«Мечты на мертвом языке (сборник)»

Мечты на мертвом языке (сборник) (fb2) - Мечты на мертвом языке (сборник) (пер. Мария Иосифовна Кан,Вера Вячеславовна Пророкова) 670K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Грейс Пейли

Грейс Пейли Мечты на мертвом языке Рассказы

Громче всех Перевод В. Пророковой

Есть такое место, где лифты грохочут, двери хлопают, тарелки бьются, а каждое окно – как материн рот, что велит улице: а ну, не орать; катайтесь на своих роликах где-нибудь еще; немедленно домой! Мой голос громче всех.

Там моя мама еще живехонька, и бакалейщик решается дать ей совет.

– Миссис Абрамович, – говорит он, – главное – своих детей не бояться.

– Ах, мистер Бялик, – отвечает мама, – что ей, что ее отцу – скажешь потише, мол, а они: «Потише в могиле будет».

– С Кони-Айленда на кладбище, – говорит папа. – На той же подземке, за те же деньги.

Я стою у бочки с солеными огурцами. Борозжу мизинцем рассол. Отвлекаюсь, чтобы объявить:

– Кэмпбелл – томатный суп. Кэмпбелл – овощной на говяжьем бульоне. Кэмпбелл – шот-лан-д-ская похлебка…

– Тише ты, – велит бакалейщик. – А то с банок наклейки поотлетают.

– Ширли, прошу тебя, чуточку потише, – умоляет мама.

В этом месте вся улица стонет: «Тише! Тише!», но ей ни на капельку, ни на толику не унять радостный хор у меня внутри.

Там же, совсем рядом, за углом, здание из красного кирпича, давным-давно старое. Каждое утро перед входом стоят дети в две предполагаемо ровные линейки. Их ничто не оскорбляет. Им все равно ждать.

Обычно среди них и я. Собственно, я первая, потому что моя фамилия начинается на «А».

В одно холодное утро староста хлопнул меня по плечу и сказал:

– Ширли Абрамович, тебя вызывают в четыреста девятый кабинет.

Я послушно помчалась не вниз, а вверх по лестнице в 409-й кабинет, где сидели шестиклассники. И встала, замерев, у учительского стола: ждала, когда у мистера Хилтона, их учителя, найдется для меня время.

Через минут пять он сказал:

– Ширли!

– Что? – шепнула я.

– Вот те на! Ширли Абрамович! Я слышал, ты говоришь громко, четко и умеешь читать с выражением. Так оно и есть?

– Да, – шепнула я.

– Тогда давай без глупостей! Когда-нибудь ты еще, может, и учиться у меня будешь. Отвечай как положено.

– Хорошо! – проорала я.

– Так-то лучше, – кивнул он. – Слушай, Ширли, а ты не можешь волосы подвязать или там заколоть? А то у тебя на голове копна.

– Могу! – выкрикнула я.

– Все, угомонись. – Он развернулся к классу. – Дети, полная тишина! Откройте учебники на тридцать девятой странице. Читайте до пятьдесят второй. Как закончите, начинайте сначала. – Он снова окинул меня взглядом. – Ты, наверное, Ширли, знаешь, что приближается Рождество. Мы готовим замечательный спектакль. Роли по большей части уже розданы. Но очень нужен еще человек с сильным голосом, с мощной энергетикой. Знаешь, что такое энергетика? Правда? Умница. Я тут вчера на школьном собрании слышал, как ты читаешь «Господь – Пастырь мой»[1]. Мне очень понравилось. Прекрасно было исполнено. Миссис Джордан, твоя учительница, тебя хвалит. Значит, так, Ширли Абрамович, если хочешь участвовать в спектакле, повторяй за мной: «Клянусь работать на полную, как я никогда еще не работала!»

Я взглянула на небеса и выпалила:

– Клянусь! – Поцеловала мизинец и посмотрела на Господа.

– Такая уж у актера жизнь, – объяснил он. – Он как солдат всегда наготове и всегда готов исполнять приказы генерала – то есть режиссера. Все, – сказал он, – абсолютно все зависит только от тебя.

После уроков ученики по всей школе отчищали и отдирали с окон ошметки индейки и шелуху от попкорна. Прощай, День благодарения. На следующее утро староста принес со склада красную и зеленую бумагу. Мы наделали новых гирлянд, развесили их по стенам, прикрепили над дверями.

Учителя становились все радостнее. Словно в головах у них весело звенели колокольчики детства. Моя лучшая подруга Эви во всем видела худое, но даже она не нашла над чем поиздеваться. Мы выучили «Святую ночь»[2] назубок.

– Замечательно, просто замечательно! – восторгалась мисс Гласе, проходившая у нас в школе практику. – Даже не верится, что кое-кто из вас по-английски толком не говорит.

Мы выучили «Украсьте залы» и «Вести ангельской внемли»[3]. Учителям не было за нас стыдно, и мы не смущались.

А вот мама, узнав про это все, сказала папе:

– Миша, ты хоть представляешь, что там творится? Крамер вошла в комиссию по распределению билетов.

– Кто? – переспросил папа. – Крамер? Так у нее вообще активность повышенная.

– Активность? Активность обычно направлена на что-то разумное. Знаешь, – сказала она со вздохом, – меня очень удивляет, как наши соседи носятся с этим Рождеством.

Папа не сразу сообразил, что на это ответить. Но быстро нашелся:

– Ты же в Америке! Клара, ты сама сюда хотела. В Палестине арабы сожрали бы тебя живьем. В Европе были погромы. В Аргентине сплошь индейцы. А здесь – Рождество… Вот незадача, да?

– Очень смешно, Миша. Что с тобой сталось? Если мы давным-давно приехали в эту страну спасаясь от тирании, а тут один сплошной вертеп, и нашим детям забивают головы враньем, что тут забавного? Ой, Миша, куда подевался твой идеализм?

– А твое чувство юмора?

– Его у меня никогда не было, а вот ты всегда был идеалистом.

– Я все тот же Миша Абрамович. Ни на йоту не изменился – кого хочешь спроси.

– Ты меня спроси, – сказала мама, да будет ей земля пухом. – Я знаю ответ.

Соседи тоже думали, как к этому относиться. Отец Марти сказал:

– Знаете, у моего сына очень важная роль.

– И у моего, – подхватил мистер Сауэрфельд.

– А мой в этом не участвует! – заявила миссис Клег. – Я сказала «нет». Нет, и все. А раз я сказала «нет», значит, «нет»!

Жена раввина заявила:

– Это омерзительно!

Но ее никто не слушал. По территории, строго ограниченной великой мудростью Господней, она расхаживала в рыжеватом парике.

Каждый день было много шума, а уж пользы сколько! Я стала правой рукой мистера Хилтона.

Он говорил:

– Что бы я без тебя делал, Ширли?

Он говорил:

– Твои папа с мамой должны каждый вечер вставать на колени и благодарить Господа за то, что Он дал им такую дочь.

А еще он говорил:

– Милое мое дитя, работать с тобой – сплошное удовольствие.

Порой он восклицал:

– Бог ты мой! Куда я подевал текст? Ширли! Ширли! Где он?

– Вот он, мистер Хилтон, – тихо отвечала я.

Иногда, устав, он снова звал меня:

– Ширли, у меня больше нет сил орать на этих деток. Скажи ты Айре Пушкову, что он выходит, когда Лестер показывает на звезду во второй раз!

И я вопила что было мочи:

– Аира Пушков, да что с тобой такое? Болван! Мистер Хилтон уже пять раз тебе сказал, тебе выходить, когда Лестер покажет на звезду во второй раз.

– Ой, Клара, – сказал папа, – чем же она занимается до шести вечера, что даже на стол накрыть не может?

– К Рождеству готовится, – холодно ответила мама.

– Хо-хо! – воскликнул папа. – Чем Рождество плохо? В конце-то концов история всех чему-то учит. Из книг понятно, что этот праздник идет еще от язычества – свечи, огни, та же Ханука. То есть он не совсем христианский. Так что те, кто считает его сугубо христианским праздником, – не патриоты, а просто невежды. То, что стало частью истории, принадлежит всем. Хотите назад в Средневековье? А что, брить голову тупой бритвой лучше? Что плохого в том, что Ширли учится говорить четко? Да ничего. Может, ей не придется всю жизнь бегать от прилавка в кухню и обратно? Она совсем не дура.

Спасибо тебе, папа, за твою доброту. Я и по сей день такая. Дурацкого во мне много, но я не дура.

В тот вечер папа поцеловал меня и сказал, проявив интерес к моей карьере:

– Ширли, завтра у тебя большой день. Мои поздравления.

Утром шел снег. На углу улицы стояло дерево, которое добрые городские власти украсили специально для нас. Чтобы не попасть под его хладную сень, наши соседи ходили в булочную за три квартала. Мясник закрыл окна черными шторами, чтобы разноцветные огоньки не светили на его кур. Я вела себя иначе. По дороге в школу я, проявив терпимость, обеими руками послала дереву воздушный поцелуй. Оно, бедное, не имело никакого отношения к Египту.

Под любопытными взглядами остальных учеников я прошествовала прямо в зал.

– Давай, Ширли! – подбодрили меня старосты.

Четверо самых рослых мальчишек уже расставляли декорации.

Мистер Хилтон ужасно нервничал. И ничуть не радовался. Начинал что-то говорить и тут же грустно отводил глаза. Устало опустился на кресло в первом ряду и попросил меня помочь мисс Гласе. Я стала помогать, но она решила, что у меня слишком звучный голос и сказала:

– Позерка!

Родители стали собираться задолго до того, как мы успели все подготовить. Они старались произвести хорошее впечатление. Раздвинув бесконечные метры занавеса, я в щелочку посмотрела на зал. Где увидела свою смущенную маму.

Мисс Гласе приклеила Айре, Лестеру и Мейеру бороды. Она чуть не забыла повесить на проволоку звезду, но я ей напомнила. Чтобы прочистить горло, я как следует откашлялась. Мисс Гласе последний раз проверила, все ли в костюмах, все ли на местах.

– Ну, начали… – шепнула она.

Джеки Сауэрфельд, самый красивый из первоклассников, раздвинул худеньким локтем складки занавеса и тонким голос запел:

Папы-мамы! Начинаем Наш рождественский спектакль. Как умеем, все расскажем, и как можем, все покажем.

После чего удалился.

Из-за кулис тут же понесся мой голос, поразивший Айру, Лестера и Мейера – они его ждали, но все равно изумились.

– Помню, помню дом, где я родился… Мисс Гласе раздвинула занавес, и зрителям предстал дом – старый овин, где на куче соломы лежала Селия Корнблах и держала на руках Синди Лу, свою любимую куклу. Айра, Лестер и Мейер медленно двинулись из-за кулис к ней, показывая то на плывущую вверху звезду, то на Синди Лу.

Это была длинная и грустная история. Я, тщательно выговаривая слова, рассказывала о своем одиноком детстве, а Эдди Браунштейн ходил, опираясь на огромный пастуший посох, по сцене – искал овец. Я снова заговорила про одиночество – меня никто не понял, кроме нескольких женщин, которых никто терпеть не мог. Эдди был слишком мал, и его место занял Марти Грофф в молитвенном покрывале своего отца. Я упомянула о двенадцати друзьях, и половина мальчиков из четвертого класса собралась вокруг Марти, забравшегося под мои разглагольствования на ящик из-под апельсинов. Громко и печально я вещала о любви, Боге и Человеке, пока вследствие подлого предательства Эби Стока мы не подошли к ключевому моменту. Марти, чьими устами была я, ждал у креста. Он в отчаянии смотрел на зрителей. «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»[4] Солдаты, красавцы все как на подбор, схватили бедного Марти, чтобы пригвоздить его к кресту, но он вырвался, снова развернулся к залу и раскинул руки, изображая отчаяние и приближение конца. Я самым громким шепотом произнесла:

– Дальше – тишина. Но как всем в этом зале, в этом городе, на этой планете теперь известно, я обрел жизнь вечную.

Вечером миссис Корнблах заглянула к нам выпить чаю на кухне.

– Ну, и как там наша Дева? – с озабоченным видом спросил папа.

– Для человека, который растит дочь, ты слишком остер на язык, Абрамович!

– Лимончика возьми, – мирно предложил папа. – Подсластить настроение.

Они немного поругались на идише и перешли на смесь русского и польского. Понимать я стала, только когда папа снова заговорил по-английски.

– И тем не менее согласитесь, это было чудесное мероприятие, на котором мы познакомились с верованиями, присущими другой культуре.

– Пожалуй, – сказала миссис Корнблах. – Только вот… Знаете Чарли Тернера, хорошенького мальчика из класса Селии? Он и еще пара ребят получили совсем крошечные роли, а кто-то вообще не участвовал. Как-то это неприятно. Это же, в конце концов, их религия.

– Ах, – воскликнула мама. – Мистер Хилтон ничего не мог поделать. У них голоса слишком слабые. Да и с чего бы им вопить? Они с рождения знают английский наизусть. Белокурые как ангелы. Разве так важно, чтобы они участвовали в спектакле? Рождество… все, что положено… у них и так это есть.

Я слушала, слушала, и тут чувствую – сил моих больше нет. Уже совсем сонная, я сползла с кровати и опустилась на колени. Сложила руки куполом и произнесла:

– Слушай, Израиль… – А потом крикнула на идише: – Спокойной ночи, спокойной вам ночи. Умоляю, т-ссс!

– Сама т-ссс, – ответил папа и захлопнул дверь.

Я была счастлива. И тут же заснула. Я успела помолиться за всех – за моих болтливых родителей, за двоюродных братьев и сестер далеко отсюда, за прохожих на улице и за всех одиноких христиан. Я очень надеялась, что меня услышат. Мой голос уж точно громче всех.

Конкурс Перевод В. Пророковой

Рано я встану, поздно – не важно, день все равно ускользает. Лето, зима, под сенью деревьев или среди их теней, рисовые хлопья раньше полудня поесть не получается.

Честолюбия мне не занимать, однако прицел у меня дальний. Я имею тайные виды на одну звезду, но еще есть полжизни до нее добраться. А пока что держу ушки на макушке и стараюсь одеваться получше.

Психиатру на армейском медосмотре я сказал: да, девушки мне нравятся. Они мне и правда нравятся. Не моя сестра – мечта прыщавого подростка. А девицы стройные и нежные или полногрудые, с темными, успевшими расплыться пятнами сосков. Только не моя мама – она пусть останется при Фрейде. С чувством юмора у меня все в порядке.

Последняя моя девушка была еврейка: они такие пылкие, заботятся о приеме пищи и трудоспособности. Поначалу волнуются, как бы ты не перетрудился, а уж как тебя зацепят – все, паши, сволочь, до седьмого пота.

Среднего роста, средней упитанности – глиняный горшочек с ручками, было за что подержаться. Повстречал я ее в дождь, после какого-то культурного мероприятия то ли в Купер-Юнион[5], то ли в школе Вашингтона Ирвинга[6]. У нее зонта не было, у меня был, и я проводил ее до дома – до моего. Где она, полусонная, провела несколько часов. Дождь лил на ясень за окном, ветер громыхал допотопными ставнями, а я, не торопясь, сварил кофе, отрезал дольку кекса. Силком я никого не беру и я бы подождал, но уж больно она была одинокая.

Несколько недель мы провели вполне приятно. Она приносила булочки и бублики – скупала их везде, где они только ей попадались. По воскресеньям она привозила в Бруклин курицу и сама ее жарила. Считала, что я слишком худой. Так оно и есть, но девушкам это нравится. Если ты толстый, они тут же понимают, что их уникальная способность согревать тебе не понадобится.

Пришла весна. И она спросила:

– К чему мы движемся?

Этими самыми словами. Я с таким не раз сталкивался. Видно, большинство женщин считает, что за то, чтобы вкусно есть и веселиться, надо платить.

Солнце прокатилось над июлем, и она снова сказала:

– Фредди, если мы ни к чему не движемся, я лучше на этом остановлюсь.

В те ветреные воскресенья нас влекло на пляж. Видно, ее мать научила, что надо сказать. И она сказала, сделав вид, что сама пришла к такому выводу.

Как-то в сентябре, в пятницу вечером, я пришел домой с довольно унылой вечеринки. Там не было ни одного знакомого лица. Ни одной свободной девушки тоже не было, и я, пошептавшись с чужими красотками, впал в тоску и отправился домой.

В кресле, листая «Новости искусства» с кучей голландцев, которые ухитрялись за сорок лет проживать по восемьдесят, сидела Дороти. У ее ног стоял чемоданчик. Лица ее, когда она встала меня поцеловать, я почти не разглядел, а она сначала сделала чай, и я выпустил пар.

– Фредди, я сказала маме, что еду на два дня к Леоне в Вашингтон, – сообщила она, – и договорилась с Леоной. Все меня прикроют.

Говоря это, она налила чаю и поставила на стол маковый кекс из какой-то секретной булочной на Флэтбуш-авеню – это все для того, чтобы переключить аппетит мужчины на другое и вести разговор дальше.

– Знаешь, Фредди, ты не воспринимаешь всерьез себя, поэтому и все остальное – работу или… или отношения – тоже всерьез не воспринимаешь. Фредди, ты меня совсем не слушаешь! Можешь надо мной смеяться, но ты настоящий варвар. Живешь одними ощущениями. Если рядом радио, ты слушаешь музыку, если рядом открытый холодильник – набиваешь себе пузо, если в трех метрах от тебя девушка, тебе бы ее только раздеть да на вертел насадить.

– Дотти, не надо живописных преувеличений, – сказал я. – Вертел – естественная принадлежность любого мужчины.

Какая же она была милая! Скажешь какую-нибудь пошлость, а она тут же кидается к тебе, вся пунцовая, только и рада, что мамаша на другом берегу Ист-ривер. Она, бедняжка, была жадная до ласк.

И очень щедрая. К вечеру воскресенья я закончил так несколько бесед, подрубая все нравственные выводы под самый их назидательный корень. К вечеру воскресенья я дважды сказал «Я люблю тебя, Дотти». К утру понедельника я осознал глубину взятых на себя обязательств, что, не стесняюсь признать, и помешало мне отправиться на работу, которую я подыскал в пятницу.

По моему мнению, женщины хотят хорошего, но врожденная жадность доводит их до одержимости. Когда Дот узнала, что я отказался от той работы (неважно, от какой – главное, что от работы), она перешла к действиям. Вернула мне мою книжку «1984», а в записке написала, что шесть бокалов, которые мне одолжила ее мама, я могу оставить себе.

Признаюсь, я по ней скучал – такую открытость и доброту не каждый день встретишь. И она была совсем не дурочка. Я бы сказал, в ней присутствовала простонародная мудрость. Образованной я бы ее не назвал. Волосы у нее были длинные и темные. Я их до того самого уик-энда видел либо уложенными в аккуратные причесочки, либо разметанными и спутанными.

Оказалось, это меня подкосило.

Я скучал по ней. К тому же после этого мне не то чтобы везло. Денег было совсем мало, а у девушек на это животный нюх. Была одна замужняя малышка, чей супруг болтался где-то в другой почтовой зоне, но души она в наши отношения не вкладывала. Я получил заказ на замысловатый рекламный текст, через свояка – пижона-крупье, который вечно хрустит на семейных сборищах банкнотами. Дела потихоньку налаживались.

На заработанные пустозвонством деньги я как-то слетал на выходные в Крегги-Мур, увешанный звездами высокогорный курорт с полем для гольфа на тысяче ста акрах. Вернулся утомленный, но не возгордившийся, а она тут как тут – в холле моего дома. Она рассчитывала придыханиями, ласковыми словами и парой новомодных уловок вдохнуть вечность в смертное – в любовь.

– Ах, Дотти! – воскликнул я, раскрыв ей объятья. – Я всегда рад тебя видеть!

Разумеется, она пустилась в объяснения:

– Фредди, на самом деле я не за этим пришла. Я пришла с тобой поговорить. Есть потрясающая возможность заработать большие деньги! Ты можешь побыть серьезным хотя бы полчаса? Ты такой умный, тебе надо куда-то направить свои способности. Боже мой, ты бы мог и за городом жить. Я что хочу сказать, даже живя один, ты бы мог иметь приличную квартиру в приличном месте, а не в этой дыре.

Я чмокнул ее в нос:

– Хочешь серьезно, Дот, тогда пошли прогуляемся. Ну, надевай пальто и давай рассказывай, как мне заработать денег.

И она рассказала. Мы отправились в парк, где целый час шуршали осенними листьями.

– Только не смейся, Фредди! – сказала она. – Есть газета на идише, называется «Моргенлихт»[7]. Она проводит конкурс «О евреях в новостях». Каждый день они публикуют фото и два словесных портрета. Надо назвать всех троих, добавить по одному факту на каждого и отправить ответы до полуночи того же дня. Конкурс месяца на три, не меньше.

– Сто евреев в новостях? – сказал я. – До чего же толерантная страна! Так что же, Дот, можно получить за столь полезную информацию?

– Первый приз – пять тысяч долларов и поездка в Израиль. А на обратном пути – по два дня в трех крупнейших столицах свободной Западной Европы.

– Очень мило, – сказал я. – А смысл-то в чем? Разоблачить всех тех, кто попадал в газеты?

– Фредди, ну почему ты вечно все извращаешь? Они просто гордятся своими соплеменниками и хотят, чтобы все евреи гордились их вкладом в развитие этой страны. А ты разве не гордишься?

– Горе венку гордости пьяных…[8]

– Да мне все равно, что ты думаешь. Дело вот в чем: мы знаем человека, который знает человека, который работает в этой газете, – он туда пишет раз в неделю колонку; собственно, мы его не знаем, но наша фамилия ему известна. Так что если мы действительно это сделаем, то у нас верный шанс. Фредди, ты такой умный! Мне самой не справиться, ты должен мне помочь. Я твердо решила, что сделаю это. А уж если Дотти Вассерман что решила, считай, дело сделано.

Я в ней прежде не замечал упорства. Сам я совсем не упорный. По будням она каждый вечер задумчиво облокачивалась о мой письменный стол; для тепла она надевала мой твидовый пиджак, из-за чего у него локоть залоснился. Медный провод, уходивший куда-то вдаль, на улицу, неустанно переносил информацию от телефона ее матери в Бруклине к ее уху.

Заглядывая ей через плечо, я видел то снимок в три четверти еврея, заслужившего внимания, то снимок анфас еврея-полукровки. Чистота крови тут не учитывалась. Главное – чтобы было чем гордиться.

Чем дольше мы работали, тем большей гордостью Дотти исполнялась. Щеки ее пылали, она поднимала голову от иероглифической вязи и зачитывала свой перевод: «Седовласый весьма уважаемый господин, близко знаком со многими членами кабинета; друг двух президентов. Его часто можно встретить на скамье в парке».

– Бернард Барух![9] – мгновенно выдал я. Затем – потруднее:

«Он сделал многое для того, чтобы наладить торговые отношения в стране; созданная им структура приняла окончательный вид в прошлом году и оценивается в миллионы долларов. Однако он не жалеет времени на своих четырех дочерей – Дебору, Сьюзен, Джудит и Нэнси».

Тут пришлось покурить и попить горячего эггнога[10] – Дот меня им потчевала, чтобы я набирался сил и бодрости. Я пялился на плиту потолок, намозолившие глаза ставни, а потом спокойно сообщил: «Хаим Пацци, он архитектор мостов». Имен я никогда не забываю, каким бы шрифтом они ни были набраны.

– Фредди, ты только подумай! А я и знать не знала, что есть еврей, преуспевший в этой области.

На самом деле у меня иногда по часу уходило на то, чтобы определить, какое имя подходит к приукрашенному списку достижений. Когда приходилось тратить так много времени, я бурчал:

– Ну, другого-то мы определили. А этого переведи во второй эшелон.

На что Дороти говорила печально:

– Позволь считать это шуткой.

Ну и за что, по-вашему, я ей нравился? Вы, все, не чуждые психоанализу, отвечайте вместе, хором: «Потому что она мазохистка, а ты садист».

Нет. Я к ней был очень добр. И на всю ее любовь отвечал. Никогда не отменял встреч, по пятницам звонил ей напомнить про субботу, а когда были деньги, покупал ей цветы, купил сережки и еще черный лифчик, рекламу которого видел в газете, – с по делу врезанными окошечками для вентиляции. Он до сих пор у меня – забрать его домой она так и не осмелилась.

Но ни одной женщине я себя сожрать не позволю.

Моя бедная старушка мать – она умерла, успев отхватить от меня огромный кус. Я тогда был в армии, но, насколько мне известно, последние ее слова были: «Познакомьте Фредди с Элеонор Фарбштейн». Представляете, какая сила духа была у этой женщины? Включила-таки меня в завещание. Сестру мою она оставила рекламщику и спецу по кулинарии, со стрижкой ежиком. Папу она оставила на сострадающих тетушек, а меня, ее ценнейшее приобретение, лучший шмат мяса в холодильнике ее сердца, она оставила Элеонор Фарбштейн.

Кстати, Дотти сама сказала:

– Фредди, ни один из парней, с которыми я встречалась, не уделял мне столько внимания. Ты всегда рядом. Я знаю, что если мне одиноко или тоскливо, достаточно тебе позвонить, и ты бросишь все дела и встретишься со мной в городе. Не думай, что я этого не ценю.

Но, по правде говоря, дел у меня было немного. Мой зять мог бы устроить так, чтобы я катался как сыр в масле, но он делал вид, что я специалист только по изысканным рекламным текстам, которые требуются редко, и то только благодаря ему. Поэтому я мог отдавать свой ум, энергию и внимание евреям в новостях, то есть Morgenlicht, «утренней газете, которая выходит ночью».

Так мы дошли до конца. Дот искренне верила, что мы выиграем. Даже меня почти убедила. Шесть недель мы пили горячий шоколад и «отвертку» и мечтали об этом.

Мы выиграли.

Как-то посреди недели в девять утра раздался телефонный звонок.

– Восстань, светись[11], Фредерик П. Симс! Мы победили! Видишь, если ты по-настоящему стараешься, у тебя все получается.

Она ушла с работы в полдень, мы с ней встретились за обедом в уличном кафе в Виллидж, сияя улыбками и лопаясь от гордости. Мы отлично поели, и я выслушал дальнейшую информацию, о части из которой я подозревал.

Все делалось от ее имени. Естественно, что-то причиталось ее маме. Она помогала с переводом, потому что Дотти плохо знала идиш (не говоря уж о том, что надо обеспечить маме старость); ночью они на семейном совете решили, что необходимо послать немного денег их старенькой тете Лизе, которая выбралась из Европы за полтора часа до того, как границы закрыли навсегда, и теперь обитала в Торонто среди чужих людей, да к тому же практически выжила из ума.

Путешествие в Израиль и три европейские столицы было на двоих (2). Нужно было жениться. Если среди наших документов не будет подтверждающего законность наших отношений, она поплывет одна. Прежде чем я успел все подытожить, она воскликнула: «Ой! Меня мама ждет у „Лорда энд Тейлора“[12]». И была такова.

Я в тоске закурил свою давно не чищенную трубку и стал обдумывать ситуацию.

А тем временем в другой части города колеса крутились, прессы гудели, и на следующий день все факты были изложены справа налево на первой странице «Моргенлихт», там, где указаны все сведения о редакции.

! алидебоп намрессаВ иттоД ытевто есв теанз анилкурБ зи акшувеД

Ниже был помещен снимок – мы с Дотти обедаем, – и я вспомнил о вспышке, осветившей за день до этого рисовый пудинг, когда я сидел, стряхивая с себя осколки разбившихся скромных надежд.

Я послал Дотти открытку. С текстом «Так не пойдет».

На последнем этапе возникли сложности, поскольку правительство Израиля не выражало желания допускать ввоз в страну долларовых банкнот, которые и должны были сделать путешествие исполненным небывалого великолепия. В этом прибежище космополитов доллару предлагалось отказаться от роли американской игрушки, дарующей наслаждения, и стать орудием в пресвитерианском понимании этого слова.

Через две недели пришли письма из заграницы, в которых содержалась эта информация, а также снимки Дотти, улыбающейся в кибуце, скорбно прислонившейся к Стене плача, сочащейся елеем в апельсиновой роще.

Я решил на пару месяцев пойти на работу в агентство – сочинять вот такие подписи к фотографиям настоящих мужчин:

Это Билл Фиари. Вот кто сможет доставить вам __ тонн удобрения «Красная этикетка». Он знает Средний Запад. Он знает, что вам нужно. Зовите его просто Биллом и звоните ему прямо сейчас.

Я был опрятен и кареглаз, простодушен и проворен, обижался на придир-коллег, опирался на порядочность и шел вверх.

Тощие голенастые девчонки, добравшиеся до Нью-Йорка трактором, тоже шли вверх, через чистилище мужской жадности к Раю Шлюх, Дворцу Благосостояния.

Пока я трудился над своими мечтами, Дотти потратила немного денег на осмотр покосившейся башни в Пизе и поездку в гондоле. В Лондоне она решила пробыть хотя бы пару недель – потому что чувствовала себя там как дома. Так что денежный приз попал наконец в руки иностранцев, и те могли удачно вложить капитал в дело.

В один пасмурный день вой сирен, катившийся по Манхэттену, напомнил мне о телеграмме, которую я твердо решил проигнорировать. «Прибываю „Королеве Елизавете“ 16 часов». Весь день я с успехом ее игнорировал и флиртовал с двумя обалденными блондинками. А потом отправился домой, где весь вечер маялся от одиночества. Пытался написать письмо спортивной девице, с которой познакомился на лыжном курорте за несколько недель до этого… Хотел было позвонить приятелям, но – об этом говорить не принято, однако факт есть факт – общение с женщинами приводит к изоляции. Звонить оказалось некому.

Я вышел купить вечернюю газету. Прочитал ее. Послушал радио. Вышел за утренней газетой. Выпил пива. Прочитал газету и стал ждать, что принесет утро.

На работу я не пошел ни в тот день, ни на следующий. От Дот я не получил ни слова. Видно, чувство вины ее совсем придавило, бедняжку…

Наконец я написал ей письмо. В весьма сильных выражениях.

Дорогая моя Дороти! Когда я думаю о наших отношениях, я вспоминаю и о летнем солнце, светившем на нас, и о снежных завалах, сквозь которые мы пробирались, однако никак не могу найти объяснения твоему бессовестному поведению. Я понимаю, что ты следовала кошмарным примерам твоей матери и всех матерей до нее. Одним словом, ты была проституткой. Моих любви и дружбы тебе, очевидно, было мало. Чего ты добивалась? Ты хотела, чтобы меня поглотило болото твоей любви, а поскольку я от этого отказался, ты в отчаянии разработала план мести.

Я напряг все силы, чтобы помочь тебе, выискивал в памяти наших соплеменников, попавших на почитаемые в нашей стране страницы газет.

Чего ты искала?

Супружества?

Так вот оно что! Хотела завести дом и счастливую семью? Чтобы наконец походить в бигудях, намазанной кремом? Не уверен, что Фреду нужно это.

Мне двадцать девять лет, и моложе я не становлюсь. Вокруг меня мальчики-выпускники, перебирая кривыми ногами, ползут по Лестнице Успеха. Дотти Вассерман, Дотти Вассерман, ну что я могу тебе сказать? Думаешь, я был слишком резок? Но ты-то сама, ты посмела сказать мне все в лицо?

Мы с тобой замечательно проводили время. И могли бы проводить его и дальше. Это – замечательная возможность начать все уже почеловечески. В свой узкий мирок тебе меня не втиснуть. Решай сама, Дотти Вассерман.

С самыми искренними воспоминаниями о былом, Ф.

P. S. Это твой последний шанс.

Через две недели я получил стодолларовую купюру.

Еще через неделю я нашел у себя на пороге тщательно упакованный кожаный альбом, изготовленный вручную в Италии, и проектор с коробкой слайдов, на которых были запечатлены достопримечательности Европы и Северной Африки.

А потом – и вовсе ничего.

Время, что насмеялось над нами Перевод В. Пророковой

На самой верхней ступеньки дома 1434 – не кто иной, как Эдди Тейтельбаум, заросший темной щетиной парень с командирскими замашками и дурными манерами. Он ковыряется во рту зубочисткой. Чистит ваткой ухо. Хлюпает носом, харкает и глотает мокроту – он вечно простужен. Но ему плевать. Не о телесном: он пока что только по колено в человеческой жестокости; он смирился с отцовским Иаковом в шерсти – Ициком Халбфунтом; он стерпелся со своим житьем на этой зашитой в кирпич – чистый Утрилло[13] – улочке, тянущейся с востока на запад, пара тысяч крутых ступеней под палящим солнцем. На каждой ступени, возможно, стоит некто ему знакомый. До поры до времени – никаких имен.

А теперь взгляните на детишек, которые в ту пору крутились у него под ногами. Они так и проводили время – собирались в каменном ущелье погалдеть около этой мрачной личности. Иногда он рисовал длинную извилистую черту, по которой они ходили взад-вперед по улице – до угла и назад, к дому 1434.

В пасмурные дни он делал им из ершиков для трубок слонов, собак, кроликов и длиннохвостых мышей.

– Точно так же можно сделать ершик – задницу прочищать, – шутил он, чем окончательно настроил всех матерей против себя. Ну да, он, бедняга, был тот еще грязнуля, пахал и по субботам, и по воскресеньям, и летом, и в праздники в отцовском зоомагазине – туда профсоюзам не дотянуться. Так-то он был прижимист, но на жвачку для ребятни не скупился – говорил, она укрепляет челюсти. Насчет зубов он не волновался: ему нравились вставные – как и вообще всяческие протезы.

В конце концов, люди снимут кожу (говорил Эдди) и заменят ее прочным пластиком, и тогда уже всем расовым предрассудкам капут. Каждый будет того цвета, какого захочет, или даже прозрачным – если заведется мода на форму и цвет внутренностей. Эдди много чего знал о том, что нас ждет в будущем, выдавал эту информацию, ничуть не боясь: ведь чему быть, тому не миновать; но все его дружки, примерные и не очень, умные да трепетные, слушали, заливаясь слезами.

Предупреждал он их и насчет шпионов, что подглядывали из окон или вышваркивались на улицу, которая по неотчуждаемому праву принадлежала детям. Миссис Горедински, главная шпионка, тетка, словно слепленная из пластилина, каждое утро усаживалась на ящике из-под апельсинов и пялилась на дверь дома 1434. Была еще миссис Грин – по ноябрям она была на выборах наблюдателем от республиканцев, а остальные одиннадцать месяцев торчала у своей двери в проулке: рука дрожит, головой то в одну сторону крутанет, то в другую.

– Объяснить ей, что в теннис никто не играет? – предлагал Карл Клоп, сын управляющего.

– Пусть живет, – говорил Эдди и засекал время.

И вот однажды старик Клоп, управляющий, восстал из подвала и закидал детишек пивными крышками. Встал ступенек на пять ниже Эдди, оперся на метлу и решил побеседовать.

– Что ж такое, сынок? – спросил он. – Где ж твои приятели?

– Сидят под столом на кухне, – ответил Эдди. – Абрикосового сока обпились.

– Ты ведь, Эдди, здесь за главного. Ну какой такой гад всюду клинексы разбрасывает?

– Понятия не имею. Горедински уже который месяц с насморком ходит.

– Ага! Ты что-то имеешь против старой квашни? У тебя насчет нее всегда есть что сказать.

Из темного окошка на втором этаже послышался тоненький голосок, певший на мотив «Страна моя, о тебе»[14]:

Миссис Горедински шпионкой была. Но ФБР ее замела Помрет, и все дела, Разве это не чудо?

– Обратите внимание, Клоп, – сказал Эдди. – Здесь и уединиться негде, смекаете? Дело такое, Клоп: в предместьях у каждого ублюдка есть гараж, где можно уединиться. По этой причине все замечательные идеи и великие изобретения рождаются не в городах. Так почему бы, черт возьми, и нам не выдать что-нибудь достойное? Эдди просто решил подыграть Клопу, пообщаться, поддержать, так сказать, отношения с властями. Так бы он эту беседу закончил в миг, поскольку как раз обмозговывал тараканий сегрегатор, прибор для уничтожения только тех тараканов, которые выползают из щелей на люди. Если все продумать и воплотить как надо, остальные тараканы могли бы спокойно сидеть под обшивкой, плодиться и в конце концов наследовать весь избирательный округ. Почему бы и нет?

– Да не тупой я, – сказал мистер Клоп. – Уединиться негде. – На что Эдди ухмыльнулся в сторону, в усы, сам себе. – А чего тебе уединяться? Девок портить?

Ответа не последовало. Клоп возобновил беседу:

– Так вот оно как, вот как они, фермеры, нас обходят. Что тут скажешь? Как это так, неужто никто не сообразил, что вас, ребят, надо чуток подучить, особенно летом? Самые большие налоги ведь город платит. И вообще, какого хрена ты целыми днями торчишь тут, на лестнице? Почему это Карл, как я ни гляну, ошивается около Михайловичей, – утро ли, день ли, ночь ли. Давай слезай с этой поганой лестницы, Тейтельбаум, – завопил он. – Вот уроды! А клинекс в карман сунь. – Он шлепнул Эдди метлой. И отвернулся, нахмурился, задумался. – А ну, брысь, засранцы, – буркнул он двум детишкам года по четыре.

И все же Клоп был человек участливый, серьезный человек. Через три дня он выдал Эдди ключи от кладовки дома 1436 – стратегически важного строения на углу.

– Давайте изобретайте, – сказал Клоп. – Что мы, скотина какая-нибудь? – И сказал, горд, мол, что может способствовать научным исследованиям. Столько мальчишек шатаются без дела, то и знай дурака валяют. Его собственный сын, Карл, аж весь зеленый стал, с утра до ночи играет под лестницей в покер со Шмуэлем, сыном раввина, янки в ермолке[15]. Так что Клоп умолял Эдди убедить Карла заняться чем-нибудь умственным, дельным. Мистер Клоп сказал, что сын науку очень уважает, его только направить надо – без матери ведь растет.

– Ну ладно, ладно. – Эдди только был рад. – Поможет мне рассчитать полет ракеты на Луну.

– На Луну? – переспросил мистер Клоп. И глянул из подвального окошка на клочок полуденного неба.

Перед настроенным на чудеса взором Эдди предстали вода, электричество, газ и куча водопроводных труб, и он был всему этому хозяин. Чего еще надо, чтобы оборудовать лабораторию? Думаете, Институт перспективных разработок или всякие секретные заведения с циклотронами начинали с большего? Все начинается с малого и убогого, но и развесистые дубы – согласно мифам, легендам и народным преданиям – вырастают из крохотных желудей.

Перво-наперво Эдди решил довести до ума тараканий сегрегатор. За стоимость материала плюс шесть процентов он протянул под плинтусами на местных кухнях слаботочные провода, которые тут же отправляли сообразительных тараканов назад, под линолеум. Током убивало упрямых болванов, которым, по Дарвину, было и не суждено выжить.

В этой работе ничего особо оригинального не было. Эдди и не собирался скрывать, что все лето думал о коровах и пастбищах, а также о колючей проволоке, и просто применил все, что вспомнилось, к специфическим условиям своей среды обитания.

– Какое-то хреновое лето получается, – сказал Карл, снимая таракана с провода. – Я про то, что надо немного и развлечься, а, Эдди? Куда было бы веселее, имейся у нас какой клуб.

– Повеселиться все хотят, – ответил Эдди.

– Да я не про веселье, – сказал Карл. – Можно и научный клуб. А то все ты да я… Сыт я по горло этой чушней. Давай позовем еще парней. Создадим организацию, а, Эдди?

– А что, мысль, – сказал Эдди, который хотел поскорее взяться за работу.

– Ну и здорово. Я тут придумал несколько названий. Как насчет «Впередидущие»?

– Отстой.

– Я хотел что-нибудь смешное… Знаешь, как на тех маленьких карточках. А это – «Ух-умники»?

– Обхохочешься. Карл не настаивал.

– Ну ладно. Но надо бы еще людей.

– Двоих. – Эдди хмыкнул.

– Давай двоих. А как насчет девчонок, Эдди? Женщины, кстати, уже давно имеют право голосовать. Они и врачи тебе и… Вот мадам Кюри, например… И другие есть.

– Карл, умоляю, угомонись. У нас осталось еще двадцать с гаком километров проводов. Мне надо кое-что обдумать.

Но Карл не унимался. Сказал, что любит, кода вокруг девчонки. Он при них бодрее и веселее. Становится жутко остроумным в их присутствии. Особенно в присутствии Риты Нисков и Стеллы Розенцвейг.

И он продолжал – описывал, в качестве примера, Близняшек Шпиц – сверху они пышные, а бедра узкие, как у мальчишек. Разве Эдди не видел, как они в бассейне на Сеймур-стрит плавают на своих сиськах как на спасательных кругах?

А очаровашечка Стелла Розенберг – всего-то в десятом классе, а выглядит так, будто уже в Вассаре[16] учится. Танцуешь с ней, а тебя будто покалывает – она хоть и маленькая, но грудь ого-го!

Перед самым обедом Эдди полностью накрыла волна похоти. Чтобы удержать себя в руках, он холодно сказал:

– Нет и нет! Никаких девочек. По субботам пусть приходят потанцевать, пообниматься. Обустрой все тут. А по будням – чтобы духу их не было.

Однако разрешил наладить линию связи между Карлом и Близняшками Шпиц, включив в члены клуба их брата Арнольда. Это был удачный и безопасный выбор. Арнольду нужен был закуток для занятий живописью. Он утверждал, что рано или поздно дневной свет исчезнет, а с ним – все мифы о северном свете. В этом темном подвале он основал школу художников – «Прорвавшие свет», они до сих пор трудятся на чердаке дома на Восточной Двадцать девятой улице, под двумя лампочками по двадцать пять ватт.

По рекомендации Карла утвердили и кандидатуру Шмуэля Клейна – он как раз был бы четвертым, но Эдди заявил, что никаких карт не потерпит. У Шмуля было лицо человека, ничем не обремененного. Писал ли он книгу после школы? Нет-нет, отвечал он; сплетни множатся – правда одна.

Он был репортером жизни, а Эдди – путешественником в знания. На вопросы о будущем Шмуэл отвечал, что его, по-видимому, ждет череда грантов и под тяжким грузом стипендий он доберется до теплого местечка в рекламном деле, где будет востребована жалкая толика его способностей.

Были, разумеется, и другие – они ошивались поблизости, решив, что тут организуется бордель. Эдди смеялся и сетовал на то, что рынок пересыщен личными инициативами, не говоря уж о том, что у нынешних девиц никаких препон не осталось, вплоть до моральных.

Клуб потребовал от Эдди времени. На общественные дела уходили послеобеденные часы и выходные. Парни уговорили его проводить открытые собрания – чтобы родители девочек могли оценить цели и задачи предприятия. И Эдди говорил о «Дисперсии галактик и сохранении материи». Карл аплодировал дважды – энтузиазм его бил через край. Мистер Клоп выслушал, заинтересовался, спросил, чем может им помочь, и подключил их электросеть к счетчику миссис Горедински.

Эдди читал лекции и на политические темы, поскольку времена – для человека тонкого – были беспокойные. Из своей комнатенки полтора на два с половиной метра, которую он делил с Ициком Халбфунтом, отцовской обезьяной, Эдди, прежде чем кто другой, почуял опасность, уже видел, как на небе проступают очертания грядущих бед.

– Кто же был врагом? – спрашивал он, пытаясь хоть как-то заинтересовать одноклубников историей. – Приморские народы? Троянцы? Римляне? Сарацины? Гунны? Русские? Африканские колонии, поганый пролетариат? Обладатели капиталов?

На вопросы он, что характерно, не отвечал. Оставлял их осваивать своими жалкими извилинами эти глобальные вопросы, а сам ускользал к Михайловичу выпить тоника с сельдереем.

Деньгами, заработанными на тараканьем сегрегаторе, он делился с остальными. Это стимулировало их интерес, и они уважительнее относились к его философскому подходу, так же, как и клиенты, которым он внушал, что человек должен вмешиваться в дела природы ровно настолько, насколько это необходимо для добычи пропитания (выживания), а нарушение этого принципа есть главная трагедия, и такое случается даже в дикой природе.

Чтение и размышления о проблемах, выходящих за пределы физики и химии, привели его от работы над тараканьим сегрегатором к телефонной системе оповещения – для людей на пособии в радиусе десяти кварталов, а в конце концов и к знаменитому Глушителю войны, которым активно занимались все его новоиспеченные ассистенты, но сам Глушитель был плодом лишь его кропотливого труда.

– Эдди, Эдди, ты слишком много отвлекаешься не пойми на что, – сказал ему отец. – А мы как же?

– То есть ты? – ответил Эдди.

Разве мог он забыть про свои обязанности в зоопарке Тейтельбаума, зоомагазинчике, где в витрине спали три-четыре дворняги, присыпанные опилками? Внутри в ста галлонах воды плавали золотые рыбки, четыре канарейки распевали свое «фьюти-тьюти-фьют», и все ждали, когда он задаст им семян, мотыля да каши. Бедный Ицик Халфбунт, обезьяна, привезенная из Франции, из Парижа, он тоже ждал, грызя свой берет. Ицик очень походил на дядю мистера Тейтельбаума, умершего от еврейства в эпидемию 1940–1941 годов. По этой причине его нельзя было продать. И зря – считали все вокруг, поскольку некий итальянец из местных готов был заплатить за обезьяну чуть ли не 45 долларов.

В своей скорби мистер Тейтельбаум отвернулся от своего ближнего – от человека, и дальше всю жизнь щурился как кот, прыгал как птица и сидел как побитая собака. Когда Эдди приходил вечером, отец твердил как попугай:

– Эдди, не оставляй дверь открытой, а то мы с птичками улетим.

– Папа, если есть крылья, лети, – отвечал Эдди.

Так Эдди жил долгие годы, с самого детства: разгребал собачье дерьмо и птичий корм, наблюдал, как золотые рыбки плавают, едят и умирают в огромном стеклянном аквариуме вдали от Китая.

Как-то в июле, в понедельник, солнечным, жарким и ранним утром Эдди созвал всех мальчишек и дал им задание изучить и отметить на плане все помещения. Карл отлично знал подвал, но Эдди нужен был перечень всех дверей и окон с указанием их состояния. В этом блоке было три дома – 1432, 1434 и 1436. Эдди потребовал, чтобы они вели дневник: ему нужна была статистика – сколько женщин и в какие часы пользуются домовыми прачечными, насколько горяча горячая вода в разное время суток.

– Поскольку теперь мы будем работать с газами. Газы могут расширяться, сжиматься, распространяться, распыляясь, и сжижаться. Если в какой-то момент возникнет опасная ситуация, я сам с ней разберусь и отвечать тоже буду я. Но вы хоть чуточку соображайте, что делаете. Обещаю, – твердо сказал он, – это будет забавно.

Он потребовал, чтобы они освоили некоторые инструменты. Карл, будучи сыном Клопа – водопроводчика, электрика и вообще мастера на все руки, – с радостью ринулся всех обучать. В утренние, наполненные гулом стиральных машин часы они под руководством Карла сверлили едва заметные дырки в стенах подвала и просовывали туда прочные резиновые трубки. Для первой серии экспериментов требовался трубопровод.

– Я есмь полая вена и аорта[17], – перефразировал Эдди. – Все, что исходит от меня, ко мне возвращается. Вы будете инженерами. Придумайте лучший способ подпитать все прилежащие помещения.

Под «подпитать», отметил Шмуэл, он имел в виду «удушить».

К двадцать девятому июля все было готово. В 8 часов 13 минут утра провели первое испытание – на ограниченном пространстве. В 8 часов 12 минут, перед самым «моментом пфф»[18] в подвале произошла транзакция – мусор из малых контейнеров перенесли в большие; ранние пташки – бабушки, пошатываясь после бессонной ночи, покидали белье в корыта; мальчишки в плавках выкатили детские коляски на утреннюю прохладу. Приехал грузовик с углем, развернулся, перегородил тротуар, встал, опустил кузов у закопченного окна и зафырчал.

Радио у мистера Клопа было включено на полную громкость. Работая – вытаскивая с помощью Карла по деревянной лестнице баки из подвала, ругаясь с угольщиками, перегородившими проход, он слушал новости. Он хотел знать, выкатится ли солнце, яркое, как всегда, и нет ли вероятности дождя – его брат выращивал в Нью-Джерси помидоры.

В 8 часов 13 минут будильник в лаборатории прозвенел свою реплику. Эдди нажал на кнопку на обычной стеклянной кофеварке, из носика которой в стену уходили две трубочки. Раздалось легкое шипение, кофеварка наполнилась паром, который тут же рассеялся.

Через сорок секунд мистер Клоп зарычал:

– Черт, кто это перднул?

Запах был не совсем такой – Эдди – он же изготовил смесь – это знал. Он предполагался более свежим, скунсовым, ближе к запахам, которыми растения и животные отпугивают врагов, но сильнее. О том, что определенного успеха он добился, Эдди понял по воплям угольщиков и визгу старушек.

Эдди, довольный, нажал еще одну кнопку, на этот раз на усовершенствованном пылесосе миссис Шпиц. Обратный процесс занял не более двух минут. Стеклянная емкость затуманилась, носик заткнули, джин вернулся.

Эдди понимал, что мальчишкам нужно время, чтобы уйти со своих наблюдательных постов и от людей, которые за ними наблюдали. И в эти короткие мгновения сердце его заходилось, как заходятся сердца после великого акта любви. С ощущением опустошенности пришла и мигрень. Когда Карл возбужденно докладывал новости, он слушал с грустью: что есть жизнь, думал он.

– Вот это да! – завопил Карл. – Историческое событие! С ума сойти! Эдди, Эдди – какая тайна! Никто не понимает, как, что, откуда…

– Однако, – сказал Эдди, – ты бы поутих, Карл.

– Эдди, представляешь, никто не может ничего вычислить, – продолжал Карл. – Сколько это длилось? Все закончилось до того, как эта толстуха Горедински вышла из нашей уборной. Она с воплем натягивала подштанники и одергивала платье. Я смотрел из двери. Кстати, она не должна пользоваться этой уборной. Она наша.

– Ну да, – сказал Эдди.

– Ты погоди, погоди, послушай. Отец все твердил: «Боже ты мой! Неужели я забыл, где выхлопную трубу открыть? Боже ты мой, что ж я наделал? Или дымоход повредил? Скажите мне, хоть намекните».

– Твой отец – славный старикан, – холодно сказал Эдди.

– Да я знаю, – сказал Карл.

– Золотая голова! – Это появился Арнольд.

– Вы посмотрите на моего отца. – Эдди, хоть и возбудился, был мрачен. – Только посмотрите: сидит в своем магазине, бреется разве что пару раз в неделю. Бывает, часа по два не шелохнется. С носа у него капает, так птицы понимают, что он живой. Этот ублюдок, он ведь был настоящим докой во всемирной истории, а теперь возится с этим поганым зоопарком и обезьяной, которая даже ссать прямо не умеет.

Ему до дрожи стало обидно за свой потрепанный вид, за штаны из секонд-хенда. Так что он, расхохотавшись, сообщил им факты:

– Мой старик, знаете ли, был до свадьбы задвинут на сексе, а к женщинам имел огромное уважение (женщин он, поверьте мне, и впрямь уважает), и знаете, что он сделал? Пробрался в зоопарк в Бронксе и завалил там шимпанзе. Удивлены, а? Так вот, детеныша отправили во Францию. Если бы отец все рассказал, мы бы были богачами. Места себе не нахожу, как об этом вспомню. Он стал бы самым известным в мире зоофилом. Был бы нарасхват в свинарниках и на конных заводах. Ему бы слали телеграммы из Иркутска – приглашали бы участвовать во всяких экспериментах по межвидовому оплодотворению. Что бы он сделал с озимой пшеницей! Этот козел всем говорит, что ездил в Париж узнать, живы ли его родственники. А на самом деле он ездил за моим братом Ициком, чтобы привезти его домой. Напакостить маме и мне.

– Ух ты… – сказал Карл.

– Так вот в чем дело, – сказал Шмуэл-репортер, решив подыграть Эдди. – Вот почему ты такой умный. Рос, постоянно соревнуясь со странным братишкой… Ага…

– Эдди, умоляю, – воскликнул Арнольд, пристраивая на коленях блокнот. – Умоляю, Эдди, вскинь опять руки – как вот сейчас вскинул, когда разозлился. Есть у меня одна задумка…

– Сволочи, – сказал Эдди и плюнул на безупречно чистый пол лаборатории. – Шайка сволочей.

Тем не менее идеи девятнадцатого века относительно имманентности прогресса совершенно верны. Поскольку тоска его пошла на убыль и начало августа было временем напряженной работы и безудержного веселья. Тайна сильного, но не токсичного газа так и осталась тайной. Мальчики ее не выдавали. Те, кто не был вхож в клуб, ломали голову. Но они-то знали. И попивали колу с видом бойцов, захвативших все пинбольные автоматы противника, не получив при этом ни единой отметины.

Субботние вечера в лаборатории проходили успешно, под звуки, извлекаемые со скоростью 45 оборотов в минуту, в окружении изумительных женщин. Все приключения фиксировались Шмуэлем. Он все записал, например, как однажды вечером мистер Клоп зашел в подвал проверить пробки и застал там Риту Нисков, позировавшую Арнольду. К груди она прижимала реторту – целеустремленный Арнольд искал композиций посложнее.

– Ничего, ничего, сынок, продолжай, – пробормотал мистер Клоп, явно истолковавший все неправильно.

А еще однажды Бланши Шпиц сняла с себя все, кроме трусов и лифчика и под воздействием чайной ложки рома, добавленной в полтора литра кока-колы, решила заняться гимнастикой под сюиту из «Щелкунчика».

– Ах, Бланши, – сказал Карл, которого аж подташнивало от любви, – станцуй-ка танец живота, детка.

– Танец живота я, Карл, не умею, – ответила она и на счете «восемь» сделала глубокое приседание.

Арнольд заарканил ее юбкой Риты, оказавшейся у него в руке. Он уволок Бланши в угол, где наподдал ей, одел и спросил, сколько она берет и дает ли за ту же цену родственникам, но она и ответить не успела, как он снова ей наподдал и повел, забросив юбку Риты через плечо, домой. От таких сцен любые соседи взбеленятся, сколько добрых дел ни делай. Юбка Риты два дня провисела, зацепившись петлей за ограду у входа в подвал, но так и осталась невостребованной. Девушки, ехидно отметил в своей книжице Шмуэл, хоть и живут в стеклянных пещерах, но словно в каменном веке.

Подробности этого громкого инцидента Эдди узнал в основном от Шмуэля. Дело в том, что Эдди редко участвовал в празднествах, поскольку в субботу его отец по вечерам ходил в кино. Мистер Тейтельбаум закрывал бы на это время магазин, но кассир в кино отказывался продавать Ицику билет.

– Нет, вы мне покажите, – говорил мистер Тейтельбаум, – где написано, что с обезьянами нельзя.

– Прошу вас, – отвечал кассир, – не задерживайте очередь.

Ицика никогда не оставляли одного, потому что он хоть и был для обезьяны – ума палата, в мире людей ничего не соображал.

– Вы себе не представляете, – говорил мистер Тейтельбаум, – что такое держать дома обезьяну. Это все равно что растить дебила. Ты к нему и привязан, и связан по рукам и ногам.

– А все-таки все у нас налаживается, – заявил Карл.

Через неделю после досадного инцидента с девчонками (из-за которого все семейство Нисков в конце концов переехало на шесть кварталов дальше от центра – туда, где их никто не знал) Эдди провел внеочередное собрание. Через три недели начинались занятия в школе, и он твердо намеревался завершить серию экспериментов, которые должны были доказать, что его Глушитель войны достоин выйти на мировой рынок.

– Не преувеличивай, – сказал Шмуэл. – Ничего, кроме вони, мы не получили.

– Нетоксичной вони, – подчеркнул Эдди. – Концентрированной, но нетоксичной. Не забывай об этом, Клейн, поскольку в этом весь смысл. Орудие войны, которое не убивает. Ты только представь!

– Ладно, – сказал он. – Согласен. И что дальше?

– Шмуэл, глаза у тебя есть? Что делали люди во время последнего эксперимента? Они задыхались? Слезы из глаз текли? Как все было?

– Эдди, я же тебе рассказывал. Ничего не произошло. Они просто побежали. Побежали сломя голову. Зажимали носы, дверь чуть с петель не сорвали, а пара ребятишек забрались на угольную кучу. Все как один завопили и побежали.

– А твой отец, Карл?

– Ой, ну ради Бога! Я ж тебе двадцать раз говорил: он выскочил пулей. Стоял на крыльце, зажав нос, и прикидывал, на кого бы все свалить.

– Вот это я, мальчики, и имел в виду. Это то, чему учит тараканий сегрегатор. Если человек в мире с самим собой, если он прислушивается к своим ощущениям, он переживет любые невзгоды. Какого хрена передавать по наследству убожество, ДНК, напоенное ядом? Я еще не брался за политическую стратегию, но наша задача – разработать технологию. Так вот, теперь резиновые трубки нужно довести до первого и второго этажей домов 1432, 1434 и 1436. На углу, у Михайловича ничего не буравьте – еще попадет в контейнеры с мороженым, сласти и все такое, а я еще не проверял, как это влияет на съестное. Поработаете как следует сегодня-завтра, к четвергу все будет готово. В пятницу проводим эксперимент; к полудню все отчеты будут составлены, тогда и поймем, что мы имеем. Вопросы есть? Карл, готовь инструменты, ты за главного. Мне надо наладить проклятую кофеварку, посмотреть, потянет ли мотор. Встречаемся в пятницу утром. Время то же – семь тридцать.

И Эдди отправился в магазин, чистить птичьи клетки, о которых он на несколько дней позабыл – слишком был взбудоражен. Ицик предложил ему банан. Он согласился, и Ицик очистил банан ему, а второй взял себе. Шкурку он кинул в помойное ведро, за что Эдди поцеловал его глупую морду. Ицик запрыгнул ему на плечо и стал дразнить птиц. Эдди это не нравилось, потому что птицы, если их разозлить, говорил Эдди, могут заразить пситтакозом. Гипотеза непроверенная, но вполне логичная: сами знаете, те, кто вас терпеть не могут, когда у них слизистая воспалена или когда в горле роятся всякие кокки, так и норовят чихнуть вам в лицо.

– Ицикл, не надо, – ласково попросил он и спустил обезьяну на пол. Тогда Ицик зацепился своей длиннющей лапой за плечо Эдди и завис у него за спиной, поедая банан.

– Как я люблю видеть вас вместе. – Это мистер Тейтельбаум зашел в магазин. – Ну хоть изредка.

Эдди был близок к завершению своих летних трудов. И стал – на время – покоен и счатлив.

В пятницу утром Карл, Арнольд и Шмуэл ждали у дома. С закупленными на деньги Эдди жвачкой и леденцами. Они отвечали за поддержание спокойствия в рядах детишек – те могли сильно перепугаться. У них с собой были и блокноты – каждый должен был составить отчет по одному из домов.

В подвале Эдди нажал на кнопку кофеварки. Дальше все было просто. Из всех трех зданий высыпал народ. Жители верхних этажей, которых эксперимент не коснулся, высовывались из окон, посмотреть, что там за шум. Система была так налажена, что до них донесся только легкий запашок, который они приняли за обычное утреннее амбре, исходившее от рыбного рынка за три квартала от их улицы.

Было решено, что Эдди будет ждать отчетов в лаборатории. Но прошло полчаса, ни один из ассистентов не появился, что его озадачило. У него даже книги с собой не было. Поэтому он стал разъединять им же собранные детали, ссыпал остатки порошка в конверт, который засунул в задний карман брюк. И вдруг он забеспокоился. Как там Малютка Михайлович, который целыми днями сидел перед отцовской лавкой, крутил йо-йо и пел свои песни без слов? Он же беспомощный идиот. А что с миссис Шпиц, она же наверняка решит сначала надеть корсет – может, рухнула без сознания, да еще раскроила череп о какой-нибудь столик рококо? А если у тех, кому за сорок, сердце прихватило? А детишки Зюскинды? Они такие сорванцы, такие безбашенные, запросто могли свалиться в шахту грузового подъемника.

Пытаясь побороть дурные предчувствия, он принялся оттирать раковину, и тут дверь распахнулась. Вошли двое полицейских и скрутили его. Эдди поднял голову и увидел отца. Их взгляды скрестились – и боль была такая, что расцепиться не могли. В этот самый миг (сказал Шмуэл, описывая этот и другие факты) Эдди и окунулся в бездонную пучину депрессии. И на долгие годы отчаяние поглотило его целиком.

Никто уже не мог вступить с ним в контакт, рассказать о случившемся. Знал ли он, что его эксперимент погубил всю отцовскую живность? Погибли даже три черепахи, все до единой рыбки, чтоб им, даже мотыль, заготовленный им на воскресный обед. Птицы валялись в вычищенных клетках лапками кверху.

Ицик Халбфунт впал в кому, из которой не вышел. Он лежал в кровати Эдди, на новом матраце Эдди, на белье Эдди.

– Пусть умрет дома, – сказал мистер Тейтельбаум, – а не со сворой пуделей в собачьем приюте.

Он гладил его по тощему, зудящему, лохматому плечу и причитал:

– Халбфунт, Халбфунт, мой дружок…

И приятели, и врачи бережно и ласково стучались в разум Эдди, но Эдди никому не говорил: «Войдите». Карл Клоп звал громко – несколько раз приезжал издалека, на загородной электричке, все хотел сказать Эдди, что это была его идея – посмотреть, как старый Тейтельбаум выскочит с воплями и обезумевшим Ициком. И, желая насладиться этим зрелищем, Карл просунул резиновые трубки в вентиляционное отверстие между подвалом дома 1436 и зоомагазином. Он ждал на углу и, само собой, дождался, когда выбежали мистер Тейтельбаум с задыхающимся Ициком. Клоп говорил, что главная его, Клопа, беда, что сыну его все нипочем.

Эдди оставили под присмотром доктора Скотта Талли, директора Приюта для мальчиков, на две с лишним недели. Полицейские забрали тетради Шмуэла, но в них были только описания внешности и сексуальных привычек мальчишек-подростков. Нашли также набросок статьи, которую Эдди планировал опубликовать в каком-нибудь издании, выступающем против вивисекции, – там он описывал свои приключения и предлагал себя в качестве испытуемого для экспериментов по переносимости газов. Статья называлась «Я не хуже морской свинки». Идея, любому понятно, бредовая.

В Приюте для мальчиков за Эдди присматривал служащий в белом халате, косоглазый, мускулистый, с наезжавшими на нижнюю губу клыками, аккуратно переломанным и небрежно вправленным носом. Его звали Джимми Сунн, и к Эдди он относился по-доброму.

– Потому что он, мистер Тейтельбаум, никаких беспокойств не доставляет – он хороший мальчик. Когда широко глаза открывает, я понимаю, что ему надо в туалет. Мистер Тейтельбаум, он не псих, ему просто пока что нечего сказать. Я таких много повидал, вы уж не переживайте.

Мистеру Тейтельбауму и самому сказать было особо нечего – это у них с Эдди было общее. Он приходил каждое воскресенье, молча сидел с ним на скамье в садике позади приюта; в плохую погоду они встречались в гостиной, красивой прямоугольной комнате с разбросанными там и сям половичками. Они сидели битый час друг напротив друга, в удобных креслах, сидели мирно, потом Эдди распахивал глаза, и Джим Сунн говорил:

– Ну все, приятель, идем. Царь зверей и тот спит. И медведи в спячку впадают.

Мистер Тейтельбаум вставал на цыпочки и заключал Эдди в объятья.

– Сынок, ты уж так не убивайся, – говорил он и уходил домой.

Так продолжалось два года. Как-то зимой, в холода, мистер Тейтельбаум заболел гриппом и не пришел.

– Куда, черт возьми, подевался мой отец? – рявкнул Эдди.

Это был переломный момент. После этого Эдди стал иногда говорить.

Под конец недели Эдди сказал:

– Джим, мне надоел перец. У меня от него газы.

А еще через неделю спросил:

– Ну, какие новости? Лонг-Айленд еще не затонул?

Доктор Талли никак не ожидал, что Эдди вернется. («Те, кто встал на этот путь, уходят навсегда», – сообщил он журналистам.) Он пригласил консультанта из конкурирующего, но дружественного заведения. И наконец смог проверить Эдди по тесту Роршарха[19], результаты которого подтвердили его мнение насчет имманентного пессимизма Эдди.

– Пусть он хоть за что-то отвечает, – посоветовал консультант, что и было немедленно исполнено: ему, учитывая его опыт, было позволено посещать зоопарк при Приюте для мальчиков. Ему разрешили возиться с кроликом и дразнить двух коробчатых черепах. Был там и больной олень в клетке. А еще обезьяна – но Эдди и бровью не повел. В ту ночь его вырвало.

– Что там с перцем, Джимми? Этот кретин совсем готовить не умеет? Всюду перец пихает?

Доктор Талли объяснил, что теперь Эдди может помогать в зоопарке. Как только освободится место, ему поручат ухаживать за каким-нибудь животным.

– Слава Богу! – сказал мистер Тейтельбаум. – Немое животное – лучший друг.

Наконец один мальчик выздоровел, был отправлен домой к маме, и вакансия освободилась. Доктор Талли считал, что все сложилось на редкость удачно, поскольку выздоровевший мальчик отвечал за самую популярную в зоопарке змею. И из-за популярности этой змеи и сам мальчик стал популярен. Популярность укрепила его уверенность в себе, и он стал вице-президентом Ассамблеи мальчиков; у него появились друзья и подпевалы, он стал счастлив, выздоровел и вернулся в общество.

В первый же день Эдди доказал, что достоин этой должности. Он вычистил клетку правой рукой, держа змею на вытянутой левой. И тут же обзавелся восхищенными поклонниками.

– Когда ты уедешь домой, можно мне эту работу? – спросил очень симпатичный малыш – он был только слегка отсталым, но его отец был готов платить безумные деньги, лишь бы ребенок его не позорил.

– Я никуда не уеду, сынок, – ответил Эдди. – Мне здесь нравится.

По определенным дням, после полдника с молоком и печеньем Эдди должен был приносить змее белую мышку. Он запускал мышку в клетку, но змея не съедала мышь сразу – вот почему она пользовалась такой популярностью. В четыре часа собирались мальчишки. Наблюдали за забившейся в угол мышью. Наблюдали за ленивой змеей, которая дожидалась, когда голод проберет все ее извивистые внутренности. Время от времени она выгибалась, вскидывала голову, и у мальчиков перехватывало дыхание. Где-то между половиной пятого и шестью змея начинала ползать по клетке. Мальчишки делали ставки на время, проигрывали и выигрывали куски шоколадного кекса и горсти изюма. Вдруг, внезапно, но без поспешности (тут надо было следить внимательно) змея вытягивалась во всю длину, раскрывала огромную пасть, заглатывала мышку живьем – несчастная всякий раз пищала.

Эдди змею не осуждал – такова ее природа. Но всегда надвигал на глаза кепку и отворачивался.

Однажды за ужином Джимми Сунн сказал:

– Угадай, чего я слыхал? Говорят, ты приходишь в себя. Это очень неплохо.

– В себя? – спросил Эдди.

Через неделю Эдди подал заявление с просьбой отстранить его от должности. Копию он послал отцу.

В письме говорилось: «Благодарю вас, доктор Талли. Я знаю, кто я такой. Я не мышеубийца. Я – Эдди Тейтельбаум, отец Вонючей бомбы, и я известен тем, что предан делу и не испытываю страха перед последствиями. Не беспокойте меня более. Мне нечего сказать. Искренне».

Доктор Талли написал докладную, в которой с гордостью отмечал, что всегда пессимистически оценивал перспективы Эдди Тейтельбаума. Что, учитывая, какие благоприятные прогнозы делали другие, начальство поставило ему в плюс и запомнило.

В то время, когда Эдди принимал решение как можно быстрее выжить из ума, принимались и другие решения. Мистер Тейтельбаум, например, решил умереть от горя и старости – они часто приходят одновременно, – и это было окончательное решение всех Тейтельбаумов. Шмуэл взялся все обдумывать, вследствие чего от него отказался отец.

Арнольд сбежал на Восточную Двадцать девятую улицу, где, потратив немало сил и денег, устроил прелесть что за бордель с обнаженкой маслом.

А вот Карл, сын Клопа, подхватил эстафету Эдди. Он пошел учиться, и учился много лет – на физика-атомщика в морском флоте. Теперь Карл пускается вплавь по наркотическим волнам, и его сонар попискивает, предупреждая о надвигающемся береге. Он по-прежнему жизнерадостен и за все, что сделал миру, получил в награду жену, которую выставили из «Рокетс»[20]: она для них оказалась чересчур красива.

Глушитель войны закачали под слабым давлением во флаконы. Его иногда называют «смесью Тейтельбаума», и его состав по-испански напечатан на этикетке. Это одно из самых сильных средств борьбы с насекомыми. К сожалению, его плохо переносят рододендроны и старые комнатные фикусы.

Миссис Горедински по-прежнему предпочитает сегрегатор. Будучи женщиной старомодной, пол она моет на четвереньках. Поэтому порой видит, как тараканы, попавшие на провода, жарятся в собственном соку. Она щелчком сбивает тараканов со стен. Улыбается и мысленно благодарит Эдди.

Фейт после полудня Перевод В. Пророковой

Если тебе, независимому мыслителю из Западного блока[21], есть что сказать вразумительное, не держи это в себе. Немедленно ори во весь голос. Лет через двадцать – плюс-минус годик – твои внуки будут валяться в песочницах по всему миру, приложив ухо к земле, – ловить сигналы из далекого прошлого. Да и сам ты, стоя сейчас на коленях и глотая пыль Великих равнин, что ты слышишь? Хрюкают свиньи, картофель растет, индейцы скачут, зима надвигается?

Почти каждую ночь Фейт спит, накрыв голову подушкой, вся в поту от изнурительных снов, где рокочет приливом океан, воет, ловя себя за хвост, ветер.

Все потому, что ее дед бороздил соленое море, долгие мили катился на коньках по обледеневшим берегам Балтики с мороженой селедкой в кармане. А она – вся слух – родилась на Кони-Айленде.

Кто ее предки? Разумеется, мама с папой. С кем росла? С братом и сестрой, в которых вцепится их собственное горе и тащит из жизни. Вместе – мерзкий четвероногий двуязычный гермафродит. Однако они, подтверждая свое совершенство, зла на нее не держат, всегда рады повидать и ее, и ее сыновей, взять мальчишек, что растут без отца, на пикник со своими мальчиками, сводить на прогулку, к океану, ой, да, мы были у мамы в «Детях Иудеи», она передает привет… И никогда не съехидничают, как часто бывает у братьев-сестер, мол, Фейт, от тебя не убудет – что стоит сесть в подземку и съездить…

Хоуп с Фейт и даже Чарльз (он появляется где-то раз в год проверить, как там Фейт – ведь она не умеет за себя постоять) умоляли родителей не вкладывать деньги в «Детей Иудеи» и не переезжать туда.

– Мама, – сказала Хоуп, сняв очки, – не хотела, чтобы даже стеклышко разделяло ее и мать, – мама, ну как ты уживешься с этими Центами?[22]Там не все и по-английски говорят.

– Я досыта по-английски наговорилась, – ответила миссис Дарвин. – Если бы мне так уж нравился ваш английский, я бы в Англию переехала.

– Может, тебе в Израиль поехать? – предложил Чарльз. – Это люди хоть поняли бы.

– Вас бросить? – спросила она, и на глазах ее выступили слезы: она представила их в полном одиночестве, гибнущих под градом жизненных неурядиц, без ее заботливого присмотра.

Когда Фейт думает про маму с папой – в любом возрасте, молодыми или обезличенно состарившимися, – она видит, как они прогуливаются по берегу, смотрят светлым взглядом на белую пену волн. А потом Фейт чувствует, что ее так захватил поток всего, что даже прикидывает, не пересечь ли ей Ла-Манши да Геллеспонты или даже получить магистра по педагогике, чтобы заиметь наконец профессию, а не заниматься черт-те чем в этой надменной стране.

Факты бывают и полезные. Дарвины переехали на Кони-Айленд потому, что там воздух лучше. В Йорквилле, где бабушку дедушка положил среди немецких нацистов и ирландских лоботрясов, а вскоре и сам в одиночку в синей пижаме встретил смерть, дышать было нечем.

Бабушка притворялась немкой – точно так же, как Фейт притворялась американкой. Мать Фейт плевала на все это с высокой колокольни и как только оказалась на Кони-Айленде, среди своих, выучила идиш и помогала отцу Фейт, который в иностранных языках был не силен, а как только все глаголы и нужные существительные собрались у нее в голове, поклялась впредь горевать и жаловаться только на идише, и клятву эту блюдет по сей день.

С тех пор как Фейт поняла, что из-за Рикардо она будет какое-то время несчастна, родителей она посетила только однажды. Фейт и взаправду американка, воспитана она была как все – верила, что нужно стремиться к счастью.

Только, как ни изворачивайся, она кругом несчастна. И ей стыдно за это перед родителями.

– Тебе нужна помощь, – говорит Хоуп.

– Психиатрию придумали специально для таких, как ты, Фейтфул, – говорит Чарльз.

– Жизнь коротка, златовласка моя. Я дам тебе немножко денег, – говорит отец.

– Когда же ты наконец станешь нормальным человеком? – говорит мать.

Они размышляют о важных вещах. О разделе Иерусалима, о Второй мировой, об использовании атомной энергии в мирных целях (так ли уж это необходимо?); изредка до их тихой заводи докатываются легкие волны антисемитизма.

Они с отвращением смотрят на Фейт, которая среди всеобщего процветания оказалась вдруг в таком положении. Им стыдно за то, что она несчастна и не может положить этому конец.

Ну и пусть! Пусть им будет стыдно! Пусть им всем будет стыдно!

Рикардо, первый муж Фейт, был человек непростой. Он был горд и счастлив тем, что его ценят мужчины. «Мужчины меня уважают!» – говорил он. И, как это принято у тех мужчин, которых другие мужчины уважают, он был ходок. Видели, как он гонялся за какой-нибудь дамочкой на Западной Восьмой улице, и сигал ради какой-нибудь киски через изгородь где-нибудь в Бедфорд-Мьюз.

Он придумывал им прозвища – обычно связанные с каким-нибудь их недостатком. Фейт он называл Лысухой, хотя она вовсе не лысая и никогда не облысеет. У нее тонкие светлые волосы, она считает, что это полностью соответствует ее почти воздушному облику: когда она собирает волосы в пучок, выбившиеся локоны обрамляют лицо и дымка оттеняет ее смущенный румянец. Сейчас он живет с полной женщиной, у которой белые пухлые руки, ее он зовет Толстухой.

В Нью-Йорке первый муж Фейт старается жить неподалеку от «Зеленого петуха», весьма популярного бара, где его знают и, когда он входит, галантно пропуская вперед свою очередную спутницу, бурно приветствуют. Он представляет даму – знакомьтесь, это Толстуха (или Лысуха). Была когда-то и Жучиха – он вытащил ее из навозной кучи, где та катала шары с барменом Расселом. Рикардо, чтобы она не превратилась в жеваную жвачку (так он выражался), поднял ее уровень, заставив взобраться на холм макулатурного чтива, и смотрел, как она, бедняга, управляется.

Жучиха до сих пор живет в самом сексуально озабоченном уголке сознания Фейт: страшная судьба, была самой что ни на есть обычной оторвой, но после того, как Рикардо помог ей пережить два аборта и одну студеную зиму, стала алкоголичкой и настоящей – за деньги – шлюхой. Обычным вознаграждением – вечером вдвоем и поздним завтраком в выходной – она быстро перестала довольствоваться.

Жучиха была до Фейт. Рикардо согласился пару лет побыть мужем Фейт, потому что она от счастья так перестаралась, что забеременела. Почти тут же случился выкидыш, но было поздно. Выкидыш случился, когда они уже шесть недель как зарегистрировались в мэрии, и он – мог ведь быть джентльменом – отдался ее любви; среднего роста, с мощными плечами, черными как смоль волосами, сиреневыми глазами, до кончиков пальцев мужик – Фейт любому, кто готов выслушать, скажет: она любила Рикардо. Она и себя стала любить – то в себе, что хоть пару лет побуждало его на бередящие сердце ласки.

Если кто говорит: «Фейт, да о чем ты? Ну какая любовь?», Фейт всегда возражает. Не могла она не любить Рикардо. Она родила ему двоих сыновей. Приучила их уважать его: ведь он, когда был трезв, любил их по-своему. Он часто орал, причем искренне, в «Зеленом петухе» – куда он приплетался чуть ли не на бровях, – что она родила мальчишек, только чтобы заставить его пахать с девяти до пяти.

В те бесхитростные времена, говорила Фейт, у нее и в мыслях подобного не было. В свою защиту она высказывалась публично – на детской площадке и в очереди в кассу супермаркета, объясняла, что все эти временные работы – отличный способ выяснить, согласны ли оба супруга на такую скудную жизнь. Потому что, спрашивала она дам, которым поведала всю свою жизнь, когда же мужчине общаться с детьми, если он все время на работе? Именно так, вот в чем корень всех бед нынешних детей, соглашались дамы, которые хотели ее по-дружески поддержать, ведь они совсем не видят своих отцов.

– Мама, – сказала Фейт, когда в последний раз приезжала навестить ее в «Детях Иудеи», – мы с Рикардо больше не будем жить вместе.

– Фейти! – сказала мать. – У тебя кошмарный характер. Нет-нет, ты уж послушай. Такое со многими случается. Через пару дней вернется. Все-таки у вас дети… ты просто скажи, что больше так не будешь. Это же такая мелочь. Полная ерунда. Когда он пару месяцев назад был здесь, мне показалось, что он стал гораздо лучше. Выбрось ты это из головы. Убери дом, приготовь мяса. Вели детям не шуметь или отправь их к соседям смотреть телевизор. Глазом моргнуть не успеешь, а он уже дома. Не думай ты об этом. Прическу сделай. Папа с радостью подкинет тебе денег. Ты же знаешь, мы не нищие. Только скажи, что тебе нужна помощь. И не переживай. Он завтра же придет. Вернешься домой, а он колонки у проигрывателя настраивает.

– Мам, ему же медведь на ухо наступил.

– Ой, Фейти, надо тебе половчее управляться с жизнью.

Они посидели рядом – не подымая от стыда глаз. Кто-то подергал за дверную ручку.

– Господи, это же Гегель-Штейн, – шепнула миссис Дарвин. – Тсс! Фейт, Гегель-Штейн не говори. Она во все свой нос сует. Так что – ни словечка.

Миссис Гегель-Штейн, президент ассоциации «Бабушкины шерстяные носки» прикатила на отлично смазанной инвалидной коляске.

С собой она прихватила множество разноцветной пряжи. Она была дама старая. Миссис Дарвин на самом деле старой не была. Миссис Гегель-Штейн основала свою ассоциацию, потому что нынче дети всю зиму ходят в хлопчатобумажных носках. У бабушек конечности замерзают в мгновение ока, поэтому они куда внимательнее к таким вещам, чем нынешнее поколение матерей, вечно встающих на защиту того-сего.

– Шалом, дорогая моя, – поприветствовала миссис Дарвин миссис Гегель-Штейн. – Ну как дела? – Она решительно взялась направлять разговор.

– Ах, – ответила миссис Гегель-Штейн, – миссис Эсси Шифер отказалась участвовать – запястья болят.

– Неужели? Так пусть приходит просто с нами посидеть. В компании веселее.

– Да будет вам! Что пользы ей просто так сидеть? Фу-у – сказала миссис Гегель-Штейн. – Прошу прощения, неужели это Фейт? Подумать только! Хоуп-то я знаю, а это и в самом деле Фейт. Смотри-ка, нашла-таки время навестить маму… Повезло ей, что у тебя в кои-то веки выпал свободный часок.

– Гитл, умоляю, не надо. – Мать Фейт была в ужасе. – Очень вас прошу. Фейт приходит, когда может. Она мать. У нее два сыночка. Она работает. Гитл, вы что, забыли, каково это – управляться с детьми? На первом месте кто? Детки, вот кто.

– Ну да, да, на первом. Мне ли не знать? Арчи всегда был на первом месте. Я получила на Рождество открытку из Флориды – от мистера и миссис Первых. Вы меня послушайте, дурочки. Я приехала провести лето у них за городом, там лес, река. Только никакой вентиляции, весь дом провонял термитами и собакой. Я его прошу: мистер Первый, я старая женщина, пожалейте меня, мне нужен воздух, не закрывайте вашу дверь. Прошу, прошу – в ответ ни слова. И каждый вечер в одиннадцать – бабах, дверь закрывают наглухо. Делов-то на десять минут, а они на всю ночь запираются. Мне будет лучше – так я им сказала – в доме престарелых. Здесь никто сквозняков не боится.

Миссис Дарвин покраснела.

– Миссис Гегель-Штейн, дайте людям пожить, как они хотят, – сказала Фейт.

Миссис Гегель-Штейн, а она неизменно знала Фейт лучше, чем Фейт знала миссис Гегель-Штейн, сказала:

– Ну ладно, ладно. Раз уж ты здесь, Фейт, давай помогай, не ленись. Вот так. Надень моток на руки, а твоя мама смотает шерсть в клубок.

Фейт была не против помочь. Она надела пряжу на руки, а миссис Дарвин стала ее сматывать. Миссис Гегель-Штейн громким голосом давала указания, катаясь вокруг них в своем кресле и указывая на серьезные недочеты.

– Селия, Селия, – кричала она, – клубок должен быть круглый, а у тебя он квадратный. Фейт, держи руки ровнее. Так, наклони чуть-чуть. У тебя что, ДЦП?

– Еще пряжи, еще, – сказала миссис Дарвин, отправляя готовый клубок в пакет. Они трудились как пчелки и болтали о жизнях и жизни. Они работали. Они узнавали друг от друга о насущном и выглядели воодушевленными – как кибуцники.

Дверь в комнату мистера и миссис Дарвин оставалась открытой. Мимо проходили бородатые старики со сцепленными за спиной руками – остатки воинства Господнего. Утренние газеты они засовывали под матрац, а ввиду печальных текущих событий спешили в синагогу Иудеи на шестом этаже, откуда им было проще общаться с Богом. Дамы цеплялись за свои палки, суставы у них не гнулись. Они стучали в открытую дверь и говорили:

– Ой, вы заняты… Или:

– Миссис Гегель-Штейн, когда ж вы отдыхаете?

К матери Фейт, вице-президенту ассоциации, почти не обращались. Хоуп ее укоряла:

– Мама, тебе всего шестьдесят пять. А выглядишь ты на пятьдесят пять.

– Молодость, она в душе, Хоупи. Я чувствую себя старше нашей бабушки. Так уж я устроена. Вот папе почти семьдесят, он заслужил отдых. Наше преимущество в том, что мы сравнительно молоды, успеем приспособиться. А когда станем старыми и немощными, уже будем здесь как дома.

– Мама, к тебе все будут относиться с подозрением, ты будешь чужой, наживешь себе врагов.

Хоуп в детстве часто отправляли в лагеря, она отлично знала, что такое жизнь в коллективе.

Мать сидела напротив Фейт и сматывала бирюзовую пряжу в бирюзовые клубки. Фейт, держа пряжу на вытянутых руках, покачивалась взад-вперед. Ее дочерние чувства оскорбляло то, что в этом регламентированном мирке нужно подстраиваться под миссис Гегель-Штейн, восхищаться ей, угождать.

– Ну, мам, какие новости? – спросила Фейт. Она решила немного отвлечься, пока тень Рикардо не нависла над ней.

– Да ничего особенного, – сказала миссис Дарвин.

– Ничего особенного? – переспросила миссис Гегель-Штейн. – Я не ослышалась? Ты же сегодня получила письмо от Словинских. Селия, у тебя аж сердце зашлось, и ты хочешь скрыть это от невинной детки Фейт? Малышка Фейт! Т-сс! Не надо рассказывать этого детям? Ха!

– Гитл, я вас настоятельно прошу. У меня на это свои причины. Настоятельно прошу, не суйтесь в это. Гитл, я очень прошу, не педалируйте. Мне на эту тему сказать, считай, нечего.

– Идиоты! – хрипло прошипела миссис Гегель-Штейн.

– Мама, ты правда получила письмо от Словинских? Знаешь, меня всегда тянуло к Тесси. Помнишь, как мы с Тесси играли в детстве? Она мне очень нравилась. Я никогда к ней плохо не относилась. – Фейт почему-то обратилась к миссис Гегель-Штейн: – Она была такая красивая девочка.

– Ну да, красивая. Юная и красивая. Давно это было. Естественно. Селия, что ж ты перестала мотать? Вечером у нас собрание. Расскажи Фейти про ее подружку Словински. Слишком уж Фейт избалована своей жизнью.

– Гитл, я же сказала, заткнитесь! – сказала миссис Дарвин. – Заткнитесь!

(И тут все заинтересованные лица вспомнили дорогой сердцу эпизод. Однажды днем в субботу полицейский, топавший за мистером Дарвином с дубинкой, арестовал его. Мистер Дарвин распространял листовки школы Шолом-Алейхема и заспорил со своим троюродным братом – они разошлись во мнениях относительно прошлого и будущего. На листовках было написано на идише: «Родители! Дитя спрашивает вас: „Папа, мама, что такое сегодня быть евреем?“» Миссис Дарвин наблюдала за ними со скамейки, где сидела с полной сумкой листовок. Полицейский наорал на мистера и миссис Дарвин и на троюродного брата, за то, что ходят где не положено. И тогда мать Фейт с таким прононсом, какого теперь и не услышишь – можно подумать она только-только сошла с Мэйфлауэра, – сказала ему: «Заткнись, казак!» «Видите ли, – объяснял мистер Дарвин, – у евреев слово „заткнись“ считается очень грубым, грязным ругательством, какое и произносить грешно, потому что в начале, если я правильно помню, было слово. Так что это звучит оскорбительно. Понятно?»)

– Селия, если ты тут же все не расскажешь, я сейчас уеду и приеду очень нескоро. Жизнь есть жизнь. Нынче всех слишком балуют.

– Мама, мне про Тесс все интересно. Расскажи, ну пожалуйста, – попросила Фейт. – Если ты не расскажешь, я позвоню Хоуп, она мне расскажет.

– Вот упрямые! – сказала миссис Дарвин. – Ну ладно. Тесс Словински. Про первую трагедию ты, Фейт, знаешь? Первой трагедией было то, что она родила чудовище. Настоящее чудовище. Ребенка никто не видел. Его отдали в приют. Ну ладно. Потом второй ребенок. У него оказалась аллергия почти на все. От апельсинового сока он покрывался сыпью. От молока начинал задыхаться. За городом у него слезились глаза. Ну ладно. Потом у ее мужа – очень милый мальчик, Арнольд Левер – нашли рак. Отрезали ему палец. Стало хуже. Отрезали руку. Не помогло. Милому мальчику Фейт, пришел конец. Вот такое письмо я получила сегодня утром, как раз перед твоим приходом.

Миссис Дарвин замолчала. Потом посмотрела на миссис Гегель-Штейн и Фейт.

– Он был единственный сын, – сказала она.

– Говоришь, единственный сын? – выдохнула миссис Гегель-Штейн. По морщинистым щекам покатилась слезы. Но слезы покатились прямо к ушам и застыли на мочках капельками росы – так она причудливо улыбалась все свои семьдесят семь лет.

Фейт смотрела, как она плачет, совершенно равнодушно. И тут ей пришла в голову дикая мысль. Она подумала, что, если бы Рикардо потерял, например, ногу, он бы никуда не ушел. Это ее немного приободрило, но ненадолго.

– Ой, мама, мама… Тесс и не догадывалась, что ей уготовано. Мы с ней играли в дочки-матери, а она и не догадывалась.

– А кто догадывается? – завизжала миссис Гегель-Штейн. – Арчи сейчас залег у себя во Флориде. Греется на солнышке. Он разве догадывается?

Миссис Гегель-Штейн тронула сердце Фейт. Разбередила ей душу. Она выдавливала свое горе так, словно это яд, хоть и наименее опасный из всех.

И тем не менее первой приняла эту новость как данность именно миссис Гегель-Штейн.

Слезы ее высохли, и она спросила:

– А что Брауны? Старик Браун, их дядя, полный идиот, состоял в «Иргуне»[23], так он здесь.

– Джун Браун? – спросила Фейт. – Вы о моей подруге Джун Браун? С Брайтон-Бич-авеню? Вы про этих Браунов?

– Разумеется, только там все не так плохо, – сказала миссис Дарвин, потихоньку воодушевляясь. – Муж Джун – авиаинженер. Очень серьезный парень. Папа его до сих пор терпеть не может. Он в своей компании был на самой верхушке. Они купили дом в Хантингтон-Харбор, с катером, гаражом, гаражом для катера. Выглядела она потрясающе. Трое сыновей. Все умницы. Муж играл в гольф с вице-президентом, гоем. Будущее – лучше и пожелать нельзя. Она буквально все успевала. И вот однажды утром просыпаются… Кругом мрак. Кто-то что-то сказал – про то, про се. (Я говорила, что он был на самом верху, где все деньги?) Через сорок восемь часов он в черном списке. Прощай, Хантингтон-Харбор. Теперь все они живут с Браунами в четырех комнатах. Стариков жалко.

– Какой ужас, мама! – воскликнула Фейт. – У всей страны что-нибудь да плохо.

– И все же, Фейт, времена меняются. Это необычная страна. Можешь пять раз объехать весь земной шар, второй такой не найдешь. То она на подъеме, то на спаде. Так странно.

– Ну, мам, что еще? – спросила Фейт.

История Джун Браун ее нисколько не огорчила. Что Джун Браун знает про боль? Погружаешься в морскую пучину, так будь готова пойти ко дну. Фейт была уверена, что Джун Браун и ее муж, как там его, запустили руку в карман американской авиапромышленности, нахватали всяких подачек, ну им и перекрыли кислород – ей-то что.

– Так что еще, мама? Как насчет Аниты Франклин? С ней что? Боже мой, она в школе была такая бойкая. По ней все старшеклассники с ума сходили. Грудастая такая. Помнишь ее, у нее еще месячные пришли, когда ей и десяти лет не было? Ты хорошо знала ее мать. Вы с ней вечно что-то вместе затевали, с миссис Франклин. Мама!

– Ты точно хочешь про это знать? Тебе плохо не станет? – Она уже вошла во вкус, но эту историю ей особо не хотелось рассказывать. Впрочем, Фейт она предупредила. – Ну ладно. Так вот, Анита Франклин. Анита Франклин тоже ни о чем не догадывалась. Помнишь, она вышла замуж, задолго до того, как поженились вы с Рикардо, за красавчика из Гарварда? Гитл, вы и представить не можете, какие на нее возлагали надежды мать с отцом! Артур Маццано, из сефардов. Жили они в Бостоне, общались с умнейшими людьми. Преподаватели, врачи – самые сливки. Ученые-историки, американские интеллектуалы. Ой, Фейти, дорогая… Они меня несколько раз приглашали. На Рождество, на Пасху. Я видела их деток. Все такие светленькие – ты, Фейт, была такой же. У него было чуть ли не две докторские степени – в разных областях. Если у кого были вопросы – из любой области, – обращались к Артуру. Ребенок у них пошел в восемь месяцев. Я своими глазами видела. Он писал статьи в еврейские журналы, о которых вы, Гитл, даже не слыхивали. И вот однажды Анита узнает из самых надежных источников, что он путается с первокурсницами. С несовершеннолетними. Все вмиг попало в газеты, дошло до суда, говорили кто что – кто да, кто нет, мол, он только флиртовал – ну, как мужчины флиртуют с молоденькими девушками. Но оказалось, что одна из этих дурочек забеременела.

– Ох уж эти испанцы! – задумчиво сказала миссис Гегель-Штейн. – Не любят они своих жен как следует. Женятся, только если выгодно.

Фейт опустила голову – ей было жалко Аниту Франклин, из которой в неполных десять лет хлынула кровь, что вселило надежду в озабоченные головы девочек из пятого и шестого класса. Анита Франклин, мысленно произнесла она, думаешь, ты справишься с этим в одиночку? Как ты спишь по ночам, Анита Франклин, самая сексуальная девочка средней школы Нью-Утрехта? Каково тебе теперь, когда тебя уже не ласкает сефард Артур Маццано, блестящий ученый и преподаватель? Теперь на тебя навалилось время, а не светловолосый красавец Артур, и его трепетные бойскаутские пальцы больше тебя не ласкают.

В этот самый миг мрачная тень Рикардо зависла над ней, ткнула ее пальцем в левый глаз, и всему миру открылось, сколь хрупка ее броня. У нее на щеках можно было хоть рис выращивать – слезы, которые она сдерживала столько часов, брызнули из глаз и полились потоками. Фейт, склонив голову, рыдала о себе и об Аните Франклин.

– Уже уходишь, Фейт? – спросил отец. Он сунул свою такую родную птичью голову в залитую солнечным светом комнату, посмотрел на дочь бледными выпученными глазами. Красавцем его никак не назовешь. Он урод. Фейт не раз благодарила бога эмбрионов и богиню генов, а также всех повелителей нуклеиновой кислоты, что из троих детей ни один на него непохож, даже Чарльз, для которого это было бы без разницы, потому что при таком росте лицо уже не так важно. В них во всех есть что-то тевтонское – как в бабушке, которая считает себя немкой: они светловолосые, с правильными чертами, и у Чарльза внушительный подбородок. Из-за этого подбородка все ждут от Чарльза решительных шагов, и он их предпринимает – умело ставит диагноз, находит единственно верное лечение, за которым следует скорейшее выздоровление. Даже его опытнейшие коллеги часто отправляют своих жен с проблемами ниже живота к Чарльзу. Он прославится еще при жизни. Мистер Дарвин надеется, что он прославится скоро, потому что в этой семье долго не живут.

Так вот, отец Фейт, пучеглазый, с крючковатым бледным носом, заглянув в комнату и попав под атаку послеполуденного солнца, увидел только, что Фейт пошла к шкафу, где висел ее жакет, а ни слез, ни прикушенных губ не разглядел.

– Фейти, если тебе действительно пора, я тебя провожу. Радость моя, я так давно тебя не видел, – сказал он. Ждать ее он отступил в коридор – чтобы не подпасть под магнетическую власть миссис Гегель-Штейн.

Фейт поцеловала мать, и та шепнула ей в мокрое ухо:

– Возьми себя в руки, не будь размазней. Тебе двоих детей поднимать.

Она поцеловала и миссис Гегель-Штейн, потому что ее так воспитали – не обижать никого, особенно тех, кого терпеть не можешь и кто старше.

Фейт с отцом молча прошли светло-зелеными коридорами в холл, где бурлила жизнь: цветущие, хорошо одетые родственники продолжали прибывать – посидеть минут по двадцать со своими уже никчемными стариками. Рядом со справочной шли жаркие споры о судьбах евреев в России. Фейт не обращала ни на что внимания – она, часто дыша, шагала к двери. Старалась идти впереди отца – требовалось время, чтобы согнать с лица тоску.

– Не торопись так, радость моя, – попросил он. – Не беги. Я, конечно, не такой, как эти старые развалины, но я и не мальчик.

Он галантно взял ее под руку.

– Ну, что хорошего? – спросил он. – Впрочем, если новостей нет, это уже неплохо, так ведь?

Привет, Чак! – крикнул он, когда они выходили из ворот, на которых сварщик изобразил витую надпись «Дети Иудеи». – Чак-чак, – сказал отец, крепче сжав ее локоть, – разве это имя для взрослого мужчины?

Она обернулась к нему, широко улыбнулась. Он заслуживал широченной, но на такую она была неспособна.

– Фейт, знаешь, я сочинил стихи и очень хочу их тебе прочитать. Я написал их на идише, но тебе переведу.

Детство проходит Юность проходит Проходит и зрелость. Проходит старость С чего вы взяли, дочки мои, Что старость – это нечто иное?

Что скажешь, Фейт? У тебя такая прорва знакомых художников и писателей.

– Что я скажу? Папа… – Она остановилась. – Ты великолепен. Это как псалом Давида, но в японском стиле.

– Считаешь, неплохо получилось?

– Папа, я в восторге. Это великолепно.

– Знаешь… я ведь могу, если тебе правда понравилось, плюнуть на всю эту политику. Я сейчас никак не могу определиться. У меня сейчас переходный период. Фейти, ты только не смейся. Когда-нибудь и с тобой такое случится. Учись на опыте. На моем. Я вот собирался как-то помочь всяким охранникам, лифтерам, они же не хотят оставаться на дне. Да вот боюсь, выберутся оттуда они уже не при моей жизни. Думаю, все это из-за войны. Фейт, что скажешь? Из-за войны евреи стали американцами, а негры заняли место евреев. Ха-ха-ха. Как тебе такое название статьи: «Негры. Наконец наизнанку»?

– Кажется, у кого-то было нечто похожее.

– Точно? Да это просто витает в воздухе. Ты не представляешь, сколько у меня идей! А поделиться толком не с кем. Я очень привык к твоей матери, Фейти, только она стала такая странная. Мы раньше были так близки. Не пойми неправильно, у нас и сейчас отношения хорошие, только вот что странно: она в последнее время предпочитает общество женщин. Обожает общаться с этой психованной, с манией величия, параноидальной миссис Гегель-Штейн. Я ее терпеть не могу. Да ни один мужчина такую терпеть не станет. Однако замуж она каким-то образом вышла. Твоя мать говорит: Сид, ты с ней повежливее, и я с ней повежливее. Я всегда питал слабость к женщинам, но миссис Гегель-Штейн стучит к нам в дверь в девять утра, и до обеда я один как перст. Она просто какая-то колдунья. И нарочно смазывает колеса своего кресла, чтобы подглядывать да подслушивать. Да инвалидные кресла всегда за версту слышно, а ее – нет! Доченька, поверь, что твоя мать в ней нашла – загадка из загадок! Как бы поточнее выразиться? Эту женщину лучшим умам планеты не раскусить. И жизнь она отравить может тоже всей планете.

Они подошли ко входу в подземку.

– Пап, ну, мне пора. Я мальчиков оставила у приятельницы.

Он прикрыл рот рукой. И рассмеялся.

– Ах, совсем я тебя заболтал…

– Да что ты, папа! Я очень люблю с тобой разговаривать, просто мальчиков надо забрать.

– Я знаю, Фейт, каково это, когда дети маленькие и ты связан по рукам и ногам. Мы сколько лет никуда сходить не могли. Я только на собрания выбирался, больше никуда. Никогда не любил без твоей мамы в кино ходить, развлекаться в одиночку. А бебиситтеров в те времена не было. Гениальное изобретение, эти бебиситтеры. Как они появились – так теперь супруги могут оставаться любовниками хоть всю жизнь.

– Ой! – оборвал себя он. – Доченька моя любимая, прости…

Фейт эти его слова застали врасплох: боли она еще и почувствовать не успела, а слезы из глаз хлынули.

– Теперь я понимаю, как все обстоит. Понимаю, как тебе тяжело. Трудно в этом жестоком мире поднимать детей.

– Пап, мне пора.

– Да, конечно, иди.

Она поцеловала его и пошла вниз по лестнице.

– Фейт! – окликнул ее он. – Ты уж приезжай поскорее, если сможешь.

– Ой, папа… – Она, спустившись на четыре ступеньки, обернулась к нему. – Не могу я приехать, пока не стану хоть немного посчастливее.

– Посчастливее! – Он ухватился за перила, попробовал заглянуть ей в глаза. Это трудно – глаза увертливые, знают, как не смотреть туда, куда не хочется. – Фейт, не будь эгоисткой, бери мальчиков и приезжай.

– Пап, они такие беспокойные.

– Привози мальчиков, дочка. Обожаю их гойские мордашки.

– Хорошо, хорошо, привезу. – Ей хотелось одного – уйти поскорее. – Обязательно привезу, папа.

Мистер Дарвин протянул к ней руку через перила, дотронулся пальцами до ее мокрой щеки. А потом надрывно застонал: «А-аааа», словно его выворачивало наизнанку, словно крик вырвался из него помимо воли.

И прежде чем она успела отвести взгляд от его стариковского, огорченного лица, он отпустил ее влажную руку и отвернулся.

Кардинальные перемены в последний момент Перевод В. Пророковой

Молодой человек заявил, что хочет переспать с Александрой, потому что у нее интересно устроен ум. Он был водителем такси, и ей успел понравиться его курчавый затылок. И все же она была удивлена. Он сказал, что заедет за ней часа через полтора. Она, будучи человеком честным и ответственным, не стала скрывать от него правду. Сказала: Думаю, среди ваших знакомых немного женщин средних лет.

Вы мне женщиной средних лет не кажетесь. Речь про то, кому что нравится. Вот мне интересны ваши взгляды, ваш образ жизни. И вообще, добавил он, взглянув в зеркальце, лицо у вас приятное, а бровей мне не видно.

Давайте через два, сказала она. Я приехала навестить отца, я его люблю.

Я своего тоже люблю. А вот он меня нет. Вот в чем беда.

Ну все, на этом хватит, сказала она. Поскольку в начале беседы они уже обменялись некоторыми существенными фактами из собственной жизни.

Сколько вашим детям лет?

У меня нет детей.

Извините. А чем вы занимаетесь?

Детьми. Лет тринадцати-четырнадцати. Усыновлением, приемными семьями. Теми, кто получил условный срок. Всякими проблемами…

А где вы учились?

В Городском университете. А вы?

Я-то? Я много где. В Висконсине. В Антиохии – в Калифорнии. Может, еще когда и вернусь туда. А может, еще куда отправлюсь. В Гарвард, например. Почему бы и нет?

Он засигналил шестнадцатиколесной фуре, привезшей в супермаркет бумажные салфетки.

А можно без этого? Терпеть не могу, когда гудят.

Да? Так вы идеалистка? Он взглянул в зеркальце заднего вида – прямо ей в глаза. Но замужем-то вы были? Хоть раз?

Была когда-то. Много лет.

За кем?

Это трудно объяснить. За революционником.

Правда? Может, я его знаю? Как его звали? В наше время говорят революционер.

Неужели?

Кстати, меня зовут Деннис. Вы мне, похоже, нравитесь.

Нравлюсь, да? С чего бы это? Позвольте вас спросить… Что вы имеете в виду под нашим временем?

Под длань святого Франциска слетаются птицы, сказал он с едва заметным выговором. Я не хотел вас обидеть.

В наше время! сказала она. Что это такое? Вы, наверное, думаете, что вы – что-то новенькое? Ничего подобного. Телефон – это было что-то новенькое. Самолет – это было что-то новенькое. А такие, как вы, давно на земле водятся.

Опа! сказал он. Остановил такси у самого входа в больницу. Обернулся, чтобы посмотреть на нее и принять решение. Впрочем, вы правы, сказал он. Знаете, ум – удивительная штука, с годами не портится и очень эротичен.

Да ну? спросила она. И поинтересовалась: Так какова же продолжительность жизни ума?

Восемьдесят лет, сказал отец – он был рад, что его знания могут пригодиться. Когда-то он объяснял, что такое гроза, прежде чем она успевала снять с полки «Книгу знаний»[24]. Да и теперь, загнанный в скорлупу старости, он продолжал собирать всякие удивительные факты. Только вот старость его доконала. У его артерий перспективы были самые печальные, и часто вместо интересных тем приходилось обсуждать вышедшие из строя кровеносные сети.

Однажды он сказал: Александра! Не показывай ты мне больше закат. Он меня уже не интересует. Ты же прекрасно это знаешь. Она как раз обратила его внимание на обычную картину заката, открывавшуюся из больничного окна. Алый шар – совсем один, даже без блеклых прядей вечерних облаков – алый шар неостановимо опускался на запад, минуя Гудзон, Джерси-Сити, Чикаго, Великие равнины, Золотые Ворота – валился все ниже и ниже.

Потом он немного почитал Пушкина по-русски. «Не для меня придет весна»…[25] И заснул. Она стала читать «Пушки августа»[26] – издание с крупным шрифтом. Через полчаса он открыл глаза и рассказал ей про статью в свежем номере «Таймс» – про то, как финикийцы в V веке до нашей эры плавали в Бразилию. Удивительный народ. И викинги удивительный народ. Он с большим уважением отзывался о китайцах, евреях, греках, индейцах – обо всех древних народах, занимавшихся торговлей. И никогда не осуждал какой-либо народ целиком. Такую интернациональную широту взглядов в нем в конце XIX века воспитывали тогда еще юные мать с отцом, которые не давали угаснуть свече разума во мраке царского произвола. Это он впитал еще в детстве. И не забыл передать следующему поколению.

В палате с ним лежал страдалец по имени Джон – он боялся черных, набиравших силу в ЮАР, боялся отвязных черных в Чикаго, желтолицых китайцев и турков-османов. У него было больше причин бояться будущего, чем у отца Александры, – у него было здоровое сердце. И была вероятность, что все произойдет у него на глазах. Он был убежден, что турки придут и принесут в Нью-Йорк всякую заразу вроде холеры, скарлатины и, главное, проказу.

Проказу! Да ради всего святого! сказала Александра. Джон, обратитесь хоть раз к действительности – тут есть чему печалиться. И она зачитала отрывок из статьи в «Таймс» – про разбомбленные и сожженные поселения прокаженных в Северном Вьетнаме. Отец сказал: Александра, умоляю, давай сегодня без пропаганды. Почему ты вечно наскакиваешь на Соединенные Штаты? Он вспомнил, как впервые увидел американский флаг на Эллис-Айленде[27]. Под сенью этого флага он пахал как вол, читал Диккенса, учился на медицинском факультете и долетел – как ракета «земля – воздух» – до среднего класса.

Потом он сказал: Только вот зачем они водружают флаг на шоколадный пудинг? Что за глупость.

Сегодня День памяти[28], сказала санитарка, убирая поднос.

Ранним вечером Деннис ходил по квартире Александры и останавливался у каждой двери. Смотрел и так и сяк. Везде перенаселенность, а тут столько неиспользуемой площади, бурчал он. Зашел на кухню, принюхался. Впрочем, не важно, сказал он вслух. Зачерпнул пальцем соуса из кастрюли на плите. Тушеная говядина, шепнул он. Открыл дверцу морозильника и сказал: Господи Иисусе! Потому что там аккуратными стопками стояло еще одиннадцать замороженных упаковок того же самого. Это были запасы для Александровых наркоманов: тем, кто на метадоне, надо много белков и углеводов.

Я бы таких ни за что в дом не впускал. Удивительно еще, что они тебя без чашек с блюдцами не оставили. Отморозки, сказал Деннис. Впрочем, я, пожалуй, этого поем. Почему? О доме напоминает, что ли, задался он вопросом. Наверное, было в каком-нибудь старом фильме.

Пирог с яблоком! Знаешь, должен признаться, у нас в коммуне мало что делают. Может, потому, что мы в Бруклине и продуктовый кооператив от нас далеко. Но здорово, что они хоть критику слушают.

Сколько же у тебя барахла, отметил он после ужина. Он решил внимательно изучить квартиру. И говорил он про кресла, лампы, письменные приборы, свадебный портрет бабушки и стойку для зонтиков с двумя тростями отца.

Ну, сказала Александра, здесь арендная плата фиксированная.

Знаешь, Александра, что мне нравится? Мне нравится сидеть поздно вечером с девчонкой и смотреть кино. В это время суток большинство американцев этим занимается. Очень важно быть как все, чтобы понять обычного парня, надо им стать. Стать ИМ. Это куда класснее всякого пустого трепа. Сама удивишься, какая близость наступает.

Я вовсе не против близости, сказала она. Я даже не против американцев.

Они посмотрели до середины «День на скачках»[29]. Здорово оттягивает, сказал он. Только долгий очень, а? И тут он стал раздеваться. Протянул к ней руки. Александра, я правда больше ждать не могу. Я встаю с рассветом. И люблю лечь пораньше. Можно, я тут поживу несколько дней?

Он привел свои доводы. 1. Это выходные перед Днем памяти, поэтому в его дом в Бруклине понаехала куча гостей. 2. Они его дико раздражают, потому что чудесный батик отдали покрасить по-модному, пятнами. 3. Они с Александрой могли бы по утрам гулять – все парки сейчас в молодой зелени. Он заметил, что дерево на углу хоть и зачахло из-за автобусов, но на веточках уже полезла листва. 4. Он может поговорить с ней про детей, объяснить, какие у них бывают заскоки и в чем их неоспоримые достоинства. Будь он на каких-то никчемных семь лет младше, был бы одним из них.

Все эти причины побочные, сказала Александра. И предложила ему бренди. Фу, мерзость, возмутился он. Ты же знаешь, я не по этой части. И стал мрачно расшнуровывать туристические ботинки, которые надевал для прогулок по горам. Спустил штаны и потоптался на них – словно чтобы убедиться, что они отделились от него окончательно.

Александра в весеннем легоньком платьице стояла и смотрела. Перехватывало дыхание, потому что у нее уже год или два никого не было. Она обеими руками сжала грудную клетку, чтобы удержать сердце на месте, а еще застеснялась – слишком громко оно билось. Затем они отправились в спальню и занимались любовью до тех пор, пока шумовые помехи не прекратились. Внутри себя она не слышала ни звука. Поэтому они заснули.

Утром ее снова стала интересовать действительность, которая ей нравилась всегда. Ей захотелось ее обсудить. И начала она с рассказа о Джоне, папином соседе по палате.

Турки? Отпад! Так он прав. И вот что еще. Проказа на самом деле наступает. Она даст о себе знать на сельской ярмарке в Форест-Хиллз[30], на острове Рикерз[31], в Филлмор-Ист[32] и в экологическом саду в Вестчестере. В августе.

Действительность? Семинар по введению в действительность? Я таксист? Нет. Я вожу такси, но я не таксист. Я поющий ястреб. Автор песен. Поэт я, другими словами. А ты знаешь, что нынче каждый черный прохожий – поэт? А среди белых пацанов – один из десяти. Один из десяти.

Я теперь все время пишу для «Прокаженных». На хрен поэзию. Меня «Прокаженные» заводят. А я завожу их.

«Прокаженные»? спросила Александра.

Круто! Знаешь их? Нет? Может, знала – под старым названием. Когда-то они назывались «Расщепленный атом». Но потом стали очень уж популярными, а их фишка – анонимность. Этим-то они и знамениты. После летних фестивалей они, наверное, снова сменят название. Может, переедут в глубинку и станут зваться «Зимним мхом».

Ты правда зарабатываешь достаточно?

Ну да. Зарабатываю. По сравнению с другими водилами – вполне.

Вот что: я финансово обеспечиваю треть коммуны из двенадцати человек, трое из которых – дети. В такси кручусь, только ради того, чтобы быть поближе к миру иллюзий, понимаешь, Александра, чтобы болтать с буржуазками – стильными шлюхами или добропорядочными дамочками, которые ездят навещать папашу. Ой, прошу прощенья, сказал он.

Александра, ты только представь: две бас-гитары, скрипка, флейта-пикколо и барабаны. Коронная песня «Прокаженных»! Он сел в кровати. Грудь его освещало солнце. Он уже начал подумывать про завтрак, но ему хотелось, чтобы Александра узнала его получше, врубилась в его суть.

Ооооой Палец рос Потом нос И ступня – не вопрос Если любишь меня так сяк наперекосяк Я с тобой – верняк Дичайшая моя из роз

Ну как? спросил он. И посмотрел на Александру. Она что, собирается разрыдаться? Я думал, ты сдвинулась на действительности, Александра. Так в настоящем мире все так. Короче! И он зачитал ей отрывок в прозе – чтобы обосновать стихи.

Дети! Дети! Хоть над ними и нависли страшные беды, например, быстрая гибель нашего мира от взрыва или медленная – из-за легкомысленного разбазаривания природных ресурсов, они все еще, даже сейчас, оптимистичны, веселы и отважны. Собственно, они рассчитывают на кардинальные перемены в последний момент.

Чушь, жестко сказала Александра, противница обобщений, всякие бывают. Мои мальчишки не такие.

Такие, рассердился он. Ты приведи их. Я докажу. Я все равно их люблю. Он минут двадцать, забыв про завтрак, пытался объяснить Александре, как смотреть на вещи смело – как смотрят во второй половине века. И она попыталась. Она всегда была в душе за прогресс, во всяком случае, за реформы, но тогда, слушая его речи, она смотрела вперед, поверх жаркого скипетра любви и видела одинокую старость и сирую смерть.

Бояться тут нечего, девочка моя, сказал отец. Когда ты до этого доберешься, тебе не захочется жить слишком уж долго. Ничего там нет страшного. Ты будешь опустошена. Человек – он как горящий, а потом тлеющий кусок угля. А потом гореть больше нечему. Конец. Поверь мне, сказал он, хотя сам там еще не побывал, в этот момент тебе станет все равно. Александра слушала, морщась.

Не смотри на меня так, сказал он. Ему было совсем не безразлично, как она выглядит. И его огорчало, что она смотрится старше, чем двадцать лет назад. Он сказал: Я-то видел, как умирают люди. Не один и не два. Много их было. Они были полностью готовы. Боль. Отчаяние. Беспамятство, кошмары. Настоящая кома, в которой бушуют кошмары. Они были готовы. И ты, Сашка, тоже будешь готова. Слишком уж не волнуйся.

Хо-хо-хо, сказал из-за занавески с соседней кровати Джон. Док, я не готов. Чувствую себя ужасно. Кошмары достали. Не сплю вообще. Но я не готов. Я не могу мочиться без катетера. Одиночество! Да ты хоть раз видел, чтобы меня кто из детей навестил? Нет! А я все равно не готов. НЕ ГОТОВ. Он произнес это по буквам, глядя в потолок или сквозь потолок – на садик для неизлечимых на крыше, а сквозь него на Бога.

На следующее утро Деннис сказал: Я лучше умру, чем лягу в больницу.

А это еще почему?

Почему? Не хочу, чтобы мной распоряжались другие. Тебе не дают принимать таблетки, которые – ты точно знаешь – тебе помогают, а когда наконец ты готов принять хоть их таблетку звонишь, а они не подходят. Медсестра с тремя интернами развлекается в справочной. Сам видел. Там стойка высокая, она отвечает на вопросы, а они по очереди пользуют ее раком.

Деннис! Что за идиотизм? Ты говоришь как старушка, которой снятся сны про изнасилование.

Очень круто, сказал он. В том, что касается моего здоровья, – я действительно как старушка. Ну, нравится мне это. Хочу, чтобы зубы у меня кусали как надо. Как надо, сестричка. Он начал петь, но тут же умолк. Ну ты подумай!

Твоя судьба в их руках. Они все решают. Жить тебе? Или ты, с их точки зрения, хиппарь, который слова доброго не стоит? Тогда помирай!

Да неужели? Никто не даст тебе умереть. Это-то и есть главная ошибка. Они по многу лет держат людей живыми – когда смерть уже в них поселилась.

Это ты про таких, как твой отец?

Александра, голая, выпрыгнула из постели. Мой отец! Да он в двадцать раз тебя живее!

Остынь! сказал он. Залезай обратно. Я только начал тебя трахать, а ты развопилась.

И вот еще что. Не говори это слово. Я его ненавижу. Когда ты с женщиной, используй подобающие выражения.

И как же ты хочешь, чтобы я говорил?

Я хочу, чтобы ты говорил: я только собирался заняться с тобой любовью и так далее.

Это точно, сказал Деннис. Собирался. Когда она вернулась в постель, он коснулся лишь кончиков ее пальцев, хотя она была вся перед ним. Он целовал каждый пальчик и приговаривал: Я хочу заняться с тобой любовью. Говорил нежно, без издевки.

Деннис, сказала Александра, сама смутившись своего открытия, ты совсем как мои подопечные. Ты даже похож на одного, на Билли Батальона. Его настоящая фамилия Баталь, но он называет себя Батальоном – хочет, чтобы его отправили во Вьетнам и убили – как его сводного брата. Он большой фантазер.

Александра, ты слишком много болтаешь, все, хватит политики.

Александра сказала еще пару фраз. Он носит с собой палку с шаром, утыканным гвоздями, – просто какое-то средневековое оружие, на случай, если враги с Суффолк-стрит его отцээрушат. Так они выражаются.

Никогда не слышал. И вообще, я ревную. И я тоже враг с Суффолк-стрит.

Нет-нет, сказала Александра. И тут в зеркале на материнском туалетном столике в углу комнаты углядела кусок голой груди. Она сказала: Фу!

Так-так, сказал Деннис, лаская то, что, как ей показалось, она и увидела – складочку между грудью и животом. Александра, это совершенно нормально. Мужчины так не меняются, как женщины. Из всех животных только женские особи человека теряют с возрастом эстроген.

Правда? спросила она.

Следующие полчаса им говорить было не о чем.

Откуда ты это знаешь? спросила она. Деннис, ты столько всего знаешь. Зачем?

Зачем? Это мне нужно для творчества. И, невзирая на свою юность, он отвлекся от любви – как часто делают настоящие творцы, которым важнее их песнь. Он запел:

Заночуй Средь лесных маргариток Под деревом висельника с тузом пентаклей и со мной маргаритка А как же экология? Ты мчишься слишком быстро Маргаритка ты едешь одна Эй Маргаритка выруби мотор слей масло обратно в камень

Мне эта очень нравится. Просто замечательно! сказала Александра. Только вот разве экология – подходящее слово для песни? Оно же научное…

Любое слово подходит, и вообще, сегодня время слова, сказал Деннис. Главное, что ты делаешь со словом. Слово и мысль, они действуют сообща.

Правда? А откуда ты в основном берешь мысли?

Не хочу ни есть, ни спать, сказал он. Пожалуй, больше всего хочу уткнуться носом в твою сиську. Разговоры, разговоры. В основном? Ну, по большей части из журнала «Научная Америка».

За завтраком он продолжал думать о языке. И поэтому молчал. Съев оладьи, он сказал: Вообще-то, Александра, я могу использовать любое слово, какое захочу. И использую. На прошлой неделе я доказал это в одном разговоре вроде этого. Попросил голубоглазых кошечек дать мне словарь. Полистал его и ткнул пальцем, попал в слово офидический. Но я его использовал. Потому что слово само включает твое воображение. Само слово.

На мелодию, напоминавшую балладу «На вершине холма» он спел:

Офидический сад Придумал Фрейд там убили трех женщин о, трех женщин убили птичьи члены кобру закопали гремучая извивается в черном змеином саду в синем змеином саду в волосах моих жен

Кофе еще, пожалуйста, сказал он скромно и с достоинством.

Это лучше большинства твоих песен, сказала Александра. Это же стихи. Точно, лучше.

Что? Что? Ничуть не лучше, черт возьми! Это не… Это не только… Ой, извини, что-то я разгорячился.

Ничего страшного, сынок, сказала Александра уважительно. Я просто хотела сказать, что она мне нравится, я понимаю, я слишком прямолинейная – это все, наверное, потому, что я слишком давно живу одна. Слушай, а почему ты все время думаешь о женах? О женах, о матерях.

Потому что я такой, сказал умиротворенный Деннис. Ты что, не поняла еще? Это моя фишка. У меня на мамочек стоит.

А, сказала она, теперь поняла. Но я, Деннис, не твоя мамочка.

Ошибаешься, Александра. Я все про тебя вычислил. Я все знаю. Знаю, что иногда веду себя как жеребец на выпасе. Но я написал для тебя песню. Вчера вечером, в такси. Я думаю о тебе. «Прокаженные» в такое не врубятся. Они плохо знают жизнь. Они как молоденькие пчелки, хотят долететь до следующего цветочка, только их обгонит кто-то бывалый, какой-нибудь психический чувак, который уже пару лет как соскочил и хочет вырасти. Он все просечет.

О! Я знаю про твою детку только не грусти. только не злись детка Никогда ты не прижмешь малыша к своей чудной груди, любовь моя Но смотри Куда бы ты ни шла, дети за тобой Больше, много больше детей по жизни Чем детей от законной жены

А вот это из Библии, сказал он.

Пап, сказала Александра, как ты думаешь, женщина должна родить хотя бы одного ребенка?

Вне всякого сомнения, сказал он. Тебе надо было рожать, когда ты была замужем за Гранофски, за коммунистом. Мы с ним много ругались. У него не было чувства юмора. Вполне возможно, сейчас он достает каких-нибудь кубинцев. Но все равно он был умный, в этом ему не откажешь. Внуки были бы великолепные. Его политические взгляды они могли бы и не разделять.

Тут он посмотрел на нее, прикинул, какие у нее в ее возрасте возможности. И смирился. Ты совсем неплохо выглядишь. Ты еще вполне можешь выйти замуж, девочка моя. Тут он еще больше смирился, вспомнил об удручающей статистике – он читал недавно про соотношение мужчин и женщин. Да уж! Ну и что с того? Александра, это не важно. По Торе, только мужчина обязан размножаться. Ты – нет. Есть у тебя ребенок, нет у тебя ребенка, Богу все равно. Нет ребенка – призываешь служанку. Говоришь мужу: Дорогой, пусть понесет от тебя. Ну ладно. Пусть твой муж два года развлекался со служанкой, но теперь-то все прилично. Очень хорошо. Тебе не надо через все это проходить, мучиться девять месяцев, а ведь могут быть и осложнения, даже кесарево, нет-нет быстренько, дитя для Бога, Осанна!

Пап, сказала она через несколько недель, а что, если я все-таки рожу?

Не глупи, сказал он. А потом долго и пристально осматривал ее взглядом врача – все ее тело. Он сказал: Почему ты задаешь такие вопросы? Он побагровел, чего с ним никогда прежде не случалось. Правой рукой он схватился за грудь, левой нажал кнопку вызова. Сначала он сказал: Сестру! Немедленно! А потом велел: Выходи замуж!

Деннис сказал: Уж не знаю, как я в это вляпался. Так неправильно, у тебя другие привычки, другая культура. Я вот что предлагаю, Александра. У нас в коммуне трое детей, они принадлежат нам всем. Никто не знает, кто чей отец. То, что надо. Клянусь членами наших безотказных богов, это прекрасно. Одна, возможно, моя. Но никаких отличий в ней нет. Переезжай к нам, мы вырастим этого ребенка порядочным и человечным человеком. Нам нужен человек постарше, правда нужен – тот, кто видит мир сквозь призму истории. Нам этого не хватает.

Спасибо, ответила Александра. Нет.

Отец сказал: Прошу тебя. Объясни, зачем все это? С какой целью ты затеяла эту ерунду? Из-за любви? В твоем-то возрасте. Из-за денег? Какой-то проходимец тебя соблазнил. Небось, ужин ему готовила. Небось какой-то вечно голодный неудачник решил подкормиться и сказал: А почему бы и нет? Дура средних лет – легкая добыча. Вечером она будет кормить меня жарким, а утром – яичницей с беконом.

Пап, не надо, прошу тебя, не надо, сказала Александра. Тебе хуже станет.

Сосед Джон, умиравший при здоровом сердце, написал ему записку. Док, ты спятил. Не ругайся с близкими. Твоя девочка не пропустила ни одного вторника, четверга или субботы. Ты видел, чтобы меня дети навещали? И вот еще что. Мне все хуже и хуже. Но я еще не готов.

И вот еще что, сказал отец. Ты хочешь отравить мне последние дни и погубить мою жизнь.

После этого Александра каждый день надеялась, что отец умрет, чтобы она могла родить ребенка, не погубив его замечательную жизнь под самый конец, когда жизнь губится в ретроспективе.

Наконец Деннис сказал: Тогда давай я хотя бы у тебя поживу. Это в твоих интересах.

Нет, сказала Александра. Деннис, прошу тебя. Мне на работу рано. Я спать хочу.

Я врубился. Я был для тебя игрушкой. Ты использовала меня по полной. Это не круто. Небеса – они подлость видят.

Нет, сказала Александра. Прошу тебя, замолчи. И вообще, с чего ты взял, что отец ты?

Будет тебе, сказал он, кто ж еще-то?

Александра улыбнулась, чуть не до крови прикусила губу – чтобы вежливо продемонстрировать свою боль. Она думала, как продолжать свою работу, как вести себя с достоинством и не терять ни одной полезной минуты. Она думала о своих подопечных – о каждом из них.

Она сказала: Деннис, я точно знаю, что я буду делать.

В таком случае вот что: я сваливаю.

Вот что Александра сделала, чтобы использовать перемены в своей жизни во благо. Она пригласила своих трех беременных подопечных лет пятнадцати-шестнадцати к себе жить. Она пришла к каждой и объяснила, что она тоже беременна, а квартира у нее очень большая. Они ее недолюбливали, потому что она всегда уделяла больше внимания мальчикам, но и недели не прошло, как они переехали от своих злых родителей к ней. И за первым же ужином стали давать Александре советы, как вести себя с мужчинами, и годы спустя она оценила эти советы. Она следила и за их, и за своим здоровьем, а еще вела дневник. Это был первый подобный опыт среди социальных работников, но еще лет пять у нее не было последователей и об этой истории даже не упоминали в официальных изданиях.

Отцу Александра жизнь не погубила, и умирать ему не пришлось. Незадолго до рождения ребенка он упал в ванной на кафельный пол, расколол череп, и проводочки от мозга смочил кровью сердца. Короткое замыкание! В этом потопе он потерял лет двадцать-тридцать жизни, забыл лица племянников и родни жены, имена двух президентов и войну. Глаза у него стали чуть навыкате, он часто путался, но был умен по-прежнему и смог начать все заново – не замечая многих мелочей.

Ребенок родился, его назвали Деннисом в честь отца. Фамилия у него была, разумеется, Гранофски – как у мужа Александры, коммуниста Гранофски.

«Прокаженные» – они поменяли название на «Съедобные поганки» – записали в честь младенца песню «Кто? Я».

Стихи были простые. Вот они:

Кто отец? Кто отец Кто отец Я! Я! Я! Я отец Я отец Я отец.

Деннис исполнял соло, а именно Я! Я! Я! хриплым и сердитым пророческим голосом. У него хватило смелости признать себя автором стихов. После тридцативосьмичасовых разборок у него в коммуне, его попросили вон. На следующий день он переехал в дом получше, из песчаника, кварталах в четырех от того места, где ожидалось рождение его ребенка.

На третий день рождения малыша Деннис с «Кукурузными полями свободы» записали альбом в стиле фолк-рок, с новым волнующим звучанием. Он назывался «Нашему сыну». Внимательные слушатели могли оценить, как короткие сорокократные всхлипы пикколо перекликаются с долгой мрачной барабанной дробью, традиционными аккордами банджо и напевом скрипки, что отдаленно напоминало «Колыбельную на сон грядущий».

– Повидаемся ль мы, Джек? Ведь я старым стал намедни. – Да, поскольку ты, папаша, Схоронил жену последнюю. Хоть уехал за сто миль В переселки, горы, рощи, Стырив наш автомобиль, Все равно отца не брошу. – Джек, увидимся ли мы? Хоть мне одному не грустно, Сына видеть я хочу: Без родных ужасно пусто. – Я приду к тебе, хотя Бросил ты меня и братьев, Матерей других ребят, Вечно тиская в объятьях. – Джек, придешь ли ты ко мне, Хоть я выгляжу неважно: Ведь стареть всегда несладко. – Непременно, ты ж отец, Пусть ты нам не помогал, Без тебя мы пробивались. А теперь мы будем вместе, Хоть не виделись по году, Вечером чаи гонять По ТВ смотреть погоду[33].

Песню пели везде – от Западного побережья до Восточного, от лесов Мэна до Мексиканского залива. Благодаря ей был отмечен наплыв посетителей домов престарелых – туда зачастили и уже присматривающиеся сорокалетние, и удивленные двадцатилетние.

Разговор с отцом Перевод В. Пророковой

Моему отцу восемьдесят шесть лет, он не встает с постели. Его сердце, этот чертов насос, такое же старое и не со всей своей работой справляется. Мозг пока что обслуживает, а вот ногам носить хозяина по дому уже не дает. Это я так все объясняю, а он считает, что ноги ослабели вовсе не из-за сердца, а из-за нехватки калия. Сидя на одной подушке и опираясь еще на три, он советует, точнее, требует:

– Написала бы ты хоть еще разок простой рассказ, – говорит он, – в духе Мопассана или Чехова, как ты раньше делала. Выбери типичных людей и напиши, что с ними дальше будет.

– Может, и напишу, – отвечаю я. Не хочу с ним спорить, хотя и не помню, чтобы я так когда-нибудь писала. Впрочем, я и правда хотела бы попробовать, если он о рассказе, который начинается со слов «Жила-была одна женщина», и сюжет идет из точки А в точку Б. Я таких историй терпеть не могу. Не из соображений стиля, а потому что в них нет никакой надежды. Каждый, будь то живой человек или вымышленный персонаж, имеет право на открытый финал.

В конце концов я вспомнила историю, которая пару лет разворачивалась практически у меня на глазах, – про людей с нашей улицы. Я ее записала и прочитала ему вслух.

– Пап, – сказала я, – как тебе такое? Ты это имел в виду?

Помню я одну женщину, у которой был сын. Они жили вполне прилично в квартирке на Манхэттене. Лет в пятнадцать парень стал наркошей, что в нашем районе не редкость. Мать, чтобы не терять контакт с сыном, тоже стала наркошей. Говорила, что это – неотъемлемая часть молодежной культуры, которая близка ей по духу. Через некоторое время парень по многим причинам завязал, уехал из города, бросил мать: она ему опротивела. И осталась она одна-одинешенька, впала в тоску. Мы все ее навещаем.

– Ну вот, пап, – сказала я, – такая вот грустная история, безо всяких прикрас.

– Я не это имел в виду, – сказал мне отец. – Ты же прекрасно меня поняла и нарочно написала так. Ты же знаешь, все гораздо глубже. Отлично знаешь! Но ты взяла и все выкинула. Тургенев бы так не сделал. И Чехов бы не сделал. Есть такие русские писатели, о которых ты слыхом не слыхивала и понятия о них не имеешь, так вот они ни за что бы не опустили то, что опустила ты. Я не против фактов возражаю, а против героев, которые сидят на деревьях и несут чушь, против голосов не пойми откуда…

– Про это, пап, сейчас не надо. Ты скажи, что я тут-то опустила? В этом рассказе?

– Например, как она выглядела.

– А-аа… Ну, вполне, по-моему, недурна.

– А волосы какие?

– Волосы темные, густые косы – такие бывают у девочек или у иностранок.

– А какие у нее были родители, из какой она семьи? Как она стала такой? Вот что интересно.

– Они не из Нью-Йорка. Работники умственного труда. Были у себя в городке первыми, кто развелся. Ну, как тебе? Этого достаточно? – спросила я.

– Тебе всё шуточки, – сказал он. – А отец мальчика? Почему ты о нем не упомянула? Он кто был? Или она мать-одиночка?

– Да, – ответила я, – она – мать-одиночка.

– Господи ты боже мой, в твоих рассказах вообще никто не женится? Ни у кого нет времени добежать до мэрии, все так в постель прыгают?

– Нет, – сказала я. – В жизни так. В моих рассказах нет.

– Ну что это за ответ?

– Хорошо, папа. Это простая история, про умную женщину, которая приехала в Нью-Йорк, полная сил, надежд, любви, доверия к миру – все очень современно, и про ее сына, про то, какая трудная у нее получилась жизнь. А замужем она или нет – это роли не играет.

– Очень даже играет, – сказал он.

– Ну хорошо…

– Себя ты уговорила, теперь меня уговори, – сказал он. – Вот что: я поверил, что она красивая, а вот что умная – сомневаюсь.

– Тут ты прав, – сказала я. – В этом-то вся заковыка с рассказами. Начинаешь писать и поражаешься своим персонажам. Думаешь, вот какие удивительные люди, а по ходу дела оказывается, что люди они довольно средние, просто хорошо образованные. А бывает и наоборот – пишешь про наивного дурачка, а он ухитряется обвести тебя вокруг пальца, и ты даже финала достойного не можешь придумать.

– И что ты тогда делаешь? – спросил он. Он лет двадцать был врачом, потом лет двадцать художником, и его до сих пор интересуют подробности – как работаешь, какими средствами пользуешься.

– Приходится дать рассказу отлежаться – пока не получится договориться с упрямым персонажем.

– Ну что за чушь ты несешь? – возмутился он. – Начни заново. Так получилось, что сегодня вечером я дома. Расскажи всю историю с самого начала. Посмотрим, что у тебя получится.

– Хорошо, – сказала я. – Только это не на пять минут дело.

Со второй попытки получилось вот что:

Жила когда-то в доме напротив одна милая, недурная собой женщина. У нее был сын, которого она любила, потому что знала его с самого рождения (и беспомощным младенцем, и с семи до десяти, когда он был прелесть что за малыш, хоть и неуправляемый, и до того, и после). Мальчик, как стал подростком, сел на иглу. Он не был безнадежным. Наоборот – он был полон надежд, верил в то, что исповедовал, и умел перетянуть на свою сторону. Он был талантлив и деятелен и писал очень убедительные статьи в школьную газету. В поисках более широкой аудитории он, использовав свои связи, добился того, что в киосках Нижнего Манхэттена стали продавать журнал под названием «Ой! Золотой конь!».

Чтобы избавить его от чувства вины (поскольку именно оно лежит в горестной основе девяти из десяти клинически диагностированных случаев рака, говорила она) и поскольку она верила, что дурным привычкам лучше предаваться дома, под присмотром, мать тоже села на иглу. Ее кухня приобрела известность – стала местом сборищ наркоманов-интеллектуалов, которые отдавали себе отчет в том, что делают. Некоторых тянуло на искусство – по стопам Кольриджа[34], другие были учеными-революционерами – как Лири[35]. Она хоть и часто «торчала», но материнских инстинктов не потеряла, и она всегда следила за тем, чтобы дома были апельсиновый сок, молоко, мед, витамины. Однако из еды она готовила только чили, да и то раз в неделю, не чаще. Когда мы, по-соседски за нее переживая, пытались с ней серьезно поговорить, она объясняла, что такова ее роль в молодежной культуре, и для нее честь быть с юным поколением, а не со своим.

Как-то раз, когда юноша дремал на фильме Антониони, его пихнула локтем в живот одна упорная девица, возжелавшая обратить его в свою веру. Она немедленно накормила его абрикосами и орехами, чтобы поднять уровень сахара, прочитала ему нотацию и отвела домой.

Она была наслышана о нем и его работе, да и сама издавала журнал «Хлебом единым жив человек», в котором была и автором, и редактором. Атмосфера естественного пыла и жара, которую создавало ее постоянное присутствие, сделала свое дело: ему снова стали интересны работа его мышц, артерий и нервных окончаний. Более того, он стал их любить и лелеять, возносил им хвалу в стихах для «Хлебом единым»:

плоти персты бередят трансцендентальную душу мускулы тела манят ползти из моря на сушу

В уста свои (являвшиеся вратами воли и решимости) он вкладывал яблоки, орехи, пророщенную пшеницу и соевое масло. Своим старым друзьям он заявил: отныне я намерен беречь свой разум. Я завязываю с наркотой. Сообщил, что пускается в захватывающее духовное путешествие. И ласково спросил: а ты, мам, как?

Речи его были столь блестящи и светлы, что ребята в округе стали говорить, что он и наркоманом-то по-настоящему не был, интерес к теме у него имел чисто журналистский. Мать несколько раз пыталась победить порок, которому, в отсутствие сына и его друзей, ей приходилось предаваться в одиночестве. Но сумела только снизить дозу. Сын и его девушка, прихватив с собой печатное оборудование, переехали на дальнюю окраину другого района. Они были строги. Сказали, что будут с ней общаться, только если она проживет без наркотиков не менее двух месяцев.

Мать сидела дома одна и по вечерам перечитывала, обливаясь слезами, семь номеров «Золотого коня». И по-прежнему верила каждому написанному там слову. Мы часто заходили ее поддержать. Но стоило нам упомянуть о наших детях – кто был студентом, кто лежал в больнице, кто дома болтался, – она, вскрикнув: «Сынок мой! Сыночек!», разражалась долгими мучительными рыданиями. Конец.

Отец долго молчал, а потом сказал:

– Первое: у тебя отличное чувство юмора. Второе: я убедился, что простую историю ты рассказать не можешь. Так что не трать время попусту. – И с грустью добавил: – Третье: как я понимаю, эта женщина, его мать, осталась одна, никому не нужная. Совсем одна. Она, наверное, болела?

– Да, – ответила я.

– Бедняжка. Несчастная – родилась в дурацкое время и жила среди дураков. Конец… Конец… Ты правильно это написала. Конец.

Спорить мне не хотелось, но я не удержалась:

– Пап, это необязательно конец.

– Да… – сказал он. – Такая трагедия! Человеку конец.

– Нет, пап! – воскликнула я. – Необязательно! Ей всего-то лет сорок. Она может еще много чем заняться. Станет учительницей или социальным работником. Бывшая наркоманка! Да это порой куда лучше, чем ученая степень по педагогике.

– Всё шуточки, – сказал он. – Это главная твоя беда как писателя. И ты отказываешься это признать. Трагедия. Просто трагедия! Трагедия нашего времени. Надежды нет. Конец.

– Да ну, папа, – возразила я. – Она может измениться.

– В жизни тебе тоже придется смотреть правде в глаза. – Он принял две таблетки нитроглицерина. – Поставь на пятерку, – показал он на баллон с кислородом. Отец вставил трубочки в нос и сделал глубокий вдох. А потом закрыл глаза и сказал: – Нет.

Я обещала родственникам, что в наших спорах последнее слово всегда будет оставаться за ним, но на сей раз у меня была ответственность перед другим человеком. Перед этой женщиной в доме напротив. Я и знаю ее, и придумываю ее. Мне ее жалко. И я не оставлю ее одну в доме, в слезах. (Жизнь ее тоже так не оставит, но жизнь, в отличие от меня, не знает жалости.)

Вышло вот как: она действительно изменилась. Сын, разумеется, домой не вернулся. Но она теперь работает регистраторшей в общественной поликлинике в Ист-Виллидж. Ходит туда в основном молодежь, многие – ее старые знакомые. Главный врач сказал ей:

– Было бы у нас хотя бы человека три с вашим опытом…

– Врач так сказал: – Отец вынул трубки из носа и сказал: – Шуточки… Опять шуточки…

– Нет, пап, вполне могло случиться и так: мир стал таким непредсказуемым.

– Нет, – сказал он. – Правда прежде всего. Она опять подсядет. Удерживаются только люди с характером. А она бесхарактерная.

– Нет, папа! – сказала я. – Так все и вышло. У нее есть работа. Даже не думай! Она работает в этой клинике.

– И сколько она продержится? – спросил он. – Трагедия! А ты сама? Когда ты посмотришь правде в глаза?

Иммигрантская история Перевод В. Пророковой

Джек спрашивает меня: разве не кошмар – когда твою жизнь омрачает горе других людей?

Наверное, отвечаю я. Ты же знаешь, я выросла в солнечном свете, в вихре движения. И оттого горе предков уже виделось не в таком мраке.

Он – дальше про свою жизнь. В таком случае твоей вины нет. И твой дурной характер – не твоя вина. Только ты всегда злишься. Ты либо злишься, либо сходишь с ума – другого выхода у тебя нет.

А может, причина этой скорби в том, как повернулась история, спросила я.

История Европы – череда жестокостей, говорит он. Так он хоть и иронично, но уважительно переходит к одной из моих извечных тем.

Весь мир должен ополчиться на Европу – за ее жестокую историю, однако в этом есть и плюсы – за тысячу лет можно обрести здравый смысл.

Полная чушь, возражает он, за тысячу лет непрекращающейся имперской жестокости сколько врагов нажито, а если из всего оружия у тебя только здравый смысл, тогда что?

Дорогой мой, никто не знает, какой у здравого смысла предел возможностей. Модель не прорабатывали, экспериментов не ставили.

Я тебе все пытаюсь рассказать, говорит он. Ты послушай. Как-то раз я просыпаюсь – а папа спит в детской кроватке.

Почему это, спрашиваю я.

Мама его туда укладывала.

Всегда?

В тот раз, во всяком случае. Когда я его увидел.

Почему это, спрашиваю я.

Потому что она не хотела, чтобы он ее трахал, говорит он.

Не верю! Кто тебе такое сказал?

Я точно знаю! – Он тычет в меня пальцем.

Не верю, говорю я. Ну, разве что она родила пятерых подряд или им надо было вставать в шесть утра, или они друг друга ненавидели. В большинстве своем женщины не отказывают мужьям.

Чушь собачья! Она хотела, чтобы его совесть мучила. И он терпел?

На этот вопрос я никогда не отвечу. Он так возбужденно переспрашивает, будто в этом причина гибели мира. Пару минут я молчу.

Он говорит: Тоска, тоска, тоска. Все тусклое. Все это я вижу в тусклом свете. Мама подходит к кроватке. Шмуэл, вставай, говорит она. Сходи на угол, купи мне полфунта творога. А потом заскочи в аптеку, купи немного рыбьего жира. Отец, который лежит тусклым скрюченным эмбрионом, открывает глаза и улыбается. Улыбается этой суке.

Откуда тебе было знать, что происходит? – спрашиваю я. – Тебе было всего пять.

И что, по-твоему, происходило?

Я тебе объясню. Ничего в этом сложного нет. Любой болван, у которого была нормальная жизнь, тебе объяснит. Любой, кому не забивали десять лет башку психоаналитики. Кто хочешь объяснит.

Что объяснит? – орет он.

Твой отец спал в кроватке потому, что у вас с сестренкой была скарлатина, вам нужно было спать в просторных кроватях – вы метались в поту, у вас был кризис, речь шла о жизни и смерти.

Кто тебе такое сказал? – набрасывается он на меня как на врага.

Ты просто вражина какая-то, – говорит он. – Все-то ты видишь в розовом свете. Идеалистка паршивая. Ты и в шестом классе такой была. Как-то притащила в школу три американских флага.

Так и было. Тридцать лет назад, в шестом классе, на школьном собрании я сделала заявление. Сказала: Каждый день я благодарю Господа за то, что не живу в Европе. Благодарю Господа за то, что родилась в Америке и живу на Восточной Сто семьдесят второй улице, где на одной улице бакалея, кондитерская и аптека, и в том же квартале школа и два врача.

Сто семьдесят вторая улица, да это же была выгребная яма, говорит он. Там все, кроме твоей семьи, сидели на пособии. У тридцати человек был туберкулез. Граждане, неграждане – и те и те до войны одинаково голодали. Слава Богу, у капитализма в загашнике припасена война и он время от времени вытаскивает ее на свет Божий, иначе бы мы все протянули ноги. Ха-ха-ха.

Я очень рада, что в мозгах у тебя не только акции, бонды и наличность. Я очень рада, что ты хоть иногда вспоминаешь про капитализм.

Мой друг Джек был беден и исключительно умен, к тому же рано оброс, и поэтому в день, когда ему исполнилось двенадцать, он стал убежденным марксистом и фрейдистом.

Он просто фонтанировал идеями. А я продолжала вывешивать флаги. В разных комнатах и окнах развевалось двадцать восемь флагов. Один я вытатуировала у себя на плече. Теперь, когда я выросла, он потускнел, но увеличился.

Теперь я куда радикальнее тебя, говорю я. Поскольку во времена маккартизма[36] меня не вышибли из профессии, мне не пришлось заводить собственный бизнес и разбогатеть не пришлось.

Дура ты набитая. До сих пор скольких вышвыривают за борт. Умнейшие ребята – инженеры, учителя – совсем не у дел.

А я думаю, что вижу мир ничуть не хуже, чем ты, – говорю. – И через розовое стекло смотреть на него ничуть не хуже, чем через твое тусклое.

Да да да да да да да, говорит он. Согласна, так послушай.

Мои мама с папой жили в маленьком польском городке. У них было три сына. Папа решил поехать в Америку, чтобы (1) не попасть в армию, (2) не попасть в тюрьму, (3) избавить своих детей от непрекращающихся и ставших повседневностью погромов. Родители, дядья, бабушки поделились с ним своими сбережениями, и он, вместе с сотнями тысяч таких же, как он, отправился в путь. В Америке, в Нью-Йорке он жил трудной, но полной надежд жизнью. Иногда прогуливался по Деланси-стрит[37]. Иногда по-холостяцки шел в театр на Второй авеню[38]. Но главным образом откладывал деньги – на то, чтобы привезти сюда жену и сыновей. А тем временем в Польше начался голод. Не тот голод, который все американцы испытывают по шесть-семь раз на дню, а Голод, при котором тело начинает поглощать самое себя. Сначала жир, потом мясо и мышцы, потом кровь. Тела маленьких мальчиков голод сожрал довольно быстро. Папа встречал маму в порту. Он посмотрел на ее лицо, на руки. Она не прижимала к груди младенца, детишки не цеплялись за ее юбку. Волосы ее больше не были заплетены в косы. Только черный, словно проволочный парик под платком. Она обрила голову – как отсталая ортодоксальная еврейка, хотя они в годы юности были, как и почти вся молодежь в их местечке, убежденными социалистами. Он взял ее за руку и повел домой. И больше они порознь не ходили никуда – разве что на работу или в бакалейную лавку. Они и за столом держались за руки, даже за завтраком. То он гладил ее по руке, то она его. Каждый вечер он читал ей газету.

Они сидят на краешке стула. Он подался вперед – читает ей при тусклом свете лампочки. Иногда она чуточку улыбается. Потом он откладывает газету, берет обе ее руки в свои – словно хочет согреть. Он продолжает читать. За их головами, там, где заканчивается стол, кухня, спальня, гостиная, полумрак, в тенях которого я ужинал, делал уроки, ложился спать.

Мечты на мертвом языке Перевод В. Пророковой

Старики скромные, сказал Филип. Они делают все, чтобы друг друга не пережить.

Остроумно, сказала Фейт, но чем больше вдумываешься, тем меньше смысла.

Филип подошел к другому столику и там повторил то же самое. Фейт подумала, что практически каждому любовнику идет немного упрямства. Она сказала: Ну хорошо, ладно…

Только вот почему, в эту прекрасную пору жизни, когда можно и свое отстоять и чему-то поддаться, почему они размышляют и говорят о стариках?

Потому что отец Фейт, один из поэтов, обитающих в «Детях Иудеи», кони-айлендском отделении приюта «Золотой век», сочинил очередную песнь. Что поразило почти всех посетителей «Зеленого петуха», самоироничного кабачка, где собирались художники, продюсеры и работающие женщины. В те годы, многим схожие с этими, странные стихи и жуткие сказки рассказывали третьекурсники, даже, скорее, первокурсники – дети пьяниц и болтунов, обучавшиеся сочинительству. Но чтобы старик! Очень интересно, сказали одни. Нет, это уж слишком, сказали другие. Продюсеры сказали: Вовсе нет – приглядитесь – это тенденция.

Джек, старейший друг отца Фейт – он обычно был поблизости, но держался особняком – сказал: Я понимаю, что Филип имеет в виду. Что старики скромные. Они стараются не пережить друг друга надолго. Так, Фил?

Ну, сказал Фил, вы, конечно, правы, но интрига ушла.

Позже вечером, на кухне у Фейт, Фил зачитал стихотворение вслух. Тембр его голоса напоминал о вечере, быть может, о ночи. Она часто думала о том, как гуляет воздух в широкой мужской груди. А потом выходит через гортань, уже стреноженный и оформленный, и становится дивным вторичным половым признаком.

Мне твой голос тоже напоминает о вечере, сказал Филип.

Вот какое стихотворение он прочитал:

Меня покинула любовь, и нет мне покоя, нет сна, как достиг я дна морского и предела той женщины, жены моей. В легких моих вода. Я не могу вздохнуть. Но я мечтаю весною вновь поплыть по жизни. В назначенных времени и месте меня ждет девушка, она обещает меня любить, лелеять и лежать в ночи со мною рядом.

Что это за девушка? спросил Филип.

Само собой, моя мама.

Фейт, ты чудо.

Фил, ну, разумеется, это мама. Мама в молодости.

А по-моему, это совсем другая девушка.

Нет, сказала Фейт. Это наверняка мама.

Фейт, собственно, не важно, кто это. Не важно, о чем именно старый человек пишет стихи.

Ну все, прощай, сказала Фейт. Наше знакомство слишком уж затянулось.

Ладно. Сменим тему, улыбнись, сказал он. Я правда обожаю стариков. Всегда их любил. Когда мы с Анитой расстались, больше всего я скучал по воскресным шахматам с ее отцом. Знаешь, они со мной не общаются. Люди все воспринимают как личную обиду. Я не такой, сказал он. Слушай, я мечтаю познакомиться с твоими папулей и мамулей. Может, я поеду с тобой завтра?

Мы не говорим мамуля и папуля. Мы говорим «мама» и «папа», а когда торопимся – «ма» и «па».

Я тоже, сказал Филип. Я просто оговорился. Так как насчет завтра? Черт, я вообще не сплю.

Всю ночь глаз не сомкну. Не могу остановиться – все крутится. Голова – как дуршлаг. Одно проскакивает, потом другое. Может быть, возраст у меня такой – самый расцвет. Ты, кажется, говорила, что отец твоих детей, извини, к слову пришлось, вокруг твоего папы так и вьется?

Если хочешь, я заварю тебе чаю от бессонницы?

Фейт, я задал вопрос.

Да.

Так вот, у меня в тыщу раз лучше получится. Я знаю – причем очень неплохо – куда больше людей. А у этого выскочки что за знакомства? Четыре старых девы из рекламы, три манекенщицы с Седьмой авеню, пара геев с телевидения, одна лесбиянка-литераторша…

Филип…

Я тебе вот что скажу. Мой лучший друг – Эзра Калмбэк. Он заработал кучу денег на поделках и хобби – может четырехлетнего малыша научить делать древнегреческую амфору. У него и система разработана, и оборудование есть. Так он поддерживает то, чего просит его этническая суть. Они издают тех бедолаг, кто мечтает на мертвом языке – том или ином. Слышь! Как тебе такое? Название для книжки твоего папы. «Мечты на мертвом языке». Дай-ка ручку. Я это запишу. Ладно, Фейт, отдам тебе это название бесплатно – даже если ты решишь списать меня с корабля.

С какого корабля? спросила она. Прекрати ходить взад-вперед, здесь и так повернуться негде. Детей разбудишь. Фил, почему ты, когда говоришь о делах, всегда начинаешь визжать? Причем на высоких нотах? Сейчас ты уже выше верхнего до.

Он уже углубился в затраты на печать и проценты от выручки. И ответить сумел всего на пол-октавы ниже. Потому что некогда я был чистым душой студентом и изучал английскую литературу – но, увы, без надлежащего руководства, бездумно наплодил детей, попал в мстительные лапы алиментов и вынужден был заняться делом низменным и практичным.

Фейт опустила голову. Очень уж не хотелось лишать себя долгожданной ночи, обещавшей приятное чередование сна, секса и нежностей. Что же делать-то, подумала она. Как ты можешь так со мной разговаривать, Филип? Мстительные лапы… Фил, ты просто мерзок. Говоришь это мне, которая дружит с Анитой много лет. Ты что, совсем тупой? Она не хотела его обидеть. Наоборот, сама заплакала.

Что мне теперь прикажешь делать? спросил он. О, я знаю, что я сделал. Совершенно точно знаю.

Кого из поэтов ты считал великим – когда был чист душой?

Мильтона, ответил он. И сам удивился. Он и не представлял, пока его не спросили, насколько он истосковался по этому морализаторству на латыни[39]. Знаешь, Фейт, Мильтон ведь был из сторонников дьявола – он сам так говорил. Я, похоже, нет. Наверное, потому, что мне надо на жизнь зарабатывать.

Мне нравятся два стихотворения, сказала Фейт, и, не считая отцовских, мне больше никакие стихи не нравятся. Мне нравится «Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту…»[40], а еще «Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты один, угрюм и бледнолиц?»[41]. Больше ничего.

И вот что, Филип, если ты когда-нибудь повстречаешься с моими стариками, если я тебя туда возьму, не упоминай Аниту Франклин – мои родители были очень к ней привязаны, думали, она станет доктором медицинских наук. Не вздумай признаться, что это ты – тот тип, кто ее кинул. Собственно, сказала она грустно, и мне об этом больше не напоминай.

Отец Фейт ждал у ворот почти полчаса. Он нисколько не скучал. Обсуждал лозунг «Черное прекрасно»[42] с Чаком Джонсоном, привратником. Чак, кто его придумал?

Чего не знаю, того не знаю, мистер Дарвин. Он просто однажды взял и появился на улицах, вот так вот.

Блестящий лозунг, сказал мистер Дарвин. Придумай его мы, уж поверь, сломанных носов было бы куда меньше. Ты понимаешь, о чем я?

Тут он расплылся в улыбке. Фейти! Ричард! Энтони! Обещали прийти – и пришли! Я вовсе не язвлю – просто констатирую факт. Я счастлив. Чак, помнишь мою младшенькую? Фейти, это Чак, он отвечает за приходы и уходы. Ричард, Энтони, поздоровайтесь с Чаком. Фейти, взгляни на меня, сказал он.

Как тут здорово! сказал Ричард.

Настоящий замок! сказал Тонто.

Молодцы, что пришли проведать дедушку сказал Чак. Он наверняка в былые дни любил с вами повозиться.

Какие такие былые дни? По мне, так все только начинается. Правда, Фейт? Я вообще в начале пути.

Пути куда? спросила Фейт. Ей было стыдно, что столько всего произошло, прежде чем она вот так, по-настоящему, по-дружески приехала.

Честно тебе признаюсь, я на днях беседовал с Рикардо.

Так я и думала. И какую лапшу он тебе на уши навешал?

Фейт, во-первых, не говори так при мальчиках об их отце. Сделай мне одолжение. Это недостойный прием. Во-вторых, возможно, между вами с Рикардо просто нет химии.

Химии? Так сказал знаменитый ученый? Это его слова? А между ним и тобой химия есть? А?

Ну, он со мной беседует.

А папа здесь? спросил Ричард.

А нам-то что? сказал Тонто и посмотрел на мать. Нам до этого дела нет, правда, Фейт?

Нет-нет, сказала Фейт. Папы здесь нет. Он просто разговаривал с дедушкой. Помните, я вам рассказывала, что дедушка пишет стихи? Так вот, папе они нравятся.

Так-то лучше будет, сказал мистер Дарвин.

Пап, я желаю тебе всяческих успехов, но тебе нужно еще с кем-нибудь поговорить. Я могу кое-кого спросить – Рикардо делец ушлый, я знаю. Что он придумал?

Понимаешь, Фейти, вариантов два. Первый – маленький томик на веленевой бумаге, ну, на чем-то в этом роде, «Стихи из Золотого века»… Нравится тебе такое?

Хм! сказала Фейт.

Это что, больница? спросил Ричард.

А второй вариант вот какой. Фейти, у меня десятки песен – это слово больше всего к ним подходит. Но можно называть и песнями, и стихами – не знаю, как угодно. Так вот, у него отличная идея – составить книгу вместе кое с кем еще из здешних, или – если не книгу, то серию. Например, Келлер в том, что касается поэзии, не последняя фигура, но у него поэзия скорее эпическая, понимаешь? Когда Израиль был юн, любил я… Это первая строчка, там страниц сто, не меньше. У мадам Наздаровой, нашей редакторши из «А Бессере Цейт»[43] – ты с ней знакома? – слух исключительный. Она прирожденный редактор. Ей в ухо влетело, и через неделю это все вычищено, исправлено и записано.

Да, пап, ты у нас молодчина, сказала Фейт. И нахмурила брови – ее захлестнули беспокойство и нежность.

Зачем ты так морщишься, сказал он.

Тьфу ты, черт! сказала Фейт.

Это больница? спросил Ричард.

Они шли к ряду инвалидных кресел, гревшихся на осеннем солнце у стены. Справа, под раскидистой липой о чем-то яростно спорили несколько человек – все на алюминиевых ходунках.

Какая композиция, сказал мистер Дарвин. Чудесная картина.

Так это больница? спросил Ричард.

Сынок, это и впрямь похоже на больницу. Правда?

Немного похоже, дедушка.

Ты уж честно говори, очень похоже. Честность, внук мой, одна из важных жизненных установок.

Ричард засмеялся. Всего одна из, а, дедушка?

Видишь, Фейт, он уловил шутку. Милый ты мой. Какое чувство юмора! Мистер Дарвин аж присвистнул – так обрадовался, что у внука есть чувство юмора. Вы послушайте, как он смеется, сказал он даме из волонтеров, которая пришла громко читать глухим.

Дедушка, у меня тоже есть чувство юмора, сказал Тонто.

Конечно, детка, а как же. Ваша мама всегда нас развлекала. Шутки брала невесть откуда – веселила и меня с бабушкой, и ваших дядю и тетю. Доводила нас до коликов, вот она какая была.

Теперь она больше смеется за компанию, сказал Тонто, например когда Филип приходит.

До чего же он любит преувеличивать, сказала Фейт и дернула Тонто за ухо. Сплошное вранье…

Энтони, тут нужна наша помощь. Твоя мама красавица. Она заслуживает счастья. Давай вспомним для нее смешную историю. Он задумался секунд на десять. Так, есть. Слушайте:

История про старого еврея. Он живет в Германии. Год тридцать девятый или сороковой. Он приходит в турагентство. Рассматривает глобус. У них там есть глобус. И он говорит, слушайте, мне нужно отсюда выбраться. Герр агент, куда вы мне посоветуете поехать? Агент тоже смотрит на глобус. Еврей говорит: Может, сюда? И показывает на Америку. Нет, говорит агент, извините, не получится – там вся квота выбрана. Тц, прищелкивает языком еврей, а вот сюда? И показывает на Францию. Последний поезд туда уже уехал, очень жаль, очень. Ну, тогда в Россию? Извините, они в настоящее время вообще никого к себе не пускают. Еще несколько мест… ответ один: порт закрыт. У них там уже перебор, у нас нет кораблей… Наконец бедный еврей понимает, что на этом глобусе нет места, куда бы он мог поехать, но и здесь он оставаться не может, он говорит «ой», он говорит «ах», раздраженно крутит глобус. Но надежды не теряет. Он говорит, этот весь не подходит, герр агент. Слушайте, а не найдется ли у вас другого глобуса?

Ох, сказала Фейт, какая жуткая история. Что тут смешного? Гадость какая.

Я понял, я понял, сказал Ричард. Другой глобус. Другого глобуса не бывает. Мам, понимаешь, глобус только один. Ему некуда было поехать. Из-за этого старикашки Гитлера. Дедушка, расскажи мне все еще раз. Чтобы я мог ребятам в классе рассказать.

Мне тоже она не кажется смешной, сказал Тонто.

Пап, а Гегель-Штейн с мамой? Сегодня я вряд ли смогу ее вынести. Это выше моих сил.

Откуда мне знать, Фейт? Ты в этом не одинока. Кто вообще ее может вынести? Только один человек, твоя мать, святая женщина, вот кто. Вот что я тебе скажу – отпусти мальчиков со мной. Я им быстренько все тут покажу. А ты иди наверх. Я покажу им много чего интересного.

Ну хорошо… мальчики, пойдете с дедушкой?

Конечно, сказал Тонто. А ты куда?

Я к бабушке.

А если ты мне понадобишься, можно мне туда зайти? спросил Ричард.

Разумеется, внучатки мои, сказал мистер Дарвин. Если вам понадобится сказать маме слово, другое, третье, вы отправитесь к ней. Договорились? Фейт, лифт вон там, у того входа.

Господи, да знаю я, где лифт.

Однажды, когда она поднималась, вся во мраке своих проблем, дверь лифта открылась и она увидела это – отделение на шестом этаже.

Да, конечно – неизлечимые, сказал тогда отец. И чтобы успокоить ее, добавил: Фейти, ты не поверишь! Несправедливость – как во всем мире. Даже здесь некоторые начинают с самого верха. А мы, остальные, должны дорогу наверх себе еще пробивать.

Ха-ха, сказала Фейт.

Увы, это правда, сказал он.

Он объяснил, что неизлечимые – это необязательно люди на пороге смерти, в большинстве случаев их состояние просто слишком далеко от жизни. Собственно, в отделении лежат тридцатилетние, со здоровым сердцем и сносными легкими. Но они лежат неподвижно, или скрученные болью, или же привязанные платками к инвалидным креслам. То к одному, то к другому в течение дня приходили родители – старые или средних лет – поменять простыни или спеть своему покореженному дитятке колыбельную.

Третий этаж напоминал скорее гостиницу – там были коридоры с коврами и двери, и дверь матери Фейт была, как всегда, распахнута. У окна, на свету и в легкой тени висячих растений бдела миссис Гегель-Штейн, улыбающаяся и шныряющая глазами, и в воздухе мелькали вязальные спицы и ее локти. Фейт поцеловала ее в щеку – сделала через силу одолжение ради своей матери, чья доброта не имела границ. После чего села подле матери – поболтать по-дружески.

Естественно, первым делом мать сказала: А мальчики? С таким видом, словно вот-вот заплачет.

Нет-нет, мама, я их привела, они просто остались ненадолго с папой.

А я было испугалась… Но теперь у нас есть шанс… Итак, Фейт, отвечай без утайки. Как ты? Получше? Работа помогает?

Работа… хм-мм. Мам, я решила купить новую пишущую машинку. Хочу работать дома. Это серьезная трата – все равно что деньги в собственное дело вложить.

Фейт! мать обернулась к ней. Зачем тебе собственное дело? Ты можешь стать социальным работником при муниципалитете. У тебя доброе сердце, ты всегда переживаешь за тех, кто рядом. Или можешь стать учителем, тогда у тебя будет лето свободное. Можешь работать воспитателем, дети поедут в лагерь.

Ой, мама… ой, к черту все!.. сказала Фейт. Она взглянула на миссис Гегель-Штейн, которая целую минуту их не слушала: считала петли.

Что я могла поделать, Фейти? Ты сказала в одиннадцать. А сейчас уже час. Так ведь?

Наверное, сказала Фейт. Поговорить было невозможно. Она склонилась к плечу матери.

Ростом она была много выше, поэтому это было непросто. Неудобно, но иначе никак. Мать прижала ее руку к своей щеке. И сказала: Ах! сколько я всего знаю про эту руку – как ты ей ела яблочное пюре, считая, что ложка ни к чему. Рука из прошлого.

Ой, как это мило, сказала миссис Гегель-Штейн.

Миссис Дарвин посмотрела на ладонь дочери, погладила ее и отпустила руку. Боже ты мой! Фейти. Фейти, откуда у тебя нарыв на запястье? Ты что, руки не моешь?

Мам, разумеется, я мою руки. Не знаю. Может, это на нервной почве, но это точно не нарыв.

Прошу, не заставляй меня волноваться. Ты же училась в университете. Держи руки в чистоте. Ты же занималась биологией. Я помню. Так что мой руки.

Мама, ради всего святого. Я знаю, когда что нужно мыть.

Миссис Гегель-Штейн перестала вязать. Миссис Дарвин, не хочу вмешиваться, только так уж получается, что ваша дочурка права. Нарывы на руках – как минимум из-за волнений. Это научный факт. Волнения, что начались давным-давно, сами собой не проходят. Вы просто не понимали. Они только ходят туда-сюда, в сердце и обратно раз двести – ну, как газ какой. Вижу, вы мне не верите. Вы упрямица, Селин Дарвин! Болезнь – она от переживаний. Кисты, они у меня внутри повсюду – со времен Депрессии. Доктор куда ни ткнет, так и кричит: Киста! Желчный пузырь меня мучает с тех самых пор, как Арчи женился на этой дуре. Кровоток у меня медленный, как мистер Штейн умер. Варикоз с геморроем, и шею еще перекосило, когда мистер Штейн получил страховку и вышел на пенсию. Для него-то тогда все переживания насчет будущего закончились. А для меня начались. Знаете, что такое ответственность? Это когда нужно поддерживать жизнь в больном старике. Вся жизнь – как последний ужин перед тем, как человека сажают на электрический стул. Индейка. Жаркое. Фаршированные кишки, всяческие кугели[44], бесконечные супы. Ой, Фейти, от этого меня всю с головы до пят терзают артрит с ревматизмом. Нарывы на руке – это только начало.

Вы имеете в виду, сказала Фейт, вы имеете в виду, что вы сделались больной от жизни.

Если я это имела в виду, значит, имела в виду это.

Вот что, сказал мистер Дарвин, который направлялся с мальчиками в садик на крыше. Он проходил мимо комнаты, остановился послушать; ему было что сказать по этому поводу. Он повторил: Вот что! и продолжил, Именно это мне в нынешнем времени и не нравится. Получается, вы, миссис Г., в курсе дела. Психосоматика нынче – всё. Когда у вас насморк, вы уже не говорите, я подцепил его на работе, от мистера Хирша. Нет, сударь, нынче насморк у вас из-за жены, здоровье у которой отменное, она просто не считает вас больше таким уж красавцем. Может статься, для нее вы всегда были полным болваном. Тогда вы получаете сенную лихорадку на всю оставшуюся жизнь. Каждый август – годовщина того, что проходит под названием «Только не напоминай».

Ну ладно, сказала миссис Дарвин, хватит этих обсуждений. На моем здоровье все твои завиральные идеи не сказываются, Сид. А ты все-таки мойся почаще, хорошо, Фейт? Ради моего спокойствия.

Хорошо, мам, буду, сказала Фейт.

А я как же? сказал мистер Дарвин, когда мне-то удастся поговорить с моей дочкой? Фейти, пойдем, прогуляемся немного.

Я с мамой еще толком посидеть не успела.

Иди уж с ним, сказала мать. Ему на месте не сидится. Шило в заднице. Сид, скажи ей, пусть будет поблагоразумнее. Ей ничего другого не остается.

Селия, только не надо мне говорить, что мне ей надо сказать. Пошли, Фейти. Мальчики, посидите тут, пообщайтесь с бабушкой. И с ее подругой.

А что, мальчики! Миссис Гегель-Штейн улыбнулась и поманила их к себе. Посмотрите в лицо старости. Так она приходит, готов ты к ней или нет. Мальчики посмотрели и придвинулись друг к другу поближе, локоть к локтю.

Фейт хотела вернуться к детям, но отец крепко держал ее за руку. Фейти, не обращай внимания. Пусть мама разбирается. Она превратит все в шутку. У нее для них подарки. Пошли! Найдем лавочку под деревом. Чего-чего, а вот деревьев и лавочек тут хватает. Да и лавочки непростые – все установлены в память кого-то. На каждой табличка с именем.

Он вывел ее в сад через боковую калитку, показал. Вон та лавочка, моя любимая, названа в память Джерома (Джерри) Кацоффа шести лет. Ужасно умереть таким юным. Впрочем, экономится много времени. Улавливаешь? Эта чудесная круговая скамейка под вязом (он просто обязан жить долго) – знаменитая, названа в память Сидни Хиллмана. Так что, видишь, скамеек у нас много. А вот чего нет, из-за чего я страдаю каждый день, так это по-настоящему хороших книг. Бестселлеров полно, а вот настоящей литературы… Ты, наверное, удивлена? Я написал письмо управляющему: «Уважаемый Гольдштейн, – говорилось в нем, – уважаемый Гольдштейн, так мы народ Книги или нет? Согласен, по закону, наше заведение ни к какой определенной религии не принадлежит, но по большому счету живут здесь в основном те, кто относится к народу Книги. Для вас Книга – это, по-видимому, прежде всего Библия, Талмуд и т. д. Для меня и моего поколения – мы все идеалисты – книга означает КНИГИ. Улавливаете? Гольдштейн, а как насчет того, чтобы часть еврейской благотворительности пошла на поддержание репутации еще лет на пятьдесят? Вы можете решить этот вопрос единолично, лишь слегка увеличив бюджет. Проснись, брат, пока я еще не растерял остатки ума».

Это, Фейти, напомнило мне еще кое про что. Я тут отметил один интересный факт. Я заметил, что мозги у всех окружающих тают. День ото дня.

Давай присядем на минутку. Меня это так донимает. Дольше всего держался мистер Елиэзер Хелигман. Однажды я обратил его внимание на то, как семена, семена сталинизма и антисемитизма прорастают не только в российской ментальности, запрограммированной на погромы, но и в повседневном отношении меньшевиков к сионизму. Он стал спорить, так горячо, серьезно, аргументированно. Не будь я полностью уверен в своей правоте, я бы решил, что ошибаюсь. Через пару дней иду я, а он сидит вот на этой самой скамейке. Я тоже сажусь. А с ним миссис Грунд, дама, про которую всем известно, что она впала в детство – причем не в первый раз.

Она плачет. Рыдает. Я не вмешиваюсь. Хелигман говорит: Мадам Грунд, вы плачете. Почему?

У меня мама умерла, говорит она.

Тц, говорит он.

Умерла. Умерла. Мне было всего четыре года, а мама умерла.

Тц, говорит он.

И папа привел мачеху.

Ой, говорит Хелигман. С мачехой жить плохо. Это ужасно. В четыре года потерять мать.

Не могу я так больше, говорит она. Весь день. Мне не с кем разговаривать. Ей, мачехе, на меня наплевать. У нее своя дочка есть. А такой малышке, как я, мать необходима.

Ой, говорит Хелигман. Мать, мать… Девочке, разумеется, нужна мать.

Нужна, а у меня ее нет. Мачеха есть, а матери нету.

Ой, говорит Хелигман.

Откуда мне взять мать? Это невозможно.

Ах, говорит Хелигман. Вы не переживайте, мадам Грунд, дорогая, не переживайте. Время идет. Вы будете здоровы, вырастете, сами увидите. Скоро выйдете замуж, родите детей, будете счастливы.

Хелигман, ой, Хелигман, что ты такое несешь?

О, добрый день, говорит он мне так, будто видит меня впервые. Мадам Грунд, говорит он, осталась одна-одинешенька. Девочка в четыре года потеряла мать (По его отмирающему лицу текут слезы.) Так я ей сказал, она не будет плакать вечно, у нее будут дети, время ее придет, время ее придет.

И тебе добрый день, Хелигман, говорю я. Точнее, прощай, дорогой друг, лучший из моих врагов, Хелигман, прощай навсегда.

Ой, папа-папа! вскочила со скамейки Фейт. Не могу смириться с тем, что ты тут.

Правда? А кто говорит, что я могу с этим смириться?

Оба замолчали.

Он поднял с земли лист. Вот, смотри. Ворота к небесам. Это айлант – дерево небес. Они обошли весь садик. Подошли к другой скамье: «Посвящается Теодору Герцлю, который спас если не землю, то свет. В память о мистере и миссис Иоханнес Мейер, 1958». Они сели рядышком.

Фейт положила руку отцу на колено. Папа, дорогой, сказала она.

Мистер Дарвин чувствовал свободу самозабвенной любви. Я должен сказать тебе правду. Фейт, дело вот в чем. Я не хотел говорить об этом по телефону. К нам приезжал Рикардо. Я не хотел говорить об этом при мальчиках. Мы с твоей матерью… Она, увидев его, была в шоке. Отправила нас попить кофе. Я и не думал, что он такой интересный молодой человек.

Не такой уж и молодой, сказала Фейт. И отодвинулась от отца – совсем чуть-чуть.

Для меня молодой, сказал мистер Дарвин. Молодой – это не просто нестарый. О чем тут спорить. Ты понимаешь то, что понимаешь ты. Я понимаю то, что понимаю я.

Хм! сказала Фейт. А тебе известно, что он не приходит повидаться с детьми? И еще он должен мне кучу денег.

Ага, деньги! Может, ему стыдно? Денег у него нет. Он мужчина. Наверное, ему стыдно. Ах, Фейт, зря я начал этот разговор. Когда речь идет о Рикардо, ты становишь невменяемая.

Здорово! Рикардо с тобой мило побеседовал, и я уже невменяемая.

Фейти, умоляю, не заводись. Тебе бы пожить спокойно. Может, ты сама себе накликиваешь неприятности? И район у тебя жуткий. Лучше бы ты переехала.

Переехала? Куда? На что? О чем ты говоришь?

Давай не начинать. Я хотел о другом поговорить. О серьезных вещах, девочка моя, по сравнению с которыми Рикардо – это пустяк. Я принял решение. Твоя мать со мной не согласна. Дело в том, что я больше не желаю тут оставаться. Я все обдумал. Твоей матери здесь нравится. Ей мнится, что она в чудном тихом кибуце, плюс, к счастью, здесь нет Иордании с одной стороны и Египта с другой. Она сидит себе. Она вяжет. Она читает слепым вслух. Дает уроки по так называемой вышивке. Она организовала здешних женщин. У них теперь есть исторический клуб. Не забывайте прошлого. Можешь представить, он так и называется.

Пап, к чему ты ведешь?

Веду? Веду я к фактам. Ты совершенно правильно сказала. Я не хочу здесь оставаться, я тебе уже говорил. Если я не хочу здесь оставаться, мне надо отсюда уйти. Уйду, значит, придется оставить маму. Это, конечно, будет ужасно – если я оставлю маму. Но, Фейт, я не могу больше здесь жить. Это невозможно. Такая жизнь не для меня. Я не чувствую себя старым. Никогда не чувствовал. Мне просто было жаль твою мать – мы были так близки. У нее уже не было сил вести дом как прежде. После операции она очень изменилась… тебя, когда все это стряслось, с нами не было. У тебя уже была собственная личная жизнь… так вот, для нее тут все равно как в «Гранд-отеле», только тут еще полно земляков. Она видит в Гегель-Штейн не злобную ядовитую старушку. Она видит колоритную, полную жизни даму-матриарха. Она не видит, что близняшки Биссель – жуткие старухи далеко за восемьдесят, впавшие в детство и провонявшие насквозь мочой. Они замечательные – вот как она их видит! Посмотрите все, они всю жизнь прожили вместе! Ах, она совсем не то видит! Фейти, она просто не замечает!

И что же?

И то, сам Рикардо на днях сказал: Вы нисколько не похожи на старика, вы носитесь туда-сюда, вверх-вниз, вы фонтанируете идеями.

Так оно и есть… Троцкий говорил, что самая большая неожиданность для человека – это его старость. Ну ладно. Я вот о чем – я этого не чувствую. Вот что удивительно. Вот что интересно – ему было что сказать на любую тему. Прежде я не мог оценить его по достоинству. Его выкинули в дверь истории, так он лезет в окно – и располагается в гостиной, извини, это я про то, что не чувствую себя стариком. НЕ чувствую. Фейт, ты меня понимаешь?

Фейт надеялась, он не то имел в виду, что поняла из его слов она.

О да, ответила она. Наверное. Ты чувствуешь себя здоровым и полным сил. Ты это имел в виду?

Больше, намного больше. Он вздохнул. Как тебе это объяснить, девочка моя… Ну, допустим, так. Мне точно нужно отсюда бежать. Это конец. Это конечная станция. Так?

Ну, так…

Конечная. Будь это возможно, я бы развелся с твоей матерью – такое у меня теперь отношение к жизни.

Пап!.. сказала Фейт. Пап, ты что, нарочно меня подкалываешь?

Да ты последняя, кого я буду подкалывать, ты сама так настрадалась от перемен в жизни. Нет. Я бы развелся с твоей матерью. Это было бы честно.

Ой, пап, ты же на самом деле не станешь, хотя… Но ты же этого не сделаешь.

Естественно, я не мог бы бросить ее в таком положении, но, главное, я не могу. Фейт, ты же знаешь, почему я не могу. Ты просто забыла. Потому, что мы с ней так и не поженились.

Не поженились?

Нет. По-моему, если ты прожил с человеком столько лет, это почти так же законно, как если бы раввин самолично водрузил на вас венки из июньских роз[45]. Однако проблема эта с шипами – как и сама роза. Если не женились, как можно развестись?

Пап, погоди, дай разобраться. Ты собираешься оставить маму?

Нет-нет-нет. Я собираюсь бежать отсюда. Если она уйдет со мной, что ж, отлично, но жизнь будет совсем другая. Если не уйдет, нам придется проститься.

Не поженились, повторила про себя Фейт. Ох… да как же так вышло?

Не забывай, Фейт, мы были не такие, как ты. Мы были идеалистами.

Да уж, вы были идеалистами… сказала Фейт. Она встала, обошла скамью, посвященную Теодору Герцлю. Мистер Дарвин смотрел на нее. Она снова села и решила рассказать ему, простодушному, о реальном, обычном мире.

Знаешь, папа, у меня в настоящий момент три любовника, и я еще не знаю, за кого именно выйду наконец замуж.

Что? Фейт…

Понимаешь, папа, я такая же, как ты, я идеалистка. Мир все больше стремится к идеализму. Все это чистый идеализм. Люди хотят только самого лучшего, совершенного.

Ты шутишь.

Шучу? Какие тут шутки? Почему Рикардо сбежал? Тут все ясно: он идеалист. Он считал, что где-то существует нечто совершенное. И я говорю: Так и есть. Я тоже так хочу. Меня где-то поджидает нечто совершенное. Как ты думаешь, кого из любовников мне выбрать? Я не могу решить.

Фейт! С тремя мужчинами, ты спишь с тремя мужчинами. Я отказываюсь в это верить.

Правда. Все за одну неделю. Как тебе такое?

Фейти! Фейт… Как ты могла так поступить? Боже ты мой, ну как? Только матери не говори. Я ей ни за что не скажу. Ни за что.

Пап, ну что в этом такого ужасного? Что?

Ты мне вот что скажи, сказал он тихо. Зачем? Зачем ты такое с ними делаешь? У тебя нет денег, вот в чем дело. Да, сказал он себе, у девочки нет денег.

О чем это ты?

… О деньгах

Ну да, они мне отлично платят. Как ты догадался? Они расплачиваются со мной парой часов своего драгоценного времени. Они делятся со мной своими переживаниями, рассказывают, почему развелись или расстались, и время от времени позволяют приготовить им ужин. По воскресеньям они играют с моими мальчиками в мяч в Центральном парке. Да, папа, конечно, мне платят с лихвой.

У меня есть деньги, настаивал он. Тебе достаточно только попросить. Фейт, ты с каждым годом запутываешься все больше и больше. Что мы с твоей матерью такого сделали? Мы хотели как лучше.

Только вот похоже, ваше как лучше оказалось никуда не годным, сказала Фейт. Хочу пойти за мальчиками. Я хочу уйти отсюда. Хочу уйти немедленно.

Расстроенная – у нее разболелась челюсть, разболелся правый бок и нарыв на запястье, – она промчалась мимо приемной, мимо библиотеки, где было темно, мимо забитой людьми художественной студии. Даже не бросив взгляда, она пронеслась мимо великолепной, с огненными волосами и в черной кружевной шали мадам Елены Наздаровой, которая сидела у входа в зал периодики и редактировала удостоенный многих премий журнал «А Бесере Цайт». Мадам Наздарова увидела, как мистер Дарвин, запыхаясь, мчится за Фейт, и окликнула его. Эй, Дарвин… что, в этом месяце любовных стихов не будет? Что же мне в номер давать?

Нечего надо мной подтрунивать, нечего, сказал мистер Дарвин, торопясь за Фейт. Фейт, крикнул он, ты слишком быстро бежишь.

Вот оно как! Да уж! сказала Фейт, остановившись на лестничной площадке на второй этаж и обернувшись к нему. Я думала, ты молодой. Вам с Рикардо надо снять в Ист-Сайде какую-нибудь уютную квартирку с отдельным входом – чтобы по очереди водить туда девушек.

Не суди весь мир по себе. Рикардо достаточно от тебя натерпелся. Я потихоньку начинаю соображать, что к чему. Я когда-то предлагал обратиться к психиатру. У Чарли хорошие связи в медицинском мире.

Про Чарли при мне даже не упоминай. Не упоминай. Мне надо забрать мальчиков. Нам пора. Пора уходить отсюда.

Я за тобой мчался как дурак по лестнице, чтобы попросить тебя: матери ничего не говори. У нее была сестра, такая же распутная. Она посмотрит на тебя и сразу все поймет. Сразу поймет.

Не смей за мной идти, завопила Фейт.

Ты давай потише, сказал сквозь зубы мистер Дарвин. Не роняй себя, слышишь меня?

Уходи, прошептала Фейт – разъяренная, но послушная.

Матери не говори.

Заткнись! прошептала Фейт.

Мальчики внизу, играют в пинг-понг с миссис Рейс. Она любезно их пригласила. Фейт, в чем дело? ты вся черная, сказала мать.

Дышать нечем, сказал запыхавшийся мистер Дарвин. Сумасшедшая, совсем сумасшедшая, как твоя сестра Сильвия.

Она-то? Миссис Дарвин засмеялась, но взяла руку Фейт, прижала к щеке. Что стряслось, Фейт? Ну да, ты немного напоминаешь Сильвию. Норов у тебя тоже тот ее. Да уж, жизнь у нее была… У моей бедной Сил пыла было не занимать. Умерла перед телевизором. Всегда была в курсе всего.

Ой, мам, ну кому какое дело до того, что случилось с Сильвией?

Что с тобой, собственно, стряслось?

В дверях возник бодрый мужчина. Дарвины здесь живут?

О, Фил! сказала Фейт. Очень кстати.

Что это? Кто это? закричал мистер Дарвин.

Филип наклонил голову и вошел в комнатку. Вид у него был одновременно застенчивый и решительный – отчего казалось, что он, того и гляди, исчезнет. Я друг Фейт, сказал он. Моя фамилия Маццано. Собственно, я пришел поговорить с мистером Дарвином о его работе. Тут есть много вариантов.

Вы обо мне слышали? спросил мистер Дарвин. От кого?

Фейти, достань хорошие чашки, сказала мать.

Что? спросила Фейт.

Как это что? Что, повторила она, девочка еще спрашивает что.

Я ухожу, сказала Фейт. Забираю мальчиков и ухожу.

Пусть идет, сказал мистер Дарвин.

Тут Филип ее заметил. Что мне-то делать? спросил он. Что ты хочешь, чтобы я делал?

Можешь с ним поговорить, мне все равно. Ты же этого хочешь. Поговорить. Так? Она подумала: Этот кошмарный день – это же чистый фарс. Почему?

Филип сказал: Мистер Дарвин, у вас прекрасные песни.

До свидания, сказала Фейт.

Эй, Фейт, погоди минутку. Пожалуйста.

Нет, сказала она.

На берегу, на Брайтон-Бич, где прошло ее детство, она показала детям тайник под променадом, куда она прятала подобранные на улице бутылки из-под газировки. Они сколько стоили, три цента или десять? Не помню, сказала она. Это была моя территория. Мне приходилось за нее драться. Но мальчик по имени Эдди мне помог.

Мама, а почему они здесь живут? Им больше негде, да? А в нормальную квартиру они поселиться не могут? Как так получилось?

А мне здесь нравится, сказал Тонто.

Заткнись, придурок, сказал Ричард.

Мальчики, вы посмотрите на океан. А знаете, ваш прадедушка жил на севере, на Балтийском море, и он много-много километров проходил на коньках по прибрежному льду, а в кармане у него была мороженая селедка.

Такого Тонто просто представить себе не мог. Он упал на песок. Мороженая селедка! Он что, был псих?

Правда, мам? сказал Ричард. А ты его знала? спросил он.

Нет, Ричи, не знала. Говорят, он пытался уехать. Только кораблей не было. Было уже поздно. Вот почему я никогда не смеюсь над историей, которую рассказывает дедушка.

А дедушка почему смеется?

Ой, Ричи, ради всего святого, перестань.

Тонто, оказавшись на песке, уже не желал вставать. И начал строить замок. Фейт присела рядом с ним на прохладный песок. Ричард подошел к пенящейся кромке воды, посмотреть на волны, которые вздымались за маленькой бухтой – далеко, до самого неба. А потом вернулся. С поджатыми губками и тревожным взглядом. Мам, тебе надо их оттуда забрать. Они же твои отец и мать. Ты за них отвечаешь.

Да ладно тебе, Ричард, им там нравится. Ну почему я должна отвечать за все на свете?

Так получилось, сказал Ричард. Фейт оглядела берег. Ей захотелось заорать: Помогите!

Родись она на десять-пятнадцать лет позже, она бы так и сделала – орала бы, не переставая.

Но как всегда, ее глаза заволокли слезы – сквозь них было спокойнее смотреть на горе.

Ну, похороните меня, сказала она и легла, сложив руки как у покойника, под октябрьское солнце.

Тонто тут же начал засыпать ей ноги песком. Прекрати! завопил Ричард. Прекрати немедленно, придурок несчастный. Мам, я просто пошутил.

Фейт села. Черт подери, Ричард, что с тобой такое? Почему ты так серьезно все воспринимаешь? Я тоже просто пошутила. Вы закопайте меня вот по сюда, до подмышек, чтобы я могла дать вам тумака, если вы слишком разойдетесь.

Ой, мам… сказал Ричард и облегчил душу одним долгим вздохом. Он опустился на колени рядом с Тонто и мальчики стали засыпать ее песком, но так, чтобы она могла двигаться.

Подруги Перевод В. Пророковой

Чтобы нас успокоить, не рвать нам душу, наша любимая подруга Селена, когда умирала, сказала: Жизнь в конце концов оказалась не таким уж кромешным кошмаром – знаете, все-таки я прожила с ней немало чудесных лет.

Она показала на портрет на стене: девочка с длинными каштановыми волосами и в белом фартучке, вся подалась вперед, словно хочет выскочить из снимка.

Сколько пыла, сказала Сьюзен. Энн прикрыла глаза.

На той же стене висела фотография трех девочек на школьном дворе. Они что-то с жаром обсуждали и держались за руки. А на журнальном столике в рамке еще одно фото в осенней гамме – красивая девушка лет восемнадцати на огромном коне, равнодушная к окружающему, вся в себе всадница. Однажды ночью эту девушку, дочь Селены, нашли в съемной комнате в далеком городе мертвой. Позвонили из полиции. Спросили: У вас есть дочь по имени Эбби?

И с ним тоже, сказала наша подруга Селена. У нас с Максом было много хорошего. Сами знаете.

Его фотографий не было. Он был женат на другой женщине, у него была новая дочка, здоровая девочка лет шести, и ее мать твердо верила, что с ней ничего плохого не случится.

Наша дорогая Селена выбралась из кровати. С трудом, но изображая балетные па, доковыляла до туалета, напевая «Друг мой, то были чудесные дни».

Тем же вечером Энн, Сьюзен и я пять часов добирались домой на поезде. После часа молчания и часа за кофе с сэндвичами, которыми накормила нас Селена (она даже встала, оперлась – большая, в рыхлых рытвинах – о стол и сама сделала эти сэндвичи), Энн сказала: Да, больше мы ее не увидим.

Это кто так решил? И вообще, знаете что, сказала Сьюзен. Вы сами подумайте. Сколько детей умерло – не только Эбби. Тот потрясающий парень, помните, Билл Далримпл – он то ли отказался идти в армию, то ли дезертировал? Еще Боб Саймон. Они погибли в автокатастрофах. Мэтью, Джинни, Майк. Помните Ала Лури – его убили на Шестой улице – и малышку Бренду – Энн, она умерла от передоза у тебя на крыше. В основном, как я понимаю, о таком стремятся забыть. Вы, люди, не желаете их помнить.

Это что за «вы, люди»? сказала Энн. Ты же с нами разговариваешь.

Я стала извиняться, что не всех их знаю. Большинство из них старше моих детей, сказала я.

Конечно, малышка Эбби росла, когда я растила своих, и бывала она во всех местах, которые попали в зону моего внимания – в парке, в школе, на нашей улице. Но! Так оно и есть. Селенина Эбби не единственная из поколения наших любимых детей – сколько еще погибло в авариях, на войне, от наркотиков, сколько сошло с ума.

Знаете, главная проблема Селены, сказала Энн, в том, что она не рассказала правду.

Что?

Несколько жарких, честных, человеческих слов могут многое, Энн считает, они могут сделать так, что в жизни ее не будет больше ни химических ошибок Господа, ни вязкой лжи общества. Мы все верим в их силу, мои друзья и я, но иногда… жара.

Я вообще-то всегда думала, что Селена нам многое рассказала. Например, про то, что она сирота. Было еще то ли шестеро, то ли семеро детей. Она была младшая. А в сорок два года она узнала, что ее мать умерла не при родах. У нее была какая-то жуткая болезнь. И до восьми месяцев она жила рядом с материнским телом – собственно, у ее груди. Вот так так! сказала Селена. Камень с души. А я всегда считала, что это я ее погубила.

Твои родственники мерзавцы, сказали мы ей. Они заставили тебя страдать.

Да ну вас, сказала она. Забудьте вы об этом. Они для меня и много хорошего сделали. Для меня и для Эбби. А об этом забудьте. Не тратьте времени.

Вот и я про то же, сказала Энн. Селене надо было бы их топором зарубить.

Немного подробностей: Селенины две сестры отдали ее в приют. Им было стыдно, что в свои шестнадцать и девятнадцать они не могут о ней заботиться. Они ее целовали-обнимали. Боялись, что она расплачется. Отвели в ее комнату, точнее, в общую спальню человек на восемь. Лена, это твоя кроватка. Это тумбочка для твоих вещей. Этот ящичек – для зубной щетки. Это все мое? спросила она. Больше никто это трогать не будет? Только я. И все? Арти не придет? И Фрэнки не придет? Да?

Поверьте, сказала Селена, в приюте я была счастлива.

Факты, сказала Энн, только факты. Не обязательно правду.

По-моему, ни к чему жаловаться на то, как именно ты умираешь, или дотошно изучать все их мотивы. Разве не удивительно мужество этого закрытого, но всеохватного питающегося вымыслами сообщества?

Мужество не помешает, сказала Селена. Вот увидите.

Она поняла, что пора лечь. Сьюзен встала ей помочь.

Спасибо, сказала наша Селена и впервые за всю свою жизнь на кого-то оперлась. Самое неприятное – вот что: когда я стою, ужасно болит поясница. С этим уже ничего не поделаешь. Всё – химиотерапия. У меня внутри меня уже не осталось – одна только химия. Ха! А вы знаете, что до того, как приехать в Нью-Йорк и встретить вас, я работала в больнице? Старшей медсестрой в гинекологии. Ухаживала за больными. Врачи, они были мне друзьями. Тогда они не были такими противными. Дэвид Кларк, отличный хирург. На прошлой неделе он даже глаза отводил. Все твердил: Лена… Лена… Вот так-то. Мы с ним вместе были в Северной Африке – по-моему, в сорок четвертом. Я ему сказала: Дэйви, я достаточно пожила. Много чего повидала. Он это знает. Я решила, незачем заставлять его на меня смотреть. Тьфу, проклятье – как же ноги донимают: головы не повернуть.

Последние исследования, сказала Сьюзен, показали, что ноги болят, когда с шейными позвонками что-то не то.

Вечно они что-то новенькое выдумают, сказала наша дорогая подруга Селена.

По дороге к кровати она остановилась у письменного стола. На нем валялись штук двадцать фотографий – младенец, ребенок, девушка. Вот, сказала она мне, возьми эту. Здесь Эбби с твоим Ричардом у школы – третий, что ли, класс? Какой был день! Какие дети представление устроили! Какие они были чудные! А чем сейчас Ричард занимается?

Да кто его знает, тусуется где-то. В Испании. Сейчас в Испании. Откуда мне знать, где он? Все они одинаковые.

Почему я так сказала? Я же точно знала, где он. Он мне пишет. Он даже нашел сломанный телефон-автомат и целую неделю звонил каждый день – в основном давал распоряжения брату, но еще и меня спрашивал: Мам, как дела? Как твой новый приятель? Уже научился улыбаться?

Дети, они все одинаковые, сказала я.

Только из вежливости я не стала рассказывать о моем радостном, шумном чаде в этот мрачный день. Ричард, когда вошел в зловредный подростковый возраст, говорил: Да ты нас хоть в рабство готова продать, лишь бы Селену не огорчить. Так оно и есть. Всякий раз, когда Селена говорила: Ой, не знаю, у Эбби такие странные приятели, я отвечала, глупо надеясь, что это ее утешит: Видела бы ты, с кем дружит Ричард.

Ну, он-то в Испании, сказала Селена. Ты хоть это знаешь. Наверное, там интересно. Он многому научится. Ричард – замечательный мальчик, Фейт. Ведет себя нахально, но на самом деле он не такой. Помнишь ту ночь, когда мне позвонили из полиции и сказали, что Эбби умерла? Я тогда впервые за два года спала спокойно. Я знала, где она.

Селена сказала это безо всякого надрыва – просто констатировала факт.

Но Энн, услышав это, воскликнула: Ох! – обращаясь ко всем нам. Ох! – и разрыдалась. Ее прямолинейность была как стрела, и стрела эта попала в ее собственное сердце.

Потом вздохнула, сглотнув слезы: Я тоже хочу фотографию, сказала она.

Да. Да, сейчас. Где-то здесь есть одна. Эбби с Джуди и испанским пареньком Виктором. Где же она? А, вот!

Три девятилетних ребенка сидят на развесистом платане в парке, болтают ногами прямо над чьей-то темненькой, с прямым пробором головкой. Может, это голова Китти?

Наша любимая подруга рассмеялась. Еще один дивный день, сказала она. Правда, а? Помню, вы обе тогда присматривались к кавалерам. У меня-то, как я думала, был тогда мужчина. Да, смешно, забирай. У меня таких две. Только ты ее увеличь. И когда будешь на нее смотреть, вспоминай меня. Ха-ха. Ну, девочки – прошу прощенья, дамы, – вы уж меня извините, мне пора отдыхать.

Она взяла Сьюзен под руку и продолжила свой кошмарный поход до кровати.

Мы с места не тронулись. Нам предстояло длинное путешествие, и мы рассчитывали, что попрощаемся менее трагично.

Что же вы, сказала она, вы же на экспресс опоздаете. Боли меня сейчас не особо мучают. Да и обезболивающих полно. Видите?

Стол был уставлен пузырьками.

Я хочу просто полежать и подумать об Эбби.

Что правда, то правда – на пригородном ехать было дольше часа на два. Я взглянула на Энн. Прийти сюда ей было трудно. И все же мы не могли сдвинуться с места. Стояли в ряд перед Селеной. Три старинные подруги. Селена поджала губы, уставилась куда-то в холодную даль.

Я знаю это ее выражение лица. Однажды, много лет назад, когда наши дети были еще детьми, она с таким же видом скромно стояла перед Дж. Хоффнером, директором начальной школы.

Нет, сказал тогда он. Нет! Без надлежащего образования вы не имеете права заниматься с детьми. Могут возникнуть серьезные проблемы. Нужно знать, как учить.

Наш родительский комитет решил организовать индивидуальные занятия с латиноамериканскими детьми, которых засунули в переполненные классы, где они сидели вместе с успешными детками из обеспеченных семей, а измотанные учителя ни с чем не справлялись. Он сообщил сначала письменно, чтобы продемонстрировать всю серьезность своей позиции, а затем сообщил лично, чтобы эту серьезность подтвердить, что не может этого допустить. Совет по образованию тоже сказал «нет». (Все эти «нет» привели к кошмарным историям в школах и на улицах нашего бедного города, которому очень нужны были «да».) Большинство матерей в нашем родительском комитете были одинокими – кто вынужденно, кто по складу характера. Собственно говоря, мы были с виду тихие, но закоренелые анархистки.

В тот год у меня по пятницам был выходной. Часов в одиннадцать утра я проходила мимо кабинета директора и бегом поднималась на четвертый этаж. Я уводила Роберто Фугейроа в дальний уголок холла, и мы минут двадцать с ним беседовали. А потом писали прекрасные буквы алфавита, выдуманного давным-давно сообразительными иностранцами, чтобы обманывать время и пространство.

В тот день Селена пробыла в кабинете директора с этим упрямым выражением лица часа два. Наконец мистер Хоффнер сдался и сказал, что, поскольку она медсестра, ей разрешат водить младшие классы в туалеты, где стояли сложные современные унитазы. Некоторые из этих ребят, сказал он, совсем недавно спустились с диких гор Марикао. Селена сказала, хорошо, она согласна. В туалете она учила маленьких девочек подтираться – точно так же, как за пару лет до этого учила свою дочку. В три часа она вела их к себе домой – на молоко с печеньем. Дети, попавшие в школу в том году, ели печенье у нее на кухне до шестого класса.

Так что же мы узнали в тот год, когда у меня по пятницам был выходной? Вот что. Если говорить с одним ребенком за раз, мир хоть и не изменить, но узнать его можно.

Короче, Селена и ее упрямое лицо запомнились нам надолго. Она сказала: Нет. Друзья, послушайте меня. Пожалуйста. Времени у меня осталось немного. Хочу я… Хочу я лежать и думать об Эбби. Ничего особенного. Просто думать о ней, понимаете.

В поезде Сьюзен немедленно заснула. Время от времени она просыпалась – из-за того, что новые колеса катились по старым рельсам, нас жутко трясло. Один раз она распахнула глаза и сказала: Знаете, Энн права. Ни с того ни с сего такие болезни не случаются. Я про то, что она о нем даже не обмолвилась.

А с чего ей о нем вспоминать? Она в последнее время его и не видела, сказала я. Сьюзен, а у тебя страшная женская болезнь – мужчинит.

Да? А у тебя ее нет? Вообще-то он довольно много появлялся. Бывал чуть ли не каждый день, когда девочка умерла.

Эбби. Мне не нравилось, когда говорили «девочка». Мне хотелось говорить «Эбби» – так же, как я говорила «Селена», чтобы эти имена набрали мощь и силу и снова всем своим весом навалились на этот мир.

Знаете, Эбби была прелесть что за девочка. Она училась с Ричардом в одном классе до старшей школы. С самого начала такая сердечная и очень добрая – по сравнению с другими детьми. И умненькая.

Точно, сказала Энн, очень добрая. Она была готова отдать последнюю рубашку Селены. Да уж, они все были прелесть что за девочки и мальчики.

Крисси и сейчас прелесть, сказала Сьюзен.

Это правда, сказала я.

Средние дети обычно не очень удаются, но не она. Она сама поступила в университет, я и не цента не дала, а сейчас еще и стипендию получила. И знаете что – ни одному мальчику не удалось заморочить ей голову. Такие сейчас редкость.

Энн, пошатываясь, пошла по проходу в туалет. Но напоследок сказала: Ой, да они все замечательные.

Я всегда любила Селену, сказала Сьюзен, но мы никогда не говорили по душам. Может, с вами она больше о таком говорила. О мужчинах, например.

И тут Сьюзен заснула.

Энн села напротив меня. И посмотрела, прищурившись, мне в глаза. Обычно так смотрят, когда хотят в чем-то обвинить.

Не щурься ты так – морщин больше будет, сказала я.

Да пошла ты, сказала она. Вечно ты со своими шуточками. Ты хоть понимаешь, что я не знаю, где Микки? Знаешь, ты везучая. Тебе всегда везло. С самого детства. Папина с мамой любимица.

Как обычно бывает в таких разговорах, что-то я сказала вслух, а несколько существенных замечаний оставила про себя – чтобы обдумать их самой с собой и убедиться в собственной правоте. Я подумала: Она моих стариков вообще никогда не видела. Я подумала: Как это гадко звучит. Везучая – словно оскорбить хочет.

Я сказала: Энни, мне всего сорок восемь лет. У меня еще полно времени стать несчастной – ну, если не умру.

Потом я хотела постучать по дереву, но мы сидели в пластиковых креслах, обитых плюшем. Дерево! – воскликнула я. – Дайте что-нибудь деревянное! У кого-нибудь есть зубочистка?

Заткнись, сказала она. И вообще, смерть не считается.

Я попыталась придумать что-нибудь трагичное и необратимое, как смерть. Но, по правде говоря, мою жизнь с ее не сравнить: ее сын, пятнадцатилетний мальчик, исчезает у тебя на глазах во тьму или в свет, что манит его назад, и ни лаской, ни побоями его оттуда не вытащить. Сколько ни зови: Вернись, вернись, он не вернется. Микки, Микки, Микки, однажды кричали мы все вместе – словно он был в тридцати километрах от нас, а не сидел перед нами на кухне, но он отказался вернуться. А когда через двенадцать часов вернулся, тут же сбежал в Калифорнию.

И в моей жизни случалось кое-что плохое, сказала я.

Что? Что ты родилась женщиной? Ты про это?

Она, разумеется, издевалась – намекала на давнишний спор о феминизме и иудаизме. На самом деле, сквозь призму «измов» на эту парочку следует иногда смотреть вместе.

Ну, сказала я, два года назад умерла моя мать, и я все еще это переживаю. Иногда подумаю «Мамочка!», и дыхание перехватывает. Мне очень ее не хватает. Тебе это должно быть понятно. Твоей маме семьдесят шесть. Признайся – хорошо ведь, что она все еще с тобой.

Она очень больна, сказала Энн. Половину времени она не с нами.

Я решила, что не стоит описывать, как умирала моя мама. Энн почувствовала бы себя еще несчастнее. Пока приберегу: вот нападет она на меня, тогда и опишу. Ее взгляд на мир все больше сужался. Быть может, она вообще всех возненавидит.

Сьюзен открыла глаза. Когда умер или умирает кто-то близкий, люди часто злятся, заявила она. (Она посещала курсы, где изучали проблему отношений и взаимоотношений.) Полное название нашего семинара «Навыки личной дружбы и жизни в сообществе». Язвите не язвите, а семинар очень хороший.

Пока мы беседовали, мимо проносились разные города. Я уже попыталась разглядеть в темное окно Нью-Лондон. Теперь я пропускала Нью-Хейвен. Кондуктор с улыбкой объяснил: Дамы, будь окна чистыми, половина из вас погибла бы. Вдоль дороги полно снайперов.

Вы сами в это верите? Терпеть не могу, когда люди так разговаривают.

Может, он и преувеличивает, сказала Сьюзен, но окна мыть не стоит.

Какой-то мужчина склонился к нам через проход. Дамы, я в это верю. Судя по тому, что я слышал об этих краях, это весьма вероятно.

Сьюзен обернулась посмотреть, стоит ли побеседовать с ним о политике.

Вы уже и про Селену забыли, сказала Энн. Мы все забыли. А потом мы устроим чудесную поминальную службу, каждая встанет, скажет о ней несколько теплых слов, и мы снова о ней забудем – навеки. Фейт, что ты скажешь на прощании?

Неправильно это – так говорить. Она же еще с нами, Энни.

Уже нет.

На следующий день мы узнали, что Энн – плюс-минус пара часов – была права. Совокупность фактов, – сказал хирург Дэвид Кларк, – болезнь в роковой стадии и стол, заставленный пузырьками.

Ну зачем ты принимаешь столько гормонов? спросила Сьюзен Селену года за два до этого. Они тогда поехали в Новый Орлеан. На Марди Гра[46].

Да это в основном витамины, сказала Селена. И я хочу быть молодой и красивой. Она в шутку сделала пируэт.

Сьюзен сказала: Ну, это полная ерунда.

Но Сьюзен лет на семь-восемь младше Селены. Что она в этом понимает? К тому же люди действительно хотят быть молодыми и красивыми. Когда они встречаются на улице – неважно, мужчины или женщины – те, кто постарел, смотрят чуть смущенно. Ясно, что они хотят сказать: Извините, я совсем не хотел обращать ваше внимание на то, что мы все смертны. Не хотел напоминать вам, дорогой друг, что мы со временем лишаемся сначала живости, а потом и жизни. А во взгляде друга можно прочесть вежливое: Дорогой мой, какие пустяки! Я и не заметил.

К счастью, я недавно поняла, как выбираться из бездны собственной меланхолии. Это любому по силам. Надо просто хвататься за любой, пусть крохотный росток будущего, порой даже за обломки фразы. Впрочем, некоторые считают, что, не погружаясь все ниже, ниже и ниже, ты не можешь ощутить подлинную глубину.

Сьюзен, спросила я, а ты все еще встречаешься с Эдом Флоресом?

Он вернулся к жене.

Повезло еще, что она тебя не убила, сказала Энн. Ни за что не стану крутить с латином. У каждого в пригороде сидит крутая женушка.

Нет, сказала Сьюзен, она не такая, как все. Я видела ее на собрании. Мы замечательно поговорили. Луиза – чудесная женщина. Она занимается оптимизацией офисной работы, я вам про таких рассказывала. И говорит, что он ей нужен еще года два, не больше. Потому что за детьми – у них две девочки – в их районе обязательно нужно приглядывать. Район и в самом деле не очень. Отец он прекрасный, а вот муж так себе.

Я бы сказала, намек вполне прозрачный.

Ну вы же меня знаете – мне муж не нужен. Мне нужен мужчина рядом. Ненавижу быть одна. Короче, рассказываю. Она, то есть Луиза, тут на днях шепчет мне на ухо: Сьюзи, если через два года он тебе еще будет нужен, обещаю, ты его получишь. И, вполне возможно, он еще будет мне нужен. Ему сейчас всего лет сорок пять. Сил еще полно. А я через два года получу степень. И Крисси уже съедет.

Через два года! Через два года мы все умрем, сказала Энн.

Я понимаю: она не всех нас имела в виду. Она говорила про Микки. Ее мальчишку наверняка убьют где-нибудь в аптеке или на заброшенном складе в Чикаго, Новом Орлеане или Сан-Франциско. Я в большом красивом городе, сказал он, когда звонил месяц назад. Нью-Йорк по сравнению с ним помойка.

Микки! Где ты?

Ха-ха, сказал он и повесил трубку.

Скоро его задержат за бродяжничество, торговлю наркотой, мелкое воровство или просто за громкую ругань ночью, под окнами мирных граждан. И Энн полетит или не полетит в тот город его вызволять – в зависимости от финансов и от советов психиатра.

Как там Микки? спросила Селена. Это было первое, что она сказала, когда мы с серьезным и смущенным видом вошли в ее залитую солнцем гостиную, где играли свет и тени от колыхавшихся на ветру деревьев во дворе. Мы, каждая по-своему, спросили: Как ты себя чувствуешь, Селена? Она ответила: Давайте сначала о главном. Как там Ричард? Как Тонто? Как Джон? Как Крисси? Как Джуди? Как Микки?

Я не хочу говорить про Микки, сказала Энн.

Нет-нет, давай о нем поговорим, сказала Селена и взяла Энн за руку. Давайте вместе подумаем – пока не поздно. Как это началось? Ради Бога, давайте о нем поговорим.

У нас с Сьюзен хватило ума молчать.

Никто не знает, никто ничего не знает. Почему? Где? У всех полно идей и теорий, все пишут об этом статьи. И никто не знает.

Энн сказала это жестко. Не стала ныть. Не воспользовалась тем, что Селена помягчела, но, когда она услышала, как Селена произнесла имя Микки, села поудобнее. Я за ней наблюдала. Это было интересное зрелище. Энн дышала глубоко – как учили нас на занятиях йогой по четвергам. Она смогла немного расслабиться.

Поезд шел по ложбине вдоль Парк-авеню в Бронксе. Сьюзен, отвернувшись от нас, беседовала с мужчиной через проход. Она объясняла ему, что война во Вьетнаме еще не закончилась и для нее лично не закончится, пока мы не отремонтируем дамбы, которые разбомбили, не заплатим хоть частично за тот сокрушительный удар, что мы нанесли по экологии Вьетнама. Он смотрел на все совсем иначе. Мы уже заплатили, сказал он, положили пятьдесят тысяч американцев, наших собственных сыновей. И спросил нас, согласны ли мы со Сьюзен. Полностью, ответили мы.

А вы ведь не похожи на хиппи. Он засмеялся. И тут выражение его лица изменилось. Я умею читать по лицам здешних жителей, и я решила, что он думает: Вот оно, приключение. Он нащупал нерв того, что некогда было контркультурой – в трех левацки настроенных дамочках. Поэтому в лице просматривалось что-то приятное. Но все равно взгляд был хитрый – так глядят мужья из пригорода, оказавшиеся в Нью-Йорке.

Я бы с удовольствием встретился с вами снова, сказал он Сьюзен.

Да? Ну, приходите послезавтра на ужин. Дома будут только двое из моих детей. Надо же вам хоть раз нормально поесть в Нью-Йорке.

Двое детей? Он задумался. Спасибо, сказал он. Приду непременно.

Энн буркнула: Она несносна. Опять за старое.

Да со Сьюзен все в порядке, сказала я. Она в своем репертуаре. Это даже хорошо.

Нам еще долго ехать, сказала Энн.

И тут мы въехали в туннель перед Центральным вокзалом.

Мы очень сердиты, объясняла Сьюзен своему новому знакомцу. Мы злимся на нашу подругу Селену за то, что она умирает. А все потому, что мы хотим, чтобы она была с нами, когда будем умирать мы. Нам всем нужна мать, настоящая или та, кто ее заменит, которая бы поправила напоследок подушку, и мы очень рассчитывали, что этим человеком будет она.

Я понимаю, о чем вы, сказал он. Вы хотите, чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то вокруг вас хлопотал.

Примерно так. Правда, Фейт?

Я всегда с заминкой переключаюсь, когда она обращается ко мне так, как принято при посторонних. Я согласилась: Да.

Поезд резко затормозил – старое со скрежетом притиралось к новому.

Правда. Неправда. Кому до этого дело? сказала Энн. Не нужно было ей умирать. Она действительно все испортила.

Ох, Энни, сказала я.

Заткнитесь, ладно? Обе заткнитесь, сказала Энн и чуть не переломала нам ноги, так резко она вскочила и вышла из вагона.

Тогда Сьюзен, как гостеприимная жительница Нью-Йорка, стала рассказывать этому мужчине про все наши неприятности – про то, какой ошибкой было строительство Всемирного торгового центра, про автостраду Вестуэй, про то, как рушится Южный Бронкс, про беспорядки в Уильямсберге. Она поехала с ним вместе вверх по эскалатору, продолжая беседу, которая могла перейти в дружбу на вечер и, возможно, в счастливую ночь.

Дома Энтони, мой младший сын, сказал: Привет! Только что звонил Ричард. Он в Париже. Вынужден был звонить за наш счет.

За наш счет? Из Парижа?

Он заметил, какая я расстроенная, заварил мне травяной чай – из тех, что его приятели пьют, чтобы обуздывать свою буйную натуру. Он искренне хочет, чтобы мои и так неплохое здоровье и психика стали еще лучше. Его друзья дали мне книжку, в которой написано, что человек, если будет питаться правильно, сможет жить вечно. Он хочет, чтобы я попробовала. А еще он убежден, что человечеству, красивому и умному, придет конец на его веку.

Около половины двенадцатого он отправился наслаждаться ночной жизнью – так, как это видится восемнадцатилетним.

В три часа ночи он застал меня за мытьем полов и мелким ремонтом.

Еще чайку, мам? спросил он. Сел посидеть со мной. Фейт, я понимаю, ты чувствуешь себя ужасно. Но как так получилось, что Селена ничего не знала про Эбби?

Энтони, да я и про тебя ни черта не знаю.

Да ладно, это же и слепому было видно. Я был совсем маленький и то понимал. Клянусь, мам.

Слушай, Тонто. В принципе с Эбби ничего плохого не было. Ей-ей. Ты просто еще не понимаешь, как время может подействовать на человека.

Ну вот, началось, какая добренькая – все так распрекрасно-классно-отлично-восхитительно. Ты еще скажи, что все люди такие славные, и мир такой замечательный, и никакой «Юнион карбид»[47] его не взорвет.

Я никогда ни на что такое не надеялась. И почему после такого грустного дня Тонто в три часа ночи доставал меня бедствиями вселенского масштаба?

На следующий день вечером позвонил из Северной Каролины Макс. Как Селена? спросил он. Я прилечу, сказал он. У меня рано утром встреча, а потом я отменяю все и лечу.

В семь утра позвонила Энни. Я едва успела зубы почистить. Тяжко это было, сказала она. Всё вместе. Я не про Селену. Я про всех нас. В поезде. Вы мне показались каким-то ненастоящими.

Ненастоящими? А что настоящее? Слушай, может, зайдешь позавтракать? Мне уходить в десятом часу. У меня свежий ржаной хлеб есть.

Нет, сказала она. О Господи, нет! Нет!

Помню глаза Энн и шляпку, которая была на ней в тот день, когда мы впервые встретились. Наши дети с воем вылезли на еще нетвердых ножках из песочницы. Мы подхватили их на руки. И, глядя поверх присыпанных песком головок, улыбнулись друг другу. Думаю, тогда и закрепилась связь, никак не менее значимая, чем клятвы, что связали нас с мужьями, с которыми мы уже расстались. Взгляд назад – а его многие недооценивают, – пожалуй, не менее важен, чем предвиденье, поскольку он опирается на некоторые факты.

Тем временем мир Энтони – несчастный, суженный, беззащитный – все крутится и крутится. Жизнь и смерть прикреплены к его поверхности, там, где он не такой жесткий.

Он правильно сделал, что обратил мое внимание на страдания и опасности в этом мире. Он правильно сделал, что стал теребить мою совесть, зная, что я чувствую себя за все в ответе. Но я правильно сделала, что сочинила для друзей и наших детей этот отчет про смерть и про отношения, которые мы поддерживаем всю жизнь.

Рути и Эди Перевод В. Пророковой

Однажды в Бронксе сидели на крыльце две девчушки, звали их Рути и Эди. Они разговаривали о том, какие они, мальчишки. И поэтому старательно натягивали юбки на коленки. Шайка мальчишек, живших через улицу, каждую субботу днем не менее получаса носилась за девчонками, задирая им юбки. Им нужно было разглядеть, какого у них цвета трусики, чтобы потом орать у кондитерской: У Эди розовые трусики!

Рути сказала, ей все равно нравится играть с этими мальчишками. С ними интереснее. Эди сказала, что терпеть не может с ними играть. Они дерутся и задирают юбки. Рути согласилась. Плохо, что они так делают. Но, сказала она, они так здорово носятся по кварталу, бегают наперегонки, играют на углу в войнушку. Эди сказала, и не так уж это и здорово.

Рути сказала: А еще, Эди, была бы ты мальчиком, могла бы стать солдатом.

И что? Что в этом такого хорошего?

Ну, тогда можно защищать свою страну.

Эди сказала: А я не хочу.

Как? Эди! Рути любила читать, и больше всего ей нравилось читать про всяких смельчаков – например, про Роланда[48], как он трубил в рог в Ронсевальском ущелье. Ее отец тоже когда-то был смельчаком, и это часто обсуждалось за ужином. Иногда он и сам скромно признавался: Да, я, пожалуй, был тогда смелым парнем. И твоя мама тоже, добавлял он. И тогда мать Рути ставила перед ним крутое яйцо – так, чтобы он мог его разглядеть. Читая про Роланда, Рути поняла: надо быть смелым, чтобы твоя родина не погибла. Она чуть не заплакала от жалости, когда подумала про Эди и Соединенные Штаты Америки.

Ты что, не хочешь? спросила она.

Нет.

Ну почему, Эди, как так?

Не хочется, и все.

Почему, Эди? Как это так?

Стоит мне что сделать не по-твоему, ты давай вопить. А я вовсе не обязана говорить то, что ты хочешь. Я что хочу, то и говорю.

Но ведь если ты любишь свою страну, значит, ты готова ее защищать. Как это – не хочется? Пусть тебя даже убьют – все равно оно того стоит.

Эди сказала: Я не хочу никуда без мамы.

Без мамы? Ты что, маленькая? Без мамы!

Эди туго натянула юбку на колени. Я не могу, когда я долго ее не вижу. Вот как когда она уезжала в Спрингфилд к дяде. Мне так не нравится.

Ничего себе! сказала Рути. Ничего себе! Маменькина дочка! Она встала. Ей хотелось вообще уйти. Спрыгнуть с верхней ступеньки, побежать на угол, подраться с кем-нибудь. Она сказала: Знаешь что, Эди, это мое крыльцо.

Эди не сдвинулась с места. Грустно сидела, упершись подбородком в колени. Она тоже любила читать, но ей нравились «Близнецы Бобси»[49] или «Хани Банч на море»[50]. Ей нравились истории про счастливые семьи. И у себя в трехкомнатной квартире на четвертом этаже она пыталась играть в такую же счастливую семью. Иногда она называла отца папой, а иногда говорила «отец», что его крайне удивляло. Кто-кто? спрашивал он.

Мне пора домой, сказала она. Должен прийти мой кузен Альфред. Она посмотрела, не перестала ли Рути злиться. И тут увидела собаку. Рути, сказала она и вскочила. Там собака. Рути обернулась. Там действительно была собака – она уже прошла три четверти квартала и сейчас трусила от кондитерской к бакалее. Обычная собака средних размеров. Но она направлялась в их сторону. Не останавливалась обнюхать бордюр или пописать у крыльца. Она просто бежала прямо посреди тротуара.

Рути смотрела на нее. Сердце у нее заколотилось и готово было выскочить из груди. Она быстро подумала: Ой, собака же зубастая! Здоровенная, лохматая, незнакомая. Откуда знать, что у нее на уме? Собака – зверь. С собакой можно поговорить, только вот она с тобой не поговорит. Скажешь собаке: СТОЙ! – а она пойдет себе дальше. Если обозлится и укусит, можно заразиться бешенством. Умирать будешь месяца полтора, и умрешь в страшной агонии. Внутренности у тебя станут как каменные, начнется столбняк. А когда тебя найдут – рот у тебя будет разинут: ты будешь вопить перед смертью да так и сдохнешь.

Рути сказала: я немедленно ухожу. Она развернулась – как будто издали ей кто-то управлял с пульта. Открыла дверь в подъезд, и вот она в безопасности. Одной рукой она нажала на звонок в квартиру. А другой закрыла дверь. Она привалилась к стеклянной двери всем телом, и тут в дверь заколошматила Эди. Пусти меня, Рути, пусти, пожалуйста! Ру-уути!

Не могу. Эди, пойми, я просто не могу.

Эди в ужасе скосила глаза на собаку. Она уже почти тут. Ой, Рути, ну пожалуйста!

Нет! Нет! сказала Рути.

Собака остановилась прямо у крыльца, где кричала и стучала Эди. У Эди замерло сердце. Но собака, задумавшись на мгновение, проследовала дальше. Она прошла мимо. Так же размеренно.

Когда пришла старшая сестра Рути звать ее обедать, обе девочки рыдали. Они сидели, растрепанные, в обнимку. Вы обе психические, сказала она. На мамином месте я бы запретила вам играть вместе. Это я серьезно.

Много лет спустя, на Манхэттене, Рути отмечала свое пятидесятилетие. Она пригласила трех подруг. Они сидели за круглым кухонным столом и ждали ее. Она напекла несколько пирогов, чтобы день рождения можно было отмечать на кухне в течение всего дня – вне зависимости от того, когда и сколько придет гостей, и без особых хлопот. То одна, то другая подруга говорили: Ради Бога, сядь ты наконец! Но она посреди фразы – кого-то из гостей или даже своей – вдруг вскакивала с озабоченным видом и то мыла какую-то утварь, то сметала крошки с кухонной тумбы.

Среди женщин за столом была Эди. Она аккуратными стежками вшивала новую молнию в старое платье. Она сказала: Рути, не было такого. Мы обе постоянно бегали туда-сюда.

Нет, сказала Рут. Ты ни за что не оставила бы меня у закрытой двери. Ты, конечно, была жуткой плаксой, радость моя, но ты ни за что не захлопнула бы передо мной дверь. Да ты посмотри на себя! Посмотри на свою жизнь!

Эди оглядела себя – так делает любой, когда ему так велят. Увидела пухлую, невысокую темноволосую женщину, похожую на симпатичную учительницу истории, которая говорит классу: история – удивительный предмет. Она рассказывает нам, откуда мы взялись, кто мы такие. Вот, к примеру, ты, Хуан, откуда? Откуда родом твои дедушки с бабушками?

Вы знаете, мисс Сейден. Пуэрто-Рико. Что ли вы не знаете, ответил Хуан. Эди подумала, с кем ему говорить?

Бога ради, у нас день рождения или что? сказала Энн. Она сидела и поглаживала два ящичка и проектор, стоявшие у ее стула. Она что, надумала слайды показывать? Нет, это уже предотвратила Фейт, пару раз посмотрев на часы и сказав: У меня нет на это времени, сегодня вечером Джек придет. Рут тогда тоже посмотрела на часы. Энн, может, на следующей неделе? Энн сказала: Ладно, хорошо. Только вот что, Рути, хватит себя грызть. Я знаю много чего хорошего, что ты сделала. Была бы ты в самом деле такой гадиной, неужто я написала бы в завещании, что в случае чего воспитывать своих детей доверяю тебе и Джо?

Тут ты точно ошиблась. Я и своих-то воспитать не смогла.

Рути, да будет тебе, нормально они воспитаны. И вообще, как ты можешь говорить такие жуткие вещи? сказала Эди. У тебя замечательные, умные, красивые девочки. Эди знала, о чем говорит: она каждую держала на руках на третий-четвертый день после рождения. Естественно, она перешла в разряд тех друзей, которых называют тетями.

Ты права. Наверное, по поводу Сары я уже могу не волноваться.

Почему? Потому что она замужем и с ребенком? спросила Фейт. Так ты оскорбляешь Эди.

Да нет, все нормально, сказала Эди.

А вот о Рейчел я действительно беспокоюсь. И ничего не могу с собой поделать. Я никогда даже не знаю, где она. Вчера вечером должна была прийти. Обычно она хотя бы звонит. И куда она подевалась?

Не иначе как ее забрали в участок за дурацкую сидячую забастовку или еще что, сказала Энн. Да ее выпустят с минуты на минуту. Для меня загадка, почему она считает, что в их протестах есть толк. Ты сама ее такой воспитала, а теперь удивляешься. Кроме того, мне осточертело говорить о детках, сказала Энн. Я объехала половину почти что социалистических стран, и хоть бы кто вопрос задал. А какие я события видела из самых что ни на есть важных! выкрикнула она.

Я правда хочу услышать обо всем, сказала Рут. Но тут же передумала. Нет, пожалуй, не обо всем. Ты просто расскажи про каждую страну, где ты побывала, одну хорошую вещь и одну плохую. У нас всего пара часов. (Было четыре. В шесть в дверях появятся Сара с Томасом, а с ними – Летти, первая внучка. Летти наверняка решит, что это ее день рождения. Кто-нибудь обязательно скажет: Какие кудри! Все будут восхищаться ее новыми туфельками и ее новой фразой: Помнись, а? Потому что очень долго это было просто существо, которое пило молоко и глазело во все стороны. Но однажды, пытаясь погрузиться в дневной сон, она вдруг села и сказала: Баба, я азбила твою часку. Помнись, а? Так запросто придумывается прошлое длиною в жизнь, которое, как мы знаем, уплотняет настоящее и дает советы будущему).

Так что, Энн, давай по паре фраз про каждую страну.

Да ты что, так не получится серьезного разговора.

Энн, это же день рождения, ты сама сказала.

Ну тогда хотя бы смени выражение лица.

Ой! Рут коснулась рта, уголков рта. Ты права. День рождения! сказала она.

Ну тогда поехали, сказала Энн. И сказала по две хорошие вещи и одной плохой о Чили (одна из первых поездок), Родезии, Советском Союзе и Португалии.

Ты забыла про Китай. Почему ты не рассказываешь про нашу поездку в Китай?

Не хочу, Рути, ты же будешь опровергать каждое мое слово.

Эди, старая подруга, начала чистить симпатичный, в веснушках банан, который присмотрела, пока Энн рассказывала. Дело в том, Рут, что ты никогда не говоришь просто да. Я тебе сколько раз объясняла, это я могла бы захлопнуть перед тобой дверь, но это был твой дом, поэтому я замешкалась.

Чувство собственности, сказала Энн. Даже у бедных оно возникает в детстве.

Кто был бедный? сказала Эди. Просто была Депрессия.

Два вопроса! Фейт решила, что она и так терпеливо слушала слишком долго. Мне нравится эта история, но я ее уже слышала. Всякий раз, Рути, когда ты в мерехлюндии. Что, я неправа?

А я не слышала, сказала Энн. Как это так вышло, Рути? И вообще, сядь, посиди наконец с нами.

Второй вопрос: А как насчет нашего города? Что-то я устала от этих историй про дальние страны. Вы посмотрите на этот город, он похож на свалку токсичных отходов. Разруха как в войну. Девять миллионов человек.

Это верно, сказала Эди, только, Фейти, здесь все безнадежно. Сверху донизу – и улицы, и эти детки, всё как со свалки, всё. «Свалка» – точное слово. И она заплакала.

Фейт поняла, что зря заговорила в присутствии Эди о городе. Стоило сказать Эди «город» или даже нейтральное прилагательное «муниципальный», у нее перед глазами возникали те из учеников, которые обычно сидят на задних партах и отказываются отвечать, когда их вызывают к доске. Так что Фейт сказала: Хорошо, сменим тему. Что вы, дамы, думаете по поводу коллегий присяжных, которые собирают то тут, то там?

То тут, то там? повторила Эди. Ой, Фейт, не бери в голову, они просто отрабатывают методику. Знаете, у вас троих такое негативное отношение к жизни. Меня просто тошнит. Ни к чему хорошему это не приведет. А коллегии присяжных – это все пройдет.

Эди, мне иногда кажется, ты словно в полусне. Ты слышала про ту женщину из Нью-Хейвена, которую вызвали? Я знаю ее лично. Она вообще отказывалась отвечать. И оказалась за решеткой. Они не шутят.

Я бы тоже рта не раскрыла, сказала Энн. Ни за что. Она закрыла рот на замок именно там и тогда.

Энн, я тебе верю. Но иногда, сказала Рут, я думаю: А вот если бы я оказалась в Аргентине и они забрали бы моего ребенка? Господи, если бы они тронули нашу Сару или Летти, я бы, наверное, что-нибудь все-таки сказала.

Ой, Рут, ты пару раз отлично выступила, сказала Фейт.

Да, сказала Энн, честно говоря, мы в тот день все отлично выступили, мы сидели около призывной комиссии, прямо рядом с лошадьми – Эди, ты была тогда с нами? А потом эти чертовы лошади сдали назад и полицейские стали лупить людей – по голове, по спине, помните? Я, Рути, тогда наблюдала за тобой. Ты вдруг стала носиться туда-сюда между этими чудовищами. Тебя могли затоптать насмерть. А ты вцепилась капитану прямо в золотые пуговицы и как заорешь: Сволочь! Убирай свою проклятую кавалерию! И все трясла его и трясла.

Он дал им приказ, сказала Рут. Она поставила на стол один из праздничных пирогов – с яблоками и сливами. Я его видела. Это он за все отвечал. Я видела всю эту мерзкую операцию. Я бросилась бежать – от лошадей, но обернулась, потому что я должна была быть в первых рядах, и тут увидела, как он отдает приказы. Ох я и разозлилась.

Энн улыбнулась. Злость, сказала она, это здорово.

Ты так думаешь? спросила Рут. Правда?

Не заводись, сказала Энн.

Рут зажгла свечи. Энн, давай задуем эти свечи все вместе. И загадаем желание. У меня уже дыхания не хватает.

Но пыла в тебе еще достаточно, сказала Эди. И крепко ее поцеловала. Рути, что ты загадала? спросила она.

Да так, одно желание, сказала Рут. Короче, я загадала, чтобы этот мир был всегда. Этот мир, этот мир, тихо повторила Рут.

И я, я загадала то же самое. Энн подошла к стулу, взгромоздилась на него, приговаривая: ой, спина, ой, колено. А потом сказала: Давайте и дальше, пусть преодолевая страх, яростно биться за спасение мира.

Браво, тихо сказала Эди.

Погодите-ка, сказала Фейт…

Энн сказала, ох ты… ты…

Но было уже шесть часов, и в дверь позвонили. На пороге стояли Сара и Том, а между ними Летти, она возбужденно прыгала и вертелась, то пряталась за длинную юбку матери, то хватала за ногу отца. Едва дверь открылась, Летти кинулась в квартиру и обхватила Рут за колени. Бабуска, я буду спать у тебя.

Знаю, радость моя, знаю.

Бабуска, я спала в твоей кроватке, помнись, а?

Конечно, помню, радость моя. Мы проснулись часов в пять, было еще темно, я посмотрела на тебя, ты посмотрела на меня, и мы обе рассмеялись – и ты смеялась, и я.

Помню, да, бабуска. Летти гордо и застенчиво взглянула на родителей. Она все еще радовалась тому, что узнала слово «помнить», которым можно было назвать столько картинок у нее в голове.

А потом мы снова заснули, сказала Рут и присела на корточки, чтобы поцеловать Летти в щечку.

Где моя тетя Рейчел? спросила Летти, шаря глазами по лесу незнакомых ног, собравшихся в коридоре.

Не знаю.

Она должна быть здесь, сказала Летти. Мамочка, ты обещала. Она правда должна.

Да, сказала Рут, притянула к себе Летти, обняла ее, один раз, другой. Летти, сказала она как могла беззаботно. Она должна быть здесь. Только вот где же она? Она действительно должна быть.

Летти стала вырываться из объятий Рут. Мамочка, крикнула она, бабуска меня затискала. Но Рут казалось, что нужно прижать девочку еще крепче, потому что хоть этого никто больше не замечал, но Летти, такой же нежной и розовощекой как всегда, непременно станет тесно в новехоньком гамаке, сплетенном из творящих мир слов, и она непременно вылетит на жесткий пол сотворенного человеком времени.

Слушатель Перевод В. Пророковой

Я пытаюсь обуздать свой индивидуализм, который пестовала столько лет. Он был моим гимном, гимном моего мира, но грядут тяжелые времена, и, возможно, он будет мне помехой. Поэтому когда Джек за ужином спросил: И как же ты сегодня проводила свой годичный отпуск? – я решила представить отчет о проведенном дне, ведь если я начну вспоминать посетившие меня умные мысли, голова распухнет.

Я спросила: Начать с начала?

Да, ответил он. Люблю начала.

Как все мужчины, ответила я. Неизвестно, сумеют ли они от этого избавиться. Сотни тысяч слов понаписали – и по велению души, и на заказ. И все равно неизвестно.

Знаешь, сказал он, я и середины люблю.

Да уж я знаю. Это из-за возраста или потому, что газетные статьи стали длиннее? – спросила я.

Не знаю, ответил он. Я часто об этом думаю, и мне кажется, что мой отец – он был приличный человек, типичный «с девяти до пяти», так вот, по-моему, он только начал ценить середину, как моя мать сказала: Ну все, Уилли, хватит. Прощай. Следи, чтобы дети одевались потеплее, а он (то есть я) пусть хотя бы школу закончит. А потом поцеловала его, поцеловала нас – детей. Сказала: Позвоню на следующей неделе, и с тех пор от нее ни слуху ни духу. Интересно, где она?

Эту историю я слышала раз тридцать, но до сих пор мне ее слышать тяжело. Вообще-то Джек часто рассказывает ее, когда я делаю что-нибудь наперекор ему – чтобы меня устыдить. Иногда я начинаю плакать. Иногда немедленно варю суп. Как-то раз я решила погладить его нижнее белье. Я слышала, что так делают, только не могла найти провод от утюга. Я уже много лет не глажу благодаря знаменитым американским ученым, которые в одной пробирке преподносят нам одежду, не требующую глажки, а в другой – нервно-паралитический газ. И левая пробирка не ведает, что творит правая.

Отлично знает, говорит Джек.

Поэтому я предпочитаю продолжить свой рассказ. Или даже начать его с начала. Джек спросил: Как же ты проводила сегодня свой годичный отпуск. Я ответила: Дорогой, поздним утром я вышла из квартиры. На коврике у квартиры 1А лежала газета «Таймс». Я увидела, что она черным-черна от историй про землетрясения, войны и убийства обычных граждан. Было совершенно ясно, что смерть преуспела везде, но только – это я поняла, выйдя из подъезда, – не в нашем квартале. Здесь царила весна – и потому, что пришло ее время, и потому, что у нас в квартале своя организация по озеленению улиц, и она обрамила дорогу платанами, снабдила нас рябиной, двумя гинкго и насадила там и сям (поскольку мы – часть целого) ясеней – спасителей города.

И я сказала себе: Что за денек! Надо заглянуть в магазин, купить что-нибудь из гастрономии. Именно так я и подумала. Пойди я в магазин, не думая, слово «гастрономия» ни за что не пришло бы мне в голову. Мелькали бы отдельные слова: голодный ужин вечер Джек овощи сыр магазин прогулка улица.

Но мне нравится этот язык – и зерна, и шелуха, нравится, что иностранных генов в нем все больше, и, поскольку мне никогда не доводилось произнести слово «гастрономия» вслух, было приятно сделать это хотя бы мысленно.

В бакалее я встретила старинного друга, который жил ровно так, как и жил с самого начала – был авангардистом, но даже без намека на эгоизм. В былые времена он устраивал перформансы в духе революционного театра и никогда не говорил о людях плохо. А большинство художников говорят, потому что у них мало зрителей, вот они на зрителей и злятся – за то, что их не становится больше.

Да как же они могут помочь? – часто спрашиваю я. А что, у них языка нет? – сварливо отвечают чуть не все художники.

Сначала мы с моим другом поговорили о «салатном бойкоте»[51]. Это старая история. Я рассказала другу (его зовут Джим) о «бойкоте шелковых чулок» – его объявили как раз в то время, когда японцы разорили Маньчжурию, тогда же закрыли линию надземки на Шестой авеню, металл пошел в японские печи[52], а через несколько лет он вернулся – практически на то же место – в виде шрапнели, изуродовавшей многих ньюйоркцев моего поколения.

Перл-Харбор из-за этого случился? – спросил он уважительно. Он знал, что некоторые события происходили на моей памяти – я тогда уже была в сознательном возрасте, а он учился в начальной школе. Из-за такого его отношения я могла позволить себе резкости и критику. Я сказала: Джим, давно хотела высказаться – твои вопли про Вьетнам на нашей последней демонстрации, по-моему, были ни к чему. Я считаю, что смысл нашей борьбы не в том, чтобы поднимать шум.

Ты не понимаешь Арто[53], сказал он. Я считаю, что театр – горничная революции.

Ты хотел сказать, лакей.

В ответ на мою поправку он молча кивнул. Он легко принимает критику, поскольку всегда может с улыбкой поставить заслон – мнения его непоколебимы.

Тебе надо бы побольше узнать про Арто, сказал он.

Правда, надо. Только у меня всегда столько дел. К тому же, возможно, когда-то я знала о нем больше. В последние годы у меня в голове переплелись все литературные герои. Бывает, король Убю[54] возникает рядом с мистером Спарситом – или это была миссис…[55]

И тут мясник спросил: Что будете брать, барышня?

Я отвечать отказалась.

Джек, которому, если помните, я рассказывала про свой день, пробормотал: Господи, только не говори, что ты взялась за старое.

Взялась, ответила я. Это оскорбление. Женщине моего возраста, которая на свой возраст и выглядит, никто не говорит: что будете брать, барышня? Я не стала ему отвечать. Когда такое говорят кому-то вроде меня, на самом деле это значит: Что будешь брать, кошелка старая?

Ты решила такой и стать? – спросил он.

Джек, давай обратимся к фактам. Допустим, мясник не хотел меня обидеть. Эдди, он вообще неплохой. Два часа едет из Джерси в Нью-Йорк. А потом два часа обратно. Поэтому мне его жалко. Но я буду стоять на своем. Не должен он так говорить.

Эдди, сказала я, больше не обращайтесь ко мне так, иначе я вам не скажу, что мне нужно.

Как скажете, дорогуша. Так что вы будете брать?

Не могли бы вы дать мне пару куриных окорочков для жарки?

Всенепременно, ответил он.

А мне свиную лопатку, – сказал Джим. Кстати, знаешь, летом мы устраиваем представление в Городском университете. Не в зале, а в биологической лаборатории. Совершенно новый ход. Нам не хотели разрешать. Мы не делали таких политических представлений со времен «Выхлопа».

Вы сказали «Городской университет»? – спросил Эдди, вырезая из курицы ногу. Когда я был мальчишкой, совсем ребенком, мы называли Городской университет – ну, знаете, он тогда был Городским университетом Нью-Йорка, сокращенно ГУН, так мы его звали «Граждане урезанные Нью-Йорка», там обрезанных было много.

Да? сказал Джим и посмотрел на меня. Как я на это? Не обиделась?

Разговоры о мужском обрезании меня нисколько не оскорбляют, сказала я. Однако, насколько мне известно, в Марокко девочкам до сих пор отрезают клитор.

Джим в чем-то очень застенчив. Он забрал свиную лопатку и попрощался.

Я осмотрела куриную печенку. Она иногда бывает не красная, а бурая, но, как я понимаю, это не страшно.

Вдруг рядом возник Тредвелл Томас и тут же меня обнял. Он известный гурман и привереда, поэтому я обрадовалась: пусть мясник видит, как мы с ним нежно обнимаемся. Ну, придумал какие-нибудь новенькие эвфемизмы? – спросила я.

Ха-ха-ха, сказал он. Он до сих пор стыдится своей службы в лингвистическом отделе при министерстве обороны. Год или два назад Джек брал у него интервью для журнала «Отбросы общества», первого главреда которого через пять номеров (они выходили раз в квартал) взяли в «Таймс». Журнал до сих пор хороший.

Вот отрывок этого интервью.

Мистер Томас, в чем заключается работа лингвистического отдела?

Видите ли, Джек, он был создан для того, чтобы воспрепятствовать английскому языку точно освещать факты. Разумеется, это не первая (и не последняя) попытка, но определенный успех был достигнут.

Мистер Томас, это ироничное высказывание сделано под влиянием вашего свежеиспеченного идеализма и разнообразной секретной информации, которая стала доступной для нас благодаря ему?

Вовсе нет, Джек. Выражение «защитная реакция» изобрел не я. И не я, а Эйзенхауэр придумал (когда тысячами водородных бомб начиняли баллистические ракеты и подлодки) – так вот, не я придумал «Мирный атом» и его кодовое название «Операция Хлопья»[56].

Не могли бы вы привести пример выражения, которое вы придумали, чтобы выхолостить или оглупить выразительные средства языка? (Джек, завопила я, «выхолостить», «оглупить» – ты тоже подцепил заразу! Заткнись, сказал Джек и продолжил интервью.)

Итак? сказал он.

Итак, ответил Тредвелл Томас, меня попросили разработать слово или ряд слов, которые могли бы определить, описать любую латино-американскую страну в условиях перемен – нечто, что, будучи произнесенным, могло бы низвести или осмеять революционную ситуацию. Я много это обсуждал, подпитывался чужими идеями, фантазировал – без этого не обходится ни один творческий акт, и в конце концов придумал «ревударство». Это слово стали употреблять в Вашингтоне, парочка журналистов его радостно подхватили. И оно долгое время было в ходу у профессионалов. Но вы наверняка видели монографию «Ревударственные крестьяне современной Бразилии». Оно в ходу даже у вас, «розовых» либералов. Что уж говорить про поэтический опус Вассермана «Тропический лес, тихий омут и культура ревударства», опубликованном, собственно, в этом журнале.

В точку, Тредвелл, говорили наши черные братья, а через пару лет это выражение пошло дальше – чтобы язык продолжал выхолащиваться и оглупляться.

Впрочем, Томас на самом деле мог пойти далеко – настолько далеко, насколько это возможно в наше время и в нашем поколении, и сотни безработных, но честолюбивых выпускников университетов смотрели бы ему в рот в день набора новых служащих в министерство обороны, но дело в том, что Томас не только много чего насочинял, он еще имел привычку похрюкивать при разговоре. Некоторые считают, что похрюкиванье помогает прочистить носовую полость, что признано мудрым Востоком. Другие же так не считают.

Что напомнило мне, пока нам упаковывали мясо, про Гасси. Как она?

Гас? Увлеклась гидропоникой. У нас теперь повсюду бадьи со всякой всячиной. Скоро вообще перестанем ходить в магазин.

Как же я хохотала! До вечера успела рассказать эту историю несколько раз. Отпускала Джеку язвительные шуточки про Гас. Дважды съязвила на ее счет в беседах с посторонними. А она уже была на волне будущего. О чем я и не подозревала. Она была на волне не моего океана.

Вообще-то вокруг меня свои волны, приливы и отливы. Вам никогда не хотелось подняться над временем, над средой? Мы, конечно, все пытаемся, но вечно поскальзываемся, падаем, опять оказываемся там же, говорим все тем же плоским языком, хотя тема-то – как спасти мир, причем быстро – необъятная.

Прощай, Тредвелл, грустно сказала я. Мне еще овощей надо купить.

Владелец лавки поливал овощи из шланга. Он знал, как сделать салат свежее, чем он есть. На кочанчиках брокколи висели капли – размером с сами крохотные зеленые пупырышки.

Орландо, сказала я, на прошлой неделе Джек выгуливал нашего пса в два часа ночи, а я в семь утра, и вы оба раза были на месте.

Да, ответил он, был.

Орландо, да как же так? Как же вы работаете, как же вы живете? Когда же вы видитесь с женой и детьми?

А я и не вижусь. Разве что раз в неделю.

Вы-то как?

Отлично. Он отложил шланг и взял меня за руку. Понимаете, это замечательная работа. Это же еда. Мне нравится любая работа, связанная с едой. Мне повезло. Он отпустил мою руку и погладил кочан красной капусты. Посмотрите на меня. Я мелкий лавочник. У меня с одной стороны супермаркет «Эй-энд-Пи», с другой «Бохак», а дальше по улице роскошный «Интернешнл» с сырами и селедкой. Если я не буду работать по шестнадцать часов в сутки, мне конец. Но вы посмотрите, миссис А, на стойку с овощами, на эти бобы, вон туда – на петрушку, рукколу, укроп, красиво ведь, правда?

Да, конечно, красиво, согласилась я, но мне больше всего нравятся букетики кресс-салата, вы здорово обрамили ими морковку.

Вы, миссис А, молодец. Вы понимаете. Красота! сказал он и убрал три подпорченные клубничины из в остальном безупречной коробочки. Через пару лет, уже в настоящем – я его, считай, не касалась (но коснусь) – мы с ним поцапались из-за чилийских слив. И расстались. И мне пришлось ходить в супермаркет с разумными ценами, где бродили равнодушные покупатели и где никто не просил и никто не предлагал кредит. Но в тот момент между нами был мир. То есть я была должна ему 275 долларов, и он не возражал.

Ну хорошо, сказал Джек, раз вы с Орландо так закорешились, то почему так много неспелых клубничин? Он вытащил ягоду с зеленцой и гнильцой. Я придумала ответ с антропологическим уклоном. Отец Орландо – старый человек. Единственная работа, которую Орландо может поручить старику, – это раскладывать клубнику по коробочкам объемом в пинту и кварту. И чтобы было по справедливости, он в каждую подкладывает по паре зеленых ягод.

Я, пожалуй, спать пойду, сказал Джек.

Я просто развивала мысль из его статьи в третьем номере «Отбросов общества» – «Торговля едой, или Кто придумал жадного потребителя». О чем ему и сообщила.

Он вежливо протянул: А-аа.

День тянулся долго, и я не успела даже словом обмолвиться про «Сообщество молодых отцов» или про беседу с аптекарем Загровски. Решила, что это мы обсудим за завтраком.

Мы легли спать, он нежно обнимал меня – как, наверное, обнимал после долгого дня свою предыдущую жену (а я своего предыдущего и т. д. и т. п). Мне было очень удобно: наш отличный матрац так уютно сочетался с нашими нежными чувствами, что я даже вспомнила песенку которую моя подруга Руби сочинила в насмешку над временем, местом, нами:

Ах, супружеское ложе. Ну что может быть милее: Дни, ночи, годы напролет Лежишь с любимым рядом, Рука сплелась с рукою, Нога сплелась с ногою, Пока в судьбой намеченный, но черный день – как ночь не уведет тебя любовник прочь прочь прочь

Часа в три ночи Джек в ужасе завопил. Все нормально, малыш, сказала я, ты не единственный. Все мы смертны. И я всей своей мягкой мощью привалилась к его тощей спине. И мне приснился сон, цветной и широкоэкранный, – что дети совсем выросли. Один переехал в другой район, другой – в далекую страну. Того, объяснялось во сне, я больше никогда не увижу, потому что он взорвал один бандитский банк, причем – опять же во сне – по моему настоянию. Сон продолжался, точнее, разворачивался по спирали – до самой моей старости. А история, приведшая к его исчезновению, откручивалась назад – как это иногда бывает в кино. На самом дне – недосягаемое – оказалось их детство, и там они играли в войну и весело смеялись.

Я проснулась. Где мой стакан с водой? заорала я. Джек, мне надо тебе кое-что сказать.

Ну что? Что? Что? Он увидел, что у меня сна ни в одном глазу, и сел в кровати. Что стряслось?

Джек, я хочу ребенка.

Ха-ха, сказал он. Не получится. Слишком поздно. Ты года на два опоздала, сказал он и снова заснул. А потом добавил: Ну, допустим, это сработает, допустим, случится чудо. Ребенок вполне может оказаться умненьким, получит стипендию в Массачусетском технологическом, займется решением сложнейших задач и, господибожемой, даже изобретет что-то совсем плохое, чего мы, старые хрычи, и вообразить не в силах. Он заснул окончательно и захрапел.

Я достала из-под кровати, где я держу все свое чтиво на ночь, Ветхий Завет. Подсунула под голову еще одну подушку, села и стала читать историю про Аврама и Сару, стараясь многое угадывать между строк. В том, что сказал Джек, было немало здравого смысла – его замечания порой очень точны и направляют мысль в нужное русло. Ведь отлично известно, чем кончается эта старая история. Тем, что эти три всадника-монотеиста – христианство, иудаизм и ислам – веки вечные скачут, воюют, бьются за сферы влияния.

И все равно, сказала я тихо похрапывающему Джеку, до того, как мир не стал насквозь плохим, сначала появился младенец Ицхак. Ты же понимаешь, о чем я: он смотрел на Сару так же, как смотрели на нас наши дети, – он учился пользоваться своими пятью чувствами. Ой, Джек, и этот Ицхак, сын Сары, до того, как он вырос настолько, что отец повел его на заклание, он, наверное, лежал, улыбался, гулил и слушал, а женщины пели ему песни и заворачивали в прекрасные ткани. Так ведь?

Джек, который во сне так же сварлив, как и наяву, сказал: да, но зачем ему разрешили кидаться песком в брата.

Ты прав, прав. Я там, с тобой, сказала я. А тебе надо только быть здесь, со мной.

Загровский рассказывает Перевод М. Кан

Стою себе в парке под деревом. Его прозвали Вяз-для-висельников. Большое действие имело в свое время на разных хулиганов. Вот бы сегодня, я не скажу всегда, но… Нет? Пусть будет нет. Короче, подходит ко мне женщина, женщина за вычетом улыбки. Я говорю внуку, я говорю: посмотри, Эммануил, кто идет. Эта красивая дамочка когда-то покупала в моей аптеке, помнишь, я тебе показывал.

Эммануил говорит: деда, где?

А что поделаешь, она еще вполне, но уже не так чтоб очень. Это кошмар, какой урон причиняет дамам время.

Вместо здрасьте я получаю: Изя, что вы делаете с этим черным ребенком? Потом она говорит: это чей? Зачем вы его держите? Глядит на меня, как Бог в Судный день. Вы это можете наблюдать на знаменитых картинах. Потом говорит: почему вы кричите на бедного мальчика?

Что значит, кричите? Немножко учу истории. Как-никак про это дерево сказано в Путеводителях. Добрый день, между прочим, мисс… мисс… Даже неудобно. Абсолютно забыл, как ее фамилия.

Все-таки чей он? Вы его совсем напугали.

Кто, я? Не смешите меня. Это же мой внук. Поздоровайся, Эммануил, перестань кривляться.

Эммануил, чтобы прилипнуть ко мне еще крепче, залезает рукой в мой карман. Сыночек, или ты язык проглотил?

Она говорит: внук? То есть как так внук, Изя? Вы серьезно? Эммануил крепко зажмуривается. Вы замечали, как дети мешают одно с одним. Когда им нет желания что-то слышать, они закрывают глаза. Многие дети так делают.

А ну-ка, Эммануил, скажи-ка тете, кто у нас самый умный мальчик в детском садике?

Ни полслова.

Ты откроешь глаза, свиненок? Еще мне новости. Быстро скажи ей, кто самый умный – ребенку недавно пять лет исполнилось, а он книжки читает сам.

Стоит смирно. Думает. Головенкой работает, я его знаю. Потом как запрыгает, как закричит: я, я, я! И пританцовывает. Танцы-шманцы от большого ума, как говорит его бабушка. Другие дети (их у меня трое выросло) тоже были очень развитые, но этому типчику они в подметки не годятся. Вот соберусь, отвезу в город к Хантеру[57] для одаренных детей, пусть его там проверят.

Но этой мисс… как ее… все мало. Она волнуется. Откуда у вас ребенок? Вы его что, усыновили?

Усыновил? В моем возрасте? Это Цилин. Вы знали мою Цилю? Я вижу, кое-что она знает. А почему нет, в аптеке вы имеете дело с людьми. Ничего странного.

Ну как же, я помню Цилю. Говорит, и лицо у нее слегка разглаживается.

Тогда вы помните, у моей Цили были нервы.

Ого, еще бы.

Как вам понравится такой ответ? У Циленьки таки были нервы… Сказать по правде, эти нервы – фамильная черточка по линии миссис Зи. Черточка? Черт в юбке будет точнее…

В молодости, бывало, приду к ним в гости, мы с ее братом и дядями играем в карты, а три тетки сидят на кухне пьют чай. И на все: ой! ой! ой! Спрашивается, чего? Никаких причин ойкать. У всех мужья. Вполне приличные мужчины. Один по коммерческой части, другие двое интеллигентные люди, со специальностью… Просто моду себе взяли. Так я сказал миссис Зи: хоть разок мне ойкнешь, разводимся.

Вашу жену я хорошо помню, говорит дамочка. Очень хорошо. И опять делает лицо как вначале – съеживает ротик. Жена у вас красивая.

Извиняюсь, я вам обязан жениться на уродке?

Но кстати, она сказала правду. В молодости моя Нетти была светлой блондинкой, которые редко, но попадаются среди польских евреек. Очень возможно, какой-нибудь русый мужик сделал небольшой погром ее прабабушке.

Так я ответил: да, действительно, она до сих пор ничего, только немножко любит поворчать.

Ладно. Она тяжело вздыхает, показывает, что случай безнадежный. Ну и как же это у Цили получилось?

Эммануил, сходи вон там поиграйся с детьми. Нет? Пусть будет нет.

Я вам скажу, это все гены. Гены – самое главное. Хорошо, окружение. Но гены… Вот где дословно записана история вашей жизни. Хотя и школа, я думаю, тоже имела свое участие. Циля натура скорее артистическая, вроде вашего супруга. Я ни с кем его не путаю? Вы бы ее видели девочкой. Она и сейчас симпатичная, даже когда с ней припадок, но тогда это было что-то. В летнее время мы семьей уезжали в горы. Я брал ее на танцы. Она таки танцевала! Люди прямо удивлялись. Иногда мы с ней танцевали до двух часов утра.

По-моему, это не полезно, говорит она. Я бы не стала с сыном танцевать всю ночь…

Это понятно, вы мать. А насчет «полезно», кто знает, что полезно, что вредно. Вы скажете, доктор знает. Между прочим, я мог тоже выучиться на доктора. Ее зять по коммерческой части помог бы. Но что дальше? У вас буквально нет минуты. Вам день и ночь обрывают телефон. Я за один день вылечивал народа, сколько доктору не вылечить за неделю. Часто врачи ко мне сами звонили. Спросят: что, Загровский, действует то лекарство, которое с прошлого месяца выпускает Парк-Дейвис, или это пшик?… Поскольку раз – я имел опыт из первых рук и два – я из себя не строю, мне не жалко поделиться.

Нет, Изя, строите. Видно, что говорит серьезно и что ей не все равно. Почему видно? Так годы в аптеке. Ты смотришь. Наблюдаешь. Покупатель всегда прав, но очень часто ты знаешь, что и неправ и к тому же идиот набитый.

Вдруг, откуда ни возьмись, я ее вычислил. Я сказал себе – Изя, что ты стоишь здесь с этой женщиной? Гляжу ей прямо в глаза и говорю: Фейт? Правильно? Послушайте. Нет, вы послушайте, я к вам имею вопрос. Разве неправда, когда вы ни позвоните, я… может быть, я уже закрываю, что с этого… но я беру пенициллин или же, после, тетрациклин и иду. Вы еще проживали на четвертом этаже без лифта. Еще на той же площадке жила подруга с тремя девочками, как ее, Сьюзан? Прекрасно помню. Вы стоите в прихожей, лицо заплаканное, света нет, у ребенка жар сто пять и больше, он весь горит, надрывается в кроватке, вы побоялись его оставить. Вы жили одна, я верно говорю? Совсем молоденькая. Также припоминаю вашего супруга, очень нервный молодой человек, сейчас он есть, сейчас нету, где-то бродит ночами напролет. Выпивал, да? Ну ясно. Ирландец? Я полагаю, не ладили, взяли и разошлись. Очень просто. Вы, молодежь, знали, как надо жить.

На это она мне не отвечает. А говорит… вам интересно, что она говорит? Выражается! Потом говорит: конечно, помню. Господи, как Ричи тогда хворал! Спасибо, говорит она. Спасибо, господи боже мой, спасибо.

Но я подумал другое: что наш мозг знает свое дело. Когда она подошла, я сперва не вспомнил. Мы были хорошо знакомы, но где? Потом одно какое-то слово, может быть, ее заносчивое лицо, исключительно круглое, какое не часто встретишь, и вот, откуда ни возьмись, ее квартира без света, четыре этажа пешком по лестнице, другие дамочки – все в те дни молодые, веселые… вы могли их видеть на улице в солнечную погоду, идет, тащит пару деток, тележку, велосипед… интересные женщины, но усталые за целый день, по большей части в разводе, возвращаются домой одни. Молодой человек на стороне? Кто знает, как они, такие, устраиваются? На мой вкус, они были самое то, что надо. Иногда, как только пять часов, я становился в дверях полюбоваться на них. Они в большинстве были такие, как полагалось бы манекенщицам. То есть, я хочу сказать, не костлявые, а кругленькие, как будто сложенные из подушек и подушечек, зависит, куда посмотреть; молодые мамы. Крикнете им два-три слова, они вам назад то же самое. Особенно я запомнил ее подругу Рути – у нее были две девочки с длинными черными косичками, вот досюда. Я говорил ей: годика через два, Рути, вы себе будете иметь на руках первостатейных красоток. Мой вам совет, глаз не спускайте. Женщины в ту пору всегда отвечали мило, не боялись улыбнуться лишний раз. Для примера скажут: правда, вы так думаете? Мерси вам, Изя, на добром слове.

Но все это прошлая область, и в этой области есть не только хорошее, а также плохое, и насчет лично данной особочки, вся суть, что я ей делал хорошее, но чтобы видеть много хорошего от нее, так нет.

Постояли немножко. Эммануил говорит: дедушка, пошли на качели. Сходи один – это недалеко, я вижу, там полно ребят. Нет, говорит он, и опять залезает рукой ко мне в карман. Так не ходи… Ах, что за денек, говорю я. Почки на деревьях и так далее. Она говорит: это дерево называется катальпа. Вы шутите! А вон то, без хотя бы листика? Лжеакация, говорит она. Таки видно, что лже, говорю я.

Потом я делаю глубокий вдох: ладно – вы еще слушаете меня? Тогда я вас спрашиваю, если я сделал для вас столько хорошего, включая что даже спас жизнь вашему ребенку, то как с вашей стороны понимать тот поступок? Вы знаете, о чем речь. Чудный день. Я выглядываю из окна аптеки, и что? Четыре покупательницы, которых я как минимум двух видел посреди ночи в халате с криками: Изя, спасите, помогите! Стоят и держат плакаты. ЗАГРОВСКИЙ – РАСИСТ. ЧЕРЕЗ СТОЛЬКО ЛЕТ ПОСЛЕ СЛУЧАЯ С РОЗОЙ ПАРКС ЗАГРОВСКИЙ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОБСЛУЖИВАТЬ ЧЕРНЫХ. Вот куда мне это врезалось! Я показываю на сердце. Мне как-нибудь в точности известно, где оно помещается.

Естественно, ей при моих словах очень неловко. Послушайте, говорит она, ведь мы были правы.

Я хватаюсь за Эммануила. Вы?

Да, и сначала мы послали вам письмо, а вы ответили? В нем было сказано: Загровский, образумьтесь. Это Рути его составляла. Мы писали, что хотим с вами поговорить. Мы проверяли вас. Раза четыре, не меньше, вы держали миссис Грин и Джози, нашу приятельницу Джози, она испанка, но с темной кожей… тоже жила в нашем доме, на первом этаже… заставляли их подолгу дожидаться, пока не отпустите всех остальных. И очень невежливо вели себя, то есть просто по-хамски, вы, Изя, умеете обхамить человека. Джози на это повернулась и ушла, она вас тогда очень выругала. Не помните?

Нет, представьте себе, не помню. В аптеке постоянно стоял гвалт. Люди действительно с болячками – один прибегает, подайте ему кодеин, другой кричит: что делать, мама при смерти. Вот что я помню, а не выходки какой-то испанской скандалистки.

Но погодите, говорит она, – как будто все это не стоит у меня перед глазами, как будто прошлое ей лишь клочок бумаги во дворе – вы не кончили насчет Цили.

Не кончил? Зато вы чуть-чуть не кончили мне мой гешефт, а Циля, чтоб вы знали, мне это припомнила. Потом, когда так сильно заболела.

Я подумал себе – для чего ты ведешь с ней разговоры? Вижу эту картину: как я стоял в тот день, это сколько же лет утекло?… Стою за прилавком как дурак, жду покупателей. Каждый, кто заглянет внутрь, должен пройти мимо пикета. А это такой райончик, увидят, что пикет, половина не зайдет. Полицейские говорят, они имеют право. Загубить человеку его дело? Мне было противно, но я все-таки вышел на улицу. В конце концов это были знакомые дамы. Я старался им объяснить: Фейт, Рути, миссис Кратт – в лавку заходит посторонняя, естественно, полагается первыми обслужить постоянных покупателей. Всякий так сделает. Тем более к тебе присылали то черных, то шоколадных – разнообразного цвета, и, честно сказать, я не очень мечтал, чтобы о моей аптеке шла слава, что здесь им продают со скидкой. Начнут селиться поблизости… Я поступал, как все. Чтобы и зря не обидеть, но и напрасно не приваживать, не принимать, как дорогих гостей. Возьмут понаедут, район приятный.

Ну хорошо. Человек глядит на моего Эммануила и говорит: э, а ведь он не совсем белой расы, что это делается? Я скажу вам что. Это жизнь делается. Вы имеете своих взглядов. Я имею своих. Жизнь не имеет взглядов.

Я отошел от этой Фейт. Мне было неприятно рядом с ней. Сел на скамейку. Я вам не молодой петушок. Я уже кукарекаю только от случая и до случая. Устаю, наш Эммануильчик почти исключительно на мне. Миссис Зи большей частью сидит дома, ноги опухают. Сплошное наказанье.

Раз в метро не могла сойти на нужной остановке. Двери отворяются, она не может встать. И так и этак (она немножко дама в теле). Обращается к малому с тетрадкой, крупный такой цветной детина: будьте добры, вы не поможете мне подняться. Так он ей: вы мне три сотни лет не давали подняться, ничего, посидите еще минут десять. Нетти, я спрашиваю, как ты не сказала ему, что у нас подрастает мальчишечка коричневый, как кофейное зерно. Нет, он прав, говорит Нетти. Мы таки не давали им подняться.

Мы? Что такое мы? У меня в сорок четвертом двух сестер и отца изжарили на ужин Гитлеру, а ты говоришь – мы?

Нетти садится. Принеси мне чайку, прошу тебя. Да, Изя, я говорю: мы.

Я со злости не могу даже поставить воду. Знаешь что, дорогая миссис, ты не в своем уме, как твои сумасшедшие тетки, как наша Циля. А куда ей было деваться, каждый из твоих родственников позаботился подкинуть ей генов. Нетти глядит на меня. Говорит: ай-яй-яй. Ойкать она отучилась. До того ассимилировалась, что теперь ай-яй-яйкает… Откуда у нее и это «мы». Зря ты надеешься, я говорю, что если записалась в одну компанию с Робером Э. Ли[58], то уже стала американкой. Шутка, естественно, только вопрос, много ли в ней смешного.

А сейчас я устал. Немножко ослаб, что это заметно даже Фейт. Как ей быть, размышляет. Решает все же, что прения не окончены, и подсаживается ко мне боком. На скамейке сыровато. Что вы хотите, апрель месяц.

Так как же насчет Цили? С ней все в порядке?

Вас не касается насчет Цили.

Хорошо. Она хочет уйти.

Стойте, куда вы! Если уж мне приходилось вас видеть в ночной рубашке, когда вы были молодая и красивая… Теперь она действительно встает. Наверное, она из борчих за женские права, такие не любят замечаний про ночные рубашки. Про халаты выслушала спокойно. И черт с ней! Пускай уходит… Но она возвращается. Прекратите, Изя, раз и навсегда, говорит она. Мне серьезно хочется знать. У Цили все в порядке?

Хочется ей. Циля в порядке. Живет с нами. Цветы поливает в квартире. Трудится с утра до вечера.

Хотя с какой стати я должен с ней миндальничать. О'кей, Фейт, была не была, я вам выскажу, что же вы, люди, сотворили на мою голову! И вы еще спрашиваете, что с Цилей. Вы! Зачем вам? Ну пожалуйста. Вы помните, через недели две вы перестали устраивать пикеты. Почему, я не знаю. Надоело? Или, возможно, время летнее, пора было ехать делать людям неприятности на взморье? Это я был привязан к городу. И разве я в те дни имел кондиционер? Вдруг вижу на улице Цилю. У нее тоже плакат. Вы, женщины, подали пример. Большой плакат бутербродом, прохаживается с ним взад-назад. Кто с ней заговорит, она только сжимает губы.

Я этого не помню, говорит Фейт.

Конечно, вы уже укатили в это время на Лонг-Айленд, на Кейп-Код или, я знаю, на море, штат Нью-Джерси.

Нет, говорит она. Нет, ничего подобного. (Я вижу, для нее жуткое оскорбление, что она могла ездить на лето к морю.)

Я подумал тогда: хладнокровнее, Загровский. Потому что, факт есть факт, я не хотел, чтобы она уходила, потому что я если начал рассказывать, так уже должен досказать до конца. Держать в себе – это штуки не для меня. Рассказывай! Это немножко проветривает внутри – легкие сделаны, чтобы дышать, а не копить секреты. Моя жена никогда не расскажет, будет кашлять, кашлять. Целую ночь. Проснется: ай, Изя, открой окно, дышать нечем. Несчастная женщина, ты хочешь дышать, научись рассказывать.

Так я сказал этой Фейт: пожалуйста, я отвечу насчет Цили, но вы мне выслушаете полный рассказ про то, как мы настрадались. Ничего, думал я. Пусть передаст потом по телефону остальным. Пусть знают, чего они добились.

Как мы ходили с нашей Цилей по врачам вплоть до первой знаменитости – я имел знакомства через аптеку. В больнице доктор Фрэнсис О'Коннел, толстый ирландец, не пожалел на нас с миссис Зи два часа, занятой человек. Он объяснил, что эта область одна из самых величайших загадок. Дремучий лес, самые светлые головы блуждают в потемках. Но все же в моей специальности вы слышите то и се про разное лечение. Так ей одного массажа делали пятьдесят раз с головы до ног, чего только не перепробовали. Витамины пихали в нее, минералы – это уже посоветовал серьезный врач.

Хорошо, если давалась – бывало, что закроет рот, и никаких. Родную мать обзывала неприличными словами. Мы к этому не привыкли. И каждое утро, как на работу, марширует взад-назад перед аптекой. Хоть выплачивай жалованье по минимальной ставке. А послеобеденная работа – ходить из угла в угол за моей женой и попрекать, каких обид от нее натерпелась в детстве. Месяца два прошло, вдруг ни с того ни с сего ударилась петь. У нее дивный голос. Брала уроки у известного педагога. Под Рождество всю неделю исполняет у входа в аптеку половину «Мессии» Генделя. Вам знакома эта вещица? Так и прекрасно, думаете вы. Да, изумительно. Но только где вы были, что не заметили, что она без пальто? Не разглядели, что у нее носки спадают с ног, когда ходит взад-назад? Лицо и руки как у техника-смотрителя из подвала. И поет! Поет! Две вещи особенно: одна – как неверные увидят свет, вторая – «Внемлите! Деве будет сын». Жена говорит: понятно, хочется замуж, как всякой женщине. Чепуха. Могла бы выйти сорок раз. Имела кучу кавалеров. Прямо-таки буквально кучу. Она поет, эти кретины хлопают, какой-то мерзавец орет ей: давай, Цилечка, давай! Чего давай? Кому? В другие дни она просто кричит.

Что кричит?

А? Я и забыл про вас. Что попало кричит. Кричит: расист! Кричит: он продает отравленные лекарства! Кричит: он косолапый, с ним невозможно танцевать! (Неправда, кстати, лишь бы меня осрамить перед всеми, просто глупо.) Народ кругом хохочет. Кто-то плохо расслышал: что? Что она сказала? Кричит: по проституткам шляешься! Опять неправда. А что однажды встретила меня с женщиной, так это была дальняя родственница из Израиля. Придумает тоже! Не голова, а мусорное ведро.

Мать как-то говорит ей: Цицеле, золотко, причешись ты, ради Бога. За эти слова она дает матери затрещину. Я прихожу домой, я застаю далеко не первой молодости женщину с фонарем под каждым глазом и плюс с разбитым носом. Доктор сказал: это так полагается, раньше чем у вашей дочери наступит улучшение, должно наступить ухудшение. Медицина, она знает. Направил нас в дивное место, больница в двух шагах за городской чертой – то ли Уэстчестер, то ли Бронкс, боюсь соврать, но метро, слава Богу, туда доходит. Таким образом выяснилось, на что я столько лет откладывал деньги. Думал, на Флориду в старости, прогуливаться в рабочие дни под пальмами. Ошибочка. Оказалось, на Цилю, поместить красавицу дочь в чудную обстановку к таким же ненормальным.

Мало-помалу она становится спокойнее. Нас пускают к ней. Показывает, где у них кондитерская, мы оставляем ей пару долларов; скоро наша жизнь принимает вот какой вид. Три раза в неделю ездит жена, садится на метро и везет чего-нибудь вкусненького (кроме сладкого, они противники сахара), везет ей какую-нибудь приятную вещичку, платочек, кофточку – в подарок, вы меня понимаете, в знак любви. И раз в неделю езжу я, но на меня она смотреть не хочет. Как голубки мы с ней были, такие близкие, – вы можете себе представить, что я переживаю. Хотя вы сами имеете детей, так вы должны знать: маленькие дети – маленькие неприятности, большие дети – большие неприятности – есть такая пословица в идише. Вполне возможно, что у китайцев она тоже есть.

Ох, Изя. Как это могло случиться? Внезапно, вдруг. Не было никаких признаков?

Что с ней, с этой Фейт? У нее слезы на глазах. Как видно, чувствительная. Мне понятно, о чем она думает. Ее дети сейчас подростки. Вроде пока нормальные, а что потом? Каждый думает о себе. Человеческая натура. Спасибо, хоть не говорит, что это жена виновата или я. Я совершил чего-то ужасное! Любил своего ребенка. Знаю я, как у людей работает мысль. В психологии разбираюсь очень неплохо. Подковал себя в этой области за время, пока мы мыкаемся с дочерью.

Ох, Изя…

Она кладет мне руку на колено. Я смотрю на нее. Может быть, она того? Или, возможно, просто видит во мне старика (а что, почти так оно и есть). На это я скажу одно, слава Богу, что нам дана голова. Голова – единственное место, где вы можете сохранять молодость, когда другое место приходит в негодность. Почему-то она чмокает меня в щеку. Чудачка.

Фейт, у меня все же не укладывается, за что вы с подругами сделали мне такую гадость?

Но ведь мы были правы.

И эта мадам Мыправы читает мне мораль. Как моя Циля ходила взад-назад и ругалась на всю улицу нехорошими словами, это она не помнит, а помнит знаете чего? Когда прислуга Кендриков, нахальная толстуха, забрала лекарство от аллергии для миссис Кендрик и ушла, то я покривился и сказал: фу-ты, ну-ты! Важная барыня! Это вам преступление? А когда видел, что мимо идет черно-белая пара, он и она, то говорил: тьфу, безобразие! Зачем такое разрешают! Она сама слышала, не один раз. И что? Это дело вкуса. Опять рассказывает мне про эту Джози, пуэрториканку скорее всего, – что я ее обслужил последней. Потом говорит: да, Изя, а кстати, как насчет Эммануила?

Эммануил здесь ни при чем, говорю ей. Даже глядеть не смейте в его сторону.

Она закатывает глаза и закатывает их опять. Она еще не все сказала. Ее также не устраивает, как я разговариваю с женщинами. Я, понимаете, не раз называл миссис Зи Большой Медведицей. Так это моя жена, нет? И что я заигрывал с покупательницами, то подмигну, то ущипну. Вранье, я мог потрепать, не отрицаю, но ущипнуть никогда… К тому же я точно знаю, что некоторым это нравилось. Нет, говорит она. Никому не нравилось. Никому. Мирились лишь потому, что не настал момент в истории послать по адресу. (Я обожаю, когда эти американки начинают рассуждать об истории.)

Не важно, Изя, говорит она, забудем об этом. У вас теперь такая беда, я вам очень сочувствую. И правда сочувствует. Но через минуту меняется. Уже не так сочувствует. Она убирает руку. Ее рот складывается в маленькое «о».

Эммануил забирается ко мне на колени. Гладит меня по лицу. Дедушка, не грусти, говорит он. Слезинку не может видеть спокойно. Даже у чужого. Его мама нахмурится, он больше к ней не подойдет. Идет к жене. Ба, моя мама очень грустная. Жена вскакивает, бежит к ней. В тревоге. В страхе. Что там такое? Или Циленька приняла лекарство? Один раз он подошел к Циле и говорит: мама, почему ты плачешь? Так что она отвечает ребенку? Встает на ноги и начинает колотиться головой об стенку. Изо всех сил.

Он в крик: мамочка! Хорошо, я был дома. С тех пор со всеми своими печалями идет прямо к бабке. Что с ним будет? Мы не такие молодые. Старший сын живет замечательно – только у них в Роклендском округе чересчур избранная публика. Другой сын… у него своя жизнь, это то еще поколение. Он уехал.

Она глядит на меня, эта Фейт. Слова не скажет. Сидит. Еще чуть-чуть, и откроет рот. Я знаю, что ее интересует. С какого боку в эту историю затесался Эммануил. Когда?

В точности это она и спрашивает. Но как появился Эммануил, неясно?

Ясно, очень ясно. Как ценный подарок от Насера.

Насера?

Хорошо, не от Насера, так из Египта – семя второго сына Ицхакова, уловили? Близкий родственник. Я как-то на днях сидел и думал: почему? За что? Ответ: а чтоб не забывали. Для этого в большинстве вообще все делается.

Авраамова, перебивает она. Это у него было два сына, Ицхак и Ишмаэль. Бог обещал, что он станет отцом множества народов, он и стал. Но знаете, говорит она, этим двум ребятам он был довольно-таки неважным отцом. Не такой уж редкий случай, не может она не прибавить.

Видите! Вот они как выворачивают Библию, эти бабы, им главное – обязательно уколоть мужчину. Конечно, я говорил про Аврама. Аврамова сына. Я разве сказал – Ицхакова? Изредка, надо признать, она нет-нет да и скажет дело. Вы помните, одного сынишку он вовсе услал из дома, а второго был готов заколоть, только дожидался, когда кто-то там у него в голове произнесет: валяй, закалывай!

Но вопрос в другом: как появился Эммануил? Я был не против рассказать ей. Даже хотел рассказать, я уже это объяснял.

Значит, с чего началось. В один прекрасный день моя жена приходит в администрацию Цилиной больницы и заявляет: послушайте, здесь больница или что? Я сейчас прямо от дочери. Моя дочь в положении. Это слепому видно. Что тут у вас творится по ночам? Кто смотрит за порядком? Подать мне сюда старшую сестру.

В положении? – говорят они, как будто слышат это слово первый раз. Забегали кругом, приходит нормальный врач, говорит: да, беременна. Точно. Еще что скажете новенького? – спрашивает жена. И пошло: встречи с психологом-консультантом, с лечащим психиатром, с врачом по нервам, с работником социального отдела, со старшей сестрой, с сестрой-хозяйкой. Жена говорит: Циля знает. Она не полоумная, у нее просто мысли немного путаются и депрессия. Она понимает, что у нее внутри, в утробе, дитя, как у нормальной женщины. Она этому рада. Она даже сказала жене: мама, у меня будет ребеночек – и поцеловала ее. Первый раз за два года. Как это вам понравится?

Тем временем производят дознание. Выясняется, виноват один из больничных садовников, цветной. Только он месяца два как взял расчет и уехал в Калифорнию. Я представлял себе, как это случилось. Циля всегда любила цветы. Девочкой вечно зароет в землю семечко и сидит целый день у цветочного горшка, ждет, когда вылупится цветочек. Так же, наверно, и за ним наблюдала. Он вскапывал землю. Бросал туда семена. А она все смотрела и смотрела.

Администрация принесла нам извинения. Извинения! Досадная случайность. Старшая сестра ушла на неделю в отпуск. Я бы мог слупить с них по суду миллион долларов. Не думайте, я советовался с юристом. Я тогда, когда только узнал, обращался в сыскное агентство, чтобы мне его разыскали. Собирался его убить. Разорвал бы на части. Что делать дальше? Опять созвали всех вместе. И психиатра, и психолога, одну только сестру-хозяйку не стали звать.

Единственная надежда, что она сможет жить более или менее нормальной жизнью, говорят они, – это если забрать ее из заведения, дать доносить ребенка и родить в положенный срок. Нет, говорю, я не согласен. Я этого не вынесу. Чтобы у моей Цили, такой Циленьки, как золото, был черный ребенок? Тогда психолог говорит: перестаньте, что за нетерпимость. Хватило наглости! Мало-помалу моей жене пришла хорошая мысль. Ладно, пусть. Мы его потом отдадим. Циле даже не обязательно показывать.

Вы исходите из ложных представлений, говорит их главный. Они все выражаются таким языком. А что это значит, это значит, мы должны взять ребенка к себе, и если нам действительно дорога наша дочь… Тут он читает нам целую лекцию насчет этого ребенка, что он связывает Цилю с жизнью и к тому же она, оказывается, с ума сходила по этому садовнику, этому черному поганцу с зеленой профессией.

Видите, я могу еще откалывать шуточки, потому что вы только взгляните на это удовольствие! Какой у меня завелся закадычный дружок. Куда я пойду, туда и он, даже когда хожу на тот конец парка погонять шары с итальянцами. Они, если увидят меня в супермаркете, зовут: эй, Изя! Тони заболел. Приходите, поддержите компанию. Жена говорит, Эммануила возьми с собой, пусть мальчик приглядывается, в какие игры играют мужчины. И я беру. Эти старые козлы, они тоже всякого повидали на своем веку. Они думают, это у меня какие-то благотворительные дела. И потом, многие из них люди необразованные. Им кажется, евреи все равно не совсем белые, так что на него особенно не пялятся. Он идет качаться на качелях, а они делают вид, что его вообще не было.

Нет, я не собирался уклоняться от предмета. А какой был предмет? Предмет был, как мы взяли ребенка. Моя жена, Нетти, миссис Зи, она меня прямо силой заставила. Говорит: мы должны взять этого ребенка на себя. Или я перееду с Цилей в Новые дома, и мы будем жить на пособие для бедных. Лучше решай, Изя. У нее брат важная птица по социальному обеспечению – так он ее подбивал; он, по-моему, еще и коммунист, если послушать, как он рассуждает последние двадцать-тридцать лет…

Он говорит мне: переживешь, Изя. Ребеночек как-никак. Родная кровь. Если, конечно, ты не задумал гноить Цилю в этом заведении, пока не обнищаешь вконец и уже не сможешь за нее платить. Тогда ее сбагрят – не в Бельвю, так в другую колонию для хроников. Сперва будет как потерянная, потом станет овощью. Ты этого хочешь, Изя?

После таких разговоров я заболеваю. Я не могу ходить на работу. А пока Нетти каждый вечер рыдает. По утрам ходит неприбранная. Бродит по комнатам со щеткой, но не подметает. Начнет подметать, сразу в слезы. Поставит суп на плиту – и в спальню, падает на кровать. Скоро я начинаю думать, что ее тоже придется помещать в больницу.

Я сдаюсь.

Моя собеседница говорит: правильно, Изя, вы поступили, как надо. Что вам еще оставалось?

Так бы и заехал ей. Я человек не буйный, просто вспыльчивый, но скажите, кто ее спрашивал? Правильно, Изя! Сидит, глаза на меня таращит, кивает головой, очень правильная. Эммануильчик все-таки наконец на детской площадке. Отсюда видно, как он качается на качелях. Будет качаться хоть два часа подряд. Большой любитель этого дела. Заядлый.

Ну, плохая часть истории закончена. Теперь пойдет хорошая. Про то, как мы выбирали ему имя. Какое имя дать ребенку? Коричневому ребеночку. Цвета середка на половинку. Нежданному-негаданному.

В палате, где лежат роженицы, мамаши с новорожденными, Нетти говорит: Циленька, Цицеле, детонька (жена с ней так разговаривала, что, непонятно, или она сделана из золота, или из яичной скорлупы), цыпонька моя, как же нам назвать малыша?

Циля кормит. На ее белом теле лежит эта черненькая курчавая головка. Циля отвечает сразу: Эммануил. Немедленно. Я слышу это, я говорю: глупости. Глупо прицеплять к такому маленькому такое длинное еврейское имя. У меня старики дяди все с такими именами. Их потом начинают звать Манни. Дядя Манни. Она опять свое – Эммануил!

Чем плохо Давид, я предлагаю ласковым голосом. В честь твоего деда, пусть земля ему будет пухом. И Майкл чем плохо, говорит жена. Или как красиво – Джошуа. Теперь такие красивые имена дают детям! Хорошие современные имена. Сказать приятно.

Нет, говорит она, Эммануил. Поднимает крик: Эммануил, Эммануил. Хоть таблетку ей давай сверх положенного. Только из-за молока побоялись. Могло повлиять на молоко.

Ладно, все ей хором. Успокойся, Циля. О'кей. Эммануил так Эммануил. Ладно. Давайте сюда свидетельство о рождении. Занесите, Эммануил. Пишите. Пусть видит. Эммануил…

Через несколько дней приходит раввин. Пару раз поднял брови, так что? Главное, сделал свое дело, то есть брис. Иначе сказать, обрезание. Чтобы дитя принадлежало к сынам израильским. Так полагается при этом сказать. А что цветной, так не он первый. Говорят, давно в старину мы все в большинстве были с темной кожей. И кстати, чем я больше думаю, я бы не возражал уехать в Израиль. Мне рассказывали, там полно черных евреев. Там это самая обычная вещь. И зря про этот факт слишком мало освещают в газетах. Я же должен подумать о том, где ему жить. Может быть, здесь ему будет хуже. Потому что, когда ваш сын имеет тонкие понятия… ах, да что говорить.

А у вас в доме с этим как, в районе, – ну, там, где вы сейчас живете? Есть по соседству тоже черные?

Есть-то есть, только очень с гонором. Чем уж им так гордиться, не спрашивайте меня.

Потому что, говорит она, его должны окружать товарищи того же цвета, нельзя обрекать его на положение единственного в школе.

Слушайте, мы ведь все ж таки в Нью-Йорке, это ж вам не Ошкош какой-нибудь, штат Висконсин. Но ее уже понесло, не остановишь.

В конце концов, говорит, должен он рано или поздно узнать свой народ. Это с ними ему предстоит делить судьбу. Я понимаю, Изя, вам это непросто, хорошо понимаю, но такова истина. Одна моя знакомая в таком же положении переехала в более смешанный район.

Серьезно? – говорю я. И куда же, интересно?

Ну, есть сколько угодно…

Мне хочется сказать ей: минуточку, мы живем в этой квартире тридцать пять лет. Но я не могу. Нужно немножко посидеть совсем тихо, а мысли скачут и скачут. Бери пример с индусов, говорю я себе, остынь, Изя, не горячись. Но это выше моих сил. Слушайте, мисс, мисс Фейт, – сделайте мне одно одолжение, не учите меня.

Я не учу вас, Изя, просто…

Не отвечайте вы мне на каждое слово. И сыплет, и сыплет… Истина. Для чего? Для кого? Зачем? Верно Нетти говорит – это наше дело. Она мне будет рассказывать, как Эммануилу строить свою жизнь!

Много вы понимаете, гаркаю я. Пошла отсюда. Занимайся своими пикетами и не учи меня.

Она встает, глядит на меня как будто с испугом. Полегче, Изя.

Подходит Эммануил. Он слышит. У него тревога на рожице. Она тянется его погладить за то, что дед так раскричался.

Но я не потерплю. Прочь руки, гаркаю я. Не ваш ребенок! Не прикасайтесь к нему! Хватаю его за плечо и веду через парк, мимо детской площадки и знаменитой высокой арки. Она в первую минуту бежит за мной. Наталкивается на своих знакомых. Будет теперь о чем им рассказать. Они собираются в кружок, три женщины. Шушукаются. Оборачиваются, глядят. Одна машет рукой. Приветик, Изя!

В парке шум. Каждый имеет что сказать соседу. Играет музыка, тут стоят на голове, там жонглируют – кто-то даже приволок пианино, вы слышали что-нибудь подобное, сколько потов, наверное, сошло.

Четыре года назад я продал дело. Не стало больше сил работать. Но мне хотелось показать аптеку Эммануилу, что это была за красота, троих детей выучила в колледже, кое-кому и жизнь спасла – подумать только, одна маленькая аптека!

Ради мальчика я старался успокоиться. Мороженого хочешь, Эммануил? Держи, сынок, вот тебе доллар. Сходи купи. Вон дяденька торгует. Сдачу взять не забудь. Я нагибаюсь, целую его. Нехорошо, что он слышал, как я ору на женщину, и у меня рука дрожит до сих пор. Он отбегает на несколько шагов, оглядывается проверить, что я не сдвинулся с места хотя бы на дюйм.

Я тоже не выпускаю его из вида. Он машет мне шоколадным мороженым на палочке. Оно немножко потемней его. Из этой оглашенной толпы выходит молодой парень, идет ко мне. За спиной приторочен младенец. Это теперь такой фасон. Показывает на Эммануила, спрашивает приветливо, как будто так и надо: ух, до чего занятный детеныш, это чей? Я не отвечаю. Он повторяет: нет, правда, до чего забавный.

Я только смотрю ему в глаза. Этот еще чего хочет? Или я обязан рассказывать ему историю моей жизни? Мне это надо? Уже рассказывал, хватит. Так я таки ответил, очень громко – чтобы никто больше ко мне не лез: а вам какое дело, мужчина? Вам непонятно, чей он? У вас, между прочим, чей ребенок на спине? На вас непохож.

Он говорит: тихо, тихо, приятель, вы что? Я ничего не хотел сказать. (Вы видели в последнее время человека, чтобы чего-нибудь хотел сказать, когда открывает рот?) Я кричу, он потихоньку отступает назад. Женщины стайкой судачат возле памятника. До них порядочное расстояние, но, слава Богу, на то они имеют радар. Разом оглядываются, снимаются с места и налетают на этого парня. Они, в отличие, говорят очень тихо. Что вы пристали к старому человеку, ему без вас не хватает неприятностей? Оставьте его в покое!

Парень говорит: да я к нему не приставал. Я только спросил.

Ну а он вот считает, что приставали, говорит Фейт.

Тогда ее подруга, лет сорока, сердитая такая, давай орать: ты за своим ребенком смотри, понятно? Кричит: оглох, что ли? Естественно, третья тоже подает голос, не хочет отставать. Тычет пальцем в его куртку. Я вас, мой милый, встречаю здесь не первый раз, смотрите доиграетесь. Он пятится, пятится от них; уходит. Они пожимают друг другу руки.

Потом эта их Фейт идет ко мне и улыбается до ушей. Честное слово, Изя, бывают же люди, правда? В печенку лезут. Крепко мы ему выдали, а? И снова чмок меня в щеку. Циле большой привет, ладно? Она обнимает подруг за плечи, и они перебрасываются между собой словами, как мотор заводят. Вдруг заливаются смехом. Машут Эммануилу на прощанье. Смеются. Помирают со смеху. Всего хорошего, Изя… пока…

Так я говорю: что это было, Эммануил, ты можешь мне объяснить? Ты заметил что-нибудь смешное? Первый раз в жизни он мне не отвечает. Он пишет на дорожке свое имя. ЭММАНУИЛ. Эммануил, большими заглавными буквами.

А женщины уходят от нас. И говорят, говорят. Не наговорятся.

Примечания

1

Псалом 22.(Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Рождественская песнь, которая звучит во время мессы.

(обратно)

3

Традиционные рождественские песни («Deck the Halls» и «Hark! The herald Angels» – англ.).

(обратно)

4

Мф, 27:46.

(обратно)

5

Частный университет в Ист-Виллидж на Манхэттене.

(обратно)

6

Школа имени Вашингтона Ирвинга расположена в нижней части Манхэттена, на Ирвинг-плейс.

(обратно)

7

Утренний свет (идиш).

(обратно)

8

Исайя, 28:1.

(обратно)

9

Бернард Барух(1870–1965) – американский финансист и государственный деятель. Был советником по экономическим вопросам у президентов США Вудро Вильсона и Франклина Д. Рузвельта.

(обратно)

10

Напиток из взбитых яиц с сахаром, ромом или вином.

(обратно)

11

Исайя, 60:1.

(обратно)

12

Сеть американских универмагов, в которые в пятидесятых годах ходили в основном состоятельные женщины.

(обратно)

13

Морис Утрилло (1883–1955) – французский художник, мастер преимущественно городского пейзажа.

(обратно)

14

Американская патриотическая песня на слова Сэ-мюэла Фрэнсиса Смита. Долгое время была неофициальным гимном США.

(обратно)

15

Шмуэл Клейн «Янки в ермолке. Мои дни и ночи в Восточном Бронксе». Мицва-пресс. (Прим. автора.) (Здесь и далее автор имитирует ссылку для создания эффекта достоверности. Прим. перев.)

(обратно)

16

Один из лучших частных университетов. До 1969 года был исключительно женским.

(обратно)

17

Перифраз «Я есмь воскресение и жизнь», Евангелие от Иоанна, 11:25

(обратно)

18

Шмуэл Клейн «Момент пфф. Городское детство», Мицва-пресс. (Прим. автора.)

(обратно)

19

Психодиагностический тест для исследования личности, созданный в 1921 году швейцарским психиатром и психологом Германом Роршахом.

(обратно)

20

Танцевальная труппа мюзик-холла «Радио-Сити» в Нью-Йорке.

(обратно)

21

Военно-политическая организация, созданная в Западной Европе в 1948 году и вошедшая в 1949 году в состав НАТО.

(обратно)

22

Болтушка, сплетница (идиш).

(обратно)

23

«Иргун цваи леуми», сокращенное название «Ир-гун» – еврейская подпольная вооруженная организация в подмандатной Палестине. Основана в Иерусалиме в 1931 году.

(обратно)

24

Под таким названием в США выходила английская Детская энциклопедия, издававшаяся с 1908 по 1964 год.

(обратно)

25

Казачий романс, музыка Н. Девитте, стихи А. Молчанова. (Вариант авторства: музыка и слова А. Гадалина.)

(обратно)

26

«Пушки августа» (1964) – книга американского историка Барбары Такман о начале Первой мировой войны.

(обратно)

27

Остров в устье Гудзона, был самым крупным пунктом приема иммигрантов в США, действовавшим с 1892 по 1954 год.

(обратно)

28

День памяти погибших в войнах отмечается в США в последний понедельник мая.

(обратно)

29

«День на скачках» (1937) – комедия с участием братьев Маркс.

(обратно)

30

Район в Квинсе, Нью-Йорк.

(обратно)

31

На острове Рикерз расположен самый крупный тюремный комплекс Нью-Йорка.

(обратно)

32

Театр в Нью-Йорке, где по инициативе проповедника Билли Грэма устраивались рок-концерты.

(обратно)

33

Перевод Д. Корниловой.

(обратно)

34

Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772–1834) – английский поэт-романтик, имевший пагубное пристрастие к опиуму.

(обратно)

35

Тимоти Лири (1920–1996) – американский ученый, психолог, участник кампании по исследованию психоделических препаратов.

(обратно)

36

Политика административных и судебных репрессий в США в 1950-е годы, создававшая атмосферу запугивания, шантажа и угроз, направленных против левых деятелей и организаций.

(обратно)

37

Главная торговая улица Нижнего Ист-Сайда. В первой половине XX века преимущественно еврейский район.

(обратно)

38

На Второй авеню находились еврейские театры.

(обратно)

39

Джон Мильтон (1608–1704) – английский поэт, писавший так же на латыни и итальянском.

(обратно)

40

Стихотворение П. Б. Шелли (1792–1822) «Жаворонок». Перевод В. Левика.

(обратно)

41

Стихотворение Джона Китса (1795–1921) «La Belle Dame sans Merci». Перевод Л. Андруссона.

(обратно)

42

Лозунг одноименного движения чернокожих американцев, возникшего в шестидесятые годы.

(обратно)

43

«Лучшие времена» (идиш).

(обратно)

44

Кугель (идиш) – запеканки всех видов.

(обратно)

45

Браки, заключенные в июне, считались самыми удачными еще у древних римлян, поскольку 1 июня праздновался день богини Юноны, покровительницы брака.

(обратно)

46

День перед началом католического Великого поста. В США этот день празднуется пышнее всего именно в Новом Орлеане.

(обратно)

47

В 1984 году около 4000 человек погибли и тысячи получили увечья в результате того, что облако метилового изоцианида накрыло поселения вокруг производящего пестициды завода американской корпорации «Юнион карбид» в Бхопале (Индия).

(обратно)

48

Знаменитый герой французских эпических сказаний, лучший рыцарь Карла Великого. В битве в Ронсевальском ущелье Роланд, уже смертельно раненный, протрубил в рог, давая знак войску Карла прийти на помощь и переломить исход битвы.

(обратно)

49

Персонажи детских книг, выходивших под именем Лоры Ли Хоуп в американском издательстве «Стрейтмент синдикат» с 1904 по 1979 г.

(обратно)

50

Одна из серии детских книг про девочку по имени Хани Банч, выходивших в том же издательстве с 1923 по 1955 г.

(обратно)

51

В 1970 году калифорнийские фермеры отказывались собирать урожай, добиваясь более высокой оплаты труда. Это движение получило название «салатный бойкот».

(обратно)

52

Эту линию нью-йоркской надземки закрыли в 1938 году часть металлолома была продана в Японию.

(обратно)

53

Антонен Арто (1896–1948) – французский писатель, режиссер и теоретик театра, новатор театрального языка. Автор концепции «театра жестокости».

(обратно)

54

Заглавный персонаж пьесы Альфреда Жарри «Король Убю» (1896). Его играл в том числе и Антонен Арто.

(обратно)

55

Миссис Спарсит – персонаж романа Чарльза Диккенса «Тяжелые времена» (1854).

(обратно)

56

Концепция, выдвинутая президентом США Дуайтом Эйзенхауэром в речи, произнесенной в декабре 1953 года. А сама идея пришла президенту в голову однажды за завтраком, когда он ел пшеничные хлопья. Отсюда кодовое название операции.

(обратно)

57

Хантеровский колледж в Нью-Йорке.

(обратно)

58

Роберт Эдуард Ли (1807–1870) – главнокомандующий армии южан в Гражданской войне в США.

(обратно)

Оглавление

Громче всех Перевод В. Пророковой

Конкурс Перевод В. Пророковой

Время, что насмеялось над нами Перевод В. Пророковой

Фейт после полудня Перевод В. Пророковой

Кардинальные перемены в последний момент Перевод В. Пророковой

Разговор с отцом Перевод В. Пророковой

Иммигрантская история Перевод В. Пророковой

Мечты на мертвом языке Перевод В. Пророковой

Подруги Перевод В. Пророковой

Рути и Эди Перевод В. Пророковой

Слушатель Перевод В. Пророковой

Загровский рассказывает Перевод М. Кан Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg