«Избиение младенцев»

Избиение младенцев (fb2) - Избиение младенцев 1649K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Лидский

Владимир Лидский Избиение младенцев

Весной 2013 года, когда благодатная нормандская земля уже проснулась под тёплым и влажным океаническим ветром, когда весь север Франции покрылся бело-розовым пуховиком цветущих яблоневых веток, и тонкое, едва заметное благоухание садов разлилось над деревушками и городами, из дверей маленького ухоженного домика в Живерни, отделанного розовым гранитом, вышла стройная и лёгкая молодая женщина, постояла в раздумьи на веранде и, приложив правую ладонь ко лбу, чтобы глаза не ослепляло солнце, внимательно осмотрела внутренность усадьбы.

В нескольких метрах от веранды имелась небольшая травяная лужайка, в центре которой стояли плетёный дачный столик и два белых пластиковых стула, а дальше – в глубину – видны были бесконечные яблоневые деревья, роняющие временами нежные лепестки своих цветов.

Из открытой двери домика, задев длинное платье женщины, стремглав выбежал бойкий рыже-коричневый ирландский сеттер и, оказавшись на свободе, принялся с бешеной скоростью носиться по саду. Женщина вернулась в дом и через некоторое время вывела оттуда высокого сухопарого старика в холщовых штанах и байковой ковбойской рубахе. Двигался он тяжело; опираясь на руку спутницы, с видимым усилием переставлял ноги, и небольшое расстояние до плетёного столика преодолел нескоро. Женщина усадила его, вернулась в дом и вскоре вынесла оттуда тяжёлый клетчатый плед. Укутав своего подопечного, она постояла с ним рядом несколько минут. Её задумчивый взгляд рассеянно следил за виражами собаки, которая беспорядочно бегала среди деревьев и вдруг неожиданно сторожко замирала, становясь в стойку, видимо, учуяв какую-то невидимую хозяевам птичку. Набегавшись, собака подошла к старику и ткнулась холодным влажным носом в его худые, покрытые старческими пятнами руки. Он улыбнулся и потрепал сеттера по вислому уху. Женщина, между тем, снова вернулась в дом и, коротко погремев там посудой, вновь вышла, на этот раз – с подносом в руках, на который были поставлены китайский керамический чайник, чашка с блюдцем, маленькая хрустальная сухарница, наполненная мягкими печеньями, хрустальная же розетка со светящимся на солнце полупрозрачным малиновым джемом и фарфоровая обливная маслёнка с кусочком ярко-жёлтого сливочного масла. Всё это она поставила на стол перед стариком, налила ему чаю и погрозила пальцем собаке, которая очень уж явно выходя за рамки приличий, попыталась было положить свою лохматую морду рядом с печеньями. Но старик пошёл навстречу собачьей слабости и на раскрытой ладони преподнёс печенюшку своей любимице.

Женщина ушла в дом и больше не возвращалась.

Старик медленно пил чай, бездумно блуждая взглядом по саду, по веткам яблонь, по кустам жимолости, насаженным вдоль ограды, но ритм его медленного осмотра неуклонно сбивала собака, которая в охотничьем азарте снова носилась меж деревьев, а потом – валялась во влажной траве, сбивая росу и хватая жадной пастью каких-то ей одной видимых насекомых.

Старик нагнулся и поднял с земли массивный прутик, яблоневый обломыш. Собака, заметив движение хозяина, сделала стойку, мгновение постояла и ринулась к нему. Прибежав, положила морду ему на колени, вскинулась, отпрыгнула на полшага и в нетерпении заюлила возле ног. Старик отодвинул плед, привстал и взмахнул рукой, намереваясь бросить прут в глубину сада. Сеттер взвизгнул от нетерпения. Прут улетел совсем недалеко, собака бросилась за ним, быстро отыскала его в траве и принесла хозяину, уже сидящему на стуле. Положив добычу возле его ног, она преданно посмотрела ему в лицо, и старик поразился этому осмысленному, абсолютно человеческому взгляду. Собака смотрела ободряюще, как будто с улыбкой, поощряя его к дальнейшим действиям. Старик нагнулся и снова взял прутик, встал, закинул руку и…пошатнулся… Собака, не понимая, нетерпеливо крутилась под ногами. Старик глубоко вздохнул, запрокинул голову, словно собираясь заливисто рассмеяться, руки его медленно разлетелись в стороны, и всё его туловище качнулось назад; нескладная худая фигура подобно невесомой пушинке нехотя стала клониться к земле… он широко открыл глаза, пытаясь ухватить ускользающий мир, но мир всё равно ускользал, яблоневый сад рухнул куда-то вниз, а на голову ему обрушилось сверкающее утреннее небо с маленькими легкомысленными облачками… В тот же миг он почувствовал сильный удар в спину и услышал только ему одному слышимый грохот – это затылок с огромной силой впечатался в землю.

Сеттер, недоумевая, подбежал к старику и лизнул его в лицо. Тот не ответил, не повернул головы, не посмотрел собаке в глаза. Тогда сеттер принялся истерически лаять. Из дома выбежала женщина, бросилась к старику.

– Дедушка, дедушка, – шептала она в ужасе и тормошила его, пытаясь добиться ответа.

Старик лежал, чувствуя всем телом холодную росистую траву, и широко открытыми изумлёнными глазами смотрел в небо. Они были почти бесцветными, эти глаза, похожими на когда-то яркую, а теперь сожжённую едким потом и бесконечными стирками рубаху, но небо, ярким своим цветом отражаясь в них, добавляло им живости и весёлой жизни. Яблоневые лепестки медленно кружились над ним и падали на его лицо, а он всё смотрел и смотрел вверх и видел, как…

…уютным и нежным днём раннего лета 1913 года к массивным дверям величественного Екатерининского дворца в левой его части, где располагался Первый Московский кадетский корпус, не совсем уверенным, как бы слегка стесняющимся шагом подходят два представительных господина в сопровождении двух мальчиков лет десяти…

Один господин, – бритый наголо, но с бородою и усами, стройный, моложавый – был облачён в коверкотовый цивильный костюм, а другой, несколько старше и имевший лицо, украшенное тонкою полоскою ухоженных усиков, – в парадную военную форму с погонами о трёх звёздочках, что соответствовало чину поручика. Мальчишки были на удивление похожи: оба малорослые, веснушчатые, в почти одинаковых, идеально выглаженных полотняных рубахах, заправленных в синие шаровары, и в новеньких картузах, плотно сидящих на слегка оттопыренных ушах. Поручик, на пол-шага опередивший своих сопутников, вставши перед дверью, в нерешительности достал из нагрудного кармана кителя ослепительно блеснувший белым просверком на фоне тёмных дверей батистовый платок, снял фуражку и вытер её влажный кожаный подтулейник. Потом он водрузил фуражку на законное место, внимательно осмотрел мальчиков, поднял руку и нажал кнопку электрического звонка. Дверь почти сразу отворилась и тяжело отошла внутрь, предъявив посетителям красавца-швейцара в красной ливрее, расшитой гербами и осенённой, словно крыльями, двумя вычурными пелеринами. На голове его красовалась надетая поперёк чёрная двууголка из велюрового фетра, расшитая галунами и увенчанная кокардой, а грудь была усыпана медалями и крестами. Швейцар был высокого росту, имел могучие плечи и вдобавок обладал живописной каштановой бородою с сильною проседью.

– Доброго здоровья, – сказал поручик и снова снял фуражку. – Позвольте на вступительные испытания…

– Милости просим, ваше благородие, – ответствовал швейцар и сделал широкий жест рукою, стянутой белой замшевой перчаткою.

Повинуясь его жесту, господа ступили внутрь роскошной, богато убранной швейцарской. Впереди простиралось необъятное пространство двухсветного вестибюля, казавшееся ещё более широким благодаря двум помпезным мраморным лестницам, располагавшимся по обеим сторонам помещения и ведущим во второй этаж. Ажурное ограждение искусно отлитых чугунных перил, массивные бронзовые люстры, мягкая мебель карельской берёзы, внушительные колонны второго этажа, каски французских кирасир, захваченные в боях 1812 года и развешанные ради украшения по стенам, – всё внушало прибывшим господам уважение и трепет, а мальчикам – естественную робость и чувство священного преклонения.

Молодцеватый поручик звался Автономом Евстахиевичем фон Гельвигом, и один из мальчишек, а именно тот, что был более лопоух и веснушчат, приходился ему сыном, носившим имя Александр. Второй господин, Алексей Лукич Волховитинов, подвизался учителем-словесником одной из московских гимназий и тоже пришёл с сыном – Никитой. По указанию швейцара гости проследовали вверх по лестнице, невольно остановив своё внимание на строгом мраморном бюсте какого-то важного сановника, расположенном справа от лестничных маршей в глубокой, заполненной тёплым полумраком нише. Пройдя вперёд, они оказались в просторной приёмной и замешкались у входа, поражённые её строгим великолепием. Стены роскошной залы, залитой заоконным солнечным светом, были увешаны портретами членов венценосной фамилии, а прямо по фронту, по обеим сторонам дверного проёма, ведущего во вторую приёмную, висели массивные мраморные доски с выбитыми на них золотыми буквами чьих-то героических фамилий. Гости ступили на вощёный двухцветный паркет несложного набора и направились во вторую приёмную, в глубине которой видны были фигуры военных и штатских господ в окружении бритых мальчишек и их родителей. Двигаясь по центру первой приёмной, младший Гельвиг приподнял голову и увидел проплывающую вверху бронзовую шестирожковую люстру, оснащённую большими керосиновыми лампами. Он очень волновался и, взглянув на своего товарища, напряжённо вышагивающего рядом со своим отцом, понял, что тот волнуется ничуть не меньше. Войдя во вторую приёмную, новые гости невольно обратили на себя внимание уже присутствовавших, впрочем, ненадолго, потому что почти сразу все вернулись к своим занятиям.

К посетителям подошёл молодой офицер и, указывая направление широкой ладонью, пригласил их обратиться к секретарю, сидевшему за письменным столом сбоку под стеной. Отцы будущих кадет остались на месте, ожидая, когда освободится секретарь, закрытый от их взоров спинами других родителей, а мальчишки по своему обыкновению принялись разглядывать сверстников и обстановку приёмной. Она была богаче и роскошнее первой; здесь стояла белая лакированная мебель, обтянутая красным шёлком, по стенам были развешаны огромные портреты царских сановников, а на одной из стен красовался гигантский портрет Императрицы Екатерины Второй в помпезной золотой раме, увенчанной имперской короной и хищными двуглавыми орлами. Рядом с портретом располагались высокие, также белые лакированные двери с золотыми вензелями императрицы. Возле них смирно стояли тщательно вымытые и отглаженные родителями и гувернантками мальчики, ожидающие начала вступительной процедуры.

Старшие Гельвиг и Волховитинов, между тем, подвели сыновей к столу секретаря. Исполнив некоторые формальности, состоявшие в уточнении имён, званий и других анкетных данных, секретарь напомнил претендентам на звание кадет, что их ждут экзамены по русскому, французскому и немецкому языкам, а также по арифметике и Закону Божьему. Засим, объяснил далее секретарь, ежели означенные экзамены будут успешно сданы, то их ожидает медицинский осмотр и зачисление в Корпус. По окончании же экзаменов и улаживания прочих мелких формальностей, добавил секретарь, всем поступившим мальчикам будет предложено разъехаться по домам с обязательством четырнадцатого августа, в день Успения Пресвятой Богородицы, прибыть вновь и приступить к учёбе…

Через некоторое время счастливые Ники и Александр, с успехом выдержавшие экзаменационные испытания, и не менее счастливые их отцы возвращались недолгим путём из Лефортова в Кудрино, чтобы предстать перед родственниками и домочадцами в сиянии славы победителей и триумфаторов.

Семейства Волховитиновых и Гельвигов были добрыми соседями по новому доходному дому в Кудрине и уже несколько лет дружили семьями. Праздники и торжественные семейные события отмечали вместе; особо готовились к Рождеству и Новому году, поскольку в обеих семьях было по двое детей, а Рождество и Новый год, как известно, – детские праздники. У Гельвигов кроме Александра был ещё старший сын Евгений, а у Волховитиновых кроме Никиты – дочь Ольга, или как её звали в семье, Ляля, родившаяся год спустя после рождения Ники.

Все члены дружественных фамилий вместе проводили досуг, летом жили в имении Волховитиново на Вязёмке, доставшемся Алексею Лукичу от его отца, иногда ездили на Сенеж или на Истру, где отцы семейств с сыновьями любили посидеть, сжимая в руках бамбуковые удилища в надежде на хорошего судачка, а то и линя. Маменьки Серафима Андреевна Волховитинова и Нина Ивановна Гельвиг иной раз стряпали совместно что-нибудь необыкновенное, сообразуясь с известной книгой Елены Молоховец, в праздники или в дни именин членов семейств ставили маленькие домашние спектакли, выдумывали коллективные игры, а уж про лото да фанты и говорить нечего – хоть раз в неделю обязательно устраивались шумные турниры, посреди которых взрослые нет-нет да и прикладывались ко гранёным рюмочкам, наполненным рябиновою или вишнёвою наливкою. Чаще собирались у Волховитиновых, потому что квартира у них была чуть просторнее и завершалась уютным кабинетом, уставленным по периметру книжными стеллажами и шкафами. Здесь, в тёплом книжном запахе, в непредсказуемом полумраке глухих углов, где света настольной лампы хватало только на то, чтобы осветить широкий, старой работы дубовый письменный стол, заваленный рукописями и школьными тетрадями, среди старинных безделушек, фамильных портретов, новых фотографий и старых дагерротипов, любили собираться и взрослые, и дети обоих семейств. Взрослые в минуты праздности листали здесь новые журналы, шуршали газетами, изредка обмениваясь репликами, обсуждали новости и иногда спорили, пытаясь осознать текущую политику, дети же в отсутствие родителей играли в свои таинственные игры, где предметы мебели были островами, свободное пространство вокруг – морскою гладью, а сумеречная ниша под столом, меж его массивных тумб – кают-компанией с глобусом и подзорною трубою, с помощью которой можно было разглядеть дальние, наполненные золотистыми пылинками углы кабинета. Когда Ники было года четыре, он любил сидеть с сестрой под отцовским столом, обняв её и воображая себя средневековым рыцарем, спасающим свою возлюбленную от злобных сарацинов. Несмотря на весьма юный возраст Ники, Алексей Лукич читал ему в свободные минуты историю крестовых походов, не устраняя уж вовсе из собственной системы одухотворения сына сказки Пушкина или Афанасьева, но всё же почитая рассказы о сражениях за Гроб Господень более для него важными и значимыми. И вот ещё совсем маленький Ники, сидя в темноте под сводами письменного стола и крепко обнимая младшую сестрёнку, воображал себя её защитой, но при этом дрожал от страха, потому что слышал вдалеке топот копыт сарацинских коней и слышал гортанные крики пустынных кочевников. Ляля прижималась к брату всем телом и тоже дрожала от страха, ведь и она слышала голоса врагов, храп их коней и даже ощущала запах конского пота; глядя в щели импровизированной двери своего убежища, она видела чудовищные копыта, взметающие фонтаны горячего песка, который залетал к ним под стол и попадал в глаза и за ворот. Левой рукой Ники обнимал Лялю, а правой прижимал её кудрявую головку к своему лицу и вдыхал запах её волос, от которого у него кружилась голова.

– Не бойся, не бойся, – говорил он ей, – если они ворвутся, я буду сражаться за тебя…

И Ляля в ужасе обнимала его ещё крепче. А Ники, ощущая трогательное биение сердца сестрёнки, чувствовал невыразимую нежность к ней, нежность, заполняющую всё его существо, заставляющую трепетать его неокрепшую душу, насылающую слёзы умиления на его глаза…

Женя Гельвиг мало участвовал в общих забавах Никиты, Ляли и своего брата, потому что был намного старше их и, всячески подчёркивая это, старался держаться особняком, когда приходил в гости к Волховитиновым. Пока малышня возилась под столом, Женя с разрешения Алексея Лукича копался в книжных шкафах, отдавая предпочтение военным изданиям и – более того – трёхтомной немецкой энциклопедии «Мужчина и женщина» в переводе Энгельгардта. Обыкновенно он забирался с одним из томов в дальний угол обширного кожаного дивана, где и изучал самым внимательнейшим образом щедрые картинки и не без труда вчитывался в текст непростой взрослой книги. Отвлечь его от этого занятия могло только приглашение Серафимы Андреевны к чаю или очень уж громкая возня малышей, которой он, впрочем, порой так увлекался, что оставлял книги и с улыбкою наблюдал детские забавы. Особое внимание Женя уделял Ляле, потому что невозможно было без улыбки следить за её милой угловатой грацией, которая казалась ему такой естественной, жизненной и первозданной.

Жене было восемь лет, когда семейство Волховитиновых пригласило друзей Гельвигов полюбоваться на недавно родившуюся Лялю. Год назад, когда родился Ники, подобное приглашение имело весьма приятный итог в виде двух последовательно опустошённых взрослыми бутылочек мадеры и расслабленной беседы заполночь Алексея Лукича и Автонома Евстахиевича. Женя к рождению маленького соседа отнёсся абсолютно равнодушно, справедливо полагая сей факт недостойным каких бы то ни было эмоций. Другое дело – Ляля. Когда Гельвиги получили приглашение и сообщили о нём сыну, непонятное волнение всколыхнуло его душу, он покраснел, смутился и, не зная, как себя вести, поспешил уйти в свою комнату, чтобы переодеться и привести себя в порядок, как было сказано родителям, а на самом деле для того, чтобы поскорее остаться одному. Он не мог понять, что на него нашло, и не мог объяснить самому себе, отчего так разволновался. Сидя в детской перед окном и глядя вниз на серую пасмурную улицу, Женя пытался подавить своё волнение, убеждая себя в том, что ничего особенного не произошло и всё будет точно так, как было в прошлом году. Автоном Евстахиевич, между тем, лично сходил в Ряды, где долго мучил цветочниц пристрастным перебором, и купил у них изумительный пышный букет огромных королевских роз.

Когда Гельвиги подошли к дверям друзей, Серафима Андреевна как раз, покормив Лялю, укладывала её в кроватку в дальней комнате. Горничная, впустив Автонома Евстахиевича, которого почти не было видно из-за огромного букета роз, и его супругу, державшую за руку Евгения, провела их в гостиную, где навстречу им вышел Алексей Лукич, радушно расставивший руки для объятий и заулыбавшийся при виде соседей так хорошо и искренне, что Волховитиновым захотелось не просто заулыбаться в ответ, а стиснуть его изо всех сил и в порыве благожелательности и неподдельного счастья долго-долго не отрывать дружеских рук от его плеч. Горничная приняла букет, и отцы семейств принялись с чувством обниматься, подробно охлопывая друг друга, потом разошлись на полшага и при этом Волховитинов, продолжая слегка касаться предплечий гостя и чуть склонив голову, словно любуясь им, тихо, но с восхищением сказал:

– Молодец, бравый молодец, красавец!

Потом мужчины обменялись крепким рукопожатием, а потом очередь дошла до Нины Ивановны, у которой Алексей Лукич сначала церемонно попросил пожаловать руку, а потом не менее церемонно трижды облобызал её напудренные щёчки. Далее Алексей Лукич, слегка нагнувшись, уважительным рукопожатием приветствовал Женю. В этот момент в гостиную вошла смущённая Серафима Андреевна, и объятия с поцелуями возобновились. Гельвиг, взяв из рук горничной букет роз, торжественно вручил его хозяйке дома, и она ещё более смутилась и слегка покраснела. Возникла незначительная пауза, во время которой Женя, неловко потоптавшись на месте, спросил у родителей:

– А когда ж мы лялю пойдём смотреть?

Все безотчётно рассмеялись, и Автоном Евстахиевич, упреждая приглашение к столу, испросил позволения хозяйки познакомиться с новорождённой.

– Конечно, конечно, – сказала Серафима Андреевна, – пойдёмте в детскую.

И все прошли в детскую, от порога которой уже на цыпочках прокрались к просторной кроватке под балдахином, закрывающим малышку от оконного света. С умилением в лицах и родители, и гости уставились на ребёнка, который уютно посапывал и смешно двигал пухлыми губами, а Алексей Лукич, на мгновенье задумавшись, молвил:

– Действительно, ляля… куколка…

Не доставая края кроватки, Женя смотрел на девочку через столбики ограждения и снова не понимал своего волнения, не понимал, отчего поднимается в его душе волна беспокойства, заставляющая забыть о своих страхах, капризах, мечтах и заботах, почему его, женина, мальчиковая жизнь ставится каким-то непостижимым образом в зависимость от этого маленького комочка едва зародившейся и едва начавшей развиваться чужой плоти, которая как-то организует и скрепляет бытиё взрослых, в странном единении столпившихся вокруг кроватки.

Женя всё смотрел и смотрел и прозревал будущее: милое личико младенца теряло очертания, расплывалось, тускнело и таяло, и сквозь него проступала другая сценка, из какого-то другого времени: дети и взрослые сидят за столом, и Ляле уже лет восемь, компания играет в фанты, и вот Серафима Андреевна с хитрецой вопрошает:

– А что делать этому фанту?

Играющие замирают, хотя абсолютно непонятно, с какой-такой стати они должны были замереть, и чей-то голос ехидно возвещает:

– А этому фанту следует поцеловать Лялю…

И Женя видит себя словно со стороны: высокий угловатый подросток выходит из-за стола, – красный, мгновенно вспотевший – и идёт на подгибающихся ногах, ощущая странную расслабленность во всём теле, в сторону Ляли; она медленно поворачивается и смотрит ему прямо в глаза. Женя нежно обнимает её и, приблизив свои глаза к её глазам, в короткий миг сладостного счастья успевает заметить в них страх, смятение и непреодолимое желание, она моргает, её красивые широкие веки, опушённые густыми ресницами, томно опускаются, закрывая зрачки, и в это мгновение он целует её, ощущая своё катастрофическое падение в бездну, в пропасть, которой нет конца, он погружается в мягкие, нежные, пахнущие карамелью губы и чувствует нечаянное прикосновение её раскалённого влажного язычка. Потом он садится на своё место и долго оттуда глядит на Лялю, сидящую напротив, впрочем, ему только кажется, что долго, а на самом деле проходит лишь секунда-другая, и в эти сгустившиеся секунды все присутствующие снова замирают и как бы даже цепенеют, застывая во времени и пространстве непонятно отчего…

День четырнадцатого августа выдался пасмурным, с утра моросил мелкий дождь и было довольно прохладно. Листья окрестных деревьев зябко трепетали на ветру в предчувствии скорых заморозков и уже кое-где кроны их были довольно густо окрашены охрой.

После утреннего чаю в семействах Волховитиновых и Гельвигов царила нервная суматоха, связанная с последним днём пребывания новоиспечённых кадет в домашних стенах. Накануне вечером Автоном Евстахиевич потрудился съездить на извозчичью биржу и договорился с приличным извозчиком об утренней поездке в Лефортово. Пока Нина Ивановна собирала Сашеньке тёплые пирожки в кулёк, старший Гельвиг поглядывал в окно на стоящую возле парадного в ожидании пассажиров заказанную коляску и размышлял о судьбе извозчика. Извозчик был одет в аляповатый кафтан «на фантах» и увенчан щегольской поярковой шляпой с пряжкою. Он сидел на козлах и, задрёмывая, непрестанно склонялся на сторону, однако, доходя до некой критической черты, просыпался и вновь устанавливал себя ровно и прямо.

Ещё прошлым днём было решено, что сопровождать мальчиков в корпус будут маменьки, а отцы семейств простятся со своими воинами дома. У всех провожающих было тягостное настроение, усугубляемое плохой погодой, все хмурились, молча, в каком-то замедленном ритме двигались по своим квартирам, собирались, одевались в задумчивости и, наконец, в условленный час выйдя на лестницу, спустились вниз к извозчику и стали возле коляски маленькой горестной толпою. У Серафимы Андреевны и Нины Ивановны глаза были на мокром месте, но больше всех переживала за своего братика Ляля, стоявшая возле него с заплаканным лицом и обиженно глядевшая в мокрый асфальт тротуара. Сначала с Ники и Сашей попрощались отцы, сказав слова напутствия и перекрестив их, потом подошёл Евгений.

– Что ж, брат, – сказал он Александру, – не урони фамильной чести! В нашей семье все военные, ты же знаешь – я тоже окончил корпус, так ничего страшного там нету… учись, как подобает…

Потом он повернулся к Никите и хлопнул его по плечу:

– И ты, брат, не плошай! Будешь, стало быть, генералом!

Потом к Саше подошла Ляля и подала ему руку. Ники стоял чуть в сторонке, Ляля сделала два коротких шажка и бросилась ему на шею. Ники ощущал под ухом её холодный влажный носик и чувствовал, как уже остывшие слёзы сестрёнки щекочут его лицо. У него самого крепко защипало глаза, он поспешил расцеловать Лялю и освободился от её объятий. Наконец отъезжающие стали усаживаться в коляску и франтоватый извозчик, молодецки гикнув, вскричал:

– Ну ж вы, голуби мои! – и взмахнул кнутом.

Лошадь мелодично зацокала копытами, и вскоре коляска, двигавшаяся по длинной прямой улице, свернула в переулок и исчезла из виду…

В приёмной корпуса новоприбывшие дождались дежурного воспитателя, который, подойдя, назвался капитаном Скрипником. Офицер должен был увести новеньких сначала в цейхгауз для получения обмундирования, а потом и в роту. Никите и Александру неловко было прощаться с маменьками в присутствии офицера и потому расставание вышло холодным и быстрым. Мальчики хмурились, кусали губы и пытались поскорее вырваться из ревнивых материнских рук. Серафима Андреевна и Нина Ивановна обняли каждая своего ребёнка, со слезами на глазах перекрестили их и отпустили с Богом. Капитан спросил фамилии Ники и Саши, объявив, что оба они назначены в первое отделение третьей роты. Потом он повёл новеньких через две приёмные, светлую, залитую солнцем рекреацию и каким-то нешироким коридором вывел к цейхгаузу, где усатый пожилой каптенармус выдал им бельё, простые коломянковые рубахи, чёрные суконные мундиры с красными воротниками и такие же чёрные суконные брюки. Приложением к основному обмундированию были: фуражки с красным околышем, широкие поясные ремни с бляхами из коричневато-зеленоватой меди, украшенными двуглавым орлом в окружении лучей благоденствия, жёлтые кожаные сапоги и новенькие погоны с вензелями императрицы Екатерины Второй.

Мальчиков проводили на третий этаж, в роту, показали кровати, где они будут спать, и оставили. Здесь уже было несколько десятков кадет, как стареньких, так и только что поступивших. Позже новичкам объяснили, что их третья рота – самая младшая и собраны в ней первый и второй классы, а также одно отделение третьего. Кадеты постарше легко отличались от новеньких слегка потёртыми мундирами и развязным поведением. Они бродили по роте и, совершенно не считаясь со своим военным статусом, то громко кричали, то вдруг подпрыгивали неожиданно, то угощали друг друга невесть за что увесистыми тумаками, а в дальнем углу помещения и вовсе один, оседлав другого, с гиканьем носился на нём вдоль кроватей. Новенькие же, в большинстве своём ещё не покинувшие домашнего платья, хмуро сидели на своих койках в смутном волнении и самых дурных предчувствиях. Души их были полны печали и тоски по оставленным близким, а сердца неприятно обмирали от ожидания неизвестных испытаний.

Никита и Александр сидели рядом на подоконнике, когда к ним подошли два кадета из стареньких: один – верзила, большеголовый, неуклюжий, с длинными обезьяньими руками, с лицом, испорченным рытвинами оспин. В глазах его мутно мерцал какой-то таинственный порок, какое-то ущербное состояние души, о котором он сам, видимо, до поры до времени не знал да и думать об этом пока что не умел. Другой – помельче фигурою, невзрачный, растекающийся, жидкий, с бледным лицом, с тонкими зализанными волосами.

Встав перед мальчиками и сложив на груди руки, они долго и молча разглядывали их. Под их взглядами Ники и Саша немного растерялись, не зная как себя вести, – то ли встать, то ли продолжать сидеть, то ли начать светский разговор… Но гости сами разрешили их сомнения. Верзила сделал полшага вперёд и нарочито грубым голосом спросил:

– Знаете, кто я?

– Нет, конечно, – ответил за себя и за друга Ники. – А кто же ты?

– Ваш командир. Звать меня – Асмолов. А вот он – Коваль. Тоже командир. Будете слушаться нас, как главных начальников. Поняли, господа кадеты?

Ники и Саша промолчали, только Ники сделал неопределённую гримаску, дескать, докажите своё дворянское происхождение…

– Чё, не поняли, малявки? – удивился Асмолов. – Я же вам русским языком говорю…

– Вы – сеньоры, а мы, стало быть, ваши вассалы? – поднял брови Никита.

– Чё-ё ска-а-зал? – протянул Асмолов. – Как ты выражаешься? Тут тебе не матушкин будуар, а кадетский корпус! Завтра нам постели будете заправлять!

И повернувшись почему-то к Саше, командным голосом приказал:

– Ну-ка, встань, когда с тобой старшие разговаривают!

– Вставай, вставай, – подтвердил Коваль.

Саша нерешительно поднялся.

– Где гостинцы? – сурово спросил Асмолов.

– Какие гостинцы? – не понял Саша.

– Конфекты, плюшки маменька собрала? Может быть, французская булка или тульские пряники? У таких юбочников и бонбоньерка может случиться… Говори, как на духу: есть гостинцы?

– А-а, вы кушать хотите… – примирительным тоном произнёс Саша. – Извольте, господа…

Он достал из прикроватного шкафчика большой кулёк с домашними пирожками, раскрыл его и поднёс, словно букет, незваным гостям.

Асмолов взял кулёк, перевёл взгляд на Никиту и, пристально глядя ему в глаза, широким жестом передвинул дары в сторону Коваля. Тот заглянул в кулёк, похабно ухмыльнулся и сунул внутрь хищную руку. За ней последовала рука Асмолова. Он вынул пирожок и, продолжая гипнотизировать новичков, целиком положил его в рот. Щёки его раздулись, но он быстро сделал пару жевательных движений и проглотил пирожок, сделав плавное движение головою так, как это делает удав, протолкнувший в своё чрево зазевавшуюся жертву. В его порочных глазах загорелось веселье. По очереди они с Ковалем запускали свои жирные пальцы в кулёк, таскали оттуда пирожки и уничтожали их в один-два укуса. Потом Асмолов заглянул в опустевший пергаментный рупор и вынул оттуда последний помятый экземпляр. Он брезгливо подержал его двумя пальцами и как бы невзначай уронил.

– Ой, – сказал он сокрушённо.

Потом примерился и грубо раздавил пирожок своим выдраенным, сверкающим сапогом.

– Ой, – повторил он. – Случайно наступил…

В ту же минуту Коваль грубо вырвал из его рук пустой кулёк, яростно скомкал его и бросил под ноги новичкам.

Асмолов рыгнул и вежливо сказал:

– Спасибо, ребята.

Они стояли рядом и явно наслаждались произведённым впечатлением. Их умиротворённые рожи лоснились от жира и удовольствия. Потом они крепко обняли друг друга за плечи и вышли вон из спального помещения.

Через некоторое время в спальне появился капитан Скрипник и приказал второкласснику по фамилии Плющеевский отвести новеньких первого отделения в классную комнату. Там все расселись за парты, и Никита с Сашей успели занять удобные места на третьем ряду в середине класса. Капитан зашёл следом и объявил, что офицер-воспитатель отделения штабс-капитан Новиков не замедлит явиться в класс, и приветствовать его по прибытии нужно будет стоя, держа руки по швам и глядя ему прямо в глаза. Действительно, через несколько минут в помещение вошёл штабс-капитан. Кадеты по команде встали и на его приветствие ответили робким нестройным хором:

– Здравия желаем, господин штабс-капитан!

Новиков сел за репетиторский стол, сообщил, что зовут его Сергей Александрович, затем достал небольшой блокнотик и принялся, вызывая кадетов по одному, расспрашивать каждого о месте жительства, о родителях, роде их занятий, братьях, сёстрах, родственниках и иных обстоятельствах воспитанников. При этом он делал неторопливые пометки в своём блокноте. Многие кадеты оказались из военных семей, только Ники и ещё несколько мальчиков были детьми учителей, врачей, адвокатов, а один был даже из семьи священника. Так Новиков познакомился со всеми и после разъяснения некоторых условий внутреннего распорядка Корпуса приказал кадету Плющеевскому, полная фамилия которого, кстати, оказалась Плющик-Плющеевский, вернуть отделение в зал третьей роты, что и было исполнено. С этого момента воспитанники были предоставлены самим себе. Некоторые ушли в спальное помещение, другие обрались к ротному фельдфебелю-каптенармусу с просьбой помочь в подгонке обмундирования, иные разбрелись по Корпусу.

День потянулся дальше в тягостном ожидании новых событий. Никита и Саша отправились знакомиться с Корпусом и в бесцельных блужданиях по коридорам и рекреациям быстро запутались и вскоре заблудились окончательно, потерявшись в бесчисленных помещениях; попадали то в гимнастический зал, то в корпусной музей, то в читальню, то в столовую, а в конце этой экскурсионной прогулки забрели в лазарет, в котором стояло всего несколько коек, впрочем, пустых, что говорило об отменном здоровье воспитанников корпуса.

Вечером третью роту отвели к чаю; через некоторое время случилась перекличка, и новенькие впервые стали в организованный строй. Потом прозвучала команда «отбой», после которой кадеты, раздевшись и аккуратно сложив свои мундиры на прикроватные табуретки, повалились в койки.

В спальном помещении было довольно прохладно, чтобы не сказать – холодно, а одеяльца на кроватях оказались весьма тонки, и мальчики, чтобы побыстрее согреться, свернулись тугими калачиками. Саша уснул мгновенно, сражённый усталостью и необычайными впечатлениями, а Никита, отчаянно замерзая, в тщётных попытках как-нибудь поудобнее умоститься на непривычно жёсткой кровати, долго ещё ворочался, лягался и раскидывал руки по сторонам. Всё крутились в его голове пирожки Нины Ивановны, похабные рожи Коваля и Асмолова, бесконечные анфилады корпуса и тщательно выглаженные койки корпусного лазарета, молодецкие усы каптенармуса, чёрные суконные брюки и красивая красной меди пряжка ремня, и вот, – заслоняя собой все дневные впечатления, надвинулась на Никиту колоссальных размеров статуя Императрицы Екатерины Второй, на которую, войдя в огромную, необъятную Тронную залу, набрели мальчики днём в своих скитаниях, и она со скипетром и державою в руках под сенью гигантских крыльев двуглавого орла нависла над спальней и закрыла своею тенью кровати воспитанников.

Ники задремал, и уже сновидения начали потихоньку овладевать им, но вдруг резкий рывок одеяла и неприятное дуновение холода заставили его проснуться. Он поднял голову от подушки и увидел, что рядом стоит какой-то невысокий человек, лица которого не достигает дежурный синий свет, горящий в преддверии спальни, и этот человек держит в руках его скомканное одеяло. Человек поднёс палец к губам и тихо сказал:

– Только пикни…

И Никита всё понял, но возразить у него не хватило духу. Тёмный силуэт повернулся и пошёл в темноту, через несколько шагов остановился, постелил одеяло Никиты поверх своего и преспокойно улёгся.

Ники встал и отправился в ватерклозет. Вернувшись, он посидел на кровати в сонном раздумьи, злобно лязгнул зубами и лёг. Подушка и простыня остыли, неприятно похолаживая зябнущее тело, они казались ещё более чужими, чем были раньше. Никита горько заплакал. Ему жаль было своей тёплой детской, её привычного устоявшегося запаха, золотого отсвета на оконном стекле, оставляемого уличным фонарём, силуэта сестриной кровати возле противной стены помещения, жаль было ванильного полумрака столовой, откуда в сумерках заходила маменька, и её горячих рук, нежно ложившихся на его стриженный затылок. Он плакал; слёзы, падая на подушку, увлажняли её ткань, и ещё более неприятно было прикасаться к этим влажным местам щекою, потому что в прохладном воздухе ротной спальни они становились совсем уж ледяными. Так измученный обидою, впечатлениями и слезами он и заснул, скрючившись на кровати и засунув ладони под подушку.

Проснулся от холода, ни намёка на рассвет не было в окнах; со времени появления тёмной фигуры прошло, должно быть, часа два, а может, и того меньше. Ноги и руки у него заледенели, нос тоже был как ледышка. В отчаянии и злобе Ники встал с постели и двинулся в то место, где стояла кровать обидчика. Подойдя поближе, он стал в ногах у спящей фигуры, взял в горсть своё одеяло и из всех сил рванул его на себя. Фигура вскочила и села на постели. Не говоря ни слова, Никита собрал одеяло в кучу и пошёл на своё место.

Заснул он в этот раз мгновенно, угревшись в тёплой норе, и остаток ночи проспал без сновидений.

Утром в глухую пустоту кадетского сна неприятно ворвалась дерзкая «повестка» сигнальной трубы, пробудившая всех воспитанников мгновенно и бесповоротно. Ники вскочил, ещё не совсем понимая, где он и что с ним, начисто забыв за ночь вчерашний день и с недоумением оглядывая спальное помещение роты. Возле дверей стоял горнист и с тупым прилежанием трубил «повестку». Кругом с кроватей сыпались кадеты и, быстро подхватив полотенца и туалетные принадлежности, неслись в умывальную комнату, где старались первыми занять места возле длинного ряда мраморных умывальников, расположенных по левой стороне помещения под большим медным прямоугольным ящиком, к которому из большого резервуара была подведена вода. По низу ящика располагались подъёмные стерженьки, точно так, как у садовых умывальников. Ники быстро умылся ледяной водою, причём во время умывания получил несколько обидных тычков и подзатыльников от второклассников, негодующих и громко возмущающихся от того, что новичок занял умывальное место прежде их. По правой стене помещения размещалась низкая мраморная же ёмкость для мытья ног, и когда чья-то наглая рука, схватив Ники за исподнюю рубашку, оттащила его от водяной струйки и откинула в сторону, он по инерции влетел в каменный бортик ёмкости и пребольно зашиб косточку лодыжки.

После умывания кадеты торопились одеться и начистить сапоги до зеркального блеска, но поскольку обувка была из жёлтой кожи, требовалось приложить массу усилий и огромную изобретательность, чтобы она приобрела привычный военный вид.

Ники и Саша старались держаться вместе. К ним подошёл один из старичков и сочувственно спросил:

– Ну что, малявки, как с сапогами-то управляться будем?

И, видя их растерянность, снисходительно добавил:

– Ладно, идёмте за мной, покажу, где щётки и вакса. – И добавил: – Меня Ремпель зовут. Обращайтесь, коли надобность будете иметь… Да, кстати, вон там, в хозяйственной комнате, есть «гербовка» и самоварная мазь, они вам понадобятся, чтобы пуговицы начищать. Увидите там, – «гербовка» – это такая дощечка с прорезью, куда пуговицы вставляются. Потом покажу, как начищать…

Едва управившись с сапогами, Ники и Саша опять услышали «повестку» горниста и увидели, как кадеты стремительно несутся в строй. Дежурный офицер провёл утреннюю поверку, осмотрел воспитанников, наложив на двоих взыскание за нестриженные ногти, и приказал роте следовать в столовую к утреннему чаю. Ники воспринимал всё происходящее словно во сне, настолько странным казалась ему новая обстановка. Привыкши к тихому домашнему пробуждению ото сна в своей тёплой детской, к неспешному одеванию и ленивому умыванию, к чинной, умиротворённой тишине завтрака, он пугался неведомого ритма, стремительного течения событий, обилия незнакомых людей вокруг, диковатой и хаотичной, как показалось ему на первый взгляд, толпы сверстников, а главное – неизвестности впереди, непредсказуемости собственной участи…

Войдя в столовую, он был поражён её циклопическими размерами, масштабной архитектурой, бесконечным размахом; весь её антураж словно прихлопывал маленького человечка своим грандиозным объёмом, и с непривычки Никите сделалось жутковато. Только присутствие товарищей и явная обжитость помещения несколько успокоили его. Столовая представляла собой громадный зал, вытянутый в длину, с массивными круглыми колоннами по обеим сторонам. Освещён он был двумя рядами блистающих окон, поднимающихся по всей высоте стен. Поверх окон красовались тяжёлые бархатные портьеры малинового цвета. Пространства между колоннами и стенами были заполнены длинными столами, на дальних сидели за чаем воспитанники старших классов.

Новички прошли к столам, уже уставленным массивными фарфоровыми кузнецовскими кружками с вензелями Е 11 и с коронами поверх вензелей. Рядом с кружками заранее были разложены французские булки. За каждым столом размещалось двадцать человек; кадеты стояли перед лавками, ожидая разрешения сесть. Но тут в проход вышел дежурный офицер и затянул речитативом молитву:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши щедрую руку Твою…

После сего последовала зычная команда:

– Рота, садись! Приступить к приёму пищи!

Кадеты сели, – по столам понеслись дежурные в белых фартуках с начищенными медными чайниками в руках и принялись аккуратно разливать по кружкам дымящийся чай.

У Ники абсолютно не было аппетита, пару раз откусив булку, он оставил её и стал пить мутноватый, отдающий каким-то селёдочным привкусом чай. Один из второклассников, сидящий напротив, взглядом показав на булку Никиты, спросил:

– Не хочешь?

Тот неопределённо скривился и переложил булку поближе к страждущему.

После чаю рота встала, снова прослушала молитву дежурного, и некоторые кадеты её подхватили:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…

Все шумно вышли из-за лавок, построились и отправились в помещение роты. Ники хмуро брёл в строю, думая о своём утраченном мире, о маме, о сестре, и тошнотворный чай, оставивший во рту неприятное послевкусие, тихо булькал у него в животе…

Саша Гельвиг переносил перемену участи проще и легче Никиты, возможно, оттого, что рос в семье военного, где ему сызмальства живописали трудности армейской жизни и объясняли, что служение родине хотя и почётно, но может быть связано с определёнными неудобствами. Его не напрягло ни расставание с домом, ни прощание с родителями, он не страдал от потери домашнего уюта, привычной няниной стряпни, уютных чтений Майн Рида в гостиной по вечерам. Он спокойно воспринял новый жизненный уклад; с оценивающей твёрдостью приглядывался к офицерам-воспитателям и однокашникам, пытался разобраться в тонкостях режима и побыстрее найти своё место в нём.

Из роты новичков развели по классам, и Саша с Никитой вновь сели рядом. Перед началом занятий всем выдали учебники, тетради, канцелярские принадлежности и, кроме того, каждый свежеиспечённый кадет получил в подарок от Корпуса маленького формата Евангелие в красивом добротном переплёте.

Занятия начались как-то буднично, прозаично, так, словно до этого дня они уже шли бесчисленное количество дней, словно не было никакого перерыва, границы, рубежа между прошлой жизнью и жизнью нынешней, как будто и вчера, и позавчера, и третьего дня, и год назад они уже начинались, и длились, и переходили одно в другое плавно, тягуче, без сучка и задоринки. Саша мгновенно втянулся в занятия и, словно забыв об уютном родительском доме, словно решительною рукою отодвинув все воспоминания о нём, начал жить новой и как будто очень привычной для себя жизнью.

До одиннадцати длились занятия, потом воспитанники отправились на завтрак, где каждому дали по внушительной порции мяса с макаронами. После этого отяжелевших кадет впервые вывели на плац, где показали азы строя, а в три часа наступило время обеда. Саша подивился размерам порций и с трудом доел всё, что было предложено, хотя после хорошего завтрака есть ему совсем не хотелось. Попутно он заметил, что Никита вообще осилил только половину первого и второго, отдав дань истинного уважения только компоту.

После обеда всему корпусу полагались прогулки и игры на свежем воздухе, и младшие классы снова вывели на плац, где они оказались под присмотром дежурного офицера-воспитателя. Второклассники принялись играть в лапту, а новички только жались по углам плаца, не решаясь присоединиться к ним и ощущая свою отчуждённость и ненужность, тем более что никто из старших не приглашал их и не выказывал ни малейшей заинтересованности в их соучастии.

После прогулки кадеты младших классов могли посвятить своё время изучению каких-нибудь ремёсел, благо для этого в Корпусе имелись столярные, слесарные, токарные мастерские, был переплётный класс со всеми необходимыми инструментами, а те, кто более тяготел к искусству и духовным занятиям, имели возможность приобщиться к пению, музыке, книгам. Также в помещении роты был небольшой спортивный уголок с гимнастическими снарядами. Саша и Никита сначала хотели пойти в столярный или токарный классы, потому что оба любили рукодельничать, но потом передумали и пошли в «читалку».

«Читалка» представляла собой уютное полукруглое помещение, по стенам которого были развешаны портреты русских писателей и поэтов, а в неглубоких стенных нишах располагались мраморные бюсты представителей самодержавной династии. В середине помещения был установлен длиннющий прямоугольный стол, по обеим сторонам которого стояли грубые деревянные лавки. Одну из стен полностью занимали внушительные дубовые книжные шкафы, украшенные по краям конусами и шишечками. Напротив, возле стены, между бюстами самодержавных особ, стоял маленький простой столик, за которым сидел офицер-воспитатель, ведающий книжным хозяйством и приходящий на помощь кадетам в случаях затруднений с выбором книг. Мальчики подошли к нему, представились и попросили: Саша – «Таинственный остров», а Никита – «Последний из могикан». За читальным столом уже сидели шесть-семь кадет, и новички присоединились к ним. Рядом с Сашей оказался лобастый второклассник в очках с тонкой металлической оправой, который сердито посмотрел на новенького, неуклюже и шумно усевшегося возле него. Саша раскрыл книгу и поверх страниц положил растопыренные локти, как он привык делать это у себя дома, но лобастый сосед опять сердито посмотрел на него и, хмурясь, тихо сказал:

– Не замай! Когда читаешь книгу, не должно быть тесноты…

Саша послушно отодвинулся, но сердитый читатель вдруг неожиданно протянул руку и так же хмуро, с угрюмым безразличием представился:

– Самохвалов. Константин.

– Александр Гельвиг, – отрапортовал в ответ Саша. И добавил:

– А это – мой друг Никита Волховитинов, – и указал на Ники.

Новые знакомцы пожали друг другу руки и погрузились каждый в свою книгу. Увлёкшись чтением, они не заметили, как быстро пролетело время, и очнулись от сладкого книжного сна только тогда, когда хранитель библиотечных грёз предложил воспитанникам отправиться в расположение своих рот, чтобы взяться за подготовление уроков к завтрашнему дню. До восьми вечера кадеты занимались своими пока несложными учебными заданиями, затем коротко поужинали, выпили чаю с булкой и ещё некоторое время после чаю были предоставлены самим себе.

Саша и Ники несколько освоились в новой обстановке, и уже не так трагично воспринимали своё нынешнее бытиё; бродили по ротной рекреации, меж кроватей в спальном помещении, знакомились с товарищами и находили себе вполне кадетские занятия – драили до зеркального блеска ременные бляхи и пуговицы мундира, укладывали в ротном тамбуре слои чёрной ваксы на свои жёлтые сапоги, учились крепить погоны на плечах и ловким, резким движением направлять сбивающиеся складки рубашки за спину, словом, входили в колею новой жизни…

Утром, после подъёма и умывания к Саше подошёл второклассник Коваль и тихим, заискивающим голосом приказал:

– Иди-ка, мою коечку заправь…

– А сам ты что? – повернулся к нему Саша. – Калека?

– Ты сейчас сам калекой станешь, – возразил Коваль. – Асмолова только позову. Он тебе ручки-то повыдернет.

– А чем же я тогда постельку тебе стану прибирать?

– Так будешь? – не поверил Коваль.

– Нет, не буду. Потрудись-ка сам.

В этот миг к ним подошёл Асмолов и угрожающе взглянул на Сашу.

– Почему не подчиняемся приказам командира, господин кадет? – спросил он с рокочущими нотками в голосе, смешно сползающими в мальчишеский дискант. – Ещё, вероятно, под лампой не стояли и лишних нарядов не получали?

– Не имел чести, – вызывающе ответил Саша. Тут к нему подошёл Никита и встал рядом, почти коснувшись своим плечом плеча друга.

Но Асмолов, невзирая на явную угрозу, схватил Сашу за шиворот исподней рубахи и потянул к себе. Тогда Никита ударил по руке Асмолова и сильно оттолкнул его. Тот стремительно отлетел и ударился спиной о стоящую за ближайшей койкой колонну.

– Ладно, ещё поговорим, – пробормотал он и зыркнул на Сашу кровавым глазом.

Его рябое лицо, искажённое гневом, выражало крайнюю степень неприязни и, действительно, не сулило ничего хорошего.

Следующей ночью обещанное счастье не заставило себя долго ждать: едва заснув, Саша проснулся от того, что под боком у него шевелилось что-то холодное и неприятное. Пробудившись с биением сердца и вспотев от страха, он пошарил рукою по постели и обнаружил на своей простыне огромную, отвратительную на ощупь жабу. Сотрясаясь от гадливости, он с помощью одеяла скинул её на пол, поправил постельное бельё и снова улёгся. Саша с малолетства не любил жаб, лягушек, змей, ящериц, гусениц и пауков, он непроизвольно содрогался всем телом, увидев их где-нибудь на берегу речки или во время лесной прогулки, и испытывал каждый раз при подобной встрече странное ощущение рвотного рефлекса, как будто бы только что обожрался слизняков. В постели было так неуютно и неприятно; всем телом Саша чувствовал недавнее присутствие под собою омерзительного земноводного, ворочался, двигался по койке туда-сюда и никак не мог хорошенько умоститься. «Это цук, – подумал он с тоскою и досадою, – надо его как-то преодолеть».

«Цуком» или «цуканьем» звались повсеместно в кадетских корпусах такие отношения, когда старшие кадеты могли безнаказанно изводить младших, навязывать им свою волю, а порой и откровенно издеваться. Об этой традиции знали все, – и воспитатели, и офицеры, и инспектора, и само собой, директора корпусов. «Цук» считался неотъемлемой и положительной чертой в деле воспитания кадетов, потому что расценивался воспитательским составом как шефство старших над младшими, как строгая, товарищеская забота и помощь в деле освоения новенькими строгой военной дисциплины, внутреннего регламента. Младшие кадеты должны были понять, что у них, будущих военных, нет иного пути, кроме как в любых ситуациях строжайше следовать Уставу, беспрекословно и даже рефлекторно подчиняться приказам, не размышляя и не анализируя их. Другой вопрос, что, как и в любом деле, в этом возможны были и, само собой разумеется, возникали время от времени злоупотребления, когда не соображениями порядка и дисциплины руководствовались старшие кадеты, применяя «цук» к месту и не к месту, а исключительно своею злою волей. Некоторые воспитанники, используя старшинство, заходили в проявлении собственной неприязни и ненависти настолько далеко, что порой на этой почве возникали серьёзные конфликты. В силу особенностей характера, дурных наклонностей или пороков духовного развития того или иного кадета это происходило, Бог весть, но иногда такие воспитанники много хлопот доставляли своим товарищам и, конечно же, офицерам-воспитателям. Офицерская честь отвергала любые проявления неуважения, хамства, пренебрежительного отношения и к младшим, и к равным, и потому «цук» становился порой настоящим бичом в некоторых корпусах. Его не могли и не пытались искоренить, поскольку он всё-таки оставался важной воспитательной составляющей, его старались определить в приемлемое русло, обуздать, окротить, сделать полезным. Но, конечно, не всегда это получалось.

Саша знал о «цуке» со слов старшего брата Евгения, учившегося в первом классе этого же корпуса семью годами раньше. Неприятная, отвратительная история, случившаяся тогда с братом, чуть не стоила ему военной карьеры, озлобила его на весь мир и стала для него тем трагическим рубежом, который был нечеловеческим усилием преодолён, но навсегда оставил в душе кровоточащую рану…

Женя точно так же, как Саша и Никита, поступил в своё время в Первый Московский кадетский корпус и, будучи новичком, почти сразу столкнулся с проявлениями «цука» со стороны старших – второклассников и второгодников. Одним из второгодников, который был оставлен в первом классе за неуспеваемость, был сын ротмистра или, как раньше говорили, драгунского капитана, – Лещинский, плотный малый с наглой рожей и большими кулаками. Он почему-то сразу невзлюбил Женю и беспрерывно «цукал» его. Лещинский начал воспитание новенького очень хитро. С первого взгляда могло показаться, что лишь интересы дела заставляют его предъявлять в свежеиспечённому кадету какие-то особые требования. Лещинский постоянно одёргивал Женю, придирался к его внешности, одежде, речи, но делал это как-то доброжелательно, с мягкими, почти ласковыми интонациями в голосе, не приказывал, а предлагал новичку сделать нечто по его мнению чрезвычайно важное, и именно внешнее расположение старшего товарища усыпляли бдительность новенького. Женя исполнял всё, что требовал второгодник, не понимая до поры до времени, что тот сильно превышает свои полномочия.

Как-то Лещинский остановил Женю в корпусном коридоре и, придравшись к его плохо начищенным пуговицам, заставил приседать на месте. Поощряемый подзатыльниками, Женя приседал до изнеможения, до боли в мышцах, до онемения ног, а Лещинский требовал делать упражнение всё быстрее и быстрее. И когда «зацуканный» насмерть парень совсем уж без сил остался на полу, не имея сил встать, мучитель особо увесистым подзатыльником всё же поднял его и заставил крутиться вокруг собственной оси. Женя крутился на онемевших ногах до тех пор, пока Лещинский не остановил его, но устоять после остановки не смог и с закружившейся головой упал в его распростёртые дружеские объятия. Но суровый воспитатель не стал удерживать воспитуемого, напротив, он со смехом пытался оттолкнуть его в противоположную сторону. Продолжалось это довольно долго, но тут случился поблизости кадет шестого класса Новожилов, обративший внимание на неприличную сцену. Новожилов прекрасно знал, что такое «цук» и во всё время своего пребывания в корпусе отдавал должное его воспитательному значению, но ещё Новожилов прекрасно различал, где дружеское участие, а где – жестокость или желание хоть маленькой властишки. Потому он счёл своим долгом вмешаться в процесс, остановился, некоторое время наблюдал за происходящим, а потом пальцем поманил Лещинского:

– Ну-ка, военный, подите сюда и по примеру сего кадета начните приседания!

Лещинский скривился, и какое-то животное выражение мелькнуло в его глазах, словно бы он в злобе хотел да боялся укусить более сильного противника. Новожилов кивнул, подтверждая свой приказ, и сделал поощряющий жест рукой. Лещинский покраснел, опустил глаза и медленно присел.

– Энергичнее, господин кадет! – поторопил его шестиклассник.

И багровый от унижения Лещинский стал быстро-быстро приседать.

Новожилов не стал долго мучить его, после десятка приседаний остановил и ломающимся баском сурово приказал:

– Р-р-р-азойдись!

После этого случая к ласковым интонациям Лещинского в общении с Женей стали примешиваться интонации хамские и издевательские, да и требовать он стал чересчур много. То сбегай туда-то, то принеси то-то, то отдай за завтраком французскую булку, то заправь не только свою, но и пару-тройку чужих коек… Но когда Лещинский потребовал вычистить его сапоги, Женя взбунтовался.

– Сам обнимайся со своими сапогами! – сказал он. – Не буду больше ничего делать.

Поняв, что его купили благожелательным якобы отношением, и осознав степень полномочий полуофициального «цука», Женя через недолгое время понял всё коварство своего товарища и напрочь отказался подчиняться ему. Тот силой попытался вернуть новичка в рабство и вызвал его в умывальную комнату для того, чтобы разобраться с помощью кулаков. В корпусе издавна существовала традиция выявлять главных силачей, и на основе «умывальных» схваток в каждой роте выстраивалась целая иерархия, но делалось это в строгом соответствии с неписанным кодексом чести, и соперники всегда подбирались равновесные друг другу и в прямом и в переносном смысле. Однако Лещинский, имея некоторый авторитет как в своём классе, так и в роте в целом, поставил своею волей против обладавшего средней комплекцией и силой Жени довольно крупного, хотя и несколько рыхловатого второклассника Лемье. Многочисленные зрители, собравшиеся в умывальном помещении, были заинтересованы предстоящим зрелищем, но некоторые высказывались в том смысле, что расстановка сил в этом случае несправедлива и подобного неравного противостояния ещё не бывало в корпусной истории. Кадеты первого класса Васильев, Воробьёв и кадет второго класса Георгиани вообще демонстративно покинули место поединка, во всеуслышание заявив, что он подл, несправедлив и имеет заранее предсказуемый исход.

Тем не менее, схватка началась, и бойцы, для разминки слегка попихав друг друга, через несколько минут сошлись в непримиримой рукопашной. Лемье давил весом и ему удалось опрокинуть Женю на пол, а потом подмять под себя, но тот, немыслимо извернувшись, каким-то чудом выскользнул из-под грузного тела противника. Лемье бился как бы нехотя, с ленцой, но его медвежьей энергии хватало на то, чтобы главенствовать в схватке, и он легко одерживал верх, однако Женя бился отчаянно, вкладывая в поединок все силы без остатка и мужественно сопротивляясь явному превосходству. Освободившись из железных объятий второклассника и утвердившись на ногах, Женя бросился на врага. Он хотел ухватить его как-нибудь за широкое туловище и по всем правилам борцовской науки в свою очередь попытаться опрокинуть на пол, но Лемье не дал ему инициативы: резко выкинув вперёд массивный кулак, он встретил Женю сокрушительным ударом в лицо. Кровь брызнула из разбитого носа, и Женя взвыл от боли, судорожно прижав руки к щекам, но тут он глянул сквозь набежавшую на глаза влагу в толпу зрителей и увидел расплывающуюся, деформированную рожу довольного Лещинского. Ему стало не по себе. Он попятился, и зрителям показалось, что это капитуляция, отказ от борьбы, но Женя только инстинктивно добавил расстояния между собою и противником и, дико закричав, бросился на него. Сила инерции была такова, что он, всею массою своего тела обрушившись на Лемье, сбил его с ног и вместе с ним повалился на пол. Немалым своим весом противник грохнулся навзничь и, ударившись головой о пол, не смог далее продолжать поединка. Женя слегка хлопнул его ладонью по щеке, сполз с толстого туловища и прошёл сквозь круг зрителей к рожкам умывальника. Выходя в ротный коридор, он оглянулся и не увидел лиц, – вместо них какая-то сплошная студенистая розовая масса колыхалась в глубине помещения.

Внутреннее дознание по факту драки в умывальной комнате проводил дежурный офицер – поручик Извицкий, но Женя объяснил своё разбитое и распухшее лицо не фактом поединка, а неосторожным падением с лестницы, за что был, тем не менее, подвергнут традиционным корпусным карам – лишению отпуска и стоянию под лампой в ротном коридоре.

Забылось это незначительное происшествие, впрочем, довольно скоро, но роту продолжали сотрясать новые маленькие катаклизмы. Происшествия, вообще-то немыслимые в кадетской среде, следовали одно за другим. Они были обидны и позорны для всего личного состава третьей роты, потому что это было самое невозможное – воровство. Сначала у одного из кадет второго класса, Юрьева, было украдено несколько десятков игральных пуговиц, причём, почти половина из них – гербовые, особой ценности. Эта пропажа стала первым оглушительным скандалом, который, правда, не вышел за пределы роты, потому что уж очень стыдно было и офицерам-воспитателям и, само собой, кадетам оттого, что в их коллективе завелась такая страшная, бросающая на всех тень беда.

Через некоторое время случилась ешё одна кража – на сей раз у первоклассника Чернова были украдены редкие марки, с которым он не захотел расставаться при поступлении в корпус, и взял их с собой. Марки хранились в небольшом кожаном кляссере в прикроватном шкафчике и были предметом гордости Чернова. Многие кадеты любили в свободное время посидеть рядом с юным коллекционером, послушать его увлекательные рассказы о филателистических редкостях и полистать быстро ставший популярным и почти легендарным кожаный кляссер. В один очень нехороший день Чернов обнаружил отсутствие в нём шести самых ценных марок. Этот удар был непереносим. Повседневная жизнь в роте текла своим чередом, шли занятия, кадеты готовили уроки, но все они были оскорблены до самых глубин своих ещё не окрепших душ и удручённо думали, что понятия чести, достоинства и благородства в третьей роте низложены и оскорблены.

Как бы между прочим отмечались кадетами и небольшие кражи гостинцев из личных шкафчиков – сладостей, яблок да мандаринов, и хотя это было не менее неприятно, чем пропажи пуговиц или марок, но все помалкивали до поры до времени, не желая усугублять и без того неприятную ситуацию.

Однако все эти пропажи ещё не были концом унижений. Месяца два спустя после исчезновения марок во втором классе открылась новая пропажа. На сей раз был украден замечательный перочинный ножичек с малахитовыми накладками – со множеством лезвий, штопором и маленькой пилочкой для ногтей. Он принадлежал второкласснику Автандилу Георгиани и имел не только большую материальную и эстетическую ценность, но ещё и мемориальную, ибо передан был ему матерью как память об отце, погибшем в 1904 при Ляояне. Кражу ножика кадеты сочли неслыханным кощунством, потому что все в роте знали его историю. Скрыть происшествие было невозможно. Все офицеры роты были наслышаны о нём. Переменчивой судьбе было дано два дня на то, чтобы ножик сыскался сам, ибо по разумению и кадет, и офицеров его пропажа могла быть случайною, – ну, обронил его где-то Георгиани или сунул куда-то да забыл… Однако через два дня ножик не нашёлся и утрата его казалась окончательной. На третий день перед началом занятий вся третья рота была выстроена в рекреации и перед строем явились не только ротные командиры и воспитатели, но и сам директор училища Владимир Валерьянович Римский-Корсаков, или как его все звали за глаза – Дед. Он не был служакой и солдафоном, напротив, его мягкость, интеллигентность и доброта давно снискали по себе любовь всего корпуса и всех без исключения выпусков. Дед всегда умел найти единственно правильное, умное решение любой щекотливой проблемы, никогда не карал всуе, не рубил сплеча и вообще наказанию, которому, впрочем, самое место в коллективе озорных будущих военных, предпочитал задушевную беседу и тактичное объяснение того или иного сложного вопроса.

Итак, рота стояла перед грозой. Кадеты были раздосадованы и растеряны. Офицеры тоже испытывали самые противоречивые чувства – подобные происшествия оценивались как из ряда вон выходящие. Дед встал перед строем и, не поздоровавшись с ротой, что было проявлением крайнего смущения, тихо сказал:

– Господа офицеры! Кадеты! В наших стенах произошло экстраординарное происшествие. Вы все знаете, о чём я говорю. Это преступление ложится несмываемым позорным пятном на третью роту и на весь наш имеющий долгую и славную историю корпус. Понятия чести и офицерского достоинства цинично попраны и присвоенное нашему учебному заведению славное благородное имя самодержавной особы грубо оскорблено. Я не стану долго говорить, всем и без того понятна моя глубокая скорбь, моё отчаяние, вызванные чудовищным преступлением, которого отродясь не бывало в этих стенах. Я взываю к остаткам совести того человека, который позволил себе посягнуть на кадетскую честь: пусть он сей же час станет впереди строя и мы во всяком случае освободимся от тех угрызений совести за него, которые мучают наши души. Я прошу человека, совершившего преступление, освободить всю роту от нравственных мучений. Господин кадет, посягнувший на святые понятия Первого Московского императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса, приказываю выйти впереди строя!

В рекреации воцарилась кладбищенская тишина. Кадеты стояли по стойке смирно, не шелохнувшись, застыв в священном ужасе от происходящего. Всем было нестерпимо стыдно. Но из строя никто не выходил. В тягостном ожидании рота простояла не менее десяти минут.

Глаза Деда странно заблестели; кадеты с изумлением увидели, что они полны влаги. Офицерам тоже было не по себе. Капитан Косых, один из воспитателей второго класса, чудовищно покраснел и не знал, куда девать глаза. Поручик Извицкий пристально смотрел в строй своих воспитанников, и в его зрачках металось смятение.

Дед сделал шаг вперёд:

– Ррразойдись! – зычно скомандовал он и, козырнув офицерам, быстро пошёл прочь.

Несмотря на неприятные события, рота продолжала жить обычной жизнью, кадеты, как и прежде, ходили на занятия, в гимнастический зал, в столовую, на прогулки, а в выходные всем, кто ни в чём не провинился, предоставлялся отпуск. За отпускниками приезжали родители и родственники, забирали своих чад по домам, в корпусе же оставались только иногородние и те, кто в течение недели получил взыскания. Но оставшихся на выходные дни в роте кадет не оставляли без внимания. Согласно корпусным установлениям и личным приказам директора их вывозили в город и приобщали к прекрасному – водили на выставки, в музеи, в театры, на музыкальные вечера. Один раз «невостребованных» кадет третьей роты сводили даже в зоопарк. Была ещё и такая традиция: по приглашению директора корпуса мальчики посещали его квартиру, где две директорские дочери развлекали их шарадами, лото, фантами, чтением увлекательных книг и в заключение поили чаем с пирожными. Тех же воспитанников, которые в будние дни получили взыскания, как наказанных, не полагалось брать в выходные в город; они, соответственно, оставались при корпусе и были обычно занимаемы на хозработах в роте. Женю отпускали домой нечасто, на неделе обязательно случалось какое-нибудь происшествие, в котором он был так или иначе замешан. Вообще, он считался неважным кадетом и, хотя по части учёбы к нему не было особых претензий, всё же воспитатели и преподаватели как-то инстинктивно опасались его своенравного, упрямого и непредсказуемого характера. Сам же он думал, что его характер – не хуже и не лучше характеров иных кадет и в другой обстановке он, пожалуй, был бы примерным и вполне предсказуемым воспитанником. Просто слишком многие обстоятельства влияли на его поведение, а независимый нрав и обострённое чувство собственного достоинства не позволяли ему спокойно сносить незаслуженные обиды.

Однажды на прогулке Женя снова попал в историю, которая оказалась очень неприятной и по сути своей и по тем последствиям, которые не заставили себя долго ждать.

Погулять и размяться после обеда воспитанников младших классов выводили на плац. Старшие кадеты гуляли в дворцовом парке за корпусом, а для малышей на плацу был предусмотрен целый ряд соответствующих их возрасту забав, которые позволяли им отдохнуть от нудных занятий, распустить голову и, напротив, напрячь мышцы. Возле плаца располагалась небольшая площадка с подсыпанным песком, где был врыт столб для «гигантских шагов», а на самом плацу мальчишки играли в лапту, в городки и в салочки. Шум и гвалт во время прогулки стоял здесь невообразимый. Больше всего орали на дальней площадке плаца, где часть второклассников играла в лапту; другую сторону плаца занимали игроки потише, здесь рубились в городки, и совсем тихо, лучше сказать, почти тихо было на «гигантских шагах», где только двое кадет крутились в петлях вокруг столба, а рядом в очень малом количестве стояли наблюдатели. В одной из петель крутился Женя, в другой – третьеклассник Синчук из единственного отделения третьеклассников, приданных третьей роте. Вообще петель на «гигантских шагах» было четыре и вскоре две свободные заняли Лемье и Васильев. Лемье оказался позади Жени, и пока тот был в полёте, оттолкнулся посильнее от земли, взлетел, быстро достиг своего старого противника и изо всех сил ударил его свободной ногой под зад. Женя в бешенстве выскочил из петли, на него налетел всею тушей Лемье, а потом и Синчук с Васильевым. Едва вывалившись, Женя вцепился в обидчика, но тот быстро подмял его под себя и оседлал. Одной рукой Лемье держал Женю за ворот, а другую занёс для удара и его дрожащий кулак уже готов был врезаться в физиономию Жени, но тут кулак толстяка кто-то перехватил сзади. Он оглянулся и увидел багрового от злости Синчука, который отпустил руку Лемье, но тут же крепко ухватил его за ворот и сдёрнул с поверженного им противника. Тут все увидели, как от городошной площадки с битой в руках бежит к ним Лещинский. Бросив биту возле столба «гигантских шагов», он с разбегу накинулся на Женю, и тому ничего не оставалось, как схватиться с новым врагом. Увидев такую картину, Лемье вывернулся из рук Синчука и тоже набросился на Женю. Клубок из трёх тел покатился по песку, и уже ничего нельзя было разобрать в этой куче и понять, где кто. Руки, ноги и головы переплелись в общей драке так, что Синчук и подоспевший щупленький Васильев никак не могли разнять драчунов, хотя и пытались сделать это изо всех сил. Они крутились вокруг противников и им никак не удавалось выдернуть хоть кого-нибудь из общей свалки, зато сами получали удары, когда им не хватало резвости увернуться от опасности. Клубок дерущихся катался по земле, крики, вопли и проклятия усиливались, на шум прибежали остальные кадеты, почти все, кто был в это время на плацу, и уже неслись к ним через всё пространство плаца поручик Извицкий и воспитатель Новиков, но тут Женя вывернулся из общей свалки, вскочил на ноги и схватил брошенную возле столба биту. Всё произошло в течение нескольких секунд. Женя медленно поднял биту и снизу изо всех сил ударил Лещинского по голове. Бита пошла наискосок, задела его плечо и удар по лбу получился скользящий. Лещинский упал, и на его голове стала набухать огромная шишка. Вид Жени был страшен: растерзанный, с оторванными пуговицами, с разбитым окровавленным лицом стоял он возле столба и мелко дрожал от возбуждения…

Назавтра по этому случаю началось дознание, которое проводил штабс-капитан Новиков, и все трое независимо от степени вины получили ощутимые взыскания – лишение отпуска на месяц, три дня – «на супе», то есть три дня лишения в обед всех блюд, кроме первого, и недельное стояние «под лампой» – ежедневно столько времени, сколько назначит воспитатель. Ну, и само собой, всех участников драки Новиков записал в специальную тетрадку, куда заносились долги провинившихся кадет, – если кто-то испортил казённое имущество – книжку, мундир или корпусную мебель, то стоимость испорченного подлежала взысканию с родителей штрафников.

Взыскания были очень серьёзные, и неспроста, ибо отделенный воспитатель штабс-капитан Новиков был чудовищным монстром, которого кадеты боялись пуще сглазу. Полной его противоположностью был в роте поручик Извицкий, который только на вид был строг, а на самом деле позволял кадетам вытворять всё, что угодно. Штабс-капитан Новиков и с виду был чёрт – в его лице действительно проглядывало что-то демоническое, потустороннее. Густые чёрные с едва заметной проседью на висках волосы, крючковатый нос, узкие губы неестественно алого цвета, странный лихорадочный румянец во все щёки, а главное, – наполненные кипящей злобой и недоверием зелёные глаза, – таков был облик этого незаурядного человека. Когда он дежурил по роте, дисциплина была идеальной и ни один кадет не смел в его присутствии даже пикнуть. Он как будто гипнотизировал кадет: под его взглядом они молча и беспрекословно подчинялись ему, словно он держал в руках волшебную дудочку и водил ею перед их лицами. Кличку у воспитанников Новиков получил чрезвычайно точную – Удав. Да он и был, в сущности, удавом. Остановит расшалившегося кадета где-нибудь в коридоре или спальне, возьмёт за руку, приблизит своё лицо к его лицу и смотрит немигающим взглядом. А кадета словно парализует, – в его глазах плещется первобытный, животный ужас, он начинает натурально трястись, краснеть, бледнеть и только что не писается со страху. За любую провинность Новиков карал беспощадно; если он в качестве воспитателя присутствовал на уроках, то преподаватель проводил занятия в полной, практически стерильной тишине, а если укладывал кадет спать, то вся рота ложилась в течение десяти минут и мгновенно засыпала. Не то было при Извицком. Его ни в грош не ставили, дали ему оскорбительное прозвище «Цацки-пецки», кривлялись за его спиной, на уроках при нём шалили, да не просто шалили, а устраивали порой настоящие «бенефисы», то есть изводили преподавателя, орали, стучали ногами в пол, смеялись во всё горло и постреливали в него из трубочек жёванной бумагой. Но при этом его любили, а Новикова – ненавидели.

И вот как-то во втором полугодии, – уже и корпусной праздник отметили, и Рождество прошло, и все кадеты вернулись из рождественских отпусков, – поручик Извицкий оказался дежурным по роте. Днём с помощью других офицеров он ещё хоть как-то справлялся с кадетской вольницей, а вечером, при отбое дело у него пошло из рук вон плохо. Вечерняя молитва не сложилась, часть кадетов медленно раздевалась, другая часть, уже раздетая, орала и скакала по кроватям, не желая укладываться, на штрафе стояло человек десять, причём, наказанные крутились, вертелись, выкидывая всевозможные уродливые коленца, и этим кривляньям не было конца – они мяукали, лаяли, кукарекали, каркали, выли, пищали, визжали, гоготали, – словом, в спальном помещении был настоящий бедлам.

Женя не торопился раздеваться, он сидел на прикроватной табуретке и наблюдал за происходящим. Будучи не меньшим шалопаем, чем остальные кадеты, он хотел сначала насладиться зрелищем «бенефиса», а потом уж раздеться и самому вступить в общее безобразие. Он смотрел во все глаза, и у него от вожделения дрожали колени, до того хотелось ему скорее присоединиться к товарищам. Коломянковую рубашку он сбросил мгновенно, поясной ремень его уже висел на спинке кровати… вот он начал расстёгивать суконные брюки, опустил их ниже колен и выпростал правую ногу из штанины… потом – левую… поднял брюки… и тут из них что-то выпало и с глухим щёлкающим звуком упало на паркет… Рота замерла, как будто бы невидимый дирижёр едва заметным мановением палочки мгновенно оборвал звучание мощного оркестра, – все не только застыли, но и замолчали, и вмиг в помещении воцарилась неописуемая, неизбывная тишина. Более сотни пар глаз заворожённо смотрели на упавший предмет. Под ногами у Жени сиротливо лежал перочинный ножик с малахитовыми накладками…

На следующий день Женя получил одно из самых суровых корпусных взысканий – трое суток карцера и время с утра до обеда провёл в заключении. После обеда вся третья рота была выстроена в рекреации, против строя на левом фланге стал барабанщик, с ним рядом означилась тучная фигура пожилого усатого каптенармуса – фельдфебеля Рогового, который держал в руках огромные портняжные ножницы.

Через несколько минут в ротное помещение вошёл Женя в сопровождении поручика Извицкого. Кадеты замерли. Женя был поставлен против строя, а Извицкий и другие офицеры – отделенные воспитатели, два преподавателя и ротный командир, подполковник Баранников, – стали значительно поодаль, как бы говоря своим положением, что стоять рядом с преступником для них неприятно и зазорно. Несколько минут все ждали в предгрозовой атмосфере; тишина была такая, что казалось, упади сейчас на паркетный пол булавка, её грохот будет слышен в самых отдалённых уголках корпуса. Пауза становилась невыносимой, но тут раздалась громовая команда:

– Сми-и-и-рррна!

И в зал вошёл Дед – генерал-лейтенант Римский-Корсаков.

Кадетам стыдно было глядеть в его лицо, им хотелось опустить глаза в пол, но устав требовал прямой осанки и не менее прямого взгляда. Они смотрели прямо, застыв по стойке «смирно», и уши у всех пылали.

– Господа офицеры! – сказал генерал. – Кадеты! В нашем корпусе выявлено циничное и дерзкое преступление. Мы все понимаем, каким позором покрывает всех нас поступок нашего воспитанника. Этим поступком, этим преступлением замарана наша честь, опозорен наш мундир, наши погоны. Мы, призванные своим Отечеством для несения нашей службы, прославления имени Отчизны, свершения духовных и воинских подвигов в честь нашей Родины, для того, чтобы уважали её и боялись наши внешние враги и внутренние злопыхатели, мы, призванные стоять на страже интересов самодержавной России, мы – покрыли себя несмываемым позором и жгучим стыдом, ибо в наших рядах оказался человек, посягнувший на святое право собственности своего ближайшего соседа! Прошу ротного командира подполковника Баранникова зачитать постановление Педагогического совета.

Подполковник сделал шаг вперёд, достал из папки бумажный лист и торжественным голосов произнёс:

– Постановление Педагогического совета! От сего дня, 7 февраля 1907 года! За преступление, выразившееся в краже чужого имущества и повлекшее за собой тяжкие позорные последствия для всего Первого Московского императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса, за поругание чести и достоинства русского кадетства, – тут Баранников сделал внушительную паузу, – второго отделения третьей роты кадет Евгений фон Гельвиг подвергается взысканию – срезанию погон – и удаляется из строя вплоть до особого распоряжения!

Раздалась леденящая душу барабанная дробь, и кадеты ощутили неприятное порывистое биение своих сердец, как будто бы падающих в бездну. Женя стоял перед строем с низко опущенной головой, и солёные слёзы, протекая горючими дорожками через щёки, подбородок и губы, капали на паркет и на его начищенные до зеркального блеска сапоги. К нему подошёл смущённый и красный фельдфебель Роговой и своими чудовищными ножницами уродливо обкромсал его погоны, специально оставив грубые, неровные, рваные края с торчащими во все стороны нитками.

После этой страшной процедуры поручик Извицкий увёл Женю в карцер.

Но это было только началом унижений и полной, всеобъёмлющей отверженности. Женя, несмотря на карцер, должен был посещать уроки и все следующие по программе занятия, но в классе со дня срезания погон была закреплена за ним отдельная, стоящая в стороне от других парта, а в строю он обязан был стоять поодаль от других кадет – с левого фланга, в трёх-четырёх шагах от замыкающего. Более того, точно так же он должен был ходить в столовую – вне строя, чуть отстав от него, вне общей кадетской семьи и товарищеского внимания, как пасынок, как прокажённый, как заклеймённый и отверженный. И даже в самой столовой не имел он права сесть вместе с товарищами, – для него был отведён особый, отдельный стол, где он в одиночестве пытался есть свой застревающий в горле кусок хлеба – словно последний в мире изгой!

В первый день возвращения Жени из карцера никто у него ничего не спрашивал, никто не подходил к нему близко и все делали вид, будто кадета Гельвига вообще не существует, – в его сторону даже не смотрели. Женя проклинал судьбу и ждал появления ротного командира, чтобы подать прошение об отчислении из корпуса. Но ротный в тот день появился лишь мельком, Жене было стыдно и страшно подойти к нему, а когда он наконец решился, подполковник уже ушёл.

День тянулся мучительно, Женя не знал, как себя вести, и потому как только прозвучала команда к отбою, вздохнул с облегчением, думая, что хоть на время удастся ему забыться во сне и не анализировать бесконечно, терзая свои нервы и свой мозг, ту страшную ситуацию, в которую он попал. Заснул Женя мгновенно, так как, пребывая в карцере, почти не спал на его жёстких нарах – отчасти из-за их некомфортности, отчасти из-за своих горьких дум. Он спал, но дневная реальность не отпускала его и мучила даже во сне. Ему снился малахитовый ножик, строй раздосадованных кадет, огромный фельдфебель с чудовищными ножницами в руках, ему снился родной дом, папенька, маменька, маленькая соседская Ляля и её братишка Ники, которых он недавно водил гулять под присмотром Серафимы Андреевны и своего отца, снился разгневанный Дед и собственные слёзы. Он ощущал эти слёзы, они текли по лицу и убегали в подушку, он ощущал стыд, который ничем нельзя было оправдать, он чувствовал, как горели у него щёки и пылали уши, он закрывал лицо ладонями, но тут к нему подходил Дед, с усилием отрывал его руки от лица и, широко размахнувшись, бил по голове…

Женя в ужасе проснулся и понял, что бьют его наяву. Однокашники накинули на него одеяло, в котором он скрылся с головой, и били руками, ногами и ещё какими-то тупыми предметами, назначение которых он не в силах был осознать. Кадеты сопели, кряхтели, выполняя свою кромешную работу, но не издавали ни слова. Женя извивался под накинутым одеялом, пытаясь освободиться от свивальников толстой ткани, но только ещё больше запутывался в её складках. Отсутствие слов, ругательств и проклятий придавали этому жуткому действу ещё более чудовищный смысл, безъязыкость рождала ощущение адской отстранённости, как будто бы кадеты били не живого, остро ощущающего боль человека, а мешок с песком. Избиение было яростным, но механистичным, со стороны могло показаться, что кадеты просто работают какую-то тяжёлую работу. Женя никак не мог крикнуть, ему не хватало усилия хорошенько расправить лёгкие, складки душного ворсистого одеяла попадали в рот, сковывая язык, у него постоянно сбивалось дыхание, и он не мог уловить хотя бы секундную паузу между ударами, чтобы втянуть в себя душный, пыльный и горький воздух. Почти теряя сознание, Женя почувствовал, как его вместе с одеялом сдёрнули с койки, и в тот же миг ощутил сильный удар о пол. Его продолжали бить и топтать ногами…

Страшное зрелище могло предстать перед глазами вошедшего в спальное помещение случайного человека: в свете двух дежурных ламп с перевёрнутыми абажурами, отражаемая в киоте ротной иконы, видна была хаотическая свалка: тёмный извивающийся клубок полуголых тел среди кроватей, стоящих за массивными колоннами, методичные движения рук и ног на фоне колеблющегося света лампадки, мерцающей перед иконой, огромные зловещие тени, уродливо расползающиеся по стенам и портьерам…

Женя почувствовал влагу на лице, а во рту ощутил металлический привкус; задохнувшись от отвращения, он судорожно вобрал в себя воздух и сдавленно крикнул. Этот звук услышал отделенный дядька, который должен был во всю ночь бодрствовать и следить за порядком в спальном помещении, но, побеждённый дремотою, безмятежно спал на кожаном диванчике в преддверии коридора. Поняв, что в спальне творится неладное, дядька вскочил со своего ложа и побежал по проходу. Кадеты бросились врассыпную. Дядька поднял скомканное одеяло и увидел под ним лежащее на полу раздавленное тело. Оно всё было в чёрных пятнах, это темнела в сумерках помещения уже запекающаяся кровь. Дядька с криком побежал будить дежурного офицера, в спальне засветили лампы, сонный, полуодетый Извицкий выскочил из коридора, следом появились дежурный по корпусу и смотритель зданий. Послали за директором. Офицеры склонились над скрюченным на полу телом. Кто-то тронул Женю за плечо, повернул на спину. Он с трудом разлепил глаза и едва слышно прошептал:

– Я не крал…

Разразился страшный скандал. Дело пошло наверх. В корпус немедленно было выслано несколько комиссий, началось расследование. Женя лежал в корпусном лазарете с разбитым лицом, сломанной ключицей и вывихнутой рукой. Всё его тело было покрыто синяками и ссадинами. Утром в лазарет примчались родители. Нина Ивановна рыдала в голос, Автоном Евстахиевич кричал. Директор пытался их успокоить, тихим голосом увещевая и втолковывая какие-то неочевидные истины, Нина Ивановна и Автоном Евстахиевич не унимались. У Жени разламывалась голова, ему невмоготу было слышать эти нервные крики. Лазаретный доктор Адам Казимирович обратил внимание присутствующих на беспокойство больного, и генерал пригласил родителей Жени в свой кабинет.

Дело разбиралось на самом высоком уровне и дошло до Главного Начальника Военно-учебных заведений Великого Князя Константина Константиновича, а через него – до Государя. Многие офицеры получили суровые взыскания.

Родители Жени хотели немедленно по выздоровлении забрать его из корпуса и написали прошение о выпуске, но спустя некоторое время генерал Римский-Корсаков пригласил их к себе на квартиру и в неофициальной обстановке просил не торопиться с подобной инициативой.

– Офицерская честь предполагает помощь попавшему в беду товарищу, – сказал он, – и негоже нам отказываться от любой попытки исправить положение. Ваш мальчик – ещё ребёнок и эта травма навсегда останется с ним, если мы не попытаемся хоть как-то сгладить последствия ужасного происшествия. Наш долг – воспитать его настоящим человеком и даже если он где-то оступился и упал, мы обязаны помочь ему подняться, стать в строй, честной учёбой и службой искупить свою вину и снова стать полноправным членом кадетского сообщества.

Эти тягостные разговоры длились ещё много дней, и, в конце концов, было принято решение, инициатором которого выступил Автоном Евстахиевич: оставить Женю в корпусе. Слёзные мольбы Нины Ивановны не возымели действия, Автоном Евстахиевич имел серьёзные беседы с генералом Римским-Корсаковым и, само собой, с сыном, который сначала категорически отказывался учиться далее, а потом вдруг неожиданно согласился. Он очень тяжело переживал случившееся, и для него было бы невыносимо вновь оказаться в одном строю с теми, кто жестоко избивал его, но через какое-то время до него дошло, что, покинув корпус, он как бы признает свою вину и сознается в преступлении, которого не совершал. Он так и сказал отцу:

– Я ничего не крал. И я это докажу.

Спустя месяц Женя вышел из лазарета, где его кроме родителей навещали только директор корпуса и офицеры, и стал в строй по разрешению начальства. Погоны ему, тем не менее, не вернули, но его это уже почти не волновало. Он продолжил учёбу и вёл себя так, будто бы ничего не произошло. Правда, никто из однокашников с ним не общался, но он и не испытывал ни малейшей потребности в общении. Женя тихо ненавидел всех вокруг и никто не смел глянуть ему в лицо, а если какой-нибудь невнимательный или неосторожный кадет случайно сталкивался с ним взглядом, то немедленно опускал веки – до того жгучими и невыносимыми были Женины глаза. Даже офицеры порой не выдерживали их сатанинской злобы и дикой враждебности; казалось, будто эти глаза насквозь прожигают любого, стоящего напротив, – в них горел огонь душевной лихорадки, готовый жечь и испепелять.

Женя перестал спать. Это было не усилие воли, скорее – какое-то болезненное состояние, которое день ото дня усиливалось и укреплялось. Он не спал ночью и не мог даже задремать ненадолго. На занятиях он чувствовал себя вполне бодрым, а после отбоя лежал в полутёмной спальне без малейшего желания уснуть и только таращил глаза в капитель колонны, стоящей возле его койки. Правда, глаза у него были красные, с воспалёнными веками, и доктор Адам Казимирович, однажды встретив Женю на пути в гимнастический зал, попросил его придти в лазарет, чтобы заняться ими. Но Жене это было ни к чему, он не собирался приходить к заботливому доктору.

Он стал хорошо понимать ночную жизнь корпуса, более того, – приобрёл способность видеть в темноте, как днём.

Он знал, что дежурный офицер спит, раздевшись, в кабинете ротного, как и разрешено ему уставом. Спит потому, что впереди у него ещё день дежурства, и он должен быть отдохнувшим и бодрым ради несения дневной службы. Запрещено спать отделенным дядькам, которые обязаны бодрствовать и строго следить за спящими кадетами: чтобы руки они держали поверх одеял, а поднимаясь в ватерклозет, чтобы всенепременно обували бы сапоги. Важными обязанностями дядек были также обязанности каждые два часа будить «пожарных», то есть тех кадет, которые страдали недержанием мочи, и следить за состоянием ночных ламп. Два-три раза в ночь дежурные воспитатели должны были обойти все ротные помещения, записать температуру в спальнях, удостовериться в тишине и порядке. Также по разу обязаны были навестить кадет ночью дежурный по корпусу (как правило, ротный одной из трёх рот) и смотритель зданий. Частенько даже сам директор корпуса делал обход спален, коридоров и учебных классов. Выявленный непорядок наказывался различными взысканиями, самым частым был штраф – у виновного вычитали из жалованья двадцать пять копеек…

Женя очень много читал – и художественной литературы, и учебной. По ночам, не в силах заснуть, он прокручивал в памяти прочитанное и буквально запоминал целые страницы. Поэтому у него не было проблем с учёбой, в числе успевающих он был среди первых.

Близилось окончание учебного года, ночи становились короткими и водянистыми, но Женя по-прежнему не спал, и этому бодрствованию было уже около двух месяцев. В одну из апрельских совсем тёплых ночей Женя как всегда таращился в потолок, читая на нём параграфы учебных заданий и страницы любимого Жюля Верна, едва-едва горели дежурные керосиновые лампы, свет от лампадки перед ротной иконой разбегался разноцветными пятнами по всей спальне, дрожал на стенах, колоннах и потолке, придавая помещению загадочный и праздничный вид. Отделенный дядька, как это чаще всего бывало и раньше, дремал на кожаном диванчике возле выхода в коридор, «пожарные» с полчаса как были подняты и благополучно оправились, почти все дежурные уже заходили со своими ревизиями, рота мирно спала, и посапывание сотни кадетских носов звучало умиротворённым и слаженным хором, из которого выбивалось только грубое всхрапывание отделенного дядьки.

Женя видел всю спальню словно при дневном свете и потому когда справа от него прошмыгнула, крадучись, ломанная тень, он сразу узнал её владельца – то был Лещинский. Женя много раз отслеживал, как кадеты встают ночью за известною надобностью, но никогда инстинкт не поднимал его следом за кем бы то ни было. Увидев Лещинского, кравшегося по проходу среди коек, Женя почувствовал волну омерзения и странное неприятное волнение. Дождавшись, когда тот выйдет из спальни и скроется в коридоре, Женя легко поднялся со своей кровати и пошёл следом. Он шёл босиком, абсолютно бесшумно и путь до коридора занял у него меньше минуты. Выйдя в коридор, он увидел Лещинского, стоящего возле офицерской вешалки против кабинета ротного и запустившего руки в карманы шинели капитана Косых, дежурившего этой ночью. Сердце Жени болезненно сжалось; он подкрался ближе и цепко схватил запястье Лещинского, блокировав его кисть, лежащую в кармане офицерской шинели. Лещинский зашипел, а Женя в тот же миг дико закричал:

– Рота, подъё-ё-ё-ём!

И мелькнули всего несколько секунд, и захлопали двери, и заметались тени, и раздались крики, и выскочил в коридор отделенный дядька, почти столкнувшись с капитаном Косых, и посыпали через дверной проём взлохмаченные очумелые кадеты, и началась неразбериха, свалка, и только прибежавший на шум дежурный по корпусу – командир первой роты подполковник Золотарёв, первым делом скомандовавший зычным голосом громоподобное «смирно», остановил разрастающийся хаос и не дал беспорядку развиться дальше.

Лещинский пытался вырвать руку из кармана чужой шинели, но Женя цепко держал его и не позволял двигаться. Вокруг сгрудились кадеты, – Золотарёву и Косых пришлось несколько бесцеремонно подвинуть их и подойти ближе к месту происшествия. Увиденная картина повергла их в шок. Женя стоял в неудобной позе, красный, мокрый, – не позволяя Лещинскому двигаться, он вынужденно повторял все движения своего врага и топтался возле его спины.

– Это вор, – прошептал Женя, – я поймал вора…

– У меня там конфекты, – растерянно сказал капитан Косых, – я дочке купил, хотел вот после обеда снести, да не случилось… дела в роте…

Женя выдернул руку Лещинского из кармана шинели и на пол полетели врассыпную разноцветные конфекты, а следом вылетела обёрточная бумага, развернувшаяся из скрученного в кондитерской лавке аккуратного кулька.

Лещинский с перекошенной рожей, украшенной соплями и слезами, истерически орал:

– Я не крал, не крал, это всё он подстроил!

Женя сгрёб его за шиворот и потащил в спальное помещение. Толпа кадет и офицеров двинулась следом. Увлекая за собой упирающегося Лещинского, Женя дошёл до его кровати и начал разбрасывать подушку, одеяло, постельное белье, матрац, ворошить потный, пахнущий вонючим Лещинским хлам, и из этого хлама вдруг посыпались какие-то плюшки, пряники, яблоко, два мандарина, линейки, карандаши, стирательные резинки, блокнотики, какие-то картонки, мелкие игрушки, пуговицы с гербом и без герба, и как финальный грохочущий аккорд в торжественно гремящей музыкальной пьесе – на груду мятого добра легли, вспорхнув, словно сонные бабочки, несколько невесомых помятых марок…

Лещинский стоял и потерянно плакал.

Неразбериха продолжалась до утра, но Женю всё это уже нисколько не волновало. Ему вдруг мучительно захотелось спать. Едва дождавшись утра, он отправился в лазарет, к доктору Адаму Казимировичу, и сказался больным. Доктор внимательно осмотрел его, ни никаких признаков болезни не сыскал. Тем не менее, он оформил поступление нового пациента и предоставил ему койку. Женя разделся, свернулся калачиком под одеялом и мгновенно уснул. Он проспал весь день и всю ночь. Когда утром следующего дня он также не проснулся, Адам Казимирович доложил о событии директору корпуса. Генерал лично прибыл в лазарет и удостоверился в том, что кадет Евгений фон Гельвиг вторые сутки безмятежно спит сном невинного младенца. Весь этот день и последовавшую за ним ночь он снова проспал, ни разу не проснувшись для оправки или принятия пищи. Доктор был в недоумении. На пятый день невероятного сна Женю повторно посетил в лазарете директор корпуса, постоял в недоумении над койкой загадочного пациента и растерянно спросил:

– И что же, он ни разу не вставал?

– Никак нет, Ваше превосходительство! – отвечал доктор, сам уже который день ломавший голову над разгадкой удивительного феномена.

Генерал в раздумьи хмыкнул, адресуясь, видимо, к каким-то своим, одному ему известным мыслям, качнулся с пятки на носок и нерешительно повернулся к выходу.

– Извольте доложить, господин доктор, когда кадет проснётся, – приказал он, выходя из лазарета.

Проснулся Женя только на пятнадцатые сутки. Более двух недель он спал, почти не шевелясь, а когда встал, попросил доктора отпустить его в роту. Адам Казимирович так же внимательно, как и при поступлении, осмотрел его, но опять не нашёл в нём ни малейших признаков нездоровья. Даже красные воспалённые глаза Жени пришли в норму. Так как время общей утренней трапезы уже закончилось, дежурный офицер индивидуально отвёл голодного кадета в столовую, где Женя съел шесть завтраков и выпил семь чашек остывшего чаю.

Вернувшись в класс, он узнал, что ему возвращены погоны, а Лещинский отчислен из корпуса с волчьим билетом. На следующий день на ротном построении директор корпуса генерал-лейтенант Римский-Корсаков публично испросил прощения у кадета Гельвига за трагическую ошибку, случившуюся, как выразился Дед, в том числе и по его личной вине. Следом то же самое сделали все офицеры роты, особо подчеркнув, что выступают они не только от своего имени, но и от имени всех кадет. Кроме того, директор корпуса вместе с отделенным воспитателем Новиковым съездили домой к родителям Жени и также смиренно просили у них прощения.

Словом, всё вернулось в свою колею. До конца учебного года оставалось уже совсем немного времени и кадеты подналегли на учебники. Женя занимался блестяще, память у него была феноменальная, никто из преподавателей не ставил ему балл ниже десяти, хотя многие кадеты вполне довольствовались «баллом душевного спокойствия» – шестёркой. Все баллы до шести считались неудовлетворительными, Женя же, никогда не опускаясь до такого позора, получал, как правило, от десяти до двенадцати.

Год он окончил в списке лучших, и родители забрали его на каникулы, которые он провёл в Волховитиново, в гостеприимной усадьбе Алексея Лукича. Само собой, взяли и младшенького Сашу. Как и в прежние годы оба семейства всё лето прожили в деревне, чтобы не разлучаться и дать возможность детям подышать свежим загородным воздухом.

Лето было наполнено приятным бездельем, купанием в Вязёмке и в местном полузаросшем пруду, любимой рыбалкой, влажным лесом и сухим жарким лугом, грибами, земляникой, лесной малиной, сенокосом, конюшней, походами в ночное с деревенскими мальчишками, долгими вечерами на веранде, парным молоком, домашним хлебом, чаем, вареньем и огурцами с грядки… Но все радости этой жизни Женя готов был легко отдать за тихую прогулку с трёхлетней Лялей. Он сам не понимал, отчего ему так хочется быть с этим ребёнком, приглядывать за ним, ласкать, исполнять капризы, добывать ему сладости и маленькие подарки, вроде лугового цветочка или пойманной возле пруда стрекозки. Когда Женя обнимал малышку, ему казалось, что это главное счастье его жизни, он вдыхал её молочно-лесной запах и обмирал от наслаждения, потому что весь мир вокруг пах именно так – лесом, лугом, молоком, речным туманом поутру, свежескошенным сеном и разомлевшей на солнце подвялившейся малиной; он не понимал, отчего ребёнок, даже не связанный с ним родственными узами, может занимать такое огромное место в его душе, и отчего душа эта обмирает при одном лишь прикосновении к нему или хоть только воспоминании о нём. Эта девочка была наваждением, мороком, волшебной сказкой, её власть над Женей казалась неоспоримой, и даже взрослые, замечая это, иногда позволяли себе слегка потрунить над заботливым опекуном.

Прекрасны и уютны были летние счастливые месяцы, но уже в начале августа Женя почувствовал неодолимое желание вернуться в корпус и считал дни, остающиеся до отъезда в город. Считать ему пришлось недолго, летнее счастье скоро закончилось и семейства Волховитиновых и Гельвигов благополучно вернулись в Москву. Учебный год начался вполне обычно, и Женя вернулся к учёбе так, будто бы всю жизнь только этим и занимался – начинал новый учебный год.

Учился он по-прежнему хорошо, но в его поведении стали проглядывать ранее отсутствовавшие черты – он стал властен и нетерпим, с раздражением относился к однокашникам, смотрел на них хмуро, враждебно, однако, парадокс состоял в том, что кадеты воспринимали это как норму и молча сносили его придирки и нарочитую грубость. Очевидно, с совестью у товарищей Жени всё было в порядке, они не забыли, как избивали его за недоказанное преступление и в полной мере ощущали свою вину. Он стал чем-то напоминать штабс-капитана Новикова, которого кадеты боялись и не любили. С Женей хоть и общались, но как-то сторонились его, в глаза ему боялись смотреть; как только он появлялся в какой-нибудь стайке, общение внутри неё сразу сникало, разговор принимал вялое течение, исчезали смех, шуточки, и стайка неукоснительно разваливалась. Иногда, сидя на уроке, Женя молча оглядывал свой класс, без мысли, без чувства, но с гибельным ощущением неотвратимости мести, ему казалось, что месть обязательно придёт, но мстить будет не он, а какая-то сверхсила, какой-то надмирный ураган, который снесёт этих жалких людишек, одержимых жаждою боли, звериным стадным инстинктом, мучительным желанием доминировать над слабым, жалким и одиноким. Он вспоминал, как корчился и задыхался под пыльным одеялом, как захлёстывал его тогда панический страх смерти, и видел своих товарищей-кадет, искорёженных чудовищной сатанинской давильней, видел переломанные руки и ноги, окровавленные тела, видел собак-людоедов, пожары, клубы пороховой гари, перекошенные кокаином дегенеративные рожи, расстрельные стены, сплошь покрытые кавернами от пуль… Он видел всё это и не испытывал ужаса, напротив, удовлетворённое желание и телесное расслабление, ощущаемые им, успокаивали и умиротворяли его истерзанную душу. Перемены во вчерашнем изгое и его новые отношения с классом не остались незамеченными воспитателем Новиковым. Он ещё внимательнее стал приглядываться к Жене, негласно опекал его и ненавязчиво – полунамёками и умелой корректировкой поступков – обучал искусству быть первым и главным. И талантливый кадет быстро впитывал его уроки, ловко формируясь в умелых руках Удава. Так Женя, лидируя во всём и вроде бы находясь в рамках коллектива, а на самом деле – вне его, подошёл к окончанию второго класса, а потом и третьего. В четвёртом классе он немного сблизился с товарищами, поскольку старая неприятная история постепенно забывалась. Правда, забывалась она только однокашниками Жени да кадетами других классов и других рот, но не им самим. Для его товарищей всё, случившееся четыре года назад, было просто неприятной историей, и потому коллективная память не желала удерживать травматических подробностей, но для Жени не существовало такого понятия, как забвение, слишком глубокими оказались раны, нанесённые неумными руками. Женя всё помнил, но, главное, – ничего не хотел забывать.

В четвёртом классе, который входил уже в состав второй роты, он стал старшим кадетом. Штабс-капитан Новиков долго-долго присматривался к нему и наконец понял, что рядом с ним подрастает его маленькая копия. Во второй роте, как и во всех почти возрастных объединениях подобного рода, существовали обычные мальчишеские шалости, проказы и маленькие грешки, характерные для подростков, вошедших в переходный возраст. Здесь уже покуривали, проявляли интерес к плотским вопросам, что выражалось в коллективном увлечении порнографическими карточками, на которых были изображены полуодетые нимфетки, баловались картишками, причём, играли уже не на интерес, как раньше, а на гербовые пуговицы либо мелкие монеты, и даже интересовались алкоголем, коего воздействие пытались испытать на себе во время воскресных отпусков. Всё это не оставалось незамеченным. Воспитатель Новиков щедро раздавал взыскания и с помощью страха и наказаний крепко держал в узде своих подопечных. Однако, хорошо зная, что необъятное объять невозможно, он в качестве помощника привлёк к своей работе Женю, которого товарищи опасались не меньше, чем самого Удава. Работа была долгой и кропотливой, на протяжении всего учебного года Женя совершенно официально в качестве старшего кадета казнил и миловал своих товарищей, а если в классе всё-таки появлялся какой-то непорядок, Удав спрашивал за него со своего ставленника. И частенько сам Женя получал взыскания от командира за то, что где-то недоглядел, а где-то не захотел вмешиваться. После этих взысканий он зверел и тогда не только в собственном классе, но и во всей роте никто не смел перечить ему. Он наказывал за малейшую провинность, за малейшую оплошность; во время прогулок невозможно было кадетам даже помыслить о том, чтобы где-то в укромном уголке потянуть папироску либо вернуться из отпуска с винным запахом, и нельзя было затеять драку или какой-нибудь громкий спор, – он мгновенно, каким-то невообразимым чутьём узнавал о любых проявлениях непорядка и так же мгновенно этот непорядок искоренял. Вдобавок общая дисциплина располагала к учению, освобождённое от шалостей время обращалось на пользу кадетам, и вскоре успеваемость в классе также заметно улучшилась. Так Женя под руководством Удава через довольно короткое время создал почти идеальный коллектив, который на общих мероприятиях ставился в пример всему корпусу.

Впрочем, сказать, что всё в четвёртом классе второй роты было идеально, значило бы погрешить против истины. Как и в любом сообществе, здесь существовали свои проблемы, связанные с расслоением и наличием абсолютно разных темпераментов и мировоззрений. В классе было несколько сознательных пакостников, не способных или не желающих порой контролировать свои поступки, были и просто шалуны, все беды которых проистекали от излишней активности, были сознательные поклонники порядка и была, разумеется, общая серая масса, составляющая большинство. В беседах с Удавом Женя постигал возможности управления коллективом; главным кредо Новикова было – разделять активную верхушку. Пассивное большинство само будет подчиняться властной силе, ибо у него не хватит ни воли, ни смелости сопротивляться. Стоит ему только показать возможности власти, как оно сразу станет покорным и послушным. Другое дело – верхушка, которая сама бессознательно жаждет первенства и возможности делать всё, что заблагорассудится. Разделять заводил и шалопаев, поучал Удав, нужно сначала территориально, рассаживая их в классе как можно дальше друг от друга, – и это дело воспитателя. А уж потом – разделять следует морально, то есть вбивать между ними клинья, вносить в их среду раздор, и это как раз забота старшего кадета. Но чтобы не создавать острых ситуаций, делать подобные вещи следует очень осторожно, незаметно. Получаться всё должно само собой и участие старшего кадета в раздоре не должно осознаваться теми, на кого направлены такие меры. Хулиганы и циники, таким образом, не смогут впредь действовать слаженно, а вред от их одиночных, индивидуальных действий будет значительно уменьшен.

Женя, наученный и образованный Удавом, весь год неплохо управлялся с классом. Для поддержания порядка ему иногда хватало нескольких коротких слов, сказанных со злобою или угрозою в голосе, в иных случаях он записывал провинившихся в особую тетрадку, которая потом служила основанием для привлечения их к штрафу, а уж совсем непокорных просто бил. Давал пощёчины, подзатыльники, иногда брал линейку и бил ею по рукам. Класс становился образцовым. Но всё это сильно не нравилось не до конца разделённым шалопаям, которые оказались отодвинуты от управления классом, от «цука», от возможности диктовать свою волю другим кадетам, а порой и пользоваться правом сильного, отбирая у них сладости или нечто необходимое в быту. Поэтому, позабыв свои распри и собравшись, они вызвали Женю на разговор и предъявили ему ультиматум: либо он вместе с ними, либо – один против всех. Женя хладнокровно и почти мгновенно выдал решение: конечно, вместе со всеми, но всё равно и по статусу, и фактически он – старший. И все остальные должны это осознать.

Так сложилось управление. Штабс-капитана Новикова подобное управление вполне устраивало. Та система, которую он долго пестовал, начала работать. В его отсутствие класс был абсолютно предсказуем, работоспособен и лоялен к начальству. Никакой муштрой и никакими ласковыми посулами добиться хотя бы похожего результата было бы невозможно. Правда, на этом пути Удав встретил неожиданное сопротивление поручика Извицкого, который в спорах обращал внимание оппонента на его глубоко порочные методы, делающие воспитанников механическими куклами. В таких условиях воспитания, говорил Извицкий, кадеты слепо подчиняются грубой силе, теряют любую инициативу, проявляющуюся, между прочим, и в обычных мальчишеских шалостях, перестают быть живыми людьми. Да, они не будут нарушать порядки и установления корпуса, они не будут нарушать дисциплину, но и развиваться не смогут, будучи скованными страхом перед возможным наказанием. Любая их инициатива всегда будет утыкаться в стену простого и ясного предостережения: «Как бы чего не вышло…». Кадета нужно любить, увещевал Извицкий, а не пугать всенепременным штрафом, надо участвовать в его судьбе, быть ему другом, старшим товарищем, где-то подсказать, где-то пожурить, держать дистанцию с ним как можно короче, иметь доступ к его душе… На этой почве два воспитателя частенько спорили, призывая в союзники коллег, но даже в этих спорах Новиков применял свою агрессивную систему и подавлял Извицкого не аргументами, а напором. Эти идейные разногласия давали пищу для споров и другим офицерам, и страсти вокруг двух воспитательных систем порой перерастали в целые баталии. Директор корпуса генерал Римский-Корсаков не мог, конечно, одобрить методы воспитания штабс-капитана Новикова, он хоть и был строгим начальником, но всегда разговаривал с кадетами как старший, мудрый, проживший жизнь товарищ. Не зря воспитанники прозвали его Дедом, он и был участливым дедушкой, который хорошо знает жизнь внука и всегда готов помочь ему и советом, и делом. Что же касается Извицкого и Новикова, то их споры доходили частенько до взаимных претензий и сомнительных выражений, несовместимых порой с представлениями о приличиях. Удав в процессе выяснения отношений обычно оказывался удовлетворённым: когда красный, нервничающий, распалённый спором Извицкий вскакивал со стула не в силах более продолжать перепалку, он продолжал спокойно сидеть, сонно помаргивая и сыто щурясь, словно бы и впрямь был удавом, только что заглотившим очередную жертву. Эти профессиональные споры постепенно переросли в стойкую взаимную неприязнь. Извицкий и Новиков и раньше-то не особо жаловали друг друга, а в последний год совсем уж рассорились и ни один из них ни в чём не хотел уступать другому.

Поручик Извицкий тоже внимательно наблюдал за Женей. От глаз воспитателя не укрылись перемены, произошедшие с кадетом после приснопамятного инцидента, случившегося в первом классе. И Женя всегда был главным аргументом Извицкого во всех спорах со штабс-капитаном. Весь год они непрерывно ссорились и выясняли отношения, причём, Новиков в этих словесных перепалках постоянно выходил победителем, потому что под занавес начинал обычно говорить не по делу, а отвлечённо и изводить поручика личными издёвками. Однажды, уже весной, после директорского комитета, где подробно разбирались упущения и ошибки всего офицерского состава и, в особенности – воспитателя Извицкого, Удав не удержался и при всех стал вышучивать поручика, напирая на то, что его система воспитания порочна и неэффективна, оттого и упущений у него, как у воспитателя, более, чем у других. Извицкий горячился, пытаясь доказать обратное, но только сбивался, а Новиков, уже отойдя от собственно педагогического спора, стал по обыкновению придираться к личным качествам поручика, высмеивать его мировоззрение, его нравственные установления и в конце концов довёл Извицкого до отчаяния.

– Да когда же это кончится! – вскричал тот. – Да кто же вам позволил, господин штабс-капитан, оскорблять моё чувство собственного достоинства?

– А оно у вас разве есть? – парировал Новиков.

Извицкий вскочил со стула и стал посреди комнаты в растерянности. На него жалко было смотреть – красный, потный, взъерошенный, – он стоял в полном недоумении, икал и, выпучив глаза, тупо смотрел на своего обидчика.

– Господин штабс-капитан! – вскричал директор. – Что вы себе позволяете!

– Господа, господа… – вмешались другие офицеры, – уймитесь, господа… господин штабс-капитан, как вам не стыдно?

– Да пусть поручик стыдится! – с вызовом отвечал Новиков. – Пусть стыдится своих бабьих замашек, своих тонких подходцев, своего слюнтяйства! Пусть стыдится того, что в юности дрочил на портрет кузины!

В кабинете повисла могильная тишина. Все внутренне сжались, ожидая, что поручик сейчас грохнет пощёчину штабс-капитану.

Но он в сердцах грохнул свои тетрадки и записные книжки о пол. В глазах его стояли слёзы.

– Да как вы смеете? Да сколько же можно издеваться над человеком?! Я не могу более всё это выносить! Мне – только застрелиться!

– Застрелиться? – саркастически спросил Новиков и приподнял брови. – Кишка тонка у вас, господин поручик! Слабоваты вы для таких поступков, дух у вас уж больно субтильный…

Тут Извицкий резко повернулся и, чуть не плача, выбежал из директорского кабинета, помчался по коридору, скатился с этажа, а потом – с вестибюльной лестницы и попал в коридор, где находились квартиры воспитателей. Зайдя в свою квартиру, он немедленно заперся и на стук последовавшего за ним капитана Косых не отвечал. Капитан тщётно упрашивал поручика отворить, за дверью слышалась какая-то возня, а потом прогремел выстрел. Когда дверь взломали, увидели самоубийцу в кресле с размозжённой пулею головой.

Штабс-капитан Новиков предстал перед судом офицерской чести. Все офицеры осудили его поведение, тем более, что на чью-то реплику «Вы погубили хорошего человека», он ответил:

– Поделом ему! Баба, а не офицер!

Дело ушло по инстанциям, и пока оно разбиралось, Новиков был отстранён от работы. Закончилось всё парадоксально – Военно-Судебное ведомство не нашло в действиях штабс-капитана состава преступления, а столичная конфликтная офицерская комиссия рекомендовала восстановить его в должности, подвергнув суровому взысканию и определив на испытательный срок.

Женя тяжело переживал случившееся. Ему было жаль Извицкого, он хотел бы дружить с ним как со старшим товарищем, любить и уважать его. Он и чувствовал уважение к спокойному, мягкому, обходительному воспитателю, который мог выслушать, посоветовать, помочь. Многие кадеты были очень расположены к поручику, частенько подолгу беседовали с ним и, хотя время воспитателя весьма ограничено, он всегда шёл навстречу пожеланиям своих сорванцов. Женя замечал, кстати, что к Извицкому тянулись в основном мальчишки спокойные, неконфликтные, более-менее успевающие в учёбе, и мельком иногда слышал обрывки их разговоров, – как ни странно, они касались чаще не жизни в корпусе, а частного кадетского бытия – разговоров с родителями, непростых порой отношений с родственниками, братьями и сёстрами, размолвок с друзьями, впечатлений от прочитанных книг или событий, происходивших в отпусках. Жене и самому хотелось иной раз поговорить с поручиком. Душа кадета никогда не была покойна; воспитанный в домашней благожелательной, доброй обстановке, он сильно тяготился своим вынужденным положением в корпусе, положением лидера, доминирующего персонажа. Частенько какие-то свои действия он мог объяснить только злобой или необходимостью показать силу, тогда как ему этого вовсе не хотелось. А хотелось ему покоя, тихой беседы, полного равнодушия к себе со стороны и кадет, и воспитателей, хотелось абсолютной незаметности и автономности. Новиков же учил его вездесущию, постоянно твердил ему о том, что он должен быть в курсе всех, в том числе и тайных, событий в классе. Учил подавлять, учил досконально разбираться в любой ситуации, чтобы соразмерно наказывать виновных, учил пренебрежительному отношению к товарищам, помогая осознавать, что он, Женя, – лучший, главный, а все остальные, кто рядом с ним – навоз, мусор. Поэтому Женя никоим образом не выказал внешне своего сочувствия погибшему воспитателю, на похоронах был абсолютно спокоен, даже равнодушен и в разговорах кадет об этой трагедии участия не принимал, всем видом своим показывая, что ничего из ряда вон выходящего в корпусе не произошло. Другого мнения обо всей этой истории были его товарищи и, само собой, офицеры-воспитатели. Кадеты, хоть и не знали в деталях подоплёки произошедшего, единодушно были на стороне Извицкого и горевали о его гибели, Новикова же осуждали, а некоторые – даже проклинали. Офицеры были ещё строже и радикальнее в своих суждениях. Многие вообще отказались знаться с ним и говорили совершенно открыто, что руки ему больше не подадут.

Пока суд да дело, подошло время окончания учебного года, и кадеты отправились в летние отпуска. Решение по Новикову пришло из Санкт-Петербурга уже летом, и появился он в корпусе только в августе. Многие офицеры действительно не подавали ему руки, но его это, кажется, мало волновало. По прибытии штабс-капитан имел долгий, почти двухчасовой разговор с директором, после которого вышел из генеральского кабинета, как-то потерянно шаркая ногами, – мрачный, с опущенным взором и совсем не походил уже на того бравого, молодцеватого и даже щеголеватого офицера, каковым был прежде.

А Женя, его создание, продолжение и, можно сказать, – выкормыш, благополучно добрался до седьмого класса, став в последний год старшим кадетом, так называемым «генералом выпуска» и председателем «корнетского комитета». Успехи его в науках были изумительны: по всем математическим предметам – арифметике, алгебре, геометрии – простой и аналитической – и тригонометрии он получил двенадцать баллов, отвечая как устно, так и письменно. По гуманитарным предметам, языкам и спецкурсам ему также были присуждены высшие баллы. При разборе вакансий после экзаменов он имел огромное преимущество перед товарищами.

Однако, выйдя из корпуса с отличной аттестацией и с намерением поступить в Александровское военное училище, он был остановлен начавшейся Великой войною и вместо училища записался вольноопределяющимся на фронт.

А штабс-капитан Новиков, по мнению многих, после инцидента с Извицким должен был покинуть корпус, но, вопреки ожиданиям, не сделал этого. Сослуживцы расценили его решение как проявление желчного и вредного характера, как неоправданное упрямство человека, всегда и во всём желающего оставаться правым, пренебрегающего мнением других и всегда, при любых обстоятельствах безоговорочно ставящего собственную персону выше всех прочих. Оставшись в прежней должности, он прослужил под началом генерала Римского-Корсакова ещё несколько лет до известных событий и, очевидно, исчез бы с исторической арены вместе с гибелью корпуса в семнадцатом году, но очередная неприятная история, случившаяся с ним в год переворота, окончательно погубила его репутацию и поставила жирный крест на его военной карьере.

Саша и Ники ещё застали его в корпусе и имели счастье общаться с ним почти три полных года, воспоминания о которых долго преследовали потом мальчишек. Новиков не растерял своих привычек, воспитывал кадет в страхе и принуждении, культивировал «цук», с которым безуспешно пытались бороться директор и другие офицеры, и считал, что подобное воспитание – суть единственно верное, дающее Родине правильных героев.

Женя по весне приехал домой самостоятельно; родные нашли его молодцом, и он действительно замечательно выглядел – Автоном Евстахиевич вспоминал, каким был юный кадет в первый год своей учёбы: мешковатый мундир, расхлябанная и нескладная детская фигура, потухшие, тоскливые глаза, в которых мерцала тоска расставания, худые ручонки в цыпках… Куда всё подевалось! Широкие плечи, хороший рост, гордая посадка головы, смелость во взгляде да ещё гусарская гордость – юные усы! Когда в прихожей отец с сыном оказались у зеркала, Автоном Евстахиевич случайно глянул в глубину отражения и поразился: как возмужал Женя и как сдал он сам! Этот эффект дал именно контраст фигур – на фоне сына поручик выглядел, говоря по совести, неважно. Да и то сказать – сорок пять лет! Не шутка! Вдобавок старые ранения, полученные при Мукдене, не добавляли красы старому вояке. Два осколка он получил тогда в голову, один – в бедро. И счастье, что осколки вошли в его тело уже на излёте, не то быть бы Нине Ивановне вдовой. Один осколок вонзился Автоному Евстахиевичу в правую щёку, повредил челюсть и оставил впоследствии глубокий шрам, другой, более опасный попал в затылок над ухом, третий вонзился в бедро и раздробил кость. Слава Господу, ногу эскулапы спасли, но с тех пор поручик заметно хромал и быстро уставал при ходьбе. Да и Нина Ивановна несколько постарела и даже немного оплыла, двигалась медленно, с одышкой, её мучили астма и подагрические боли. Когда она, присев отдохнуть на бонбоньерку, уютно зевнула, личико её прекомично сморщилось, маленькие морщинки разлетелись по всему лицу, она прикрыла рот ладошкой и стала совсем уж похожа на старушку. Женя поймал себя на щемящем чувстве жалости к родителям, которое раз возникнув, не отпускало более. И, расположившись в гостиной, он с сочувствием наблюдал, как маменька хлопочет возле стола, помогая, а лучше сказать, мешая бойкой горничной Лизавете расставлять посуду. Впрочем, и горничная, несмотря на бойкость, постарела, и из девушки, которой была в год начала жениной учёбы, превратилась в тётушку. И мебель во всей квартире обветшала, и побелка в комнатах кой где облупилась, и обои местами вздулись на стенах… Не то чтобы Женя, приезжая в краткосрочные или летние отпуска, как-то не замечал перемен в родном доме и в домочадцах, а просто тогда он не приглядывался особо, да и возраст был такой, что приглядываться не было потребности. Сейчас он был уже взрослым, окончившим корпус человеком, почти юнкером, новой опорой семьи, самым сильным её членом, которому судьбою назначено охранять своих стариков, заботиться о них и тащить по жизни младшего брата Сашу. Вот кто порадовал Женю больше всех своим жизнелюбием, оптимизмом и весёлым нравом – братишка, окончивший первый класс того же екатерининского корпуса и вместе с соседским другом Ники приехавший на первые свои летние каникулы. Саша был живым, подвижным, озорным, подчас даже дерзким мальчишкой, которому всё надо и которому до всего есть дело. Он влезал везде, где только можно было влезть, участвовал во всех проказах, во всём, что казалось ему интересным или что сулило хоть мало-мальски значимое приключение. Он и в корпусе постепенно стал заводилой, изобретателем проказ, участником всех стремительных игр. Никто лучше него не вышибал городошные фигуры, никто так безоговорочно не догонял партнёров по «салочкам», никто не перебегал быстрее, чем он, из «города» в «пригород», когда кадеты играли в лапту. Он и от воспитателей частенько получал на орехи за свою стремительность, торопливость и желание везде быть первым. Женя очень радовался встрече с братишкой и родителями, но главным его желанием было увидеть соседей, точнее, их дочь Лялю. Он очень скучал по ней – этот ребёнок словно магнитом притягивал его. Жене казалось, что Ляля близка ему как сестра, в корпусе он частенько вспоминал её, и даже во сне она порой являлась ему. Он любил девочку какой-то странной, болезненной любовью, помнил её прикосновения, взгляды, голос, помнил волнующие ощущения своей ладони, осязающей её тёплую макушку и мягкие волосы, молочный детский запах и весь облик её – прозрачный, воздушный, парящий. Ему самому было непонятно, какие нити могут соединять взрослого усатого парня, без пяти минут юнкера с маленькой десятилетней девочкой, в которой нет ещё ничего от женщины, но которая так странно волнует и притягивает его. Нельзя, однако, сказать, что этот интерес мешал в чём-то обычному, дежурному интересу Жени. Прекрасно помня уроки, усвоенные ещё в отрочестве с помощью немецкой энциклопедии «Мужчина и женщина», он очень тянулся к ровесницам противоположного пола, и ко времени выпуска у него было уже несколько романтических знакомств, заведённых на корпусных балах…

Корпусной день праздновался ежегодно 24 ноября, а накануне обычно съезжались гости – московские и петербургские юнкера, офицеры, почти все – бывшие екатерининцы; приезжал также замечательный хор Чудова монастыря, который пел на всенощной в корпусной церкви. Тронная зала, столовая, две приёмные и спальня первой строевой роты изобильно украшались цветами, привозимыми из оранжерей и цветочных магазинов, углы помещений уставлялись пальмами и фикусами в кадках, везде выстраивались лёгкие беседки, увиваемые цветочными гирляндами. Корпус приобретал волшебный экзотический вид, цветы благоухали, и вскоре в коридорах и рекреациях появлялись юные создания женского пола в изумительных бальных нарядах и роскошных причёсках. У всех было праздничное настроение, все выглядели веселыми, благожелательными, великодушными, галантными; кадеты, юнкера и старшие офицеры щеголяли в парадной форме, кругом царил идеальный порядок, чистота, какой-то особый праздничный блеск… С утра ещё продолжали съезжаться гости, прибывало городское начальство и в десять часов начиналась обедня. Хор Чудова монастыря пел так, словно это была последняя обедня в жизни его певчих, задушевно, строго и в то же время нежно, и такая любовь разливалась в его мелодиях, что хотелось плакать и любить весь мир. Особенно выделялся бас, от которого у всех мурашки бегали по коже, он рокотал, вибрировал, вознося слушателей на недосягаемые в повседневной жизни вершины духа. Ему вторили тенора, нежные, тонкие, бередящие душу, они слаженно тянули ноту и тут вступал дискант, который вспархивал так неожиданно, что у всех вздрагивали души и на глаза наворачивались слёзы. Служил сам архиерей, подробно, торжественно, истово, офицеры крестились с большим чувством, заворожённые кадеты напрочь забывали о своих шалостях, всё вокруг наполнялось религиозным смирением и покорностью. Корпусная церковь была забита так, что теснота мешала стоять, иногда даже рука, поднимаемая ко кресту, задевала соседа или соседку, и тогда слышались тихие учтивые извинения. Входные двери стояли нараспашку, церковь не вмещала всех желающих, и в смежное помещение, где находились чуть опоздавшие к обедне, слегка приглушёнными доносились голоса певчих и терпкие запахи ладана и горящих свечей.

После службы, немного передохнув, гости и хозяева праздника шли в Тронную залу на праздничный парад, выносилось корпусное знамя, говорились речи и вручались награды воспитанникам, отличившимся в прошлом году. В заключение кадеты проходили торжественным маршем перед директором корпуса, городским и инспекторским начальством, перед почётными гостями, и этот марш был так отточен, слажен и чёток, в таком кураже маршировали воспитанники, что любимый Дед, генерал Римский-Корсаков невольно улыбался в усы и искоса поглядывал на приглашённых офицеров: как, дескать, мои орлята?

Ну, а потом уж обед – праздничный гусь, изобилие фруктов, конфекты в вазах, и ещё – бутылка мёду каждому кадету! Особое настроение придавала обеду музыка, которую исполнял оркестр Александровского военного училища, оркестр замечательный, славный, основанный чуть не полвека назад знаменитым Крейнбрингом, которого знала вся Москва. А уж на следующий день – 25 числа – начинал греметь тот самый фантастический бал, который только могли вообразить себе кадеты-старшеклассники и юнкера. Этот бал в их восторженном понимании был высшим великосветским шиком, его ждали весь год, тем более, что подобных развлечений, связанных, кроме всего прочего, ещё и с романтическими надеждами, в жизни военной молодёжи было очень мало. Между прочим, регламентом кадетских корпусов и юнкерских училищ запрещалось без особого соизволения начальства посещение учащейся молодёжью городских театров и балов. Поэтому о корпусном бале мечтали, ждали его и загодя готовились к нему. Молодые москвички из хороших семей всеми правдами и неправдами стремились получить пригласительные билеты на сей раут, ибо именно здесь частенько составлялись молодые пары и зарождались будущие союзы. За два последних года, будучи в шестом и седьмом классах, Женя успел познакомиться на этих праздниках с двумя прелестными институтками и с одной гимназисткой, которые наперебой звали его знакомиться с родителями, приглашали бывать дома, а потом тянули то на каток, то в синематограф, а то и просто – гулять по бульварам. Женя с удовольствием проводил время с барышнями и даже, – если позволяли обстоятельства и, само собою, барышни, – пользовался девичьей слабостью, похищяя их поцелуи и позволяя себе нескромные прикосновения. Ах, какими притягательными были лилейные шейки и декольтированные плечи этих соблазнительных созданий, как трепетно прижимались они своими незрелыми грудками к грубому мундиру, как дрожали их талии в неопытных кадетских руках! День корпусного бала многое решал в судьбах кадет и молодых московских прелестниц… Помещение первой роты, её спальная комната как будто специально были предназначены для знакомств, перешёптываний, лёгких рукопожатий и первых прикосновений; кругом были расставлены беседки и искусственные гроты, убранные цветами и увитые лианами, внутри гротов и беседок стояли вазы с фруктами, сладостями и сельтерской водой. Здесь можно было уединиться и шептаться сколько угодно, угощая свою даму, рассыпая комплименты и добиваясь красноречием её благосклонного внимания, а можно было побежать в Тронную залу, где играли попеременно два оркестра московских гренадёр и гремели танцы до самого утра. Вот уж где молодёжь всецело отдавалась танцевальной стихии и юной страстной восторженности, бьющей через край, вот где не хотели знать удержу начинающие ловеласы и будущие роковые соблазнительницы! Вначале обычно танцевался полонез – торжественно, даже чопорно начиналось танцевальное шествие, потом – контрданс, который продолжал возвышенный настрой бального вечера, – пары исполняли фигуры друг против друга, словно бы соревнуясь в отточенности движений и изяществе, потом лирический вальс – одухотворённый, поэтичный, приглашающий к любованию друг другом, и только потом мазурка – игривая, кокетливая с задорными взглядами партнёрши, когда она исполняет pas couru… Следом, сбивая романтический настрой вальса и кокетство мазурки, – быстрая, озорная полька: весёлые взгляды, искрящиеся глаза, резвые повороты и подскоки, волнующее тепло рук – вот что такое полька, а потом уж следовал краковяк, ещё более динамичный, заводной и весёлый, подхватывающий и продолжающий ритмику польки, где танцоры, словно красуясь друг перед другом, поводили плечами, уставляли руки в бока и задорно улыбались, словно бы говоря: «вот я какой!» или: «вот я какая!». И в конце, в самом конце, когда партнёры с разрумянившимися лицами, с глазами, полными беснующихся чёртиков, уже слегка пресыщены изобилием бала, уже слегка утомлены бесконечным движением, а молодой задор их некоторым образом уже исчерпан, тогда только наступает время котильона. В нём всё – и мазурка, и вальс, и полька, – нет только твоей симпатии, твоей постоянной партнёрши, и лишь случайность может вновь соединить вас, поэтому остаётся единственное – слушать кавалер-кондуктора, который громко провозглашает фигуры, и следовать той прихотливой игре, которую уготовила тебе танцевальная судьба…

Лето Волховитиновы и Гельвиги как обычно провели вместе – под Звенигородом, в старой фамильной усадьбе Алексея Лукича. За годы тут давно устоялся особый дачный уклад, в котором не было места заботам, треволнениям и нервным потрясениям повседневной жизни. Здесь приветствовались сибаритство, барская разнеженность, спокойное отношение ко времени, и дети, впрочем, как и взрослые, предавались отдыху в полной мере, начисто забыв про городские дела. Родителям обоих семейств, правда, больше нравилось совсем уж безвольное существование, они любили поваляться утром в постелях, спокойно посидеть на веранде за завтраком, никуда не торопясь и дожидаясь того часа, когда солнце поднимется повыше и начнёт хорошенько пригревать, – тогда по их разумению, можно и сходить в лес, прогуляться слегка в тени его сосен среди мелкого подлеска, а потом уж вернуться на обед. Обед обычно был поздним – в четыре, а то и в пять пополудни – и длился так же мерно, неспешно и спокойно, как завтрак, с той лишь разницей, что времени забирал неизмеримо больше. Горничная Лиза, которую обычно брали с собой на дачу, по совместительству – няня и кухарка, баловала хозяев деревенскими обедами и готовила им то борщ, то настоящие суточные щи, которые после приготовления укутывались в одеяло, а потом, спустя некоторое время опускались в холодный подпол действительно на целые сутки, а то и ботвинью, обладающую истинно целительными свойствами в сильную жару. На второе Лизавета добывала курочек и делала из них душистое жаркое с картошкой, лаврушкой и чёрным перцем или, если случалось прикупить говядинки, тушила её под соусом из солёных рыжиков. А то взойдёт ей на ум фантазия удивить домочадцев, так исхитрится да обрадует литовскими зразами, фаршированными чёрным хлебом, или налепит пожарских котлет целую гору. При этом всегда имела она на кухне запас солёных да маринованных огурчиков, помидорчиков, квашеной капустки, мочёной брусники и исхитрялась порой подать к столу какие-то особенные кабачки или даже баклажаны в специях. После обеда пили взвар или клюквенный морс, немножко беседовали, а когда начинала одолевать дремота, шли отдыхать – кто на диваны, а кто – в садовый гамак. Через часик-другой снова собирались на веранде за вечерним чаем с маковыми сушками и малиновым вареньем, который порой плавно перетекал в ужин; впрочем, иногда после чаю шли прогуляться на луг или к пруду. За ужином позволяли себе расслабиться за рюмкой вишнёвки, и уж тут разговорам не было конца. Детей отправляли спать, только Жене уже разрешалось присутствовать на вечерних посиделках, и долго ещё, порою заполночь обсуждали события в мире, в городе и в среде своих знакомых, сослуживцев и дальних родственников.

У детей, был, конечно, свой распорядок и взрослые не боялись отпускать их одних под присмотром Жени на речку, пруд, в лес или на сенокос. Они и проводили почти весь свой день вне дома, прибегая только на обед, и через короткое время превратились, как это обычно и бывало каждое лето, в маленьких загорелых дикарей с облупившимися носами, с руками и ногами, покрытыми царапинами, ссадинами да синяками. Зато они приносили в усадьбу то полные лукошки грибов, а то – ягод, иной раз – богатые куканы с нанизанной на них выловленной рыбой, в лесу обрывали лещину, в лугах искали ящериц, помогали крестьянам скирдовать сено, играли с деревенской мелкотой в салочки, загорали и до одури купались в пруду. Женя любил наблюдать за Лялей на этом импровизированном пляже, когда она в своём белом с красными полосками закрытом купальнике носилась по песку, удирая от Саши и Никиты, а потом с визгом бухалась в заснувшую воду. Следом за ней сразу бухались мальчики, и пруд мигом просыпался. Взлетали стрекозы и бабочки, сидевшие в камышах, со всех ног удирали к дальнему берегу испуганные водомерки и какая-то птица, спрятавшаяся среди ветвей прибрежной ивы, начинала волноваться и верещать. А в пруду уже шло побоище – брызги летели во все стороны, вода шла волнами, шум, гам, смех и фырканье отражались в высоком небе и, согретые жарким солнцем, снова падали в пруд. Набесившись, вся компания выскакивала на берег, где возня и беготня продолжались до тех пор, пока кто-то из весёлой троицы не падал наконец в изнеможении на песок, и следом за ним падали остальные. Женя наблюдал за младшими, сидя неподалёку, и любовался угловатой грацией Ляли, которая без всякой рисовки крутила мокрой головой, вертелась на песке, задирала мальчишек, а в его сторону даже не смотрела. Её тонкие щиколотки и полупрозрачные запястья гипнотически притягивали нескромные взгляды Жени, её худые плечики и сиротливые ключицы, выпирающие под трикотажем костюма, слегка припухлые соски, буравящие ткань, – всё останавливало внимание усатого юноши, которому и хотелось смотреть, и одновременно казалось стыдным собственное, какое-то особенное внимание к любимому ребёнку. Ляля переворачивалась со спины на живот и тогда он не мог оторвать взгляда от её пухлой попки, испачканной песком, она болтала ногами, баловалась и визжала, а Женя, глядя в её смеющееся личико, судорожно сглатывал слюну и неровно дышал. Ему казалось, что в этом внимании нет ничего плотского; настоящее желание он чувствовал тогда, когда обнимался с институтками в укромных уголках корпусного бала или в квартирах их родителей, куда был порою зван, и всё же он стыдился своей нескромности и пытался заставить себя смотреть куда угодно – на пруд, на его противный берег, на гумно возле крайних деревенских изб или на берёзовую рощу, темнеющую вдалеке, – только не на Лялю. Но скоро ему пришлось усомниться в своих братских, платонических чувствах к соседской девочке.

Деревенские как-то позвали детей Гельвигов и Волховитиновых в ночное, – Женя, может, и не пошёл бы, но без него родители не отпускали младших. Впрочем, Женя любил ночное и с удовольствием повёл свою малолетнюю команду.

Возле конюшен встретились с крестьянскими детьми, с помощью конюха дяди Власа собрали лошадей, выгнали их на дальнюю лесную полянку, стреножили, развели костёр. В ночном обычно, сидя вокруг шипящего и щёлкающего огня, старшие развлекали младших жуткими волшебными сказками или кровавыми байками о полумифических разбойниках; в бушующем костре плясали иллюстрации к этим историям и дети заворожённо смотрели в гудящее пламя. Справа от Жени сидела Ляля, слева – Саша и Никита, а напротив – крестьянский парень Кирсан Белых, – невзрачный низкорослый альбинос лет семнадцати, который через костёр рассказывал в первую очередь именно Ляле жуткие истории про упырей и русалок. Ляля дрожала то ли от страха, то ли от ночного холода и всё цеплялась ручонкой за колено Жени. Со стороны костра было тепло, даже жарко, а со стороны леса тянуло властным холодом, и донимали комары. Истории становились всё страшнее и жутче, Ляля дрожала всё больше и больше и, в конце концов, горячечно зашептала в женино ухо:

– Женечка, у меня спинка замёрзла!

Женя взял Лялю подмышки и посадил перед собой, обняв и прижавшись грудью к её спине. Через несколько минут она угрелась и перестала дрожать. Женя трогал губами её затылок и слышал знакомые любимые запахи – молока и влажной лесной листвы. Рядом сидел Ники, и Женя явственно ощущал его напряжение, его ревность, а Ники действительно думал с обидой и неприязнью – почему не он согревает и защищает от страшного холодного леса свою любимую сестрёнку, а чужой парень, пусть хоть и не совсем чужой, а очень даже свой – старший товарищ, добрый сосед и друг, но всё-таки не родной брат? Почему Женя с такой хозяйской уверенностью распоряжается здесь судьбой сестры, ведь рядом находится человек, который больше любит её, больше переживает за неё, да в конце концов и большую ответственность несёт за неё! Ники нервно ёрзал на своём подстеленном ватничке и всё никак не мог удобно устроиться, а Женя не обращал на него ни малейшего внимания, – слегка покачивая Лялю, словно пытаясь убаюкать, он обнимал её с нежностью и заботой, защищая и оберегая от всех невзгод, и вдруг с ужасом ощутил своё недвусмысленное возбуждение и сам стал дрожать температурною дрожью, выжигаемый изнутри страшным, запретным желанием, которое невозможно было изгнать усилием ума, которое распаляло его против воли и заставляло гореть от стыда и мучиться угрызениями совести. Он решительно встал, поудобнее усадил Лялю на попону, а сам отошёл в темноту, подальше от костра, туда, где хрустели травой и фыркали кони, шумно переставляя связанные пенькою ноги. Вдалеке от весёлого огня было холодно и влажно. Женя подошёл к одной из лошадей, потрепал её по шее, запустил руки в гриву. Лошадь приятно пахла конюшней, сеном, потом; звёздное небо поверх деревьев поднималось в неведомую глубь, а костёр казался чёткой и ясной картинкой, вырезанной искусным резчиком в черном мраморе подмосковной ночи. Женя успокоился, перестал дрожать, но невыносимый стыд продолжал терзать его. Он обнял лошадь за шею, прижался щекой к её теплой морде, а она, принимая ласку человека, только благодарно фыркала и тихонько мотала головой. Рядом бродили другие лошади, шумно вздыхали, задевали боками сухие сучья, которые трескались с неожиданным в тишине леса шумом; мир вокруг был первобытным, исконным, построенным на века, и Женя потихоньку остывал, впитывая в себя его основательность и надёжность. Когда он вернулся к костру, Ляля уже спала на попоне, рядом с ней спал Ники, обнимая сестру за плечи, сбоку к ним пристроился Саша, а кое-кто из крестьянских малышей, не выдержав долгого ночного бодрствования, дремал, сонно покачиваясь и склоняя порой голову в сторону более стойкого соседа, и лишь Кирсан да ещё двое-трое ребят постарше не давали сну окончательно сломить себя. Женя скинул холщовую куртку и осторожно укрыл ею свою уснувшую команду. Огонь в костре уже терял силу, по краю поляны стали видны белые стволы берёз. Женя взглянул на небо: оно приобретало цвет перестоявшегося топлёного молока, звёзды тускнели и пытались спрятаться в редких невзрачных облачках…

Время в деревне бежало быстро и незаметно, а сельские развлечения не оставляли пространства для грусти, переживаний и анализа дальних событий, которые совсем необязательно должны были бы развиться в будущем. Старшие не сильно заглядывали вперёд, а младшие и вовсе не знали, что у Бога есть такая инстанция, как будущее. Потому подростки и занимались сиюминутными земными делами, нимало не заботясь о том, что ждёт их впереди. Решив как-то с утра пораньше отправится по грибы, они, как обычно, взяли с собой деревенских и отправились против обыкновения не в ближний лес, а в дальний. Главным вожатым был по уже установившимся правилам Евгений, в обязанности которого входило присматривать за младшими и не позволять им выходить из рамок. Грибов было очень много; поляну за поляной проходили подростки, углубляясь в лес всё дальше и дальше, и в конце концов заблудились. Долго плутали они, сбившись в стайку, испуганные и голодные и таскали за собой полные лукошки, не желая их бросить. В одном из сумрачных лесных углов, куда не проникало солнце, они набрели на шалашик, сложенный из лапника и сухих веток. Шалашик был пуст, но из глубины леса услышали они скрипучий голос, настойчиво призывавший их. Несмотря на робость, они вышли к небольшой прогалине и увидели посреди неё огромный гранитный валун, на котором стоял старичок в рубище и с бородой, опутанный веригами.

– Не можно мне совлечься с камня, – сказал старичок угрюмо, – ибо аз есмь столпник, а столп мой – суть постиженье истины. Аз ждал вас, дети мои, ибо вы должны были по расположению светил и Божьему соизволению прибыть сего дня в четыре пополудни. Аз должен вам сказать судьбу, мне было знамение на то. И вот…

Он сел на корточки и оперся рукой о камень, а цепи его нежно зазвенели.

– Поди сюда, отрок, – сказал он и поманил запачканной рукою Сашу. – О, дитя моё, аз вижу ясно – погубит тебя рубчик…

– Какой рубчик? – прошептал Саша, робко приблизившись.

– Не ведаю, отроче, – ответил столпник. – Господь ведает…

Подростки подошли поближе.

– А тебя, сын мой, укроет одеялом сначала зимняя пурга, а после – яблоневый цвет, – сказал старик, протянув перст в сторону Никиты.

Ляля шагнула вперёд и встала перед братом.

– Верно, верно, дочка, – проскрипел столпник. – Твоя судьба – любить двух братьев и плакать над летающими близнецами…

– Кто это – летающие близнецы? – спросила Ляля.

– Аз не ведаю, дитя моё, – ответил ей старик. – Глаголю же – Господь Наш ведает…

– Тебе же юноша прекрасный, – повернулся он к Евгению, – быть съедену песцами и куницами!

Женя попятился от него, но старик не спускал с него взгляда и злобно хихикал, поглаживая свою редкую бородку.

– Быть тебе съедену дикими зверьми! – подтвердил он уверенно и строго.

– А тебе, – его рука снова вскинулась и стала шарить по деревенским ребятишкам, – тебе…

Он нашёл Кирсана и ткнул в него свой заскорузлый палец.

– Тебе, сударик, оторвут главу, а самого растерзают на куски…

Кирсан втянул голову в плечи и колени у него задрожали.

Столпник встал с корточек и торжествующим взором обвёл подростков.

– И всем вам гореть в Геенне огненной! – вдруг истерически завопил он и торжественно повёл рукою окрест себя, словно бы очерчивая тот круг, которому непременно суждено гореть. Круг этот был так широк, что первым осознавший весь ужас происходящего Кирсан вдруг сорвался с места и, бросив грибное лукошко, ринулся напролом в лес, ломая сучья и натыкаясь на деревья, а за ним рванули и остальные, от страха помутившиеся разумом, не разбирающие дороги и несущиеся куда глаза глядят. Перед ними замелькал жуткий калейдоскоп кустов, сучков, стволов деревьев, поросших мхом кочек, небо роняло на них свои белые облака, колючие побеги обвивали их тела и гибкие ветки хлестали по щекам, а они всё бежали и бежали, не в силах остановиться, и вдруг вылетели на полевую межу, отделяющую волнующееся пшеничное озеро от леса, и впереди увидели свою деревню. Они остановились, – грязные, потные, всклокоченные, надсадно дышащие своими воспалёнными глотками, – глянули друг другу в искажённые ужасом лица и, не говоря ни слова, медленно вплыли в пшеничные воды…

Ники и Саша должны были в конце августа вернуться в корпус, а Женя в это же время собирался продолжить своё образование в Александровском военном училище. Всё было уже решено, оставалось только дождаться окончания недолгого отпуска. Жизнь катилась вперёд, расписанная на годы, и её строгий регламент не мог дать ни кадетам, ни будущему юнкеру Жене никакого резкого манёвра, и всё же, всё же – личным планам и установлениям, бывает, не суждено сбыться, а Божий промысел оттого и непредсказуем, что вершится вне сфер человеческого влияния. Дачные разговоры на веранде давно уже касались не только заготовления малинового варенья и видов на урожай яблок, но и неспокойной обстановки в мире, давно примечаемой всеми столичными газетами. Разговоры – разговорами, но никто из отдыхающих не предполагал в совсем уж ближайшем будущем каких-то серьёзных катаклизмов, обсуждали политическую ситуацию слишком абстрактно, без привязки к сегодняшнему дню. Ну, может быть когда-нибудь что-нибудь и случится, но не сейчас, не сегодня и не завтра, а где-то в отдалённой, плохо видимой перспективе. Хотя жареным пахло уже сильно, и многим этот запах казался невыносимым. Однако беспечные семейства Гельвигов и Волховитиновых не сильно тревожились, справедливо полагая, что за них думает правительство, городовые стоят на страже, а императорские войска всегда готовы постоять за веру, царя и Отечество, их же мнения, желания и тревоги ровным счётом никого не волнуют и не интересуют. И вот то, что в уютном звенигородском уголке казалось совсем не страшным и не вполне возможным, всё-таки случилось, причём, так неожиданно, что обыватели не успели и глазом моргнуть. В одночасье рухнул привычный мир, и хоть внешняя его оболочка чудесным образом пока сохранялась – во всяком случае, для наших недальновидных дачников – уже было ясно, что по-старому больше не будет, что угли давно тлеют и ждут только того дьявольского кострового, который с кровожадной ухмылкой разворошит их да подкинет от щедрот своих смолистых свежих поленцев…

Как только русские газеты взорвались сообщениями о начале войны, Гельвиги и Волховитиновы вернулись в город. Особой паники не было, напротив, в настроениях общества преобладал патриотический порыв и сочувствие к балканским славянам. Лишь немногие прозревали, памятуя о событиях 1905 года, новую реальность…

Женя, бросив юнкерские мечты, подал прошение о зачислении в армию вольноопределяющимся. Дома был страшный скандал, Нина Ивановна рыдала, Автоном Евстахиевич растерянно бродил по квартире и бормотал:

– Что ж, знать такая судьба… Послужи, брат, отечеству, как мы служили…

Женя очень быстро решил все формальные вопросы и отбыл поскорее, чтобы не травмировать родных. Мать пыталась удержать его из последних сил, выдумывая причины для задержек и ставя препоны на пути его отъезда. И, слава Богу, он опоздал к сражениям в Восточной Пруссии, где в августе потерпела сокрушительное поражение Вторая армия генерала Самсонова, а спустя две недели чуть не погибла Первая армия генерала Ренненкампфа. Женя попал на Юго-Западный фронт, в Галицию, но и здесь к активным боевым действиям не поспел. Уже были взяты Львов и Галич, и русская армия, перейдя в наступление, вскоре захватила всю Восточную Галицию и часть Буковины. На фронте наступило относительное затишье, и Жене самим провидением дана была возможность оглядеться, обтереться и вообще просто понять, что происходит там, где свистят настоящие пули и взрываются настоящие артиллерийские снаряды…

Никита и Саша, между тем, вернулись в корпус, где ничего не изменилось, и продолжили учёбу. Зима четырнадцатого года прошла скучно, хмуро, все были подавлены неудачами на фронте и даже корпусной праздник, который как святой день невозможно было отменить, прошёл сухо и без обычного подъёма. Все были подавлены, двигались вяло, думали медленно, инициативы ни в чём не проявляли, общественный патриотизм и воодушевление быстро сменились апатией, словом, течение русской жизни в тылу замедлилось и обыватели впали в глубокое уныние. Корпусные преподаватели, воспитатели и даже команды обслуги нехотя несли службу, и только кадеты в силу своей мальчишеской безалаберности и незрелого возраста продолжали шалить, шкодить и делать всё то, что присуще вообще подросткам независимо от места их пребывания.

Давние враги Саши и Никиты – Коваль и Асмолов – с трудом одолели второй класс и снова оказались с ними в одной роте. Попытки «цука» с их стороны ещё имели место, но, зная, что в случае чего можно и нарваться, оба разгильдяя почти не трогали Гельвига и Волховитинова. Переключившись на более слабых и менее решительных, они находили удовлетворение своим амбициям в том, что «цукали» малышей, которые уж совсем не могли дать им отпора. Но случалось порой так, что Никита и Саша злостно нарушали субординацию, вступаясь за первоклассников, и это страшно злило «цукарей», в особенности тщедушного Коваля, который только под присмотром своего, похожего на колоду друга Асмолова, позволял себе издеваться над малышами. Эти подростки не ведали понятия благородства, хотя изо дня в день всем своим видом, поведением и настроем корпус формировал у своих воспитанников представления о чести, достоинстве, особой миссии русского кадета, будущего офицера. Патриотизм, любовь к отчизне, к самодержавию и лично к Помазаннику Божию, истовое православие, почитание старших и уважение к заслуженным чинам, – вот что такое был кадетский корпус, вот чему учили своих птенцов офицеры-воспитатели. Правда, у кадет был и свой, неписанный кодекс чести. По этому кодексу никогда и ни за что нельзя было выдать своего товарища, что бы тот ни совершил. Поэтому любые проявления озорства, шалости, нарушения учебного или дисциплинарного регламента, любые «бенефисы» всегда оставались недоступны для внутренних расследований. Воспитатели частенько вхолостую бились с этим кадетским упрямством и чаще всего в таких случаях только какими-то окольными путями находили истину. Зато не считалось преступлением у кадет надерзить начальству, посмеяться над воспитателем, выдумать какую-нибудь изощрённую шалость; особым шиком считалось придумать преподавателю меткую кличку. Даже выманить что-то у сверстника, применив смекалку и хитрость, не было зазорно, – главное, чтобы это было сделано открыто, не тайно. Были, однако, среди кадет и людишки без совести, не часто, но затёсывались порой такие красавцы, как Коваль и Асмолов. Во второй роте был ещё Сергиевский по кличке Глыба, переросток с красивым, но тупым лицом и большими круглыми глазами. Он считался одним из первых силачей в роте, и хоть силу среди мальчишек обычно уважают, Сергиевского скорее боялись. Силовая иерархия у кадет устанавливалась обычно посредством борцовских поединков в умывальной и уж тут все следили за справедливостью схватки. Сергиевский провёл множество боёв, стал сильнейшим, и все это признали. Но ему бы не пользоваться своей силой где надо и где не надо, держать бы её при себе, и кадетское братство уважало бы его и любило. Но видать слабый был человек этот сильный Сергиевский, потому что по поводу и без повода щедро раздавал подзатыльники, оплеухи и пинки своим товарищам, причём, делал это не в шутку, а со злобой, доказывая каждый раз и себе, и однокашникам, что он великий, а они так себе, грязь из-под ногтей. Учился он при этом неважно, компенсируя отсутствие знаний, ума, сообразительности и усидчивости только здоровенными кулаками и стремлением к подавлению всего, что не вписывалось в его понятия. Сильно не вписывались в его понятия соседи по роте Волховитинов и Гельвиг, два друга-не разлей вода, потому что всегда перечили и не хотели подчиняться его силе и явному силовому преимуществу. Всегда у них находилась причина для противостояния, и мстительный Сергиевский в общении с ними частенько искал повод поставить слишком независимых по его мнению товарищей на их истинное место.

Любимыми зимними забавами екатерининских кадет были лыжи и коньки. На замерзшем пруду по первому же снежку пробивали лыжню, и почитатели лыж бегали тут в своё удовольствие, осваивая ледяной периметр. Конькобежцы катались в середине пруда. Почти у всех, в том числе и у Ники с Сашей, были знаменитые «снегурочки», которые пристёгивались к обуви специальными кожаными ремешками. Но предметом мальчишеских мечтаний всегда были «яхт-клубные» коньки, насмерть прикрученные к специальным ботинкам. Такое сокровище имели немногие, потому что цена этих коньков была велика. Если на пруду устраивались конькобежные соревнования, то владельцы «яхт-клубных» «ножей» давали обычно фору владельцам «снегурочек». Эти забавы были чудо как хороши зимой, и кадеты во время прогулок от души резвились на ядрёном морозце.

Но более всего любили они так называемое «взятие снежного городка» или «ледяную баталию». Эта игра немного отличалась от одноимённой народной. Здесь, конечно, не было никаких коней и никаких вспомогательных средств, вроде лопат, метёлок и длинных тонких палок, которыми оборонялись защитники «городка», но суть игры оставалась прежней. На плацу или на спуске к пруду строили из снега ледяные горки, а на них – стены с воротами, поливали «городок» водой и разделялись на две команды – атакующих и обороняющихся. Эту забаву устраивали редко, всего раз или два за зиму, и потому кадеты всегда с нетерпением ждали хорошего, обильного снега. Если в январе-феврале по каким-то причинам не удавалось повоевать, то уж в марте, на масленицу, ледовое побоище всенепременно должно было состояться. И вот зимой пятнадцатого года городок как раз и построили на масленицу. В первые зимние месяцы было как-то не до веселья, всё-таки шла война и вести с фронтов были не всегда хороши, но к весне начальство решило, что большого греха в том не будет, если кадеты немножко порезвятся. Быстро возвели возле пруда солидный городок и в один из морозных мартовских дней вывели на ристалище весь корпус. Чтобы уравнять силы кадет, первую строевую роту поделили на две части – одну побольше, другую – поменьше и большую придали малышам третьей роты, а меньшую – подросткам второй. Чёткие правила исключали мордобой и агрессию, – бить было запрещено, ставка делалась только на борьбу и силовые приёмы вытеснения противника. За корректным ведением боя наблюдали офицеры-воспитатели, главным распорядителем был Удав – штабс-капитан Новиков. Здесь же присутствовал лазаретный доктор Адам Казимирович. Саша с Никитой оказались в стане атакующих и решили действовать совместными усилиями. Победителями считались те, кто либо не подпустил противника к «городку», либо те, кто всё-таки сумел прорваться и разрушить его. Проигравших по традиции купали в снегу, но чаще всего случалось так, что эта забава становилась взаимной и к общему веселию все радостно купали всех.

Команды выстроились друг против друга – одна возле своей крепости, другая – в некотором отдалении напротив. Новиков дал сигнал. Сначала последовала артподготовка, потому что крепости не берутся без артиллерии. Инициативу проявили, конечно, штурмующие: алчно захватывая руками снег, они ловко лепили плотные снежки, широко размахивались и изо всех сил посылали свои снаряды в сторону противника. Защитники крепости стояли открыто и довольно плотно, поэтому почти все снаряды достигли цели, и мгновение спустя мундиры кадетов были сплошь залеплены белым снежным крошевом. Ответный огонь не заставил себя долго ждать, град снежков полетел в разных направлениях и счастливые, разгорячённые началом боя противники уже горели азартом, приплясывали на месте, подпрыгивали в нетерпении, ожидая взмаха руки штабс-капитана. Глаза их горели, щёки наливались ядрёным пунцовым пламенем, мокрые красные руки беспорядочно мелькали в воздухе. Возбуждение нарастало, но команды всё не было. Кадеты, словно лошади на ипподроме в преддверии сигнала к началу гонки, нетерпеливо топтались на позициях и рвались вперёд. И вот наконец Новиков махнул рукой. Штурмующие кинулись вперёд, пробежали короткое расстояние до снежной крепости, до линии её защитников и… началась свалка! Противники сцепились врукопашную, малышей грубо отшвыривали в стороны, а равные по силе ровесники, заключив друг друга в тесные объятия, катались по утоптанному снегу. Малышам приходили на помощь старшие, и тогда образовывалась куча мала: пока рослые кадеты, уже почти юноши пытались побороть друг друга, первоклашки прыгали на них сверху, отпихивали врагов, таскали их за волосы, что, конечно же, было против правил, но в пылу поединка правила забывались, а властвовали только азарт и кураж! Наконец первая атака была отбита, и осаждающие, подбирая раненых и убитых, отступили на прежние позиции. Некоторое время стороны приводили себя в порядок и остывали, но уже совсем скоро были готовы к новым подвигам. Штурмовики решили действовать хитростью – в ожидании повторной попытки они сгрудись в кучу и стали совещаться. Роль координатора и командира взял на себя семиклассник первой роты Рожнов, волевой и резкий парень, один из лучших учеников в корпусе, уважаемый и чтимый как кадетами, так и офицерами. Мальчишки стояли в тесном кругу, а Рожнов вполголоса, почти шёпотом излагал им свои предложения.

– Пусть малыши разделятся на два отряда и по первому сигналу господина штабс-капитана несутся штурмовать левый и правый фланги, оставив центр совершенно свободным. Старшие кадеты в это время будут делать вид, будто готовят к бою артиллерию, но как только мы заметим, что внимание противника полностью сосредоточилось на флангах и отвлечено от главного, сразу идём в атаку и объединённым кулаком «старшаков» бьём во фронт! Пока защитники крепости перегруппируются и соберутся с силами, мы стремительным броском захватим её! «Городок» будет наш!

Рожнов быстро переформировал отряд, а Новиков, увидев готовность всех сил, немедленно дал сигнал к бою.

Малыши ринулись вперёд. Снова возле ворот «городка» образовалась свалка; шум борьбы, азартные крики, пыхтение и сопение заполнили батальное поле. Старшие во главе с Рожновым некоторое время выжидали и дождались-таки своего – не искушённые в тактике защитники крепости, увлёкшись битвой, оголили фронт! Туда и ринулась полная сил, мощная команда молодых парней, быстро добежала до места и вклинилась в узкий проход между двумя группами сражающихся. Защитники поздно осознали свою ошибку, – догоняя штурмующих, они способны были теперь разве что прыгать им на спины в попытке удержать или помешать их движению вперёд. Часть старших кадетов вынуждена была отвлечься для отражения нападения опомнившихся защитников, но другая их часть уже продвинулась к воротам «городка» и начала яростно крушить его стены. Битва была проиграна! «Городок» пал. Но кураж победы ещё кружил победителей. Снежно-ледяные стены крепости в ярости разрушались, кадеты лихо разламывали куски снега и льда, размётывая их по окрестностям, а вой стоял такой, что из корпуса в панике повыбегали офицеры и обслуга…

– Купать, купать всех! – раздался молодецкий выкрик.

Кто-то дико засвистел соловьём-разбойником, и противники смешались – один другого засовывал в снег, иной натирал кому-то разгорячённую морду снежною крупою, третий сыпал товарищу ледяное крошево за шиворот! Обезумевшие от клокотания крови, внутреннего жара, щипучего мороза и дикого возбуждения кадеты катались по руинам крепости парами, кучами, сцепляясь и расцепляясь, и норовя как можно глубже окунуть друг друга в обжигающий холодом снег. Саша подвернулся под руку Сергиевскому, успевшему схватить его за шиворот. Силы были неравны, но Саша начал выкручиваться, пытаясь освободиться, неловко махнул рукою и случайно попал Глыбе кулаком в плечо. Тот сделал круглыми и без того круглые глаза, изобразил на своём лице крайнее возмущение и, недолго думая, окунул Сашу головою в снег. Продолжая держать его за шиворот, он второй рукой углубил голову противника, а потом сунул кулак в снег и начал бить Сашу в лицо. Тот никак не мог вырваться, а когда ему это удалось, снег вокруг был обильно заляпан кровью. Глыба бросил его и злобно ухмыльнулся, отходя. Саша умылся снегом и сел на сугроб. Некоторые кадеты уже потихоньку отходили в сторону и начинали приводить себя в порядок. Только самые задиристые ещё лениво переругивались. Боевые крики стихали, азарт схватки сходил на нет. Штабс-капитан Новиков приказал строиться…

На следующий день лицо Саши распухло и засияло сплошным синяком. Попытки начальства разобраться ни к чему не привели. Саша твердил, что при штурме «городка» ударился лицом о ледяную глыбу. Каламбура в отговорке Саши никто не улавливал. Адам Казимирович сделал примочки, положил на заплывшие сашины глаза чем-то пропитанные ватки, тем дело и закончилось.

Но не для всех. Через некоторое время на перемене Никита подошёл к Сергиевскому в ротной зале, взглянул на него снизу вверх и изо всех сил ударил кулаком в лицо. Все находившиеся рядом кадеты замерли. В зале воцарилась тишина. Глыба зажал рукою рот. Когда он отнял ладонь, все увидели его разбитые губы и сочащийся кровью нос. Кое-кто из кадетов сделал пару мелких шажков вперёд в направлении Никиты и Сергиевского. Всем было ясно, что сейчас будет драка.

– Кровь за кровь, – сказал Никита.

Глыба яростно ощерился, в глазах его мелькнули хищные просверки, а лицо приняло зверское выражение. Он набросился на Никиту, и кадеты покатились по навощённому паркету. Их товарищи сгрудились вокруг и принялись наперебой кричать, подбадривая противников. Саша потерянно стоял в кругу наблюдателей и ещё не до конца открывшимися после инцидента в «городке» изумлёнными глазами смотрел на своего сражающегося друга. По счастью находившийся в зале капитан Скрипник мгновенно оказался рядом со схваткой и спас Ники от верной гибели. Драчунов разняли, поставили на ноги и тут же учинили им первый допрос.

– Кто зачинщик драки? – спросил капитан.

– Я! – не рядясь, ответил Никита.

– Господин кадет! – строго сказал Скрипник. – Приведите себя в порядок и потрудитесь занять место в карцере! А потом – три дня на супе!

– Так точно, господин капитан! – проорал Ники и отправился исполнять приказание.

В 1916 году по приказу директора корпуса в помещении второй роты была устроена домашняя гостиная – эдакий уголок семейного быта со всеми приметами родного дома, пусть и не воспроизводящими эти приметы буквально, но всё же дающими кадетам приятное воспоминание о семье, родителях, обстановке, о тех предметах, которые окружали их в детстве. В одном из свободных углов ротной залы поставили мягкую мебель – обширный диван, уютные гостеприимные кресла, красивый стол красного дерева с инкрустацией по столешнице. На столе лежали «Нива», «Новое время» и «Инвалид», по стене расположился книжный шкаф карельской берёзы с юношескими изданиями. Одна из полок была заполнена стопками нот. На ломовике как-то привезли огромный рояль и всем миром втащили его с грехом пополам на третий этаж. В противоположной от рояля стороне на высокой тумбочке установили большой аквариум с пучеглазыми перламутровыми рыбками, а чуть поодаль на специальный кронштейн повесили клетку с огромным цветастым попугаем, которого приобрёл на личные деньги есаул Уральского войска корпусной эконом Караулов, на досуге очень увлекавшийся птицами. Назвали попугая Барбосом, мало обращая внимания на то, что подобная кличка мало ему подходит. Первым сказал слово «Барбос» Саша, потому что в очень короткое время выяснилось, что птица умеет лаять. Этот бедный попугай и явился в своё время причиною скандала, случившегося по вине Саши и Никиты.

Кадетам очень полюбилась домашняя гостиная, и они были благодарны Деду за царский подарок. Особенно новый уголок притягивал любителей чтения, которых в роте было немало. Во-первых, книгочеям не нужно было спускаться в читалку, во-вторых, там хоть и было достаточно уютно, но всё же не так, как в гостиной, где царила почти домашняя атмосфера. Ники, Саша, Плющик-Плющеевский и главный ротный любитель литературы, который и сам втайне пописывал полудетские стишки – Костя Самохвалов, любили собираться в новом уголке не только для чтения, но и для того, чтобы поговорить о книгах, обменяться впечатлениями и рассказать друг другу какие-то недавно вычитанные увлекательные сюжеты. Свободное время здесь можно было проводить и не очень умничая, – некоторые кадеты любили побренчать в охотку на рояле и, надо сказать, кое у кого это недурно получалось, так как многие учились музыке дома. Другим именно здесь понравилось играть в пуговички; нашлись и юные натуралисты, которых было не оттянуть от аквариума или от клетки с попугаем. Полюбили Барбоса и Саша с Ники. Им нравилось смотреть, как он ловко вышелушивает клювом подсолнечные семечки, подаваемые ему через прутья клетки, как важно чистит перья, расправляет крылья и смотрит на них своим умным круглым глазом. Как-то есаул Караулов, заметив интерес друзей к его попугаю, обмолвился, что птицу можно научить разговаривать, и Ники с Сашей загорелись этой идеей. Всё свободное время, забросив даже и чтение, проводили они возле клетки. Саша предложил научить попугая произносить кличку своего воспитателя, штабс-капитана Новикова. И друзья взялись за неблагодарную работу. Часами стояли они у клетки и с удовольствием растягивали слово «удав», просовывая попугаю его любимые подсолнухи в тот же миг, как у него получалось хотя бы что-то отдалённо похожее. На удивление Барбос обучился очень быстро, причём, выученное слово он произносил с таким смаком, что кадеты только дивились. Заржавленным голосом и очень громко попугай скрипел, растягивая единственную гласную: удааааффф…, а мальчишки веселились, пугая громким смехом умную птицу. Потом Барбоса научили и более сложным вещам, со временем он стал произносить слова «штабс-капитан», «шкаф», «ха-ха-ха» и пару-тройку других. Когда Саша с Никитой обучали своего ученика языковым премудростям, оба щёлкали пальцами, и теперь стоило только сделать это, как Барбос начинал вещать. Но без главного виновника торжества всё это попахивало любительщиной и потому кадеты решили устроить ненавистному воспитателю «бенефис». Заодно, кстати, бенефис предлагался и попугаю.

И вот как-то раз, дождавшись дежурства Новикова по роте, уже после вечерней молитвы и поверки, в миг пожелания друг другу спокойной ночи, Саша тихонько щёлкнул пальцами. Слышно было, как Барбос в своём углу встрепенулся, проснувшись, потрещал крыльями, уселся поудобнее на жёрдочке и ядовито проскрипел:

– Удааааффф…штааабс-капитан…удааааффф…обрушил шкааааффф…

И разразился таким демоническим смехом, что все кадеты следом за ним заржали как лошади, которым не терпится выбежать на лужок. Новиков побагровел.

– Смииирна! – заорал он. – Команды «отбой» не было, господа кадеты!

Но кадеты, ещё более распаляясь и заражаясь смехом друг от друга, уже начинали биться в истерике. Штабс-капитан пытался перекричать их, но они не могли остановиться. Тогда он медленно поднял правую руку с растопыренными пальцами и вытянул её по направлению к строю. Знакомый гипнотизирующий жест на минуту отрезвил роту и смех начал стихать. Но уже в полутишине, на фоне затихающих смешков из угла вдруг снова раздался дикий разнузданный хохот попугая. Рота, хватаясь за животы, повалилась на пол. Кадеты выли, мычали, блеяли, пищали, квакали, заливались протяжными нотами, ухали и ахали, кто-то уже закукарекал и остановить эту вакханалию было решительно невозможно. Новиков в поту выскочил из помещения. Минут через двадцать всё стихло и изнеможённые кадеты стали укладываться. Но тут штабс-капитан вернулся и поднял роту с постелей.

– Вся рота в полном составе становится под лампу, – скомандовал он.

Но так как под лампой могли уместиться разве что два-три кадета, то весь личный состав выстроился на проходе между кроватями, как на обычном построении.

– Смииирна! – скомандовал воспитатель.

И кадеты чётко выполнили команду.

Удав жестоко отомстил всей роте. Она простояла на штрафе почти всю ночь, босиком, в исподних рубашках, перетаптываясь остывшими ногами на холодном паркете. Несколько раз заглядывал в спальню отделенный дядька, сонно щурил узкие глазёнки, качал головой и, посетив ватерклозет, возвращался на свой пост додрёмывать. Под утро зашёл дежурный по корпусу, в изумлении оглядел застывший строй кадет, но, получив рапорт Удава, молча козырнул и удалился. Через полчаса явился директор корпуса, видимо извещённый дежурным, также выслушал рапорт и приказал немедленно уложить всех в постели. Кадеты уже в строю, стоя, спали, временами встряхивая головами в миг липкого и мутного пробуждения, и как только дошли до кроватей, мигом провалились в беспамятство уже окончательного сна. Через час, однако, горнист протрубил «повестку», и кадеты, с трудом продрав глаза и поднявшись, медленно, как осенние мухи, потащились в умывалку. Днём, после занятий началось расследование. Проводил его лично Дед. Сначала он пытался доискаться причин «бенефиса», искал зачинщиков, в глубине души понимая, что никто никогда не назовёт никаких фамилий. Одновременно он понимал, что вечернее происшествие – не просто мальчишеская шалость, а какой-то, возможно, вовсе не осознаваемый протест и, зная, кто именно дежурил во вчерашний день в роте, не находил в этом ничего удивительного.

Директор корпуса Владимир Валерьянович Римский-Корсаков был человеком мудрым и практичным. Больше того, он знал, что вверенные ему детские судьбы – суть ценность непреходящая и какие бы катаклизмы не проносились над головами его кадетов, он всегда, при любых обстоятельствах будет защищять их, оберегать от житейских и бытовых бурь, предостерегать от ошибок, а главное – учить быть людьми, для которых слова «честь», «благородство», «патриотизм» – не пустой звук, а та платформа, на коей стоит и будет стоять вечно Святая Русь. Когда-то он сам учился в кадетском корпусе в Полтаве и потому прекрасно знал быт, традиции и установления всех российских корпусов, лишь незначительно отличавшихся друг от друга в каких-то местных деталях, но единых в главном – в понимании своей высокой духовной миссии. После Полтавы на его жизненном пути стала Москва со своим знаменитым Александровским военным училищем, по окончании которого он служил в Лейб-Гвардии Павловском полку. Но, видимо, его не сильно влекла к себе карьера гвардейского офицера, потому что вскоре он поступил в Военно-Юридическую Академию и через некоторое время стал сначала военным прокурором, потом следователем, а потом уж судьёй. Но и Военно-Судебное ведомство не удовлетворяло его внутренних амбиций, а главное – не соответствовало духу его исканий. Для судебных разбирательств, для вникания в хитросплетения запутанных дел, для жёстких, а порой и жестоких решений он был слишком мягок, терпим и интеллигентен. Ему нравилось искать истину, но не нравилось оценивать её по уголовной шкале и быть орудием общественного мщения. Он тяготился ролью судьи, тем более – военного, как если бы эта роль была равна роли палача. Психологически он отождествлял свою деятельность с понятием кары, налагаемой на виновных, и это казалось ему главным в его работе. Но именно это и выносил он с наибольшим трудом, именно это и служило источником его, может, и не страданий, но уж, во всяком случае, – болезненного дискомфорта. Так со временем стал он подумывать о переходе в Военно-Учебное ведомство и в конце концов перешёл, получив место инспектора классов в Первом Московском кадетском корпусе. Это уж было точно его дело, так нравился ему кадетский уклад, так нравилось ему участвовать в жизни корпуса, где имел он возможность влиять на самый ход воспитания и образования юных воспитанников. Он ощущал себя в корпусе, можно сказать, создателем нового человека, явственно понимая, что из этих довольно бесформенных пока ещё кусков тёплой и влажной глины можно любовно, бережно и с большой радостью лепить нечто красивое, останавливающее внимание окружающих, лепить, сглаживая и выправляя угловатые черты новых созданий, облагораживая их стремления и чувства и, в конце концов, вдохнуть в них душу и дать им возможность свободно полететь в небо…

Нового дельного инспектора быстро заметило начальство и, прослужив в этой должности всего несколько месяцев, он получил место директора корпуса.

Генерал Римский-Корсаков был, несомненно, идеалистом, благородным интеллигентом, одним из последних Дон-Кихотов эпохи, потому и подход к воспитанию кадет, а также и к взаимодействию с воспитательским составом у него был особый. Он не мог понять методов штабс-капитана Новикова, который во все годы работы вызывал у него глухое раздражение. Директору очень хотелось избавиться от строптивого подчинённого, и тот сам давал когда-то несколько поводов к тому. Но как умный человек, генерал понимал, что горбатого могила исправит, и потому какой смысл интриговать, чтобы неприятного и неудобного оппонента перевели куда-нибудь подальше? Ведь он в любом месте останется таким же. Лучше уж на месте делать какие-то усилия, чтобы хоть как-то облагородить его, хоть как-то привести в соответствие со своими понятиями. Поэтому после истории с последним кадетским «бенефисом» директор в очередной (какой уже по счёту раз?) решил поговорить с Новиковым строго и сурово, попытавшись всё-таки донести до него свои мысли и своё понимание сути воспитания.

– Господин штабс-капитан, – начал генерал учтивым тоном, когда вызванный подчинённый явился к нему в кабинет, – позвольте вам заметить, что ваши методы управления воспитанниками расходятся с моим пониманием педагогического воздействия…

– Ваше превосходительство! – довольно невежливо перебил его Новиков. – Воля ваша, но как по-другому обращаться с этими злобными мальчишками? Без наказания нет понимания службы…

– Господин штабс-капитан, – повторил Римский-Корсаков, подчёркнуто спокойным, ровным, но строгим голосом, давая понять подчинённому, что его невежливость замечена и осуждена, – вы, кажется, не изволите услышать меня. Я хотел бы сказать вам, что подобным образом невозможно решать конфликты воспитателя с коллективом. Не спорю, система наказаний в корпусе и в целом в армии существует, и она обусловлена Уставом, но, помилуйте, нельзя же детей держать всю ночь полуголыми на паркете! Ведь это неоправданная жестокость, друг мой, – более мягким, почти отеческим голосом добавил генерал. – Разве можем мы позволить себе подобное в отношении более слабых и зависимых от нас существ?

– Кадеты забываются, Ваше превосходительство, – отвечал Новиков. – Они не уважают старшинство, не уважают взрослого, умудрённого опытом человека, воспитателя, преподавателя. Они позволяют себе шум на уроках, выходящие за рамки приличий шалости, они наделяют старших оскорбительными прозвищами… Сегодня они не уважают меня, завтра – вас, а послезавтра – Государя Императора! Ведь так они воспитаются в чёрт знает кого! Их наглости и хамству мы должны противопоставить не только Устав, но и силу – силу нашей воли, нашего мужского характера, да, в конце концов, – физическую силу!

– Так вы предлагаете вернуть в армию шпицрутены, а в кадетские корпуса – розги? – с возмущением спросил директор.

– Нет, конечно! – горячо воскликнул Новиков. – То есть, я хотел сказать, что розги для кадетской фронды, может, кой-когда и не помешали бы… и вообще, – по-моему мнению, мы должны держать воспитанников в ежовых рукавицах, чтобы они знали границы дозволенного и не проявляли дерзость в общении со взрослыми.

– Но тогда, – возразил директор, – они не будут проявлять дерзость ни в учёбе, ни в жизни, мы будем сковывать их поведение, их творческую активность, а ведь только с помощью дерзости и яркого желания выделиться способны они достичь каких-то успехов. Почему в мальчишеской среде так силён соревновательный дух? Да потому что в характере мужчины – быть первым, лучшим, а как этого достичь без дерзости, без стремления вперёд, без активной позиции?

– Нет, Ваше превосходительство, как хотите, но кадет должен быть у меня вот здесь!

И он выставил в сторону генерала крепко сжатый волосатый кулак.

– Э-э, батенька, куда хватили! – несколько фамильярно заметил директор. – Эдак вы и задавите кадета! Я вам не стану, пожалуй, приводить своего примера, но покорнейше прошу взглянуть на методы хоть капитана Скрипника. Отчего, милостивый государь, у него хоть и шумно в классе, да успехи кадет более чем очевидны? Отчего в его дежурства нет «бенефисов»? Отчего кадеты любят поговорить с ним по душам? А ведь он не добренький и не потакает воспитанникам. Он умеет спросить с них, а главное, он доверяет кадету и потому кадет доверяет ему. Но! Доверие капитана Скрипника – особого рода. Ведь вы работаете вместе уже много лет… Неужели вы не видите, что он не только доверяет кадету, но и проверяет его? Он не оскорбляет неверием, не унижает, не умаляет чувство собственного достоинства воспитанника, он просто спокойно убеждается в его искренности. А как он это делает – это уже есть секрет педагогического искусства. Впрочем, не секрет, Скрипник не делает из своей работы никакого секрета. Вам бы присмотреться, господин штабс-капитан…

Подобных разговоров провёл Владимир Валерьянович за годы своей работы множество, – и с коллегами, и с учениками, – но такого глухого, упрямого сопротивления, какое всегда оказывал ему штабс-капитан, более не встречал. Воистину горбатого исправит только могила, думал он, или уж сама судьба обломает его рано или поздно. В существовании судьбы генерал нисколько не сомневался, чтил пословицу «сколь верёвочка не вейся» и вдобавок знал за собой, что и сам легко может выступить в роли пресловутой судьбы. При всей своей мягкости он умел принимать жёсткие решения и, если интуиция подсказывала ему рубить сплеча, так он и рубил, но это была не жестокость, а решительность. Так он однажды немедленно изгнал из корпуса воспитателя первой роты Глушевского за то, что тот позволил себе сначала с кадетами, а потом и с коллегами сомнительные революционные разговоры. Эти разговоры, возбуждавшиеся, может, по глупости, а может, с совершенно очевидною целью были немедленно пресечены, и Глушевский по рапорту директора был безжалостно уволен. Другим разом генерал нечаянно зашёл на кухню, где готовился кадетский обед; заглянул мимоходом и увидел, что у повара, – высокого и худощавого, что вообще-то против правил в бытовании человека его профессии, – как-то странно оттопырен живот. Директора кольнуло подозрение, он подошёл поближе, вгляделся и приказал повару снять длинный нагрудный фартук. Тот, покраснев, исполнил приказ. С обратной стороны фартука был пришит большой кожаный карман, битком набитый говяжьим фаршем. Обычно спокойного и сдержанного генерала затрясло. В тот же день повар оказался на улице.

С Новиковым случилась похожая история, только в деле на сей раз фигурировал не пошлый мясной фарш, а гораздо более существенные материи. Случай вскоре удостоверил догадки директора о глубинной сути штабс-капитана, да и весь корпус, увидел, наконец, как слабого человека жизнь ломает, словно тростинку. Действительно, слабым и немощным в духовном смысле оказался сильный и волевой штабс-капитан Новиков, и это было лишним доказательством того, что эпоха в преддверии страшных исторических катаклизмов расставляет человеку порой такие сети, попав в которые, уж он вывёртывает своё истинное нутро всеми потрохами наружу. А многие из тех, кому тогда особенно не повезло, делали это и в буквальном смысле…

Как-то зимней ночью семнадцатого года дежурный отделенный дядька фельдфебель Епифанцев, продрав скованные дремотой глаза и вглядевшись в едва освещённое синей лампочкой пространство спального помещения второй роты, увидел возле дальних кроватей непредусмотренный Уставом свет электрического фонаря и несколько собравшихся в кружок стриженных голов, склонившихся над какими-то бумагами. Пробуждение дядьки кадеты заметили почти сразу и мгновенно попрыгали в свои постели. Епифанцев, наученный горьким опытом взысканий за дремоту на посту, решил перестраховаться и доложил о незначительном, но всё-таки требующим внимания происшествии дежурному офицеру. Тот в свою очередь посчитал необходимым, следуя служебной субординации, доложить далее и, в конце концов, в течение получаса информация дошла до разбуженного ради такого случая директора корпуса. Для генерала Римского-Корсакова понятия «незначительное происшествие» применительно к его воспитанникам не существовало. Сначала он вызвал отделенного дядьку и в неофициальной обстановке побеседовал с ним.

– Так это… Ваше превосходительство, – сказал Епифанцев, – стало быть, я их всех запомнил. Второго отделения четвёртого класса господа кадеты Суровкин, Аверман, Нижерадзе, фон Оглио и Азарьев, изволите ли видеть… не знаю уж… всех взял на карандаш…Честное благородное слово, не спал… Ваше превосходительство, как есть не спал…

Отпустив Епифанцева, генерал задумался. Время было неспокойное, – с осени шестнадцатого года существовала великокняжеская оппозиция, левые мечтали полностью смести монархию, либерал-консерваторы в своих газетёнках протаскивали идею парламентской демократии, а правые распускали чудовищные слухи о Распутине и об императрице Александре Фёдоровне. Более того, в конце года Распутина убили. Обыватели ощущали неясное беспокойство. На фронтах положение было неутешительное. В крупных городах страны сгущалась атмосфера всеобщего недоверия и недоброжелательности, а в столице местами уже явственно потрескивало атмосферное электричество…

Поэтому Римский-Корсаков не стал делать вид, будто бы ничего не произошло. Он вызвал командира второй роты полковника Агищева и приказал учинить обыск в спальном и классном помещениях второго отделения четвёртого класса. Надо сказать, что кадетские прикроватные шкафчики и учебные парты в классах считались личной территорией кадет и посягать на их неприкосновенность в принципе никто не имел права. Это было очень строгое правило. Даже воспитатель не мог просто так открыть парту, во всяком случае он должен был по крайней мере уведомить кадета о своём намерении. Внутренность парты представляла собою как бы ящик, открывающийся сверху в сторону кадета; в этом ящике он хранил всё, что ему необходимо для жизни и учёбы. Впрочем, то, что предназначалось для жизни, должно было находиться либо в прикроватном шкафчике, либо в личном чемодане. Поэтому бывали у воспитанников чёрные дни, когда после предупреждения офицера-воспитателя случалась проверка содержимого парт, и уж тогда держись, неряха и собиратель всяческого живописного хлама! Игрушки, пуговицы, альчики, яблоки, пряники, книжки, не имеющие отношения к учёбе, предметы одежды или туалета, – всё подвергалось безжалостной ревизии и немедленной ликвидации. Подобные акции проводились открыто, а залезть в кадетскую парту без разрешения владельца или хотя бы без предупреждения считалось преступлением, – это противоречило всем правилам – и писанным, и неписанным. Поэтому отдавая приказ об обыске, директор корпуса поступал как минимум неординарно.

Тем не менее, полковник Агищев вместе с фельдфебелем Епифанцевым прошерстили прикроватные тумбочки спящих, а может, притворявшихся спящими кадет, затем их парты и вернулись в квартиру директора с внушительным уловом. В руках генерала оказалась большая пачка революционных прокламаций, отпечатанных на гектографе, боевой браунинг и несколько патронов к нему. Часть прокламаций была найдена в спальном помещении, часть – в классных партах. Браунинг обнаружили в парте кадета Авермана. Директор почёл за благо не считать произошедшее романтической шалостью подростков, приказал немедленно поднять всех замешанных в деле кадет и изолировать их в одном из технических помещений корпуса. Тут же, ночью он провёл с ними суровую беседу, а рано утром подобное испытание пришлось пройти и срочно вызванным в директорский кабинет родителям малолетних преступников. Канцелярия мгновенно изготовила приказ об отчислении виновных, и все они тем же утром были безжалостно удалены из корпуса. К первому сигналу утренней повестки инцидент был исчерпан. Правда, вскоре в директорский кабинет явился штабс-капитан Новиков, узнавший о происшествии от коллег. Он был взбешён и через секретаря канцелярии просил директора принять его. Генерал принял.

– Как вы могли, – с порога почти закричал Новиков, – как вы могли, Ваше превосходительство, отдать этот безнравственный приказ? Кто посмел в моём отделении без моего ведома проводить обыск? Почему полковник Агищев и фельдфебель Епифанцев позволили себе вторгнуться в личное пространство моих кадет? Это выходит за рамки приличий и противоречит всем представлениям об офицерской чести!

– Успокойтесь, господин штабс-капитан! – тихим и абсолютно спокойным голосом отвечал генерал. – Во-первых, полковник Агищев и фельдфебель Епифанцев выполняли мой приказ. А во-вторых, – ведь вы, очевидно, знаете, что именно было найдено при обыске? Вы напрасно горячитесь. Посудите сами: у ваших воспитанников были найдены предметы, имеющие самое непосредственное касательство до противоправной деятельности известных радикальных организаций нашего города, и результаты проведённого мною расследования говорят о реальной опасности распространения этой чумы в нашем корпусе.

– Это незаконно, Ваше превосходительство! – возразил Новиков. – Мало того, что вы отчислили моих кадет без достаточных на то оснований, причём, заметьте, – кадет, проучившихся уже половину срока, так ещё и, нарушив понятия благородства и чести, вы оскорбили приватным обыском меня лично! Этим обыском вы показали своё неуважение ко мне и ко всему моему отделению!

– Ах вот как! – вскричал генерал. – Стало быть, вы, господин штабс-капитан, именно таким образом изволите теперь изъясняться! А ведомо ли вам, что кадеты вашего отделения, замешанные в преступлении, не просто читали прокламации, но и распространяли их? Что эти неокрепшие в моральном отношении и соблазнённые чьей-то дьявольской волей подростки совершали циничные, оскорбительные действия, противоречащие званию кадета и будущего офицера? Будучи в Тронной зале, они плевали на памятник государыни Императрицы Екатерины Второй, чьё имя с гордостью носит наш корпус, а в сторону портретов самодержца и членов венценосной фамилии делали неприличные жесты! А ведомо ли вам также, господин штабс-капитан, что иные кадеты готовы были затеять кулачное побоище противу сих преступивших наши нравственные и уголовные законы? Пусть в силу малолетства те преступившие не могут пока держать ответа перед уголовным судом, но мой личный суд как директора корпуса, офицера и официально уполномоченного воспитателя постановил: иссечь раковую революционную опухоль, оздоровив организм в целом! Я не намерен спокойно смотреть и ждать, когда она станет заражать своим ядом всё вокруг. А если бы, паче чаяния, патриотически настроенные кадеты затеяли драку с преступниками? Как вы полагаете, господин штабс-капитан, чем кончилось бы дело для меня, для корпуса, а главное, – для вас лично? И куда в таком случае был бы направлен ствол браунинга, найденного у кадета Авермана? Вы отдаёте себе отчёт? Вы видите катастрофические последствия? Более того, это ваша прямая вина, милостивый государь! Это вы, именно вы недосмотрели, не учли, не приняли профилактических мер! Это ваш грех, ваше профессиональное упущение! Вы думали строить ваши отношения с воспитанниками посредством грубой силы, подавления и принуждения не с помощью Устава, а с помощью запугивания. И что же? Вы запугали юных революционеров? Вы перевоспитали их? Вы убедили хотя бы кого-нибудь из них в предосудительности той деятельности, коей решили они заняться? Я имел честь неоднократно беседовать с вами, просил и даже приказывал постоянно проверять каждого кадета, жить жизнью воспитанников, знать их дела, мечты, мысли, но в вашем педагогическом арсенале другие методы! И на других воспитателей, да и на меня, как на вашего руководителя, смотрели вы всегда свысока. И вот теперь мы пожали плоды вашей деятельности!.. Словом будьте любезны, милостивый государь, сегодня же, сейчас же, немедленно… извольте написать рапорт о произошедшем, а также прошение об увольнении из корпуса!

Новиков стоял перед генералом багровый, потный и руки у него тряслись. Он был раздавлен; такого эмоционального напора со стороны начальства ранее ему не доводилось испытывать. Это был крах. Он ощущал его и вне себя, и внутри. Он давно чувствовал катастрофу, надвигавшуюся с улиц, из городских подвалов и подворотен, с дымных вокзалов, с продуваемых метельным ветром площадей, из влажного сумрака холодных парадных и неметённых зашарканных лестниц, он видел апокалиптические отсветы на тёмных, рыхлых, отсыревших лицах, ему мерещились липкие глянцевые пятна на одеждах прохожих, оставлявших по себе какой-то кислый собачий запах, долгий, приторный, стойкий… Вглядываясь в глаза встречаемых на улицах людей, он не замечал в их зрачках жизни, света, живой радости, – навстречу ему смотрели бельма, – белые, закутанные паутиной и плесенью мёртвые глазницы… В себе он чувствовал непонятно откуда возникавшую пузырящуюся гниль и всё чаще испытывал приступы тошноты и беспричинной ненависти, ему казалось, что мир вокруг настолько враждебен, холоден и неуютен, что ему, штабс-капитану Новикову, в этом мире нет места, что его, беззащитного, сломленного, потерявшего силу воли и дар внушения, забытого на булыжной московской мостовой и продуваемого злобным арктическим ветром, вот-вот сдует с лица земли и он полетит в колючем морозном пространстве меж звёзд, всё более обрастая ледяною коркою до тех самых пор, пока окончательно не превратится в бездушную глыбу льда…

Он отдал генералу честь, подчёркнуто браво, если не сказать, щегольски, повернулся, и ему ещё достало сил, печатая шаг, торжественно выйти из директорского кабинета, но за дверью, в пустом коридоре, где не нужно было сохранять лицо перед кем бы то ни было, он весь как-то обмяк, словно потерявши прочный каркас, на который было надето его тело, и теперь уже согнувшись, опустив плечи и пришибленно глядя в пол, направился к выходу. По дороге он вспомнил, что не одет, повернул к лестнице, поднялся в коридор, предваряющий помещение второй роты, задумчиво снял с вешалки шинель, оделся. Спускаясь с лестницы, мельком глянул в лицо стоявшего в стенной нише мраморного екатерининского фаворита графа Зорича, основателя шкловского благородного училища, от которого вёл своё старшинство Первый Московский кадетский корпус, недобро усмехнулся и вышел в швейцарскую. Перед ним вырос, возвышаясь на целую голову, швейцар Никифорыч.

– Ну, что ж, брат… – сказал штабс-капитан. – Так-то вот…судьба, знать, такова…

И вышел на завьюженную улицу.

Февральскую революцию корпус пережил относительно спокойно. Ранним утром 27 февраля Ники проснулся от шума дождя, разбудил Сашу, который всегда спал безмятежно и крепко; они сели на кроватях и с недоумением стали вслушиваться. Прочие кадеты тоже проснулись, потому что дождь уж очень сильно тарабанил по крыше. Было в его звуках что-то жёсткое, металлическое, и сквозь эту дробь пробивались какие-то невнятные крики, вопли и возгласы. Несколько времени спустя полусонный Ники сообразил, что дождя в феврале быть не может и, действительно, позже выяснилось, что по корпусной крыше плясали пули, выпущенные городовыми поверх голов демонстрации, собравшейся неподалёку от корпуса. Отчего демонстрация случилась в такую рань, понять мальчикам было не дано, впрочем, никто и не намерен был озаботиться подобным вопросом.

В корпусе всё шло своим чередом, занятия в связи с волнениями в городе не отменялись и только замедленность реакций преподавателей да несвойственный урокам излишний шумок свидетельствовали о том, что обстановка в эти дни складывалась всё же не вполне обычная. Ещё более странным, если не сказать – из ряда вон выходящим – было следующее происшествие. Вечером второго марта перед отбоем и вечерней молитвой, в которой традиционно поминался российский самодержец, перед строем кадет второй роты стал полковник Агищев и, глядя в пол, сообщил об отречении Николая Александровича. Кадеты были в замешательстве, да и сам Агищев казался растерянным и подавленным.

– Кого же поминать молитвой? – спросил кто-то против Устава.

– Государь отрёкся в пользу Михаила, – отвечал Агищев. – Поминайте Михаила…

Саша воспринял эту весть спокойно, а для Ники она была ошеломляющей, невозможной, она рушила устои, весь привычный, гармонично сложенный мир; Ники не понимал, как Государь может оставить страну, корпус, родителей и его самого, Никиту Волховитинова, с таким искренним почтением, с такой любовью и, можно сказать, обожанием относящемуся к отцу Империи…

На следующий день со стен Тронной залы и других помещений корпуса были сняты царские портреты и кое у кого из преподавателей и воспитателей появились на одежде алые банты или ленточки. Удивление и шок от происходящего быстро прошли и офицерский состав разделился на две части – кто-то приветствовал революцию, утверждая, что вот теперь-то наконец страна восстанет ото сна, а кто-то, напротив, с горячностью пытался показать оппонентам гибельность нового пути и предостерегал от братания с новыми властями.

Занятия в корпусе, однако, продолжались, хотя чувствовалось, что ни у кадет, ни у преподавателей не достаёт сил заниматься в прежнем строгом режиме. Дисциплина пребывала в странном состоянии: офицеры не обращали на неё должного внимания, а кадеты и не особенно стремились шалить. Всё делалось как-то невнимательно, рассеянно, в пол-силы, спустя рукава и, в конце концов, все уже мечтали завершить учебный год и разъехаться побыстрее на летние вакации. Так дожили до мая, и родители Саши и Ники забрали своих юных военных и посадили их под домашний арест, строго-настрого наказав забыть улицу, двор и любые прогулки по городу. В урочное время не поехали даже в имение, опасаясь столичных событий и дорожных происшествий, поскольку на улицах было беспокойно, квартиры оставлять без присмотра было небезопасно и вообще, – тревога и предчувствие будущих трагедий носились в праздничном и уже по-летнему тёплом воздухе, а Гельвиги с Волховитиновыми в отличие от иных теперь это прекрасно ощущали.

Единственной радостью для обеих семей было возвращение с германского фронта Евгения, демобилизованного по ранению. Вид у него был бравый, на плечах лежали погоны подпоручика, а грудь украшал солдатский Георгий. У него была пробита осколком левая рука, и рана оказалась нехорошей. Осколок раздробил кость и застрял в тканях. Операция по его извлечению была непростой, тем более, что кость пришлось собирать по кусочкам. Однако полевые хирурги сумели отремонтировать руку, и Евгений уже довольно сносно владел ею. Событие отпраздновали шумно и весело в квартире Волховитиновых. Сам виновник торжества, правда, был невесел, его тяготили родные и только Ляля, одна только Ляля, освещала своим присутствием его тёмный мир. Девочке было тринадцать лет, у неё округлилось личико, шире распахнулись глаза, линия плеч стала плавной и покатой. В ней прибавилось сдобы, мягкости и вальяжной царственности и хотя это был, в сущности, ещё ребёнок, всё же ощущалось уже во всём её необычайном приземлённо-воздушном облике загадочное волшебство, глубинная тайна, раскрыть которую сможет разве что грядущее материнство или уж совсем экзотическое приключение вроде поцелуя сказочного царевича. Она дремала для любви, она не просыпалась до любви, и Евгений, наблюдая эту сладкую сонную истому, мечтал баюкать любимое дитя ещё долго-долго, петь ей колыбельные песенки, шептать в розовое ушко нежные слова и не спускать её с ласковых, надёжных рук. Он видел, как горят ревностью глаза её брата и знал, насколько сильно Никита любит сестрёнку, но, понимая, что его собственная любовь беззаконна, не мог отдать малолетнему сопернику это право первой привязанности, первого чистого чувства, возвышенного и лишённого даже самой малой примеси эгоистической корысти. Никита же, в свою очередь, чувствовал в отношении старшего друга только досаду и недоумение. Он любил сестру горячей любовью и пока ещё не отдавал себе отчёта в том, что она выходит за рамки братской, выламывается из привычных представлений о родственной любви, его собственные четырнадцать лет пока что не давали ему возможности понять предосудительность своих чувств. Находясь в корпусе, он думал, что скучает по сестре, а на самом деле скучал по женщине, которая ещё не проснулась в ней, и в этом он был так похож на Евгения! Ники так же скучал по той женской тайне, которая не открывается с первым поцелуем, но ждёт своего часа, чтобы открыться лишь, может быть, через годы – через годы совместной жизни, слёз, страданий, потерь, испытаний, общего труда, молитв, скудных трапез и робких радостей. Он хотел быть с ней одним целым, но не понимал до поры, что сестра – это не жена; он сам был ещё подросток, только выходящий из поры детства. Ненавязчиво наблюдая за своими родителями и за родителями Евгения, Ники видел, что крепость их любовных союзов не только в нежных доверительных чувствах, но и в тех устоях, которые формировались предыдущими поколениями их древних дворянских фамилий. Ему казалось, что союзы, построенные на общности интересов, схожести характеров, вековой культуре, на родственной крови, наконец, необычайно крепки и именно этого хотел с Лялей. Ники мечтал не о братском союзе с ней, а скорее о сакральном и в этом же смысле хотел обладать ею целиком. Сестра была для него настолько духовна, что только священное, религиозное слияние могло бы удовлетворить его. Потому-то и телесное обладание, к которому он неосознанно стремился, могло стать в его понимании только актом безмерного религиозного поклонения и признания власти своего бога. Само собой, никакого анализа собственных чувств он не делал, никаких слов ни в уме, ни в повседневной реальности не проговаривал, но лишь стремился всей своей незрелой душой к сестрёнке, тоскуя по ней, ежеминутно умирая от своей любви и трепеща от её случайного взгляда или мимолётного прикосновения…

Всё лето Москва провела в митингах, криках и кликушеских истериках. Красные банты и трамваи, украшенные кровавыми всполохами флажков, уже порядком поднадоели москвичам, а уж грузовики, ставшие трибунами для ненормальных витий, заражающих отравленной слюной внимающие толпы, – и подавно. Эти грузовики загромождали площади, перегораживали улицы, мешали проезду, ораторы стаскивали друг друга на мостовую, дрались, матерились и бесконечное «долой!!» неслось вдоль и поперёк московских улиц. В переулках появились какие-то подозрительные рожи, у каждого второго за голенищем сапога или за пазухой таился нож, из кофеен доносилось завывание обдолбанных кокаином и морфием поэтов, плодились мистические салоны и собирающиеся по квартирам оккультисты, даже влюблённые мальчики в обнимку – бледные, с горячечными взорами – кой-где попадались в тёмных углах Замоскворечья и Пресни. Трупный дух витал над древним городом, словно бы тысячи погибших лежали неприбранными на его площадях и улицах. Впрочем, никакие трупы, конечно, нигде не лежали и внешне всё выглядело хоть и непривычно, но в целом относительно пристойно, более того, прохожие обращались друг к другу словом «товарищ», и пока ещё не прятались по своим декадентским норам офицерские шинели, пыжиковые шапки, очёчки и бобровые воротники.

Но прошло всего два-три месяца и город действительно затянуло пороховой гарью и смрадом гниющего человеческого мяса. В сентябре было уже не до красных бантиков, хоть они и встречались повсеместно, а в октябре всё стало страшнее и откровеннее, и подозрительные рожи уже множились и наползали друг на друга. На улицах появились вооружённые люди в ржавых, пропитанных кислятиной фронтовых шинелях, балтийские матросы, прибывшие из Питера, одним своим характерным обликом наводившие ужас на обывателей, – в чёрных бушлатах, чудовищно расклешённых брюках, бескозырках, сдвинутых набекрень, перепоясанные пулемётными лентами, глядящие на москвичей безумными наркоманскими глазами. Этих налитых кровью голодных глаз больше всего боялись обыватели, в особенности те, которые ощущали невесомый пушок на своих рыльцах, – адвокаты, врачи, учителя, писатели и прочие служители муз. Они ощущали себя другими, понимали, что могут быть сметены за это и боялись, как боится всякий загнанный хищниками зверь. Они знали – у них есть, что отнять, они понимали своим накопленным на протяжении веков недюжинным умом – пришёл хам, которому не ведомы человеческие чувства и которому всё разрешили. Этот хам заберёт самое ценное, попользуется дочерьми и жёнами, а потом отнимет и весь мир, всю жизнь, заключённую в этом мире. Сходные ощущения, только с противоположным знаком, испытывали и новые люди: в той, иной жизни они были тараканами и любой, мало-мальски грамотный человек мог прибить их тапком закона или посыпать дустом презрения. Они и не вылезали из-под плинтусов, зная своё место, а их маргинальные помойки нормальные люди обходили стороной. Они боялись морали, диктуемой уголовным правом, боялись морали народной, боялись простого осуждения, незначительного замечания. Но вот кто-то прокричал какие-то декреты, принародно сказал им волшебное слово «можно», поощрил их к добыванию конфиската посредством грабежа и убийства, разрешил им удовлетворять свои животные инстинкты путём беспорядочного совокупления.

Мало ли што она не хочет! А нехай испробует мово немытова два месяца, завшивленнова в окопах мировой войны краснохвардейска-матросскава тела! Фуй, какая цаца… ну, сука, я ж тебя уховорю! Да ты строптива! Ах, вона што – табе жаль целочку сваю! Ну, ланна, ланна, не ори, я ведь моху и другие тваи вазможности папользовать! Скока у табе тоих возможностев! А ето што за буржуйская харя? По зубам ему, да по золотым очёчкам! Ну-т-ка, часики пажалте, ваше блахородие, или как вас там нынче величают? Бумажничек тоже бутте так любезны-с… о, да тут «никалаевки»! А ето што? Калечко обручальное? Вам не трэба! Ради каких-таких надобностев вам калечко? Вы ж под забором щас будете валяцца…да-а… с прабитой халавой… А вон-вон химназёр пабёх, к нохтю его, выблядка буржуйскава!..

И понеслась сатанинская вольница по стране, понеслась ледяная пурга, понёсся сероводородный вихрь, сметая на своём пути всё светлое, чистое, красивое, обугливая дома, сады, пашни, всё русское, что накопилось от Рюрика, чем гордились предки и могли бы гордиться потомки…

26 октября 1917 года в два часа пополудни из своей квартиры, находившейся во втором этаже Кадетского корпуса, вышел его взволнованный директор, генерал-лейтенант Владимир Валерьянович Римский-Корсаков и, проследовав в канцелярию, приказал ротным командирам построить весь личный состав. Помещения мгновенно зашумели топотом сотен ног, возгласами команд, стуком дверей, и через некоторое время кадеты стройными рядами, поротно стояли в громадной Тронной зале фронтом к бронзовому памятнику Императрицы Екатерины Второй. Генерал-лейтенант приветствовал своих питомцев, и они отвечали ему стройным молодецким хором.

– Господа офицеры! – начал директор после приветствия. – Господа кадеты! Объявляю вам о начале чрезвычайных событий, кои могут серьёзно повлиять на возможность дальнейшего существования нашего корпуса. Вчера в Петербурге вскрылся ядовитый нарыв большевизма и его зловонный гной начал растекаться по стране! «Русские ведомости» сообщают, что в столице совершён политический переворот. Члены Временного правительства арестованы. На улицах города идут ожесточённые бои… Однако я не сомневаюсь, что здесь, в Москве, большевики не пройдут! Все здравомыслящие силы общества объединятся и дадут достойный отпор этим вандалам и разрушителям основ! Господа! Призываю вас к сохранению спокойствия, строжайшей дисциплине и приказываю: младшим ротам – вернуться к плановым занятиям, старшим – под руководством своих командиров проследовать в корпусной арсенал и получить оружие и боеприпасы, после чего находиться в рекреационных помещениях своих рот в полной боевой готовности.

Спустя час в арсенале кадетам начали выдавать старые драгунские винтовки Бердана, патроны и жёлтые кожаные подсумки, пока ненужные, впрочем, потому что патронов каждому досталось всего по обойме, да и самих винтовок всем не хватило. Седьмой класс получил их сполна, в шестом классе, они были выданы только десятку кадет первого отделения, а пятому классу, где числились Ники Волховитинов и Саша Гельвиг, не досталось ничего. Правда, их и не собирались вооружать, считая четырнадцати-пятнадцатилетних подростков слишком юными для ведения боевых действий. Всем кадетам строевой роты выданные винтовки были хорошо знакомы, и те, кому досталось оружие, разбрелись по просторной ротной зале с полотняными тряпочками в руках, ища укромных уголков, где можно было бы протереть от ружейной смазки стволы, проверить работу затвора и приноровить ладонь и плечо к цевью и прикладу.

Организационную работу по защите и сопротивлению большевикам взял на себя полковник Владимир Фёдорович Рар. Приняв кадет Второго московского корпуса, квартировавших в правом крыле Екатерининского дворца и вошедших через спальные помещения в его левое крыло с оружием и корпусным знаменем, полковник расставил караулы и заставы по периметру парка, в преддверии плаца и по всему фасаду дворца.

Большевики не заставили себя долго ждать. Под вечер Лефортово, в центре которого располагались кадетские корпуса, уже содрогалось от разрывов снарядов. Установив орудия в районе Военной тюрьмы, красногвардейцы открыли шквальный огонь в сторону дворца и одновременно – в сторону Алексеевского Военного училища, которое располагалось совсем рядом, в Красных казармах за Яузой.

Вечером в корпусе отключили электричество, и матовые полуваттные «осрамы», ввинченные по всем рекреациям в бронзовые бра и светильники, погасли. Следующим утром на кадетскую кухню не завезли хлеба. Артиллерия продолжала обстреливать Лефортово. Полковник Рар понимал, что если через короткое время Екатерининский дворец возьмут в кольцо отряды Красной гвардии, обороняться будет нечем, ибо оружия и патронов в корпусе было мало. Он приказал вызвать кадета строевой роты Невадовского, известного проныру и пролазу, а потом, поразмыслив, – пятиклассников Волховитинова и Гельвига. «Старший кадет сделает дело, – думал полковник, – а подростки будут для конспирации». Когда воспитанники явились по вызову, он приказал им отправиться к алексеевским юнкерам просить о помощи. Все необходимые в таких случаях слова об осторожности, внимании и разумности были сказаны Владимиром Фёдоровичем по-отечески, а не тоном приказа, ибо он прекрасно понимал, каким опасностям подвергает мальчишек, посылая их на неспокойные улицы. Они же, в свою очередь, хоть и сознавали весь ужас и трагизм происходящего, но встретили приказ полковника восторженно, как встретили бы его любые пацаны с их вечной тягой к приключениям и опасностям.

Выйдя из корпуса, кадеты помчались в сторону Яузы, но почти сразу были остановлены шрапнелью большевиков. Поняв, что нахрапом задачу не решить, пошли опасливым шагом, прижимаясь к стенам домов, но впереди было открытое пространство и там снова пришлось бежать. Снаряды летели у них над головами в сторону Красных казарм; грохот разрывов впереди и тяжёлое буханье артиллерийских орудий из центра отдавались в сердцах мальчишек доисторическим страхом, заставлявшим падать на грязный асфальт в тщётных попытках ввинтиться в него, спрятаться от раскалённых, жалящих насмерть железных насекомых. А они тучами, стаями, роями с отвратительным жужжанием и свистом проносились мимо, слепые, не разбирающие дороги, безжалостные, бездушные, – мёртвые куски металла, ищущие живой плоти и горячей крови. Ники и Саша бежали впереди, Невадовский, замешкавшись, пытался поспеть за ними, но всё время отставал. Он подвернул ногу, прихрамывал, лицо его было искажено гримасой отчаяния, а пятиклассники неслись вперёд, петляя как зайцы, падая, вскакивая и почти не оглядываясь. Среди шума и грохота они едва расслышали тихий вскрик – словно кто-то ахнул от удивления, и точно: оглянувшись, они увидели вдалеке изумлённое лицо Невадовского, который, споткнувшись, медленно клонился вниз и вбок с поднятыми руками, будто бы собираясь сдаваться невидимому врагу. Время растянулось, подобно резине; Невадовский падал как-то дискретно, какими-то этапами; это падение заняло не пару секунд, а несколько минут, он всё падал и падал в пороховом дыму, в пыльном крошеве, в солнечных просверках среди грязных облаков гари, и всё никак не мог окончательно упасть… Наконец за его спиной раздался неблизкий взрыв, словно бы перерезавший невидимые нити, до поры державшие дрожащее тело, и Невадовский ничком рухнул в асфальтовый смрад. Раздался грохот и задрожала земля, – Ники и Саше показалось, что от падения товарища, но то была ударная волна. Невадовский не двигался. Кадеты застыли на мгновение и, не сговариваясь, бросились к нему. Он так и лежал с поднятыми руками, с развороченным осколками затылком. Кадеты в ужасе застыли над его телом. Это была первая смерть, увиденная ими…

Поняв, что к Алексеевскому училищу не пробиться, Саша и Ники решили добраться до Знаменки, где располагалось Александровское училище, но по пути забежать домой, в Кудрино. До Алексеевского оставалось всего ничего, но там уже густо ложились снаряды, и с неба сыпалась горячая шрапнель. Кадеты кинулись на Яузский мост, чудом проскочили его и помчались в сторону Елизаветинского института благородных девиц. Дальше следовало бежать по Вознесенской, потом по Гороховскому – переулку и, срезав большой угол, выскочить на Старую Басманную. Оттуда, миновав церковь Никиты Мученика, можно было через Земляной Вал попасть на Садовое кольцо, – путь хоть и не близкий, но уже знакомый Они не знали ещё, что и в районе Кудринской площади, и в районе Никитских ворот, и в Охотном ряду, и на Моховой, и в переулках, стекающих к Тверской, уже вовсю идут мелкие стычки и гуляют пули. Тем не менее, они благополучно добрались до Садово-Кудринской, ни разу никем не остановленные и счастливо избежавшие опасных приключений. А на кольце им посчастливилось даже вскочить в какой-то шалый, с грохотом несущийся неизвестно куда трамвай, и преодолеть на нём довольно большой отрезок пути…

Дома, в квартире Гельвигов, где сразу же собрались обе семьи, возник сначала счастливый плач, потом – умоляющий крик, и в конце концов – снова плач, только на сей раз – отчаянный и безысходный. Саша и Ники в один голос твердили:

– Да поймите же, ведь у нас приказ!

Евгений вызвался сопровождать парней. Они сунулись было на Садовое кольцо, намереваясь пройти по нему до Арбата, но на кольце и дальше, на Кудринской площади, на больших открытых пространствах, сильно стреляли. Тогда Евгений решил добраться сначала до Никитских ворот, а уж оттуда по бульвару спуститься к Арбату с его противоположной стороны. Парни вернулись в парадное своего дома, через чёрный ход вышли во двор, на зады особняка Миндовской, миновали детскую площадку, украшенную небольшим фонтаном и гигантскими гипсовыми вазонами и оказались в Георгиевском переулке. Здесь было тихо, и они быстро добежали до угловой церкви, а там по Малой Никитской двинулись к Никитским воротам. Возле дома князя Гагарина и синематографа «Унион» бегали люди с винтовками, но стрельбы почти не было, и мальчишки быстрым шагом двинулись по правой стороне бульвара…

Через четверть часа они вошли в Александровское училище и пробрались в актовый зал, откуда был слышен многоголосый гул. Зал был полон – кругом сидели и стояли офицеры, постоянно подходили новые, все возбуждённо переговаривались. Евгений быстро выяснил, что в связи с опасностью и непредсказуемостью событий Совет офицерских депутатов экстренно созвал гарнизонное собрание. На общем серо-зелёном фоне шинелей и мундиров ярко выделялись белые бинты раненых. Некоторые офицеры, узнав о собрании, пришли из госпиталей и лазаретов. В зале стоял шум, сквозь который с трудом пробивался голос председательствующего и истерический звон его колокольчика. Все говорили одновременно, пытаясь перекричать друг друга, и в итоге никто никого не слышал и не понимал. Наконец председательствующему удалось пробиться сквозь рокочущий прибой всеобщего возбуждённого разговора и прокричать в зал несколько слов. До офицеров дошло, что им пытаются втолковать мысль о необходимости принятия собственных решений, потому что командующий войсками полковник Рябцев занял выжидательную позицию и того гляди вот-вот переметнётся к большевикам.

– Долой предателя! – понеслось из зала.

– Даёшь своё командование!

– Арестовать Рябцева!

Все опять одновременно заговорили, одни предлагали волею собрания сместить командующего, другие – арестовать Совет, третьи требовали немедленно выступить с оружием в руках. Молоденький румяный прапорщик с забинтованной головой горячился, обращаясь к седому полковнику:

– Вы только вдумайтесь, господин полковник, в одном нашем полку более трёхсот офицеров, а сочтите-ка весь Московский гарнизон, думаю, тысяч до двадцати пяти будет! А школы прапорщиков? А военные училища? А кадетские корпуса?

– Ну, это уж вы, батенька, хватили! Кадетские корпуса! Разве только строевые роты…Да и то, пожалуй, семнадцатилетних подростков под пули отправлять…

– Будь по-вашему, господин полковник, кадеты не идут к делу! Тогда юнкера! Это бравые вояки, молодые, горячие! Да они одни покажут большевикам их место!

– Эх, молодость, – словно бы сам себе говорил полковник. – А потом-то что? Ведь у них Питер, у них армия, солдаты распропагандированы… А Балтика, дорогой мой человек? Ведь и матросы с ними!

– Вздор – матросы! – не унимался прапорщик. – Вздор! Свяжемся с казаками, поднимем офицеров, будем сражаться! Ведь мы в Москве! Победим в Москве, пойдём дальше… А и Петроград рядом, сейчас в вагоны и ура!

– Да вы дитя, господин прапорщик, – нахмурился полковник. – Вы что же думаете, большевики будут сидеть, сложа руки? Что ж далеко ходить? Вы в свой полк загляните, что там делается сейчас? Наверняка Совет работает там вовсю… А мы уже час заседаем безо всякого толку!

Председательствующий снова попытался пробиться сквозь шум:

– Господа! Наше положение очень серьёзно. Мне ли вам говорить, что исправить его мы сможем, лишь твёрдо повинуясь нашему воинскому долгу. Но как правильно исполнить его? Мы должны выработать стратегию борьбы, правильно оценить силы большевиков и суметь противостоять им. Командующий войсками предал нас!

Зал снова загудел.

– Давайте совместно решать вопрос о сопротивлении сатанинским силам большевиков, – продолжал председательствующий. – Я прошу каждого из вас задуматься о своём месте в строю. Противник опережает нас, у него инициатива, кураж, у него, в конце концов, арсеналы! У нас же, напротив, оружия и боеприпасов очень мало. Предлагаю для начала признать старшинство и командование Совета офицерских депутатов и ждать его стратегических решений. Поймите, господа, ваши полки сейчас не пойдут за вами. Солдаты либо переметнулись к большевикам, либо думают о возвращении домой. Мы можем рассчитывать только на свои силы.

– Надо немедленно направить караулы к арсеналам и складам, – кричит из зала пожилой артиллерист, – да и пушки следует прибрать, пока они ещё не все в руках большевиков!

– В том-то и дело, – отвечает ему стоящий рядом капитан, – мы уже упустили самое главное. Слишком долго тянулись да собирались. Арсеналы захвачены, артиллерия тоже. Как вы думаете, чьи пушки палят от Военной тюрьмы? А у нас даже винтовок не хватает и патронов совсем мало…

– Нужно идти отбивать! – горячечно вскричал молодой прапорщик с забинтованной головой.

В этот момент в зал вбежал растерзанный пехотный подпоручик, – в изорванной шинели, без фуражки, всклокоченный, с окровавленным правым рукавом. Глаза его горели ужасом и помешательством.

– Господа! – кричал он, пробиваясь сквозь толпу офицеров. – На Никитских воротах, возле церкви и по всему бульвару – бойня! Мы пытались пробиться со стороны Тверской… там невозможно пройти… на Скобелевской формируются отряды большевиков! Господа!

Он зарыдал.

– Я видел трупы гимназистов, сестёр милосердия! Они убивают кадетов! На углу Бронной – зарезанный юнкер… у него лицо исколото штыками!

В зале раздались возмущённые крики, кто-то взвыл. Перед поручиком расступались; он быстрым шагом шёл к сцене. С трудом взобравшись, стал спиной к президиуму и закричал в зал:

– Господа офицеры! Кровь, кровь… они идут к Кремлю!..

Он не мог говорить, ему не хватало воздуха; сорвав с себя шинель, бросил её на пол сцены и сжался от боли, левой рукой схватил правую, раненую, нежно прижал к груди.

Офицеры пришли в неистовство.

– Хватит болтать! – истерически закричал молодой прапорщик. – Хватит разводить керенщину! К оружию!!

– К оружию! – подхватили в зале. – В бой!

– Им не победить!

– Здесь не Питер!

– Выставить пулемёты на площади!

Председательствующий снова энергично затряс колокольчиком, что-то крича в беснующийся зал. Никто его не слушал. В коридоре загрохотали железом по паркету, это юнкера тащили пулемёты к выходу. На мгновенье возня с пулемётами отвлекла толпу офицеров и юнкеров, стало чуть тише, и в эту минуту на сцену взбежал малорослый, но крепкий и энергичный полковник. Он поднял руку.

– Господа, прошу внимания! Предлагаю чёткий и взвешенный план действий. Довольно мы болтали, пора действовать! Сейчас мы – неорганизованная масса, необходимо немедленно упорядочить наши ряды, выбрать командиров и начальников. Надеяться нам не на кого, с фронтов помощи ждать бессмысленно, командование нас предало! Но у нас есть оружие, у нас есть вера и мы знаем, за что сражаться!

В притихшем зале послышались голоса:

– Правильно!

– Выбрать командира!

– Организуемся и дадим отпор!

Председательствующий снова коротко позвонил колокольчиком, установил относительную тишину и сказал, поворотившись к оратору:

– Соизвольте представиться, господин полковник!

– Полковник Дорофеев, начальник штаба Московского военного округа.

Зал стал переговариваться более спокойно, в голосах офицеров слышались благожелательные нотки.

– Господа, – повернулся председательствующий к залу, – ставлю на голосование кандидатуру полковника.

– Альтернативу! – крикнул кто-то с галёрки.

– Какая альтернатива? – ответили ему. – Даёшь полковника!

– Дорофеева командующим!

– Голосуем, господа!

Офицеры подняли руки.

– Можно не считать, – сказал председательствующий, – единогласно!

Дорофеев прямо со сцены начал немедленно отдавать приказы.

– Господа, строиться здесь, в зале. Разобраться на роты, в каждой по сто штыков, разбиться по взводам, выбрать взводных командиров. Составить ротные списки. Открыть цейхгаузы, раздать винтовки!

Работа закипела, забегали люди, загрохотали в дверях цейхгауза винтовочные ящики, зазвучали короткие командные вскрики…

Евгений с Никитой и Сашей, улучив минуту, подошли к Дорофееву.

– Господин полковник, – подпоручик Гельвиг! Позвольте без околичностей? Мы – вестовые первого кадетского корпуса, со мной кадеты второй роты пятого класса Волховитинов и Гельвиг-младший. Оборону корпуса держит полковник Рар с кадетами первой строевой роты. Передаю просьбу Владимира Фёдоровича: в корпусе очень мало оружия, только старые «берданки», совсем нет патронов. Помогите, нечем сражаться!

– У нас тоже мало оружия, – отвечал Дорофеев. – Сейчас мы подготовляем экспедицию в арсеналы Симонова монастыря; там засели большевики, но надо попытаться обманным путём во что бы то ни стало завладеть хоть малой толикой винтовок и боеприпасов. С минуту на минуту прибудет курьер из «Дрездена», он должен привести украденные там бланки «Совета депутатов». Составим подложные ордера и с Богом!

Дорофеев чуть повернулся и крикнул в сторону:

– Князь! Пожалуйте сюда!

Немедленно подошёл, козырнув, стройный, подтянутый молодой человек, одетый как рабочий – в кожаной тужурке и с суконным картузом набекрень.

– Знакомьтесь, господа…Старшим в экспедиции будет лейб-гвардии Литовского полка поручик Бельский. С ним едут юнкера Забелин и Сергеев. Присоединяйтесь к их команде. Но кадет, пожалуйста, оставьте, дело опасное…

Евгений поднялся наверх, где в одном из училищных классов было свалено в кучу обмундирование и цивильная одежда. Быстро переодевшись в солдатское, нахлобучив на голову папаху, он спустился во входной вестибюль, где его уже ждали Бельский и Забелин с Сергеевым.

Через полчаса поручик со своей командой сел в грузовик, стоявший на Знаменке возле входа в училище. В кабине автомобиля не было стёкол, зато на пассажирском месте слева был установлен пулемёт и за ним устроился Бельский. За руль сел Забелин, а Евгений с Сергеевым расположились в кузове.

Уже в сумерках выехали на Арбатскую площадь. В преддверии бульвара стояли баррикады. Здесь же были установлены два пулемёта и два лёгких орудия.

– Выкрали у большевиков! – сказал Евгению Сергеев, указывая на орудия. – Только что с Ходынки привезли!

Возле батареи Евгений разглядел в белёсом предвечернем свете знакомого ему подполковника Баркалова, стоящего возле орудия и что-то объясняющего юнкерам…

У Манежа сильно стреляли, поэтому решили двинуться по бульвару и на Никитских воротах свернуть направо в сторону Кремля. В районе Тверской на самом углу попали в засаду. С верхних этажей гостиницы и Дома городского самоуправления посыпались выстрелы, но, слава Богу, быстро проскочили опасное место. Помчавшись по Охотному ряду, увидели впереди толпу красногвардейцев, стоявших прямо посреди улицы. От толпы отделились трое и, взяв винтовки наперевес, стали в сторонке. Грузовик наддал. Сквозь вой двигателя Евгений услышал металлический лязг и в ту же минуту из кабины загрохотал пулемёт. Люди бросились врассыпную. Один стал на колено и начал стрелять в сторону приближающегося грузовика. Бельский, не прекращая стрелять, диким голосом закричал. Пуля ударила в борт грузовика, и кусок щепы вылетел на дорогу. Тут пулемёт умолк…

– Поворррачивай! – закричал вдруг Бельский, и грузовик сходу, не снижая скорости, резко вывернул в сторону небольшой кучки красногвардейцев, отбежавших под стены домов и уже поднимавших оттуда свои винтовки. Мокрая грязь из-под колёс и резиновый чад обдали автомобиль со всех сторон.

Бельскому мешала левая стойка кабины, пулемёт упирался в раму, но когда машина повернула, фронт открылся и поручик вновь начал стрелять. Люди в панике понеслись прочь. Двигатель ревел и колёса визжали, однако, эти звуки не перекрывали звуков, отражающихся от стен домов – звенели выбитые стёкла, что-то ухало, раздавались вскрики и ругательства. Грузовик наехал на мёртвое тело одного из красногвардейцев и всех пассажиров сильно тряхнуло. Машина сделала полукруг и помчалась по Охотному ряду, набирая скорость…

В полной темноте подъехали к Симонову монастырю. Ворота артиллерийских складов были закрыты. Бельский, выйдя из машины, принялся рукояткою револьвера стучать в металл ворот. Из калитки выглянул взъерошенный человечек в железнодорожной фуражке.

– Коменданта давай, мать твою! – с ходу заорал поручик. – Где комендант? Ты комендант?

– А вы кто, товарищи? – робко спросил человечек.

– Сейчас узнаешь! – многозначительно пообещал Бельский.

Человечек открыл ворота, и гости увидели орудие, направленное прямо на них, а вокруг – красногвардейцев караула. К поручику тем временем присоединились Сергеев с Забелиным и Евгений. Бельский лихорадочно соображал, оценивая силы орудия и караула. «Силой не взять, – тоскливо подумал он. – Но, положим, с орудия не станут палить, а вон пулемётик-то стоит на углу…»

От арсенальных складов бежал через двор рослый пожилой человек рабочего вида в овчинном полушубке.

– Сейчас, товарищи, сейчас… Я – комендант. Не волнуйтесь!

Бельский принялся чудовищно материться и Евгений подивился его виртуозному умению.

– Товарищ, товарищ! Успокойтесь! – оробел комендант.

– Я тебя самого сейчас успокою, – нервно прокричал поручик. – Юнкера прут стеной, патроны кончились, винтовок не хватает, а он тут меня успокоить хочет! Патроны давай, мать твою!

– А ордер у вас, товарищ, позвольте полюбопытствовать, имеется?

Бельский снова начал громогласно материться. Этот нервный напор добавлял сил и утишал страх, ему казалось, что стоит только в чём-то ошибиться, сделать какое-нибудь неверное движение или сказать неправильное слово, как всю его команду мигом разоблачат, арестуют, а то и постреляют, потому он орал всё громче и громче, перемежая мат с простонародными словами, которые сами собой всплывали в его в памяти, размахивал руками и всё норовил сунуть свой пахнущий пороховой гарью кулак под нос коменданту. А комендант принял крик неведомого гостя за начальственный раж, за праведный гнев, похожий на тот, который изливал на него совсем недавно цеховой мастер за испорченную заготовку, и, упреждающе выставив впереди себя здоровенные рабочие ладони, пытался успокоить пришельца. Но поручик заводился всё больше, и нервное напряжение его спустя всего несколько минут от начала разговора достигло такого градуса, при каком он не мог уже остановиться и только с выпученными глазами орал и орал, брызгая слюной на перепуганного коменданта.

– Тебе ордер, сука конторская! – гремел Бельский. – А хрен собачий не хочешь отсосать?! Мы на Дорогомиловском мосту дохнем, нас крошат на Пресне, наши товарищи кровью истекают на Моховой, а тебе ордер надоть! Уж я на тебя управу найду, дай мне тока до тебя добраться! Я тебя лично на Скобелевскую сведу, перед Советом будешь у меня отвечать! Вот тебе ордер, крыса казематная! Сей же час грузи мне патроны!

С этими словами поручик достал фальшивый ордер и, изо всех сил впечатав его в грудь коменданта, повернулся, чтобы залезть в кабину грузовика. Сергеев с Забелиным и Евгений вошли, между тем, во двор арсенала.

– Что ж вы сразу не сказали, товарищи! – залебезил комендант вслед вошедшим. – Сейчас, сейчас погрузим!

Бельский загнал машину во двор.

Тут забегали какие-то люди, хлопнули двери складов и к грузовику стали подносить длинные винтовочные ящики, а следом обычные прямоугольные – патронные. Комендант сам в паре с помощником поднимал винтовки в кузов грузовика.

– Гранаты ещё давай! – напоследок сказал Бельский. – Да новую партию приготовь – я тебя утром снова попроведаю!

Вскоре машина была полна, все расселись по своим местам, только Евгению с Сергеевым пришлось громоздиться в кузове уже без удобств – на ящиках, составленных в три ряда.

Проехав пару улиц, машина немного снизила скорость. Евгений постучал в крышу кабины и попросил остановиться.

– Поручик, не сможем ли мы прежде проехать в Лефортово? Там наши младшие товарищи совсем без оружия…

Бельский задумался. Он ещё не остыл от возбуждения схватки и страх покуда не отпустил его. Он с трудом понял смысл слов Евгения, но, поняв, стал припоминать приказ Дорофеева, который не детализировал доставку оружия. Ему и его команде было приказано просто добыть и привезти оружие, а когда и как это будет сделано, отдельно не оговаривалось. Успех окрылил его, и он собирался повторить опасный рейд. Кровь понемногу успокаивалась, кипение её делалось всё тише, и вот она уже совсем вошла в берега своих вен. Напряжение отпустило, на смену ему пришло блаженное спокойствие.

– Извольте, – сказал он. – Для юнкеров и офицеров оружие добудем вторым разом. Тем более, новую партию нам нынче уже приготовляют… А комендант, господа, похоже, со страху обмочился!

И вся команда загрохотала среди пустынных улиц вольготным смехом.

Усталые Саша и Никита глубокой ночью уснули в одном из спальных помещений училища вместе с юнкерами. Утром, проснувшись и не обнаружив нигде Евгения, посовещались и решили возвращаться в корпус. Может, с командой что-то случилось, может, она ещё просто не выполнила приказа, выжидая где-нибудь в укромном месте удобных обстоятельств, может, ищет обходные пути к решению задачи… Вернётся Евгений, не вернётся, а если вернётся, то когда? Ждать не будем, там наши товарищи без нас не обойдутся!

Они потихоньку выскользнули из-под присмотра юнкера, приставленного к ним, что, впрочем, было и нетрудно в той неразберихе и суматохе, которые царили в училище, и вышли на замороженную Знаменку. Вдоль улицы вился лёгкий снежок. Путь был знаком, но опасностей на улицах поприбавилось: бои уже шли нешуточные. Юнкера вытеснили красногвардейцев с Никитского и Тверского бульваров, заперли Арбат со стороны Смоленского рынка, заняли часть Большой Никитской до Университета и Кремля. По улицам свистели пули, со стороны Воробьёвых гор с лёгким шелестом проносились снаряды и рвались где-то вдалеке. Рабочих отрядов Саша и Никита не боялись, – в училище они переоделись в цивильное, с трудом, правда, подобрав себе одёжку по размеру, и теперь выглядели как обычные уличные мальчишки. Если б они шли по городу в кадетских шинелях, то тогда им, конечно, не поздоровилось. Уж больно не любили красногвардейцы кадетов и юнкеров! Своё обмундирование кадеты завернули в найденный среди куч хлама кусок брезента и запрятали в одном из классов училища за огромную кафельную печь. Опасаться следовало случайных пуль, шрапнели, кусков стекла и кирпичей, летевших при обстрелах с верхних этажей зданий.

– Может быть, домой? – робко спросил Саша.

Никита посмотрел на него смущённо, – он сам хотел предложить другу добежать до дома, тем более что они были совсем рядом от Кудринки. Но вслух он сказал:

– Нет, Саша, нас товарищи ждут…

Миновав Никитские ворота и выйдя на бульвар, мальчишки повернули влево, на Малую Бронную, и прошли её почти до конца, но в преддверьи Патриарших заметили какую-то возню – поодаль виднелась баррикада, перекрывшая выход на Садовое кольцо. Они благоразумно свернули в переулок и резво побежали, намереваясь попасть на Спиридоньевку. Вдалеке неизвестно за каким чёртом навстречу им брела беременная баба, опасливо прижимаясь к стенам домов и поминутно крестясь, ещё дальше, на пересечении переулка и улицы крался дворник в белом фартуке поверх тулупа и втягивал голову в плечи всякий раз, как шальные пули цокали по фасадам домов. Кадеты пробежали уже половину переулка, и тут из подворотни недалеко от перекрёстка вывернул матрос.

Балтийцев в городе было уже много, они прибывали из Питера группами, кое-кто и поодиночке, и творили всё, что хотели, потому московская публика их знала и боялась.

Этот, появившийся из лёгкого снежка матрос, был худой, низкорослый, весь какой-то белый, хотя и в чёрном бушлате, а главное, – разболтанный, словно пьяный, – шёл, покачиваясь, балансируя на скользкой дороге, и видно было, что сохранение равновесия даётся ему с большим трудом. От него исходила внятная опасность и хоть лица его пока что не было видно, кадеты поняли, что лучше им в этом узком переулке с ним не сходиться. Они нырнули во двор и быстро огляделись. Справа и слева громоздились стены внушительных пятиэтажных зданий, впереди виден был дощатый забор, закрывавший проход во дворы соседнего переулка, расположенные зеркально; несколько чахлых голых топольков, посаженных, видно, год или два назад, жались по сторонам, а посреди почти пустого пространства была насыпана небольшая кучка уже умявшегося песка, в которой, очевидно, летом копались дети. Окна домов не подавали признаков жизни, обыватели предпочитали прятаться в своих норах, а выглядывать наружу в такое время им было просто страшно. Мальчишки озирались по сторонам. Во дворе стоял какой-то морозный воздух, похожий на тот, которым ты начинаешь дышать, спустившись за прошлогодними яблоками из жаркого весеннего дня в ещё не согревшийся после долгой зимы ледяной подвал, и им казалось, что этот воздух намного холоднее внешнего, находящегося в переулке, где они только что были. С улицы слышались выстрелы и гул далёкой артиллерийской канонады, но всё это оставалось где-то за пределами их внимания; этот двор словно бы стал для них неким обособленным местом, берлогой, убежищем или замкнутым кругом, очерченным мелом от сатанинских сил, в котором, казалось, опасности если и не исчезают, то хотя бы преуменьшаются, – они погрузились в этом дворе в свой отдельный мирок, относительно тихий и далёкий от убийств, крови и насилия, ставших такими обычными на московских улицах в последние два-три дня… Они стояли, пытаясь отдышаться, тихий снежок с лёгким шуршанием падал в проём двора… стояли, поворотившись друг к другу, – спиной к забору и лицом к переулку, – пытались согреть пальцы своим горячим прерывистым дыханием… и вот в арку двора медленным командорским шагом вошла затмившая свет фигура – огромная, могучая, тёмная, хотя и одновременно какая-то странно белая: вот этот командорский шаг – из-за угла подворотни показывается массив чёрной ноги в чудовищном, развевающемся на ветру клёше, нога бухает ботинком в обледенелый асфальт и весь двор содрогается от этого удара… кадеты медленно поворачивают головы и поднимают глаза, а из-за угла подворотни тем временем выпрастывается неспешно поднимающаяся рука в чёрном рукаве бушлата, замороженная, скрюченная, несущая ледяной вихрь и мелкие острые осколки не то стекла, не то льда… выносится необъятное туловище, закрывающее серые сумерки едва видного впереди переулка и во дворе становится заметно темнее… кадеты в ужасе, заворожённые гипнотическим, сатанинским обликом входящего, продолжают неотрывно смотреть на него, а он приближается, надвигаясь, и хотя от арки двора до двух сиротливо стоящих на ветру фигурок всего несколько шагов, кажется, что эти шаги – огромный путь, нескончаемое путешествие, которое длится и длится, которое не может окончиться, он идёт, а они смотрят, он идёт, а они смотрят, и их сердца готовы уже разорваться от страха… но тут Никита, словно очнувшись, словно стряхнув морок, конвульсивно дёргается, подобно механической игрушке, потерявшей завод, резко разворачивается и стремительно бежит к забору, за которым – спасительный соседний двор, а следом за ним, тоже очнувшись, несётся Саша… они почти одновременно вспрыгивают на забор и Никита ловко переваливается через него, но Саша, Саша… – Саше не хватает силёнок подтянуться, он и ростом поменьше друга… и тут цепкая и властная рука хватает его за шиворот и стаскивает на землю…

Прижимаясь щекой к замороженному песку, который оттаивает под нею и становится мокрым, Саша смотрит вперёд и видит прямо у своих глаз гигантские кожаные ботинки с толстенным рантом, прикрытые влажными расклёшенными штанами, поднимает голову и всматривается в фигуру, нависающую над ним. Фигура грозно покачивается, потом из её глубин высовывается длинная рука, снова хватающая Сашу за шиворот и грубо поднимающая его с земли. Перед ним стоит худой, если не сказать тщедушный, матрос небольшого роста и, крепко ухватив воротник сашиного полушубка, с ухмылкой смотрит на него сверху.

– Дяденька, пустите, – шепчет перепуганный мальчишка.

Матрос покачивается и, не отпуская воротника, продолжает смотреть. Глаза у него красные, гноящиеся, брови и ресницы – белые, на подбородке – грязный серый пушок, на щеках – размазанные и застывшие на морозце сопли. Грудь его украшена грязным алым бантом, приколотым к бушлату декоративной драгоценной булавкой, усыпанной сапфирами и бриллиантами. Лицо матроса кажется Саше странно знакомым. Вид его страшен, хотя и не грозен, он не выражает собой никакой угрозы, вполне мирно стоит и разглядывает мальчишку. Но разит от него могилой, влажным холодом смерти, острым запахом только что перерубленных в глубине земли запутавшихся корней и самой землёй – прелой, источающей ледяной парок, шибающей в нос кислятиной тления… Матрос открывает рот и Саша нутром, желудком чувствует ещё и гнилостную вонь его слюнявого рта:

– Попался, попался… – говорит он радостно.

Саша съёживается. Свободную руку матрос слегка отводит в сторону и лупит Сашу ладонью по уху. Шапка мальчишки падает на землю. Матрос отпускает воротник его полушубка, берёт Сашу за грудки и придвигает к себе поближе. Всматриваясь в голову подростка он с удовлетворением, словно получив доказательство давно мучившей его догадки, тянет:

– Рууубчик… рууубчик… попался, волчонок…

На сашиной голове, на коротком волосе – рубчик от форменной фуражки, такие есть только у гимназистов и кадет.

– Белая кость…белая косточка, – довольно бормочет матрос.

Он отпускает Сашу и шарит рукой по своему правому боку, ища пистолет, надёжно спрятанный в деревянной кобуре. Вынув его, он поднимает оружие на уровень плеча, стволом кверху и молча любуется Сашей.

– Кадетик… – почти нежно говорит он.

В эту минуту под аркой двора появляется беременная баба, которая несколько минут назад шла по переулку от Спиридоньевки.

– Что ж ты делаешь, ирод? – тихо говорит она. – Это же дитё…

Матрос оборачивается и отвечает:

– Уйди, тётка… хуже будет…

– Оставь, оставь, ради Христа, – умоляет она и начинает всхлипывать. – Что он тебе, сатане, сделал?

– Уйди, тебе говорят, – уже с просительной интонацией говорит матрос.

– Не бери грех на душу, – не унимается баба, – сдаётся мне, и без того на тебе грехов многонько…

Но матрос, дёрнув пистолетом, словно отмахиваясь от назойливой мухи, вдруг направляет его ствол прямо в лицо Саше и, идиотически улыбаясь, почти с нежностью говорит:

– На колени…

Предки Кирсана Белых были крепостными Волховитиновых, а после 1861 года, когда все крестьяне были выведены из крепости, дед и бабушка его ещё долго жили под покровительством бывших владельцев в господском доме, выполняя несложные хозяйственные обязанности. Отец Кирсана – Кирьян, вернувшись после армейской службы в родное село, не захотел оставаться при господах и стал жить отдельно. Из соседнего Струкова взял себе в жёны работящую девушку Анисью, завёл хозяйство, скотину, огород. Жена его долго не могла забеременеть, а Кирьян хотел много детей. Сначала ходил в церковь, молился, подолгу разговаривал с батюшкой, а потом как-то в одночасье сорвался и стал пить. Был нормальный, хозяйственный, положительный мужик, а тут вдруг словно подменили человека. Напивался в смерть, бил жену, проклиная её за пустоту.

– В испытание ты мне дана, порожняя… – плакал он пьяными слезами.

Года через три-четыре – то ли Бог услышал их, то ль судьба переменилась – Анисья зачала. Но Кирьян не бросил пить, и озлобление его не сгинуло, наоборот, ещё больше озверел и бил жену, уже беременную. Анисья думала, что выкинет, уж больно злобен был мужик, всё норовил по животу ударить, но обошлось, и в срок родился мальчик – здоровый, только слабенький. Позже, правда, обнаружилось, что он бесцветный, белый да с красными глазами, но на его здоровье это никак не отражалось, родители и сверстники быстро привыкли к его необычайности и никто на это не обращал особого внимания. В свой срок определили мальчика в церковно-приходскую школу, и он окончил двухгодичный курс. Семья и хозяйство приходили, между тем, в упадок, Кирьян всё пил, Анисья чахла, скотину постепенно извели, огород уж и не сеяли.

Тринадцати лет Кирсан ушёл из дому, добрался до Москвы, поступил смазчиком в паровозное депо на Николаевской дороге, потом – на вагоноремонтный завод, а через три года стал помощником машиниста. Самой ненавистной была работа на заводе, где он в паре с помощником несколько месяцев клепал вонючие нефтяные цистерны, сидел внутри холодной ёмкости, удерживая молотом огромную заклёпку, а напарник лупил по её шляпке снаружи. Паровозное хозяйство, как и вообще любое хозяйство, где есть большие механизмы, увлекало его, но он мечтал о море, хотел ходить на кораблях и как приспел возраст, попробовал поступить в мореходную школу в Питере, но знаний было мало, и он не выдержал экзаменов. Тогда он пошёл кочегаром на судно торгового флота, а с началом войны вернулся в свою деревню. Потом его призвали в Пятый Балтийский флотский экипаж и определили сначала учиться в минно-машинную школу, а позже, по окончании её – служить – на миноносец «Стремительный». На миноносце отчасти сохранялись старые драконовские порядки; офицеры хоть и по-иному, нежели в прежние времена, относились к нижним чинам, но матрос всё же не считался вполне человеком, а уж средний комсостав, чуть что, сразу предлагал своротить скулу. Впрочем, многие и не утруждали себя предложением, за малейшую провинность лепя кулаком и в бровь, и в глаз. Кирсан не был проворным матросом, считался тугодумом и за свою медлительность, недопустимую на флоте, частенько огребал по зубам. Особенно не любили его боцманы и кондуктора, которым теснее, чем офицерам, приходилось общаться с матросами. От них Кирсан всегда получал по полной, его гоняли и в хвост и в гриву, пытаясь добиться чёткого исполнения приказов, а когда он не успевал, не справлялся или не понимал чего-то, отправляли чистить гальюн или драить палубу. Боцман Клюев ненавидел его и всегда искал случая придраться. Именно Клюев в самом начале службы на «Стремительном» выбил Кирсану зуб за то, что тот проявил мало прилежания, затачивая напильником якорные клешни. Кирсан тогда, не умея сдержать слёзы, поспешил спуститься в машинное отделение, забился там за какие-то механизмы, размазывал кровь по подбородку и, осторожно трогая разбитые губы, горько плакал до тех пор, пока к нему не пробрался машинист Евдохин. Положив нестерпимо горячую руку на голову Кирсану, он пообещал:

– Ничё, сынок, скоро и мы им пустим кровушку в ответ…

Евдохин был из питерских работяг, которых в силу технической грамотности, опускали обычно в машинное отделение. Заводские умели управляться с котлами, механизмами, чувствовали душу трудового металла, на них можно было положиться. А поскольку на своих заводах ещё до призыва они успели вкусить горькую сладость сметающей мозги большевистской пропаганды, то и здесь на судне они быстро организовались в партийную ячейку. Евдохин и ещё трое были членами РСДРП, вокруг этого ядра сплотились десятка полтора матросов. Постоянно проводили они у себя в машинном отделении тайные заседания да совещания, потихоньку вовлекая в свой круг всё новых приверженцев «справедливого» уклада. Этому способствовала и в некотором роде сонная жизнь на корабле. Война длилась уже три года, а команда знать не знала о существовании неприятеля и, само собой, в глаза его не видела. «Стремительный» без дела стоял в шхерах, а потом перешёл в Ревель, к другим беззаботным судам, уже не первый месяц томящимся здесь на якорях в бездельи и праздности. К тому же многие матросы миноносца призыва девятого-двенадцатого годов, совсем недавно отбывшие свои пятилетние сроки, в связи с началом войны были призваны вновь. Это добавляло им опасной тоски. Кроме корабельной службы они ничего не видели, ели, спали и лишь изредка сходили на берег, чтобы отвлечься в холодных объятиях проституток. В четырнадцатом году появился кокаин. Он был и раньше, но, во-первых, считался принадлежностью богемы, а во-вторых, с началом войны в стране был введён сухой закон, вследствие чего интерес к марафету стал массовым. Народу был нужен заменитель алкоголя. Поэтому очень скоро массовое заражение коксом и морфием накрыло все слои российского общества. Кокаин был доступнее, проще и демократичнее, чем морфий, для его потребления не требовались шприцы. В столицу чистый германский марафет поступал из Финляндии через Кронштадт, другим путём, более сложным и менее удобным – из оккупированных областей, – сквозь прифронтовую полосу прямиком в Питер и Москву.

Не миновал кокс и команды многих линейных кораблей, стоящих на якорях в Балтийском море. В одном только Гельсингфорсе маялась целиком первая бригада и часть второй, а в Ревеле пребывало и того больше. Каждый матрос знал, что добыть дурь можно в десятом доме по Щербакову переулку, где шакалы прожжённого барыги Вольмана торговали в грязной лавчонке не только марафетом, но и морфием, опиумом, анашой и даже эфиром. Можно было пойти в меблированные нумера на углу Невского и Пушкинской, – там была настоящая «малина». Заправлял в нумерах некто Смирнов, разбойник и убийца, сколотивший на «гоп-стопе» недурной капиталец и менявший кокаин в таблетках на краденые вещи и драгоценности, срезанные в тёмных петербургских подворотнях с буржуйских марух. Ещё проще было добыть заветный порошок у беспризорников на Николаевском вокзале или у любой уличной проститутки. Чаще всего матросы, отдолбив продажных девок, платили до кучи и за кокаин, а иногда и вместе с девками впарывались через гусиное перо.

На «Стремительном» кокс был повсюду, не брезговали им и офицеры. Кирсан впервые попробовал волшебный порошок в тот день, когда боцман Клюев выбил ему зуб. Утешая «братишку», машинист Евдохин сыпанул ему на ноготь толику лекарства, показал, как вмазывать, и Кирсан забылся. Разбитая морда больше не болела, обида на боцмана ушла, желание мести испарилось, а вместо этих радостей явились другие – гигантские фантастические розы, расцветающие среди горячих судовых машин и разноцветные шутихи, взрывающиеся в раскалённом мозгу. Он беспричинно хохотал, сладко плакал, пускал слюни и более суток потом находился в таком нескончаемом и неистощимом возбуждении, что не мог спать, не мог спокойно находиться на одном месте и всё бегал по кораблю, размахивая руками, цепляясь к матросам и рассказывая им какие-то бессвязные истории.

С тех пор кокаин стал его забавой, он снимал чувство усталости, боли, тоски, под дозой можно было не есть и не пить, не нужен был сон, не ощущалось ни жары, ни холода, словом, гнойная муть корабельной службы с помощью марафета отступала куда-то на второй план, а то и вовсе исчезала из жизни. Правда, нужно было выбирать время для сеанса, в противном случае существовала реальная опасность попасть под раздачу, и уж тогда гальюн светил неминуемо.

Денежное содержание матросов было неплохим, и потому Кирсан, как и другие его сослуживцы, мог многое себе позволить. Начальство, понимая, что команду нужно отвлекать от революционных влияний, не препятствовало её стороннему отдыху и даже поощряло увлечение вечеринками, танцами, спортом, для чего хотя бы время от времени старалось отпускать матросов на берег. В мирное время такие вечеринки с танцами, а зимой ёлки и Рождественские посиделки разрешалось устраивать прямо на кораблях, куда можно было даже приглашать дам, но с началом войны все эти увеселения перенесли в город. Матросы среди низших военных чинов сухопутных родов войск считались элитой; прослужив на своих судах год-другой, они приобретали внешний лоск, с особым шиком носили флотское обмундирование, гордились своей принадлежностью к флоту и постепенно начинали презирать всех, кто служит вне моря, даже и своих деревенских или городских земляков, попавших по призыву в солдаты. Выходя в город, эта элита и вела себя по-особому. Кирсан, покидая палубу миноносца и становясь на питерскую мостовую, позволял себе в компании сослуживцев развязность и хамство, граничащие с хулиганством, сорил деньгами, задирал барышень. Очень скоро выдаваемых ему денег стало не хватать. Вместе с Евдохиным и Жуковым, который тоже входил в круг партийных товарищей, Кирсан умудрялся находить в питерских притонах подпольный самогон, покупал кокс, сладости для проституток. Однажды наступил день, когда он проснулся в своём корабельном гамаке от мучительной дурноты и дикой головной боли. Тело ломило, каждый шаг давался с трудом, и штормило так, будто бы его судно находилось не на спокойной воде, а в открытом море. Он понял, что нужно вломить, но дозы не было. Уже один из корабельных офицеров подозрительно посмотрел на него на палубе, и боцман Клюев со злобой покрыл его виртуозным матом, уже затуманенный горизонт показался ему накренившимся вбок, а свёрнутые в бухту канаты на юте представились толстыми коварными змеями, уже он слышал в голове какие-то грубые голоса, зовущие его убить хоть кого-нибудь… Он спустился в машинное отделение, нашёл Евдохина, спросил кокаину… Тот, как-то странно ухмыляясь, потребовал денег… Денег не было… Тогда Евдохин предложил Кирсану расплатиться собой… Кирсан не понял его и ушёл… Надо было служить, но он не мог… Пошёл к судовому доктору, тот, хмурясь, осмотрел его, заставил показать язык, долго вглядывался в зрачки, дал какой-то белый порошок… Кирсан почему-то подумал, что доктор дал кокс, вынюхал его, но спасение не приходило, наоборот, мутить стало ещё сильнее. Он снова побежал на ют, сломал своё тело пополам на ограждении и стал пугать слегка качающуюся мутно-серую воду трубным рыком весеннего марала, учуявшего течную олениху. Горькая желчь уже исторгалась из него, мозг начинал кипеть, – ему не хватало воздуха, и он чувствовал, как шевелится внутри его головы какая-то мерзкая скользкая гадина, покрытая чёрными волосками, а властный голос, звучащий прямо в ушах, всё твердил и твердил: «Убей, ну, убей хоть кого-нибудь…»

Он снова пошёл в машинное отделение, кое-как спустился, и тошнотворный запах ветоши, пропитанной маслом, солярки, солидола и работающих механизмов опять вызвал у него рвотные позывы. Евдохин, голый по пояс, потный, стоял возле кучи замасленных деталей, сам замасленный от высокого лба с залысинами до слегка выпуклого живота, перемазанный машинной копотью и широко улыбался. Рядом стоял Жуков и тоже улыбался.

– Я согласен, согласен, – сказал Кирсан.

Евдохин улыбнулся ещё шире, отошёл к бачку с водой, взял алюминиевую кружку на цепочке, хлебнул из неё… Остаток воды плеснул себе на ладонь, мимолётно умылся… Кирсану, глядя на него, захотелось пить… Евдохин успокаивающим жестом показал: «Сейчас…», скрылся за турбиной, недолго повозился там и вынес бумажку с завёрнутой в неё дозой. Порошок он высыпал на коробку папирос, а из бумажки свернул трубочку и дал её Кирсану. Через несколько минут Кирсан поплыл. Но Евдохин растолкал его, пару раз хлопнул по щекам и сказал:

– Оплатите, будьте милостивы, а мы будем премного вами благодарны…

Кирсан кое-как встал, к нему подошёл Жуков, помог ему расстегнуться, а Евдохин как тогда, в первый раз, встал сзади, положил свою раскалённую ладонь на его стриженную голову и, слегка надавив, согнул парня пополам…

Начиная с марта, партийная ячейка уже практически открыто устраивала на «Стремительном» всякую бузу. Офицеры да и сам капитан хоть и относились к этой возне с неудовольствием, особо не препятствовали ей и почти не вмешивались, считая, что матросы вполне могут проявлять свою гражданскую активность так, как им заблагорассудится, если только это не противоречит Флотскому уставу и дисциплинарному порядку. Капитан «Стремительного» Свидерс, например, считал, что коли царь официально отрёкся от престола и Временное правительство законно взяло власть в свои руки, то, стало быть, нарушений в проявлениях демократии народом, – а матросы, без сомнения, были частью народа, – никаких нет. Однако через короткое время команда принялась совсем уж выходить за рамки, позволяя себе совершенно непотребные выходки, касающиеся офицеров и лично капитана, и подобные народные волеизъявления стали уж очень явно противоречить закону и элементарной дисциплине. В февральские дни матросы так рьяно мутили воду, что Свидерс почёл за благо пресечь вредную деятельность смутьянов, засадив их под арест.

Капитана команда в общем-то любила, он был прост, не заносчив, не гнушался общения даже и с матросами, офицеров учил вникать в проблемы нижних чинов, помогать им во всём, а за мордобитие, прознав о нём, сурово наказывал. Беда была в том, что некоторые офицеры стыдливо отворачивались, когда кто-то из младших командиров портил лица матросам, считая постыдным доносить на товарищей по службе. Впрочем, большинство офицеров были всё-таки вполне нормальными людьми, которым интеллигентские традиции и хорошее воспитание не позволяли даже и в системе строгой должностной иерархии применять насилие, грубость или пренебрежение к своим подчинённым. Но в дни переворота именно терпимость и нерешительность офицеров позволили пролиться первой крови на корабле.

Питер уже был в руках Советов, министры Временного правительства сидели в казематах Петропавловки, а от комиссаров флота пришёл приказ об увольнении Свидерса. Но капитан не пожелал покинуть корабль. Тогда большевики решили послать на миноносец отряд кронштадтских моряков, прибывших накануне в город для поддержания революционного порядка. Узнав об этом через верных людей на берегу, Свидерс решил увести свой корабль от Невского к Обуховскому заводу, где неожиданный подход кронштадтцев был маловероятен. Однако дело осложнялось тем, что на «Стремительном» шёл ремонт турбин, и машины нельзя было завести. Капитан дал знать об этом в Минную дивизию и попросил помощи. Ночью к миноносцу подошли буксиры и потащили его к Обуховскому. Но там произошло неожиданное: с буксиров вдруг повалили кронштадтцы, которых бурно приветствовала шайка Евдохина. Свидерс успел крикнуть «Измена!» и приказал офицерам применить оружие. Было сделано несколько предупредительных выстрелов в воздух и матросы поостыли. Но Евдохин, подойдя к капитану, нагло потребовал у него офицерский кортик, и высказался в том смысле, что изъятие кортика будет иметь символический подтекст, означающий разоружение власти. Свидерс резко возразил ему, не желая отдавать кортика. Тогда Евдохин попытался силой забрать оружие. Завязалась потасовка. Ни та, ни другая сторона не успели прийти на помощь своим вождям, потому что Свидерс опередил всех, – выхватив кортик, он вонзил его в живот Евдохина. Матрос охнул и упал на палубу, зажимая ладонями фонтанирующую рану. Тут часть команды бросилась на капитана, а кронштадтцы навалились на офицеров, началась свалка, в результате которой офицеры были разоружены. Капитану разорвали китель и поцарапали лицо, он стоял окровавленный, бледный и злобно смотрел на матросов. Некоторые из них держали отобранные у офицеров кортики; достался кортик в общей драке и Кирсану. Отдышавшись после потасовки, матросы всмотрелись в своё начальство и поняли, что кое-кого из офицеров, боцманов и кондукторов на палубе нет. Отправились искать их и находили порой в самых неожиданных местах. Кирсану очень хотелось найти Клюева и спросить с него за обиды. Большой корабль не обыщешь быстро, поэтому Кирсан нашёл Клюева не скоро. Тот прятался на камбузе, среди огромных кастрюль, надеясь, видимо, пересидеть смутное время, а потом как-нибудь выбраться с миноносца. Увидев Кирсана, боцман понял, что это по его душу, но не побежал, а молча взял со стола разделочный нож. Кирсан же, напротив, спрятал своё трофейное оружие за спину и стал медленно приближаться к врагу. Клюев, глядя на противника, спокойно ожидал его; подняв нож и отвёдя руку в сторону, он словно предупреждал, остерегал, и даже как будто просьба читалась в его глазах: не подходи, мил человек, целее будешь! Но Кирсан, не чувствуя ни малейшей опасности, без страха приближался к нему. Эта холодная решимость слегка испугала Клюева, однако, мясной тесак в руке поддерживал его, и он продолжал стоять, не двигаясь, только следя настороженным взглядом за движениями юнца. Кирсан подошёл к боцману поближе и сходу, не дав ему опомниться, ударил ребром ладони по его запястью. Нож не выпал из руки Клюева, но вследствие удара был немного отведён назад, и в это мгновение Кирсан развернул кортик и изо всех сил, вложив в это движение всю свою ненависть, память о зуботычинах, гальюнах, оскорблениях и разбитых губах, пырнул боцмана прямо в сердце. Тот открыл рот и с грохотом рухнул на пустые кастрюли…

В Питере в первые дни после переворота было такое раздолье, о каком раньше приходилось только мечтать. К услугам желающих были разгромленные магазины, винные лавки, буржуйские квартиры, в которые можно было беспрепятственно вломиться и под угрозой пистолетов конфисковать всё, что угодно, вплоть до золота и драгоценностей. Матросы очень любили патрулировать улицы, – так приятно было остановить в малолюдном переулке какого-нибудь жлоба в пенсне и под предлогом проверки документов вытрясти его карманы! А ещё приятнее было прижимать к холодным стенкам зазевавшихся барышень и греть руки под их богатыми пальтишками. Кирсану страх как нравилось в компании Жукова и ещё двух-трёх братишек наводить ужас на городских обывателей. Не дай Бог было встретиться с ними и человеку в шинели, пусть даже и железнодорожной – расправа была скорой, разговоров особых не вели, – встань-ка, душегуб, кровопивец и народный угнетатель к стенке, а перед тем – вытряхни карманы! Тех, у кого на беду случался за пазухой револьвер или того хуже – золотой портсигар, расстреливали сразу, а у кого карманы были пусты – арестовывали и вели на миноносец, где сажали до случая под замок в корабельные каморки. Раз Кирсан с Жуковым и молоденьким матросом Романенко, который был даже младше Кирсана, поймали в переулке барышню, по виду гимназистку. Шла с узелком, прижимаясь к стенам домов, а услышав окрик, припустила в улицу. Но не добежала, разумеется, резвые мужики быстрее бегают. Затащили барышню в подъезд, отобрали узелок, где оказался кусок сухого хлеба и замусоленный осколок сахара. Хлеб тут же сожрал Романенко, а сахар схрустил Кирсан. Жуков же, обиженный тем, что ему ничего не досталось из съестного, задумчиво дал гимназистке по зубам, задрал юбку и сунул её окровавленной мордой в грязные ступени. Кирсан, стоя рядом, трясся от вожделения, но когда Жуков отошёл, влез без спросу Романенко и пока возился, Кирсан не удержал своей плоти и запачкал исподнее. Впрочем, позже и ему предложили гимназистку, но организм его отверг это предложение, – Кирсан хоть и подступил, но сделать уже ничего не смог. Товарищи дружно осмеяли его и в этом благодушном юмористическом настрое не стали даже убивать барышню, а просто бросили её в подъезде и потихоньку вышли. Кирсан в тот раз очень испугался из-за сбоя и на следующий день решил проверить свои, как казалось ему, утраченные способности. Пошёл к знакомой проститутке, спросил кокаину и получил его, но впарывать не стал, оставив дозу на десерт. Проститутка была худая, плоскогрудая, с тощим задом, и предплечья у неё чернели синяками от морфийных игл, а вены были сплошь покрыты язвами. Но Кирсан бодро приступил, однако, – без успеха, и как ни старался, у него ничего не получалось. Он подумал: не получается, верно, оттого, что проститутка больно уж страшна, и попросил её помочь. Но она тоже, хоть и старалась, не добилась ничего. Тогда Кирсан взял кокс и насыпал его на строптивое орудие. Проститутка захлопала в ладоши и радостно завизжала, одобряя затею. Тут оба они стали свидетелями чуда: обессиленный организм Кирсана вдруг взбодрился, налился силой и принял боевое положение, готовясь переделать всю работу мира. Кирсан был в таком болезненном возбуждении, какое похоже на возбуждение деревенского бухаря и охальника, обожравшегося горькой на свадьбе кореша и затеявшего драку против всех гостей, когда взаимные удары сыплются со всех сторон, когда бутылки разбиваются о головы противников, на потные кулаки густо намазывается чужая кровь, а лица превращаются в рожи, тупо глядящие озверелыми глазами, в которых плещутся только ненависть и жажда убийства. Кирсан терзал проститутку час, другой и всё никак не мог остановиться в движении, казавшемся ему вечным продолжением жизни или даже попыткой достижения бессмертия, тогда как на самом деле он агонизировал, и гибель его уже прозревалась на недалёких виражах истории. Он всё бился и бился, но то были судороги бесплодных надежд, ведь он не знал, да и не мог знать ласкового женского тела, нежных прикосновений трепетных пальцев, влажного просверка замутнённых негою глаз или горячечного благодарного шёпота, сбиваемого прерывистым дыханием. Он мучал твердеющую, застывающую под его холодными прикосновениями плоть, а она уже не отвечала, израсходовав свою жизненную силу, она уже растеклась по тощей, пропахшей испарениями чужих тел постели, и не хотела, не могла отвечать, – лежала мёртвой, остывшей кашей, уставя острые соски в заплесневелые потёки потолка, расклячив костистые колени, выпучив остекленевшие глаза, осклабясь и теряя слюни… Кирсан всё никак не мог вылить из себя накопившуюся горечь; пытаясь уловить звучание своего организма, он болезненно вслушивался, но ничего не слышал, и действия его напоминали действия мастерового, монотонно и методично вбивающего гвозди – один за другим, один за другим, – десятки, сотни, тысячи гвоздей, сверкающих бесконечными рядами стальных шляпок: гвоздь, ещё гвоздь, и новый гвоздь… а где же смысл, где конструкция, скрепляемая этими гвоздями, где то красивое здание, над которым столько трудились, столько думали? Он молотил и молотил, и чресла его уже одеревенели, но остановиться было невозможно, словно невидимый кукловод всё крутил и крутил ручку завода, сжимающую пружину этой дьявольской механики, с маниакальным и садистическим упорством заставляя его и дальше делать бесполезную, бесплодную, никому не нужную работу. Он стал в отчаянии бить проститутку по лицу, пытаясь поднять в себе волну вожделения, но слыша в ответ только мычание и видя перед собой бессмысленные, затянутые пеленой дури пьяные глаза, ещё больше терялся, выпадал из жизни и падал, падал в адову бездну бессмысленности и страха! И тогда он заплакал… И эта желчь, эта горечь, это безмерное, бесконечное разочарование вдруг хлынули горячими и солёными потоками из глаз и освободили голову от назойливых голосов, требующих кого-нибудь убить прямо сейчас, немедленно – убить, загрызть, растерзать, разнести по миру дымные, сочащиеся кровью куски! Кирсан сел на постели, легонько ткнул проститутку в бок. Она промычала что-то и отвернулась. Он встал, с трудом оделся, достал из кармана деньги и, не глядя, бросил бумажки на её голое тело. Выходя из квартиры, хлопнул дверью, и вселенский сквозняк, залетевший с лестничной клетки, своим ледяным дыханием коротко колыхнул замызганные оконные занавески…

На следующий день семьсот матросов со «Стремительного», «Гангута», «Андрея Первозванного», «Очакова», «Севастополя», «Свеаборга», «Памяти Азова», «Цесаревича», «Богатыря» и «Петропавловска» сели в поезд и двинули в Москву, на помощь красногвардейцам. Семь сотен головорезов, взвинченных алкоголем, кокаином и морфием, кипящих коллективным безумием, одержимых жаждою крови и бешеным желанием безоговорочной победы, опьянённых властью и вседозволенностью, рвались в разгромленную Москву, чтобы додавить, додушить ненавистную буржуйскую гадину, вытрясти её жалкую душонку, а вместе с душонкой – золотишко и фамильные бриллианты, собранные за века эксплуатации простого народа.

В Кремле сидели юнкера, и с Воробьёвых гор, со Вшивой горки и с Бабьегорской плотины между Крымским и Каменным мостами их крошила артиллерия, пытаясь вылущить из сердца России. Юнкера поклялись не отдавать Кремля, но командующий Московским военным округом полковник Рябцев уже сговаривался с большевиками о перемирии, пытаясь развести сцепившиеся стороны. Рябцеву казалось, что путём переговоров конфликт можно погасить, и из кожи лез для того, чтобы прекратить противостояние, не понимая, что схватка эта – не просто ссора соседей или сожителей, а кровавый бой, в котором выжить предстоит лишь одному из противников. Полковник был пацифистом, вечно колеблющимся и сомневающимся интеллигентом; его мягкость и нерешительность, может быть, и уместные в мирное время, но недопустимые в эпоху катаклизмов, сослужили истории плохую службу. Уже в первые дни кровавых боёв юнкера называли его предателем. Место командующего было явно великовато для полковника, он панически боялся ответственности за принятые решения, а главное – он не хотел крови. Не по Сеньке была эта шапка…

Питерские матросы вошли в Москву, когда город был разгромлен и картины погрома ужасали. Разбитые снарядами здания, куски стен, загораживающие тротуары, крошево кирпича, стекла, пики искорёженной арматуры, тлеющие головёшки балок и стропил, скомканные, словно бумага, листы кровельного железа, разгромленные магазины, лавки, аптеки, ресторации, винные склады…

Помогать Красной гвардии было, по сути, уже не нужно. Победа стояла рядом, большевики чувствовали её вкус, запах, она возникала из горького порохового дыма, из гари пожаров, из смрадного чада, висящего над разгромленными улицами и площадями.

Неожиданно благодаря усилиям Рябцева стороны заключили перемирие. Кроме Рябцева, любыми путями пытающегося остановить кровь, этому способствовал и ультиматум Викжеля, который в случае продолжения боевых действий хотя бы одним из противников грозил начать всеобщую забастовку железнодорожных рабочих. Забастовка лишала возможности подкрепления и красногвардейцев, и юнкеров.

Матросы почувствовали себя лишними на этом празднике смерти. Им оставалось лишь грабить обывателей, забившихся в свои норы, да рыскать по разгромленным магазинам в тщётных попытках добыть что-нибудь съестное. Кирсан с Жуковым в полубреду шныряли по притихшим московским улицам, плохо понимая, что происходит, и уже не опасаясь глухих подворотен и зияющих провалов домов, откуда могла прилететь горячая шальная пуля. Голод и жажда не мучили их, хотя последний раз они ели сутки назад. Их колотило, но не от холода, их бросало в жар, но не оттого, что матросские бушлаты были слишком теплы… Головы их были наполнены тяжёлою мутью, желудки скручивала болезненная судорога, и мерзкая рвота стояла где-то на подступах к их воспалённым глоткам. Внимание матросов останавливали только аптеки, куда они заходили сквозь разбитые витрины и в отчаянии рыскали там среди развороченных склянок в поисках кокаина или морфия. Ни кокаина, ни морфия не было. Кирсан чувствовал себя отвратительно. Жуков вызывал у него дикое раздражение и беспричинную ненависть. Поглядывая в сторону товарища, он думал, что было бы неплохо как-нибудь избавиться от него. Они всё бродили и бродили, потерянно, безрезультатно… аптеки были разгромлены, магазины пусты… Кирсан всё более чувствовал сухость во рту и неприятную боль в горле… наконец в одном из магазинов они нашли непочатую бутылку водки, выпили её пополам и, не сумев ощутить действия алкоголя, пошли дальше… опьянения не было, но Кирсан отметил, что ледяная водка несколько утишила боль в горле и, если раньше с утра его колотила лихорадка, то сейчас она исчезла, и недомогание как-то сгладилось. Он понимал, что простудился и даже помнил, где было начало болезни, – в ночном питерском поезде возле разбитого купейного окна… Потеряв счёт времени и не имея конечной цели своего пути, Кирсан и Жуков продолжали бродить по затаившейся Москве… надумали было тревожить обывателей, заходили в подъезды, грохотали ботинками в запертые двери, но никто, конечно, не открывал. Люди в ужасе жались по пыльным норам в слабой надежде уцелеть, выжить, сохранить имущество и уже почти не верили, что этот кошмар может кончиться, что его нужно просто переждать, перетерпеть… А Кирсану и Жукову в свою очередь хотелось, наверное, даже не чего-то материального, что могло бы достаться им по праву сильнейших, не денег, не драгоценностей и не банальной жратвы, им хотелось власти, возможности унижения и подчинения слабого, безвольного, парализованного страхом человека, который, скорее всего, ни в чём не виноват, но чувствует свою вину только потому, что он когда-то получил хорошее образование, читал умные книжки, обедал на фарфоре и пользовался серебряными столовыми приборами. Кирсан и Жуков при случае, конечно, не пренебрегли бы этими приборами, но куда слаще было бы им врезать хорошенько по какой-нибудь буржуйской морде, впечатать каблуком жирное тело какого-нибудь профессора в окровавленный паркет, раздавить с наслаждением его пенсне, потаскать за волосы его бабу и выдрать хорошенько ремнём с пряжкою его прилизанных сыночков-гимназистов. Но никто не открывал им квартирные двери, и они в злобе, матерясь, покидали подъезды, выходили на морозные улицы и продолжали свой бессмысленный путь неизвестно куда – в пустоту будущего, в тоскливое небытиё, в преждевременную смерть… Они шли по колючим, обледенелым тротуарам, со страхом и неприязнью поглядывая друг на друга и машинально заходя в разбитые витрины магазинов и аптек. Кругом был мрак, запустение и вселенский холод. Ничто не намекало на бурлившую здесь когда-то жизнь, ни в чём не было её света и тепла. В одной из аптек им вдруг несказанно повезло: среди размётанных лекарств, коробочек, баночек, осколков стекла, рассыпанных порошков и раздавленных ампул обнаружилась склянка с желтоватыми кристаллами и знакомой надписью Morphine… Жуков, заметив её среди мусора, радостно вскрикнул и под неодобрительным взглядом Кирсана быстро сунул в карман бушлата. Торопиться было некуда; решили обыскать аптеку досконально в надежде найти что-нибудь ещё. Долго рылись в размётанном хламе и наконец действительно нашли на одной из укромных полок рассыпанные ампулы с уже готовым к употреблению морфием. Шприцы не составило труда сыскать, они были разбросаны по всему полу. Матросы быстро вкололи себе по дозе в голень прямо через штаны и расслабились тут же, на полу аптеки. Кирсан сидел в забытьи среди аптечного хаоса, прислонившись к замызганной стене, и волна несказанного блаженства накрывала его. Ласковое тепло, возникнув где-то возле сердца, медленно растеклось по всему телу, мышцы приятно расслабились, и в безвольно опущенных руках, в кончиках пальцев рук и ног началось приятное покалывание. Кирсана охватило лёгкое блаженное оцепенение, фантастические мечты и грёзы закружились в его голове, вдруг сделавшейся ясной и лёгкой, он улыбался, и ему казалось, что нет на свете более замечательного места на земле, чем эта аптека, развороченная гигантским смерчем всеобщей нетерпимости и злобы. Мысли его прояснились, сделались необычайно живыми и лёгкими, образы прошлого, настоящего и даже будущего замелькали перед его внутренним взором; люди, события, предметы, – всё было наполнено счастьем, радостью, романтической возвышенностью в той степени, которой никогда не смог бы достичь этот грубый человек в обыденной жизни. Ему хотелось говорить, петь, шутить, быть центром внимания и покорителем блестящих женщин, – куда подевалась его усталость, мрачность, ощущение надвигающейся катастрофы и ненависть к окружающим! Он любил всех, кто ещё оставался в этом мире – попрятавшихся обывателей, юнкеров, своих корабельных офицеров, даже Жукова, которого совсем недавно хотел просто застрелить, он любил давшую ему покой и отдых растерзанную аптеку, разгромленный город и всю бесприютную, морозную, ощетинившуюся игольчатыми кристаллами льда страну… и этот чудовищный свист, приближающийся к нему всё ближе, – тоже любил, потому что он, то есть свист, казался ему волшебной музыкой, задевающей какие-то неизведанные, тайные душевные струны, – свист усиливался, в нём появилась скрипучая ржавчина и громыханье войны, но Кирсан воспринимал и ржавчину, и войну в торжественном величии и патетическом звучании, и потому они казались ему прекрасными в общей картине бытия. Но вот свист больно резанул по ушам и вслед за тем раздался чудовищный грохот. Кирсан и грохот с благожелательностью вписал бы в общую упорядоченную картину счастливого мира, если бы не последовавшее за ним обрушение потолочных перекрытий и дальней стены, возле которой как раз сидел Жуков, – тело его после взрыва оказалось полностью заваленным огромными фрагментами кирпичной кладки, чудовищными балками, штукатуркой, стеклом и дранкой. Кирсан бросился к товарищу, но не Жуков обеспокоил его, а то, что у Жукова оставалось в карманах – маленькая склянка с желтоватым кристаллическим порошком… Когда известковая пыль и пороховой дым осели, Кирсан увидел катастрофическую картину: Жуков был полностью завален строительным мусором, раздавлен обломками стены и деревянными балками, только разможжённая голова и раздавленные ноги его виднелись из-под битого кирпича… Кирсан бросился разбирать битый кирпич и попытался было сдвинуть с места кусок стены, придавивший товарища, но не сумел переместить его ни на йоту. Тогда он упал среди этого адского хлама на колени и завыл…

Следующим днём перемирие в Москве закончилось, снова засвистели по улицам и переулкам пули, снова загрохотала артиллерия. Вчерашнюю эйфорию Кирсана как рукой сняло, он почувствовал усталость, голод, озлобленность, и волна ненависти к окружающему миру всё сильнее и сильнее накрывала его. Он осознал, что в перемещениях по городу следует опасаться пуль и осколков, понял, что нужно что-то поесть, а главное, – нужно искать своих. Отчаяние его нарастало, всё вокруг казалось отвратительным и уродливым, тем более что на самом деле так оно и было. Он снова брёл неизвестно куда, и раздражение терзало его даже при виде обыкновенной наледи на тротуаре; неприятный колючий снег густо падал ему на лицо, и оно становилось мокрым, ничуть, впрочем, не остужая воспалённого лба; горло снова стало болеть, руки потели и дрожали. Хотелось кого-нибудь убить. Дозы не было.

Он знал, что весь центр перекрыт баррикадами и решил искать свои, сооружённые красногвардейцами. Ориентируясь по звукам выстрелов, двинулся в сторону кольца. Прошёл почти всю Спиридоньевку и в районе Патриарших свернул в переулок, ведущий к Малой Бронной. Впереди увидел двух подростков, спешащих по направлению к нему. Сначала он не обратил на них никакого внимания и, может быть, вообще не обратил бы, если б они, не останавливаясь, пробежали мимо, но подростки остановились, потоптались на месте и юркнули в подворотню. Это его почему-то рассердило; он машинально, сам не зная для чего, двинулся за ними. Подростки стояли во дворе лицом к нему и грели дыханием кулаки. Всё в их виде раздражало Кирсана, и он ощутил непреодолимое желание придушить обоих. Чувствовал он себя всё хуже, глаза слезились, в носу хлюпало, даже слюна, едва удерживаясь в границах расслабленных губ, пыталась вытечь наружу, горло саднило, он отвратительно потел и в то же время озноб колотил его. Он продолжил движение в сторону подростков, но тут один из них, тот что повыше и покрупнее, вдруг сорвался и побежал к забору. Следом ринулся и другой. Первый лихо с разгону вскарабкался на забор, перевалил через его гребень и бухнулся на землю в соседнем дворе. Второй же замешкался и, барахтаясь, висел на заборе до тех пор, пока Кирсан не подбежал к нему. Подросток был щуплый, но вёрткий; Кирсан уронил его на землю, однако, упав, тот не вскочил и не помчался прочь, а остался на месте. Кирсан поднял его и поставил перед собой. Мальчишка завопил. Крик резкой болью отозвался в мозгу матроса.

– Попался, – сказал Кирсан и в приступе удушающей ненависти ударил его по лицу.

Шапка упала с головы подростка, и матрос сунулся влажным носом в его голову, осматривая макушку и затылок.

– Попался, кадетик… – повторил Кирсан. – Рубчик…рубчик…

– Пустите, дяденька, – заблажил мальчишка, но тот цепко держал его за шиворот и не хотел отпускать.

– Белая кость… кадетик… – нежно пробормотал матрос и стал обшаривать правой рукою полу бушлата, ища кобуру.

Вытащив чудовищный маузер, он поднял его дулом кверху и молча стоял, разглядывая мальчишку и ожидая в себе какого-то ответа. Он ждал нового наката ненависти, нового прилива злобы; держа пистолет над своим плечом, он смотрел на подростка и пытался возбудить себя воспоминаниями о раскалённой пароходной кочегарке или о ледяной цистерне, где жутко бухал по барабанным перепонкам заклёпочный молот сидевшего снаружи партнёра… Он вспомнил зуботычины Клюева, грубый нахрап Евдохина, Жукова и других матросов, которые походя глумились над ним в укромных уголках «Стремительного», вспомнил свои унижения в поисках кокаина, девочку-гимназистку, распластанную на лестничном марше в заплёванном подъезде, и девочку-проститутку, намертво вбитую им во влажную, провонявшую потом десятков клиентов грязную постель… и волна омерзения захлестнула его…

В этот момент во двор вошла беременная баба.

– Что же ты творишь, ирод? – рыдая, спросила она. – Это же дитё…

Кирсан обернулся, глянул на неё и со злобой ответил:

– Уйди, тётка… хуже будет…

– Оставь, оставь, ради Христа, – стала она умолять его, продолжая плакать. – Что он тебе, сатане, сделал?

– Уйди, тебе говорят, уйди, – уже с просительной интонацией, тихо и убедительно попросил Кирсан.

– Не бери греха на душу, – не могла уняться баба, – сдаётся мне, и без того на тебе грехов многонько…

Но Кирсан, не в силах уже удержать в себе рвущуюся наружу злобу, схожую с непреодолимым рвотным позывом, поднял маузер, направил его на дрожащего подростка и, судорожно скалясь, тихо сказал:

– На колени…

Но мальчишка не выполнил приказа. Он с вызовом посмотрел в гнойные глаза матроса, подобрался, выпрямился и прошептал ему в лицо:

– Кадет не встанет на колени перед быдлом!

И в тот же момент грянул выстрел.

В доли секунды Саша успел ощутить ледяным лбом боль ожога от пороховых газов и сильный удар, а потом – перед его глазами сомкнулась тьма…

Баба позади Кирсана в ужасе завопила:

– Уби-и-ли! Уби-и-ли!!

Матрос повернулся к ней и вытянул руку с маузером. Лицо его, искажённое болезненной гримасою, было мокрым от тающего снега, губы дрожали, а глаза заволокло туманом безумия. Баба всё орала и её крик адским ножом вгрызался в мозг убийцы. Чтобы заткнуть её, Кирсан подошёл поближе и рукояткою пистолета ударил в лицо. Она упала и завопила ещё сильнее. Тогда матрос, локтем закрыв лицо, выстрелил в неё, потом ещё раз и стрелял до тех пор, пока не опустел магазин маузера. Наконец баба затихла. Пнув её ногой, Кирсан вытер лицо ладонью и поспешил в переулок.

Никита смотрел в щель забора и плакал.

Вдалеке трещали частые выстрелы и гремела артиллерийская канонада.

Снег усилился, тёмное небо опустилось ниже, и ветер стал студёнее и злее, но Никите не было холодно, напротив, его бросало в жар. От страха он потел и чувствовал, как тело сыреет и подмышки наполняются ледяною влагою. Ему было отчаянно жалко друга, он понимал, что потерял его навсегда, но никак не мог осознать, что Саши уже нет в этом мире и что ушёл он как-то неправдоподобно, как-то мгновенно; только что они были вместе и вот в соседнем дворе лежит его бездыханное тело и медленно остывает на морозе… Почти брат, почти двойник, схожий судьбой, всю жизнь находившийся рядом, понимавший его так, как не понимали даже родители, – ушёл и больше не вернётся… это невозможно было осознать, с этим нельзя было примириться… Отчаяние захлестнуло его и он заплакал в голос, зарыдал, закричал, забыв, что в такие минуты и в такие дни следует молча сносить удары судьбы, чтобы не привлечь к себе ненароком лишнего внимания. Нужно было возвращаться в Лефортово, товарищи его наверняка сражаются, а он бродит тут по улицам без толку и без смысла вместо того, чтобы тоже взять в руки винтовку и защищать свой мир, родителей, любимую сестру, родной корпус, всё, что он так любит и так дорого ценит… Никита развернулся и, хоронясь от случайных пуль под стенами домов, побежал искать обратную дорогу…

К вечеру он добрался до Лефортово.

В корпусе уже поселилось отчаяние. Большевики теснили со всех сторон, артиллерия лупила без передышки, а кадеты только вяло отстреливались. Да и что можно было сделать против тяжёлых осадных орудий, снаряды которых ложились прямо под стенами дворца? Генерал Римский-Корсаков, ощущая ответственность за судьбы вверенных ему подростков, поначалу призывал их к нейтралитету, просил не вмешиваться в события, но потом, когда появились оружие и боеприпасы, смирился, потому что не мог противостоять патриотическому порыву своих воспитанников. В конце концов, он сам их так воспитал. С кадетами ещё оставался полковник Рар, продолжавший осуществлять командование, но и он, видя невозможность дальнейшего сопротивления, решил уйти к юнкерам в Кремль, где оборона была ещё достаточно крепка. Ночью он собрал кадет, объявил им о своём решении и назначил старшего – знаменщика Бориса Кречетова, последнего знаменщика сто тридцать седьмого выпуска. Кречетов был лучшим из лучших, это была совесть корпуса, её честь. Он принял командование, а Рар ушёл в ночь, навстречу выстрелам и артиллерийским разрывам. До рассвета кадеты ещё огрызались нестройной стрельбой в сторону противника, а утром красногвардейцы и матросня вломились в двери и разбитые окна корпуса. Ники в страхе наблюдал за их пришествием, стоя на верхнем марше парадной лестницы, расположенной крыльями по обеим сторонам над швейцарской. Переполненный трагическими впечатлениями вчерашнего дня он никак не мог прийти в себя, ему казалось, что эта чёрная лава, заполняющая швейцарскую и растекающаяся дальше по коридорам и рекреациям корпуса, неостановима, что она жадно поглощает старинное дворцовое здание, заливая его аморфной полужидкой гущей, и на ум ему пришло дикое сравнение: не люди в зипунах, телогрейках и бушлатах, перепоясанных пулемётными лентами и с винтовками в руках расползаются по всем щелям, а полчища чёрных воинственных тараканов, двигающихся упрямо, напористо, агрессивно, наползающих друг на друга, грозно шевелящих усами и строго поглядывающих по сторонам. При этом вползание их сопровождается мерзким шуршанием и щёлканьем хитоновых оболочек, скрипом глянцевитых крылышек и какой-то непередаваемой вонью, смешавшей в один клубок запахи пота, дерьма, мочи, рвоты, грязных портянок, махорки, самогонного перегара, сапожной ваксы, запахи гниения и смерти, сопровождающие любой распад, любое крушение…

Первым делом они вошли в квартиру Римского-Корсакова и арестовали генерала. Он вышел на верхнюю галерею без оружия, бледный и видно было, что обладание собою даётся ему с большим трудом. Обращались с ним грубо, но сдержанно, может быть потому, что вошедшие были в основном люди молодые или среднего возраста, а генерал выглядел уже стариком. Его увели во вторую приёмную, и двери за конвоем, сопровождавшим директора, плотно закрылись.

Кадетам приказали собраться в первой приёмной и все старшеклассники, принимавшие участие в обороне корпуса, с оружием в руках тесно разместились среди неуместной здесь в этот трагический момент шикарной мебели и огромных портретов венценосных особ, обрамлённых массивными позолоченными рамами. Со старшеклассниками было и несколько малышей, случайно затесавшихся сюда из общего коридора. Ники стоял среди других, дрожа от страха; поглядывая по сторонам, он видел, что и многим его товарищам очень не по себе, – все выглядели подавленными, растерянными, оробевшими и старались не смотреть друг на друга.

В двери приёмной в сопровождении увешанных бомбами матросов вошёл небольшого роста человек в полупапахе и овчинном полушубке. В руке он держал воронённый наган и, встав перед толпою кадет, поднял его кверху и властно сказал:

– Слушай сюда! Я, комиссар Иванов Третий, объявляю всех кадет корпуса и всех офицеров, коих нет, но ежли, паче чаяния, таковые сыщутся, арестованными волею моей власти, даденной мне Военно-революционным комитетом! Кто здеся старший и кто будет полномочен подписать капитуляцию?

Из толпы кадет к нему шагнул Борис Кречетов.

Иванов подошёл к нему, переложил наган в левую руку и освободившейся правой ударил по лицу. Пунцовый след пощёчины проступил на щеке Кречетова.

– Это тебе, сынок, за оборону! – сказал Иванов.

Кто-то из малышей в дальних рядах заплакал. Кречетов покраснел от гнева и обиды, и след пощёчины слился с красным цветом его вспыхнувшего лица.

– Вы подонок, товарищ, – сказал Кречетов, – ибо пользуетесь правом сильного в ситуации, когда вам невозможно ответить…

– Можно, можно ответить! – раздался выкрик одного из кадет, стоявшего в первых рядах, и тут же все вздрогнули, услышав сухой хлопок револьверного выстрела.

Пуля сбила полупапаху Иванова и вонзилась в стену над портретом Императрицы. К стрелявшему тут же бросились матросы, а сам Иванов, ошеломлённый и обездвиженный неожиданностью происшествия, остался на месте. Матросы вклинились в гущу кадет, завозились там, выхватили кого-то, принялись избивать выхваченного рукоятками пистолетов, чьё-то оружие грохнулось о паркет и злобный мат разлетелся по сторонам… К Иванову подтащили кадета Запольского, семиклассника первой роты, ученика среднего, но заводного и весёлого, постоянного участника всех корпусных происшествий и завсегдатая самоволок.

– Холопы, холопы…ваше место на конюшне… – пробормотал Запольский разбитыми губами.

– На плац его! – скомандовал Иванов.

И матросы поволокли Запольского на плац, но, поленившись делать лишнюю работу, дотащили только до начала парка. Там его приставили к первому попавшемуся дереву, отошли на несколько шагов и, не мешкая, деловито и буднично всадили в него пули своих безразличных револьверов.

В первой приёмной слышали выстрелы, и всех кадет охватил ужас. Ники подумал, что жизнь его кончена и стал молиться, шевеля губами.

Перед дверьми стоял комиссар Иванов, уставя ствол своего нагана в лицо Кречетова. В этот момент в сопровождении красногвардейцев в приёмную вошёл Дед, генерал Римский-Корсаков. Он решительным шагом, так быстро, что за ним не поспевали сопровождающие, подошёл к Иванову и взволнованно заговорил:

– Комиссар, вы не понимаете, это не враги, это дети, они ни в чём не виноваты… это дети России… вы не смеете… в конце концов, – они пленные!

– Дети не стреляют из револьверов в живых людей! – сказал Иванов. – А ну, быстро сдать всем оружие!

Через несколько минут толпа кадет спустилась в швейцарскую и первая винтовка легка на каменные плитки пола. Вскоре посреди прихожей высилась бесформенная гора сданного оружия…

С 30 октября, несмотря на объявленное перемирие, по Кремлю били шестидюймовые пушки. Стреляли из Замоскворечья, с Воробьёвых гор, с Миусской площади. Снаряды взрывались непрерывно. Вечером большевики поставили против Никольских ворот батарею и лупили по ним прямой наводкой. Со стороны Кремля перед воротами была навалена баррикада, за ней стояла вторая юнкерская рота, которая не могла отвечать огнём, так как противник был скрыт кремлёвской стеной. Артобстрел продолжался два дня. Юнкера и офицеры, находившиеся в Кремле, плакали, видя, как гибнут русские святыни…

Кирсан тупо бродил по Москве, не выпуская наган из потной руки. Он стрелял во всякого, кто казался ему подозрительным. Движение его было хаотичным, он то примыкал к какой-то группе красногвардейцев, то терял её из виду и некоторое время бродил один, а потом снова прибивался к уже другому отряду. Как-то днём его вынесло на Скобелевскую площадь ко дворцу генерал-губернатора, где располагался штаб революционного комитета. Перед входом во дворец шумела толпа. Кирсан подошёл поближе. В центре плотного круга кричащих людей стояла группка священников в епитрахилях и клобуках. Грязная, покрытая пороховой гарью солдатня с перекошенными злобой лицами, которые и лицами-то назвать было б затруднительно, поливала батюшек площадной бранью и плевала на них со всех сторон. Среди святых отцов находились два крестьянина, державшие в руках белые флаги с красными крестами. Они затравленно озирались и исподлобья посматривали на кипящих ненавистью солдат. Кирсан продрался сквозь плотное кольцо людей, остро пахнущих потом, металлом и ружейной смазкой, остановился перед священником, видимо, высокого сана, ближе всех стоявшим к нему, и вдруг заражённый всеобщей ненавистью, невидимо растекающейся над толпой, вспыхнул беспричинною злобою и, вовсе не осознавая себя, безотчётно изо всех сил ударил его по голове, сбил наземь клобук, а потом, собрав в своём горящем воспалённом горле всю болезненную харкотину последних дней, в которой смешались кокаин, морфий, алкоголь, кровь, сперма и горькие слёзы обиды, плюнул ему в лицо. Священник отшатнулся и инстинктивно вытер лицо рукавом.

– Господь с тобой… – сказал он с невыразимой жалостью.

Кирсан выбрался из толпы и зашёл за угол дворца. Расставив ноги, распустил брючный ремень и стал поливать едко пахн у вшей мочой цоколь здания. Моча попала ему на ботинки; глянув вниз, он с ужасом увидел вдруг на своём теле открытые багровые язвы, и страшная догадка плеснулась в его мозгу. В смятении он двинулся ко входу во дворец, зашёл внутрь и, отыскав зеркало, заглянул в глубину своего саднящего горла. Догадка подтвердилась – горло и нёбо были осыпаны белыми гнойными язвами. Только сейчас он наконец понял всё, связав боль в глотке с непрерывной зудящей болью в промежности и с язвами в паху… То была не простуда, то был сифилис…

Взмокший от страха он вышел на мороз, сел под стеной дворца и стал бездумно вглядываться в суету площади. Вокруг сновали люди, вдалеке, в районе Кремля продолжали бухать снаряды, вниз по Тверской промчался броневик… Чья-то лохматая голова высунулась из оконного проёма на втором этаже дворца:

– Товарищ Пече! В Брюсовом переулке стоит полсотни солдат 56-го полка, присоедините их к своему отряду!

С площади, из толпы красногвардейцев что-то ответил зданию дворца невысокий молодой человек с тёмной бородкой и усами. Явственно был слышен чужеземный акцент.

Красногвардейцы кое-как построились в колонны и двинулись вниз по Тверской под водительством своего командира. Кирсан догнал отряд и поплёлся в его арьергарде…

Духовная делегация тем временем получила разрешение на встречу с большевистским начальством, которое заверило священников, что уже дан приказ о прекращении артиллерийского огня и разрушение кремлёвских святынь остановлено.

Глава делегации, епископ Нестор Камчатский, покинув штаб Военно-Революционного комитета, принял решение идти в Кремль. На Тверской почти не стреляли; батюшки быстро дошли до Охотного ряда, бегом преодолели его, но Никольские ворота были забаррикадированы, и им пришлось бежать дальше – к Спасским. Там их пропустили в Кремль, и епископ, взглянув окрест, ужаснулся увиденному.

Пять веков стояли древние стены, башни, церкви, соборы и колокольни, пять веков всемирной славы составляли гордость России, её мощь, силу, её святое искупительное предназначение, её державность, а теперь русский поднял руку на русского и брат пошёл на брата! Плохой пример дали нам удельные князья, думал епископ, когда за власть, за землю, за мифические богатства один резал другого, и эта резня множилась бесконечно среди всего народа. Где же эти мифические богатства?! Нет, не в земельных уделах и не в церковном золоте, не в уральских драгоценных камнях и не в сибирской пушнине, не в корабельном лесе Тульских засек и не в морских сокровищах, а в единстве русской крови, в её духовном предназначении, в её святости наше истинное – а не мифическое – богатство. В нашей русской душе, в нашей русской речи, в нашем великом языке… в наших детях, которые понесут русскую духовность в мир и, может быть, сделают его хоть-чуть лучше, хоть чуть-чуть мягче… Но мы забыли об этом, мы немилосердны и расточительны, ведь русской крови ещё много в народных жилах, так лей её, родимую по ту и по иную стороны московской баррикады!

Со слезами на глазах стоял епископ Нестор посреди Кремля, озирая страшные картины разрушения и варварства. Тёмное и низкое пасмурное небо, давящее на разгромленные постройки гнётом холода и влаги, мрачные чёрные тучи, до краёв наполненные Господним гневом, дерзкий пронизывающий ветер, ледяными когтистыми лапами проникающий в самое нутро человека и выжигающий своим холодом его живую трепещущую душу…епископа передёрнуло от мерзости бытия, сотворённого потерявшими Бога людьми, и он снова с болью и горечью вгляделся в мутные силуэты поруганных кремлёвских святынь.

Вознесенский монастырь был разрушен снарядами; сквозь пробитый купол церкви Святой Екатерины внутрь храма на полы, усеянные нечистотами, падал мокрый снег… Перед Успенским собором широко раскинулась застывшая кровавым студнем лужа с заледеневшими в ней мозгами, и чьи-то кощунственные ноги разнесли безымянную плоть и кровь из конца в конец равнодушной площади. Главы собора и барабан центрального купола были разбиты, стёкла выкрошены из рам, кругом валялись куски кладки, штукатурки, хрустели под ногами осколки ритуальной посуды… Фасад Чудова монастыря зиял шестью огромными пробоинами, стены митрополичьих покоев были развалены, а стройная, когда-то белоснежная стрела Ивана Великого стояла, словно обгорелая спичка, повреждённая бессовестными снарядами и кощунственными пулями.

В Николо-Гостунском соборе, с ужасом оглядывая преисподнюю, погружённую в святое место, епископ заплакал. Артиллерийский снаряд попал в самое сердце алтаря и разметал всё вокруг, а ведь в этом соборе хранились Мощи Святителя Николая, великого русского святого! Как безумный, схватясь за голову, бродил епископ среди разбросанных по полу скомканных и полусожжённых страниц драгоценного древнего Евангелия, среди разбитых икон и раскиданной церковной утвари, оскользаясь на кучах замёрзшего дерьма и жёлтых потёках заледеневшей мочи… Стены Архангельского и Благовещенского соборов были изрыты снарядами, испещрены выбоинами от пуль и осколков, площадь между соборами залила кровь. Предтеченская церковь на Боровицкой башне стояла изуродованная шквальным ружейным огнём; внутри церкви епископ увидел пробитую пулями икону Казанской Божией матери и множество других изувеченных икон… он робко подошёл к лику Пречистой и зажмурился – с такой скорбью и с таким неизбывным укором смотрела на него Богоматерь, что лицо его загорелось от стыда и на глазах снова выступили слёзы… Плача от бессилия и от невозможности преодолеть это торжество несправедливости, эту вакханалию разрушения и попрания святынь, ступил епископ в Патриаршую ризницу, где в кромешное крошево щебня, битого кирпича, стекла и мусора были вбиты вековые сокровища патриархов – золотые дробницы, драгоценные камни, бриллианты, старинные, шитые золотою нитью покровы, усыпанные жемчугами митры, поручи, старинные сосуды, украшенные финифтью, кресты, инкрустированные перламутром, усеянные изумрудами и топазами… В Соборе Двенадцати Апостолов епископа охватило истерическое отчаяние; увидев разбитое снарядом большое Распятие, он в голос зарыдал и принялся истово обнимать Его подножие. Остатки Распятия были в пулевых и осколочных оспинах, тело Спасителя заливало лампадное масло, и красные пятна от разбитых витражей покрывали Его тело, создавая полное впечатление окровавленной Господней плоти. Биясь головою о пол, пытался епископ уменьшить меру своего отчаяния, утишить свою нескончаемую боль, но отчаяние только глубже вгрызалось в сердце, а боль – сильнее мучила душу. Держась ладонями за стены, епископ вышел из Собора и на слабых, дрожащих ногах добрёл до Николаевского дворца, внутри которого также царил чудовищный разгром. Видно было, что большевики, находившиеся здесь в начале противостояния, не хотели щадить ничего из того, что принадлежало ещё совсем недавно старому миру – старинные дубовые шкафы, изукрашенные искусной резьбой, огромные зеркала в резных позолоченных рамах были варварски разбиты шашками, уникальные исторические книги размётаны по полу, картины разорваны на куски, а в здании Судебных Установлений красногвардейцы учинили кощунственные деяния: из специальных банок, кои хранились как вещественные доказательства и в коих сохранялись абортированные зародыши, убиенные младенцы и отравленные злою волею желудки, безумные варвары выпили весь спирт, чтобы ещё более помрачить свои рассудки…

Епископа мутило – то ли от голода, то ли от увиденных бесчинств; он вышел в промозглую мглу разгромленного Кремля и поднял голову – перед ним возвышалась Беклемишевская башня со сбитым шатром и дальше видна была Спасская с изуродованными стенами и остановившимися часами. Недвижимая минутная стрелка одного из главных российских символов, словно гигантская острая игла, вонзалась в сердце каждого, кто видел эту униженную святыню…

Нет, нет, думал епископ, никогда не избыть нам нашего позора, никогда не утолить нашего покаяния, никогда не вымолить прощения у нашего милосердного Бога… где границы Его милосердия, где границы Его любви и как Он накажет своих неразумных чад? Какие же враждебные силы осквернили душу России, чьи грязные, перепачканные зловонными нечистотами сапоги истоптали её, кто облапил грубыми кровавыми руками её чистоту, её девство? Русские, русские! Обезумевшие, опьяневшие от крови дети русских матерей посягнули на святость, славу и величие своей священной Родины, грубо захаркали алтарь своего Отечества, святотатственно попрали иконы предков… Так погибнет, с отчаянием и горечью думал епископ, наша великая держава, захваченная пособниками диавола, который уже радостно потирает руки в предвкушении новых кровавых жертв, новых загубленных душ, новых сердец, выжженных ненавистью и безумной злобою!..

Он стоял в растерянности на скользком булыжнике и с натугой вглядывался в кремлёвскую муть, а в Спасские ворота, между тем, входил отряд красногвардейцев под водительством товарища Пече, и в арьергарде отряда брёл кипящий ненавистью ко всему миру, изнывающий от кокаиновой жажды и терзаемый сифилитическими болями золотушный альбинос Кирсан Белых. Одновременно со стороны Троицких ворот в Кремль вошёл отряд товарища Петрова, а в Никольские с трудом протиснулись через баррикаду красногвардейцы и солдаты товарищей Сироты и Королёва. С колоколен Кремля и с крыш торговых рядов на большевиков посыпался пулемётный и ружейный огонь, но они, умело хоронясь за кремлёвскими стенами, осторожно двинулись вперёд, намереваясь как можно ближе подойти к Николаевскому дворцу, последнему оплоту преданных юнкеров. Несмотря на то, что ещё вечером предыдущего дня полковником Рябцевым была подписана безоговорочная капитуляция, юнкера продолжали сражаться и потому проникновение красногвардейцев в Кремль они восприняли как сигнал к обороне. Яростные ружейные залпы из дворца были ответом на большевистскую атаку.

Возле одного из дворцовых окон сидел, опираясь на винтовку и прислонившись спиной к мощной древней стене, пожилой полковник Пекарский, Георгиевский кавалер и командир 56-го запасного полка, волею судеб принявший на себя командование юнкерами. Полковник сидел среди сизого порохового дыма и густого юнкерского мата и плакал. Он хорошо понимал, что мальчишки обречены, и ему жаль было их юных жизней. Полковник вспоминал самого себя юнкером и думал, как славно было начинать жизнь, как весело было понимать, что весь мир – твой, а тебе предстоит ещё столько всего сделать, столько совершить… любить, радоваться миру и сознавать свою нужность, полезность и необходимость Родине. Ныне же ясна была неутешительная перспектива – в самом начале пути, на взлёте, в мечтах о служении Отечеству – погибнуть этой молодой зелёной поросли, погибнуть бесплодно, не расцветши, не одарив мир ни своею красотою, ни своею пользою, ни своими семенами… Бедная русская земля, в тебя падут только ружейные гильзы, горячий, сжигающий любое семя подневольный пот да ржавая кровь убитых и убийц…

Выглянув в окно и пристраивая на подоконнике свою винтовку, пожилой полковник увидел группку монахов, бегущих среди пуль в сторону большевиков.

– Ратуйте, братцы! – кричали монахи. – Не убивайте, не убивайте нас!

И выставляли впереди себя древние иконы, словно пытаясь оградить себя ими от зловеще жужжащих вокруг смертоносных пчёл.

Видно было, что командир красногвардейцев дал команду прекратить стрельбу, и монахи беспрепятственно добрались до первой большевистской цепи. Пробыли они там совсем недолго и скоро повернули в обратный путь, в сторону Николаевского дворца. С вражеской стороны стрельба не возобновлялась. Монахи вошли во дворец. Их сказ был коротким: командир красногвардейского отряда, товарищ Пече, предлагает юнкерам сдаться, на раздумья даёт пять минут, а по истечении их приказывает своим бойцам безжалостно истребить врага. Полковник Пекарский, выслушав монахов, опустил глаза…

Через пять минут из дверей Николаевского дворца и близлежащих зданий стали выходить юнкера. Они понуро брели в сторону красногвардейцев. Вокруг них начинало медленно сжиматься кольцо оцепления. Большая часть юнкеров во главе с Пекарским собралась на площади перед большевистскими отрядами. Товарищ Пече приказал полковнику сложить оружие. Юнкера, поглядывая исподлобья на красногвардейцев, подходили к их фронту и нехотя складывали им под ноги винтовки, револьверы и ручные бомбы. Солдаты и красногвардейцы вразнобой поливали врагов площадными ругательствами, кто-то рвался вцепиться в горло ближнему юнкеру, но товарищ Пече тихо, но властно приказал сохранять спокойствие.

Вдруг со стороны дворца грохнул выстрел. Все невольно схватились за винтовки. Невдалеке от дворцовых дверей рухнул на ледяной булыжник застрелившийся юнкер. Видно было, как подкосились его ноги, и он медленно завалился на спину. Камни площади глухо содрогнулись и покрылись дымящейся кровью, когда о них ударился его стриженный затылок…

В это время к площади стали подтягиваться бойцы товарища Петрова, освободившие революционных солдат 56-го полка во главе с бывшим кремлёвским комендантом товарищем Берзиным. Солдаты пять дней просидели в казематах после занятия Кремля юнкерами, их не кормили и не оказывали им медицинской помощи. Среди них были больные и раненые. Подходя к месту капитуляции юнкеров, солдаты невольно ускорили шаги и почти побежали, видя своих мучителей безоружными. Приблизившись, они похватали из кучи брошенного оружия винтовки и стали лихорадочно щёлкать затворами. Злоба и холодная решимость были написаны на их лицах. Чуть отодвинувшись, они подняли винтовки и принялись без разбору стрелять в толпу юнкеров. Из задних рядов красногвардейцев пытался выглянуть низкорослый Кирсан, и его перекошенная сладострастной ухмылкой рожа как-то выбивалась из общего ряда хмурых и озлобленных лиц, излучающих только ненависть и отчаяние. Юнкера, обливаясь кровью, валились на кремлёвский булыжник, хрипы и яростные выкрики слышались среди треска выстрелов. Товарищ Пече заметался. С пистолетом в руке он выскочил сбоку от стрелявших и сам начал палить поверх их голов. Обезумевшие солдаты, матерясь сквозь зубы, нехотя стали опускать винтовки. Комендант Берзин кое-как выстроил их и отвёл в сторону.

Убитых и раненых юнкеров вытащили из толпы и сложили короткими рядами на скользком булыжнике, остальных сформировали в четыре шеренги и принялись пересчитывать. На понурые закопчённые мальчишеские головы с траурного фиолетового неба продолжал сыпаться ледяной снег.

Товарищ Пече согласно договорённостям Военно-революционного комитета и Комитета общественной безопасности имел приказ – разоружить юнкеров, вывести их за пределы Кремля и отпустить восвояси. Товарищи Сирота и Петров по головам считали побеждённых врагов, но постоянно сбивались и никак не могли посчитать точно; всякий раз по окончании счёта количество юнкеров оказывалось разным. Время тянулось, и бойцы товарища Пече стали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, ёрзать, притопывать, их охотничье возбуждение не могло выдержать этой монотонной, бесконечно тянущейся паузы. Время переваливалось через край судьбы так медленно, как густая сметана переливается через край глиняной крынки под нетерпеливым взором торопящейся хозяйки, оно нехотя шло вперёд, с трудом преодолевая вязкое марево затянувшегося дня.

Кирсан с жадным любопытством некрофила вглядывался в лежащих под чёрными тучами юнкеров: на лицах некоторых из них уже не таял снег – медленно падая, он оседал на их бровях, ресницах и коротких волосах…

Товарищ Пече, встав перед шеренгами сосчитанных наконец врагов, достал из-за пазухи сильно помятый лист бумаги и зачитал им акт о капитуляции Комитета общественной безопасности. Чернильные буквы на бумаге, которую держал в заледеневших руках красный командир, расплывались под мокрым снегом и постепенно превращали текст акта в красивую, но бессмысленную картину, похожую на детскую акварельку.

С трудом дочитав бумагу, товарищ Пече, повернулся к своим бойцам, что-то коротко приказал им и мерным шагом направился вглубь кремлёвской территории, уводя за собой нескольких человек, вышедших за ним из строя. Чей-то хриплый голос ткнулся в его спину:

– Минуту, гражданин!

Впереди юнкеров стоял пожилой полковник с запачканным пороховою гарью лицом.

– Что такое? – недовольно спросил товарищ Пече.

– Расписку! – ответил ему полковник Пекарский.

Товарищ Пече вздохнул, достал из-за пазухи спрятанный было акт о капитуляции, присел и, кое-как примостив мятую бумагу на колене, химическим карандашом начал выкорябывать на её оборотной стороне: «Я, Пече Ян Яковлевич, сообразуясь с обстоятельствами военного противостояния в Москве и признанием контрреволюционными силами своего безоговорочного поражения в означенном противостоянии, принимаю от…»

Он привстал и спросил:

– Как ваша фамилия, господин полковник?

– Пекарский Александр Павлович, к вашим услугам…

«…от Пекарского Александра Павловича, полковника: Кремль…»

На мгновенье задумавшись, после слова «Кремль» он поставил единичку, а потом, ещё чуть помедлив, добавил в скобках «один». Получилось: «…принимаю от Пекарского Александра Павловича, полковника: Кремль – 1 (один), что и удостоверяю в сём документе своею собственноручною подписью. Командир сводного отряда красногвардейцев и солдат 56-го полка Ян Пече». Размашисто расписавшись и порвав при этом влажную бумагу, товарищ Пече поставил в конце текста число: 3 ноября 1917 г.

Полковник взял документ, развернулся и, не торопясь, направился к Никольской башне, в сторону которой двигались шеренги разоружённых юнкеров. Не пытаясь догнать их, он шёл спокойным неторопливым шагом; мысли его были далеко от Кремля, – силясь постичь обрушившийся мир и осознать своё место в нём, полковник уже не думал о спасённых им юнкерах и о тех, кого он не смог спасти – сначала в бою, а потом в неожиданной сваре на площади перед Николаевским дворцом, – он размышлял о гибели страны и ему казалось, что земля, на которой стоит Россия, его Родина и Родина его предков, опасно накренилась и всё на ней находящееся вместе с людьми, вместе со спасёнными юнкерами и с уголовным быдлом, которому дали оружие и разрешили убивать, соскальзывает в грохочущую огнём, исторгающую чудовищный металлический скрежет адскую бездну, откуда поднимается невыносимый серный смрад, медленно, но неуклонно накрывающий жизнерадостный и беспечный, ничего пока ещё не осознающий мир…

Юнкера, сломав шеренги, продрались сквозь баррикаду возле Никольских ворот и вышли за пределы Кремля. Они торопились, многие решили не идти по домам, а либо уходить из города, либо пытаться прорваться в Александровское училище, чтобы быть с товарищами в последние минуты. Большинство из них не сознавало опасности, почти все думали, что коли уж большевики постановили отпустить их, то уж и не тронут.

Они были уже на Охотном ряду и двигались к Манежу, когда полковник Пекарский только выходил в Забелинский проезд. Всего с десяток шагов прошёл он по брусчатке проезда, когда из Никольских ворот выглянул Кирсан. Выставив вперёд дрожащую мокрую руку с тяжёлым чёрным маузером, он прищурил гнойный глаз и… выстрелил в спину Пекарскому…

– Мразь офицерская, – прошептал он вдогонку пуле и сплюнул горькую тягучую слюну себе под ноги.

Полковник даже не сумел обернуться, чтобы увидеть, откуда пришла смерть, он лишь качнулся вправо, пытаясь взглянуть назад, но тьма уже начала заволакивать его сознание, и он рухнул лицом вниз, обняв свою милую утраченную землю, свою мёрзлую брусчатку, ведущую на Красную площадь, свою ледяную, клубящуюся выморочным паром подземную Неглинку, насильно втиснутую в поросшие плесенью коллекторы, которая вползала в его засыпающий мозг мифическим Стиксом… он лежал разбитым лицом на жёстком булыжнике, руки его уже ощущали смертельный холод нездешней реки и волосы уже медленно струились по течению морозных стиксовых вод, а расписка, глупая расписка, вырвавшаяся из окоченевших пальцев и гонимая ветром вниз по Забелинскому проезду, на самом деле медленно плыла по реке мёртвых, плавно поворачивая своими белыми плавниками…

В актовом зале Александровского училища снова было горячо. Евгений, трижды ездивший в цейхгаузы добывать оружие, побывавший в двух крупных боестолкновениях и в бесчисленных мелких стычках с красногвардейцами, в прожжённой шинели, с посечённым стеклянными осколками лицом дремал на голом матраце в одном из спальных помещений училища. Сквозь дремоту он слышал голоса товарищей, топот ног, бряцание оружия, споры, крики, всхлипы, дальние выстрелы, на мгновение просыпался, но тут же снова задрёмывал. Было очень холодно, мёрзли руки, ноги, и это мешало ему глубже погрузиться в сон. Сновидений не было. Но вот на какое-то очень короткое время внешние звуки пригасились, ушли на периферию сознания, заволоклись ватой бесчувствия и Евгений заснул по-настоящему, крепко, полностью погрузившись в вязкую трясину сна. Этот крепкий сон продолжался всего несколько минут, и Евгению так не хотелось из него выбираться, но чья-то грубая рука вдруг энергично стала трясти его за плечо, и голос, сначала растянутый и тягучий, а потом всё более чёткий и властный стал настойчиво и даже назойливо требовать его пробуждения. Евгений с трудом разлепил веки, кое-как встал и увидел перед собой незнакомого офицера.

– Господин подпоручик! – сказал офицер. – Соблаговолите пройти в актовый зал!

Ничего не понимая, ещё не стряхнув с себя остатки мучительного сна и даже слегка покачиваясь на нетвёрдых ногах, Евгений двинулся в сторону актового зала. Там он увидел толпу офицеров и юнкеров, тесно набившихся в помещение, которое чуть-чуть свободным было только в самом центре, где стоял стол. Вокруг стола чёрными пятнами цивильной одежды выделялись несколько штатских. На столе стоял худощавый человек лет пятидесяти в чёрном пальто. Тонкое одухотворённое лицо его украшала остренькая бородка, на носу сидели шаткие очки в металлической оправе, красивые вьющиеся волосы были зачёсаны назад. Он был чист в отличие от большинства находившихся тут военных, и эта его чистота заметно диссонировала с внешним обликом остальных – в общей массе он выглядел чужеродно.

– Господа, – тихим голосом начал он, и в зале сразу установилась тишина. – Наше отчаянное положение не оставляет нам выхода. Я не стану скрывать правду. Да вы и сами знаете её. У нас совсем нет боеприпасов, нет продовольствия. Силы противника превосходят наши силы в несколько раз. Наши отряды истекли кровью, и каждая минута сопротивления приносит всё новые и новые ужасные жертвы…

Мучительно преодолев болезненную сонливость и с трудом выбравшись из паутины дремоты, Евгений вдруг осознал смысл доносившихся до него слов, встряхнулся и крикнул хриплым сорванным голосом:

– Провокатор! Долой!

Но со всех сторон на него зашикали и стали делать упреждающие жесты, а он, не понимая, в чём дело, сам выставил вперёд недоумевающие ладони и округлил в изумлении глаза.

– Это Прокопович… министр… – подсказал кто-то рядом.

Оратор, между тем, не обратив ни малейшего внимания на выкрик Евгения, продолжал:

– Мы не можем больше сражаться! Наше сопротивление бессмысленно! Только что Комитет общественной безопасности подписал акт о капитуляции сторонников Временного правительства. Условия капитуляции – вполне достойные…

– Да что он говорит! – не выдержал вдруг юнкер, стоявший неподалёку от Евгения. – Какие достойные условия?! Вы что тут с ума все посходили?

– Вполне достойные условия, – подтвердил Прокопович. – Большевики прекращают обстрел наших районов, всем гарантируется безопасность, арестов и репрессий не будет. Офицерам даже разрешено оставить при себе личное оружие…

На несколько мгновений в зале повисла опасная тишина, но тут же и взорвалась истерическими криками:

– Измена!

– Предательство!

– Мы не станем сдаваться!

– Почему решили без нас?!

– На каком основании подписали капитуляцию? Мы будем сражаться!

– Кто, кто подписал сдачу? К ответу предателей!

Прокопович умоляюще поднял руки:

– Господа! Соглашение о прекращении боевых действий подписали члены Комитета общественной безопасности во главе с его председателем, городским головой Рудневым. Это абсолютно легитимное деяние…

– Вы что нам тут красивые слова говорите? – вновь послышалось из толпы. – Долой! Не будем сдаваться! Пусть Прокопович сдаётся!

– Долой! – закричал Евгений. – Для чего наши товарищи погибли? Для чего у нас раненые на верхних этажах?

Прокопович нерешительно мялся, возвышаясь над залом. Раздвигая людей, к нему двинулся моложавый полковник Хованский, которого Евгений немного знал; решительно приблизившись, он вспрыгнул на стол и стал рядом с министром.

– Господа офицеры, – горячо заговорил он. – Я не стану сдаваться! Если у меня больше не будет возможности сопротивляться, то я, не колеблясь, пущу себе пулю в лоб! Вы верите Прокоповичу? Вы верите большевикам? Вы действительно верите, что нас отпустят по домам? Нет, господа! Нас будут резать, как врагов трудового народа! Мы должны задорого продать наши жизни. Полковник Дорофеев только что отдал приказ пробиваться к Брянскому вокзалу. Захватим эшелоны, двинем на юг, соединимся с казаками. Нас предали! Но дело ещё не кончено! Пусть Руднев сдаётся, его тут же расстреляют! Пускай министры Временного правительства сдаются, их тоже расстреляют! А наш путь – на Дон, наша битва ещё не завершена! Мы будем сражаться!

– Вы хотите бессмысленной бойни? – неуверенно спросил Прокопович. – Вы хотите бесполезной крови?

Но его никто не слушал, все возбуждённо кричали и в зале поднялся невообразимый шум. Прокопович спустился со стола и остался удручённо стоять среди кучки людей в штатском.

Тут в зале стало заметно энергичное движение от дверей к центру и на стол с помощью юнкеров с трудом взобрался другой полковник – пожилой, почти старик, который, оглядев зал и дождавшись тишины, надтреснутым голосом сказал:

– Господа, я не боюсь смерти, я давно уже ничего не боюсь и не думайте, что я стану призывать вас к проявлению трусости. Но подумайте сами: сколько из нас прорвётся к вокзалу? Сколько из нас выживет, сражаясь за железнодорожные составы? А пройдут ли они через страну? Большевики разберут рельсы, взорвут мосты, на каждой такой остановке мы вынуждены будем вступать в неравные схватки… сколько нас останется? Красные от нашего сопротивления будут звереть, нас перебьют, как щенков! А ведь у нас и патронов-то нет!

– Что же, – перебил его кто-то из юнкеров, – сидеть, значит, сложа руки?

– Нет, нет, господа! – горячо возразил пожилой полковник. – Сейчас надо, смирившись, принять условия ВРК, тем более что благородство и честь победителей не позволят им нарушить условия мира – они обещали без арестов и репрессий отпустить всех по домам. Но, сдав оружие, мы не прекратим борьбу. Как только всё затихнет, мы начнём движение на юг. Я точно знаю – каждый из тех, кто находится сейчас в этом зале, готов отстаивать достоинство Родины. Нам надо по одному, по двое пробиваться на Дон, только так мы уцелеем. В противном случае суждено нам бессмысленно погибнуть! Сложим оружие, господа, и – к борьбе! Призыв парадоксальный, я понимаю, но сейчас это – единственно верное решение…

– Нет, нет, – снова возразил полковнику один из офицеров, – нам нельзя разбиваться, только вместе мы сила!

Но его уже никто не поддержал, все ощущали правоту пожилого опытного командира. Офицеры и юнкера хотели сражаться, хотели погибнуть за дело, а не впустую. Все понимали бессмысленность сопротивления здесь и сейчас.

За окнами училища бесновалась толпа красногвардейцев и солдат. В окна летели камни; густой мат и проклятия слышались со всех сторон.

Наступил вечер, училище, давно оставленное без электричества, быстро погрузилось во тьму. Где-то по коридорам и рекреациям зажглись редкие свечи, по стенам загуляли длинные зловещие тени.

На улице не утихал мат, нет-нет тарабанили издалека выстрелы, а то вдруг Воздвиженка неожиданно взрывалась диким и грубым хохотом.

Евгений, слоняясь по этажам училища, лихорадочно обдумывал ситуацию. Ему было страшно. Ужас преследовал его.

Из города постоянно приходили снятые караулы, большевики беспрепятственно пропускали их в училище. Все были подавлены, разговаривали глухо, стёртыми голосами. Отовсюду слышалось бряцание оружия, полным ходом шёл сбор винтовок, пистолетов, револьверов. В актовом зале высилась гора смертоносного железа – остатки патронов, ручные бомбы, шашки.

Офицеров созвали в канцелярию училища – комендант выдавал там отпускные листы и месячное жалованье. Евгению это показалось нелепым и неуместным.

– Сдайте оружие, подпоручик, – сказал ему случившийся рядом Хованский, – целее будете…

– А я уже чувствую себя мертвецом, – ответил Евгений.

– Это правильное ощущение, – подтвердил Хованский, – мы все тут уже мертвецы…

Евгений ощутил вдруг резкую боль в сердце – словно дьявол сжал его своей холодной железной рукой.

Офицеры и юнкера потерянно ждали последнего акта. На всех лицах были написаны отчаяние и страх. Евгений с Хованским снова зашли в актовую залу. В колеблющемся свете свечей там стоял священник, окружённый понурыми юнкерами.

– Смирение завещал нам Господь, – тихо говорил священник, – и мы, братие, есть жертва искупительная, како сам Иисус, призывавший ко смирению. Смиримся, чада, воспоминая о долге нашем, ибо долг наш ныне – в приятии страстей…

Юнкера молились, истово крестясь… по зале волной шёл запах воска… горбатые тени медленно двигались по стенам… батюшка приступил к панихиде по павшим:

– Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество, еже благословил еси, яко достояние Твое…

Волна горячечной жалости и отчаянного сострадания захлестнула сердце Евгения, он в смущении отворотил лицо от Хованского и горько заплакал. Ему не хотелось, чтобы товарищ заметил его слабость, но сквозь слёзы у него прорвался сдавленный всхлип, и Хованский мягко положил руку ему на плечо. Неяркий огонь свечных фитильков, вдохновенное лицо священника, коленопреклонённые юнкера, их трогательные стриженные макушки… и вдруг – запели… звонкие юношеские голоса, – кто-то пел тонко, старательно, кто-то басил, моля у Господа упокоения павших… Евгений резко повернулся, не в силах более выносить это зрелище и, оставив Хованского, быстрым шагом вышел из залы…

В окнах уже прояснялись светлеющие дали. Над Знаменкой и Воздвиженкой расстелился серый дым догорающих костров, внизу стал слышен гул и ропот, короткие команды, негромкие ругательства, бряцание оружия. Никто не знал, что будут делать большевики, войдя в здание училища, никто не знал, выполнят ли они свои обещания.

У Евгения уже не выдерживали нервы. Не в силах более выносить ожидания, он оставил своё оружие в одном из учебных классов и спустился вниз по лестнице. Замешкавшись на мгновение перед дверью, вышел на улицу. Тут же в двух шагах от него возникли грязные небритые рожи красногвардейцев и солдат. Среди них суетился подросток лет тринадцати в папахе и с винтовкой в руках.

– Дядя Силантий, офицер! – с изумлением проговорил он, заметив Евгения.

Тот, кого назвали дядей Силантием, быстро подошёл к Жене, выставив вперёд правую ладонь:

– Стой, ваше благородие, стой! Куда путь держим?

Он начал деловито охлопывать Евгения, пытаясь отыскать на его теле оружие, но, ничего не найдя, повернулся к усатому солдату:

– Чистый он, чистый, Митрич…

– Вам ещё команды не было никакой, – сказал Митрич сиплым, но вполне мирным голосом. – Вертайте назад, ваше благородие!

Вокруг него угрожающе помалкивали тёмные фигуры в шинелях, полушубках и тужурках.

– Нельзя, братцы, – просительным тоном проговорил Евгений, – никак нельзя. Родители мои убиты на Кудринке, мне бы пройти…

– Ишь, как заговорил – «братцы»… – добродушно пробормотал Митрич, а как стрелять в братцев – не совестно ли было? Мы табе припомним двинцев да припомним Кремль! К родителям он восхотел! А пропуск у табе имеется? Ну-т-ка, Филиппок, поискай же у яго пропуск…

Подросток с гнусной ухмылкой подошёл к Евгению и принялся шарить по его карманам. Евгению были омерзительны прикосновения этого московского Гавроша, он с трудом переносил его запах. Несмотря на мороз, слегка притуплявший обоняние, Евгений явственно ощущал гадкую вонь, в которой смешались запёкшаяся кровь, порох, помойная гниль и нечто тухлое и прокисшее, навсегда въевшееся в засаленный зипунок малолетнего Филиппка.

Филиппок долго оглаживал Евгения и наконец нашёл во внутреннем кармане его шинели серебряный портсигар.

– Есть пропуск, дядя Силантий! – радостно сообщил он и поднял портсигар высоко над головой.

– Смольнём! – сказал Митрич и широко улыбнулся.

Филиппок с трудом открыл портсигар, но он был пуст, и дядя Силантий, увидев это, разочарованно присвистнул.

– Обидел, ваше благородие, обидел, – сказал Митрич, – неправильная у табе печать на пропуске…

– Да нету ж больше ничего у меня, братцы, – с досадою и страхом ответил Евгений. – Пустите, ради Христа!

– Во! И Христа помянул! А ты не жидовской ли национальности часом, ваше благородие? – с неподдельным интересом спросил Митрич. – Ну-т-ка, пожалуй до меня!

И поманил пальцем оробевшего Евгения. Палец у него был корявый, заскорузлый, длинный, а загнувшийся внутрь ноготь ловил в сумерках блики недалёкого костра. Повинуясь завораживающей силе этого пальца, Евгений, словно кролик под удавом, медленно наклонился, и рука Митрича ловко нырнула ему за пазуху. Евгений похолодел. Радостно улыбаясь, Митрич достал из-под нательной рубахи Евгения золотой крестильный крест, ещё дышащий теплом его кожи, и с силой дёрнул шёлковый гайтан. Но гайтан на то и шёлковый, чтобы не рваться, и пришлось Митричу стягивать крест через голову врага.

– А таперича шинелишку пожалуйте, ваше благородие, – по-прежнему благодушно пробормотал он, продолжая улыбаться.

Евгений поспешно сбросил шинель и удручённо развёл руками, – дескать, что вам ещё с меня?

Дядя Силантий взял Евгения за плечо, развернул в сторону улицы и, обращаясь к Филиппку, молвил:

– Отпустим, пожалуй, мы ж не звери какие…нехай идёт до родителев. Пособи-ка ему, сынку…

Филиппок подошёл к Евгению сзади и изо всех своих детских сил дал ему резкого пинка. Евгений по инерции сделал два судорожных шага вперёд и, оглянувшись, быстрым шагом пошёл подальше от греха. Но по дороге к началу улицы он ещё дважды получил от подбежавших к нему красногвардейцев сильные удары в лицо и, зажав ладонями разбитые губы и кровоточащий нос, поспешил поскорее выйти на площадь… Он пересёк Арбатскую в направлении бульвара, и здесь патрули уже не обращали на него внимания; ледяной ветер пробирал его душу насквозь, он шёл без одежды, оружия, без креста и без Бога, обобранный, сломленный и растоптанный, наполненный до краёв отчаянием и злобой, с разбитым лицом, с занозою в сердце, с ясным сознанием того, что страна уже принадлежит не ему, что город вырван из рук, что жизнь кончилась и больше не возродится; позёмка мела и мела по усеянной гильзами, щепками и кирпичными крошками мостовой, а небо, между тем, потихоньку светлело, – на крыши разрушенных, курящих фиолетовой гарью домов медленно ложилась чахлая розовая дымка, свет небесный пытался пробиться сквозь пасмурную хмарь, то тут, то там в просветы облаков пробивалось золото рассвета и наконец над дальними городскими крышами показался вырвавшийся из теснин домов кровавый сгусток ледяного солнца…

Подойдя к дверям квартиры, Евгений потихоньку открыл дверь своим ключом, чтобы не беспокоить родителей ранним звонком. Но дома никого не было. Беспокоясь за судьбу родных, он побыстрее спустился вниз, к квартире Волховитиновых и с замиранием сердца позвонил. Дверь открыл ничуть не заспанный Алексей Лукич. Из-за его спины выглядывали Серафима Андреевна и Ляля, одетые и причёсанные. «То ли ещё не ложились, то ли уже давно встали», – подумал Евгений. Он вошёл в прихожую и вопросительно посмотрел на Алексея Лукича. Тот опустил голову.

– Саша погиб, – сказал он тихо. – Третьего дня после капитуляции корпуса вернулся домой Ники, рассказал, что там было. Сашу убили на его глазах. Двое суток родители ищут тело, Ники водил их на Патриаршие, но двор, где всё это произошло, был пуст…

У Евгения уже не оставалось сил плакать. Он молча развернулся и пошёл вниз. Через несколько минут в его незапертую дверь проскользнула Ляля с бинтами, ватой и баночкой перекиси водорода.

Евгений сидел на диване без мыслей, без чувств. Он никак не мог ухватить смысл происходящего и осознавал только один локальный факт – крах всего, гибель привычного мира, но выводов из этого не мог сделать никаких. Нужно было выстроить линию своего поведения, понять, какие действия необходимо предпринять, куда идти, что делать, какие говорить слова, но он лишь тупо сидел на диване, не в силах даже мыслить и анализировать происходящее. Ляля подошла к нему, присела возле ног, положила голову ему на колени. Он машинально погладил её по голове и тут же отдёрнул руку – лялины волосы были чистые, пахучие, а его руки – грязные, с чёрными ногтями, в потёках, пятнах гари и ружейной смазки. Ляля взяла ватку, смочила её перекисью и стала осторожно промокать раны Евгения. Расстегнув его китель, она прошлась ваткой по обширным ссадинам и синякам на груди, промокнула плечо, обожжённое пулей, которая позавчера чиркнула его возле дома градоначальника. Евгений поморщился от боли и глаза его непроизвольно увлажнились. Ляля заглянула ему в лицо и прижалась губами к ране. Евгений обнял её. Присутствие девочки возвращало его к жизни, он начинал понимать происходящее; оглядываясь куда-то в прошлое, он видел большой круглый стол и два семейства за этим столом с бочонками лото в руках; он видел Лялю совсем ребёнком, – вот он подходит её поцеловать, собирает для неё фанты, пишет стишки ей в альбом, баюкает её возле костра в ночном, любуется ею на пляже, когда она с угловатой грацией и очаровательной неуклюжестью, пританцовывая, выходит из воды, а ткань купальника так плотно облегает её пухленькую попку… Он вспоминает умиление, которое охватывало его всякий раз, как он смотрел на её склонённую над тетрадкою головку, и своё смущение, когда она вдруг поднимала взгляд и рассеянно вглядывалась в него своими бездонными чёрными глазами. Сердце его сжималось от нежности и от неосознаваемой ещё любви, он всё смотрел и смотрел на неё и не мог оторвать взгляда от этого милого личика, от этого алого, алчного, несущего какой-то первобытный смысл рта, от завораживающего изгиба шеи и чёрной бездны влажных рассеянных глаз… И вот она снова смотрит ему в лицо, а он снова тонет в слоистой загадочной глубине двух омутов и тянется к её манящим губам, и ощущает вкус её рта, её слюны – карамельный, с клубничным оттенком, который дурманит, пьянит, опрокидывает сознание, и к этому вкусу добавляется запах – молочно-лесной запах её волос, чистого тела, свежего белья… его руки охватывают её плечи, скользят по спине, опускаются на талию и ощущают мягкие изгибы её бёдер… Евгений начинает мелко дрожать, целуя её душистую шею и нежную впадинку под ключицами, осторожно касается губами её маленького уха и чувствует, что она тоже дрожит и её горячее дыхание сбивается… непослушными пальцами он пытается расстегнуть её блузку, но у него ничего не получается, потому что пальцы огрубели и онемели, тогда она сама расстёгивает пуговицы и осторожно помогает ему. И тихий лепет, шёпот, невнятные признания и жалобы дарят они друг другу, и Ляля, обнимая Евгения, ни о чём не думает, потому что мысли вытесняет нежность, жалость к этому огромному, уже мужскому телу, изуродованному ранами и синяками, и ей хочется унять боль этого страдающего тела, и она прижимается к нему, отдаёт своё тепло, желание и слёзы, а мир вокруг них рушится, и на улицах городов, в переулках деревень и местечек взрываются снаряды, рушатся церкви, полыхают амбары… поезда сходят с рельсов, и несётся в бездну ада ревущая кавалерийская лава, и лошади дёргают вспененными мордами и дико скалятся, пугаясь столбов поднимаемой взрывами смрадной земли, и стоят у расстрельной стены оборванные окровавленные люди, и маленькие, обтянутые кожей скелетики роются в помойных отбросах, время от времени забрасывая щепотью себе в рот какие-то крошки, и русский мальчик целится из винтовки в русского мальчика и… стреляет, и пороховая гарь затягивает страну…

Ляле так жалко Евгения, потерявшего брата, потерявшего всё, ей хочется хотя бы собою заменить ему потерянное, она шепчет: «Давай будем вместе… вместе не так страшно… мы устоим под этим холодным ветром… Возьми моё тепло, я согрею тебя, обними меня покрепче, держи изо всех сил…» Она чувствует своё желание, она хочет этого пропахшего потом и порохом мужчину, который защищал её всегда, всегда, и сейчас пытался защитить, но мутный поток ненависти нахлынул и смёл всё на своём пути… Ей казалось, что единением с мужчиной возможно преодолеть зло, она инстинктивно чувствовала, что любовь сильнее смерти, только не предполагала, что поцелуи рано или поздно иссякнут, объятия – разорвутся, а люди окажутся на разных полюсах земного шара… Но это ещё когда будет, а пока она тесно прижимается к своему мужчине, обнимая его руками и ногами, сливаясь с ним в одно целое и почти теряя сознание от его близости. Она целовала его руки, плечи, скользила ладонями по мощной спине, натыкаясь на острые лопатки, вонзалась ногтями в его торс, а когда он привставал, сладострастно сжимала его могучую грудную клетку и гладила горячий твёрдый живот. Ей было немножко больно, но она принимала любимого не телом, а сердцем, и сердце ликовало, переполняясь светлою нежностью…

Евгений пробыл дома три дня. Сашу в числе других погибших при обороне корпуса кадет нашли в городском морге, куда мальчишек свезли санитарные команды большевиков и бросили как попало на кафельном полу. Их тела выкупил последний знаменщик последнего выпуска Борис Кречетов на личные деньги директора корпуса Римского-Корсакова. Хоронили кадет в селе Всехсвятском. За гробами шли не только родители погибших, но и сам генерал во главе множества незнакомых офицеров, презревших опасность ареста и посчитавших делом чести проводить в последний путь своих птенцов…

На следующий день после похорон Автоном Евстахиевич принёс безрадостную весть о том, что большевики издали приказ, согласно которому все офицеры и юнкера должны были явиться в Алексеевское училище в Лефортове для регистрации. И уже утром согласно регистрационным спискам в городе начались аресты и сразу же – расстрелы. Расстреливали прямо на плацу Алексеевского училища, ставили у стены толпу офицеров и поливали из пулемёта…

Ждать было нечего. Ночью того же дня Евгений покинул родительскую квартиру в Кудрино.

В августе 1919-го года Красная Армия потерпела сокрушительное поражение в районе Херсона и Николаева. Головорезы генерала Слащёва огненной лавой хлынули на Одессу и Бирзулу, хищно схватывая в кольцо крайнюю юго-западную точку Совдепии. Комдив Якир, укрепившийся в Одессе, запаниковал, несмотря на наличие в городе двух дивизий, четырёхтысячного гарнизона, мощных отрядов Одесского Губчека, курсантов пехотных и артиллерийских курсов, соединений анархистов и уголовников. И интуиция не обманула комдива.

Ещё 20-го августа из Севастополя на Одессу вышла эскадра флота Юга России, ведомая бронепалубным крейсером «Кагул». Вечером 21-го к эскадре подошли миноносцы «Поспешный» и «Живой», вместе они проследовали к Сухому лиману, где согласно разведданным, красных не было вообще. Якир и военный комиссар округа Краевский, зная о готовящемся десанте белых, расположили свои войска на побережьи по линии Одесса-Николаев, – именно здесь высадка была бы, по их мнению, наиболее логичной и вероятной.

Находившийся на «Кагуле» капитан 1-го ранга Остелецкий, командовавший операцией, решил выждать сутки, так как времени для высадки не хватало. Десантироваться нужно было ночью, под прикрытием темноты, поэтому до начала операции Остелецкий поставил эскадру вне зоны видимости с береговых позиций.

В городе тем временем в боевую готовность было приведено белогвардейское подполье. Несмотря на то, что Одесскому Губчека накануне высадки десанта удалось выследить и арестовать руководителей подполья полковника Саблина и поручика Маркова, основные силы городских повстанцев в нетерпении ожидали сигнала с моря.

В ночь с 22-го на 23-е августа тральщик «Роза» принял авангард десанта – первый и второй эскадроны Крымского конного полка под командованием ротмистров Юрицына и Лесеневича. Торжественные бойцы, выстроившись вдоль бортов тральщика, качающегося на волнах неспокойного моря, с чувством пели «Боже, Царя храни!». Около пяти часов утра, ещё во тьме, но уже на фоне чуть проявившегося горизонта три сотни крымцев, дрожащих от возбуждения и ночной прохлады, ступили на песок Сухого лимана.

Штормило, резко пахло гниющими водорослями и эфедрой. Беспокойные волны маслянисто поблескивали в свете тускнеющей луны.

Эскадронных лошадей, перевозившихся транспортом «Маргарита», не удалось перевести на «Розу» из-за рассерженной воды и потому крымцы выстроились на берегу в пеший строй. Командир десанта полковник Туган-Мирза-Барановский и капитан Остелецкий, решив, что качественная связь может стать в деле одним из решающих факторов, выставили на берегу опытных сигнальщиков, которые должны были принимать сводки от наступающих отрядов. Десант двинулся в сторону Одессы и, не встретив на пути противника, уже по свету достиг первого дачного посёлка. Здесь бойцы напоролись на береговую батарею и нервно приготовились к бою, но батарейный расчёт, не рядясь, перешёл на их сторону. Две 48-ми линейные гаубицы были присоединены к обозу и десант двинулся дальше, дойдя в конце концов до линии Аркадия-Малый Фонтан-село Татарка. Тем временем продолжалась высадка и продвижение остальных сил десанта. Сопротивления красных практически не было, если не считать мелких стычек на подступах к городу. Туган-Мирза-Барановский планомерно распределил все силы десанта и дал команду наступать, а сам во главе двух колонн под командованием полковника Зотова и ротмистра Глазера двинулся по Люстдорфской дороге к городской тюрьме. Красные пытались организоваться, но их давила корабельная артиллерия «Кагула» и английского крейсера «Карадок», который в составе вспомогательной эскадры Королевского военно-морского флота Великобритании сопровождал десант. Вестовые сообщали координаты обстрела сигнальщикам на берегу, те мгновенно по цепочке передавали данные, и нужные городские квадраты немедленно накрывала волна смертоносного железа. В городе началась бойня. Артиллерия крушила позиции красных, снаряды попадали в дома мирных жителей, люди в ужасе метались по улицам, не зная, где искать спасение…

Якир, Краевский и председатель Одесского губкома Гамарник в середине дня оставили Одессу, не сделав ничего для спасения своих войск и даже не объявив эвакуацию.

Ещё ночью, когда белогвардейский десант уже высаживался на влажный берег Сухого лимана, Якир вызвал человека, которому доверял больше, чем самому себе. Фёдор Горобченко было имя этого человека, и он служил управделами Реввоенсовета Южной группы войск Двенадцатой армии. Комдив сунул в руки Фёдору керосиновую лампу и повёл его по штабным коридорам. Подойдя к какой-то ничем не примечательной двери, открыл её своим ключом и указал на большой оружейный ящик, обитый медными пластинами, стоящий в углу комнаты.

Подойдя к нему, он отомкнул замок и поднял крышку. Фёдор отшатнулся. Ящик был полон драгоценностей, тускло блестевших в свете керосиновой лампы.

– Казна Южной группы, – сказал комдив.

«Казна Южной группы тебе, – злобно подумал Горобченко. – Сколько же ты крови пролил, провизорский сынок…»

Фёдор лучше других знал происхождение этих сокровищ. РВС Южгруппы Двенадцатой армии уже довольно долгое время активно и целенаправленно занимался аккумуляцией ценностей, добытых путём конфискаций, а чаще – банальных грабежей. Занимался РВС также и сбором трофейной добычи, но трофеи в ходе боёв были, как правило, военные – оружие, боеприпасы, обмундирование, продовольствие, иногда лошади и военная техника. Излишки обмундирования по приказу Якира, особо не афишируя, продавали из-под полы, подторговывали и продовольствием, меняли хлеб на драгоценности, а если случались деньги, то переводили их в золото. Камни и золотишко с обывателей добывали ещё проще: специальная группа из четырёх человек заходила в занятых городах и сёлах в дома да квартиры и под видом проверки документов или благонадёжности обдирала с буржуйского отродья фамильные цацки. И именно Горобченко был организатором и куратором этой группы. Он принимал все ценности по описи и сдавал их Якиру лично в руки. Дальнейшее его не касалось. Бойцы спецкоманды, само собой, кое-что утаивали, но проследить за этим было невозможно, так как сам Горобченко в рейды не ходил и увидеть, что реально взято в том или ином месте не мог. Ещё один ручеёк лился в казну Южгруппы с полей сражений да с городских улиц, где после боёв и артиллерийских обстрелов оставались лежать убитые. Спецкоманда Горобченко с плоскогубцами в руках искала трупы офицеров и буржуйского вида обывателей. Простой солдат, крестьянин да рабочий не имели в своих ртах такого богатства, как иные враги, вот мародёры и драли почём зря зубные коронки уходящего мира. На хрена, дескать, ему вообще зубы, он, этот мир, уже смердит, так пусть напоследок отдаст награбленное у замученного народа…

Получив приказ Якира, Фёдор собрал свою команду. Четверо больных на всю голову отморозков выстроились перед ним в штабном дворе. Бывший тюремный надзиратель Клюев, человек уже в летах, более тридцати лет с небольшим перерывом прослуживший в иркутском Александровском централе, на совести которого были десятки загубленных и замученных душ; молодой башкир Мажит Бильбаев, до революции работавший забойщиком на мясной бойне, а в начале восемнадцатого года воевавший под знамёнами Блюхера и резавший дутовских казаков в преддверии тургайских степей; бывший уголовник со странной фамилией Апостол, бессарабский налётчик, подельник Котовского, отбывавший с ним вместе нерчинскую каторгу, да неизвестно каким ветром занесённый в Россию щупленький китаец Лао Линь, пристрастившийся в беспредельном вихре Гражданской войны насиловать пленных белогвардейцев.

– Грузить подводу, – сказал Горобченко, – назначение – Змеиная балка…

Через час спецкоманда, рассевшись по краям подводы и бережно придерживая обшарпанные винтовки, медленно двигалась в сторону выезда из города. Вожжи держала в руках жена Горобченко – Мария. Оружейный ящик, обитый медными пластинами, стоял за её спиной, прикрытый грязной рогожей. Глухо стукались друг о друга лопаты, брошенные рядом с ящиком. Сам Фёдор ехал на кауром позади подводы.

– Слышь, начальник, – сказал Бильбаев, обращаясь к Горобченко, – кажись, золотые погоны из моря лезут?

– А тебе-то что? – отвечал Фёдор. – До тебя, небось, не долезут.

– А вот не скажи, – не поверил Бильбаев. – Можут добраться, можут. И ежели доберутся, к примеру, до меня, то мяса на моих костях не оставят. Ты не поверишь, какие это звери. В запрошлом годе атаман Лукин вырезал весь горсовет в Оренбурге, – без малого сотню душ отправил к праотцам. А там, сказать табе, и бабы, и робяты были…

– Да мы тоже, чай, не ангелы, – мрачно сказал Клюев, – повоюем ещё. Наша власть, пусть-ка заберут…

Апостол не стал вмешиваться в разговор, только звучно цыкнул зубом, а китаец, сидевший лицом назад, посмотрел на Фёдора и ласково ему улыбнулся, отчего щёчки его сморщились, а глаза вообще исчезли.

– Холосый насяльника, – умильно пропел он.

– Я тебе покажу, рожа китайская, – сказал Горобченко и показал ему кулак.

На дне Змеиной балки была кромешная тьма, хотя наверху по краям оврага уже видны были словно приклеенные к фону светлеющего неба чёткие силуэты овеваемых влажным ветром кустов. Подводу завели в балку пологим спуском, и Фёдор указал место, где следует копать. Спецкоманда сложила винтовки под ближней ветлой, разобрала лопаты и дружно принялась за работу. Горобченко стоял чуть поодаль, напряжённо поглядывая на землекопов и время от времени поднимая лицо к светлеющим облакам. К нему жалась Мария, и Фёдор сквозь кожаную тужурку явственно ощущал её мелко дрожащее, не согреваемое одеждой тело. В балке было прохладно и влажно, но работяги, кидая земличку, быстро взмокли и на их спинах уже виднелись расплывшиеся тёмные пятна. Лопаты иногда сталкивались в темноте, и тогда металл жалобно звенел из могильной глубины. Вскоре уже только маленький Лао Линь, сидя в яме, продолжал выбрасывать наверх земличку, остальные же стояли рядом с бруствером и молча покуривали. Наконец и китаец закончил, буркнул что-то из ямы, и к нему в тёмную глубину спрыгнул длинный Апостол. Бильбаев и Клюев подтащили ящик поближе к краю укрывища и стали подавать его товарищам. Через несколько минут Апостол уже выбрался на поверхность. Лао Линь самостоятельно вылезти не мог ввиду своего маленького роста, ему подали руку и как пушинку выдернули наверх его лёгкую фигурку. Быстро замелькали лопаты и локти работающих, – скоро яма была засыпана, земля выровнена; сверху накидали хворост, толстые сучья и прелые листья.

Апостол отошёл помочиться и встал под пологим песчаным обрывом.

Горобченко коротко взглянул на Марию, едва заметно кивнул ей и быстро вынул из кобуры наган. Мария выхватила из-за пояса свой древний ремингтон. В то же мгновение почти одновременно грохнули два выстрела, и в мутных сумерках раннего утра вспыхнули короткие огни из-под стволов револьверов. Бильбаев рухнул сразу и без звука, Клюев успел повернуться и сделать правой рукой хватательное движение, словно хотел напоследок сжать горло хотя бы одного из убийц… Фёдор и Мария, между тем, сделали два резких шага в направлении Апостола и Лао Линя; держа вытянутые руки с зажатыми в них револьверами прямо перед собой, они судорожно выцеливали их фигуры… Лао Линь, словно заяц, отпрыгнул в сторону и, путаясь в одежде, метнулся к лежащим под кустами винтовкам, но Фёдор опередил его и, по-прежнему наступая, выстрелил ему в грудь. Китаец сморщил личико и медленно упал к его ногам. В тот же миг Мария, не суетясь, плавно потянула спусковой крючок своего ремингтона, но Апостол, обливая мочой запачканные галифе, дёрнулся и успел соскочить с линии огня. Пуля попала ему в плечо, и он инстинктивно в тщётной попытке уйти от преследователей, пополз по песчаному отвалу балки. Мария замешкалась, и вторую пулю всадил в него Фёдор. Когда убийцы подбежали к Апостолу, всё его огромное тело содрогалось в конвульсиях, а в открытой ширинке пульсировала последняя моча…

Горобченко, деловито собрав лопаты, по одной покидал их на кромку балки, затем спокойно отвязал своего коня от ближней берёзки и подвёл его к Марии. Не торопясь, выпряг из телеги лошадь, снял хомут и постромки. Седла не было; Фёдор накинул на спину лошади половичок, которым накрывали ящик. Постояли с минуту, послушали лесной ветер; Фёдор оправился и лихо вскочил на лошадиный хребет.

Покинув балку, они въехали в лес, нашли тропинку и двинулись вперёд, в противоположную от города сторону, – прочь от опасности, от белогвардейского десанта, от большевиков и от красного комдива Якира.

Пасмурное небо уже было видно за стволами деревьев, грязные облака лениво плыли над лесом, ветер колебал верхушки сосен и клёнов. Зашуршал мелкий дождь, принеся с собой запах влажной пыли. Тропинка расширилась, и всадники пошли рядом. Выйдя на опушку леса, они увидели впереди нескошенный луг и за ним – маленькие домишки дальней деревеньки.

А в Змеиной балке уныло лежали четыре мёртвых тела, и дождь медленно умывал их запачканные землёй и потом лица. Трое широко раскинулись на спине, лишь китаец, упав ничком, зарылся головой в траву. Волосы его были засыпаны песком. Дождь быстро кончился, словно и начинался лишь для того, чтобы прибрать покойников. Их лица потихоньку высыхали, и вскоре мелкие капли влаги окончательно испарились с их холодеющих лбов. На мгновение солнце вырвалось из-за плотной завесы облаков и осветило мокрые трупы. Три лица, умытые и слегка бликующие в ярком свете случайных лучей, были устремлены в небо, а в открытых остекленевших глазах убитых ещё стояла и едва заметно покачивалась, искрясь, дождевая влага…

Фёдор и Мария лежали на сухом сеновале, куда пустила их одинокая хозяйка, – в маленькой деревеньке на окраине сошедшего с ума мира. Им хотелось отдохнуть после бессонной ночи, забиться в какую-нибудь тесную нору, спрятаться от ужасов войны; чужая кровь жгла им руки, а тела дрожали от холода и возбуждения. Они спокойно сделали задуманное, но через некоторое время, короткое, незначительное, нервная дрожь начала колотить их, и они поняли, что им нужно остановиться, прижаться друг к другу, согреться друг о друга, хоть ненадолго утонуть друг в друге и тогда, может быть, в мире что-нибудь изменится, восстановится, вернётся к началу, к тому времени, когда жизнь казалась незыблемой, нерушимой, мерно текущей вперёд, не знающей скачков, потрясений и катаклизмов. Они лежали, обнявшись, пытаясь унять взаимную дрожь и слышали откуда-то снизу звон посуды, собачий лай и голос хозяйки, отчитывающей провинившегося в чём-то пса. Мария угрелась и задремала, а Фёдор никак не мог уснуть и всё вспоминал, вспоминал и вспоминал, цепляясь за прошлое в попытках понять, отчего так перевернулась его жизнь и куда делось спокойное, размеренное бытиё тёплого семейного гнезда; обнимая одной рукой Марию, он лежал в колком пахучем сене, глядел в мощные деревянные стропила и мучительно размышлял: за какой чертой осталась уютная тишина отцовского кабинета и в какой недосягаемой дали растаяли сладкие запахи просторной домашней кухни, а главное – отчего нет рядом с ним его любимой, единственной в этом мире женщины, а есть какая-то чужая, неведомая, которая так доверчиво прижимается сейчас к нему всем своим телом?

Когда-то Фёдора Горобченко звали Евгением Гельвигом и он жил в Москве, на улице Садово-Кудринской, в доме номер восемь дробь двенадцать.

Он лежал в ароматном раю сеновала и, вдыхая запах сена и влажных волос своей подруги, вспоминал, как…

…из депо под грязную стеклянную крышу железнодорожного вокзала медленно вползал новочеркасский поезд, и разномастный расхристанный люд начинал свой панический бег к его вагонам. В глазах людей плескалось безумие; мелькали чемоданы, баулы, узлы, бабьи платки и нелепые дамские шляпки, солдатские папахи и матросские бескозырки, винтовки с устремлёнными вверх синими штыками, пальто, зипуны, тужурки, кожаные куртки, бушлаты, перекошенные рты, хлюпающие носы, мокрые, прилипшие к вискам волосы, благообразные бороды, ухоженные усики, заросли трёхдневной щетины, побитые оспою щёки, прыщавые лбы, мохнатые брови, оскаленные гнилые зубы и локти, локти, локти, энергично двигающиеся, расталкивающие, пытающиеся пробиться через толпу как можно быстрее, – вперёд, к перрону, в паровозный чад, туда, где стояли вожделенные вагоны.

Евгений пробивался сквозь толпу с тою же яростью, какая захлёстывала и всех остальных; каждый стремился оттеснить, отпихнуть, отодвинуть соседа, чтобы как можно быстрее добраться до открытых вагонных дверей. Он забыл о приличиях, забыл прежний лексикон, забыл учтивые слова «извините», «спасибо», «не будете ли вы любезны»; ввинчиваясь в толпу, он лишь изредка огрызался на проклятия и ругательства, посылаемые ему вслед. Возле вагонных тамбуров то тут, то там возникала ожесточённая возня, порой переходившая в драку, и потому внутрь удавалось пробиться лишь самым сильным и самым наглым. Видимо, Евгений был сильным и наглым одновременно – в вагон ему удалось попасть довольно быстро.

Поезд стоял недолго и вскоре битком набитый, тяжело дыша и с трудом ворочая колёсами, медленно отвалил от перрона. На выходе с городской стрелки он завопил, оповещая окрестности о своём разгоне, и вскоре уже летел по подмосковным заснеженным полям. Евгений трясся в плацкарте, стиснутый со всех сторон тёмными небритыми мужиками, завёрнутыми в платки бабами, вонючей солдатнёй и настороженными господами в летах, исподлобья поглядывающими по сторонам. Он почти ничем не отличался от всех этих потерянных людей, сметённых ветром истории с насиженных мест и несущихся с перекошенными лицами в неизвестность, а точнее – в известную пустоту, во мрак небытия, но в его глазах было больше решимости, чем безумия, больше желания, чем отчаяния, – всего несколько дней назад ему казалось, что мир рухнул, и под руинами стройного здания закона и упорядоченной жизни оказалась вся его страна и он сам, конечно, но теперь ему виделась цель, какое-то пусть смутное, но твёрдо стоящее на грядущем пути решение, и теперь он уже понимал – зубы у него для того, чтобы рвать ими врагов, а когти на пальцах для того, чтобы вгрызаться в слабую плоть тех, кто рискнёт заслонить ему его дорогу.

Уходя из родительской квартиры, он сжёг во дворе все свои документы, а потом спустился в полуподвал дома и взял там какое-то дворницкое старьё. Прежде чем надеть его, повалял одежонку по грязному тротуару да истоптал ногами; облачившись в это рубище, он почти слился с расхристанным грязным миром, стал его частью и его продолжением. Поэтому в вагоне на него никто не обращал внимания. Только один парень в коротком ватничке, сидевший через проход, нет-нет да и взглядывал на него с потаённой недоверчивостью и недоброжелательностью. Парень имел рыхлое сырое лицо, пористую кожу и бесцветные глаза. Всю дорогу он цепко держался за плотный брезентовый мешок, туго затянутый сверху бечевой.

Остаток дня и ночь прошли спокойно. Утром парень с рыхлым лицом всё чаще и чаще стал поглядывать на Евгения, а потом чуть привстал и поманил его пальцем, сделав головою движение, приглашающее к какому-то неизвестному намеренью. Они просунулись в тамбур.

– Покурим, браток? – спросил парень.

– Чего ж не покурить, коли угостишь, – ответил ему Евгений.

Достав кисет и обрывок какой-то прокламации, парень с трудом насыпал табак и, матерясь от неудобства, кое-как свернул самокрутку. Раскурив её, передал Евгению. Тот затянулся, прикрыл глаза, изображая высшую степень долго ожидавшегося блаженства, и передал самокрутку хозяину.

– Фёдор, – сказал парень. – Горобченко. С Москвы еду. А ты каков будешь?

– Евгений, – отвечал тот. – Из двинцев я, мы в Кремле стояли. Юнкерья нас обманом взяли. Мы без жрачки пять дён в подвалах куковали. Ну, зато мы их потом кровавой кашей всласть отблагодарили.

– Давай меж вагонов встанем, – предложил Евгению новый знакомый.

Они открыли тугую дверь и вошли в межвагонное пространство. Здесь было жутко холодно, свистел горький ветер и несло паровозною гарью.

– А ты, небось, и посейчас кушать хочешь? – спросил Фёдор.

– А то, – ответил Евгений. – Два дни маковой росинки во рту не было.

– Бедный, бедный, – посочувствовал Фёдор. – А рожа-то у тебя, брат, юнкерская. Хочешь, Женя, человеческого мяса? Это юнкера какого-то мясо…

С этими словами он ловко развязал свой засаленный мешок, распахнул его и подвинулся поближе. В нос Евгению шибанула чудовищная мясная вонь, и он в ужасе отпрянул назад. Рвотные спазмы сдавили его горло, он едва удержал свой скорчившийся от омерзения пустой желудок и бессильно оперся рукой о ледяное железо вагона.

Фёдор стоял напротив, радостно улыбался и внимательно смотрел на Евгения…

В сумерках вагонный люд начал подрёмывать. Поезд ехал неспешно, откуда-то из тамбура тянулась заунывная песня; Евгений, стиснутый со всех сторон ватными телами, тоже начал поклёвывать носом. Вдоль полотна дороги тянулась пологая насыпь, запорошённая снегом, дальше темнел редкий лесок, а за леском до самого горизонта простиралась белая холодная пустошь, голая, бесприютная, наводящая отчаянную тоску и рождающая мысли о самоубийстве.

Как безысходна русская снежная равнина! Сколько в ней боли и одиночества, щемящего чувства потери; ты глядишь в это бесконечное ледяное пространство, которое не откликается на твои зовы и само не зовёт, не шлёт тебе ни звука, ни привета, и понимаешь – именно тут! – что личного бессмертия нет, что ты уйдёшь, канешь в пустоту, а она, эта равнина, будет всегда, вечно, бессрочно, во веки веков, эта родная земля, укутанная не снегом, нет, а бесконечною русскою нежностью, земля, любимая русскими так сильно, что и описать ту любовь не хватит нам нашей речи!.. И Евгений знал, что когда-нибудь стиснет родимую земличку в последних объятиях, стиснет крепко и навсегда, и никто уже не сможет отобрать её у него…

Грохот разбитого вагонного стекла бесцеремонно разбудил дремавших пассажиров, – в самую гущу стиснутых давкою людей влетел огромный заледеневший булыжник. Кто-то ойкнул, кто-то заматерился; вагон протянуло ледяным сквозняком, те, кто сидел ближе к окну, выглянули в заоконные сумерки. По пологой насыпи, догоняя порошу, медленно и беззвучно неслись в клубах сизого пара фантастические всадники, кони вязко перебирали ногами, приподымались над насыпью и почти летели! Евгений видел за спинами всадников гигантские фиолетовые крылья, издававшие чудовищный треск, видел алебарды в крепких руках, видел замотанные какими-то странными бинтами головы и открытые в яростных криках рты… но никаких звуков они не исторгали, – слышался только панически ускоряющийся стук колёс и леденящий душу вой паровозного гудка, – словно состав, охваченный первобытным ужасом, пытался бегством спастись от этих крылатых посланников ада.

И вот откуда-то с неба, из облачных сумерек, из сгустившегося воздуха стали появляться едва слышные звуки, которые, нарастая, вскоре превратились в чудовищную какофонию – проклятья, ругательства, выстрелы, топот и храп обезумевших коней, вой паровоза, грохот колёс, крики пассажиров… Евгений выглянул в разбитое окно: прямо в лицо ему целился из винтовки несущийся параллельно составу всадник. Голова его была замотана грязными лентами, лишь глаза сверкали безумием сквозь окровавленные щели бинтов. Евгений отшатнулся и в тот же миг раздался выстрел, чиркнувший по обшивке вагона. Вереница всадников, обгоняя друг друга, неслась в бешеной снежной круговерти с гиканьем, хриплыми проклятиями и свистом, – за вагонными окнами мелькали окружённые морозным дыханием оскаленные лошадиные морды, облепленные инеем развевающиеся на ветру гривы и хвосты, перекошенные от хлёсткого встречного ветра и отмеченные печатью озверения человеческие рожи, а за ними, за их смазанными силуэтами – с бешеной скоростью летели назад кусты и обугленные ветки деревьев.

Вдруг где-то впереди раздался грохот, поезд сильно тряхнуло, на мгновение он остановился и, снова потихоньку тронувшись, прошёл ещё небольшой отрезок пути. Вагонные двери были тут же распахнуты, в них полезли спрыгнувшие с коней ободранные люди, раздались выстрелы, снова посыпалось разбитое стекло… Через несколько минут из тамбуров стали вышвыривать пассажиров. Евгений выглянул в окно. Было ясно, что в эту сторону выходить нельзя. Он продрался сквозь панику толпы и ногой выбил замызганное окно напротив. Перевалившись через раму и уже почти падая из окна в снег, он успел заметить, что Фёдор собирается последовать его примеру. В суматохе и ажиотаже всеобщей свалки, царившей на противоположной стороне насыпи, их никто не заметил, они быстро нырнули в снежную целину и, судорожно перебирая ногами, обжигая лёгкие тысячами морозных искр, задыхаясь и кашляя, изо всех сил побежали к синеющей вдалеке полупрозрачной роще.

В брошенном домике стрелочника на каком-то безымянном разъезде Евгений встал с ледяной лавки и подошёл к окну. Влево и вправо уходили полоски рельсов, впереди за белой равниной, слегка освещённой зеленоватым лунным светом, виднелось пятно громадного лесного массива, загораживающего горизонт. Евгений оглянулся. Его нежданный сопутник, уронив левую руку на пол, спал на лавке у противоположной стены. Луна заглядывала в угол окна, высветляя его ноги, обутые в мохнатые растрёпанные ботинки, облепленные маленькими, не тающими кусочками льда. Брезентовый мешок вольготно лежал у него на животе, прикрываемый скрюченной правой рукой. Евгений потихоньку подошёл к спящему, всмотрелся в его рыхлое бледное лицо, расплывающееся в мутном полумраке обледенелого домика, чуть наклонил голову и подался вниз, пытаясь прочесть на этом лице его тайну… была же у него какая-то тайна, не могло не быть!

Фёдор спал спокойно, дыхание его едва слышалось; веки были неплотно прикрыты и под ними слегка двигались влево-вправо опущенные книзу зрачки. Евгению стало жутко. Он сунул руку за голенище сапога и вытащил нож. Губы у него тряслись. Фёдор спал и по-прежнему не шевелился. Евгений вдруг вспомнил кадетский корпус и снова, как и тогда, ощутил горячую влагу на своём лице, а во рту – металлический привкус; задохнувшись от отвращения, он судорожно вобрал в себя воздух, поднял руку с блеснувшим в лунном свете лезвием ножа и изо всех сил ударил Фёдора в сердце. Фёдор всхлипнул, и на губах у него выступила чёрная пена…

Евгений обыскал его, нашёл пистолет и сложенную вчетверо бумажку. Подойдя с нею к окну и подставив листок под неясный небесный свет, он прочёл: «Мандат. Предъявитель сего, Горобченко Фёдор Фёдорович, есть солдат 56-го полка, боец Красной Гвардии и герой взятия Кремля, личность коего своей подписью удостоверяю. Командир сводного отряда красногвардейцев и солдат 56-го полка Ян Пече». Далее следовала размашистая подпись, а на подписи стояла круглая, кажущаяся чёрной в мутной ночи печать. Евгений сунул мандат за пазуху, во внутренний карман своего растрёпанного полушубка, пистолет положил в карман брюк, подошёл к двери, оглянулся на Фёдора, вышел во тьму, взобрался на насыпь, оттуда – на рельсы, и вскоре его чёрный силуэт окончательно слился с окружающим мраком.

Кирсан быстрым шагом шёл по Биржевой площади, намереваясь попасть во Второй гвардейский флотский экипаж, где его ждали друзья-анархисты. Предстояло обсудить важные дела.

Из Москвы он вернулся не с пустыми руками, – в укромном уголке на Васильевском острове был припрятан заветный сундучок с золотыми царскими червонцами и кое-какими безделушками, вытряхнутыми из проклятой буржуазии. События только разворачивались, Кирсан это чуял нутром, и впереди было ещё много возможностей пополнить заветную заначку. Накануне Кирсан сговаривался с братишками: предстояло открыть охоту на крупную рыбу, на серьёзных людей, а то что это такое – гоп-стоп ради всякой шушеры вроде врачей да учителей, себя не уважать…

Он подошёл ко входу в экипаж, возле которого стоял матрос-часовой и проскользнул мимо него внутрь здания. Часовой едва взглянул на Кирсана, только посторонился, пропуская.

Кирсан двинулся по коридору, завернул, прошёл насквозь комнату, сплошь заваленную винтовками, револьверами, патронами, пулемётными лентами, гранатами и бомбами, и попал в следующую комнату, в углу которой стоял развёрнутый чёрный транспарант с надписью «Свобода или смерть!». Над окном красовалось ещё одно полотнище: «Да здравствует анархия!» В одном из углов лежала растрёпанная бухта бикфордова шнура, по всей комнате были рассыпаны патроны.

– Какого… надо? – загородил Кирсану дорогу вставший навстречу матрос.

Кирсан побледнел и схватился за кобуру.

– Стоять, стоять, братишки! – быстро подошёл к ним молодой подтянутый матрос и взял Кирсана за локоть.

– Анатолий, чё это за рыло? – нервно спросил Кирсан.

– Ну-у-у, не замай! – пробормотал матрос, отходя.

– Железняков вас помирит, братишки, – сказал Анатолий, – вы обращайтесь до меня. А ты, Званцев, не балуй! То ж Кирсан со «Стремительного»!

– А мне похер – со «Стремительного» он или с «Ох… тельного», – не хотел замолкать матрос. – Нехай уважает обчество…

– А чего ж он не уважает? – удивился Железняков. – Он очень даже уважает… это наш человек, он в Москве Кремль брал…

– Да мне похер, – повторил матрос и отошёл.

Кирсан неважно себя чувствовал; он опять сильно потел, и в то же время ему было холодно. Он хорошо знал, что это признаки ломки, второй день у него не было кокаину.

В комнате находилось много матросов, они сидели на большом диване, на стульях, в креслах. Мебель была шикарная, не иначе принесённая из какого-то разграбленного особняка. Общество выглядело довольно пёстрым, здесь были матросы разных экипажей, и одеяния их могли бы смутить любого ценителя Морского устава. Большинство были в бушлатах, клёшах и бескозырках, но случались между ними и такие, которые носили некие фантастические одежды, – наполовину матросские, наполовину солдатские, а то и вовсе матросско-штатские. Кое у кого вместо традиционных расклёшенных брюк наличествовали галифе, а вместо ботинок – сапоги, куда и были заправлены эти суженные книзу армейские брюки.

Некоторые матросы пили чай из жестяных кружек. Железняков заметил, что Кирсана бьёт озноб, и сразу предложил ему кипятку. Перед ним поставили стакан с подстаканником, и это было, конечно, признаком хозяйского уважения к гостю. Спустя минуту с соседнего стола ему передали жестянку с яблочным повидлом, но не дали ложки. Кирсан пальцем зачерпнул повидло, похожее на засохшее дерьмо, сунул палец в рот, запил обжигающим чаем. Поначалу ему стало немного лучше, дрожь несколько утихла, и он уже более осмысленным взглядом обвёл собравшихся.

Рядом с Железняковым на шикарном диване сидел пьяный матрос, перед которым стоял покрытый сукном ломберный столик. На нём вольготно располагалась водочная бутылка, уже опустошённая почти на две трети, и простой гранёный стакан. Матрос отрешённо и тупо смотрел вокруг, громко рыгал и время от времени грозил кому-то пальцем. Вдруг он очнулся и вполне осмысленно уставился на бутылку, – твёрдо взяв её всей пятернёй, уверенно и точно наполнил стакан, не пролив при этом ни капли ядовитой влаги. Хищно оскалившись, поднёс стакан к губам и резко плеснул в рот мгновенно просочившуюся в его нутро водку. Она, видимо, была так горька и остра, что обожгла ему горло, и матрос, стукнув стаканом о стол, схватился обеими руками за свою перекошенную морду. Раскачиваясь из стороны в сторону, он завыл и заплакал, – слёзы и сопли потекли по его лицу, просачиваясь сквозь пальцы; он выл и выл, и все матросы, повернувшись к нему, неприязненно наблюдали за этой истерикой. Но он не унимался: гримасничая и дико вращая глазами, он выставил вперёд заскорузлый палец и чертил им в воздухе крупные кресты, приговаривая страшным хрипатым голосом:

– Смерть! Смерть! Сме-е-е-ерть!

Лицо его было страшно – красное, испитое, пятнистое, изуродованное чирьями, – оно рдело в полутемноте помещения, освещённое дальней тусклой лампочкой, свет которой наводил на его скошенный лоб и впалые щёки угловатые зловещие тени. Кирсану при виде этого матроса стало страшно – ему казалось, будто бы смерть стояла рядом с этой пьяно раскачивающейся фигурой, будто бы она стояла и любовно, с улыбкой наблюдала за ним, поощряяя его к дальнейшим действиям, будто бы говоря ему: «Ты призываешь меня? Так я уже здесь… Может, ты сулишь меня кому-то? Тогда пойдём вместе, я укажу тебе, что следует делать…» От выпитого чая Кирсана замутило, стало жарко и душно, при этом он опять начал дрожать, и Железняков, заметив это, подошёл к нему:

– Может, тебе нашего балтийского чайку предложить? У нас имеется, мы не обеднеем.

– А чего ж, – сказал Кирсан, – коли угостите, так я не откажусь…

Железняков кивнул, и Кирсану подали новый стакан, почти доверху наполненный спиртом. Из маленькой табакерочки Железняков взял щепотку марафету и сыпанул в питьё. Кирсан пальцем размешал пойло и одним глотком выпил. Почти сразу приятное тепло заполнило тело, мышцы расслабились, но тут же напряглись, Кирсан подобрался и почувствовал такой прилив сил и здоровой животной агрессии, что ему сразу захотелось выйти на улицу из этой душной и тесной комнаты, где в тоскливой тесноте ск у чились пахнущие затхлым, застоявшимся потом люди, где смерть стояла возле пьяного безумного матроса с красной рожей, где непонятно зачем пили кипяток из жестяных кружек и о чём-то без конца спорили. Кирсану захотелось прицепиться к кому-нибудь, унизить, ударить, разрезать, разодрать чью-нибудь плоть, захотелось крови, захотелось кого-нибудь убить… но он понимал, что здесь ему никого не удастся убить, здесь скорее его самого убьют, поэтому нужно на волю, на улицу, скорее, скорее, найти там кого-нибудь и убить…

Вдруг краснорожий, который чертил кресты, судорожно дёрнувшись пару раз, остановился и замер, словно осознав что-то очень важное.

– Эх, Анатолий, – произнёс он с горечью, – вот ты чужого человека привечаешь, нашим балтийским чаем потчуешь, а родного брата позабыл, позабросил… это мне обидно очень, ведь родной брат – своя кровь, а не какой-нибудь Кирсан… Кирсан тебя продаст не за понюшку табаку, а просто за копейку, за маленький такой грошик, ты для него не стоишь больше, а брат – это брат… брат за тебя горой… а ты ему марафету пожалел…

– Нажрался опять, сука! – сказал Железняков-младший. – Эх, Жорж, ты бы уже сдох, пожалуй, только гибель от тебя одна…

– Смерть! Сме-е-е-рть! – завыл в ответ краснорожий и снова стал чертить в воздухе размашистые кресты.

Глаза его опять сделались безумными, лицо исказилось, он судорожно дышал и хватался за горло, словно ему не хватало воздуха, рот кривила болезненная усмешка и слюна пенилась в уголках губ. Тут он выставил узловатый перст в сторону Кирсана и в наступившей тишине глухо прошептал:

– А-а… вот кого надо бы убить… Для чего ты между братьями встал? Уйди, сатана, по-хорошему уйди…

Он приподнялся и, слегка заносясь по сторонам, подошёл к Кирсану. Кирсан злобно взглянул на него и совершенно отчётливо понял, куда извергнется наконец его безумная ненависть. Он явственно ощущал, как закипает весь его организм, как судорожно сжимаются мышцы, как ярость подбирается к глотке и глухим кляпом затыкает её. Железняков-старший ткнул пальцем в грудь Кирсана:

– Смерть! – отчётливо сказал он.

Кирсан вскочил и в бешенстве кинулся на врага. Он мгновенно повалил его на пол, схватил за горло и стал душить. Жорж был значительно сильнее его, больше и массивнее, но ему не хватало той болезненной ярости, которая безраздельно владела Кирсаном, того безграничного безумия, которое может охватить только истинного психопата, того бешенства, которое умножает силы и заставляет, казалось бы, слабого человека ломиться вперёд и побеждать. Кирсан вмёртвую сжимал горло старшего Железнякова и с наслаждением душил его своими железными пальцами. Жорж бился в припадке и ничего не мог сделать, ему не хватало воздуха, он лишь бесполезно сучил ногами и совсем не сильно пихал Кирсана кулаками в бока, а Кирсан напротив, давил всё сильнее и сильнее, и вот уже огромный матрос начал синеть лицом, и налившиеся кровью глаза его стали вылезать из орбит. Открытым ртом он пытался поймать застоявшийся, затхлый воздух скучного помещения, где все вокруг были враги, где смерть в призрачном одеянии бродила между фигур и где даже младший брат с интересом смотрел на погибель старшего. Жорж пытался скинуть с себя маленького назойливого человечка, который как клещ вцепился ему в горло и во что бы то ни стало хотел исключить его из жизни, просто вычеркнуть из списка живущих, но скинуть никак не удавалось, и он стал уже выпадать из сознания, теряя нить бытия, теряя драгоценный воздух, и мрак уже начал потихоньку сгущаться в его мозгу. Но тут он почувствовал сильный рывок, грудь его как будто освободилась, и он принялся быстро-быстро судорожно дышать, – неосознанно, инстинктивно, лишь бы хоть каплей воздуха наполнить опавшие лёгкие. Когда глаза его стали чуть-чуть различать окружающие предметы и фигуры людей, он увидел, что в двух шагах от него лежит на заплёванном полу безумный Кирсан и скрюченные пальцы его рук судорожно шевелятся, как огромные жирные черви, жаждущие разлагающейся человеческой плоти. Он отполз подальше, пытаясь увеличить дистанцию меж собой и своим очевидным убийцей, но тот опять неожиданно дёрнулся в его сторону. Тут чья-то могучая рука снова ловко ухватила его за шиворот и Кирсан продвинулся лишь на вершок. Тогда, не умея достичь цели, он стал яростно плевать в сторону врага, а потом извернулся, вырвался из рук державших его матросов и вновь кинулся на Железнякова. На этот раз Кирсан достиг цели и, урча, впился зубами в его шею… кровь хлынула из перекушенной артерии и наполнила горькой солью его пересохший в драке рот, он захлебнулся этой кровью, но не хотел разжимать челюстей и, как бешеный пёс, воя и чавкая, вгрызался и вгрызался в мягкое, податливое горло Железнякова…а матросы вокруг, поражённые этой битвой и застывшие на своих местах, загипнотизированные жутким зрелищем, тряслись от ужаса и возбуждения, не в силах ничего предпринять… Жорж бился в агонии, а Кирсан всё вгрызался и вгрызался в его горло и, наконец, огромный матрос захрипел жутким надсадным хрипом, всхлипнул жалобно и… затих… Кирсан поднял голову и, как победивший гладиатор, оглядел ряды окаменевших зрителей. Вид его был ужасен – растерзанная одежда, всклокоченные белые волосы, редким венчиком обрамляющие узкий череп, выпученные красные глаза и дикий оскал запачканного кровью рта…

В комнате повисла тягостная тишина.

Жидкий свет слабых лампочек, едва пробиваясь сквозь слоистые пласты табачного дыма, освещал растерзанный труп громадного матроса. В этот миг в дальнем углу помещения раздался тихий голос:

– Не могу, не могу больше…

Все обернулись: в сумраке угла на диване сидел молоденький матрос, – он разрывал тельняшку ногтями, словно пытаясь добраться до груди, сорвать кожу с тела и, добравшись наконец до грудной клетки, вынуть оттуда своё бедное окровавленное сердце. Дрожащей рукой он достал револьвер, поднёс его к виску… в тишине матросы услышали щелчок сдвинувшегося барабана и следом – почти сразу – выстрел. Голова матроса резко откинулась на спинку дивана и то, что было когда-то его живою мыслью, брызнуло во все стороны.

– Какую мебель испортил, придурок… – сказал сидевший рядом с ним матрос, утирая с лица брызги плоти погибшего товарища.

Никита Волховитинов ранней весной 1918 года ушёл из дома вслед за Евгением. Вернувшись в семью после капитуляции корпуса, он прожил с родителями и сестрой совсем недолго, дождался только первой оттепели и в начале марта покинул Москву.

Он очень любил маменьку и папеньку, но расстаться с ними казалось ему совсем не страшным. Хуже, намного хуже обстояло дело с сестрой. Ники просто не мог себе представить, как он покинет её, ведь Ляля была для него не просто родною кровинкою, – он осознал это в последние месяцы, когда его странная привязанность к ней, граничившая с обожанием, настолько обострилась, что он минуты не мог провести без неё. Он ходил за ней по пятам, не мог отвести от неё глаз, вдыхал её молочно-лесной запах и говорил, говорил, без конца говорил с нею. Он столько слов сказал ей о любви к родителям, о своём драгоценном, потерянном до времени друге Саше, о дорогом Деде – генерале Римском-Корсакове, о полковнике Владимире Фёдоровиче Раре, о Ковале и Асмолове, об Удаве – штабс-капитане Новикове, о докторе Адаме Казимировиче, об отделенном дядьке фельдфебеле Епифанцеве, о капитане Скрипнике и есауле Караулове, о попугае Барбосе и о том, как весело было устраивать «бенефисы» корпусным воспитателям… о Невадовском, без пользы погибшем на страшном пустыре, о митинге офицеров в Александровском училище, о поручике Бельском и о Жене, который отправился на грузовике в опасное путешествие за оружием для погибавших кадет…

Она смотрела на него широко распахнутыми глазами, чуть приоткрыв алый рот, а он не мог остановиться и всё рассказывал что-то бесконечное, постоянно петляя вокруг гибели Саши и подробно описывая страшного матроса. «Кадет не станет на колени перед быдлом», – сказал Саша, и когда Ники в который уже раз повторял эту фразу, Ляля ещё шире распахивала глаза и в них появлялось такое страдальческое, такое отчаянное выражение, что ему самому хотелось зарыдать в голос.

Он уже понимал, что сестра для него больше, чем сестра, но духовное влечение к ней казалось ему более сильным, чем влечение физическое, хотя он и не мог без смущения и стыда смотреть на её зовущий рот, мягкие покатые плечи, красивую полную грудь и изумительные точёные щиколотки, внушавшие ему такое умиление, какое можно испытать только к щиколоткам младенца. Стыд пожирал его, когда, засыпая, он представлял себе рискованные картины с участием сестры… тогда он вставал с постели, подходил к иконам и долго молился, стирая колени на холодном паркете. Но Бог не помогал, стоило ему вернуться под одеяло, как полуодетая Ляля снова приходила к нему, и он принимался медленно её раздевать, снимать с неё остатки воздушных одеяний… «Ляля, Лялечка», – твердил он, замирая от воображаемых прикосновений, и слёзы выступали у него на глазах. Ники знал, что через две комнаты от гостиной, где он теперь ночевал, спит в прежней детской его любимая сестра и представлял себе её фигуру под одеялом в сбитой к животу сорочке, её раскинувшиеся по подушке волосы, её голую руку, откинутую в сторону… И так мучительно было сознавать, что она совсем рядом, в нескольких шагах, но подойти к ней, дотронуться до неё нельзя, невозможно, и эта пытка длилась и длилась, эта пытка желанием и стыдом бесконечно тянулась до тех пор, пока Ники, наконец, не залезал с головой под одеяло и не начинал яростно, испепеляя себя стыдом, но и распаляя своё воображение нескромными, а лучше сказать, бесстыдными картинами с участием сестры, любить самоё себя, нет, впрочем, не любить себя, а любить её, любить так, как может любить только человек, пытающийся вместить любимую в себя целиком, без остатка, без малейшей возможности оставить её миру… И наконец ему становилось немножко легче и он бежал в ванную комнату смывать свой позор, свою бесконечную печаль, свой ужас перед этой напастью, перед этой любовью не просто к женщине, а к родной сестре, которая заполняла всю его душу и не хотела давать покоя его телу. И укладываясь в постель, он плакал, снова плакал от умиления, от стыда, от невозможности что-либо изменить, от понимания того, что любимая скоро, очень скоро будет вырвана из его рук, что он сам покинет её, оторвёт от своего сердца, так и не прижав к своему телу, и холодный ветер истории унесёт его так далеко, что даже память о любимой будет трудна…

А Ляля по утрам, пробудясь ото сна, умывшись и причесавшись, выходила в гостиную и дарила Никите целомудренный сестринский поцелуй, от которого он приходил в ужас, потому что волна желания снова накрывала его. Он вдыхал запах её волос, ощущал прикосновение её нежных губ и чувствовал близость её горячего юного тела; кровь бросалась ему в лицо, он суетливо отвечал поспешным поцелуем и торопился отвернуться.

За окнами происходило что-то несусветное, родители сами боялись выходить на улицу и детей не выпускали. Почти целыми днями все сидели дома. Выходила время от времени только Лизавета, которая добывала кой-какие скудные продукты и приносила неутешительные новости. Родители весь день сидели в гостиной, играли в лото, но вдвоём играть в лото – недоразумение, поэтому частенько доставали шашки и задумчиво сражались, временами роняя язвительные реплики; иногда Серафима Андреевна, сидя на диване, вязала мужу носочки, а Алексей Лукич читал в кресле большевистскую газету и временами скептически хмыкал и издевательски щурился.

Ники с Лялей обычно сидели в детской и проводили время в бесконечных разговорах, которым не видно было конца. Ляля тоже очень любила брата, но никакого зова она не слышала, ей нравилось проводить с ним время и только. Однако она понимала, что Ники – это часть её самой, и если его не будет рядом, что-то в ней пострадает. Они и в детстве были очень близки, а в последний год брат стал для Ляли самым важным человеком, душа которого пульсировала рядом с её душой. Ей нужно было с ним разговаривать, делиться чем-то сокровенным и в ответ получать отклик. Она хотела слушать его истории, хотела вникать в его кадетский и человеческий опыт, хотела соучастия в его жизни. И они так совпадали, так чутко прислушивались друг к другу, так тонко были настроены на одну волну, что когда Ники не было рядом, на Лялю наваливалась смертная тоска. Ей очень нравился Женя, большой и мужественный взрослый мужчина и её даже тянуло к нему, но это скорее была тяга к сильному самцу, нежели к человеку. Стоило Ляле хотя бы издалека услышать Женин запах, как всё её существо начинало трепетать, и сердце сжималось от тоски в предчувствии его гипнотического взгляда и обжигающего прикосновения. Но в последнее время Ляля стала замечать, что такой же, если не более сильный трепет, она испытывает и рядом с братом, который уже давно заполнил всю её душу, занял все её мысли, – она постепенно начинала осознавать, что испытывает беспокойство и волнение, когда он находится рядом, и скучает, если он где-то вдалеке.

И вот как-то вечером они сидели в любимом с детства отцовском кабинете – рядышком на кожаном диване в окружении знакомых книг и в тепле застоявшегося пыльного воздуха, который, впрочем, с начала зимы сделался несколько прохладнее ввиду отсутствия дровишек для печей. Вокруг привычным порядком стояли книжные шкафы и стеллажи, и так же, как в детстве, таинственно проваливались в полутемноту глухие углы кабинета. Свет керосиновой лампы едва освещал широкий, старой работы дубовый письменный стол, как и прежде, как и всю жизнь заваленный рукописями, тетрадями и блокнотами, старинными безделушками, дагерротипами и фотографиями, на которых от века сидели и стояли, строго застыв перед фотографами, многочисленные представители семейства Волховитиновых.

Никита увлечённо рассказывал Ляле о взятии снежного городка, о коварстве Сергиевского-Глыбы и о том, как он отомстил за Сашу злобному переростку. Случайно он положил руку Ляле на бедро, не сразу осознал это и, лишь ощутив тепло её тела и угадав поворот её головы в свою сторону, замер и замолчал. Мгновение длилась эта пауза и вдруг Ляля накрыла руку Никиты своей рукой. Прикосновение брата обожгло её, она почувствовала внутреннюю дрожь; дыхание её сбилось, и жар бросился в лицо. Ники медленно повернул голову и посмотрел ей в глаза. Они казались бездонными в бархатной полутемноте кабинета, он смотрел в них и не мог оторваться… словно две циклопические воронки втягивали его в какую-то неведомую бездну… он погружался в них всё глубже и глубже, склонялся к её лицу всё ближе и ближе, и не было на белом свете силы, способной помешать этому сближению. Наконец его губы коснулись её губ, она закрыла глаза, и оба они полетели в бездну… он обнял её, и она ответила ему жарким объятием… головы у обоих закружились… Ники ощутил чудовищное напряжение всего тела и краем сознания оценил экстатическое состояние своей души; напряжение росло, ширилось, пытаясь выплеснуться из берегов, распирало всю его сущность, кричало, биясь в теснине тела и, не находя покуда выхода, металось в самых потаённых уголках его души и тела, но вот это напряжение вдруг лопнуло и страшное давление выплеснуло наружу раскалённую влагу… и всё, что копилось в груди у Ники, всё, что он хотел подарить своей любимой, весь мир, всего себя, – хлынуло такой же раскалённой влагой – из глаз! Он плакал на её плече от любви, от стыда, от своей несдержанности, от невозможности сохранить для единственной своей женщины нечто неизмеримо более важное, чем обыкновенное плотское желание, он плакал, не в силах ничего изменить, а она тихо утешала его, баюкая на своём плече, как маленького…

Из Петрограда Кирсан бежал в паническом страхе, потому что Предсовнаркома Ленин лично потребовал ареста и расстрела участников страшного ночного происшествия в Мариинской больнице.

Преступление свершилось в ночь с 7 на 8 января, а уже утром председатель Центробалта Дыбенко писал прокламацию «Объявление по флоту», в которой содержалось требование к матросам передать зачинщиков в руки правосудия. Министр юстиции Штейнберг и управделами Совнаркома Бонч-Бруевич срочно отправились к Ленину за указаниями.

Ильич топал ногами и орал, брызгая слюной; Штейнберг и Бонч-Бруевич стояли перед ним, словно провинившиеся ученики. Успокоившись, Ленин набросал текст телеграммы, адресованной в два десятка учреждений: «Немедленно объявить в розыск и арестовать преступников, дискредитирующих революционные завоевания народа!»

Через короткое время имена матросов и солдат, наследивших в Мариинской больнице, стали известны дознавателям, и восьмерых сразу же арестовали, но Оскара Крейса, Якова Матвеева и Кирсана Белых флотские экипажи, угрожая оружием, отказались выдать. Штейнберг просил у Ленина чрезвычайных полномочий и обещал с помощью пулемётного расчёта и небольшого отряда красногвардейцев силой захватить провинившихся матросов. Но Ленин медлил, а Кирсан в этой ситуации предпочёл не ждать у моря погоды, тем более, что зимняя Балтика не сулила ему ничего хорошего. Пока его вместе с Крейсом и Матвеевым скрывали в экипаже «Чайки», он дошёл до такого нервного истощения, что перестал спать и напрочь потерял аппетит. Не спавши и не евши несколько суток, держась на одном лишь кокаине, которого у матросов было в достатке, он решил вскоре, что ему следует бежать. Он понимал, что в экипаже его рано или поздно возьмут, а на широких российских просторах ему, может быть, удастся ещё побегать. Кирсан был из той породы никчёмных людей, которые дальше одного дня вперёд не смотрят, а если и смотрят, то ничего там, впереди, не видят, однако ввиду чрезвычайной для себя опасности он напрягся и просчитал свой возможный путь. Бежать нужно было на юг, лучше всего в Одессу, во-первых, потому, что там была неразбериха и чехарда властей, а во-вторых, потому, что Чёрное море могло предоставить неплохой шанс – там можно было бы попытаться найти подходящий транспорт в Константинополь. И Кирсан отправился в Одессу. Он должен был беречься патрулей, красногвардейских разъездов, опасаться белогвардейцев и целого сонма доморощенных батьков, которые так и норовили во всё время путешествия встать у него на пути. Перед тем как пуститься в опасную дорогу, Кирсан добыл из потайного схрона на Васильевском острове заветный сундучок, вытряхнул его на грязные тряпки и сделал из них некое подобие котомки, затянув золото смертельным узлом. Пока он пробирался на юг, этой котомкой, не зная, что именно находится в ней, пытались завладеть разные люди, но каждый раз, увидев гнилые оскаленные зубы Кирсана, отступали. Было понятно, что за свою грязную котомку этот человек, похожий на озлобленного, ободранного, голодного волка, будет сражаться до последнего и, израсходовав все силы и средства, без сомнения, в конце концов, вцепится этими гнилыми зубами в глотку противника. Его налитые кровью гнойные глаза были наполнены яростью смертника, и каждому, кто встречался на пути этого смердящего ублюдка, становилось ясно, что где-то под полой у него револьвер, а за голенищем сапога – нож; ну, а если он их утратит, то в случае надобности станет раздирать жертву ногтями…

Бог миловал его, а может, миловал Сатана, и через некоторое время он добрался до Одессы.

В Одессе Кирсан понял, что тут он никому не интересен, несмотря на то, что город в те дни контролировали красные. Здесь о нём никто не знал, и появление на расхристанных одесских улицах нового оборванца никого не заинтересовало. Мало ли что Ленин приказал? Где Москва и где Одесса?

Он ночевал в ледяных подъездах, жрал, что попало, или вообще ничего не жрал, сифилитические язвы мучали его, от него несло гнилью даже на морозе, но всё это его нисколько не волновало. Свой бушлат, бескозырку и брюки-клёш он поменял ещё в пути на рваный овчинный полушубок, мятые драповые брюки, которые были ему несколько велики и засаленную шапку-ушанку из утратившего определённость зверя. Выглядел он диковато, но подобных странных типов в те баснословные годы на российских просторах шаталось немало; он слился с основной массой революционного сброда и затерялся в ней.

Почти каждый день он ходил в порт и на обедневший Привоз, знакомился с матросами, солдатами, грузчиками, торговцами. Пытался знакомиться и с женщинами в надежде приткнуться где-то в тёплом местечке, но они пугались его страшного вида, его безумных воспалённых глаз, запаха, корявых рук и чёрных пальцев с засохшей под ногтями кровью. Солдаты и матросы принимали его за своего и свободно общались, хотя и без особой охоты. Однажды от кого-то из новых знакомых услышал он об одесской достопримечательности – старом шмуклере Менахеме Айзенберге, который владел лучшей в Одессе колониальной лавкой. Его знал весь город и звал запросто – дядюшка Менахем. Любому ребёнку, заходящему в его лавку, давали здесь непритязательный подарок, а взрослому всегда было приготовлено доброе слово, любезное обхождение и лучший товар. Дядюшка Менахем любил лично выйти в торговый зал и поговорить с клиентом о семье, детях, здоровье. Его лавка работала каждый день с раннего утра до позднего вечера, кроме, разумеется, шабата. Такая работа давала неплохие результаты, и все обыватели были убеждены, что дядюшка Менахем несказанно богат. Портовые завсегдатаи в один голос твердили Кирсану, что бывший одесский шмуклер владеет огромным ларцом, наполненным драгоценностями и надёжно спрятанным в потайных недрах особняка, добавляя при этом с хитрым прищуром, что в основе его капитальца была когда-то некая тёмная история с золотыми слитками, добытыми на кривых дорожках.

В лучшие времена дядюшка Менахем имел шикарный гешефт: в его лавке продавались апельсины из Марокко, финики из Аравии, кишмиш, курага и сухие груши из Туркестана, душистый перец, гвоздика, коричная кора, карри, кардамон, кумин и шафран из Индии, ароматнейший яванский кофе из Амстердама и золотой чай из Китая, гавайский ром, нормандский кальвадос и португальская мадера… Но в эпоху социальных катаклизмов знаменитая колониальная лавка была разбита и разграблена люмпенами, мародёрами и революционным отребьем, а сам дядюшка Менахем доживал последние дни в Одессе, пытаясь найти возможности для бегства в Америку.

Найдя по наводке дом дядюшки Менахема, Кирсан стал каждое утро приходить к его воротам. Прогулявшись разок-другой под окнами особняка, он обычно переходил на другую сторону улицы и, встав в тени древнего платана, терпеливо наблюдал за дверью дома, за входящими и выходящими людьми. Иногда менял место наблюдения, стараясь никому не попадаться на глаза. В этих наблюдениях провёл он недели две и выяснил в конце концов путём разных ухищрений, что дядюшка Менахем живёт в особняке с супругой, тётушкой Гитл, что в хозяйстве помогает им старая экономка, что одна дочь семейства живёт в Гурзуфе с маленьким ребёнком, рождённым неизвестно от кого, а другая находится в харьковском сумасшедшем доме. Попутно выяснилось, что в Харькове у дядюшки Менахема есть ещё одна колониальная лавка, в которой до времени заправлял его зять, некий Марк Маузер, коего Кирсан постановил также посетить по окончании дела с тестем.

И вот одним несчастным февральским днём Кирсан подошёл к двери особняка дяди Менахема и ледяной рукой взялся за бронзовый дверной молоточек. Он постучал и ему открыли. Открыл сам дядюшка Менахем, не пожелавший, очевидно, тревожить экономку. Он как будто совсем не удивился подобному визиту, хотя вид Кирсан имел, мягко говоря, необычный. Впрочем, дядюшка Менахем, вероятно, давно уже привык к подобным типажам и потому, нимало не смутившись, спокойно осведомился:

– Чем могу служить, товарищ?

Сказал он это с тем же самым выражением, с каким говорил, бывало, «чем могу служить, милостивый государь?»

– Ты мне послужишь, тварь пархатая! – шёпотом сказал Кирсан и вынул из-за пазухи пистолет.

– Помилуйте, товарищ, – спокойно возразил дядюшка Менахем, – ведь это вы пархаты, грязны и нанесли в мой дом какой-то отвратительной заразы…

При этих словах он изящным жестом, преисполненным гордого достоинства и отточенным за десятилетия, поправил галстук-бабочку на шее, а потом вынул из нагрудного кармана бархатного халата благоухающий дорогими духами белоснежный платок и нежно промокнул лёгкую испарину, покрывшую, несмотря на прохладу прихожей, его выпуклый лоб. Но Кирсан ничего не услышал. Он поднял свой пистолет и приставил его дуло к переносице дяди Менахема.

И тут он увидел себя со стороны: вот он стоит в точно такой же позе, приставив пистолет к потному лбу пожилого человека в больничной пижаме, только вокруг него – не интерьер прихожей богатого и ещё не разграбленного особняка, а бедная казённая обстановка Мариинской больницы и с ним рядом – разгорячённые матросы и красногвардейцы, жаждущие крови и человеческого мяса. Рука его дрожит от возбуждения, и дуло пистолета ходуном ходит по влажному лбу жертвы. Он делает слабое усилие, нажимая на курок, и знает, что сейчас, вот прямо сейчас, через долю секунды чужая горячая кровь ударит в его лицо, брызнет обжигающими каплями, позволив испытать благоговейный ужас перед этим мистическим действом… и всё его существо содрогнётся в судорожном пароксизме, сильнее забьётся сердце и ослабеют ноги, он на мгновение потеряет сознание и волна тёплого, несказанного, невыразимого наслаждения накроет его… и ему станет легче… он посмотрел в глаза дядюшке Менахему и увидел, как…

… толпа грязных вооружённых людей быстро идёт по полутёмному коридору, сопровождаемая громадными уродливыми тенями. Тени пляшут на стенах и потолке, как чёрные дьявольские языки, слизывают пространство, глумясь и кривляясь. Лампа раскачивается в руках матроса, идущего впереди, и освещает путь всей процессии. Лязг винтовок и тихий мат сопровождают это шествие. Матрос Крейс из числа замыкающих пытается пробиться вперёд, в авангард матросской толпы, и глухо кричит, давясь эстонским акцентом. Подойдя к 27-ой палате, матросы останавливаются, замешкавшись, но стоящих возле дверей бесцеремонно расталкивают Кирсан и его товарищ Яков Матвеев. Кирсан изо всех сил бьёт ногой в дверь и врывается в палату. Шингарёв сидит на кровати, молится перед сном. Рывком Кирсан поднимает больного на ноги и впечатывает дуло пистолета в его высокий лоб. В нетвёрдом боковом свете керосиновой лампы видно, как на висках Шингарёва блестят капли пота…

Сидевшие в Трубецком бастионе бывшие министры Временного правительства, всё ещё не осознававшие до конца сущности происходящего и не способные выбраться из паутины иллюзий, всё писали и писали какие-то просьбы и петиции, а в конце ноября додумались до коллективного обращения к Председателю Учредительного собрания, в котором подтверждали верность правительству и костили почём зря большевиков, отказываясь признавать законность их власти. Узнав о петиции и намерении её опубликовать, большевики взъярились. Последовала отмена свиданий и передач, условия содержания узников ухудшились.

Почти одновременно свежеиспечённая ВЧК раскрыла кадетский «заговор», и Совет народных комиссаров немедленно издал декрет, объявлявший лидеров партии вне закона. Это означало скорое пришествие репрессий, вплоть до расстрелов, и все сразу поняли явный смысл большевистского декрета. Кадетским лидерам, депутатам Шингарёву, Кокошкину и князю Долгорукову также немедленно ужесточили условия содержания. Туберкулёзного Кокошкина посадили в сырую камеру, Долгорукова заточили в одиночку, припомнив вдобавок его руководящую роль в организации борьбы против большевиков в Москве, Шингарёву, больному, уже в летах человеку, накануне потерявшему жену и находящемуся в состоянии сильнейшего душевного волнения и апатии, отказывались предоставить медицинскую помощь. В конце концов, состояние здоровья Шингарёва и Кокошкина настолько ухудшилось, что большевистское руководство проявило, наконец, милость и разрешило перевести узников в Мариинскую тюремную больницу.

Между тем, флотский экипаж «Чайки», где обосновался Кирсан, ночи проводил в пьянках и оргиях, а днём выходил на охоту, чтобы добыть спирту, кокаину и денег. Здесь же находились матросы «Ярославца». Поздним вечером шестого января матросы упились до полусмерти и, сидя в экипаже, растравляли себя безумными разговорами о врагах народа. Из одного угла помещения рвалась захлёбывающаяся мелодия гармошки и раздавались страшные крики танцующих матросов, которые в диких плясках пытались избыть свою невыносимую тоску, в другом углу матросская пьянь терзала продажных девок и оттуда доносились вопли сладострастия и боли, а вокруг большого стола сидели со стаканами в руках потные расхристанные матросы и кричали, горячечно перебивая друг друга:

– Они нам, твари, пускай ещё за девятьсот пятый год ответят! Мы им вспомним «Потёмкина» и «Очаков»!

– А кто в товарища Ленина стрелял?

– Зря их, что ли, врагами народа объявили? Как есть враги!

– Резать их, товарищи!

– Карточки на хлеб останутся! Пусть дети его съедят, а не эти суки!

Кирсан, ещё с вечера медленно наливавшийся злобой, в который уже раз махнул полстакана спирта и вдруг почувствовал, как волна бешенства поднимается в нём и начинает захлёстывать его сознание. Он вскочил и, разрывая на своей груди тельняшку, заорал:

– Резать их, братишки, резать! Айда в Мариинку!

Распалённые матросы, повскакав с мест, ринулись к дверям.

Они бежали по улицам среди метельных вихрей в праведной революционной ярости, и колкий ледяной ветер жалил их воспалённые лица, острые льдинки впивались в щёки, и пурга пригоршнями бросала снег им навстречу. Они несли винтовки и револьверы так, будто оружие было их единственной религией, так, как носили свои кресты праведники веры – с гордым достоинством и фанатизмом; они знали, что применение этого оружия есть символ их служения божеству народного гнева, символ жертвоприношения во имя революции, и холодный металл смерти раскалялся в их руках и обжигал им ладони.

Они хладнокровно выставили караулы на соседних улицах и с грохотом вломились в больницу. Перепуганные сторожа и санитарки вжимались в стены, когда матросы, охваченные яростью, неслись по коридорам. Солдат Басов, несколькими часами ранее возглавлявший конвой, который доставил арестантов из Петропавловки, знал расположение палат и уверенно повёл товарищей на третий этаж, где лежали Шингарёв и Кокошкин. Кто-то из матросов вырвал из рук сторожа керосиновую лампу, и толпа вооружённых людей пошла ещё быстрее, сопровождаемая громадными уродливыми тенями. Тени плясали на стенах и потолке, как чёрные дьявольские языки, слизывали пространство, глумясь и кривляясь. Лампа раскачивалась в руках матроса, шедшего впереди, и освещала путь всей процессии. Лязг винтовок и мат сквозь зубы сопровождали это шествие. Матрос Крейс из числа замыкающих пытался пробиться вперёд, в авангард матросской толпы, и глухо кричал, давясь эстонским акцентом. Подойдя к 27-ой палате, матросы на мгновение замешкались, но стоящих возле дверей бесцеремонно растолкали Кирсан и его товарищ Яков Матвеев с «Ярославца». Кирсан саданул ногой в дверь и ворвался в палату. Шингарёв сидел на кровати, молился перед сном. Рывком Кирсан поднял больного на ноги и приставил пистолет к его лбу. В нетвёрдом боковом свете керосиновой лампы было видно, как на висках Шингарёва заблестел пот.

– Чего вы хотите, братцы? – в смятении спросил он.

– Чего мы хотим? – насмешливо повторил за ним Матвеев и, схватив депутата за исподнюю рубаху, развернул к себе. – Он ещё спрашивает! Твою душу мы хотим!

С этими словами Матвеев изо всех сил ударил Шингарёва кулаком. Тот рухнул на кровать, но ему не дали опомниться: к постели подскочил здоровенный Крейс и схватил депутата за шею. Его огромные ручищи сжимали горло потемневшего лицом и хрипящего Шингарёва, но тут Кирсан оттолкнул эстонца и со страшным криком «довольно вам нашу кровь пить!» стал, дёргая рукою, палить в полузадушенного человека из своего маузера. Остальные матросы тоже принялись стрелять и надсаживали свои пистолеты, револьверы и винтовки не менее минуты, – не переставая, не останавливаясь в своём страшном, противоестественном увлечении…

Через мгновение, поняв, что нужно идти дальше, они гурьбой ринулись в коридор и ворвались в палату напротив, на двери которой была табличка «24». Навстречу им поднялся встревоженный Кокошкин. Он не успел сказать ни слова, – Крейс и Матвеев одновременно начали стрелять. Стреляли и другие; Кокошкин повалился на пол. Кирсан прицелился и выстрелил ему в рот. Когда пальба стихла, в сизом дыму ствольных выхлопов вперёд выдвинулись чьи-то винтовки, и трёхгранные жала тускло блестевших штыков принялись яростно жалить уже мёртвого депутата.

Сделав своё кровавое дело, матросы сразу успокоились, сникли и даже почувствовали апатию, их уход из больницы уже не сопровождался криками и воплями, только Кирсан всё ещё возбуждённо что-то выкрикивал и плакал, размазывая слёзы по грязной роже. Они вышли в метель и спокойно побрели по заметённой пургою улице, опустошённые и разочарованные. Они жаждали крови, и эта жажда была утолена сверх меры, но души их вдруг заныли в предчувствии Божьего внимания и испытали страх Божьего возмездия. Они не боялись человеческого суда, ибо знали, что мир принадлежит им и вся эта многострадальная страна тоже принадлежит им, что им всё дозволено и что революционные демиурги никогда не оставят их своею милостью, потому что кровавыми руками испокон веков добывались власть, могущество и блага мира.

А сами демиурги, эти капитаны обречённых судов, стояли на капитанских мостиках своих кораблей и зорко глядели вдаль, пытаясь рассмотреть сквозь кровавое зарево рассвета какие-то новые цели, какое-то новое, невиданное счастье. Палубы судов занимали соратники, закалённые и стойкие бойцы, такие же фанатики, как и сами капитаны, а в глубоких и тёмных трюмах теснились миллионы рабов, молчаливо и покорно отдающих свои души и тела, – безвольно, безропотно, безвозмездно.

Капитаны стояли на капитанских мостиках, и один из них, никого не стесняясь, рассказывал соратникам о необходимости создания концлагерей, другой излагал экономическую теорию, согласно которой грядущее счастье можно построить только на голодный желудок, третий объяснял, почему по мере продвижения к всеобщему процветанию классовая борьба крепнет, а четвёртый и самый главный во весь голос истерично призывал к созданию института социального истребления… Их было много, этих капитанов, и каждый из них тянул свою песню.

А корабли всё плыли и плыли по бесконечной воде, – насквозь продуваемые ледяными колымскими ветрами, обросшие болезненными опухолями ракушек, пронизанные метастазами невиданных водорослей, – прямо в ад, в клокочущую нездешним кипятком бездну, в ревущую тысячеградусную пропасть, где нет пощады никому, никому…

Наркомюст Штейнберг в волнении стоял перед Ильичом и, горячась, нелепо размахивая руками, почти кричал:

– Владимир Ильич, восьмой пункт декрета противоречит всеобщим гуманистическим принципам. Нельзя расстреливать людей на месте преступления! Кто измерит на этом месте степень злоумышления, осознает его направленность, тяжесть, кто квалифицирует деяние и определит, было ли оно вообще? Нельзя так расплывчато и расширительно определять лиц, подлежащих уничтожению! Да эдак, вы, пожалуй, всех постреляете!

– Э-э, батенька, – возражал Ильич, – я ввожу эту меру как охранительную только во имя революционной справедливости и народного правосудия! А как же иначе? Вы посмотрите, сколько вокруг врагов!

– Владимир Ильич! – пытался достучаться до него Штейнберг. – Это махровая полицейщина! Подумайте о террористическом потенциале восьмого пункта!

– Да как вы можете, в конце концов, возражать! – в возмущении повышал голос Ильич. – Снимите же белые перчатки, ведь мы с вами не смольные девицы!

– Нет, Владимир Ильич, воля ваша, я не понимаю подобных мер! Да нас Европа осудит! Любой либерал вставит нам это лыко в строку!

– Знаете что, Исаак Захарович, любезный друг мой? Я вам прямо скажу, без обиняков: говно все эти ваши европейские либералы! Расстреливать врагов и вся недолга!

– Увольте, Владимир Ильич! Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно: «комиссариат социального истребления», и дело с концом!

Лицо Ленина осветилось внезапной радостью.

– Как хорошо, как ёмко сказано! Именно так и надо бы его назвать!

Разве видели они, эти высоколобые «интеллигенты», тасующие миллионные человеческие колоды, малую песчинку индивидуальной судьбы, чью-то простреленную голову, чьи-то вывернутые карманы, чьи-то окровавленные серьги, только что вырванные из ушей, разве видели они одурманенного алкоголем и кокаином, завшивевшего Кирсана Белых, с маузером в руках стоящего против дяди Менахема? А между тем, Кирсан стоял возле него и буравил вспотевший лоб старика стволом пистолета. Он стоял в абсолютной уверенности, что через несколько минут станет обладателем драгоценностей, накопленных проклятым эксплуататором за десятилетия беспрерывного грабежа простого народа.

Дядя Менахем с отвращением вдыхал миазмы его немытого тела и пытался отвернуть лицо от смрадного дыхания непрошенного гостя. Но Кирсан всё наступал и наступал, не торопясь раскрыть цели своего визита, потому что ему нравилось наблюдать, как жертва потеет и извивается, тщётно пытаясь спастись от неминуемой расправы. Он видел подобное уже многажды и всякий раз ему хотелось продлить эти минуты особого, ни с чем несравнимого наслаждения. Он наступал, делая мелкие шажки вперёд, и нарочно дышал дяде Менахему в лицо, а дядя Менахем пятился и беспомощно поглядывал по сторонам, пытаясь отвести взгляд от колючих зрачков Кирсана. Но вот он взглянул гостю в глаза – прямо и дерзко и даже с каким-то любопытством, – и Кирсан на мгновение растерялся, нутром почуяв тайный подвох. Этой доли секунды дяде Менахему хватило на то, чтобы сделать неуловимое движение, и Кирсан даже не осознал его. Он просто ощутил сильный болезненный удар откуда-то снизу, как будто громадной тяжёлой дубиной ударили его по животу, а следом услышал странный громкий хлопок, и в нос ему шибануло знакомым пороховым выхлопом; он отступил на полшага и ощутил резкую боль в животе. Дядя Менахем стоял и молча смотрел на него без интереса и без участия, так, как смотрят на встретившееся в пути дерево – равнодушно и неопределённо. Кирсан обеими руками схватился за живот и снова отступил. Опустив глаза, он увидел сочащуюся из-под полушубка кровь. Дядя Менахем поднял прямую руку, и ствол его браунинга упёрся в лицо Кирсана.

Кирсан захлебнулся кровавыми пузырями. Тьма застилала его глаза… он с трудом повернулся и выбежал из дома. Уже миновав дальний платан на противоположной стороне улицы, он услышал звук второго выстрела и ощутил сильный удар в левое плечо…

Он бежал по розовым плитам одесских переулков, пытаясь удержать в руках свои расползающиеся внутренности, бежал, не осознавая гибельности своего бега и не понимая, что жизни его осталось совсем немного, что весь свой алкоголь он уже выпил, весь свой кокаин уже вынюхал, всех, кого хотел замучить – замучил, – и больше не будет замученных в его жизни, – что всё награбленное ему не пригодилось и никогда впредь не пригодится, что сифилис, которым наградили его матросы «Стремительного», через какой-то, может быть, час умрёт вместе с ним и не будет больше терзать его измученное тело, что мозг его, искорёженный дефективными генами и отравленный разрешённой жестокостью, скоро умрёт, протухнет и будет сожран алчными плотоядными червями…он ничего этого не понимал, а вперёд его гнал только животный страх, желание забиться в какую-нибудь нору да крепкая вера в чудо, которая давала надежду на спасение и… бессмертие?

Он выбежал к морю, которое набрасывало на прибрежные камни хрусткие куски льда, и стал метаться по берегу, оскальзываясь на грубой обледенелой гальке в поисках укрытия. Вдалеке, завёрнутый в небольшой береговой порожек, словно в грубый лист вощёной бумаги, стоял заброшенный рыбацкий домик. Кирсан бросился туда, как будто бы там могли быть спасение и помощь. Вбежав, он увидел запустение необитаемого местечка, хлам, мусор, обрывки полусгнивших сетей, покорёженные поплавки, рыбьи скелетики и горы чешуи. В разбитое окно дул ледяной влажный ветер. Резко пахло подгнившей рыбой. Кирсан забился в узкое пространство между лавкой и колченогим столом, скорчился, баюкая рану и лелея пробитый пулею живот. В надежде унять боль он начал негромко выть, и боль, действительно, несколько притупилась. Он почувствовал успокоительную слабость, и липкая дремота стала одолевать его; закрыв глаза, он вдруг увидел себя сидящим возле костра в тёмном подмосковном лесу рядом со светящейся невдалеке полянкой, услышал фырканье стреноженных лошадей и ощутил слегка знобкий ветерок, насыщенный хвойными и лиственными ночными ароматами. Напротив него сидели господские дети – уже взрослый парень… как же его звали… кажется, – Женя, Евгений, рядом с ним – младшие… имён не помню… а с другой стороны – девочка, хрупкая девочка с огромными удивлёнными глазами… Лена? Лина? Лана?…Ляля! Лялей звали эту маленькую девочку, и именно ей Кирсан рассказывал свои страшные истории про упырей и русалок, жуткие волшебные сказки и кровавые байки о полумифических разбойниках; в бушующем костре плясали иллюстрации к этим историям, и дети заворожённо смотрели в гудящее пламя… Кирсан поглядывал на Лялю через костёр и страшным голосом добавлял всё новые и новые жуткие подробности, а Ляля дрожала то ли от страха, то ли от ночного холода и всё цеплялась ручонкой за колено Жени. Со стороны костра было тепло и даже жарко, а со стороны леса тянуло властным ночным холодком. Истории становились всё страшнее, Ляля дрожала всё больше и, в конце концов, ткнувшись кудрявой головой в женину грудь, что-то горячо зашептала ему в страхе… Кирсан вздохнул и открыл глаза. В полудремоте, в туманном мареве февральского моря, в клубящемся мороке потустороннего пейзажа увидел он нечёткие фигуры, которые одна за другой входили в хибарку. Первая фигурка была маленькая, другие побольше, они входили и входили, и вскоре заполнили всё тесное пространство рыбацкого домика. Было непонятно, как такое количество людей поместилось на нескольких квадратных метрах небольшого помещения. Кирсан всё никак не мог разглядеть их, фигуры расплывались, лица медленно вибрировали, и понять, кто именно пришёл, было решительно невозможно. Но Кирсан напрягся, что причинило ему дополнительные страдания, и усилием воли заставил себя пристальнее вглядеться в неожиданных пришельцев. Он думал, что это какая-нибудь спасательная команда, может быть, врачи, он думал, что это люди, которые заберут его отсюда, привезут в больницу и извлекут из его живота смертельный свинец, глухо ворочающийся среди кишок и рождающий такую боль, такую боль… Но то были не врачи, то были иные посланцы. Когда маленький человечек, появившийся первым, подошёл поближе, Кирсан мгновенно узнал его, – это был худенький кадет, встреченный им в Москве, между Спиридоньевкой и Малой Бронной, тот самый, который перед смертью дерзко сказал ему: «Кадет не встанет на колени перед быдлом!» Мальчишка был бледен лицом и пугал чёрной дырой во лбу, обрамлённой венчиком запёкшейся крови, перемешанной с зеленоватыми пороховыми крупицами. Рядом с ним стояли колеблющиеся окровавленные фигуры Шингарёва и Кокошкина, стоял с какой-то бумагой в руках полковник Пекарский, стояли размытые безымянные люди в пальто с бобровыми воротниками и дамы, одетые, несмотря на мороз, в платья с глубокими декольте. Дамы протягивали Кирсану руки, словно бы подставляя их для поцелуев, и он видел вывернутые, переломанные пальцы, которые с ужасом узнавал, – то были пальцы, изувеченные им, Кирсаном, когда он снимал с них драгоценные кольца! Рядом с бобровыми воротниками и декольте стояли девушки и девочки в изорванном белье, перепачканном кровью и спермой, а из-за их спин выглядывали и всё пытались выдвинуться на авансцену боцман Клюев с офицерским кортиком в сердце и Жорж Железняков, который судорожно дёргал головой оттого, что на шее у него зияла круглая чёрная рана, наполненная студенистой сукровицей… Маленький кадет подошёл ещё ближе и протянул руку. В этот момент Кирсан почувствовал чудовищную боль, и в глазах его закрутился волшебный калейдоскоп – со страшной быстротой сменялись в поле его зрения хмурое облачное небо, край обледенелого моря и неестественно увеличенная серо-белая галька прибрежной полосы. Он понял, что голова его катится по берегу, и убедился в этом, заметив среди стремительных цветных просверков кровавый след, тянущийся позади… потом движение прекратилось, и он увидел невдалеке своё безголовое тело, на которое вдруг с воем и рёвом набросились призраки… как больно стало ему, когда они принялись рвать его плоть… в его воспалённых гнойных глазах появились слёзы и медленно поползли вниз, оставляя на грязных щеках светлые дорожки… тут он увидел, как бежит к нему маленький кадет, приближается и с радостной улыбкой, демонстрирующей спортивный азарт и небывалый физкультурный кураж, замахивается ногой… в глазах Кирсана начинают попеременно мелькать море и небо… небо и море… бурая морщинистая водная гладь, сдобренная белой солью пенных барашков, и серо-сизое небо с толкающими друг друга облаками… и вот с глухим булькающим звуком он погружается в обжигающую холодом пучину и среди мутной воды видит огромные розовые пузыри в окружении кружева более мелких… медленно погружается всё глубже и глубже, сумерки сгущаются, превращаясь во тьму, тьма схватывается неподвижным чёрным цементом, и наконец вселенская ночь проглатывает его…

До середины лета 1919 года Евгений, захваченный смрадным пороховым вихрем войны, скитался вместе с Марией по Левобережной Украине и югу России не в состоянии осознать своего места в этом безостановочно сочащемся кровью, потерявшем опоры и устои ожесточившемся мире. Покинув Южгруппу Двенадцатой армии, он успел побывать в отрядах атаманов Секача, Гуляй-Виды и в конце концов попал к Махно. К Деникину он идти не хотел, считая себя «отрезанным ломтём», к красным решил пока не возвращаться из-за событий в Змеиной балке, – мало ли какая оказия случится… У Махно показалось ему лучше, чем у других, и они с Марией прибились к культпросветотделу Повстанческой армии, где их определили в махновскую газету «Путь к свободе». Документы они не прятали, и даже свои страстные статьи в этом боевом листке Евгений подписывал своим красноармейским именем – Фёдор Горобченко. У Махно была контрразведка, но дальновидный Лёва Зиньковский, её начальник, трезво рассудил, что проверить новеньких можно и на нейтральной работе, а потом уж и видно будет. В Евгении, как ни крути, всё-таки видна была белая кость, и Зиньковский её присутствие, конечно, ощущал, однако никаких выводов не делал, а лишь присматривался к новичкам.

Как-то Евгений оказался в караульном лесном разъезде с десятком товарищей. Караул был штатный, но разъезд подобрался из страстных лошадников, которым всласть было после недельного стояния на месте прогуляться верхом по лесу. Бойцы отошли от лагеря дальше, чем обычно, и наткнулись на двух белогвардейских курьеров, следовавших к атаману Григорьеву, который в то время был уже в серьёзных контрах с Махно. Курьеры везли Григорьеву депешу от Деникина с предложением о совместных действиях и полтора миллиона деникинских рублей. Горячие хлопцы, захватив лазутчиков, немедленно свили для них верёвки из подручных средств и уж подвели к берёзам, но тут за них вступился Евгений с простым и логичным предложением отвести пленных офицеров в штаб. Хлопцы воспротивились, они, видать, хотели крови и полутора миллионов пусть призрачных, но всё же денег. Евгений повторно предложил разобраться с курьерами в штабе, но товарищи похватали шашки, и Евгению пришлось застрелить самого дерзкого. В итоге офицеров довели до штаба и там с ними разбирались Зиньковский и сам батько. После этого случая Евгения неожиданно перевели в боевые соединения и доверили взвод. Мария осталась в культпросветотделе, где вместе с асами анархистской пропаганды Климом Борзых, Еленой Келлер, Иосифом Готманом и Яковом Суховольским писала статьи, воззвания, универсалы и где очень быстро стала своей. В первые же дни работы в газете сослуживцы узнали её историю и имели возможность оценить её неукротимый нрав.

Мария Петровна носила гордую фамилию Епанчина, но ещё в девичестве, учась в университете, порвала с семьёй и занялась организацией студенческих беспорядков. Попутно её увлекла мужская плоть и она с королевским достоинством периодически дарила себя то одному соратнику, то другому, оценив таким образом интимные способности практически всего своего окружения. Дело кончилось банальным триппером, который стал для неё большой проблемой и на время отодвинул влечение как к противоположному полу, так и к организации студенческих беспорядков. Однако позже растворы борной кислоты вкупе с растворами марганцовокислого калия, а главное, – некий медицинский экспериментатор, ставивший на ней опыты с привлечением антибиотиков, помогли этой валькирии вернуться к разрушительной деятельности. Она связалась с бомбистами, подружилась с динамитом и пикриновой кислотой, участвовала в двух кровавых «эксах», а потом увлеклась анархистами и вскоре попала в поле зрения Департамента полиции. В конце концов, она получила свои пятнадцать лет каторги и начала отбывать наказание в Орловском централе. То был один из самых грозных российских централов, где царствовал жесточайший режим, и была маниакально тщательно, до мелочей продумана система охраны. Тем не менее, не отбыв и трёх лет, Мария бежала оттуда с помощью распропагандированных и одаренных её горячим телом охранников, пряталась в глубинке, а весной семнадцатого была уже в числе террористов, готовивших покушения на членов Временного правительства. Летом вела агитацию в Кронштадте, осенью вместе с солдатами и красногвардейцами штурмовала телеграф в Питере. После июльских событий бежала на Украину, воевала в отряде атамана Струка, а потом попала в Южную группу войск Двенадцатой армии. Здесь познакомилась с Горобченко, не зная, конечно, поначалу, что он носит фиктивную фамилию. Змеиная балка повязала их кровью, гражданский супружеский союз укрепился убийством.

Евгений сильно привязался к Марии, – её темперамент, живость, склонность к авантюризму и риску, её, в конце концов, тонкая красота и женская страстность, привлекли бы любого, но Евгений был не любой, он сам был похож на неё многими своими чертами – дерзкий, сильный, властный, упрямый, с ярко выраженной мужскою сутью, настоящий самец, вожак волчьей стаи. К тому же неординарные события, пережитые им в кадетском корпусе и особое воспитание, полученное от штабс-капитана Новикова, дали ему такой стальной стержень, который был способен выстоять, не согнувшись, в любом мировом катаклизме. Мария была для него идеальной женой, но он не мог забыть Лялю. Ляля оставалась счастливым островком прошлого, недосягаемой мечтой, хрупкой духовной субстанцией, обладавшей, тем не менее, волшебным античным телом, и Евгений не мог забыть её ни на полях сражений, ни в постели с Марией. Она являлась ему в постыдных юношеских снах, хотя он давно был успешным и удачливым мужчиной, и эти сны всегда заканчивались одинаково – безоговорочным его поражением. Просыпаясь утром, он смотрел на свою невенчанную жену, на её соблазнительную, играющую всеми своими линиями фигуру, – и видел Лялю. Вот изгиб нежной шеи и хрупкие позвонки позади, мягкая рука, с потаённой грацией откинутая в сторону, широкое полное бедро, мощной волной вздымающееся кверху и плавно стекающее вниз, маленькая грудь, выглядывающая из глубин одеяла, словно робкий мышонок, высунувший носик за границы норки… И аристократический профиль… тонкий нос… слегка приоткрытые влажные губы… контуры век и загадочные голубые тени под слегка вздрагивающими ресницами… Он смотрел на неё, но видел Лялю. И тоска по Ляле с каждым прожитым вдали от неё днём становилась всё невыносимее. Он понимал, что окрестный мир катится в бездну, что грязный вал истории сметёт в конце концов и его, и Лялю, и Марию, и вообще всех, кто сейчас в таком самозабвенном порыве разрушает построенное за века, он думал, что завтра его, Евгения, не будет, он исчезнет, растворится среди миллионов иных ушедших, уйдёт, не прикоснувшись напоследок к своей любви, не ощутив лёгкого электричества этого последнего прикосновения и не сказав каких-то важных слов…

Он решил поехать в Москву, получил в штабе бумаги с необязательными поручениями, договорился с Марией о способах связи и пешком ушёл из расположения махновских войск.

Через две недели он с немалым трудом добрался до Москвы. Ляля встретила его равнодушно, так, словно между ними ничего не было. Она осунулась и глядела потерянно. Ей больше не хотелось жизни, она больше думала о смерти, потому что смерть была везде. Смерть окружала каждого обывателя, она приходила в облике каких-то уполномоченных, какой-то развязной солдатни, каких-то дерзких баб в кожаных тужурках, смерть потрясала пистолетами, грязно ругалась и лапала своими хищными пальцами всякого, кто встречался ей на пути.

Родители Ляли погибли почти сразу после отъезда Никиты. Алексей Лукич и Серафима Андреевна шли как-то по Тверской в поисках открытой лавки или магазина и остановились возле большевистского воззвания, прилепленного на стену случайного дома. Алексей Лукич остановился, прочёл, вскипел и в сердцах сорвал со стены злополучное воззвание. На ту беду мимо шёл красногвардейский патруль. Алексея Лукича схватили и в короткой схватке выбили ему два зуба. Серафима Андреевна кинулась защищать мужа и делала это так неуклюже, что, размахивая ридикюлем, попала его металлическим углом в глаз одному из красногвардейцев. Тот инстинктивно схватился за винтовку и приколол её штыком. Алексей Лукич отбился от державших его солдат, бросился на убийцу и даже сумел вырвать винтовку из его рук. Но тут кто-то из патрульных выстрелил и сразил его наповал.

Ляле даже не отдали тела родителей, когда она разыскала их в одном из городских моргов, потому что в тот же день все трупы случайно и не случайно убитых были тайно вывезены оттуда и сброшены в общую могилу за посёлком Бутово.

Смерть пошла в загул по России, она косила людей тысячами и десятками тысяч, и собирали для неё эту страшную дань другие люди, которым она пока дала отсрочку за то, что помогали ей в её многотрудной работе.

Ушли вслед за Волховитиновыми и старшие Гельвиги. Автоном Евстахиевич покинул неприютный мир вследствие разрыва сердца, а всего через два месяца после него умерла и Нина Ивановна, – от голода и горя.

Евгений пришёл в пустой дом, но Ляля, несмотря на отчуждение, приняла его и согрела. Несколько дней они провели в объятиях друг друга, попеременно плача и смеясь. Плача над своими судьбами, потерянными родителями, погибшей страной и своей странной любовью, но смеясь от радости обладания друг другом, от счастья осязания друг друга и оттого, что впереди была бездна пустоты, в преддверии которой уже нельзя было плакать и оставалось только смеяться. Ляля любила Евгения страстно, как в последний раз, тем более, что так оно и было, и оба это понимали; Евгений отвечал ей тем же и был ненасытен и горяч, он хотел напиться этим дурманом допьяна, хотел напиться на годы вперёд, на всю свою оставшуюся жизнь, хотел заполнить душу этой хрупкой девочкой так, чтобы в ней, в душе, не было ни йоты свободного пространства, чтобы душа жила только ею, только её воздушною красой, её телом, её тёмным, зовущим, первобытным лоном…

Он рассказал ей о Змеиной балке и звал туда, в окрестности Одессы. План был таков: взять часть сокровищ и через Бессарабию пробиваться в Румынию или через Тирасполь – в Польшу. Он говорил ей, что Россия погибла, что к былому порядку вернуться невозможно, что нужно спасаться и для этого есть средства и возможности, но Ляля и слушать ничего не хотела. Она наотрез отказалась ехать, сказав, что будет ждать брата. Евгений принялся уверять её в гибельности этого пути, говорил, что Никита если и жив, то вряд ли вернётся в Москву и что вообще он – не жилец, ибо такие, как он, в национальных катастрофах погибают первыми. Но Ляля упорно не хотела ехать и продолжала твердить о своём желании ждать брата.

Через два дня Евгений с тяжёлым сердцем уехал в Одессу. Он не хотел больше сражаться, не хотел больше принимать чью-либо сторону, не собирался умирать ни за белых, ни за красных, ни за махновцев и не планировал отстаивать чужие интересы. Он хотел только одного – покоя, бессрочного отдыха от крови, убийств, разрухи, он хотел забыть эту проклятую любимую страну, кадетский корпус, штабс-капитана Новикова и пыльное одеяло, под которым он задыхался, умирая под жесткими кулаками товарищей-кадет…

Ляля осталась одна, одна-оденёшенька в этом страшном мире, опустошённая и растерянная. Она не знала, как жить дальше, что делать, чем питаться, куда идти… Но вдруг, спустя всего несколько дней после отъезда Евгения, появился Никита.

Всё лето он воевал в Крыму, получил Георгиевский крест и ранение в левую голень. Командование соединения, где он воевал, было извещено о формировании в Одессе сводного кадетского корпуса, куда предписывалось направлять всех кадет, по каким-либо причинам оторванных войной от учёбы и разбросанных по стране. Но он подал ходатайство о поездке домой и перед возвращением в корпус был отпущен к родителям, чтобы позаботиться об их судьбе…

И вот она открыла дверь родительской квартиры в смутной надежде на то, что пришла наконец её погибель, и в полной готовности к ней, но увидела брата и в первые мгновения встречи приняла его за видение, за призрак, появившийся в ответ на её нестерпимое желание встречи с ним. Ники смотрел на неё и шептал её имя. Она протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Щека была колючая и прохладная. И это ощущение колкости небритого лица помогло ей мгновенно осознать реальность происходящего. Она поняла, что вот он, брат, недавно ещё грезившийся, приходивший в мечтах и сновидениях, стоит сейчас напротив, – словно бы он услышал её зовы и пришёл, – стоит и ждёт отклика, вскрика, порыва и… бросилась ему на шею! Она целовала его и, сжимая в объятиях, шептала:

– Мальчик мой любимый, ты вернулся… наконец-то ты вернулся…

Так, не разнимая жадных рук, они добрели до спальни и, разбросав одежду, упали на кровать. Ники много раз представлял себе встречу с сестрой. Он думал, что они долго будут стоять, обнимая друг друга, вдыхая запахи друг друга, и замирать от счастья… какое это счастье – ощущать через одежду тело любимого человека, чувствовать его тепло, нежно касаться его лица и едва-едва трогать губами тонкие веки с бахромой ресниц! Он думал, что будет просто находиться рядом, будет сидеть с ней за столом, пить чай, смотреть на неё и дышать ею… Но, разбросав одежды, они упали на кровать и впились друг в друга, как умирающий от жажды впивается в сосуд с водой! Они любили друг друга на краю той же пропасти, самозабвенно, отчаянно, вкладывая свои сердца друг в друга, обмениваясь кровью, которая и без того была для них одним потоком, и понимая, что их запретная любовь одна, одна противостоит гибельному аду, разверзшемуся вокруг! Они попирали своей любовью смерть, бросая ей дерзкий вызов, они любили так, как можно любить только в преддверии костра, в преддверии Голгофы, когда ты открываешь объятия всему миру, всему несчастному человечеству, когда ты не гибелью своею на неотёсанном кресте, а безумием любви искупаешь грехи всех, всех…всех… Они впивались губами, ногтями, телами друг в друга, они кричали от любви, они плакали навзрыд, они душили друг друга в объятиях, пытаясь втиснуть любимого человека в себя, соединиться с ним навеки в одно целое и так уйти в пустоту небытия, в космос бесконечности, уйти от страха, страданий и от своего горького долга – жить на этой земле, жить в этой замордованной стране, жить и любить её, несмотря ни на что…

Весной следующего года Ляля родила мальчиков-близнецов. Врач, принимавший роды, взял малышей на руки и, перевернув сначала одного, а потом другого ради пары увесистых шлепков, вгляделся в них хорошенько и сильно озадачился необычайной картиной, открывшейся перед ним. После всех необходимых послеродовых манипуляций он попросил медицинскую сестру вновь развернуть новорожденных, желая более тщательно осмотреть их. Довольно долго он разглядывал маленьких беспомощных червячков, сморщенных и красных, хаотично дрыгавших ручками и ножками, хмыкал в раздумьи, осторожно трогая их хрупкие плечики, и озабоченно поглядывал на стоящих рядом ассистентов. Малыши были нормальные, вполне развитые и пропорционально сложенные, только на спинках у них вместо лопаток располагались маленькие крылышки, наподобие тех, какие можно увидеть у только что вылупившихся цыплят. Доктор подумал, что подобный случай говорит, возможно, о близкородственной связи и постановил в ближайшие дни подробно расспросить роженицу. Ему уже мерещился звучный финал диссертации, которую он писал не один год, – в ней анализировались многочисленные случаи всевозможных родовых аномалий, ведущих своё начало от петровой Кунсткамеры. В течение пяти последующих дней, пока подживали Лялины разрывы, врач вёл подробный дневник наблюдений и намеревался вести его и дальше, когда роженица уйдёт домой, но спустя неделю врача арестовали, обвинив в пособничестве белым, а именно в том, что будучи в прошлом году в Севастополе, он пользовал солдат и офицеров Добровольческой армии. Врача быстро расстреляли, а близнецы так и остались не изученными наукой.

Ляля, впервые увидев малышей, сильно испугалась, но через небольшое время успокоилась, потому что в остальном они были обыкновенными младенцами, – так же, как и прочие младенцы, жадно сосали грудь, исправно писали и какали в марлевые подгузники и громогласно орали, если мамино молоко не приходило вовремя.

Назвала их Ляля Борисом и Глебом в память первых русских святых.

По мере того, как головки близнецов покрывались мягким золотистым волосом, их маленькие крылышки обрастали пухом и пером. Росли они быстро, ели хорошо, грудь опустошали до дна, но вскоре у Ляли пропало молоко. Еда в Москве 21-ого года была скудна, сама Ляля питалась плохо, только что введённый нэп ещё не успел заполнить магазины и рынки продовольственными товарами. Ляля замачивала хлебный мякиш, заворачивала его в марлю и давала близнецам, а когда удавалось по случаю достать селёдку, им перепадали ещё и селёдочные хвосты, которые они сосали, зажав в ладошках.

Они рано начали ползать и, ещё не научившись ходить, уже пробовали летать.

Лялю в большой дореволюционной квартире давно уже уплотнили, оставив ей маленькую восьмиметровую клетушку с одним окном, выходившим на зады особняка Миндовской. В 19-ом году в особняке размещался Верховный революционный трибунал, и Ляля частенько не спала ночами, с ужасом вслушиваясь в вопли истязуемых, порой доносившиеся оттуда. Через год-полтора ночные крики со стороны Вспольного переулка прекратились, – то ли врагов упразднили, то ли перевели их в другое место, – но на замену крикам стали являться под Лялиным окном призраки замученных, – стучали в оконное стекло, выли, плакали, просились внутрь. На окне стояла толстенная чугунная решётка, но Ляля понимала, что это не преграда для привидений. Стекло же они не могли преодолеть и порой до самого рассвета не давали ей покоя, беспокойно порхая перед решёткой и пытаясь заглянуть в комнату сквозь длинную продольную щель между шторами. Летом она боялась открывать окно по ночам, как делала это всегда в прежние времена, и лишь днём комната её проветривалась и наполнялась воробьиным чириканьем, утробными руладами голубей и протяжными криками старьёвщика, входящего в дворовый проулок со стороны Садово-Кудринской.

Квартиру поделили на десяток клетушек, в них поселились работяги, совслужащие, шумная молодёжь. Из столовой сделали коллективную кухню, теперь там горели примусы, ворчали кастрюли и сохло по углам бельё. Появились разнокалиберные тумбочки и шкафчики, а стены и потолок покрыла густая копоть. По центру квартиры сохранился довольно широкий коридор, выворачивающий в просторную прихожую, близнецы выползали потихоньку в начало коридора и, разбегаясь ползком, пытались взлететь. Иногда это им удавалось и они, кренясь и сбиваясь с курса, весело пролетали несколько метров, после чего неизбежно падали. Разбитые коленки, локти и расквашенные носы были постоянными атрибутами их непростого детства. В год с небольшим они уже прочно стали на крыло, а ходить начали только в полтора года. Крылья их обросли мощным упругим пером, под которым гнездился лёгкий и нежный пух. В четыре-пять лет близнецы вовсю летали по двору, – над гипсовым фонтаном и над небольшим круглым бассейном, в котором стоял фонтан, над проулком меж домом и стеной, отделяющей особняк Миндовской от дворового пространства и от чёрных ходов дома восемь дробь двенадцать по Садово-Кудринской. Во Вспольный переулок, на Большую Никитскую, которая к тому времени уже стала улицей Герцена, на Малую Никитскую, в Гранатный переулок и дальше в сторону Спиридоньевской улицы им не разрешалось вылетать, Ляля запретила им эти дальние вояжи строго-настрого, но во дворе они резвились вовсю, привлекая внимание соседской детворы и взрослых жителей окрестных домов. Окружающие привыкли к ним и воспринимали странных летающих детей как обыкновенное балаганное чудо и местную достопримечательность.

В двадцать восьмом году в жизнь Ляли снова вошёл Евгений. Он появился на её пороге поздним декабрьским вечером, когда она, уложив близнецов, под светом зелёной настольной лампы готовилась к сессии в автодорожном техникуме. Они проговорили до утра.

Евгения теперь звали Фёдором, когда-то он сменил свою невозможную в новых условиях жизни фамилию и стал сначала Горобченко, а спустя несколько лет – Пятихаткиным. По окончании Гражданской он долго мотался по стране со своей походной женой, пытаясь где-то осесть и боясь вернуться в Москву, а потом зацепился в Благовещенске, где поступил на работу в местную милицию. Там же, в Благовещенске, зарегистрировал брак со своей Машей, там же родилась у них дочь Лиза. В Благовещенске дела его быстро пошли в гору; сначала он работал простым милиционером и начальство нахвалиться не могло на бывшего красного кавалериста, потом дослужился до оперативника и стал во главе отдела, через полтора года его перевели в городское управление, ещё через два – в областное и вскоре предложили весьма лестное назначение в Москву. Отказаться было нельзя, это могло быть воспринято как саботаж, неуважение, а то и как прямой враждебный выпад против существующих порядков. Поэтому после долгих сомнений и колебаний, после бесконечных совещаний с супругой он, скрепя сердце, собрал манатки и двинулся в Москву. Столица удивила его, в ней было всё, что необходимо для жизни. С тех пор, как он покинул родной город, разгромленный и разграбленный, ему казалось, что площади его по-прежнему лежат в руинах, улицы и дома разрушены, магазины пусты, и бесприютные люди бесцельно слоняются по заваленным мусором пустырям. Само собой, в Благовещенске он читал газеты и слушал радио, но образ любимого города оставался в его сознании именно таким и никаким иным, – это была травма, которую следовало изжить. И вот, приехав в Москву, он поступил в Спецуправление и успешно начал столичную карьеру. Ему нравилось быть хозяином положения и диктовать свою волю подчинённым, нравилось добиваться своего и идти зачастую наперекор судьбе, быть грозой для провинившихся и оступившихся, а главное, – всегда и во всём брать верх, как научил его ещё в кадетском корпусе штабс-капитан Новиков…

И так за остывшим чаем да разговорами просидели они до утра, а утром, в полумраке рассвета Евгений встал и прикоснулся задрожавшими вдруг пальцами к Лялиной щеке, но Ляля вместо того, чтобы ответить привычным порывом, отвела его руку и неловко отстранилась. Евгений вскипел, но не показал виду. Через несколько минут она проводила его до входной двери и только там по-сестрински положила руки ему на плечи, а потом – голову на его грудь, наглухо замурованную грубым сукном шинели…

С той ночи Евгений стал часто бывать у Ляли и всё домогался её любви. Но она отстранила его, словно отодвинув на небольшое, но вполне безопасное расстояние равнодушною рукою. Её как-будто и тянуло к нему, и память услужливо напоминала ей о некоторых особо пикантных подробностях их прежней дружбы, близкой дружбы, да что там говорить, – любви, но Ляля не хотела больше любить двоих и не хотела больше разрываться между двумя, тем более что брата она непрерывно ждала и непрерывно по нему тосковала, не зная, где он, не зная, что с ним, не зная, жив ли он вообще; глубокое, вросшее в душу намертво чувство к Никите с его исчезновением не исчезло само, а напротив, ещё более разрослось, заполнив всю её полностью, без остатка. Она засыпала с Никитой и просыпалась с ним, и не было такого дня, когда она не вспомнила бы о нём, он снился ей по ночам, а днём она задумывалась порою, заглядывая в глаза своим близнецам и пытаясь отыскать в их лицах фамильные черты. Но мальчишки как будто бы вообще отрицали волховитинскую породу. Они не были похожи ни на кого, и напрасно Ляля порою стыдливо сравнивала их внешность с внешностью мужчин, которых любила, – ни один, ни другой не оставили ничего своего в обличье детей. Ляле хотелось думать, что отец их – Никита, потому что только Никиту она любила истовой любовью преступницы, ради любви совершившей и продолжающей совершать преступления, лишь он, любимый и вожделенный брат, возможно, уже покинувший этот свет, мог оставаться единственным её мужем, единственным её возлюбленным на века, которые ещё только предстояли, которые ещё нужно было прожить… Она готовилась ждать его вечно, даже и за порогом этой жизни, понимая, что земное бытиё вряд ли когда-нибудь соединит их… А Женя, Женя… что ж, Женя так и останется в её памяти могучим зовом, которому невозможно сопротивляться, которому можно лишь повиноваться… но только до тех пор, пока он не будет побеждён томлением души и трепетанием сердца, до тех пор, пока тоска по человеку, по его особому теплу не пересилит все другие чувства и все другие желания. Поэтому Евгений приходил, оставался, рассказывал Ляле о своей жизни, – прошлой, настоящей и даже будущей, а утром, накачанный сверх меры чаем, уходил восвояси ни с чем. Он не мог добиться от Ляли прежних чувств, хотя, казалось, всё располагало к тому, – приходя к ней вечерами, он помогал уложить близнецов и потом украдкой рассматривал их умиротворённые лица, он сидел против неё за столом и всё что-то говорил, говорил, но ни одного движения не было с её стороны в его сторону, ни одного сколько-нибудь значащего взгляда, ни одного обнадёживающего слова, – лишь ровное, спокойное дружеское внимание. И однажды он не выдержал и спросил у неё:

– Ляля, это мои дети?

А Ляля, долгим взглядом посмотрев на него, войдя в самую глубину его зрачков, прикусила губу и… застыла… она сидела, не шелохнувшись, и боль её глаз казалась Жене невыносимой; он с тоскою вглядывался в её лицо и искал ответ, потому что понимал, что она ничего не ответит…

Близнецы, между тем, подрастали и становились непоседливыми и безалаберными; выходя во двор, они заводили всех – и старых, и малых, – придумывали весёлые проделки, шалили напропалую и резвились под низкими облаками в окрестностях Кудринки.

5 ноября 1929 года они перелетели Садовое кольцо и приняли участие в открытии московского планетария, на территории которого было множество важных гостей, воспринявших кульбиты и художественные фигуры близнецов изумительным сюрпризом устроителей. Целый час Борис и Глеб развлекали присутствующих небывалым пилотажем, кувыркались, делали фигуры, парные пролёты и изощрённые гимнастические трюки, носились вокруг планетария с красными флажками и воздушными шариками, а потом, подустав, взялись за руки и красивой лебединой парой перелетели в свой двор. Устроители праздничного мероприятия за этот аттракцион были отмечены особой благодарностью Правительства и грамотами Президиума Главнауки Наркомпроса РСФСР. Сам Давид Рязанов жал руки руководству Планетария и представителям Моссовета, которые сумели создать изумительное поднебесное зрелище, которое оказалось действительно достойным такого грандиозного события.

Так близнецы развлекали себя и других, и не было в их жизни большего счастья, чем парить над домами в московском небе, ощущая небывалую свободу тела и духа. Со временем дворник дядя Ильшат стал давать им ключи от двери, ведущей на крышу флигельной пристройки, которая была расположена слева от их квартиры на уровне четвёртого этажа. Огромная плоская поверхность, окружённая узорной балюстрадой, казалась близнецам идеальной площадкой для воздушных стартов, и взлетать с неё было куда приятнее, нежели с земли, где всегда находилось что-нибудь, что мешало или становилось преградой.

Ляля нарадоваться на них не могла, – Борис и Глеб делали немалые успехи в учёбе, а директор школы ставил братьев в пример всем прочим ученикам. По всем предметам они были первыми, пели лучше всех, в физкультуре им не находилось равных, увлекались авиамоделизмом, а модели их неизбежно побеждали на всевозможных выставках и слётах.

17 мая 1935 года после небольшого застолья, устроенного Лялей в честь дня рождения близнецов, они спустились в полуподвал, где проживал с семьёй дядя Ильшат, взяли у него ключи от двери, ведущей на флигельную крышу, отомкнули её и взобрались на балюстраду. В сторону Садового кольца и Пресни город не просматривался, его закрывала громада родного шестиэтажного дома, поднимающегося стеной позади близнецов, а в противоположную сторону были хорошо видны улицы, ведущие к центру, Никитские ворота, линия бульваров и дальше – вдалеке – игрушечный Кремль. Близнецы взялись за руки и взмыли с балюстрады в розовое предзакатное небо. Покружив по периметру двора, они переместились в сторону Вспольного, пролетели над уродливой плешью в начале Малой Никитской, где ещё в прошлом году стояла ныне разрушенная церковь Георгия Победоносца и вернулись в пространство над особняком Миндовской. Внизу уже копошились выходящие в сумерки из подвалов особняка призраки Революционного трибунала и протягивали в небо свои бесплотные руки. Борис и Глеб не любили их и боялись, поэтому они быстро покинули это место и полетели вправо, в сторону Кудринской площади. Там они двинулись вдоль улицы Воровского и быстро добрались до Арбата, а потом свернули на бульвары и выпорхнули в районе улицы Герцена. Они летели так высоко, что прохожие не обращали на них никакого внимания, – силуэты братьев едва читались на фоне темнеющего неба. Москва простиралась перед ними. Позади шумело и играло огнями Садовое кольцо, слева текла освещаемая фонарями река Тверской, справа была видна Волхонка с огромной зияющей дырой на месте Храма Христа Спасителя, а впереди торжественно плыл Кремль, светилась самоцветным стеклом пятиконечная звезда на Спасской башне и блестели позолотою на других башнях ещё не снятые двуглавые орлы Российской империи. Близнецы рванулись вперёд и через несколько минут уже кружили над территорией Кремля. С упоением они прочерчивали воздух между древними башнями и соборами, временами снижаясь к могучим краснокирпичным зубцам оборонительной стены, а потом вновь взмывали над Иваном Великим, над Арсеналом и Сенатом, над Грановитой палатой и Большим Кремлёвским дворцом. Неожиданно послышались им неясные хлопки снизу, и на фоне бликующего в электрических огнях булыжника они увидели маленькие, сносимые в сторону вечерним ветерком клочки белого дыма. Они в недоумении зависли над Кремлём. Внизу бегали люди и стреляли в них. Через мгновенье Борис почувствовал, как пуля обожгла его бедро и, потеряв равновесие, начал падать. Люди внизу радостно загалдели. Борис падал, но контролировал падение; краем глаза он успел заметить, что Глеб тоже начал снижаться, а стрелки на Соборной площади, над которой их заметили, перестали стрелять. Сильно ударившись, близнецы упали под ноги кремлёвской охране…

Всю ночь Ляля искала сыновей; морги, больницы и отделения милиции не говорили ничего вразумительного, лишь определённо рапортовали, что никакие близнецы к ним не поступали. Утром она побежала в Спецучреждение, с большим трудом добилась, чтобы там разыскали Евгения, то есть Фёдора Пятихаткина и, плача, попросила его помочь в розыске. К обеду близнецы были найдены, они находились совсем рядом, во внутренней тюрьме Спецучреждения. На братьев уже было открыто дело, которое следователь намеревался связать с процессом Николаева в Ленинграде и с «кремлёвским делом» в столице. Малолетних близнецов собирались пристегнуть к группе сотрудников кремлёвской комендатуры, служащих Кремля и военных, по которым уже с начала года велось следствие. Около трёх десятков человек обвинялись в создании нелегальной антисоветской организации и подготовке покушений на высших лиц государства, в том числе и на товарища Сталина. По близнецам следователь определился очень быстро, их предполагалось обвинить в шпионско-разведывательной работе на территории Кремля с целью передачи руководству преступной группы ценных сведений о нахождении и передвижениях членов Политбюро и Правительства. Дело близнецов обещало стать нешуточным, но Евгений быстро взял его в свои руки. Он немедленно посоветовался с кем надо, тут же вызвал в свой кабинет следователя, который уже радостно потирал руки в ожидании будущих наград, и в течение двадцати минут объяснил ему, что близнецы – это новая секретная разработка советских учёных, предназначенная для диверсионно-разведывательных целей в странах враждебного капиталистического окружения и ему, следователю, равно как и всей команде кремлёвских стрелков, испортивших, между прочим, один из опытных образцов нашего секретного оружия, предстоит ещё отвечать перед советским уголовным судом и перед всем трудовым народом. Следователь был не то что недоволен, а просто сильно испуган, и на следующий день близнецы были дома. Ляля нахлестала их по щекам, а потом стала обнимать, целовать и в конце концов пошла на кухню, зажгла примус и нажарила им котлет. Рана на бедре Бориса оказалась незначительной, пуля прошла сбоку, лишь вырвав небольшой кусок плоти, – обожжённую кожу обработали йодом, перевязали и через пару недель Борис вместе с братом снова бегал по двору как ни в чём не бывало.

Женя продолжал так же регулярно наведываться к Ляле, но благодарить его она не собиралась. Он думал, что после этого неординарного случая Ляля поймёт, что с ним лучше не ссориться, что он всегда поможет, спасёт, если в этом будет необходимость, да и просто поддержит в трудную минуту, что от неё ничего особенного, в общем, не требуется, нужно только вспомнить прежнюю дружбу, прежнюю привязанность, вспомнить то прекрасное время, когда они были счастливы вместе и вернуться в те дни, когда они любили друг друга… Но Ляля оставалась холодна и неприступна.

Тогда Женя решил зайти с другой стороны. Он поднял региональные сводки, посмотрел, что делается в Одессе и окрестностях, испросил по начальству командировку и, попрощавшись с Марией, в беззаботно-радужном настроении отбыл на юг. В Одессе он зашёл в областное Спецучреждение, отметился, поговорил с нужными офицерами, дождался приёма у главного, заказал нужные документы и поехал отдыхать в ведомственную гостиницу. Там он плотно поужинал в гостиничной столовой и вскоре улёгся спать, а утром, проснувшись, попил чаю в буфете, потому что столовая ещё не работала, вернулся в номер, достал из своего холщового сидорка потрёпанный пиджачок, потёртые, давно не стиранные брюки, стоптанные сапоги, мятый картуз, оделся и покинул гостиницу. Доехав до выезда из города, он прошёл пару километров пешком, забрёл в попавшийся на дороге хутор, нанял мужика с телегой и поехал через Усатово в сторону Хаджибеевского лимана. Оставив позади Нерубайское, он расплатился с мужиком и отпустил его. До Змеиной балки оставалось километров пять.

Шагая по просёлочной дороге мимо кукурузного поля со своим сидорком, в котором лежала краюха хлеба да сапёрная лопатка, привезённая им с фронта весной 17-го года, он шёл и думал о своей странной жизни, о своей фантастической судьбе, о Ляле и Маше, о родителях и о погибшем в отрочестве брате. Он вспоминал Великую войну, страшные бои с озверевшей Красной гвардией в Москве, поля сражений Гражданской, комдива Якира… он вспомнил Ники, старого друга детства, которого чуть не зарубил под Канделем и его пулю-ожог… Евгений взялся левой рукой за шею и нащупал уродливый шрам на шее, оставленный выстрелом Никиты…

Войдя в Змеиную балку, он не узнал леса и долго метался среди деревьев, пытаясь отыскать тот овражек, где полтора десятка лет назад была зарыта казна Реввоенсовета Южгруппы Двенадцатой армии. Но овражки не пропадают так быстро с лица земли, особенно с лица славянской земли, они ширятся и покрываются стальной паутиной агрессивной растительности, всех этих кустов, колючек, терновников, липких ползучих лиан и ядовитых трав… Уже вечерело, когда он набрёл наконец на знакомую, ставшую за годы ещё глубже ложбину. Всё изменилось вокруг и только старая ветла неподалёку напомнили ему о месте давнего схрона. Копать он решил утром, улёгся под деревом и сразу уснул. Разбудила его во мглистом рассветном полумраке ползущая по груди змея, видно балка не зря получила своё название. Евгений в ужасе вскочил, схватил лежавшую рядом лопатку и перерубил змею пополам. Посидев в раздумьи несколько минут, он развернул сидор, достал хлеб и лениво сжевал горбушку. Потом, глянув на светлеющее небо, взял лопатку и принялся копать. Уже при свете яркого утра он с трудом открыл почерневший от времени оружейный ящик. Медные пластины, которыми он был обит, позеленели, а доски под ними сгнили, поэтому когда Женя поднимал крышку, деревянная труха посыпалась вниз и в руках у него осталась только медная обивка. Он осторожно выбрал мусор из сундука и зачарованно вгляделся в тускло блестевшие под светлеющим небом сокровища. «Хорошо поработала в своё время спецкоманда Фёдора Горобченко, – подумал Евгений, – да и сам комдив был парень не промах!» Он любовно водил руками по золоту и драгоценностям, наслаждаясь необычным зрелищем сверкающих камней, но быстро опомнился и, стряхнув оцепенение, вылез из ямы, чтобы подобрать сидор. Наполнив его кучей наугад взятых вещиц, он снова поднялся на поверхность и стал лопаткой вырубать толстые ветки стоящих неподалёку деревьев. Ими он укрыл прогнившую крышку ящика и сверху прижал всю конструкцию плоскими камнями, найденными на другой стороне оврага. Затем быстро засыпал яму, забросал её нарубленными ветками и поднялся в лес.

Довольно быстро он дошёл до Нерубайского, с местным колхозным обозом доехал до Усатово и преодолел его, обоз шёл на Одессу, но Евгений остался за околицей Усатово, думая пешком войти в город. В довольно густом лесочке, за которым просматривалась железная дорога, он остановился передохнуть и перекусить. Зайдя в полукруг кустов, он прилёг на траву, подремал несколько минут, потом, сев лицом к виднеющейся невдалеке поляне, открыл сидор и достал хлеб. К обломанному караваю прицепилась красивая изумрудная брошка. Женя отцепил её и сунул за голенище сапога. Поев, он встал, отряхнулся и пошёл в сторону железной дороги. Слева, из глубины пространства вырвался гремящий, лязгающий металлом поезд и загудел хриплым сатанинским басом. Женя вздрогнул и в этот момент ощутил сильный удар по голове. Свет в его глазах померк, и он ничком повалился в ближние кусты.

Очнулся он не скоро. Солнце уже ушло на другую сторону леса. Женя с трудом поднялся и ощупал гудящую голову. Затылок и шея были в крови. Сидор пропал, только валялся в ногах помятый картуз, слетевший с головы от удара. Женя поднял картуз и двинулся к железнодорожной насыпи. Его качало и вместе с ним качались гудящие провода над рельсами. По кромке леса бежал тоненький ручеёк, Женя присел возле него и долго смывал с волос засохшую и слипшуюся кровь…

Через несколько дней он был в Москве. Врачи определили сотрясение мозга и пытались лечить его, но он быстро вырвался из-под их опеки и вышел на работу. По случаю в Усатово открыли дело, и Евгений сам взялся его курировать, – связался с одесскими товарищами, дал поручения и указания.

Как только выдалось свободное время, он отправился к Ляле и после традиционного чая, после долгих мучительных разговоров, уже под утро вынул из кармана старинную брошку с изумрудами и положил её на стол. Он смотрел в Лялино лицо, а Ляля смотрела на брошку, мерцавшую в свете зелёной настольной лампы, смотрела долго и пристально, и Женя уже хотел сказать ей какие-то важные слова, хотел донести до неё какие-то главные мысли, но вдруг заметил в её лице ужас: Лялины глаза, до поры ровно блестевшие отражением изумрудов, внезапно округлились, рот приоткрылся, руки, лежавшие на столе, мелко задрожали и в страхе опустились на колени, она чуть подалась назад, как человек, испугавшийся чего-то необычайного, чего-то связанного с потусторонним миром, и застыла, откинувшись на спинку стула. Женя в недоумении перевёл взгляд на стол: изумрудная брошка медленно сочилась и набухала кровью, сквозь изумруды и обрамляющие их мелкие бриллианты проступала густая рубиновая жидкость, и через несколько минут украшение лежало в кровавой луже. Женя взял брошку онемевшими пальцами и, роняя на пол тяжелые капли, которые медленно и звучно шлёпались на паркет, вышел из комнаты в общий коридор.

На улице моросил дождь, до рассвета оставалось часа полтора. Женя машинально шагал, не обращая внимания на лужи и не замечая ничего вокруг. Злоба душила его, он шёл и думал: «Всё, всё… конец ему… он будет вынут из своего лукоморья и закопан! Конец ему, конец!» Так он дошёл до своего дома, поднялся в квартиру, заспанная Маша встала с постели ему навстречу, он сходу наорал на неё, – для чего, мол, встала? Закрылся в кухне, сидел, курил… «А что? – думал он, – вытащу его сюда, прибежит, как миленький, это мы ему устроим, ну, а тут уж дело плёвое, не выкрутится нипочём… двух зайцев убью – и место освобожу, и орденок лишний для себя урву…»

Всю неделю он был занят неотложными делами, каждый день звонил в Одессу, в выходные повёз Машу с Лизой на Истру, а в понедельник вечером снова заглянул к Ляле. Она встретила его с тягостным вздохом, как нежеланное, но и неизбежное зло, усадила, как всегда налила чаю и села напротив, подперев щёки руками. Он взял чашку вместе с блюдцем, но пить не стал; раздумывая, он смотрел в коричневый кипяток и явно пытался что-то сказать. Наконец он поставил чашку на место и, опустив голову, тихо проговорил:

– Ляля, я понимаю, что я тебе не нужен… Напиши ему письмо… вам нужно увидеться… он должен посмотреть на детей…

Ляля в страхе глянула на него:

– Он жив? Этого не может быть… Где же он?

– В Европе. Во Франции. Процветает… вызови его!

Он полез в карман кителя, достал сложенную вчетверо бумажку.

– Вот адрес, напиши ему, пусть приедет… Мы его не тронем, слово офицера…

Лялино лицо потемнело.

– Я не стану писать, – сказала она медленно.

– Напиши, Лялечка, – повторил он. – Всем будет хорошо…

– Нет, – сказала она твёрдо.

– Ну, как знаешь! – он встал и направился к выходу. – Только помни, – у тебя двое детей!

Она вскочила со стула и сделала порывистый шаг в его сторону.

Евгений взялся за дверную ручку, перешагнул порог и вышел.

– Ты не посмеешь тронуть детей! – крикнула Ляля в уже закрытую дверь.

Прошло ещё несколько дней, и Женя снова поехал в Одессу. В областном Спецучреждении прочёл все собранные за время его отсутствия бумаги, лично допросил выявленных людей и поехал в Усатово. Брать главных виновников преступления он до времени запретил, арестовать предписывалось только их близких родственников. На подозрении были жители села Усатово Егор Товстуха и Петро Богомолец. По оперативным сведениям именно у них появились совсем недавно богатые обновы: Товстуха начал перекрывать провалившуюся крышу своей халупы дорогим кровельным железом, а Богомолец приобрёл справную корову в хозяйство и штуку ситца для супруги. Правда, корову быстро свели в колхозное стадо, но штука ситца осталась нетронутой.

Евгений зашёл сначала к Товстухе, тот сидел в горенке пьяный, один-оденёшенек, свесив кудлатую голову на грудь, и ронял слюни. В хате было мусорно, неприютно и вдобавок чем-то воняло. Женя подошёл к Товстухе и ударил его рукояткой пистолета в рот. Товстуха встрепенулся и стал, матерясь и плача, выплёвывать на стол выбитые зубы.

– Где? – тихо спросил Евгений.

– Не убивайте, дяденька! – прошептал Товстуха.

Он повёл Женю в хлев, вилами раскидал солому в углу и вынул оттуда грязный свёрток. Скотины в хлеву не было, только засохший навоз да полупрелая солома. Товстуха на четвереньках, сбивая руками холмики навоза, пытался отползти в сторону. Женя подошёл ближе и ногой ударил его в лицо. Товстуха упал, скорчившись. Женя вынул из кармана спичечный коробок, потряс его над ухом, вынул спичку, зажёг и бросил в угол, – туда, где солома была посуше…

Выйдя из задымившегося хлева, он направился к Богомольцу, по адресу, который ему дали в Спецучреждении. Петро был трезв, вбивал гвозди в столбы навеса во дворе. Евгений сразу вынул пистолет и, направив его в сторону врага, подошёл к нему вплотную. Богомолец поднял молоток. Женя уткнул пистолет в лоб парня.

– Брось молоток, сука! – сказал он ему почти по-дружески.

Петро был молод, здоров и к тому же трезв в отличие от Товстухи. Но Евгений не собирался с ним церемониться.

– Где? – так же тихо, как и в прошлый раз, спросил он.

Богомолец попятился, развернулся и бросился было бежать, но Женя ловко ухватил его за воротник.

– Я больше не стану спрашивать, – сказал он, приставив пистолет к груди Богомольца.

Тот сник и пошёл в хату, взгромоздившись на лавку, полез за божницу. Оттуда появился Женин сидор, закопчёный и пыльный, словно сто лет пролежавший в смолокурне. Петро сверху бросил сидор Евгению на голову и тут же набросился на него. Они покатились по полу, и Богомолец стал нещадно колотить Женю кулаками. Уже одолевая противника, Петро неловко повернулся и Евгению удалось оседлать его. Невдалеке валялся пистолет. Женя дотянулся до него, сжал покрепче, кое-как встал и левою рукою рванул парня на себя. Тот встал, шатаясь и заслоняя лицо ладонями, втянул голову в плечи. Евгений коротко взмахнул рукой и ударил Богомольца дулом пистолета в глаз. Петро рухнул на колени.

– У тебя и фамилия какая-то вредоносная, – брезгливо сказал Женя.

Бросив обливающегося кровью и скулящего врага, Евгений подошёл к божнице, взял лампадку и вылил из неё масло на домотканный половичок. Лампадка ещё горела, он кинул и её. Половичок вспыхнул. Женя вышел из хаты и плотно прикрыл за собой дверь.

Осень незаметно подбиралась к Москве. Ночи стали прохладнее, по утрам моросил холодный дождь и тёмные силуэты прохожих, укрытых уродливыми зонтами, промелькнув по улицам, быстро исчезали в подъездах жилых домов и учреждений.

Почти три года прошло с тех пор, как Женя последний раз был у Ляли. Он дал себе слово не появляться больше в её жизни, хотел забыть всё, что было с ней связано. Он сильно устал, окружающая действительность раздражала его, плохая погода наводила тоску, проклятые подследственные вызывали ненависть и злобу, он всё чаще срывался дома, орал на Машу и на дочь и не было конца этой беспросветной жизни.

Всё время думая о Ляле, он ждал, не позвонит ли она. Она не звонила. Как-то года два назад Евгений решил взглянуть на близнецов и в середине дня заехал к ним в школу. Выдался редкий тёплый денёк, – Женя погулял по школьному двору, дожидаясь перемены, и вот со звонком вылетела из школьных дверей ватага подростков, в самой гуще которой неслись и близнецы. Они бегали, непроизвольно вспархивая на доли секунды, зависая над землёй на какие-то мгновения, хотя крылья их были надёжно спрятаны под серыми пиджачками. Женя понаблюдал за ними минут пять и уехал.

Тоска съедала его. Тридцать восьмой год был мрачным и непредсказуемым; потенциал прошлого года сулил новые испытания. Он стал бояться. Боялся, понимая, что происходит вокруг, прислушивался к разговорам в близком окружении, нервничал, если кто-то в кабинетах или на улицах становился за его спиной.

Жена давно ему опротивела, дочка отдалилась. Он скучал по Ляле бесконечно, безмерно, забыть её было невозможно. Она везде мерещилась ему, везде преследовала его.

Как-то холодным октябрьским вечером он выпил для решимости стакан водки и пошёл в последний раз навестить Лялю. Он точно решил для себя, что это будет последний раз, последний, последний раз. Больше он её никогда не увидит.

Она как всегда равнодушно открыла дверь, но в её равнодушии уже появились настороженность и опасливое ожидание подвоха. Женя отметил это с удовлетворением и некоторым торжеством, подумав про себя: «Ты у меня ещё покрутишься…» Снова она налила ему чаю и снова уселась напротив, подперев щёки кулаками. Близнецы спали, заоконные призраки Революционного трибунала притихли перед незадёрнутыми до конца шторами, – Женю они боялись и всегда при нём вели себя прилично.

Он сел на своё обычное место, отхлебнул чаю и спросил:

– Написала письмо?

– Нет, – ответила Ляля.

Разговор был исчерпан. Женя ничего не хотел больше говорить ей, а Ляля вообще не понимала, что можно ему поведать. О своей жизни, друзьях, учебе в техникуме она рассказывала ему раньше, да он и слушал всегда невнимательно, видно ему это было неинтересно. А сейчас? Рассказывать ему, как она учится из последних сил, дописывает диплом, а по ночам моет полы в учреждениях и общественных туалетах? Что в этом для него может быть интересного?

Допив чай, Евгений глянул на близнецов, взял свой вытертый до синевы кожаный портфель и достал оттуда грязный, словно сто лет пролежавший в смолокурне, сидор, распустил его тесёмки, раскрыл и вытряхнул на стол перед Лялей всё, что в нём было. Тусклой грудой, переливаясь гранями камней, лежали между чайными чашками старинные драгоценности, кольца, ожерелья, золотые николаевские десятки и среди них даже два империала; Женя смотрел на них презрительно, но с интересом, а Ляля – заворожённо… драгоценности гипнотизировали своими переливами, бликами, игрой граней, мягким светом волшебного жемчуга… В эту минуту за окном заволновались призраки трибунала, зашептались, заёрзали, задвигались беспокойно. Ляля оглянулась на них, подошла к окну, поплотнее сдвинула шторы. Привидения забеспокоились ещё сильнее. Вернувшись к столу, Ляля машинально протянула руку к сокровищам, намереваясь вынуть из общей груды что-нибудь и рассмотреть поближе, уж больно притягательно сверкали и звали её к себе красивые вещицы. Но Женя уже вскочил в ужасе, и Лялина рука непроизвольно отдёрнулась от стола ещё до того, как она увидела, что драгоценности набухли кровью, а сквозь камни, золото и нити ожерелий, сквозь филигранные узоры и завитки старых мастеров стали выворачиваться большие белые черви… Они копошились в густой крови и пачкали своими жирными кожистыми телами тускло поблескивающие грани камней и виртуозные орнаменты драгоценного металла. Призраки за окном забились, заверещали, их клёкот, вой, стоны и вопли становились всё громче, они стучали в стекло, плакали, звали, умоляли, рыдания их заполнили маленькую комнатку… Ляля бросилась на кровать, где спали близнецы, закрыла их своим телом и… свет померк в её глазах…

Утром она пробудилась и с удивлением обнаружила себя лежащей в одежде на кровати детей и, вдруг со страхом вспомнив вчерашнюю ночь, глянула на стол: на чистой полированной столешнице стояли две чашки с недопитым чаем, вазочка с вишнёвым вареньем и блюдце с горсткой сахарного печенья…

Через два дня вечером в Лялину комнату ввалились люди с оружием и забрали близнецов. Дядя Ильшат с женой тётей Ильгизой виновато стояли в углу. Братья собрались и их вытолкнули из комнаты. Ляля плакала. На пороге старший арестной группы обернулся и сказал доверительно:

– Напишешь письмо – отпустим…

Ночь Ляля не спала, а утром села за письмо.

«Дорогой Ники! – писала она. – Мне стало известно, что ты жив, живёшь и работаешь во Франции. Это известие было для меня неожиданной новостью, радостной и счастливой. Я всегда молилась за тебя, любимый, но, признаться, думала, что молитва моя предназначена уже ушедшему человеку. Как ты выжил в той страшной мясорубке, которую уготовила нам судьба? Как сберёг себя среди убийств и насилий, среди града пуль и осколков, среди людей, озверевших и переставших быть людьми? А сейчас… я не могу написать тебе в подробностях, что происходит в нашей стране, но поверь, Ники, наша страна расцветает и строится, кругом вырастают новые заводы и фабрики, высаживаются сады, а поля наши полны пшеницы…

Приезжай в Москву, посмотри, как она расцвела, – ты не узнаешь город, не узнаешь москвичей, у нас новая жизнь, замечательная и весёлая…

Ники, любимый, дорогой мой… у меня двое детей, близнецы Борис и Глеб, им по семнадцать лет. Ты должен их увидеть…

Помнишь ли ты нашу последнюю с тобой встречу? Ты пришёл нежданно, негаданно, а я думала о тебе, я всегда думала о тебе, каждый день, каждую минуту, – ведь я любила тебя, дорогой мой мальчик, всей своей жизнью, всем существом своим, всей душой. Ты пришёл, и я смогла обнять тебя, погрузиться в тебя, раствориться в тебе; когда ты лежал рядом, я была самой счастливой женщиной на свете, я помню твои ласковые руки, твои нежные прикосновения, твои тихие слова, твои ладони были так теплы… и какое это было счастье – самой касаться тебя, гладить твои плечи, твои сильные руки… ты помнишь, я любила целовать тебя в глазки… мой любимый братик… а когда я проводила ладонью по твоей мускулистой спине, ты вздрагивал, мои пальцы считали косточки твоего позвоночника, обрисовывали контуры твоих лопаток и спускались вниз, к заповедным местам твоего тела… я переворачивала тебя на спину и целовала всего! Твоя грудь беспокойно вздымалась… мне нравились твёрдые острия твоих тёмно-розовых сосков, в которые так приятно было уткнуться лицом… и твой упругий живот, который так боялся моих губ… я целовала тебя всего и шёлковые завитки твоих мягких волос приятно щекотали мне губы… я целовала твои коленки и спускалась к лодыжкам… твои тонкие лодыжки! Твои тонкие ступни и твои аккуратные пальчики, так непохожие на грубые мужские пальцы… А ты в ответ целовал меня в ушко, и твои губы с такой страстью впивались в мой рот, что, казалось, ты хочешь меня выпить… как я любила твои мягкие губы и их твёрдый напор, их порыв, их искреннюю страсть; твои губы не стеснялись и для них не было ничего запретного, они завоёвывали всё, что хотели, они искали мою суть в ямке на шее, во впадинках под ключицами, на запястьях, локтях и предплечьях, на бёдрах, которые вздрагивали от каждого твоего прикосновения, под коленками… и тёмное моё естество, вся моя женская суть, жаждавшая твоей любви, трепетала и содрогалась, и набухала горячей влагой, и твой запах, в который я хотела погрузиться полностью, без остатка, обволакивал меня, и я мечтала только об одном – втиснуться в тебя, стать тобою, слиться с твоим телом в единое целое и рычать, как рычит дикая самка в глухой норе, и плакать от радости, как плачет сумасшедший, которому вернули любимую игрушку! Милый, дорогой мой Ники, как я хочу тебя увидеть…»

«Милый, дорогой мой Ники, как я хочу тебя увидеть…», – дочитал Никита, и слёзы навернулись ему на глаза. Он стоял в конторе своего бюро и смотрел в окно. Парижане деловито спешили по делам, медленно прогуливались туристы, за столиками кафе праздно проводили время пенсионеры. Никита рассматривал улицу, дома, прохожих, видел дальний перекрёсток со светофором, выход на площадь, деревья вдоль тротуаров, но сквозь эти мирные идиллические картинки проступала иная реальность и другой ландшафт, – как будто похожие осенние деревья и выдержанные в похожих тонах здания, и даже как-будто люди, неуловимо напоминающие здешних, но всё же – другие, потерянные, беспокойные, суетливые… Он оперся рукой об оконную раму, всмотрелся пристальнее в неясные, затянутые дымкой времени и словно покрытые патиной веков дали и увидел, как…

… на поскучневших одесских улицах доцветал жёлтым и малиновым тёплый октябрь, и горизонты с рассветом укутывались влажными морскими туманами. По ночам уже ощущалось приближение зимы, воздух становился недобрым и колким, а в облетающих платанах всё отчаяннее каркало вороньё.

Кадетский корпус, куда прибыл из Москвы Никита, размещался на Большом Фонтане в гигантском старинном здании красного кирпича. Кадеты были все разномастные; корпусные каптёрки и цейхгаузы одичавший народ разграбил ещё в прошлом году и нетронутыми остались только склады малышей. Поэтому третья и четвёртая роты были в штатной кадетской форме, а старшие щеголяли кто в чём. Во второй роте чёрный учебный цвет почти на равных соседствовал с армейским хаки, первая же рота была средоточием пестроты и аляпистого разнообразия. Причём многие сохранили кадетские фуражки и носили их кто с английским френчем, кто с офицерским мундиром, а кто – с солдатской гимнастёркой, цвет которой определялся местом предыдущего нахождения кадета или благорасположением его каптенармуса. В декабре, впрочем, подвезли из Туапсе новые мундиры больших размеров, но переодеваться никто не стал, на что командование и администрация закрыли глаза – не до того было.

Сначала директор корпуса полковник Бернацкий подумывал о возобновлении учёбы, и какое-то подобие занятий, нерегулярных и необязательных, было с большим трудом налажено, но вскоре положение на фронтах стало таким, что город и, само собой, корпус, отбросив призрачные надежды, стали усиленно готовится к эвакуации. Многие понимали, что надвигается катастрофа.

Всю осень красные наступали и с приходом зимы так жёстко и нахраписто теснили противника, что к началу января главнокомандующий Новороссийскими войсками генерал Шиллинг ясно осознал, что удерживать одновременно Крым и Новороссию не удастся. Шиллинг метался: сначала, в декабре, он отдал распоряжение об эвакуации Одессы, но вскоре под давлением союзных миссий, пригрозивших экономическими санкциями в случае оставления одесского плацдарма, отменил собственный приказ. Союзники обещали безоговорочное и полное снабжение района продовольствием, боеприпасами, а также поддержку британской корабельной артиллерии. Обещания не были выполнены в полной мере, вдобавок основная часть войск ушла в Крым, который был признан стратегическим укрепрайоном. В оставшихся подразделениях людей косил тиф, а те, кто были ещё здоровы, уже не могли в основной своей массе сопротивляться, – глубокая моральная подавленность и тяжелейшая депрессия отнимали у них последние душевные силы. Но Деникин требовал сохранить Одессу.

Между тем, Крым также висел под дамокловым мечом, и союзники, перестраховавшись, дали указания своим кораблям следовать в Севастополь, чтобы в случае поражения на полуострове, успеть подготовить эвакуацию. Одесский рейд оголился. В начале января Красная армия ступила на побережье Азовского моря и захватила Ростов-на-Дону, вследствие чего вице-адмирал Ненюков начал эвакуацию Николаева, Херсона и Мариуполя. Весь имеющийся в наличии уголь, все ледоколы, все суда, весь личный состав флота были здесь… Одессу бросили на произвол судьбы… Генерал Шиллинг был не той фигурой, которая могла бы препятствовать падению города; мягкий, интеллигентный человек ничего не мог сделать там, где нужна была железная воля и, может быть, жестокость. Прикрываясь его именем, тыловое ворьё из чиновников и офицеров набивало перед бегством карманы, наживалось на взятках, надеясь в неразберихе и хаосе войны скрыть свои преступления. Деньги брали за эвакуационные места на судах, за возможность провоза багажа, за ускорение посадки на борт, комендатура порта не стеснялась требовать колоссальные суммы за освобождение судов от мобилизации… Наживались подрядчики, строители, поставщики стройматериалов, – ещё в начале декабря генерал-майору графу Игнатьеву было поручено возвести вокруг города линию оборонительных сооружений, но за полтора месяца бумажной волокиты были утверждены только чертежи. Зато участники аферы получили бешеные суммы в качестве взяток и авансов и лихорадочно готовились к бегству. Спасти положение, возможно, мог Врангель, бездействовавший в Константинополе, и даже сам Шиллинг официально ходатайствовал о его назначении, но барон не успел к событиям. Его пароход должен был выйти из Константинополя 27 января, а за два дня до того Одесса капитулировала.

Во всё время тревожных событий в городе сохранялась видимость лихорадочной активности. Постоянно создавались какие-то добровольческие отряды, полки самообороны, партизанские группы, особые ударные батальоны и штабы, но всё это была фикция. Большинство новоиспечённых бойцов пыталось и тут нарыть себе преференций; каждый искал свою выгоду, а здесь выгода была прямая и без особого риска. Новички получали продовольственный паёк, денежное довольствие, новенькое обмундирование зимнего образца, а порой даже сапоги, и довольные дружно разбегались. Оборона Одессы была картонной, лишь немногие действительно хотели отдать свои жизни в борьбе с большевиками. Шиллинг в панике бомбардировал англичан просьбами о помощи с эвакуацией. Но союзники отвечали, что транспортов нет и вывести тридцать тысяч человек, желающих покинуть город, невозможно, тем более что нет и стран, готовых дать разрешение на приём беженцев.

Одесса оказалась в котле и все, кто застрял здесь, стали заложниками событий.

На всех направлениях красные теснили добровольческие отряды, и в начале января под натиском Котовского и Уборевича пали Херсон и Николаев, а через несколько дней – Очаков. Одесса оказалась на линии главного удара. Путь был свободен. Шиллинг продолжал метаться, не ведая, что из Севастополя, осознав наконец гибельность положения Одессы, союзники выслали транспортные суда, крейсер «Кардифф» и пароходы с углём.

Главнокомандующий понимал, что масштабная эвакуация морем невозможна и потому дал приказ всем защищавшим город войскам следовать к румынской границе в район Тирасполя и приграничного сельца Маяки с тем, чтобы пробиваться в Румынию.

В Одессе, между тем, махровым цветом расцветала откровенная уголовщина. Подпольный военно-революционный повстанческий штаб сумел создать рабочие отряды для организации большевистского восстания в городе, но верхушка штаба была разгромлена добровольческой контрразведкой и отряды оказались без руководства, однако с оружием в руках и с тайным желанием тотальных экспроприаций. По ночам они выходили на тёмные улицы и вершили свои страшные дела, врывались на военные склады, в квартиры обывателей, грабили последние магазины, убивали тех, кто сопротивлялся их злой воле. В городе началась вакханалия безвластия, которую усилили лихорадочные метания Шиллинга. 22-го января он объявил наконец эвакуацию и назначил комендантом укрепрайона города полковника Стесселя, а начальником штаба обороны – полковника Мамонтова, людей ответственных и серьёзных. Но в тот же день вечером ситуация была переиграна не в пользу Одессы – командование всей обороной передавалось украинской Галицкой армии под началом откровенного афериста и человека без чести генерала Сокиры-Яхонтова. Это означало крах – немедленный и безоговорочный.

24-го ночью кадеты проснулись в своих ледяных спальнях от дальней канонады и беспорядочного треска ружейных выстрелов. Положение в городе, видимо, ухудшалось. Из соседнего Сергиевского артиллерийского училища пришёл посыльный с сообщением о том, что эвакуация кадет будет проходить под прикрытием юнкеров.

Никита подумал, что скорее всего уже сегодня начнётся погрузка на суда. Но Бернацкий не торопился, возможно, надеясь на перелом событий, а может быть, просто ожидая приказа.

Второй день кадеты паковали корпусное имущество, заколачивали ящики, сворачивали тюки и делали из наволочек походные мешки. В огромных помещениях корпуса было очень холодно, хотелось есть. Кормили весь последний месяц ужасно, на завтрак давали кусок хлеба с кипятком, днём – жидкую похлёбку, непонятно из чего сделанную, вечером – снова кусок хлеба с кипятком. Кадеты старших классов укладывали большие ящики с ценным имуществом, заколачивали их досками; молотков было мало, гвоздей тоже не хватало. Малыши бегали на подхвате, каждому находилось дельце. К вечеру все умаялись и после ужина снопами повалились в свои холодные койки. Никита уснул мгновенно и через короткое время в вязкой трясине сна, из кромешной пододеяльной тьмы услышал вдруг крики и шум гулкого топота десятков ног. Он откинул одеяло, и сразу попал в неуютные объятия почти морозного воздуха; его передёрнуло от этого холода, и в свете синего ночника он увидел густой парок собственного дыхания и дыхания своих всклокоченных товарищей, понуро сидящих на койках в тщётных попытках отойти ото сна.

Во втором часу ночи в соседнее Сергиевское училище поступил приказ о немедленной эвакуации. Инспектор училища тут же послал курсового офицера в кадетский корпус со срочной депешей. Бернацкому было предложено выступить сей же час, проследовать в порт и погрузиться на союзнические суда под опекою юнкеров. Бернацкий поднял корпус, но, пока кадеты пытались освободиться от липких тенет дремоты, пока офицеры беспорядочно бегали по спальным помещениям, пытаясь вернуть воспитанников в неприютную реальность, заперся в своём кабинете, сел за письменный стол и тяжко задумался.

Подводы для эвакуации были заказаны на следующее утро, немедленный рейд означал полную потерю имущества. Кадетов никак не могли поднять. Часы показывали половину третьего. Завтрака не было, не было даже кипятка. В корпусе находилось около тысячи человек вместе с немногочисленными офицерами и администрацией. Впереди ждала кромешная тьма, пять вёрст дороги до порта и ядрёный пятнадцатиградусный мороз. К тому же нельзя было исключить и внезапного нападения большевистских сил либо отрядов криминальных группировок…

В приёмной ожидал директорского ответа курсовой офицер юнкеров.

С тяжелым сердцем вышел к нему Бернацкий… тихим голосом попросил поблагодарить за участие лично инспектора училища Казмина и передать ему отказ от немедленного выступления.

К вечеру дошли слухи: юнкера, бросив имущество, погрузились на транспорты и вышли в море.

С шести утра следующего дня, в морозной тьме на обледенелом плацу кадеты начали грузить подошедшие подводы. Подвод было мало, следовало отправлять уже нагруженные в порт и ждать возвращения порожних. Времени на это уже не оставалось. Мимо корпуса сплошным потоком шли люди с баулами, чемоданами, узлами, тащились повозки и телеги. Толпа несла панические слухи о нападениях на обозы. Часть гружёных кадетских подвод влилась в общий поток беженцев, следующих к порту.

– Чего сидите? – выпорхнул из толпы голос молодого поручика. – Красные на хвосте! Старшие ещё успеют! А с маленькими не прорвётесь!

– Сволочь! – процедил кто-то рядом с Никитой.

Со стороны Куликова Поля нарастал гул артиллерийской канонады, пулемётные и ружейные выстрелы были слышны совсем близко; Никита, хорошо знакомый с этими звуками, ощущал неприятные колебания в желудке и чувствовал, как сердце сбивается с ритма, зависая в разреженном космосе грудной клетки. Ему стало страшно и одиноко.

– Восстание в городе! – закричал кто-то снова из толпы. – Кадеты, спасайтесь!

Бернацкий решил вдруг отправить разведчиков в порт и в центр. Потом, видимо, поняв, что это опасно, да, пожалуй, и бесполезно, отменил приказание. Построив кадет на плацу, через несколько минут распустил, нервно ходил, судорожно выставляя ноги вперёд. Видно было, что принять решение он не мог. Тогда фельдфебель Тарасенко выстроил первую роту с винтовками, выданными ещё утром и, заикаясь в сильнейшем волнении, предложил кадетам с боем пробиваться в порт. Бернацкий, на котором лица не было, сбиваясь и путая слова, стал умолять кадетов не делать этого. Он не приказывал, как мог бы, а просил, умолял.

– Господа! – срывающимся голосом кричал он. – Мы не можем бросить младших кадет, мы же отвечаем за них! Принять бой по дороге в порт – это верная гибель! Мы не пробьёмся! Наши войска потеснят красных, порядок будет восстановлен! Господа! Не делайте этого! Господин фельдфебель!

Тарасенко нехотя распустил строй, но кадеты не стали расходиться, все взволнованно принялись обсуждать ситуацию. Общее настроение было – прорываться в порт, а если понадобится – принять бой и с честью погибнуть. Но звучали и голоса, призывающие помнить о малышах.

В нервных шатаниях прошло ещё часа два; до корпуса долетели слухи о гибели первого кадетского обоза, – правда то была или нет, – никто не знал… Мимо корпуса суетливой побежкой двигались уже разрозненные группки беженцев, громыхали одиночные телеги и подводы, возницы отчаянно нахлёстывали лошадей и надрывно, со слезой в голосе кричали им какие-то последние напутствия.

Осознав наконец гибельность дальнейшего промедления, Бернацкий вновь построил первую роту на плацу.

– Господа, – хрипло проговорил он голосом отчаявшегося и потерявшего веру человека, – прошу вас, не оставляйте малышей! Приказываю двигаться к румынской границе. Сейчас выходим на овидиопольскую дорогу, через пару дней будем в Аккермане, а там… Бог даст!

И всё мгновенно пришло в движение. Сборы оказались быстрыми, потому что собирать было уже почти нечего; с первым обозом ушло продовольствие, обмундирование, ушло всё самое главное. Без вещей, без продуктов, оставив тифозных больных в лазарете, корпус вышел на окраину города. Странное и отчаянное, рвущее каждую сострадательную душу зрелище могло открыться случайному обывателю, окажись он в тот час на городской границе: длинная колона в чёрных шинелях медленно ползла на фоне туманного зимнего дня, белые вещевые мешки, наскоро сделанные из наволочек, чётко выделялись, словно мишени, на чёрных спинах кадетов, – как позорные пятна, как отметки изгоев, как клейма, обрекающие на вечное рабство, а может, то были знаки спасения и богоизбранности, ненавязчиво намекающие на присмотр небес? Частокол винтовок, протыкавших штыками сизый туман, медленно плыл над колонной. В арьергарде шли воспитатели с семьями и ехала единственная подвода, везущая нехитрый скарб. В самом конце колонны – ковылял шестиклассник Бируля-Беланович, едва оправившийся от тифа, не пожелавший оставаться в корпусе; он еле плелся, обессиленный болезнью, и тяжело дышал морозным воздухом. Впереди, на дороге, был виден гигантский хвост беженской колонны, начало её терялось в туманной дымке. Кадеты шли последними, нет-нет оборачиваясь и поглядывая в сторону оставляемого города, – вдруг сзади налетит Котовский со своею бешеной конницей, вдруг придётся попадать в снег по обочинам дороги и защищать малышей, идущих в авангарде? Прямо в лицо дул, подвывая, морозный ветер, колол щёки и лбы иглами острых льдинок, вышибал слёзы из глаз. Отчаянье душило мальчишек. Вдруг на каком-то повороте дороги появилась щербатая из-за нагромождения кусков льда водная гладь, – на рейде толпились игрушечные корабли, суетливо и, кажется, беспорядочно выходившие в море. Сердца кадет сжались, они наконец в полной мере осознали своё скорбное сиротство. Пропасть, чёрная пропасть отверженности… и кому ещё повезёт стать отверженным, а не погибнуть в днестровских плавнях…

Измождённый Бируля-Беланович отставал всё больше, и всё более хриплым становилось его надсадное дыхание. Сойдя на обочину дороги, он сел отдохнуть возле поваленного дерева, скрючившись и засунув руки в рукава шинели, замер в попытке забыться. Через минуту поднял мокрое лицо и посмотрел вслед уходящей колонне.

– Прощайте, кадеты… – прошептал он и жалко всхлипнул, уронив в снег мгновенно замерзшие на лету слёзы…

К вечеру, пройдя около десяти вёрст, кадеты добрались до немецкой колонии Ламсдорф. Никита был совершенно опустошён дорогой и общим состоянием подавленности и страха. Усталость изрядно потрепала мальчишек, кадеты умудрились даже забыть, что еды во весь день не было никакой. В темноте и в крепчающем морозе брели они по улочкам колонии до тех пор, пока не подошли к мрачному одноэтажному зданию местной школы. Только что её покинули гвардейские сапёры, уступив кадетам вымороженные сырые помещения, где можно было хотя бы защититься от ветра. Кадеты нашли пустой класс, на полу которого была накидана густо заселённая вшами прелая солома, и поп а дали в неё как попало. Засыпая, Никита чувствовал, как мороз потихоньку прихватывает ноги, а по леденеющему лицу начинают деловито ползать почуявшие свежую кровь вши…

В шесть утра офицеры принялись будить своих подопечных; кадеты с трудом встали и, досыпая на ходу, выстроились в темноте перед школой. Младшие стали в строй с винтовками, подобранными на соседних улицах. Странно было видеть этих исхудавших детей с огромными берданками в руках. Кое у кого были приставлены к ногам австрийские «манлихеры» и французские винтовки Гра, которые по росту почти равнялись малышам.

Чуть отдохнувшие кадеты пошли бодро и к рассвету добрались до небольшого сельца. Здесь полковник Бернацкий для чего-то передал первую полуроту известному почти всем полковнику Мамонтову, который как-то наведывался по некой надобности в одесский корпус. Тот, видимо, рассчитывал и в дальнейшем сохранить полуроту за собой ради прикрытия и повёл новобранцев вперёд быстрым шагом, свернув с дороги в открытое поле. К вечеру выбившиеся из сил кадеты вновь наткнулись на своих в Большой Аккерже, и тут уж Бернацкий не сплоховал – вернул их после небольшой перепалки с Мамонтовым в свой строй. Старшие, получив команду на отдых, вместе с малышами принялись осваивать места в здании, предоставленном немецким старостой. Он же прислал кадетам мешок муки и обещал достать ещё сала и яиц. Доморощенные кашевары, не дожидаясь обещанных деликатесов, мгновенно начали варить клёцки, остальные без сил повалились на голые полы.

Никита рухнул в общую свалку и мгновенно уснул. Ему снились какие-то безбрежные заснеженные нивы, чёрные обозы на белом снегу, снилась Ляля в окружении фантастических цветов ядовитой окраски, пауки и скорпионы, стремительно несущиеся в метельной круговерти, он кричал во сне и плакал… и тут его разбудили. Трое кадет, отлучившиеся в поисках съестного, вернулись из своего безнадёжного рейда по селу, добыв, тем не менее, три буханки хлеба. Хлеб был заледеневший, но ждать пока он оттает, никто не стал, его быстро порезали и раздали всем по кусочку. Тем временем подоспели клёцки; кое-как, обжигаясь кипятком, поели скользкую пресную жижу из подвернувшихся под руку черепков, плошек, кружек и снова повалились на ледяной пол. Но отдохнуть достаточно кадетам было не суждено; через недолгое время Никита снова проснулся от бесцеремонных тычков товарищей.

– Кадеты, на марш! – услышал он простуженный голос полковника Бернацкого. – Позади – красные разъезды, охранения нет… Нас окружают…

Командование полуротой Никиты взял на себя подполковник Рогойский и повёл своих подопечных в морозную ночь. Одесские кадеты плохо знали его, он был из Полоцкого корпуса, а Никита не знал его вовсе из-за пребывания на фронте и отлучки в Москву. На вид Рогойский был совсем не грозен и нисколько не походил на боевого офицера: маленького роста, худенький, щупленький, вёрткий; вдобавок однорукий – левую руку он потерял на Великой войне, однако мятежный дух его не давал покоя ни ему самому, ни кадетам. Он гнал их сквозь пургу, заставляя двигаться быстрее и слаженнее, он понимал, что в движении сейчас жизнь и, возможно, спасение, что если плестись по скользкой дороге кое-как, – бессильно, без куража, без надежды, то всем предстоит одна участь – бесславная гибель в промёрзшей насквозь пустыне.

Но, несмотря на его усилия, колонна двигалась медленно из-за малышей, которым не под силу было тащить тяжёлые винтовки. В конце концов Бернацкий приказал своим маленьким солдатам бросить оружие и усадил самых слабых на единственную подводу, предварительно освободив её от вещей.

Никита брёл в общем строю, с трудом переставляя ноги и с тоской поглядывая на залитые мутным лунным светом дали. После метельного дня, после жуткого вихря миллионов колючих льдинок, хлёстких порывов обжигающего ветра и злобных морозных укусов зима притихла, оставив в своём арсенале один только холод – жуткий, арктический, проникающий в самую сердцевину тела, в его бездонную глубину, в его первобытную суть. Холод был живым существом, гигантским спрутом, которому озлобившаяся природа поручила глумиться над слабыми мальчишескими телами, забирать у них силы и разум, вытягивать из них жизнь… Никита шёл по утоптанному снегу и посматривал по сторонам, – на флангах брели кадеты третьего взвода, и их походное место было куда хуже прочих: вдоль дороги возвышались нетронутые сугробы, которые мальчишкам приходилось поневоле форсировать. Жуткая ночь тянулась бесконечно; к утру колонна потеряла стройность, распалась, кадеты пошли беспорядочной толпой, из последних сил волоча ноги. Малыши, которым не хватило места на подводе, уже не могли идти, старшие помогали им, давали возможность опереться, подбодряли.

Ранним утром, когда солнце уже взошло и осветило окрестности ярким, но бесполезным, не дающим даже малого тепла светом, колонна одесского корпуса вошла в Овидиополь. Впереди искрился слегка припорошённый снежком Днестровский лиман и был виден его пологий берег, укрытый сугробами, среди которых там и сям торчали голые кусты тёрна и бересклета. Кадеты прошли ещё немного, и им открылся вид города, а может быть, слободки, потому что хатки, стоящие на подольских холмах в преддверии лимана были так мелки и невзрачны, что назвать селение городом было как-то неловко. Но подойдя ближе, кадеты увидели, что это всё-таки город и довольно большой, с православной церковью и синагогой, с какими-то казёнными зданиями, – прошли мимо почтово-телеграфного отделения, на дальнем холме увидели ветряную мельницу… С надеждой вгляделись в бессарабский берег, несмотря на солнечный день покрытый туманной дымкой, – там словно плыла в воздухе, приподнявшись над грешною землёю, старинная турецкая башня и зубцы крепости едва выглядывали из плотной полосы голубоватой морозной взвеси.

Снова кадетов разместили в школе, – грязной, набитой хламом и разломанной мебелью, с полами, покрытыми нечистотами и заледеневшей мочой. Никита с отвращением поглядывал вокруг, обходя помещения, прошёл несколько комнат и приткнулся наконец в одном из классов, где уже уселись прямо на полу, найдя чистое местечко, его товарищи. Заговорили о еде и, сладострастно перебирая подробности, стали делится друг с другом воспоминаниями прошлых лет, в кои была ещё возможность кушать разнообразные вкуснейшие блюда, сготовленные добрыми руками маменек, тётенек или наёмных кухарок. Продовольствия в городе не было, всё давно съели беженцы и отступающие части, которые заполонили дома, учреждения, улицы.

Никита глянул в окно. По дорогам шли, как будто бесцельно, толпы отчаявшихся людей, сновали какие-то подозрительные личности, пробежала одичавшая ободранная собака…

Прилетели слухи: полковник Бернацкий отправился на переговоры с румынами и, возможно, уже сегодня удастся, перейдя лиман, преодолеть границу. Через некоторое время слухи догнал категорический приказ: сдать винтовки, и Никита в душе возликовал, – значит, правда, значит, Бернацкий договорился с румынами и уже вот-вот, преодолев всего-то с десяток вёрст, кадеты будут в тепле и сытости соседней Бессарабии. Надо торопиться, думал он, потому что красные, по слухам, уже заняли Тирасполь и подтягивают дополнительные силы для того, чтобы полностью блокировать овидиопольский район.

Вечером вернулся полковник Бернацкий и подтвердил выход на марш ранним утром следующего дня.

Двадцать восьмого января тысяча девятьсот двадцатого года в девятом часу утра кадеты вышли из здания школы и узкой колонной по кривым булыжным мостовым серых сиротских улиц двинулись вниз, к Днестровскому лиману. Лёд его нестерпимо сверкал под ярким солнцем и слепил мальчишек.

Вперёд суетливо выбежал подполковник Рогойский и, взмахнув своею единственною рукою, скомандовал:

– Стро-о-ойсь в коло-о-онны! Па-а-авзводно! В шахматном порядке-е!

Кадеты быстро сформировали взводные колонны и застыли в ожидании команды к маршу.

– Шаго-о-ом…арш! – прокричал бравый подполковник и кадеты разом шагнули.

Лёд, крепко схваченный ядрёным морозцем, даже не вздрогнул, шахматный порядок был вовсе не обязателен…

Рядом с мальчишками с обеих сторон – справа и слева – и в некотором отдалении от них – спереди и сзади шли беженцы, катились повозки и подводы, груженные домашним скарбом; неспешным «недокрытым» шагом двигалась пегая лошадка, с надрывом тянущая не к месту изукрашенные сани, в которых нелепым жёлтым цветком расцветала ребристая труба граммофона. Среди беженцев было много военных, большинство – со споротыми погонами; люди двигались сосредоточенно, молча, с усилием переставляя ноги по скользком льду.

Никита шёл бодро, но эта бодрость давалась ему с трудом, – очень хотелось есть, и голодные рези в животе становились временами невыносимыми. Солнце, отражаясь во льду, слепило глаза, сильно мёрзли ноги, руки и открытое лицо. Дул сильный, обжигающий холодом ветер и разукрашивал кадетские щёки малиново-сизыми пятнами.

С бессарабской стороны было хорошо видно, как огромная чёрная лавина, слившаяся в единый ком, медленно двигается по льду лимана. Несколько тысяч человек, подобно гигантской стае саранчи, накрывали своими телами нестерпимо блистающее под солнцем ледяное пространство, с маниакальным упорством, отчаянно, из последних сил, стремясь к спасительной границе. Никита уже хорошо различал аккуратные домики Аккермана, прилепленные там и сям на высоком берегу, и турецкую крепость, сбросившую под ярким солнцем свою голубоватую туманную фату. Под берегом виднелись крошечные фигурки пограничников, приветственно машущих руками.

Не доходя полутора-двух вёрст до берега, возле приграничной снежно-ледяной насыпи, кадеты стали. Прочие беженцы тоже прекратили движение. Под тяжёлыми взглядами измученных людей полковник Бернацкий уселся в сани, запахнул ковровую полость, вздохнул и вполголоса сказал:

– Ну, давай, что ли… Трогай, любезный…

– С Богом, – выдохнул вслед директору маленький Рогойский.

Лошадь помчалась, и вскоре сани превратились в чёрную точку, а потом и вовсе куда-то исчезли.

Кадеты повалились прямо на лёд, некоторые, крепко стиснутые телами товарищей, задремали. Ждали около часа…

Вдруг всё пришло в движение и люди устремили свои взгляды вперёд, к границе, откуда неслись директорские сани. Бернацкий стоял в расстёгнутой, грозно развевающейся на ветру шинели, делал какие-то непонятные знаки руками и что-то с надрывом выкрикивал. Вид этого чёрного ангела был невыносим: приподымаясь над ледяною кромкою, сани медленно летели в мелкой снежной крупе, взвихренной отчаянным движением, возница крутил поводья над головой, а полковник, раскинув плавно трепещущие крылья шинели и мучительно перекашивая лицо, широко и судорожно раскрывал рот, словно рыба, выброшенная коварной волной на раскалённый песчаный берег, но слов его нельзя было разобрать, ветер относил их в сторону, и только какой-то тягучий, волнами наплывающий звук достигал ближних рядов застывших в напряжении людей.

Но вот сани приблизились и все услышали сорванный голос полковника, продолжающего указывать рукою куда-то вперёд и в бешенстве протыкающего хрустальный ледяной воздух скрюченным на морозе пальцем:

– Назад, назад! Спасайтесь!!

Люди застыли в изумлении, не в силах осознать смысла выкрикнутых Бернацким слов. Но вдруг как по команде развернулись и ринулись назад, к своему берегу. Кадеты, смешав ряды, побежали бесформенными группами. Рогойский на ходу оглянулся и увидел вспорхнувший с древних крепостных стен Аккермана бесформенный дымок… несколько секунд и… все услышали отвратительный визг приближающегося снаряда! Кадеты первой полуроты, находившиеся позади всех, инстинктивно пригнули головы и в доли секунды успели ощутить лёгкое тепло летящего над ними раскалённого в полёте металла… снаряд со страшным скрежетом врезался в лёд и взорвался, наполнив грохотом окрестности и дали, – всего в двух десятках шагов от кадет, попав как раз в небольшой промежуток меж ротами.

Никиту ослепила яркая вспышка и оглушил грохот взрыва, осколки льда ударили в лицо, и фонтан вздыбившейся воды захлестнул ноги, – он в ужасе закрыл глаза ладонями. Лёд под ногами стал колоться и расходиться по сторонам. Люди бросились врассыпную. Тут в кипящую прорубь со всего маху влетели изукрашенные сани с торчащей поверх баулов и узлов жёлтой трубою граммофона, и вот уже в ледяной воде бьётся обезумевшая от ужаса окровавленная лошадь и среди острых осколков льда, утопающих вещей и предметов – двое мужчин и юная сестра милосердия.

Никита бросился к проруби, ещё несколько кадет, балансируя на качающихся кусках льда, приблизились к беспокойной воде. Связав ремни, стали вытаскивать утопающих… один из кадет, Петя Градский, оступился и сам упал в прорубь, его тоже вытащили, он сел на лёд и, тяжело дыша, в страхе таращился по сторонам. Спасённых силой подняли и погнали бегом к берегу, надеясь согреть замерзающих движением. Одежда на них мгновенно покрылась коркою льда, они бежали, задыхаясь и надсадно сипя промороженными глотками, и на лицах у них был такой ужас, который возможен, наверное, только в аду.

Никита на бегу всё оглядывался назад, ожидая повторных залпов, но их не было, видимо, румыны сделали предупредительный выстрел, чтобы завернуть обратно толпу обезумевших от отчаяния людей.

Ещё восемь вёрст в противную сторону…

Овидиополь встретил враждебно и сухо своих блудных пасынков, школа была уже занята сапёрною частью, и только вмешательство командующего генерала Васильева дало возможность кадетам вновь попасть в её промороженные насквозь классы. Мальчишки, как и накануне, повалились на загаженные полы, поместив внутрь свалки самых маленьких и, согревая их своими телами, забылись тяжелым беспробудным сном…

Утром Бернацкий, построив своих подопечных перед зданием школы, объявил им, что ночью состоялись повторные переговоры на румынской стороне и тамошние власти сжалились и всё-таки согласились принять кадет.

Медленно тронулись по команде и вскоре опять увидели заледеневший лиман, ничуть не изменившийся со вчерашнего дня, только более мрачный и хмурый, оттого что над турецкою крепостью нависали туманные клочья, закрывавшие солнце и почти всё небо. Никита с трудом тащился по льду, как и многие его товарищи, – ночной отдых не дал никакой пользы, никакого успокоения, разбитое и замерзшее тело ныло каждою своею клеточкою, глаза слезились от сильного ветра и желудок мучали непрерывные голодные рези.

Вглядевшись в мутные дали, Никита увидел впереди длинную колонну измождённых людей, они быстро приближались и вскоре поравнялись с кадетами. Из короткого разговора выяснилось, что это разоружённый румынами кавалерийский отряд бандита и погромщика атамана Струка, разгромленный у Маяков и пытавшийся перейти бессарабскую границу. Воины были без оружия, но с сёдлами, – лошадей у них отобрали; они шли понуро, уже ни на что не надеясь, и печать злобной безысходности лежала на их лицах, – шли на заклание, на бойню, на верную погибель… В замутнённом сознании Никиты возникла нетвёрдая мысль о том, что если струковцев не пустили на румынскую сторону, то, скорее всего и кадет в очередной раз не пустят. Слёзы копились у него где-то в самой глубине воспалённых глаз и готовы были вот-вот вырваться наружу, но он сдерживался и, поглядывая на угрюмо шагающих товарищей, продолжал идти вперёд… вот появилась вчерашняя прорубь, уже затянутая толстым слоем нового льда… несчастная лошадь вмёрзла в него намертво и стояла ужасной окровавленной, покрытой густым инеем скульптурой.

К вечеру, окончательно выбившись из сил, голодные и замёрзшие кадеты приблизились к румынскому таможенному пункту, расположенному на деревянной пристани. Пока ждали решения своей участи в холодном пропускном бараке, вмёрзшем в лёд лимана, несколько румынских офицеров, сопровождаемых стайкой молоденьких барышень, принесли корзины с бутербродами и бутылки с вином. Кадеты повеселели.

«Неужели всё кончено?» – с тревогой подумал Никита.

Уже вечером среди мутных сумерек их вывели на берег и вдруг в молоке тумана они увидели толпы покорно стоящих на льду людей. То был Овидиопольский гарнизон, самовольно вышедший вслед за кадетами в повторный поход. Командование не смогло сдержать своих подчинённых, а следом за солдатами в панике двинулись беженцы и их обозы. Каждый хотел жить, каждый боялся смерти, а её уже несла на своих пиках зловещая конница Котовского. Тысячи людей молча стояли на льду и с укоризною смотрели в густеющую тьму. Даль притихшего лимана оглашалась только выкриками румынских офицеров да редкими всхлипами женщин из толпы. Эти призраки, эти бесплотные, почти бестелесные существа, измученные лишениями и страданиями последних дней, отчаявшиеся и разуверившиеся в жизни, уже подготовляющиеся к смерти, неосознанно и бездумно уже сделавшие первые шаги к ней и уже заглянувшие в бездонную пропасть небытия, стояли и смотрели на вожделенный, но недоступный берег жизни, на заснеженную полоску земли, которая может дать силы, накормить и согреть, вернуть к жизни, спасти, но… не накормит, не согреет, не вернёт и уже не спасёт…

Кадет тем временем вывели в город и вскоре они вошли в аккерманскую женскую гимназию, где горел яркий электрический свет и было жарко от раскалённых изразцовых печей. Чистые паркетные полы, занавеси на окнах, комнатные цветы в глиняных горшках… Мальчишки сняли шинели, разулись и… жёсткий паркет показался им мягкой травою рая, – все мгновенно уснули без мыслей, без чувств, без желаний…

Но недолго пришлось им спать. В середине ночи помещение вдруг наполнилось вооружёнными солдатами, всё пришло в движение, грохот и шум сопровождали это вторжение. Подняв со своей завшивленной шинели тяжелую голову, Никита попытался вслушаться в спутанный гул голосов, но ничего не разобрал, и лишь несколько минут спустя смысл отрывистых команд и заполошных криков стал доходить до него. Он стал разбирать какие-то резкие фразы по-французски, сделал умственное усилие и узнал голос полковника Бернацкого:

– Это зверство! Ничем не оправданное зверство командования Королевской армии! Перед вами дети! Вы хотите отправить их к расстрельной стене? Большевики не останавливаются ни перед чем, казнят детей и подростков!! Позор, неслыханный позор короля Фердинанда! Весь цивилизованный мир содрогнётся, узнав, что румыны отправили на заклание младенцев! А как же Гаагская конвенция?! Вы не имеете права! Вы не соблюдаете международные нормы! Мы терпим бедствие!

Эту речь, показавшуюся Никите слишком торжественной и неподходящей к моменту, прервали грубые окрики солдат. Бернацкого скрутили и потащили к выходу.

Румыны принялись ходить среди спящих и пинками поднимать их:

– Русси, вставай, русси ходить домой!

В помещение вошёл молодой офицер, с сочувствием оглядел поднявшихся кадет и тихо сказал:

– Комендант изменил своё решение, вставайте! Вас высылают… Ваши командиры арестованы…

Мальчишки заволновались; в помещении, где ночевали маленькие, послышался приглушённый плач. Все вдруг в один голос загалдели, протестуя и возмущаясь.

– Не пойдём никуда!

– Попробуй-ка тронь!

– Убивайте на месте, не пойдём снова на лиман!

Но тут в помещение с грохотом вкатили пулемёты. Солдаты стали ногами поднимать огрызающихся кадет. Озлобление было взаимное, казалось, кинь только спичку и – полыхнёт! В дело пошли приклады, – старших, первую полуроту, подняли ударами и под угрозою штыков повели на лёд.

Снова кадеты стояли на морозном ветру в темноте, сквозь которую с трудом пробивалось едва различимое мерцание белого льда, и ждали возможной перемены участи… Но милосердию не было места в этом уголке неприютной земли, на этом полюсе холода и равнодушия – через час вывели на лёд и остальных кадет, в том числе малышей. Нет, нет, не знали сострадания окостеневшие души, незаметно погибшие в живых покуда телах, не было жалости в этих грубых людях, прикладами и штыками потеснивших бессильных юнцов, голодных, отчаявшихся, – последних солдат погибающей страны…

И опять восемь вёрст марша по адскому льду лимана во тьме неизвестности и страха. Снова ветер, мороз и нестерпимая боль в распухших ногах, угрюмое молчание старших и с трудом подавляемые всхлипы младших. Кадеты шли молча, и только раз кто-то с тоской тихо проговорил, что Овидиополь, скорее всего, уже в руках красных…

Но утром оказалось, что город не сдан.

В полдень пришло известие о том, что полковник Мамонтов начал формировать боевые отряды. Кадеты приняли эту новость с воодушевлением, – озлобленность их была беспредельна и они не хотели больше отступать. Они хотели идти в бой, хотели рвать глотки большевикам, хотели, круша всё на своём пути, возвращать завоёванные варварами города, селения… они мечтали о возвращении Родины, отобранной у них и растоптанной… Никита кипел этой желчной злобой и, слушая офицеров, сжимал замёрзшие кулаки.

Мамонтов предложил корпусу сформировать отряд добровольцев из числа старших кадет, – вызвались все, и в итоге образовалась полурота из сорока восьми человек с четырьмя офицерами во главе. Командиром был назначен однорукий Рогойский, во главе взводов стали капитаны Реммерт, Зеневич и штабс-капитан Сидоров. За кадетом Смородским пошли два его младших брата, 12-ти и 13-ти лет, а за Смородскими упросились ещё и Гума с Сахно-Устимовичем, также кадеты младших классов. В третьем взводе состоял Саша Фокин, – с ним Никита приятельствовал ещё в Одессе, – у него отыскался отец, полковник кавалерии, и тоже попросил записать его в отряд, поближе к сыну.

Сформированная полурота влилась в сводный батальон полковника Стесселя.

31 января, холодным рассветным утром, не спавший всю ночь полковник Бернацкий вышел на улицу перед школой, где формировались отряды сопротивления. Он был бледен, глаза его горели воспалёнными белками и в них плескалось безумие. Полночи пролежал он на полу в одном из школьных помещений не в силах уснуть и всё думал, думал о том, как его трагическая ошибка, его нерешительность и бездействие привели кадет на дорогу смерти. Он хотел кровью оправдаться перед своими подопечными и пойти вместе с ними в последний бой, но… В третьем часу утра он встал со своего жёсткого ложа, запалил керосиновую лампу и отправился посмотреть на младших кадет. Мальчишки спали в разных классах вповалку, обняв друг друга, хоть как-то пытаясь обогреть друг друга, и не было в их лицах сонной ребячьей безмятежности, а были только страдание и смертельная усталость. Тёмные тени лежали на выпуклых детских лбах, и стриженные макушки трогательно выглядывали из тряпья, на котором спали кадеты. Бернацкий сел возле лежавшего с краю второклассника и положил на его голову высохшую ладонь. Кадет не шевельнулся. Бернацкий смотрел на мальчишку, и глаза его наполнялись непрошенной влагой. Он уже понимал, что не пойдёт утром в боевой рейд, а останется с младшими кадетами и поведёт их в Одессу – на милость победителей. Полковник не мог бросить малышей. Их не тронут, говорил он себе, ведь они никому не сделали ничего плохого. Он доведёт их до безопасного места, а там – будь что будет… Только так можно их спасти. В Овидиополе они погибнут. Правда, в Одессе погибнет он сам, там его непременно арестуют и препроводят в ЧК. А от ЧК хорошего не жди, белая гвардия была уже наслышана о её порядках. Полковник вспомнил, как в Аккермане ему милостиво было предложено остаться и как мгновенно, не размышляя и не анализируя, он отказался. Он вспомнил свою тогдашнюю панику: подумалось, что стоит только начать раскладывать ситуацию по полочкам, взвешивать все за и против, и он согласится. И страх тогда решил за него: он не мог оставить своих птенцов. То же самое было сейчас, – во что бы то ни стало следовало вывести стаю из-под опасности обстрела и сделать это мог только он, полковник Бернацкий.

На ярко освещённой рассветным солнцем улице перед школой стояли кадеты старших классов, и горячий пар их дыхания медленно поднимался в морозное синее небо.

– Прощайте, кадеты! – сказал полковник, и слёзы снова навернулись ему на глаза. – Не посрамите воинской чести в боях за Отечество!

Он скрепился и голос его возрос.

– Благословляю на смерть, мальчики мои! Славные рыцари державы, идите и умрите за Родину! Нам нет места на этой земле, нас вышвырнули из истории! На протяжении веков мы созидали нашу страну, – наши предки, наши древние роды умножали величие и богатства империи!..

Голос полковника сорвался. Он перешёл на надсадный, хриплый, отчаянный крик. Словно подбитая на одно крыло птица, этот крик бился над головами мальчишек, то вспархивая судорожно, то падая неостановимо камнем.

– Кадеты! Наступил чёрный день, когда мы костью в горле стали у нашего народа! Народ предал нас! Отравленный ядом враждебных дьявольских сил, он обезумел, он жаждет нашей крови!.. Так пусть напьётся ею сполна, как напивается в смерть мужик в кабаке! Но протрезвев, в тяжком похмелье встанет он однажды посреди разрухи и дымящихся головёшек родного пепелища и безумными глазами поведёт окрест: нету страны, нету Отечества, нету её верных сынов, потопленных в крови братоубийственной бойни! Благословляю вас на смерть, мальчики мои! Идите и умрите за Родину!

Полковник сорвал с головы шапку, взмахнул ею и застыл…

Кадеты стояли, окаменев…

Через небольшое время их отряд влился в общий войсковой поток.

Эта остывающая лава на несколько вёрст растеклась по тираспольскому шляху, она продолжала течь, уже потеряв свой яростный огонь, свой нестерпимый жар, и её медленное, но неостановимое движение замедлялось всё более и более, потому что силы десяти тысяч человек, сонно бредущих в затылок друг другу, истощались, и люди уже не хотели и не могли идти дальше, с вожделением думая только о том, чтобы рухнуть в снег на обочине дороги и уснуть, уснуть, уснуть навсегда… Эти тени, эти полумертвецы из последних сил несли свои измученные тела, едва надеясь на спасение, и лишь ввиду той смутной надежды механически переставляли распухшие ноги… этот пепел погибающей отчизны ещё кружился над её заснеженными нивами, но уже стремился к земле, не желая более поддаваться враждебным вихрям истории…

Подводы и повозки, люди… впереди – броневой автомобиль, за ним – гусарский эскадрон на измученных конях, за гусарами – сапёрная рота, пулемётная команда и батальон немецких колонистов, кое-как вооружённых, а уж дальше – плохо организованный военный сброд под нетвёрдой командой самостийных командиров и – самое страшное – беженский обоз с плачущими детьми и никому не нужным домашним скарбом. Что думали увезти с собою эти люди? Как египетские фараоны хотели они взять в потусторонний мир свои насиженные клопами шкафы и резные столики с гнутыми ножками, бонбоньерки, граммофоны, пудовые альбомы с фотографическими карточками, изображающими патриархов семей, и клетки с полузадушенными морозом канарейками… Канарейки ехали и бонбоньерки тоже ехали, а измождённая пехота да истощавшие кадеты шли…

Время от времени впереди и по сторонам появлялись красные разъезды, но они не нападали, а лишь гарцевали в отдалении, опасаясь, видимо, броневика. Никита видел красных и наполнялся злобой, более всего досадуя на то, что они, как волки, обкладывают обоз и готовятся напасть, но выжидают… ему же хотелось схватки, крови, рубки, хотелось нести боль и смерть, хотелось рвать и жечь ненавистного врага, отобравшего всё – жизнь, молодость, Лялю, человеческое достоинство, ввергнувшего его, милого домашнего мальчика, любившего Пушкина и Некрасова, в пучину ненависти и страха. Когда конные разъезды красных исчезали, Никита засыпал. Он спал на ходу, мерно переставляя ноги, во сне слышал команды, храп лошадей, звяканье случайно соприкоснувшихся штыков и хмуро просыпался, при замедлении шага упираясь в фигуру идущего впереди товарища. Так сквозь мутную пелену сна протащились день, вечер, а потом наступила ночь. В бессознательной полудрёме кадеты шли и шли, и Никита уже не открывал глаза, потому что под сомкнутыми веками его была тьма и снаружи тоже была тьма, и какие-то звуки проносились мимо, не задевая сознания, но вот из ночной ветреной пустоты выполз вдруг тягучий, словно размытый морщинистою пенкою лунного света колокольный набат, и кадеты очнулись. Набат гудел, по колонне понеслись команды и невнятные слухи: передовые отряды приблизились к какому-то безымянному посёлку и его рабочие не хотят пропускать обоз, подготавливаясь к бою. Огромный людской хвост постепенно стал и замер. Кадеты тут же снова повалились в снег и мгновенно заснули.

Генерал Васильев, сберегая жизни людей, принял решение уклониться от боя и, несмотря на необходимость передышки, повернул в поля, чтобы обойти враждебный посёлок. Его приказом предписывалось идти на соединение с генералом Бредовым, отступавшим к польской границе. Бредов вёл двадцать тысяч бойцов и, догнав его арьергарды, можно было надеяться на спасение или хотя бы на участие в достойном бою вместе с регулярными войсками, и тогда уж задорого отдать свои жизни.

Обоз резко свернул с дороги и двинулся по снежной целине. Когда утреннее небо стало давать немного света, кадеты на первой же остановке принялись раскапывать снег в поисках замёрзших початков кукурузы. Никита уже не мог вспомнить, какой день пути за плечами и когда кадеты в последний раз ели. Царапая руки о ледяную ость злаков, о колючие стебли и обломки оставшихся в поле окаменевших растений, он искал кукурузные зёрна, и с углов его рта в покрытую серебристой коркой бугристую землю непроизвольно капала горькая слюна… Он думал, что уже ничто не заставит его волноваться или переживать, но с удивлением услышал вдруг своё часто забившееся сердце, когда застывшими пальцами прикоснулся к задубевшему кукурузному початку. Каменные зёрна вперемешку с песчаными крупицами скрипели на его зубах, и в желудок опускалось тяжёлое, но приятное тепло…

Днём обоз снова вывернул на тираспольскую дорогу, двигаться стало легче, но все, кто шёл пешим маршем, окончательно выбились из сил. То там, то сям люди в колонне падали в обморок, в кадетском строю упал Володя Критский и уронил свою винтовку прямо на Никиту. Его тёзка, орловский кадет Григоросулло, подхватил товарища, а с другой стороны подставил своё плечо Никита и так они пошли дальше, уже ни на что не уповая, ни на что не надеясь, без чувств, без мыслей…

На всех окрестных холмах снова гарцевали красные, кольцо их сужалось, и броневик, идущий впереди колонны, уже не раз огрызался короткими очередями в их сторону. Пули с утробным визгом пролетали над головами кадетов, и казалось, что на позиции врага несутся рои обезумевших пчёл, проснувшихся среди лютой зимы для яростной мести тому, кто нарушил их спячку, разворошил их уютное гнездо, и кто непременно поплатится за свою дерзость…

Утром второго февраля обоз подошёл к немецкой колонии Кандель. Добровольцев с кадетами вызвали вперёд. Мальчишки вышли на бугор, с которого хорошо видны были прозрачные окрестности. Никита глянул вниз, в ложбину. Там, слегка прикрытые лёгким флёром печного дыма, струящегося из труб на черепичных крышах, стояли аккуратные немецкие домики. Слева переливался и играл разноцветными бликами искусно огранённый солнцем бриллиант замёрзшего озера, круто поднимавшего дальний берег вверх, к малиновым стволам сосен, справа видна была стена аккуратного, присыпанного снежком кладбища, а впереди, в преддверии ложбины копошились какие-то чёрные фигурки, бегали, суетились и вдруг оттуда, снизу, яростно загрохотал пулемёт!

– Вперёд, кадеты! – крикнул полковник Рогойский, и кадеты, сорвавшись с пригорка, ринулись озверевшей толпой вниз, прямо на пулемёт, прямо на красную заставу!

Куда девались усталость и боль в распухших ногах, – на крыльях ярости слетели они вниз, счастливо избежав встреч с раскалённым металлом, и в бешенстве смели большевистский пулемётный расчёт! Дорога была свободна; обоз начал спускаться с холма и заполнять улицы, закрашивая белую, припорошенную снегом колонию, чёрным цветом, так, как если бы некто всемогущий для какой-то чёртовой надобности заливал адскими чернилами райские молочные реки…

Кадеты быстро заняли большую хату, в которой не было хозяев, и отрядили самых дерзких своих товарищей на поиски съестного. Товарищи не заставили себя долго ждать и через небольшое время принесли добытой у немцев-колонистов кукурузной муки, немного хлеба, картошки и даже щепотку соли. Боря Кущинский и Миша Журьяри взяли на себя обязанности кашеваров, поставили кипятить воду и приготовились варить мамалыгу. Остальные расслабились в тепле и неге обжитого привала. Почти все сразу задремали, но отдыха кадетам судьба дала не более получаса: посреди тишины и умиротворённого сопения вбежал, шумно стуча сапогами, посланец генерала Васильева и заполошным криком разбудил всех. Эстафету офицера подхватил полковник Рогойский:

– Кадеты, в ружьё!

На улице стали рваться снаряды, со всех сторон застрекотали пулемёты, гулко защёлкали винтовочные выстрелы. Красная артиллерия крошила сельцо.

Кадеты повыскакивали наружу и толпой побежали вперёд.

– В це-е-епь! – истошно заорал Рогойский, как только они покинули улицы и рассыпались по снежной целине околицы. – Первый взвод!.. Вправо, к кладбищенской стене! Третий взвод! Влево, к озеру!

Никита бежал вместе с товарищами, слышал их свистящее дыхание и боковым зрением видел тёмные пятна летящих рядом фигур. Яростная злоба снова захлёстывала его, поднималась в нём омерзительной тошнотворной волной и опять ему хотелось рвать глотки врагов и вгрызаться зубами в их смердящую плоть. Неукротимое бешенство и злобная ненависть несли его вперёд, он сжимал в руках винтовку и хотел убивать!

В разноцветьи озёрного льда Никита видел редкую отступающую цепь, которую теснили с холмов большевистские пулемёты, и ему хотелось туда, на лёд, на помощь своим погибающим братьям. Один упал, другой, третий…там и сям в цепи падали солдаты, а кадеты неслись вперёд, судорожно сжимая винтовки и оскаливая ноющие на морозе зубы.

По команде Рогойского они поп а дали в межевую канаву на краю поля и залегли. Справа от них возвышалась серая кладбищенская стена, за нею далеко вперёд просматривалось открытое пространство, левый фланг – в сторону озера – тоже был оголён. Красные обстреливали кадетов через кладбище, с противоположной его стены; одновременно, зайдя с левого фланга, они отрезали их от добровольческой роты, отчаянно сопротивлявшейся перед озером.

– Пулемёты к бою! – прокричал, чуть привстав, Рогойский. – Волховитинов – на «максим»! Никольский – на «льюис»!

«Льюис» ещё перед началом похода дал кадетам полковник Мамонтов, а «максим» был захвачен ими при штурме красной заставы на входе в колонию.

Глеб Никольский и Никита, выскочив из межевой канавы, разбежались по флангам, Глеб побежал направо, Никита – налево.

Впереди множились цепи красных, из боковых ложбин во фронт стала выдвигаться конница, формируясь в кулак, и авангард его украсил своею статною фигурой гарцующий на вороном коне боец с огромным полотнищем алого знамени в руках.

Никита хорошо видел противника: вот конники в странных островерхих шлемах, не торопясь, вынули из ножен шашки, и каждый положил свой бликующий под солнцем клинок себе на плечо, а над другим плечом виден был отставленный чуть в сторону винтовочный ствол… вот перед отрядом рядом со знаменем стала играющая под хозяином резвая каурая… поворот головы, короткое, неслышное издалека слово и медленное движение сабли вверх… весь отряд, как заворожённый, повторяет это роковое движение, решительно поднимая холодные клинки над головами… лошади в нетерпении топчутся на месте, ржут и фыркают, выпуская из ноздрей облачка пара и… шпоры!! Полетела вперёд конница по вздыбленной целине, в яростном снежном вихре, взметаемом чудовищными копытами, словно в пропасть, под наклоном, всё ускоряясь и ускоряясь, так, будто бы и не люди скакали на спинах бешеных животных, овеваемых сатанинским ураганом, а какие-то гигантские крылатые призраки, несущие смерть, смерть и смерть, и вот уже слышны стали дикие вопли, хриплое рычание и безумный храп одичавших вмиг коней… эти звуки, сливаясь в один бессмысленный гул, в шум громоздящегося морского вала, в грохот сорвавшейся горной лавины, приближались и, вслушиваясь в эту какофонию, вглядываясь в эту дьявольскую, на глазах вырастающую в размерах свору, Никита ощутил ни с чем несравнимый ужас – ужас преисподней, который неотвратимо надвигался, бессмысленно разевал свою зловонную, смердящую гнилыми зубами пасть и готовился поглотить его, всосать в своё кромешное слизистое нутро и навеки растворить саму сущность того, что было Никитой, того, что было живым тёплым человеком, который думал, любил и хотел жить… Он содрогнулся от гадливости и вцепился в холодную сталь «максима»; красные неслись на него и в метельной круговерти он уже различал светлые пятна перекошенных криками лиц, – сдвинув пулемёт на левый фланг атаки, он прижал гашетку и начал косить врагов… «максим» зашёлся от ярости и забился, словно в эпилептическом припадке, он рычал и изрыгал горячий свинец и рвался вслед за своим боезапасом, хрипя и задыхаясь, как срывающийся с поводка бешеный пёс, которого хлещут по морде жгучим прутом, а Никита, сливаясь со своим пулемётом в единое целое, вбирая в себя бескомпромиссную пулемётную душу и становясь продолжением его холодного стального тела, тоже трясся в экстазе ярости и стрелял, стрелял, стрелял; когда же напряжение его злобы и напряжение боя достигли предела, он разодрал рот и, подобно раненому хищнику, всегда непобедимому, а теперь поверженному, – закричал:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!

И рядом с ним, так же дико, закричал маленький Авраменко, державший патронную коробку и следивший за пулемётной лентой.

Впереди упали с коней несколько кавалеристов, но атака не захлебнулась, дьявольский крылатый отряд с развевающимся на фоне белого метельного вихря красным знаменем продолжал лететь на позиции кадетов, и ещё свирепее становились лица приближающихся всадников, а Никита всё стрелял и стрелял, и уже понимал, что всего через несколько секунд эта лава сметёт оборонные цепи, и пойдут гулять неподкупные шашки по стриженным кадетским головам!

Кадеты яростно отстреливались, но пули со стороны красных пехотных отрядов летели густо; напоённые горьким ядом классовой ненависти они без труда находили своих избранников, – вот упал раненый в живот Женя Никитин из Ташкентского корпуса и рухнул наземь орловец Володя Григороссуло, вот закричал и схватился за бедро Стойчев, а одессит Лёва Клобуков, инстинктивно сжимая голову ладонями, повалился навзничь, – пуля попала ему в глаз и жутко было видеть это юношеское лицо, искорёженное обезумевшим металлом… вот Никитин второй – Леонид, яростно отстреливаясь, вдруг вспыхнул лицом – его залитые кровью рот и подбородок пламенели, – пуля разорвала ему щёку, и кровь струёй полилась за воротник… чуть в стороне от цепи упал, взмахнув руками, словно прощаясь, горнист Тер-Никогосов, и латунь его горна, перекинутого через плечо, резко блеснула напоследок, на мгновение ослепив тех, кто видел смерть гордого тифлиссца… И вот уже испустил дух Григороссуло, зарывшись головою в снег, а Женя Никитин в страшных мучениях шёпотом молил своих товарищей:

– Ребята, пристрелите меня… убейте… пожалуйста, убейте… не могу больше терпеть…

А разъярённый отряд красных кавалеристов, между тем, всё летел и летел вперёд, раздвигая упрямыми головами своих коней упругий морозный воздух, и вдруг на полном скаку разделился надвое и уже двумя потоками помчался вперёд, подобно бурной порожистой реке, решившей покорить как можно больше пространства, – впереди левого потока нёсся всадник со знаменем, трепещущим на ветру, следом за ним, в некотором отдалении летел ещё один, в фигуре которого Никите почудилось что-то знакомое, какое-то неуловимое сходство с кем-то из прошлой жизни; это ощущение длилось доли секунды, оно мелькнуло и пропало, потому что кавалеристы неслись прямо на Никиту, а он уже в панике продолжал стрелять и целил прямо в центр атакующих… и так, несмотря на панику, захотелось ему всмотреться в показавшуюся знакомой фигуру, что он чуть привстал, и тут же почувствовал лёгкий удар в плечо… тут движение всадников странно замедлилось, они плавно поплыли над снежной порошей, и знамя, под острым углом втыкающееся в небо, дрогнуло и стало клониться, его алое, словно окровавленное крыло беспомощно забилось в подбрюшьи коня, замедляющего свой бег, и видно было, как знаменосец подался вперёд, левой рукой обняв шею своего четвероногого друга, – чтобы не упасть… в это мгновение откуда-то сбоку вылетел другой всадник: подхватив знамя, готовое вот-вот выпасть из слабеющих рук раненого знаменосца, он гикнул и рванулся вперёд, а тот, другой, только что передавший эстафету, медленно сполз с лошади, уронил свои безвольные руки в снежную, взбаламученную скачкой кашу и, зацепившись ступнёй за стремя, несомый обезумевшей лошадью, полетел в самой гуще этой каши вслед своим захваченным азартом атаки товарищам. Левый фланг кадетов дрогнул и начал отступать. Мальчишки ринулись к околице колонии, пытаясь под стенами домов найти укрытие и спасение. Никита развернул раскалённый пулемёт и потащил его к ближайшей хате: под пулемётом шипел, соприкасаясь с металлом, грязный снег. Маленький Авраменко пытался помогать ему. Кадеты стали окапываться на входах в улицы, в палисадниках и под стенами домов. Никита оглянулся: красные продолжали свой стремительный полёт. Неловко повернувшись, он вдруг почувствовал резкую боль в плече, рукой прижал жёсткое сукно шинели и понял, что оно пропитано схватывающейся на морозе кровью. А красные кавалеристы в островерхих шлемах всё летели вперёд, уже совсем близко сверкали их шашки, и Никита опять ощутил неотвратимость смертного ужаса… успев отбежать к шаткому забору палисадника, он поднял голову и увидел, как из мутного снежного вихря вылетает прямо на него та самая знакомая фигура, она заслоняет собой белый свет, гигантская лошадь подымается на дыбы, и перед глазами Никиты встаёт резко пахнущий лошадиный круп в жёстких блестящих ворсинках… всадник заносит шашку и, отводя руку для удара открывает своё лицо… Никита вскрикивает – то лицо Жени, Евгения Гельвига, соседа, старшего друга, почти брата!! Никита выворачивает винтовку с плеча, судорожно передёргивает затвор и, упав в снег, вслепую стреляет! Уже закрывая глаза и погружаясь в сумрак бесчувствия, он видит на самом краю своего затухающего сознания пьяно зашатавшуюся лошадь и Женю, схватившегося рукой за шею… пальцы его руки становятся алыми, сквозь них медленно просачивается кровь, и Женя, страдальчески сморщившись, с усилием разворачивает коня и клонится куда-то вбок…

В последние мгновения Никита успевает ещё услышать сердитый стрёкот пулемёта Никольского, развернувшего свой «льюис» от кладбищенской стены, и сквозь наползающую мглу видит: кони красных смешались… пехота вдалеке в нерешительности замешкалась, а пулемёт Никольского всё не умолкает, уже не в силах прекратить свой припадок; лошади, потерявшие всадников, мешают боевому порядку, кавалеристы сбиваются в беспорядочную кучу и хаотично отступают…

В этой передышке кадеты, также отступив в глубину села, вдруг осознали, что часть его занята красной пехотной частью, совершившей обходной манёвр и укрепившейся на западной окраине.

Пока было относительно тихо, Никита снял шинель и осмотрел рану, – слава Богу, пуля прошла навылет, и были задеты лишь мягкие ткани. Он отказался покинуть поля боя, товарищи перевязали его, и он снова взял в руки винтовку.

Всего полчаса было дано воинам на передышку, и вскоре улицы Канделя стали сотрясать снаряды, прилетающие с дальней железнодорожной ветки, где стоял большевистский бронепоезд. Орудия его били чуть ближе, чем того требовали задачи артподготовки, и лишь несколько шальных снарядов залетели на мощённую булыжником площадь колонии и разорвались возле кирхи, стены которой мгновенно покрылись выбоинами и щербинами от прилетевших осколков.

Когда замолчала артиллерия красных, кадеты вновь увидели за озером боевые порядки врага. Но красные не торопились наступать, выжидали.

К этому времени генерал Васильев сумел сорганизовать войска и привести в боевую готовность эскадрон павлоградских гусар, сапёрную роту с четырьмя пулемётами, броневик и единственную пушку при двух оставшихся снарядах.

Контратака!!

Какое ещё слово может показаться слаще тем бойцам, которые стояли насмерть и теряли в отчаянной схватке своих товарищей? Чем ещё можно подогреть чувство мести, и без того кипящее и клокочущее в преддверии новой схватки? Что может сказать им командир, чтобы уменьшить их нестерпимую боль, уврачевать их горящие раны, успокоить их плачущие души? Только одно: идите и убейте врага!

Так кадеты были снова подняты в бой. Рогойский и Реммерт снова вывели их на линию огня; после построения раздалась команда:

– Дистанция – четыре шага, налево в цепь – ррр-а-а-зомкнись!

Мальчишки поп а дали в снег и со свежей злобой принялись обстреливать позиции красных. Сбоку, по левому краю озера вновь полетела хоть и потрёпанная, но всё ещё бойкая вражеская кавалерия. У Никиты упало сердце, – всё точно так же, как час назад, – то же знамя, те же летящие, подобно чёрным чудовищам, кони, те же шашки, взметнувшиеся над головами, но… уже, кажется, не так уверенно, не так слаженно скачут всадники и не так твёрдо зажаты в их руках сверкающие на солнце клинки и… да, да! Навстречу им летят павлоградские гусары и уже два снежных шлейфа в неудержимом стремлении друг к другу клубятся на льду озера, – расстояние между ними всё меньше и меньше, облако снежной взвеси вокруг них всё больше и больше, частокол клинков втыкается в низкие облака, кони снова звереют на ходу, и вот уже клин вгрызается в клин и – пошла рубка!

Кадеты тем временем начали отсекать дальнюю пехоту, часть сапёрной роты сражалась внутри колонии, вытесняя красных вон из Канделя к подножию дальних холмов, другая часть сапёров при двух пулемётах присоединилась к кадетам, и – бешеный кураж вперемешку с отчаянием захлестнул парней! Никита лупил из своего «максима» в диком возбуждении, забыв про усталость и боль в плече, и видел краем глаза, как гусары схлестнулись с красными, как там, на озере началась яростная свалка, как котовцы дрогнули, но не повернули коней, как павлоградцы отчаянно рубили врагов, потому что нельзя было им отступить, никак нельзя, – или здесь погибнуть в благородной схватке, или быть пленёнными и позорно расстрелянными… И вот они уже стали теснить котовцев, вот уже кони без седоков потерянно заб е гали по снежной ледяной столешнице, натыкаясь на убитых и поверженных. Красные устало и растерянно оборонялись, и видно было, что боевой азарт покинул их. Гусары теснили врага не силою оружия, но силою духа; клинки павлоградцев продолжали свою страшную работу, – кровь летела во все стороны, слышались крики, ругательства и стоны, и кто-то умирал под копытами коней, видя в вышине на фоне равнодушного неба гигантские чёрные фигуры сражающихся и скрещенные в роковом противоборстве шашки, а кто-то уже мёртвый гарцевал на вольной, потерявшей поводья лошади, привалившись пробитой грудью к её тёплой шее…

Тут Никита вдруг понял, что его «максим» работает соло, что давно уже не слышно пулемёта Никольского. Взглянув в сторону кладбища, он увидел бравого пулемётчика лежащим возле «льюиса» и почти в ту же минуту услышал шипящий голос Реммерта:

– Господа-а-а! Справа по одному-у-у… в перебежку – марш!

Кадеты вскочили и стали перебегать в сторону кладбища, откуда беспрерывно сыпались пули. Поняв, что пулемёт Никольского замолчал, красные подняли головы и стали ещё плотнее обстреливать зады кладбища, совсем смело показываясь над кладбищенской стеной. Но кадеты подтянулись; Никита с помощью маленького Авраменко подкатил пулемёт на новую позицию и опять начал строчить, выкашивая всех, кто находился в стороне от ограды кладбища. Остальные из винтовок снимали бойцов, которые прятались за могилами. Никита поймал себя на мысли, что он беспредельно раздражён, что его трясёт от бешенства, что он вне себя от гнева и хочет только одного: схватить пудовую дубину и крошить вражеские головы беспрерывно, бесконечно! Он до боли в пальцах сжал поворотные ручки «максима», вцепился в него мёртвой хваткой, ощерился, как затравленный волк и, всовывая перекошенное лицо в щиток пулемёта, затрясся с ним в совместной яростной злобе. Красные не выдержали натиска и… побежали! Вон их чёрные фигуры запетляли по белому снегу, вон их беззащитные спины открылись для возмездия… вон те, кто прятался за могилами, уже перемахивают через кладбищенскую стену… чу! – слышен откуда-то сверху клич Рогойского:

– Каде-е-ты! Вперёд!

И вскочив, резво, как хищники, преследующие ослабевшую добычу, понеслись кадеты вслед уносящемуся противнику, на ходу щёлкая затворами и выцеливая мечущиеся фигуры отступающих. Никита не мог с пулемётом поспеть за быстро удаляющимися товарищами, вдвоём с Авраменко они зацепили опорную дугу «максима» и двинулись в колонию. Оглянувшись, они увидели, как кадеты добивают оставшихся в арьергарде красных. Бешенство его не могло утихнуть, он всё клокотал, щерился и никак не мог успокоиться.

Наступали сумерки.

Никита с Авраменко вошли в колонию. На улицах там и сям лежали трупы – кадеты, пехотинцы, красные, белые. Никита стал снимать с убитых подсумки, вытряхивать патроны. Возле кирхи, прислонившись к стене, полусидел раненый красноармеец, нашпигованный осколками. Кадеты подошли ближе. Авраменко потянулся к патронной сумке врага, висевшей у него на поясе.

– Берите, берите, – прошептал красноармеец, – берите всё…

Авраменко снял подсумок, забрал винтовку, из кармана окровавленной шинели вынул гранату.

– Быстрее! – раздражённо сказал Никита.

Его продолжало трясти, болезненное возбуждение не хотело уходить, желудок сводила судорога боли, и волна дурноты подступала к горлу. Он не мог обуздать свою мстительную ярость, ему снова представилась огромная дубина, которую так хотелось обрушить на голову раненого.

Красноармеец протянул руку. Глядя в лицо Никите, с трудом проговорил:

– Не убивай, браток! Мы не коммунисты… мы – мобилизованные…

– Сука, сука, – прошипел Никита, сорвал с плеча винтовку, быстро передёрнул затвор и, не целясь, выстрелил…

Ночью батальон Стесселя вернулся с позиций в Кандель, и кадеты получили, наконец, передышку. В хате, где утром начинали кашеварить, снова развели огонь и стали собирать рассыпавшуюся муку. Пока закипала вода, возбуждённо обменивались впечатлениями от боя и пытались подвести его итоги. Красные были полностью выбиты из Канделя и соседнего Зельца, понесли большие потери, как кавалерией, так и пехотой, но, отступив, заняли последнюю на этом направлении колонию Страсбург и заблокировали тираспольский шлях. Капитан Реммерт сидел возле печи в позе человека, решающего сложную жизненную задачу; Никита смотрел на него и думал, что никаких особенных мыслей, скорее всего, в голове капитана сейчас нет, просто он бесконечно устал и, отключившись от мира, таким образом, скорее всего, пытается отдохнуть. Кадеты сидели и лежали в просторной горнице, многие уже подрёмывали, Никита с Авраменко тоже пристроились возле печки и через несколько минут тоже клевали носами. Дремота затягивала их всё глубже, и вот они потихоньку отчалили от неестественно ярких пристаней реальности и поплыли в мглистых, тинистых, масляно-слоистых водах причудливых сновидений, в которых были перемешаны крылатые кони, трепещущие на ветру алые знамёна, дымящиеся пулемётные стволы, чёрные точки суетливых фигурок на искрящемся цветными переливами льду и их собственные силуэты, увиденные как бы со стороны: бесплотные, дымные, медленно скользящие над полем брани… Вдруг сильный хлопок мгновенно смыл их видения, – так, как мощный поток воды смывает нестойкую краску со стен, – и мутные дрожащие картинки потекли вниз, открывая их взорам бездонный проём открывшейся в ночь двери и на его фоне – огромного офицера, громоздящегося посреди горницы.

– Господин капитан! – сразу и горячо заговорил офицер, обращаясь к Реммерту. – Беженский обоз потянет нас к земляным червям! Проклятые канарейки и граммофоны погубят всех! Полковник Стессель выступает один. Сей же час! Перейдём озеро в сторону Днестра, а там будем пробиваться вдоль границы – авось проскользнём где… Мне приказано отыскать вашу роту, полковник не хочет оставить вас. Ведь он сам был кадетом… да и я тоже! Вы покрыли себя неувядаемой славой, вы опрокинули пехоту красных и сдержали конницу Котовского! Вам ещё предстоят новые подвиги! На марш, господин капитан! Сей же час на марш!

– Но у нас раненые, – возразил капитан, – мы их не оставим.

– Для раненых есть подводы, – заволновался посыльный. – Слово чести – заберём всех!

И опять начали кадеты новое построение в морозной ночи. Все двигались механически, как заржавевшие машины; быстро построившись, двинулись к выходу из колонии, прошли место кавалерийской битвы, там и сям натыкаясь на окоченевшие трупы людей и лошадей, добрели до крутого берега, который нужно было как-то преодолеть, и долго искали пологих тропинок для подвод. С трудом взобравшись, вышли в степь.

Луна в слегка подсвеченных низких облаках… Жидкий, похожий на редкое, истончившееся полотно, туман… Степной простор, покрытый нетронутым снегом… Морозная жуть, преддверие преисподней…

Медленным шагом кадеты потянулись вперёд. В середине строя шли повозки с ранеными. Кто мог сидеть – сидел, среди сидящих Никита заметил Володю Стойчева и Глеба Никольского, своего партнёра, свою связку, своё прикрытие. Большинство раненых лежало вповалку, чуть ли не друг на друге, они стонали, мучаясь, но облегчить их страдания никто не мог.

Глубокой ночью из Зельца вдогонку своему отряду вышел отставший полковник Рогойский в сопровождении шестиклассника Петра Платона. Пытаясь догнать обоз Стесселя, они также перешли озеро, выбрались на дорогу и уже в рассветных сумерках, не дойдя всего полутора-двух вёрст до сельца Коротного, где уже сосредоточились кадеты, присели на обочине, не в силах двигаться дальше. Они думали отдохнуть всего несколько минут и, прижавшись друг к другу, легонько задремали. Сон мгновенно захватил их, они поплыли в его блаженной истоме, но и двадцатиградусный мороз, не желая терять своего, заключил их в ледяные объятия, прижал покрепче и стиснул с такой братской любовью, что души их мгновенно покрылись коростою льда, а тела окоченели. Кровь быстро замёрзла в жилах бравого однорукого полковника и его бедного воспитанника, не успевшего увидеть ни жизни, ни судьбы, ни даже света своего последнего, едва нарождающегося дня. Так и остались они сидеть на обочине дороги памятником отцу и сыну, обнявшись и словно шепча что-то друг другу, словно делясь своими последними секретами, словно пытаясь выговорить напоследок какие-то просьбы, обещания, слова утешения, а может, и прощения…

С наступлением утра отряд капитана Реммерта вышел на лёд Днестра, преодолел его и, подойдя к румынской границе, остановился в правобережных плавнях. Весь день простояли, пытаясь жечь камыш, чтобы согреться, но сырые стебли не хотели гореть и лишь чадили, заполняя окрестности зловонным дымом. На дальних подступах к Днестру опять виднелись красные кавалеристы; пытаясь догнать отряд, они сужали полукольцо и уже, по слухам, заняли Коротное, где захватили часть двинувшегося за Стесселем васильевского обоза. Другая его часть, б о льшая, совсем уже отчаявшись, двинулась вслед за кадетами к румынской границе и опять потащила за собой проклятых канареек. Авангард генеральского обоза был виден кадетам с противоположного берега. Сам генерал Васильев, по слухам, вновь отправился на переговоры к румынам…

До вечера кадеты промаялись на льду, жуя от голода сухие листья прибрежных кустарников, а с наступлением темноты вернулись с границы офицеры отряда и скомандовали: вперёд!

Тёмные призраки среди зловещей тишины медленно двинулись в черноту ночи, ступив на узкую тропинку, отделяющую вполне мирное, хотя и ледяное поле, от края бездонной могилы, уже подготовляемой для них всемогущими потусторонними силами с помощью, конечно же, сил земных, – тех самых, которые маячили на левом берегу и, напряжённо щурясь, всматривались в даль, мечтая вдоволь напиться кадетской крови. Измученные подростки шли по замёрзшим плавням, натыкаясь на кусты и деревья, сбивая в жгучие мозоли уже и без того изуродованные ноги, но вот наконец замелькали какие-то заборы, загородки, плетни, линии штакетника и появились первые неказистые домишки. Запахло печным дымком, кизяком, забрехали собаки.

– Где мы? Что за село? – спросил кто-то в темноте.

– Капитан вроде сказал – Раскайцы, – отозвались рядом.

Никита в сопровождении десятка кадет ввалился в ближайшую хату и, отодвинув чёрного, заросшего вороною шерстью старика-молдаванина, её хозяина, прошёл из сеней в горницу. Там было тесно и грязно, сальная лампадка чадила в углу. В сенях кадеты нашли мешок сахарного песку и мешок кукурузной муки; несмотря на протесты молдаванина, который в панике цеплялся за свои припасы, втащили их в горницу и немедленно съели, заедая приторный сахар и муку, застревавшую в горле, принесённым с улицы снегом. Хозяин что-то говорил на своём языке, отчаянно жестикулировал, чего-то требовал, обращаясь почему-то к Никите, но тот грубо отодвинул назойливого старика. Прикончив молдаванские припасы, кадеты улеглись вповалку на земляной пол и мертвецки уснули. Разбудить их, казалось, не могли уже никакие катастрофы мира, но утром сельцо проснулось от бешеного стрёкота пулемётов.

Кадеты спросонья повыскакивали из хат и, застёгивая на ходу шинели, бегом стали отступать к плавням. Стреляли румыны, их огневые точки видны были на окружающих Раскайцы холмах. Стреляли также из хат, – видно, недовольные кадетским нашествием молдаване, не желая терпеть пришельцев, взялись за свои обрезы. Никита на минуту присел под плетнём, пытаясь оценить обстановку и держа на всякий случай винтовку возле колена. Пули взвизгивали над его головой. Он глянул вдоль улицы: кадеты и солдаты Стесселя, не оглядываясь, уходили в плавни. На бегу упал Миша Трофимов, его подхватил, развернув в сторону села, Росселевич, и Никита увидел удивлённые глаза раненого, заливаемые кровью. Вдалеке вскрикнул Толмачёв, остановился и осторожно подтянул к груди повисшую плетью руку: из рукава шинели на его грязную кисть капали алые капли. Через некоторое время отряд Стесселя собрался в плавнях. Настроение было паническое. Некоторые сидели в снегу, обхватив головы руками и, уставившись в одну точку, мерно раскачивались из стороны в сторону. Кто-то орал диким голосом, кто-то отдавал бесполезные команды, какие-то гружёные подводы крутились вокруг, замотанные в чёрное бабы визжали из-под платков и жалобно плакали дети, вдруг обнаружившиеся на повозках. Какой-то полковник надсадно вопил:

– Мы в мешке! Румыны нас не пропустят! А там – красные!

Он махнул рукой в сторону левого берега, где действительно среди телег и кибиток васильевского обоза уже гарцевали статные всадники.

– Ко мне, воины! – продолжал полковник. – У кого есть оружие и у кого не дрогнет рука в последнем бою! Будем резать их, будем грызть их зубами!

Три офицера в расстёгнутых шинелях и без погон быстрым шагом двинулись в сторону плавней, к высоким редким кустам, на ходу шаря непослушными пальцами по кобурам. Зашли в кусты, их нечёткие силуэты с трудом просматривались сквозь сучья и ветки; Никита заворожённо следил за ними, – став в кружок, они что-то говорили друг другу, потом стали обниматься, закончив, постояли немного, как бы в раздумьи, затем расширили свой круг, отступив на шаг в глубину кустов… раздалась невнятная команда и следом – почти одновременно – три выстрела. Никита отвернулся…

Капитан Реммерт, видя отчаянье и страх кадет, собрал их вокруг себя и тихим голосом сказал:

– Господа, я точно знаю, что ещё в Аккермане полковник Бернацкий послал телеграмму королеве Марии. Не может быть так, чтобы она не ответила, не может быть так, чтобы она отказалась принять нас. Ведь она связана с нашим государём династическою кровью! Нас пропустят! Держитесь, господа! Будем ждать до тех пор, пока не сунется сюда Котовский, а коли уж сунется, – умрём как герои!

Мимо кадет шли в сторону недавно оставленного берега солдаты и офицеры, с трудом подгребая ногами слежавшийся снег и на ходу срывая с себя погоны и кокарды. Никто из них не смотрел по сторонам, а кадеты провожали их хмурыми взглядами. Из глубины плавней долетел вдруг неестественный и неуместный среди всеобщего отчаянья женский смех – весёлый и беззаботный. Из полосы кустов вышла молодая красивая женщина в сбившемся платке и в хорошей добротной шубе. Она размахивала руками и звонко смеялась. Среди порохового дыма, среди затихающей стрельбы, в этой напоённой беспредельным ужасом атмосфере странно было видеть подобное веселье. Она подошла к кадетам и не в силах сдержать истерику, закричала:

– Господа, господа! Идёмте же со мной! Посмотрите на моего мужа!

Кадеты нехотя пошли. В глубине плавней, за нагромождением облезшего хвороста лежал убитый офицер, молодой, с усиками, заросший недельной щетиной.

– Посмотрите, какой красивый! – не замолкала женщина. – Господа! Не уходите! А какой ловелас был! Гриша, Гришенька!

Она присела рядом с мужем и запустила пальцы в его засыпанные снегом волосы.

Во второй половине дня, когда холодное зимнее солнце уже клонилось к закату, на дороге из села показался генерал Васильев. Он шёл один, в глубоком раздумьи глядя себе под ноги и сосредоточенно ступая, и от фигуры его веяло таким неизбывным одиночеством, такой отрешённостью, таким забвением земного бытия, что Никите сделалось страшно, – генерал был мертвец и печать иного мира уже была проставлена на его обугленном лбу. Кадеты не знали, что в Раскайцах румыны предложили Васильеву остаться немедленно, но благородный генерал, не сумевший отдать приказа об освобождении подвод, потерявший из-за этого время и силы и попавший, в конце концов, в плотный мешок окружения, отказался от предложенного румынами спасения, потому что его солдаты, его офицеры, его кадеты ещё продолжали оставаться в днестровских плавнях во мраке отчаяния и безысходности.

Реммерт порывисто подбежал к нему, отдал честь.

– Что делать с кадетами, Ваше превосходительство? Прикажите умереть!

И опустив руку, потерянно добавил:

– Пропадаем мы…

Васильев очнулся и приложил руку к своей генеральской папахе.

– Здравствуйте, кадеты! Благодарю вас за Кандель!

– Рады стараться, Ваше превосходительство!

– В Румынию вас пропустят, господа! Пограничниками получен приказ королевы Марии! О нём знают на всех пропускных пунктах. Ваше спасение близко, я верю…Прощайте, кадеты и… простите…

Он козырнул, шагнул в сторону, замешкался на мгновение… кадеты стояли, не в силах осознать сказанного… Реммерт растерянно смотрел на генерала… тот сделал ещё два коротких шага, повернулся к кадетам, – на глазах его были слёзы… Никита впился взглядом в эти переполненные до краёв солёною влагою страдальческие глаза… он видел, что генерал уже не с ними, что он снова переходит в иную реальность и лишь замешкался на коротком пути туда, куда настойчиво зовёт его судьба…

В Раскайцах стреляли, но Васильев не слышал, на противном берегу тоже стреляли, но и этих выстрелов он не слышал; на тропинках, ведущих к Днестру со стороны Коротного, красные уже вовсю грабили беженский обоз и летели к чёртовой матери полудохлые канарейки и никому не нужные граммофоны, но он этого не видел, и кого-то уже нещадно били прикладами по лицу, а девиц таскали за длинные волосы и драли с них юбки, но он не чувствовал чужой боли, не чувствовал потому, что грудь его, душу его разрывала собственная боль, затмевающая окружающий мир, вгрызающаяся в сердце и не оставляющая никаких надежд. Утратив свой гвардейский шик, свою молодцеватую уверенность, свою генеральскую стать, ссутулившись, шёл Васильев в глубину плавней по тропинке, ведущей к красному берегу, вот тропинка сделала один поворот, ещё один, а потом и третий… здесь он остановился, задумался и подошёл к тонкой раките на небольшом возвышенном островке. Повороты тропинки скрывали от него оставшихся возле берега кадет, но он уже не думал о них, ему мерещились другие берега. Эти берега представали перед ним в сырой промозглой дымке, чуть прикрытые чахлым кустарником, а он, генерал Васильев, в расстёгнутой шинели, со скомканной папахой в руках шёл к ним, в смутной надежде найти там успокоение. «Почему я иду туда пешком? – думал генерал. – Кажется, тут должна быть вода…» Он шёл долго, тяжело, сердце его стискивала какая-то грубая сила, и оно тяжко болело и ныло. Генерал чувствовал, что несмотря на мороз, тело его под исподним обливается жгучим потом; он поднёс руку к лицу, – рука была влажная и горячая. Боль в сердце становилась невыносимой, воздуха в лёгких не хватало, и земля под его ногами неожиданно стала крениться. Он ухватился за ракиту, её тонкий стволик согнулся, и генерал упал в снег. Боль обняла его со всех сторон и изо всех сил стиснула бедное генеральское сердце… Васильев закрыл глаза и… увидел: его обоз медленно поднимается над заснеженною равниною; в авангарде обоза полощется белое знамя с ломающимся красным крестом, длинная вереница повозок и тысяч людей, нагруженных узлами, граммофонами и клетками, полными оранжевых птиц, изгибается и колеблется под ветром, словно гигантское полотнище, лошади, растрепав гривы, разметав хвосты и расставив по сторонам копыта, накренившись под немыслимыми углами, плывут к горизонту, и следом за ними поднимаются расхристанные кибитки, трепещущие на ветру тряпки, шинели и пальто, а внизу стоят измученные кадеты и заворожённо смотрят вслед улетающему каравану… Чья-то злодейская рука продолжала сжимать сердце старика и с садистическим сладострастием выкручивала из него последние силы, сердце трепыхалось, словно полузадушенная канарейка в кулаке, и не могло вырваться, боль поднималась крещендо и невозможно было далее терпеть эту пытку… Васильев застонал, рука его кое-как нащупала кобуру, он с трудом вытащил свой «люгер», с которым не расставался ещё с Великой войны, поднёс его к груди и выстрелил в своё несчастное сердце…

День уходил в иные страны, к другим народам, а в днестровских плавнях сгущались сумерки. Кадеты шли по замёрзшим кочкам, среди пучков обледенелой травы и разломанных стеблей камыша, – до Раскаевец оставалось версты две. Полковник Фокин шёл впереди, замыкал отряд несгибаемый Реммерт. Кадеты двигались с трудом, но надежда, последняя надежда придавала им силы. Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив на западе багровые клочки потухающей зари.

Впереди показалась группа румынских солдат. Кадеты чуть замедлили шаг. Фокин приказал скинуть винтовки и положить их на землю. Румыны, с опаской поглядывая на лежавшее в ногах кадетов оружие, подошли.

– Элевы? – спросил один из них.

– Элевы, – ответил полковник. – Элевы и профессори.

И положил пальцы на свой погон. К румынам подошёл Реммерт. Кадеты напряжённо ждали. Румынский сержант знаком приказал офицерам снять шинели. Полковник и капитан стали расстегиваться. Сержант подошёл к Фокину и снял с его мундирной пуговицы золотую цепочку, за цепочкой потянулись часы. Фокин покорно молчал. У Реммерта нашли пустой серебряный портсигар, сержант открыл его, вытряхнул табачные крошки, щёлкнул, закрывая, и передал стоящим позади товарищам. Часы сунул в карман своей шинели и кивком головы приказал двигаться дальше. Кадеты подобрали оружие и продолжили путь. Румыны приотстали, взяв наперевес винтовки.

Последний отрезок пути. Никита шёл, несколько ободрясь, как и все кадеты, несмотря на беспредельную усталость, стёртые до многослойных струпьев ноги и резь в желудке, он шёл и думал, что спасение не могло обойти их стороной, что всё, слава Богу, вот-вот закончится, и их многострадальный отряд скоро будет в теплом сухом помещении, где всем дадут по куску хорошего ржаного хлеба и по кружке настоящего горячего чаю… Перед ним снова всплыло Лялино лицо, лица родителей, старших Гельвигов, убитого Саши и… он споткнулся… Женя! Женя Гельвиг! Женя – у Котовского? Женя – у красных? Этого не может быть! Он обознался. Это был кто-то другой, очень похожий на Женю. Женя не мог быть у красных, Женя сам был кадетом, с германской он вернулся подпоручиком с солдатским Георгием! Женя воевал за веру, царя и Отечество, как мог он оказаться у красных?

Никита глянул вперёд, поверх голов товарищей. Впереди уже виднелись знакомые домишки Раскаевец. С пологой дороги от сельца спускалась вереница повозок и бесформенная колонна чёрных, словно обугленных людей, которые шли в полном молчании, и только скрип колёс, удары копыт о мёрзлую землю да редкое ржание лошадей нарушали страшную немоту этих призраков. Они подошли ближе, и кадетам стали видны грязные белые бинты на их руках, ногах, головах, некоторые брели, опираясь на костыли и самодельные сучковатые палки или на плечи товарищей. Впереди процессии шла с тёмным закаменевшим лицом маленькая сестра милосердия, держа в обожжённых морозом руках флаг Красного Креста, – видно было, что флаг тяжёл для неё, его набухшее влагой строптивое полотнище рвалось с древка в румынскую сторону, словно хотело вернуться туда, под сень аккуратных хаток, в тепло и уют мирной жизни. Раненые поравнялись с кадетским отрядом. Кадеты остановились.

– Не хотят нас румыны, – сказал кто-то из обоза. – Вишь как, братовья-то…

– Подыхать послали калечек, небось в тягость мы им, – добавил кто-то другой.

– А как же! – не удержался третий, – мы для них нонче костью в горле стоим, глядишь, подавятся. Вот и сбагрили от греха подальше. А и правильно! Нехай красные нас схарчуют, авось те уж не подавятся!

Никита с ужасом смотрел на раненых. Последние закатные краски ложились на их искажённые лица и оттого лица те багровели в вечерних сумерках, а в глазах несчастных отражался последний прощальный свет потухающего неба. Кадеты стояли, опустив головы, сосредоточенно разглядывая льдистую землю у себя под ногами.

– Марш! – тяжко вздохнув, скомандовал капитан Реммерт.

И кадеты снова двинулись вперёд. На лёгком подъёме перед самым селом Никита оглянулся: раненые погибшего обоза генерала Васильева выходили из плавней, и в сумерках ещё хорошо видна была их колонна, – чёрная на белом запорошённом днестровском льду… внезапно равнина заворочалась, мелко затряслась и стал слышен какой-то невнятный гул, – он нарастал постепенно, стройные поначалу отрывочные звуки, в которые вплетались мелодии маршей, вальсов, мазурок, смешивались и проникали друг в друга, превращаясь в чудовищную какофонию, в скрежет, грохот и скрип, невыносимый для человеческого уха, колонна уже парила над землёй, плавно поднимались ноги солдат и офицеров, как ослабевшие крылья выносились руки, торжественно ступали лошади, временами кренясь то вправо, то влево, и морозный ветер размётывал их косматые гривы, флаг Красного Креста реял впереди, а маленький знаменосец упрямо шагал навстречу своей погибели, и весь этот почти уже потусторонний отряд, как будто укрытый покровом милосердия, но обречённый, обречённый, медленно двигался навстречу стоящим на взгорье орудиям и пулемётам…

Письмо Ляли Никита на всякий случай сжёг и немедленно приступил к хлопотам по получению визы в Советский Союз. Вопреки ожиданиям в посольстве отнеслись к его просьбе с пониманием, то ли оттого, что недавно странами был заключён советско-французский пакт о ненападении и любые контакты сторон свидетельствовали о взаимной благожелательности, то ли оттого, что Никита пообещал прочесть в Москве пару необременительных лекций о французском самолётостроении, рассказать о себе и о своём товарище Константине Розанофф, а может, и ещё по какой причине… В посольстве ему все вежливо улыбались, помогли с оформлением бумаг и скоро он был уже готов отправиться в волнующее путешествие.

В Москве он появился глубокой зимой, когда запустение улиц и площадей, их дегенеративную запущенность и захламленность несколько прибрал обильный многодневный снежок, и город смотрелся весело и празднично под свежей, словно только что простиранной белой простынёй. Осознать пути движения московского транспорта он не мог, поэтому пришлось обращаться за помощью к постовому милиционеру. Тот вежливо объяснил, как проехать на Кудринку, подозрительно оглядел Никиту с головы до ног и на прощание, сурово глянув на него, отдал честь. Никита быстро доехал до Садового кольца, по пути узнавая знакомые места, и вот уже мелькнули перед ним Кудринская площадь, въезд на Поварскую, чеховский флигель, и сразу за его коваными воротами открылся родной дом.

Сердце Никиты сильно забилось.

Он вошёл в парадное и увидел в нём признаки холопского запустения, окурки, мусор, мятые газетные обрывки, плевки, отметил отсутствие огромного зеркала, когда-то занимавшего нишу под аркой, и грязные стены с зияющими ранами выбитой плитки. Быстро преодолев просторный лестничный марш, он подошел к квартирной двери. На ней по-прежнему красовалась латунная тройка, но звонок был не один, – на дверном косяке их разместилась целая вереница. Никита в замешательстве позвонил в общий. Прошла минута, другая… сердце у него забилось ещё сильнее… щёлкнул замок… ладони у Никиты стали влажными… Дверь распахнулась… на пороге стояла Ляля. Он мгновенно узнал её, то была его любимая сестра, его возлюбленная, единственная женщина его жизни, – она стояла перед ним в блёклом домашнем халатике, покорно опустив руки и ссутулившись, и в глазах её была такая невыразимая тоска, что Никита сразу всё понял, и жалость к ней, смешанная с мучительной нежностью и страхом, обрушилась на него душным пологом, отменив свет, воздух, звук, отменив саму жизнь…

Ляля подняла на него тусклые глаза и тихо сказала:

– Беги… пожалуйста, беги…

И он побежал. Он метнулся на лестницу, надеясь выскочить из парадного, но путь ему преградил крепкий мужчина в лёгком пальто и мятой шляпе. Тогда Никита бросился в противоположную сторону, вверх, но и оттуда, из-за маршевого поворота появились двое и накинулись на него. Он отскочил на площадку, каким-то образом вывернувшись из четырёх раскинутых рук, обошёл их слева по кафельной стене и помчался наверх. Один из мужчин, ударившись о раскрытую дверь, грязно выругался, выхватил из-за пазухи пистолет и, сжав зубы, выстрелил вслед Никите. Пуля звучно чмокнула стену и на голову ему посыпались острые кафельные осколки, на лице появилась кровь. Он помчался по лестнице, пробежал несколько маршей и увидел дверь флигельной крыши. Он толкнул её, дверь оказалась незапертой. Никита метнулся на площадку, огороженную резной балюстрадой и понял, что совершил ошибку. Он с детства знал – площадка глухая, никаких выходов с неё нет, только через балюстраду во двор, но тут четвёртый этаж! Он перегнулся вниз… впереди сиял только что расчищенный дядей Ильшатом дворовый асфальт. Справа – зады особняка Миндовской и массивная стена, покрытая поверху колючей проволокой… да и не допрыгнуть… слева – небольшой палисадник с сугробом, сформированным дядей Ильшатом из собранного снега… Никита мгновенно вскочил на балюстраду, намереваясь с угла допрыгнуть до глубокого снежного массива, но тут с лестницы выскочил один из охотников, стремительно преодолел небольшое расстояние до Никиты и, схватив его за пальто, резко дёрнул. Никита повалился на противника. Молотя его кулаками, он всё пытался отступить к краю площадки, чтобы влезть на барьер, отделявший площадку от улицы, – ему удалось встать, на мгновенье обездвижив напавшего, и уже занести ногу на шершавый бетон балюстрады, но тот быстро опомнился и резким рывком вернул Никиту на место. Никита вцепился в него и потащил по краю плоской поверхности барьера, положил поперёк и, левой рукой удерживая за пальто, правой перекинул грузное туловище врага во двор. Послышался короткий хруст и в просветы между балясинами Никита увидел распростёртое на асфальте тело. В этот миг сзади к нему подбежали двое, и сильный удар сбоку в лицо сбил его с ног. Короткая возня, всхлипы, стоны, ругательства, – Никите вывернули руки, сунули лбом в грязный бетон, и один из напавших уселся ему на поясницу. Его грубо сволокли по лестнице, вытащили из парадного, втиснули в чёрный автомобиль, стоявший возле бордюра, – прохожие смотрели, остановившись возле них в недоумении; взревел мотор и автомобиль помчался по Садовому кольцу.

Евгений шёл по коридору, возвращаясь из камеры близнецов, вне себя от злобы. Он шёл и исступлённо шептал:

– Сгною, сгною на хер…

Зайдя в кабинет, он сел за письменный стол и поднял телефонную трубку.

– Маузера ко мне! Срочно!

Через несколько минут в его кабинет вошёл старший специсполнитель Лев Маузер, работавший в Учреждении почти со дня его основания. Это был небольшого роста хромоногий человек с ярко-рыжей всклокоченной шевелюрой, одетый в кожаную куртку и кожаные же галифе, обутый в хорошие офицерские сапоги. Говорили, что когда-то он так отличился на полях Гражданской, что за особые заслуги был приглашен в ЧК, где создал целую систему по выявлению и уничтожению врагов, а также безотходное производство, зарабатывавшее огромные деньги на утилизации их трупов. Кроме того, этот человек занимался и теоритическими разработками, и особо прославился своей наделавшей много шуму в определённых кругах брошюрой под названием «Апология инквизиции, или Добывание признаний у подозреваемых посредством применения спецметодов». Многие его боялись, но не Евгений.

– Ты что сделал? – заорал он на Маузера, как только тот вошёл в кабинет. – Ты что сделал, я тебя спрашиваю?

– А что такое, товарищ майор? – развёл руками Маузер.

– Ты что с близнецами сделал, мать твою!

– Так вы ж сами сказали, товарищ майор, поучить их жизни.

– Я тебе сказал поучить жизни, а не калечить! Я велел объяснить им, что советские люди живут во враждебном окружении, что им нужно остерегаться шпионских злоумышлений! А ты что сделал? Ты зачем применил к ним санкции? Да ты, сука, сам враг, как я погляжу!

– Никак нет, товарищ майор, – угрожающе протянул Маузер. – Это я правильно сделал, правильно спецметоды применил к этим выблядкам буржуйским… А вот вы, товарищ майор, вы… как-то не так меня трактуете… Вы бы поостереглись, товарищ майор…

– Я тебя сгною… я тебя с лица земли сотру, слышишь ты, товарищ старший специсполнитель… Тебе что, галочку поставить? Ты команду получил? Ты какого рожна поперёд батьки в пекло суёшься? Тебе человека масштабировать и точка? Убрал лишнюю работу и вся недолга? Нет, братец ты мой, так дело не пойдёт, ты будешь, будешь отвечать у меня за своё ударничество… Нужно дело кропотливо вести, осторожно, нужно не вспугнуть врага, а напротив, расположить его на свою сторону, а ты что? За числом бежишь! Тебе что, зарплату по количеству масштабированных начисляют?

– Вы в мою работу, товарищ майор, лучше не влезайте, – тихо, но с угрозою в голосе возразил Маузер. – Уж я знаю, как с врагами управляться… Вы, впрочем, чем за малолеток этих впрягаться, сами бы лучше поостереглись… не ровён час бабахнет…

Евгений потемнел лицом.

– Вон на своё место, – сказал он брезгливо.

Когда Маузер ушёл, Евгений ещё долго сидел за столом, подпирая голову онемевшими руками. Он думал, что вот теперь ему будет выдан новый кредит доверия, он получит орден или повышение по службе, ну ещё бы, – он раскроет масштабный, опутавший всю Москву шпионский заговор, он разоблачит французских агентов, дерзких вредителей, диверсантов и похитителей стратегических секретов государства, он спасёт Родину от их враждебных козней, но… он навсегда потеряет Лялю, он навсегда потеряет смысл жизни, ведь не в Маше для него этот смысл и не в казне Реввоенсовета Южгруппы Двенадцатой армии, намертво похороненной в Змеиной балке… Это конец жизни, думал Евгений, это во всяком случае её закат, никогда, никогда больше не увидеть ему Лялю, не обнять её, не вдохнуть волшебный молочно-лесной запах её волос… Он глянул на стоявший среди бумаг письменного стола бронзовый бюстик, повернулся к окну, всмотрелся в черноту наступившего вечера, в резво бегущие по площади и по прилегающим улицам автомобильные огоньки, и глаза его набухли слезами.

На следующий день Борис и Глеб вернулись домой. Ляля ужаснулась, увидев их. Лица близнецов напоминали расползшееся перестоявшее тесто, их заплывшие глаза, опухшие, фиолетово-зелёного цвета губы и щёки, расквашенные носы могли бы напугать не только Лялю, но даже и совершенно постороннего человека. Когда она их раздела, оказалось, что крылья у обоих искалечены, сломаны, а тела сплошь покрыты чёрными, гноящимися ссадинами и распухшими синяками. Крылья висели безжизненными плетьми, перья на них были в крови, и даже при беглом взгляде замечалось, что местами они грубо выдраны, кое-где даже с мясом, с кожей. Ляля побежала в аптеку, принесла йод, перекись, бинты, вату и полдня возилась с сыновьями, пытаясь облегчить их страдания. Ночью они почти не спали, не могли ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Временами лишь впадали в сонное забытьё, и тогда Ляля слышала их стоны, приглушаемые подушками. Утром она не смогла даже покормить их, в губы им невозможно было вложить ложку. Они только пили простую воду из-под крана и с выражением бесконечного страдания смотрели на мать. Накануне Ляля не пошла на службу и это могло грозить ей самыми неприятными последствиями, поэтому закончив утренние процедуры с близнецами, она, нервничая, побежала в контору.

День выдался снежный, густые липкие хлопья косяками летели с серого неба, и прохожие торопились поскорее скрыться в своих домах или в учреждениях.

Близнецы долго сидели у окна, безучастно наблюдая за снегопадом. Стена особняка Миндовской тускло желтела на фоне блёклого снежного полога, дворовый переулок погрузился в пасмурный полумрак, а из-под дальней арки, ведущей на Садово-Кудринскую вывернул старьёвщик со своей тележкой и запел протяжно, растягивая гласные:

– Старьё-ё-ё-ё-ё берё-ё-ё-ё-ё-м…

Братья с трудом сняли с себя пижамные рубашки и, помогая друг другу, надели обычные, которые они в повседневной жизни носили под пиджаками. Рубашки были с прорезями для крыльев. Вид у близнецов был жалкий, перебитые крылья безжизненно покоились на их спинах.

Они вышли из комнаты, миновали коридор, стены которого были испещрены их детскими рисунками, покинули квартиру и оказались на лестнице. Поднявшись наверх, к флигельной площадке, толкнули дверь. Она оставалась незапертой. Щурясь от снежной белизны, братья ступили на запорошённый мягким воздушным покровом бетон, чуть скользя, подошли к балюстраде и, поддерживая друг друга, поднялись на неё. Ветер трепал их волосы и раздувал свободные полы их рубашек. Они взялись за руки. Впереди лежал их родной двор, они видели занесённый снегом гипсовый фонтан, сквозь деревья просматривался Вспольный, а дальше… дальше ничего не было видно… может, им хотелось увидеть напоследок Никитские ворота и пушкинскую церковь, может, они хотели бросить прощальный взгляд на башни Кремля, кто знает… Они коротко взглянули друг на друга, кивнули друг другу и так, не расцепляя рук, изо всех сил рванулись в пасмурное снегопадное небо навстречу крупным влажным хлопьям, навстречу низко нависшим фиолетовым тучам, и несколько секунд они наслаждались полётом, и боль в эти мгновения перестала терзать их тела и отступила, а они всё летели и летели, и уже раскинули руки, чтобы продолжить полёт и увидеть наконец снова шпили древних башен и дальние горизонты родного города, но крылья их не поднимались, не расправлялись и не могли двигаться… они успели сделать ещё несколько конвульсивных движений в непреодолимом желании подняться наверх и… на мгновение, одно только мгновение зависнув в воздухе, рухнули с высоты в глубину заснеженного дворового асфальта. Кровь сразу пропитала мокрый снег, но сразу же и скрылась под новыми пушистыми хлопьями. Они лежали рядом, два брата, две безымянные птицы эпохи, два близнеца, отраженье друг друга, они лежали, сложив мятежные крылья, и холодное белое одеяло вечности всё плотнее и плотнее укутывало их…

Ляля побыла на воле ещё с неделю. Ей дали похоронить близнецов, она успела отметить девятый поминальный день и почти сразу получила повестку в Спецучреждение.

С опаской зашла она в громадное, подавляющее своими размерами здание, робко встала перед окошком бюро пропусков. В небольшом полутёмном кабинете сидел за письменным столом худощавый прилизанный человек в штатском. Она села напротив. После обычных анкетных формальностей следователь надолго углубился в бумаги, сначала внимательно читал что-то, потом писал, резво поскрипывая стальным пером, а потом, опустив голову в бумаги, сквозь зубы вполголоса проговорил:

– Уезжайте немедленно… вы меня поняли? Прямо сейчас… Уезжайте…

– Но я ведь ни в чём не виновата, – сказала шёпотом Ляля. Следователь покачал головой и снова углубился в бумаги.

Она расписалась под текстом якобы своих показаний, где говорилось о том, что ей ничего не известно о действиях своего брата Волховитинова Никиты Алексеевича, о его принадлежности к французской и немецкой разведкам, о его планах и заданиях в СССР, и о том, что она вообще считала его давно погибшим. В недоумении и растерянности Ляля вышла из Спецучреждения и отправилась домой.

В воскресенье чтобы развеяться и отвлечься от тягостных раздумий она пешком прогулялась до «Художественного» и, прельстившись красочной афишей, купила билет на новую комедию «Волга-Волга».

После полудня вернулась домой и весь день не знала, чем себя занять. Вечер воскресенья тянулся медленно и никак не хотел заканчиваться, а в понедельник прямо на службе её арестовали. Следствие было стремительным, на десятиминутном собеседовании с какой-то тройкой странных людей ей зачитали постановление и отправили в Бутырку. Там она провела около месяца, дожидаясь формирования этапа, и вскоре вместе с сотнями таких же мучениц отправилась в Мордовию, в Темниковские лагеря.

Перед началом войны, в сороковом, зека из Темников перебросили в Коми, на строительство Северо-Печорской железной дороги. Везли каким-то облезлым водным транспортом, в трюме, на палубу не выпускали, кормили ржавой селёдкой, хлеба и воды не давали. На месте выяснилось, что тут уже работают тысячи зека, строят железнодорожную станцию, а живут в бараках рядом со стройкой. Женский этап высадили на реке, сформировали из него бригады. Сначала зечки рыли землянки, пытались обустроить нехитрый быт, потом их кинули на строительство речной пристани, которая впоследствии стала называться Канин Нос.

Через год началась война, которую здесь практически никак не ощущали, если не считать странного вражеского десанта летом 1943 года, который ничем не кончился, потому что немецкая диверсионная группа, состоявшая из советских военнопленных, сразу же сдалась НКВД.

Время в лагере тянулось медленно, тяжкие работы на строительстве выматывали душу, отнимали последние силы, охрана зверела, начальство лютовало и пыталось вдалеке от столичного пригляда организовать для себя хоть какое-то подобие патрицианской жизни, – люди словно барахтались в тягучей смоле истории, не в силах выбраться из неё, не в силах что-либо изменить, погружаясь в неё всё глубже и теряя связь с реальностью всё быстрее. Её домогались, и она быстро поняла, что яростное сопротивление враждебному миру когда-нибудь плохо для неё закончится. Поэтому очень скоро она сошлась с бригадиром дядей Колей, носившим странную для русского человека фамилию Фиорофанти, человеком в летах, в качестве бригадирской привилегии имевшим отдельный закуток с дверью в углу барака. Дядя Коля не был политическим, но не был и уголовным, он был растратчик, так называемый «бытовик». Работал он в 20-е-30-е годы в Сыктывкаре и помнил ещё то время, когда город назывался Усть-Сысольском. Подвизаясь главным бухгалтером на сыктывкарском лесозаводе, дядя Коля умело подворовывал, а потом как-то по пьяной лавочке загрёб всю месячную зарплату работников лесозавода и кинулся разбазаривать народное добро в столицах и на курортах. Задержали его под пальмами солнечной Абхазии, – вытащили из объятий сомнительных девок в усмерть пьяного и дали примирительную пятёрку, всё ж таки социально близкий, не то что политические, и закатали поближе к родине на строительство станции, а потом и пристани. Человек дядя Коля был хороший, пользовался большим авторитетом в лагере, даже урки уважали его. Обладая большим жизненным опытом, природной хваткой и лукавой хитрецой, он умел справедливо решать сложные вопросы и всегда предлагал помощь тем, кто в ней нуждался. Ляля ему приглянулась сразу и он, не откладывая дела в долгий ящик, сделал несколько тонких недвусмысленных подкатов. Но она не была готова к отношениям, и дядя Коля получил резкий отлуп. Однако будучи благоразумным человеком, он спокойно отошёл в сторону, справедливо рассудив, что чему быть, того не миновать. И действительно, через некоторое время Ляля стала захаживать в нему в закуток. Зато ни охрана, ни другие зеки к ней больше не подъезжали, а впоследствии благодаря дяде Коле её перевели с тяжёлой стройки, где нужно было ворочать чудовищные скользкие сваи и тачки со щебнем, на водовозку. Ляля научилась управлять лошадью и возила огромную металлическую цистерну на кухню, в хозблок, в прачечную и на строительные объекты.

Отмотав свой пятерик, дядя Коля вышел из лагеря и переехал в Кожву, нашёл на окраине посёлка домик, устроился работать на лесоперевалочную базу простым сцепщиком, потому что в бухгалтерию его уже не брали, и стал ждать там Лялю. Лялин срок был несравнимо больше, но верный бригадир дождался окончания её срока. В Москву Ляле возвращаться было запрещено и, освободившись, она приехала в Кожву.

Картины нищеты и убогого мира плодились и множились вокруг неё, она опустилась и перестала вспоминать прежнюю жизнь. Всё было в прошлом.

В течение нескольких лет Ляля родила трёх сыновей – Георгия, Аркадия и Юру и билась с беспросветной бедностью, в попытках жить, а не выживать. Дядя Коля воровал понемножку, и этого подспорья хватало хотя бы на то, чтобы дети не голодали. Когда грянул ХХ съезд и смутные, сомнительные, неясные сведения о московских событиях стали окольными путями добираться до районов Крайнего Севера, Ляля поняла, что пришла пора писать письма. Шесть лет она ежедневно писала в разные инстанции по поводу своей судьбы и судьбы брата, сохраняя все черновики и все приходившие ответы. К концу шестого года бумаги было некуда складывать, более двух тысяч писем и почти столько же ответов лежали массивными пачками по всему дому и уже мешали жизни. Но Ляля никому не разрешала их трогать. Относительно реабилитации ответы приходили вполне обнадёживающие, но относительно Никиты начальственные письма были мутны и противоречивы. Из одной инстанции она получала информацию о том, что Никита расстрелян в конце 38-го, из другой – в начале 41-ого, из третьей, что он вовсе не расстрелян, а получил четвертак и до сих пор отбывает срок там-то и там-то, из письма четвёртой выглядывало всего десять лет, но без права переписки, что тоже означало расстрел, а пятая сообщала о том, что он давно реабилитирован и отбыл во Францию. Однако запросы по лагерям, где он якобы отбывал срок, ничего не давали, оттуда писали, что зека имярек здесь отродясь не бывало, и предлагали писать в другие инстанции и по другим адресам.

На самом же деле Никита, обвинённый в шпионской и диверсионной деятельности, в организации преступной антисоветской группы счастливо избежал расстрела, получив двадцать пять лет лагерей. А Евгений по итогам этого дела благодаря своим умелым действиям в самом деле был награждён орденом Ленина и получил повышение по службе, но это не спасло его от беды, а только отодвинуло её на время.

Началось всё с того, что как-то на совещании офицерского состава в Спецучреждении он поймал на себе странный изучающий взгляд старшего специсполнителя Маузера. Потом Евгения дважды вызывали наверх и задавали тёмные вопросы, на которые он отвечал с большим трудом. Потом некто невидимый потянул за ниточку, ведущую к расстрелянному командарму Якиру, а от него за другую ниточку – к Фёдору Горобченко через благовещенское областное управление, и через городское, и через отделение милиции, где он служил рядовым милиционером. А уж оттуда ниточка протянулась к комбригу Котовскому, который вот уже тринадцать лет мирно спал в бирзульском мавзолее, а от комбрига – ещё дальше. Раскопки становились всё серьёзнее, копали всё глубже и вот докопались наконец до истинной фамилии Евгения и тут же объявили его немецким шпионом, – ещё бы, с такой фамилией прямой резон быть немецким шпионом, и вспомнили ему всё, – и кадетский корпус, и Великую войну, где он тоже, без сомнения, был немецким шпионом, и октябрьские бои в Москве. И в самом конце, когда казалось, что дальше уж совсем некуда, некто ушлый и въедливый прознал что-то про казну Реввоенсовета. Это и сгубило Евгения окончательно. Чтобы выпытать местонахождение сокровищ, к нему применили третью степень пристрастного допроса, после чего взвод красноармейцев расстреливал его во внутреннем дворе Спецучреждения. Но расстрел был фиктивный; так ничего и не добившись, ему впаяли двадцать пять и отправили на Колыму. Сначала он валил лес возле Нагаевской бухты; масштабное строительство там началось недавно и материалов требовалось с каждым днём всё больше, – потом за дерзость его этапировали на Сусуман, где так же как и другим страдальцам ему всучили ручные драги и поставили в ледяную сусуманскую воду мыть золотишко. Любая штрафная зона могла бы показаться раем в сравнении с прииском Мальдяк, куда его сунули, и где люди дохли как мухи, потому что работали здесь по девять часов, а отдыху и прокорму почти не получали. Кормили старателей тухлой похлёбкой и хлеба вдоволь не давали, при том что начальник приискового подсобного хозяйства Василий Четвертак ещё в прошлом году силами зека выстроил на огромной площади в некотором отдалении от жилых бараков колоссальное количество сараев для содержания зайцев, куниц, песцов, лис и свиней. Четвертак был конвойным и служил в Москве, а до начала своей конвойной карьеры, в 20-х, работал на уральской звероферме. По образованию он был зоотехником и, попав как-то с конвоем на Колыму, испросил разрешения по начальству и остался на прииске. Интересного дела для него здесь было немало, вдобавок ему хотелось спрятаться в этом медвежьем углу от катаклизмов эпохи, потому что происходил он из богатой раскулаченной крестьянской семьи, и колхозный пожар только задел его своим смертоносным крылом и слегка опалил, но не пожёг. Быстро обзаведясь нужными связями, стал он на Мальдяке необходимым человеком и начальником подсобного хозяйства, им же самим и организованного. В управлении выбил нужные для стройки материалы, разжился в Нагаево арматурой и высечкой, добыл даже гвозди и скобы, а зека под его началом натаскали с Сусумана гранитных валунов и наволокли с сопок лиственничных стволов. Забурлила стройка и через короткое время огромный животноводческий комплекс был готов. Свиней он завёз с материка, а зайцев, песцов и куниц с помощью капканов добыл на сопках. Начальство сначала крутило пальцами возле висков, но поскольку он не особо напрягал вышестоящих товарищей просьбами о помощи, а делал всё самостоятельно, разумеется, получив необходимые разрешения, стало со временем закрывать глаза на все его инициативы. Вдобавок Четвертак умел подмаслить; в свободное от службы время ходил за дальние сопки и добывал в тайге пушного зверя. Шкурки сначала выделывал сам, а потом сколотил из зеков скорняжную бригаду. Само собой, через короткое время всё начальство, включая высших чинов Управления, вместе с жёнами и любовницами щеголяло в отборных мехах местного производства. Поэтому его никто не трогал, а если и трогал, то лишь за те места, которые не доставляли беспокойства. Лишь однажды начальник прииска вызвал Четвертака к себе в кабинет и спросил, чем он собирается кормить всю эту ораву.

– Дык… чего ж? – в недоумении спросил Василий. – Вражонки-то народные, поди, кажный день дохнут… Мясца ихнего вдоволь же у нас…

Начальник потемнел лицом и отпустил Четвертака.

Последней инициативой сметливого зоотехника была просьба привезти с материка дробильную машину МДРМ-28, о которой он случайно узнал из служебных материалов Пятого Всесоюзного конгресса по спецмероприятиям, организационным разработкам и методам дознания. В тоненькой брошюрке среди прочих любопытных статеек прочитал он стенограмму выступления работника Центрального Спецучреждения товарища Маузера об утилизации человеческого материала масштабированных врагов и понял, что в его производстве технологии товарища Маузера – вещь незаменимая. Когда-то подглядел он, как приисковых жмуриков, складируемых в течение зимы за сопками, обгрызают вольные таёжные хищники, и пришла ему в голову новаторская мысль. Мерзлоту при минус пятидесяти долбить больно несподручно, даже и зекам это не под силу, вот и откладывали их захоронение до лета, покуда земличка маленько не оттает. Так чего ж добру-то пропадать? Быстро доложил Василий идею по начальству, получил разрешение и стал регулярно посылать к заледеневшим штабелям за сопками бригаду зеков с топорами.

В бригаду эту ставили доходяг или тех, кто начинал потихоньку доходить, не имея больше сил сражаться с проклятым золотом в ледяной воде Сусумана. Попал вскоре в неё и Евгений.

В последнее время он не выполнял норму, и ему назначили штрафную пайку сначала в четыреста грамм, а потом и в триста. Суставы на его ногах и на кистях рук разнесло страшным воспалением, он потерял почти все зубы и уже с трудом жевал тот жалкий хлеб, который получал. Цинга мучала его и пеллагра начала захватывать тело, рот кровоточил, глаза слезились.

Вот таким и увидел его Никита, прибывший на Мальдяк с очередным этапом. Узнать Евгения было немыслимо, но Никита узнал. Бригада четвертаковской обслуги тащилась с топорами к выходу из зоны, и Евгений несколько приотстал. Тяжело дыша, он сел прямо на ледяную землю и упёрся в неё руками в попытке отдохнуть. Никита подошёл к нему, стал вглядываться, потом присел на корточки и долго смотрел в его слезящиеся потухшие глаза.

– Ну что, брат, – наконец проговорил он, – хорошо жилось тебе при большевиках? Вот и подошло время выплачивать проценты по их кредитам… Да и долги бы отдать, а то ведь грех… Вона куда завёл тебя Котовский…

– Жаль не зарубил я тебя тогда, – ответил Евгений. – А метку твою так и ношу до сего дня…

И притронулся рукой к бурой, покрытой пятнами пеллагры шее, где уже едва заметен был рваный шрам, оставленный когда-то дерзкой пулей Никиты.

Бригада Евгения замешкалась в предзоннике, и он беспокойно глянул туда.

– Убить бы тебя, – спокойно сказал Никита, коснувшись пальцами топора, зажатого в ладони Евгения.

Тот с трудом встал и, ковыляя, поспешил в строй своей бригады.

Он протянул ещё целую неделю. На самодельных салазках, подбитых неизвестно чьим мехом, таскали зека нарубленные звериные пайки, и как-то раз, стоя возле вольеров и глядя на грациозных хищников, с аппетитом поедающих свой обед, Евгений застыл и задумался, а потом взял с салазок кусок человеческой плоти и, плача, поднёс к лицу. Но расшатанные цингой зубы не могли одолеть заледеневшего мяса, – он смотрел в свои изуродованные руки, тяжко дышал, и только кровавая слюна бесполезно пачкала снег возле его ног.

Через несколько дней он лежал в общем штабеле за дальними сопками с деревянной биркой на ноге, и ещё далеко было до весны, а песцы, лисы и куницы плодились и плодились в дьявольском хозяйстве Четвертака.

В ясный мартовский день, после сильной метели, когда природа приходила в себя и отдыхала, послав на эту скудную землю спокойный солнечный день, пришёл, наконец, и его черёд, – в сопки снова поднялась бригада доходяг, поставила поудобнее самодельные салазки, подбитые неизвестно чьим мехом, и достала из-за поясов топоры…

Ляля так и не дозналась, что Никита на Колыме. Когда началась бериевская амнистия, она думала, что брат объявится, но вскоре выяснилось, что амнистия коснулась только тех, кто имел срок пять и менее лет. Все политические имели б о льшие сроки, поэтому они остались, а вышли только бандиты, насильники и воры. Сам Никита начал писать в инстанции только в конце пятидесятых, когда жизнь страны стала обретать некоторую ясность. Сначала он писал письма с просьбой перевести его в шарашку, напирая на свои исключительные знания и огромный опыт в деле самолётостроения, а потом, осмелев, принялся одно за другим строчить прошения о пересмотре дела. Срок его кончался в 63-ем, но видно там, наверху, уже заскрипели какие-то ржавые шестерёнки, что-то сдвинулось с привычной оси, и в 59-ом его освободили.

Ляля в это время жила уже в Кожве и как могла сражалась с жизнью, нищетой и запойным дядей Колей. Она работала стрелочницей на сортировочном участке железной дороги и получала за свою работу позорные гроши, которых не хватало на самое необходимое. Спасали жалкий огородик и три курицы, которые неслись с грехом пополам. Дядя Коля продолжал подворовывать на своей лесоперевалочной базе, загоняя лиственничные стволы заезжим шабашникам, но эти левые деньги до Ляли не доходили, он их пропивал. Пил он всё больше и больше, а напившись зверел, хватал топор и гонял Лялю по огороду. Тихий и вполне мирный в быту человек, участливый и даже душевный, выпив бутылку водки, становился невменяемым, и вся Кожва слышала его надсадный крик: «Убью-ю-ю-ю-ю-ю!!», перемежаемый чудовищным матом. Ляля, как наседка, в панике собирала детей, хватала маленького Юрика на руки и удирала к соседке Клане. Однажды, когда Ляля была на вечерней смене, дядя Коля пришёл домой в сильном подпитии, надавал подзатыльников Жорику, который по болезни не пошёл в детский сад, и улёгся спать с папиросой в зубах. Сына он привязал к своему запястью толстой верёвкой, чтобы тот не удрал из дому. Лялина смена заканчивалась в полночь, Аркашу из садика и Юрочку из яслей должна была забрать вечная палочка-выручалочка Кланя, и день кончился бы как обычно, если бы не зажжённая сигарета. От неё затлело диванное покрывало, которым укрылся дядя Коля, вспыхнул огонь, перекинувшийся на занавески, пламя побежало дальше и дом запылал. Жорик, задремавший на половичке возле дивана, проснулся от удушливого дыма и заплакал в страхе. Первая его мысль была о спасении, и он инстинктивно пополз на четвереньках к выходу, но верёвка, привязанная к руке отца, не пустила его. Он сел посередине комнаты и ещё сильнее заплакал. Дядя Коля не просыпался, видимо, угарный газ, поднимаясь вверх, уже отравил его. Внизу, над полом ещё оставалось немного воздуха, который судорожными глотками захватывал перепуганный насмерть Жорик. Он грыз верёвку, пытался разорвать её, но она была не по силам малышу. Тогда он подполз к дивану, где лежал дядя Коля, и сунул верёвку в самое пламя, бушевавшее в головах у отца. Она задымилась и начала тлеть. Руки Жорика лизало пламя, он вопил диким голосом, извиваясь от боли. На голове дяди Коли горели волосы, а перьевая подушка, шипя и дымясь, распространяла вокруг чудовищную вонь. Наконец верёвка прогорела, Жорик вскочил на ноги и побежал к двери. Вылетев на двор, он кинулся головою в снег, а люди, метавшиеся вокруг с баграми да с вёдрами, кинулись к нему. Когда Ляля прибежала к дому, он уже полыхал, и подойти к его стенам было невозможно. Утром на пепелище она собирала среди дымных головёшек поплавленные ложки и покорёженные алюминиевые миски. От дяди Коли не осталось даже костей.

На зиму Лялю с детьми приютила Кланя, а весной, по теплу всем посёлком начали строить для погорельцев дом. Ещё не были подняты стены, а в кланину избушку уже стали приносить для Ляли посуду, утварь, одежду. Поселковый люд, такие же ссыльные и бывшие зеки, как сама Ляля, несли и еду, – кто какую мог, а она даже не всегда успевала сказать им спасибо, потому что никто её не дожидался, приходили, оставляли во дворе то, что считали нужным, и уходили, не повидав хозяев. Дом был почти готов, когда Ляля получила реабилитацию. Документы к тому времени у неё уже были восстановлены, она собрала детей, взяла свои жалкие пожитки и, бросив всё, поехала в Москву. Путь был неблизкий, и она не скоро добралась. Всю дорогу она крепилась, внимательно следила за детьми, но в столице, на вокзальном перроне силы оставили её, и она начала неудержимо плакать…

Дверь в её маленькую комнатушку в фамильной квартире на Садово-Кудринской была взломана. Ляля робко вошла и увидела разбросанные по полу, покрытые толстым слоем пыли, вещи, бумаги, черепки. Она раздела детей, умыла их, дала каждому по печенью, умылась сама и принялась собирать мусор с пола. Листы бумаги, письма, конверты и открытки она складывала в отдельную кучку, всё остальное, не достойное дальнейшей жизни, готовила к уничтожению. Прибравшись, пошла выбрасывать мусор, на обратном пути заглянула в магазин, купила молока и манной крупы детям. Дома сварила им кашу, покормила и уложила спать. Ночью, включив тусклую настольную лампу, села перебирать бумаги. Старые открытки, письма, детские рисунки, пёстрые ленточки, отмеченные печатью ушедшей эпохи, коробочка из-под ландрина, наполненная гимназическими записками, всё, всё смертною тоскою сжимало сердце, вызывая воспоминания о давно канувших в бездну прошлого счастливых и беззаботных днях. Ляля развернула маленький альбомчик с эмалевым ампирным медальоном на кожаной обложке. На титуле красовались две строчки, выполненные каллиграфическим почерком:

...

Ляля Ангелъ, Ляля цвѣтъ,

Ляля розовый букетъ.

Она пролистала альбом. Почти в самом конце его бежали от края до края листа аккуратные ровные строчки. Знакомый округлый почерк… Сердце почему-то сжалось… Мелкий бисер красивых буковок складывался в округлые слова:

...

Мнѣ милъ обычай старины

Писать привѣтствiя въ альбомы.

Промчатся годы; стихъ знакомый

Дохнётъ присутствiемъ весны;

Сквозь холодъ жизненной истомы

Былое вспыхнетъ яркимъ сномъ,

Воскреснутъ мысли, чувства, рѣчи,

И дней давно минувшихъ встрѣчи

Опять помянутся добромъ.

Кто же это написал? Без подписи… Без числа…Слёзы навернулись на глаза Ляли. Боже! Как она могла забыть? Да ведь это Ники! Это Ники написал, когда пришёл из корпуса на последние вакации… «Былое вспыхнетъ яркимъ сномъ…» Она перевернула несколько страниц, заполненных рисунками, оставленными на память её друзьями и подругами. Дальше значились строчки, накарябанные неровным, клочковатым почерком лялиной однокашницы Тани Забавиной:

...

Ангелъ летѣлъ надъ покровомъ,

Ляля проснулась отъ сна,

Ангелъ сказалъ ей три слова:

«Ляля, голубка моя».

10-е января 1913 года

А рядом – четыре строчки от другой подружки, Лены Подольской:

...

Тебѣ желаю, дорогая,

Чтобъ ты счастливая была

И чтобъ рука Творца святая

На добрый путь тебя вела.

19-го января 1913 года

Ляля пролистала альбом до конца. На последней странице пестрел полувыцветшими фиолетовыми чернилами дорогой маменькин почерк:

...

Моей дорогой дочуркѣ Ляле

Твои лазурѣвые глазки

Уста, щебечущія сказки,

Въ улыбкѣ рядъ блестящихъ зубокъ

И поцѣлуи дътскихъ губокъ…

Какъ свѣтлый, яркій солнца лучъ

Ты мнѣ сіяешь изъ-за тучъ!..

Моё дитя, расти счастливой

И въ жизни нашей суетливой

Весёлой, доброй будь и чуткой,

Сумѣй всё скрасить бодрой шуткой!..

Твоя, любящая тебя мама 6 марта 1917 года

Дети посапывали рядышком на оставшейся с доисторических времён родительской кровати, в зазор между шторами заглядывала луна, возле окна в липкой дворовой тьме шептались призраки Революционного трибунала, время от времени робко поскрёбывая пальцами давно не мытое стекло…

Далеко заполночь Ляле попалась ветхая бумага, от которой исходил знакомый, но едва ощущаемый запах.

Она вчиталась: «Милостивая государыня моя Серафима Андреевна! Вотъ уже недѣлю не имѣлъ я счастья видѣть Васъ, и бѣдное моё сердцѣ утомилось стенать въ разлукѣ, ибо только свѣтлый образъ Вашъ, блистающiй вблизи меня, способенъ упокоить мою страждущую душу. Думалъ я отвлечься трудами праведными или разсужденiями философскими, но ничто нейдётъ на умъ, околдованный и заворожённый Вами. Душа моя, вѣдь я въ плѣну и думать не способенъ ни о чёмъ, кромѣ какъ о нашихъ тайныхъ встречахъ, къ коимъ стремлюсь я всей душой своею.

Третьяго дня плакалъ я надъ Вашею запискою, гдѣ Вы сообщали мнѣ о невозможности свиданiя; есть ли въ мiрѣ болѣе мучительное чувство, нежели то, какое испыталъ я отъ досады и разочарованiя! Я ждалъ этой встрѣчи и готовилъ самыя нежныя слова, коихъ значенiе только Вы, мой ангелъ, способны оцѣнить, ибо Вы – единственный понимающiй меня въ этой жизни человѣкъ, мой свѣтъ, мой смыслъ, моя путеводная звѣзда…

Прошу покорнѣйше простить меня, сударыня, за ту зависть, кою испытываю я къ Вашему супругу Алексѣю Лукичу, вѣрному другу и товарищу, наперснику юныхъ лѣтъ моихъ и думъ владѣтелю, ибо онъ имѣетъ счастiе каждодневно видѣть Васъ и осыпать дарами своей искреннѣй любви.

Мой ангелъ, хочу донесть до Васъ, что благословенiе Бога снизошло на насъ и наша съ Вами искренняя дружба и любовь, мнится мнѣ, прочнѣе и крѣпче любыхъ законныхъ узъ. Ибо что мы передъ Господомъ, какъ не грѣшники, покорные судьбѣ? Ваша съ Алексѣемъ Лукичомъ супружеская связь скрѣплена церковнымъ бракомъ, слѣдственно, – освящена религiей. Но наши узы, разумѣю я, болѣе священны, вѣдь мы стремимся другъ навстрѣчу другу, ища религiю другъ въ другѣ черезъ Господа. Насъ соединяютъ не установленiя морали и не условность догмъ, а искреннѣе чувство, обрѣтённое на небесахъ. Въ насъ и только въ насъ Вседержитель Всемогущiй! Тому свидѣтельство – наша любимая дочурка Ляля, коей День Ангела мы отмѣчаем завтра…»

Ляля в недоумении прочла последнюю фразу трижды, потом начала читать письмо повторно с самого начала: «… бѣдное моё сердцѣ утомилось стенать въ разлукѣ… душа моя, вѣдь я въ плѣну… третьяго дня плакалъ я надъ Вашею запискою… наша любимая дочурка Ляля, коей День Ангела мы отмѣчаемъ завтра…»

«Не въ силахъ я снести того блаженства, коимъ Вы, любезный другъ мой, дарите меня! За что, за что мнѣ это счастьѣ, за что мнѣ рай сѣй? Надобно понять и уразуметь, отчего звѣзды такъ сложились, что наша любовь длится уже столько лѣтъ и не утихаетъ. Такъ я скажу Вамъ, сударыня, что причиною тому духовный свѣтъ вкупѣ со страстiю тѣлесною. Что было бы одно безъ другого? Вы сами знаете, какъ я несдержанъ и горячъ бываю, оставаясь съ Вами наединѣ вдали отъ любопытныхъ и нескромныхъ глазъ. Какъ я люблю снимать съ Васъ крахмальные покровы и слышать жалобный Вашъ голосъ, пеняющiй мнѣ на медлительность мою! Какъ я люблю цѣловать и гладить Вашу кожу, атласной мягкостью своей сводящую меня съ ума, и вдыхать блаженно Ваше тѣло! Не сердитесь, кроткая голубка, за мою безмѣрную къ Вамъ страсть, тому причиною – Вы сами, Ваше совершенство…

Горю мечтою видѣть Васъ наканунѣ Дня Ангела дочурки нашей, то есть сегодня вечеромъ, хотя бы и на полчаса въ ресторацiи месье Ланвиля, а завтра – за праздничнымъ столомъ въ кругу нашихъ двухъ семей.

Засимъ посылаю безмѣрную мою благодарность Алексѣю Лукичу за приглашенiе и дружбу. Кланяйтесь ему, мой другъ, но помните, я заклинаю Васъ, что надобно держать въ секретѣ нашу съ Вами связь и не обнаружить себя случайнымъ словомъ или замѣчанiемъ въ бездумномъ разговорѣ. Иначе быть бѣдѣ и наше доброе товарищество вдругъ расторгнется, чего я никогда бы не желалъ.

Остаюсь преданнымъ слугою Вашимъ и молю Создателя о ниспосланiи Вамъ благоденствiя, здравiя и беспрерывной материнской радости.

Примите увѣренiя въ глубочайшемъ къ Вамъ почтенiи и неизмѣнномъ уваженiи всего Вашего добраго семейства.

До гроба Вашъ,

Автономъ фонъ Гельвигъ

5 марта 1908 года»

Ляля в ужасе обхватила голову руками, закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону. «Боже мой, Боже мой! – прошептала она. – Так вот почему столпник сказал «ты будешь любить двух братьев»!..

До самого утра читала и перечитывала она старые бумаги, не желая верить прошлому и в то же время понимая, что не верить нельзя, что доказательства налицо и что от них никуда не денешься. Она не могла остановить слёзы, эта железная женщина, видевшая на своём веку всё, что только можно увидеть, знавшая цену подлости и благородству, смотревшая в бездну человеческой низости и наблюдавшая высоты человеческого духа, женщина, которая прошла тюрьму, лагерь, ссылку, та, которую оскорбляли, избивали и топтали ногами, вышибая из неё женскую суть и женское достоинство… она плакала, плакала и не могла остановиться, потому что ей было жаль себя и своей потраченной напрасно жизни, своей отданной в обмен на чьё-то мифическое счастье единственной, неповторимой судьбы…

А история всё ворочалась в муках, неуклюже переступая на поворотах, вываливаясь на обочины и теряя направление. Где, где те сияющие высоты, обещанные нам ещё две тысячи лет назад, где жизнь для простого человека?

Менялись вожди, начинались и заканчивались войны, погибали и строились города, обесценивались деньги, а ещё больше обесценивались люди, и вот уже всё позади, всё позади… а впереди… Встреча! Ляля давно мечтала о ней и знала, что уже очень скоро она увидит любимого брата, своего Ники, свою единственную любовь, посмотрит ему в глаза, возьмёт его за руку и они поплывут голова к голове в те дали, где нет жестокости, ненависти и вражды.

Она тащила детей, сражалась с бедностью, пережила вместе с соотечественниками все эти смены генсеков, денежные реформы, Беловежскую Пущу и расстрел Белого дома, все эти приватизации и модернизации, уход из дома детей и уход из жизни последних, ещё не додавленных в своё время родственников, рэкет и челночную волну, все эти стояния возле станций метро с распяленными на руках китайскими кофточками, все эти протестные движения и белые ленточки, весь этот фарс одновременного славословия и словоблудия, и пришла, в конце концов, снова к тому месту, откуда начался её путь, словно замкнув круг и вернувшись к своим истокам.

Весной 2013 года, когда московский асфальт уже прогрелся и просох, когда на бульварах начали распускаться столетние липы, а проходные дворы перестали дышать холодными зимними сквозняками, Ляля вышла из коммунальной кухни, держа в руках только что вымытое прошлогоднее яблоко, и направилась в сторону своей комнатушки. С утра у неё болело сердце, и она хотела вызвать врача, но после выпитой таблетки боль отпустила. Она шла по длинному коридору, опираясь свободною рукою о стену, давным-давно выкрашенную эмульсионной краской и потерявшую каракули её незабываемых близнецов, шла мелкими, нетвёрдыми шажками и, дойдя до двери, остановилась на пороге, чтобы передохнуть. Прямо перед ней было большое, давно не мытое окно, под которым теперь всё реже и реже собирались по ночам потрёпанные призраки Революционного трибунала, а слева, на стене висела увеличенная фотография Никиты в красивой кадетской форме и её самой, Ляли, – в гимназическом платье и с большим белым бантом в волосах. Она шагнула вперёд, глянув на фотографию, и в тот же миг почувствовала, как острая игла боли с яростной силой вонзилась в её сердце. Чьи-то руки, воздетые к небу, мелькнули у неё перед глазами, мелькнул снегопад белых лепестков… она пошатнулась и выронила морщинистое прошлогоднее яблоко… яблоко покатилось по полу и остановилось возле холодильника… в глазах Ляли потемнело, она попыталась вытянуть вперёд руку, словно призывая кого-то в помощь и увидела вдруг потемневшее от старости лицо Никиты… он падал, запрокинув голову, в её сторону, а она падала ему навстречу, и так, медленно приближаясь, они сошлись и… рухнули рядом, голова к голове. Ляля приподняла тяжёлые веки. С фотографии на стене смотрел ей в глаза Ники, любимый брат, единственная её мечта и смысл её жизни. Рука его покоилась на её плече, взгляд был спокоен и слегка насмешлив. Ляля улыбнулась ему в ответ.

Они лежали голова к голове на свежей, слегка влажной траве… рыже-коричневый ирландский сеттер беспокойно бегал вокруг и истошно лаял… они лежали рядом и смотрели в небо, – так и не сумевшие соединиться друг с другом, но навеки связанные, так и не сумевшие полюбить друг друга, но навеки любящие, так и не сумевшие жить рядом, но навеки живущие друг в друге… белый снег яблоневых лепестков, медленно кружа, падал на их лица, а они всё смотрели и смотрели вверх и видели, как…

…уютным и нежным днём раннего лета перед высокими воротами в стене, удивительно похожей на жёлтую стену, окружавшую когда-то территорию особняка Миндовской, стояли тёмные фигуры людей, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу. Никита и Ляля, задрав головы, смотрели на ворота, на стену, разглядывали своих сопутников. В сторонке стоял растерянный Саша Гельвиг, одетый в кадетский мундирчик, с краю – его брат Женя и чуть поодаль – их родители Автоном Евстахиевич и Нина Ивановна. Рядом с Ниной Ивановной топтался одетый в грязное рваньё малорослый альбинос, возле него стояли Алексей Лукич и Серафима Андреевна. Алексей Лукич смотрел в направлении Автонома Евстахиевича и недоумённо покачивал головой. Вдалеке напротив друг друга стояли генерал Римский-Корсаков и штабс-капитан Новиков, дальше – подполковник Рогойский и капитан Реммерт. В глубине толпы жались в тесноте Шингарёв и Кокошкин, высокому Кокошкину упирался плечом в спину малорослый Менахем Айзенберг, почти у самых ворот стояли Бернацкий и поручик Бельский, а позади всех, окружённые безымянными матросами в чёрных бушлатах и смазливыми проститутками во фривольных нарядах, – робко поглядывали по сторонам близнецы Борис и Глеб, которым махал издалека рукою темнокожий, словно подкопчённый дядя Коля Фиорофанти… Ляля и Никита смотрели на всех этих людей, но сами они не обращали друг на друга никакого внимания, – стояли равнодушно, отрешённо, потерянно, так, словно каждый из них был сам по себе; глаза у всех были пустые и ничего, абсолютно ничего не выражавшие… они молча поглядывали по сторонам, но ждали, кажется, только одного: когда же им позволят войти в ворота… и вот наконец загрохотал металл засовов, защёлкали замки, заскрипели навесы и ворота медленно распахнулись. За ними ничего не было, во всяком случае, ничего не было видно, а напротив, всего в нескольких метрах от этой зияющей дыры продолжала в задумчивости стоять толпа равнодушных бесчувственных людей, и никто из них не решался шагнуть первым…

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg