих вчера убили отца, – сказал он в пространство.

Вдруг стало слышно, как гудят люминесцентные лампы.

Почему, кстати, они включены? За окном день.

Между тем все глаза были устремлены на директора.

– Его застрелили в подъезде вместе с охранником. – Михаил Борисович был вынужден сказать еще несколько слов.

– Из-за бизнеса? – спросил кто-то.

– Не знаю.

– Это ужасно! – пролепетала Зоя Ивановна, и ее глаза увлажнились. – Чтоб у них руки отсохли!

– Это вряд ли.

Он посмотрел в окно.

– Звонила мама Максима, – сказал он. – Попросила отпустить его на несколько дней. Так что не теряйте его, пусть побудет недельку дома. Не до учебы ему сейчас. – Он смотрел на Тамару Степановну Луценко, классного руководителя «8» – го «В», где учился Максим.

– Хорошо, Михаил Борисович. Его сегодня не было, я уж подумала – болеет, хотела звонить домой. Ох, горе-то какое! – Тамара Степановна покачала седой головой.

– Такие, в общем, дела…

Он больше ничего не сказал и вышел.

По-прежнему гудели лампы дневного света.

Все молчали. Никто не решался заговорить первым.

Но вот одна сухо кашлянула, другая вздохнула, третья поерзала на рассохшемся стуле, отчего тот скрипнул, и – поехало.

Сергей Иванович вышел.

Он не хотел обсуждать эту новость. Без меня. Обсасывайте ее жадно, накидывайтесь на нее как гиены.

Звонок.

Но урока не будет. Сегодня праздник. «Не учиться, не учиться и не учиться» – это девиз тех, кто приходит сюда как бы за знаниями. Вспомни себя – не обрадовался бы сейчас и не рванул бы на улицу, подпрыгивая? Вот-вот. По правде сказать, разве и Сергей Иванович Грачев, учитель русского и литературы, не рад? Разве он расстраивается по поводу графика и не хочет домой, и подпишет жалобу Штауб?

Еще не осчастливленные отроки из 7-го «А» сидят на корточках у стенки, жуют жвачку, общаются, ждут препода, а как только его увидели —

Шухер!

– прыгнули внутрь.

Одно и то же все эти годы.

Он вошел. Бросил взгляд на тех, кто дурачился.

– Добрый день!

На галерке один деятель стукнул другого учебником по затылку и получил в ответ по уху.

Ничего нового.

Скука.

А теперь возрадуйтесь, детки мои! Я объявляю вам новость!

Дослушайте! Тише! Все пропущенное вы наверстываете дома. Сейчас-то вам все равно, эйфория, послушали и побежали (а кто-то даже не слушает), но, вообще-то, объем нешуточный, и спрос с вас будет такой же, как если бы урок был.

Ну а теперь на улицу, на солнце. Там нет занудных садистов с их книжками. Там свобода. Прочь из этих стен! Нечего здесь делать, когда за окном весна!

Глава 14

Никого нет. Он один в тиши класса. Подростки на радостях едва не вынесли двери. Сколько уже было атак на эти облупленные конструкции? Рюкзаки-спины, ноги-руки, раскрытые рты, – все это выкатывается с энергией снежной волны, и не вставай у нее на пути, иначе снесет. Как бы направить эту энергию в созидательное русло? Не слишком ли мало свободы? Не слишком ли много запретов? Не рано ли отнимают детство? Не многого ли хотят? Кого растим? Личности или массу?

Взгляни в конце концов на себя.

Правильно ли тебя воспитывали? Правильно ли учили? Вспомни себя в школе, которую ты окончил с медалью и с четверкой по химии?

Он глянул на доску.

Вот те на!

На доске титьки.

Их обвели мелом несколько раз по контуру, выписали с любовью соски, все очень естественно, масштабно, с душой, – это кто-то из 7-го «А», подпольный кустодиевец. Кто, интересно? Мы считаем наших детей маленькими, а они подумывают всерьез о сексе, с практической, так сказать, точки зрения. Сегодня у них рисованные груди, завтра реальные, а после – беременность, аборт и бесплодие: добро пожаловать во взрослую жизнь, мои Ромео с Джульеттами.

Несколько взмахов тряпкой – и все. Доска снова девственна и чиста.

Никакой чувственности.

Приходит крамольная мысль: может, прочесть сочинения здесь и не тащить их домой? Он ее тут же отбрасывает. Нет! Он хочет на улицу, где теплый весенний воздух и солнышко. Нечего здесь делать. Здесь по коридорам летает призрак смерти.

Вот и он.

Повис в воздухе и смотрит сверху пустыми глазницами, чтобы ты чувствовал хрупкость и бессмысленность жизни,

«Это может случиться когда угодно и где угодно, не надейся и не планируй многое. Твоя жизнь – в одном миге от смерти. Что ты чувствуешь и о чем думаешь, когда смотришь на мертвых? Я знаю. Тебе страшно. Однажды ты станешь мной, и только я один знаю, когда. Отец Максима уже с нами, он уже стал ничем. Здесь нет такого чувства, как жалость. Здесь вообще ничего нет. Даже тьмы. Нет пламени и зубовного скрежета, которыми вас пугают, глупеньких. За свои грехи вы должны были бы, согласно вашим священным книгам, вечно гореть в геенне огненной – так встречайте же смерть радостно, ибо нет после нее обещанного. Ничто будет для вас счастьем. А если вы хотели в рай, в вечную негу в садах, где внизу текут реки, то – увы. Рая нет. Ваш антропоморфный Бог вещает то, что вы хотите услышать. Вы сами придумали красивую сказку о вечной жизни, отказываясь верить в смерть и сгибаясь под грузом бренного. Только я один есть, и нет ничего, кроме меня, и никогда не будет. Вы, кстати, не знаете, что такое «никогда». Для вас это слово, одно из многих слов, лишенных смысла, а для меня – все.

Добро пожаловать в вечность отсутствия.

Здесь нет обмана. Здесь истина. Ничто есть только ничто, а все остальное или содержит в себе что-то, или является частью чего-то, или же есть совсем не то, чем кажется. Не об истине ли вы грезили? Если так, то вот она, вы скоро ей станете, и больше нет ничего вечного, кроме нее, и ее тоже нет. Задумывались ли вы, кстати, над тем, что вы не сможете поймать тот миг, когда покинете физический мир иллюзий и окажетесь в единственно истинном мире – который я называю так только потому, что вынужденно использую ваш язык, не способный выразить и малую толику истинной сущности?

Вам понравилось бы здесь. Вы не знаете это сейчас, трясясь от страха, и, к сожалению, никогда не узнаете. Ибо мыслит только тот, кто есть, а если его нет, то нет и мысли. Гениальная шутка смерти. Шутка Бога – так можно было бы сказать, если бы Бог был.

Но и его нет.

Есть только я.

Кто я?

Зовите меня как угодно – все равно не найдете точное слово, и даже трактаты в сто тысяч слов не помогут вам стать ближе. У вас нет даже чувства – что говорить о словах, ласкающих слух обманчивыми гармониями?

Просто идите ко мне

В ЗАБВЕНИЕ.

НАВЕЧНО.

Я вас жду. Я никуда не спешу. Я всегда с вами.

Во всякое мгновение я ваша тень, которую вы боитесь.

Я ваша навязчивая мысль, сдавливающая сердце.

Листая свои молитвенники и не находя в них спасения, вы думаете обо мне».

Максим. Умный мальчик из 8-го «В». Его отец был обеспеченным человеком, но сын не только не кичился этим, но, напротив, стеснялся. Он хотел быть как все, но не мог: дядя с комплекцией Шварценеггера привозил его утром на «Лексусе», а после уроков встречал у школы. Зачем, спрашивается, «Лексус», если живешь в пятнадцати минутах ходьбы от школы? А от громилы все равно нет толку – охрана в школе такая, что пробраться в нее несложно, а физкультура проходит на улице. Ни к чему это шоу, а у мальчика травма: с ним ходит здоровый нянь с физиономией гангстера. Однажды Максим даже полез в драку из-за этого: посмеялся над ним кто-то, вот и не выдержал. Он всем доказал, что может сам за себя постоять и не нужны ему няньки-охранники.

Он доучивается в школе последние дни и со следующего учебного года переводится в лицей, лучший в городе, куда сдал вступительные экзамены на все пятерки. Это одно из немногих учебных заведений, о котором не скажешь ничего плохого, если ты объективен и не предвзят. Обучение там не бесплатное, но деньги берут разумные, учителя сильные, программы хорошие и с материальным обеспечением проблем нет: доски новые, из окон зимой не свищет (пластиковые), и приятно бывать в туалетах. Если встретишь того, кто поливает их грязью (ничего, мол, особенного, много гонору из ничего, мы бы тоже могли, если б учили за деньги), то причина этому – зависть.

Перед началом учебного года он справлялся там о вакансиях, но, к сожалению, по его профилю не было. Неудивительно. Зарплаты у них достойные, а контингент учащихся не идет ни в какое сравнение со школами – к ним валят валом умные дети из школ. Балбесов, слава Богу, не принимают за деньги.

Он вдруг почувствовал холод и сырость.

Это напомнила о себе смерть. Это ее дыхание.

Интересно, о чем он подумал бы, увидев киллера? Бессмысленно умолять о пощаде. Это конец. Через мгновение он отнимет у тебя твою единственную жизнь, которую когда-то дала тебе мать. Она кормила тебя грудью, радовалась твоей первой улыбке, первым шагам и звукам, заботилась о тебе, когда ты болел, водила тебя в детсад и в школу, поддерживала тебя, когда ты сдавал экзамены в ВУЗ и устраивался на работу; она вложила в тебя всю себя, она любила тебя с первого мига твоей жизни, все эти сорок лет, – а сейчас он убьет тебя. Если бы знал заранее, разве не отдал бы все, что у тебя есть, все свои деньги, не бросил бы их врагам как подачку? Деньги мертвому не нужны. Ты был богат и всегда хотел больше, чем у тебя было, ты был тщеславен и жаждал власти – ты БЫЛ. Тебя убивают из-за бумажек с цифрами, что лишают людей разума. Палец на спусковом крючке, миг и —

все.

Ты не узнаешь, что умер. Останутся жена и дети, машины, недвижимость, счета в банках, береза на аллее у дома, – все это продолжит быть без тебя. Из трупа с простреленным черепом сочится кровь, он в неестественной позе лежит на ступенях подъезда, и скоро ему окажут все почести так, словно это ты, но это уже не ты. Ты исчез в тот миг, когда свинцовая пуля пробила кость черепа. Тебе не было больно. Мозг не успел сообщить о боли. Это была мгновенная смерть.

Она не страшна. Ее нет.

Страшно ждать.

Как справиться с мыслью о ее неизбежности и необратимости? НИКОГДА этот человек не откроет глаза, не пошевелится, не скажет ни слова. Еще секунду назад он был, а теперь его нет. И даже самый упорный, активный, неистовый будет однажды лежать холодный и коченеющий. Исчезнет Вселенная, доступная для исследования лишь в крошечной части и погибающая вместе с загадками и тайнами миллиардов своих галактик.

Мертвого похоронят живые. При взгляде на красный гроб с землистого цвета усопшим появится сильное душевное чувство: здесь и страх, и скорбь, и осознание конечности собственного бытия, и ощущение нереальности происходящего. Играет траурный марш, и вереница людей медленно идет за гробом по улице. Заплаканные глаза. Бледные лица. Кого-то поддерживают под руки – это жена и мать.

Вот и кладбище.

Поцеловав покойника в лоб и в последний раз взглянув на него, гроб накрывают крышкой и заколачивают. Удары молотка означают, что возврата нет. Все закончилось, и даже это тело никто никогда не увидит.

НИКОГДА.

Под аккомпанемент плача гроб опускают в прямоугольную яму могилы. Укладывают сверху доски и закидывают землей. На осыпающемся свежем холмике прилаживают восьмиконечный крест из дерева. Расставив венки, уходят молча.

Здесь территория смерти: разномастные оградки и памятники, даты рождения и смерти, фото юных и старых. Здесь особенно остро чувствуешь, как скоротечна и мелочна жизнь. Однажды и тебя доставят сюда с комфортом и положат в могилу. Вопрос только – когда? Через полстолетия? Через год? Через неделю? Кто знает? Если не хочешь лежать в земле и кормить своей плотью червей, есть вариант с огнем. Это не больно – гореть. Горстка пепла в урне – все, что останется от тебя. Нет? Хочешь и после смерти быть? Человечишка! Ты не можешь увидеть извне свою жизнь, ее начало и окончание, мир до себя и мир после. Она – это ты. А если так, то не все ли равно, что будет: элитное кладбище, простое поле с деревцем или урна?

В небытии все равны. Все остальное иллюзия.

Он подошел к окну и, отодвинув в сторону горшок с засохшим цветком, раскрыл окна настежь.

Оттуда пахнуло весной. Он услышал, как поет птаха и как смеется ребенок.

Так лучше.

Кто-то умер, но ты жив. Не закапывай себя прежде времени, а иди-ка ты лучше домой и подумай о чем-нибудь светлом. Сегодня надо любить, а не грустить. Не надо думать о смерти и о грымзах, плюющихся желчью. Их уже не исправишь – как и тебя. Ты мог бы сдержаться и не поддаться на провокацию, но вместо этого ты ввязался в бессмысленную дискуссию. Религиозные споры никогда не доводили до добра – знаешь ли это? Кровопролитие сопровождает веру на протяжении всей истории человечества, в том числе и сегодня, когда мы осваиваем космос и разводим детишек в пробирках, штудируя Дарвина. Еще немало жизней будет принесено в жертву, прежде чем закончатся религиозные войны. Рано или поздно все стихнет. Может, через пятьсот лет. Пока же это тема, которую лучше не трогать, и тем более не нужно о ней спорить. Слишком она личная. Это дело каждого, во что верить и как, и веские доводы разума бессильны против чувства верующего, корни которого много глубже, чем ты думаешь.

Во что же веришь ты? В чем твоя вера? Что для тебя Бог? У Бога много имен, и хотя бы одно приемлешь?

Однажды он услышал такие слова на вопрос о том, есть ли Бог.

«Кто сомневается, тот одновременно силен и слаб, – сказал ему седобородый еврей у Стены Плача. – Он отрицает Бога, но не может отвергнуть его полностью».

Он задумался. Если бы несколько лет назад его спросили, верит ли он, он ответил бы – нет – но сейчас он сказал бы так только о Боге, которого ему навязывали, угрожая расправой. Будь с нами, иначе гореть тебе вечно в геенне огненной, где плач и зубовный скрежет. А как вам это: не женись на разведенной, ибо это прелюбодеяние и захлопываются пред тобою врата в царство Небесное? Но что если у нее двое детей и ты заменил им отца и вырастил их людьми? Грех? Или же древняя Библия, при всем уважении к ней, не несет вечную истину в каждой строчке? Будучи очищенной от мха и крайностей, от чрезмерной жесткости и жестокости, мораль, заложенная в священных текстах, может быть принята. В отличие от официальной религии и законсервированных столетия назад догм, она проста.

В каждой религии (и философии) есть мудрость и есть перегибы. Можно взять от каждой самое лучшее для своего собственного Бога, для своей веры, для своего видения мира, а остальное оставить истово верующим. Один предпочитает одну крайность, другой – другую; и то, что первый считает правильным, будет отторгнуто вторым, а иному мудрому – он не сторонник крайностей – нужны обе точки зрения: зная их, он отыщет свой собственный путь. Человек человеку рознь. У каждого есть что-то, что он впитал с молоком матери; уникальное мировоззрение, сложившееся в силу особенностей воспитания, условий жизни и опыта предшествующих поколений – и если попробует он взглянуть как бы извне на свои ценности, на веру или безверие, он вскоре почувствует, как мозг становится ватным и картинка уходит из фокуса. Это не обычное самосозерцание, а созерцание себя – да и в чем-то всего человечества – изнутри-снаружи. Как насчет того, чтобы увидеть ущербность шаблонов и выйти за них? Это не легче, чем отрезать себе гангренозную ногу. Индивидуум, способный изменить не только себя, но и других, способный прорваться к новому мировоззрению, – он рождается один раз в несколько сотен лет.

Будда, Иешуа, Мохаммед – они были такими.

Каждый из них был ЧЕЛОВЕКОМ.

И только Иешуа люди сделали своим Богом. Когда-то у них был погибший и воскресший Осирис, затем – Адонис, потом ему на смену пришел Иисус-Логос. Он Бог-сын, у которого есть Бог-отец. Бог един в трех лицах: Отец, Сын и Святой дух. Это трансцендентное единство, которое можно только принять, но невозможно понять. Его невозможно оспорить и доказать. Или ты веруешь, или нет. Догмат. В данном случае он прекрасен в своей законченности и гармонии. Нет ничего подобного в нашем мире. Правда, и здесь нашелся повод для спора. Уже многие сотни лет не могут прийти к согласию в вопросе о том, от кого исходит Святой дух – от одного Отца или от Отца и Сына. Воистину люди мелочны.

Они создали Бога. Он был им нужен.

Они не могли не сделать его антропоморфным, по своему образу и подобию. Даже ветхозаветный ЯХВЕ уже был таким, не говоря уже о Боге евангелий. Бог – это Отец, который имеет власть миловать и наказывать. Под уходящими в полумрак сводами храма, в его темных стенах, среди тусклых свечей, ты встречаешься с Ним. Глядя на распятого Сына, ты не радуешься встрече с Отцом, не смеешься по-детски, а трепещешь. Все устроено так, чтобы ты был придавлен к полу его взглядом и взглядами с темных икон и чувствовал себя вошью на теле Земли, достойной лишь кары. Не по себе здесь. Почему здесь так мрачно? Почему душно? Почему не дозволен смех? Почему здесь вечно скорбят по тому, кто воскрес и однажды вернется? Если тебе здесь не нравится, то значит, не веруешь? Если, напротив, ходишь в церковь, крестишься, читаешь Библию на ночь и на любой случай жизни знаешь молитву – тогда ты истинно верующий, добро пожаловать в семью. Смирение через подавление. Не оставляет тебя чувство вины. Оно повсюду с тобой – даже в то время, когда его как бы нет. Уж так устроены люди, что все время грешат (за что депортируются в геенну огненную своим же создателем), и даже самые праведные не справляются с искушениями, подсовываемыми им не иначе как Диаволом. Что уж говорить о простых смертных?

Когда сделал Бог человека и сказал: «Это здорово», то стал наблюдать за своим чадом. Через некоторое время подумал Бог: он, Бог, вечен и совершенен, а человек – вот он: живой, любящий, гордый, мятежный, – и решил он его приструнить. «Будь тише воды, ниже травы, бойся, и только тогда спасешься, – сказал он. – И хотя бы ты, как орел, поднялся высоко и среди звезд устроил гнездо твое, то и оттуда низрину тебя». Будь паинькой и заслужишь контрамарку в рай. Это скучное место, где никого нет и никогда не будет. Разъеденные ржавчиной ворота скрипят при вялых порывах ветра. На рассохшемся стульчике сидит старый усталый Бог и смотрит на миллиарды душ, отправляемых его волей гореть вечно в геенне огненной. Он не предпринимает вторую попытку спасти их.

Если рай все-таки есть, в нем живут только души младенцев.

А люди и на земле как в аду. В своих подземельях – в сырости, мраке и холоде – они прячут свои страхи и грезы. Если нет смелости сделать мечты явью, стоит ли мучиться? Сотни желаний копятся в подвалах год за годом, и когда однажды отваживаешься зайти туда, то с ужасом видишь груды белых костей и серые лица умерших.

Скорей наверх! Здесь страшно. Низкие каменные своды давят, а там светит солнце и еще есть надежда. Можно дать шанс забытым мечтам и стать немного счастливей.

Кто вообще знает, что имел в виду Иисус, когда говорил – «Царствие Небесное», «геенна огненная»? Не было ли это аллегориями и символами? Не подправлено ли его учение его последователями? Не добавили ли они многое от себя – скажем, агрессию? Без страха нет веры? «Кто не со мной, тот против меня». «Негодного раба выбросьте во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубов». «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч».

Еще один камень преткновения – чудеса Христовы. Воскрешение мертвых и из мертвых, превращение воды в вино, насыщение пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, повеление ветру утихнуть, прогулки по морю – как верить в это сейчас? И как без этого верить в то, что Иисус был сыном Божьим?

Так все-таки – во что веришь ты? Ведь невозможно совсем без веры. Где твоя опора? Где мерило добра и зла, хорошего и плохого?

Кто твой Бог?

Он не антропоморфный. Не жестокий. Он не запугивает и не изрекает догмы. Он не прогуливается по воде и не воскрешает мертвых. В каком-то смысле он тоже бессмертен. Кто он? Он всеобщее и единичное. Он вечное развитие. Опора внутри. Смысл – внутри. Познание себя. Единичное умрет, а всеобщее останется, взяв от него. Бессмертие сущности.

Это Гегель. И это ему ближе, чем Бог, который не в человеке, а над ним. В таком случае у него больше ответственности за себя, и он знает, что другой жизни у него не будет. Это его единственная. Не прелюдия, в течение которой он заслуживает путевку в рай через смирение пред ликом Господа и страшится иного финала, а – главное действие. Вечная жизнь – это земная жизнь духа после смерти, рай – это земное счастье.

У тебя нет Бога, который указывает тебе сверху, что делать.

Трудно быть Богом, да?

Что еще смущает того, кто колеблется, так это количество религий, конфессий и вражда их адептов. Своего Бога они считают единственно правильным, светлым, и отрицают иных, темных. Единственно верное учение – наше, а все остальные – в ад. Религия как причина раздоров и войн – это как? Сколько крови пролито за три тысячи лет в Иерусалиме, на этой священной для трех религий земле? Есть фанатики, но истоки агрессии надо искать в древних книгах – подпитывающих ее против чужих. Если все равно гореть неверному в геенне огненной и не любит его Бог, то его не жаль. Он враг. Он зло.

Христианство не сделало мир добрей, так как оно черно-белое и не знает серого.

Вместо того чтобы искать Бога в человеке, оно развело их навечно, при том что центральная фигура этой религии (в отличие от иудаизма и ислама) – Человек.

Кстати, кто решает, кого награждать, а кого – наказывать? Кому дано такое право? Богу? Церкви?

«Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела» 3 ?

Эх, люди… Когда вы научитесь быть счастливыми и поймете, что ваши раздоры нелепы в контексте вечности? Это все ваша природа, по Дарвину, и вы не можете с ней справиться? Сочувствую. Взгляните на это дерево. Оно не думает о Боге и смысле жизни. Оно вообще не думает. Оно просто живет. Иногда хочется стать им, чтобы не было страшно и не преследовали мысли тяжкие и ненужные. Ты не знаешь, что есть смерть и что однажды тебя разрежут на части и бросят на свалке. Люди боятся конца, а ты – нет. Да и живешь ты дольше. Дубу-красавцу несколько столетий отпущено. В Заельцовском парке один такой вымахал, что его и вдвоем не обхватишь. Сколько ему лет? А оливам Гефсиманского сада? Может, они в самом деле видели Иисуса Христа, который молился здесь, и поведали бы нам правду, если б могли?

Задумавшись, он не заметил, как в приоткрытую дверь класса кто-то вошел. На дощатый, давно не крашеный пол упала тень.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! Скучаете?

В приятном женском голосе – весенняя легкость.

Он повернул голову и улыбнулся в ответ.

– Здравствуйте, Елена Владимировна!

Он отошел от окна.

Слава Богу!

Его спасла Елена Стрельцова, учительница музыки. Ей тридцать четыре. Со своей неброской классической красотой она словно сошла с картины художника эпохи Возрождения: мягкие черты лица, спокойный взгляд, каштановые волосы до плеч, – есть в ней что-то оттуда, из Ренессанса. За ее внешностью – сила немалая, и это для многих сюрприз. Снаружи мягко, а внутри точно стальной стержень. Жизнь научила ее защищаться. Порой достаточно пары фраз и тона голоса, чтобы больше не лезли. Она обычно молчит, когда вокруг закипают страсти, попусту не расходуется, но не останется в стороне по принципиальным вопросам.

Ей досталось по жизни.

Муж-алкоголик ушел, когда их сыну не было года, алименты не платит, и она рассчитывает лишь на себя. Это значит жить с ребенком на зарплату учителя средней школы, очень скромно жить, без роскоши, и знать, что никто в случае чего не подставит плечо, не поможет. Никто однако не слышал, чтобы она оплакивала себя. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее». Это о ней, о Елене Стрельцовой. Она работает здесь полтора года, и если сначала их общение сводилось к «здравствуйте – до свидания» и к эпизодическим светским беседам на бытовые и школьные темы, то однажды все изменилось. Они вместе дошли до метро и поняли, что им интересно друг с другом. Они подружились. Порой они присаживались на лавочку в парке, болтали – и людская молва сделала их любовниками. Смешно. Они все еще обращались друг к другу на вы – вот так любовники. Но если кому-то хочется – нате вам.

Елена – загадка.

Разве кто-то знает ее? Кто-то заглядывал за ее маску? Ее броня искусственная, наращенная, и за ней она от всех прячется. Он, пожалуй, единственный в школе, кому она позволила сделать шаг-другой к себе, а потом – стоп, там терра инкогнито, нет. Пока нет. Я еще не готова. Других я и сюда не пускаю. Есть те, кто по-свински нагадит и натопчет по чистому.

Когда она только пришла в школу, два года назад, бабушки хотели взять ее, новенькую, под свое крылышко, в свою кучку, навязывали ей свое наигранное участие, но она увидела их истинные лица за улыбочками и сюсюканьем и отвергла их дружбу. Она деликатно дала им это понять. Они напели ей про всех кучу гадостей, а сами были аки белые ангелы с крыльями. Само собой разумеется, когда они поняли, что она не с ними, она тут же стала врагом номер два (после Грачева). Она задела их за живое и дряблое. Они-то к ней со всей душой – как к дочери – а она вон значит как. В таком случае кто не с нами, то против. Красавица и умница стала зазнайкой, бездарностью с изъянами внешности – и воображение, подстегнутое эмоциями, гнало не на шутку. Здесь и роман с Грачевым, и прочее. Ах вот ты какая! Воротишь нос? Ладно, ладно! Ты тут никто, а уже возомнила о себе Бог весть что! Мы тебе рожки-то пообломаем, наша козочка!

Однажды они напали и куснули ее больно, почти до крови. А она дала сдачи. Да такой, что еще пару месяцев они не отваживались на реванш. Зализывая раны и копя злобу, они доказывали себе и другим, что на самом деле они выиграли тот раунд. Потом они еще раз напали – и им снова досталось. С тех пор они не играли в открытую, а пакостили исподтишка.

Ладно, хватит о грустном. В глазах Лены – блики солнца. Она улыбается.

– Хотите домой? – спрашивает она.

– Да.

Через минуту они вышли из класса.

Глава 15

Хромого рвало. Его скручивало, изо рта выплескивалось толчками, и сугроб перед ним покрывался желто-зелеными пятнами. После каждого приступа он громко хрипел матом.

Он упал. Кое-как встал, пошел, а через пару метров снова упал. Немногочисленные прохожие, завидев его издали, заранее сдвигались к краю тротуара.

Навстречу проехал уазик с милицией. Проехал медленно. Его видели. Но не остановились. Кому он нужен? Что с него взять?

Его снова мутило.

Он согнулся, прошла судорога – и его вырвало желудочным соком. Сплюнув прямо на валенок, он сказал что-то глухо и пошел дальше. Уже близко. Когда он вернется домой, то ляжет спать.

Мужик пришел в пять, когда было уже темно. На нем была дубленка и норковая шапка, в руках у него был портфель. И он улыбался. С чего вдруг? Ждала его телка с течкой? Или до задницы денег?

Он шел по другой стороне улицы и вдруг перешел к ним.

Хромой вздрогнул.

– Помогите ради Господа! Ради Христа! – завел он шарманку, крестясь.

Васька тоже стал ныть и креститься.

Мужик приблизился и, не снимая черную варежку, вынул

ПОЛТИННИК.

Он бросил его в банку Хромого.

– Выпей, – сказал он и пошел дальше.

Хромой опешил. Не спит ли он? Он спрятал полтинник в карман. Во внутренний карман спрятал, так как наружные были с дырками и в них даже поллитра проваливалась.

Васька завидует. Он хочет выпить. Все хотят, дело ясное. Когда есть бабки, к тебе лезут и ты свой. А если нет, то и не нужен ты, хоть сдохни. Здесь за просто так друг друга не любят и многие леты не тянут как в церкви. Васька другой. У него когда есть, он делится. И ему можно дать. А если еще кто-то пристроится, то хрен тому с маслом.

Братьев сегодня нет (жрут где-то водку), и можно потратить все. Здесь на завтра не оставляют.

Он встал с ящика. Уже не так холодно, как вчера, но все равно схватывает. Подморозило щеки, на бороде иней. Это не страшно с бабками. Без них сдохнешь. А из-за них того и гляди кончат. Все одно – что без них, что с ними. Дрянь.

Сделав два шага, он почувствовал боль в колене. Как будто зажали в тиски и давят. Мать вашу!

Ругаясь, он подошел к Ваське:

– Сколько?

Тот смотрел на него снизу вверх.

– Тридцать.

– Мало.

– Сколько уж есть. – Васька встал и повис на подпорках.

Негусто. Не брешет безногий?

– Хрен с тобой, – сказал Хромой хмуро. – Скидываемся.

Едва не подпрыгнув от радости, Васька сунул руку в карман, выгреб оттуда мелочь и стал считать ее под взглядом Хромого. Пару раз монеты падали на утоптанный снег, и тогда Хромой наклонялся, подбирал их и, матерясь, отдавал Ваське.

С грехом пополам они подбили итог: тридцать один рубль и двадцать восемь копеек. Вместе с деньгами Хромого это за сотню, и это значит, что можно поесть и выпить. Сегодня праздник. Без него как? А потом опять будет плохо, да и хрен с ним.

Сразу стало теплей. Это всегда так, когда есть деньги на водку. А еще теплей, когда ее пьешь.

Они шли к трехэтажному дому в двух кварталах отсюда. Там продавали водку в квартире на первом. Бывало, травились, блевали, но не дохли и ладно. Чтоб не травиться, бери в вино-водочном, а там те же пол-литра в два раза дороже.

Они подошли к дому.

Здесь все надо делать по правилам, иначе не купишь.

Подходишь к железной двери, звонишь два раза коротко и один раз длинно, ждешь, пока твою рожу рассмотрят в глазок, потом дверь открывается на цепочке, просовываешь руку с бабками, дверь закрывается. Ждешь. Дверь открывается. Высовывается рука с водкой, берешь ее – и на улицу. В подъезде нельзя пить. И нельзя ссать. Менты уже накатывали на хату, и были разборки. Сначала лавку прикрыли, а потом снова открыли. Главное, чтобы совсем не закрыли, а то придется ходить туда, где дороже и хуже.

Они купили водку и вышли.

Они обошли дом, пролезли в дырку в заборе, прошли по глухим дворам, где от них шарахались местные жители-тени; не стали рыться в контейнерах с мусором (зачем, когда есть деньги?) и в конце концов вышли на Красный проспект. Здесь светло даже ночью, много людей, поэтому надо все делать быстро и сразу обратно во двор, где спокойней. В кармане шубы – водка. Ее надо держать рукой, чтобы не вывалилась. Она булькает. Тепло от нее. Скорее бы уж, скорей.

Они шли к мясному ларьку.

На нем бычья морда с кольцом. А в окне жирное рыло тетки. Тетка смотрит на них злобно, но колбасу им продаст. Всегда смотрит и продает.

Порежь ее ломтиками, будь человеком.

Тетка скривилась, но ломтиками порезала.

В соседнем ларьке они купили полбулки хлеба, а у остановки – два пластиковых стаканчика. Можно было с одним, но сегодня в честь праздника два.

Вернувшись во двор, они нашли уголок потемней и на заснеженной лавке выпили все и съели.

…

Глава 16

В четверг вечером они поссорились.

Добрые две недели они хотели сходить в кино на «Игры разума» с Расселом Кроу в главной роли, и все никак не складывалось: то одно, то другое. И вот наконец сложилось. Суббота, 19.30. В воскресенье утром Оля летит в командировку во Владик, но суббота свободна.

И —

вот вам здравствуйте.

После работы она сказала, что их пригласила на день рождения Наташа Крыленко. В субботу. К сожалению, кино переносится на следующий уик-энд.

С Крыленко Оля работала в поликлинике, а теперь та владела сетью аптек и звала в ресторан с большим ценником. Она могла себе это позволить и, кажется, была не прочь этим похвастаться. Справедливости ради надо сказать, что ее взлет не случился бы без мужчины. Был у нее в свое время любовник из мэрии, двух лет ей хватило, чтобы встать на ноги, после чего нужда в нем отпала.

Сейчас она наверстывала упущенное. Как она жила без машины? Как ездила в трамвае с простолюдинами? Что такое «Вдова Клико» – разве она знала? Сущий ад это был, а не жизнь. Многие живут так и не стремятся к лучшему. Нет, только бы не вернуться туда, не надо. Она всегда была оптимисткой, но порой было так себя жаль, что хоть вой. Серость. А где не серо, там пусто. Где взять столько оптимизма, чтобы выдержать? Грезишь день за днем, за ночью ночь и ничего не делаешь. Сколько таких грез так и не стало явью? Сколько их умерло? Чего не хватило? Силы? Упорства? Везения? Маленького, совсем ничтожного случая?

Теперь у нее новый мир. Она мечтала о нем. Но выдержит ли она его вес?

Они никогда не были подругами. Болтали, пили чай в ординаторской, бегали по магазинам, где больше смотрели, чем покупали, – а истинной дружбы не было. Когда Ольга ушла, то вообще стали видеться два раза в год – в дни рождения. Созванивались чуть чаще. Дальше слов о том, что надо бы встретиться, дело не шло. Обе в трудах и заботах. Это официальная версия. А если по-честному, то ни у кого нет желания, иначе давно бы нашли окна в плотных графиках и встретились. Вот и сегодня они всего лишь соблюли ритуал: Ольга поздравила (не без банальностей), а Наталья ее пригласила. Все это из светской вежливости, как по инерции. Ты поздравляешь, тебя приглашают, и ты не отказываешься. Интересно, вспомнила бы она о Крыленко, если бы не компьютер? И зачем приняла приглашение? Могла бы сказать, что не может.

Выслушав Ольгу (дело было на кухне), он помрачнел и не сказал ни слова. Сопровождаемый ее взглядом, он отвернулся и стал набирать воду в чайник.

Ей хотелось что-то услышать. Она не выдержала и обратилась к нему:

– Сережа, это трагедия?

Он не ответил. Он набирал воду в чайник.

– Не дуйся, – сказала она примирительно. – В следующие выходные сходим. Или можно в субботу утром.

– Как пионеры, – промолвило гранитное изваяние. Оно включило чайник и развернулось.

– А что в этом такого? – спросила Ольга.

– Так, ничего. Мелочи жизни.

– Нас пригласили.

– И?

– Надо было врать? Встречаемся с ней раз в год.

– И? – Он повторил свой короткий вопрос. – Подруги?

– Нет. Хорошие знакомые, – Она сделала над собой усилие, чтобы это выговорить. – Это меняет дело?

– Да.

– По-моему, нас не так часто приглашают на дни рождения? Да и с друзьями в последнее время как-то не очень. У тебя их много? Когда тебя в последний раз звали? Или ты? Может, опять заболеешь? Будет традиция.

Он промолчал. В прошлом году он якобы был болен, с температурой и кашлем, и не пошел к Крыленко.

– Сходили бы в воскресенье, но ты уезжаешь, – сказал он.

Она знала, что он это скажет.

– Ты забываешь о разнице во времени. Вылетаешь на Дальний Восток утром, а прилетаешь вечером. Давай конструктивно, – сказала она. – В субботу утром или на следующей неделе?

– Давай скажем ей вежливо, что не можем. Если честно, тебе это надо?

– Да. Мне это надо.

– Наташа базарная баба, которая стала богатой. Никогда не поверю, что тебе интересно с ней.

Вместо того чтобы продолжить дискуссию, она улыбнулась.

– Сережа, я готова признать, что была неправа, не посоветовавшись с тобой. Миру мир?

Он заваривал чай, стоя вполоборота к ней:

– Мир без фильма?

– Фильм в субботу утром.

– Или после работы?

– На следующей неделе?

– Нет, не на следующей.

– Завтра?

– Да.

– Завтра тяжелый день. Вряд ли получится.

– В самом деле, о чем это я? Работа – на первом месте. Дом – на втором.

– Это две половинки моей жизни.

– Это неравные части.

Она промолчала.

– Чаю будешь? – спросил он.

– Да.

Тут он заметил в углу паучка.

Паучок спешил, резво двигая лапками. Природа толкала его вперед. Его задача, вся его простая, на первый взгляд, суть состояла в том, чтобы плести паутину и ловить в нее мошек. Он естественен, он не жесток. А еще он должен продолжить свой род. Все просто. Жизнь ради жизни. Он не может быть обиженным, злым и несчастным, он не философ. Все это издержки разума. Не зная о конечности жизни, он просто живет – как то дерево под окнами школы – без будущего и прошлого, в то время как людям дано ужасное знание того, как короток их путь в сравнении с миллиардами лет, которые есть у космоса. Одного только жаждет любая жизнь – БЫТЬ. Природа дала homo sapiens разум для того, чтобы он выжил, для своего собственного выживания в его лице, но на что он расходует этот дар? На споры. На рефлексию. На поиски смысла жизни. На религию. Он придумывает себе проблемы и ищет источник своих бед вовне. Он сам себе враг. Он единственный зверь, который считает, что он не зверь, и тратит силы на то, чтобы бороться с собой. Он хочет быть целостной личностью, но не может ей стать. У него есть заповеди, которые ему не по силам. Прокалывая себя иглами совести, он мучается день за днем. Порой ему кажется, что он уже не знает, что хорошо, а что плохо и где смысл. Не иллюзия ли его мир? Не уродливое ли творение его разума? Все преломляется в нем. Он не способен выйти за пределы себя, за границы личного опыта, за понятия добра и зла и тысячи прочих, чтобы взглянуть на мир объективно. Все его попытки найти истину, его религия и философия, любое его слово – это часть его личности. В ней столько всего смешано, что не отделить одно от другого и не добраться до знания, глубже и чище которого уже ничего нет. Взаимопроникновение внутреннего и внешнего, неуловимое для органов чувств и поверхностной мысли, приводит к тому, что нет единой реальности. У каждого она своя. Все относительно, и видны только тени на стенах пещер. Конструкции, ведущие мысль по пути многословия, с метафорами, аллегориями и аналогиями, – лишь иллюзия знания там, где люди бессильны проникнуть в суть. Если кто-то считает, что мир бесконечен, он заблуждается. Мир ограничен нами.

Если так, то есть ли смысл тратить время на размышления, в том числе и на эти? Может, надо расслабиться и просто радоваться жизни? Может, все наши движения, мысли, желания и есть та самая истина, и нет иной? Чересчур просто? Что ж, в таком случае дерзайте и мучайтесь. Не вы первые, не вы последние. Просто смиритесь заранее с тем, что всей мощью вашего юного разума не постичь вам и малой толики скрытого знания. Если сумеете разгадать хотя бы одну загадку и оставить ваше знание идущим следом, чтобы они его преумножили – честь вам и вечная память. Мы не завидуем тем, кто не с вами. Но и не имеем права их осуждать. Ограниченность человека, подверженного крайностям и то считающего себя Богом, то терзающего себя до крови, а большей частью – просто живущего, – она в том, что он не знает о ней. В разреженном воздухе гор лишь избранные находят свой дом. Другие живут на пляже. Им все ясно. Их интересы и чаяния просты, их не трогает вечное и трансцендентное.

Они здесь и сейчас.

Они по-своему счастливы.

Но он не с ними.

Молча пили чай. Через минуту Ольга спросила:

– Так все-таки – миру мир?

– Да, – ответил он просто.

– Но я не пойду к ней, – тут же прибавил он. – Скажи ей, что я заболел или что у меня дела. Ей до лампочки.

Он сделал глоток чаю.

– Ты подумай, – сказала она. – Утро вечера мудреней. Я очень хочу, чтобы мы пошли вместе.

– А вы, сударыня, какого о ней мнения?

– О ком?

– О Крыленко.

Она не сразу нашлась, что сказать.

– В принципе… она неплохой человек. Но она зазвездила, ты прав. Понимаешь, когда-то она одевалась на барахолке, а теперь – в бутиках. Перебралась из коммуналки в коттедж. У нее пятисотый с водителем.

– А ты?

– Что?

– Не звездишь?

– Тебе видней. По-моему, нет. Но я еще не настолько богата. – Она улыбнулась. – Все впереди.

– Не в этом дело.

Он смотрел ей в глаза.

– Все зависит от человека, – он продолжил свою мысль. – Есть в нем червоточинка или нет.

– Дай тебе миллион долларов – останешься прежним?

– Я останусь собой. Как и она.

– Ты у меня такой умненький, что я не всегда тебя понимаю.

– Я имею в виду, что если в ней с самого начала была червоточинка, то она разрослась. Как опухоль. А если бы не было, то и разрастаться было бы нечему. Ничего не появляется просто так. Человек не меняется.

– Теперь я тебя понимаю.

– Хорошо. Понимание облегчает запоминание. Это я говорю как учитель с большим стажем.

Они более не заговаривали о дне рождения. Они пили зеленый чай с круасанами.

Глава 17

«Что такое счастье? Что имеют в виду, когда говорят: „я счастлив“, „мы счастливы“, „они счастливы“? Почему сегодня человек рад миру, а назавтра вдруг чувствует, что он самое несчастное живое существо на всем белом свете?»

Нет. Не идет. Не складывается. Нет вдохновения.

Кое-как шевелятся мысли, давишь слова как из тюбика, по миллиметру, и выдавливается не шедевр, а какая-то низкокачественная вязкая масса. Что получается лучше, так это самоедство с солью на ранах. Эта боль тебе в удовольствие, ты наслаждаешься ею. Ты раз за разом проходишь по больному месту. Ты вообще любишь расклеиваться, чтобы ругать себя и жалеть. Может, это твой способ отдыха? Может, так и должно быть? Главное, чтобы это не было лейтмотивом жизни, иначе она пройдет в грусти и нечего будет вспомнить в преддверии смерти.

Сегодня не его день. Утром он едва не опоздал в школу, был строг и ставил двойки и тройки, а вечером узнал новость от Оли. Великое счастье – идти на день рождения этой Крыленко вместо кино. «Базарная баба» – сказано в точку. Удивительно, что она не ушла в коммерцию еще лет десять тому назад, в эпоху дикого рынка: у нее соответствующий склад ума и характера. Какой из нее врач?

А ты?

Кто ТЫ?

Брюзга. Моралист. Предъявляя претензии, что можешь сам? Десятилетиями сидеть на месте, теша себя мыслями о своей пользе для общества? Мнить себя Достоевским и изводить бумагу банальностями? Ах да! Как насчет того, чтобы себя жалеть? Не уделяют тебе внимания? Вся в работе? Ты ведь знаешь: прежде чем обвинять, нужно быть уверенным в том, что ты прав. Иначе ты обвиняешь себя, и всякое злое слово однажды вернется к тебе.

Не желаете еще два-три удара?

Вы, Сергей Иванович, интеллигент, не научившийся жить. Рак-отшельник, спрятавшийся в своей раковине, чтобы его не трогали и не было страшно.

Почему не оправдываетесь, не защищаетесь? В конце концов у вас есть достоинства, но вы забыли о них. Вы то и дело режете себя скальпелем без наркоза и рассматриваете внутренности. Они дурно пахнут и плохо выглядят, но настоящего исследователя это не останавливает. Вот и сердце. Оно кровоточит. А где душа? Где то светлое, что в тебе есть? Разве все кончено? Откуда ощущение, что война проиграна?

«Оля ни в чем не виновата передо мной. Она молодец, она настоящий боец. Не то что я».

Он выключил свет и подошел к окну. Из-за стекла желтыми глазами окон на него глянула ночь. Кто-то не спит в пятиэтажке напротив. Может, там ссорятся. Или мирятся. Или занимаются сексом. Мы отделились друг от друга каменными стенами, и нас не трогает то, что совсем рядом, в полуметре от нас. Главное, чтоб не мешали. Есть еще невидимые стены, не менее крепкие, чем камень. Наткнувшись на них, ты можешь разбиться в кровь, а тому, кто там, все равно: он не почувствует ничего, не услышит.

«The Wall».

Вспомнилось. Он ведь тоже строит свою стену и уже такую высокую выстроил, что бывают дни, когда он не видит солнца и ему холодно.

Он вернулся к столу и сел. Без света. Он подумал об Оле.

Как же ему повезло. Она необыкновенная. Сравнивая с ней других женщин, всякий раз находишь, что это сравнение не в пользу них. А с тем, что она так много работает, надо смириться, иначе никак. Это ее. Это она. Если ты не можешь сам, то не мешай ей. Если тебя не оставляет в покое чувство собственной неполноценности, то сделай что-нибудь, что позволит тебе вырасти в собственных глазах. Потрудись над собой. Энергетика на нуле, раскис, ничего не хочешь, не желаешь понять любимую женщину, которая, не в пример тебе, рвется вперед и вверх. Что тебе надо? Чтобы она сидела дома и кормила тебя с ложечки? Приревновал ее к работе? По-твоему, она у нее на первом месте? Даже если так. Имеешь ли право требовать? Не веришь в любовь? Как бы и нет. Ты ее приземлил. Ты думаешь, что любовь – это маска инстинкта, поэтому нет в ней возвышенного и волшебного. Прячась за ней, он заставляет нас совершать глупости, превращает друзей во врагов, возводит города и сравнивает их с землей, рождает шедевры – он главный. Он в центре мира, он ее ось. Он страшен в своей силе. Бывает, что разочарование в Эросе пробуждает Танатоса, бога смерти, и влечение к саморазрушению охватывает несчастного. Он не может жить, он ищет смерти. Инстинкт жизни подталкивает его к ней.

Достаточно Фрейда и Шопенгауэра.

Пора спать.

Он почувствовал, что готов. Час тридцать.

Он прошел в спальню.

Он слышал ровное дыхание Ольги. Ступая на цыпочках, он подошел в темноте к кровати, сбросил халат на пол и юркнул под теплое одеяло. Он случайно задел откинутую в сторону руку Ольги. Она пробормотала что-то, вздохнула, придвинулась ближе и, уткнувшись головой в его плечо, затихла. Ее дыхание выровнялось. Она вернулась в объятия сна.

А ему расхотелось спать.

Он лежал на спине с открытыми глазами и думал. Он знал, что утром будет плохо. Через пятнадцать минут он попробовал было считать слоников, но едва дошел до двадцатого, как те исчезли. Их вытеснил хаос. Клочковатые мысли, расплывчатые образы, фантасмагоричные сочетания слов, – все смешалось, и он не мог избавиться от этого мусора. Мозг работал впустую. От ночных мыслей утром ничего не останется.

Спать.

Спать…

Оля… Ее глаза… Такие красивые… Шесть лет назад он впервые их увидел… Почти шесть лет… Олег и Ира. У них была свадьба. Было весело… Там они познакомились… Они танцевали… Эти глаза… «Сережа, это две половинки моей жизни»… «Ты подумай. Утро вечера мудреней». Завтра рано вставать. Зачем? Проспать? Проскурячиха и Штауб… Как надоели… Все… Нет, не все. Там Лена Стрельцова… Леночка… А теперь, мои слоники, дайте-ка я вас опять сосчитаю. Перепрыгивайте, пожалуйста, через забор. Один… Два… Три… Четыре… Пять… Ее улыбка… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… Перепрыгивайте, не останавливайтесь. Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать… Четырнадцать… Им интересно друг с другом… Одиннадцать… Двенадцать… Уже было двенадцать. Сбился. Один… Два….. Три….. Четыре….. Пять. Это не слоны, а собаки. Да и ладно. Семь….. Восемь….. Девять….. Десять….. Одиннадцать…..

Собаки тоже исчезли.

Извини, Оля, что вновь покидаю тебя и возвращаюсь на кухню. Я сбегаю от хаоса, от того, что внутри. От самого себя.

На часах два десять, но нет уже прежнего томления духа при мысли о том, как трудно вставать утром, если полночи не спал. Вместо этого хочется чаю. Шлепок по чайнику – и тот зашумел, радостный и благодарный.

Через пять минут он пил чай на кухне с открытой форточкой. Легкий ночной бриз составил ему компанию.

Он быстро писал в тетради.

«Чего не хватает людям? Почему они все усложняют, не уживаются друг с другом, искренности предпочитают склоки и источают желчь? Если человек создан Богом, то почему Он сделал его таким – себялюбивым и завистливым, безжалостным, когда дело касается его выгоды? Это необходимо для выживания? Бог – это природа, которая признает только силу? Разве кто-то станет отрицать, что есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы уничтожать другого: словом, взглядом, делом; в демонстрации превосходства? Все хотят выглядеть более сильными, чем они есть, и самоутверждаться. Они не знают, как они жалки и неестественны со своими ужимками, ханжеством, лицемерием. Вместо того чтобы радоваться успехам ближнего, они озлобляются; они обвиняют, они безапелляционно высказываются; они отыскивают недостатки, из которых, по их мнению, и состоит он, этот ближний; сплетничают, – и все это проделывают за его спиной, тогда как в глаза ему улыбаются. Это воля к жизни? Воля к власти? Если нет возможности уничтожить врага физически, его надо убить морально. Если возьмешься за нож, тебя упекут в тюрьму, да и не сможешь, все-таки ты не убийца, а представитель интеллигенции, – тогда как за уколы словами и сплетни не наказывают по Уголовному кодексу.

Есть одно качество, которое помогает ужиться с собой даже самой последней твари: дистрофия способности к самоанализу. Кому-то она неведома вовсе, а другой видит себя как в кривом зеркале, без недостатков. Он идеал. Зачарованные собой набрасываются на тех, у кого есть изъяны. Или не так? Может, наши критики, напротив, не удовлетворены собой, их самооценка занижена, страх перед будущим гложет их, и отсюда их отношение к людям и к жизни? Взгляните на них – если б могли, бросились бы и загрызли. Вы сгорите, коллеги, от адского пламени, бушующего внутри вас.

Трудно себя развенчать и надеть терновый венок вместо короны из золота? Страшит перспектива быть распятым на собственном кресте? Гвозди неудобных вопросов – хватит ли сил, чтобы взмахнуть молотом самокритики и вогнать их сквозь кожу и жилы в залитое п о том черное дерево? Готов ли ты почувствовать себя человеком? Видел ли ты, как из ран течет кровь, орошая землю для будущих всходов?

Обманывал ли ты себя?

Да.

И других?

Да.

Пришло время расплаты. Готов?

Да.

А кто-то – нет. Он распнет тебя, но не себя. Он насладится твоими муками. Богу место на небесах, а не на кресте, палачу место у плахи, а не на ней. Проще смотреть наружу, чем внутрь.

Где мы? Мы где-то между. Между небом и землей. Между человеком и Богом. Мы умеем заглядывать внутрь, но не уверены, что наши оценки верны. Эти сомнения уже благо. Если они есть, значит, есть и надежда. Человеческое, слишком человеческое – мы о нем помним. Еще мы знаем, что человек многогранен и любые классификации слишком просты в сравнении с его сложностью. Если есть намерение разложить его так или так, или иначе – пожалуйста, но для этого нужно многое упростить, укрупнить, использовать штампы, – чтобы создать систему, где на ограниченном числе полок поместится все человечество. Ты знаешь, что это фантом, но все равно прилаживаешь полки и ставишь на них маленькие фигурки. Ты упорядочиваешь мир. Ты ненавидишь хаос. Хаос тебя тревожит. Если все модели мира упрощены, это не повод не создавать их».

Он подошел к окну. В двух квартирах в доме напротив не спят полуночники вроде него. А между тем близится утренний час расплаты.

Он вернулся к тетради.

Сегодня после работы он написал оду Женщине. Вдохновение оставило после себя лирику, какую, пожалуй, еще не видела тетрадь в темно-синей обложке. На одном духу писал, на гребне волны, две-три минуты. Словно это было написано кем-то заранее и оставлено для него в подсознании. Это было творчество, а не выдавливание пасты из тюбика.

«Если тебе повезет, ты встретишь Женщину. Именно так, с большой буквы. Это не опишешь словами. Это ощущение. Шарм. Магнетизм. Небеса и ад, наслаждение и боль, жизнь и смерть. Если она позволит, ты увидишь ее хрупкий мир во всей его красоте и изменчивости. Она может быть ласковой и нежной, а в следующее мгновение она камень. Она подобна цветку, который радостно тянется к солнцу, но скручивается в бутон, когда на небо находят тучи и становится холодно. Легкая как пушинка, загадочная как ночь, яркая как отблеск солнца в бриллианте, спокойная как чистая гладь моря с дорожкой из лунного света, – это Она. Столько живого и чувственного. Столько обещаний и разочарований».

Действительно ода. Чувствуется в ней юношеская наивность. Словно пела душа чистая, не огрубевшая, не ожегшаяся о любовь, и он, сорокалетний мужчина, не может поверить: это был я?

Сергей Иванович, не надумали ли вы влюбиться? Когда, подхваченные вдохновением, вы писали о женщине, вы представляли не абстрактную представительницу прекрасного пола, не собирательный ускользающий образ – перед вами была Лена. Лена Стрельцова. Это о ней, не так ли? На три минуты она стала вашей музой. Вы посвятили свои юношеские строки именно ей. Не Оле.

Будете спорить?

Нет, вы снова готовы писать. Не оду, а правду жизни.

«Чтобы не видеть и не слышать, мы закрываем глаза и затыкаем уши. Мы слепоглухонемые. Мы не понимаем друг друга. Мы не понимаем даже себя».

Он спрятал тетрадь в портфель и вернулся в спальню к Оле.

Полежав на спине с открытыми глазами, он перевернулся на бок и уснул.

Глава 18

Ослепительный свет был повсюду. Не было ничего, кроме него. Миллиарды искр. На снег не взглянуть. Еще вчера была серая мгла и тучи висели над городом, а сегодня день солнца. День жизни. Разве умирают сегодня? Разве кто-то не счастлив? Счастье растворено в зимнем воздухе, скорее вдыхай его, полной грудью, не опасаясь простуды, и вернутся грезы и чувства, которые ты предал.

Почему радуются не все? Разве такое возможно? Полуденное солнце не проникает в сырые подвалы, полные страха и боли. Тусклый взгляд – что за ним?

Люди бегут мимо.

Все время. Они бегут по хрустящему снегу наперегонки как обезумевшие и не видят темные пятна на белом фоне. Не до них. Не до себя. Если заметил, забудешь ли? Обезображенное нуждой лицо и неживые глаза. Не хочешь смотреть в них? Страшно? По этой причине летишь мимо, отводя взгляд?

Другие проносятся мимо тебя.

Тесное пространство разъединяет. Двадцать сантиметров – непреодолимая дистанция. Ни до кого не дотронуться, не попросить помощи, не поделиться счастьем и горем. Одиночество в бездушной толпе. Никому ни до кого нет дела. Смеешься ты или плачешь – разницы нет: посмотрят на тебя удивленно: «Что это он? Неприлично» – и побегут дальше.

…

Хромому были до лампочки все эти люди. Главное, чтобы давали деньги и не мешали. Лишь бы не было жмотов, у кого нет рубля, а сами в бриллиантах и шубах. Рубль им копейка, и если б дали от каждого, было бы много. Но не заметят тебя – будто нет тебя здесь – и пройдут мимо. Хрен с ними. Найти бы где-нибудь новый ящик, а то на картонке неловко сидеть и холодно. Когда вашу мать потеплеет? Мороз под тридцать, и солнце жжет так, что зажмуриваешься, чтоб не ослепнуть. Трещит купол с вчерашнего, без опохмела, а Ваську так разнесло, что он на китайца похож. Он заправил под себя ногу, и кажется, что у него вообще нет ног. Кто не знает, того он обманет, чтобы больше дали. У него под задницей коврик, он с собой его носит. Он заматывается в него, чтоб было теплее, и так ходит.

На ящике лучше, чем на коврике, но ящик тяжелый. Вчера он его не понес, бросил за куст, а ночью его сперли. Где взять новый? Тот разваливался и скрипел, но сидеть было удобно. Ящики есть на рынке, но туда далеко идти и если подумают, что ты к ним за бабками, выдернут ноги. Менты там прикормлены и не лезут к своим, а если чужой, то цепляются. С обезьянником не заморачиваются, а бьют по хребтине дубинкой.

Было время, когда он ставил ящик за церковной оградой. Года два года назад это было. Ему разрешал Федя, который работал тут сторожем. Он был старый, лет восемьдесят. У него здесь была комната, а дом у него сгорел. Оставь, сказал, ящик здесь. Не украдут его, здесь он как у Христа за пазухой. Зачем тогда Федя и другие охранники, и ворота с замком? Ворье не боится Бога.

Когда Федя ему разрешил, он не сразу оставил здесь ящик. А что если стащат? Или лбы на охране не пустят? Федя сказал, что они ребята свои и пустят, когда ворота открыты, то есть не ночью. Они там по двое, а Федя у них, чтобы не было скучно. Он был слепой как крот. И плохо слышал. Он открывал-закрывал ворота и все время болтал. Все его звали Андеричем. Федор Андреич то есть. Он курил «Приму» и кашлял так, что выкашливал легкие. Они пили в сторожке чай, а ты хоть вытаскивай колокол – пофигу.

В тот раз он пристроил ящик внутри, между оградой и елкой. Андреич ему сказал, чтоб он подождал, а сам ушел и принес ему хавчик в газете. Была там колбаска, полбулки хлеба и сало. Еще бы соточку. Как он сказал – это от нашего Господа? Да пусть хоть от дьявола, только бы было. Когда он вышел на улицу, Андреич запер ворота. Сало было вкусное. И колбаска. Он по дороге все съел. Сгодилась ему и газета, он ею подтерся.

Он оставлял ящик вечером и забирал утром. Андреич давал еду. Не каждый раз, но давал. И охранники до него не докапывались. Федя им объяснил.

Он боялся здешнего попика.

Уж больно глядел тот странно. Его звали отцом Григорием, а было ему лет тридцать. Он как будто с луны свалился. Андреич рассказывал про него, что он ангел. Но он странный. Уставится на тебя и смотрит. Что, спрашивается, смотрит, а? Андреич сказал, что он всех любит, прямо так всех, но разве бывает так? Гон. Любить за то, что нож между ребер воткнут? За то, что дубинкой по почкам бьют?

Однажды он зашел с улицы, а Григорий в это время вышел из церкви. Как только его, Хромого, увидел, сразу пошел к нему.

– Здравствуйте, – говорит, – отец.

Он не ответил. Он испугался.

– Отец, вам помочь?

«Он боится. Господи, дай же ему спокойствия, не враг перед ним, а друг, протягивающий ему руку».

– Я это… Тут мой ящик… – пробормотал он.

– Вы в храм? – спросил Григорий.

– Я… Нет. За ящиком я.

– За ящиком?

– Мне Андреич тут разрешил… Я его вчера… Там он. За елкой.

Григорий понял. Почти подметая рясой асфальт, он пошел к ограде и вернулся оттуда с ящиком. Он улыбался в пушистую русую бороду.

– Этот? – спросил он.

– Мой это, да.

Григорий дал ему ящик:

– Храни вас Господь!

С этими словами он перекрестил Хромого. Он уже развернулся и пошел, как вдруг остановился и снова взглянул на него. Да так, что стало страшно. Глаза у него такие, что видят все, не укроешься.

– Ступайте, отец, с миром. Здесь вам всегда будут рады. Бог всегда вам рад.

Он пошел и больше не оборачивался.

А Хромой потопал к воротам. Он не бежал, но шел быстро. Как только выскочил за ограду, так перевел дух. Трясутся ноги, а руки мокрые. Вот прихватило! Что так, а? Попика испугался? Тьфу! Кто-нибудь видел?

Васька тут. Он далеко от ворот и ничего не видел. Что вылупился? С похмелья болеешь? Это так и должно быть, а если нет, то не пил и тоже плохо.

Сел. Так-то лучше. Коленки трясутся. Это все из-за попика. Если человек идет по своим делам, не докапывайся до него, а разговаривай с бабками, кто ставит у вас свечки и боится, как бы их черт к себе не забрал, за грехи молодости. Все хотят в рай, а кто их туда возьмет, если даже он есть?

После того случая он больше не ставил ящик внутри, не заходил.

Григорий как-то раз сам подошел и ну про Бога рассказывать – как он на кресте за всех мучился. Зачем он мучился, а? Пусть их поджаривают, так им и надо.

Григорий и к Ваське подъехал, а тот уши развесил, чтоб лучше было накручивать. Дал бы денег и шел. Если бы Бог был, не умирали бы дети. Сказал бы он с неба, чтобы дали всем водки и теплые хаты, и счастье, и тогда уж точно в него поверили бы.

Три рубля дали. Хорошо, когда так. Может, к обеду что-нибудь будет. Интересно: сколько на куполе золота? Надо спросить у Андреича. Что-то его не видно давно, болеет? Или помер? Он старый. Если помер, то ему надо в рай. Он добрый.

Глава 19

Когда они вошли в банкетный зал ресторана, то были впечатлены размахом праздника: здесь было не менее пятидесяти человек. Гости сидели за столом в форме буквы «П», рядом с приборами и пустыми тарелками, стояли группками по два-три человека или же чинно прогуливались по залу, с постными светскими минами рассматривая интерьер, поглядывая на официантов и исподтишка – на окружающих. Здесь не все были знакомы друг с другом, поэтому те, кому не с кем было общаться, чувствовали себя не в своей тарелке.

После душной и пыльной улицы, слишком жаркой для середины мая, свежесть кондиционированного воздуха была очень кстати. Бесшумно лавируя между гостями, официанты ставили на стол алкоголь и закуски, а в воздухе чувствовалось легкое напряжение. Все то и дело посматривали на часы, но знали, что праздник вряд ли начнется вовремя. Когда такое было, чтобы вовремя? Это как-то даже неправильно. После некоторого ожидания и еда будет вкусней, и шампанское – слаще.

Не успели они войти, как возле них возник официант с алой бабочкой на тонкой шее.

– Аперитив? – спросил он, заглядывая им в лица.

– Что предлагаете? – Ольга ему улыбнулась.

Она была одета в обтягивающее светло-серое платье и знала о том, что красива. Она держала в руках цветы для Наташи, а он – подарок в картонном пакете с ручками, тяжелый и немного абсурдный.

«Светская львица», – думал он, любуясь Ольгой.

Одетый в темно-синий костюм от Hugo Boss, он, в отличие от нее, чувствовал себя неуютно. Он не хотел идти сюда, противился до последнего, а в итоге он здесь. Подслащает пилюлю то, что они сходили сегодня на «Игры разума», на двенадцатичасовой сеанс. Потрясающий фильм. Берет за душу. Оля даже заплакала под конец, да и сам он еле сдержался: защипало в глазах и так пробрало, что словно пронзили насквозь и вдруг узнал нечто такое, что отныне останется навсегда и изменит жизнь. Гениальная игра, вызывающая катарсис. Искусство, а не поделка со святого киноконвейера.

Официант перечислил напитки. Он выговаривал слова в растяжку, для пущей важности.

– Сухое белое вино, сухое шампанское, мартини, кампари.

Переместив взгляд на Грачева, он прибавил:

– Коньяк.

Закончив, он замер в почтительном ожидании.

Ольга взяла мартини со льдом, а ее спутник – сухое белое.

Пока она искала взглядом виновницу торжества, он снова подумал о том, что ту надо лечить от звездной болезни. Не выдержала искушения. У нее нет вкуса и чувства меры. Когда она работала в поликлинике, то любила дешевые побрякушки и позолоту – главное, чтобы блестело и бросалось в глаза, а сейчас выбрала ресторан в стиле Людовика XV. Дороговизна. Вызывающая аляповатость. Подделка под старину, под банкетные залы дворцов, дабы рожденные в СССР чувствовали себя княгинями и князьями и тешили свое плебейское эго. Зеркала и большие картины в тяжелых рамах, хрустальные люстры, тяжелые портьеры с кистями, скульптуры и даже фонтан – это здесь есть, а вот чего нет, так это естественности и простоты.

Заглянуть бы в головы ко всей этой публике. Есть ли такие, кто видит фальшь? Или общая заразная болезнь у всех, съедающая их изнутри? Быть может, кому-то здесь неуютно, не по себе, но они все равно по-своему рады, так как опишут впоследствии в красках, как они здесь были, как ели-пили и как здесь круто. Эти последние не лучше первых, это те же плебеи. Они на экскурсии в том мире, о котором, пожалуй, мучительно грезят. У них тоже есть червоточинки, и достаточно малого повода, чтобы те выросли и съели здоровую плоть. Они завидуют. Крыленко крутится перед ними с особенным удовольствием, так как сама из них: когда-то смотрела жадно на сказочный мир за стеклом, представляя себя на месте его счастливых богатых жителей.

Благородство не продается за деньги. Взгляните вокруг – сколько богатого быдла? Никогда им не стать другими, нет. Их счастье в том, что они не видят этого, считая, что их места на Олимпе. Они привыкли к тому, что пред ними стелются и целуют им ноги как идолам языческой религии денег и власти.

Он не идолопоклонник. Ему претят такие места, как это. Где же набраться сил, чтобы выдержать пытку? На кой черт он здесь? Кто ему эта Крыленко?

Вот и она. Бежит.

– Оля! Сережа! Что ж вы стоите тут как истуканы? Елки-палки, ну!

Низкая плотная женщина с короткими волосами, выкрашенными в каштаново-рыжий цвет, бросилась на них как тайфун. Лицо у нее некрасивое, но примечательное, необычное. Этакая бронемашина. Танк. Глубоко посаженные глази, широкий лоб, мясистые щеки, сладострастные губы пельменями, картофельный нос. Жизненная энергия. Мощь. Сметая препятствия на пути, она не заморачивается рассуждениями на моральные темы. Это не ее. Неутолимая жажда денег, секса и власти бросает ее крепкое тело вперед.

– Привет! – Ольга смотрела на нее с улыбкой. – С днем варенья, что ль? – Она ее обняла, чмокнула в щеку и вручила ей розы. – А я тут стою, высматриваю тебя. Ищу твою знаменитую химку, а ее нет.

– У тебя, я смотрю, тоже волос не прибавилось, – ответила та шуткой. – Скоро будем с тобой как две сестры Котовского!

Она рассмеялась громко. У нее перебор во всем, без цензуры.

Сергей Иванович кисло поморщился.

– Сережа, а ты что такой грустный? – спросила она. – Не дает Оля?

Она опять рассмеялась, а у него заныли зубы и он скривился.

Ольга поспешила вмешаться:

– Ты накорми и напои доброго молодца, а я его спать уложу.

Она улыбнулась, но тут же заметила, как по лицу ее спутника вновь пробежала тень.

– Тогда что здесь торчим? Айда! Подарки вручаем позже, под рюмку!

С каким удовольствием он пошел бы сейчас назад. Но он шел к большому столу, к людям. Оля кое-кого здесь знала, а он никого не знал и почти никого не запомнил с первого раза, когда их представили.

Они сели на правом фланге.

Справа от него сидела толстая женщина, какая-то дальняя родственница из клана Крыленко, а слева от Ольги звонко смеялась давняя, еще со школьных времен, подруга Натальи – Вика Ерохина.

Вика заслуживала нескольких слов о себе. Это была привлекательная особа тридцати пяти лет, обладательница густых темно-русых волос, правильных, немного по-детски наивных черт лица, длинных ног, ясного ума и выразительного грудного голоса, который магически действовал на мужчин, в особенности в комплекте с улыбкой. Она шла по жизни легко, не оглядываясь. Она жила настоящим. Многие удивлялись ее дружбе с Крыленко. Они такие разные, а живут душа в душу, в том числе в бизнесе: Вика ее правая рука, второй человек в фирме.

Сейчас она что-то рассказывала и, как обычно, была в центре внимания. Напротив нее сидел чинуш – пятидесятилетний, рыхлый, с оплывшей ряхой и поросячьими глазками – и не отрывал взгляд от глубокого выреза ее платья. Он исходил сладострастной слюной. Его супруга: худая, дряблая, желтая, – все видела и злобно смотрела на мужа. Она ткнула бы его в бок, если б могла, но была вынуждена скрыть раздражение под постной улыбкой.

Рядом со свинтусом сидел джентльмен со строгим лицом. Он был одет в костюм отличного качества и производил впечатление человека, знающего себе цену. Это был Виктор Ветренцев, майор ФСБ в отставке и директор компании по производству мебели. Старинный приятель и бывший сослуживец отца именинницы, Владимира Крыленко, подполковника госбезопасности в запасе. Как-то раз Ветренцев зашел в гости к Крыленко, встретил там Вику и влюбился в нее. С тех пор, вот уже три месяца, она держит его на коротком поводке – не прогоняя и ласково с ним обращаясь, но и не давая приблизиться. Он как бы друг, желающий большего. Добавила она седин отставному майору-контрразведчику, измучила. Он не сдавался. Терпел и надеялся. Ничего не мог с этим поделать. Сколько раз хотел покончить с этими странными отношениями, не звонил ей по несколько дней, стараясь привыкнуть к мысли, что ее больше нет в его жизни, а потом брал трубку, звонил и ненавидел себя за это. Эта девочка крутит им как хочет. Складывается впечатление, что у нее все в шутку: в шутку вышла замуж, в шутку родила сына, в шутку развелась, в шутку занимается бизнесом, в шутку любит или не любит. Как-то раз, будучи подшофе, она сказала Виктору, что хотела бы от него ребенка, у него внутри все дернулось, а она рассмеялась. Тоже шутка?

Приглашая Ветренцева, именинница знала, что делала. Его отношения с Викой переживали очередной кризис, они не общались, а Наталья хотела, чтобы они были вместе. Зачем Вика так? Хорошие мужики на дороге не валяются, а она ему яйца накручивает. Как дите малое.

Поглядывая друг на друга украдкой, Виктор и Вика не сказали друг другу и слова. Вика была удивлена этой встречей, она не знала, что Наташа его пригласила. Он принципиально молчал, и она – тоже. Словно они не знакомы и им не о чем говорить.

По левую руку от именинницы сидели родители.

Отец, энергичный мужчина пятидесяти девяти лет, отличался богатырским здоровьем, был бодр и весел и в свои далеко не юные годы мог дать фору иному юнцу. Квадратная седая голова, военная выправка, военный голос, приятельская улыбка – таким он был. В свои пятьдесят девять он не только не потерял интерес к жизни, но, напротив, с каждым годом все сильнее ее любил. Нужно получать удовольствие, пока она есть. Сейчас он возглавлял службу безопасности крупного холдинга, хорошо зарабатывал и о пенсии даже не думал. Он рубаха-парень, балагур, а если заглянешь глубже, что увидишь? Кэгэбэшник со стажем, он всегда в маске. Он непростой. До сих пор ищет шпионов?

Рядом сидела его жена.

И внешностью, и характером дочь пошла в мать. Обе любили мужчин, а мужчины, как ни странно, любили их. У дочери не было недостатка в поклонниках, и замуж она не спешила. Она все рассчитала: если захочет ребенка, найдет красивого и не глупого альфа-самца и решит эту проблему без обязательств с обеих сторон.

Чем она привлекает мужчин? Красивые девушки плачут в подушку от одиночества, а у нее все в порядке. Причина, пожалуй, в том, что некоторым нравятся грубые женщины-доминанты, жадные до разврата. Такая хватает быка за его детородный орган, затаскивает в постель и удовлетворяет себя с помощью его тела. Постель – это ее стихия.

Еще двое обращали на себя внимание. Сергей Александрович Белоярцев руководил областной налоговой инспекцией и приходился Наталье двоюродным дядькой, а Алексей Орлов был финансовым директором ее компании. В начале девяностых он трудился у Белоярцева, и теперь они сидели за одним столом и общались вполголоса. Слушая Орлова, Белоярцев кивал седеющей головой и поправлял очки в золотой оправе. Он в основном молчал. А Орлов явно получал удовольствие от звука своего голоса. Ему повезло с собеседником: Сергей Александрович был внимателен и деликатен. Орлов словно сошел с обложки глянцевого журнала: костюм с иголочки, начищенные до зеркального блеска туфли, белозубая улыбка не без искусственности, – этакий франт. Стремление выглядеть на миллион долларов, не меньше. Он честолюбив, умен и преисполнен уверенности в себе. Если жизнь его не сломает, он пойдет далеко.

Виновнице торжества не сиделось на месте: она проверяла, все ли готово. Вот она заметила, что нет текиллы и устроила официантке разнос. Попавшая под горячую руку девушка разволновалась, раскраснелась и пулей вылетела из зала.

– Дамы и господа! Леди и джентльмены! Прошу всех к столу! Пожалуйста, присаживайтесь!

Звучный женский голос раздался из динамиков стереосистемы.

Это была тетка Натальи, взявшая на себя роль тамады. У нее несомненный талант, ей бы в театре играть, а она работает в бухгалтерии.

Когда в зале стихло, она продолжила:

– Дамы и господа! Сегодня у нас особенный день! Мы собрались здесь, в этом прекрасном месте, чтобы поздравить нашу любимую, обожаемую, нашу самую-самую Наточку с днем рождения! С двадцатилетием!

Кое-кто засмеялся.

– Здесь собрались самые близкие и дорогие ей люди, – продолжала она. – Все мы любим Наточку, и у каждого будет возможность сказать ей что-то от чистого сердца. А пока предлагаю поднять наши бокалы и выпить за нашу дорогую, нашу любимую, нашу самую-самую! Здоровья тебе и счастья!

Она подошла к Крыленко и расцеловала ее в обе щеки. В это время ее муж, длинноволосый и бородатый, как и подобает художнику, вышел на авансцену. Он нес картину в раме.

– Наташа, это для спальни, – сказал он.

Он заинтриговал всех. Гости вытягивали шеи, чтобы увидеть картину.

Крыленко сияла. Она развернулась с картиной анфас к зрителям и с удовольствием отдалась их глазам.

Она позировала.

Она обожала внимание.

На картине был изображен горный пейзаж с водопадом. И не было бы в нем ничего примечательного, если бы не юноша и девушка, страстно прижавшиеся друг к другу в струях воды. Это уже интересней. Художник запечатлел девушку в выгодном ракурсе, со спины. Она прикрыла бедром достоинство милого друга. «Это мое, не для вас, а вы любуйтесь на мою попу».

– Спасибо, мои дорогие! Спасибо, Толечка! Это я? – Она показала на девушку.

Тот улыбался.

– Кто это со мной? Не помню такого.

Все засмеялись. Все, кроме Сергея Ивановича.

Через минуту сказали слово родители. Отец отчеканил речь по-военному коротко, а мать говорила долго, эмоционально, но без волнения. Она вообще не имела обыкновения тушеваться на публике, как и ее дочь.

После родительских поздравлений сделали паузу.

Затем тамада объявила бодро:

– Внимание! Слово предоставляется Алексею Орлову! Алексей Михайлович, прошу вас!

Сергей Иванович взглянул на Орлова. Он такой гладкий и приторный. Скорее всего, он укладывался в парикмахерской, с пенкой и лаком. Он здесь свой. Он человек потребления, обожающий лоск. А что у него внутри? Что за глянцем? Послушайте, как говорит! Как любит себя! Не для нее говорит – для себя. Отрепетировал перед зеркалом. Эффектно и гладко, но пусто. Скажи-ка лучше, друг сердечный, для чего ты живешь, не пустозвонь, а по-простому скажи. Чтобы производить впечатление? Чтобы тратить и зарабатывать? Может, ты прав. Если ты счастлив, кто упрекнет тебя в этом?

Оля болтает с Викой. Она часть этого праздника; пьет шампанское, расслабляется, в то время как ее гражданский супруг исподлобья смотрит на мир. Она хочет вернуть его к жизни, но он не выходит из образа.

– Тебе что-нибудь положить?

– Да. Овощного, пожалуйста.

– А греческого?

– И греческого.

– Как водочка?

– Горькая.

Его выбор напитка ее удивил, но спорить она не стала. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», – так она думала.

– А мне шампанского.

– И мне! – сказала Вика, протягивая бокал.

Какая она красивая! Как она улыбается! Эта улыбка – ему.

– Вам помочь? – Официант вырвал его из сладких грез.

– Спасибо, я сам. – Он сделал паузу. – Не возражаете?

Официант не возражал. Он удалился.

Последовала череда утомительных тостов. Тамада не давала вздохнуть. Официанты уносили несъеденное, чтобы вынести новое. Торжество набирало силу.

Когда пришла очередь Ольги сказать тост, ей пришлось подождать с минуту, пока в зале стихнет шум.

– Наточка!

В динамиках взвизгнуло. Люди поморщились.

– Наточка! – повторила она опасливо.

Она сказала несколько слов. Среди прочего она вспомнила, как они пили спирт в ординаторской, и поблагодарила родителей Наты за то, что у них такая прекрасная дочь. Потом она чмокнула дочь в щеку и вручила ей дизайнерские горшки для цветов, hand made, дорогие. Когда-то Крыленко была цветоводом, чем и был обусловлен выбор подарка, но сейчас он ее озадачил. Впрочем, она вмиг спохватилась, заулыбалась и расцеловала дарительницу. Глаза у нее были хмельные.

Из соседнего зала послышалась живая музыка, и тамада объявила танцы. На ее призыв откликнулись многие, в том числе Ольга.

Она встала со стула.

– Сергей Иванович, составите мне компанию? – спросила она. – Или вы как обычно?

Ее вопрос был риторическим. Она знала ответ.

– Мы как обычно

– Если надумаешь, приходи.

– Ладно.

Очистив совесть, она пошла к выходу.

Заметив, что хряк уставился на нее маленькими поросячьими глазками, он просверлил его неприязненным взглядом. Почувствовав этот взгляд, тот сначала коротко ткнулся осоловелыми глазками ему в лицо, а потом с тупейшим видом – в тарелку. Кушайте, мистер хряк. Ваша дражайшая – не огонь ваших чресел, да? Уже лет двадцать как нет? Вы друг другу подходите. Прекрасная пара. Гармония личностей.

Покончив с чиновником-боровом, он вернулся к раскопкам в жульене с грибами. Чувствуешь себя глупо, если сидишь просто так, не ешь и не пьешь.

– Сергей Иванович, вы почему не танцуете?

К нему обратилась Крыленко-старшая.

– Как-то не хочется, – ответил он коротко.

– В ваши юные годы надо, – она не отстала. – Пока ревматизм не замучил. – Так? – Она толкнула мужа в плечо: – Константиныч, мы-то что, а? Старые что ли? Покажем пример, а?

Тот кушал и улыбался.

Его решительно потянули вверх:

– Не высиживай птенчиков! Ну!

– Видели, а? – сказал он с какой-то особенной гордостью. – Пристала, мать, к человеку!

Он опрокинул стопку в рот, хрустнул огурчиком и поднялся. Они вышли из зала.

Места Вики и Ветренцева пустовали. Он пригласил ее на медленный танец. Он был серьезен и волновался. Он смотрел ей в глаза, а она улыбнулась ему как ни в чем ни бывало: хватит нам дуться, да? – и встала, протягивая ему руку.

Супруга порося тоже встала. Не танцевать ли идет? Ее муж жрет-пьет, а на дражайшую ноль внимания. Поднимет рыло, буркнет и дальше чавкает. Ему бы корыто вместо тарелки. Он даже не взглянул на нее. Как она дефилирует! Восхитительно! Будто кол проглотила, а вместо ног у нее ходули, на которых она чувствует себя неуверенно. Зафиксировав взгляд в одной точке, она едва сохраняет равновесие на каблуках. Зато у нее восемь колец на пальцах, сплошь бриллианты и цветные каменья в оправе из золота. Ее муж взяточник. Таким свиньям, как он, нравится грязь. Более того, свин считает, что все вокруг тоже свиньи.

Он не заметил, как к нему подошли.

– Разрешите вас пригласить?

Он вздрогнул от неожиданности. Еще не подняв голову, он знал, кто это.

Это Вика Ерохина.

Она улыбалась.

– Скорее пойдемте, пока играют «Hotel California», – сказала она. – Это моя любимая песня.

Он встал молча и как-то неловко. Его сердце отстукивало сто восемьдесят ударов в минуту, а верхнюю часть тела сковало. Но он хотел казаться спокойным.

Он зачем-то огляделся по сторонам.

Вика это заметила.

– Если вы ищите моего друга, то его нет, – сказала она с невинной улыбкой. – Он вдруг собрался домой и, пожалуй, уехал.

Она взяла его под руку:

– Вы Сережа?

– Да.

– А я Вика. Давайте сразу договоримся – не обращайте на меня внимания. Я взбалмошная – ой! Особенно когда выпью. А сегодня я выпила много шампанского. Ну, вы меня понимаете.

Она улыбается.

Словно стоишь на пороге рая и она приглашает туда. Невинность и грех. Обещание того, чего у тебя никогда не было. Желание, наслаждение и будущая боль после падения.

Он переступает порог.

Он с ней. Ее рука, обнимающая его руку, легка и уверенна.

Они дошли до дверей, как вдруг

– в зал вошел Ветренцев.

Они едва не столкнулись с ним.

В голове пронеслась холодная тучка, и он почувствовал, как Вика сжимает его руку. Ему показалось, что она улыбнулась. Какая это была улыбка, он не видел.

Он смотрел на Ветренцева.

На его каменное лицо.

В глаза.

В следующее мгновение, одарив его и Вику уничтожающим взглядом, тот молча прошел мимо них.

Вот так встреча. Ай да Вика! Не устроила ли она это маленькое представление? Улыбнулась ведь она. Улыбнулась…

Они вышли.

После рафинированного банкетного зала они оказались в другом мире. Здесь полумрак и цветомузыка. На сцене играет группа. У сцены танцуют пары.

Welcome to the Hotel California

Such a lovely place

Such a lovely place

Such a lovely face…

Почувствовав, что он замедлил шаг, она потянула его за собой. Он отыскивал взглядом Ольгу. Наконец он увидел ее. Она танцевала с каким-то смазливым типом, который был моложе ее лет на десять. Танцевала со сладкой истоминкой. Тип лапал ее, что-то кричал ей в самое ухо, почти касаясь его губами, а она улыбалась.

Он прошел с Викой к сцене.

Она положила руки ему на плечи, он обнял ее за талию – и они закружились в такт музыке. Сначала он был напряжен, но затем осмелел и прижал Вику к себе, почувствовав, что она этого хочет. Ее грудь касалась его груди, она изгибалась в его руках, отдаваясь музыке без остатка, а он, ее мужчина, вел ее к наслаждению. Все было дозволено. Все было естественно.

Аромат духов, смешанный с запахом кожи – это

Запах Женщины.

Ее голова на его плече.

Он хочет поцеловать ее. Желание растекается от живота по всему телу, колет кончики влажных пальцев, но – не решается.

Он пожалеет об этом, он знает это сейчас.

Вот и последний аккорд. Он как последний удар сердца. Через секунду они вернутся в реальность. Там ничего не будет: ни уступчивого женского тела, ни ласковых рук, ни дыхания на щеке, ни аромата духов, – ничего. Эта женщина там другая. Ты не приблизишься и не обнимешь ее, и она не обнимет тебя, и общепринятая мораль не позволит вам быть свободными. Там безразличный мир, где каждый сам за себя и одновременно – против себя. В нем нет равновесия. Нет гармонии.

– Спасибо, – сказал он, когда смолкла музыка.

Он сказал одно слово, а хотел сказать больше, много больше. Он мог бы сказать о том, что сейчас чувствует. Мог бы признаться в любви. В любви с первого взгляда.

Но не признается.

Он в реальности, а здесь так не принято. Здесь тебя ограничивают условности, приличия, табу, комплексы, – ты за ними как в клетке. Ты грезишь о воле, она за этими прутьями, ты ее видишь и чувствуешь ее запах, но туда не вырваться: прутья решетки крепки. Можно бросаться на них, рычать, грызть их зубами, испытывать их на прочность когтями и лапами – все тщетно. С металлом не справиться. Это дано только избранным. Они разрушают прежнее и создают новые правила, сооружая новые клетки для последующих поколений. Свободы нет. Это лишь слово.

Группа на сцене врубила что-то быстрое, танцевальное.

– Разомнем косточки? – улыбнулась Вика. – Вы как?

Он не мог отказаться, пусть и не помнил уже, когда в последний раз отплясывал под танцевальные ритмы.

– Мне вообще-то другая музыка нравится!

Они почти кричали, чтобы слышать друг друга.

– Какая?

– «Pink Floyd», «Deep Purple», «Doors»!

– Отличный у вас вкус!

Вновь проявляя инициативу, она взяла его за руки и стала двигать ими в такт музыке. Она улыбалась и танцевала. Дабы не быть марионеткой, он стал шевелить плечами и неуклюже переступать с ноги на ногу.

В нескольких метрах от него танцевала Ольга. Она танцевала в центре живого круга, выгибаясь всем телом, а какой-то хрен в галстуке пристраивался к ней сзади. Она помогала ему, вращая бедрами в светло-сером обтягивающем платье.

Он отвернулся, чтобы это не видеть. Он посмотрел Вике в глаза. Он посмотрел в глаза опасному ангелу жизни. И они ответили. Они позвали. Ее улыбка приободрила его, и ноги сами пустились в пляс.

Не переставая улыбаться и не отпуская его руки, она вдруг сделала шаг вперед. Раз – и она снова в его объятиях, прижалась к нему, и он может делать все, что захочет. Нет ничего запретного.

Ее тело принадлежит ему.

Быстрый ритм.

Кровь

стучит.

Глаза в глаза. Движение в движение.

Разворот.

Изгиб.

Агония.

Первобытный ритм.

Желание.

Зверь бьется в клетке.

Еще! Еще!

Воля за этими прутьями. Она будет твоя, если ее возьмешь. Не испугаешься и возьмешь!

Ад в раю. Рай в аду.

Ангелы и демоны. Апокалипсис.

Воскрешение мертвых.

Царство свободы.

Царство человека.

Вера. Надежда. Любовь. И любовь из них больше.

Как же хорошо!

Господи!

Эта женщина – кто она?

Откуда она?

Через пятнадцать минут они вернулись в банкетный зал. Вика уже не была для него незнакомкой. Она была родная. Она запросто брала его за руку и смеялась, смеялась, смеялась. Ей было хорошо. А он, влюбленный в нее, наслаждался этими мгновениями: ее неожиданной близостью, ее красотой, естественностью, – и ему снова казалось, что это только начало и что впереди их ждет большее. Он сидел рядом с ней на месте Ольги, и они мило болтали и пили шампанское.

Когда вернулась Ольга, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, удивленная, он не поднялся со стула, чтобы уступить ей место. Он как ни в чем ни бывало разлил по бокалом остатки шампанского из пузатой бутылки.

Маленькое представление для своих.

И Ольга решила принять в нем участие.

Она села рядом и обратилась к нему заговорщицким шепотом:

– Я кое-что видела.

– И?

– Понравилось? Оторвался?

– От чего?

– От тела гражданской жены.

– Я мысленно был с ней.

– Да?

– Правда.

В это время Вика Ерохина как ни в чем ни бывало пила шампанское и улыбалась. Это был легкий намек на улыбку. Кажется, она догадывалась о содержании разговора между соседями.

– Как там твой сосунок? – он перешел в наступление. – По-моему, он смахивает на голубого. Никого не было поприличней?

– Зато он молоденький, – парировала Ольга. – И, естественно, женщин бальзаковского возраста тянет на приключения, – прибавила она громче. – Да, Вик?

– Да! Еще как! Предлагаю выпить за них. За приключения, – сказала она. – Чтобы не было скучно.

Ее улыбка была адресована ему: ты знаешь, о чем это я, у нас есть наши маленькие секреты.

«Вика хищница, – подумала Ольга. – С мужиками играет как с мышками: поймает, придушит, отпустит, снова придавит лапой – и ее не волнует, что они чувствуют».

– Как тебе Вика? – шепнула она ему на ухо. – Ты хотел бы с ней переспать?

Покачав головой, он ничего не ответил, а она не отстала:

– Да?

Вика усиленно делала вид, что не прислушивается.

– Естественно – да, – ответил он, подыгрывая. – Пригласим ее в гости?

– Извращенец, – шепнула она. – Я ей волосы выдеру.

Он усмехнулся. Классная была бы сценка.

Остаток вечера они провели на троих: выпили бутылку шампанского, подшучивали друг над другом, эксплуатируя сексуальную тему, шалили, а Сергей Иванович, поглядывая на Вику, с сожалением чувствовал, как исчезает прежняя магия. Уже не было тайны. Не было обещания. Она уже не его женщина. Виктор Ветренцев уехал домой, ее это не заботило, и точно также ее не заботили чувства Сергея Грачева, ее очередного поклонника. Она хорошо проводила время. Когда под занавес праздника он пригласил ее на медленный танец, то сразу понял, что ей это неинтересно. Она улыбнулась какой-то бездушной улыбкой, протягивая ему руку, и не было уже прежней искренности. Предпринимая попытку вернуться в рай, он знал, что дороги туда нет. Он мог бы сберечь воспоминания о сегодняшней сказке, те волнительные мгновения, когда он был влюблен и счастлив, а вместо этого взял и намазал поверх волшебной картины ее невыразительную бездарную копию.

Они танцевали под Scorpions и оба почувствовали облегчение, когда песня закончилась.

Вот и все.

В половине двенадцатого они собрались домой. К этому времени осталась дюжина самых крепких гостей, а виновница торжества все еще была в строю, несмотря на количество выпитого.

После заключительного тоста на посошок (выпили за Наталью) Сергей Иванович и две его спутницы вышли на свежий воздух, вызвав перед этим такси.

Светила полная луна, в небе висели яркие гроздья звезд, а улица, шумная и пыльная днем, была пуста до самого горизонта. Где-то в траве стрекотали кузнечики. Ночная прохлада приятно бодрила. В такие минуты, когда ты смотришь на звездное небо, приходит волнующее чувство – словно вся твоя жизнь: с ее проблемами и желаниями, – становится совершенно неважной, и Вселенная обращается на языке вечности к тебе, маленькому человечку, едва видимому на Земле.

Что тебе известно о жизни?

Что тебе известно о будущем?

Зачем – ТЫ?

Звезды знают ответ.

А ты – нет.

Часть вторая

Глава 1

На дворе стояли погожие сентябрьские дни. Пришла короткая, но дивная пора бабьего лета.

В ожидании него хандришь, почем зря ругаешь погоду, топая по лужам в мокрых ботинках и в куртке на синтепоне, и только надежда на то, что скоро увидишь солнце и может даже пройдешься в рубашке по улице, поддерживает в тебе жизнь.

Природа радуется. Люди радуются. Пряный воздух кристально чист и прозрачен. Появляется ощущение, что лето еще не закончилось. Однако посмотрим вокруг: многоцветье палитры, мягкий ковер под ногами, солнце не забирается высоко, не обжигает – это осень, батенька. Легкая, понарошку. Однако уже скоро, через неделю, придет настоящая, с ливнями, грязью и северным ветром. Сбросившие листву деревья будут грустно раскачиваться под низкими тучами, чувствуя близость зимы, и человек здесь ничего не изменит, он здесь бессилен, ибо не царь он природы и лишь потчует свое жадное эго, жалуя себе царское звание как самозванец.

Прочь, грустные мысли! Сейчас: когда из-за облака выглядывает солнце, когда чувствуешь теплые запахи осени и так легко дышится, а в душе мир, – они неуместны. Не время. Надо жить и радоваться жизни, и думать о чем-то хорошем.

– Как прошел день? – спросила Елена.

На ходу поддев носком туфли горку желтых листьев, он ответил:

– Нормально. А у вас?

– У меня тоже.

Она улыбнулась.

Он смотрел на нее, слышал ее голос и думал о том, что ее улыбка такая же мягкая и теплая, как этот сентябрьский день.

Ощущая гармонию внутреннего и внешнего, разве ты не счастлив? И пусть это только слово, обманчиво простое слово, которое ты много раз препарировал как исследователь, изучающий суть, а не форму, – не вздумай сегодня вскрывать его и рассматривать в окуляр философского микроскопа. Оставь это сомнительное удовольствие для другого дня. Для другого времени. Для настоящей осени.

Когда они проходили мимо скамейки, пристроившейся между двумя елями, он предложил:

– Может, присядем?

– Разве что на минутку. Я обещала сыну забрать его пораньше из садика.

Они сели.

– Чем занимаетесь в свободное от работы время? – спросил он.

– Вообще или конкретно сегодня?

Он на секунду смутился.

– Вообще.

– Вы не поверите. Мне нравится играть на синтезаторе.

– В самом деле? А я, знаете ли, книги читаю.

– Из школьной программы? – Она пошутила.

– Положим, «Преступление и наказание» – нет, я знаю его наизусть.

– Кто ваш любимый писатель?

– Достоевский.

– Я так и думала.

– Он на голову выше всех. По глубине проникновения в человеческую сущность ему не было и нет равных.

– За гениальность приходится платить большую цену.

– Гений занимается саморазрушением. Разрушая себя, он создает шедевры из своей плоти и крови. Это плата за вход в вечность. Люди обожают мертвых. Скажите, если бы вам предложили на выбор: прожить долго, но ничего особенного не сделать, или…

–… Сделать что-то великое и умереть юной девой?

– Да.

– Пожалуй, я выбрала бы второе, при условии, что у меня не было бы ребенка. Но это не выбирают. Мы такие, какие мы есть. Я мать. Я учитель. Я самая обычная женщина. Хотя, знаете, я бы подумала. Как-то не хочется умирать.

Она смотрела вдаль, на верхушки деревьев, охваченных разноцветным пламенем, а он смотрел на нее.

– Сергей Иванович, могу я задать вам один нескромный вопрос? – спросила она.

– Конечно.

– Вы счастливы? – спросила она после паузы. И тут же поспешила прибавить:

– Можете не отвечать.

– Я, пожалуй, попробую, – с улыбкой сказал он, – Если и не отвечу, то только потому, что не знаю ответ.

Она его удивила. Этот вопрос он задавал себе каждый день. Она прочла его мысли.

– Есть небольшая проблема, – сказал он. – Я не уверен, что мое понимание счастья верное. Как бы вы его описали?

Елена задумалась.

– Счастье – это когда в душе радостно, – сказала она. – Это как свет. Только что было пасмурно, а тут раз – солнышко.

Он так улыбнулся, что стало понятно: у него есть что сказать.

– Это самый простой вариант, кратковременное состояние. Есть ли что-то еще? Я полагаю, бывает счастье не яркое, а тихое? Скажем, сегодня душа не поет, но и не грустно, завтра день меланхолии, а послезавтра жизнь бьет ключом. Что если взять все душевные состояния за неделю, за год или за целую жизнь? Можно их усреднить?

Он заводил ее в лабиринт, где часто бродил сам. Он ждал, что она скажет. Она молчала, а он наблюдал за ней. Он почти физически чувствовал, как движется в ее головке ее серьезная мысль.

– Что бы я сейчас не сказала, это будут только слова.

Она вновь повторяет его мысли. Не иначе как магия.

– Вы случайно не обладаете телепатическими способностями? – спросил он.

– Почему?

– Вы одну за другой читаете мои мысли.

– В самом деле?

– Да. Вы тоже не верите в слова?

– Альтернативы им нет.

– Есть. Например, музыка. Или абстрактная живопись. Все, что идет напрямую из подсознания и воздействует непосредственно. А что такое слова? Очень часто мы их используем для описания того, что нельзя описать. Наша проблема в том, что более или менее стройный набор слов мы склонны считать истиной. Мы заложники языка. Слова удобны. Ими играют. Мы перекладываем их как кубики, а стоит только задуматься о том, что они значат – приехали. Знаете, что такое счастье по Ожегову? «Чувство и состояние полного, высшего удовлетворения». Получается, одному слову дали определение с помощью шести. Но стало ли это слово понятней? – он сделал паузу. – В конце концов, почему полного и высшего?

– А как бы сказали вы?

– Я бы сказал так: ты счастлив, когда знаешь, что жизнь прожита не зря. Все остальное – это временные подъемы и спады.

– То есть только в конце жизни можно понять, счастлив ли ты?

– Почему? Взгляните на нее сегодня: что скажете? Как живете? Сбылись ли мечты? Достигли ли целей? Или их нет и вы плывете по течению? Еще есть время что-то исправить.

Елена молчала.

– У вас есть мечта, которая кажется вам фантастической? – спросил он. – Такая, которую, в принципе, можно осуществить, но это будет очень непросто?

– Я хочу побывать в Австралии.

– Прекрасно! Когда?

– Скорее всего – никогда. Слишком дорого и далеко.

– Это один из кирпичиков вашего счастья. Отказываясь от одного, другого, третьего, десятого, двадцатого, мы рискуем не достроить свой дом. Я не шопенгауровец и не буддист и не считаю, что желания – это плохо и что надо избавляться от них, так как они источник страданий. Человек без желаний – не человек. Он невозможен. Это его природа.

– По вашему, счастье зависит от того, сбываются ли мечты?

– Я бы сказал так – общая величина накопленного счастья. Общее ощущение от прожитых лет. Главное – не ошибиться с мечтами. И еще надо уметь радоваться тому, что есть. Иначе вся жизнь пройдет в погоне за призраками. Проблема в том, что никто не знает, какова норма хотения – чтобы, с одной стороны, не уходить в монастырь, а с другой – не превращаться в маньяка, которому всегда всего мало и хочется большего. У каждого своя мера. У одного мечты маленькие, а у другого – большие. У одного материальные, у другого – нет.

– По-моему, у большинства мечты маленькие, и их много. Во всяком случае, у меня так.

– Это не хорошо и не плохо. И все относительно. Один видит себя героем страны, второй мечтает о мерсе, третий – о «Жигулях» или о ящике водки. Что же. Отлично! Если они счастливы и будут счастливы, что в этом плохого? Не все Рафаэли, Наполеоны и Достоевские. У каждого есть возможность быть счастливым. Правда, всегда есть риск упустить что-то более важное. Не зря ли растрачивают силы? Может, не видят лес за деревьями? Если же цель грандиозна, то все остальное неважно. Причем нужно быть одержимым, уверенным в ней на двести процентов и быть готовым на жертвы. В случае с целью всей жизни попытка только одна.

– Я должна вырастить сына. Это хорошая цель? – спросила она с улыбкой.

– Отличная. Я все больше склоняюсь к тому, что это единственный смысл нашей жизни и что от нас ничего больше не требуется. Все остальное – приманка природы. Но это всего лишь теория. Есть сотни других теорий.

– Мне эта нравится.

– Я пока не готов с ней смириться, хотя все говорит в ее пользу. Мы биологические организмы, мы часть природы, и почему наша цель должна отличаться от цели других существ? Все в нашем мире связано с волей к жизни. Мир – это и есть эта воля. Искусство, любовь, ненависть, трусость, героизм, эгоизм, – она всюду. Эволюция продолжается. Естественный отбор никто не отменял.

– А как же милосердие, сострадание? Как они вписываются в эту теорию?

– Есть разные мнения, но лично я склоняюсь к тому, что это все та же воля к жизни. Мы демонстрируем силу, когда помогаем слабым. И получаем от этого удовольствие. И поддерживаем свой род. Но, например, у Ницше были на этот счет другие соображения. Он презирал слабых. Он говорил, что не надо им помогать. Он дарвинист. Я его уважаю, но не готов с ним во всем соглашаться.

– Сколько людей – столько и мнений.

– Очень часто мы нетерпимы друг к другу. Критика – наше любимое дело. Если бы мы могли встать по ту сторону добра и зла, то сказали бы: «Он таков, какой он есть, и мы не боги, чтобы его судить» – но мы набрасываемся и критикуем. Мы самоуверенны. У каждого свой взгляд на мир. И мало кто знает, что все относительно. Нет ничего абсолютного, эталонного. Тем более в философии.

Они продолжили свой путь по скверу, усыпанному желтыми листьями.

– Я вас замучил?

– Да что вы. Мне интересно.

– У меня столько всего в голове, что если я с кем-то не поделюсь, есть риск взрыва мозга.

– Берегите себя. Если истины нет, то и не нужно зря напрягаться, так? – она улыбнулась лукаво. – Для продолжения рода это не требуется.

– Это не означает, что мы должны все бросить и делать детишек пачками. Природа продумала все от и до. В ней нет ничего лишнего. Это было бы слишком большой роскошью. Природа очень рациональна. Кто знает, чего хочет воля к жизни от каждого из нас? Даже то, что мы сами усложняем себе жизнь, может быть частью общего плана.

Через минуту они спустились под землю.

Это то место, где они расстаются. Она входит на станцию через стеклянные двери, а он идет дальше по переходу.

Завтра они встретятся.

Глава 2

Седьмого сентября две тысячи первого, в пятницу, все началось с того, что она опоздала на работу.

Выехав из дома на десять минут позже обычного, она застряла в длинной пробке на Красном проспекте. Две машины притерлись друг к другу и стали причиной пробки. Красный аварийный знак на асфальте, пульсация желтого, потоки машин на грани фола, толстопузый хмурый гаишник – а люди едут и смотрят. Не оторваться. Душа отчего-то радуется. Это сопереживание с двойным дном. Хорошо, что не со мной. С другими. Сегодня не их день.

Она опоздала на семь минут. Это был смертный грех. Она нарушила одну из заповедей «Хронографа» и своего внутреннего кодекса. Как требовать с других, если сама не безгрешна? Горячими волнами накатывает злость на обстоятельства и на себя. Но обстоятельства здесь не при чем, милая. Это все ты. Прособиралась. Если бы выехала вовремя, не опоздала бы.

Поздоровавшись с охранником без традиционной улыбки и споткнувшись на разбитых ступенях – черт! – она вошла в офис.

Первое, что она увидела – Олеся красит ресницы, открыв от усердия рот.

Это тоже нарушение правил. На лице Олеси появляется замешательство, зеркальце закрывается, тушь отправляется в верхний ящик, а ящик —

– Ши-и-и-х! Бум! —

задвигается.

Все это не глядя. Надо смотреть в глаза Ольге и приветственно улыбаться.

– Здравствуйте, Ольга Владимировна!

– Доброе утро, Олеся. Сделай, пожалуйста, кофе.

Она прошла в кабинет.

Доброе утро, мое черное кожаное кресло. Мы не виделись с тобой целую ночь. Ты у меня такое мягкое и удобное. Я откинусь на твою высокую спинку, вздохну и на одну минутку прикрою глаза. Я успокоюсь. Я соберусь.

Когда я открою глаза, я буду другим человеком.

…

Их было двое.

Две черные маски, два автомата.

СЕЙЧАС?

Следом вошли еще двое, в гражданском.

Нет. Это всего лишь проблемы. Большие проблемы.

– Налоговая полиция. Капитан Алексеев. – Один из гражданских выставил вперед раскрытую красную книжицу.

– Старший налоговый инспектор Травкин, – второй тоже достал удостоверение. – Ольга Владимировна Зимина?

– Я.

Ей уже не было страшно. Перебоялась.

– Что случилось? – спросила она.

– Пока ничего. – Старший налоговый инспектор Травкин, коренастый владелец прокуренных висячих усов и несвежего мешковатого пиджака, раскрыл кожаную папку.

– А сейчас, Ольга Владимировна, – продолжил он, – мы вручим вам решение о проведении выездной налоговой проверки, и, соответственно, начнется проверка Общества с ограниченной ответственностью «Хронограф» за период одна тысяча девятьсот девяносто восьмой тире две тысячи первый год. Проверка будет проходить с привлечением сотрудников налоговой полиции. Ознакомьтесь и распишитесь. Можете снять себе копию.

– Минутку.

Она пробежалась взглядом по тексту.

– Зачем это шоу? Объясните, пожалуйста.

Она говорила жестко и смотрела мужчинам в глаза.

– Ольга Владимировна, это не шоу, – ей ответил подтянутый гладковыбритый капитан. – Мы с вами не в театре. Повода для веселья нет. Сейчас мы начнем выемку документов.

– Слава, нам нужны понятые, – он обратился к одному из камуфлированных амбалов. – Только повежливей.

– Есть! – ответила маска.

Поправив на плече ремень «Калашникова», полицейский вышел. Тяжелые армейские ботинки протопали по итальянскому паркету из массива дуба.

Инспектор Травкин вручил ей постановление о выемке:

– Ольга Владимировна, у нас есть основания полагать, что некоторые документы могут быть уничтожены, сокрыты или исправлены, поэтому мы проведем их изъятие. В течение пяти дней вам будут предоставлены заверенные копии.

Он говорил резко, отрывисто. Он как будто зачитывал Налоговый кодекс и при этом не смотрел ей в глаза. У нее сложилось впечатление, что он состоит из комплексов и пытается скрыть их под маской облеченного властью человека. У этого инспектора-бюрократа наверняка проблемы с женщинами, да и вообще не складывается общение с людьми. Он отыгрывается на других за собственную несостоятельность.

Ольга хотела взять телефон, но капитан остановил ее жестом.

– Ольга Владимировна, я попросил бы вас воздержаться от звонков, – сказал он. – Давайте лучше пригласим главного бухгалтера, придут понятые, и начнем выемку.

– Тогда нам в большую комнату. Все документы и главный бухгалтер там. – Она встала и сделала шаг вперед.

Путь ей преградил «физик». Встав перед дверным проемом и почти целиком закрыв его своей огромной фигурой, он не сводил с нее взгляда из прорези черной маски. Он смотрел на нее, и она видела маленький насмешливый огонек в его взгляде. «Что теперь будешь делать, крошка?» – словно спрашивал он.

Алексеев молча ему кивнул: пропусти.

Человек-гора освободил проем, и все трое: Ольга, Алексеев и инспектор Травкин, – прошли в общую комнату. Здесь на входе стоял еще один камуфлированный здоровяк, а третий держал под контролем вход в офис.

Сколько их тут? Маски-шоу. Цирк.

Она увидела взволнованные взгляды сотрудников.

– Это всего лишь налоговая проверка, – сказала она. – Просто товарищи проверяющие немного переборщили.

Капитан ухмыльнулся.

Ольга подошла к Тане, девушке двадцати семи лет, главному бухгалтеру.

– Таня, у нас проверка за три года, за девяносто восьмой – две тысячи первый. Господа хотят взять документы с собой. Надо им помочь, иначе они применят к нам грубую физическую силу.

Она издевается. Капитана покоробило, а усатый инспектор резко прочистил горло.

Раскрасневшаяся от волнения, Таня смотрела на них.

Тем временем капитан окинул комнату цепким профессиональным взглядом.

– Все документы здесь или есть где-то еще?

Он кивком показал на шкафы со стеклянными дверцами, за спиной Тани.

– Еще есть в соседней комнате.

– А в кабинете?

– Нет.

Пристальный взгляд в глаза. Просвечивание рентгеном.

«Если все перевернете вверх дном, зачем спрашиваете»? – подумала Ольга.

Через пару минут пришли понятые (сотрудники из соседнего офиса, у которых, судя по выражению их лиц, это были не самые приятные мгновения их жизни) и – началось.

Ольга лично за всем следила, а между тем анализировала ситуацию.

Во-первых, чем грозит эта проверка? Учитывая, что часть оборотов идет мимо кассы (как у всех), а на компьютерах хранится специфическая информация, будет плохо, если их заберут. Но о компьютерах речь пока не идет, а с документами все в порядке. В сейфе лежат сто тысяч рублей, но это мелочи: если что это личные деньги. А вот в банковскую ячейку им не попасть: она оформлена на нее. Там много чего интересного: деньги, печати, разные документы.

Во-вторых, кто заказчик спектакля? Разве обычные налоговые проверки так проводятся? Конкуренты подсуетились? Рейдеры?

Выемка длилась пять часов. Все устали, с обеих сторон. Когда все закончилось, капитан подошел к Ольге:

– До скорой встречи. Рад был познакомиться.

– Не могу сказать то же самое о себе.

– Что же вы так? У каждого своя работа: вы платите налоги, мы их собираем. Мы же не злые, – он ухмыльнулся, – просто работа у нас такая.

– Сражаетесь с чудовищами?

– Что?

– Ничего, не берите в голову.

Она постаралась вложить в улыбку все чувства, что испытывала в данный момент.

– Прекрасная леди почитывает Ницше? – вдруг спросил Алексеев.

Она подняла брови:

– Интересуетесь?

– Знаете сказку – «Красавица и чудовище»? Это про нас с вами. – Он смотрел на нее с прищуром. – Вам не страшно?

– А вы сами как думаете?

– Думаю, что пока нет.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Приятно общаться с красивой женщиной. В общем, до скорого. Я не прощаюсь.

К ним подошел Травкин. От него несло куревом, прогорклым потом и еще чем-то кислым. Изо рта разило как из помойки.

– Едем? – сказал он капитану, не глядя на Ольгу.

– Да.

– Только не забывайте, пожалуйста, что есть закон, – сказала Ольга. – Не преступайте его, а то как бы чего не вышло.

Ух ты, черт! Она угрожает!

– Конечно, конечно, – сказал капитан с ухмылкой.

– Тогда удачи.

Она прошла мимо них, вошла в кабинет и первым делом взяла мобильный. Она набрала номер Красина.

– Оля, привет! – его голос звучал на фоне уличного шума. Геннадий был в командировке в Москве.

– Привет. У меня не очень хорошие новости.

– Что случилось?

– Налоговая проверка. С маски-шоу. Забрали доки за три года.

– Полиция? – спросил он после паузы.

– Налоговая инспекция и полиция.

– Что с компьютерами?

– Компьютеры не забрали.

– Слава Богу. Тогда все не так уж плохо. Лишнюю информацию удалите, перепишите на жесткий диск и отнесите в банк. Какие будут соображения?

– Думаю, нас заказали.

– Барышников?

– Или рейдеры.

– На Барышникова это похоже. От слов перешел к делу. Я удивляюсь, как эта сволочь в мэрии оказалась, да еще начальником управления. Ладно, Оля, мало приятного, но не смертельно. Послезавтра вернусь, и разберемся. Я еще отсюда кое-кому звякну, попробую что-нибудь разузнать. Помнишь фамилии добрых молодцев?

– Капитан Алексеев и инспектор Травкин.

– Спасибо. Алексеев и Травкин. Запомню.

– Как твои-то дела?

– Слава Богу, договорились. Сейчас такое время, когда надо ковать железо, пока горячо.

– Берете кредит?

– Да.

– Поздравляю!

– Спасибо. В остальном все нормально?

– Да.

– Не волнуйся. Еще извиняться придут, вот увидишь. И на Барышникова управу найдем. Сколько народу-то было? Полк?

– Четверо с автоматами и эта парочка.

– Дармоеды. Лучше б бандитов ловили. Ты им все высказала?

– Да.

– С боевым крещением тебя.

– Спасибо.

– Звони, если что. И постарайся расслабиться.

– Я постараюсь.

– Точно?

– Да.

– Тогда до связи.

– Пока.

Отбой.

Она обошла стол и села в кресло. Схлынувшее напряжение оставило после себя безжизненную сухую равнину с трещинами, и с ним ушли силы. Все это время она держалась на адреналине, на эмоциях, и сейчас чувствовала, как ее размазывает по креслу и как внутри становится пусто. Еще три часа до конца рабочего дня. Это так долго.

Не расклеивайся. Тебя ждут, все хотят видеть своего лидера. Как бы ты себя ни чувствовала, ты должна выйти к ним и сказать правильные слова. Ты должна помочь им. А они, в свою очередь, помогут тебе.

Глава 3

Ее рабочий день продлился до половины восьмого. У нее открылось второе дыхание, и она переделала кучу дел, в том числе те, что откладывала не один день. Например, навела порядок на столе и в шкафу. Это была компенсация за первую половину дня.

Когда она приехала домой, ее ждал там приятный сюрприз.

Сережа сделал уборку в квартире.

Невероятно. Что это с ним? И где он сам?

Она прошла в зал и —

Бог мой!

Здесь цветы.

Розовые розы.

А над ними улыбка Сережи:

– С праздником!

Букет у нее в руках. Его губы касаются ее щеки.

– Представляешь – забыла! – сказала она со счастливой улыбкой.

– А я нет. С шестилетием тебя. В связи с этим у меня к тебе есть вопрос.

– Какой?

– У тебя было в порядке вещей ложиться с мужчиной в постель в день знакомства?

– Нет. Это было только с тобой.

– Правда?

– Да. Я перед этим тысячу лет голого мужика не видела. И еще скажи, пожалуйста, кто подливал мне весь вечер, а потом как бы случайно положил мне руку чуть ниже талии?

Он улыбнулся:

– Я знал, что мы созданы друг для друга.

– Тебе подсказало сердце?

– Оно самое.

– А по-моему, что-что другое.

Она вдохнула аромат роз:

– Я пьянею, держите меня!

– Не торопись. У меня для тебя еще кое-что есть.

Они прошли на кухню.

– Открой духовку, – сказал он с довольным и одновременно загадочным видом.

Заинтригованная, она открыла дверцу, наклонилась, заглядывая в пышущее жаром нутро электропечи, и – о, чудо! – выдохнула.

Это гусь!

На отдельном противне – запеченный золотистый картофель.

– Ух ты!

– Он фарширован яблоками.

– Ты гений!

– Я только учусь. По твоему запылившемуся гроссбуху.

Он кивнул на подоконник. Там лежала поваренная книга размером с Большую Советскую энциклопедию.

– Дай-ка я тебя поцелую! А что будем пить?

– Красное сухое из Грузии.

– «Саперави»?

– Да.

– Обожаю! – с придыханием сказала она. – Но тебя больше. Как, кстати, насчет легкого секса? – она игриво скользнула пальцами по его шее.

– Секс у нас при свечах.

– Ладно, мне это нравится. Сначала покушаем и наберемся сил. Я приму душ, переоденусь, а ты, пожалуйста, не скучай, ладно?

– Я открою вино и порежу гуся. Все будет сделано, госпожа, – сказал он на восточный манер. – Свет вашей красоты затмевает солнце и ослепляет мои глаза.

Она рассмеялась:

– Это откуда?

– Это из сердца.

– Я польщена, мой принц. А теперь, с вашего позволения, я удалюсь.

Она прошла в спальню, оттуда в ванную, приняла душ и потом, завернутая в полотенце как куколка, встала перед нелегким выбором.

Что надеть?

Женщине непросто ответить на этот вопрос.

Ладно, пусть это будет светло-серое платье в обтяжку, которое надевала в мае на именины Наташи. Это очень красивое платье, но требовательное к фигуре: в нем слегка выступает животик. Пора в тренажерный зал, где не была три недели.

Ай да Сережа! Пока ее не было, он накрыл на стол.

Салат из свежих овощей, салат с тунцом, фруктовое ассорти, торт, – а в центре гусь и рубиновое вино.

Они сели за стол.

Они никуда не спешили. У них не было важных дел. Это было их время, которое они не отдали безумному миру, съедающему их жизнь по кусочкам. Ольга думала о том, что она скачет как зашоренная лошадь под ударами собственного кнута: не видя дороги, вся в мыле, – и едва успевает считать пролетающие мимо верстовые столбы. Это ее годы. Она не остановится, не отдохнет. Чувство долга всегда с ней и подстегивает ее: «Что расселась? Вперед»!

Сейчас она расслаблена и ей хорошо. Хмельная волна уносит прочь от того, что случилось сегодня. Мы все равно победим. Иначе и быть не может.

Когда стемнело, они зажгли свечи.

Отражаясь в глазах и в стекле бокалов, колеблющееся желтое пламя рассеивало темноту и превращало ее в полумрак, в котором они были одни. Только он и она, никого больше. Растекшись по углам, тени лежали там. В гранатовом цвете вина мерцало желание.

Они допили одну бутылку и открыли вторую. Потом по программе у них были секс и чай. Именно в такой последовательности. Как в старые добрые времена. После секса торт был особенно вкусным, и она позволила себе съесть две порции.

Сегодня можно. Сегодня особенный день.

Они легли спать в двенадцать.

Он устроился на боку поудобней, только успел сказать «Спокойной ночи» и сразу выключился, а она не могла уснуть. Столько всего случилось сегодня, столько было эмоций с разными знаками, что сон не шел. Даже намека на него не было. Она лежала, смотрела в ночь и, прислушиваясь к ровному дыханию мужа, думала.

«Хорошо, что я не сказала ему о проверке. Зачем его тревожить, тем более в такой день? Все будет хорошо. Выживем. Скажу ему завтра. А послезавтра приедет Гена».

Глава 4

Он смотрел на братьев.

Они здоровые и злые.

Без разговоров бьют сразу по роже. Никого они не боятся, даже ментов, так как отстегивают им, чтобы не лезли. Братья каждый день приходят сюда за бабками, если только не пьяные в хлам. Сломать бы им шею, да только кто сможет? Все здесь дохлые, да и кому это надо? Если не будет их, то будут другие, кто хуже. Всегда кто-то есть, где бабки.

Они здесь пять лет. Или шесть. Они пришли, свернули Ашоту нос, и больше его тут не видели. Они стали главные. По одному не ходят, только по двое. Звери. Их не обманешь. Если один раз прокатит, то на второй раз точно завалят. Было уже такое в натуре. Вот и выкладываешь им бабки, если даже последние, когда плохой день. А что? Послать? Такие уже были, и где? Кто-то еще откажется? Главный тут тот, у кого сила, то есть Пашка и Костя. Руки у них как кувалды, и как навалят тебе – привет. А если погонят, то крышка. Просто так никуда не сунешься, все занято и не пускают.

Вот и они. Козлы однояйцевые.

– Тридцатник! – хрипло сказал Костя.

Хромой снял варежку и вынул из внутреннего кармана шубы две десятки и мелочь. Он заранее складывал их отдельно, чтобы сразу отдать и не показывать, сколько есть. Если увидят, то могут забрать все, такое уже было, правда с другими.

Костя сунул деньги в карман и осклабился:

– Пятерка тебе, считаешь правильно. В шараге учился?

Он гыгнул, а следом за ним осклабился брат:

– Бухгалтер!

Харкнув, они растерли плевки ободранными ботами, и пошли дальше, к Ваське.

Вот бы им сзади ломом с размаху. Чтоб насмерть, так как другого раза не будет. Если не ты, то тебя.

Это еще нормально здесь. Степка-афганец такое трындит про Питер! Там много чего с ним случилось, и он только про это несет, сначала его слушали, а потом всех достало. Одно и то же по кругу. Про то, как родственники пристроили его в дом инвалидов, продали его квартиру, и как приехали потом к нему двое в костюмах и с галстуками, мать их вежливые, и грузили его: поехали мол с нами, есть работа на заводе для инвалидов, дается общага и бабки. Если захочешь, вернешься. Что здесь-то делать? В общем, сманили они его и поехал как был, даже без паспорта. Поехали они на автобусе в Питер из того города, где он жил. Три часа ехали. Там были все инвалиды: безрукие-безногие, а один был слепой. Как приехали, так подумали, что их в общагу везут, к заводу, хотели жрать и спрашивали, а вместо этого их на какую-то хату выгрузили. Там у них забрали ксивы, у кого были, а одному дали по морде, так как уперся и стал пугать их ментовкой. Потом пришел толстый цыган, который был главный, и сказал, что они будут работать на улице. Он серьезный был, с цепями и кольцами, и тоже в костюме. Сказал, что будут смотрящие, и если кто-то захочет сбежать, то прибьют. Жрать будут давать на хате, утром и вечером, а что дали тебе на улице, то не твое. Из слепого сделали афганца: надели ему медали и форму и даже какую-то ксиву дали. Чтобы глаза не мозолить, их меняли местами, то есть сегодня здесь, а завтра в другом месте. Народу было много. И старые были, и не очень. Человек двадцать было, если не больше, и все жили в той хате. Кормили их мало – чтоб только не сдохли; спали на полу на матрацах, а если бежали, то ловили и били по печени. Один раз забили до смерти, а другого продули в карты. Сами тоже мерли, а на их место сажали новых. У цыган была крыша в ментовке. Они продавали дурь, и их не трогали, так как делились. Один раз кто-то пальнул в ихнего главного, но не кончили гада, а только ранили. В другой раз афганца туфтового вычислили. Били его трое. Выдернули все железки из формы. Смотрящий зассал, не вступился, а то бы и ему ввалили. Еще случай был, что старик признал своего кореша, который был ряженый под ветерана и денег ему был должен, стал ему морду бить – еле разняли.

Степка никем не прикидывался. Афганцем его тут уж прозвали, как бы для смеху. Он свалил-таки, старый хрен, от цыгана. Смотрящий заснул, а он по-быстрому сбег. Ехал на электричках к своему брату, но не нашел его и стал жить на улице.

Здесь ведь не Питер. Здесь лучше.

Глава 5

В конце сентября он решил показать свой неоконченный труд своему первому читателю.

Лене Стрельцовой.

Надо сказать, у него были сложные отношения со своим творчеством.

С одной стороны, ему нравилось быть писателем. Порой он не мог остановиться до глубокой ночи, корпел, правил, и за последние месяцы его книга существенно продвинулась вперед. Стихи были детской забавой, к ним он никогда не относился серьезно (во всяком случае, так ему нынче казалось), а роман – это по-взрослому. Он Создатель. Он Бог. Конечно, трудно быть Богом, но и приятно. Чувствуя ответственность за созданный мир, ты не хочешь его гибели. Стоит схалтурить, расслабиться, и получается не реальность, а ее искусственное подобие. Понравилось бы тебе говорить на языке примитивного чтива или делать что-то надуманное и неестественное?

С другой стороны, он не был уверен в качестве результата и, признаться честно, стеснялся своего хобби. Он никому не рассказывал о нем, словно это было нечто постыдное, и долго раздумывал, стоит ли показывать кому-то рукопись, тем более не оконченную. Иной раз он был почти готов сделать последний шаг, но что-то его останавливало.

Наконец он решился.

Это будет сегодня. Сегодня он покажет рукопись Лене.

Почему ей? Потому что он пока не готов поделиться с Олей этим секретом. Возможно, она не поймет его и посчитает его занятие чудачеством и графоманией. Конечно, она не скажет это вслух, чтобы его не обидеть, но подумает. А Лена поймет, Лена другая. Она с интересом прочтет и поделится с ним своим мнением, которому он доверяет. Он готов к критике. Если что-то не так, она что-нибудь посоветует.

Сегодня он сделает шаг в бездну, чтобы сразиться там с одним из своих многочисленных демонов.

Первую попытку он сделал на перемене между вторым и третьим уроком.

Сминая влажными пальцами потрепанную темно-синюю тетрадь, он разговаривал с Леной, все собирался с духом, но – не собрался. Прозвенел звонок на урок.

Вторую попытку он сделал после уроков, когда они шли по скверу.

Он открыл портфель на ходу и вынул тетрадь.

Усилием воли отрезав себе путь к отступлению, он протянул ее Лене:

– Посмотри, пожалуйста, на досуге. Мне было бы интересно услышать твое мнение.

Несколько дней назад они перешли на ты. Это было событие, которого они оба так долго ждали.

После секундной заминки взяв тетрадь, она открыла ее и пробежалась взглядом по первой странице:

– Что это?

– Проба пера.

Его уши пылали огнем.

– Классно! «Бремя гения». О чем это?

– О многом. – От волнения он говорил с хрипотцой.

– Я вся в предвкушении. Не представляешь! – Она обрадовалась как-то по-детски искренне и смотрела на него с восхищением. – Я не буду тебя допрашивать, давай прочитаю, осмыслю и поделюсь впечатлениями. Ладно?

– Да.

Она положила тетрадь в сумку.

– Смотрела вчера «Человек дождя»?

Анализируя свое теперешнее состояние, он чувствовал, что ему стало легче. Словно гора с плеч.

– Вчера нет. А так конечно. Много раз.

– Классный фильм.

– Да.

– Я когда смотрел, подумал о том, что, может быть, такие люди счастливее нас. Они живут в своей реальности и не видят того безобразия, что творится вокруг.

– У них свои страхи. Я бы им не завидовала.

– Разум – это в каком-то смысле зло, не находишь?

– Думаешь, быть растением или животным лучше, чем человеком?

– Иногда мне так кажется. Но я знаю, что такие понятия, как «хуже» или «лучше» – это продукт нашего разума. Важен только закон выживания. Только он один определяет, что хорошо, а что плохо. Хорошо все то, что решила природа. Если бы я не родился, я бы не знал, что я могу быть, а если родился, то я не могу быть чем-то или кем-то другим. Так что нет ни малейшего смысла тратить время на оплакивание своей доли.

Елена улыбнулась:

– Я рада, что я человек. Мне нравится, что у меня есть выбор, которого нет у животных. Но одновременно есть ответственность за него.

– Я думаю, это иллюзия.

– Что?

– Выбор. Мы ничего не выбираем. Поэтому нет и ответственности. Есть иллюзия наличия субъекта, который… как бы это сказать… отделен от своего решения, от своего действия. Словно он принимает решение. Словно он действует. А на самом деле это единое целое: он и его решение, он и его действие, и нельзя отделить одно от другого. Нет исходной точки приложения силы. Всегда есть только один путь. Это не моя мысль. Это сказал Ницше, а до него – Шопенгауэр. В этом вопросе они сходились во взглядах, а отличие от некоторых других.

– Дай-ка угадаю: Ницше твой любимый философ?

– Он мне ближе. Если без крайностей.

– Ты правда считаешь, что все заранее запрограммировано?

– Я думаю, человеческая воля – это всего лишь слово. В каждом конкретном случае нашу реакцию можно было бы просчитать, если бы мы могли учитывать в наших моделях огромное количество факторов и были бы на ты с ДНК. В умных книжках написано, что человек, в отличие от животного, якобы способен обдуманно реагировать на тот или иной раздражитель, у него есть временной интервал для принятия решения. Не обязательно, мол, реагировать мгновенно, если только речь не идет об инстинкте. К примеру, есть возможность сдержаться и не вспылить. Но, по-моему, это иллюзия, что мы направляем нашу реакцию усилием воли. То есть вытаскиваем себя за волосы как барон Мюнхгаузен. То же самое относится к выбору. Может, нам только кажется, что мы выбираем, а на самом деле мы уже выбрали?

– В таком случае наша жизнь как бы не зависит от нас.

– Тебя это расстраивает или пугает?

– Немного не по себе, знаешь ли.

– Это нормально. Если ты не способен получить Нобелевскую премию – не получишь. Если не можешь быть революционером или философом – не будешь. Так называемая воля здесь не при чем. Равно как и судьба как нечто внешнее, как воля Бога, если хочешь. В общеупотребительном смысле этого слова это фикция. Судьба – это не внешняя сила, а внутренняя. То, на что ты способен, ты как воля. Это твоя самость, как сказал бы Юнг. Ты не сделаешь больше, чем можешь. И меньше – тоже.

– Я тоже не верю в судьбу. Но как относиться к случайностям, к стечениям обстоятельств, от которых столько зависит?

– Возможно, они не меняют общего курса и ты оказываешься там же, куда пришел бы другими путями. Просто ты не знаешь об этом и тебе кажется, что какие-то события в твоей жизни сильно на нее повлияли. Главное – это твоя воля, то есть ты сам. Ты будешь там, где должен быть. Где можешь быть.

– Из головы вылезают опилки, – улыбнулась Елена. – Во что же ты веришь?

– В человека. В природу. Каждый человек – это целый мир. Когда он рождается, то мир рождается для него и внутри него, а когда умирает – мир исчезает. Он проживает свое мгновение, свою жизнь, и кроме нее у него ничего нет. Наша жизнь единственно реальна для нас, и она часть природы, явление ее воли. Когда мы умрем – а все мы умрем – останется то, что было до нас и будет после. Мы об этом уже не узнаем, но это неважно. Мы выполним свое предназначение согласно воле природы и исчезнем как индивиды, но жизнь продолжится, взяв от нас и от миллиардов других. В этом ее цель. Поэтому надо верить в человека и в то, частью чего он является. Во всяком случае, это лучшее, что приходит мне в голову.

– Иногда я жалею, что не верю в загробную жизнь. Не хочется просто так исчезать. Это страшно.

– Знаешь, почему страшно? Это в тебе говорит инстинкт. Может, когда ты состаришься, смерть не будет тебя пугать. Она вообще не страшная, если задуматься. Когда ты спишь и не видишь сны, тебя нет. И мира тоже нет. То же самое будет, когда ты умрешь. Раз – и все. Словно тебя выключили. Ты даже не почувствуешь этот миг. Поэтому нет смысла бояться смерти. Кто-то из древних сказал, что мы со смертью не встречаемся: когда есть мы, нет ее, а когда есть она, нет нас. Жить надо в этой жизни, причем с ясным пониманием того, что когда она кончится, тебя не будет. Нигде. И никогда. Если ты хочешь остаться, ты должен сделать что-то такое, что сохранит твой дух. Обзавестись потомством. Или написать книгу. – В этом месте он усмехнулся. – Можно успокаивать себя и тем, что ты часть природы и в твоей смерти нет ничего особенного: смерть и рождение – это ее рутина, где жизнь индивида, кем бы он ни был, малого стоит и где имеет значение род. Но это плохое лекарство от страха смерти. Мы индивидуалисты, мы хотим жить, мы не готовы смириться с тем, кто мы есть в планах природы.

– Кстати, не факт, что тот, кто верит в загробную жизнь, меньше боится смерти, – продолжил он. – Он знает, что на Страшном суде спросят с него за грешки по десяти пунктам и попадание в рай не гарантировано. Вот и трясется он всю жизнь и стыдится своей якобы греховной натуры. Он даже построит храм, чтобы задобрить Бога. Но когда придет час смерти, ему все равно будет не по себе. Так-то. А с чего начали, помнишь?

– С разума.

– Видишь, для чего мы его используем. Мы ищем ответы на вопросы, на которые нет однозначных ответов. И какой бы ответ мы ни нашли, мы не будем уверены в том, что он правильный. Если уверены, значит, просто не видим того, что не вписывается в нашу теорию. Мир слишком сложен. Даже агностицизм в этом смысле не исключение. Это та же теория. Отрицанием не прикроешься. Тот, кто проповедует его как истину, противоречит себе.

– Получается, философия бессмысленна? Зачем тратить на нее время?

– А искусство? Нет, здесь не все так просто. Для чего-то природе нужно, чтобы были философы и художники. К сожалению, философии больше нет. Она заспиртована в банке и нет ничего свежего. Ее время ушло. Все уже сказано раньше и почти все оспорено. Нынче время безверия и апатии. Люди дезориентированы. Юнг выразил это очень точно и образно. Он сказал, цитирую, что ни религии, ни многочисленные философии не дают сегодня того мощного воодушевляющего идеала, который обеспечил бы нам безопасность перед лицом современного мира.

– По-моему, философия помогает разобраться в себе. Как психология.

– Я бы сказал – покопаться. С чем-чем, а с этим проблем нет. Но если мы честно стараемся и есть ощущение, что получается, это во многом иллюзия. В нашем сознании мы как бы раздваиваемся: на того, кто оценивает, и того, кого оценивают, и сравниваем себя с эталоном, с идеальным третьим я. С одной стороны, мы всегда будем видеть разницу между ним и собой, если только мы не больны, а с другой, это раздвоение не есть разделение. Я – это я. Это единое целое. Единое сознание и бессознательное. Единое мировоззрение. О какой объективной оценке можно здесь говорить? Это все равно, что взять линейку и с помощью нее проверить корректность делений на ней же. Как правило, все заканчивается тем, что мы находим оправдание тому, почему мы такие, какие мы есть, даже если знаем, что до идеала нам далеко.

– Если сильно постараться, можно увидеть свои недостатки и попробовать измениться. Я, например, стараюсь. Честно-честно! И понемногу меняюсь.

– Это незначительные и очень медленные изменения. Для серьезных и быстрых нужна какая-то встряска. Да и есть ли они – изменения? Помнишь, мы говорили о воле и о судьбе? По-моему, здесь то же самое. Мы не станем кем-то, кем не можем стать. А если совсем точно – мы не меняемся. Просто наружу выходит то, что было внутри. Мы варимся в собственном соку. Из своей кастрюли мы можем вытащить только то, что в ней уже есть.

– Не находишь, что эта теория удобна, чтобы оправдывать бездеятельность? Она расслабляет. Зачем к чему-то стремиться, стараться, если от тебя ничего не зависит и все равно все будет так, как будет? Нет стимула.

– Я бы мог сказать, что от нас зависит, сможем ли мы открыть себя. Но в таком случае мы снова вернемся к понятию воли. Поэтому если до конца придерживаться моей так называемой теории, то – да, от нас ничего не зависит в том смысле, что все уже есть в нас: наши желания, наши реакции, наше развитие. Улыбаешься? Правильно. Это просто теория. И я не фанатик.

– По-моему, все великие открытия и реформы – дело рук фанатиков. Так что быть фанатиком не так уж и плохо.

– Как насчет нацизма и социализма? По большому счету разница только в идеях, а фанатики все одинаковы. Их не мучают угрызения совести. Они уверены в своих целях и методах. Жертвы их не смущают. А я не фанатик своей теории. Может, через несколько лет я буду думать иначе. Десять лет назад я вообще верил в Бога.

– То есть ты изменился?

Он смотрела на него с хитрецой.

– Если смотреть извне и во временной перспективе, то как бы да, но на самом деле, как Сергей Иванович Грачев, я все тот же. Все это уже было или – могло быть. Кастрюля та же.

– Надо это обдумать.

– Над своей теорией тоже подумай.

– Над какой?

– У каждого есть теория.

– Я подумаю, ладно.

Она улыбнулась.

Он улыбнулся в ответ.

Слава Богу, он это сделал. Сегодня особенный день, который он никогда не забудет.

Сегодня он победил страшного демона.

«Значит, я мог это сделать. Если бы не мог, то не сделал бы. Что я могу ЕЩЕ?»

…

Прошло два дня.

При каждой встрече она загадочно, со значением смотрела на него – словно открывая его для себя заново – но не заговаривала о книге, а он, замечая ее взгляды, ничего не спрашивал. Он боялся спрашивать, оправдывая себя тем, что будет лучше, если она сначала прочтет все от корки до корки и только после этого поделится с ним своим мнением. Он уверил себя в том, что так будет правильней.

Был вечер, и было утро – день третий.

Она вошла в его класс между уроками, с улыбкой протягивая ему тетрадь:

– Мне очень понравилось. Как насчет продолжения?

Он засмущался и покраснел.

– Я постараюсь.

– Не оставляй читателя на полпути. – Сделав паузу, она продолжила уже другим, более серьезным тоном: – Сережа, откуда это? Твои мысли, герои – все это?

– Я просто пишу, – сказал он, пожимая плечами. – Приходит мысль – я ее записываю, подбираю слова. Ничего особенного.

– По-твоему, писать книгу – ничего особенного? Я, например, не пишу. И я не знала никого до недавнего времени, кто бы писал.

– Ощущение, что занимаешься чем-то особенным, быстро проходит. Это становится частью жизни.

– А мне как простому обывателю очень интересно, как ты работаешь. Как придумываешь сюжет и героев.

Что ответить на этот вопрос? Он и сам толком не знает. К тому же трудно собраться, когда Лена так близко: он чувствует запах ее духов, и видит, как бьется на шее жилка, и не может найти слова.

– Хороший вопрос… – Он помолчал. – Я думаю, это из подсознания. Из внутреннего космоса. Начинаешь с одного, а заканчиваешь другим. Нет заранее спланированных дорог, есть направления. Это как у Пушкина, помнишь:

«… И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал»?

Он замолчал.

– Ты хорошо рассказываешь, – подбодрила она его.

– Одним словом, я не стремлюсь к продумыванию детального плана, я не апологет тургеневского метода. Это скучно. В жизни все не так, не по плану. Можно ожидать всего чего угодно. Что касается героев… Они у меня как мозаика: от одного взял одно, от другого – другое. Что-то усиливаю, что-то ослабляю, что-то дописываю, иногда даже не отдаю себе отчет в том, почему тот или иной вышел таким. Главное, чтобы он был реален. Когда я чувствую, что фальшивлю, то переписываю, и, бывает, не раз. Самое трудное – это диалоги. Диалог должен звучать как естественная живая речь, без искусственности. Я для себя выбрал такой подход: пишу, на недельку откладываю, а потом перечитываю и редактирую. Бывает, по свежему кажется, что нормально, а когда через неделю читаешь – мама родная.

Он смотрел ей в глаза.

Они такие близкие. Такие теплые.

Они улыбаются.

– Мне кажется, я кое-кого узнала, когда читала.

– Кого же?

– Галину Тимофеевну и Анну Эдуардовну. И тебя. Тебя там много..

– Тебе правда понравилось?

– Да. Ты сомневаешься?

– Иногда мне кажется, что это продукция сомнительного качества.

– Тебе кажется. Кстати, если не возражаешь, я буду твоим рецензентом. – Она не переставала улыбаться. – Конечно, есть места, где можно еще подумать, подправить, но это все мелочи. Главное, не останавливайся.

– Спасибо. Мне бы твою уверенность. Хотя возможно это и к лучшему. Я не готовлюсь к всемирной славе, я хочу быть ближе к земле.

– Иногда мы боимся мечтать, так как нам страшно: зачем мечты, если этого все равно не будет и будет только боль от несбывшегося? Лучше мы останемся там, где стоим, так нам спокойней, надежней.

– Точно. Если человек не хотел и не получил, и не хочет до сих пор, то проблемы нет. Все у него хорошо. Хуже, когда он вдруг начинает страстно хотеть чего-то такого, чего никогда не хотел, или боялся хотеть, или такого, что годами откладывал на потом, и не получает этого, и чувствует, как уходит время, – это ужасно. Кстати, что такое мечта?

– Это желание.

– Вот. Человек – одно сплошное желание. Их не может не быть, их не было только у Будды, когда он стал просветленным. Вопрос лишь в масштабе. Желания, они же мечты – источник счастья и причина страдания. Это как день и ночь, как добро и зло, которые не могут быть друг без друга, это бытие в его целостности. Возможно, я и хочу стать известным писателем, я не сказал, что я не хочу этого, нет, я о другом: я не хочу считать себя Достоевским, когда пишу. Я надеюсь, у меня есть талант и хотел бы, чтобы у меня было больше, чем два читателя, но боюсь, как бы солнце будущей славы не ослепило меня сейчас. Тонкая грань, да? Я не отказываюсь от мысли о том, что, быть может, я пишу плохо и мое творчество никого не заинтересует. Она у меня для баланса. Для чувства реальности.

– Ты молодец. Извини, я бы с тобой с удовольствием поболтала, но мне надо в учительскую. У нас еще будет время все обсудить. У меня еще много вопросов.

– Могу я заранее подготовиться?

– Так будет неинтересно. Сережа, я убегаю, ориведерчи. Увидимся.

– Пока.

Он улыбнулся, а она улыбнулась в ответ.

Он сделал правильно, что показал ей рукопись. Но… Все так необычно. Неужели все это происходит в реальности? Как он отважился? Как нашел в себе силы на этот шаг? Ему казалось, что он уже никогда его не сделает.

Она сказала, что ей понравилось. Это правда? «Если даже так, – нашептывает дьяволенок сомнения, – это не значит, что книга хорошая, мнение Лены не объективно, она не литературный критик».

Спасибо тебе, мой ангел-хранитель. Спасибо за то, что в течение многих лет ты удерживаешь меня от притязаний на большее, чем я могу себе позволить. Ты оказываешься рядом со мной всякий раз, когда я мечтаю. Я ненавижу тебя, но не гоню тебя прочь, так как боюсь остаться один на один со своими желаниями.

ДЗИ-ИИИИИИИИИИИИИИИНЬ!

Звонок на урок.

Седая бабуля в каморке жмет костистым артритным пальцем на кнопку.

Звук вкручивается прямо в мозг, его не остановишь, от него не сбежишь, он как безжалостная бор-машина, – и так помногу раз в день: месяц за месяцем, год за годом, десятилетие за десятилетием.

Однажды он услышит его в последний раз.

Глава 6

Она избавлялась от лишних бумаг, имеющих свойство накапливаться и захватывать жилплощадь владельца. Держась группками, в кучках и стопках, они мешают ему, множатся, но до поры до времени это сходит им с рук, так как у него нет времени или ему лень. Только по достижении критической массы он начинает действовать, быстро и беспощадно. Дело спорится. Хищно лязгая зубьями, шредер требует пищи, в своем вечном, неутолимом голоде, и так приятно кормить его и чувствовать страсть, с которой он делает свое дело.

Под занавес действа дверь кабинета открылась и вошел гость.

– Ольга Владимировна, к вам можно?

Она обернулась на звук голоса:

– Привет!

– Привет, привет! Как ты тут без меня? Не скучаешь, некогда?

– Скучаю, Геночка. Очень. Ты не представляешь как!

Он сел.

– Как там в столице? – спросила она.

– Дождь и грязь. И все москвичи бегут куда-то как оглоушенные. Я бы не хотел жить там ни за какие коврижки.

– Даже за очень-очень большие?

– ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ?

– Да.

– В таком случае я бы подумал. А теперь расскажи-ка, как у нас тут житие-бытие в провинции.

– Кофе будешь?

– Спасибо, да.

Она попросила Оксану приготовить два кофе со сливками.

– Компьютеры чистые? – спросил он.

– Дима залил все на внешний диск и почистил винчестеры.

– Диск в банке?

– Да.

– Отлично. Теперь надо браться за заказчиков и исполнителей маски-шоу. Заказчик Барыш, как я и думал. У него двоюродный брат в Центральной налоговой, в отделе документальных проверок.

– Откуда инфа?

– От Усачева. Это крестный моего двоюродного брата. Он раньше трудился в службе собственной безопасности полиции, а до этого двадцать лет в угрозыске. Сейчас на пенсии. Подполковник. Он сказал, что если это заказ, то они возбудят дело, чтобы пугать нас СИЗО. Стандартная практика. Так что наша задача – накинуть на них намордник, пока они нас не загрызли.

– Может, это все-таки плановая проверка? Нас в последний раз проверяли в девяносто седьмом.

– Зачем тогда маски-шоу?

– У них тоже свой план.

– Нет, Оленька, это Барыш. Мы встречались с ним в прошлом году и он грозился, образно выражаясь, не оставить от нас мокрого места. Нецензурные выражения я здесь опускаю, их было много.

– Ты мне не рассказывал.

– Берег твои нервы.

– Спасибо.

Олеся принесла кофе.

– Добрый день, Геннадий Владимирович! Как-то вы прошли, а я не заметила!

– Здравствуй, здравствуй, милая! Как так? Ты наш последний оплот, смотри в оба.

Он обратился к Ольге:

– Не пора ли вооружаться? Для начала купим Олесе «калаш», чтобы тебя охраняла и отстреливала недругов. Уже первый кандидат есть. Олеся, автомат хочешь?

– Очень.

Он рассмеялся.

– Ольга Владимировна, выдайте, пожалуйста, Олесе денежные средства на приобретение автомата и переведите ее на штатную должность киллера.

Он сделал глоток кофе.

– Какая у нас хозяюшка! Кофе очень вкусный.

– Это кофе-машина, – сказала Олеся.

– Ах да! Я и забыл! Машинка за тысячу баксов. Народ теперь, наверное, только и делает, что пьет кофе?

– Геннадий Владимирович, нам некогда. Мы же работаем! – Она подыгрывала ему с детской невинностью.

– Стахановцы?

– Да!

– Так держать!

Она улыбнулась и вышла, а он встал у окна с чашкой кофе.

– Ну вот, хоть немного расслабились. А то все о грустном да о грустном. Как думаешь, не пойти ли нам пообедать?

– Я за.

– Отлично. Там поболтаем. Угощу тебя чем-нибудь вкусненьким.

– Не поверишь, но я мечтаю о жареной картошке с грибами.

– Вопросов нет. Сделаем.

Допив кофе, они вышли.

Красин, который шел первым, открыл дверь и, придерживая ее одной рукой, другой сделал широкий пригласительный жест:

– Прошу вас, Ольга Владимировна! Картошка с грибами ждут вас!

– Ура!

…

Если бы ее попросили дать словесный портрет Геннадия, она сказала бы так: «Ему тридцать шесть. Он высок, худощав и широкоплеч. Русые волосы зачесывает назад. Говорит он обычно ровным голосом, без спешки, слов не бросает на ветер, и в его голосе чувствуется сила. Это голос уверенного в себе человека, лидера. Лицо у него волевое и интересное. Скулы высокие и четко очерченные, кожа бледная, щеки чуть впалые (отчего еще резче выделены скулы), но самое главное на его лице – это глаза. Спокойные и очень внимательные, серые с зеленью, они видят больше, чем ты хотешь. Зачем лгать, если твоя ложь на поверхности? Он умеет сдерживаться, но ты знаешь, каким холодным и жестким становится его голос и как его взгляд вдавливает в кресло, когда он сердится. Слава Богу, ты не даешь ему для этого повода, а мелочи жизни его не трогают. Разве что пошутит с намеком или чуть сморщится, если проколешься.

Есть избитое слово – харизма. Никто толком не скажет, что это, но, вне всякого сомнения, у него она есть. Есть у него внутренний стержень, который не гнется, и есть магнит, который притягивает. На его пламя летят мошки и бабочки, но оно не греет. У него мало друзей, но много партнеров, знакомых, родственников и врагов. Он не женат, и она почти ничего не знает о его личной жизни. У него есть трехкомнатная квартира, коттедж за городом, две дорогие машины, – про таких, как он, говорят, что жизнь удалась, и завидуют им черной завистью. Не знают эти завистники, что счастье не рассчитывается по формуле с одной переменной – количеством денег на банковском счете. Формулы счастья нет. Кто знает, что он чувствует? Он не скажет об этом. Он не позволит себе быть слабым. В этом проблема железных феликсов с ранимыми душами».

Гена Красин родился в семье инженера и учительницы начальных классов. Он был старшим ребенком: брат младше на четыре года, сестра – на шесть, – и сколько он себя помнил, в их двухкомнатной квартире всегда было весело, а соседка снизу никак не могла к этому привыкнуть и то и дело звонила к ним в дверь и ругалась с родителями. Как только она уходила, все начиналось заново. Трое детей – это не шутка, это стихийное бедствие. Сейчас он понимает, каково пришлось маме и папе, в том числе в финансовом плане. Жили не бедно, но очень скромно. Даже сегодня он порой испытывал какое-то неловкое чувство в бутиках и ресторанах, в отелях и в бизнес-классе; мысль о том, не движется ли он туда, где все можно, где ничто не удивляет и не приносит прежнего удовольствия, даже если это выроблено лучшими часовыми мастерами, сварено лучшими поварами, сделано лучшими автомобилестроителями – эта мысль всегда была рядом и отрезвляла. Сейчас он тратил меньше, чем три-четыре года назад, хотя его доходы с тех пор выросли. Он не был аскетом, но знал свою меру. Как наркоманы, вкалывающие в вену все большую и большую дозу для получения кайфа (который все равно уже не тот), люди с течением времени тратят все больше средств и усилий для все меньшего удовольствия на единицу затрачиваемого. Если ребенок рад плюшевому мишке, то богатому взрослому давай BMW, а кому-то и этого мало: он хочет Ferrari и Bentley. Что после Bentley? Смерть от скуки? Или желание править миром?

Мальчик Гена был домоседом, книги любил больше, чем дворовые игры, и был всегда рассудителен не по годам. Подростком он увлекся шахматами. Он ходил в шахматную секцию в соседнюю школу, брал призы на турнирах; быстро прошел три юношеских разряда и третий взрослый, но судьбе было угодно, чтобы он стал бизнесменом, а не гроссмейстером. Однажды шахматы ему надоели, и он их забросил. Его уговаривали, ходили к его родителям: как же так, у вашего сына способности и светлое будущее, – но он все равно все сделал по-своему. Он всегда все делал по-своему. Всю свою жизнь.

Так как он был круглым отличником и не был «как все», то двоечники цеплялись к нему. Что-то в нем, впрочем, было, что удерживало их от рукоприкладства. Может быть, его взгляд? Или то, что он за словом в карман не лез и не боялся ответить? И вот однажды (дело было в пятом классе) двоечник Толик сильно толкнул его в спину, когда они вышли из школы. Падая на серый советский асфальт, он выставил руки вперед и до крови содрал на них кожу. Было очень больно. Он поморщился, но не заплакал. А потом встал, подошел к Толику и без лишних слов ударил его сначала под дых, а потом – когда тот согнулся, хватая воздух открытым ртом, – по лицу. Ударил так, что расквасил нос. Третий удар пришелся Толику в ухо.

В это время из-за угла вышла учительница физики. Это была очень и очень интеллигентная женщина.

Ее шокировало то, что она увидела.

Бог мой! Отличник, ее любимец, лупцует двоечника Морозова!

Заметив ее, зрители вмиг разбежались, и на поле боя остались Гена и Толик. Закинув назад голову, Толик держался за нос, откуда текла кровь, и шумно дышал через рот, а Гена просто стоял рядом. Потом он посмотрел на учительницу, спокойно, серьезно, и – пошел.

У той пропал дар речи, и она не сказала ни слова.

Никто, кроме Коли Рудакова, друга Гены, не знал, что у того есть боксерская груша и что его отец по юности баловался боксом, а теперь был личным тренером сына. Мама была против, да и самому Гене не очень нравились эти занятия, но папа знал что делал. Он знал, что надо уметь драться и что есть такие люди, которые не понимают ничего, кроме физической силы. Таков наш мир.

Весть о драке быстро разнеслась по школе. Пацаны зауважали его, стали искать его дружбы, и нельзя сказать, что ему это не нравилось. Никто больше к нему не лез, а Толик хоть и смотрел исподлобья, но на реванш не решался. Гена открыл для себя, что это значит – когда ты сильный. До этого он не дрался, разве что совсем по-детски, и, таким образом, он прошел через боевое крещение. Раз за разом он вспоминал случившееся и сам не мог понять, как так вышло: словно это был не он и кто-то в него вселился. Теперь все знают, что он может. Здесь уважают силу. В том числе девочки. Они любят героев.

Прошло четыре года, и к ним в школу, в параллельный класс, перевелась Оля.

Она была улыбчивая, общительная, красивая – эй, парень, она твоя! – но сколько ни пробовали, никто не добился успеха: шестнадцатилетние мальчики, жаждущие светлой любви и секса, грустили и тихо плакали. Она была себе на уме.

Гена тоже посматривал на нее, но этим и ограничивался. Очень она была красивая, не подступишься. Если даже у местных донжуанов не вышло, если даже они потерпели фиаско, то какие шансы у Гены-ботаника, без опыта в амурных делах? Он не заговорит с ней. Она так далеко от него – как другая Вселенная. Его для нее нет, она не знает, что он есть. И она не знает, что он ее любит, что он живет в грезах, а ночью, в его снах, она рядом с ним и тоже его любит. Эти сны и фантазии – единственное, что у него есть, и ему страшно больно при мысли о том, что, сколько бы он не грезил, они не станут явью.

На выпускном вечере был его последний шанс.

ПОСЛЕДНИЙ.

И он решился.

Выпив для смелости три бокала «Советского», он пригласил ее на медленный танец.

УЛЫБНУВШИСЬ, ОНА ПРОТЯНУЛА ЕМУ РУКУ.

Он не спит? Разве может такое быть?

Неужели это он обнимает ее, а она – его? Неужели он чувствует запах ее духов и видит так близко ее глаза? Чтобы перекричать музыку, нужно говорить громко, в самое ухо. При этом ты как бы ненароком касаешься своей щекой ее щеки, и твои губы готовы на большее, и тебе хочется верить, очень-очень, что она чувствует то же самое.

Когда танец закончился, они вместе пошли в класс и выпили еще шампанского. По бокалу с пенной шапкой. А она ведь совсем не такая, как о ней сплетничают, она простая. С ней легко. Его одноклассники на них пялятся, он это видит и чувствует, но ему не до них, он не обращает на них внимания. Они его прошлое, а она – будущее.

Рука об руку они вернулись в полумрак танцевального (в учебное время – актового) зала, к музыке.

Медленные танцы она танцевала только с ним, отказывая другим. А ему по-прежнему не верилось, что это реальность. Богиня из его грез вдруг стала обычной красивой девушкой, которая танцует с ним, пьет шампанское и смеется над его пошлыми анекдотами.

Он не помнил, как они оказались на плохо освещенной лестнице между третьим и четвертым этажами.

Здесь никого не было.

Здесь они целовались. По-взрослому, глубоко. Он так крепко сжимал ее в объятиях, что в какой-то момент она ойкнула и в шутку сказала, что он сломает ей ребра. Но она молчала, когда его рука спускалась ниже уровня талии. Оба были под хорошим хмельком, и когда какая-то сильно пьяная девушка шла мимо них по лестнице, они рассмеялись. В ответ та взглянула на них без тени мысли и громко икнула. Было весело. После этого они прошли по пустынному четвертому этажу, где редкие желтые лампы горели в режиме «ночь», и, скрывшись во тьме кабинета биологии, по неизвестной причине открытого, заперлись там изнутри. Они целовались все время. Она дышала часто-часто, сидя на парте и откидывая назад голову, а он снимал с нее платье и лифчик.

СТОП!

Она остановила его в тот миг, когда бюстгальтер упал на пол.

Очнувшись, она нашла себя возле плаката по анатомии, в одних бежевых трусиках, в объятиях Гены – который не думал на этом заканчивать – и накрыла его страстные руки своими, придерживая их. Не надо. Я не хочу. Так неправильно.

Он не настаивал.

Она надела лифчик и платье, а он помог ей с молнией сзади.

Они вышли. Оба чувствовали смущение и долгое время молчали. Сегодня они повзрослели. Для каждого из них это был первый сексуальный опыт. Когда они протрезвеют, они должны будут ответить на вопрос о будущем своих отношений, со столь стремительным безумным началом.

Это было чудесное время.

Самое счастливое время в его жизни. Тот месяц, когда они были вместе.

Они ходили в кино и на дискотеки, гуляли часами по городу, целовались в людных и безлюдных местах, и, как однажды призналась Оля, это был рекорд ее отношений с одним мальчиком. Она сказала это за неделю до их расставания. А когда прошла эта неделя, все закончилось. Пятнадцатого июля одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Почему? – У него не было ответа на этот вопрос.

Она сказала, что в их отношениях что-то не так, у них нет будущего, поэтому лучше расстаться. Он отличный парень и с ним интересно, но не надо затягивать. Будет только больней.

Она это сказала, а он был как в тумане. Что она делает? Неужели она серьезно?

Она молчала. И он тоже.

Она заплакала, а он ее обнял.

Еще через пятнадцать минут они расстались.

Он несколько раз звонил ей и хотел встретиться, но она не хотела. Не надо. Нет смысла. Тогда, на лестнице, мы были пьяны, и это закончилось. Все, Геночка, все. Не грусти, ладно? Все образуется. И у тебя, и у меня. Мы еще дети. Поиграли во взрослые чувства, и хватит.

После одного из таких разговоров он дал себе обещание больше ей не звонить.

И он не звонил.

Он поступил в Новосибирский институт народного хозяйства (в народе просто – нархоз), вместе с другом Колей, а она – в медицинский, одна. Странно. Чтобы она – и врач, нет, этого он представить не мог. Это просто нелепость, следствие глупого плана ее главной подружки, которая завалила экзамены. В итоге одна будет врачом, а другая – юристом.

Гена выучился на экономиста.

Выйдя из стен альма-матер, он на пару с Рудаковым проработал почти четыре года на «Сибсельмаше», в планово-экономическом отделе, безо всякого морального и материального удовлетворения, а на исходе четвертого открыли свой первый ларек. Вскоре с работой по найму было покончено и открыли еще два. Одной темной безлунной ночью их первый сгорел. Это было обычное дело в то время, когда методы конкуренции были простыми и эффективными. Горевали, впрочем, недолго. Поставили на прежнем месте новый, краше прежнего; кроме того, еще один на соседней улице, а между тем искали пути развития, поскольку хотели большего. Много чего перепробовав, сконцентрировались на розничной торговле бытовой техникой. Дело пошло на лад, они открыли один за другим два магазина, и —

вдруг поссорились.

Не смогли найти общий язык. Это все из-за денег. И из-за амбиций. Их многолетняя дружба дала трещину, но еще какое-то время они были вместе ради общего дела – отталкивая от себя мысль о том, что они неизбежно расстанутся. Когда стало совсем тяжко, они решили тянуть жребий – кто выйдет из бизнеса – и Гена вытянул короткую спичку. Вскоре он продал свою долю своему бывшему другу.

Это был девяносто четвертый год.

Начало нового отрезка его жизни.

Теперь он был свободен, у него были деньги, и его внимание привлек быстро растущий рынок наручных часов. Он основал «Хронограф». Попутно он стал участником некого ООО «Медицинская техника», с долей в сорок девять процентов. Идея принадлежала его троюродному брату, Юре Коровину, который в свое время со скрипом закончил мед. Юра был старше его на три года и хотел стать богатым. Побыв офтальмологом, он решил заняться куплей-продажей медтехники, дабы его мечта стала реальностью, и пришел к Красину, так как собственных средств у него не было, а банки ему отказывали. Под нежным давлением родственников брат дал денег и стал как бы портфельным инвестором. Поскольку его познания в медицине ограничивались активированным углем, аспирином и но-шпой, а троюродный брат был ему не особенно симпатичен, он не вмешивался в управление. Как инвестор он хотел получить отдачу на вложенный капитал или как минимум не потерять вложенное, однако с течением времени он все меньше рассчитывал на первое и все больше готовился к худшему. Коровин кормил его обещаниями и прожектами, описывал сказочное будущее, где у них на двоих была куча денег, но будущее не наступало. Неважный из Юры был менеджер, а Гена принципиально не занимался вопросами бизнеса в этой компании, ему это было неинтересно. В девяносто восьмом он вышел из «Медицинской техники». Выкупив его долю на кредитные деньги, Коровин угробил дело за следующие два года и вернулся в больницу: к таблице Сивцева и скиаскопу.

Тогда же, в девяносто восьмом, Геннадий торжественно перерезал красную ленточку в супермаркете «Корзинка», идею которого вынашивал два года. Сначала он был единственным учредителем, а в двухтысячном (тогда сеть состояла из пяти магазинов) за хорошие деньги и инвестиционные планы продал москвичам пятьдесят процентов плюс одну акцию. Основным условием было то, что он останется генеральным директором. Прошло немногим более года, и сеть уже насчитывала одиннадцать супермаркетов. Большие московские деньги делали свое дело.

Часовой бизнес, его любимый ребенок, тоже чувствовал себя превосходно. Российские, китайские, японские, швейцарские, оптом и в розницу, – вкалывая по двенадцать часов в сутки без выходных, Гена вывел «Хронограф» на третье место в городе по продажам. Основные деньги делали на массовом рынке, но и премиум-марки для нуворишей тоже были представлены. Учитывая, что «Хронограф» все еще наращивал рыночную долю и подтягивался ко второму месту, дыша в спину Барышникову, мечта о лидерстве была вполне осуществима. Отсюда и проблемы с Барышниковым, ныне чиновником, а в далеком прошлом владельцем закусочной на трассе Новосибирск – Кемерово, пользовавшейся известностью у дальнобойщиков.

Одним словом, с бизнесом у Гены был порядок.

С личной жизнью дела были хуже. Она не складывалась.

Одна подруга, вторая, третья, немало их было, но он до сих пор не встретил ту, с которой хотел бы прожить остаток своих дней. Иногда заранее знаешь, что будущего у вас нет, но поддерживаешь отношения, скрашивая одиночество. Две недели, три месяца или полгода – сколько получится. В другой раз тебе кажется, что вот она, твоя ЖЕНЩИНА, та, которую ты так долго искал, но влюбленность проходит и ты снова находишь себя на бескрайнем осеннем поле, где тоска и разочарование пожинают свою жатву. Не то. Снова не то.

Красивые хищницы охотились на него ради денег, а он подыгрывал им в поисках эрзац-счастья. Если игра утомляла, он сбрасывал маску и шел за кулисы, чтобы больше не видеть актрису с ее фальшью и декорации их любительского спектакля, созданные чтобы быть реальностью для актеров и зрителей. У него уже и пунктик случился по этому поводу, какая-то мнительность. Проявляет к нему интерес девушка, кокетничает, а он на нее смотрит и в первую очередь думает о том, что ей нужно: Гена Красин или его деньги? Или она не осознает мотивы своего влечения и материальное положение притягивет ее не само по себе, но опосредованно? Она ищет мужчину для будущего своих детей. А ему такие мысли мешают жить. Он их гонит, а они не уходят. Невольно вспоминаются сказки, где принцы знакомятся с девушками под видом простолюдинов – чтобы все было искренне, без соблазнов золота и статуса. Он хорошо понимает их. И завидует им, так как в конце концов они нашли свое счастье.

Был апрель девяносто шестого.

Восемь вчера.

Он ехал домой. За тонированными стеклами его черного «BМW» плыл унылый пейзаж с обычной для этого времени грязью, а он слушал «Scorpions» и пытался расслабиться под пение Клауса Майне.

You should give me a chance

This can\'t be the end.

I\'m still loving you!

I\'m still loving you!

Впереди зажегся красный свет. Нажав на тормоз и глянув на неуклюжий синий троллейбус, отъехавший от остановки, он вдруг увидел —

ОЛЮ.

Она стояла на остановке.

Выкрутив руль вправо, он подрезал прогнивший до дыр «Жигуль», водитель которого не отважился нажать на клаксон – и подъехал к ней.

Красивая женщина. Сколько прошло лет? Тринадцать? Четырнадцать? Она сменила прическу: раньше были длинные волосы, а теперь каре, и еще у нее изменился взгляд: повзрослел вместе с ней.

Тонированное стекло опустилось:

– Леди, вам куда?

Она молчала и игнорировала мужлана в авто, но в итоге не выдержала и взглянула.

Их взгляды встретились.

ЗДРАВСТВУЙ, ОЛЯ.

– Привет, – тихо сказала она.

– Привет.

Подъехавший сзади автобус громко выразил свои чувства.

– Присаживайся, а не то он нас протаранит.

Она села в машину, и они отъехали.

– Что говорят в таких случаях? – он улыбнулся. – «Вот так встреча»?

– Я удивляюсь, как ты меня узнал.

– Я просто увидел одинокую красивую девушку и решил познакомиться.

– Девушке тридцать, она давно не школьница.

– Да и я, слава Богу, тоже.

Пауза.

– Как жизнь? – спросил он.

Он совершенно не знал, что говорить, он не готовился к этой встрече.

– Жизнь нормально. Как у всех.

– Я слышал, ты стала врачом?

– Я терапевт. Работаю в «Семейной клинике» на площади Маркса.

– И как? Нравится?

– Так себе. Не бегу к больным сломя голову. А ты?

– Я торгую.

– Чем?

– Продуктами и часами. – Он сделал паузу. – И еще, кстати, медтехникой. – Он почему-то только сейчас подумал об этом и вдруг обрадовался.

– Серьезно? – она оживилась.

– Да.

– Какой?

– Стоматологическими креслами, катетерами, тонометрами, термометрами, глюкометрами, шприцами, скальпелями. И еще тремя-четырьмя сотнями позиций. Оптом и в розницу. Есть магазин на Ватутина. Знаешь?

– Конечно. Это рядом с моей работой. Я там иногда покупаю по мелочи. Кстати, цены не низкие.

– Я там инвестор, так как ничего в этом не смыслю, а всем занимается мой троюродный брат. Он, кстати, тоже заканчивал мед, только на два или три года раньше. Юра Коровин. Не слышала?

– Нет. Он по специальности кто?

– Он неудачник. А вообще офтальмолог. Если интересно, я узнаю, есть ли у него вакансии.

– Врачей-терапевтов? – она улыбнулась.

– Менеджеров по продажам.

– Смеешься?

– Нет, я серьезно. Куда, кстати, едем? – спросил он. – Куда глаза глядят?

– Подбрось, пожалуйста, до Речного вокзала, а дальше я на метро.

– А все-таки?

В конце концов она назвала адрес: это где-то за пределами цивилизации, в Кировском районе, на окраине, и он почувствовал, что она стесняется своего места жительства. Э-ге-ге, девушка, вот оно как. Ну а по мне чем дальше ехать, тем лучше: больше времени для общения.

Мы не виделись столько лет.

Через полчаса они были на месте.

Невесело тут.

Кварталы старого жилого фонда, в основном хрущевок, вытянувшиеся вдоль железной дороги. Грязь. Глушь. Мрак. На детской площадке пьют пиво темные личности, а на лавочке у подъезда, под тусклой лампочкой, сплетничают старухи.

«Кто это? Новый русский что ли?».

Они с нетерпением ждали.

Работал двигатель. Фары светили во мрак перед капотом. За тонированными стеклами ничего не было видно. Сами-то что-нибудь видят оттуда?

Напряжение нарастало. Даже темные личности заерзали у песочницы.

Ну же.

И тут —

вот те на! —

тронувшись с места, машина проехала вдоль дома и плавно свернула за угол.

Любопытство бабушек и темных личностей не было удовлетворено. Как будто надули. Как будто лишили чего-то, на что у них было право.

В общем, Оля знала, что делала, когда осталась в машине и попросила его отъехать подальше. Она не хотела дворовой сенсации, в ее планы не входила встреча со старыми сплетницами. Не сидится им в пропитанных корвалолом каморках: проветривают свои хронические ревматизмы с остеохондрозами и сплетничают часами.

– Весело тут у вас, – сказал он, трогаясь. – Они здесь и ночью тусуются?

– Что им еще делать? Когда-нибудь сами станем такими же.

– Не дай Бог.

Свернув за угол, они проехали несколько метров и остановились.

– Рада была увидеться, – сказала Оля. – Ты молодец, я всегда знала, что у тебя получится. Через четырнадцать лет встретимся снова?

– Это слишком долго. Как насчет телефона для связи?

– Запишешь? – просто сказала она. – У меня только рабочий. Домашнего нет.

Она продиктовала номер, а он дал ей свою визитную карточку.

ООО «Хронограф».

Красин Геннадий Владимирович.

Генеральный директор.

– Я тебе позвоню, – сказал он.

– Звони, – она улыбнулась. – Я работаю или с утра, или после обеда.

– Найдемся.

– Спасибо! Пока!

– Пока!

Она вышла из машины. Сделав несколько шагов, она обернулась и помахала ему, невидимому за тонированными стеклами, а он подмигнул ей фарами.

В салоне остался запах ее духов.

Еще минуту назад она была здесь, сидела в этом кожаном кресле рядом с ним.

Он положил руку на черную кожу и почувствовал тепло ее тела.

Он подумал о том, что этот день мог стать самым обычным днем – из тех, что не вспомнятся завтра – но одно мгновение, один взгляд все изменили. Еще бы секунда – и проехал бы мимо, и сидел бы сейчас дома, и все было бы как обычно, а теперь

В ЕГО ЖИЗНИ СНОВА ЕСТЬ ОЛЯ.

Он не потеряет ее еще раз.

Через два дня он позвонил ей и сказал, что в «Медтехнике» есть вакансия менеджера по продажам и что Юра Коровин готов с ней встретиться. Отчего-то он был уверен, что она как минимум сходит на собеседование, а дальше…

…Дальше она подумала и согласилась.

Это было непростое решение. Из тех, что меняют судьбы. Трудно их принимать, очень трудно, и не каждый на это способен. Теперь-то ясно, что оно было правильным, а тогда все ее отговаривали и никто не поддерживал. Родственники, друзья, коллеги по работе, Сергей не в последнюю очередь, – каждый по-своему образумливал. Она плакала, ей было страшно, очень, но она сделала этот шаг. Это был ее шанс. Шанс, которым она воспользовалась, чтобы не жить более жизнью, где не было радости от того, чем она занималась.

Она сделала шаг в бездну и не упала вниз. Напротив, поток воздуха поднял ее много выше прежнего места.

В мае девяносто шестого в ее трудовой книжке появилась новая запись – «Менеджер по продажам».

Юра Коровин, рыхлый и пухлый дядька, к которому не благоволили удача и женщины, истекал сладострастным елеем при каждой встрече с ней. Еще на собеседовании она произвела на него такое впечатление, что у него разом пропали сомнения. Брать. Конечно брать. Перспективная девушка. У нее нет опыта продаж, но зато есть высшее медицинское образование. Она справится. Точно справится.

Юре как обычно ничего не светило. Тем более что Гена дал понять в самом начале, что нужно вести себя деликатно и исключить всякие помыслы нерабочего толку. Последнее было выше сил Юры, но внешне он держался как мог, позволив себе лишь пару-тройку двусмысленностей – так, на всякий случай, просто в порядке зондирования почвы. Он был понятливым парнем. Он придерживался мнения, что прекрасные женщины не стоят того, чтобы из-за них били морду.

Маленькая надежда у него, впрочем, была.

Разве можно совсем без надежды?

В первый день работы на новом месте она сидела перед компьютером, а в глазах у нее стояли слезы.

Кажется, еще немного, и закапают они на клавиатуру, и будет стыдно. Каталоги, прайсы, списки поставщиков и заказчиков, «1С», новая обстановка, новые люди, новые обязанности, – зачем она согласилась?

Зачем она здесь? Кто-нибудь скажет?

Остывающий горький чай… Калькулятор с большими квадратными кнопками…

Дождь.

Глава 7

Три автомобиля подъехали кортежем к собору.

Холодный металл, тонированные стекла, утробное урчание многолитровых двигателей под капотами. Низкое зимнее солнце не греет и только плавает по черным, почти зеркальным, поверхностям.

Квадратный «Гелендваген».

Представительский «BMW».

Еще один «Merсedes», копия первого.

Первый встал по-хозяйски на тротуаре, второй – у ворот, а третий – за ним.

Седая старуха с выбившимися из-под пуховой шали белыми космами была вынуждена пойти в обход, по краю сугроба. Она махнула палкой перед черным стеклом и что-то прошамкала ссохшимся беззубым ртом – очевидно, проклятие – но ответа ей не было. Тогда она пошла дальше, проваливаясь по щиколотку в снег в своих серых валенках и ругаясь себе под нос.

Васька, до которого было три метра от первой машины, сначала струсил, но тут же начал креститься – а вдруг? Дурень! Если чего и дадут ему эти, то только по шее. Не высовывался бы лучше, не напрашивался.

О!

Вышли двое мордастых. Молча проверили, все ли нормально, и пошли к длинной машине, из которой вылезла еще одна морда, тоже в кожаной куртке с мехом. Этот тоже везде проверил, даже на крышу церкви смотрел, и открыл заднюю дверь.

Это охранники. Они боятся, как бы их шефа не грохнули.

Вот и он.

Усатый, седой и одет не по зимнему: в каких-то легких ботах, без шапки, в пальто, – он здесь и часу не выстоял бы. Он пальто не застегивает – жарко ему как летом, в минус-то двадцать.

Почему он грустный? Мало бабок? Приехал еще просить у Господа, чтобы взять с собой на тот свет и отмазываться от черта? Или приехал молиться? Поздно, брат. Если Бог есть, он все про тебя знает. Уж столько грехов сделал, что сколько не бей себя по лбу в церкви и свечек не ставь, не пустят тебя в рай. Ты едешь в другое место – где жарче. Если был честный и правильный, то зачем тебе столько охранников? Идешь в церковь, а они сзади и спереди и вертят башками, так как знают, что если захочет кто ихнего шефа грохнуть, то не поможет им Бог. Уже и не в радость бабки, когда везде ходишь с охранниками, даже в сортире.

Еще двое вылезли из третьей машины. Здоровые, лысые. У каждого по кило золота на шее и пальцах, а мозга нет. Они не пошли с первыми, а встали у машины и курят мальборы. Один вдруг его увидел и вылупился. Страшно. Жалко, что Пашки и Кости нет, а то если б навешали братьям по полной, то не выделывались бы и из себя не строили, и было бы весело.

Холодно. А у этих членоголовых толстые куртки с мехом. В машине у них тоже тепло, а они на морозе топчутся. У одного уже уши красные, лез бы лучше в свою консервную банку, но он курит и мерзнет. Как у себя дома встали, суки лысые, и не парятся. Мешают людям, а те идут по сугробу и языки у них в заднице. Только у бабки он был не в заднице, дала бы им палкой, все равно уже старая и завтра к боженьке.

А Васька-то, черт, что делает! Скоро у него будет на лбу шишка, так трудится. Мать его, верующий. А какая у него вера? Водка. И ведь наверно тоже намылился в рай, с его-то рожей. Если бы всех туда брали, вот было бы весело. Как здесь. Кто-то вообще его видел, Бога, чтобы в него верить? Строят церкви и молятся, а вдруг его нету и зря? Рая тогда тоже нет. И ада. Тогда без разницы, как жить. Если бы Бог был, он сделал бы так, чтобы люди знали, что он есть, и жили бы тогда по совести. Тогда было бы тихо и не грызлись бы до смерти.

Усатый вернулся с охранниками. Он опять какой-то грустный, глядит себе под ноги, думает.

И вдруг —

он что-то кинул в Васькину банку.

Сотню!

Ничего, ничего, Васька не жадный, поделится. Им еще долго здесь чалиться, всякое будет. Они же не звери.

Не лысые морды с золотом.

Люди.

…

Стрелка спидометра покачивалась у отметки «100».

За темными стеклами был холодный враждебный мир, от которого он устал и который отнял у него все. Другого не было. Во всяком случае, здесь, в этой жизни. Когда-то он считал себя ее хозяином, а теперь, передвигаясь по городу в бронированной машине с охранниками, он не хотел жить. Ему было все равно, сколько осталось. День? Два? Год? Он не хочет быть здесь один. Казино, рестораны, автосалоны – зачем ему это? Зачем он ушел из спорта? Тренировал бы сейчас мальчиков, а его жена и сын были бы живы. У него есть власть и доллары, но нет их. Благотворительный фонд «Все лучшее – детям» – это маленькая чистая капля в море его грехов, которое уже не очистить.

Слишком поздно.

Его жизнь закончилась год назад. Он умер в тот день в машине вместе с женой и трехлетним сыном от автоматной очереди и теперь он только призрак, жалкая и бессмысленная тень себя прежнего. Бог сохранил ему жизнь, но зачем? Что нужно этому жестокому Богу? Чтобы он сполна прошел через пытку здесь, на земле? Чтобы он понял, что деньги – это не главное? Знает ли Бог, что теперь будет месть и смерть? Кровь за кровь. Жизнь за жизнь. Заповеди он оставит праведникам, а с Богом у него свои счеты. Он приходит в церковь не для того, чтобы ставить свечки, не для того, чтобы молиться, не ради надежды на вечную жизнь, а чтобы спросить. Жизни трехлетнего мальчика и его матери – зачем он забрал их?

Сегодня он был там в последний раз и сказал Богу, что не верит в него. И не услышал ни слова в ответ.

Его бронированный автомобиль едет навстречу ночи. Над снежными крышами висят кровавые клубы туч, медленно втягивающие в себя темно-красное солнце. Скоро погаснет день, и он будет там.

Раньше у него были вера, надежда, любовь, но их нет, уже год как нет.

Есть смерть.

Глава 8

Празднование юбилея Михаила Борисовича Казакова, директора школы, прошло апогей. То есть длинные речи кончились, а водка еще нет. В проспиртованном полумраке школьной столовой, среди бутылок и остатков закуски, группки хмельных педагогов душевно общались, пили и ели, а кто-то дремал. Стараясь в меру своих сил, старенький музыкальный центр «Айва» драл глотку на подоконнике. Сладковатые вино-водочные пары невидимыми волнами выкатывались в коридор.

Михаил Борисович сделал все в лучшем виде, с душой и размахом. Всего было много, не переесть, не перепить. Взрослое население школы всю неделю жило в предвкушении, и результат превзошел ожидания. Были такие, кто подумал о том, не запускает ли шеф руку в школьный карман, не приворовывает ли – но они предусмотрительно промолчали. Их бы не поняли. Чтобы Михаил Борисович – и вор? У него три взрослых сына, неужто не скинулись папе на праздник?

Девятнадцатое октября. Пятница.

Весь день было много улыбок: в коридорах, в кабинетах, в учительской, – и никому не хотелось работать. Михаил Борисович был в центре внимания. Энергичный и жизнерадостный, в костюме и белой рубашке, он принимал поздравления и подарки, и для каждого у него было теплое слово, каждому он был рад.

Ему шестьдесят, а ведь совсем недавно праздновали полтинник. Это было словно вчера, он прекрасно помнит тот день: что ели и пили, что говорили, что он чувствовал, – не верится, что прошло десять лет. Пугает скорость, с которой летит жизнь. Сколько таких отрезков отмерено? Совсем немного, не больше восьми-девяти, и второго подхода не будет. Ну что ж, се ля ви. Это ведь не повод для грусти, да? Это естественный ход вещей, и его не изменишь, даже если очень сильно захочешь. Поэтому лучше не думай об этом, а радуйся жизни, пока она есть.

Взгляните: сегодня даже Анна Эдуардовна преобразилась – сменила коричневое старушечье платье на более свежее серое и смягчила колючий взгляд своих маленьких глаз за циклопическими очками. А еще она поздоровалась с Сергеем Ивановичем, чего не было со времени той памятной пасхальной дискуссии в учительской, закончившейся скандалом. Делая вид, что он всего лишь бесплотный призрак, она игнорировала его полгода, а ему было все равно, даже весело. Сегодня она прозрела. О, чудо! «Добрый день, Сергей Иванович». – «Добрый день, Анна Эдуардовна». Бабушка соскучилась по прежней остроте отношений? Игнорирование приелось?

Он обернулся и проводил ее взглядом. Убогая и несчастная. Мужа нет. Детей нет. В ее теле мумии едва теплится жалкая жизнь.

Бог с ней.

Он спешит к Лене. У него есть немного времени до звонка на первый урок, и он хочет с ней встретиться. Какая она сегодня? Порадует ли его своей особенной праздничной красотой? Оценит ли его обновки? Он ведь сегодня тоже красавчик. Позавчера были куплены темно-серый костюм в полоску (отечественный, но хорошего качества), две рубашки (сегодня он в белой) и три галстука. К слову сказать, в тот же день Оля выбросила в мусорку его старый костюм – несмотря на его возражения, не особенно, впрочем, бурные в этот раз. В душе он знал, что она права: она избавила его от всякой возможности одеться в старое и противиться новому и прогрессивному.

Через минуту он встретится с Леной. Он немного волнуется. Он приглаживает волосы, трогает галстук и пряжку ремня: по центру, не съехали? – и думает о том, что и как скажет. У него есть задание от школьной общественности: склонить Лену к тому, чтобы она солировала при исполнении «Happy birthday to you» для Михаила Борисовича. Он почти уверен в том, что она не откажется. Согласно сценарию она начинает петь, очаровывая директора своим бархатным голосом, а после этого мелодию подхватывают все (ну или почти все). Штаубы-проскуряковы конечно скривятся и будут глядеть с усмешками, но это их личное дело и их мнение никого не волнует.

Он открывает дверь и спускается в амфитеатр, в святая святых своей музы.

Она здесь и рада его видеть.

– Приветик!

– Привет!

Светло-сиреневый брючный костюм, белая водолазка, цепочка из золота с маленьким кулоном в виде сердца, туфли на шпильке, и – улыбка. Ему. В левой руке у ее каменная ископаемая тряпка, а в правой – древний кувшин для полива зелени, желтый от времени и без капли влаги.

– Классно выглядишь! – это ему комплимент, он его ждал.

– Ты тоже.

– Спасибо.

Он осмотрелся. Нет никого в классе, хотя до звонка пять минут.

– Представляешь, Анна Эдуардовна со мной поздоровалась! – он поделился новостью.

– Да ты что!

– Да.

– Ты Михаила Борисовича видел?

– Еще нет. А ты?

– И я.

– У меня есть к тебе предложение от коллектива, от которого ты вряд ли откажешься. – Он решил не откладывать дело в долгий ящик. – Как ты смотришь на то, чтобы спеть для Михаила Борисовича «Happy birthday»? Вечером. Ты начинаешь, а мы подхватываем. Happy birthday to you! Happy birthday to you!

Он ужасно фальшивил.

Она улыбнулась.

– Я не Мэрилин Монро.

– Ну так как?

– Кто автор идеи?

– Она коллективная.

Лена смотрела на него с подозрением.

– Что-то мне подсказывает… Было дело?

Он замялся.

– Тогда будем петь вместе.

– Ты слышала, как я пою?

– Это не важно.

Она улыбнулась.

Они смотрели друг другу в глаза.

Что он видел в ее глазах? Что хотел в них увидеть? А она? Что видела?

«Может быть, я влюблен?»

Эта мысль не удивила его и не шокировала; напротив, стало как-то радостно и легко. Но через мгновение выплыл вопрос: «Что теперь будешь делать? Знаешь?»

Он не знал.

Он только чувствовал, что отныне все будет иначе. Мир изменился, и время покажет, как в нем жить. Не сейчас. Сейчас нет будущего, есть лишь настоящее. Только один миг.

– По-моему, Михаилу Борисовичу будет намного приятней, если я воздержусь от пения, – сказал он после неловкой паузы.

Она улыбнулась:

– Зато будет весело.

Он не успел ничего сказать.

Класс вдруг ожил. В него с визгом влетели две девочки, а следом за ними – два мальчика, с громкими воинственными криками и топотом. Они гнались за женщинами, как того требовала природа.

Лена вмешалась:

– Леша, Ваня, ну-ка, что это? —

И сразу все стихло.

Мальчики присмирели. Первый был маленький и худой, а второй крупный. Оба учились не ахти как, в районе тройки, но зато им не было равных в том, что касалось шалостей и в вызовов родителей в школу.

Девочки сели на первом ряду, а мальчики молча пошли вверх, на последний. С каким удовольствием они дали бы волю рукам, аж чешутся! – но они сдерживались и только мрачно глядели на девочек. Смейтесь, смейтесь! После урока с вами сквитаемся!

Лена решила, что пара внушений будет не лишней:

– Леша, предупреждаю тебя в последний раз: вызову родителей. Иван Дмитриевич, вас это тоже касается. Сергей Иванович, обратите, пожалуйста, внимание на двух юных гениев и поспрашивайте их побольше.

– Конечно, Елена Дмитриевна, с удовольствием.

– Они первые! Что вы сразу на нас? – Леша попробовал было оправдываться, но, встретившись взглядом с учителем русского, понял, что лучше не надо. Надувшись, он с обиженным видом сел за парту. Рядом с ним сел Иван Дмитриевич.

Между тем Лена вернулась к прерванному разговору:

– Спасибо, Сережа, за идею, – сказала она с иронией. – Я, конечно, спою, но месть моя будет ужасна. Тебе страшно?

– Дрожу от ужаса! И весь в предвкушении!

В класс вошли еще трое девочек и два мальчика, на этот раз мирно.

– Доброе утро! – Лена поздоровалась с ними.

– Здравствуйте, Елена Владимировна.

– Здрасте.

Она бросила взгляд на часы:

– Звонок через три минуты. Леша, Ваня! – она обратилась к проштрафившимся с галерки. – Если намочите тряпку и нальете воды в кувшин, и сделаете все быстро, то я вас прощу, так и быть.

Те неохотно встали, Они пошли медленно, с выпячиваемой важностью, с таким видом, что они, в общем-то, не считают себя виноватыми и просто делают ей одолжение. Леша взял без энтузиазма графин, Ваня – каменную тряпку, и оба вышли, так же медленно и вразвалочку.

– Деятели, – сказала Лена с улыбкой. – Ваня, кстати, неплохо поет, у него есть голос и слух. Правда, он прикалывается и специально фальшивит, чтобы все смеялись и я не ставила пять. Ему бы в музыкальную школу, но он не хочет, а его родителям не до этого, они пьют.

– Скорее всего он выучится на маляра или сантехника и тоже будет пить. Хотя – всякое может быть. Многие известные рок-музыканты – я бы сказал, большинство – не заканчивали музыкальных школ и не были паиньками и отличниками.

– Это да. Светочка, доброе утро! – Она улыбнулась маленькой рыжей девочке с розовым ранцем.

– Здравствуйте, Елена Владимировна.

– Доброе утро, – сказал он.

Он бросил взгляд на часы:

– Я пойду. Вечером еще встретимся за чашечкой чая. А ты пока репетируй, – прибавил он.

– И ты. – Она улыбнулась.

Его коснулись теплые лучики ее солнца.

Глава 9

Двадцать ноль-ноль.

Общение все душевней, а люди все ближе друг к другу. Есть и потери. Один выбыл из строя и спит себе на диване в учительской, трое тихо убыли в скучные семьи, и скатертью им дорога, – но это все мелочи. Главное, весело и не знаешь, когда кончится праздник. Через два часа? Три? За полночь? В случае с русской пьянкой сложно что-то загадывать. Бывает так, что силы уже на исходе и, кажется, близок финал, но откроется второе дыхание и катятся на следующий круг. Если к этому времени кто-то еще не набрался, у него снова есть шанс. Люди-зомби выходят из мрака, где они спали: вялые, мятые, пьяные, – и их чествуют как героев. А мы думали ты уехал! Добро пожаловать в семью, брат!

Сергей Иванович и Лена водку не пили. Они начали вечер с шампанского, а когда оно кончилось, открыли белое, с маленькой промежуточной остановкой на красном, которое им не понравилось: слишком терпкое. Вино способствовало легкости их общения. К этому времени они остались вдвоем за небольшим круглым столиком (из учительской), а Ирина Евсеева, яркая и коммуникабельная жрица английского, с которой они были в дружеских отношениях, пьянствовала где-то с коллегами и давно не показывалась на своем месте, где чуть было не заскучала. Сергею Ивановичу часом даже подумалось, а не нарочно ли она это подстроила? Она может. Она такая. Хитро на них поглядывает, с шуточками и намеками. Ну и Бог с ней, если даже так. Если бы они были трезвыми, они, может, и чувствовали бы себя неловко, но сейчас, после выпитого, этого как не бывало. Они расслаблены. Чтобы слышать не только музыку или группу учителей с гитарой, они наклоняются друг к другу, борясь с соблазном как бы случайного физического контакта. Они не скучают, но ради приличия время от времени подходят к товарищам и пьют вместе с ними за что-нибудь вроде счастья, богатства, здоровья. Одним словом, за то, во что многие уже не верят.

В нескольких метрах от них могучая кучка в лице Проскуряковой, Штауб и иже с ними уже битый час обсасывала введение единого государственного экзамена. Между делом они поглядывали на сладкую парочку, и не секрет, о чем они думали. Мисс Штауб такая же, как всегда: держится сухостоем и без улыбки. Она не пьет, вообще, и все жалуется на здоровье, то одно у нее, то другое: проблемы с желудком, печенью, почками, и вообще со всеми внутренними органами – что естественно при ее-то характере. Однажды отравится собственной желчью – и поделом.

«Пусть смотрят. Нас это не трогает. Мы радуемся жизни: пьем вино и общаемся, и смотрим друг другу в глаза, в такие близкие и родные. Мы тонем в темной глубине зрачков. Мы видим там маленький счастливый огонек, и он обещает многое, и оттого нам радостно, и волнительно, и даже чуточку страшно. Белое вино такое пьяное… Мы куда-то плывем… Речка уносит нас в наше будущее, и не надо грести, и ласковые волны мягко покачивают нашу легкую двухместную лодочку. Взволнованные пальцы ищут повод, чтобы коснуться друг друга. Здесь все зависит от смелости и силы желания. При мгновенном контакте проскакивает яркая искорка – как между электродами. Это вышло случайно, не так ли?»

– Мне здесь нравится, – сказала Лена. – Когда мне будет столько же, я хочу, чтобы было так же весело.

– Я буду в числе приглашенных?

– Не испугаешься?

– Чего?

– Бабы-Ежки, в которую я превращусь к тому времени.

– Мне будет шестьдесят пять, так что – нет. Тем более что Елена Прекрасная всегда будет красивой, – прибавил он.

Он сам удивился своей смелости. Надо же. Обычно это ему несвойственно, но нынче день особенный, и он чувствует в себе силы на большее, чем может себе позволить.

– Это правда. – Она улыбнулась как Мона Лиза и обвела взглядом столовую: – А где именинник?

– Он вышел.

С театральным вздохом он положил вилку:

– Уже не хочется, а все ем.

– Тебе не страшно. В крайнем случае будет животик для солидности. А мне после шести есть воспрещается.

– День рождения директора бывает не каждый день, – он улыбнулся.

– Я сегодня глупо выглядела, когда пела?

– Отлично! Михаилу Борисовичу понравилось.

– Я думаю, больше всего ему понравилось, когда я его поцеловала.

– Конечно.

Он сказал это и почему-то тут же смутился – почувствовав себя так, будто только что признался в своих желаниях.

Хорошо, что люди не умеют читать мысли.

– Ты заметил, как эти курицы на меня смотрели? – Она едва заметно кивнула в их сторону. – Как будто съедят меня заживо.

– Не бери в голову. Они уже получают по заслугам.

– Как это?

– Они несчастливы.

– А мы?

– Мы умеем радоваться, это самое главное. Мы улыбаемся.

– Но иногда мы становимся ими. Мы ненавидим и желаем другим зла.

– В каждом из нас есть добро и зло. Вопрос только в пропорции, в которой они смешаны, и в жизненных ситуациях, которые показывают, какие мы есть.

– Это правда. Я иногда думаю о том, что за человек Елена Стрельцова. Она о себе хорошего мнения, это правда, но кто она на самом деле? Способна ли она на подлость? Настолько ли она хорошая, как о себе думает?

– Если бы у меня спросили, я бы ответил – да.

– Это было бы объективное мнение?

– Самое что ни на есть.

– Спасибо.

Это было последнее, что он ясно помнил. Что было потом?

До того мига, как их губы соприкоснулись?

Его не было в этой реальности. Он был не здесь. И она. Он помнил только свою первую быструю мысль сразу после:

«Видел ли кто-нибудь?»

Нет. Никто не смеется, не тычет в них пальцем, никто не открыл рот от удивления.

Лена смотрит ему в глаза.

– Что будем делать? – спрашивает она.

Она произносит это в вакууме, в их космосе на двоих, и, кажется, так тихо, что он скорей читает это по губам, чем слышит.

– Не знаю.

Это сказал не он. Кто-то другой. За тысячи километров отсюда.

– Тогда выпьем. Есть у нас кавалеры?

Несмотря на внутреннее напряжение, он шутит:

– Они пьяные.

Когда он наполнил бокалы, она предложила тост:

– За счастье?

– Да.

Они выпили. Она допила до дна.

– Еще.

– Ты куда-то торопишься?

– В пьяную даль. Это близко?

– Если идти быстро, то да.

– Отлично! Если напьюсь, дотащишь меня до дома? Можно на тебя рассчитывать?

Взгляд в глубину его глаз.

– Да, безусловно.

– Только не урони плиз мое драгоценное тело. Мне оно еще пригодится. А пока налей мне вина. Пожалуйста.

– О, а вот и наш именинник! – она заметила директора, вошедшего в столовую, и помахала ему.

Он улыбнулся и сразу пошел к ним.

– Как вы тут? Не скучаете?

– Нет, нам весело, – сказала она.

– Вот и правильно. Вы молодые и скучать вам не надо. Когда будете старыми – как, например, я – вспомните и пожалеете.

– Михаил Борисович, вы еще дадите нам фору!

Он улыбнулся как-то грустно:

– Спасибо, Леночка, за комплимент, но я не обольщаюсь и успокаиваю себя тем, что в каждом возрасте есть свои преимущества. Это действительно так. – Он огляделся по сторонам: – Почему никто не танцует? Стесняются? А наши спортсмены снова красавцы.

Это он о физруках, Кузьмиче и Налиме, бросивших все свои силы на халявную водку. Рюмка за рюмкой, рюмка за рюмкой, и они уже тепленькие. Лысая голова Налима висит над столом с одной стороны, прокуренные усы Кузьмича – с другой, и они душевно беседуют, еле ворочая языками. Они самодостаточны.

– Наша гордость! Чемпионы-литроболисты! – Он сказал это не без сарказма, но как-то беззлобно, по-отечески: все равно ничего не поделаешь с ними, с тихими алкашами.

Тут он бросил взгляд на часы:

– Дома накрыли стол, ждут именинника. Обещал быть к восьми, но уже не буду. Так что я пойду, а вы, пожалуйста, не скучайте. Танцуйте хоть до утра. Завтра придут люди и все приведут здесь в порядок. Вас, если что, разбудят. – Он улыбнулся.

В это время члены могучей кучки смотрели на них, ревнуя. Ох, как они ревновали! Как ненавидели! Михаил Борисович уделяет столько внимания этой бесстыжей парочке, а к ним не подходит.

Встретившись взглядом с Проскуряковой (та расплылась в сладкой улыбке), он подошел к ним, так как выбора у него не было. Сказав пару слов для приличия, он их покинул.

Они продолжили обсуждать ЕГЭ.

Физруки выпили еще по одной.

Они шли по свежевыпавшему снегу и дышали холодным октябрьским воздухом.

В чернильном просвете звездного неба висел бледный диск луны. Тучи взяли его в кольцо и сдавливали со всех сторон. У них там свои отношения, и им нет никакого дела до этого города, где двое идут по тихому скверу, чувствуют себя очень неловко и не знают, что будет дальше.

Девятнадцатое октября. А уже снег и лед. Что за климат? Почему они не в Испании или в Греции? Раньше здесь жили только медведи и волки, а теперь живут люди в городе-миллионнике, в тысячах километров от центра.

Они подошли к метро. Это было то место, где они всегда расставались, возле стеклянных дверей с табличками «ВХОД» и «НЕТ ВХОДА».

– До понедельника?

Она это сказала. Сейчас он тоже что-нибудь скажет, что-то очень банальное, и они расстанутся, и кончится странная сказка, бросив их в подвешенном состоянии между прошлым, которого уже нет, и будущим, которого еще нет.

– Не поздновато гулять одной?

Он сказал что-то нестандартное, не банальное.

– Еще детское время. К тому же я такая пьяная-пьяная, что ничего не боюсь.

– Я тебя провожу. Потерпишь мое общество еще полчаса.

– Какой настойчивый молодой человек! Только учти, пожалуйста, что минут сорок как минимум.

– Отлично.

– Тогда в путь!

Они вместе вошли на станцию.

Глава 10

– Здесь я живу. – Она показала на девятиэтажку из темно-серого камня, скромно выглянувшую из-за новенькой восемнадцатиэтажной свечки. – Во-о-он мои окна, на первом.

– На углу?

– Следующие два. Я, кстати, никогда не жила выше первого. Сначала с родителями, а теперь здесь. Я поняла, как это удобно, когда лифт не работал, а я была мама с коляской.

Слушая ее, он волновался как мальчик, все сильней с каждым шагом (его сердце то останавливалось, то выстукивало адреналиновый ритм), но в то же время он краешком мозга думал о том, что квартиры на первом дешевле и, скорее всего, именно этим все объясняется.

Они уже у подъезда.

– Как насчет чашечки кофе? – спрашивает она. – У меня есть чуть-чуть коньяка со дня рождения, для крепости. Игорь сегодня у дедушки бабушкой, так что я не вижу причины отказываться.

Он этого ждал, разве не так? Он не хотел, чтобы эта сказка так быстро заканчивалась и чтобы в двадцать один ноль-ноль принц превращался в Сергея Ивановича Грачева, топающего обратно с ранними признаками похмелья и верными спутниками в виде сожаления и разочарования.

Он этого ждал, но зачем-то взглянул на часы. Это было лишнее действие. Разве он не знал, сколько времени? Прекрасно знал. Просто он волновался.

Ей показалось, что он сомневается.

– Пятнадцать минут погоды не сделают. Идем! – Она взяла его под руку. – Согреешься.

Они вошли, а октябрьский холод остался снаружи. Поднявшись во тьме по ступеням («Раз, два, три, четыре, пять», – он их считал и бережно ставил ноги на невидимый пол), они открыли скрипнувшую деревянную дверь, с надписями из каменного века и черными пятнами от факелов средневековья, и пошли по прямому, тусклому и очень длинному коридору. Он уходил во мрак. Сверху нудно гудели засиженные мухами и пыльные люминесцентные лампы, а на фоне не помнивших малярной кисти грязно-зеленых стен темнели двери из крашеной стали. Здесь пусто и глухо. Люди спрятались в своих тесных камерах и заперлись там на засовы, в страхе перед ранней осенней тьмой и вызовами жизни.

Они остановились возле квартиры под номером «7».

– Надо же, – сказал он.

– Что? – Вставив ключ в замочную скважину, она на миг замерла.

– У меня тоже седьмая.

– Правда? – Она взглянула на цифру так, будто видела ее впервые. – Наверное, в этом что-то есть. Но что?

Сначала она открыла железную дверь, а потом внутреннюю, деревянную.

– Прошу вас!

Из квартиры на них дохнуло теплом, вытеснившим спертый воздух затхлого каземата.

Лена щелкнула выключателем.

В прихожей уютно. Теплые бежевые тона, зелень, мягкий матовый свет, полукруглые бра. Столь часто встречающийся предмет интерьера как «одежда на вешалке» отсутствует. Прямо по курсу – зал, налево – кухня, направо – санузел. Все очень близко, компактно, в духе рационального, не от хорошей жизни взявшегося социалистического минимализма, памятники которого стоят твердо в эру бурного капитализма и страшного соцнеравенства.

Зал, кстати, не такой уж маленький, метров двадцать. Нестандартная, оказывается, квартирка, с сюрпризами,

Он смотрел, как Лена одну за другой расстегивает пуговицы пальто, видел в зеркале ее лицо – румяное и ставшее от этого еще более привлекательным, чувствовал запах ее духов – ее запах – и вдруг

пришла мысль,

что если он ее обнимет и поцелует, она не будет его отталкивать.

И не остановит его, когда он начнет ее раздевать. И…

Стоп! Расфантазировавшись, ты выдал желаемое за действительное.

В реальности ты всего лишь по-джентльменски помог ей снять пальто.

– Где у тебя шкаф?

– Здесь.

Еще один щелчок выключателя, и за дверью слева открылась приличных размеров ниша, метра полтора на два. Здесь гардероб и мини-склад: верхняя одежда и обувь, а еще чемодан, трехколесный велик и пылесос.

– Зд о рово! – сказал он под впечатлением от увиденного.

– Милости просим!

Он повесил пальто на плечики и снял свою куртку.

Ему не верилось, что он здесь, у Лены. В голове хмель, реальность слегка ватная, как приглушенная, и это спасает. Словно все это не с ним. Лена сейчас совсем другая: близкая, домашняя – а ведь еще совсем недавно они были друг к другу на вы, с церемониями. Удивительно, как все изменилось с тех пор, буквально за месяц.

Они сегодня поцеловались (или он поцеловал ее?), но это было как во сне. Во тьме. Не здесь. Не по-настоящему. А сейчас она перед ним, женщина из плоти и крови, яркая и живая, чуть пьяная, и если он ее поцелует – снова приходит дерзкая мысль – что она сделает?

– У тебя прямо хоромы, – отметил он, когда они вошли в зал. – Здесь все квартиры такие?

– Нет, в основном малосемейки. Они еще меньше хрущевок. Таких, как моя, всего две на этаж. Ты, кстати, еще не видел кухню. Пойдем.

Щелк! – и он увидел ее, длинную-предлинную. Конца и краю ей нет. Метра три в ширину, а в длину все четыре, если не больше. Простенький гарнитур, мягкий кухонный уголок и электроплита не занимают здесь много места, пространства достаточно.

– Здесь вполне можно жить, – сказал он, – Есть стратегическое преимущество в виде холодильника.

Она вдруг погрустнела, темная тучка закрыла солнце.

– Кое-кто здесь и жил, пока не сплыл, – сказала она коротко.

Спустя мгновение тучка исчезла и вновь засияло солнце:

– Теперь у нас с тобой по программе кофе с коньяком.

– А можно отдельно?

– Да.

Она включила чайник.

– Пойдем пока в зал. Он у меня старенький, долго вскипает.

Они вернулись в зал, и здесь он смог как следует рассмотреть обстановку. Бежевый угловой диван, рядом кресло из того же комплекта, круглый столик на колесиках, телевизор, стол-книжка, стул, синтезатор, бра, два шкафа с матовыми стеклянными дверцами, полки с книгами, – все гармонично, со вкусом. Приятная мягкость ковра под ногами. Много зелени.

Как же будет трудно выйти отсюда на улицу, где его встретят ветер, холод и ранний октябрьский снег. Он не хочет об этом думать. Стоп, время! Стрелки часов, не спешите!

Они сидели на диване, над которым плющ раскинул свои длинные зеленые плети. Он воплощение воли к жизни. Он хочет стать как можно длинней, он тянется во все стороны, цепко хватаясь за нити и палочки, и человек делает так же. Он точно так же жаждет быть. С одной лишь разницей: у него есть мозг и он думает о цели своей жизни, тогда как его единственная цель – быть. Он и есть эта цель, тогда как все прочее – продукт его разума, не принявшего очевидное и отталкивающего свою природную сущность. Как же так? Разве нет высшей цели? Бога тоже нет? Это пугает. Это ужасно. Хочется забиться поглубже в свою кроличью норку и не думать об этом. В конце концов ты или смиришься с истиной и успокоишься, и даже воспрянешь духом, или будешь очень несчастен, или вернешься в то время, когда ты думал, что есть надфизиологический смысл жизни и твои страдания не бесцельны. Ты вернешься к своему Богу. И, конечно, он примет тебя, своего блудного сына, и простит, так как это твой личный Бог, которого ты то и дело подлаживаешь под себя. Он не откажет тебе, пока ты в него веришь.

– У тебя здесь целая оранжерея, – сказал он.

– Я обожаю цветы. Они живые и все чувствуют. А букеты я не люблю, в них цветы мертвые. – Она сделала паузу. – Хочешь посмотреть фотографии? Покажу тебе Игоря, он у меня чудо в перьях.

– Да.

Она достала из шкафа фотоальбом и села рядом с ним, колено к колену:

– Ты листай, а я буду комментировать.

Его мысли смешиваются с теплом ее тела, и так трудно собрать их последовательно и просто смотреть фотографии. Тот поцелуй – он ведь был. Он целовал эти губы. Что же это такое? Где он? Зачем? Что еще будет?

Со страниц фотоальбома ему улыбаются Лена и ее сын. Игорю четыре года, и он очень похож на мать: глаза, губы, улыбка – она. Только он белокурый. В отца? Его фотографий в альбоме нет, как нет его в их жизни.

Вскипел чайник.

Сделав два черных кофе, Лена принесла армянский коньяк (четверть бутылки) и хрустальную вазочку с конфетами.

– Прошу вас, сударь! Смешивайте коктейли!

Он выполнил просьбу дамы. В итоге кофе стал крепче и ароматней, с терпкими карамельными нотками.

– За что будем пить? – спросила Лена.

– За удачу?

– И за нас.

– Отлично!

Они осторожно соприкоснулись кофейными чашками, словно это были бокалы, и улыбнулись.

Дзинь!

Он сделал глоток, еще один, а между тем чувствовал, как все настойчивей и болезненней становится мысль о том, что скоро ему идти. Еще минут десять-пятнадцать, и все. Останутся только воспоминания об этом сказочном вечере, когда они были вместе, так близко.

Десять минут одиннадцатого. Пора. Ничего между ними не будет. Ничего не может быть. В конце концов разве готов он разрушить свой мир, целый мир, а взамен получить неизвестность и еще груз чувства вины на плечи? Оно и сейчас с ним, так как он здесь, а не дома. Когда он вернется к Оле, то обманет ее (она поверит, можно не сомневаться) и почувствует сиюминутное облегчение, которое уже через мгновение выродится в монстра.

– Лена, я, пожалуй, пойду.

С усилием вытолкнув это после длительной психологической подготовки, он обрезал живую нить общения.

– Жаль.

Вот именно – жаль. Он встал, и Лена встала следом. Они вышли из зала. Потом она смотрела, как он одевается: шарф, кожаная куртка на синтепоне, ботинки. После неловкой секундной заминки они попрощаются, он выйдет, и кто знает, будет ли им еще так хорошо, как было сегодня?

– Беги! – Она поправила ему шарф; легкие музыкальные пальцы коснулись его шеи. – Вот и закончился праздник.

– Все когда-нибудь заканчивается.

– К этому невозможно привыкнуть. – Она улыбнулась грустно.

Вот и все.

Он протянул руку вверх ладонью:

– Пока.

– Спасибо. Все было отлично. – Она вложила свою маленькую хрупкую ладонь в его большую. – До понедельника?

– Да, – он пожал ее руку. – До понедельника.

Тем временем он искал ее взгляд, а она смотрела мимо, на что-то невидимое рядом с ним. Смотрела грустно. О чем она думала? Что она чувствовала?

А он? Что чувствует он?

Он открывает дверь.

– Сережа.

Он оборачивается.

– Может быть, на такси? Уже поздно, а район у нас не самый спокойный.

– Доеду, все будет в порядке.

– Будь осторожней.

– Доставлю себя в пункт назначения в целости и сохранности.

– С тебя еще продолжение книги, ты помнишь?

– Да.

Он улыбнулся и вышел. Здесь по-прежнему гудят люминесцентные лампы и нет ни души. Лена осталась там, в уюте теплого рая, а его ждет октябрьский снег.

Громкое гудение ламп преследует его до самого выхода. Толстые двери камер слева и справа. В голове – множество объяснений для Оли, из которых надо выбрать самое правдоподобное, чтобы она поверила.

Его мир раздвоился. Как жить в нем дальше?

Часть третья

Глава 1

На войне как на войне. На тебя нападают – ты защищаешься. Если нападают чиновники, защита нужна особенная, противотанковая. Ибо не ведает жалости государственная бронемашина, с гнилостным нутрищем и смрадными выхлопами, страшен каток так называемого правосудия, и, не дай Бог, проедутся они по тебе и изувечат. Чтобы выиграть битву, нужны мужество, выдержка, знание вражеских методов и правильные знакомые.

Знакомый – это суррогат друга в нынешнем мире товарно-денежных отношений, где товаром может быть что и кто угодно. Таких у Геннадия Красина три визитницы. Кого здесь только нет. Иных уже и не вспомнишь по глянцевому кусочку бумаги с ФИО и должностью (Слава Богу, они не вспоминают его), а есть такие, кого забывать не следует. Надо радовать их презентами к Новому году и именинам, через курьера, а особо важным вручать их лично – чтобы о тебе тоже помнили. Самое ценное в отечественном бизнесе – это связи. Если ты безнадежно туп, но со связями, да еще к тому же – какое счастье! – нагл и жаден до денег, у тебя больше шансов, чем у иного высокообразованного и активного мужа без вышеперечисленных качеств.

Посмотрим, кто в обойме у Геннадия Красина. Начальник отдела в обладминистрации, сотрудник ОБЭПа, бывший начальник службы собственной безопасности налоговой полиции, следователь прокуратуры, – он рассчитывает на одних государственных служащих в своем противостоянии с другими. Низкооплачиваемые клерки или люди в погонах служат бизнесу как наемники, их ставят в бою друг против друга, кто кого, при этом они считают себя истинными хозяевами жизни, пьяные от власти и от ощущения вседозволенности.

Диалектика джунглей. Здесь выживают сильнейшие, без сантиментов. Здесь цель оправдывает средства. Здесь есть особи, не останавливающиеся ни перед чем, в том числе перед кровью. Барышников на это способен, и если в первом бою он проиграет, кто знает, что будет дальше? В своей ярости бык не видит ничего, кроме красного. Сострадание, человеколюбие, совесть, – эти слова ничего не значат в битве за доллары.

Сколько стоит жизнь врага на войне?

Ноль.

Во вторник, одиннадцатого сентября, в восьмом часу вечера Геннадий зашел к Ольге. В офисе уже никого не было.

Бросив куртку на стул, он сел на соседний.

– Давай по кофе и поболтаем.

– Чудо-машинка крякнула. Могу предложить растворимый.

– Да ну!

– Представляешь?

– Что такое?

– Включается, но не работает.

– Как насчет обмена на тысячу долларов?

– Они предлагают отремонтировать, а мы не согласны. Пусть меняют на новую или на деньги.

– Правильно. Ну что ж, раз такое дело, то растворимый лучше, чем никакого. Мне, пожалуйста, крепкий.

Ольга вышла из кабинета и через минуту вернулась с двумя чашками.

– Ваш кофе, сэр!

– Спасибо.

– И шоколадку.

– Мерси!

– Есть новости? Я вся в нетерпении.

– Оля, победа будет за нами. Достаточно выключить одного в связке – полицию или инспекцию – и все рассыплется. Инспекции нужна полиция, для уголовного дела, иначе бессмысленно, а полиции – инспекция, для сбора фактуры. В теории полиция может работать отдельно, но в нашем случае им это неинтересно, не они были инициаторами. – Он сделал глоток кофе. – Мне, кстати, тут подкинули информацию к размышлению. Оказывается, полиция может проверить не три года, а десять. Круто, да? Они за какой период у нас изъяли? За девяносто восьмой тире двухтысячный?

– Плюс за полгода две тысячи первого.

– Более ранние надо хранить по закону?

– По-моему, только за пять лет. Я уточню у Тани.

– Все лишнее в топку. Пусть парни куда-нибудь вывезут и сожгут. Только что-нибудь нужное не спалите. – Он улыбнулся. – Это не рукописи. А я пока поищу подходы к ребятам. С полицией буду пробовать через Усачева, а с инспекцией дело хуже. Выходов пока нет. Василич сказал, что к их главному идти бесполезно. Он любит выпить и не любит налогоплательщиков.

– У меня есть идея, – сказала Ольга, когда он закончил. Все это время она обдумывала какую-то мысль.

– Внимательно слушаю.

– Можно попробовать выйти на Белоярцева.

– Это их главный по области?

– Да.

– Так-так, с этого места подробней. – Он оживился.

– Он двоюродный дядька моей… э-э-э… знакомой, Наташи. Мы сидели с ним за одним столом на ее дне рождения, в мае, но я не знакома с ним лично.

– Ай да Оля! Что же раньше молчала?

– Только сейчас вспомнила.

– Что за Наташа?

– Мы работали с ней в поликлинике. Теперь она собственница аптек «Ваш доктор». Слышал?

– Да. Очень даже неплохо. Это она как?

– Друг из мэрии плюс дядя плюс личные качества.

– Ясно. Ну что же, вариант с Белоярцевым – это самое лучшее, что только можно придумать. Попробуешь?

– Попытка не пытка. Заодно посмотрим, что изменилось с тех пор, как мы пили с ней спирт в ординаторской.

– Крутая стала?

– Круче некуда.

– Это все деньги. Не каждому дано быть выше их. Тебе кажется, что они делают тебя свободным, а на самом деле ты их раб. Ты живешь ради них – чтобы их стало больше. Ты не можешь остановиться. Это азарт. Соревнование. Кто выше в списке, тот молодец, даже если он дерьмо полное. – Он сделал паузу. – Ты домой? Уже полвосьмого.

– Надо бы.

– Пойдем, а то перерабатываешь. Не по Трудовому кодексу.

– Чтобы не нарушать наше уважаемое законодательство, я закругляюсь.

Она выключила компьютер, оделась, и они вышли из офиса.

– Ну что, Оленька, жду от тебя новостей, – сказал он на улице. – Удачи.

– Спасибо. Я постараюсь.

– Я в тебя верю.

– Пока.

– Пока.

Вернувшись домой, к Сергею свет Ивановичу (он был в прекрасном расположении духа, встретил ее у порога, поцеловал и не только ничего не сказал об ее одержимости, но, напротив, спросил, как дела), она позвонила Наталье.

«Абонент временно недоступен».

Надо же.

Через несколько минут она попробовала снова, с тем же результатом. И еще через пятнадцать минут. И через полчаса.

Не судьба.

В девять часов утра ее собеседницей вновь стала бесстрастная девушка-автоответчик. Что с телефоном Наташи?

Она нашла в интернете номер ее офиса.

После второго гудка она наконец-то услышала голос живой женщины-офис-менеджера:

– Компания «Ваш доктор», здравствуйте!

– Доброе утро. Могу я услышать Наталью Крыленко?

– Как вас представить? – хозяйке голоса, судя по всему, очень хотелось спать.

– Зимина Ольга.

– Секундочку.

В трубке затренькала простенькая мелодия.

– Оленька, солнце мое, здравствуй! Это ты или мне снится? – Вдруг бухнуло ей в ухо.

– Привет! Как жизнь молодая?

– Бьет фонтаном! С новым мужем.

– Вышла замуж?

– Да! Ночью два раза!

– Что у тебя, кстати, с мобильным?

– Вчера, блин, посеяла! Из машины вышла, а он выпал. Сейчас восстанавливают симку. У тебя-то как? Как Сережа Иванович? Не ходит налево на старости лет?

– Он у меня домосед.

– Ты все-таки присматривай за ним, милая: в тихом омуте черти водятся. Мужики все одинаковые, никакого им нету доверия. Сама-то как?

– Нормально. Только налоговая достала. – Она решила не откладывать дело в долгий ящик.

– Проблемы?

– Пришли к нам без приглашения с маски-шоу и сделали выемку.

– Ни фига себе! Что за хрень?

– Современные методы конкуренции. Нас заказали.

– Кто?

– Некто Барышников, начальник управления потребительского рынка в мэрии.

– Не слышала о таком. Что с ним делите?

– Рынок. Он торгует часами, уже лет десять, когда-то был первым, а теперь нервничает: мы дышим ему в спину и у нас четверть рынка, а у него треть.

– Круто.

Некоторое время она переваривала услышанное.

– Оленька, ты на спросить о моем дядюшке?

Бойкая и простая, она умела схватить быка за рога без церемоний.

– В общем-то да.

– Я поговорю с ним. Но предупреждаю сразу: если у вас косяки, он вас не станет отмазывать.

– Пусть проверяют, но без экспрессии и фанатизма.

– Ладно. Если что, проставляешься.

– Ясное дело.

– Но у меня условие – чтоб не какие-то там коньяки-маньяки, а по беленькой. Чтоб по простому, как в старые добрые времена. Ты как?

– Я уже и забыла, когда в последний раз пила водку.

– Еще спасибо скажешь! К водочке у нас будет картошечка и селедочка. Класс! Ух! А то наша умница-красавица все трудится и трудится, да? Нет у нее, бедненькой, времени даже на секс. По правде сказать, жизнь наша бабская была бы без этого гэ на палочке.

– Кто у тебя в фаворитах на этот раз?

Она услышала фирменный смех Натальи, больше похожий на ржание.

– Я ж, блин, не Екатерина вторая! У меня просто хахаль-трахаль. Миша. Он стоматолог. Классный, между прочим, имей в виду. Так что очень выгодный мальчик. Вдруг выйду за него замуж, если не выгоню завтра?

– Ой, ой, ой! Прямо-таки замуж!

– Да шучу я! Ну его! А то придется налево бегать, париться. Слушай, Оленька, меня ждут, сорри. Я тебе позвоню, чего как, еще потреплемся. Сережу чмокни в щечку. Скажи ему, чтобы ценил то, что имеет.

– Боюсь, моя ценность для него уже не та.

– Да ну ты, брось! Куда он от тебя денется? Если даже немного нашкодит – страшно что ль?

– Ох, Ната, Ната! Мне бы твое отношение к жизни. Пока! Спасибо!

– Пока не за что. Я позвоню.

Она вдруг протянула:

– Слу-у-шай! Есть еще вариант!

– Какой?

– Мой папик работал в ГБ с Игорем Бочкаревым. Потом тот стал в полиции начальником какого-то там отдела. Можно попробовать на него выйти, если он еще там и если мой папик будет так добр, что с ним пообщается.

– Папа откажет любимой дочери?

– Запросто! – Она фыркнула. – У нас в семье все простые. Ладно, мое золотце! До связи!

– Пока!

– Адьюс!

Ольга положила трубку.

«Ай да Ната! А ведь что о ней думала? Стыдно! Теперь можно не сомневаться, что она возьмется за дело со всей своей страстью. Сгусток энергии и воли, который на пути к цели не останавливается перед препятствиями, а проламывает их. Если пообещала помочь, то поможет. Деньги ее не сожрали, нет».

В два часа пополудни в офисе появился Геннадий. Утром она сказала ему о разговоре с Натальей, порадовала, но к настоящему времени от его радости ничего не осталось.

Тяжелый и хмурый, он стал делиться эмоциями.

– Скажи, Оля, почему некоторые люди, которым ты когда-то помог, прячут задницу, когда ты, в свою очередь, их просишь? Я сегодня был у Саши Кайгородцева, своего одногруппника. Представляешь, пять лет назад я помог ему устроиться в районную администрацию, как человек человеку, а теперь он целый начальник отдела в обладминистрации и стал свином. Жирный. Потный. Не поднимает на тебя глаз и только, гад, думает, как бы тебя отшить. «Чем я могу помочь? Нам мэрия не подчиняется» и т. д. и т. п. Что, мол, от меня надо? Может, он в самом деле не может ничего сделать – но зачем так себя вести? Видела бы ты его. А ведь когда-то был человеком.

– Значит, в нем уже тогда была червоточинка.

– Проблема в том, что иногда мы узнаем кого-то по-настоящему только тогда, когда уже поздно.

– Чаю? – Она улыбнулась.

– Можно.

Она нажала клавишу на телефоне.

– Да, Ольга Владимировна! – послышался из динамика звонкий голос Олеси.

– Будь добра нам с Геннадием Владимировичем два чая с лимоном.

– Да, Ольга Владимировна!

– Послушай, кстати, что мне поведали про нашего капитана, – сказал Красин. – Он еще тот фрукт. Во-первых, он бывший мент, что уже само по себе говорит о многом. Во-вторых, раньше он был в полиции опером и, так сказать, своевольничал. У собственной безопасности был на него зуб, но в итоге его оставили, правда, не опером. Вот с кем мы имеем дело.

– Мерзкий тип. Но Травкин хуже. Он жутко вонючий. Фу!

– Надо, Оля, сделать так, чтобы эта сладкая парочка не испортила нам жизнь, и по возможности испортить ее им.

Он помолчал.

– Я сейчас, кстати, был на стройке. – Он сменил тему. – Там грустно.

– Все плохо?

– Они не сдадут нам через месяц. Наверное, мистер Ганин думает, что ему все можно, раз он брат мужа моей двоюродной сестры. Придется с ним шпрехать по-родственному.

– Не в первый раз.

– В последний.

– А теперь, Оленька, давай о хорошем. – Надо бы мне пообщаться с народом. Уже третий день здесь.

Вошла Олеся с подносом:

– Здравствуйте, Геннадий Владимирович!

– Здравствуй, здравствуй, моя милая! Как же это ты опять меня пропустила? Все-таки редко бываешь на месте?

– Очень часто, Геннадий Владимирович. Правда, Ольга Владимировна?

– Да, да. Правда.

Она улыбнулась. И Красин тоже. И девушка с глазками-бусинками.

Маленький лучик солнца прыгнул внутрь сквозь жалюзи и, заигрывая с Ольгой, вытянулся перед ней на паркете.

Глава 2

Хромому казалось, что он сдохнет ночью, но он не сдох.

Пришло утро, и он увидел мутный уличный свет возле лестницы.

Длиннохвостые крысы спрятались.

Стало легче. Не так жарко.

Он лежал на одеяле, все время кашлял и крыл матом свой кашель после каждого приступа. Губы потрескались, и он хотел пить. У него все болело, все тело, и глаза тоже. Это грипп. Он знает. У него тридцать восемь, если не больше.

Ночью здесь были черти и было жарко.

Они были с рогами и шерстью. Они прыгали рядом и что-то по своему пели, с треском и искрами жгли доски, пялясь на него страшно, а он в это время будто стал долбаной куклой: все ватное, а голова каменная, не поднимешь ее, не пошевелишь. Много чего еще было: какие-то толстые люди; кошки; красные и желтые пятна, из которых складывались буквы, – и это будто было на самом деле, он все это видел. Ночь можно было потрогать пальцем как черную стенку.

Надо идти к церкви. А то если сядут на твое место, то просто так не уйдут. Надо прийти, чтобы видели, что не сдох, а там и обратно – главное, чтоб не думали, что тебя нет. Они только так понимают и еще когда бьют или режут. Слово доброе – нет.

Он оделся и встал.

Встал тяжко, с матом.

Сделав три шага, он понял, как это трудно, сделал еще три, и тут все поплыло перед глазами и пол ушел из-под ног.

Он оперся рукой о стену. Она шершавая и холодная. От нее пахнет сыростью. Она твердая. Не надо ему на улицу. Не надо к церкви. Ему надо в аптеку, вот что ему надо.

Пол не качается, и он идет вверх по лестнице. Он кашляет и ругается. Он задыхается. Тогда он останавливается и ждет, и слушает, как бьется в груди сердце. Выше. Выше. Вот и все, он уже перед дверью. Тут как на улице. Холодно. В двери щели, и из них дует, со снегом, а когда на улице ветер, дверь хлопает и мешает заснуть.

Он выходит на улицу.

Здесь скрипит снег и градусов тридцать.

Он останавливается. Он делает вдох, воздух жжет ему горло, и он сильно кашляет.

Сколько у него денег? Что если не хватит? Одни ведь железки.

Он считает. Рубль… Рубль пятьдесят… Рубль восемьдесят… Два… Два десять.

Ему плохо. Очень плохо. Ломит тело, а ноги ватные и подгибаются. Аптека близко, через два или три дома, он ходит мимо нее каждый день, но сегодня это не близко. А до церкви вообще не добраться. Он завтра очухается, и если кто сел, тот свалит, а не то он ему шею сломает. Главное, чтоб братья не лезли, а то с ними драться не будешь. Если скажут, что это правильно, что на твое место сели, то сваливай сам. Или где-нибудь жди эту суку и режь. Потом к церкви. Если братья тебя не замочат, то никто у тебя не спросит, почему ты тут и куда делся тот хрен, который тут был. Это не спрашивают.

Он уже у аптеки.

Здесь он еще не был. На пятиэтажке зеленый крест и буквы в полдома – «АПТЕКА». Крыльцо со ступеньками, их всего семь.

Он входит.

Здесь тепло и пахнет лекарствами.

В очереди три человека, а тетка в белом халате и в маске их обслуживает. Она на него глянула, когда он вошел, и те тоже вылупились, ну а ему-то че? – ему пофиг.

Сзади бухнула дверь.

– Проходим? – услышал он за спиной.

Он вздрогнул.

Это мужик в длинной куртке с мехом. В очках. Сразу видно, какая-то шишка, так как с портфелем.

Он сдвинулся сторону, а тот встал в очередь.

Между тем в очереди чувствовалось напряжение.

Тощая как жердь женщина в толстом мутоновом панцире сморщила кислое личико и нервно сжала тонкие блеклые губы, у девушки в норковой шубке глаза были полны ужаса, а самоуверенный парень в кожаной куртке, косо посмеиваясь, ждал продолжения цирка.

Хромой хотел встать в очередь, но тут к нему обратилась аптекарша.

– Что вам?

Он растерялся и не ответил.

– Эй, это я к вам обращаюсь! – она зачем-то встала на цыпочки, вытянув дряблую шею, хотя прекрасно его видела. Нижняя часть ее лица была скрыта маской, но ее серые глаза не были злыми. Добрыми они, однако, тоже не были.

Он подошел, и женщина в панцире, первая в очереди, встала на ногу девушке сзади. Та тихо ойкнула.

– Мне аспирин. – Его хриплый простуженный голос вырвался из сдавленных связок в наэлектризованное пространство аптеки.

– Два сорок.

Взглянув на него, она прибавила:

– Вам нужно в тепло. И чем быстрее, тем лучше. А еще лучше – к доктору.

– Да, да… Два сорок…

Он суетился. Он знал, что у него только два рубля и десять копеек, очень хорошо это знал, но все равно вытаскивал их из кармана, складывал на прилавке и пересчитывал.

Пятьдесят копеек, рубль, рубль десять…

Было тихо, и чувствовалось, что вот-вот все взорвется: очень уж медленно он все делал, а вонь от него шла страшная.

И тут еще – вот те на! – одна монета упала. Звякнув о каменный пол, она закатилась в щель между прилавком и полом.

Твою мать!

Он нагнулся и встал на колени. Сунув грязные пальцы в узкую щель под прилавком, он поводил ими туда-сюда по светлому кафелю, без результата, вполголоса выругался и встал.

Посеял полтинник, с концами.

Теперь у него рубль шестьдесят. А аспирин стоит два сорок. Десять таблеток, какая-то кислота – они ему очень нужны, чтобы не сдохнуть.

Глаза над маской ждут. Ждет очередь.

– У меня это… мало.

Женщина только вздохнула:

– И что прикажете с вами делать? Берите.

Он взял. Просто так.

– Минутку. Вот аскорбинка. По пять-шесть драже в день – не больше. И еще противовирусное. По одной два раза в день. Воду я дам.

– Я это… потом отдам деньги, – сказал он.

– Потом, потом, ладно. – Она поставила на прилавок бутылку воды. – Все. Следующий.

Он сгреб лекарства, взял воду подмышку и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, тощая дама в панцире из мутона сморщила маленький острый носик:

– Фу! Какая мерзость! Зачем вы его обслуживали?

Спокойные серые глаза смотрели на нервную тетю:

– О клятве Гиппократа знаете?

– Я это так не оставлю! – уже угрожающе выдала дама, вздергивая подбородок. – Я буду на вас жаловаться! Здесь, в конце концов, не притон, а медицинское учреждение!

Она нервно пошла к выходу, вся в возмущении.

– Бомжатник! – громко сказала она перед тем, как хлопнуть дверью.

…

Он шел обратно.

Вода то и дело вываливалась у него из рук, он и сам чуть было не грохнулся на темной проплешине льда, и вот наконец он дома. На подкашивающихся ногах он спустился по разбитым ступеням в подвал. Он не стал снимать шубу, а снял только шапку и варежки; сел на одеяло, сунул в рот каждого вида таблеток по две штуки и выпил пол-литра воды.

Он лег и забылся тяжелым сном.

Погода стояла теплая, солнечная, безветренная. Чувствовалась близость весны. Солнце светило как-то по-особенному, не по-зимнему, и маленькие птички радостно пели. Весна! Весна! Весна! Скоро закапает с крыш, снег будет таять, чернея, и сажевые уличные сугробы высохнут кучками грязи и мусора. Только к маю весна станет той юной девицей, которую так любят поэты и сумасшедшие. Авитаминизированные жители города пробудятся от анабиоза. Они устали от холода за эти пять месяцев. Они тоже влюбятся и будут радоваться жизни. Пока она есть.

Он вышел на улицу.

Он щурился от яркого солнца и чувствовал, как прыгает старое сердце после подъема по лестнице.

Он шел медленно.

Он не вытаскивал левую руку из кармана, где была дырка, так как держал там, под шубой, прут арматуры. Он не взял с собой ящик. Тот будет мешаться, ну а железка – дело другое. Кто сел на его место? Что за сука? Сначала он ему скажет по человечьи, чтоб сваливал, а если тот рыпнется, то по черепу сразу прутиком. Только бы братья не вмешивались. Это по настроению. Ну а если свое место сегодня сдашь, то и братьев не надо будет. Если ты не ел два дня и сегодня опять не поешь, то ложись сразу в гроб и в могилу. Если бы не таблетки, которые дали в аптеке, было бы худо. А так уже легче, за два дня отлежался. Были бы только силы, чтобы дать этим прутиком.

Он уже близко, он уже видит крест на куполе.

Вот и его место.

Что за сука там? Не Колька ли туз, мать его? Точно, Колька. Он туз, так как каталой был. С ним уже никто не играет, все шлют на три буквы. А то останешься голый и еще должен будешь. Ему отбили почки и чуть не до смерти били за карты, а ему мало. Не добазаришься с ним, дело тухлое, поэтому лучше сразу по темечку.

Он остановился.

Увидев его, Колька-туз встал. Колька был ниже почти на голову, но зато моложе и крепче.

Вывернув толстые синие губы, между которыми гнили зубы, он ждал, глядя своими маленькими монгольскими глазками. Когда в штанах мокро, это никому не показывают и понтуются, а то тебя кончат, если увидят, что мокро. Но если у тебя нету железки, а у другого есть, что сделаешь?

– Че? – Колька дернулся. – Че надо, а?

– Сваливай, – глухо сказал Хромой.

– Да ты че, кореш, а? Сам сваливай! Я теперь здесь.

Хромой ничего не ответил.

– Всасываешь, сука? Нет? – Колька себя накручивал.

– Мое это место.

– Че, че? Ты че базаришь-то? Какое место?

– Это.

– Да на хрен иди ты отседова!

Колька ткнул его в грудь, сильно, и он упал на спину, на утоптанный грязный снег.

В шубе ему было не больно падать, и он не выпустил прут под шубой.

– Скользко, да? – Колька чувствовал силу, глядя на него сверху вниз.

Встав на ноги, Хромой начал медленно расстегивать шубу, а между тем не спускал глаз с Кольки.

Васька болел за товарища: Колька-туз ему не нравился. Еще трое-четверо тоже следили за дракой.

– Ну ты, кореш, не понял! – сказал Колька сквозь зубы, смачно сплевывая Хромому под ноги.

Тот не шевелился. Он как будто чего-то ждал.

Нервы у Кольки-туза сдали.

– Вот сука, а! Вали нахрен! Понял?

Хромой не двигался.

– Падла!

Колька бросился на него с диким рыком – а в следующий миг только успел заметить, как тот отпрыгнул в сторону, выхватив что-то длинное из-под шубы.

Раз! —

– И Колька рухнул как срезанный, коротко вскрикнув.

На его грязной спортивной шапке расплылось темное пятно крови.

Хромой сунул прут обратно под шубу.

Колька стал выть от боли и перекатываться с боку на бок по снегу. Из-под его пальцев сочилась кровь, все лицо уже было в крови, и снег; так что зрители, вставшие на расстоянии (ближе не надо), думали, что ему крышка. Много крови, очень много. Хромому надо сваливать. Он все правильно сделал, так Кольке и надо, так его.

Ко всеобщему разочарованию Колька не умер. Удар был сильный, но череп выдержал. Вскоре он встал, со стоном и страшной руганью. Он пошатывался, кровь капала редкими крупными каплями, спелыми красными ягодами, и уже весь снег рядом с ним был в этих ягодах.

Когда он встал, Хромой на всякий случай взялся за арматуру под шубой, но она ему не понадобилась. Глянув на него искоса и опасливо, Колька пошел прочь, а какая-то маленькая серенькая собачка, взявшаяся неизвестно откуда, мелко трусила по его следу, слизывая свежую кровь вместе со снегом.

Она тоже хотела есть.

Глава 3

На следующий день после телефонного разговора с Натальей Ольга услышала от нее сразу две отличные новости: во-первых, дядя Сережа (он же Сергей Александрович Белоярцев) готов встретиться и ждет Олю в своем Управлении, а во-вторых, ее батюшка свяжется со своим бывшим товарищем, Игорем Бочкаревым, и поспрашивает его о полиции. Ай да Наточка! Ай да милая! Ты снова отмахиваешься от благодарностей, а я подпрыгиваю в кресле от радости! Пожалуй, впервые за долгое время я чувствую, что жизнь меняется к лучшему! У нас все получится!

Вечером приехал Геннадий. На этот раз бодрый и позитивный, он был в курсе последних событий и, со своей стороны, тоже приготовил сюрприз.

Воспользовавшись паузой в разговоре, он шокировал ее тем, что баллотируется в депутаты Новосибирского областного совета.

Второго декабря выборы.

Как он сказал, ему была обещана моральная и материальная поддержка, но и от него требовались кое-какие вливания из собственного кармана.

Такие новости.

Мягко говоря, неожиданные.

Ольга знала, что с недавних пор он увлекся политикой, вступил в партию «Свободная Россия», за несколько месяцев вырос до члена ее местного политсовета (заимствование из советского прошлого), но о чем-то большем речь до сих пор не шла. Более того, рассматривая его политическую деятельность как игрушку, с которой он поиграет, пока не наскучит, она не видела его в роли политика, время от времени подшучивала над ним, а в итоге вон как серьезно.

Первый ее вопрос был – «Зачем тебе это?»

Он улыбнулся:

– Надо попробовать Это же весело.

– И грязно.

– Постараюсь не испачкаться. В конце концов, Оля, я хочу спокойно жить и работать, а не портить нервы из-за всяких Барышниковых Я, кстати, сегодня общался кое с кем в совете. Мне пообещали выход на заместителя мэра, но пока без стопроцентной гарантии.

– А народу вы случайно не планируете служить, Геннадий Владимирович?

– Конечно. Но только на голом альтруизме в наше время, к сожалению, не выедешь. В конце концов, ты ведь вкладываешь свои деньги.

– Бизнес-логика. – Она сделала паузу. – К сожалению, я уже не та наивная девочка, которая думала, что у политиков на первом месте чаяния народа. И мне не нравится, когда они обещают с три короба, причем списывают друг у дружки, а как только получат корочки – не видно и не слышно их до следующих выборов. Только, пожалуйста, не обижайся. Ты ведь не будешь так делать, да?

– Да. К счастью, не все люди сволочи и лицемеры. Знаешь, сколько тех, кто хочет выполнить обещания и кого останавливает система? И сколько тех, кто вкалывает на участках и у кого всегда открыты двери приемных? Скажем, приходит к тебе бабушка и жалуется, что у нее течет крыша, а ЖЭУ два года кормит ее завтраками. Ты идешь в ЖЭУ, и на следующий день крыша как новенькая. Вот как. В конце концов, если вообще ничего не делать, то в следующий раз тебя просто не выберут.

– Да ладно! С периодичностью раз в четыре года людям рассказывают старые сказки, и они верят. А другие не верят уже ни белым, ни красным, ни синим и не ходят на выборы, так как, на их взгляд, идея выборов дискредитировала себя. Ладно. Я не на митинге.

Он слушал ее с улыбкой.

– Из всего этого я делаю вывод, что мне не стоит рассчитывать на поддержку?

– Стоит. Но я не хотела бы разочароваться в депутате Геннадии Красине.

– Я тоже, – Он вновь улыбнулся, но в этот раз с какой-то грустинкой. – Кирилл, кстати, тоже будет баллотироваться. По другому округу.

– Не соскучитесь.

– Это точно.

– Как у него жизнь?

– Всем бы так. Олово плавится, и это в его случае самое главное. За прошлый год наплавил семь тысяч тонн и миллиард выручки. И снова сел на диету.

– Ему только на пользу. Как сцапал меня тогда, думала, что-нибудь мне сломает.

– Он занимался греко-римской борьбой. А потом бросил спорт, вырастил пузо и сделался коммерсантом. Когда у нас был ларек, у него было три.

– Не конкурировали?

– Не-а. И слава Богу. Я не хотел бы иметь такого конкурента. Потом мы перепрофилировались на технику, а он заставил своими ларьками полгорода. Когда в мэрии решили, что ларьки – это зло и что они должны исчезнуть как класс, он переквалифицировался на маленькие продуктовые магазинчики.

– Сейчас у него другие масштабы.

– Но наш глубокоуважаемый гендиректор оловокомбината магазины свои не бросил.

– Правда?

– Просто он на эту тему не распространяется, дабы не портить имидж. Как же: гендиректор компании с выручкой в миллиард торгует водкой! Это его тыл: сегодня ты генеральный директор, завтра – нет, а водка штука верная.

– У тебя теперь будет штаб? – Она вернулась к теме выборов.

– Да. Хочешь быть доверенным лицом?

– Что ты мне доверишь? Придумывание компрометирующих материалов на конкурентов? – она улыбнулась.

– Ох, Оля! Откуда твой скептицизм? Почему компромат? Думаешь, иначе не выиграть?

– Шансы уменьшатся, так как другие не будут такими правильными. Если кто-то начнет первым – что сделаете?

– Будем действовать по обстоятельствам.

– То есть по принципу «кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет»?

– Может быть.

– Будешь собирать подписи?

– Формально меня еще не выдвинули. Поэтому пока рано говорить о подписях. Последовательность здесь такая: сначала тебя выдвигают – избиратели, избирательное объединение или блок, сам себя можешь выдвинуть; потом собираешь подписи, один процент от числа избирателей, и сдаешь в избирательную комиссию подписные листы, а также сведения о своих доходах и виллах. Если они проходят, тебя регистрируют кандидатом и выдают корочки. С этого времени можно начинать агитацию.

– Кто у тебя в конкурентах?

– Точно будет нынешний депутат от коммунистов, Лобанов, и еще некто Белинский, от правых. Он друг главы районной администрации, поэтому с ним будет непросто. Либерал-демократы тоже своего выдвинут. И другие. Человек шесть-семь будет, если не больше.

Он хотел еще что-то сказать, но тут в дверь постучали и на пороге возникла фигура Бориса Петровича Маркина, финансового директора. Он Пьер Безухов. Полный, неуклюжий, в очках с толстыми стеклами и массивной оправой – вылитый Пьер.

Борис Петрович был человеком незаменимым. Бюджет, договоры, деньги, вексельные схемы, оптимизация налогообложения – все это было в сфере его компетенции и со всем он справлялся на пять. Он был правой рукой Ольги. Они трудились бок о бок еще в «Медтехнике» (он был там замом финансового директора), а в девяносто восьмом, после выхода Красина из «Медтехники», тот позвал их в «Хронограф». Здесь Маркин стал финансовым директором, а Ольга – начальником отдела продаж. Когда два года спустя Геннадий решил отойти от оперативного управления, он предложил Борису Петровичу встать во главе «Хронографа», но тот вдруг отказался. Красин, мягко говоря, удивился, но не стал его уговаривать и через какое-то время сделал предложение Ольге, коммерческому директору. Она согласилась. А Маркин сник. «Если она справляется, разве я не справился бы?» – так, наверное, думал. В целом про него можно было сказать, что человек он хороший, но со странностями. Сегодня он балагур, душка и котик; завтра у него баранье упрямство: прет как танк, не остановишь его, не переубедишь; а на следующий день он ни с того ни с сего обижается по пустякам, не понимает шуток, становится замкнутым, нелюдимым и все никак не может принять решение, на которое в другой день потратил бы две секунды. С тех пор, как Ольга стала директором «Хронографа», их отношения стали прохладней, но Борис Петрович был профессионалом и упрекнуть его было не в чем. К его чести, он почти не давал повода думать, что ее руководство ему в тягость.

– Добрый день, Геннадий Владимирович! Ольга Владимировна, у нас тут ЧП районного масштаба, – сообщил Маркин с порога. – Один чудик в «Одежде» крякнул стекло у напольных часов. Они стоят тысячу баксов, пару дней назад только приехали. Ребята его это… – он почесал пальцем оплывшую шею —… сюда для разбору. Что будем с ним делать?

Выслушав его, Ольга поморщилась:

– Сами не могли разобраться? Что за ясли?

– Знаете, он… ну… Не знаю даже… – Пьер вновь почесал тучную шею.

Ольга снова поморщилась.

– Он здесь?

– Да.

– Ведите. Что теперь с вами делать?

Он вышел, а через минуту вернулся.

Следом за ним робко вошел виновник.

Тут она поняла, что имел в виду Маркин.

– Присаживайтесь, пожалуйста. – Она указала на стул рядом с Красиным.

Роста ниже среднего, щуплый, прокуренный, весь какой-то измученный. Всклоченные темные волосы, взволнованный взгляд, изборожденный морщинами лоб, впалые щеки, усы с проседью, поношенная кожаная куртка, вытянутые на коленях джинсы, а еще – черная кепка, которую он мнет в руках. Чем-то похож на Максима Горького.

– Я не знаю даже как так… – начал он, сев на краешек стула. – Я не заметил… Я искал для жены подарок.

– Надо смотреть под ноги! – буркнул Маркин, бросив на него взгляд сквозь толстые линзы.

Ольга неодобрительно посмотрела на Маркина.

– Как вас зовут? – она обратилась к мужчине.

– Николай.

– А по отчеству?

– Степанович.

– Николай Степанович, действительно нужно быть аккуратней. Часы, которые вы разбили, стоят тысячу долларов.

– Я знаю. – Он опустил голову и вдруг вскинул взгляд. – Я отдам. Только у меня нет… чтоб сразу… Это сколько?

Ольга переглянулась с Красиным, и они поняли друг друга без слов.

– Мы как-нибудь справимся с этим. Только будьте в следующий раз осторожней. Вы, кстати, купили жене подарок?

– Нет… я это… думал. И вот.

Он мял кепку влажными пальцами.

– Если хотите, можете сделать это здесь. Борис Петрович проводит вас в торговый зал.

Маркин едва не фыркнул. Встретившись взглядом с Ольгой, он, впрочем, был вынужден скрыть эмоции под маской невозмутимости.

«Дело ваше, а мне до лампочки». – Это он показывал своим видом.

«Какого черта я должен идти с ним? Какая добрая!» – Так он думал.

Встав у порога, он ждал Горького. Не дать ли пинка для скорости?

– Ну? – коротко буркнул он, уже не сдерживаясь.

– До свидания… Спасибо… – встал тот и попятился задом. – До свидания.

Он надел на голову кепку, но тут же ее снял.

Когда он вышел, Ольга облегченно вздохнула. Она ничего не сказала и лишь выразительно посмотрела на Красина. Он тоже не стал комментировать.

– Как поживает Борис Петрович? – спросил он. – Он мрачный какой-то.

– С ним это бывает.

– Как по работе?

– Ноу проблем.

– Ну и ладно, Бог с ним. Если у него проблемы, пусть скажет. А если нет, значит, нет.

– Это цинично.

– Жизнь вообще штука циничная. Жесткая. Даже если ты в душе романтик, то все равно время от времени вынужден играть по правилам, иначе не выживешь. Или – ты, или – тебя. Мы боремся за выживание. У каждого есть темное место, где прячется его зверь. Вопрос только в том, как оно глубоко и при каких обстоятельствах зверь пробудится. Поэтому на всякий случай будь осторожна и береги горло.

– Ты говоришь страшные вещи. Но, к сожалению, это так.

– Если хочешь жить, в любом случае не останешься невинным младенцем. Вопрос только в том, сильно ли выпачкаешься. Я, к примеру, хочу победить на выборах, но не хочу стать Барышниковым. Ты его, кстати, когда-нибудь видела?

– Нет.

– Он похож на жирного борова. Так вот. Да, я циник. Это своего рода защита. Так проще.

– Ох, Гена! И ты еще собрался в политику? Не разочаруешься ли окончательно в человечестве?

– Куда уже больше? Меня волнует другое. Помнишь «Звездные войны»?

– Да.

– Дарт Вейдер когда-то был джедаем, Анакином Скайуокером, но потом сам не заметил, как оказался на темной стороне силы. Я не хочу так.

– Если я увижу, что ты становишься Дартом Вейдерем, я дам тебе знать. Но захочешь ли ты услышать?

– Ты, главное, не стесняйся.

– Я никогда не была стеснительной. И я посоветовала бы Анакину не связываться с политикой.

– Уже поздно, Оленька. Анакин согласился.

Глава 4

В понедельник в десять утра Ольга подъехала к шестиэтажному зданию Управления Министерства РФ по налогам и сборам по Новосибирской области.

«Каменская, 49».

Здесь можно снимать сериал о налоговой.

Встреча с Белоярцевым была назначена на половину одиннадцатого, поэтому она не спешила. Она дышала пряным осенним воздухом и, щурясь от низкого солнца, просто радовалась жизни, что обычно не может себе позволить среднестатистический житель города, загнанный, взвинченный, разочарованный. Погода была солнечная, и настроение у нее было отличное. Она не чувствовала волнения. Будь что будет. Еще вчера она весь день думала о том, как и что скажет Белоярцеву, как он отреагирует, строила сложные диалоги с вариациями (в одних случаях он обещал ей помочь, тогда как в других отказывал в вежливой форме), а сейчас, перед встречей, она была спокойна и по-буддийски созерцала действительность. Мир был красно-желтым и пах прелыми листьями.

В субботу они были в боулинге с Натой и ее стоматологом. Они здорово провели там время. Выпив пять бокалов шампанского, она не могла как следует бросить шар и смеялась вместе со всеми над своими промахами, ну а Ната с хахалем жгли по полной. Два сапога пара. Оба похабники-матершинники. Он то и дело похлопывал ее по попе и отпускал разные сальности, а она все комментировала по-своему. За словом в карман не лезла. Сережа был душка: не квасился как обычно, а играл с удовольствием и пил между тем пиво.

Пора!

Она вошла в холодное каменное здание, где она скоро встретится с государственным советником налоговой службы Российской Федерации, руководителем Управления по Новосибирской области Сергеем Александровичем Белоярцевым. Здесь совсем другой воздух. Какой-то он искусственный, синтетический. А вообще здесь очень даже неплохо, на отделку не поскупились: все в граните и в мраморе, без компромиссов. Это вам не районная налоговая инспекция, где низкооплачиваемые госслужащие годами трудятся в тесных и душных комнатах с сыплющейся на голову штукатуркой.

Взяв пропуск, она прошла к лифту и плавно вспорхнула на третий.

Здесь святая святых. Приемная.

В ней совершает свои офисные ритуалы милая жрица. На вид ей двадцать три – двадцать пять. Правильный овал лица, вьющиеся темно-каштановые волосы до плеч, маленькая родинка на левой щеке, глаза карие. Она невинность, готовая к страсти.

Ольга вошла с улыбкой:

– Доброе утро!

– Здравствуйте! – Девушка улыбнулась ей в ответ и стала еще прекрасней.

– Я Ольга Зимина, на одиннадцать тридцать.

– Сергей Александрович пока занят, – сказала жрица. – Присядьте, пожалуйста. Верхнюю одежду можете повесить в шкаф.

– Спасибо.

Встав у шкафа-купе, Ольга прежде всего окинула себя критичным взглядом в зеркале. В целом все в норме. Она себе нравится. Она женственная и строгая, без лишнего официоза.

Она села на кожаный диванчик рядом с журнальным столиком, где пресса разной степени свежести лежала россыпью, и настроилась ждать.

Двадцать минут одиннадцатого… двадцать пять… тридцать…

Стрелки часов двигались медленно.

Она знала, что встреча не начнется вовремя, поэтому вопрос был только в том, насколько позже она начнется.

В десять сорок пять дверь кабинета открылась и оттуда вышел рыхлый мужчина лет сорока, в сером костюме-тройке, с пухлым портфелем и взглядом чиновника. Он был о себе очень высокого мнения, и, похоже, его задело, когда он понял, что его игнорируют. Если бы эта женщина знала, кто он (замглавы администрации города Бердска, в сотню тысяч душ), она смотрела бы по-другому.

Ольга смотрела на девушку. Та сказала ей одними губами: «Минутку» – и сняла трубку:

– Сергей Александрович, к вам Ольга Владимировна Зимина.

После этого она еще раз продемонстрировала Ольге свою гипнотическую улыбку:

– Пожалуйста!

Почти не волнуясь и только собравшись внутренне, Ольга открыла дверь.

Белоярцев в это время что-то писал простенькой шариковой ручкой. Он был при параде: белая форма со звездами ладно сидела на его широкоплечей фигуре.

– Добрый день!

– Здравствуйте, здравствуйте, Ольга Владимировна! Пожалуйста, проходите, присаживайтесь.

Он снял очки в тонкой оправе и внимательно на нее посмотрел.

– Чай-кофе?

– Нет, спасибо.

Заметив, что она рассматривает его форму, он улыбнулся.

– Вы не подумайте, что мы расхаживаем так ежедневно, – сказал он. – Только когда встречаемся с прессой, для фото. С минуты на минуту их ждем-с. А пока о вас, – он перешел к делу. – Мне Наташа вкратце поведала вашу историю, но хотелось бы чуть подробней.

– На позапрошлой неделе у нас было маски-шоу с выемкой. Мы навели справки и узнали, что у Барышникова, начальника управления потребительского рынка в мэрии, который нас любит за то, что мы с ним конкурируем, есть двоюродный брат, замначальника отдела документальных проверок в налоговой инспекции по Центральному району. Мы там зарегистрированы, нас проверяют вне плана и еще для чего-то с полицией как уголовников.

– Он давно в мэрии? Что-то не помню такого.

– Полгода. Бизнес переоформил на родственницу.

– Кто-то его пристроил. Или он сделал денежный взнос. У вас есть с собой решение о проверке?

– Вот. Здесь копии решения и постановления о выемке.

Он бегло прочел документы.

– Так… Травкин… Алексеев… Обидели вас, говорите? – вскинул он брови.

– Если это заказ, то все предсказуемо.

– Не хочется в это верить, очень не хочется, – сказал он со вздохом, – но, к сожалению, такое случается, в особенности когда на арене полиция.

– Наслышана об их методах. Мне рассказывали, как они забрали компьютеры и документы и требовали деньги. Мол, если хотите работать дальше – платите.

– И?

– Люди пошли в органы госбезопасности к родственнику.

– Все вернули на следующий день и извинились?

– Через два.

– Справедливости ради замечу, Ольга Владимировна, что налогоплательщики тоже бывают разные. Лжеэкспорт, офшоры, неплатежеспособные банки – чего только не выдумают. И в коррупции повинны обе стороны. Ведь как оно часто бывает? Скажем, есть у Ивана Ивановича бизнес и нечистая совесть, так как он приворовывает у государства. Соответственно, когда к нему приходят с вопросами и просят денег, он откупается. Вместо того чтобы идти в службу собственной безопасности, в суд или в прокуратуру, он лезет в свою черную кассу и отсчитывает купюры. Круг замыкается. Все счастливы.

– Если он знает, что в случае чего даст взятку, то чувствует себя безнаказанным.

– Да, это замкнутый порочный круг. И очень трудно с этим справиться, учитывая особенности отечественного менталитета. – Он сделал паузу. – Что касается вашего дела, то если все так, как вы сказали, мы примем меры. Негоже третировать налогоплательщиков. Если же, как говорится, есть основания – не обессудьте.

В это время дал о себе знать телефон на столе Белоярцева.

– Сергей Александрович, к вам из газеты!

– Марина, придержи их минутку, пожалуйста.

– Акулы пера пожаловали, – он обратился к Ольге. – Будут спрашивать о планах по снижению налогового бремени и об отношениях с налогоплательщиками.

– Они улучшаются?

– Само собой разумеется.

– Это радует.

Она встала.

– Ольга Владимировна, жду вашего звонка послезавтра. К этому времени я все выясню.

– Спасибо.

– Не за что. Звоните. Или зайдите на чашечку чая.

В его глазах вдруг вспыхнули маленькие яркие искорки, и она вернулась к мысли, выпестованной ею на диване в приемной. «Не связывает ли бога и жрицу нечто большее, чем рабочие отношения?»

Ната, наверное, знает, только стоит ли у нее спрашивать?

С этим она и вышла в приемную.

Как только она открыла дверь – щелк! – там словно выключили звук. Ее глазам предстала следующая немая сцена: Марина едва сдерживается, чтобы не рассмеяться, джентльмен в джинсовой куртке с черной сумкой-кофром у ног, по-свойски чувствующий себя на диване, прячет улыбку в рыжую бороду («фотограф», – подумала она сразу), а присевшая рядом очень интеллигентного вида женщина в брючном костюме мышиного цвета, с собранными в хвост русыми волосами, густо краснеет.

Все трое взглянули на Ольгу, и к ним тут же вернулся дар речи.

– Эдуард Всеволодович, не стыдно вам рассказывать пошлые анекдоты, в вашем-то возрасте? – это сказала женщина.

– Нет. И Марине нравится. Да?

– Да, – та улыбнулась. – Пожалуйста, проходите.

Фотограф с видимой неохотой поднялся с дивана, с которым уже сроднился. Коротко поправив на плече ремень сумки, он поочередно бросил на всех взгляд с хитрецой и подмигнул Марине. После этого он вошел к Белоярцеву, следом за женщиной в сером.

Как только за ними закрылась дверь, Марина сказала:

– За неполные две минуты – пять анекдотов. Без перерыва.

– Смех продлевает жизнь.

– Благодаря Эдуарду Всеволодовичу я проживу теперь дольше.

Они улыбнулись друг другу, а потом Ольга надела плащ, попрощалась с Мариной и вышла в прекрасном расположении духа.

В тот же день позвонила Наташа. Порадовавшись за Ольгу в своей обычной манере, она сказала, что с товарищем Бочкаревым, в прошлом приятелем папы, а ныне налоговым полицейским, дело не вышло. «Сволочь», – охарактеризовала она его. Он даже высказался в том духе, что если к ним такое внимание, значит, сами вляпались. Хрен, в общем, с ним. Земля круглая, жизнь длинная.

Далее они стали сплетничать о Белоярцеве и Марине. Ната все знала и много чего ей поведала: с удовольствием и по большому секрету. Ольга узнала, что Марина учится на втором курсе заочного отделения нархоза, что они встретились с Белоярцевым два года назад в офисе телерадиокомпании «НТН-4», где она в то время работала секретарем-референтом, а он участвовал в съемках; и – внимание! – что у них отношения, здесь Ольга попала в точку. Дальше – больше. Недавно он признался во всем супруге, и они серьезно поговорили о будущем. Наличие любовницы не шокировало Белоярцеву, она уже давно об этом догадывалась, и если бы не страшная откровенность ее мужа, она продолжила бы делать вид, что все в порядке. Двадцать семь лет совместной жизни, комфортный дом, две взрослых дочери, два внука, – а на другой чаше весов искренность. Как жить дальше? Что делать с правдой?

Глава 5

Налоговая проверка закончилась через два дня.

Утром ей позвонил Травкин. Буркнув, что в одиннадцать они должны приехать за актом, он хотел было закончить общение, но тут она спросила о документах.

«Завтра получите». – Он положил трубку.

Она позвонила Геннадию.

«Оля, ты мое золотце! Вместе поедем. Так хочется увидеть этого Травкина. Столько о нем слышал, а еще не знакомы!»

«Таня сказала, что если есть акт, значит, что-то начислили. Если нет нарушений, то пишут не акт, а справку».

«Может, и начислили для проформы. Он был грустный?»

«Злой».

«Если дали по заднице, то объяснимо».

«Скоро мы это узнаем».

В одиннадцать они были на месте.

За неимением собственного здания (строилось третий год) налоговая инспекция по Центральному району арендовала в девятиэтажке проектного института, на пересечении Красного проспекта и улицы Фрунзе, с шестого по восьмой этажи.

На восьмом этаже они нашли кабинет, указанный Травкиным.

Душное пространство за дверью было набито столами, стульями, шкафами, папками и налоговыми инспекторами.

Травкина здесь не было.

– Скажите, пожалуйста, где господин Травкин? – спросила Ольга.

Ответом ей было молчание.

– Есть здесь кто-нибудь? Эй!

Вдруг они услышали тонкий мужской голос:

– Сергей Васильевич вышел.

– За дверью, пожалуйста, ждите, – последовало уточнение.

Они оглядели комнату в поисках хозяина голоса и увидели в дальнем ее углу мужчину неопределенного возраста. Ну и субчик. Блеклые водянистые глаза навыкате, тонкие губы, тщательно зализанные набок светлые жидкие волосы – он милый. Чем-то похож на в меру известного голливудского актера с челкой под Гитлера и амплуа маньяков и просто психически неуравновешенных типов.

– Почему нельзя здесь? – спросил Красин.

Ему не хотелось ждать Травкина в этой комнате, но тон, которым к ним обращались, ему не понравился.

У маньяка-инспектора дрогнули губы.

– Если вас просят ждать в коридоре, будьте добры, ждите там, где сказали! – выдал он дребезжащим фальцетом.

Ай да парень!

– Мы действительно лучше выйдем, чтобы не травмировать вашу психику. Как известно, нервные клетки не восстанавливаются.

В это время в комнату вошел Травкин: плотный, хмурый, роста ниже среднего, с прокуренными усами.

– Здравствуйте, – сказала Ольга.

– Здрасте.

Он пошел к своему месту. За ним шлейфом тянулась смесь запаха пота и курева.

Они пошли следом, лавируя между столами и стульями.

Вот и его стол.

Грузно сев, он стал перекладывать бумаги с места на место. Стулья для посетителей здесь предусмотрены не были. Глядя на него сверху вниз, Ольга и Красин ждали, когда же он, наконец, закончит. Он словно нарочно делал все медленно. Показывал, кто в доме хозяин? Или это такая защита? Что он чувствует? Ему неуютно или он за толстой броней?

– Здесь распишитесь, – буркнул он, протягивая Ольге два экземпляра акта. – При наличии возражений представите их в двухнедельный срок. Затем будет вынесено решение. О дате вам сообщат.

Передав один экземпляр Красину, Ольга сразу заглянула в конец.

«Всего по результатам проверки… установлена неуплата (неполная уплата) налога на прибыль в размере 1200 руб.… Привлечь… к налоговой ответственности… штрафа в размере 240 руб.… пени… 210 руб. Всего… 1650 руб.»

Она подняла взгляд на Геннадия и улыбнулась.

Победа!

Подписав акт, она вернула один экземпляр Травкину.

– Все, мы свободны?

– До поры до времени. Насчет документов вам сообщат.

– До свидания.

Травкин не промолвил ни слова.

Они с облегчением вышли из душной комнаты.

Документы вернули на следующий день.

Привез их капитан Алексеев. Войдя в кабинет, он сухо поздоровался с Ольгой и сказал ледяным голосом, что «документы сейчас поднимут».

– Все в целости и сохранности?

– Наверное.

После обмена любезностями они какое-то время молчали.

– Можно один вопрос? – спросила Ольга.

– Да.

У капитана железная выдержка. Ни один мускул не дрогнул у него на лице, ничего не изменилось во взгляде.

– Вам нравится то, что вы делаете? Что это? Энтузиазм? Романтика? Власть? Взятки?

– Это работа.

– Еще не устали от негатива?

– В мире больше зла, чем добра. Се ля ви.

– Вы его добавляете.

– Мы просто играем по правилам. И придумали их не мы.

– Вы могли быть по другую сторону баррикад.

– Мог бы. Это игра, в которой играют и белыми, и черными, и теми и другими одновременно.

– Только не заиграйтесь. Присаживайтесь.

Он сел.

В это время двое полицейских в камуфляже (они были без автоматов и масок) внесли заклеенные скотчем коробки и поставили их на пол. Первая партия. Рослый здоровяк с розовыми щеками, пухлыми губами и светло-русыми волосами, остриженными в стиле коммандос, взглянул на нее. Она уже видела этот взгляд в прорези черной маски. Милый парень. Скорее всего, деревенский. После школы его забрали в армию, там научили уму-разуму, и теперь он врывается к налогоплательщикам с автоматом и в маске, сея ужас и панику, а вообще он добрый и по выходным ездит в деревню к родителям, где помогает им по хозяйству.

– Можете отнести это в комнату? – сказала Ольга. – Я вижу, вы их даже не открывали. Не успели?

Капитан Алексеев сухо прочистил горло, но ничего не ответил.

Глядя на него, Ольга думала о том, что он прекрасный актер. Он день за днем играет свою роль капитана налоговой полиции. Правильно ли, впрочем, использовать такие штампы как «истинное лицо», «маска», «актер», «роль»? Сережа однажды сказал, что все это не более чем слова. В человеке нет ничего «фальшивого», «наигранного» и «настоящего». Личность со множеством граней, в том числе и невидимых внутренних, – вот кто он. Если он дома такой, а на работе – другой, то все это он. И если все же использовать штамп, то будет правильнее сказать, что он играет всегда. Даже с собой. Игра есть нечто присущее, внутреннее, это часть личности.

Капитан Алексеев – кто он? Какой он дома: в мягких тапочках, в халате, с газетой? Есть ли у него жена, дети, друзья; как он с ними общается? Одним словом, увидеть бы его другого. Ведь он бывает другим? Многих людей мы видим однобоко, делаем о них выводы, а потом искренне удивляемся, когда действительность не совпадает с нашими представлениями. Костя Алексеев, который сидит сейчас на стуле, закинув ногу на ногу, останется в ее памяти жестким капитаном налоговой полиции, не ведающим жалости и неулыбчивым. Капитан-Терминатор. Железобетонный блюститель порядка.

Когда все формальности были улажены, он решил сказать несколько теплых слов ей и главному бухгалтеру Тане.

– На этот раз ваша взяла. Но не думайте, что так будет всегда. Еще встретимся?

– Может быть. Будете проходить мимо – милости просим на чашечку кофе.

– А вы к нам на допросик. Всегда будем рады вас видеть.

– Не пристегиваете наручниками к батарее?

– По ситуации.

– Я не готова.

– Зря.

Он пошел к выходу, держа спину по-военному прямо, и, уже взявшись за ручку, бросил через плечо не оборачиваясь: «До свидания».

– Счастливо.

Глава 6

«Любовь порабощает. Давая крылья лишь затем, чтобы обрезать их и бросить окровавленное создание в пропасть отчаяния, где мрачно, холодно и одиноко, она обещает награду без всяких гарантий, а взамен забирает душу и проделывает с ней все, что захочет. Страстно устремляя желания и чувства к сладостным горизонтам на самой границе разума, она превращает еще недавно свободного человека в раба и заковывает его в свои крепкие невидимые цепи. Бывает так, что несчастный не может жить ни в них, ни без них и уходит из жизни, чтобы больше не чувствовать боль. Сколько убийств на совести самого главного чувства, делящего первое место с ненавистью? Если присмотримся, что увидим за его ангельским образом и поэтическими эпитетами?

Инстинкт продолжения рода.

Его древнюю морду.

Прячась за маской ангела, он обманывает человека и хитростью толкает его на поиски объекта противоположного пола, с которым он продолжит свой род и выполнит таким образом свое единственное предназначение, во имя которого его тоже когда-то зачали. Блондинки, брюнетки, шатенки, умные, веселые, доступные; блондины, брюнеты, шатены, спортивные, высокие, богатые, нахальные, – все особи одного пола устроены в принципе одинаково, но, похоже, не каждая подходит каждой, ибо зачем тогда ищут конкретную, сами того не ведая? У инстинкта нет голоса, он не ответит на наши вопросы. Он – это мы, а мы – это он. Приторную лексику оставим поэтам, пусть они играют с рифмами как дети малые, радуясь стройности слога и своей удали».

Он влюблен в Лену.

День за днем все к этому шло, и он делал все, чтобы это случилось. Девятнадцатого октября две тысячи первого, на дне рождения Казакова, был миг, после которого у него уже не осталось сомнений. С тех пор он мучает и себя, и ее. Их отношения похожи на какую-то странную, нервную, изматывающую игру, правила которой то и дело меняются. Они на грани срыва. Порой он словно сам себе не хозяин и не ведает, что творит. Случается, целыми днями он играет в молчанку, не услышишь от него доброго слова, и он будто обижен без повода. А в следующий раз он и вовсе не заходит в класс музыки и уходит из школы без Лены, несмотря на то, что очень хочет ее видеть. Такие вот штуки. Естественно, она обижается и реагирует соответственно. Бывают, впрочем, другие дни: когда солнце растапливает искусственный лед, и они вновь тянутся друг к другу – словно и не было тех дней, когда посреди снежной пустыни высились их одинокие скалы. Ему становится стыдно. Он знает, что однажды зима вернется и он бессилен что-либо сделать. Периоды тепла и холода чередуются непредсказуемо.

Может, все дело в страхе? В страхе перед чувствами и новой реальностью, в которой приходится жить? Они не движутся вперед, но и не могут остаться на месте. Нет сил. Сколько они выдержат? Что дальше?

За этот месяц он похудел на два килограмма, и даже Ольга это заметила. Мучаясь по ночам бессонницей, днем он не мог сконцентрироваться на работе, а по вечерам и в выходные был не в настроении, немногословен и раздражителен. Ему казалось, что Ольга догадывается. Он знал, что актер из него никудышный, да и, признаться честно, он не особо старался. Им овладело вялое безразличие к будущему их семейной жизни. Кризис был и в творчестве. Неделями он не мог ничего и, как никогда, был близок к тому, чтобы бросить все к чертовой матери. Словно наткнулся на стену и не мог пройти дальше. Новые чувства не вдохновляли его. Его душа не пела и не взмывала от счастья в небо, как это описано в книжках.

А что Лена?

Она все это время жила как во сне. Порой ей хотелось проснуться и жить прежней жизнью, но к ней наведывались и другие желания, которые она уже не отталкивала от себя как нечто ужасное и постыдное. Она устала от неопределенности и странного поведения ее лучшего друга. Когда кончится этот ужас? Что будет с их отношениями? Пусть будет хоть как-то, но только не так. Они оба знают, что надо расставить точки над «i».

Кто сделает первый шаг?

Крупная стычка с Проскуряковой стала катализатором ее женской решимости. Это было знаковое событие, мощная встряска для местного илистого сообщества. Все к этому шло, в школе искрило от напряжения, и рано или поздно должно было вспыхнуть. Сказать, что Галина Тимофеевна недолюбливала ее, значило не сказать ничего: это была ненависть, жгучая ненависть, плохо спрятанная под приторной светской личиной. Когда-то она хотела взять ее под свое крылышко, лезла со сплетнями и липкой мудростью, всячески показывая, что Лена в ее ближнем круге и они теперь как бы подружки – а когда поняла, что Лене не очень-то это надо, более того, не очень приятно, – сразу бросила игру в дружбу. Теперь при всяком удобном случае она показывала свое новое отношение. Будучи мастером мини-конфликтов, она то и дело ставила их на сцене малого школьного театра и думала, в силу ограниченности и самомнения, что побеждает. Она думала так даже в тех случаях, когда Лена твердо и вежливо давала ей сдачи. Все прочие мысли тотчас блокировалась в ее подсознании, дабы в своем внутреннем зеркале она видела то, что хотела видеть.

Дело было в учительской перед уроками.

– Доброе утро!

Лена поздоровалась со всеми. Она заметила, что в секторе Проскуряковой вдруг умолкли и не ответили на приветствие, но это было дело обычное. Было бы странно, если бы было иначе.

– Hi! – Ирина Евсеева, учительница английского, пила утренний кофе. – Чайник горячий.

– Отлично!

Ирина красивая женщина. Есть что-то порочное в ней: в яркой улыбке, взгляде, фигуре, походке, в жизнеутверждающей чувственности и даже в модной ассиметричной прическе с челкой. Смешиваясь невидимыми флюидами с тонким французским парфюмом, в котором она знает толк, ее желание почти осязаемо. Ее благоверному можно завидовать, а можно сочувствовать: она его счастье и его крест. А сам он ни много ни мало вице-президент крупного банка. «Что она забыла в средней общеобразовательной школе?» – эта тема все еще пользовалась популярностью в школе, несмотря на то, что Ира работала здесь уже без малого семь лет. «Могла бы расслабиться и целыми днями бегать по бутикам и косметологам», – так думали многие здешние: кто с черной завистью, а кто и с ленинской классовой ненавистью.

Открытая и простая, Ира почти с каждым могла найти общий язык, но Проскурякову сотоварищи не переваривала органически – как и Лена. За словом она в карман не лезла, ее остренький язычок жалил больно, поэтому они с ней не связывались, а вот она, случалось, подшучивала над Штауб. Как она однажды сказала, с бабушкой Штауб нескучно.

Сделав себе кофе «три в одном» из пакетика, Лена села рядом с Евсеевой.

Та придвинула к ней варенье в маленькой баночке:

– Персиковое. Пальчики оближешь.

Лена попробовала.

– М-м-м… Вкусно!

– Мама сварила.

Между тем в учительской шел разговор о мужчинах. Участвовали в нем не все, проскуряковцы играли первую скрипку, а учитывая их взгляды на жизнь и то, что мужчин не было в комнате, стержнем дискуссии была следующая мысль: «все мужики козлы и бабники и нет никого хуже их». В общем, ничего нового. Пьяницы, сволочи, тряпки, снова пьяницы, – ни одного любящего, честного или хотя бы непьющего. Он не вписывался бы в созданный образ. Здесь, кстати, не рассказывают истории от первого лица, а роются в грязном белье родственников и знакомых, родственников знакомых, звезд отечественного и зарубежного шоу-бизнеса. Когда в сотый раз обсасывается до белых косточек какой-нибудь Петров или Сидоров, который ведет себя плохо, как то: пьет, ходит налево, кроет матом бедную женушку и время от времени даже прикладывает к ней руку, – в этот момент и рассказчица, и ее слушатели едва не захлебываются от радости и искреннего праведного негодования. Они стервятницы, бросившиеся на падаль. Чем хуже пахнет, тем лучше, и не важно, что кое-что создано их воображением и этого никогда не было в действительности.

Проскурякова, вещающая так, будто она глашатай истины в последней инстанции, в это утро была в ударе и снова чихвостила мужа племянницы, который, если ей верить, не интересовался ничем, кроме немецких авто, виски и проституток. Несмотря на то что все наперед знали, что она скажет, ее слушали с таким вниманием, будто слышали что-то новое. Кто не поддержит Галю в ее праведном гневе? Кто пресытился россказнями о подвигах ее родственника? Одни радовались, что в их личной жизни не все так плохо и на всякий случай готовились к худшему; другие – что не у них одних нет в жизни счастья.

– Вчера опять пришел в стельку пьяный! – сделав маленький глоток чаю и морща ярко накрашенные губы, сказала Проскурякова. – Говорит, был с друзьями в сауне. Наглая рожа! Знаем мы эти сауны и друзей. Я бы на месте Ленки давно его выгнала!

– А как же ребенок? – Зоя Ивановна, учительница французского по прозвищу «Мадам не дам», выглядела взволнованно и даже испуганно.

– И что? – вскинула дряблые щеки рассказчица. – Чему он его научит? Пить и шляться по бабам? Может, хоть вырастет человеком без папы-учителя. Да и что теперь: жизнь в двадцать семь лет кончена? Ленка у нас девка видная, найдет себе нового и нормального.

– Кому она нужна с маленьким? Ты, Галя, о чем? – Мария Васильевна, дородная учительница начальных классов, высказала собственное мнение. Она была достаточно сильной и независимой, чтобы спорить с лидером партии, но не стремилась им стать. – Ты открой объявления! «Одинокая молодая женщина познакомится. Я симпатичная, хозяйственная, добрая… Воспитываю сына, дочь». Все к ним прям в очередь выстроились! Те, кто своих бросил.

– Пусть сначала ребеночек вырастет, – вставила робко Зоя Ивановна.

– А я бы дала ему по шее, быстро бы выучила! – бухнула Мария Васильевна, выставив перед собой мощные руки. – Пусть твоя Ленка даст мне его на время! Шелковым станет!

– Ты за своим приглядывай лучше, – съязвила Проскурякова. – А то залезет под чью-нибудь юбку, не испугается.

– Я ему залезу! Дам по морде, и все!

Она сказала это прежним увесистым басом, но, кажется, ее затронуло за живое. Было, о чем задуматься.

– Ой, ой, какие все умные и грозные! – с сахарной приторностью и издевкой молвила Галя. – Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека.

– А что? Я вообще и одна смогла бы, – уже более миролюбиво сказала Мария Васильевна. – От моего все равно никакого толку. Ему бы только телек с футболом и пиво.

– Вам рассуждать просто, у вас дочери пятнадцать лет, – сказала Штауб, дернув пергаментной головой а-ля царица Хатшепсут в двадцатом веке. – А если ребенок маленький?

– Некоторые очень даже неплохо пристраиваются и с ребенком, – сказала Проскурякова. – Клювиками не щелкают.

Она с намеком смотрела на Лену и даже развернулась корпусом в ее сторону.

Лена почувствовала себя так, будто ее облили грязью.

А той было мало, и она вывесила свою фирменную приторную улыбку:

– Леночка, а ты как думаешь? Есть жизнь после брака?

На Лену смотрели два глаза с красными нитками вен, а ниже висела сахарная улыбка.

– Вам должно быть видней, у вас опыта больше.

Упоминание о возрасте, пусть и в косвенной форме, вызвало эффект клюквы у Галины Проскуряковой, но она тут же взяла себя в руки:

– Милая моя, разве в этом дело? У нас глазки-то есть, все видим!

Это был уже не намек.

Лена не выдержала:

– И что же вы видите этими глазками?

Играя на публику, Проскурякова вскинула тонкие выщипанные брови и сказала с апломбом:

– Милочка моя, где ты выучилась так разговаривать?

– У вас.

– Да что ты? Скажи спасибо, что Сергея Ивановича здесь нет, а то ему было бы за тебя стыдно!

Это было сказано с тем расчетом, чтобы направить дискуссию в нужное русло, где можно будет в открытую высказать все, что давно копится.

А Лена вдруг рассмеялась.

Она неестественно рассмеялась, не без натянутых ноток, но тем не менее, это был смех.

Такого никто не ждал. Карты Проскуряковой спутались, и ее лицо с оплывшими книзу скулами выразило растерянность.

– Вы просто чудо! – сказала Лена. – Так много думаете о других!

Та хотела что-то ответить, дрогнули яркие губы, но она не успела, так как Лена продолжила:

– Знаете, кстати, почему все мужчины плохие? – Пауза. – Потому что у вас нет мужа и на вас не обращают внимания.

Она ударила по больному месту: в школе знали, что муж Проскуряковой ушел (сбежал?) от нее вскоре после свадьбы и что с тех пор ее личная жизнь, мягко сказать, не складывалась.

Проскурякова взревела:

– Уж чья бы мычала! У самой сплыл! А теперь, видите ли, нашла здесь такого, который… из себя весь правильный? – Она рассмеялась уж очень ненатурально – как гиена. – Милочка моя, вы бы детей постыдились! Они не слепые! Чему их учите?

– Вы о чем?

– Ты знаешь!

– Я не могу знать о всех ваших фантазиях.

– Какие это фантазии, милочка?

– Ваши. Но это не ваше дело.

Зрители затаили дыхание: такого эти стены еще не видели.

– Соплячка! – с нервным возбуждением выкрикнула Проскурякова. – Это не наше дело? Такое устроили в школе, и не наше дело?

Лена встала и сделала шаг в ее сторону.

Под взглядом Лены та в первое мгновение съежилась на стареньком клетчатом стуле.

Лена непроизвольно сделала еще один шаг:

– Много вы знаете. А если не знаете, то лучше молчите.

– Что??

Проскурякова вскочила.

– Галина Тимофеевна, вы бы присели, а то в ногах правды нет.

Это была Ира Евсеева.

– Слишком много советчиков на сегодня! – почти мгновенно отреагировала Проскурякова.

В это время, покачивая седой головой, со своего места встала Тамара Степановна Луценко, учительница географии, женщина строгая и справедливая.

– Ну-ка, ну-ка, девушки, давайте, заканчивайте. Здесь вам не рынок. На улице слышно!

Как самая старшая (ей было шестьдесят пять), Тамара Степановна пользовалась авторитетом даже у Гали Проскуряковой (которая не имела обыкновения уважать кого-то, кроме себя), поэтому та сдержалась и промолчала.

– Ну все? – сказала Тамара Степановна. – Стыдно так ссориться! Взрослые женщины. Все, все, присаживаемся, успокаиваемся!

Бросив на Лену взгляд, полный ненависти, Проскурякова молча села на свой клетчатый стул. Силясь придать своему лицу спокойное и высокомерное выражение, она никак не могла унять нервную дрожь и шумно дышала. Ее щеки покрылись красно-коричневыми пятнами как у чахоточной.

Лена тем временем взяла классный журнал и вышла. Она испытывала смешанные чувства: с одной стороны, жалела о том, что втянулась в конфликт, поддавшись на провокацию, а с другой, чувствовала себя победителем: Проскурякова, спровоцировавшая его, не выдержала свою роль. В следующий раз пусть думает, прежде чем лезть. Вспомнив свои ощущения и красное лицо Проскуряковой, ее подвизгивающий голос, она вдруг поняла, что она сильней этой женщины с грязно-рыжими крашеными волосами. Она все правильно сделала. Она сказала как есть. И сейчас ей нужно еще немного смелости для разговора с Сережей. Иного выхода нет. С нее хватит. Это должно как-то закончиться.

Прошло два дня. Она готовилась к трудному разговору.

В конце концов после третьей бессонной ночи, ранним утром, пришло осознание, что к этому нельзя подготовиться. Кое-что в этой жизни можно сделать лишь мгновенным усилием воли. Залог успеха здесь – не долгая подготовка, когда ты сгораешь до того, как понадобятся все силы, а именно тот внутренний импульс, то отчаянное, что в долю секунды забрасывает тебя туда, куда тебе никак не попасть иначе. Однажды Сережа сказал про бездну и про ждущих там демонов. Нужно сделать шаг и встретиться с ними. Когда ступаешь в пропасть и падаешь вниз, тебе одновременно и страшно, и радостно от того, что ты наконец сделал этот шаг и уже нет возможности вернуться туда, где ты только что был.

– Сережа, какие у тебя планы на вечер?

Была перемена, и вокруг все бурлило: галдело, толкалось, смеялось – с энергий, скопившейся в классах.

– Я зайду после уроков, – сказал он.

– Давай выпьем где-нибудь кофе. Как ты на это смотришь?

– Где?

– Можно в «Хижине». Я там была как-то раз, мне понравилось.

– Ладно.

Сегодня он лаконичен, лишнего слова не скажет.

– Бабушка заберет Игоря из садика, и они завтра поедут на дачу. Так что вечер сегодня свободен.

Он обрадовался? Внутренне встрепенулся? Или ей показалось?

Что будет вечером? Сложится ли у них разговор? Кончится ли эта игра? Если бы дело было в «Войне и мире», они упали бы друг другу в объятия, признались бы в вечной любви и залились бы слезами от умиления, но это не «Война и мир». Это жизнь.

Глава 7

Кафе находилось в квартале от школы, поэтому они пришли туда по отдельности.

Это была идея Сергея Ивановича, старого параноика, а она не стала с ним спорить, хоть и пожала при этом плечами. Пусть будет так. Смешно это, конечно, с конспираторским шпионским душком, даже слегка обидно и есть желание продемонстрировать эту обиду, но нет в этом смысла. Слава Богу, он пошел, одно это многого стоит. В последнее время он не расположен к общению. Может, даже к лучшему, что они пришли по отдельности, лишнее напряжение ни к чему. Ему всюду мерещились бы коллеги, и, оглядываясь по сторонам, он чувствовал бы себя так, словно их вот-вот поймают с поличным на месте страшного преступления и – осудят.

А ты? Чем ты лучше? Что ты чувствуешь, когда вы сидите друг напротив друга и добрые десять минут заучиваете меню? Ни дать ни взять горе-любовники на тайном свидании. Нет ощущения, что все вокруг знают, кто вы и зачем вы здесь, и поглядывают на вас с заговорщицким видом? Одним словом, черте что лезет в голову. Еще не хватает представить, как входят Проскурякова и Штауб и у них отвисают челюсти… Вот уже и представила. Паранойя заразна. Читая пункты меню, не можешь сосредоточиться, склеить мысли последовательно, а официант уже подходил и спрашивал о заказе. Он встал в сторонке и ждет. О чем, интересно, думает? Догадывается ли о чем-то?

Прочь, прочь, паранойя! Не выдумывай, не накручивай. Вы ему интересны лишь с денежной точки зрения, а вероятность встретить коллег и шокировать их столь мала, что ее можно принять за ноль. Школьные клуши не коротают вечер в кафе, это вам не европы.

Официант между тем не уходит и, кажется, смотрит гадко, не нравится ему, что они долго думают. Колхозники. Такие заказывают дешевое, из верхних строчек. Складывая в уме цены, они подсчитывают, на что у них хватит денег, и зачитывают меню до дыр. Он заранее знает, что они выберут. Если даже оденутся и важно надуются, он все равно их вычислит. У кого деньги, тот не выпендривается. Входит кто-нибудь в джинсах и майке, а по нему сразу видно, что он с бабками и что на улице у него мерс или бэха. Даже если он заказывает только чай или кофе, приятно его обслужить, он не голь деревенская. Если б хотел, мог бы семгу скушать или ягненка, но не заказывает, так как не хочет. А этим дорого. Есть, правда, такие, кто гульнет на последнее или вывернется перед бабой, или праздник у них – тогда возьмут что-то из дорогого, и даже на чай оставят.

Официант был прав.

Сергей Иванович складывал цены. Первое, второе, третье, ну и за Лену, естественно (так принято), – вот тебе и круглая сумма.

– Я буду греческий салат и кофе с десертом, – сказала Лена. – А ты?

– «Цезарь» и эскалоп из свинины.

– А кофе и сладкое?

– Думаешь?

– Я настаиваю.

– Тогда я доверюсь твоему вкусу. Что скажешь насчет вина? Может, возьмем по бокалу?

– Я люблю красное. И сухое.

– Я тоже. Есть молдавское и грузинское.

– Какое молдавское?

– «Каберне» и «Мерло».

– Я за «Мерло».

– Где там наш парень?

Лена махнула рукой официанту.

Без явных эмоций, но с отсветом внутреннего чувства на плоском невзрачном лике, он приблизился к ним с мини-блокнотом и шариковой ручкой:

– Слушаю вас.

Они заказали, и он оставил их наедине друг с другом.

Они знали, что нужно делать и зачем они здесь, но, слово за словом, фраза за фразой, не двигались с мертвой точки. Они лишь изредка заглядывали друг другу в глаза, мучаясь от того, что совсем не о том они говорят, о чем нужно. В общем, все ожидаемо. Уже что только не обсудили: погоду, работу, даже этого официанта, – все ни о чем, все пустое. Срочно требуется средство для купирования неловкости и облегчения коммуникации, средство с градусами.

Аллилуйя!

Он идет к нам!

Наполнив бокалы с тем постным видом, какой часто бывает у официантов, он уронил на стол красную каплю, не извинился и был таков с початой бутылкой. Он шел с чувством собственного достоинства и превосходства, выгнув назад длинную спину и выставив вперед подбородок. Он знал, что колхозники не закажут по второму бокалу этой столовой дешевки.

– Не закусывая? – Сергей Иванович улыбнулся.

– Быстрее подействует.

Они подняли бокалы и посмотрели друг другу в глаза.

– Тост? – спросила Лена.

– За будущее.

– За светлое?

– За то, чтобы оно было.

– Как-то невесело.

– Жизнь вообще штука не очень веселая. Слышала песню Цоя: «А жизнь – только слово, есть лишь любовь и есть смерть»?

– Нет. У меня есть альтернативный тост. – Пауза. – За нас.

– За наше будущее, – он склеил два тоста.

– За наше.

Они чокнулись и сделали по глотку.

– Как? – она на него смотрела. – Нравится?

– Вкусное.

– Мы с тобой все не о том, не находишь?

– О чем надо?

– О нас.

– Или сначала еще выпьем? Что бы ты хотела услышать?

– Как нам жить дальше.

– Дружно.

– В последнее время с этим не очень.

– Надо стараться.

– Я стараюсь и хотела бы, чтобы ты тоже старался.

Она умолкла, почувствовав фальшь в их диалоге.

В общем, мило поговорили. Чего ты ждала? Пылкости и страстных признаний? В жизни, лапочка, все иначе, чем в глянцевых книжках и ярких фантазиях матери-одиночки. Если честно и трезво, ты сама не знаешь, чего хочешь и как будет лучше. Может, ты хочешь, чтобы все было как прежде? Тебя страшит будущее, где нет места наивности? Какое оно, это будущее?

Вот и салаты.

Стукнув перед ним блюдом с греческим, а перед ней – с «Цезарем», официант не только не извинился, когда ему вежливо указали на его маленькую оплошность, но и молча выразил неудовольствие: его лицо стало каменной маской, когда он двигал тарелки. «Что за работа такая? – подумал Сергей Иванович. – Одно дело, когда студенты трудятся официантами, можно за них только порадоваться, и совсем другое, когда взрослый дядя носит стопки грязных тарелок. Что он чувствует? О чем думает? Одно можно сказать точно – он себя уважает, и род деятельности этому не помеха. Остро нуждаясь во внутренней целостности, человек найдет оправдание любому делу и образу жизни. Чтобы его не тревожить, совесть подстраивается под него. Даже у киллера есть оправдание. К примеру, такое: „Если не я сделаю это, это сделает кто-то другой“– или такое: „На войне как на войне. Если не ты, то – тебя“. Если бы киллера мучала совесть и призраки жертв тревожили его по ночам, он не выдержал бы и застрелился».

Официант уважает себя больше, чем кого бы то ни было. В конце концов, кто-то должен быть официантом. Это такая профессия. Если все станут философами, учеными и поэтами, долго ли протянет наш мир?

Вино заканчивается, надо взять еще по бокалу. А что если сегодня напиться? Давненько такого не было? Со студенческих пор? Забыл, что такое пить, рюмка за рюмкой, с девушками и громкой музыкой, а после этого бегать к белому другу и есть активированный уголь пачками? Что тебя останавливает? Совесть? Тогда вспомни случившееся накануне, во всех эмоциональных подробностях: как Оля пришла домой в полпервого ночи, пьяная, как вы мило выяснили отношения, – и тотчас справишься с совестью. Мучаясь утром похмельем, она уехала в командировку, так что теперь ты свободная личность в своем собственном распоряжении.

Он попросил официанта налить еще по бокалу. Выслушав молча, тот ушел с прежним нордическим видом, но удивленный: чтобы колхозники – и по второму бокалу?

– Продолжим? – она улыбнулась.

– Да.

– За то, чтобы было чуть меньше здравого смысла.

– Этого дела много, я бы с кем-нибудь поделился.

– С Проскуряковой.

Он знал об инциденте в учительской. Лена все ему рассказала, не дожидаясь, пока он узнает это от какой-нибудь местной сплетницы, с ее ценными комментариями.

– Я бы с ней поделился стрихнином.

– Надеюсь, она кое-что вынесла из нашей беседы.

– Ты все правильно сделала. Дзинь?

– Дзинь-дзинь!

Напряжение растворяется. Уже не боишься, что в твоем взгляде увидят все твои тайны. Прятать нечего. Будь что будет. Пьяные волны куда-нибудь вынесут: на рифы утренней головной боли или в открытое море, где может случиться всякое. Только знаешь ли цену, которую ты заплатишь?

Эскалоп был просто огромным.

– Пол поросенка и полкилограмма картошки, – прокомментировал он. – Ну-ка. – Он отрезал кусочек. – Очень вкусно. Но много.

– Я в тебя верю. Знаешь, а я хочу водочки, – вдруг сказала она как-то мечтательно. – Чтобы с грибочками маринованными.

Он удивился.

– Шутишь?

– Нет, я серьезно. Закажем по пятьдесят граммов?

– Или сразу графинчик, чтобы два раза не бегать?

– Да, Ипполит Матвеевич, с сосисками по рубль двадцать пять и с солеными огурцами. А если серьезно?

– Я не любитель водки, но составлю тебе компанию.

Он чувствовал, что ассоциация с Ипполитом Матвеевичем Воробьяниновым на свидании с Лизой ему неприятна. Есть, впрочем, отличие: не он предлагает пить водку, а девушка. Но мысли о сумме счета у него воробьянинские.

– Здорово! Нельзя же все время быть учительницей музыки, которая пьет только легкие спиртные напитки! – Она улыбалась.

Он до самого последней секунды думал, что она шутит, но она не шутила.

Она позвала официанта и попросила соленья и водку. Двести граммов. Похоже, она шокировала его, а его эмоции выразились в том, как он коротко вскинул жидкие брови. В его картине мира все встало с ног на голову, и он не знал, что думать. Что будет дальше? Он ушел озадаченный.

К этому времени половина столиков была уже занята, а на маленькой камерной сцене четверо музыкантов настраивали аппаратуру, переговариваясь вполголоса. Уже не было ощущения незаполненного пространства, как сначала. Глядя по сторонам, Сергей Иванович чувствовал приятное головокружение и радовался, что наконец-то расслабился.

Официант принес водку (в стеклянной емкости, похожей на колбу), две рюмки и блюдо «Бабушкины разносолы», где было все, что хотела Лена.

Ее спутнику снова не верилось, что это серьезно.

Официант разлил водку по рюмкам.

– Сказка! – Лена взяла свою. – Выпьем за то, чтобы рядом с нами было больше хороших людей.

– Когда выпьешь, люди кажутся лучше, чем они есть.

– Тем более.

Они чокнулись.

Раз – и рюмка Лены уже пуста и она, сморщившись, тянется тонкими пальчиками к блюду с соленьями.

– Ух ты! – выдохнула она. – Классно!

Он смотрел на нее со смесью удивления и восхищения.

– Еще?

– Пока хватит.

– Твое здоровье! – Коротко выдохнув, он выпил водку без удовольствия, но с мыслью о том, что, кажется, он на пути к цели.

Какая горькая! Как давно он не пил водку!

Взяв с блюда огурчик, он сунул его в рот. Вкусный, прямо домашний.

– ВСЕМ ДОБРОГО ВЕЧЕРА!

На сцене стояла девушка с длинными светлыми волосами.

– Мы группа «Black Swan» и сегодня мы исполним для вас несколько песен, которые, мы надеемся, вам понравятся.

Она сделала знак музыкантам, и те начали.

Это же…

«Wish you were here». Blackmore\'s night!

I\'ve got feelings for you,

Do you still feel the same?

From the first time

I laid my eyes on you,

I felt joy of living,

I saw heaven in your eyes…

In your eyes…

Длинноволосые парни играли, а девушка пела сильным чувственным голосом, вкладывая всю себя в свой голос и проживая целую жизнь в одной песне. В песне было все: грусть, воспоминания, любовь и еще нечто такое, для чего у него не было слова. Эта была песня о прошлом, но ему слышалась в ней вера в будущее. Песня струилась плавно, он плыл вместе с ней, а потом, когда вступила электрогитара, он подумал о том, что сегодня ОСОБЕННЫЙ ДЕНЬ.

Они вышли на улицу, и теплый зимний вечер встретил их снегопадом.

Они были в зимней сказке. Падая сверху, с темного неба, хлопья снега кружились в желтом свете уличных фонарей, было белым-бело, и ему вдруг вспомнилось, как папа катал его в детстве на санках с алюминиевыми полозьями, как было весело и как прихватывало легким морозцем пухлые щечки мальчика. А как счастлив был этот маленький мальчик, когда после боя курантов, ночью, он шел на главную елку с родителями! Они жили в центре города, и до елки было рукой подать. Искры Бенгалии и простенькие хлопушки, – что в сравнении с ними нынешняя пиротехника? Что в сравнении с детскими санками нынешние бюргерские S-классы?

Впрочем, сегодня он тоже счастлив, по-взрослому счастлив.

Какой здесь воздух!

После прокуренного кафе они дышали полной грудью и не могли надышаться. Как классно! Хочется жить. Долгими серыми буднями ты хочешь чего-то светлого, тщетно силясь проникнуть в суть мироздания с грузом ненужного опыта, и однажды приходит день, вознаграждающий тебя за твои муки и вынужденное терпение. Не упусти свое счастье. Свой ШАНС. Если ты не решишься его использовать, то потом, когда ты будешь стар и дряхл, когда твой разум и немощное тело будут ждать смерти; когда в твою маленькую темную комнатку с запахом старости не сможет пробиться солнце; когда, сидя в сломанном кресле или на лавочке у подъезда, ты вспомнишь давно минувшие и почти стершиеся в памяти годы, – ты, быть может, вспомнишь и этот шанс, один из немногих, который был дан тебе и который ты не использовал. Не попробовал. Не отважился. А уже через миг было поздно. Самая страшная пытка – невозможность изменить прошлое.

– К метро? Или еще погуляем? – Она взяла его под руку.

Она спросила так, что стало понятно, что правильный ответ только один.

– До твоего дома.

Она улыбнулась:

– Это не близко.

– Ночь длинная.

– В таком случае идем прямо, а там будет видно.

– Это хорошее направление. Главное, убедиться в том, что не ходишь по кругу.

– Как, кстати, книга? Ты обещал продолжение.

– Оно есть. И почти готово к прочтению.

– Заинтриговал бедную девушку. Я вся измучалась.

– Потерпишь еще немного?

– Долго?

– Нет.

– Ладно.

Был зимний вечер двадцать третьего ноября две тысячи первого года. На улице было немноголюдно, жители города спрятались в душных комнатках, вместо того чтобы радоваться снегу и жизни, и что они им? Это их вечер и их город. Их сказка. Они дошли до площади Ленина, а там свернули к Центральному парку, с которым у каждого из них были связаны теплые воспоминания. Здесь они гуляли студентами, здесь целовались, здесь пили пиво на лавочках. Сегодня здесь тихо и снежно. Они прошли по главной аллее, вернулись, и за все это время почти никого не встретили. Снег все падал и падал, и Лена держала его под руку, и он чувствовал тепло ее тела через одежду.

В половине десятого они спустились в метро. В шумное место, где много народа и мрамора.

Концентрация алкоголя в крови уменьшается, все четче фокусируется реальность, и они знали, что сказка скоро закончится и вряд ли когда-нибудь повторится. Теплый снежный вечер вот-вот сменится одиночеством и привкусом горечи от несбывшегося.

Они на площади Маркса.

Здесь тоже идет снег.

Что будет через пятнадцать минут? Что он скажет и как они попрощаются? А что если… Лена пригласит в гости? Что будет дальше? Чего ты хочешь? Если у тебя будет выбор, что сделаешь? Порой так хочется знать будущее, но, пожалуй, не стоит. Нам жизненно необходимы надежды. Если они сбудутся, то зачем знать об этом заранее, а если – нет, то какой смысл заранее разочаровываться? Тем более что второе случается чаще.

– Зайдем на минутку? – спросила Лена, когда они шли мимо местного супермаркета. – В холодильнике мышь повесилась.

– Да. Мышку жалко.

Почувствовав внутренний прилив радости от того, что они еще некоторое время будут вместе, он тщательно это скрыл.

Он знал, что сделает.

– Можно я тебя на минутку покину? – сказал он у витрины с сырами.

– Да, – она улыбнулась. – У касс встретимся.

– Договорились.

Когда она подошла к кассам, то увидела, как он складывает в пакет фрукты, вино и торт.

Под ее взглядом он залился краской.

– Ты кушаешь тортик после одиннадцати? – спросил он.

– Да. С удовольствием.

– Здорово! Значит, я не буду пить и есть в одиночестве.

– Было бы грустно. А я не хочу, чтобы тебе или мне было грустно. Я хочу праздника с тортом.

Через минуту они подошли к ее дому. Лена волнуется, ей немного не по себе, он это чувствует. А уж как волнуется он! Думал ли он, что вернется сюда? Он был здесь месяц назад. За этот месяц они стали другими. Их отношения стали другими. Когда в тот вечер он вернулся от Лены, Оля спросила его, есть ли у него другая женщина, и он ответил, что нет. Он не лгал. Оля снова спросила вчера – и он, сказав «нет», понял, что лжет.

Не откладывая дело в долгий ящик, они занялись приготовлениями к позднему ужину: Лена нарезала фрукты и сыр, выложила их художественно на блюде, а он, вооружившись стареньким штопором, бился с пробкой. Она не сдавалась, упрямилась.

ХЛОП! – дело сделано.

Они расставили все на столике возле дивана; Лена включила музыку, бра и выключила верхний свет.

Наполнив бокалы, он сказал тост:

– За счастье!

Выпив, они вспомнили, как в прошлый раз пили кофе, а потом пришло время второго тоста.

– За нас? – Она словно испытывала его взглядом, всматриваясь в его мысли.

– Да.

Они выпили. Кажется, они оба хотели напиться. Сказывалось волнение.

– Чудненько! – Лена выразила эмоции. – На старые дрожжи!

Когда через некоторое время, отвлекшись от разговора, она потянулась к бокалу, то увидела, что он почти пуст. Она обратилась к нему с шутливым недоумением:

– Ты не пил из моего кубка?

– Нет.

– Это все я?

Он улыбнулся молча.

– Вдруг я стану буянить?

– Будет весело.

– Может, вместе, чтобы никому не было стыдно?

– Поддерживаю. Но возможности для этого ограничены.

Он наполнил бокалы.

Поздний зимний вечер, тихая музыка, мягкость ковра под ногами, отсутствие резкости, легкое головокружение, близость Лены, – все это смешалось, слилось, и он уже не мыслил, а чувствовал. Сколько сейчас времени? Что будет завтра? Что будет в следующую минуту? – этих вопросов не было. Уже давно ему не было так хорошо, так свободно. Сегодня он может все. Нет ничего невозможного. Будущего нет. Есть настоящее, в котором они рядом друг с другом.

– Может быть, потанцуем?

Это сказал он или ему показалось?

– С большим удовольствием. – Она встала с дивана первой.

Они вышли в центр комнаты, где их ждала музыка. Обволакивающая, плавная, теплая, она струилась волнами и бережно их качала. Все, что мешало им, осталось в той жизни, куда они не вернутся; брошенный ими мир, с его неестественной сложностью, не проникнет сюда ни единым звуком, ни единой мыслью, ни единым вопросом. Ему нет здесь места. Ни сантиметра пространства. Это их вечер. Их одиночество.

Его губы касаются ее кожи в том месте, где бьется пульс у виска.

Они спускаются ниже и останавливаются. Они ждут.

Чувства сливаются с музыкой.

…Губы соединяются.

Узнавая друг друга, они исследуют каждый миллиметр терра инкогнита. Они не пресытятся новыми ощущениями и винным привкусом губ. Где-то на окраине их новой Вселенной теплится мысль о том, что сегодня последний день их дружбы и неизвестно, что будет завтра, – но она за сотни парсеков отсюда и едва видима среди тысячи тысяч вспыхнувших звезд. Она уже гаснет.

Об этом они подумают позже.

…Когда он стал расстегивать молнию на ее платье, она не остановила его. Ее глаза были закрыты. Сделав два шага к дивану, она на ходу помогла ему справиться с платьем, и тонкая шерсть мягко скользнула по бедрам на пол. Они на диване. Он долго расстегивает лифчик, так как пальцы не слушаются от волнения. Левая бретелька, правая, и —

Он будто трезвеет на миг.

«Мне это снится?»

Нет, это Лена Стрельцова.

Он целует ее соски, а она откидывает назад голову от возбуждения. Она тихо стонет. Его пальцы двигаются вверх по ее бедрам и ягодицам, он чувствует, как она отзывается, как все более жадными становятся ее губы, и вот наконец он просовывает дерзкие пальцы сзади под белые трусики.

Приподняв бедра, Лена ему помогает.

Они лежали рядом – голые, потные, обессиленные – и, прислушиваясь к ощущениям, медленно возвращались в реальность. Приятная нега и легкость. Пока это все, что они чувствуют.

Через минуту, подперев голову согнутой в локте рукой, она спросила:

– Ты как? —

И улыбнулась с томной мягкостью.

«Какие у нее большие зрачки, – думал он. – В них удовлетворенность, нежность и еще бог знает что. В них можно смотреть вечно».

– Я хорошо. А ты?

– И я.

Он обнял ее и поцеловал в губы; она ответила.

Она перевернулась на спину, притягивая его к себе.

Глава 8

В тот день, когда умер Васька, Хромой с утра мучился головной болью и думал о смерти. Если бы он сейчас умер, то ничего не чувствовал бы. Ничего не было бы. Не было бы боли, не было бы холодно.

Не было бы Васьки.

Он посмотрел на Ваську: тот дремлет на коврике, сунув ногу под задницу.

Будто почувствовав этот взгляд, Васька проснулся, повернул голову и улыбнулся криво. Встав и опершись на костыли, он запрыгал к Хромому.

– Как оно? То ли с похмелья?

– То ли.

– Водки бы, да? – Васька стал лыбиться.

– Долбаный доктор! – Хромой выругался и сплюнул желтой слизью на снег.

Вдруг, поперхнувшись, он согнулся. Налившееся кровью лицо побагровело, на шее вздулись красно-синие жилы. Издав громкий гортанный звук, он дернулся и залил утоптанный снег желто-зеленым желудочным соком.

Васька отпрыгнул, очень резво для одноногого.

Между тем боль стихла, и уже не тошнило. Глядя на Ваську мутным взглядом, он сказал хрипло, с натугой:

– Ночью вообще думал сдохну.

– Травят, суки! – Васька плюнул под ноги. – Брал-то где?

– У рынка.

– Надо было на хате.

– Катька сказала, что лучше у рынка.

– Так ты это… с ней был? – Взгляд Васьки замаслился, а синий рот вытянулся в улыбке: – Трахнул сучку?

Ему хотелось услышать подробности.

Выдавив из себя ухмылку, Хромой дал понять, что все именно так и было. После многозначительной паузы он ответил:

– Задница у нее круглая. Белая.

Васька облизывал синие губы.

– Она хоть визжала?

– Ясное дело.

Он врал. Не мог он признаться в том, что на самом деле Катька со спущенными трусами вызвала у него не больше желания, чем она же с трусами надетыми. Ее жопу он видел взаправду. Не белая она и не круглая, а просто жирная. Постояв на коленях, Катька оделась и все. Ваське не нужно об этом знать. Да и врет он, поди, что бабу хочет, брешет.

– Я б ее тоже… – тем временем грезил Васька.

– А хрен встанет?

– Краном подымем!

– Купи водки ей. Без водки не даст.

– А с водкой? – Васька чуть не подпрыгнул на месте.

– Если поллитру купишь.

Он знал, что поллитры у Васьки нет и сегодня не будет.

– А если мы с ней это… по стошке? – Васька стал грустным.

– За столько даже Степка не даст.

Васька крепко задумался. Он запрыгал обратно. Теперь у него была цель. В своем воображении он проделывал с Катькой разные штуки, гладил ее белую задницу, и единственное, что отделяло его от этого, было отсутствие денег. Гремела у него в кармане кое-какая мелочь, но этого было мало. Для поллитры и закуси нужно было намного больше. Поэтому он очень старался. Сняв шапку на холоде, он поставил ее людям под ноги и принялся осенять себя крестным знамением, кланяться и бормотать что-то жалостливо и неразборчиво.

Его старания не прошли даром. Влюбленная парочка, пьяный толстый дядя с красным носом, длинный прыщавый парень в очках и с кожаной папкой под мышкой, – все они бросили в шапку по чирику, и мечта стала ближе. К вечеру у него были деньги. Этого хватит. Братьев сегодня нет.

Он допрыгал к Хромому.

– Я к Катьке.

– Топай, – буркнул тот.

Васька будто чего-то ждал и выглядел неуверенно:

– А если это… мы вместе?

Хромому не хотелось встречаться с Катькой после вчерашнего. И еще не хотелось, чтобы она рассказывала Ваське, как на самом деле все было.

– Сам что ли не справишься? – он скривил губы в ухмылке.

– Справлюсь, не бойся! – Васька себя подбадривал, громко шмыгая носом. – Всунем Катьке до гландов.

Он пошел к светофору.

Он уже там, ждет зеленый, а машины все едут и едут, едут и едут.

Он не вытерпел.

Он был на середине дороги, как вдруг —

Твою мать!

БУМ!

– его как куклу подбросило вверх.

Перевернувшись в воздухе, он упал на дорогу и больше не двигался.

Он умер.

Слишком много крови. И черная машина ехала слишком быстро. Она не остановилась.

Хромой встал.

Сделав два шага к дороге, он вдруг передумал и вернулся на место.

Это как так? Только что Васька был здесь, думал о Катьке, как бы ее трахнуть, а теперь он лежит там мертвый и рядом с ним люди. Он их не видит. И не слышит. Это уже не он. Его больше нет.

Приехали скорая и гаишники. Вот ведь какое дело: жил себе Васька, не был никому нужен; и если б сдох, то всем было бы пофиг, а теперь вон сколько внимания.

Толстый усатый гаишник, вытащив жирное тело из тесного чрева бело-синей машины, первым делом вытеснил всех к тротуару и, взяв из багажника стопку грязных оранжевых конусов, выставил их на дороге.

Врач подошел к Ваське. Присев рядом на корточки, он коснулся длинными белыми пальцами Васькиной шеи, замер, прислушиваясь, а потом поднял взгляд на гаишника и коротко двинул плечами. Все. Он встал, закурил «Яву».

Между тем гаишник стал мерить дорогу рулеткой. Время от времени он вяло почесывал толстым пальцем красную жирную шею и записывал что-то в блокнот. Надо же так – прямо в его дежурство. Труп. Он здесь парится, а за это ему не доплачивают. Он тратит время на этого бомжа. Кому он нужен? Разве будут его искать? Паспорта нет, личность не установлена. Номер машины, которая его сбила, очевидцы не помнят, их показания противоречивы. Уголовное дело будет закрыто.

Одноногий бомж в луже крови только мешает движению.

Глава 9

На календаре было девятнадцатое октября две тысячи первого года.

До выборов в Новосибирский областной совет народных депутатов оставалось полтора месяца. Была не за горами крайняя дата представления подписных листов в окружные комиссии – сорок дней до даты выборов. Предвыборная машина, запущенная задолго до этого, раскручивалась как маховик, и у нее была одна цель – Геннадий Красин должен выиграть.

Его предвыборный штаб располагался в трех арендованных комнатах на пятом этаже десятиэтажного здания в самом центре города, на улице Ленина. С раннего утра и до позднего вечера в штабе кипела жизнь. Звонили телефоны, работали принтеры, ходили сборщики подписей – студенты, домохозяйки, пенсионеры и алкоголики. В этом улье каждый был занят своим делом, но складывалось общее ощущение хаоса. Тесно, шумно, душно. Ольге здесь не понравилось. Она не любила выборы, а в этот раз испытывала двойственные чувства. С одной стороны, она желала Гене победы (но не верила в чудо), с другой – хотела честной игры. Хотела, но знала, что еще не придумали лучшего способа выиграть выборы, чем вешать людям лапшу на уши – когда обещают и заранее знают, что не выполнят. Она не наивная двадцатилетняя девочка, чтобы верить в иное. Гена тоже будет так делать. Эксплуатируя проверенные временем популистские лозунги типа «земля – крестьянам, фабрики – рабочим», понятные массам, политики выдавливают из электората по максимуму, а после этого утрачивают к нему интерес до следующих выборов. Что самое удивительное, это неоднократно сходит им с рук.

– Как дела в генеральном штабе? – спросила она у Красина.

Он вел машину.

– Заканчиваем сбор подписей.

– Много еще надо подделать? – она его легонько подначила.

– Ольга Владимировна, вы же собственными глазами видели, что у нас делается. Не закрываются двери! Все хотят заработать. И мы даем им такую возможность. Все по-честному.

– А я-то наивно думала, что достаточно иметь хорошие связи в ЖЭУ или в милиции. В избирательной комиссии не графологи.

– Графологи не графологи, но бывает, что отказывают в регистрации.

– А если сделать в два раза больше подписей? – она не успокаивалась. – Тогда их хватит, даже если половину не примут.

– Нельзя больше чем на пятнадцать процентов.

– Ваши сборщики все равно ведь приписывают?

– Не без этого. Они не понимают, что им это невыгодно. – По интонациям его голоса чувствовалось, что это вопрос болезненный. – Сиюминутный плюс перекрывается стратегическим минусом. Их вычисляют – что обычно случается быстро, так как у них нет фантазии – и выгоняют.

– Сбор подписей – профанация. Большинству все равно, за кого они подписываются, просто им неудобно отказывать человеку. По собственному опыту знаю. Приходят к тебе какие-нибудь студенты или дяденьки-тетеньки, просят, и ты соглашаешься. Тебе-то все равно, а они получат за это деньги. Ты подписываешься, но не ходишь на выборы или ставишь галочку против всех. Как-то раз, несколько лет назад, я отдала голос за кандидата, а он оказался членом Ленинской ОПГ. Слава Богу, не выиграл. С тех пор на местных выборах я всегда против всех.

– Одним словом, разочарована в свободных демократических выборах.

– Иллюзий у меня никогда не было.

– Все равно кого-то выберут. Просто ты увеличиваешь шансы того, кто меньше всего тебе нравится.

– Для меня они все одинаковы.

Тема себя исчерпала.

– Уведомили пароходство, что мы съезжаем от них? – спросил он.

– Да. Клиентов тоже предупреждаем, чтобы они не теряли нас, а мы – их.

Он кивнул одобрительно.

Через минуту они подъехали к двухэтажному зданию своего будущего офиса.

Там и сям лежат кучки присыпанного снегом строительного мусора, оконные стекла покрыты толстым слоем пыли, вместо ступеней у входа – опалубка, кованая оградка вокруг будущего газона не смонтирована, – это значит, что надо снова ругаться с прорабом.

Заглянем внутрь.

Здесь просторно, светло, гулко и пахнет стройкой: шпатлевкой и водоэмульсионной краской. На первом этаже – помещения торгового зала и склада, выше – офис, а в подвале можно будет выпить кофе, умыться и даже принять душ. Мебели пока нет. По сравнению с тесными комнатами в пароходстве, где они сегодня ютятся, здесь рай: двести пятьдесят квадратов на этаже. Центральное кондиционирование и собственный бойлер в подвале. Сказка. Первоначальный бюджет превышен, нервы потрепаны, нелитературные выражения не единожды употреблены, но, слава всевышнему, все движется к завершению.

Они поздоровались с сонным охранником в холле и спустились под землю.

Здесь у дальней стены двое рабочих в майках, присев на корточки, размешивали штукатурку. Первому было лет двадцать (светловолосый, худой, веснушчатый), второму – в три раза больше.

Оба встали.

– Здравствуйте, – поздоровалась Ольга.

– Здрасте.

– Здрасте.

– Как дела? – спросил Красин сухо и коротко.

– Отлично! – отрапортовал старший. – Послезавтра заканчиваем.

– Снаружи тоже? – спросил он вкрадчиво.

– Так там это… другие. Они пьют. А мы нет. Мы пьем чай.

– Это правильно.

Программа Красина дала сбой, и ему пришлось на ходу перестраиваться, это чувствовалось:

– Вот оно как. – Он потрогал ровную стену. – Неплохо у вас получается.

– Так ведь это, стараемся, – сказал старший с улыбкой. – Как для себя строим.

У белобрысого парня краска густо залила уши и веснушчатую кожу до самой шеи. Потупив взгляд, он рассматривал пол.

– Все бы так. – Красин еще раз потрогал стену, впитывая тактильные ощущения. – Ладно, удачи.

Попрощавшись с рабочими, они прошлись по первому и второму этажам (здесь отделочные работы были закончены), еще раз прикинули, где и как ставить мебель, которую ждали со дня на день, – и в целом остались довольны осмотром. Качество без претензий. Вот бы еще в срок.

– Через две недели переезжаем. К этому времени точно доделают, – сказал Красин.

– Я объявлю всем.

– Вот обрадуются! Заждались.

Он подвез Ольгу до офиса и поехал в предвыборный штаб.

Ольга вошла в офис с улыбкой.

– Все спокойно? – спросила она у Олеси.

– Да, Ольга Владимировна!

– Скоро у нас новоселье.

– Ура-а!

– Сейчас скажу всем.

Она сняла шубу, повесила в шкаф и прошла в общую комнату.

Здесь она объявила:

– Друзья, через две недели переезжаем! Требуются добровольцы на мытье окон.

– Ольга Владимировна, огласите весь список, пожалуйста!

Это был Женя Костенко.

Все засмеялись.

Рядом с Ольгой смеялась Олеся.

Бросив на нее взгляд, Ольга заметила, с каким восхищением та смотрит на Женю. Не влюблена ли она в него? Кажется, да. Так смотрят только влюбленные. Ревнуешь? Нет, это не ревность. Это мысли о собственном счастье.

Вернувшись к себе, она села в черное кресло.

Ее глаза были закрыты.

Откинув назад голову, в кресле сидела женщина, которую мало кто видел несчастной и слабой. Она была сильной и энергичной, она была лидером. У нее не было права плакать и кваситься. Она подбадривала, она вдохновляла, она улыбалась – несмотря ни на что. Взгляд Олеси пробил тонкую стену между светом и тьмой. Тьма здесь. Здесь страхи и неуверенность. Кто ты, Ольга Владимировна Зимина? Почему ты такая несчастная и одинокая? День за днем, месяц за месяцем, год за годом ты чувствуешь страшную скорость, с которой уходит время. Любви больше нет. Взрослая тетя заглядывается на юношу. Внутри вакуум, который нечем заполнить. Дома тоже пусто. С Сережей что-то не так, он изменился в последнее время: стал далеким, самодостаточным. Он прячется в маленькой личной раковине. Сначала она думала, что это временно, но теперь она знает, что нет, но не знает, что с этим делать. Апатия сменяется раздражением, раздражение – апатией, и створки раковины редко открыты. Спрашивая его, в чем дело, она слышит в ответ «все нормально» – или он просто отмалчивается. Он молчит, и она – тоже. Они чужие друг другу. У него есть тетрадь, в которой он что-то пишет украдкой и ей не показывает. Что это? Что за страшная тайна? Он прячет ее в портфеле, с кодом из трех цифр, дабы не было у нее искушения. Однажды она спросила об этой тетради, а он ответил что-то про школу. Больше не спрашивала.

У него есть любовница, она в этом уверена. «Или нет? – вдруг схватится она за мысль как за спасительную соломинку. – Может, кризис среднего возраста?» Она раз за разом хочет поверить в это, но – не верится. Почему ты не спросишь у него? Ты все увидишь по его глазам, что бы он ни ответил. Но ты не спрашиваешь. На что-то надеешься? Не хочешь поверить в то, что такое возможно? Страх удерживает тебя в сумерках неизвестности.

Уже в половине восьмого она была дома. Сегодня особенный день: она приехала раньше Сережи. У них день рождения директора школы, местная пьянка, так что придет он поздно, в меру выпивший и, хочется в верить, в хорошем расположении духа, что редко бывает в последнее время. Она будет его ждать. Это всегда трудно. То и дело бросая взгляд на стрелки настенных часов, делаешь что-то, ждешь с минуты на минуту звонка в дверь, вот-вот, сейчас, скоро, но его все нет, а на часах между тем девять. Десять. Две минуты одиннадцатого… Пятнадцать… Двадцать… Вдруг что-то случилось? Ты уже не можешь думать ни о чем другом, не можешь ничего делать и в конце концов сквозь волнение чувствуешь злость на того, кто заставляет тебя ждать и нервничать и у кого нет мобильного.

Он пришел в одиннадцать десять, трезвый и хмурый.

– Привет.

– Привет. Как-то ты поздно.

– Ты тоже всегда поздно.

Это был выпад в ее сторону. Что скажешь? Бросишься в бой, брызжа эмоциями, или сдержишься ради мира?

Она не бросилась в бой.

– Как отметили? – спросила она более теплым и мягким и чуточку неестественным голосом.

– Неплохо.

– Что-то ты даже не пьяный.

– На улице холодно. Выветрилось.

Он был немногословен.

Он разделся, вымыл руки, прошел на кухню и включил чайник.

– Как ваши женщины? Выпили и приставали?

– До сих пор шея ноет. Гроздьями вешались.

– И Штауб?

– Штауб первая.

– Я, кстати, тоже буду чай.

Она подошла ближе:

– Может, поговорим?

– О чем?

Он стоял к ней спиной и сыпал заварку в глиняный чайник.

– О нас. Что происходит?

– В каком смысле?

– Ты считаешь, что все в порядке?

– По-твоему, нет?

– Нет. И я не хочу, чтобы так было. Может, пора заканчивать? Штампа в паспорте нет. Все просто.

Сказав это, она через секунду почувствовала, как что-то сжалось в груди.

– Разве так будет лучше? – спросил он.

– Нет. Так будет честно. Скажи…

– Что?

Пауза.

–… У тебя есть кто-то?

– Нет, – спокойно ответил он.

Вглядываясь в его лицо, вслушиваясь в его голос, она хотела поверить.

И – поверила.

Через десять минут они лежали в постели и занимались сексом. Уже давно ей не было так хорошо. Очень давно. Как хищный голодный зверь, он входит в нее, чтобы оставить в ней свое семя. У него нет другой женщины, она это знает. В нем столько неистовой страсти. Он даже пугает ее. Порой ей больно, но это приятная боль. Чувствуя его в себе, она кричит и рождается заново. Мир должен знать о ее рождении. Это новая жизнь. Жизнь с чистого листа. Жизнь в небесах.

Часть четвертая

Глава 1

Живя двойной жизнью, он знает, что рано или поздно придется сделать выбор, но он не хочет об этом думать. Как канатоходец, который шагает над пропастью туда и обратно, он рискует сорваться вниз и разбиться об острые камни, но не останавливается. Он не может остановиться. День за днем он ходит над бездной. Это его наслаждение и наказание. После впрысков адреналина и эндоморфинов его кровь резвей струится по венам, и он получает кайф от остроты ощущений – почти не испытывая мук совести, как это ни странно. Ему обрыдло жалкое бытие мещанина, у которого все настолько мелко и предсказуемо, что даже противно. Бездна ждет его. Она всегда готова принять его. Он не сможет ходить над ней вечно. Однажды он остановится или сорвется.

Он всякий раз заранее придумывает правдоподобные объяснения для Оли, но, слава Богу, обычно в них нет надобности. Оля много работает и поздно приходит домой. За это время он успевает съездить к Лене. Бывает, они любят друг друга в классе после уроков. Желание вспыхивает мгновенно. Думая о том, что еще каких-то тридцать минут назад он был строгим и правильным учителем русского, а теперь занимается сексом со строгой и правильной учительницей музыки, он возбуждается до предела. Он представляет, что именно в эту минуту Проскурякова и Штауб идут мимо по коридору, и смеется над ними, над их чопорностью и целомудрием. В другой раз они входят сюда и смотрят, втайне завидуя Лене.

Безумие. Полтора месяца дикого сумасшествия.

В постели с Олей он испытывал странные чувства: словно она все знает и, несмотря на это, отдается ему, раз за разом прощая измену. Наваждение, не иначе. В сексе появилась перчинка, новая острота. Оля теперь чужая, и он занимается сексом с женщиной, которую больше не знает. Он словно пользуется ею, в угоду низкому сладострастию. Долго ли выдержит? Когда тайное станет явным? Малодушничая, он не решается сказать правду Оле. Он не готов. Не сегодня. Продолжая цепляться за то, что они строили многие годы, он не может это разрушить, но тем не менее разрушает. Он в центре сплетения двух реальностей. Он ловит себя на мысли о том, что если Оля узнает правду без его помощи, он почувствует облегчение. Но она ему верит да и лжет он нечасто. Так и живут они по инерции, по зациклившейся программе. Все реже они смеются и все чаще хранят молчание. Они опустили руки. Их (их?) трехкомнатную квартиру все никак не достроят, горе-застройщик снова нарушил сроки, но им все равно. Когда-нибудь да построят. Раньше они мечтали об этом, с нетерпением ждали, переживали, даже присматривали мебель в новое гнездышко, а теперь точно отрезало.

За окном зима, ветреная зимняя стужа. Минус тридцать. Оли еще нет. Восемь вечера, и она ему не звонила. Он ей – тоже. Зачем? Когда она приедет, он уже не сможет стоять здесь, у окна, с выключенным светом, и смотреть в зимнюю тьму, думая о своей жизни. Здесь ему не нужен спутник. Даже Лена. Он один. Он в одиночном плавании.

Вот его школа. В коридорах и классах он видит знакомые лица, слышит их голоса, но сам он для них невидим. Всматриваясь в их мысли, он видит в них свое отражение. Он знает, что они догадываются об их отношениях с Леной. Кое-что они знают, а остальное дописывают в воображении – в деталях, эмоциях, красках, и делятся этим с коллегами. Им скучно, и если даже самая жалкая мелочь смакуется долго и тщательно, то что говорить об этом? Неисчерпаемая тема для сплетен. Проскурякова конечно же в авангарде. Черные капли яда падают с губ на крашеный пол. Бог с ней. Ее время вышло. После той стычки в учительской она лишилась части прежнего авторитета, а вот к Лене, напротив, выстроились в очередь. В человеческом племени любят сильных. Их выбирают вождями. Перед ними заискивают. Слабые хотят быть в их ближнем круге, и порой в этом зрелище мало приятного. Новые псевдоподруги так и липнут к Лене, с глупыми бабскими темами и секретами. Стоило бы ей захотеть, она могла бы сыграть в политику против Проскуряковой, но она не хочет. Она прошла школу жизни и умеет дать сдачи, но жизнь не озлобила ее и не наполнила черной завистью к тем, кому якобы выпала лучшая доля.

Шесть лет назад она вышла замуж.

Вадим Стрельцов, тридцатилетний старший сержант милиции, стройный и симпатичный, с которым она познакомилась на свадьбе подруги, сразу ей приглянулся. А она – ему. Уже на следующий день они созвонились и вечером встретились. Он был щедр и галантен: зас ы пал ее цветами, водил в клубы и рестораны, дарил украшения (о том, где он брал деньги, она не спрашивала, заключив сделку с совестью), и через несколько месяцев предложил ей руку и сердце. Несмотря на сомнения и слезы в подушку, она согласилась. В ее девичьих грезах суженый не был стражем правопорядка со средним специальным образованием, но настойчивость будущего офицера взяла свое, да и возраст, наверное, дал о себе знать: ей жутко хотелось белого платья с кринолином, а чувствовать себя старой девой – нет.

Ей было двадцать восемь.

В мае девяносто пятого они поженились. Они переехали в собственную квартиру, купленную родителями невесты. Стали они жить-поживать да добра наживать, ребенка зачали, как вдруг —

Грянула катастрофа.

Вадима Стрельцова уволили.

Лена не знала подробностей. Все, что касалось службы, было тайной, табу. Денег было явно больше, чем зарабатывали в милиции. Однажды она решила поговорить с ним об этом, но он отшутился и тему закрыли.

Теперь все лежало в руинах.

Он пил водку. Пил много и ежедневно.

«Суки! – драл он глотку, грохая кулаком по столешнице и мутными глазами глядя на беременную жену. – Твари! Слили!»

Он беспрерывно ругался.

Лена поддерживала его, успокаивала, искала ему вакансии, но все было тщетно. Он пил горькую, и чем дальше, тем больше.

Когда через два месяца, в декабре девяносто шестого, родился Игорь, папа очнулся. Рождение сына и ультиматум с требованием взять себя в руки отрезвили его в прямом смысле этого слова. Он устроился работать охранником, и их семейная жизнь худо-бедно выправилась. Но прежнего счастья не было. Воспоминания не отпускали. Не отпускала мысль о том, что прошлое однажды вернется. Кроме того, хронически не хватало денег.

Прошлое вернулось через год. Маленький мальчик рос в семье, которой уже не было. Он не мог этого знать, он это чувствовал. Слезы, крики, обиды, бутылки, проблемы, пьяный папа, папа с похмелья, – кошмар длился полгода. Через полгода Лена подала на развод и выставила мужа из дому. Он не баловал алиментами, а она не пошла в суд, чтобы не пачкаться. Да и что с него взять, с алкоголика? Она вернулась в школу. Теперь она жила на одном конце города, а школа была на другом, рядом с домом родителей. Дорога туда-обратно выматывала, поэтому со следующего учебного года она перешла в другую школу, в центр города. В ту, где работал он.

Своего бывшего Лена не видела и не слышала больше двух лет. Сначала он встречался с сыном раз в неделю, потом стал приходить реже; случалось, звонил с пьяными извинениями или сюсюкался с мальчиком, и вдруг словно отрезало. Не объявился ни разу за целых два года. Она знала от общих знакомых, что он пьет и работает грузчиком. Жаль. Он человек хороший, но слабый.

Глава 2

– Сережа… Ну… – Оглядываясь на дверь класса, Лена не то чтобы отталкивала его руки, но придерживала их мягко, не давая ему расстегнуть юбку.

– Я закрыл дверь. – Он столь же мягко двигался к своей цели.

В зависимости от настроения, она по-разному реагировала на его предложения: порой желание чувствовалось в ее взгляде, в дыхании, в том, что и как она говорила, и тогда она с готовностью ему подыгрывала, а в другой раз она была застенчивой девушкой, краснеющей при одной только мысли о сексе в классе. Пожалуй, так ему нравилось больше. Он завоевывал свою женщину. Его воля к жизни, преодолевая препятствия, напитывалась новыми силами из древних источников.

Отягощенные многовековыми табу, этой отрыжкой разума, инстинкты делают свое дело, несмотря ни на что. Нынешнему homo sapiens приходится расплачиваться за это комплексами и грязной совестью. Ибо извращена его первооснова, его первопричина и поставлено с ног на голову главное в его жизни. Нет у него иной цели, кроме продолжения рода. Все прочие цели и смыслы вторичны, их выдумали умные люди, коим претила мысль о том, что они просто животные. Какую из вечных истин не выбери – везде морда инстинкта. Он нас обманывает нашими же устами. Подсовывая себя под разными соусами (любовь, героизм, альтруизм, сострадание, милосердие, вдохновение), он жаждет единственной цели, не брезгуя средствами. Все остальное не важно.

Имеющий уши да услышит.

Истина в нас.

Она в обнаженном человеческом теле. В смазке. В остром желании. В эякуляте и яйцеклетке, встретившихся в матке для продолжения рода. Но разве это призн а ют? Разве скажут открыто? Нет. Вооружившись замшелой моралью, выставят это в дурном свете и назовут естественное постыдным. Они внушают поколению за поколением, что воздержание – добродетель, а траурный черный цвет – главный цвет жизни. В эпоху галопирующего технического прогресса они по-прежнему трепещут перед своими богами и исправно приносят им жертвы, задабривая.

Откройте глаза! Проснитесь! Живите! Не чувствуя сожаления и тем более страха, со смехом сбрасывайте на землю траурные одежды и носите праздничные наряды во славу ЖИЗНИ! Она у вас одна и больше не повторится. НИГДЕ. НИКОГДА. Прочувствуйте это. Каждой своей клеточкой прочувствуйте. Сначала вам станет страшно. Вам покажется, что у вас вырвали почву из-под ног и вы летите в бездну, а потом вы примите истину и, может быть, измените свою жизнь.

Время еще есть.

Но его меньше, чем кажется.

Лена стояла без юбки и трусиков, опершись руками о стену. Выгнув спину, она кусала губы, чтобы не крикнуть, а он брал ее сзади, придерживая левой рукой пряжку ремня, чтобы не звякала, а правой сжимая ее грудь под задранной блузкой. Не было ничего неестественного в том, что они делали, но когда возбуждение схлынет, на смену ему придет чувство неловкости.

Табу. Табу. Табу.

Невидимые прутья их клетки.

– Сережа, – вдруг прошептала Лена. – Ты сумасшедший…

С последним словом она тихо вскрикнула и несколько раз дернулась всем телом, впившись ногтями в крашеную масляной краской стену рядом со стендом о творчестве А. С. Пушкина.

Это был одновременный оргазм.

Эякулируя, он думал о том, что после этих коротких мгновений они протрезвеют. Презерватив он спрячет в портфель, в газету. Ему некомфортно с использованным презервативом в портфеле. Однажды он не выбросил его по дороге из школы и только поздно вечером, когда Оля была дома, вспомнил об этой улике. К этому времени в портфеле пахло кислым – а может, и не только в портфеле, поэтому, не испытывая судьбу, он выбросил желтый газетный сверток в окно. Утром он видел его на газоне, а вечером его не было и стало как-то спокойней.

Они шли по коридору, молчали и не смотрели друг другу в глаза – словно чужие. Гадкое состояние. Так не должно быть. В груди, где только что было жарко, стало пусто и холодно. Он знает, о чем думает Лена. «Лучше бы съездили ко мне и сделали все по-людски. Да и вообще надо определиться. Долго будем прятаться по углам как подростки»? Однажды Лена спросит. Что он ответит?

В его шкафу много скелетов.

Взгляните, к примеру, на этот: в школе до сих пор думают, что Оля врач, хотя уже несколько лет это не так. Даже Лена не в курсе. Всем это знать не надобно, с их-то надломленной психикой, но ей он должен был рассказать. Но не признался. Сначала якобы не было повода, а теперь и подавно не скажет.

Они встретили Иру Евсееву.

Со времени битвы в учительской Лена и Ира сблизились, можно сказать – подружились. Ира не станет сплетничать и тыкать в них пальцем. Кажется, она и сама не прочь, она натура чувственная и активная.

Они были одни в коридоре.

– Nach Hause? – спросила Ира.

– Да.

– Что-то вы грустные.

– День был тяжелый.

– Тогда отдыхайте, силы восстанавливайте, – была следующая ее реплика.

Она словно догадывалась о том, что они только что делали в классе русского и литературы. Она улыбалась.

– И ты тоже.

– Я постараюсь.

Последнюю фразу она сопроводила обворожительной двусмысленной улыбкой. Везет ее мужу-банкиру. А ей? Не скучно ли ей с ним? Воображение рисует образ важного дяди с залысинами, который очень серьезно относится к жизни и к банковскому делу, любит во всем идеальный порядок по образу банковского, носит галстуки и костюмы, ездит на «мерсе» с водителем, а к женщине, с которой спит много лет, охладел: приелась она ему, новую хочется. В общем, вышел он снобом и сволочью. Славный портретик.

Попрощавшись с Ириной, они вышли на улицу.

Здесь бледное январское солнце цеплялось за крыши. Длинные серые тени ложились на снег.

Короток зимний день.

Зимняя ночь длинна.

Глава 3

Хромой возвращался домой. Не разбирая дороги в поздних сумерках, он наступал в лужи и в грязь, его ботинки промокли, но он не ругался. Зимой хуже. Зимой холодно. Люди умирают зимой. А в мае от грязи не умирают.

Он спустился в подвал и увидел, что здесь включен свет.

Кто-то был здесь, пока его не было.

Остановившись, он с минуту подумал. И пошел дальше. Не идти же на улицу. Стараясь меньше шуметь, он свернул за угол, остановился, прислушался, пошел дальше и

–

увидел мальчика.

Мальчику было лет десять.

Спортивная красная куртка, синие джинсы, кроссовки.

Он был напуган.

В голове у Хромого заклинило.

– Сваливай!

Он сказал это не сразу. Это было то, что он всегда говорил в таких случаях.

Услышав его хриплый голос, мальчик вжался в серую бетонную стену. Он во все глаза смотрел на Хромого. А тот хоть и выглядел грозно, но растерялся. Посматривая на прут арматуры в метре от мальчика, он вспоминал, как бил им Кольку, как тот катался по снегу – и не хотел быть на месте Кольки.

«Что если схватится с перепугу»?

– Эй! Глухой что ли? – Спросил он чуть позже.

– Нет.

Мальчик и в самом деле бросил взгляд на прут.

– Сваливай нахрен!

Не тут-то было. Мальчик вдруг посмотрел на него с отчаянным вызовом:

– А вы что командуете? Я карате знаю!

– Нахрен тогда железка? – Он рассмеялся с натугой и как-то сразу расслабился. Он понял, что это не враг. – Колька был… кхе-кхе-кхе… сел на мое место, пока меня не было. А я ему этой, значит, по чайнику. Как оно?

Мальчик спросил с интересом:

– Умер?

– Не-а. Уполз, сука. – Хромой плюнул на пол. – А ты что к мамке не топаешь?

– Пусть поищут и поволнуются! – выпалил мальчик. – Вот!

– Звать-то тебя как?

– Дима, – сказал тот как-то по-взрослому, низким голосом.

– А я это… Серега. Что сбег-то? Чтобы не дали по жопе за двойку?

– Я дрался, – сказал Дима глухо, выставив маленький кулачок с разбитыми в кровь костяшками. – Если бы не училка, я бы еще врезал!

Хромой на шаг приблизился к мальчику:

– За дело? Если за дело, то да… Кхе-кхе-кхе. – Он закашлялся.

– А ты это, не бойся, – продолжил он, – я это… живу в общем тут. Сам-то где?

– В соседнем доме. Но я к ним не пойду. Я же не просто так! Он лез к Юльке! А меня сразу к директорше и вызвали родичей! Они ей верят, а мне нет!

– Из-за баб все проблемы. Но и без них плохо. Так-то. – Он рассмеялся хрипло и коротко.

– Она не такая! – Дима выпалил это с обидой. – Юлька классная!

Он скептически почесал щеку:

– Маленький ты еще и не понял. А как встанет, так и врубишься сразу. Короче, если не хочешь к матери, здесь оставайся.

Снова плюнув на пол, он пошел к куче мусора. Здесь он взял одеяло и чемодан.

Сопровождаемый взглядом мальчика, он отошел от кучи, бросил одеяло на пол, сел, снял пальто, придвинул чемодан ближе, открыл его и пригласил гостя:

– Сядешь? Вон что тебе покажу.

С этими словами он вытащил книгу, толстую и сильно потрепанную: страницы были коричневыми от времени, а на темно-синей ветхой обложке стерлись буквы.

– Достоевский. Знаешь такого?

Он замолчал, а между тем его грязные пальцы перелистывали страницы.

– Он был умный, не то что мы. Стенку-то что подпираешь? Сядь вон. Я, брат, много могу рассказать. Я ж… Кхе-кхе-кхе… Я ведь когда-то тоже… как ты. У мамки жил… Девок дергал за косы. Брат у меня был… Жена красивая. Сядешь – нет?

Дима сделал два шага.

– Не бойся, не съем. Это… Видишь… Плохо тут, не у мамки, но не на улице хоть. Крысы вон только ползают, мать их!

– Я с вами не сяду, вы грязный. И одеяло.

– А пол что ли чистый? На пол сядешь?

Дима пошел к куче, взял два обломка трухлого бруса с ржавыми дырками и бросил их на пол. Он осторожно сел на них, устроился поудобней, насколько это было возможно, и, сложив на колени руки – на уровне шеи – посмотрел на Хромого.

– Да, – кивнул тот. – Правильно. Тут тебе, брат, не мамка… Вон. Если бы продал это, были бы бабки. – Одну за другой он вытащил книги – шесть штук – и выложил их в ряд. – Достоевский… Толстой… Пушкин. Знаешь Пушкина, а?

– Да. Но мне не нравятся книжки, скучные. Если только училка скажет.

– Зря.

Взяв в руки самую старую книгу, распавшуюся на части, он открыл ее:

– Я раньше много знал наизусть. Теперь вот не вижу, а так…

Он поднес книгу к самому носу, но не смог ничего прочесть. Тогда он закрыл книгу и положил ее рядом с другими.

– Так-то… Это не девок за косы дергать и пулять из рогатки. Учишься как? Троечник?

Мальчик заерзал на брусе:

– Да. И четверки бывают.

– Больше книжек читай. Понял?

– Да.

– Так-то. Что еще делаешь?

– Марки собираю про спорт.

– Много насобирал?

– Триста штук.

С минуту они молчали.

– Зад не мерзнет?

– Нет.

– Что-нибудь рассказать?

– Что?

– Сказку про Красную шапочку. – Он засмеялся и тут же закашлялся. – Кхе… Кхе… Кхе… Я, брат, долго жил, много видел

Молча пожав плечами (делайте что хотите), Дима стал рассматривать пол.

Прочистив горло, Хромой начал. Кашляя, запинаясь и делая долгие паузы, он рассказывал о своей жизни, а Дима, который сначала делал вид, что ему скучно, в конце концов сам не заметил, как увлекся и по-детски открыл рот. Ерзая на жесткой деревянной конструкции, он слушал грустную историю мальчика, который стал взрослым, старым и жил в подвале, – и ему очень хотелось к маме. Он расплакался бы, если бы мог. Но он не мог плакать, он был мужчиной.

– Так-то, брат, – закончил Хромой.

Он сложил книги обратно, закрыл чемодан, провел ладонью по крышке, словно смахивая въевшуюся за десятилетия пыль, кашлянул, шмыгнул носом и посмотрел на Диму:

– К мамке? Ночь ведь. Менты поди ищут, а нам это надо, а?

Опершись рукой о пол, он встал.

Снова уткнув взгляд в пол, Дима насупился и не двигался.

– Ну?

Мальчик встал.

– Вот и правильно.

Они пошли к выходу.

Дима пнул по пути кирпич. Бум! – стукнувшись о бетонную стену, тот шумно брызнул красными крошками.

Он обернулся и посмотрел строго:

– Не дома тут, нечего.

Мальчик хмурился.

Поднявшись вверх по ступеням, они вышли на улицу.

– Я не пойду дальше. Вдруг тебя ищут?

– Ладно, – буркнул Дима.

Сунув руки в карманы, он пошел вдоль дома не оборачиваясь, а Хромой спустился под землю.

Он ляжет и будет спать, а когда встанет, будет следующий день, и он не знает, какой – может, без водки, а может, нормальный. Может, он встретит этого мальчика, а может, и нет.

Так будет до смерти. Когда она будет, он тоже не знает.

Глава 4

– Да чтоб их всех, мать их!

Маленький плотный мужчина, а-ля Денни де Вито без хвостика, – Иван Яковлевич Вассман, руководитель предвыборного штаба Геннадия Красина, – с раздражением бросил телефонную трубку и снова выругался.

Он развернулся и —

встретился взглядом с Ольгой, входившей в комнату.

Следующее проклятие застряло у него в горле, и он залился краской, даже лысина покраснела:

– Ольга Владимировна, простите. Здравствуйте.

Следом за Ольгой вошел Красин и глянул с укоризной на Вассмана:

– Иван Яковлевич, вы что это? Поберегите себя, пожалуйста.

Ослабив галстук, тот коротко всхрюкнул и нервно оттянул указательным пальцем ворот синей рубашки.

– Блин, Гуттенберги. Раздаточные материалы должны были быть вчера, а будут завтра.

Возмущение, только что бившее гейзером из инкрустированного золотом рта Вассмана, теперь скапливалось в его пухлом теле, и он жаловался сдавленным голосом.

Геннадий нахмурился:

– Сегодня у нас встреча с избирателями.

Потупив взгляд, Вассман прочистил горло.

– Как они объясняют?

– Не успевают.

– Классное объяснение. Мы им что-нибудь перечислили?

– Половину.

– Можем выставить неустойку?

– Да.

– Вот и выставьте.

– Ладно.

– Вы это видели? – Геннадий вынул из портфеля газету и протянул ее Вассману. – Ч у дная арифметика. Исследователи общественного мнения считают, что мы на четвертом месте.

– Осмелюсь предположить, что на первом Лобанов Эдуард Алексеевич с гигантским отрывом? – невесело усмехнулся Вассман.

– Сорок девять процентов. Что-то они поскромничали, в прошлый раз было больше.

Помявшись немного, Вассман взял со стола лист бумаги:

– Геннадий Владимирович, взгляните, это было сегодня в подъездах и ящиках. – Самообладание оставило его, и конец фразы он смазал: – Три тысячи штук… где-то… примерно.

Когда Геннадий увидел заголовок, выведенный полутора сантиметровыми буквами, то помрачнел.

Вассман приготовился к худшему. Он напряженно следил за шефом: за глазами и мимикой.

Когда лицо Красина вдруг просветлело и он ухмыльнулся, у Вассмана отлегло от сердца.

– «Сибирские руки московской мафии», – прочел вслух Красин. – Здорово. Кто-то в это поверит. Вы это вычистили?

Вассман снова замялся и густо залился краской.

– Стараемся, Геннадий Владимирович, но… этого дела много. Весь участок обгадили.

– Иван Данилович, учитесь, пожалуйста, скорости у конкурентов. Это лобановцы?

– Выясним.

– Если дошли до такого, значит, боятся.

– Да. – Вассман поддакнул с готовностью, пряча однако взгляд.

– Ладно, Бог с ними. Сделали отчет по фонду?

– Официальных у нас тридцать тысяч, – тихо сказал Вассман. – По кэшу я тоже сделал табличку. Вот.

Он взял со стола пластиковый скоросшиватель, вытащил из него лист бумаги и тут же исподволь бросил взгляд на длинные ноги Ольги, чуть выше колен прикрытые юбкой в обтяжку.

Он уже проделывал это раньше, с удовольствием и безнаказанно.

Но сегодня был не его день.

Подняв масленые глазки, он встретился взглядом с Ольгой. Он был пойман с поличным.

– Что ж вы стоите? – вдруг вскрикнул он, словно очнувшись. – Чай? Кофе?

– Нет времени. – Красин не отрывался от цифр. – Нам надо в банк.

– Да, да, – засуетился Вассман. – Вот официальный. – Он взял синюю папку с надписью «Отчет по избирательному фонду».

– Все как в аптеке! – бодро отрапортовал он. – Пришло сто девяносто девять тысяч рублей, ушло сто шестьдесят восемь тысяч триста. В сухом остатке тридцать тысяч семьсот. За три дня еще могут быть изменения, если что-то потратим.

– Я посмотрю на досуге. – Красин взял папку. – Созванивались со школой? Ждут нас вечером?

– Взяли такие деньги за аренду актового зала – еще бы не ждали!

– Слава Богу, есть и хорошие новости.

Иван Данилович сник:

– Каюсь, Геннадий Владимирович. Книгоиздатели эти…

Красин оставил без комментариев высказывание Вассмана.

– Послезавтра эфир. Я приеду завтра после обеда и еще раз продумаем тактику.

– Ладно.

– Не опаздывайте в школу. Сбор в шесть тридцать.

– Так точно.

Проштрафившийся Иван Данилович смотрел на Красина по-собачьи преданно – ловя на лету каждое его слово и отчитываясь по-военному кратко – а он смотрел без всякого удовольствия в бегающие глазки и на красную лысину Вассмана. У него не оставалось иллюзий в отношении этого хитрого деятеля, которого он взял к себе по протекции партии. Стиснув зубы, терпел. После выборов они, слава Богу, расстанутся.

Когда они вышли из штаба, Ольга выразила эмоции:

– Мерзкий тип.

– Мразь.

Красин говорил желчно, а она смотрела на него и думала о том, что скоро этот кошмар кончится. Через десять дней люди проголосуют. Одни сделают это с энтузиазмом, почувствовав глубокое моральное удовлетворение; другие, высказавшись против всех, выйдут тоже по-своему удовлетворенные; кому-то будет до лампочки, а две трети вообще проигнорируют выборы. Волеизъявление народа – так говорят? Порой просто диву даешься, кто побеждает. Еще вчера ничего не знали о нем, да и сегодня не знают, кроме того, что он сам о себе рассказал – но уже ставят галочку рядом с его именем. Политтехнологии. Деньги. Мир без морали. И чем ближе выборы, тем жарче, тем больше грязи. Альтруисты-идеалисты – где вы? Только ради денег, амбиций и власти тысячи лезут в политику? Не хочется в это верить, но верится именно в это. Демократические выборы – это околпачивание, массовое и циничное. Добро пожаловать в ад. Чистеньким здесь не место. Кто в избирательных списках? Бизнесмены, бандиты, партийные бонзы и люди-ширмы: врачи, журналисты, спортсмены, учителя. Кто за ними? Кто спонсор? Кто платит деньги? Деньги здесь главные. Деньги черные. На страницах официальных отчетов их не увидишь. Две тысячи минимальных размеров оплаты труда, жалкие двести тысяч, можно потратить на выборы, и это верхушка айсберга. Деньги текут мимо счетов в банках, где учитываются средства избирательных фондов; административный ресурс бесценен; декларация о равных возможностях – фарс. Страшное лицемерие и видимость демократии. Монархия чище: шейху не нужно обманывать подданных, чтобы те выбрали его на следующие пять лет.

Гена жалеет, что в это ввязался, но ей не призн а ется. Он мужчина. Он держится на смеси злости, упрямства, иронии. Столько всего было за это время, что впору плюнуть на все и бросить. Нынешняя заметка о мафии (о нем и его друге Кирилле Астахове, директоре оловокомбината), написанная профессионально, с подробностями, многие из которых – это вывернутая по-своему правда, выдернутые из контекста детали, связанные по-новому – уже не шокирует. Выработался иммунитет. Гена смеется. Будет что вспомнить. Разбитые фары, спецвыпуск газетки с воспоминаниями его «одноклассников», «однокурсников» и «сослуживцев», где было сказано, что он парень со странностями, черствый и склонный к насилию; угрозы по телефону, – в паноптикуме не соскучишься. Кирилл настаивал на том, чтобы он взял охранника из службы безопасности оловокомбината, но он раз за разом отказывался. Может, еще бронированную машину в придачу?

В отличие от него, Вассман чувствовал себя как боров в грязи. Чем хуже, тем лучше. Он не понравился Ольге с первой секунды знакомства, и чувство гадливости со временем только усилилось. Вассман, маленькие глазки которого бегали, а пухлые белые ручки всегда были чем-то заняты или же по-кошачьи мягко мыли друг дружку, – он раздражал ее суетливостью, выпячиванием своего «Я» (свойством личности, странным образом сочетавшимся в нем с лакейством и подхалимством), а также отсутствием совести. Его взгляд лишь на мгновение останавливался и тут же бежал прочь как юркая спугнутая мышка. У него было двойное дно, у этого Вассмана. Спасибо бонзам из центра за ценного кадра. Красин с самого начала был не в восторге, но скрепя сердце стал с ним работать – других вариантов не было и оставалось только надеяться на обманчивость первого впечатления, которое, он знал это, было правильным. Во время выборов в горсовет Вассман рулил штабом нынешнего депутата Чуркина, был рекомендован Красину как профи, заслуживающий доверия, но, как выяснилось, профессиональные качества Вассмана тоже оставляли желать лучшего. «Несмотря на усилия Вассмана, Чуркин выиграл выборы», – ерничал Гена. Он высказал все бонзам, был выслушан ими без всякой эмпатии, и все осталось как есть. Коней на переправе не меняют, да и какой в этом смысл, если шансы на выигрыш призрачны. Согласно опросу общественного мнения, которому еще хоть как-то можно было верить, Гена занимал в турнирной таблице третью строчку. Отставание от лидера (коммуниста Лобанова, действующего депутата) было существенным (32 процента – Лобанов, 13 процентов – Красин), и даже второе место со временем ушло к ставленнику районной администрации Белинскому, который на текущий момент брал 15 процентов.

Не самые радужные перспективы. Гена знал, что не выиграет выборы. И если раньше он рассматривал их как первый шаг в публичной карьере политика, как выход из тени в свет, и был готов к проигрышу, рассчитывая набрать вес до следующих выборов, то что скажет он после всего, что случилось? Хочет ли он быть рядом с вассманами и теми, кто выше? Хочет ли следовать курсом партии к светлому будущему?

Они сели в «Лэнд Крузер». Задумчивый и молчаливый, Красин тронулся, вырулил со стоянки и после этого произнес:

– Как ты смотришь на то, чтобы сегодня поужинать? Что-то в последнее время мало эмоций со знаком плюс.

Он коротко глянул на Ольгу.

– Я за.

– Да? – обрадовался он.

– Во сколько?

– У нас в шесть встреча в школе, на час, максимум полтора, и я свободен. Надо определиться с местом. Есть какие-то предпочтения?

– Нет.

– На мое усмотрение?

– Да.

– Договорились. Я заеду в офис, а дальше воспользуемся такси.

– Намек понят. Мне бы до самолета завтра добраться.

– Поможем. До Владика путь не близкий, выспишься. Кстати… Надо звякнуть Кириллу.

Он набрал номер Астахова.

– Алло! Привет! Слушай, я сегодня был на таможне, с ними общался. Скоро твой груз выпустят. Да. Там все нормально, что-то напутали. Что говоришь? Боремся. Пока третье. А ты все в лидерах? Супер! Видел прессу? «Сибирские руки московской мафии»? Нет? Свеженькая. Утренняя почта в подъездах. И о тебе там есть. О чем, говоришь? Да. Пришлю тебе, чтоб не было скучно.

Он улыбнулся Ольге:

– Киря на первом месте. Вот что значит быть директором оловокомбината. Он всегда был парень не промах. В общаге он кушал жареную картошку у девушек из соседней комнаты и с одной из них подружился. – Он улыбнулся воспоминаниям. – Она была умница и красавица. И вкусно готовила. Уникальное сочетание качеств. А когда они поругались, он стал кушать в соседнем блоке у новой девушки. В общем, сразу двух зайцев. С тех пор Наф-Наф вырос, домик у него кирпичный, мерсик, а в домике том вкусно кормят, естественно. У тебя-то с квартирой как?

– Вкусно кормят завтраками и медленно строят.

– Может, пора в суд?

– Пусть достраивают. Что с них взять?

Она спокойно это сказала, чуточку грустно и тут же прибавила:

– Это не самое главное в жизни.

Красину вспомнилось, как пять с половиной лет назад, в апреле девяносто шестого, она рассказывала так же грустно о своей жизни – пока они ехали к ней на край света, где люди сливаются с ночью и бабушки бдят у подъезда – а он сравнивал ее с Олей, с которой расстался четырнадцать лет назад. Где прежняя жизнерадостность? Где энергетика? Что сделала с ней жизнь?

Сегодня ей снова грустно, и, кажется, он знает причину.

Глава 5

Открыв дверь нового офиса (новоселье справили три недели назад), она подумала о сегодняшнем вечере. Сказать Сереже или не надо? Пожалуй, не надо. Она знает, чего хочет. Она хочет свободы. Она приедет поздно, пьяная, с терпким запахом ночи, и увидит лицо мужа. Он не будет спать. Он будет ее ждать. Потом она ляжет, а утром с похмелья поедет в аэропорт. Это будет месть. За его безразличие. За то, что любви нет. И если она пожалеет об этом, то, может быть, только утром.

В офисе ее ждал удар.

Борис Петрович, финансовый директор, грузно сел на стул у нее в кабинете и сразу выдохнул, что увольняется.

– Борис Петрович…

Потупив взгляд, он двинул большими плечами:

– Так.

– Сколько вам предлагают?

– В полтора раза больше.

– Где?

– В «Крауне».

– Те, что торгуют водкой?

– Да.

– Можно кое-что уточню?

Он вновь двинул опушенными плечами. Да.

– Вы уверены, что хотите уволиться? – Она сделала паузу. – И дело только в зарплате?

Он сложил руки на стол – отгораживаясь барьером.

– Я уверен. И главная причина – это не деньги. Я засиделся. Нет развития.

– Может, подумаете? Деньги обсудим. Можете пообщаться с Геннадием – вдруг есть что-то в «Корзинке»?

– Я ему намекал в свое время, но он не понял или сделал вид, что не понял. Ольга Владимировна, не отговаривайте.

Он говорил твердо – так, словно сам себя поддерживал изнутри, чтобы не сдаться.

Взяв со стола канцелярскую скрепку, он стал мять ее сильными пальцами.

– Здесь у меня второй дом. Вы же знаете. И если я принял решение, то для этого есть причины.

– Я раньше не понимал, что такое кризис среднего возраста, – продолжил он после паузы. – Я все его ждал, мне интересно было – и тут раз, здравствуйте. Вот он. Надо действовать.

Он усмехнулся.

Ольга встала, обошла стол, приблизилась к нему и мягко положила руку ему на плечо.

– Может, возьмете отпуск? Вы год не были в отпуске.

– Ольга Владимировна, я… я все.

Что-то дрогнуло в нем. Сразу заторопившись, он встал, бросился к выходу, стукнулся туфлей о ножку стула, и, ничего более не сказав, выскочил вон.

Ольга села в кресло.

Что с ним делать? Стоит ли отговаривать? Пожалуй, только Гена сможет на него повлиять. Если, конечно, захочет.

Она набрала номер Красина и подошла к окну.

Что там, за этими жалюзи? Заснеженные дороги, деревья, люди, снег, снег, снег, холод, лед, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем – самое длинное время года.

Время, когда трудно сберечь чувства.

Глава 6

Двадцать третьего ноября в полпервого ночи возле десятиэтажного кирпичного дома остановилась машина. Белый «Nissan» с шашечками. Шины хрустнули по свежему снегу, и напуганная дворняга, поджав куцый хвост и оглядываясь, потрусила прочь от страшного белого зверя с огненными глазами.

Из автомобиля вышли мужчина и женщина. Мужчина обратился к водителю:

– Я провожу даму. Ждете?

– Да, – просто ответил тот. – Только недолго.

Это задело мужчину:

– У вас счетчик.

– По статистике каждый третий не возвращается. И я ничего на этом не зарабатываю. Вперед ведь не платят, нет нынче доверия. – Он усмехнулся.

Это был крепкий мужчина под пятьдесят: опытный, немногословный и знающий свое дело. Он водитель. Ему нравится его работа, а пьяные пассажиры – нет, но он терпит их, а если кто-то даст себе волю, то у него есть верное средство для этого случая. Газовый пистолет.

– Деньги – это не главное.

– Что тогда?

– Главное – отношение.

– Это точно. Поэтому я постою здесь десять минут с включенным счетчиком под ваше честное слово.

– Ладно.

Он хлопнул дверью и обратился к спутнице, которая стояла рядом, зябко кутаясь в белый шарфик:

– Как самочувствие космонавтов?

– Супер!

– Ты уже в космосе? – он улыбнулся.

– В ближнем.

В подъезде тепло, светло, чисто, здесь оранжерея с цветами, а в маленькой комнатке на стареньком дряхлом диване спит милая бабушка-консьержка. Она точит лясы и знает всех здешних по имени. Хорошо, что она спит. Меньше знаешь – крепче спишь. Ему снова вспомнились бабушки у подъезда, тем вечером, пять с половиной лет назад. В тот раз он отъехал за угол, чтобы Оля смогла выйти.

– Воспользуемся лифтом или пройдемся по лестнице? – в шутку спросила Оля.

– Ясное дело по лестнице.

Он улыбался.

– Договорились!

Они прошли мимо лифтов и вышли на лестницу. Это было вне трезвой логики, но они и не были трезвыми. Они выпили две с половиной бутылки белого сухого вина на двоих.

Здесь тихо и гулко. Здесь никого нет, и не будет. Во-первых, полпервого ночи, а во-вторых, все нормальные люди (так называемые) ездят на лифте. Она никогда не ходила по лестнице. Ей было бы страшно здесь. Но сегодня с ней ее рыцарь.

Не сговариваясь, они замедлили шаг на третьей площадке. Здесь, на тесной лестнице, не было окон, и чувство легкой клаустрофобии не отпускало.

– Подышим минутку? – спросил он. – Или торопишься?

– Нет. За временем не угонишься.

– Правда. Как быстро ни двигайся, время тебя обгонит. Вечно что-то не успеваешь. А в сутках как было двадцать четыре часа, так и осталось.

– Есть ли смысл?

– В чем?

– В беге наперегонки со временем.

– Это вопрос из серии «в чем смысл жизни». Ты знаешь, в чем?

– Нет.

– Я раньше думал, что знаю. Все было просто. Любовь… Счастье… Я говорил так.

– Что изменилось с тех пор?

– Я стал взрослым. Я заработал денег. Я стал циником.

– То есть смысла нет?

– Нет светлой цели, высшего идеала. У меня просто бизнес, и мне нравится то, что я делаю.

– Хочешь вернуться в прошлое?

– Пусть прошлое останется прошлым, а мы будем жить в настоящем и думать о будущем.

– Мы могли бы вернуться в прошлое и исправить ошибки.

– Кто знает, где бы мы были, если бы их не было?

– Да… – Она улыбнулась. – Будущее зависит от нас. Знаешь, что я там вижу?

– Что?

– Это.

Обняв его, она коснулась его губ своими губами.

Через мгновение она улыбнулась:

– Помнишь, как ты нес меня от площади Ленина, через двор, а я болтала ногами и пела? К нам пристала пьяная девушка и сказала: «Ты все равно ее тащишь, дай закурить». Что за странная логика? Помнишь?

– Да.

– Я была дура и не знала, чего хотела. Какого-то принца. Думала, как увижу его, так екнет сердце – вот он, мой суженый-ряженый, а его все не было. Через много лет я оглянулась назад и подумала: может, он был? Может, я просто не поняла, что это был он?

Она коснулась его щеки:

– Много морщинок… У меня тоже… Стареем… А раньше казалось, что впереди вечность… Много-много лет. Целая жизнь.

– Разве сейчас – нет?

– Прошло полжизни и скоро – фьють – жизнь кончится.

– В наших силах сделать так, чтобы ее вторая часть была лучше первой.

– Мы уже начали.

– Тогда спускаемся вниз?

– Сегодня мы пьяные, а что будет завтра? Знаешь?

– Лучшая часть жизни.

Она улыбнулась грустно:

– Нет, Гена. Мы станем прежними. Трезвыми, правильными.

– Как же будущее? Мы уже начали делать его лучше.

– Мы однажды продолжим.

– Скоро?

– Не знаю. Может, когда снова напьемся. – Она открыла дверь к яркому свету, лифтам, квартирам. – Или завтра. Все было отлично, спасибо.

– До следующего раза? – Он улыбнулся.

– До следующего.

– Спокойной ночи.

– Спокойной.

Сережа бодрствовал, он ее ждал.

Сидя за компьютером в зале, он тыкал пальцами в клавиши и даже не глянул в ее сторону. Ни один мускул не дрогнул, ни на секунду он не прервался. Словно она была призраком.

– Здравствуй. Не рад меня видеть?

Сняв шубу, она бросила ее в кресло, следом шарф и сумку, и вышла в центр комнаты, глядя на мужа, который по-прежнему делал вид, что ее здесь нет.

– Новая тактика, да? Только учти, пожалуйста, я скажу все, что я думаю. Долго выдержишь?

– Пить меньше надо.

– Да, я пьяная. Не имею на это права?

– Советую тебе лечь спать.

– Я не хочу спать. Я хочу, чтобы ты меня слышал.

– Вопрос в том, хочу ли я слушать.

– Я знаю, что нет.

– Я с удовольствием выслушаю тебя утром.

Он встал.

– Уходишь? Думаешь, можно уйти от себя? Может, ответим вместе на некоторые вопросы? К примеру, на этот: что стало с нашей любовью? Как жить дальше? Тебе страшно, Сережа? Или тебе все равно? – Она сделала паузу. – Я ненавижу нас. Мы убили нашу любовь. Ее больше нет.

– Есть предложения?

– Чего хочешь ты?

– Я хочу, чтобы ты легла спать, а утром мы все обсудим без лишней экспрессии.

Она подошла ближе.

– У тебя есть кто-то, да?

– Ты уже спрашивала.

– Не хочешь спросить у меня?

– И?

– Нет. Пока нет.

– Вот и отлично.

Луч солнца выхватил мысль из мрака: не надо цепляться за прошлое, у которого нет будущего. Это бессмысленно и болезненно. Это агония счастья длиной в долгие годы. Кто возьмет скальпель? Кто будет хирургом? Может, утром уехать в будущее и не вернуться? Может, сделать это сегодня?

Что скажет мужчина, который не хочет слушать?

Глава 7

Через десять дней состоялись выборы.

Геннадий занял на них третье место. Четырнадцать целых и восемь десятых процента. Уступив действующему депутату-коммунисту Лобанову (тридцать три целых одна десятая) и другу районной администрации Белинскому (шестнадцать целых четыре десятых), он взял столько, сколько предсказывали. В четыре утра комиссия озвучила предварительные итоги, но все стало ясно уже в первые часы после голосования.

Предвыборная гонка вымотала Геннадия. Усталость наслаивалась на эмоции. Бледная кожа, темные круги под глазами, матовый взгляд – Ольга не спрашивала, что он чувствует. Он выдержал этот ад и не сдался. Третье место – очень неплохо для первого раза, но хочет ли он двигаться дальше? Скоро она узнает ответ на этот вопрос.

Кирилл Астахов, который, вопреки ожиданиям, занял только второе место, рвет и мечет, и жаждет возмездия. Он зол, очень зол. Он уже видел себя законотворцем, перед которым распахиваются все двери; льстивое окружение и лживые рейтинги уверили его в том, что победа дело решеное – и тем чувствительней вышел удар. Не нокаут, нет. Всего лишь урок на будущее. Выплеснув эмоции в пятнадцатиминутном телефонном разговоре с Красиным, с использованием мата через каждое слово, он пообещал на следующих выборах порвать всех как Тузик грелку, и к этому следовало отнестись со всей серьезностью. Ольга воочию видела, как стокилограммовый Киря носится с трубкой по комнате, топая и изрыгая проклятия, и не хотела бы быть там в эту минуту.

В начале пятого они вышли на улицу, в ночь, на тридцатиградусный декабрьский мороз.

– Бр-р-р! – Выдохнув клуб пара, Ольга зябко поежилась и сунула руки в карманы. – Холодно!

– Нам это только на пользу. – Он улыбнулся. – Спать очень хочется.

Гудела красная неоновая вывеска – «УНИВЕРСАМ» – и на улице Ленина в этот поздний-ранний час не было ни человека, ни машины, ни дикого зверя. Город спал. И им пора спать. Адреналиновое топливо кончилось. Как только все стало ясно и схлынуло напряжение, Ольга почувствовала, что валится с ног от усталости. Это было ее решение – быть в гуще событий, рядом с Геной, в прокуренном, пропитанном эмоциями штабе – и даже ее известные чувства к Вассману сегодня остыли; более того, был миг, когда она почувствовала даже нечто вроде симпатии к этому маленькому пухлому человечку а-ля Дени де Вито: он ведь старается, он член команды; может, он не так уж и плох, как о нем думают?

Ее спутник словно прочел ее мысли.

– Сегодня праздник. Прощание с Вассманом! – сказал он. – Отметим?

– Конечно. – Она улыбнулась и вынула из сумки ключи от машины. – Завтра.

– Завтра уже наступило. Выпьем по чашечке кофе?

– В полпятого?

– Да. Что такого?

– Мы же не в Вегасе и не в столице. Где?

– Дома, – ответил он просто. – Я сделаю капучино, – прибавил он.

– Вкусный?

– Очень.

– В таком случае – едем!

Он обрадовался и взял ее под руку.

– Поедем на мне. Не гоже сонной девушке садиться за руль в полпятого ночи.

– А ты?

– Я справлюсь.

– И я.

– Ох, и упертая ты! За это тебя и ценю. Тогда пять минут на раскачку и трогаем.

На парковке перед «Универсамом» было пусто, здесь мерзли шесть одиноких машин, хотя вечером яблоку негде было упасть. С дальнего краю забылась в коме вазовская «классика» с двадцатисантиметровым слоем снега на крыше и со спущенными колесами. Она здесь не первый месяц, брошенная и несчастная. Ее хозяин ездит на новой машине, а может, он умер. При взгляде на эту парковку рождается странное чувство: ощущение нереальности, потусторонности, странной местности. У ночного города свои правила. Он притягателен и одновременно опасен. Тьма полна желаний и страхов. Здесь древние инстинкты выходят на сцену.

Ольга завела машину и, пока грелся двигатель, позвонила Геннадию.

– Я тебя очень внимательно слушаю, Ольга Владимировна.

– У тебя есть дома что-нибудь сладкое?

– «Линдт» и «Рафаэлло». Я подготовился.

– Здорово!

– По коням!

Их ждали улицы города, пульсация желтого на перекрестках, свобода движения – и уже через какие-то пять минут они подъехали к его дому.

Двенадцатиэтажный холодный красавец, с темными глазницами окон, видел сверху, как две машины, черная и белая, въехали на освещенную территорию за шлагбаумом, как подъехали к воротам подземного гаража, как к ним подошел охранник; как они въехали внутрь, – дом видел все это и был бесстрастен: не было ему дела до этих мелких людишек, думающих, что они что-то значат, каждый в отдельности.

Но когда через час белая машина выехала за ворота, он уже не был так равнодушен. Он кое-что знал. Он кое-что видел. Эта женщина на белой машине – она ведь вернется сюда? Ей было здесь хорошо. Зачем она уезжает?

Странные люди.

Глава 8

– Здравствуйте, Сергей Иванович. Как поживаете?

Пока они жали друг другу руки, директор очень внимательно, лучше сказать – пристально, всматривался в Грачева. Что-то Сергей Иванович неважно выглядит в последнее время.

– Здравствуйте. В целом неплохо. Правда, однообразно.

Казаков вздохнул.

– Суета сует… У меня, кстати, есть для вас маленькая приятная новость.

– К нам едет ревизор?

– Упаси Господи! Нет. Нам выделили средства на приобретение учебно-методической литературы. Нужно подумать, чего брать и сколько, так что сегодня-завтра жду предложения. Гуманитарным предметам в этот раз будет особое внимание, поэтому подумайте, пожалуйста, и несите заявку. Только учитывайте, что речь идет не о миллионе долларов от Рокфеллера.

– На что рассчитывать?

– Скажем… на пару тысяч.

– Щедрость бюджета неслыханная. Как думаете, влезут ли книги в нашу библиотеку?

– Сергей Иванович, надо уметь радоваться тому, что есть, правда?

– Да. Я и радуюсь.

Прозвенел звонок на урок.

Его ждал 9-й « Б», самый нелюбимый его класс. Ему не хотелось вести урок, который никому не был нужен. Ночью он опять плохо спал, просто ужасно спал, а как только проснулся от резкого звука будильника, первая мысль была об этом уроке. Спрятавшись в бессознательном, она выскочила оттуда мгновенно.

Доброе утро.

Он кое-как встал. Сбрасывая лохмотья сна, он пошел в ванную комнату. Отсюда он каждый день начинает свой путь по кругу сансары. Выбора у него нет, он не способен вырваться из этого круга. Он не Будда.

Двадцатое мая две тысячи второго года.

Понедельник.

В самом разгаре весна. Сколько их еще будет? Двадцать? Тридцать? Сорок? Имеет ли это значение?

Вот и твой класс.

Добро пожаловать на Голгофу, здесь твой учительский крест.

– Доброе утро, – он поздоровался.

«Какое же оно доброе»? – подумал он тут же.

В ответ он услышал несколько здрасте, с первых рядов, и вдруг стало тихо. Это была ненормальная тишина для хулиганистого 9-го « Б», где детки пубертатного возраста что только не вытворяют, подпитываемые термоядерными гормональными взрывами.

Что-то здесь не так.

Он подошел к столу.

Широким прозрачным скотчем к нему приклеена глянцевая страница из порножурнала.

Женщина сидит на партнере в позе наездницы, спиной к зрителю, ее длинные волосы рассыпались по плечам, а он крепко держит ее за гладкие сочные ягодицы.

На ягодицах сделаны надписи гелевой ручкой.

«Beethoven forever!» – слева.

«Fuck off Pushkin!» – справа.

Поставив портфель на стол рядом с фото, он поднял взгляд и обвел им притихший класс.

– Кто автор?

Вглядываясь в лица, переходя от одного к другому, задерживаясь на некоторых из них, он искал автора на галерке.

Уткнув глаза в парты, там все как один делали вид, что чем-то заняты. Они не поднимали вихрастые головы, а сами-то внимательно слушали. Если даже не ты, то вдруг на тебя подумают? Есть беспроигрышное (и безвыигрышное) правило, которому многие следуют всю свою жизнь: не высовывайся. Плюс действует логика страуса: если я не вижу, то и меня не видят.

Не спуская взгляда с галерки, он пошел прямо туда.

В тишине было слышно, как поскрипывают половицы под его туфлями, он взглядом-рентгеном просвечивал лица и даже затылки и чувствовал, как растет напряжение на галерке. Нервы натягиваются струнками.

– Гениальный художник не призна е т свое творчество? – спросил он у последнего ряда. – Струсил?

В классе хихикнули. На галерке – ни звука.

– Давайте будем смеяться вместе, – он улыбнулся иезуитской улыбкой. – Ринат, где ты покупаешь гелевые ручки? Я тоже хочу такую.

Он смотрел в упор на коротко стриженного щуплого мальчика.

Под его взглядом тот съежился, залился краской и еще ниже пригнул голову. Черная гелевая ручка лежала рядом на парте.

– Ты не мог бы всем показать, что у тебя там, в пакете? – Инквизитор был мягок со своей жертвой, он улыбался прежней улыбкой.

Ренат предпринял отчаянную попытку вырваться.

– А че на меня-то сразу? – глухо буркнул он, вскинув взгляд, где юная наглость смешивалась с испугом. – У Светки тоже вон гелевая – и че? Я-то че?

– Как насчет почерковедческой экспертизы?

– Пожалуйста! – Ринат снова уткнул взгляд в парту. – Не мой там почерк!

Сергей Иванович был сама вежливость.

– А чей в таком случае? И почему бы тебе не показать нам, что у тебя в пакете? – он настойчиво повторил вопрос. – Вас это тоже касается, – прибавил он, глянув на троечников за соседней партой.

– Где это написано, что мы должны вам показывать? – Коля Кругленький, в меру упитанный парень, внешность которого полностью соответствовала его фамилии, работал на публику. – Это, между прочим, частная собственность. Неприкосновенная!

Отец Кругленького раньше был прокурором, позже стал адвокатом, и его отпрыск-оболтус, готовясь продолжить его дело, пользовался своими недюжинными познаниями в области права.

– Да! Где сказано? – друг Кругленького, Миша Прохоров, тоже взъерошился.

Окинув взглядом троицу, учитель сказал:

– Пора бы знакомиться с настоящими девушками, а вы все картинки рассматриваете.

Это было жестко. Непедагогично.

В классе в открытую засмеялись, заулыбались.

Насупившаяся троица бросала по сторонам злобные взгляды, в поисках тех, с кем следовало сквитаться после урока.

Сергей Иванович сделал контрольный выстрел: он вернулся к столу, отклеил с него фото и бросил его перед Сильченко:

– Не буду лишать тебя удовольствия.

Вокруг снова прыснули, еще пуще прежнего.

Все. Враги сломлены и раздавлены. Пусть это только три прыщавых подростка, которые учатся с двойки на тройку, имеют на него зуб и еще – гипертрофированную потребность в самоутверждении в глазах сверстников и в своих собственных, – пусть это так, но чувство удовлетворенности все равно с ним. Враг есть враг. Он отреагировал на выпад, ничего более. Если бы не ответил, то в следующий раз эти маленькие шакалята, почувствовавшие вкус крови, напали бы снова.

Пожалуй, в каждом взрослом в той или иной мере есть что-то от такого подростка, озлобленного на весь мир и неуверенного в себе. Выплескивая вовне и внутрь неудовлетворенность, люди страдают от психосоматических заболеваний и грызутся как звери. Социальное положение не имеет значения. Не выведено еще уравнение, описывающее зависимость духовного и материального. Равно как и определение «быдло» может быть применимо к представителям всех социальных групп. Быдло бывает бедное и богатое, умное и тупое, его страшно много, стоит лишь присмотреться. Что выйдет из Сильченко? Копия папы-пьяницы, который даже на родительское собрание ходит тепленький? Кем вырастит сына папа Коли Кругленького, который однажды сказал – вследствие профессиональной деформации личности – что у каждого свой ценник на совесть?

Около трех часов пополудни они вышли из школы на улицу. Здесь было солнечно, по летнему жарко, юная зелень, радуясь солнцу, скинула панцири почек, выстлала ярким шелком газоны, но эти двое были не в настроении и молчали. Что-то у них сегодня не ладилось. Свернув за угол школы, они шли по узкой дорожке, обсаженной с обеих сторон кустарником. Он время от времени поглядывал на Лену, не предпринимая попыток выйти с ней на контакт, и сразу возвращался к себе. Вспоминая ссору с Олей, после которой они два дня играли в молчанку и до сих пор спали в разных комнатах (она – в спальне, он – на диване в зале), он называл себя тряпкой. Месяц за месяцем он изводит ее и мучается сам. Уже давно нет мира и счастья. Любви нет. Все чаще от искорки вспыхивает пламя ссоры. В четверг вечером они могли бы остановиться, пока маленькая стычка не переросла в полномасштабный конфликт, но они ничего не сделали для этого, не остановились. Уже через минуту они кружили по кухне и кричали друг на друга. В те мгновения они ненавидели, они хотели убить друг друга словом, взглядом, тоном голоса. Чего только они не сказали тогда. Кульминацией стало заявление Оли о том, что она уходит.

Она осталась.

Остался и он.

Они были совершенно чужими, их ничто больше не связывало, кроме того, что они жили под одной крышей. У них было прошлое, но не было будущего. Они это знали.

Тропинка вывела их к тротуару.

Пятно солнечного света, растекшееся по асфальту, коснулось туфель «Armani», мягко скользнуло по глянцевой коже (слава Богу, глянец уже не тот) и —

вдруг погасло.

Он посмотрел вверх.

Маленькая серая тучка, невесть откуда взявшаяся на небосклоне, закрыла солнце – огромное солнце, которое в сто раз больше Земли и в десять миллионов раз больше этой маленькой наглой тучки. Это как в жизни – когда мелкая тварь лает на гения. Она ненавидит его и травит. Ничтожество не видит дальше собственного носа, его цели ограничены примитивными удовольствиями; оно не понимает и боится тех, кто талантлив, кто выделяется из серой массы и имеет собственное мнение, не позаимствованное у телека. Справедливость заключается в том, что серое пятнышко скоро исчезает с небосклона, а солнце останется еще на многие миллиарды лет. Злобные карлики навечно уходят в небытие, никто о них и не вспомнит, а те, которых они травили – бессмертны. Карликам это неведомо, они близоруки и узколобы. Они не знают, как они жалки и как скоротечен их век. Может, они собираются жить вечно?

Отвлекшись от этих мыслей, Сергей Иванович бросил взгляд на белую машину, припаркованную у края дороги.

Один в один как у них.

…?

Опережая его мысль, дверь машины открылась, и из него вышла женщина.

Женщина улыбалась.

Она смотрела ему в глаза.

Это была Оля.

– Здравствуй, – сказала она с этой улыбкой, которая, как он видел теперь, была не улыбка вовсе.

Он промолчал.

Пространство-время сжалось.

В это время Ольга спросила у Лены:

– Простите, пожалуйста, как вас зовут?

Ее голос нельзя было назвать дружеским, но и враждебным он тоже не был: холодный, спокойный, даже с нотками любопытства.

Лена выдержала ее взгляд:

– Лена.

– А я Оля. Не возражаете, если я задам вам вопрос?

Лена не возражала.

Сергей Иванович не мог поверить в реальность происходящего. Все заканчивалось на его глазах. Значит, это будет сегодня. Двадцатого мая две тысячи второго года. День истины.

Оля идет к ним по газону и улыбается. Улыбка у нее гипсовая, будто забытая.

– Скажите, пожалуйста, Леночка…

Пауза.

–… Вы его любите?

Она смотрела ей в глаза, в самую их глубину. Она что-то искала там.

– Да.

Это все, что она хотела услышать. Молча развернувшись, она прошла по газону обратно, придавливая яркую зелень туфлями, села в машину и уехала.

Они стояли на тротуаре. Солнце, аквамариновое небо, асфальт, девятиэтажка, автомобили, столб, – все это осталось в том измерении, где они когда-то жили, а здесь был вакуум. Вне пространства и времени. Вне чувств и эмоций. Они уже никогда не станут прежними. Через мгновение они вернутся в реальность, но это будут другие люди.

– Идем. – Он осторожно взял ее под локоть.

– Я не все знаю, да? – Она не двигалась.

– Да, – выговорив это слово, он так крепко сжал ручку портфеля, что хрустнули косточки в пальцах. – Я расскажу.

Он стал рассказывать. Сначала у него получалось нескладно, он запинался и делал продолжительные паузы, но стоило выбить несколько кирпичей из стены (перво-наперво он признался Лене в том, что Оля не врач), как она осела сама, под собственной тяжестью. Нет более темных углов за камнями, где не было солнца, где было сыро и выросла плесень.

Tear down the WALL. Он рассказал Лене все. Глядя как оседает пыль над руинами, он ждал.

– Что будет дальше? – спросила Лена.

– Жизнь.

– У тебя есть план, как жить?

– Да.

– Ты уверен?

– Да.

– Почему ты не сказал о нем раньше? Извини, ладно, – Она отступила. – И я не стану говорить, что я тебя не держу. Хватит фальши.

Уже занеся ногу, чтобы проститься с чистилищем, где, как он думал, он очистился от грехов, он вдруг понял, что еще не может шагнуть за порог. Он продолжает лгать. Он говорит, что знает, как будет жить, но на самом деле не знает. Рай не примет его. Он не достоин быть там, в то время как врата ада земного распахнуты для него всегда. Там плач и скрежет зубовный и нет веры, надежды, любви. В этот ад он верит, так как был там, а в библейский – нет, это всего лишь слово из двух букв.

Они спустились в метро.

Оно ежедневно проглатывает сотни тысяч людей, переваривает их и выталкивает плотную серую массу через выходы, всасывая тут же новых. Непереваренные остатки ходят по улицам и, не зная смысла жизни, чувствуют себя несчастными. Им все время чего-то не хватает. Времени, секса, отдыха, славы, денег, денег, денег, денег, очень абстрактного счастья – в общем, способности радоваться жизни и тому, что уже есть. Сергей Иванович среди них.

Они прошли через стеклянные двери, на которых с одной стороны было написано «Вход», а с другой – «Нет выхода». Здесь они стояли в тот октябрьский вечер, семь месяцев тому назад, когда он впервые поехал к Лене после банкета в школьной столовой. Как же давно это было. Это было в другой жизни, где еще не было столько обмана. В тот раз они успели запрыгнуть в поезд, а в этот раз – нет.

«Осторожно, двери закрываются! Следующая станция „Площадь Ленина“!»

Уже на слове «станция» – БУМ! – створки дверей встретились.

С электрическим воем набрав скорость, поезд скрылся в тоннеле.

«Что будет дальше?»

«У тебя есть план, как жить?»

Он вдруг увидел, как черная дыра выползла из-под бетонного свода тоннеля и секунду спустя почувствовал, как она засасывает его. Он не борется. Он смирился. Он уже никогда не сможет быть человеком – без тела, души, смысла. Отныне всегда будет черная пустота, и сама мысль об этом скоро исчезнет.

– От края платформы отойдите!

Металлический женский голос раздался под сводами станции.

Он вздрогнул.

Тощая темноволосая женщина в темно-синей форме и красной пилотке смотрела на него строго и холодно. Он заступил за «белую линию, обозначенную у края платформы», то есть подверг опасности свою жизнь. Женщина в форме следила за тем, чтобы с ним ничего не случилось. Иначе ее накажут. Не доглядела. Беднягу размазало. А что если он сам? Ничем не выделяясь среди сотни других пассажиров – разве что стоял ближе к опасному краю – он ждал поезда, а через минуту – когда в тоннеле вспыхнули два глаза и страшное чудище выскочило на станцию – сделал шаг.

Было ли ему больно? Почувствовал ли что-то? Какая последняя мысль вспыхнула перед тем, как ему расплющило голову?

Если хочешь узнать, попробуй. Ты уже его слышишь – твой поезд вот-вот будет здесь. Твоя преждевременная смерть. Если сделаешь шаг, то уже не сможешь вернуться назад, от тебя уже ничего не будет зависеть, ты не сможешь удрать. В последнюю секунду ты станешь реально свободным.

Он попробовал.

Представив, как поезд бьет его мощной грудью, как стальные колеса раздавливают тело, как тонны металла лишают его жизни, он услышал свой страшный предсмертный крик и —

ВЗДРОГНУЛ.

Сжал зубы.

Не отрывая взгляд от огней поезда, он на всякий случай шагнул назад.

В квартире Лены их встретил спертый горячий воздух – как в сауне. Скинув туфли, Лена открыла все окна настежь, чтобы свежий уличный воздух вытеснил душное марево, и села в зале, вытянув ноги.

Он сел рядом.

Некоторое время они молчали. Между ними было расстояние в тридцать-сорок сантиметров, но они не стремились сесть ближе друг к другу.

– Как Игорь? – спросил он через минуту. – Ждет маму в садике?

– Очень.

– Может, сходим за ним вместе?

– Сходим. – Лена так посмотрела, словно только что узнала о нем что-то новое. – Хочешь кушать?

– Я не голоден.

– У меня есть вкусная жареная рыба.

– Вкусная-превкусная?

– Да.

– В таком случае не буду отказываться.

– Правильно! – обрадовалась она. – На гарнир есть картофельное пюре и рис. Что будешь?

– Рис.

Он уже был не здесь. Он думал о том, что должен приехать к Оле и с ней объясниться. Это непросто. Но кто сказал, что жизнь штука легкая и все парят по ней с блаженной улыбкой, не ведая боли? Нет, по жизни идут с натугой, с надрывом, с кровью, и тянут за собой баржу. Руки и плечи в мозолях от врезавшихся в кожу веревок, потные спины – сплошь красные полосы от страшных ударов. Люди бьют себя сами, даже за мелочи, и хлещут друг друга. Вот один из них падает, не может подняться, но не останавливаются другие и тащатся дальше по берегу. Они измождены. Они не чувствуют сострадание. На это нет времени, на это нет сил.

Им еще столько идти.

Глава 9

В половине девятого он поехал домой, чувствуя себя предателем. Он понял невысказанную вслух просьбу Лены – «Останься» – переданную ему с помощью взгляда и ноток в голосе, но взял и уехал. Он не сказал, что вернется позже, а она не спросила. Она обиделась, а он сделал вид, что не заметил эту обиду, на которую у нее есть полное право. Промучив ее в течение несколько месяцев и так и не сумев принять решение, он дождался, что это решение приняли за него. Как смотреть в глаза Лене? А в свои глаза? Что он скажет Оле? Зачем он едет к ней? Покаяться и извиниться? Проститься? Может, он едет за благословлением на будущую счастливую жизнь?

Он не звонил в дверь, а открыл ее сам и сразу с порога понял, что Оли нет дома.

Она была здесь недавно. Он чувствует запах ее французских духов, от которого раньше шалел. Без сомнения, парфюм действует на подсознание. Рождая сладостное томление духа, он обещает рай на земле, страстные ночи, нечто волшебное, неописуемое, ты даже не знаешь, что именно, ты просто чувствуешь и предвкушаешь. Если твоя женщина рядом, ты обнимаешь ее крепче. Если – нет, хочешь, чтобы она была рядом.

Когда-то все это было.

Когда-то. В прошлой жизни.

Почему любовь не длится вечно? Почему нельзя поймать свои чувства на апогее и испытывать их снова и снова, без изменений? Стоит ли, впрочем, желать этого? Постоянство, каким бы оно ни было, рано или поздно приестся; человек всегда хочет большего, ему трудно справиться с этим желанием, ибо этого хочет инстинкт. В конце концов, если бы он всегда был счастлив, разве знал бы он, что это – счастье? Счастье, ставшее фоном, уже не было бы счастьем в том смысле слова, как мы его знаем. Видите – он уже не чувствует запах духов. Но если он выйдет и вернется обратно, то снова окажется в прошлом вместе с ароматом Dior. Хочет он этого?

Нет.

Он чувствует себя вором, проникшим под покровом тьмы в чужую квартиру. Зачем он здесь? Разве он нужен кому-то тут со своей исповедью? Он уже давно здесь чужой, среди всех этих предметов, рядом с некогда близким человеком, которого он обманывал. У него нет права быть тут.

Позвонить Оле? Или взять джентльменский набор: зубную щетку, бритву, рубашку, трусы, книжку, – и вернуться туда, где ждут?

Он позвонит. По шестизначному номеру, который набирал тысячу раз. Девять ноль три девять ноль три. 903—903. За эту комбинацию цифр «Хронограф» выложил кругленькую сумму: за нумерологическую магию, за престиж. Когда-то ее номер был проще – как и все в то время, когда они были счастливы. Не деньги ли разрушили их счастье? Или они сделали это собственными руками? Может, снимая с себя ответственность, скажешь – как многие до тебя – что ничто не вечно и что у любви есть свой срок, отжив который, она уходит?

В телефонной трубке тихо.

Воспользовавшись паузой, скажи, пожалуйста, честно: ты действительно хочешь услышать голос Оли или же втайне надеешься, что разговора не будет?

Тук!

Мысль совпала с ударом пульса, и тут же бесстрастный женский голос сказал, что абонент отключил телефон.

Почувствовал облегчение?

Да. И сразу подумал о том, что, вычеркнув тебя из своей жизни, Оля лишает тебя возможности сказать последнее слово и услышать что-то в ответ, пусть даже резкое и неприятное.

Повтори вызов – чтобы не мучала совесть, что сразу дал деру – и возвращайся к Лене. Лена будет рада, несмотря на обиду. Есть и другие сценарии. Всегда есть выбор. Или его иллюзия.

«Абонент отключил телефон», – он снова слышит тот же холодный голос вместо голоса женщины из плоти, крови и чувств, и у него ощущение, что голова полна ваты. «Куда ушла Оля?» – мысль вялая, медленная, безэмоциональная. Перебирая в уме возможные варианты, в конце концов он решил, что сегодня Оля вернется. Он не готов к большему – слишком много для одного дня.

Откинувшись на спинку дивана, он смотрит на потолок.

Ему вспоминается, как однажды в детстве, в пять лет, он лежал с гепатитом в больнице. Один-одиношенек в многоместной палате инфекционного отделения. Родителей к нему не пускали, он видел их только в окно, с третьего этажа, раз в день, и ему было так грустно, так хотелось к маме, что он придумал себе занятие: двигать кровати. Итог – паховая грыжа и операционная. Круглая хирургическая лампа, глаза врачей над масками, сладкий газ, пробуждение после наркоза, швы, которые нужно мазать зеленкой – эти подробности сложены в той части его памяти, которая даже в старости не будет разрушена. Еще он помнил, как потом с гордым видом показывал свой шрам друзьям во дворе: он побывал в переделке, он мужчина, герой.

Он увидел паутину в углу комнаты, под потолком.

Еще одно воспоминание возникло где-то на заднем плане, тонкое, полупрозрачное, а уже в следующую секунду оно стало ярким, объемным, но совершенно не радостным.

Это было год назад. В тот вечер они повздорили из-за дня рождения Наташи Крыленко, а потом он увидел на кухне маленького серенького паучка, который быстро полз куда-то по своим паучьим делам. Он позавидовал тогда этому крошечному счастливцу. Не он ли сплел эту паутину? Сколько отпущено ему природой? Месяц? Год? Что для него целая жизнь, то для человека всего лишь маленький отрезок времени, который он не умеет ценить. Он не задумывается, что из этих отрезков складывается его собственная жизнь, которая – полная надежд и разочарований, радости, слез, любви, ненависти, неустанного самокопания и поисков истины, а по большей части – мелочной суеты, – в свою очередь всего лишь искорка, невидимая во Вселенной. «Вселенная – это Бог. Она идеально подходит для этой роли, ибо непознаваема». Надо будет позже подумать над этой мыслью, а пока прости меня, мой маленький членистоногий друг, но паутины в квартире быть не должно.

Он взял стул, поставил его в угол и забрался на него с газетой, свернутой в трубку. Несколько взмахов – и угол чист.

Он снова сел на диван.

Ты знаешь, что делать дальше. Ты вернешься туда, где тебя ждут, а с Олей поговоришь завтра. Пришло время резать по живому, без наркоза и жалости, чтобы оставить здесь прошлое, целых семь лет, первые из которых были красивы и чувственны, и двинуться в будущее.

Боже, как больно! Как много крови!

Иногда он жалеет, что не верит в Бога. В трудную минуту не к кому обратиться, не с кем поговорить, не у кого попросить помощи. Он может надеяться лишь на себя. Он не рассчитывает на вечное загробное счастье, мысль о котором поддерживала бы его здесь.

Аминь.

Глава 10

Через полгода после первой встречи Хромой и Дима встретились вновь.

Был сентябрь.

Солнце клонилось к закату, желто-красные кроны тихо тлели, а воздух был теплым, по-летнему теплым, и пахло прелыми листьями. Листья все падали и падали, а их все сметали. Они кому-то мешают? Целыми днями дворники парятся, показывают, что не просто так платят им деньги, и только все портят.

Вдруг он увидел Диму.

Дима тоже его увидел, но не обрадовался.

– Здор о во. Куда топаешь?

– За хлебом.

– Дело нужное. Дали в тот раз-то по жопе?

– Нет, – мальчик насупился. – Только сильно ругались, а мама плакала.

– А с бабой той че, а?

– Дура, – буркнул мальчик, глядя в сторону.

Крякнув от удовольствия, Хромой произнес:

– Бабы крутят глазками, а нашему брату плохо. Ты, брат, не парься. Их тыща, будешь отбрыкиваться, когда будут на шею вешаться.

– Я как-нибудь сам, без советов.

– Зубы не скаль. Я ж это, по-доброму. Сам втюривался, не просто так. – Он осклабился. – Если втюриваешься, то думаешь только как бы ноги бабе раздвинуть и вдунуть, а мозгом не думаешь. – Он перебросил ящик в другую руку. – Ладно. Ты еще маленький.

– Я не маленький! – выпалил мальчик, краснея. Потом он еще больше насупился и стал глядеть под ноги.

– Обиделся что ль? Что уж? А про бабу эту… ты все ж подумай… может, и сложится.

Взгляд у Димы был дерзкий, но вместе с тем неуверенный, ищущий помощи и поддержки:

– Она первая придет!

– А если нет? Не знаешь ты баб. Они любят, чтоб перед ними коленки стирали, чтобы просили их, а сами, мать их, нет. У них гордость. Так что, брат, ты думай, а если надумаешь – делай. А если не сделаешь, то хрен с ним, не парься. На шею ей только не вешайся.

Дима снова потупил взгляд, его уши горели.

– Так-то, брат… – закончил Хромой.

Мальчик пошел дальше, а он остался на месте, глядя ему вслед. Ему не хотелось спускаться в подвал. Он пошел к старой сломанной лавочке у дальнего конца дома, между кустами. Здесь редко кто ходит. От лавки осталась одна доска, да и та с трещиной, нет спинки, люди на такую не сядут, и только он один сидит здесь вечером, хоть и боится конечно, что кто-то пристанет и выгонит. Он садится на краешек, смотрит и думает. О всяком. Что приходит в голову, о том и думает. Иной раз даже задремлет. Сегодня все здесь засыпано листьями, дворники их не убрали. Они только дорогу у дома чистят, и слава Богу.

Он вспомнил, как два дня назад встретил у дома нового дворника. Он вышел утром на улицу, а тот мел листья. Где Петрович? Вместо Петровича – этот длинный ушастый жлоб. Волосы у него как солома, желтые, а рожа вся в красных пятнах и шишках. Сука, сразу видно, поэтому лучше не связываться, а топать в другую сторону.

Сделав несколько шагов, он вдруг услышал сзади крик:

– Куда прешь?

Его будто ударили в спину. Он сразу остановился и развернулся.

Долговязый смотрел на него, с метлой в руках. Он был злой и покрылся весь пятнами.

– Смотри под ноги!

Хромой глянул вниз и увидел, что прошел по листьям, сметенным к бордюру.

– Ты кто такой, а? – спросил дворник.

Он не ответил.

– А?

Он не двигался, молча глядя на лопоухого.

– Блин! – дернул головой тот, багровея.

Вот-вот кинется.

Но он так и не кинулся. Злобно глядя, он не знал, что делать дальше. Бить? А что если даст сдачи?

– Грязи стало много! – выдавил он сквозь зубы. – Скажу участковому, чтобы почистил. – Зажав указательным пальцем сначала одну ноздрю, потом – другую, он шумно высморкался, использовал тыльную сторону ладони вместо носового платка и после прибавил: – Топай!

Хромой медленно развернулся – показывая этой суке, что он уходит не потому что тот сказал ему: «Топай!», а потому что ему нужно идти – и пошел вдоль дома тоже медленно, специально пиная листья. Долговязый вернулся к своему дворницкому занятию, но и секунды не выдержал. Неудовлетворенность жгла его внутренности, не давала покоя. Прервав свой труд, он крикнул Хромому вслед:

– Вымойся в луже! За километр воняет, как…

Не сумев найти нужное слово в своем лексиконе, он еще раз выругался, буркнул что-то громко, плюнул от избытка чувств в желтые листья и стал мести дальше – резко, нервно, с матом на каждом взмахе.

Хромой не боялся дворника. Только бы не повесили замок на подвал. И не сменили дверь. И не пришел участковый.

Он задремал на лавке и что-то ему приснилось, но, проснувшись, он не мог вспомнить что. Не долбаный дворник, а что-то дельное. Водка? Бабки? Сколько не тужится, не вспоминается, да и ладно. Сон есть сон. Только хуже после него: зенки откроешь, а нет ни водки, ни жрачки, ни бабок и ничего в пузе. Хочется сдохнуть, а в это время увидеть хороший сон, чтобы не было страшно.

И тут он вспомнил, что ему снилось.

Море и пальмы.

Глава 11

Двадцать первого мая две тысячи второго года он проснулся разбитый, с взлохмаченной головой и с неприятным, но пока еще смутным ощущением того, что накануне случилось что-то плохое.

Не успел он открыть глаза, как вспомнил.

Белая машина…

Оля…

Метро…

Абонент отключил телефон…

Ему захотелось снова уснуть, чтобы избавиться от того, что предложила ему реальность. Вчера он не вернулся к Лене. Не смог. И даже не позвонил. А Оля не пришла. И не включила мобильный. У него раскалывается голова, но надо вставать и против желания идти на работу. Он посмотрит Лене в глаза и покраснеет как рак. И не сможет найти слова, чтобы сказать то, что должен был сказать накануне.

Встав с дивана, он прошел в ванную, по-старчески шаркая тапками.

Бум! Это он не вписался в дверной проем.

Доброе утро.

Он кое-как почистил зубы, умылся, побрился и, коротко глянув на себя в зеркало (все ли нормально снаружи? все ли прилично?), вернулся в зал. Бросив взгляд на скомканное постельное белье на диване (спал он ужасно), он оставил его как есть. Подумав о завтраке, понял, что есть не хочет. Он хочет таблетку от головной боли. Что-то с погодой? С давлением? Или с мартелем, которого выпил вчера сто пятьдесят граммов? Редкая гадость, лучше уж пить водку. А завтракать все-таки надо: принудить себя съесть что-нибудь и выпить чашку горького черного кофе. Глотая безвкусную пищу, ты осуществляешь жизненно важный процесс, съедаешь калории, и твое душевное состояние здесь ни при чем. А вот без чего действительно можно прожить, так это без глажения брюк. Тратишь на это время, а какой в этом смысл? Брюки со стрелками, галстуки и костюмы – чушь полная. НЕ практично. НЕ удобно. НЕ функционально. Кто-нибудь знает, зачем нужен галстук? Или стрелки на брюках? Он верит в то, что наступит день, когда на смену закованным в тесных одеждах клонам придут свободные люди, одетые так, как им хочется. Верит в то, что однажды канет в лету религия, через какие-то несколько сотен лет, когда человек станет Богом и научится жить в реальности, не уповая на небо и избавившись от груза врожденной греховности, тысячелетних комплексов и бессмысленных правил.

Сегодня он пойдет на работу в джинсах. Это будет его протест против ортодоксальности. Джинсы – символ хиппи, свободы, хард рока. Их в школе не носят. Представив кислые лица коллег, он почувствовал удовлетворение, сладостное и злое. Плевать он хотел на их правила. Директору все равно, а апологеты дресс-кода пусть сами его соблюдают.

Он знает: чтобы вырваться на свободу, нужно в первую очередь драться с собой, с давним соперником, равным тебе по силам. Нужно выдавить его с каплями крови через поры. Поэтому сегодня он наденет синие джинсы и расставит все точки над «i». В ближайшие выходные, не позже, он переедет к Лене, если Лена будет не против. Чтобы жить долго и счастливо в будущем, он станет думать о нем сейчас. Он выпрямит спину, согнутую и больную. По-своему приятно чувствовать себя несчастным, но это губит его. Встаньте, мистер Грачев, и идите! В противном случае, сжигая внутренности смесью злости и жалости к себе, вы опоздаете в школу. Ничего от вас не останется, если будете напитываться ядом из этих ингредиентов, каждый из которых сам по себе страшен.

Первый урок – как пытка. Глядя на часы, мысленно торопишь время, а оно словно замедлилось в несколько раз. Чем чаще смотришь на стрелки, тем медленней те движутся. Двенадцать минут. Шестнадцать… Двадцать три… В то время как он рассказывает что-то деткам, следуя скучной программе, все его мысли о том, как после урока он встретится с Леной (утром они не виделись) и позвонит Оле. Он не может думать ни о чем другом, и любая развязка лучше, чем ожидание. Отрепетировав диалоги в бесчисленных вариантах, он, кажется, ко всему готов, но в действительности нет в этом проку и все утро сосет под ложечкой.

Звонок!

Скорей в учительскую, к старому дисковому телефону, оранжевому, с трещиной в корпусе, использование которого в личных целях завучи не приветствуют. Он должен услышать Олю и что-то сказать ей за пару минут, что у него будет, пока не вернулись коллеги. Жаль, нет мобильного. Вот бы где пригодился. В последнее время Оля активно склоняла его к покупке сотового, хотела сделать ему подарок еще к прошлому дню рождения, а он все отказывался: жив еще образ нового русского с трубкой, живы стереотипы. Несмотря на нынешние низкие цены, каждый новый сотовый в школе – это событие, а его владелец чувствует себя неуютно: будто бы не по чину, поэтому стыдно.

Между тем в учительской пусто и тихо. Чудо техники оранжевого цвета смотрит на него маленькими круглыми глазками.

Он набирает 903—903.

«Абонент отключил телефон».

Есть еще номер «Хронографа».

Снова дернув шесть раз стрекочущий диск, он поднес к уху трубку. Трубка пахла женским парфюмом не самого лучшего качества, резким и приторным.

– «Хронограф», здравствуйте! – это был голос Олеси.

– Доброе утро. Могу я услышать Ольгу Владимировну?

Что есть силы ткнувшись в ребра, его сердце замерло.

– Как вас представить?

Он растерялся от столь простого вопроса и не сразу ответил:

– Сергей.

– Минутку.

Простенькая мелодия бодро затренькала в ухе, а он приготовился к тому, что вот-вот услышит звуки отбоя.

– Здравствуй.

По голосу Ольги чувствовалось, что она не выспалась и жутко устала, но голос был твердым.

– Доброе утро. Поговорим?

– Разве не все сказали?

– Когда?

– Вчера. Ах да! Ты, наверное, хочешь спросить, где я была ночью?

– Нет.

– Правильно. Я свободная женщина и ни перед кем не отчитываюсь. Так?

– Да. – Он выдавил из себя это слово.

– Можешь, кстати, не извиняться, не тратить время, а сразу переходить к делу.

Он почувствовал, что ему стало легче: он пропускает самую сложную часть программы, не поддавшуюся на репетициях.

– Я перееду в субботу, – сказал он. – Не против?

– Ладно.

– До этого времени я не буду тебя стеснять.

– Мне есть где жить, не волнуйся. Я вчера, кстати, была у мамы, если тебе все-таки интересно.

В это время в учительскую вошли.

– Я сегодня заеду, возьму кое-что, – сказал он в трубку нейтральным голосом.

– Пожалуйста. Я раньше восьми не буду.

– Пока.

– До свидания, Сережа. Всех тебе благ.

Он положил трубку.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, он поднял глаза и увидел, что на него смотрит Света Корнева, двадцатичетырехлетняя учительница английского, худенькая и некрасивая. Света работает здесь с сентября, ее мужа, майора внутренних войск, перевели из Омска, не клеится у них семейная жизнь (земля слухами полнится), и оттого поглядывает она на учителя русского и литературы, Сергея Ивановича Грачева, который старше ее на целых семнадцать лет. Девушка она умная, начитанная, хорошая, с ней интересно общаться, но, если так можно выразиться, он не воспринимает ее как женщину. Вместо этого он думает о том, что она была бы прекрасной супругой, на все готовой собачкой, ласковой и преданной. Жаль ее. Она не избалована мужским вниманием, с ее-то внешностью. Мужчины клюют на картинку, на красочную обертку, а после рассматривают содержимое – если оно есть. Некоторым все равно, их устраивают телки, у которых нет в голове ничего, кроме мыслей о шопинге и о собственном внешнем, то есть товарном виде.

Света включает чайник и улыбается:

– Доброе утро.

Принудив себя улыбнуться в ответ, он говорит:

– Доброе.

– Будете кофе?

– Спасибо, Светочка, нет.

– А чай?

– Чай буду, – он согласился, решив, что невежливо отказываться дважды.

Света обрадовалась, что-то хотела сказать, но тут в учительскую вошла Лена.

Вяло и обезличено поздоровавшись и толком ни на кого не взглянув, она сразу нашла его взглядом и посмотрела ему в глаза. Замученная она. Невыспавшаяся. Все сегодня невыспавшиеся.

Выдержав конспиративную паузу, она подошла к нему. Она не заметила Свету, которая во все глаза на нее смотрела. Ему почудилось, что Света хочет понять, почему мир устроен несправедливо: почему одни рождаются красивыми, а другие – нет, почему одним достается больше и он с этой женщиной, а не с ней.

Вскипел чайник.

Щелк!

Повернув голову, Лена увидела Свету и, коротко скользнув по ней поверхностным взглядом, сказала Грачеву:

– Доброе утро.

– Привет. Присаживайся.

Она села.

Света переменилась в лице. Бросив взгляд на часы на тонком, почти детском запястье, она не стала пить чай и вышла.

– Как дела? – спросила Лена.

– В общем и целом неплохо. Подыскиваю новое место жительства.

Они говорили так тихо, что никто не мог их услышать, но ему, старому параноику, тем не менее показалось, что их все же услышали.

– Есть успехи?

– Еще не договорился с хозяйкой.

– Хозяйка не против, хоть и обиделась за вчерашнее. Ей тебя ждать?

– Сегодня вечером.

– А завтра?

– И завтра.

Глядя ему в глаза, она подумала о том, что так долго этого ждала, грезила этим каждый день, а теперь не может обрадоваться по-настоящему своему бабскому счастью. Просачиваются горькими струйками мысли о том, что было бы, если бы не вчерашняя встреча у школы. Она хотела бы видеть улыбку Сережи и радость в его глазах, но вместо этого у него вялая мимика и темные круги под глазами. Все случилось так быстро. Им надо справиться с этим, справиться вместе. Чтобы прошлое их отпустило. Чтобы завтра они не чувствовали себя так, как сегодня. Сегодня они чужие друг другу, они не смотрят друг другу в глаза и, кое-как поддерживая общение в вакууме – в центре комнаты, где люди пьют чай-кофе, сплетничают и смеются – пожалуй, ждут не дождутся звонка, чтобы спрятаться на время в своих классах, за строками вечной классики и нотными станами.

Глава 12

После уроков они встретились в его классе.

Когда Лена вошла, он читал сочинения, эти рожденные в муках опусы, и то и дело правил что-то красной шариковой ручкой.

Он чувствовал себя лучше, чем утром. Увидев Лену, он улыбнулся:

– Двадцать лет работаю, а все никак не привыкну. Послушай вот: «Раскольников убил старуху процентщицу не со злости, а ради эксперимента над собой». Классно, да? Свежая мысль. – Он потянулся с хрустом. – Ну ладно. Хватит с меня этого творчества.

– В путь-дорогу?

– Да.

Бросив стопку тетрадей в портфель, он окинул беглым взглядом класс – все ли в порядке, все ли окна закрыты? – и они вышли.

В коридоре они нос к носу столкнулись с Проскуряковой и Штауб.

Была сыграна маленькая школьная пьеска.

«Встреча»

Штауб. Добрый день. ( Сухо здоровается, хотя они виделись не далее чем пару часов назад ).

Проскурякова не смотрит в их сторону. Поджав густо накрашенные губы цвета алого мака, шествует мимо.

Лена. Здравствуйте, Анна Эдуардовна. ( Скользит взглядом по сморщенному личику Штауб ).

Сергей Иванович не издает ни звука. Он уже здоровался сегодня со Штауб, этого более чем достаточно, а Проскурякову он игнорирует, как и она – его.

Штауб. ( через два-три шага, Проскуряковой ). Как им не стыдно? ( Сморщенная головка дергается от избытка чувств ).

Проскурякова ( с гадкой ухмылкой ). Анна Эдуардовна, а вы случаем в молодости не грешили?

Штауб. Галина Тимофеевна, вы… Вы же знаете, что у меня был муж!

Проскурякова ( с издевкой ). И вы не сходили ни разу налево?

Штауб. Я вообще-то приличная женщина, знаете ли! ( Вскидывает остренький подбородок; праведное возмущение слышится в ее сильно дрожащем голосе ).

Проскурякова. Все мы приличные, пока не приспичит.

На этом они расходятся. На ярко-красных губах Проскуряковой блуждает усмешка, она выглядит довольной, а лицо Штауб застыло в обиде. Зачем? За что? Плотно сжав губы и выставив подбородок, она семенит по школе и смотрит на мир своими маленькими глазками из-за огромных стекол. Она не заплачет, нет. Она разучилась плакать.

КОНЕЦ

Сергей Иванович и Лена молча спускались по лестнице. Не было у них темы для разговора, и они снова чувствовали себя неловко, в особенности после встречи с Проскуряковой и Штауб.

На улице они тоже молчали. Узкая асфальтовая тропинка вот-вот выведет их к тому месту, где они встретились вчера с Ольгой, поэтому оба волнуются, каждый в отдельности. Они знают, что Ольги там нет, но не могут расслабиться.

Они сворачивают с дорожки на тротуар и —

замедляют шаг.

Здесь нет белой машины.

…

– Почему воспитательница сказала, что нас находят в капусте? Врет, да? – мальчик держал Лену за руку и бодро шел рядом, глядя снизу вверх на мать, а не под ноги.

Она улыбнулась.

– Пора бы вам знать, Игорь Вадимович, что так говорить нельзя.

– Как?

– «Врет».

– Елена Владимировна, это не ругательное, а разговорное слово, – Сергей Иванович вступился за мальчика.

– Не очень хорошее. А теперь о капусте. – Она улыбнулась. – Если воспитательница снова будет это рассказывать, спроси у нее, зачем мужчина и женщина любят друг друга. Помнишь, мы с тобой говорили?

– Я и спросил.

– Правда? И что?

– Она сказала, что я еще маленький и рано спрашиваю. А еще знаешь, мам, к ней усатый ходит и они в коридоре болтают! А еще Женька видел, как они… ну… целуются! Усы мешаются, мам, а?

Он выговорил все на одном дыхании, без пауз.

Взрослые так и прыснули.

– Ты хочешь, чтобы я умерла со смеху, да? – сказала Лена, вытерев слезы. – Да, усы очень мешаются, колются. Но я, слава Богу, с усатыми не встречалась.

– Не целовалась?

– Нет.

– Зачем они?

– Кто?

– Усы.

– Просто так. Кто-то считает, что с ними красивее, но о женщинах при этом не думает.

– Может, попробовать ради эксперимента? Вдруг понравится? – Сергей Иванович смотрел на Лену с улыбкой.

– Не стоит, – Лена поморщилась. – Если бы ты был, к примеру, Боярским или… кто там еще…

– Панкратовым-Черным.

– Хотя бы. Иначе нет смысла. Только колются.

– А вдруг мне будет лучше с усами? Как, Игорь, думаешь?

Он по-дружески обратился к мальчику, стараясь, чтобы в голосе не было фальши, а сам приготовился к тому, что мальчик ответит холодно. Чаще всего было именно так. Несмотря на то что они были знакомы не первый месяц, Игорь все еще держался на расстоянии: не подпускал к себе, не подходил сам. Обращение «дядя Сережа» не прижилось, конфеты, игрушки, улыбки, шутки – не действовали. Оттепели были редкими. Взрослых это расстраивало. Дело в детской ревности? Или кое-кому надо быть чуточку более искренним и чуточку менее взрослым?

– Не знаю. – Игорь ответил коротко.

– Мам, ты сказала, что купишь мне газировку! – вдруг вспомнил он, вмиг оживившись. – Я апельсиновую хочу! И большую!

– У меня нет памперсов.

– Я по телевизору видел, что памперсы вредные.

– Ты имеешь что-то против того, что я покупала тебе памперсы и ты был сухим и чистым даже в самые критические моменты?

– Нет, мам. Врут они все.

Мама только вздохнула.

«Как же они похожи», – думал между тем он, глядя на Лену и ее сына. Он ее копия. Он точно так же сжимает губы, когда чем-то недоволен или обижен, а его улыбка точь-в-точь – ее. Характер у него самобытный, но и здесь чувствуется, что он сын матери: общительный, милый, ну просто ангел, он может быть упрямым и твердым, когда надо. По знаку зодиака он Козерог. Не по годам рассудительный, он любит, когда с ним общаются как со взрослым, сюсюканья не выносит и может запросто нагрубить, если что-то ему не нравится. Он перерос подготовительную группу детского сада. Он умеет читать и писать, знает таблицу умножения, а еще время от времени шокирует мать своими высказываниями. Однажды он сказал, что забрал бы у богатых их деньги, заставил бы их работать или даже убил, а деньги отдал бы бедным. Ни больше ни меньше. Лена объяснила маленькому Робин Гуду, что не надо так говорить и тем более так делать. Если кто-то богатый, это не значит, что он плохой, а если бедный – хороший. Если первый много трудится и у него много денег, а второй ленится, то надо ли брать деньги у первого и отдавать лодырю? Как думаешь, зайчик? Однажды плохие люди так сделали. Они завидовали богатым и громко кричали, что все будут счастливы, если у всех будет денег поровну, но когда отняли и поделили, то стало много несчастья, а счастья стало меньше. «Мама, почему ты много работаешь, а мы не богатые?» – спросил он, выслушав мать. Дети наивны, их логика еще не скована жизненным опытом как панцирем, поэтому их бесхитростные вопросы порой ставят в тупик. Ответив, Лена только запутала сына. Он так и не понял, почему на разных работах платят по-разному и почему маме платят мало, хотя работает мама много. Мама спросила, откуда у сына эти революционные мысли. Выяснилось, что он увидел на улице дедушку, который хотел кушать и просил милостыню, стало его жалко, а «толстый дядька не дал ему денег и пнул банку».

Несколько дней назад мальчик снова шокировал мать. Он сказал, что хочет заняться боксом, чтобы бить всяких гадов. «Тебя кто-то обидел?» – «Нет, мам. Я ударю только один раз и все узнают, что я сильный, и будут бояться, а я – нет». – «Не надо бить первым». – «Почему?» – «Не надо». – «Почему?» – «Потому что не надо. Так делают злые люди». – «Тогда они ударят меня». Что на это скажете, Елена Владимировна? Требуется ваш многолетний педагогический опыт и еще кое-что, чтобы сын понял главные правила жизни без помощи дворовых наставников. Это вам не о звездах рассказывать. Не о дождике. Не о страусах.

Они вышли из супермаркета с обещанной газировкой. Игорь нес ее сам, крепко держа обеими ручками – два литра ярко-оранжевого детского счастья.

Супермаркет – памятное место. Снежным ноябрьским вечером, полгода назад, он купил здесь вино и фрукты, они пришли к Лене и занялись сексом. Сейчас он возвращается на место грехопадения, как сказали бы скучные черные братья, вдалбливающие людям, что жить и любить – это плохо. За две тысячи лет они крепко вбили в них свои старые колья, и не вытащить их оттуда без страшных усилий, без боли и крови. Они уже часть тебя и меня, часть нашего общего тела. Мы просим нашего личного Бога, молим его истово, чтобы справиться с этим.

Что чувствуешь, когда входишь в дом Лены?

Чувствуешь ли, что начал новую жизнь, новую счастливую жизнь?

Здесь ты будешь вставать утром, завтракать, обедать, ужинать, читать, смотреть новости, – день за днем, месяц за месяцем, и рядом с тобой будут два человека. Вы отныне – семья. Все зависит от вас, и от тебя в частности. Но ты с самого начала все портишь. Ты зачем-то подсчитываешь, раз за разом, на что хватит ваших более чем скромных финансов. Ты ловишь себя на мысли о том, что однокомнатная квартира меньше просторной двушки. Ты думаешь о мальчике и о том, как найти с ним общий язык. А также о бытовухе, медленно губящей чувства. Кажется, ты вообще не уверен, что ЛЮБИШЬ?

До ноября прошлого года жизненный поток нес тебя, куда ему вздумается. Долгое время ты плавал в болоте, вместе с квакающими лягушками и пиявками-кровопийцами, чувствуя, как тебя медленно засасывает в ил, и палец о палец не ударил, чтобы взять на себя ответственность за судно и проложить курс. В тот исторический вечер ты наконец это сделал, и за это тебе спасибо. В чем же дело теперь? Возьми себя в руки! Полярная звезда укажет тебе путь к счастью. Тебя же любят. ЛЮБЯТ. Видишь, как Лена радуется, что сегодня ты будешь с ней? Если и закрадываются к ней в голову грустные мысли, то она гонит их прочь с улыбкой.

Где же твоя [улыбка]?

Глава 13

Все его вещи, включая книги, заняли шесть картонных коробок и три полипропиленовых мешка, в каких постсоветские люди хранят дома муку и сахар, купленные с запасом. Несколько лет назад у него было в два раза меньше хлама. Это все буржуйская жизнь. Счастливый обладатель одиннадцати пар носков, двенадцати галстуков (которые он не жалует как класс и носит редко), двух костюмов, в том числе Хьюго Босса заоблачной стоимости, – складывая свои вещи, он думал о том, не на чувства ли выменяли они эту сытую жизнь? Не на искренность ли и близость друг к другу? Теперь у него есть дюжина никчемных галстуков, но нет Оли. Через час он уедет отсюда с коробками, воспоминаниями и горькой слезинкой, которой он не даст выкатиться. Больше он сюда не вернется. Никогда. Используя это слово, люди не видят будущее, но все равно зарекаются, ибо это приятно. Никогда. Плачешь. Никогда. Восходишь на собственный эшафот для оглашения приговора и казни. Никогда. Вечность отсутствия, по длительности равная жизни. Бывает и так, что это слово шепчут с волнением, с радостным биением сердца, с жаркой любовью – имея в виду нечто якобы не заканчивающееся с физической смертью; но, к сожалению или к счастью, нет во Вселенной ничего вечного, кроме того, чего нет.

Все. Коробки закрыты и заклеены скотчем. Еще есть время до приезда машины. Можно пройтись по комнатам и погрустить. Оли нет, и он не знает, хочет ли он ее видеть. А она? Хочет ли попрощаться? Вряд ли. Они не виделись с той самой встречи возле школы, это было очень давно, и нет более смысла. Но если бы в эту минуту она вошла, что они сказали бы друг другу? Что сделали бы? Воображение подкидывает несколько вариантов, в том числе фантастический. Что если взять этот последний и проработать детали: эмоции, взгляды и диалоги? Получатся ли строки романа в духе мастера жанра Федора Михайловича Достоевского, с героями на грани нервного срыва, а то и безумия?

Металлический звук прервал его мысли: в замочную скважину вставили ключ.

Раз. Два. Три.

Дверь открывается.

На пороге Оля.

Через мгновение она уже в зале: осунувшаяся и усталая. Она встречается с ним взглядом.

– Здравствуй.

– Привет.

– Собрался?

– Как видишь. – Бросив взгляд на коробки, он прибавил: – Я взял свои книжки и кое-какие фото, не возражаешь?

– No problem.

– Спасибо.

Она кивнула на музыкальный центр:

– Почему не складываешь?

– Потому что не мой.

– Мне он не нужен.

– Нет.

– Как знаешь. Может, выпьем на дорожку? – вдруг сказала она. – По рюмке?

– Если хочешь, выпьем.

Взглянув ей в глаза – не шутит ли? – он прошел на кухню, взял из шкафа на четверть пустую (или на три четверти полную?) бутылку «Мартеля», два пухлых бокала на маленьких ножках и с этим вернулся в зал.

Она ждала на диване.

Сев рядом, он дал ей бокал и выдернул пробку зубами. Плеснув в оба бокала пахучей коричневой жидкости, он вернул пробку на место и поставил бутылку на пол рядом с диваном:

– За что пьем?

– За будущее не пьют. За прошлое?

– Не чокаясь?

– Не на поминках.

Дзинь! – и официально все кончено, они скрепили контракт подписями.

Он выпил все залпом.

Она не отстала.

– Еще! – сказала она.

Он взял бутылку и снова выдернул пробку зубами.

– За что в этот раз? – спросила она. – За старую любовь? Или за новую?

Она испытывала его взглядом, всматриваясь в темные воды его сущности.

– За обе.

Дзинь! Они выпили.

– Знаешь, зачем я сюда пришла?

– Зачем?

– Чтобы увидеть твою уверенность.

– В чем?

– В том, что ты все сделал правильно и не жалеешь об этом. Но я не вижу. Или я ошибаюсь?

Он опустил взгляд.

– Я не сказал бы, что не чувствую ничего, кроме радости, но, по-моему, это естественно.

– Тебе грустно?

– Как сама думаешь?

– Да. Но скоро тебе станет легче. Или нет?

– Да.

– Налей раз так. – Она подвинула к нему бокал.

Взглянув на нее молча, он выполнил ее просьбу.

– Никогда бы не подумала, Сергей Иванович, что вы на такое способны, – сказала она. – Я в восхищении. Долго вы мне изменяли?

– Нет.

– Примерно с полгода, да? За это и выпьем. За нашего мачо!

Она выпила все залпом, до дна, а он в этот раз только пригубил, глядя на нее с удивлением и беспокойством.

– Может, закусишь? – спросил он. – Я поищу что-нибудь в холодильнике.

– Не-а. Пьяней буду! А у меня еще много вопросов. Ах да! Ты скоро уедешь! Как жаль! А мы толком не пообщались. Может, останешься? Подумай как следует. Это все мужская натура, я понимаю. Вроде как не нарочно. С кем не бывает? Все вопросы к природе. Так? Спишем на нее и простим? Или не стоит? – Ее глаза пьяно блестели; она была кошкой, мягко подкрадывающейся к своей жертве и не сводившей с нее глаз.

– Не стоит, – сказал он.

– Точно?

– Да.

– Думаешь, там будет лучше? Наивный! Ты, в общем, подумай. А я пока выпью.

Она налила себе следующие пятьдесят граммов и, выпив их залпом как воду, спросила:

– Подумал?

– Да.

– И?

– Я уезжаю.

– Адьюс амиго. Знаешь что? – вдруг сказала она тихо, придвинувшись к нему и заглядывая ему в глаза.

– Что?

– Ты правда ее любишь? – Она перешла на шепот. – Или это от безысходности? И от того, что она тебя любит?

Ее глаза были так близко, что он не видел ничего, кроме них. Они ждали, а он не мог вырваться.

– Она до сих пор не уверена, – снова прошептала она.

– В чем? – Его губы были как пустыня Сахара.

– Не снится ли ей это счастье. Поэтому сидит она, бедная, и волнуется. Что если он не приедет? Что если он передумает? Но он ведь приедет, да?

– Да.

– А меня на прощание он поцелует? В самый последний раз? В самый-самый? Только по-настоящему – как раньше, помнишь?

Ее губы сближаются с его губами, что-то шепча, а он смотрит на них и понимает, что тоже этого хочет. Уже через мгновение он поцелует их и проклянет себя. И увидит перед собой пьяную улыбку женщины, которую раньше любил.

Предначертанный круг сансары замкнется.

Соединятся губы.

За закрытыми глазами.

Во тьме.

Телефонный звонок вырвал его из сладкого ужаса.

Звук.

СВЕТ.

МЫСЛЬ.

Он уже один на диване, без Оли. Она осталась в его воображении и пьяно смеется над ним.

Водитель приехал на двадцать минут раньше.

Оли не будет. Она не предложит выпить. Не будет прощального поцелуя, смеси жара и холода, ужаса и возбуждения. Если бы не этот звонок, что было бы дальше? Как далеко он зашел бы?

Наяву все иначе.

– Да, – он взял трубку.

– Здрасте. Машинку заказывали?

– Да.

– Я у подъезда. Один пять семь. Москвич.

– Хорошо.

– С вещами нужна помощь?

– Нет, спасибо, я сам. Их мало.

…

Оля наливает коньяк и улыбается:

– До свидания, Сережа. ПРОЩАЙ!

Глава 14

Последние сентябрьские дни были ветреными и промозглыми. Шесть градусов на термометре, солнце прячется за плотными низкими тучами, город промок насквозь, и скучные жители этого города, топающие по лужам под зонтиками, не улыбаются. Лучше уж зимний холод и снежные вихри, чем этот климакс, плохо действующий на нервы. Даже теплым солнечным летом люди не чувствуют себя счастливыми, а нынче, серой питерской осенью, они впали в депрессию. Тратя день своих жизней, они делают это так, будто он ничего не стоит и этим дням нет счету. Они не задумываются о том, что для кого-то из них он станет последним. О том, что если знаешь, что жить тебе осталось недолго, вряд ли станешь браниться в адрес резко континентального климата. Если у тебя в запасе несколько десятков лет, это тоже не повод транжирить их. Время коварно. Оно очень быстро заканчивается, исподволь и незаметно. Умей радоваться тому, что ты жив. Просто жив. И твои дети живы. Ты чувствуешь сырость. Ты чувствуешь холод. Ты – мыслишь.

Кто знает – может, ты в одном миге от смерти?

Глядя на стройную телку в красном пальто и парня в кожаной куртке, лапающего телку за задницу и пьющего пиво из банки, он не заметил, как к нему кто-то приблизился.

– Ну, блин, погода! – сиплый простуженный голос бухнул над самым ухом.

Он вздрогнул от неожиданности.

Это был Степка-афганец. Стоя на костылях, Степка смотрел на него сверху вниз и хмурился. Он всем недоволен, даже если погода хорошая и есть водка. Сегодня погода плохая и нет водки, и он злой. Братья дали ему место Васьки, когда Васька умер, и он целыми днями гонит про Питер: как было плохо с цыганами и как он сбежал. Он длинно рассказывает и по-разному, так как не помнит уже что до этого врал. Он, кстати, знает по памяти Пушкина, когда пьяный. А трезвый только х а ркает и про Питер свой мелет. Крыша у него что ли съехала? Гонят его с этой историей, слушать никто не хочет, но не бьют рожу, так как братья за это навешают. Они ему место дали близко к воротам, место хорошее, и если б не Пашка с Костей, бились бы тут до смерти и глотки друг дружке грызли бы.

Что он приперся? Язык чешется?

Сплюнув под ноги в грязь, он буркнул, не глядя на Степку:

– Не лето.

Сгорбившись на костылях, Степка сказал тихо:

– На полпузыря есть. Скинемся?

Это было про водку, а не про Питер, это Хромому понравилось.

– Можно и скинуться.

– Сбегаешь?

– Не бздишь, что все выпью? – он поддел Степку.

– Если жить хочешь, не выпьешь, – сказал тот просто, без злобы. – Сердце вырежу.

– Шутка. Бабки выкладывай.

Оглядевшись по сторонам, Степка сунул руку в карман рваной фуфайки и вытащил мелочь. Пересчитав деньги, он отдал часть Хромому. После этого он наклонился к нему и сказал:

– Слышал, приехал поезд из Питера? Собрали там всяких по улицам и вокзалам, сунули их в вагоны, а здесь, значит, выгрузили. Чуешь? Много приехало.

– Гон!

– Наши в ментовке слышали!

– Похрен! Пойду я.

Степка засомневался. Что если правда выпьет?

– За бабки оторву яйца, – напутствовал он Хромого.

Тот не ответил. Он и сам не был уверен в себе. Пока водки нет, скажешь что хочешь, а когда будет, вдруг по пути выпьешь? Об этом он подумает позже. Сейчас надо, чтобы были на хате люди, так как к рынку идти дальше, а водка там хуже.

…

Он был близко от цели, как вдруг его резко окликнули:

– Эй! Стой!

Вздрогнув, он не остановился.

– Стой, сука! Слышишь?

Когда так приказывают, нужно слушаться или бежать.

У него выбора не было.

Он остановился.

К нему вразвалочку шла милиция. Двое. Под фуражками с кокардами чернели четыре глаза. Один был ниже, другой – выше. Тот, который был ниже, стучал черной дубинкой по ляжке.

– Паспорт!

Хромой молча смотрел вниз.

– Он точно глухой! – недобро сказал низкий. Он с ухмылкой переглянулся с напарником. Тот стоял как эсэсовец, скрестив на груди руки, и не сводил с Хромого холодного взгляда.

– А не он ли устроил мокруху, а? – сказал вдруг длинный с прищуром.

– Точно! Кореша своего кончил. – Тот, который был ниже, сдвинул фуражку на самый затылок, выше залысин, и, расставив ноги пошире, взял дубинку на изготовку.

– За водкой, да? Жрут, суки, водку, и мочат друг друга! Все! Топай! Едем в участок! – он ткнул Хромого дубинкой в грудь.

Тот не двигался.

Это взбесило стража порядка. В одно мгновение его лицо налилось кровью. На шее вздулись толстые жилы.

– Сука! – коротко выдохнув сквозь сжатые зубы, он ударил Хромого дубинкой, наотмашь, сбоку.

– Ну! – рявкнул.

Вскрикнув от боли, Хромой схватился за левую руку. После следующего удара он попятился, споткнулся и упал в лужу.

Это еще больше взбесило низкого. Не контролируя себя, он что было силы пнул его берцем по печени.

Раз!

Раз!

Раз!

Скорчившись в луже, Хромой не пытался встать.

– Хватит, Саня, заканчивай, – сказал длинный напарнику. – Смотрят.

– У-у, падла! – тот вытер пот со лба тыльной стороной ладони, шумно дыша.

– Еще раз увижу – убью! – пообещал он.

Милиционеры пошли к уазику, бросив Хромого, а немногочисленные зрители на противоположной стороне улицы: двое невзрачных субчиков, толстая женщина с клетчатой сумкой, бабушка с палочкой, – ждали. Встанет ли бомж? Жив ли? Когда милиционер стал бить деда, бабушка охнула и пошла было к ним через улицу, но тут все закончилось. Антихристы! Как земля их носит, Господе Иисусе? А если б убили?

Уазик уехал, а Хромой сел и скривился от боли. Сплюнул.

Опершись ободранной рукой об асфальт, он попробовал встать, но снова сел. Выругался. Сняв со штанины мокрый осенний лист, он бросил его в сторону и сделал вторую попытку встать.

Ребра болят, не кашлянуть. Суки!

Он все же встал. Кое-как выпрямился.

Что дальше? Вдруг эти вернутся? Не надо пока туда. Надо было Степку отправить. Не стали бы его бить, а если бы стали, то ладно. Ваську было бы жалко, а этого – нет.

Глава 15

– Кузьмич!

– А!

– Почему нет счастья?

Он смотрел на взлохмаченного рыжеусого учителя физической культуры, а тот сосредоточенно разливал по стопкам остатки пшеничной водки. Это была чрезвычайно ответственная задача: в обеих стопках должно было быть поровну.

Закончив с этим, Кузьмич посмотрел на него:

– Иваныч, брось! Выпьем!

С этими словами он взял в левую руку стопку, а в правую – в прокуренные желтые пальцы – шмат «Докторской», крупно нарезанной на «Спорт-Экспрессе».

– А все-таки?

Тот замер.

– Не парься, Иваныч. Чтобы было тебе счастье, пей утром пиво, а вечером водку и не ходи в ЗАГС. А то навалится на трезвую вся эта хрень, и не сдюжишь. А если баба мозг парит, шли ее дальше.

– А любовь?

– Что?

– Как с ней?

– Это явление временное и вредное. Мы, Иваныч, по-черному втюриваемся, а бабы этим пользуется и на нас ездят, а как все это заканчивается – сам знаешь. Штука страшная. Так что главное – не втюриваться, незачем. И не жениться на супе, чуешь? Трах после водочки – вот наше счастье, Иваныч. Если баба классно трахается, но не варит суп, то и хрен с ним, с супом. Так не бывает, чтоб бабы трахались, не парили мозг и вкусно готовили. За идеал!

Подняв стопку на уровень глаз, Кузьмич дождался его, и они чокнулись.

Тук.

Не праздничный вышел звук.

Кузьмич шумно выдохнул и в один миг справился с водкой, вылив ее в спрятанный под усами рот. Он в этом деле мастер. Он алкоголик со стажем.

Что это с ним?

Он вдруг сморщился, стал темно-красным и, открыв рот как вытащенная из воды рыба, несколько раз взмахнул рядом ладонью. Глазки-щелочки смотрели в пространство и были полны слез.

– Черт! – шепотом прохрипел он и сунул в рот «Докторскую».

Чернокожий боксер с чемпионским поясом на мощном торсе смотрел на него снизу вверх с газеты и улыбался той белозубой улыбкой, какая бывает только у негров.

Убедившись в том, что с товарищем все в порядке, Сергей Иванович выпил свою порцию. В его случае водка прошла гладко, без сучка и задоринки, несмотря на то что он принял к этому времени на грудь полбутылки.

С минуту они молчали, работая челюстями, а между тем разглядывали культуристов, футболистов и прочих спортсменов, яркими пятнами прикрывших непрезентабельные светло-коричневые обои в частую вертикальную полоску: выцветшие, грязные и кое-где вышарканные до дыр. Прокуренную берлогу Налима и Кузьмича ни разу не ремонтировали за последние десять лет. Зачем? Этим и так нормально. Налим третий день на больничном, с бронхитом, и сегодня его место занял Сергей Иванович Грачев, преподаватель русского языка и литературы, интеллигент и почти трезвенник. Он пьет водку, и его подсознание освобождается от пут разума. Скоро он будет освобождаться в туалете от этанола, но это будет другая история.

Остановив взгляд на стопке, Кузьмич какое-то время обдумывал мысль.

– Еще поллитру, Иваныч? Не успокаивается душа, просит.

В подтверждение этих слов он почесал толстое пузо под клетчатой фланелевой рубашкой третьей свежести, и в ответ ему буркнуло.

Сергей Иванович стал думать.

Противоречивые чувства владели им. Не сильно хочется, но почему бы и нет? После следующих ста граммов он поедет домой, к Лене. У нее ОРВИ, тридцать восемь, а он пьет водку и чувствует, как совесть жжет грудь. Не став Дионисом, он знает, что скоро ему будет плохо. Его окружили спортсмены и молча ждут. Сдастся он? Нет?

– А? – Рыжеусый физрук тоже ждал.

– Нет.

– Зря. – Тот сник. – Когда еще выпьем? Ты же уходишь. Правильно. Так и надо, Иваныч. Место здесь гиблое. Я тоже думаю, а все никак не уйду. Ногами вперед вынесут, а за гробом будут идти наши сучки и будут радоваться, что сдох я от водки. Знают они, почему я пью? Что у меня в душе? Иваныч, завидую я тебе, белой завистью, правда. Может, за это выпьем, ну, чтобы с лицеем вышло? А?

У него была маленькая надежда, и он испытывал Сергея Ивановича. Раз его качнул. Два. Как кирпичики? Не сдвинулись ли? Не столько хочется водки, сколько общения. Иваныч мужик свой, только грустный. Одиннадцать лет вместе трудятся, а водку еще не пили. Ни разу. И вдруг сегодня встретились, слово за слово, и вот они здесь. Общаются просто, с душой, с матом где надо, и вот бы сто грамм для концовки.

– Спасибо большое. Пойду. – Учитель русского сделал движение корпусом, будто вставая, но почему-то не встал.

– Если знаешь свой путь – иди. – Кузьмич внимательно на него смотрел. – Знаешь?

– Да. Это путь в клетку.

– Точно! – Тот вскинул вверх указательный палец. – А еще и крылья подрезаны. Что остается? Водка!

– Для регенерации крыльев?

– Для дегенерации. Просыпаешься утром в заблеванной клетке и еще хуже, пока не выпьешь.

– Зачем?

– Что?

– Пить.

– Сначала хочешь выбраться из клетки, а когда не получится, пьешь, так как не вышло и уже можешь не пить.

Взяв засаленную газету, Кузьмич стал отрывать от нее тонкую, миллиметров в семь шириной, полоску.

Наблюдая за его грубыми пальцами, Сергей Иванович ждал, когда полоска порвется, ждал долго, но, к его удивлению, Кузьмич справился и стал скручивать ее валиком.

– Я мог стать чемпионом России, – сказал он. – Был перспективным штангистом. Не пил. Вообще. Даже пиво. Целыми днями работал с железом. А зимой вылетел я на встречку, и все, Иваныч. Гипсовый ошейник. Месяц в больнице. Руку склеили криво и снова сломали. Она теперь как барометр, все чувствует. – Он умолк. – Я иногда думаю, что лучше бы я… насмерть. Гнил бы сейчас в земле и не парился. – Он поднял взгляд: – Как? Может, по соточке?

С третьей попытки он взял свой приз.

Сергей Иванович согласился:

– Ладно.

Тот подпрыгнул как на электрическом стуле.

– Эту же? – крикнул он радостно.

– Да.

– Нынче, Иваныч, ты мой гость, все с меня! Одна нога здесь, другая там! В шкафу есть «Пентхаузы», чтоб не было скучно. Девочки класс!

– О! – гость плохо изобразил радость.

– Если б у нас в школе были такие телки, а не штаубы всякие, я б… эх!

Он выбежал. Перед этим он глянул на себя в пыльное овальное зеркало и пригладил пальцами жесткие волосы. Расстояние в двадцать метров до дверей школы надо пройти чинно. Школьное руководство в курсе, что физруки пьют, и до поры до времени терпит это при том условии, что все происходит по тихому, после уроков, и пьяные рожи не ходят по школе. У них уже есть желтые карточки и надо быть осторожней.

Он вернулся минут через десять. В черном пакете-майке он принес водку, хлеб, триста граммов «Докторской» и маринованные огурчики с пупырышками.

Две стопки вновь встретились над столом.

– За счастье, Иваныч. За нас.

Тук.

Выпили.

Выловив в банке огурчик, Кузьмич хрустнул им и посмотрел на Грачева:

– Что ты такой грустный?

Сергей Иванович сидел молча. У него не было желания исповедоваться перед рыжеусым учителем физкультуры, его советы не требовались.

– Все, тему закрыли, – Кузьмич его понял. – Я кстати не рассказывал, как ко мне клеилась Проскурячиха?

– Нет.

Сергей Иванович весь обратился в слух, плавая в плотном водочном облаке.

– На Новый год лезла по пьяни. Прямо по-взрослому. Все намекала, как хорошо у нее дома. Звала. А я не поехал. Больной что ли? С тех пор она не здоровается.

– Со мной тоже. – Сергей Иванович хмыкнул.

На всякий случай он поспешил внести ясность:

– Не поэтому. Слава Богу, не клеилась.

Кузьмич взялся за водку.

– Это еще неизвестно, что у нее на уме. Может, она на тебя запала, Иваныч, и бесится? Может, ревнует?

Сергей Иванович промолчал.

Кузьмич понял, что надо заканчивать с юмором.

– Если на тебя будут дома в претензии, – сказал он, – скажи, что был у меня и я прошу не ругать тебя, а понять и простить. За понимание и прощение!

Выпили.

– Я все думаю: почему у нас не разрешат многоженство, а? – вдруг ни с того ни с сего начал Кузьмич. – Плохо, что ли?

Он искренне удивлялся.

– Смотри сам, Иваныч, – продолжил он свою мысль, – видел ли ты хоть одного мужика, который не трахал бы чью-то бабу? Я – нет. Мы же самцы. А самцу что нужно? Самки! И чем больше, тем лучше. Это же, блин, природа, Дарвин. А мы против нее прем и всякие правила выдумываем. Осуждаем! А нафиг? Вымрем как динозавры и все! Останутся индусы, китайцы и негры!

Прервав воодушевленную речь, Кузьмич взял «Докторскую».

В то время как он говорил, Сергей Иванович тщетно боролся со сном, его все глубже затягивало в дремоту. Он слышал все как сквозь вату.

– Прими ислам, – сказал он. – И попроси у Бога зарплату раз этак в двадцать побольше. Твои жены работать не будут.

– Как это? – выпрямился Кузьмич.

– Так.

– Совсем?

– Да. И подумай на досуге о детях, разводах и алиментах. И о том, чтобы бросить пить. Аллах пьяных не любит.

– Да я ж так… – сник сразу Кузьмич. – Теоретически. Я и в нашего Бога не верю. Если бы он был, Иваныч, то не вынесло бы меня на встречку. Один только дьявол есть, Иваныч. Точно.

– Никого нет. Только люди, которые думают, что они не животные. Они в масках. Сверху у них приличия и культура. Или масок нет?

– Что? – Кузьмич впал в ступор.

– Кожа. Их кожа.

Кузьмич не понял.

– Мы прячем чувства, – продолжил Сергей Иванович. – Играем. Себя нельзя, нет! Стыдно! Страшно! Ты не знаешь, где ты. Нет. Где?

– Что?

– Ты.

– Здесь.

– Где?

– Вот.

– Кто ты?

– Я физрук.

– А еще? – Сергей Иванович ждал, не сводя с него пьяных глаз.

– Я тебя понял, Иваныч! – обрадовался Кузьмич. – Значит, подкатываешь к бабе и сразу ей сходу: «Ты мне нравишься, и я хочу тебя трахнуть». А она хрясть тебя по мордасам! Она вся такая правильная и воспитанная, в правильной маске, а у самой чешется.

– Games people play…

– Что?

– Мы заигрываемся. Как клоуны в цирке. – Он усмехнулся. – Видите себя в зеркале – нравится? Да? А если я не хочу быть как вы? Если я не хочу так? Если я хочу быть естественным и свободным? Хочу думать, творить, любить? Нет! Что же можно? Врать? Пыжиться? Быть долбаным симулянтом?

– В точку! В самую! – расчувствовавшийся Кузьмич снова потянулся к бутылке. – Прям в сердце!

Они выпили.

Глава 16

– Не проходите мимо, мужчина! Купите роз даме сердца!

Толстая громкая тетка стояла на Зиккурате, рядом с цветами в ведрах, и нагло смотрела сверху на пьяного субчика в мятом костюме, давая тому понять, что если он не купит розы, то сразу рухнет в ее женских глазах ниже уровня плинтуса и не будет мужчиной.

Старый как мир трюк, но действенный.

Остановившись, он стал думать.

Он не хотел ничего брать. Упершись ступнями в предательски раскачивающийся пол подземного перехода, он знал, что денег у него мало, что эта тетка от него не отстанет, но не мог сдвинуться с места.

Почувствовавшая наживу торгашка сладко запела:

– Взгляните, какие розочки! Свежие! Длинные! Сказка!

Спрыгнув со своего Зиккурата, она через мгновение была рядом.

– Я завидую вашей даме!

Не увидев мысли во взгляде клиента, она многозначительно прибавила тихим дружеским голосом:

– Я не советовала бы вам идти к ней с пустыми руками. Ну, понимаете?

Ей показалось, что он понял.

– Вот эти самые лучшие, вас ждали! – Она ткнула толстым коротким пальцем в розы. – Классные, да? Прелесть!

На самом деле это были розы из партии пятидневной давности, проделавшие к тому же долгий путь из Голландии. Некондиция. Листья вялые, а на некогда роскошных темно-красных бутонах – черные пятна. Для среднестатистического пьяницы – самое то.

Проследив мутным взглядом за ее пальцем, он никак не отреагировал на предложение. Он вообще не сказал за все время ни слова.

В голосе толстой тетки послышалось раздражение:

– Ваша милая ждет не дождется. Семь штучек сделаем? Или девять?

Впаривая мертвые розы пьяному интеллигенту с портфелем, она в то же время рыскала по окрестностям цепким натренированным взглядом в поисках новых жертв.

Он предпринял попытку сказать вслух то, о чем думал:

– Семь не надо…

Презрительно сморщившись, она спросила:

– А сколько?

Смрад водочного перегара бил в ее ноздри, но она была женщина опытная и крепкая, это ей было побоку.

– Пять?

Ни звука. Молча глядя на розы, он то ли думал, то ли спал стоя.

Толстые красные губы сказали:

– Что за рохля, а? Еще удивляются, что бабы эмансипацию выдумали! Розу купить не может! Нам вкалывать значит дома и ждать, пока притащишься на рогах и осчастливишь? Тьфу! Купишь? Нет? – Она стала невежливой, эта тетка из перехода.

– Да… И в клетку…

Первое слово ее обрадовало, а прочие были пьяными бреднями, полной бессмыслицей.

Толстая ряха с рытвинами и сальными порами снова стала сахарной и улыбчивой:

– Славненько! Этих?

– Сколько стоят…

– Сто двадцать, но вам будут со скидкой, по сотне.

Заламывая цену в три раза выше рыночной, она была уверена, что дело выгорит.

Между тем, упершись стеклянным взглядом в цветочную стену, он не спешил расставаться с деньгами.

С волнением и нетерпением заглядывая ему в лицо, она через секунду не выдержала:

– Ну?

– Да. – Он не мог просто так уйти, не взяв ничего у этой сволочи, поэтому нетвердой рукой он вынул из портфеля бумажник.

Там не было и двух сотен.

Тетенька сразу сникла.

– М-да-а-а… Негусто. Только время на тебя тратила.

– Нахер иди! – выругался он громко. – Ясно?

Тетка утратила дар речи, но тут же оправилась:

– Сам иди! Я бы тебя вообще на порог не пустила! Харя пьяная! Тьфу! Топай, давай! Топай! – Она его даже толкнула.

Он пнул пластмассовое ведро с цветами у основания Зиккурата. Вода выплеснулась. Нервно вздрогнули желтые хризантемы.

Он пошел к выходу, а вслед ему неслись проклятия и угрозы.

Он купит розы на улице, где солнце и воздух. Не в этом гадюшнике.

Глава 17

Море штормило.

Стоя возле квартиры и пошатываясь, боцман целился в замочную скважину и раз за разом промахивался. В правой руке у него были розы (три штуки в хрусткой прозрачной обертке), в левой – старый кожаный п о ртфель с балластом.

Мимо!

Мимо!

Черт подери!

Тут боцмана осенило и он сбросил чертов балласт за борт, а розы взял в левую руку.

Вжи-и-их – и сразу прям в дырочку! Где Зигмунд Фрейд? Где этот венский доктор, все объяснявший в терминах члена и вульвы?

Он крутит ключ-член по часовой стрелке, крутит против – без результата. Дверь заперли на внутреннюю задвижку, чтобы не шлялась здесь всякая пьянь без чести и совести.

Боцмана мутит. В двух кварталах от дома его вырвало полупереваренной «Докторской» и водкой, кто-то высказался в грубой форме по этому поводу, а он почувствовал себя лучше. Возле дома, у детской площадки, его снова едва не вывернуло при детях и мамах. Открыв рот по-рыбьи и издав сдавленный громкий звук, что-то среднее между икотой и кашлем, он справился с приступом. Это была временная победа. Он чувствовал, что следующая волна близко.

Вдруг – Щелк! – дверь открывается, и он видит Лену.

Слабая, с темными больными глазами, она смотрит на него молча. Она слишком спокойна – словно знала заранее, что он явится вдребезги пьяный.

– Розы? Что сегодня за праздник?

– День.

– Что за день?

– День жизни.

– А!

Он входит. С розами. С п о ртфелем. Опершись о стену, он кое-как развязывает шнурки, долго с ними возится, и, сняв наконец туфли, идет в зал. Розы белые. Он взял их по сорок за штуку, а до этого толстая тетка втюхивала по сотне. Розы здесь никому не нужны, так как нет никакого праздника, а он, сволочь, пришел без фруктов, которые его просили купить. На него смотрят. Сунув руки в карманы халата, мама смотрит грустно, а сын хмурится на диване, глядя на пьяного дядю поверх книжки-раскраски.

«Привет!» – хочется сказать мальчику с дружеской искренностью, но не слушается язык, смазывает всю искренность, и мальчик не реагирует, делая вид, что не слышит. Он занят, он раскрашивает что-то в книжке синим фломастером.

Он протягивает розы Лене.

– Пожалуйста, прими душ и ложись спать. – Она берет розы бездушно, как веник.

Он хочет что-то сказать, но рвотная судорога сдавливает горло, и он бросается к унитазу.

«Только бы не испачкать брюки», – думает он, когда хлещет фонтаном из горла и носа.

Лена включила свет в туалете и закрыла за ним дверь. Он отсюда не выйдет. Ему стыдно. Он будет бегать сюда всю ночь, отравленный. Природа бьется за него, за себя в нем, за непрекращающуюся эволюцию живого, которая есть средство и цель.

Быть!

Быть!

Нет у нее вопроса – ЗАЧЕМ?

Когда он вошел на кухню, бледный и чуть живой, Лена встретила его прежним взглядом:

– Что с тобой?

– Мы с Кузьмичем… Он сказал правду. Нам не вырваться.

– Откуда?

– Из клетки. Здесь все маленькие, мелочные, ползают, жрут друг друга и гадят, а ты один в небе, над тучами, там, где солнце. Ты птица. Здорово?

– Да.

– Это больно – биться грудью о прутья и знать, что не вырвешься. Ты пробовала?

– Нет.

– А я да. Хочешь увидеть раны?

Переменившись в лице, Лена приблизилась и обняла его.

– Что с тобой? – снова спросила она тихо.

Отстранившись, она посмотрела ему в глаза.

– Я мертвая птица, – сказал он.

– Ты мне нужен живой и здоровый. Прими, пожалуйста, душ и активированный уголь.

– Есть что-нибудь для души?

– Только любовь.

– Правда? Классное средство. Из-за нее вешаются. Режутся. Травятся. – Он умолк на секунду. – Иногда я жалею, что не верю в Бога. Если бы Бог был, я жил бы в ожидании рая. Но Бога нет. Он умер. Люди его убили. Я тоже был там. И ты. Все люди. Они убили его и теперь убивают себя. – Его качнуло в сторону, и он оперся о стену.

– Тебе плохо со мной?

– Плохо? Нет. Мне уже лучше. Я иду в будущее.

Он стал расстегивать пуговицы на рубашке, медленно и неловко.

Она молча наблюдала за ним, но вскоре не выдержала:

– Может, тебе помочь?

– Нет.

Он бросил рубашку на кухонный стул, и она тут же съехала на пол бесформенным комом. Черт с ней.

Лена ее подняла, а в это время на кухню вошел Игорь с книжкой.

– Пить, – попросил он у мамы, не глянув даже на дядю.

– Нравится книжка? – дядя страшно фальшивил.

– Да. Пить! – мальчик вновь обратился к матери.

– Хочешь соку?

– Нет. Я хочу просто водички.

– В кружку с Винни?

– Да.

Это была его любимая кружка: Винни-Пух и Пятачок весело топают по яркой зеленой травке и несут Ослику подарки ко дню рождения: горшочек с медом и воздушный шарик. В финале страдающему депрессией Ослику достанется горшочек без меда и резиновая клякса на нитке. Иначе и быть не может, так как он нытик. В зоопарк его надо сдать, в клетку. Jedem das Seine 4 .

Мама налила сыну водички, и он ушел с кружкой в зал.

Когда они снова остались вдвоем, Лена некоторое время смотрела на него, силясь что-то увидеть в пьяной мути его глаз, а он улыбался странной улыбкой, ни к кому и ни к чему не обращенной.

– Я хочу, чтобы ты был со мной честен.

Ей непросто далась эта фраза, вышла она с хрипотцой, выдавшей внутренний тремор.

– Как стеклышко… – он усмехнулся. – А ты?

– Что?

– Только правда? Ничего кроме правды?

– Нет, – сказала она после секундной паузы. – Как у всех.

– Но требуешь.

– Это просьба.

– А! – он подошел к столу, взял фильтр-кувшин и, запрокинув голову, стал пить из него жадными глотками.

В другой ситуации она сделала бы ему замечание, но в этот раз промолчала.

– Нравится? – спросила она, когда он поставил кувшин на место.

– Что?

– Быть пьяным?

– Почему бы и нет? Зато так честней, да? Я хотел стать Дионисом, Эпикуром, Ницше, Моррисоном, но не вышло. Я в клетке. Я пьян.

– У меня уже был муж пьяница, – спокойно сказала она. – Второго не надо. Если ты из тех, кто жалуется и пьет водку, лучше сразу иди на все четыре стороны.

– Правда?

– Да.

– У кого нет ушей, те не слышат. – Он потянулся к рубашке.

– Уходишь?

– Да.

– Куда?

Молчание.

Надев рубашку и кое-как справившись с пуговицами, он развернулся и на нетвердых ногах сделал шаг к выходу.

Вдруг она быстро и решительно подошла к нему, взяла его за руку выше локтя и с неожиданной силой, которую нельзя было заподозрить в ослабленной хрупкой женщине, дернула. Попятившись и потеряв равновесие, он сел на стоявший возле стены стул, растерянный и моргающий.

– Сегодня ты в лучшем случае дойдешь до медвытрезвителя, – сказала она резко. – Потерпишь до завтра, ладно?

– Завтра – это сегодня.

Он смотрел прямо перед собой и видел там что-то, чего не видела Лена. Это было будущее, в котором повторялось прошлое. Вечное возвращение.

Его самка подходит к нему и гладит его волосы:

– Пойдем. Я расправлю тебе постель.

Он встает и послушно идет за ней, двигаясь по линии круга за толстыми прутьями клетки. Куда он идет? Что там? Похмелье? Утро? День? Жизнь? Он не отсюда. Его не должно быть здесь. Он здесь лишний. Он не умеет играть свои роли так здорово, как это умеют они. Они верят в то, что их театр-шапито создан Богом, и передают из поколения в поколение библейскую историю грехопадения, перекладывающую вину творца на его неудавшееся творение. Господь должен быть совершенным, идеальным и неподсудным, дабы он мог по праву учить уму-разуму и спасать созданных им мелочных грешников.

Это не его Бог.

Он не поможет ему стать птицей и выпорхнуть прочь.

Клетка летит в бездну.

Глава 18

– Что желаете? Минеральная вода, сок, вино, пиво, коньяк?

Симпатичная бортпроводница в темно-синей униформе – светловолосая, милая, юная – улыбнулась Красину. В этот миг ему захотелось поверить, что она улыбается искренне, что это не доведенный до механичности профессионализм, и – поверил. В ее улыбке нет фальши, она естественна. В ее карих глазах он видит зайчики, которые, будучи выпущены на волю, всласть напрыгались бы, вне инструкций и правил, вызубренных ею на курсах и впитавшихся с того времени в кровь.

Он выразил свои чувства в ответной улыбке:

– Вина, пожалуйста. Французского.

И показал пальцем в меню.

Не переиграл ли? Не слишком ли пристально взглянул ей в глаза, с реверберациями в мужественном баритоне?

Что Оля? Заметила?

Повернув голову, он посмотрел на свою спутницу.

Она улыбается.

– Я сделал правильный выбор? – на всякий случай спросил он.

– Да. И еще грейпфрутового соку, пожалуйста, – сказала Оля.

– Конечно. – Девушка улыбнулась.

На этот раз улыбка была адресована женщине, и, кажется, ей не хватило искренности: она была дежурная, по инструкции.

– А мне еще стаканчик водички без газа, – попросил он. – Пожалуйста.

Девушка ушла за шторку и задернула ее за собой плавным движением руки.

Вжи-и-х!

Самые лучшие стюардессы всегда в бизнес-классе – это одно из преимуществ, за которые платишь. Покупая улыбки как часть премиум сервиса, ты чувствуешь себя хозяином жизни, здесь, в десяти тысячах метров над землей, и лучше не думать о том, искренние они или нет.

Через минуту она вернулась с напитками.

– Вы когда-нибудь думали о том, что спасаете людям жизни? – спросил он с улыбкой.

Девушка растерялась от неожиданности. Налились краской ушки и щечки, замерли пальчики. Она вопросительно взглянула на Красина.

– Люди боятся летать, для них это стресс, а ваше присутствие успокаивает и, соответственно, продлевает им жизнь.

– Я очень рада.

– Или ну их? – вдруг встрепенулся он. – Надо ли их спасать?

– Они люди, – просто ответила девушка.

– Кто они вам? Вы их любите?

– Это моя работа. А некоторых я люблю.

– В таком случае – удачи.

– Спасибо.

Не осмелившись взглянуть ему в глаза, девушка пошла дальше, к двум прилично одетым дяденькам: оба при галстуках, запонках, пухлых животиках, оба с лысинами и с чопорными манерами. Они все делают медленно, с грузом собственного достоинства и без тени улыбки. Расслабились бы немного, а то вон как их вспучило. Оплачивая улыбки, коньяк и закуску, они очень собой довольны и не задумываются ни на секунду о том, что живут пошло.

Гена Красин не хочет быть похожим на них.

– Ну, с праздничком! – бодро сказал он Оле.

– С каким?

– С семнадцатым января две тысячи третьего.

– Или с днем знакомства со стюардессой по имени Жанна?

Оля ревнует или делает вид, что ревнует: он общался с этой девушкой чрезвычайно мило и позволил себе чуточку лишнего. И хотя легкая ревность ему приятна, он должен быть джентльменом. Поэтому, наклонившись к Оле и приблизив губы к ее ушку с гвоздиком-звездочкой из белого золота, он прошептал:

– Меня спасла ты.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как ей хочется улыбнуться, но она сдерживается, чтобы не выйти из образа. Еще немного, и треснет поверхностный лед, и Снежная Королева оттает. А что он? Сегодня он счастлив. Взмыв над тучами и оставив внизу суетность и зимнюю слякоть столицы, он парит в чистом небе цвета мягкой лазури и рядом с ним его женщина, которую он любит.

Под влиянием момента он поцеловал ее в щеку.

– Не стыдно вам, Геннадий Владимирович? – спросила она с маленькой шпилькой в голосе. – Она теперь не сможет работать, будет о вас думать.

– Она будет думать о том, что я ей сказал.

– Да? А я-то подумала, что ты хочешь произвести на нее впечатление.

– Я дал ей лоскутик для ее собственной картины мира.

Последние слова он произнес как-то очень серьезно.

– Ты думаешь, она найдет ему применение?

– Может быть не сразу. Разноцветных тряпочек много, иногда кажется, что они ни к чему не подходят, но однажды ты находишь им место, берешь иголку, нитки и пришиваешь. – Он улыбнулся. – Картина выходит пестрая и не очень понятная. Время от времени ты перекраиваешь в ней что-то и никогда не уверен в том, что все сшито правильно.

– Сколько людей, столько полотен, двух одинаковых нет.

– Самое грустное в том, что однажды они исчезнут. – Он сделал глоток вина. – Мы не вечны. Поэтому надо жить и радоваться.

– У нас с тобой все есть. Может, стоит потратить остаток жизни на что-то другое? Ты не думал об этом?

– Слышала о дауншифтинге?

– Нет.

– Популярная тема на Западе. Люди сдают квартиры в наем и переезжают в хижины на берегу моря – например, в Индию или Таиланд.

– Счастливцы.

– Думаешь?

– Если они не живут там как овощи и им нравится, то – да. Они научились быть здесь и сейчас. Они просто получают кайф от жизни. Они засыпают и просыпаются под шум прибоя, дышат морским воздухом, а не выхлопами. Вокруг них цветы и зелень, а не серые улицы. У них есть время для себя. Для того, чтобы полюбоваться закатом. – Она мечтательно улыбнулась. – Я тоже хочу в хижину. Надо только найти какое-то дело. Не сидеть же с бананом под пальмой. Мы могли бы водить экскурсии. Или открыть школу для бедных. Или написать книгу о счастье.

– Я отращу бороду и надену бандану, – снова улыбнулся он. – Представляешь: я загорелый и бородатый, в бандане. Как тебе?

Отодвинувшись от него, она оценивающе на него посмотрела.

– Здорово, – сказала она. – Когда?

– Что?

– Едем.

– Завтра.

– Ты не поедешь.

– А ты?

Молчание.

– И я. Что нас держит?

– Когда уже столько сделано и столько сил потрачено, трудно от всего отказаться и начать жизнь заново. А что если наше место здесь, а не там?

– Вернемся.

– Фантазии, – сказал он. – Я не художник и не философ. Я бизнесмен. Если все брошу и уеду, я как бы сдамся.

– Или выиграешь?

– В чем суть человека? – вдруг спросил он.

– В чем?

– В борьбе. Он потому и стал человеком, что боролся, год за годом, миллионы лет. Я не думаю, что смог бы без этого.

Они помолчали.

– Гена, у тебя есть увлечение, на которое не хватает времени?

– Да, – он сделал паузу. – Ты.

Он улыбнулся.

– Я серьезно. Если жизнь дается только один раз, надо успеть все по максимуму, чтобы не было потом мучительно больно. А мы только работаем и работаем.

– Вот именно – все. Может, однажды я стану гидом в бандане или открою школу в Индии, но не думаю, что при этом брошу все здесь. Это ведь драйв, азарт. Мне это нравится. Да, пока с перекосами, с дисбалансами, и я обещаю над этим работать. Я хочу быть хозяином крупной компании и иметь время, чтобы любоваться закатом. Тот, кто надеется на рай в Индии или в Таиланде, и сбегает из мира, где родился и вырос, точно так же сбежит и оттуда. Через год, два, три. Куда дальше? На Марс? Если чувствуешь, что занят не тем, что время проходит зря, то меняй, действуй. Не надейся на Индию или Тайланд. Можно быть счастливым везде. В Норильске. В Якутске.

– В Новосибирске.

– Точно.

Оля смотрела в иллюминатор на проплывающее под крылом вспененное белое море – как молоко в капучино, – а с его места облака не были видны, и он видел лишь бескрайнее чистое небо. Ее не увидишь с земли, эту девственную лазурь. Здесь не идут дожди, здесь солнце, а восходы и закаты могут длиться часами, тлея на горизонте. Пожалуй, здесь единственное место, где он может позволить себе созерцание без явного смысла и цели. Время в полете – его личное время, пауза в гонке.

«Мы летим бизнес-классом, – думала Ольга. – Мы элита. А пассажиров эконом-класса, там, сзади, намного больше. У них тесно, курица-рыба-мясо на выбор и очередь в туалеты. Богатый, бедный, нищий – есть нечто, что уравнивает их. Это счастье и смерть. Если там, внизу, кто-то лечится в Швейцарии, а не в районной больнице, то здесь, над бездной, темно-синяя шторка, разделяющая богатых и прочих, – не более чем ткань. Если самолет рухнет, все погибнут и будет совершенно неважно, по какую ее сторону ты сидел».

Почувствовав, что Гена смотрит на нее, она повернула голову:

– Когда ты будешь старым и вспомнишь свою жизнь, ты о чем-нибудь пожалеешь?

– Об одном точно, – ответил он, секунду подумав.

– О чем?

– О том, что я быстро сдался, когда мне было семнадцать. У меня был шанс?

– Не знаю. Я была маленькая, глупенькая и не знала, чего хотела.

– Тогда за то, чтобы мы всегда это знали? – он предложил тост.

– Да, – она улыбнулась с грустинкой. – Но ты как-то раз сказал, что неизвестно, где были бы мы сейчас, если бы не расстались.

– Мы вместе, и это главное.

Они допили вино и попросили еще. Гена с улыбкой смотрел на стюардессу, и она залилась краской еще до того, как он обратился к ней.

– Возьми ее к себе на работу, – сказала Ольга в шутку, когда стюардесса ушла. – Умная, ответственная, красивая.

– Что ты хочешь услышать? – Он поцеловал ее в щеку. – Что ты самая лучшая? Самая умная, ответственная и красивая? Это правда.

– – Уважаемые пассажиры, говорит командир экипажа, – раздался сверху приятный глубокий голос. – Через несколько минут наш самолет начнет снижение, и через полчаса мы прибудем в аэропорт «Толмачево» города Новосибирска. Температура в районе аэропорта минус двадцать три градуса Цельсия, погода хорошая. Приятного полета. Спасибо!

После короткой паузы командир прочел текст по-английски: уже менее уверенно и с заминкой перед озвучиванием показаний термометра.

– На этот раз Олег будет вовремя? – спросила Ольга, вспомнив историю двухмесячной давности, когда водитель Красина приехал в аэропорт через полтора часа после прилета, после чего чудом остался жив.

– Я бы на его месте уже с утра там сидел и ждал, – без улыбки сказал он. – На всякий случай.

– Он сегодня на «Крузере»? Отремонтировали?

– Мелочи жизни. Девушка стукнула меня очень интеллигентно. Трещина в бампере без внутренних повреждений.

– Девушка извинилась?

– Да. Сказала, что только что получила права и эта ее первая самостоятельная поездка. Так что мне еще повезло.

Они рассмеялись.

Ольга поймала себя на мысли о том, что стало привычней и легче.

Глава 19

Когда на улице холод, а в доме тепло и уют, и сквозь покрытые инеем стекла ты смотришь на столбик термометра за окном, тебе радостно от мысли о том, что ты не там, а здесь – с горячим чаем и медом. Это природная, животная, не изменившаяся за миллионы лет радость. Первобытные люди прятались от холода в пещере, у входа в которую поддерживали огонь, а в наше время для этих целей есть дома с отоплением. Впрочем, дом дому рознь. Если тебя отделяют от улицы тонкие стены и рамы с заклеенными скотчем щелями, в которые дует; если батареи не греют, а автоматы в подъезде вмешиваются всякий раз при включении масляного радиатора, то не выдержит и оптимист. Загрустит. Что уж говорить о склонном к избытку черной желчи муже, который и без того редко чувствует себя счастливым. Он бродит по дому в старом вязаном свитере, мерзнет и ненавидит зиму.

Двадцать восьмое декабря две тысячи третьего года.

Суббота.

Он на диване, а на коленях у него тетрадь.

Силясь выдавить из себя первые строки главы, описывающие приход весны, он крутит между пальцами шариковую ручку и знает, что сегодня он ничего не напишет: слова никак не складываются в предложения, а мысль то и дело уходит в сторону по пути наименьшего сопротивления. От вдохновенья не осталось и праха. Какую же мощь творческого гения нужно иметь, чтобы свежо описать весну: ручьи, капель, солнце, все эту несвежую атрибутику, – в то время как на термометре в зале плюс семнадцать по Цельсию и кажется, что улица здесь? Ф. М. Достоевский справился бы, а С. И. Грачев не может. Иной раз даже самую мелкую мысль не может вывести, эмоцию, мимику, и тогда хочется сжечь рукопись и закрыть раз и навсегда тему с творчеством, мужественно признав фиаско. Не тут-то было. Длительными безудержными потугами выдавив из себя бледное подобие желаемого, он на какое-то время снова обрящет веру в себя и продолжит.

Ему страшно. Жутко. Если и здесь ноль, то что дальше? Мещанство? Бюргерская жизнь в мире, погрязшем в материи и алчности, бок о бок с животными, мнящими себя homo sapience, с их базовыми потребностями, выродившимися в нечто жалкое и самодовлеющее? (И если они по-своему счастливы, ибо не ведают боли внутреннего раскола, то что будет чувствовать он?) Что еще? Пьянство? Бешенство? Может быть, вера, с ее смыслом жизни и культом бессмертия, с догмами и ритуалами для спасения от вредных мыслей, от темных сил внутри, от собственных демонов и сомнений? Ряса монаха и бегство от жизни за толстые стены храма?

Эх, перепрыгнуть бы в сюжете на полгода вперед, в осень, в серый октябрьский день, ветреный, грязный и мокрый, использовать бы нынешнее настроение на благо творчества, – ан нет! Срочно нужна весна. В ожидании сценария актеры молча стоят за кулисами, заранее готовые к любой его прихоти, а между тем апрель никак не наступит и на сцене нет декораций.

Может быть, хватит?

Ты знаешь: все, что напишешь сегодня, завтра отправится в мусор. Раз за разом насилуя творческие способности, ты обезвоживаешь источник, который даже в лучшие времена не был особенно полноводным, и не за горами тот день, когда последняя мутная капля высохнет на солнце и уже ничто не сможет вернуть к жизни пустыню, где ты будешь скитаться до самой смерти, мучаясь жаждой. Этого хочешь? Сходил бы лучше с Леной и Игорем в парк на елку. Якобы напуганный морозом в двадцать пять градусов, ты остался дома, заперся в промерзших бетонных стенах и занялся, так сказать, творчеством. В итоге и не родил ничего, и не сходил на елку. Сегодня ты чужой здесь. Ты полгода живешь в квартире Лены, привык, но нет-нет да и заноет что-то внутри, скрутится, встанет тромбом у сердца, и вдруг почувствуешь себя гостем. Разные вопросы лезут в голову.

«Ты счастлив здесь? А Лена счастлива? А маленький Игорь?»

«Не в деньгах, говоришь, счастье?»

«Ты хотел бы вернуться в прошлое и попробовать снова?»

Нет. Ни в благоустроенную двухкомнатную квартиру, на денежное довольствие к женщине, ни в чертову школу к Проскуряковой и Штауб, ни к самому себе полугодичной давности. Я хочу в будущее. Я хочу быть счастливым. Чтобы все было как у всех: семья, работа, любовь, дети (но только без бюргерства, без мещанства), – и не нужно оттаскивать меня назад, в прошлое, с его яркими красками и ретушью, лживо подсовываемыми памятью. Я прекрасно все помню, и, появись шанс вернуться к камню, где начертано будущее, снова пошел бы сюда. Когда появляется шанс изменить что-то, человек ищет повод оставить все как есть и убеждает себя в том, что ничего менять не нужно. Он годами так делает. Всю свою жизнь. Что касается холода и скверного настроения, так это временно. Кроме того, скоро избавимся и от некоторых лишних желаний, выращенных в период достатка на скудных почвах, удобренных Олей. И от прилипчивого чувства вины – тоже.

«Сумел убедить себя в том, что любишь Лену? – шепчет внутренний дьявол. – Скажу тебе, что нет между вами и четверти той любви, что была у вас с Олей когда-то».

Когда-то. Даже не верится, что это было: словно не с ними, а с другими мужчиной и женщиной – страстными, любящими друг друга ночи напролет, с зеленым чаем между подходами. Они не сразу заметили, что любви больше нет – двигаясь по инерции. Сколько людей так живут: в псевдосчастливых семьях, где каждый день одно и то же: рутина, скука, мелкие, и не очень, стычки, быт, а супруги коротко и сухо чмокаются перед сном и желают друг другу спокойной ночи?

Если мечтаешь о сладком сне, а не о сексе, после которого наутро ох как непросто вставать, считай, что пора что-то менять в своей жизни.

С работой так же.

Отсутствие ярких эмоций, не говоря уже о чувствах со знаком минус, подскажет тебе, что что-то не так, а дальше тебе решать, что делать. Если оставишь все как есть, то еще в течение многих лет твоя первая утренняя мысль будет о работе, куда нужно идти как на дыбу, и после этого не встанешь с кровати радостно и не помчишься вприпрыжку по улице, полный энтузиазма. Палач опытен и безжалостен. Он любит слюнтяев, лентяев, нытиков, трусов. Медленная мучительная казнь длится всю жизнь, и у каждого есть своя личная пыточная. Сергей Иванович Грачев тоже был там. Он вырвался. Не будь этого, он маялся бы сейчас бок о бок со Штауб и бегал между Олей и Леной. Свыкшись с эпитетами в свой адрес (черствый, робкий, посредственный), отпущенными собственнолично, он жил как жил и думал, что ничего нельзя исправить ни в себе, ни в жизни. Он замер, спрятался в своей маленькой тесной раковине и посматривал на мир тусклым взглядом. Черствый поганый мир. Скучные мелкие люди. Сволочи. Проскуряковы-Штауб. Зачем они? Я – зачем? Красота – где? Любовь? Будущее? Один и тот же зациклившийся сценарий день за днем.

День сурка.

Так было. Ты вспомнил?

Вырвись же вон из своей раковины, чтобы почувствовать запахи и услышать звуки, которые уже давно не чувствовал и не слышал; чтобы дышать и видеть, и пить из того ручья, из которого пил в юности. Беги! Спеши! Не так много времени осталось до того мига, как увидишь финишную ленточку и в груди навеки замрет сердце, и вечность примет тебя обратно в свое лоно, где нет времени и пространства.

Твоя первая задача – вытащить из школы Лену: из этой силосной ямы, где чувствуют себя комфортно лишь члены гнилостной кучки во главе с Галей Проскуряковой, эти черви в грязи эмоций. Она там одна. В обиду себя не даст, с иронией рассказывает ему о коллегах, а между тем его преследует тяжкое чувство, что он бросил ее и сбежал. Теперь, на новом месте, он может начать все заново – не правя ранее написанное – и чем лучше он чувствует себя здесь, тем горше его мысли о Лене. Он помнит слова Михаила Борисовича и его вопросительный отеческий взгляд из-под кустистых бровей.

– Уходите от нас, значит? – сказал он со вздохом. – Не осуждаю, что же теперь. Жаль впрочем, жаль. Будем искать вам замену, а это в наше время не просто. Лена пока останется? – спросил он.

– Да. – Он почувствовал, как краснеет.

– Не волнуйтесь, мы поддержим ее, присмотрим. Галя допросится. – Он сделал паузу. – Это у нее оттого, что мужа нет. А ведь когда-то у нас чуть роман с ней не случился. Двадцать лет назад. Не верится, да? Она не была такой. Искала себе пару, посматривала на меня, а я был женат и с дитем, не до интрижек. Я ушел в горисполком, а к тому времени как в девяносто третьем вернулся, она вышла замуж, развелась и стала стервой. Поэтому чисто по-человечески мне ее жаль. Но я не буду вечно терпеть.

По-мужски крепко пожав друг другу руки, они расстались.

Через неделю ему выдали на руки трудовую книжку.

Не снится ему это? Почти два десятка лет провел он в этих пропитанных знаниями стенах: вошел в них зеленым юношей после ВУЗа, а уходит мужчиной с пепельными висками, морщинами и с опытом, который тянет его вниз.

«Восемнадцать лет! Полжизни. Столько всего было в эти годы, и хорошего и не очень, и просто будничного, одни куски прошлого навечно сгинули в глубинах памяти, а другие лишь подернулись дымкой, сквозь которую плохо видно. Оглядываясь, ловишь себя на мысли о том, что лучшие годы остались там и что не будет дана тебе и малая доля прежнего счастья. Ушла юность, а вместе с ней и умение радоваться. Зато чего хватает, так это цинизма и шишек. Ты втягиваешь голову в плечи, чтобы, не дай Бог, не стукнуться, трусишь, твоя осанка испорчена, а взгляд направлен вниз, в землю.

Сможешь ли выпрямиться и посмотреть вверх?»

– Вот и мы! Цветов не надо! Лучше горячего чаю!

Стряхивая с шубы снег, Лена с улыбкой смотрела на сына, который сел у двери как маленький неуклюжий мишка с розовыми щечками:

– Ты у нас дедушка?

– Я не дедушка. Я устал. Мам, помоги! Сапог не расстегивается! – сквасился он.

Мама присела рядом на корточки.

– Снова заело?

Взявшись за скобку молнии, она дернула, еще раз – и в конце концов замок сдался.

– Мы его снимем и вручим дяде Сереже! – многообещающе сказала она. – Да? – сказала она громче, чтобы ее услышал дядя на кухне. – Он обещал, что починит.

– Да, да, – услышали они с кухни. – Несите.

Взяв сына подмышки, она помогла ему встать, а в это время пришел дядя, не то чтобы мрачный, но квелый.

– Холодно? – спросил он.

– Да. Зато мы были на елке, были в ледяном замке и с горки катались.

– И ты?

– Два раза.

– На санках! – прибавил румяный мишка, показывая на пластиковые санки-ледянки с ручкой,

– Как в детстве. Ух! – Выразила восторг мама.

– Ты еще там упала! Помнишь?

– В конце горки подпрыгнула на трамплинчике. Класс! Пошел бы с нами – взбодрился!

– Я лучше выпью кофе.

– Как знаешь. Если будешь такой бука, Дед Мороз на тебя обидится.

– И что? – пожал он плечами. – Это его проблемы.

Игорь стоял рядом с матерью и внимательно слушал, о чем говорили взрослые.

– Я не буду букой, я буду хорошо себя вести! – заверил он мать. – И буду наряжать елку. А если дядя Сережа не хочет подарок, то и ладно. Вот!

Лена расстроилась: сын снова выдал нечто такое, отчего ей стало не по себе. Он ревнует мать и не торопится дружить с дядей Сережей.

– Подарки будут всем, – сказала она. – Дедушка Мороз добрый.

– И ему будет?

Он имел в виду дядю.

– Да.

– Не надо.

– Почему?

– Он не маленький. И не хочет. Пусть Дедушка подарит мне два.

– Дед Мороз не любит, когда дети так говорят. Он любит скромных и добрых.

– И ладно! – Игорь надулся и пошел в зал как был: в зимнем комбинезоне и в кроличьей шапке-ушанке со связанными снизу ушками. Сев на диван, он по-взрослому скрестил на груди руки, уткнулся взглядом в пол, хмурясь, но тут же вскинул голову и бросил невидимому Деду:

– Не любишь, да? А я в тебя тогда верить не буду! Вот!

Он высунул язык.

Сев рядом с сыном, Лена обняла его.

– Дедушке досталось, да? Игорь Вадимович никому не дал спуску? А улыбнуться он не хочет случайно в честь праздника? Скоро будем наряжать елку, вешать на нее игрушки, дождик. В прошлом году, помнишь, елка у нас была маленькая, а в этом году большая! Здорово, да? – она улыбнулась. – Дедушке Морозу не надо показывать язык, он ведь добрый и очень любит деток. Когда я была маленькой, я очень хотела, чтобы он подарил мне велик. И, представляешь, просыпаюсь я утром, иду к елке и вижу это чудо с привязанным к нему зеленым воздушным шариком. Даже не знаю, где Дед Мороз нашел зимой велик!

Сын с интересом смотрел на мать, забыв о своей обиде:

– Он наверно подумал, зачем зимой велик, да? По снегу ездить, что ли?

– Я очень хотела, чтобы это был подарок от Деда Мороза. Я думала так: зачем мама с папой будут тратить деньги, если Дедушке все равно, что дарить: он ведь волшебник. Я написала ему письмо и положила под елку. Да, я думаю, он удивился. Мама с папой – точно. У нас в квартире не было места для велика и мы хранили его в подвале, в сарае.

Слушая мать, Игорь стал проявлять признаки нетерпения, ерзать, ему явно хотелось что-то сказать, и как только она закончила, он спросил:

– Если, мам, ему все равно, я могу попросить все что угодно, да? Я не жадный, просто спрашиваю, – на всякий случай прибавил он.

Посмотрим-ка, как Елена Владимировна сумеет с достоинством выйти из ситуации.

– Это я в то время так думала, – сказала она. – А сейчас я знаю, что если попросишь слишком много, то он решит, что ты избалованный жадный ребенок и вообще ничего не подарит. Надо трудиться, чтобы чего-то добиться в жизни, а не рассчитывать на подарки или на то, что за тебя кто-то что-то сделает.

Игорь задумался.

– Как же я пойму, что можно?

– Пока ты маленький, тебе подскажут родители, а когда вырастешь, то будешь сам знать.

– Мам, я уже и так знаю. Нельзя сто шоколадок, да?

– А десять?

– Тоже… – сказал он не так уверенно. – Только три можно.

– С натяжкой.

– Почему взрослые все знают, а дети нет? – спросил он.

– Не всё и не все. Но делают вид, что знают. Не надо чересчур доверять их мнению, когда вырастешь. У тебя должно быть свое.

– Это как?

– Ты сам решаешь, как тебе жить, сам думаешь. И если уверен, что прав, а они – нет, не нужно бояться сказать им об этом.

– Они будут смеяться. Или станут драться.

– Пусть.

– Их больше.

– И что?

– А ты? – вдруг спросил мальчик.

– Что?

– Так делала?

Через мгновение она поймала себя на том, что смотрит в пол.

– По-разному было. Если не говорила то, что нужно было сказать, мне было стыдно.

– А если что-то не так скажешь? Ты же не все знаешь.

– Только тот не совершает ошибок, кто ничего не делает.

– Ладно. Я подумаю. – Игорь сказал это по-взрослому, наисерьезнейшим тоном.

– Может, сначала разденешься? Так легче думается. Как у нас дела с чаем? – спросила она у Сергея Ивановича.

– В процессе.

– Может, включишь обогреватель? Вдруг не вышибет пробки?

Скептически вскинув брови, он подошел к белой гармошке с черным проводом.

Щелк! И – о, чудо! – пробки не вышибло.

– Ура! – захлопала Лена в ладоши.

– Ура! – подпрыгнул маленький мишка.

Не так уж много нужно человеку для счастья: проклюнувшегося между тучами лучика солнца после дождливой недели, кружки холодного кваса в полуденный летний зной; включенного электрообогревателя в квартире с промерзшими стенами. Только утрачивая нечто, он начинает это ценить. К сожалению, не всегда можно вернуть потерю, и тогда приходится жить с тем, что есть, и вспоминать о том, как было.

Они наряжали елку.

Сергей Иванович принес с лоджии это хвойное чудо, добрые полчаса возился в зале, прилаживая ствол к пластиковой треноге, а Лена тем временем достала из шкафа старый фанерный ящик с елочными игрушками, дождиком и гирляндами. Это был ящик из ее детства, из того далекого далека, что вспоминается как сон, а когда-то было реальностью. Здесь есть игрушки, которые маленькая девочка Лена вешала на елку своими крохотными пальчиками: домик с сугробом на крыше, зайчик с круглым животиком и пухлыми щечками, севший на задние лапки; маленькая Снегурочка.

Сергей Иванович поставил елку в угол. Здесь будет кусочек хвойного леса. Разлапистая, высокая, свежая, ель почти уперлась маковкой в крышу, выпрямилась и встряхнулась.

Перво-наперво обкладываем ствол ватой и ставим под ветки Деда Мороза с внучкой. Затем приходит черед игрушек, дождика и гирлянд. Вытаскивая из ящика бумажный сверток с игрушкой, ты разворачиваешь его бережно, вешаешь игрушку на елку и берешь следующий сверток. Вот и наш зайчик. Щечки, лапки, глазки-бусинки. Здравствуй! Соскучился за год? Мы по тебе тоже.

Через час лесную красавицу будет не узнать. Яркая и нарядная, в струйках серебряных нитей и бусах-гирляндах, она будет радовать глаз до тех пор, пока не кончится сказка.

С улыбкой прыгая вокруг елки, мальчик радуется детской радостью – не сдерживаемой, искренней, солнечной; вешает игрушки на ветки, до которых дотягивается, и подает взрослым те, которые, по его мнению, достойны висеть выше. Он источник энергии со знаком плюс. Справившийся с апатией дядя тоже при деле, а Лена поет песенки. Чувствуется близость Нового Года, с его аурой надежды на лучшее. Все думают, что следующий год будет лучше прежнего, но в глубине души знают, что он пройдет так же. Сергею Ивановичу, впрочем, грех жаловаться – мощно его встряхнув, две тысячи второй дал ему шанс начать все заново, шанс на счастье, и от него зависит, что будет дальше.

Новый год – это праздник детства. Маленький мальчик Сережа, так долго ждавший этого дня, поправил на ветке игрушку, а другую снял и повесил рядом – так лучше. Новый год – главный праздник в его жизни, он любит его даже больше, чем день рождения. Он не ляжет спать в девять: после боя курантов выйдет с родителями во двор, с хлопушками и палочками бенгальских огней, будет шумно и весело; а ночью Дед Мороз положит под елку подарок и сладости. Если его ждать, то все равно не увидишь, и только Сашка Манжосин из старшей группы врет, что видел, а ему не верят, так как он врун.

Детство – это время, когда в мире есть место чуду.

Веря в него, маленький мальчик не знает о том, что оно останется здесь и он не сможет взять его с собой в будущее – туда, где он окажется один на один с реальностью и безверием. Быстро двигаясь по дороге с односторонним движением по направлению к смерти, он с каждым днем становится мудрей и серьезней, но никогда не избавится от тоски по чуду и не смирится с утратой. Порой он завидует людям древности. Когда их мир был полон духов, когда деревья, вода и камни были живыми, люди не чувствовали себя брошенными. Сегодня у них есть наука, развенчивающая мифы прошлого, а мир вокруг умер.

Набросив на ель последнюю нить дождика, Сергей Иванович слез с табурета и сделал шаг назад, окидывая ее взглядом.

– Здорово! Мы молодцы! – сказала Лена.

– Предлагаю опробовать иллюминацию Made in Chine, – не без налета сарказма и одновременно с какой-то торжественностью сказал он. – Гасите свет!

Опередив мать, Игорь подбежал к выключателю, шлепнул по нему ладошкой, а спустя мгновение на елке зажглась гирлянда из маленьких круглых лампочек.

Пространство зала стало мистическим древним храмом: огонь, черные тени в углах, всполохи на стенах, тусклый блеск елочного убранства. Покачиваясь на волнах цвета, думаешь о прошлом, о будущем, о вечном, неспешно плывут мысли, и чувствуешь мир в душе. Рано или поздно суета убьет нас, не справимся с ритмом жизни и валом информации в единицу времени. Нехватка спокойных минут на фоне трещин в психике и утраты высшего смысла приводит к инфарктам. Нет ли у адептов религии желания включить медленное ежедневное самоубийство в страшный список из семи пунктов?

Когда мальчику надоело молчать, он обратился к матери:

– Мам, объясни, как они так сделали, что лампочки по очереди загораются?

– Я не знаю, спроси у Сережи. – Прервав его по-буддийски расслабленное созерцание, она спросила: – Знаешь?

– Все дело в маленькой коробочке на проводе, – сказал он. – Китайское чудо.

Любопытство Игоря не было удовлетворено, но он тут же забыл об этом: открыв рот, он зачарованно смотрел на елку и был сейчас не здесь, а в сказке, где Дед Мороз живой и куда не войти взрослым. Что делают взрослые, лишенные детского счастья? Они жаждут вернуться в лоно матери, где прошли самые лучшие, по их мнению, дни их жизни; они верят в Бога и в рай, в деньги и в вещи, они пьют, колются, прячутся от себя за собственной ширмой. Мало кто умеет жить в реальности, а между тем только так можно стать счастливым.

Твое счастье в том, что ТЫ ЕСТЬ.

Тридцать первого декабря две тысячи второго года, через четыре дня, он встретил того человека. Он вошел в подъезд, свернул в коридор, темный после снежного блеска улицы, и увидел, что на полу возле их квартиры сидит мужчина. Кажется, он спит. Вязаная шапочка натянута до самых глаз, щеки черные от щетины.

Он подошел ближе.

У него не было желания будить спящего, поэтому он ступал мягко и уже хотел было перешагнуть через вытянутые ноги, как вдруг мужчина открыл глаза, поднял голову и посмотрел на него.

Это был Стрельцов, бывший старший сержант милиции.

Опухший, мятый, с красными белками глаз.

Он быстро встал. Их глаза были на одном уровне.

– Извините, заснул… – сказал он. – Пришел в гости, а никого нет дома.

– Они на улице.

– Ясно. – Что-то изменилось в его взгляде. – Здесь, во дворе?

– Нет.

– Я подожду. Они скоро?

– Я думаю, через час, не раньше. – Сергей Иванович вставил ключ в замочную скважину.

– У них все хорошо?

– Да.

– Игорь, наверное, совсем большой стал? Я его два года не видел.

– Метр двадцать.

– О! Я ему купил подарок, смотрите.

Из кармана засаленной куртки он вытащил лотерейки, штук десять-двенадцать.

– У каждого из нас есть шанс, но не все его используют, – сказал он серьезно. – Я хочу, чтобы он выиграл. В последний раз я его видел, когда ему было три года. Я не приходил, мне было стыдно. Я думал, что все сложится, с работой и вообще, и приду. Можно вас попросить? – прибавил он робко. – Его фото. Любое.

– Да. – Сергей Иванович открыл дверь. – Зайдете?

– Нет… Я подожду тут.

Они смотрели друг другу в глаза.

– Спасибо, что заботитесь о них, – голос Стрельцова дрогнул. – Я не смог.

– Вы сказали, что у каждого есть шанс, но не все его используют. Вы пробовали?

– Не вышло. У меня отец пил, и я тоже пью. Он был неудачником, и я тоже.

Сергей Иванович вошел в квартиру.

– Еще на секундочку вас можно? – Вдруг услышал он сзади.

Прочистив горло и глядя куда-то вниз, Стрельцов сказал:

– Я подумал… Я после праздников лучше приду. По-человечески хоть оденусь, побреюсь, а то прямо с ночи сюда, не спавши. Отдайте ему это и скажите, что это от папы. Ладно?

– Дождитесь его. Он будет рад вас видеть.

– Думаете?

– Да.

Взволнованный Стрельцов смял темно-синюю ткань куртки грубыми красными пальцами.

– Я не знаю…

– Я принесу вам фото.

– Спасибо.

Заметив, что Стрельцов заглядывает в квартиру поверх его плеча, Сергей Иванович поймал себя на том, что ему это неприятно, и прикрыл дверь. Мужчина в засаленной синей куртке остался снаружи.

Разувшись, он прошел в зал, вытащил из шкафа фотоальбом и уже на второй странице нашел то, что искал.

«Светофор».

Мальчик стоит на усыпанной опавшими листьями аллее и держит в руке три листика: желтый, зеленый и красный. При взгляде на этот снимок всякий раз чувствуешь запах осени, а Игорь здесь просто чудо, как любит говаривать Лена.

Вытащив фото, он вернулся в прихожую.

Дверь в коридор была приоткрыта.

Люминесцентные лампы натужно гудели, в квартире напротив громко ссорились мужчина и женщина, кроя друг друга матом (дело у этих пьяниц обычное, дня не проходит без ссоры, а то и без драки), а Вадима Стрельцова здесь не было. Лотерейки лежали ровной стопкой на полу, у порога. Это сыну от папы. От потрепанного жизнью мужчины, который сегодня не смог пройти свой путь до конца. Что ты почувствовал? В первое мгновение – словно гора с плеч. И тут же – злость. Человек в куртке не имел права приходить сюда сегодня, тридцать первого декабря, за несколько часов до Нового Года. Какое счастье, что Лены и Игоря не было дома. Лена вряд ли обрадовалась бы, а Игорь, пожалуй, забыл уже, что у него есть папа.

Вадим Стрельцов словно вышел из-под пера Достоевского: пропащий пьяница приходит к сыну, которого не видел два года, к бывшей супруге, чувствует себя неловко, зная, что плохо выглядит и достоин презрения, но одновременно он как бы выкладывает себя напоказ – смотрите, мол, люди добрые, как я несчастен – и жалость к себе смешивается у него с ненавистью. Последняя сволочь я, знаю это и не прошу снисхождения. Не жалко меня? Нет? Чувствуете отвращение и хотите, чтоб я ушел? В таком случае я буду сильнее жалеть и ненавидеть себя, по-мазохистски. Спр о сите, где я был и что делал? Я пил водку, скучал по сыну, таскал ящики, а сегодня пришел сюда: в засаленной куртке, в грязных джинсах, с грустными больными глазами, небритый, сел на пол возле двери и жду. Когда вы увидите меня, выражение ваших лиц станет самой большой наградой. Вам не будет меня жаль? Хотя бы чуть-чуть?»

Зачем эта злость, Сергей Иванович? Остановитесь. Остыньте. Задев ваши чувства, человек в куртке ушел, и вряд ли вы увидите его в ближайшее время: спокойно живите и старайтесь не вспоминать о сегодняшней встрече – как о дурном сне, краски которого меркнут со временем.

Лотерейные билеты.

Свидетельство того, что Вадим Стрельцов был здесь. Не выбросишь их, не поднимется на это рука, но как передать их Игорю со словами, что это от некого папы, которого он не помнит? Пусть Лена решит. Может, Дед Мороз захочет сделать еще один подарок маленькому мальчику и положит билеты под елку, чтобы он выиграл?

В конце концов, Новый год – это время чудес и надежды на будущее.

Глава 20

(Глава удалена автором. Можно ее не читать).

Был вьюжный январский вечер.

Опираясь на палочку и мелко ступая, маленькая сухонькая старушка, в шубе и шали, с ног до головы усыпанная снегом, спешила. В свободной руке она несла сумку с продуктами. Некормленый кот Мурзик ждал ее дома, жалобно мяукая у порога, а в сумке его ждали сметана и свежая рыба. Ужиная у дочери, бабушка забыла о бедном животном, вдруг вспомнила, охнула и побежала обратно. Мурзик любит карасиков. Хоть какая-то польза от зятя с его зимней рыбалкой. Это у него занятие на все выходные – сделает лунку на речке, сядет с удочкой, выпьет стопочку и не думает, что есть дела дома. Не ловится ничего путного, только мелочь костистая, а на ее доченьке держится все хозяйство: крутится, бедная, помощи не дождется.

Вдруг перед ней что-то мелькнуло. Что-то белое.

Это был лист бумаги.

Подхваченный ветром, он резко взмыл вверх и, сделав несколько пируэтов на высоте полутора-двух метров, упал у ее ног. Она подняла его: он был исписан мелким почерком, не для ее старых глаз, поэтому она сложила его вдвое и сунула в тряпичную сумку, чтобы прочесть дома. Еще один лист сделал па и лег на сугроб. Рядом следующий. В воздухе беззвучно кружились несколько белых птиц: не приземляясь, они порхали, увлекаемые ветром.

Старушка подняла голову.

Десятиэтажный кирпичный дом, возле которого она стояла, был виден только наполовину, и листы падали откуда-то сверху вместе со снегом. Если бы ее взгляд смог пробиться сквозь темень и вьюгу, она увидела бы на крыше черного человека, в пальто нараспашку, без шапки. На его волосах лежал снег. Вырывая лист за листом из тетради в темно-синей обложке, он бросал их в снежную бездну, а когда в ней не осталось листов, кинул следом обложку. Вторую тетрадь он бросил вниз целой. Покончив с тетрадями, он сунул красные руки в карманы и так замер, глядя во тьму. Потом он подошел к ограждению, перелез через него, встал по ту сторону, на самом краю крыши, держась сзади за стойку, и, наклонившись, посмотрел вниз. Десять этажей и три секунды – стоит только разжать пальцы. О чем подумаешь в следующий миг? Пронесется ли жизнь перед глазами, как это описывают в книгах? Или вообще не успеешь подумать?

Ничто не разделяет живое и мертвое, кроме вечности.

Прислонившись спиной к ограждению и снова сунув руки в карманы, он смотрел прямо перед собой – на невидимый город, где прошла его жизнь. По этим улицам он бегал ребенком, гулял щуплым подростком в обнимку с первой любовью; ходил студентом пединститута, пользующимся спросом у местных девушек в силу гендерного дисбаланса; с надеждой смотрел в будущее, в это пространство возможностей, – а теперь в его жизни нет радости и надежды, и есть прошлое без будущего. Тихая траурная музыка звучит в его голове, и никто, кроме него, не слышит ее. Если бы он заплакал, его теплые слезы падали бы на край крыши, проделывая дырочки в снеге, – но он не плакал, он уже выплакал все свои слезы.

Постояв немного, он развернулся, перебрался через ограждение и, застегнув пальто на все пуговицы, пошел по заснеженной крыше. Он возвращается в фальшь каменного города, к обществу, потерянному и больному, в странный нервозный мир, где никому ни до кого нет дела и никто не хочет понять другого, в мир, где преуспевают манипуляторы и нет истинной дружбы, а люди с радостью приносят себя в жертву золоту и карьере в поисках сытой жизни, а не высшего смысла, – ему плохо там, но выхода у него нет. Может быть, он безумен и поэтому не понимает жителей этого города и не может так жить? Предложи ему вылечиться от этой болезни и стать одним из них, что он скажет?

«Да».

Но с условием, что он не будет помнить себя прежнего. Чтобы не было стыдно.

Эпилог

День был солнечный и морозный. Снег блестел так, что на него нельзя было взглянуть, а две тощих черных собаки грелись на люке теплоцентрали, в облаке пара. Он завидовал им. У него урчало в желудке, а пальцы рук и ног ныли от холода. Он с удовольствием лег бы сейчас на люк.

Встав со своей тряпки, Степка-афганец несколько раз кашлянул и выругался. Он в последнее время много кашлял, с кровью, стал тощий как палка, и это значило, что он скоро загнется и кто-то сядет на его место – как скажут братья.

– Холодно, – сипло сказал Степка, щурясь от солнца.

Он подошел к Хромому, с хрустом вдавливая костыли в снег, и встал рядом.

– Пошли в метро греться. – Хромой даже не глянул на Степку. – Там есть печка у входа.

– Я когда был в прошлый раз, старухи подняли визг, и чуть менты не сбежались, – сказал Степка с опаской.

– Брал бабки там?

Степка замялся.

– Я грелся у печки, – он шмыгнул носом. – И это… дали денежку, а сучки увидели.

– Палево!

– Я-то че?

Хромой плюнул:

– Палево!

– Сам бы не взял, а? – нахохлился Степка.

Подумав немного, Хромой сказал просто:

– Если тебе оторвут яйца, я свои в долг не дам.

Они одновременно увидели женщину в белой норковой шубе. У нее все было белое, и от этого она почти сливалась со снегом. Только щеки у нее были розовые. Она шла быстро и грела нижнюю часть лица белой варежкой.

Степка сразу уткнул взгляд в землю, съежившись:

– Подайте Христа ради! Христа ради подайте!

Его голос был тихим и монотонным, но женщина его слышала. Поравнявшись с ними, она остановилась и вдруг спросила с улыбкой, выдохнув облачко пара:

– На выпивку, да?

Ей не ответили. Все дружно глядели под ноги.

– На выпивку, – сказала она утвердительно.

– Да, – Степка осклабился, разом скидывая с себя маску смирения. – А если больше дадите, то и покушаем. Если Иисус через вас нам поможет.

– Может, сначала покушаете?

– Не-а. Без водки хуже. Поэтому ради Христа дайте нам, пожалуйста, столько, чтобы на все хватило.

Он лыбился, глядя на женщину, и не был похож на Степку, который только и делал, что х а ркал и гнал про свой Питер.

Не снимая варежки, женщина открыла сумочку, вынула из нее кошелек, оттуда – четыре десятирублевых купюры и дала каждому по двадцатке:

– Вот.

– Спасибо, – поблагодарил Степка. – Здоровья вам.

– И вам.

Женщина пошла дальше. Под ее высокими белыми сапогами хрустел белый снег.

Хромой и Степка смотрели ей вслед.

– Классная телка, – Степка сунул деньги в карман рваной грязной фуфайки: – Я раньше быстро с такими.

– По телеку зырил и член гладил? – Хромой с усмешкой смотрел на Степку, складывая деньги в шубу.

– В Советском Союзе сексу не было и порно по телеку не показывали, – ответил Степка, ничуть не обидевшись. – А у меня был. Я с классной бабой три раза за ночь мог.

– А я – пять.

– Гонишь!

– Сам!

Степка понял, что дальше спорить не стоит, и пошел на попятную:

– В общем, трахались жарко.

– Было дело, – Хромой встал с ящика. – Пойдем в метро и сразу оттуда за водкой.

Степка напрягся, но в этот раз ничего не сказал, чувствуя на себе взгляд Хромого. Не старых же сучек бояться, в самом-то деле? Тем более что они вдвоем, вместе, и старые к ним не сунутся.

Он себя успокаивал, но у него были плохие предчувствия.

Как только они вошли и сели у печки, их увидела старушка в пуховом платке, сгорбившаяся в нескольких метрах ниже, на сбитых ступенях. Ее взгляд вострым буравчиком впился в них, в особенности в Степку. Не успели они и глазом моргнуть, как, вскочив со своего места и высыпав мелочь из кружки в карман пальто с каракулевым воротником, она бросилась вверх по ступеням, злобно на них глядя.

– Нечего вам здесь! Нечего! Ишь ты! – она показывала беззубые десны и бряцала сморщенными щеками. – Нечего!

– Мы только погреться, – с усилием двигая каменной челюстью, заверил ее Хромой. – Холодно.

– Греться они, щас! – старая не успокаивалась. – Знаем вас! Нечего здесь, говорю! Нечего! Что ты, хрен старый, снова приперся, а? – напала она на Степку.

– В зеркале себя видела? – Он за словом в карман не лез. – Ведьма!

Не спуская с него злобного взгляда, та прошипела:

– Щас тебе ногу сломаю! Будешь ползать как гнида!

– Не парься, старая, – вдруг заговорил Хромой дружеским тоном. – Слышишь же – греться мы! Холодно. Сто грамм лучше бы нал и ла.

– Хрен вам моржовый! – Она сверлила его острым взглядом, но чувствовалось, что она сбита с толку тоном его голоса. – Этот давеча тоже сказал, что греться, задницу тут пристроил и бабки стал брать! Хер безногий!

Степку передернуло. Назвав ее сучьей дочерью, он произнес длинную речь, смысл которой был в том, что если эта добрая бабушка не даст им погреться, то он как-нибудь встретит ее темным вечером и даст ей так, что мало ей не покажется.

На звук его сиплого голоса оборачивались. Достопочтенные бюргеры непроизвольно замедляли шаг, а то и вовсе останавливались, под впечатлением от разыгрывающейся на их глазах драмы.

Выслушав Степку, бабушка не сказала ни слова.

Когда он прервался, чтобы перевести дух, она без предупреждения пнула его валенком в пах.

– У-у-у… – выпустив из рук костыли, он как подкошенный рухнул на пол.

Хромого взяла оторопь. Он молча уставился на стонущего Степку. Лишь через секунду-другую он обрел дар речи.

– Ты что делаешь, а? – хрипло сказал он, с опаской поглядывая на ноги бабушки в серых валенках. – Сука!

– Тоже хочешь, хрен старый? – крикнула та. – Щас Маньку кликну – зенки тебе выцарапаем! Маня! Мань!

Не то чтобы он сильно струсил, но стало как-то не по себе: не радовала перспектива иметь дело сразу с двумя старыми ведьмами, тем более что Степка выбыл из строя.

Заметив его нерешительность, старушка сказала, скаля блеклые десны:

– С глазками, милый мой, лучше, да? А яйца тебе на кой черт? Что за них держишься? Женишься что ли?

Он и вправду держался за яйца, сам не заметил.

– Хочешь ментовской дубинкой по шее? – бабушка сделала новый выпад. – Или по почкам?

– Ты это… Они кореши твои что ли? Ссучилась? – Он произнес это не очень уверенно, оглядываясь на всякий случай.

В это время Степка пришел в себя.

Не поднимаясь с пола, он взялся обеими руками за нижнюю часть костыля и, размахнувшись, что было силы дал им бабушке по голени, выше серого валенка.

Хрясть!

Бабушка взвыла.

Степка очень проворно для одноногого встал с пола.

– Сука! – сипло сказал он и ткнул ее костылем в грудь.

От толчка она сделала шаг назад; коротко взмахнув руками, не смогла удержать равновесие на верхней ступеньке и, опрокинувшись на спину, кубарем покатилась вниз.

Она остановилась на следующей площадке, в трех метрах ниже. Перевернувшись на бок, она оперлась о пол и с трудом села. Пуховый платок сбился набок, из-под него выпростались длинные белые волосы. Кружку она не выпустила из рук.

– Сваливаем! – крикнул Степка.

Оба бросились к выходу.

– Справились с бабушкой, да? – грохнул сзади низкий женский голос. – Совести у вас нет!

От неожиданности Степка врезался лбом в дверь.

Хромой встал рядом как вкопанный.

Не сговариваясь они обернулись, вместо того чтобы драпать.

Крупная женщина, в бурой дубленке до самых пят и в лисьей шапке-ушанке, шла вверх по ступеням, глядя на них свирепо. Она шумно дышала, по-бычьи, и ее налитое кровью лицо сулило мало хорошего. От Хромого и Степки ее отделяло двадцать ступеней.

– Что? Струсили? Стойте там, стойте! – крикнула она сквозь одышку.

Бабушка тоже бросилась в бой. Быстрыми мелкими движениями поправив шаль, она с самым решительным видом двинулась вверх.

Недолго думая, Хромой выскочил из метро. Споткнувшись о собственную ногу, он едва не грохнулся перед дверью, выразился по этому поводу и дал деру.

Через мгновение выскочил Степка. С силой толкнув дверь плечом, он вылетел на улицу боком и сразу рванул с места в карьер. Кажется, он задался целью побить мировой рекорд в беге на костылях.

Они отбежали метров на двадцать, когда услышали сзади голос женщины в лисьей ушанке:

– Б о мжи сраные! Тьфу! В следующий раз ноги вам выдеру!

Женщина не преследовала их, бабушки не было видно, тем не менее шагу они не убавили, на всякий случай.

Только у церкви они перевели дух.

– Сделал дело? – Хромой выдохнул облако пара, глядя на Степку. – Как теперь?

– Мы же сбегли.

– Они братьям скажут или корешам ихним с дубинкой.

– Прямо уж скажут! – Степка внешне ершился, но трусил страшно.

– Скажут.

– Она первая! – принялся он оправдываться. – По яйцам! Знаешь, как больно?

– А братья знаешь как вмажут? Или дубинкой.

Степка стал грустный, сел на свое место и до самого вечера не сказал ни слова, вздрагивая от малейшего шороха. Он ждал братьев или милицию, или бабушку с вострыми злобными глазками. Они с Хромым по очереди грелись в подъездах, молча хмурились при виде друг друга, но вечером, когда стало ясно, что братьев не будет и можно тратить все деньги, сразу оттаяли. Скинувшись, они взяли водки, хлеба, метр сосисок и скрылись в подъезде. Это был грязный, затхлый, темный подъезд, весь в надписях, выбоинах и подпалинах, с гнутыми почтовыми ящиками и запахом кошек, – в общем, то что надо. Они уже пили здесь раньше. Сев на площадке между первым и вторым этажами, у батареи, они налили в пластиковые стаканы по первой, выпили не чокаясь и быстро съели по паре сосисок. Степка взял третью:

– Лей с горкой, мать ее.

Он с вожделеньем смотрел на то, как водка льется в стаканы.

– С благословлением принимаю. – Взяв свою порцию, он посмотрел в стакан, словно о чем-то думая, запрокинул голову (в шее у него что-то хрустнуло) и выплеснул водку в старческий рот.

Хромой выпил молча.

Половину бутылки они уже выпили. А еще через пять минут бутылка была пуста, и оба заснули. Привалившись боком к стене и свесив на грудь голову, Хромой тихо посапывал, а Степка лег на спину и по-конски всхрапывал при каждом вдохе.

Спали они недолго. Где-то сверху открыли дверь. Мужчина и женщина вышли на лестничную клетку.

Надо сваливать.

Оба кое-как встали и, пошатываясь, пошли к выходу. Одной рукой Хромой держался за поручень, в другой нес ящик, а Степка прыгал на костылях по ступеням, тихо ругаясь, сиплым шепотом, чтоб не услышали сверху.

За хлипкой фанерной дверью с рваной пробоиной их встретили темень и стужа позднего январского вечера. Хоть глаз выколи. Где-то лают собаки, и никого нет, все спрятались в свои теплые домики и греются там.

После водки тоже не холодно.

– Еще бы по стошке. – Степка покачивался на костылях. – Да?

– Хрен на! – Хромой был не в духе спросонья.

Не сказав больше ни слова, он пошел прочь. Он хотел спать. Кое-где дорога была раскатана до льда, ноги скользили, поэтому он шел медленно, выравниваясь, когда его кренило в сторону. Скоро он будет дома и ляжет спать.

Сворачивая за угол дома, он поскользнулся и упал навзничь, стукнувшись затылком о лед.

У него перехватило дыхание. Боль ударила в спину и в голову.

Он лежал на спине, хватая воздух открытым ртом, и ничего не видел: ни усыпанное звездами черное небо, ни отвесную стену дома, ни оранжевую луну.

Через минуту он сел, а еще через пять – встал. Его резко качнуло в сторону, он вытянул руку, хватаясь за воздух, и едва не упал снова. Пробормотав проклятия, он сделал два неуверенных шага и остановился, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Его вырвало.

Боль в голове не уменьшилась, легче не стало. В груди сипело при каждом вдохе и сердце с силой стучало.

Он увидел лавочку возле дома. Он сядет здесь и отдышится.

Кое-как он добрался до лавки. Смахнув с краю плотную массу снега, он сел, ящик поставил рядом, сунул правую руку под шубу, левую руку – в карман, втянул голову в плечи, чтоб было теплее, и так замер.

Ему стало легче.

Еще минут десять, и встанет.

Он вспомнил, как когда-то он тоже сидел на лавочке, в парке, и был солнечный майский день. Он смотрел на синее небо, зелень, мам с колясками и был молод и счастлив. У него была женщина, которую он любил. Думая о ней, он улыбался. Она была так красива, что ему не верилось, что она с ним, что она тоже его любит, и он тщетно искал в себе нечто особенное. Он гордился этой любовью. А как она смеялась! Ее смех был самым приятным звуком из всех, что он когда-либо слышал, он мог слушать его часами. Он боготворил ее.

Он бросил взгляд вдоль аллеи парка – и вдруг увидел ее. Она смотрела на него и улыбалась.

«Почему она здесь?» – подумал он и встал. Он смотрел ей в глаза. Он хотел услышать ее голос, а его сердце дрожало от радости.

Она подошла, но не вымолвила ни слова. И он – тоже.

Ее улыбка вдруг стала загадочной и грустной – словно легкая тучка нашла на солнце – но это длилось лишь миг, и вот уже тучки нет.

Взглянув на него с любовью, она медленно пошла вперед, позвав его за собой легким движением руки. Она молчала, но это не удивляло его. Он хотел знать, что будет дальше.

Он пошел за ней.

Там, впереди, все было залито солнцем. Солнце било в глаза. Он не мог окликнуть ее и о чем-то спросить. Он продолжал идти. Он уже ничего не видел. Вокруг был только свет. Ослепительно яркий свет.

Он ускорил шаг.

И в следующее мгновение все понял.

Он побежал вперед и обнял ее с улыбкой.

Они шли по аллее, залитой солнцем, и впереди у них была

ВЕЧНОСТЬ

###

Спасибо за то, что прочли мою книгу. Если она Вам понравилась, оставьте, пожалуйста, отзыв на сайте магазина, где Вы приобрели ее.

Об авторе

Алексей Ефимов – российский писатель. Родился в 1977 году. Живет в г. Москве. Герои его книг – обычные люди, ищущие ответы на непростые вопросы, которые ставит перед ними жизнь. Психология, философия, религия, сложные человеческие отношения, напряженный сюжет, – вот обычные ингредиенты книг Алексея. Книги рассчитаны на широкий круг читателей.

Примечания

1

Каждому свое (лат. )

2

Евангелие от Матфея 23:27

3

Первое Послание святого апостола Павла к Коринфянам, 6:2

4

Каждому свое (нем. )

Оглавление

Удаленный эпилог

Часть первая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Часть вторая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Часть третья

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Часть четвертая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Эпилог

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg