«Всемирная история болезни»

Всемирная история болезни (fb2) - Всемирная история болезни [сборник] 2053K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олеся Мовсина

Олеся Мовсина Всемирная история болезни

© Мовсина О., текст, 2014.

© «Геликон Плюс», макет, 2014.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Чево

1

Начну как всегда за здравие, а там – видно будет. Одним словом, жили-были. (Впрочем, это уже двумя.)

Жили некогда некие брат и сестра (по фамилии Сиблинги). А жили они друг с другом, и была у них престарелая матушка, очаровательная старушка. И эта почтенная дама похоронила недавно своего возлюбленного брата.

Во время оно родились у них в семье близнецы – мальчик и девочка, и здесь уже берет свое начало история.

Она, конечно же, – золотоволосый хворобушек, прозрачно взирающий на мир из-под стекол очков, он – вкуснечик, наскоком и жадно обожающий жизнь под любым соусом. (Кстати, святое семейство отличалось скромностью и патриотизмом вкуса, и луковый суп здесь подавался исключительно с бородинским хлебом.) Любили друг друга близнецы приблизительно как сорок тысяч братьев и сорок тысяч сестер. Мальчика звали в миру Адамович, девочку – Евовичь, соответственно.

В то утро бабушка сказала, намазывая на булку печеночный паштет «Судьба Прометея»:

С тех пор, как мы поселились в этом доме, ко мне каждую ночь приходит мой мертвый брат. Наверное, он живет здесь где-то неподалеку.

Она говорила это каждое утро, и это пока всё, что мы о ней знаем.

У матушки Адамовича и Евовичи был на стороне особый интерес. В другом городе, равно как и у батюшки ихнего был интерес, не менее особый, там же. Интересы приходились друг другу не то братом и сестрой, не то мужем и женой, и все четыре пары не знали о существовании остальных.

Примерно раз в месяц, в субботу утром, матушка и батюшка наряжались и выходили из дому, взявшись за руки. Они покупали два билета на поезд, садились в один вагон, выходили на одной станции, а потом, поцеловавшись, расходились в разные стороны. Она – якобы навестить свою прежнюю учительницу музыки, он – якобы посетить планетарий или зоопарк. Тогда как назавтра, воскресным полдником оба стояли они на платформе под белым циферблатом, мысленно улыбаясь и пуская воздушные шары-поцелуи.

Уезжая, батюшка и матушка наказывали Адамовичу и Евовичи: не ходите, мол, гулять с Жучкой на площадку перед клубом собаководов и к тридцать третьему дому, а в парк ходите и к дому культуры – тоже. Жучкой была любимица вышеозначенной семьи, милейшая дворняга, оспаниеленная в каком-то десятом колене. А в тридцать третьем доме жил сумрачный ротвейлер, мнивший себя не четой не только Жучке, но и всему белому свету.

Пуще же всего наказывали родители Адамовичу и Евовичи беречь и защищать от жизненных невзгод друг друга и свою ненормальную бабушку. Последняя как раз в этот момент защищала докторскую.

Адамович, подай маме зонтик!

Что ты говоришь? Ах, да, старушка в этот момент защищала докторскую колбасу от Жучкиных посягательств. Да, а еще родители обещали за примерное поведение привезти детям печатного (или мятного?) пряника. Видимо, в том городе, куда они собирались, эти пряники как раз и печатали (или мяли).

Как только закрылась за родителями дверь, близнецы нарядились красной девицей и добрым молодцем и побежали гулять с Жучкой. Путь их лежал далеко-далеко, путь их лежал через собаководческую площадку.

Мальчика звали в миру Адамович

2

(Не вздумай начать с начала: детство, отрочество, юность, выстроенные в линеечку, уже попахивают дурновкусием, бог с ними, пускай сами ищут себе место под солнцем. Хотя можно поставить здесь дату рождения, но потом не забудь (при последней редакции) – не забудь перемешать карты рукою прилежного шулера (школьника?), дабы оставить после себя приличный случаю ахрологизм.)

(Эти лукавые скобки – я для себя, и читателю – если только по секрету.)

(А для читателя другие скобки. Приготовьтесь, мой дорогой, покачаться со мной на качелях – из балаганчика в печаль и обратно. Не пугайтесь, если закружится голова и язык защиплет от слишком терпкого концентрата: я всегда рядом, я держу вас за руку, если что. И всегда подам стакан холодной воды.)

А вот и дата рождения моего героя: 19…

(Хорошо, начало положено, теперь можно и по существу.)

Женщина, казалось, попала на эту улицу впервые. Здесь был и ветер, и голуби, насмерть стоящие против ветра. Одно было противоестественно: здесь не было номеров. Почему-то дома раз и навсегда устыдились своей индивидуальности и отказались от имен собственных. Мучимая желанием найти объект и помня инструкцию не обращаться ни к кому из посторонних, благородная дама ощутила давно забытый привкус замешательства. Наконец она решительно потыкала пальцем в черный телефон, прося помощи у кого-нибудь из своих. И через минуту два новеньких красных автомобиля ворвались на улицу с разных сторон. Они встретились, слегка притормозили возле уродливой пятиэтажки и разъехались. А дама, ничем не выразив своей причастности к поданному знаку, докурила и медленно направилась к парадной.

Черт, условный звонок! Но женщина? – он не ожидал. Впрочем, у посетительницы был вид особы, которая красит губы чаще, чем целует ребенка. Да и потом она произнесла. Он ответил. По инструкции проводил ее на кухню.

Марк Матвеев? – уточнила дама и крепко выложила на стол конверт.

Сомнений быть не могло: это оно.

Марк задумался, не предложить ли чаю, и за те восемь минут, что они оба пялились в свои стаканы, весны не наступило. Лишь проходя вдоль зеркального коридора, она сдалась – улыбнулась своей прическе. И тут же сурово и прямолинейно вышла из поля зрения Марковой жизни.

Когда догорело письмо, он стал собирать свои вещи.

Спустя три дня (спустив эти три дня с верхней полки поезда) женщина явилась еще в один дом. Может быть, это была другая женщина, но столь же сильно смахивающая на неумолимую богиню судьбы, как и та. Задача у этой, правда, была посложнее: исполнительнице предстояло сообщить матери о гибели сына.

Вот как это было, и что из этого вышло.

Бодро шел 2000-й год, корреспондент какого-то телеканала бодро нес пасхальную околесицу. Рапортуя с площади столицы, он объяснял телодвижения и конкурсы, происходившие за его спиной, инсценировкой великих событий, свершившихся «ровно две тысячи лет назад» (интересно, что имелось в виду?). Потом жертва журфака пообещала народонаселению отпущение грехов, в особенности за несоблюдение поста. Специально для наших телезрителей…

Ольга Адамовна рассмеялась, поскольку была остро умной (вниманию наборщиков и корректоров!), хоть и пожилой, одичавшей от одиночества женщиной.

Забавные мелочи дня виньеткой легли вокруг черной дыры, а все последующие годы так и сползли в эту дыру, один за другим. Она задумалась на секунду: белое или желтое полотенце взять из опрятной стопки; белое лежало сверху, а желтое было мысленно ближе.

Когда незнакомка приходит и предлагает хозяйке сесть, пощады не жди. А то был особенный случай.

Впрочем, гостья не стала утруждать себя поиском слов. В конверте лежало свидетельство о смерти и письмо от начальника с предупреждением о том, что не только опознавать, но и хоронить, собственно говоря, – нечего, что человек, как говорится, сгорел на службе, и что вечная память, а страна его не забудет. Стоит ли говорить (ах, какой вкусный штамп!), что, подорвавшись на мине письма, Ольга Адамовна не смогла догнать посланницу ада и – расспросить? Стоит ли говорить, что поездка в город, где Марк жил последние несколько лет, поиски его начальства, сослуживцев или хотя бы квартирной хозяйки – поразили нулевым результатом? Стоит ли говорить, что до последнего вздоха старушка Матвеева так и не смогла поверить тому письму и тому свидетельству и, уходя в мир иной, надеялась не встретить там сына еще какое-то время? Стоит. Говорю.

Но мы пригласили Ольгу Адамовну в наш роман не только для. В некоторые моменты своей жизни она вела записи, да, что-то вроде дневника, а это всегда очень полезно для авторов, раскручивающих хоровод персонажей вокруг елочки сюжета. Так вот же чуть позже мы расскажем, что почувствовал наш герой Марк, разбирая, читая эти тетради, некогда исписанные, как говорится, сгоревшей на службе – его матушкой.

(Так, что у нас теперь? Пассаж о механическом продолжении воли? Или всё о любви? Ведь кисейные платья русской литературной традиции давно уже мнутся у порога. Что ж, запускай!)

Оставалась Грушенька – наименьшее из зол после того, что он сделал с матерью. И всё же Марку хотелось вспомнить ее всю по порядку, от первого насмешливого «Да ты, братец, снайпер», – когда он мазнул окурком над урной и мимо, до…

Простые человеческие отношения. Мужчина и женщина. Ощущения, стоящие в русскоязычном словаре где-то между воспоминанием и восторгом, между горячностью и горем (наоборот). Впрочем, чушь – ничего такого между ними не было и нет.

Из всех возможных способов – навсегда оформить разлуку – Марк выбрал единственно благородный. Ничего не объяснять, комедию оставить нищим духом, а просто исчезнуть, отказать ей (мгновенно и задним числом), отказать ей в своем существовании. Общих знакомых у них нет, искать она его не будет, да и бесполезно. Обиженно хрустнут худые неровные пальцы, с тусклым блеском на том из них, чьего имени никто не знает – не золотое супружье колечко, а латунное какое-то, вдовье. И не пойдет она в гости в этот вечер, но и топиться тоже не пойдет: при всей своей эксцентричности Грушенька – дитя благоразумия, он знал это. Знал также: всё, что ей будет больно, сможет она обратить во благо себе и людям. Не только из упрямства, но и из великодушия тоже. (Во время чтения этого абзаца потихоньку начинает пробиваться сквозь сознание таривердиевская «Боль моя, ты покинь меня», осторожно кивая на Штирлица.)

(А вот теперь можно и о железной помощи живым.)

Марк понимал: еще не поздно вернуться. Лишь несколько часов продлится это состояние, когда еще не поздно вернуться. С тех самых младых ногтей, которые ему – сонному и двухнедельному – впервые обрезала матушка, – он шел к нынешнему дню. И все же эти несколько часов до поезда почему-то превратились для него в возможность новой жизни, они соблазняли его родиться заново. Память то и дело подсовывала под ногти хвоинки: коричневое пальто крупной клетки, заснеженную скамейку, вид на пустырь со строительного крана, где их запер озлобленный сторож. Облако пыли, осевшее на картавых вывесках, мамин зонтик, метко и смешно угодивший в щель – под перрон.

Не таким уж линейным был путь Марка к этому дню. И случайные дорожные встречи, и вокзальные рестораны, и вынужденные остановки значили для него не так уж мало. Едва ли не больше самой цели. И вот теперь он должен умереть. Никто не оценит его жертвы.

Своего акмэ искушенище достигло в метробе. По правую руку ветка росла и тянулась к одному вокзалу, по левую – к другому. Марк понял, что если первой подойдет та электричка… Они ворвались одновременно, и обе насмешливо разжали зубы. Мысленно зажмурив глаза и уши (а на вид очень даже прилично), он – шагнул. Нечеловечески грубая, холодная сила закрыла, дернула, потащила его. А он ей – спасибо, и смеялся облегченно, как во сне и как ребенок, теперь я свободен. И тут же стал снова серьезен и спокоен, как подобает.

3

Первая, кого они встретили на своем пути, была Киса Каруселькина. В коридоре цветущих берез она стояла – совсем инфантильно, вся похожая на детский стишок, и плакала. И точно, на вопрос близнецов о случившемся, Киса заявила, что де у нее большое горе, состоящее в неспособности купить или украсть кило сосисок – по причине преследования злыми людьми. Адамович и Евовичь закивали, обещая, конечно, помочь. Жучка было рыпнулась возразить, что, мол, воровать – это грех, но, во-первых, она оказалась глухонемой от рождения, а во-вторых, Киса была голодна. Так что вопрос о нравственных аспектах операции отпал (отвалился, как одуревшая от крови пиявка).

Мимо них проследовал дворник, он направлялся к ближайшему орешнику за новою метлой. Адамович, Евовичь, Киса и Жучка бросились к опустевшей дворницкой (что собой представляет дворницкая, никто толком не знал) – разбирать инструмент. Кому досталась лопата, кому – лом, кому – старая метла, а Жучке – только вонючая телогрейка. И тем не менее дело пошло в гору: друзья принялись рыть подкоп под гастрономов склад.

Такою им и запомнилась Киса Каруселькина, когда они вылезали из туннеля обратно, отряхивая с одежды остатки почвы, печенья и мышиного помета: глаза сверкают, а из отверстия в земле тянется нескончаемый сосисочный поезд, исчезая в отверстии Кисиного рта. И только в перерывах между вагончиками она успевает бормотать как стукнутая мешком: «Нежные – молочные, восхитительные – классические, неповторимые – сливочные, изысканный вкус – пикантных, устойчивый аромат – старорусских, ням-ням-ням…» Затем со следами счастья и муки обжорства на лице Киса выдыхает: «Не кантовать», – и быстро падает на спину.

Почесав, как положено, затылки, наши жалостливые близнецы аккуратно ее приподняли и сложили на скамеечку в ближайшем сквере (там она и осталась до лучших времен), а сами побежали дальше – выгуливать Жучку.

Следующим номером была Ладушка, Лада. Сидя на краю клумбы, она вожделенно ковыряла в носу и ругалась по-черному не только про себя, но и про весь белый свет. Адамович и Евовичь от этого даже покраснели (а Жучка, может быть, тоже, но под пестрой шерстью этого никто не заметил). Справившись со стыдом, прекратив это купание красного меня, благодети предложили Ладе свою бескорыстную помощь.

– Идемте, – с готовностью откликнулась та, вытирая пальцы о клумбу.

И вот что оказалось: некие так называемые бабушки прознали, что Лада в свободное от работы время гонит у себя в квартире отличную брагу. Бабушки, не будь дурами, прикинулись нуждающимися – кто в щепотке соли, кто в мотке ниток, кто в добром совете – и все ломанулись к Ладе в гости. Слово за слово, дело задело, дошло и до бражки. Всю кашу, что была в доме, они уже съели, а вот бражка не кончается, да и бабушек теперь не прогнать.

Когда наши (конечно же, наши!) герои вошли, живописная компания ни на секунду не уронила интеллектуальной беседы. Бабушка-с-куриным-лицом, повизгивая, стучала по пальцам своей серой тряпкоподобной товарке: «А ты картофельну воду, картофельну воду, картофельну воду пьешь? Мне оченно помогаеть!»

«А мне зять и говорит, а я – ему», – убеждала тряпкоподобная следующую бабушку, у которой глаза под очками были увеличены примерно вчетверо. Глазастая же, в свою очередь, мечтательно и упоенно мычала: «Нонче Паска, Нонче Паска», разбивая впечатление замкнутости-по-кругу беседы.

Следующим номером была Ладушка, Лада.

«Нда, а вы яичкями-то запаслись, яичкями запаслись? Запаслись? А то все раскупають, раскупають», – причмокивала бородавчатая Баба Яга, разливая очередную порцию бражки. А пятая и шестая бабушки наяривали под столом якобы втайне от всех в русскую народную игру, именуемую, кажется, ladushky.

«Интересно, почему они любят повторять одно и то же слово по нескольку раз?» – мелькнуло в голове у Евовичи, когда вошедшая последней Жучка обнаружила себя лаем заправского вышибалы.

Что тут поднялось! Бабушки шустро похватали свои стаканы (словно только и ждали сигнала) и, картинно (словно в угоду красавцу-режиссеру) роняя шпильки, очки и вязания, начали давиться к открытому окну. Хрустнула чья-то клюка, замяукала отдавленная нога, но – одна за другой – бабушки попрыгали за окно довольно благополучно и самостоятельно (Первый этаж? Первый, первый, то бишь, пока – без кровопролитий и жертв.)

Лада горячо благодарила. Правда, бражки уже не осталось, да и стаканов, впрочем, тоже, но благовоспитанные дети все равно бы отказались, скромно поджав или вытянув трубочкой – губы.

С третьим персонажем была и вовсе умора. Им оказался не кто иной, как всем известный забулдыга Чижик со смешной польской, не то чешской фамилией Пыжик. Судя по его мутному, слегка испуганному взору, с этим тоже стряслась беда. Он тыкался носом в оставленную кем-то на лавочке книгу про Комбинзона Конфуза, пытаясь найти в ней ответ на вопрос.

– Кажется, я потерялся, – молвил он, чуть не плача, – кажется, я перебрал этой самой водки. Помню, как выпил рюмку, выпил две, а потом вдруг всё потемнело, зашумело и…

– А нам папа говорил, что ты пьешь только воду из Фонтанки, а про водку сочинили нехорошие дяди, – с провокационным изяществом присела в книксене Евовичь.

– Что, из Фонтанки?! Вот оно, слово найдено! – закричал Чижик. – Так я ж живу на Фонтанке, а я и забыл, всё забыл, потерялся!

– Вообще-то, Фонтанка – это очень далеко отсюда, – одернул Адамович сестру, явно намылившуюся помочь этому бедолаге.

Чижик ударился сначала в слезы, а потом, когда это не помогло, – в грязь лицом. Пришлось его утешать.

– А может, меня опять украли? – вкрадчиво предположил он наконец. – Так бывало уже не раз. То друзья мои собутыльники попытались продать меня, бесчувственного – даже не за понюшку табаку, а просто так, ради смеха. То сумасшедшая старая дева, торгующая гербалайфом, возомнила искоренить меня как символ нетрезвого образа жизни. А однажды я даже был замешан в шпионский скандал.

Но тут Чижик осекся, видно, подумал: а не сболтнул ли я чего-нибудь лишнего?

Никто из них не знал, ходят ли до Фонтанки поезда, летают ли самолеты. Решено было отправить Чижика заказной бандеролью, на что он сам с радостью согласился.

– Спасибо, братцы, век не забуду вашей доброты, – пищал он отрезвело, пока его закручивали в несколько слоев плотной бумаги, заклеивали скотчем и проделывали в получившемся свертке дырочки для дыхания.

«Фонтанка», – написал Адамович в графе «куда». Потом подумал и добавил в графу «кому»: «Чижику Пыжику». И так объяснил сестре:

– Может, почтальон и не знает, где такое Фонтанка, но где живет Чижик Пыжик, он знать обязан.

Евовичь кратко кивнула, и они побежали дальше – прижучивать Гулю.

4

А вот дата рождения второго моего героя: 19… Ему тоже пришлось стать инициатором разрыва с любимым человеком. Но, как это принято, – всё по порядку.

Был теплый вечер накануне похмелья. Матвей в угоду стародоброрусской традиции философствовал с приятелем в кабаке. Подобно анекдотному Чапаеву, с помощью наглядных пособий планировавшему наступление, Матвей ворочал абстрактными понятиями, возя по столу стаканы, вилку и одно треснувшее блюдце (приятель его не закусывал). Справедливости ради (только ради нее!) добавим, что философия Матвея не была дочерью зеленого змия, то есть, и в трезвом состоянии он размышлял регулярно и столь же сложно-отвлеченно, как ныне. Товарищ его по прозвищу Платочек (жалкий остаток уважительного Платончика, наследства первого курса философского факультета) едва поспевал за мыслью коллеги. И то правда, мысли этой становилось всё просторней, а словам, следовательно, – всё теснее. Первая уже неслась во всю скачь, последние же наступали друг другу на лицо.

Еще пивком полирнем – и на воздух, – предложил Платочек слегка раздраженно.

Когда пиво, налитое слабой рукой, стало эманировать из кружки, Матвей невольно отдернул ладонь. То, что было сейчас Абсолютом (ладно, пускай по-твоему, Божественной субстанцией) или испачканным блюдцем – упало из-под локтя на пол.

Вот те на!

Так-то ты свергаешь своих идолов?

А из-под прилавка к ним уже вынырнул серенький человечек с квитанцией наготове:

Сквитаемся, господа, – (полагая, что «господа» – высшее проявление иронии).

Господин Матвей Марков привычным жестом сунул человечку десятку, говоря и всё больше дурея:

Я не суеверен, ты не подумай, и не склонен к восприятию слезливых метафор, которыми потчует нас случай, но меня всегда беспокоил пример Кьеркегора, ставшего великим мыслителем из-за того, что его батюшка некогда поссорился с Богом.

Писанная от руки квитанция почему-то гласила (голосила): «За разбитую пару посуды (чашка с блюдцем) уплачено 10 рублей».

Кажется, наша метафора разрастается и начинает жить независимо от нас, – Матвей с отвращением сунулся в теплую пивную пену.

Э, нет, братец, шалишь, счас они у меня такую пару увидят! – Платочек, подходя к стойке, вынул из кармана и натянул на лицо овечью маску. – Пжалуста, чай без лимона!

Потом, задумавшись на секунду: выпить чай, вылить или – прям так – хлопнул чашкой вместе с содержимым об пол.

Когда его выволакивали на свежий воздух, он размахивал смятой квитанцией и – очень довольный своей шуткой, рычал и смеялся:

Оплачено!

Да, разного рода критики и преподаватели, заправские ловцы скрытых смыслов, уже, наверное, нашарили кой-какую опору и с надеждой смотрят вперед или оглядываются по сторонам, пока наши герои (Матвей с Платочком) спускаются по эскалатору в метро. Они озираются в поисках Ивана и Луки. Ну на, держи ее скорей! Уговорили. Вон тот круглощекий милиционер, чье метрошное дежурство закончится с минуты на минуту, – Ваня, Иван Петрович. С Лукой немного сложнее. Хотя, впрочем, вот этот старче, подсчитывающий пятаки за свою убогую игру на губной гармонике, – нехай будет Лука.

Мария? Нет, ее зовут Фенечка, просто Фенечка – не то имя, не то прозвище, а впрочем, тоже не без скрытых дополнительных смыслов.

Высокая и сутулая, увешанная всякой хипповской ерундой, она показалась пьяному Матвееву взгляду странной и некрасивой. Его остановило и слегка ударило, во-первых, то, что она ждала последнего поезда совсем одна на всей платформе, но нет, не это. Она читала его книгу, книгу рассказов, выпущенную полгода назад тиражом 200 экземпляров и глупо затерявшуюся в толпе заносчивых бестселлеров.

Сам себе удивляясь (ибо – не любитель эффектных сцен), он нашарил в кармане ручку и подошел к барышне:

Не желаете ли автограф, дитя мое?

Осел! Какой неестественный покровительственный тон! Но ведь он всё еще думал расписаться и тут же сесть в противоположный поезд!

От неожиданности она посмотрела на него не таким долгим взглядом, как положено в романах (эх, ты!), и серьезно спросила:

А вы автор?

Он заметил, что она слегка косит левым глазом, и это его почему-то отрезвило.

Извините, так глупо у меня получилось, но я очень редко вижу живых читателей… своих читателей.

Матвей вытер пот и, скомкав, сунул носовой платочек в карман и ручку тоже.

Да, действительно глупо, – улыбнулась она уже в вагоне. – Тем более что на этом экземпляре уже стоит ваша подпись.

Чудовищное совпадение! Книгу дала ей почитать подруга, Матвеева согруппница Ира, буквально выклянчившая тогда у него этот автограф.

Он повис (на поручне?) на желании спросить, как ей нравятся, потом – взглядом – на ее бусах – и снова удержался. Выручила она, позаботившись, не на следующей ли ему? Он покачал головой.

Жаль, а то бы я вам рассказала…

– Мне не на следующей, мне вообще нужно было в другую сторону, но я…

Вот так и получилось, что он пошел ее провожать.

5

В десяти метрах от желанной площадки Жучка встрепенулась. Близнецы поняли, что она должна засвидетельствовать почтение, и не стали ей мешать. Это был обряд своего рода. У забора под кустом бузины более или менее беспорядочно толпились собаки всех мастей, ростов и возрастов, преимущественно беспородные. Толпились они вокруг коротконогого ушастого существа, строго восседавшего на складном стульчике. Существо было бы похоже на некоего собачьего царька, если бы вообще было похоже на собаку. Но нет, четвероногие плебеи подходили и подавали ему лапу совершенно бескорыстно. Что, собственно, Жучка проделала тож. Существо плавно посмотрело Жучке в глаза и что-то пометило в своей записнижечке. А все сделали вид, что ничего не заметили.

На площадке было людно и собашно. Интересно, хоть когда-нибудь наука объяснит феномен поразиттного сходства внешности собак и их хозяев? Потому что уже пора. Всех гулявших вразнобой животных и слонявшихся поблизости людей можно было с легкостью распределить по парам: собака-хозяин, чем наши маленькие герои моментально начали развлекаться.

Старику-лесовику, седому заросшему колли явно принадлежал потасканный хиппан с неимоверным рубильником, рыжая школьница с рыбьими глазами относилась к пуделеобразной скакливой бестолочи, а сытая тетя божий одуван досталась безобидному шарпею. Причем последние явно покупали одну на двоих краску для волос. Затруднение вызвал хитрый старикашка с роскошной щеткой усов, мы не успели идентифицировать его партнера, как вдруг раздался нарушающий идиллию лай.

Жучка виновато насупилась

Лаяла пара, не представлявшая для Адамовича и Евовичи угадывательного интереса (то бишь заранее связанная поводком): мясистая старушенция из армии Ладиных визитеров и долготелый бассет (настоящая парковая скамейка). А лаяли они о том, что, мол, площадка перед клубом собаководов – это площадка перед клубом собаководов, а не проходной двор какой-нибудь, и что собакам сомнительного происхождения положено гулять в проходном дворе, а не на площадке перед клубом собаководов. Короче, Жучка не выдержала и огрызнулась (дурында, могла бы еще немного попритворяться глухой). Не так-то просто разозлить бассета, но тут случилось невероятное: пятнистое грозное тело двинулось в сторону Жучки. Та изогнулась и ярко брызнула наутек.

Торпеду, набравшую скорость, не остановить – хозяйка повлеклась на буксире, беспомощно перебирая ногами. И было достаточно одного боребрика (sic!) на пути, чтобы горизонталь в ее глазах сделалась вертикалью, дальше бабуля поехала уже на животе, судорожно сжимая поводок и цепляясь зубами за траву. И только когда снова выехали на асфальт, собаководша вспомнила о своих руках и стала тормозить одной из них. Жучка улепетывала, визжала, испуганно дразнясь. Неизвестно, как долго бабассеты продолжали бы погоню, если бы из клуба собаководов не вышли и не крикнули бы: «Прекратить! Что за свинство!» Эти двое были: сумрачный ротвейлер в железной сеточке от укусов (он теперь не царь зверей, просто приседатель) и – Инфаркт Миокардович, он же хозяин Сумрачного, он же директор клуба, он же Кощей Бессмертный (он же – резидент иностранной разведки, но это выяснится позднее).

Он приказал «Пройдемте!» всем виновникам по(д)тасовки. Ими, по его мнению, оказались: пара бабассетов, Жучка и почему-то Евовичь. Адамович затеял вежливый спор, Евовичь в страхе заломила руки: я без брата никуда, Жучка виновато насупилась (где только она суп нашла в таких экстремальных условиях?).

– Девочка, не оказывай сопротивления, – посоветовал Инфаркт Миокардович. (Не забыть добавить про его не то липкий, не то жирный взгляд.)

Тяжелезные двери задвинулись за чуть-не-плачущими, и сумрачный ротвейлер сел на пороге сторожить.

6

Читателя надо любить, надо вовремя подавать ему обещанный стакан воды. Да-да, мой дорогой, сейчас будет лирическая пятиминутка.

С первой же встречи она одарила его желанием слушать звуки. В покачнувшемся воздухе он запомнил сырое ворчание города, и немудреный вензель ее голоса впечатался в ночь.

Эти первые проводы слегка затянулись, зацепились за провода – игрушечным парашютистом.

Слишком необыкновенной показалась Игрушенька Марку, и он ежился от опасения сказать что-то банальное, не из ее волшебного мира. Одна прядь волос, торчавшая горизонтально над ухом, не поддававшаяся расческе-завивке, чего стоила!

И говорили-то они не много, а если и – то совсем не так, как будто знали друг друга давно или всю жизнь шли к этому дню. Коварное непонимание болталось между ними – ее длинная до плеча серьга – и дразнило, и не давало расстаться.

– Всё-таки мне действительно пора, – наконец сказала она, слегка придушив фитиль своего очарования. В этот момент автобусы до ее дома как раз перестали ходить. Марк трезво вступил на дорогу и призывно махнул плывущим навстречу наглым авто. Из полутьмы выросла и замерла услужливо «Газель», но лишь только задвигая свою даму внутрь, Марк опознал в этой машине «Скорую». Грубо тронулись и задребезжали, бледные шторы вяло забили тревогу. Матерок шофера (вполне самодостаточный) спрятался за механическим голосом диспетчерши: рация выплевывала адреса, фамилии, заболевания.

Тебе не по себе? Тебе не по тебе? Тут еще эта луна клыкастая пыталась отодвинуть штору. Пятый, пятый, Костромская тридцать, квартира сорок два, сорок лет, сердце. Всем охота зарабатывать денежку. Восьмой, площадь Ленина, три, квартира два, Тараканова, гипертония. Дай спички. Шипение. Пятый, пятый? Первого слышит кто-нибудь? Шипение. Беременность тридцать восемь недель, обморок…

– Вы не хотите посетить всех этих больных? Мы, право, сами… – шепотом наклонилась Грушенька к санитару.

– Да не, мы уже, – и кивнул почему-то назад, к зашторенному чреву машины. И Марка пронзило, что после этого он тем более никогда не сможет встретиться с ней. Ибо нужно будет вспомнить эту отвратительную поездку и ее задохнувшееся ой, когда она сдуру сунула нос за кулисы.

А может, она сама всё это подстроила и разыграла, не в прямом смысле, конечно, а как-нибудь так, по-ведьмински? Ишь, рыжая, – и он упрямо молчал вплоть до последнего рукопожатия.

Здесь мой телефон, – невыразительно пробормотала она и сунула ему в ладонь что-то вроде визитки. А это было уже совсем пошло. Он хотел разорвать не глядя, но, шагая вдоль мертвых улиц, передумал и увидел в синих судорогах фонаря, что держит абсолютно белый, абсолютно чистый кусочек картона.

Всё это он снова поймал (весь этот долгий абзац очеркнула ногтем ущербного месяца ночь), когда прыгал на черную насыпь из вагона притормозившего – по причине, известной только ему одному, – скорого поезда.

7

Впрочем, беспорядок тоже не помешает. Нарушим очередность, не то у елочки зарябит в глазах от такого однообразия в хороводе. (Предыстория героя?)

Когда еврейский папа Матвея женился на его русской маме, некоторые многочисленные родственники предсказывали даже конец света. Но всё обошлось. Больше других радовалась матушка Роза, предводительница клана, заявляя, что, дескать, у нее стало одним сыном меньше (и действительно, с тех пор они ни разу не встречались).

Илья Марков, читатель и мечтатель, с шизинкой в голове и с шилом в попе, не захотел меняться после женитьбы. Трудно понять, чем питались молодые супруги, известно лишь, что оба они долгое время нигде не работали: к кому-то ездили, ходили ходуном или еще куда-нибудь, в общем, пытались играть с реальностью в прятки. И в конце концов доигрались.

А детство Ильи было знаменательно тем, что он каким-то образом ухитрился проклясть бога. Не то чтобы жизнь была очень тяжелой, просто так получилось. Тосковал, наверное, сильно по идеалу, вычитав его из умных книг, хотел чуда внезапного от тоски, да и не получил. Тогда выбежал он из дому темным вечером на пустырь за гаражами и закричал в воздух.

Потом жалел, конечно, мучился.

Даже будучи взрослым и женатым вспоминал иногда тот страшный вечер, и сразу ровное течение жизни как-то некрасиво вывихивалось в его голове.

Наверное, года через два после разрыва с родительским домом, поехал, как говорится в сказках, Илья в лес. За новогодней елкой, с рюкзаком и на лыжах. А к обещанному времени не вернулся. Не вернулся и на следующий день. Жена его отказалась вступать в новый год одна, проревев всю ночь на неприбранной кухне, осталась в году старом, там, где была еще счастлива.

А дальше и вовсе пошла какая-то неразбериха. Милиция, розыск, душное ожидание и ни на миг не отпускающая тошнота. И только в апреле, когда сошел весь снег, в том числе и в лесах, ее, с пятимесячным стажем беременности, пригласили на опознание тела.

Врач выдвинул такую версию: разогнавшись на лыжне, Илья случайно наткнулся на лыжную палку, потерял сознание и беспомощно замерз, не приходя в себя.

Вещи были, конечно, его. Из рюкзака торчала облысевшая елка. Но то, что осталось от живого тела, то, что сохранилось под снегом до весны, жена Ильи решительно не признала. Поверх своего отвращения и горя она почувствовала удивление; мысль о том, что ее обманули, надолго поселилась внутри и лишь немного успокоилась рождением сына.

(На этом предысторию пока что закончим, потому что это, в конце концов, не житие святого и не детские годы багрового внука.)

8

Что оставалось Адамовичу делать? А ничего ему делать не оставалось! Он попробовал кусать локоть – оказалось – это из другой поговорки, да и невкусно. Огляделся – зрительская массовка растекалась, отыграв свою роль. (Люди и звери разбились на пары и разошлись по домам.)

Один только Йошка остался стоять на площадке рядом с Адамовичем. Был этот Йошка племянником Инфаркта Миокардовича и руководителем школьного клуба «Кис-кис», обещавшего в ближайшем будущем сделаться городским кошководческим и составить конкуренцию собакам. Уже сейчас у этого шустрого мальчика был самый красивый в городе кот – все это знали. И вот теперь будущий хозяин будущей организации «Йошка & Ко» обратился к Адамовичу с выражением так называемого участия на сладкошачьем лице:

– Я всё видел. Это чудовищная несправедливость, ваша сестра ни в чем не виновата. Идемте, я помогу вам.

И почему-то, когда он говорил, слюна не вылетала у него изо рта, а наоборот – залетала.

Адамович задумался над этим Йошкой. Есть люди, которые любят собак, и есть люди, которые любят кошек. Издавна те и другие враждуют между собой (незло). А есть люди, которые любят и собак, и кошек, но как-то чрезмерно. Сами себя они считают добрейшими людьми на всем белом свете (и убеждают в этом некоторых наивных). Сие ложь: все зоолюбы более склонны к предательству и долгой обиде, чем остальные смертные, и они никогда не знают, о чем разговаривать с маленькими детьми.

У Адамовича, правда, не было причин не доверять Йошке, и он вяло последовал за внезапным другом.

Увидев мужчину в сером костюме, Адамович подумал. (Не слишком ли много размышлений подряд для одного Адамовича?) На мужчине в серой форме висела рация и неласковым голосом лаяла. И было похоже, что это человек – вслух, не раскрывая рта, думает.

Наверное, милиционеры – самые широкомыслящие люди, – все-таки подумал Адамович.

По коридору районного отделения и далее – в кабинет Йошка прошел как по своей квартире. И еще удивило Адамовича то, как быстро удалось Йошке состряпать необходимое заявление по форме, но рассуждать уже было поздно, да и бесполезно. Дядя в каких-то погонах, короче – дядя Берендей – позвонил в настольный колокольчик и сказал, преданно глядя в глаза Адамовичу:

– Нэ валнуйся, малчик, я пашлю своих самых отчаянных добрых молодцев, проста весь ментылитет нацыи; и они быстро расправятся с…

Он не успел договорить, и Адамович не успел спросить, какая нация имеется в виду. Вошли трое, вытаскивая разбойничьи лица из-под фуражек:

– Белков, Жиров и Углеводов для выполнения специального задания прибыли.

Да, пожалуй, сейчас Сумрачному не поздоровится…

– Именем закона! – закричал Белков, дубася в железную дверь.

– Именем розы! – закричал Жиров. А Углеводов не закричал ничего, но почему-то подмигнул ротвейлеру, всё еще сидевшему на стреме.

Самоотверженный Адамович ринулся в щель приоткрывшейся двери, но был схвачен сзади чьими-то не менее железными руками. Головорезы впустились внутрь, а наш герой опять остался снаружи один. Даже Йошка куда-то убрался с поля его зрения (в пылу праведного гнева). И только тут медленным холодком на сердце стал доходить до Адамовича смысл преданного Берендеева взгляда. Нас предали!

Он бросился на шею Евовичи, которая шла по другую сторону наручников от Жирова. Связанную Жучку тащил Белков. Углеводов шел сзади и ухмылялся.

Куда вы их? Возьмите меня тоже! – Не положено! Инструкция.

На Евовичи прямо не было никакого лица, на Жучке, соответственно, – морды. Углеводов уже разворачивал решетчатый фургончик с хрюкламой детских подгузников на борту. Адамович долго-долго бежал за автомобилем и кричал сестре и собачке, как он их любит, как он их спасет, а перед глазами его мотались веселые человечки в одноразовых бумажных трусиках, а в ушах звучал следующим кадром голос Инфаркта Миокардовича: «У вашей сестры были найдены секретные чертежи и фальшивые документы, теперь ей будет предъявлено обвинение в измене родине, или в шпионаже, что, впрочем, одно и то же».

Изможденный бегом и недоумением Адамович со всего размаху таки ударился в грязь лицом и зарыдал во весь голос.

9

Марк шел, дезориентируясь по звездам. В его чемодане лежало несколько вещей несколько странного свойства. Что-то похожее на детский конструктор или на художественно оформленную мышеловку. Бесплатный сыр прилагался, а также нога жареной птицы, дорожные шашки, паспорт и два носка. Прилагавшееся имело целью выдавать в нем рассеянного пассажира второго класса, отставшего от поезда. Впрочем, маскировка не пригодилась, и всё поименованное было заживо сожжено по прибытии на место.

Это был его первый поход на луну.

О несовершенстве мира уже не думалось, перестал раздражать своими преющими прелестями апрель, и вот за первым поворотом Кассиопеи обнаружились поляна и дом. На поляне в изобилии произрастали качели, жили деревянные лошадки и слоны. И если первые всего лишь смахивали на виселицы, то последние и вовсе неподарочно скалили зубы под лунным сиянием.

«Летний лагерь детского сада», – ухмыльнулась вывеска. Марк достал из чемодана конструктор-мышеловку и с ее помощью открыл, не стуча, дверь, как открывают свою собственную квартиру, некогда оставленную на съедение годам. Длинный коридор потянул его в себя вместе с дыханием сквозняка. В чуть живом свете двух ламп боковое зрение отметило выставку детских рисунков.

И вот наконец они предстали друг перед другом. За оранжевой дверью, которую Марк открыл опять же ни в коем случае не стуча, сидел в кресле мелкий, страшненький человек – сидел с видом судьи, сатаны или вахтера. Навстречу он, однако, встал – настоящий мэтр с кепкой – и протянул руку. Марк молча вложил в нее содержимое своей. Человек в полсекунды сканировал взором странный предмет и немного оттаял.

– Ваша комната номер семь. Чемодан оставите здесь. Завтра вы будете владеть дальнейшей информацией, – голос его прозвучал отнюдь не инфернально, как можно было предположить, – подумалось Марку уже на пути к месту ночевки.

Работа Дома на поляне была налажена безукоризненно. Все обитатели занимались Своим Делом, но никогда не встречались друг с другом. И только товарищ Мэтр с кепкой да прислуживающий персонал – женщина, немая как сыра земля, – знали в лицо всех заложников летнего лагеря.

По утрам женщина приносила пищу и бежевый Конверт с информацией к размышлению. И с ней, глухонемой, и с хозяином позволено было общаться лишь невербальными знаками, начиная с простейших человеческих жестов, заканчивая – вполне осмысленными.

За всю историю бывало несколько случаев схождения (по мукам) с ума. Но и тогда никто не слышал ни бьющихся стекол, ни ночного мотора. Каждому казалось, что в Доме на поляне живут всего лишь трое, каждому из двенадцати (двадцати четырех, ста сорока четырех). Приходящий в этот дом должен был пережить смерть, очистить свою память, равно как и память о себе. Если же кто-нибудь сомневался, забывался, а тем паче отказывался…

Никто из посторонних – боже упаси!

Впрочем, на лето сюда действительно привозили детей – пятерых сопливеньких даунят, и тогда женщина, обремененная новой бедой, переставала приносить ежедневную пищу.

Марк не сомневался и не вспоминал. Только однажды, сидя на полу камеры и оттачивая напильничком свои звериные рысьи зубы, он почувствовал, что существовал когда-то раньше. Словно кто-то пытался гаданием вызвать его образ на водной глади, словно умело разыгранный спиритический сеанс потянул его душу из душной могилы.

– Он живой, – сказала кудрявая экстрасенша, возвращая Грушеньке фотографию, – но в плену. Он будет долго искать, но ты его уже вряд ли найдешь.

Марк стряхнул с себя наваждение и продолжил работу.

10

Этот паштет «Орлиная радость» оказался нечревоугоден, и нашей гастрономической бабушке пришлось волей-неволей обниматься с белым фаянсовым другом. Кто не испытывал дивного ощущения, когда всё содержимое тела рвется наружу через рот, через нос, через уши, а потом наступает временное облегчение и умиление души?

Уже само по себе пищевое отравление могло послужить дурной приметой (а по части народной приметологии бабушка однажды чуть Жучку не проглотила: чайник не ставь носиком на восток, зубную щетку мимо зеркала три раза не проноси, а уж если угораздило тебя поздороваться через порог, то присядь на одной ноге и прочитай в таком положении «Отче наш» тридцать три раза, ну и так далее).

Теперь вот о чем я: содержимое бабушкиного желудка легло на дно унитаза таким рисунком, что старушка мгновенно поняла: ее внуки-близнецы стрясли над собою беду.

Не долго думая, бабушка заговорила сама с собой, что она делала всегда в минуты бедствий. Вытащила свой старенький телевизор «Горе-зонд» на середину комнаты, включила его так, что он стал показывать три программы сразу, и заходила вокруг него, колдуя и приборматывая. И вот все три программы замигали, погасли и показали иные картинки: одна – растерянного вдоль улицы Адамовича, другая – Евовичь, сидящую на полу камеры, а третья – Жучку, почему-то распятую на операционном столе.

И вдруг в дверь позвонили. Бабушка бросилась со всех своих (трех вместе с палочкой) ног – открывать. Эта худая рыжая девица никак не была связана (по мнению бабушки) с историей близнецов. Чего тебе, милая?

– Извините, но мне сказали, что вы… Говорят… одним словом, что вы можете ясновидеть. Не могли бы вы мне только одно… Сказать, жив этот вот человек на земле или…

Бабушка соображала несколько секунд, чего же от нее хотят, глядя косо в предлагаемое фото. Потом произнесла сухо (после отравления во рту всегда пустыня):

– Я потеряла внука, внучку и собаку Жучку. Я должна их найти. А несколько дел сразу я делать никак не могу. Извини. (То бишь не дала девушке хлебнуть солоно.)

Тут ее снова внезапно затошнило, и посетительнице пришлось мгновенно отпрыгивать назад, за недосягаемый порог, дабы не запачкались фотография и платье. И еще в ту же секунду в комнате раздался маленький, но весьма тревожный взрыв. Это – когда бабушка доковыляла обратно, она увидела – сгорел от чрезмерного напряжения ее старенький телевизор, оставив ее безо всякой абсолютно связи с внешним (потусторонним миром).

11

Тем больше Матвей удивился, увидев ее. В прошлый раз, в первый раз, они расстались на пустом месте, потеряв друг к другу всякий интерес. Теперь она вынырнула из толпы журналистов и сказала:

– А я давно за тобой наблюдаю, – и потом приказала-вопросила, – пошли…

Он попал на эту встречу со знаменитой японской писательницей Охо случайно. Бездельничал внутри книжного магазина и вдруг заметил приятеля – уголочком стеклянных дверей – тот поднимался на третий этаж, к себе в издательство. Матвей побежал догонять его и тут оказался участником приема и пресс-конференции. Охо обнародовала себя в меру худенькой и не в меру улыбчивой дамочкой. Главная редакторша Эдита Выходная манерно выворачивала локти и вытягивала губы в сторону публики (это когда молчала), а когда говорила, ее чистый, розовый русский язык как-то не в меру обильно вываливался изо рта. Свою скуку Матвей пытался заморить мыслью об активном участии в культурной жизни города.

Когда изо всех зрительских пальцев были высосаны все необходимые вопросы, а японку повезли куда-то дальше, банкетить, Олег наконец-то заговорил с Матвеем, расслабившись в курительном углу:

– Ну и намучился я сегодня с госпожой Охо: в аэропорту встретил, потом – в гостиницу, потом – в Союз писателей на одну встречу, теперь – сюда. А еще, – он закашлялся дымом-смехом, – мне родное издательство дало очень пикантное поручение. У нас, видишь, ремонт еще не закончили, а за сортир и вовсе не брались, он у нас – дай боже, хуже привокзального. Мне Эдита и говорит: «Сделай все что угодно, чтобы знаменитость в наш туалет не запросилась, пусть или до или после свои дела делает, только не в издательстве». Милое дело, говорю, я в Союзе писателей сам ей должен предложить: мадам, не желаете ли посетить писательские удобства? Я – к переводчице: Таня, выручай. В союзе всё шпионил за Охой, смотрю – удалились они с Танюхой, а я облегченно вздыхаю. Тут до нашей конторы два шага, авось, думаю, пронесет – встреча длится час, а там… Щас, представляешь, Охо встает из-за стола и опять с Танюхой шепчется, а Эдита меня испепеляет взглядом, как будто это я виноват, что у японки…

Вот тут и подошла Фенечка и сказала, не глядя на рассказчика: «А я давно за тобой наблюдаю. Пошли?»

– Значит, ты журналистка? – он теребил слова, не зная, что сказать, и, заказывая пиво, поведал ей только что услышанный курьез.

У Фенечки глаза были из тех, что радикально меняются в зависимости от освещения и цвета одежды. В прошлый раз они казались ночными и темно-карими, теперь на ней было зеленое пончо и малахитовые серьги-висюлины.

– Надо будет записать, где-нибудь это использовать, – говорила она, гибко ерзая, при этом уютно, зелено хохоча.

– За что и ненавижу журналистов, – поморщился он.

– Простите, господин сочинитель, не хотела оскорбить ваши лучшие чувства! – но сама она не обиделась и продолжала, закуривая. – Одно время мы с подругой снимали на двоих комнату. Я тогда смертельно уставала: училась, работала в двух газетах. И каждый вечер, когда подруга укладывалась спать, я говорила ей: «Я еще поработаю, мне нужно срочно написать статью». Она выходила на минутку в ванную или на кухню, а, возвращаясь, заставала меня мирно спящей. И так каждый раз. В конце концов фраза «написать статью» стала у нас эвфемизмом отхода ко сну… Тебе что, так сильно скучно?

– Ничего, ничего, продолжай.

– Да я уже закончила.

И опять ее неправильный, ускользающий взгляд вдохновил его на подвиг. Матвей двумя руками взял со стола ее ладонь с единственным кольцом и мягко произнес:

– Продолжай, говори. Я хочу знать о тебе как можно больше.

Какая-то клавиша предательски запала, сфальшивила. И тут Фенечка показала себя мастером неадекватных реакций. Свободной рукой она утопила сигарету в пиве, выволокла изо рта старую жвачку и, вложив ее Матвею в ладонь, нажала сверху на пальцы. Потом встала и вышла из кафе.

Он скрипнул зубами: что-то вроде любви-ненависти просыпалось в нем: дай? – die!

В третий раз он сам ее нашел. На первом же мероприятии, которое прессе полагалось освещать. Подошел, взял за руку, а она пошла.

В тот раз он так крепко ее напоил, что угловатая насмешливая гордость сломалась пополам, и Фенечка долго плакала лицом в окно, в стол, в его лицо, плакала о ком-то похороненном, но незабытом. И когда наступила ночь и их попросили из заведения, она не могла идти и падала от отчаянья, теряла сознание под каждым фонарем. Тогда Матвей взвалил ее костлявое журналистье тело на плечо и понес к себе домой, где она, собственно, и осталась до лучших времен.

12

Это кто же сказал, что двум смертям не бывать?

Прочитав несколько сотен писем от Мэтра-с-кепкой, Марк заново научился понимать, ходить и говорить (причем на нескольких языках) и вот он уже был готов к смерти номер два. Он получил новые личные вещи, память и документы. Он получил новое имя, профессию и манеру пить кофе. Наступил момент прощания с Домом на поляне, момент окончательного рождения в новую судьбу.

Инициация требует жертв. Господин-товарищ Мэтр-с-кепкой жертвовал своим драгоценным временем. По случаю он облачился в огненного цвета форму: на ярко-оранжевый китель набросил алую шинель с тремя большими слонами на погонах.

Инициация требует жертв. Марк Матвеев жертвовал сам собой. Из Дома на поляну – не глядя на луну – он прошел к Мэтру и хотел ему что-то по-человечески сказать. Покачал головой Мэтр и добавил знаками: «Мы слишком хорошо знаем друг друга, мы можем общаться без слов».

«Да, конечно», – Марк изобразил покорность и снова передал Мэтру какие-то предметы.

Это был деревянный какой-то зверь, огромный, в два человеческих роста: не то слон, но скорее – все-таки конь. Наличие таких странных животных Марк обнаружил на поляне в первую ночь. Еще тогда подумал: «Неужели?»

Исполнение обряда было оформлено до странности бедно, примитивно: банальная канистра с бензином, банальный коробок спичек.

Марк в последний раз кивнул последнему человеку, а тот кивнул ему в ответ. Обливая и поджигая сие троянское чудовище, Марк (как и положено) не думал ни о чем. Заглядывая коню в зубы, отодвигая язык и еще языки пламени, залезая внутрь, – сосредоточился на одном, всё согласно инструкции. И только внутри пылающего сруба какая-то ассоциация (горящая рыжая ведьма?) привела его к видению: огненная Аграфена, стоящая на коленях, страшноглазая, с оплавляющимися губами и волосами, – протягивала руки в его сторону, но не к нему. Потому что она была слепая и она его видеть не могла. Марк закричал, как человек, убитый (горем?), и на секунду перестал существовать.

Когда он вышел из огненного бреда, и бред рассыпался пеплом за его спиной, на темной поляне стоял чемодан, а костюм пассажира второго класса дожидался хозяина, будучи повешенным на ветку. И вот, переодевшись и взяв в руку поклажу, этот никому не известный человек стал, не оглядываясь, удаляться от дома на поляне – по направлению к утру.

13

Когда Адамович вернулся тогда на поклон к Инфаркту Миокардовичу (Баба Яга и Кощей, пожимавшие друг другу руки, непричастно засмотрели при виде его в разные стороны), главный собаковод напутствовал его:

– Ежели хочешь выручить своих родных, увидеть их живыми-невредимыми, сходи для этого туда-не-знаю-куда, найди тово-не-знаю-чево. А найдешь – тогда и посмотрим, как помочь твоему горю.

«Вот это да, – подумал Адамович, – как же я найду его, это чево, если я даже его не знаю, если даже Инфаркт Миокардович, уважаемый человек, хотя и злодей, – тоже тово не знает»?

Грустно чавкая этими мы(ю)слями, Адамович шел и встретил Киссу Каруселькину. Кисса только что проснулась, но еще не успела как следует проголодаться, так что была розанчиком в самом цвету. Только некоторая озадаченность осеняла ее романтическое чело.

Увидев Адамовича, Кисса обрадовалась:

– О! Как я ра-адамович! Вообрази, спала я на скамеечке, где вы меня оставили до лучших времен, и вдруг подходит какой-то дядя, будит меня… Кстати, а где Евовичь? Будит меня и говорит, представляешь, что мне уже пора стать волшебным помощником, или нет, выполнить функцию… Ну, что-то в этом роде. Говорит – и уходит. Что бы это значило?

– Я не знаю, – Адамович от горя еле языком ворочал.

Ну, Кисса, конечно, начала расспрашивать, Адамович и признался, что позарез ему теперь нужно найти это тово-чево, а без нево, этово чево – и жизни ему не будет, потому что Ево… Тут он заплакал на полуслове и стал собирать слезы в полиэтиленовый пакетик из-под сосисок, участливо предложенный Киссой.

– Ну, дела! И где же ты его искать собираешься?

– Не знаю, – проплакал Адамович, как плавающий студент, случайно попадающий в точку (расставляющий точки над Ё).

– Знаешь что, – предложила разумница Каруселькина, – пойдем, попробуем поискать это чево у меня дома. У меня много всякого барахла, авось чевонить найдется-сгодится. А заодно, – уже вцепившись в руку Адамовича своей ласковой хваткой, – ты расскажешь мне, как всё произошло.

Изучение Киссиного барахла даже притупило на время Адамовичево горе.

– Сколько у тебя этого навалиса! – восхищался он, вертя в руках иллюстрированные кирпичики. – Ах, какая интерефная Фкафка! А это что еще за каменное строение (Пётр Арка)?

Кисса скромно, но горделиво жмурилась:

– Это всё осталось от прежних хозяев квартиры. Здесь раньше жил мой крестный, Мурыс Выходер со своей семьей. Мы ничем уже давно не пользуемся, да я, собственно, и не знаю как. Поэтому я и подумала – может, тебе подойдет. Вот, например, это: на нем даже сверху написано, что оно идет.

– Не идёт, Кисса, а идиот. И, по-моему, это вовсе не то, что имел в виду Инфаркт Миокардович.

– Инфаркт Миокардович? – насторожилась Кисса и невольно зашипела всем своим существом. – Это не он ли тебя случасом за чевом послал?

Тут начал наконец-то Адамович рассказывать всё по порядку. Кисса про себя вздыхала, охала и даже мысленно заламывала свои пухлые запястья от ужаса. Но когда герой дошел до того места, куда привел его хозяин Йошкиного кота, не выдержала и спросила:

– Куда-куда?

– Ну как, в отделение милиции, известное дело, – на улицу Горошковую.

– На Горошковую! – Кисса закатила глаза от стыда за чужое незнание. – Не Горошковая нужна, а Меховая! Мне ли не знать, меня уже столько раз туда забирали за покражу сосисок! – и она быстро-быстро затормошила близлежащее барахло в поисках карты города.

Дальше всё развивалось как в сказке, где скоро дело делается. Адамович и Кисса, ни слова не говоря, бросились на Меховую улицу, пока не закрылось на обед настоящее отделение милиции. Им нужно было срочно обвинить шайку самозванцев с Горошковой в незаконном задержании Жучки и Евовичи, а также, возможно, раскрыть заговор собаководов и кошководов.

14

А родители решили, что приехал жених. И заметались показывать дочкино (дачкино) приданое. Приданое пружинило с яблонь резиновым и недозрелым звуком, всхрапывало кротовыми эверестами под ногой, приклеивалось к локтям медовыми следами на скатерти, лодырничало распутными кошкиными глазами из малинника, раскачивалось перед носом паутиной мудрых родительских речей, – словом, вело себя не то чтобы очень.

А он всю жизнь недолюбливал эту насильственную природу, эту дачную этику-эстетику. Но Фенечка однажды скрутила ему руки за спиной и сдала с потрохами своим папе и маме (пардон, случайная рифма).

– А говорил, что со мной – хоть на край света…

Он и правда порой не мог на нее наглядеться, но сегодня глядеть получалось с укором. Тогда она, угловато-гибкая, осознала ошибку, взяла его под руку и повела от дома – куда-нибудь в лес. (Родителей оставим навсегда – шептаться о впечатлениях.)

– Я недавно побывала на крестинах. Моя подруга (да, та самая) позвала меня быть крестной ее сынишке. Мальчику сейчас полгода, вот я подумала…

Матвей слушал рассеянно, ожидая подвоха. Они сели на теплый мурашковый камень.

– Я поняла, почему происходит окостенение души (у некоторых людей) вскоре после рождения ребенка. Нельзя быть слишком подвижной с младенцем на руках: упадешь или уронишь. И ты заставляешь себя застыть, чтобы дать ему ощущение уверенности, каменной стены. А потом забываешь, что когда-то было иначе. Отодвигаешь от себя все страхи и сомнения, чтобы они не мучили малыша, а потом об этих страхах благополучно забываешь.

Матвея умиляло и раздражало умение Фенечки – начиная издалека – попадать в самую сердцевину его размышлений. Иногда она заставляла его смеяться, он с наслаждением погружался в ее интеллектуальный эксцентризм: то изощренно мудрой, то ошарашивающе глупой казалась ему эта девушка. От пламени ее волос среди лета занималась осень, своими худыми неловкими руками она могла запросто переставлять фишки на поле его мировоззрения, он всё прощал ее хамелеоновым глазам… Но только сейчас он понял, как измучила его эта ведьма.

Матвей пошарил в кармане сигарету, но, не найдя – вытащил каверзный вопрос:

– А ты, Лисенок, ты не чувствуешь себя в таком случае ребенком? Моим ребенком?

Так как платье на Фенечке было нейтральное, белое, он понял, что цвет своих глаз она может менять самопроизвольно. Он испугался и сбросил ее с философского камня в цветы:

– Шучу.

Чем он ее больше обидел: этим вопросом, этим шучу или последующим своим бегством?

Насчет подвижности-неподвижности. Был у Матвея в детстве приятель. Не то чтобы близкий друг – очень болезненный, но любознательный, дотошный эдакий Костя. Вместе они ходили в библиотеку, спорили о том, какая линейка точнее: деревянная, пластмассовая или железная, вычисляли дату конца света и задавались вопросом: неужели жук-плывунец и правда дышит хвостом? В общем, начало истории скучновато. А потом Костя заболел, болел он всю зиму, а в результате всяческих осложнений выяснилось, что он не сможет больше самостоятельно двигаться, даже вряд ли встанет с постели. И тогда всё начало в нем меняться: из лохматого, скучного ботаника пробился и вырос слегка просветленный, слегка сумасшедший человечек, не желающий открывать законов сего мира, но создающий законы свои, откровенно многозначительные и неожиданные. Матвей мог часами сидеть у его постели – и восхищаться, и ругаться, и слушать, и говорить. Кажется, вся самая колкая юность отметалась в спорах с Константином. Он был для Матвея духовным ростомером, слегка опережающим и всегда недоступным. Особенно потом, когда Матвей навсегда сбежал из родного города – продолжая во всем мысленно советоваться со своим другом.

– И вот мы не виделись уже около пяти лет, а я… Я пишу ему письма, регулярно и, хотя не получаю ответа, но додумываю его партию, то, что он мог бы мне написать, если б мог…

– Так он что, совсем-совсем не может двигаться, даже писать? – искренне пожалела Фенечка.

– Он может держать книгу, может, пожалуй, написать несколько слов, но – с трудом. Зная это, я даже никогда и не давал ему своего адреса, никогда и не просил у него ответа.

– И ты, – Фенечка замерла на выдохе. Вспомнила, что на белом платье нет карманов и неоткуда вытащить каверзный вопрос. Но вот, пожалуй, в туфли набилось много мусора, и если потрясти… – Ты ничего не знаешь о его судьбе? О его жизни? А если ему нужна твоя помощь, друг…

– За ним ухаживают родители…

– А что, если его родители заболели или вот – умерли? А что, если его самого, твоего ростомера, твоего идеала нет уже в живых? Кому ты пишешь свои красивые, свои бесценные письма, писатель?

Как говорится – молчание повисло. Нет, так не говорится – молчание повесилось. Они замерли друг против друга, а между ними замер камень.

Какая-то боль дернула его изнутри, он повернулся и пошел. Понял, что проиграл, не спор, но… И побежал в буквальном смысле, смутно представляя, но доверяясь интуиции, – в сторону станции, туда, откуда привела его несколько часов назад нежная и рыжая судьба.

15

Наконец-то покончив со смертями, новоявленный Марк прибыл на место службы (место это находится где-то в Европе, около или, скорее, под).

Прежде всего ему предстояло освоить на практике весьма изощрённый (слегка извращённый) способ получения и передачи информации.

Его официальная служба не была ни опасна, ни трудна: день-деньской он колесил по городу на раскрашенном рекламой автомобильчике и развозил заказанные завтраки, обеды и ужины. Пицца там, птица и прочее. Так вот, колеся по городу, он должен был выуживать и собирать воедино крупицы оставленных для него и зашифрованных посланий. Витрины, окна, рекламные щиты, так или иначе ежедневно изменяясь, складывались в смыслонесущие тексты. Синий костюм манекена в угловом магазине готового платья или капуста, разложенная справа, а не слева от моркови в овощной лавке, – значили то-то и то-то. Орфографическая ошибка в объявлении о приеме на работу – что-то свое, иное. А оторванный и приклеенный желтым скотчем угол концертной афиши в сочетании с той же капустой – образовывали целый пучок смыслов, расшифровать который было под силу только опытному разведчику.

Первые дни Марк учился читать город, сначала по слогам, а потом все беглее и беглее. Такой сложнейший способ кодировки имел два явных преимущества. Во-первых, агенты могли общаться со своим шефом почти лично, никогда не встречаясь с ним и не зная его в лицо, а во-вторых, исключалась возможность провала и предательства. Ибо поди докажи какой-нибудь контрразведке, что флюгер на зеленой башенке жилого дома, застрявший под углом 30 градусов к ветру, означает грядущее падение цен на нефть на мировом рынке, а 35 градусов того же флюгера говорят об успехе переговоров в Бернелозанне.

Всему этому он научился, сидя в Доме на поляне. Стоит ли разъяснять проницательному читателю нерукотворность происхождения этой азбуки? Нужно ли также подчеркивать, что ответы начальству не требовали со стороны Марка ровно никаких усилий? Мудрый резидент знал обо всех действиях своих подчиненных, изучая, к примеру, порядок флаконов на своем туалетном столике или сочетание кактусных колючек в окне дома напротив.

Информация – штука могущественная и самодостаточная, нужно только уметь ее добывать, это, надеюсь, понятно? Таков был ключ и девиз шифра, открытого, но не изобретенного Хозяином Дома на поляне.

Увлекшись чтением шпионского романа, создаваемого жизнью, выпускаемого городом, – Марк едва не забыл, что надо жить. В том смысле, что окружающие (сослуживцы, клиенты, соседи) едва не заподозрили в нем не того, за кого он себя выдавал. Едва не забыл, что молодой парень, сын дантиста, недавно перебравшийся из провинции поближе к столице в поисках работы повеселей, должен любить девчонок и пиво. И шумных друзей. Должен иметь увлечение типа футбола или автомобилей. Должен быть остроумным, ленивым и грубоватым, но в меру, дабы не отвратить от себя никого, кто пожелает обратиться к его скромной персоне за приятным впечатлением. Но всё это Марк вовремя вспомнил.

Когда-то он был равнодушен к пиву, а футбол презирал, как пустую трату времени. Но, будучи хорошим актером, теперь не зевал и не скрипел зубами в пабах и на стадионах. Ну и, соответственно, свет в конце концов – решил… и принял его в свою тусовку безоговорочно.

В выборе девушек для общения он почему-то ухитрился заклиниться на рыженьких. Их было несколько, две или три штуки, и все ему странно что-то напоминали. Одной из них он даже подарил деревянные длинные серьги (ее уши оказались непроколотыми), но в общем ухаживал как-то сонно, не тыкая девушку носом ни в свои, ни в ее чувства.

Однажды после работы он подвозил огненноглавую лапушку Анну, колеся, вез как положено околесицу. Она хихикала, теребя в руках какой-то предмет, от которого брезжило дежа-вю, подкатывало к животу и снова прядало, не дотягивая до воспоминания, до облегчающего чиха-оргазма.

Перед тем как выскочить из машины, птичка наклонила к Марку свое миловидное спасибо и поцеловала ему щеку. При этом движении качнулся и вернулся обратно серебряный крестик над модным квадратным вырезом. Марк дернулся и неловко стукнулся о невидимую преграду: ему показалось, что Анна заговорила на каком-то чужом языке, языке транса, языке предков или потомков: «Подожди, я сниму уж тогда и его, потому что стыдно, потому что мы с тобой невенчаные, потому что я не хочу, чтобы он видел… помоги расстегнуть цепочку, положи там… не потеряй…»

Реальность вернулась – образ из предыдущей жизни, узурпировавший на секунду сознание Марка, ретировался. Рыжая грудастая дива быстро мигала, кокетничая через плечо в захлопнутую дверь, а проходивший мимо почтальон держал в вытянутой руке бежевый конверт и вытирал рукавом этой вытянутой руки пот со лба. Вся увиденная картина снова заставила нашего доблестного разведчика вздрогнуть. В девице и в почтальоне он увидел, прочел… Так, теперь – клумба – желтые цветы, дальше – белые шторы и – облако в виде буквы зю. Черт возьми! Он продолжал лихорадочно читать, схватывая знаки, заводя мотор.

Сорвался с места и – на площадь. Наконец-то! Как давно он ждал этого! Всё в точности – голубь на плече конной статуи поставил точку в этой шифровке (утром ее смоет педантичный служитель).

Придя домой, задвинув шторы, заточив карандаш и отослав служанку, наш герой мог бы записать и сжечь в пепельнице следующее:

«…………………………………………………………………………»

Но он не сделал этого, он…

16

На Меховой им сразу повезло. Не успел Адамович подумать о том, что милиционеры – это, наверное, чревовещатели (или что-то подобное он уже думал когда-то?), как изможденный опытом работы и непрерывным трудовым стажем капитан (Капитон Капитоныч) заинтересовался их делом.

– Что, опять сосиски? – захмыкал он, ошибочно принимая Киссу за обвиняемую сторону, а Адамовича (безошибочно) за пострадавшую. – Ах, на сей раз внучка-жучка? Ну что ж, придется поиграть с этими разбойниками в кошки-мышки.

Он заставил наших героев писать заявления – каждого отдельно, свою версию – о том, как всё произошло, не выпуская ни одной детали и верно расставляя запятые. Сам же обещал тем временем (а время было еще то) послать на Горошковую улицу группу захвата. Ею оказались три сказочно добрых молодца в сером платье: Саша Дарницкий, Андрей Нарезной и Макс Бабаевский, все лейтенанты молодые, толстые от важности и бронежилетов. Саша был старшим лейтенантом, Андрюша – младшим, ну, а Максимка – средним, так себе.

И тут Адамович поймал сам себя, причем поймал на мысли, что всё это где-то уже. Богатыри начистили до блеска свою доблесть, погрузились в зарешеченную «буханку», призванную рекламировать городские хлебопекарни, и отправились в путь. Причем Максим сел за руль, а Саша и Андрей прильнули к клеточкам окна, затянув ремни парашютов и жалобную песню.

(Век реализма миновал еще в минувшем столетии, авось и такая группа захвата на что-нибудь сгодится.)

Сам Капитон Капитоныч тоже погрузился – в иллюстрированный журнал с названием о каком-то хоме и с мускулистым мужиком на обложке. «Тоже животновод», – с подозрением подумал Адамович, ощущая во рту горечь опыта. Он излил на бумаге всю боль, скопившуюся за день, промочив около трех листков. Каруселькина списывала, как последняя двоечница. Когда капитан через сорок пять минут собрал учительственным жестом листки, он воскликнул, глядя в Киссину работу:

– Это что ещё за явление!

Оказалось, что Кисса писать не очень-то, а всё, что она успела перерисовать у соседа по парте – это «за явление», написанное через раздельно и с ятем на конце. Капитоныч чуть не прописал Киссе ижицу, но она как всегда выкрутилась и вылезла вон через форточку. Глянул же в писанину Адамовича, оказалось, что капитан – читать не очень-то, а потому он поспешил пробормотать «отлично» и сунул сочинение в несгораемый шкаф.

А тут как раз (два, три) захватчики вернулись с добычей. Это была даже не пленная турчанка с миндалевидными очами (очевидными миндалинами), пугливая, как лань, а пигалица, девица Протеина – ясно дело, чья сестра. Если же не ясно – справка из личного дела оной девицы: всю сознательную жизнь мечтала она выйти за иностранца, чтобы носить иностранную фамилию, двадцать пар туфель и ресницы без комочков. Всё это оказалось неосуществимым, окромя, пожалуй, фамилии. Востренький носик побывал в умных словарях, и Аленка Белкова превратилась в мисс Альбину Протеину; это гордое имя весьма украшало кикиморью фигурку, похожую (по некоторым классификациям) даже не на стиральную, а на гладильную доску.

Капитан радостно запотирал руки и предложил устроить немедленный допрос. Для чего посоветовал вытащить из Альбининого рта кляп, но тощих рук ее не развязывать во избежание рукопашной.

Оказалось, что Кисса писать не очень-то…

Никакого Рукова Пашу она не знает, – начала невкусно плеваться словами Протеина. Взяли ее без поличного, с Поличным она рассталась уже давно, недели две назад, а то, что юноша из горного Тибета убил юношу из Горного университета – про то она сама только вчера услышала и к этой истории никак не причастна.

– Тибе-мине, – запутался Капитоныч, – тебе-то не об этом надо говорить. Мене-то интересно знать, куда злодеи увезли внучку-жучку.

Тут посыпался такой отвратительный и бессвязный горох, что Дарницкий, не дожидаясь приказания, взял на себя ответственность и залепил этой ответственностью ответчице рот.

Все вздохнули с облегчением, даже Кисса через клетчатое витражное стекло.

Тогда Капитон Капитоныч полез в карман за словом, достал спичку и подержал ее перед лицом присутствующих – маленькую такую речь. Безумицу надлежало образумить в соответствующей камере, там ей будет оказано лечение в усыпленном состоянии, затем – вдето в ухо особое кольцо, по которому девицу опознают во время следующего захвата. И уж потом – здравствуй, свобода!

Дарницкому же, Нарезному и Бабаевскоему предстояло на ночь глядя (или же – несмотря на ночь) отправиться в гости к собаководам (или, как выяснилось позднее, в резиденцию иностранного резидента).

17

В дороге Матвею вспомнилось:

«Он устало смотрел, как она обувается, ладно, ничего не попишешь, раз уж всё решено. Она торопилась, пока оба всё-таки чего-нибудь не передумали. И старалась не поднимать к нему глаз.

Из кухни как нарочно выглянула его мама – в очередной раз позвать на чай с пирогами. Мама всё поняла быстрей, чем они успели навесить маски непринужденности.

– Душенька, ты, как филолог, конечно, должна помнить: я вот хожу несколько дней, и в голове у меня вертится фраза: «В одну упряжку впрячь неможно… кого-то и трепетную лань». Кого? – ловко вынырнула мама из вопроса о чаепитии.

– Коня, конечно же, коня, – машинально взглянула она, поняв вопрос не то превратно, не то – в самый раз.

И попросила у него, уже открыв входную дверь:

– Я, кажется, забыла в комнате… расческу…

И пока он ходил в комнату, выпалила (уже на лестничной площадке – чтоб не догнали с ответом):

– А у меня почему-то в последние дни другая фраза вертится: «Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сем». Не помните, как там дальше? – последнюю фразу скрасила доброй усмешкой, чтобы никого не обидеть, но обнять добрую женщину-маму всё-таки не решилась.

И метнулась по лестнице вниз.

– А расческу я не нашел, – только и смог объяснить он, когда мама растерянно захлопнула дверь[1]».

В дороге Матвей не думал ни о Фенечке, ни о Косте. Угораздило его сесть на какой-то почтово-багажный (ближайший по времени, но ползущий до его родного города двадцать часов противу обычных девяти). Зато будет время всё обдумать и успокоиться. Успокоился он сразу, а думать не хотелось.

Единственный пассажирский вагон населяли кроме него две пожилые проводницы да грустный старик профессорского вида.

Но на какой-то станции с криками и грохотом ворвались штук пять баульных бабок и начали занимать «места получче». Почему-то их раздразнили неоткидывающиеся кресла: желая немедленно улечься спать, бабки принялись выламывать спинки, ссылаясь на какой-то там прошлый раз. Сделав дело еще до того, как тронулся поезд, они стали было укладываться, но тут какая-то вспомнила: я ж задом не могу! – и метнулась к другому ряду, где кресла смотрели обратно:

– Сынок, мы в какую сторону едем?

Если мир в одночасье лишится дураков (почему-нибудь или чудом), он взлетит на воздух, приобретя райскую невесомость.

На вокзале на подоконнике, где ему пришлось провести хвостик ночи, Матвей прочитал: «Мужской образ – поиск и смерть; женский – творение и рождение». Синим фломастером и едва ли не хромающей орфографией. Явно не Мирча Элиаде писал. Но может быть, кто-то из начитавшихся.

Эта сакрализация всего окружающего пространства чревата полной профанацией. Нет, не чревата, повальная сакрализация и есть профанация. Чем больше глобальных смыслов находим мы у себя под ногами, тем проще перешагиваем через них или даже затаптываем в грязь. Наверное, это естественно. Если идея превращается в миф, то ей суждено пойти по рукам.

Девушка, разочаровавшись в посетителе (ожидала, видно, кого-то другого), всё отрицала. Нет, вы, наверное, ошиблись. Да, мы купили эту квартиру три года назад. Но нет, у прежних жильцов не было больного сына. Кажется. Нет, она не знает их нового адреса. Извините, она… – и уже начала раздражаться.

Соседка его узнала. Даже – кажется, Матвей – вспомнила по имени. Костю родители увезли, да давно. Обменяли эту трехкомнатную на другую, поменьше, зачем, не знаю. Куда?

А он вспомнил – письма! – и снова дернулся к кнопке звонка.

– Опять вы? Какие письма? – это неважно, притворялась она или правда была такой дурочкой. – Ах, письма… что-то припоминаю. Да, сюда приходили какие-то письма без обратного адреса, и папа попросил на почте, чтобы нам их больше не приносили.

Вот и всё. Вот и всё.

А он так гордился тем, что может – на уровне – что помогает Косте своей писаниной, помогает – жить. И не то чтобы он никогда не предполагал. Такой возможности. Но как она с первой попытки попала в точку? Лисенок…

Следующая ночь была ночью настоящего кризиса. Видимо, давно должно было ему случиться, да и повод-то больно хорош! После почты (где ему вернули несколько замызганных конвертов), после трех-четырех знакомых (где его едва узнавали по каким-то там причинам пятилетнего возраста), после паспортного стола (где ему отказали в выдаче явок и адресов), Матвей не ощущал себя вполне живым.

Так что – когда его родная бабуля, тучеподобная баба Роза ахнула в открытую дверь: «Кого принесло, твою мать!», – Матвей не обиделся и не рассмеялся. Он с трудом поднял ногу, дабы переступить порог (тем более что хозяйка его к этому не очень-то поощряла), протянул бабе Розе мешок с едой и выдавил из себя, как капельку пасты из тюбика:

– На одну ночь.

Роза недоверчиво попятилась и лишь заикнулась:

А может, у Вальки переночуешь? – но тут же поняла, какой он усталый, пьяный, несчастный и злой, а потому решила постелить ему на балконе.

В три часа он проснулся от жажды и тоски. Тошнило со всех трех сторон: физической, духовной и метафизической, а вопрос о смысле жизни, еще не стоявший на повестке вчерашнего дня, мыкался где-то между сознанием и подсознанием. Тошнило почему-то от хвойного запаха, хотя джин он, кажется, сегодня не… Город глупо моргал фонарями, за стеклянной дверью храпели бесчисленные родственники. И сон, и хмель, взявшись за руки, спрыгнули за борт, а Матвей остался буквально как дурак сидеть на своей раскладушке на балконе пятого этажа. Еще не понимая, какая муза его укусила, хватаясь за волосы, грызя кулак, – он думал. О том, что ни строчки не написал с тех пор, как… О том, что мысль обязана раскачиваться на качелях, отрываться и лететь к другой раскачиваемой трапеции, не будучи уверенной, что успеет точно в секунду. О том, что Кьеркегор ничего не боялся. И о том, почему баба Роза хранит не балконе столько еловых ветвей. И о том, что обязательно нужно найти смысл своего пребывания здесь. И о том, как это трогательно, что Фенечка снимает с себя крестик каждый раз, как… И о том, что… (список открыт).

С этими мыслями он дошел уже было до ручки, даже начал было писать Фенечке письмо, но тут оказалось, что ручка дверная, голова больная и – утро.

И хотя ему казалось, что началась для него новая жизнь, уходя, не удержался поинтересоваться у старой:

– Баба Роза, чего это у тебя елки-палки живут на балконе?

– Да дед больно плох, не сегодня-завтра помрет, – прогремела та, даже не включая в коридоре свет и тесня Матвея к выходу. – Мы тогда на даче были и нарвали веток на похороны, а то чё взад-назад ездить? – и еще задумалась, не взять ли с внука на похороны денег, но он – уже за порогом:

Передай дедуле мои глубочайшие соболезнования, – и ушел, даже не поблагодарив за ночлег.

18

А между всем этим прочим Евовичь сидела на полу тюремной камеры и вслух горевала по матушке. По всем прочим родственникам она тоже горевала, но по матушке – особенно. Девчонка, что с нее взять!

А, мы забыли вот чего еще сказать. Матушка (равно как и батюшка) Евовичи (равно как и Адамовича) работала на секретном заводе, где выпускалась секретная продукция. Разведки всех дружественных и вражественных стран уже много лет пытались разгадать секрет этого предприятия, но – тщетно.

Теперь Инфаркт Миокардович сидел за своим резидентским столом и строил коварные планы. Он обдумывал, как лучше поступить: потребовать за Евовичь у ее родителей выкуп (секретные материалы) или же использовать девочку в качестве агента влияния. Последний вариант был очень заманчив. В случае удачи Кощей мог обратить в свою веру сразу двух работников Секретного завода.

Но как расположить к себе Евовичь? Можно, конечно, прикинуться ее освободителем и навеки подружиться со всей семьей Сиблингов. Адамович вряд ли что-нибудь заподозрит, вот только бы Жучка не помешала…

Он отодвинул недостроенные коварные планы на край стола. Евовичь подождет, а на повестке дня у нас – Жучка. Повестка дня стояла в соседней комнате, а на ней, накрытая простынкой, лежала несчастная собачка. Глаза ее были закрыты, а пульс ее был нитевидный. Вокруг – очень гордый – расхаживал шпион-ветеринар. Он только что закончил операцию по вживлению под Жучкину кожу малюсенького подслушивающего устройства, призванного передавать всё, что будет говориться в радиусе семи метров от собаки.

Инфаркт Миокардович свистнул Сумрачного…

Операция прошла успешно, пациентка должна была через полчаса очнуться, так и не поняв, что с ней произошло. Инфаркт Миокардович свистнул Сумрачного. Верному псу надлежало за эти полчаса оттащить бесчувственное Жучкино тельце куда-нибудь поближе к ее родному дому и оставить там под кустом. Заодно ротвейлер мог разнюхать обстановку в клубе и на площадке собаководов, не вызывая ни в ком подозрения.

Сумрачный сурово, но аккуратно взвалил Жучку-с-жучком себе на плечо, посмотрел хозяину в глаза с чувством истинного патриотизма и удалился под музыку, приличествующую патетическому моменту.

Не имея наглости вернуться домой без сестры, Адамович принял предложение Каруселькиной переночевать у нее. И о чудо! Возле Киссиного дома, оказалось, расслабленно паслась Жучка, бледная и бестолковая от наркоза. На все восклицания и вопросы несчастное животное только икало и пожимало плечами. Она даже ухитрилась отказаться от порции румяных сосисок, заботливо выуженных Киссой на ужин (из факирского цилиндра).

Делать нечего, тут нашим друзьям оставалось лишь произнести магическую фразу о том, что утро вечера мудренее, но вдруг они заспорили. Что имели в виду древние, составляя эту поговорку? То, что утро мудрее вечера (так утверждал Адамович), или то, что оно – мудрёнее, то есть сложней, заковыристей (это доказывала Кисса, барабаня лапками по столу)?

Наконец, пресыщенные событиями и эмоциями дня, они начали неповоротливо отходить ко сну – прямо поверх барахла и ругая вслух Инфаркта Миокардовича. И так как верная Жучка была тут как тут, болезненно взвизгивающая из сна, то Кощей Бессмертный сразу узнал о себе много нового, по крайней мере, он понял, что наполовину разоблачен. Это заставило его корректировать план строительства коварных планов.

И еще стоит добавить, что Кисса выдала Адамовичу для сна подушку в кружевной наволочке, по этой причине то правое, то левое ухо мальчика всю ночь застревало в кружевных снах.

19

(Это – мамин дневник.)

Я почувствовала в происходящем недостаток глубинного смысла, когда узнала, что у меня будет ребенок. Как будто не глядя, спускаясь по лестнице, не рассчитала количество ступенек и неловко оступилась. У меня всё было: любимые родители, муж, друзья, работа в газете – тоже любимая. Свое будущее, предполагаемое дитя я любить не могла: ведь я его не знала, а привязанность к идеальному образу (к розовому пупсу в кудряшках) казалась мне штукой неискренней.

Книги наперебой говорили о наступлении звездного часа женщины, советовали ждать какого-то прозрения. Я не хотела ждать, я отправилась прозрению навстречу. Тем более что легкое, но постоянное подташнивание настойчиво требовало себе духовного оправдания.

Была весна, и мне пришлось посмотреть на нее другими глазами. Скажем, березовая ветка за окном качается и рябит сквозь жалюзи, а скоро она зарябит светло-зеленым, потом потемнеет. Что с того? Она моя, потому что никто, кроме меня, не замечает ее красоты. Жаль? Но должен же быть кто-то второй, на меня очень сильно похожий, который будет радоваться жизни точно так же (или почти так же), как я! И это уже было интересно. То есть, я могу сделать так, чтобы еще одна пара глаз порадовалась, на зеленеющую ветку глядя.

Тогда вспомнилось, как в детстве внезапное счастье приносили совсем уж простые вещи: бархатистый мел на гладком асфальте, разноцветная карта мира над письменным столом, рисунок вилкой на плавленом сырке, ночное южное небо. Помню, как радовалась мама моей радости. Вот оно! Кое-что начало проясняться. Выстраивалась логическая цепочка: моя мама – я – моя дочь (мне тогда казалось, что будет девчонка). И если сейчас ухватить за хвостик ускользающий смысл: зачем я привожу ребенка в этот мир, можно даже понять, зачем меня саму сюда привели 25 лет назад. (То бишь – постигнуть всеми разыскиваемый смысл жизни.) А это, согласитесь, по нашим временам не так уж мало.

В своих медитациях, направленных на весенние пейзажи, я додумалась даже до мысли, что становлюсь чуть ли не равной самому господу Богу, так как создаю человека, творю новую жизнь. Это пугало и завораживало одновременно. Но я уже знала, что не только имею на это право, но и обязана поделиться белым светом с растущим во мне существом.

От этих роскошных мыслей прошла тошнота, и малыш зашевелился внутри.

Когда срок перевалил за половину, а я сама стала слегка переваливаться с боку на бок, хотя упорно старалась держать форму, пришло еще одно удивительное чувство. Это было похоже на то, что пишут в книгах по психологии про раздвоение личности. У меня иногда получалось воспринимать окружающее за себя и за того парня (как раз тогда выяснилось, что это мальчишка). Он был во мне, он был мной и в то же время – уже сам по себе. Меня крайне забавляло это чувство. И в то же время радовало, что – несмотря на свою раннюю самостоятельность – он пока что совсем-совсем мой. То есть не может пойти без меня куда-нибудь погулять с папой и не уедет до поры до времени к бабушке в деревню. Это значило, что я начинала его любить, уже предчувствуя свою будущую ревность.

Тогда мне приснилось однажды смешное: кто-то сказал, что если я назову сына Марком, то он, вырастя, однажды спасет свой народ или даже человечество. Я рассказывала всем и смеялась, но это имя мне нравилось все больше и больше…

А потом сказочная жизнь внезапно оборвалась, я осталась одна, без мужа, но об этом не хочу сейчас говорить. Я так и не поняла, что с ним произошло, но с тех пор моя вселенная замкнулась на мне и моем ребенке. Тогда, когда малышу до выхода оставалось меньше недели, стало ясно, что он – самый младший участник заговора против небытия. Помню, я тогда возвращалась от остановки и вдруг поняла это: ведь сама я была почти совсем беспомощной в борьбе со страшной пустотой, и теперь уже ребенок награждал меня смыслом, а не я его. Он обязан был восстановить равновесие (один умирает, другой – рождается), встать на опустевшее место своего отца, потому что никакое место не должно быть пусто.

И тогда он родился.

20

А утром оказалось, что добры молодцы взяли языка в клубе собаководов (а отнюдь не в гастрономе). Язык был большой, фиолетовый, так что все сразу опознали его принадлежность к породе чао-чао (пока-пока). Впрочем, все так же единогласно не знали, что с этим языком дальше делать. А когда милиционеры не знали, что им делать, они обращались за советом к своему кумиру и оракулу по имени Железный Феникс. Оракул питался исключительно мышами из щедрых подвалов, а вещал пословицами и поговорками русского народа. Для толкования заумных высказываний Железного Капитон Капитоныч выписал из-за моря мудреца-толмача. Им оказался известный итальянский писатель Дальвино. Этот книжный червь питался бумагой, на которую нанесены хоть какие-нибудь печатные символы, но предпочтение отдавал словарям ненормативной лексики и газетам, публикующим криминальную хронику.

Капитон Капитоныч сладострастно перекрестился на фигурки богов Этана, Ментана, Пана-пропана, Брутана и Стоп-крана, стоявшие под его рабочим столом, и пошел открывать камеру Железного Феникса. Когда милиционеры вошли к оракулу, он как раз закончил анализировать какие-то анналы и обратил свои ясные очи к клетчатому солнцу. Капитан и три лейтенанта выстроились перед ним полухороводом, и Капитон Капитоныч протянул священной птице собачий язык.

Феникс лениво щелкнул клювом и, не отрывая своего взора от вольной воли за окном, прохрюкал:

– Язык до Киева доведет.

Потом шумно, по-млекопитающи понюхал воздух, подцепил когтем зеленый листик, прилипший к кителю Дарницкого, и еще изрек:

– В огороде бузина – в Киеве дядька.

И уж только после этого понял, чем пахнет в коридоре отделения милиции:

– Котлеты по-киевски, котлеты по-киевски!

Капитан шепнул на ухо среднему лейтенанту, чтобы тот распорядился насчет порции свежих мышей, а сам обратился к толмачу, что, мол, давай переводи. Дальвино торопливо вытащил из дырки в зубе кусочек аннала и начал:

– Знамо дело, в Киев ехать надо. Там эта банда себе гнездышко устроила. Вот и птичка говорит, да и у летописи нынче вкус больно древнерусский.

После этих слов он отчаянно начал проситься в туалет, потому что его держали вместе с Фениксом взаперти, а выпускать иногда забывали.

– Шнурки оставь, – буркнул Нарезной и пошел сопровождать Дальвино до конца коридора.

Нищему собраться – подпоясаться, а военному человеку – тем более. Дан приказ, изволь исполнять, вот так и получилось, что три добрых молодца снова уселись в свою знаменитую «буханку» и покатили с песнями до городу Киеву (несмотря на воскресный день, выходной и так далее). Капитон же Капитоныч так разволновался, что по рассеянности забыл запереть клетку с Железным Фениксом, а сам побежал за поворот – махать платочком вслед уезжающим своим подчиненным. Вот в этот как раз трогательный миг и появились на пороге отделения милиции наши верные друзья: Адамович Сиблинг, Жучка и Кисса Каруселькина.

Сначала охранник не хотел их пропускать в воскресное полупустое отделение милиции, но Кисса знала секретный пароль, она сказала: «Сим-сим», – и препятствие было устранено. Да, кабинет Капитона Капитоныча зиял пустотой, простотой и приметами поспешных сборов (разбросанные фигурки богов, выпавший из ящика стола стартовый пистолет и кулечек с конфетами «Старт»). Каруселькина присвистнула и стала ломиться во все подряд закрытые двери, надеясь отыскать хоть какого живого свидетеля. В одном из коридоров юноша интеллигентного вида некрасиво ругался с начальницей паспортного стола о какой-то несуществующей прописке какого-то несчастного друга, но оба они проигнорировали шмыгающих, пристающих с вопросами детей и животных.

«Интересно, а слово “милиция» как-нибудь связано с миллионом, тогда как полиция – с «поли-», то бишь, с множеством?» – почему-то некстати подумал Адамович.

– А они все уехали в Киев, – притворно-равнодушно протянул Дальвино, расчесывая перья Железному Фениксу.

Кисса даже язык проглотила от изумления (уж не фиолетовый ли?), а Жучка не выдержала и возлаяла на оракула. Адамович осадил питомицу командой «сидеть» и – голосом вежливого мальчика – спас репутацию:

Простите, вы не подскажете…

Дальвино смекнул, что Железный Феникс вот-вот начнет пророчествовать, и книжному червю до ужаса захотелось поразить оробевших визитеров своим толмаческим мастерством.

– Подойдите поближе, слушайте, – сказал он загробным голосом и отложил в сторону гребешок для вычесывания блох. Друзья с любопытством построились перед Железным.

Оракул вдруг задрожал, мелко-мелко затрясся каждым перышком, и это значило, что он перебирает своими птичьими мозгами все знакомые пословицы, выбирая из них единственно верную. Эта верная даже навернулась слезой на зоркий оракулий глаз и выпала через клюв:

– Бешеной собаке семь верст – не крюк…

– Это значит, – поспешно закомментировал Дальвино, – что вам было бы полезно расстаться с вашей четвероногой подружкой, по крайней мере, не смейте подходить к ней ближе, чем на семь метров. Иначе вас ждут большие…

Но тут еще один слезовидный перл капнул из уст кумира:

– Дурной собаке хвост рубят по уши!

– А лучше убейте ее, дабы уничтожить ту скверноносную субстанцию, которую присвоили вашей собачке враги, – завершил итальянец с видом невинного младенца, не успев даже подумать о моральной ответственности за произнесенное пророчество.

Дальше было вот чего. Адамович и Жучка, одинаково вскрикнув, смятенно воззрились друг на друга. Во вторую секунду Адамович прошептал:

– Не бойся, я не позволю…

Но всё же в первую секунду Жучка успела выхватить из его глаз знак вопроса, а это могло означать что угодно, пожалуй, даже мысль о предательстве.

Я хочу, чтобы вы все поняли: совершенное Жучкой в тот день не было следствием необузданного отчаянья. В простой лохматой дворняге проснулись разом следующие трезвые чувства: долга, патриотизма, самосознания. Дабы помочь своему народу сохранить тайну в тайне, она пошла (решительно побежала) на это.

Итак, когда они втроем, страшно подавленные, вышли из милиции, Жучка осторожно замешкалась посреди проезжей части, и – была еще страшнее подавлена! Уложивший асфальт на соседней улице каток фирмы Broadway превратил нашу самоотверженную героиню в листок черно-серо-белой шагреневой кожи. (Не волнуйтесь, не больно-то ей было больно, она даже ничего не почувствовала.)

Поняв, что произошло, Кощей Бессмертный яростно метнул хрустальную пепельницу в виде яйца в голову нерасторопно растопырившегося Белкова. Последнему пришлось, разинув пошире рот, не жуя, проглотить драгоценность.

Дальвино смекнул, что Железный Феникс вот-вот начнет пророчествовать…

21

(А это – секретная шифровка).

…ударный СВЧ-генератор на космическом аппарате можно перестроить по частоте и превратить его в психотропный дегенератор. Это позволит контролировать умы населения на территории, примерно равной Красноярскому краю. А если учесть, что в системе 48 аппаратов, обеспечивающих глобальный охват земного шара, то обладатель подобной орбитальной группировки может всерьез задуматься о мировом господстве. Я уже не говорю о более простых задачах: можно, например, спровоцировать экономический кризис в отдельно взятой стране, полностью парализовав управление и связь, при этом никак себя не обнаружив…

Несколько дней Марк чесал репу над текстом шифровки, даже не смея произнести его про себя целиком, не говоря уж о том, чтобы – записать. Город продолжал подавать ему сигналы, настаивая на серьезности задания: необходимо было выяснить: кто, когда, где и с какой целью проводит подобные испытания, кто кому пытается насильно внушить какую-то идею (кто кого хочет заколдовать).

О мировом господстве, конечно, думать рано. Начнут они, наверное, с одного аппарата, но этот момент никак нельзя упустить, ибо в случае удачи…

Психотропный дегенератор (если это правда) – штука, не спорю, замечательная, и если сказочно предположить, что попадет он в «хорошие руки», и эти руки пожелают подарить миру мысль о мире во всем мире… Ну, или что-нибудь в этом роде. Но так не бывает, хорошие изобретения никогда долго не задерживаются в хороших руках. Почему?

– Почему? – увлеченный своими мыслями, Марк не мог понять, что говорит ему пожилая секретарша, не желающая брать из его рук пиццу.

– Мы не заказывали ничего подобного, вы, наверное, ошиблись.

– Да, я ошибся. То есть как – ошибся? Ведь это ваш адрес? – и он протянул ей листок заказов.

– Верно, адрес наш, но мы никогда…

– Может быть, вы не желаете пиццу, у меня есть другие варианты, вот, например…

– Нет, молодой человек, у нас в здании есть прекрасное кафе, и мой начальник…

– Но может, именно сегодня вашему начальнику…

И тут они услышали наждачный бас бога из машины:

– Эмма, пропустите его ко мне.

Так вот как выглядят заслуженные инженеры-баллистики! С жадностью первого полета Марк ворвался к нему в кабинет.

– Давайте сюда вашу пиццу, смотрите, что вам нужно, да и проваливайте поскорей, – примерно в таких выражениях приветствовал его хозяин. – Сказал бы я вам, что не там ищете, да, видимо, вы и так это уже увидели.

Марк проводил глазами пиццу до мусорного ведра и кивнул. Если этот человек владеет тайнами великого Шифра, значит, либо он очень хитрый профессионал, либо ставленник Дома на поляне. И Марк отважился на весьма рискованный шаг: он молча протянул незнакомому человеку, иностранцу, возможно, врагу, оранжевый теннисный мячик. В переводе на человеческий язык это, скорее всего, означало: «Тогда где? Помогите».

Заслуженный Инженер-баллистик усмехнулся, аккуратно взял мячик и, не глядя, подбросил его до потолка, но ловить не стал, и маленькое солнышко звонко застучало по крышке стола, потом перебралось на пол и затихло где-то в углу[2].

Марк чрезвычайно нервно поклонился и машинально отмахнулся уже из приемной:

– Если что, наши обеды всё равно самые горячие в городе, – и пустился по лестнице вниз, проклиная себя за неосторожность.

22

Едва Адамович и Кисса отскребли совковой лопатой печальные Жучкины останки, как увидели Ладу, спешащую к ним со всех своих толстеньких ног:

– Вы знаете, мне позвонил по телефону какой-то дядечка с приятным голосом и сказал, что, дескать, настал мой черед быть волшебным помощником. Я в недоумении выглядываю в окно и вижу, как вы ползаете по проезжей части на четвереньках. Что произошло? Где Евовичь? Где Жучка?

– Жучка – здесь, – заговорщицки прошептала Кисса, стараясь как можно меньше травмировать страдающую Адамовичеву душу. – Евовичь в плену, а мы ищем тово-не-знаю-чево, но пока только теряем, а не находим.

Лада мгновенно ужаснулась, но не позволила себе впадать в истерику:

– Мы что-нибудь придумаем. Идемте к норальным Мормам!

– Кого? – проявил себя Адамович из пелены слезного дождя.

– Они живут в подвале нашего дома и знают всё на свете. Вообще-то семейство норальных предпочитает селиться в норах, но эти почему-то решили городиться в сыром подвале девятиэтажки, говорят, так – ближе к народу. Вот они и посоветуют нам, что дальше делать, раз они такие мудрые.

Норальные Мормы как раз попивали чай с шоколадкой и обсуждали текст нового законопроекта, принятого на днях государственной дамой. Адамович не успел сосчитать, сколько именно этих Морм сидело за столом, кажется, много. Лада пошепталась с одной из них, видимо, самой норальной и мудрой, и кивнула ему, дабы он начал свой рассказ. Но тут приступ слез снова преступил все границы, Адамович начал захлебываться, давиться, кашлять, икать и наконец вовсе упал в обморок от горя, прижимая к груди Жучкины останки, завернутые в клетчатый носовой платок. Пришлось Киссе пересказывать все то, что уже известно читателю.

– Ну, тово-не-знаю-чево мы и сами не знаем, – загадочно проговорила старшая Морма (Киссе показалось даже, что она при этом улыбнулась). – А вот Жучку оживить попробуем. Коллеги, каково будет ваше мнение? Что посоветуем господам?

– Может быть, третий том Гоголя? – предположила серая Морма, стряхивая с морды шоколадные крошки.

– Вы имеете в виду Контрастные Души?

Старшая порылась в каком-то каталоге, потом быстро нащелкала коготками на клавиатуре компьютера какой-то текст и погрузила свой длинный нос прямо в экран.

– Ага, ага… Лада, – обратилась она наконец, – вы ведь, уважаемая, где служить изволите?

– В Союзе банных работников имени Бабая, – слегка смутилась Лада.

– Неужели вы ничего не слышали о такой услуге вашего предприятия, как Контрастные Души? Сначала в кран подается мертвая вода, потом живая, потом опять мертвая и – снова живая. При помощи таких полосканий не то что Жучку – самого Лазаря воскресить можно. Только вот, – старшая Морма слегка призадумалась, – только сначала ей нужно придать правильную форму.

Все как-то стыдливо покосились на клетчатый носовой платок в руке обморочного Адамовича.

Тут морма-альбинос протянула лапу к Старшей и взяла у нее слово:

– Скорее всего, вам придется сначала пойти на ЗФМ, завод футбольных мячей, и там попросить, чтобы Жучку попросту надули.

Норальные Мормы как раз попивали чай с шоколадкой…

– Надули? – в один голос вспыхнули Кисса и Лада, а Адамович стал тихо приходить в себя.

– Но, коллега, вы забываете, что посторонним лицам вход на завод запрещен! Если не сказать больше – воспрещен!

– Ничего, мы дадим им слово, волшебное слово, – и она засверкала лукаво своими красными-прекрасными глазами.

Адамовича до завода вели под руки: такая на него навалилась депрессия и апатия и проще говоря – пофигизм, что даже Жучкин полуфабрикат пришлось временно понести кому-то другому.

– Если так дело пойдет, то и его самого придется засовывать под контрастные души, – попыталась пошутить Кисса, но серьезная Лада взглянула на нее с упреком.

На проходной завода сидел молодой контрразведчик Ворошиловский, переодетый и загримированный под старого хрыча вахтера, и никого не пускал.

– Простите, но нам нужно срочно увидеть начсмены Яромира Кашицу, – пролепетала отважная обычно Кисса (этой фразе научили ее норальные Мормы).

– Кашица – в отпуске, – ответил вахтер, недоверчиво глядя.

– Какая жалость, а нас просили передать ему вот это, – и Лада показала переодетому патриоту маленький пузырек, подарок всё тех же мудрых Морм.

(Надеюсь, читатель уже догадался, что все три фразы были не иным чем, как паролем, специальным ключиком для входа на завод.)

Всё еще хмуро поглядывая на странную троицу, страж порядка позвонил по местному телефону и промычал в трубку (не берусь передать дословно, но как-то так):

– Пвайронурлыамко.

Через минуту из глубины завода вышел маленький лысый человек и чрезвычайно строго спросил у наших героев:

– А вы по какому вопросу?

Видимо, Адамович и вправду слегка загоревался, потому что вместо просьбы о приведении Жучки в божеский вид, он вдруг ляпнул Яромиру Кашице в лицо:

– Мы ищем тово-не-знаю-чево, помогите нам его найти.

Такой реакции Ворошиловского не ожидал никто. Он выхватил трехствольный пистолет, и каждый из наших героев оказался под своим персональным дулом.

– Так вы – шпионы? – зарычал охранник, зачем-то срывая с себя накладную бороду и усы, видимо, готовясь к рукопашной схватке.

Неизвестно, чем окончилась бы эта нелепая сцена, если бы Яромир Кашица внезапно не узнал Адамовича.

– Не стрелять! – всё так же строго, но спокойно проговорил начсмены. – Это же сынок Сиблингов, наших сотрудников; Адамович, так, кажется, тебя зовут?

И тут только мальчик сообразил, куда привели его Кисса и Лада. Это же Секретный завод, где работают его матушка и батюшка, только сейчас воскресенье, и они отдыхают по своим делам где-то в другом городе. Адамович пришел в себя и нашел там трезвый взгляд на вещи. Этим взглядом он взглянул на Кашицу и вежливо ему поклонился:

– Дядя Ярик, нам срочно нужна ваша помощь.

И Кисса, и Лада мысленно зааплодировали ему, так как лысая голова начсмены благосклонно кивнула, а пистолет Ворошиловского безвольно поник, словно сдувшийся шарик.

– Ну кто же так складывает? Это же форменное безобразие, – ворчал Яромир Кашица, разворачивая носовой платок и доставая сложенные вчетверо Жучкины останки. Он осторожно разгладил на столе лепешку, некогда бывшую живым существом, потом свернул ее в трубочку и аккуратно засунул на полку между фотографией жены в золоченой рамке и книгой под названием «Шпионские штучки» (не успел прочитать Адамович на корешке).

– Так вы сможете ее надуть? – хором спросили трое посетителей.

– Какого она была размера, ваша Жучка? – лишь поинтересовался Кашица. – Я постараюсь это сделать, приходите завтра на рассвете, – и едва было не добавил «мои юные друзья», но не добавил, так как был очень немногословным типом и очень себе на уме.

Тревожась и думая о смерти, которая всех нас ждет, герои нашего романа покинули территорию завода футбольных мячей, самого Секретного завода на свете.

23

– Ведь мы с вами знакомы?

– Сильно сомневаюсь, – Матвея даже слегка передернуло, когда этот человек все же подошел к нему. – Я видел вас еще на кладбище, вы шпионите за мной?

– Мне показалось, что мы уже где-то встречались, – вкрадчиво и настырно горбун подошел вплотную к, – и потом ваш приступ горя был так убедителен…

Матвей не решился оттолкнуть хама, сам отодвинулся и неловко заскользил ботинком по невидимой грязи.

– Да ты меня не бойся, – перешел на ты этот подозрительный тип и вдруг добавил: – Матвей.

(Достоевщина какая-то!)

– Ну, допустим, и откуда же вы меня знаете?

Человек театрально взмахнул рукой в ту сторону, откуда они только что пришли и вздохнул:

– А я знал Костика и его родителей.

И снова Матвеево нутро ошпарила волна подленькой жути, как и час назад, когда имя его друга обнаружили в списках. Но теперь ему было на все наплевать, он даже не сделал усилия ответить горбатому, просто дальше куда-то пошел. Ему навстречу город истерично замигал, и тут же затормозил, неестественно расширяясь. Так они долго шли, а потом он спросил, что вам надо, и человек ответил, что ничего, но снова преследовал, и Матвею захотелось убить его (сильно-сильно ударить), а закончилось всё совместным распитием отвратительного пойла из фляжки бомжеватого горбуна.

То ли он жив, то ли что, то ли это третья полка, багажное отделение, одно понял Матвей, открыв глаза – поезд. Долго лежал и даже не пытался что-либо вспомнить или осознать, вслушивался в стук, и так прошло еще несколько часов. Потом какой-то странный некрасивый человек не то с горбом, не то в пиджаке, надетом поверх рюкзака, потянул его за рукав:

– Матвей Ильич, слазь, щас выходить будем.

Поезд притормозил на каком-то полустанке, и горбатый вытолкнул равнодушное тело Матвея в окно, а потом, выпрыгнув сам, наступил ему на руку. Поезд тут же утащила ночь, а огрызочек луны, смеясь, поставил запятую в этой странной истории.

Когда в следующий раз он пришел в себя, его память по-прежнему изменяла ему неизвестно с кем. Рядом с кроватью барахтались какие-то чужие недоразвитые ребятишки, и Матвей решил, пусть это объяснится бредом.

Потом приходила некрасивая женщина в платке, молчала и говорила, что ее зовут Татьяна. Кажется, она лечила его от какой-то болезни, по крайней мере, выгоняла, суетливая, странных детей. Потом она становилась всё разговорчивей, пытаясь, кажется, внушить Матвею какую-то сложную книжную истину.

Однажды Матвей проснулся и понял, что сознание начинает повиноваться ему. В этот момент он услышал, Татьяна сказала:

– Теперь, когда мы так много всего обсудили с вами, вы можете показаться отцу Елизару.

Матвей почти удивился и покорно пошел за ней по коридорам, облепленным какой-то разноцветной бумагой. Отец Елизар лежал ничком на полу, уткнувшись лицом в красную подушечку, на которой остроумно были вышиты крестиком несколько распятий.

Сектанты, – вяло подумал наш философ.

– Молится, – прошептала Татьяна, и они еще немножко постояли в дверях.

Отец Елизар оказался на редкость приятным, умноглазым стариканом, таким, знаете ли, интеллигением. Слегка прищурившись, он спокойно и быстро прочел всего Матвея – от первой детсадовской фантазии до последней сцены на кладбище – и произнес:

– Надеюсь, вы ознакомлены с условиями контракта?

– Я… Мне говорили, но… – и тут снова улыбнулось беспамятство желтыми цветами на фоне белого неба. Однако потом он довспомнил, что это всё же были желтые листья на осеннем снегу. Когда же включился, какая-то фраза отца Елизара оборвалась, оставив в воздухе:

– …вам она теперь, согласитесь, уже ни к чему.

– Простите, – Матвей абсолютно не понимал, о чем речь.

– Нет, нет, сейчас не время для споров, когда-нибудь вы побеседуете и со своими волюнтаристами, – ответил на это отец Елизар.

У Матвея совсем не было сил охотиться за смыслом, и потому он жалобно попросил:

– Пожалуйста, еще раз с самого начала. Или же я сошел с ума.

Из-под его последней фразы отец Елизар строго посмотрел на Татьяну, а та начала в чем-то оправдываться:

– Да нет, совсем не много, столько же, сколько и всем.

– В таком случае, я жду вас завтра, в это же время, вижу, что вы еще не готовы, – с морщинками легкой досады закивал интеллигений.

– Ну, с самого начала я вам рассказать не могу, иначе нам придется обратиться аж к самому приятелю Адаму, – на следующий день беседа пошла поживее. – Мы выбрали вас, одного из немногих, дабы поселить в этом доме, потому что вы нам подходите, – говорил симпатичный отец Елизар, садясь и подкладывая себе под спину давешнюю красную подушку.

– Что у вас здесь – общество, секта, масонская ложа? – Матвей почувствовал себя способным на вопрос.

– И то и другое, называйте, как хотите. Для вас теперь этот дом – просто Дом. Здесь мы обеспечим вас всем, что необходимо для жизни, размышления и творчества. Мы предоставляем и гарантируем вам массу свободного времени, богатейшую, я бы даже сказал, уникальную библиотеку, лесные прогулки, беседы и споры с коллегами, даже изюминку абсурда и перчинку страдания, столь необходимые для творчества, – миловидно усмехнулся Интеллигений.

Матвей протянул руку к паузе:

– И что я должен взамен?

– Вот молодец, – обрадовался отец Елизар, ибо пауза как раз и была предназначена для этого вопроса. – Взамен, уважаемый, вы просто должны делиться с нами результатами своего творчества, своими мыслями, изложенными в удобочитаемой форме. Роман, либо там философский трактат – это уж как пожелаете.

– Это называется эксплуатацией мозгов с, возможно, последующей спекуляцией?

– Ну, Матвей Ильич, вы колоссально продвинулись в вашем духовном развитии по сравнению со вчерашним днем. Но всё-таки это называется немного иначе. Люди, собранные нами здесь, работают в первую очередь для себя, они свободно творят, а мы им только помогаем, создавая самые благоприятные условия. Мы не делаем на этом денег. Никто и никогда не продаст, не напечатает ни единого вашего труда ни под вашим, ни под чьим-либо другим именем, ни одна рукопись не покинет стен этого Дома. Только мы, руководители, ваши коллеги и последователи смогут прикоснуться к вашим драгоценным творениям.

– А если я не захочу ничего писать? – спросил Матвей и тут же странным образом почувствовал, что захочет. – Ну, хорошо, а если я просто уйду отсюда, если мне понадобиться уйти?

– Милый мой, нас окружают сотни километров леса, и если вы не хотите повторить подвиг своего собственного батюшки, – с намеком улыбнулся отец Елизар и впервые показался Матвею отвратительным, – то…

– Так вы мне угрожаете? Значит, это все-таки банальное насилие!

– Как это мелочно, Матвей Ильич. Вы же сами нас выбрали, сами пришли сюда, мы вам нужны даже больше, чем вы нам. Считайте, что мы просто командируем вас выполнять необходимую и интересную работу. Отправляясь в своего рода метафизическую разведку, вы поможете нам, поможете человечеству на несколько шагов приблизиться к Истине.

Матвей одурело смотрел на вещавшего:

– Зачем это вам, лично вам нужно?

– В свое время мы поговорим и об этом. И оставьте в покое свою Фенечку, как Кьеркегор оставил Регину. Можете вдохновляться ее образом, но живая женщина для вас – это конец поиска. Кстати, тут у всех наших питомцев есть что-то вроде подпольных имен, ну, так удобнее. Я бы предложил вам называться Кьеркегором, слишком уж много сходного в характере и судьбе у вас с этим мыслителем. Как вам нравится, а? Простенько и со вкусом.

И когда ото всего этого бардака у Матвея снова запрыгали желтые чертики в глазах, он поймал свои веки руками и простонал последний вопрос:

– Что у вас… Чем вы меня… Что у этого горбуна во фляге?

– А, у Псевдо-Квази? – засмеялся где-то за спиной, а потом и под ногами у Матвея голос Интеллигения, – а пусть он вам сам об этом однажды расскажет.

И желтые чертики, наглые, выпили все звуки.

24

Возвращаясь со спецзадания в тайное шпионское берлогово, ротвейлер Сумрачный как-то странно загрустил. Бесчувственную Жучку он сложил аккуратненько под кустом, потом разнюхал обстановку на площадке перед клубом собаководов, и вот уже отважно трусил мимо тридцать третьего дома одному ему ведомыми тропами, как вдруг запах небывалого волнения ударил в его правую ноздрю. Сумрачный вспомнил, как беспомощно скатилась Жучкина черная башка с его плеча, когда он перепрыгивал через лужу. И в тот же момент суровый служака увидел, что наступила весна.

В шпионском берлогове все было спокойно. Инфаркт Миокардович мирно, по-домашнему, строил коварные планы, баба Яга искала у бассета блох, а Жиров, Белков и Углеводов играли в контурные карты и ели черно-красную икру. Они уже съели так много этой икры, что начали икать, то есть говорить каждое слово через и краткую.

Но Сумрачного почему-то обуяло презрение к происходящему, и он не пошел, как делал это обычно, на доклад к начальству, а сразу заснул тревожным, растрепанным сном. Проснулся он перед рассветом, совсем больной и печальный, и захотелось ему совершить подвиг, чтобы унять внутреннюю маяту. Тут-то и пришла в голову ротвейлеру мысль провести первый допрос заключенной без санкции на то начальства (прямо-таки, скажем, дурацкая мысль).

Так или иначе, он стырил у Миокардыча заветные ключи и, не замеченный никем, пробрался в камеру Евовичи. Проплакав все глаза, девочка безропотно мотала свой сырок. Дело в том, что ужин ей выдали сухпаем, в виде плавленых сырков «Дружба», а у нее с детства была на них аллергия. И вот, чтобы отвлечься от голода, бессонницы, мрачных мыслей и вредной привычки ковырять в носу, Евовичь вытягивала один за другим желтые кубики в струнку и наматывала их на железную решетку, в изобилии растущую вокруг. Получалось красиво.

При виде сумрачно появившегося ротвейлера она взвизгнула и вспрыгнула на нары, как от крысы.

Не боись, я тут это… Несколько вопросов, – Сумрачный вляпался в, – не в службу, а в дружбу, скажи, вот ваша Жучка, – и окольными путями понес такую околесицу, такую собачью чушь, что Евовичь и правда бояться перестала. И о том, сколько было у нее щенков, и о том, «Педикгриль» она предпочитает или русскую сахарную косточку, и не мечтала ли она в детстве полететь в космос, и, наконец, как относится к предложению клуба собаководов демонтировать памятники Павлову в некоторых городах.

Евовичь, хоть и была малоопытной девчонкой, никого, кроме брата, в своей жизни не любившей, всё ж таки смекнула, что Сумрачный просто-напросто влюбился в Жучку как щенок. Василиса-наша-премудрая, воспользовавшись этим открытием, расположила к себе раскисшего врага и выяснила следующие факты: Жучке временно удалось бежать, саму Евовичь тоже скоро отпустят, но всей семье продолжает угрожать какая-то опасность. Какая именно, тут ротвейлер опомнился и замолчал с чувством собственного достоинства и прилипшего к лапе сырка.

Часы допроса пролетели незаметно для обоих. Из камеры ротвейлер вышел не чуя под собой ног: его как пьяного качала из стороны в сторону классицистическая дилемма: быть или не быть, борьба страсти и долга заботливо сверлила его мозги. В комнате Связи он застал Бабу Ягу, которая вязала что-то для бассета на полуспицах, Хозяина и трех разбойников, прослушивающих какие-то пленки с видом обделенных наследников. Сумрачный только услышал голоса, произносящие ее имя. Он не понял, о чем речь, но, набравшись наглости, чтобы скрыть смущение, протянул:

– А-а, Жучка, а мы только что о ней говорили. Долго жить, значит, будет.

– Жучка умерла, – огрызнулся Белков на это, в который раз ощупывая свой раздувшийся живот.

– А жучок? – ротвейлер произнёс фразу, которую, по его мнению, должен был произнести разведчик, не замеченный в морочащих связях. А сам подумал: «Вот и всё, вот и всё!» – и побежал отлеплять сырок.

А что жучок?..

И надо вам сказать по секрету (раз уж мы обнаружили у себя в повествовании этот мотив секретности), что начсмены завода футбольных мячей Яромир Кашица очень давно не имел, но очень хотел иметь собаку. Он не мог купить себе породистого щенка, потому что втайне считал куплю-продажу слишком грязным фактом для начала высоких отношений, а подобрать на улице бездомную дворнягу не позволяло дяде Ярику врожденное чувство брезгливости и почти маниакальной чистоплотности. Он мечтал о каком-нибудь выходящем за рамки обыденности случае. Бессонными ночами ему представлялось, как он спасает от пожара или наводнения мохнатое, беззащитное существо, всё вокруг них рушится, а оно благодарно подвывает в его объятиях и… И подобная хрень – в самых красочных деталях.

Сегодня судьба посылает ему – прямо-таки, скажем, воздушный поцелуй. История – куда уж романтичней: только он один может спасти Жучку, благородную дворнягу Сиблингов! Но, увы, он надует, как мяч, ее прекрасное тело, но не сможет вдохнуть в неё жизнь. И, увы, ему еще раз – в любом случае собаку придется вернуть хозяевам.

Хотя насчет последнего обстоятельства была у Кашицы кой-какая мыслишка. Хорошо, что сегодня как раз воскресенье, рабочих на заводе нет, а ключи от клонировочной можно выиграть у Ворошиловского в честном бою. Охранник с удовольствием поставит на кон вверенную ему связку ключей, так как в последний раз продул последний пятак и едва удержался, чтобы не бросить предательский взгляд на своего трехствольного друга.

Яромир Кашица очень давно не имел, но очень хотел иметь собаку

Дело в том, что по ночам молодой контрразведчик и пожилой начсмены, оставаясь вдвоем в огромном здании Секретного завода, загадывали друг другу загадки.

25

(Еще из дневника).

Когда родился мой мальчик, я поняла, как похожи друг на друга жизнь и смерть. Нет, неправильно – рождение и умирание. Знак поменялся с минуса на плюс, но неподъемное для человеческого рассудка чудо снова заставило меня задыхаться и искать поддержки у кого-то более сильного. Но таковой среди людей ни в первый, ни во второй раз так и не нашелся.

А я хотела знать, что произошло, как так у человека получается исчезнуть, превратиться в ничто и – наоборот. Почему из пустоты появляется новое существо с всезнающими, самодостаточными глазами? (У моего Матвея были именно такие глаза с первых же дней.)

И главное, что указало мне на их сходство, – это моя роль. Роль человека, самого близкого тому, кто умер, и тому, кто родился. Я давно перестала быть беспечной и безответственной школьницей, но только теперь – впервые и сразу дважды – почувствовала свою незаменимость на земле. В том смысле, что нельзя попросить кого-то, чтобы он за тебя временно пожил, пока ты будешь отдыхать. С ума сходя от усталости, отрывая свинцовое тело от постели, чтобы в пятый раз за ночь накормить и успокоить орущего младенца, я чувствовала только одно: это должна сделать я, это только я могу сделать, и никто… Даже если бы за детской кроваткой стоял целый сонм бабушек и нянюшек, всё равно – никто бы не исполнил роли вместо меня. Не схалтурить, не увильнуть, ни на секунду не обмануть заходящуюся криком неотвратимость.

Такое же чувство было несколько месяцев назад, когда я спрашивала, почему это случилось именно со мной, когда искала хоть какой лазейки для успокоения и не находила. Эдак стояла перед железной стеной, билась в нее головой, а уйти со своего места не могла, потому что уйти с него просто невозможно.

Конечно же, теперь было счастье. Но это было очень трудное счастье. Когда-то, в детстве, а особенно, наверное, в ранней юности – для радости не нужно было прилагать усилий. Как дыхание: оно – мне, а не я – ему. Всё, кажется, плыло навстречу, и что-то удавалось схватить, а что-то плыло дальше само по себе. Теперь каждая минута радости стала стоить мне титанического труда. То, что раньше двигалось само, теперь приходилось заводить и толкать вручную. Но странно и прекрасно – радость, достигнутая таким путем, ничуть не искажалась и не умалялась. Дотащившись через весь день до вечера, вытащив любимого человечка из-под бремени мокрых пеленок, массажей и болей в животике, я зависала над кроваткой как зачарованная. Судорожно смеялась, касаясь щекой спящего личика, а его молочно-карамельный запах, кажется, щекотал мне самое сердце.

И было только одно чувство, превосходящее по силе этот нежный дрожащий восторг. Было, оно же и осталось, чувство – страх. Вообще я утверждаю, что материнство – это что-то сродни болезни разума, измененное состояние сознания, непостижимое для непосвященных.

С первых дней жизни моего сыночка мне стало казаться, что так или иначе я его потеряю. Спрашивается – с какой стати? Но это спрашивает здоровый рассудок, может быть, исключительно мужской. Болезни, несчастные случаи, какие-то невиданные катастрофы материализовались в кошмар и начали всюду преследовать меня своими наглыми глазами. Нервы оголились: я боялась, что не смогу защитить, я боялась, что со мной самой что-нибудь случится, а он останется один, я боялась даже застрять в лифте или поскользнуться в темноте. И при этом понимала глупость своего истеризма. Но избавиться от него не могла.

Возможно, это чувство знакомо всем, особенно молодым, мамашам. Другое дело, у меня оно усугублялось страшным опытом: еще незабытой, такой неожиданной и уж совсем не объяснимой гибелью любимого мужа.

(Да-да, надо будет написать об этом статью, не забыть, нашему редактору подобные вещи нравятся.)

26

Среди прочих премудростей, которыми наградил Марка Дом на поляне, значилась так называемая техника ускоренного общения. Целью этой штуковины была возможность в предельно краткий срок не только втереться в доверие к незнакомому человеку, но и узнать этого человека как облупленного. Мимолетный диалог с прохожим на отвлеченно-бытовую тему должен был заменить, по мнению Мэтра-с-кепкой, десятилетие отсидки за одной партой плюс застенно-коммунальное проживание по соседству.

Каким именно образом это должно было происходить, лично мне до сих пор неведомо. Думаю, не одно физическое, а тем паче юридическое, лицо заложило бы душу дьяволу в ломбард, чтобы только сунуть свой нос в секрет этой уникальной техники. Им я одно могу подсказать: принцип примерно тот же, что и в сборе информации при помощи городских реалий – нужно уметь видеть в малом символ большого.

Йозеф был первым человеком, которого Марк смог «прочитать» с помощью Метода. После беседы с Баллистиком нашего искателя чрезвычайно интересовал человеческий фактор. Интриговал, даже можно сказать. Поэтому, когда на автозаправке с ним случайно заговорил нагловатый Парис среднего достатка, Марк поддержал разговор жадно и во всеоружии. Надо сказать, он так рьяно схватился за дело, что после двух первых реплик о цене на бензин собеседники перешли на ты, следующие две вдохновили Йозефа на дружеский похлоп Марка по плечу, а в результате наш герой оказался приглашенным «вечерком покатать шары», то есть, как он понял, на партию в боулинг.

У Йозефа вдоль щеки была пущена тонюсенькая трубочка, почти проводок, берущий свое начало где-то в глубине уха. Марк было подумал, что это слуховой аппарат (из тех, что так любят рекламировать по радио), но вовремя смекнул – телефон. Трубочка поминутно пикала, и ее хозяин тут же начинал говорить как бы с самим собой, со своим альтер-эгом, а потом внезапно снова переключался на реального собеседника. Сначала Марк испугался, что такой живой гипертекст создаст непреодолимые преграды в общении, но оказалось: чем больше информации, пусть бессвязной, исходит от испытуемого, тем удобнее испытателю.

– Нет, извини, брат, вообще-то, твоя очередь… Ну и ну… Да ни за что… Он ему и не простит никогда… Ладно, сделаю, бывай… Да это я насчет телефона, тут меня попросили… Ты-то как? А, это ты, конечно узнал… Нет, солнышко, всё хорошо… Да закрутился я… А ты где? Отлично… Ну, о чем речь, буду… И прилично платят? А я вот, вишь, занялся… Але, нет! Ну и передай ему…

Марк едва успевал вставлять необходимые по плану реплики, когда понимал, что Йозеф обращается на сей раз к нему, а не к невидимому абоненту. «Удобно ему, наверное», – промелькнуло в разведческом мозгу.

– Сколько раз я говорил ей, чтобы не оставляла! Ладно, завтра приеду – разберусь… И ты тоже… Пока не прислали… Ага, пока… А как там твоя эта русская, Глафира или Графена, забыл, с которой ты тогда в яму провалился, ты всё еще с ней? Разошлись? Помню, как ты рассказывал…

А этого не мог ожидать никто. Полагаю, что даже создатель техники ускоренного общения получил бы на месте Марка обухом по голове. Дело в том, что в беседе Марка и Йозефа сработала обратная связь. Поняли, да? Оба настолько проникли в мысли друг друга, что – сам не желая того – Йозеф ухватил кусочек Маркова воспоминания и принял его за свое. Как-то так. Понятно ли я объясняю?

Возвращаясь после встречи домой, Марк долго думал, прежде чем сесть за отчет. Вот он – своего рода герой времени, Йозеф. Пустота, пустота и – недоверие. Какие-то мелкие биографические неудачи, а скорее всего – общее движение нечистого на руку окружающего мира – убедили этого молодого еще человека не верить никому и ничему. Он чувствует, что ничего нельзя изменить, а потому живет совсем машинально, взращивая в своей бесплодной голове одну за другой бредовые идеи. Да, грустно, а с виду – вроде бы симпатичный.

История последнего увлечения Йозефа была бы нестерпимо скучна для Марка, если бы не впадала в истерику абсурда. Нашего нового знакомого не интересовало в жизни практически ничего, кроме мобильных телефонов. За последние три года он сменил несколько десятков моделей, а теперь строил грандиозные планы. Синдром коллекционера? Желание самоутвердиться, быть самым-самым? – Марк формулировал предположения, словно фразы для учебника психологии. Но ведь старые, слегка поднадоевшие телефоны Йозеф дарил, продавал и терял без намека на жалость. А как жадно мечтал и бегал в поисках каждого нового экземпляра! И черт бы с ними, с телефонами, теперь у него был самый новый, управляемый только голосом, не требующий прикосновения руки! Но ведь вот до чего докатилось больное воображение! Йозеф обдумывал проект вшивания особой трубки под кожу человека, так, чтобы она была всегда с тобой, но в то же время не мешала передвигаться, работать, мыться, спать – да мало ли, в конце концов, чего делать. В общем, чтобы не мешала. Йозеф намеревался запатентовать свое изобретение и стать первым его пользователем после того, как обдумает еще одну деталь. Он пока что не мог решить, каким образом окружающие, заинтересованные и просто посторонние наблюдатели, будут догадываться о наличии у человека в голове самого престижного в мире телефона. Он предполагал, что это будет какая-нибудь мелкая деталь, вроде бирочки, торчащей из уха. Но эта деталь должна стать известной всем, она должна вызывать зависть и восхищение.

И еще, конечно же, Марк думал о своей ошибке. Как могло получиться, что по налаженному им информационному каналу сведения хлынули в обратную сторону? Он не имел права допускать подобных вещей!

Когда вечером Марк заехал за новоиспеченным приятелем, всерьез восприняв идею боулинга, его заплаканная жена сообщила, что какие-то три негодяя похитили Йози. Она ничего не знает, но, дескать, кто-то давно завидует ему и охотится за его гениальным изобретением.

Эта новость так обескуражила нашего бесстрашного разведчика, что он поспешно откланялся, даже не попытавшись быстро вчитаться в убитую горем рыжеволосую даму.

27

Ну и вот, значицца, пошли они в баню. Вернее, в Союз банных работников, понесли туда чучело Жучки, выполненное в натуральную величину. Было это на понедельниковом рассвете, и следовала за ними, перебегая от угла до угла, осторожная тень. (Видимо, Яромиру Кашице в эту утреннюю смену тоже не спалось.)

Лада какое-то время пошепталась с тщедушной (но вполне великодушной) начальницей душевого отделения товарищью Веревкиной и всё уладила. Правда, оная товарищь возжелала составить протокол оживления собачки и задала несколько вопросов.

– Какова причина гибели вашей питомицы? – заломила она сразу цену откровенности.

– Естественная, – кажется, чересчур поспешно выпалили трое.

Веревкина внимательно осмотрела Жучку, выдавая в себе ветерана ветеринарного дела, но послушно записала: «На теле чучела обнаружены следы естественной смерти». И зачем-то добавила вслух: «Аминь».

И вот понесли Жучку, только захлопнулась перед носом Адамовича дверь с надписью «Душ-и-губка». Что предстоит пережить его верной дворняге, он не знал. Через двадцать минут оттуда вышла санитарочка в розовом халатике с шильдиком на левой груди: «Ирочка Буженина» и поманила его пальцем:

– Всё в порядке, она отдыхает. Скоро вы увидите ее живой и невредимой, – а потом нежно и очень неожиданно добавила: – А я знаю, что вы ищете.

…в другой ее жизни она французская певичка Нина Буже…

Адамовича, если помните, переклинило на этом вопросе, поэтому он, забыв о конспирации, подскочил.

– Не знаю чево, – продолжала девушка вкрадчиво, – то есть, я знаю, что вы ищете тово-не-знаю-чево.

Спустя час Адамович, Кисса, Лада и воскресшая Жучка уже следовали за розовым халатиком незнамо куда. А Буженина прямо на ходу подгоняла к ним аккуратные тележки о том, что, мол, она живет некой двойной жизнью, что это здесь она банщица Буженина, а в другой ее жизни она французская певичка Нина Буже, и что, мол, ее патронесса и благодетельница герцогиня Флора знает всё на свете, даже то, чего не знает никто, и что, мол, она, Буженина их к Флоре сейчас отведет, и вообще обещала им райские кучи, попутно пытаясь соблазнить Адамовича.

И вот они все вместе пришли в лес. В лесу стоял замок, весь в лесах, на временной вывеске было намалевано желтой краской: «Стриптиз-клуб для слепых “Леди Годива”», а чуть пониже – извиняющееся: «Витрина оформляется». Навстречу им вышла хозяйка замка, герцогиня Флора, дама, страдающая хронической эмигренью, даже в старости сохранившая следы былого безобразия на лице.

Это от первого мужа, – пояснила она, – А это… – её взгляд упал на изваяния двух мраморных нутрий возле дверей, – прошу вас.

После недолгих препирательств со слепой квохтершей, которая упорно не хотела впускать «зверье», они поднялись по величественной когда-то мраморной лестнице на второй этаж и оказались у доски объявлений. Почему-то на ней была прикноплена только одна ветхая бумажка, чёрным по желтому гласившая: «Кефир в комнате № 5. 3 руб. 50 коп. за бут.»

– Арендаторы, – подмигнула герцогиня Ладе.

Далее друзьям пришлось поддержать на весу светскую беседу о питании раздельном, слитном и через-дефис, а уж потом каждому из них выдали некую тару для нектара, что предвещало приближение угощений. Они приближались со скрипом на небольшой золоченой тележке, толкаемой котом-инвалидом по имени Офелий.

Вы прошили напомнить… – начал тот, шепелявя и немного в нос.

Я помню, ступай.

Офелий медленно кивнул, стал пятиться к дверям и, наконец, скрылся в их темном проеме, что-то прошипев.

Он уже давно у нас. Последний из рода Поплавских. Ничего не помнит о своей родне… Но вернемся к делу, – сказала герцогиня и растворилась в утренней дымке.

Странная она какая-то, – вздрогнул Адамович.

Зато объяснила всё как положено, – съязвила Кисса.

И тогда начал мигать и гаснуть свет, причем не только в плафонах замка, но и за окнами, кажется, тоже.

– Ой, – прошептала Кисса, потому что ей показалось, что она теряет сознание. И еще показалось Каруселькиной на миг, что из темных подвалов памяти на нее надвигается нелепых размеров кот, чуть ли не с рогами, и шепелявит ей прямо в ухо:

Вот ты меня пошлушай, я вщё жнаю. Жил-был Кощей, и хранил он шмерть швою как и положено в яйше. Надумал он женичьшя, ну, ештештвенно на Вашилише. Штал он, жначит, шары к ней подкатывать. А тут Иван-то Шаревишь – хвать Кощея за яйшо и не отпушкает. Отобрал, жначит. Потом… – кот закашлялся, судя по всему, он был серьезно болен, – Пошле этого и штали яйша отборными наживать. А шмерть теперь Кощею негде хранить, поэтому он и не хранит ее больше.

Кисса хотела истошно завизжать, но сдержалась и выдавила в лицо этому коллективному бессознательному:

Какая гнусная история.

Я и не такие жнаю, – усмехнулся кот, уже растворяясь, уступая свое место сознанию и свету.

А Ладе привиделось немножко другое. Почему-то она поняла, что это был консьерж: к ней подошел огромный консервный нож, и воздухе запахло морем. Лада никогда не нюхала моря, но она слышала, как говорили: запахло морем. Повеяло великими открытиями, и слева от консьержа прозвенело: «Колумбово яйцо, вся Истина в колумбовом яйце…», – причем Истина прозвучала явно с большой буквы.

– Чушка кая-то, – пробормотала прагматичная наша Ладушка.

А к Жучке явились какие-то братья Гриль. Сначала с потолка посыпалась еда, а потом вошли они, с табличками на груди, гласившими: «Мы – братья Гриль». Один из них заговорщицки признался:

– А мы умеем делать шаверму из собак.

Другой был еще менее адекватен, он начал рассказывать:

– Жили-были баодед и баобаба. И была у них курочка баоряба. Снесла раз она…

Но Жучка не стерпела такого издевательства. Она что было силы закричала на непрошеных гостей: «Гав-гав-гав!», и те позёрно отступили, показав зрителю спины с табличками: «Мы – братья Сычужные».

Вот такие дела. А что же увидел Адамович? Когда внезапно стемнело, он неловко вскочил, что-то опрокинул и что-то пролил, возможно, свет.

– Сядь, – повелела Ирочка-Ниночка и сама взгромоздилась к нему на колени, – Ты должен убить Кощея. Он не бессмертный, смерть его живет в хрустальной пепельнице, похожей на яйцо. В данный момент пепельница – в животе у Белкова. Верный слуга день-деньской сидит на горшке, пытаясь извлечь смерть Инфаркта Миокардовича как можно тактичней. Кощей волнуется и ждет. А ты должен их всех перехитрить.

Тут все пришли в себя от Жучкиного лая. Вернулся свет, вернулись угощения, вернулся даже кот Офелий, прятавшийся за филенчатой дверью, и просипел:

– Уединеншия жаконщена, гошпода!

Причем увидев последнего из рода Поплавских, Кисса Каруселькина попыталась спрятаться за Адамовича, так, на всякий случай. А когда котяра вышел, откланявшись, Лада цинично победила остатки наваждения, брякнув:

– Ишь, как воздух испортил, мерзавец.

Он уже давно у нас. Последний из рода Поплавских.

И всем сразу стало смешно и спокойно, всем захотелось скорей вон из замка, на волю.

28

Матвею нравилось наблюдать, он только удивлялся тому, как быстро можно привыкнуть к нелепости и несвободе. Единственной отрицательной эмоцией молодого философа было желание грубо и по-мужицки ударить в лицо наглого Псевдо-Квази, обманувшего, опоившего и продолжавшего исподтишка издеваться.

Матвей не думал, чем рано или поздно закончится этот бедлам. Приняв все условия Лесного Дома, он отдался созерцанию и стал осторожно знакомиться с сектантами.

Сумасшедшими они не были. Но нормальными людьми – тоже вряд ли. Матвею представлялись они какими-то заколдованными что ли; такое определение вполне гармонировало с обстановкой, при этом двусмысленно кивало на лица и отношения между ними.

Не торопясь делать выводы о товарищах по несчастью, герой наш взялся укрощать идею, которая брыкалась и вставала на дыбы с первой минуты возвращения сознания. Я не Кьеркегор! – выстанывало в нем дитя двадцатого века, а между тем именно так называли Матвея все ныне окружающие.

(Он был цельный, он знал, что искал, он находил Бога в парадоксах, и гармонию и смысл даже в человеческом существовании. Я разломан и разбит, но не тем, что произошло со мной лично, а тем, что произошло с миром и человеческой мыслью, в том числе и после Кьеркегора. Он мог отдаться всецело поиску, я – нет, потому что я в этот поиск не верю. Я изучил основы философии, историю, литературу, и я не верю в то, что можно действительно найти смысл и сказать что-то новое. Такое новое, что духовно обогатит людей, даже для себя самого я не смогу найти цели поиска, с Фенечкой или без нее. Он мог не вернуться к Регине, я же к Фенечке, скорее всего, вернусь, или к тому, что от нее останется, а если не останется ничего для меня – тем лучше для нас обоих.)

Как только Матвей начинал стараться не думать о Фенечке, в памяти его приходил в движение всегда один и тот же эпизод. Тогда возвращались они из гостей. Это было в самые сочные, самые невесомые, первые и почти безоблачные их дни. В гостях у ее друзей журналистская братия напилась до положения всяческих риз, а один лохматый мерзавец так развинтился, что начал совсем машинально и тупо приставать к девушкам, а мужчинам грозить жестокой расправой. Матвей и Фенечка, ни слова не говоря, даже не глядя в глаза друг другу, как-то слаженно оделись и счастливо выпали в холодную ночь. По темному двору они шли, тихонько смеясь и целуясь, то есть буквально не отклоняя одного лица от другого. И вдруг (ну нет в русском языке достойного синонима, способного заменить это прекрасное, всем надоевшее «ивдруг») – луна покатилась, как мячик, куда-то вбок, и не разжимая объятий, не чувствуя боли и ничего не понимая, они оказались на дне глубоченной траншеи. Из тех, что так любят рыть в наших дворах для ремонта якобы каких-то труб.

И вот они лежали, обнявшись, и хохотали, и не могли приподняться, и даже не пытались этого сделать – от смеха. Матвей чувствовал спиной, как погнулся при падении ее длинный модный зонтик, а губами ловил, задыхаясь, пахучий оранжевый ливень. Потом, когда они замолчали, услышали голоса. Тот пьяный господин из Фенечкиных приятелей вырвался на поиски приключений: как позже рассказывали очевидцы, он стащил у хозяев нож и почему-то босиком ломанулся к метро, в погоню за удалившейся парой.

Кто? Ну правильно, кто-то ведь их охранял?

Хотя о мистических смыслах Матвею было думать не по карману. И он отмечал для себя с усмешкой, что его поймали и держат здесь, чтобы выдаивать умные мысли, а ему особое удовольствие доставляет не думать о том-то и том-то. Обо всем, кроме бытовой мельтешни.

– Господин Кьеркегор, что вы можете сказать о масштабах? – хватал Матвея за рукав бородатый мудрец на пути из сортира в умывальню. Далее шла неразборчивая и многотрудная теория о соотношении жизненных этапов человека, о соотношении этапов истории и мировой культуры.

– Сопротивляться может только здоровый организм, – врубался неожиданно в сознание Матвея шизофреничный кролик, только очками напоминающий Адамова потомка. – И сильный. То же самое происходит с духом. Сила не есть грубость, всё это ерунда, что говорит господин Руссо из десятой комнаты. Воспитать в человеке сопротивляемость жестокому миру можно только на основе здорового и сильного духа. Но сопротивляемость не следует путать с нечувствительностью к боли, попомните мое слово.

Матвей пытался вежливо отвечать – не спорил и не соглашался, стараясь идти параллельно. А кроликоподобный – (Господи!) – тут же скатился с умствования на описание собственных болезней. Так вот, значит, откуда этот ипохондрический ветер! Хотя неизвестно еще, что в данном случае первично. А случай был клинический. Через полчаса Матвея уже тошнило от груза нескольких томов медицинских знаний, и он с наслаждением переправил болезненного философа кому-то из праздношатавшихся.

При этом они все вроде бы что-то сочиняют и даже заслуживают одобрение отца Елизара. При этом я и сам скоро буду таким, если не захочу и не смогу выбраться отсюда.

А может, это всего лишь грандиозный спектакль, разыгранный для меня одного? И всем назло Матвей начал записывать свои мысли об окружающем, еще не совсем понимая, что это будет и нужно ли это кому.

Нет, все они не сумасшедшие, но у каждого слишком сильна идея фикс. Один считает себя благодетелем человечества и поэтому варит яйца вкрутую для своих соседей, не понимая, что они любят всмятку. Другой – всё фотографирует, третий изобрел вечный двигатель, четвертый ушел в прошлое, пятый еще что-то, их как будто кто-то закодировал, но сами они этого не понимают. Они уже ничего не ищут, их заклинило на какой-то мысли и ее они продолжают растить и размазывать во всех направлениях.

Очевидно, в эпохи так называемых исторических подъемов именно это место в голове людей занимали так называемые великие идеи. То бишь – крестовые походы, инквизиция, войны и революции – всё вырастало из зацикленности какого-либо деятеля на одной грандиозной (по его мнению) мысли. Во времена же упадков и мыслишки становились так себе. Вот как и теперь – распыление, мелочь одна. И не знаешь, что лучше: великое ужасает, мелкое – удручает.

Сначала он думал, что это местная особенность. Нет, Матвей вспомнил, он стал вспоминать и увидел, что многие – на воле – тоже страдали подобным. Он вспомнил одного своего знакомого редактора, вполне здравомыслящего и неглупого, с которым ему довелось побеседовать за два года всего около десяти или пятнадцати раз. Но по странному совпадению (стечению каких-то там обстоятельств) четыре раза из десяти разговор сводился к одной фразе, к одной теме, никак не связанной с предметом деловой беседы.

– Я не могу понять, – говорил редактор с очаровательной и остроумной улыбкой, – зачем люди заводят детей? Мне в свое время забыли объяснить. Теперь моему уже семь, но я так до сих пор и не понял. Вот и спрашиваю у всех, может быть, вы мне объясните?

Первые раза два Матвей пропустил тираду мимо ушей, дежурно и любезно улыбнувшись. В третий раз редактор задал этот вопрос при Матвее – кому-то из новеньких. И кто-то из новеньких явно смутился. Нет, не похоже, чтобы это было стандартной формой проверки незнакомого человека. И на мальчишески эпатирующую шутку тоже не тянуло: обычно редактор мыслил достаточно оригинально. Тогда что?

А если он действительно не понимает, то зачем говорит об этом так часто? Причем твердит, как заученный стих, всегда в одной и той же форме?

В четвертый раз редактор наткнулся с этим вопросом на Фенечку.

– Вам это и правда нужно знать? – протянула она в задумчивой обиде.

– Да, я серьезно и искренне спрашиваю. Я сам никак не могу понять.

– Чтобы любить, – ответила разумница, и Матвей видел, как она душит в себе эмоцию: не то возмущение, не то воодушевление.

Интересно, а у самой Фенечки есть навязчивая идея? Да, пожалуй. Матвей заворочал мозгами, но никак не мог ее сформулировать. А у меня? Ведь все эти люди не замечают бревна, то есть никто не поверит в ненормальность своего образа мыслей. Значит, возможно, не замечаю и я.

Матвей схватил со стола приготовленные и ждущие давно писчебумажные приборы и начал строчить взахлеб – впервые за многие месяцы.

29

Ку-ку, – за дверью послышался низкий женский голос.

Кто там? – прошептала Евовичь и прильнула к глазку в замочной скважине.

Здесь навесной замок, – слышался всё тот же голос.

Евовичь поспешно вставила ключ и некоторое время, может, от волнения или просто так суетливо поворачивала его влево-вправо. Наконец с той стороны помогли, и дверь, с трудом и лязгая, упала внутрь вонючего каземата, придавив собой нашу героиню. Придя в себя, превозмогая головную боль, Евовичь услышала, что в дверь стучат.

Ку-ку, – раздалось уже совсем близко. Дверь больно давила на грудь, тем самым затрудняя дыхание. Сверху кто-то копошился.

Входите, открыто, – выдавила Евовичь.

Я друг, меня зовут Еёвичь, – должно быть, незнакомка устраивалась поудобнее на своем железном ложе. Во всяком случае, дверь продолжала покачиваться в такт постанываниям нашей героини.

Очень… приятно, я Евовичь.

Вы знаете, я страшно счастлива, – верхняя собеседница явно была расположена к продолжительному диалогу.

А я, признаться, страдаю. Например, от вредных привычек, – и Евовичь попыталась спрятать руку с изгрызенными ноготками за спину, но у нее это не получилось.

– Кто там? – прошептала Евовичь

Дверь укоризненно качнулась вправо:

– А вот это неразумно. Нужно научиться абстрагироваться от собственного страдания. Вы разве не умеете? Я, например, этому легко научилась, когда была совсем маленькой. А точнее, я была тогда еще совсем зародышем в голове нашего с вами автора. Наш автор очень часто абстрагировался, когда обдумывал, как бы поудачнее вклеить меня в текст.

– Ка… Какой еще автор? – замерла несчастная девочка, вконец придавленная таким высказыванием. – Мне мама и папа говорили, что всех людей сначала создал бог, а уж потом человек произошел от обезьяны. Или… наоборот…

– Ой, милочка, – захихикала искусительница, приводя в волнение железную преграду между собой и слушательницей, – на какой же низкой стадии развития вы находитесь! Как вам там, кстати, внизу, не давит?

– Спасибо, мне уже легче, – вежливо проскрипела Евовичь, – наверное, начинаю привыкать или, как там по-вашему, – абстрагироваться?

– Так вот, о чем я? Да-с, знаете ли, вся наша жизнь – это текст, – голос Евовичи изменился на телевизионно-эстетский, слова потекли манерно и тягуче, – наша жизнь – это текст, а люди в ней – сосиски в тексте (есть такое блюдо, знаете?) Так вот, дорогуша, всё, что бы мы ни делали, что бы с нами ни происходило, это называется простым не то французским, не то китайским словом сю-жет.

Евовичь как-то хрипло вздохнула несколько раз то ли от слов незнакомки, то ли от ее активных перемещений вдоль двери.

– Знать об этом сейчас очень модно, а не знать – стыдно. Я говорю вам это, чтобы вы знали и не стыдились. Сейчас, пока никого нет… Всё это произошло оттого, что пришел (кажется, по почте, судя по названию, от английского) некто Постный Модернизм. И поэтому стало нельзя есть ничего такого… А вот когда вернется Модернизм Скоромный, тогда мы с вами…

Евовичь тихо закричала от какого-то небывалого прежде просветления, а нагловатые слова сверху продолжали насильно ее просвещать.

– Так в чем же тогда ваше счастье? – наконец осмелилась прервать ораторшу обессиленная героиня.

– О, по счастью, именно вы оказались моим товарищем по несчастью! Меня поместили в соседнюю с вами камеру для какой-то очередной аллюзии на (не помню, как его фамилия). Но боком мне выходят все эти…

– Простите, – простонала Евовичь, – нельзя ли позвать слесаря, чтобы он водрузил на место эту железную дуру? Иначе я уже сейчас могу умереть.

Секунду поразмыслив, визитерша ссыпалась с двери и застучала каблучками по коридору – не то испуганно, не то обиженно. Евовичь не помнила, как пришел слесарь, как приподнял плиту, чуть не ставшую для героини могильной, как приварил на место и запер дверь. Когда девочка очнулась, всё уже давно закончилось и стихло. И только авоська с зелеными яблоками, из тех, что носят в больницу бедным родственникам, лежала рядом с ее головой, убеждая в реальном существовании разговорчивой посетительницы.

Он даже прям не знал чему верить: своим глазам или своим ушам. Вчера его уши услышали фразу, опалившую сумрачное сознание: «Жучка умерла». Сегодня, вот сейчас – Жучка собственной персоной стояла перед ним. Это была точно она, ротвейлер мог бы поклясться, теперь он узнал бы ее из тысячи! Только хвост у Жучки был перебинтован толсто и некрасиво, и это очень не шло к ней.

Так стояли двое друг против друга, не зная, что сказать. Сумрачный вспомнил, что вообще-то расстались они врагами, и смог вымолвить только:

Ты?

Я, – ответила Жучка сдавленно-хрипловато, но Сумрачному показалось, что в переулке от ее голоса засвистели соловьи.

Что у тебя с хвостом? – тявкнул он участливо, но скорее машинально.

Не твое собачье дело! – огрызнулась она довольно цинично и собралась уж было идти, но, видно, что-то в его взгляде ее остановило. – Ты вот что… Можешь познакомить меня с Шоколадным Зайкой?

Могу! – скульнул Сумрачный, не успев подумать о том, кто такой этот Зайка, и где он его достанет. – Может, пообедаем где-нибудь с шампанским?

Да уж, развелось ухажеров как собак нерезаных, – притворно вздохнула и закатила глаза к небу Жучка, – впрочем, можно и пообедать. Только, чур, платишь ты, плюс Шоколадный Зайка, плюс будешь молчать, что мы с тобой встречались, а то мой хозяин… – Жучка не договорила, а только загадочно улыбнулась и тряхнула кудряшками на ушах, доставшимися ей от предка-спаниеля.

Сумрачный был где-то вне себя от восторга.

30

Марк сидел в какой-то кофейной забегаловке, разложив перед собой на столе феномены массового сознания. Посетители слонялись возле, ступая тихо и тяжело.

На четырех листах формата А-4 были нарисованы какие-то абстрактные каракули – Марк был неважным художником, плюс необходимость конспирации. Но для него самого эти каракули обозначали соответственно: «Политика», «Экономика», «Спорт», «Искусство». Он вглядывался поочередно в каждый из листов, пытаясь высмотреть хоть где-то ответ на полученное задание.

(Слоновая топотня посетителей кафешки вдруг взорвалась начинкой громких и несогласных голосов. Какой-то господин средних лет, оказывается, хотел войти в помещение со своей огромной собакой, охранник же ему в этом сначала вежливо (а потом все более нажимая) – воспрепятствовал.)

В эти месяцы Марк очень много работал. Знакомился с людьми, изучал их по специальной методике ускоренного общения, следил за событиями общественной жизни, думал, решал, обобщал. Даже воровал документы и стрелял из-за угла. Он натыкался на множество идей в головах и на устах людей, и большинство этих идей были настолько дурацкими и непотребными, что, несомненно, могли бы быть насильно внушаемыми кем-то свыше. Но чем дальше Марк шел в своем поиске, тем скорей отбрасывал каждую следующую идею.

Дотошно анализировались, а потом летели в мусорную корзину его мыслительного процесса и нелепые решения во время выборов, и необъяснимая национальная неприязнь, и погромы футбольных фанатов, и нежная привязанность к рекламируемому, и плебейское доверие к телевидению, и даже снобистское охлаждение родственников друг к другу. Чудовищное отсутствие логики, да просто глупость человеческих мыслей и поступков – стали казаться Марку атрибутами хомы сапиенса, чем-то неотъемлемым и родным.

(Администратор даже пошел вызвать полицию, а охранник сам было начал прикладывать руки к плечам настырного господина. Но спутник скандалиста, тоже приличный на вид джентльмен тех же самых средних лет, что-то сказал вполголоса, и все начали угоманиваться. Собаку привязали снаружи, и оба господина не постеснялись усесться у всех на виду.)

Однако шифровки, регулярно догонявшие Марка по «городской почте», продолжали твердить о том, что кто-то уже попытался занять место самого господа бога, завладев умами человечества и механически диктуя свою волю. Эти шифровки добавляли в постскриптуме, что резидент недоволен, торопит, а дальше ставили многоточие, что означало, пожалуй, грядущее отстранение от задания.

Сегодня Марку показалось, что он окончательно зашел в тупик.

Друг с другом вновь прибывшие господа заговорили на другом языке, а по тому, как у нашего разведчика застучало в висках, он понял – этот язык всё еще жил у него в крови.

– …говорил тебе, ты, Иван Михалыч, больно уж любишь на публику… – оторвалось от их столика.

– …я не суеверен, ты не подумай, и не склонен к восприятию слезливых метафор, которыми потчует нас случай…

Марк понял, что он моментально должен подняться и выйти, иначе обух воспоминания прикончит и без того едва дышащее дело.

– …хорошо же ты тут устроился. И сколько получаешь за штуку? Тридцать?

– Бери выше, все шестьдесят…

Собирая в карман свою писанину, он подумал, что собака могла бы быть хорошим предлогом для начала беседы (это уже по привычке последних месяцев заговаривать с неизвестными). Но он и рта не имел права открыть по-русски, а другой язык сейчас бы прозвучал кощунственно.

– …Хе-хе, вот именно. А во имя чего, Иваныч?

– Да, я думаю, мне простят… бог не яшка…

Выходя из кафе лицом в воздух – «как-ни-в-чем-не-бывало», минуя сумрачно взиравшего на мир привязанного пса, Марк с трудом сдерживал себя, чтобы не сорваться с места навстречу весне. Потому что он был еще очень молодым и очень горячим, а может быть, даже неопытным искателем приключений. Он шел и шел и дошел до старого городского парка, где остановился насильно успокоить себя.

Здесь он не был давно, пожалуй, с первых, ознакомительных дней своего пребывания в городе. А этого полуразвалившегося грота и вовсе ни разу не видел. Красиво… Марк постоял на краю, рассматривая заросшую цветами внутренность провала. Да, красиво получилось. Это большая удача. Теперь он знал достаточно много, чтобы остаться в пределах своего задания. Во-первых, он знал, что экспериментальный генератор запущен, и он знал точные координаты его влияния. Во-вторых, Марк понял, что должен сам поехать и проверить на себе действие этого генератора, то бишь – взобраться на самое высокое в этом месте здание (чтобы поближе к небу) и записывать всё, что будет приходить в голову. В-третьих, он верил, что резидент одобрит это решение и позволит ему на время уехать. А главное – Марк был горд, что достиг вершины техники ускоренного общения: он смог выведать это всё, даже не заговаривая с посетителями кафе.

31

Друзья шли и по-братски делились впечатлениями. Противоречивость информации, полученной каждым из них в бреду, благопрепятствовала не только дальнейшему развитию событий, но и мыслительному процессу героев. Сопоставив данные, Адамович, Кисса, Лада и Жучка, смогли только вычленить ключевое слово «яйцо», но ни достать его, ни что-либо с ним сделать, ни даже приложить ума к нему – они были не способны.

Откуда ни возьмись, вдруг вынырнула из-за деревьев подозрительного вида машина и остановилась в нескольких метрах от героев, преградив им всю лесную дорогу. Со штурманского сиденья выскочила на поляну Альбинка Белкова-Протеина и сразу затараторила что-то неимоверно быстро. (Наши герои не сразу узнали Альбинку в лицо, потому и не удивились, как это ей, мол, удалось так быстро освободиться из милиции, но мы-то с вами узнаем ее при любых обстоятельствах, поэтому – удивляемся. Как это ей так быстро удалось?)

Некоторые вещи из Альбинкиного трынденья все-таки удалось им опознать. Оказывается, она говорила про какого-то очень важного и богатого человека по фамилии Бог, у которого она, Протеина теперь служит секретаршей. Яков Иваныч Бог, якобы, – владелец заводов, домов, пароходов и даже одной радиостанции под названием «Радио Бога». (Правда, Киссе послышалось, что это Альбинка просто их о чем-то слезно умоляет.) Также рассказчица успела протараторить последнюю сплетню: супруга Якова Иваныча, особа со странным именем Фрекен, недавно его бросила не то для того, чтобы честно трудиться в местной парикмахерской, не то ушла к какому-то маньяку и педику Юре. (Опять же не ручаемся за точность смысла, потому что с произношением у Белковой – сами видите, беда какая.)

И вот всё это девушка с иностранной фамилией успела проговорить за то время, как представительный господин за рулем закрывал стекло, открывал дверь и опускал ногу на усыпанную шишками влажную землю. Ребята и зверята тут же поняли, что этот господин и есть Яков Иваныч.

Бог вышел из машины и, важничая, подошел к Адамовичу:

– Вы – Адамович?

– Да, я – Адамович, я ищу того-не-знаю-чево, – вкрутил тот ни к селу ни к городу.

– Тогда извольте получить.

Бог протянул мальчику запечатанный сургучом пакет, потом ударил по земле хлыстиком с золоченой рукояткой, отчего Белкову сдуло на сиденье машины, и, ни на кого больше не глядя, вернулся за руль. Представление было окончено, авто горячо вздохнуло и исчезло за соснами так же неожиданно, как.

– Наверное, это и есть то-не-знаю-что, – поперхнулся от волнения Адамович и тут же вскрыл сверток, не читая даже, что написано сверху.

– Оп-ля, вуа-ля! – защебетало что-то, и прямо из пакета выпорхнул на друзей наш старый знакомый Чижик Пыжик.

– Вот это номер! Как ты здесь оказался? – воскликнули изумленные все.

– Я вам прислался, – прококетничал Чижик, охорашиваясь, – знаете, ведь мне понравилось путешествовать бандеролью! Спишь всю дорогу, даже похмелье не мучает. Вы меня однажды спасли, а теперь я приехал к вам на помощь, потому что уже пришел мой черед.

Он попросил несколько минуток внимания, и друзья послушно расселись вокруг – послушать как всё было и вообще, что к чему.

– Меня очень быстро доставил тогда почтальон на мою малую родину, на Фонтанку. Я привел себя в порядок, выпил водочки и стал наслаждаться жизнью, как только это возможно. Идут пароходы – салют Чижику! Идут туристы – деньги на башку бросают. Я так расчувствовался, что и уснуть не мог всю ночь. Вдруг под утро вижу: дамочка молодая, как будто бы не в себе – остановилась себе на мосту и вроде как сама с собой разговаривает. Ну, ничего, думаю, бывает, я вот тоже, например, частенько того… Только нет, смотрю, не того. Берет эта дамочка и через парапет перелезает и в воду прыгает. Ага, это значит – другая категория, совсем, видно, плохо там у нее. Только дамочка сначала в воду-то нырнула, а потом сразу вынырнула и поплыла. Видать, холодок-то апрельский ее пыл-то поостудил. Да и плавать она, видимо, была с детства приучена, это ее от утопления и удержало. Подплывает, значит, она к моему парапету, сама ревмя ревет и зубами стучит. Я тут ей и говорю: «Уважаемая дамочка, не лучшее время вы для подводных прогулок выбрали. Забирайтесь-ка на мой постамент». Она меня увидела, разглядывать стала и вдруг как засмеется: «Ой, что это за курочка говорящая такая!» – это она обо мне, представляете? Ну, я ей, естественно, водочки предложил, она не отказалась и начала тут же какую-то чушь молоть. Что, дескать, милый ее бросил, а когда она отправилась на поиски этого милого, ей, вроде, сказали, что он помер. И вот теперь, мол, она плачет, убивается, жить без него не может, с жизнью прощается. Вроде бы и ребеночек даже у нее от него наметился, и вот теперь – всё уже ни к чему. Говорит мне: «Спасибо тебе, курочка, ты меня рассмешила, пожалела, может быть, еще подумаю да и останусь в живых». А я ей и отвечаю: «Да не курочка я вовсе…»

– Послушай, Чижик, – возмущенно перебил Адамович, – ты, кажется, обещал нам помочь, а вместо этого рассказываешь какие-то басни про сумасшедших дамочек.

Чижик хлопнул себя крылом по макушке:

– Ну да, я и хотел же рассказать, как я снова к вам попал, но согласитесь, эта история тоже интересная, правда? Эту дамочку на «Скорой помощи» отвезли, а через час появился мужчина.

– Я вам прислался, – прококетничал Чижик

– Ее милый, что ли? – язвительно предположила Лада.

– Да нет, он-то с ней никак и не связан был. Просто так себе мужчина – подходит к парапету и говорит тихонечко: «Чижик!» А сам и смотрит, вроде даже в другую сторону. И снова так едва слышно: «Чижик Пыжик!» Тут я понял, что он просто милиционера опасается близстоящего, а значит, или выпить со мной хочет, или же опять меня похитить. Я ему и отвечаю как можно громче, что, мол, мой господин, вам от меня надо? А он мне так же тихохонько, глядя куда-то в небо, всю вашу историю рассказал. И как вы во всю эту чушь собачью вляпались, и как потеряли Евовичь, и как Жучку раздавили, а потом воскресили – всё по порядку. И вот теперь, говорит, Чижик, пришла твоя пора быть волшебным помощником. Я, говорит, тебя научу, как и что сделать, да бандеролью-то и отправлю. Добрый такой дядечка, приветливый, взял да и отправил.

Адамович наконец догадался прочитать на бумажном пакете с сургучными нашлепками фамилию отправителя. «Кому – Адамовичу. От кого – от Владимира Проппа. Кто – третий волшебный помощник».

– Значит, я тоже видела этого человека! – радостно взвилась Каруселькина. – Он разбудил меня тогда после сосисок, на скамеечке.

– А я – слышала. Он мне позвонил и сказал тоже что-то про главную миссию, – приятно поежилась от воспоминания Лада.

– Радостное совпадение. Чижик, выкладывай факты, – голос Адамовича как-то покраснел от напряжения в предчувствии близкой развязки.

Чижик еще потоптался молча секунд несколько в лучах всеобщего внимания, а потом шепотом приоткрыл друзьям тайну спасения.

32

(Последнее…)

Последнее – что я помню, что осталось мне вроде весточки от моего сыночка…

Когда я в очередной раз, всё еще надеясь, вошла в парадную дома, где он жил последнее время… Одним словом…

Это было раннее утро, а она, видимо, так и проспала под дверью всю ночь, эта девочка. Сидела так неудобно на сумке, закинув голову к стене и обхватив руками живот. Я стояла и думала, что она последняя, должно быть, видела его. И может быть, он был в этот момент еще счастлив. Но всё говорило о том, что расспрашивать ее бесполезно.

Она проснулась и тяжело осознала происходящее. Я назвалась, и девушка заплакала. Она не могла долго говорить, постоянно впадая в какой-то не то обморок, не то сон. Я предложила вызвать для нее «скорую», но она не ответила, не расслышала. У нее были очень больные и очень зеленые глаза, вернее, очень красные. Мы посидели рядом и поплакали, но я не решалась ее обнять, несмотря на единство нашего горя. Я боялась, что она могла оказаться одной из причин… И хоть страдала она тоже искренне, но я не могла.

Я уехала, так и не узнав ее имени, так и не спросив, от него ли ребенок. И теперь страшно жалею об этом – мне теперь ее не найти.

33

Конечно, Жиров, Белков и Углеводов, как истинные разбойники, не дураки были выпить. И очень даже не дураки – выпить за чужой счет. Может быть, смешно и недостойно было вступать в спор с нахальной серой птичкой, мол, кто кого перепьет, но это всяко веселей, чем постно стоять и охранять логово хозяина-Кощея.

Серая птичка (так и не назвавшая им своего имени), казалось, наливала из воздуха разные крепкие напитки. По крайней мере, за все три часа посиделок в кабаке под названием «Куль и нары» к ним ни разу не подошел официант. Рюмки наполнялись сами собой сразу же, как только разбойники их опустошали. И птичке – хоть бы хны! Жиров уже давно валялся под столом, не вылезший после очередного тура русской народной игры «тигр идет», Углеводов периодически срывался с места и, нелепо вспархивая, бежал не то в курилку, не то в петушилку, а упрямый Белков тянул за столом, как резину, унылую песню без мотива и слов.

Чижик уже почти совсем отчаялся: ну не тошнило этого Белкова, хоть ты тресни! Обычно – даже более крепкие на вид собутыльники – возвращали проглоченное гораздо охотнее и быстрее. А друзья томились, ожидая условного сигнала Чижика в укромном месте.

И вдруг дверь кулинаров отворилась, и некая старушенция в косыночке и с оранжевым подносом приблизилась к пьянствующей компашке.

– Горячие пирожки, – нежно проблеяла она прямо в ухо изнемогающему от пения Белкову.

– …Ё! – прозорливо насторожился Чижик.

– С печеночным паштетом и с яйцом, – опередила старушка его мысль.

Она аккуратно пристроила свою ношу прямо над телом Жирова и вежливо осведомилась:

– Товарищу своему будете брать?

Песня отпетого разбойника зависла на самом интересном месте.

– Однако, – промямлил Белков, глядя на Чижика, на старушку, отсчитывающую сдачу, на вернувшегося из ссылки Углеводова. На Жирова он посмотреть не успел. Задумчиво жуя пирожок, Белков припомнил свое непутевое детство и свою безалаберную юность. Но какое-то врожденное чувство, отдаленно напоминающее чистоплотность, помешало ему сделать это прямо здесь. Опрокинув стол вместе с друзьями-собутыльниками, верный яйценосец Инфаркта Миокардовича долгожданно и громко вырвался во двор.

Адамович едва подоспел. Прямо в руки его из недр белковского желудка выстрелил предмет, по описаниям отдаленно напоминающий хрустальную пепельницу в виде яйца. Наконец-то! Ай да Чижик! Ай да гастрономическая бабуля!

Белкову на миг показалось, что он стал усеченным конусом, и разбойник замертво рухнул в кусты под забором – до лучших каких-то времен.

Адамович, держа в руках хрустальную святыню, попытался еще тут же держать совет. Кисса – облизываясь, Жучка – виляя хвостом, Лада – ковыряя от волнения в носу – слушали его. (Чижик, выполнив свой долг, предпочел еще некоторое время задержаться в кулях и нарах). Нужно пойти к Инфаркту Миокардовичу и потребовать живую и невредимую Евовичь в обмен на яйцо со смертью.

И тут – на тебе! Новый сюрприз!

Хлопнув дверью, из бара «Куль и нары» вышли, безмятежно воркуя, Сумрачный ротвейлер и еще одна Жучка. Сначала всем нашим бросилось в глаза то, что хвост у последней забинтован, и она как-то неловко им хромает при ходьбе. А уж в следующую секунду – обухом по голове – мысль о раздвоении Жучкиной личности.

Кто как отреагировал? Ну, там, Кисса по-девчоночьи завизжала, Адамович по-мальчишески побледнел, Жучка номер один (со здоровым хвостом) брякнулась в обморок (видно, была она еще очень слаба после возвращения с того света), Жучка номер два (с забинтованным) сорвалась было с места, но Сумрачный поймал ее в свои цепкие разбойничьи объятия.

– Да ведь это же скандал, – пробормотала, оглядываясь по сторонам, Лада.

Наконец Адамович взял в руки себя, Жучку № 1 (и еще там яйцо было), а Жучку № 2 уже держал Сумрачный – и заявил:

– Сейчас мы пойдем выручать мою возлюбленную сестру, а уж потом разберемся, кто из этих собак – подлинная, а кто – самозванка. Ты, – указал он на ротвейлера непонятно откуда взявшимся волевым жестом, – отведешь нас к своему хозяину, ибо его смерть в наших руках, но мы хотим обойтись без кровопролитий и решить дело исключительно мирным путем.

Верный пес своего хозяина подумал, что неплохо было бы броситься, перегрызть глотку и отбить в честном бою хрустальную пепельницу Инфаркта Миокардовича. Но Сумрачный уже был бесповоротно, теперь – вдвое больше – влюблен в Жучек, а потому вдвойне – способен на предательство. Он снова взвалил на спину тело одной из своих возлюбленных и послушно поплелся впереди процессии, указывая дорогу в тайное берлогово Кощея.

Инфаркт Миокардович нюхом чуял предательство. Одновременное исчезновение Белкова, Жирова, Углеводова и Сумрачного насторожило старого резидента. На всякий случай он съел все самые важные документы, а потом подумал, что надо было их предварительно сжечь. Тогда находчивый собаковод снял со стены своего кабинета горящий факел и стал жадно глотать огонь.

Потом он вспомнил о Евовичи и помчался к ней в камеру, срывая с себя на ходу когти. Теперь ему предстояло взять девочку с собой за границу или убить ее. Ни то, ни другое не входило в его первоначальные планы. Черт! Тут он вспомнил, что оставил на своем столе еще один маленький недостроенный первоначальный план. Резко развернувшись, Кощей увидел в окно, как здание окружают Адамович, Кисса, Лада, две Жучки и его собственный преданный ротвейлер Сумрачный.

Именно последнему предназначалась первая пуля Инфаркта Миокардовича. Ротвейлер, мужественно застонав от боли в отстреленной задней лапе, шепнул Жучкам: «Ложись», и в этот миг просвистела вторая пуля. Она предназначалась Адамовичу, но угодила прямо в бережно несомое им яйцо.

– Кощей Бессмертный убил сам себя! – закричала Кисса впопыхах, и все взволнованно сгрудились вокруг Адамовича.

Сначала никто ничего не понял. Они стояли и смотрели, как по ладоням растерянного Адамовича растекается желто-белая мутноватая слизь, украшенная мелкими осколками белой скорлупы. Инфаркт Миокардович перегнулся через подоконник, дабы взглянуть, что там у них случилось, а поняв, скрипло засмеялся:

– Яичко-то оказалось не золотое, а простое. Так-то.

Вдруг из какого-то рупора вырос над ними голос:

– Всем оставаться на местах. Здание окружено войсками. Сопротивление бесполезно. Молчать. Не двигаться. Стреляю без предупреждения. Любое движение считается побегом. Не вздумайте уничтожать документы. Мы гарантируем вам жизнь. Сдавайтесь. Нас очень много.

Пока невидимый голос декламировал всё это, Инфаркт Миокардович закрыл окно, спустился в подвальный этаж и плотно закрыл за собой тщательно замаскированный вход в подземный лаз. По пути он даже успел прихватить с собой маленький недостроенный план – на всякий случай, на будущее и, пожалев Евовичь, не стал поджигать дверь ее камеры.

На всех прочих присутствующих, не исключая и найденной в застенке Евовичи, какие-то люди в военной форме надели наручники. Потом наших героев погрузили в машину с бронированными дверцами и куда-то повезли. Куда? «Там разберемся», – ответил добросовестный служака ободряюще.

А где-то на другом конце города в этот момент очнулся в кустах пьяный-препьяный Белков. Он приподнялся на четвереньки, попытался извлечь из груди еще пару музыкальных фраз, но изо рта его только выпал странный предмет, почему-то напомнивший разбойнику пепельницу в виде большого хрустального яйца. Предмет тяжело шлепнулся в мокрую канаву, а облегченный Белков с блаженным стоном откатился на сухую, согретую солнцем полянку.

34

Только последним эпизодом Матвей был недоволен. Работа в целом несла тревожное наслаждение, руки дрожали от приближения к какой-то светом мигающей разгадке. Всё это он писал не то вопреки, не то благодаря странным обстоятельствам и условиям Дома, но писал легко и сказочно быстро. Он почти не думал о том, кто именно прочтет рано или поздно его творение. Только шустрая все-таки мысль о побеге порой высовывала нос откуда-то из-под сознания.

Матвей редко выходил из своей комнаты и почти не общался с народом. Псевдо-Квази наблюдал за ним через специальную щель в стене (это он чувствовал). Наблюдал и доносил отцу Елизару радостную весть о том, что новое гениальное произведение ума человеческого (скорее всего, произведение художественное, судя по силе нажима пера на бумагу) – будет готово.

А последним эпизодом Матвей был недоволен. Не то переделать, не то выбросить его насовсем? Что-то тут было неладно:

«На повороте прямо из-под дождя вынырнула женская фигурка и несильно ударилась о край капота. Хорошо еще, что он ехал так медленно! От волнения стуча зубами, Чижик выскочил из машины поднимать женщину. Она – вроде как сама с собой разговаривая – как-то явно была не в себе. Он усадил ее на переднее сидение и начал расспрашивать и рассматривать на предмет наличия травм.

С девушки ручьями стекала вода. Чижик вытянул из своей сумки фляжку с коньяком – для пострадавшей. Она не отказалась, глотнула и говорит:

– Вы меня из лужи обрызгали.

У него, конечно, – все горы с плеч:

– А я думал, что вы – того, хотели под колеса добровольно прыгнуть.

Тут девушка засмеялась сквозь слезы:

– Какая у вас на зеркале курочка смешная болтается!

– Это не курочка, – обиделся наш герой, – это чижик, мой талисман. Моя фамилия, видите ли, Чижик, вот я и… (а еще подумал, что это она сейчас больше похожа на мокрую курицу).

– Ой, а куда вы меня везете? – вдруг опомнилась девица, потому что машина действительно поплыла дальше по лужам.

– А куда вас надо отвезти? – и он впервые обернулся к ней без тревоги и раздражения.

– Вы правы, пожалуй, мне всё равно – куда. По крайней мере – сегодня.

Вот так и получилось, что он поехал ее провожать».

Матвей неуверенно надорвал последний лист и всё-таки еще раз перечитал и – разорвал. За стеной в этот самый момент послышалось привычное шебуршание, и в специальную щель для наблюдений стал протискиваться мятенький бежевый конверт.

«Наверное, гонорар», – вяло усмехнулся Матвей, не торопясь подобрать с пола неловко упавшее письмо.

Первое, что он понял, – почерк принадлежал Псевдо-Квази. Этот человек-недоразумение писал обычно меню в столовой для сведения сектантов и прочие объявления для общей организации. Поэтому Матвей хорошо знал его почерк. В записке, просунутой под дверь, было:

«Кьеркегор, ваша Офелия померла, утопилась. Похороны послезавтра. Если хочешь, сегодня ночью я устрою тебе побег. Рукопись оставь на столе, ее никто не тронет, а ты сюда еще вернешься.

В два ночи жду на детской площадке возле Дома».

И обожгло Матвея, и он сказал себе: какая чушь, как можно верить Псевдо-Квази, и откуда ему знать, с ним даже страшно идти ночью через лес, а может быть, сходить с этой запиской к отцу Елизару, наверняка, это ловушка, это не может быть правдой. Но я не смогу потом жить, если сейчас не проверю. И в два он стоял на площадке, действительно оставив ненужную рукопись на столе.

Всю дорогу Псевдо-Квази молчал, на вопросы отнекивался, мол, мое дело – сообщить да проводить, а там ты уж сам узнаешь что к чему. По крайней мере, не прирезал Матвея под елкой, а, сажая на поезд, сочувственно хрюкнул под ухом:

– До встречи, Кьеркегор, я тебя снова найду, как почувствуешь, что пора возвращаться.

Матвей не знал Фенечкиного адреса, обычно они обитали у него. И теперь он поплелся, тревожно-обессиленный к себе на квартиру. Нет, там никого. Оказывается, ужас сколько времени прошло. С момента его бегства здесь многое изменилось. Очевидно, Фенечка долго жила здесь одна, ожидая его возвращения. Но – хотя кое-какие вещи еще вздыхали о ней под слоем пыли – сам слой пыли говорил, что ушла она навсегда.

Не на дачу же к ней сейчас ехать? И он решил сходить к ней на работу, он бывал там не раз, что же с того что вечер, наверняка – кто-нибудь еще на месте и знает, что с ней и где. Матвей настырно гнал от себя то, что написал ему Псевдо-Квази.

Фенечкина редакция арендовала этаж в высотном здании в центре города, по соседству с прочими учреждениями. Когда усталый Матвей добрался до места, уже стемнело и входную дверь заперли изнутри. Но на некоторых этажах, в том числе на пятом, Фенечкином, – был свет. Надо было позвонить вахтеру, чтобы открыл.

– Вы не знаете, где тут звонок? – спросил Матвей у молодого человека, который подошел несколькими секундами раньше, решительно дернул дверь и замер в раздумье.

Тот повернул к нему свое лицо, даже в темноте показавшееся красивым и мужественным, как у киношного советского разведчика и усмехнулся:

– Найдем.

Охранник долго гремел засовами и ключами, впускал их в светлый коридор, потом проделывал ту же операцию с запиранием, и только после этого стало ясно, насколько сильно он пьян.

– Тебе кого? – переводя взгляд с одного героя на другого, осведомился загримированный под вахтера контрразведчик.

– Я бы хотел увидеть кого-нибудь из редакции «Своевременной газеты», – заикнулся Матвей и на всякий случай добавил: – Поправка для завтрашнего номера, срочно.

Второй посетитель ограничился словом «предписание» и протянул охраннику какой-то документ.

– Пройдем (те), – вдруг заважничал тот, вряд ли разобрав хоть что-то.

В каморке вахтера было накурено и пахло еще какой-то дешевой снедью. Хозяин положения налил широким жестом две стопки и бормотнул что-то вроде «Затебя». Интересно, – подумал Матвей, – он принимает нас за одного человека, что ли? Мы у него в глазах сливаемся или просто он знает за своим зрением привычку двоить изображаемое? Так или иначе – дурацкая ситуация.

Кто-то из них двоих попробовал отказаться, как вдруг пьяный абориген рванул из глубины себя пистолет и уткнул его Матвею почему-то в нос.

– Хорошо, – остолбенел наш герой, – я выпью, – и слегка отодвинувшись, выпил, благо, и правда был не прочь.

– И закуси, – продолжал безумствовать охранник. Подойдя к столу, он зачерпнул ложкой остывшего растворимого супа и осторожно понес его Марку, не забывая про пистолет.

– Бред какой-то, – выругался наш герой, но всё же проглотил ложку холодной бурды, прежде чем выбить оружие из руки придурка.

Лишившись пистолета, охранник не лишился, однако, своего лихого настроения. Он даже нисколько не удивился, просто спросил, потирая запястье:

– А я забыл, ты по какому вопросу?

Тут где-то на стене брякнул звонок, видно, кто-то еще с улицы жаждал попасть в этот дурдом. Пьяный вояка машинально двинулся открывать:

– Извини, я щас.

Молча, не дожидаясь лифта, Марк и Матвей бросились вверх по ступенькам – к своим делам. Только между вторым и третьим услышали огрызки охранничьих фраз:

– И к кому же ты такая кисонька красивая явилась… Нет, ладушка моя, здесь такой начсмены не работает… Здесь работаю я…

На обратном пути Марк увидел, что охранник дрыхнет, разметавшись по всему коридору, а второй ночной посетитель уже пытается подобрать ключи к несметному количеству замков.

Когда они вдвоем вышли на улицу, реклама с противоположной стороны приветливо мигнула, отчего каждый увидел лицо другого в зеленоватых оттенках.

– Ну, и как у вас дела? – решился и спросил один.

Другой поморщился.

– А у вас?

– Примерно так же.

– Ну, значит, всё же лучше, чем ничего.

– Пожалуй.

И еще полминуты постояли друг против друга, вспоминая нелепую сцену в каморке охранника и предчувствуя мысль о прощальном рукопожатии. Впрочем, незачем. И разошлись в разные стороны. (Обоим нужно было торопиться на вокзалы.)

35

На закрытом заседании специального отдела по расследованию специальных происшествий – заседали самые высшие генеральские чины: генерал-ефрейтор, генерал-младший лейтенант, генерал-генерал, генерал-дезертир, генерал-призывник, генерал-адмирал, генерал-ординарец, генерал-адъютант, генерал-минерал, генерал-каптер, генерал-генералиссимус, а также генерал по фамилии Песчаных, ужасный карьерист. Председательствовал наш (не очень) старый знакомый Яков Иваныч Бог. Именно он руководил всей этой операцией под кодовым названием «Чево», руководил умело и втайне – не только от героев и читателей, но и от самого автора.

Теперь, когда в руках у специального отдела были (почти) все влипшие в эту историю персонажи, генералам предстояло решить, что же сделать с каждым из них, кому какую судьбу назначить.

В коридорчике возле зала заседаний смирно сидели на стульчиках, словно в очереди на прием к врачу, следующие лица и морды: Адамович, Евовичь, Кисса, Лада, две Жучки, один Чижик (правда, в его глазах все двоились), ротвейлер Сумрачный, Бабассеты, Яромир Кашица, Белков-Жиров-Углеводов, конечно, девица Протеина, юный Йошка, чудом затесавшиеся Шоколадный Зайка, Чебурашка и парочка каких-то непричесанных бабушек (очевидно, из Ладиных знакомых). Не хватало только главного пакостника и мерзавца, председателя клуба собаководов, резидента странной разведки, Инфаркта Миокардовича – Кощея Бессмертного. Ведь он вполне бесповоротно смылся за границу: оперативная проверка подземного лаза подтвердила, что это прямая – без единого поворота – дорога на тот, не то новый, не то старый – свет.

Когда наших и Сумрачного вызвали в кабинет, от такого огромного количества генералов маленькие друзья слегка одурели.

– Ну, с вами-то всё ясно, – окинул Яков Иваныч всю компанию взором и остановился на раненом ротвейлере, покачивающемся, словно табуретка. Потом Бог картинно наклонился к своему генерал-адъютанту и вполголоса осведомился: – Что там у нас по второй Жучке?

Дрыхлый генерал-адъютант Савва Данилыч Полуфабрикант что-то стыдливо прошептал на ухо своему шефу, и тот кивнул: «Развяжите».

Жучка № 2 пыталась кусаться, брыкаться и всячески иначе сопротивляться, а ослабевший Сумрачный ничем не мог ей помочь. Ее подмяли под себя несколько дюжих генералов и размотали бинт на хвосте.

Даже самые крепкие военные нервы в эту секунду ахнули, а уж что говорить о наивных, романтически настроенных героях!

– Кто же это тебе такое присобачил? – жалостливо воскликнула Кисса.

Да, читатель, Жучка № 2 привязывала к хвосту и прятала под повязкой свою пятую ногу, ногу, непонятно откуда взявшуюся в результате неумелого обращения Яромира Кашицы с законами природы.

– Он ответит за это безобразие, – прогремел Яков Иваныч Бог, красиво выгнув брови, – и ответит по закону!

– Пожалуйста, не надо никого из-за нас наказывать, – заговорила вдруг хриплым голосом пострадавшая.

Удивленные взоры снова обратились к ней и несчастному ротвейлеру Сумрачному, всё еще истекающему кровью после неточного выстрела Инфаркта Миокардовича.

– Мы уже обо всем договорились, – продолжала Жучка № 2, – восемь ног на двоих – нам на первое время хватит. А в случае чего, где-нибудь за границей сделаем операцию, и я охотно поделюсь с ним, – она ласково, не по-клоньи покосилась на своего трехногого спутника.

– Хорошо, – промычал задумчиво генерал-минерал Лука Ильич Супинатор, – но зачем же вам понадобился контрабандист и разбойник Шоколадный Зайка?

Тут последовала выжимающая слезу история о том, как оживленную, но в подавленном настроении, тащил Кашица Жучку № 2 по коридорам завода. Тащил тайно, в спортивной сумке, с перевязанной пастью. А в это время охранник (фамилии его искусственная дворняга, естественно, не знала) говорил с кем-то по телефону об опасном не то контрабандисте, не то контрабасисте, о некоем Шоколадном Зайке, который, якобы, помогает преступникам и разного прочего рода маргиналам беспрепятственно уходить за границу. И, якобы, так уже много народу за эту границу свалилось, что пора пресечь, приостановить и попросту изловить оного Зайку, – так говорил охранник, пока Яромир крался со своей добычей по коридору. А у озлобленной нашей зверушки тут же родилась идея сбежать от Кашицы, во что бы то ни стало найти этого загадочного героя, предупредить об опасности и уйти вместе с ним.

– Что ж, – единогласно решили генералы.

– Вызовите Ворошиловского, – проскользнуло под этим вздохом.

Тем временем Евовичь – от истощения, Сумрачный – от телесных ран – казалось, вот-вот упадут. Кисса метала голоднющие взоры, да и у самих генералов зачмокало под ложечкой. В углу, напыжившись, сидел Чижик и пересчитывал собачьи ноги. Яков Иваныч понял, что пора зачитывать официальный документ да и отпускать всех с богом. И вот что услышали все:

1. Объявить устную благодарность за помощь в проведении операции под кодовым названием «Чего» следующим персоналиям: Сиблингам Адамовичу, Евовичи, Жучке и их бабушке, Кисе Мурысовне Каруселькиной, Ладе, Чижику и Пыжику. А также наградить вышеперечисленных ящиком мятных и ящиком печатных пряников.

…но зачем же вам понадобился контрабандист и разбойник Шоколадный Зайка?

2. Допустить к разделу пряников искусственно созданный в лабораторных условиях дубликат Жучки и бывшего в употреблении у врага, а ныне (твердо (зачеркнуто)) вставшего на путь истины ротвейлера Сумрачного.

3. Белкова, Жирова и Углеводова – репрессировать с последующей реабилитацией, а также вручить оным по сувениру в виде кнута с золоченой рукояткой для пожизненного воспоминания о генеральском правосудии. Сестру же белковскую, девицу Протеину, выпустить на свободу как безобидную дуру.

4. Агента Ворошиловского и начсмены Яромира Кашицу за халатное отношение к обязанностям – принудительно облачить в позорные халаты и лишить полномочий на территории Секретного завода.

5. Бабу Ягу вместе с бассетом и малолетнего Йошку за отсутствием состава преступления – отпустить под негласный надзор.

6. Инфаркта Миокардовича, Кощея Бессмертного – считать несуществующим в реальности, так как наличие подобного персонажа противоречило бы всякому здравому смыслу.

7. Кроме того, с Кисы Мурысовны Каруселькиной – удержать денежный штраф за покражу народных сосисок и самовольное удвоение согласной в собственном имени собственном.

– Но у меня совсем нет денег, – шепотом загорячилась Кисса.

– Отдашь барахлом, у тебя оно многого стоит, – скосил губы в ее сторону Адамович.

– А кроме того, – с завершающей интонацией продекламировал Бог, – супруги Сиблинги просили передать для всех официальное приглашение на презентацию раскрытия тайны Секретного завода Футбольных мячей. Презентация состоится в будущую субботу.

Секунду собрание молчало, потом, видно, подхватив всеотпускающий кивок начальника, стало радостно собираться и двигаться к выходу.

– Адамович и Евовичь, а вас я попрошу остаться (естественно!) – еще на пару минут. Ведь вы, кажется, хотели у меня что-то спросить?

Когда суета стихла за дверью, Адамович действительно отважился на вопрос:

– А как же тово-не-знаю-чево? Его так и не отыскали?

Неожиданно и громко господин Бог расхохотался. Близнецам даже показалось, что при этом он как-то успел мгновенно переодеться из роли самого большого начальника в роль эксцентричного и глуповатого учителя литературы.

– Ведь это тебе поручили найти чево, с тебя его и спрашивать будут.

– Кто? – дернул головой Адамович.

– В свое время – мы поговорим и об этом. А пока можешь продолжать поиски, ведь еще не поздно его найти.

Наш герой почувствовал себя едва ли не обманутым. Обида побежала пунктиром по горлу, но, добежав до верха, не превратилась, как можно было ожидать, в слезы, а неожиданно разозлилась:

– Ну и найду! – воскликнул он закусив удила. – Сам найду, без вашей помощи. Спросят, не спросят – меня это не касается, а найду и всё.

Яков Иваныч воздержался от ответа, видно, считая вопрос с Адамовичем решенным и, посмеиваясь, взглянул на Евовичь.

Еще минуту назад она собиралась что-то спросить, если не ошибаюсь, что-то о личности и судьбе своей странной тюремной посетительницы. Теперь же, взглянув изумленно на брата, Евовичь покумекала о чем-то о своем, о женском, и наглухо замолчала.

Яков Иваныч, ласково полуобняв детей и слегка фальшивя в интонациях, напутствовал их до самой двери. Потом заперся на ключ в пустом зале заседаний, задернул на окнах шторы, минуту поборолся с кодовым замком сейфа и тихонько приоткрыл железную дверцу:

Всё кончено, эй, можешь выходить.

36

(Ну, а это, стало быть, финал).

«Женщина, казалось, попала на эту улицу впервые. Дома, не помеченные ни номерами, ни намерениями, одинаково и хмуро пялились на незнакомку. Мучимая желанием найти объект и помня инструкцию не обращаться ни к кому из посторонних, благородная дама ощутила давно забытый привкус замешательства. Она высокомерно всматривалась в окружающее уныние окраины, ожидая хоть сколь-нибудь внятного условного знака.

Вдруг одна из железных дверей стыдливо зевнула, выпустив вислоухую старушку-псину и заставив женщину торжествующе прищелкнуть пальцами. Дамочка заметно успокоилась, докурила и медленно направилась к означенной парадной.

Честно говоря, она не ожидала, что дверь ей откроет женщина. Инструкция не предусматривала наличия этой высокой рыжей и по-хозяйски спокойной дивы.

– Вам кого? – звякнула девушка длинными пошлыми серьгами.

– Адам Адамович Чижик здесь проживает? – отчеканила посетительница диспетчерским голосом.

– Здесь, но сейчас его нет дома, – взгляд хозяйки слегка поскользнулся, окидывая пришедшую. – А вы, простите, по какому вопросу?

Невежливо загородив собою вход, рыжая осторожно оттеснила кого-то любопытного назад, в коридор.

– Я должна передать ему вот это, – женщина упругим движением вынула из сумки конверт (не то бандероль, не то заказное письмо). – Чижику лично в руки.

– Ну, если у вас есть время, – девица с сомнением побарабанила ногтями по косяку, – проходите на кухню. Он скоро должен вернуться.

Равнодушно плавая взглядом в стакане чая, посетительница отважилась на вопрос:

– А вы, я извиняюсь, сестра Адама Адамовича… или жена?

– Да, можно сказать и так, – чему-то своему улыбнулась хозяйка.

– Мама, я все-таки его нашел! – приглушенная возня в комнате вдруг разрешилась возгласом нежного голоска.

– Что нашел, заинька? – обернувшись, тихо заизлучала свет рыжая.

Мальчик высунул было голову из-за двери, но ледяной взгляд чужой тети испугал его:

– Не знаю… Ладно, потом расскажу… – и он снова спрятался в комнату.

– Это что же, сын Адама Адамовича? – обиженно дернула малиновыми губами дама, уже совсем забывая об инструкции.

– Да, это наш сын, – с беспричинным вызовом сунула руки в карманы домашних брючек наша героиня.

Дама поерзала на стуле.

– Не смею вас больше задерживать, – вдруг резко встала и выпалила она, – занимайтесь с ребенком, а я – как-нибудь в другой раз…

(– Вот как, ну что же…)

И, уже переступая пороги, бегом отступая, попросила:

– Никогда не говорите ему обо мне!

Выскочив из дома и уже добежав до угла, неудачливая визитерша едва не споткнулась о ту же самую меланхоличную дворнягу, которая несколько минут назад указала ей верный путь. Теперь жучка стояла и вполне сочувственно взирала на взволнованную бегущую женщину.

Черт ее знает, о чем подумала в этот момент малиновогубая судьба? Может, опять поймала в собачьих глазах какой-нибудь одной ей понятный знак? Короче, предполагаемые редкие прохожие (если бы захотели) могли наблюдать, как она остановилась, вздохнула и закурила. Потом взглянула на часы и на окна, а потом уже с вороватым видом вернулась под козырек парадной и там притаилась. Было ясно, что она приготовилась кого-то ждать».

Отзывы и приложения

Совершенно идиотская мысль – засунуть меня и Киссу в подсознание пьяного охранника. И еще – мы с Киссой какие-то очень похожие друг на друга получились. Что, автор так плохо разбирается в характерах своих героев?

Я уж не говорю о прочих нелогизмах и неологизмах.

Лада

А ПОМОЙ ЕМУ (зачеркнуто) ЛОГИЗМЫ

Кисса (лапу приложила)

Мы тут с Евовичью прочитали… Ну то, что там про нас написали. И остались недовольны тем, какую репутацию привесили нашим родителям. Хотим сказать автору книжки, что нехорошо это.

А еще Евовичь говорит, что многое непонятно. Например – совсем дурацкая история в камере. Почему столько слов говорится об этой несчастной девушке, о Еёвичи, но так никто ее и не видит?[3]

И финал какой-то недоделанный. Надо было хоть что-нибудь довести до конца. Например, сказать, что мы с моей сестрой Евовичью после этого всего жили долго и счастливо и стали бабушкой и дедушкой в один день. Как истинные Сиблинги. Ну, это я к примеру.

Адамович

Мне очень понравилась эта книжка. Бывают гораздо хуже.

С приветом – Чижик

Какое же всё-таки кощунство – использовать имя В. В. Проппа, уважаемого всеми, – в своих корыстных и гнусных целях! Я считаю – такое нельзя позволить никому!

Пассажир поезда, в котором Сиблинги-родители ехали в другой город

Довольно-таки сносное чтиво. Читаешь, читаешь, а остаешься с носом.

Йошка

Я что-то никак не мог понять, на что это похоже. Местами отдает Сашей Соколовым, а то вроде какой-то набоковский привкус появляется. Но что-то знакомое, тысячу раз еденное.

Дальвино

Я не специалист по эцим самым книзным дзелам, мне вообце герцогиня цитать запресцает. Но вроде так ницего, правда зызни отразена и всё такое.

Офелий

Всё здорово! Я и сам на досуге немножко литературой балуюсь. Особенно – прозой. А вот мои коллеги – Дарницкий и Нарезной всё больше стихами промышляют. Чего-то замышляют.

Средний лейтенант милиции М. Бабаевский(В девичестве Горький)

А мне понравилась история про разведчиков и сектантов. Очень глубокомысленно и вообще.

Руков Паша

Про Контра и Цетера

1. Трамвай

Вадим:

– Можно я смухлюю?

Честно? В тот миг я ещё не подумал, что она похожа на смерть. Я подумал, что она собирается меня поцеловать: так близко притёрлась к моему уху. Сначала отдернул лицо, а потом уж дошло. Просто хочет взять с меня деньги за билет, билета не выдав.

– Валяйте, мухлюйте.

Первый утренний трамвай. Ни тебе контроля, ни тебе… На тебе. Может, мои четыре рубля спасут твою жизнь?

И вот как раз после этого я подумал, что она похожа на смерть. Как раз на такую, которая в народных представлениях. Но может быть, я и ошибался.

Агния:

А я, наоборот, возвращалась с работы.

Тихо, мирно, прилежно ожидала своего трамвая на своей остановке. Машины проваливались бессчётно и тяжело: слева направо. И вдруг столпились как-то, не замедляясь. Одна из них гуднула басом, другая взвизгнула, третья стукнула, а четвёртая… Четвёртая, избегая дэтэпэ, одним рывком махнула на тротуар. На остановку. На меня.

Я не успела ни гуднуть, ни взвизгнуть – ничего. Стояла и смотрела на красный скользкий капот, заткнувшийся в двадцати сантиметрах от меня. Да, сантиметрах в двадцати, наверное, не больше. Но и не меньше, будем справедливы.

Что ж, детка, суши штаны. Ставь свечки.

Такова событийная облатка пилюли, слегка позлащённая моей нынешней благодарностью. Ингредиенты невкусного лекарства шёпотом зачитал Ходасевич: «Всё жду – кого-нибудь задавит взбесившийся автомобиль… И с этого пойдёт, начнётся раскачка, выворот, беда…» Раскачка началась. А вот действующие свойства препарата пока никем не изучены. Тем более – побочные эффекты и противопоказания.

Помню только, как меня тошнило, когда я поднималась по трамвайным ступеням, ну и ноги тоже дрожали. Ни с чем не сравнимая мысль «чуть было не» предложила свободное сидение возле окна. Это было долгое сидение возле окна и совершенно тупое в окно глядение. И тогда позвонила Мара. Я выкопала из сумки телефон – слабыми руками – но ей, конечно, ничего не сказала.

– Нюся, Агния, слышишь? – откуда-то из своего парижского далёка. Она сказала, она, должно быть, скоро она приедет, а я всё никак не могла связать между собой эти два события. Не могла и не могла.

Автор:

И вот ещё одна трамвайная история. Вернее, не история, а так себе, воздух, выдох усталой памяти. В нашем городе из всего общественного транспорта доехать до кладбища можно на трамвае. В смысле, только на трамвае. Оно там, знаете, прямо за кольцом расположилось.

И вот. А ещё у нас любят складывать цифры на билетиках в поисках счастья. Есть такая народная примета. Или в надежде на встречу (это когда сумма цифр слева и справа неуравновешенна, сбита на единичку). Именно такими вариантами особенно щедры кладбищенские кондукторы.

Несколько лет подряд мне приходилось покупать месячный проездной билет на трамвай. (Не многозначительный намек, просто-напросто мы жили тогда в трёх остановках от кладбища.)

2. Письмо

Мара:[4]

Агния терпеть не может электронной почты. Сколько я уже с ней билась (и уже с ней и ужасней)? Телефон – пожалуйста, да ещё вот эти бумажные эпистолии, в которых она то зевает, то хнычет, то смотрит в окно. И каждый раз, когда я надрываю бумажный прямоугольник с видами Москвы-Петербурга, я знаю – Нюси там нет. Вернее, там она несвежая, недельной давности. Я читаю письмо и думаю: в какую же сторону ты стала расти после этих слов, дорогая? И тогда мне хочется позвонить и спросить. Она – хитрая лиса – на это и рассчитывает.

Сегодня я выскочила из дома, встретилась с письмом и побежала до ближайшего сквера – читать. Была у меня минутка перед работой, но только минутка. Пока закуривала и распечатывала, споткнулась, не дойдя до скамейки. Дождь. Раскрыла многословный тревожный лист, и тут же на него ляпнулась первая капля. Машинально натянула каплюшон, думая, что это за слово было и потекло: «оставаясь» или «остановись»?

Здравствуй, дружочек! А я ведь зонтик сегодня не брала. Здравствуй, мой дорогой. Придётся прочитать на работе. Я почувствовала, что Нюся стоит рядом, а это был обман обоняния. Ведь всё можно объяснить: письмо помнило запах её духов, а дождь сунул свои пальцы, нашарил и вытащил. И тогда ещё несколько слов потекло.

Вот теперь здравствуй. Теперь ты – не прошлого вторника, ты настоящая. И пока я внюхивалась в Нюсю, дождь порвал, как билет, рекламный плакат на углу. И тогда я сунула живое письмо в карман и побежала. А он лил и лил мне навстречу, как сумасшедший.

Что это со мной, у меня же был зонтик, на самом дне сумки, ещё с прошлого раза? Сказала я себе, стекая на порог магазина. Хорошо ещё, есть во что переодеться. Сказала я, заглядывая под прилавок. Сейчас посетителей мало. И всё это время со мной бежал, стекал, заглядывал под прилавок – запах.

А когда я вытащила письмо из кармана, читать его было уже поздно. Живое письмо умирало у меня на руках. Кажется, эта идиотка писала не шариком, а пером. Ты уж прости меня, дружочек, что так получилось, но мне хотя бы удалось тебя понюхать. Нет, что-то я всё-таки смогла прочитать, и этого было достаточно.

Что ж, пора браться за работу.

А потом, вечером, в магазине появились эти трое и только укрепили меня в желании вернуться.

Автор:

Письма спотыкаются о воскресенье,

А будь они хитрее – пробирались бы ночами

По раскисшим улицам весенним,

Тихо-тихо, от угла до угла, не топоча и

Обходя патрули.

И мы бы не так скучали.

Агния:

В лесу обалденно хорошо. И каждый раз кажется, что это – самый лучший из всех разов. Когда мы отмечали Новый год на даче, ко мне приходил лось. Под утро, когда уже все улеглись, я стала срывать мандарины и свечи с ёлки и подумала, что это трещит ветками и снегом соседский участок. Я обернулась – он стоял как изваяние, это магическое животное. Хочешь мандаринку? Он покачал головой.

Между Москвой и Петербургом стоит точно такой же, только каменный. Он тоже не любит мандарины.

Но я не об этом. Сейчас весна. Меня попросили съездить на дачу с моими подопечными детьми. Их мама осталась в городе, у неё дела. Иван Петрович, Таня, Даня, и я, их няня, отправились подышать Вербным воскресеньем. Я не люблю Ивана Петровича. Он незлой, но очень вспыльчивый. Не могу флиртовать с мужчинами, у которых неадекватная реакция на дневной свет.

А он, наоборот, смазывал меня маслом всю дорогу. Как будто и дети здесь ни при чём. Ты, говорит, не умеешь водить машину? Это правильно. Когда женщина за рулём, она готова впереди себя бежать и собой любоваться. Я, говорит, вчера наблюдал, как две тетки на «мерседесе» парковались. Долго примеривались в узенькую щёлочку между двумя другими машинами. Думал, не влезут, но такую ювелирную работу проделали – мама дорогая! Втиснулись. И сидят, две дуры, друг на друга смотрят, не знают, как бы теперь им выйти – двери-то и на пять сантиметров не открыть!

Смеётся Иван Петрович, а сам глазками нет-нет да пощипывает меня за воротник. Лучше бы за дорогой смотрел. Я не смущаюсь с мужчинами, но надо было к ребятам, на заднее садиться.

А из машины вышли – собаченция на нас бросилась. Здоровенная, яростная. Слюной брызжет, кричит, жаль только, о колодец головой не бьётся. Совсем как Иван Петрович в минуты гнева. Сторож из дома выскочил, в сарай забежал, и эта собака вдруг чудесным образом на поводке по земле потащилась. И скрылась в сарае, всё ещё завывая от ненависти. Ивана Петровича гордость распирает. Это, говорит, моё изобретение. Итар у нас совсем неуправляемый, даже своих не признаёт. Мы его на лебёдку посадили, когда надо – втаскиваем и запираем. А Танюха с Данилой хохочут, им смешно, как Итар пытается за землю уцепиться, когда его волокут на верёвке.

Вокруг дачи – лес, хотя бы это меня вдохновляет и успокаивает. Грязно, правда, внутрь не пробраться. Зато можно дышать и слушать шум и, закрыв глаза, представлять, как где-то в там далеко ходят-бродят угрюмые лоси.

Сели обедать – опять сторож откуда-то появился. Постоял в дверях несколько секунд, а я ухом увидела, что он меня изучает. М-м? – говорю. А он: Сегодня вербовочное воскресенье. Смешно, – отвечаю и продолжаю есть. А он подходит к столу: Вы случайно не Агния?

Детишки мои кричат: Агния, Агния! Саша, она у нас уже с самой зимы няня! А Саша усмехнулся и говорит: Там вам письмо пришло.

???

Вам. Я сейчас принесу.

Тут уж Иван Петрович встрепенулся. Как это, говорит, письмо? Сюда никогда никакая почта не приходит. Здесь и адреса-то почтового нет. Не иначе, говорит, это Сашкины фокусы. Может, это он сам тебе письмо написал? И рожи корчит – не то для того, чтобы дети не видели, не то наоборот – чтобы их рассмешить. Вот уж и правда, вербовочное какое-то.

Сторож как сторож – лицо плоское. Ни намёка на воображение. Протягивает письмо, я его спрашиваю: кто хоть принес-то?

Не знаю, какой-то Воскресёнок.

3. Три-четыре

Вадим:

Я чуть было не сказал ей: пошла вон, и без тебя тошно. Но ради приличия скрипнул: здесь беспорядок, я переезжаю. Она не обратила внимания:

А вы меня помните?

Спрашиваешь. Помню ли я тебя. На пятом курсе мало кто ходит к первой паре по субботам. Ты ходила каждый божий раз. Однажды мы и вовсе оказались вдвоем в пустой аудитории. Я по одну сторону стола, ты – по другую. И так проводили семинар. Это я помню. Но что тебе нужно от меня теперь? Сегодня я даже не могу приладить себе нормальной улыбки. Мне больно от мысли, что надо предложить тебе чаю.

Вадим Георгиевич, вам знаком этот почерк?

Слабое начало даже для дешёвенького романа, но для меня, пожалуй, это то, что можно… Милая девочка, где ты взяла?.. Какого чёрта! Даже не помню, как именно я произнёс: почерк моего покойного отца или что-то очень похожее.

Извините, тогда еще один вопрос. Когда ваш отец скончался?

Двадцать… четыре уже года назад.

Вадим Георгиевич, мне очень неудобно, но, если это вы меня разыгрываете…

Она протянула мне всё, что до этого аккуратно мяла в руках, два листа и конверт. Садитесь, – вспомнил я, чтобы и самому не упасть. Это какая-то ошибка или мистифи…

Мне всего сейчас двадцать три, так как же он мог написать мне, если я еще не родилась?

Я слышал, как волнение прищемило ей голос. Агнии Николаевне до востребования. Значит, оно пришло не по почте?

Человек, который мне его передал, уверяет, что ничего не знает и не понимает. Видно, что он просто так себе человек, которого попросили.

Мне прочитать?

Ну, конечно, я для этого и пришла.

Да, это странно. А он не мог знать ваших родителей… И, предполагая, что у них родится дочь с таким именем… Боже, что я несу? Несу-несуразицу.

Мои родители даже не слышали о нем. Я уже.

Потом она вежливо и без выражения сказала:

Вы уже переезжаете.

Почему уже? И еще бы я не хотел, чтобы тебя случайно увидел кто-нибудь. Ну, в общем. Из моих домашних.

Агния Николаевна. Будете пить чай?

Агния:

Когда високосный год разложил свой кривой касьянс, все стали выбиваться из графиков и опаздывать на встречи. То и дело оступаясь с твёрдой дорожки и попадая одной ногой в кисельную мякоть стерегущего сна.

Я не люблю, когда со мной заговаривают на улице. А вообще-то терпеть не могу, когда говорят так явно глупо и так явно невпопад. Вчера я вела Данилку из детского садика, и за нас зацепилась дурная облезлая старушенция:

– Ой, какие кривые ножки у мальчика! Ой, прям совсем колясом!

Да какое твоё дело?! Я Даню к себе за ручку притянула и мимо неё прохожу с видом архангела Михаила. Нет, не унимается.

– Надо бы распрямить ножки-то, надо, вон в поликлинике у Тамары… – дальше, я так понимаю, последует и вовсе бесполезный бред. И вдруг – я уже шагов пять прошла мимо и хотела ещё прибавить – а она:

– Ласточка моя, это у тебя от Дмитрия сыночек-то?

Вот так она схватила меня за шиворот и заставила обернуться. Конечно, совпадение. Просто перепутала меня с кем-нибудь. Просто она какая-нибудь сумасшедшая. Вот только глаза правильные, как на картинке.

Это не мой сыночек, бабушка. А чего ты ещё от меня хочешь, карга ясновидящая, похитительница чужих мыслей? Если ты услышала во мне имя Дмитрий, так услышь и то, что… Даже при всём желании, даже если бы и был у меня тогда ребёнок, он всё-таки был бы постарше Данилки. Почему-то, как и в истории с письмом, больше всего меня встряхивают эти хронологические неувязки. Хотя, казалось бы, сам факт существования письма и этой старухи – более странен. И даже страшен где-то, с подобающей пустотой в районе желудка.

Дане сейчас три, а Дима умер четыре с лишним года назад, бабушка. Это я продолжаю полупросебя полубормотать, хотя бабушка давно уже исчезла по своим неспешным бомжовым делам.

Мара:

Нет-нет, они ничем особо не отличались от остальных. Нормальная парижская парочка, таких десятки каждый день заходят в мой магазин. Обоим по тридцатнику, и хорошая супружеская дружба. Почему я на них посмотрела? Ну так, почувствовала что-то солоноватое, когда они прошли мимо. Она сразу же проплыла к дамским романам, а он застрял у стеллажа технической литературы, и мне вдруг показалось, что он почему-то нервничает.

Я аккуратно подсматривала в позе праздного продавца и даже лениво так обернулась, когда ещё кто-то вошел. Девочка-солнышко, студенточка, наверное, пришла собирать букеты из цветов зла. Да, я очень люблю расписывать для себя истории покупателей по их внешнему виду и по выбору литературы. Ну-ка, ну-ка, точно! Пошла к поэзии, как предсказуемо… Ба, да это же одна скульптурная группа! Кажется, сейчас я прослушаю чудесное трио.

Любительнице поэзии хорошо виден и дамский роман, и техника. Девочка зависла над Аполлинером, а сама нет-нет да прищурится на безмятежную супругу: причёску её разобрала по волоску, шейный платочек испепелила, в сапожках брезгливо поковырялась. Ну вот и на кавалера из-за корешков выглянула. Молчу, молчу. Тут вообще полный набор, целая радуга чувств: от красно-оранжевого обожания – через оливковое лицемерное «фи» – к густо-фиолетовому проклятию.

Да-а, не каждый день мне случается такое развлечение!

А он, кажется, и волноваться даже перестал. Смотрит на неё, как печальная зверушка из клетки, а сделать ничего не может. Я тут стала мысленно соображать, кому же из них троих мне интереснее помочь. Может, подойти и прочитать небольшую лекцию о современной французской литературе, предложить любопытные новинки, как это иногда делают мои назойливые коллеги? Только кому из них, чьё внимание надёжно привлечь и отвлечь?

Нечего. Пусть сами доигрывают свою комедию. И точно, вот она, кульминация! Девочка Аполлинера с собой захватила и потащила в сторону кассы, а проходя мимо своего героя, постаралась как можно более спиной к его жене повернуться. Поэтому только мне и только ему было видно, как она одними губами, без единого звучка или шепотка – на чистейшем русском языке – вывязала: «Я тебя люблю». (Ну конечно!)

Вообще-то браво! Потом подошла к кассе и на чистейшем французском попросила у меня три, нет, четыре конверта.

Я не удержалась, киваю на её книгу:

А русская поэзия вас не интересует? У нас есть кое-что.

Девочка презрительно: Pardon, madame, j’ne comprends pas, сдачу взяла и дверью хлопнула. Потом еще минут десять на той стороне улицы топталась, курила, мороженое покупала. Я в окошко видела.

Мужчина заплатил за достойное чтиво своей супруги и взял ещё несколько конвертов для себя. Я подумала, что надо будет написать об этой сцене Нюсе, и сразу же потеряла к весёлой троице интерес.

Madame? Нет, всё-таки пора, пора мне уже возвращаться в Россию. Там начинает происходить что-то забавное.

4. Болезнь

Георгий Максимов:

Я никогда никому этого не рассказывал. Но если тебе будет нужно, пусть они тоже узнают.

Мне было шесть лет, когда началась война. Детские сады эвакуировали из Ленинграда, и наш в том числе. Назначили день отъезда, собрали вещички, и тут я заболел. Мама всё равно привела меня, потому что другой возможности выехать у нас не было. Я стоял в сторонке со своим рюкзачком и ждал, смотрел, как все прощаются и суетятся. Но тут к нам подошла наша детсадовская врач или медсестра – я не помню – и стала что-то сердито доказывать моей маме: «С ветрянкой в общий автобус? Да вы что, хотите, чтобы у нас весь детский сад в пути заболел?» Молодая и очень красивая. Чем-то похожая на тебя. Но это теперь я вспоминаю, а тогда я её просто ненавидел. Во-первых, она кричала на мою маму, во-вторых, не давала мне уехать. Я очень боялся уезжать без родителей неизвестно куда, но уже понимал, что остаться – боюсь ещё больше. В общем, в любом случае, я заплакал. Она присела на корточки и посмотрела мне в лицо: «Может, это и лучше, Гоша, ведь ты остаёшься с мамой». Так просто-просто, как будто меня не брали на воскресную прогулку за город.

Сама она уезжала. Я оставался. Я стоял и смотрел, как все мои сели в автобус, как махали в окошки своим родителям и мне. Мне тоже, ведь у меня были там друзья. И вот все эти мордашки – сквозь двойное стекло окна и моих слёз, – автобусы трогаются, разворачиваются и уезжают.

На следующий день я узнал от соседки, что на выезде из города на них налетели немецкие бомбардировщики и от нашего детского сада ничегошеньки не осталось.

Потом мы уехали с мамой. Нас переправляли по воде, и когда мы были метрах в пятидесяти от спасительного берега, тоже налетели вражеские самолёты. Я выбивался из-под маминой руки, стрелял в них из своего деревянного ружья и кричал: «Нате вам, нате!» А потом нас, наверно, подбили, потому что помню, что добирались вплавь или вброд. И какой-то мужчина, помню, нёс меня на плечах, а я кричал маме, что оставил на корабле своё ружье. И от этой обиды плакал.

После войны мы в Ленинград уже не вернулись.

Вот и всё пока, что я хочу рассказать. Зачем я вообще это делаю? Не знаю, может, мне просто хочется тебя предостеречь. Просто нужно быть всегда настороже и не выпускать из рук своего деревянного оружия. Понимаешь?

Агния:

– Вадим Георгиевич… Вы меня видели в отражении?

Потому что он улыбался, разворачиваясь от ларька, где до этого что-то рассматривал.

– Да, вы тут немножко отразились. Хотя это не помешало вам быть совершенно неотразимой, – потом помолчал, угадывая мое настроение, и решился: – Как поживает Воскресёнок?

– Воскресёнок? Надеюсь, вы не издеваетесь?

– Нисколько, милая Агния. Вот вы, например, будете долго смеяться, если я вам сейчас покажу Гоголя?

Он ждал какой-то реакции – хотя бы уж не ответа. А я, как дура, стояла и плавно пережёвывала его «милую Агнию». Очень уж мне это показалось горячим и вкусным. И ещё немножечко неуместным.

– Смотрите, здесь он. Всего одиннадцать рублей.

Там, на витрине ларька, среди прочих и прочих лежала конфетная трубочка с надписью на обложке: ГОГОЛЬ. И с подзаголовком: «поэма в сливочном вкусе».

Вот это да! Что же случилось с моим драгоценным учителем? Он вроде бы как улыбается и даже пытается пускать золотистые искорки из самых серединок зелёных глаз.

Будьте любезны! Вадим Георгиевич купил этого конфетного Гоголя и протянул его мне. Я сунула оранжевую трубочку прозапазуху, и взамен приготовилась выдать экспромт. (А в прошлый раз мне казалось, что я разговариваю даже не со стеной, а с абстрактным фактом переезда с одной квартиры на другую.) Где-то между Гомелем и Могилёвом Гог и Магог могут готовить гоголь-моголь.

Он усмехнулся:

– Это вы только что сочинили?

– Нет, это так. Просто я чувствую, как они иногда прорываются, просятся сюда.

– Кто они? – удивленно сморгнул Максимов.

– Нет, нет, ничего. Боюсь, что я не смогу хорошо объяснить, – и, казалось, захлопнула тему перед самым его носом. Но он ловко подставил ногу и наполовину протиснулся в дом:

– Значит, и Воскресёнок из их числа?

– Ладно. Может, быть, что из их. Воскресёнок, он маленький. Он просто приносит письма. И что самое приятное – про него нельзя сказать: добрый или злой. Я ещё не знаю, как к ним относиться, а вот вы… Главное, не шутите.

Максимов сказал: Агния.

Я расправила плечи и язык распустила.

– Знаете, вы не были в зоопарке? В этом передвижном, который недавно приехал? Вагончики такие цветные со зверушками на площади за автовокзалом зоопарковались. Мы на прошлой неделе пошли с моими подопечными детишками. Вы знаете, я ведь работаю няней в одной семье.

– Я знаю.

– Откуда, ну, ладно, не важно. Так вот, у каждого работника этого зоопарка висит на груди фамильно-должностной бейджик. Я обратила внимание: некоторые фамилии нормальные, человеческие, а другие… Ну вот, сейчас… Один там – Птичкин-Невеличкин, другой – Лисичкин-Сестричкин. Ещё – Зайкина-Забегайкина. А знаете, как зовут администратора или директора, что ли? Афанасий Лосев-Запредельский. Скажете, это нормально? Что вы смеётесь?

– Да, лось – действительно животное запредельное, – выхохотал Вадим Георгиевич.

– Нет, ну правда! Думаете, это развесёлые псевдонимы и только? И тогда он ещё раз назвал меня «милая Агния».

– Милая Агния, ваши рассказы пробуждают во мне жажду… едва ли не жизни. Давайте зайдём, и я водочки выпью.

– А самое странное, что детишки мои подопечные, Даня и Таня, после этого заболели… Нет, не ветрянкой, простыли. Не смейтесь.

– Я давно не смеюсь. Если бы вы только знали, как давно я уже не смеюсь!

В тот вечер мне пришлось провожать его до самого дома. Он утолял жажду жизни до тех пор, пока портфель не стал слишком тяжёлым и не упал из его руки на пол очередной забегаловки. Мне было смешно и странно помогать обессилевшему кумиру моего студенчества. Впрочем, он сам вряд ли уже замечал моё рядом с собою присутствие.

Лена:

Почему они выезжают на дорогу и не смотрят по сторонам – коляской вперёд и не смотрят. А смотрят только потом, когда уже сами на дорогу выйдут. Сто раз такое видела. А один раз даже видела, как мамаша одна вдоль дороги шла, тротуара там и правда не было, но ребёночка своего она вела за ручку не собой прикрывая, а с той стороны, где машины. Я бы таких больных мамаш собственными руками душила бы. А уж как ненавижу, когда они на детей орут на улицах и в магазинах. А уж как я себя ненавижу, когда на Танюшку или на Данечку кричу. И потом всю ночь спать не могу. Ненавижу.

5. Одноклассник

Вадим:

Захожу домой – слышу примерно следующее:

– Понимаешь, заметил, что мои одноклассники умирают один за другим. Совсем ещё нестарые люди: кто от болезни, кто спивается, кто в аварию попадает. Дальше – ещё интереснее: представь, стали умирать сокурсники, институтские товарищи, и преподы, хоть те, конечно, постарше, но тоже – заодно. Ни года не проходит без похорон. Не знаю уж, может, я старею и скоро моё время придёт, но кажется, всё неспроста.

Голос моего приятеля Игоря. Одноклассника, между прочим. Сидит и втирает кому-то из моих девиц всякую ахернею. Пока меня дома нет, уж я бы не дал ему такие разговорчики. Разувался, и тошнило. Нет, выпил я не так уж и много. Да и не то пил, чтобы плохо было. Тошнило от этих слов:

– …главное-то что? Гибнут самые лучшие, самые талантливые, самые достойные, что ли… Я решил во всём разобраться, спросить у кого-нибудь, в чём дело. А кто может ответить, кроме одной костлявенькой дамочки с косой? Вот мне и хочется записаться к самой смерти на приём, как говорится, на аудиенцию.

Я ударил его не то чтобы неожиданно. То есть он видел, как я вхожу. Видел, но не замолчал, а дочка моя при этом всё пускала сладкие слюни. Ещё чего не хватало, запудрил этой дуре мозги и. В общем, я не удержался и ударил его, кажется, в ухо.

Ну потом – ерунда, ничего интересного. Он обиделся, хотел было ответить, Верка заплакала, он стал её успокаивать. Они потащили меня в комнату, считая, что я невменяем. Но драться мне не хотелось, я ведь не буйный. Просто нечего плести всякое шестнадцатилетней соплячке. Да, вспомнил ещё, когда он сначала на меня кинулся, я ему крикнул: «Бей, убей, я тоже твой одноклассник, давай для ровного счёта…»

В общем, стыдно, конечно. Стыдно теперь и за себя, и за него, и за Веру. Ведь она чего-то там ему верит, а на меня внимания не обращает. Я папа-алкоголик. Куда катится мир?

Автор:

Учителя в журнале отмечали Отсутствовавших на уроке буквой «Н», А опоздавших отмечали точкой. Мне снится школа: даже стены плачут (У них, оказывается, есть глаза). Время растёт, и выросли масштабы — Другой учитель и другой журнал. И вот недавно третьему из нас Неумолимо начертали «Н». А я за них как староста просила: Поставьте им хотя бы точку, может, Они ещё придут, ну задержались… Но мне в лицо молчали облака И сторожиха звякала ключами.

Агния:

Сегодня я встретила Тёму, с которым училась до десятого класса.

После смерти главного в моей жизни одноклассника мне трудно видеться с ними, с остальными. Случайные встречи переживаю не то чтобы скрепя сердце, а скрипя сердцем (какая находка неграмотных носителей языка). Во-первых, напоминают одним своим видом. Во-вторых, начинается совсем уж дикое-безобразное: А это правда, что после школы у тебя с Димкой был роман? Или: А ты не знаешь, что с ним потом случилось? И даже так: А говорят, что это ты во всём виновата.

Что касается первого пункта, Тёма не исключение. Столкнулись в дверях. И как любое напоминание, сердце стукнуло в горло – ещё прежде чем он успел меня узнать. Я растерялась, а он тут же собрал меня в охапку и не спрашивая, потащил к своей машине.

– Агния, свинюга, да я ж тебя сто лет не видел! Даже и не думай спешить, торопиться и прочие там отговорки! Срочно рассказывай, как твои дела!

Тёме можно, Тёма хороший. Однажды он. А впрочем, не стоит об этом. Я подумала, ладно, лишь бы не задавал глупых вопросов. И он повёз меня кататься по городу.

– Ты сам-то никуда не спешишь? Где ты работаешь?

Он поморщился, потом сразу рассмеялся и махнул рукой.

– Я это… Как говорится, мелкий предприниматель. Меленький такой. Мы с Ваней открыли недавно свой бизнес. Помнишь Ваню Симонова? Это всё он, а я за компанию.

И Артём долго и смешно рассказывал мне о своих коммерческих приключениях. Я расслабилась и потеряла бдительность. И даже не насторожилась, когда услышала первое «а помнишь».

– А помнишь, как мы с тобой писали звуки для спектакля?

В девятом классе мы готовили спектакль. Со старшеклассниками. Пьеса какого-то новомодного автора, я сейчас уже и забыла, кого. Нам с Тёмой дали маленькие роли: мы оба должны были представлять не то какие-то абстрактные понятия, не то олицетворённые человеческие чувства. Но кроме этого на нас с ним повесили звуковое оформление спектакля. С музыкой было просто: оба отпетые меломаны, мы быстро подобрали у себя и у знакомых нужные записи. А вот с шумами оказалась проблема. По сюжету были совершенно необходимы звук идущего и тормозящего поезда, шум лифта и детский плач.

Помню, было очень холодно и мы страшно замёрзли, пока добрались до вокзала с моим дурацким жёлтым магнитофоном. Забрались в вагон первой попавшейся электрички и, забившись в угол, стали греться. Тёма обхватил меня за плечо и прижал к себе: так было теплее. И побежали первые искорки. И я почувствовала, что он мне не товарищ по театральной студии, не безликий одноклассник, а что мы совершенно взрослые люди, едем куда-то далеко-далеко, совсем одни на целом белом свете. Да, и ещё едет с нами этот жёлтый магнитофон. Электричка тронулась, и мы нажали на запись. Увы! Характерного, ни с чем не сравнимого звука поезда как не бывало. Мы плавно и почти беззвучно скользили, колёсами почти не стуча. Как не хотелось расцеплять объятия! Но пришлось нам вылезти в тамбур, потому что там было слышнее. Тёма попробовал даже ехать между вагонами, там-то и удалось ему поймать в ловушку магнитофона желаемый звук.

А детский плач записали в стоматологической поликлинике. Нам было стыдно прийти и просто так подставить микрофон какой-нибудь плачущей мордашке. Поэтому Тёма предложил спрятать магнитофон в большую спортивную сумку и постоять с ней у двери кабинета, якобы заняв очередь. Плач получился приглушённый, прорывающийся издалека. Впрочем, именно такого эффекта и требовал сюжет нашей пьесы.

А в лифте он меня всё-таки поцеловал. Первый и последний раз. И звук лифта у нас совсем не получился – так, глупенький какой-то шум. Всё равно пришлось потом переписывать.

– Агния, я тут подумал…

Я уже совсем растаяла от этих воспоминаний и от приятно щекочущей скорости. Посмотрела на него с добрым овечьим любопытством. И даже телефонный звонок с надписью «МАРА» на экране не надоумил меня резко попрощаться и выскочить из машины на светофоре. Мара спросила: Что ты сейчас делаешь? Ты можешь со мной говорить? Я ответила: Еду по городу. Если что-нибудь срочное, говори. А лучше я попозже тебе перезвоню.

Она задумалась, как будто прислушивалась к шуму с нашей стороны, потом каким-то официально-диспетчерским голосом сообщила:

– Я купила билет и через неделю буду в Москве. Переночую у родственников, а потом… Ты сможешь меня принять?

– Мара, что это за тон! Что это за вопросы! Я тебя жду как не знаю кто… Как…

– Ладно, ладно, – сверкнула она своим уже настоящим, нагловато-игривым смешком. Можешь готовиться к встрече, только окно без меня не мой… И свиданий никому не назначай на время моего приезда, – и снова погасла где-то в далёком Париже.

– Мара – это твоя подруга? – сунул свой любопытный нос Артём, когда я убрала телефон. А потом с места в карьер: Может быть, тебе неприятно об этом говорить, но я теперь точно знаю, что нашего Диму убили.

Чёрт. Ну что мне теперь, на полном ходу из машины прыгать? Я даже не смогла устроить ему враждебного молчания, так хитро он меня к себе расположил. Я спросила: Что ты знаешь? Удивительно, как просто у меня это выскочило. Так вот: «что ты знаешь» – и всё.

– Меня ещё тогда поразила эта тёмная история, и я всё никак не мог успокоиться и забыть. Все эти годы. Всё думал, почему он никому не сказал, что едет в Москву? Что за таинственность? И главное – что там случилось и почему…

…Тёма, может, не надо…

…и почему его никому не показали потом, когда…

Мне Дима сказал, что едет, я его даже провожала – это я то ли проговорила, то ли продумала молча, во всяком случае, Тёма меня услышал. Он остановил машину, и мы минуты две сидели молча и пусто, успокаивая каждый своё. Потом он отстегнул оба наших ремня, чтобы удобнее развернуться и взять меня за руку. А я не возразила этому жесту, потому что в нём не было и намёка на взрослые отношения. Чувство, обратное тому, что тогда, в электричке. Всё-таки он мне товарищ по театральной студии, и он знает, как лучше поймать этот звук движущегося и тормозящего поезда.

– Агния, – сказал Тёма шёпотом, чтобы не спугнуть то ли меня саму, то ли моё к нему чувство доверия. Я кое-что понял. И я, кажется, напал на след. Мне только нужно одно подтверждение, только один эксперимент. Я обязательно должен понять, отчего он погиб.

И тут уже я наконец-то не выдержала. Мелкая-мелкая дрожь начала расти откуда-то из-под ногтей и подниматься к голове. Почему-то вспомнилось, как странно и ласково произносил Дима некоторые звуки, например «л» он не проговаривал до конца, а только чуть-чуть, как будто перешагивал через него в каждом слове на цыпочках.

И я выскочила из Тёминой машины, ладонью залепливая рыдание обратно в рот, естественно даже не попрощавшись.

6. Поезд

Мара:

Мы познакомились с Нюсей, можно сказать, в сортире. Смешно, да. И до ужаса романтично. Я ехала к родственникам в Москву, она – возвращалась из турпоездки по Франции. В тамбуре поезда, стоя в очереди в туалет, я услышала за спиной:

– А вот абсента не успели попробовать.

И в ответ:

– Да ну, говорят он во Франции ненастоящий.

– Всё-таки жалко. Мне так хотелось!

Я подумала: до чего же пошленькие дамочки эти туристки! И обернулась. Сначала почему-то показалось, что у любительницы абсента неправильная форма бровей. Вот бы их выровнять: выщипать или накрасить! Потом, уже отворачиваясь, на излёте, схватила роскошную округлость золотистого каре и вазоподобную осанку попутчицы. А ещё через минуту, обмакнув лицо в мокрый ковшик ладоней, удивилась: а ведь дядя Коля не получит обещанного подарка!

Из туалета в тамбур я шагнула, как будто – из поезда на ходу. Вот так:

– Я Мара. Заходите ко мне во второе купе, я вас угощу абсентом.

С того дня началась моя Агния, Нюся. Нам судьба была встретиться в поезде, потому что потом сколько мы с ней вместе исколесили! Узнав, что я с двенадцати лет живу во Франции и России почти не помню и не знаю, Агния загорелась мне её показать. И вот – мы с ней – и в Петербург, и в Новгороды, и во Владимир-Суздаль, и даже раз до Байкала урвали у жизни добраться. Получалось всё больше по-простому, третьим классом, потому что денег у обеих не очень-то было.

Однажды ночью нас из общего вагона выселили. В полночь мы вышли в тамбур покурить, возвращаемся, а на нашей скамейке нетрезвый и тяжёлый мужчина спит, прямо поверх оставленных дорожных котомок и зонтиков. Очень тяжёлый на подъём мужчина. Мы попробовали его туда-сюда грузить да тузить, но потом поняли, с каким головокружительным облегчением можно вернуться в задымлённый тамбур. Захмелевшая от ночи Агния простирала свои тупые ноготки к окну, показывая мне кромешную красавицу Россию и просила читать стихи.

Милая моя девочка, она всегда просит меня почитать ей что-нибудь на французском – стихи ну или что-нибудь спеть. Она слушает, и лицо у неё делается смущённое, глупое. Потому что способности к языкам в этой голове никакой, а слух – музыкальный. Агния говорит, что чужеземная фонетика ей ухо щекочет (обнюхивает и целует). А я бы ещё на месте этой самой фонетики крошечную Нюсину серёжку губами схватила и потихонечку теребила бы смеха ради.

Так мы с ней в тот раз всю ночь Верлена в тамбуре читали.

Автор:

Спокойно проучившись бок о бок десять лет и без какого-нибудь особого сожаления расставшись на выпускном, они встретились однажды снова. Как будто чья-то всемогущая рука вернула их, повернула друг к другу и включила на полную мощность. Это было неутолимое какое-то умопомешательство. Не произнеся за всю историю слова «люблю», они даже рядом друг с другом мучились от возможности расстаться. Так получилось, что за какие-то считанные месяцы эти двое вчитались в лица друг друга и вычитали там слишком многое из тайн. То, чего и не позволено знать. И, видимо, они стали друг от друга как боги.

Как посторонний наблюдатель, могу лишь заметить, что подобные страсти встречаются нечасто, а если случаются, то никогда не длятся. Они взрываются, горят, а потом долго ещё болят под своими обломками.

Как автор, жалеющий своих героев, я склоняюсь в почтительном поклоне перед их романтической глупостью и смущённо перевожу взгляд на другие сюжетные ходы и взаимосплетения.

Как человек, переживший подобную страсть и переживающий боль под ее обломками долгие годы, я утверждаю, что смерти нет, нет и не может быть.

Дмитрий учился на заочном, а в Москву ездил искать работу. Первые поездки оказались неудачными, но он никогда не сдавался. Говорил, что теперь уж наверняка найдёт что-нибудь подходящее. Подразумевалось, что работа поможет им стать заодно против обстоятельств, то есть жить только вдвоём, собственным домом.

Агния провожала его вечером на вокзале и много смеялась, чтобы не задумываться. Он – тоже много и по пустякам, издевался над её рыжими ботинками с надписью USA. Нехорошо, надо быть патриотом, а она впитывала каждое глупое словечко, чтобы зависать на нём в одиночестве уже через десять минут. Потом вроде о том, что nec sine te… а там и пора уже было прощаться. Он поднялся в вагон и долго пытался открыть окно около тамбура. Поезд тронулся, и ей пришлось классически семенить параллельно ему, натыкаясь на провожающих. Упрямое окно наконец открылось, и Дима протянул к ней свою комически озабоченную фразу:

– Агничка, всё-таки прошу тебя, будь патриотом.

Агния плюнула, рассмеялась, чуть не упала и остановилась. После этого она уже не увидела Диму ни живым, и ни мертвым.

Вадим:

Сегодня я попросил её перейти на ты. И по имени. А то каждый раз вздрагиваю, когда она ко мне обращается. Как на лекции. Спросил, можно ли курить у неё на кухне. Она кивнула и достала из шкафа странный набор: пепельницу в виде черепахи, зажигалку с лисьим профилем на боку, коробочку с сандалом и ещё костяную фигурку слона.

– Что ещё за зверинец? Какое отношение к моему вопросу имеет этот слон?

– Благовония скрасят запах табака. А слоник – просто подставка для палочек. Видите, в спине у него три дырочки? Он безобидный, курите.

И тогда я попросил её на ты. Агния сразу поспешила испробовать:

– Ты есть хочешь?

– Нет, – даже испугался я от такого переворота её мысли.

– Странно, – усмехнулась она, – обычно если мужчина приходит ко мне домой, а отсюда переходит на ты, то сразу оказывается страшно голодным.

– Я не из таких, – показал я улыбку, – обычно у малознакомых девушек из рук еду не беру.

– Я давно уже ничего не ем, я сочиняю стихи, – красиво вздохнула Агния, и мне вспомнилось, какой она всегда казалась язвительной. Даже при всей своей почтительности к старшему и педагогу.

– Не хами, а то придётся вернуться на вы, – пригрозил я хозяйке квартиры.

– Ах, извините, – искусно сымитировала она кокетство.

Потом мы молча курили.

Потом я сказал:

– Это мой папа стихи писал, а я – никогда.

Агния удивилась. Я не понял, чему больше: первой или второй части утверждения.

– Ну тогда расскажи мне о нём, – поёжилась она, что опять же было непонятно: тогда – это когда?

Я долго молчал, потом, совсем как идиот, глубокомысленно изрёк:

– Всю жизнь мой папа писал стихи, – и враждебно посмотрел на Агнию, чтобы она не вздумала спросить о том, хорошие стихи или нет. Она не спросила. – Люди считали его больным, не из-за стихов, конечно. Это глупость, что сумасшедшие и поэты, как правило, совпадают в одном лице. Просто за несколько лет до смерти он почти перестал разговаривать. Не потерял физическую способность говорить, а как-то забыл о необходимости произносить слова. Мама пыталась его лечить, пыталась потом с ним разводиться, а потом он умер, и она очень переживала.

Агния смотрела, я видел, что она не понимает.

– Кажется, я понимаю, – сказала она на том конце сандалового облачка.

– Ты можешь на меня так не смотреть? – попросил я. – Так мне кажется, что ты всё ещё ученица, студентка. И в глазах у тебя мигают лампочки с надписью: «Да, Вадим Георгиевич, вы, безусловно, правы».

Она обиженно крутанулась на табуретке:

– Зачем ты так?

А меня несло ещё дальше:

– И после слов «мой отец умер» ты должна была потупившись сказать: «Извини, я не знала». Когда так говорят в фильмах, мне хочется на стену лезть от человеческой тупости и пошлости. Ты хоть один раз слышала, чтобы хоть в одном фильме хоть кто-нибудь? Ответил по-другому?

Агния быстренько подумала про контра и цетера, ну и выдала:

– Извини, Вадим, я не знала, что ты такой псих.

– Ладно, давай теперь о тебе расскажем, – это я уже извинялся. – Ты, что ли, на фотографии?

Над столом у неё чёрно-белое, стилизованное под ретро фото. На нём – двое под ручку в костюмах, опять же небрежно стилизованных под девятнадцатый, оба в цилиндрах. Я вспомнил, что это. Агния пришла в этом костюме на свой институтский выпускной. Пришла не одна, с какой-то девицей, вот она же на фото. Одна из них с тростью, другая – с трубкой.

– Это Верлен и Рембо, – пожала плечами Агния как о само собой разумеющемся. Да, точно. Тогда я тоже это слышал. Говорили даже, что когда преподы после банкета разошлись, Агния со своей подругой пытались учинить пьяный дебош. Бить посуду и ходить по столам. Типа как Верлен и Рембо.

– Расскажи, – попросил я её теперь.

– Это Мара, – сказала Агния безо всякого выражения. Нет, вру, с искусно скрываемым выражением. И продолжала: – Это было в наше с ней первое лето. Тогда мы недавно познакомились. Она много лет прожила во Франции, она знает французский, она рассказывала мне о них, она читала мне их стихи.

Я почувствовал, что во внезапном косноязычии Агнии кроется что-то нехорошее. Нечто, что она сама не в силах понять.

– И тогда вы решили поиграть?

Она виновато кивнула.

– Эта фотография с выпускного?

– Нет, – ответила она, – это за несколько дней до него. Здесь мы ещё бодрые, красивые. А на выпускном мне было слишком плохо.

Вспомнил и другой эпизод. Кажется, только я один и видел тогда, как она пыталась порезать себе руку. От отчаянья, от боли, за углом столовой, где проходил выпускной. Сейчас я чуть не сказал, что помню это, но она вовремя предложила мне «хотя бы чаю».

Я раздражённо вздохнул, и Агния приняла это на свой счёт. Слепила быстренько очередной свой каламбур, вроде:

– Намозолила я тебе глаза, а теперь ещё наступлю на больную мозоль.

И сразу:

– От чего же умер твой папа?

– От сердечного приступа, – ответил я. – Всё очень банально, никакой мистики. Просто он ехал в Москву, на какую-то деловую встречу. И по дороге прямо в вагоне и умер.

Агния не сказала никакого «извини». Но подозрительно и как-то испуганно проверила меня взглядом.

7. Соседи

Вадим:

Будут строить себе роскошные особняки. В центре города. Всё правильно. Аминь. А нашу старую развалину со сдохшими трубами и рыхлым потолком (дрыхлым – сказала бы Агния) – того. Снесут. Так будет лучше для всех, а кто бы сомневался?

Не люблю Набокова, но сейчас вспомнил почему-то, как Лужина отправляли из дома в школу. Такой же шок: меня? Из моего, моего дома?

Никогда не знал ностальгии, потому что не менял местожительства. Мой приятель один всю жизнь скитался и писал мне из разных мест. Он чувствовал, как прикипает, прирастает, а потом – дёрнул себя с корнем и поехал дальше. Но всё равно ему было обидно. Ностальгия – это тоска по себе прежнему. И уж тем более – по прежним людям. Особенно по тем, кто рядом с тобой.

Вроде бы ничего страшного, но всё равно – пустота. Дело не только в доме. Помню, как отец там молча сидел часами. Говорили, что он больной. Мама плакала. А я не беспокоился. Теперь за собой замечаю подобное. Ещё это странное письмо. Пусто, пусто.

Агния говорит. Впрочем, нет. Нет никакой Агнии. Пустота и звон в ушах.

Соседи уехали позавчера. На их половине кто-то ходит. И утром я видел там чужого человека. Кто это? Новые хозяева, купившие участок под особняк? Не похоже. Представляю, как будут ломаться стены. Рамы. Интересно, стекла вынут заранее или так? Когда жива была бабушка, зимой между рамами всегда клали вату, а сверху – дождик, гирлянды, мелкие ёлочные игрушки. Маме это не нравилось, она сердилась. А папа? И потом весной с наслаждением вытряхивала всю эту мишуру и жадно отмывала стёкла. Говорила, что весна – это чистые окна, как будто дышать по-новому научаешься.

А у соседей много вещей осталось. Мы с этими Кузьмиными в последние годы не очень-то. Родители мои дружили со старшими, а мы как-то так. Моя жена, ну и соседка тоже хороша. Они забор захотели поставить, от нас отгородиться. Отродясь этого не было. А тут ещё Катя уперлась: не хотим пополам оплачивать, мол, вам нужно, вы и платите. Эти обиделись.

Я, конечно, в детстве с Мишкой играл. Потом только здоровались. Помню, ручки у них на дверях меня удивляли. Старинные, типа ручной работы. В виде птицы: голова ворона и крыло, чуть назад отведённое.

Пойти посмотреть, может, остались ручки? Свинтить бы парочку на память да к новой квартире приручить. Я закурил и пошёл к соседям. Почему-то почувствовал себя очень старым. Посмотрел на забор и подумал: какой же я всё-таки старый. Лучше обойду.

Свет горел у них на кухне. Я позвонил, и внутри залаяли. Неужели это Тим?

Пожилой и нетрезвый. Это было видно даже через окно. Нет, не Тим, а тот человек, который меня рассматривал. Потом как-то так мяукнул в форточку:

– Товарищ, а вы кто?

– Сосед, – говорю, – бывший. Не верите, вон, у Тима спросите.

Мужчина открыл. Пёс бросился меня обнимать-целовать. Однажды Вера его блином кормила, когда они ещё оба маленькие были. Тима оставили одного, заперли на веранде. Он и скулил целый день. А Вера сидела под дверью, развлекала его разговорами и маленькие кусочки блина в щёлочку под дверью просовывала. У них потом долго жирное пятно на дверях красовалось.

– Совсем уже взбесились от жира, – возмущался мужчина, охотно ведя меня на освещённую кухню. – Я говорю, хозяева, уехали, а собачку не взяли. Как бишь его зовут? Да ты проходи, сосед бывший, садись на тумбореточку, – и он уже наливал и подсовывал мне под локоть старую кузьминскую рюмку. – Я сторож, сторож от строительной компании. Сказали: сиди, я и сижу тут. А чего от кого сторожить? Ну, будем знакомы.

Я сел. Коричневый Тим, похожий на медвежонка дворняг, потянулся ко мне преданным зайкой.

– Вот так вот, сбежали все со стонущего корабля, – продолжал мой собеседник, всё краснея и косея от деланного возмущения, – а мне теперь вот этого пса передали по насмешке. Как же это можно, всё это людское говнодушие. Или, быть может, наш покорный слуга хочет забрать себе эту собачку? Я-то не знал, как его, говорю ему: Мухоморда, ты есть хочешь? Отзывается.

Я почувствовал щекотку в ладонях: записать бы сейчас весь его бред, дословно, вон хотя бы на клочке обоев. Этот приятель рассыпает перлы своим языком, как. Агния была бы рада. Расскажу ей всё, что запомню.

– Да, я и не представился, извини. Вездеслав Уважуха, – и он, привстав, приподнял с головы старую кузьминскую шляпу. – Будьте лю-бездны, а вас? Так вот, Вадим Георгиевич, выпьем, как сторож со старожилом. Знаешь, дорогой мой… Ты всё это не так, не думай, что тебя теперь выгоняют. Знай повышай виноградус. Легче… Легкоступность… легкодоступность должна быть эдакая в жизни, – его мяукающий голос всё время куда-то зарывался, пьянел. – Ну, вот я, вот со мной в жизни встречаются странные вещи. Три раза, – Уважуха назидательно выставил указательный палец, – один раз меня укусила мёртвая щука, второй раз я порезался об авоську со свиными хвостиками, а в третий раз сухая чаинка влезла мне прямо под ноготь, так что потом палец резали.

А я сидел и вспоминал, уж не кузьминская ли старая куртка на моём новом знакомце, наверно, она. И я был неприлично рад такому безумному собеседнику на свою одинокую ночь. Мы ещё выпили. Вдруг он насторожился:

– А ты когда теперь переезжаешь? – и вкусно проглотив мой ответ с кусочком сухого кальмара, изрёк-извлёк откуда-то: – Купи себе для новой квартиры. Старинная вещь, ручная работа. Четыре штуки, бери, не пожалеешь. Они достались мне по завещанию. Ишь какой павлин-мавлин крылатый, отдам по дешёвке. Завещание, брат, – это значит присматривать за вещами.

Агния:

Опять сегодня странный день. После обеда я пошла в детский сад забирать Даню. На душе сначала было хорошо: упруго и чисто – я называю такое состояние советским пломбиром по 20 копеек. Его можно есть на любом морозе, кусаешь, а зубам туго, не холодно и приятно. Потому что внутри сливки, а не лёд. Так вот, когда дышится и ничто тебе не мешает думать, а почти ни о чём и не думаешь, я шла, ну разве что вчерашние слова вспоминала. Почему мне так жалко людей, которые уже устали от жизни? Хочется им помогать, делать подарки, даже целовать. Если им это, конечно, приятно. Максимов усталый. Может, поэтому меня к нему потянуло? Дима – нет, с ним было совсем по-другому.

Я вошла в детский сад, поздоровалась на вахте и заглянула в группу. Навстречу мне из-за стола выскочила возмущённая воспитательница. Новенькая. Её недавно поставили на замену:

– Представьте себе, ваш Вадим сегодня… – почему-то осеклась, соображая. А я смотрела и ждала – застрявшая в своей мысли, как Винни-Пукс в дверях у кролика. И тут уже в меня с разбегу врезался Данилка, вытолкнул из мысли, и я смутилась, засмеялась.

– Ой, простите, – выдохнула воспитательница, – я вас перепутала с другой мамой.

Ничего особенного, нет, не это самое странное в сегодняшнем дне. (Хотя когда имя застаёт тебя врасплох – это уже красный флажок, огонёк, внимание, это уже что-то значит.)

Родители моих детишек сегодня ходили в ресторан, вернулись поздно (Лена совсем никакая от усталости). Я сдала свой пост, уснувших наконец Таню и Даню, и поехала домой едва ли не последним трамваем. Выходя из лифта, сунула руку в сумку – в одно отделение – в другое – в третье. И тут же в глубине живота взорвалось горячо: потеряла! Потеряла ключи или, в лучшем случае, оставила у хозяев.

Мне всегда почему-то вспоминается Набоков, когда я теряю или забываю ключи. Опять всё перевернула в сумке вверх дном. Уже захотелось плакать. Куда теперь, как? Первый час! К родителям? К друзьям? В третий раз тщетно изнасиловала сумку и карманы куртки. Обижалобная слеза пришла изнутри глаза и зачем-то напомнила, что Максимов сегодня ночует один в своём старом доме, а родные его уже. Конечно, я её беспощадно стерла, слезу-искусительницу. Прислонилась спиной к своей родной двери и – опа! Ввалилась в квартиру. Кроме того, что не заперто, я сразу же поняла: а) что на кухне горит свет, б) что там кто-то есть, и почему-то в) что кричать бесполезно.

– Не пугайтесь, уважаемая хозяйка, мы не сделаем вам ничего плохого, – поспешил из кухни интеллигентный мужской голос, предупреждая любую неадекватную реакцию с моей стороны. Всё равно у меня в коридоре нет ничего тяжёлого, чем можно было бы стукнуть грабителя. Но разуваться я всё-таки не стала, чтобы в случае чего сразу дать дёру. Так прошла.

Там их было двое. Мужчины. Ну как-то так, в возрасте, а главное – похожие друг на друга. Вероятно, братья, может быть, даже близнецы. Оба в каких-то немыслимых пестрых рубахах, у одного борода подлиннее, у другого покороче, и этот ещё почему-то в фиолетовом берете с хвостиком на макушке.

На столе среди чашек моего так называемого гостевого сервиза стоял торт. Початый. Да не то что – съеденный на две трети. Шоколадный, с коричневыми розочками. (Мой любимый, кстати.)

– Ы-ы… Э-э… – сказала я, поджимая на пороге одну ногу, всё еще собиравшуюся бежать.

– Доля ваша, – один мужчина указал театральным жестом на торт, другой подхватил тремя пальцами свободную табуретку.

– Мы соседи. А у вас была открыта дверь, – буднично объяснил фиолетовый берет. – Разве ж можно так оставлять квартиру, юная леди? А ну как вынесут все ваши ценности-драгоценности? – пробулькал длинная борода, хлопоча над заварочным чайником.

Чёрт возьми, какие соседи в час ночи! – хотелось крикнуть, но голосовые связки были, видимо, сильно шокированы происходящим. И не слышали сигналов головного мозга.

– Вообще-то мы даже забеспокоились, когда увидели незапертую дверь, подумали: а вдруг что-то случилось и не нужна ли помощь, – сказал один брат.

– А потом уже поняли, в чем дело, и решили дождаться хозяев, заодно посторожить квартиру, а потом уже и за угощением сбегали, – подхватил другой.

Я попробовала свой голос – потихоньку он выходил на связь.

Утром я закрывала дверь. Я помню.

Незваные гости как-то смущённо рассмеялись.

– Тогда почему же ваши ключи обнаружились здесь? – мужчина в берете указал на посудный шкаф.

И я не придумала ничего умнее, чем ответить на такое заявление: не знаю. Бред-бред-бред и ещё берет. Так, на чём мы остановились? Я вдруг перешла в наступление. Но какие же вы соседи, если я вас тут сроду не видывала? Так и сказала: не видывала, и уже начинала приходить в себя и злиться.

Длиннобородый достал откуда-то сложенный вчетверо А4. Развернул и почти пустил по воздуху ко мне. Я поймала.

– Со вчерашнего дня мы снимаем квартиру здесь, по соседству, такое вот простое объяснение.

Договор аренды жилого помещения. Гр. Иванов Виктор Сергеевич, именуемый в дальнейшем Арендодатель, с одной стороны, и гр. Айкендуевы Канистрат Евграфович и Полиблюд Евграфович, именуемые в дальнейшем Арендатор, с другой стороны, заключили настоящий договор… Всё это напоминало знакомство Воланда со Стёпой Лиходеевым.

– Садитесь же, а то чай стынет. И тортик, кажется, ваш любимый.

– Ладно, сяду. Вы, что ли, братья? Боже мой, как я устала.

– Панибратья, – усмехнулся берет, – так и называйте нас: панибратья Айкендуевы, идёт?

– Можно я закурю? – я помотала головой, сил у меня больше не было. Мне стало казаться, что они вот-вот растворятся, как пар над остывшим чаем. Странные соседи еще что-то говорили, объясняли, смеялись, а я машинально курила, пила чай, даже ела торт, но уже ничегошеньки не понимала. Потом вдруг догадалась сказать:

– Вопрос на засыпку: а откуда вы знаете мой любимый торт?

Панибратья рассмеялись:

– А секрет фирмы. Мы посмотрели, какие книги стоят у вас на полках и в каком порядке, и решили: хозяйка квартиры любит сладкое, скорее всего даже с шоколадным уклоном. Неужели мы не угадали?

Через полчаса я их всё-таки выдворила. На всякий случай осмотрела вещи – те же книги. Ни денег, ни драгоценностей у меня дома не водится. Компьютер на месте, тостер и фен. Ладно. Ничего не унесли странные ночные гости. Только ключ со всего этого сумасшествия посмотреть я забыла.

Мара:

Я никого не ждала. И не думала ни о чём. И уж тем более – не прилагала усилий к тому, что случилось.

А всё же ничуть не была удивлена, когда увидела эту девочку. Узнала, конечно, узнала. Вы покупали у меня Аполлинера несколько дней назад. Проходите, можно сюда. Вы ведь курите?

Не понимаю, почему я её узнала. Теперь у неё были совсем другие глаза. Если продолжить ту цветовую ассоциацию, сейчас в её взгляде сидело пепельное недоумение пополам с грязно-бурым страхом. А платьице при этом на ней было нескладное, жёлтое не по сезону, поторопившееся перепрыгнуть в лето.

– Вам понадобилась русскоязычная литература? Вы ведь за этим пришли?

Она грубо вытряхнула сигарету из пачки, укусила ни в чем не повинный фильтр. Невнимательно села в кресло – на книгу. Машинально вытащила её из-под себя.

Я пропустила половину дымящегося молчания и позволила себе усмехнуться:

– Это становится забавным. Скажите хоть, как вас зовут.

– Николь, – открыла свой перламутровый ротик-краник девушка, и тут началось! Подряд это скучно пересказывать, ну, короче говоря, всю жизнь она искала человека, который смог бы понять её сложную душу и что-то там ещё. А потом она встретила, тыры-пыры, но, к несчастью, он был уже безнадёжно семеен. Семейным, то есть был. И вот теперь в этом самом – несчастье всей их (его и ее) жизни. Тьфу! С каких это пор, прости Господи, я стала похожа на плакательную жилетку?

– Послушайте, милая, нельзя ли покороче? Что там у вас для меня?

Она привстала, готовая броситься не то мне на шею, не то передо мной на колени. И мелодраматично изрекла:

– Отдайте мне его!

Вот те раз! Может, она перепутала меня с его женой? Это многое объясняет. За кого вы меня…

– Нет-нет, я не сумасшедшая! Мадам, поймите меня правильно. Просто я почувствовала, что вы это можете, что у вас есть сила двигать людьми!

Вот чёрт! И рассмешила, и разозлила! Мне ещё не хватало возиться с истеричками! А она мне:

– Знаете, ведь в тот день, когда мы с ним, ну с вами у вас в магазине встретились… Он потом вечером пытался покончить с собой. – И замолчала значительно-многозначительно. Думала, я сейчас же разахаюсь, разохаюсь, раз… – чего там ещё? Я пожала плечами: это случается иногда с мужчинами. И тут желторотая (желторобая) соплячка встала, подошла ко мне очень нагло и вплотную и выдала рваным, трясущимся шёпотом:

– Меня уже вызывали в полицию. Инспектор спросил, не знаю ли я, что такое или кто такая Мара. Он – когда его везли в больницу – якобы несколько раз повторил это имя. И всё. Потом потерял сознание.

Мне даже показалось, что она вот-вот схватит меня за грудки своими белоснежными лапками и попытается вытрясти из меня мою сложную душу. Не приведи Господь. Но – то ли сдержалась, то ли, наоборот, не хватило больше сил – Николь просто резко стекла в кресло.

– Я живу в соседнем с вами доме. Я знаю, что вас зовут Мара. Полиции я, конечно, не сказала, но, может быть, ещё скажу.

Вот такой мне выдался весенний вечерок. Ладно, хватит. Дорогуша, ни вас, ни вашего женатого истеричного ухажёра я не имею чести знать, равно как не имею никакого отношения ко всей этой грязной истории. Спросите сами у своего самоубийцы, когда он очухается, кто такая Мара. Может, у него любовниц как собак нерезаных, кто его знает, чьи там имена он повторяет в бреду!

Девочка забрызгала меня тёмно-синими кляксами глубочайшей обиды из округлённых глаз и попятилась к выходу. Я только чувствовала, что она припрятала за собой последнее слово, чтобы бросить его в закрывающемся лифте и не услышать ответа. Поэтому я взахлёб хлопнула дверью, не дожидаясь прихода кабины.

– Тогда почему в магазине вы заговорили со мной по-русски? – втиснула Николь свою заготовку в замочную щель. Может быть, она ещё ожидала ответа? Значит, я всё-таки достаточно плохо разбираюсь в людях.

8. Ворон

Вадим:

Теперь мне через весь город. Далеко. С пересадками. Долго. Или маршрутка, что дорого. По утрам отсыпаюсь в дороге. Особенно сегодня. Хоть будильник ставь, чтобы не проспать остановку.

И только об этом подумал – звонок: телефон, он же будильник. Голос Агнии сжался, как пружинка, вот-вот выстрелит мне в ухо положительной эмоцией.

– Вадим Георгиевич, поднимите… Подними голову, посмотри в окно!

И правда, обгоняет нас другая маршрутка, внутри – Агния, ноготками по стеклу скребёт, посмеивается мне навстречу и мимо.

– Глазастая, говорю, как ты меня высмотрела? – И тут же пронеслась, потерял её из поля зрения. А она хоть уехала вперёд, но в телефоне продолжается.

– Я у родителей ночевала, поэтому с той стороны еду. Только подумала, что вы… ты тоже примерно в это время должен ехать, и тут же тебя увидела.

А голос извиняется, как будто с ночи караулила на остановке, а увидев меня в окне, бросилась в погоню. Нет, так не бывает.

– Знаешь, Агния, я вчера вечером… – может, лучше при встрече расскажу? Но когда ещё встретимся? Нет, именно сейчас, в этой дорожной чехарде. Мы как раз настигли их на светофоре, встали в ряд, и я снова увидел если не глаза, так яркую зеленую курточку. – Выхожу вчера из магазина, вижу: парень идет с вороном на плече. Понимаешь, с вороном, как с охотничьей птицей. Не какая-нибудь там галка дрессированная, а настоящий чёрный карракс. Очень страшно. Ты когда-нибудь видела настоящего живого ворона?

– Да, – поставила запятую в телефон и чуть не свернула шею, когда маршрутки развезли нас на перекрёстке в разные стороны.

Агния:

Что-то у моих хозяев-работодателей неисправное в доме, неправильное происходит. Лена вечно сонная ходит и всё какую-то дымную философию пытается из себя выдохнуть. Причем на пустом месте. И курит при детях. Иван Петрович на меня обижен, даже Таня и Даня притихшие. Из болезни ещё не выплыли? Может, уйти мне? А потом опять мучиться с трудноустройством. Вот, кстати, ещё словечко. Надо Максимову объяснить.

Ой, а вон случайно не он едет? Эй, эй! Как же так, он меня и не видит! Сразу за телефон схватилась. Голову поднял, удивился, всё как положено. И говорит мне такую вот вежливую вещь:

– Я сегодня ночью смотрел в окно и подумал, что мы с тобой… никогда больше не увидимся. Не сможем, да и не надо нам.

Я смеюсь. Вы это своим спутникам, соседям по автобусу расскажите, расскажи. Никогда… Кстати, недавно я поняла, почему это Эдгара По в такую истерику от чёрного ворона бросало.

– Что? – кричит Максимов, как будто мы разъехались, и от этого хуже слышно стало.

– Я, говорю, тогда в зоопарке настоящего ворона увидела. Впервые в жизни. Вот уж не думала, что он такой. Слон, а не птица. Такой невермор! Мне казалось на картинках, что он от вороны не сильно.

А по поводу По… Ой, какая чудесная аллитерация!

Автор:

Всё великое множество вещей уложено. Такси заказано. Лицо накрашено. Билеты проверены.

В коридоре Мара зацепилась волосами за шкафчик. Конечно, как же без посиделок-на-дорожку? Нет, просто всё-таки лучше убрать волосы. Нет ничего лучше старой доброй косы в дороге.

Эх, Россия комсомолки… Она нахмурилась зеркалу, в котором давно приучила себя отражаться, и потянула расчёской чёрную прохладную массу к затылку. С наслаждением запустила когти в свою смоляную, без единой сединки гриву, разлила на три потока, заплела. Перекинула на спину, покрутила головой. И снова на плечо вернула. Боже, как я хороша! Однажды Агния пошутила над этой её всегдашней приговоркой: Она была хороша почему-то только в своём зеркале.

Но Мара на Агнию не обижалась. Не обижалась почти никогда.

9. Маргарита

Вадим:

Моя двоюродная сестра ушла из дома. Ушла, я ушам своим не поверил. Ко мне в институт сегодня заявился её муж. Сказал, что Маргарита ушла, очевидно, к другому мужчине.

Вот уж! Для меня всегда это семейство было образцом благополучия. Такого неярко мерцающего, но благополучия. Хм, пожалуй, даже в хорошем значении слова. Дружные и сильные, конечно, характеры у них больно разные, темпераменты там. Температуры кипения. Но Рита, кажется, никогда об этом не задумывалась. Мне всегда казалось, она умеет интересно жить. Во время скучной праздничной семейной застольной беседы она казалась мне по-настоящему живой. Исключительно живой. Она тоже пришла бы в восторг от приезжего зоопарка и от нелепых фамилий служителей. Хотя в остальном она нисколько на Агнию не похожа. Нет, ничего подобного я от неё не ожидал. Впрочем, как раз – почему бы и нет?

У меня было время перед следующей лекцией, и мы с Павлом вышли в институтский парк. Туда, куда наши младшекурсники бегают на физкультуру, а старшие – с занятий. И распивают там спиртные напитки.

– Ты хочешь, чтобы я с ней поговорил?

Он покосился недобрым углом глаза, хмыкнул и закурил.

– Я нашёл у нас дома письма её любовника, – промычал Павел, прочищая горло. Нас обоих передёрнуло от слова «любовник». Одновременно, я видел.

– Я вчера отодвинул шкаф, ну, в общем, у меня карандаш туда закатился. И увидел, что обои за шкафом с одной стороны чуть-чуть отошли. Странно так топорщились, вот я и засунул туда руку от удивления.

Павел сам раскручивался на откровенность. Мне даже не пришлось задавать ему глупых вопросов.

– Вытащил газету, а между листами там, ну, в общем, с десяток писем. Догадалась же так спрятать, шкаф сама двигала. Или кто помогал? Я их целиком не читал, так заглянул, чтобы убедиться, ну, в общем, да. Я, конечно, такого не ожидал, ну. Он называет её Мара, Маричка. Смешно… Подумал и решил всё убрать, как было, и виду не подавать, что знаю. Просто хотел понаблюдать за ней, осторожно так расспросить. Я ведь просто понять хотел.

Павел ходил передо мной, как маятник: три шага туда – три обратно. Курил, заикался и пытался развести меня на жалость.

– А потом она пришла с работы и сама ни с того ни с сего заявила, что уходит. Я о письмах даже не заикнулся. И теперь это, наверно, не имеет значения, – голос у Павла стал совсем неестественным. И я правда почувствовал жалость к нему. Неприятную. Всё так эффектно и просто получалось с его слов. Такая сякая – она, а он, посмотрите, как на картинке. Или это просто родственные чувства во мне взыграли?

– Она хочет с тобой развестись? Сказала, что уходит к другому навсегда? – я вякнул, чтобы замять замешательство.

На это Паша дёрнулся и надолго замолчал.

После работы мне позвонила жена и возмущённо сообщила уже не новую для меня новость. Я, правда, не понял, кем она была возмущена и чью сторону принимала: Павла или Маргариты. Велела мне срочно найти сестру – всеми правдами и неправдами.

Звонить Маргарите я не хотел. Будет нужно – сама меня найдёт. Не буду же я искать её и возвращать за ручку в лоно семьи. Всё-таки набрал номер и обрадовался тому, что телефон отключён.

По дороге домой хотел обдумать странное письмо отца, само появление Агнии на горизонте и вот – историю с Маргаритой. Шёл пешком, по пути заходил в знакомые двери, выпивал там по сто и шёл дальше. В результате ничего не обдумал и был уже хорош, когда решил таки дождаться маршрутки. И вдруг увидел их обеих. В смысле, Агнию и Маргариту. Они одновременно переходили перекрёсток наискосок. Навстречу друг дружке. Я, ей-богу, подумал, что это мой пьяный глюк. Они встретились в самом центре перекрёстка и разошлись, как в фигурном катании или там в синхронном плавании.

Я почувствовал, как ноги мои напряглись, чтобы броситься догонять Агнию. Но сам испугавшись этого порыва, спокойно двинулся навстречу Маргарите.

Мара:

Какой опыт! Каждый раз, когда лечу в самолёте, наблюдаю за поведением соседей-пассажиров. Суетятся, улыбаются, делают равнодушные лица, едят и пьют, даже спят почти по-настоящему. И всё равно только об одном думают. О-сколько-километров-внизу.

Особенно в момент касания земли всех выдаёт этот дружный вздох облегчения. Становится даже неловко и тесно от такого количества сброшенных масок. Приземлились, мол. Ах, что там теперь скрывать, ах, как мы только что боялись.

Сегодня, пока летели, мой сосед даже пытался меня очаровывать. Сначала сумки мои забрасывал с тошнотворной любезностью, потом стюардессу гонял для меня за вином.

– Неужели вы не боитесь? – спросила я его наглую блондинистую физиономию.

– Кого? – ещё больше округлилась его игривая интонация. Решил, что я приняла правила его игры. Что буду сейчас пугать своим мужем или ещё что в таком духе. Нет, дружок, правила игры мне не важны. Лишь бы играть было интересно.

– Вот этого не боитесь? – кивнула я ему на окно, и тут же наш самолёт ухнул в воздушную яму. Лицо моего галантного кавалера на секунду стало серебристо-серым. И я не удержалась от смешка. Того самого, который Нюся называет смехом демонической женщины. Я даже готова была поспорить, что он сейчас сбежит в туалет. Но он сдержался и только спросил, как меня зовут. Старался не суетиться глазами по моему лицу.

– Мара, – ответила я голосом новенькой девочки, выставленной перед классом.

– Мара – это сокращённое от Маргариты? – вынырнул мой новый знакомец из воздушной ямы. Явно напрашивался ещё на одну. Я терпеливо объяснила, что в жизни меня как только не обзывали: и Маргаритой, и Марией, и Мариной, и даже Тамарой. Но при этом я Мара, и больше ничего.

– Мара, и больше ничего, – задумчиво повторил он. И ещё добавил какую-то пошлость, типа «очаровательная женщина с косой». Кстати, он чем-то смахивал на того парня из книжного магазина, по которому так убивалась моя нечаянная визитёрша Николь.

Агния:

Иногда Дима говорил о себе в третьем лице. Скажите, сударыня, он вам ещё не надоел? Только скажите – он уйдёт и не обидится. И если бы мой хоть один неосторожный полувздох, он бы ушёл. И конечно, обиделся бы. Рядом с ним я не просто задерживала дыхание, я не дышала. Кажется, мне это было не нужно.

Дима всегда смеялся над одной только мыслью, что мы можем умереть.

И вот тогда мне приснилось, что я стою на коленях в каком-то узком коридоре на полу, усыпанном жемчугом. И, как дождь, жемчужины сыплются откуда-то сверху на меня и вокруг. И звук от этого совсем неправильный, не такой, какого следовало бы ожидать от падения жемчужин. А специальный, занудный, как будто по краю хрустального фужера мокрым пальцем водят. Я подумала, что меня наказали и на жемчуг поставили, как на горох лентяя. А потом во сне же вспомнила, что жемчуг в русском фольклоре – это слёзы, и кто-то. Кто-то тогда же мне произнёс там, во сне. Что буду я по-настоящему счастлива, но уже после того как выплачу столько слёз, сколько есть всего жемчужин в этом коридоре. С тех пор частенько я пытаюсь вернуться в тот сон и сосчитать, сколько же их точно там всё-таки было. При том что давно уже знаю, что никакого мне счастья нет и не надо. И даже про слово это думаю со смутным презрением.

А сегодня совсем неожиданно я опять оказалась в этом коридоре. Но там было пусто и сухо – никакого дождя. Может, горе моё наконец-то иссякло? И только звук. Он по-прежнему был, он как-то косвенно подтверждал, что я не ошиблась адресом. Тревожный, скриплый, нарастающий.

Я проснулась и даже не сразу испугалась. Звук был отчётливый, он был на кухне моей съёмной однокомнатной квартиры. Меня подбросило и прибило спиной к стене, к коврику над диваном. Именно спиной к стене, так я всегда боялась в детстве, чтобы ужас не захватил меня с тыла, чтобы любую опасность видеть лицом. Поперёк горла запульсировал крик, но тут полоска света под кухонной дверью мне что-то напомнила, и страх отпустил.

Когда я выползла на кухню, замотавшись одеялом, панибратья Айкендуевы как по команде перестали водить своими длинными гибкими пальцами по краям моих гостевых бокалов и дружелюбно закивали-заморгали. Я не выдержала и обозвала их идиотами. Вы меня сговорились в психушку отправить? Что за мода вламываться среди ночи?

Канистрат и Полиблюд от слов моих заметно опечалились. Один из них (я ещё не очень хорошо их различала) поспешил убрать бокалы в шкаф, а второй сделал вовсе скорбное лицо и предложил мне присесть.

– Мы принесли вам дурную новость, хозяйка, – сказал убиравший посуду. – Ваш хороший друг, ваш бывший одноклассник, человек, к которому вы были явно неравнодушны, попал в автокатастрофу.

Да, именно так это и прозвучало, «в автокатастрофу». Я никак не могла понять, о ком и о чём речь. Дима? Но при чём тут автокатастрофа?

– Он ждет вас в больнице. Сходите к нему завтра, может, он будет ещё жив, – продолжал уже другой Айкендуев.

Тёма? Да кто вы тут такие? Да что вы всё врете? Я видела Тёму недавно, не может быть, чтобы он… Мне снова захотелось прислониться к стенке спиной, чтобы страх не царапал меня сзади. Спокойно. Надо только убедить себя в том, что ничего сверхъестественного в этих братьях-панибратьях нет. Допустим, они сделали дубликат ключей от моей квартиры. Допустим, они странные люди, привыкшие ходить в гости к соседям без приглашения и по ночам. Но Тёма? Откуда они его знают и неужели он правда разбился? Откуда вам это…

Я не договорила.

– Мы сейчас работаем в той больнице, – как всегда, предупредили Айкендуевы мой вопрос. – Мы случайно узнали, услышали, что разговор шёл о вас. Он попросил позвать одноклассницу Агнию, но его родные не знают вашего нового адреса и не могут. А мы…

Они вежливо помолчали, ожидая, когда во мне созреет следующий вопрос, чтобы и на него ответить впрок. Допустим. Но почему я всё-таки должна вам…

– Верить? – они переглянулись и опять загрустили. Потом на столе вдруг возникла водка и почему-то пачка замороженных крабовых палочек. Очевидно, предполагаемая закуска.

– Агния Николаевна, – кажется, Канистрат, постучал этим ледяным кубиком по краю моего одеяния-одеяла, как будто я всё ещё спала, а он пытался меня разбудить.

Действительно, я ничего не потеряю, если схожу завтра в эту больницу, если же нет…

Они заставили меня всё-таки выпить. Потом засобирались, ссылаясь на то, что их ручная домашняя крыса Оболтус уже, наверное, забеспокоилась по поводу их долгого и ночного отсутствия. Уходя, кажется, Полиблюд отечески склонился и поцеловал одеяло на мне в районе плеча:

– Хорошо, когда человек находит себе ответ в самой формулировке вопроса, – сказал он, слегка издеваясь над моей непонятливостью. И я, окончательно обессилев, простив им бесцеремонность, решила ни о чём больше не спрашивать. Особенно и конечно же о тех жемчужинах, о том, куда они их всё-таки подевали.

10. Окно

Мара:

Однажды я приехала к Нюсе зимой. Она тогда работала в газете и целыми днями пропадала в редакции. И вот мне захотелось сделать ей какой-нибудь маленький, трогательный сюрприз. К её вечернему приходу сотворить что-нибудь эдакое приятное. Сбегала в магазин, купила вина и мороженой клюквы для пирога, вымыла полы-столы и тут вдруг наткнулась на кухонное окно. Оно было заморожено хуже той клюквы, через него не было видно абсолютно ничего. То есть я помнила, что в детстве когда-то любовалась узорами, которые якобы дедушка мороз. Но тут не было никаких узоров, просто грязно-белая непричёсанная наледь. Мой тонкий эстетический вкус изумился и возмутился.

И я решила вымыть это окно.

Сначала выпотрошила утепляющие поролоновые трубочки из рам, потом с нечеловеческими усилиями выбила эти рамы из заледеневших редутов, налила в ведро горячей воды и стала растворять.

Что называется, любо-дорого было, я его мыла, мыла, как будто глаза себе после сна продирала. Стало ясно и чисто, я уже хотела закрывать окно на место, но вдруг. Вдруг стекло стало покрываться новой корочкой льда. Неуклонно, прямо у меня на глазах. Я выругалась почти неприлично и налила в ведро новой воды, погорячее. После второй помывки окно пыталось сиять ещё чище, но льдом покрывалось прямо у меня из-под рук. Тогда я выругалась уж совсем неприлично. Но сдаваться была не намерена и поэтому снова пошла за горячей водой. Я очень хотела сделать своей подруге сюрприз.

Когда вошла Нюся, я перестала воевать со стеклом и обречённо уселась на табуретку. В квартире стоял колюще-режущий морозяка, и только мне было жарко от злости и собственной глупости.

– Знаешь, – сказала мне в тот вечер Нюся, когда мы отсмеялись, заправили раму куда надо и уже начали вместе печь клюквенный пирог. – Знаешь, почему я так рада, что ты женщина?

– Почему же? – спросила я, удивившись и затаив дыхание.

– Если бы рядом со мной сейчас был другой человек, настолько же хороший друг, как ты, но мужчина… Тогда это было бы изменой тому, кто у меня погиб и которого люблю.

Нюсечка всегда поражала меня своим умением изысканно выражаться.

Вадим:

В первую ночь мне приснилось, что я сижу на высоком дереве. На самой маковке, в центре. А справа и слева на ветках сидят Катя и Вера. И я ничего не могу чувствовать, кроме их немого требования удержать. И правда ведь. Они могли упасть, и тогда бы я чувствовал себя виноватым. Хорошо, хорошо. Но я всё никак не мог решить, куда же мне двинуться сначала. Вправо или влево, за женой или за дочерью. Ведь если бы я повернулся в одну сторону, то потерял бы из виду другую и тогда. А так обеих можно было наблюдать. Вообще я, как всегда, боялся, что мы потеряем равновесие. И продолжал молча сидеть в центре. По меркам сна я просидел там очень долго. Ничего не происходило.

И только в середине второй ночи на новой квартире грянул предсказанный взрыв. Я проснулся от взрыва, но сразу не вскочил. Вспоминал, куда же привычный шкаф и что это за такой оранжевый свет в окне.

Потом уже.

Столб огня чуть-чуть не доставал до нашего, четвёртого. Горела машина во дворе. Спросонья полезла в голову всякая мелочь вроде вопросов. А почему и по какой причине. Но разум отказался служить – в угоду дикой красоте зрелища.

И вдруг машина поехала. Медленно тронулась – но не прямо, а под каким-то зигзагообразным углом. Такого я действительно ещё не видел. Освещённый огнём двор. Пусто, никого, окна не горят. Обернулся на часы – четыре.

Сумасшедшая машина вывела положенный ей полукруг. И бездарно воткнулась в ограду.

– Надо бы вызвать пожарных, – сказала Вера у меня за спиной. И тут зашумели, разворачиваясь. Машины.

– Уже вызвали, ты ложись.

– Интересно, там был кто-нибудь внутри? – спросила она уже совсем проснутым голосом. И мне только сейчас откликнулось: а правда? Боковым зрением смерил её заботу о ближнем: там было только желание впиться всеми зубами в острый сюжет. А Катя даже не проснулась.

Мы ещё постояли, и она ушла. Потом я постоял ещё один. Гори всё оранжевым пламенем. Подумал, что имя Агния похоже на огонь. Но очень не хотелось промывать глаза впечатлениям этих дней. И я забылся сам и забыл её тоже – мертвецким сном. Под догорающую усталость и крики уже ненужных пожарных.

Агния:

В регистратуре мне сказали, что Тёме лучше и что его перевели из реанимации сегодня утром. Что разговаривать он ещё не может, но жизнь его уже вне опасности. И ещё были какие-то круглые фразы, а я сочувственно кивала и по-прежнему не могла понять, зачем всему этому верю. Да, и ещё что к нему посторонних пока не пускают, а с врачом поговорить можно в кабинете таком-то таком-то. Машинально переобулась и стала подниматься к врачу.

В этой больнице снимали кино. На третьем этаже мне пришлось перепрыгивать через провода. Посетители и больные с наслаждением глазели на камеру. Неаккуратно одетые люди из съёмочной группы суетились у окна в конце коридора. Я боялась подумать о Тёме, боялась задеть ногой какой-нибудь провод. И всё-таки наступила. Айкендуевы! Они сказали, что он просил позвать одноклассницу Агнию. А в регистратуре оказалось, что он вообще не может говорить. Опять какая-то мистика. Ладно, врач объяснит. Я подёргала ручку кабинета такого-то. Кабинет такой-то был заперт и всё тут. Ладно, я помчалась обратно в регистратуру.

Не знаю, врачи они или санитары, но сказали, что работают в вашей больнице. Да-да, фамилия Ай-кен-ду-е-вы. Регистратурная тётушка покачала причёской. Потом позвонила куда-то, переспросила, и снова её причёска дёрнулась, на этот раз ещё энергичнее. На всякий случай я заглянула в буфет и в гардероб, но естественно, там не было никаких моих разлюбезных панибратьев. И быть, наверное, не могло.

Возвращаясь к кабинету врача, я поняла, что там делали киношники в конце коридора. Они заклеивали плотной бумагой окно, чтобы день превратился в ночь. Но интересно не это. Там же, прямо в коридоре стояла кровать с больной старушенцией. Видимо, ей, разнесчастной, не хватило места – не то в палате, не то вообще в этой жизни. Парадоксально проспав суету приготовлений, бабуля только теперь открыла глаза и – вот куда надо было направить камеру! Это безропотное изумление при виде погасшего солнца в окне, это печальное смирение с тем, что однажды просыпаешься по другую сторону жизни… Я поняла, что сама сейчас буду плакать. Тёма. Дима.

– Деточка, родная, – прильнул к моему плечу заплаканный старик около запертого кабинета. Нет, граждане, это было уж слишком. И я попыталась аккуратно его стряхнуть. А может быть, они оба – просто репетирующие актёры?

– Я вчера только приехал из деревни… Вечером… А он никому не сказал, что поедет в Москву… Так неожиданно. Родители там, а меня попросили в милицию за вещами. Мы вот и сходили с Витькой, с его дядей… Это мой старший… А потом сразу сюда, а его в другую палату перевели… А врач…

Мужчина, видимо, тот самый Витька, оттянул от меня старика и заставил его сесть на зелёную скамеечку возле кабинета. Старик сел и суетливо стал отбирать у своего старшего какие-то вещи – пакеты, бумаги, пытаясь их перетасовать и сложить поудобнее. Врача всё не было. Режиссёр или кто-то из его помощников подошёл к нашей скорбной троице и приторно вежливо попросил подождать в каком-нибудь другом месте. Дабы не мешать съёмочному процессу. Потом отвернулся и стал беззлобно материть каких-то пропавших на обеде звуковиков. Старик суетливо и всё всхлипывая потопал следом за сыном, а я ещё раз безутешно дернула ручку такого-то злосчастного кабинета. Может, врач всё-таки придёт? Ну и невезуха мне сегодня. Пойду попрошусь к Тёме в палату. Скажу, что я не посторонняя, скажу.

На зелёной скамеечке лежала потрёпанная книжка, очень похожая на самого дедушку, такая же от природы несчастная. Забыл, бедолага. Я взяла её и добропорядочно пошла догонять родственников пострадавшего. На лестнице их уже не было, и я задумалась: вверх или вниз?

Шумная съёмочная группа, так и не нашедшая своего звукорежиссёра, вытеснила меня на нижнюю площадку. Шатобриан. «Записки из могилы». Да уж, невесёлый дедуля, и чтиво ему под стать.

И вот честное слово, я не могу теперь вспомнить, что случилось прежде: моя мысль о том, чей это может быть дедушка, или. Я приоткрыла книгу на странице торчавшей закладки и, боже мой, увидела эту закладку. Это был наспех оторванный кусок почтового конверта с обратным адресом отправителя. Я видела этот почерк и этот адрес сто раз. Это был написанный Мариной рукой Марин адрес в Париже.

11. Флейта

Географическая энциклопедия:

Город с самым длинным на Земном шаре названием находится в Новой Зеландии. Имя этого города таково: Тауматауакатангиангакоауауотаматеапокануэнуакитанатаху. Написанное на английском языке, это уникальное название состоит из 57 букв, в российском варианте – из 54. Но если перевести название с языка маори (коренных жителей Новой Зеландии), то в русском переводе будет насчитываться всё-таки 57 букв. А имя города прозвучит очень поэтично: «Вершина, где Таматеа Покаи Уэнуа играл на флейте своей возлюбленной».

Агния:

Вечером я узнала: Артём умер в больнице. Моя мама позвонила и сказала, что наш одноклассник и Тёмин друг Ваня приходил и искал меня. У меня больно скрежетнуло в горле, и обои потекли перед глазами куда-то вбок, но плакать я не смогла. Немножко отдышалась и стала слушать подробный мамин отчёт. Она возвращалась с работы и увидела на скамейке у подъезда толстого и лысоватого человека. Он поднялся ей навстречу и спросил: вы случайно не знаете, где живёт девушка по имени Агния? А то я нашёл дом, а квартиру не помню. Человек этот был пьян и едва ли показался маме знакомым. Поэтому прежде всего она устроила ему строжайший допрос. Потом уже, когда они признали друг друга, признались друг другу, Ваня долго говорил о Тёме и о Диме, плакал, жаловался на судьбу и почему-то предлагал денег ей и мне.

– Ладно, мама, с Ваней мы разберёмся, – сказала я в трубку странным голосом, похожим на голос Лены. Сама испугалась. А уж мама и подавно, спросила: к тебе приехать?

Нет, мамуль, нет. На этот раз я справлюсь сама. Начинаю привыкать. Такая иссиня-чёрная шутка. Я поцеловала её в трубке, и мы расстались. Одной теперь страшно, но только не с мамой. В этом мы друг другу не поддержка. И я стала быстро-быстро ходить по коридору, в котором мне опять померещились старые жемчужины, но так и не было слёз. Можно сказать, просто-напросто заметалась. Глубоко дышать, и тогда это отступит. Надо сесть на стул и по-человечески заплакать.

Конечно, вспомнила, как Дима. Тот день у меня отпечатался ясным стёклышком, это потом я уже спустилась в отупение и беспамятство горя.

И главное, странно. Когда узнаешь о смерти близкого или просто знакомого, первое стремление – рассказать об этом всем-всем. Какое-то истерическое, патологическое желание сообщать.

Я накинула куртку и выскочила на лестничную площадку. Соседи. Они говорили, что живут в этой квартире. И как же я сразу не догадалась к ним зайти? Мне долго не открывали. Потом я увидела в дверях заспанную и недовольную женщину с совершенно незнакомым, несоседским лицом. Мелькнула было мысль, что уже поздно и ночь.

– Полиблюд и Канистрат Айкендуевы? Как же, как же, – язвительно куталась женщина в неприятно-неопрятный халат. – Только вчера уехали. А теперь здесь живут сеньор Перец, сеньора Перечница и детишки ихние Перчатки. Спокойной ночи, – подытожила она и надавила на дверь.

– И ещё у них была ручная крыса Оболтус, – назло, но невпопад промямлила я закрывшейся женщине. Значит, Айкендуевы – это мой бред, я закурила прямо на площадке, всё ещё надеясь на что-то. На то, что вот едет лифт и там окажутся мои пресловутые панибратья. Лифт приехал на мою площадку, и там оказался почему-то Вадим Максимов.

Серьёзный и грустный и даже почти что трезвый. Мы молча прошли ко мне на кухню.

– Хочешь есть? – опять спросила я машинально. А потом: как ты узнал, что мне. И он ответил, что и ему тоже. А потом.

Потом он спросил: милая, хочешь, я сыграю для тебя на флейте? Но даже тогда я не смогла заплакать, хотя мне этого очень сильно хотелось.

Вадим:

Жизнь почти перестала радовать. Может, сам виноват: я перестал ей радоваться. Разве можно сравнить Пасху в детстве и сейчас? Утром запах изюма и сахарной пудры. Буренькие, всех-всех оттенков яички в хороводе вокруг кулича. На тёплом от солнца коричневом столе. А сейчас я и не заметил, как она пришла и прошла.

В детстве я ходил в музыкальную школу. Ничего не выходил, ну и что. Зато флейта всегда была моим милым другом. Сначала одна, потом приятель привез мне из Ирландии новую. Когда становилось плохо, я садился и играл. А однажды в походе, на озере, среди ночи. И на звук моей флейты вышли из леса двое, сказали, что заблудились, а моя музыка их, дескать, вывела. До утра на нашей стоянке просидели, а потом куда-то исчезли, растворились, как ангелы в тумане.

Сила искусства. Девочка с персиками Серова, гумилёвский Жираф, а главное – флейта – всегда действовали на меня особо. Как будто одним движением кто-то пыль в голове вытрет. Как будто. Я никогда не злоупотреблял, боялся, что привыкну к ним и действие их магическое исчезнет. Увы и ах, конечно, оно исчезло. Ничего не хочу. То есть я хочу чего-нибудь хотеть, но не так чтобы очень. Надоело. Не нужно. Устал.

На флейте я не играл лет пять. Сегодня продолжал раскладывать свои вещи по новым местам. Куда бы её положить? Открыл футляр, потянулся было. Нет, только не здесь. Разве можно помешать вечернему телевизору?

Пойти на улицу и встать в переходе? Хорошая мысль, хоть какое-то развлечение. Или пойти туда, домой, домой по-настоящему? Ещё раз повидаться со сторожем Уважухой, напиться с ним? Нет, я знаю, куда можно с этим пойти.

Агния вопросительно заглянула внутрь лифта. Неужели почувствовала меня и ждала, встречала на лестничной площадке? Она совсем не удивилась. Сказала:

– Здравствуй. Тебя, что ли, выгнали из дома на ночь глядя?

– Выгнали, выгнали, – я обнял ее, и мы вошли в квартиру. Сели за кухонный стол друг напротив друга. И я ещё не успел достать флейту, как почувствовал легкий удар в голову. Как запах знакомый. Давно забытое оживление забродило под скулами. Может, это было ожидание музыки. И когда Агния заговорила, я никак не мог сосредоточиться на её словах. Боялся упустить пойманную за хвостик остроту бытия. Слушал невнимательно.

А она плакала и рассказывала о целой веренице гибнущих друг за другом одноклассников, о каких-то странных братьях-звукорежиссёрах, которые неожиданно появляются и так же неожиданно исчезают и которые называют её хозяйкой. Мы проговорили на кухне до трех часов. И я наконец спохватился и понял, что не должен здесь больше оставаться. Подошёл к телефону и стал вызывать такси. Всё ещё находясь в состоянии приятного легкого транса. Ни одна машина не хотела за мной приезжать в эту часть города. Я позвонил в другую службу, в третью, везде мне было отказано. Где-то короткие гудки, где-то просто длинные, где-то.

Я обернулся к Агнии спросить, зачем она так далеко живёт, увидел её снова и как будто что-то понял.

– Это ты не хочешь меня отпускать? Ты заколдовала все службы такси? – спросил я её почти серьёзно и подошёл, и притянул к себе. Мне показалось, что я просто чуть-чуть разбавлю её горе, если чуть-чуть поцелую. А она как-то безнадёжно шевельнула губами и ответила:

– Ты меня не совсем правильно понял. Не совсем правильно. Но если хочешь идти – отпускаю.

И сразу же зазвонил телефон. Машина нашлась. За мной приедут через десять минут.

– Как у тебя это получается? – спросил, сам не понимая, шучу я, играю или правда хочу верить в то, что чувствую. И пока я завязывал шнурки и застёгивал куртку, она отломила мне ещё один кусочек своей печальной истории.

– Знаешь, почему я живу здесь одна, почему я уехала от родителей? Меня замучили сны, которые я видела в одной квартире с мамой. Мы с ней давно выяснили, что рядом друг с другом обе получаем какую-то дополнительную, пожалуй, мистическую силу. Врозь мы два нормальных здоровых человека. Вместе – как две половинки одного недоделанного экстрасенса. Началось это, когда я была маленькой, с забавной телепатии. Мы часто, сидя в разных комнатах, думали об одном и том же, потом шли друг к другу навстречу, одновременно произносили одну и ту же фразу, а потом, смеясь, восстанавливали обоюдный ход мыслей. Ладно, ерунда, а дальше больше. В общем, в тот день, когда это случилось с Димой, мама прибежала с работы раньше и сказала, что ей показалось. Ну, в общем, я обо всем узнала уже после маминого предупреждения. А потом меня стали мучить кошмары, да и ее, кстати, тоже. Какие-то мелкие, нелепые пророчества. Мне часто снилось, что приходит какой-нибудь человек, знакомый или нет, неважно, и что-то говорит. На следующий день он приходил наяву и говорил слово в слово всё как во сне. Это было так страшно и в то же время так ужасающе ненужно, что я взмолилась и отказалась. И даже теперь, когда я приезжаю к маме на день или два, мы обе чувствуем, что эта странная связь между нами не исчезла, а притихла и караулит.

Машина давно уже ждала меня во дворе. Я не хотел поднимать голову к освещённому окошку. Боялся, что увижу провожающий силуэт. Впрочем, вот ещё. Наверняка, Агния осталась сидеть за столом. Может, опять заплакала.

Такси тронулось, и я понял вдруг две вещи. Во-первых, что если не люблю, то очень хочу эту странную девушку, а во-вторых, что оставил у неё свою флейту.

12. Цветная жизнь

Агния:

Садясь в маршрутку на переднее сиденье, услышала:

– Наше вам с кисточкой, привет от Воскресёнка.

Вздрогнула, покосилась: водитель маршрутки был похож на сторожа дачи. Да, это он, который передал мне письмо. Я тут же попыталась выскочить из машины, но Саша – я уже вспомнила, как его зовут, – газанул и сорвался с места. А мне почему-то совсем не хотелось разговаривать. Я сегодня очень рано встала: вчера, в восемь утра. И с тех пор ничего ещё не спала. Было прозрачно-тошнотворно от этого и больше всего хотелось увидеть Вадима. К нему в институт я, собственно, и направлялась.

– Знаете, откуда это выражение – «наше вам с кисточкой»? – забалагурил Саша, легко, как мячик, гоня тяжёлую машину. – Так раньше парикмахеры зазывали своих клиентов, кричали на улицах: «Наше вам почтение с кисточкой!» Значит, брить собирались с мылом. Я люблю словари читать и другие книжки умные. Особенно когда зимой сторожем работал – один сидишь в лесу, что ещё делать? Один раз полночи эти… как их… этимологические словари читал. А потом вдруг как бы озарение мне какое-то, думаю: каждое слово – оно ведь совсем как живой человек, каждое рождается и живёт со своей судьбой, с другими словами соединяется, новые словечки нарождает. Иногда становится старым, это архаизм, а иногда и умирает. Но кроме этого, у слова есть ещё какой-то мистический смысл. Я ещё толком не понял, но чувствую…

Мне захотелось легко, по-студенчески поддакнуть, но я себе не позволила.

– Остановите, пожалуйста, мне пора выходить.

– Врёшь, душенька, я знаю, что ты едешь к своему женатому другу учителю. Это ещё три остановки.

Я не удержалась от неприятно-визгливого Что?!

– А то, – невозмутимо усмехнулся сторож-шофёр, – я видел вас, Агния Николаевна. Я видел вас вместе несколько раз. Он тебе не муж, а на пальце у него обручальное кольцо.

Сопротивляться не было сил, и я вяло промямлила:

– Ну и что в этом такого страшного? У меня много женатых знакомых. И потом, раз уж мы перешли на ты, какое твоё дело?

– Моё дело такое, – Саша машинально и невозмутимо протягивал назад руку, взимая мзду с пассажиров, – что я теперь хранитель твоей тайны.

– Какой ещё хранитель? – поморщилась я. – Ладно, в таком случае, расскажи мне, кто такой Воскресёнок.

– Нет, – засмеялся он, – про это не могу. Воскресёнок – запрещённая тема. Давай лучше расскажу тебе про цветную жизнь.

И этот доморощенный философ стал излагать мне свою теорию о том, что в детстве человек видит мир в ярких красках, а годам к тридцати (у кого раньше, у кого позже) краски начинают линять, жизнь становится серой и нецветной. И тогда человек в память о детстве начинает придумывать себе приключения, всякие дурацкие задания, чтобы окружающий мир искусственно раскрасить. Кто-то фэн-шуем занимается, кто-то испанский язык начинает изучать, кто-то коллекционирует что-нибудь эдакое.

Я только усмехалась, слушая этого мудреца. Может, потому что мне ещё нет тридцати?

– У меня дед, – рассказывал Саша, когда мы проезжали мимо моей остановки, – до самой старости был жутким ловеласом. Даже я помню, как бабушка его по всей деревне разыскивала: то у одной, то у другой девицы. Ругалась на него – у, какие бывали скандалы. А недавно дедулю моего разбил паралич. Лежит, бедный, без движения, говорить почти не может, но всё понимает. И вот кто-то из наших разобрал его ульи – всё, что осталось от пасеки, – и в одном из ульев оказался листочек со списком. Список из сорока трёх пунктов – женские имена и фамилии. Вот коллекция была у дедули, и догадался же записывать и прятать! Я ему показываю этот лист, говорю: Дед, помнишь, что это такое? Улыбается. Молчит и улыбается. Сейчас лежит и всю свою жизнь, поди, вспоминает. Вот уж у кого цветная жизнь была, есть что вспомнить.

Я уже смеюсь, хоть и с трудом.

– Ладно, – говорю, – всё это очень весело, только почему же ты меня провёз мимо остановки? Ты же лучше знаешь, где мне выходить.

А он отвечает:

– Я вижу, что тебе искусственное дыхание нужно. Ты устала, вон, посмотри в зеркало, лицо какое синее. Мне нужно было тебя чем-нибудь развеселить. Теперь ты смеёшься, и мне приятно. Проедешь со мной ещё круг? Денег не возьму, а историй кучу расскажу. Поехали? Конфету хочешь?

На обратном пути следования маршрутки я вышла у института.

– Не знаю, – удержал меня Саша, когда я была готова захлопнуть дверь, – может быть, это и не Воскресёнок вовсе…

Потом махнул рукой и закончил как ни в чём не бывало:

– Граждане пассажиры, закрывайте двери душевно, а не от души.

Так я и поступила.

Мара:

Я бы не стала поднимать эту тему: поднимать с пола, отряхивать, ставить и так далее – больно уж она затасканная-перетасканная. Но для нас – для меня и для Нюси – это очень важно: цветная азбука, психология цвета и прочее. Так что простите, господа, ещё раз о.

Собственно, это нас и сблизило тогда. Я случайно обмолвилась о том, что терпеть не могу розового, оранжевым лечусь, когда грущу, а вот от красного просто тащусь в любом виде и при любой погоде. Не задумываясь ни секунды, Агния выложила мне свою жизненную позицию. Что-то вроде: нет, оранжевый мне только мерещится во время оргазма, а в жизни я уважаю все оттенки сиренево-фиолетового, зато с недоверием отношусь к синему и ко всем, кто его любит.

Я залюбовалась её уверенностью. Коню понятно, что здесь важны не различия, а главное сходство – отношение к Цвету.

– Хорошо, – бросила я ей ещё одну наживку, – в таком случае какого цвета у тебя буква А и вместе с ней слово Агния?

– Оранжевого, – беспомощно улыбнулась она.

– Прости, дружище, у меня буква А сильно синяя, и с этим ничего не поделаешь.

Агния всерьёз нахмурилась, и я поняла, что в ней тоже пропал художник.

– Не горюй, дружище, – утешила я мою девочку, – буду называть тебя ласково Нюся, по крайней мере, у меня нейтрально жёлтая. Ты не против?

Это было примерно через неделю после нашего с ней знакомства. Мы сидели у неё на кухне, пили какие-то дрянные наливки и много говорили о Воннегуте, о нелюбви к шампанскому, о французском кино и поездках в Африку Рембо и Гумилёва, о превратностях судьбы и головной боли во время месячных.

Потом она почему-то сказала:

– Мне кажется, что мы с тобой или сильно подружимся, или станем жуткими врагами. Будем как сёстры, или возненавидим друг дружку.

Я испугалась её слишком серьёзного тона и впрыснула смешинку:

– Одно другому не помешает.

Она обернулась от плиты, где варила кофе, и как-то удивляясь не то мне, не то самой себе, произнесла:

– Когда ты вот так говоришь, каким-то грудным смехом журчишь, я понять не могу, то ли ты надо мной издеваешься, то ли что. Но мне нравится слушать в тебе эту интонацию. Ну-ка скажи что-нибудь ещё.

– Да ну тебя, – отмахнулась я, однако не меняя тона. – Кстати, дружище, а какого у тебя цвета буква М?

Мне показалось, что в глазах Нюси метнулось и пропало восхищение.

Лена:

Не понимаю, почему он такой упрямый. Сколько раз говорила ему: Данечка, рисуй разными цветами, посмотри, какие красивые краски. Нет, всё равно больше всего чёрным рисует. И карандашом, и красками, и фломастером.

Спрашиваю у няни и у воспитательницы в детском саду: разве это нормально? Говорят – так бывает. Может, всё-таки сводить его к детскому психологу?

13. Бабочки

Мара:

Однажды нас лишили прав гражданских. Мы приехали к Нюсиным родственникам в деревню, а оказалось, что в тот же день к ним приехали ещё одни родственники и что спать нам предстоит в лучшем случае на полу.

Мы предпочли худший случай, решив и вовсе не спать. Это была самая длинная ночь в моей жизни. Когда «взрослые» улеглись, Нюся нашла в ящике на террасе свой старый канцелярский набор: бумагу, картон, краски, клей. Это решило нашу с ней судьбу, и в ту ночь мы стали Верленом и Рембо, вырезая, клея и крася в чёрный цвет картонные цилиндры. Мы много говорили, пили и смеялись за работой. По мере того как напивались, всё больше ощущали себя проклятыми и гениальными. Я, конечно, читала стихи, переходя с французского на русский и обратно в восторженном беспорядке.

Окно нашей террасы осаждали ночные бабочки, некоторым удавалось как-то просочиться внутрь, и они с озверелыми лицами били себя лампой в грудь. Вдруг я заметила, что Нюся, глядя на бабочек, подавленно вздрагивает.

– Ты чего? – удивилась я.

Нюсечка поморщилась:

– Не люблю.

Оказалось, что – как некоторые женщины боятся мышей, лягушек, змей – так моя подруга боится ночных бабочек. Именно ночных, белых, мохнатеньких, с толстыми брюшками.

– Вот, кстати, – усмехнулась она улыбочкой мазохиста и вытащила из всё того же ящика папку со своими акварелями. Я аж присвистнула: большинство рисунков смотрело на меня бело-кремово-желтоватыми мучнистыми тварями, разных видов и размеров, выведенными с дотошностью энтомолога.

– Это что? Это зачем? – удивлялась я всё больше и больше, любуясь крылатыми красавицами. – Это ты рисовала?

– Да, – вздохнула Нюся как о чём-то вполне неприятном, но в то же время – не без гордости. – Так я пыталась побороть в себе отвращение, о-тварь-щение. Надеялась к ним привыкнуть.

И тогда же она рассказала мне историю о своей соседке. Прошлым летом Нюся работала в детском лагере вожатой, водила сопливый пятый отряд – на пару с некой девицей Инной. Инна целый месяц жила в одной комнате с Нюсей и, конечно, успела изучить мою дурочку как облупленную. Забавлялась Инна тем, что ловила по вечерам белых бабочек, а потом подсовывала их Нюсе живыми или мёртвыми. То в одежду, то в книгу, а то и в постель могла запустить мохнатое шебуршащее чудовище.

– Ну и отношеньица у вас были с напарницей, – осторожно предположила я, – ты-то ей хоть за это отомстила хорошенько?

А Нюся просветлённо улыбнулась:

– Нет, не отомстила. Я её очень любила.

Любила?

– Да, и она меня тоже. А бабочек – это не со зла, это именно, может быть, из-за любви. Как те самые детишки, которых мы пасли. Ну, мальчишки часто делают девчонкам всякие гадости, чтобы выразить свою симпатию, вот и всё.

Мы вышли на ночную деревенскую улицу в ещё непросохших цилиндрах. Припозднившимся сельским алкоголикам белая горячка прежде в таком виде не являлась. Для пущей убедительности я стала разговаривать по-французски, а Нюся только с трудом сдерживала радостно-истерический смех.

Мы дошли до озера. Оно внезапно выскочило из-за холма, из непрозрачной тьмы – неожиданно белой полоской. Нюся вздрогнула: что это? Хотя прекрасно знала, что на том месте должно быть озеро.

– Девушка Инна, – спросила я как можно непринуждённей, – что она теперь?

– Не знаю, – отозвалось из темноты. – Мы с ней обменялись любезностями, адресами и телефонами, даже плакали, когда разъезжались, а потом ни разу. Ни я, ни она друг другу не позвонили. Как странно, да?

Я нащупала Нюсину руку рядом со своей, сказала: «Держи», и её глупая ладошка доверчиво проглотила подарок. Нюся тихонько вскрикнула, но я поняла, что бабочку она не выпустила, продолжала сжимать в кулаке.

– Это ты что, от самого дома несла? Специально, чтобы мне…

– Да, – ответила я гордо, – ты же теперь Артюр Рембо, великий поэт, мужчина, ты должен быть выше всяких там женских фобий.

– Нет, – она пыталась рассмотреть при свете озера полудохлое насекомое, – это не женская фобия. Мне кажется, что они выглядят так, как должна выглядеть смерть. Поэтому я и пытаюсь преодолеть свой страх, своё отвращение. Я смерти не верю. С тех пор как погиб очень любимый мой человек, смерть кажется мне ненастоящей. Лицемерной вороной в павлиньих перьях. Фальшивка, дешёвка, дырка от бублика. Она запудрила всем мозги, и все её боятся. А я знаю, знаю, что можно её победить! Я клянусь тебе, знаю, что можно, только пока не знаю – как!

У Нюси явно намечалась истерика. Я попробовала её окликнуть:

– Артюр…

– Понимаешь, любой ценой, любыми средствами. Может быть, их всех можно воскресить, как Фёдоров мечтал, а может, те, кто туда ушёл, они живее нас и сидят смеются над нашим представлением о смерти. Ты-то хоть меня понимаешь? И на, забери свою, – она размазала мне по ладони останки крылатого, мохнатого «вестника смерти».

Мне только и смоглось выдавить из себя:

– А я-то тут при чём? – и сама не очень понимала, что это вдруг заклокотало у меня внутри: смех или обида, раздражение или торжество.

Нюся задрожала всем голосом, как бы извиняясь за крик:

– А ты – наверное, при мне.

И переключая настроение, уже хулиганя, резко дёрнула меня за руку.

Цилиндры! Но было поздно, мы оба ухнули с холма и покатились вниз, к озеру, визжа и хохоча, по влажной траве.

Под утро мы вернулись на свою террасу, повесили на гвоздики слегка помятые головные уборы, и, сев друг напротив дружки за круглым столом, сложили на руки свои проклятые головы, да так и умерли от страстного желания спать. Зато наутро воскресли, исполнив в какой-то мере глупую Нюсину клятву.

Автор («из раннего»):

Я ненавижу насекомых, Я белых бабочек ночных, Косматых, толстых, незнакомых Боюсь. И кто придумал их? Куда их столько налетело? Кто этим тварям дверь открыл? Мукой осыпанное тело И шорох лилипутских крыл. Они садятся мне на плечи, О гадкие, летите прочь! И смотрят глазки человечьи Из ночи – в ночь. Ещё летят – в глаза и в уши, С волос не успеваю снять. Не понимаю, где снаружи, А где уже внутри меня. И я кричу: мне страшно, страшно! — Нет крика, слышен только стон Как в густо сваренную кашу, Как тем, чьё имя легион. Я задыхаюсь: крылья, лица… Сознанье валится из рук. Как будто это всё мне снится, Как будто я сейчас умру.

Вадим:

В прошлый раз мы не смогли поговорить с Маргаритой. Когда они так красиво встретились с Агнией на перекрёстке. Сестрёнка увидела, что я сильно пьян или просто не захотела о главном. Поэтому заботливо меня поцеловала и запихнула в подоспевшую тут же маршрутку. А сегодня сама позвонила и напрямую выдала:

– Вадя, выручай, мне ночевать негде. К тебе не прошусь, ты поспрашивай у друзей, может, кто захочет комнату сдать.

Я договорился с ней о встрече, а потом почему-то позвонил Агнии. И уже когда спрашивал, в ту же секунду жалел. И надеялся, что она откажет. Агния согласилась приютить Маргариту на несколько дней. Пока не приедет к ней подруга из Франции, та самая, которая Верлен.

Меня мучило великое множество вопросов. Но я мужественно терпел эти мучения. Говорил только о своей работе, пока мы с Маргаритой ехали к дому Агнии. И надеялся, что у нас ещё будет время на протяжении двух пеших кварталов от трамвайной остановки.

Вдруг Маргарита с очаровательной бесцеремонностью сунулась в душу:

– Вадюш, а та девушка, к которой мы едем, это и есть твоя новая пассия?

Больше всего сюда подошло бы словечко из лексикона моих студентов. Я офигел. От такого вопроса.

Что значит «это и есть»? Чёрт с ней, с «пассией», и даже чёрт с ней, с «новой».

– Извини, просто все говорят, я думала, что ты и не скрываешь, – виновато хмыкнула Ритуля.

Я возмущенно отвернулся.

– Ты просто всё неправильно понял, – попросилась она ко мне под руку, – я-то ничего против не имею…

Ещё бы ты имела против, соплячка, девчонка, сама бросила мужа и ещё будешь тут сплетничать про брата.

– Перестань кричать, – она вдруг превратилась из младшей сестры в старшую. – Во-первых, это никакие не сплетни. И никто о тебе ничего не говорит, я соврала.

– Соврала?

– Да, просто мне послышалось что-то в твоём голосе, когда ты сказал «Агния». Я решила тебя проверить.

– Проверить?

– Да. Ты влюблён в эту девушку на той стадии, когда только начинаешь отдавать себе отчёт. И даже ещё злишься, а гордиться тебе пока нечем.

– Ладно, допустим.

– А во-вторых, – продолжала Рита, – я не бросила мужа, а просто сбежала из дома. Да, вот так, как глупые подростки иногда бегут, чтобы найти себя.

Этого ещё только не хватало. Найти себя. Дорогуша, тебе двадцать восемь. Ты с ума, что ли, сошла?

– А кто минуту назад называл меня соплячкой и девчонкой? – загадочно ухмыльнулась Маргарита. И накрепко замолчала до самой Агнии.

На удивление, девчонки мои подружились в первые полчаса. На пепельницу в виде черепахи Маргарита отреагировала детским удивлением:

– А я давно придумала, что можно живой черепахе на панцирь приделать ящичек, и будет у тебя по столу ползать живая пепелка. Курить захотел, свистнул, дрессированная пепельница сама к тебе идёт.

– Или, наоборот, от тебя. Ты пепел стряхиваешь не глядя, а он уже мимо падает, – добавила Агния.

Они разговаривали, как будто складывали пазл. Или как будто в домино. Одна делала ход, другая тут же выкладывала подходящую часть. И так ловко у них получалось, что у меня в животе даже ревность забулькала. Они-то всё больше кофе, а я напивался и постепенно наглел и злел. Сначала не думал при Агнии о семейном, а потом не выдержал:

– Ты мне скажи, подруга, где ты ночевала все эти дни как ушла из дома? И что ты вообще задумала? И как будешь дальше жить?

– У подруги ночевала, – нисколько не смутилась Рита, – но у неё семья с детьми, я больше не могу их напрягать. Буду искать комнату, а там посмотрим.

Нет, я не такой удачный психолог, как она. Окольными путями мне до сути никак. Тогда я спрашиваю в лоб:

– А как же твой друг? Пашка сказал, что ты ушла к другому мужчине.

– Да уж, – она выставила на лицо презрительную печаль, – ничего не понял или не захотел поверить.

Агния смущённо посапывала, но ничего не говорила.

– Никакого другого мужчины у меня нет, – обиженно пошла в наступление Рита. – И ни один из моих многочисленных друзей не может претендовать на это звание. Я ушла совсем по другому поводу, и Павлу это прекрасно известно.

Я не знал, как реагировать:

– Ладно, Рит, не хочешь – не говори.

– Тут нет никакой тайны, – она всё больше сердилась. – Я ушла, потому что почувствовала полную остановку своего духовного развития, и не только духовного, а вообще какого-то ни было движения.

Краем глаза я заметил, как Агния дёрнула краем носа.

– Кем я была до замужества? Я всего хотела и всё успевала: и альпинизм, и парашют, и в библиотеках просиживала, и по заграницам моталась, и второе образование начала… А в кого превратил меня этот любимый, но совершенно неподъёмный на подъём человек? В курицу-наседку, в домохозяйку. Соберёмся с ним в город по делам в выходной, а он проспит до двух дня, вот и все дела ушли. Прошу, давай в театр, вон гастроли, а он: давай кино лучше дома посмотрим: и лучше, и дешевле. И всё так ласково, любя. Я чувствую, как моя хвалёная железная воля в комок теста превращается. Там уступишь, тут пожалеешь, а в результате! Когда мы куда-нибудь ездили? Что я нового узнала за последние четыре года? Хоть бы ребёнок был – всё не так тошно было бы на месте сидеть. А мне ещё и петь охота, вон группа подобралась даже, с таким трудом флейтиста нашли, когда ты, Вадька, гадёныш, отказался. И что? Паше не нравилось, что я с репетиций поздно возвращаюсь, а встречать ему меня лень было. Что? Что? Что вам ещё непонятно? Я не могу так больше. Может быть, и люблю его по-прежнему, почти так же, как тогда, но не могу я его всё время двигать, таскать, как будто он на одной моей ноге повис, а я его волочу. Помнишь, Вадь, мы так играли? Только это я на тебе ездила, а теперь сама почувствовала, как тяжело. Даже ни разу со мной ни на лыжах, ни на каток не пошёл кататься. Я уже иногда перестаю понимать, чем он живёт. И вообще.

Маргарита вроде не плакала, но на исходе монолога чего-то зашмыгала и вот побежала в ванную сморкаться.

– А говорить ты с ним не пыталась? – глупо, но необходимо спросил я, когда она вернулась за стол.

– А как же. Думаю, он уже наизусть может воспроизвести то, что я вам тут сейчас наплела. С небольшими вариациями это повторяется и повторяется. Мы оба устали от этих слов. Я решила попробовать по-другому.

Я ждал, когда Агния выложит свой кусочек пазла, но она почему-то молчала. Грустно молчала, водя пальцем по краю кружки. Потом начала о чём-то, но я так и не понял:

– Эта сцена мне что-то напоминает, кажется, из Набокова, но не могу вспомнить что…

И вдруг между притихшими девчонками заметалась серая ночная бабочка, туда-сюда.

– Как странно, – сквозь слёзы удивилась Маргарита, – вспомнили Набокова, и вдруг бабочка пришла.

Агния ловким жестом подцепила насекомое в ладошку и выставила в открытую форточку. С каким-то неестественно каменным лицом. Я залюбовался её профилем и вдруг меня что-то стукнуло в затылок.

– А письма? Паша сказал, что нашёл какие-то письма… Не знаю, вроде как тебе от какого-то мужчины. Не знаю, мне-то всё равно, только, видно, не так дело чисто, как ты говоришь. Маргарита?

Она нахмурилась, пытаясь сообразить:

– Письма? Мне никто никаких писем, кроме электронных, вот уже лет пять не пишет. Да и тогда, пожалуй. Да и в том, что пишут, нет ничего такого, к чему он мог бы придраться.

– Ну как же, а за шкафом? – понадеялся я на свою смелость. Но Маргарита ещё больше и ещё искренней удивилась:

– За шкафом?

Бог вам судья, не берусь я решать, кто из вас прав, а кто с ума сходит. Сами разбирайтесь. Только я хоть и пьян, а заметил, что Агнию упоминание о письмах неприятно тронуло. Понятно, чего там. И я понял, что она сидит и обдумывает свой пазл-ответ.

Но разговор ушёл в сторону, а Агния так ничего и не сказала Маргарите.

14. Весть

Агния:

Итак, мне звонил какой-то Дима.

На похороны Тёмы я опоздала. Лена попросила меня посидеть с Танюшкой, и отказаться – никак. Что такое – одноклассник? Впрочем, про похороны при Лене лучше вообще не говорить: её тут же как будто каким-то пылесосом – чёрный депрессняк засасывает.

В общем, когда освободилась, вырвалась – бежала, летела – прилетела в тот момент, когда гроб уже опускали в могилу. Такая вот неизбежная летальность птиц.

Я не посмела (и ни за что не посмела бы) попросить… Чтобы его вернули. Где-то у левого уха замигала мысль: вот и его я тоже не видела. Какой-то досужий дядька, развлекающийся сочувствием чужому горю, воткнулся мне в плечо:

– Молодой, а отчего умер?

Наших было немного. Кроме Вани ещё двое ребят, не помню, не важно. У Димы совсем никого не было, не знал никто.

На поминки я не пошла, знала, чем это закончится. Кто-нибудь из одноклассников коснётся заветного имени, имени, и меня потом дня два будет рвать воспоминаниями. Хотя уже и так…

– Мы с ним вместе работали, – не отставал от меня Ваня по дороге с кладбища. – Сначала по ларькам еду развозили, потом сами, потом думали – до магазина большого дорастём. Теперь вот и деньги, а делать ничего не хочется без Тёмы.

Я вспомнила, как Ваня в пятом классе делал деньги. Мы ещё смеялись, называя его мальчиком Бобби, который очень любил ДЕНЬГИ. Сначала он вкладыши от жвачек продавал, потом где-то саму жвачку доставать начал. Потом – боже! – хомячков разводить стал для продажи. Ему тогда парочку подарили. Он их в трёхлитровую стеклянную банку посадил, для пущего размножения. Якобы. Они и размножились. Помню, как он на переменах по всей школе эту банку таскал – а там кишмя кишит и давмя друг друга давит целая хомячья армия. Штук десять в одной банке. Продолжения не помню, продал он их или нет. Разве что сейчас спросить? Обидится, пожалуй.

И тут Ваня меня опередил, ударил похлеще хомячков:

– Тёма ведь и правда на след вышел. Он связался с той фирмой московской, в которую Дима ехал на работу поступать. Там ему кто-то под страшным секретом сказал, что это уже не первый случай: мол, едет к ним человек по официально утверждённому резюме, едет устраиваться на работу и не доезжает, погибает, как правило, в пути или…

– Ванечка, милый, позвони мне, давай в другой раз встретимся и всё обсудим. Вот мой телефон – и уже бегом от него к остановке. А он, а он мне вслед:

– Ты понимаешь или нет, дура, что и Тёму туда же засосало?

Нет, не понимаю. Лучше б денег предложил, как моей маме.

Уже в трамвае трясущимися руками достала телефон, чтобы звук ему вернуть, выключенный перед кладбищем. Однажды я видела сон, как будто мне на мобильный позвонила Анна Ахматова. И я ничуть там не удивилась, во сне, а зачем-то спросила, как принимает в Комарово МТС. Я гибель накликала милым, и гибли один за другим. Эта мысль мне уже не в первый раз светит. С ужасом думаю о Максимове.

Что это? Непринятые вызовы? А я и не слышала. Нажимаю привычную комбинацию кнопок, чтобы узнать имя или номер недозвонившегося мне человека. Тупо смотрю на экран своего телефона. Он показывает мне: ДИМА, одно только слово: ДИМА. Без номера. Без комментариев. Может быть, вы думаете, что у меня в записной книжке есть это имя?

А ночью ещё один сюрприз. Спать не могла, всё крутила, гоняла, переваривала в голове страннейшие события. Потом совсем уж страшно стало, включила свет и полезла за Шатобрианом, доставшимся по наследству от Тёминого дедушки. Откуда-то из междукнижья выскочило письмо от отца Вадима, я сначала ничего, а потом вдруг чуть не захлебнулась воздухом. Вспомнила: то письмо я Вадиму оставила, значит, это либо он мне его вернул незаметно, либо… Жутко было разворачивать. Это было другое, ещё одно, новое письмо от покойного отца Вадима.

Вадим:

Возвращался от неё утром спокойный. Уносил на щеке отпечаток «огурцов» с её наволочки. И больше ничего. На душе ничего. Проснулся первым, долго смотрел на неё. Отёкшую, бледную от ночного плача и сна. Пока она открывала глаза и осторожненько улыбалась, заготовил утреннюю фразу:

– Не хочу, чтобы ты привыкала просыпаться рядом со мной.

Агния удивилась:

– Невозможно отрубить голову, если, кроме головы, ничего нет.

Да, всё так. Лучше и не придумаешь. Нам никак невозможно. Вот и вчера. Вечером она опять завела свою шарманку о мёртвых друзьях и о своей вине перед ними. Сейчас уже точно не помню, но кажется, договорилась совсем до чёртиков. Что, мол, они все по-прежнему рядом и она их якобы чувствует. Я на это ей чуть ли не матерился, кричал, что они умерили, что их здесь больше нет. Меня ведь к Агнии потянуло за то, что она – самоё жизнь. А она что ни день – вытворяет такие разговоры. Ни флейта, ни водка не помогают. Мрачняк.

Села на диван у окошечка, ножки поджала, в сумерках причёска колокольчиком. Давай, говорю, лучше про своего таксиста-маршрутчика расскажи. Про Воскресёнка, что ли, про братьев-панибратьев. Ну соври ещё что-нибудь. Или, хочешь, я тебе. И больше уже не мог сдерживаться, дорвался до её губ. Она как-то истерично-радостно, взахлёб ответила. Сама почувствовала облегчение, что можно. Больше не говорить о смерти.

Потом вдруг в какой-то момент отодвинулась и себе не поверила:

– Вадим Георгиевич, это же невозможно.

– Всё возможно, студенточка моя.

И на ней уже почти ничего не было, и я вгрызался пьяными руками в её тельце. Но зазвонил телефон. Не зазвонил, заиграл. Её мобильный. Могильный, ибо заиграл он марш Шопена. И сразу похоронил восторг.

Агния тут же сделалась деревянной. Сказала в темноте:

– Это Мара. Её звонок.

Отодвинулась от меня, но к трубке не вставала. Я ждал, так мы и сидели, слушая похоронный марш, как дураки.

– Мара сама загнала мне эту музыку в телефон на своё имя. С юмором у неё всё в порядке, – и Агния стала одеваться, отрешённо, как зомби. Когда замолчал телефон.

Сначала я разозлился, ушёл на кухню курить. Ну вот, в коитус веки… потом понял, что правильно. Она вошла, босикомая, как бабочка, и предложила вызвать такси. Блузка не на ту пуговицу. А я своей верхней вообще не мог нашарить, оторвалась, наверное. Я снова растаял и попросился остаться. Пожалуйста.

Сошлись на двух условиях: я её не трону, а она не будет говорить о. И мы, как счастливая парочка, проболтали до четырёх утра. А потом я первым вырубился, а она ещё сидела рядом и тихонечко всхлипывала в темноте, я слышал сквозь сон.

От завтрака, конечно, отказался. Уходя, должен был что-то сказать и поэтому спросил:

– Почему же ты не подошла к телефону?

– Когда это у тебя пуговица оторвалась? – деловито поправила мне рубашку Агния. Как любовница с пятилетним стажем, прости господи.

Когда-когда… тогда!

Почему ты не подошла к телефону, я тебя спрашиваю?

Георгий Максимов:

Не бойся, не бойся. Я, как уже говорил, никогда у тебя ничего не попрошу. Просто надеялся, что ты мне поможешь понять. Это нам всем свойственно: когда происходит что-то странное, страшное, непонятное – тянемся в первую очередь к родному человеку. А главное – за объяснением – к человеку мудрому. Ты мне всегда казалась именно мудрой.

Родная, мудрая, не постигаю, что такое совершается в моей жизни. Сбывается, причудливое и нелепое, как сон.

Почему-то вспомнил сейчас взгляд своей собаки. Тогда, давно, ещё почти в глубокой юности у меня был щенок. Мы встретились с ним однажды на улице, и я взял его к себе безо всякой породы и родословной. И не переставал удивляться тому, какой он смышлёный и сообразительный. Пёс моментально усвоил то, что обязан знать домашне-городской зверь: соблюдать чистоту, тишину, сторожить от чужих, а хозяина слушаться и любить. У него был очень выразительный взгляд: хитрый и в то же время благовоспитанный. И только иногда. Как бы это сказать, иногда я замечал у него в глазах недоумение и тщетное желание понять, что происходит. К примеру, когда я при нём убирал постель, или закуривал, или, не знаю там, радиоприёмник ремонтировал, пёс смотрел на меня и не постигал. Не постигал, к чему эти мои действия, как они относятся к нему и что ему в связи с этим делать. И я ловил себя на мысли, что мы, люди, точно так же не постигаем большинства действий того высшего существа, которого называем Богом. Ну или каждый по-своему называет, но суть от этого не меняется. Нам кажется, что всё, что происходит во Вселенной, происходит для нас и ради нас, но какой смысл во всём происходящем и что с этим делать, мы – как вислоухие щенки – понять не можем.

Глупое сравнение, правда. Но именно теперь я чувствую себя абсолютно беззащитным перед этим своим изумлением: что такое жизнь и с чем её едят? И что такое смерть? Мне кажется, она ходит совсем рядом со мной, как будто заманивает. Она заставляет меня молчать на все обращения ко мне суеты, она, как незаконная женщина, прикладывает палец к губам, не позволяя говорить о сокровенном. Впрочем, я тебя, наверное, запутал, очень туманно говорю, не слушай меня, не верь.

Но если вдруг ты каким-нибудь шестым интуитивным чувством всё-таки поймёшь…

15. О любви

Агния:

Забыла, забыла, какая ты любимая. Правда, за эти месяцы забыла. Когда твой – обычно наглый – взгляд становится мягким и невыразительным, я одна знаю, какой ты глупый и беззащитный ребёнок. Не надо врать, не надо играть хотя бы со мной, я же все твои ходы на пол-аршина под землёй могу просчитать. Иногда не хочу, но могу.

Впрочем, вру, играй. Ни один мужчина не умеет так красиво играть.

Мара с визгом выскочила ко мне из вагона обниматься. Оставив при этом свой громоздкий багаж посреди тамбура, в ногах у изумлённых пассажиров. Потом вернулась, стала преувеличенно смущаться и извиняться, картинно двигать свой модный красный саквояж. Сама тоже вся в красном, вся такая свежая и новая после десяти месяцев разлуки.

Ох уж мне этот саквояж! Впрочем, как всегда. Еле дотащили до маршрутки. И ещё две сумки. Стали распаковывать – боже мой: фотография русской бабушки, фотография французской бабушки, естественно, в рамках, посуда, одежда на все сезоны. Мне всегда хочется спросить её: Мара, ты насовсем? Да, ещё с собой туфельки малюсенькие возит, розовые, давно ставшие серыми. И на ручку дверную за шнурочек вешает. В этих туфельках она якобы сделала свои первые шаги. Говорю: тут-то кому ты врёшь? Тебе ведь это барахло на фиг не нужно. Смеётся. Мара – женщина весьма сентиментальная, что довольно странно смотрится на фоне её злого ума и мужского чувства юмора. Иногда мне кажется, что она за всю жизнь никого так и не полюбила. Последние годы Мара уверяет, что любит меня.

И вот мы раскладываем по моей комнате все эти Марины сексуары, а она говорит не умолкая:

– Представляешь, он уехал от них и прислал телеграмму: «Дорога хорошая, подробности в письме». А на телеграфе всё, конечно, перепутали, и там получили: «Дорогая, хорошая, подробности в письме». Очень трогательное, лаконичное признание. Это при том, что его и так весь отпуск обвиняли в пристрастии к чужой жене, к моей тётушке. А ты помнишь, как мы считали, сколько у них в квартире холодильников? Так вот, они купили четвёртый!

– Не может быть! Это правда здорово, а что Париж?

Нет, только не сегодня. Не думать об этом, не сметь спрашивать, откуда у Тёмы или у его дедушки мог взяться Марин адрес.

Я выхожу на минуту на кухню, а возвращаясь, вижу, как Мара копается в коробке с благовониями и напряжённо принюхивается.

– Хочешь что-нибудь зажечь?

– Нет, – отвечает эта хитрая ищейка, – проверяю, чем у тебя пахнет в квартире. У тебя кто-то был, кто-то чужой и, возможно, мужчина. А ну, признавайся, у тебя новый роман?

И я, стараясь мухи не обидеть, не сделать из неё слона, рассказываю, как мой бывший преподаватель приводил свою двоюродную сестру, которой негде жить по причине ухода из дома, и как мы сидели полночи на кухне и так далее, а об остальном сама стараюсь не думать. Мара подозрительно улыбается, и я чувствую, как меня опять начинает затягивать её игра. Хорошо ещё, что ночью я тогда не взяла трубку.

– А теперь подарки! – вдруг срывается она с места, и я смутно ощущаю, что Вадиму, да и Маргарите на первый раз повезло.

Вадим:

У неё тогда пропал черновик дипломной работы. Прямо из стола её научного руководителя на кафедре. Я подумал: ничего особенного, просто кто-то взял почитать. О воровстве и не помышляя. Но завкафедрой поднял крик о позоре на свою седую голову, бился оной о стену и даже обыскивать всех хотел.

Я видел Агнию в тот день. Она смеялась с девчонками на крыльце института, и я успокоился. Потом о дипломной подзабыли. И только краем уха я услышал, что это был её единственный экземпляр, написанный от руки. И что ей придётся всё восстанавливать.

Однажды подумал: даже не знаю, что за тема. Кому понадобилась её работа? Спускался под лестницу покурить во время свободной пары и наткнулся на неё. Агния сидела с ногами на подоконнике и казалась уменьшенной и искажённой копией человека. Вообще у нас требуют гонять студентов с подоконников, но у неё было такое лицо. Она уже не плакала, но щёки и виски переливались всеми оттенками недавних рыданий. По инерции думая о пропаже дипломной, я, как идиот, стал её утешать. Сказал, что всякое бывает в жизни, что всё образуется, что черновик найдётся – в общем, полный набор штампов выдал. Да, потом посоветовал ещё отвлечься, пойти домой и посмотреть хороший фильм, почитать, да просто пойти погулять на воздухе и хорошей погоде.

Агния, кажется, что-то отмахивалась в ответ, кивала безразлично, а потом встала и пошла. И по её сломавшейся спине я понял, что всё не так.

Потом мне сказали, что это у неё погиб жених. Которого она любила, вот и всё. С тех пор как я прогнал её с подоконника, не утешив, мне было стыдно. Я тогда в очередной раз бросал пить. И мучился. И злился. И Агнию почти напрочь избегал. Но впереди ещё был зачёт в её группе, и я старался не думать, что придётся разговаривать с ней и смотреть в глаза.

Нет, меня злило буквально всё, ни о какой Агнии я думать не думал. Но когда в день зачёта пришёл на кафедру и заглянул в свой ящик, то понял, что точно напьюсь. Там лежала простая тетрадочка с пружинками. Исписанная неровным, слегка даже стервозным почерком. Дипломная Агнии! Почему-то подбросили именно мне?

Я бросил тетрадку на стол, как будто обжёгся. Естественно, не стал открывать и читать. Сразу позвал заведующего кафедрой. Неприятно боялся, что меня обвинят в воровстве. Что они там дальше делали, не знаю, как обсуждали? Но любви начальства мне эта находка не прибавила. Я молча ушёл в аудиторию принимать зачёт.

Агния вошла что-то предпоследней. Тупо задавать вопросы по теме я не мог. Я сказал: Агния. Она посмотрела измученно и удивлённо. Да, она уже всё знала. Нет, у меня никак не шёл из головы тот разговор у подоконника. И вот я попробовал:

– Видите, я же говорил, что всё… – и заткнулся, – образуется, найдётся.

– Да, – сказала она как-то совсем тихо и посмотрела за моё плечо в окно, – найдётся.

– Ваша тетрадка нашлась, сегодня, у меня в столе. Видно, кто-то взял почитать и вернул.

– Да, – повторила Агния сердясь, как непонятливому, – обязательно найдётся.

Опять она что-то своё имела в виду. Я не стал настаивать, взял зачётку и расписался.

– Спасибо, всё равно я ничего не знала, – усмехнулась та, прежняя Агния, которая смеялась с подружками на крыльце в день пропажи.

– Надеюсь, вы не думаете, что это я взял, – напомнил я ей, когда она выходила.

– Надеюсь, вы сами так не думаете.

Последней студентке я, кажется, тоже поставил зачёт автоматом. Не помню. Ничего не мог больше слушать, пошёл и напился. Я всем своим существом чувствовал, как Агния любит того, ушедшего человека. Может быть, с этой ревности всё и началось?

Лена:

Почему они не понимают, как можно одновременно любить двух человек? Всегда очень по-разному, но запросто. Нет, не просто. Очень непросто. Но можно.

Я, например, сначала не могла понять, как это – любить двоих детей. Когда у меня только Танечка была, я не представляла себе, что смогу подобным образом любить ещё. Кого-нибудь. Ещё одно существо. И всё думала: как же я полюблю второго, младшего, и разве это не будет предательством по отношению к старшему?

А вот поди ж ты…

Подозреваю, что можно и троих.

16. Животное полезное

Вадим:

С тех пор, как приехала русская француженка, Агния на связь не выходит. Сама не звонит, а на мои звонки отвечает кратко и в основном – отказом. Я даже узнал, где живут её подопечные дети, и пришёл караулить после работы. Хотелось поговорить.

Буквально за минуту до её выхода из подъезда я увидел две удивительные вещи. Сначала облако в виде ангела, несущегося на огромной скорости. Потом сразу – парочку туристов-музыкантов, отдыхающих в сквере. На скамейке рядом с ними лежал открытый футляр от контрабаса, а в нём спал грудной малыш. Родители о чём-то лениво спорили, а ребёнок посапывал, спрятанный от солнышка за крышкой футляра. Сам контрабас стоял здесь же.

Я двинулся навстречу Агнии и даже успел заметить, как она мне обрадовалась. Хотел поделиться с ней ангелом и музыкальным младенцем. Но что-то за секунду переменилось, улыбка с лица её убежала. И снова сверкнула, но кому-то не мне, кому-то за моей спиной. Проскальзывая мимо, Агния только что не оттолкнула меня. Бормотнула типа «потом» и прошла. Конечно, я в обиде своей не удержался и оглянулся через левое плечо. Агния уже успела обняться с черноволосой, худой, красиво-некрасивой девушкой. Так вот ты какая, француженка. Я, значит, не в счёт. Почему же она не хочет нас познакомить?

Обе не обернулись, ушли. Ребёнок спал, родители его теперь сидели молча. Я посмотрел на небо. Вместо ангела там висела огромная рогатая голова лося. Ветер вылепил новый образ, и этот насмешливый зверь меня развеселил. Вот тебе, Агния, и лось запредельный, сказал я сам себе. Ушла, оттолкнула. Зато теперь со мной это облако. И совсем не обязательно мне было с тобой разговаривать. Всё хорошо. Всё пропало.

Я почувствовал, что в городе что-то зацветает. Поздно для сирени, но рано для липы. Чей же это запах?

Агния:

Вышла в люди по любви. То есть с Марой хоть на край света, а там ещё и головой в омут. Пока я утром возилась с детишками, Мара успела отыскать конноспортивный клуб в тридцати километрах от города и договорилась там о встрече. Она сама с каких-то давних пор с лошадками дружит, а я их ближе, чем в цирке, не видела. И зачем-то согласилась поехать с ней. Родилось у нас совместно словечко «эмоцион», то есть моцион для эмоций, вот я и того, решилась.

Дали нам в этом клубе коника, я в мастях не разбираюсь, по мне так светло-серого. Или грязно-белого. Мара что-то с видом знатока его прилежно рассматривала, не то любовалась, не то морщилась. А ещё со стороны казалось, что она колдует вокруг него. Что-то приговаривала ему на французском, а потом: Ясик, Ясик… Хотя я точно помню, что инструктор называл коня Бледамед (надо ж такое имя дурацкое). Коняга смотрел на Мару с ужасом, но стоял тихо, как ребёнок наказанный.

Что-то и мне Мара тогда говорила, какие-то правила поведения и дружбы с конём объясняла. Я теперь, конечно, сразу всё забыла и больше к лошадям ни на шаг.

А вот Марой-амазонкой все залюбовались. Стройная, чёрная, сама вся в красном, кажется, про меня и забыла, как в седло села. Сорвалась и умчалась, а инструктор, мужчина кудрявый и сутулый, только недоверчиво на меня покосился.

Мне, конечно, дуре, тоже захотелось покрасоваться. Забросили меня на этого Ясика, и мальчик, помощник инструктора, повёл его со мной под уздцы. И вот тут у меня в кармане телефон заиграл. И звоночек-то мой не особо громкий, но коню не понравилось. Помню теперь только, что он дёрнулся всем телом, а где-то слева вскрикнула Мара. Мальчик выругался, как это делают от боли, видимо, мы его чем-то резко задели – и всё помчалось перед моим боковым зрением.

Испугаться я не успела, забыла. Какое-то время мы неслись параллельно телефонному звонку. Я честно пыталась остановить коня, а главное – удержаться. Только вот звонок не унимался, а в нём, казалось, вся беда. Казалось, он замолчит, и конь остановится, как выключенный. И вот тогда я отпустила левую руку, чтобы вытащить из кармана телефон.

Момента падения совершенно не помню, врать не буду. Помню только, что уже на земле перехватило дыхание и секунд несколько вдохнуть или выдохнуть не получалось. Потом вплыла в тело боль – кажется, выплыла из позвоночника. И я увидела Димины глаза и его нагловатую ухмылочку совсем рядом. Выражение этого лица совершенно не гармонировало с торжественностью момента наступления смерти, но я всё равно попыталась прошептать ему пафосное Здравствуй.

Через несколько секунд почувствовала, что кто-то осторожно касается моего лица ладонями и целует – щёки, лоб, глаза. Я снова приоткрыла веки, и на сей раз это была Мара. Она плакала. Телефон по-прежнему тошнотворно звонил где-то в моей одежде. Мара выхватила его и задушила, как несчастную паршивую зверушку, но потом спохватилась и у него же стала выпрашивать скорую помощь.

Спину чуть-чуть отпустило, и меня осторожно перевели в какое-то помещение клуба.

– Мара, – сказала я, покачиваясь между радостью возвращения и восторгом исчезновения, – Мара, он за мной приходил. Я, когда упала, увидела Диму, я точно знаю, что это был он, совсем как живой. Видно, я начала умирать, а потом недоумерла, вернулась.

– Дура ты, – грубо, совсем не во французском своём стиле ответила Мара. – Чтоб я этого больше не слышала, даже слова этого не смей произносить. И никакой это был не Дима, а кто-то из здешних ребят. Как только ты упала, к тебе подошёл какой-то парень в синей майке. Когда мы с инструктором подбежали, он у тебя ещё что-то спрашивал. И ты, кажется, ему даже отвечала. Не помнишь?

– Можно мне на него посмотреть? – смалодушничала я, не понимая, кто из нас врёт. Но конечно, никакого парня в синей майке до приезда «Скорой» мне не предъявили. Инструктор только раздражённо поморщился: видимо, его из-за моего падения ожидали неприятности.

– А кто же это так настойчиво звонил мне? – спросила я у своего могильного телефона. Это был Ваня, ответил мне телефон и временно умер по причине севшего аккумулятора.

И зачем только мы придумали слово эмоцион?

Автор+:

* * *

…я из лесу вышел, был сильный мороз, опять ни работы, ни денег. Я думал, что это молчанье берёз, а это был Лось Запредельный…

* * *

…и вот я Шопена не слышу давно, молчит телефон мой, бездельник. Лишь изредка тычется мордой в окно задумчивый Лось Запредельный…

* * *

…а ночью, преодолевая невроз, пытаясь вернуть понедельник, увижу, как в небо ведёт тепловоз недремлющий Лось Запредельный…

* * *

…но Марс подмигнул мне, довольный собой, оранжевый, обалденный. Подумалось: может быть, это любовь? Но это был Лось Запредельный…

17. Истерика

Вадим:

Когда я пришёл к ней в больницу, она казалась совсем невменяемой. Сотрясение мозга и что-то со спиной. Но дело было, кажется, не в этом. Меня она как будто не узнала. Только сказала «Дима» – как само собой разумеющееся и отвернулась к стене. Ещё поморщилась от боли. Я присел рядом, потом тихо позвал её.

Когда Агния заговорила, глядя в стену, я чуть было не бросился её целовать. Ошибся, что всё хорошо, как ложное примирение после ссоры. Но вовремя понял, что разговаривает она не со мной. Или не только со мной. Первая фраза была: Как хорошо, что ты пришёл. А потом понеслось что-то вроде:

– Я и раньше думала, что ты здесь, но сомневалась. Она пытается меня переубедить, но зачем? Я её очень люблю, но больше не могу ей верить. Она постоянно меня обманывает, у неё даже смех ледяной и лживый. Жить не могу без этого смеха, но это она коня заколдовала, специально, чтобы мы с тобой встретились.

Я не перебивал, хотя мне казалось, что нужно разбудить Агнию от кошмара. А она всё наступала на жёлтую стену:

– Ну а Тёма по-настоящему умер? Не смейся, это серьёзный вопрос. Когда тебя хоронили, никому не показав, я подумала, что это такая извращённая шутка. Что какая-нибудь ритуальная фирма выпускает специальные цинковые гробы – сразу запаянные и пустые, – чтобы только для вида, для похорон. Я ещё в тот день подумала, что когда-нибудь расскажу тебе, какой у тебя был некрасивый гроб: красно-чёрная обивка с дурацкими рюшечками. Ты бы сам со смеху умер, если б видел.

Нет, я не мог больше это слушать. Стал её трясти, тормошить. Даже слегка ударил по лицу, чтобы вывести из чёртова транса. Впрочем, очень хотелось ударить посильнее. В эти секунды я её ненавидел.

Соседка Агнии по палате испуганно предложила:

– Надо позвать сестру или врача, чтобы ей дали успокоительного.

Я понял, что соседка всё слышала, мне стало отвратительно, и я выскочил из палаты.

Да, фотография. Я же хотел сегодня показать Агнии то, что нашёл в папином альбоме. Загадка писем меня всё мучает, вчера я снова стал перебирать папин так называемый архив: письма, стихи, фотографии. Стиль и почерк писем действительно его, а вот фотографии? Эта не была вклеена в альбом, лежала в отдельной пачке среди неудачных. На ней ещё молодой папа в каком-то незнакомом городе, а впрочем, может, и в Москве. Стоит, обняв за плечи какую-то девицу. Никогда её нигде не видел, ни в жизни, ни на фотографиях. Никто в семье ничего про неё не говорил. Высокая, с длинной косой. Длинный плащ до земли, а лицо красивое и наглое. Но всё ерунда, если бы мне не показалось, что эта женщина очень похожа на Мару. На эту самую русскую француженку. Если верить логике дешёвых сериалов, она могла бы ей приходиться матерью или ещё какой родственницей. Если же вообще отвлечься от всякой логики, я бы сказал, что это она и есть.

Лена:

Когда такое состояние, ничего не хочется. Ни ногти красить, ни даже голову мыть. Хотя если пересилить себя и всё-таки голову вымыть, да ещё постараться уложить хорошо, – настроение отступает. Огрызается, но прячется, как зверь в нору. Только вот фишка в том, что когда голова ещё грязная, мне не хочется пересиливать себя, не хочется мыть и укладывать, не хочется прогонять настроение. И чем дальше, чем грязнее голова, тем противнее, тем меньше хочется… Замкнутый круг.

Агния:

Такое бывало и раньше. Острый приступ хронического горя. Если Дима приснится или маму его встречу на улице – и казалось бы утихшее чувство взрывается опять. Ничего не делаю, просто лежу и реву. И ничего мне не надо. А тут ещё необычность обстановки, больница.

Кто-то всю ночь ходил по коридорам, шаги, шаги, и вдруг слышу – заходят ко мне. Ну конечно, кто ещё может среди ночи в гости явиться? Я потянулась к выключателю, голова закружилась, а бородатые панибратья уже двигали стулья, рассаживались вокруг меня, аки в импровизированном театре.

Полиблюд сказал как-то киношно-старомодно:

– Хозяюшка, бедная, что они с тобою наделали?

Канистрат усмехался в бороду, как перед счастливой развязкой, и увидев это, я вдруг почувствовала себя абсолютно здоровой. И ещё поняла, как рада видеть этих обалдуев.

– Объясните мне наконец, – начала было, не скрывая своей радости, но они тут же серьёзно зашикали, то ли намекая на поздний час для соседки, то ли напоминая о своей нелюбви к вопросам.

И стали выдвигать откуда-то – мне показалось, прямо из-под моей больничной койки – деревянный ящик с яблоками.

– Это мы тебе, хозяюшка, гостинец, – радовался в бороду Канистрат.

Я попыталась опередить их, пошутила:

– Наверное, мой любимый сорт?

– А как же? – заперемигивались они радостно. – Коричные, спелые.

Замечания о том, что рановато в июне для коричных спелых, и о том, что мне одной всё не съесть, я, конечно, оставила при себе. А они, бессовестные, пошли дальше заливать о том, как им достался этот ящик.

– Видишь ли, – повествовал Канистрат, сложив руки на коленях, – мы работаем звукорежиссёрами, нас приглашают в разные фильмы и рекламные ролики, чтобы мы красиво озвучивали шумы. То есть всё, что не связано с человеческим голосом: шаги, скрипы, стуки, шмяки, шлёпы, трески, лязги, шуршания, выстрелы… – Полиблюд потянул панибрата за хвостик берета, дабы тот не очень-то расходился.

– И вот?

– И вот для этого у нас есть кое-какие свои инструменты и приспособы, – продолжал Канистрат морочить мне больную голову, – железки, деревяшки, стекляшки, бумажки и тряпочки.

– Да, я помню, как вы здорово играли на моих бокалах, – вставила я о том, что предмет беседы меня восхищает, несмотря на головокружение.

– Да, мы такие! – по-щенячьи хвасткликнул один брат. А второй продолжал:

– Но мы не можем все шумы таскать с собой в коробке и в рюкзаке, поэтому некоторые звучащие предметы заготавливает сам режиссёр или его помощники. А сегодня приходим на студию, стоит на столе тарелка с яблоками. Мы, ожидая режиссёра, решили перекусить. Он-то опоздал, а мы случайно съели все яблоки. И вдруг оказывается, что фрукты были принесены для озвучания, а не для еды. Там в кадре девочка ест яблоко, смешно так хрустит, а мы…

Я смеюсь:

– А откуда же ящик?

– Это режиссёр гневаться изволили, ножкой топали и сгоряча приказали своему ассистенту купить новых яблок. Ящик! Чтобы прожоры звуковики не смогли всё слопать.

– Как бы мне хотелось, – говорю я и осторожно откладываюсь на подушку.

– Посмотреть на озвучание? – как всегда угадали они. – Послушать?

– Выздоравливай, хозяюшка, а там посмотрим, послушаем, – улыбнулся Полиблюд и протянул мне в руки яблоко. – Съешь вот это, я его помыл.

– И во время мытья оно скрипело, как будто квакающая лягушка.

Я представила себе, как трут яблоко под струёй воды. Да, наверное, похоже.

– Остальные помыть не успели, там у вас нам, кажется, не были рады, – намекающе шаркнул ногой Полиблюд.

И я поняла: это было всего лишь предисловием.

– Вы что, заходили ко мне домой? – вопрос застрял у меня в откушенном яблоке.

– Божалуйста, не волнуйся, – каламбуркнул Канистрат.

– Что вам сказала Мара? – перешагнула я сразу через несколько ступенек-вопросов.

– Да она нас, похоже, не заметила, – пожал плечами Полиблюд. – Она была слишком увлечена разговором.

– С кем?!

– Ну с кем, – в один голос мяукнули панибратья и покосились друг на друга, – с мужчиной. К тебе домой пришёл какой-то человек, вот она с ним.

– А-а-а! И вы до сих пор сидите тут и молчите, кормите меня яблоками-баснями?

– Простите, хозяйка, – как по команде потупились и покраснели панибратья. Им было стыдно за себя, за меня? Или ещё за кого-то?

– Домой! – я выхватила у стула халат, сунулась в тапки и – к двери. Потом обернулась к своим притихшим стыдливым гостям, не зная, что с ними делать и как им сказать. Мне казалось, что, если Мара и Вадим встретятся у меня в квартире, произойдёт какая-то катастрофа.

– Ну что вы сидите? Едем! Я должна срочно проверить!

Соседка по палате заворочалась во сне на мой крик.

– Вообще-то ночь, – поднимаясь со стула, сказал Канистрат и невозмутимо поправил одеяло на моей соседке. – Ночь, транспорт не ходит, да и тебя из больницы не выпустят.

Мне стало обидно. Спина не болела. Голова не кружилась. Не выпустят. А я в окно вылезу. И пешком пойду. Мне очень нужно.

Прочитав все эти мои мысли, специалисты по скрипам тихонько подошли к окну и заглянули вниз. Канистрат вкусно съел улыбочку и уже серьёзно стал выволакивать из своего зелёного рюкзака – боже мой! – верёвочную лестницу!

Голова у меня закружилась опять, но, кажется, уже по другой причине.

18. Слепые

Вадим:

Дебоширка моя опять буянила всю ночь, оказывается. Я теперь летне свободен от занятий, побежал с утра – не поленился – в больницу. Хоть и злился на Агнию за вчерашнее. Теперь уже не важно, кто я ей. И что я к ней. Мне теперь дело принципа вытянуть её из этой ужасины. Как она меня пыталась вытянуть месяц назад. Так и будем тащить друг друга за волосы, как Мюнхгаузен из болота.

Я сунулся в регистратуру за пропуском, тут мне и рассказала серая женщина в белом, что Агния пыталась сбежать. В четвёртом часу ночи её настигла в коридоре дежурная сестра и вернула в палату. Агния кричала, что ей нужно домой, но почему – объяснить не хотела. Поэтому и оставили её зов без ответа, вколов чего-то снотворного и уложив.

– До сих пор спит, – удивила меня своей осведомлённостью регистратурная тётя.

Ладно, зайду позже. А тут как раз Маргарита позвонила, лишив меня сладкой мысли об выпить пива. Попросила помочь. Ей нужно было какие-то вещи из дома взять, а видеться с Пашей наедине она не того. Видишь ли, не хотела. Просто сходить с ней за компанию, вот и всё, на всякий случай. Давай, валяй. Я сегодня благодей, а не козлодей. Вот ведь прилипла привычка Агнии гнуть язык, как деревяшку для венского стула…

Павла дома не оказалось, волновалась она зря.

– Пообедать не предлагаю, а вот чаю попить можем, – говорила Маргарита, собирая вещи. Всё-таки ей нравилось ощущать себя пока что ещё хозяйкой.

– А покрепче чая ничего? – спросил я и всё боялся, что она вспомнит о письмах. И ещё больше боялся, что не вспомнит.

– Брат мой, да ты алкоголик, – улыбнулась она не язвительно и достала из шкафчика початую рома. Потом налила себе, мне и беспечно спросила:

– Как там Агния?

Я рассказал.

– Может, нам с тобой к ней вместе сходить? – родилось у моей сердобольной сестры прозрение.

Да, пожалуй, тебя бы она послушала. Хотя неизвестно. Что там у неё в голове после полёта с коня сместилось?

Когда собрались уже уходить, я заглянул в комнату и пошарил глазами. Два шкафа. За каким из них могли находиться письма? Он якобы полез за упавшим карандашом. Откуда мог упасть карандаш? Возможно, с полки компьютерного столика. Значит, туда. Может, они всё ещё там? Маргарита всё-таки проследила за моим взглядом:

– Вот и мне самой интересно. Что ты там бредил про какие-то письма за шкафом?

Даже не успев переглянуться, мы с ней бросились двигать мебель. Действительно, обои за шкафом отогнуты и слегка порваны. Но тайник пуст. Маргарита пошарила рукой чуть дальше, оторвала напрочь кусок обоев.

– Что же здесь было, чёрт возьми? – распрямилась она сначала растерянно, а потом сорвалась искать. Заглядывала в ящики, шкафы, тумбочки, шарила на книжных полках и даже в одежде. Я не знал, верить ей или нет. Моего понимания не хватало.

И вдруг увидел растрёпанный пакет в изголовье кровати на полу. Что-то там наш дорогой друг Павел читал перед сном да так за этим занятием и заснул.

Ритуля повертела пакет и, всё больше изумляясь, достала оттуда несколько писем без конвертов. Если это то самое, я, даже не рассматривая и не читая, поразился. Как глуп и слеп был Павел, рассуждая о письмах любовника. Бумага жёлтая и потёртая, чернила расплывшиеся. То есть у писем довольно солидный возраст.

– Что это? – не решалась начать читать Маргарита.

Я потянул у неё пачку из рук.

– Это письма моего папы – кому-то.

Меня подхватило чувство невесомости, это от страха перед странностями и совпадениями. С Маргаритой и с письмами меня повело это чувство обратно на кухню. Срочно выпить. Потом закурить. Потом справиться с дрожью и заглянуть в письма. Маргарита взяла одно, я другое, и мы стали читать. Папа писал какой-то женщине или девочке, называя её то Марой, то Маричкой. Из текста нельзя было понять ни возраста адресатки, ни папиных к ней чувств. Так можно было писать и подруге детства, и уважаемой тёте, и жене, и дочери. По стилю это почти совпадало с письмами, пришедшими Агнии. Может, моя ненаглядная получает письма из той же коллекции? Только вот имя её на конверте. Кто-то хорошо нас всех разыгрывает. Но кому это нужно?

Поднял глаза на Риту и усмехнулся её тихому смущению. Что-то здесь нечисто. Но нет, кажется, она не врала:

– Я поняла, кому это. Это… моей маме. Он называл её не Тамара и не Тома, как все, а Мара. Так необычно и красиво. Она мне потом много рассказывала о дяде Гоше, когда он умер.

Маргарита запнулась и не решалась говорить дальше. А я мысленно пробежал глазами сюжет о том, что мой папа был влюблён в жену своего брата, в тётю Тамару, Риткину маму. Потом опять заглянул в письмо. «Волшебница Мара». Так. По-человечески это было возможно, без мистики. Но я пока не мог такому поверить. Да, иначе тётя вряд ли бы спрятала это в тайник.

Пока я обдумывал и курил, Рита сбегала за фотоальбомом в бархатной обложке:

– Я его плохо помню, но вот…

– Нет, не хочу, не могу, я пойду, – выпалил я и правда встал из-за стола. – Не хочу сейчас копаться в семейных тайнах.

– Хорошо, – ещё больше смутилась Маргарита. Как будто про неё открылась страшная тайна. Мне стало её как-то жалко, и я наугад открыл альбом.

– Нет, не здесь, – заторопилась она, извиняясь и боясь, что передумаю. – Вот, мама любила эту фотографию.

Папа стоял, обняв за плечи совсем ещё молоденькую тётю Тамару. Снимок был сделан в то же время и в том же месте, что и другой, из моего альбома. Тот, где он обнимал неизвестную, похожую на русскую француженку. Или мне так со страху показалось.

А когда мы уже расстались с Маргаритой, на меня снизошла простая, но все версии подрывающая деталь. Я вспомнил, как Маргарита с Пашей делали в квартире ремонт, переклеивали обои. Года два назад или полтора. То есть всё равно уже после смерти тёти Тамары.

Маргаритин телефон упорно не хотел отвечать на мои вопросы. Он просто не отвечал.

Агния:

– Ну что ж, чересчурный ход, – галантно задвигал руками Канистрат, привязав лестницу к батарее.

Я подошла к окну и, пока ещё не прошло сомнение, заглянула вниз. Внизу пахло жасмином, ну, в конце концов, второй этаж не такая уж высота. Добавим в скобках (для здорового человека).

– Я полезу первым и внизу тебя буду ловить, – распорядился любезный Полиблюд, – потом помогу ловить машину. И вот ещё вопрос: ты обратно когда? Тем же ходом затемно или утром из дома на «Скорой»?

Мне было не важно, издеваются они или нет. Где больше абсурда – вокруг или внутри моей головы? – это одному Богу известно.

– Я пока не решила.

Они закивали:

– Тогда Канистрат останется здесь на всякий случай, чтобы сбросить нам лестницу по возвращении.

Я, наверное, сама этих чокнутых звукарей придумала. Они подчиняются всем моим безумиям, видно, я для них и правда хозяйка. Мне даже захотелось их обнять, но двоих неудобно, а по одному очень долго и пафосно. Поэтому я просто кивнула и потуже затянула халат. Вперёд.

Удивительно, что ни голова не кружилась, ни спина не болела. Сползая по лестнице, я уронила куда-то в траву тапочек, но искать его не было смысла, и там же остался второй. Босиком было приятно и прохладно, Полиблюд подхватил меня под руку и быстро потащил к остановке. Теперь бы только добраться до дома, а что будет дальше, мне представлялось смутно. Ещё не светало, может быть, время остановилось?

У соседнего с больницей дома мелькнула женская фигура. Именно мелькнула и именно фигура, как пишут в романах. Она была в платке на голове, с большой спортивной сумкой и с букетом цветов. Нелепее не придумаешь. Женщина быстро шла куда-то в другую, безразличную нам сторону, но вдруг что-то её остановило. Она повернула голову к одной из припаркованных возле дома машин, к какому-то старенькому «Опелю», потом подошла к нему и осторожно погладила по капоту. Как гладят животных, например лошадей. Полиблюд тащил меня мимо этой сцены, но краем глаза и с ужасом я увидела, как странная женщина вытянула из своего букета один цветок и возложила его машине на лобовое стекло. Впрочем, я в своём белом халате и босиком тоже ещё то впечатление произвожу, – подумалось.

То, что у остановки какой-то водитель ремонтировал среди ночи свою маршрутку – ещё полбеды, но то, что этим водителем оказался мой старый знакомый Саша – это уж слишком. Правда, его испуг и удивление говорили в пользу всё-таки случайности встречи:

– Агния, ты как с того света – выглядишь. Меня чуть кондратий не хватил, ты больше так мне не являйся.

– Ладно, – отвечаю, – ещё скажи, что ты не меня тут ждёшь. Ведь ты обо мне всё-всё знаешь, а мне домой надо срочно.

Он задумался.

– Срочно? Минут через пятнадцать, если заведёмся. Садись пока внутрь, а то простудишься босиком.

Полиблюда он, казалось, вовсе не замечал. Мы забрались в маршрутку и стали ждать. Внутри у меня всё ныло, я пыталась представить, что могут сказать друг другу при встрече Мара и Вадим. Но ничего не могла придумать. И с чего я взяла, что он ещё там? Наверное, зашёл на минутку, посмотрел на «русскую француженку» и пошёл. Скорее всего, Мара его даже грубо отшила, как она это может. Я уже собралась попытать своего спутника насчёт того, что, может, он чего слышал, но дверь открылась, и в маршрутку влезла женщина с цветами и сумкой.

– Доброе утро, – сказала она деловито, как будто всё было в порядке вещей, и села напротив нас.

Я кивнула и спрятала под сиденье босые ноги. Становилось всё холоднее и сомнительнее. Мысль о возвращении в больницу боролась с желанием теперь просто увидеть Мару и убедиться, что с ней всё в порядке. (Или увидеть Мару и убедиться, что всё в порядке с Вадимом.)

Женщина с цветами откинула с головы платок и совсем перестала меня пугать: выглядела она совсем уж обычно и невыразительно. Я старалась не думать о странной сцене с «Опелем». И вдруг она обратилась ко мне и сразу на ты:

– Как здравомыслящий человек, ты можешь объяснить, что с тобой происходит?

Я вообще не люблю незнакомых людей. Но иногда на меня что-то накатывает. Помню, ещё Мара удивлялась, когда я ни с того ни с сего, стоя в очереди за билетами на выставку, дала свой телефон какому-то художнику. Только за то, что он тоже любит Шагала. Вот и сейчас мне захотелось откупиться от нелепости происходящего рассудительным объяснением. Именно чужой человек для этого подходит. И я сказала:

– Два моих друга, два близких мне человека встречаются сейчас в моей квартире. А я не хотела, чтобы они знакомились, разговаривали. Лучше бы они и не знали о существовании друг дружки.

– Так-так, – сказала женщина, – ну-ну, – как будто всё поняла и скучающе посмотрела в окно. Потом зачем-то представилась: – Мария, для друзей просто Маня Величко.

Я потихоньку хмыкнула себе от такого сочетания. А она продолжала в том же духе:

– А вот если бы я была Господь Бог, как бы ты мне всё объяснила?

– Извините, – крякнула я и подумала, что мне пора возвращаться в больницу, – извините, но в этом случае я бы спрашивала, а не объясняла.

– Так-так, и о чём же? – нетерпеливо заёрзала моя новая знакомая.

Я посмотрела на Полиблюда. Он сделал вид, что мы друг другу не мешаем: воткнул в уши проводки плеера и запокачивал головой в такт музыке.

– У Бога… Спросила бы, как мне увидеть то, чего я никак не могу увидеть, но очень хочу. То есть даже чувствую, что могу, но никак. Ухватываю какие-то знаки, сигналы, символы, но очень редко умею понять их смысл. Ещё сложнее связать их между собой и увидеть всё сразу. Хожу только и ловлю за кончик хвоста, иногда кажется, что поймала, ан нет.

Я замолчала, разглядывая цветы Мани Величко. На редкость безвкусно составленный букет.

Она засмеялась:

– И это всё?

– Не знаю, по-моему, это немало, – продолжала я зачем-то поддерживать беседу. – Если научиться видеть и понимать, со всем остальным уже можно было бы разобраться и справиться.

Наверное, у Марии не было готового ответа, поэтому она задумалась, глядя в окно. Потом закрыла глаза и мне приказала:

– Закрой глаза.

Я не послушалась. Она стала вещать:

– У слепых лучше работают другие органы чувств, они ощущают то, что абсолютно недоступно зрячим. Вот и ты, если не получается увидеть, научись закрывать глаза, и тогда, может быть… На ощупь, по запаху, с помощью интуиции, во сне, наконец…

Обыкновенная женщина, дающая случайной знакомой случайно взбредший в голову совет. Научись закрывать на всё глаза. Что же она там делала у машины?

Мария так и осталась сидеть медитировать с закрытыми глазами, когда я выскочила из маршрутки. Бросив изумлённому Саше, что я передумала ехать, на закоченевших ногах припустила я в сторону больницы. Где-то справа догонял меня едва знакомый мне человек с бородой. Я торопилась добраться до места, пока окончательно не потеряла ощущение реальности. Или пока оно не потеряло меня. Перед подъёмом на лестницу Полиблюд виновато повертел передо мной глупым букетом Мани Величко:

– Вот, она просила тебя догнать и передать.

– Да с ума вы все сошли, что ли? – я выхватила у него цветы и швырнула их куда-то в сторону. Не глядя. Уже почти рассвело, и я увидела, с какой бесконечной тоской и жалостью посмотрел на меня Полиблюд Айкендуев. Ещё удивилась, что вижу его отдельно от панибрата, мне казалось, что они – бред и сиамские близнецы. Он посмотрел на меня с жалостью, и этот взгляд слегка примирил меня с вернувшейся болью в спине и наступающим утром. Потом я полезла наверх, а он ещё некоторое время шарил в траве, отыскивая мои пропавшие тапочки.

Мара:

А меня пустили в палату, пока она ещё спала. Я села рядышком и стала выслушивать серенький шёпот соседки о том, как Нюся пыталась ночью сбежать и как её поймали на полпути, в коридоре. Интересно, куда её понесло?

Вдруг Нюся открыла глаза и блаженно мне улыбнулась:

– Я как будто всплываю из глубины сна, медленно и приятно. И вот уже на поверхности. А внутри меня ещё покачиваются слова, как вода, которой я наглоталась во сне.

У меня даже нос зачесался от такой радости: Нюся снова моя, прежняя, многословная, ассоциативная. А соседка заткнулась и мокро фыркнула в подушку.

– Какие же это слова? – спросила я как можно нежнее, чтобы не спугнуть.

– Внимание и вынимание, дождаться дождя, радоваться радуге, поругаться с подругой, – и зависла, и нахмурилась.

Я сидела не дыша, ждала, что ассоциация отпустит, отступит. Отпустила, и Нюся продолжала, хоть уже и не так блаженно:

– Мне приснилось, что слова – это деревяшки и мне из них нужно сделать… Ты знаешь, как делают венские стулья? Со всякими гнутыми спинками? Кажется, дерево обрабатывают паром, чтобы оно гнулось, принимало любые формы. И при этом не ломалось. Вот я во сне…

И тут Нюсечка окончательно проснулась и каким-то испуганным, диковатым даже взглядом покосилась на тумбочку у кровати. Кто-то у неё вчера уже побывал. И яблоки, и цветы успели притащить. Правда, букетик довольно странный: лилии, розы, гвоздики, всё не первой свежести и воткнуты в простую трёхлитровую банку с отколотым верхом. Я ничего не стала спрашивать о цветах, а вот Нюся спросила. Шёпотом:

– Ко мне вчера кто-нибудь приходил?

– А сама ты не помнишь?

– Нет, я тебя спрашиваю: ко мне домой, в мою квартиру вчера вечером кто-нибудь заходил? Ты была там, дома, открывала кому-нибудь дверь?

– Нет, никто не приходил, – сказала я, удивляясь всё больше Нюсиному новому тону.

– Точно?

– Точно.

– И никто не звонил?

– Хозяева твои звонили, в смысле, работодатели. Интересовались, когда ты к ним придёшь.

– И всё?

– Всё. А что такое?

– Ой, смотри, – Нюсин голос поднялся на ступеньку выше, – не ври мне, Марька, ты же знаешь, что маленькая ложь рождает большую лошадь, – и сама засмеялась и поморщилась от боли. Видно, проснулась ещё раз и вспомнила, зачем она здесь. Лошадь, видишь ли.

Я протянула ей свой подарок.

Это было давнее Нюсечкино открытие, её столетняя мечта. Родилась идея, когда мы с ней года два назад впервые попробовали чешский Velvet. Пиво и правда удивительное, не только и не столько вкусное, сколько приятное «на ощупь» для всего рта. Пена у него не мыльная и не пустая, а какая-то взбитосливочная, самодостаточная. Нюся тянула в себя эту прохладную массу и как-то растерянно повторяла:

– Бархат, бархат…

Потом, закрыв глаза, стала водить подушечками пальцев по поверхности стола, по своему рюкзаку, по шершавой стене, нервно ощупывать свою одежду и волосы. Я ждала, что она скажет.

– Почему люди не придумали себе искусства для осязания? – наконец открыла она глаза. – Для слуха есть, для зрения, даже для обоняния и вкуса есть нечто подобное. А для тактильных ощущений, кажется, ничего.

– Для тахтильных? – переспросила я, чтобы улыбнуть Нюсю.

А после второй кружки пива она уже вдохновенно разглагольствовала:

– Хорошо бы собрать целую коллекцию предметов, разных на ощупь: мягких-твёрдых, гладких-шершавых, всяких, упругих, скользких, холодных, бархатистых, ну не знаю, чего там ещё? И каждому экземпляру можно дать своё название, вызывающее ассоциации. Мы можем устроить с тобой целый музей, по которому надо будет ходить, закрыв глаза и ощупывать экспонаты, рассматривать их пальцами или вот, даже всей ладонью. В зависимости от идеи.

И ещё много чего она тогда наговорила и после этого несколько дней ходила и прищупывалась к окружающему миру, что-то прикидывала и обдумывала. А потом успокоилась. То ли забыла, то ли поняла несостоятельность своей выдумки. Нет, вряд ли она забыла.

И вот сегодня я принесла ей целую коробку с разными штучками. Моя попытка такой коллекции. Стекляшки, железки, пластмасски, камешки, резинки – разные по форме и консистенции, со всяким разным немыслимым качеством поверхности. Я попросила:

– Закрой глаза.

– Что-что ты сказала? – почему-то удивилась она.

Потом закрыла глаза и сунула руку в коробку. И пока пальцы её знакомились с содержимым, лицо добрело и хитрело. Наконец Нюся совсем рассмеялась и осторожно придвинулась ко мне, чтобы обнять:

– Спасибо, дружок, я поняла. Но всё равно, это только начало, это ещё не искусство. Для искусства здесь многого не хватает.

Я кивнула и, очень довольная собой, стала рассказывать ей историю каждой находки из этой коробочки. Нюсина соседка мечтательно косилась в окно, и было видно, что мечтает она только о переводе в другую палату.

19. Пропажа

Автор:

Ну вот, считай, опять пропажа. Я вечно что-нибудь ищу: Заброшенный маяк за пляжем, Откуда этот запах, даже — Куда звезда… Какая лажа. А вот теперь – тебя.

Мара:

А Лена странная даже на мой взгляд. И всё-то у неё есть, а, видно, ещё чего-то хочется. И хочется очень сильно. Как иначе этот психоз объяснить? Хотя нет, вру, ещё всякие наследственные заболевания мозга встречаются или там ранее приобретённые. В двух словах, по-моему, она где-то потеряла свою радость. И желание ничего не бояться. Не радуют её ни дети, ни муж, ни любовник, по всей видимости, имеющийся. За всех за них она в постоянном страхе. Попробовала я даже покопаться в её выдвижных ящиках детства-юности. Это было несложно. Что ж, многое объяснимо: с самого рождения мнить себя каким-то талантищем, а потом оказаться в роли довеска к богатому мужу. Такое мы уже сто раз проходили. И силу в себе чувствуем необыкновенную, а вот приложить её к чему – не знаем. Даже деньги зарабатывать на жизнь не приходится, даже детей няня воспитывает. Вот и занимаемся целый день тем, что мысли в голове крутим всякие непотребные, о жизни да о смерти. Человек-пустоцвет. И жалко такую.

Это меня Нюсечка попросила подменить её на время болезни. Я сказала: ради бога, лишь бы мамочка детишек согласилась. Лена согласилась, но первыми её словами нашего знакомства были:

– Я очень боюсь за детей.

При этом сама осталась дома книгу читать, а меня с детьми гулять отправила. Ладно-ладно. Мне даже интересно стало её раскусывать. Всегда любопытно выяснить, почему Байрон – богатый, красивый и талантливый и – пессимист.

Таня всю дорогу пытается надписи читать. Ма-ра-фон, пу-сть но-ги от-дох-нут, ин-акт. А Данилка знай позвякивает, хохочет над каждым словом сестры.

– Мара, а что такое инакт?

В голове несколько секунд теснится какой-то акт пополам с инцестом. Нет, это всего лишь ткани наоборот. Вернее, снизу вверх.

– Таня, а мама ваша работает где-то или только по дому?

Таня смущается:

– Мама?

Нет, даже удивляется скорее, хотя вопрос, казалось бы…

– Мама работает, – и задумывается о чём-то грустно, на вопрос «Где?» уже не выходит. Даня отцепляется от моей руки и перебегает на сторону сестры и хватает за руку её. Ну-ну.

После прогулки дети смотрят мультики, мы с Леной – в кофейные чашки. Лена мне и нравится, и не нравится. Добрая половина моей души праведно возмущается подобными откровениями:

– Мне иногда от этого страха за детей жить не хочется.

Пустые слова.

Злая половина моей души игриво подначивает:

– Так если ты жить не будешь, что тогда-то с детьми станет?

– А мне тогда уже всё равно будет. Лишь бы от этого мучения избавиться.

Забавный экземпляр рода человечьего. Поработать бы мне подольше с этим семейством. Да детей жалко. (Да, детей жалко) – разные половины моей души говорят с разной интонацией.

Агния:

Падение с лошади было большим, махровым таким, но всё-таки цветочком. А вот сегодня созрела ягодка, и я почувствовала, как куда-то падает вся моя головокружизнь.

Началось с того, что мне позвонила на трубку незнакомая девушка, представилась подругой Вани Симонова и потребовала срочного свидания. Я, конечно, удивилась и засомневалась, но на всякий случай объяснила, как найти меня в больнице.

Она явилась через час после звонка, и я сразу её узнала. Да, эти малиновые безвкусные волосы я… кажется, на похоронах. Точно, она была с Ваней, когда провожали Тёму. Что там у них ещё стряслось?

Назвавшись Мариной и не предвещая своим тоном дружественной беседы, девица покосилась на мою соседку.

– Что с вами? – спросила она дежурно-вежливо, когда мы вышли в коридор.

– Упала, сотрясение, неважно, – отступила я, подвигаясь к сути разговора. – Ну?

– Вы случайно не знаете, где Ваня? – спросила она ледяным тоном. – Вот уже третьи сутки, как он не появляется ни дома, ни на работе, ни у друзей. Хотя «Опель» его стоит у подъезда.

– Звонили ему на мобильный? – спросила я, не позволяя себе ни удивляться, ни волноваться.

Марина покачала головой:

– Свой телефон он забыл у меня, – она шлёпнула по сумочке, и я заметила, как дрожит её рука со столь же безвкусным малиновым маникюром. – Там-то я и нашла ваш номер, – добавила она, как бы даже извиняясь.

– А почему вы решили, что я могу знать? Мы с Ваней очень редко общаемся. Вот только на похоронах раз и виделись за последние годы.

– На похоронах? – прищурилась она и стала ещё несимпатичнее. – Но ведь после этого он ещё заходил к вам домой. Забыли? А на следующее утро он как раз и пропал.

– Заходил? Ничего подобного. После похорон мы точно не виделись. Кажется, только он звонил мне один раз, но я не сняла трубку, потому что… В общем, как раз упала. С лошади. И после этого попала в больницу.

Марина нахмурилась, что-то соображая:

– Как же так? Я с ним вместе к вам ездила. Во вторник поздно вечером. Только я сидела ждала в машине, а он один поднялся к вам и пробыл там полчаса, – в голосе недоверие и, кажется, даже ревность.

Дорогуша, – хотелось мне её уже отправить, голова у меня опять слегка закружилась, но тут что-то… Во вторник?

– Постойте, а зачем он ко мне заходил, он не сказал?

По-женски всезнающе фыркнула и – снова с претензией:

– Сказал, что понял, почему погиб Артём. Думал обсудить это с вами. Вернулся мрачный, ничего не хотел рассказывать, мы даже немножко… поссорились.

– Во вторник я была здесь, в больнице, и Ваню не видела. Спросите вон у соседки моей, у медсестры, у врача, – я начинала заводиться. И в то же время чувствовала, что пора уже встать на сторону этой девочки и тоже задать кое-какие вопросы. Значит, во вторник. Значит, это был Ваня. Значит, там всё-таки кто-то был.

Знаете что, Марина… Эх, непростые вопросты. Это надо подумать.

– Вот что. Давайте подробно о том, что было в тот вечер. Попробуем вместе понять.

Мне очень хотелось сесть или лечь, я чуть не падала. Марина, кажется, начала ко мне привыкать, мы пошли и сели в конце коридора.

– Он вышел и не разговаривал, а я отругала его за то, что так долго. Я не понимаю тогда, что же он там делал, если вы были в больнице?

– У меня дома живут некоторые родственники. Он вполне мог беседовать с ними, – сказала я спокойно, а в груди у меня подвывал настоящий серый волк.

– Я отвезла его домой, – продолжала Марина, – мы были на моей машине. А потом он вышел, и я поехала к себе. Не то чтобы сильно поссорились, ну так… Теперь я волнуюсь, ну понимаете, и эта глупая ссора, – она уже была на грани того чтобы расплакаться. – А утром в машине я обнаружила его телефон и листочек с рисунками и… Там что-то вроде записки…

Она порылась в сумочке и достала сложенный вчетверо листок. Среди узоров, которые человек, задумываясь, чертит иногда, не следя и не понимая, – действительно несколько слов. Тоже задумчивым почерком – какой-то подпоток подсознания: «Ты права, Маричка, ты права, ты права, ты права».

– Я всю голову изломала, о чём это он, – свернула и убрала листок Марина. – В чём я права? Глупость какая-то.

– Скажите, – прервала я её, опасаясь, что волчья тоска вот-вот вырвется наружу, – простите за нескромный вопрос. Он всегда называл вас именно Маричкой?

– Нет, никогда, пожалуй, – и она пожала плечами в такт словам, – скорей уж Маришкой. Я думаю, это он просто ошибся. А разве это так важно? – и снова в её тоне звякнули враждебные нотки.

Ты права, Маричка, ты права, Маричка, ты права. Я понимаю, мне пора бежать из больницы.

20. Вопросты

Вадим:

Домой идти не хотелось, решил пообедать в городе, на ходу. Тут у нас новый ларь открылся блинный. Подошёл изучить цены. За стеклом толстяк, блинных дел мастер. Если верить бейджу – Владес Баронес. С мясом, с капустой, с ветчиной, с грибами и со сгущёнкой. Даже не знаю. Блинный богатырь подмигнул мне, и я решился. Стал вытаскивать из кармана деньги, и вдруг что-то откуда-то выпало и стукнуло об асфальт рядом с моей ногой. Тут же какая-то женщина с детишками:

– Молодой человек, вы уронили.

Флейта. Моя флейта. Я машинально нагнулся, не глядя, буркнул спасибо и занялся блином. Стоп. Разве я забирал её у Агнии? Неужели моя память уже навсегда мне изменила? Я хоть и был тогда пьян, но мне казалось. Флейту я не забирал. Ещё хотел, да подумал, что только у неё играть можно.

Отошёл к скамейкам и стал поедать плод Баронесова творчества. А женщина купила детям по блину и красиво развернулась прямо на меня. Мара! Перепутать невозможно, она. Но дети – малыш и девчонка постарше – откуда? Может быть, Агнины подопечные? Так или иначе, малышня оккупировала мою скамейку, стала трещать о чём-то своём смешном. Француженка прошествовала за ними, как модель по подиуму. Мне захотелось сбежать, но зад прочно приклеился к скамейке. К тому же Мара меня, наверное, не знает. Не знает, не знает, уговаривал я себя – какой отвратительный блин. Фотографий моих у Агнии, кажется, нет, мы никогда не встречались, я её видел мельком, Агния вряд ли обо мне говорила, может, вы нам, сыграете.

Нет, не так. Так:

– Может, вы нам сыграете? – перебила она моей надежде хребет.

Я рискнул тогда поиграть с огнём или, скорее, в кошки-мышки и предостерегающе покосился:

– Шопена похоронный марш?

Очень довольная нашей общей шуткой, Мара заструилась горловым смешком. И я ни с того ни с сего понял смысл одного выражения. Столько раз читал в книгах и считал его крайне или даже бескрайне пошлым. Я почувствовал, что знал эту женщину всю свою жизнь. У этого ощущения, оказывается, молочный привкус дежавю и запах резиновой соски-пустышки. Выходит, я знал Мару с самого раннего детства?

Она протянула мне:

– Это ваша? Ну конечно, ваша, вон, у вас верхняя уже другая пришита. Думаете, незаметно?

Едва успев разобраться со своими младенческими воспоминаниями, я оторопело посмотрел на пуговицу.

– Э-э.

– Я нашла её у Нюси под ковром, уж и не знаю, как она туда попала…

– У кого под ковром?

– У Нюси, у Нюси. Это я Агнию так называю.

Нет, я выглядел полнейшим идиотом. Не зная, как парировать, судорожно принялся рассматривать Агниных детей. Но пуговицу машинально взял и положил в карман.

– Значит, я не ошиблась, – торжествовала Мара.

– Просто ходили по городу и искали мужчин с такими же пуговицами? Могли и промахнуться, – нет, я в этой игре уж явно не выглядел кошкой. – И вообще, вопрос в том, что вам за дело?

– Задело, задело, – змеино улыбнулась женщина с косой. Какой глупый каламбур.

Детям надоело возиться, они сидели смирно и, кажется, даже слушали наш разговор.

– Оставь, пожалуйста, Нюсю в покое, – наклоняясь ко мне и переходя на ты, прошипела моя новая старая знакомая.

Я попробовал разозлиться и ответить ей что-нибудь грубое. Или хотя бы язвительное. Но получилось печально:

– Да я и сам было подумал её оставить. Только вот повода не было. Теперь уж, конечно, после вашего мудрого совета, куда уж там.

– Вот и умница, вот и молодец, – сказала она вставая. – Хороший мальчик, послушный, – голос у неё похож на какой-то металлический предмет в бархатном мешочке. Мальчик. Она меня лет на десять, а то и на все пятнадцать моложе. Мальчик. Взяла детишек за руки, потом ещё что-то вспомнила, обернулась, посмотрела мне прямо в глаза. Ей-богу, мне показалось, что она хочет меня поцеловать. Как покойника, в лоб. Эта мысль о траурном целовании даже высветилась у меня на лбу, потому что Мара усмехнулась:

– Не бойся, не буду.

Бывают же на свете женщины. Я отказался от попытки купить ещё один блин и пошёл, задумчивый, пить водку.

Мара:

Когда Нюся ворвалась домой, я преспокойно возлежала в ванне. Просто не ожидала её, не подозревала, что она вернётся из больницы именно сегодня. Может, всё-таки сбежала?

А вид у неё действительно был как у сбежавшей.

– Боже мой, какая неожиданная приятность, – протянула я сквозь дверную щель. Но Нюся перетянула, рванула дверь на себя и влезла прямо в кроссовках на чистый банный коврик. Задыхаясь от бега, возмущения или от обоих сразу, без предисловий швырнула:

– Вот скажи, что тебя во мне бесит больше всего?

У меня, конечно, брызги полетели от такого камня. Но я попробовала всё-таки отшутиться:

– То, что ты пачкаешь свой коврик, вместо того чтобы по-человечески раздеться и залезть ко мне в пену.

Это разозлило её ещё больше. Она схватила шланг душа и врубила мне прямо в лицо ледяную струю. Я взвизгнула, но кто из нас физически сильней? Через несколько секунд борьбы она сама уже была вся мокрая и ругалась почём зря и на чём стоит свет. Потом, как будто плача, буркнула в полотенце:

– Выходи, надо поговорить.

Не понимая, что меня ждёт, я вытащила из воды своё костлявое жалкое тело вместе с намокшей гривой и поплелась на ковёр. В любом случае лучше сначала напасть.

– Бесит – это слишком страстное, к тому же, слишком негативное слово, – начала я, делая вид, что просто одеваюсь и что такие разговоры для меня в порядке вещей. – Но если уж на то пошло, я очень не люблю, когда ты волосок к волоску укладываешь перед зеркалом причёску, когда выбираешь в магазине перчатки, чтобы они подходили к сумочке, когда хочешь нравиться мужчинам, пытаешься писать дамские стихи и сидеть на диетах. К счастью моему и к чести твоей, такие заскоки случаются у тебя довольно редко. Когда у тебя не накрашенные ногти, ты, по крайней мере, говоришь то, что думаешь.

Я разыгралась и неожиданно вляпалась в западающую клавишу.

– Говорю то, что думаю? – зашипела Нюся. – А я так просто ненавижу, когда ты мне лжёшь!

Вот к чему эти эффектные предисловия.

– Ненавидишь? Ты же сама смеялась и требовала для меня Оскара, когда я обманула эту дурочку, и вообще…

– Да, дурочку, дурачка, кого угодно, но только не меня. Я восхищаюсь твоей ложью, когда мы с тобой заодно. Я наслаждаюсь твоей красивой игрой, зная, что я всего лишь благодарный зритель. А если ты и меня ставишь в один ряд с ними, какого чёрта тогда всё…

– Нюся, не говори ерунды, – а у самой сердце задрожало, как заячий хвост: «Ей больно». – Чего ты от меня хочешь и в чём обвиняешь? Давай покороче.

И она начала – бог ты мой! – нести несусветное про каких-то своих бесконечных одноклассников, которые якобы приходили несколько дней назад не то к ней, не то ко мне. Про то, что сразу заподозрила меня во лжи, а теперь, дескать, у неё есть доказательства. Она совала мне в нос почему-то книгу Шатобриана с каким-то типа моим адресом в виде закладки. Она задавала мне тысячу вопросов в секунду, а мне хотелось обхватить её одной рукой за мокрый затылок и то ли задушить, то ли поцеловать.

Не знаю, удалось ли мне убедить её. Пришлось даже намекнуть на главный источник такого допроса: падение с лошади и удар головой. Не хотелось, конечно, её обижать, но самой себе я тоже должна была объяснить этот бред.

Нет, вряд ли, вряд ли Нюся поверила в мою невиновность. Убрала Шатобриана в шкаф, замолчала, нырнула глубоко в свою обиду. Пока я домывала голову и готовила ужин, она сидела надувшись в комнате, и мне даже показалось, – потихоньку взяла мой телефон, чтобы проверить номера последних вызовов. Просто ревнивая жена, да и только. Сдались ей эти одноклассники.

Когда садились есть, наконец-то вышли из молчаливого ступора. Нюся сказала не своим каким-то голосом:

– Хочется водки и свет выключить. Глаза болят.

В холодильнике у неё оказалось полбутылки, в шкафу я нашла огрызок свечи в пластиковом стакане, и всё это было инсталлировано на стол. Мне очень хотелось, чтобы моя несчастная подруга пришла в себя, поэтому я даже не спросила, можно ли ей пить. Свечу, правда, зажгли не сразу: на улице было ещё довольно светло. Постепенно Нюся стала оттаивать, заговорила о чём-то постороннем, но я видела, что без света ей проще не смотреть мне в глаза.

– Это тебя твой бывший преподаватель со своей двоюродной сестрой научил так водку хлестать? – спросила я, осторожно наглея.

– Да, это он, – просто ответила Нюся, – и ещё там двое. Но всё это ерунда, всё это ничего не значит. Знал бы ты, Поль, – как давно она не называла меня Полем, – знал бы ты, как мне хочется видеть Диму, если бы ты только мог себе представить.

– Смотри, какая смешная тень на стене, – перебила я первым попавшимся, чтобы отвлечь. – От чего это, интересно, от бутылки или от кувшина? Как человеческий силуэт, вот голова, вот плечи, вон, мужик какой-то стоит, – я засмеялась на свечу, она колыхнулась, и силуэт тоже покачнулся.

Нюся посмотрела, резко вдохнула и, грохнув табуреткой, метнулась в противоположный угол кухни. В угол, на пол, под навесной шкафчик, сжалась в комочек, влепилась в стену спиной и простонала:

– Включи свет.

Да, опять я не угадала, и что это со мной сегодня такое. А нервы моей дорогой пора уже лечить электричеством.

Агния:

Иван Петрович посмотрел на меня так, как будто я своим отсутствием навеки искалечила его жизнь. С первого взгляда я сжалась в комок, а с первого шага в эту квартиру поняла, что здесь тоже что-то случилось. Здесь пахло нервным срывом и детским непоправимым удивлением. Может быть, просто валерьянкой или чем там ещё, я не разбираюсь в этих малодушных успокоительных.

Он попросил занять ребят чем-нибудь в комнате, а потом пройти с ним на кухню для разговора. И ни на секунду не оставил меня с ними наедине, заранее понимая, что я у них не удержусь и спрошу. Так что пока я давала своим малышам задание вырезать и наклеивать на нитку разноцветные бумажные флажки, Иван Петрович мрачно возвышался в дверном проёме.

Потом на кухне долго пытался приступить, удивляя меня всё больше и больше. И уже сам измучившись, наконец выложил:

– Знаешь, Агния, мы с Леной разводимся.

Вот те на. Впрочем?

– И не это главное. Я забираю детей себе.

Ещё не легче. Хотя…

– Моя жена психически неуравновешенна, она просто больна, она невменяема.

Допустим. С этим вряд ли поспоришь. Но и ты-то вряд ли лучше для детей.

– Сегодня ночью она пыталась покончить с собой, а заодно и со всеми нами. Она нарочно оставила открытым газ.

Я, кажется, не произнесла ни слова ни на одну из реплик. Последняя прибила меня к табурету, захотелось дико закричать, заорать, заплакать. Я буквально взяла себя, то есть схватила свою голову, в руки и попыталась вывернуть свой крик внутрь себя. Только бы не испугать ребят за стеной. Мамочки, как же это? Кажется, весь мир около меня сошёл с ума.

Иван Петрович стоял надо мной немым укором этому сумасшедшему миру. Господи, да что я болтаю, у этого здоровенного и неприятного мне мужчины глаза были полны слёз. И я встала и обняла его, мне горло раздирало от жалости. Он несколько секунд подержал меня, а потом усадил обратно на табурет. Его лицо снова стало суровым, и я испугалась, что сейчас услышу ещё более страшное.

– Она жива?

Он кивнул. Потом взял другой табурет и сел напротив. Кашлянул, прочистив горло. Господи, что он ещё готовится сказать?

– Агния, у меня к тебе теперь один вопрос. Очень простой, но ты можешь сразу не отвечать, а подумать.

Ну, ну, ну, ну, ну, – пульсировало у меня под скулой.

– Дети к тебе привыкли. Они тебя любят. Без матери им нельзя. Может быть… Короче. Выходи за меня замуж после развода.

Волна истерического смеха покатилась у меня откуда-то из живота, наткнулась на какой-то камень в горле, закашлялась и вместе с истерическими же слезами вырвалась наружу. Я смеялась и плакала, никогда ещё у меня такого не было. Иван Петрович стал трясти меня за плечи, поливать водой из ладоней, я помню, что целовала и обнимала прибежавшего Данилку, пыталась что-то говорить, но у меня это плохо получалось. А потом всё прошло, исчезло так же внезапно. И даже мелькнуло в голове успокоительно, что Лена случайно всё это, насчёт газа, не могла она. Просто всегда была очень рассеянная. И что всё образуется. Я сказала Ивану Петровичу, что подумаю над его предложением, и, улыбаясь, как старый актёр, пошла собирать детей на прогулку.

Проходя через коридор, почему-то подумала про Мару. Может, напомнил о ней рукав красной Лениной кофты, беспощадно прижатый дверцей шкафа. Она-то ей чем помешала?

21. Отвесты

Вадим:

Нет, они меня упорно не замечали. Ладно эта девчонка, соплячка, студентка, но – собственная сестра? Так были увлечены беседой. Вот спелись-то.

Ладно, подойду поближе, может, хоть узнаю – о чём. Мне достался только кусок фразы, до смешного многозначительный:

– …может, в том и смысл того, что ты называешь развитием, чтобы не причинять ему боль ценой своих…

(Ага, выкладывает кусочек пазла, обдумала ответ.)

– Здрассьте, барышни. Что-то я куда ни пойду – всё на вас натыкаюсь.

Маргарита по инерции своей собеседнице:

– Это для кого как, нельзя же всех по одной программе развивать.

Зато Агния радостно (быстро переключилась):

– Да, Вадим Георгиевич, это мы такие вездесущие.

Я посмотрел: весёлая, как бывалыча. То ли решение какое приняла, то ли правда гроза миновала.

– Привет, – говорит. И поцеловала меня в щёку при всём честном народе. При Маргарите. – А мы тут о превратностях семейной жизни.

Так бодро, что мне даже пива на радостях захотелось. Купил, пошли дальше втроём.

– А ты-то, ты-то что можешь знать о семейной жизни? – спрашиваю. Сам чувствую, что влился в её дразнящий тон. И свернуть уже не могу.

– А я, – говорит, – замуж выхожу.

Опа. Ладно, шутка, наверное, как всегда. За кого бы ей?

– За кого, за Поля Верлена? – я нарочно грубо.

– Дурак ты, – но не обиделась, скорее просто удивилась.

– Ну извини. Надеюсь, не забудешь пригласить на свадьбу своего старого учителя, дурака.

– Да я, может, ещё за самого тебя и выйду. Я ещё не решила.

Теперь вижу: смеётся. И чего это я вдруг так разнервничался?

– Знаете, девчонки, – говорю от какого-то странного облегчения, – я тут придумал поэму сочинять. Недавно встретил на небе облако в виде лося с огромными рогами. Вернее, сначала это был ангел, а потом ангел превратился в этакое полезное животное, в лося. И сама собой пришла в голову строфа:

Я из лесу вышел, был сильный мороз, опять ни работы, ни денег. Я думал, что это молчанье берёз, а это был Лось Запредельный…

И подумал ещё: здорово было бы насочинять много-много таких катренчиков и чтобы каждый заканчивался словами: «А это был Лось Запредельный». Причём и Лось и Запредельный – с самой что ни на есть большой буквы.

Девчонки мои смеются, включаются в игру. Агния уже лепит следующую строфу про Лося, веселится.

Но вдруг Ритка всё испортила. Возьми да и скажи:

– Или пусть Агния за моего Пашку выходит после нашего развода. Ей так нравится ухаживать за слюнивыми мужчинами. Она так меня сейчас убеждала в том, что он хороший.

Слюнивый. Словечко-то из Агниного репертуара. Развод. А эта дурочка подхватила:

– Вот-вот, нам всем пора начать новую жизнь. Мне выйти замуж, Маргарите – развестись, тебе – дописать твою столетнюю диссертацию и…

– И главное – бросить пить, – втиснула сестрёнка. Вот, блин.

Говорю им:

– Это запросто – бросить, – и, не останавливаясь, не оглядываясь, швыряю недопитую бутылку через плечо. Вдребезги. Всё-таки хорошо, что на улице народу немного.

Агния:

– За что люблю тебя, Вадим Георгиевич, так это за неадекватные твои реакции.

И я, взрослый человек, шёл и несколько шагов гордился своим поступком. Потом остановился и её остановил. За локоть.

– Так ты меня любишь?

– Ну да, – просто ответила она. – Я же говорю, за неадекватность.

– Слава богу, – отпустил локоть. – Я уж не надеялся, что мы выберемся из взаимных отрицаний.

– Чего-чего? – засмеялась Маргарита. – По-моему, вы оба того.

Мы так и стояли посреди улицы треугольничком. Я жалел о разбитой бутылке. Потихоньку начинал злиться на них обеих. Хоть одна из них открой рот – я бы психанул. Чтобы не это, я сам:

– А ты… насчёт писем… Когда они попали к тебе под обои: до или после ремонта?

Маргарита сыграла морщинку между бровями. Потом восклицание. И вдруг растерялась: куда дальше врать?

– Вообще-то мы обои не сами клеили. Я хотела, но Пашка сказал, что наймёт недорого работницу. И вот она…

– Ага. Умнее ничего не придумала. Значит, какая-то там тётя Мотя, работница, подкинула тебе в тайник письма моего отца.

Агния где-то сбоку вякнула:

– Письма отца?

А Ритка взорвалась:

– Что ты на меня кричишь? Я просто отвечаю на твой вопрос. И никакая она не Мотя, а Мария, нормальная тётка. У меня даже где-то её телефон записан. Сохранился, наверное. Вот найду, и позвони ей, спроси, если тебе интересно. Да, Мария Величко, кажется, её фамилия.

Тут Агния опять чего-то охнула. Переспросила: Мария Величко? Вытаращила свои глазищи и зачем-то стала бить кулаком по чугунной ограде. И даже немножко подвывая при этом. Как будто не могла справиться с чем-то там молча.

– Ты, что ли, её знаешь? – вытянула шею Маргарита.

– Конечно, кто же не знает великую Маню Величко! – закаламбурила Агния. И это значило, на мой взгляд, что с ней всё в порядке.

Ой, как меня достал этот ваш балаган. Тайны, мистические совпадения, страсти-мордасти. И я пошёл к ларьку возмещать себе пиво. Получая сдачу, увидел боковым зрением, как Маргарита что-то передала. Агния сразу сунула в сумку. Уж не письма ли, я подумал.

Какого чёрта? Кому это всё нужно? Даже не захотелось к ним возвращаться. И я демонстративно остался у ларька. С твёрдым намерением больше не разговаривать сегодня. И напиться как следует. Почему-то опять подумал о Маре.

Агния:

Это невозможно комментировать, просто расскажу, как было. Шёл дождь, мы с Марой шли. Неважно, куда и откуда – кажется, она встретила меня после работы. Мне не очень хотелось с ней разговаривать, я ещё не совсем отошла от шока последней ссоры. Я не могла понять, надо ли мириться и с этой ложью, с этой странностью моей подруги, и продолжать верить и любить. Но ненавидеть её я тоже не могла: слишком сильное и привычное волнение вызывало её присутствие, её ласковое и остроумное воркование. Она опять меня зачаровывала-очаровывала, наверное, так невозможно долго злиться на сестру или на дочь. Даже зная, что тебя обманули и предали, родного человека ты не можешь ненавидеть.

Мы шли, и вот мне захотелось вздохнуть. Вдохнуть в себя дождь и забыть, как плакать. Закрыть глаза на ужасы и недоразумения последних дней, как будто всё хорошо, просто ни о чём не думать. И я уже собралась было, даже приготовилась сделать большой вдох. Но тут увидела идущую навстречу Димину маму.

Слегка прихрамывая, под чёрным провисшим зонтом, она шла навстречу и смотрела не печально, как всегда, а с каким-то непонятным вызовом. Мне всегда очень-очень тяжело с ней встречаться. Если есть возможность не разговаривать с ней, перейти на другую сторону улицы, заскочить в автобус – я всегда. Впрочем, думаю, и ей так тоже легче. Она не обижается. Ещё и моё это необъяснимое чувство вины перед ней. А сегодня она шла строго навстречу, как бы обороняясь и взглядом и зонтиком от виноватой пред ней – меня.

Я опустила глаза, бормотнула «здравствуйте», и мы разошлись. Но через несколько секунд мне показалось, что она повернула и идёт за нами. Это было странно и очень неприятно. Я скосила глаза на зеркальную витрину: действительно, идёт, не догоняя и не отставая. Через минуту – опять. Не каждый здоровый человек будет спокоен в такой ситуации, у меня же нервишки совсем никуда в последнее время. Мара, кажется, тоже почувствовала неладное и перестала разливаться соловьём. Прошли ещё какую-то сотню метров молча. Конечно же, я не выдержала и обернулась.

Димина мама остановилась и показала мне жестами: сначала палец к губам, а потом поманила рукой. Что ж, лучше так, давайте поговорим.

Я попросила Мару подождать немножко, а сама метнулась назад. Почему-то вдруг перехватило дыхание, померещилось, что Анна Николаевна скажет мне… Нет, этого и произносить даже не стоит.

– Агния, – позвала она тихо, – кто эта девушка, с которой ты?

У нас с Марой был один зонтик на двоих, я его ей и оставила. Стою мокну. Почему она это спросила?

– Это, – говорю, – моя подруга из Франции. Приезжает сюда раз или два в год. А что, – говорю, – почему она вас… Что вы… – не знаю, как помягче, а сердце почему-то колотится, как в страшном сне.

– Видишь ли, я её узнала, – говорит Анна Николаевна. – Она была у нас дома, приходила к Диме несколько раз.

– Этого не может быть, – чувствую, как ледяные струи текут мне под платье. – Впервые она приехала сюда уже после… После того как… Они не могли видеться с Димой.

Анна Николаевна меня как будто не слышит:

– Я хорошо её запомнила, она появилась у нас примерно за неделю до этой его поездки. Я спросила его, кто она такая, и он сказал, что какая-то знакомая из Москвы, которая поможет ему устроиться на работу. Она приходила, они долго что-то обсуждали в его комнате, и так раза два или три. Один раз я даже зазвала её на кухню пить чай, так что сидели мы совсем рядом, и ошибиться я не могла. Ты сама знаешь, как остро всё отпечатывается в памяти, всё, что связано… Слышишь, я подумала, может, ты спросишь у неё, раз она твоя подруга, может, она чего знает о нём?

– Этого не может быть, – тупо повторила я ещё раз. – Не может быть, её тогда здесь не было. И почему он мне ничего не говорил ни о какой знакомой из Москвы…

Анна Николаевна взяла меня под свой зонтик, наконец заметив, что я мокну. Но теперь я уже перестала что-либо замечать вокруг.

– А вы не помните, как звали ту, из Москвы? – снова попыталась я отбиться.

– А как-то необычно, не то Майя, не то Марта, вот это не могу я точно сказать. Только знаю, что это она. Ты уж спроси у неё, Агния. Она тебе расскажет. Вряд ли ей надо что-то скрывать, если только она… Сама ни в чём не виновата, – и взгляд Анны Николаевны едва не убил Мару, стоявшую неподалёку.

Я освободилась из-под её зонта и пошла. Потом обернулась и кивнула:

– А вы сами не хотите спросить?

Анна Николаевна поджала губы с таким видом, что будто я, дура, так и не поняла из её слов самого главного.

Я и правда ничего не поняла.

Спросила как можно проще:

– Ты знаешь эту женщину?

Уличить Мару во лжи практически невозможно. Такое июньское лучезарное «нет» со вздёрнутыми плечиками, что кажется, даже дождь стал утихать.

Мы пошли дальше, но я не могла взять её под руку и спрятаться под зонтом. Всё шла и ворочала в голове ту последнюю неделю. Неужели такое возможно? Или Анна Николаевна слегка от горя не в себе?

– А вот она утверждает, что знает тебя, – и смотрю на Марино лицо. А толку? Смотри не смотри. Это у других людей мускулы там вздрагивают, взгляды бегают, голоса прыгают фальшивыми интонациями. А Мара могла бы с самим детектором лжи сцепиться и доказать ему, что он – чушь собачья.

Ну вот, лёгкое презрительное удивление. Очень естественно. Может, плюнуть на всё, забыть, не обращать внимания? Но всплывает картинка: Дима, открывающий форточку в вагоне.

Я втолкнула Мару под арку какого-то дома, выхватила у неё зонтик, швырнула его куда-то рядом и схватила её за плечи:

– Признайся, пожалуйста, признайся, ты бывала здесь до знакомства со мной? Ты знала Диму? Была у него дома? Димина мама говорит, что помнит тебя. Ещё неделю назад я бы в это не поверила, а теперь уже и не знаю. Не понимаю, почему я постоянно натыкаюсь на твои следы там, где гибнет или пропадает дорогой мне, близкий человек?

Мара на мою истерическую тираду усмехнулась и пропела:

– Очень близкий человек, хоть и недалёкий. И живёт он очень далеко.

– То ли это всё мистические совпадения, – продолжала я, с болью проглотив её насмешку, – то ли ты правда каким-то образом уводишь, отводишь от меня людей… Ты причастна к этим трагедиям? Что за история с роковыми поездками в Москву? Может быть, ты вовсе не та, за кого мне себя выдаёшь?

– Давай, давай, великий детектив, распутывай клубок моих чудовищных преступлений, – усмехнулась Мара, освобождаясь от моих рук. – Я встречаюсь с одним, потом с другим, а на следующий день они бесследно исчезают. Третьему я вообще посылаю кусочек конверта со своим адресом, и этот третий тут же попадает в автокатастрофу. Логично до безумия. Может, ещё в милицию меня сдашь, обвинив в убийстве? С ума вы все посходили? Сначала эта девица в Париже, теперь ты, моя лучшая подруга…

Правильно. Всё правильно. Наверное, я и правда сошла с ума. Но как-нибудь всё же распутать этот клубок надо. Все мои беды кивают на Мару. Как мне быть?

– Лучшая подруга, – повторила я, подбирая зонтик, – ты была мне всегда чуть больше, чем подруга, – она сверкнула насмешливым, но в то же время влюблённым взглядом. – А теперь я тебя почему-то боюсь.

– Ошибка твоя в том, – миролюбиво зафилософствовала Мара, – впрочем, это ошибка большинства людей, – что вы пытаетесь найти виноватого. Человек погиб – ищи виноватого, покончил с собой – туда же. Козла отпущения. А уж если несколько трупов и все на одной почве – конечно! Тут хоть кино снимай и романы пиши. Обязательно все пути поведут к нему, единственному и неповторимому злодею, убийце с большой буквы. А вам не приходило в голову, что этого злодея зовут естественный ход вещей? Вы все сражаетесь с ветряными мельницами, вам обязательно кого-то надо уличить. А этот кто-то на самом деле – обыкновенная (ну хорошо, необыкновенная), пусть необыкновенная – смерть.

– Вот ты и произнесла это слово, – сказала я, отдала ей зонтик, а сама побито побрела под дождь.

– И потом, раз уж ты заговорила о Диме, – Мара догнала меня, взяла под руку, заструила медовым своим голоском, – я давно тебе хотела это сказать. Ты должна быть скорей благодарна судьбе за то, что он ушёл в самый разгар вашей любви. Теперь ты никогда в нём не разочаруешься, у тебя на всю жизнь останутся о нём яркие воспоминания. Ведь мёртвых любить проще. А что было бы? Вы бы расписались, и ты сбежала бы от него через три года, как эта ваша Маргарита от своего…

Это было больнее всего. А главное – так пошло, нелепо, как соседская терпкая сплетня. Я почти мгновенно расплакалась и ударила Мару. Или наоборот – сначала ударила, потом заревела – ладонью по лицу. Зачем-то. Потом сама же бросилась её обнимать, просить прощения, плакать ей в плечо. Мара меня успокаивала. Я плакала и вытирала с лица платком слёзы, сопли, дождь, кровь. Откуда кровь? У Мары пошла из носа от моего удара. Или это моя кровь?

Помню, однажды мы с ней сидели рядом за столом, изучали какой-то альбом с репродукциями. Наклонили обе головы над столом, волосы стали падать, мешать, и я машинально заправила их за ухо. И как мы смеялись, потому что это её прядь я заправила по ошибке себе.

Сейчас я тоже не могла понять, чья это кровь на платке, и чьи слёзы, и чей дождь.

Ночью, лёжа в постели без сна, я вспомнила одну вещь. Когда я Маре про Маргариту рассказывала, я имени её не называла. Значит, моя подруга всё-таки в чём-то проговорилась.

Георгий Максимов:

Помнишь ту смешную женщину, которая обещала нам исполнение желаний? Таких мест священных в каждом уважающем себя городе… Всякие статуи с затёртыми до блеска местами, в том числе и причинно-следственными. Потом Карловы мосты, замки, фонтаны и прочее. И всякий уважающий себя экскурсовод каждый раз делает открытие: обязательно сбудется, ни-ни. Я вам гарантирую, а если что – при встрече ко мне обращайтесь. С претензиями. Так она, кажется, сказала? И я ничегошеньки не поверил, но очень уж мне желалось.

Да, ты хотела спросить, что же я тогда загадал? Но постеснялась или из гордости. Я загадал два желания: первое трудное, второе и вовсе невыполнимое. Невозможное в принципе. Какие – не скажу. Ты же не спросила, я и не отвечу. Просто загадывать такое было безумием.

Но вот что интересно. То желание, которое трудно, – поверишь ли – сбылось. И я грешным делом подумал, что, может, того. Помогло. А насчёт второго всё больше задумываюсь.

Может ли Господь Бог повернуть логику вспять, вернуться к уже совершённому и переиграть его, сделать так, чтобы заведомо несбываемое – сбылось? Просто ради твоего страстнейшего желания.

Это кощунство, да? С моей стороны. Я опять забываю мудрую заповедь: изменяй то, что можно изменить, смирись с тем, чего изменить нельзя, и старайся всегда отличать одно от другого.

Переврал цитату, ну ладно.

22. Обе

Мара:

Ну вот, иногда кажется, что всё пропало. Отчётливо слышен треск – это наша с Нюсей дружба ползёт по швам.

Понять не могу, чем я ей не угодила. Сидели вчера спокойно за ужином, Нюся всё молчала, думала, думала о чём-то, потом вдруг говорит. Надумала, называется. Новое обвинение мне сочинила. В том, что якобы я бывала в этом городе до встречи с нею и знала её этого Диму. Ага, нормально. Приехали. Я даже разозлилась и хотела Нюсе всё высказать – в нужном тоне. Потом смотрю: глаза у подруги моей совсем дикие, сумасшедшие какие-то. Ну не прошёл ей даром полёт с коня без парашюта. Даже страшно немножко стало.

Я успокоилась сама и стала её успокаивать. Главное, уже не знаю, что сказать, дабы моя дурочка мне поверила.

– Ты же знаешь, – говорю, – что в России я не была с тех пор, как родители разошлись, и мама…

– Это я знаю, – перебивает, – слышала много раз. Но теперь почему-то не верю. У тебя есть какие-нибудь доказательства?

– Но ведь и у тебя же их тоже нет? – чувствую, что опять закипаю, но маскируюсь улыбкой.

Пришлось идти в обход, через философию и психологию, как через забор лезть – в собственный огород. Никто, – говорю, – не виноват в том, что все мы смертны. Ну и так далее, длинный у нас разговор получился. И стала она вроде бы уже соглашаться, кивать на мои вопросы, а потом опять вдруг ни с того ни с сего как кинется!

А что я сказала? Что она должна быть благодарна судьбе за то, что был в её жизни такой замечательный человек, как Дима. А она закричала, что он не был, а есть, и ударила меня по лицу. Этого я никак не ожидала.

Бедная моя Нюсечка, что же мне с тобой делать, как лечить? Ты скоро совсем превратишься в буйно-помешанную. Потом я её успокаивала, она плакала, уткнувшись лицом в мои колени, называла Маричкой, просила прощения. А я сказала, Нюся…

– Нюся, давай куда-нибудь уедем, подальше, вдвоём. Как в прошлом году, помнишь?

И потом мы устроили друг другу ночь примирения. Ещё вчера я накупила ей много новой музыки, всего девять или десять дисков. Примерно знаю, что ей нравится, только чур никаких связей и ассоциаций с её прошлой, прежней жизнью, жизнью-до-меня. Никакого Джо Дассена, которого она якобы слушала с Димой вдвоём в одних наушниках. Потому что музыка – самое сильное, самое больное из воспоминаний.

И вот я намешала вкусных коктейлей, включила музыку и предложила Нюсе потанцевать. Она сначала удивилась, но проревевшееся сознание становится пофигистичным, вот она махнула рукой и согласилась. Раньше – я знаю – ещё до своей злополучной любви – она танцевать любила. И сегодня я почувствовала: ей нужно как-то разрядиться, отвлечься от чёрных навязчивых мыслей, забыться в движении.

Сама-то я тоже люблю грешным делом: всё детство танцам обучалась и сегодня ещё не всё забыла. Оказывается.

И вот мы… Я не помню, как так получилось, кто из нас предложил и почему, только мы устроили с ней в эту ночь состязание. Кто кого перетанцует. Условие было простое: не останавливаться даже на время перерыва между композициями. Диски менять мы должны были по очереди – не переставая танцевать.

Нюся особенно горячилась и шумела, что должна меня победить. Как будто хотела отомстить мне за что-то, так мне почему-то показалось. Я посмеивалась, особого значения не придавая, уступать, однако, тоже не собираясь. Единственное, чего не учли мы обе, – это её недавней травмы. Честное слово, я совсем забыла, иначе бы ни за что не допустила этой безумной пляски.

Короче, начали мы в двенадцать, а в три Нюся упала замертво. И если б я её не подхватила – и сразу на диван – пожалуй, не обошлось бы дело без второго сотрясения. Отдышавшись, упрямая подруга моя простонала, что требует реванша. Но уже не в танце, а в чтении стихов. Мы легли, выключили свет и стали читать по очереди наизусть стихи. Тут я, честно говоря, уже не так была уверена в своих силах. У Нюськи на стихи память хорошая, она весь Серебряный век может залпом выдать. (Одного только Георгия Иванова она мне однажды полтора часа читала, пока мы по ночному Питеру ходили.) Благо ещё мне разрешалось читать по-французски, и я – когда мой фонтан стал иссякать – схалтурила немножко. Всё равно она французской речи не понимает.

И вот когда (в шестом уже часу) я поняла, что как ни крути, а больше ни строчки из себя уже не выжму, когда готовилась уже признать поражение, послышался сладостный звук. Нюська засопела носом, отключилась, вырубилась – измученная слезами и нашими безумными дуэлями.

Утром же – ни слова об этом. Она опять молча собиралась на работу, а я тоже молчала, ноги побаливали с непривычки, и всё это было довольно смешно. Мы обе так и не поняли, кто из нас победил.

Наверное, всё-таки я.

Вадим:

На этот раз обе обернулись. Прошли, обернулись, зашушукались, как две школьницы. Обе не обещали мне ничего, но я, кажется, совсем обезумел от их присутствия в моей бедной жизни.

Обе-обе-обе.

И ещё кажется, что у них из-за меня какой-то негласный спор. Непроизносимый. Вряд ли они и говорили-то обо мне. Но я знаю, почти точно, что теперь они обе на себя одеяло тянут. Меня то есть. Говоря цинично, победит та, с которой с первой пересплю. А если честно? Не кривляясь и не юродствуя? Тут лучше и мне помолчать.

Я способный ученик. Хорошо усвоил её идею насчёт Слова. Как скажешь, так и будет. Так шарлатаны заговаривают боль, они действительно прогоняют её словом. Так каждому из нас дано заговаривать окружающий мир. Ты произносишь слово, а оно из капли превращается в шарик янтаря. Скажешь «умри» – и умрёт, скажешь «живи» – и жить будет. Скажешь «люблю» – и поймёшь, что и правда.

Поэтому мы не смеем произносить. Мы должны быть очень осторожны. Лучше вообще не придумывать новых слов. Не то таких монстров нарожать можем.

Я говорю «обе». Я боюсь теперь называть их по именам. Слишком велика их власть надо мной. Я дал им условные прозвища. Даже вписал эти клички в свою телефонную книжку. Вместо имён. Очень пафосно и глупо. Но это лучше, чем имена.

Вон одна уже напридумывалась. Теперь все её воскресята повылезали из небытия прямо к ней на стол. И куда она будет девать эту дрянь, как справляться?

Язык надо держать за зубами на привязи. Лучше всего закрыть глаза, как советовал старик Фрейд. И молчать. Да, сны наблюдать, почему бы и нет? По крайней мере, там всё понятно – бред он и есть бред.

А наяву поди разбери.

Агния:

Когда я вошла домой, Мара пела. И я сразу поняла, что это отпетая песня. Мы не разговаривали со вчерашнего дня. Никогда прежде так не ссорились, я даже не знала, как Мара выглядит в обиде. И вот теперь она поёт. Красит ногти и напевает. Наверняка вырисовывает тоненькой кисточкой какие-нибудь замысловатые орнаменты, это у неё здорово получается. А мне, видишь ли, вообще нельзя.

Страшно, очень страшно подходить и начинать разговор.

И я ещё несколько секунд постояла у входа в комнату, пособиралась с мыслями и. Она, не оборачиваясь, любуясь своим мизинцем, спросила ласково и непринуждённо:

– Ты куда мой паспорт дела, маленькая засранка?

Как ни в чём не бывало. Сбитая с толку её жизнерадостным тоном, я чуть было не смалодушничала и не сказала, что, мол, ничего не знаю, ничего не брала. Потом мысленно потянулась к своему твёрдому, ночью принятому решению и поняла, как обойтись без слов. Подошла и выложила перед Марой её паспорт с вложенным в него только что купленным билетом до Москвы.

Осторожно, чтобы не смазать лак, Мара приоткрыла корочку документа и рассмеялась. Не своим грудным, моим любимым, а резким и неприятным.

– А на самолёт? Денег не хватило, что ли?

Она опять издевалась. Дура ты – чуть не крикнулось мне. Но:

– Мара, – скрипнула я жалобно.

Она встала и хлестнула своим зелёным взглядом.

– О'кей, без проблем. Сейчас ногти высохнут, и начну собираться.

– Знала бы ты, как я тебя… – я всегда выдерживала её даже самый зелёный взгляд. Выдержала и теперь. Мне хотелось ей сказать много-много, хотелось попросить прощения, объяснить, но я сказала только: Знала бы ты, как я тебя.

– Люблю и ненавижу? – усмехнулась она, и в первый раз за всё время нашего знакомства я увидела, что глаза её покраснели и налились чуть ли не слезами. По крайней мере, это было похоже на то, что зрачки утонули в потоке нахлынувшей вдруг тоски.

Мара обхватила меня за шею, прижалась, и я почувствовала, как судорожно вздрагивают её плечи. Мне почему-то показалось, что она не рыдает, как это предполагает сценарий, а смеётся, причём не то чтобы душит в себе истерический смех, а подленько, торжествующе хихикает. И только руки. Руки её говорили об обратном. Они печально-прощально зарывались в мои волосы, гладили меня по голове, а я затылком чувствовала, как покрывается мелкими трещинами и морщинками свежий высокохудожественный маникюр.

Я помогла ей затащить вещи в вагон, и тут же хотела сбежать. Никаких прощальных слов и слёз, всё и так понятно. Ни сопливых обещаний писать и звонить, ни бездарных напоминаний «береги себя». Мара была, видно, того же мнения, поэтому, сложив вещи, выходить из вагона не стала. Хотя до отправления было ещё двадцать минут. Она только подошла к окну и попыталась его приоткрыть. Мне это напомнило, как я провожала Диму, это, кстати, тот же поезд, то же время отправления, тоже в Москву. Я повернулась и пошла.

– Агничка, прошу тебя, будь патриотом, – мою измученную душу снова ударило током. Буду лучше думать, что у меня слуховые галлюцинации, не могла Мара знать этой фразы, не могла так жестоко…

Я вбежала в здание вокзала, пробежала его насквозь, выскочила с другой стороны и в дверях почти врезалась в Вадима Георгиевича Максимова. Слава богу, можно подумать о чём-то другом!

– Привет. Ты куда это собрался? – спросила я, выкинув из голоса всю дрожь и поднапустив в него праздного безразличия. И тут до меня дошло ещё кое-что.

– В Москву, диссертацию дописывать, – пожал плечами Вадим.

– Не-е-е-е-ет! – заорала я на всю вокзальную площадь и вцепилась мёртвой хваткой в его локти.

Народ заоборачивался в предвкушении семейной сцены.

– Ты же сама говорила, что я должен защититься и начать новую жизнь, – усмехнулся этот гадёныш, и в тоне его не было удивления, ну нисколечко.

– Вадик, миленький, всё что угодно, не уезжай, сегодня не уезжай, я тебя умоляю, всё что хочешь для тебя сделаю, хочешь, на колени встану, денег дам, под машину брошусь, только не уезжай на этом поезде в Москву…

Такого отчаянья и бессилия перед пришедшей бедой у меня давно не было. С первых дней после ухода Димы, наверное. Я тащила Максимова за локоть – через всю площадь – лишь бы подальше от вокзала. А он несильно упирался, то ли кокетничая, то ли всерьёз:

– Ну, у меня ещё минут пятнадцать до поезда, пойдём, расскажешь, что там у тебя произошло.

– Не пущу-у-у, – подвывала я, боясь, что сейчас он просто грубо меня оттолкнёт, перекинет, как бутылку через плечо, и уедет.

Совсем не соображая, что делаю, я втолкнула его в какую-то привокзальную забегаловку и, понадеявшись на испытанное средство, выпалила:

– Две по сто.

– Что ты делаешь, Нюся?

От Нюси меня ещё сильнее передёрнуло.

– Не называй меня Нюсей. А впрочем, называй, называй, как хочешь, только стой вот здесь, никуда от меня не отходи. Хочешь, скажу, что я люблю тебя? Хочешь? Не уезжай, не оставляй меня, одинокую и беззащитную…

Чёрт, чего там ещё говорят в подобных случаях? Время? Пять минут, я начинаю расслабляться. Он выпил и улыбнулся:

– И знаю, что всё неправда, а всё-таки приятно. И не любишь ты меня, и никакая ты не беззащитная…

Тут у него зазвонил телефон. Я опять напряглась, а Вадим нажал на отбой и пояснил:

– Что ж, теперь моя очередь не отвечать на звонки, – и тут же опрокинул в себя мою, нетронутую порцию водки.

Когда он уснул, я, конечно, не удержалась и полезла в его мобильник, в «непринятые». В момент отправления Мариного поезда Вадиму звонил абонент под кодовым названием Танатос. В записной книжке под этим именем прятался номер телефона моей ненаглядной подруги. Проверять не обязательно, его я помню наизусть. Танатос. Да, с чувством юмора у нас нет проблем. И смеясь, и предвкушая своё торжество, я побежала по кнопочкам дальше, в самый конец записной книжки. Там, как и предполагалось, обнаружилось имя Эрос, под этим именем прятался номер моего телефона.

В ту ночь мне приснилось, как будто я догоняю Данилку, он от меня убежал, вырвался и помчался куда-то по берегу не то озера, не то какой-то реки. И мне его никак не догнать, хоть он и маленький, такой же, как наяву, а вроде бы это уже не Данилка. И вдруг малыш вскакивает на перевёрнутую вверх дном лодку и пытается оттолкнуться от берега и плыть. Я думаю: надо перевернуть лодку, кричу мальчику: стой! Падаю, просыпаюсь, смотрю на счастливо спящего рядом пьяного Максимова и чувствую, что победила. Кажется, победила.

23. Воскресенье

Георгий Максимов:

Несчастный, чья затеряна могила, И тот, кого закрытым хоронили, И тот, кого «с тех пор никто не видел», Но по инерции считают мертвым, В один прекрасный день придут. Не знаю Откуда. Может быть, придут для встречи С любимыми. И это будет встреча, Которая оправдывает жизнь. Что тут поделаешь – законы мелодрамы — Как мусор из кармана за подкладку. Тем более столь древние сюжеты Не нам судить с художественной точки…

Агния:

Этот день начался с обыкновенной крысы.

Я собирала вещички: вечером меня с моими подопечными ожидал переезд на дачу. Днём ещё кое-какие дела, поэтому мне хотелось скорее покидать в сумку майки, шорты и платья, как вдруг несвойственный пустой квартире шорох оборвал мою беготню. Там, откуда я только что вытащила разноцветную кучку белья, в верхнем ящике рыжего комода – сидела она. Заглянув, я сразу взвизгнула и отскочила. Как положено. А ведь видно было: крыса ручная, домашняя, воспитанная, чистоплотная, и не только чисто-, а плотная вообще. Только ничем не объяснимое появление зверя в моём ящике могло вызвать панику, а внешний вид – был вполне ничего.

– Эй, – сказала я гостье, приближаясь и обнаруживая, что, постыдно струсив, держусь за голову. – Эй, ты откуда?

И тут же вспомнила, догадалась, каким ветром несётся в мою жизнь всё сумасшедшее. И сразу почувствовала, как отступает скулящее чувство одиночества, которое всё-таки было после отъезда Мары и которое я упорно не замечала.

– Оболтус? – позвала я, и крыса приветливо заёрзала, расталкивая бельё. – Ну, где твои? Искать пойдём или сами придут?

Я поддела крысу вместе с гнёздышком из ночной рубашки и понесла на улицу. Кажется, мы начинаем понимать друг друга. Раз панибратья сами не пришли, а весточку прислали, значит, ждут от меня какого-то действия. Что ж, Оболтус, будем действовать. В жизни всегда есть место сказке, я опустила серый клубочек на дорожку, и он покатился, помахивая ниточкой хвоста и указывая героине путь.

Оболтус нёсся по тротуару довольно уверенно, без раздумий выбирая повороты. Я за ним. В сказках клубочек иногда становится жертвой злодея, вот и мне всё казалось, что какая-нибудь кошка или собака набросится на моего провожатого. Но ничего не происходило, мы просто бежали, я наступила в лужу и поняла, что обута и одета – японский писатель Абы Как. Хорошо ещё не босиком, усмехнулась сама себе доброжелательно и слегка язвительно.

И вдруг мне показалось – сработал краешек бокового зрения, – что рядом со мной где-то, не то в витрине, не то в окне или в каком-то отражении промелькнуло знакомое лицо. Я не успела понять, кто это, или просто сразу отбросила невозможные варианты. Знала, что это не Айкендуевы, но кто это – всё-таки успела один раз обернуться, никого не обнаружила и помчалась дальше за крысой.

А на грудь наступило жестокое предчувствие. Жестокое потому, что всё равно не могло бы, наверное, сбыться, как бы оно мне ни предчувствовалось. А обманувшее предчувствие – штука довольно обидная.

И всё-таки к чему-то мы должны прибежать. Я тут недавно, весной ещё, села вечером шить себе платье и обнаружила, что иголки у меня слишком маленькие, неудобные. А в магазин идти за новой поздно уже. Решила отложить до следующего дня, сама полезла уборку делать в комнате. Мою пол, и вдруг вымывается взмахом тряпки из-под плинтуса игла, хорошая, точно такого размера, как мне нужна. Мелочь, думаю, а удивительно и приятно. Вот ни раньше ни позже, а именно сегодня нашлась – от прежних жильцов, наверное, мне подарок.

А вдруг я и правда слишком самоуверенна в вопросах интуиции, как говорит Вадим? Он намекал мне, что это даже опасно. И то, что само просится в руки, вырывается, вымывается из-под плинтуса, – надо скромно и незаметно даже для себя обратно под плинтус заталкивать.

Не знаю, только смотрю, крыса моя замедляет ход. Вижу, наклоняется к ней кто-то – кажется, Полиблюд. Как бы вытянуть из этих развесёлых панибратьев, что они обо мне и о моих плинтусах знают и думают. Ведь с чего-то пристали они ко мне, ведь кто-то их ко мне приставил.

– Привет, – говорю я Полиблюду почти разочарованно, а сама ещё всё-таки чего-то жду. Вижу: Канистрат из окна магазина машет, какие-то печенья, сухарики, орешки показывает, рожи строит.

– Многоуважаемая, – в то же время бурно и витиевато раскланивается Полиблюд, – мы прислали за вами своего почтового голубя, дабы пригласить вас, – и сам тоже в окно косит, язык показывает панибрату и на сухарики недовольно морщится.

Короче, они вспомнили, что я когда-то просилась поприсутствовать на озвучании, и решили устроить мне сегодня экскурсию на студию.

– Посмотрите, как мы живём и работаем, на актёров живых полюбуетесь, – приговаривал Полиблюд, убирая смиренного Оболтуса в сетчатый карман своего огромного рюкзака.

Я уже почти уняла своё скачущее сердце и соглашаюсь:

– Только недолго, я вечером уезжаю.

Полиблюд кивает так, как будто давно в курсе, как будто это он меня на дачу повезёт.

– А что вы сейчас озвучиваете? – спрашиваю, а Канистрат, справившись с сухорешками, выплывает из магазина, сдвинув берет на затылок. Интересно, не жарко ему в этом фиолетовом атрибуте?

– «Воскресенье», – говорит.

– Что?

– Фильм, который мы озвучиваем, называется «Воскресенье».

– По Толстому, что ли? – вздыхаю я, опять вспоминая, что одета отнюдь не парадно, не экскурсионно.

– Ну не то чтобы…

– Наше дело – озвучивать ваши мечты, – какие-то они сегодня особенно загадочные, всё перемигиваются, перехмыкиваются.

Мы движемся к остановке, и сначала я замечаю, как из-под земли вырастает Сашина тёмно-зелёная маршрутка. А потом. Потом я слышу, как скрипят тормозами какие-то машины, и какой-то человек в оранжевой рубашке – это я уже вижу – перебегает на ту сторону улицы. У меня падает челюсть и сердце куда-то падает, когда человек добегает и поворачивается к нам в профиль. Если бы не борода – это вылитый Дима, его щека, его нос, его упрямая бровь, его фигура, его дурацкая пружинистая походка.

Значит, этого человека я сейчас видела, из-за него мои мучения и предчувствия. Но почему? Не может быть, чтоб так похож!

Я оттолкнула рукой услужливую Сашкину «Газель» и уже выскочила на полдороги, навстречу машинам. Только чувствую: два панибрата вцепились в меня с двух сторон, клещами впились в мои локти.

– Хозяйка, – шипят сразу оба у меня в голове, а сами молчат.

Человек в оранжевом замедлил бег, но тут мне его автобус закрыл, я попыталась стряхнуть с себя благоразумие Айкендуевых, а они потащили меня за это к дверям маршрутки.

– Дима-а-а-а-а! – заорала я через улицу, через все свои подобные этому сны, через всё своё отчаянье и четырёхлетнюю боль, получилось очень громко.

Оранжевый обернулся, мне ещё раз показалось, что это совсем он, и, секунду поискав глазами, он стал садиться в какую-то белую машину.

Панибратья заталкивали меня в маршрутку, я кусалась, бодалась и только уже внутри поняла, что пешком-то мне его не догнать. Потом была на секунду мысль: что за бред, это не может быть он. Но как похож, и ведь он обернулся на крик.

– Саша, миленький, вон та белая машина…

А он усмехнулся, как будто всё в этом спектакле для него рассчитано по секундам, и, с места взяв, упруго развернул свою здоровенную машину в просвет между встречными. И мы понеслись за оранжевой рубашкой в белых «Жигулях».

Теперь я уже точно знала, что это он. Серьёзное молчание Айкендуевых, забывших перемигиваться и острить, самодовольная улыбка шофёра пугали и успокаивали одновременно. Мне хотелось кричать, мне хотелось бежать быстрее «Газели», хотелось прыгнуть на ходу в эту машину, маячившую впереди. Я хотела попросить, чтобы побыстрее, но поняла, что уже не могу говорить.

Или я умру к Диме, или он ко мне оживёт, но мы обязательно… И почему-то понеслись клочки воспоминаний – не из последних, счастливых с ним лет, а из школьных, дурацких. Как он говорил мне:

– Знаешь, какая линейка точнее и ровнее: железная, деревянная или пластмассовая?

Почему-то мы сидели тогда рядом, кажется, на математике, и он совсем ещё не был для меня… Обыкновенный одноклассник.

Представила, с каким наслаждением, с каким упоительным облегчением мы с ним сейчас будем смеяться, когда я во всех подробностях опишу ему его похороны. Я буду смеяться, а плакать уже больше не буду. И говорить, говорить – недели не хватит, чтобы рассказать ему всё, что произошло со мной за эти четыре года. Это если только рассказывать, не целоваться. А сколько всего расскажет мне он! Самая точная – это железная линейка!

Всё это – если догоним. Догоним! Вместе проскочили на светофоре, Сашка гонит, знает своё дело.

Сколько раз мне снилось, что мы с Димой снова встречаемся. И вот наступает исполнение. Наверное, я выплакала все жемчужины из того коридора. Боюсь оглядываться на притихших панибратьев. Боюсь увидеть в их глазах жалость или снисхождение к сумасшедшей.

На колени упаду перед ним, скажу: наконец-то! Руки буду целовать: ты жив, спасибо! Никому и никогда такого. Он единственный человек во.

Мы выезжаем за город. Расстояние между нами и «Жигулёнком» не увеличивается, но и не уменьшается. Может, это ловушка? Может, эти странные люди поманили меня видением и везут куда-нибудь, чтобы замочить под кустом? Зачем я им сдалась? Это не страшно, страшно – если не Дима. Хочу что-то спросить у Саши, голоса так и нет. Всё так не-понастоящему, так странно, скорей бы уж обе машины оторвались от земли.

– Скорей бы, – скриплю.

Вдоль дороги леса, перелески, холмы пошли.

– Куда же? – я не могу, не хочу приходить в себя.

«Жигулёнок» резко останавливается, тормозит на обочине, человек в оранжевом, Дима, он, выходит из машины и быстрым шагом направляется куда-то в лес. Тот участок мозга, что отвечает у меня иногда за логику, лучше вообще сейчас отключить. Всё абсурдно, а разве встреча, о которой я мечтала, – это не абсурд? Не безумие? Господин Мюнхгаузен, вы умерли, у вас есть могила. – Придётся снести.

Сашка останавливается. Я в последний раз оглядываюсь на панибратьев, боясь выйти и упасть в разочарование. Канистрат, потупив глаза, гладит двумя пальцами шёрстку Оболтуса. Полиблюд невозмутимо жуёт, лицо наглухо запахнуто от моих вопросов. Запахнуто, запах, запах ванили и вонь запала. Я выскакиваю из «Газели» и, уже ничего не соображая, несусь в лес, за удаляющимся оранжевым пятном. Мне бы его окликнуть – но горячий и мокрый страх: всё это неправда! И чем раньше этот человек обернётся, тем скорее я пойму, что не он…

Вдруг оранжевое исчезает, и я прибавляю ходу, прыгая через поваленные берёзы. Понимаю, что там – обрыв, он просто спустился с холма, вот и пропал из виду. Ещё несколько шагов и – опа! – внезапно открывается внизу оврага лесное озеро. Теперь мне сверху видно, что Дима со всех ног бежит к озеру, к лодке. Ноги меня почти не держат, подламываются, я скольжу на коленях вниз, собирая собой ветки, хвою, плачу и пытаюсь не стряхивать с себя всего этого наваждения. Что? Куда он? Зачем? Сейчас растворится в воде, в небе, это же просто один из множества моих снов. И вот то, как он пытается перевернуть опрокинутую лодку, где-то я уже видела совсем недавно.

Бежать не могу, даже встать с коленок не получается, я ползу к озеру на четвереньках, вдыхаю и кричу, кричу ему на весь лес! Зову его, а он рывком оборачивается, переворачивая наконец упрямую лодку, смотрит на меня и, кажется, улыбается. Потом машет мне, не то призывая, не то прощаясь, а я понимаю, что это точно он, живой, только почему-то с бородой, я хочу подойти к нему ближе, но теперь мне уже совсем страшно. Я опускаюсь лбом на песок и шепчу оранжевым песчинкам: спасибо, спасибо.

Потом вытираю с лица последнюю из предназначенных жемчужин и начинаю медленно подниматься, вставать, выпрямляться навстречу своему воскрешённому счастью.

Автор:

– А можно сделать так, чтобы мы никогда не умерли? Не все, а только я, и мама, и Даня, и ты?

– И папа, – на всякий случай добавил Данилка, вряд ли понимая о чём речь.

– И папа, – неуверенно повторила Таня, видимо, опасаясь – не слишком ли велик список избранных.

Агния выпрямилась. Она пересаживала цветы, руки её в перчатках были запачканы землёй, а волосы неудобно выбивались из-под бейсболки. Таня с Даней перевозили в тачке с места на место песок, пересыпая его своими пластмассовыми совочками.

Агния знала и помнила, как сама в этом возрасте – об этом. А потом всегда была уверена, что детям лучше говорить ту правду, в которую веришь сам.

– Ну как тебе сказать, – она задумчиво стянула перчатку с одной руки и поправила волосы. Данилка уже умчался с тачкой, изображая лошадку, а Таня упрямо ждала, рассматривая анютины глазки. – Вообще-то можно, хотя и не так просто. Некоторые учатся этому всю жизнь, а у некоторых само собой получается.

Проще, проще, где твоё педагогическое образование?

Агния снова присела на корточки и, переводя взгляд от анютиных к Танюшкиным и обратно, добавила:

– Просто однажды ты, как всегда, засыпаешь, а потом просыпаешься и понимаешь, как всё здорово. И мама рядом, и Данилка, и папа.

– И ты, – вставила упрямая девочка.

– Ну хорошо, и я, – засмеялась Агния и, чтобы окончательно снять напряжение, продолжила возиться с цветком. – И когда мы вместе все проснёмся, это будет называться воскресение.

Мимо, как вихрь, промчался Даня, но вдруг, услышав знакомое слово, вернулся и важно похвастался:

– Папа сказал, мама к нам приедет в воскресенье, – потом сам себя перебил: – А почему в воскресенье? Это один, два, три – через три дня, – и он выставил Агнии прямо в лицо три коротеньких пальчика с чёрными от песка кантиками ногтей.

– Я знаю, малыш, – улыбнулась Агния, краем глаза наблюдая, как Таня уже разворачивает и увозит у брата тачку.

– А почему через три дня? – машинально переспросил Данилка, по привычке каждую фразу превращая в вопрос и даже не ожидая ответа. – У-у, – вдруг радостно выпучил он глаза, – какие у цветочка ноги грязные! А почему такие грязные?

– Ноги? – Агния застыла на секунду, поражённая внезапной красотой и ароматом произнесённого.

Этой секунды хватило, чтобы малыш обнаружил пропажу тачки и, возмущённо визжа, помчался качать свои права, раскачивать сестру за рукав и толкать её прямо на кучу песка.

И конечно же, над всей этой сумасшедшей идиллией, над дачным посёлком с разноцветными башенками новомодных коттеджей, над щебечущим, по-июньски счастливым лесом возвышался неприступный и гордый, но при этом всё понимающий лось запредельный.

А куда же без лося?

Всемирная история болезни

1

Хорошо прополоскав, потом отжав над ведром тряпку, снова шагнула на балкон и увидела ангелов. Один повыше, другой пониже, с волосами цвета оперившегося одуванчика и в одинаковых синих трусах.

– Бонжур, – мяукнул старший, когда она резко шикнула в себя, как от ожога.

– Здрасссьте, – прополоскала и выжала из себя по-русски Надя. С утроенным «С». Потом с трудом щёлкнула тумблером переключения языков в голове: всё-таки ангелы были местными, франкоговорящими. – Кто вы? – ничего умнее не придумала. Соображай, соображай, откуда на восьмом этаже могли взяться эти анфанты.

Ангелы молча таращили одинаковые серые глаза.

Надя потянулась в комнату, ухватилась за спасительное: «Поль!» Молодец. Спроси у мужа: «Дорогой, откуда у нас эти дети?»

А белобрысые и незваные гости тем временем решили отступить. Задом, задом, не спуская честных глаз с гостеприимной хозяйки – допятились до дырки, до лаза, соединяющего два балкона.

Ах вот оно что. Надя бы и кошку в такую щель не пустила. Во-первых, узко. Во-вторых, опасно. Балконы прилегают друг к другу не вплотную: если не застрять, можно и сорваться.

– Ну нет уж, стойте, – она отбросила тряпку, младший мгновенно скользнул в дыру, а старший засуетился и попался.

Надя, вспомнив отчётливо какой-то похожий сон между балконами, дрожа, ухватилась за голые бока малыша. Втащить его назад, к себе, или протолкнуть на родную территорию? Несколько секунд поборовшись с собой и с упрямым тельцем – втащила.

– У вас дома кто-нибудь есть? Взрослые дома? – присела она к мальчишке, стараясь говорить не сердито. Даже ласково постаралась. Он – что называется – тряхнул кудряшками, должно быть, утвердительно.

– Тогда я тебя отправлю домой через дверь, – Надя взяла его за руку и самоуверенно потащила в квартиру. За спиной что-то шуркнуло: это младший вернулся, не желая отстать от брата.

Господи, что мне с вами… Держа в каждой руке по маленькой лапке, Надя представила себе физиономию мужа. Но на полпути младший вдруг заупрямился, воткнулся в ковролин столбиком, уголком, застопорив движение, а в прихожей заурчал телефон. Она услышала громкое «алло» Поля и его внезапно тихую следующую фразу. Так понижают голос, может быть, не в расчёте на то, что соседняя комната не услышит, но скорее всего совсем без расчёта, подсознательно, на всякий случай. Так может женатый человек вдруг заговорить с девушкой, которая ему, конечно, нравится, ещё вовсе не собираясь скрывать от супруги содержания беседы.

Надя отмахнулась от облачка идиотской фантазии и поволокла своих молчаливых гостей в прихожую. Поль, не отрываясь от трубки, недобро взглянул и сунул реплику в её сторону:

– Мне сегодня раньше, собирайся, если поедешь со мной, – и снова исчез в телефонном разговоре.

Надя плечами пожала: двух невинных созданий в белых колечках волос, сбежавших с полотен какого-нибудь Лувра, муж, кажется, не заметил.

– Это ваша квартира? – спросила она у малышей. Ни с соседями, ни с расположением окон и квартир она ещё не успела познакомиться.

Старший сказал да, младший сказал нет. Усмехнулась: кому верить? На вид одному три, другому – пять. Ладно – и позвонила. Третьему, открывшему дверь, было около семи, Надя по белым кудрям и синим трусам поняла, что попала туда.

– Твои братья забрались к нам на балкон, – улыбнулась она старшему мальчику. – Кто-нибудь из взрослых дома? Я бы хотела предупредить…

Третий ангел молча развернулся и пошёл в комнату. Надя завела своих подопечных в квартиру и остановилась в прихожей, ожидая встречи с их родителями. Малыши сразу дунули вслед за братом, а Надя, неловко топчась, стала осматриваться. В глаза ей тут же бросились полочки для детской обуви и вешалки для одежды. Над каждой полочкой большими яркими буквами было написано имя хозяина: Поль, Жан и Пьер. Интересно, – сначала подумала она, – обычно маленьким детям наклеивают разные картинки для удобного различения. А здесь имена. И тут уже обратила внимание, ещё больше удивляясь: дальше по всему коридору были разбросаны игрушки: машинки, мячики, кубики – и на каждом предмете то тут, то там можно было прочитать одно из трёх имён малышей. Жан, Жан, Пьер…

А Поль, наверное, младший, – с неожиданной грустью подумала Надя, нежно коснувшись спинки велюрового щенка, сидевшего на полочке под зеркалом. На белом ухе зверя красовался след синего маркера: Поль.

И вдруг она спохватилась: имена-то!

И потом ещё удивилась: светильник в коридоре в виде рыбы. Большая чешуйчатая жёлтая тварь с прозрачным светящимся брюхом. Причём неспокойная такая, вертится над головой, и даже показалось – рот открывает.

И уже услышала из собственной квартиры – мужа призыв:

– Надин, где ты?

Понимая, что вряд ли удастся поговорить с родителями ангелов, Надя шагнула с предупредительным возгласом:

– Мальчики, закрывайтесь, я ухожу, – шагнула и заглянула.

В одной комнате сидел в позе лотоса старик, вполоборота к окну и – то ли спал, картинно задрав подбородок, то ли медитировал на тиканье часов. В другой комнате обнималась и старательно целовалась какая-то парочка – совсем непохоже на многодетных родителей. Вообще-то квартира оказалась полна народу, но никто внимания на Надю не обращал.

– А ну вас, – сказала она сама себе и зачем-то дёрнула при выходе за ниточку выключателя. Рыба беспомощно шевельнула плавником и погасла.

– Представляешь, – жаловалась она мужу, смеясь, уже в машине, – самое странное, что имена у них ваши. И разница в возрасте примерно такая же: два-три года.

– Ладно, чего уж там странного? – мрачновато парировал Поль. – Обычные французские имена. Ну совпадение, конечно. Вот если бы… – и замолчал, якобы увлёкшись дорогой.

– Кто тебе звонил? – мягко попробовала постучаться Надя, как бы изнутри его мысли, а не с праздного парадного подъезда.

– Да это Луи, – неохотно приоткрыл своё окошко Поль, вгоняя старенький «рено» в зеркальное брюхо Дефанса.

Четвёртый месяц Надя работала в этом районе Парижа, а всё привыкнуть не могла. Такой сладковатый, меленький ужас, как будто надела очень красивые, но чужие – на три размера – притом лакированные сапоги. Больная фантазия фантастов детства, какой-нибудь незнайка в солнечном городе, у которого крыша едет от крутящихся крыш. Подвесные стеклянные тоннели, самодовольно бликующие небоскрёбы, винтовые спуски-подъёмы и ещё один шарообразный кинотеатр. Кто мог подумать оттуда, из России, что Париж может быть и таким?

Ну вот, а Луи, собственно… Это был новый сотрудник мужа. Не то помощник, не то заместитель, не то секретарь. Надя не очень-то разбиралась. Видела, кажется, только раз, да и то из машины, невнятно.

– Он диссертацию пишет, – недобро усмехнулся Поль, втискиваясь на парковку и, как всегда, задевая впереди и сзади стоящие машины. Этой нарочитой небрежности автопарижан Надя уже не удивлялась, хотя и отмечала ещё каждый такой поцелуй бамперов мысленным «Опа». А вот к чему было сказано насчёт диссертации и чем грозит учёная степень Луи семейству Деррида, осталось невыясненным. Одинаково шустро и машинально Поль выскочил из машины, всхлипнул дверью, пикнул сигнализацией, чмокнул жену – и был таков. Видимо, правда спешил.

А Надя направилась к своему торговому центру, где и работала на третьем этаже в ресторане. Официанткой, практикуясь в языке и в ожидании лучших времён. Обходя говорливых чернолицых мальчишек-уборщиков, вспомнила, что так и не домыла на балконе пол. Солнышко отразилось во всех зеркалах соседнего здания и осчастливило внезапным блеском людей на эскалаторе. Жизнь уже вовсю кипела в Дефансе. У соседей весело кружились разноцветные тарелочки.

Да, Надежда Игоревна, грустить не приходится.

К тому же ещё эти тарелочки. После блуждания по блестящим лабиринтам и аркам Дефанса ребятам страшно есть захотелось.

Пока Тимуры изучали разговорник в поисках лукового супа, Маша впала в очарование этого кулинарного хоровода. Стоят на движущейся ленте разноцветные тарелочки под прозрачными крышками и едут себе друг за другом: красные, зелёные, синие, жёлтые, фиолетовые. Каждый цвет – своё блюдо; садись за столик, что хочешь выбирай, когда оно мимо тебя проплывать будет. А потом расплатишься, предъявив пустую тарелочку. Маша умилилась и даже полезла в сумку за камерой – туристка в ней проснулась. Но позвали Тимуры. Срочно! Они нашли в меню соседнего ресторана и луковый суп, и настоящее французское крем-брюле и – боже! – седло барашка с кровью. Маша немножко так по-французски могла, поэтому ребята всегда её вперёд выставляли.

Официанточка с крашеным разноцветным хвостиком на затылке, перебирая корочки меню на разных языках, лукаво улыбнулась:

– What language d’you prefer?

– English, – отважно выставила Маша улыбку «мечта инфака».

– And Russian, – буркнул Тимур.

– А я почему-то так и подумала, – довольно хихикнула хвостатая с лёгким, но приторным южнорусским акцентом. – Выбирайте, ребята, щас всё сделаем.

Надя быстро отправила с заказом какого-то мальчика, а сама присела рядышком, вожделенно ловя глаза соотечественников.

– Смешно вам? Думаете, меня ностальгия мучает? Нет уж, у меня здесь всё хорошо, я уже почти дома. Но вот как увидела его, – она кивнула на Тимура, – сразу захотелось прильнуть к плечу: «Макаревич, миленький». Вам говорили, что вы похожи на Андрея Макаревича?

Тимур смущённо поёрзал и усмехнулся.

– Вы тоже похожи, но меньше, – продолжала выплёскивать Надя недельный запас русских слов. – Вы ведь близнецы?

– Близнецы, – хором кивнули Тимуры.

– Давайте знакомиться. Меня Надя зовут, а вас?

Ребята переглянулись, потом вздохнули и одинаково печально улыбнулись, как будто исполняли давно осточертевший, но необходимый обряд.

– Я Тимур, – сказал один, тот, что был больше похож на Макаревича.

– И я Тимур, – сказал его брат.

– А я просто Маша, – склонила голову Маша в ответ на изумлённо выстреливший Надин взгляд. И, понимая, что так не отвертеться, постаралась объяснить как можно проще! – Родители у Тимуров хорошие, но странные. Это папа придумал сыновей одинаково назвать. Говорит, хотел надо всем нашим обществом посмеяться, чтобы людей и особенно все организации в ребус вогнать. Чтобы никто понять не мог: где тут один Тимур Николаевич Сахнов, а где второй. Чтобы все с их документами путались, ошибались, мучились, плевались. Получилось не очень смешно: ребята сначала дико страдали. Потом привыкли.

Надя в порыве жалости взглянула на то, как голодные братья-тёзки перехватывают с принесённого подноса свои тарелки.

– А вы? – с машинальной улыбкой снова обратилась она к Маше, надеясь, что это всё-таки шутка.

– А я их жена, – серьёзно ввернула та над кровавым барашком. – В паспорте у меня записано, что я жена Тимура Сахнова, а которого из них – никого не касается.

– Э-э, приятного аппетита, десерт вам принесут позже, – бросило русскую официантку в крайность официальности и тут же сдуло каким-то ветром.

– Испугалась, – провернул с набитым ртом один Тимур.

– Не поверила, – усмехнулся второй.

Маша поскребла локтями по столу, рассматривая инсталляцию в своей тарелке, и примирительно-безучастно заключила:

– Да просто ей работать надо.

Надя издалека и со смешанным чувством поглядывала на русских туристов. Наверное, зря. Зря она так глупо отреагировала. Нормальные люди: едят, обсуждают что-то, наверное, косточки барашку перемывают. Вряд ли это они над ней издевались. Подойти, спросить, как им Париж. Рассказать. Ох.

Ладно, пусть поедят спокойно, потом.

Освободившись от очередного заказа, Надя выпрямилась с чувством, что кто-то за ней наблюдает. По ту сторону стеклянной двери стоял молодой парень в строгом костюме и неприлично пёстрой, легкомысленной рубашке. То ли выискивал кого-то взглядом в полумраке ресторана, то ли просто раздумывал: зайти – не зайти.

Где-то она его…

– Надя! – вдруг неожиданно по-русски, по-студенчески схватила её сзади за талию – Маша: – Где тут у вас туалет?

Надя обрадовалась такой простоте и панибратству, повела – как добрую подругу – до самой двери. Но тут…

– Да вы что, какие чаевые? Я ведь вас даже не обслуживала!

Но Маша многозначительно дёрнула головой и потащила её за собой, по-прежнему втискивая в ладонь бумажку:

– Я спросить у вас хочу.

А в окружении кабинок и зеркал уже не стесняясь, как будто сорвавшись с цепи, зашептала:

– Тимуров не пугайтесь, Тимуры – это так. Просто они мне встретились на пути, и я не смогла между ними выбрать. У одного характер ужасный, у другого – аппетит, в том смысле, что слишком хороший. Но я тут одного человека разыскиваю.

Тут, конечно, как в плохом кино, кабинка зашумела, открылась, вышла дама, и Маше пришлось на минуту замолчать. Надя молча ждала, прощая случайной знакомой её сумасбродство за возможность – хотя бы послушать.

– Мы расстались с Андреем, когда я была… – Маша торопилась, перебивая саму себя, – и уехал сначала в Финляндию. Потом знакомые в Германии написали мне, что он там. И вот я вижу… По телевизору в новостях из Парижа я…

– Маша, успокойтесь, я слушаю.

– Извините за откровенность, но если я его не найду…

Да, чего-то подобного в размеренной Надиной жизни как раз не хватало. Истерики, русской истерики. Она улыбнулась.

– А если найду…

– Я никого здесь из русских не знаю. По крайней мере, по имени Андрей, – она улыбалась матерински-сочувственно, а Маша уже вытаскивала из своего туристического рюкзачка блокнот, а из него фотографию.

– Может, случайно, на улице где-то…

И вдруг улыбка поползла с Надиного лица, как советская переводная картинка. У которой срок годности истёк, и она наполовину сошла со своего листа, а оторвавшейся половиной – жалкая, кривая – осталась.

– Вообще-то… Нет, это исключено…

Чувствуя, как материализуются в воздухе многоточия, девушки подняли глаза от фотографии друг на друга.

– А вы вообще надолго в Париже? – вдруг спросила Надя с ледяной отстранённостью, которую Маша приняла за желание уйти от вопроса. И от ответа.

– До воскресенья, – обиженно дёрнула плечом. – У нас недельная турпутёвка.

– Я могла бы узнать что-нибудь о нём до вашего отъезда и…

Маша несколько секунд изучала происшедшую в собеседнице перемену.

– Хорошо. Почему-то мне сразу показалось, что вы мне поможете. Вы здесь каждый день работаете?

– Кроме пятницы, – Надя кивнула, про себя продолжая бороться с каким-то сомнением.

– Тогда мы ещё зайдём.

– На всякий случай скажите, где вы остановились.

– Отель «Националь». Рю какой-то там де Фабур. Метро «Сен-Шапель». Мы там появляемся только по вечерам.

– Понятное дело, – улыбнулась Надя, постепенно возвращаясь в себя, в роль слегка назойливой хозяйки.

Выходили девушки из туалета настоящими подругами: за сладкими лицами – взаимное ревнивое изумление.

– Ладно, я побежала работать, вон клиент уже скучает. Только вот, Маша… Может, дадите мне эту фотографию? А я попробую о нём кое-кого расспросить.

Маша скривилась, но решила, что это в её интересах:

– Возьмите, только осторожно.

И ещё почему-то задержались обе друг на друге взглядом, прежде чем разбежаться.

«Невероятно, но такое впечатление, что она его знает», – думала Маша, возвращаясь к столику, где Тимур уже подточил со всех сторон её остывшее крем-брюле.

«Чертовщина какая-то», – думала Надя, засовывая в карман фартука фотографию своего мужа.

Какие смешные рыбки на рубашке у этого парня. Она посмотрела в зеркало, а он посмотрел на неё, трогательно и ясно. А ей от этого почему-то стало спокойнее.

– Извините, что заставили долго ждать. Вы готовы сделать заказ?

Он кивнул, улыбнулся и стал говорить о еде. Где-то Надя его видела.

2

Интересных дел не было уже давно. То мужья просили проследить за неверными жёнами, то наоборот. Жан всё чаще спихивал таких своему добросовестному помощнику Карлу, а сам просиживал в Интернете, в кабаках и лёгких депрессиях.

Правда, история с похищенной фотографией брата его заинтересовала, он подумывал даже махнуть в Париж разобраться. Но такая поездка просила времени и денег, а лишних у Жана не было ни того ни другого.

При выходе из метро его острый взгляд сыщика, слегка затупившийся от безделья, уколол этого старика. Уколол, не пронзил, пронзать там было особо нечего. Обычный лохматый и бородатый дед, разве что лохмы его слегка похожи на мочалку, а морщины на грим – и вот он шёл, разговаривая сам с собой. Очень серая и очень потрепанная одежда – тоже как-то театрально, от слишком педантичного костюмера. Но Жан сейчас подумал о другом: раньше беседа с самим собой считалась первым признаком помешательства. А теперь?

Старик прошёл совсем близко, и дипломированному сыщику пришлось мысленно улыбнуться. Из-под зарослей пегих волос старика торчала чёрная загогулина с проводком – гарнитура мобильного телефона.

Лучше бы он всё-таки говорил сам с собой, это выглядело бы не так дико. А случайная фраза: «Сможешь меня подстраховать?» – брошенная опереточным стариком, не зацепила Жана, и он не стал её поднимать, молча поднялся в свой кабинет.

Ближе к обеду устало вякнул входной колокольчик. Устал он от ожидания, так что теперь Жан приятно поёжился от надежды. Вошедший сытый юноша быстро огляделся не то чтобы с презрением, а как-то скептически. Потом зачем-то притворился смущённым и еле выдавил, покраснев:

– У меня к вам не совсем обычная просьба.

Жан повёл разочарованной улыбкой в сторону посетителя. С этой фразы начинали все, кто просто искал свою неверную половину. Но юноша произнёс, ещё больше заставляя себя робеть:

– Видите ли, я живу на первом этаже, – и глупо замолчал, подавившись своим искусственным смущением.

Что бы это ни значило, Жан предложил ему сесть и не волноваться, позвал Карла заварить кофе, а сам стал украдкой наблюдать.

– Понимаете, – наконец решился продолжить молодой человек, – каждое утро часов в шесть или в семь кто-то стучится в моё окно. То ли просто кулаком, то ли каким-то тяжёлым предметом. Стучит и исчезает, потому что как только я просыпаюсь и подбегаю к окну, там – никого.

В душе Жана тихонечко заскулила надежда.

– А вы не пробовали проследить, заранее подкараулить? – улыбнулся он ласково, чтобы не спугнуть дело.

Посетитель опечалился, склонил голову:

– Я работаю допоздна, поэтому по утрам, как правило, сплю. И мне очень неприятно, что мой сон нарушают.

Жан понимающе кивнул: хозяин барин.

– Правда, я пытался раза два, – вдруг спохватился юноша, то ли вспомнил, то ли придумал. – Ставил будильник на это время, просыпался, сидел у окна. Только в тот раз так никто и не появился.

– Может, соседский мальчишка какой-нибудь, – вкрадчиво предположил детектив, – выбегает по утрам на зарядку, стучит смеха ради и дальше бежит?

– Может, – склонился посетитель, почему-то переходя на таинственный шёпот.

– Ну хорошо, теперь давайте выясним, где вы живёте, и тогда я или мой помощник…

– А вот это самое интересное, где живу, – тоскливо и в то же время как-то гаденько усмехнулся молодой человек, словно готовя неприятный сюрприз. – Мой дом стоит на склоне горы, и подобраться к нему можно только с тыла. Окно моей комнаты – со стороны отвесной, прямо над обрывом, так что туда никак.

– Разберёмся, говорите адрес, – Жан попытался сказать это солидно и деловито, но сам почувствовал, как задрожал его голос. Руки зачесались, душа и даже нагрудные карманы рубашки затрепетали от предвкушения.

Юноша поёжился, покосился на Карла, вносящего кофе, и вдруг резко нагнулся над открытой книгой, лежащей на столе у Жана. Мгновенно – непонятно откуда взявшимся карандашом – нацарапал на её полях свой адрес, а потом склонился ещё ниже, почти совсем лёг на стол:

– Я бы предпочёл, чтобы моим делом занимались вы. Лично. Надеюсь, вы меня понимаете?

И странный клиент, не разгибаясь, потянулся губами к кофейной чашке, бережно водружённой Карлом на салфетку, вздрогнул и пробормотал:

– Не люблю горячего.

И только тогда, когда за этим оригиналом звякнул выходной колокольчик, Жан позволил себе переглянуться с Карлом.

Он прочитал адрес на полях учебника по судебной психиатрии и поднял глаза на карту, начиная разогревать и раскручивать в голове механизм чёткого планирования действий.

Как же хочется побежать и посмотреть! Оставить клиентов на произвол молчаливого Карла и – только посмотреть. Но он почему-то остался.

Лучше бы, наверное, побежал, тогда не заело бы пластинку, не запрыгали бы события шаг вперёд – два назад.

Жан поднял глаза на второго за сей день посетителя и с интересом задвигал челюстью. Мужчина был лет сорока, и в этом состояло его главное отличие от предыдущего клиента. То есть, конечно, одет он был старательно по-другому, и даже очки и усы, которые, по мнению большинства, обязаны изменять внешность до неузнаваемости, – очки и усы присутствовали. Но Жану не соврёшь: это был тот же самый тип, что полчаса назад испортил его учебник своими каракулями.

Привыкший казаться невозмутимым в любой ситуации Жан радушно кивнул добрый день, а про себя подумал: «Ну-ну».

– Добрый-добрый, – голос у этого мужчины оказался какой-то под подушку засунутый, безликий. – Это и есть детективное агентство «Добрый сыщик»?

Жан опять приветливо кивнул, решив не раздражаться до упора.

– Вот что, любезнейший, – вдруг прорвалась у посетителя новая хамская интонация, – если вы найдёте мою сбежавшую из дома племянницу, я вас озолочу.

– Изложите детали, о цене договоримся, – пожал плечами ничуть не обидевшийся сыщик.

И мужчина начал степенно излагать, выкладывать детали, как выкладывает из чемодана разную мелочь для продажи коммивояжёр:

– Девчонка сначала отбилась от рук, а потом и вовсе сбежала. Однажды она не пришла домой, и мы испугались, хотели звонить в полицию. Потом пересмотрели, чего из её вещей не хватает, из одежды и прочего, и поняли, что она тщательно собралась и ушла. Вот, кстати, список вещей – если вам это поможет.

Мужчина достал из жёлтой прозрачной папки белоснежный вощёный листок, где по пунктам:

1. куртка жёлтая (1 шт.)

2. свитер тёплый жёлтый (1 шт.)

3. бейсболки охра (2 шт.)

4. футболки все оттенки жёлтого (4 шт.)

5. джинсы (2 пары)

6. ботинки песочные (1 пара)

7. кроссовки лимонные (1 пара)

8. платье белое в жёлтый горошек (1 шт.)

9. походный рюкзак.

Жан пробежал глазами и кивнул, всё ещё имея в виду, что его скорее всего этот двойник-посетитель дурачит.

– А уже потом мы обнаружили вот это, – и мужчина вытянул из той же папки точно такой же идеально ровный и гладкий лист. Жёлтым опять же фломастером, едва различимым на белом, там было письмо на бегу. (На бегу или имитация бега.)

«Я ухожу, потому что так надо. И если мы не сможем уничтожить мировое зло как таковое, то по крайней мере совесть у нас будет чиста. Мы будем знать, что сделали всё возможное. Не ищите меня, может быть, я вернусь. Анна».

Жан едва удержал за хвостик вертлявую улыбку. Мировое зло как таковое. Сколько девочке лет? Семнадцать – так я и думал.

– Мне понадобится её фотография.

– Пожалуйста, даже несколько.

Рыжевато-бесцветная, курносая, конопатая – в своих бесконечно жёлтых нарядах она совсем как солнышко или цыплёнок.

– Каковы были её отношения с родными, друзьями, не знаю там, с женихами? – спросил Жан, оглянувшись на Карла, вносящего очередную порцию кофе.

– А вы считаете, что это корректный вопрос? – беспокойно нахмурился заботливый дядюшка.

– А как же? Должен я о ней хоть что-то узнать, чтобы определить направление поиска?

Мужчина задумался на миг, потом глотнул кофе, вздрогнул, но на этот раз ничего не сказал по поводу его температуры.

– Вы можете прийти к нам домой и поговорить с её матерью, моей сестрой, – сказал он наконец, доставая из той же папки свою визитку с адресом. – Ах да, чуть не забыл, – и он подтолкнул Жану ещё один лист.

Теперь розовый фломастер. «Я ухожу, потому что так надо…» И тот же самый текст. Подпись – Ружена.

– Так. Значит, они ушли вдвоём? – проницательно закивал Жан.

– Да, это её подруга, наша соседка. Она тоже сбежала.

– А её фотографии у вас нет?

Нет. Эта, должно быть, ходит во всём розовом, – почему-то с раздражением подумал добрый сыщик. У него была давняя неприязнь к утончённым блондинкам с их розовой слащавой эстетикой.

– И как давно ваша племянница предпочитает жёлтый цвет всем остальным?

– Знаете что, – звонко и неожиданно вспылил посетитель, почему-то забыв маскировать голос, – поговорите об этом с её матерью. Жёлтое, зелёное! Вас просят найти девчонку, а не дизайном её комнаты заниматься. Вот вам аванс, остальное – не ваше дело.

И Жану показалось совсем уж подозрительным, что странный клиент окончательно вышел из роли важного и добропорядочно-хамоватого дядюшки, потерял нить, схватил папку и громко звякнул дверным колокольчиком.

Ладно, пока остановимся на том, что это всего лишь родственники, очень похожие друг на друга, по какому-то странному совпадению явившиеся один за другим в мою контору, – Жан перекатывал в памяти образы обоих сегодняшних посетителей. – Но это пока. Потом, возможно, приступим к разработке других версий. Посмотрим, что у нас есть.

Он начал раскладывать всё по полочками и вдруг споткнулся взглядом об учебник по судебной психиатрии. Ведь он так и не успел перевернуть страницу после ухода смущённого юноши. Где же адрес, который…

Ничего не понимаю. Здесь ещё был параграф. А теперь за сто двадцать восьмой страницей следует сто тридцать первая. Вот это да, между ними не хватает листа, он вырван, нагло похищен, Жан…

Жан даже тихо взвыл от возмущения и восхищения. У него, опытного детектива, прямо из-под носа выдрали лист из книги? Как? А главное, зачем? Чтобы проверить его компетентность?

Да, сегодня ему удивительно везло на странности мира сего.

Надо было куда-то бежать. Планы уже не хотели строиться, всё в голове разбредалось, ноги потащили его к двери, а там…

Там уже стоял и мялся третий сегодняшний посетитель.

Взглянув на него, Жан понял сразу две вещи: во-первых, это был тот самый старик, на которого он наткнулся при выходе из метро, а во-вторых, это был тот же самый человек, что и два первых раза, искусно загримированный под старика.

Спокойно, добрый сыщик, спокойно, – сказал сам себе Жан и, вместо того чтобы броситься на старика с кулаками, как сделал бы любой эксцентричный мужчина, которого пытаются водить за нос, спокойно вернулся на рабочее место. Сдвинул все бумаги вместе с учебником со стола в глубокий верхний ящик и проговорил, галантно скрывая враждебность:

– Я вас внимательно слушаю.

– Сынок, – шамкнул многоликий посетитель, – у меня к тебе такая просьба.

Гарнитуры телефона на нём, конечно, уже не было. Или он и правда сумасшедший? Тогда получается объяснить почти всё. Все странности сегодняшнего дня.

– У меня денег не много, каждая крона на счету, – продолжал разыгрывать новую роль нелепый актёр. – Так что вот, всего, что могу предложить тебе за помощь, – и он выложил на стол новенькую, но старательно смятую бумажку.

Жана передёрнуло. Кому он понадобился? За что его разводят, да ещё так грубо, непрофессионально? Впрочем, страницу-то из учебника спёрли довольно искусно.

– Что нужно делать, папаша? – он решил как можно дольше подыгрывать старику.

– Вот… Дома у меня стали пропадать разные вещи. Тапочки там, очки. А потом находятся где-нибудь не там. Вот в холодильнике, например. Я вот живу один, так что некому, кто бы мог надо мной такое безобразие. Вот. А всю последнюю неделю у меня туалетная бумага на подоконнике оказывается. Спать ложусь – она как и положено, в туалете, на полочке. А утром встаю – она вот тут как тут, опять на подоконнике ночует. Вот. Ты уж помоги мне как-нибудь разобраться.

Жан почувствовал нехорошую усталость, не ту привычную усталость от безделья, а тоску от необходимости сражаться с абсурдом.

– Это не ко мне, папаша. Это к доктору обращайся. Ты сам, видно, лунатик или алкоголик, если ничего не помнишь, что куда положил, – говоря это, Жан подошёл к старику, всунул ему в ладонь его бутафорскую денежку и аккуратно развернул лицом к двери.

Старик бумажку взял и, повинуясь настойчивой руке Жана, сделал два шага к выходу.

– Папаша, – вдруг прошептал он, задыхаясь и всхлипывая, – ты сказал «папаша»… Если бы ты только знал, – и как-то по-птичьи, суетливо, бочком запрыгал и вышел, не обернувшись.

Жан не удержался и позвал Карла на помощь:

– Ты проследи за этим типом, а я пока пройдусь по адресам, – и он сунул палец в карман за визиткой.

Визитки в кармане не было. Ни в одном, ни в другом. Не было её нигде рядом: на столе, вокруг, в бумагах, в столе, под столом – нигде.

Давненько, давненько Жан не чувствовал себя таким обескураженным. Видно, кто-то пытается ему доказать, что он – не того. Не очень.

Хм, что ж, Жан принимает вызов.

Добрый сыщик бодро ринулся к двери, но врезался в Карла, вернувшегося сказать, что он уже упустил старика из виду.

– Конечно-конечно, это понятно, – бормотнул Жан полупросебя, хотя, если честно, он не понимал ничего. Решительно ничего.

3

Нет. Не он. Но как похож. И всё-таки не он. А похожи просто удивительно, – крутилась в Машиной голове занудная карусель до самого аэропорта.

Вчера вечером официантка Надя привезла ей продемонстрировать своего мужа. Теперь понятно, почему бедняжку так перекосило, когда Маша показала ей фотографию Андрея. Бывает же такое сходство. Только этот француз пониже, потолще, и щёки у него покруглее. А у Андрея лицо суше, злее, и возле рта вертикальные впадины-морщины. Когда улыбается. Это оттого, что кожа на щеках слишком тонкая. А глаза одинаковые, редкого цвета – летней дорожной пыли какие-то.

Надин муж тоже удивлялся сходству, несколько раз нервно поглядывал на фотографию, как будто боялся, что его разоблачат и уличат в чём-то непотребном. И Надя удивлялась. Но при этом сочувствовала Маше, как подруга подруге, которую бросил милый. Да ведь Маша так и сказала, что бросил – для пущей достоверности. На самом деле всё было немножко не так.

Она и сама уже не помнила, кто из них кого бросил, то есть кто первым начал серьёзно ссориться. Они одновременно устали тогда друг от друга. И вот однажды вечером, в сотый раз поругавшись, они вдруг сошлись на том, что пора бы расстаться. Соскучившись за долгие месяцы по единому мнению, Андрей и Маша почувствовали такое облегчение, что тут же и привели приговор в исполнение: он сказал, что едет за границу, а она выставила его за дверь, даже не заплакав.

И только утром следующего дня обнаружила пропажу.

Тимур, сидящий за Машиной спиной, потянул её сзади за воротничок:

– Маш, у тебя ножнички маникюрные далеко?

– Далеко, – отозвался Тимур, сидящий рядом с ней, у окна. Это он полночи упаковывал свои и её вещи.

– А то я прямо с самолёта на день рождения еду, а ногти постричь забыл, – и Тимур, сидящий сзади, протянул к ней свои когтистые лапы в качестве доказательства.

Маша, грустя, взирала из окошка автобуса на покидаемый город.

– Всё в багаже, знаешь ведь, что ножницы нельзя в самолёт.

Итак, Париж. Да, это была на редкость поучительная поездка. Все мифы развенчаны, все надежды разрушены, легенды больше ничего не гласят. Машин папа сказал однажды, что разочарование – это самое плодотворное состояние для умного человека. Тогда она этого изречения не поняла. Видимо, начинаю умнеть.

Она считала, что отправляется дышать самым красивым городом на земле, как об этом писали многие, а наткнулась на обескураживающую перемежку дворцов и помоек, и знаменитый Булонский лес, оказалось, сильно уступает родимой Сосновке. Она мечтала увидеть на улицах чуть ли не героев всех волн русской эмиграции, ну и, конечно же, Полей Верленов, Жанов-Полей Сартров и Жанов же Полей Бельмондо, а увидела зашуганных торговцев кореньями и наркотиками в индокитайских окраинных кварталах. Она почему-то была уверена, что встретит здесь Андрея, а встретила Надиного мужа. Какой облом!

Похож, похож, но это не он.

– Ты мне всё-таки в аэропорту ножнички достань, – снова вошёл в поток её мыслей Тимур.

– Ты меня саму уже с этими ножничками достал, – незло отмахнулась Маша.

И всё-таки ей сейчас уезжать не хотелось. Это такое разочарование, которое, однако, не убило любопытства, а любопытство неизбежно тянет за собой цепочку маленьких открытий. Например, улыбка парижанина. Стоит случайно встретиться с кем-нибудь взглядом – в метро, в магазине, на улице, – и через секунду появляется улыбка, искренняя, спокойная, просто так. И ты уже не можешь прохмуриться или отвернуться в ответ. Маша говорила об этом с Тимурами – они тоже обратили внимание на улыбки, несмотря на чьё-то там мнение о неприветливости французов.

Итак, любопытство, открытия, следом пришла бы привязанность, которая сродни даже любви. Но нет, сейчас они улетят из Парижа.

А Андрей? Этого человека Маша уже несколько лет пытается отыскать, догнать – всё ради одного. Она хочет взглянуть ему прямо в глаза и спросить, как посмел он украсть такую ценную, такую дорогую ей вещь. Как только в голову ему такое взбрело и зачем?

И потребовать, чтобы вернул.

Правда, сценарий этой предполагаемой встречи несколько раз изменялся в Машином воображении. То она красиво била коварного похитителя по лицу, то бросала ему картинно-страстные упрёки перед лицом его какой-нибудь новой подруги, то…

Но все эмоции постепенно слиняли, осталась только потребность вернуть фигурку.

Серебряный Олень, приносящий Удачу, десять лет простоял у Маши на стеклянной полочке, рядом с иконой Божьей Матери. Богородице Маша молилась, когда становилось плохо, а в Оленя она не столько верила, сколько чтила его – память о дедушке.

Собственно, он и дедушкой-то её родным не был: первый муж бабушки, семейная легенда, герой, без вести пропавший в сталинских лагерях. Председатель колхоза в Тульской области, дедуля пописывал грешным делом письма в правительство – с советами о том, «как обустроить село». Естественно, долго так продолжаться не могло, и однажды в тридцать восьмом дедушку взяли. Он вернулся домой через две недели, исхудавший и просветлённый. Никому ничего не объяснив, он поставил на полочку с книгами серебряную фигурку оленя размером со спичечный коробок и снова взялся за дело. Село продолжал поднимать, но писем уже не писал. Лишь постепенно и только намёками он поведал бабушке, что произошло. Его якобы пытали голодом и бессонницей, его даже били, но при этом почему-то ни разу не допрашивали. Ему не задали ни единого вопроса, не предъявили ни одного обвинения, как будто сами не понимали, что он там делает.

Потом – Маша знала это со слов бабушки – однажды ночью дедушку провели в кабинет, где его ждал какой-то странный человек в штатском. В длинном фиолетовом плаще с капюшоном. Они долго о чём-то беседовали наедине, причём говорил больше фиолетовый и опять же ни о чём не расспрашивал. Потом этот человек вложил деду в руку фигурку оленя и тихо пробормотал что-то невнятное, как заклинание. Понятно было только: «Это тебе от…» Больше всего удивило деда, когда фиолетовый плащ вдруг повернул какой-то рычаг и от стены отделилась и отворилась дверь. Ничего не понимая, заключённый последовал за приглашающим жестом незнакомца и прошёл через потайной коридор на улицу. «До встречи», – сказал деду на прощанье освободивший его человек. И к вечеру следующего дня дед оказался дома.

До конца своих дней он был уверен, что Олень и приказ об освобождении – это подарок ему лично от товарища Сталина. Бабушка, со свойственной многим женщинам кашей в голове, видела в происшедшем более мистический смысл. То она утверждала, что страной в те времена тайно правило общество каких-то «жидких масонов», они якобы и явились деду на помощь, то вдруг начинала уверять Машу в том, что это ангел, тёмный, но справедливый, освободил её мужа.

Так или иначе, дед пронёс с собой фигурку Оленя, который приносит Удачу, через всю войну, вернулся невредимым, а в сорок седьмом его снова забрали. Дед ушёл, а Олень остался. И продолжал приносить Удачу, путешествуя по наследству, сходя от поколения к поколению, как по ступенькам. Зачем понадобилась Андрею их семейная реликвия – Маша обнаружила пропажу Оленя на следующее утро после разрыва, – ей до сих пор не ясно. Она старалась не думать о таких глупостях, но без маленького серебряного друга ей правда было в доме пустовато, скучно и как-то неудачливо.

Когда вошли в здание аэропорта и встали в очередь на регистрацию, Тимур снова завёл свою песню о ножницах. Он потихоньку от брата взял Машу за руку и стал осторожно скрести её ладошку ногтями. Она молча указала ему на забинтованную скотчем дорожную сумку, предназначенную для багажного отделения. Однако Тимур и не подумал отпускать её руку. Ему нравилось вызывать у Маши смущение подобными невинными ласками. Он любил щекотать нервы себе, ей и брату. Знал, что, несмотря на сходство лиц и характеров, на идентичность имён, Маша относится к ним с Тимуром по-разному. Ведь они оба делали ей в своё время предложение, но одно она приняла, а другому отказала, оставив его на правах и в положении брата.

Багаж сдали, регистрацию прошли. А пока белозубые таможенницы в недоумении изучали паспорта и лица Тимуров, Маша бросила свою сумочку на транспортёр и почему-то стала вспоминать, как будет по-французски слово «ножницы».

– Ciseaux, – подсказала ей служительница-мулаточка, указывая на экран.

– Pardon? – чуть наклонилась к ней Маша, не понимая.

– Ciseaux, scissors, – повторила девушка, движением пальцев изображая инструмент.

На мониторе светились потроха Машиной сумочки, и среди прочего хлама отчётливо сияли маникюрные ножницы.

– Pardo-on, – уже другим тоном протянула русская туристка. И вытянула их из косметички двумя пальцами за колечко, как будто боясь, что укусят. – А что теперь?

Тимуры уже прошли и что-то весело обсуждали по ту сторону кордона. Мулаточка повертела ножницы в руках, повздыхала и, махнув рукой, вернула их Маше вместе с улыбкой.

– Ты же, кажется, упаковывал их с ножом и ключами? – напустилась Маша на мужа.

Тимуры повторили изумлённое выражение лиц таможенниц, над которым только что сами потешались.

– Упаковывал. Это ты, небось, вытащила утром.

А другой Тимур быстро опомнился, выхватил у Маши предмет спора и сунул в карман куртки:

– Это судьба. Зайду-ка я в туалет.

Как долго. Уже и посадку объявили. Что он там копается? Как будто у него не десяток ногтей, а не меньше сотни. Тимур пошёл было искать брата, как тот вдруг появился совсем с другой стороны, слегка растерянный, но довольный. Маша с Тимуром подхватили его и вещи и потащили к самолёту, а он, морщась от смеха, пытался оправдываться:

– Я зашёл в туалет отсюда, а выйти сюда не могу. Это система типа шлюза – дверь за мной закрылась, а выход только туда, то есть обратно, то есть по ту сторону границы. И мне опять пришлось идти через этих девчонок, таможенниц, только уже с ножницами в кармане.

– И у тебя их всё-таки отобрали? – ахнула Маша.

– Да в том и дело, что нет, – продолжал удивлённо хихикать Тимур. – Никто меня не обыскивал, не проверял. Видно, мы в первый раз так примелькались, что меня они сочли каким-нибудь назойливым дежавю. Видением. Надо взять на заметку, что таким способом можно и оружие в самолёт, и вообще… – Маша с Тимуром ткнули его с двух сторон, чтобы заткнулся. Всё же самолёт не лучшее место для шуток.

Но Тимур ещё долго не мог успокоиться, он как будто слегка захмелел от своего маленького приключения.

Места в салоне оказались почему-то врозь, хотя Маша два раза уточняла у стойки регистрации, что они – вместе. Теперь Тимуры уселись, а она осталась в проходе, высматривая, с кем бы поменяться. И вдруг увидела, как движется на неё огромный футляр контрабаса, как поршень, сдвигающий всё на своём пути. За контрабасом следовал и казался несерьёзным приложением к своему инструменту – хозяин. Куда деваться? Маша юркнула к сидящему поблизости Тимуру на колени. И по тому, как жадно была тут же схвачена за талию, не оборачиваясь поняла, что Тимур этот – брат, а не муж. Контрабасист, продвигаясь мимо, смущённо проконтрабасил «извините». А Маша с Тимуром в один голос:

– Ничего-ничего.

И она ещё добавила, усмехнувшись и не торопясь встать:

– Очень удобно.

– Щас кому-то станет очень неудобно, – моментально показалась голова другого Тимура.

– Тогда сам договаривайся, чтобы поменялись, – не очень-то логично парировала Маша, используя свой излюбленный рычаг – ревность мужа.

Контрабасист остановился – дальше его не пускали ещё не усевшиеся пассажиры – и с любопытством рассматривал странную семейную перебранку.

Только ночью Маша вдруг вспомнила, что так и не забрала многострадальные ножнички у Тимура. Ей не спалось: усталость, впечатления, разочарования и шум футбола из кухни слились в протяжную головную боль. Париж позади, а что дальше? Плакать хотелось так, что щипало в носу и даже в ушах. Может, она всё ещё жалеет об Андрее? Почему она была так уверена, что встретит его во Франции? Этот проклятый телевизор!

Наконец Маша не выдержала и поползла на кухню просить мужа сделать потише.

– Футбольное обозрение, – кисло-сладко улыбнулся Тимур, понимая, что сейчас его будут ругать. Но увидел, как Маша внезапно проснулась и выпрямилась, с коротким «А!» и выражением чуть ли не ужаса уставившись в экран.

– Это наш новый футболист, француз, кажется, Пьер Деррида. Ты что… его знаешь?

– Деррида? – Маша сразу отмякла от столбняка, присела на краешек табурета и глупо фыркнула: – Наваждение какое-то.

4

Как бы там ни было, надо начать с адресов. С тех самых, сначала столь любезно ему предоставленных, а потом столь нелюбезно похищенных. Конечно, Жан запомнил их наизусть мгновенно, только взглянув. Своему педантичному, но не слишком быстро бегающему коллеге он поручил найти эти адреса в электронной базе города, а сам отправился на места. Посмотреть и пощупать.

Первый из посетителей, смущённый юноша, жил где-то на окраине, на правом берегу Влтавы. Жан решил доехать туда на трамвае. Тёплый, густой, как мёд, запах липы затекал в открытые окна вагона и размазывался по лицам пассажиров, блаженно их улыбая. Жан любил этот запах и Прагу любил – в том числе за разные запахи.

Когда пять лет назад хороший друг его отца предложил Жану перебраться в Прагу, он с радостью согласился. В Париже у него была очень скучная служба – в полиции. Там Жан тосковал, как мальчишка, которому хочется сам не зная чего: не то в море, не то в космос, не то на войну. А тут его позвали работать в частном сыскном агентстве. Хороший друг его отца был хозяином «Доброго сыщика». Жан приехал, посмотрел и тут же влюбился. И в Прагу, и в «Сыщика» – даже несмотря на незначительность поступавших заказов. Ему нравилось главным образом догонять или убегать, находить или прятаться. Жан был авантюристом мелкого пошиба. Хотя сам он вряд ли согласился бы с таким определением.

Он вышел из залитого густой липой трамвая и пошёл дальше пешком. Улица задиралась выше и выше, и здесь уже пахло чем-то другим: подтаявшим марципаном и сладким цветочным чаем. Двухэтажные домики, по горло ушедшие в зелёную пену плюща, кивали на своего собрата в конце улицы. Он-то, этот собрат, и нужен был Жану.

Да, точно, номер девятнадцать. Один этаж, большие окна без герани, над входом вывеска: «У рыбака». Похоже на пивную.

Одним боком этот домишко и правда свисал над пропастью порядочной глубины. Рядом прятались ступеньки, выбитые прямо в камне – вниз, в маленький парк.

Жан спустился и оглянулся на девятнадцатый номер снизу вверх. Вот, очевидно, те два окна, о которых шла речь в рассказе смущённого юноши. В них действительно не так-то легко постучать. Может, здесь тренируются альпинисты?

Добрый сыщик ещё раз измерил глазами высоту: метров шесть, нет, все восемь. Из открытых окон шёл добрый ропоток и звон посуды, а уж запах не оставлял сомнений: в этом доме не живут, а обедают и ужинают. Это господа.

Ладно, – сказал себе озадаченный Жан, поднялся и зашёл внутрь. Несколько посетителей подняли на него глаза, а хозяин кивнул и потянулся за чистой кружкой.

– Пива? – как-то странно вывернув губы.

– Пива, – согласился Жан и пошёл к столику у окна.

Вот этот вид с обрыва, внизу парк. И никакого несчастного юноши, которого будят странные стуки. Жан видел, что его разыгрывают, но никак не мог понять, чего ради?

«У рыбака» было уютно. Интерьер, как это модно, притянут к названию (или наоборот): рыболовные сети на стенах, на столах в стеклянных коробочках чучела рыб. Сам хозяин и официант в тельняшках. Не то чтобы оригинально, а не раздражает. И пиво хорошее.

Жан думал. Пил и украдкой разглядывал посетителей. Трое друзей-чехов средних лет – заслуженный отдых после работы. Пожилая парочка, по виду иностранцы. Да, говорят не то по-польски, не то по-русски. Парень лет двадцати, похожий на монаха, весь в тёмном, а на спинке стула фиолетовая какая-то хламида. Наверное, монах. За спиной Жана сидели ещё двое посетителей, он видел краем глаза, когда садился, но рассмотреть не успел. И он ждал, что вот-вот к нему кто-то подсядет и заведёт разговор. Так было положено по законам детективного жанра, в котором Жан привык находиться. Если уж его послали по этому адресу, если зазвали сюда.

Но время шло, посетители приходили и уходили, и ни в одном из них Жан не видел ничего подозрительного. И никто не подсаживался, не заговаривал с ним.

Чтобы оправдать своё присутствие здесь, Жан заказал ещё пива, потом ещё. Разговаривать с хозяином или официантом он не хотел. «Где мне найти того юношу, который якобы живёт здесь и который трижды в день превращается то в мужчину, то в старика?» Таким вопросом он бы в лучшем случае насмешил. В конце концов Жан до того насмотрелся в добрые глаза форели, стоявшей у него на столе, что и все люди вокруг стали плавно проплывать мимо него, молча шевеля губами и плавниками.

«Пора домой», – подумал неутомимый детектив и, выложив деньги на стол, в последний раз сунулся в окно. Вдруг мимо его взора достаточно быстро проплыла ярко-красная – в сумерках – рыба. Потом следом синяя, зелёная. И только когда что-то жёлтое мелькнуло по ту сторону открытого окна, Жан с грохотом вскочил и метнулся вон из пивной.

Ничего. Никого. Только ласковый пражский вечер, только ветер фыркает в кустах. Жану хватило самоиронии оценить степень собственного опьянения. «Домой», – скомандовал он сам себе, но почему-то пошёл в другую сторону, вниз по ступенькам.

Человек, которого Жан в начале своего пивного вечера принял за монаха, стоял шагах в тридцати от спуска и, кажется, мочился.

– Простите, а вы не видели здесь, – и Жан нарисовал в воздухе полёт разноцветных тел.

– Нет, не видел, – на удивление охотно включилась тёмная фигурка из глубины парка. – Но и вы тоже ничего не видели, – человек застегнул штаны, накинул капюшон, повернулся и зашагал прочь по аллее.

Последнее, чему удивился Жан в этой картине, были маленькие ушки на капюшоне незнакомца, такие, как нашивают на детские шапочки для пущего родительского умиления. Маленькие, круглые ушки на макушке.

Жан потёр указательными пальцами глаза и начал искать дорогу домой.

На следующий день он отправился по второму адресу. Нормальный градчанский дом с цветами на внешнем подоконнике. Жан позвонил и увидел в дверях девочку-подростка в белой майке с двумя косами.

– Э-э, а взрослые дома есть? – промычал Жан, считая, что это солидно и дипломатично.

Девочка кокетливо усмехнулась и вдруг удивила бархатным меццо-сопрано:

– Мне двадцать три, я мать двоих детей… с половиной, – Жан только теперь заметил, как топорщится на животе её майка. – Взрослее меня сейчас здесь никого нет. А вы по какому вопросу?

– Я детектив Жан Деррида, агентство «Добрый сыщик», – переминаясь на месте, признался Жан, словно пытаясь затоптать возникшую неловкость. – Я по поводу исчезновения Анны.

Взрослая девочка сразу встревожилась:

– Что с ней? Её нашли?

– Ещё нет, но собираюсь, – ответил Жан, предвкушая удачу.

Хозяйка провела Жана в комнату, назвалась Иванной и предложила чаю. Но он предпочёл сразу перейти к делу.

– Анна – моя сестра, она ушла из дома вот уже четыре дня как, – бойко начала Иванна, сев напротив него и зажав в каждой руке по косе. Косы были песочные, пушистые и свисали до пояса. Это они придавали своей хозяйке такой несерьёзный и юный вид.

И вдруг она резко выпрямилась и нахмурилась:

– Постойте, а откуда вы знаете? Ведь мы никому не рассказывали, никуда не заявляли.

– Ко мне вчера приходил человек, он назвался дядюшкой Анны, – Жан щёлкнул замочком на папке и вынул фотографию, письмо и список вещей. Иванна, отправив косы за плечи, стала изучать и то, и другое, и третье. Лицо её всё стремительней меняло своё выражение.

– Ничего не понимаю, – прошептала юная многодетная мать.

– Что? – не выдержал Жан. Его так и щипало изнутри любопытство: что же на сей раз?

– Во-первых, у нас нет никакого дяди, во-вторых, я не видела ни письма, ни даже этой её фотографии, а в третьих…

Чего-то подобного Жан ожидал после всех странностей вчерашнего дня и вечера.

– Но это ведь она на фотографии? – вклинился он в тревожную тираду Иванны.

Она кивнула.

– И почерк тоже её?

– Да вроде бы, – не очень уверенно ответила сестра пропавшей.

– А вещи?

– С такой точностью не скажу, но жёлтый цвет она действительно любит. А в-третьих, – машинально пробормотала Иванна, снова мучая свои косы, – в-третьих, боюсь, мне придётся вызвать полицию, чтобы вас допросили. Какое отношение вы имеете к исчезновению моей сестры и откуда у вас её фотография и письмо?

А этого Жан не ожидал. Вот это девочка. Вот это мамаша-подросток.

– А почему вы до сих пор этого не сделали? Почему не обратились в полицию? – парировал он.

Иванне этот вопрос был неприятен, сразу видно. Она раздражённо дрогнула ноздрями:

– Извините, это вас не касается.

– Нет-нет, это вы извините, – вставая, Жан протянул руку за списком, письмом и фотографией. – Эти вещи и полученный мной аванс за работу я верну лично в руки тому человеку, который мне их передал. Желаю здравствовать, – и он шумно и медленно начал двигаться к выходу.

– Господин Деррида, – устало окликнула его Иванна.

Он обернулся, и теперь она уже не казалась ему такой беззаботной девчонкой.

– Пожалуйста, останьтесь. Давайте поговорим. Я расскажу вам всё как было, а вы тогда тоже скажете честно, откуда у вас это, – она указала на папку.

Замочек снова щёлкнул, Жан сел и вернул на свет божий содержимое папки – в знак примирения. А Иванна уже не таким бархатным, а каким-то дрожащим, пунктирным голосом рассказала о том, как поссорилась с сестрой.

– У Анны несколько месяцев назад появилась новая компания. Я их никогда не видела, никого, кроме соседки-подружки, и мне очень не нравилось, что Анна проводит с ними всё время. Она даже в институт раздумала поступать, потому что пропадала где-то с ними целыми днями. С этими, с друзьями. Мы живём без родителей, я, как это говорится, вместо матери. А она чем дальше, тем хуже – стала пропадать по полночи, а потом и вовсе только к утру возвращалась домой, – Иванна снова взяла в руки свои косы, видно, это помогало ей взять в руки себя.

– Может быть, это любовь? В семнадцать лет такое случается, – попытался произнести Жан как можно добрее, но вышло слащаво и пошло.

Иванна дёрнула головой.

– Нет. Она говорила, что их в команде пятеро. И всё намёками, намёками заговаривала о какой-то важной миссии, о каком-то долге. По-моему, она то ли начиталась, то ли насмотрелась этой романтической бездарной дряни, которую сейчас гонят из каждой дыры. А по телефону разговаривала, я краем уха слышала – всё про какую-то принцессу твердит. Не знаю, детский сад какой-то. Как это всё объяснить полиции?

Жан сочувственно закивал, глядя рассказчице прямо в глаза.

– И вот мне надоели эти ночные похождения Анны, четыре дня назад я сказала, что никуда её не пущу, и она… В общем, мы наговорили друг другу гадостей, она собрала рюкзак и хлопнула дверью, – Иванна сунула себе под нос правую косу так, как обычно плачущие женщины поступают с носовым платком.

– Пожалуйста, успокойтесь, – немного помолчав, попросил Жан. – Думаю, ничего страшного не произошло. Скорее всего, ваша сестра вернётся сама, но, если вы не против, я попробую её поискать.

Тут в соседней комнате завозились и захныкали дети. Иванна спохватилась:

– Проснулись! – и извинившись, нырнула туда.

Через пять минут она вернулась и попросила:

– Теперь ваша очередь. Расскажите, только, пожалуйста, побыстрее.

И Жан коротко и обстоятельно, как только мог, рассказал ей обо всех трёх вчерашних визитах: он по-прежнему был уверен, что они так или иначе связаны между собой. Он только не мог понять по лицу собеседницы, верит она ему или нет. Иванна прислушивалась, то и дело вскакивала, пытаясь убежать к детям, но рассказ Жана удерживал её. Потом она сказала:

– Мне трудно это переварить. Не могу поверить, что кто-то устроил такой маскарад с переодеванием и похищением адресов. Это смешно… Но, с другой стороны, зачем бы вы стали всё это придумывать?

Видя её замешательство и нетерпение, Жан предложил:

– А вы обдумайте мой рассказ на досуге: я ведь ничего у вас не прошу. По своим каналам я попробую выйти на след вашей сестры. И если что-нибудь выясню, сразу сообщу.

В беспокойном взгляде Иванны забрезжила благодарность. Хозяйка, кивая, сама стала пятиться к прихожей, словно вытягивая незваного гостя из дома. Так спешила она заняться детьми.

– Позвольте только один вопрос, – спохватился Жан по пути к двери. – А ваш супруг… Он не мог? Это не он ко мне заходил?

– Мой муж уехал из города по делам фирмы, – просто, безо всякого выражения сказала Иванна. – Я сообщила ему о пропаже Анны по телефону, а он, – Иванна споткнулась на этих словах, – просил, чтобы я не заявляла в полицию.

– А не могли бы вы мне показать его фотографию?

Косы Иванны гневно метнулись:

– Вы мне не верите? Говорю же, это не он, его нет в Праге. До свидания, – она захлопнула дверь, и он понял, что последним вопросом неуклюже задавил появившееся было доверие.

У подруги, написавшей розовое послание, Жану не открыли. Может, и правда никого нет дома, а может, его продолжают водить за нос, наблюдая потихоньку из-за плотной шторы. По крайней мере, сестра Анны, кажется, настоящая. Они похожи, – он это только сейчас понял, идя своей привычной медленной походкой по улице.

У Жана было две привычных походки: привычная быстрая, когда он за кем-то гнался или от кого-то убегал, и привычная медленная, когда он пытался разгадать какую-то загадку. Но как он сейчас ни старался, умные мысли ни за что не хотели лезть в голову, облетая её со всех сторон, сидя на попутном ветре.

Жан даже остановился на мосту через Чертовку, чтобы поймать хоть одну мыслишку. Это место напоминало ему скромную такую Венецию: воды речки льнули к стенам домов, а у моста смирно колыхалось туристическое судёнышко, смахивающее на гондолу.

«Надо сосредоточиться на Анне и её друзьях, походить по молодёжным компаниям Праги», – скользнула над ухом Жана мысль и снова нырнула в липовый аромат.

Он сел на парапет моста. В небе над холмом Петржин были навалены кучи взбитых сливок, а над другим берегом Влтавы облака, наоборот, размазывались по небу – будто грубой клеевой кистью.

«Осталось написать картину или стихи, – про себя усмехнулся добрый сыщик, – и пора подавать заявление об увольнении».

Сквозь его тупое лирическое оцепенение прошла женщина с тремя хвостами. Под мышками она держала двух золотистых пекинесов, а на затылке у неё болтался абсолютно такой же, как у них, собственный хвост. Жан, усмехнувшись, проводил её взглядом. И вдруг через минуту женщина вернулась и подошла к нему. Трёххвостая посветила на него коричневыми фонариками глаз и заговорила:

– Простите, пожалуйста. Там, за углом, стоит какой-то дедушка и хочет с вами поговорить. Он говорит, что почему-то боится вас, поэтому попросил меня присутствовать при вашей беседе. Пойдёмте, будьте добры.

Жан отклеился от парапета и пошёл за женщиной с собачками:

– Извольте.

– К тому же он, кажется, не говорит по-чешски, а только по-русски, вот и просил меня перевести вам. Я ведь в школе когда-то учила русский. А вы?

Жан увидел так называемого дедушку и страшно разозлился. Сегодня он, видите ли, не говорит по-чешски! А вчера у него в офисе разливался соловьём. Да и никакой он не дедушка, в конце концов.

– Может, хватит ломать комедию? – набросился Жан колючим шёпотом, подойдя вплотную к бутафорскому старику. – Этот костюм, это чёрт-те что! – и он одной рукой сдёрнул со старика шляпу, другой потянул его за бороду, думая, что сейчас она возьмёт и отклеится.

Но тут же с ужасом понял, что борода настоящая, и попятился. Женщина вскрикнула, пекинесы залаяли, старик жалобно забормотал.

– Вы с ума сошли? – двинулась на Жана трёххвостая.

– Извините, – сказал он, протягивая старику его шляпу и не решаясь самостоятельно водрузить её на место.

За пять лет работы в Праге Жан довольно-таки хорошо изучил чешский язык. Но по-русски знал очень мало, худо-бедно общался несколько раз с русскими туристами. Теперь он понял только, что старик говорит со случайной свидетельницей и переводчицей на этом малопонятном ему языке. Глаза женщины ещё больше округлились, и полный изумления взгляд скакнул на Жана:

– Он просит перевести вам, что он ваш отец, что вас похитили у них с матерью, когда вы были совсем маленьким. И вот теперь он нашёл вас. Кажется, так, – женщина подсмыкнула собак поудобнее и явно собралась удирать от этих двух сумасшедших. Жан не смог отказать себе в удовольствии и сочно расхохотался:

– Будьте уж любезны до конца, переведите ему, что мои родители живут и здравствуют во Франции, в городке Ля-Рошель. А он, возможно, с кем-то меня перепутал. Переведите, хотя, думаю, это не обязательно. Он прекрасно понимает по-чешски, по крайней мере, вчера мы с ним мило беседовали на этом замечательном языке.

Женщина перевела очень небрежно, буквально в двух словах, а потом, совсем струсив, стала пятиться и оглядываться.

«Как бы не начала собирать толпу и звать полицию», – вздрогнул Жан, а старику сказал:

– Идёмте со мной, дедушка. У меня в офисе мы всё обсудим в спокойной обстановке – кто кому сын, а кто отец.

Он подхватил старика под руку и потащил за собой, уже не обращая внимания ни на любительницу собак, ни на её тявкающих подопечных.

Всю дорогу до Карлова моста старик всхлипывал, мял в руке шляпу, которую так бесцеремонно сорвал с него Жан, и булькал под нос что-то типа: сынок.

Да, это фрукт ещё тот, надо его хорошенько потрясти и расколоть, – раздражённо повторял про себя Жан, стараясь не взорваться вслух. Он вёл старика под локоть, полуобняв за плечи. Со стороны это выглядело довольно трогательно.

На мосту, как всегда, много народу: торговцы сувенирными стекляшками, туристы – и Жан машинально плотнее прижал к себе локоть спутника. И вдруг – да, да, примерно на середине – старик, указывая куда-то, вскрикнул:

– Берегись! – по-французски.

И это отлично сработало, Жан не мог не обернуться. Он увидел только фигуру в фиолетовом плаще, такую же, как вчера, юркнувшую в толпу. Но в тот же миг локоть его новоявленного отца дёрнулся и пропал: старик с обезьяньей ловкостью перепрыгнул через лоток сувенирщика, вскочил на парапет и метнулся вниз головой во Влтаву.

5

В этот раз на нём были не рыбки, а кораблики. Тот же строгий костюм и рубашка в сине-зелёных мультяшных парусниках.

«Как ребёнок», – подумала Надя с улыбкой и, обходя столы, направилась к нему. И вдруг увидела, что из-под шляпы этого юноши сбегает белая повязка и охватывает половину лба, наискосок. И почему-то именно теперь вспомнила, где и когда. Это Луи, помощник Поля, она его когда-то…

– Добрый день, – просияла Надя не профессиональной, а настоящей своей улыбкой.

И, как протягивают руку хорошему другу, протянула меню.

– Здравствуйте, Надин, – прошептал он как-то слишком взволнованно и смущённо, а она сразу приняла это на свой счёт. – Простите, что не представился вам сразу… Я имею честь служить помощником вашего мужа…

– Знаю, Луи, – просто перебила его Надя, отметая излишнюю церемонность.

– Ваш муж… – ещё больше смутился Луи.

– Да вы садитесь.

– Нет, я есть не буду, – он качнул забинтованной головой и снял так мешавшую и так не шедшую ему шляпу. – Дело в том, Надин, что его задержала полиция. Сейчас он в участке.

Листы меню очень скользкие – несколько штук выскочило у неё между пальцев, из стопки. И на пол.

– Полиция?

– Идёмте со мной, мы должны всё выяснить, – нырнул за глянцевыми беглецами юноша с корабликами на рубашке.

По пути в участок Луи рассказал, что полицейские заявились прямо к ним в кабинет и арестовали Поля. Якобы он не тот, за кого себя выдаёт, и якобы его разыскивает Интерпол как страшного убийцу и вора. В ответ на протесты и уверения, что он врач-психиатр, вот уже семь лет работающий в известной фирме, Поль был скручен и посажен в машину.

Адвоката? Конечно же, адвоката. Как это делается в цивилизованных странах. Надя чуть не плакала и дрожала в колючем волнении. И скорее от желания успокоиться, чем от искреннего интереса, спросила:

– А с вами-то что, Луи? – взмахнув рукой надо лбом.

– Да это, – он постарался беспечно фыркнуть, – ерунда, я упал, – и покосился на Надю, поверила ли она.

Входя в полицейский участок, Надя для храбрости уцепилась за локоть Луи и тут же почувствовала, как исчезли из головы все признаки знания французского. Очень захотелось на родном поругаться.

– Здесь находится заключённый Поль Деррида?

Дежурный рассмеялся и сказал, явно передразнивая её акцент:

– Заключённые в тюрьме, а здесь временно задержанные.

– Хорошо. Э-э, так он здесь? – нахмурилась Надя, ещё больше коверкая слова.

– Деррида? – дежурный сунулся куда-то в свои записи, справился. – Здесь, но свидания запрещены до выяснения обстоятельств.

– А с кем из начальства… – не очень уверенно выступил Луи, поняв, что Надя вот-вот совсем разучится говорить.

Человек в форме слегка закатил глаза, давая понять, что все его тут порядком достали со своими просьбами, потом устало воззвал к телефонной трубке и велел охраннику проводить посетителей на второй этаж.

Разговор с инспектором сразу же превратился в допрос. Ну и пусть, Наде нечего скрывать, лишь бы поскорее разрешилось недоразумение. Она, как бойкая ученица, отчиталась, где и когда она познакомилась с Полем, а также – в двух словах – что он за человек.

– Так-так, – усмехнулся инспектор недобро, – значит, друзья по Интернету? И при этом вы – русская?

– Да, русская, – кивнула Надя не то чтобы с гордостью, но как-то успокоившись и – упрямо.

– В том-то всё и дело, это только подтверждает, – бормотнул служитель закона и посмотрел с проницательной, как ему показалось, улыбкой.

– Что подтверждает? В чём его обвиняют или подозревают? Вы хотя бы это можете объяснить? – смутилась и разозлилась от этой улыбки Надя.

– Извольте. Ваш так называемый муж – это скорее всего один из организаторов международной религиозной секты. Вернее, когда-то она была религиозной, а потом превратилась в террористическую организацию. На счету её лидеров десятки, – инспектор поискал что-то глазами на столе, как будто хотел подтверждения своим словам, – а может быть, даже сотни человеческих жертв. По последним данным, они готовят какой-то мировой заговор, поговаривают даже о какой-то воронке, ведущей к концу света.

Смех и возмущение щекотно завозились внутри Нади при этих словах. А инспектор ещё пуще того продолжал:

– Так вот, один из организаторов всего этого безобразия – бывший гражданин России, тот самый, который сидит сейчас у нас в камере. А вы, – он бесцеремонно ткнул в Надю пальцем, – то ли его сообщница, то ли очередная жертва. И я бы с удовольствием вас задержал, но у меня нет на то указаний свыше, поэтому я пока вас…

Сухой жалящий ветер мыслей пронёсся у неё в голове. Конечно, из него первым делом выскочила история с русскими туристами и с их фотографией. Надя уже вдохнула, чтобы выпустить эту историю на волю, но остановилась, поражённая следом идущей мыслью. Ей сейчас просто-напросто не поверят, расскажи она всё. Человек за столом язвительно улыбнётся и скажет: «В том-то всё и дело, это только подтверждает».

Не надо. Пока об этом не надо. Как-то найти свидетелей, доказательства. Или хотя бы посоветоваться с Полем и его адвокатом. И она пошла в наступление с другой стороны:

– А знаете ли вы, мсье, такую болезнь, как сахарный диабет? Человек, страдающий инсулинозависимой формой диабета, должен принимать строго определённую пищу в строго определённое время и два раза в сутки получать инъекцию инсулина. Иначе такой человек может впасть в кому от гипогликемии или гипергликемии и, соответственно, – вскоре умереть. Так вот, господин инспектор, мой муж, или, как вы изволили выразиться, так называемый муж, страдает сахарным диабетом, и если через два часа ему не будет сделан укол по всем правилам, вас будут судить за убийство, за халатное отношение к обязанностям, повлекшее за собой смерть невинного человека.

Сильно. У инспектора неестественно вытянулось лицо, даже Луи как-то странно побледнел. Поль не любит, как он говорит, клеить афиши о своей болезни. Скорее всего, Луи даже не в курсе.

А инспектор ещё несколько секунд повзвешивал мысленно возможные последствия: того, что эта женщина лжёт, и того, что она говорит правду. Ладно. Надя заметила, как он всё-таки принял решение – облизал губы и поёрзал плечами (правое чуть выше левого).

– А чем вы можете подтвердить свои слова?

Только-то?

– Сейчас я съезжу домой и привезу столько справок, сколько нужно, и заодно инсулин, чтобы он мог вовремя сделать укол, пока вы будете изучать эти справки, мсье. А вас я бы попросила пригласить к временно задержанному Деррида врача, иначе всё может закончиться очень грустно.

(Молодец, молодец, не давай ему опомниться. Главное – побольше требований.)

Офицер недовольно куснул щёку, но после всё же кивнул:

– Согласен, договорились.

Эта русская так просто вывела его из тупика, куда сама же и загнала, что он, конечно, заподозрил подвох. Врача. Да, пожалуй.

– А с вами, – он обратился к Луи, тем самым как бы отпуская Надю, – я бы ещё минут пять побеседовал.

– Надин, подождите, я вас подвезу, – крикнул Луи ей вслед.

– На улице, – выходя, уронила она, как те листы с меню, а он подхватил.

Ей хотелось на воздухе отдышаться от навалившейся галиматьи.

– Надежда Игоревна, – вдруг услышала она и вздрогнула. После Маши и Тимуров это были первые русские слова. Мелькнуло почему-то, что сейчас она увидит того самого Андрея, двойника. Но подошёл совершенно незнакомый человек средних лет, похожий на бунюэлевского пастора. Только вместо сутаны тёмно-фиолетовый плащ, назло жаре застёгнутый наглухо.

– Я хочу вам помочь, извините только, что не представляюсь – не имею права, – скороговоркой заперебирал человек на добротном русском языке. – Вашему супругу предстоит претерпеть ещё много мучений, а вы можете его спасти, если выполните одно условие.

Тонкая струйка неприязни побежала по горлу, как песок по клепсидре, но Надя умела не грубить чужим людям, вот и сдержалась.

– Что я должна делать? – спросила она, едва касаясь лица незнакомца взглядом.

Мужчина достал из кармана плаща фотографию и подал Наде. Рыба. Какая-то тёмная фигурка с золотистым глазком. И что?

– Это древнеисомская реликвия, Рыба, открывающая смысл, – начал пояснять мужчина в плаще.

«Древне-чего»? – хотела переспросить Надя, но промолчала, испугавшись собственного невежества.

– Она была выточена из неизвестного в наше время камня, похожего на гематит, – продолжал фиолетовый тип. – По преданию, человек, владеющий этим талисманом, достигает вершин духовного развития, на него сходит настоящее просветление. А страна, в которой находится великая Рыба, процветает. Культурно, экономически, в общем, дом – полная чаша.

Надя моргнула и ресницами подцепила стрелки своих часов, опять начиная нервничать.

– Я вас долго не задержу, – усмехнулся незнакомец. – Во время Второй мировой войны это бесценное сокровище было разбито и похищено из частной коллекции одного уважаемого француза. Рыба расколота на три части, но части эти, разбросанные по свету, не утратили своей магической силы, а наоборот…

– А я-то тут при чём? – нажала Надя и на полуслове порезала этот бред, тянувшийся словно со страниц какого-нибудь модного промистического романа.

– Вы должны найти рыбий хвост, – невозмутимо сложил ладони книжечкой её собеседник. – И как только вы передадите реликвию в наши руки, вашего мужа освободят. В противном случае…

– Что вы говорите? – почти взвизгнула Надя. – Это какой-то шантаж, это просто…

Она метнулась к дверям полицейского участка:

– Арестуйте вон лучше его! – уже по-французски.

И с размаху попала в объятия выходившего Луи. Оба смутились, но тут же:

– Луи, посмотрите, этот проходимец…

А проходимца, конечно, уже и в помине…

Тогда они сели в машину Луи, и Надя стала рассказывать, заикаясь от возмущения, о фиолетовом незнакомце с его дурацкой рыбой. Луи молчал, и было непонятно, слушает ли он её внимательно до безмолвия, или просто не привык разговаривать за рулём.

– Как вы думаете, что это такое? – не выдержала Надя. Её так и распирало от злости, а он был спокоен.

Луи покачал головой и снова промолчал. И Надя отметила про себя, что ничего не понимает в происходящем.

Дома она вытащила из холодильника футляр со шприцами – надо было уже торопиться – и сунулась в ящик за документами. Что там ему нужно, этому инспектору? Справки о болезни Поля? О заключении их брака? Она даже подумала предъявить ему какие-нибудь фотографии типа свадебных, и вдруг…

Горячий удар изумления в затылок: среди документов и каких-то писем родителей Поля – фотография рыбы, точно такая же, как у сегодняшнего негодяя. Фигурка из неизвестного камня. Рыба, открывающая смысл, древне – как там её – реликвия. Рыба, в обмен на чей хвост Наде обещали вернуть её мужа.

В этот день ей предстояло ещё раз хорошенько удивиться. Сначала они с Луи вернулись в участок и передали инспектору всё, что нужно. Тот, в свою очередь, пообещал, что врач будет с минуты на минуту, и вежливо выпроводил их за дверь. Потом помощник мужа подвёз Надю к её ресторану: рабочий день продолжался, ей предстояло ещё несколько часов беготни с подносами.

Прощаясь с Надей, Луи наконец-то созрел для вопроса, и это было довольно неожиданно:

– Скажите, Надин, а когда и отчего заболел Поль?

– Говорят, это передаётся по наследству, – машинально отозвалась Надя. – Его отец был болен диабетом большую часть жизни, вот и ему передалось.

Они обменялись телефонами и расстались довольно холодно для людей, так внезапно ставших единомышленниками. Наде некогда было ещё раз подумать о том, какой этот Луи симпатичный, но странный, – она поспешила занять свой пост. Но напарник Люка сказал, что её хотел видеть администратор, и Надя приготовилась к взбучке за двухчасовое отсутствие. Судорожно выдумывая причины и отговорки – говорить об аресте Поля она никому не собиралась, – Надя сунула свою разными цветами крашенную голову к начальнику в кабинет.

Администратор, тучный мулат, по интонации которого всегда было трудно понять: издевается он над своей собеседницей или пытается её соблазнить, – кивнул на свободное кресло.

– Это ведь вы мадам Надежда Деррида?

Слово «Надежда» он произнёс с какой-то особой мятой перечной в горле.

– Да, мсье, – присела Надя на краешек кресла.

– На адрес нашего ресторана пришло письмо, предназначенное лично вам, – и он протянул Наде пухловатый конверт. Она поняла только, что из России, но не смела пока ни распечатать, ни рассмотреть. Всё ещё ожидая выговора.

– Возвращайтесь к своим обязанностям, мадам, – неожиданно закруглился толстяк, – и впредь…

Он помолчал, и опять, теперь во взгляде, мелькнуло двойственное: сладкая издёвка. Надя с благодарностью закрутила головой:

– Больше такого не повторится, мсье, – уже у выхода.

– Я надеюсь.

«А я-то как надеюсь», – подумала она, протискиваясь в коридор. И тут же с жадностью Пандоры набросилась на письмо. В этом конверте, как в матрёшке, лежали другой запечатанный конверт и маленькая записочка.

«Дорогая моя соотечественница! Я узнала, что у вашего очаровательного супруга Поля Деррида есть брат и что он живёт сейчас в Петербурге. Мне очень нужно с ним встретиться, чтобы обсудить один важный вопрос. Но я никак не могу найти Пьера, здесь его местопребывание держится в тайне. Умоляю, если вы знаете его почтовый адрес в России, перешлите ему это письмо от меня.

Заранее благодарю. Ваша случайная знакомая, Мария Сахнова».

6

В первый раз Маша так сильно опаздывала с заказом. Она обещала своему редактору Оле прислать текст перевода к полуночи, и вот уже четвёртый час, а она ещё колупается.

А всё этот дурацкий футбол, дёрнуло же её туда податься! Когда Маша сказала Тимурам, что хочет пойти с ними в воскресенье на стадион, они удивились. Решили, что она издевается. Но билет купили. И она правда пошла, махнув рукой на оставшиеся дома две здоровенные статьи.

Хотела посмотреть живьём на этого ещё одного француза, Пьера Деррида, дура. А его продержали в запасе весь матч, вот и всё.

Одна статья оказалась какой-то юридической скучнятиной, Маша долго ковырялась со словарём, неуклюже мыкалась со специальными терминами, как мужчина с вязальными спицами. Со вторым текстом вроде бы дело пошло легче, но тут доблестная болельщица начала засыпать перед монитором и снова забуксовала.

Какая-то псевдонаучная статья какого-то псевдоамериканца о том, что начиная где-то с пятого века на территории Сибири существовала никем ранее не обнаруженная народность. Да не просто какая-то там, а высокоразвитая цивилизация со своим языком, со своей религией и искусством. Будучи герметичной и самодостаточной, эта нация не общалась и не вела торговлю ни с кем из соседей, а потому о ней нет ни единого упоминания в документах тех времён.

«Надёжно укрытые от чьего-либо вмешательства непроходимыми таёжными массивами, исомы ни с кем не воевали, а потому все свои силы и весь свой талант тратили на строительство тёплых уютных домов и на создание небывалых для того времени механических приспособлений, позволявших не просто выживать в суровых условиях, но жить в гармонии с окружающим миром».

Маша усмехнулась, отщёлкав на клавиатуре последнюю фразу. Ещё одна сказочка о золотом веке и волшебной стране. Если бы так не хотелось спать, она бы напичкала колючей тонкой иронией эту бредятину, да так, что и Оля не подкопалась бы. А сейчас приходится переводить и писать машинально, без души – быстрее, и так уже опоздала.

Благо у Маши получается выполнять эту работу в полусне. Руку набила. Когда она три года назад, будучи ещё студенткой инфака, пришла в агентство, Ольга встретила её довольно прохладно. Дала ей на пробу два документальных фильма: о заповедниках в Южной Африке и об американских вертолётах Вьетнамской войны. И сказала:

– Всё это можно перевести с английского на русский, даже не зная английского языка, со словарём. Но без знания русского у нас делать нечего.

Получив спокойные и гладкие Машины переводы, Оля слегка смягчилась. И, как бы извиняясь, пояснила, что больше всего её раздражают самоуверенные новички, несущие вместо литературных переводов шокирующие дословные подстрочники.

Машу приняли, она вошла во вкус и стала чуть ли не ценным работником. Хотя строгая, язвительная Ольга никому спуску не давала. У неё не было любимчиков. Машу она до сих пор поддразнивала за ошибку в фильме о Хрущёве: кубанский кризис – это кризис на Кубани, а на Кубе был кризис Кубинский.

Нет, нельзя же так вырубаться. Она сбегала на кухню, плеснула в чашку ещё кофе. Наверное, можно было бы подождать и до утра – кому так срочно потребовался этот бред? Но она обещала Оле. И чувство долга потащило Машу дальше сквозь сон и английские круглые фразы.

«Религию исомов, – продолжал автор статьи, – скорее всего можно именовать языческой. Потому что наряду с верховным божеством Реем таёжные жители поклонялись некоторым животным. Олень, рыба и птица были главными покровителями этого народа, хотя сейчас трудно установить, какие обряды и жертвоприношения существовали у них тогда.

Известно лишь то, что, просуществовав до четырнадцатого века, исомская культура так и осталась замкнутой и незнакомой для окружающих народов. А потом – на рубеже тринадцатого и четырнадцатого столетий – бесследно исчезла, так же необъяснимо, как и появилась».

И на закуску. Автор статьи приводил мнение своего какого-то горе-коллеги о том, что эта загадочная цивилизация, возможно, была инопланетного происхождения.

Маша хихикнула, потянулась и подумала даже, не разбудить ли Тимура, дабы процитировать ему эту великолепную чепуху. Но дело сделано – срочно, срочно отослать статью Ольге!

На белую ночь уже мощно наступало серое утро.

Ещё поднимаясь по лестнице, Маша услышала, как раздражена редакторша. Звонко и сочно она кого-то отчитывала:

– Ты же понимаешь, что меня это не касается. Я тоже не успеваю, я тоже не высыпаюсь. По вине некоторых…

Фраза повисла, но не в воздухе, а на шее у Маши, показавшейся в дверях.

– Извини, я старалась побыстрее, – вместо доброго утра поплыла у неё по лицу виноватая улыбка.

– Ладно, проехали, не ты одна, – отмахнулась Ольга и тут же перескочила: – Машка, давай быстро двигай, там срочный заказ.

– Умху, – с излишней подобострастностью выдохнула Маша. – Что делать?

– Там какой-то иностранец книгу пишет. Хочет её не то перевести на русский, не то прямо на английском отредактировать – я не поняла. Сходи к нему и узнай, что за дела.

– Куда идти?

– А вон у Татьяны возьми адрес, она с ними разговаривала.

Судя по Таниному виду, это ей только что досталось от Ольги.

– С ними – это с кем?

– А с секретаршей иностранца. Она сама говорит и по-русски, и по-английски, но не настолько хорошо, чтобы справиться с книгой, – с видом бунтаря-заговорщика Таня протянула Маше розовый листик с адресом и взгляд исподлобья.

Срочный заказ так срочный заказ. Маша махнула всей честной компании, но Оля остановила её:

– А этого хмыря с древнерусскими сказочками ты знаешь?

– Кого? – не поняла Маша.

– Ну то, что ты так старалась побыстрее перевести, аж всю ночь старалась.

– Не знаю, – нахмурилась Маша, не понимая, где подвох.

– А он сказал, что уже работал с тобой. В пятницу пришёл, говорит, пусть, мол, мадам Сахнова переводит, я её слог знаю. Изящный, говорит, слог, да, Тань? – явно постаралась ущипнуть Машино самолюбие Ольга.

Мадам Сахнова выгнула рот подковкой:

– Не знаю, может, он что и заказывал раньше. Как его фамилия?

– Макс, мистер Макс, – подняла из угла голос Таня, отряхиваясь от обиды на Ольгу. – Непонятно, имя это или фамилия, но представился он мистер Макс. И всё губки вот так цветочком делал, – Таня смешно, дразнясь, изобразила.

Оля и Маша ладно, в унисон усмехнулись, и на этом все трое проглотили утренний комок недовольства друг другом.

Маша довольно быстро нашла двухэтажный особнячок в Озерках, указанный на розовом листочке. Здесь, у озёр, они часто гуляли с Тимуром, когда он за ней ещё только ухаживал. Однажды они сидели у самой воды, к ним подошёл какой-то человек и спросил, не знают ли они, как можно избавиться от икоты. Тимур посоветовал ему попить прямо из озера. Она ещё в тот день сдала экзамен по истории языка – у злющей старухи, которой боялся весь курс. После экзамена Тимур встречал Машу с бутылкой водки и бутылкой шампанского. Он сказал, что если бы она не сдала или сдала там на тройку, к примеру, – они бы пили водку. А если четыре или пять – тогда шампанское. И они пили шампанское, целовались и радовались жизни.

Другой Тимур, правда, тоже ухаживал за ней в это время. Это были весёленькие месяцы. С марта по октябрь Маша крутила обоими братьями, честно влюбившись и не понимая – в кого из них. Сначала они почти всё время проводили втроём: ходили в кафе, на концерты, просто мотались по городу или зависали на всю ночь у неё, смешивая диковинные коктейли и по сто раз пересматривая любимые фильмы. И постоянно смеялись: у Маши в памяти осталось это время как звонкое, разноцветное, не утихающее веселье.

Оба Тимура были в ударе, водя вокруг неё хоровод. И когда они говорили ей в оба уха одновременно, Маша со смехом закрывала уши ладонями и просила:

– Не надо мне этого стерео, давайте по очереди, по одному.

Но постепенно весёлая, никого ни к чему не обязывающая дружба стала мрачнеть-тяжелеть. Искромётная игра вошла в опасно эротическую стадию: братья стали таиться друг от друга и приглашать Машу на свидание тет-а-тет.

Она охотно встречалась то с тем, то с другим. Тут-то ей и предстояло выяснить, есть ли разница между так похожими братьями-тёзками, а выяснив – сделать выбор.

Судя по отметке «квартира № 2» на розовом листке, иностранец занимал только половину особняка. Маша остановилась в нескольких шагах от калитки, достала расчёску, быстрым движением развернула свои тёмные очки и привела в порядок волосы, глядя в стёкла, как в зеркало.

– Тётенька, мы с братьями живём в подвале, подайте хоть пятачок, хоть десяточку на хлеб, – вдруг услышала она откуда-то вынырнувший гнусавый голос.

Парень – даже не подросток, на вид восемнадцать-девятнадцать лет – протягивал к ней красные, все в каких-то прыщах и язвах руки.

– Нашёл тётеньку, – фыркнула она. – Мы почти ровесники. А в твоём возрасте я уже работала и сама зарабатывала на хлеб.

Парень выругался, потом его неожиданно и обильно вырвало, а Маша бочком быстренько просочилась в калитку, благодаря своего ангела-хранителя, что та не заперта. Уже звоня в квартиру № 2, девушка услышала сквозь кашель и клёкот парня:

– Я говорю: лучше туда не ходи, – а потом совсем уже неприятное: – Ну, попадись ты мне!

И она пожалела, что не отделалась от неприятного типа десяткой.

Сначала на звонок никто не выходил. Маша умоляюще нажала на кнопку ещё – посильнее. Послышалась дробь каблуков, дверь шарахнулась внутрь, и Машу чуть не сбила с ног высокая, ослепительно красивая и чем-то взбешённая девица. На секунду обе застыли, потом красавица постаралась обойти Машу аккуратно, но не смогла, довольно сильно зацепив плечом и сумкой.

– Переводчица, что ли? – в её голосе звенел гнев, бравший начало там, в недрах квартиры номер два, но не относящийся к Маше.

– Да, – кивнула та, не понимая ничего.

– Я вам сочувствую, – бросила девица и прощёлкала каблуками по камешкам в сторону калитки.

– А я – вам, – справилась со своим удивлением Маша, предчувствуя, что сейчас её сестра по несчастью попадёт в лапы злого бомжа с больным желудком.

Войдя в опрятную, но довольно безликую прихожую, Маша прикрыла за собой дверь. Неудобно как-то. Видимо, здесь произошла ссора, а тут она со своими переводами. Не прийти ли в другой раз?

– Простите, – позвала она по-английски дежурно-елейным голоском, на какой только была способна. – Простите, можно войти?

Из комнаты послышались шаги, и к ней в прихожую вышел Пьер Деррида, по-прежнему похожий на своего брата Поля и на Машиного бывшего друга Андрея.

– Бон-жур, – Маша плавно двинула шеей вперёд, как будто сделала головой реверанс.

А Пьер сразу понял её изумлённое удивление, понял, что его узнали, и самодовольно, вкусно рассмеялся.

7

Так и не домыла на балконе пол. Постояла секунду, махнула рукой. Да, надо бы заделать эту дырку, а то как бы ангелы опять не нагрянули. Надя нашла какую-то картонку и начала просовывать её между балконных прутьев: туда-сюда, ещё раз – и услышала телефон.

– Мадам? Надин…

Она даже не признала голос Луи: таким он был испуганным и удивлённым.

– Что случилось?

– Пока ничего страшного, только мсье… Поля… В общем, его перевели в клинику, и сейчас он лежит под капельницей.

Надя тихо выругалась. Довели. Но они за это заплатят.

– Гипогликемия? Его там небось не кормили?

Луи замялся:

– Не то чтобы… Там что-то совсем непонятное.

– Ну?

– Видите ли, они сделали анализ. И не обнаружили сахара у него в крови и в моче. То есть в пределах – как у здорового человека. Они говорят, что он и не болен диабетом, а просто симулирует, говорят…

Дальше всё завертелось, покатилось и смазалось: бессмысленная пробежка до ресторана, полицейский участок. Где-то на полпути её подхватил Луи, затопил неуместной нежностью взгляда, но Надя села к нему в машину отрешённо, не поздоровавшись и не улыбнувшись.

В клинике она сама бегом – а за ней Луи – на третий этаж, в кабинет врача. Неестественно вытянутое изумлением лицо доктора Котара с переходом на нервный тик и двое полицейских у него за столом. Надя сунулась было в дверь и быстро убралась в коридор.

– Надин, успокойтесь, – ненужно лепетал под боком неотвязный Луи.

Она не слишком плотно закрыла дверь и услышала, как растерянно оправдывался доктор:

– Господа, я наблюдаю мсье Деррида с пятнадцати лет, я лечил также и его отца, пока он не переехал из Парижа. У них обоих инсулинозависимый тип сахарного диабета. Полю Деррида эта болезнь передалась по наследству.

Судя по тону врача, он произносил эти фразы не первый и не второй раз за утро.

– Вот его история болезни, здесь всё подробно…

– Извините, – отвечал один из полицейских тихо, так что Надя и Луи невольно качнулись головами ближе к двери. – Эту папочку мы заберём с собой. А вот ордер на ваш арест, и будьте любезны…

– За что?

– Фальсификация документов, постановка заведомо ложного диагноза, а на основе этого – соучастие в более крупных преступлениях вышеупомянутого господина Деррида.

Когда доктора выводили, на нём, как и следовало ожидать, лица не было и в помине.

– Мадам, – только и смог он вылепить губами навстречу Наде.

Ей показалось, что он ещё хочет прошептать «помогите», – и опустила глаза. На них с Луи полицейские не обратили внимания и ушли вместе с врачом.

– Надо бы адвоката? – неуверенно предположила Надя, машинально пытаясь оторвать нитку на рукаве блузки.

– Я здесь, мадам, – как маленький, доморощенный бог из машины, вынырнул человечек в кремовом пиджаке.

Он, оказывается, всё это время сидел здесь, в коридоре. А она-то принимала его за больного.

– Жак Мове, – представился адвокат, протягивая крошечную коричневую ручку. – Я уже говорил с вашим супругом и с инспектором, мадам. Вам разрешили свидание.

– Свидание? – Надя изумлённо смотрела на него сверху вниз. Ото всех этих неожиданностей в голове у неё что-то застопорилось.

И они пошли куда-то по этажу.

– Скажите, может, вы понимаете, что происходит? – осторожно заглянула Надя адвокату в лицо.

– Честно говоря, пока нет, мадам. Но попробуем вместе разобраться, мадам.

Как заводная игрушка.

В коридоре у палаты Поля, ковыряя в носу, дежурил мальчик-полицейский. Надю пустили внутрь, а Луи просили подождать.

Она-то думала – прямо так и бросится на шею любимого, как жена декабриста. Всё-таки привязанность – штука серьёзная, даже если твой избранник – вечно всем недовольный, ворчливый тип. Плюс жалость – вроде как основа женской любви. Но войдя в палату, Надя запнулась на вдохе. И вместо висевшего на языке «что они с тобой…» у неё сорвалось:

– Да что же это такое?

Поль сиял.

Увидев Надю, он как-то судорожно подскочил на койке и мелким движением ладони стал манить жену к себе. Она подошла и села.

– Я чувствую себя превосходно, – прошептал он с таким восторгом, какого она в нём не слышала ни в день свадьбы, ни в день покупки автомобиля.

– Я рада. И всё-таки. Что же с тобой происходит… Что значит этот арест и анализы, – Надя с трудом выписывала в воздухе вопросы с какой-то утвердительной интонацией.

– Насчёт ареста я не понял, – скороговоркой и шёпотом заторопился Поль. – Думаю, это всё выяснится. Важно другое.

Он придвинулся к Надиному уху совсем близко и ещё торопливее стал бредить, вздрагивая поминутно на дверь:

– Его посадили ко мне в камеру вчера вечером. Он сказал, что нарочно разбил какую-то витрину, чтобы его задержали и посадили. Он знал, что его посадят ко мне. И он открыл мне глаза на мою жизнь. Это всё ложь, ложь, покрытая тайной. Я когда-то в юности подозревал, а потом всё забылось. Мы сидели весь вечер, он мне рассказывал, а я ему верю…

Надя хотела встать. Очевидно, Поля напоили или накололи какими-то лекарствами. Но у кого спросить? Если врача забрали, кто ей здесь скажет ей правду?

– Успокойся.

– Нет, я спокоен, – воспалённым шёпотом остановил её муж. – Он сказал, что родители у нас не родные, что меня, Жана и Пьера в глубоком детстве взяли на воспитание чужие люди. Те, кого мы считали мамой и папой, на самом деле… Это руководители какого-то глобального эксперимента. А мы были для них всего лишь подопытными кроликами. Что за эксперимент, он мне не сказал, но привёл такие примеры, такие факты… Оказывается, о нашей так называемой семейной жизни знали десятки людей. Это те, кто участвовал в эксперименте. Например, этот мой вчерашний сосед напомнил, что вот, шрам у меня на руке… Когда мне было лет десять, я выхватил кусок стекла из неостывшего костра, было очень больно. А он знает об этом. Откуда?

– Поль!

Но он не слушал, он торопился выплеснуть, пока их не прервали:

– И эта болезнь, этот дурацкий диабет они мне тоже навязали. Если отец – не мой отец, значит, мне не от кого было получить в наследство и сахар в крови! Понимаешь? Ты это понимаешь, Надя?

Наде показалось, что её стукнули по голове чем-то не тяжёлым, но шумным.

– Надя!

– Но как же… Ведь ты болеешь. Ты болел!

– Я здоров! – выкрикнул Поль, забывая об осторожности.

– Ну и дела, – пробормотала Надя по-русски.

– Я здоров, я чувствую себя превосходно. Сегодня анализы подтвердили, что сахар у меня в крови и в моче в пределах нормы, как у здорового! Мне больше не нужно колоть инсулин, с сегодняшнего дня я свободный человек. Я не привязан к дому и к больнице, я… Хочешь, поедем с тобой куда-нибудь в отпуск. Я так давно никуда не ездил!

Надя попробовала говорить как с психованным ребёнком:

– Конечно, поедем, Поль, поедем. Но скажи, разве такое бывает? Ты же сам врач. Разве можно вылечиться от сахарного диабета? Ты ведь сам говорил, что это навсегда. Ещё вчера ты колол инсулин, а сегодня утверждаешь, что это тебе не нужно. Это же опасно! Ты вообще соображаешь, что говоришь?

– Ничего, за меня теперь не волнуйся. Это правда странно, похоже на чудо, но… Я в это верю. Доктор Котар мне поможет выкарабкаться, восстановиться.

– Да, только доктора Котара тоже арестовали, – сердито оборвала его Надя и сунула руку в сумку.

– Арестовали? – вдохнул Поль. Наконец-то с него слетел восторженно-самоуверенный дурман. – За что?

Надя не дала ему опомниться, вытащила и сунула под нос фотографию рыбы:

– Что это такое?

Поль растерянно шевельнул бровями:

– Не знаю. Кажется… А-а, это мама когда-то в письме присылала. Я забыл – что-то она писала: то ли в музее она это видела, то ли, наоборот, в журнале…

– Вчера мне предложили сделку, – вырвалось у Нади грубо. – Я должна найти хвост от этой якобы разбитой рыбы в обмен на твоё освобождение. И пожалуйста, Поль, перестань морочить голову хотя бы мне. Ты сам-то знаешь, почему тебя задержали?

– Нет, – только и смог выдавить Деррида.

– Тебя о чём-нибудь спрашивали? Допрашивали? Что ты сказал своему адвокату?

– Тише, тише, – он неудобно и больно дёрнул её за руку.

Казалось, Надя выбила из него неуместный и бестолковый восторг, и вот теперь забрезжил настоящий, вечно брюзжащий Поль. Он не ответил ни на один из её вопросов, а отодвинувшись к стене, обиженно пробормотал:

– Я так радовался, а ты… Не поддержала.

Дежурный мальчик постучал и стыдливо сунул нос:

– Господа, извините… Вам пора, мадам…

– Одну минутку, мсье, – попросила Надя, и мальчик убрался.

Но Поль, казалось, и не собирался продолжать разговор. Он измученно откинулся на подушку и закрыл глаза.

– Тебе плохо? – спросила Надя, не понимая, жалость к нему или досада её разбирает.

– Мне хорошо, – ответил Поль таким рычанием, что она встала и не прощаясь вышла.

Обида, недоумение, отвращение. Наде не хотелось ни с кем разговаривать, она вышла на улицу, хлопнув всеми дверями, какими смогла. Прислонившись на улице к перилам, поняла, как хочется курить и как хочется домой, в Можайск. Два желания, две слабости, которым она давно уже не давала воли, собрались в одну скользкую слезу и капнули.

О том, хорошо ли ей жилось здесь, во Франции, Надя не смогла бы ответить однозначно. Она давно заметила, что отвечает на этот вопрос по-разному: маме, подругам, мужу. Для мамы у неё всегда был припасён самый радужный вариант, маме Надя всегда старалась казаться счастливей, чем есть. Подругам же – чтобы окончательно не отвернулись из зависти – приходилось чуть-чуть занижать своё благополучие. Истина, как всегда, находилась где-то посередине. Или?

Луи подошёл и молча протянул ей сигарету.

– Как вы угадали? – кисло улыбнулась Надя, вытирая под глазом краешком рукава, всё ещё жалея себя.

– Куда вас отвезти: домой, на работу? Или, может, хотите – пройдёмся, и вы успокоитесь?

– Да, – вздохнула она невпопад, чувствуя, как зелёные листики на белом воротнике Луи согревают её и щекочут. – Почему у вас всегда такие смешные рубашки? – и она просунула руку в его подставленный галантный локоть.

Город уже начинал обедать: в открытых окнах кафе и ресторанов звенело и вожделенно гудело.

Надя и Луи долго шли молча, притворяясь, что всё у них хорошо и даже – что они ни о чём не думают. Потом, сама не зная почему, Надя рассеянно поинтересовалась:

– Как продвигается ваша диссертация? И о чём, кстати, вы пишете?

Луи улыбнулся. Иронично, как будто имел в виду: мол, долго выдумывала тему для беседы?

Они остановились на перекрёстке. Солнце остро отразилось в витрине и обоим кольнуло глаза.

– О-ой, – протяжно изумился Луи.

Со стороны Булонского леса на них несло ветром что-то типа воздушного шара или дирижабля. Это была рыба, огромная надувная рыба, шевелившая в воздухе плавниками и хвостом.

– Мамочки, – привычное русское вырвалось у Нади.

И тут же мимо них промчался мотоциклист, за спиной у которого развевался чёрными буквами плакат. «Найди рыбий хвост», – едва успела прочитать Надя.

– Да это сионистский заговор какой-то! – воскликнула она.

И ещё какой-то ребёнок, запнувшись на переходе через улицу, рассыпал у них под ногами маленькие серо-белые шарики, похожие на рыбьи глаза. Нет, последнее, видимо, просто совпадение. Только Надя почувствовала, что её начинает увлекать эта игра, что она обязана хоть как-то ответить на вызов, бросаемый с разных сторон: от мужа, от инспектора полиции, а главное – от этих загадочных и назойливых рыболовов.

– А знаете, что мне сказал сегодня Поль? – и, оттянув Луи за локоть от перекрёстка, она стала подробно…

– А знаете, какая тема у моей диссертации? – неожиданно наклонился к ней Луи.

Надя решила, что он издевается.

– Так вот, дорогая Надин, научная формулировка вам ничего не скажет. Но смысл в том, что я изучаю влияние психического состояния человека на его физиологию. То, как мысль может сделать здорового человека больным и наоборот.

Надя проводила взглядом улетающую рыбу, переваривая услышанное.

– Вы хотите сказать, что такое возможно? Что человек, долгие годы страдавший сахарным диабетом, мог вылечиться за одну ночь от одной только мысли о неродном отце?

– Вот это мне как специалисту и предстоит выяснить, – в счастливой отрешённости промычал Луи. И, как это делают все маньяки от науки, тут же бросился обнимать и обсасывать со всех сторон свою дорогую гипотезу.

Ну и ну, – подумала Надя. Ей даже почудилось, что Луи – тоже подставное лицо, что он заранее знал, как всё выйдет. Может быть, и Поль только участвует в спектакле, в маскараде. Только вот ради чего?

– А как вы получили место помощника моего мужа? – бесцеремонно, чуть ли не с угрозой перебила она Луи.

Он пожал плечами, опять невинный, как зелёный листик на рубашке:

– Просто у психотерапевта, который работает в такой крупной компании, всегда много клиентов. Таких, которые меня интересуют, столько случаев, подтверждающих теорию о…

– Хорошо, – решилась Надя. Выбора у неё, кажется, не было. – Я почему-то вам верю. Помогите мне найти эту несуразную рыбу. А потом вместе разберёмся с вашей диссертацией.

– Прекрасно, мадам, – улыбнулся Луи, похлопав телячьими ресницами, и хотел поймать для поцелуя Надину руку. Но какой-то прохожий случайно толкнул его в плечо, и романтического скрепления договора не вышло.

«Вот ведь, французы, блин», – подумала Надя.

8

Те облака, что отвлекли его на мосту, растеряли свою живописность, и к вечеру небо обложило жестоко и прочно. Грохнул тревожный ливень – под стать настроению Жана. Несчастный учебник по судебной психиатрии, в котором теперь не хватало одного листа, лежал на столе и тщетно пытался сосредоточить на себе внимание хозяина.

Жан подходил к окну, разглядывал дождь, изучал градусник на окне, потом садился, смотрел на часы, потом шёл в туалет и снова, в десятый раз включал чайник и опять забывал заварить чай. Потом брал и снова клал на место телефонную трубку, отрывал зубами на мизинце заусенец, ходил по комнате – словом, мучился. Он хотел позвонить братьям, но не знал, как объяснить свои события и своё состояние. Разве по телефону такое передашь?

А когда заварил всё-таки чай, трубка сама зазвонила. Это Надин, Надя, его русская невестка. Жану она как-то не нравилась. Он сам не мог понять, что его отталкивает: звонкое легкомыслие или шершавая практичность. И то и другое – несовместимое – он в Наде странным образом чуял.

И вот теперь она просит Жана срочно приехать в Париж. Во-первых, Поля арестовали, во-вторых, он сейчас в больнице под стражей, в-третьих, у него что-то непонятное со здоровьем, а в-четвёртых – с головой.

Натренированный за последние два дня, Жан не очень удивился. Он только поинтересовался печально и строго:

– А с самим Полем-то я могу поговорить?

– Да как? – раздражённо звякнула Надя. – У него же мобильный телефон забрали! Приезжай и поговоришь, если тебя к нему пустят.

– А ты можешь толком объяснить, что происходит?

– По телефону – вряд ли. Пожалуйста, приезжай.

Жан задумался. Может, это и к лучшему. Взять тайм-аут, обдумать свои дела издалека, посмотреть на всё свысока. Из самолёта.

– Хорошо, Надя, я постараюсь вырваться. Хотя у меня тут тоже. Свихнуться можно.

И каждый положил свою трубку без особых обид и претензий.

Надо будет завтра с утра заехать к начальнику, рассказать ему про весь балаган с жёлтыми девочками и прыгающими с моста стариками. И на денёк отпроситься. Отдохнуть.

Что же такого могло произойти с Полем? Арестовали – за что? Что за…

Жан, подойдя к окну, снова взглянул в лицо ополоумевшему дождю.

И утром дождь ничуть не поумнел. Что там дождь – казалось, что сама Прага успела расписаться в собственном бессилии. Жан надел высокие сапоги и непромокаемый плащ с капюшоном, а шагнув на улицу, попал в барабан стиральной машины. Ветер месил воду со всех сторон, да ещё подвывал для пущего сходства. Автомобили плыли по брюхо в воде, редкие пешеходы уже ни о чём не мечтали, смиренно бредя по щиколотку, а то и по колено, в мутных потоках.

– Вышла из берегов, – поймал Жан чью-то мокрую фразу и вспомнил вчерашнего старика, исчезнувшего во Влтаве.

Трамваи шли очень медленно, то и дело буксуя в автомобильных пробках, и просто – от удивления. Жан присел на сиденье у двери, думая о том, что такими темпами он будет добираться часа два, и о том, каким рейсом лучше лететь: сейчас или вечерним. Какой-то человек закурил прямо в вагоне трамвая, очевидно, решив, что стихийное бедствие отменило разом все нормы приличия. Но тут же был с позором изгнан под дождь. Жан проводил глазами бедолагу и аж квакнул от удивления. Ему показалось, что сквозь перламутровые потоки по улице вдоль домов вышагивает жираф.

– Смотрите! – тут же заволновалась какая-то дамочка, и все пассажиры проснулись и забубнили.

– Что-то случилось с нашим зоопарком, – сказал кто-то заботливый. И трамвай остановился. Прямо на рельсах по пузо в воде стоял какой-то зверь – козёл или баран – с рогами, залихватски закрученными и заломленными к спине.

– Видно, клетки залило, вот их и выпустил кто-то, чтоб не потонули, – услышал ещё Жан, выходя из вагона. Он решил, что быстрее сможет добраться пешком.

А воды и звери всё прибывали. На чей-то балкон забралась большая мускулистая кошка – наверное, рысь – и с ненавистью поглядывала оттуда, встряхивая мокрыми лапами. Потом Жан увидел страуса и ещё – не успел он подумать о потопе и зверином ковчеге, как вдруг!..

Это было настолько неожиданно, что он, опытный сыщик, не сразу сообразил, что нужно делать: убегать или догонять. По улице друг за другом, взрывая вокруг себя стены воды, ехали пятеро мотоциклистов. Мотоциклы их были разного цвета, непроницаемо-непромокаемые костюмы и шлемы – того же. Первый был красным, за ним – зелёный, синий, а розовый и жёлтый замыкали процессию. Они проехали так близко к Жану, что ему показалось: даже блеснули из-под дождя и жёлтого шлема шустрые глазки Анны.

В погоню! – крикнул сам про себя отважный детектив, но не обнаружил вокруг себя ничего, на чём оную погоню можно было бы осуществить. Только мёртвым грузом стоящий в болоте трамвай плюс ещё страус, нелепо скользивший на мокрых камнях мостовой. В глаза Жану брызнула картинка-воспоминание, рисунок из какого-то детского учебника. Какие-то звери: гепард, страус, жираф, кто-то там ещё, должно быть, собака. И подписи внизу: 120 км/ч, 60 км/ч, 40… Кажется, самый быстрый из них гепард. Ну да ладно, выбора нет.

И Жан, как озверевший охотник, упускающий дорогую добычу, бросился на несчастную птицу. Опа! Схватив сначала за перья хвоста, Жан скользко подпрыгнул, подтянулся и вцепился в жилистую мокрую шею страуса, оседлав его, как доброго иноходца.

Страус вздрогнул всем своим мощным телом и – только того и надо было седоку – побежал. И по счастливой случайности, побежал именно в ту сторону, где только что скрылись нарядные разноцветные беглецы.

Бог ты мой, только бы шеф меня не увидел, – взмолилось у Жана в левом виске. Позор-то какой. Только бы не упасть.

На дождь он уже не обращал внимания. Впереди замаячили жёлто-розовые пятна, стало быть, всё в порядке. Давай, птичка, давай, нам их никак нельзя упустить. Ополоумевший от страха страус и правда мчался – старался за пятерых. Скользя и чавкая по залитым камням мостовой – но это ладно. Проблема возникла тогда, когда мотоциклисты остановились на светофоре, как самые законопослушные граждане, а невежественная птица ломанулась вперёд, беззастенчиво обгоняя преследуемых.

Жан втянул голову в плечи и теснее прижался к спине бестолкового своего возницы. Как управлять таким экстравагантным транспортным средством, он не знал. Можно, конечно, вот сейчас спрыгнуть и, перерезав дорогу мотоциклистам, остановить их, найти предлог – познакомиться.

Пока он раздумывал, светофор переключился с красного на зелёный, пропустив вперёд и красного, и зелёного, и иже с ними. Радужные байкеры снова обогнали незадачливого любителя пернатых, даже не обернувшись в его сторону. Но и страус ещё поднажал, почувствовав нетерпение седока. Жан мысленно прикидывал, куда могут направляться объекты его преследования, подсчитывая предстоящие светофоры.

Так они и играли в своего рода чехарду, то и дело обгоняя друг друга, и постороннему изумлённому зрителю было непонятно: кто кого догоняет, а кто от кого убегает. Потом светофоры стали попадаться всё реже, пока не исчезли совсем. Прилагая невероятные усилия, чтобы удержаться на скользкой и подвижной спине страуса, Жан всё же старался понять и запомнить дорогу. Вот пёстрая процессия выехала из города и направилась куда-то, кажется, на юго-восток. Ноги и руки у доброго сыщика онемели, примерно то же самое происходило и в его голове. А дождь всё лил, а мотоциклисты всё гнали, а страус бежал. Раза два, правда, гордая птица совершала попытку сбросить нежеланного седока. Выворачивая шею и подпрыгивая выше обычного, пернатый бегун попробовал восстановить справедливость в природе, но был сдавлен и подавлен грубыми сапогами, после чего безропотно продолжал погоню.

А потом страус начал уставать. Жану пришлось сбросить и плащ, и тяжёлые сапоги, но облегчения потеря балласта не принесла. Страус хромал, спотыкался, путал правую ногу с левой; расстояние между убегавшими и догонявшими всё увеличивалось, и вот пять разноцветных точек впереди на дороге размыло дождём, а несчастная птица задёргалась и упала.

Жан отлетел в придорожную лужу и тут наконец-то подумал, а какого он, собственно, свалял дурака с этой погоней. Нет, теперь-то уж он ни за что не отступит. Вот именно теперь и именно ни за что.

Страус был ещё жив, пришлось оттащить его подальше от дороги. И что-то даже вроде «спасиба-прости» пробормоталось у Жана напоследок, перед уходом. В сторону Праги мелькали редкие автомобили. Попутных Жану почему-то не было ни одного. Он отыскал свои сапоги, но за плащом возвращаться не стал, а упрямо побрёл вдоль дороги за умчавшимися беглецами.

Спустя минут десять дождь вроде бы поредел и чуть ли даже не кончился, а в проясневшем воздухе впереди обозначилась деревенька. Ещё через минуту Жану показалось, что он увидел краешек какой-то мощной старинной стены в зарослях у холма. Напустив на лицо и походку самую что ни на есть свирепую непричастность, Жан прошёл краешком вдоль деревни и обнаружил средних размеров красно-коричневый замок, неизвестно какого стиля, эпохи и вероисповедания. Продолговатые полукруглые окна косились на прохожего подозрительно и в контакт вступать не желали.

Возле одного из аккуратных цветочных домиков две девчонки мерили лужи. Одна в сапогах, другая босиком – задрав платье и взвизгивая. При этом обсуждалась очередная серия какого-то фильма. При виде Жана девчонки вздрогнули, потом заперешёптывались, хихикая. Оказывается, их внимание привлекло страусовое перо, вонзившееся сзади в левую брючину и почему-то до сих пор не замеченное.

Сыщик на лету придумал себе новую роль и, легкомысленно насвистывая, подошёл к девчонкам.

– Всем привет, – пропел он голосом Рафаэлева ангела и, ловко наклонившись, выковырнул из себя перо. – Это вам, мадемуазель, – и протянул той, что была босиком. Перо уже начало подсыхать, распушилось и заперламутрилось, так что вполне могло сойти за подарок.

Девчонка снова хихикнула, уже серьёзней, и покраснела. Вторая на всякий случай обернулась на окна дома и тронула одним пальцем приоткрытую калитку.

– Я художник, рисую с натуры старинные замки. Вот приехал посмотреть, что у вас тут, – поняв недоверие девочек, Жан сделал вид, что сразу после вручения подарка идёт дальше, своей дорогой.

– А-а, – протянула босая, схватила подарок и побежала к дому. Её синие резиновые сапожки, сброшенные ещё до появления Жана, остались стоять рядом с лужей.

– А принцессу вы тоже нарисуете? – спросила обутая девочка, тоже перебираясь по ту сторону калитки.

– Принцессу обязательно нарисую, – закивал Жан с видом внуколюбивого дедушки и, чтобы посуше пройти между лужами, занёс уже ногу, но тут же поставил её на место.

– Какую принцессу? – брякнул сыщик, сразу становясь самим собой.

– Не говори, не говори, – запросила девочка с пером не то испуганно, не то озорно. Но сестре её, видно, не терпелось:

– В замке живёт принцесса Матильда, она проспала ровно сто лет, а потом проснулась и осталась такой же молодой и красивой. А теперь она никогда не спит, даже ночью. У неё в комнате в окошке голубой свет, мы с Марженкой видели. И охраняют её пять рыцарей, они никого не пускают в замок, они убивают всех её врагов.

Босая девочка уже тянула свою разболтавшуюся сестру за руку, а Жан, поискав на себе ещё перьев для рассказчицы и не найдя, просто сказал:

– Хорошо, я её нарисую, если хочешь.

– Только осторожнее, – девчонка, видно, сказала всё, что могла, а вторая уже, кажется, была готова зажать ей рот.

– Но я же не враг, – и он игриво выстрелил в неё указательным пальцем, как это делают в кино красавцы герои.

Ну вот, теперь хоть какие-то наброски. Плюс-минус подробность, и с этим уже можно идти к Иванне. Скорее всего, обычная детско-юношеская ролевая игра, вроде тех, о которых рассказывала невестка Надя. Они там, в школе, у себя в Подмосковье, развлекались тем, что напяливали на себя роли героев Толкиена, а потом искали кольца, бились на мечах, целовались и умирали – всё более или менее понарошку. Вот и эти: нашли заброшенный замок и поселились там, скажем, на весь летний период.

Но уточнить, посмотреть там, пошарить – всё-таки не помешает. Жан решил не заглядывать в местный кабачок, чтобы понапрасну не светиться, а непринуждённо миновал деревушку и в ближайшем лесочке стал дожидаться темноты.

9

Судя по выражению лица – любительница футбола. Да что там – восторженная поклонница! Как быстро он становится популярным в этой стране!

Светленькая, остроносенькая, ничего себе, но мелковата. Ему больше нравятся такие, как Инга. Пьер нахмурился – Инга… Ничего, наверняка вернётся. И преувеличенным жестом пригласил девчонку проследовать в кабинет. А она что-то там мяукнула, с трудом склеивая французские слова, о том, что это, должно быть, ошибка, что её послали переводить книгу для какого-то англоязычного писателя, а по-французски она, мол, не очень. Но при этом рада видеть именно его, мсье Пьера Деррида, и так далее.

Он усадил её в кресло, сам сел напротив и заговорил на своём мягком, обольстительном английском. Объяснил этой сероглазой болельщице, что ошибки здесь никакой, что он человек разносторонних способностей и что вот уже давно мечта его – написать автобиографическую повесть, рассказать в ней и о начале карьеры, и о друзьях, и о тренерах, и вообще о том, что такое футбол в наше время.

– Но поскольку я человек очень занятой: тренировки, поездки, матчи, – он нежно смотрел ей прямо в глаза, – то времени на серьёзный литературный труд у меня не хватает. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь мне помог разобраться в набросках и черновиках, привести их в порядок и скрепить в стройный чистовой вариант.

Девчонка смотрела на него во все глаза. А она ведь не намного младше его: на вид лет двадцать, чуть больше. Голубая блузка – очень хорошо к серым глазам.

– И вы пишете на английском? – шевельнулась наконец она в своём кресле.

– На английском, мадемуазель, на английском. Но если вы будете столь любезны и со временем переведёте мою книгу на русский, буду вам очень признателен, – и добавил, видя её замешательство: – Я хорошо заплачу.

Тут она неожиданно стряхнула всю свою восторженность и превратилась в делового человека:

– Прежде чем соглашаться, я должна посмотреть материал, ознакомиться с текстом. Вы позволите мне взять его домой, чтобы прочитать?

Пьер резко качнул головой:

– Об этом не может быть речи. Вы будете работать здесь, в этом кабинете. Ни строчки из моего труда не покинет до поры этих стен. Таково моё условие.

– Хорошо, я попробую, – ему даже показалось, что усмехнулась она с какой-то ехидцей. Может быть, девчонка не так уж проста, как казалась.

– Сейчас я вам всё покажу, – Пьер повернул к себе монитор компьютера и нашёл папку с черновиками. – Вам как удобнее: распечатать или сможете читать с экрана?

– С экрана, – сухо пожала она плечом.

Пьер подумал, уж не обиделась ли она на что-нибудь, но мысль об ушедшей Инге не давала ему сосредоточиться на переводчице.

– Знаете, мадемуазель, – сказал он неожиданно для самого себя, – вы посидите тут, почитайте, а мне надо съездить в одно место. Я вернусь, может быть, через час. Хотите чего-нибудь выпить? Вон там бар, не стесняйтесь.

– Идите, идите, мсье, – промычала девчонка, не отрываясь от экрана. И ещё добавила что-то вполголоса по-русски.

Пьер не понял слов, но интонация была вроде «без вас даже лучше».

Он быстро обулся, схватил ключи от машины и – только уже выехав на проспект – понял, за что на него могла обидеться маленькая переводчица с пепельными волосами и серыми глазами. Он почему-то не спросил, как её зовут. Ладно уж, могла бы представиться и сама.

Он остановился на перекрёстке и вдруг раздумал ехать к Инге. Надо было просто поездить по городу, чтобы успокоиться.

И работа закипела. Маша почитала черновики футболиста, и ей показалось, что это совсем не сложно – собрать их в единый текст. Это даже ещё как забавно. В плане литературном книга Деррида была, конечно, довольно жиденькой, фразы корявы и многословны. Но повествование не лишено было остроумного взгляда на мир и какого-то исключительно французского шарма. Маша не могла самой себе объяснить значение этого определения, но фраза «французский шарм» так и вертелась у неё на языке, пока она ехала от Пьера в метро.

Единственный, кто оказался недовольным новой Машиной работой, был Тимур. Сначала он подумал, что Маша его разыгрывает, как всегда издеваясь над его любовью к футболу. Потом вспомнил, что жена его сама напросилась на воскресный матч, а потом несколько раз спрашивала, где же этот самый «новенький француз». И тут – нате пожалуйста: она будет работать в особняке этого самого француза и неизвестно сколько дней проведёт с ним наедине.

Тимур как-то неожиданно резко высказался обо всяких там выскочках-знаменитостях, которые ради денег готовы продать родную сборную, или что-то в этом роде – и надулся на весь вечер перед телевизором.

– Знаете, Мария, – сказал Пьер, когда она пришла на следующий день, – от меня сбежала секретарша. (Перед Машиным взором вспыхнула и погасла вчерашняя гневная красотка.) – Не могли бы вы ко всему прочему ещё помочь мне разбираться с почтой? У меня полный почтовый ящик: какие-то квитанции, письма, рекламные газеты и листовки – и всё это на русском языке. Можете ненужное выбрасывать, а если что-то важное – переводить? – и опять, как вчера, добавил с поспешной предупредительностью: – За это я буду платить вам дополнительно.

Сегодня он был одет не в спортивный костюм, а в серую тройку, отчего выглядел более похожим на прежнего Машиного друга, чем на самого себя. Маша быстро пролистала вынутую из почтового ящика макулатуру и всю её засунула в мусорное ведро. И они приступили к работе.

Она сидела, уткнувшись в компьютер, а он – наискосок через стол – диктовал ей вставки и поправки, считывая их с бумажного листа.

– Самые умные мысли приходят обычно вечером, перед сном, – встревал он с объяснениями, мешая ей набирать очередную фразу. – Включать компьютер уже лень, вот я и набрасываю от руки на чём придётся. И так не хочется спускаться на первый этаж, что бумагу и карандаш приходится держать рядом с кроватью, на тумбочке.

– Сочувствую, – хмыкнула Маша, не отрываясь от экрана, пожалуй, чересчур язвительно для скромной исполнительницы заказа.

Дополнения и исправления не вносили стройности в сумбурный текст повествования. Но Пьеру они казались очень важными, и он по несколько раз просил Машу перечитывать вслух ту страницу, куда вносились изменения. Ему нравилось, ей нет. Он рвал и бросал отработанный лист в мусорку, и они двигались дальше.

Буря разразилась около восьми часов вечера. Оба – довольные тем, что сегодняшняя работа подошла к концу, – расслабились и разговорились. Пьер спросил, из чего у неё кольцо – из серебра или из платины; он, дескать, в этом ничего не понимает. А Маша, в свою очередь, подняла на него свои кроткие серые глаза и поинтересовалась, здесь ли его жена или осталась в Париже.

– Моя жена от меня сбежала, – улыбнулся футболист, и было непонятно, грустно ему от этого или смешно.

И снова вчерашняя девица вспомнилось Маше. Интересно, кто же это? И чего они все от него бегут? А может, у него жена и секретарша в одном лице?

И вот тут погас свет. Просто во всём районе отключили на минуту электричество. Уместно ли предположить, что наш герой набросился в темноте на нашу бедную героиню, рыча от вожделения? Да нет. Тем более и темноты-то никакой не наступило. Но компьютер фукнул и погас, а Маша вздрогнула, вспомнив, что давно не сохраняла наработанное. Давно, как давно?

Но когда электричество вернули и она дрожащими пальцами добралась до нужного файла, её лёгкий испуг сменился прохладным ужасом. Ни единой строчки, ни одного слова, ни буквочки из того, что они сегодня с таким трудом напечатали, там не было. Маша ещё раз пробежала по всей папке, снова закрыла и открыла находящиеся там файлы и схватилась кулачками за щёки.

– Как же так… Я же сохраняла! – мяукнула она по-русски.

И Пьер сразу всё понял. Он каким-то голкиперским жестом сгрёб монитор, развернул его к себе, и лицо его стало голубовато-серым.

– Мари! – взорвался он гневным басом. – Вы что, ничего не сохранили?

И грохнул такой немыслимый поток французской, английской и – о боже: – даже русской брани, что Маша только размазалась по креслу, не смея дохнуть.

Он бил кулаками о стол, он бросался от стены к окну и обратно, он смахнул со стола какую-то пластмассовую подставочку для бумаги, и мелкие разноцветные листочки испуганно заметались по комнате.

Маша дождалась малюсенькой паузы и выдохнула в неё:

– Мы сейчас всё восстановим.

И тут же закрыла глаза, ей показалось, что сейчас он разорвёт её в клочки, пустит по воздуху, как эти листки. Снова бешеный поток упрёков и оскорблений. Ещё минута – и Маша, наверное, выпрыгнула бы в окно, сбежала бы, подобно вчерашней красотке. Но гордость – на пару с чувством вины – удержали её в кресле.

Открыв глаза, она увидела, что знаменитый футболист в так не идущем ему сером костюме стоит на коленях перед мусорным ведром и выуживает оттуда обрывки своих черновиков.

Потом Маша и правда посмеётся. Но тогда она очень серьёзно и строго сказала:

– Пьер, простите и не сердитесь. Я всё помню и сейчас быстро исправлю.

Он поднял голову от мусорки и посмотрел всё ещё с яростью, но с яростью более прохладной – градусов на десять.

«Восстановлю сегодняшнее, и ноги моей здесь больше не будет», – подумала Маша и со вздохом пошла отбирать у младшего из братьев Деррида мусорное ведро.

А потом позвонил медведь. И как начал, как начал реветь! Сначала Тимур был просто излишне вежлив. Через час – опять звонок, и довольно язвительное: «Ну, когда тебя ждать»? В третий раз Маша сказала, что скоро будет и всё объяснит, а муж накричал на неё и хлопнул своей «трубой-раскладушкой».

С ума, что ли, все посходили?

Пьер, чувствуя себя неловко после некрасивой сцены, вызвал своего шофёра и попросил довезти Машу до дома. В одиннадцать часов она закончила – во второй раз – работу, сохранила, проверила и, чуть не плача от напряжения и усталости, выползла из-за стола. Ещё раз извинившись друг перед другом, они смущённо расстались.

– Приходите, пожалуйста, послезавтра, продолжим.

Маша неуверенно кивнула и пошла садиться в машину.

Шофёр, угрюмый упитанный парень, только спросил адрес, кивнул, и они помчались. Маша позвонила Тимуру и сказала, что будет дома минут через двадцать-тридцать.

– Торопишься? – бормотнул себе под нос парень, не отрываясь от дороги.

Опять оправдываться. Она терпеть не могла эти объяснения с Тимуром. Дурацкая ревность – липкая, назойливая, как паутина. Сейчас Маша расскажет мужу о своём тяжёлом дне, пожалуется на усталость, а он будет хмуро смотреть и выискивать в её словах, к чему придраться.

Этого она тогда в нём не разглядела. Когда выбирала между двумя братьями. Тимуры на год старше Маши, но почему-то с одним из них она чувствовала себя серьёзной, умной и взрослой, а с другим казалась самой себе беззаботной и лёгкой, радостной, как вымытое окно. С одним они говорили о литературе и театре, с другим смеялись и валяли дурака. С одним надо было взвешивать каждое слово, с другим не нужна была ни одна роль, всё просто и без обид.

Вот-вот, а всё остальное – лицо, жесты, голос – одинаковые. И как интересно было выбирать! Не только одного мужчину из двух, но и одну саму себя из представленных вариантов.

А теперь как-то всё скособочилось и поменялось местами.

– Ой! – Маша шёпотом вскрикнула и поймала свой окрик в ладонь.

Впереди на дороге у самого края, неловко закинув одну руку на тротуар, лежал человек. Машины аккуратно его объезжали, как незначительную какую-то помеху, и летели дальше. Пешеходов, случайных прохожих не было вокруг никого: Светлановский проспект в районе Сосновки в этот час уже пустовал.

Машин возница тоже слегка сдвинул руль влево и объехал лежащего. Маша только и схватила в своём окне краем глаза: длинные волосы и грязная одежда мужчины.

– Может, остановимся? – спросила она чужим шёпотом, когда уже точно стало ясно, что не остановились.

– Чтобы все подумали – это я его сбил? – спокойно удивился шофёр.

– Тогда я хоть «скорую» вызову, – завозилась Маша над телефоном.

– Вызывай, – пожал плечами парень. – Только тебе скажут, что надо остаться рядом с пострадавшим до прибытия врачей. Причём подробно расспросят, кто, как и почему. А тебе оно надо? Ты ведь, кажется, торопилась?

И она замолчала. Только чувствовала, как нарождается, бродит, вытекает откуда-то из-под желудка серое, мягкое отвращение к себе самой, к Пьеру, к Тимуру. Ко всему, что связано с сегодняшним днём. Всё равно ему, этому несчастному, уже скорее всего ничем не поможешь.

Тимур с ней не разговаривал. Только угрюмо и жадно оглядел, как будто надеясь найти в её облике – в лице или в одежде – какие-нибудь следы преступления.

«Дурак», – огрызнулась про себя Маша и стала укладываться спать. Уснуть было невозможно: то Пьер кричал на неё отборным русским матом, то водитель его пожимал плечами: «Оно тебе надо?», то длинные волосы незнакомца чуть приподымались от ветра проносящихся машин. Потом стал скрестись в стену храп обиженного Тимура, уснувшего перед телевизором.

Потом она встала и пошла на Светлановский проспект. Теперь здесь было совершенно пусто: ни машин, ни людей. Белая ночь некрасиво морщила дома и деревья. Маша плохо видела сквозь эти морщины и передвигалась с трудом. Долго ей искать не пришлось: человек лежал на том же месте, только теперь он почему-то скрючился, как ребёнок, у которого болит живот, и похлопывал рукой по голове.

Стиснув зубы, прикусив между ними свой страх, Маша наклонилась и спросила:

– Вам больно?

И тут же пакостная красная рука вцепилась в её руку.

– Вот ты мне и попалась – оскалился тот самый парень, поворачивая к ней своё лицо, красное не то от прыщей, не то от крови. В сумерках она не могла различить. К тому же ненадёжная реальность сна стала уже двоиться, как те Тимуры, и Маша с ужасом заметила, что из горла парня, прямо под подбородком, торчат её маникюрные ножницы, всаженные по самые колечки.

Я ведь так и не забрала их у Тимура после перелёта, – подумала она тревожно и спросила:

– Кто же вас так?

– Это ты меня убила, – прохрипел бомж и снова скорчился, не выпуская однако её руки.

Она попыталась стряхнуть наваждение, а парень, истекая кровью, послал вслед её просыпающемуся сознанию:

– Найди эту чёртову рыбью голову, и сможешь искупить свой грех…

Рядом с ней на кровати сидел Тимур и хлюпал носом.

– Тим, я тебя очень люблю, – сказала Маша и сама испугалась, как устало, по-старчески это звучит. – Но если ты будешь так ревновать, то сбегу от тебя, это точно. Ложись спать.

Тимур лёг, пошмыгал ещё минуты две, а потом проворчал в глубину подушки:

– Сбежишь к этому, к Дерриде? К футболисту?

– Нет, к Тимуру Сахнову, – неудачно брякнула Маша и отвернулась.

10

– Входи, входи, Надюша. Всё в порядке? У тебя был по телефону голос… – Шарлотта почесала одну голую ногу о другую, казалось, будто она пританцовывает. К тому же где-то там, в комнате, шансонисто и страстно подвывал мсье Азнавур. Или нет, Адамо.

Надя скинула туфли и надела маску душечки, полуобнимая свекровь.

– У нас какие-то необъяснимые неприятности, мадам. Хотя, может, просто недоразумение.

– Господи, да что же? – Шарлотта нахмурилась, Азнавур как по команде замолчал.

– Поля арестовали, и он в больнице под охраной.

А дальше? У Нади и язык не повернётся, подвернётся: сказать матери, что сын от неё взял и отказался. Поверив какому-то проходимцу. Надо как-нибудь окольным путём. Разговорить её, а потом с невинным видом подсунуть какой-нибудь вопрос типа: а вы своих мальчиков в одном роддоме рожали или в разных? Нет, глупо. Ладно, само что-нибудь всплывёт.

Шарлотта провела Надю в комнату, уняла занявшегося было снова Адамо и повторила острым тревожным голосом:

– Ну?

Надя подробно стала описывать сначала позавчерашний, потом вчерашний свой, только маленьким подробностям позволяя ускользнуть из темы. Ещё входя и садясь, она сверилась с окном и убедилась, что верный Луи сидит там, где его посадили – в открытом кафе напротив Шарлоттиного дома, – и пьёт чистую воду из высокого стакана. Сегодня медвежата, но без пиджака, потому что жарко. Дойдя до рассказа о рыбе, Надя выложила свекрови на колени фотографию искомого талисмана. Шарлотта невинно и недоумённо округлила глаза, так что сама стала похожей на рыбу.

– Кажется, это когда-то… Да, это моя открыточка. И что ты говоришь?

Надя закончила свой рассказ, стараясь как можно проницательнее заглядывать свекрови в глаза.

– Ну вот, ерунда какая, – фыркнула Шарлотта, вскакивая, как праздничный фейерверк. – Сейчас я позвоню, и Поля отпустят. Один мой приятель, он хороший знакомый начальника полиции, он даже губернатора знает… И вообще – большая шишка, хоть и невыносимый оригинал…

Последние слова доносились уже из соседней комнаты, заглушаемые бульканьем набираемого номера. Надя вздохнула.

Шарлотта приветствовала кого-то тоном изощрённого светского панибратства, танцевальным жестом ноги прикрывая за собой дверь. Тогда Надя тоже решила позвонить. Номер у Луи был занят, она приподнялась к окну: юноша в пёстрой рубашке уже не сидел, а нервно ходил мимо столика туда-сюда, что-то доказывая своему жёлтому мобильнику.

Надя потянулась, оттопыривая взмокшую на спине блузку, пытаясь впустить под неё приторный воздух комнаты. Потом с видом скучающей шпионки стала удивляться картинкам на стене, потихонечку продвигаясь в сторону закрывшейся свекрови. Шарлотта говорила там на испанском. Надя по-испански ничего, кроме привет-как-дела, а теперь пожалела, что в своё время не взялась, не позанималась.

– Кляро ке, кляро, – и вдруг по-французски, сердито: – Да ну тебя к чёрту с твоими рыбьими хвостами!

Надя перестала мучить блузку и открыла рот. Сразу стало как-то прохладно, и пальцы по очереди начали дрожать – начиная с мизинца. Сейчас вот, пять минут назад – она хорошо это помнила – речь шла о рыбе целиком. О том, что талисман разбит и найти надо только рыбий хвост, она как-то умолчала, постеснялась произносить эдакую глупость.

Рыбы-хвосты, рыбы-хвосты… нервно выдохнув, Надя подошла к окну и встретилась глазами с Луи, убиравшим телефончик в карманчик.

Вошла чем-то смущённая свекровь и потянулась в сторону окна:

– Ну вот, обещали. Отпустят, даже не думай.

Надя уже справилась со своей паникой и обернулась:

– Отпустят?

Шарлотта тоже, видимо, с чем-то справилась и отвечала уже совсем мирно, бархатно:

– Да, главное – иметь повсюду влиятельных друзей.

И потом, когда Надя растерялась и заторопилась уходить, добавила:

– А насчёт фотографии… Эту фигурку я у одного здешнего коллекционера видела. Жан, кажется, сфотографировал – больно уж она мне понравилась. Я тогда ещё…

– Мадам, – перебила Надя, – дайте адресок коллекционера, и я побежала.

Шарлотта с важной готовностью отправилась рыться в визитках, а тут в комнату сунула свой плоский нос мулатистая Лизетта. Кухарка. И запричитала:

– Ну, мадам Шарлота, ну можно я их отнесу котику? Испортятся ведь до вечера на жаре, а если в холодильник… Здрасьте, мадам Надин… Ну пожалуйста.

Шарлота выпрямилась и подала в одну сторону визитку коллекционера, а в другую – назидательную реплику:

– Лизетта, я уже всё тебе сказала.

Лизетта перестала хныкать, сделала обиженные втянутые щёки и убралась.

А Наде вдруг показалось, что её озарило:

– Помните, мадам, вы говорили, что рисуете древо. Генеалогическое ваше… Вы его дорисовали?

Шарлотта усмехнулась, что-то рассматривая на своих безупречных лиловых ногтях:

– Что это ты вдруг заинтересовалась? Уж не задумалась ли о продолжении рода?

Надя пожала плечами. Никудышный у них выходит поединок. Сегодня ночью она мечтала поразить свекровь несколькими вопросами. А та ещё язвит. Знает же, что у Нади… Ну да.

– Ради вас, между прочим, старалась, – снова пошла рыться в своих вещах Шарлотта и почему-то из пятидесятилетней красавицы-француженки вдруг превратилась в занудную брюзгливую пенсионерку.

Надя взяла папку, поцеловала, преодолев отвращение, изнасилованную косметикой щёку и выскочила на жаркую улицу. В коридоре ещё чем-то пахло, едва уловимо. Лизетта, Лизетта. Но только дойдя до Луи, Надя сообразила. И уже не справляясь со смехом, выплеснула щекотавшее нутро совпадение.

– Что случилось? – удивился её инфантильный телохранитель.

– Да так, хвосты, – она сморщилась, поняв, что рыбой пахнет и из дверей ресторана.

– Пообедаем?

– Только не здесь.

И они направились к дому коллекционера.

Первое, что их поразило по указанному адресу, это множество надписей – краской, углем, ещё черт знает чем, – уродующих кремовые стены домика. Надин взгляд сразу выхватил родное русское: «Нашедшему подкову». Остальные фразы были на французском, английском, на каких-то ещё языках.

Надя и Луи переглянулись, совсем как влюблённые молодожёны, когда они ощущают себя по одну сторону воображаемой черты, а весь смешной глупый мир – по другую. Но Луи резко перевёл дух эмоциональной близости, прочитав на стене:

– Sabremos nosotros, vivos, ir adonde esta ella?[5] – Даже мой любимый Хименес есть.

– А вы говорите по-испански? – почему-то удивилась Надя.

– С детства. Моя мама из Мексики, – невинно захлопал Луи ресницами, так что ей пришлось смутиться и отвести глаза.

Под розовой шторой кухни что-то заворочалось: видно, их обнаружили и заволновались.

– Ну, – неуверенно кашлянула Надя и потянула руку к звонку.

Старик с изжелта-седой бородой приоткрыл дверь и неожиданно по-русски скрипнул:

– Бог ты мой, наконец-то.

Надя так удивилась, что вместо здравствуйте на каком-либо из знакомых ей языков глупо вывалила:

– Что?

А старик уже суетился, расставляя силы, как режиссёр-самоучка:

– Вы, молодой человек, – это для Луи по-французски, – посидите, пожалуйста, здесь, – и было указано на пластиковое кресло в углу веранды. – А с мадам у меня будет серьёзный разговор. Идёмте.

Оторопевшие гости послушались.

– Ни в коем случае не доверяйте этому разноцветному субъекту, – зашептал старик, захлёбываясь своей бородой, когда дверь на террасу захлопнулась. Скорее всего, это их шпион, его приставили, чтобы следить за вами и сбивать с толку.

– Спасибо, мне уже приходило это в голову, – не очень любезно улыбнулась Надя. Луи всё-таки нравился ей, несмотря ни на что. – Но будьте любезны, объясните, кто такие они? Зачем надо за мной следить и что вообще происходит?

– Так вы не знаете? – борода странного коллекционера подпрыгнула возмущённо, окончательно не понравившись Наде.

– Не знаю, – честно пожала она плечами. Потом сообразила переспросить: – Это про исомов?

Старик закивал головой утвердительно, а она отрицательно замотала.

– Я смотрела вчера в Интернете, даже в библиотеку сбегала. Но ничего не нашла. Кто такие исомы?

Коллекционер ещё с полминуты почмокал, вытягивая губы хоботком, как будто хотел сердито поцеловать собеседницу, а потом приступил к рассказу:

– Там, у вас, где теперь ваша Россия, народились и выросли древние исомы. Это был такой маленький народец, всего несколько поселений, даже городами не назовёшь. А наворочали они дел столько, сколько ни одна древняя или средневековая цивилизация не смогла. Никуда не бегали, никого не завоёвывали, вширь расти им тайга не давала, вот и стали они расти ввысь.

Надя отодвинула с лица выбившуюся прядь волос: всё ей что-то мешало, казалось, этот дед над ней издевается, какие-то сказки рассказывает. Но больше-то слушать некого.

– А что значит ввысь? Сейчас мы бы сказали, что они полностью обратились к самопознанию, к общению с природой и с Богом. Ну, с Богом или нет, не знаю, но в общем с мистическими силами у исомов был свой разговор. И поэтому – хошь верь хошь не верь, а добились они всего, над чем человечество и до и после них веками куролесит и бьётся. Всего: и лекарства ото всех болезней, и секрет вечной молодости, и даже чуть ли не бессмертия, и перевоплощения и развоплощения материи – всё там.

– То есть? – с натянутой вежливостью улыбнулась Надя, ожидая, что собеседник вот-вот захихикает над собственной глупой шуткой.

– А вот тебе и то есть, – почему-то рассердился старик. – Они, канальи, научились превращаться один в другого и даже становиться невидимыми. И стали передавать это умение своим детям по наследству. Представляете, мадам, чего бы сейчас, в наше время, такое умение стоило в криминальном мире или, наоборот, для сыщиков-полицейских?

– Вы меня извините, – тоже разозлилась Надя и встала. – У меня неприятности: муж в больнице, под стражей, с работы вот-вот уволят, а вы мне тут чёрт-те что, лапшу на уши. Мне сказали, что у вас видели одну вещь, фигурку рыбы. Я и пришла к вам поэтому, видите ли, каким-то странным личностям эта фигурка понадобилась. А вы…

– То-то и оно, девочка, то-то и оно, – перешёл коллекционер на фамильярно-отеческий тон. – Ты слушай. Рыбка эта – один из исомских магических талисманов. И охотится за ней не одно поколение жаждущих и страждущих. Только никогда талисман не пойдёт в руки к чужому, это закон. Понимаешь? Потомок исомов, тот, в ком хоть одна капля их удивительной крови, – он, если захочет, сам и найдёт, и сохранит, и воспользуется талисманом. Или не сам исом, а близкий его родственник, жена или муж, например.

Старик внезапно замолчал, и столько в его паузе было раздражающей многозначительности, что Надя снова не выдержала:

– Что за бред вы несёте? Я-то тут при чём?

– А при том, дорогая, – прошептал безумный коллекционер, – что тебя угораздило выйти замуж за чистокровного и самого расчистокровного исома, и теперь ты сама и твои дети, как это говорится, автоматически получаешь, получаете магическую силу и власть над людьми, над природой и над талисманами.

– Дети…

Надя постояла ещё несколько секунд и двинулась к выходу.

– Не веришь? – испуганно залепетал старик у неё за спиной. – Почему, думаешь, они за вас взялись? Его в тюрьму, а тебя шантажировать? Ты им нужна, чтобы Рыба к тебе приплыла. Только ты им её не давай, как поймаешь, ни за что не давай.

– Ладно, допустим, хоть часть из ваших речей правда. Значит, рыбы у вас нет? Где она? Кто эти они, которые меня шантажируют? Кто вы такой? И какую ещё такую власть я получаю над людьми, если все кругом только пытаются меня использовать и вообще имеют во все места!

– Тише, тише, – умоляюще зачмокав, сложил морщинистые ручки коллекционер, потому что Надя действительно говорила довольно громко. – Я, к сожалению, не могу вам всего объяснить, – он так испугался, что снова перешёл на вы и даже готов был плясать польку-бабочку, лишь бы она не ушла рассердившись. – Но поверьте, что я вам желаю только добра, и вам, и вашему мужу, и его добрым братьям. Рыбы у меня нет и не было, у меня была её фотография, а потом её похитили, но это другая история. Вы должны захотеть найти, должны сами понять, это вам удастся. Не всю Рыбу – так её часть. А потом…

– А потом?

– Потом надо найти тех, кто нашёл остальные части. И пожалуйста, не доверяйте ни этому, ни так называемым родителям мужа.

– Вы хотите сказать, что они не…

– Чщ-щ, это я вам ничего, ничего… Если поймёте или узнаете что-нибудь новенькое, приходите ко мне, вместе покумекаем, обсудим. И вот ещё, – старик перестал трястись и показался вдруг похожим на одного Надиного преподавателя из Москвы, – вы, например, знаете, зачем ездили именно в Африку ваши Гумилёвы и наши Рембо? Почему именно Африка? Почему им не хватало Европы?

– Не знаю, – качнула головой Надя, – а вот почему вы так хорошо по-русски говорите и в то же время всё делите на ваших и наших?

От этого вопроса снова было появился нагловато-фамильярный папаша, но тут же пропал и ответил вежливо и устало:

– Когда-нибудь я вам всё расскажу, мадам. До скорой встречи.

Надя выползла на террасу растерянная, растерявшая окончательно уверенность в логике происходящего. Даже Луи это понял и не стал ни о чём расспрашивать: подхватил её, будто она вот-вот упадёт, и повёл на солнышко. Оказавшись на молчаливой от зноя набережной, они опустились на скамейку и посмотрели друг на друга. Глаза у Надиного спутника были по-прежнему голубые, по-прежнему честные и слегка влюблённые. От этих глаз внутри стало довольно щекотно.

Да, наверное, такие невинные глаза теперь делают всем шпионам и негодяям. Надя вздохнула исподтишка.

– Хотите вина? – спросил Луи и в ответ на её улыбку полез в свой оранжевый рюкзачок.

Она ещё подумала: уж не анжуйское ли пили мушкетёры, сидя под обстрелом где-то здесь, в Ла-Рошели?

Тёплому вину из крошечной пластиковой рюмочки удалось усмирить бардак в Надиной голове. Она пила и почти без тревоги поглядывала на ветки курортного какого-то дерева над головой, на серую яхту, на чёрную подвижную точку в зелёных волнах, на добрую рубашку Луи.

– Как ваша рана? – наконец обратила она внимание на то, что давешняя повязка на его голове превратилась в скромный кусочек пластыря.

Он беззаботно махнул рукой, мол, всё ерунда.

– Знаете, почему-то ваше присутствие очень успокаивает, – выдохнула Надя, хоть и понимала: флиртовать сейчас самое не время.

– Может, я всё-таки не зря решил учиться на психолога? – расцвёл мальчик, переводя взгляд с неё на море и обратно. – Хотите, я буду вашим личным психоаналитиком? Расскажите, что вас беспокоит, и я помогу.

– Больше всего меня сейчас беспокоит, – рассмеялась Надя, – что это за ерунда мотается вон там, среди волн? Вон, видите, левее яхты?

– Кажется, это буй, – неуверенно пробормотал Луи, вглядываясь.

– А иногда кажется, что человек плывёт, вон, как будто рукой взмахивает, – кивнула Надя, запивая вином неприятно саднящие слова коллекционера.

– Похоже, – засмеялся Луи.

– Только вряд ли так далеко кто-нибудь заплывёт.

– А может, он из яхты выпал?

– Или из Африки приплыл? Вон какой чёрный.

И они уже снова как будто помирились, при всём при том, что как будто и не ссорились. Надя по-прежнему старалась быть начеку, но так хотелось махнуть через парапет набережной, забыть про Поля, про исомов и искупаться в мягком зелёном брюхе Атлантики!

Послушайте, это всё-таки. Наверное, профессиональный пловец. А яхта его сопровождает.

Ну вот, теперь уже точно видно, что это пловец, чёрный, в специальном костюме. И яхта на некотором расстоянии от него заруливает к берегу. Правда, иногда начинает казаться, что парень разворачивается и плывёт обратно, в открытое море. Но тогда и яхта, вздрагивая, замирает и словно дышит на волнах, чего-то ждёт.

На борту яхты двое. Обгоревшие, очевидно, с непривычки парни в белых майках и кепках. Наверное, у них с этим чёрным, в воде, какая-то игра. Соревнование. Может, спор. Ребята смотрят на пловца, что-то деловито обсуждают, показывают пальцами предполагаемую траекторию его высадки на берег.

Тот, поди, уж совсем устал. Что-то кричат ему.

– Пойдём, – неожиданно почему-то именно теперь Луи взял Надю за руку. – Мы хотели ещё перекусить. Да и поезд скоро.

Нет, теперь подожди.

Надя приподнялась со скамейки, изумляясь всё больше и больше. Когда чёрный почувствовал под ногами дно, белые парни вдруг побросали свою модную яхту и как по команде сиганули в воду рядом с пловцом.

– Луи, – задрожала она всем голосом, – они же сейчас его убьют!

Они сбили пловца с ног, стали макать лицом в прибрежную серую жижу, что-то крича и смеясь, выкручивая руки и вообще поступая с несчастным так, как бывает только в кино.

– Вызовите полицию, – успела сообразить Надя, что если она и правда махнёт через парапет, то сразу же разобьётся.

– Это не наше дело, – послышался сзади испуганный голос разума, а она помчалась в обход, через полнабережной, с криком:

– Эй, что там происходит?

Тем временем два негодяя, избив обессилевшего пловца, закинули его в свою плавучую посудину, быстро стянули парус и включили мотор. И двух минут не прошло – так что пока Надя искала приличный спуск, всё было кончено и чуть ли не забыто. Лодка с тремя действующими лицами удалялась, взяв курс на горизонт, и только волны издевательски фыркали в сторону берега.

Из трёх внезапных желаний: уехать сейчас же в Москву, броситься на шею Луи и просто усесться в песок, Надя почему-то выбрала последнее, самое глупое. Что-то она совсем устала сегодня от этой жары.

11

Уже не злясь и не ругая про себя ни природу и ни погоду, ни флору и ни фауну (последнюю в лице страуса), Жан плавно и бесшумно продвигался к замку. Темнотища полнейшая – деревня спать легла довольно рано, и фонари над домами не светили, а скорее робко напоминали о свете. Добрый сыщик старался ни о чём не думать, и всё же глупые мысли об интересном приключении нет-нет да и щекотали ему горло. Вот и эти, должно быть, так же: интересно, да романтично, да хлоп!

Вот, едва поскользнувшись, наш доблестный герой опять, как и утром, оказался в воде по самую маковку. Ничего удивительного: просто его угораздило нырнуть в ров, которым старинный замок оказался столь неожиданно и подло окружён. Днём Жан этого не заметил из-за деревьев, а маленькие собеседницы его не предупредили.

Хлебнув от неожиданности воды, он закашлялся, и тут же вспыхнули где-то в темноте девчоночьи смешки-голоса и поплыли от замка к Жану навстречу.

Он нырнул, под водой форсировал ров и появился на воздухе чуть левее, где кусты могли его спрятать – в дополнение к темноте. А девчонки подошли к берегу, перебирая языком всякую всячину, как чирикающие воробьи:

– На, хочешь мою заколку?

– Да ну, пусть мокнут.

– А ты потом что сказала?

– Как скользко…

– А я ему и говорю…

И так далее. Судя по голосам, их было трое, а одна из них что-то постоянно принималась фальшиво мычать-напевать.

– И какой же он из себя?

– Да не успела я его рассмотреть.

– Ой, это твоя нога? Извини.

Жан высунул нос из кустов. Три силуэта, три фигурки, по-видимому, совершенно голые, сползали по краешку рва в воду.

Утром не накупались, – усмехнулся про себя Жан и отметил ещё, что теперь бы полная луна не помешала – для соответствия жанру и полноты впечатлений.

Он надеялся выловить из девчоночьей трескотни хоть что-нибудь полезное для себя, но теперь, когда они плескались, ныряли и хохотали, связная речь и вовсе пропала в жидкой черноте рва.

Проплескавшись и провизжавшись, девушки начали одеваться.

– Ой, что это? Это не моё! – воскликнула испуганно одна, и Жан уж похолодел: не потерял ли он опять какого-нибудь пера?

– Принцесса, ты случайно не перепутала? Это не твои трусы?

Возникшее было снова фальшивое мычание рассеянно оборвалось, и та, кого назвали принцессой, ответила:

– Не знаю, может быть. Значит, я надела твои?

Нормально для начала, – кивнул сам себе Жан, а третий девчоночий голос тявкнул:

– Ну вы даёте! – и зашёлся таким клёкотом-смехом, что ещё чуть-чуть – и засветилось бы в темноте рыжее озорное лицо Анны.

Разобравшись наконец со своими шмотками, девчонки направились к замку. Жан подождал, послушал: не обнаружат ли голоса ещё каких-нибудь нежданных препятствий – и пополз следом, с трудом подтягивая за собой тяжеленные мокрые сапоги.

Прямо в палисадник с отцветающими вонючими розами строго смотрело зарешёченное всякими завитушками окно. Свет еле пробивался сквозь замысловатое художественное литьё: очевидно, это было не электричество, а какая-нибудь там свеча или керосинка. И при этом само окно не закрыто, створки откинуты внутрь. Пахнет вкусно. Жан вдруг резко пожалел, что не зашёл ещё засветло в кабачок.

Он осторожно придвинулся и заглянул в дырочку между чугунными лепестками решётки. Что-то вроде кухни: печка и кастрюли, подносы – всякая дребедень.

Вдруг там откуда-то взялась фигура в белом. То ли сейчас вошла, то ли распрямилась от печки. Хорошо, что она не блондинка, – почему-то причмокнула французская кровушка Жана Деррида. Ничего себе, и фигура. Только, кажется, слепая эта ваша принцесса, как крот.

На груди, на золотой цепочке, болтались у принцессы очки, а щурилась она так, что глаз и вовсе было не рассмотреть. Передвигалось это создание по кухне слегка неуклюже, как будто на ходулях. Да Жан потом уже и понял, что высокие каблуки были страстью принцессы и её наказанием.

Прикрепив к носу очки, Матильда подхватила огромный поднос – Жану не очень хорошо было видно, но судя по запаху – поднос с тушёной капустой и кнедликами. Потом резко развернулась, дотянула уже свою ношу до двери, но почему-то потеряла равновесие и с грохотом рухнула на пол, разметав по всей кухне ужин примерно на шестерых.

От смеха, голода и отчаянья сыщик влажно всхлипнул и заткнул себя рукавом. Разве можно так неаккуратно обращаться с едой?

Тем временем девушка по ту сторону решётки приподнялась, быстренько пришла в себя и начала торопливо закидывать кнедлики и капусту обратно на поднос. Сначала прямо руками, потом догадалась взять какую-то ложку или лопатку – Жан только слышал, как она вкусно шкрябает, сбирая в кучу густую подливку.

Может, она теперь всё это вывалит в окно? – шмыгнул носом соглядатай, понимая, однако, всю несбыточность своих надежд.

А принцесса как ни в чём не бывало разогнула свой гибкий стан и сделала вторую попытку пронести угощение через дверь. Теперь она ступала гораздо осторожнее, чтобы не вляпаться в остатки соуса на полу, а на белом её платье Жан разглядел в тусклом свете несколько ниточек капусты.

Приятного аппетита, – мысленно поздравил Жан разноцветных рыцарей принцессы, а у самого ещё пуще хлынули слюнки: прямо посреди кухни он увидел оставленный неловкой хозяйкой одинокий кнедлик. Он лежал там такой жёлтый, такой вкусный, а принцесса ушла, так что у Жана заурчало одновременно – в животе и в голове. Окно довольно-таки низко: если найти какую-нибудь ветку поострее, да просунуть сквозь решётку, да наколоть!..

Он бросился на поиски. Вокруг замка торчали только кургузые и неряшливые кусты роз, так что пришлось Жану бежать ко рву, к тем кустам, где он стал невольным и невинным свидетелем девичьего купания. Конечно, по-прежнему важно было не шуметь, но маленький солнечный кнедлик, всеми покинутый на полу, заставлял Жана забыть об опасности. Итак, добрый сыщик наломал веток подлиннее – штуки четыре, на всякий случай – и помчался назад, к окну.

Ему самому это напомнило какой-то детский конкурс, аттракцион, но, едва сдерживая идиотский смех, Жан начал осторожно просовывать сквозь резьбу в решётке своё орудие охоты. Кнедлик был маленький и довольно скользкий, поэтому, даже будучи наколотым, он никак не хотел держаться на острие, а всё норовил снова шмякнуться на пол.

Только бы не разломился пополам. И ещё: только бы не вернулась эта дурища. Сколько времени прошло? Она может вернуться за каким-нибудь там десертом.

Наконец Жану удалось наколоть маленького беглеца на импровизированное копьё и подтащить к самой решётке. Но хитрый кнедлик теперь не хотел пролезать через щель. Тогда Жан изловчился, схватил его двумя пальцами, сжал несчастного, словно губку, и вытащил на свободу.

В ту же секунду где-то в темноте за его спиной послышались шаги и уже знакомое фальшивое мычание. Обезумевший от голода Жан быстро толкнул кнедлик в рот и попытался раствориться на фоне стены, размазаться по темноте. Звуки приближались, кажется, принцесса шла прямо на него. Бежать или прятаться поздно. Упасть в розы? Притвориться мёртвым? Надо хоть прожевать, чтобы можно было непринуждённо заговорить.

А Матильда уже спешила прямо к нему, слегка косолапя в своих безумных туфлях и даже вытягивая вперёд обе руки.

– Милый, – прошептала она, подойдя к Жану вплотную и загадочно улыбаясь в луче света из кухонного окна.

Кусок кнедлика застрял у Жана в горле. Кажется, впервые опытный мужчина и сыщик не мог подобрать слов, чтобы ответить даме. А она приблизила к нему своё мягкое близорукое лицо, обвила прохладными руками его шею и томно задышала.

Жан в отчаянье сглотнул, но поцелуй всё равно получился со вкусом кнедлика, а главное – с запахом капусты, что, вероятно, было уже заслугой принцессы. Поскольку капусты сегодня Жан точно не ел.

Он с трудом оторвался от её тугих, сильных, натренированных уст и хотел что-то промямлить, но опять только сглотнул, а принцесса вспорхнула и бросилась на своих каблучищах куда-то в темноту.

Придя в себя после знакомства с Матильдой, Жан получил способность немножко порассуждать. Первой его мыслью было: бежать прямо до Праги быстрее страуса на своих двоих, потом сразу в аэропорт и в Париж, домой, к чертям собачьим. Потом он подумал, обернулся на окно кухни и проворчал:

– Чёрт, есть хочется – проклятый кнедлик.

Может быть? А чего он, собственно, такого натворил? Заблудился, промок сто тысяч раз. Гостеприимные хозяева пригласили бы его поужинать да обсушиться.

И хозяева пригласили. Откуда-то сверху, очевидно, из верхнего, тёмного окна метнулись два тяжёлых тела, приземлились с двух сторон от Жана, а он сам, как какой-нибудь кролик, оказался при этом в сетке. Сбитый с толку и с ног, совершенно измученный, он попытался было сыграть дурака:

– Ребята, да вы чего, я ж только…

Но ребята ударили его чем-то жёстким и большим по голове, так что Жан не успел даже понять, что значит «искры из глаз»: так быстро они у него выскочили и снова погасли.

Очнулся он в полной темноте. Больше его не били, только колотила ужасная дрожь. От холода и сырости стало сразу сводить то одну ногу, то другую. А руки и вовсе оказались прикованными к стене какими-то страшными цепями средневекового вида.

По идее, душа авантюриста должна была бы радоваться настоящему приключению. Но почему-то не радовалась: душа хотела есть и пить, душе было очень холодно и мокро. А в глубине своей она даже запрятала страх о том, что это приключение здесь и вполне трагически может окончиться. Ведь никто, кроме разноцветных рыцарей-сопляков, не знает, где Жан. А они попросту могут оставить его здесь умирать.

Тревожные мысли сбежали от полосок света, наметивших на чёрной стене контуры двери. Захрюкал замок, и в камеру Жана вошёл молодой человек в зелёной пижаме и с четырьмя свечами в массивном канделябре. Он поставил свечи на пол, сам сел на колени перед пленником и проделал всё то же самое, что принцесса несколько часов назад: обвил рукой шею Жана, сказал нежным голосом «милый» и поцеловал.

Отважный сыщик не то что сопротивляться – и шелохнуться не мог. Он вжался головой в каменную стену и полупромычал:

– За что?

Молодой человек в зелёной пижаме приложил палец к губам, прошептав непонятно к чему:

– Уже поздняя ночь, – и направился к двери.

– Я промок и замёрз! – закричал Жан ему вслед. – Я не хотел причинять вам никакого зла. Отпустите!

Дверь захлопнулась, и контур её погас, но скоро засветился снова. Интересно, они так и будут приходить к нему в гости всю ночь, подумал Жан. Это какой-то новый вид пыток: пытка беспричинной нежностью.

Вошёл человек в красной пижаме, но целоваться не стал. Он принёс Жану сухую одежду и обозвал его мелким воришкой, похитителем кнедликов. Пока он отстёгивал Жана от наручников, тот продолжал играть невинную овечку: просто, мол, заблудился, проголодался, а тут у вас такой вкусный запах.

– Давай-давай, страус, – довольно беззлобно оборвал его красный, – заблудился он, знаем. И без фокусов, пожалуйста, – это уже был кивок в сторону приоткрытой двери. Там в проёме появился ещё один человек в пижаме (очевидно, в синей) – с чем-то угрожающе большим наперевес.

Жан молча переоделся в какие-то мягкие и сухие тряпки и вопросительно посмотрел на красного, ожидая вопросов или приказаний. Но парень молча потянул его за руки и снова стал приковывать к стене.

– Господа, но ведь это недоразумение, – пошёл в наступление Жан, меняя идиотический тон своих реплик на дипломатический. – Позвольте, я всё объясню.

Ему не ответили и ушли, но в сухой тёплой одежде он уже почти не возражал.

Потом пришла розовая пижама, принесла холодных котлет с хлебом и с жареным сыром.

– Спасибо, мадемуазель, – и он, юродствуя, хотел поцеловать ножку этой толстощёкой душеньке, но не дотянулся. – Какой роскошный ужин, – и, не дожидаясь, пока она уйдёт, загремел цепью правой руки по направлению к котлете.

– Наша принцесса не ест ничего мясного, она вегетарианка, – вдруг печально вздохнула девушка, усаживаясь рядом с ним на пол. – Поэтому и для нас она готовит только овощи и кнедлики, а мы…

– Да, мадемуазель?

– У нас есть своя тайная кладовочка, где по ночам… Нет, вы не подумайте, это всё мальчишки: им без мяса никак нельзя.

– Да?

– В общем, мы там храним всякое, ну и ночью, если кто захочет…

– Понятно.

– Только Матильде не говорите.

– А вас, простите, как зовут, дорогая?

Розовая вскочила и в свете четырёх оплывших свечей ещё больше порозовела.

– Что вы, какая я вам дорогая?

Он улыбнулся снизу вверх и продолжал есть, гремя кандалами.

– Я Ружена, – так же внезапно остыла девушка и снова мягко опустилась рядом.

– Может, вы тоже хотите котлету? – вдруг догадался Жан.

Ружена замялась:

– Вообще-то Анна это для вас выдала.

Да, видимо, девочка любит вкусно поесть, а здесь только капуста, валянная на полу. И вот уже Ружена и Жан беседуют, как старые добрые друзья, доедая роскошный ужин из заветной кладовочки: он с видом угощающего хозяина, она слегка смущённо, как незаконно вторгшийся гость.

А в это время четверо в разноцветных пижамах совещались у себя наверху.

– Я нашёл его плащ, – авторитетно заявил Синий. – Плащ не фиолетовый, как видите, серый.

Красный махнул рукой:

– Это ничего не значит. Он мог переодеться для маскировки.

Жёлтая тем временем подозрительно волновалась, кусая кожицу на губах и возле ногтей.

– Ты чего думаешь? – обернулся к ней Красный, по всей видимости, вожак этой пёстрой стаи.

– Принцесса говорит, – нервно задрала конопатый нос девушка в жёлтом, – что в момент поцелуя у неё что-то прояснилось. Она кое-что начала вспоминать. И говорит, может быть…

– Неужели принц? – подскочил на месте Зелёная пижама и несильно хлопнул себя по губам. – А я его тоже…

– Когда успел-то? – с лёгким отвращением поморщился Синий.

– Братья мои рыцари, – официальным тоном вмешался Красный. – Предлагаю решение этого вопроса перенести на утро. Пусть пока посидит там, а если за ночь она что-нибудь вспомнит…

И все как по команде обернулись на окно. Там, напротив, в другом крыле замка, мигало неземным голубым светом окошко принцессы. Матильда не спала: она смотрела какой-то задушевный колумбийский сериал.

12

И так настроение мерзкое несколько дней, а тут ещё новая статья от мистера Макса. Сам, небось, выдумал всё от начала до конца, а теперь хочет на сенсации заработать.

Маша ясно представила себе первую полосу газеты: «Открыта новая древняя цивилизация!» или «Гениальные предки россиян!» Тьфу! Но всё-таки села переводить, не дожидаясь последней ночи.

«Духовную жизнь исомов сложно описать в современных терминах. Прямой диалог этих людей с богами отчасти напоминал камлания языческих шаманов, отчасти – индуистские медитации. Просветлённым, приобщённым к тайнам мог стать не только жрец, но каждый член общества. Так же как для современного человека естественно, а пожалуй, и необходимо быть грамотным, для исома было естественным уметь разговаривать с божеством».

Сегодня Маше спать не хотелось, но и удовольствия от работы она не получала. Уже не хотелось тонко и красиво иронизировать над этой бредятиной, скорее зло разбирало. И так дальше.

«А вот грамоты в современном понимании у исомов как раз не было. Весь накопленный опыт эти странные люди научились передавать друг другу, не прибегая к помощи письменности. Они придумали способ читать мысли собеседника, глядя ему в глаза. При условии, что собеседник сам хочет передать свою мысль. Достигнув в области телепатии небывалого мастерства, исомы стали и детей своих обучать и воспитывать силой мысли. Этот способ привёл к небывалому ускорению развития ребёнка: ему не приходилось начинать жизнь практически с нуля. Любое знание передавалось, скажем, как кусок материи, одномоментно, как передаётся в наше время по наследству недвижимое имущество. И, следовательно, юноша мог продолжать своё развитие, опираясь на опыт предыдущих поколений и не тратя времени на усвоение материала. Таким образом, каждое поколение исомов становилось всё совершеннее и совершеннее».

Это уж, пожалуй, слишком. Такое даже самая жёлтая газета засмеёт, – думала Маша. Но хозяин по-прежнему барин, и она продолжала переводить заказ.

«В результате исомам удалось заглянуть за грани возможного. Так, есть сведения, что они изобрели секрет вечной молодости, а некоторые из них, самые совершенные, и вовсе перестали умирать».

А, ну это конечно, как же без этого.

«Трудно отделить правду от легенды, сведения очень скудны, но нам достоверно известно о чудодейственной силе исомских талисманов. Божества этого удивительного народа – рыба, олень и птица, высеченные из магических материалов, приносили удачу, счастье и просветление. Несколько этих фигурок сохранилось до наших дней, попав на так называемую “большую землю” – уже после таинственного исчезновения исомов».

Маша с шумом отодвинулась от компьютера и на каком-то слабеньком автопилоте пошла в ванную. Почему-то ей показалось, что её сейчас вырвет. Постояла перед зеркалом. Нет, не вырвало. Только кружилась голова. Нет, всё ерунда, надо чуть-чуть полежать-отдохнуть. Слишком долго сидела за компьютером, видно.

Вернулась в комнату, легла. Компьютер, конечно же, ни при чём. Зачем же так волноваться? Простое совпадение. Мало ли какие бывают в мире олени. Конечно, не может этого быть.

И даже рассмеялась. Разве можно вообще этому верить?

А потом подскочила: а что если этот мистер Макс – всего-навсего – разбойник Андрюха и так он её разыгрывает? Мадам Сахнова, изысканный слог.

Маша не поленилась и позвонила Ольге, спросила, не помнит ли та, как этот мистер Макс, который древнерусские сказочки… Да, как он выглядел. Оля была занята, но как-то так отмахнулась, сказав, что вроде бы пожилой, рыжеватый, а больше не помнит она ничего.

И Маша снова вернулась к статье, хотя теперь её отталкивало от компьютера ещё больше.

«Рыба, открывающая смысл, – так называется один из главных исомских талисманов. Фигурка рыбы, выточенная из очень редкого тёмно-фиолетового камня, была варварски расколота и разослана по разным концам земли вражескими руками. Среди историков-специалистов бытует мнение, что человек, который найдёт и сложит все части этой рыбы – голову, брюхо и хвост, – может не только повлиять на свою судьбу, но и всё человечество уберечь от многих бед».

– Рыбья голова, рыбья голова. И ещё раз рыбья голова, – заповторяла Маша, снова вылезая с рабочего места.

Так, попробуем разобраться. Совпадения бывают. А сны… Даже если сон в так называемую руку, не исключено, что он просто дурацкий и…

Телефон.

Звонил Тимур, не тот, который муж, а тот, который брат. И Маша очень обрадовалась: ей хотелось говорить, говорить с кем-то, чтобы избавиться от этой скулящей дурноты и тревоги.

– Тимурушка, милый, ты сейчас свободен?

– Да я вот и сам хотел поговорить.

И они договорились встретиться через полчаса.

Но как ни хотелось Маше говорить, говорить, говорить, а увидев блеск в глазах Тимура, она поняла, что сначала придётся послушать.

– Ты, конечно, можешь мне не верить, – сказал он после приветственного поцелуя в щёку, – но со мной творятся очень странные вещи. Вот уже три раза подряд мне снится один и тот же сон, а сегодня ещё эта история с лифтом.

– С лифтом?

– Да, я ж застрял сейчас в лифте, представляешь?

– Бедный, – засмеялась Маша. У неё, пожалуй, события поинтереснее.

– Дело не в том. Там один старикан. Слепой. Я спускался, а он зашёл в лифт на втором этаже. Я и взглянуть на него толком не успел – так, незнакомый пожилой дядька, никогда его у нас не видел. И вдруг свет гаснет, и мы зависаем между первым и вторым. Я там номер телефона ремонтников нашарил, позвонил, висим, ждём. Чего-то слово за слово, а дядька этот и говорит, что темнота его не напрягает, потому что он слепой. Ослеп много лет назад. И начинает мне истории какие-то рассказывать из своей жизни. Я поддакиваю, как могу. Вообще-то не люблю, когда люди незнакомые ни о чём треплются. А он: я, мол, с тех пор как ослеп, дар не то предвидения, не то ясновидения получил. Бывает, говорю, а сам жду, когда же нас вытащат. Он про какую-то там воронку, к которой мир движется, чего-то такое, полный привет. Совсем заговаривается, думаю…

Они шли дворами по направлению к Машиному дому. Она взяла Тимура под руку, а он, волнуясь от рассказа, стал волноваться ещё больше от её прикосновения.

– А потом вдруг говорит: «Вы, мол, мне не верите, молодой человек, относитесь скептически. А я, между прочим, и про вашу судьбу кое-что вижу». Спасибо, говорю, я и так о себе вроде всё знаю. А он мне на это – только не подумай, что я сам придумал, Маш…

– Ну, что же он сказал?

– Так. Попробую вспомнить поточнее. Говорит: «Одна ваша знакомая совершила ошибку, выйдя замуж. На самом деле она должна была выйти не за того, а за его брата». Так и сказал, Маш, я те клянусь, не преувеличиваю.

Маша шла рядом с ним, стараясь улыбаться про себя, но получалось всё равно наружу.

– Ты мне не веришь, да?

– Да как тебе сказать, не то чтобы совсем не верю… Ну, и что дальше?

– Точно даже не помню. Я что-то в ответ ему вякнул, потом помолчали. А тут через несколько минут свет включили, и мы поехали вниз.

– А загадочный человек сразу растворился, исчез без следа, – кольнула Маша елейным голосом, ещё нежнее прижимаясь к локтю Тимура.

– Нет, не совсем. Но на улице его, оказывается, ждало такси. Он дощёлкал со своей белой палочкой до машины и уехал.

– А ты его и на улице не разглядел?

– Чего разглядывать? Обычный. В каком-то тёмном, синем, что ли, или фиолетовом плаще, такой сутулый, ну как все.

Маша остановилась, чувствуя, как закусала под скулами непонятная тревога.

– Тимур. Вспомни точно. Какого цвета у него был плащ?

Тимур прищурился.

– Кажется, фиолетовый. Да, ещё с капюшоном.

– Ладно. А теперь в двух словах – что за сон?

– Что? – он даже испугался её внезапно затвердевшего взгляда.

– Ты говорил, тебе снился сон.

– А, да. Несколько раз. Как будто мы с тобой где-то на озере ловим рыбу. И всё время вылавливаем только половинку рыбы или даже одну рыбью голову. Ты чего… Тебе…

Уже знакомый, приходивший сегодня приступ тошноты заставил её схватиться за рот и за живот.

– Тебе плохо?

Чуть-чуть отдышавшись, она прошептала:

– Теперь я тебе верю.

И от того, как напыщенно и пошло у неё это прозвучало, Машу снова неприятно замутило.

Соседка Лидия Сергеевна, всем известная скандалистка и сплетница, проходя мимо, с завистью подумала:

«Ишь ты, уж года три как женаты, а всё нацеловаться не могут. Вцепились друг в друга, как будто сто лет не виделись. Лучше бы пол на площадке вымыли».

Маша заметила соседку краем глаза и смущённо отодвинулась от Тимура.

«Да ещё и шарахаются, как школьники. Чудная парочка, глупая молодёжь».

На следующий день Маша с утра забежала на работу, зная, что так называемый мистер Макс должен прийти за статьёй. По причинам вполне понятным ей очень хотелось взглянуть на этого человека.

Но – разочарование в виде маленького конверта с деньгами поджидало её на редакторском столе. Мистер Макс с посыльным передал гонорар для мадам Сахновой и попросил саму статью послать ему по электронной почте. Сам он, видите ли, срочно вылетел в Америку.

Так, ладно. От обиды Маша даже не заглянула в конверт, сунула в сумку и отправилась к футболисту. К этому, как она его окрестила, своему психопату. Сегодня она захватила с собой флэшку, чтобы, улучив момент, потихоньку скинуть туда всю писанину Пьера Деррида. Просто на всякий случай, чтобы у неё была запасная копия.

Вообще-то всё утро – по дороге: на улице и в метро – Маша пыталась как-то обдумать и оценить происшедшие вчера вещи. Первое – чехарда с талисманами. Второе – человек в фиолетовом. И Тимур. Тимур третье. Может быть, самое важное. Нет-нет, это слишком для одного утра и для одного сознания.

Самого Пьера дома не оказалось. Дверь Маше открыл и пригласил пройти уже знакомый парень, шофёр.

– Он просил передать, что с почтой надо разобраться, – немногословно, как и в прошлый раз проявил себя парень. – Отложить ненужное, а статьи о футболе в газетах прочитать и потом ему пересказать. Он будет где-то через час.

Сказал и отправился в соседнюю комнату смотреть телевизор. Видимо, парень работал у футболиста не только шофёром, но и сторожем – когда надо.

Статьи так статьи, футбол так футбол, подумала Маша, усаживаясь и сразу на глаз сортируя корреспонденцию. Две газеты спортивные, одна рекламная, какие-то рекламные проспекты, письмо.

Ой. Адрес на конверте по-русски, от руки, а имя отправителя стоит… Мария Сахнова. Как интересно, смешно даже. Она никаких писем Пьеру Деррида не писала. Бывают же совпадения. Вот есть ведь где-то у неё однофамилица, пишет знаменитому футболисту.

Маша покрутила конверт, рассмотрела печать. Ишь ты, из Парижа. Интересно тогда, почему по-русски. Положила странное письмо поверх рекламы и взялась за спортивные газеты.

Нет, никак не шло это из головы. Есть, например, два Тимура Сахнова в мире. Почему бы не быть двум Мариям? И она попыталась углубиться в чтение. Терпеть не могу всякой шумихи вокруг профессионального спорта. Вот рассусоливают: этот забил, а тот не забил, хотя мог бы – да что теперь в истерику впадать, толку-то? С горем пополам она одну статью дочитала, потом вскочила, подошла к окну – никого. Подошла к двери – ровное бормотание телевизора.

Нет, что-то тут не так. Была не была. Если что – потом извинится, скажет, что не поняла, в чём дело, что-нибудь придумает.

Дрожа всеми пальцами от волнения, Маша осторожно вскрыла конверт, вытянула оттуда листок от тетради со сменными блоками (у неё самой как раз такая была) и прочла написанное по-русски от руки, но печатными буквами:

«Мой дорогой, твоя жизнь в опасности. Не участвуй в матче 13 августа и держись подальше ото всех женщин. Мария». А в правом нижнем углу был вписан её, Машин, адрес и телефон.

13

Она сидела у самой кромки воды, волны сморкались пеной рядом с её босоножками. Сверху, с парапета, подвывал покинутый Луи:

– Ну что с вами, Надин? Идите сюда.

Надя поднялась, дёрнула ногой, чтобы стряхнуть песок, и тут ойкнула, схватив ладонями щёки. В воде, в пене волн белело что-то, похожее на… Она наклонилась и брезгливо, двумя пальцами выловила вставную челюсть – наверное, это того парня, который приплыл и которого здесь избили! Бедный. Как же так? Что же это за изверги?

Надя повертела в пальцах странную находку: к тоненькой проволочке, скрепляющей две части, привязан маленький шёлковый мешочек. Внутри что-то твёрдое. Мешочек зашит. Сразу всякие мысли полезли в голову на тему приключенческих романов детства: клады, тайные послания и всякое прочее.

Быстро и не раздумывая сунула в сумку челюсть, мешочек и подняла голову – видел ли, понял ли что-нибудь её спутник? Непонятно. Он далеко, высоко, он всё ещё растерян от того, что произошло. Хотя кто его знает, этого мальчика?

Надя поднималась к Луи, думая про себя две вещи. Странно, во-первых, что он так испугался, заметался, а во-вторых… Она приблизилась и, взглянув в лицо секретаря своего мужа, вдруг отчего-то поняла, что это – переодетая женщина. Открытие так озадачило её, что она только смотрела и глупо молчала.

– Идёмте, Надин. Что с вами? – и он протянул руку, чтобы взять её за локоть. – Мадам?

– Сами вы мадам, – брезгливо дёрнулась Надя, – не прикасайтесь ко мне.

Луи понимающе дёрнул головой вверх-вниз:

– Ах вот оно что, – и с лица его поползли одно за другим выражения тревоги и удивления, потом благодушия и угодливости, потом исчез невинно заигрывающий мальчишеский взгляд – как будто слой за слоем смывались с лица нарисованные одна на другой маски.

– Интересно, как вы поняли? Хотя, впрочем, я догадываюсь, – теперь на Надю смотрело определённо женское и не сказать чтобы очень молодое человеческое существо.

– Кто вы? Зачем этот маскарад? – всё больше удивлялась Надя.

– Да вы меня не бойтесь, я так. Вреда ни вам, ни вашим близким не причиню. Я, скажем, скрываюсь от тех же людей, которые досаждают вам и вашему мужу. Большего я вам пока не могу рассказать, но у меня к вам огромная просьба.

Надя перевела дух и кивнула бессмысленное «да».

– Давайте вернёмся в город, как будто ничего не случилось. Называйте меня по-прежнему Луи и постарайтесь саму себя убедить, что так оно и есть. Не выдавайте меня.

– Как я могу быть уверена в том, что вы говорите правду? Так долго разыгрывали меня…

– Теперь, я думаю, – усмехнулась женщина-Луи, кивая в сторону моря, – после этого вы сами будете чувствовать, где правда, а где ложь.

Ещё одна загадка.

– Да хоть кто-нибудь объяснит мне, что это значит? – воскликнула Надя и осеклась. – Уж не хотите ли вы сказать…

– Да-да-да-да-да. И не будем больше об этом, – и снова чудесным образом существо стало превращаться в Луи. – Идёмте, а то на поезд опоздаем.

– Хорошо, – приняла все условия Надя и даже позволила взять себя за талию. – Но если вы скрываетесь, зачем одеваться так ярко и необычно? Это же бросается в глаза.

– Остроумное замечание, – кивнул Луи, и они бодрым шагом направились в сторону вокзала. – Это как бабочкин наряд. Чем ярче, тем больше вероятность, что бабочка ядовита. Птиц отпугивает, а своих привлекает. Самка – самца, или там наоборот. Нет, Надин, я не силён в энтомологии. В психологии человека ещё куда ни шло. Но этот камуфляж, – Луи дёрнул себя свободной рукой за яркий воротничок, – это в то же время и знак, по которому меня найдут свои. Найдут и спасут. Понимаете?

– Кажется, понимаю.

Скоростной поезд Ла-Рошель – Париж спокойно шёл себе триста километров в час. Надя нехотя поддерживала дорожную беседу, чтобы уж не нарушать данного обещания, чтобы всё было как прежде. И снова отворачивалась к окну.

«А ведь эта паршивка, эта самая Луи мне уже было начала нравиться как мужчина», – издеваясь сама над собой, думала Надя.

Сегодняшняя странная находка не давала ей покоя, казалось, челюсть вот-вот прокусит сумку и цапнет за руку или за ногу. Эта глупая навязчивая ассоциация становилась всё острее с каждой минутой, так что Надя наконец не выдержала и выскочила вместе с сумкой в туалет. Там закрылась, поставила сумку на раковину и с изумлением воззрилась на своё отражение в зеркале. После всех безумных метаморфоз, свидетелем которых она сегодня стала, Наде показалось, что и в её лице что-то необъяснимо изменилось. Скорее бы кончалась вся эта петрушка-чертовщина. Надо посмотреть, что там ей положили в шёлковый мешочек. Надо разорвать его, а лучше разрезать, надо, надо…

По счастью, как-то в сумке оказались маникюрные ножнички – ума не приложу, когда я их сюда клала. Неважно, теперь она положила челюсть на стеклянную полочку, пальцы слегка дрожали – или это дрожал со скоростью триста километров в час поезд? Она аккуратно отрезала мешочек от проволоки, вскрыла его и чуть не уронила содержимое в раковину.

Блестящий, гладкий чёрный кусочек. Неужели из-за этого весь сыр-бор? Рыбий хвостик, сантиметра два – два с половиной в длину. Надя держала его на ладони, пытаясь представить, как там всё было. Наверное, за тем парнем, за пловцом, охотились двое на лодке. Они, видимо, знали, что у него талисман. Пытались отнять, били. А он? Может, специально выплюнул челюсть, чтобы драгоценность не досталась врагам? Может, он видел, что она бежит к нему на помощь? И выплюнул челюсть специально для неё?

Да, смешно. Что, интересно, с ним дальше стало? Жив он хотя бы? А то смешно ей, видите ли.

Надя сунула исомскую реликвию обратно в мешочек, подумала секундочку и отправила мешочек в нагрудный карман блузки. Челюсть, может, оставить здесь? Нет, улика. И потом, лучше с собой, на память. Трагикомическая память о том несчастном пловце.

Когда Надя вернулась в вагон, Луи сладко посапывал, откинувшись в своём кресле. Или делал вид, что сладко посапывает. Теперь уже невозможно верить ни в истинность, ни в естественность чего-либо.

Проходя на своё место к окну, Надя слегка задела лежавшую на коленях своего спутника какую-то тетрадь. Уселась и мельком глянула: ежедневник, раскрытый на каких-то июльских днях. Крупно, наискосок, через всю страницу написано: «Не забыть сделать копию».

Надя отвернулась к быстробегущей природе за окном. Копия, копия. Кстати, хорошая мысль. И ещё много разных хороших мыслей. Как, например, определить, что это, в её кармане, и есть оригинал? Ладно, допустим. Что дальше? Что делать ей с этим хвостом? Отдать, если потребуют за возвращение Поля? Или нет, как советовал безумный коллекционер? Говорит, что рыба даёт ей и её детям какую-то там магическую силу. А вот врачи говорят, что у неё не может быть детей. Они с Полем пытались родить, она даже лечилась, но как-то всё больше увы. Может, рыба волшебным образом ей хоть в этом поможет?

Надя грустно усмехнулась и мысленно оттолкнула эту мысль ногой. Чушь собачья. Может, талисман поможет ей наладить отношения с мужем? Было бы неплохо. Теперь, когда прошли влюблённость и любовь, надо начать всё сначала. Надо попробовать вылепить семью практически с нуля, написав план действий и вместе обсудив возможные варианты. Поль психолог, он должен понять. По крайней мере, она постарается. Конечно, рыба тут ни при чём, всё нужно самим.

А работу, пожалуй, пора бросать. Хватит уже бегать с подносами. Всё, буду искать себе по специальности.

Ой, что это она такая вдруг стала умная и правильная? Уж не Рыба ли, открывающая смысл, понасовала ей этих мыслей?

Луи заворочался, за окном начинало темнеть. Надо решить: первое – как освободить мужа, потом съездить ещё раз к этому ларошельскому чудаку, Луи, дети, работа, завтра же сделаю копию этого хвоста, можно, наверное, из чёрной глины. В магазине как-то где-то была.

Когда они вышли из здания вокзала Монпарнас, было уже темно и накрапывал смущённый дождишко.

– Мне вас проводить или… – заикнулся Луи, глядя на Надю, как и прежде честно, но теперь ещё и печально.

– Или?

– Наверное, теперь вы откажетесь посидеть со мной в кафе? Должно быть, я вам неприятен?

Да нет, при чём здесь это – приятен или неприятен. Она пожала плечами и решилась:

– А если я вас позову к себе? Чаю попьём – вы мне расскажете что-нибудь о себе?

– Спасибо вам за доверие, Надин, вы замечательная, – он нырнул и на этот раз успел поцеловать её руку.

Ну зачем? Наде было жалко это существо, стоящее рядом с ней под дождём и так упорно притворяющееся весёлым молодым мужчиной. Хотя и об осторожности не стоит забывать. Что говорил ей коллекционер? Возможно, все кругом жулики и шпионы. А с другой стороны, должна же пресловутая рыба ей подсказывать правильные решения! Значит, надо слушать рыбу, то есть саму себя, своё сердце.

Надя вконец запуталась, обдумывая, кого ей там слушать, но решение, кажется, было принято: она вела странного спутника к себе домой.

А дома провела в комнату, усадила на диван и пошла заваривать чай, готовясь к долгому задушевному разговору на полночи. Только Луи попросил ещё какую-нибудь таблетку от головной боли и запить, а когда Надя вернулась со стаканом, он спал, свернувшись калачиком на диване, положив под голову свой маленький рюкзачок. И это, в отличие от сна в вагоне, было похоже на правду.

Бедная, – подумала Надя, – может, ей и ночевать-то негде. Хотя какие глупости: этот Луи разъезжает на роскошной машине и каждый день в новой ослепительной рубашке, а я его жалею. Непростой это фрукт, и хвостик рыбий надо на ночь получше запрятать.

Она выключила в комнате свет и пошла ужинать и пить чай одна. А пока ела, всё обдумывала обрушившиеся на её голову события: историю с исомами, странности с болезнью Поля, своё решение об уходе с работы и предстоящую возню с рыбьим хвостом. Попыталась дозвониться Жану в Прагу и Пьеру в Петербург, но ни тот ни другой трубки не брали.

Потом Надя тихонько, чтобы не услышала её странная гостья, проскользнула на балкон, завернула мешочек с талисманом в высохшую половую тряпку и заткнула этой тряпкой щель, через которую к ней когда-то – кажется, сто лет назад – влезли из соседней квартиры ангелы.

Потом твёрдо решила не спать, потому что мало ли что, а потом вдруг услышала, как Луи в соседней комнате разговаривает или зовёт кого-то. Почему-то ей стало страшно войти туда, в темноту, где спало или притворялось это многоликое, многополое существо. Она приоткрыла дверь и спросила:

– Луи, вы не спите? Вы меня звали?

Тишина, только сопение спящего. Коротенький стон, всхлип и бормотание. И вдруг совершенно отчётливо и совершенно по-русски:

– Павлуша мой…

Блин, вот ведь! Она ещё и русская! Надя не знала, что больше – обрадовало её это или разозлило. А уж не её ли Поля Павлушей тут называют? Это было бы смешно. Может, вся эта комедия с переодеванием нужна для того, чтобы мужа у неё увести? Ну-ну, ещё посмотрим, кто кого. Любопытство защекотало у неё в животе, страх ушёл, она уж было двинулась, чтобы разбудить тётку-актёрку да хорошенько всё-таки расспросить, как вдруг опять услышала выпавший из бормотания камешек ясных слов:

– Петруша, маленький.

Нет, честное слово, чёрт знает что. Кем она только не бредит! Ладно, пусть спит, завтра утром обо всём расспрошу.

Надя пошла к себе в комнату, села, не раздеваясь, на кровать и приготовилась дежурить всю ночь. И если уж откровенно, ей ещё показалось, что она услышала из-за стены жалобное такое:

– Ванечка…

14

А утром его повели к принцессе. Причём Жан сразу отметил перемену в обращении. Отстёгивать его от цепей пришли двое – Красный и Зелёный, причём первый был подчёркнуто, без издёвки вежлив, а второй и вовсе не мог поднять от стыда ни единого глаза.

– Пожалуйста, не сопротивляйтесь и не пытайтесь бежать. Мы отпустим вас по-хорошему, как только всё выяснится, – сказал Жану Красный, выводя из камеры на серый полусвет коридоров.

По нескольким винтовым и ажурным лестницам они поднялись к самой высокой башне. Там, внутри, их ждала принцесса, разряженная и торжественная, как рождественская ёлка. Жестом, каким в школьных театрах играют королеву Гертруду, Матильда отправила своих рыцарей за дверь и протянула Жану руку для поцелуя.

Нет, сейчас не время прикалываться, – подумал сыщик и склонился над её мягкой, влажной кистью.

– Ваше высочество, я не хотел причинить вам никакого вреда. Возможно, ваши подданные слегка перестарались, и я… Это какая-то ошибка?

Матильда нежно смотрела на него сквозь толстые стёкла очков и медлила с ответом: она заметно волновалась.

– Нет, мой дорогой принц, это не ошибка, – наконец заговорила она, слегка покачнувшись. – Я ждала этой встречи слишком долго, чтобы ошибиться.

Она пригласила Жана сесть на маленький диванчик, сама примостилась рядом и, держа его руку в своих, продолжала:

– Когда я родилась, мне предсказали, что однажды я усну, и буду спать ровно сто лет и забуду, кто я такая. А потом придёт прекрасный принц и разбудит меня своим поцелуем. Так оно и случилось. Я спала в своём замке сто лет, но потом почему-то проснулась, а принца всё не было. И память ко мне не вернулась, вот только пятеро рыцарей, охранявших мой сон последние два года, рассказали мне что к чему. И всё это время мы ждали, искали принца, а он всё не шёл и не шёл. А как только я увидела тебя, – Матильда улыбнулась так плотоядно, что у Жана от дурного предчувствия какие-то шарики рассыпались в голове, – я увидела тебя и начала вспоминать.

– Да? – он постарался, чтобы голос его звучал участливо и доброжелательно, а сам малодушно покосился на окно: нет, прыгать высоковато.

Хотя целуется она довольно приятно.

– И что? Что же вы вспомнили, ваше высочество? – покорно склонил голову добрый сыщик, чтобы не смотреть в огромные очки принцессы.

– Всему своё время, мой милый. Скоро ты обо всём узнаешь, – и она, снова приблизив к нему лицо, надолго затянулась его слегка дрожащими губами.

– Благодарю вас за оказанную мне честь, о прекрасная Матильда, – торопливо полупропел Жан, когда окончился поцелуй. – Но я и не подозревал о том, что я принц. Я самый обыкновенный человек, и здесь оказался случайно. Один нелепый случай занёс меня в ваши края.

Принцесса восторженно, почти с обожанием смотрела на него.

– Я очень рад встрече с вами, отныне я ваш поклонник навек, – (боже ты мой, что б ещё такое придумать?) – но мне необходимо вернуться в город к своим обязанностям, там меня ждёт мой начальник и… А в Париже у меня брат попал в беду, я должен ему помочь. Вы ведь понимаете, вам, как благородной принцессе, должны быть понятны высокие чувства братьев.

Что же это он такое несёт? Лучше бы выпрыгнул в окно.

Однако принцессе его безобразная речь, кажется, пришлась по душе.

– Конечно, мой милый! Мы спасём их всех! Спасём твоего брата, мы спасём даже всю землю, потому что я вспомнила!

Час от часу не легче. Она вскочила и, подбежав к старинному инкрустированному столику, стала нажимать на какие-то камешки-стёклышки на его столешнице. Жан заглянул с любопытством: вот это да! Оказывается, это кнопки – красная, синяя, зелёная, жёлтая, розовая. Ну конечно, она созывает своих, как же он сразу не догадался!

Где-то внизу, в замке и в саду, запиликали позывные, раздались шаги, голоса, и вот уже пятеро рыцарей принцессы тут как тут, на всякий случай с оружием наперевес.

Ловко тут у них всё организовано, – усмехнулся Жан. Не взять ли мне их к себе в помощники, когда всё утрясётся?

Ребята выстроились в шеренгу перед принцессой, готовые слушать.

– Друзья мои, – взмахнула Матильда широкими белыми рукавами, – позвольте представить вам нашего принца. Его зовут…

– Жан, – поклонился Жан.

– Мы с вами долго ждали этого дня, и вот… Вы не поверите…

Он изучал лица рыцарей, но почему-то не находил там ни удивления, ни восторга.

– Прошу любить его, уважать и почитать так же, как и меня.

Вот это хорошее пожелание. И цветные – сначала мальчишки – подошли по одному и пожали Жану руку. Потом Ружена и Анна. Он на секунду задумался, не надо ли оказать дамам каких других знаков внимания, но решил всё же ограничиться рукопожатием.

– Ну что ж, ребятушки, – Жан кашлянул, прочищая горло, – раз уж я ваш новый принц, давайте…

Но Анна быстро его задвинула:

– Да помолчите вы! Что ты вспомнила, лучше расскажи, – это уже, разумеется, к Матильде.

Так, с принцами тут не церемонятся. Между прочим, это я из-за тебя, пигалица, здесь торчу, как идиот, – мысленно огрызнулся на Жёлтую добрый сыщик.

А принцесса сняла очки и, сверкая нездоровым блеском в близоруких очах, начала разворачивать полотно своих воспоминаний и предсказаний.

– Мне говорили, когда я была ещё совсем маленькой, что в тот год, когда принц разбудит меня ото сна, наступит конец света. То есть может наступить, если не будут приняты меры. Тринадцатого, да, кажется, тринадцатого августа земля пройдёт над великой чёрной воронкой всемирного зла. И вот тогда только совместные усилия немногих избранных людей…

– Избранных, то есть? – нетерпеливо перебила Матильду Анна.

– Да, я думаю, это касается нас, ну, – принцесса замялась и покосилась на Жана. Очевидно, принцу далеко не всё полагалось знать в этой истории.

– Что же надо делать? Это ты помнишь? – спокойно спросил парень в синем костюме. Кажется, он здесь самый здравомыслящий, и с ним можно попробовать договориться, – мысленно обнадёжил себя Жан.

– Это ещё пока что смутно. Кажется, надо найти какой-то талисман или его половинку, а потом принести его накануне воронки куда-то. Да, туда придут ещё два человека, и мы все сложим три свои половинки этого талисмана…

Ну и дура, бывают же на свете принцессы. Три половинки!

– Я, конечно, прошу прощения, – проговорил Жан, отклеиваясь от дивана, сидя на котором он всё это выслушал, – но если на то пошло, если вам надо что-то найти, то я…

– Дорогой, – перебила его Матильда, внезапно испугавшись чего-то, – ты, наверное, хочешь есть? Тебя вообще забыли покормить? Сейчас ты пойдёшь в свою новую комнату, и тебе принесут завтрак. Меню у нас скромное, мясных блюд мы не употребляем, но, думаю, тебе понравится.

И тут его такое зло разобрало! Долго эти девчонки будут его шпынять, как…

– Знаете что, я лучше поеду в город, – заявил Жан вставая. – Спасибо за тёплый приём, и если я вам больше не нужен – счастливо оставаться. Разве что последний, контрольный… Чтобы вы и впредь ничего не забыли, – он схватил двумя руками принцессу за голову и поцеловал её, коротко и зло.

Матильда застонала то ли от боли, то ли от наслаждения. А рыцари оцепенели то ли от неожиданности, то ли всё-таки от уважения к принцу. Жан прошёл мимо них и вышел, бегом пустился по винтовой лестнице. Вот только пришлось попетлять немного по полутёмным коридорам и тупикам замка, так что у выхода – наконец-то! – на свет божий его поджидали уже два силуэта: красный и синий.

– Пожалуйста, Жан, задержитесь ещё ненадолго, – попросил главный рыцарь вежливо, но как-то слишком уверенно. – Может, мы лучше поймём друг друга, если вы нам расскажете о себе.

– Да, ведь это не мы вас нашли, а вы нас. Зачем-то вы нас выслеживали, преследовали вчера, – добавил Синий.

– Вот с этого и надо было начинать, – язвительно усмехнулся сыщик, – а не с удара по голове и не с кандалов в сыром подвале.

– Если бы вы только знали, как мы сами испугались. Сколько у нас врагов, – откуда-то вынырнула Розовая, виновато улыбаясь.

Жан посмотрел на неё секунду и решил, что ладно, так и быть, он остаётся на завтрак.

И с этого момента его отношения с разноцветными пошли развиваться по новому, более оптимистическому сценарию.

– А почему же вы мяса не едите? – поинтересовался новоиспечённый принц, допущенный к общему вегетарианскому столу. – Из этических соображений или здоровья ради?

– И то и другое, – ответила Матильда, восседавшая от него по правую руку. Её манера закатывать глаза после каждой полуфразы должна была, по-видимому, изображать кокетство.

– Однажды я увидела по телевизору, – доверительно зашептала принцесса, касаясь плеча Жана рукой в белой кружевной перчатке. – Показывали маленького телёночка, он так радостно прыгал, веселился на лугу, играл около своей мамы. А потом, – голос Матильды непритворно дрогнул, и глаза покраснели не понарошку. – Потом показали его же, этого телёнка… То есть то, что от него осталось…

Она зашмыгала носом, выковырнула откуда-то кружевной же, хоть и не совсем чистый платок и принялась сморкаться.

– Я – нет! Это теперь уж точно! Навсегда, никогда! Ничего мясного! – слышались энергичные лозунги из-под платка.

Мощная женщина, – думал Жан, кивая и намазывая гренки горчицей. – Её оригинальность, конечно, хороша как острая приправа к серым будням. Но в больших количествах – рот обожжёшь. Поживёшь рядом с такой недельку и сбежишь. Или повесишься.

Жан довольно подробно рассказал жителям замка о причинах своего появления здесь. Девчонки во время его рассказа вскрикивали, переглядывались, подавали какие-то знаки друг другу.

– Нет у меня никакой сестры! – наконец воскликнула Анна обиженно. – И живу, то есть жила я не там, где вы говорите.

Теперь кусок гренки, как вчерашний кнедлик, застрял в горле у Жана:

– Как так…

– Всё это или кто-то подстроил, или вы сами это придумали! – кусая ноготь и морщась, предположила Жёлтая. Совсем не чувствует никакого уважения к принцу, нахалка.

– Наша встреча должна была произойти, дорогой, – ласково замычала Матильда сыщику в ухо. – А кто подстроил это – неважно, друзья или враги.

– Да, очевидно, кто-то специально навёл вас на наш след, – задумчиво пробормотал Красный.

– Это очевидно. Но кто? Фиолетовые? – выпалил Зелёный, и все с упрёком посмотрели на него, а потом вопросительно – на Жана.

– Что вы имеете в виду? – вздрогнул он, сразу вспомнив встречи в кабаке и на мосту. – Фиолетовые, это в плащах?

Пришлось ему подробно рассказывать и эту историю. С самого начала, с того троекратного визита – как ему казалось – одного человека.

– Будьте осторожны с фиолетовыми, – предупредил Синий парень, выслушав Жана, – они давно попадаются нам на пути. Мы подозреваем, что они следят за нами и каким-то образом угрожают жизни принцессы.

– Поэтому мы и вас встретили не очень любезно. Вы уж извините, – вставила Ружена. – Мы думали, что и вы…

Да, розовенькая, пожалуй, поинтереснее будет, – отметил про себя детектив, но улыбнулся, как и положено, – принцессе:

– А я уж подумал, что ночь в кандалах – это такой способ инициации или инаугурации, что ли, для принца.

Все вежливо и виновато улыбнулись.

– Кстати! – вдруг снова зажглась звезда Матильда, закатив глаза. – После последнего, самого страстного твоего поцелуя я вспомнила, как должен выглядеть тот предмет. Тот, что нам надо найти и соединить с остальными. Это рыбка. Такая маленькая, чёрная. Вернее, это рыбий животик, спинка и плавнички. А голову и хвостик найдёт и принесёт кто-то другой.

– Где найти и куда принести? – мрачно осведомился Синий. Видно, даже верному рыцарю может опротиветь сюсюканье принцессы.

– Со временем мы вспомним и это, – приторно взглянув на Жана, принцесса встала и выплыла из столовой, слегка подрагивая на поворотах.

Жану показалось, что все облегчённо вздохнули, когда она вышла, поэтому он решился:

– Ребята, я всё понимаю, она прекрасна и романтична. Но давайте без дураков: что тут у вас происходит?

– Кажется, мы вам всё рассказали, – резко встрепенулась Анна.

– Рассказали, да. А как насчёт столетнего сна? Как насчёт принца и всяких там воспоминаний? Вы сами-то в это верите?

– Не делайте поспешных выводов, – вздохнул Синий, – всё не так просто и не так глупо, как кажется. Матильда действительно много лет пролежала в летаргическом сне, а проснулась именно тогда, когда было предсказано в книгах. Что касается принца, это…

– Ну хватит! – опять перебила беспокойная Жёлтая. – Что мы тут ему распинаемся? Пусть идёт в свою комнату, всё равно мы его не отпустим, пока Матильда не скажет.

– Хорошо, – согласился Жан, – отведите меня в комнату. Только вот вы зайдите ко мне ещё на пару слов, – это он Синего попросил.

– Я тоже могу зайти, – донеслось до него робкое предложение Зелёного, когда все уже начали выходить из столовой.

Остаток дня прошёл в разговорах то с одним, то с другим участником разноцветного маскарада. Жана не запирали в так называемой «его комнате», но взяли с него обещание, что он не покинет пределов замка до особого разрешения принцессы. Рыцари приходили к нему по очереди, и каждый рассказывал ему что-нибудь интересное из истории своей жизни или же из истории своей мысли.

С Красным они сыграли несколько партий в шахматы, с Синим побеседовали на предмет необходимости войны в широком понимании слова – для каждого мужчины и для государства.

Зелёного Жан вежливо не пустил к себе на порог, сославшись на то, что ему сейчас надо срочно написать главу мемуаров.

Розовая, сильно смущаясь, призналась Жану в любви, но поклялась, что никогда не посмеет встать на пути у принцессы, а потому – нет-нет, что вы, об этом не может быть и речи! – и выбежала вон едва ли не в слезах.

Неожиданно общий язык Жан нашёл с грубиянкой Анной. Она была помешана на детективных романах и фильмах, а потому вознамерилась помочь доброму сыщику разгадать все загадки последних дней.

Тягостное впечатление произвёл на Жана визит принцессы. Стараясь произвести хорошее впечатление на суженого, Матильда вывалила перед ним весь запас прочитанной и плохо переваренной философии, психологии, культурологии, искусствоведения и даже юриспруденции. А когда Жан не выдержал и признался дорогой Матильде, что устал и что у него трещит голова, нелепая большая птица вспорхнула и, слегка обиженно поцеловав его, удалилась.

Ночью он, конечно, не мог уснуть. Всё разбирал свои полёты: думал, стоит ли ему дальше связываться с этим идиотским романтическим средневековьем или рвануть завтра в Париж, на выручку к Полю. Как бы он ни кривил душой, и то и другое было заманчиво, всяко интереснее, чем сидеть в душном офисе перед картой Праги и читать в ожидании интересных заказов учебники по судебной психиатрии.

Часов около двух ночи где-то наверху послышался характерный скрип. Жан сразу вспомнил, что так утром скрипела дверь, когда его вводили в светёлку Матильды. Действительно, ей не спится, выспалась, поди, за сто лет, – подумал сыщик, на удивление без неприязни. Принцесса не раздражала, а скорее пугала его. Пугала своим ожиданием любви и ласки. Вряд ли ему ещё долго удастся имитировать здесь пылко влюблённого принца. Но что же если… Уехать бы… Забрать Ружену и…

Мысли Жана рассыпались, раскрошились: в коридоре за его дверью послышались тяжёлые каблуки.

Этого я и боялся больше всего. Сюда идёт. За воспоминаниями.

Доблестный сыщик заметался было по своей клетушке, но шаги прослышались мимо и стали куда-то спускаться. Так. Это уже интереснее. Может, принцесса по ночам ходит к кому-нибудь из своих рыцарей? И тоже о чём-нибудь вспоминает? Или она просто так бродит по замку, лунатит от нечего делать?

В любом случае, Жан не был бы Жаном, если бы упустил такую возможность. Ведь гнать и убегать было главным его призванием, делом всей жизни. И вот он уже бесшумно вытек из своей спальни и мягко помчался по коридору. Тайна, тайна, тайна. Сердце взвизгивало от восторга.

Спуск. Коридор. Направо. Ещё одна винтовая лестница. Сначала он просто слышал шаги, потом впереди появился свет. Свеча. Ещё поворот. Скрипнула дверь, и шаги смолкли. Он прислушался. Тихо. Нет, вот какое-то шуршание. Звяк. Но голосов нет: кажется, принцесса там одна. Ещё звяк, ещё.

Крадучись, Жан приблизился к самой полоске света, притиснулся к дверной щёлке, заглянул. Осторожно, не трогая самой двери, ибо знал, как всё здесь скрипит.

Матильда стояла, склонив голову над чем-то, кажется, что-то искала. Выковырнула и – в рот. Да это кастрюля или миска, что ли? Лапочка проголодалась. Жан мысленно захихикал и уже собрался поворачивать оглобли, как вдруг что-то его остановило. Запах. Отчётливый, манящий, дразнящий запах жареной курицы с чесноком прямо-таки вываливался через край заветной каморки и чуть не валил с ног. Хищное чавканье и хруст и – всё, хватит с него на сегодня – на ощупь, с трудом вспоминая и находя повороты, Жан вернулся в своё убежище и там сразу уснул от удивления и жалости ко всем вегетарианцам.

15

Получив, мягко говоря, странное послание от самой себя, Маша ничтоже сумняшеся спрятала его поскорее подальше: вложила в книгу, в сумку, с глаз долой. Не раздумывая, правильно ли она поступает. Потому что текущие события слишком уж неправильно поступали с ней самой.

И снова взялась за газеты. Нет. Привстала, ухо навострила: водитель чем-то целеустремлённо чавкает, чуть бормоча в своей беседе с телевизором.

Как воришка, дёргаясь от инородных звуков, Маша подкралась, включила компьютер, нашла нужную папку и скинула всё на свою флэшку. Трёх минут не прошло – злоумышленница снова сидела и почитывала свежую прессу, поджидая хозяина дома и этой… псевдоинтеллектуальной собственности, которую она только что, так сказать, похитила.

Пьер явился вежливо-отчуждённый, поклонился преувеличенно галантно: иронизировал не то над собой, не то над Машей.

– Благодарю вас, Мари, я боялся, что вы больше не придёте. Продолжим работу.

И они продолжили. Сначала быстро разобрали почту, потом приступили к роману. Детство в Париже, спортивные школы, братья, лето в Ла-Рошели, снова братья и учителя, тренировки, тренировки… Прыжки с эпизода на эпизод, исправление грамматических и стилистических ошибок – Маша и сама увлеклась, ей уже хотелось, чтобы это было по-настоящему хорошо.

А потом ещё какие-то смутные мистические мотивы: предсказания хиромантов о будущих подвигах, случайные встречи, совпадения, намёки. Маша посмеивалась про себя: да, таким невротическим субъектам свойственно. Как только он при этом стал профессиональным спортсменом?

Когда Пьер встретил главную любовь своей жизни, она была у него седьмой женщиной по счёту. И самое удивительное (так это было преподнесено Маше), что и он у неё был тоже седьмым! Вот ведь знак судьбы, и число семь во многих культурах считается священным. А почти все цифры её телефона, оказалось, совпадали с цифрами даты его рождения. А когда она впервые пришла посмотреть на его игру…

Маша делала идиотски преданные глаза, кивала многозначительно, а сама представляла: завтра она расскажет всё это Тимуру, они вместе будут смеяться над глупым футболистом, как заговорщики. Нет, сегодня она этого рассказывать Тимуру не будет. Она расскажет это завтра, потому что сегодняшний вечерний Тимур отличается от завтрашнего дневного гораздо сильнее, чем можно предположить.

Рабочий день закончился без истерик, и, условившись о следующей встрече, Маша засобиралась.

А Пьер спросил на прощанье:

– Мари, как по-вашему, роман на четыреста страниц – это солидно или мне стоит поднажать и написать ещё страничек двести?

– О-о, – протянула Маша как можно дольше, чтобы обдумать ответ и округлить нагло растекающуюся улыбку, – читатели, несомненно, оценят ваш труд. Особенно читательницы, ваши поклонницы, особенно если на обложке издания будет помещена ваша фотография. Оревуар.

И он остался в задумчивости, не вполне уверенный, что вот эта самая Мари изволит принадлежать к числу тех самых его поклонниц.

– Что ты натворил, куда я их теперь дену?

– Хотя бы нравятся?

– Конечно, ты же знаешь, как я люблю герберы.

– Красные?

– Красные.

– Ну?

– Спросит: откуда?

– Скажи: от брата.

– Господи, от какого брата? Он тебя порвёт как тузик грелку.

– Не порвёт. Хочешь, я поговорю?

– Не-е-е-е.

– Тогда вон выбросишь в окошко, как придёт.

– Ты что! Жал… Что ты делаешь?

– Я? Удивляюсь, какая ты гибкая и сильная. Такая маленькая и такая сильная. А ты что делаешь?

– Наслаждаюсь твоим удивлением.

– И не сердишься?

– М-м.

– А за цветы?

– Почему? Почему вот такое твоё простое прикосновение – для меня больший кайф, чем… Чем, например… его…

– Не надо.

– Ну правда.

– Если бы за меня тогда вышла, было бы наоборот.

– Я думала об этом. Не знаю. Хочешь сказать, дело тупо в привыкании?

– Тупо? Это слово не о тебе. Значит, дело в нем. Он перестал тебя ценить?

– Знаешь, давай не будем. Нет, в смысле – об этом говорить.

– А что будем? Так будем?

– Так будем. Хотя всё это неправильно.

– Ещё как неправильно – кто спорит?

– Я иногда мечтаю: просыпаюсь утром, а вас поменяли. Как-нибудь просто и безболезненно. Он там, а ты здесь. Или вечером перепутаете дорогу домой: туда-сюда. Чего смеёшься? Никто и не поймёт ничего. Разводиться не надо, документы в порядке.

– Очень смешно. И всем хорошо… Кроме него.

– Кроме него.

– Не такая уж это абсурдная…

– Ой!

Это грянул звонок домофона, Маша вздрогнула, дёрнулась, и стеклянная, узкая ваза, в которую они вместе набирали воды, грохнулась и разлетелась по всей ванне.

– У него есть ключи, не будет же он звонить.

– Чего ж ты тогда пугаешься?

– От сознания собственной вины. Да? Кто там?

В трубке домофона чужой мужской голос:

– Мария Сахнова здесь живёт?

– Да, это я.

– Тут вас Пьер Деррида разыскивает, футболист. Я, это, шофёр, Володя. Он вас ждёт тут в машине, хочет поговорить.

– Пусть поднимется – пятый этаж.

– Нет, он ни за что. Очень нервничает. Спуститесь, пожалуйста, а то у нас у всех будут проблемы.

Было жалко вазу, цветы, Тимура, а пуще всего себя, но если уж Пьер Деррида нервничает… Маша только успела на лету поцеловать изумлённого деверя и – как была, в зелёном домашнем сарафане и шлёпанцах – выскочила на улицу.

Машина стояла под парами, Пьер приоткрыл изнутри дверь и поманил Машу, приглашая сесть рядом.

– Что случилось? – она только наклонилась, всё ещё надеясь избежать долгого разговора.

– У меня такое несчастье! Да сядьте в машину, Мари. Не могу же я вам рассказывать через дверь.

Маша нехотя протиснулась в салон, захлопнула дверь.

– Я слушаю. Только пожалуйста… У меня дома неотложные дела. Эй!

Всё это, видимо, было подстроено. Володя тут же взял с места в карьер, машина дёрнулась и вылетела из двора.

– Какое вы имеете право? Стойте!

Какое там! Шофёр невозмутимо газовал вниз по проспекту, а футболист, вцепившись в её локоть, что-то отчаянно лопотал по-французски.

– Да отпустите, не понимаю я ничего. Володя, вы-то нормальный русский человек, спасите меня от этого психа!

Володя спокойно усмехнулся, пожал плечами. Как ни странно, его непрошибаемость слегка остудила Машу.

– У меня там… муж. Ваза разбилась. Еда на плите. Верните меня, пожалуйста.

– Вернём, – кивнул шофёр и протянул через плечо свой телефон. – Позвоните мужу, скажите – через час будем. Через час? – переспросил он Пьера на плохом английском.

– Через два, – пробурчал тот, слегка ослабляя хватку.

На красном светофоре Маша предприняла попытку к бегству, но похитители предусмотрели и этот вариант: дверь оказалась заблокированной, то бишь попросту не открывалась.

Ладно, пришлось позвонить домой. Мобильного номера Тимура она на память не знала. Тот долго не брал трубку, потом взял молча, не отвечая. Конечно, конспирация. Боится на брата нарваться, – подумала Маша.

– Тимушка, слушай, меня тут немножко похитили, – начала она как можно спокойнее, но от его испуганного возгласа сама чуть не заплакала. – Ничего, это по работе, хоть и очень обидно, но… жить буду. Наверное. Да, что-то очень срочное. Ты, может быть, пока не уходи? А если через два часа не вернусь, тогда возьми мои ключи и… Нет, цветы оставь, его не дожидайся. Извини, что так. Нет, я нормально.

И надо ж ему было ляпнуть именно в этой дурацкой ситуации:

– Я дождусь тебя, перевыходи за меня замуж.

Очень романтично.

– Прямо сейчас? Да, и если я не вернусь, в милиции скажешь, что меня похитил футболист Пьер Деррида.

Пьеру, услышавшему своё имя, видимо, стало стыдно, и он наконец-то отпустил Машин локоть.

– Объясните наконец, что происходит?

Футболист, с видом проигравшего решающий матч, махнул рукой.

– Пропал мой роман, несколько лет работы – всё потерялось!

– Как пропал, в каком смысле? – не поняла Маша.

– Да винчестер у него полетел, – Володя сегодня был на редкость болтлив.

– И что, всё стёрлось? Ничего не восстановить?

Пьер страдальчески шмыгнул носом.

Вот невезуха-то. Что первый раз, что второй. Хорошо хоть, теперь не она виновата. Да и тогда, в общем-то тоже… Тут самое время поверить в мистические совпадения и прочую чушь.

– Хорошо, а я-то вам зачем? – догадалась осведомиться Маша. – Я не умею чинить компьютеры.

– Видите ли, – Пьер перестал страдать и как-то лукаво закусил нижнюю губу. – Моя прежняя секретарша, та, которая от меня ушла… У меня есть надежда, что копия романа у неё ещё хранится. Мы сейчас поедем к ней домой и спросим, понимаете?

– Для разговора с секретаршей вам нужна переводчица? – удивилась Маша.

– Не совсем переводчица… Как бы вам объяснить? Я не хочу, чтобы эта девушка восприняла мой визит как нечто личное. А если мы приедем с вами, она поймёт, что это действительно из-за романа. Она знает, что мы с вами…

– Понятно.

– Работаем.

– Великолепно. Для решения своих личных проблем вы вырываете меня из дома, не спросив, могу ли я, и вообще… Может, у меня у самой личные проблемы не лучше ваших. Почему вы решили, что имеете право?

Несколько секунд Пьер смотрел на неё изумленно, видимо, пытаясь взять в толк, отчего это вдруг такой бунт на корабле. Потом его бросило в другую крайность: он стал покаянно восклицать, просить прощения, даже попытался сползти с сиденья и встать на колени, шептал всякие «умоляю» и «я заплачу», чем окончательно опротивел Маше. Она отмахнулась и отодвинулась к самому окну. Какой нервный тип, зачем только я с ним связалась?

И тут вдруг её начал разбирать смех. Интересно, скажи она сейчас, что копия его дурацкого романа лежит сейчас у неё дома на компьютерном столике, преспокойно на флэшке, – что он скажет? Эксцентрично бросится радоваться к ней на шею или только сделает вид, что обрадовался, а сам… Может быть, он даже всё придумал насчёт потери романа – только для того, чтобы был повод поехать к той, к красавице. Вполне возможно. Так что лучше помолчу я пока что в тряпочку, – проулыбалась в окно Маша, а они уже подъезжали к месту назначения.

Инга не удивилась и не обрадовалась. Сухо поздоровалась и безразлично махнула рукой в сторону комнаты. Типа приглашая пройти.

Чёрный ньюфаундленд плавно вырулил с кухни, деловито обнюхал гостей и уплыл куда-то вглубь квартиры.

Пьер начал официальным тоном, по-английски: изложил факты и просьбы. Нет ли у неё копии его романа, дескать? Маша чувствовала себя очень не в своей тарелке. Рядом с надменной моделеподобной Ингой она сама себе казалась маленькой и нелепой. Ещё эти дурацкие шлёпанцы и сарафан… Бывшая секретарша выслушала Пьера, равнодушно разглядывая обоих посетителей, а потом молча повернулась и вышла в другую комнату. Пьер и Маша сидели и ждали: он – нервно постукивая пяткой в пол, она – рассматривая то собственные ногти, то разноцветные книжные корешки в шкафу.

Наконец футболист не выдержал, вскочил с гостевого диванчика и двинулся за красавицей, в святая святых. Инга там ему что-то сказала, он недовольным возгласом ответил, тут же вспыхнул спор. Только вот Маша не понимала ни слова: более того, она не могла даже определить, на каком языке эти двое говорят. Ничего романского, это точно, но и не финский. Может быть, что-то восточное? Профессиональная переводчица с позором стала в тупик.

Что она тут делает? Может, её миссия – придать официальность визиту – уже завершена? И теперь можно сбежать потихонечку, оставив эту парочку выяснять отношения?

Снова появился здоровенный зверь и со спокойным, самоуверенным любопытством воткнулся носом Маше в колени.

– Пёса, ах ты пёса хорошая, – пробормотала она, осторожно поглаживая ньюфаундленду за ухом.

Пёса обрадовалась такой ласке сверх меры, резко приподняла свою тяжёлую тушу и поставила передние лапы Маше на плечи.

– Вот ты как, значит? – из большого слюнявого рта, конечно, попахивало, но Маша никогда не отвергала искренне предложенной дружбы, а потому рассмеялась. – Ну, и что ты хочешь этим сказать? Как зовут-то тебя? У, какой мягкий.

Протестировав гостью на предмет дружелюбия, пёс снял лапищи с её плеч и переместил на колени.

– Что это у тебя? – она стала ощупывать. – Лапа больная?

Левая действительно как будто припухла. Или что-то там попало? Маша аккуратно повернула лапу к свету и увидела, что между чёрными каучуковыми подушечками застрял какой-то предмет, маленький, типа камешка.

Надо бы у хозяйки спросить, что это. Сама она не решалась вытащить: вдруг сделаешь собаке больно, а та возьмёт и укусит? Эти двое там всё ругаются на своём тарабарском, вот мученье.

А умный чёрный друг, видно, понял, о чём она, и попытался сам. Кусает лапу и повизгивает еле слышно. Ну, ладно, давай попробую. Только смотри, не кусайся.

Маша сжала одной рукой левую лапу, а другой – ловко, двумя пальцами – подцепила и вытащила посторонний предмет. Собака дёрнулась, но благодарно промолчала.

Что это такое? Какая-то чёрная штука с двумя золотистыми точками по бокам. Погоди-ка, пёса. Она встала и подошла ближе к окну, рассматривая. И вдруг услышала из собственного горла какое-то булькающее «ы-ы-ы», голос разума, застигнутого шоком врасплох. Такое же, как вышло прошлым летом, когда Маша обнаружила себя загорающею на песочке рядом с маленькой гадюкой.

Оранжевый тюль арочкой, цветы в излишне опрятных горшочках, машины за окном – всё закивало, подтверждая; тут Машу затошнило, как тогда, когда она переводила статью про исомов, и не схватись она сейчас за подоконник – точно упала бы. Ей показалось, что она слышит много разных голосов, самый отчётливый – Андрюхин, они уже не спорят, это скорее стихи. Собака, читающая стихи? Всё закрутилось и потерялось, как будто после водки на голодный желудок.

– Девушка, вам плохо? Как её зовут? – слегка потеплевшим голосом зазвучала где-то Инга. – Мария? Маша, что с вами? – потом тише и по-английски: – Она у тебя уже беременная, что ли? Когда уж успели?

– Я всё слышу, – не открывая глаз, парировала Маша, сидя на полу, – а если и беременная, то только от собственного мужа. Но это вряд ли, конечно. Извините. Здесь душно.

Она поднялась, сжимая в кулаке бесценное сокровище.

– Идёмте отсюда, Мари, – пробормотал Пьер Деррида, и по его убитому виду и тону она поняла, что ни романа, ни расположения прекрасной секретарши ему вернуть не удалось.

А когда спускались к машине, к скучавшему в ожидании Володе, Маша вдруг неожиданно для себя остановилась, обернулась и, глядя в глаза Пьеру насмешливыми глазами, выдала:

– А сколько бы вы мне заплатили, если бы я по памяти восстановила весь ваш роман – с точностью до девяноста процентов? – и испугавшись его округлившихся зрачков, попятилась: – Впрочем…

– Две, нет, три, нет, четыре тысячи… А если с точностью… Все пять – евро, конечно, не долларов. Но разве это возможно, Мари?

Войдя домой, Маша увидела: за кухонным столом два весьма нетрезвых брата Тимура, между ними на столе бутылка – на донышке перцовка – и красные герберы в новой вазе.

– Ну что тут у вас? – не разжимая кулака, боясь расстаться с рыбьей головой, тревожно сунулась Маша.

– Всё в порядке, – ответил брат мужа не очень весело, но довольно уверенно, – завтра мы меняемся местами.

16

Из-за головной боли и какого-то серебристого тумана перед глазами ей никак не удавалось включить сознание. Она смотрела с кровати на довольного, улыбающегося Поля и не могла понять, кто он, кто она сама и чего от неё хотят. Память никак не могла решить, какую программу ей запустить: о том, что Наде только что снилось, или о том, что с Надей произошло накануне.

«Рыба-рыба-рыба кит, рыба правду говорит», – выплыла откуда-то, помавая плавниками, русская скороговорка. А потом уж пошли остальные мысли. Хотя и со скрипом. Это Поль. Надо обрадоваться.

– Тебя освободили?

– Наконец-то! Ты тут без меня пьёшь беспробудно, что ли? Пятнадцать минут пытаюсь тебя привести в чувство. Муж, можно сказать, из тюрьмы вернулся, а жена его не признаёт.

– Поздравляю. Извини, что-то мне плохо, не пойму.

– Ладно, давай. Кофе будешь? – и он, нагнувшись, задушевно чмокнул её в щёку.

А Надя стала мучительно собирать, складывать пазл происходящего. Всё-таки сначала вспомнился сон. Один из снов, обрывок. К ней в квартиру лезут воры (то ли в эту, то ли в ту, можайскую). А она пытается их задержать, не пустить. Кто-то ломится в дверь – она затыкает дверь столом, кто-то разбивает окно и пытается залезть с крыши – она скидывает его с подоконника. Потом балкон… Балкон.

Надя застонала и уткнулась в подушку. Почему-то мысль о балконе была самой колючей и тошнотворной. Почему?

Потом откуда-то: Луи! Как объяснить Полю, что Луи спит в их квартире? А он вообще-то спит? Она прислушалась. Поль звякает кофеваркой. Больше никого, ничего не слышно. Наверное, ушёл, это хорошо.

– А обыск-то они когда делали? – кричит ей муж из кухни.

Обыск. Кто они? Какой ещё…

Наверное, будет лучше, если она всё-таки встанет.

Комоды, книжные шкафы, ящики стола, шкафчики для посуды неожиданно бесстыдно похвалились Наде своим вывороченным нутром. Что-то это уже было. Ах да, они недавно переехали на эту квартиру. Нет, какое? После переезда она всё старательно уложила, а потом прошло уже несколько месяцев.

Ничего не понимаю.

Одежда кучей на полу, всё вверх дном, всё. Какой кошмар! Лучше бы ей и не просыпаться. Так это был не сон? Здесь хозяйничали воры, они что-то искали? Или это правда полиция и обыск?

Надя чувствовала себя дико беспомощной – именно оттого, что никак не могла вспомнить и понять, связать между собой последние события. Вот они вчера с Луи ездили в Ла-Рошель. Правильно. Зачем? К матери Поля. Так, Шарлотта сдержала своё обещание, и Поль на свободе. Прекрасно. Что-то там было ещё, что-то очень новое, волнующее, что-то очень и очень важное.

Генеалогическое древо? Да, надо будет посмотреть, порасспрашивать у Поля, что и как. Странно, помню детали, помню, какого цвета у Луи мобильный телефон, а вот главное – как будто кто-то стёр. И ведь вроде не пила вчера вечером ничего, кроме чая. Вот только анжуйское с этим, с секретаришкой на берегу.

Стоп. На берегу. Что-то было там такое, на берегу.

Надя умылась и с кислой, перекошенной физиономией выползла к Полю на кухню.

– Милый муж, у меня проблема. Какая-то бестолковая амнезия.

– Ладно, бывает. Выпей кофейку, всё пройдёт. А вот у меня, наоборот, кажется, всё хорошо. Выпустили за недостатком доказательств, хотя я так и не понял, чего там они хотели мне повесить. А потом, главное-то, что ж ты не спросишь у меня: как здоровье? Я отвечу: здоровье моё прекрасное, потому что я всё-таки больше не болен и болеть больше не собираюсь. Я не сын своего больного отца, а значит, здоровый человек.

Ну, вот, снова здорово, – подумала.

– Это замечательно, хотя и несколько неправдоподобно, – устало улыбнулась Надя и вдруг подошла к мужу совсем близко, взяла ладонями его лицо и чуть повернула к окну, к свету. – Слушай, только не удивляйся. А тебе никогда не казалось, что твой секретарь Луи чем-то на тебя похож?

Поль впервые за это утро, а пожалуй, и за несколько месяцев, услышал, что она говорит, и посмотрел серьёзно:

– Слушай, может, тебе врача вызвать? Ты и правда как-то не в себе. Не пойдёшь на работу?

Надя покачала головой. Это тоже вспомнилось. Вчера, в поезде, она приняла решение уйти из ресторана, искать новую, хорошую работу, ещё приняла решение жить с мужем мирно, ещё какие-то мечты о самосовершенствовании и… и… Исомы.

– Мне кажется, тут нужен не такой врач, а… психолог, психотерапевт, – потянулась Надя к своей чашке.

– Значит, я тебе всё-таки нужен? – как-то по-прежнему, по-жениховски сверкнул глазами Поль, довольный, что сострил.

– Конечно, Поль. Наверное, только ты можешь мне помочь.

Он сразу отмяк, подобрел:

– Только давай вечерком поговорим. И поможем друг другу немножко: я соскучился. А сейчас побегу – что там на работе? Даже думать боюсь.

– А этого… Луи ты увидишь? – беспокойно и жалобно взглянула Надя. Она-то была уверена, что не Поль, а именно его секретарь должен помочь ей выйти из ступора.

– Так. Никаких мне тут Луи. Что за моду взяла водиться с сопляками? Вот захочу и выгоню его сегодня же, чтоб не болтал про меня в полиции всякой ерунды, – опять зачерствел, как позавчерашний багет, и насупился Поль.

– А что он про тебя… Она…

И то ли кофе помог, то ли просто время пришло, но звонко и остро вдруг очнулась память о вчерашнем дне.

– Поль! – вскочила Надя из-за стола, плеснула на салфетку чёрную лужу из чашки, вдохнула весь воздух, какой только смогла, и – на балкон.

А пока бежала, передумала целую кучу.

Первое: это Луи устроил бардак, он искал что-то, скорее всего рыбу. Второе: не рыбу, а рыбий хвост. Третье: всё пропало, он её украл и был таков. И четвёртое почему-то: эта женщина, переодетая в мальчика, – и есть настоящая мать. Поля. И его братьев.

Рыбий хвост лежал себе спокойненько там, куда его вчера положили, и это поразило Надю не меньше, чем предыдущее внезапное открытие. Значит, не нашёл, не нашла. Или искала не его. Или всё-таки не она искала?

Надо было срочно найти Луи, расспросить его обо всём. И ещё купить в канцелярском магазине глины, чтобы сделать копию этого хвоста, потому что настоящие воры наверняка…

Надя вздрогнула: Поль стоял у балконной двери и смотрел на неё не то с любопытством, не то с жалостью.

– Я сейчас поеду, а вечером ты мне всё расскажешь, что тут у тебя произошло. Надеюсь, до моего возвращения ничего непредвиденного не случится?

Надя инстинктивно скомкала в ладонях тряпку с древнеисомской реликвией внутри.

– И приберись, пожалуйста, а то не квартира, а чёрт знает что. Сколько можно этот пол на балконе мыть? Вон, посмотри, что в комнатах творится!

Она втянула как-то голову в плечи, чтобы не расплескать, не выдать страшных тайн, и послушно двинулась разбирать завалы.

Ещё в студенческие годы Надя развлекалась иногда тем, что лепила из глины разные забавные штуки. Тогда как раз стала появляться в магазинах самозастывающая масса для детского творчества. И особенно ей нравилось делать подарки: подругам, сёстрам – чей-нибудь день рождения на носу, а денег нет. Достала коробочку с глиной, придумала (бусы, подсвечник, просто так бесполезную фигурку), слепила, раскрасила, подарила. И все рады.

Теперь давние способности пригодились. Часа два Надя потратила на то, чтобы вылепить четыре совершенно одинаковых рыбьих хвоста. Она даже подумывала, не сделать ли пятый, но решила, что это уж слишком, это уж будет последним доказательством её психической ненормальности.

Да, во время работы не покидала Надю мысль о том, что могла означать её утренняя временная амнезия. Её муж, специалист, психоаналитик, работающий на крупном предприятии, лечащий чужих ему, малознакомых людей, даже не смог заметить, что у неё проблема. Именно по его части. Наверное, вчерашние переживания и удивления не прошли для Нади даром. Шквал новой информации, эмоциональное перенапряжение – и её мозг решил защититься, временно отказавшись работать.

Ну и ладно. Зато теперь она справилась со своей слабостью и уже ничего не боится, ей даже кажется, что она всё поняла и разложила по полочкам. Приблизительно так пока что, в черновике.

Пожалуй, люди, которые обращаются к психоаналитику, просто расписываются в собственной слабости, признают, что не могут сами разобраться в своей душе и в окружающем мире, – думала разумная девочка, раскладывая многочисленные рыбьи хвосты на просушку. Не могут или не хотят, ленятся. Впрочем, пускай, почему бы и нет? Ведь иначе её мужу нечем было бы зарабатывать на жизнь.

Ей очень хотелось позвонить Полю и узнать, как там поживает Луи. Ей очень хотелось поехать в свой ресторан в то время, когда Луи обедает, и дождаться его самого. Но она понимала, что это было бы слишком просто, а потому бесполезно. Та ниточка, то внезапное понимание-озарение, которое теперь связывало её с этим человеком, не позволит им общаться по-прежнему, по-простому и по-пустому.

Вечером, когда всё её творчество подсохло, Надя раскрасила хвосты чёрной гуашью и покрыла бесцветным лаком для ногтей. Получилось нечто м-м-м… Ну ладно, хоть так. Если человек никогда не держал в руках настоящей исомской рыбы, не знал, как она выглядит, но искал её по многочисленным описаниям – в принципе, копия могла сойти за оригинал.

Один хвост Надя положила в комод, в шкатулку со своими драгоценностями, второй прикрепила к цепочке и повесила на шею, третий вручила Полю как подарок в честь возвращения из тюрьмы, а четвёртый замыслила отдать не то Луи, не то ларошельскому старичку-коллекционеру. Визит к последнему Надя назначила себе на послевыходных, а вот Луи сегодня на работе не появлялся, – сказал Поль – мобильный телефон отключил, и вообще негодный мальчишка…

Надя не выдержала и отвела глаза.

– Может, ты знаешь, куда он делся? – вдруг догадался муж, но она очень правдоподобно фыркнула в знак своей неосведомлённости и притом своего полного безразличия к предмету разговора.

– Лучше расскажи мне подробно, что с тобой было все эти дни, о чём тебя спрашивали в полиции и что за… Ну, насчёт родных-неродных родителей, – попросила она.

– Рассказать? – Поль слегка стукнул себя пальцем по носу. – Если бы я сам понимал хоть что-нибудь. Я знаю, что Шарлотта и Шарль нам не мать с отцом, хотя, конечно, они нас воспитали. И я их уважаю по-прежнему, но… Надо как-то выяснить, зачем они это сделали. И живы ли настоящие? Должно же быть какое-то объяснение, что за эксперимент? Понимаешь, я так радовался, когда понял, что здоров, я забыл обо всём на свете, ни до чего было… А потом стал понимать, постепенно, что к болезни-то своей уже привык, а без неё жизнь покажется ненормальной.

– Ладно, врачи-то что говорят?

– Разводят руками. То ли, мол, ошибка какая-то, то ли что. В чудо никто верить не хочет. Хотя чувствую я себя прекрасно.

– А полиция?

– Эти ребята вообще с приветом: сначала прыгали вокруг меня, как вокруг какой-то важной птицы, спрашивали, что я да как. Говорили, что я не тот, за кого, и так далее. А потом сунули в больницу и как будто забыли. Ни допросов, ни вопросов.

– А как отпустили?

– Извинились, конечно. Но формулировочка одна мне у них не понравилась: «Выпустить за неимением доказательств – или улик, как-то так. До выяснения обстоятельств». Каких обстоятельств? Может, это как-то связанно с тем экспериментом, который родители…

Надя сунулась в сумку, с которой ездила вчера в Ла-Рошель:

– Я вот тут у Шарлотты твоей выпросила посмотреть. Помнишь, она все уши нам прожужжала про генеалогическое древо? Может, там что-нибудь инте… – и замолчала, глупо глядя в открытую папку.

Вот, значит, чего добивался Луи, негодяй. Он стащил у неё Шарлоттину писанину. В коричневой папочке аккуратной стопочкой лежала пачка меню из Надиного ресторана.

– Кстати, о родственничках. Когда тебя забрали, я в панике стала названивать твоим братьям. Жан обещал постараться приехать в Париж, но так старался, что вовсе пропал. Теперь ни один телефон его не отвечает, – пришлось спохватиться Наде, чтобы увести разговор от неудачной своей находки.

И только ночью – не спалось и подумалось: а может, опять не Луи виноват? Вот уже сколько раз она на него поклёп возводила? Что если сама Шарлотта так пошутила?

Эта мысль оказалась настолько материальной, что вытолкнула Надю пинком из кровати и отправила снова заглянуть в коричневую папку псевдосвекрови.

Ну и вот, конечно. А сразу посмотреть не догадалась? На дне, под листами меню – послание, настоящая шифрованная записка, настряпанная на листке еженедельника:

«Поделки раздай, находку береги. Что дальше – у любителя всемирной поэзии».

Ага, только не хватает гордой и загадочной подписи: преданный вам Л., – пробормотала Надя и пошла на всякий случай выписала из телефона Поля номер этого преданного, этого Л., этого самого настоящего, по всей видимости, исома.

17

– Во-первых, нам надо вернуть вашего страуса в Пражский зоопарк, во-вторых…

– А разве он жив? – изумился Жан и уж только после этого проснулся.

Анна стояла в его полуоткрытых глазах жёлтым пятном, что-то там говорящим укором.

– Во-вторых, – она усмехнулась зловеще, – хорошо бы выяснить, что это за сестра у меня объявилась. Мать двух с половиной… В-третьих…

– Можно я сначала встану и оденусь?

Тогда она отвернулась к окну, разрешая ему тем самым делать всё что угодно, и при этом продолжала разглагольствовать:

– В-третьих, надо бы наведаться в тот самый рыбный кабак, о котором вы говорили. Может, как раз там есть то, что нам нужно.

– Рыбье брюхо? – охотно сообразил сыщик, вспомнив, что он сыщик, и руки у него зачесались от предложения что-то найти.

– Первые два пункта мы берём на себя. А вот с третьим придётся повозиться вашим высочествам, – Анна пожала плечами, то ли подтверждая само собой разумеемость произнесённого, то ли подавая кому-то знаки в окно.

– Всё это замечательно, – откликнулся одевающийся Жан, – мне бы только не хотелось злоупотреблять доверием принцессы. И так она, кажется, слишком меня…

– Это не вам решать, – грубо оборвала его жёлто-рыжая соплячка. – Делайте что говорят.

– Да? – он не то чтобы обиделся, но просто решил отомстить. – Кстати, вы в своей заветной кладовочке ведёте учёт запасов? Вы в курсе, например, что её высочество по ночам…

Жан только улыбнулся: Анна взмахнула руками, закрыла ладонями уши, защищаясь от его слов, и выскочила из комнаты – неловко и вся покрасневшая. Теперь он снова обрёл некоторую уверенность в себе. Надо было не потерять этот тон, такой, как будто знаешь про всё на свете.

Ружена заглянула после робкого стука и позвала его завтракать. Эта, в отличие от жёлтой, прятала не уши, а глаза.

Да ничего, ничего, иди сюда. Я тебя и без глаз поцелую.

В общем, обе рыцарши сидели за завтраком смущённые, с лицами цвета своего командира. А сам Красный с видом знатока обсуждал стратегию рыбного промысла.

Девчонки приодели принцессу. Коричневая юбка в мелкую клетку и такой же жилет на бежевую блузку – всяко не так вызывающе старомодно. Каблуки высокие, массивные, ладно, бог с ними. Если бы она ещё на них не так шаталась и подламывалась. И чёрная сумочка. Жану вернули его высохшую одежду, только вместо тяжеленных сапог предложили походить пока в чьих-то зеленоватых широких туфлях. Брезгливый француз тихо скрипнул зубами, но согласился.

И поехали.

От наводнения у Праги осталось только лёгкое послевкусие шока. Вода почти сошла, и бардак успели прибрать. Только кое-где уплывшие от хозяев сломанные зонтики: красные, синие, зелёные, жёлтые… розовые.

Жан и вся честная и странная компания, к которой он вроде бы даже привык, прибыли в Прагу на маленьком фиолетовом микроавтобусе. Не на мотоцикле же везти принцессу: принцессе полагается экипаж. С ними же ехал страус. Ехал к себе домой, в зоопарк.

– Как вы его нашли? – отважился наконец спросить Жан, от благодарности и стыда не смея смотреть на гордую птицу.

– Это он нас нашёл, – всё ещё смущённо, но уже кокетливо отозвалась Ружена, – точнее, вас. Он отдышался, после того как вы его бросили, и, как верная собака, пошёл по следу.

– Неужели? – Жан с одинаковым изумлением посмотрел на страуса и на говорившую, но больше ничего сказать не придумал. Не хватало ещё сантиментов по отношению к безмозглой птице.

И всё же удивительно.

Страуса цветные ребята благополучно вернули в зоопарк, даже благодарность там какую-то выслушали за поимку беглеца.

Потом Жан попросил на минутку закинуть его домой – зарядить мобильный телефон и позвонить в пару мест, где его уже, наверное, потеряли. Но суровая Анна не разрешила:

– Вот закончим дело – тогда. А пока что…

Красный пожал плечами и промолчал. Кто тут у них, интересно, главный командир?

А Матильда в очередной раз приложилась к губам своей жертвы в поисках вдохновения. Реально происходящие события её мало интересовали.

Ладно, потом так потом. Но эта грубиянка у него всё-таки дождётся.

Чего дождётся, Жан пока не придумал, а они уже подъехали к дому, где якобы жила и якобы откуда сбежала та самая грубиянка.

Послать с неофициальным визитом почему-то решили Зелёного рыцаря. Очевидно, он считался необыкновенно обаятельным, способным на любые там переговоры с незнакомыми и неадекватными личностями.

– Значит, Иванна? – зубрил он, выходя из автобуса. – Ничего, сейчас что-нибудь придумаем.

Вернулся через десять минут, причём неожиданно сильно сконфуженный.

– Никаких женщин и детей, – доложил он друзьям, – поехали отсюда.

Никто ни о чём не спросил, только Анна сердито прищурилась и, видно, что-то оставила на потом. А Зелёный, отдышавшись, обернулся к Жану и попытался посекретничать:

– Простите, а нет ли у вас случайно брата? Дело в том, что мне открыл дверь человек, необычайно похожий на вас. Такой же: и глаза, и все черты – как две капли воды. Очень красивый.

Жан отвернулся к окну. Мало ему одной сумасшедшей Матильды.

– У меня два брата, но это исключено. Один из них сейчас во Франции, другой в России. И хватит.

– Да нет, это я просто так.

Жан ещё было что-то хотел – огрызнуться, но принцесса залепила ему все слова назад своим до смерти надоевшим поцелуем.

Теперь они ехали к рыбаку.

В пивную зашли втроём: Матильда, Жан и Красный, Ярослав. Последний для пущей безопасности. Мужчины, войдя, заказали пива, а принцесса вдруг стала бегать от столика к столику, рассматривая чучела рыб и непонятно зачем по-детски радуясь:

– Ой, какая полосатая! А вот эта – глаза, какие большие глаза! А вон, мальчики, та, смотрите, совсем фиолетовая.

При слове «фиолетовая» мальчики слегка напряглись, но ничего не сказали. Зато официант, принёсший пиво, неизвестно почему что-то просёк и пошёл за хозяином.

Настоящий рыбак, большой бородатый дядька в тельняшке, хозяин пришёл и вежливо склонился над Жаном. С видом спекулянта и чувством собственного достоинства:

– Если сударыня интересуется рыбками, могу предложить варианты поинтереснее. В другом зале.

Жан и Ярослав переглянулись поверх пивных кружек:

– Вот именно, интересуется, – и позвали Матильду.

В другом зале не ели и не пили, это было настоящее рыбье царство, вернее, рыбий некрополь. Витринки, полочки, стеллажи, коробки – всё заставлено чучелами рыб.

– Ишь ты, – присвистнул Ярослав, – тут разве чего найдёшь?

Но принцессу как будто озарило, она, видимо, опять что-то вспомнила (не зря же всю дорогу работала над Жаном). Теперь она резко распрямила могучие плечи и ломанулась куда-то в угол, как будто её туда позвали.

Голосом, полным мистического тайного смысла, голосом, запульсировавшим по комнате, как лесное эхо, Матильда произнесла:

– Это здесь! – и ткнула пальцем в пустую стеклянную колбу на самой верхней полке, почти под потолком.

И тут же хозяин заведения в почтительном, хотя, возможно, притворном ужасе согнулся пополам, затрепетал, ещё бы чуть – и упал бы не то на колени, не то в обморок.

– Понимаю, мадемуазель, понимаю. Значит, я не ошибся. Только, сеньора, прошу покорнейше простить – я не виноват. Единственное, чем могу помочь, – и он уже лез на приставную лесенку, доставая с полки понравившуюся Матильде колбу.

Оказалось, на дне её лежит фотография. Чёрная каменная рыба с золотым глазком и синеватыми плавниками. Жан, Ярослав и Матильда жадно склонились над изображением.

– Да, это она, – Матильда для убедительности выставила вперёд правый каблук и вопросительно посмотрела на мужчин.

Хозяин-рыбак вытащил фотографию и перевернул тыльной стороной, надписью вверх.

– Вот адрес человека, у которого хранится – не вся рыба, но её важнейшая, можно сказать, неотъемлемая часть.

Вот бардак, опять адреса, – подумал Жан, а сказал:

– А почему вы не сообщите в полицию, если знаете, кто украл? – это был его любимый, можно сказать, профессиональный вопрос.

Рыбий хозяин посмотрел на него как на дурака, и Жан согласился с таким ответом.

– Украл-то не он, он всего лишь хранитель, – всё же снизошёл пояснить кабатчик.

– Тогда мы сейчас же пойдём к нему и заберём нашу рыбку, – простодушно выдохнула Матильда, так что все мужчины даже залюбовались ею и заумилялись.

Но тут же рыбак вздрогнул, какая-то судорога проскочила по его лицу, как будто он хотел по-детски затрубить губами «ту-ту-ту»:

– Что дальше-то делать знаете?

– Ну, я думаю, мы всё вспомним. Правда, дорогой?

– Э-э-э… Может, всё-таки… На всякий случай…

Рыбак усмехнулся и протянул ему конверт.

– Спасение утопающих, так сказать, дело рук… М-да. Там внутри билет. По этому билету вы пройдёте в назначенный час и принесёте с собой свою находку. Дальше – сами, по обстоятельствам. Желаю удачи.

Когда трое посетителей вышли из пивной и стали спускаться по лестнице в парк, дабы спокойно обсудить дальнейшие планы, принцесса вдруг вспомнила, что оставила у рыбака свою чёрную сумочку. И побежала за ней возвращаться.

Да, весёленькое приключение, – почему-то подумал Жан и уже после этого почувствовал удар чем-то тяжёлым. Очевидно, ударивший промахнулся и, только чуть царапнув висок, обрушился на плечо Жана. А вдоль по дорожке уже катился фиолетово-красный клубок: Ярослав молча сопротивлялся.

Жан резко развернулся, с красивым размахом, но тоже промазал и был сбит с ног. Чьё-то скрипучее колено – и фиолетовый плащ упал сыщику на лицо. Он понял, что невидимых противников как минимум двое: один наваливался всей тяжестью и выкручивал руки, второй обшаривал карманы.

Неужели они ищут фотографию рыбы? Или конверт? Серьёзная комедия.

Жан затаился, собирая силы, чтобы рвануться. Но спасение пришло – неожиданно – почти что с небес.

Принцесса не закричала, возможно, она и не поняла, что происходит. Просто девушка так спешила догнать своих кавалеров, что неловко запнулась в начале лестницы: видимо, каблук опять подломился. И с нелепым глухим звуком Матильда покатилась тут вниз головой по ступенькам, прямо на дерущихся.

Что называется, вегетарианка в теле, сама метр восемьдесят пять и широкая кость, грохнувшись на одного из мучителей Жана, принцесса прибила его к земле. Второй, очевидно, тоже схлопотал, скорее всего легендарным каблуком немножечко по лицу, потому что по-птичьи вскрикнул, а на Жана посыпались искры из вражеских глаз.

– Ваше высочество, – воскликнул добрый сыщик, подскакивая, как мяч, и добавляя фиолетовому плащу правой ногой. – Матильда, ты цела?

– Да, кажется, цела, – недоумённо пропищала принцесса, вставая на четвереньки.

– Бежим, – подал он ей руку.

– А Ярослав?

Красный сражался один на один в глубине парка.

– Уводи принцессу, спасай рыбу! Я их задержу! – прокричал благородный рыцарь, заметив, что Жан направился было к нему.

И тогда они побежали.

– А что это было? – спросила Матильда, когда они остановились, обнаружив, что никакой погони нет.

– Меня больше интересует, куда делась вся остальная цветная братия, – проворчал Жан.

И оба вопроса остались без ответа. Он посмотрел на её красную, перекошенную физиономию, прикидывая, будет ли уместна благодарность с его стороны. Нет, пожалуй, не стоит.

– Я всё-таки оставила там свою сумочку, – пожаловалась Матильда и, как положено принцессе, заплакала.

Дом хранителя Рыбы стоял на берегу Влтавы, недалеко от Вышеграда. Матильда предложила такой план похищения: она звонит в дверь, разговаривает с хозяином, как можно дольше его отвлекая, а Жан в это время лезет в открытое окно, находит рыбье брюхо и…

– Гениально, просто гениально, – сморщился Жан, чтобы не выругаться.

А сам обдумывал: надо бы сначала отправить эту дурищу домой – к себе или к ней в замок – где безопаснее? А потом вернуться сюда и – видно будет. Повертел в руке фотографию, решил вскрыть конверт, посмотреть. Действительно, какой-то билет, что-то по-русски написано.

Эй, а дурища уже жала изо всех сил на кнопку звонка.

– Вот видишь, а ты боялся. Никого нет дома. Можно просто залезть и взять. Вон окно.

– Ваше высочество, это по меньшей мере неразумно. И противозаконно, – Жан не хотел подходить к ней, говорил издалека.

– Почему ты никогда не называешь меня по имени? Это я только для рыцарей высочество, – в голосе её запахло капризами, истеричными выпадами, чем-то ещё буйным. Она размахнулась и ногой ударила в дверь. Дверь почему-то открылась, принцесса с радостным воплем устремилась в глубину дома. Сыщик – за ней. Схватил её за руку, потянул, а Матильда приняла это за жест нежности, прильнула и – опять губами к губам.

Никогда ещё Жан не чувствовал себя таким идиотом. Ему бы развернуться и пойти восвояси. Кто его теперь держит? И что?

– Вспомнила! Вижу! Я знаю, где спрятана рыба! – Матильда отодвинула его и с ликующим грохотом понеслась по коридорам чужого дома. Вздохнув, Жан последовал за своей нелепой дамой, и только сердце его шумело в наивной тревоге. Что там принцессы? Ведь главной любовью сыщика была авантюра.

Матильда стояла посреди голубого кафельного сортира и вытряхивала что-то из рулона туалетной бумаги. С одной стороны ткнула пальцем – с другой стороны из сердцевины рулона вылезла чёрная фигурка. Действительно похоже на обломок рыбы. Брюхо с плавниками, ну и ну.

Жан посмотрел на находку, потом на девушку и констатировал у себя лёгкий шок. Она правда, что ли, ясновидящая? Всякую мистику он считал ерундой.

– Так это и…

Где-то в глубине дома послышались шаги.

– Бежим!

Но бежать, конечно же, было поздно. Шаги и покашливания двигались как раз со стороны входной двери. Окно? Поздно.

Все сыщики рано или поздно прячутся в шкаф, – успел усмехнуться про себя Жан, машинально отворяя массивную дверь старинного гардероба. Одежда и вонь какой-то антимоли. Жан юркнул туда, а Матильда только нос сунула и зафыркала:

– Ну и запах!

Шаги, по всей видимости, неспешные и старческие, приближались.

– Давай сюда, – прошипел Жан.

Но принцесса, видимо, приняла какое-то иное решение. Она быстро захлопнула за ним дверцу, зачем-то повернула в замочке ключ и – растворилась где-то, даже каблуков её не стало слышно. Видно, нашла себе другое убежище.

Все истории похожи одна на другую. Жан всегда чувствовал себя хорошо, находясь именно в жанре детектива. Но сейчас у него засвербело в носу именно в тот момент, когда шаги хозяина стали слышны совсем близко. И это было так странно, что он сам себе не поверил. Неужели ему суждено чихнуть и провалить всю операцию? Именно сейчас, когда в ней стал наклёвываться хоть какой-то смысл?

– А-а-а, – Жан зажал нос пальцами, бесцеремонно потряс его из стороны в сторону, задержал дыхание…

Хозяин как раз поравнялся с гардеробом, и в тот же момент несчастный детектив смачно чихнул. Во всём виноват этот отвратительный запах. Всё пропало!

Шаги преспокойно проследовали мимо. Жан снова принялся затыкать и чесать нос, не веря в свою удачу: кажется, его не услышали. Но судьба так просто не сдаётся: пыль и средство от моли – апчхи! Апчхи! Апчхи!

Хозяин продолжал невозмутимо шебуршать в двух шагах от убежища Жана, делая какие-то свои домашние дела.

Добрый сыщик уткнулся лицом в какую-то тряпку. Он надеялся хотя бы чуть-чуть заглушить громогласные раскаты своей носоглотки, но, должно быть, в тряпке было столько пыли… Апчхи! Апчхи! Апчхи!

Хозяину хоть бы что. Жан не мог уже думать ни о Матильде, ни о рыбе, ни о собственной безопасности. Это беспрерывное чихание начинало доставлять ему настоящее физическое мучение. Он был так удивлён и раздражён, что уже не считал – апчхи! Апчхи! И снова – а-а-апчхи! Почему же его никак не обнаружит этот проклятый хозяин? Уже пусть даже вызовет полицию, только бы его скорее открыли и выпустили отсюда. На воздух!

Апчхи! Наверное, уже пятидесятый раз. Жан начинал задыхаться. В носу, во рту, в глазах и в ушах пекло, как от доброй горчицы. Должно быть, это аллергия. Или тут хранится какой-нибудь яд?

Человек, пришедший из других комнат, ещё повозился и стал удаляться. Зачем только эта гадина меня заперла? И Жан не выдержал: чихая и корчась от боли в голове, в горле, в груди, он начал стучать кулаком в дверцу шкафа. И даже пытался кричать в перерывах:

– Помогите же, чёрт возьми! Помогите, я задыхаюсь! Апчхи! Откройте – я вам всё объясню! Апчхи! Апчхи! Апчхи!

Напрасно кричал он: единственный обитатель этого дома, хранитель куска Рыбы, восьмидесятилетний господин Н. был совершенно глух от старости – на оба уха. Вернее, на правое ухо он был даже немного глуше, чем на левое, но это неважно, и Жан этого уже никогда не узнает. Только радужные видения перед потерей сознания: как будто какая-то женщина в розовом склоняется над ним и не то утешает его, не то плачет сама.

А удивительная напарница доброго сыщика, прекрасная принцесса Матильда была в тот момент уже довольно далеко, унося свои стройные ноги на каблуках, частицу исомской реликвии, билет на футбольный матч и добрые воспоминания о принце Жане Деррида.

18

Развод и свадьбу решили сыграть без свидетелей. В прямом смысле, даже родителей не хотели ни во что посвящать. В ближайшую субботу один Тимур приехал к Маше со своими вещами, а вещи другого Тимура стояли уже собранные в углу.

Невесту заставили наготовить всякой там вкусной еды, так как оба мужа – бывший и будущий – очень любили плотно покушать. Ну и выпить ребята кое-чего купили.

К великому Машиному изумлению, Тимур-прежний, казалось, совсем не обижался и не ревновал. Неизвестно, что сказал ему брат в тот вечер, когда была разбита одна и куплена другая ваза, но с тех пор между тремя участниками тайной церемонии не возникло ни единого разногласия. Даже напряжённость последних дней куда-то исчезла. Тимур успокоился, может быть, решив, что пусть лучше Маша останется в семействе Сахновых, чем достанется «какой-нибудь Дерриде».

Обручальных колец у Маши с Тимуром не было, зато со дня свадьбы они носили – каждый в левом ухе – по серебряному колечку. Из одного набора. Теперь же обряд развода и нового бракосочетания, по сценарию братьев, должен был заключаться в следующем: Маше предстояло вынуть серьгу из уха одного Тимура и вставить в ухо другому.

Вот только у другого ухо не было проколото, и невеста в ужасе отказалась сама делать дырку.

Тогда Тимуры ещё немножко для храбрости выпили, и один брат посвятил другого в мужья своей бывшей жены – с помощью проспиртованной, прокипячённой швейной иглы. Потом под прозвучавший фарсом с компакт-диска марш Мендельсона Маша переткнула серебряное колечко от менее желанного – более желанному.

И стали праздновать свадьбу. Пили, гуляли, сами себе кричали горько и целовались уже без разбора, кто с кем. Потом во избежание недоразумений брачной ночи, вызвали для Тимура разведённого такси, но оба брата уснули, не дождавшись машины, и Маше пришлось объясняться с диспетчерами, извиняться за напрасный вызов. А потом она никак не могла решить, где же ей лечь: на широкой кровати со старым мужем или на узком диване – с новым? Какая, блин, разница, – наконец подумала она устало и улеглась на кровать.

И только когда наутро Тимур без серьги ушёл, сухо отказавшись от завтрака, Маша поняла, какая действительно грустная штука произошла.

– Ну покедова, – сказал он на пороге, – звоните, если что.

– Если что? – прошептала Маша, соображая, что плакать от жалости то ли рано, то ли поздно. Особенно мучительно было то, как он неловко споткнулся о собственный рюкзак в коридоре.

– Ну если вдруг захотите ещё разок поиграть, переиграть. Первая рота меняется со второй, и так до бесконечности.

– Тимур…

– Что? Если для тебя это так просто, значит, так и надо. Всё, привет.

А что, казалось бы, произошло? Они втроём, как всегда, валяли дурака, пытаясь как-то украсить свою жизнь. И вот теперь один уходил в сладкое одиночество воскресного утра, второй подчищал на кухне праздничные салаты, подавленно рассматривая экран телика, а она начинала подозревать, что от перемены мест… Тьфу ты, в смысле, что имеем… Или сладок только запретный? Мысли прыгали – если бы они были поданы на английском языке, она бы их моментально поймала и чётко перевела. А так…

В общем, задержавшись у окна чуть дольше, чем того требовала поливка двух кактусов, Маша выдохнула назойливые сны и повернулась лицом к новой жизни.

– Вы что, правда это переписали по памяти? – вытаращил свои красивые чёрные глаза.

Маша смутилась: такой глупый и беспомощный – спортсмен и ловелас.

– Не всё ли равно, как я это сделала? Вы проверьте, всё ли в порядке?

– Нет, я не могу понять. Мой роман. Он жив! Это от Инги? Она сжалилась? Или… починили компьютер? – Пьер метался по страницам курсором, глазами, чуть ли не губами ощупывая свои собственные слова, драгоценные фразы и главы. Потерянные и обретённые.

Мне бы твои проблемы, – грустно хмыкнула про себя Маша.

– Как?

– Боюсь, вы опять будете ругаться, если я вам скажу.

– Клянусь, Мария! Теперь ведь я ваш должник. Я вас озолочу. Сколько я вам обещал?

Она отмахнула вопрос.

– Специально для такого непредвиденного случая… Я позаимствовала ваш роман как раз накануне его исчезновения. Скинула на флэшку. И – как видите – не напрасно.

Как просто: она украла его роман. И спасла. Украла и спасла.

– Оу-ох-о-ля-ля! – захлебнулся в своих и чужих междометиях Пьер.

А Маша ждала, что взорвётся – вот только гневом или благодарностью – неизвестно.

Сдержался.

– Ну что же, спасибо, спасибо. Но давайте в следующий раз… Как это сказать? Будем договариваться.

Маша выдохнула улыбку.

– Но я вам всё равно заплачу. На сколько мы там договорились?

– Давайте пока работать, – опять отклонилась переводчица. Ей было довольно стыдно за ту сцену торга.

И тогда он предложил вот что:

– Вы ведь уже, наверное, уловили мой стиль, так сказать, привыкли… э-э, редактировать. А если я вам расскажу несколько случаев из своей жизни, вы сможете их красиво записать – чтобы потом вставить в книгу?

Ну вот, это уже полное безобразие. Скоро он попросит её переписать весь роман заново.

– В соавторы зовёте? А имя моё на обложке будет?

Пьер шутки не понял и опять выкатил свои очаровательные глаза.

– Просто у меня времени нет это писать, – как по инерции проехал он, наезжая на Машин вопрос.

– Я вас очень внимательно слушаю, – успокоила она Пьера, маскируя улыбку наклоном головы.

– Несколько дней назад, – забормотал футболист, убедившись, что ничего не упустил в разговоре, – да, это было тогда, в тот вторник… Вы верите в появление двойников или даже привидений?

– Ой, ну, – вежливо куснула губу переводчица.

– Так вот, а я встретил своего. Это было в ресторане, недавно, – Пьер заволновался, зазаикался, вспоминая. – Вы ведь знаете, нас три брата, мы все очень похожи друг на друга, хотя и разница в возрасте у нас по три года. А тут, – Пьер был увлечён своим и не обратил внимания, как теперь уже его собеседница вытаращила глаза. – Если предположить невозможное… Такое впечатление, что… этот человек – наш четвёртый брат. Он так на меня похож!

– Я его…

– Что?

– Я знаю этого человека. Значит, он здесь, в Питере?

– Знаете? Кто он?

– Ну, во всяком случае, ничего общего с привидениями. Никакой мистики: я жила с этим человеком несколько месяцев в одной квартире и точно знаю, – Маша не смогла продолжать, больно уж смешно изумился её словам Пьер.

– А почему тогда он так на меня…

– Кто ж его поймёт? Я сама всё время ломаю над этим голову. Может быть, совпадение.

Пьер пробежался по комнате, нервно пристукивая по невидимому мячу.

– Ладно, Мари. Вы должны меня с ним познакомить.

– Ох, если бы, – жалобно улыбнулась Маша. – Его невозможно поймать. Он меняет местожительства как перчатки. Скрывается, в общем. Мне и самой очень нужно – где я его только не искала. Я даже с вашим братом Полем общалась, приняв его за…

– Вы знакомы с Полем?

– Да, это случайно.

Пьера вдруг осенило:

– Едем туда, по дороге расскажете.

– Куда едем, в Париж? – испугалась Маша.

– Да нет, в тот ресторан, где я видел двойника.

– Думаете, он всё ещё там, ждёт нас?

– Очень смешно, Мари. И всё-таки едем. Может, нам повезёт, может, он живёт где-то поблизости и бывает там часто.

Маша даже руки-ноги выставила вперёд из кресла, инстинктивно сопротивляясь.

– Ну? Заодно пообедаем. Или у вас есть какие-то другие дела?

Что же, неплохо начинается медовый месяц, – ковыряла она корочку подсохшей совести, сидя в машине. – Еду с чужим мужчиной в ресторан, да ещё в поисках другого чужого мужчины. Впрочем, может, оно и к лучшему: будет новому Тимуру проверка на ревность. Главное – рассказать ему вечером всё-всё. И про рыбу, и про Пьера, и про ресторан.

Ну-ну, ресторан. Это, конечно, Пьер загнул. Такая обычная бистро-забегаловка на Петроградской. И всё же Маша не могла не оглядываться и по-дурацки не приглядываться – к посетителям. Она тоже ждала появления так называемого двойника всех братьев Деррида.

Обратила внимание, что и на них с Пьером люди как-то странно поглядывают. И только тут как-то запоздало щёлкнуло: наверное, его узнают! Узнают в лицо футболиста-легионера. Она сидит за одним столом со знаменитостью.

– Скажите, Пьер, – захотелось ей оформить своё открытие, – а вас часто узнают на улице, в кафе там… не знаю, где вы бываете?

– Ну, в последнее время всё чаще, – выползла у него изо рта самодовольная улыбка. – Вы-то меня узнали при первой встрече, я по вашему лицу понял.

– Я? – Маша мысленно обернулась к первой встрече. – Ну я-то по другой причине. Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что была тогда больше удивлена вашему сходству с… ну…

Самодовольная улыбка заползла обратно.

– А разве вы не любите футбол? Я думал, что вы болельщица.

– А иначе и разговаривать бы со мной не стали? – усмехнулась она в стакан с соком.

– Мне иногда кажется, что вы в беседе со мной как-то всё преувеличиваете, меняете местами какие-то ценности и… как бы это… издеваетесь надо мной, – всё больше напрягался футболист.

– Я слегка подтруниваю, – Маша постаралась улыбнуться как можно добрее. А что если он опять начнёт психовать? – Это я не со зла, не обижайтесь.

– Так, значит, футбол вы не любите? – помолчав, снова двинулся в атаку легионер.

– Нет, не люблю, – просто, как выдохнула, призналась она. – И не считаю, что из-за этого что-то теряю. В детстве мне нравилось играть с мальчишками во дворе. И, говорят, я даже неплохо играла. Но сидеть полтора часа с позеленевшим от экрана лицом – нет, увольте. Или ещё хлеще на стадионе. По-моему, это безумие. Вместо того чтобы самим заниматься полезным делом, эта огромная туча людей требует зрелища! Зрелища! Да ещё многие напиваются под это дело, да ещё самые отважные идут потом всё крушить и громить на своём пути. Этим здоровенным мужикам бы лопату в руки – да сельское хозяйство восстанавливать, а они ревут и в дудочки дудят, как дети малые.

– Но это же объединяет людей, – успел втиснуть своё возражение Пьер.

– А, да, конечно. Ничто так не объединяет, как общая ненависть к чему-то. Они ненавидят соперника и его болельщиков. Может, у самих футболистов этого нет – я не знаю, а вот фанаты… И потом лично я бы предпочла, чтобы меня объединяло с людьми нечто более прекрасное, чем беготня двадцати двух полуголых мужчин.

– Ну хорошо, – ещё раз попытался Пьер, – а когда играет ваша сборная? Вы тоже не болеете? В этом же выражается патриотизм – болеть за своих.

– Вот это-то меня и бесит! – снова вспыхнула остывшая было переводчица. – «Мы пахали» – говорит муха, сидя на шее у слона. «Мы победили!» – кричат они. Кто победил? Пока эти одиннадцать ребят выкладывались на поле, вся страна хлестала пиво – или даже водку. И вот – победили! Может, это звучит глупо и пафосно, но мне как-то неловко, что весь патриотизм теперь съёжился до размеров такого маленького чужого подвига. И, кажется, эту футбольную истерию нарочно поддувают сверху, чтобы ни о чём другом люди не думали. Раньше новости спорта скромненько в конце всех новостей проходили. А теперь полчаса мусолят, как наши болельщики отреагировали на победу сборной, а потом постскриптум добавляют, что разбился вертолёт и в летнем лагере полсотни детей траванулось.

Это, как говорится, наболело. Что-то с Машей творилось, она даже не заметила, как перешла на русский язык, и не осознавала, что собеседник почти перестал её понимать. Он сидел надутый, удручённый, ковыряя вилкой салат и не решаясь прервать жаркий монолог своей переводчицы.

А она вдруг вскочила:

– Ой, извините!

Пьер вздрогнул, решив, что Маша увидела того человека, того самого, похожего. Двойника. Но она метнулась куда-то к стойке и, чуть не сбив сначала посетителя, потом его стакан, вцепилась в локоть бармена. И стала взахлёб что-то спрашивать, указывая пальцем на полочку за его спиной.

Экспрессивная девушка, – думал Пьер, ещё не решивший, обидеться ему за её гневную отповедь о футболе или не стоит.

Бармен сначала неуверенно качал головой, но Маша настаивала. Потом он обернулся, снял с полки какую-то блестящую, может, серебряную фигурку и сунул ей под нос. Пьер с интересом наблюдал, хотя не мог с такого расстояния рассмотреть, что там: кажется, какое-то животное, не то лошадка, не то олень. Девушка потянулась к фигурке десятью жадными пальцами, но бармен, молодой нахальный парень, красноречиво отдёрнул руку.

И тут кто-то прошёл перед столиком Пьера, закрыв собою стойку вместе с действующими лицами.

– Пьер Деррида, – услышал он кем-то сказанное вполголоса и невольно переключился на говорящих.

Две девчонки, видимо, студентки и парень с сиреневой чёлкой – на этот раз футболиста действительно признали как знаменитость, а не за какое-то там сходство с кем-то. Сели за соседний столик, перешёптывались радостно, перехихикивались, но заговорить с ним, конечно же, не решались. И незаметно для самого себя Пьер воспрял немножко духом, расправил молодецкие плечи, стал бодро закидывать в рот свой салат. Вполглаза, напустив на себя отсутствующее, туманное выражение, он даже рассматривал этих студенток, скорее в отражении в зеркале, чем по-настоящему.

Сжав плотно губы или даже – обе губы закусив, Маша вернулась от стойки к Пьеру. Села и долго молчала, пытаясь справиться чуть ли не со слезами.

– Что с вами, Мари? – Пьеру стало её жалко, он даже забыл про поклонниц.

– Простите меня. Мне не очень… Какие-то странные вещи. Наверное, ваши мистические совпадения начинают влиять и на меня.

– Конечно, это моя давняя теория, – воодушевился футболист. – Если рядом с тобой кто-то…

Она не слушала.

– Извините. Мне правда нехорошо. Можно я… Мой рабочий день на сегодня…

– Ну если вы хотите домой… Мы вас сейчас отвезём.

– Извините, Пьер. Я сама, – она встала. И сразу же села, как будто передумав. – Скажите, а вы ничего не слышали об исомах?

– Исомы? Это на каком языке?

– Я позвоню, и мы договоримся о следующей встрече. Останьтесь, не провожайте.

У метро её догнал парень с сиреневой чёлкой:

– Девушка, это вы сейчас в кафе сидели с Пьером Деррида?

– Да. Я. С Пьером, – Маша не хотела даже выглянуть из окна собственной мысли.

– Знаете, есть такие люди, которые как бы коллекционируют свои знакомства со знаменитостями. Ну, там, актёры, политики и всякое…

Парень замялся, и Маша шагнула было дальше, решив, что разговор окончен. Но продолжение последовало:

– А есть такие, которые предпочитают знакомиться с жёнами или близкими подругами знаменитостей. Ну или, соответственно, с мужьями. И таких людей немало, мы находим удовольствие в том, чтобы сблизиться с возлюбленной великого человека, так сказать, разделить с ним… Ну вы меня понимаете. Это очень серьёзно, у нас даже в Интернете есть свой сайт. Я обратился к вам, я подумал, что это вас как-нибудь… Вы же девушка Пьера Деррида?

И чего только не встречается на дороге. Маша брезгливо дёрнула рукой, как котёнок, наступивший в лужу, и юношу отнесло от метро приливом пассажирской толпы.

А дома ждал новый сюрприз. Электронное письмо, подписанное столь знакомым и смехотворным псевдонимом «Мистер Макс».

«Дорогая моя, – писал пресловутый заказчик провокационных статей, – с вашим здравым умом и восхитительной интуицией вы наверняка уже догадались, что к чему и куда толкает вас ваша судьба. Та капля исомской крови, которой наградили вас ваши предки, даёт вам неотъемлемое право не только знать больше, но и участвовать в происходящем.

Наблюдая за вами издалека, я убедился, что вам отнюдь не безразлична судьба всего мира и что вы приложите все усилия, дабы уберечь человечество от конца света. Ведь, как говорится, спасение утопающих – дело рук самих утопающих».

Машу передёрнуло, и мурашки защекотали – где-то шею и ниже. Так всегда с ней случалось, когда кто-то произносил ужасную глупость.

«Впрочем, больших усилий с вашей стороны не потребуется. Вам надо всего лишь побороть своё отвращение к так называемому футболу, прекрасную отповедь которому вы дали нынче в кафе, и прийти 13 августа на футбольный матч, захватив с собой найденную вами частицу исомского талисмана».

Маша глазами и висками почувствовала прихлынувшую кровь. Нет, это не шутка. Несмотря на пародийность, нелепость тона всего письма, кажется, автор был настроен серьёзно. По крайней мере, за ней действительно следят и знают многое. Она закрыла на несколько секунд глаза: почему-то стало страшно дочитывать.

В коридоре послышался хруст ключа и скрип двери: это с работы вернулся Тимур. Новый муж, совсем новый, как с иголочки. Она же собиралась ему всё рассказать. Нет! Подгоняемая каким-то уже другим, новым страхом, Маша заторопилась дочитывать, пока Тимур не прошёл в комнату, не увидел и не спросил.

«Вас там будут ждать двое, они принесут с собой каждый свою частицу Рыбы, открывающей смысл. Вы должны будете восстановить священную реликвию – сложить и склеить все три части – прямо там, на стадионе, прежде чем закончится матч. Не хочу вас пугать, но иначе вместе с матчем закончится и наше с вами скорбное существование на Земле.

Мужайтесь, дорогая. Билет на этот столь ответственный матч я уже оставил для вас в офисе вашей редакции».

Тимур подошёл, и Маша неестественно – слишком поспешно – выскочила из-за компьютера, чтобы поцеловать мужа.

Он не мог этого не заметить. Шмыгнув только взглядом по монитору и шутливо примяв ладонью волосы на Машиной голове, он с усмешкой заглянул в самую сердцевинку её серых глаз:

– Ну и как? Ты меня всё ещё любишь?

19

– О чём это вы говорите? Какое выходное пособие? Вы нарушили условия контракта, вы не являлись несколько дней на место работы, никого об этом не предупредив и не имея к этому никакой уважительной причины, – толстяк администратор на молочном шоколаде лица изображал отнюдь не сладкую мину.

Надя покорно молчала. Да она и не претендовала ни на какое пособие, просто пришла объяснить. Но не расскажешь ведь этому вредному дядьке всего, что произошло.

А он, сидя в своём кресле, продолжал наступать:

– Это я ещё с вами буду судиться за причинённый администрации ресторана ущерб, мадам.

– Из-за меня ущерб? – искренне удивилась Надя. – Из-за моих трёх пропущенных дней?

– Смотрите сюда, мадам, – теперь в голосе мулата не было уже той двойственности, полуиздёвки, полуприглашения, которая раньше так смущала Надю. – Смотрите! – он достал из своего стола какие-то бумаги и настолько быстро что-то залопотал, объясняя и тыча в них коричневым пухлым пальцем, что так называемая мадам совсем перестала его понимать.

– Простите, а можно мне позвонить? – спросила она, поймав наконец паузу в монологе собеседника. А сама соображала: Полю, пусть тот узнает у своего адвоката – что ей, в конце концов, теперь надо делать?

– Позвонить? – почему-то удивлённо рассердился мулат. – Ах, позвонить? – он вылез из своего кресла и всей своей тучей направился к ней.

Наде показалось, что он сейчас её ударит, но он только выхватил у неё из руки приготовленный телефон и сунул его в свой карман. Потом подошёл к двери, крутанул в скважине ключ и ключ отправил туда же, к телефону.

– Вот так-то лучше. Теперь поговорим.

И именно по тому, что это уже не вписывалось ни в какие рамки, Надя перестала нервно дрожать. Слишком часто за последние дни ей приходилось наступать на горло собственной логики.

В ухмылке администратора снова появилось и нашим, и вашим. Он подошёл к Наде, взял её за руку, сжал ладонь, как показалось, даже страстно, и промычал:

– О мадам, отдайте мне рыбий хвост, и мы в расчёте.

Тьфу ты, ёлки-палки, а я уж испугалась. Это всё моё испорченное сознание. Я думала, а он всего лишь…

Надя рассмеялась.

– И вы меня отпустите?

– Отпущу.

– И не будете со мной судиться за ущерб?

– Не буду.

– А может, ещё и зарплату мне выдадите?

Наверное, это было чуть немножко капельку слишком, но начальник ответил:

– Две зарплаты и пышные проводы с шампанским.

Если так дальше пойдёт, надо бы ещё с десяточек копий вылепить.

– Хорошо, если с шампанским, пожалуй, – и она полезла за пазуху расстёгивать цепочку.

Это произошло вчера, а сегодня Надя сидела в ла-рошельском вагоне, ожидая отправления поезда, и с лёгкой завистью разглядывала прощающуюся на перроне парочку. Худая девчонка с давно не стриженным белым каре чем-то напомнила Наде случайную знакомую, ту сумасшедшую соотечественницу с двумя мужьями. Машу. Парень то прижимал на вдохе её безвольное грустное тельце, то на выдохе отстранял от себя и, бодрясь, развозил ладонями по её щекам слёзы.

Очень трогательно. Да, сейчас уже тронемся.

Поди на все выходные расстаются, – игольчато подумалось Наде, и она почувствовала внезапное освобождение, от зависти в том числе. Просто придумай латинское название своему суеверию – и будет религия, – где-то она это читала. Просто объясни своё чувство. Теперь и у них с Полем не то чтобы всё будет по-новому. Но, в общем, какое-то время у них будет всё хорошо. Почти всё.

Поезд отклеился, заскользил, понёсся легко – скоростной экспресс, в нём и жить, кажется, немного легче. (Быстрее.) Вагон был наполовину пустой. В своём отсеке, отделённом от других стеклянной перегородкой, Надя сидела одна. Поёрзав чуть в кресле, устроилась и раскрыла учебник – пора освежать в памяти старое. Нужно для новой жизни. Но тут вошёл контролёр.

– Доброе утро, – она уже привычным, почти небрежным жестом и кивком…

И подала ему билет.

– Доброе-доброе…

Господин в серой форме туповато воззрился очками на поданный ему проездной документ. Потом почему-то несколько раз изменился в лице: сначала от придурковато-равнодушного выражения – к тревожно удивлённому, потом – к злорадно-победоносному.

– Мадам!

– В чём дело, мсье?

Надя сначала и ничего… Серый и всё, золотые очки.

Потом всплыло, как ездила с друзьями в Питер на электричках, «на собаках». Москва – Тверь, Тверь – Бологое, Бологое – Окуловка, Окуловка – Малая Вишера, Малая Вишера – Петербург. И ужас тех долгих часов – контролёры.

– Билетик-то у вас просрочен, мадам.

Деревья за окном хлестали по-прежнему, а теперь показалось, что – по щекам.

– Не может быть, я только что в кассе… Если только там ошиблись.

Он сунул ей руки её же билет. Как же она сразу не проверила? Торопилась. Дата действительно была чужая, просто немыслимая.

Да, уж, это, как говорится, извините. Несколько секунд Надя изучала билет, потом ещё несколько – самого контролёра.

– Придётся вам заплатить штраф, мадам.

Вот заладили: мадам-мадам, – раздражённо защекотало у Нади в носу. Может, прикинуться иностранкой, которая по-французски ни бельмеса? Доказать, что это ошибка? Заплатить? Нет у неё больше денег. А обратный билет, интересно, тоже? А что если, – всё это неслось через Надину голову со скоростью поезда, около трёхсот километров в час.

Неумолимый очкарик присел рядом с ней и стал что-то царапать в своей книжечке, видно, выписывая документ на штраф.

Может, это не тот билет? Она с надеждой нырнула пальцами в сумку. Предыдущий, который она вместе с Луи?.. Но тогда бы он был пробит. Нет, всё-таки…

И тут Надя наткнулась на глиняный дубликат в аккуратном полотняном мешочке.

– Мсье, – вдруг пробормотала она, сама не соображая, что подходит к самому краю. А он уже и руку за деньгами протянул. – Это какая-то ошибка, мсье. Лучше скажите, вы рыбьими хвостами, например, не интересуетесь?

– Что?

Глаза у человека в форме полезли, полезли, как тесто для пирожков, даже заезжая за золотые оправы, даже страшно стало.

– Простите, но вот, – раскрывая ему ладонь, Надя чувствовала, как ветер свистит в ушах – это она скользила, катилась, валилась прямо куда-то под откос приятной для мозга логики. – Осколок древнего талисмана. Очень дорогой. Меняю на. В общем, денег на штраф у меня нет.

Всё. Докатилась. До самого дна. Сейчас меня уже ссадят с поезда и поведут в полицию.

Однако всё оказалось не так уж плохо. Только логика продолжала взывать о помощи. Кондуктор, не задавая вопросов, не торгуясь и даже не удосужившись рассмотреть товар, сцапал якобы кусок якобы рыбы с Надиной ладони и вскочил, чтобы куда-то бежать. Потом слегка опомнился, подобрал немножко глаза, но только для того, чтобы вырвать из блокнота квитанцию о штрафе, а заодно и прокомпостировать Надин просроченный билет. По-мышиному пискнул последнее «мадам» и выпрыгнул в тамбур, как законченное представление.

Нет, в принципе, я давно подозревала, что этот мир немножко того, с ума тронулся. Да нет, он не просто тронулся, он тронулся и мчится, как вон этот. Эх, нам бы такой поезд от Москвы до Петербурга, – почему-то вдруг подумалось Наде после всего. Это домой опять захотелось.

Ну и фрукт этот контролёр. А рыбка-то и вправду золотая. Жаль, других с собой не захватила, а то мало ли ещё что.

Так она посмеивалась и раскачивала свои мысли без всякого толку до конца пути: на учебнике сосредоточиться не получилось. А на перроне чуть не споткнулась об уже знакомую беловолосую девчонку: та подхватила свою сумку и вдруг метнулась Наде наперерез. Увидела кого-то из встречающих. Почему-то уже подозревая неладное, Надя обернулась за девчонкой, проверила. Её экзальтированная попутчица висела с ногами на высоком и симпатичном молодом человеке, раскрашивая его лицо в перламутровые поцелуи.

М-м. Ну что же, всякое бывает. И вообще это не моё дело, – всепрощающе усмехнулась Надя и пошла в сторону берега, навстречу ветру и такелажному звону.

За всю историю этой рыбной эпопеи Надя так и не смогла разобраться – кому верить, а кому нет, кто друг, а кто враг. Ни разум, ни женская интуиция ей больше уже ничего не хотели подсказывать, они только кивали друг на друга и растерянно молчали. Конечно, ведь всё так запуталось и перепуталось. Единственное, что Надя чувствовала совершенно отчётливо, – это желание ну хоть кому-нибудь довериться и всё рассказать. Нет, конечно, не этому хрычу-коллекционеру, но начала она с конца, с эпизода в поезде, потом вернулась к администратору ресторана и уже не смогла остановиться, так и рассказывала всё в обратном порядке, пятясь и отступая.

А старичок сидел напротив неё в лёгком дачном кресле, слушал, улыбался и только изредка вспучивал свои сморщенные губы. И когда она дошла до конца, то есть до начала истории, коллекционер, тоже, видно, решив, что кому-то надо довериться, начал потихоньку, малыми порциями, раскрывать страшные тайны.

– У гениальных и прекрасных людей испокон веков существовали завистники. А тут целая нация, гениальная и прекрасная. Пусть крошечная, но по уровню достижений равная великим цивилизациям. К тому же загадочная. И конечно, у них всегда были враги из любителей лёгкой наживы.

– И чего же хотят эти враги от бедных полувымерших исомов? – удивилась Надя.

– Как чего? Конечно же, мирового господства. Все хотят его, разве вы не знаете? Только никому это не дано, а вот исомы могут, но не хотят.

Коллекционер похихикал и почмокал губами в ладонь.

– С их-то возможностями… Э, голубушка.

Надя недовольно дёрнула плечами: ей не нравилось, когда старик скатывался на панибратский тон.

– И что же эти фиолетовые…

– А эти, как вы изволили выразиться, фиолетовые чего только не делали за века сосуществования с исомской культурой. Воровали, убивали, подкидывали и похищали детей, устраивали грандиозные спектакли и мистификации. Поговаривают даже, что и революции с войнами не без их участия совершались, – пробормотал старик, сильно понизив голос. – Но это так, к слову, в скобках и между нами. Так вот, эти фиолетовые (хотя фиолетовыми они были далеко не всегда) превратились в мощнейшую организацию, тайную и всемирную – всё, чтобы завладеть несколькими талисманами и тайными знаниями исомов.

– Да, что-то в этом роде я и подозревала, когда обдумывала всё, – выдала себя Надя. – Но вот вы сказали что-то про похищение детей или…

Старик охотно закивал, пытаясь опередить её мысль:

– Вот-вот, именно так и произошло с вашим мужем и его братьями. Их забрали у исомских родителей в раннем детстве, причём выкрадывали по очереди, сразу после рождения. Поэтому они все трое ничего не помнят. Не исключено даже, что они и не братья вовсе.

– А похожи? – встрепенулась Надя.

– О-о, это все они друг на друга похожи, если уж на то пошло.

– Но зачем это всё было нужно? Какой в этом смысл?

– Думали проследить за их исомскими способностями, которые передаются по наследству. Хотели развить в них то да сё, а потом и самим тому научиться. Только почти ничего у них не вышло. Ребята выросли славными, но обыкновенными. Вернее, исомские премудрости в них есть, но вот развить заложенное в них могли бы только настоящие родители.

– А настоящие – кто?

– Вот это не знаю, сказать не могу.

– Не знаете или не можете?

Старик пристукнул сверху четырьмя пальцами по пятому, большому, как бы изобразив захлопнувшийся клюв.

– Ясно. А эти, приёмные, Шарлотта и Шарль? – побежала Надя дальше по замучившим её вопросам.

– О, это две маленькие пешки в их игре. Обычная бездетная пара, которая хотела иметь детей. Им дали подробные инструкции о том, что делать с подаренными сыновьями, как их воспитывать и всё такое. Сам же эксперимент пытались проводить не они, а домашние учителя, репетиторы, даже соседи и некоторые друзья-сверстники. У братьев Деррида в жизни было очень много подставных лиц.

– А вы? – самый провокационный, жутковатый даже вопрос Надя оставила напоследок. – Какая во всём этом ваша роль?

– Я, моя милая, спасаю этот мир от посягательств разных негодяев. И тем же самым занимаетесь в последнее время вы. Не удивляйтесь, вы мне помогаете.

– Я? – растерялась Надя. – Но почему вы меня выбрали?

Старик снова ответил красноречивым жестом, как бы в восхищении воздев ладони к небу.

– Ну хорошо. Но дальше-то что мне делать с этой… С этим хвостом?

– Вы поедете в Россию, в Петербург. Найдёте там тех, у кого остальные части рыбы. И склеите их, вот и всё.

– Как просто: поехать, найти, склеить. Как в сказочке.

– Вот-вот, именно как в сказочке. Видите ли, они затеяли очередной эксперимент. Хотят спровоцировать так называемый конец света. С помощью сошедшихся звёзд и магнетических сил земли будет создана энергетическая мегаворонка, в которую всё наше…

– Чего-чего? – она не выдержала. – Вы, взрослый человек, верите в подобную ерунду?

Старичок обиделся, усиленно заворочал губами.

– Как угодно, мадам. Только скажу, что исомы – будь они… В общем, уже раз десять могли бы всю землю уничтожить. А те кое-чему всё-таки у нас успели научиться.

– У нас? – улыбнулась Надя между прочим.

– Да, у нас, – так же между прочим отразил коллекционер. И продолжал: – А предотвратить это безобразие может наша с вами Рыба. Целая. Склеенная не позже назначенного срока. Вот здесь, – он вдруг, как фокусник, вытащил из-под себя голубоватый конверт, – вы встретите своих товарищей, и пожалуйста… Даже если вы не поверили ни единому моему слову – сделайте это.

– Там адрес? – ткнула Надя пальцем в уголок конверта.

– Да-да, время, место – всё здесь.

– Я не поверила ни единому вашему… – начала нарочно Надя, но сразу подвела черту: – И всё-таки сделаю. Не сомневайтесь.

– И смотрите, не отдайте никому подлинник вместо дубликата, а то вы, чай, скоро и в магазинах рыбьими хвостами расплачиваться начнёте.

Последняя фраза почему-то примирила Надю с собой, с окружающим миром, с нервным стариковским тиком. А ещё впереди предстоял Петербург.

Судьба всего мира в моих руках. Надо же, Голливуд ложится на бочок и лежит отдыхает. Да, вот только забыла переспросить, что он там бредил в прошлый раз насчёт Гумилёва, Рембо и Африки. Ладно, не возвращаться же. В следующий раз спрошу.

Надя решила спуститься к пляжу и искупаться, а заодно посмотреть ещё раз хоть издалека на то место, где в прошлый раз произошли эти…

Сначала она увидела приоткрытую дверь соседской квартиры.

– Простите, мадам, – звякнул оттуда благовоспитанный голосок.

Старший из братьев – то ли Поль, то ли Пьер, то ли Жан – высунул мордочку на лестничную площадку.

– Мои братья сегодня опять перелезали к вам, извините.

Надя возмущённо прицокнула:

– Ой, доиграются. А родители ваши что?

Мальчик перекосил рожицу, но не ответил. А не ответив, протянул ладонь:

– Вот, это ваше? Они говорят, что у вас нашли. На балконе.

Как просто. А она даже испугаться не успела. Судьба мира потерялась было и сразу нашлась.

Сухая тряпка хрустнула в Надиной ладони, тяжёлая внутренность тайника выскользнула шёлковым краешком. И уж только теперь Надя облегчённо подняла голову и увидела приоткрытую собственную дверь.

– А там кто, тоже твои братья?

Мальчик не понял.

– Я говорю, дверь. Я говорю, быстро иди домой и захлопни дверь.

Он испугался ошпариться об ужас в её голосе и захлопнулся, так ничего и не поняв. А Надя в панике метнулась к лифту.

И опять полицейский участок.

– У вас что-нибудь украли, мадам?

Она только бестолково трясла головой, не выпуская руку из кармана, а рыбий хвост из руки.

– Я не знаю, я побоялась зайти, я только увидела открытую дверь…

– Ваш муж, мадам…

– Я не знаю, где муж. К телефону он не подходит. Ни к одному.

– Ваш муж, мадам, – повторил инспектор всё с той же интонацией вопроса и многоточия. Потом как-то чего-то передумал и спросил: – У вашего мужа были враги?

Надя замялась. Очень не хотелось рассказывать всё-всё, а по частям будет непонятно.

– Ну, враги вряд ли, а какие-нибудь недоброжелатели – наверное. У кого их нет?

– И вы можете кого-нибудь назвать? Хотя бы предположить?

– Предположить, кто мог… ограбить нашу квартиру? – и вдруг почему-то задрожала, вытянулась, глядя в каменное лицо инспектора. – Простите… Или я чего-то не поняла?

– Кто бы мог убить вашего мужа? – наконец решился тот, потихоньку прикидывая, какая из женских естественных реакций дальше последует.

Надя не упала в обморок и не закричала.

– Убить? Вы хотите сказать…

– К величайшему нашему прискорбию, мадам. Сядьте, выпейте воды. Сегодня вечером, когда Поль Деррида после службы садился в машину… Да вы сядьте, пожалуйста. Какой-то молодой мужчина выстрелил в него. И скрылся. Вот, выпейте.

– Да не хочу я ни пить, ни сидеть. Что за идиотские стереотипы! – взбрыкнула Надя. – Так вы имеете в виду, что Поль умер? От какого-то одного дурацкого выстрела?

– Прямо в сердце, мадам. К сожалению.

– А я так всегда боялась, что он умрёт от диабета, – совсем не к месту вылезло откуда-то у Нади. Она притиснула руками голову с двух сторон. А потом ещё: «У Шарлотты хоть ещё двое осталось». – А может, ошибка? С чего вы взяли, что это он?

Инспектор позвал кого-то, какого-то помощника, а её попытался утешить:

– Может быть, и ошибка. Вам надо съездить на опознание, мадам. А вот вещи и документы, которые были найдены на убитом.

Помощник показывал ей на некотором расстоянии, в руки не доверяя. Документы его, а… Не было ли…

– Простите, а не было ли такого, типа амулета, такого талисмана… Чёрного, в виде рыбьего хвоста?

Инспектор с помощником невинно переглянулись. Не было, точно.

– А это ещё что такое? – с начинающим наконец проклёвываться ужасом спросила Надя.

– Это, мадам, простите… – инспектор попытался что-то скорбное изобразить на лице, а вышла пошловатая и циничная улыбка. – Это то, что лежало у пострадавшего в левом нагрудном кармане. То, куда как раз и попала пуля. К сожалению, от выстрелов это не предохраняет, пуленепробиваемых презервативов ещё не придумали.

Даже помощника покоробило. А Надя хотела ударить этого паскудного инспектора по лицу, но возразила довольно спокойно:

– Значит, это не он. Поль никогда не пользуется презервативами.

– Не смею вам возражать, мадам. Вы в состоянии сейчас поехать на опознание?

– На опознание?

И пока инспектор успел опомниться, Надя вцепилась ему одной рукой в край воротника, а другой два раза туда-сюда ударила его по обеим щекам. Причём била она не ладонью, а кулаком, потому что всё ещё прятала внутри, под пальцами, бесценное исомское сокровище. Помощник бросился своему шефу на помощь, по всему полу разлетелись вещдоки: автомобильные права Поля, листы из его родословной вперемешку с листами меню, фотографии каких-то незнакомых людей, рыб, оленей и птиц. Но Надя в своей истерике уже ничего не видела и не осознавала.

20

Перелёт Париж – Петербург был довольно облачным перелётом. Но и приземлившись, Надя по-прежнему видела перед глазами одни облака, всё ещё плохо понимая, что происходит.

Шофёр Пьера встретил её в Пулково и отвёз домой, в особняк в Озерках. Самого деверя она в тот день так и не увидела: у него была тренировка перед важным матчем. А она рано легла спать. Да и боялась его снова видеть, помня, как сильно он похож на Поля.

Схожу на этот идиотский стадион, отдам кому следует этот проклятый рыбий хвост – и к маме в Можайск. И потом меня ни в какой Париж калачом не заманишь, – так думала, хотя знала, что много ещё предстоит неприятной возни с полицией, нотариусами, с завещаниями там, имуществом всяким.

Спала она теперь подолгу, мрачно, без снов. Так что Надино утро пришлось на среднепетербургский обед, а после раскачки и кофе вовсе пора было собираться на решающий матч.

Больше всего теперь Надя боялась потерять рыбу теперь, на последнем этапе. Когда из-за неё уже столько выстрадано и потеряно. И не пресловутый конец света пугал – просто не хотелось подводить других людей. Ведь те двое, что ждут её на стадионе, наверняка во всякие там воронки свято верят. И ждут. Её, Надю.

Подходя к стадиону, влилась в поражающее однообразием человеческое месиво. Оно кишело кишмя, ревело ревмя, гудело гудьмя и прочие безобразия творило творьмя. В какой-то момент Наде стало казаться, что эти люди при всей своей патологической занятости собой и предстоящей игрой с любопытством на неё оглядываются и пытаются рассмотреть. Может, я не по форме одета? Или по возрасту и по полу не подхожу? Да нет, вон великовозрастные девицы вроде меня, даже совсем взрослые тётки высаживаются из машин. Или у меня на лбу написано, что я родственница футболиста Дерриды?

Сначала Надя думала, что не будет смотреть матч – передаст рыбий хвост и уйдёт. Но потом всё же решила, что останется: бедному братишке Пьеру будет приятно, если она как бы поддержит его. Хотя ерунда это всё!

И она стала пробираться к своему месту, рассматривая болельщиков, пытаясь представить, как же выглядят те двое. Вот они, три назначенные, судьбоносные кресла. Пустые. Она, значит, первая?

Выкрики снизу и сверху, нестройный хрипловатый ропот по бокам. Как давно она не слышала русского мата! Ага, родина, – соскучилась поди, – пилила себя Надя тупой пилой самоиронии. А что ещё оставалось делать? Сидела вот и пилила.

И всё же, как ни туманно было в Надиной голове после пережитых стрессов, это лицо она узнала сразу. Узнала и чуть не закричала от радости, изумления и обиды – на то, что у этой, кажется, всё хорошо.

– Маша!

– Надя!

Они сидели, обе встревоженные, удивлённые и всё-таки готовые ко всему, и их разделяло от подружковых объятий только одно пустое кресло.

– А кто же третий?

– Не знаю. За нами следят?

– Да тут разве поймёшь?

– Надо дождаться, без третьего бессмысленно.

И они продолжали перебрасываться через пустое кресло ничего не значащими фразами. И только когда игра уже началась и окружающим стало до них ещё меньше дела, чем прежде, Маша потянулась ещё ниже к Наде и позвала:

– Простите. Простите, что спрашиваю. У вас, кажется что-то случилось?

Надя кивнула, сглотнула и подумала, что теперь всё равно: ни степень чуждости этой девушки, ни безумие окружающего – ничто роли не играет. Она тоже наклонилась, почти легла навстречу и прошептала:

– Моего мужа убили.

– Поля? – испуганно. – Из-за…

Надя кивнула.

– А я всё надеялась, это шутка! – и Машу словно отбросило назад, на место. Но Надя её опять поманила.

– Маша, можно на ты? Мы ведь тут с вами одни…

Обе подняли глаза на стонущий от ожидания гола стадион, на суетящихся игроков. Да, это понятно.

– Мы-то с тобой товарищи по несчастью, правильно? Ведь твой Андрей, которого ты искала, тоже как-то связан с…

То ли окончания фраз тонули в стадионном клёкоте, то ли так и было нужно. Маша утвердительно улыбнулась.

– Нашла его?

Теперь Маша улыбнулась отрицательно.

– А что Тимуры?

– Я перевышла замуж, – крутанула Маша рукой. С одним развелась, за другого вышла.

И Надя поняла, хотя и не расслышала из-за шума, ей даже стало немножко смешно.

– Ну вы тут и даёте, молодцы.

– А с вашим… с твоим братом Пьером… – она кивнула на поле.

– Что с Пьером? – удивилась Надя, вспомнив про деверя, и судорожно стала отыскивать его среди игроков.

– Да нет, совсем не то, – отмахнулась Маша, – не в том смысле. Я ему книгу биографическую редактировала.

– Ты мне поэтому тогда писала?

– Я? Тебе?

Сказочная лёгкость на секунду пропала, взаимопонимание зашторилось, девушки вернули спины на свои спинки. Потом обе, видимо, что-то обдумав, снова наклонились и обе – о другом.

– Боюсь, как бы этот третий не устроил нам настоящей воронки.

– Ты в это веришь?

– В конец?

И обе пожали плечами.

– Где ты нашла свою часть? – первой поинтересовалась Надя, прочтя по Машиным глазам, что и она о том же думает.

– В лапе, – Маша потёрла свою ладонь, – у огромной собаки. А ты?

– А я в зубах африканского водолаза, – похвасталась Надя.

На лице у Маши выразилось явное: «Сдаюсь, мол, у тебя круче». Надя рассмеялась.

– Расскажешь мне потом подробно?

И – воздух взорвался вдруг криком, голом. Волна ликования покатилась по головам девушек и дальше.

– Никак наш Деррида забил, – усмехнулась Маша и вдруг спохватилась, что это, наверное, некорректно по отношению к родственнице: – Извини. Поздравляю.

– Да ты что, – скривилась Надя, – поздравляю… Больно мне нужен этот гол.

И тут они обе увидели то, чего с таким нетерпением ждали и в то же время никак не ожидали увидеть. Они увидели третьего участника тайной явки. Отбиваясь от ошалевших болельщиков, пошатываясь и спотыкаясь, в их сторону двигалась молодая женщина в длинном узком чёрном платье с роскошным декольте, в кружевных до локтя чёрных перчатках, с биноклем в одной руке и с театральной сумочкой – в другой. На голове у означенной дамы присутствовала траурная же шляпочка с короткой чёрной вуалькой плюс торжественно-трагическое выражение на лице.

– Ой-ой-ой, – только и смогла выговорить Маша.

А прочие зрители, очевидно, подумали, что это бред их воспалённого и разгорячённого первым забитым голом мозга.

Прекрасная незнакомка остановилась в нескольких метрах от Нади и Маши, направила свой бинокль на свободное кресло между ними и радостно пустилась оттаптывать ноги болельщикам – по пути к своему законному месту.

– Вы говорите по-русски? – спросила она, усевшись, и её акцент был так же старомоден и нелеп среди бушующего стадиона, как и её наряд.

– Да, – одновременно ответили Надя и Маша, почувствовав себя ещё большими единомышленницами после явления этого чуда.

– Ну вот что, девочки, – заявила опоздавшая безапелляционно, – зовут меня принцесса Матильда, и через полчаса мы с вами должны завершить свою великую миссию, то есть сложить и склеить все три половинки, то есть части, да-да, он ведь сказал, что надо говорить три части, а не три половинки…

Надя и Маша с интересом стали смотреть, как принцесса изображает непоправимое горе: закатывает покрасневшие глаза и вытирает нос краем кружевной перчатки. Наверное, в её истории тоже была какая-то жертва этой идиотской рыбной ловли, – подумала Надя.

– Пожалуйста, ваше высочество, успокойтесь, – сообразила пожалеть её Маша.

– Мой бедный принц, мой добренький сыщик, мой Жан, – запричитала принцесса, всё дальше отклоняясь от их общей среди этого безумия цели.

– Жан? – ухватилась Надя за имя. – Вы говорите «добренький сыщик»?

Матильда горестно теребила в руках бинокль и всхлипывала.

– А вы случайно не из Праги, мадемуазель?

– Да, я родилась и выросла в своём родовом замке недалеко от Праги, и там же…

– Вы знаете Жана Деррида? Что с ним?

Недовольная, что её перебили, принцесса полезла в свой ридикюльчик, достала очки и, напялив их на нос, стала рассматривать Надю. Маша хотела поторопить девушек с выполнением задания, но, поняв, что чего-то там – дело не шутка, решила чуть-чуть подождать.

– Не знаю, может быть, и Деррида, я у него не спрашивала, – произнесла наконец Матильда. – Но он погиб ради спасения рода человеческого, ради того, чтобы найти вот эту самую рыбу, и я хочу, чтобы все это знали…

– Нет-нет, сейчас пока ещё рано, пожалуйста, не кричите, – умоляюще тронула её перчатку Надя. – Скажите только, как он… Ну…

– Как погиб? А он задохнулся. Да-да, задохнулся, сидя в шкафу, дома у одного мерзавца.

– Какой ужас! Они его пытали? Заперли в шкаф?

– Да нет, это я его случайно заперла, но дело не в этом…

Тут новая какая-то волна прошла по стадиону, не такая сильная, правда: это был не гол. Просто сбили какого-то игрока с ног, на поле к нему побежали врачи.

– Бедная Шарлотта, бедный Луи, – в ужасе пробормотала Надя.

Притихшая Маша пыталась разглядеть что-нибудь на поле, но из-за скачущих спин…

– Кажется, нашего, вашего Пьера, – разобрала она наконец, – уводят, травмировали.

Но Надю уже на третьего брата не хватило. Закрыв лицо руками, она пыталась убедить себя в том, что пропавший, выпавший изо всех контактов две недели назад Жан и тот, кого заперли где-то в шкафу, – всё-таки разные люди. Убедить не получалось.

– Давайте уже скорее соединим, склеим этот талисман и разойдёмся, забудем всё, как страшный сон.

– Давайте, – согласилась принцесса, – вот тут у меня есть клей. Доставайте свои половинки, – и сама она полезла в сумочку, в пластмассовый футляр для очков.

У Нади кусок рыбы был зашит в воротник жилетки: перед вылетом из Парижа она перебрала все вещи и почему-то решила, что всего надёжнее – туда. Теперь она, волнуясь, потянула за нужную ниточку, шов разошёлся, и хвост оказался в ладони.

Маша свою часть драгоценного талисмана дома затолкала за подкладку сумки. Теперь это надо было достать: предусмотрительно она захватила из дома ножнички. Те самые, те самые. После перемены мест слагаемых, то есть после переезда мужей, ножницы автоматически вернулись к ней, приехали с прочими вещами Тимура.

И вот.

Сердца трёх молодых женщин забились сильнее, сильнее, сильнее. Протянув друг другу свои части рыбы, девушки…

Так, спокойно. Надя вскрикнула, Маша засмеялась, а Матильда просто сидела и молчала, глядя на то, что у них получилось.

Машина рыбья голова – совсем маленькая, диаметром сантиметр в месте разлома, Надин хвост слишком отливает фиолетовым, не чёрный по сравнению с другими кусками, а Матильдино брюхо с плавниками – огромное, кривое и нелепое, явно не подходящее ни к началу, ни к концу.

– Опаньки, детальки-то из разных наборов, – единственная, кто смог пошутить, это Маша.

– Как же так, как же так? – завелась что-то там себе под нос Надя. Она мысленно побежала туда, в Париж, в Ла-Рошель, чтобы понять, где, в какой момент, а главное, кто – совершил ошибку.

– Да, что-то как-то не сходится, – принцесса подносила к очкам все три кусочка рыбы, пытаясь хоть как-нибудь приставить их друг к другу.

– Рыбка золотая не открыла никакого смысла. Кто-то так над нами подшутил, – продолжала веселиться Маша. – Эх, лучше бы я отдала свой билет Тимуру. Он так хотел посмотреть этот матч!

– Тимуру? Которому из двух? – очнулась Надя, но в голосе её отнюдь не слышалось Машиной лёгкости.

– А-а-а, всё равно. Пойдёмте, девочки, отсюда.

И всё-таки они ещё медлили, ожидая, что произойдёт.

А к ним, прыгая через болельщиков, расслабившихся на время перерыва, торопился молодой человек в синих штанах, синей рубашке и синей кепке. Если бы ещё хоть какие цвета там или полоски – его можно было бы принять за одного из фанатов футбольного клуба. Но эта безупречная синева и сосредоточенное лицо – скорее какая-нибудь частная охранная фирма.

Парень допрыгал до принцессы и, изогнувшись в три погибели между креслами, конфиденциально шепнул:

– Ну что? Всё у вас готово?

– Ничего у нас не готово, друг мой, – обиженно протянула Матильда, показывая осколки талисманов, а потом почему-то добавила: – Впрочем, как говорил Эрих Фромм, разочарование – это самое плодотворное из всех человеческих чувств.

– По-моему, это Кьеркегор говорил, – тоже непонятно зачем вставила Маша.

– Нет, Фромм, – заупрямилась Матильда.

– А вы похожи на синего рейнджера, я один такой сериал переводила.

Молодой человек смотрел на них в справедливом недоумении:

– Да вы что? Там уже конец света начинается. Футболиста уже одного убили.

Пауза.

– Как убили? Кого?

– Да он сначала, говорят, гол забил, а потом его увели после травмы, – стал рассказывать синий, озираясь на поле. – И каким-то образом его поклонницы, фанатки прорвались туда, хотели его отблагодарить или что, не знаю. Автограф, что ли, взять. Он хотел бежать, а нога больная – не смог. Они, эти бешеные, его на радостях опрокинули и затоптали насмерть, всё тело, говорят, разодрали на сувениры. Так что вы давайте, склеивайте быстрее.

Надя и Маша уже не шутили: бледные-пребледные, для них конец света как будто уже…

– Да нечего тут склеивать, твою мать! – вдруг рявкнула принцесса Матильда и со всей силы метнула вниз, в толпу стадиона, разрозненные рыбьи части. Потом повзирала несколько минут на зелёное поле, на зрителей и уже спокойно, величественно добавила: – Да вот она, собственно, ваша воронка.

– Так, значит, ничего не получилось? – расспрашивал синий рыцарь у принцессы.

Уже начался второй тайм, и нашим даже успели забить гол. Пьера Деррида не было на поле, но Надя и Маша сидели в надежде, что рассказ этого парня – просто какой-то нелепый непроверенный слух. Ведь не стали бы продолжать матч после такой трагедии.

Матильда с рассеянным видом заправской театралки водила биноклем по лицам зрителей на противоположных секторах. И вдруг она радостно вспискнула, указывая пальцем:

– Вон они, вон они, наши. Ружена с Анной, а вон и ребята! Видите, вон, где такое разноцветное всё! – она тыкала рукою вперёд, а биноклем теперь – в Надино лицо. – Видите? Это всё мои рыцари, мои друзья.

– Очень приятно, – пробормотала Надя из своего полуобморочного состояния.

– Как чудесно, – продолжала принцесса, – а вон, я вижу, тот человек, у которого мы с Жаном похитили рыбу. Интересно, что он здесь делает? Помните, я вам говорила, у которого в доме он и задохнулся в шкафу?

– Где? – не выдержала Надя и теперь сама выхватила у Матильды бинокль.

– Прямо над жёлтенькой, над Анной. Такой старый-престарый, ещё лысоватый, в очках.

Но сколько Надя ни высматривала, ни жёлтенькой, ни лысоватого найти не могла. Зато совершенно неожиданно бинокль упёрся во что-то очень и очень знакомое, похожее на что-то: белая рубашка с оранжево-зелёными бабочками на ней. Бабочка, это же бабочка!

Надя вскочила, задохнувшись от волнения! Луи здесь, милый Луи! Она обязательно должна его увидеть, поговорить с ним. Села, ещё раз заглянула в бинокль. Бог ты мой: Шарлотта! Сидит с важным видом, как будто всю жизнь только и делает, что ходит на футбол. И старичок-коллекционер рядом. Что они все здесь? Ждут развязки? Какой?

А дальше все как на подбор: доктор Котар обсуждает что-то с адвокатом Мове, инспектор полиции серьёзен и неприступен, даже администратор Надиного ресторана, и тот как-то здесь очутился.

Бред какой-то. Она отодвинула от себя бинокль, пытаясь отодвинуть и наваждение.

– Можно мне? – протянула Маша руку и наугад стала рассматривать зрителей напротив.

Сначала ничего: чужие и незнакомые. Потом:

– Ой! – вскочила, потому что увидела Андрея, вот он, сам, настоящий! И поняла, как соскучилась, как простила давно ему и оленя, и другие обиды! А рядом с ним почему-то красавица Инга (значит, они знакомы?), сидит, поглаживая между ушей у чёрного ньюфаундленда. И как её пропустили с собакой на стадион? А вот левее – какой-то человек с табличкой на груди «Мистер Макс». Ну это уж просто настоящее издевательство. А вон, извините, и Тимур. Тимур Сахнов. Один, без брата. Значит, всё-таки попал на этот матч. Только который же это из двух? Маша не могла разобрать с такого расстояния.

А может, второго и не было? – вдруг мелькнула дурацкая мысль. Как один актёр – бывает – играет двух близнецов. А теперь пришло время разгримироваться и выходить на поклон.

– Позвольте, сударыня, – вмешался и синий юноша.

Оторопевшая Маша отпустила волшебный бинокль.

– Смотрите, вон, видите, целый сектор – все зрители в фиолетовом, – синий рыцарь чуть-чуть подкрутил, навёл резкость. – Это что же, все наши враги здесь?

Девушки по очереди стали соваться в окуляры, рассматривая толпу народа в одинаковых фиолетовых плащах с капюшонами. Те сидели смирно, на игру не обращали внимания, как будто только того и ждали, что их сейчас рассмотрят, а потом можно будет исчезнуть. Так, массовка, нагнавшая по ходу действия столько тревоги.

– Да, я бы ни за что не поверила, если бы мне рассказали, – пропела принцесса Матильда, завладев в свою очередь биноклем и уже сама не зная чего выискивая на скамейке запасных. – Такого мне даже в самых ужасных снах не снилось. Ни разу за сто лет.

– Я бы предпочла сбежать отсюда до конца матча, – благоразумно стала подводить черту Маша, как вдруг Матильдин идиотский смешок:

– А вон и Жан, он, оказывается, живой.

Две руки вцепились в бинокль с двух сторон. На правах родственницы Надя всё-таки выхватила первой.

– Где?

– Да вон, там, где-то внизу.

Три брата Деррида – Жан, Поль и Пьер сидели там на скамейке запасных, все как один живые, здоровые и невредимые. И что-то обсуждали оживлённо и дружно. Ни выстрелов, ни шкафов, ни вакханок. Наверное, договаривались после футбола поехать искупаться в Финском заливе, где-нибудь в районе Солнечного или Репина.

Хорошо бы то же самое увидеть и без бинокля, – подумала Надя. Она послала туда невооружённый глаз, но увы. Это как сон: всё, что хочешь, пожалуйста. А руку протяни – и фигушки, уже проснулся.

– Так, похоже, конец света на сегодня отменяется, – проговорил парень в синем костюме и подал руку принцессе, чтобы увести её обратно в сказку.

21

– Итак, один-один. Очередная встреча закончилась вничью, – как-то так объяснил происшедшее спортивный комментатор Геннадий Орлов, который любит носить чёрную рубашку и белый пиджак, – и началась реклама.

Рекламу я не очень-то. Можно даже сказать, я её не люблю. Всё остальное ещё куда ни шло, надо всем остальным я, по крайней мере, умею вовремя посмеяться. Я выключаю телевизор, в одну точку сливаются и утекают фиолетовые, розово-жёлто-зелёные и прочие бабочки на рубашках. Только в окно моего восьмого этажа (без балкона) заглядывают ещё некоторое время три маленьких белокурых ангела.

– Эй, автор, – зовёт меня один из них тоненьким голосом. – Что, уже конец?

– Давайте назовём это финалом, – отвечаю я, приоткрывая окно, чтобы лучше слышать.

– А мы ничего не поняли, – жалуется второй голосок. – Так они умерли, братья Деррида, или нет?

– Ну что вы, милые! Братья Деррида бессмертны, как бессмертна в этом мире масскультура.

– Что? Мы не слышим! Физкультура?

Я смеюсь и качаю головой. Ангелы по очереди не унимаются:

– А про исомов – всё правда?

– А тот, который состарился за один день?

И даже:

– Что ты издеваешься над своими героями, и не жалко тебе их?

Теперь я уже хмурюсь им, как непонятливым ученикам:

– И это говорите мне вы, мои самые первые, самые проницательные? Вы должны, как дети, чувствовать каждый опошленный образ, уметь его пожалеть, поднять с земли и стряхнуть с него пыль.

И делаю вид, что только и всего – убираю со стола.

Гости мои заоконные смущаются, перешёптываются, ещё о чём-то спросить желают.

– А рыба-то, рыба, – слышу я и открываю кран. Вода с наслаждением обрушивается на пирамиду грязной посуды.

– Эй, автор, что-то ты излишне постмодернизируешь окружающую действительность!

– А? – теперь мне кажется, что я ослышалась из-за шума и плеска. – Иронизирую?

Закрываю воду и подхожу к окну.

Но ангелы, как нашкодившее мальчишьё, пятятся, хихикая, знают, что мне их уже не достать. Пятятся, пятятся и вот уже совсем растворяются в акварелях белых ночей.

Пойдите прочь, милые, я буду мыть посуду в тишине!

Примечания

1

Марков М. И. Рассказы. СПб, Ладушка, 1999. С. 21.

(обратно)

2

«А вы мне нравитесь, молодой герой. Ну, что значит – где? Где. Я вот всю жизнь занимаюсь вопросом, почему они летают и – не падают и при этом крыльями не машут, а спроси меня почему – так и не смогу вам дать разумного ответа. Искать нужно там, не знаю где, тогда что-нибудь, глядишь, найдется. Попробуйте испытать на себе действие этого генератора, за людьми понаблюдайте. Ведь вы один из немногих, кто знает об этом, вам и отделять зерна от плевел. Заметите что-нибудь неестественное – приходите ко мне, обсудим за чашкою кофе». Уф!

(обратно)

3

Евовичь просит вычеркнуть весь этот абзац из книги отзывов.

(обратно)

4

Здесь и далее пер. с фр. Автора.

(обратно)

5

Найдём ли мы путь, живые, туда, где она сейчас? (Х. Р. Хименес. Перевод А. Гелескула.)

(обратно)

Оглавление

Чево

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

Отзывы и приложения

Про Контра и Цетера

  1. Трамвай

  2. Письмо

  3. Три-четыре

  4. Болезнь

  5. Одноклассник

  6. Поезд

  7. Соседи

  8. Ворон

  9. Маргарита

  10. Окно

  11. Флейта

  12. Цветная жизнь

  13. Бабочки

  14. Весть

  15. О любви

  16. Животное полезное

  17. Истерика

  18. Слепые

  19. Пропажа

  20. Вопросты

  21. Отвесты

  22. Обе

  23. Воскресенье

Всемирная история болезни

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg