«Голова самца богомола»

Лия Киргетова Голова самца богомола

19:45

Сознание возвращалось пузырями. Небольшие вязкие шары выплывали из мутного пространства, тонкая белая плёнка лопалась, выплёскивая нечёткие изображения. Потолок, чёрный стеллаж с голыми полками.

Следующий пузырь. Рот и подбородок. Очередной шар принёс мне голос и в комплекте к нему дикую боль в затылке.

– Ээ!

Я попробовал пошевелить головой, но не получилось. Реальность неуверенно возвращалась. Что-то впивалось в кадык, мешая сглотнуть слюну.

– Ээ, – снова сказал я.

– Очнулся, – произнёс женский голос.

Лицо приблизилось. Стало чётким. Бледное, как на фотографиях начала прошлого века, с тёмными кругами глаз, мутно отпечатанными на высвеченном фоне. Знакомое, очень знакомое лицо.

– Что такое? – почему-то шёпотом получилось. Прокашлялся, попытался осмотреться. Я привязан. К офисному креслу, судя по всему. Шея. Руки. Да, и ноги тоже.

– Что это? – спросил я у знакомого лица. – Что происходит? Это ты? Ты сделала?

– Да.

– А зачем?

– А чтобы ты.., – вдохнула шумно, наклонилась совсем близко, глаза в глаза. – Чтобы поговорить. А потом ты умрёшь. Я тебя убью, – выдохнула без интонации.

– Эй-эй, – пробормотал я. – Ты свихнулась? Развяжи меня, чёрт! Больно же!

Подёргался, кресло зашаталось, но привязан намертво, вот же. Затылок гудит, видимо, двинула чем-то тяжёлым. Так и насмерть можно угомонить. Во рту железо и пыль. Перед глазами какая-то паутинная муть пляшет, мешая как следует разглядеть, где я.

А эта тварь стоит напротив. Отступила на пару шагов, рассматривая говорящую инсталляцию. Из меня созданную.

– Ну, хватит, детка, – решил я сменить тактику. – Пошутила и довольно. Мне реально больно. Развязывай давай! Я тебе обещаю, что не отшлёпаю за плохое поведение.

Я было даже начал улыбаться, но в этот момент она шумно выдохнула, дёрнулась к столу и внезапно с разворота двинула мне в челюсть мраморной пепельницей. Во рту немедленно образовалась свалка камней и много жидкости. Я заорал, выплюнул несколько зубов себе на грудь, увидел их и снова заорал. В жизни так не вопил.

Она замерла и выронила пепельницу. Я заплясал вместе с креслом, пытаясь встать на ноги, освободиться, но упал на бок спелёнутой мумией. Умная, сволочь. Прикрутила так, что на ноги не встать. Пришлось ей меня поднимать, пока я рычал и матерился.

Вспомнился некстати Джеймс Бонд, привязанный к стулу. И ещё несколько супергероев, фантастическим образом умевших моментально избавляться от таких пустяков, как верёвки, скотч и провода. Мозг, видимо, попытался дёрнуться в сторону «это мне снится». Бонд был привязан голым. Я нет, слава богу. И я не Бонд. И я не сплю. Очень больно. Везде очень больно! Коза! За что?!

На пару секунд я потерял её из виду. Быстро нашёл. Вместе с полиэтиленовым пакетом, который она надела мне на голову.

– Заткнись, – сказала она в моё правое ухо. – Иначе мы даже не поболтаем напоследок.

Я замолчал, вдыхая шуршащий колпак-намордник.

– Скажи, чего ты от меня хочешь? – спросил говорящий оранжевый пакет.

– Ничего, – ответила она. – Я от тебя не хочу ничего.

Пакет задумался.

02:14

Влюбленность в женщину – алхимия в дымящейся колбе; тонкое понимание, прямое знание, аксиома без деревянного рацио: она может дать тебе счастье и – в колбе пузырятся сине-зелёные неоновые искры, сухой треск, запах жасмина, миндаля, детства, чувство паники в затягивающей воронке, – не позволить это счастье.

Так начинается.

Потом приходят формы и содержания, авоськи, шуруповёрты, протухший зелёный горошек в косо открытой банке и прямые векторы желаний. Да – нет. Хочу – не хочу. Надо – не надо. Двоичная система. Вкл-выкл. Никакой алхимии.

– Я хочу тебя. Иди ко мне.

Притягиваю к себе, обнимаю, сжимая по-настоящему сильно, до стона, целую, проникая языком как можно глубже, начиная трахать её языком.

Я хочу.

Она пытается отстраниться, но я рывком прижимаю тонкие руки к постели, захватываю намертво одной левой оба запястья над её головой, она снова стонет, отворачивает лицо, ей не нравится – так, ей немного больно, возвращаю себе её губы – двумя пальцами за подбородок, коленом резко раздвигаю бедра, ложусь сверху, вдавливая, вжимая её сильнее, сильнее.

Стонет. Кровать скрипнула.

Реальность тела, телесности, физиологии довольно часто – не самая приятная штука, если в неё погружаться. Многое не видеть бы, не ощущать, даже не знать. Избирательно воспринимать. Заменяя фантазией некрасивое.

Это тело – приятная реальность, редкий случай, когда не хочется ничего прикрыть, вычесть, изменить оттенок, запах или линию.

Её тело иногда чуть ли не единственная реальность, случившаяся со мной за весь день: туман, гул, лица, голоса, автомобили, деньги, планы, задачи – к ночи не остаётся ничего, единая мутная безвкусная масса неудовлетворённости. И единственный прорыв в ощущение себя стопроцентно живым – секс с телом, которое нравится. Не только с телом, конечно.

Стягиваю лямку тонкой ночной сорочки с плеча, чтобы увидеть грудь, захватить зубами сосок, укусить его и ощутить, как возбуждение резко прокатывается по телу и начинает пульсировать не только в паху, но и в висках.

– Открой глаза. Я хочу, чтобы ты смотрела на меня. Не закрывай! Не шевелись! Ты не знаешь, как я войду в тебя сейчас. Замираешь каждый раз в эту секунду. Я могу сделать это нежно. Хочешь? Смотри на меня! А я хочу – вот так! Да! Я хочу слышать, как ты стонешь. И ещё! На! Получи! И ещё!

Порвать её, лишив защиты, оболочки. Заставить замолчать раз и навсегда, выбить из её головы всё то, чем она достаёт меня.

– Куда-а? Смотри на меня! Хочу быть в тебе всю ночь. Я хочу брать тебя. Проникать в тебя. Вот так! Я хочу, чтобы ты кричала. Вот та-ак. Ещё? На!

Смотри на меня! Хочу, чтобы ты видела всё, что я делаю с тобой. Мы звери. Я зверь. Ты зверёк. Мой ручной зверёк, хочешь меня? Да? Скажи!

Ты – моя. Скажи: да! Говори! Хорошо-о. Ещё! Какая ты влажная. Ты хочешь меня. Моя хорошая, моя послушная девочка. Не закрывай глаза.

Иногда мне хочется войти в неё по-хамски резко. Терпеть не могу прелюдии, мне больше нравится, когда сопротивляется, когда она не готова к сексу, когда спит – разбудить.

Прочувствовать каждую секунду моей удивительной, победительной власти; видеть, как женщина в моих руках становится послушной, как превращается в горячую покорную самку из снежной королевы, как отвечает на каждое прикосновение, вздрагивает, стонет, запрокидывает голову, вцепляется в мои плечи, царапает спину, кусает меня, целует.

Я впитываю глазами каждую линию: шея, ключицы, плечи, грудь, омаммамиа! Живот, талия, бёдра – бездна женственности, хочется поглотить, съесть, именно съесть. Мягкое, нежное, почти безвольное тело, податливое, принадлежащее мне тотально, каждой клеточкой.

Люблю, когда кричит и стонет – от боли и удовольствия. Когда внезапно расслабляется и отдаётся, открывается, сдаётся.

Нравится держать за волосы или зажимать рот ладонью, я представляю, как насилую её, почти и насилую; в этот момент она уже не только она, а просто – женское тело, любое красивое женское тело, каждое женское тело, все женщины мира, с которыми я могу делать всё что угодно. Мять, гнуть, ломать, смотреть, как выгибается, подаётся навстречу, как реагирует на любое движение внутри, на каждое касание.

Слышать, как кричит. Обязательно слышать. И сделать так, чтобы кричала.

Делать всё, что хочу.

Люблю её взгляд – замутнённый, уплывающий; видеть в нём страх, злость; причинив боль, вызвать у неё умоляющий взгляд жертвы, а затем, немного позже, влюблённый взгляд, обожающий, готовый на всё, отдающийся до микрона.

Люблю, когда она подходит к оргазму, раскачиваясь на невидимых качелях удовольствия, прижимая меня к себе, – будто боится, что я остановлюсь. Просит, стонет и просит, требует меня каждой молекулой тела. Бёдра дрожат от напряжения, соски стоят так, что, кажется, о них можно уколоться.

Она взрывается, кричит, не сдерживаясь, дрожит в моих руках.

Внутри неё всё сжимается и пульсирует горячо и нежно. Я тоже кончаю, догоняя, остаюсь в ней.

Выдыхает, возвращаясь в реальность. И прижимается губами к плечу, гладит мои мокрые волосы, мурлычет, улыбается.

Чувствую себя богом. Люблю этот момент и её в этот момент люблю. Знаю свою власть. Люблю эту власть. И убил бы просто, если бы кто-то был с ней так же. Моё!

6:50

За долю секунды до ненавязчивого пиликанья будильника я выпадал из поезда, из обшарпанного древнего тамбура в какие-то сухие ёлки без хвои, думал: сейчас, сейчас.

Ловил последнее ощущение: пальцы отпускают шершавые ручки по обе стороны распахнутой пасти дверного проёма без металлической двери. И яйца мои были такими же металлическими, как вагон, холодной хваткой цапали тело, вжимаясь в него от ужаса; и я летел, в горле крутилась воронка последнего глотка воздуха, я падал: моя вселенная, моя весёлая свобода, моя глубокая фиолетовая звёздная вагина-мама, я тут, я с тобой, не плачь, теперь всё будет тип-топ.

И зубы когда чистил, после первой сигареты, ощущал абсолютно явно и пыль, и металл во рту, и чувствовал отрешённую светлую радость прилетевшего в то самое Прибежище.

Не толкую сны.

Затем завтрак начался даже весело. Осознание собственной кратковременности, нахлобучившее с утра, превращалось в бодрую спираль энергии в солнечном сплетении.

Есть жизнь большой ложкой, ну, или вилкой! – думал, на вилку с жареным желтком глядя.

Кофе со сливками сделал. Раньше на переговорах, да и в гостях, – везде, пил только чёрный, стеснялся почему-то сливок и молока, недостаточно мужественно, конечно.

Затем плюнул, – пью, как мне нравится: сладкий и белый, улыбаясь невидимо, когда другие мачо расслабляются вслед за мной и как бы снисходительно бросают секретарше: «Плесните и мне молока, пожалуйста, пятая чашка за утро, от чёрного уже тошно».

Я им как бы разрешаю быть собой. Признавая сливки в кофе, чувствую себя свободным от чужого мнения. В пределах чашки. Че сливок. Гевара трёх ложек сахара.

Всего две роли в жизни кажутся мне крутыми: роль главного героя, на которую я не тяну, точнее, тяну, но пока не повезло, и роль мудрого (циничного, ироничного, всепонимающего, всепринимающего, или, наоборот, радикального и жестокого) наблюдателя.

Вторая роль, не исключаю, – не что иное как компромисс лузера перед лицом очевидного поражения.

В туалет сходил с этой мыслью. Смыл её. В слив ушла мысль-лузер.

Нет, я – главный герой. Есть ещё время, есть оно, есть, не кисни, где твоя тачка, чувак, но пасаран, вива революсьон, вива, Кальман!

Звук воды в сливном бачке за кадром.

Посидел, наслаждаясь тишиной, на кухне, просматривая новостную ленту в айпэде, и заоконное зимнее пространство Великого Серого не подавляло.

Вход в него в обычной реальности создаётся в сумерках: в утренних – невыносимей; вечерние, наоборот, спасают.

Серый устраняет горизонт, небо, землю, мир сливается в единую вязкую, холодную, непрозрачную массу, издающую особый звук тишины, отлично слышимый за городом; а здесь, в центре Москвы, спрятанный в шуме. В белом шуме, – зима.

И то, что в детстве воспринималось как должное, – таких утр и вечеров могло быть пятьдесят-семьдесят в году, – теперь, почему-то, кажется противоестественным.

Особенно мерзок этот адский момент в офисе, часов в десять-одиннадцать, когда свет гасишь, и Серый завоёвывает дома изнутри, объявляет начало кислого вальса унылых медуз на весь день, короткий и удушающий.

Говорят, нельзя сидеть на камнях. Высасывают, мол. Но с тем, что творит со мной обычное зимнее пасмурное утро, никакие другие природные вампиры не сравнятся. Такое утро будит во мне мелких бесов, крупных – бужу я сам.

Контрастный душ и десять минут разминки с гантелями спасают. И кофе, как восклицательный знак. Пришло острое утреннее ощущение азартной эрекции на жизнь.

7:40

Так не могло продолжаться долго: Агния выбрела из спальни, вначале вполне бодро помахала рукой, мол, привет, земляне, но уже минут десять спустя вдохновенно, заводя саму себя, портила мне настроение.

Ей мало внимания, – суть претензии, – а значит, покатилась с горы огромная бочка недовольства, подпрыгивает на ухабах, гремит.

Пусковой механизм «мне недостаточно» скоро сработает, взорвёт её и зацепит меня. Я проходил это.

Нас некому остановить, а останавливаться самим – не в свойстве человеческой натуры. И если одни умники на минном поле поводов для скандала ведут себя как сапёры-профи, то другие (а среди женщин других – большинство) – наоборот.

Ненавижу всё это.

Причина утренней истерики – незавершённость ночной, а причина ночной – несовершенство мироздания, не иначе: я заснул вчера сразу после секса, вырубился в долю секунды.

Многие имеют дурацкую привычку засыпать по ночам, хотеть спать в час-два ночи; особенно те, кто встаёт в семь.

А многие женщины имеют другую привычку: выяснять отношения именно после полуночи. Вампиризм, не иначе. Это – вторая категория людей. Именно в тот момент, когда первая категория, те-кто-хочет-выспаться, начинает зевать, вторая входит в раж.

И я уже готов на всё: признать любую вину, покаяться в грехах всех мужиков, женщин, стариков и детей, и северных оленей, и белых медведей, и шакалов, и сурикатов (хотя какие грехи могут быть у сурикатов)?

Когда вижу-слышу этот их сладко-горький вдох предвкушения, за которым следует выплеск «всего-о-чем-я-хотела-с-тобой-поговорить», выплеск, мешающий в одну кучу «ты так посмотрел», «а каково мне было в позапрошлом ноябре, когда ты…», «и твой Саня – тот ещё урод», и «ты даже не помнишь!», мои пьяные выходки и трезвые замечания, эту рыжую стерву-соседку с третьего этажа, мужа подруги Светы (редкостной кикиморы), который, в отличие от меня… Тогда я зверею.

Но в полвторого ночи я беспомощен. Очень хочу спать. Очень.

И думать о чём-то ещё, кроме мрачной констатации: «пять с половиной часов до будильника», «пять часов на сон, мать твою», «я убью её сейчас, если она не заткнётся, третий час ночи!» – невозможно.

Вчера я выдержал полчаса, затем попросил прощения: любимая, солнце моё, давай спать, утро вечера мудренее, тебе нужно выспаться, бла-бла. В ответ: «А за что именно ты извиняешься? Мне важно знать, что ты меня понял».

Я понял.

Трахнул её зло, но сладко. И отвернулся – баста! И храпел уже минуты через три, так что её возможный план по всхлипыванию и подвыванию с постепенно усиливающейся громкостью за спиной «у этой бездушной эгоистичной скотины» провалился.

Та-дам! Утро! Продолжение банкета. Вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой. Завтрак со сверлом в голове. Теперь на плакате демонстрации протеста ядовито-фуксиевым по лимонно-жёлтому: «Вот ты вчера вырубился, а я не спала всю ночь».

– Мог бы и мне сварить кофе.

Первая утренняя фраза моей милой. Мог бы. Но не сварил. Не хотел. Успеть хотел. Свалить. До.

Нет, стоп! Не позволю себе ввязаться в очередной перетык взаимными наездами. Эти дамы, самозабвенно захлёбывающиеся потоком эмоций, – они же могут часами, сутками, годами вещать.

«Эти дамы» – подумал, а ведь какое-то время назад Агния была для меня особенной.

Любопытный момент: когда влюблён, – ищешь, видишь в женщине всё то, что отличает её от остальных. А когда страсть с уважением проходят, – наоборот. Находишь десятки одинаковостей, ставишь прочитанную книгу на полку в ряд. Видишь вдруг на корешке книги логотип растиражированной серии.

Она стала «они все». И то, что хочет от меня не-единственная, становится лишь одним из бессмысленных, навязчивых, нелогичных лозунгов большой демонстрации членов профсоюза неудовлетворённых.

Раньше я пытался понять их конечную цель, но её нет, как бы им ни казалось обратное. Каждая их история – просто история себя-бабы, принцессы, которую «не разглядел очередной козёл».

Козёл разглядел как раз. Но это уже – другая история.

Они чувствуют в мужчине эту всегда слишком раннюю, слишком скорую потерю желания, спад эмоций: было много, стало меньше; но какая же беспросветная глупость – говорить об этом вслух. Требовать. Спрашивать.

Это – самоубийство. Хуже, чем показать весь целлюлит сразу плюс три складки на животе, морщины у глаз и на шее, растяжки, небритые ноги и подмышки, то, что они так старательно прячут и устраняют; это – хуже, как же они не понимают?

Можно подумать, оттого, что я в сотый раз услышу, как изменился в последнее время, насколько всё раньше было не так, и бла-бла-бла, у меня появится интерес, влюблённость или эрекция. Наоборот же!

Тупость – требовать сохранения формы при вытекании содержания, это лишь продалбливает дыры в и без того зыбком, текучем, вечноменяющемся «мы»; много чёрных дыр – и ничего не остаётся внутри, всё вытекает, испаряется, ускальзывает, остаётся тоскаа-а-а-а.

Объясняли бы им с детства, что человек считает значимым чаще всего то, что чувствует он сам. Вся система отношений была бы иной. Миллионы людей тратили бы драгоценные часы и годы не на демонстрацию и описание своих эмоций, а на их проживание и на то, что вызывает, создаёт чувства у небезразличного тебе человека.

Кому это всё надо: я так страдаю, я так вижу, я так мучаюсь, я так уязвима, я так живу, потому что когда-то..? Никому. Не по пятьдесят шестому кругу хотя бы.

Бытовые спектакли о самой себе – это не то, что вдохновляет мужчину продолжать чувствовать желание. Держать внимание на объекте. Они быстро приедаются. Становятся отвратительными занудной повторяемостью и посекундной предсказуемостью. А когда актриса – десятая по счету? А текст мизансцен – один на всех.

Принцесса. Женщина-загадка. Угу. Транслятор трепетного чувства, вещатель душевных тонкостей, сирена взаимопонимания, рупор эмоций, источник шума. Заткнуть – единственное желание. Её или уши.

Агния. Теперь я зову её Агонией про себя. Вторая женщина, которую я любил. Для меня это значит долгое пребывание в уверенности, что без неё мне – кранты. Когда любишь не только глаза, грудь, задницу или то, как она стонет, а ещё подбородок, уши, пальцы на ногах, неровный прикус и негромкий храп.

Но я больше не хочу на ней жениться. У меня, видимо, нарушен кислотно-щелочной баланс: мне то кисло от её гримас до изжоги в желудке, то щёлочь её слов разъедает мозг.

Двадцать секунд – и я уже злой. Я вроде как вынужден делать то, что не хочу. Слушать, говорить, вникать. А зачем? Для чего мне это? Какое, на хрен, право она имеет портить мне настроение?

Тридцать три – это же лучший возраст в жизни. Золотой возраст потребления секса. Ты уже на пике своего мира, ты интересен всем женщинам от пятнадцати до восьмидесяти восьми, ты умеешь стоять, сидеть, улыбаться, смотреть и говорить.

Решать. Соблазнять.

Осознание весёлого победительного момента вседозволенности становится приоритетом. Иногда хочется эмоций, таких же как в восемнадцать, и даже немного жаль, что теперь ты их контролируешь, управляешь ими.

В восемнадцать так искренне переживаешь, не думаешь о будущем, не просчитываешь варианты, но ты ничего не стоишь ещё, не знаешь жизни, любишь в первый раз, комплексуешь. А теперь можно всё.

Ищешь остроту, при вседоступности самого процесса, любишь женщин. Но чаще влюбляешься на четверть сердца, все остальные камеры заполнены пройденным опытом, там погибшие друзья, победившие тебя враги, проблемы со здоровьем, там – двенадцать тысяч прожитых суток, и осталось чуть больше, если повезёт, а таких вот, топовых в плане формы и возможностей, – пара-тройка тысяч.

И быть рабом существующего порядка вещей – не хочется, но бороться с этим порядком – мутное дело. Расслабиться и получить удовольствие внутри системы, ни к чему не относиться всерьёз, или обойти её, ускакав на оранжевом верблюде в свою Внутреннюю Монголию, – дело высоты духа, а дух – как гиря, как долбаные сто тонн тянут вниз меня, вот прямо сейчас, напротив этой женщины, переходящей на ультразвук.

Не держать дух на весу – падает на ногу. Держать на весу всё время – сил не хватает, или отвлекаюсь, забываю просто.

Люблю женщин, да, но такую, чтоб не прибавила свой вес к весу гири моего духа, пока не встречал. Как забег на предсказуемую до идиотизма дистанцию: начинаем вот отсюда, старт по свистку, и финиш за поворотом. Отношения. Вместо чего-то другого, настоящего, живого.

Игра без смысла, пустая, пустая, тупая игра ни во что. В бабскую войнушку. Как в неё не втянуться?

– И молока мне не оставил, разумеется. Ты вообще обо мне думаешь хотя бы иногда?

– Да не ори ты, сейчас схожу тебе за молоком.

– Вот и сходи! И я не ору! Сам не ори! Ты не умеешь любить! – вдогонку в спину бросила.

Вышел в магазин, едва удержался, чтобы не хлопнуть дверью. Я и вправду не думал о ней. И о молоке. Не в первый раз слышу это «не умеешь любить». А спроси этих идиоток, кто, по их мнению, «умеет любить», – называют героев ванильных мелодрам и тех своих приятелей, которым сами же наставили рога, или вообще не дали ни разу.

«Уметь любить» для них – наверное, что-то типа жертвенности. Моей.

Молчать и мычать. Пьеро. Или этакий всепрощающий папочка.

Они с упоением впериваются в свои любимые сериалы вроде «Секса в большом городе», не вникая в то, что если им по телевизору показали архетипичную истерику, цикличные монологи вагины, то это не потому, что такое поведение – норма жизни, а потому, что хорошее знание потребностей целевой аудитории делает этот продукт бестселлером.

Женщинам всего мира телевидение продаёт истерики. Поддерживает тренд.

О чём я думаю? Точно, войнушка бабья. Я на коне в красных шароварах с шашкой наголо. Стыдно. Мелко. Тупею. Кретин я.

Вот мой брат Артём воевал на Первой чеченской. Артиллеристом. Сержант. Наводчик. Вернулся обратно, одинаково равнодушный и к смерти и к жизни, пил до синих чертей месяца три.

Поначалу, после возвращения, очень любил меня, мне тогда четырнадцать было, разница у нас – шесть лет. Учил жить, защищал, да и не лез никто ко мне ни во дворе, ни в школе, с таким братом-то. Я им гордился.

Короткие рассказы, морщась, матерясь и наливая следующую, про Моздок и САУшки, самоходные артиллерийские установки, обстрел Грозного и адский Новый 1995– й год, месиво и хаос.

Короче, Тёма видел и Грозный в январе, и Аргун в марте, и чёрта лысого.

Война для Тёмы – наглухо закрытая тема, вход через люк, то есть через бутылку водки. Мать боялась подходить к нему первые полгода, вроде и родной и чужой, – говорила, – и мой и ничей.

Орал по ночам: Два снаряда, огонь! Работаем по окнам! Есть!

Хотел вернуться обратно, от Второй чеченской его оттащила беременная Наська, жена, затем сын, солнечный мой племяш Ванька, затем понимание того, что хуже проигранной войны может быть только предательски проигранная, сданная на хрен с потрохами война.

– Я не знаю, – говорит, – сколько на мне душ. Чехи – не чехи, не знаю. Может сто, может пятьсот, а может и три десятка всего. Накрывали по кварталам, чтобы пехоте дорогу дать. А кто там в этих домах был? Так что мне выставят счет на том свете. Там и узнаю. Военный билет выдаётся только в одну сторону, Вадька.

Из учебки в Мулино он ещё писал письма, часто и много: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, один мулинский солдат заменяет весь стройбат».

Писал про сержантщину, местный вариант дедовщины, приколы разные армейские, школа жизни, все дела.

А потом 81– й мотострелковый дважды краснознамённый попал в окружение в ту самую новогоднюю ночь, Тёме повезло, но Новый год он больше не отмечал ни разу. И писал мало. Матери только. И рассказывал редко. Видимо считал меня совсем зелёным и тупым. Ну да, я – чмо малолетнее, он – герой.

– Вот ты пойми, мы же из учебки все, и мехвод, и я, да чё там – на весь полк четыре «афганца», понимаешь? Чехи-то – матёрые псы, там и наёмники, и оружие, одних гранатомётов – жопой ешь, они нашу разведку из них расстреливали по одиночке – нет, тебе не понять, не экономили они, короче.

Мы на самоходку вешали ящики с кирпичами и землёй, даже на крышу. Броня-то не танковая у нас, ящики эти нам жизнь спасли потом.

Сидит, смотрит в пол, маленький, на полголовы ниже меня, худой, небритый. Сплёвывает. Глаза синие у него, отцовские, мама называла их васильковыми. Мутные васильки какие-то, увядшие.

Мама умерла в мои восемнадцать, от меланомы. Быстро, жутко, вырезали кусками кожу, затем перестали, метастазы во всех органах, боли дикие. Последние два месяца она почти не вставала, лежала и выла, получеловек уже. Отец умер три года назад. У меня его цвет глаз, серый.

Тёме повезло с Наськой, золотая жена. Она больше ухаживала за нашей матерью, чем мы с ним вдвоём.

После похорон матери отец переехал к своей маме, к бабуле. Тихо доживать. Брат с семьёй заселились в родительскую квартиру, так и не сделали ремонт толковый до сих пор. Шифоньер советский в трещинах, чемоданы со старой одеждой в кладовке, масляная краска на стенах в туалете. Живут.

– Полк просто впустили в центр города, одня броня вошла без пехоты, без выстрелов. И встала. Рядами и колоннами. Нас не тормознули нигде, встаньте, дети, встаньте в круг, и начали новогоднюю карусель. Горели как спички. Ни карт, ни плана, ни задач чётких, ни линии огня.

За ночь остались кучки отдельные, выходили по одному. Для большинства это был первый бой, а чё, маршем из Моздока. Там ещё тренировались пару дней в чистом поле, стыдно вспомнить. Противник оказался совсем не условным, Вадька. Блин, такой мистер Малой вместо бойцов: буду пагибать маладым, – сплёвывает, наливает, пьёт, не морщась. – От ужаса мотострелки палили без разбора, и по своим и по чехам, паника, везде трупы, танки горят, БМП горят, «Тунгуски» горят, связи нет, командиров нет, куда бежать – непонятно.

В радиообмене только «Двухсотый, двухсотый, двухсотый, двухсотый. Ялта-56! Курьер-47, мать-перемать, Днепр-44, Гришка! Суханов! Ээх!». Боевики в эфире гуляли, как хотели, БТРы наши уводили в мышеловки.

Санитарные машины разбомбили ещё на входе, с собой кроме промедола и бинтов ничего, разведка вперёд ушла, её расстреляли, кто-то выполз по одному, по двое.

Комполка Ярославцева ранило, командует вроде как Бурлаков. Его ранило – передали Айдарову. И это всё за сутки. Попали, короче. Мы, 131– я, да рохлинцы.

Нам говорят: «Накройте квартал вдоль Богдана Хмельницкого». Мы херачим. Полупрямой наводкой. Дальность по прицелу, направление по вспышкам. Кого мы там накрыли? Толку всё равно никакого, мясорубка. Пушечное мясо из учебки.

Ещё в Моздоке солдат подошёл, спросил, как к автомату магазин присоединить. Ну, вот куда таких было отправлять? – наливает, пьёт, сплёвывает. – Ночью уже сидим в кювете, от боекомплекта возимого шесть зарядов осталось. Жрать хочется, спать тоже. Но жить хочется больше всего, сидим молча. Гильза на лотке, снаряд в стволе, радиостанция на приёме. С Новым годом, дорогие россияне. Такая хрень, – молчит, и по глазам понятно: он это видит . – Первого вырывались как могли. Я сам видел – БТР один вылетел, наш, конечно, но без опознавательных. Так наши же танки его расстреляли в упор со ста метров. Свои своих. В клочья с трёх стволов, – на меня ни разу не взглянул, рассказывает потустороннему Кому-то. – Орудие моё умерло десятого января, а расчёт весь выжил, командира только контузило.

Слушал молча его. Артиллерия – боги войны. Трудно быть богом.

Но всё сложней. Мне было стыдно одно время. За то, что я не воевал, даже не служил. А потом стало всё равно.

Тёма редко звонит. Не принимает помощи. Работает в автосервисе, бухает редко, но метко.

Он мужик, да. Он мой старший брат, да. Ну и что? Нам не о чем говорить, ни о работе, ни о бабах, ни о бабках, ни о мечтах. Поржать не о чем. И мне обидно. Обидно и зло. Я вроде и не виноват ни в чём, а как бы хуже его. Полумужик вроде как. Недомачо.

К войне очень хочется быть причастным, когда она неподалёку, когда своих касается. Вирус войны – безумия, метафизики, одиночества, коллективного разума – волчья тропа от человека к животному. Разрушение личности, девальвация будущего на гражданке.

Меня пугает случайность смерти, очевидная там. Эта случайность отменяет для меня все законы кармы. Ты – мать Тереза, но в тебя летит осколок. Ты – дерьмо, но пуля просвистела мимо.

Брат всегда будет лучше меня одним только этим – причастностью к войне. Единственное, что отличает нас в мою пользу – наглухо вбитое в брата знание, что он не хозяин своей жизни, что главное решает – не он. Во мне этого нет.

Я не знаю, кто ближе к истине.

Мачо – не мачо. Когда захожу в любое помещение: клуб, офис, в любое, автоматически оглядываю людей, не особо осознанно прикидывая, кто из мужиков мог бы надрать мне задницу, и, конечно, кого из женщин я бы трахнул. В идеале – без разговоров.

Знакомишься, сразу видишь её главную потребность, и вроде ничего плохого в этих потребностях нет, но всё так банально лежит в сфере формы, а не содержания, что искренне грустно.

Хочу замуж. Хочу денег. Хочу быть принцессой.

Минута прошла, как познакомились, а сразу чётко ясно, как и куда можно прицелиться, пульнуть, потом отступить и дать себя полюбить. Только и этого уже не хочется.

Кем быть любимым – разница большая.

Так легко говоришь, что думаешь; выражаешь симпатию, честные, искренние эмоции; так же легко отходишь в сторону. Это – убийственная штука для женщин, как подойти и сказать на ушко: я знаю, что ты хочешь в туалет; я знаю, что ты хочешь, чтобы я завалил тебя прямо здесь; я знаю, что ты хочешь услышать: «Малышка, я пришёл в твою жизнь, чтобы сделать тебя счастливой, я буду решать все твои проблемы и никуда не уйду. Никогда».

Я знаю, чего хотят женщины, и это скучно, обламывает с первой минуты. Они хотят генерального директора своей жизни, опекающего, преданного, с вечным стояком, властного и нежного, богатого и щедрого, ручного и независимого, делового и хозяйственного, психоаналитика и хулигана, плохого для всех, но хорошего для единственной. Вещь и господина в одном. Восхищаться и не психовать, что сбежит.

Хозяина, который заслуживает того, чтобы служить ему. Если женщина себя уважает. Если нет, то она бессмысленно служит кому попало. Тащит на себе.

Отсидевший мужик нужен десяткам баб. Отсидевшая баба – никому. Алкоголик пропивает дом, баба будет упрямо нянчиться с ним. Алкоголичка сдохнет под забором в одиночестве.

Рынок. Спрос и предложение, ничего личного. Мужик за полтинник – вполне. Баба – адьос!

Они заложницы системы эм-жо, поэтому нам и мстят.

Живём в плохо завуалированном кастовом обществе с жёсткой социальной моделью.

Сейчас мне доступно многое в этой модели. Жаль, что не всё.

Если помечтать, не ограничивая себя, то этот день я бы провёл так: вначале в хорошей компании полетал бы на МИГе-25 или на «Чёрной Птице» за штурвалом, с виражами и всякими бочками-штопорами.

Потом – уже на мегаскоростном дельтаплане – пронёсся над степями Монголии. Посмотрел бы, как падают несколько небоскрёбов. Нет, много небоскрёбов.

Трахнул бы Анжелину Джоли поставив на колени, сзади бы взял на фоне развалин догорающего мегаполиса. Сзади, с её губами, нелогично, конечно. Ладно, разворачиваем Анжелину.

Пообедал бы неаполитанской пиццей, обжигающе-горячей, только что приготовленной. Винцо хорошее калифорнийское. Фуагра с яблочным пюре или малиновым соусом от какого-нибудь Бокюза.

Снова за штурвал, и досмотрел бы до конца закат над Гранд Каньоном, пролетая в метре от скал.

Офигенный секс – неважно где, но уже не с Джоли, а с маленькой горячей Евой Лонгорией – посадил бы сверху её и поскакали.

И чтобы, засыпая, знать, что завтра утром отправлюсь на сафари в Кению или Зимбабве. С предвкушением приключения засыпать.

Вернулся в реальность, открывая дверь, принёс молоко и булочки. Пей, любимая. Ешь, солнышко. Свалил бы сию секунду, но закатит истерику вдогонку, будет звонить с упрёками, знает, что могу ещё полчаса провести дома.

Такое чувство, что я сам в себя сру. И эти Авгиевы конюшни уже не разгрести.

В моей жизни, наверное, нет Событий, таких вот, с большой буквы. Может быть, потому что всё идёт естественно, не особо революционно, не через ступеньку. Смерть матери разве только – Событие. Отца – нет. Единственный момент, заставивший меня подумать о том, что у меня нет ничего по-настоящему своего, отрубивший меня от корней, зачеркнувший принадлежность к семье. Нет семьи, – думал я тогда, – а что есть? То, что я теперь должен сделать сам? Создать. Взрослый теперь, да?

Или у меня неправильные критерии События. Недозначимость всего. Для кого-то и первый секс – Событие. И повышение. И свадьба, для женщин. Рождение ребёнка. Покупка машины – Событие. Измена даже, точнее – уличение в измене, как у Женьки, приятеля. Для кого-то и шмотка или девайс. Или пожрать, блин. Событие.

Я так ничего и не сделал. С такой бессмысленной вовлечённостью делая якобы необходимое ничего каждый день.

Агнии теперь всегда недостаточно. Можно биться лбом о стену, выполнять бессмысленные условия, устраивать сюрпризы или грубо посылать – ей всегда всего недостаточно.

Её бесконечные неоправданные ожидания заставляют меня замечать, что на ней плохо сидят джинсы, что на ней – плохо.

И даже если иногда бывает хорошо, как сегодняшней ночью, то это лишь ещё отчётливее проявляет утренний облом.

Я хочу её – другую, может быть позапрошлогоднюю, может быть второго или третьего месяца срока наших отношений, может быть даже летнюю, но не это вот, не эту, реальную – уже нет, уже нет.

– Ты можешь объяснить мне в двух словах, чего ты хочешь?

– Это не имеет смысла, важно, чтобы ты хотел этого сам, – талдычит с упорством макаки, вставляющей во время интеллектуального теста для обезьян квадратную палку в круглое отверстие.

– Чего «этого»?

– Быть со мной по-настоящему. Обнять меня, например, утром, поцеловать.

– Я хочу. Я обнимаю тебя, потому что хочу.

– Нет. Потому что я тебя прошу об этом, – говорит с интонацией, вызывающей у меня зудящее напряжение от воспоминания об училках в средней школе.

Долгая пауза. Мне омерзительно скучно, огромный насос выкачивает кислород из лёгких, вытягивает серотонин и эндорфины, обесцвечивает кровь, забирает молекулы кислорода, я прикидываю, сколько времени в неделю я трачу на эти разговоры, и на кой чёрт?

– У меня есть обычные человеческие потребности, мне нужно, чтобы ты позвонил мне просто так в течение дня, написал смс. Ты сидишь в аське, ну что ты мотаешь головой? Я же вижу. Неужели трудно написать любимому человеку пару слов? Или ты не хочешь? Не хочешь, да?

Может быть, тебе уже неприятно меня трогать, так ты скажи прямо! Нет? Да?

Мне, знаешь ли, тоже не нравится выпрашивать твоё драгоценное внимание. Можно подумать, мне больше делать нечего, как клянчить подачки! Нет, ты скажи, просто скажи и всё!

Я что, прошу что-то невероятное? Луну с неба? Бриллиантовое колье? А? Всего-то пару раз в день немного тепла. Это так сложно? Раньше такого не было, ну что ты смотришь в сторону? Ты как робот!

Смотрю на два растения с незапомненным названием на полке и думаю, что у них есть невидимые уши и интимная жизнь. Интимная жизнь растений меня отвлекает и умиротворяет, даже сама фраза – «интимная жизнь растений».

Днём они растут, делают кислород, делают этот, как его, фотосинтез, а по ночам занимаются симпатичным радостным растительным сексом.

Думаю, интимная жизнь растений в этом доме страдает от наличия у них невидимых ушей. Они скукоживают тычинки и сушат свои пестики с горя. От голоса Агнии они замирают, у них пропадает эрекция.

Да. Я её не хочу уже давно. Редко хочу. Всё реже и реже. Кто хочет – это? Дорогая, давай-ка я не буду на тебя смотреть, чтоб ты треснула сейчас, милая, на фига я терплю эту хрень, да ещё в понедельник, надо не забыть проверить отчёт Санин, так, всё, изыди, изыди, демон, лучше бы она начала утро с минета, как иногда делала ещё полгода назад.

Орёт. Слышит только себя. Может быть, я недостаточно изобретателен?

Представляю: просыпается утром, топает в туалет, ощущая странное неудобство при ходьбе, останавливается и с изумлением извлекает из себя записку. Прямо оттуда. Аккуратно свёрнутую трубочку. В клеточку лист, как в школьной тетради. «Доброе утро, я очень хочу секса, перестань трахать мозг своему мужику с утра пораньше, чтобы он хорошенько отымел тебя сегодня вечером. С наилучшими пожеланиями. Твоя вагина». Не оценит, боюсь, креативчика моего.

– Почему ты не смотришь на меня, когда я с тобой разговариваю? Никогда! Оу, да! Ты бы видел сейчас свой взгляд! Тебе весело? Как ты так можешь? За что, я не понимаю, за что? Ты делаешь из меня истеричку, я не была такой раньше. Почему бы тебе не открыть свой рот и не сказать мне что-нибудь? Просто не обнять и не успокоить?

Я сама себя ненавижу уже, мне на хрен не надо ни смс твоих, ни звонков. Конечно, у тебя всегда есть дела поважнее. Я – идиотка. Ну и чёрт с тобой, смотри куда угодно, делай, что хочешь, я устала, я так устала от всего этого.

Слёзы. Снова.

Думаю, что когда бабы плачут, то представляют себя со стороны. Причем, стопудово, совсем не так, как это выглядит на самом деле.

Её картинка, наверняка, такая: хрупкие руки, тонкие пальцы, бледные щеки, грустные глаза, милая домашняя пижама; он смотрит и понимает, что снова ранил меня в самое сердце. Довёл до слёз. Надо всхлипнуть, но несильно, как бы сдерживаясь. И отвернуться, нет, лучше выйти в ванную.

Выходит.

Интересно, он понял вообще, что я заплакала? А вдруг нет? Вот теперь он не мог не услышать, как я всхлипываю. Не идёт, козёл. Всхлипнуть ещё раз, уже погромче. Посмотреться в зеркало: не покраснел ли нос.

Не слышит. Всплеск злости. Сейчас я ему устрою.

Она возвращается в комнату, плач Ярославны во мраморе, и в этот момент, вот прямо в ту секунду, когда она появляется в дверном проёме, я хочу её ударить. За то, что засоряет моё пространство, за то, что терплю эти спектакли, за эту неистребимую коровью мимику и стопроцентно предсказуемую смену масок: пройти мимо, показать мне зарёванное лицо, – и теперь я должен отреагировать, если не хочу продолжения.

Не хочу. Но что-то заставляет меня сидеть неподвижно и молчать.

Ни капли не жалко её. Кто их научил этому? Кто их так сурово обманул в детстве?

Кто сказал им, что вся эта бесконечная драма под названием «Я хочу рассказать о своих чувствах» кому-то может быть интересна? Или любимое: «Ты сказал то-то и то-то. – Я этого не говорил. Я имел в виду совсем другое. – А я услышала именно это, и какая разница, что ты имел в виду, если я так чувствую»?

Она не то что не трогательна, её не то что не хочется утешать и защищать, её не хочется – видеть. Не слышать. Не возвращаться сюда вечером. Не звонить.

Я же не могу всё время чувствовать одинаково. Иногда сил и эмоций море, иногда – абсолютное обезвоживание. Ноль. Особенно по вечерам. Сидишь, невосприимчивый, как под наркозом, ковыряешь ужин. Ничего не чувствуешь. Ничего не хочешь.

И подошла бы, обняла молча, киношку бы включила, тоже молча, – нет. Всё наоборот.

Начинаются вопросы, пристальные минорные взгляды: тебе скучно со мной? У тебя что-то случилось? Или моё «любимое» : о чём ты думаешь? Ну, скажи, о чём, я же вижу, что-то не так. Это из-за меня? И началось.

Сидеть, молчать, думать: какого хрена какого хрена какого долбаного хрена какого хрена какого хрена.

Нельзя, нельзя спрашивать: «Ты меня любишь? Ты меня ещё хочешь? Тебе со мной не скучно»? Никаких «почему ты не»? Как же не понять-то, что от этих вопросов – только враньё, что я сам всё скажу, сам всё сделаю, если захочу, а нет – так вопросами этими гвозди в крышку гроба вколачивать, ртом её искажённым, напряжённым, срывающимся звуком голоса – гвоздь вошёл, дерево мягкое, гвозди входят мягко.., входят, чёрт!

Может трахнуть её прямо сейчас, развернуть, наклонить, выдолбить из неё занудство это цикличное, так, чтобы пусто стало, пусто и тихо. В подушку её – ртом и словами, утопить говорение в подушке, поставив на колени, взять сзади, да.

– Вот вчера я тебя просила купить рыбы…

Какая рыба? О, господи, какая рыба на хрен?! Поднимаю глаза до уровня её шеи и подбородка. Рот. Говорит.

Мысленно засовываю в него рыбину. Немного мультяшную, щадяще к картинке. Щуку. Или карася? Нет, щуку.

Вначале головой вперёд, изо рта торчит хвост, нет, лучше наоборот – она издаёт звуки, так мне это видится, торчащая наружу щучья голова говорит со мной и кивает.

Жабры, и прозрачные красные глаза нарисованные, – свежая щука, хорошая. По щучьему веленью, по не моему хотенью, я все ещё сижу внутри сказки, которая закончилась.

Убрал рыбу мысленно, поднял глаза выше, столкнулся с обиженным взглядом. Нет ни рыбы, ни сказки. Осталась Агония.

Вот о чём мне с ней жить? О чём мне с ней спать? Мне надо – о чём-то. Не о рыбе.

Да можно и о рыбе, в конце-то концов, не о квантовой же физике с ней, не о смысле же жизни.

Какого хрена какого хрена какого хрена? Сдуваюсь, больше не могу, да. Или я должен быть мудрее. Кому я должен?

– Любимая, а как ты думаешь, время – это, всё-таки, феномен или ноумен?

– А чёрт знает, дорогой. Мне кажется, что оно не материально. Хотя вот Шрёдер, ну, помнишь, «Шесть дней творения и Большой взрыв», доказал влияние гравитации на время. Видишь ли, пока есть процесс, есть и время. Так что пока мы с тобой в процессе, время – это феномен, а как только мы из процесса выйдем, то тогда и поймём, если, конечно, будет возможность понимать. Ты, кстати, дочитал «Дао физики»?

– Нет ещё, добью в выходные, «Дао, которое может быть выражено, не есть вечное Дао»?

– Дао что ты говоришь?

– Передао мне масло, ага, и ветчину тоже, спасибо.

– Что ты так смотришь хитро?

– Думаю дао она мне сегодня или не дао.

Ну, пусть не такой диалог, хорошо. Но почему же так примитивно-то всё? Ведь умная же баба, красивая и умная. Куда это прячется со временем?

Кто-то крупно простебался над женщинами, надоумив их вместо слов и разумных действий устраивать театр одного актёра. Идиотская пижама, висящая на заднице мешком, дорогая, вот что вижу я.

И когда ты так наклоняешь голову, то твой второй подбородок выдвигается из шеи ящичком, и вкупе с красным носом и опухшими глазами делает тебя уродиной.

Стоит тётка, неблизкая, чужеющая с каждой секундой моего рассматривания, и хочет любви и ласки. А меня плющит.

Им всем надо раздать памятку, брошюру. По эффективному управлению мужиками. Оттого что я услышу, что я чего-то не хочу или уже три дня или пять недель не делаю, я не захочу. Я расхочу напрочь.

Могу поставить себе напоминалку: дважды в день звонить и спрашивать: как настроение, малышка. Утром целовать и вечером тоже, раз в два дня подойти и обнять, раз в три – трахнуть, раз в две недели трахнуть с особой тщательностью.

Если нужно – так, то нет вопросов, разумеется. Запишу, и если не забуду – сделаю. Без желания. Всё, что затребовано с педалью газа, вжатой до упора в чувство вины – умирает. Закон такой.

Если нужно, чтобы мужик хотел-любил, то принимаем меры молча, дамы. Дистанцируемся. Молчим и улыбаемся, не потому что вы дуры, или мы – козлы, а потому что требовать эмоций – глупость.

От чувства вины я, конечно, могу замереть в глубоком пардоне, но ненадолго. Я сам знаю, когда облажался, а когда нет. Пилить – себе дороже.

И отдельная категория в памятке – такая: если ты, звезда моя живая, мой лучезарный серафим, произнесла фразу: «Неужели тебе сложно бла-бла-бла для любимого человека?», то знай точно, что человек, которому это вкручивается в уши бананом или железным болтом, в зависимости от интонации, не любит тебя вот прямо в данный конкретный момент.

И, более того, он слышит это и думает: «Для любимого человека? А-а, ну-ну». В лучшем случае. Или матом уже. Или просто отключает уши и мозг. Но – не любит.

Желание укротить, подрихтовать, научить, приукрасить, сократить, улучшить, критиковать, оценить, изменить – это признаки нелюбви. Без вариантов – нелюбви проявления. Себялюбия суть.

То, что мы любим, меняет – нас, возможно – до полной потери эго.

Относительность тут невозможна. Или – или. Да или нет.

Если нас ничто не меняет, значит мы ничего не любим.

Я отвлёкся, но Агния этого не заметила.

– Тебе совершенно плевать на меня.

– Нет, солнце моё, я тебя люблю.

– Если бы ты меня любил, то всё бы было не так.

Она права? Она не права. Или я и вправду её не люблю совсем? А если так, то что? Валить?

– Всё, успокойся, – заставляю себя встать, сделать три шага навстречу, обнять, погладить по голове, поцеловать в щеку, приподнять лицо за подбородок двумя пальцами.

– Ну, зачем ты себя снова накрутила, а? Успокаивайся, малыш, напридумывала себе чёрт знает чего, всё-всё. Ну? Давай не будем ссориться дальше? Да?

Она кивает, облегчённо всхлипывает, а во мне щёлкают зубами четыре железные акулы, их металлические челюсти ловят пустоту, скрипят, и я ощущаю внутри лица, внутри ушей, пик зудящего напряжения.

Скрежетать, да, что-то во мне скрежещет. Дао?

Я ещё раз целую её, теперь в губы, отмечая вкус яичницы, заставляю себя целоваться дольше, чтобы у неё не было повода снова возопить и возвести руки к небу; я не хочу ни секунды больше быть здесь.

Дурр-ра! Мне не нужны её слёзы, мысли и тело.

Кто придумал все эти байки о пути к сердцу мужчины через желудок, наверное тот же чувак, который научил их казаться трогательными. Импотент сраный! Какой желудок?

Мне нужно три вещи: возбуждение, интерес и азарт, даже тревога, недополученность, незавершённость. Но возбуждение – больше всего.

Его нет. Расстреляно. Похоронено в грёбаной пижаме. С мишками и сердечками. С желудками, точнее, и мишками.

– До вечера, детка, я позвоню. Давай не будем больше ссориться. Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, но мы ещё не договорили.

Какого хрена какого тупого хрена, а?

Отдельный респект Антуану де Сент-Экзюпери.

«Дорогой Антуан, ты просто забыл добавить, что речь шла о домашних животных и детях, а не о половозрелых особях женского пола, не так ли?

Неделю назад ко мне подошла девушка, с которой я спал однажды, и сказала, что я в ответе за неё, потому что приручил. Вчера одна дама, с которой я не спал и даже не собирался, сказала мне то же самое и захлюпала носом мне в пиджак, испачкав лацкан. Пардоне муа, Антуан, не вижу никакой логики, я слышал эту фразу от тридцати восьми девушек, но я не понимаю, Антуан, на каком основании они считают себя приручёнными? Я не хочу и не способен морально и физически быть в ответе за этих идиоток.

Я бы стукнул тебя в челюсть, мой друг, сославшись на то, что ты приручил меня, и поверь мне, никаких обоснований, кроме личного решения, бездонной глупости и твоей фразы, мне бы не понадобилось.

Прилетай, Антуан, поправь свой текст, мон ами, потому что с каждым годом девушек с испорченным тобою мозгом становится всё больше и больше.

Искренне твой, V».

9:05

Лифт вечно зассан. На тринадцатом зашла соседка – девочка лет шестнадцати. Или старше. Или наоборот. Она мне не нравится, нет. Но я мысленно раздеваю её. Не возбуждает. Тогда я делаю шаг к ней и смотрю пристально.

Она сжимается, рефлекторно отступает назад, и я вижу замешательство на её простоватом широкоскулом лице. Глаза голубые. На секунду она начинает сомневаться в собственной безопасности, что-то мелькает в её взгляде, неуверенное, испуганное.

Лифт выпускает нас на улицу, она топает впереди, я какое-то время иду практически за её спиной, но нет, нет, так ничего не получится, нужно с посторонними, не с соседкой.

Эта игра увлекает меня, я нахожу по пути к автостоянке ещё одну девушку и нагоняю её, иду в метре позади. Она оглядывается, ускоряет шаг. Нет, это лучше делать вечером.

Меня возбуждает их тревога, я ловлю или выдумываю лёгкую волну их страха, и этого достаточно для того, чтобы фантазия раскрутилась.

Но просто тихо идти позади – срабатывает не всегда. Главное – расстояние преследования. Нужно находиться в интимной зоне опасности жертвы, она никуда не денется, будет бояться и ждать атаки, а тебе ж это не нужно, ты просто получаешь удовольствие. Не маньяк же какой.

Правильное преследование, это секс-наука, как эксгибиционизм. Ты не топаешь по-тихому за девчонкой, к примеру, а идёшь навстречу, проходишь рядом, потом разворачиваешься и двигаешься следом. Стопроцентный эффект!

Я не собираюсь нападать, но мне нравится смаковать эти фантазии: как бы нападать, когда жертва уже не может сопротивляться, она должна уже мысленно отдаться, в голове у неё уже не «как не дать», а как «дать и выжить».

Возможно, это и есть её потенциальная точка кипения, задушенная пионерской организацией.

Вот тогда можно и стринги порвать на ней в подъезде тёмном, в безлюдном парке, в гараже, на подземной стоянке, на крыше многоэтажки. Порвать, или просто аккуратно снять, так даже лучше, погладить, нежно поцеловать в шею, пошептать на ушко нежности всякие.

У неё же просто либидо разорвёт – какой великолепный конфликт: ты – хищник, хорошо одет, красив, приятный дорогой парфюм, и она, жертва, то ли борется за жизнь, то ли получает первый сумасшедший оргазм, она потом не сможет лечь с мужем, она потом вообще не сможет уже. Но ляжет. И будет вспоминать.

Так что и она не жертва, и я не насильник. Я, вроде как, открыватель истинного секса, секса подавления, секса, при котором женщина – ничто, и она сама от этого с ума сходит.

Я – герой её будущих фантазий. Герой её отымел, и она потом сидит в душевой кабинке на корточках и ревёт, не оттого, что её покалечили, мне не хочется причинять боль, а оттого, что напугали, унизили, сравняли с нулём и нежно, заботливо даже, трахнули, а она стояла, окаменев, молилась о том, чтобы остаться в живых, а затем от несоответствия шаблонов и кончала, может быть, тут я бы постарался.

Так происходит неожиданный разрыв реальности, разрушение цепочки утро-чай-ребенка в садик – жлоб коллега – дуры-подруги – шесть часов вечера – магазин – маршрутка – дом – секс с мужем или отсутствие секса уже двести пятидесятый вечер – будильник. И вдруг – хоп – сдвиг сознания.

Но главное, герой должен быть по-настоящему привлекателен. На таких она боится даже смотреть, о таком мечтала в тринадцать, не с таким совсем живёт.

Потому и делать это надо не со всеми, а только с теми, у кого комплексы и неудовлетворённость – на лбу большими буквами.

Иногда я думаю и хочу именно так, иногда всё это кажется мне полным отстоем. Качели духа. И не застрять бы в нижних точках, но качели – они на то и качели – на дух действует сила притяжения.

Вниз тянет. И желание испытать сильное возбуждение часто превалирует, но оставляет осадок.

В любом случае – это лишь фантазии.

10:08

Первое, что я сделал, добравшись до офиса, – подрочил в туалете. Опустошённо стало и тревожно, иногда бывает просто тускло, иногда скучно; чаще – скучно.

И принюхиваешься, стоя перед унитазом, ловишь запах собственной спермы, затем руки намыливаешь дважды.

Глухой плюх в рабочие проекты, отчёты, случайно попавшие в общую кучу заявки из общества защиты прав потребителей, читаю зачем-то вдумчиво. Потребление, ничтожное, невозмутимое, великое, седое.

Если сложить в одну колоду рекламные проекты, вот эти три листка с заявками, девочку из лифта, Агонию и пару десятков возможных вариантов сегодняшнего вечера, то колода-жизнь в такие минуты – домик на аккуратной голландской улице.

И если в подвале дома порноклуб, садо-мазо вечеринки, на первом этаже книжная лавка и кофейня, на втором – офис, с чердака звуки шарманки, печатной машинки, или перфоратора, то выбор только за лестницей. Всё предсказуемо и доступно.

Скучно. И революция не поможет, и миллиарды на счетах – нет.

Вот бы Путь с большой буквы, ползти на брюхе по пересечённой местности с товарищами, пальцами в воздухе командуя, петь песни, от которых в носу щиплет, чтобы были свои и враги, дело и доблесть, и женщины разные с влюблёнными глазами, красными ртами яркими, голосами хриплыми, узкими плечами и жёсткими волосами, замотанными в узел. Босые, осатаневшие от страсти, преданные революции и нежные-беспощадные-коварные с нами, грязными и чистыми одномоментно романтическими подонками-героями.

Делать дело? Творчески? Душу вкладывая? Гореть идеей?

Не прокатывает. Информированность и профессионализм закономерно ведут к эстетству; чем дальше, тем тоньше тропинка, конечные темы – смерть и одиночество, одиночество перед лицом смерти, смерть за спиной одиночества, попытки защищающего принятия, мудрости или даже доверия смерти и одиночеству – с верой на этом пути везёт мало кому.

Делать что-то по-настоящему стоящее.

Творчество, дело, в котором неизбежно и естественно вытесняются значимости отношений, уходит секс, нерв замирает, остаётся эстетство неизбежности, кратковременности, преходящести, случайности, растерянности, большой грусти и невозможности или редкой возможности обретения Прибежища.

И читать, слушать, смотреть на это творчество, сопереживая и любя, могут только те, кто гуляет в том же лесу, Трийеровском из «Антихриста» или черно-белом Тарковского, те, кто гуляет там под позднего Йорка для мальчиков или «Жить в твоей голове» Земфиры для девочек. Вот только и жизнь трупов, в последнем, земфирином, случае, да и у остальных ребят так же, – агонизирующий, на ладан дышащий компромисс с живым, попытка жизни, попытка секса, хотя бы в виде некрофилии.

И признание, поддержка, продажи, лайки в соцсетях, когда ты уходишь вглубь – редки, ибо посыл кажется если не бесчеловечным, то мрачным; но на разрыв аорты о неизбежном – нелепо; и качество и профессионализм растут пропорционально с одиночеством, физическим, реальным, бытовым.

Страдания неинтересны, особенно женские, любит-не любит, – хрень. И сама значимость человекового, общечеловекового – абсурдна.

Если бы речь шла не о творческом самовыражении и не об эстетстве последней возможной темы – «одиночествосмерть», как о единственно стоящей теме, то можно было бы записаться в волонтёры WWF и больше ничего не делать среди людей с их тёплыми глупыми ценностями, ибо волонтёрство в «Красном Кресте» в этом контексте – полумера.

Или быть просветлённым.

Всё ещё остаюсь меньше возможного себя. Мне кажется, – меньше в сто раз, или нет, не меньше, а за стенкой от себя. За бетонной стеной от возможного себя.

Примеров, реальных примеров той жизни, которую хочется жить, примеров: «эй, чувак, мне нравится, как ты делаешь свою жизнь, научи меня, скажи мне пароль в Настоящее» – не вижу.

Мне не хочется делать что-то для общества. Не хочется делать мир лучше. Денег хочется – для свободы. Но смысла они мне не дают.

Хочется стать чистым и пустым. Удалить память, опыт, привычки, реакции, стратегии, выволочь всю эту сволоту мелкую из души, сжечь и – тишина.

Есть несколько знакомых, которые правят миром. Я тоже, разумеется, но я правлю совсем уж конспиративно. Степень правления и влияния на Вселенную у всех эзотерических одержимцев разная.

Кто-то формирует мыслями свою реальность, трансерфит её по-крупному: то в туалете, то на кухне трансерфит, скромно позитивненько аффирмациями на ночь закидывается, мысленно купаясь в деньгах, любви и славе, и позволяя, позволяя своему сознанию всё больше и больше.

«Я охрененно богат. Я пипец как крут, тонок-звонок, любим-тыдым, тыдым, причем, регулярно». Примерно так, но конкретно, в красках и лицах (визуализация – залог сбычи мечт).

Те, кто не мелочится, – серьёзные ребята. Они влияют на происходящее с недругами и соседями, вершат судьбы народов, зажигают вулканы, цунамят цунами и селят сели. Иногда к ним прилетают инопланетяне, или приходят «свои». «Свои» приходят чаще во снах, пророческих, конечно. Но иногда и наяву. Но «свои» все не те. Иных уж нет, а те далече.

Все одержимцы эзотерические сейчас находятся в фазе Перехода с пятого на шестой уровень (это значит с уровня гения и неявного супермена на уровень пророка, полубога, и бога, и Ващекрутогочувака). Меняют вибрации тонкого и толстого тел, переходя на такие частоты, что мама дорогая. Видят будущее. Но не так успешно, как своё кармическое прошлое, не так.

Они все – бывшие фараоны, тайные жрецы, на худой конец розенкрейцеры, масоны, ламы, будды, Иосиф Сталин или Марина Цветаева. Создают мыслеформы, посылают мыслеформы по конкретному адресу, и там, на месте, мыслеформы эти вершат справедливость с нехорошими людьми.

Нехорошие – это те, кто не верит в божественность этого конкретного эзотерического одержимца. Плохие люди, да. Мыслеформ на всех гадов не хватает.

Они спаяны между собой. И скоро придёт их время.

Все умрут – они останутся. Чем они прекрасны – не мыслят мелко, они глобально мыслят. По принципу «великанам деньги не нужны». Они презирают второй тип одержимцев.

Те же, кто расширяет горизонты собственной реальности, плотно вчитываются в очередную книжку из серии «Думать как миллиардер» и смотрят документальные фильмы.

В этих фильмах Вдохновлённый Космосом Успешный Полупросветленный Чувак вещает на английском со сцены. Про силу мысли. Иногда и на русском вещает, но такие фильмы не очень популярны.

Обычно эти люди работают в сетевом маркетинге, иногда по вечерам таксуют. Или готовят проект свой, «есть задумка одна». Или занимаются творчеством.

У них не очень-то с личной жизнью. Но очень хорошо с переходом на следующую ступень развития духовного. И они никогда не опускают руки. Всё хреново? Значит недостаточно позитивно мыслил вчера – проще пареной репы.

Но я больше люблю тех, кто вот-вот перейдёт уже на новый уровень. Я тоже презираю тех, кто хочет «думать как миллиардер». Я тоже знаю, что настоящие правители миром вообще не думают. Ибо мысль – отстой.

Тайные Координаторы не думают, они всё и так знают. Почти что знают, где искать Шамбалу (подсказка – шёпотом: в себе, в себе).

Новая раса. Почти такие же, как дети индиго, только зелёные или синие. Что наверзу, то и вниху.

Я жду, когда же перейдут-то. Или хотя бы начнут. По частям пусть. С головы или с хвоста. С приподнятой Кундалини по самое не балуйся.

Всё, конечно, не так просто. Нужен Конец Света. Суть которого именно в том, чтобы этот самый переход организовать. Тех, у кого астрал почище, их, нас (я тоже такой, я тоже вибрирую аки мяса никогда не евший и все время «ом» вместо «нах» говорящий), заберут сразу.

На спасательные невидимые космошлюпки.

То есть даже так: они для простых людей будут невидимыми, а для нас – такие фиолетовые с белым.

Можно просто пойти в луч. Или ещё куда пойти. С флажками с символом лотоса.

Планировали начать в 2012, но всё ещё тут сидят, ждать и вибрировать на высоких частотах, что ещё остаётся?

А уж пока их не забрали, то они всех научат жить. Мыслить позитивно.

Я вот не умею пока. Видимо, вместо книжки «Думать как миллиардер» прочитал нечаянно в детстве «Думать как гавнюк», я частовато недоволен всем на свете и собой в первую очередь. Таких не берут в правителей Шамбалы.

А первая женщина, которую я любил, меня научила

Нет, не трахаться, и не понимать, что, куда и как. Другому чему-то научила она меня. Мне было двадцать три, да, а ей тридцать восемь, если не больше, не уверен точно.

Я сначала думал только о её теле, как заведённый, днями и ночами, а потом уже стал вспоминать её слова, всё чаще убеждаясь в её правоте, правоте во всём.

Мы познакомились в самолёте, летели восемь часов, так что успели и пофлиртовать, и огрызнуться друг на друга, и замирить, и поспать рядом; затем звонил ей раза четыре, прежде чем встретились.

Потом сказала, что согласилась случайно, попал я ей под настроение, не собиралась она со мной знакомство продолжать. Но мне удалось её зацепить чем-то.

– А смысл, – без вопросительной интонации сказала она на первом свидании. Я встретил её после работы – офис, что-то связанное с туризмом, я так и не успел вникнуть, – поехали в хорошо знакомый ей китайский ресторан: «Там нет музыки и хорошая жратва», – бодро отрекламировала его.

– Смысл нам встречаться? Всё заранее известно: секс, ещё секс, и, если повезёт совпасть, – ещё немного секса. Затем пожмём плечами, вежливо попрощаемся и всё. Займём друг другом несколько вечеров, возможно и выходных. Тебе сколько? Двадцать три? Ну, – она пожала плечами.

– Ну да, – согласился я. – Так и будет, скорее всего. Тебе жалко выходных?

– Да нет, – растерянно решила эта симпатичная женщина наше «быть или не быть», – Мне не жалко. На тебя. А вообще – жалко. Я становлюсь занудой, прости.

Она мне сразу очень понравилась. Высокая, с прямыми волосами тёмными, до плеч, с чёлкой, глаза яркие, светло-серые, редкий цвет глаз. Худовата.

Мне нравятся женщины, на которых отлично сидят джинсы – вот, это как раз тот случай. Немного похожа на птицу, на лесную какую-то, из тех, которые охотятся по ночам, а не только свистят в гнезде всю жизнь, хотя я не разбираюсь в них. В птицах.

Стильная, красивая, да, но ничего кукольного, ничего неестественного, живая очень, настоящая. Ни коровьих взглядов, ни надутых губок, ни манерных словечек. Без искусственного слоя поверх лица и поверх разговора – всё как есть. У неё было штук пятнадцать брючных костюмов, и они ей здорово шли. Неженские часы. Не красила губы, ни разу не видел помады.

Синий ей идёт нереально, будто нежное свечение появляется вокруг, как у инопланетных героинь, обаятельно захватывающих старушку-Землю в фантастических сериалах. Мне она нравилась в синем больше всего, да.

В синем или голой.

Думаю, я не очень её понимал. Было ясно, что она многое пережила, может быть и страшное что-то, но ничего в ней не было от оханий и притянутых за уши страданий.

Излишней значимости, которую так часто девушки придают вполне обычным вещам. Но позже мне стало именно этой значимости и недоставать. Обесценивая свои чувства, она обесценивала и всё окружающее, теряя многое от этого, наверное. Ценность как вкус. Как насыщенность.

Мне кажется, ей никогда не было вкусно жить, даже в детстве.

После ужина мы пошли к ней, пешком несколько минут, недалеко оказалось. Вокруг тихо трещали почки деревьев, ветер тёплый, апрельский. Мартовские коты орали, перепутав месяцы.

Я волновался, уж слишком она была неручной что ли, не льнущей, отстранённой, ироничной, не очень было понятно, топая к ней в гости, как я её такую буду трахать. С другими было проще в сто раз: ведёшь в постель, везёшь в постель, застряв в пробке, а она уже и смотрит – так , и разговаривает – так . Касается, улыбается, мигает зелёным. А эта – нет.

Не очень я хотел её в первый раз. Не очень уверенно, точнее. Но всё получилось легко. Налила мне виски на два пальца, ушла в душ.

Пока шумела вода, пил с закрытыми глазами, запах её квартиры мне нравился. Чтобы расслабиться, выпил залпом и плеснул ещё. Стало тепло и весело.

Она вошла в комнату с презервативами в руке и в чёрной футболке длинной, цапнула короткий стаканчик, налила себе, хотя я, конечно, дёрнулся её обслужить, махнула рукой, – сиди, мол.

Сама уселась со стаканом в руке на пол, напротив меня, и стала курить, а пепельницу поставила между ног. Как-то так хитро села. Ничего не видно, но при этом никуда больше невозможно смотреть, кроме как в это её пространство, недалеко от пепельницы. В тень между ног, не выдающую, есть на ней бельё нижнее, или нет. Разговор сразу сдулся.

Я сходил вымыл руки, прополоскал рот какой-то вонючей жидкостью с рисунком иссиня-белой челюсти на бутылёчке. Жёлтые полотенца махровые в ванной висели, ни у кого не встречал раньше – жёлтых.

Вернулся в комнату, набрав дыхания для нырка, сел за её спиной на невысокую тахту, ей пришлось обернуться, и теперь она оказалась внизу, и всё стало проще. Потянулась ко мне первой, и мы целовались, смеялись, снова целовались, немного быстро и нервозно, я снял с неё футболку, мы вместе быстро раздели меня. Уложил и сразу вошёл в неё.

И только оказавшись в ней, остановился. Теперь было некуда торопиться.

Мне всё понравилось сразу. Смуглая кожа, нежная, запах не-чужой, тёплый, практически неощутимый. То, что закрыла глаза сразу же – понравилось, голос, да, у неё хороший голос, низкий и спокойный.

И она умеет отдаваться. Вот это меня покорило, проняло до лёгкой трясучки, которая меня настигала не раз, когда я потом думал о ней, а думал я о ней часто.

Она здорово отдалась мне. Сразу. Не сексу, не процессу, а именно мне. Направляла руками, стонами, реагируя на каждое движение, на смену ритма. Было как-то захватывающе очень. Без мыслей. Я погрузился полностью.

И мне нравилось её имя: Юлия. Юля. Отдельно от неё оно мне не нравилось никогда, а ей оно подходило, она его сделала собой, наполнила собой, и теперь Юлией звали её одну в мире.

И когда мы уже оба кончили, когда валялись на тахте в обнимку, я подумал, что мне хорошо – вот так, с ней, очень-очень хорошо мне.

Она рассматривала моё лицо. Глаза серьёзные, тихий такой взгляд, немного прищуренный, с непонятным выражением, нечитаемым. Можно сказать – никаким. Я подумал, что вот это, наверное, и значит – далеко. Или «вещь в себе».

Другие мои партнёрши смотрели после секса или с вопросом, или с нежностью, да и с ненавистью бывало. Особенно наутро, когда я заменял забытое напрочь имя «зайчиком» и «красавицей», отступая к выходу с нечаянно завоёванной и сразу же отданной обратно территории.

– Ты красивый, – мягко, ободряюще, сказала Юля. – Ты мне нравишься. Да, – подтвердила самой себе, как сверилась. – Давай встретимся ещё раз.

И на следующий день ещё я почти ничего не чувствовал. Или уже влюбился? Детское слово. Нет, наверное, ещё нет.

Позвонил после обеда, от голоса в трубке стало тепло и спокойно, объёмный голос, многоцветный, голос-волна, сразу ясно, о чём она думает, в каком настроении. Её «привет» было хорошим, принадлежащим уже, ну и я поплыл.

Приехал вечером, привёз цветы, не знал, что купить, потому взял тюльпаны с неровными краями, попугайские тюльпаны разноцветные.

Пока ехал, мне захотелось что-то сделать для неё. Банк ограбить или зарезать кого-нибудь. Спасти, чтобы погоня и перестрелка, и мчать в темноте, с визгом тормозов на поворотах, и чтобы звали меня Джо, или лучше Адам с ударением на «А», и пахло порохом в воздухе.

И быть раза в полтора мощней, я тогда худоват был и только завязал носить спортивные штаны под джинсами зимой, чтобы казаться плотней. Комплексовал слегка.

А сколько у неё было до меня? Десять? Тридцать? Сто? А вдруг я что-то делаю не так? Или нет, лучше об этом не думать. Но точно ли ей было по-настоящему кайфово? То, что она кончила – да, так не сымитировать, да и она совсем не из таких. Нет, ей было хорошо, но достаточно ли? И почему меня это должно настолько волновать? Такие мысли были. Лучшим быть хотелось, или особенным хотя бы.

Второй раз был как первый. Новый. Мы занимались сексом при свечах, она сверху, расслабленная и довольная, у неё что-то радостное случилось днём то ли на работе, то ли ещё где-то – праздничное настроение было у неё. Очень обрадовалась тюльпанам, искренне так улыбнулась, я сразу захотел чем-то её удивить, поразить по-настоящему, но никак не мог придумать – чем.

А потом она включила триллер, хороший, кстати, мы валялись, пили вино на этот раз, ели мясо, она вкусно приготовила мясо, и я так и заснул нечаянно. Не подарив ей ни одного необитаемого острова, как герой триллера, и ни одной страны третьего мира не завоевав. Но она гладила мою голову, как героя гладят, так, засыпая, думал я.

Ещё Юля всё время рисовала, – чертила, точнее. За завтраком, болтая по телефону, слушая музыку. Чертила линии, дома, частично проявляющиеся в наш мир из белого пространства ненарисованного; тщательно, идеально чётко заштриховывала прямоугольные грани и окружности.

И сама точила карандаши узким ножом, длинные-длинные стержни торчали, казалось – невозможно таким рисовать, сломается. Но нет, у неё не ломалось.

И напевала всякую чушь. Бессмысленную и нелогичную, вроде: «И валяясь под кустом, громко щёлкая хвостом». Кто – валяясь? Но забавно.

Конечно, у неё был муж в прошлом, но закончился давно. Про него я не спрашивал. И про других тоже. А детей она не хотела. Говорила, что никогда не хотела. Ни от кого? – спросил я. – Я не поняла вопроса, – ответила она, в глаза глядя отстранённо, отталкивая. И ведь так и есть – это не про неё вопрос. Причём тут кто-то?

Я проснулся тогда ночью, после второго раза, не сразу понял, где я и почему. Обнял её и заснул снова. Раз уж так вышло.

Утро было кратким и практически немым. Но без напряжения. Умылся, съел бутерброд с сыром, кофе выпил и ушёл.

Тогда я много работал, много говорил, все происходило быстро, было важным, ярким и немного радостным, – все эти рабочие процессы, встречи, победы, провалы. Может быть, потому что был апрель.

Иногда мне хотелось её разозлить, особенно вначале.

– Ты специально? – спросила она после того, как я раскритиковал её любимую книгу заодно с привычкой надо всем смеяться, с её дурацкой привычкой отстранённого стёба, взгляда якобы невозмутимого наблюдателя за «этими человеками».

– Ну, порычи на меня ради разнообразия.

– В смысле?

– Ты привыкла играть за двоих, – сказал я ей тогда, – Ты не играешь всерьёз: открываешь карты, даёшь фору, на все промахи противника смотришь сквозь пальцы. Ты играешь за двоих, причём против себя. И всё равно выигрываешь. Потому что хочешь, чтобы тебя обыграли, надеешься на это. Сильного ждёшь, такого, который игральный стол перевернуть может. Когда ты злишься, у меня возникает иллюзия диалога, понимаешь? Ты хотя бы рычишь на меня, не на себя же.

– А ты интересный мужчина, – сказала Юля. Да. Она ни разу не сказала «мальчик». И вообще в ней не было этого – снисходительности к моему возрасту, ни разу рукой не махнула в разговоре, мол, да что ты понимаешь, ни разу не съёрничала. И никаких «у тебя всё впереди» или «я в твоём возрасте».

Потом я признался ей в любви.

Я тебя люблю, – сказал.

Она нахмурилась, прищурилась, приблизила лицо вплотную, глаза в глаза, почти соприкоснулась зрачками со мной, – во всяком случае, было ощущение от её взгляда, касательное. Отодвинулась. И вдруг как бы сбросила напряжение, подняла рюкзак невидимый и кинула на пол. С грохотом металлическим упал, будто в нём инструменты лежали. Молотки. И гвозди.

Нет, – говорит, – не любовь. Это – не любовь. Ну подожди, не отворачивайся, не злись.

Я и не думал злиться, кстати. Я был как большой пёс в тот момент, мохнатый пёс-медведь, не способный злиться. Обречённый.

Хотелось лечь на пол у её ног и закрыть глаза. И чтобы она гладила меня и была мне хозяйкой до самой моей собачьей смерти, то есть навсегда. Но я продолжал сидеть вполне себе по-человечьи.

А Юля стала говорить. Тогда я впервые подумал, что она неземная, когда слушал её. Инопланетная. В синем.

– Я тебе скажу, как мне кажется. Любовь. Настоящая любовь. Нет, я не из тех, кто считает, что она бывает однажды и прочая фигня. Но это что-то такое. Истинное, без вариантов.

Одиночество, вот то самое, глубинное одиночество, от которого жутко, понимаешь? Вот оно есть всегда, не отступает ровно до того момента, когда все-все желания, мечты, образы, ощущение тела, цвета, звука голоса, запахов. Пока всё это не совпадает в одной точке.

Она подтянула ноги, скрестив их, и я подумал, что люблю её ступни. И мизинцы. И пятки.

– И только в тот момент понимаешь: в моей жизни не было ничего более настоящего, чем этот человек. И тогда одиночество навсегда покидает. Как будто кто-то зажёг свет там, где никогда не было света. И после этого ты знаешь. Свет.

Мне захотелось встать и уйти. И никогда её не видеть больше. Я невпопад кивнул и кашлянул, стал рассматривать её руки, рисующие в воздухе звёзды невидимые.

– Этот человек – самый настоящий. Нет ничего реальней его и этого чувства, которое связывает тебя с ним. До этого человека, до этого чувства мир был относительным, понимаешь? Условным. И ничто никогда не было похоже на ту определённость, которая возникла. И эта определённость стала реальностью, перед которой нет выбора. – Юля разделила одну большую космическую туманность рукой на две неровные части. Одна из них, которая поменьше, моментально была съедена чёрной дырой. Вторая осталась при Юле. – Ты понимаешь меня? Я не знаю, сколько раз можно полюбить по-настоящему. Но эта определённость – появляется как-то раз, – она дёрнула головой, вернувшись на планету людей, отгоняя невидимую муху или Боинг 777. – Эта определённость меняет всё пожизненно.

Мне захотелось умереть прямо сейчас и здесь. Такой разговор.

– Иди ко мне, – протянула она соломинку утопающему, очнувшись, – Я глупая баба, иди ко мне, пожалей меня, прости, я… – и рукой махнула, свернув слова и космос в ладонь.

Дальше было просто и непросто. Когда я был в ней, то закрыл глаза и попал в колодец, меня утягивало куда-то вниз, в воронку, уносило с нехилой скоростью, я падал вначале в уютную мягкую темноту, затем где-то вдали проявились синие огни, удивительно светящиеся, они росли и приближались, заполняя пространство вокруг, потом всё вспыхнуло, синие огни взорвали мою тонкую человеческую оболочку и поглотили целиком.

Это был мой первый с ней оргазм, после которого я почувствовал себя совершенно опустошённым. Рухнул рядом, мордой в подушку, и меня не было. Потом пришлось появиться заново зачем-то.

Что мы ещё делали вместе? Прыгнули с парашютом, скатали на выходные в Суздаль, по её инициативе: «Я хочу видеть деревянные дома, ветхие заборы, добрых собак и много сирени», купили ей новую тахту.

Ещё я подарил ей подвеску бриллиантовую, хотел – кольцо, но не стал. Она делала мне массаж головы с лавандовым маслом.

Советовалась, да, могла позвонить днём, чтобы спросить, не знаю ли я, случайно, чем регби отличается от американского футбола. Я знал.

Мы ходили в кино и на концерт Стинга. Я хотел быть Стингом все три часа концерта и ещё полночи, так она его слушала.

Юля делилась со мной, – например, прислала однажды смс, хотя редко их писала, не любила ни телефон, ни смс: «Зацепилась за выражение из сериала „darkness passenger“, скажи – что-то в нём такое есть, да?»

Или ещё вот, размышляла как-то: «Конечно же, мне бы хотелось жить в более тёплой вселенной. И о чём лучше думать, скажи: о том, что мир – дружелюбен, о, маммамиа, Иисус любит меня, например, или слиться в экстатическом бреду с братьями-сёстрами по вере, или найти великую любовь, ну, тебя например, и слиться более конкретно и разнообразно? А? Согреться».

А вообще, знаешь, мне бы хотелось жить в мире без глупости и без товарно-денежных отношений. Пожалуй, всё. Чтобы все люди взяли и передумали гнать всю эту хрень.

Меня неплохо бы засандалить в одну из беднейших стран Африки годика этак на полтора, да? Волонтёром. Для гармонии и отсутствия жалости к себе.

– Ты и так волонтёр. Такое у меня от тебя впечатление.

– Ешь-молись-люби?

– Поймай, зажарь и съешь.

– Ха!

Её «Ха!» было для меня лучшей похвалой, значило, что я не отставал от неё, она очень быстро думает.

Юле нравилось, когда я связывал ей руки, привязывал к кровати. Когда брал жёстко и бесцеремонно, мял и рвал, вжимал лицом в подушку, крепко держа за шею сзади, когда ставил на колени перед собой, но я не хотел так, делал, потому что чуял, что её это заводит. Изображал, значит. Потом втянулся.

Уже через месяц знал её тело наизусть, не скажу, что у нас было какое-то особое разнообразие: позы, игры, навороты, – нет. Дело было в другом: не в том, как её развернуть, вывернуть даже и чем намазать соски, нет, – мы обходились без взбитых сливок, наручников и прочей хрени.

Просто именно в сексе она была со мной, моей была, я это чувствовал на все сто.

Думаю, она меня поглотила полностью, конечно. Я ни на кого не смотрел вообще, глазами скользил, но все другие девушки были – другими. Все остальные – остальными были. Юля и остальные.

Как будто на фоне движущихся обоев проявилась только одна фигура, одно её лицо. Как если бы все были андроидами, а мы – единственные живые, выжившие после завоевания мира роботами герои фантастического боевика.

Тогда я понял, что такое – качество женщины.

Качество человека, возможно. Это и вправду какое-то другое тесто, иного замеса.

Размышлял об этом, сравнивал, делил на классы, но из моих знакомых женщин её, Юлиного класса, были две: жена знакомого директора мебельной сети и певица одна.

Из тех, с кем я спал раньше, из двух десятков девушек до-Юлиной эпохи, женщин её класса не было. Все были проще, на ступень ниже, может быть и через ступеньку даже.

Мой первый секс был в семнадцать, хорошая девочка, одноклассница. Но я не влюблялся, хотел – да, очень хотел, но как-то всё было легко: да-да, нет-нет.

Сравнивал, конечно. Девушка одна, Марина, я с ней спал как раз до Юли, да и во время Юли тоже пару раз – ей восемнадцать было. То есть двадцать лет разницы у них. Марина стала казаться мне непристойной что ли, вульгарной. Причём, речь не о поведении или манерах, нет. Её тело мне казалось пошлым. Живот, грудь, всё, короче. Как один и тот же пейзаж, щёлкнутый мыльницей и снятый профессионалом на килограммовую зеркалку. Разница.

Но суть разницы ощущалась мимо возраста. Она – в качестве, в классе. Просто некоторым это не очень-то и важно, а я отмечаю: симпатичная, но дворняжка.

Или дело в чём-то ещё. Энергия, харизма. Не очень ясно как, но это работает. И пропорции, и запах, и черты лица, и голос, и недостатки, лёгкие изъяны тоже. Хотя – спал я со всякими.

Но уж точно – не на блондинок и брюнеток делю я женщин. И не на красивых и некрасивых. А вот качественно – да. Делю. И дело не в тонких костях и не в высоте лба, в другом чём-то.

– Пошли сажать цветы, – как-то утром Юля говорит. Это уже был май, тепло.

И я уже привык к ней, то есть сразу понял, что надо или соглашаться сажать цветы, или отказаться. Без обсуждений.

Сажали цветы. Астры и ещё какие-то. Грабли в подсобке у дворника взяли, я четыре раза ездил за водой с ведром пластиковым в лифте. Ну а как тут реагировать? Хочет сажать цветы – нормальное желание.

Запомнил то воскресенье. Солнечное, летнее уже, я нюхал её шею – Юля пахла солнцем, нагретой кожей, тёплым песком почему-то, как на пляже, и собой солнечной.

Днём мы ели борщ после приступа цветоводства, Юля сказала, что не любит борщ и не помнит, когда и ела-то его в последний раз: «А может быть я уже и люблю его? Надо проверить». Мы поехали проверять в украинский ресторан. Она серьёзно так пробовала. Со сметаной и без. Да, – говорит, – пожалуй, я теперь люблю борщ. Доросла до борща, как до оперы.

Мне было понятно, о чём она, хотя борщ в мой список не входил, в нём, кроме оперы, были собственная мастерская со станком для обработки и резки камня, поход-кора вокруг Кайлаша и дети, двое, возможно. То, до чего я не дорос.

– Мы как-то раз поехали в поход в лес, компанией, мне лет семнадцать было, – рассказывала она за борщом. – И ночью, когда все уже традиционно напились и мирно храпели по палаткам, я на кой-то чёрт проснулась. Слышу треск костра и какой-то бубнёж, слов не разберу, и кто бубнит, тоже непонятно.

Вылезаю, смотрю: сидит один пацан, Тёма его зовут, у костра в куртке с капюшоном, в капюшоне сидит, так, пугающе немного издали выглядит, курит трубку и что-то бормочет. Я тихонечко продвигаюсь к нему.

И начинаю различать слова: «Баба Яга родилась. Баба Яга смотрит на ежа. Баба Яга умерла».

Я замерла, слушаю. И он это поёт. Раз за разом. Долго, глядя в огонь, представляешь? Я подхожу, он замолчал, смутился. Спрашиваю, что за чудо такое? Откуда такая песня прекрасная? Он говорит, что не знает.

– Отлично!

– А то! Вся жизнь в трёх строчках. Так что мы все смотрим. На ежа. Потом умрём. Без вариантов. Это я тебе как Баба Яга говорю.

– Ну, ты даёшь!

– Да, я – невероятна, но факт.

Мы с ней, конечно, во многом не совпадали. Я всегда хотел секса утром, а она – только по вечерам, но когда я её будил, часов в шесть утра иногда, она не сопротивлялась. Нравилось проснуться и сразу в неё войти сзади, в спящую. Перевернуть на живот аккуратно и – вперёд. И она минут десять не включалась, ну, пять точно. Но потом я кончал и занимался ею.

Да, вот только ей мне хотелось делать куннилингус. С другими не так. А с ней – очень хотелось. Может быть, потому что мне нравился её вкус. И то, что она всё выбривала там, вообще всё, не оставляя никаких полосок даже.

А может быть, потому что я её сильно любил. Или я её так любил, потому что мне всё подходило на вкус, цвет, запах. И то, как она дышит и стонет. И она так довольно урчала после оргазма, вжимая голову мне в плечо, вздрагивая, ещё не отдышавшись.

Я чувствовал себя отдыхающим богом, скорее из греческого пантеона, но неконкретным. Большим молодым Зевсом, например, вполне мог бы быть, в его до-мифологический, ещё не бородатый период. А Юля бы в греческий пантеон не вписалась. Афродита – банальность, Афина – занудство, остальных и не помню. И индийские богини ей не подходят.

Не так много и богинь в истории, если подумать.

Ещё я очень скучал без неё, он умотала в Европу на неделю, я слонялся внутри опустевшего мая, чувствовал обиду. Она практически не предупредила: «Ох, да, я завтра улечу в Рим, давно хотела, именно в мае. Я ненадолго».

Кивнул, а что было делать? Но меня задело. Мне хотелось – вместе. Юля сказала, что летит одна, но там будут её друзья, бла-бла, не волнуйся, за мной присмотрят. Я не волновался, я злился.

Когда она уехала, жизнь встала на паузу. Оказалось, что можно спать и ждать, пить и ждать, ожидая, есть.

Встречал в аэропорту, она была немного напряжённой, сказала, что не выспалась, что Рим её разочаровал, а Флоренция поразила. И Тоскана, Тоскана минут на десять рефреном, ничего прекрасней она не видела, останавливались в отеле-замке: «Ты представляешь, настоящий замок, даже немного – ферма, и домашнее вино, ну прости, прости, ты скучал, да? Как на работе? Ну, поцелуй меня, ну. Ты обиделся? Да? Ну, отомсти мне».

Мне стало весело.

– Один бравый пацан, – тут же успокоилась она, считав моё выражение лица, – например, Майкл Какой-то, не помню его фамилию, знаешь как отомстил своему любовнику?

– Любовнику?

– Ага, неверному бойфренду. Он накачал дружка наркотой до полной бессознанки, раздел, и прикрепил ему на грудь щит с надписью «Смерть ниггерам!». А на спину – щит «Бог любит ККК». Ну и отвёз изменщика в центр Гарлема, где пару минут спустя его и прирезали.

– Смешно.

Потом, в начале лета, приехал её брат на целую неделю, очкарик Петя с чёрной бородкой-эспаньолкой, живущий в Ирландии. Архитектор. На год старше меня. Даже на полгода, если быть точнее. Юля нас познакомила, даже зачем-то организовала ужин втроём.

Петя этот смотрел на меня сквозь толстые линзы как-то по-идиотски. Подстёбывал Юлю. Бородкой тряс над салатом из авокадо. И всячески давал понять, что сильно и неприятно удивлён таким молодым любовником своей сестры.

Я злился и нажрался капитально в тот вечер, не помню, как уехал на такси домой, но вёл себя прилично, по Юлиным словам, даже не отреагировал на тупые Петины шутки о совращении малолетних.

Больше я Петю этого не видел, мы с Юлей встречались у меня, пока он не уехал. Один раз. Тогда случился единственный наш разговор о разнице в возрасте, нехороший разговор, бестолковый.

Нам нечего было сказать друг другу, для меня эта разница не была проблемой. Она об этом знала. А для неё всё было сложней, видимо, поэтому быстро свернула с темы.

– Я чувствую риск. Риск провоцирует страх. Кстати, знаешь, что один чувак, Мониз его фамилия, получил Нобелевку за свои работы в области лоботомии. Удалял префронтальную долю, избавляя пациентов от чувства страха. Знаешь, за что отвечал этот участок мозга?

– М?..

– За способность представлять развитие событий в будущем – по теории ещё одного крутого мозгоправа, – основное свойство сознания. Вот и вывод тебе.

Начало лета было жарким и душным, асфальт плавился, в воздухе висел яд. Я его видел своими глазами.

Просрал важный тендер, потеряв уйму времени и потенциальных денег, которые уже мысленно потратил на Юлин день рождения в августе. Но свой план – свозить её на Лигурийское побережье, взять машину, прокатиться по всяким Портофинам и Ниццам (наш ответ Чемберлену её тосканскому) не оставил, пришлось напрячься.

Как-то раз я проснулся ночью и увидел, что она не спит. Сидит и смотрит на меня. Подумал, что она тоже меня любит, раз так смотрит. Уложил спать и долго-долго гладил по волосам.

И той же ночью ей приснился кошмар, уже на рассвете. Она плакала, не просыпаясь, я разбудил её, но сон не хотел стряхиваться, рыдала, уткнувшись лицом мне в живот, еле успокоил.

А потом как-то – раз – и всё стало херово. Жара. Работа. Какое-то мутное пыльное марево осталось в памяти от тех недель: двух? Трёх? Как если бы мы катились с ветерком в открытых окнах по нормальной трассе и вдруг попали в туман. Ядовитый. И продолжали ехать, не сбавляя скорость и окна не закрывая. Даже включив музыку погромче.

Виделись раз в неделю, ну, два – от силы, оба вымотанные парилкой, работавшими на износ кондиционерами, зависшим в городе едким смогом, но мы не меньше хотели друг друга, во всяком случае, я её – точно.

Просто что-то уже было не так, но называлось – жара.

В июле Юля снова уехала, теперь уже в Лондон, в командировку. Ещё одиннадцать дней в режиме застывшей жизни? Нет уж!

Я решил доказать себе, что не так и привязан к ней, трахался с Мариной, той самой, которой восемнадцать, много пил, и чувствовал себя фигово.

Юля не звонила. Я знал, что она не любит смс, поэтому не писал. Не хотел обязывать её отвечать, одним словом – страдал. Дурацким словом. Рассчитывал на август, на путешествие, на то, что это вывезет нас из тумана, рассматривал Лигурию на турсайтах. Мечтал. Ещё мне представлялась осень, я купил ей три мягких пледа, молочно-белых, три сразу.

Затем будет зима, встреча Нового года в деревянной лапландской избе с северным сиянием над головой и упряжками оленьими. Или собачьими. Я сам мог бы запрячься главной лайкой.

На самом деле, я сходил с ума по ней тогда, по-настоящему. Когда провожал её в аэропорту, чуть не подрался с одним придурком. Он толкнул рассеянную Юлю, причём специально, хотел задеть. Я даже не успел подумать, волна озверения накатила, рванул назад, спотыкаясь в крутящихся стеклянных дверях, схватил его за рукав, тряс, толкал, орал что-то. Он тоже. Нас растащили.

Пришёл в себя не сразу. Юля молчала, ей было неудобно, но она молчала. Так и ушла. Хотелось выть.

Она вернулась из Лондона в новом костюме, с новой стрижкой, с новым ароматом новой туалетной воды и с новым браслетом на запястье, мы поехали к ней, я в машине ещё начал приставать, но она была какая-то чужая, не моя совсем, это нужно было сломать чем-то, а чем, кроме секса?

Еле дождался её из душа, и это был просто нереальный секс в тот день, просто чумовой. Очень медленный, подробный, она не закрывала глаза, как обычно, нет, она всё время смотрела на меня, иногда не видя, и от воспоминаний об этом вот её взгляде, уплывающем, невидящем, у меня встаёт моментально до сих пор.

– Я выхожу замуж, – сказала она полчаса спустя, когда мы уже просто лежали рядом. Я открыл глаза, и посмотрел на неё. На потолок. И снова на неё.

– Чего?

– Я выхожу замуж. Прости. Я не хотела тебе говорить так, сейчас. Но всё это уже как-то слишком для меня. Я выхожу замуж, – в третий раз за одну минуту произнесла, вбила гвоздь, сколько их вбивают обычно? Четыре? Молотки и гвозди в том рюкзаке были, точно. – Ему пятьдесят шесть. Он итальянец. Я выхожу замуж и уезжаю в Италию.

Да, четыре гвоздя, – подумал я. – И крышка теперь прибита накрепко.

– Это ты к нему ездила в мае?

– Да.

– И сейчас?

– Да.

– Ясно.

Я полежал несколько секунд, молча, и потянулся за одеждой. Поднял трусы с пола. Трусы в руке.

– Ты не сваришь кофе?

Она кивнула, встала, зацепив тунику двумя пальцами, и прошлёпала на кухню. Я спокойно оделся. Мне просто не хотелось одеваться при ней. Она выходит замуж, а у меня трусы в руке.

Выпил кофе и ушёл. Больше мы не виделись. Она как-то подалась ко мне перед дверью, не знаю, может быть хотела обнять. Шёл и ревел.

Меня не отпускало где-то год или больше.

Лет через пять я нашёл её в фейсбук. Она родила двоих сыновей. Её пожилой муж улыбался с удочкой в руках. Улыбался с теннисной ракеткой в руках. А Юля не выложила ни одной фотографии, где бы я мог рассмотреть её лицо.

Теперь я думаю, что она была права. Во всём. Но я так и не написал ей. Тем более это, о правоте. Наверное, это могло бы её обидеть.

Она была права.

11:58

Встал, размялся, кофейку крикнул. А грустно, зло и грустно, скользит взгляд по окнам напротив, одни окна. Нет, и «Бойцовский клуб» – дерьмо-идея, и соратники мне на хрен не сдались, и только бунт, настоящий рисковый, без позаботиться о будущем, только бунт, одинокий, бессмысленный и беспощадный.

Выбить окна все. Рвануть на свободу и лететь, лететь, как во сне сегодняшнем. А кофе с пенкой правильной не жалко, если это – цена.

А в города ездить всё-таки, изредка выбираясь из джунглей. Выбираться в лондонское или пражское настроение, бродить, глазами глаза цепляя, изумлённо думать: от-т же, цивилизованные барышни ходят, как и не понимают ничего. Каблучками по мысленным паркетам вальсируют. Тоска!

Всё брать, что хочется, и никому не улыбаться в ответ.

А потом бредить на каменном полу в монастыре горном, простудившись просто, – несерьёзно бредить: жар, благовония, братья шуршат одеждами, мантры доносятся; бредить и думать: как же я люблю этот мир, как же я жить-то хочу, как же я люблю-то всех, господи-иисусе-аллах-всемогущий-харе-кришна. И забыться сном, в мире и согласии с собой, среди просветлённых полулюдей-полуобезьян, мудрых и глухих к мыслям моим.

А пока – теперь вот – думаю, что я – не только потребитель, но и производитель эмоций, – а нас таких мало.

История от меня ничего не хочет, и великое счастье – ничего не хотеть от неё. Не взрывать офисы, не отползать, бормоча ом-мани-падме-хум, в эскейперы, не заботиться о старости.

Уж если мир придумал такие правила, чтобы сдохнуть от бессмысленности, чтобы бред этот ежеминутный побеждал всё живое всухую, то хотя бы счёт размочить. Монастырём этим. Чем-нибудь размочить счёт. Не всухую продуть, на очередной круг отлетая от тела, или вообще – никуда отлетая.

Хотя бы однажды сделать что-то своё, новое, другое в этом мире, погрязшем в плагиате, в мире липовых гениев, липовых святых, липовых безумцев, липовых идей.

Говённое мироустройство, тем не менее, будит, металлической указкой по лбу постукивая, и разве что предрассветный сон, сладкий и чёткий, вкусный сон-семяизвержение с тремя хачами, насилующими юную белую женщину с белыми волосами, белыми грудями и белым задом. Разве что сон такой отвлечёт.

Хочется послать цивилизацию в жопу. Несвежая идея, да.

Но никуда я пока не денусь. От денег. Деньги мне даёт цивилизация.

Пока не организую несколько отлично работающих активов.

Построить дом, посадить дерево, вырастить сына, – раньше-то было проще. Теперь – активы. Без них – разве только деревья сажать. Недолго.

Никакого, на хрен, просветления в краткосрочных планах.

Родился однажды мальчик, видел он с детства и нищету, и болезни, и немощь, и отшельников молчаливых, и уродов разных мастей, и кретинов, и несчастных добрых, и счастливых злых. Всё видел.

Искал избавления от страданий всю юность и молодость, с соратниками и в одиночку. Истощил себя до ручки.

Поспал под деревом. Просветлился.

Рассказал другим. Ему поверили, конечно. Все обрадовались великим истинам.

Потом встретил себе прекрасную жену, полюбил её, сын у них родился, и поселились они во дворце.

Поначалу все окна и двери дворца были открыты. Но многие люди страдающие хотели ходить по дворцу в обуви, в святом коровьем навозе испачканной, и спать на кушетках и коврах, и говорить с Буддой о своих страданиях днями и ночами особенно, а если им было мало внимания, то они в окна кричали: Эгоист ты, Гаутама!

Понимал Будда: оттого что его жена и сын перестанут спать от шума и криков несчастных вокруг дома, тем легче не станет, а если и станет, то немногим. Не лучшим, причём. И закрыл окна. И двери закрыл тоже, потому как многие страдающие ходили по цветам и все цветы потоптали. И матерились и плевали на красивый пол. И кричали: Что, думаешь, закрытая дверь убережёт тебя от страдания?

Но не стали от этого радостнее страдающие, а просто стало некрасиво на территории дворца.

И новости, и френдленты Гаутама перестал читать за завтраком. И хотя многие друзья говорили Будде, что в мире всё так плохо и несправедливо, что и дворец его скоро разрушен будет, и пользу ему, как просветленному, приносить нужно, и закрытые двери – моветон, просветление подсказывало Сиддхартхе, что нет в нём ни невежества, ни двойственности, а есть – вот – красные и белые розовые кусты без окурков и бутылок вокруг них. И страдание заключается в желании обладать преходящим, а в нём, Сиддхартхе, этого желания нет.

Буддизма в мире не получилось по итогу. Потому что непопулярный он стал, принц-Будда.

Страдающие повозмущались да разошлись и забыли. Некоторые только помнили и ждали, когда же страдания придут во дворец, или чего похуже ещё принцу желали.

Жил он долго и счастливо, перешёл в нирвану и потом ещё куда-то, мы точно не знаем куда. Сын стал музыкантом и переводчиком. Жена умерла немного раньше принца, очень красивая и счастливая была женщина, сделала за жизнь больше ста керамических ваз и накормила много бездомных животных.

Люди как страдали, так и продолжили страдать. Ничего, в общем-то, не изменилось.

А друг Диня сейчас на Шри-Ланке. Второй год уже как свалил. И завидую, и нет. Ездит по Востоку, собирает какие-то группы в экспедиции по Непалу, Индии и Таиланду, выкладывает фото в фейсбук – красиво.

Я там был, везде. И уехать хотел навсегда туда, это затягивает, тянет: тоскуешь потом по восточным городам-хламовникам, по ужинам в пляжных ресторанах, по другому миру, – который отсюда, из Москвы, кажется игрушечным, ненастоящим, а оттуда – могущим за какие-то пару недель вывернуть тебя наизнанку, вытряхнуть суету.

Когда приезжаю на Восток, то думаю, что под старость, – когда на счетах будут не кое-что, а деньги, когда можно и на ренту от пятёрки квартир жить, случись что, – приеду на какой-нибудь остров и зависну в медитации. + На годы. Постигну всё, что можно. И мирно перейду в мир иной под пение мантр.

И не вернусь уже сюда больше. В человеческое. Ни так, тупым потребителем пустоты, ни бодхисаттвой.

Когда-то думал, что если сам – здесь – с собой не справлюсь, то уеду куда-нибудь в джунгли, в дикое племя, или в деревню какую-нибудь в Азии или Африке, где ни слова не пойму, и они меня тоже.

Уеду и останусь там навсегда.

Сначала уйдёт брезгливость, не сразу, со временем. Начну есть ту же еду, что и остальные: бананы с муравьями вперемешку. Жевать жвачку из веселящих растений, мыться в жёлтой реке, чистить зубы веткой дерева, носить что-то на теле вроде глины и верёвок.

Не суетиться.

Узнаю, какие духи живут во мне, какие – вовне. За брезгливостью уйдут воспоминания, так я думал. Никаких обеспечить старость, никаких активов, никаких новостей. Мои дети будут жить со мной, мои дети от местной женщины, к которой я научусь чувствовать что-то человеческое, не то, что умею чувствовать сейчас.

Без часов. Без дней недели.

Сколько мне лет – примерно знать.

Охотиться буду. Раз в несколько лет выезжать за прививками, если понадобится. Но лучше бы – не.

И эго сотрётся. Произойдёт настоящая перезагрузка матрицы, конечная, навсегдашняя.

Имя забуду.

Лет двадцать так. Тридцать, если повезёт. Чтоб уж наверняка.

И только тогда можно умирать. Под бубен. Зная – как.

Другим, совсем другим человеком.

Не этим.

Потому что самое страшное для меня – этим вот – умирать. Этим вот – стареть. Остаться этим, кто я сейчас. И всё по новой.

Дочитал отчёт. Подошёл к окну. Потянулся. Стало гаже. В шее что-то хрустнуло. За окном мерзко.

В юности смотрел американские фильмы: крутые боссы в крутых офисах с видом на город, кожаные диваны, столы – внятные такие столы, столы – монстры могущества. Респектабельность в каждой ножке.

Думал: хочу – так.

Стол поменять, что ли?

Я даже не знаю, что приносит мне радость. Умею ли я радоваться ещё?

Зимой этот город похож на плохо вымытую трёхлитровую банку. С кусочками ваты. Я – хомяк, стало быть.

Сразу же совершенно ощутимо из пятилетнего детства пришёл душный запах тёплой шерсти, хомячьих какашек и сутулого старика, с нашей лестничной площадки. Он пах пронафталиненным шифоньером и мазутом, был рабочий, видимо.

Впрочем, скоро его разбил инсульт; память погнутой пластинкой глухо прокручивает бабушкин голос: «Приехала скорая, – дальше неразборчиво, царапины на виниле, – татата, а его могли бы спасти три-четыре таблетки валидола».

Говорила мне, вроде как, но самой себе под нос, и проверяла сумку большую из чёрного кожзама; валидол внутри сумки шуршал-клацал, я-внук терпеливо досиживал перед телевизором до программы «Время».

Тусклый желтоватый шестидесятиваттовый свет в «большой» комнате, угнетающая плоской темнотой клетка детской – безысходность, тюрьма детства.

Затем было «пора спать».

За окном – если смотреть из кровати – чернел сразу-космос, без Земли.

Про утро (радио с гимном вместо будильника, опадающие чаинки, три покачивающиеся белые проекции растворившихся кусочков сахара, колючий шарф поверх воротника, санки, верёвка и скрип шагов впереди, детский сад с манной кашей) думать не хотелось.

Ещё было тепло от ключа на верёвочке на шее, металл нагревался, всегда был теплей ладони. И замочная скважина выше уровня глаз, вставать на цыпочки.

Отогревать заледеневшие шаровары с начёсом изнутри в катышках снаружи, прислонившись к батарее в подъезде после гулянки. Задубелые негнущиеся варежки за десять минут превращаются в горячие мокрые. И запах этой батареи, пыльный густой запах, а на подоконниках – черные пятна от жжёных спичек и вырезанные ножом имена.

Кроличья ушанка, старая чёрно-коричневая кроличья ушанка, в которой уже два дня живёт котёнок, задохлик полупрозрачный, принесённый с улицы – счастье. И блюдечко с молоком, и полиэтиленовая прозрачная крышка от полулитровой банки со сметаной рядом. С полизанной сметаной, – выживет и станет крутым дворовым бандюгой.

Италия – плохая, Испания – хорошая. Так понимали геополитику.

Томатный сок за десять копеек из таких конусных штуковин с краником, и на витрине – стакан с солью крупной, грязно-розоватой от сока, чайная ложка в стакане. Рядом – яблочный и берёзовый конусы.

Скатиться на ногах стоя с большой деревянной горки и на длинной дорожке не упасть – высший шик, почти как крутить солнышко на скрипучей качели летом.

Строить штаб на дереве.

Да.

Хомяковое баночное удушье, городская астма сознания.

Вот что значит утренняя истерика женская, плюс воспоминания о первой любви некстати, плюс неудачно подрочить, думая, кроме как о той малолетке в лифте, ещё и о том, что какой-то мудак уже не в первый раз отрывает туалетную бумагу не по дырочкам, руки бы вырвать гаду, раздражает. Может быть – босс.

Он завтракает пятью йогуртами, каждое утро – пять. Слизывая часть йогурта с крышечки-фольги: откроет, слижет, съест йогурт, берёт следующий. Баночки ставит одну в другую пустые.

Его зовут Серёга Санин, как в песне: «Серёге Санину легко под небесами, другого парня в пекло не пошлют». Этого я бы тоже не послал. Какой-то неправильный Серёга Санин. Мелковат для пекла.

Его жена Лида, высокая, худая, с непропорционально большими, мужскими кистями рук. Кожа у Лиды белая и куриная, мне не нравится на ощупь, мельчайшие пупырышки, слегка влажное, холодно-влажное, неприятное ощущение ладонью. Она ростом с меня, точно, 183 сантиметра.

Я снимал с неё очки, смотрел в зелёно-карие глаза, раздевал, не глядя на её тело.

Она говорит о сексе: «Я хочу получить секс сейчас, Вад».

В первый раз, когда я делал ей куннилингус, начал с него под вдохновение, она не издала ни звука, минут пятнадцать я старался и так и так, и по часовой стрелке, и посасывая клитор, и прикусывая его нежно – ноль реакции, лежит, не вздохнёт, не шелохнётся. Сильнее – ноль, едва касаясь – ноль. Я забеспокоился.

Лида, долгая, бесконечно долгая и большая, с маленькой грудью, расплюснутой по телу, узкая, холодная, бледная Лида лежала молча, не учащая дыхание.

– Тебе так не нравится? Нет? – перебрался к её уху, посмотрел внимательно, прядку русую отодвинул.

– Я тебе покажу сейчас, как мне нравится, – очень громко, очень громко сказала. Села сверху на меня.

Груди прозрачные, с венками голубыми, любопытно. И соски длинные бледно-розовые вперёд торчат-стоят, как симпатичные живые кнопки на пульте управления.

Показала: кончает только при стимуляции ануса, быстро, минут за пять, только сверху когда сидит на члене, только с пальцем моим в анусе, неглубоко, сантиметра на три, лёгкие нажимы в такт с её движениями, раз-два, три-четыре, вверх-вниз, туда-сюда, минут семь и – оргазм, удобная женщина.

Весёлая даже, как дружные пловчихи в шапочках на обложке журнала «Советский спорт». Как весло литое. Такое у меня от неё ощущение: водное, холодное, спортивное. Но с примесью какой-то родовой затхлости. Плесень, старые шифоньеры, четвертинка чёрного и полбатона, вытертые обои и облупившаяся коричневая сантехника, почему-то всем этим от неё веет.

Что-то несмываемое из трудного советского детства. В ком-то это стирается новоприобретённой респектабельностью, в Лиде – нет.

Мы трахались месяца два трижды в неделю в съёмной квартире. Потом перестали, не обсудив.

Когда мы встречаемся на семейно-корпоративных сходках, она подмигивает мне.

А ещё она отлично умеет свистеть. Я нет.

Она из породы доморощенных стерв. Критик. Талантлива. Ведёт какой-то блог о современном искусстве. В основном поливая грязью тех, кто рискнул что-то сотворить.

Неизбежное состояние «тщеты всего» проявляется у талантливых по-разному. По-разному самоподавляюще зачастую.

Можно молча носить цистерну концентрированной меланхолии, с такими я слегка в братстве, а с другими нет. Прекрасная эрудиция, море точных цитат и цифр, скрытые детали биографий великих, безупречная орфография и пунктуация – приятная ерунда в канистрах яда. Эти пишут только пародии. С ними я не в братстве.

Хочется впрыснуть им здоровый похуизм большим шприцом. Вместо пародий и профессионального яда критики могло бы быть что-то по-настоящему красивое. Крутое. Даже новое, но они в новое не верят, задавленные ужасом перед уже сотворённым.

Они боятся. Таких же как они. Думаю, это что-то типа династии. С чёткой иерархией авторитетов. Но в главе иерархии всё-таки производящие не пародии. Толстой там. Толстая.

Больше на работе ни с кем не спал. Была ещё одна. Наташа. Столкнулись в нашем офисном центре, она на втором этаже, я на седьмом. Раз прошла мимо, улыбнулась. Два прошла. Поужинали, потрахались.

Неудобно с ней получилось, несколько раз переспали, как-то она мне быстро разонравилась, и буквально через месяц я познакомился с Агнией, влюбился. Прямо по-настоящему влюбился.

Наташу послал вежливо. Поговорил, объяснил, мол, так и так, ты прекрасна, спору нет, но царевна всё ж милее, всё ж румяней и белее.

Она поняла не сразу, то и дело попадалась навстречу, заглядывала в офис к нам, обедать ходила одновременно – выслеживала, не иначе. Звонила. Я перестал трубку брать, здороваться тоже перестал. Писала письма. Попала в игнор.

Исчезла куда-то месяца через два, не видел с тех пор.

На минуту задумался, что перестаю справляться со временем. Да, перестаю с ним справляться, ощущение накатывающегося колеса, бочки с торчащими во все стороны палками.

Список дел, требующих даже не внимания, а вовлечённости, энергии, силы, этот список явно больше, чем нужно. Звонки, интернет, люди, деньги, погода, шум, шум, давящий шум.

Зажать руками уши, перенестись на августовскую лесную поляну, например, но картинка начинает прыгать и извиваться; может быть, похмелье после вчерашнего? Раньше не было такого чувства, что время сократилось.

И этот короткий отрезок надо бы тратить не на достижения, а на преодоления. То есть на незаметное для окружающих. Вот где у меня кишка тонка пока ещё.

И даже больше – уже не первую неделю ловлю себя на мысли: а нафига? Неважно что «нафига?» – обо всём. Может быть, я предчувствую свою смерть? Тьфу! Точно похмелье, точно. И кофе кисловат.

Скорее бы лето! Поехать куда-нибудь в джунгли. Месяца бы на три подальше от цивилизации. Не бриться, не мыться, рыбу ловить. Отрастить хвост. Спать на дереве. Отпуск – двадцать восемь дней. Обломись, грязный панк. Не разоспишься по деревьям особо.

А не похож ли я на лемура? Длинный сильный полосатый хвост тянется за мной невидимо. Мои знакомые, некоторые, похожи на животных, на мультяшных, рисованых животных, не на живых.

Женщина – свинья из старых советских мультфильмов в платье с глубоким вырезом, неряшливая, неразборчиво жующая. Таких много в графе «соседки». И «работницы общепита». Сейчас уже нет, наверное. Это мультики из детства.

Женщина-жаба, со слегка навыкате глазами, вторым подбородком, раздувающимся иногда, жадная женщина, мелочная и скандальная. На её лице к тридцати пяти годам уже отложило свой отпечаток главное выражение жизни. Недовольное выражение, с надписью «УплОчено» в мимических морщинах, в опущенных уголках губ, недовольство и жадность брезгливо лицо к земле тянут.

Женщина-ящерица, худая и вёрткая, с вьющимися рыжими волосами, одетая в платья-чехлы. Зелёные. Хочу.

Мужчина-макака, друг детства. Я не похож ни на одно животное, точно знаю, но если бы выбирать, то я бы лемура взял. В животные Силы. Интересно, как трахаются лемуры? Надо погуглить.

Лемуры не трахаются на камеру видимо. Сакральный лемурий секс не зафиксирован ютьюбом. Меня это устраивает и ободряет.

Я спал с женщиной-жабой Ириной. Её сознание, как товарный поезд: чух-чух-чух по дребезжащим рельсам, медленный товарняк, плотный и уверенный. Спал с ней дважды, давно, когда не столь внятно было движение товарняка по узкому тоннелю её системы ценностей, и глаза не были выпуклыми, юная была женщина.

Затем ещё раз, лет десять спустя.

Зря.

Мы пересеклись случайно, и сразу же пошли выпить, у меня был болтающийся вечер, такие выпадают в августе, от тоски по следующему нескорому лету жадность нападает: до улиц, до городского тепла, до встреч быстрых, до всего сейчашнего.

Она позвала к себе, в дом с густым воздухом, потребовала – раздеть. Я думал про душ, про пыль, про зубную нить, и было мне любопытно и горячо.

Лифчик, врезающийся в тело, молочно-белое, трусики смешные, прозрачные. Тогда, десять лет назад, она была не просто другой – нет, совсем другой. Только очень яркие, ярко-красные соски были теми же, я о них и вспомнил, за ними-то и попёрся к ней, их и извлёк в первую очередь – убедиться.

И всё в её доме было красным: обои, мебель, детали какие-то. Ну, может не всё, но – часто. Красное покрывало на кровати, а над – на стене – картина с верблюдами. Просто – три верблюда, три верблюжьих силуэта на фоне заката. Красного, разумеется.

Я стал трахать её сзади, без особой прелюдии, но не без пятиминутки вежливости. И только через какое-то время понял, что развернул её лицом от меня, чтобы она не мешала мне рассмотреть этих примитивных верблюдов, не мешала мне вообще. Собой.

Это была несложная в исполнении женщина, кончающая от пениса внутри, от быстрых и жёстких ударов пениса, охающая белая самка, превратившаяся из обаятельной девчонки в женщину-жабу. Она кончила раньше, или сымитировала, меня устраивали оба варианта на этот раз. Не надо было держать марку. Разовая акция.

Я кончил и улёгся на её большую гладкую спину. От неё пахло молоком, вот что меня удивило. Я понюхал её шею – точно, молоко, молочный запах. А пили мы виски-колу. Возможно, от этого несочетания меня начало слегка мутить.

А может быть оттого, что не надо было спать с нежеланной женщиной десять лет спустя.

Или от верблюдов. От августа. И даже от себя.

– От тебя молоком пахнет, – почти спросил я.

– Да? Ой, точно. Я принимаю молочные ванны. Молоко с мёдом. Как Клеопатра. – Ирка подтянула на себя красное покрывало, спряталась немного. Я закрыл глаза. И ещё раз её понюхал.

Мне стало жалко Клеопатру, нет, не ту, а вот эту. Я гладил её волосы, на ощупь, не открывая глаз. Лицо гладил. Бедная девочка. Раскоровевшая, молочная, белая, седеющая девочка. Как же жила ты эти десять лет? В красном. С закрытыми глазами я перенёс нас в другой цвет. В синий не получилось, а в белый – легко.

– Хочешь вискарика? – прервала она мои заботливые рисунки разума. – Я взяла в дьюти-фри, когда из Египта летела. Кальян привезла. Даже два – себе и подруге. В Египте совершенно нечего купить, вот мотались в Милан на рождественские распродажи – ты не представляешь, я тащила обратно три сумки огромных, битком, оставила тыщ семь евро там, но зато теперь не стыдно в люди выйти.

Верблюды вернулись ко мне. Белое стало красно-коричневым.

Посидел для приличия ещё с полчаса, выпил чистого виски, безо льда даже. И ушёл, телефон попросил, комплиментов наделал, нет, не по-хамски ушёл, нормально.

Доехал до дома, но что-то меня мучило, зашёл в супермаркет и взял молоко. Я не пил его уже сто лет. Отдельно от кофе. Как напиток. И в тот вечер тоже не стал. Просто смотрел на него, налил в стакан гранёный и поставил на стол перед собой.

Пил виски ещё и смотрел на молоко, пока не отрубился. Молочный день у меня был.

А Ирке-жабе я позвонил наутро, кстати. Кармический долг какой-то. Мы встречались ещё раз, получилось, вроде как, просто потрепаться, без секса. Она и вправду ни о чём не говорит, кроме как о том, что потребляет. Я предпочитаю тех, кто говорит о другом. Пусть не о том, что производит – нет, вообще о другом.

Мы пошли в китайский ресторан, девочка-китаянка в узкой шёлковой униформе принесла женщине-жабе немного не тот салат. Почти тот, но с чем-то другим, с мелочью какой-то. Женщину-жабу раздуло, мерзкое выражение «УплОчено» окончательно выявилось на её лице в этот миг, проявилось сквозь все мимические старания казаться приятной. Углы рта отяжелели, недовольно обвисли, она мочила девочку-официантку минут пять, опуская её так, будто та ей принесла дохлых крыс.

Расправившись с китаянкой и получив новый салат, Ирка-жаба окунула меня в монолог о том, как «они все охамели вконец».

Парад возмущённого потребителя: шкафы, бытовая техника, «а сколько я сил угробила, пока мне делали кухонный гарнитур, ну ты помнишь, видел же в тот раз, когда, хаха, ну так вот, я выложила пятьсот двадцать штук, а эти уроды…».

Её шкафы шли парадом. На меня.

Она мне звонила потом ещё раза три. Я просто не брал трубку.

И молока ни разу не пил больше. Только в кофе.

12:30

Позвонила клиентка, просила подъехать к ним в офис на Ленинский, обсудить детали. Хороший заказ. Будем откаты делить, значит. Цифру – им, цифру – нам. Встряну в пробку, конечно, но мне по пути.

Поехать домой сегодня, или к Агонии? Вот чёрт! Нет, это точно конец. Мутно и тошно. Ноль радости бытия.

Нужно было родиться кем-то попроще. Довольным. Был бы я – водитель мини-трамвайчика в Хорватии, который перевозит туристов от одного отеля к другому, жёлтого или голубого трамвайчика с деревянными перегородками, разрисованными в ромашку или зайчиков ушастых.

И водитель этот – я, пятидесятитрёхлетний усатый мужчинка, крепко сбитый, с брюшком, лысиной, улыбчивый и безмятежный как жареный карась в сметане, и дома меня ждёт семья, перед которой не нужно оправдывать ни трамвайчиковый заработок, ни трамвайчиковый статус.

И все амбиции мои катятся по двум матовым рельсам вдоль ласкового Адриатического. И мне хо-ро-шо.

Не грызёт по утрам. Не сандалит пакостно отрыжкой в мозг и в пульс от мысли, что я сам творец «ещё одного такого же дня, когда не сделал ничего, чтобы стать тем, кем хочешь быть, а не тем, кто я есть».

Система образования, система потребления, система успешности, мода, стандарты красоты, религия и система интеллектуальных и духовных трендов – формы фашизма. А вне систем – расстрел. Всё, что требует от меня идентификации, принципиальной определённости и доказательства моего существования – общественно-культурный заговор против моего духа. Лети, Джонатан, блин.

Ничего не происходит настоящего, пока я соблюдаю правила. Я просрал большую часть своей паршивой жизни, и продолжаю просирать её остаток. И за рулём трамвайчика я буду исходить на дерьмо, поскольку ненависть к себе распространится гораздо дальше самого синего моря. Начинать новую жизнь. Никем. Без зрительского внимания и без зрительского интереса.

Я выхожу в интернет, иду в фейсбук, смотрю новостные ленты. Мне нужны новости больше, чем факты. Мне нужны эмоции больше, чем факты.

Мне нужны трупы, взрывы, катастрофы, крахи, массовые самоубийства, зловещие эпидемии без вакцины, война, революция.

И менее глобально, раз уж ни один центр города сегодня не взлетел на воздух: мне нужны эмоции умирающих от рака, эмоции обнаруживших жену в постели с любовником, или, ещё лучше, – мужа в постели с любовником.

Меня не вставит рассказ о медовом месяце, если только никто никого не заразил сифилисом или не расчленил в номере для новобрачных.

Мне не интересно, кто что жрёт, и кто где находится, задолбали перепосты «цитат мудрых» и «пятнадцати правил счастливой жизни». Я не буду читать просветлённый отчёт о медитации на берегу моря, мне не нужно знать, что сегодня «пятница, ура!», или «понедельник – какая засада!».

Мир никогда не изменится к лучшему, потому что это никому не надо. На самом-то деле. Представить себе новостную ленту:

– Всемирная Организация Благоденствия и Процветания отмечает тридцатилетие со дня последней техногенной катастрофы.

– По статистике Российского Союза Безопасного Движения на Дорогах в нашей стране за 2015—2016 гг. не произошло ни одного ДТП.

– Всемирная Организация Здравоохранения вычеркнула из списка неизлечимых заболеваний последнюю оставшуюся строчку – наконец-то найдена вакцина против хомячковой ветрянки, унесшей в прошлом году жизнь восьмисот девяти вислоухих кроликов штата Аризона.

– Учёные подтвердили, что атмосфера Земли, моря и реки, леса и почва находятся в первозданной чистоте. Слава Богу!

– Бог есть, он любит нас, а мы его. Смотрите сегодня вечером прямое включение сверху.

Скучно!

Вся правда о себе начинается, когда ничего не происходит. Когда нет голода, комплексов неполноценности, интересного или идиотски скучного фильма по тв. Когда нет тв, интернета. Нет новостей. Нет проблем с зубами, сосудами или суставами. Не происходит. Нет книг. Нет телефона. Нет соседей. Часов нет, и не происходит время. Тогда начинается правда, которая быстро заканчивается.

Просто никто не пробует пожить в условиях «не происходит» какой-то внятный отрезок времени, пережить ломку.

Самая поглощающая из зависимостей – это зависимость от «Происходит».

На практике, кроме начальника, личной жизни, создающей несколько ничего не значащих «Происходит», так называемых новостей в верхних строчках поисковиков, или, уж совсем от скудности бытия, во френдленте, ничего не происходит. Тогда всё, что остаётся, – это придать значимость своему настроению, происходящему от гормональных циклов или от кишечника. Придать ему форму «Происходит».

Последняя иллюзия – настроение, тоже не происходит. Нечему происходить.

Дурная цепочка значимости собственных переживаний – рассказов о них (неважно в какой форме) – требование (неважно в какой форме) внимания от свидетелей (неважно в какой форме).

Моя жизнь, обычная, каждодневная, действительно не имеет значения. И так же я отношусь к жизни и событиям других. Мне совершенно всё равно.

Хочется выйти на свободу. А единственная – реальная – свобода начинается тогда, когда рассказывать и потреблять рассказы действительно перестаёшь. Даже сам с собой.

У жизни нет истории. Это просто рассказ. И без услышавших – его нет. Если быть себе единственным свидетелем, то меняется очень многое. Всё почти. Остаётся только – радостно тебе или не очень, ну и всё такое, о чём и рассказывать-то нечего.

Жизнь – не линейная. Не причинно-следственная. Это рассказ – линеен и детерминирован. Не жизнь. Вся правда о себе самом начинается тогда, когда ничего не происходит. Но мало кто пробовал.

Мне нечего рассказывать о себе.

Я – Мистер Трухлявый Пень. Из вредности, присущей всем недоумкам, я пытаюсь делать вид, что превращаюсь в труху по своему личному велению-хотению, но моё враньё так беспомощно, так очевидно, что умней было бы молчать, но любовь к болтовне заставляет меня открывать и закрывать рот, и это испражнение, трансляция своей беспомощности и не маскирующего её ничуть узколобого высокомерия, – мои мухоморы на пеньке.

Они растут, цветут, гниют, их срезают мухоморовые знатоки, и не моя печаль, порчу я себе карму, пока они кушают галюциногенные грибки, катись оно, колесо сансары, куда подальше!

Четвёртое справа в девятом вагончике трамвая с напевающим «Бесаме-мучо» истинным лидером вселенского заговора бессмысленности. Лидером-волонтёром.

За похлёбку – адриатического цвета и вкуса.

А ещё есть мачо-тема одна, скончавшаяся давно, но реально требовавшая реализации, – тема превосходства. Вот ты, такой «зе бест», приехал в командировку из Москвы в родной город, отработал день-другой, всем рассказал, как надо дела делать, вечером встретился с другом в центровом клубе города, в четверг. Этот клуб – единственное место в провинциальном городе, которое работает в будний день с программой стриптиза.

Приходишь туда и видишь картину: зал, диджей, тёлки в пропорции восемь к одной: коровы к звёздам.

Час ночи, на танцполе уже движуха, столики заполнены на семьдесят процентов, в основном – дамы и где-то треть – пацаны.

Столики в два яруса, простые – по периметру танцпола, и у бара, чуть повыше, – диваны со столами, средний чек на душу в таком заведении полторы тыщи рублей за вечер.

Ночь, народ сидит уже готовый, начинаются ритуальные танцы. Девчонки разные, на любой вкус, возможно, лучшие из местных тусовщиц, хотя лучшие подтягиваются в субботу обычно.

Парни – попроще, два типа: короткостриженные, джинсы Collins с потёртостью, футболка-толстовка-рубашка с коротким рукавом, небольшие пузики, возраст двадцать шесть – тридцать пять.

Второй тип: возраст семнадцать – двадцать семь, волосы средней длины, хорошо и модно танцуют, видимо, репетируют перед зеркалом дома. Первые пьют дешёвый бакарди с колой и водку парламент ноль-семь плюс закусь. Вторые – у стойки – пивас или коктейли.

Ты крутой, пьёшь хорошую водку, почти не танцуешь, и часам к трём ночи трахаешь самую яркую девицу в туалете. Потом везёшь её подругу к себе в номер и трахаешь ещё и эту.

Пацаны в шоке, твой старый приятель тоже, но молча, им обидно, но заявить о себе опасаются, ты в центре и понимаешь всё своё превосходство.

А потом внезапно чётко, без возможностей к отступлению, ощущаешь себя таким ничтожеством, таким убогим рабом идиотизма, что и не отмыться.

То есть реально же это всё было нужно. И зачем?

13:07

Агния позвонила: я буду через двадцать минут в «Рябчиков жуй», спускайся, пообедаем и помиримся. Смиренно попёрся на выход с вещами, утренняя злость улетучилась, захотелось вернуть лёгкость и покой, хотеть – домой вечером, не ставить слово «домой» под вопрос больше.

– Влад, ты в «Рябчики»?

Что-то босс посерел, вдруг замечаю, лицо осунулось, отливает даже не бледным, а фиолетовым. Я был в отпуске год назад, а он года два не был, пора бы. Ему же тридцать шесть всего. Был яркий мужик, сейчас что-то не то.

– Да, тебе взять чего-нибудь?

– Нет, я Оленьку отправил уже.

Он, кажется, сам не понял, зачем меня окликнул. Стоит и смотрит снизу вверх. Это его жена Лида с меня ростом, а он на полголовы ниже. Так и не вспомнил, чего хотел, приятного аппетита пожелал и пошёл к себе. Глаза тусклые.

Недавно вегетарианцем стал, чаи какие-то специальные заваривает в кабинете. А толку-то? Ещё мы не сошлись из-за футбола. Мне плевать на спорт. С удовольствием посмотрю минут десять на теннисисток. Каждый выдох – песня. Остальное как-то мимо. Ну, и однажды сказал боссу, ещё в первый год работы, что если смотреть на футбольный матч, как на попытку двенадцати сперматозоидов оплодотворить яйцеклетку, то будет гораздо смешнее.

Одиннадцать, – сказал босс с лицом домохозяйки, с ужасом видящей, как в роскошный гигантский торт с кремовыми ромашками, который она готовила весь день для большого семейного торжества, с разбегу плюхнулся мопс. Нет, доберман. Задницей сел. – Их – одиннадцать. Плюс запасные.

Я перестал шутить с руководством.

В лифте задумался об Агнии – ни разу за всё время, пока мы вместе, не приезжала днём ко мне на работу. Нет, один раз было, да. Я уже переехал к ней тогда. Ну, почти переехал, свою квартиру я так и не сдал, планируя продать и купить большую в центре.

Когда-нибудь. Жениться. Но как-то всё зависло.

Жил у неё, сделал ремонт. Агния говорила, что я исполнил одну из её мечт: «Ты придумай всё как хочешь, а я оплачу».

У неё хороший вкус, и ремонт прошёл как-то мимо меня, на месяц перебрались ко мне, она целыми днями выбирала-руководила-рисовала-придумывала, взяла отпуск даже, я работал, всё спокойно. Агния светилась просто, да и мне тогда казалось, что всё именно так, как я всегда хотел.

Потом мы вернулись к ней. Дамоклов меч больших решений, продиктованных системой отношений , так и продолжал висеть, но его можно было обогнуть в каждое конкретное сегодня.

А приехала ко мне в офис она, когда заподозрила в измене. Я как раз в то время спал с Лидой. Именно в обеденное время. Агния что-то учуяла, причем буквально, запах другой женщины. И пасла меня. Но я быстро прекратил с Лидой трахаться, это само по себе совпало, так что я всё отрицал, разумеется, и Агния быстро успокоилась.

В такие моменты важно быть доступным – раз, поделиться какой-нибудь откровенностью вечерком – два. Проявить слабость. Я рассказал трогательную историю о первой школьной драке, поспрашивал её о детстве, не заснул, пока она вдохновенно вспоминала о школьных подружках. Ну и три – ничего уже и не было.

Может быть, отправить её к психотерапевту? Хуже не будет. Я бы не пошёл. Пока душу изучают через анус, вагину, уретру и практикуют, допуская, что сам психоаналитик может быть глубоко несчастной личностью – спасибо, не надо.

Многолетнее изучение схем, упрощение самого худого разлива, – короче, нет, не для меня это. Отдать штуку евро и пару десятков часов за то, чтобы тебя вписали в классификацию, ещё столько же за то, чтобы встроить этот классифицированный психотип в детские воспоминания. Затем радостно констатировать: «Да! Я чувствую себя отверженным, потому что мама поставила меня в угол в четырёхлетнем возрасте, папа проигнорировал самолётик, который я выжигал на доске в подарок на 23 февраля, а справиться с этим я не могу, потому как застрял, рождаясь, на выходе, передушенный пуповиной».

И когда констатация этих милых очевидностей будет измеряться суммой, равной месячному отдыху на Мальдивах большой компанией, на простой вопрос: «Ну, и что конкретно мне с этим делать? Чем осознание детских обид изменило моё хаотичное здесь и сейчас?», терапевт, предохраняясь от контрпереноса, переадресует этот же вопрос мне, заодно порекомендовав скорректировать свои цели и полюбить себя таким, какой есть, выстроив оптимальную систему баланса фрустрации и поддержки в близких отношениях, да и в дальних тоже.

А оплата этого совета, между прочим, – стоимость хорошего бухла из дьюти-фри на обратном пути из Мальдив после месяца оттяга. Фрустрация галима.

А если же я вежливо намекну, мол, абзац про шизоидов или нарциссов я могу прочитать самостоятельно – раз, бесплатно – два, и за десять минут – три, то мне вполне может понадобиться ещё немного денег на то, чтобы отработать возникшие у меня по отношению к психотерапевту чувства защиты и сопротивления, ревности и соперничества, из за которых, опять же, отчётливо выглядывают несчастные, обиженные, отвергнутые, обесцененные крылья выжженного папе на праздник самолётика.

Агнии это подойдёт. Пусть сливает свои «я так чувствую» кому-то на стороне. Потому что, как и в случае с женскими сериалами, спрос всегда прав. И в этом контексте что нам ещё остаётся? Это возможность самоидентификации с такими же, как ты, растерянными инфантильными неудачниками и одинокими, в очередной раз брошенными киношными истеричками, стоит относительно недорого, а возможность говорить о себе кому-то, кто целый час вынужден тебя слушать и изображать интерес, – другой ценник.

Так я спускался в лифте, умиротворённый уже, улыбался.

Двумя часами спустя вошёл в этот лифт уже с другим лицом. Наверное, перекошенным. Или как у босса – убитым.

Беременная она.

15:15

Я не хочу, не хочу, не хочу я! Не хочу ребёнка. Не хочу! Мы же предохранялись! Она пила таблетки. Так и завис с ложкой в руке, когда услышал.

Агния, конечно, подготовилась. Милый. Любимый. Мы уже обсуждали это. Немного неожиданно, но. Ты шокирован? Ты не хочешь? Ты не рад? Нет?

Я рад, – говорю. – Неожиданно, да.

Опустил ложку в борщ. Как Нео из «Матрицы» : ложки нет. Агнии нет. Никакой беременности нет. Ничего нет. Ни злости, ни жалости.

Смотрел на неё, будто впервые видел. Даже черты лица казались незнакомыми. Глаза серые, красивые. Да, она красивая. Женщина. Нос прямой, губы, мне всегда нравились её губы. Такие хочется целовать. Правильные губы, да. Голос тихий, ведь бывает же и тихий голос у неё, не как сегодня утром. И фигура отличная. Всё хорошо.

Просто хочется встать, выйти на улицу и никогда, никогда, никогда больше её не видеть. А так – всё хорошо.

Я рад, – говорю.

– Да, правда? – она улыбнулась с таким облегчением, что мне на долю доли секунды что-то почувствовалось, что-то вроде сожаления. – Я так нервничала. Ты уехал, я сделала тест. И смотрю на эти две полоски. И реву. И я не знала, как ты отреагируешь. И мы ещё ссорились в последнее время. Но я люблю тебя. Я хочу от тебя ребёнка. – Говорит быстро, слова спотыкаются друг о друга, теряют строй.

– Я так волновалась. Инга звонила, ну, помнишь, подруга моя новая из фитнес-клуба, я как-то говорила о ней уже. Я ей рассказала, не удержалась. Что ты счастлив, сказала, что всё у нас хорошо, ну, понимаешь, мне так захотелось. А потом испугалась – а вдруг нет? Она приедет сегодня в гости ко мне, скоро уже, так что поеду домой сейчас.

Что на ужин купить? Хочешь, суп твой любимый сварю? А хочешь – гуляш? Или давай вечером пиццу закажем. Хочется как-то отметить, ну, по-домашнему. Инга ненадолго заедет, я ей обещала костюм продать, ну, ты всё равно не поймёшь какой, английский, серый, он мне мал немного, а теперь я уже точно не похудею в ближайшее время.

Усмехается неуверенно, неуверенно-светло, светло-счастливо. Она мечтала об этом, наверное. Я не знал. Не думал. Не хотел думать.

За тридцать три года я ни разу не думал о том, что хочу ребёнка. Надеялся, это придёт само. Но не хотел ни разу.

– Ты меня слушаешь? Да? А у неё сестра-гинеколог, так что устроит меня в клинику отличную, пообещала сегодня. Когда свои – как-то надёжней. Мы же тут рожать будем, в Москве? Да? Я не могла тебе по телефону сказать, понимаешь? Мне нужно было видеть твоё лицо. Я больше хочу мальчика, а ты? Ты ешь, ешь, остынет же всё.

– Не знаю, – я вернулся к борщу. – Мальчика или девочку.

Борщ и вправду остыл. Но я медленно съел чуть тёплый. И стейк с овощами. И кофе. Со сливками. Представил, как все это смешивается в желудке. Сигарету выкурил. Молча. Поцеловал её. И пошёл на работу. Уехала. Меня стало познабливать.

На большее меня не хватило. Точнее, меня на меньшее не хватило.

Я рад, – сказал я ей. Идиот! Ну, а что мне ещё сказать нужно было? Что я мог сказать? Правду?

Поднимался в офис. В лифте. С закрытыми глазами. Потому картина представилась чётко и очень реалистично. Открывается дверь лифта. Седьмой этаж.

В моих руках помповое ружье Моссберг 500. Или Моссберг 590, оно помощней. Стреляю в Оленьку, встречающую меня удивлённым взглядом, Оленьку, чем-то похожую на крыску. Щёлк-щёлк, передёргиваю затвор. Гильза падает.

Стреляю в менеджера Виталия. Щёлк-щёлк, брямс, в менеджера Костю тоже. В босса тоже. Всё не спеша, основательно так, спокойно. Без злости и ненависти, без обиды и страха, я не псих, щёлк-щёлк, брямс.

Гильзы падают на ковровое покрытие серое, глухо. В магазине шесть патронов. Но в офисе больше никого не осталось. Я стреляю в идиотскую репродукцию Уорхолла «Серп и молот» на стене. И в репродукцию «Везувий» тоже.

Становится не только тихо, но и бессмысленно.

Лифт звякнул, глаза пришлось открыть. Ну не ходить же теперь с закрытыми глазами. Оленька крысино улыбнулась, заискивающе, будто почуяла угрозу.

17:42

Вышел из офиса пораньше, чтобы не встрять намертво на Ленинском после встречи с клиентом. Позвонил Агнии, не берёт трубку. Наверное заболталась с подругой своей, новость же, как-никак.

Радио шепчет, цитируя Хауса. Мне близки персонажи, оправдывающие мои пороки, хотя бы разделяющие их. Хочу видеть «такого же плохого как я», пусть транслирует всему миру, что это – норма.

«Мы не ангелы, парень!» – и умиротворение снисходит, теплеет выдох. Не делай меня лучше. Оправдай меня собой.

Я не буду слушать того, кто предложит мне стать Буддой. Мой герой не менее просветлён. Он встаёт с похмелья, не узнаёт тёлку, с которой то ли трахался, то ли нет, топает на кухню, наливает в стакан ледяное пиво и говорит (крупный план) : «Я – Будда».

Я выдыхаю: я – тоже.

Нас не за что любить. В нас можно влюбиться и разочароваться.

Не надо меня спасать, не надо меня менять, я от этого злой. Меня можно победить. Переиграть. Убедить. Но у тебя не хватит ума. Не хватит силы. Не хватит волшебства. На меня. На нас. Мы можем терпеть тебя, Агния. Любить – уже нет. И мы не виноваты, это ты – лифт с кнопками от 1 до 14, не до 25 даже, собрание плоских шуток, глянцевых картинок, риторических вопросов, ты – жертва беспочвенных надежд и страха одиночества.

Мы – нет. Но мы остаёмся с тобой, Агнеша. И кому тут хреновей?

Если бы я открывал клуб с крутой идеей в основе объединения участников, если бы делал это не для удовольствия, а для денег, то сутью идеи, несомненно, было бы не созидание, а саморазрушение; не топать вверх, а хором, с песнями, катиться вниз. Духом.

Только из-за финансовой успешности этого проекта, в отличие от любого с идеей доброго-чистого-светлого. А если бы этот клуб осудила возмущённая общественность, то я бы, став культовой фигурой, заработал бы еще больше.

Объединение на почве ненависти к другим или презрения, легко завуалированной или незамаскированной зависти. Что-то типа «будубухать ру». Или «сукизажрались ком». Интересно, что бы я чувствовал, когда число участников перевалило бы за миллион?

Если бы моя жизнь была – кино, то называлось бы оно «Миссия невыполнима – 598». Такой арт-хаус малобюджетный про сдержанность и печаль.

Культовые ребятки убивают, грабят, врут и ширяются. Никого не любят.

Любопытно. Хаус, Декстер, отмороженные вариации Холмса, шизофреник Тайлер Дерден с отвязной Марлой, Пинк из пинкфлойдовской «Стены», Саня Белый. Герои, дающие индульгенцию.

Тема героев – особая, конечно.

Быть Саней Белым или Шуриком?

Шурик – юноша или старичок в очках, коротких штанишках, неуверенный, икающий смешно про «Птичку жалко» в «Кавказской пленнице», герой-антилюбовник.

Таких наши мамы и бабушки выбирали себе в мужья. Из жалости? Мой отец – такой вот «Шурик». Продукт советского феминизма. Воспитанный строгой, но порой до невыносимости любящей мамочкой, папой-Шуриком же, что встречалось реже. Послевоенная повальная безотцовщина и безмужиковость в стране. Побочный эффект равенства полов.

Шурик влюблялся в «спортсменок, комсомолок, активисток и просто красавиц» с первого взгляда. Исключительно в них.

Маленький Шурик толкался с одноклассниками на переменках, разумеется, и порой делал это даже с энтузиазмом. В его детских воспоминаниях завалялась пара-тройка героических эпизодов, завершавшихся мамулиными подзатыльниками или ярким пунцом на щеках, вызванным смехом или возмущённым визгом девочек.

Шурик поступал в институт, или с трудом домучивал последний курс технического училища.

Шурик жил на зарплату и считал, что есть судьба, обстоятельства, честные люди, которых мало, и хапуги-рвачи-подонки-хамы, которых больше.

Шурик писал стихи про «хорошую девочку Лиду» и читал их потолку, ворочаясь в предсонном мучительном, мечтательном предчувствии перемен.

Шурик напивался; а кто не напивался? Многие Шурики спились впоследствии, но шуриковость тут как раз ни при чём.

Шурики – недорогая варёная колбаса. Брючки-штаники советского пошива с засаленными подгибами, с карманами оттопыренными, рубашки в деревянном шкафу на плечиках, четыре рубашки, выстиранные мамой, женой-мамой, мамой-подругой, сестрой-мамой, мамой-дочерью.

Шурик краснеет. Борется с мировой социальной несправедливостью на шестиметровой кухоньке с полинявшими обоями, или краской потрескавшейся.

Над лысеющей макушкой у Шурика пожелтевший облупившийся потолок.

Шурик как-то раз подержал в руках плоскогубцы и молоток, и лет восемь прошло с тех пор, как молоток этот упал на мизинец правой ноги, больно было, Шурик охал и озадаченно рассматривал распухший палец с давно не стриженным ногтем, советуясь с женой по телефону, имеет ли смысл мазать его йодом, милая, или топать в травмпункт, делать рентгеновский снимок, дабы исключить перелом, спасибо, родная, ох.

Шурик был влюблён, остро и мучительно влюблён в юности. От той девушки, самой яркой, самой смелой и красивой на их курсе, осталось на память несколько студенческих фотографий. Групповых.

Ниночка. Девушка-мечта. Говорили, что судьба её не сложилась, что красавец военный, с которым она, бросив институт на четвёртом курсе, уехала в Калининград, оказался подлецом и жестоко кинул Ниночку, оставшуюся с пятимесячной дочкой на руках. Ещё говорили, что Ниночка вышла замуж во второй раз, за какого-то барыгу с южным акцентом.

Ясно-понятно, что счастья бедной Ниночке выпало несправедливо мало, а вот останься она тогда в институте, выйди бы она замуж за него, Шурика…

Ведь он почти решился поцеловать её в тот жаркий июньский день, на студенческой вечеринке, в гостях у однокурсника Вовки, родители коего улетели в Гагры, оставив на три недели на растерзание своему нежно лелеемому отпрыску трёхкомнатную квартиру на Трубной.

И Ниночка, сотканная из пёрышек и кристалликов льда, Снежная Королева их политехнического товарищества, Ниночка нечаянно оказалась в одном коротком к Шурику (от Шурика) шаге, близко-близко, оперлась рукой, голой до плеча, до лямки чёрного в белый цветочек сарафана, в подоконник, уже облюбованный застенчивым Шуриком на просторной кухне, и спросила– как-то по-особенному ласково: «А ты что тут один сидишь? А что за книга? Интересно? М? Не читала! Грушу хочешь?»

И протянула ему надкушенную уже, жёсткую круглую грушку. «Да, – ответил Ниночке Шурик, – Спасибо». И как-то засуетился, покраснел сразу, и приглушённо: «А как же ты? Хочешь, я ещё принесу? ”

Ниночка, уже забыв про своего ошарашенного неожиданной близостью собеседника, смотрела куда-то в окно, даже дальше, в неявное, внутреннее пространство, ей было грустно, она накручивала кончик косички на указательный палец, и отмахнулась от пошатнувшегося навстречу её профилю Шурика недовольным движением головы. Потом внезапно повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

Шурику стало холодно. Он почему-то подумал, что вот она, его любовь, так близко, как никогда раньше. И смотрит на него серьёзно, ой, не выжидающе ли?

Он должен сейчас что-то сказать ей? Предложить? Сделать что-то? Поцеловать быть может? Притянуть за плечи, обнять, как он репетировал много раз с маминым пальто на вешалке в прихожей.

Решительным жестом притянуть к себе. И после поцелуя, серьёзно глядя в глаза сказать: «Я люблю тебя, Нина». Дальше полагалось добавить что-то ещё. Может быть: «Будь моей». Или: «Будь моей женой». Или ещё что-то, но Шурик никак не мог выбрать, что именно.

И Ниночка, глядя в его стального цвета глаза (глаза у Шурика были нежно-васильковыми, но у вымечтанного СуперШурика подбородок приобретал чёткие очертания, нарекался определением «волевой», оттенок прищуренных глаз становился стальным, кожа смуглела, как у пирата Южных морей), ответила бы: «Ах!» и покраснела бы, и прижалась бы лбом к его плечу и…

Ниночка смотрела на Шурика секунд двадцать. Все нужные «те самые» моменты были необратимо упущены. Ниночка вздохнула, передёрнула плечами, как будто на неё дунуло из форточки. Шурик тоже вздохнул.

– Хороший ты парень, Шурик. – сказала Ниночка. – И всё у тебя будет хорошо. А теперь иди отсюда.

– Как? – удивился Шурик столь простому финалу.

– А вот так! Я хочу посидеть одна. Извини.

Шурик медленно побрёл, покряхтывая, как старик, и почёсывая макушку, окунулся в переполненную музыкой и болтовнёй комнату. И напился, да, напился впервые в жизни.

Вечер дальнейший он попросту не помнил. Помнил только, что Света, самая высокая и некрасивая девушка на курсе, секретарь комсомольской организации, выговаривала ему, Шурику, что-то, но вроде бы нежно, по-матерински.

И накормила его бутербродами и разогретым борщом, оставленным Вовке заботливой родительницей, и прятала за салатницу водку, но, по-видимому, Вовка как-то обезвредил Свету, потому что пили они и с Вовкой, и с Витей Соломиным, и с Тимуром тоже пили, и Светы этой занудливой поблизости не наблюдалось, а Ниночку кто-то увёл с вечеринки, да так, что Шурик и не заметил.

Проснувшись утром на раскладушке, он возненавидел Ниночку, обозвав её Нинелью; почему-то Шурику представлялось при этом нечто распутное и постаревшее, с накрашенным бордовой помадой ртом, абстрактное нечто, вульгарное и чужое, не могущее родным быть.

Не нужно тебе, Нинель, моё чистое сердце, – вздыхал про себя Шурик, морщась при каждом движении вялого туловища.

Аккуратно сложил раскладушку, задвинул её за шифоньер в Вовкиной комнате, дотащился до ванной, оглядывая по пути поле вчерашних сражений, бойцы крепко спали, было их немного, оставшихся в живых, но Шурик проснулся раньше всех и предпочёл дезертировать.

Света женилась на Шурике годом позже. Они вроде как и дружили, и Шурику было покойно рядом, и запах Светин был похож на мамин, и решила она всё сама: и поцелуй, и пройтись, держась за руки, и дату бракосочетания, и «ложись сюда, глупый, и не смотри на меня, я стесняюсь, подожди, не торопись, я сама, подожди…»

Старшего мальчика назвали Сашей. Получился Сан Саныч. Девочку… Шурик мечтал о дочке, непременно, Ниночке, и родилась девочка, красивая и солнечная, и Шурик, заикаясь, предложил: «Нина, мне кажется, хорошее имя».

Но Света молча покосилась на непутёвого супруга, махнула рукой и вынесла вердикт: «Вера. И никаких Нин. Вот ещё!»

Шурик влюблялся пять раз. И трижды изменял жене. Но не с теми, в которых был влюблён. И умер.

Это – реального Шурика история. Ненавистный препод. В отместку за три пересдачи подряд. Помню же.

Ими, наверное, рождаются: Санями Белыми или Шуриками. Ну, и всеми остальными, кто – между или над. Не становятся.

В юности люди, – ну, кроме тех, которых интересуют только вещи и обладание ими, – бывают наполнители и впитыватели. Первых – мало. С ними интересно, плохо, хорошо, необычно, обычно, как угодно, но они наполняют, с их появлением «всё стало вокруг голубым и зелёным», они много и изобретательно транслируют себя.

Впитыватели же, а таковых в сто раз больше, ввиду отсутствия собственной внутричерепной фабрики по выработке эмоций и прочей живой жизни, греются рядом с наполнителями. Было серо – стало разноцветно.

Это похоже на влюблённость, или и есть влюблённость, потому что когда вокруг тебя сто впитывателей и один наполнитель – выбор объекта страсти и интереса очевиден.

Далее, если наполнитель – чудо с головой, то он начинает что-то производить: деньги, успешное творчество, семью, карьеру. У них всё получается легче, просто потому что у них больше личной силы и привлекательности.

Если же наполнитель – другой тип, например, химзависимый тусовщик или тусовщица, то история быстро становится грустной. Скучнее наркоманов людей нет. Какое-то время им удаётся плавать, перетекая из одного пространства впитывателей в другое. Их кормят. Поят. И нюхают. И курят. И укладывают спать.

Но лимит одного впитывателя не бесконечен, лимит терпения и денег группы впитывателей – тоже невелик. Потому тусовщик-наполнитель вынужден мигрировать. Мужики просто тупо гниют или пропадают в дебрях Гоа, в джунглях вечного обкурочного лета, а куда они повезут свои циррозы потом – история ещё не прояснила.

Проблема большинства тусовщиц-наполнителей в том, что они недостаточно привлекательны для того, чтобы ничего не производить. К тридцати пяти годам они будут выглядеть паршиво, «дальше ваши рыжие кудри примелькаются и вас просто начнут бить». Если такая не успеет вовремя сесть на шею к какому-то запредельному лоху, то и нос разойдётся по швам, и ряд внутренних органов распадётся на детальки, и отёки на лице уже не стираются, круги под глазами чернеют, лапы ломит, хвост отваливается, доза растёт.

Беги, Лола, беги.

Боб Марли любит тебя, Иисус любит тебя.

Герои среднего пальца. «Fuck them all» – слоган моего времени.

Я любил бы тебя, Агнеша, была бы ты просто немного умнее.

Меня.

Да бог с ним, с превосходством. Просто не пытайся заставить меня разделить твоё, оставь его себе. Если я не испытываю радость от того факта, что «мы просто сидим рядом, и нам хорошо потому, что мы вместе» в едином с тобой контексте, то это не значит, что я вообще не способен этому радоваться.

Способен. Но мой контекст, например, такой: «Я замудохался сегодня, озверел в пробке, сейчас поужинал и отдыхаю. И она не зудит. Хорошо».

Или «Мы все скоро сдохнем, совсем скоро. Но мы сидим рядом и смотрим телек в полнейшей иллюзии, что впереди ещё сотни лет, которые можно потратить на такую хрень. И прямо вот щас мне лень предлагать себе альтернативу этой вечерней бессознанки. И с тобой разговаривать лень. Хорошо и так».

Не люблю. Не хочу. Ни её, ни ребёнка, ни себя – отцом; ни зимы, ни Москвы, ни работать, ни делать вид, что я чего-то хочу.

Свободы хочу. Но пока я располагаю желанием «свободы от», но нет главного желания, желания-пенделя, желания-чайки: «свободы для».

Свернуться бы эмбрионом прямо тут, в машине, замереть защищённым, остаться в тепле, в темноте красноватой. Долго-долго лежать так, не шевелясь, не думая, не ощущая ничего.

Эмбрион.

Эмбрион!

Он, наверное, ещё совсем мизерный. Как горошина. С моими генами. Каково это – носить в себе горошину, потом ощущать, как оно растёт, живёт, шевелится. Я бы хотел побыть беременным, на один день, хотя бы на пару часов. Месяце на девятом.

Руку бы на животе держал и слушал, как оно внутри происходит.

Рожать же будет. Надо хорошую клинику найти. Ну, сама найдёт, я оплачу. А куда я денусь? Теперь. Я – не эмбрион, к сожалению. Я останусь рядом, просто потому, что не смогу бросить её беременную. Я смогу её бросить потом, как все, как у всех. А может быть и не придётся. Всё-таки, ребёнок – это веский повод перестать играть себя. Если бы Агния не играла себя всё время, почти всё время, я бы так не устал.

Займётся ребёнком.

Я тоже играл себя в ранней юности. Возможно, играю себя иногда и теперь. Но мне кажется, что нет. Юля не играла себя. Я не потому так думаю, что она была моей первой любовью или первым крутым обломом, – нет, наоборот: я любил её, потому что в ней не было игры.

В других – почти во всех бабах – нет ничего, кроме игры.

Может быть, чем больше Человека – тем меньше он говорит? Пустой раздувает себя рассказами о себе? Или то, что глубже, самое настоящее – теряет смысл при озвучке?

Не считаю женщин глупее мужчин. Кстати. Нет. Никогда не считал. Но  настоящее в них – под корой, под таким толстым слоем демонстрирования, напускной, надуманной драмы, что иногда хочется схватить за плечи и трясти, трясти, трясти, пока не слетят эти идиотские маски, выражения лица, надетые по тому или иному случаю; трясти до полной её внутренней тишины.

Потому что ни черта не стоят эти драмы! Многочасовые словесные конструкции, похожие на пирамидку основанием вверх. Внизу – точка: слово, интонация, пмс, плохая погода, разговор с собственной матерью, морщинка новая. И дальше – тонны, бешеная пирамида надстроек, похожая на чёрную воронку, на смерч, и вот, уже спустя час монолога, Королева Драмы, забыв, что осталось там, в самом низу горы, рушит свои миры на верхушке воронки, искренне веря в то, что мир вокруг неё, мир в моём конкретном лице – рушится объективно.

Они играют себя, не понимая, что в моей голове все эти эмоциональные надстройки, бесконечное апеллирование к моему пониманию и сопереживанию – не более, чем погода сейчашнего момента. Туман над Янцзы. И я прав.

Потому что сотни раз видел, как наутро просто подул другой ветер. И она сама уже не понимает, что это было. Из-за чего она рыдала, истерила, предъявляла ультиматумы, демонстративно капала в стаканчик валокордин, голосом умирающей таблетку валидола просила, паковала вещи, вызывала такси, отменяла такси, распаковывала вещи…

Они сами не помнят, не понимают – что это. А это – просто погода. Или расстройство щитовидки. Или печень шалит.

Юля вот всё это понимала.

Но эмбрион.

Чёрт!

Бог создал мужчину. Из чего-то. Затем отобрал качественные экземпляры и изъял рёбра у них.

У не особо качественных не изъял, поэтому те стали называться «Неотесанные Мужики», производственный быдлобрак.

Женщины из ребра получились лёгкие, гладкие, цельные, с хорошим стержнем, хрупкие немного, но кто не хрупкий, если кувалдой долбануть? А так, в естественных природных условиях, – прочные, непрогибающиеся женщины получились у Бога из рёберной кости.

Но вот как он сделал баб?

Ведь понятно же, чего добавил. Конского или коровьего. Наверное, в ребре была полость внутри. Поэтому, если баба встряхивается или нагревается, проживает разные фазы луны с приливами и отливами, или просто застаивается без дела, то это в ней клокочет и пахнет.

Нашёл нужный дом, вход со двора, припарковаться, как всегда, негде. Пока шёл, насчитал три офиса на шесть подъездов. И впереди ещё столько же, наверняка, не меньше.

Лет пятьдесят назад тут, стопудово, старички во дворе в домино резались, старушки на лавках сидели, а теперь – всё, капитализм.

Клиентка сказала – шестой подъезд, домофон набрал, открыли, никаких табличек, что и за офис невнятный у ребят, или это штаб-квартира начальства?

Первый этаж налево, стальная дверь приоткрыта, коридор.

– Есть кто живой?

20:15

Часы я вижу, часы висят на стене, белый круг, чёрные стрелки. Это, наверное, не офис, но и на жилую квартиру не похоже. Значит, она меня оглушила ещё в коридоре, подкралась сзади, притащила в комнату, привязала. Чёрт, не понимаю ничего. Голова будто отдельно от туловища, боль адская в затылке.

Пакета на голове уже нет. Могу оценить обстановку.

Сидит напротив меня, расстояние – четыре шага. Стол, обычный офисный, из самых дешёвых. К нему полагается кресло, видимо, оно одно и досталось мне. Комната маленькая, метров шестнадцать, прямоугольная. За моей спиной слева дверь, справа от меня – стеллаж. Передо мной, за столом – окно. За окном – а всё хорошо за окном. Снег идёт.

Темно, она включила маленькую металлическую настольную лампу, направила на меня, но не в глаза, ниже, на уровень груди.

Та самая Наташа, с которой я спал до Агнии.

– Выпьешь? – спрашивает.

Молчу. Наливает. Подходит.

– Мартини. Есть ещё текила, не предлагаю. Ни соли нет, ни лайма. Тебе, наверное, и так солёненько, – шутит она, почти нависая надо мной. Я вижу, как её потряхивает мелкой дрожью, стакан в руке ходит ходуном.

– Да уж. – Я осторожничаю. Подёргавшись на стуле, понял, что связан довольно крепко. Надо разобраться, резкие движения не спасут, а получить ещё раз по зубам не хочется. – Твоё здоровье.

Наташа поднесла гранёный стакан к моему рту, залила, обожгло. Не люблю мартини. Приторно. Хотя, если добавить немного тонко нарезанного свежего огурца и перемешать, то огурец съедает сладость. Вижу стакан. На стакане – следы от её вспотевших пальцев, нервничает, значит.

Зуба три выбила, не меньше. Нехилый удар у бабы. Пока я ощупывал языком остатки нижней челюсти, она вернулась на исходную позицию за лампу. Налила себе в такой же советский стакан. Выпила. Закурила. Нестерпимо захотелось затянуться.

– А сигаретой не угостишь?

– Обойдёшься.

Клубы дыма выползают в световой коридор, созданный ламповым лучом, надвигаются на меня большой стеной тумана. Не знал, что от одной сигареты столько дыма.

Ладно, не буду унижаться. Вот пусть только развяжет. Мстит, значит. За то, что бросил. И чего она хочет? Я что, жениться на ней решу теперь, по её мнению? Или хочет избить. Изнасиловать, может? Унизить, скорее всего.

Кто бы мог предположить, что баба пойдёт на такое. Больная. Письма мне писала. Какие-то идиотские. Я не читал. А зря. Сейчас бы лучше понимал, как с ней себя вести.

– Давай поговорим, – мирно начинаю, голос спокойный, без наезда и без жалобности. – Зачем ты меня привязала?

– А с тобой иначе нельзя. Ты не хотел разговаривать со мной по-хорошему. Теперь будет по-плохому. – Встала в шаге передо мной в чёрном брючном костюме, пиджак расстегнут, пахнуло потом. Вонюче. Едко. Противная баба. Желтоватая блондинка с жидким каре. Вроде и некрасивой её не назвать, даже симпатичная, наверное. Но неприятная, какая-то куриная, нос тонкий, как клюв, и коротковатый. И губы узкие. Рот-гузка. Я эту гузку целовал. А налаживать контакт надо.

– Я тебя обидел? Чем именно?

– Всем, – отошла к столу.

– Ну а всё-таки? Чем именно я тебя так разозлил? – стараюсь формулировать правильно. Нужно не провоцировать злость. Признать её правоту. Заставить выговориться. Что ещё? Ох, пусть только развяжет меня, удавлю козу.

Спокойно! Она меня рассматривает пристально, нельзя проявлять агрессию. Или наоборот, нужно? Не унижаться же перед ней, чтобы её отпустило. Не знаю, что помогает в таких ситуациях. На уроках ОБЖ в школе не проходили, что делать, если бывшая любовница хреначит тебя по башке, привязывает накрепко и выбивает зубы пепельницей. Всё, что всплывает в памяти – бессмысленно повторяющаяся фраза, причём говорит бравый такой, очень правильный коп: «Мы не ведём переговоров с террористами». Небравые неправильные пацаны ведут, как показывает практика. Я – лох, меня скрутила тётка.

Снова закурила. Допила бухло одним глотком. Она такими темпами быстро надерётся, даже не знаю, хорошо это, или плохо.

– Я не заслужила такого обращения, – сразу на повышенный тон перешла. – Чем я заслужила это? Дважды! Ты просто вытер об меня ноги!

– Я не хотел тебя обидеть. Поверь мне.

– Не хотел он! Мне плевать, чего ты там хотел! – кричит сдавленно, значит не хочет, чтобы слышали возможные соседи. Может мне заорать? Нет, бесполезно, снова двинет в рожу и рот заклеит. Или мне просто стыдно орать. Да, стыдно.

– Слушай, а как ты так всё устроила, а? – я искренне поразился. – Это же надо было прислать техзадание, с Костей поболтать, договориться о заказе, со мной созвониться, – я голос не узнал твой, кстати, – сделать так, чтобы я приехал сам.

– И чего сложного? Ты же мне рассказывал, что часто ездишь на переговоры, называл сумму, от которой работаешь лично. У тебя кровь течёт. Тебя вообще не волнует, что я тебя могу тут пришить и всё?

– Ладно, успокойся.

– Не говори мне «успокойся», придурок! Я тебя сейчас быстро сделаю беспокойным. Ещё раз нахамишь – останешься без зубов. Последних.

– Хорошо. Зачем я здесь?

Она путано изложила. Пожалуй, она совсем ненормальная.

Моя реальность: познакомились, повстречались, потрахались, ничего не обещал, ничего серьёзного не было, в любви не признавался, замуж не звал, появилась другая, до свидания, извини, если что не так.

Её реальность: когда-то сто лет назад я приехал в Екатеринбург в командировку, она там жила и руководила проектом одним. И мы с ней вместе презентовали какую-то фигню: презентовала она, я курировал.

И тогда она в меня влюбилась. Нет: по-лю-би-ла, – произносится большими буквами всё слово. Мы трахнулись, но я вообще её не запомнил, не узнал даже при встрече пять лет спустя. Нет, это – снова моя реальность.

Её реальность: уже тогда, во время моей командировки, она поняла, что любит меня. И почувствовала, что между нами что-то есть. И ещё полчаса патетики. А я, – подлец, гандон, – исчез. И не позвонил даже.

А потом она переехала в Москву. И я отравил её девичий мозг, и растоптал я её эдэльвэйсы. Дважды, как выяснилось! И полтора года (или два уже, я не помню, после последнего топтания её эдэльвэйса нежного) она живёт в аду, следит за нашей с Агнией жизнью, ни на секунду не переставая страдать.

Для неё в сумме вся эта история тянется якобы больше семи лет. И все эти годы она живёт любовью ко мне.

Здравствуй, Жопа Новый Год.

И теперь наступил час расплаты. Час торжества добра над злом. Момент истины.

Добро жахнуло мартини, скорее всего, уже не первую бутылку за день, привязало зло к офисному креслу и угрожает кровавой расправой. Я в дурной чёрной комедии. Она – в дурной мелодраме.

– Вот скажи мне, пожалуйста, – она зависла взглядом в очередной чёрной дыре своего коровьего сознания; дыра эта материализуется поочерёдно то справа, то слева от моего лица, видимо, судя по направлениям её взгляда. – А зачем ты меня держал всё это время?

– В смысле?

– Ой, вот только не надо изображать непонимание. Ты держал меня. Более того, ты же вместо того, чтобы просто ответить на мои письма, поступал трусливо и изворотливо, кропал посты, картинки выкладывал в ответ. Песни. Ссылки издевательские. Ты специально писал в фейсбуке, помнишь, о поездке в Карпаты. К примеру. Это же я тебе рассказывала, это же мы планировали вместе, ну? Ещё скажи, что это не так!

– В смысле?

– У тебя слов других нет? – подошла ближе, оперлась на стену, выставив вперёд бедра, стала на вопросительный знак похожа. Сутулый и кривобокий, непропорциональный вопрос в пиджаке. – Смысл, смысл. Ты просто отпираешься. Зачем? Я рассказывала тебе об Ужгороде, о горных курортах. Мы же хотели туда вместе. И что?

– И что?

– А потом ты постишь фото, причем поехал туда не с этой своей, а с компанией. И ты хочешь сказать, что это случайно?

– Да я ничего тебе вообще говорить не хочу. А ты-то к чему ведёшь? Ну, выложил пару снимков, и как это связано с тобой? – говорю и ощущаю, как именно челюсть связана с лицом, каждую деталь стыка в районе ушей, ноет так, что хочется рычать.

– Да потому что связано! Хватит врать! И более того, ты поехал туда ровно через год, ну почти, мы разговаривали в ноябре, ты поехал в декабре.

– И что? – я потерял нить её идиотской логики.

– Потому что ты трус! Ты не решился пригласить меня. Или не мог из-за Агнии. Вы же с ней поссорились в это время.

– Нет.

– Да не ври мне. Я знаю.

– Да откуда? – То ли она заслала гвардию невидимых крылатых больших братьев, то ли просто сошла с ума. Я прекрасно помню, что с Агнией я не ссорился, более того, она тоже была с нами в Карпатах.

Камин, шкуры на полу, хороший отель да и курорт, в целом, отличный. Дикий. Безлюдный почти. Тихо, недорого, очень красиво. Какой год? Какой декабрь? Когда я с этой Наташей мог обсуждать какие-то планы? С чего она всё это взяла? – Ты мне можешь логично, без фантазий, рассказать, откуда ты взяла, что знаешь, как я живу, и что я делаю? Из фейсбука? И каким образом моя жизнь связана с тобой?

– Мы же общались.

– С кем? Когда? Кто?

– Мы с тобой, хватит строить из себя дурачка! Я писала тебе письма. Ты отвечал.

– Один раз, – напрягаю память и мысленно роюсь в огромной корзине Всякого Спама. – Да, ответил. Попросил тебя не писать и пожелал всего наилучшего.

– Два, если точнее. Это по электронке. А потом мы виделись, ну тогда, третьего сентября. Ну, ты ещё надел специально те очки, которые я не люблю. Специально же. Хотел меня задеть, мол, ты критиковала мой внешний вид, а моя новая меня любит и в этих уродских терминаторских очках.

– Оо. Ты-то тут при чём вообще? – взбесился я. Она, точно, сумасшедшая. Всё, что я делал, значит, она связывает с собой. – Наташа, Наташенька, остановись. Давай сначала, хорошо? Давай нарисуем какую-то общую схему прошлого? Иначе я тебя не пойму. Мы встречались с тобой, так?

Молчит. Смотрит в пол.

– Встречались. Около месяца.

– Три! Ты сейчас нарочно, да? – снова зажато закричала она, лицо в полумраке стало похожим на перуанскую маску: длинное, с глазами-прорезями и большим ртом-дырой. – Ты думаешь, если будешь меня унижать, то я тебе не смогу ответить? Три месяца! Три! А если считать и то время, когда ты ещё не сказал мне, что хочешь расстаться, то и все пять.

– Да хоть двадцать пять! – решил я сократить трассу, в куриных какашках её сознания ковыряться можно до бесконечности. Надо брать лопату и думать, как разгребать. – Мы встречались и перестали встречаться. Не суть важно, сколько. Что-то было, потом закончилось. Так?

– Допустим, если тебе так удобно думать. И что?

– И всё. Всё! Что ещё? Люди встречаются, люди влюбляются, женятся, тьфу. Миллиарды человеческих существ. Так? Знакомятся, влюбляются, или не влюбляются. Трахаются, или не трахаются. Потом расходятся. И всё. И идут дальше. Даже если им это не нравится.

– Не влюбляются – это ты имеешь в виду себя? Что, хочешь сказать, у тебя не было ко мне чувств? – издала тихий визг. Пьяный уже.

– Были, Наташенька, – отвечаю мягко. Я не знаю, как с ней. Скажи я, что она как была для меня пустым местом, так и осталась, – так ведь непонятно, чем закончится. Да и так непонятно. – Ты мне очень нравилась. Я тебя хотел. Нам было очень хорошо. Ты прекрасная девушка. – Говорю и как со стороны себя слышу: голос мудака. Радионяня какая-то. Захотелось поссать. Вот, кстати, интересно, я же тут и обоссаться могу, вот дерьмо! Не сейчас, так через несколько часов. Долго она собирается устраивать это представление?

22:20

– Я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя сам! Не криви рожу! Конечно, тебе не хочется признавать, что кто-то понимает о тебе больше, чем ты хочешь показать. Я знаю, что когда вас с мамой и братом бросил отец, ты чувствовал вину за это. И не мог защитить мать, потому что был самым младшим. И что ты винишь себя за то, что не спас её от рака. И даже то, что ты был влюблён в жену своего брата. И вы с ней спали. Что ты так на меня смотришь?

– Наташа, ты больна.

– Да, ты будешь всё отрицать, ещё бы! – выплёвывает слово за словом, какашку за какашкой из гузки. – Но я чувствую, я всегда точно знаю, где ты и что с тобой. Я чувствую твои чувства. Когда тебе плохо и грустно, я знаю об этом, где бы ты ни был. Я знаю, например, почему ты перестал общаться с Сергеем. Молчишь? Попала в точку?!

– С каким Сергеем?

– С Бухановым. Он даже закрыл свою страницу в фейсбуке. И сайт тоже. И это произошло через двенадцать дней после того, как вы пили в «Самураях». Ты удалил его из друзей. А он вообще пропал. Ты же помешал ему вести бизнес, да? А у него был успешный проект, хороший интернет-магазин. И после вашей встречи всё накрылось. Потому что ты завидовал ему, да? – она говорит это, глядя в одну точку, как зомби, даже интонация электронная, голос автоответчика, взбесившегося автоответчика, который продолжает повторять «Нас нет дома, оставьте сообщение, оставьте сообщение, оставьте сообщение». – Ну конечно, ты же хороший у нас, ты же не можешь завидовать. А что ты сделал такого, что заставило его прикрыть бизнес? Я всё знаю о тебе! Я даже чувствую, как ты гордился тем, что сломал человеку жизнь. Я быстро вычислила, в чём дело. Он занимал у тебя деньги, да? И как только у него стало что-то получаться, ты затребовал всё обратно.

– Бред.

Нет, я не буду ничего говорить, с сумасшедшими не разговаривают. Буханов, какой-то левый чувак, с которым мы виделись от силы раза три, приятель знакомого. И я понятия не имею, что там у него за дела, я вообще не знал, чем он занимается. Где мы пили? В каких «Самураях»? Какой бизнес?

И она, значит, всех виртуальных френдов у меня в фейсбуке изучила, про каждого придумала историю, всё это прочувствовала, – с бабами, наверное, совсем глушняк, – там женщин больше даже, я их всегда добавляю, не глядя.

И отец, значит, нас бросил, и эта дебильная морда, сидящая напротив, ведь реально уверена в том, что так оно всё и есть. На что она способна, взбесившаяся дура? Что ей предложить, чтобы она меня развязала? И как от неё избавиться потом?

– Конечно, бред. Отпирайся, отрицай. Правда для тебя – невыносима. Именно поэтому ты боялся меня. Тебе же было хорошо со мной, я знаю, я помню. А потом ты решил, что тебе не нужен рядом человек, который умнее, сильнее и чище тебя. Который может тебя научить жить по-другому. Открыть тебе глаза на внутреннюю пустоту. Дать тебе свет. Свет! Тебе удобно жить в темноте! – впервые за вечер её голос разогнулся в полный рост. – Ты даже не меня испугался, – ты боишься перемен! Ты пока не готов к честному разговору с собой. Может быть, когда-нибудь тебе надоест жить ложью. Иметь по четыре любовницы одновременно.

– Ага, надоест, понятно. Ты, значит, всё обо мне знаешь лучше меня самого, и пришла меня спасти?

– Тебя уже не спасти. И меня тоже. Я пыталась спасти нас обоих. Я просто тебя люблю и любила всю жизнь. Мы связаны. Кармически. Мы были вместе в прошлых жизнях. А потом случилось несчастье, – она снова, как бесноватая, вперилась взглядом в невидимую точку рядом со мной. – Мы были членами тайного магического ордена на юге Франции, мы были тамплиерами, это долгая история. Мы были любовниками, мужчинами. И однажды я пожертвовал ради тебя своей жизнью. А это запрещено. Понимаешь? Есть такие законы там, – она кивнула в окно, на соседнюю многоэтажку. – По этим законам, человек, который сознательно отдал свою жизнь за другого во время магического обряда, покончил с собой ради спасения души ближнего, будет наказан. И если до этой жизни, до той, я имею в виду, мы всегда были вместе, потому что мы – одно, то после такой ошибки меня наказали и разлучили с тобой.

Глаза безумные. Вытаращенные. Руками что-то в воздухе изображает. Карму, наверное. Пальцы расщеперила и давит невидимых летающих медуз.

– И дальше мы всё время встречались, ты был моим отцом, сыном, даже врагом во время Второй мировой. И ты меня убил. Расстрелял в упор.

После этого меня простили, там простили, – снова кивает на соседний дом, вверх кивает, этаж на пятый ссылается. Там простили, – думаю я, – разумеется. Чё ж не простить-то хорошего человека. – И теперь, в этой жизни, мы получили шанс снова быть вместе, как мужчина и женщина. Выполнить наше предназначение вместе. Потому что по одиночке мы не сможем пройти дальше. – Она откашлялась, налила себе ещё, закурила, сфокусировалась на стакане, расфокусировалась обратно, в невидимых медуз вокруг.

– И в чём предназначение наше? Куда дальше-то, дорогая моя? – решил всё-таки поинтересоваться я.

– Тебе ещё рано знать об этом. Ты не готов, – уверенно так констатирует, молодец, даже по столу похлопала. – Можешь считать это моей фантазией, да ты по-другому и не можешь думать, потому что твоё сознание пока не способно к переходу на другой уровень.

– Понятно. С этого и надо было начинать. Магия и карма. А ты на другом уровне, значит?

– Чаще всего да, – драматическим полушёпотом отвечает, выгибаясь куда-то в сторону. – Это непросто, это очень сложно. Многое мне мешало. Когда-то давно я была такой же как ты, пустой и глупой. А потом мне приснился сон, ко мне пришёл Бог и сказал мне, что я – избранная. И ты тоже. Но ты спишь, твоё сердце закрыто, чакры заблокированы, ты боишься любить и не веришь ни во что. И пока я не разбужу тебя, я не выполню свою миссию.

– Бог, значит. Наташа, развяжи меня, развяжи, и мы поговорим.

– Нет. Я сначала всё тебе скажу, а потом решу, что с тобой делать. Мне всё равно уже нечего терять. Я могу убить тебя, мне всё равно.

– Почему тебе нечего терять-то? – я чего-то не понял, хотя при такой безумной логике можно и не пытаться.

– Ты узнаешь потом. Или не узнаешь. Всё кончено. Ты должен был быть со мной. И ты не можешь не понимать этого, не можешь не чувствовать, – зарыдала она в голос совершенно неожиданно. Завыла, задёргалась. – Не можешь! Так не должно быть! Всё неправильно! Всё из-за тебя!

Рыдает, согнувшись. Садится на пол. Подвывает. Пьяная истерика. Тушь размазала, всхлипывает. Неловко опираясь на руку, поднимается.

– Ну, что смотришь? Не нравлюсь? – снова завыла в голос. – Конечно не нравлюсь, я страшная, пьяная, зарёванная. Но ты же меня любишь. – Снова захлёбывается, глотая воздух искаженным ртом, всхлипывает. – Ты меня любил и любишь до сих пор, просто эта сука тебя приворожила. О-ох. Я сейчас приду.

Утопала в туалет.

23:02

Часы будто надвигаются на меня, будто колышутся на стене. Агния, наверное, уже сходит с ума, придумав себе историю в деталях о том, как я её бросил навсегда. Телефон дважды звонил, она, скорее всего. А эта дебилка застряла в туалете, долго не возвращается. Я всё время, пока её нет в комнате, пытаюсь развязаться. Вроде бы начинает получаться. Левой руке стало свободнее.

Чёрт, вот засада-то! Не умею я с сумасшедшими. Спорить нельзя, наверное. Надо подыгрывать, может и сработает. Мне кажется, она меня боится. И поэтому напивается, чтобы страх убрать. Когда подходит ко мне – аж руки трясутся. Идёт.

Умылась и снова накрасилась. Дура. Пиджак сняла.

На мышиной серой водолазке два мокрых пятна подмышками. Огромных. Она всегда потела, да. И всегда носила синтетику при этом. Пованивала.

Решила кофе выпить, молча ходит: чашку достала, кофеварку включила.

Она же слабая, мелковатая. Развязать бы ноги, я бы её и со связанными руками успокоил. Стулом с разворота. Но ноги зафиксировала хорошо. И руки тоже. Больно-то как! Суставы аж выворачивает. Угораздило же меня так вляпаться. Стыдно. И грязно. Грязней, чем обычно. Чем всегда.

Пьёт кофе и курит, сидя на столе. Странно, но мне уже и курить-то не хочется. Выглядит смущённой. Или растерянной. Как будто ей неудобно передо мной.

– Наташа, ну что мы как дети, а? Я никуда не уйду, если ты меня развяжешь, обещаю, – снова начал я свои увещевания. – И тебя не обижу. Я просто хочу по-человечески тебя понять. А когда так больно, я не могу думать ни о чём другом, это отвлекает, понимаешь?

– Конечно, понимаю, – голос алюминиевый, механический. – Это ты не понимаешь, что такое настоящая боль. Тебе всё сходит с рук. Вот что хуже всего. Тебе всё – как с гуся вода. Ты идёшь по жизни, оставляя позади покалеченные судьбы. А тебе – всё хорошо! Ешь, спишь, трахаешься, шляешься, – и ничего. Как так и надо. От одной к другой. Попользовался, надоело, свалил. Ты думаешь, так будет всегда? Кому ты будешь нужен в старости? Кому? Ты думал об этом? Ты не понимаешь, что если ты творишь зло, если из-за тебя страдают люди, то тебе придётся за это отвечать рано или поздно? Или, думаешь, так всё и прокатит? Что ты сделал хорошего в жизни? Кого ты сделал счастливым? Ты же безответственная сволочь, безнаказанная, безнаказанная сволочь, – она трясёт подбородком, выкатив челюсть вперёд, глаза сузились, нос заострился.

Баба-Яга. Смотрит на ежа.

Я – ё ж.

Потом Баба-Яга должна умереть, по логике Юлиной песенки.

– Ты даже не представляешь, сколько зла ты совершил. Сколько душ ты угробил.

Нет, Баба-Яга не умрёт. Баба-Яга допила кофе и продолжает.

– Когда ты бросил меня в первый раз, я понимаю, у тебя был выбор: я или карьера. Ты почему-то решил, что я тебе помешаю. И уехал. Но мог бы поговорить со мной! Мог бы сказать мне, что не хочешь ответственности, что не готов с кем-то связываться. А? Ты – трус! Просто трус.

– Ну, прости, может быть ты и права, – решил я сменить тактику, нет, я вообще не понимаю, что ей отвечать. Я просто не помню. Я и не узнал её сразу, когда встретил тут. Стоп. Это значит, что она специально? Она не случайно?

– Наташа, скажи мне, пожалуйста, а ты случайно со мной встретилась в Москве? Или это судьба?

– Идиот, – она усмехнулась, подвинулась, угнездилась поудобнее, левой рукой похлопывает себя по коленке, пальцами постукивает. Поёт она про себя что ли? – Конечно же нет. Я переехала в Москву ровно через пять лет после твоего отъезда. День в день. После того, как ты сбежал, мне было очень плохо. Я наивная девочка была тогда, верила в сказки. В принца прекрасного. Ждала тебя даже, – она перестала барабанить пальцами, нахмурилась, щёки отвисли вниз собачьими брылями, жуткая баба, как я с ней спал? – А потом я встретила одного парня, мы даже жили вместе. На какое-то время мне показалось, что я забыла тебя. Но потом, когда он оказался козлом, я ушла. Сама. И жила одна.

Я ненавижу одиночество. Я пыталась доказать себе, что могу без тебя, что могу быть с кем-то другим. А потом поняла, что ты – моя судьба. И любить тебя – это и есть главное, – она вдохновилась, рассказывая, даже брыли подтянулись. Почему она не смотрит на меня? Всё время вперивается куда-то рядом со мной, буквально в десяти сантиметрах от моего лица. От этого взгляд кажется ещё более безумным. Косым и жутковатым.

– А почему ты со мной не связалась, когда переехала сюда?

– Я же не дура. Зачем писать, если можно встретиться лично? Я же всё о тебе знаю, и где ты работал, знала, конечно. Продала свою трёшку, купила тут однокомнатную. Думаешь, мне было легко? Никто не помогал, всё сама. Устроилась в «Тринити», чтобы работать в одном здании с тобой. Да, специально! – Она аж взвизгнула. – Я живу ради тебя, понимаешь ты? В первый рабочий день мне не удалось с тобой пересечься. А на следующий, это была пятница, шестнадцатое октября… Я даже не караулила, я просто тебя встретила, и это был знак. Ты тогда посмотрел на меня, улыбнулся, но сделал вид, что не узнал меня. Тебе было стыдно, да? Скажи!

– Ну типа того, – пришлось врать. Если я скажу ей, что не узнал её в упор, то будет хуже. – Я же не знал, что для тебя всё так серьёзно было. А когда встретились, то сама помнишь, ничего и объяснять не пришлось. Нет, я понимаю, что тебе было больно. И, тем более, во второй раз. Ну, прости меня. Поверь, я не хотел тебя обидеть. Я полюбил другую, так бывает.

– А чем она лучше меня, твоя Агния? Чем? – Наталья перешла на тихий свист. – Чем лучше-то? Скажи, не бойся. Она младше, да? Но она же не твой типаж, тебе же такие не нравятся. И она дура. Тебе проще с ней? С дурами всегда проще. Она, наверное, расстаралась, клуша. Бегала с тапочками в зубах, да? Ты просто испугался своих чувств ко мне. Это раз. А второе, и это важнее, – она тебя, идиота, приворожила.

– Думаешь?

– Я не думаю, я знаю. У меня три друга-экстрасенса. Ну, то есть два из них – экстрасенсы, а одна тётка просто гадает, но она потомственная гадалка, – Наташа снова начала вращать ладонями в воздухе, теперь как бы подгребая под себя. – Так вот: они, не сговариваясь, все – все! – сказали мне, что эта сука Агния тебя приворожила. Причём она делала это не раз. А каждый раз, когда ты хотел уйти. Ей же нужно было тебя удержать. Ты её и не любил никогда. Любил бы – сразу бы или вместе жить стали бы, или поженились бы. А ты же тянул до последнего. А почему? Ты сам-то неужели не понимаешь? Она тебя держала. Ходила к бабкам разным. Даже не к одной. Мне все трое экстрасенсов сказали. Откуда им знать? Если бы это было не так, то хотя бы один из них не увидел бы, – она торжествующе хлопнула по колену, встала и подошла к окну. Задёрнула куцую шторину, пошатнувшись. Я ощутил тошноту. Сотрясение же. Раз сознание терял.

Господи, где их делают-то, таких убогих, а? Как такое вот тупое создание у тебя вышло-то, а? Кого я спрашиваю? Она же была нормальной. Я ничего не заметил. Сосредоточился, пытаясь вспомнить её во время наших встреч.

Какие-то отрывки посыпались картинками. Кожа белая, всегда будто покрытая чем-то, маслом каким-то. Кожа, которую никогда не хочется поцеловать.

Ещё отрывок: проснулся у неё утром, открыл глаза – подмышка и недобритые волоски. Серые. Крупным планом этот момент. Больше не оставался ни разу у неё.

Ещё: после секса встаёт с кровати, подходит к шкафу, чтобы достать что-то, приподнимается на цыпочки. На ней короткий шёлковый халат в павлинах. А я вижу прокачанные икры, икры-кулаки.

Ещё: пошёл в туалет у неё в гостях, а на стиральной машине – использованная прокладка. Свёрнутая в трубочку, но наполовину раскатившаяся.

Ещё: она делает мне минет, а я перебираю картинки в голове. Есть женщины, на которых хочется смотреть во время минета. А есть – такие, на которых смотреть нельзя, они как форма онанизма. Глаза закрываешь и фантазируешь. Она сосёт, а ты мысленно трахаешь другую. Потому что, если открыть глаза и вниз посмотреть, то упадёт. И помню, как перебирал картинки, некоторые сюжеты замылены уже, не работают, и понимаю, что она так будет час сосать, пока я кончить смогу. Вспомнил какое-то порно под тегом «инцест», типа папаша трахает свою типа дочь. Сразу кончил. Мерзко.

Мы трахались раза четыре, мне кажется. Ну, шесть.

Ещё отрывок: стоит у лифта, уже после того, как всё закончилось. «Владик, можно тебя на минуточку». Ненавижу, когда «Владик». Глазками своими голубыми смотрит, моргает и молчит. Спрашиваю, чего ей, – молчит. Стоим как идиоты минуту. Ну что, – спрашиваю, – так и будем тут стоять до ночи? Молчит.

Жму на кнопку. Я тебя люблю, – говорит. И начинает реветь. Не помню, что ей ответил. Но в лифте один поднимался.

У меня роман с Агнией в разгаре был, мне вообще ни до чего было. Всё. Больше я об этой Наташе ничего не помню. И тут столько спама за один вечер. Вся корзина сразу. Вперемешку с огрызками, картофельной кожурой, протухшей жратвой и использованнными прокладками.

0:45

– Я просто хотела быть счастливой. Чтобы мой любимый мужчина был рядом со мной. Когда это так нужно мне. Был рядом, когда мне грустно или страшно. Мог защитить. Любил.

Знаешь, каково это – годами плакать в подушку из-за того человека, который ничего не знает о твоих чувствах? Которому плевать, есть ты, или нет! Быть пустым – пустым! – местом. Теперь, по крайней мере, ты знаешь о моём существовании. Мне плевать, что ты меня ненавидишь! Или презираешь. Презираешь? Да? Жалкая дура я, да? – выклянчивает она что-то. – Я вижу, что тебе больно, я наконец-то вижу своими глазами, что вызываю в тебе эмоции. Лучше быть сукой, чем пустым местом!

Ушла в туалет. По-моему, её рвёт. Она уже капитально пьяна. Рано или поздно ей захочется спать, её обязательно должно срубить. Одну руку я уже практически высвободил, под её радиовещание. Больная! Я и не знал, что бывают такие больные люди. Что они – вот так запросто – живут среди нас, что с ними можно трахаться, даже не подозревая. Нет, понятно, что нормальный человек не станет выслеживать кого-то сутками, сравнивать местонахождения разных людей в Инстаграмме, чтобы выяснить, с кем я, например, пью. Но главное – эта уникальная конструкция несуществующих связей. Наверное, каждое моё действие, каждый мой чих в её сознании имеет отношение к её жизни.

Вот где самый неадекват. Одно дело маньячить, понимая, что ты не нужна. Даже беситься по этому поводу – нормально. Ненавидеть – нормально. И мстить, привязывая к стулу, тоже; ну, допустим. Но искренне верить в то, что я пришёл на работу в синей рубахе или белом свитере потому, что она пару недель назад в письме, которое я не читал, написала, что это – её любимая рубашка. Это вот – за гранью добра и зла. Настоящее сумасшествие.

Вернулась.

– Ты всё молчишь. Тебе просто нечего возразить. Думаешь, умнее меня? Когда-нибудь ты поймёшь, что я была права. И что мы с тобой связаны. И у нас должен был родиться ребёнок. У нас с тобой. Девочка. Я её видела во сне много раз. Мария. Её бы звали Марией. Ты понимаешь, почему? – Она снова попёрлась за бутылкой. Осталось меньше четверти от литра. Уже шатается.

Как в неё лезет? Без закуски. Сосредоточилась. Налила. Заметно сосредоточилась.

– Давай покурим. Я тебе сейчас принесу.

Как же от неё воняет! Уселась мне на колени, от чего правую ногу свело судорогой, и я тихо взвыл.

– Больно, милый? На, покури, – ткнула мне в рот прикуренную сигарету. Затянулся. Выдохнул ей в рожу.

Поцелуемся? – она вжала в меня губы, просунула язык. – Тьфу, у тебя кровь во рту. Ну-ка открой, открой. – Она растянула мои губы двумя пальцами, грязными своими пальцами с чёрным лаком. – Ооо, да ты красавчик. Ничего, до свадьбы заживёт. Хм.

Вот зря она засмеялась, и так-то потом разит, да впридачу смесь алкоголя, перегара уже даже, и дым. И так близко.

– Не будет у тебя свадьбы. Ни-ког-да. Я тебе сейчас пипиську отрежу к чертям свинячьим. Нечем жениться будет. Давай? Ножницами отстригу. Чик и готово. Помнишь, как ты меня трахал? – она расстегнула мои брюки. Достала пенис. – Ха. Не стоит? Не стоит на меня, милый? Какой-то он у тебя маленький и сморщенный. Боится меня, малыш? Давай пососу, вдруг встанет.

Молчу. Смотрю на неё. Глаза в глаза. Спокойно смотрю. Злая. Мерзкая. Но я смотрю так, будто мне её жаль. Вру взглядом.

– Хватит. Да. Чё так смотришь? На, ещё покури.

Поднесла сигарету, не отводя взгляда. Заправила член обратно. Даже молнию застегнула. И ремень поправила.

– Целоваться, значит, не хочешь? Правильно. Потому что я – тварь. Я могу убить тебя, милый. Ты хотя бы что-нибудь вообще понял?

– Понял, Наташа. Ты очень доходчиво объясняешь.

– И что ты понял? Давай так: ты мне расскажешь, что ты понял, и я тебя развяжу, если мне понравится. А если нет, то-о-о, – она пьяно хихикнула и тряхнула головой, как бы пытаясь этим движением помочь открыться слипающимся уже глазам, – объясню ещё раз. Пока не поймёшь.

Она снова вернулась к стакану. Потрясла бутылкой на свету, присвистнула.

– Знаешь, на все сто мне тебя всё равно не понять. Но я был не прав, – начал я, ощутив, как напряжение ушло. Я расслабился. Стало понятно, что она ни на что не способна, видимо, я боялся, что она меня кастрирует или покалечит. Больше ничего. Член убран в штаны. Опасности нет. Второй раз она его не достанет.

– В чём именно? Не прав! Звучит-то как!

– Я причинил тебе боль. Обидел. Бросил. Недооценил.

– Та-ак. И что? – почти весело спросила она.

– И я могу попробовать это исправить.

– Как? – вскинулась навстречу с надеждой. Будто вправду решила, что после всего этого дурдома прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино. В голове заиграл Вагнер, «Полёт Валькирий» и картинка из Копполовского «Апокалипсиса сегодня» прилетела стаей вертолётов. Видимо, мне хочется волшебства такого рода сейчас. Быстрого решения с запахом напалма.

– Если бы я хотел тебя обмануть, то наплёл бы, что сегодня же женюсь на тебе. Развяжи – и в загс. На белом лимузине. Или о любви что-нибудь. Нет. Я хочу тебя выслушать. Я предлагаю тебе встречаться. Сейчас разойтись по домам, выспаться, тебе нужно отдохнуть, – лепил я вдохновенно под мысленные картины джунглей, моментально исчезающих в пламени. Вьетконговцы аннигилировались вместе с этой нелепой пьяной женщиной. Стало жарко. – А завтра вечером я приеду к тебе. Хочешь? Мы просто забудем эту дурацкую ночь. Но разговор я запомню, конечно. Попробуем что-то начать заново. Без обещаний, без лишних слов. Просто попробуем. Я не могу ничего предложить тебе сразу, мне надо подумать, решить с Агнией, сделать всё по-хорошему.

– Ты ничего не понял, – резюмировала тусклым голосом. Да она почти засыпает уже, а если вырубится тут, я смогу развязаться, она точно не проснётся. – У нас нет никакого завтра. Только сегодня. Всё, что могло произойти, уже произошло. Ничего нового не получится. Ты сломал мою жизнь. Я стареющая баба, которая всю жизнь любила мудака. Мне тридцать девять. Я не смогу быть ни с кем, кроме тебя. Я не буду ни от кого рожать детей. В лучшем случае, проживу остаток жизни в одиночестве.

Она снова захлюпала носом.

– Моя жизнь ничего не стоит. Я одна, – перечисляет, всхлипывая. – Мне никто не нужен. Я ничего не хочу. Если ты не будешь со мной, то я буду несчастной. И сдохну несчастной. Я надеялась до последнего, что это изменится. Ты уйдёшь от этой суки. Я так верила в это. У вас же всё уже закончилось. Она сама говорила.

– Ты с ней знакома? – включился я.

– Неважно. Знакома, конечно, – она шумно всосала глоток воздуха и выдохнула с воем. – Конечно знакома. Ты вообще ничего не понял! Я всё это время была очень близко к тебе. Я всё это время знала каждый день, что ты делаешь. И что ты чувствуешь.

Рыдает. Икает. Молчу. Где они познакомились? Может, врёт? Агния ни разу не упоминала ни об одной Наташе. Вообще никогда. Каша в голове. А если знакомы, то я представляю, чего она может наговорить. Сумасшедшая эта. Но если бы наговорила, то Агния не из тех, кто промолчит. Может быть, снова бредит. Может, знакома во сне. Или в прошлой жизни, – у больных вариантов много.

Но когда она узнает, что Агния беременна, то вообще же башню снесёт ей. Надо будет принять меры. Причём сразу, не откладывая. Как эта хрень закончится, надо будет что-то сделать. Избавляться как-то от этой маньячки. Агнии, конечно, не объяснишь, да и не нужно её грузить сейчас.

Везучий я парень, как я погляжу. Надо же было так влететь, но кто же знал, что они могут быть такими?

Снова пьёт. Пьёт и сморкается в полотенце.

Села на пол.

– Мне снились гвозди. Много гвоздей. Они валялись на полу. Длинные острые гвозди, – говорит еле слышно, глядя в свою реальность мимо моей. – Я потом только поняла, что он хотел мне сказать этим. Его тоже приколачивали гвоздями. Гвозди – это глупые люди, злые суки, это служители Дьявола. Ау, боец, ты тут? Слушаешь? Ты хотя бы слово понимаешь? Ты сам – гвоздь. Но здесь нет молотка. Надо было взять его с собой. И вколотить тебя туда, где твоё место. В гробу твоё место.

Наталья, скрючившись, несёт свою пургу. Меня заметает. Похожа на жуткого огромного паука. Сидит на полу, расставила ноги, согнув их, раскоряченный недолотос. И руки перекосила как-то неестественно, выставив плечи вперёд. Лицо свисло.

– Я не буду тебя убивать, конечно. Я сразу это знала. Я проверю. Права ли я. Если нет, то накажут меня. И правильно сделают, если я снова ошиблась. Но я знаю, что настоящий преступник – ты. Ты убил меня. И не только меня.

Она попыталась допить остаток мартини, подавилась, часть мартини вылезла обратно, прямо на грудь. Третьим мокрым пятном – по центру водолазки.

– А мне срать, что я такая! И что ты видишь меня вот такой! Если я права, то наказан будешь ты. И будешь доживать свою жизнь в полном дерьме! Если я не права, то я готова принять наказание. Или – или. На этот раз, в этой жизни, такой расклад. Мы оба ответим перед ним! За всё.

Она попыталась подняться, но упала на спину, опрокинув и стакан, и бутылку. Цапнула её, успев до того, как остатки мартини вылились. Перекатилась на живот. Встала, держась за стол. Стоит, пошатываясь. С бутылкой в руке. Красотка. Допивает одним глотком из горла. Роняет на пол. Линолеум смягчает звук. Меня тошнит.

– Я не хотела так. Поцелуешь меня на прощанье? Нет? Тебе проти-и-ивно. Да? Козел! Видел бы ты себя сейчас! Индюк.

Передвигается по комнате, пиная бутылку, открыла шкаф, достала куртку, застегнула со второго раза молнию. Роется в карманах. Ничего. Я молчу. Полезла в шкаф снова, сумка. Вытащила ключи от машины. Ещё пара ключей упала на пол, подняла их со второй попытки, чуть не рухнула снова. Брелок знакомый. Может быть, я его ей и подарил. Не помню. Нет, у Агнии похожий просто.

– Ты все поймёшь, всё-о-о, и гораздо раньше, чем тебе кажется, – вещает из рамы дверного косяка. – А я уеду. Далеко-далеко. Я буду жить у воды. Среди сосен, понял? Индюков заведу себе, вместо тебя, понял? Буду жить, понял? И ждать правды. Или ты. Или я. Всё, чао, бамбино, сорри.

Она даже не подошла ко мне. Дверь захлопнулась.

1:35

Тишина.

Я высвободил левую руку минут за десять, развязал узлы и размотал скотч на правой руке, на ногах. Встал. Осмотрелся. Прошёл в коридор, в туалет. Взял тряпку и моющее средство, оно оказалось для стёкол. Вернулся. Тщательно протёр кресло, смотал ошмётки скотча, прошёлся тряпкой по дверным ручкам зачем-то, смыл два пятнышка крови на полу, зубы свои выплюнутые убрал. В карман. Ещё раз осмотрелся. Зачем-то побрызгал этой вонючей жидкостью в воздух, по сторонам. Изменённое сознание, точно.

Снова в туалет. Умылся, ну и рожа: губа разбита, распухла, но в целом ничего, в глаза не бросается. Зубы – два сломаны, один, вроде как, с корнем вылетел.

Вышел на улицу. Темно. Никого. И камер нет, во всяком случае, – я их не заметил. Из машины ещё раз осмотрел двор. Двор как двор.

Мужик прошёл с собакой. Снег перестал. Тает. Потеплело. Завёл машину, руки трясутся немного, закурил. Выехал. Набрал Агнию. Не берет трубку. И не звонила ни разу, пара входящих с неизвестных городских. Обиделась, конечно. Накрутила себя и отключила звук, я уже знаю её приёмчики. Отключить звук и проверять каждые пять минут – звонил или нет. Написал смс: «Извини, родная, что не приехал. Попал в небольшую историю, поехал к себе. Объясню утром». Подумал и добавил: «Люблю тебя».

Если перезвонит, надо что-то придумать. Был на встрече, сидели в ресторане, пьяная компания, сцепился с одним мудаком, подрались. Я ему, конечно, навалял, но и сам получил. Сойдёт.

А не перезвонит – утром заеду. Чёрт, как с таким мурлом на работу идти? А не пойти – никак нельзя. Ну, не так всё и страшно – посмотрел в зеркало. Нормально. Да пошли все! Зубы вставлю.

Обычная Москва. Ночь как ночь. Всё в порядке. Приоткрыл окно. Воздух расслабленный, не пружинит.

Еду осторожно, не дай бог остановят, рубашка в крови, ну и вообще. Вот понедельничек-то сумасшедший выдался. Очень устал, спать осталось часов пять до восьми. Буду никакой завтра. Может быть, уеду с работы днём, отосплюсь.

День мухи-однодневки, или как называются эти насекомые, на один день которые? Единственная разница, наверное, в том, что я точно знаю, что произойдёт в конце этого дня. Смерть. Если повезёт – в конце. Обидно быть прихлопнутым до обеда. А эти не знают. Рождаются, откладывают яйца, дохнут. Смотрят на ежа. А другие животные, интересно, знают, что смертны? Или только мы имеем такую возможность – планировать, готовиться. Не думать. Отмахиваться.

Хочется о хорошем. О чём?

Может быть, правду сказать? Агнии, например. Сказать: так и так, детка, я всё понимаю, я не хочу быть подлецом, я хорошим быть хочу, но если мы сейчас поженимся, то ты будешь требовать от меня в десять раз больше. Просто принцесса превратится в беременную принцессу, в капризную «бабу в законе», я буду избегать тебя, подавлять злость, срываться, ненавидеть, изменять, чувствовать вину, жалеть. Потом сделаю так, что ты сама подашь на развод. И ребёнок станет моим вечным чувством вины. Которое я буду давить, гасить. Это я умею. А если мы разойдёмся, то я буду помогать. Приходить. Привыкать. Оставаться. И останусь. Не потому что должен, а потому что хочу. И ты перестанешь ждать, обижаться, клеймить предателем, а поймёшь, что для того, чтобы жить с кем-то долго и счастливо, надо прекратить себя жалеть и взять ответственность за свою жизнь. Я не буду компенсировать твою распущенность. Как-то так.

Сказать правду и уйти. Потому что – тошнит.

И это вот и есть – о хорошем. Как ни странно.

Не ссать. Бояться – скучно.

А ещё я верю в то, что когда-нибудь рядом будет умная красивая девочка. Будет говорить: «Я в тебя верю». А свои чувства выражать отдельными необычными звуками: ы, ёю, эо.

И мне на неё не будет жалко тратить свою жизнь.

Счастлив буду.

Чувство суррогатности, недостаточности, яснеющее в идеальном пространстве: в совершенном месте, в совершенном времени, с совершенными людьми, – это чувство «всё так хорошо, но почему же именно так и именно сейчас несчастность особо ощутима» – это следствие возможности выбора.

Как бы человек ни вопил о воле, – тотально, стопроцентно живущим, удовлетворённым за глаза и за уши чувствует он себя лишь тогда, когда воспринимает какой-то момент, срок, как «обстоятельства, которые выше меня», как «у меня нет выбора», как хаос, хаос объективной, доказательной вроде бы, невозможности отказаться.

Когда он подчинён любви, действию, событию, идее. Когда возможность мысли: «А ведь я могу прямо сейчас легко отказаться от этого» не отравляет ему существование.

Так кто-то, сидя на приокеанской веранде – музыка – пузырьки в бокале – ветер мягкий – рука на плече – на бедре – гегеге – думает: а вот был бы сейчас рядом по-настоящему любимый. И всё отравлено.

Так, получающий премию-хвалу-повышение-два притопа, три прихлопа, думает: а вот было бы это по-настоящему моим делом. Так – с любым райским баунти-местом, когда возникает мысль о  не-по-настоящему моём доме. Отравлено всё моментально.

Умение отравить – даже так: невозможность неотравленности – это и есть то, что отличает удовольствие от радости. Удовольствие – не та радость. А  та радость, та жизнь – это, почему-то, когда нет возможности стать в какой-то – в любой – по моему хотению – момент безразличным созерцателем себя в ситуации. Только одержимый тотален и настоящ. Истинная сытость рабства. Детства.

Оно и понятно – зная себя, трудно доверить ответственность за выбор такому ненадёжному, слабому, противоречивому и не имеющему ответа ни на один по-настоящему важный вопрос существу. Любая доказательная сила – от мистического чуда до бытового несчастья удивительным образом ввергает в состояние комфорта безответственности.

Я был привязан, я был в поганой донельзя ситуации, противнее, мерзее, наверное, не было ничего. Унизительнее. Но вовлечённость, острота, адреналин – они были настоящими. И сейчас, когда всё позади, я думаю о разочаровании. Вот прямо сейчас. Скучно возвращаться в предсказуемое.

Удивительно, как такая пустяшная никчёмная субстанция, наполненная детскими страхами, скукоженным либидо, не имеющая ни малейшего представления о том, зачем она живёт и чего она по-нестоящему хочет, способна тратить килотонны энергии на отстаивание своих как-бы-принципов и предпочтений, на защиту как бы границ и как бы интересов.

Каждый может пять часов кричать другому в лицо, защищая детальки конструктора эго, а затем за секунду растеряться от мысли: а я не знаю, кто я, зачем я?

Душ принял, кинул одежду в стиралку, всё снял, как заражённая одежда, порошка сыпанул побольше. Кофе выпил зачем-то. Не стал дожидаться, когда достирается, завалился спать. Агния так и не перезвонила, неужели здоровый сон победил истерику на этот раз?

8:44

Подъехал к дому Агнии. Тёмные окна. Спит, значит. Дурочка она, конечно, но что уж. Не на аборт же вести теперь. Будет как будет. Жизнь мудрее меня.

Купил молока, свежих круассанов с миндалём, любимых её.

Звонил-звонил в дверь – не открывает, и трубку не берёт.

И уже доставая ключ из портфеля, я всё понял, понял по какой-то иной тишине, по ледяному мёртвому сквозняку из замочной скважины. По необычно запертому – на все четыре оборота – снаружи  – дверному замку.

Ещё не успев зажечь свет и увидеть на полу в коридоре, у входа в гостиную, молоток.

Оглавление