«Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы»

Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы (fb2) - Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы 718K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Григорьева

Елена Григорьева Скажи мне, кто твой друг и другие рассказы

Скажи мне, кто твой друг…

После уроков ко мне подбежал Вовка:

— Скажи мне, кто твой друг?

— Зачем?

— Ну скажи!

— Ты.

— Ха! Значит, ты — это я!

— Почему это? — не понял я.

— А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты — это я!

«Так, значит… Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:

— А ты скажи, кто твой друг?

Вовка опешил, а потом выпалил: — Ты!

— Значит, ты — это я! — победно заключил я.

После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я — это я, а не Вовка! Во-первых, он старше меня на целых два класса, во-вторых, у него уши оттопыренные, в-третьих — он картавый, а в-четвертых… И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью и эти уши его… все такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю… Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы все время вместе, я стал похож на него?»

Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза — мои, его волосы — мои, его шрам — мой… Между нами открылся какой-то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идет волна от Вовки, а потом от меня — к нему. «Интересно, а он чувствует это?» И тут кто-то крикнул: — Вовка, пошли!

Он привычно боднул меня головой в живот и сказал:

— Да ладно, не бери в голову!

А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетек? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, — рассудил я, — с кем бы я тогда дружил? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я!» И я подумал: «А может, этот „великий“ совсем не то хотел сказать?»

И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля-рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком:

— Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты?

— А то и значит, — почему-то сердито ответил дядя Коля, — что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!

— А я и не вожусь

— Ну и молодец!

Дядя Коля закурил.

— Друг — он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой-то смирный?

— Смирный, — соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!

— И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, — тянул свое дядя Коля. — Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять, определят — кто достоин, кто — нет. Твой-то как: хвостом не виляет?

— Не виляет, — ответил я и не соврал, потому что Вовка никогда ни перед кем не заискивал. Он всегда был сам по себе, независимый.

— Это хорошо, — продолжал дядя Коля. — И чтобы не помыкал: принеси то, се… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой-то не помыкает?

— Не помыкает, — сказал я, — даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовет и картошку жарит!

— Жарит он! — опять сердито сказал дядя Коля. — Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня»! Может, выгоду ищет: ты — мне, я — тебе… А друг — он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани — не пойдет.

Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда-то налетел ветер и стал гнать волну.

— Кончилась моя рыбалка! — сказал дядя Коля. — Ишь, как речку-то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно — где одна? Где другая? И не разберешь. В одну слились. А почему?

Я не знал

— Потому что обе к берегу шли! Вы-то как с другом: к одному берегу идете или в разных направлениях?

— К одному! — уверенно сказал я.

И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой — одна волна…

Сколько жизней живет человек

Вовка сказал, что каждый человек — это космос, и проживает не одну, а несколько жизней. Он говорил, что мы вышли из воды, а потом приспосабливались. Были растениями, птицами… Я вообще-то Вовке верю, он зря болтать не станет, но вот понять этого не могу. Мне-то казалось, что я — это я и никем другим не был и не буду. Однако Вовкины слова не давали мне покоя.

Я пошел на речку, лег на траву и закрыл глаза. Мне так лучше думается. Как будто земля подсказывает.

Не мог же я быть бабочкой? — думал я. — Такой маленькой, однодневкой. Что это за жизнь? С цветка на цветок, а к вечеру умирает. С другой стороны, я ведь за ней наблюдаю, все про нее знаю. Как она появляется из куколки, а до того гусеницей была. Значит, я как бы проживаю ее жизнь. Выходит, что во мне, в моей голове, живет бабочка! А наш Филя? Разве он не живет во мне? Я его помню маленьким щеночком, когда он едва ходил, а лаял так смешно, как котенок. А потом он стал убегать, а однажды потерялся… Выходит, и он во мне живет? Ведь я все про его жизнь знаю! С самого начала! И как он болел, и мама ему уколы делала.

А мама с папой? Разве они не живут во мне? Я даже знаю, как мама родилась, мне бабушка рассказывала: прямо в телеге! До роддома не доехали! А папа за вишнями к соседям лазил, а учился на одни пятерки, не то, что я. И я почувствовал, что и папа и мама — это как бы я: раз я все про них знаю, значит, живу не только своей жизнью, но и их тоже!

Я так обрадовался, когда это понял, что даже вспотел! Это же надо всем рассказать! Этого же никто не знает!

Я открыл глаза и увидел небо. Закрыл — а оно все равно со мной… Выходит, и небо, и солнце, и вот эта ласточка на проводах — это все во мне, в моей жизни! И папа, и мама, и бабушка, и Вовка — вон сколько во мне жизней!..

И я побежал домой и, пока бежал, вспоминал всех людей, которых знаю. И все истории, которые мне рассказывали. И про Гагарина, и про солдата, и еще раньше, хижину дяди Тома, и Филипка, и индейца в лодке, и Тутанхамона, и старичка на иконке, который на камне стоял…

Я даже остановился передохнуть, потому что почувствовал, что уже не вмещаю всех этих людей — черных и белых, старых и молодых… В груди у меня гулко билось сердце, одно на всех, и мне показалось, что его слышно далеко-далеко! Даже в космосе…

Почему я родился

С дядей Колей мне хорошо, спокойно. Во-первых, он всегда свободен. Во-вторых, любит поговорить, а в-третьих — никогда не ругает. Я только удивляюсь: почему у него детей нет? Я даже спросил его об этом, мол, почему вы с тетей Галей одни, а он сказал:

— Не нашел понимания с супругой. Да ты и сам знаешь…

Мы помолчали. Тихо было, ни ветерка… Поплавок стоял неподвижно как вкопанный. Изредка только трясогузка пролетывала над водой — хвостик мочила.

— Дети так просто не родятся, — начал рассуждать дядя Коля. — У супругов понимание должно быть. А где один другого понимает, там единение. А где единение, там и дети…

— А как же я тогда родился? — спрашиваю. — У папы с мамой никакого понимания нет!

— Ну, это одному Богу известно! — вздохнул дядя Коля.

Вот всегда так, все на Бога сваливают! И бабушка тоже говорит: «Это одному Богу ведомо, Он все видит!»

Я уже знаю, что Бог не сидит на облаке. Мне дядя Коля объяснил, что Бог — невидимый, но вездесущий, во все проникает. Но если Он такой… если все знает, почему молчит? Почему не отвечает? Папа говорит, что Бог — это не древний оракул, который выдает ответы на все вопросы. Папа считает, что Бог — это такая большая идея, из которой все произошло. А бабушка обижается: «Какая же это идея, когда я об Нем плачу? Когда Его на кресте распяли?»

Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»

Я не спорю, я только чувствую, что правда где-то посерединке, и что Бог как-то участвует в моей жизни. Но как?

Вечером я спросил у Вовки:

— Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя — и вдруг родился?

Он засмеялся.

— Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.

— А потом что? Почему твой папка от вас ушел?

Вовка опять засмеялся:

— А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. — И добавил: — Туда, где повеселее.

В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?

Когда я прибежал, папа делал маме массаж.

— И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… — ворчал он.

— Ну как же, — оправдывалась мама, — ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…

— А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!

«Опять они ссорятся! — подумал я. — Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую-то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»

Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался — и ничего, вырос».

«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»

Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я — не их, что меня из детдома взяли.

После школы я снова пошел на речку.

— Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?

— Ты что! Вот придумал! — Дядя Коля даже рассердился. — Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, — одно лицо!

Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка — папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа — газеты читает, мама — по телефону. Я вроде как лишний.

— Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? — рассуждал дядя Коля. — Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?

Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом — обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»

— А с другой стороны, — продолжал дядя Коля, — будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!

— Кем, кем предусмотрено?

— Да Им же, Им! — и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. — К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня — никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.

«И правда, — подумал я, — если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»

И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…

Почему рисуют маслом?

Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце.

— Слушай, — спросил я Вовку, — а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?

— «Рисует!» — передразнил меня Вовка. — Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.

— Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, — не унимался я. — Значит, рисует.

— А я тебе говорю: пишут! — разозлился Вовка. — Нам на экскурсии говорили, что картины — пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.

Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».

«Хотя, — рассуждал я дальше, — сливочное — оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным — оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»

А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»

Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…

Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня — блюдце с икрой, в правой — кисточка. А вокруг — старые мастера: «Смотрите-ка, — говорят, — он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»

И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»

… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно — художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»

Белая лошадь и черный монах

Сплаваем? — спросил Вовка.

— Не-а…

— А че?

— Холодно, боюсь, ногу сведет.

— Чего вдруг?

— А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!

— Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.

— А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.

— Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?

— Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.

— Это на какой?

— Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась — а деревни нашей нет.

— Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!

Мы помолчали.

— А я знаешь, чего боюсь? — спросил Вовка. — Белой лошади.

— Какой?

— Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно — а там все белое, а в белом — она, лошадь. Туда прошла, обратно — медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!

— А я монаха боюсь. Черного…

— Откуда здесь монах?

— Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу — вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.

— Да где ему тут взяться? — Вовка говорит. — Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?

— Да нет, ну весь в черном, и лицо такое — страшное…

— Да, надо тебя от страхов лечить, — сказал Вовка, помолчав.

— А сам-то? С белой лошадью?

— Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.

И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.

— Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!

— Так ты не бегай! Стой себе, как все!

— Скучно! И потом, что я — трус, что ли?

— А я в городе в лифте боюсь… — сказал я.

— Застрять, что ли? — засмеялся Вовка.

— Нет. Я боюсь… улететь.

— Куда?

— Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?

— Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.

— А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.

— Ну ты даешь! Ноль — это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!

— Чего?

— Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!

— И что?

— Дураки… Все как засмеются!

— Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…

Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела — столько всего накатило!

— Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…

— Кошка, что ли?

— Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!

— Наоборот, хорошо: живое существо!

— Не-а, кошки они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…

— Что вообще?

— Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.

— Сказки все это, не слушай. Кошки — такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…

— Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…

— Слушай, а ты умереть боишься?

— Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!

— Так то у Бога, а ты где?

— Не знаю…

Как попасть в будущее

Дядя Коля любит поговорить. Вообще порассуждать. Он, например, считает, что жизнь человека на Земле — это только стартовая площадка, ну вроде первого класса. А за ней будет другая, на другой земле. Потом третья, четвертая и так — до бесконечности!

У меня даже дух захватило, когда я это узнал! Я вообще-то догадывался, что я всегда буду, что не могу я вот просто так взять и исчезнуть. Я только не знал, где эта жизнь будет. «В иных сферах!» — сказал дядя Коля загадочно. И я сразу вспомнил бабушкину присказку: «У Господа Бога обителей много». Мол, не волнуйтесь, всем места хватит.

А вот попасть в это будущее — непросто, говорит дядя Коля. Надо вроде как экзамен пройти, сдать зачет за прожитую жизнь.

— А если не сдашь? — спрашиваю я.

— А таких в будущее не берут. Там ведь у дверей Петр стоит, ключарь. Он строгий! Просто так не пропустит, переэкзаменовку устроит.

— А что спрашивают?

— Ну, во-первых, многих ли ты обрадовал или, к примеру, больше огорчил? А во-вторых: готов ли в первом встречном брата увидеть, так чтобы обнять его, по душам поговорить?

Вечером я спросил у папы, может ли он с первым встречным заговорить.

— Нет, — буркнул папа, не отрываясь от газеты.

— А почему?

— Потому что! О чем мне с ним говорить?

— Да хоть о чем! О рыбалке, о футболе…

— Для этого мне не нужен первый встречный… — отмахнулся папа.

— Значит, ты не попадешь в будущее! — вздохнул я. — Дядя Коля сказал, что туда непросто попасть…

Папа засмеялся: — Ну, значит, останемся в настоящем.

Потом он сложил газету и спросил: — А твой дядя Коля — он что, специалист по будущему?

— Да нет… Просто он знакомый Петра…

— Какого Петра?

— Который ключарь, у дверей будущего стоит.

— Насколько я помню, — сказал папа, — Петр — это апостол, ученик Христа. И стоит он с ключами у дверей рая. Так ты говоришь, дядя Коля с ним знаком?

Тут я немного растерялся, потому что выходила какая-то ерунда.

— Может, я не так понял… Просто он спросил: «Ты ведь знаешь, что ключарь Петр стоит у дверей будущего и всем вопросы задает?» Вот я и решил, что это дяди Колин знакомый…

— Ну, теперь картина прояснилась, — сказал папа с облегчением. — Видимо, речь идет о будущей жизни. Так, ну и какие же вопросы задает этот… Петр?

— Он спрашивает: многих ли обрадовал? Готов ли первого встречного обнять? У кого все в порядке, он пропускает в будущее, а у кого нет — становятся слева, в длинную очередь.

Папа оживился:

— Ого! И там очереди? За чем же, позвольте узнать?

— Не знаю… для осмысления, может.

… Я уже засыпал, когда вернулась мама из города.

— … И зачем-то я должен в каждом встречном брата увидеть да еще и по душам с ним поговорить! — шептал папа. А мама ему: — Ну, так и что? С любым можно общий язык найти!

— Не понимаю! — папа возмущенно. — А если это бандит? Алкаш?

— Тем более, если с ним заговорить по-человечески, он успокоится, вся его агрессия уйдет.

— Ты живешь в мире иллюзий! — обреченно сказал папа.

Я слушал их и не знал, кто прав. Но почему-то очень жалел папу.

А дядя Коля, тот совсем не удивился: — Я так и думал, — говорит, — что женщина скорее в будущее попадет, она от природы более общительная… Хотя тут есть и отрицательный момент…

После этого он надолго замолчал, точно обдумывал что-то очень важное.

— Видать, змей потому к ней и обратился, что она доверчивая, Адам бы его не послушал… Правильно твой папа говорит: чего с незнакомыми разговаривать? А женщина… она другая, ей все знать надо: где, чего, почем…

— Это вы про кого?

— Это я про Еву, праматерь нашу. Она ведь в разговор с нечистым вступила, она яблоком соблазнилась!..

… На небе уже давно зажглись звезды, а дядя Коля все рассказывал мне про Адама и Еву, про их прекрасную жизнь в раю и тяжелую — на земле.

— А они-то в будущее попадут? — спросил я.

— Вот это большой вопрос! Им, пожалуй, труднее всех будет! Особенно Еве…

… Ночью мне приснился сон: бабушка подводит меня к иконе. Икона старая, закопченная, а в центре ее — сияние. Там человек, весь в светлом, помогает подняться седобородому старцу и пожилой женщине. Я понимаю, что человек этот — Спаситель, а старые люди — Адам и Ева. «Значит, все хорошо, — думаю я во сне, — значит, все попадут в будущее, а первыми будут старики…»

Талант

Терпеть не могу, когда при мне кого-нибудь хвалят! А те еще нос задирают. У меня настроение на весь день портится и вообще…

… Домой идти не хотелось, и я свернул на речку. Дядя Коля сидел один — Тузик уже третий день болел, и его держали дома.

— Ты чего смурной? — спросил дядя Коля.

— Да так…

— Ты не такай, а отвечай толком! Что стряслось?

Ну я и рассказал, как Анна Григорьевна похвалила Перцева: у него, говорит, по математике — определенный талант!

— Ну так и что? Талант — он ведь от Бога. Вовка тут при чем?

Во мне все прямо вспыхивает:

— Почему Перцеву — талант, а мне нет?

— Да не кипятись ты, дурья башка, — успокаивает меня дядя Коля. — То дар математический, а у тебя — какой-нибудь еще. Каждому человеку талант даден, даже твари любой. Вон Тузик — какой нюх имеет! А терпение? Ведь бывает, по целому дню ждет меня, поскуливает, а приду — ни слова обиды. От радости не знает, в какую щеку лизнуть!

— А у тебя какой талант? — спрашиваю. — Рыбу ловить?

— Я свой талант в землю закопал… — дядя Коля нахмурился и задымил папироской.

— А если откопать?

— Откопает он! — вскинулся дядя Коля. — Поздно! Уже сгнил давно…

«А может, и не сгнил, — думаю. — Может, лежит себе в земле и дядю Колю дожидается?»

Раньше он был мастером по дереву, — «по красному, по белому и по сосне». Дома ставил красивые: с фигурными коньками на крыше, резными ставнями, крыльцом. А потом у них какое-то несчастье случилось, на стройке, дядя Коля переживал очень, запил и дома больше не строит — не может.

«Интересно, — думаю я, — где он свой талант закопал? И на что он похож? Может, это какой-нибудь инструмент, ну, без которого никак нельзя?» Я стал перебирать в уме топоры, рубанки… Потом вспомнил стамески. Вот! Про стамески он часто говорил. Только что — не помню…

По дороге домой я заглянул к дяде Коле во двор: в конуре было пусто, в доме — тихо. Я огляделся.

Двор у дяди Коли большой, а места свободного нет: везде какие-то сараи, пристроечки… Под березой стояла скамейка с резной спинкой — дяди Колина работа. Я сел на нее, закрыл глаза и прислушался. Это мама меня научила: если что потерял, надо закрыть глаза, и тогда внутренний голос подскажет, где искать… И вот перед мной возник небольшой плоский ящик… Я увидел его так ясно, как будто уже держал в руках, как будто это было что-то знакомое. Я снова прислушался к себе: ящик лежал под землей. Совсем близко. «А что, если под скамейкой?» Я нагнулся и стал шарить руками — земля подавала сигналы…

Вечером я как бы невзначай сказал:

— Пап, а знаешь, дядя Коля свой талант в землю закопал…

— Знаю, — ответил папа, — к сожалению, не он один.

Потом он выглянул в окно, поглядел направо, налево и добавил: — У нас почитай каждый третий свой талант похоронил… А есть и такие, что по два, по три в землю зарыли!

— А если откопать?

— Подобная идея мне в голову не приходила, — сказал папа и как-то странно посмотрел на меня.

«Отлично! — подумал я. — Значит, я первый!» А что? Разве это справедливо: у кого-то ни одного таланта, а у других — вон сколько? Да еще в землю прячут! Нет, надо восстановить справедливость: таланты все откопать и всем раздать поровну!

Наконец папа сел смотреть футбол, а я тихо, незаметно оделся и вылез в окно. Телевизор работал вовсю, так что можно было не опасаться. Я схватил лопату, большой папин фонарь и побежал огородами…

Собаки в тот вечер были тихие — не лаяли, на улице я тоже никого не встретил — видно, все болели за наших, которые со шведами играли. Вот и дом дяди Коли. Я осторожно раздвинул висевшие на одном гвозде доски и оказался во дворе. В доме горело только одно окно — на кухне.

«Значит, дядя Коля спит, а тетя Галя сериал смотрит», — решил я и направился к скамейке. Было еще не очень темно, но все равно страшно — ведь я собирался откапывать чужой похороненный талант!

Копать под скамейкой было неудобно — приходилось то и дело нагибаться. К тому же землю я старался откидывать подальше, — чтобы не вызвать подозрений. У меня скоро заныла спина, а руки с непривычки стали гореть, как ошпаренные. Незаметно стемнело, и разом, точно сговорившись, высыпали на небо звезды. Они опускались все ниже и ниже, будто следили за мной. Я стал копать быстрее, и вдруг моя лопата стукнулась обо что-то твердое и противно заскрипела…

Я посветил фонарем и увидел кусок жести. Неужели нашлось? Я поддел его лопатой и вытащил… тот самый ящик: плоский, прямоугольный! И тут послышались чьи-то шаги…

Я сиганул под скамейку и затаился: дядя Коля!.. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, как в тот вечер. Я прижался к земле и закрыл голову руками.

Дядя Коля сел прямо над моей головой и закурил. У меня защекотало в горле, в носу… Чтобы не чихнуть, я зажал нос двумя пальцами и задышал ртом. И тут как назло у меня заурчало в животе! Я весь покрылся испариной, вдавился поглубже в ямку и зажал живот руками. Я лежал, почти не дыша, и думал только об одном: скорей бы, скорей! А дядя Коля не спешил: покряхтывал, вздыхал, бормотал что-то неразборчивое… Наконец он затушил папироску и собрался уже уходить, как дверь в доме заскрипела и в полоске света появилась тетя Галя. — Ну, иди, иди к папе, — проговорила она, выпуская Тузика. Я понял, что пропал.

А Тузик неспешно потрусил к скамейке и, не добежав до нее, злобно зарычал.

— Ну, будет тебе! Что, папу не узнал? — дядя Коля потрепал его по ушам. Однако Тузик увернулся и по-пластунски пополз в мою сторону…

Я приложил палец к губам: мол, тсс, это я! Но вышло только хуже, потому что Тузик узнал меня, залился радостным лаем и, схватив зубами за рукав куртки, потащил на себя.

Через минуту я стоял перед дядей Колей, весь перепачканный, а Тузик прыгал вокруг меня, виляя хвостом и норовя лизнуть в щеку.

— Ты что тут делаешь? — спросил озадаченный дядя Коля.

— Я… я твой талант откапывал…

Дядя Коля закашлялся. Он кашлял так долго и так громко, что я даже испугался.

— Ну и что, — спросил он сквозь слезы, — откопал?

— Вот! — и я протянул ему свою находку.

— Ба! — проговорил он, разглядывая аккуратный прямоугольный ящичек. — Да это никак… Ну-ка, посвети фонарем!

Он щелкнул замочком, раскрыл ящик и даже крякнул от изумления.

— Мать честная! Стамески!..

Вы бы видели дядю Колю! Он радовался как ребенок: доставал стамески из ящика, светил на них фонарем, прищелкивал языком и все приговаривал: «Мать честная, мои стамески!»

А потом рассказал, как лет пять назад потратил всю свою получку на этот набор — «импортный, с деревянными ручками!» И уже подходя к дому, вспомнил, что у тети Гали день рождения, а он ей даже цветочка не принес. Он представил, что она наговорит ему, когда узнает об этой покупке (40 рублей по тем временам — деньги большие!) и, не заходя в дом, закопал его под березой — тогда еще скамейки тут не было.

— Гале-то я сказал, что деньги у меня украли. Соврал, значит. Ну, она поругалась и утихла. Потом все думал: вот сегодня откопаю, вот завтра, а тут эта неприятность случилась, я запил и, видать, забыл…

— Значится, ты мой талант откопал? — закончил он свой рассказ. — Дурачок, я ведь фигурально выразился, в том смысле, что способность свою загубил, пропил…

И дядя Коля рассказал мне старинную байку о талантах, от которой, мол, и пошло это выражение «закопать талант в землю».

— Ну, понял теперь, что талант — не деньги, не инструмент? Талант — это, брат, способность! Бог его даром дает, от всей души, а мы не ценим: мое — что хочу, то и ворочу! Ан нет! Ты потрудись над ним, развей, тогда и толк будет!

Назавтра все уже знали о моих приключениях. Когда проходил мимо, смеялись: — Заходи, может, и у нас чего откопаешь!

В школе даже прозвище дали: «талантокопатель». Мне не жалко, пусть смеются. Зато у бабушки полочка для икон появилась. А вчера тетя Света похвасталась, что дядя Коля ей колыбельку мастерит, для внука.

Интересно, а у меня какой талант?

Лебедь

Мой лебедь живет на озере. Каждое утро я приношу ему корочку хлеба, лебедь хватает ее своим шершавым клювом и мочит в воде. Я смотрю на него, на его отражение в озере и забываю обо всем на свете. Мне кажется, что никого больше нет: только он и я. И эта корочка хлеба. Когда он хватает ее, то немножко царапает мой палец. Но мне не больно, просто он так здоровается. Он же не виноват, что у него клюв жесткий и шершавый, точно пластмассовый.

Лебедь узнает меня издали. Только я появлюсь на берегу, как он потихоньку плывет в мою сторону. Но делает вид, что меня не замечает: поворачивает свою длинную шею направо, налево — будто обозревает окрестности. А я тоже стою себе — как будто погулять вышел. Потом я присаживаюсь на самом краешке и протягиваю ему корочку. Лебедь кланяется, опускает клюв в воду и подплывает ко мне. Такой у нас ритуал. Потом он хватает меня клювом за ботинок — мол, привет, чего давно не приходил? А я говорю: да так, разные дела были. Но вот же, пришел! И корочку принес, не забыл.

Еще лебедь очень любит траву. Я стараюсь нарвать ему подлиннее и посочнее. — Ну, поешь травки! — говорю я и протягиваю ему зеленый пучок. Лебедь подплывает, вытягивает свою гибкую, как шнур, шею и выхватывает из моих рук добрую половину. Но сразу не ест: опускает в воду, полощет и только потом заглатывает.

Лебедь уже привык ко мне и поэтому совсем не стесняется. Он, например, может показать мне свою лапу и спрятать ее под крыло. «Смотри, — будто говорит он, — я могу плавать и с одной лапой, а вторая пока отдыхает».

Один раз мы с ним чуть не поссорились. Дело было так: я протянул ему траву, а он как-то неловко хватанул меня за палец и больно поцарапал. Я разозлился и брызнул на него водой: мол, ты — мне, я — тебе. Видели бы вы, как он обиделся! Отплыл метра на три, сердито смотрел в мою сторону и потом весь день не брал у меня травы из рук. Значит, с моим лебедем так нельзя. Показал мне свое достоинство, да и вообще дал понять, что это глупая шутка. А потом вынул свою лапу из-под крыла и поплыл от меня прочь, держа ее на весу. Со стороны это выглядело забавно, как будто он весло сушил. Я даже крикнул: «Суши весла!» Лебедь отплыл еще дальше. В общем, он со мной раздружился всерьез: стал уток гонять, шипеть и всячески показывать, как он мной недоволен.

А видели бы вы, как смешно он ходит по земле. Сразу видно, что это не его стихия! Лапы у него короткие, а сам он тяжелый, с длинной шеей, вот и идет вперевалочку, точно гусь. Наверное, потому и не любит выходить из воды — чтобы не быть смешным. Зато в воде — настоящий рыцарь! Горделивый, с царственной осанкой и такой белый!.. Днем я все знаю про своего лебедя, а что с ним случается ночью — для меня большая загадка. То мне кажется, что он превращается в рыцаря и опускается в подводное царство, где живут такие же лебеди-рыцари: белые и черные. Каждый из них охраняет озеро или пруд, и потому на головах у них короны, и все они в рыцарском звании.

То я думаю, что он улетает на небо по невидимой лунной дорожке, а утром возвращается на озеро белым-белым, точно в молоке искупался.

Осенью мой лебедь улетит в страну Белых Лебедей, и я стану ждать его. Ведь он вернется когда-нибудь, правда?…

Райская жизнь

По весне, когда червяков еще нет, дядя Коля ловит на живца.

— Щука — она карася любит. Привлекает он ее! А еще на ротана хорошо идет! В прошлом годе я на него щуку поймал, так на три кило потянула. Помнишь?

— Помню. Тебя же в газете печатали.

— Ну! А нынче что-то мелкая…

Мне не терпелось поговорить с дядей Колей, а он словно не замечал этого. Все талдычил про своего карасика, про терпеливость — «она для рыбака самое важное»! Наконец сам спросил:

— Куда твоя мамка-то ездила?

— В Архангельское. С тетей Ритой. Прямо, говорит, как в раю побывала! А чего они в этом раю нашли? Не понимаю! Вот и бабушка, чуть что — сразу: смотри, в рай не попадешь! А чего там особенного?

Дядя Коля аж присвистнул: — Эк тебя! С чего бы это?

— А с того. Что почитал я Библию с картинками этого, Доре…

— Ну? — дядя Коля опять. — И что?

— А то. Что совсем я в этом рае разочаровался. В раю-то хорошо должно быть, а им там плохо!

— Это кому же?

— Известно кому, Адаму с Евой. На первой картинке они посреди рая стоят. Кругом них звери незлобивые, цветы, деревья, все хорошо вроде, только без одежды они совсем, и жилища никакого не видно. А если зима? Ну, это ладно… Потом уже этот змей появляется, это в раю-то! Обвился вокруг дерева, как у себя дома, и давай Еве разные слова нашептывать. А на другой картинке Ева уже с яблоком и Адаму его протягивает, мол, попробуй, вкусное. А на следующей, где Бог спрашивает: «Адам, где ты?» — они уже испуганные такие, прикрываются листьями, плачут. И все, выгоняют их, и у входа — ангел с огненным мечом. Мол, вход воспрещен.

— Ну? — дядя Коля опять.

— А то и ну: что это за райская жизнь, если там так страшно? Если их за здорово живешь выгнали! Я понимаю еще, если б они все яблоки обобрали, а то одно только и взяли-то! И потом: первый раз не считается, на первый раз прощается!

— Эк ты разошелся! Прям… Смотри, смотри — никак клюет! — зашептал дядя Коля. Он привстал и начал поваживать удочкой.

— Нет, показалось. Так что ты про рай-то говорил?

— А то, что никакое это не лучшее место, а наоборот, очень даже страшное, полное опасностей. Место, где им плохо, стыдно стало.

Тут дядя Коля даже крякнул: — Вот это ты верно сказал: место, где им стыдно стало! А где это место, знаешь?

— Где-где… Там где-нибудь! — И я показал наверх.

— А вот тут ошибочка вышла! Не там оно, а здесь, — и он так громко стукнул себя в грудь, что там даже что-то звякнуло.

Мы помолчали. Картинки Доре стали как-то блекнуть и уходить в сторону. Я вдруг понял, что меня обманули, рассказали как-то не так и показали что-то не то…

— Не клюет, — констатировал дядя Коля. — Надо было на карасика…

Потом он задымил. И дымил долго, будто вспоминал что-то.

— А слыхал ты про такого поэта, Омар Хайям называется?

— Не-а…

— А мамка твоя знает, читала мне наизусть. Так вот, он писал: ад и рай не на небе, это, мол, думают разные ханжи. Ад и рай, он говорит, это две половины души!

И снова задымил: — Ты вдумайся: две половины души! У каждого — у тебя, у меня, здесь вот, в самой середке: и ад, и рай, все вместе.

— Ага! — сказал я с сомнением. — И змей тоже здесь?

— А как же! Он хитрый, змей этот! Это ж, образно говоря, червь сомнения! Он так и норовит древо райское подточить, подначить на что нехорошее. А душа — она ведь как Ева, женского рода, легко на обман идет. И в раю-то Ева первая соблазнилась, а потом и Адама за собой повлекла. Не захотели, значит, жить по-хорошему, вот и лишились рая.

— Тебя послушать, так выходит, они сами себя из рая выгнали?

— Вот! В точку попал! Пока чисто живешь, никого не обманываешь, в раю пребываешь. А чуть где не по совести — соврал, обманул, — так тебе сразу плохо. Какой уж тут рай! Белого свету не взвидишь! Помнишь, когда ты Вовку оговорил? Ну, что это он небольшой взрывчик устроил? Как тебе плохо было: сам не свой ходил, от всех прятался, пока не признался.

… Картинки Доре снова появились передо мной. Они выстроились в ряд, одна за другой, но теперь я увидел их будто заново. Будто вся эта история произошла не когда-то давно, а здесь, со мной!

Я думал про Адама и Еву, про себя, про Вовку, которого я подставил, и внутри у меня что-то переворачивалось.

— Ты Библию-то снаружи читаешь, глазами, — говорил дядя Коля, — а ее надо изнутри, сердцем. Тогда и смысл уловишь…

Он долго еще говорил про Библию, что не для каждого ума она, про каких-то там ловцов человеков… потом насаживал колюшку, проверял поплавок… А у меня перед глазами стояла картинка: испуганные Адам и Ева в кустах и голос с неба: «Адам, где ты?…»

Мобильник

Когда мама рассказывала мне про Отелло, я еще не понимал, что такое ревность. А теперь знаю. Ревность — это когда только об одном и думаешь: как бы его уничтожить! Если вам неинтересно, можете дальше не читать, а кто хочет — слушайте. Все знают, что мы с Вовкой друзья, хоть он и старше меня на два класса. Мне с ним всегда хорошо, даже молчать вместе. А тут он совсем про меня забыл. Будто меня и нет вовсе, будто я пустое место. И все из-за мобильника! Он только о нем и говорит! Мол, гляди, чего в нем есть: и музыка, и часы, и игры всякие! Он с ним и в школу, и во двор, и спит с ним. Даже в туалет берет — как будто президент какой, а ему министры названивают.

Короче, я стал вынашивать план мести: или похитить мобильник и закопать в укромном месте, или поджечь, чтобы уже наверняка. Потому что терпеть этого издевательства я больше не мог.

На берегу дяди Коли не было, и я побрел к нему домой. Он теперь все время в своем сарайчике сидит и что-нибудь мастерит.

— Гляди, какой я корень нашел! На что похож? — спросил он, когда я вошел.

— Не знаю, — буркнул я.

— А ты приглядись получше. Ведь это русалка — вышла из воды, легла на берегу и волосы свои сушит…

— Может, и русалка, может, и сушит, — сказал я сердито.

— Да ты чего — не в себе, что ли?

— Я-то в себе, а вот Вовка… — и я рассказал о мобильнике, который меня с ним разлучил.

Дядя Коля внимательно выслушал мои мстительные планы и покачал головой:

— Да ты, брат, кипишь, как чайник! Так и до беды недалеко.

— До какой?

— А такой: видел, как чайник кипит? Сначала бульканье, потом пар выходит… А дальше что? А дальше, если не выключить, он сгорает.

— Ну и что? — разозлился я. — Я-то тут при чем?

— А при том! Что сгоришь, как тот чайник. Если не выключить вовремя…

И дядя Коля начал рассказывать мне страшные истории: как люди заживо сгорали, если ими завладевала какая-нибудь порочная идея вроде мести или ревности. Просто сидели перед телевизором — и сгорали.

— Причем, что интересно, одежда оставалась целехонька! А людей как не бывало — одни угольки.

— Ты бери пример с дельфинов, — сказал дядя Коля, — эти всегда улыбаются. Я сам видел, в дельфинарии. И чего с ними только ни делают: выпрыгивать заставляют, рыбу на лету хватать, а они все одно — улыбаются во весь рот! И ведь в неволе живут, могли бы озлобиться, так нет же: улыбаются! А ты мстить надумал…

— Что же мне, улыбаться как дураку? Он на меня ноль внимания, а я улыбайся? Ну уж нет! — я даже вскочил. — Сам улыбайся, если хочешь, а я его мобильник подожгу!

— Ну, подожжешь, а мать ему новый купит. Ты, брат, не в том направлении думаешь, не на то энергию свою тратишь. Ведь, если подумать, что такое мобильный телефон? Это быстрая связь на большом расстоянии! Вот до чего человечество додумалось! К примеру, заблудился твой Вовка в лесу, не знает, куда идти. Все, думает, пропал! А тут — мобильник! Он звонит 02: помогите, говорит, заблудился! И его находят! А не было бы мобильника, погиб бы твой Вовка с голоду или от волков. А ты говоришь!..

Дядя Коля взял стамеску и начал обтесывать свою русалку.

— Ишь, как корень-то изогнулся! Прям талия, а тут будто рука… Вот, к примеру, дельфины, — продолжал он, — им мобильники не нужны. А почему? Потому что у них слуховой аппарат почище твоей мобильной связи! На таких расстояниях звуки улавливает! И что интересно: не все, а только сигналы о помощи.

Дядя Коля продолжал что-то говорить, а во мне будто что-то звякнуло: вот же оно! Надо мне стать как дельфин! Ну, в смысле, таким же чутким! И я представил, как это здорово: я стою посреди улицы и ловлю сигналы о помощи. Без всяких мобильников!

И я побежал на улицу, остановился на полдороге и стал прислушиваться… Где-то далеко гудели машины, ветер посвистывал, а рядом со мной, в траве, громко стрекотали кузнечики. «Нет, так ничего не поймаешь, никакого сигнала», — решил я и взобрался на небольшой пригорок. С него было видно далеко-далеко, до самого горизонта. Земля казалась плоской, как блюдце, а небо накрывало его большой голубой чашкой. Я закрыл глаза и раскинул руки…

Сначала ничего не было, а потом на меня со всех сторон понеслись волны… Они были разные — горячие и холодные, нежные и царапающие, и каждая что-то говорила, сигналила: «Эге-гей, сюда! Скорей!», «Беда, беда, скорей сюда!» Меня раскачивало, как антенну на крыше, меня прямо разрывало на части! Я не понимал, куда бежать, кого спасать. И вдруг меня потянуло вперед, точно толкнуло. Я помчался изо всех сил, потому что чувствовал, что это сигнал о помощи, что кому-то я очень, очень нужен. Я бежал и бежал, пока не уткнулся… в какую-то незнакомую девчонку. Она стояла на обочине дороги, раскинув руки и подпрыгивая на одной ножке.

— Ты чего, — удивился я, — тоже сигналы ловишь?

— Какие сигналы? Я голосую! Мне помощь нужна! Скорая!

Я посмотрел, как она стояла, руки в стороны, и сказал:

— Голосуют одной, а ты двумя.

— Это я для равновесия, видишь, что с ногой? — и она показала на разбитую в кровь коленку. Рядом в траве валялся велосипед.

— Упала, что ли?

— Ну! Ногу подвернула. А мне на станцию надо! Срочно!

У меня бешено заколотилось сердце: «Вот же оно, сработало!» Чтобы не выдать себя, я нагнулся, сорвал подорожник и дал его девчонке. — Садись сзади, подвезу, — сказал я. Она обхватила меня руками, и мы поехали.

— Слышь, а ты про какие сигналы говорил? — спросила она.

Я сильнее надавил на педали. «А что, может, рассказать?»

Переходящий старик

Моя мама часто рассказывает о своем детстве, о том, как они бегали с мальчишками во дворе, играли в румбу и казаков-разбойников, но я все равно не могу представить ее девочкой. По-моему она все это выдумывает. Если бы мама была девочкой, она не говорила бы мне: не бегай! Не ходи! Не заплывай! А папа не сидел бы с газетой по вечерам, а разыскивал клад или алмазы в горах. Да и вообще, это же ясно как белый день, что мама родилась мамой, а папа — папой! Однажды мама рассказала мне про таинственного старика, «похитителя детей».

… Он появился у них во дворе как-то неожиданно: вышел из подворотни — в плаще, в шляпе и — в бабочке. «Мы все решили, что он — бывший артист, — говорила мама. — У него были усы — рыжие такие, пушистые, похожие на кисточки для бритья… Нам казалось, что они приклеенные, и все время хотелось их потрогать, но мы боялись. Мы вообще его боялись, как будто это был пришелец из другого времени или того хуже — переодетый похититель детей».

Я живо представил этого старика, как он поправляет приклеенные усы, смотрит направо, налево и выбирает себе жертву.

«Обычно он приходил днем. Становился где-нибудь в сторонке, смотрел, как мы играем, и улыбался, — рассказывала мама. — Потом вынимал из кармана конфетки — липкие такие леденцы в фантиках, и подзывал: — Нате, поешьте! — Но мы с визгом убегали. Кто-то пустил слух, что конфеты отравленные, а старик ищет себе жертву, чтобы уволочь в комнату и там с ней расправиться. Что конкретно он сделает, никто не знал, но все подозревали что-то нехорошее».

Я спросил у мамы, почему они решили, что старик похититель детей? «А вот почему. Однажды мы увидели его с мальчиком лет семи. Старик крепко держал его за руку, а мальчик был такой бледный, худенький… Мы подумали, что это его внук, ждали, когда он выйдет во двор, но так и не дождались. И больше этого мальчика никто не видел. Куда он делся? И почему старик подходил только к нам, детям? А к бабушкам на лавочке — никогда?»

Еще мама сказала, что старик поселился у них в мансарде, но как он туда попадал — непонятно. В подъезд он никогда не входил, а от черного хода ключи были только у дворника. В общем, с этим стариком была связана какая-то страшная тайна…

Однажды мы с Вовкой сидели на речке. Он рассказывал, что на Алтае есть гора, через которую можно попасть прямо в Индию, в Гималаи.

— Где эти — просвещенные йоги?

— Сам ты «просвещенные йоги»! Просветленные! — сказал Вовка наставительно.

— Ну, пускай… Так мой папа читал, что самые главные из них ушли в пещеры. И сидят там уже много-много лет, энергию сберегают…

— Вот дураки! — сказал Вовка. — Чего ее сберегать? Ее тратить надо.

— «Дураки!..» Много ты понимаешь! Они же ее не для себя сберегают, а для будущего! Когда жизнь на Земле кончится, они выйдут из своих пещер — и все по новой начнется! Папа говорит — «золотой фонд человечества»!

Я закрыл глаза и представил себе этих йогов, как они сидят в позе лотоса, неподвижные, как изваяния, но красивые и могучие, как в сказке.

И вдруг… я увидел ЕГО. Это был тот самый старик, из маминого детства: плащ, шляпа и усы — только не рыжие, а белые, седые.

— Вовка, — прошептал я, — это же он, похититель детей! Ну, из маминого детства…

— Не ерунди, — оборвал Вовка. — Когда это было? Тот старик давно уже умер, а этот — еще не старый и вполне безобидный.

Старик, и правда, мало смахивал на похитителя. Даже наоборот, казался каким-то растерянным. Он посмотрел на нас раз, другой, а потом нерешительно подошел:

— Мальчики, вы здешние?

— Ну… И что? — ответил Вовка.

— Вы тут часто бываете?

«Ага! — смекнул я. — Справки наводит!» А Вовка, как ни в чем не бывало: — Да мы тут каждый день. Куда еще ходить-то? Речка да клуб…

— Ну да, ну да, — заторопился старик. — Куда же еще?…

Он поправил шляпу и заспешил в сторону станции.

Вечером я хотел рассказать маме про «ее» старика, но потом решил: чего зря пугать, еще разволнуется, на речку не пустит… «Надо сначала присмотреться…»

На другой день старик снова пришел. Радостный такой, с пакетом. «Небось, конфетки», — подумал я и говорю Вовке:

— Не бери ничего!

— Вот хорошо, что пришли! А я вам пряничков принес! Угощайтесь!

— Да мы сытые… — начал было я, но Вовка опередил:

— Спасибочки, пряники мы любим. Особенно с начинкой! — Он ткнул меня в бок: мол, так надо.

Мы взяли по прянику. — Что же вы не кушаете? Пряники свежие только из магазина…

— У нас руки грязные, — сказал я.

— Нам вообще-то пора. У нас тренировка, — соврал Вовка, и мы побежали. У первой же урны Вовка остановился и велел выбросить пряники — «от греха подальше».

Мы молча зашагали домой.

— А вообще-то мне этого старика жалко, — сказал Вовка. — Какой-то он не от мира сего, пришибленный, что ли…

— Пришибленный! — передразнил я. — Ты что, не понял? Он нас этими пряниками приманивает! Вроде как купить хочет!

— Замануха, думаешь? — спросил Вовка.

— Замануха, — решительно ответил я, потому что слово понравилось.

Дня через два мы снова его встретили. Он сидел на лавочке и смотрел на тот берег, а как увидел нас, встрепенулся и побежал навстречу:

— Наконец-то! А я уж не знал, что и думать!

От волнения он даже снял шляпу и стал ею обмахиваться. Потом начал сбивчиво объяснять, что мы ему нужны для одного важного дела и что для этого надо пойти к нему домой, что это недалеко, в первом домике направо от станции, километра два всего.

— Я не пойду! — шепнул я Вовке.

— Да ладно тебе, нас же двое. Не боись!

Вовка пристроился к старику и поманил меня пальцем. Я поплелся следом…

По дороге старик успел рассказать, что поселился у тети Дуси, смотрительницы на путях, что комната у него маленькая, но уютная…

Я слушал вполуха, а сам перебирал варианты побега: «Если дверь запрет, можно в окно, если руки свяжет, у меня ножичек есть… А если в погреб? Надо было хоть записку оставить…» На всякий случай я громко сказал:

— А Вовка у нас вольной борьбой занимается!

Но старик даже бровью не повел…

Наконец пришли. Дом этот я знал: прихожая, две комнатки и сарайчик, где тетя Дуся козу держит. Раньше она овец держала, а теперь ей тяжело, говорит, на них сена не напасешься.

— Вы проходите, проходите, — говорил старик, — сейчас я чай заварю, конфет дам, сахару…

Мы сели на старый продавленный диван. Со всех сторон на нас смотрели тети Дусины родственники: дети, внуки, сама она с мужем, который с фронта без ноги пришел… Все фотографии были в рамочках, под стеклом, видно, что тетя Дуся дорожила ими.

— Чего он нас позвал? Как думаешь? — спросил я.

— Кто его знает! Городской!..

Тут вернулся старик с кухни. Налил нам чаю, пряников насыпал целую гору, конфет, а сам — достал фотоаппарат и давай на нас направлять. Но Вовка не будь дурак — р-раз! — и закрыл ему объектив.

— Э, дед, мы так не договаривались!

— Да не подумайте чего плохого… — начал старик, но Вовка перебил:

— Знаем-знаем, а потом в журнал? Признавайся, на кого работаешь?

— Что вы, какой журнал? — удивился старик.

Мы переглянулись: может, ошиблись? Не за того приняли?

— Ладно, — сказала Вовка по-взрослому, — колись, зачем позвал?

Старик смешался, достал платок…

— Тут такое дело, — начал он. — Мне надо фотографию, с внуками… а внуков нет, ну, я и подумал… никто же не узнает, а я бы послал… чтобы не думали, что вот, мол, один, жизнь не устроил…

Он так волновался, что весь вспотел и все утирался своим платком.

— А для кого надо-то? — спросил Вовка.

— Для бывшей, для жены… Я тут ее встретил с внучкой: большая уже, школу заканчивает… Ну, и ляпнул, что у меня внуки тоже, мальчики… Она говорит: пришли фото, посмотрю, как ты жизнь свою устроил… со мной, мол, и родить не хотел, все театр, театр… я ведь, мальчики, всю жизнь театру отдал…

— Артист, что ли? — спросил Вовка.

«Как мамин!» — мелькнуло у меня.

— Да нет, гардеробщик я… ну, иногда в массовках, а так все в гардеробе… домой поздно приходил, жена спит, утром она на работу, а я сплю… не совпадали мы с ней по графику, вроде как в разных полушариях жили…

Мы переглянулись.

— Ну ладно, снимай, что ли, — сказал Вовка.

Старик обрадовался, засуетился:

— Вот сюда садитесь, рядышком.

Мы сели.

— Ты, мальчик, руку ему на шею положи, вроде, как обнимаешь…

Я слегка приобнял Вовку, но неловко как-то. Никогда мы так не сидели, чтобы обнявшись. Старик присел на корточки, примерился — так, сяк. Велел нам придвинуться друг к дружке и щелкнул два раза.

— А теперь как бы мне с вами? А?…

— Садитесь, — предложил Вовка, — а я вас сфоткаю.

Старик обрадовался, стал волосы приглаживать, а со мной будто что-то произошло, какой-то сдвиг в сознании. Я вдруг почувствовал, что этот старик — тот самый, о котором я столько слышал, и что он перенесся из того времени в наше, и вот он рядом со мной… У меня даже голова закружилась, как будто я — это не я и как будто все это уже было… Он сел рядом и все не знал, куда руки девать. Видно, хотел обнять меня, но не решался, а я точно в ступоре был, как те самые просветленные йоги…

— Снимаю! Улыбочку! — услышал я как сквозь сон. И вдруг стариковы усы защекотали мне щеку… — Все, снято! — крикнул Вовка. — Теперь ты давай!

Потом я щелкал Вовку со стариком, потом старик настроил фотоаппарат, поставил его на стол, а сам пристроился между нами, на полу… и мне все казалось, что это не со мной происходит, а в каком-то фильме, что ли…

В тот вечер я долго не мог уснуть, все думал: как он там? что делает?… Хорошо, что мы ему подвернулись, а то где бы он внуков взял? Надо зайти к нему, расспросить хорошенько… вдруг вспомнит, как в мамин двор ходил, конфетками угощал, — это ж как раз напротив театра было! Я смотрел в темноту, а видел его комнатку, нас с Вовкой на диване… Выходит, мы теперь братья, а старик нам — дедушка… У меня никогда деда не было. И у Вовки тоже…

На другой день мы пошли его навестить. Мы шли быстро, точно боялись опоздать, точно этот старик стал для нас каким-то особенным, родным что ли…

— Уехал, — сказала тетя Дуся, — часа два, как уехал. Не могу, говорит, долго на одном месте… Уж и не знаю, может, я ему чем не угодила, а так-то он жилец хороший, непьющий…

— Пошли? — сказал Вовка.

— Пошли…

Мы молчали. Мы так долго молчали, что меня даже распирать стало.

— Ты о чем думаешь? — спросил Вовка.

— Да так… — выдохнул я. Потому что говорить не хотелось. В голове у меня путались разные мысли: дедушка, рыжие усы, шляпа — даже фотографий не осталось… Наверно, старик хотел быть артистом, а стал гардеробщиком; наверно, любил детей, вот и ходил по дворам, угощал конфетками, а его боялись… И еще я думал, что старика этого знала мама, а теперь знаю я. Что это какой-то переходящий старик, старик на все времена. А может, это и есть «золотой фонд человечества»?…

След

После уроков я забежал к дяде Коле, забрать полочку для книг.

— Ты погоди, не торопись, — остановил меня дядя Коля.

— Ну?

— Не нукай! Ты на небо часто смотришь? На звезды?

— Бывает…

— «Бывает!» Там ведь светила, изучать надо!

— У нас астрономия с седьмого.

— Ну так и что? А самому? Неужто неинтересно, что там и как? Я в молодости, бывало, разные созвездия находил, наблюдал…

Я хотел уже бежать, но дядя Коля удержал.

— Погоди, погоди, дело есть.

Он усадил меня напротив:

— Ты вчера телевизор смотрел?

— Ну?

— Ученый там выступал, физик.

— Не, не смотрел.

— А надо бы! Он такое сказал… Прям не знаю…

— А что?

— А то! Что на небе есть такие звезды, которых уже давно нет.

— Как это?

— А так: они погасли миллион или миллиард лет назад, а свет от них только сейчас до нас долетел.

— Не может быть!

— Да я тоже не поверил, а он объяснил: мол, чем дальше звезда, тем дольше свет от нее идет. Например, солнце наше — оно близко, так свет от него за восемь минут добегает, а от других сотню лет идет.

— Как же так? — не мог я поверить. — Я смотрю на звезду, а ее нет? На что же я смотрю?

— Выходит, на след от нее, так, что ли, — вздохнул дядя Коля.

— Не понимаю: как это «след»? Я же звезду вижу!

Дядя Коля задумался.

— Ну, как тебе объяснить? Вот возьми человека. Его, положим, нет давно, а мы помним, думаем о нем. Что-то от него остается…

— Что остается-то? Свет, что ли?

— Может, и свет. Он же разный бывает. Вот, к примеру, Пушкин. Его самого нет, а стихи живут! Прочтешь — и на душе светлеет!

— Так то Пушкин! Поэт!

— Да от любого человека след остается. Вот вспомни кого-нибудь, о ком тебе думать хорошо?

Я стал перебирать в уме разных великих людей, полководцев, ученых, и что-то на душе не светлело. И вдруг — вспомнил!

— Знаю! — сказал я. — Знаю такого! Мне мама рассказывала! Про своего дедушку. Его Лева звали. У него еще брат был, Семен. Его арестовали в 37-м, отправили в Сибирь, а у него семья — жена, трое детей. И вот, пока дед Семен в лагере сидел, дядя Лева его семью кормил. Сначала они в эвакуации были, в Башкирии. Так он им туда деньги посылал, теплые вещи, а как война кончилась, забрал к себе, в Москву. И снова кормил, одевал, как своих собственных. Мама говорит, что он ученый был, профессор и всех своих аспирантов тоже кормил и одевал. А сам ходил в одном костюме. Тридцать лет! Его все стыдили, говорили: Левушка, стыдно так в ученом совете появляться, а он только рукой махал. Потом наконец купил. Так дед Семен наказал своей дочери: «Когда умру, похороните в Левином костюме».

— И что, похоронили?

— Да. Мама говорит: «Тетя Люда исполнила волю отца». Так что дед Семен лежит в том самом костюме.

— Ну вот! — обрадовался дядя Коля. — А ты говоришь! Вот же, жил человек, всем помогал, о себе не думал. И мы его вспоминаем. И нам светло на душе!

— Да, — вздохнул я, — а обо мне кто вспомнит?

— Так ты соверши что-нибудь… эдакое! Машину времени изобрети, песню сочини или — открой звезду!

— Ну уж нет! Я открою, а тут окажется, что ее нет, что это одна видимость. Да меня на смех подымут!

Дядя Коля даже закашлялся от моих слов.

— Что значит: зачем открывать? Что значит: видимость? Эх ты! Да ведь это все равно, что человека забыть. Он жил, работал, писал что-нибудь умное, а мы забыли? Нет, брат, так не годится! Надо о нем рассказать, чтобы все знали! Вот как про этого дедушку! Хорошо, что мама о нем вспомнила, теперь и я знаю, что жил такой профессор, что другим помогал, в одном костюме тридцать лет проходил, а забыли бы — и все. И следа не осталось…

Всю дорогу домой я смотрел на звезды. Нашел ковшик Большой Медведицы, потом Кассиопею, а вокруг — слева и справа — тысячи других, незнакомых мне звезд. Они рассыпались по всему небу, большие и маленькие, яркие и не очень. Живы они или погасли? Может быть, взорвались? Или просто — состарились? Я не знал, что с ними случилось, но подумал, что, наверное, жили они долго и хорошо, совсем как наш дедушка, если свет от них до сих пор доходит до нас…

Я не я

Я иногда думаю: я это или кто-нибудь другой? Ну, тот, кто обо мне думает? Например: «Вот он на речку пошел, — думает он, — вот червей копает», — а делаю все это я. Но если это так, то где он, этот кто-то, кто обо мне думает?

Должно же быть место, где он сидит и думает? А может, и его, того, кто думает, тоже нет, а есть только мысль о нем?

— С такими мыслями жить нельзя, — говорит Вовка, — сбрендишь скоро. Живи проще.

— А у тебя так не бывает?

— У меня по-другому. Я раздваиваюсь! Как будто я здесь и еще в другом месте. Ну, когда мечтаю о чем-нибудь. Иногда я даже запутываюсь: где же я? Тут, на горке, или там — на корабле где-нибудь, в замке, в подземелье…

— А что ты делаешь, когда так — раздваиваешься?

— Ну что, побуду там-сям и возвращаюсь.

— Все равно это странно: быть в двух местах.

— И ничего не странно! Когда-нибудь все это объяснится. Научно!

— Что?

— Что человек может жить в двух мирах. Или в трех.

— В невидимых?

— Почему «в невидимых»? Ты же во сне все видишь, как наяву? Значит, и сон видимый, только не всем.

— А можно его видимым сделать? Ну, чтобы мой сон еще кто-нибудь увидел?

— Если только сфотографировать.

— Ну ты сказал! Как же его сфотографируешь, когда спишь?

Вовка задумался.

— А знаешь, и такое придумают. Ученые — они все могут! Вживят тебе в голову ма-а-ленький такой фотоаппарат, и, как ты заснешь, он начнет щелкать. Весь сон отснимет, а потом эту штучку вынут у тебя из головы и посмотрят, что тебе снится.

«Как же я сам не догадался! — удивился я. — Конечно, сейчас же все в голову вживляют, измеряют мысли разные, определяют — псих ты или нет, врешь или правду говоришь. Значит, и сны научатся снимать!»

И я стал думать дальше и додумался до того, что, может, сфотографируют и того, кто обо мне думает. И тогда я наконец на него погляжу…

Все сходится

Я когда с Вовкой в ссоре, всегда к дяде Коле иду. С ним посидишь, о том о сем поговоришь, и все «устаканивается».

— Дядя Коль, а ты о чем думаешь, когда с удочкой сидишь?

— Ни о чем… — дядя Коля отвечает. — Так сижу, отдыхаю…

— Совсем ни о чем?

— Ну а об чем думать-то? Мысли — они ведь только голову морочат, выскакивают, как черти из табакерки. Короче, суета все это, новое-то оно — ТАМ, — и он указал пальцем наверх, — ОТТУДА приходит.

И я вспомнил, как папа говорил, что писатели все мысли ОТТУДА берут. И ученые тоже.

— Тут чем голова пустей, тем лучше, — продолжал дядя Коля. — Может, что и навеет… дельное.

«У дяди Коли наверняка пустая, — соображаю я, — раз он не думает. Сколько же туда мыслей придет — ОТТУДА!»

— Может, и тебе навеет? — спрашиваю.

— Может, и мне… — дядя Коля загадочно. — Может, уже и навеяло.

Он огляделся по сторонам, а потом шепотом мне:

— Я вон что открыл: что все сходится.

— Что сходится? — не понял я.

— Ну, как ответ в задачнике. К примеру, ты задачку решил, а не уверен: так ли? Правильно ли? Вот и заглядываешь в конец учебника, проверяешь: сошелся ответ — хорошо, нет — снова за дело принимайся. Так и здесь: сидишь, смотришь и видишь: все хорошо, все сходится! Вроде как ты задачку решал и вот — решил, потому что сошлось все.

— Да что сходится? Что? — не понял я.

— Да все! Одно к одному! Короче: признаю разумность жизни!

И дядя Коля окинул хозяйским взглядом окружающую природу. Потом велел сесть поближе и смотреть на поплавок.

— Сначала только на него гляди, не отвлекайся. Тишину слышишь?

Я прислушался: за лесом — далеко где-то — электричка просвитела, и все, тихо… Вода как остановилась. И небо, и облака…

— Ты глаз-то с поплавка не снимай, а сам сквозь гляди: видишь, на горизонте, небо с землей сходится?

— Ну!

— Не нукай! Дальше гляди: тут вот — небо с водой сошлись, друг в дружку смотрятся. А теперь, чуешь? Поплавок дернулся. Значит, что? Рыба его нашла! То-то! От своего не уйдешь! Короче, все сходится, все концы с концами!

Я посмотрел — и правда: как же я раньше не замечал? Вот же и деревья над водой склонились, вот и чайка на воду села, вот и волны к берегу пошли — все одно к другому тянется!

— Ну, видал теперь? Во всем порядок. Уйдет солнце, а на его место уже луна торопится. А там звезды зажгутся. Народ спать пойдет. Рыба на дно ляжет. До утра…

«И правда, все сходится! — подумал я. — Как в задачнике!»

— А ты говоришь!.. — вздохнул дядя Коля. — «Об чем думаешь…» «Уже без нас все продумали! Без нас с тобой устроили! Ты только увидь это, покой этот… Э, да что говорить!.. А домой придешь — тут Галя, и сразу: „Ба-ла, ба-ла, ба-ла, ба-ла! Ты это слыхал? Ты по телеку видал?“» И все расклеивается! Тут-то, пока сидел, все вроде сошлось, а домой пришел — опять разладилось, опять начинай сначала!

Я смотрел на речку, на поплавок и думал: почему так?…

Сырные дырки

Слушай, — спросил я Вовку, — а сырные дырки отличаются от других? Ну, например, от бубличных? Вовка покрутил пальцем у виска: мол, совсем, что ли?

— Чем же они могут отличаться? Дырка — она и есть дырка, хоть от сыра, хоть от чего…

— А я думаю, отличаются. Да еще как. Сырные — они вкусные, меня к ним так и тянет!

— Да тебя к сыру тянет, а не к дырке! — и Вовка посмотрел на меня с сожалением, как будто я тупой какой. — Ты сам подумай, что говоришь-то? К дырке его тянет!

— А ты не говори, чего не знаешь! Для меня сыр без дырок — не сыр, а так, одно название. А чем больше дырки, тем вкуснее. Когда мама сыр покупает, я прямо их выискивать начинаю — и есть, есть!

— Дурак! Ты же сыр ешь, а не дырки! Дырка — это что? Ничего, пустое место. Что от бублика, что от баранки — все равно.

Тогда я пошел к дяде Коле. Тот послушал и говорит:

— Дырка-то она дырка, но тут я с тобой соглашусь. Потому что пустота — она разная бывает. Например, сырная — она совсем другая, нежели от баранки или там от сушки. У сушки и пустота сухая, несытная, а у сыра — сырная, ты ее нутром чуешь, что сырная. Или вот хоть руль у машины — тоже пустота, а какая другая! Сколько в ней всего, в этой пустоте! И запах дороги, и бензина, и беспокойства всякого… Или возьми круг этот, хулахупа называется, ну, что Анка крутит… Там что за пустота?

— Ну, железная…

— Нет, брат. Там пустота — космическая! Потому что хулахупа эта к небу стремится, в полет! Видал, как Анка ее на руке крутит? Так она и норовит сорваться и улететь куда подальше!

Дядя Коля задумчиво помолчал.

— Пустота… она, брат, разная. Вот когда ночью сидишь, глядишь — пустота кругом. А сколько в ней всего! Весь мир умещается!..

Дома я отрезал кусок сыра с дыркой, приложил к глазу и стал смотреть. Я смотрел из сырной пустоты, и весь мир казался мне новым, таинственным. Я будто впервые увидел и нашу комнату, и занавески, и почувствовал, что и они тоже смотрят на меня. Мы разглядывали друг друга! Каждый — из своей пустоты. Интересно, а что думает обо мне шкаф? Цветок на подоконнике? Колокольчик над дверью? Может, и они увидели меня сегодня словно впервые. Смотрят и думают: кто это такой глядит на нас через сырную дырку? И правда: кто я такой?

Время — это такая штука…

Я, например, не люблю на кладбище ходить, а дядя Коля — наоборот. Говорит: «Там тишина, птички поют… Хорошо!»

А мне страшно, я покойников боюсь…

— Чего их бояться? Живых надо бояться, а покойники — они того, успокоились, значит…

— А Вовка говорит, они из могил выходят…

— Так это кто выходит-то? Неуспокоенные души, самоубийцы разные, разбойники — клады свои проверяют, а у нас тут одни колхозники. Им-то что проверять? Они свое все отработали да потратили, у них теперь иная жисть, иные заботы…

— А чего они холодные?

Никогда не забуду, как я дедушку поцеловал, когда он в гробу лежал. Бабушка меня все подталкивала: «Иди-иди, прощальный поцелуй».

Я подошел. Он белый такой был, чужой совсем. Я нагнулся, а от него так холодом и потянуло. А лоб холодный-холодный! Как из холодильника… Мне даже жалко его стало. Я сказал: «Бабушка, надо его в свитер одеть, а то он замерз». А она: «Он не замерз, он умер».

— А холодные они оттого, что вся жизнь из них ушла, вся, то есть, жизненная сила, — говорит дядя Коля.

— А куда она ушла?

— Как куда? Человек же по жизни тратится. Семья, работа, переживания разные… На все сила нужна! На учебу, на знания, на перемещения…

— А если тихо сидеть?

— Это как?

— Ну, просто сидеть и ничего не делать. Тогда эта сила не уйдет?

— Тогда еще скорее уйдет! Жизнь-то она в движении, но каждому своя мера отмерена: одному — больше, другому — меньше…

Мы подошли к дяди-Мишиной могиле. Это брат дяди Коли, младший. Он умер, когда ему еще сорока не было. И дядя Коля все успокоиться не может:

— Как же так, — говорит, — ведь я вперед должен был, а выходит, он меня обогнал.

А я не понял: в чем обогнал?

— Да в том, — говорит дядя Коля, — что раньше меня на тот свет попал. Раньше меня в будущем оказался.

Вот тут я ничего не понимаю, хоть ты умри! Как это — впереди, когда будущее еще не наступило?

— Ты пойми, дурачок: это для нас оно не наступило, а у них там — все по-другому. Для нас он вроде как умер, а на самом-то деле продолжает жить, только в другом мире. Вот и выходит, что они уже там, а нам еще туда путевку надо достать! Так что по всем статьям они впереди нас.

— Да чего ты меня путаешь? И дедушка мой, и дядя Миша, они давно жили и умерли, остались там, в той жизни, а ты говоришь — впереди!..

— Такая штука — время… — вздохнул дядя Коля.

Дома я у папы стал спрашивать: правда ли это? Ну, что те, кто умерли, впереди нас? А он говорит: и да, и нет. Потому что здесь их жизнь кончилась, и в этом смысле будущего у них нет. Они уже не будут строить дома, сажать деревья. Зато они перешли в новую жизнь, которая всех нас ожидает, и в этом смысле они — впереди.

И папа нарисовал картинку: река и два берега. Сначала, сказал он, мы идем по одному берегу, а после смерти — переплываем на другой. И на каждом берегу время течет по-своему. У нас, например, человек рождается маленьким, потом растет, старится и умирает. А на том берегу смерти нет, и все пребывают в одном возрасте.

— В каком?

— Да, в общем, в самом лучшем… — ответил папа уклончиво.

— Как же так, — удивился я. — Тут ты старше, а там мы что — ровесники? Пацаны вроде?

— Выходит, что пацаны, — сказал папа. — Время — это такая штука…

Моя планета

Вовка думает, что все мы прилетели с других планет. Ну, не сами мы, а наши души. Он говорит, что, когда должен родиться человек, с далекой планеты спускается душа и вселяется в него.

— А когда человек умирает, его душа возвращается на свою звезду. Ты думаешь почему так много звезд на небе? — спрашивает он.

— Ну, — говорю я, — потому что много разных миров…

— «Миров!» — передразнил Вовка. — А ты слыхал, что каждая звезда — это чья-то великая душа? Что это чья-то жизнь, ставшая звездой?

Вовка — он врать не станет. Наверняка прочитал где-нибудь. Он много чего знает. Например, что в Африке есть племя догонов, которые верят, что прилетели из созвездия Сириус. У них даже календарь свой особенный, не похожий на наш, земной. А в Индии есть племя тодов — так они с созвездия Быка.

— И что интересно, — говорит Вовка, — все эти племена живут рядом с равнинами, где нарисованы опознавательные знаки. Ну, как в пустыне Наска. Это для того, чтобы там мог приземлиться ихний звездолет. Потому что все они надеются вернуться на свою настоящую родину.

С тех пор, как Вовка рассказал мне это, я стал думать: а где моя планета? Иногда мне кажется, что все это глупости, а иногда так и тянет к звездам — что, если где-то там, на далеко-далекой звезде, моя настоящая родина?

— Вовка, — спросил я, — а душа должна помнить, откуда она прилетела?

— Должна! — уверенно сказал Вовка. — Только душа обычного человека спит и ничего такого не помнит. А вот пробужденные видят все — и прошлое и будущее.

Мне ужасно захотелось стать таким пробужденным, чтобы вспомнить, откуда я.

— Вообще-то есть один способ, — сказал Вовка, — правда, непроверенный: надо ночью лечь на землю и установить контакт с какой-нибудь звездой. Когда душа начнет получать сигналы из космоса, она проснется и все вспомнит.

И мы решили попробовать.

… Ночь стояла — хоть глаз выколи. Руку протянешь — и то не видно. Мы легли на берегу и уставились в небо. Тысячи звезд смотрели на меня, и каждая была какая-то особенная, не похожая на других… «И на одной из них жила моя душа, — думал я. — На какой?» Я внимательно всматривался в них, перебегал от одной к другой, так что у меня даже глаза заслезились. И вдруг увидел, что одна маленькая звездочка словно подмигивает мне, мол, вот она я. Я сосредоточился и почувствовал, что от нее исходят какие-то сигналы, слабые такие волны. «Есть контакт!» — обрадовался я и закрыл глаза…

… Волны омывали меня, то теплые, то прохладные. Раскачивали, баюкали, и вдруг я стал легким как перышко и полетел по длинному воздушному коридору. Я летел с такой скоростью, что даже в ушах свистело! Потом послышалась музыка — странная, пульсирующая, похожая на азбуку Морзе… И вдруг я увидел… море. Настоящее, живое! Оно набегало на меня и обрушивалось солеными брызгами. Справа я увидел гору — она показалась мне знакомой, точно я уже где-то видел ее. Но где?

— Ну что? Получилось? — вернул меня Вовка к реальности.

— Ага, — сказал я. — Кажется. Только я ничего не понял… Там пейзаж какой-то: море и горы. Ничего особенного…

Вечером мы рассматривали с мамой фотографии. И вдруг — что такое? То самое место: море и гора справа!

— Мама, где это?

— Разве ты не узнал? Это Коктебель… гора с профилем Волошина. Помнишь? «Как же я забыл! Ну конечно, это же наш берег, это же мое любимое место!»

— А почему ты спросил?

И тогда я рассказал маме и про планеты, и про души, и про то, что увидел…

— А ведь именно здесь мы тебя задумали… — задумчиво сказала мама.

— Ха, «задумали»! — хохотнул Вовка, когда я передал ему наш разговор. — Сделали они тебя там, понял? Не знаешь, что ли, как детей делают?

— Знаю, конечно… — ответил я, но после Вовкиных слов мне почему-то расхотелось смотреть на звезды. Вообще все расхотелось. Я понял, что все это враки, насчет звезды. Вообще все враки! Просто родители делают детей, и все. А мы потом страдаем, потому что от нас все скрывают. Зачем?

Я поплелся к дяде Коле. Буду сидеть рядом и смотреть на поплавок. И все. И больше мне ничего не нужно… Дядя Коля тоже был не в духе. Рыбалка не шла, с тетей Галей разругался…

— А ты чего смурной?

— Да так, — сказал я, — думал, у меня есть своя планета, а оказалось — лажа все это.

— Как это — лажа?

— А так: я думал, что я со звезды прилетел, а оказалось — с Коктебеля. Вот и все.

— А Коктебель, что — не планета?

— Какая это планета? Так, городок на побережье… Обычное все. И море там не черное, а обычное, враки все это…

— А ты знаешь, что в Коктебеле Волошин жил? — спросил дядя Коля и как-то недобро на меня посмотрел. — Максимилиан? А ты знаешь, что там «Алые паруса» снимались?! С Вертинской? Все сбегались, и я смотрел! А какое там кино на улице показывали, в Доме творчества? Все деревья были увешаны отдыхающими, на заборах висли, лишь бы глазком посмотреть на стоящее кино! Случалось и падали… Да там… Эх ты, — и дядя Коля махнул рукой.

— Ну что? Что там? — наскакивал я.

— Да Коктебель — это целая планета, для тех, кто понимает. Понимаешь?

— Не а.

— Вот в том-то и дело, что «не-а»! А уже понимать должен! Не в названии дело, а в сути! А суть, брат, такая, что оттуда такие люди вышли, такие писатели… Туда обычный народ не поедет, пузо-то загорать. Туда поэты едут, художники, там все историей дышит, легендой. Да одно тамошнее танго чего стоит! А джазовый фестиваль? Да там в море «Золотые ворота» есть — кто посреди проедет, у того все желания исполнятся… А ты говоришь: не планета! Еще какая планета! Почище твоей Москвы будет!

Я задумался. А может, и правда, Коктебель — планета? Ну и что, что не на небе, все равно же в космосе. Все в космосе! И наш поселок, и лес, и железная дорога… И все это — планеты. Со своей жизнью, историей, людьми… Может, и я — планета? А что? Вон во мне сколько всего: и голова, и грудь, и живот. И глаза, и руки, и ноги! А в голове — мозги, а в груди сердце, а еще душа… А если Вовка спросит, откуда, скажу — с планеты Коктебель. И пусть только поспорит!..

Японские картинки

Неспешный разговор в тени деревьев

Оказывается, раньше дядя Коля «был помешан на Востоке», все книжки про Японию прочитал! Он говорит: «Мы с ними похожи, с японцами: они на воде живут, океан кругом, и я у воды цельный день сижу — созерцаю. И чай мы любим одинаково, только пьем по-разному». Вся комната у дяди Коли увешана японскими картинками. Он их вырезал из журнала «Огонек» и прикнопливал к стенке.

Так вот, одна картинка называется «Неспешный разговор в тени деревьев», художника Тикудэна. Картинка так себе, ничего особенного: в домике под деревьями сидят двое мужчин, пьют чай и разговаривают. Но у дяди Коли она самая любимая! Он говорит, что когда смотрит на нее, прямо-таки входит туда и даже слышит, о чем они беседуют.

— Сначала сидят молчком, ждут, пока чай заварится, а пить начинают не спеша, по глоточку.

Оказывается, первым, кто придумал пить чай, был буддийский монах Бодхидхарма. Он медитировал целых девять лет, и вдруг стал засыпать. В гневе, что не может справиться со сном, он вырвал свои веки и бросил их на землю. И вскоре на этом месте вырос куст с необычными листьями. Ученики стали заваривать их и заметили, что напиток получается каким-то особенным: выпьешь его — и спать не хочется! С тех пор в буддийских монастырях появился культ чая. Его пьют неспешно, с размышлением. Благодарят богов за все дары, хозяина — за гостеприимство, потом вдыхают аромат чайного листа, наполняются любовью и состраданием ко всему живому…

— Смотри, — говорит дядя Коля, — эти двое, возможно, друзья, художники. Во дворе у них бонсай стоит, карликовое деревце… они им любуются, рисуют. И вот, к примеру, один говорит:

— А у переправы сакура зацвела…

А другой:

— Надо бы съездить, посмотреть…

И садятся они в лодку и плывут смотреть на цветущую ца на Фудзи. Как она окрашивается розовым, потом алым, потом становится как факел, только на самой вершине снег лежит…

— Ты вот думаешь, почему японки такие красивые? — спрашивает дядя Коля.

— Ну, от природы…

— Оттого что красотой любуются! У них в Японии даже праздники такие есть: «любование сакурой», «любование Луной». Целыми семьями съезжаются в парки и смотрят на цветущую сакуру или сливу. Впитывают красоту, и лица у них становятся белые, как луна, а губы сочные, как сливы…

— Может, и нам такой праздник устроить? — говорю я. — Например, «праздник любования сиренью!»

— Не получится, — вздыхает дядя Коля, — культура не та. Это ж с детства воспитывать надо!.. У нас поглядят пять минут, а потом и обломают всю…

Дядя Коля снова задумчиво смотрит на картинку:

— А может, это два поэта, пришли друг к другу в гости и соревнуются в стихах.

— Это как?

— А кто лучше стихи сложит. Один начинает, второй следом, и получается цепочка стихов… Дядя Коля замер на минуту, потом будто поймал что-то:

«Отраженье Луны в реке,

Ветерок пробежал -

Луна задрожала…»

— Здорово! — говорю я. — Мне понравилось!

— Ну вот, а теперь ты мне отвечай, тоже стихами!

И я сочинил:

«Вовка посмотрел на Луну

И упал в реку».

— Ну при чем тут Вовка! — расстроился дядя Коля. — Да еще упал!.. Ты о красивом думай, уходи от обыденности… Главное дело тут — настроение создать! Я посмотрел на этих двоих в тени деревьев и выдал:

«Сидят двое, пьют тишину».

— Вот! — обрадовался дядя Коля. — Уже лучше. Уже ты почувствовал, что тишина — живая, тоже объект природы. Дядя Коля достал книжку японских поэтов и начал читать мне их стишки, «хокку» называются. Они коротенькие, две-три строчки, а кажется, что широкие, как море. Одно мне запомнилось:

«Ты проснись скорей,

Стань товарищем моим,

Ночной мотылек!»

Я подумал, что сочинил его мальчик, которому ночью не спится и страшно одному, как мне иногда бывает. Но оказалось, что написал его поэт-бродяга Басе. Он чудной был, ходил из города в город и нигде не мог найти себе места.

— Поэты — они все такие, неприкаянные… — объяснил дядя Коля.

А ночью стихи сами пришли ко мне:

«Тишина.

Неспешный разговор в тени деревьев -

Дядя Коля и я».

Задом наперед

Мне-то больше нравится другая картинка, художника Тогана: на ней нарисован монах на ослике, только сидит он неправильно, задом наперед.

Монах этот служил конюхом у императора, но однажды провинился, и император сослал его в далекую провинцию. Потом император одумался, заскучал и велел вернуть отшельника обратно. А тот, звали его Хан рю, так полюбил тихую жизнь вдали от города и высокую гору, где живут святые, что не хотел ехать назад. Но — приказ есть приказ. Тогда сел он на ослика задом наперед, чтобы все время видеть вершину горы Хэншань, и поехал во дворец.

— И что интересно, — говорит дядя Коля, — точно так же, задом наперед, ездил на белом ослике один из восьми бессмертных, старина Чжан-Голао. Говорят, что он был мастер колдовать, но редко спускался с гор. Когда же такое случалось, то за день мог объехать на своем ослике весь Китай, туда и обратно. На ночь он складывал его, как бумажную игрушку, в трубочку, а утром, побрызгав водой, оживлял. На спине он носил маленький барабанчик…

— Почему ты ездишь не как все, а задом наперед? — спрашивали его. А он отвечал: — Я учусь у мудрецов древности! Так я выражаю им свое почтение!

Я вот тоже люблю оглядываться назад. Особенно, когда мы «снимаемся с места». Как тогда, в Коктебеле. Я сел на заднее сиденье и смотрел назад, до последнего, пока не исчезла гора с Пушкиным… Мама говорит: «Ты очень привязчивый, трудно тебе в жизни будет!» А папа: «Зато он хорошее не забывает!»

Но дядя Коля объяснил, что я не так все понимаю, что старина Чжан Голао не потому назад смотрел, что скучал, а потому, что истину видел: не всегда настоящее лучше прошлого. Наоборот: впереди-то все хуже и хуже, и что с нами будет — неизвестно…

— Он бы все эти штучки-дрючки, телевизоры, мобильники разные не одобрил. Потому и не хотел смотреть вперед. А глядел назад, где вековая мудрость…

… И вдруг мне представилась эта мудрость — большая, живая, похожая на огромное раскидистое дерево. И будто я подхожу к нему, а оно раскачивается, скрипит от старости и шелестит своими листьями. А листьев этих — видимо-невидимо! И на каждом — какая-нибудь мудрость написана. И я наклоняю ветки, срываю листочки и читаю, читаю… и мне так хорошо, так тепло рядом с этим деревом, как с добрым старым человеком, который все все знает и ничего не боится…

Хотел бы я встретить старину Чжан Голао, поболтать с ним о том о сем, постучать по его барабанчику или сесть на ослика и поехать задом наперед.

Человек дождя

В тот день рыбалка не задалась — дождь пошел. Сперва маленький, а потом как припустил! Мы свернули удочки и пошли к дяде Коле.

— Дождь — это хорошо, — говорил он. — Червяки повылезут! Они дождь любят. Ты-то как: человек дождя?

— Не знаю…

— Японцы — так те люди дождя. Они уж к нему привыкли, без зонтика и шляпы — никуда! У них как вечер, так проливной дождь, «юдаки» называется.

— А кто такой «человек дождя»? — спросил я.

— Погоди, после, — сказал дядя Коля. — Есть у меня одна картинка художника Хиросигэ: по берегу реки идет бедняк с мотыгой на плече. Домой возвращается, а тут дождь…

— Юдаки?

— Он самый. Поливает его как из ведра, а тут и ветер налетел, но бедняга идет вперед. На нем какие-то лохмотья и желтая соломенная шляпа — да разве спасут они от дождя? А позади — гора, «Пасть дракона» называется. Раньше думали, что это хозяин горы сердится и посылает дождь… Ишь как разошелся! Ты заходи-заходи, не стесняйся, — говорил дядя Коля, пропуская меня в сарайчик. — Снимай рубашку, а то простудишься, мне от мамы твоей влетит. — Он включил рефлектор, рядом повесил мою рубашку — сушить. — Поглядывай, чтоб не сгорела.

Потом достал старый журнал и показал мне эту картинку. Как же смешно японцы дождь рисуют! Прямо как дети! У них дождь похож на тетрадный листок в косую линейку или на ниточки, протянутые сверху вниз. А за «ниточками» я увидел и страшную гору, похожую на пасть дракона, и человека, бегущего по берегу реки… Он едва держится на ногах, а ветер так и норовит сбить его с ног…

— Да-а, — протянул дядя Коля, — я, когда смотрю на эту картинку, вспоминаю одну байку. Как-то поспорили солнце и ветер, кто из них сильнее. Солнце говорит: «Я!», а ветер: «Нет, я!» Увидели пастуха на дороге, и условились: кто с него тулуп снимет, тот и сильнее. Ветер начал дуть. Дул, дул, старался изо всех сил — а пастух только сильнее тулуп запахивает. Холодно ведь… Тогда выглянуло солнце, обогрело своими лучами всю землю, согрелся пастух и сам тулуп снял. Улавливаешь смысл?

— Не очень…

— «Не очень!» — передразнил дядя Коля. — А смысл таков: теплом да любовью скорей победишь, чем грубостью. Сколько ветер не злись, сколько ни дуй, а все равно солнце выглянет и все лужи высушит.

— А «человек дождя» — это кто? — снова спросил я, потому что он не выходил у меня из головы. И дядя Коля рассказал, что так назывался один фильм про двух братьев. Когда младшему было страшно, к нему приходил «человек дождя» и рассказывал сказки. Потом-то выяснилось, что это был его старший брат, Рэймонд. Он еще пел смешную песенку «Как я мог танцевать с другой, когда ты был рядом…»

… Ночью я проснулся от сильного грома. Он гремел так, что казалось, разнесет все вокруг! Я выглянул в окно: в небе сверкали молнии, деревья раскачивались и скрипели, как мачты на корабле, а небо было черное и страшное, как море в шторм. Громыхнуло раз, другой, и по крыше забарабанил дождь. Он стучал все сильнее и сильнее, а потом полил как из ведра. Ветки начали хлестать по окнам с такой силой, что даже стекла зазвенели! Я был в комнате один… и вдруг представил, что сейчас распахнется дверь и в комнату войдет человек Дождя: в длинном плаще с капюшоном и высокой черной шляпе. Я так ясно увидел это, что у меня даже сочинились стихи:

Ко мне пришел человек Дождя.

— Ты ждал меня? — Я ответил: — Дя!

— Тогда пойдем гулять под дождем!

И я ответил: — Давай пойдем!

И руку дал человеку Дождю:

— С тобой куда хочешь гулять пойдю!

И мы пошлепали с ним по лужам,

Ведь мы как братья,

Ведь мы с ним дружим!

Но вышло солнце: — Пока, прощай!

Я лишь коснулся его плаща,

И крикнул вслед человеку Дождю:

— Ты возвращайся, я подождю!

Теперь я думаю, что все-таки я человек дождя. Потому что люблю слушать, как он барабанит по крыше, как стучит по подоконнику — то громче, то тише… Люблю смотреть, как наполняется водой дождевая бочка, а вокруг прыгают лягушки. А еще я люблю дождь, потому что после него бывают грибы, и мы с папой надеваем болотные сапоги и идем в лес…

Учителя

Еще мне нравится картинка художника Тиканобу. Потому что по ней можно целую историю рассказать. Хотя с виду она совсем простая: на поваленном дереве сидит старик, а перед ним мальчик со свитком в руках. А история такая: сидел на мосту старик и вдруг снял с ноги сандалию и бросил ее в реку. Зачем, спрашивается? А затем, что мимо проходил мальчик, и старик это сделал нарочно — проверить его хотел на смирение. — Достань мою сандалию! — сказал он. Парень, хотя в нем так все и вскипело, смирился и выловил сандалию из воды. Старик — так даже спасибо не сказал да еще потребовал, чтобы тот надел ему сандалию на ногу. Пришлось парню нагнуться и обуть старика. А тот велел ему прийти на то же место через пять дней на рассвете.

— Я дам тебе урок, — сказал он. Когда мальчик пришел, старик был уже на месте. Ох и рассердился же он:

— Ты заставил меня ждать, невежа! Приходи еще через пять дней.

Так продолжалось несколько раз, пока наконец мальчик не явился вовремя. Он пришел в полночь и два часа ожидал старца! И вот старик вышел из темноты ночи — оказалось, что это был не простой ворчливый старик, а знаменитый даосский монах. Он похвалил мальчика за смирение и уважение к старости и вручил ему свиток с основами боевого искусства. Мальчик овладел им и стал знаменитым воином Чанг Лианом.

Дядя Коля любит эту историю и всегда говорит:

— Учителя — они все одинаковые: что у христиан, что у буддистов, — такие проверки устраивают, что будь здоров! Был, например, один святой, звали его Павел Препростой. Так он в 60 лет решил стать монахом! Пришел к келье преподобного Антония и стучит в дверь. — Что ты хочешь, старик? — спрашивает Антоний. — Стать монахом, — отвечает Павел. — Ты уже стар, — говорит Антоний, — ты не выдержишь такие посты, какие я держу, по пять дней кряду. Уходи домой, — и закрыл дверь. Но Павел не уходил. Три дня простоял как вкопанный. На четвертый Антоний отворил дверь, увидел Павла и снова велел ему уходить. — Умру, но не уйду, — ответил Павел. Антоний подумал: «У него нет ни воды, ни хлеба. Если он умрет от голода, то на моей душе будет грех! Оставлю его у себя, но сначала испытаю». — Ну хорошо, — сказал он Павлу. — Я возьму тебя в ученики, но ты должен во всем слушаться меня. — Я готов, отче! — ответил Павел. — Ну тогда стой и молись, пока я не выйду! — сказал Антоний и опять ушел в келью.

Целую неделю простоял Павел! Преподобный изредка подходил к окну, поглядывал, не ушел ли старик? Нет, стоял неподвижно и творил молитву. Наконец на седьмой день Антоний вынес финиковые плети, окунул их в воду, чтобы они лучше гнулись, и говорит: — Плети веревку. — Павел сплел. Антоний потрогал ее и говорит: — Плохо! Расплети и начни заново!

Ничего себе работенка! Павел страшно устал, в горле у него пересохло, ноги подгибались от усталости, но он расплел веревку и снова начал ее плести. На закате Антоний спрашивает: — Хочешь хлеба? — Другой бы на месте Павла воскликнул: «Да, отче, я голоден! Дай мне поскорее хлеба и воды!» Но Павел ответил: — Как ты хочешь, отче.

После этих слов Антоний сдался — такого послушания он давно не встречал. И оставил у себя Павла. И стал Па вел монахом, да таким святым, что чуть ли не святее самого Антония!

— Вот такие они, учителя, — закончил рассказ дядя Коля. — Ведут себя вроде чудаковато, зато потом — польза! Смиряет человек свою гордыню, и тогда сам Бог его охраняет, потому что смиренных любит. Так-то, брат!

Три желания

Послушать дядю Колю, так все вокруг живое. Даже камень: пнешь ногой — ему больно. А уж о деревьях и говорить нечего. Дядя Коля с ними разговаривает, благодарит за что-то.

— А как же! Дерево — оно живое: растет, старится… Помнишь, я тебе картинку показывал — «Прогулка в осенний день»? Там еще дерево разноцветное, трех возрастов: одна его часть — молодая, зеленая, другая — пожелтела, а третья совсем засохла…

— Там еще мостик и домик вдали, — вспомнил я.

— Вот-вот! Художника этого звали Гэссен, не помню, рассказывал я тебе? Вырос он в монастыре…

Дядя Коля не успел договорить, как небо вдруг потемнело и ветер понес листья в нашу сторону. — Ишь разошелся! Точно прогнать нас хочет!

Мы быстренько собрались и пошли домой.

— Так вот, — продолжал дядя Коля. — В монастыре он выучился хорошо рисовать и стал художником. Многим его картины нравились, самые знатные люди заказывали ему свои портреты. Только была у него одна особенность: цену за свои картины он запрашивал самую высокую, а деньги всегда просил вперед. И стали про него поговаривать, что, мол, скупой он, о деньгах только и думает. А одна знатная дама даже сказала: «Картины его — прекрасны, а мысли — грязны».

— Разве так бывает? — удивился я.

— Ты погоди, дай договорить Сколько он так жил — неизвестно, только вдруг исчез, будто испарился. Говорили, что видели его в горах, но точно никто ничего не знал… А потом вот что открылось: художник-то этот неспроста большие деньги просил, а было у него три заветных желания. Первое такое: засыпать тайный склад зерном, чтобы люди в его деревне не голодали; второе — построить новую дорогу в монастырь для богомольцев, а третье — храм достроить, о котором его учитель мечтал. Для этого он и брал большие деньги! А когда все желания исполнил, то ушел в горы и стал отшельником. Такая вот история…

— А чего он молчал-то? — говорю я. — Рассказал бы всем о своих желаниях…

— Во-о-от, в этом-то вся и штука! Если бы он проговорился — хоть словом, хоть пол-словом, — так его превозносить стали бы. И сам он загордился бы: вот, мол, какой я хороший! Для всех стараюсь! А древние как говорили? Пусть твоя левая рука не знает, что делает правая. То есть, не трезвонь о своих заслугах на каждом углу. А перед Богом мы все прозрачны, как стеклышки. Ему все видно!

Потихоньку стал накрапывать дождь, и мы спрятались под наше любимое дерево: широкое, в три обхвата. С него вид на реку хороший, и спина греется.

— Да, брат, — рассуждал дядя Коля, — какую скорбь в себе человек носил! И молчал. Все равно как то дерево. А ведь оно и тень нам дает, и дрова… Нет, стоит себе тихо… В костре сгорает, тепло отдает — и ничего, молчит. Так и ты. Делаешь доброе дело — будь как дерево. Чтоб ни одна живая душа — ни-ни…

Мы долго еще так сидели, пока дождь не кончился. И я все думал об этом художнике: как ему трудно было. Ведь он для всех старался, а его скупым называли. Ведь он не жадный был, а терпел все это. И молчал. Интересно, а я бы так смог?

Сказки

Куда мы идем

Ослик шел по дороге уже три дня. Уже трое суток он не пил, не ел и только смотрел вперед: когда же покажется… Он не знал, что должно показаться, но что-то заставляло его идти вперед.

— Куда ты идешь? — спросила маленькая овечка, гулявшая поблизости.

— Сам не знаю, — отвечал ослик. — Но надо же куда-то идти…

— Наверное, — сказала овечка. — Когда идешь, день проходит быстрее, а когда стоишь на месте, он как будто и не движется. Пожалуй, я тоже пойду с тобой.

И они пошли вдвоем.

— Ты сытая? — спросил ослик.

— Да, я только поела сена и немного свежей травы. А ты голодный?

— Очень. Трое суток ничего во рту не было. Поделись со мной своей сытостью!

— Ладно, — сказала овечка. И она стала думать о сене, какое оно было пахучее, потом о траве, какая она была свежая и сочная…

— Ах, как вкусно, — сказал ослик, — даже слюнки потекли… Спасибо тебе!

Теперь ослику стало легче идти. Он мог даже размышлять в пути.

«Наверное, место, куда мы придем, будет все в зелени, и везде будут расставлены корыта с водой, а воздух будет чистый и прозрачный, как после дождя… и будет там кто-то светлый, как облако, которое пронеслось вчера надо мной…»

Вскоре дорогу им перебежал краснощекий суслик. Он был такой от природы, но немного стеснялся своей красноты.

— Куда идем? — спросил он ослика.

— Вперед. А ты?

— Никуда, просто люблю перебегать с одной стороны на другую.

— Это опасно! Лучше ходить по одной стороне…

— А еще лучше — стадом! — добавила овечка.

— А если мы пойдем втроем, это будет «стадом»? — поинтересовался суслик.

— Нет, это будет компанией, которая идет к чему-то.

— А как я узнаю, нужно мне это «чемуто» или нет? Может, лучше остаться там, где был?

Ослик подумал немного, даже остановился.

— Знаешь, для этого надо пройти с нами хоть четверть пути. Хоть немного, чтобы почувствовать путь.

— Ладно, пошли, — согласился суслик. — Если ты голоден, могу поделиться запасами.

— Да ведь у тебя ничего нет!

— А за щеками? — хитро улыбнулся суслик. — Слева — пшеница и гречиха, справа — овес и горох.

Все остановились, и суслик действительно достал из защечного мешка немного зерен. Ослик подкрепился, а овечка не стала — она ведь недавно поела.

Пошли они дальше втроем. Вскоре догнала их собака.

— Куда идете? — спросила она, запыхавшись.

— К «чемуто», — ответил суслик, доедая семена из защечного мешка. Собака обежала компанию, полаяла на всякий случай и остановилась перед осликом, как ведущим.

— Вряд ли ты пойдешь с нами, — сказал ослик задумчиво. — Мы привыкли идти тихо, без лишнего шума, а ты бегаешь и лаешь без толку…

Собака обиделась. Конечно, ослик и овечка намного больше ее, но она быстрая, смелая и может их чему-нибудь научить.

— Зато, — сказала она ослику, — если ты устанешь, я могу бежать впереди и указывать дорогу.

Ослик задумался: «В этом что-то есть…» И сказал:

— Поделись с нами своей бодростью, своей скоростью, а то мы уже давно идем…

— Ладно! — обрадовалась собака. И стала вспоминать, как бежала, запряженная в сани, а хозяин покрикивал: «Эге-гей!» И так легко, так радостно стало у нее на душе, что она передала свою силу и ослику, и овечке, и суслику.

Пошли они веселее и наткнулись на большую кротовину. Возле нее стоял крот, загораживая им дорогу.

— Куда идете?

— Вперед, — сказала овечка. — А ты что тут делаешь?

— Предупреждаю.

— О чем?

— Что дальше начинается густой лес.

Ослик поднял голову и увидел лес — высокий, густой… Солнце куда-то спряталось, а вместо него появилась тень ночи.

— Надо дойти до опушки и там заночевать, — решил ослик. — Утром пойдем дальше. Спасибо тебе, крот, хорошее дело делаешь.

«Пойти, что ли, с ними?» — подумал крот. Он забросал кротовину землей и побежал рядом с сусликом. Собака замыкала шествие, и так они вошли в лес.

Ослик остановился у большого дуплистого дерева. «Под его ветвями каждый найдет себе местечко, да и от ветра прикроет…» — подумал он, а вслух сказал:

— Здесь и заночуем. Кто знает, сколько нам еще идти!

Потом посмотрел на луну и сказал как бы про себя: — Интересно, если спеть ей колыбельную песню, она услышит?…

Однако предложение ослика не встретило особого энтузиазма. Крот вообще не знал, что это такое, суслик опасался во время пения растерять свои запасы, овечка смутилась — у нее совсем не было слуха. Зато собака обрадовалась и заливисто затянула:

«У-у! Баюкаю Луну,

Песню ночную пою-у!»

А ослик подтянул:

«Ты, Луна, ты на небе одна,

Ты прекрасна, как персик, бледна!»

«И наверное, бедна-а-а!» -

подхватила собака.

«Ну вот, только начала медитацию перед охотой, как тут эти…» — раздался сверху недовольный голос. Все посмотрели наверх и увидели сову, которая сидела на краю большого дупла и раздувалась от негодования.

— Да-да, кто вы такие? Куда идете? И зачем нарушили мой покой?

— Во-первых, мы не «эти», — ответил за всех ослик. — Мы путешественники. А во-вторых, мы еще сами не знаем, куда идем.

— Мы идем к «чемуто», — подсказал суслик.

— Не знаю никакого «чемуто», но вести себя нужно тихо! Тем более, в лесу.

— Послушай, а как ты медитируешь? — спросил ослик. Он знал, что все совы очень мудрые, а мудрости ему как раз и не хватало. — Поделись с нами!

«Вот еще!»- хотелось сказать сове, но она подумала, что это будет невежливо, и начала рассказывать.

— Сначала надо закрыть глаза и посмотреть глубоко в себя…

— В живот? — переспросила собака.

— Какой живот? Я же сказала: в себя…

— Где это, «себя»? — спросила овечка и посмотрела на ослика — может, он знает.

— Какие вы бестолковые! — удивилась сова. — А еще путешествуете! Уже должны знать, что есть то, что снаружи, а есть то, что внутри. Это и есть — «себя».

Ослик, а за ним и остальные закрыли глаза и заглянули в «себя»…

Ослик увидел лунную дорожку, по которой ему очень хотелось пойти;

овечка — утренний туман, который был похож на молоко; суслик — темную норку, полную светящихся зерен; собака — белый скрипучий снег со следами чьих-то ног; а крот — крот вдруг услышал музыку! Неясная и едва слышимая, она так понравилась ему, что он начал кружиться и покачиваться с лапки на лапку, что-то напевая себе под нос.

— Вот видите, — прокомментировала сова. — Можно услышать музыку, песню, увидеть пейзаж, никогда вами не виденный…

«К чему это она клонит?» — подумал ослик. А сова точно услышала его мысли и говорит:

— Поэтому ходить никуда не надо. Все, что вам нужно, можно найти в себе.

Ослик опять задумался:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что надо оставаться на месте?

— Хочу! — ухнула сова. — Еще как хочу! Только глупцы надеются найти что-то снаружи, тогда как все самое лучшее находится внутри!

Ослик снова закрыл глаза, увидел лунную дорожку и уже было пошел по ней, но вовремя спохватился.

— Не слушайте ее! Она хочет сбить нас с пути! — сказал он.

— Да-да! — поддержала его овечка. — Наш путь совсем другой! Мы должны двигаться, чтобы прийти к «чемуто».

— Ничего вы не поняли! Не поняли! — ухнула сова и, взмахнув крыльями, полетела в ночную тьму.

Понемногу все успокоились и уснули. Только в голове у крота все крутилась недавняя мелодия и не давала бедняге заснуть.

Утром к компании присоединились еще двое: белка и старый ободранный кот. Правда, белка отстала, едва кончился лес:

— Я ведь прыгаю по веткам, привыкла жить на высоте, а прыгать по дороге — это не по мне…

Зато кот был просто счастлив! Наконец-то его бродячая жизнь обрела некий смысл: он шел не просто куда-то, а к «чемуто»! Шел не один, а с компанией. Он даже мирился с присутствием собаки — так устал от одиночества…

Коту рассказали про ночной разговор с совой.

— Она такая умная, — добавила овечка. — Она что-то такое знает…

— Да что она знает? — заважничал кот. — Да мы сами с усами! Я и с сиамским котом дружил, и с тибетским — наслышан об этих медитациях…

— Ну так расскажи, — попросил ослик. И кот согласился. Для этого даже сделали небольшую остановку.

Кот выступил вперед, закрыл глаза и завыл не своим голосом:

— Мы можем совершить путешествие в глубь себя, если отрешимся от всего земного…

— От травы и листьев? — спросил ослик.

— От риса и чечевицы? — пролепетал суслик.

— От погони за птицей? — поинтересовалась собака.

— Вы мыслите слишком примитивно… — отвечал кот. — Все это надо отбросить на время, чтобы посвятить себя полету в незнаемое.

— Полеты — это хорошо, это мне нравится, — сказал ослик.

— А мне — нет, — возразила овечка. — Мы можем улететь и не вернуться, а я хочу дойти к «чемуто» и посмотреть, что это такое.

Крот подумал: «Если я буду слышать музыку, да еще и летать, то и ходить никуда не надо!..» И незаметно для всех начал рыть подземный ход. Он уже вырыл довольно глубокую ямку, как вдруг из нее показался… маленький бурундучок.

— Ой, куда это я попал? — испуганно зарекотал он и хотел юркнуть обратно, но собака крепко схватила его за хвост.

— Да это никак бурундук по прозвищу «медвежья совесть»! — обрадовалась она. — Давненько я хотела на тебя посмотреть! Маленький, а медведя стыдишь так, что по всей округе слышно!

— А чего он пристает! — запричитал бурундучок. — Даже след оставил! Погляди, на спинке!

— Да, всей пятерней приложился! — подтвердила собака, разглядывая пять темных полосок на шкурке.

— Отпусти его, — сказал ослик. — Видишь, он дрожит от страха.

— Ну что, «медвежья совесть», пойдешь с нами? — спросила собака.

— К-ку-да? — дрожа, как осиновый лист, спросил бурундучок.

— Далеко, чтобы прийти к чему-то… — сказал ослик.

— Чтобы увидеть то, что мы никогда не видели, — добавила овечка.

— Мы должны двигаться, понимаешь? — объяснил суслик.

— Да, если я не двигаюсь, мне очень плохо, — пожаловался бурундучок. — У меня начинается такая трясучка!..

Пока они разговаривали, крот потихоньку уполз в подземелье… Сначала этого никто не заметил, но потом ослик решил всех пересчитать, и вышло, что кого-то не хватает.

— С нами нет крота, — заметил он. — Жаль, я уже привязался к нему.

— Я тоже, — сказала овечка. — Он так забавно плясал под луной…

— Может, догнать его? Найти? — и собака уже начала рыть лапами землю.

Ослик задумался:

— Что-то подсказывает мне, что ему не по пути с нами…

— Не по пути! — подтвердил кот. — Крот привык жить под землей, а свет просто ослепляет его!

С этой непонятной мыслью все снова двинулись в путь: впереди ослик, за ним — овечка, потом суслик и бурундучок с котом. Собака рвалась вперед, убегала далеко-далеко, так что ее не было видно, потом возвращалась назад и радостно сообщала:

— Осторожней, вон за той корягой — рытвина!

И правда, спустя какое-то время все видели на дороге яму или рытвину и благополучно обходили ее.

— Осторожно, впереди огромная лужа! А за ней — битое стекло…

И все обходили лужу и стекло. И благодарили собаку. Но ослику… ослику это не понравилось:

— Знаешь что, — сказал он собаке, — не надо предупреждать нас! Дорога… она должна быть непредсказуемой…

Собака расстроилась — ведь она хотела как лучше.

— Мы должны встречать все опасности лицом к лицу! — продолжал ослик. — Мы не должны знать — что там, за поворотом, иначе путь потеряет всю свою прелесть!

А прелесть в пути уже появилась! Надо было только увидеть, услышать ее! Цокот копыт, посвистывание суслика, блеяние овечки… даже кот с его урчанием, даже бурундучок с его бульканьем и мелкой тряской… казалось, что путь звучал, пел, помогал идти!

… В полдень ослик решил сделать небольшую остановку, чтобы напиться воды из большой лужи.

— А где овечка? — спросил он.

— Ее нет, — ответил суслик, став на задние лапки и посмотрев кругом.

— Нет, — подтвердил бурундук.

— Мы потеряли ее! — закатив глаза, промяукал кот.

— Как так? Еще утром она была с нами, — заволновалась собака.

— Мы не можем ее потерять, — сказал ослик.

— А может, она устала? Может, осталась в поле? Ну зачем овечке пускаться в такой долгий путь? — предположил кот.

— Если захочет, догонит нас, — сказал суслик.

— Молчи, «краснощекий»! И перестань стоять столбом! — рассердился бурундук.

— Не столбом, а столбиком! — обиделся суслик.

— Не важно! Ты лучше посвисти, вдруг услышит?

Суслик свистнул, но только спугнул стаю ворон.

— Тише вы! — рассердился бурундук. — Не видите: мы овечку потеряли.

— Потер-ряли! Потер-ряли! — закричали вороны и унеслись прочь.

Суслик снова свистнул, на этот раз сильнее прежнего. Все прислушались. Никого. Тихо…

— Ушла она, с концами, — подытожил «краснощекий».

— Как так «с концами»? — рассердился бурундук. — А вдруг с ней беда? А если она потерялась? И попадет в лапы медведю?

— Что же, нам теперь поворачивать назад? Из-за одной какой-то овцы?! — заворчал кот.

— Именно! Из-за одной овцы! — подтвердил ослик. — Мы не сможем идти по пути, если бросим ее. Путь перестанет нас вести.

— Почему? — спросил кот.

— Потому что он не переносит предательства, — ответил ослик.

— Мы не предатели, — запыхтел бурундук, — мы пойдем за овечкой.

— Зачем идти всем? — не унимался кот. — Вы идите, а мы с сусликом останемся здесь и будем сторожить путь.

Собака даже закашлялась от негодования! Она кинулась было на кота, но тот успел спрятаться за ослика.

— Не трогать! Я раненый! — завопил он.

Ослик стоял, опустив голову.

— Я думал, что путь чему-то научил вас, а вы…

«Я не предатель, я просто устал», — хотел сказать кот, но когда ослик повернул назад, все дружно двинулись за ним. Вернее, за овечкой!

— Я чувствую, что путь очень доволен! — сообщил бурундук. — Он прямо радуется, глядя на нас!

И правда, дорога оказалась на удивление легкой! Вот и поле, вот и стожок, но где же овечка? Собака обежала стожок, который заметно уменьшился с тех пор, как они ушли, и понеслась в сторону леса. Вот где пригодился ее нюх! Ее собачье чутье! Суслик с бурундуком бросились вдогонку. Даже кот вспрыгнул на стожок и стал оттуда высматривать пропажу.

— Ну что, не видать? — спрашивал ослик.

— Нет, — отвечал кот.

А где же наша овечка? Что с ней?

С ней случилось то же, что и всегда: утром она пошла вместе со всеми, но потом решила вернуться, чтобы ухватить в дорогу клок сена, да так и осталась… А спохватившись, пошла не в ту сторону и забрела в лес.

— Ухты! Ухты! Вот ты и снова здесь! — услышала овечка знакомый голос. «Сова! — обрадовалась она. — Теперь мне не так одиноко!» И пожаловалась:

— Я заблудилась, отстала от своих…

— Не волнуйся и не трясись, — успокоила ее сова. — Отсюда мне хорошо все видно!

Она округлила и без того круглые глаза-телескопы и стала высматривать ослика с компанией.

— Наверное, ушли вперед. Еще бы! Потерять день пути из-за какой-то заблудшей овцы!.. А ведь я предупреждала — нет, пошли куда глаза глядят! И что?

— И что? — переспросила дрожащая овечка.

— А то, что тебя может задрать волк, медведь, да мало ли кто! А я отвечай!..

Тем временем собака бежала по следу, суслик с «медвежьей совестью» едва поспевали за ней.

— Не беги так быстро, — попросил суслик, — я уже выдохся!

— Я тоже, мои силы на исходе… — пролепетал бурундук.

— Стойте здесь, а я побегу дальше, — скомандовала собака. Взяв след, она уже не могла остановиться, да к тому же быстро темнело.

— … И зачем тебе идти с этим ослом? — спрашивала сова. — Ты могла бы путешествовать вглубь себя, я бы обучила тебя основам медитации…

— Признаться, я и так все время медитирую, когда пасусь в поле, — ответила овечка. — Хожу, жую траву, а сама где-то далеко-далеко!..

— И что? — спросила сова.

— А то, что мне надо двигаться. Без движения моя медитация стоит на месте…

— Ухты! — удивилась сова. — Впервые такое слышу! Подожди-ка… — она прислушалась. — Никак, лай собаки?

«Неужели меня ищут? — обрадовалась овечка. — Неужели не бросили?» Она притихла и вскоре тоже услышала знакомый лай!

— Я здесь! — заблеяла овечка что было сил. — В лесу!

— Настоящая заблудшая овца, которая не может без своего стада, — констатировала сова. А овечка уже бежала навстречу своим, и радости ее не было предела!

Первой она увидела собаку — запыхавшуюся, с высунутым языком.

— Далеко же ты ушла! — сказала собака и села, чтобы отдышаться. Тем временем к овечке уже спешили суслик и бурундук, кот и ослик. Когда наконец все встретились, то даже не могли говорить — каждому хотелось подойти к овечке и потрогать ее.

— Если бы не сова, — рассказывала овечка, — я бы умерла от страха! Да-да! Просто упала бы и умерла…

Все посмотрели наверх и увидели сову, которая делала вид, что находится в стороне от всего происходящего. Ослик вежливо поклонился ей:

— Спасибо тебе, мудрейшая… У меня не хватает слов, чтобы выразить…

— Ах, не стоит… — сова покраснела и прикрыла глаза крылом.

— Стоит, стоит, — подхватила овечка. — Ты так помогла мне! Ты меня успокоила!

— Мудрость и беспокойство — две вещи несовместные! — важно ответила сова и опустила крыло. — Прощайте, у меня начинается время охоты!

И, взмахнув крыльями, улетела в ночь.

Ослик снова возглавил шествие, и все двинулись в путь…

… На другой день беда приключилась с собакой: она занозила лапу. Боль была такой сильной, что собака легла на землю и только слабо подергивалась. Ослик созвал срочный консилиум:

— У кого самые острые зубы?

— У меня! — в один голос сказали суслик и бурундук.

— Кто умеет снимать боль?

— Я! — выкрикнул кот и вышел вперед.

— Кто знает лечебную траву?

— Я! — ответила овечка.

— И я, — скромно добавил ослик. — Но надо спешить! Нельзя терять ни минуты!

Суслик осмотрел лапу и покачал головой:

— Глубоко вошла! — и начал освобождать свои щеки от запасов.

— Ну, это надолго! — не выдержал бурундучок, впился острыми зубками в собачью лапу, дернул и… колобком покатился назад.

— Есть! — и показал занозу, величиной с хорошую швейную иглу.

Овечка уже несла целебный листик, а кот улегся рядом с собакой и стал забирать ее боль. Он делал это со знанием дела, урча и мурлыча, прислушиваясь к собаке, к ее стонам и хрипам, а потом, потягиваясь, стал отдавать эту боль великому необъятному пространству, в котором покоятся наши радости и страдания, потери и находки, — все все, что мы готовы отпустить на свободу!

Тем временем ослик ходил кругами, словно ограждая собаку от новой опасности в виде шипов и колючек, зловредной инфекции или отравы.

— Скоро все пройдет, — успокаивал он всех. — Не зря говорят: «Заживет как на собаке»!

И правда: к вечеру собака уже бежала рядом с овечкой, полная необъяснимого блаженства и благодарности. Душа ее ликовала, а в голове вертелась новая песенка:

«Нет хуже занозы,

Чем колючка от розы,

Но теперь уже все позади!

Моя лапа здорова,

И я бегаю снова,

И я снова с друзьями в пути!»

Незаметно для себя собака стала напевать песенку вслух, добавляя в конце «оп-ля-ля, оп-ля-ля-ля, в пути»!

— Хорошо получается! — заметила овечка и стала ей подпевать. Потом присоединился ослик и все остальные.

— Р-рас-пелись тут! — прокаркала недовольная ворона. На самом деле ей было немножко завидно, что у нее нет такой компании.

— Все каркаешь, каркуша, — пристыдил ее ослик. — Не накаркай нам беды!

— Слухи, слухи! — обиделась ворона. — Клеветники! Совесть потеряли!

— Как потеряли? — испугался ослик. — Совесть потеряли?

И стал растерянно смотреть по сторонам, словно искал кого-то.

Тут надо сделать небольшое отступление…

Дело в том, что в пути у каждого появилось свое прозвище. Так, «медвежью совесть» для краткости стали называть просто — «совестью», овечку после всего произошедшего — «пропажей», суслика — «краснощеким», кота — «раненым», из-за постоянных жалоб на многочисленные ранения, собаку — «сторожем», так как никто лучше ее не мог охранять ночной сон, а ослика — «вожатым», ибо он вел всех по пути к «чемуто». Порой можно было слышать, как он ищет или зовет кого-то:

— Эй, никто не видел, где наша «совесть»?

И все хором кричали: «Совесть! Где ты?»

Или:

Опять эта «пропажа» куда-то подевалась! «Сторож», пойди поищи!

Поэтому ослик, услышав воронье «совесть потеряли», первым делом подумал про бурундучка, который частенько отставал из-за своего малого роста. Но «совесть» был на месте, а значит — все в порядке, и можно продолжать путь! Путь, который изменил всех в этой странной компании!

Если раньше суслик и бурундук рыли себе отдельные норки, то теперь — одну, общую. В особо холодные ночи они пускали к себе кота — погреться. Собака, именуемая «сторожем», не отходила от овечки — мало ли что еще случится с этой «пропажей»!

Так шли эти шестеро уже много дней, шли к «чемуто», преодолевая опасности, голод и холод…

И чем дальше они шли, тем больше казалось ослику, что это «ЧЕМУТО» не далеко, не ТАМ где-то, а ЗДЕСЬ, среди них. Вот как тогда, когда все лечили собаку, или как сейчас, когда все остановились и ждут захромавшего кота. «Вот оно, это „ЧЕМУТО“, — думал ослик. — Так куда же мы идем?»

… Дорога уже давно шла под уклон. Ясно было, что впереди обрыв, а за ним — река или озеро. Ослик первым увидел ее: да, это была РЕКА! Не какая-нибудь там речушка, а настоящая река, которую вброд не перейдешь, справа — слева не обойдешь, — такая она широкая и длинная. Когда подтянулись остальные, ослик оглядел всех и спросил напрямик:

— Кто не умеет плавать?

— Мы умеем! — зарекотали «краснощекий» и «совесть».

Кот недовольно завилял хвостом: — Умею, но не люблю.

— Я — плаваю! — радостно сообщила собака.

Все посмотрели на овечку. Та стояла, потупя большие печальные глаза и покраснев, словно провинилась в чем-то.

— Я боюсь шума, темноты и… воды, — прошептала она. Все обступили «пропажу». А та… Бедняжка: она почувствовала себя такой никчемной, такой неумехой… Что же делать?

— Оставьте меня, — сказала овечка, — а сами плывите на другой берег, к «чемуто»…

Ослик ждал, что скажут остальные.

— «Совесть», как думаешь? А ты, «раненый»?

— Нам не нужно «чемуто» без овечки, — ответил бурундук.

— Да, — поддержал его «краснощекий». — Обойдемся без этого «чемуто». Жили же мы как-то без него?

— Я думаю, без овечки «чемуто» перестанет быть «чему-то», — ответил загадочно кот.

— А может, ты попробуешь, а, «пропажа»? — спросила собака. — Плавать совсем не сложно — перебираешь лапами и плывешь…

— Нет, нет, лучше сразу умереть, — сказала овечка и задрожала так, что колечки на ее шубе зазвенели как колокольчики.

— Нет, ну не можем же мы оставить ее тут одну! — зашумел ослик. — Надо что-то придумать!

Думали долго, до самого вечера, когда на небе появилась луна. Она посмотрела на печально стоящего ослика, дрожащую от страха овечку и… незаметно для всех опустила в воду лунную дорожку, которая заиграла, заискрилась, слегка покачиваясь на волнах…

— Смотрите! — закричал «краснощекий». — Серебро на воде!

— Да ведь это лунная дорожка! — обрадовался кот.

— Дорожка? — переспросила овечка.

— Она самая! — ответил ослик. — Луна всегда приходит нам на помощь!

— И что, — спросила овечка, боясь поверить своему счастью — по ней можно идти?

— Я слышал, — сказал ослик, — что можно. Если очень верить.

— И я не утону?

— Ну что ты! — успокоил ее ослик. — Ведь мы будем рядом с тобой! Только надо соблюдать одно правило: всегда смотреть вперед, ни налево, ни направо, а только вперед!

Все подошли ближе к воде.

— Эй, луна! — крикнул ослик. — Не убирай дорожку, пока мы не перейдем на другой берег!

И луна кивнула: — Не бойтесь!..

Тогда шестеро вошли в реку и пошли по дорожке: впереди — ослик, за ним — собака, следом — овечка, потом кот и суслик с бурундучком.

— Смотрите на дорожку! — говорил ослик. — Она выведет нас! Не сворачивайте с пути!

Вода в реке словно остановилась, рыбы тоже не плыли, а в изумлении выпучив глаза, смотрели на это удивительное шествие: серьезного, немного строгого ослика, бедную дрожащую овечку, пекущуюся о ней собаку, кота, не сводящего взгляда с луны, внимательного суслика и маленького забавного бурундучка. Они шли по лунной дорожке, думая об овечке, которая не умеет плавать, и о пути, который должен привести их к «чемуто»…

А луна — луна светила им, потому что знала — без ее света им не выбраться на дорогу, не прийти к «чемуто» и не понять, куда они идут…

Гном Омыч, или Гномская страна Сказка для детей неопределенного возраста

1

Наш гном Омыч жил когда-то в обычной гномской стране, а потом уехал в горы, где встречал рассветы и закаты, умывался росой и писал стихи. Вы спросите, конечно, почему он уехал из гномской страны? Так слушайте, я вам все расскажу.

2

Порядки в гномской стране были раз и навсегда заведенные и не менявшиеся много столетий подряд. Все гномы подчинялись Главному гному и без его разрешения не могли и шагу ступить. То есть могли, конечно, но строго в одном направлении. Стоило кому-то пойти в другую сторону, как его хватали и отправляли на плантации риса. В стране строго соблюдалось праворукость. Если узнавали, что у кого-то в семье родился леворукий ребенок, левша по-нашему, его тут же забирали у родителей и отправляли на плантации риса.

Другой закон касался разного рода творчества: разрешалось писать стихи, поэмы и рассказы строго одного размера. Если у кого-то выходило на строчку больше, то его отправляли на плантации риса.

Если на картине художника были изображены не те предметы, которые разрешались, то картину уничтожали, а художника отправляли на плантации риса.

3

Так случилось, что в семье Омыча родился леворукий ребенок. Его сразу отобрали у родителей и отправили жить в сельскую местность, учиться в сельской школе и работать на плантации риса.

Обычно люди, погоревав какое-то время, смирялись с судьбой, но родители Омыча не могли забыть своего мальчика, который работал теперь на плантации риса.

Посовещавшись, они написали письмо Главному гному с просьбой забрать мальчика домой и обещанием не выпускать его в общество, чтобы он никого не смущал своей леворукостью. Мало того, что родители осмелились обратиться с просьбой к самому Главному гному, так еще письмо оказалось длиннее положенного на целых две строчки! Главный гном отреагировал мгновенно, и вскоре родители Омыча исчезли, словно их и не было.

4 Оставшись один, Омыч начал искать хоть какого-то общения. Надо сказать, что с детства у него открылся талант к стихосложению. Он аккуратно складывал стихи из отцовской библиотеки в стопочки и ставил одну стопочку на другую, так что вырастал целый замок стихов. Когда стопочки начинали раскачиваться, Омыч перекладывал их в другом порядке, пока однажды один том не упал ему прямо в руки и на глаза не попались такие строки:

Когда я беру книгу правой рукой,

в душе моей наступает покой,

ибо я поступаю как все гномы,

которые с законом знакомы.

Стихи поразили Омыча своей однобокостью и прямотой, и ему сейчас же захотелось написать совсем другие стихи — неясные, как ручей, такие, что пела ему мать в детстве. Так у Омыча открылся дар к сочинительству, и он начал сочинять стихи и поэмы, исписывая по нескольку тетрадей в день. Стихи были примерно такие:

Мой брат леворукий, о где ты?

Где мои мать и отец?

Нигде я не слышу ответа -

печальный жизни конец.

или:

Линия горизонта — кто провел тебя?

Удаляешься, когда к тебе я иду.

Так и счастье мое ускользает,

Никак его не найду…

5 Омыч понимал, что стихи его несовершенны и ему нужен Учитель. Но где найти такого? И вот однажды вечером он набрел на Поэта, который нараспев читал непривычно длинные строки:

когда душа поэта говорит,

сама природа слушает, молчит

и ловит слово…

в дуновеньи ветра,

приливе волн,

причастии рассвета

ей чудится призыв к свободе и блаженству,

все на земле стремится к совершенству!

Так Омыч познакомился с Пиитусом (Лысым, как звали его все за глаза) и начал ходить к нему домой на поэтические семинары. 6

Вы, может быть, спросите: а почему Лысый не преподавал в университете? Так я вам отвечу: потому что гномский закон запрещал лысым и рыжим людям преподавать в школах, колледжах и университетах. Любая непохожесть вызывала у Главного гнома подозрение в неблагонадежности. Если же кто-то нарушал этот запрет и вел занятия в какой-нибудь студии, даже и безвозмездно, то его отправляли на плантации риса. Поэтому Лысый преподавал поэзию тайно, и верные его ученики оберегали своего Учителя от любых подозрительных лиц. Омычу, у которого таинственным образом исчезли родители, а младший брат работал на плантациях риса, они поверили сразу. «К Лысому входим по одному, как стемнеет, — предупредили его. — Пароль: „Старье берем?“ Ответ: „Берем все, что плохо лежит!“» Омычу пароль показался странным, отдававшим воровским жаргоном, но зато он хорошо маскировал происходящее на квартире Учителя.

7

Омычу очень нравилась таинственность поэтических собраний, на которых Пиитус читал стихи великих поэтов, работавших теперь на плантации риса. Все, что говорил Учитель, он запоминал мгновенно и навсегда. Прослушав пять лекций о стихосложении, где Пиитус подробно объяснял особенности сонета и рондо, ударника и раешника, хокку и танка, Омыч, почесав в затылке, спросил:

— А как все-таки лучше писать?

— А как Бог на душу положит! — махнул рукой Пиитус.

И Омыч сразу же согласился: действительно, Бог не может положить плохо, Бог положит на душу самое лучшее! От Пиитуса Омыч услышал и фразу, которую в тот же вечер проверил у себя дома. Фраза эта звучала так: РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ!

8

К тому времени у Омыча набралось несколько общих тетрадей, исписанных длинными поэмами и стихами, которые он никуда не отправлял, так как они не подходили по размеру и его запросто могли отправить на плантации риса. «Пожалуй, лучше все это сжечь», — решил он однажды. Тем более, что рукописи не горят. Он верил, что даже сгоревшие листки со стихами будут жить вечно и каким-то образом влиять на умы и чувства всех гномов.

9

Однажды случилось то, чего так опасался Омыч: Пиитуса забрали. Увезли, завязав глаза, на черном мотоцикле — хорошо, если на плантации риса! А если дальше?! Пораздумав о своем житье-бытье, Омыч решил уйти в горы. И в самом деле: если забрали Пиитуса, могут прийти и за ним. А жить все время взаперти и вечном страхе невозможно. Сложив свое нехитрое добро — чайник, письменные принадлежности и спальный мешок, Омыч с наступлением темноты выдвинулся в горы. Они давно уже манили его — свободные, острыми пиками уходящие в небо.

10 И вот он на свободе! Несколько дней ушло на то, чтобы отыскать подходящую пещеру, расположиться в ней и обозреть окрестности. Неподалеку был ручеек и поляна с ягодами и кустами дикого шиповника. Чай он заваривал из высушенных листьев, варил на маленькой плитке варенье и повидло из ягод, а вечером — вечером разговаривал со звездами и писал стихи. Вот его первые опыты:

Солнце так близко, что могу с ним разговаривать

шепотом.

* * *

Цветок в расщелине…

Отдал ему последние капли из фляги.

Радуй меня и дальше!

Чем дольше он жил в горах, тем все более убеждался, что стихи не должны быть длинными. Напротив, чем короче они, тем лучше. Теперь даже размер, разрешенный в гномской стране, казался ему чересчур большим! 11

Однажды ночью к нему пришли родители. Они улыбались, а в руках держали полные чаши риса.

— А где мой брат? — просил Омыч.

И тут из-за отцовской спины вышел мальчик. Он совсем не вырос.

— Я стал художником, — сказал он, — я рисую на рисовых полях. И знаешь: картины тоже не горят, когда-нибудь ты их увидишь…

На следующую ночь Омыч убедился в этом. Он увидел картины своего брата. На одной была высокая гора и солнце над ней. На другой — цветок в расщелине скалы, тот самый, что он полил из фляги. И Омыч понял, что они с братом связаны сильнее, чем он думал.

12 Больше родители ему не являлись, но он успокоился. Он знал теперь, что они живы — неважно, в том или в этом мире. Со временем Омыч стал писать совсем короткие стихи — из пяти-семи слов. Он понял, что выразить себя можно и одним словом. Вот его последние опыты:

* * *

Протекла крыша.

Будет чем занять день.

* * *

Заросла тропинка.

Как давно я здесь не был!

* * *

Улитка вытянула рога —

слушает дождь.

* * *

Вчера еще здесь был ручей…

13

Иногда Омыч подумывал о том, чтобы спуститься в гномскую страну и рассказать, что можно жить свободно, не боясь леворуких людей, Главного гнома и рисовых плантаций. Но потом он понял, что каждый должен прийти к этому сам…

… Прошло много лет. Гномская страна опустела, рисовые поля затопило водой, а все гномы ушли в горы. Каждый нашел себе дело по душе, и праворукие не боялись здороваться с леворукими, и не было у них Главного гнома. Кто писал стихи, как Пиитус и Омыч, кто рисовал, кто строил хижины, искал и обрабатывал драгоценные камни. Жаль, что Омыч не дожил до этого времени. Но я думаю, что он все это видит и радуется, — ведь все гномы живут и в этих и в тех мирах.

Конец

Оглавление

Скажи мне, кто твой друг…

Сколько жизней живет человек

Почему я родился

Почему рисуют маслом?

Белая лошадь и черный монах

Как попасть в будущее

Талант

Лебедь

Райская жизнь

Мобильник

Переходящий старик

След

Я не я

Все сходится

Сырные дырки

Время — это такая штука…

Моя планета

Японские картинки

Неспешный разговор в тени деревьев

Задом наперед

Человек дождя

Учителя

Три желания

Сказки

Куда мы идем

Гном Омыч, или Гномская страна Сказка для детей неопределенного возраста Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg