«От руки брата его»

От руки брата его (fb2) - От руки брата его [Every Man's Brother - ru] (пер. Раиса Ефимовна Облонская,Наталья Константиновна Тренева) 833K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Норман Льюис

Норман Льюис От руки брата его

Я… взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его.

Бытие, IX.5

1

В самом начале мая Брон Оуэн, отсидев два срока — в общей сложности пять лет, ни дня не скостили ему за примерное поведение, — был освобожден из тюрьмы Хэйхерст в графстве Чешир.

Завтрак — кусок печенки — Брон оставил почти нетронутым, потому что горло и грудь ему сжимала судорога волнения, и в девять часов утра надзиратель повел его к главному врачу тюрьмы.

Надзиратель нажал кнопку, внутри щелкнул электрический замок, и дверь отворилась. Надзиратель заглянул в кабинет.

— Оуэн просится к доктору Далласу, сэр.

Доктор Джеддер раздраженно нахмурился, что уже вошло у него в привычку.

— Доктора Далласа сегодня нет.

— Узнайте, может, он сам меня примет, — шепотом проговорил Брон.

— Оуэн просит, чтоб его приняли вы, сэр.

Джеддер замахал рукой, словно разгоняя облачко дыма.

— А, ну ладно. Давайте его сюда.

Вошел Оуэн, невысокий коренастый валлиец с красивым, южного типа лицом, так и не отвыкший от неприятной манеры глядеть тюремному начальству прямо в глаза. На нем жестко топорщился нелепый костюм с тюремного склада, где ему выдали еще и тесную рубашку из белой бумажной ткани, галстук в ромбах и грубые черные башмаки. Собственная его одежда где-то затерялась при переводе из Уондсвортской тюрьмы в Хэйхерст, когда ему накинули еще два года за оскорбление действием надзирателя. В тюремной канцелярии карточку его уже переложили в картотеку освобожденных. На карточке была синяя полоска — это означало, что он считается неисправимым и опасным. Пока в тюрьме не прошла реформа, предусматривающая смягчение режима, таких арестантов, как Брон, содержали в особом, «строгом» корпусе, где надзиратели действовали по принципу: «Сначала дай в ухо, потом задавай вопросы».

Джеддер смотрел на него с презрением, но к презрению примешивалась ненависть, а ненависти всегда сопутствует смутный оттенок уважения.

— Что вам, Оуэн? — произнес Джеддер. — Я занят.

— Я сегодня выхожу, сэр.

— Вижу. — Оглядев его костюм, Джеддер подумал, что в арестантской одежде малый выглядел куда лучше. Один рукав его пиджака был заметно длиннее другого.

— Доктор Даллас велел, чтобы я непременно зашел к нему перед выходом.

— Ничем не могу помочь, Оуэн. Я же говорю — его нет.

— А вы не могли бы сказать, сэр, он сегодня еще будет?

— Понятия не имею, — ответил Джеддер, разглядывая пятнышко сырости на стене между двумя фотографиями из спортивного журнала чуть левее головы Оуэна. — Планы его мне неизвестны.

Ничего не поделаешь, надо рискнуть. Брон провел кончиком языка по губам.

— Простите, что надоедаю, сэр, но, может, он для меня что-нибудь оставил у вас или у мистера Эрмитейджа?

Мистер Эрмитейдж был тюремный аптекарь.

Джеддер перевел взгляд на Брона и изобразил на лице изумление.

— И что же, позвольте узнать, должен был оставить для вас доктор Даллас?

Брон пожал плечами, оробев оттого, что дело принимает такой оборот, и боясь невольно подвести доктора Далласа, психиатра: ведь Джеддер числится его начальником.

— Оуэн, мне некогда!

— Насколько я понял, он хотел продолжить лечение, сэр.

— Лечение? А, да, помню. Височная эпилепсия, верно? — Джеддер вдруг закинул голову и издал какой-то попугаичий пронзительный и злой смешок. — Височнодолевая эпилепсия, а? Не слишком оригинально, ну да ладно. Так вот, чем бы ни лечил вас по своей доверчивости доктор Даллас, в одном я могу вас заверить: о том, чтобы продолжать лечение, когда вы отсюда выйдете, не может быть и речи. Это противозаконно, и, разумеется, доктор Даллас на это не пойдет.

В свое время между психиатром и главным врачом из-за Оуэна разгорелась борьба, в которой одержал верх доктор Даллас, после чего Оуэн перешел от Джеддера под его наблюдение. Болезнь Оуэна, которую доктор Джеддер объявил чистой симуляцией, Даллас счел серьезной, и Джеддер так и не простил Оуэну своего поражения.

— Нельзя ли мне повидать мистера Эрмитейджа, сэр? — спросил Оуэн.

— Нельзя! И кстати, имейте в виду: вы меня вашими баснями не обманете. Вы прекрасно знали, что доктора Далласа сегодня не будет, и решили на всякий случай попытать счастья у меня — вдруг удастся выманить наркотики. Ведь речь идет о наркотиках, не так ли?

— Вероятно, лучше спросить у самого доктора Далласа, сэр.

— Вы весьма успешно втирали очки доктору Далласу, Оуэн, но меня вы не провели. Я вас раскусил с самого начала. — Джеддер нажал кнопку на столе, вошел надзиратель.

— Вы мошенник, Оуэн, — сказал Джеддер. — Убирайтесь вон, и чтобы я вас больше не видел.

Надзиратель постучал пальцем по плечу Брона и резким кивком указал на дверь; Брон повернулся и вышел, сопровождаемый надзирателем.

В понедельник утром Джеддер зашел в кабинет Далласа. Тот только что вернулся с какой-то конференции.

— Оуэна в субботу выпустили.

— Знаю. Жаль, мне обязательно нужно было повидать его до ухода.

— В самом деле? — Держа руки в карманах, Джеддер сел, вытянул ноги и уставился прямо перед собой, намеренно не обращая внимания на окружающую обстановку. Кабинет Далласа был в тюрьме единственным отрадным местом. Даллас сумел убедить начальника тюрьмы, что в угрюмой тюремной атмосфере небольшая передышка психологически очень важна, и ему разрешили купить мебель, а главное — ковер. Этот ковер не давал покоя Джеддеру и сделал его врагом Далласа.

— Он имел наглость явиться ко мне и наплел, будто вы обещали ему какое-то лекарство. Наверно, хотел выклянчить у меня барбитуратов.

— Я оставил для него у Эрмитейджа немного ларгак-тила.

— Но это же против правил. — Джеддер не сумел сдержать ядовитую улыбочку: он был доволен. Оливково-зеленый бобриковый ковер в четырнадцать футов на девять разделил тюрьму Хэйхерст на два лагеря. В конце концов он породил междоусобицу, в которой никому не удавалось сохранить нейтралитет, хотя почти никто из сторонников Далласа или сторонников Джеддера толком не понимал, с чего пошла вражда. Это он, ковер, убедил Джеддера, когда-то считавшего себя человеком широких взглядов, что психиатрия, в общем-то, жульничество. Это он, ковер, склонил Джеддера в пользу макнафтеновского кодекса, он внушил ему, что все сорок процентов психически ненормальных обитателей Хэйхерста — ловкие симулянты, и заставил поддерживать одного из тюремных чиновников, который требовал снова ввести наказание плетьми. Джеддер, прежде довольно отзывчивый, теперь всегда находил, что заключенный по своему физическому состоянию вполне может выдержать голодный режим или пребывание в карцере. Сто двадцать шесть квадратных футов ковра превращали ошибку или жестокость судьбы в тяжкий грех. Грехи огцов да покарают детей до третьего и четвертого колена, и в эту кару входит тюремное наказание. Грех не лечат, за него наказывают.

Но доктор Даллас и бровью не повел.

— Правила для того и существуют, чтобы их нарушать, когда это необходимо. Оуэн — больной человек. Я лично держал бы его здесь, пока он не вылечится насколько возможно.

— Вылечится! Да вы, оказывается, сверхоптимист. Симулянта барбитуратами не вылечить. Что бы вы ему ни дали, он бы сразу это выменял на две пачки сигарет.

— Минуточку, — сказал Даллас. — Как вас понять? Он что, не получил лекарства?

— Конечно, нет. Вы же мне ничего не сказали, да я и не позволил бы себе потакать нарушению правил.

Даллас зарделся, как девушка. Краска медленно и постепенно разливалась по его лицу, оставляя под глазами белые круги, как бывает у тех, кто загорает в темных очках. Далласу было двадцать восемь лет. Самый молодой врач в тюремном ведомстве, по мнению Джеддера, совершенно желторотый, и вот не угодно ли: сумел как служитель этого дурацкого культа, своей лженауки, внушить благоговейное, почти суеверное уважение к себе.

Даллас изо всех сил старался овладеть собой; краска понемногу сходила с его лица. Он встал, подошел к металлическому шкафчику, вынул папку и протянул ее Джеддеру:

— Быть может, вы посмотрите это, доктор.

Джеддер взял папку с металлическими углами и сложной системой держателей — только Далласу разрешали покупать такие дорогостоящие вещи. На обложке были тщательно выведены чернилами четкие заглавные буквы: ОУЭН БРОН. РОД. В МОРФЕ, 1938. Под именем виднелись следы карандашной черты, проведенной по линейке и стертой потом резинкой. Джеддер открыл папку, пробежал глазами первую из лежавших там страниц и на мгновение заинтересовался не столько содержанием ее, сколько безукоризненной аккуратностью, с какой она была напечатана, — строго соблюденные интервалы, педантичная пунктуация, подчеркнутые с помощью красной ленты слова. Это была работа, сделанная напоказ, — быть может, для экзаменатора, склонного повысить отметку за одну только аккуратность. Во всем, что ни делал Даллас, чувствовалась эта его старательность примерного ученика.

Джеддер начал было читать историю болезни, написанную неуклюжим стилем медицинских учебников, затем перескочил к заголовку «СИМПТОМЫ». «Пациент жалуется, — писал Даллас, — на головные боли, предшествующие приступам, часто сопровождающиеся зрительными и слуховыми галлюцинациями. Сильно выражены фобические симптомы относительно реальных или воображаемых запахов. Бывают изменения индивидуальных свойств личности, резкие переходы от кротости к ожесточению, значительное повышение либидо наряду с замедленным мышлением и неспособностью осознать возможные последствия антиобщественных поступков. Для совершенных пациентом такого рода поступков характерно отсутствие какой-либо мотивировки, преднамеренности и попыток сокрытия своих действий; после приступов наступает полная или частичная потеря памяти».

Даллас, наблюдавший за выражением лица Джеддера, вдруг увидел почти ласковую улыбку и заигравшие на щеках ямочки. Джеддер вынул безупречную первую страницу и отложил ее в сторону. Под ней лежал листок, озаглавленный «Беседа I.I.66, записанная на пленку». Страниц было много, он полистал их и взял одну наугад.

«В.: Давайте вспомним те случаи в первой вашей школе, когда вы набрасывались на мальчиков. Припомните, они вам были чем-нибудь особенно неприятны?

О.: Нет, нисколько.

В.: Из этой школы вас исключили за то, что вы швырнули в мальчика кирпичом и он упал без сознания. Вы помните, как это было?

О.: Как было — не помню. Помню, как потом из-за этого поднялся шум.

В.: Насколько я знаю, из другой школы вас пришлось взять потому, что вы перебили все умывальники в уборной. Можете вы объяснить, чем это было вызвано?

О.: Там очень плохо пахло. Помню, я всегда не выносил вони. Может быть, поэтому. Знаю, что перебил все умывальники, а как я это сделал — не помню».

Джеддеру просто не верилось, чтобы хоть один медик позволил этаким образом водить себя за нос, но, как видно, в этой самой легковерной из всех отраслей медицины такое в порядке вещей. В оправдание этой братии можно сказать только одно: они прокладывают путь в девственном лесу и руководствуются лишь своими догадками да интуицией. Психиатр поверит чему угодно; не было еще такого случая, чтобы два психиатра сошлись во мнениях насчет одного и того же больного. Джеддер сам видел, как два, с позволения сказать, выдающихся психиатра выступали в суде, один на стороне защиты, другой — обвинения, и каждый чуть ли не обзывал другого лжецом.

— Как же лечится эта болезнь? — поинтересовался Джеддер.

— Снотворные и успокаивающие средства. Только и всего. Первые три месяца я пробовал применять чистые барбитураты. Потом решил перейти на ларгактил. Сто пятьдесят миллиграммов ларгактила сделали чудеса. Приступы стали гораздо реже и слабее. Мне думается, нам уже удалось нарушить цикличность. — Даллас твердо решил заставить Джеддера понять, насколько важна его борьба за возрождение Оуэна и как трагично, что ее пришлось прекратить, когда победа была уже близка.

А Джеддер его почти и не слышал. Он глядел в окно, где весна забрызгала солнечными пятнами гранитную стену, а на уступе ее весело и торопливо спаривались воробьи. Зима была долгая, и сейчас ему хотелось плюнуть на все и поехать на рыбалку. Однако последние слова Далласа не прошли мимо его ушей, и он сразу возразил:

— Никакой цикличности вы, Даллас, не нарушили, потому что не в его это интересах. Вот поваритесь с мое в этом вонючем котле — и поймете, что для такого хитрого, увертливого преступника, как Оуэн, легче легкого симулировать симптомы душевной болезни и, когда надо, спекулировать на этом. Я такие штуки сто раз видел. Если завтра этого типа схватят за изнасилование или убийство, ему очень выгодно будет заявить, что в Хэйхерсте он лечился у психиатра. Нет, простите, Даллас, я далек от мысли вас оскорбить, но, как говорят в народе, вы сели в лужу.

Даллас почувствовал, что опять заливается краской.

— Не могу с вами согласиться, — сказал он.

— Никто вас не заставляет. У нас с вами разные взгляды. Вы верите, что большую часть арестантов можно исправить психиатрическим лечением?

— Всех, если только подобрать соответствующий персонал.

— А по-моему, одного из тысячи. Да и то вряд ли. А остальных… — Джеддер покачал головой, и уголки его рта опустились. — Это все равно что волка превратить в овчарку.

Даллас рассказал о случившемся инспектору по работе среди неимущих слоев населения, человеку некогда религиозному, веру которого так изглодали постоянные сомнения и житейский опыт, что она в конце концов рухнула.

— Джон, меня мучит совесть из-за Оуэна.

— Не понимаю почему. Ты сделал все, что мог.

— Все ли? Я не уверен. Уж не говорю о долге перед обществом, но какой это по натуре славный и обаятельный человек!

— Среди таких больных это не редкость. Иногда начинаешь верить, что люди вроде твоего Оуэна способны в порыве исступления изгнать из души все дурное.

— Я опять нарушил правило эмоциональной беспристрастности к пациенту, — вздохнул Даллас. — Неужели ничего нельзя сделать? По моим расчетам, через неделю или дней десять у него опять будет припадок.

— Тут уж ничего не попишешь. Он отбыл срок, выпущен на свободу, и наша ответственность на этом кончилась. Будем надеяться, что он тебя, если нужно, разыщет.

— Сначала его надо было отправить в Бродмур или Нортфилдс, — сказал Даллас. — Подержать взаперти, пока он не станет безопасным, а тогда уже освобождать. Выпускать на волю человека в таком состоянии — это преступление перед обществом.

— Я с тобой, старик, совершенно согласен, но что тут поделаешь? Судьи почему-то предпочитают наказывать преступников, а не лечить душевнобольных. И нам тут перемен не дождаться.

2

На лицах встречных он не видел настороженности. Все, что двигалось, двигалось гораздо быстрее, чем прежде, и порождало несмолкаемый шум. Стоял май месяц, и трава между серыми зданиями горела зеленым пламенем. Земля, камни, ручеек дождевой воды в канаве — все имело свой запах. У всех ходивших на воле мужчин и женщин под кожей розовато просвечивала кровь, из открытых окон душисто пахло их жизнью. Люди бесцельно сновали туда и сюда, на ходу передумывали, сворачивали в другую сторону. Он был невидимкой. Никто не пялил на него глаза. И все было бы просто отлично, если б не страх от сознания своей беспомощности — ведь он будто родился во второй раз, но уже взрослым. Привычка оставила в нем след, как оставляет след вдавившаяся в кожу неровная поверхность. Все хорошо, но куда мне идти? Где я буду сегодня ночевать?

Две молоденькие замужние дамочки по пути откуда-то куда-то подвезли Брона до первого перекрестка милях в пяти. Дамочки были кокетливые и ждали, что их станут развлекать, но он еле ворочал языком, отвечая на их вопросы. Какая-то частичка его мозга, управляющая речью, словно задубела.

Вскоре он перестал что-либо соображать, ошеломленный суетливостью их движений, благоуханием духов. Его слепили их сверкающие глаза и зубы, отраженные в зеркальце заднего вида, их блестящие светлые волосы. Безграничность, все было безгранично. Ландшафт и небо уплывали в нескончаемую даль. Безграничность — и непрерывность времени. У времени, после двух тысяч дней, нарубленных на куски, не было конца.

Дамочки привыкли к ухаживанью и домогательствам и, сами того не сознавая, были задеты его отчужденностью, инстинктивно чувствуя, что их кокетство почему-то на него не действует. Одна из них, болтая, задумчиво рисовала в воздухе дымящейся сигаретой ангелов и лебедей, а сигарета медленно укорачивалась в двух отогнутых назад пальчиках. Поддавшись порыву, Брон тронул изгиб ее фарфорового белого ушка. Но тут выбоина на дороге заставила солнце подпрыгнуть в небе и стряхнула с дерева воробьев. Мысли его переключились вместе со скоростями машины.

«Когда придет время, — говорил ему Даллас, — я бы на вашем месте держался как можно дальше от женщин. Просто на всякий случай. Последите за собой хотя бы поначалу. Вы были не только потенциальным убийцей, но и насильником».

Потом его взял в кабину шофер фургона для перевозки мебели. Степенный шофер любил подсаживать попутчиков на долгих, однообразных дорогах. Брон, оправившись от нервной немоты, напавшей на него в обществе молодых женщин, набросился на шофера с вопросами. Расспрашивал про его жизнь, работу, про трудности дальних рейсов, заодно поинтересовался возрастом машины и ее качествами, потом перескочил на политическую обстановку и рост дороговизны.

Он сам, казалось, не мог справиться с этим потоком слов, и шофер перешел к самообороне, отделываясь, где можно, уклончивым хмыканьем. Что-то было для него непонятное в этом малом, не удавалось определить, кто он такой, хоть шофер и гордился своим знанием людей и думал, что видит их насквозь. Во-первых, уж больно он нежный: один раз, когда впереди из-под живой изгороди на дорогу выпрыгнул заяц и шофер дал газу, чтобы его раздавить, Брон перегнулся к баранке и засигналил. «У меня слабость к зверюшкам», — объяснил он. В конце концов шофер решил, что малый, должно быть, матрос.

Они остановились у придорожного кафе и выпили чаю с пирогом; Брон расплатился одной из новехоньких пятифунтовых бумажек, которые ему выдали в тюрьме. Он дал официантке полкроны на чай, та радостно заулыбалась, приподняла его чашку с блюдцем, протерла под ними стол и поставила обратно. «И деньжата есть? — подумал шофер. — Ну да моряки — они все такие». Брон с удовольствием и любопытством разглядывал посетителей и обстановку кафе. Для него это был веселый, волнующий привал на перепутье, откуда начинаются приключения. Он заметил, что потирает лоб. В глубине левого глаза стала пульсировать боль.

Головные боли для него были не новостью, может, это кончится плохо, а может, и нет, но все-таки он решил позвонить Далласу, который на случай такой вот срочной необходимости дал ему номер своего домашнего телефона. Шофер показал ему, как пользоваться новым телефоном-автоматом, но у Далласа никто не отвечал. Наверно, он еще не вернулся домой; надо будет снова позвонить вечером, подумал Брон. У стойки два подъехавших на мотоциклах полисмена уписывали смородинный пирог; когда Брон шел к своему столику, один из них обернулся и проводил его взглядом.

Вскоре дорога привела их в холодные края Уэльса, кругом потянулись горы, укрытые сосновыми лесами, в дымке дождя, топкие низины под угрюмым пологом нависшего над ними черной тенью леса и плесеннозеленоватые поля. Май остался позади.

Брон сошел с машины в Конуэе, откуда путь его лежал в горы, и здесь в гостинице «Белый олень» выпил первую за пять лет кружку пива. Ощущение его разочаровало. Он даже погрустнел оттого, что пиво для него потеряло прежний вкус. Кружку пришлось допивать через силу. И сразу же дала себя знать притихшая было головная боль.

Брон провел в баре еще полчаса с пустой кружкой в руках, согретый теплым приливом хмельного благорасположения ко всему на свете. В баре стоял добродушный гомон и смех. Зажав губами первую свою сигарету с фильтром, Брон тихонько прошелся взад-вперед по ковру, восхищенно провел пальцем по прохладной кожаной в ямочках обивке высокого табурета, прочел все юмористические уведомления о том, что в кредит не отпускают, попробовал даже присоединиться к какому-то не очень связному разговору у стойки. Но из этого ничего не вышло, и тогда он понял, что от людей, живущих на воле, его все еще отделяет невидимый барьер. Это потому, что от меня тюремный запах, подумал Брон. Он появляется незаметно: реакция кожи и желез на постоянный полумрак, закупорка пор от неправильного обмена. Через несколько дней все пройдет, обнадежил он себя. Но надо выбросить этот костюм.

Из Конуэя Брон поехал автобусом в Морфу, рыночный городишко, где он родился, незыблемый, как Иерусалим. В Морфе он решил зайти к их прежнему домашнему врачу, надеясь убить сразу двух зайцев.

Доктор Эмлин Гриффитс тотчас провел его в приемную, где по-прежнему пахло ароматическими свечками и от старинной мебели было тесно, как в антикварной лавке.

Это был человек медвежеватый с виду, весь в морщинах, но не подвластный годам, полный кипучей энергии и обаяния, но растравленный тайными обидами.

Гриффитс был озлоблен полууспехом. Когда он с великим трудом одолел подъем на гору благополучия, оттуда ему открылись столь недоступные вершины богатства и влиятельности, что это зрелище омрачило всю его жизнь. Всегда находились люди богаче и удачливее его, которые стояли на общественной лестнице ступенькой выше. Одинокие старухи, умирая, оставляли в наследство красивому доктору свои дома, мебель и акции, но к этим небольшим милостям судьбы он относился равнодушно и, сидя среди китайских ваз и чиппендейлской мебели, с тоскою мечтал о картинах импрессионистов. Закат его карьеры начался после ссоры со старшим братом Брона — Ивеном, который пригрозил донести в Главный медицинский совет о безнравственной связи Гриффитса с его матерью, тогда еще совсем не старой женщиной. Гриффитс злобно захохотал, схватил Ивена за плечи и вытолкал за дверь, но у стен кабинета, оказывается, были уши, и его практика стала сникать. В тот год он провалился на выборах в совет графства, а взнос в Фонд партии консерваторов не обеспечил ему желанного места в списке лиц, получивших почетное звание.

«В моем лице, — готов был крикнуть Гриффитс, — вы видите человека, способного на любые свершения. Я мог достать рукой до царства небесного. Но — не вышло. И тем, что со мной сталось, я обязан лишь одному человеку. Трудно поверить, что один-единственный человек может так изломать чью-то жизнь».

В те времена, когда Гриффитс еще сохранял способность любить, он был близок к тому, чтобы полюбить Брона. У доктора были основания подозревать, кто настоящий отец мальчика. Теперь это ему стало решительно все равно. Внешне он оставался тем же грубоватоласковым, обаятельным Гриффитсом, но в его душе уже не было места ни для чего, кроме маневров и контрманевров в войне с внешним миром.

— Мальчик мой, ты не представляешь, до чего я тебе рад! Ты ни капли не изменился! Не постарел ни на день. Хотел бы я про себя сказать то же самое! Должно быть, тяжко тебе пришлось. Я часто думал о тебе и твоей участи.

— Да, в общем, было не так уж страшно, — сказал Брон. — Я очень старался притерпеться, и это помогло. Родятся же люди без рук и без ног. Если заставить себя примириться с тем, что есть, тогда ничего. Вы же знаете, я всегда любил книги, ну, мне и дали работу в библиотеке. Я даже пробовал писать. Нет, было не так страшно, как вам кажется.

— Плакаться ты никогда не умел, — сказал доктор. — Это я в тебе ценю больше всего. Очень жаль, что теперь мало у кого встретишь такую великолепную житейскую философию. Уж кто-кто, а я знаю, как трудно сохранять душевное спокойствие, когда все настроены против тебя.

Он заставил Брона выпить одну за другой две рюмки виски и затем пустился рассказывать о недавних своих неприятностях.

— Начать с того, — сказал он, — что они строят в конце моего сада высоченный забор. Зачем? Да просто чтоб вид мне испортить. Это часть широкого наступления. Всякие другие пакости — что мне отключают воду, отказываются вывозить контейнеры с мусором — я считаю булавочными уколами. Один мой сосед опрыскивает сорняки какими-то дьявольскими химикалиями — так он всегда дожидается, чтоб ветер подул в мою сторону. В результате у меня в этом году не будет роз. В пятьдесят четвертом я провалил его на выборах в совет графства, и теперь он сводит со мной счеты. Чтобы человек мог опуститься до таких мелких подлостей — мыслимо ли это?

Брон сочувствовал и недоумевал. Он помнил, доктор и прежде жаловался, что его травят, но то, что раньше было облачком величиной с ладонь, теперь заволокло все небо.

— Ну, а какие у тебя планы? — поинтересовался Гриффитс.

— Надо бы повидаться с братом. Вы случайно не слыхали, куда переехала наша семья?

— На юг, недалеко от Бринарона. Неужели ты не знал?

— Знал, что они уехали, и слышал, что Ивен наконец-то женился. Кто-то прислал мне газетную вырезку с извещением о смерти мамы. Вот и все.

Гриффитс покачал головой.

— Честно говоря, у меня это как-то в голове не укладывается. Прости, пожалуйста, но от твоего братца ничего другого и ждать было нельзя.

— Я его не виню. Должно быть, у него уже не было сил терпеть.

— Мало ли что: кровь родная — не водица речная. Так по крайней мере положено считать. Если помнишь, мы с Ивеном порвали всякие отношения много лет назад. Но я рад тебе сообщить, что твоя матушка оставалась мне верным другом до самой своей кончины.

Итак, Гриффитс устоял, несмотря ни на какую травлю. Наверно, страстная любовь с годами переродилась в такую же страстную корысть, подумал Брон. Сколько он себя помнил, в доме всегда присутствовал доктор. Где-то на заднем плане маячил отец, фигура незначительная, а весь домашний мирок вращался вокруг энергичного и подчас даже сурового доктора. Мать вечно твердила Брону, что Гриффитс очень привязан к нему, а он к Гриффитсу, и мальчик поддался ее уверениям, но теперь ему казалось, что и в детстве он был так же равнодушен к доктору, как сейчас.

— Матушка твоя скончалась, упокой, господи, ее душу, — сказал Гриффитс. — А брат женился на какой-то особе вдвое моложе его. Говорят, стояла где-то за прилавком. Признаться, дальнейшее меня не слишком интересовало. В конце концов начинаешь понимать, что от этой жизни многого ждать не приходится. Вот за тебя, мальчик мой, мне обидно. Там осталась порядочная сумма, и половина должна была бы отойти к тебе. Я-то знаю, что говорю: твоя мать советовалась со мной, когда составляла первое завещание. К сожалению, в последнюю минуту она его изменила. Так уж сложились обстоятельства, это было неизбежно. Разве могла твоя мать в ее годы устоять против постоянного нажима? С тобой поступили постыдно, мой мальчик. В этом я твердо уверен.

— Сколько бы Ивен ни получил, пусть все ему и останется. За деньгами я никогда не гнался.

— Это я прекрасно знаю, но мне горько видеть, что тебя обобрали.

Зазвонил телефон; доктор со вздохом протянул руку, поднял трубку и сразу положил ее на рычажок.

— Я теперь отвечаю только в приемные часы: мне все время кто-то звонит, и стоит мне ответить — сразу вешает трубку. Это война нервов.

И он опять принялся вкрадчиво увещевать Брона, почуяв возможность сделать его орудием мести.

— Словом, мальчуган, если ты решишь отстаивать право на наследство, можешь рассчитывать на меня. Вот все, что я могу сказать. Как врач, да еще знакомый со всеми обстоятельствами, я тебе заявляю: я нисколько не сомневаюсь, что твой брат действовал уговорами, а это незаконно.

— Пусть все, что он получил, останется у него.

Доктор Гриффитс приостановил наступление.

— Ну а что нового с тех пор, как мы виделись? Ты знаешь, о чем я. Есть улучшение?

— Мне кажется, я выздоровел. Я принимаю новое лекарство. И вот уже два-три месяца никаких припадков.

— Великолепно, — сказал Гриффитс. — Рад слышать. Это очень любопытный случай. Во многих отношениях загадочный. Я даже подумывал написать статью в медицинский журнал. Эти непонятные приступы агрессивности…

— Из-за них я и пострадал в Уондсвортской тюрьме. Мне дали еще два года. Оказалось, не бывать бы счастью, да несчастье помогло: меня перевели в Хэйхерст, и там меня лечил психиатр.

— И в конце концов вылечил?

— Психиатр, видно, считает, что да.

— Ну, это прекрасно. Прекрасно.

И тут-то Брон вдруг почувствовал, что у него опять разбаливается голова. «По возможности, — говорил Даллас, — старайтесь не рассказывать о своей болезни. Тогда словно какой-то загадочный механизм начинает работать сам собой». Боль расходилась кругами из-за уха к виску. С нею пришло головокружение. Крупная докторская голова с грустными и серьезными немигающими глазами словно распухла и дергалась, как на пружинке, на фоне маркетри и золоченой бронзы. Доктор наклонился к Брону — лицо его приплыло откуда-то очень издалека — и положил ему руку на колено.

— Ты что, мальчуган? Тебе нехорошо?

Потом они очутились во врачебном кабинете Гриффитса, было темно, тихо стрекотал аппарат, вспышки света из-под щитка били Брону в глаза.

— Не закрывай глаз, — сказал Гриффитс. — Постарайся сосчитать вспышки. Как ты себя чувствуешь сейчас?

— Голову чуть сжимает, и все. И пальцы как будто занемели.

Они перешли в гостиную.

— Это пустяки, — сказал Гриффитс. — Усталость. Когда думаешь ехать в Бринарон?

— Завтра, — сказал Брон. — Переночую в гостинице и утром двинусь.

Гриффитс вышел в кабинет, насыпал в маленькую коробочку таблеток аспирина лимонно-желтого цвета, изготовленных специально для мнительных пациентов, и вернулся.

— И думать не смей. Останешься у меня. Ты очень обидишь меня, если пойдешь в гостиницу. А пока что прими-ка одну штучку. Новейшие лекарства есть не только в Хэйхерсте. Вот этого еще даже нет в продаже. Принимай по три раза в день в течение четырех дней. Если есть хоть малейшая вероятность припадка, от этих пилюлек все пройдет.

3

— Мы крупные специалисты по убийствам, — сказал инспектор Фенн. — За три года полдюжины бесспорных случаев — и ни единого ареста. Я уж не говорю о пропавших без следа.

Он вызвал подчиненных в свой служебный кабинет в Бринароне на экстренное совещание после статьи в местной газете под заголовком «Нераскрытые преступления — приняты ли меры?» и тяжелого разговора на ту же тему с начальством. Фенн, лондонец, с худым городским лицом и городской экономностью чувств, согласился на ссылку в эту глухомань без особой охоты и лишь потому, что то был его первый инспекторский пост. Он понимал, что барахтается в трясине на чужой земле, среди людей, прячущих свои потаенные мысли за неимоверным многословием, что он целиком зависит от того, пожелают ли эти люди нарушить ради него местный заговор молчания.

— С нынешнего дня, — продолжал Фенн, машинально распаляя себя, — хватит ковырять в носу, подымайте зады и беритесь за дело, и чтоб были результаты. Меньше трепа, донесения покороче, действия — вот что требуется!

Его подчиненные — два сержанта и семеро констеблей — не нашлись что ответить. Джонс, главное горе Фенна, глядя в псевдотюдоровские окна с частыми свинцовыми переплетами, определял прохожих по росту. Те, что пониже, — рудокопы, хороший народ, хоть на них всех собак вешают; те, кто достает головой до второго оконного переплета, — фермеры, тоже славные ребята; долговязые — эти, конечно, паршивцы англичане, всякое начальство и высшие служащие здешних фабрик.

Если и попадется среди местных пигмеев верзила, то он непременно тощий, как не в меру вытянувшийся ребенок. Идет и цепляется ногой за ногу. А ноги как спички. Все мы — уцелевшие. Мы — те, кому удалось остаться живыми и невредимыми на черном рудничном поле боя. Вот главное, что можно о нас сказать.

— Черт возьми, слушайте, что вам говорят, Джонс! Доложите о деле Робертсов, если есть, что доложить.

— И он и она зарыты где-то на поле в тридцать акров, засеянном брюквой. Чтобы их найти, надо перекопать все поле.

— Констебль Джонс целый месяц возился с этим делом, сэр, — вмешался сержант Гаррис. — Потом прекратил поиски по моему распоряжению. Единственное средство — пустить на поле бульдозер, но полицейский юрист не советует.

Фенн, прослуживший два года в военной полиции в Адене, вспомнил слова одного старшего сержанта, довольно зловеще определившего, что такое туземец: «Он тебя любит. Он твой друг. Он будет жать тебе руку. Все, что угодно, он тебе предоставит. Холодное пиво, родную сестру — только пожелай. У него на все один ответ: «Хорошо, сэр». Но смотри, чтоб темной ночью он не оказался у тебя за спиной». Здешние люди — не англичане. Они гоже туземцы. Лица у Джонса и Гарриса — словно с восточного базара. Одно из потерявшихся племен[1]? Фенн мысленно одел их в халаты и посадил на корточки возле лотков с неаппетитными фруктами. «Покушайте мушмулы, мистер Фенн. Какие деньги, разве можно брать деньги у дорогого друга…»

— Людей не хватает, — пояснил Джонс.

— Это я и без вас знаю.

Фенн взял в оборот другого констебля, а Джонс опять засмотрелся в окно. Он радовался поводу побывать в полицейском управлении после долгих темных месяцев зимы и ранней весны. Бринарон — городок, который пленял своим уродством. Джонса завораживали эти пахнущие пивом туманы, далекие звуки хриплых шарманок и пыхтенье маневровых паровозов, жалобно стонущие чайки на общественных зданиях, беременные женщины в очереди за жареной картошкой — подернутые дымкой фигуры с гравюр Блейка, но в платьях из универмага «Маркс и Спенсер». Почти что кольцом окружала городок река, готовая в любую минуту устремить свои воды на ступеньки домов в нижней его части. Здесь во все времена года стоит туман, и легкие вбирают в себя мягкий кельтский воздух, пронизанный мельчайшими капельками влаги.

Инспектор опять обратился к нему:

— Так что же, никаких соображений, Джонс? Вы ведь родились и выросли в этом медвежьем углу.

— На ферме в сто акров неограниченные возможности для сокрытия, — сказал Джонс. — Особенно когда тут на каждом шагу заброшенные рудники. Прямо кроличий садок.

— Речь уже не о деле Робертсов, — оборвал Фенн. — Мы с ним покончили, пока вы изволили дрыхнуть.

— Море еще хуже, — продолжал Джонс, — а до него всего полчаса ходу. У нас было несколько случаев, когда к телу аккуратно привязывали груз и таким образом надежно от него избавлялись. Перед вашим приездом у нас один рыбак, промышлявший омарами, так расправился со своим напарником. Даже кровь с лодки не потрудился смыть. А мы ничего не могли сделать.

— Теперь будем работать по-другому, — сказал Фенн. — Мы много можем сделать — и сделаем. Над первым же случаем будем биться, пока не добьем. Все как один. И мы в лепешку расшибемся, но засадим кого-то за решетку. Понятно?

Он оглядел полукруг ничего не выражающих лиц, начиная догадываться, что за бесстрастием этим прячется не только упорная решимость подавить все его попытки пассивным сопротивлением, но и затаенное презрение.

Совсем как туземцы, подумал он.

После совещания Фенн позвал Джонса в «Дракон» и отыскал спокойное местечко в неуютном баре, где пахло политурой и порошком для чистки металла. Старший инспектор поручил ему осторожно прощупать констебля Джонса — как он работает и как настроен. «Мне просто любопытно знать, — пояснил старший инспектор, — на что он тратит свое время».

— Вот, к примеру, случалось ли вам засадить валлийца? — спросил Фенн.

Джонс, тихий человек с типичной внешностью полисмена, в тридцать восемь лет почти совсем облысевший, явно обиделся.

— Насколько я знаю, мистер Фенн, у меня нет расовых предрассудков.

— Я проверил имена и адреса ваших жертв — все они из таких городов, как Рексем или Сток. Теперь возьмем ваши приводы. В июне прошлого года у вас было одно нарушение общественного порядка — кто-то из Маклсфил-да — и сознательная порча общественного имущества — парень из Уитчерча. В июле вы привлекли к ответственности англичанина с тяжелыми телесными травмами за то, что он в кросс-хэндской пивной стукнул ирландца разбитой бутылкой. Август был у вас месяцем пик. Два привода за овец, покалеченных огнестрельным оружием, один — за хулиганство в кемпинге и пять — за браконьерство. И все это приезжие из других краев. У вас прямо какая-то мания ловить браконьеров.

— Не люблю, когда охотятся не по-спортивному, — сказал Джонс. — Например, стреляют дробью в лосося.

— Значит, во всех нарушениях виноваты только приезжие, так надо понимать? А валлийцы в Кросс-Хэндсе никогда не преступают закон?

— Очень редко, — ответил Джонс.

— Почему же это?

— У них не хватает духу. Сотню лет уже этот край в забросе. Тут требуется только дешевая рабочая сила. Пять поколений, ползавших под землей, вырастили человека, который держится от греха подальше.

Фенн хмуро уставился в кружку с пивом, разглядывая подымающийся со дна осадок — крохотные частички, похожие на плесень или бурый мех.

— Пиво мерзкое. Настоящая моча.

— Делается специально на потребу рудокопам, — сказал Джонс. — Ничего покрепче они пить не могут, а когда у тебя рот и глотка забиты рудничной пылью, уже не разбираешь, кислое оно или нет.

— Вам никогда не приходило в голову, что вы туг не на своем месте? — спросил Фенн.

— Приходило, — сказал Джонс, — и не раз. Должно быть, так оно и есть.

— Вы, наверно, стихи пишете? — осведомился Фенн, вооружась всем своим терпением и самообладанием, чтобы выслушать ответ.

— Нет, — сказал Джонс, — не пишу. Я их перевожу.

— Вам не кажется, что наша работа для вас малость мелковата? — Фенну вспомнились некоторые донесения Джонса, написанные длинно и учено, в одном было даже латинское изречение.

— Да нет, не сказал бы. Иногда может показаться, что образование тут излишне, но это неверно. Работа полисмена дает возможность заглянуть в человеческую душу. Она помогает лучше понять человечество и самого себя.

— И это все, что о ней можно сказать, а?

— С чисто эгоистической точки зрения — да, — ответил Джонс. — У полисмена есть время побыть наедине со своими мыслями.

— Тут вы, конечно, правы, — сказал Фенн, — но, к сожалению, у нас над душой стоит старший инспектор, и он уже подумывает, не слишком ли много времени вы проводите наедине со своими мыслями. Вот вчера, например, чем вы занимались?

— Могу сказать точно: я прошел восемь миль по горе до Пенлана.

Это даже на Фенна произвело впечатление. Пенлан был 'подведомствен им, но дорога через гору относилась к соседнему округу. Не проходило и года, чтобы кто-нибудь не заблудился в тумане на крутых горных склонах и не погиб от холода и голода.

— А что случилось?

— Двое парнишек заявили, что видели привидение, деревенские жители перепугались.

«Боже, пошли мне терпения», — подумал Фенн.

В тихий уголок бара ввалилась компания фермеров, визгливо и возбужденно они несли какую-то пьяную чепуху. Щеки их ярко рдели пивным румянцем. Фенн выждал, пока они прошли мимо, хлопая друг друга по спине и жестикулируя, точно греки.

— Что вам известно об Ивене Оуэне с «Новой мельницы»?

— Он откуда-то с севера. Очень набожный. И работяга.

— Деньги у него есть?

— Да нет, не много. Его изрядно нагрели на покупке «Новой мельницы» пять лет назад. Почти всю весну и осень на его земле стоит вода. Есть только один сухой участок на горе, да и тот зарос папоротником.

— Еще что вы знаете? — спросил Фенн.

Джонс подумал.

— Непонятно, что он делал до переезда к нам. По слухам, у него в семье была какая-то беда. О своем прошлом ничего не рассказывает. Женился на девушке много моложе его. Она работала в универмаге, здесь, на этой же улице.

— По-вашему, мог он нажить себе врагов?

— Да там у всех есть враги. На этих горных фермах каждый живет в своей скорлупе. Кого-нибудь ненавидеть — для них отдушина.

— Мы получили анонимное письмо насчет Оуэна.

— В наших местах это вид литературного творчества, — сказал Джонс. — Как-то я получил три штуки в один день.

Фенн вынул из кармана сложенный листок и передал Джонсу; тот развернул бумажку, разгладил на столе и прочел:

«Спросите Ивена Оуэна что он сделал с 2 ящурными коровами и кому сбыл мясо ОТ БЕЗЗАКОННЫХ ИСХОДИТ БЕЗЗАКОНИЕ».

— Почерк детский, — сказал Джонс, разглядывая старательно выведенные округлые буквы.

— Возможно, — ответил Фенн. — Либо кто-то подделывался под детский почерк. Что у него за жена?

— Недурна собой, — сказал Джонс.

— Хорошенькая?

— Очень хорошенькая. Знаете, как с конфетной коробки.

— Она тоже из богомольных?

— Ну, до замужества она этим не отличалась. По воскресным вечерам обычно торчала где-нибудь на углу.

— А теперь?

— Теперь ее словно подменили. Участвует во всех церковных делах.

— А вы не думаете, что она потихоньку наставляет мужу рога?

— Сомневаюсь. «Новая мельница» — место очень уединенное. Искушений там, прямо скажем, маловато. — Джонс сложил листок и протянул его Фенну.

— Оставьте у себя, — сказал Фенн. — Разузнайте и доложите мне, кто писал и почему.

— Простите, мистер Фенн, но вы уверены, что дело стоит хлопот? На «Новой мельнице» ящурных коров нет. И не было никогда. На таких фермах ящура не бывает.

— Меня интересует не ящур. Я хочу знать, кто и почему это написал.

Джонс сунул листок в карман.

— Если мы положим конец анонимным письмам, мы вдвое сократим доходы почты в наших местах.

— Все равно, разберитесь. Это будет для вас хорошей практикой, — сказал Фенн.

Час спустя у себя в кабинете он отпечатал на машинке докладную записку старшему инспектору. Вывод из «прощупывания» констебля Джонса заключался в последней фразе: «Хотя он и не проявляет особого усердия в исполнении своих обязанностей, но знает местность и ее обитателей настолько, что было бы нелегко найти ему замену».

С тех пор как закрылись последние рудники, две силы господствовали над поселком Кросс-Хэндс и жизнью его обитателей. Одна из них — Британская металлургическая компания, в просторечии «Металл», построила здесь завод, владела всеми домами в поселке, давала работу его жителям и удовлетворяла их насущные нужды. Другой силой была гора Пен-Гоф, или просто Гора. До высоты Сноудона горе Пен-Гоф не хватало нескольких сотен футов, зато у основания своего она была необъятна. Спокон веку обреченный класс земледельцев старался вырвать себе пропитание из ее склонов, гонимый загадочной, самоубийственной тягой к земле, которая как будто только и ждала, чтобы к ней приложили руки, но оказывалась совершенно никчемной, когда ее начинали скрести плугом. Колдовская сила Горы превратила пен-гофских фермеров в особую породу. Они были так приучены к тяжким лишениям, что почти не замечали физической боли. Они жили замкнуто, женились поздно, детей рожали мало, разговаривали, как смотрители маяков, — знаками и односложными словами и мечтали о царствии небесном. Несколько художников пытались передать суровую красоту Горы акварелью, но тщетно. Что-то совсем не валлийское, скорее японское есть в ее силуэте, в ее атмосфере — будто быстрыми мазками кисти нарисованы ее облака, и туман, и скупые детали: несколько сосен и сплющенных ветром дубов, зубчатый утес, расселина, водопад и вершина, как у Фудзиямы, выскобленная и отшлифованная снежными бурями. Тех, кого окончательно сломила Гора, внизу подкарауливал «Металл» Один из служащих «Металла» мерил Кросс-Хэндс своей особой меркой: качеством яиц. Он побывал в разных краях и на опыте убедился, что чем цивилизованнее страна, тем хуже в ней яйца. Единственным местом, где яйца могли сравниться по вкусу с кросс-хэндскими, была одна захудалая республичка в Центральной Америке, где половина населения вымирала от голода.

Джонс относился к своей работе как фаталист. Он считал себя лишь наблюдателем, который едва ли может хоть что-то изменить в событиях и человеческих судьбах. На следующий день он почти все утро преспокойно составлял безупречный по слогу доклад об устройстве стоянки машин в Кросс-Хэндсе, где было восемьсот жителей и пять улиц. К нему зашел посоветоваться сослуживец, который вместе с Джонсом занимался делом Робертсов. Понукаемый инспектором Фенном, он облазил в окрестностях несколько высохших колодцев и в одном обнаружил кости, но настолько ветхие, что, даже окажись они человеческими, они не могли принадлежать пропавшей чете Робертсов.

— Не буди лиха, когда лихо спит, — заметил Джонс. — Я убежден, дело Робертсов умерло своей смертью. Фенн не скажет тебе спасибо, если ты начнешь все сызнова.

Среди дня Джонс пошел встречать автобус из Бринарона, на случай если ему прислали какой-нибудь пакет. Из автобуса вышел незнакомый человек. Джонс обернулся, посмотрел вслед, мысленно отмечая все, что запоминалось во внешности приезжего. Всякий незнакомец в Кросс-Хэндсе редкость и всем бросается в глаза. Чужим здесь делать нечего, только летом сюда заглядывают туристы из кемпинга, да и тех запоминают в лицо и знают наперечет.

С дневным автобусом ему ничего не прислали, но, как только Джонс вернулся к себе, его срочно позвали к телефону. Звонила из автомата возле кемпинга в долине Илен какая-то женщина и почти истерически жаловалась, что вокруг ее домика-прицепа рыщет бродяга.

Джонс сказал, чтобы она ждала его у въезда в кемпинг, сел на велосипед и помчался туда.

Тысячи фургонов — домиков на колесах — вереницами тянулись вдоль речной излуки немного поодаль от поймы, и все они принадлежали англичанам, приезжающим сюда на лето. Впервые англичане нагрянули в эту долину, чтобы опустошить ее недра, теперь они вернулись, чтобы отнять и истребить ее мирную тишину. Сейчас долина еще только пробуждалась, но в августе она станет хрипло орущим городом на колесах и будет изрыгать скрежещущую музыку и неистовый хохот, засорять своими отбросами зеленые поля и наводнять окрестные деревушки толпами озорных юнцов и девчонок, жадных до острых ощущений.

У въезда в кемпинг в малолитражном «остине» его поджидала та женщина — визгливая англичанка с юга в розовых атласных брючках. Она показала Джонсу, куда идти, и дала ключ, и Джонс, не заметив по пути ничего подозрительного, разыскал ее фургон и вошел.

Он ждал целый час, глядя в щелку между занавесками, и уже собрался было уйти, как вдруг под окошком появился долговязый малый лет семнадцати, лохматый, в джинсах — судя по описанию женщины, тот самый бродяга. Он обошел фургон сзади и заглянул в окошко.

Джонс выскользнул в дверь, прокрался между соседними фургонами и неожиданно возник у мальчишки за спиной. В последнюю секунду тот обернулся и, увидев Джонса, метнулся было прочь, но остановился. Его некрасивое прыщавое лицо, обрамленное белобрысыми патлами, ощерилось в испуганной улыбке: обнажились обломки зубов и синеватые опухшие десны.

— Что здесь происходит? — спросил Джонс стараясь напустить суровость на свою до нелепости добродушную физиономию.

— А что, я ничего не делаю.

— Как тебя зовут?

— Дикки Бейнон.

— Ты лазаешь по фургонам? Выверни карманы.

Из карманов появились грязный носовой платок, свернутая трубочкой десятишиллинговая бумажка и серия снимков, сделанных фотоавтоматом, — придурковатое лицо Дикки в различных поворотах.

— В щелки подсматриваешь, а? — сказал Джонс. — Одно похабство у тебя на уме.

— И вовсе нет.

— Часто ты поглядываешь в окошки?

— Только раза два и глянул.

— Знаешь, что за это полагается?

Мальчишка покачал головой.

— Значит, бродяжничество со злостным умыслом и безнравственное поведение, — произнес Джонс, стараясь, чтобы это звучало как покушение на убийство. — Я тебя уже где-то видел, только ты изменился. Что у тебя с зубами?

— Подрался, ну и съездили мне.

— Так тебе и надо. Наверно, застали тебя за хорошими делами. Ты ведь работаешь у Ивена Оуэна?

— Смотрю за коровами.

— Значит, живешь у него в доме?

— Жил раньше. Теперь у меня своя халупа у речки.

— Пойдем, покажешь, — сказал Джонс.

Халупа стояла у берега реки, пониже кемпинга. Она была сколочена из аккуратно пригнанных обломков старых курятников и туристских автофургонов и блестела свежими красками — кремовой и зеленой. В нескольких ярдах внизу на зализанной ночным приливом весенней травке валялся выплюнутый рекой мусор — скользкий плавник, дохлая чайка, пластмассовые фляжки.

— Откуда ты набрал досок и обломков?

— Из речки.

— Будет разлив — смоет твою халупу.

Джонс прошелся по берегу. Река взбухала медлительной желтой водой прилива. Вдали по долине со скоростью восемьдесят миль в час то в лучах проглянувшего солнца, то под короткими ливнями бежал нейлендский экспресс, вспугивая чаек и обращая в бегство овец. Небо было цвета грязной холстины: опять собирался дождь. Если он зарядит на полсуток, да в устье реки ворвется западный ветер, хижину Бейнона, а с ней и десяток других, выросших на никому не нужной земле вдоль реки, снесет в море.

— Давай-ка войдем, — сказал Джонс.

Бейнон вынул ключ и отпер дверь.

Внутри тоже было все свежевыкрашено. Здесь стояла мебель из сосновых досок — два стула, стол, комодик; Джонс подробно, с восхищением разглядывал столярную работу.

— Это ты сам сделал?

Бейнон кивнул.

На столе лежали стопки журналов, на комодике тоже. Джонс прочитал названия: «Пижон», «Секс-откровения», «Стриптиз», «Непутевые девчонки», «Сексуальные забавы». Журналы были аккуратно сложены по названиям и номерам.

— Ты читаешь это? — спросил Джонс.

— Картинки смотрю. Когда вздумается, немножко читаю.

Джонс взял номер «Стриптиза», перелистал и положил на место. Нашел в кармане конверт, протянул Бейнону вместе с шариковой ручкой.

— Напиши-ка свою фамилию.

Бейнон зажал ручку между большим и еще тремя пальцами. Джонсу еще не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так держал ручку. Бейнон кончил писать, и Джонс вгляделся в его почерк.

— Теперь пиши: «беззаконие».

Он смотрел на Бейнона в упор, но в лице мальчишки ничего не изменилось. Кончик шариковой ручки чуть дрожал, когда Бейнон выводил буквы. Джонс следил через его плечо.

— Ты не только эту пакость, но и библию читаешь, да? Зачем ты написал то письмо?

— Никаких писем я не писал, — буркнул Бейнон.

— Ты написал письмо инспектору Фенну, только забыл подписаться. А у нас, между прочим, есть эксперт по почеркам. Я не хочу его затруднять, потому что для тебя это добром не кончится. Ты мне скажи, чего ради написал то письмо? Чем тебе насолил мистер Оуэн?

Бейнон машинально выровнял стопку журналов «Стриптиз» и теперь стоял опустив глаза.

— Ну, выкладывай, — сказал Джонс.

— Он не больно мне нравится. Вот и все.

— Постыдился бы! Он что, тебя обидел?

— Да нет… ну, может, нечаянно.

— В чем же дело?

— Ну, Кэти… его жена.

Джонс с изумлением увидел, что веки парня под длинными рыжеватыми ресницами покраснели.

— Так что же она?

— Я в нее влюбился.

— В твои-то годы? Вот сопляк прыщавый! А она как к этому относится?

— Она не знает.

— И ты написал инспектору Фенну, что мистер Оуэн, который не сделал тебе ничего плохого, продает из-под полы мясо больной коровы? Расстрелять тебя надо.

— Не могу с собой совладать, — сказал Бейнон. — Все из-за Кэти. Я по ней с ума схожу.

— Чем ты занимаешься, когда подоишь коров?

— Прихожу сюда, столярничаю понемножку.

— И читаешь порнографические журнальчики. У тебя приятели есть?

— Нет. Я тут никого не знаю. В Суонси у меня были приятели.

— Там живет твоя семья?

— Только тетя Флорри.

— Как тебя занесло в эту дыру?

— Ивен Оуэн — двоюродный брат моей тети. Он велел, чтоб она прислала меня сюда. Она хотела сбыть меня с рук.

— Одинокий ты, — сказал Джонс. — Вот в чем твоя беда. Надо тебе выбраться отсюда, повидать людей. Выветрить из головы всякую дрянь. Почему ты не живешь, как все мальчишки? Купи себе мопед и все снаряжение и гоняй в свое удовольствие. Тебе надо бы вернуться в Суонси.

Бейнон царапал стол обломанным ногтем и молчал.

— Ну так как же? Может, мы подыщем тебе какую-нибудь работу в Суонси?

— Не могу я от нее уехать. Не могу оставить ее с ним.

Парадоксы жизни никогда не переставали изумлять Джонса. Такие, например, как этот грустный и одинокий, всем чужой мальчишка, упивающийся порнографией в своей ярко раскрашенной келье.

— За такие дела тебя могут упечь в тюрьму. Ты это не хуже меня знаешь. Морочишь полицию заведомо ложными обвинениями против своего хозяина. Хочешь посидеть месяц-другой за решеткой?

— Не очень.

— Ладно, даю тебе последнюю возможность. Я отложу следствие на неделю. Ты придешь ко мне в участок в будущий понедельник утром и скажешь, что ты надумал. Если захочешь вернуться в Суонси добровольно, я, может, уговорю инспектора замять это дело. Иначе как бы нам не пришлось похлопотать, чтоб тебя поместили в исправительное заведение.

4

Автобус высадил Брона возле узкой проселочной дороги, которая вела к «Новой мельнице», а кондукторша, держа палец на кнопке звонка, еще с минуту стояла и смотрела ему вслед. Коренастенькая, в длинной форменной шинели с медными пуговицами, она была ни дать ни взять нескладный новобранец. Тонкая ниточка надежды еще связывала ее с Броном, шагавшим к ферме, что спряталась за деревьями. Среди десяти тысяч счастливых возможностей, хранящихся в тайнике будущего, есть и возможность, что он опять когда-нибудь сядет в ее автобус. Но мечта уже таяла, кондукторша вздохнула, нажала кнопку звонка и начала забывать.

А Брон шагал к дому. Найти брата оказалось не так уж трудно. В первом же месте, где он начал наводить справки, — в бринаронском баре «Дракон» — ему дали не только адрес Ивена, но и существенные сведения о невестке: «В прежние времена она частенько к нам заглядывала». Дождь стучал по его тонкому непромокаемому плащу, надетому поверх костюма, в который словно вшили картон, и белой бумажной рубашки с тесным, резавшим шею воротничком. А вокруг весна раскинула прелестный, пропитанный влагой ландшафт: внизу — река, половодьем заплеснувшая луга; вереницы домиков на колесах; клочья тумана, застрявшие в кустах дрока, словно овечья шерсть; намокшие цветы терновника в лужах, дождевые капли, падающие с листка на листок, и повсюду молодые побеги папоротника — зеленые завитки, будто вопросительные знаки среди бурых останков зимы.

Брон восторженно разглядывал каждый штрих этой картины. Свобода была еще непривычна и окрашена в яркие цвета. Он ехал сюда из Морфы неторопливо, с остановками, и вчерашней усталости, а с нею и головной боли как не бывало. За это время он принял четыре таблетки из тех, что дал ему доктор Гриффитс.

Выглянувший из-за деревьев дом был неказист. В этом краю безобразных построек дом на ферме «Новая мельница» был из числа самых безобразных — серый, приземистый, с подслеповатыми окошками и ветхим крыльцом, которое, точно саван, укрывали растрепанные ветки какого-то ползучего растения. Когда Брон подошел к калитке, нечто лохматое, что он сначала принял за прислоненное к стене пугало, вдруг зашевелилось и оказалось нечесаным, замызганным пареньком, который бросил на него рассеянный, но недобрый взгляд и воровато шмыгнул за угол. Битник, подумал Брон. Он видел это племя на фотографиях в газете, которую выдавали в Хэйхерсте по воскресеньям, но с живым битником столкнулся впервые, и зрелище это ему, одержимому страстью к чистоте и порядку, совсем не понравилось.

Брон открыл калитку и вошел во двор, захламленный обычным для таких дворов старьем: тут валялась негодная шина от тракторного колеса, там — помятая железная бочка из-под бензина. Он остановился, выхватил носовой платок и прижал к носу. Подступившая было тошнота прошла. Так всегда пахнет на фермах — навозом и аммиаком от пропитанной мочой земли. Ничего, привыкну, подумал он. Эти запахи стоят во всем Уэльсе. Он постучал раз, другой — и, не получив ответа, тихонько толкнул дверь и вошел в дом.

Комната была пуста. Лежавший на столе черный кот приоткрыл желтые щелки глаз и лениво вытянул лапы, выпуская когти. Брон подошел и погладил его. Славный кот. Славный, пушистый, холеный кот. Брон запустил пальцы в шерстку и легонько почесал кота за ухом; тот перевернулся на бок, громко, басовито замурлыкал от удовольствия.

Брон пытливо оглядел комнату, мысленно оценивая мебель и утварь. Борьба с нищетой — таково было общее впечатление. Ничего не видно из ценной материнской мебели, ее старинных шкафчиков, стульев и столов. Почти вся обстановка была новая и убогая — дешевое дерево с грубыми узорами древесного волокна, покрытое ужасающим лаком. Переезд из Морфы явно оказался не к добру. Со двора в открытое окно понесло вонью, и Брон закрыл его. Затем подошел к лестнице и призывно свистнул. Позади скрипнула дверь, Брон обернулся — на пороге стоял Ивен.

Сначала Ивен как будто его не узнал. Он открыл рот, потом закрыл, и лицо его исказилось гримасой, в которой сквозил ужас.

— Брон, — произнес Ивен. — Брон. — Он, казалось, готов был бежать, хоть и не двинулся с места.

Брон подошел и, смеясь, схватил его за руку.

— Ивен, дружище! Прости. Я должен был известить тебя, но я узнал твой адрес только часа два назад.

Ивен с вымученной улыбкой пробормотал что-то невнятное. Приглядевшись, Брон был потрясен его видом. Брат сильно постарел за пять лет. Годы проступили на нем как плесень. Это была сморщенная карикатура на прежнего Ивена. Глаза словно вдавлены в орбиты. Мышцы и сухожилия на шее и под подбородком обозначились так резко, что Брону вспомнились рисунки из анатомического атласа. Ему стало жаль брата. «Работа красит человека», — любил повторять отец, но Ивен загнал себя работой до полусмерти. Брон сразу простил ему все, что нуждалось в прощении.

Ивен, обычно говорливый, впервые в жизни не знал, что сказать. Не было ни повода, ни оправданий для каких-то фраз, и некуда податься — какие слова могут загладить огромную обиду, нанесенную брату годами полного отречения от него? Он так жаждал избежать этой минуты, и казалось, все его существо терзается желанием скрыться. Его безвольно повисшие руки трепетали, как мотыльки в плену между оконными стеклами. Даже кожа на голове ходила ходуном под седым ежиком волос.

— Ивен, старина! — смеялся Брон. — Славный старина Ивен.

— Мы от тебя совсем не получали писем, — выговорил наконец Ивен.

Брон опять рассмеялся.

— Вот как? Ну, это меня не удивляет, ведь ты не дал мне своего адреса. Я знал, что ты решил уехать и что мама умерла. А потом — ни весточки.

Ивен поднес руку к глазам и вздохнул.

— Ну ладно, все это в прошлом, — сказал Брон и хлопнул брата по плечу. — Я теперь понимаю, что вы с мамой пережили. Никто, пожалуй, лучше меня не знает, что такое угрызения совести. Но давай об этом не поминать.

— Мы никогда не переставали думать о тебе, — сказал Ивен. — Мы постоянно молились за тебя. Слава богу, ты вернулся, мой мальчик. Наверно, ужас что ты перенес.

— Я выжил, — ответил Брон. — А это самое главное. Как-то вытянул. И по-моему, не стал хуже.

Ненадолго замолчали, и Брон расслышал тиканье часов. Только этот звук и уцелел от прежнего дома в Морфе — звук потихоньку утекающей жизни и времени. Часы, которые он когда-то терпеть не мог, сохранились, но, кроме них, мало что осталось здесь от прежнего. Все в этой комнате было начищено до блеска. Букет колокольчиков увядал в вазе, которую, очевидно, выиграли на ярмарке. На веточку растения в горшке была прицеплена колибри из пластмассы. В бамбуковой рамке — «Господи, Благослови Наш Дом». Комната насыщена усердием и уродством.

— Ну, есть уже у тебя какие-то планы на будущее, мой мальчик?

— Никаких. По крайней мере пока. Сейчас мне хочется одного: побыть денек-другой в тишине и подумать. Осмотреться.

— Брон, я не только рад, я благодарен за то, что ты решил приехать прямо ко мне. Здесь твой дом. Ты можешь прийти сюда или уйти, когда захочешь. Кэти очень тебе обрадуется! Она уехала в Бринарон кое-что купить. Вернется вечерним автобусом. Ты знал, что я женился, да?

— Мне сказал доктор Гриффитс.

Лицо Ивена потемнело.

— Кэти замечательная женщина, — сказал он. — Таких одна на миллион. С тех пор как мы поженились, жизнь для нас обоих стала светлее. Одно горе — детей у нас нет. Сам увидишь, какая она добрая, отзывчивая. Она будет очень, очень рада, что ты с нами.

Кажется, пора пигь чай, подумал Ивен. Он вышел на кухню и через несколько минут принес чашки на дешевом медном подносе с небрежно отштампованным восточным орнаментом.

— Вот только в доме у нас не очень-то удобно, мой мальчик. Пока что мы не можем себе позволить лишних трат. Приходится все вкладывать в землю. Нелегко она нам достается. Но какой ни есть, а все же дом. Наш и твой.

— Дом отличный. Ничего плохого я в нем не вижу. А вот ты мне не нравишься. Ты здорово похудел. Надрываешься на работе.

— Не так все ладно получается, как хотелось бы, — сказал Ивен. — Но худшее уже позади. Мы стараемся относиться к этому полегче.

На него напал приступ кашля, он поморщился и прижал руку к сердцу.

Грохнул такой удар грома, что казалось, будто обвалилась крыша, и в окна забарабанил дождь.

— Только бы ненадолго, — сказал Ивен. — Таких наводнений, как в этом году, никто не припомнит. И осень была плохая, и зима, и весна тоже. Мы уж решили не браться за ту землю, что в низине. Все равно толку не будет.

— Вот так же было и у отца, — заметил Брон. — Помню, какие у нас бывали зимы.

— Да нет, теперь еще хуже. Уж вовсе не угадаешь, какая будет погода. В марте у нас половина овец погибла в снежных буранах. Сугробы в пятнадцать футов вышиной. В марте! Да ты, наверно, читал об этом.

Брон покачал головой.

— Мы в Хэйхерете жили, как за монастырской стеной. События «мирской жизни» до нас почти не доходили.

— В этих краях с землей приходится воевать — кто кого, — пожаловался Ивен. — И это еще мягко сказано. На горах все сплошь заросло папоротником. Его надо выкапывать, пока он не пошел в лист. И опять появились кролики. Их теперь вдвое больше прежнего. И потравы от них больше, чем от овец.

За окном потемнело, словно средь бела дня наступили сумерки. Сквозь сетку дождя сверкнула молния, и опять загремел гром.

— Если гроза надолго, надо будет сходить вниз, посмотреть, как там овцы, — сказал Ивен. — В первый год, когда мы сюда приехали, река изменила русло и с тех пор выходит из берегов. А когда вода поднимается, часто гибнут овцы. В прошлый раз мы потеряли пятнадцать маток.

И при этом лицо у Ивена стало чуть ли не довольное. Несчастья доставляют ему какое-то противоестественное удовольствие, подумал Брон. Если не считать женитьбы, всю жизнь с ним случались одни только беды. Он стал вроде игрока-маньяка, который наслаждается острым ощущением проигрыша.

— Если не вода нас донимает, так огонь, — продолжал Ивен. — В прошлом году один сумасшедший поджег у меня стога сена. И тут оказалось, что срок страховки кончился неделю назад.

— Похоже, ты выбрал неудачную местность.

— На бумаге все выглядело прекрасно. Беда в том, что я уж слишком спешил выбраться из Морфы. Ты, наверно, догадываешься почему.

— Я всегда считал, что из-за меня.

— Ошибаешься, Брон. Сильно ошибаешься. У меня и в мыслях не было бежать из-за тебя, и притом все соседи и друзья были к нам как нельзя больше участливы и внимательны. Нет, я просто решил, что это единственный способ избавиться от зловредного влияния Гриффитса на нашу мать.

— Тебе не кажется, что это вроде как бить из пушки по воробьям?

— Ты не представляешь, как он ее держал, Брон, — мертвой хваткой. И не ее одну. Я советовался с юристами, но ничего поделать не мог. Только и оставалось, что продать дом и уехать из родных мест. Доктор Гриффитс под видом заботы о больных втирался в чужие семьи и в чужую жизнь. Он был злым гением нашей семьи.

— У него, по-моему, винтиков не хватает. Он оставил меня ночевать. И все время твердил об одном: кто и как его травит. Утром я уж не чаял, как от него вырваться.

— Этот человек не вылезал из нашего дома тридцать лет. Я всегда подозревал, что у матери половина болезней от мнительности. Он внушал ей, будто она очень больна, чтобы она не могла без него обойтись, — сказал Ивен.

— Насколько я понял, он добивался ее денег и чуть не отхватил себе хороший куш. Мне пришлось без конца выслушивать какую-то чепуху насчет переделанного завещания. И ты, конечно, тоже один из многих, кто старается его погубить. Порой он нес сущий бред, как настоящий сумасшедший. Удивительно, неужели хоть кто-то ему вериг?

Ивену разговор явно становился невмоготу. Он подошел к окну и сквозь каскады витых струй, падавших из сломанного желоба, стал глядеть на клубившиеся тучи. Уйти, скорее уйти, хоть на полчаса, один на один выдержать последнюю битву со своей совестью, даже зная, что исход ее уже предрешен.

— Что-то мне беспокойно за овец, Брон. Сбегаю вниз, посмотрю, что там творится.

— Ты делай что нужно, — сказал Брон. — Я не хочу отрывать тебя от работы.

— Все дело в том, сильно ли льет выше по долине. Если не очень, тогда не страшно.

— Лучше, конечно, проверить. На меня не обращай внимания.

— Я возьму машину и только взгляну, все ли там в порядке. А потом поедем с тобой к автобусной остановке встречать Кэти. Сделаем ей приятный сюрприз.

Брон прождал час, дождь прекратился, и выглянуло солнце, бледное, но уже пригревающее. Он отыскал клочок бумаги, написал: «Пошел пройтись. Скоро вернусь» — и положил записку под вазу с колокольчиками.

После грозы воздух стал свежее и сильней чувствовались запахи земли. Брон зашагал по дороге и лишь раз остановился возле бреши в живой изгороди, чтобы посмотреть вниз на реку, которая змеилась по болоту, парчово поблескивавшему под выступившей из берегов водой. У подножия холма, прямо под дорогой, река бурлила и плескалась, унося с собой осколки желтоватого, как масло, заката и все, что она отхватила от стоявших над нею ферм.

У края воды вереницы домиков на колесах дожидались лета.

На перекрестке дорог стоял бар «Привет» — неприветливое строение, незатейливо сложенное из местного серого камня, с высохшими цветами в прибитых под окнами желтых ящиках. Брон вошел в бар. У противоположных концов стойки с заговорщически-замкнутым видом расположились две группки завсегдатаев, между ними сновала сдобная, красивая барменша. Отведя глаза, она подала Брону кружку пива. Он сказал, что сегодня хороший вечер, она ответила, что приятно для разнообразия хоть на минутку увидеть солнце, и отошла.

Брон понял, что здесь он чужой. Это маленькое обособленное общество сплочено в единый фронт узким кругом одних и тех же интересов, теми же предрассудками и той же подозрительностью. Конечно, если он целый год станет сидеть здесь по вечерам за кружкой пива, барменша, может, улыбнется и ему, а эти люди допустят его в свой тесный круг. Но сейчас всякие дружественные подходы были бы встречены с недоверием. А ведь ему как раз и нужно, чтобы его почти не замечали. Этого прежде всего требуют правила, которые он выработал для себя, чтобы спастись. Главное — жить потихоньку. Главное — вести спокойную жизнь. Не нарываться на неприятности. Воздерживаться от спиртного. Держаться подальше от женщин. Научиться жить растительной жизнью. Как говорил Даллас, все-таки не совсем уверенный в своем диагнозе, прогнозах и лечении его обманчивой болезни: «Надо научиться подчинять свою жизнь необходимым ограничениям. Когда выйдете на волю, хорошо бы вам найти тихое, укромное местечко и затаиться там. Очень подошел бы один из славных Гебридских островков».

Здесь, конечно, не Гебридский островок, но очень похоже, думал Брон. Густой, влажный воздух, который вливается в тебя при каждом вдохе, сам по себе отличное успокаивающее средство. Может, я буду помогать Ивену на ферме. За овцами смотреть или еще что-нибудь. Иногда удить рыбу. Ходить на далекие прогулки. Отличные места для долгих одиноких прогулок. Хорошо еще, что мне легко быть наедине с собой.

Брон взял свое пиво, отошел к пустому камину и встал под висевшим на стене стеклянным ящиком, в котором красовалось чучело щуки. Из двери за стойкой вышел низенький человечек с багровым лицом, должно быть хозяин, закивал и осклабился в ответ на приветствия завсегдатаев, стал позади барменши, собственнически потрепал ее по бедру и ушел. Брон дал себе десять минут на то, чтобы допить пиво и уйти на ферму. Прием, оказанный Ивеном, был для него неожиданностью и огромным облегчением. У Ивена явно нечиста совесть, и его это мучит; Брон подозревал, что в бреде этого сумасшедшего Гриффитса насчет завещания матери была доля правды. Но в конце концов, что такого, если Ивен убедил старушку оставить все имущество только ему? Разве не трудами всей его жизни оно добыто? Разве прежняя ферма в Морфе не отняла у него молодость и силы и разве новое хозяйство в Кросс-Хэндсе в конце концов не сведет его в могилу?

Брон подошел к стойке, поставил пустую кружку и хотел было уйти, но вдруг дверь с шумом распахнулась, и в бар ввалились два диковинно одетых юнца. Опять битники, подумал Брон, но эти были другой марки, чем тот малый, что крался вдоль стены на ферме. Эти двое ворвались, гоня к стойке воображаемый футбольный мяч, они толкались, наскакивали друг на друга, притворно переругивались и дико гоготали. Брон скорее ощутил, чем увидел, как испуганно отшатнулись от них завсегдатаи.

Один из битников, долговязый, с крупными женоподобными чертами лица — он походил на негритянку, — был в вязаном шерстяном шлеме, другой, поменьше ростом, — в длинной черной кофте и джинсах, заправленных в высокие сапоги. У битника-коротышки вид был грустный, он беспрерывно хохотал, но от этого унылое выражение его лица почти не менялось.

Они подошли к стойке, и высокий забарабанил по ней огромным костлявым кулаком.

— О’кей, так нас тут обслужат или нет? — крикнул он. Длинные черные волосы падали из-под шлема ему на плечи. Местные жители стали с обоих концов стойки отодвигаться подальше.

Грустный битник, беспрестанно дергая руками, ногами, плечами, запел:

У меня такое чувство, крошка, Будто бы я создан для тебя.

— Что ж, обслужат нас или нет? — крикнул долговязый. Он опять хватил кулаком по стойке, и обе местные компании подались еще дальше, хотя заставила их двинуться скорее дрогнувшая стойка, чем собственная воля.

Ты побудь со мной еще немножко, Мы не будем времени терять.

Грустный битник вертелся и приплясывал возле своего приятеля, игриво тыча его в ребра.

— Эй, брось, слышишь?

Ты не говори, что я тебя не понял, Может, ты не поняла меня.

— Давайте обслуживайте, а?

Барменша по знаку хозяина подошла к ним.

— Удостоила наконец; кофе есть?

— Кофе у нас не бывает.

— Тогда пепси. Пепси есть?

— Кока-кола, — сказала барменша. — Только кока-кола.

— О’кей, но чтоб мигом.

Ты не говори, что я тебя не понял, Может, ты не поняла меня.

Барменша принесла кока-колу, грустный битник перегнулся через стойку и схватил ее за локоть.

— Может, пойдем побалуемся, а?

Барменша, извиваясь, старалась высвободить руку. Раздался возмущенный окрик хозяина. Какой-то маленький человечек погрозил пальцем перед самым носом грустного битника и мгновенно очутился на полу. Ему на помощь бросился приятель — и отлетел в сторону. С грохотом упали два высоких табурета. У Брона вдруг возникло знакомое чувство, будто все это уже когда-то было, будто он уже однажды такое пережил и знает, что сейчас произойдет. Ощущение не из приятных. Будто в кино выключили звук и на долю секунды остановилось изображение. В последнее мгновенье общей суеты опрокинулась кружка с пивом, и, как при съемке рапидом, пивная пена свесилась с края стойки, точно кружевная скатерть. Застыли открытые рты — один поющий, другие кричащие. Хозяин, зажав пальцем ухо, протянул руку к скрытому среди бутылок телефону. Барменша метнулась в сторону и замерла на ходу с выпяченным бедром — оно было настолько ниже другого, что фигура ее казалась искалеченной. Щегол в клетке, соскочивший с верхней жердочки на нижнюю, повис в воздухе. Крупным планом надвинулось лицо долговязого битника, в углу его рта, между верхней и нижней губой, виднелся пузырек слюны.

Но вот звуки внезапно вернулись, все задвигалось, и какой-то голос на четырех музыкальных нотах пропел в ухо Брона: «Где они там драка мигом разносят все вдребезги черт бы их побрал звонить констеблю все равно что премьер-министру наверняка отлучился по служебным делам когда он срочно нужен прирос задом к месту и только ждет повышения».

Брон вспомнил о пилюлях. Проглотил две штуки, запил стаканом воды и повернул к выходу.

Высокий битник заступил ему дорогу, на грубо вырезанном лице африканского идола расплылась вялая улыбка.

— Ты куда, туземец?

— Домой.

— Умеешь петь, туземец?

— Когда захочется.

— Ну так спой.

— Мне сейчас не хочется.

— Если ты и петь не можешь, что ж ты вообще можешь?

Его рука опустилась на левое плечо Брона.

— Пошли отсюда, — сказал Брон, — я тебе скажу один секрет. — Он стиснул парню руку выше локтя и почувствовал, как поддаются мышцы под его пальцами. Крупное корявое лицо сморщилось от боли. Брон разжал пальцы.

— Силенки у тебя ушли в рост, малый. Вон какой вымахал, а весу в тебе кот наплакал. Зови дружка, и пошли.

Брон бесшумно закрыл за собой дверь. Они двинулись туда, где полоска вечернего неба синела, зажатая между тучами и туманом, что поднимался с земли. Впереди виднелись тусклые, расплывчатые огоньки Кросс-Хэндса. Где-то, как заблудившийся щенок, тявкал и подвывал кроншнеп.

— Местечко не первый сорт, а? — сказал Брон.

— Жуть, — ответил битник. — Некуда себя девать.

— А вы откуда, ребята?

— Из Бристоля. Сняли тут фургончик.

— Думали, поживем подольше.

— Безнадега. Чего ради тут болтаться.

— Я не хочу, чтоб обо мне трепались, потому и спросил, — сказал Брон. — Но раз вы уезжаете, я, так и быть, скажу вам. Я только что отсидел пять лет. За нанесение тяжелых телесных увечий. Там такой режим — надолго закаешься лезть в драку. Вы меня поняли?

Он пошел обратно, потому что не помнил, заплатил ли за пиво.

Барменша в ореоле полукруглого пятнистого зеркала встретила его улыбкой. Сбоку красный, запыхавшийся от волнения хозяин все еще стучал по рычажку телефона.

— Что вам подать, сэр?

— Спасибо, больше ничего.

— Мы вас угощаем. Выпьете со мной?

— Ну, раз так, отказаться не могу.

Она была миловидная, но уже не первой молодости, тело с годами начало обмякать, черты лица расплывчатые, с нежными тенями, как на фотографии, снятой не контрастно. Ее прическа показалась Брону слишком замысловатой, а губная помада слишком яркой, и на пальцах было слишком много колец, но он вдохнул обволакивающий запах ее духов и все ей простил.

— Виски? — спросила она, изогнув яркие губы в широкой улыбке.

— Вы очень любезны, — сказал Брон.

— Наше счастье, что тут оказались вы. Они, наверно, разнесли бы все вдребезги, как в прошлом году. На тридцать восемь фунтов убытка. В бринаронском «Драконе» на прошлой неделе затеяли драку. Говорят, девчонки еще хуже мальчишек.

Хозяин отчаялся дозвониться до констебля Джонса.

— Не отвечает, как всегда. Только время зря тратишь. Никакого от них проку. На черта мы платим налоги.

— Что этим ребятам нужно? Зачем они затеяли кутерьму? — спросил Брон.

— Да ну их! Я-то знаю, чего им, чертям, нужно. Хорошая порка им нужна. Всыпать бы им розгами по первое число. Эти дуболомы из кемпинга только такой разговор и понимают.

Барменша принесла виски. Подавая стакан, она задержала его в руке, и ее розовые пальцы с серебряными ноготками коснулись пальцев Брона.

— А если такого случаем и задержат, — говорил хозяин, — то что ему будет? Пять фунтов штрафа. От силы десять. А его бы плеткой, плеткой. Чтоб в другой раз неповадно было.

Барменша досадливо и презрительно повела глазами. Она слегка наклонилась вперед, и в зеркале за стойкой, среди бутылок с пивом, отразилась нижняя половина ее тела. Мысленно Брон обхватил ладонями ее ягодицы. Хозяин, продолжая ворчать, ушел в жилую комнату, и его не стало слышно. Лицо барменши с застывшей сияющей улыбкой придвинулось ближе, и Брон разглядел под слоем пудры морщинки, тонкие волоски, родинку на щеке. Там, где начиналась выпуклость груди, подрагивал огромный золотой медальон.

— Как вас зовут? — спросил Брон.

— Уэнди.

— Теперь я вас угощаю, Уэнди.

— Ладно.

— И сам еще выпью с вами.

Она отмерила две тройные порции, и Брон положил на стойку фунтовую бумажку. Уэнди оттолкнула деньги, но Брон положил их ей на ладонь и сжал ее пальцы.

— Можно проводить вас домой? — спросил он.

Она покачала головой, искоса взглянула на стеклянную дверь жилой комнаты.

— Я живу здесь.

— Что вы делаете после закрытия?

— Убираюсь до самой ночи. А потом ложусь спать.

С ним, наверно, подумал Брон. Соображая, как быть дальше, он почувствовал, словно в затылке слегка застучало. Он поставил стакан. Только бы таблетки не перестали действовать.

— А как насчет воскресенья?

— Уж не знаю. У вас есть машина?

Она понизила голос почти до шепота. Дверь открылась, и вошли три человека.

— Извините, — сказала Уэнди Брону.

Она подала посетителям три кружки пива и вернулась. Лицо у нее было озабоченное.

— Так как же?

— Это трудновато, — сказала она. — Надо подумать. Я вам дам знать.

— Когда? — спросил он и накрыл рукой ее пальцы.

Щелкнула дверная ручка, и по лицу Уэнди пробежала тревога. Она отдернула руку. В дверях Брон увидел хозяина.

— Уэнди, можно тебя на минутку?

— Иду, мистер Оукс.

Она пододвинула клиентам еще две кружки пива и не спеша направилась к стеклянной двери.

Оукс отступил к себе в комнату. Он был без пиджака, рукава рубашки засучены. Кулаки сжаты.

— Ну вот что, — сказал он. — Ты брось свои забавы, я ведь все видел.

— Не знаю, о чем это вы.

— Я видел, как этот парень мял тебе ручки. Я видел, как он с тобой заигрывает.

— Что-то не заметила, чтоб он заигрывал.

— Он много себе позволяет. Давай выставляй его.

— Сам выставляй.

— И выставлю, черт подери, — сказал Оукс. Выпятил грудь, шагнул два раза к двери и остановился.

Он повернул назад, и Уэнди рассмеялась. Оукс замахнулся, готовый влепить ей пощечину.

— Полегче, — сказала она. — И если хочешь скандалить, прикрой дверь.

— Вечно тут кто-то околачивается. Вечно кто-то тебя обхаживает.

— Ну и что, это полезно для дела, скажешь нет?

— Шлюха!

— Не ругайся, — сказала она. — А то ведь я терпеть не стану.

— Неужто ты ни капельки себя не уважаешь? — Теперь хозяин чуть не хныкал. — Почему я должен все время тебя учить, как себя вести?

— А это вовсе и не твоя забота. Я человек вольный. Ты мне не муж. Что хочу, то и делаю.

— Не знаю, что бы я с тобой сделал, будь я твоим мужем. Богом клянусь, не знаю. Я бы за себя не отвечал.

— Ты и так за себя не отвечаешь. Ты как большой младенец, а не взрослый мужчина.

— А вот я знаю, что я вскорости сделаю. Я тебе скажу.

— Ничего ты не сделаешь. И вот что: если ты еще раз подымешь на меня руку, я от тебя уйду. Возьму и уйду и уж больше не вернусь.

Она пошла в бар, а он поплелся за нею, встревоженный, готовый умолять о прощении. Но от этого только стало хуже.

Брон нашел союзника и советчика в лице маленького фермера, которого тот верзила сбил с ног и который теперь отважился вернуться назад. Он сообщил Брону по секрету немало интересного.

— Ну прямо кино! Ревнует и глаз с нее не спускает. И так каждый божий день. Наши ребята нарочно начинают ухлестывать за ней, чтоб он завелся. Мы прямо лопаемся со смеху.

— Но если она ему не жена, чего ради она терпит?

— Она хочет выйти за него и в конце концов выйдет. У него тугая мошна. Он у нас богач. Половину доходов с нашего кино получает. Свой дом, то да се…

— Значит, на нее надежды мало.

— Ну, не знаю. Не сказал бы. Все на свете возможно, всяко бывало. Он, случается, уезжает по делам. Не может же он ее на цепь посадить, верно?

— Да, на цепь ее не посадишь.

— Ей надо вести себя поосторожнее, но была бы охота, а возможность найдется.

Брон отодвинулся подальше от фермеров, чтобы поймать взгляд Уэнди, когда она снова появилась за стойкой.

— Значит, в воскресенье? — шепнул он.

Она улыбнулась и пожала плечами.

— Куда же он девался? — недоумевала Кэти.

Она еще не сняла ни пальто, ядовито-зеленый мохнатый балахон, усеянный тысячью мелких капелек, осевших на ворсинках, ни платочка, защищавшего от дождя тугие завитки — только сегодня она побывала у парикмахера.

— Он пошел прогуляться, голубка. Не понимаю, где он мог задержаться. Оставил записку, что скоро вернется. Наверно, не надо было мне уходить. Но я боялся, что река опять разольется.

Ивен помог жене снять пальто.

— Ты, наверно, очень устала, — сказал он. — Посиди отдохни, а я приготовлю чай.

— Нет, все-таки сперва нужно немножко прибраться, — ответила Кэти. — Половики в такую погоду ужас как пачкаются. А как же наше молитвенное собрание?

— Боюсь, придется не пойти. Я позвоню мистеру Боуэну и объясню. Не обязательно рассказывать все подробности. Наши друзья и так нас поймут, я уверен. Главное — не пропустить завтрашней службы: это ведь самый важный день празднества.

— Да, — согласилась Кэти. — Пропускать никак нельзя. А какой он, твой брат?

— Ты хочешь сказать — с виду? Не думаю, чтоб он произвел на тебя уж очень хорошее впечатление. Оно и не удивительно, ведь у него такая несчастная жизнь. А вообще я сказал бы, он довольно спокойный и сдержанный. В особенности по сравнению с тем, что было. Я его не видел пять лет и, откровенно говоря, не ожидал, что он будет так держаться. В глубине души у меня такое чувство, что он стал другим человеком. Может, дошли наши молитвы.

— Может, и правда дошли, — сказала Кэти. — Мы ведь всегда за него молились.

— Неисповедимы пути наших молитв, — произнес Ивен.

— Он будет жить у нас?

— Я изо всех сил постараюсь его уговорить.

— А что мы скажем нашим друзьям?

— О том, что он сидел в тюрьме? Если уж зайдет разговор, надо сказать правду.

— Да, — согласилась Кэти, — иначе нельзя.

Он ласково потрепал ее по плечу.

— Куда мы его поместим, в заднюю комнату?

— Пожалуй, — сказал Ивен, — но, может, мы пойдем на маленькую жертву и сами переберемся туда? Ты не будешь против, голубка?

— Конечно, нет.

— В задней комнате непременно нужно все заново покрасить. Как только будут деньги, первым делом этим займемся.

— Из нашей спальни вид куда лучше, — сказала Кэти. — Пойду-ка сменю постель и выну вещи из шкафа. — Она поднялась.

— Подожди, голубка моя, надо бы еще кое-что обсудить, пока мы одни.

Кэти снова села, выжидательно глядя на мужа. К иным важным для себя решениям Ивен порою приходил лишь после внутренней борьбы. Кэти уже научилась угадывать ее по тому, как ходили желваки на щеке, возле рта, — вот как сейчас.

Ивен сказал:

— Я все думаю о Броне — и не только сегодня, когда я его снова увидел, а уже несколько месяцев. Ты, может, и не замечала, но нередко у меня бывало тяжко на душе и я себя корил. Я вижу в его приезде руку провидения. Откровенно тебе признаюсь: меня мучит совесть за то, как я поступил с родным братом. В трудный час я от него отвернулся.

— А что ты мог сделать? — возразила Кэти.

— Да помочь-то, пожалуй, ничем не мог, но надо было поддерживать с ним связь, пока он сидел в тюрьме, убедить его, что я все еще в него верю. А я его бросил в беде, и сейчас для меня его приезд — ниспосланная небом возможность любой ценой искупить свою трусость и небрежение.

— Делай все, что считаешь нужным, дорогой.

— Мне всегда придает силы сознание, что ты меня поддерживаешь, — сказал Ивен. — Я счастливый человек. — Он взял ее руку и крепко сжал. — Меня, по правде говоря, больше всего беспокоит неприятная история с завещанием матери. Гриффитс уже успел рассказать Брону. Ох, до чего досадно, что ему пришлось узнать обо всем от этого порочного старика!

— Ты ни в чем не виноват, — сказала Кэти. — Твоя мать сделала, что хотела. Ты ведь не пытался ни уговорить ее, ни отговорить.

— В том-то и беда. Не пытался, хотя долг христианина обязывал меня повлиять на нее. Когда мать вычеркнула Брона из завещания и сказала мне об этом, я должен был убедить ее, что она не права, а я не стал убеждать. Я не имел права допускать, чтобы она так поступила. И я должен сделать все, что только в моих силах, чтобы исправить эту несправедливость, — ты согласна?

— Согласна, — сказала Кэти. — Я тебя знаю: иначе ты не успокоишься.

— Я надумал, — продолжал Ивен, — предложить Брону стать моим совладельцем. Это все равно что отдать ему половину всего имущества, но, по-моему, дать ему меньшую долю было бы нехорошо.

— Значит, так и делай, милый, — сказала Кэти.

Ее не особенно удивил столь крутой поворот событий. Став женой Ивена, она быстро усвоила покорный тон смиренницы, ибо это входило в условия игры, которую она вела с жизнью. Кэти обладала тихой и неприметной стойкостью — эта главная сила всей ее семьи досталась ей по наследству от канувших в вечность поколений рудокопов, которые научились безропотно строить свое существование на самой малой крупице надежды. Она сознавала маленькие преимущества надежной жизни при муже и спокойно заслонялась ими от физического и душевного одиночества. Этот стоицизм давался ей безо всяких усилий, как без усилий давался он и ее сестре Линде, которая вышла в Кардиффе замуж за студента-иранца, уехала с ним в горы Хорасана и только раз мимоходом обмолвилась в письме, что ходит теперь в чадре. Что бы ни поднесла им жизнь — молитвенные собрания или паранджу в иранской деревушке, — сестрам Томас было решительно все равно. Они строили упрощенный вариант счастья из любых кирпичей, какие удастся отыскать.

Брон пришел только без четверти одиннадцать; Ивен ждал его, терзаясь недобрыми предчувствиями.

— Извини, — сказал Брон. — Я немножко загулял. Заглянул в «Привет» выпить пива, заговорился, ну и пошло.

От него пахло спиртным, но больше ничто не подтверждало опасений Ивена. Ничто не напоминало о подавленности и приступах ярости, нападавших на Брона в годы, когда он начинал взрослеть.

— Мы уж беспокоились, не случилось ли чего, — сказал Ивен. — Я уговорил Кэти лечь спать. Она пробыла целый день в городе и порядком устала. Она просила тебя извинить ее. Ну ладно, садись ужинать. Правда, ужин не бог весть какой. Холодное мясо и маринованные огурцы. Можем поговорить, пока ты ешь.

Брон сел за стол, Ивен пододвинул стул и уселся напротив.

— Говорят, при новом хозяине «Привет» стал уютным местечком. Ты, наверно, встретил там кое-кого из моих соседей. Я-то сам редко бываю в пивных.

— Там два битника начали хулиганить. Но в конце концов утихомирились и ушли.

— Наверно, молодежь из кемпинга. Это становится сущим бедствием. Говорят, в Бринароне девушке опасно одной выйти на улицу.

— Как твои овцы? — спросил Брон. Ивену на мгновенье показалось, что в голосе брата прозвучала насмешка. Но он отмахнулся от этой мысли.

— Оказалось, все в полном порядке. Зря я только промок. Когда луга начинает затоплять, у них обычно хватает соображения перебраться повыше. Иногда я думаю, может, мы недооцениваем овечий ум?

— Наверняка, — ответил Брон.

Ивен опять испытующе взглянул на него, но Брон смотрел в тарелку, и лицо его было непроницаемо.

— Они полагаются на самую умную овцу в стаде и следуют за ней, — сказал Ивен, — но, помнится, и люди склонны к тому же. — Это была его любимая тема; малейшее поощрение со стороны Брона — и он пустился бы философствовать о неразумии рода людского по сравнению с мудростью животного мира.

Брон собирался поддержать этот разговор, но вдруг с ним произошло нечто странное и тревожное. Ивен налил в стакан воды и поставил перед ним; Брон протянул руку, хотел взять стакан, и оказалось, пальцы его хватают пустоту. Его кольнул страх, и неведомо почему вспомнилось, как он однажды загляделся на электрический вентилятор и ему почудилось, что тот вдруг остановился. Согнув пальцы, он осторожно завел руку за стакан, обхватил его сзади и поднял, потом заставил себя взглянуть на Ивена — заметил ли он?

Ивен сказал:

— Брон, мальчик мой, я отослал Кэти спать еще и по другой причине. Я хочу с тобой поговорить спокойно, а ведь даже лучшие из женщин, по-моему, бывают лишними, когда мужчины хотят потолковать о делах. Я тебе скажу без обиняков. Как ты смотришь на то, чтобы жить с нами и стать совладельцем фермы?

Брон положил нож и вилку.

— Больше всего на свете я хотел бы остаться у тебя, Ивен; честно говоря, я надеялся, что ты это предложишь, но о том, чтобы стать совладельцем, не может быть и речи. Мне нечего вложить в хозяйство… У меня только и есть, что на мне. Если я останусь, я отработаю свой хлеб. Не очень-то я смыслю в сельском хозяйстве, но, думаю, кое-чему научусь.

— Постой, ты меня не так понял. Какие могут быть вклады! Я же прекрасно понимаю, что вложить тебе нечего — разве что молодость и усердие. Мы с Кэти, дожидаясь тебя, все обсудили. Не такое уж завидное предприятие эта ферма, но какая ни есть, а половина по праву твоя, так мы с Кэти считаем.

В первую минуту Брон изумился, не поверил своим ушам, но это быстро прошло. Всерьез ли говорит Ивен? Да, конечно. По натуре медлительный, осторожный и ограниченный, Ивен способен на неожиданные широкие жесты и отчаянные поступки. Так получилось у него с доктором Гриффитсом. Никак не удавалось отделаться от этого человека, и тогда Ивен преспокойно распродал имущество и уехал в чужие места.

— Брон, ведь тут и моя корысть. Не стану сейчас объяснять подробно, но мне твоя помощь нужна не меньше, чем моя — тебе. Если станем работать вдвоем, в одной упряжке, на этой земле можно сделать чудеса. Я все это время управляюсь один, и мы только-только сводим концы с концами. А если наляжем вместе да лет пять как следует поработаем, лучше нашей фермы не будет во всей округе.

— Беда в том, — сказал Брон, — что ты веришь в меня больше, чем я сам. Как ни странно, последние пять лет я жил, как в вате. Тюрьма лишает человека права на самостоятельность. Там не приходится ничего решать — только знай соблюдай правила. Там все за тебя уже обдумано. И я не знаю, на что я годен, и надолго ли меня хватит, и сумею ли я работать по-настоящему. Я боюсь тебя подвести.

— Знаю, но я готов рискнуть, — ответил Ивен.

Он поступил правильно. Жизнь, поглощенная умозрительной верой, заполненная механической рутиной благочестия, наконец-то заставила его пройти испытание делом. Он ликовал, не веря такому счастью, точно бесталанный ученик, все же кое-как сдавший экзамен, хоть нисколько на это не надеялся.

Утром во время завтрака Брон почувствовал за столом некоторую натянутость: разговор не клеился, колеблясь между усердной сердечностью Ивена и сдержанностью Кэти. Иногда, прерывая беспокойное молчание, она принималась ухаживать за ним с суетливым участием и подчеркнутой заботливостью, какой люди из лучших побуждений всегда обременяют человека, вышедшего из тюрьмы. Для нее он был страдальцем, перенесшим тяжкие лишения.

После всего, что Брон слышал о Кэти, его поразила ее заурядность. Пожалуй, можно бы сказать, что она недурна собой, но это был местный тип красоты, которая никого не заставит обернуться на улице. Такие рыжеватенькие женщины-малютки с неприметным лицом, голосом, манерой держаться — не редкость в этих заболоченных, богом забытых долинах, думал Брон; они, должно быть, ведут свой род от древних кельтских племен, чья кровь не иссякла лишь потому, что они обладали даром жить незаметно и молча, терпеть без ропота и бунтарства, какой бы гнет веками их ни давил. А Ивен, казалось, не мог оторвать от нее глаз. Он был с ней необычайно предупредителен и нежен.

Ивен резал соленую грудинку и восторженно, без умолку болтал. Они вдвоем впрягутся в работу, купят заброшенное горное пастбище, разберут полуразрушенные строения уже не существующих горнопромышленных компаний, расчистят землю от папоротника и заведут черномордых овец. Овцы будут плодиться и размножаться с благословения господня, как стада израильтян, а получив доходы, Ивен с Броном осушат луга и болота в нижней части долины и укротят губительную силу реки. Можно будет вовлечь в праведную борьбу с природой заводских рабочих из Кросс-Хэндса, ведь бедняги, как правило, работают всего лишь полдня, — и тогда голые, бесплодные вершины холмов покроются зелеными всходами. Ивен иногда приостанавливал поток своих грез, чтобы получить от Кэти улыбку и одобрительный кивок, и Кэти не заставляла его ждать.

Слушая его с нарастающей отчужденностью, Брон понял, что сила Ивена — в его восторженности. Он выглядит почти стариком. Он изможден. Но это только с виду. Он как древний вулкан, в глубине которого еще клокочет огонь. О, жить с огнем в душе! Брон боялся, что в нем самом нет никакого огня и всю жизнь его силы подтачивала какая-то страшная отрешенность. И в ту же секунду у него появилось ощущение, будто он оказался вне происходящего. Он отделился от своего тела, наблюдает со стороны за своими движениями, издали слышит свой голос. Он стал бесплотным духом, и Кэти стала духом, и Ивен тоже. Три духа за столом — дух отрешенный, дух беспокойно хлопотливый и дух восторженный. Брон приказал руке взять чашку, проследил, как рука поднесла ее ко рту, и отпил кофе. Нёбо слабым сигналом дало ему знать, что кофе сладкий и горячий.

Тело и дух его вновь соединились, а Кэти все хлопотала рядом и улыбалась: «Еще чашечку кофе, Брон. Ешьте, пожалуйста, гренки. Сейчас принесу вам еще ломтик грудинки». С другого бока Ивен тоже настойчиво уговаривал его побольше есть и пить.

— Мы с Кэти вечером пойдем на молитвенное собрание, — сказал Ивен. И успокоительно поднял руку. — Не бойся, мы тебя с собой не зовем. Сегодня предпоследний день праздника, и нам неудобно не пойти. Кстати, ты не забыла взять в типографии брошюры, Кэти?

— Какие? «Возложи бремя твое на господа»? С рекламой колбасника Моргана на задней обложке? Нет, не забыла.

— Я думаю, лучше раздать их не перед собранием, а после, как по-твоему?

— Конечно, — согласилась Кэти, — а то потом в суматохе люди их забывают. В прошлую субботу осталось очень много брошюрок.

— Кэти — такой замечательный организатор, — сказал Ивен. — Работает не покладая рук. Это она придумала обратиться к местным лавочникам, чтобы они помещали на наших брошюрках объявления, тем самым они берут на себя часть типографских расходов. Нам повезло: теперь каждый день празднества кто-нибудь финансирует.

5

Гора Пен-Гоф курилась туманами, они струились по склонам во все стороны, будто дым от множества костров. Сквозь туман проглядывали темные, насыщенные дождевой влагой тона — черные, бронзовые, синие, и ниже, где начинались поля, — пронзительно-зеленые, как синтетическая краска. Над всем этим величественно вздымался из тумана отшлифованный купол Пен-Гофа. Ивен, стоя спиной к горе, видел внизу дно долины, где выступившая из берегов полая вода уже впиталась в землю, оставив на ней бледно-желтые разводы, над которыми кружили чайки. До него доносились жиденькие звуки, они вязли в тумане, не пробуждая эха, — церковный колокол отбивал часы, где-то далеко просигналила машина.

Ивен давно уже расчертил нижние склоны на участки более или менее правильной геометрической формы, решив расчистить их от папоротника и засеять травой; сейчас он дочищал один такой участок, надеясь поспеть к весеннему севу. Древний папоротниковый покров, медленно лезший вверх по склонам с тех давних времен, когда вырубили леса, был необычайно стойким. Листья можно было уничтожить опрыскиванием, но корневища приходилось выкапывать, пока не поднялась трава, и вот уже три с половиной года Ивен, один или с подручным, медленно пробивался вверх по косогору, отвоевывая не больше двенадцати футов земли в неделю на пространстве в триста шестьдесят ярдов. Эта борьба день за днем приносила малые, но все же заметные глазу успехи, и они доставляли Ивену глубокое удовлетворение.

К десяти часам знобкие облака тумана разорвались в клочья и растаяли, кое-где сквозь тучи пробились робкие, хилые лучи солнца. Взмокший от пота Ивен остановился и расстегнул ворот рубашки. Выпрямляясь, он почувствовал укол боли под ребрами, где-то возле сердца. Наверно, прострел, подумал Ивен, повальная болезнь в этом климате. Он опустил заступ и подождал, пока пройдет колотье в боку. С удовольствием отметил, что дождя, кажется, не будет. Далеко вверху на крохотный лужок, куда еще не добрался папоротник, из низкого облака, зацепившегося за гору, словно клочок ваты, вышла вереница крохотных овец и скрылась в темно-синей тени каменного выступа. Чуть пониже лужка гонялись в воздухе друг за другом черные вороны. Ивен поднял заступ и снова вонзил его в землю.

Чуть погодя он услышал за спиной какой-то звук и оглянулся — сзади стоял Бейнон. С утра он первым делом гнал коров на пастбище, потом приходил сюда расчищать землю. Для Ивена Бейнон был загадкой. У родителей были какие-то нелады, мать его бросила, он жил по родственникам, которые перебрасывали его друг другу и в конце концов заслали на «Новую мельницу»; Ивен принимал в расчет все тяжелые обстоятельства, находя для малого все мыслимые оправдания, но понять его никак не мог. Первые месяцы Бейнон жил у него в доме в задней спаленке, потом, не сказав ни слова, перебрался в лачугу у реки, отплатив Ивену за доброту тем, что все чаще грубил ему или угрюмо молчал. Кэти не раз упрашивала Ивена отослать мальчишку обратно, к тетке. Но Ивену вовсе этого не хотелось, он надеялся, что Бейнон в конце концов уйдет и сам, без предупреждения — просто в один прекрасный день исчезнет.

Бейнон, как обычно, не произнес ни слова, буркнул что-то невнятное, когда Ивен сказал ему «доброе утро», и принялся за работу. Недавно он купил на собственные деньги очень дорогую новую лопату из вольфрамовой стали, острую, как нож, скорее оружие, чем сельскохозяйственный инструмент, думал Ивен. Он слышал, как лезвие лопаты с ровным свистящим звуком врезалось в толстое корневище, в нос ударял кисловатый запах сока, выступавшего из надрезов. Нынче утром Бейнон работал, можно сказать, яростно. Странно, несмотря на угрюмость и замкнутость, парнишка, видно, не любил работать в одиночку. Все утро Бейнон торчал у Ивена за спиной, совсем близко, и Ивен слышал, как после каждого удара лопаты Бейнон открытым ртом втягивал воздух. В какую-то минуту за спиной Ивена вдруг наступила тишина, и что-то заставило его обернуться: Бейнон глядел на него, держа лопату как топор.

Ивен знал, что нотариуса можно застать в конторе наверняка не раньше одиннадцати, и к этому времени, оставив Бейнона на горе, спустился туда, где стоял его трактор, и поехал домой. Настроение у него было отличное. Посреди дороги, отделявшей его землю от ближней фермы, он встретил соседа, Хьюги Филлипса, тоже на тракторе.

Высоко на горе Пен-Гоф Филлипс владел треугольным участком земли, который вклинился между землями Ивена и другой, более крупной фермы, принадлежавшей семейству Робертсов, и все считали, что Робертс, единственный фермер на Пен-Гофе, который сумел сколотить немного денег, скоро завладеет разоренным хозяйством Филлипса. Но Робертс и его жена пропали без вести — по слухам, были убиты племянником и закопаны где-то на их же земле. И теперь, когда конкуренция Робертсов, видимо, отпала, для Ивена было самое время действовать.

— Мне думается, мы с вами в конце концов столкуемся насчет той земли на Пен-Гофе.

— Так и знал, что, если подожду, вы это предложите, — сказал Филлипс.

— Сейчас не могу сказать точно, но, пожалуй, на той неделе я к вам загляну.

— Когда хотите. Спешить некуда. Когда хотите. — Филлипс был человек набожный, прихожанин Морайеской церкви, надеялся когда-нибудь подняться ступенькой выше — в число прихожан церкви Хебронской — и теперь обрадовался, что, может, его земля достанется Ивену, а не тому язычнику Робертсу.

Кэти спускалась по лестнице: она только что протерла в передней спальне оконные стекла и вымыла рамы. Множество мелких дел, которые она находила себе на ферме, мешали поддерживать в доме такой порядок, как ей хотелось бы.

— Звонил какой-то Дженкинс. Сказал, что он управляющий гаражом «Пенфолд моторе» в Бринароне. Велел передать, что, кажется, нашел машину, какую ты ищешь.

— Первый раз слышу, что я ищу машину. Хотя, может, я и сказал этому Дженкинсу, что рано или поздно придется мне сменить «остин».

— Уж не знаю, но он нашел машину и считает, что она тебе подойдет, и он предложил, чтобы Брон оставил «остин» у них, а новую пригнал бы показать тебе.

— Минутку, дорогая. При чем тут Брон?

— Он заехал в гараж заправиться, и там его увидел мистер Дженкинс.

— Что же ты ему сказала?

— А что я могла сказать? Сказала, что хорошо.

Кэти поднялась наверх и принесла мужу домашние туфли.

— Зря они тратят время, и свое и чужое, — сказал Ивен. — На все что угодно пойдут, лишь бы продать свой товар. А что хоть за машина, он не сказал?

— Какой-то «ягуар», — ответила Кэти. — Лимузин.

— Боже милостивый!

— Он говорит, машина не новая, но была у хорошего хозяина и в прекрасном состоянии.

— Надо бы позвонить ему и сказать, что у меня и в мыслях не было покупать машину. Давно он звонил?

— Полчаса назад. Может, больше. Брона ты, наверно, уже не застанешь.

— Он поедет на этой машине прямо сюда?

— Он хотел кое-что купить себе в городе.

После завтрака Ивен посоветовал Брону купить себе в Бринароне костюм и рубашку и дал ему тридцать фунтов. «Нельзя показываться на люди в таком виде. Можешь считать, что это взаймы. Отдашь, когда мы с тобой заработаем».

— Брон тоже звонил, — сказала Кэти. Замялась, потом прибавила: — Он как-то странно разговаривал.

— Странно? Почему?

— Голос у него был какой-то сиплый. Невнятный.

— Может, это телефон.

— Мистера Дженкинса было хорошо слышно. Как ты думаешь, Брон не мог напиться?

— Ну, вряд ли. Да еще с утра.

— Должно быть, мне показалось, — сказала Кэти.

— Будем надеяться, что так, милая. — Его вдруг пронзила тревожная мысль. — Я вспомнил, ведь у него же, наверно, нет водительских прав! Это я виноват. Совсем выскочило из головы.

— Ну, полиция не станет придираться, если он съездит только в Бринарон и обратно.

— Не говоря ни о чем другом, он ведь нарушает закон. Ну как же это Дженкинс упустил, не проверил, есть ли у Брона права! Вот так оно и делается. Лишь бы продать!

Нотариусу Ивен дозвонился со второго раза.

— Я хотел бы, чтобы это было изложено как можно проще. Обыкновенное товарищество на равных началах. Ну, вы сами знаете. Скот, инвентарь и земля. Можете пометить завтрашним числом, а я к вам утром загляну и заберу документ.

— Пожалуй, с утра я больше на гору не пойду, — сказал он Кэти. — Сейчас не стоит. До обеда у меня хватит дела в коровниках.

Прождав Брона до половины третьего, они сели наконец за стол.

— Ума не приложу, что его так задержало, — сказал Ивен. — Считай, по полчаса туда и обратно, и за час он мог купить все, что нужно. Значит, от силы два часа.

Он снова и снова пытался дозвониться в «Пенфолд моторе», но номер был накрепко занят.

В три часа он собрался было опять на гору, как вдруг зазвонил телефон.

— Мистер Оуэн, это Дженкинс из «Пенфолд моторе». Простите, пожалуйста, за беспокойство. Я только хотел узнать, решили вы насчет машины?

— Мистер Дженкинс, прежде всего, машина мне не нужна. Ни эта, ни любая другая. Я никак не мог вам дозвониться, но дело в том, что ни машины, ни моего брата до сих пор нет. Ведь он давно должен был приехать, верно?

— По-моему, уже часа два назад, мистер Оуэн.

— В котором часу он взял у вас машину?

— Что-то около одиннадцати.

— Очень странно, — сказал Ивен. — Может, где-нибудь на безлюдной дороге у него кончился бензин?

— Это бывает, сэр, но в данном случае вряд ли. В баке было достаточно горючего. Мистер Оуэн, может, вы нам позвоните или попросите брата позвонить, как только что-нибудь узнаете?

— Простите, пока ничем не могу помочь, — ответил Ивен.

Кэти наверху натирала полы.

— Брон словно сквозь землю провалился, — сказал ей Ивен.

— А вдруг он разбился?

— Не знаю. Все может быть. Будем надеяться, что он жив и здоров. Все это так странно. Уже четыре часа, как он взял машину. Даже если бы он угодил в аварию, мы бы уже об этом знали. Не такое уж маленькое движение между Бринароном и Кросс-Хэндсом.

Они молча прождали еще полчаса.

— Надо пойти отнести чего-нибудь Бейнону, — промолвил Ивен. — По-моему, он сегодня еще ничего не ел, разве только захватил с собой хлеба, но это вряд ли.

— Если что-нибудь узнаю, сразу к тебе поднимусь, — сказала Кэти. — Или пришлю Брона.

Бейнон даже не поднял глаз на подошедшего Ивена. Все это время он, видно, работал без передышки — расчищенной земли оказалось куда больше, чем ожидал Ивен.

— Ты уж прости, я задержался внизу. Ел ты что-нибудь? — спросил Ивен.

— Нет.

— Я принес хлеба с ветчиной.

Бейнон не ответил.

— Я говорю, я тебе принес хлеба с ветчиной.

— Не стану я есть.

— Почему?

— Я не голодный. У меня еда в горле застревает.

— Этак ты долго не протянешь. Ведь силы-то тратишь. Ладно, собирайся да иди, пора пригонять скотину.

Бейнон поднял свою лопату, тщательно обтер ее и, вскинув на плечо, ушел, а Ивен принялся копать. Работа шла туго. Подавленное настроение и смутные тяжелые предчувствия словно сковали все тело. С приближением сумерек краски вокруг блекли и сливались в тусклую мертвенную зелень. По краю набухшего неба, смазывая очертания холмов, густели тучи, а на западе уже повисла пелена дождя. В болотах и вересковых пустошах зазвучали унылые голоса кроншнепов и травников — извечные спутники одиночества. Земля Филлипса на серых склонах Пен-Гофа, которая только утром была почти у Ивена в руках, сейчас казалась недоступной, как луна. В семь часов, сделав очень мало, он вернулся на ферму.

— Что слышно?

— Пока ничего, милый, — ответила Кэти.

— По-моему, нужно заявить в полицию, — сказал Ивен. — Может, случилось что-то серьезное.

Дежурный сержант в Бринароне только и мог сообщить им, что «Пенфолд моторе» заявил о пропаже машины. Он стал расспрашивать Ивена о приметах Брона. Ивен слышал, как он отстукивал ответы на машинке.

— А вообще-то ваш брат человек надежный?

— Безусловно.

— Значит, так: мы разошлем эти сведения по другим полицейским участкам в нашем районе и попросим смотреть в оба. А если ваш брат объявится, вы нам, само собой, сообщите.

Ивен и Кэти сидели за столом друг против друга, даже не помышляя об ужине; они выпили кофе, достали карты и рассеянно сыграли три партии в рамми, потом Кэти перелистывала старые журналы, а Ивен взялся было за какую-то столярную поделку в кухне, но скоро бросил.

В четверть двенадцатого на дороге послышался шум мотора, лучи фар расплющились об оконные стекла и скользнули в сторону — машина свернула к калитке и остановилась. Ивен подошел к окну и увидел краешек голубовато светящегося щитка полицейской машины.

— Полиция приехала, — сказал он Кэти. — Иди лучше спать, милая.

Полисменов было двое: тихий и вежливый констебль Джонс, который улыбнулся Ивену похоронной улыбкой, а потом все время старался держаться как можно незаметнее, и сержант Хэнкин из полицейского управления Суонси. С ними приехал Брон. На нем был все тот же нескладный тюремный костюм, и какая-то тяжесть вдруг набухла у Ивена в груди и стала давить на легкие и на желудок, когда он увидел слишком знакомую улыбку, которая — он знал — не выражала никаких чувств.

Хэнкин был сдержан и непроницаем — настоящий полисмен, лицо, вылепленное профессией, казалось безглазым, пока он, войдя в дом, не снял низко надвинутой фуражки.

— Этот джентльмен утверждает, что он ваш брат, мистер Оуэн.

— Да, он мой брат, — сказал Ивен.

— Констебль Джонс, живущий в этих местах много лет, его не знает, поэтому мы были обязаны проверить.

— Брат долго был в отъезде, — сказал Ивен. — Он вернулся только вчера.

— Насколько я понимаю, вы владелец машины марки «остин» номер ДОП-377?

— Да…

— Ваш брат воспользовался машиной с вашего разрешения?

— Да, — сказал Ивен. — Вернее, он хотел поехать в Бринарон за покупками, и я сказал, чтобы он взял машину.

— Вам было известно, что он не имеет водительских прав?

— Вот об этом я не подумал. Как-то не пришло в голову. Я уверен, что и брат об этом позабыл.

— Ясно, сэр. И надо полагать, машина «остин» была оставлена вашим братом в бринаронском гараже фирмы «Пенфолд моторе» в счет уплаты за другой автомобиль тоже с вашего ведома?

— Вообще-то тут вышло недоразумение. Там, как видно, по ошибке решили, будто я хочу купить машину. У нас и речи не было о том, чтобы оставить мою машину в счет уплаты. Разве ты что-нибудь говорил про это мистеру Дженкинсу, Брон?

Брон все с той же бессмысленной улыбкой покачал головой. Он сидел на стуле очень прямо, свесив руки, и разглядывал пространство между Ивеном и констеблем Джонсом.

— Очень странно, что такая солидная фирма делает подобные ошибки, — заметил Хэнкин.

— Простите, — сказал Ивен. — Вы, кажется, сказали, что вы из Суонси, да? Значит, вас зачем-то специально вызвали?

— Автомобиль, о котором идет речь, был найден сегодня под вечер моими сотрудниками на одной из улиц Суонси, — ответил Хэнкин.

— Почему в Суонси, Брон? — спросил Ивен.

Брон только шевельнул губами и опять мотнул головой.

— Вероятно, по ходу следствия нам еще раз придется побеседовать с мистером Оуэном, — сказал Хэнкин. — Это его постоянный адрес?

— Да, да. Теперь он будет жить здесь.

— Полагаю, мы можем быть в этом уверены?

— Безусловно.

— Прекрасно, сэр. Должен сказать, что у нас могут возникнуть и другие обвинения, кроме обвинения в вождении автомобиля без водительских прав, что противоречит Постановлению о движении на дорогах от 1960 года, вследствие чего мы обязаны знать местонахождение мистера Оуэна, на случай если он нам понадобится.

— Скажите, пожалуйста, а что это могут быть за обвинения, если они возникнут?

Хэнкин сделал знак констеблю Джонсу и, направляясь к двери, покачал головой.

— К сожалению, ничего больше сказать не могу. Сейчас ведется следствие. Возможно, завтра или послезавтра вас вызовут в управление, а возможно, и нет. Больше ничего сказать не могу.

— Да что же такое стряслось, Брон?

Ивен знал, теперь последует то, что в прошлые времена повторялось без конца: он услышит безупречную полуправду. Всем поступкам найдутся разумные объяснения, изложенные кротко, рассеянно, ровным голосом.

— Так что же стряслось?

— Видишь ли, дело было так. Я заехал к Пенфолду заправиться, и там мне сказали, что ты, наверно, заинтересуешься этой машиной.

— Разве ты не должен был пригнать ее прямо сюда?

— Мне сказали: можете ездить, сколько хотите.

— Но что тебе вздумалось ехать в Суонси?

— В магазине Бэртона не нашлось подходящего костюма. Мне посоветовали заехать в их отделение в Суонси.

— Долго же они тебя там продержали, Брон.

— Пришлось укорачивать брюки.

— С утра до ночи укорачивать пару брюк! Разве они и вечерами работают?

— Мне сказали, что это займет часа два. Я пошел в кино, чтобы убить время, и нечаянно заснул. Когда я вышел из кино, магазины были уже закрыты.

— Значит, ты так и не получил костюма?

— Нет, было слишком поздно. Девятый час. Уже темнело. Они, наверно, пришлют его по почте.

— А откуда взялась полиция? Что за разговор о каких-то там еще обвинениях?

— Кто-то налетел на машину. Я оставил ее на улице возле кино, и ее помяли.

— А стоянка там не запрещена? Может, в этом все дело?

— По-моему, констебль подумал, что я пьян. Меня отвели в участок. И там сделали какую-то проверку.

— Но ты хорошо себя чувствуешь, Брон? Может, опять прежнее начинается?

Брон отрицательно покачал головой — лицо без всякого выражения, пустой взгляд, бессмысленная улыбка, губы еле шевелятся, послушно, словно по внушению гипнотизера, отвечая на вопросы.

— Наверно, я угорел от бензина. Мне хотелось спать. В машине все время пахло бензиновым перегаром.

Возможно, будут и другие обвинения. Возможно, будут и другие обвинения. Эти слова гулко отдавались в голове Ивена. Нужно знать все, пусть даже самое худшее. Любая неприятность лучше, чем тревожное ожидание и бессонная ночь.

— Надо будет мне самому завтра с утра съездить в Бринарон и поговорить с полицейским инспектором. Пожалуй, это будет полезно. Во всяком случае, не повредит.

Чтобы успеть на первый автобус до Бринарона, Ивен вышел из дому в половине восьмого. Брон еще не показывался.

Кэти пошла проводить мужа до калитки. Ивен сказал:

— Я все продумал и уверен: ничего плохого не будет. Сказать по правде, я порядком струхнул вчера, когда пробило десять, а от Брона ни слуху ни духу, но теперь-то понятно, почему так вышло. Будь это не Брон, а кто другой, я бы вовсе не беспокоился, хотя, если вдуматься, не очень-то хорошо это по отношению к нему. — Ивен очень старался уверить себя, что все кончится благополучно.

Кэти с ним согласилась.

Ивен заехал в гараж Пенфолда за своим «остином», и Дженкинс повел его в мастерские поглядеть на «ягуар».

— Шестьдесят фунтов будет стоить привести его в порядок, — сказал Дженкинс. — Кому послать счет, вам или вашему брату?

Ивен осмотрел помятое переднее крыло и глубокие царапины во всю длину машины, прямые и параллельные, как трамвайные рельсы.

— Она что, не застрахована?

— Страховка действительна, только если у водителя есть права, — сказал Дженкинс. — В других случаях компания не несет ответственности.

— Но ведь вы даже не потрудились узнать, есть ли у водителя права! Разве вы не обязаны были проверить?

— В нашей фирме, сэр, верят людям на слово. Быть может, и напрасно. Но нам кажется, что неловко требовать, чтобы клиент предъявил права, если он сказал, что они у него есть.

— Вы что же, полагаете, что мой брат умышленно вам солгал?

— Я ничего не полагаю. Я просто говорю: он сказал мне, что права у него есть, и я поверил ему на слово.

Разговор с инспектором Фенном также не принес Ивену ничего утешительного.

Он попал к нему в дурную минуту. Утром в местной газете опять появилась передовица о нераскрытых преступлениях, за нею последовал весьма неприятный звонок начальника окружной полиции. Ночью на фасаде участка появилось крупно выведенное дегтем похабное слово, а с первой же почтой пришло анонимное письмо о том, что один из подчиненных Фенна берет взятки. И это было вполне вероятно.

В это утро Фенн испытывал к Уэльсу и валлийцам еще менее теплые чувства, чем когда-либо.

— Право, не понимаю, чего ради вы ко мне явились, — сказал он Ивену.

— Я думал, может, еще можно поправить дело или по крайней мере разобраться…

— Поправить дело? Ничего не понимаю. Как это — поправить?

Ивен нервничал в этой обстановке, ему было трудно собраться с мыслями и высказаться яснее. Его угнетали покореженные судьбою лица трех разыскиваемых преступников, которые мрачно глядели на него с объявлений на стене за спиною Фенна.

— У нас тут жителей немного, все друг с другом связаны… Желательно бы как-то умерить усердие очень молодого констебля. Может, это и похвально… — сбивчиво заговорил Ивен.

— Никак не возьму в толк, что вы хотите сказать.

И снова у Фенна появилось такое чувство, будто перед ним азиат. На аденском базаре был меняла с оливковой кожей, он и разговаривал и держался в точности как этот человек, даже выговор у него был такой же. Потерявшиеся племена? А почему бы и нет? Кожа не могла не посветлеть немного за две-три тысячи лет. «Мистер Фенн, на золотые соверены королевы Виктории у нас большой спрос, потому что у них цвет гуще. Мы с удовольствием возьмем у вас любое количество по вышеупомянутой цене». Восточный человек. Валлиец из Адена, одной ногой стоящий в их лагере, другой — в нашем, туземец, который возводит к небу глаза и простирает ладони, а сам свято верит в людскую продажность.

— Молодой и неопытный констебль, — умоляюще продолжал Ивен, — можно сказать, вчерашний подросток, видит поврежденную и, похоже, брошенную машину и с ходу делает выводы.

У таких вот крестьян порой хватало наглости пробраться сюда и, в расчете совратить правосудие с пути истинного, из-под полы предложить ему — инспектору с семилетним стажем, получавшему одни только благодарности от столичной полиции, — дары: например, четырнадцать фунтов ярко-желтого масла, или кусок солонины, или даже курочку-несушку в проволочной корзинке. «Уж не откажите замолвить словечко где надо, мистер Фенн. Может, есть какая возможность, чтоб помягче отнеслись…»

— Мистер Оуэн, поймите раз и навсегда: я не имею никакого влияния на полицию Суонси, но, если б даже имел, мне и в голову бы не пришло воспользоваться этим.

— Мой брат прекрасно водит машину и ездит очень осторожно.

— Тем не менее вчера вечером в Суонси, незадолго до того как констебль видел вашего брата на Ривер-стрит, произошло столкновение, и скрывшаяся машина соответствует описанию той, которую вел ваш брат, не имея к тому же водительских прав.

— Это не мог быть Брон, — сказал Ивен.

— Да? Почему?

— Потому что он с обеда до самого вечера просидел в кино.

— Так он вам сказал?

— Да.

— И вы ему верите?

— Конечно, верю, инспектор.

Фенна охватила бешеная злость. Пусть бы его разжаловали в сержанты, только бы перевели подальше отсюда! С одной стороны на него жмут начальник окружной полиции и старший инспектор: «Подавай результаты, а как ты их получишь — не наше дело». С другой стороны — полицейский юрист: «Пожалуйста, можешь пустить на поле бульдозер, раз уж тебе так хочется, но предупреждаю: если ничего не обнаружишь, хозяин подаст на тебя в суд и выиграет дело». Вчера утром ему показали страшное кровавое месиво, завернутое в газеты, — кто-то нашел это в урне для мусора среди парка. «И не надейтесь уличить детоубийцу. Не те времена», — предупредил его полицейский сержант. «Ну так выкиньте это к чертям», — ответил Фенн.

Злость все-таки пробилась сквозь броню его профессиональной сдержанности.

— Признайтесь, вашему брату иногда случается хватить лишнего?

— Никогда. Он спиртного в рот не берет.

— И все-таки вчера вечером, когда констебль заговорил с ним на Ривер-стрит, у него заплетался язык. Он еле на ногах держался.

— Тут что-то не так, — сказал Ивен. — Очень возможно, что брату стало нехорошо, но вы напрасно думаете, что он выпил. Этого быть не может.

— Когда его доставили в участок, он не мог даже сказать, кто он такой.

— Ему было плохо, — сказал Ивен. — Судя по всему, у него был сильный припадок. С ним иногда случаются такие припадки.

— Во-первых, закон запрещает садиться за руль тем, кто по состоянию здоровья не может за себя отвечать, а во-вторых, полицейский врач иного мнения о его состоянии, — возразил Фенн. Но это был чистый блеф. Дело Брона было совсем не таким бесспорным, как хотелось бы полиции. Свидетели описали умчавшуюся после столкновения машину «ягуар», но никто не разглядел ее номера, и едва ли Брона можно было привлечь к ответственности за езду на машине в нетрезвом виде. Штатного полицейского врача в тот вечер не оказалось — он был болен, и, пока разыскали и доставили в участок врача, который мог его заменить, у Брона, точно по волшебству, исчезли все подозрительные симптомы. Этот врач, как сообщили Фенну, весьма набожный прихожанин методистской церкви, не пожелал хоть в чем-то пойти навстречу блюстителям закона. «Я делаю анализы потому, что они теперь в моде и от меня этого требуют, — сказал он. — Но я придаю им меньше значения, чем вы. Возможно, этот человек и был пьян час назад, но сейчас он безусловно не пьян, и мне безразлично, сколько алкоголя я найду у него в крови. Я пьяного и так сумею распознать. В таких случаях толика здравого смысла не помешает».

— Со мной такое тоже случалось: я готов был поклясться, что человек крепко выпил, — сказал Ивен. — А потом оказывалось, что у него сердечный приступ. Все-таки нельзя судить о людях наспех, не разобравшись.

Кое-как Фенну удалось его выпроводить. Но когда Ивен шагнул за порог, Фенн вдруг спохватился:

— Ваш брат сказал нашим людям в Суонси, что он только что приехал из Австралии. Это что, правда?

Ивен остановился, круто повернулся к Фенну.

— Нет, — сказал он. — Это неправда. Очень жаль, что он солгал, но, по-моему, его можно понять.

Нотариус протянул Ивену соглашение.

— Надеюсь, тут все так, как вы хотели. Безо всяких ухищрений. Обычные договоры между партнерами мы составляем иначе. Там нужны твердые гарантии. А тут ведь совсем другое дело, сугубо семейное. Все основано на взаимном доверии. Может быть, вы все-таки поглядите?

Соглашение оказалось очень кратким. Ивен прочел его за две минуты, и первой мыслью, лишь на долю секунды задержавшейся в мозгу, было: да разве я и правда этого хотел?

Он был мрачен; слишком крут оказался поворот событий, разрушивших его вчерашний оптимизм. Множество забот, страх перед тем, что история с помятым «ягуаром» может повлечь за собой кое-что похуже, встреча с инспектором Фенном, точно ледяной душ, — все это, увиденное сквозь огромное выпуклое стекло бессонной ночи, наполнило его отчаянием, а старания оправдать Брона, казалось, исчерпали всю его решимость искупить вину перед братом. Ивен уже готов был верить, что Брон и вправду учинил какую-то бессмысленную дикость, врезался в чью-то машину, кого-то ранил, а может, и убил.

В глубине его памяти снова вспыхнули споры и раздоры, бушевавшие десять-пятнадцать лет назад. Не слыша толком голоса собственной совести, Ивен пассивно поддерживал отца, который непременно хотел поместить Брона в специальную лечебницу, а мать при поддержке доктора Гриффитса, тогда еще кутавшегося в лохмотья порядком изношенной гуманности, сопротивлялась отцу изо всех сил и поставила на своем.

«Есть вещи, которые мы так до конца и не поймем, — часто возглашал Гриффитс. — Ради бога, дайте мальчугану возможность справиться самому».

В доме постоянно возникали споры о природе порока, причем отец был ярым поборником одновременно и свободы воли, и теории врожденной порочности, иначе говоря, первородного греха.

«Порочные люди, — утверждал Гриффитс, — это люди неполноценные, либо получившие мозговую травму при рождении, либо жертвы преступлений, совершенных против них в детстве».

«Возможно, но все равно они порочны».

Ивену слышался голос отца из могилы:

«Он порочный или психически больной. Или и то и другое. Если хочешь, и то и другое».

— У вас есть замечания, мистер Оуэн? — осведомился нотариус.

— Да нет, пожалуй. Все просто и ясно. Если можно, я возьму это с собой и покажу брату — вдруг да мы решим вставить еще что-нибудь. Я вам позвоню через день-два.

Ивен сложил бумагу, сунул в карман. Пожал руку нотариусу и вышел. Пока нотариус из вежливости стоял у приоткрытой двери своей конторы, Ивен спускался со ступенек степенным шагом, потом пустился бегом.

Порочный или психически больной. Если хочешь, и то и другое. Он оставил Кэти во власти сумасшедшего.

6

Брон проснулся словно в коконе отстраненности. Он различал вокруг очертания каких-то лишенных смысла предметов на фоне голых белых стен. Он будто находился среди декораций для кинофильма, ему даже на секунду показалось, что все это застыло на экране. Потом над головой зажужжала муха, звенящая ниточка, разматывающаяся где-то в третьем измерении. На вбитом в стену крючке висела вешалка с темным костюмом, на рукаве дрожал солнечный зайчик. Чей это костюм? Кто его здесь оставил?

Брон не помнил, как он тут очутился, и припоминать не хотелось. Во сне перед ним прошла целая жизнь, полная бесконечных, бессмысленных сложностей и козней судьбы, и все это распалось на разрозненные обрывки, а потом и обрывки утонули во мгле. Что-то случилось, а что — он не помнил и вспоминать не хотел. Прошлого не существует, зато перед ним будущее, оно связано с настоящим. Слияние это неполное, но время развертывается, как ковровая дорожка, и он идет по ней и видит на несколько шагов вперед.

Незнакомая комната перестала быть незнакомой. Он здесь бывал, и не раз. И уже вырисовывался план действий, хотя очередность их прояснялась постепенно, по мере того как он, осознав одно, предугадывал следующее. Сейчас я встану с кровати, я надену этот кем-то забытый костюм, я открою окно и спугну голубей с подоконника, я увижу кошку на низкой стене, огораживающей прудик с зеленой тиной по краям, который наполовину укрыла плакучая ива.

Солнце зашло было за облако, но пробивается сквозь него. Человек с плугом вырезает на выступе горы инициалы и два пронзенных стрелой сердца. В окно потянуло дурным запахом. Этот запах — запах смерти. Он исходит от кошки и не исчезнет, пока не исчезнет кошка.

Я — это я. Мой мир — это мой мир. Вне меня ничего не существует. Я поворачиваю голову, зная, что увижу краснощекую почтальоншу, которая едет по дороге на велосипеде. Она существует только для меня и только потому, что существую я. Мой мир — это человек с плугом, почтальонша, голуби, которые кружат в воздухе, лающая где-то собака, затуманенное солнце, кошка — она разлеглась поверх сухого папоротника на каменном заборе и лижет лапу. И одной лишь кошке я приказываю исчезнуть.

Через мгновение Брон стоял у каменной стены и гладил кошку, зная, что сейчас она поведет головой, как ребенок, которому приятна щекотка. Я нащупаю складки кожи под шерстью, осторожно, чтобы она не испугалась, возьму ее за шиворот и брошу в зеленую тину. Кошка начнет загребать передними лапами, как пловец, протащится несколько дюймов, но задние лапы станут все глубже увязать в тине, зияющей черными провалами там, где расступается ее зеленая поверхность. А теперь я выломаю из стены крупный камень и кину в пруд. Он шлепнется почти рядом с кошкиной мордой, захлестнет ее тиной, и я услышу свистящее дыхание кошки — она ловит ртом воздух и втягивает в легкие вязкий ил. Она только раз всхлипнет, потому что второй камень угодит ей в голову, и рот и ноздри ее уйдут в тину.

И я уже свободен. Я снова дышу чистым воздухом, и улыбаюсь, и машу рукой почтальонше, которая развернула велосипед и катит по дороге обратно. Человек с плугом на склоне горы переделал пронзенные сердца в тигриную голову, и это я тоже знал заранее.

А теперь нужно войти в дом. Я открываю дверь и оказываюсь в комнате с полированным столом, накрытым на одного, меня ждут тарелка, чашка, нож, вилка, судок для уксуса и соли, корзиночка с поджаренным хлебом и четыре штуки тикающих часов. Стрелки на всех часах показывают без пяти десять, хотя несколько секунд назад, когда я взглянул на свои часы, было ровно двенадцать. Я слышу, как наверху открывают кран и в ванну льется вода. Я снова смотрю на свои часы, но теперь на них то же время, что и на тех четырех, и я понимаю почему. Те часы спешат. Их механизмы стрекочут в футлярах, как швейные машины, минутные стрелки так и кружат по циферблатам. Есть только одно средство прекратить это убийство времени, и я беру все часы по очереди, отношу к двери и швыряю их в пруд — туда, где кошка. Что-то заслонило свет в боковом окне, и я вижу: в комнату заглядывает мальчишечье лицо. Я бросаюсь к нему, мальчишка поворачивается и удирает, ноги его мелькают так быстро, что сливаются у меня в глазах; он скрывается из виду под горой, с которой пахарь перед уходом все стер начисто, как с грифельной доски.

Льющаяся наверху вода забулькала в сточной трубе. Меня наверху что-то ждет. Что-то такое, что привело меня сюда. Я всхожу по лестнице и поворачиваю в темный коридор, в конце его низенькая дверь с медной ручкой. Я делаю три шага и знаю: то, зачем я сюда пришел, находится за этой дверью; еще через три шага понимаю: это женщина, а положив руку на медную дверную ручку, уже знаю: женщина будет голая.

Я нажимаю на ручку и вхожу, и тиканье часов в пруду становится медленнее и стихает. Спиной ко мне стоит женщина, у нее очень белое тело, отчетливо видное при свете из окошка, а все остальное в этой маленькой комнате заволакивает туманная мгла. Тело видно до мельчайших подробностей, как на картине, перед которой я долго простаивал в галерее. Женщина сбросила купальный халат на пол и нагнулась, чтобы взять со стула сорочку. Она неподвижна, написанная красками на темном фоне, из-под протянутой руки виднеется одна грудь, пальцы чуть растопырены. Я тоже неподвижен.

Вдруг опять начинают тикать часы, мы оба делаем движение, она круто оборачивается ко мне, я подхожу к ней. Она, чуть присев, пятится к стене, ложбинки ее тела в тени, она прикрывает живот зажатой в руке сорочкой. Мы оба разыгрываем свои роли четко, как много раз репетировавшие актеры, ни одного неверного жеста или движения. Оба молчим, только дышим в лад. Я протягиваю руку, трогаю сорочку, женщина разжимает пальцы, и я сорочку отбираю. Теперь надо взять женщину на руки и положить на кровать. Она будет податлива, я знаю, но эта податливость, которая всегда удивляла меня в прошлом, удивляет и сейчас. Между нами крепнет тайный сговор. На мгновение она сумела вместе со мной увидеть краешек будущего и понимает: то, что должно случиться, уже случилось. Я слышу тихие звуки, но это не протест, и, когда я раздвигаю ее колени, она не пытается их сжать. Каждым движением она следует отработанной схеме неизбежного.

А потом я слышу крик и топот ног, и ее тело разом отрывается от моего. Она стала недоступной, я уже не чувствую ее, она ушла, а я, как и должно было быть, остался, в ушах у меня раздаются крики, хлопают двери. Все уходит с ней, и вот ушло, а я очнулся и ничему не могу поверить. Во рту у меня пересохло, в ушах звон, я лежу на кровати, а за окном сумерки. Это дом моего брата, но я отгорожен тишиной и от брата, и от его жены. Уже вечер. Что же случилось?

Ивен спускался с лестницы, как человек, попавший в крушение, точно у него раздавило все нервные окончания, порвало связки, раздробило кости и перерезало вены и артерии. За секундой беспамятства последовал короткий общий паралич, и вот он беспомощно смотрит на свое вышедшее из повиновения тело, зная только, что он жив. А потом, когда организм снова начинает свою работу, он, прислушиваясь, как где-то внутри вытекает кровь из порванных сосудов, ждет, когда же нахлынет неизбежная боль.

Все вытеснили у него из памяти глаза Кэти, глядевшие на него с кровати за секунду до того, как она метнулась к противоположной двери и заперлась в ванной. И внезапно, как в фильме при быстрой смене кадров, он увидел брошюрку на столе в общей комнате «Возложи твое бремя на господа, и он укрепит тебя». К брошюрке приколота была записка из типографии: «Уважаемый мистер Оуэн, мы глубоко сожалеем о том, что, как мы и полагали, ввиду малого срока Ваш заказ не мог быть набран вестфальской готикой, которой, как Вам известно, у нас нет в наличии. Чтобы не вызвать Вашего неудовольствия задержкой заказа, мы взяли на себя смелость использовать кунабулу, шрифт, наиболее сходный с выбранным Вами, и выражаем надежду, что Вы одобрите наше решение». Словно обрывок нелепого фантастического сна, Ивен вспомнил, как они волновались, что типографу придется заменить один шрифт другим, и это отняло целые сутки той жизни, что сгинула безвозвратно. Он изорвал брошюрку и записку в мелкие кусочки и бросил на пол.

Надвигалась ледниковая эпоха горькой утраты, и еще живые нити нервов, как провода под током, начинали заряжаться страданием. Ему бросился в глаза валявшийся на полу длинный лоскут бумаги, на котором выделялись слова: «…поддержит тебя…» Ивен наступил на него ногой и стал растирать по ковру, пока полоска бумаги не превратилась в грязный ошметок. Он не сейчас только перестал верить этой грубо размалеванной лжи — он ей никогда не верил. Если отбросить притворную благостность, то, когда дело касалось бремени, о котором говорилось в Писании, такие люди, как Ивен, были реалистами. Либо они сами тащили на себе свое бремя, либо оно ломало им хребты. В этих кельтских пустошах земледельцы признавали двух богов, и ни тот, ни другой не имел ничего общего с христианством. Первый был Бог Церковный — что-то вроде провинциального врача-терапевта, клубного распорядителя или даже солдата-красномундирника: одиноким, разобщенным людям он давал поводы собираться вместе, он не разрешал ссориться за картами, на гуляньях и на хоровых спевках. Этот бог уже отживал свое, а в больших городах его, в сущности, и вовсе не стало. Второй бог был воистину вечен — Властелин природы, моровых поветрий и смерти, которого люди страшились в душе испокон веков. Этот бог давал о себе знать действием: молнией, поразившей в укрытии стадо овец и спалившей стога сена, юго-западными ветрами во время весеннего половодья, снегом в апреле и заморозками в разгар лета. Картофельный грибок, плодожорка, воспаление копыт у овец, куриная чума, сап, ящур, чесотка, всякие паразитические черви, выкидыши, рождения уродцев — все это был он.

Этого второго бога, надменно, равнодушно и неприступно стоявшего за спиной у ласкового, улыбчивого maître de cérémonies[2], которому якобы поклонялись валлийские крестьяне, никакими способами нельзя было ни умилостивить, ни разубедить, но Ивен и ему подобные научились искусно бороться с ним его же оружием: они воспитали в себе извращенный вкус к его наказаниям. Они научились искренне любить уродство, любить горести, лишения, тяжкий труд, отречение от плотских радостей. Ни одному фермеру — как бы ни был он, по местным понятиям, богат — не пришло бы в голову просто жить, как живут другие, и пользоваться радостями жизни, ибо высшей радостью для него было хоть в чем-то перехитрить и одолеть бога. Стоит кому-то прослышать, что некое предприятие сулит небывалый успех и может немного облегчить жизнь, и он тотчас же засуетится и вложит все, что успел накопить, в какую-нибудь затею, которая наверняка принесет только нужду, еще более тяжкую борьбу за существование. В своей игре в пятнашки с богом Ивен прежде оставался победителем, потому что ему нечего было терять, и он ничего не просил у жизни. Но, женившись на Кэти, он отбросил щит и латы и стал таким же уязвимым, как самый изнеженный из гедонистов[3]. И вот пришло время богу свести с ним счеты.

Ивен встал. У него было такое ощущение, будто все тело прошил электрический ток, и от этого дрожь — не только в руках и ногах, но и в горле, глазах, во всех внутренностях. Ладони его взмокли и влажно блестели.

Он прошел в кухню, снял и повесил куртку, развязал галстук, расстегнул рубашку и стал мыть под краном руки и лицо. Под ногтями у него чернела торфяная земля «Новой мельницы», и Ивен чистил их щеткой снова и снова, пока не исчезла последняя крупица земли. Полотенце, висевшее у раковины, оказалось грязным; он подошел к бельевому шкафу, нашел чистое и вытерся.

Потом Ивен поднялся в переднюю спальню, открыл шкаф и вынул все, что нужно, чтобы переодеться с ног до головы, — белье, белую рубашку с крахмальным воротником и манжетами, плотный темный воскресный костюм и черный галстук. Он переодевался медленно и тщательно. Аккуратно снял двумя пальцами какие-то приставшие к костюму пушинки. Наконец пришло время надеть черные ботинки, которые он всегда носил с этим костюмом. Ботинки были важнее всего в его одежде. Он заплатил за них в лучшем обувном магазине в Суонси шесть с половиной гиней, и они были единственной роскошью, которую он себе позволил за всю жизнь. Эти старательно начищенные ботинки стояли в шкафу, смазанные особым кремом, с деревянными распорками внутри для сохранения формы, и надевались только в особо торжественных случаях; для Ивена они были тем же, чем для его деда — цилиндр.

Двустволка хранилась в чулане для инструментов; Ивен с его дотошной аккуратностью во всем, что бы он ни делал, еще в прошлом году, после того как ему пришлось стрелять, смазал вазелином все металлические части и убрал ружье в чулан. Тут же на полке лежала стопка тряпок, но, стирая вазелин, Ивен нечаянно посадил на рукав пиджака синеватое пятнышко. Он отложил оружие, принялся счищать пятнышко метиловым спиртом и тер его до тех пор, пока от жирной капли на рукаве не осталось и следа. Потом он зарядил оба ствола дробью и вернулся в общую комнату.

Его ждали там четыре пары глаз, смотревших с фотографий, которые висели в рамках по стенам. На первой по порядку фотографии был снят его отец. У него был смелый и живой взгляд, но за этим только и скрывалась насмешка, печаль да горечь неудачного супружества. Мать, еще молодая, со жгучими глазами, гладким лицом и прямым носиком, глядела на Ивена с каким-то суровым удовлетворением. Центральное место на соседней стене занимала старшая сестра матери, женщина с характерным для 1910 года лицом, по которому не определить, из какого она класса и какой расы, — такие лица были в ту пору и у тевтонок королевского рода, и у дочерей забитых кельтских фермеров. Четвертым членом семьи была сестра, умершая, когда Ивен был еще ребенком, а от чего умерла, в доме умалчивали; она в матросском костюмчике позировала фотографу у подножия рисованной мраморной лестницы, которая была символом высшего великолепия для людей, влезавших по стремянке в темные свои конурки-спальни.

По очереди разглядывая эти фамильные святыни, Ивен сильнее чувствовал свою близость к предкам, чьи никогда не виданные им лица мерещились ему за теми, что на портретах, — лица тысячи пращуров, чья кровь течет в его венах и по чьему подобию были вылеплены лица на фотографиях. Это чувство невозможно было бы сохранить навечно в безжизненных словах символа веры, но оно было подлинно религиозным чувством, Ивен испытал его впервые в жизни. Он почувствовал: родные смотрят на него не с осуждением, а с участием. Тщательная подготовка к тому, что должно произойти, вызвана уважением к ним, понял он — и из уважения к ним повернул каждый портрет лицом к стене.

Потом он выдвинул кресло на середину комнаты и сел лицом к лестнице, положив ружье на колени.

Он не знал, сколько времени длилось ожидание; в какую-то минуту за окном возникло ничего не выражающее лицо Бейнона с отвисшей челюстью, и в мозгу Ивена судорожно, как лапка дохлой лягушки под электрическим током, шевельнулась досада. «Что это он не работает? Стоит мне отойти, как он начинает бить баклуши!» И снова сказалась еще не угасшая сила привычки, когда острая боль ударила его между ребер. «Опять я забыл про лекарство!» Машинально он уже привстал с кресла.

Но наверху открылась дверь ванной, быстрые шаги прошелестели по коридору к передней спальне, и в двери щелкнул замок. Опять настала тишина, и вдруг оказалось, что за окном уже темнеет. У Ивена затекла нога, и он переменил положение. А внутри, ко всему равнодушные, продолжали безмятежно делать свое дело его органы. Начал наполняться мочевой пузырь. Забурчало в животе, и пришлось выпустить немножко газов. Невыносимо зачесалась ляжка, и понадобилось снять руку с ружейного ствола. Внутренности и кожа не желали считаться с постигшей его катастрофой.

В спальне опять щелкнул замок, и Ивен услышал, как Кэти идет к лестнице. Сначала показались ее ноги; он поднял ружье и прицелился. Кэти появлялась постепенно, он увидел ее до колен, потом до талии, потом до груди и плеч, и, наконец, вот она вся. Увидев нацеленное на нее ружье, она остановилась. На ней было платье, напоминавшее Ивену то, в котором он впервые увидел ее, когда она стояла в последнем ряду в хоре Бринаронского общества розничных торговцев и милый, слабый и тоненький голосок ее заглушали мощные меццо-сопрано и колоратуры других хористок. Простенькие голубые платьица с глухим воротом, продававшиеся кипами с пятнадцатипроцентной скидкой в магазине «Си энд Эй», в ту пору стали форменной одеждой хористок, и Ивен, впервые в жизни пронзенный любовью, потом не раз говорил жене, что, сколько бы она ни покупала новых платьев, это голубенькое всегда останется ему всех милее.

Готовый спустить курок, Ивен ждал, что сделает Кэти. Если она бросится бежать, Ивен будет стрелять так же бесстрастно, как молодой летчик бомбит невидимые деревни в тропических джунглях. Сейчас чуть подрагивающая мушка ружья была нацелена прямо в грудь Кэти, и внезапно между Ивеном и Кэти встало мучительное видение — то, что случилось в последний раз, когда Ивен стрелял. Год назад в капкане, поставленном кем-то из туристов, бился чудом угодивший в него самец косули; Ивен разрядил оба ствола почти в упор, но животное, выкатив глаза и захлебываясь алой кровью, все рвалось, подскакивало, корчилось, пока Ивен, перезарядив ружье, не выстрелил в третий раз.

В нем пробудилась острая жалость. Ясно представились ее развороченные груди, обнажившиеся ребра, изрешеченное дробью сердце под клочьями голубенького платья — нет, это выше его сил. Казалось, чья-то рука легла на ствол ружья и давит его книзу.

Кэти шевельнулась. Она спускалась с последних ступенек прямо к Ивену. Он поставил ружье, прислонил к ручке кресла — приклад скользнул, и ружье грохнулось на пол. Лицо у Кэти заострилось, стало маленькое, некрасивое, глазки, как щелочки, почти незаметны между розовыми опухшими веками. Ивен заметил, что она сняла обручальное кольцо.

Она прошла мимо него к двери и отворила ее. Лил дождь, и струи его ворвались в комнату, как вздутая ветром занавеска. Молния внезапно высветила дворовые строения — четкие силуэты на фоне раскаленного добела неба с огненными прожилками, и, когда ударил гром, показалось, что рухнула гора Пен-Гоф.

Кэти отпрянула от двери. Только что на волосок от смерти она стояла спокойная, но сейчас ей было гораздо страшнее, чем под дулом ружья. Она отчаянно боялась молнии. Она стояла у полуоткрытой двери, забрызганная дождем, и вздрагивала каждый раз, когда молния слепила ей глаза.

Ивен сказал:

— Что ты теперь будешь делать?

Она покачала головой:

— Не знаю.

7

День у констебля Джонса прошел без особых хлопот. Был гневный звонок от инспектора Фенна насчет решения начальства не предъявлять Брону Оуэну никаких обвинений, кроме нарушения правил езды. Нашли овцу с выбитым пулей глазом. Обнаружилось первое из обычного для весеннего сезона потока нарушение приличий. Еще только четвертая часть домиков на колесах была заселена дачниками, а уже пошел слух, что некая приезжая девица принимает у себя мужчин за деньги. Профессионализм в этой области был хуже ножа острого для множества вольных пташек в Кросс-Хэндсе, и тут, конечно, неприятностей не оберешься. И не то чтобы местные женщины были с предрассудками. Муж той самой, что прибежала рассказать Джонсу о приезжей девице, шофер, ездил в дальние рейсы, и все знали, что нередко, возвратясь домой среди ночи, он ложился в кровать, уже занятую женой и ее семидесятилетним любовником. Но если не считать таких заурядных дел, Джонс почти весь день проработал над трудным куском эпической поэмы, которую он переводил с древневаллийского.

Он жил одиноко и не прочь был жениться, но ему все не удавалось уговорить ни одну честолюбивую вострушку разделить с ним жизнь. Кросс-хэндские девушки были реалистками. «Получи повышение — тогда пожалуйста» — таков был неизменный их ответ, пусть даже в самой деликатной форме. «Я бы, может, сумела как-то извернуться на восемнадцать фунтов в неделю, скажем в Суонси или вроде этого, но сам понимаешь, каково придется в здешней дыре».

В сущности, кроме мизерного жалованья, Джонс мог предложить только кров — иначе говоря, маленький домик, который полиция взяла в аренду у «Металла». В жилище Джонса с научной точностью был предусмотрен минимум удобств для рудокопов, которым в тридцатые годы платили двадцать восемь шиллингов в неделю. Четыре воздвигнутые «Металлом» стены впитывали влагу, точно губка; в крохотную спальню никак бы не влезла обычная двуспальная кровать; по вечерам, когда на поселок давали электрический ток, в лампочках еле светились тусклые красноватые червячки; утром, когда открывали краны, из них лилась бурая вода; уборная находилась в самом конце сада, и ходить туда было небезопасно, потому что со скалы, нависшей над поселком, градом сыпались камни.

В такой сырой вечер, как сегодня, Джонс охотнее всего посидел бы, вытянув ноги, перед телевизором, если бы не гора Пен-Гоф, начиненная таким количеством минералов, что в Кросс-Хэндсе прием изображения был попросту невозможен. Единственным субботним развлечением здесь были собрания в Хебронской церкви. В Кросс-Хэндсе было восемь церквей и двенадцать пивных — и все это построил «Металл», желавший, чтоб его рабочие насквозь пропитались благочестием и жидким кислым пивом, которое варила одна из подконтрольных компаний. Хебронская церковь, унылое здание из серого камня, похожее на автобусный гараж со стрельчатыми окнами, возвышалась на созданном природой пьедестале над рядами убогих домишек и грозно напоминала поселку о вечности.

Сбоку был пристроен зал для собраний — блочное сооружение казарменного типа; здесь прихожане встречались и толковали о спасении души, угощаясь чаем и мясным пирогом за два шиллинга девять пенсов с головы. Для Джонса ничего лучше этих собраний не было, когда возникала надобность проверить, чем дышит поселок.

Джонс застал Хебронскую общину в полном составе, бросалось в глаза только отсутствие Ивена Оуэна и его жены. Как раз кончились молитвы и пение псалмов, настало время подкрепиться чаем, и констебль, переодетый в почтенно-серого цвета костюм, с чашкой в руке, одну за другой обходил группки жующих пирог прихожан.

В Хебронской церкви собирались сливки кросс-хэндского общества, она была не только религиозным учреждением, но и клубом для избранных, куда входили лавочники из тех, что побогаче, и горстка фермеров, имевших хоть какие-то доходы. Лавочники помельче, конторщики и рабочие с «Металла», а также наполовину разорившиеся фермеры рассеялись по семи менее почтенным церквам — их положение определялось не только степенью достатка, но и многим другим, без чего, по местным понятиям, человека не стоило уважать. Если судить только по доходам, Ивена Оуэна никогда не допустили бы в Хебронскую церковь, но он хорошо владел тем классически правильным языком, на котором говорят на севере, и был незаменим как церковный чтец. Община приняла бы его с открытой душой, если б не Кэти — о прошлом этой хорошенькой женщины здесь кое-что знали или догадывались. За Кэти неусыпно следила тайная полиция общины — кучка стареющих матрон, которые считали себя ответственными за безупречность личной жизни прихожан и истово верили, что паршивую овцу надо гнать, пока она все стадо не испортила. Собственно, здесь происходило то же, что в футбольных командах, — кто проштрафился в Хебронской общине, того могли принять в церковь Эбенезера, а отверженные церковью Эбенезера обычно становились прихожанами Морайеской. Бывало, что прихожане, попавшие под подозрение, и вовсе покидали поселок и переселялись в Соубридж, милях в пяти от Кросс-Хэндса, — там имелась всего одна церковь, и душеспасительная деятельность ее почти иссякла, зато хорошо работал телевизор.

В этот вечер самый воздух, казалось, трепетал от возбуждения, и Джонс быстро понял, что причиной тому была Кэти Оуэн, чья репутация гибла на его глазах. Прихожанам-мужчинам почти всем присуща была сдержанность удачливых дельцов, и они больше помалкивали, зато их незамужние сестры во Христе, главные блюстительницы нравственности, взахлеб выкладывали сплетни, одну ядовитее другой. Джонс на ходу уловил некоторые их высказывания.

— Жила в «Драконе» с каким-то коммивояжером, записались как мистер и миссис Шип. Ничего себе фамилию выбрали, а?

— Я сама, конечно, не имею привычки ходить в такие места, но мне рассказывали, что она околачивалась у них каждый вечер.

— А еще этот темнокожий из Суонси. Она всем плела, будто он — сын принца, а на самом деле он был официант из индийского ресторана.

— Я всегда говорю: не судите и не судимы будете. Но ведь дыма без огня не бывает.

— Уж был ли ребенок, нет ли — сказать не берусь, только об этом тогда много разговоров было.

Айвор Притчард, староста общины и владелец кросс-хэндского магазина самообслуживания, самый рослый и грузный из прихожан, своим медовым, почтительнейшим голосом подвел итоги. Когда-то Притчард был осужден судом присяжных на двадцать пять лег за растление малолетней, но время и тугая мошна все сбросили со счетов.

— Всех нас печалят некоторые слухи касательно одного из членов нашей общины — быть может, это только догадки, предположения, но все же… — Ласково мурлыкающий голос снизился до шепота, и Притчард сконфуженно улыбнулся, будто извиняясь за неудачный кусок мяса. — А теперь и еще одна неприятность…

Еще одной неприятностью было анонимное письмо, которое нынче вечером обнаружил у себя в ящике для почты каждый из четырех старост. В письме говорилось, что Кэти живет со своим деверем. Джонс осмотрел письмо, полученное Притчардом. Слова были вырезаны из газет и наклеены на листок бумаги. Бейнонова работа, подумал Джонс и сунул письмо в карман.

— Но ведь это еще не доказательство, — сказал он.

У Притчарда были необыкновенно выразительные, чуткие, как у хирурга, руки, хотя самым тонким инструментом, которым они когда-либо работали, был нож для нарезания копченой грудинки. Сейчас эти руки как бы собрали воедино все страхи и предрассудки хебронских прихожан и изящно вылепили из них в воздухе фигуру сомнения.

Джонс понял, что суд над Ивеном и Кэти уже свершился и приговор вынесен. Из-за одних только слушков, поползших по Кросс-Хэндсу, они стали отщепенцами и перед ними автоматически захлопнутся двери всех других церквей. Еще несколько дней — и старые знакомые, завидя их, поспешат перейти на другую сторону улицы или свернут в ближайший переулок.

Притчарда больше всего тревожило, надо ли объявить Оуэнам, по какой причине они исключены из церковной общины, и если надо, то не подаст ли потом Оуэн на них в суд за клевету.

— Не беспокойтесь, — сказал Джонс. — Ивен никогда на это не пойдет. У него еще осталась гордость.

«Но так ли это?» — усомнился он про себя.

Джонс пробыл там час и почувствовал, что с него хватит. Стало тоскливо, и, надеясь развлечься, он сел на велосипед и поехал в Соубридж поболтать с квартировавшим там констеблем Эдвардсом.

Хотя Соубридж находился всего в пяти минутах езды на машине, это был совсем другой мир. Особое сочетание ветров и атмосферного давления создало здесь другой климат. Тяжелые дождевые тучи, пригнанные ветром с Атлантического океана, рвались на вершине горы и проливались дождем на западных ее склонах, как раз над Кросс-Хэндсом, а в Соубридже почти всегда было сухо. Через Соубридж не протекала живописная, своенравная река, которая привлекла бы сюда варваров туристов, и зимние разливы не губили коров и овец. Соубридж не обладал ни углем, ни железом, ни бокситами, и потому здесь не было заводов и рудников. А значит, здесь никто не погибал под землей от обвалов, никто не сгорал заживо и никого не разрывало в клочья взрывами газов, как не раз случалось в Кросс-Хэндсе, когда еще работали рудники. Дома — пустые или с обитателями — не проваливались под землю, когда оседали старые выработки, и не тонули в черной вязкой грязи при сдвиге старых отвалов породы. Когда прорывало плотину, выстроенную с преступной небрежностью семью милями выше в горах, на равном расстоянии от обоих селений, то страшной силы поток устремлялся в сторону Кросс-Хэндса, а не Соубриджа, и Кросс-Хэндсу выразил свое соболезнование король, когда однажды в потоке утонули семьдесят два местных жителя (из них сорок восемь детей), а принц Уэльский самолично нанес Кросс-Хэндсу мимолетный визит, постоял, обнажив голову, у края общей могилы и произнес: «Как это ужасно».

Джонс и Эдвардс пили пиво в гостиной, перед огромным телевизором — признаком того, что Соубридж стоит на более высокой ступени цивилизации.

Эдвардс был великий мастер скрывать от полицейского начальства полную свою бездеятельность, а в освобожденное таким образом время изучал естественную историю и собирал коллекцию окаменелостей.

— Зато ты не можешь пожаловаться, что у вас никогда ничего не случается, — сказал он Джонсу. — Как дело Робертсов?

— Да, видно, умерло своей смертью.

— На днях я встретил в пивнушке их племянника. Хорош малый. Пальца в рот не клади.

— Чисто сработано. Нигде ни следа крови.

— Может, он их руками задушил. Или подушками. Тоже верный способ.

— Даже не в том беда, что они прирожденные убийцы, — мне еще отвратительней эта страсть всем скопом травить одного. Возьми хоть последний случай — ты Ивена Оуэна знаешь?

— Знал его жену, когда жил в Бринароне. Тогда она была Кэти Томас. Славная девушка, добрая душа.

— Она спуталась с братом Оуэна. Во всяком случае, так говорят. За это их собираются отлучить от церкви.

— А что ж ты думал? Хорошо хоть камнями не побили.

— Еще, наверно, побьют, — сказал Джонс. — С них станется. Одного не понимаю: почему они так взъелись на него? На Ивена то есть, не на брата. В конце концов, Ивен-то чем виноват?

— Это наследие от предков со Средиземноморья, — сказал Эдвардс. — Рогатый муж приносит несчастье. От него порча урожаю. Или скотине, уж не помню.

— Старухи шипят на жену, но видно, что точат ножи на мужа.

— Наверно, пережиток матриархата. Кто их знает. Тут черт ногу сломит.

— Десять лет я это хлебаю, — сказал Джонс. — Кажется, можно бы и привыкнуть, а я никак не привыкну. Они собираются исключать этого беднягу из своей церковной общины в воскресенье. Не хотел бы я там быть. Занятно, что при этом они не против кровосмешения. Одного из наших почтенных граждан застукали под забором с родной внучкой, и никто его за это не осуждает.

— Кровосмешение — другое дело.

— Я родился в Ните, в премилой трущобе, — вздохнул Джонс. — Все бы отдал за городские огни. Моя подружка работает секретаршей в Суонси, и, говорят, ее часто видят с хозяином. Если уж что-то делать, так надо делать сейчас.

— А что тебе мешает? Почему не попросишь, чтобы тебя перевели?

— Просил. Отказали.

— Почему отказали?

— Фенн говорит, я тут очень полезен.

— Так ты их надуй. В следующий раз, когда приедет окружной инспектор, дерни стаканчик-другой. Да невзначай дыхни на него. Он решит, что тебе лучше работать на глазах у начальства. И не успеешь оглянуться, как очутишься в доках Феррипорта.

— А это мысль, — сказал Джонс. — Право, это мысль, Морис. Пожалуй, ты попал в точку.

8

Три дня Ивен прожил, запершись в чулане, спал на полу, ночью бесшумно выходил по нужде, съедал немного хлеба и запивал водой. Трое живших в доме, каждый в одиночку, словно обязались не нарушать эту новую атмосферу молчания и отчужденности, и все трое, каждый по-своему, были в растерянности. Брон вел какое-то двойное существование, его видения переплетались с реальностью. Бейнон вспоминал, что коровы не доены, только когда из их сосцов начинало сочиться молоко, и по-прежнему бросался в угрюмые, яростные, но недолгие атаки на папоротник на вершине горы. Река, опять выступившая из берегов во время прилива, захлестнула и унесла трех Ивеновых овец. Когда Брон, нарушив молчание, справился об Ивене, Кэти ответила, что у него был сердечный припадок и доктор не велел его беспокоить.

Вечером в субботу слабо напомнили о себе привычные ритмы домашнего уклада, и Ивен сообразил, что завтра воскресенье.

Утром он встал чуть свет, пошел в ванную, сбрил трехдневную щетину и оделся во все праздничное, готовясь идти в церковь, как привык с детства ходить каждое воскресенье. Соблюдать этот распорядок было для него почти так же естественно, как есть и дышать. Около девяти, едва в доме пробудилась жизнь и послышались шаги, он потихоньку выскользнул через черный ход, прокрался задами мимо коровника и напрямик, полями, направился к дороге на Кросс-Хэндс, проходившей в миле от фермы.

Через четверть часа он дошагал до окраины. Перед ним был Кросс-Хэндс, точно такой же, как в давние времена, прежде чем здесь впервые начали добывать уголь, старинное викторианское селение, унылые домишки среди запущенных яблоневых садов. Дальше была часть, выстроенная угольными компаниями; ее точно сплющили на наковальне, а потом отпихнули в сторону от буровых скважин, под самый крутой бок горы. За домами высилась гряда карликовых вулканов — старых терриконов, поросших сорной травой; то тут, то там среди зелени грязно-бурыми пятнами проступала порода, а наверху, как дым настоящих вулканов, струи тумана вились в небо, мутное, как давно не мытое окно.

Одетые в темное фермеры со своими семействами осторожно пробирались по улицам, словно лесное племя, опасающееся ловушек и засад. Они шли медленно, тщательно обходя бесчисленные лужи, и разговаривали вполголоса, словно уже заранее проникаясь торжественной церковной тишиной. Иногда в направлении к Хебронской церкви проезжали маленькие черные машины, из уважения к воскресному дню ограничившие скорость до двадцати пяти миль в час. Перед облезшим от дождей и слегка покосившимся домом с надписью над дверью «Морайе, 1887» Ивен увидел кучку дожидавшихся открытия людей и среди них заметил своего соседа Филлипса, но, когда он подошел ближе, все отвернулись. Ивен замедлил шаг и чуть не остановился: крохотный запас его уверенности в себе мгновенно иссяк. Впереди на вершине холма возвышалась Хебронская церковь, нерушимая крепость самодовольного сознания собственной непогрешимости, перед ней ряд черных лакированных машин, у дверей стоят старосты, а внутри гудит единственный в Кросс-Хэндсе электрический орган.

Ивен свернул в переулок, минут пять походил взад и вперед, потом поплелся обратно. Старосты уже вошли в церковь, и дверь была закрыта. Он приотворил ее, бочком протиснулся внутрь, и в это время прихожане встали и запели гимн. Оуэн на цыпочках направился к своему месту на скамье во втором ряду и, не дойдя до половины прохода, увидел, что оно занято. И тут служитель преградил ему путь, а Притчард, подкравшись сзади, что-то зашептал ему на ухо. Они советовали ему пройти к самым задним скамьям, куда обычно садились случайные посетители. Бесполезно скрывать от себя, что это означало. Все головы обратились в его сторону. Ивен круто повернулся и выбежал вон.

До реки через поля было не больше мили; Ивен, скачками сбегая вниз по мокрому склону холма, скользил, дважды падал, полз, обдирал ладони о ежевику. Эти неприглядные места не привлекали дачников на колесах, стояли здесь лишь несколько лачуг, сколоченных из старых досок и ящиков, где летом селились бродяги, сезонники, кочевое племя вроде цыган, — они предлагали свой контрабандный труд по цене, вдвое ниже установленной для сельскохозяйственных рабочих. Здесь совсем близко, за невысокими холмами и полуобвалившимися трубами разрушенных заводиков, простиралось открытое море, прилив был силен, он катил мутно-желтые валы и, пока не начинался отлив, далеко наступал поверх узкого русла реки на илистые низины.

Ивен подошел к берегу. Ближайшая хибарка стояла ярдах в ста, вокруг не было ни души. Ивен поднял голову, хотел в последний раз взглянуть на небо, но небо закрывал клубившийся туман. Страха он не чувствовал. Он считал, что муки отдельно от сознания не существуют, а раз смерть уничтожает сознание, значит, муки смерти — просто вымысел. Если я не помню, значит, я не страдал. Надо только решиться. Он опустил глаза и увидел внизу одну только поблескивающую грязь. Ожидаемой воды не было. Прилив оказался несильным и весь ушел в обычное русло реки в сотне футов отсюда.

Ивен сел на землю и попытался спуститься вниз по обрывистому берегу, цепляясь руками и ногами за жесткую кустистую траву, росшую на склонах над илистой пучиной. Поскользнулся, угодил в озерцо грязи цвета замазки, из-под ног поднялись пузыри и понесло гнилостной вонью. Он забарахтался, упал на четвереньки, руки и ноги его стала засасывать хлюпающая бездонная трясина. Лицо облепила грязь. Ивен чувствовал ее вкус на губах, она пузырилась в ноздрях при каждом вдохе и выдохе. Он увидел корень, торчавший на обрыве, как иссохшая рука, с усилием вытащил руку из трясины и ухватился за него. И как только он это сделал, повинуясь инстинкту самосохранения, его охватило предательское желание жить. С трудом, с натугой он высвободил другую руку, потом ногу, башмак засосала трясина. Минут десять он не двигался, собирался с силами, потом начал ползти и карабкаться вверх по обрыву. Наверху он лег наземь, дожидаясь, пока утихнет бешеное сердцебиение. Потом встал, но, не успев сделать и шага, почувствовал острую боль в колене и понял, что, стараясь вырваться из топкой грязи, растянул связки. Дрожа от холода и пережитого потрясения, он кое-как протащился сто ярдов до ближайшей лачуги и из последних сил толкнул дверь. В лачуге стояла раскладушка; Ивен повалился на нее и заснул.

Он проснулся через два часа, окоченев от холода и не понимая, как очутился он в этой сумрачной каморке, где на маленьком, покрытом трещинами окошке, точно грязная занавеска, висела паутина. Потом он вспомнил о своей беде. Жить больше нельзя, и, однако, он знал, что обречен жить дальше и уже никогда у него не хватит силы опять пойти к реке. Но Ивен, лежащий сейчас в лачуге, был уже не тем Ивеном, которому река показала, что такое смерть, а затем отвергла его. В минуту предельного отчаянья рухнула его последняя подсознательная самозащита. Все, что его поддерживало, в том числе и гордость, исчезло. С мыслями, которые Ивен считал недопустимыми, он готов был сейчас согласиться.

Он подумал о Броне, и некое странное подозрение, которое он раньше поспешно заглушал и старался выкинуть из памяти, едва оно шевельнется в глубине души, сейчас казалось ему омерзительной реальностью. Конечно же, подумал Ивен, Брон не сын своего отца, его породил ненавистный доктор Гриффитс. Память, уже не сдерживаемая внутренней цензурой, вмиг подкинула ему сотню случаев, подтверждающих эту истину: признаки близости между матерью и доктором, которые Ивен еще мальчишкой чувствовал или подмечал, жесты, которыми украдкой обменивалась эта пара, необъяснимые приступы рыданий у отца; а однажды он видел, как доктор Гриффитс, выходя из комнаты матери, оправлял вопиющий беспорядок в костюме. Примерно в то время был зачат Брон.

Внешнее сходство между Броном и Гриффитсом, которого Ивен раньше старался не замечать, сейчас ошеломило его. Брон — копия старого доктора, только помоложе, он двойник того Гриффитса, какого видел однажды Ивен на фотографии тех времен, когда Гриффитс служил врачом в одном из госпиталей Багора. Брон весь в доктора не только лицом и фигурой, он унаследовал даже его манеру ходить враскачку, неподвижно смотреть в пространство выпуклыми гриффитсовскими глазами и даже привычку задумавшись потирать ноздрю большим пальцем — он словно нарочно всячески старался подтвердить столь долго скрываемую правду о том, чей он сын.

Застарелая ненависть к Гриффитсу слилась в Ивене с ненавистью к Брону. Брон — второй Гриффитс, рожденный матерью на его, Ивена, погибель. И сейчас, когда Ивен дрожит от холода, с головы до ног в грязи, едва не утонувший и бесконечно несчастный, Брон Оуэн, он же Гриффитс, оскверняет его жену, как когда-то доктор Гриффитс осквернил мать, которую Ивен так мучительно любил. Лоно женщины, не принявшее его семени, будет оплодотворено Броном, оно даст жизнь гнусному отродью, точному подобию Брона и Гриффитса. Да, Гриффитс отомстит Ивену полной мерой. И такая ненависть бушевала сейчас в Ивене, что он вдруг успокоился, словно от сильного тонизирующего лекарства.

9

В эту первую ночь, запершись в задней спальне. Кэти до рассвета лежала без сна. Потом, беспокойно продремав какой-нибудь час, поднялась, оделась и уложила в чемодан все, что понадобится ей, когда она вернется к независимой жизни работающей женщины. Прирожденная покорность судьбе взяла свое. Защитный панцирь этот не давал Кэти слишком уж горевать из-за того, что она утратила. Пять лет, проведенных на «Новой мельнице», нельзя было назвать несчастливыми, но и предшествующие годы, когда она делила с подругой комнатушку над булочной на задворках Бринарона, казались ей теперь ничуть не хуже, и она была готова вернуться к той прежней жизни.

Она приехала в Бринарон первым автобусом и до половины десятого ждала, пока откроется магазин «Парижские моды», где она работала до замужества. Потом снова ждала, пока наконец в четверть одиннадцатого не появилась особа, ведающая наймом служащих, тощая, чопорная, с непроницаемым лицом и подсиненными волосами.

Кэти протянула ей рекомендацию, которую получила перед замужеством, уходя с работы — незадолго перед тем ее повысили, перевели на должность старшей продавщицы; начальница, взяв бумажку, не потрудилась скрыть удивления. С тех пор как Кэти здесь служила, магазин перешел в собственность более крупной фирмы. Должность старшей продавщицы упразднили. Ее заменили «консультанты», от которых требовалось не только умение продать товар. Претенденток на эту должность отбирал совет при главной конторе, после того как они заканчивали трехнедельные курсы, а на курсы направляли лишь одну из семи желающих. Кэти дали понять, что вряд ли она может рассчитывать на успех.

Потом Кэти попытала счастья в нескольких магазинах на людной Золотой миле, но всюду разговор кончался примерно одним и тем же не внушающим надежды заверением: «Мы внесем вас в список кандидаток и, может быть, в свое время пригласим». Кэти чувствовала, что никто не принимает ее всерьез. Хотя за пять лет, проведенных в Кросс-Хэндсе, цвет Хебронской общины разве что терпел ее присутствие, у нее все-таки пробудилось робкое чувство собственного достоинства, чувство собственной значимости, которое неведомо продавщицам второсортных бринаронских магазинов и никак там не поощряется.

На взгляд Кэти, Бринарон за эти годы сильно изменился к худшему. Исчезла былая веселость. Хорошеньких, живых, кокетливых девушек, что стояли тогда за прилавками, заменили надутые девчонки, которые еле двигались, словно волоча на ногах кандалы. Магазины, где она когда-то служила, стали меньше, тише, как-то потускнели. Жалкие их витрины требовалось подновить, давно не мытые стекла помутнели. Вечером, когда зажигались огни, было теперь куда меньше блеска. По главной улице не бродили теперь после работы задорные молодые люди, не пересмеивались с девушками. К восьми часам вечера на улицах Бринарона уже не было ни души.

Хотя Кэти ни на шаг не продвинулась по пути к независимости, она по-прежнему была полна решимости не возвращаться на «Новую мельницу». Одиночество, тоска по прошлому привели ее в гостиницу «Дракон». И здесь тоже все стало по-иному — безлико, даже сурово. В прежние времена порядок поддерживался шуточными «правилами», выжженными по дереву. Теперь же таблички на стенах сухо предупреждали: «Не петь», «Чеки не принимаются», «Комнаты надлежит освобождать к 12 часам дня». Цены подскочили. Прежде можно было за тридцать шиллингов приятно провести ночь в двойном номере, теперь одинарный номер стоил двадцать пять шиллингов. Тут Кэти стало ясно, в каких она оказалась стесненных обстоятельствах: когда она заплатила за комнату, у нее на все про все осталось лишь четыре шиллинга шесть пенсов.

Придется, видно, спрятать свою гордость и взяться за любую работу, какую предложат, лишь бы перебиться какое-то время. Десять лет назад Кэти делала первые шаги в магазине дешевых цен Пирсонса, служащие которого из всех городских продавцов стояли на самой низшей ступени общественной лестницы: на них смотрели свысока и из-за плохого качества товаров в этом магазине, и из-за того, что жалованье у них было ничтожное, а условия работы прескверные. Вот здесь, на взгляд Кэти, почти ничего не изменилось.

Некий мистер Хэммит десять лет назад был старшим продавцом, теперь же он стоял во главе всего служебного персонала. Он сидел в каморке за стеклянной перегородкой, и над столом его красовался девиз Пирсонсов: «Потрать, чтобы сэкономить». В углу был устроен своего рода алтарь, украшенный искусственными цветами, а на нем — различные туалетные принадлежности, перевязанные пластиковой лентой, и плакатик: «Удешевленный ассортимент этой недели — продай его!»

— Миссис Оуэн! — воскликнул Хэммит. — Миссис Оуэн, как приятно снова вас видеть!

Хэммит был известен тем, что, злоупотребляя своей должностью, одарял вниманием молоденьких продавщиц в любое время и чуть ли не в любом месте. Как и все в магазине, он несколько слинял. Улыбаясь, он блистал теперь новыми искусственными зубами. Когда-то густые черные волосы отступили далеко к затылку, остался лишь плотный, точно фетровый, венчик да мысок на темени. У него образовался второй подбородок, и дышал он шумно, тяжело.

— Чему же мы обязаны этим удовольствием, миссис Оуэн?

Кэти объяснила:

— Понимаете, у меня остается очень много свободного времени. Ну, я и подумала, не найдется ли у вас для меня местечка. На крайний случай, может, временная работа будет, я тоже не против.

— Какая жалость, что вы не зашли в прошлом месяце, миссис Оуэн, мы как раз набирали служащих на время весенней распродажи. А теперь, пожалуй, придется ждать до осени…

Он окинул ее с ног до головы задумчивым взглядом, в котором, однако, сквозило нахальство — как он убедился на опыте, оно почти всегда окупалось.

— Я бы, наверно, мог что-нибудь для вас подыскать, миссис Оуэн, но придется немножко подождать, ну и, конечно, я не могу обещать ничего, кроме упаковочной. Там вы можете начать хоть сейчас.

— Упаковочная… — сказала Кэти. — Я начинала там десять лет назад. — В этом отделе, как ей помнилось, работали пятнадцатилетние девчонки и усталые немолодые женщины.

— Я знаю, миссис Оуэн. Но с тех пор вы многое подзабыли. — И уже иным, торжественным тоном он произнес старый, знакомый девиз: — Фирма Пирсонса гордится тем, что продвигает своих служащих.

Кэти собралась было подняться, и он поспешил расставить капкан, вложив в него крупинку надежды:

— В дни, когда торговля идет бойко, вы, по всей вероятности, будете помогать за прилавком. А раз уж вы станете нашей служащей, я наверняка смогу что-нибудь для вас сделать. Тут требуется осторожность, чтобы вам не стали завидовать.

Хэммит продолжал разглядывать ее бесстыжими глазами. Когда-то в темном уголке кладовой, где хранились пустые картонки, он разок-другой наспех познакомился с ее формами, но успел их позабыть. Кэти сидела так, что платье впереди немного вздулось. Он подумал, уж не беременна ли она, и от этого она показалась ему еще соблазнительней.

— Уверяю вас, миссис Оуэн, я бы с удовольствием пошел вам навстречу. С истинным удовольствием.

Он испугался, что она ускользнет у него из рук, и в голосе его послышались жалобные нотки:

— Вы ведь, наверно, помните, у нас тут своя политика: ни с кем нельзя портить отношения. Я должен действовать очень осторожно, не то, не ровен час, нарвешься на неприятности. Нельзя, чтоб служащие были тобой недовольны. Лучше всего нам встретиться где-нибудь подальше от магазина и все толком обсудить. Почему бы, например, нам не пообедать вместе?

Кэти встала и сказала, что ей пора домой. Он проводил ее до двери и, остановившись на пороге, как бы невзначай провел рукой по ее ягодицам.

— Я всегда питал к вам слабость, Кэти, вы ведь это знаете, верно? Сами понимаете, тут надо, чтоб подвернулся случай, но я готов сделать для вас все, что в моих силах. Я постараюсь сразу поставить вас за прилавок. Если не передумаете, звякните мне по телефону или прямо заходите сюда. Я всегда на месте. Вы знаете, где меня найти.

Бюро найма послало Кэти в магазин велосипедов («Место уже занято»), в парикмахерскую («У вас нет опыта») и на завод «Металл» («Принимаем только членов профсоюза»), лишь после этого она решилась наконец позвонить своей старой подружке: та преуспела в жизни и, надо надеяться, сумеет приютить ее на несколько дней, пока она не подыщет себе что-нибудь подходящее.

Элси Коллар и Кэти жили в одной комнате, когда им не было еще и двадцати, они дружно противостояли жизненным трудностям, причем командовала всегда Элси. Элси подавала идеи, а Кэти оплачивала почти все расходы, ибо подружка ее чуть не каждую неделю меняла место работы и ей вечно не хватало денег, чтобы одеться. Кэти знала, что она красивее Элси, но та отлично умела себя подать, и почти никто не замечал, что она далеко не хорошенькая. Один помощник директора банка, который как-то повез ее в придорожную закусочную, даже назвал ее gamine[4]. Кэти была правдива, ибо у нее начисто отсутствовало воображение, а вот Элси оказалась немыслимой лгунишкой: ей ничего не стоило убедить кого угодно, что она дочь отставного бригадного генерала и он позволил ей зарабатывать «на булавки». Элси от природы была хитра и находчива. Воскресными вечерами, выйдя из церкви в поисках развлечений, почти все Кэтины подружки прогуливались по дороге, идущей из Бринарона в Кросс-Хэндс, Элси же брала у кого-нибудь машину и, делая вид, будто у нее какая-то поломка, останавливалась как раз в тот час и в том месте, где на выручку ей мог прийти кто-нибудь из высших служащих «Металла», проезжавших здесь в своих роскошных «бентли». Уловка эта помогла ей выйти замуж за молодого, подающего надежды начальника инструментального цеха.

Кэти позвонила по телефону, отозвался женский голос, бесстрастный и отрешенный, точно автомат.

— Здравствуй, Элси. Это Элси, да?

— Говорит Ева Маршалл.

И Кэти вспомнила: незадолго до того, как они разъехались, Элси сменила имя на Еву.

— Ева, это Кэти. Кэти Оуэн. Ты меня помнишь?

— Кэти… какой приятный сюрприз. Как живешь, Кэти? Как дела?

— Да так, ничего. Все как всегда. Приехала на денек в город и вот решила тебе позвонить.

— Я очень рада, Кэти. А то от тебя сто лет ни слуху ни духу. Я уж думала, где ты и что с тобой.

Все слова Элси произносила теперь строго на английский лад, а не так, как принято в Уэльсе, и от этого ее голос трудно было узнать.

— По правде сказать, я несколько раз тебе звонила, да всегда то телефон занят, то еще что-нибудь.

— Да, ужасно неприятно. Мне все говорят, что до меня не дозвонишься. То Генри разговаривает по делам, то Ненни — со своими мальчишками, то одно, то другое. Теперь, знаешь, ухаживают все больше по телефону.

— Так у тебя уже дети, Ева? Я и не знала. Как славно!

— Двое сорванцов. Четыре года и два. Мальчик и девочка. А у тебя?

— Нет, пока никого. Как бы не сглазить…

— Счастливая. А я иногда чувствую себя старухой.

— Это не из-за детей, Ева… просто время летит. С тех пор как мы с тобой жили над булочной, кажется, сто лет прошло, правда?

— Целая вечность. Много воды утекло.

— Хорошее было время, правда, Ева? Я часто его вспоминаю.

— Чудное.

— Жалко, что нельзя навсегда остаться молодой.

— Вот я и говорю, надо бы родиться старой, а потом с каждым годом молодеть.

— Вот бы хорошо, а?

— А знаешь, Кэти, когда становишься старше, это тоже неплохо. Разные обязанности — это даже интересно.

— А помнишь, Ева, мы были на вечеринке у Мэри и Стива и там полно было этих… чокнутых, Мэри тогда еще напилась, и мы посадили ее в ванну? А потом Дики Дарк уговорил нас прокатиться на его «крайслере» в Эберистуит, и с нами был тот цветной парнишка, помнишь?

— Вряд ли я была на этой вечеринке. По крайней мере не помню.

— Но Дики Дарка-то ты помнишь? Неужели забыла Дики Дарка?

— Что-то припоминаю… только смутно. Имя как будто знакомое.

г — А мне казалось, ты была к нему неравнодушна, Ева.

— Столько знакомых, Кэти. Всех не упомнишь.

— Это да. Что верно, то верно. Тогда ты, пожалуй, позабыла и…

— Знаешь, у меня сейчас все немножко перепуталось. Память, к сожалению, никудышная. Много воды утекло с тех пор. И потом, семья, дети, всякие светские обязанности, то одно, то другое, прямо с мыслями собраться некогда.

— Слушай, Ева, я бы так рада с тобой повидаться. Правда. Как бы хорошо, ведь столько лет прошло.

— Да, хорошо бы, Кэти… Вот что, давай как-нибудь встретимся где-нибудь и посидим за стаканчиком.

— Я бы с радостью, Ева.

— Только, видишь ли, эта неделя у меня пропащая. Каждый день по гостям, скучища, но надо, а вот на той неделе я, кажется, могу в любой день… Вот что, в четверг Генри не будет, я останусь одна. Давай встретимся, пообедаем и сходим в кино. Что ты на это скажешь?

— Чудесно.

— Погоди-ка… что же это я? В четверг мне торговать шляпами на благотворительном базаре. Может, тогда в следующий четверг?

— Я все время свободна. В следующий четверг тоже хорошо.

— Замечательно.

— Хорошо.

— Просто великолепно. А сейчас я лечу, Кэти. Машину Генри мы поставили на профилактику, и я, понимаешь, обещала заехать за ним на своей машине в его контору на руднике.

— Тогда пока, Ева, до следующего четверга.

— Пока, Кэти. Очень будет хорошо тебя повидать.

Отчаявшись найти в золе старой дружбы хоть искорку тепла, Кэти прямиком отправилась в «Дракон» и спросила Виктора — он стал теперь управляющим и редко показывался на глаза посетителям. Кажется, только вчера появился он здесь, едва окончив коммерческий колледж, сразу же стал помощником администратора, и успех этот приучил его скрывать мальчишескую физиономию с дерзкой мальчишеской ухмылкой под маской осторожного недоверия.

— Виктор, — сказала Кэти, — я скажу тебе все как есть, выложу все свои карты. Я поссорилась с мужем и ушла. Первые несколько дней у меня не будет, наверно, ни гроша, пока не подыщу себе какой-нибудь работы. Но мне нужно где-то ночевать.

Она ждала, что он скажет, пытаясь угадать, что скрывается за этой невозмутимой маской, но Виктор теперь привык слушать, а говорить — лишь когда сочтет нужным. Он вывел ее из своего кабинета, прошел к конторке администратора и взял ключ.

— У тебя все при себе? — спросил он Кэти.

Она кивнула.

Виктор поднялся с ней на лифте на пятый этаж, они прошли коридором, в конце его поднялись по узкой лесенке и остановились у низкой двери под крутым скатом крыши. Виктор отпер дверь, кивком предложил Кэти войти и, пригнув голову, шагнул за ней.

Кэти очутилась в темной, без окон каморке, где пахло линолеумом и изъеденной древоточцем мебелью.

— Здесь спит одна из горничных, — сказал Виктор. — У нее заболела мать, и она уехала дня на три. Можешь здесь жить до ее возвращения. Годится?

— Ты даже не знаешь, как я тебе благодарна, — сказала Кэти.

Она ждала, что он сейчас уйдет.

— Ты, наверно, будешь лучше себя чувствовать, если сможешь за это отработать, — сказал он. — Хочешь помочь на кухне?

— Конечно, — сказала она. — Только я не мастерица стряпать… разве что-нибудь попроще…

— Стряпать не придется, — возразил Виктор. — Только мыть посуду. После обеда и после ужина. Часа четыре, и все.

— Понимаю, — сказала Кэти.

Он посмотрел на часы.

— Уже восемь. Сейчас и начинай.

10

Из темной пропасти Брона вынесло на гребень новой волны, и теперь он был во власти неистовой, бьющей ключом беспричинной радости.

Он быстро обошел всю ферму — если только правильно определил ее границы, — и ни болота, ни пропитанные водой поля, ни папоротник, ни можжевельник, ни обнаженные, размытые склоны не омрачали его надежд. Среди бесчисленных книг, прочитанных в Хэйхерсте, одна была посвящена научному ведению фермерского хозяйства, и Брон перечел ее дважды — не для каких-либо практических целей, а так, как читают учебник высшей математики, просто из желания приобщиться к серьезным задачам. Теперь ему уже виделось, как на голой вершине Пен-Гофа при содействии Комиссии по охране лесов вырастают молодые сосны, а склоны его удобрены и сплошь распаханы. Потом надо по всем правилам осушить землю; застоявшиеся поверхностные и болотные воды будут отведены, и вот уже среди здешних мхов радостно зазеленеют хлеба. Дальше следует принять все необходимые меры, чтобы обуздать реку, и тогда костлявых горных овец, единственную породу, сумевшую прижиться в здешнем убожестве, можно будет заменить мясистыми и тонкорунными, которые станут щедро плодиться в новых условиях. И еще одна картина представлялась Брону: все прочие фермеры, вдохновленные примером Оуэнов, пойдут по их стопам, хозяйства их станут процветать, и найдутся деньги, чтобы по всей кросс-хэндской долине расчистить старые, засыпанные шлаком пустыри и тем самым положить начало золотому веку в местном сельском хозяйстве.

Брон без размышлений принял установившийся в доме новый ритм жизни. Казалось, заведенный порядок нарушился раз и навсегда, но его это ничуть не удивило. Он давно уже привык не искать причин необъяснимых на первый взгляд действий и поступков. Механизм забвения был у него не тот, что у вполне нормальных людей. Архивы нормального мозга навечно сохраняются в подсознании. А у Брона жизненный опыт подчас не откладывался ни в сознании, ни в подсознании. Он был точно слепой по сравнению со зрячим, который и закрыв глаза все же видит тьму. Брон не видел тьмы, он не видел ничего. И полное забвение каких-то кусков пережитого было для него естественно. Он был точно сновидец, не способный усомниться в случайных, не связанных меж собой обрывках сновидений. Даллас спросил его однажды, не кажется ли ему иной раз, что люди ведут себя странно и нелогично, и он ответил — да, бывает. Человек, который сегодня был ему другом, назавтра, непонятно почему, становится врагом. Наш мир в какой-то мере безумен. И Брон делал на это скидку. Вот сейчас, например, ему казалось странным необъяснимое отсутствие Кэти, когда Ивен неизвестно чем болен и лежит один, без всякого ухода. И почему он лежит в чулане? Это тоже совершенно непонятно. В то первое утро Брон трижды стучался в дверь чулана, но Ивен не отозвался. И Брон больше не стучал.

Среди дня во двор фермы въехала полицейская машина — явился сержант из Суонси. У него были новые вопросы к Брону по поводу помятого «ягуара», и, отказавшись от предложенного ему чая, он тотчас приступил к делу.

— В Суонси вы заявили, что всю вторую половину интересующего нас дня провели в кино «Ритц». Полагаю, вы помните названия фильмов?

— К сожалению, нет.

— Там шел основной фильм, короткометражка и кинохроника, — сказал сержант. — Что-то из всего этого вы должны были видеть дважды.

— Наверно.

— Кто же в них участвовал? Вы должны помнить хотя бы двух-трех актеров.

— Нет, не помню.

— Что вы видели — комедию или ковбойский фильм? Английский, американский? Где происходило действие? Если вы провели в кино пять часов, должны же вы были что-нибудь запомнить!

— Понимаете, я пошел в кино, потому что лил дождь и мне некуда было деваться, — сказал Брон. — Наверно, я сразу как сел, так и уснул. Кино наводит на меня скуку.

— Здорово же, видно, вы разоспались, — грубо сказал сержант. — Что-то это непохоже на правду.

— Разве? Мне очень жаль, но так оно и было.

Сержанту явно не хотелось уезжать. Он принялся листать свой блокнот.

— Ваш брат, мистер Ивен Оуэн, дома?

— Он нездоров, лежит.

— А миссис Оуэн?

— Ее нет дома.

— А когда она вернется, не знаете?

— К сожалению, не знаю.

— Это теперь будет ваше постоянное местожительство?

— Да, я уже вам говорил.

— Род занятий в настоящее время?

— Фермер, — весело ответил Брон. — Буду вместе с братом хозяйничать здесь на ферме.

Ни слова больше не сказав, сержант спрятал блокнот и вышел. Слышно было, как он отъехал. Теперь Брону захотелось есть. Но в доме было хоть шаром покати, и он решил пойти в «Привет», съесть сандвич и выпить стакан пива.

За стойкой стоял Оукс; при виде Брона он немного пригнулся, как боксер, готовый встретить удар, и помрачнел. Уэнди не было в зале. Оукс что-то угрюмо пробормотал в ответ на Броново «доброе утро», не глядя на него, подал все, что тот заказал, и сразу же отошел. Уэнди уехала за покупками, должна была вернуться примерно через полчаса, и Оукс надеялся, что к этому времени Брон уже уйдет. Имя Брона всплыло во время неистовой ссоры, которая разыгралась у него накануне вечером с Уэнди.

«Если он пригласит меня погулять, — заявила тогда Уэнди, — я пойду, черт побери. Почему бы мне и не пойти? Нет у тебя на меня никаких прав!»

Оукс ушел в свою комнату, сердито захлопнул какие-то дверцы, с шумом выдвинул ящики стола, сорвал листок календаря, смял в комок, швырнул за окно и в сердцах сплюнул. Потом вернулся, схватил стакан и стал свирепо его протирать под самым носом у Брона.

Брон взял пиво и сандвичи и отошел к другому концу стойки, там к нему подсел коротышка фермер, которого тогда у него на глазах свалил битник, и Брон поделился с ним своими видами на будущее «Новой мельницы».

— Заманчиво, что и говорить, — сказал фермер. — И денежки для этого вы, конечно, уже добыли. Тысчонок десять для начала, не меньше?

— То-то и беда, — сказал Брон. — Нужны средства. А Ивен говорит, банки сейчас ни гроша не дадут.

— Так вам надо бы обратиться в городскую казну. У них такая система: купят у вас ферму и вам же сдадут ее в аренду. Отвалят вам деньжат за ваше хозяйство, а потом сдадут в долгосрочную аренду. На эти деньги можно прикупить землю и машины. А так уж больно маленькое у вас хозяйство. В наших краях все фермы больно маленькие. Хозяйство должно быть втрое больше, тогда оно окупится.

Брон согласился. Если верить учебнику, от хозяйства меньше двухсот акров толку не жди.

— А вы им позвоните, вас от этого не убудет. Телефон ихний в книжке. Можете сослаться на меня, если хотите. Биллингз моя фамилия. Я и сам хочу к ним обратиться, если, конечно, в цене сойдемся.

— Так и сделаю, — сказал Брон. — Позвоню.

Бринаронский автобус остановился у бара, из него вышла Уэнди и юркнула в дом с черного хода, надеясь избежать встречи с Оуксом, пока она еще не припрятала своих покупок. Но Оукс услыхал за окном знакомый визг тормозов, скрип шин, а затем тяжкий вдох автоматически закрывающихся дверей, все бросил и кинулся вон из бара, чтобы ее перехватить.

— Вернулась, значит.

— Вернулась, — сказала Уэнди. Руки у нее были заняты пакетами и свертками.

— Ты не спешила. Я ждал тебя с одиннадцатичасовым.

— Дел было по горло.

— Видала кого знакомого? — не удержался от вопроса Оукс.

Она поджала губы, загадочно на него поглядела и покачала головой.

— Чего накупила?

— Много чего. И платье тоже.

— За этот месяц третье, так, что ли?

— Сейчас весенняя распродажа, — ответила Уэнди. — Теперь только и покупать задешево. Я ведь о твоем кармане забочусь.

Оукс насмешливо кивнул:

— Как же, как же.

— Многие женщины дождутся, пока платье позарез нужно, тогда уж и покупают. А по-моему, это глупость. Я покупаю, когда цены дешевые, все равно когда-нибудь понадобится. Ясно, это умней.

— Еще бы, — сказал Оукс.

Уэнди прошла в комнату за баром, отложила покупки, небрежно кинула пальто на спинку стула, стала перед зеркалом, поправила прическу и принялась подмазывать губы. Оукс остановился между нею и дверью, ведущей в бар.

— Я поглядел, ни одна постель сегодня не застелена, — сказал он. Он решил нипочем не горячиться, но при этом дать ей ясно понять, как он относится к тому, что она пренебрегает своими обязанностями.

— Это забота миссис Паф.

— Миссис Паф нынче выходная. Мы с тобой уговаривались, что в ее выходной ты будешь ее подменять.

Уэнди подкрашивала веки.

— А кому они нужны до вечера, эти постели.

— Не годится, чтоб они стояли незастеленные, — сказал Оукс. — В такую комнату и заходить противно. Постояльцы вправе требовать, чтобы комната была прибрана не позднее десяти. Охота им до обеда сидеть в свинюшнике.

— Неохота сидеть в комнате, пусть идут гулять.

— Не зубоскаль ты, сделай милость. Мне и самому противно заходить в комнату, когда среди дня постель не застелена. Даже тошно становится.

— Да ладно, хватит тебе, — сказала Уэнди. И вдела в уши безвкусные, кричащие серьги. — Хороши? — спросила она.

— Глядеть страшно.

— Извините, если не угодила. Последний крик моды.

— Ты бы поменьше модничала, а побольше думала о деле… Опостылел мне весь этот беспорядок, вот что я тебе скажу.

— Коли так, сам бы и занялся.

— И займусь, — сказал Оукс. — Вот увидишь.

— Ты опять? Опять за свое? Ну, чего теперь надумал? — Уэнди видела, что Оукс по обыкновению себя распаляет. А она любила эти стычки, если, конечно, они не заходили слишком далеко. Чутье ей подсказывало, что они ослабляют его и усиливают ее власть над ним.

— Для начала я нынче утром сам пригляжу за баром. А надо будет, и вечером тоже, и завтра. Так что придется тебе прибрать в доме, нечем будет отговариваться.

— Я не нанималась мыть полы.

— А ты и не моешь.

— Все равно, выходит, я уборщица.

Оукс напыжился, вид у него был самый непреклонный. Пришло время объясниться начистоту. Сейчас должно решиться — быть Уэнди и впредь служанкой или она станет госпожой.

— Будь любезна делать, что я говорю, — сказал Оукс. — Сказано, поди наверх и принимайся за работу, тебе за это деньги плачены. Иди, сделай милость.

Она попыталась проскользнуть мимо него в бар, но успела лишь заглянуть туда через застекленную до половины дверь — Оукс схватил ее, оттащил назад, на середину комнаты, сунул ей в руки все пакеты и свертки и вытолкал через другую дверь.

— И не показывайся внизу, пока не приведешь дом в порядок! — крикнул он ей вслед.

Победа, подумал он. И ему захотелось выпить. Он вернулся в бар и наскоро опрокинул двойную порцию виски. В дальнем конце стойки Брон с Биллингзом толковали о денежных делах, стаканы у них были еще не допиты. Оукс вернулся в свою комнату, он остывал после вспышки, а заодно стало убывать и довольство собой.

Почему это Уэнди ни капельки не сопротивлялась, когда он вытолкал ее из комнаты? Почему она убежала на своих каблучках по коридору, поднялась по лестнице и не только не стала с ним спорить, но даже не попыталась вернуться? А вдруг он перегнул палку? — мелькнула тревожная мысль. Может, она потихоньку пошла наверх, чтоб собрать свои пожитки и уйти — она ведь сколько раз грозилась… Оукс знал, что в Бринароне она мигом найдет себе работу. А он всем нутром был привязан к ней и знал, что мучительную связь эту порвать не в силах. За последние три месяца он удвоил ей жалованье, целое состояние потратил на ее наряды. Но ей все мало. Подавай ей обручальное кольцо. Стоит ей вырваться из дому, и она, конечно, его обманывает, а попытки следить за каждым ее шагом сделали его посмешищем всего Кросс-Хэндса.

— Черт с ней, — пробормотал он, сжав кулаки. — Хочет уходить — пускай уходит. — Но нет, он знал, что сейчас пойдет к ней наверх и постарается ее урезонить, а не поможет, так и прощенья попросит. «Послушай, Уэнди, — скажет он. — Что ж это от тебя ничего не допросишься, не на колени же перед тобой всякий раз становиться, черт возьми. Это ж просто курам на смех».

Дверь отворилась, и горькие мысли его оборвались. Оукс поднял голову — легкой походкой к нему шла Уэнди в новом платье и улыбалась как ни в чем не бывало. Серьги она сняла. Он облегченно вздохнул, даже слезы навернулись на глаза. Хоть раз она решила простить его, не насладившись его унижением. Уэнди, ни слова не говоря, обошла его и вышла в бар. Брон посмотрел на нее, не веря своим глазам. Очень она была хороша. Просто красотка.

Уэнди через стойку протянула Брону руку, и он сжал ее маленькие пухлые пальцы.

— Привет, незнакомец, — сказала Уэнди.

Когда в воскресенье утром Брон спустился вниз, он с облегчением увидел, что Кэти вернулась, но странная холодность, с какой она его встретила, привела его в уныние. Он пошел к себе в спальню за букетиком гвоздик, которые купил для нее в Бринароне.

— От цветов в доме станет повеселее.

Но, к его огорчению, она ничуть не обрадовалась, совсем не заметно было, что ей это приятно. Взяла цветы, пробормотала что-то и положила их на буфет.

Машинально она приготовила ему завтрак — стоило ей очутиться дома, и она но привычке принялась хозяйничать. Так оно и пойдет одно за другим, и, хотя она еще не понимала этого, повседневные хлопоты помогут ей успокоиться. Она пошла в кухню, поставила чайник на огонь, плотнее прикрыла окно, чтоб не заливал дождь, и вернулась к Брону. Ей надо было поговорить с ним, но она не знала, с чего начать. Она стояла, глядя на него сверху вниз, уже не в первый раз отметила, что он хорош собой, и это ее рассердило. Он поднял глаза.

— А сама не будешь завтракать?

Она помотала головой.

— Не голодная?

— Не хочется.

Она села и, отвернувшись, принялась смотреть в окно, и теперь перемена в ней, которую Брон поначалу приписал игре света, стала заметнее. Лицо ее словно бы распухло, глаза казались меньше. И какая-то она угловатая. Будто похудела.

— Ты как себя чувствуешь, Кэти? Вид у тебя больной. Что-нибудь неладно?

— Ничего я не больна. — Неприязнь к нему обратилась в бешенство. Как он смеет так притворяться?

Брон отодвинул тарелку.

— А где Ивен?

— Наверно, пошел в церковь.

— Ну, хоть поднялся. И то хорошо. Он совсем поправился?

— Вроде да.

— Кэти, я тут чего-то не пойму. Вот, к примеру, этот разговор о сердечном приступе. Мне что-то стало казаться, уж не избегает ли он меня.

Он помолчал, ожидая, что она что-нибудь возразит, потом снова заговорил:

— Если я не ошибаюсь и он правда не хочет меня видеть, тогда почему? Я думал, думал, ни до чего не додумался, разве что эта несчастная машина виновата. Может так быть?

— Да, из-за машины он, пожалуй, расстроился.

— Это я могу понять. Еще бы не расстроиться. Я свалился ему как снег на голову, и сразу пошли неприятности — полиция ездит, а теперь еще суд будет. В этих краях все друг у друга на виду. Наверно, здесь теперь только и разговору что обо мне. В Морфе было так же. Всегда так бывало. Кто его знает, почему, ведь я так стараюсь жить тихо-мирно.

На минуту он вновь очутился в Морфе — все вдруг почему-то смотрят на него молча и враждебно, и классный наставник, бледный как полотно, ведет его домой, и мать встречает его слезами и упреками.

— Я как магнит какой-то, всякая беда ко мне липнет. Кто угодно может годами водить машину, и у него не подумают спросить права. А я только поехал — и сразу кто-то налетел на меня и полиция обвиняет меня в семи смертных грехах.

Теперь — и молчание Кэти подтверждало это — Брон был уже совершенно уверен, что расстроил Ивена, но чем больше он думал, тем невероятней казалось, что во всем виновата история с машиной.

— Нет, — сказал он. — Тут дело не в машине. Чтобы из-за такой ерунды… не может этого быть. А, вот оно что, ясно!

Кэти в тревоге ждала, что же он теперь скажет.

— И как мне раньше не пришло в голову. Это все его затея, чтобы я стал совладельцем фермы. Просто он испугался, и я нисколько его не осуждаю. Ну что ж, если он передумал, настаивать я уж никак не собираюсь. Скажи честно, Кэти, он передумал брать меня в совладельцы — все дело в этом, да?

— Мне он ничего такого не говорил, — сказала Кэти.

— И, наверно, не скажет. Никому не признается. Раз уж он предложил, он от своего слова не отступит. Ничего, скоро узнаем. Как только он придет, я спрошу его напрямик. Если он не против, чтоб я здесь остался, буду только рад работать у вас на ферме за жалованье. А не захочет — уеду и подыщу себе другую работу. Прямо так ему и скажу. Послушай, скажу, давай забудем про это совместное владение. Ты не думай, я очень благодарен, что ты такое предложил, но просто это ни к чему. Правильно я придумал, как по-твоему?

Кэти упустила подходящую минуту, чтобы сказать ему то, что хотела, и теперь у нее уже не хватило мужества.

— Не знаю, — ответила она. — Право, не знаю.

Эта прелюдия омрачила даже радость предстоящей встречи с Уэнди, и по дороге в «Привет» Брону вдруг остро захотелось обратно в Хэйхерст: там за него решали другие, там было точно известно, как себя вести, как с кем держаться, и главное — там был Даллас, наставник и доброжелатель, с которым он отваживался пускаться в путь по лабиринтам подсознания.

Брон шел своей дорогой, и, знай Даллас, как живет его подопечный, он покачал бы головой, разочарованный и встревоженный, — видно, Брон не умел обойти ухабы стороной. Вне стен Хэйхерста Брону все время чудилось, словно он в любой час может снова стать опасным для общества. В Хэйхерсте он был членом общины, где всех свела и сравняла одна и та же беда. На свободе же он всюду не к месту. Ну и понятно, даже не зная, что он бывший заключенный, — он ведь не совершил ничего такого, из-за чего полиция могла бы заинтересоваться его прошлым, — его сразу же взяли на заметку.

Даллас отчасти предвидел это, предостерегал его, что приверженность к тюремному укладу чревата опасностями, и объяснял, что вспышки непокорства были рождены в глубинах подсознания, вызваны страхом, как бы ему не скостили срок и не выпустили раньше.

«Я понимаю, — говорил Даллас, — вы, вероятно, впервые в жизни обрели душевный покой. Но не оставаться же вам здесь вечно».

«Мне кажется, Оуэн очень одинок, — записал для себя Даллас. — Он жаждет быть среди людей, жаждет их одобрения и, когда одобрения не встречает, чувствует себя глубоко уязвленным. Заключенные, как правило, относятся к нему хорошо, так как он изо всех сил старается быть им полезным и благодаря полученному в юности образованию ему это в какой-то мере удается. Предпочитает сближаться с теми заключенными, у которых ярче выражена психическая неполноценность. Способен к состраданию. По-видимому, ему необходимо чувствовать, что есть люди, чье состояние хуже его собственного. Нормальная жизнь постепенно сведет на нет целительное действие подобного окружения».

«А женитьба не выход для таких вот одиноких натур?» — спросил однажды Далласа его коллега.

Даллас в этом сомневался.

«Оуэн вполне способен сойтись с проституткой и будет с ней мягок и добр. При всякого рода психопатических синдромах люди его склада часто так поступают. Просто уму непостижимо, как такой человек ухитряется увидеть в своей подружке личность, прямо противоположную той, какова она на самом деле. Чистейшая идеализация. Все недостатки в их представлении оборачиваются достоинствами. У меня был пациент-шизофреник, художник, до того сидевший в тюрьме. Он писал только проститутку — свою подругу жизни — и всегда в образе мадонны».

«И женщина платит тем же?»

«Вы хотите сказать, отвечает ли взаимностью? Нечасто, разве что и она тоже душевно больна. Просто диву даешься, скольких преступников выдают полиции именно их подружки. У мужчины и женщины совершенно разная направленность поведения. Мужчина жаждет искупления, пытается заключить мир с обществом через женщину, и она становится для него первым человеком в мире. Своим антиобщественным чувствам он дает выход по иным руслам, к которым она не имеет никакого касательства. Женщина же стремится отомстить обществу и не только вымещает все на полюбившем ее мужчине, но зачастую прямо способствует его гибели. Наказывая его за любовь, она сводит счеты с обществом».

Она словно прелестный зверек, попавший в капкан, подумал Брон. Она — жертва, мишень для соленых шуток этих угрюмых, богобоязненных фермеров и раба исступленной ревности Оукса. Брон сразу почувствовал, что между ними с первого взгляда вспыхнула искра понимания и сродства. И еще ему почудилось, будто в ту минуту в глазах ее он прочел мольбу вызволить ее отсюда. Но как? Впервые в жизни почувствовал он, что лишен могущества, которым наделяет собственность, и нет у него будущего, которое он мог бы с кем-то разделить.

Было воскресенье, и считалось, что бар закрыт, но сладкая возможность преступить закон привлекла сюда сегодня еще больше народу, чем в будни, и Брон с черного хода последовал за другими. Едва он вошел, Уэнди почувствовала, словно между ними пробежал электрический ток. Она вышла из-за стойки, и они отошли в угол. Как хотелось ему ее обнять! Она улцбалась, и, казалось, глаза у нее повлажнели. С минуту они стояли молча.

— Уехал? — спросил наконец Брон.

— До завтрашнего вечера. Я совсем одна.

— Где увидимся? Здесь?

— Нет, не здесь. Потом скажу почему. Встретимся, когда закрою бар, в половине одиннадцатого. Жди меня на дороге у водокачки. Можем куда-нибудь съездить на машине.

— На машине? — встревоженно переспросил Брон.

— Да, — сказала она. — Если повезет, будет светло, сейчас ведь полнолуние. Разве только нагонит тучи.

11

Брон с самого утра старался не показываться Кэти на глаза, и, только когда в окне ее спальни зажегся свет и он понял, что она собралась спать, он тихонько пробрался к гаражу, где стоял «остин», и отпер его. Проверив, достаточно ли бензина, и осмотрев покрышки, он включил и тотчас выключил зажигание. Хорошо, что Ивен еще не возвращался. У Брона язык бы не повернулся сказать брату, что он опять поедет на машине, не имея прав. Надо будет вести ее как можно осторожней и далеко не уезжать — заехать за Уэнди к водокачке, потом найти какой-нибудь укромный уголок поблизости и там остановиться. Поразмыслив, он решил привести себя в порядок и сразу же ехать к месту встречи, пусть даже придется ждать там целый час.

Он вымылся и едва успел взяться за бритву, как погас свет. На «Новой мельнице» это случалось нередко, но на сей раз света не было долгих полчаса, и, только когда он снова загорелся, Брон смог достать свежее белье и рубашку. В окне за стремительно бегущими облаками то вспыхивала, то меркла луна, словно и она тоже подключена была к ненадежной электрической станции «Металла». В кои-то веки ночь, кажется, выдалась погожая. Зря он все-таки не уговорил Уэнди обойтись без машины. На него вдруг напал суеверный страх — как бы не навлечь на себя беду.

Еще одеваясь, он услыхал внизу какое-то движение. В трубах зашумела вода — кто-то открыл кран. Из кухни доносились негромкие звуки. Это могло означать только одно: вернулся Ивен. Брон взглянул на часы — до встречи у водокачки остается двадцать минут. Как же быть? Он спустится вниз и посмотрит, чем там пахнет, и, если, как он опасается, Ивен будет не слишком приветлив, он сразу же отправится пешком, чтобы не опоздать.

Брон надел куртку, наскоро провел по волосам гребенкой и спустился вниз. В общей комнате горел свет, дверь во двор открыта настежь. И тишина. Брон остановился, прислушался. Прошла минута, и из-за кухонной двери снова донеслись звуки — там что-то чистили жесткой щеткой. Брон повернул ручку, осторожно отворил дверь кухни. Ивен стоял там — спиной к двери, в одном белье, он склонился над кухонным столом, на котором были разложены брюки. Когда Брон вошел, он собирался обмакнуть щетку в тазик с водой.

— Ивен, — позвал Брон. И с улыбкой шагнул было к нему, но сразу остановился: спрятав руки за спину, Ивен круто обернулся. Брону стало страшно. Ивен сошел с ума, подумал он. В лице брата ни кровинки — восковое, глянцевое лицо трупа. Нос заострился, точно клюв, рот как щель, губ не видно, в углах собрались восковые складки. Позади него с потолка свешивалась тусклая лампочка без колпака, и глаза его совсем утонули в тени глубоких, будто у черепа, глазниц. Ноги босы и в грязи.

— Ивен! Что случилось? Где ты пропадал?

Только что на столе, за тазиком, стоял электрический фонарь в виде длинной металлической трубки и вдруг исчез. Озадаченный Брон снова неуверенно шагнул к Ивену, и тут Ивен взмахнул заведенной за спину рукой. Что-то мелькнуло над левым глазом Брона, треснуло, точно яйцо, он вдохнул воду и на миг захлебнулся. В провале рта у Ивена блеснули зубы. Рука с фонарем снова взметнулась — Брон отдернул голову, и тяжелый удар пришелся в плечо. До сих пор Брон был скован изумлением, но вот Ивен снова замахнулся, на нижней губе у него вскипела слюна, рыбьи глазки выкатились из темных глазниц — и Брон очнулся, схватил его за руку, выкрутил ее, рывком завернул за спину. Хилое, почти невесомое тело Ивена повернулось, ноги подломились. Между братьями очутился угол стола, и, когда Ивен, падая, ударился о него лицом, Брон услышал, как что-то хряснуло.

Ивен лежал на полу, точно тряпичная кукла, — длинные тощие ноги в перепачканных кальсонах подергивались, как у лягушки, голова откинулась вбок под каким-то немыслимым углом, на переносице наливалась кровью ссадина, из ноздри на желтый воск верхней губы струйкой бежала кровь, затекала в угол рта и вновь сползала по щеке. Дышал он тяжело, прерывисто, хрипло.

Гнев Брона угас. Ему стало жаль Ивена. И он не на шутку встревожился. При больном сердце такое опасно. Он подошел к раковине, налил в чашку воды и сбрызнул Ивену лицо. Ивен тотчас заскреб по полу ногами и руками, точно пытался подняться со льда. Наконец перевернулся, стал на колени. Брон обхватил его за плечи, хотел помочь, но Ивен оттолкнул его руку.

— Ивен, дружище, сядь, приди немного в себя. Ты болен.

Ивен отмахнулся. Его качало и шатало, вот-вот снова упадет, Брон не спускал с него глаз, готовый кинуться и поддержать его. Но Ивен вдруг рванулся к черному ходу и, прежде чем Брон успел его схватить, распахнул дверь и исчез во тьме.

Брон с минуту постоял на пороге, вглядываясь в пляшущие по двору пятна теней и лунного света. Ивен как в воду канул. Брон вернулся в кухню, постоял в раздумье, понурив голову. На линолеуме появились два алых пятнышка, от них разбегались острые лучики брызг. Брон потрогал рукою бровь, посмотрел на пальцы — они были в крови. В зеркале он увидел, что бровь рассечена, и не успел он промокнуть ее носовым платком, как рана снова налилась кровью. Надо поскорей заклеить, подумал он. Ведь через пять минут встреча с Уэнди.

И тут — не впервые с тех пор, как он поселился на «Новой мельнице», — ему вдруг почудилось, что за ним кто-то следит. Уголком глаза он уловил за раскрытой дверью общей комнаты мимолетное движение. Прижав к брови платок, он подошел к двери, распахнул ее пошире, но никого не увидел. И скрип шагов обернулся ветром, что рвал и терзал отодранный край толя на крыше сарая. Померещилось, подумал Брон, просто я не в себе.

Теперь он уже рад был бы отложить встречу с Уэнди. Грудь рубашки забрызгана кровью, а переодеться некогда. Он только и успеет, что обтереть лицо мокрым полотенцем, вывести машину из сарая и домчаться к ней.

Когда на следующее утро Кэти спустилась на кухню, Брон сидел за столом и на блюдце перед ним стояла пустая чашка. Он сосредоточенно пристраивал чайную ложку, точно коромысло, на край чашки. Кэти сразу бросилось в глаза, что бровь у него заклеена пластырем, грудь рубашки вымазана и он не брит. Наверно, его не было всю ночь, решила она, и он только что вернулся. А в доме как-то непривычно, какое-то беспокойство разлито в воздухе. Ах вот оно что — тишина. Она еще не привыкла, что здесь теперь нет часов.

Брон привстал. Улыбка его показалась Кэти неестественной.

— Где Ивен? — спросила она. — Ведь вечером он, кажется, приходил?

— Он уехал в Эберистуит. Первым автобусом. Час назад.

— В Эберистуит? Что это вдруг?

— Как я понимаю, — повидать какого-то мистера Дигби. Насчет денег на постройку церкви.

— В жизни не слыхала ни про какого мистера Дигби, — сказала Кэти. — И что нашей общине нужны еще деньги, тоже в первый раз слышу.

— Так он мне сказал, — ответил Брон.

Она встревожилась, пристально на него посмотрела. Глаза у него прикрыты. Лицо измученное.

— Что у тебя с бровью?

— Это Ивен, — ответил Брон. — Ударил меня фонарем. Надо было зашить, но теперь, наверно, уже поздно.

— Господи, — выдохнула Кэти.

— Такого, как вчера вечером, со мной еще не случалось. Вхожу на кухню, вижу — стоит Ивен в одном белье и чистит свой костюм. Я подошел было, хотел сказать, мол, наконец-то ты вернулся, а он вдруг как даст мне фонарем по голове.

— Я слышала шум, да так испугалась, что не стала спускаться.

— Это еще не все, слушай дальше. Он несколько раз с маху ударил меня, потом я наконец заставил его выпустить из рук фонарь, тогда он выбежал с черного хода, прямо как был, в одном белье, и только его и видели. Точно с ума сошел. Ну я, конечно, решил, что оставаться мне здесь больше нельзя, надо сегодня же уезжать. Но утром он вышел как ни в чем не бывало. О вчерашнем ни слова. Я ему говорю: я подумал и решил, что лучше нам отказаться от этой затеи насчет фермы, а он и слышать не хочет. Пошел, достал подписанное соглашение и тут же мне его отдал.

Что-то тут не то, подумала Кэти. Поди разберись, что у них стряслось, ничего не поймешь.

— Когда же он вернется?

— Он сам толком не знал. Либо завтра, либо послезавтра — как потребует дело.

— Деньги на постройку церкви?.. Как, ты говоришь, зовут этого человека?

— Дигби, — ответил Брон.

— В первый раз слышу. А он мне всегда все говорит. Я должна была бы знать про этого Дигби.

— Ивен пошел к поезду десять десять на Эберистуит, еду, говорит, повидать своего старого друга мистера Дигби. Так и сказал «старого друга», это я хорошо запомнил. Он еще как-то связан с Советом свободных церквей.

— Но почему нашей общине вдруг понадобились деньги на новую церковь, ведь прихожан день ото дня становится меньше?

— Откуда я знаю?

— А чудного ты в нем ничего не заметил?

— Какой-то он был тихий, а в остальном как всегда. Велел заботиться о тебе, пока его не будет. Сказал слово в слово: «Я знаю, Кэти остается в хороших руках».

— И он был просто тихий — и все?

— Тихий, — ответил Брон. — Я бы сказал, подавленный. Да оно и понятно: ведь всего несколько часов назад он ни с того ни с сего огрел меня по лбу.

— А насчет денег ничего не говорил? — спросила Кэти. — В доме нет ни гроша. И по счетам заплатить нечем, и еды купить не на что. Бейнону тоже полторы недели не плачено.

— О деньгах он только одно сказал: что сегодня придет представитель фирмы сельскохозяйственных машин за очередным взносом и чтоб либо ты, либо я — кто окажется дома — попросили его подождать недели две. Сам, мол, уехал отдохнуть.

Кэти покачала головой:

— Быть этого не может.

— Почему?

— Да потому что это все равно что соврать, а он, по-моему, в жизни не врал.

— Когда кредиторы хватают за горло, чего не сделаешь.

— Все равно врать он не стал бы. Уж не повредился ли он в уме? Что на нем было сегодня надето?

— Да что всегда.

— Неужели рабочая одежда?

— Ну да, в чем он все время ходит.

— Ни за что бы он так не сделал. Разве он бы поехал в Эберистуит или еще куда в рабочем? Да ни за что на свете.

Хотя между ней и Ивеном разверзлась пропасть, у Кэти было такое чувство, что само предположение это бросает тень и на нее.

Брон кивнул:

— Верно, это совсем на него не похоже.

— Кстати, — вдруг спросила она каким-то уж слишком ровным голосом, — ты ночью уезжал на машине, да?

— Мне надо было кое с кем повидаться. А что?

— Да нет, ничего.

— Вот что, — сказал Брон. — Хоть я и говорил Ивену, что согласен стать совладельцем фирмы, я потом передумал. Как на это ни посмотри, может, Ивен сейчас и раскаивается и винит себя за то, что вел себя вчера не по-христиански, а все равно в душе он, видно, настроен против меня. Я пока останусь, помогу тебе на ферме, а когда он вернется, надо нам будет подумать, как быть дальше.

12

В пять минут девятого зазвонил телефон, и Джонс, который встал еще на заре и переводил стихи, сейчас же взял трубку.

Звонил Фенн.

— Приятно, что вы уже на ногах в такой час, Эмрис. — По телефону Фенн обычно разговаривал сухо и отрывисто, но сейчас голос у него был довольный: из утренней почты он узнал, что выиграл в лотерею тридцать три фунта.

— Навожу порядок в своих бумагах, — сказал Джонс.

— Только что кто-то позвонил и сообщил, что на «Новой мельнице» ночью совершено убийство, — весело объявил Фенн.

— Опять «Новая мельница»!

— Звонивший, как обычно, не пожелал назваться и повесил трубку. К телефону подходил Прайс, говорит, что тот явно пытался изменить голос. Как мы выяснили, звонили с кросс-хэндской дороги, из автомата, что на повороте к «Новой мельнице». Я этому звонку значения не придаю. Только за последнюю неделю у нас было уже две ложные тревоги. Но вы все-таки туда наведайтесь. — Он помолчал. — Если не выясните ничего определенного, можете не являться с докладом.

Хитрит, подумал Джонс. Значит, письменного доклада ему не нужно. Потрачу целое утро впустую и даже отчитаться будет не в чем. А время потратить придется — с толком или без толку.

— Что ни говори, занятный оборот, — сказал Фенн. — Вы получили копию выписки из дела Брона Оуэна?

— Разумеется.

— Думаю, рано или поздно нам не миновать с ним крупных неприятностей. Неплохое начало положил он на днях в Суонси.

— Не беспокойтесь, я за ним приглядываю, — сказал Джонс.

Сразу же вслед за Фенном позвонил Хьюи Филлипс, сосед Ивена Оуэна, живущий на восточном склоне Пен-Гофа. Это был один из множества разорившихся фермеров, что перестали возделывать неблагодарную почву и жили на арендную плату, сдавая участки дачникам на колесах. Участок Филлипса, расположенный в самой высокой части Пен-Гофа, куда можно было добраться на машине, назывался «Большой телескоп»: в редкие ясные дни отсюда открывался вид на далекий треугольник моря. Участок был самый выигрышный в здешних местах, и, хотя на нем размещалось всего шесть фургонов, он приносил немалый доход, и Филлипс начал уже подниматься по общественной лестнице: был он теперь прихожанином не самой жалкой в Кросс-Хэндсе церкви, известной в округе под названием «Грош на тарелочке», и надеялся возвыситься до Хебронской.

— Уж не знаю, Эмрис, может, вам это и ни к чему, а только у меня на «Большом телескопе» завелся браконьер.

— А на кого он там охотится, Хьюи?

— Силки ставит на открытых местах, уничтожает фазанов.

— Приезжий?

— Да, и как на грех из постоянных. Стивенс его фамилия. Англичанин. Важная шишка на «Металле». Всегдашний мой постоялец, но такого не могу ему спустить. Больно люблю всякую живность. Капканы все за оградой, между моим участком и лесом.

Новость разозлила Джонса. Он знал, что за народ останавливается на «Большом телескопе» — какой-нибудь богатый лавочник из Вулверхемптона или заносчивый владелец фабричонки. Джонс вывел велосипед и отправился прямиком к «Большому телескопу», решив на обратном пути заехать на «Новую мельницу».

Ему были сильно не по вкусу эти кемпинги, и все же он поневоле восхищался деловой хваткой Филлипса. Фермером Филлипс был никудышным, а вот в этом новом предприятии у него оказался редкостный нюх. Он содержал свой участок в наилучшем виде. Засыпал колеи на неширокой дороге, ведущей к «Большому телескопу», обсадил участок живой изгородью, чтобы избавить своих богатых клиентов от тягостного зрелища, которое представляли собой приехавшие отдохнуть бедняки и их фургончики, что лепились на каждой мало-мальски ровной площадке по западному склону Пен-Гофа, до самого подножия.

За участком была густая дубрава; в старину губители пен-гофских лесов не тронули ее, считали, что овчинка выделки не стоит: уж слишком трудно до нее добираться. Здесь чудом сохранились фазаны — дичь, в которой чувствуется что-то орлиное, — они нашли здесь прибежище и ухитрились приспособиться к суровому климату. От лис и одичавших кошек спасались на вершинах деревьев, где и проводили большую часть времени.

Джонс прислонил велосипед к воротам и, прежде чем заняться делом, залюбовался открывшимся перед ним отлично ухоженным участком. В разных концах его далеко друг от друга стояли шесть домов-фургонов — таких больших и роскошных он еще не видывал. Жили пока, видимо, только в одном — возле него стоял виннокрасный «роллс-ройс». Фургон окружала лужайка, а прихотливо вымощенная дорожка, вдоль которой со столбов свешивалась гирлянда фонариков, вела мимо электрической печи с вертелами к уборной с соответственно обозначенными отдельными входами для мужчин и женщин.

Раздумье Джонса прервал слабый стон, донесшийся со стороны леса. Джонс пересек участок, нашел лаз в живой изгороди и пробрался за нее. Перед ним было узкое поле, в дальнем конце которого за невысокой стеной грубой каменной кладки начинался лес. И почти сразу же он увидел фазана — тот припал к земле посреди поля, вытянул шею. Джонс пошел к нему, птица не двигалась и, лишь когда человек наклонился и протянул руку, вдруг тонко закричала и вспорхнула, однако Джонс успел заметить, что одной лапки у нее нет.

Тогда Джонс повернулся и пошел вдоль изгороди в ту сторону, откуда несколько минут назад доносился стон. Вскоре он увидел мертвого фазана в капкане, а вокруг на траве — зерна пшеницы. Неподалеку дожидались добычи еще два капкана, а в третий попался лесной голубь, и им, видно, уже лакомилась кошка. В четвертом оказалась сама кошка — она перестала стонать и всхлипывать, только шипела от страха и злости и изо всех сил старалась выдернуть из капкана переднюю лапу, изорванную так, что виднелась бело-розовая кость.

Джонс оглянулся — чем бы ее прикончить? — но поблизости не было ничего, кроме полусгнившего дубового сука. Он вернулся к фургону, позвонил, и ему открыл человек в халате. Человек этот стоял на верхней ступеньке и сверху вниз глядел на Джонса. Он сразу же прикрыл за собой дверь, и Джонс лишь мельком увидел, что внутри — сплошь шелк и полированное дерево.

— Что вам? — спросил тот.

— Извините за беспокойство, сэр, но тут в капкан попала кошка. Не найдется ли у вас чего-нибудь, чем бы я мог избавить ее от мучений?

Человек был очень высокий, лицо крупное, на щеках синие прожилки, под носом короткие рыжие усики, и смотрел он не на Джонса, а куда-то поверх его головы.

— Погодите, — сказал он.

Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Окно было чуть приоткрыто, из него просачивалась негромкая музыка вместе с запахом жарящегося бекона. Из травы поблизости вспорхнул жаворонок, еще с минуту слышалась незатейливая его песенка. Пробрели две овцы, за ними среди вереска шариками ртути катились ягнята. Джонс уже во второй раз посмотрел на часы, но тут дверь отворилась, и владелец фургона наконец вышел. Теперь он был в офицерской шинели, накинутой на плечи поверх халата, в замшевых сапогах.

— Сюда, — сказал он.

Джонс прошел за ним к «роллс-ройсу». Человек вынул ключ и отпер багажник.

— Вон там, в углу, — сказал он, — сумка с инструментами. В ней молоток. Можете взять.

Джонс нашел сумку, расстегнул ее, вынул молоток, и человек, глядя в сторону, захлопнул багажник.

— Когда сделаете свое дело, положите молоток возле заднего колеса машины.

— Благодарю вас, сэр. Извините, что потревожил.

— Не забудьте вытереть молоток.

Офицер поглядел на небо, презрительно фыркнул, засунул руки в карманы шинели и прошествовал к своему передвижному дому, оставив за собой в застывшем воздухе едва слышный запах одеколона.

Большая, ловкая, совсем обезумевшая кошка отчаянно билась за жизнь, и Джонс, которого одолевала тошнота, прескверно справился с ролью убийцы. Когда все было кончено, он вынул тело из капкана и забросил под куст. Потом пошел дальше вдоль живой изгороди разыскивать остальные капканы. Вглядываясь в заросли ежевики, стараясь не пропустить ни единого капкана, запрятанного среди сухих папоротников и опавших листьев, он увидел что-то блестящее, нагнулся и поднял серебряную зажигалку. Вернулся к фургону, швырнул капканы рядом со своим велосипедом и позвонил в дверь.

На пороге показался высокий офицер. Он поглядел поверх головы Джонса, потом, нахмурясь, взглянул ему в лицо. На сей раз он был в пижамных штанах, вокруг шеи — полотенце, обнаженные плечи и грудь заросли пучками рыжеватых седеющих волос.

— Ну-с?

— Это случайно не ваша, сэр? — Джонс протянул ему зажигалку.

Тот взял ее двумя пальцами, оглядел с одной стороны, с другой. Левую руку сунул под пояс штанов и почесал живот.

— А почему вы так думаете?

— Я подобрал ее вон там, у изгороди. На ней, кажется, какие-то инициалы.

— Представьте, вы не ошиблись. Благодарю. Я уже поставил на ней крест. На днях мы ушли, а дверь не заперли, и кто-то у нас побывал. — По его властному разбойничьему лицу вдруг скользнула хитренькая улыбочка.

— Что же вы нам не заявили, сэр?

Улыбки сразу как не бывало, офицер снова нахмурился.

— Давно убедился, что это пустая трата времени.

— В подобных делах мы все-таки рассчитываем на помощь населения, — сказал Джонс. — Если нам не сообщают о преступлении, мы мало что можем сделать. У нас ведь тогда связаны руки.

— Пожалуйста, не учите меня, констебль.

Джонс с трудом проглотил унижение. Ему был ненавистен этот тип, этот прирожденный повелитель, который, бесстыже почесывая брюхо и даже не удостоив его взглядом, с такой легкостью поставил его на место. Образцовый англичанин, из тех, под чью дудку пляшут все, кто им подвластен, стоит такому слово сказать — и ты превращаешься в ничто, такой и в мятой пижаме — важный барин, а люди вроде Джонса даже во фраке и белом галстуке ухитряются выглядеть деревенщиной; господа эти источают такое могущество, что, когда они останавливают машину, чтобы справиться о дороге, местные полисмены, хоть и терпеть их не могут, помимо воли вытягиваются и отдают им честь.

— Разрешите узнать, сэр, у вас и еще что-нибудь пропало?

— Кое-какие пустяки у жены.

— Не соблаговолите ли их перечислить, сэр?

— Нет, не соблаговолю. Чего ради вам беспокоиться, раз уж я сам не беспокоюсь.

— Вы мистер Стивенс, не так ли? — спросил Джонс.

— Майор Стивенс. И между прочим, член совета графства, о чем, я полагаю, вам полезно узнать.

— Как нам сообщили, тут появился браконьер, который беззаконно расставляет капканы, и предполагалось, что вы не откажетесь нам помочь.

— Кто же это высказал такое предположение?

— Боюсь, я не вправе вам ответить.

— Не вправе? Так вот: тот, кто это предположил, сильно ошибается.

— С тех пор как вы сюда приехали, сэр, вам не случалось видеть или слышать что-нибудь подозрительное?

— Нет, не случалось. Сделайте милость, констебль, избавьте меня от вашего общества.

— По моим сведениям, браконьерством занимается кто-то, кто живет в одном из фургонов на этом участке.

Майор снова устремил взор в небеса и сильнее нахмурился.

— Это что, допрос?

— Не более как обычное расследование, — ответил Джонс. — Насколько я мог заметить, в других фургонах никто еще не живет.

— Что вы хотите этим сказать?

— Предоставляю вам решить самому, сэр.

— Я вынужден просить вас удалиться, да поскорее.

Чуть поодаль от фургона, рядом с печью для сжигания мусора, стояло мусорное ведро; Джонс еще раньше заметил его и теперь подошел и приподнял крышку. Помимо пустых бутылок и консервных банок здесь было полно перьев.

— Я смотрю, у вас нынче к обеду фазан, сэр, — сказал Джонс.

— Вы нарушаете закон, констебль, — сказал майор.

— Я веду обычное расследование, как того требует мой долг, сэр.

— Но вы находитесь на моем участке, а я просил вас уйти. Я арендую участок в тридцать квадратных ярдов, на котором стоит этот фургон. Если я попросил вас покинуть мой участок, а вы все еще здесь, значит, вы нарушаете закон, который касается в том числе и полицейского.

— Раз вы так на это смотрите, сэр, больше нам сейчас говорить не о чем. Мне остается только пойти и доложить начальству.

Джонс направился к велосипеду, и тут майор окликнул его:

— Вы ведь из Кросс-Хэндса?

— Совершенно верно, сэр. Констебль Джонс.

— Прекрасно. Завтра я играю в гольф со старшим констеблем. Не премину сказать о вас словечко-другое.

— Воля ваша, сэр.

Отец Джонса был третьесортный спирит-медиум, и загробный мир в его видениях представал таким жалким, так походил на тупое, безрадостное существование богом забытой уэльской деревушки, что это надолго вселило в мальчика мучительный страх смерти и обесценило в его глазах необъяснимый дар отца. В нем росло отвращение к этой странной способности, которая вроде бы перешла к нему по наследству. Он замечал куда больше, чем ему хотелось, был жертвой изменчивых настроений и предчувствий. Для полисмена все это представляло серьезное неудобство.

Вот и сейчас: он ехал на велосипеде по ухабистой, размытой дождями дороге, что спускалась по южному склону Пен-Гофа, и, едва завидев «Новую мельницу», ощутил в себе нежеланный дар Джонса-старшего. Приземистая, уныло-серая, нескладная постройка эта, казалось, источала едкий дух несчастья и заражала им все окрест. Да здесь все фермы такие, пытался уверить себя Джонс. Здесь не меньше десятка ферм, на которых живут убого, нищенски, лишь тем, что удается взять у горы Пен-Гоф. Пять, шесть, десять поколений вырастали здесь в таких условиях, при которых истинная добродетель оказывалась непозволительной роскошью, а мелкие пороки, такие, как скаредность и толстокожесть, приходилось возводить в добродетели, именуемые бережливостью и стойкостью. Медиум malgré-soi[5]. Джонс ощущал в воздухе этих мест запах злосчастья и тщетности всех усилий, столь же явственный и неистребимый, как запах выгребной ямы. Подъезжая к «Новой мельнице», он старался не замечать взлетевшую сороку — предвестницу беды, и ворону на коньке крыши, и букет цветущего терновника, выставленный в одном из окошек нижнего этажа, словно бы для того, чтобы умилостивить злые силы.

Колеи стали глубже, и он снова слез с велосипеда и обошел пруд. В жидком иле под ветвями плакучей ивы, усыпанной желтыми пушистыми сережками, что-то привлекло его внимание. Из грязи всплыл раздувшийся труп кошки, и в придачу к запаху стоячей воды потянуло падалью.

Джонс вкатил велосипед во двор, стукнул разок в дверь, слегка побарабанил по ящику для писем и не успел еще отнять руку, как дверь отворилась, хотя шагов он перед тем не слышал, и на пороге показалась Кэти.

— Миссис Оуэн?

— Да. Заходите, пожалуйста.

Губы ее при этих словах сложились в подобие улыбки, но глаза из-под опухших, покрасневших век глядели отчужденно. На ней был халатик из плотной дешевой ткани. Волосы ее, неуложенные, впервые за много лет оставленные без ухода, напоминали выцветший нерасчесанный парик. Кажется, только вчера она стояла за прилавком в магазине «Маркс и Спенсер» и он покупал у нее шерстяные с нейлоном носки. Она изменилась до неузнаваемости — и далеко не к лучшему. Уподобилась здешним обитателям, в которых Пен-Гоф задавил душу живую. В предвоенные годы, до того как прекратился экспорт людей из Уэльса в Англию, стоявший на втором месте после экспорта угля, она уехала бы в Лондон и стала бы служанкой либо проституткой. И еще вопрос, жилось ли бы ей хуже, чем сейчас.

— Прошу прощения за беспокойство, миссис Оуэн, — сказал Джонс, — но нынче утром кто-то позвонил по автомату в бринаронский полицейский участок и сообщил, что на «Новой мельнице» что-то стряслось. Мы не очень-то верим таким звонкам, но все-таки должны наведаться, посмотреть, все ли у вас в порядке.

— Нет, у нас ничего не случилось, мистер Джонс. Вы ведь мистер Джонс, да? Но все равно, спасибо, что заехали.

Из кухни вышел Брон.

— Это мистер Джонс, — сказала Кэти. — А это мистер Брон Оуэн, мой деверь.

— Мы уже знакомы, — сказал Джонс.

— Не хотите ли чайку? — предложил Брон.

— Нет, спасибо. Вы очень любезны. Но у меня еще много дел.

С новым интересом и со всей возможной осторожностью Джонс приглядывался к Брону. Когда они встретились в прошлый раз, Брон был просто мелкий нарушитель закона. А теперь он, выходит, опасный преступник. На вид парень тихий. Чуть ли не робкий. Такого трудно представить с револьвером или с ножом.

Джонс увидел в нем себя, только помоложе и покрепче, — молодой человек, на чьем лице обнаружится печать интеллекта, когда волосы поредеют и отступят от лба. Но сейчас он вовсе не отличался привлекательностью, какую разглядел в нем Джонс, — длинная наклейка над левой бровью придавала ему даже некоторую вульгарность. Должно быть, он нравится женщинам: едва он вошел, и в Кэти, и в самой атмосфере комнаты что-то изменилось. Надо думать, она с ним спит.

— Да, пока не забыл, — сказал Джонс, — этот парень, Бейнон, все еще работает у вас?

— Работает, мистер Джонс. Наверно, он сейчас в коровнике. Он вам нужен?

— Пожалуй, нет, миссис Оуэн, большое вам спасибо. Просто я хотел знать, здесь ли он, вот и все. Кстати, вы его давно видели?

— Полчаса назад был тут, возле дома.

— Странный мальчишка, — сказал Джонс. — Такие вроде всюду не ко двору. Как вы с ним ладите?

— Да что ж, — сказала Кэти, — по правде говоря, жаловаться нечего. Работает на совесть. Это главное. Ивен говорит, нам нипочем бы не найти ему замену.

— Да, наверно, он прав. Нынче всем подавай веселую жизнь. Кегельбаны да бары. Ни до чего другого им, похоже, и дела нет. Кстати, Ивен дома?

— К сожалению, нет, мистер Джонс. С самого утра уехал.

— Жаль. А я хотел было повидать старого приятеля. Нам уж сколько времени не удается посидеть потолковать. А когда ждете его обратно?

— Завтра, на худой конец послезавтра. Он будет жалеть, что вы его не застали. Что-нибудь ему передать?

— Да, пожалуй, нет, миссис Оуэн. Просто скажите, что я был и спрашивал про него. Наверно, поехал на север, в свои края?

— На этот раз — в Эберистуит, мистер Джонс. По делам церкви, — сказала Кэти. Голос ее зазвучал оживленнее, с едва уловимой толикой гордости.

— Может, из Эберистуита он и заедет в Морфу, раз уж будет там поблизости, — заметил Брон. — Это ведь рукой подать.

— Да, наверно, заедет, — сказал Джонс.

Он собрался уходить. Но почему же здесь все пронизано печалью, она ощущается, словно стойкий запах старых чехлов и занавесок, неотделимый от этих викторианских ферм? А может, тоска эта исходит вовсе не от Оуэнов, может, они получили ее в наследство, так же как зловещих птиц, наводнения, кровавые зори и угрюмый Пен-Гоф, что хмуро глядит в окна, выходящие на север. Джонс изо всех сил старался поверить, что красные от слез глаза Кэти и наклейка на лбу Брона тут ни при чем.

Они проводили его до калитки, и он снова оседлал свой велосипед.

— Спасибо, миссис Оуэн. До свидания, мистер Оуэн.

Ему нечего сказать Фенну, уверял он себя. «Если не выясните ничего определенного, можете не являться…» — сказал Фенн. Все в порядке. Все объяснено. Анонимные звонки не врут разве что в одном случае из десяти, и это не тот случай.

Джонс решил вернуться на «Большой телескоп» — вот там и правда есть чем заняться. Он там обмерит стоянку и все вокруг, потом поедет к себе и засядет за план — возьмет самую лучшую чертежную бумагу, кронциркуль, угольник, стальную линейку с сантиметровыми делениями и красиво все расчертит чернилами двух цветов. Скрепкой приколет план к своему докладу на четырех или пяти страницах и отправит его завтра в Бринарон инспектору Фенну.

Чтобы приступить к этой операции с чистой совестью, надо было разрешить оставшееся крохотное сомнение, и Джонс заехал в придорожное кафе в Кросс-Хэндсе, куда в этот час во время третьего рейса на пути в Бринарон забегала перекусить Эгнес, романтически настроенная кондукторша местного автобуса.

— Доброе утро, Эгнес, голубушка. Скажите, мистер Оуэн ехал с вами сегодня рейсом семь десять?

— Нет, мистер Джонс.

— Так я и думал. Должно быть, поехал на машине.

После этой заминки, естественно, пришлось обратиться к Томасу Ллойду, который проверял билеты на Бринаронской станции.

— Ты Ивена Оуэна знаешь, Томас?

— Их у нас трое, — ответил тот.

— Который с «Новой мельницы».

— Мы с ним приятели.

— Между нами, Томас, дружище, ты когда его в последний раз видел?

— На праздник, в сентябре.

— А сегодня утром он случайно не ехал в Эберистуит?

— Нет, не ехал.

— Точно?

— Уж куда точней — в Эберистуит ни одна душа сегодня не ездила.

Заходить к Айвору Притчарду, этому субъекту без возраста, с елейным голосом и извращенными наклонностями, который еще в воскресной школе отбил у него, мальчишки, всякий вкус к религии, и проверять басню насчет денег на церковь не имело никакого смысла. Ивен не уехал в Эберистуит. Он вообще никуда не уезжал. Прячется где-нибудь у себя в сарае, стараясь оправиться от удара, который обрушился на него в воскресенье в Хебронской церкви.

13

Прошло два дня, три, а от Ивена не было ни слуху ни Духу.

Агент фирмы сельскохозяйственных машин заходил, как и предполагалось, в понедельник и, казалось, не слишком удивился, не получив ожидаемого чека. Брон стал извиняться, но он отмахнулся.

— Я приезжаю вовсе не за деньгами. Цель моих ежемесячных визитов — помочь, если возникают затруднения с машинами. Ваш брат обычно давал мне при этом чек на очередной взнос, но он вполне может послать его по почте на адрес компании, когда найдет возможным. Передайте ему, что я загляну, как обычно, через месяц.

В понедельник же среди дня заехал молодой бойкий мистер Эммет, судя по лицу, эдакий пронырливый деляга, — Брон вызвал его по телефону в конце прошлой недели, когда полон был радостной готовности всерьез приняться за работу; от порыва этого теперь не осталось и следа. О своем звонке он просто забыл. Эммет разъяснил ему суть нового проекта: владелец земли сперва продает ее городской казне, а затем арендует ее у нового владельца — это, на взгляд Эммета, истинное спасение для таких оскудевших ферм, как «Новая мельница». Он настоял, чтобы ему разрешили осмотреть подворье, заверив Брона, что это не накладывает на него решительно никаких обязательств. Брон дал согласие, и Эммет занялся делом. Часов в пять он снова появился, лицо его и руки, исхлестанные ветрами, что гуляют на Пен-Гофе, стали багрово-синими. Он сбросил резиновые сапоги, смыл с них грязь и принялся выкладывать свои расчеты. Вежливо, но равнодушно слушал Брон посулы Эммета: на деньги, полученные от казны, Оуэны смогут превратить свой участок на склоне горы и в болотистой долине в сущий рай; любая культура, произрастающая в умеренном климате, принесет им богатые урожаи. Эммет полагал, что казна заплатит им тысяч шесть-семь. Если он и ошибается, то на несколько сот фунтов, не больше. Брон с трудом заставил себя выслушать Эммета, но счел, что из вежливости надо спросить хотя бы, много ли времени потребует заключение сделки, если они на нее решатся.

— Ну, я думаю, мы уже через неделю сможем вручить вам чек.

Обострявшееся безденежье, помимо воли Кэти и Брона, постепенно сближало их, и пришлось им, осаждаемым материальными затруднениями, заключить союз, хотя для Кэти союз этот был вынужденным.

Неоплаченных счетов с каждым днем становилось больше. Кэти совсем растерялась, когда пришлось отказать булочнику, попросившему с ним расплатиться. Ведь это подорвет доверие всех поставщиков, и скоро ей перестанут давать в кредит. Она не смогла принять посылку с химическими удобрениями, посланную наложенным платежом. Но особенно она смутилась, когда, сказав Бейнону, что ему придется немного подождать денег, услышала в ответ: «А на вас, Кэти, я могу работать и задаром», причем впервые он назвал ее просто по имени.

— Мне кажется, этот парень терпеть меня не может, — сказал Брон.

— Да нет. Просто он боится людей.

— И вот еще что: не нравится мне, как он на тебя смотрит. Что до меня, я предпочел бы с ним расстаться.

— Мы без него совсем увязнем. Можешь мне поверить.

Они кормились только тем, что давала ферма, ничего не прикупая. Утекли последние несколько шиллингов Брона. Теперь он уже не мог открыто зайти в «Привет» выпить пива. Так прошла неделя.

— Нет ли в доме чего-нибудь, что можно заложить? — спросил он.

Кэти отперла шкаф, стоявший в спальне, где все еще спал Брон, и достала немного почерневшего столового серебра, которым долгие годы не пользовались. Брон взглянул на старинные поблескивающие приборы, и ему смутно припомнилось, как они красовались на празднично накрытом столе, когда мать приглашала к воскресному обеду доктора Гриффитса. Там же нашлись и уродливые старомодные золотые часы с тяжелой цепочкой.

— Почему бы тебе заодно не прихватить их тоже? — сказала Кэти. — Ивен все равно не станет их носить. Прошлый год он велел мне их отдать на благотворительный базар, да я не захотела, они ведь не ходят. А у Тэннеров на Торговой улице за них, может, что и дадут.

Кэти почистила серебро и ловко его завернула — недаром она полтора года работала упаковщицей, а Брон завел часы, потряс их, приложил к уху, потом опустил в карман.

Оказалось, что Тэннеры с Торговой улицы не только ювелиры и серебряных дел мастера, но еще и ростовщики.

— Договаривайся с ними как хочешь, только не называй нашего имени, — сказала Кэти. — Не то сразу пойдут толки. А это Ивену нож острый.

Главная лавка Тэннеров, витрина которой сверкала всевозможными драгоценностями, красовалась среди магазинов на Золотой миле, однако тех, кто приходил что-нибудь продать или оставить в заклад, направляли в заднее помещение, куда можно было попасть только с Голубой улицы.

Голубая улица была закулисной стороной Бринарона — кривой, узкой улочкой этой пользовались, когда спешили и хотели сократить путь или без помех справить ночью нужду. В единственной здешней лавчонке торговали сеном и конской упряжью. Здесь же была городская контора коммунальных услуг и бюро найма рабочей силы, а рядом, в бывшем товарном складе, стояли грузовики, вывозящие мусор. Множество переулков соединяло Голубую улицу с Торговой и Лэммас-стрит, так что, неся на продажу или в заклад какие-либо семейные реликвии, сюда нетрудно было проскользнуть незамеченным и юркнуть в затаившуюся под вывеской с тремя медными шарами дверь Тэннеров.

Брон, в новом костюме из магазина Бэртона, вошел в комнату, увешанную всяческими уведомлениями и предупреждениями, где стоял всего-навсего один пустой прилавок, и принят был мистером Сторсом, человеком с рассчитанно осторожными движениями и мягкими, точно у врача, манерами.

Ловкими, уверенными пальцами хирурга Сторс разворачивал серебро и выкладывал каждый предмет в ряд, на одинаковом расстоянии друг от друга, а чайник поставил носиком от себя, под углом девяносто градусов к разложенному на прилавке серебру. Еще не сняв последнюю оберточную бумажку, он уже определил наивысшую цену и ту, которую назовет для начала, прикинул их в уме и вывел окончательную цифру, но сперва надо соблюсти кое-какие правила игры. И он сделал вид, будто ищет пробы, а Брон с уважением наблюдал, как он священнодействует. Сторс достал лупу, поднял соусник и невидящим глазом уставился на его дно. Потом, казалось, заинтересовался часами, ловко раскрыл заднюю крышку и острым ногтем постучал в нескольких местах по механизму. Закончив мнимый осмотр, он вопросительно поднял глаза и, печально и сочувственно улыбаясь, ждал, чтобы в оправдание своего прихода Брон привел одно из тех привычных объяснений, которые постоянно приходится выслушивать от клиентов.

— Что толку держать дома все это старье, ведь им никто больше не пользуется, — сказал Брон.

Сторс ждал продолжения. Теперь клиент должен бы сказать: «Да и где сейчас сыщешь прислугу, чтобы чистила серебро». Но Брон молчал.

— Вот именно, вот именно, — сказал Сторс.

Сорок лет у Тэннеров не пропали для него даром. Он стал своего рода философом, на опыте убедился в справедливости некоторых истин. Если копнуть поглубже, все люди одинаковы. Он любил свое занятие — покупать и принимать в заклад, — важнейший бизнес на важнейшей бринаронской улице. Искусство покупать, полагал Сторс, куда тоньше искусства продавать.

— Ну и как, по-вашему, сэр, сколько вам следует за эти вещицы?

— Я хотел бы сначала услышать вашу цену.

Брон внутренне подготовился к маленькому обману, на который его толкала Кэти, и, усмехаясь про себя, заметил, что в речи его слышится неопределенный заморский выговор сущего мошенника: его можно принять и за горожанина-австралийца, и даже за американца.

— Вы хотите сказать, что у вас нет на уме никакой своей цены?

— Нет, почему же, но вам лучше знать, сколько вы платите за такие вещи.

Сторс с самого начала решил не давать больше ста фунтов.

— Мы можем дать фунтов семьдесят пять, — сказал он.

— Не больше?

По тому, как Брон спросил, Сторс понял, что он готов согласиться, и покачал головой.

— Я бы рад, но…

Быстрый кивок, означавший согласие, несколько насторожил Сторса. Чрезмерная доверчивость при таких сделках свойственна обычно людям, далеким от обыденной жизни, — солдатам, смотрителям маяков, преступникам, но едва ли можно причислить этого клиента к одной из двух первых групп. Вот если бы он предлагал драгоценности или дорогой фотоаппарат, Сторс понизил бы голос, как на похоронах, и попросил бы доказать, что вещи принадлежат ему, но серебряное блюдо и старые часы, пусть даже они и представляют кое-какую антикварную ценность… нет, тут опасаться нечего.

— Чек вас устроит, сэр?

— Мне удобней было бы наличными. Раз я в городе, хотелось бы кое-что купить.

— Видите ли, сэр, так уж у нас заведено. Не знаю, удастся ли мне уговорить мистера Тэннера изменить своему правилу. Пойду попробую.

— Был бы очень признателен, — сказал Брон.

Сторс вышел в другую комнату и достал с полки бухгалтерскую книгу покупок. Отпер шкафчик, налил себе очередную порцию хереса, отпил половину пищеварения ради, посмаковал и проглотил, потом достал чистый полотняный платок и тщательно утер рот. Очень мало вероятно, чтобы закладчик где-то стащил это старье, притом уже больше года ни одному вору не удавалось обмануть проницательность Сторса и всучить ему краденое.

Победно улыбаясь, он вышел к Брону.

— Я переговорил с мистером Тэннером, он согласен сделать для вас исключение. Вас не затруднит записать в книгу вашу фамилию и адрес?

Пока Сторс ходил за деньгами, Брон написал: «Герберт Лоуренс, Роузмаунт, Хейверфордуэст».

Миновала неделя, а от Ивена все не было вестей.

— Придется заявить в полицию, — сказала Кэти.

— Подождем еще денек-другой.

— По-твоему, он мог заехать в Морфу?

— Неужели он не позвонил бы или не написал? И вообще я не вижу, чего ради ему туда заезжать. Он мне говорил, что, когда они с матерью переехали, у них все связи оборвались.

— А я вот боюсь, вдруг у него сердце схватило, и он лежит где-нибудь в больнице.

— Если бы он попал в больницу, нам бы уже давно дали знать.

— Одного никак не пойму, с чего это он во всем рабочем поехал, — сказала Кэти. — Просто ума не приложу!

Брон чувствовал, что ему необходимо чем-то себя занять. Он позвонил в бюро найма, сказал, что у него есть опыт бухгалтерской работы, и ему назвали несколько фирм, где нужны люди. Но когда дошло до дела, Кэти собралась с духом и попросила его пока не уезжать.

— Не могу я оставаться на этой ферме одна-одинешенька, — сказала она. — Что-то здесь не так. А что — сама не знаю. Но только боязно мне.

Мало-помалу в Кэти росла уверенность, что Ивен не вернется, а заодно родилась надежда, в которой она и самой себе стыдилась признаться. Жизнь стала совсем другая. Даже заслонивший полнеба Пен-Гоф уже не мог помешать приходу весны. Каждый год в эту пору что-то в душе Кэти начинало потихоньку бродить, пыталось вырваться наружу и всякий раз бывало задавлено. И в этом году вновь шевельнулось — сперва осторожно, потом сильней, настойчивей. Оказывается, она не совсем закаменела и еще способна чувствовать и радоваться. Она помолодела, сбросила с плеч пятилетний груз безропотного смирения и вновь надеялась, а ведь рядом веселый, приятный, заботливый молодой человек.

Брон чувствовал, что Кэти переменилась, но отчего — не догадывался. Он не знал, куда себя девать, жаждал найти применение своим силам и под конец решил потолковать с враждебно настроенным Бейноном — отыскал его в коровнике, и тот, застигнутый врасплох, уже не мог удрать от разговора. Сигарету, предложенную Броном, он взять не пожелал.

— Как у тебя с расчисткой того участка от папоротника?

— Я его уже расчистил. И засеял.

Брон поразился, услыхав, какой у парня глубокий бас.

— А что у тебя за дела на сегодня?

— Коровы.

— Знаю. А еще?

— Дел всегда хватает.

— Ладно, я тебе помогу.

Брон пошел за Бейноном и, когда тот отвел коров на луг, снова перехватил его.

— С чего начнем?

Бейнон пошел под навес, где хранились инструменты, взял лопату и кирку.

— Если вы к такой работе непривычны, только время зря потратите.

— Там видно будет.

В перерывах между ливнями Бейнон рыл канаву, чтобы отвести воду с небольшого плоского болотистого участка на склоне горы: Ивен надеялся, что там удастся что-нибудь вырастить. Брон взял заступ, лопату, надел старый прорезиненный плащ и вслед за Бейноном поднялся на гору.

Принялись за работу.

— Только будем путаться друг у друга под ногами, — сказал Бейнон.

— Я начну пониже, — предложил Брон, — и пойду тебе навстречу. Какой глубины делать канаву?

— Чем глубже, тем лучше.

Брон вонзил лопату в землю, поставил на нее ногу, налег всей своей тяжестью, поднял фунтов пятнадцать хлюпающего торфа и откинул в сторону. Бейнон поглядел и криво, презрительно усмехнулся губастым ртом.

И покачал головой:

— Тут не силой надо, а сноровкой. С лопатой надо умеючи.

— А я на днях к тебе присматривался, — сказал Брон. — Кое-что усвоил.

Он снова вонзил лопату в землю и отбросил новую груду дерна и торфа. Он рад был случаю поразмяться.

Бейнон принялся копать выше по склону, а часом позже, когда мелкий дождичек смыл с его лица пот, он, тяжело дыша от усталости, отложил кирку и пошел поглядеть, как дела у Брона. Брон успел вырыть канаву почти вдвое длиннее, чем он, по обе ее стороны тянулась аккуратная насыпь. Бейнон недобро, по-кошачьи оскалился, обнажив синие, беззубые десны.

— Небось заранее приглядели местечко без камней, верно?

— Такая нынче жизнь, что зевать не приходится, — ответил Брон.

Немного погодя им пришлось вдвоем выворачивать большие валуны, и тут едва не случилось беды. Кирка Бейнона сорвалась с палки и просвистела над самым ухом Брона. Брон не мог сказать наверняка, небрежность это или кое-что похуже, но с этой минуты старался не поворачиваться к Бейнону спиной, внимательно к нему приглядывался и держался от него подальше.

Все та же почтальонша принесла Брону повестку — вызов в суд за вождение машины без водительских прав и за нанесение ущерба владельцам «ягуара» на сумму в 55 фунтов 10 шиллингов.

Накопились еще и другие немалые счета, по которым необходимо было заплатить не откладывая. Такие, например, как за распылитель для уничтожения сорняков — на 27 фунтов, и на 36 фунтов — за семена трав. Ни без распылителя, ни без семян никак не обойтись, и нужны они сейчас же. Начинается весна, и после долгой зимней экономии не миновать больших трат.

— Просто не знаю, что и делать, — сказал Брон.

Деньги, вырученные за семейное серебро, частью разошлись, частью предназначались на самые неотложные нужды. А снять что-нибудь со счета Ивена и думать было нечего, без его распоряжения банк не даст ни гроша.

— Надо продать несколько овец, — сказала Кэти. — Иначе не выкрутимся.

— Вряд ли это придется Ивену по вкусу.

— А нам выбирать не из чего, если не продадим овец, хозяйству пропадать. Ивен заказал пятьсот недельных цыплят, их вот-вот доставят. А чем платить будем? Да еще скоро очередной взнос за машины. В конце концов хочешь не хочешь, но Ивен взял тебя в совладельцы, так что, я думаю, ты можешь поступать по своему разумению.

Брон позвонил на рынок аукционистам.

— Дело хозяйское. Вы сейчас без труда возьмете свою цену. Даже с легкостью. В эту пору овец обычно не продают, но вам лучше знать. Нам, конечно, потребуется письменное распоряжение.

На следующее утро отобрали дюжину овец и на грузовике аукционистов отправили на рынок.

Второе свидание Брона с Уэнди было накоротке, под покровом множества предосторожностей. Они встретились, едва стемнело, в доме под горой, который стоял в одном ряду с домом констебля Джонса, где находился и полицейский участок. Место встречи было указано в записке, которую передал Брону его приятель Биллингз; провожаемый заливистым лаем собак, Брон вошел в пятый от угла двор и уселся на скатившийся некогда с Пен-Гофа валун; вскоре приоткрылась задняя дверь и зажегся свет.

Уэнди ждала его в крохотной каморке под крутым скатом крыши, где свалена была старая мебель, и в тесноте среди этого хлама они неловко ласкали друг друга. В жилищах, принадлежавших кросс-хэндской компании, люди не ведали уединения, и в нежный шепот Брона и Уэнди поминутно врывались отчетливо слышные разговоры семейства из комнаты под ними и тяжелые вздохи и сопение больной старухи за стеной. Предполагалось, что Уэнди пришла ее навестить.

Времени на объятия было совсем мало.

— У меня всего полчасика, — сказала Уэнди. — Кто знает, Оукс, того гляди, заявится проверять, вправду ли я здесь. На него опять ревность накатила.

Брон удивился. При первом свидании об Оуксе почти не говорили. Они вообще тогда почти не разговаривали.

— Да я тебе и десятой доли не могу рассказать, милый. У меня не жизнь, а каторга. Чистая каторга. Представляешь, ему не лень за мной шпионить по комнатам гостей. Он даже что-то пристроил к телефону, подслушивает мои разговоры. Учинил за мной настоящую слежку — по двадцать пять гиней в неделю выкладывает.

— Не говори сейчас о нем, — сказал Брон. — Не надо.

— Вот еду я, к примеру, за покупками, так спросит про все магазины, куда заходила да сколько времени где пробыла. «Хорошо, говорит, значит, у тебя еще целый час оставался. Чего в этот час делала?» Ну, я скажу — в парикмахерской волосы укладывала, — так спросит, у какого парикмахера, и еще позвонит ему и проверит.

— Что же ты терпишь?

— Да кто его знает. В жизни таких загадок хоть отбавляй. Сама попалась в сети — самой, видно, надо и вылезать. А как ругаемся, ужас. Бывает, такой фонарь мне под глазом посадит — целую неделю не могу на люди показаться.

— Нет, никогда мне не понять женщин.

— Так ведь… ну, как тебе объяснить… поначалу-то он совсем был ничего. А потом вот все хуже, хуже. Он еще и сейчас на свой лад бывает добрый, если только на него ревность не накатывает.

— Но нельзя же тебе так жить.

Она чуть отстранилась от него на постели и протянула руку к тумбочке за своими часами.

— Господи. У нас только десять минут осталось… Я когда в последний раз сказала, что ухожу от него, так он даже вены себе вскрыл на руке. Доктор и уговорил меня остаться, не то, мол, он опять что-нибудь над собой сделает. Вот я и осталась.

Каждая минута была на счету, и Брону вовсе не хотелось тратить их на разговоры об Оуксе, но он никак не мог отвлечь Уэнди. Сегодня она была не такая веселая, как в первый раз, а в иные мгновенья казалась совсем подавленной.

— В общем, теперь уж все вот-вот разрешится — в пятницу он получит развод и считает, что я за него выйду.

— Не надо об этом, — сказал Брон. — У нас осталось всего пять минут.

Он снова попытался ее обнять, но она отстранилась.

— Ах, милый, знал бы ты, чего я натерпелась. У меня была не жизнь, а каторга. По сравнению с другими Оукс — прямо джентльмен. Ну почему я такая несчастная? Скажи, почему?

— Потому что добрал, — ответил Брон. — Ты не умеешь себя защитить. Так всегда в жизни — кто помягче, тому и достается.

— Ты не попадал в исправилку? Или в школу для малолетних преступников?

— Да, вроде этого, — ответил Брон. Он уже отказался от попыток ее отвлечь.

— Если какая-нибудь богатая дамочка зайдет в лавку и стибрит пару чулок, которые ей и не нужны вовсе, ей это сходит с рук. А меня за такое дело восемнадцати лет безо всяких разговоров заперли в Холлоуэй. Чего я только не натерпелась, Брон. Не дай бог.

Больше всего ему нравилось в ней, что она не пыталась ничего скрыть. Любая другая непременно утаила бы по крайней мере половину. В глазах Брона это ее только возвышало. Любой бездомной девчонке, которую в восемнадцать лет засадили в холлоуэйский исправительный дом, на его взгляд, можно было после этого все на свете простить.

— С тобой мне хорошо, — сказала она. — Тебе можно говорить все как есть.

— Так почему бы тебе не остаться со мной?

— Я тебе скажу по правде, — ответила Уэнди, — женщина я слабая. Очень слабая. Мне одной никак нельзя. Верно, потому я и держусь Оукса, какой он ни есть. Так ли, эдак ли, я всегда попадала в беду, всю жизнь, и мне надо, чтобы обо мне кто-нибудь заботился. Не умею я стоять на своих ногах, вот оно что. Если бы ты мог увезти меня отсюда, не знаю… может, я с тобой бы и поехала.

Но Брон думал и об Оуксе тоже. И жалел его. Вот если бы Уэнди сама решила его оставить, тогда другое дело.

— Если ты надумаешь от него уйти, я тебе всегда буду рад, так и знай, — сказал Брон.

Едва Уэнди переступила порог «Привета», Оукс схватил ее за плечи. Только дай ему повод, и пойдет настоящее следствие. Захочет и платье оглядеть, и бельишко.

— Где была?

— Сам знаешь где.

— А с кем?

Она вырвалась от него. Если дойдет до драки, она за себя постоит. В ее руках, по-женски округлых и полных, куда больше силы, чем у него.

— Не твоя забота.

— Я тебя убью, — сказал Оукс.

Уэнди рассмеялась.

— Давай-давай, а то как бы не опоздал, красавчик. Ты знаешь, о чем я. Так что давай решайся, другого случая у тебя уж не будет.

14

Репортер бринаронского «Наблюдателя» застал Кэти одну. Этот честолюбивый молодой человек, успешно делавший карьеру, знал подход к людям, особенно к женщинам, и умел так ловко и незаметно передернуть их слова, чтоб сказанное пришлось по вкусу большинству читателей его газеты.

— Скажите, сколько прошло времени с тех пор, как исчез мистер Оуэн?

— Исчез? — переспросила Кэти. — А мы вовсе не думаем, что он исчез.

— Ну, с тех пор, как его нет дома.

— Да вот уже девять дней.

— Вы о нем беспокоитесь, миссис Оуэн?

— Ну а как же!

— Мистер Оуэн не болен? У него не бывало потери памяти или каких-нибудь других приступов?

— У него сердце слабое, но если он не забывает про лекарство, то ничего.

— Вы уже что-нибудь предпринимали? Я хочу сказать, вы пытались его отыскать?

— А что ж мы могли?

— Ну а полиция? Вы заявили в полицию?

— Нет еще.

— Почему? Вам не кажется, что это следовало сделать?

— Сама не знаю. Как-то неловко было их беспокоить. Вроде еще рано.

— Вам кажется, что они не любят, когда их беспокоят? Так?

Он сочувственно и понимающе покачал головой. Этот репортер намеревался заработать себе имя, сыграв на неповоротливости полиции.

— Не знаю, что и сказать. Им ведь покоя не дают со всякой пустяковиной.

— Не думаю, чтобы исчезновение мужа могло показаться им пустяковиной. Возможно, я ошибаюсь. — Он что-то записал в блокнот. — Правда, в подобных случаях они не всегда были достаточно расторопны. Слишком заняты, гоняются за нарушителями правил уличного движения. Вот люди и перестают на них надеяться. Как вы справедливо заметили, обращаться к ним — только время терять. Что толку? — Он доверительно улыбнулся и пожал плечами, всем своим видом стараясь утвердить и ее в этой мысли.

— Что толку? — послушно повторила вслед за ним Кэти, и он опять что-то записал в блокнот.

А назавтра в «Наблюдателе» появилось сообщение под заголовком «Исчез из дому», и ниже мелким, но броским шрифтом читателям предлагалось прочесть на следующей странице редакционный комментарий.

ЕСТЕСТВЕННО ЛИ ПРОПАДАТЬ ИЗ ДОМУ?

Известие о том, что исчез еще один местный житель, вызывает вполне понятную тревогу и своевременно напоминает, что только за последние два года в нашей округе пропало семь человек, причем ни в одном случае расследование по сей день ничего не прояснило.

Вчера наш корреспондент беседовал с местными полицейскими властями и не без удивления узнал, что им решительно ничего не известно об исчезновении мистера Оуэна. Представитель полиции имел смелость заверить нашего корреспондента, что восемьдесят процентов подобных исчезновений впоследствии объясняются самыми естественными причинами.

К сожалению, мы не можем разделить благодушия полиции. Даже если согласиться с сообщенной нам весьма неправдоподобной цифрой, мы не в праве не поинтересоваться, что же происходит с теми злополучными двадцатью процентами, исчезновение которых нельзя объяснить естественными причинами. И с какой, в сущности, минуты исчезновение человека следует считать неестественным? Уж наверно, если человек исчез из своего дома на месяцы, а то и на годы, это неестественно?

Когда наш корреспондент заехал на ферму миссис Оуэн, он увидел там обезумевшую от горя женщину, которая не сообщает в полицию об исчезновении мужа, потому что, по ее словам, «это пустая трата времени».

Мы призываем полицию принять самые срочные меры, чтобы вернуть себе доверие граждан, которое она по вполне понятным причинам столь быстро начала терять.

Сержант сыскной полиции Бродбент был заброшен в Кросс-Хэндс бурей, разразившейся после статьи, — вихрем грозных предписаний, гневными звонками в Бринарон из Окружного полицейского управления и из Лондона, личной беседой члена парламента от Бринарона с главным констеблем, намеками на перемещения и понижения в должности. Сержант Бродбент недавно окончил полицейский колледж и потому на место происшествия прибыл в собственной спортивной машине, имея при себе рентгеновскую установку, все необходимое для фотографирования, множество справочников и новенькую походную лабораторию в черном кожаном чемоданчике.

Когда он явился на «Новую мельницу», Брон был в Бринароне.

— Значит, вы считаете, миссис Оуэн, что обращаться в полицию — пустая трата времени? — спросил Бродбент.

— По-моему, я ничего такого не говорила, — сказала Кэти. — Это в газете так напечатали!

Перед нею был приятный молодой человек, держался он совсем просто и в своей спортивной куртке с откинутым капюшоном и фланелевых брюках ничуть не походил на полицейского. На ее слова он явно не обиделся.

— Наверно, и в самом деле вы так не говорили, — сказал он с улыбкой, желая ее успокоить.

— Я поглядела, что они там написали, и подумала: а ведь я ничего такого не говорила.

— Известно, что за народ газетчики: так все переврут — и не узнаешь, — сказал Бродбент. — Да вы не волнуйтесь! Вы не возражаете, если я закурю?

— Пожалуйста, — сказала она.

Бродбент достал трубку и принялся набивать ее табаком.

— Одиннадцать дней уже, да? — сказал он. — Вы мне не покажете, где мистер Оуэн хранит свои бумаги?

Кэти открыла ящик стола, что стоял в углу общей комнаты. Страховые полисы, но жизнь не застрахована; паспорт на автомашину; копии договоров на покупки в рассрочку; пачка старых рецептов; несколько писем (надо будет их просмотреть на досуге); чековая книжка, на ней 112 фунтов, ага, за три дня до исчезновения он снял 55 фунтов — это важно. В блокноте почтовой бумаги — неоконченное письмо, и на нем дата — то роковое воскресенье.

«Дорогая Мэри, спасибо за быстрый ответ. Я знаю, я всегда могу на тебя положиться. У нас тут с каждым днем все хуже…»

— Это почерк вашего мужа?

— Да.

— А кто такая Мэри?

— Какая-то родня, он с ней переписывается. Я ее не знаю.

— Можно мне на денек-другой взять эти письма?

— Берите.

Бродбент вырвал листок из блокнота и вместе с остальными письмами положил в картонную папку, лежавшую у него в портфеле.

— Интересно, что имел в виду ваш муж, когда писал, что тут с каждым днем все хуже? Как по-вашему?

— Кто его знает, — ответила Кэти. — У нас в последнее время туго с деньгами. Может, он про это думал.

— Мистер Оуэн ушел из дому рано утром в понедельник. Не было при этом ничего необычного, обстоятельств, которые вас бы удивили? Ну, кроме, конечно, самого факта, что он ушел.

Кэти задумалась.

— Было, — ответила она наконец. — Он ушел во всем рабочем. На него это совсем не похоже.

— Откуда вы знаете, что он ушел в рабочем?

— Брон видел его перед уходом.

— Ах да, конечно. Брон был последним, кто его видел.

Ушел в рабочей одежде, подумал Бродбент. Интересно, как это укладывается в схему таких же загадочных исчезновений, о которых он читал ради этого случая…

— Давайте-ка вернемся к событиям того воскресенья, миссис Оуэн, не возражаете? Итак, когда точно вы видели вашего мужа в последний раз?

— Я слышала, как он утром пошел в церковь.

— Так, но когда все-таки вы в последний раз видели его своими глазами?

— Да, наверно, за день или за два до того, — сказала она. — Меня не было дома. Я в Бринарон ездила.

Бродбент явно удивился.

— Устроили себе отдых?

— Искала работу.

— Вот как?

Он, видно, ждал, чтобы она это объяснила.

— У меня много свободного времени, вот я и решила подыскать какую-нибудь работу.

— Понятно. А когда вы вернулись?

— В субботу.

— Ив субботу вечером вы не виделись с мужем? Разве у вас не общая спальня?

Теперь уже ни к чему было скрывать от него правду.

— Перед тем как мне уехать, мы малость поссорились. Я-то ночевала в спальне.

— А ваш муж?

— Ивен ночевал в чулане.

— И вы твердо уверены, миссис Оуэн, что в воскресенье утром из дому выходил именно ваш муж, а не кто-нибудь другой?

— Да, конечно.

— Почему вы так уверены?

— А он кашлял, — ответила Кэти. — Кашель его всегда выдает… У него, знаете, такой сухой кашель. Никак не спутаешь. Я слыхала, он кашлял, когда спускался по лестнице.

— И когда же он вернулся?

— Только вечером.

— В этом было что-то необычное? Или вы так и думали, что он ушел на весь день?

— Нет, — ответила Кэти. — Я ждала его к обеду. Я держала для него обед наготове до полтретьего, но он не пришел.

— А как вы думаете, почему?

— Наверно, еще не остыл после ссоры, — сказала Кэти.

— А прежде ничего такого не случалось?

— Нет, никогда. Он любил порядок, чтоб все минута в минуту.

Она сказала о муже в прошедшем времени, подумал Бродбент. Это выдает ее с головой. Совершенно ясно, что она не рассчитывает увидеть его снова.

— Почему вы так уверены, что в воскресенье вечером мистер Оуэн действительно вернулся?

— Ну, его видел Брон, а потом опять же я слыхала, он кашлял. Лежу в постели и слышу, кто-то вошел через парадную дверь, а потом слышу — кашляет. Немного покашлял, а потом прошел на кухню.

— В какое примерно это было время?

— Скоро после десяти. Я легла рано, у меня голова разболелась, и, когда он пришел, я лежала уже около часу.

— А Брон вернулся скоро?

— Да, наверно, через полчаса.

— Что он стал делать?

— Я слыхала, он тоже пошел на кухню.

— И они разговаривали?

— Не помню. Вроде нет.

— А если бы они разговаривали, вам было бы слышно?

— Да, наверно. Только, может, слов не разобрала бы.

— А как по-вашему, им было о чем поговорить?

— Не знаю. Не думала про это.

Она начинала медлить с ответами.

— А вообще вы что-нибудь слышали, из кухни доносились какие-нибудь звуки?

Теперь она обдумывала каждое слово, пыталась предугадать, о чем он спросит, услыхав ответ.

— Никаких звуков не слышали? — мягко, но настойчиво переспросил Бродбент, в упор глядя на Кэти.

Она поняла, что, мешкая с ответом, вызывает подозрение.

— Какой-то шум вроде слыхала. Но что это было — не знаю. Шум был не громкий.

— А что же это все-таки могло быть?

— Может, ящик свалился с полки, а может, что другое.

— Тяжелый ящик?

— Ну, в каких мы семена держим. Деревянный.

— Деревянный, — повторил он. — Значит, какой-то грохот.

— Так бывает, когда ящик опрокинешь.

— А после этого вы слышали что-нибудь еще?

— Вроде нет.

— Постарайтесь вспомнить. Мне очень неприятно вам докучать, но это важно.

— Я стараюсь.

— Никто потом не выходил из кухни?

— Наверно, выходили. Ну да, конечно. Кто-то вышел через черный ход. Наверно, муж, потому что Брон, я слыхала, вышел через парадную дверь.

— А откуда вы знаете, что через парадную вышел именно Брон?

— Он мне утром сам сказал. Я слышала, кто-то пошел к гаражу и завел машину, а Брон мне утром сказал, что брал ее.

— Значит, он уезжал на машине?

— Да, — ответила Кэти и тотчас подумала: «Какая же я дура, опять будут неприятности из-за прав».

— И надолго он уезжал?

— Да порядком.

— На час, на два?

— Не знаю… Я уснула, а потом, слышу, он вошел в дом. Часа через два, а может, больше. Я правда не знаю.

— Простите, что так прямо вас спрашиваю, миссис Оуэн. Ваш муж и деверь ладили друг с другом?

Лицо у нее стало упрямое. Теперь ему предстоит иметь дело с враждебно настроенной свидетельницей. Что ж, по крайней мере понятно, на каком мы свете. Пора ставить ловушку.

— А чего ж им было не ладить? — сказала Кэти.

— У них не вышло недоразумения из-за машины? Прошу извинить, но я обязан задавать эти вопросы.

— Не знаю я ни про какие недоразумения, — ответила Кэти.

— Быть может, я ошибаюсь, но, насколько мне известно, ваш деверь одолжил машину и помял ее и ваш муж был очень этим недоволен.

— По-моему, нет, — сказала она. — Был такой разговор, чтоб поменять машину, и вроде муж поручил это Брону. Чего тут быть недовольным?

Так или иначе, чтоб муж вернулся, ей вовсе не хочется, подумал Бродбент. Одно не ясно: знает она, что его нет в живых, или только желает ему смерти?

Теперь ловушка готова.

— Насколько мне известно, миссис Оуэн, ваш муж страдал расстройством сердечной деятельности? Как по-вашему, может быть, с этим и связано его загадочное исчезновение?

Перед тем как отправиться на «Новую мельницу», Бродбент побеседовал с доктором, пользовавшим Ивена. «У него оказалось несварение желудка, — сказал доктор. — Газы, если можно так выразиться, давят на сердце. Мы на всякий случай сделали электрокардиограмму, она показала небольшую сглаженность T-волн. Ничего серьезного».

— Что-то я не пойму. Извините.

— У него было больное сердце. Мог он, скажем, внезапно умереть?

Сейчас капкан захлопнется.

— Мог, — сказала Кэти. — Он, бывало, беспокоился, вдруг разволнуется да тут же и помрет.

— Значит, он мог забрести куда-нибудь в глухое место, и, предположим, там случился у него сердечный приступ. Не исключено, что он мог свалиться в реку?

— У него, бывало, голова кружилась, — сказала Кэти. — Иной раз пойдет работать на гору, а я все думаю, не надо бы его пускать. И лицо у него, смотришь, серое.

Бродбент сочувственно кивнул.

— Ну понятно, больной человек.

С этой минуты он почти не сомневался, что Ивена нет в живых.

Он поднялся, вынул изо рта трубку и с таким видом, будто это ему только что пришло в голову, спросил:

— Вы не возражаете, если я все осмотрю, раз уж я здесь? Такой у нас порядок.

— Чего ж тут возражать? Глядите.

— Это у вас кухня? — Он пропустил Кэти вперед и сам прошел следом.

Ему впервые представилась возможность самостоятельно начинать расследование. Во всех прочих случаях, которыми он занимался, сотрудники уголовного розыска налетали на место происшествия, точно археологи-любители на неожиданно найденную стоянку древнего человека, и, горя воодушевлением, бодро уничтожали все улики, которые специалист свел бы в единую картину. Кто предостережен, тот вооружен, и перекрашенные стены и переставленная мебель могут быть весьма красноречивы.

Жители этих отдаленных ферм ведут арьергардные бои с природой, противопоставляя строжайший уклад ее всегдашнему непостоянству и беспорядку. На кухне, где Оуэны проводили четыре пятых времени, остающегося от сна, место каждой вещи было раз и навсегда определено, будто в казарме. На полках в кухонном буфете, как на параде, выстроились по ранжиру тарелки, ровными рядами стояли чашки, слева красовались кувшины. Каждый предмет занимал свою собственную территорию, стоял под определенным углом по отношению к незримым линиям, рассекающим комнату. Точно посередине стоял стол, ножки его постепенно вдавились в линолеум, и четыре стула, выпрямив спинки, хмуро взирали друг на друга поверх его выскобленного деревянного квадрата. За окном в любую минуту, словно плащ фокусника, мог опуститься туман, и под его прикрытием ветер разом все неузнаваемо менял и преображал. Внутри же все прочно и неизменно, каждую вещь можно вмиг найти с закрытыми глазами. Порядок был своего рода утешением, прибежищем.

Стены снизу доверху покрашены желтоватой клеевой краской, все деревянное скромного темно-коричневого цвета, как в церкви. Пол покрыт линолеумом, перед электрическим камином большой ковер. Пахнет свининой домашнего копчения — сколько ни проветривай, ни мой, запах этот неистребим. Кэти все время держалась за спиной Бродбента, рассеянно переставляла и поправляла то одно, то другое, если какая-нибудь вещица, не ровен час, сдвинулась хоть на волос.

— Когда вы вошли сюда в понедельник утром, вы не заметили ничего необычного, миссис Оуэн?

— Да вроде нет.

— Значит, если что-то упало, оно было уже поставлено на место?

— Наверно.

— Все было точно так, как сейчас?

— Точь-в-точь, — ответила она.

Бродбент послюнил палец, наклонился и потер линолеум возле ножки стола, а потом в углу кухни.

— Вы случайно не помните, когда в последний раз мыли полы?

— Третьего дня только шваброй прошлась, — ответила она. — А по-настоящему мыла еще перед тем, как уехала.

Посреди комнаты, где линолеум больше всего протерся, было несколько мелких трещин. Если все пойдет хорошо, надо будет снять линолеум, вырезать серединный кусок, который недавно тщательно мыли, и послать в лабораторию. Пока, правда, для этого нет никаких оснований.

Дальше стояла большая допотопная печь с открытым поддувалом, в подобном случае она может представлять особый интерес.

— Вы давно выгребали золу?

— На той неделе.

— Уже когда вернулись из Бринарона?

Кэти кивнула.

— Что там было?

— Просто зола.

— А куда вы ее деваете? В мусорное ведро?

— Да, но с тех пор его уже выносили. У нас есть место, где мы ссыпаем мусор.

— Это не столь важно, — сказал Бродбент. — Кстати, когда вы в последний раз топили?

— Еще зимой. От нее в доме теплее, да только тяга плохая.

Бродбент открыл дверцу шкафа.

— Что у вас тут?

— Грязное белье.

Под сложенными простынями и приготовленным для чистки твидовым костюмом Кэти оказался какой-то сверток в плотной бумаге.

— Не скажете, что это?

— Наверно, Ивен что-нибудь свое завернул.

— Может, развернем? Не возражаете?

Он развязал тщательно перевязанный сверток, развернул — в нем оказался черный костюм.

— Это костюм Ивена, — сказала Кэти. — Выходной.

Она была явно удивлена.

Бродбент взял брюки и поднес их к свету. Ногтем поскреб материю.

— Похоже, кто-то старался его отчистить, правда?

Он снова сложил костюм, неумело завернул и перевязал.

— Пожалуй, прихвачу с собой, — сказал он. — А теперь мне хотелось бы взглянуть на машину.

Мэри Ллойд — женщина образованная, преподавательница французского и английского языков в женской школе в Билт-Уэльсе — жила одна, в небольшой квартирке, окруженная комнатными растениями и книгами; Брод-бента она встретила в широкой бесформенной вязаной кофте.

— С тех пор как он женился, мы с ним не виделись. Нет, жену его я никогда не встречала. Кузен Брон? Ну что ж, не стану ходить вокруг да около. Он с самого детства не такой, как надо.

— По долгу службы мне пришлось ознакомиться с бумагами мистера Оуэна, — сказал Бродбент, — и, как я понял, вы с ним не теряли друг друга из виду.

— Пока он не женился, мы с ним часто виделись. Мы и сейчас постоянно переписываемся. Мне кажется, ему там одиноко, а у меня сколько угодно свободного времени для писем. — Беспокойно теребя ниточку мелкого жемчуга на шее, она улыбнулась Бродбенту, в улыбке сквозила печаль.

Бродбент показал ей неоконченное письмо, которое нашел в столе у Ивена.

— Он мне тогда позвонил, — сказала она, — так что посылать письмо не было смысла. Я уже легла. Вечерами тут делать нечего, так что, проверив тетради, я обычно сразу ложусь.

— Это было в воскресенье вечером, не так ли?

— В воскресенье вечером. В какое точно время, сказать не могу, но, наверно, было еще совсем рано. Я только успела уснуть.

— Не припомните ли, что он говорил?

— Он был очень взволнован. С Броном все обернулось плохо, да иначе и не могло быть. И еще говорил, близкие предали его. Все его ненавидят. Он чувствует, что жизнь его в опасности, и так далее и тому подобное. Все в том же духе. Просто ему надо было кому-то излить душу.

— И вы приняли его слова всерьез?

— Он ведь с самого начала был уверен, что с Броном у него ничего не выйдет. А в остальном… видите ли, он склонен к истерии.

— И вам не пришло в голову, что следовало бы поставить в известность полицию?

— Ну что вы, конечно, нет. Назавтра я позвонила ему, и жена ответила, что он уехал в Эберистуит. По разным причинам я не жаждала обсуждать все это с ней.

— Вам не показалось, что миссис Оуэн была озабочена его отъездом?

— Нисколько. Я бы сильно удивилась, если бы оказалось, что ее это и сейчас хоть сколько-нибудь заботит. Наверно, мне не следовало так говорить. Но, видите ли, он делился со мной всеми своими горестями.

В следующие два-три дня Бродбент ухитрился втиснуть еще шесть бесед с разными людьми и неизбежные при этом разъезды.

На плодотворный визит в лавку ростовщиков Тэннеров его натолкнул стреляный воробей инспектор Фенн: «Никогда не вредно заглянуть к ростовщикам, посмотреть, не принесли ли им чего в заклад. Что этих негодяев гонит к ростовщикам, понять невозможно, да только они никак не могут устоять перед соблазном. Уж сколько их на этом попалось».

С мистером Сторсом, который по описанию сразу вспомнил Брона, Бродбент разговаривал весьма сурово.

— Вы что же, всегда так делаете — покупаете у первого встречного, не удостоверясь, тот ли он, за кого себя выдает?

— Обычно мы проверяем, — сказал Сторс.

— Но в этот раз не проверили.

— Приходится доверять своему впечатлению. Мы стараемся не обидеть клиента. Но каждую покупку мы, конечно, вносим в книгу, и клиент расписывается.

— Мне надо будет сфотографировать его подпись.

— К вашим услугам, — сказал Сторс. — Я надеюсь, вы по своей картотеке убедитесь, что за все пятьдесят с лишним лет, пока существует наша фирма, мы ошибались чрезвычайно редко.

— Как вы считаете, почему он назвался не своим именем и дал неправильный адрес? Ведь если серебро принадлежало ему, незачем было скрывать свое имя?

— Боюсь, это не совсем так. Тут иной раз гордость не позволяет.

Бродбент ткнул пальцем в одну из записей.

— Блюдо мы продали, — неохотно признался Сторс.

— Вижу. Весьма прибыльно. Сто процентов дохода, а?

— Вещи нередко залеживаются у нас на полках годами. Так что, когда вычтешь накладные расходы, остается на удивление мало.

— А куда девались часы?

— Они в нашей мастерской. Требуется починка.

— Я возьму их с собой, — сказал Бродбент. — И напишу вам расписку.

Не успел брат исчезнуть, он тут же принялся разбазаривать его вещи, размышлял Бродбент. Просто невероятно. Ну что бы ему выждать месяц-другой? Но как раз недостаток воображения, нетерпение, неспособность продумать и предвидеть и отличают преступника.

Брону, безусловно, нужны были деньги, это подтвердил и разговор с аукционистом.

— Обычно в эту пору скот не продают, но иногда и такое случается. Если хотят избавиться от лишних голов, продают обычно по осени, когда скот уже нагуляет жир. В наших краях самое трудное — продержаться зиму. А дальше все уже идет как по маслу. Этим, видно, позарез нужны деньги.

Мистер Эммет из городской казны тоже полагал, что мистер Оуэн очень нуждался в деньгах.

— Будем говорить откровенно, — сказал он. — К нам приходят именно те, кто нуждается в деньгах. Работаем мы по системе: покупаем — сдаем бывшему владельцу в аренду. Тем самым мы делаем таким вот требующим капиталовложений фермам своего рода переливание крови. Мистер Оуэн позвонил нам, и я поехал к нему сам. По-моему, его больше всего интересовало, как скоро он получит деньги, если сделка состоится.

— А если бы он продал вам ферму, мог он положить все денежки в карман и скрыться?

— Мог. Только получил бы он за нее меньше, чем она действительно стоит.

— Но деньги-то он получил бы куда скорее, чем если бы вздумал продать ферму обычным порядком, так?

— Да, разумеется. Через несколько дней, а так ушли бы недели и даже месяцы. На такую ферму охотника не скоро найдешь.

Теперь предстояло разобраться в противоречивых рассказах Брона о том, куда же все-таки отправился Ивен с утра в понедельник, а для начала следовало опровергнуть версию, будто он поехал в Эберистуит по делам церковной общины.

Мистер Притчард, которого Бродбент застал в задней комнате магазина, так замотал головой, что его жирные, обвисшие щеки заходили ходуном.

— О поездке Оуэна по церковным делам в Эберистуит или еще куда-нибудь не может быть и речи, сержант. Нет, нет.

— Вы в этом так убеждены?

— Да, я просто удивляюсь, что такое могло прийти кому-то в голову. Ведь Оуэн исключен из нашей общины.

— Не скажете ли почему?

— Пошли про него разные слухи… Стали поговаривать… — Притчард поджал губы и пошевелил руками, будто тщательно что-то взвешивал.

— Насчет жены и брата, как я понимаю, — заметил Бродбент.

— Сказать больше было бы не по-христиански, сержант.

— Я знал, что он не ездил в Эберистуит, — сказал констебль Джонс.

— Что ж вы молчали? — спросил Бродбент.

— Мистер Фенн к чему угодно отобьет охоту. Пока газеты не подняли шум, он и в ус не дул. А незадолго перед тем мне велено было не соваться не в свои дела.

— А как насчет этой второй версии, которую он рассказал агенту фирмы сельскохозяйственных машин, — что брат поехал недельки на две отдохнуть?

— Признаться, не ожидал от него такой глупости, — сказал Джонс. — Не понимаю, почему такой разумный молодой человек не сообразил, что надо придерживаться чего-то одного.

Бродбент побывал у представителя фирмы.

— Как по-вашему, зачем мистеру Ивену Оуэну могло понадобиться, чтобы вы приехали снова через две недели?

— Право, не знаю.

— Мистер Оуэн когда-нибудь опаздывал со взносами?

— Иногда на день-два. Не больше.

— Кажется, обычно взносы так не собирают?

— Мы приезжаем не за взносами, мы проверяем машины, а в случае нужды ремонтируем. Мистеру Оуэну удобно было вручать мне при этом взносы, но это была его добрая воля.

— Вы не удивились, когда вас отправили ни с чем?

— Очень удивился.

— Прежде такого, вероятно, не случалось?

— Никогда.

На «Новую мельницу» заявились два эксперта из Скотланд-Ярда в сопровождении сыщиков-любителей, присланных Фенном. Они тщательно осмотрели дом, молотками обстукали стены, подняли несколько половиц, сняли посреди кухни девять квадратных футов линолеума, облазили службы, где хранились запасы и всякое старье, и спустили пруд. Увидев на дне короткую железяку, они всполошились, а оказавшиеся тут же на дне четыре пары исправных, дорогих с виду часов привели их в совершенное недоумение.

Было опрошено двадцать три человека — все, кто в то роковое воскресенье мог в разное время оказаться по своим делам неподалеку от фермы, но только одному из них было что сказать: женщине-почтальону.

— Я видела, он кошку топил. А на личность был ну прямо дьявол. Я говорю: я, мол, про тебя сообщу в Общество защиты животных, а он только загоготал.

Письмо, которое пришло в это утро на имя Брона, задержали, с тем чтобы доставить позднее, и уже через несколько минут после того, как оно оказалось в руках у Бродбента, он звонил в австралийское представительство. Полученные им сведения заставили его опять поспешить на «Новую мельницу», где Брон изо дня в день всячески старался помочь следствию.

— Я не знал, что вы собираетесь эмигрировать, мистер Оуэн.

Такой поворот в допросе, казалось, нисколько не смутил Брона.

— Да нет, в общем не собираюсь.

— Но, насколько мне известно, вы писали в австралийское представительство и справлялись о проездных льготах?

— Да, верно. Мне пришло в голову, что это был бы выход, если бы Ивен раздумал расширять ферму, как мы с ним собирались.

— Где вы скрываете свою жену?

— Я не женат.

— Но в письме вы спрашивали об условиях проезда для женатых.

— Может, еще и женюсь. Если я решу эмигрировать, наверно, женюсь.

— У вас есть кто-нибудь на примете?

— Пока нет.

— Позвольте задать вам один вопрос, мистер Оуэн? Вы ладили с братом?

— Отлично ладил. С ним все ладили. Он всегда всем уступал.

— Да, так мне и говорили. Скверная какая у вас над глазом ссадина.

— Надо было сразу зашить. Наткнулся на водосточный желоб, после этой бури он съехал с крыши.

— Опасная штука. Могли потерять глаз.

Весь этот разговор Бродбент обсудил с констеблем Джонсом и с Эдвардсом.

— Интересно, — сказал Бродбент, — классический тип преступника.

Он недавно прочел книги двух авторитетов викторианской эпохи по физиологии преступления — Ломброзо и Ловерня — и находился всецело под их влиянием.

— В чем же это проявляется? — спросил Джонс.

— Во-первых, очень волосатый. Брови почти совсем срослись. И на пальцах волосы. И эта мертвенная бледность тоже характерна.

— Он пять лет просидел за решеткой, сержант, — сказал Эдвардс. — Загореть было негде, не с курорта.

— Нет, тут другое. Совсем другая бледность. А заметили, какие у него глаза? Какой взгляд неподвижный? Ломброзо отмечает неподвижный взгляд у пятнадцати процентов заключенных в миланской тюрьме.

Они сидели в деревенском кафе в трех милях от Кросс-Хэндса, куда их послали, потому что кто-то сообщил, что неподалеку от дороги обнаружили свежую могилу. В могиле оказался труп большого пса, которого, судя по всему, переехала машина.

— Видите парня у конца стойки? — спросил Джонс. — Вон того, в замшевых ботинках, он только что вошел. Что вы о нем скажете?

Бродбент мысленно обратился за помощью к Ломброзо, но ничего у него не почерпнул.

— Не знаю. Кто он? Коммивояжер?

— А преступником мог бы быть?

— Мог бы. Мелким преступником. Как почти все мы. Что-нибудь не очень серьезное — обман, злоупотребление доверием.

— Это знаменитый Робертс, — сказал Джонс. — Укокошил родного дядю и тетю. Ни перед чем не остановится.

— Никогда бы не подумал. А каковы мотивы?

— Деньги. Там было чем поживиться. Хочет купить гору, которая видна с кросс-хэндской станции. Прямо помешался на этом.

— А тип совсем не преступный, — сказал Бродбент. — Разве что слишком развязно держится. Но ведь не бывает правил без исключений. Во всяком случае, навряд ли он убьет еще кого-нибудь.

— Не убьет, — сказал Джонс. — Разве что кто-нибудь попробует помешать ему заполучить эту гору. Не хотел бы я стать ему поперек дороги.

Бродбент доложил о своих успехах Фенну.

— Только что пришли результаты из лаборатории. Положительные. На линолеуме две группы крови — AB и АО. Была драка. Большие пятна крови АО на костюме и следы в багажнике машины.

— Как раз то, чего я боялся, — сказал Фенн.

— Боялись, сэр? — От удивления Бродбент сразу перешел на официальный тон.

— Да, сержант, боялся. От всех клочья полетят.

— Ну уж не знаю, сэр. По-моему, случай ясней ясного.

— Вы уверены?

— Стоило брату исчезнуть, и Брон Оуэн принялся разбазаривать его имущество. Продал часть скота и вступил в переговоры о продаже всей фермы. Нам известно, что разным людям он по-разному объяснял отсутствие брата, и я только что узнал, что он собирался удрать в Австралию. С женщиной.

— Что за женщина?

— Не знаю. Возможно, его невестка. Все знают про их связь.

— Все знают, — повторил Фенн. — Сколько раз я видел, как люди пытались выдать это за улику.

— Что-то вы не рады, сэр.

— Не спешу радоваться, жизнь научила… Как насчет оружия?

— В пруду нашли железяку. Она сейчас в лаборатории. Но там не очень-то надеются что-нибудь обнаружить. Да, вот еще… Вечером накануне исчезновения Оуэн звонил родственнице и сказал, что его жизнь в опасности.

— Итак, это убийство?

— По-моему, да.

— Но тела нет.

— Вот только это нам и осталось. Найти тело.

— Что ж, надеюсь, оно скоро найдется, иначе всем нам будет худо, — сказал Фенн. — Можете мне поверить.

Кто-то, не сообщая своего имени, написал в полицию, что во вторник после исчезновения Ивена был с подружкой на вершине горы в десяти милях от Кросс-Хэндса и видел, как с лодки сбросили в море что-то тяжелое. По описанию, человек, сидевший в лодке, походил на Брона. Место происшествия было указано с такой точностью, что, поднявшись на вершину, Бродбент словно увидел, где именно волны сомкнулись над чем-то длинным, засунутым в мешок; он сразу же поехал в Милфорд-Хейвен, нанял водолаза и вместе с ним вышел на лодке в море.

Водолаз поглядел на скалы, потом на воду.

— Это что, шутка? Я уже тут был.

— Где тут? В этой бухте?

— Нет, тут. На этом самом месте. Прошлый год подозревали одного ловца омаров, будто он прикончил своего напарника и утопил тело.

— Бывают совпадения, — сказал Бродбент.

— Таких не бывает. Море вон какое большущее. Чего делать, говорите.

— Просто посмотреть, что там внизу.

— Я и так знаю. Девяносто футов воды и тьма, как в Лондоне ночью, да еще в туман. Утесы вышиной с дом да ямины, в каких целый автобус уместится. Вы и впрямь хотите, чтоб я туда нырнул?

— Да, да, затем мы и здесь.

— Что ж, деньги казенные, — сказал водолаз. Он надел резиновый костюм, Бродбент помог ему приладить акваланг, и он ушел под воду.

Брондбент ждал, глотая слюну и насилу подавляя тошноту, а черные дельфины волн проносились мимо, и ветер срывал с них белую пену и хлестал ею в лицо. Гребец с трудом удерживал лодку на одном месте.

Показался водолаз, и Бродбент втащил его в лодку. Тот стянул маску, сплюнул кровью и весь передернулся.

— Ну как там?

— Да я ж вам говорил.

— Никаких следов, ничего?

Водолаз показал на громоздившиеся над ними скалы, похожие на груды исковерканного железа, — огромные глыбы, казалось, вот-вот рухнут в море.

— Внизу то же самое. Можно и не нырять. И так известно. Каменюги по тридцать футов вышиной навалены друг на друга. Я их на ощупь знаю. А разглядеть ничего не разглядишь, тьма кромешная.

— Все равно что искать иголку в стоге сена.

— Да еще под водой, — докончил водолаз.

Следующая экспедиция была снаряжена на вершину Пен-Гофа, роль проводника вынужден был исполнять Эдвардс, которого застигли врасплох за плетением коврика.

— Хорошо, хоть денек выдался погожий, — сказал Бродбент.

Эдвардс оглядел небо, голубое и ясное до самого горизонта. Лишь на вершине горы, точно мяч на носу дрессированного тюленя, с трудом удерживало равновесие крохотное облачко, цветом и формой вылитая жемчужина.

— Да, денек подходящий, — сказал он.

Понадобилось полтора часа, чтобы взобраться на вершину и отыскать указанную осведомителем небольшую пещеру. За это время погода резко изменилась, в полусотне шагов уже ничего не было видно, и под мелким моросящим дождем оба промокли до нитки.

— Давным-давно, когда я был еще мальчишкой, здесь жил отшельник, — сказал Эдвардс.

— Наше счастье, — сказал Бродбент.

В пещере оказался ящик, когда-то служивший столом, и остатки стула, так что удалось развести костер.

— Что мы тут ищем? — спросил Эдвардс.

— По слухам, здесь видели чьи-то кости.

— Вон скелет овцы. И птичий. Может, клушицы. Вот это находка!

Бродбент стоял у выхода из пещеры и глядел, как возникали и таяли причудливые образы, порожденные туманом.

— Чуть просветлело, можно идти.

Были и еще столь же нелепые вылазки, для которых вызывали подкрепления из соседних полицейских участков, и, смотря по тому, как долго помощники эти служили в полиции, они относились к поручению кто с надеждой, а кто равнодушно. Подстегиваемые шумихой, которую подняла вокруг этого дела пресса — о нем сообщили уже и воскресные выпуски лондонских газет, — в Бринарон прибывали все новые и новые наряды полицейских. На площади в двадцать пять квадратных миль выкачали и обследовали все колодцы, иные по два и по три раза. Прошли драгой два небольших озера. Золу сгоревшего непонятно почему сарая тщательно просеяли и подвергли анализу. Занявшись раскопками в наиболее подходящих местах, отрыли несколько ребер и бедро, которое, как оказалось, принадлежало девице лет восемнадцати, погребенной еще в древние кельтские времена.

Какие-то разлагающиеся останки, обнаруженные под мостом, были признаны потрохами с бойни. Даже Фенна затянула эта суматоха: его уговорили посетить некую спиритку-медиума, которая написала, что может вызвать дух Ивена, находящийся в потустороннем мире. Весьма смутное, но впечатляющее послание, переданное через сию особу, вынудило Фенна втайне от всех и со стыдом в душе три дня лазить по нежилым разваливающимся домишкам.

После недели неразберихи, нелепых слухов, неудачных поисков Бродбент опять отправился на «Новую мельницу» — и дело наконец сдвинулось с мертвой точки.

— В прошлый раз я, помнится, видел у вас топографическую карту. Не разыщете ли вы ее?

Брон, не раздумывая, направился к ящику стола и достал карту. Он был услужлив, но загадочен. Бродбент ждал, что столкнется с позой оскорбленной невинности или же едкой иронии. Судя по Ломброзо, перед ним был типичный преступник, но только по физическим данным.

— Что означают эти карандашные крестики? — спросил Бродбент.

— Заброшенные рудники на карты не наносят. А брат говорил, у него несколько раз пропадали там овцы.

Пунктирная линия показывала старую дорогу, ведущую к одному такому руднику; Бродбент вернулся домой, собрал все свое снаряжение и поехал на этот рудник.

Дорогой не пользовались уже полвека, она густо заросла терновником, но минувшим летом огонь уничтожил подлесок, и видно было, что здесь недавно проезжала машина. Бродбент поставил свою машину так, чтобы она не бросалась в глаза, и пошел по дороге. У полураскрытых железных ворот, намертво вросших в землю, след шин обрывался. А дальше в грязи можно было различить отпечатки башмаков, и Бродбент поздравил себя: хорошо, что за всю эту дождливую неделю не было ни одного настоящего ливня и их не смыло. Он достал фотоаппарат, навел на фокус и с близкого расстояния под разными углами сделал несколько фотографий отпечатков шин. Потом достал рулетку, измерил следы ног и тоже сделал несколько снимков.

Во дворе стояло старое, полуразвалившееся здание конторы, вокруг все усыпано было обломками кирпича, а сзади вплотную подступали буйные заросли терновника — живая колючая изгородь в двадцать футов вышиной, непроходимые джунгли, поглотившие все следы рудника, кроме разрушенной дымовой трубы. С трудом продираясь через колючий кустарник, Бродбент обошел развалины. В нескольких местах их прорезали тропинки, но все они упирались в барьер из ощетиненных шипами ветвей. Кое-где почва осела, образовались трещины, как после землетрясения. Бродбент подобрался к одной из них и заглянул в пропасть, куда рухнули остатки какой-то постройки. Конечно же, тело здесь, подумал он. Где-нибудь внизу. Но нам никогда его не найти.

15

«Рост около пяти футов восьми дюймов; вероятно, коренастый, обут в дешевые фабричной работы башмаки, отпечатки каблуков свидетельствуют о походке враскачку. Неестественно короткий шаг и глубокие вмятины в местах, где ступал каблук, заставляют предположить, что этот человек нес что-то тяжелое. Отпечатки шин показывают, что они того же типа, размера и ширины, что и шины обследованной легковой машины марки „остин“».

Несмотря на обнадеживающие доклады экспертов и сдержанные похвалы Окружного полицейского управления, Фенн, возвращаясь от полицейского юрисконсульта, был по-прежнему настроен мрачно.

Он созвал подчиненных, чтобы обсудить положение.

— Тело все еще не найдено. Не будем себя обманывать, имеющиеся у нас улики отнюдь не убедительны. Пятна крови — это производит впечатление, но очень часто ничего не дает. Редкий день кто-нибудь не порежет себе палец. Владелец одной местной химчистки каждый месяц непременно присылал нам какой-нибудь костюм. Не проходило месяца, чтобы мы не получали одежду с пятнами крови, насилу уговорили больше нам ничего не посылать. Мелкие пятнышки крови на полу кухни сами по себе ничего не значат. На кухне люди работают и, конечно, могут порезаться. Вот если бы кровью были забрызганы стены и потолок, тогда другое дело.

Фенн перевернул страницу своих заметок.

— Теперь о машине, которая побывала у брошенного рудника, и о парне, который вынес из нее что-то тяжелое. Почему, в сущности, это обязательно должно быть мертвое тело? Мы все понимаем, что сержант Бродбент неплохо поработал, и я вовсе не хочу гасить его рвение ушатом холодной воды, но, как отмечает наш юрисконсульт, нам неизвестно, когда там побывала эта машина. Опять же насчет незначительных следов крови в багажнике. Это могла быть кровь Ивена. Возможно, так оно и есть. Она той же группы. Это мы, во всяком случае, можем установить, ведь Ивен был донором. Кровь той же группы, что на костюме, и часть пятен на линолеуме тоже этой группы. Вы скажете: весьма существенно, а вот наш юрисконсульт пока не видит причин радоваться. И то, что Брон заявил, будто брат ему сказал, что едет в Эберистуит, агенту же толковал что-то совсем другое, он тоже не считает важной уликой. Вполне возможно, что брат и вправду, как говорит Брон, хотел недели на две оттянуть выплату взноса.

Теперь пришел черед сделать публичный выговор констеблю Джонсу, который за последнее время впал в еще большую немилость.

— Нам следует поблагодарить констебля Джонса за то, что он так быстро установил, что Ивен вовсе не уезжал в Эберистуит, но сообщить мне об этом он счел нужным совсем недавно. Я уже говорил прежде и снова повторяю: результаты подобных расследований надлежит докладывать в письменном виде в тот же день, как они получены.

Услышав свое имя, Джонс насторожился. До этой минуты он играл в свою привычную игру: определял по росту проходивших мимо окна жителей Бринарона. К выговору он отнесся спокойно. Он ведь всего лишь последнее звено в длинной цепи тех, кому приходится сносить несправедливость.

— Самое слабое место в этом деле — утверждение жены Оуэна, будто около одиннадцати часов вечера она слышала, как Брон уехал со двора на машине и вернулся несколько часов спустя. Может ли она быть уверена, что это был именно Брон? Конечно, нет, и любой стоящий защитник использует это слабое место и разобьет все обвинение в пух и прах. Не забывайте, миссис Оуэн будет враждебным нам свидетелем. Если она решит, что какие-то из ее прежних показаний могут повредить нашему приятелю, на суде она от них откажется. Не забывайте, если дело дойдет до суда, в него непременно ввяжется кто-нибудь из самых дотошных защитников. При тех уликах, что у нас есть, он сделает из нас отбивную.

Бродбент попросил разрешения задать вопрос.

— Разве не справедливо предположить, что к тому времени, как Брон стал распродавать имущество брата, он уже знал, что тот не вернется?

— Это всего лишь предположение, и не более того. С другой стороны, он пошел к местному ростовщику. Это больше всего говорит в его пользу. Если бы преступник с таким высоким коэффициентом умственного развития, как этот Брон, совершил убийство, у него хватило бы ума съездить куда-нибудь подальше от места преступления. То же и с костюмом Ивена. Если б он убил брата, неужели он прежде всего не запрятал бы этот костюм?

— А как по-вашему, сэр, почему у ростовщика он назвался вымышленным именем?

— Возможно, его вынудили обстоятельства. Но это вовсе не значит, что он убийца. Есть еще вопросы?

— Как считает юрисконсульт — соглашение о совместном владении фермой не вызывает никаких сомнений?

— Юрисконсульт сказал, что просто непостижимо, как человек в здравом уме и твердой памяти может подписать подобное соглашение. Но поверенный Ивена объяснил, что документ составлен в точности по желанию клиента, стало быть, тут говорить не о чем. Ничто не мешает Брону Оуэну завтра же продать ферму, прикарманить деньги, и только его и видели. Соглашение послано эксперту, чтобы он проверил, не фальшивая ли подпись, но это пустая формальность.

Джонс начисто потерял интерес к происходящему. Дело это с самого начала было гиблое, а потому он, как и вся местная полиция, считал, что тут не из-за чего копья ломать. За последние сто с лишним лет из всех случаев убийства, когда труп так и не был обнаружен, только два дела кончились успешно. А на этот раз он, наверно, даже не увидит, как они тут будут барахтаться и все равно пойдут ко дну. Накануне его вызвал старший констебль и потребовал, чтобы он рассказал свою версию стычки с майором Стивенсом. Он показался Джонсу человеком доброжелательным и демократичным.

«Мне кажется, вам не хватило такта, вот и все. Однако, увы, существует такая штука — политика. Так что вы уж сочините извинительное письмецо. Совсем коротенькое. Незачем унижаться, просто напишите, что ваша неучтивость отнюдь не была преднамеренной. Пошлите письмо мне, а я передам его по назначению вместе с сопроводительной запиской».

«Боюсь, я не смогу этого сделать, сэр», — сказал Джонс.

Старший констебль словно не слышал.

«Да смотрите, чтоб я получил это письмо не позднее чем через три дня».

Теперь, когда Джонс больше не сомневался, что вскоре отсюда уедет, перспектива эта вовсе не казалась ему такой уж соблазнительной. Жизнь его в Кросс-Хэндсе была замкнутой и словно бы однообразной, но развивалась она на фоне поистине драматических событий, и постепенно Бринарон стал ему по-настоящему мил. Городок казался ему неповторимым: туманы придавали его облику что-то восточное, и даже здание муниципалитета смягченными контурами напоминало пагоду; в воздухе всегда стоял таинственный запах шеллака[6] от перегретых электрических проводов; на запасных путях, где беспрестанно маневрировали товарные составы, перестукивались буфера. Совсем особенный городок. После совещания он побродит в одиночестве по улицам, подумал Джонс, насладится его неяркой прелестью — быть может, в последний раз. Тут мысли его приняли иной оборот: стоит ли его подруга этой жертвы? Разве не должна она быть готова разделить с ним жизнь, где бы он ни оказался?

Он опять услышал голос Фенна (истинно лондонский гнусавый выговор), сдобренный новой дозой скептицизма:

— Разве то обстоятельство, что этот Брон собирался уехать из Англии, имеет значение? Беру на себя смелость в этом усомниться. В канцелярии австралийского представительства мне сообщили, что они получают сколько угодно праздных запросов. Наш приятель сказал Бродбен-ту, что он хотел иметь запасной план на случай, если их расчет превратить ферму в доходное хозяйство не оправдается. Вполне возможно, что он сказал правду. Он мог также подумывать о женитьбе или прочной связи с какой-нибудь женщиной, и, несмотря на все слухи, это могла быть вовсе не жена его брата.

А Джонс думал о том, что слегка надушенные письма, которые он каждую неделю получает из Нита, становятся все короче и веселее, и это плохой знак. Не сегодня завтра придет еще одно, совсем коротенькое, восторженное, и больше писем не будет.

— Я возражаю против того, чтобы давать ход этому делу, прежде всего потому, что не вижу мотива преступления, — сказал Фенн. — Анонимные письма не улика. Я могу сплошь оклеить стены этой комнаты анонимками, у меня их горы, но, если не считать звонка милой даме в Билт-Уэльс, у нас нет доказательств, что братья не были в хороших, даже дружеских отношениях. Что же до милой дамы из Билт-Уэльса, сомневаюсь в ее показаниях. Тамошняя полиция говорит, что она особа неуравновешенная — из тех одиноких старушек, у которых легко разыгрывается воображение. Теперь о каплях крови на линолеуме, принадлежащей к двум разным группам. Что ж, Брон Оуэн говорит, что поранил голову о водосточную трубу, а брат его мог порезать палец. Брону незачем было убивать брата из-за фермы, он и так бы ее получил. И в заключение хочу вам напомнить, что Брон Оуэн — человек неглупый, смелый и, можно сказать, симпатичный. На присяжных он произведет наилучшее впечатление. Есть еще вопросы?

Джонс поднял руку:

— Вы сами как считаете, мистер Фенн, Брон Оуэн убил своего брата?

— Я-то именно так и считаю, — ответил Фенн. — Но мы ведь знаем, что он за человек, а присяжные этого знать не будут.

Несколько минут спустя совещание кончилось, и Фенн знаком велел Джонсу остаться.

— Так как же насчет письма, Эмрис?

— Боюсь, я не смогу его написать. Прошу меня извинить.

— Так я и думал, — сказал Фенн. — Полагаю, вы понимаете, что это означает.

— Да, конечно, — сказал Джонс.

— Что ж, мне жаль будет с вами расстаться. Никак этого не ждал, но пожалею. Я многому научился, работая здесь у вас. Отличная школа. Хотите поразмыслить еще денек?

— Я уже решил, мистер Фенн. Вернусь к прежней службе.

Фенн похлопал его по плечу:

— Между нами говоря, вы поступаете правильно.

Выйдя из участка, Джонс направился в респектабельную часть городка. Скоро штаб Армии спасения, магазины подержанной мебели, сапожные мастерские, закусочные остались позади. Он миновал гараж «Пенфолд моторе», в витрине которого вновь красовался уже отремонтированный «ягуар». Из распахнутых дверей городских бань его обдало хлорированным паром, а дальше, от кафе самообслуживания, начиналась богатая Торговая улица. Джонс вошел в кафе, стал в очередь, взял чашку слабого чая с молоком, пачку печенья и направился со своим подносом к столику.

Он посидел минут десять за остывающим чаем, изредка помешивая ложечкой, раздумывал о будущем и не видел выхода, а посетители тем временем дожевывали, допивали и, глянув на часы, спешили к дверям.

Один за столиком чуть ли не во всем кафе, Джонс вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Через четыре столика от него сидел какой-то юнец, и всякий раз, как Джонс поднимал глаза, их взгляды встречались. Немного погодя он сообразил, что юнец делает ему знаки, точно глухонемой, и в конце концов узнал в этом с виду слабоумном парне Бейнона — просто он впервые видел его в пиджаке, при галстуке и не патлатого, а коротко и аккуратно подстриженного. Это был совсем не прежний Бейнон, угрюмый и лохматый, всегда напоминавший Джонсу первобытного дикаря из научно-популярных книжек. Теперь перед ним сидел молодой человек с мордочкой хорька, и, когда Джонс поглядел на него внимательнее, проверяя, не ошибся ли, тот поманил его пальцем.

Джонс поднялся, прихватил свою пачку печенья и пересел к нему за столик.

— Ты ведь, кажется, еще неделю назад должен был ко мне зайти, Бейнон?

— Я и заходил, мистер Джонс. Два раза в участок заходил, да вас не было.

— Любишь приврать, а? Твое счастье, что я был занят, а не то сам навестил бы тебя. А зачем это ты мне сигналил?

Бейнон судорожно улыбнулся, обнажив беззубые десны, и снова стал похож на первобытного дикаря.

— Я вас выслеживал… выжидал удобную минутку. Увидел, вы входите, и решил — повезло. Я знал, к двум часам тут будет пусто.

— Ты, видно, совсем спятил, Бейнон?

— Я хотел поговорить с вами в тихом местечке вроде этого, чтоб нас никто не заметил. Ведь если пойдешь в участок, об этом враз все прознают.

Ну и выдумщик, усмехнулся про себя Джонс.

— У полиции ведь есть свои осведомители, верно? — сказал Бейнон. — И они встречаются во всяких забегаловках. Так и работают.

— Если верить телевизору, то да.

— Мистер Джонс, я больше кого другого знаю, что творится в Кросс-Хэндсе.

— Еще бы, если только тем и заниматься, что заглядывать в окна чужих спален, поневоле что-нибудь да узнаешь.

— С этим я покончил, — сказал Бейнон. — Я не про то. У меня есть кой-что поважнее. Мне за это заплатят?

— Нет, не заплатят.

— Ну и пускай. Я не из-за денег. Для полиции я готов работать и задаром.

— Если ты не возьмешься за ум, как бы тебе не пришлось встречаться с полицией куда чаще, чем хочется. Все еще читаешь порнографические журнальчики?

— Бросил, мистер Джонс. Переключился на преступления. Я теперь выписываю «Настоящий детектив» и «Сыщик-любитель». Когда-нибудь стану детективом.

— Что ж, это лучше, чем подглядывать в замочные скважины.

Бейнону не терпелось выложить свои новости, но он обождал, чтобы какой-то посетитель с подносом прошел и сел в отдалении.

— Могу вам рассказать кой-что очень даже важное, мистер Джонс.

— Тогда лучше приходи ко мне в участок.

— А нельзя сперва поговорить здесь?

— А в чем дело, Бейнон?

— Говорят, полиция ищет мистера Оуэна.

— Ты прекрасно знаешь, что его ищут. Это весь Кросс-Хэндс знает. Разве мистер Бродбент еще не снимал с тебя показаний?

— Нет еще. Покуда он всех опрашивал, я сидел на горе все три дня. Хотел пораскинуть умом.

Пожалуй, тут и вправду что-то кроется, подумал Джонс. Это как раз тот случай, когда недоверием скорей добьешься истины.

— Беда в том, Бейнон, что ты прирожденный враль. Ты мастер выдумывать.

— Не найти им мистера Оуэна. По крайней мере живого. — Бейнон с хитрой ухмылкой почесал нос.

— Почему же?

— Я уж и так вам много сказал.

— Вот сведу тебя в участок, скажешь и побольше.

— Я бы хотел повидать сержанта-сыщика, который разбирается с «Новой мельницей».

— Он тебя и слушать не станет. Я тебе уже говорил. Лучше говори со мной, я хоть слушаю. Давай выкладывай. Почему ты думаешь, что мистера Оуэна не найдут?

— Я главный свидетель, — сказал Бейнон. — Без меня вам ничего не узнать.

— Ладно, парень, значит, без тебя ничего не узнаем. И хватит об этом. — Джонс взглянул на часы и отодвинул стул, будто собираясь встать.

— Погодите, мистер Джонс. Если я скажу все, что знаю, вы замолвите за меня словечко?

— За тебя? Почему? Что тебе понадобилось?

— Если кто-нибудь замолвит за меня словечко, мне, может, дадут рекомендацию, а это ведь очень важно.

— Рекомендацию? За то, что скажешь правду?

— Мистер Джонс, ведь уж так оно получается: если никто за тебя не похлопочет, ничего и не добьешься. Другого такого случая у меня, может, век не будет. Я ведь один на свете.

— Я знаю, что ты один на свете, Бейнон, и, если увижу, что ты стараешься стать человеком, насколько в моих силах, тебе помогу. Так что ж ты хотел сказать?

— Я видел, как Брон Оуэн ударил мистера Оуэна, — сказал Бейнон.

— Когда и где? — спросил Джонс.

— На кухне фермы, в ту ночь, когда он пропал.

— Что именно произошло и где ты был?

— Я был там, в доме. Шел как раз мимо, а парадная дверь отворена, слышу, там какой-то чудной шум, ну и вошел. В кухне горел свет, и вроде там дрались, Я толкнул кухонную дверь и вижу: Брон как ударит мистера Оуэна, тот и упал.

— Чем ударил?

— Таким большим фонарем, электрическим.

— А дальше что?

— Ну, вижу, мистер Оуэн лежит и глаза закрыты, а Брон над ним стоит. Лицо у Ивена было все в крови.

— А дальше? Что еще ты видел?

— Да ничего, потому как Брон обернулся, а я испугался, подумал, он меня увидит и тоже убьет. Ну, я выбежал из дому и спрятался, думал, вдруг он станет меня искать.

Джонс поднялся.

— Ну вот что, пойдем-ка мы с тобой в участок.

16

Дождь шел весь день и всю ночь. Никто и не упомнит в эту пору такого ненастья. Дождь сменялся крупой, крупа дождем, и так без конца. В полях, что повыше, нашли приют тучи налетевших с моря чаек, дно долины превратилось в бурое озеро, а посреди него стремительно неслась река — горбилась, ершилась тревожными гребешками, точно тело могучего змея, извивавшегося под водой. Впервые за все время прудик во дворе фермы вышел из берегов и чуть не к самому порогу вынес вздувшийся шерстистым пузырем труп утопленной кошки. На другое утро вершина горы покрылась снегом, а когда облака рассеялись, темные пятна проступивших из-под снега скал сложились как бы в огромное безглазое лицо, и, пока снег не стаял, оно с тупой ухмылкой глядело на раскинувшийся внизу насквозь промокший Кросс-Хэндс.

Брон заставил себя подняться вверх по склону, но очень скоро вернулся домой. Он ощущал холод уже не только кожей и мышцами — он продрог до мозга костей, в каждый его сустав вгрызалась ноющая боль.

Он уныло улыбнулся Кэти и спросил:

— Бейнон так и не появлялся?

Кэти мыла пол в кухне, временно покрытый линолеумом из чулана. Она весь день не выпускала тряпки из рук, протирала в доме каждую отсыревшую половицу, каждую дощечку.

Она поднялась, вытерла руки, откинула со лба волосы.

— Он ушел, — сказала она.

— Куда?

— Просто ушел. Оставил записку, что уезжает. И все.

— Ну и положеньице, — сказал Брон.

— Пока не найдем кого-нибудь вместо него, нам туго придется.

— Никого нам не найти, — сказал Брон. — Я еще прежде наводил справки. Никакой надежды. Опытного доиль-щика тут ни за какие деньги не достанешь.

— Дождь не век будет лить. Уже середина мая. Да вот мокрядь всюду. Куры перестали нестись, и корм у них кончился.

— Еще трое ягнят пропало, — сказал Брон. — Двух вчера заклевали вороны. Хворь их, видно, свалила. Не то вороны не посмели бы на них кинуться. А один замерз, я его сегодня нашел. И сколько еще овец половодьем унесет, кто знает. Надо бы отогнать их повыше в горы, но там ни травинки. Будто среди зимы. Теперь пойдут у них копыта гнить.

— Нет, долго такая погода не продержится, — сказала Кэти. — Ведь июнь на носу. Только бы дождь перестал, тогда не страшно. С коровами уж как-нибудь и вдвоем управимся. А овцы пускай сами пасутся, тут уж ничего не поделаешь. Как-нибудь протянем, а там Ивен вернется.

— Когда еще он вернется.

Брон чуть отогнул пластырь на правой ладони, заглянул под него.

— Ну, как рука? — спросила Кэти.

— Лучше, — ответил он. — Можно считать, зажила. Но день-два от нее еще мало будет толку. Совсем я изнежился, прямо беда. Часа два-три поработаешь, и уже волдыри. Я думал, легко утру Бейнону нос, когда мы стали рыть канаву, а вон что получилось.

— Сними пластырь, — сказала Кэти. — Я положу чистый. Как бы грязь не попала.

Она достала новый пластырь, сорвала обертку и заклеила ранку у основания пальца.

— С чего же он все-таки ушел? — спросил Брон. — У тебя его записка далеко?

— Я ее сожгла, — сказала Кэти. Брону почудилась какая-то натянутость в ее голосе, и он решил больше не расспрашивать.

— Противный малый, — продолжала Кэти. — Ни капельки мне не жалко, что он ушел. Сказал, хочег жить в городе.

— Я тебе раньше не говорил, — сказал Брон, — но, похоже, несколько дней назад он хотел меня прикончить. У него кирка сорвалась и чуть не угодила мне в голову. По-моему, он какой-то чокнутый.

Пока она собирала на стол, оба молчали. Брон взял обеими руками чашку чая и скоро почувствовал, как застывшие пальцы заныли от тепла.

Кэти заставила себя заговорить о том, что вот уже несколько дней не давало ей покоя.

— Как ты считаешь, почему Филлипс передумал продавать нам землю?

— Не знаю, — ответил Брон. — По-моему, нам просто не везет. Все равно теперь это уже не имеет значения.

— А как же твои планы, если мы не прикупим эту землю?

— Да никак. Одному мне все равно не управиться. Я же не фермер, слишком мало в этом смыслю. Прямо скажем, еще и не начал, а уже провалился. Без Ивена нам теперь не обойтись.

— Просто ты расстроился. На твоем месте всякий бы расстроился. Вот кончатся дожди — все покажется веселей.

— Даже если б я и смыслил в этих делах, еще вопрос, гожусь ли я для этого вообще.

— Конечно, годишься.

— Ты, наверно, знаешь, я был человек не очень надежный… много лет.

— Ивен что-то говорил, — подтвердила Кэти.

— Ну вот, — сказал Брон, — надо думать, это даром не прошло.

— Неправда. Ничего в тебе такого нет. Ты не хуже других людей.

— Понимаешь, это такая штука, что лучше о ней не говорить, — сказал Брон. — Считается, что, когда об этом говоришь, становится хуже.

— И не говори, раз тебе неприятно. Я понимаю.

— Теперь-то все в порядке, — сказал он. — Все прошло. В Хэйхерсте меня все-таки вылечили. Хотя считалось, что это неизлечимо. Очень там был хороший психиатр. Сейчас есть такие лекарства — только мертвого не вылечат.

— Значит, тебя вылечили! — сказала она.

— Вылечили, — сказал Брон. — Едва успели. Окончательно вылечили как раз перед тем, как мне выходить. Когда я вышел, мне даже казалось, вот-вот будет приступ, но Гриффитс дал мне чего-то принять, и все обошлось. Помнишь, была та заварушка с машиной? Если бы мне грозил приступ, он как раз тогда бы и случился. А я принял лекарство Гриффитса — и все в порядке.

— А какие они, эти приступы?

— Ничего не могу тебе сказать, я ведь не знаю. За день, за два перед приступом бывает как-то чудно и не по себе. Какой-то взвинченный становишься. И все видишь будто во сне. Сам не спишь, а все вокруг будто снится. А потом ничего не помнишь. Двух-трех дней будто и не было. Вот тогда-то я непременно что-нибудь натворю. Но потом не помню этого. Говорят, это называется автоматизмом.

— А откуда ты знаешь, что в тот раз приступа не было? — спросила Кэти.

— Трудно объяснить. Просто я знаю, что не было. День-другой меня клонило в сон, а потом все прошло. Потому, наверно, я тогда в кино и заснул.

Брон задумался, напрягая память. Даллас называл это сумеречным состоянием, и он почти ничего не мог вспомнить, лишь кое-какие обыденные мелочи — небрежные мазки на смутном, расплывчатом фоне, точно на полотнах импрессионистов.

— И ведь что удивительно: в это время мне всегда кажется, будто люди ведут себя как-то странно. Например, дня два вы с Ивеном казались мне очень странными. Потому я и думаю, что был на волосок от приступа. Ну с чего бы, например, в те дни, как пропал Ивен, ты словно дулась на меня, была как чужая, а потом опять стала добрая, заботливая? Ответ только один: неладно было не с тобой и не с Ивеном, а со мной.

— И так было всегда? Всю твою жизнь?

— Началось еще в школе, когда я был мальчишкой. Самое скверное, что у меня все протекало иначе, чем у обычных эпилептиков. Настоящих припадков со мной никогда не случалось: я не падал, пена у меня изо рта не шла и я не прикусывал язык. Люди думали, я просто прикидываюсь сумасшедшим. Пока меня не посадили в тюрьму и не сделали там энцефалограммы, никто и не подозревал, что я эпилептик. Даже в Хэйхерсте главный врач сказал мне, что я притворяюсь. В девятнадцать лет меня за что-то высекли, а в чем я тогда провинился, я так и не знаю.

— Вот ужас, — сказала Кэти.

— Это было не так уж страшно, — сказал он. — Порка не так уж страшна. Если потеряешь много крови, тебе дают полпинты крепкого портера.

— И ты не ожесточился?

— С чего же? Мне не повезло, но не больше, чем другим. Ведь психопаты, сексуальные маньяки и прочие, кто сидел со мной в тюрьме, не по своей воле родились такими. Еще оказалось, что моя болезнь излечима. А настоящего психопата не вылечишь, но его все равно наказывают.

— Так, — сказала она. — Значит, твоя болезнь излечима. Твое счастье. А ты точно знаешь, что тебя совсем вылечили?

— Да, конечно. Несколько месяцев попринимал новое чудодейственное лекарство — и все прошло. В Хэйхерсте со мной в камере сидел один парень, он просто уснуть не мог, пока что-нибудь не стащит. Мы нарочно устраивали, чтоб он мог стянуть у нас какую-нибудь мелочь. После он все отдавал обратно. У него мозги были как-то устроены: если не украдет, ему и жизнь не мила. Через несколько лет, наверно, изобретут какое-то лекарство и для него. Там был еще старик, его приговорили к десяти годам, он украл велосипед, а велосипеду цена четыре фунта. Слишком рано он родился. Случись это на несколько лет позже, его вылечили бы какими-нибудь таблетками и не сидеть бы ему в тюрьме до самой смерти.

Он вспомнил, как они шутили с Далласом.

— Это мое второе «я» мы называли «роковой гость» — оно ведь жило во мне, и мне приходилось оплачивать его счета. Даллас так его и назвал. Гость этот вспыльчивый, не то что я. Если кто-нибудь наступал ему на мозоль, он не давал спуску, а в карцер на хлеб и воду сажали мое «я» номер один, тихое и мирное, и у меня уже не было надежды на смягчение приговора. А под конец он совсем зарвался, и мне прибавили еще два года за нападение на тюремного надзирателя и решили, что меня должен лечить психиатр.

Кэти давно уже подмывало задать ему один вопрос, и в какую-то минуту она не сдержалась:

— Как по-твоему, Брон, что все-таки случилось с Ивеном?

Он, казалось, нисколько не удивился.

— Не знаю.

— Он умер, правда?

— Не думаю. По правде говоря, мне тут пришла в голову одна мысль. Я думаю, у него был какой-то приступ, вроде тех, что бывали у меня. Может, это у нас в роду. Ведь вот наша сестра умерла как-то загадочно. Родители нам так и не сказали отчего. Может, и у нее это было. Ивен говорил, мне повредили голову при рождении. Он говорил, доктор плохо принимал роды. Но теперь, когда я думаю о своей болезни, я не уверен, что причина в этом.

— Ивен умер, — сказала Кэти. — Никогда не поверю, что он еще жив. Мне три ночи подряд снилось, что он умер. Снилось, что он где-то зарыт.

— Сны — ерунда. Просто мысли эти не дают тебе покоя и во сне.

— Он умер, — упрямо повторила она. — Это так же верно, как то, что я жива. Как нам теперь быть?

Брон обнял ее за плечи, стараясь успокоить.

— В полиции считают, его убили, — сказала она. — Говорят, мол, все допросы эти — обычная формальность, а все равно считают — убили.

— А что же им еще думать. Тем более теперь, когда они нашли его костюм.

— Все так думают. В Кросс-Хэндсе люди увидят меня на улице и переходят на другую сторону, только бы со мной не разговаривать. В магазине продавщицы на меня и не смотрят. Потому и Филлипс отказался продать нам землю. Все они нас ненавидят.

— Это тебе кажется, — сказал Брон. — Ты просто устала, очень уж много пришлось волноваться. За что им нас ненавидеть?

— Неужели не понятно? Все думают, между нами что-то есть, вот мы и убрали Ивена с дороги.

Брон покачал головой, безмерно изумленный: откуда у нее такие чудовищные мысли, как она могла подумать, будто кто-то способен возвести на них такую напраслину? При первой встрече Кэти показалась ему хорошенькой и желанной, мужчина в нем невольно восхитился женщиной, но он тотчас заглушил это чувство — ведь оно было предательством по отношению к брату. И Кэти перестала быть для него женщиной, он видел в ней только сестру, к которой все сильней по-братски привязывался. У него как-то не укладывалось в голове, что ее соединяют с Ивеном супружеские отношения, и, если бы вдруг оказалось, что она ждет ребенка, это бы его порядком смутило. Неожиданно у него мелькнула престранная догадка:

— Может, из-за этого и Бейнон ушел?

— Да, — сказала она, — из-за этого.

Видно, записка Бейнона и навела ее на такие мысли, подумал Брон.

— Если бы нам отсюда уехать, — вздохнула Кэти.

— Вот тогда-то и поднимется переполох.

— Куда-нибудь, где никто нас не знает, — жалобно продолжала Кэти.

— Об этом и думать нечего. По многим причинам. Во-первых, можно себе представить, что решат в полиции. — Жить с ней под одной крышей почему-то не казалось ему предосудительным, но куда-то вместе уехать (да и куда, собственно?) — нет, немыслимо. — И между прочим, попробуй-ка объясни это другой стороне, — прибавил он, но Кэти словно и не слышала.

Она больше не могла удержаться от вопроса, который так давно ее мучил:

— Брон, а куда ты ездил ночью в машине в то воскресенье? Ты не помнишь?

— Конечно, помню. — И, поняв, что у нее на уме, рассмеялся. — Ты думаешь, наверно, что у меня был тогда приступ? Не беспокойся, этот вечер я прекрасно помню.

— Тебя долго не было, правда?

— Порядком, — сказал он.

— Почти всю ночь, — сказала Кэти. — Когда ты вернулся, я проснулась и поглядела на часы.

— Да, вернулся я поздно.

— Этот сыщик спрашивал меня, и я сказала, что ты уезжал на машине. И очень жалею, что сказала.

— Как же ты могла не сказать, раз он спрашивал? Ты ведь слышала, как я уезжал. Что же еще было говорить?

— Они за тобой следят. Проверяют каждый твой шаг.

— Обычные формальности. Они действуют как положено. Это ровным счетом ничего не значит. Они всех проверяют.

— Я откажусь от своих слов, — сказала Кэти. — Скажу, что я этого не говорила.

— Но почему? — спросил Брон. — Почему?

Она не стала отвечать впрямую.

— Не могут же они заставить меня говорить, если я не хочу. Возьму свои слова обратно.

— Ни в коем случае. Они только заподозрят, что ты что-то скрываешь. Когда не виноват, надо говорить только правду.

— Тогда почему же ты сказал неправду про эту ссадину над глазом? Ты ведь говорил, что сказал им, будто налетел на трубу?

— Да, но теперь я понимаю, что зря так сказал. Я думал, это избавит меня от лишних вопросов, вот и оплошал. В конечном счете ложь только все усложняет.

— А ты можешь мне сказать, куда ты ездил? — Она знала, что ему не захочется отвечать, и как раз это вместе с другими случаями, когда он отмалчивался, окончательно разрешило ее сомнения. Но вместе с подозрением, которое наконец переросло в уверенность, пришла решимость не останавливаться ни перед чем, лишь бы его защитить. А перед собственной совестью и перед всем светом она оправдывала себя тем, что вся их трагедия — дело семейное. Никого это больше не касается. Ивена нет, и его уже ничем не вернешь. Теперь не мешайте нам самим как-то наладить нашу жизнь.

А Брон в эту минуту решил, что можно сказать ей все.

— Я ездил с другом, — сказал он. — С подружкой.

— Вон оно что… Вон что. А я и не знала, что у тебя кто-то есть, — сказала она ровным, бесцветным голосом.

— Я ничего не рассказывал, потому что тут не так все просто, — сказал он. — Она сейчас не свободна. Мы надеемся пожениться, но когда, я пока не знаю.

Как ей хотелось, чтобы это была неправда, как хотелось верить, что он просто старается сбить ее со следа!

— Я ее знаю? — спросила она.

— Навряд ли, — ответил Брон. — По-моему, ее здесь не слишком жалуют. Чего она только не натерпелась на своем веку. Она мечтает уехать из Англии, и, возможно, мы уедем, но пока еще об этом рано говорить. Ведь не известно, как все обернется.

— Надеюсь, для тебя все обернется хорошо, — сказала Кэти. Господи, взмолилась она в душе, пусть это будет неправда. Она тешила себя наивной мечтой: вот ее допрашивают в полиции, она лжет, выгораживает его, и, что бы с ней ни делали, что бы ни говорили, ее не собьешь. Ничего они не смогут доказать, и придется им его отпустить. И тогда он из благодарности полюбит ее. Она еще и теперь по-детски верила: если чего-нибудь очень-очень захотеть, оно сбудется.

Послышался всплеск — эго по глубоким лужам подъехала машина, круто затормозила у ворот, и под шинами заскрипел мокрый гравий.

Брон подошел к окну.

— Опять полиция пожаловала, — сказал он.

17

Как и следовало ожидать, на сцене появился старший инспектор сыскной полиции, один на два округа, — так знатока привлекает слух, будто на провинциальном аукционе объявился не попавший ни в какие каталоги Франс Хальс. Случай оказался интересный, пожалуй, он даже войдет в юридические учебники. Едва Фенн и Бродбент начали допрос, раздался телефонный звонок: им велено было повременить до приезда старшего инспектора. И вот он приехал и взял следствие в свои руки.

Он прочел им лекцию о случаях убийства, когда тело обнаружить не удалось.

— Последний случай позволяет провести несколько интересных параллелей, — сказал он. — Тоже фермеры, совладельцы в недоходном хозяйстве. Обвиняемый обратился в полицию с очень хитрым заявлением, будто его партнера похитили и переправили за кордон. Большая часть улик на удивление схожа, и обвиняемый проявил такую же поразительную небрежность в отношении всех второстепенных обстоятельств.

Техника допроса меняется каждые несколько лет, и нынешний старший инспектор в этом смысле представлял собой целую эпоху. Он придерживался методов, прямо противоположных школе 1939 года, когда считалось, что подозреваемый скажет правду, если его хорошенько припугнуть, и иные следователи всячески в этом усердствовали и старались припереть допрашиваемого к стенке. Старший инспектор учился в иную пору, когда следователи пытались изобразить сочувствие к своей жертве и даже разделить ее точку зрения. Это настораживало подозреваемого, вызывало у него недоверие, а потому от такого подхода скоро отказались, и лишь кое-кто из ветеранов, пользуясь своим положением, упрямо его придерживался.

— Ваша беда в том, — сказал старший инспектор Брону, — что вы впали в старое-престарое заблуждение, будто, пока не найдено тело, нельзя предъявить обвинение в убийстве. — Он готов был милостиво понять эту общепринятую ошибку. — Это, в сущности, естественно и понятно и даже вроде бы разумно, но все-таки неверно. Если имеется достаточно улик, доказывающих, что совершено убийство, закон принимает во внимание эти улики и признает обвиняемого виновным независимо от того, найдено тело или нет.

Они сидели в комнате для допросов в бринаронском полицейском участке, Брон курил длинные сигареты старшего инспектора и слушал удивленно и с любопытством. Пусть говорит сколько хочет, он же будет экономить силы, не станет оспаривать улику за уликой, просто в подходящую минуту выложит на стол свой козырь и единым махом разрушит всю постройку. Ему странно было оказаться в этой роли, и, однако, жизнь его складывалась так, что в ней слишком мало удавалось предсказать заранее или даже просто объяснить.

— Мы, конечно, предпочли бы найти тело, — говорил старший инспектор, — но можем обойтись и без этого, и я постараюсь вам объяснить почему.

За спиной у начальства Бродбент досадливо кашлянул; старший инспектор ничего не услышал, но Фенн услыхал. Бродбенту и Фенну разрешено было делать заметки, но ни в коем случае не вмешиваться. «Мой опыт говорит, — заявил им старший инспектор, — что, если полицейские накидываются на подозреваемого с криками и угрозами, они только все губят. В девяти случаях из десяти таким способом из него слова не вытянешь. А тут главное — вызвать его на откровенность».

— Так вот, если человек придерживается этого самого заблуждения, — продолжал старший инспектор, — он только и думает, как бы отделаться от столь коварной улики. Ищет, куда бы ее понадежней запрятать, и уверен, что потом можно сидеть сложа руки. Кстати, я был поражен тем, как вы справились с этой задачей — как старательно разведали все подходящие места. Вероятно, вы пользовались той картой с пометками, которую обнаружил у вас на ферме неутомимый сержант Бродбент.

Брон молчал.

— Пожалуйста, прерывайте меня, если вам захочется что-то сказать. Если у вас появляется вопрос, спрашивайте, не ждите, пока я кончу. Я вовсе не собираюсь произносить монологи. Карандашными крестиками на карте отмечены все рудники здешней округи. Эти пометки помогли обнаружить отпечатки шин вашего автомобиля… Ну, и, конечно, ваши следы. Вы ведь туда ездили, верно?

— Ездил… и если бы сержант Бродбент спросил меня, я бы так ему и сказал.

— Наконец-то мы до чего-то договорились. Все последующие ваши действия подтверждают мою точку зрения: вы считали, что достаточно спрятать тело — и все будет в порядке. А для этого заброшенный рудник — самое удобное место. Найдя такое великолепное укрытие и придерживаясь все того же заблуждения, вы решили, что вам незачем заметать следы. Вы сбили брата с ног…

— Простите, инспектор, он упал.

— Не будем спорить по мелочам. Он упал… но ведь сперва вы его ударили. По крайней мере таков был ход событий, по словам нашего свидетеля.

Брон был уверен, что старший инспектор берет его на пушку, но решил больше не перебивать. Он достал из протянутой ему пачки еще одну сигарету, и морщинки в уголках инспекторских глаз стали еще отчетливей от благодушной улыбки.

— Я хочу подчеркнуть, что вы не слишком старательно заметали следы. Вы убили брата, кое-как подтерли пол в кухне, раздели труп, засунули в багажник, отвезли к руднику и сбросили вниз. Вам бы следовало сжечь окровавленную одежду брата, но вы и этим не стали себя утруждать. Тут вы окончательно уверовали, будто вам ничто не грозит, и вели себя крайне беспечно. Стараясь как-то объяснить отсутствие брата, вы разным людям рассказывали противоречивые версии, а начав распродавать его вещи, обратились прямо к местному ростовщику, хотя назвались, разумеется, вымышленным именем. Мне кажется также, что было бы куда благоразумнее обождать несколько месяцев или хотя бы недель, прежде чем начинать переговоры о продаже фермы и подготовку к отъезду в Австралию. Но нет, вы вообразили, что это все не важно. Ключ ко всем вашим действиям именно в этом главном вашем заблуждении.

Бродбент чертил в записной книжке концентрические круги и треугольники. Записывать было решительно нечего. Его учили, что цель допроса — вызвать подозреваемого на откровенность. Чем больше говорит он и чем меньше следователь, тем лучше. Подозреваемый не должен догадываться, что у вас еще есть про запас. По этим меркам представление, которое устроил старший инспектор, означало провал.

А старший инспектор всеми силами пытался вызвать Брона на чистосердечное признание, исподволь внушая ему, что, сколь бы это ни казалось невероятным, тут возможна какая-то сделка. Это было для него вдвойне трудно, так как он был человек верующий и, обманывая свою жертву, вынужден был заодно обманывать и себя. Приходилось всячески стараться — пусть оба они верят в этого вызванного им лживого духа, в этот самообман, будто признание выгодно не только ему, но и человеку, которого он допрашивает. И наконец, рано или поздно ему придется сказать: «Мы можем помочь друг другу. Вы поможете мне, я — вам». Он очень старался поверить, будто так оно и есть. Это была некая нравственная акробатика, представление иллюзиониста, которое он разыгрывал не только для публики, но и для себя. Он извлекал надежды и посулы прямо из воздуха, давал полюбоваться ими, потом взмах шелкового шарфа — и их как не бывало. Представление это разыгрывалось многие годы и отработано было до блеска.

— Бывает, — продолжал старший инспектор, — что от полиции получишь куда больше помощи, чем от самого лучшего защитника. В данном случае, как мы знаем, имела место серьезная драка. На линолеуме обнаружена кровь двух групп. Отсюда и ваша рассеченная бровь. Возможно, вас на это вызвали, довели до крайности. Самозащита? Мне пока трудно обещать… но правильно выбранное слово… непредумышленное убийство?.. — Он как бы спрашивал самого себя и произнес это вслух так, что Брон словно бы лишь случайно мог его услышать. Брону же он сказал: — Мы вовсе не хотим быть чрезмерно суровыми.

Весь вопрос в том, можно ли как-то приглушить явную преднамеренность этого убийства. Даже для весьма гибкой совести старшего инспектора это представлялось сомнительным. Но посмотрим, посмотрим. Подобно ранним воздухоплавателям, он из кожи вон лез, только бы запустить в небо свое ненадежное детище из хрупких плоскостей и проволоки. Предумышленность тут несомненна, вот что хуже всего.

— Самое неприятное, — сказал он, — фальшивая подпись на документе о совместном владении фермой, она выдает заранее обдуманное намерение. И однако, может быть, и через это удастся перейти. Была бы только добрая воля с обеих сторон. Нотариус, к которому обращался ваш брат, подтверждает, что клиент просил его составить это соглашение, так что уперся он, видно, только когда дошло до подписи. Подпись вполне могла быть подделана после его смерти.

Брон рассмеялся:

— Извините, инспектор, но вы бы заглянули в мое дело. Подлог не по моей части.

— Да, верно, — чуть разочарованно сказал старший инспектор. А он-то надеялся, что уложил Брона на обе лопатки. — Наш эксперт по почеркам сказал, что это типичная первая попытка. В девяти случаях из десяти, когда подпись подделывают непрофессионалы, они ее просто сводят. Наш эксперт даже не стал прибегать к помощи микроскопа. Углубления на бумаге видны невооруженным глазом. — Он оживился: — Конечно, если бы отбросить мысль о предумышленности, это могло бы нам помочь. — И уже совсем бодрым голосом задал себе новый вопрос: — А может быть, драка была вызвана тем, что в последнюю минуту брат отказался поставить свою подпись? — Про себя же подумал: нельзя ли, если Брон пойдет ему навстречу, вообще не включать этот подлог в число улик? Десять против одного, что присяжные все равно вынесут обвинительный приговор, однако… — Ну, что скажете? — спросил старший инспектор. — Найдем мы с вами общий язык?

— Боюсь, что нет, инспектор, — сказал Брон.

— Жаль. Право, очень жаль. Вы умный человек. Мне казалось, вы должны бы понимать свою выгоду. Могу я спросить, почему вы не согласны?

— Вы очень любезны, что хотите свести обвинение к непредумышленному убийству, но меня это мало волнует. Если моего брата нет в живых, я тут ни при чем.

— Но согласитесь, все улики против вас.

— Согласен, — сказал Брон. — Картина настолько ясная, что тут вполне могла бы совершиться судебная ошибка, если б только не одно обстоятельство.

— Какое?

— У меня есть алиби.

— Вот как? Интересно. И вы скажете какое?

— Да, — ответил Брон, — конечно. Предполагается, что я убил брата в ночь на воскресенье. Так вот, я могу сказать, где я провел эту ночь.

— И в подтверждение представите свидетелей? — спросил старший инспектор.

— Одного свидетеля, — сказал Брон. — Надеюсь, этого будет достаточно.

Центральный архив сообщил основные данные о прошлом Уэнди: приставала к мужчинам на улице, уличена в краже в магазине, в воровстве, участвовала в непристойных представлениях за деньги. Бродбент ожидал увидеть вульгарную, размалеванную девку и немало удивился, когда перед ним оказалась привлекательная, скромная на вид женщина, которая к тому же премило держалась. Она охотно согласилась тотчас отправиться с ним в полицию.

— Вы обождете минутку? Я только переоденусь.

Она быстро и тщательно оделась для поездки в Бринарон. Бродбенту трудно было представить себе, чтобы эта чистенькая, спокойная женщина могла ночь напролет грубо и бурно предаваться любви на заднем сиденье маленькой машины или в разрушенном здании рудничной администрации. «Вы привезли туда тело вашего брата и сбросили его в ствол шахты». — «Нет, — сказал Брон. — Я привез туда женщину». — «Тогда почему же там есть только ваши следы?» — «Она попросила, чтобы я взял ее на руки. Боялась испачкать туфли».

Разыгралась небольшая семейная сцена — Оукс непременно желал отправиться с ними.

— Вы не против, чтобы я тоже поехал?

— Если дама желает, чтобы вы ее сопровождали, сэр, сделайте одолжение, но разговор с ней будет происходить при закрытых дверях.

— Да об чем разговор-то, хоть намекните?

— К сожалению, никак не могу, сэр.

— Будь умницей и посиди спокойно дома, — сказала Уэнди. — Я ненадолго. Ведь правда, сержант?

— Думаю, что да, мисс Фрост.

Старшему инспектору Уэнди тоже пришлась по вкусу. Поразительно, чего может достичь такая женщина, стоит ей только взять себя в руки. Она может далеко пойти. Может даже открывать благотворительные базары. Им бы только еще уметь избавляться от сутенеров. Сутенеры высасывают из них все соки. Но эта сумела развязаться со своим прошлым. Толковая бабенка. С такой и поговорить приятно.

— Вы знакомы с мистером Броном Оуэном с «Новой мельницы»?

— Это тот брат, который пониже ростом? Да, я его знаю. Он бывает у нас в «Привете».

— У вас с ним добрые отношения?

— Как со всеми посетителями. Наша работа такая, надо всех привечать. Стараешься запомнить, кого как зовут. Иначе нельзя. А если кто предложит выпить с ним стаканчик, приходится и выпивать. Сами знаете, так уж заведено.

Старший инспектор сочувственно покивал:

— Да, конечно.

— Всякий тебе рассказывает про свои беды. Человек — он всегда ищет, с кем бы поделиться.

— И с Оуэном тоже так, не больше? Вы и его тоже держали на расстоянии?

— А как же? Да он и был-то у нас всего раз пять-шесть.

— И уж конечно, вы никогда не катались с ним в машине?

— Никогда — ни с мистером Оуэном, ни с другими посетителями. Это не положено.

Инспектору ясно представилось, сколь неприступна будет она в броне своей добродетели лет этак через десять.

— А что, кто-нибудь говорил, что я катаюсь с посетителями? — Она удивленно подняла брови.

— Буду с вами совершенно откровенен. Мистер Оуэн заявил нам, что состоял с вами в близких отношениях.

— Вот еще выдумал, — сказала Уэнди. — Надо же такое выдумать.

— И вы никогда не ездили с ним в машине к Лисьему руднику?

— Я ж говорю, я видела его только у нас в баре, подавала ему выпивку да здоровалась, вот и все. И вообще я скоро выхожу замуж.

— Этого я не знал, — сказал старший инспектор. — Примите мои поздравления. Значит, можно считать, вы готовы заявить суду, что никогда никуда с ним не ездили?

— Ясно, так и скажу.

— Вряд ли это нам понадобится, но вы случайно не помните, что вы делали в ночь на десятое? — спросил старший инспектор.

— В ночь на десятое? — переспросила Уэнди. — Дайте подумать. Какой это был день?

— Воскресенье, — сказал старший инспектор.

— Предпоследнее воскресенье?

— Предпоследнее.

— Как же, помню, — сказала она. — Я ходила в кино с нашей уборщицей. Потом мы вернулись домой и поужинали. Потом, наверно, еще послушали пластинки… мы всегда их ставим. А часу в двенадцатом легли. Все как всегда.

— И вы больше не выходили в тот вечер из дому? Извините, что я так настойчив. Но у нас тут должна быть полная ясность.

Она спокойно улыбнулась ему в знак того, что ничуть не обижается.

— Нет, я легла и сразу уснула. У меня будильник заведен на без четверти восемь, и, пока он не зазвонит, я сплю как убитая.

— Благодарю вас, мисс Фрост. Пожалуй, это все. Спасибо, что приехали, сержант отвезет вас домой.

Когда она уже выходила, старший инспектор задал еще один вопрос:

— Скорее всего, вы нам больше не понадобитесь, но на всякий случай скажите, вы пока никуда не уезжаете?

— Недели две тут еще побуду, а потом у нас медовый месяц, — ответила Уэнди.

18

Брон, который уже больше недели находился под стражей и совсем измучился от бесконечных допросов, при виде веселого лица Далласа сразу ожил. Его снова поразила молодость доктора, которую в Хэйхерсте он уже перестал было замечать и которую сейчас лишь подчеркивала вызывающая острая бородка. А Брон показался Далласу вялым и равнодушным. Едва надзиратель вышел, заперев их в сумрачной комнате для свиданий, Даллас сказал:

— Я здесь неофициально. Мне совсем не полагается тут быть. Вторгаться на чужую территорию опасно.

Они не виделись месяц, и теперь Брон понял, что чувство зависимости от этого молодого человека никогда не оставляло его. В первые же минуты уверенность в себе, которую он, казалось, ощущал все эти недели, рухнула, и он понял, что Даллас необходим ему ничуть не меньше, чем прежде.

— Пока не стану уверять, что мы вышли сухими из воды, — сказал Даллас, — но со здешним доктором мне повезло.

— По-моему, он ничего, — согласился Брон, — добрее многих других.

— Это одна видимость, а сердце у него каменное. Ему нет большей радости, чем подвести человека под обух. Он мне сам рассказывал, что однажды отказался засвидетельствовать душевную болезнь у заключенного, которого разбил паралич. И на казнь беднягу тащили на носилках.

— А в чем же тогда вам повезло?

— Мне удалось нащупать его слабое место. Когда он был студентом, некто по фамилии Уибер разок похвалил его и повел завтракать в ресторан Симпсона. С тех пор доктор Паркинсон питает особое пристрастие к синдрому Стэрджа-Уибера, открытому этим самым его другом. А у вас как раз и есть синдром Стэрджа-У ибера.

Брон рассмеялся:

— А что это значит?

— Я разве вам никогда не показывал рентгеновский снимок вашего черепа?

— Нет, — сказал Брон. — Не показывали.

— Странно. Я ведь хотел. — Даллас забеспокоился, не откажется ли Брон ему помогать. И еще другая трудность: неизвестно, можно ли здесь разговаривать откровенно, а вдруг их подслушивают? Комнате для свиданий постарались придать сходство с клубной гостиной: просиженный диванчик, два сильно потертых коричневых кожаных кресла и парочка писанных маслом темных туманных пейзажей, какие модны были в викторианскую эпоху. На пыльном, закрашенном, как в ванной, стекле дрожало расплывающееся солнечное пятно. Интересно, запрятаны тут где-нибудь подслушивающие устройства? — Вероятно, я все-таки решил, что лучше вам этого не знать, — сказал Даллас. — Ну а сейчас это скрывать незачем. У вас в затылочной области есть обширные обызвествленные участки, отсюда и все прочие симптомы — зрительные и чувственные галлюцинации, внезапные подкорковые разряды, видные на вашей энцефалограмме, и многое другое.

— Все это для меня новость.

В почти пустой комнате голос Брона прозвучал зловеще громко. Стены словно сдвинулись и стали тоньше. Даллас так и видел, как за дверью с полуоткрытым окошечком насторожился притворно скучающий надзиратель. А может, за этим слащавым пейзажем в облезлой позолоченной раме спрятан микрофон?

По коридору, громко топая, промаршировала команда, и, воспользовавшись шумом, Даллас постарался втолковать Брону самое необходимое:

— Замутненное сознание… немота… челюстные судороги…

Ему хотелось крикнуть: «Да сообрази же ты наконец, балда!»

Но Брон улыбался все той же упрямой, недоверчивой улыбкой.

— Доктора Паркинсона, — продолжал Даллас, — больше всего заинтересовали рентгеновские снимки. Он указал мне на небольшое обызвествление в заднетеменной области, которое я прозевал. Я объяснил ему, что условия работы ограничивают мой опыт.

Так как рентгеновские снимки хранились у Далласа, ему ничего не стоило подправить их. Со спокойной решимостью он взял снимки, подтвердившие классический случай синдрома Стэрджа-Уибера, и подменил ими снимки в деле Брона, которые ничего похожего не показывали. Он надеялся, что Паркинсон не настолько подозрителен и энергичен, чтобы заново делать рентген, да и повторять артериограмму слишком хлопотно.

И вот теперь этот уэльский крестьянин не желает, чтобы его спасли. Прирожденная покорность судьбе либо уже одержала над ним верх, либо вот-вот одержит.

Спасая Брона, Даллас в последний раз пытался оправдаться в собственных глазах, прежде чем оставить пост тюремного врача. Неделей раньше он обедал у начальника тюрьмы в Хэйхерсте и упомянул, что хочет уйти с этой службы.

«Вот уже три года я вынужден молча смотреть, как людей наказывают за то, что они больны. Это все равно как если бы мы лечили пневмонию, раздевая больного и выталкивая его на мороз».

Начальник тюрьмы извинился и сказал, что ничем не может помочь.

«Напишите члену парламента от вашего графства. Я всего лишь исполнитель, нажимаю на рычаги этой машины. Хотя неизвестно зачем: они прекрасно могут работать сами».

В коридоре снова затопали. Даллас придвинулся к Брону и почти закричал:

— Да помогите же мне! Без вашей помощи я ничего не смогу сделать.

Хорош психиатр, подумал он. Никому не сумел помочь, а теперь помешался на спасении одного-единственного пациента, как будто этим можно все искупить.

В дверь заглянул надзиратель, он еще не успел подавить зевок, а левой рукой явно только что чесался.

— Вы звали, сэр?

Едва за ним закрылась дверь, Брон сказал:

— Я думал, в Хэйхерсте меня совсем вылечили.

— На это не было никакой надежды, — ответил Даллас.

— Тогда вы говорили по-другому.

— Вам вредно было знать всю правду. Принимай вы лекарство, никакой беды не случилось бы. Но это-то мы и не сумели обеспечить. Я должен был бы после освобождения поместить вас в местный дом для душевнобольных, но мне не дано такого права. Будь вы даже буйнопомешанным, я и то ничего не мог бы поделать. Уверен, что через несколько дней после выхода из Хэйхерста у вас был приступ. Все, что мне удалось разузнать о вашем поведении, соответствует эпилептическому припадку с последующим автоматизмом. Взять хотя бы это ваше знаменитое алиби. Как бы вы сами в него ни верили, это явно плод вашей фантазии.

— Вы попали в самое больное место, — сказал Брон. — История с этой женщиной — вот что меня сбивает с толку. Хоть убей, не пойму, почему она все отрицала.

— А она не могла не отрицать, — сказал Даллас.

Но Брон видел все так ясно, до мельчайших подробностей, словно это случилось только прошлой ночью. Он чуть не плакал, думая о ее предательстве.

— Мы вошли в дом, — сказал он. — Я его как сейчас вижу. Лестница скрипучая, и замок в спальне никак не отпирался. И на стене — изречение из Библии, что-то про любовь господню.

— Но адреса вы не знаете, верно?

— Нет, адреса не знаю. Было темно. Там дорожка по задам, через огород, и мы уговорились, что она оставит черный ход открытым и зажжет свет.

— Пари держу, вас никто не видел, — сказал Даллас.

— Ваша правда. Никто не видел. Она живет не одна, и она не хотела, чтобы он узнал. Я бы мог проводить вас.

— Сомневаюсь, — сказал Даллас. — Мы с вами так основательно исследовали глубины человеческого сознания, что пора бы вам понимать: все это вы видели как бы во сне. Такого рода видения настолько убедительны и подробны, как если бы все происходило наяву. Не скажу, чтобы я уж очень полагался на полицию, но надо думать, показания этой женщины они проверили и перепроверили. И они совершенно убеждены, что она говорит правду.

— По-моему, пора выяснить самое главное, — сказан Брон. — Вы считаете, что я убил Ивена?

— Давайте скажем так: я считаю, что при вашем состоянии вы способны были его убить. А убили или нет, для меня не так важно.

Смелое заявление это далось врачу нелегко, и он искоса глянул на Брона, желая понять, как тот принял его слова.

Брон старательно перебирал в уме недавнее прошлое: он вновь ощущал живую плоть Уэнди, припоминал свои побуждения и поступки. Лишь изредка что-то было не вполне ясно. И только ярость Ивена он по-прежнему совсем не мог себе объяснить.

— У меня же не было на то никаких причин, — сказал он. — Это бессмысленно. Я ничего не имел против Ивена.

— Кроме одного: вы могли подсознательно понимать, что у него есть что-то против вас. Ведь, судя по моим заметкам, против того тюремщика в Уондсворте у вас тоже ничего не было.

— Выходит, я должен вам поверить, — сказал Брон. — Как видно, я уже не могу полагаться ни на свой рассудок, ни на свою память.

— Я вам друг. Я хочу помочь вам выбрать наилучшую линию поведения. Затем я сюда и приехал.

— Вчера я видел человека, который собирается меня защищать, — невесело сказал Брон. — Говорят, он неплохой адвокат.

— Я о нем слышал. Рвется к славе.

— Он как будто рассчитывает меня вытащить.

— Может, ему это и удастся. В том-то и беда. Пять лет назад можно было бы ставить десять против одного, что вас казнят. Вас и теперь с удовольствием бы казнили, но статьи в воскресных приложениях о возможных судебных ошибках лишают их спокойствия.

— Он считает, что меня могут с одинаковым успехом и осудить и оправдать, шансы равные.

— Даже так? — Даллас поморщился. — А вас это не пугает?

— Я не в силах сейчас ни радоваться, ни огорчаться. Так что пока я его разочаровал.

— Ваш защитник хочет во что бы то ни стало сделать себе имя. Об этом нельзя забывать. Процесс может стать сенсацией, и, если ему удастся выиграть дело, он, пожалуй, взлетит высоко. Возможно, вас оправдают, но ведь вы в глубине души этого не хотите, вот в чем соль. Мне кажется, свобода не так уж вас радует. Из наших с вами бесед в Хэйхерсте я понял, что там, пожалуй, вам было лучше, чем на воле.

— Я там привык.

— А вот к жизни на свободе вы так и не сумели приспособиться. В Хэйхерсте все было просто и ясно. Все понятно. Вот почему — сознательно или бессознательно — вы стремились задержаться там как можно дольше.

— Наверно, вы правы. До сих пор вы всегда бывали правы. Так что же мне делать? Сказать адвокату, что я хочу признать себя виновным?

— По тому, как все складывается, я думаю, у нас есть выход получше. Я уже говорил вам, Паркинсон на нашей стороне. Если вы согласитесь, надо будет запастись еще заключением специалиста из Нортфилдса.

— Нортфилдс… это ведь, кажется, для пожизненных?

— Но это не тюрьма, а лечебница Ее Величества.

— Одно и то же.

— Не обязательно. Это будет от многого зависеть. Больше я пока ничего не могу сказать. Вы уж положитесь на меня. Я делаю все, что в моих силах.

— Что это за место?

— Получше Хэйхерста. Со всеми, кроме буйных помешанных, там просто нянчатся. Вас поместят в одно из привилегированных отделений, вы там будете среди молодых людей, склонных к самоанализу, которые заочно проходят курс в колледжах. Через месяц-другой вам разрешат свободно ходить по всей территории. Там ценят людей со сравнительно нормальной психикой.

— В тюрьмах идет о Нортфилдсе недобрая слава.

— Это намеренно пускают такие слухи. Не хотят, чтобы туда попадал всякий сброд. А то, пожалуй, все станут рваться туда, как на курорт. Вы будете чувствовать себя там как рыба в воде. Я помню, вы мне как-то говорили, что не отказались бы пойти в монастырь. Так вот, в Нортфилдсе много общего с монастырем, но, я думаю, вам там больше понравится, не так однообразно.

Из вежливости он делает вид, что слушает с интересом, подумал Даллас, но'ему уже все равно. Он не хочет больше тянуть лямку. Я воюю не с бойким адвокатом, который мечтает прославиться, а с желанием умереть, которое всегда тут как тут, когда надежды и жажда жизни на исходе. Приедет нужный человек из Нортфилдса, и Паркинсон обернется ангелом-хранителем и вступит в бой на нашей стороне. Но удастся ли убедить Брона сделать то немногое, что от него требуется? Если бы угроза смертного приговора отпала, безответственный защитник, озабоченный своей карьерой, отступился бы от Брона, да и им самим овладела бы жажда забвения.

19

Чуть ли не за одну ночь настроение в Кросс-Хэндсе круто переменилось, страсти улеглись и остыли. На пороге лета наконец-то явилась весна, размалевала хмурые долины солнечными бликами, прогнала зимнюю затхлость и зимнюю одурь от сидения взаперти, которые держались долгих полгода.

Высокие мрачные ворота Нортфилдса растворились и захлопнулись за Броном, и он исчез у всех из виду и почти у всех из памяти. Бринаронский «Наблюдатель» потерял к нему всякий интерес, а заодно позабыл и недавнюю свою страсть к нераскрытым преступлениям, и на страницах его воцарилось летнее затишье, которое в Бринароне наступало раньше и кончалось позднее, чем почти повсюду в Англии.

Установили новую ретрансляционную антенну, и прием телеизображения в Кросс-Хэндсе стал куда лучше, а вот на молитвенные собрания приходило теперь гораздо меньше народу. В то лето домиков на колесах стало в полтора раза больше, и временные обитатели портили в окрестных долинах все, что не успели испортить прежде. Еще пять или шесть фермеров не выдержали сражения с землей, пустили свои поля под участки для туристов и присоединились к новому классу праздных бедняков. В это лето дачников пуще прежнего обуял дух насилия, разрушения и распутства, и модным их развлечением стало бить из ружья лососей, которые отваживались заплывать в бегущую по этим участкам речку.

После тяжких зимних трудов полиция почила на лаврах. Сержант Бродбент возвратился в Лондон, увозя с собой благодарственное письмо старшего констебля. Инспектор Фенн попросил о переводе и, получив его, сжег перед отъездом гору анонимных писем. Констебль Джонс в наказание был переведен в поселок Феррипорт — трущобы, которые росли как на дрожжах вокруг нефтеперегонного завода на побережье. Констебль Эдвардс посвятил это бестревожное лето своему труду под названием «Недостаток питания как один из факторов постепенного вымирания клушицы», опубликованному затем в «Британской орнитологии», за что получил четыре гинеи.

В Иванов день в Кросс-Хэндсе погибли пятеро детей — вместе с осевшей землей провалились в заброшенный рудник. Трагедия эта на целых две недели вытеснила с первых страниц бринаронского «Наблюдателя» несовершеннолетних наркоманов и престарелых ныряльщиц: газета справедливо напоминала, что уже не раз призывала обратить внимание на эту опасность. Слухи о государственном расследовании пока не подтверждались.

Местные жители, еще недавно находившиеся на подозрении у полиции, жили припеваючи. Например, Робертс, к которому полиция утратила всякий интерес, стал понемногу процветать. Он почти задаром скупил чуть ли не все земли на Пен-Гофе, обзавелся тракторами и бульдозерами последних марок, и похоже, что на Гору наконец нашлась управа. Никто уже не называл Робертса просто по имени.

Морган, ловец омаров, с тех пор как партнер его исчез, ни разу о нем и не вспомнил. К торговцам омарами впервые явились экспортеры и платили за товар не скупясь. Морган купил часы с календарем, мотор с автоматическим зажиганием и принят был в церковную общину, которая стояла на две ступеньки выше его прежней.

Уэнди вышла замуж за Оукса и, возвратясь из свадебного путешествия на Мальорку, принялась переделывать «Привет» в придорожную закусочную с европейской кухней. А сам Оукс удалился в сарайчик на задах, целыми днями мастерил модели железных дорог и редко показывался на улице, разве что в своем крохотном локомотиве, куда он с трудом втискивался. Однажды летним вечером в «Привет» нагрянули битники из кемпинга, и официант, родом с Кипра, в прошлом гиревик, с такой силой вышвырнул одного из бара, что сломал ему четыре ребра. Дело об оскорблении действием слушалось в бринаронском суде и было прекращено.

Кэти за бесценок продала «Новую мельницу» великодушному, исполненному сочувствия Робертсу — прочих возможных покупателей отпугнула недобрая слава фермы. Часть денег Кэти отдала двум своим бедствующим сестрам, а остальные положила в банк и, не притронувшись к ним, снова пошла на службу к Пирсонсу. Первую неделю она проработала в упаковочной, но мистер Хэммит сдержал слово, и ее поставили за прилавок, а вскоре сделали продавцом-консультантом. Ей часто бывало одиноко, так как другие продавщицы считали ее уже пожилой. Попытка возобновить дружбу с Евой Маршалл потерпела неудачу: муж Евы, оказавшийся почти что карликом, как-то на вечеринке начал к ней приставать. Однажды ночью ей приснился страшный сон: явился призрак Ивена и пытался ей описать свои муки в преисподней. «Меня посадили в кристалл, — сказал он, — что-то вроде камеи с двумя лицами. Увольнительные дают редко, но вот на этот раз дали». Она проснулась в слезах.

Констеблю Джонсу Феррипорт сразу пришелся по душе — мрачный облик поселка оживляло многоязыкое население: здесь было множество восточного люда, и все чувствовали себя как дома, ведь из иностранцев уэльсцы не жалуют одних только англичан. Половина города пропахла неочищенной нефтью и продуктами ее переработки, другая — острой перечной приправой, а едва наступали сумерки, щедрые, неразборчивые в знакомствах уэльские девчонки обнимались с мужчинами в чалмах под сенью местного парка, среди зарослей благородного лавра и пампасской травы. В этом городе сон приятно нарушали заунывные гудки океанских судов. В двадцати семи портовых кабаках люди ругались на десятках языков и наречий. В гавани на отливающих всеми цветами радуги водах плавала вверх брюхом дохлая рыба. Чайки, что кормились отравленными отбросами, нередко замертво падали с неба прямо на мостовые. Словом, в этом вечно продуваемом атлантическими ветрами городке Джонсу не хватало лишь бринаронских туманов.

Сначала он поселился в квартале многоквартирных домов, где жили главным образом индусы из Майсура. Он снимал квартиру пополам с двумя смешливыми автобусными кондукторами — соседи эти играли на каком-то инструменте о восемнадцати струнах, на каминной полке постоянно жгли ароматические палочки и в дни своих праздников угощали Джонса красными и синими лепешками. Джонс написал своей подружке Элизабет и в письме этом вновь заговорил о браке. Элизабет только что отпраздновала свое тридцатилетие и, памятуя о столь серьезной вехе, устроилась секретарем на феррипортский нефтеперегонный завод, а через несколько недель они поженились.

Новое положение пошло Джонсу на пользу во всех отношениях, одно только его огорчало: Элизабет зарабатывала в полтора раза больше его, и потому он не чувствовал себя вправе огорчаться, если она поздно приходила со службы и от нее пахло сигарами. Вскоре они сняли в предместье небольшой домик, у которого была общая стена с другим таким же домиком, из окон открывался захватывающий вид на нефтехранилища и на грузоподъемные краны за ними, подвижные, точно чуткие усики громадных насекомых. Полицейскому, впервые прибывшему в Феррипорт, прежде всего предстояло подумать о собственной безопасности. Сюда присылали обычно тех, кто впал в немилость у начальства, — их, как в старину проштрафившихся солдат, ставили на самые опасные участки фронта. В Феррипорте линией огня была гавань; Джонс быстро научился всему, без чего полицей-’ скому тут не сносить бы головы: искусство это сводилось к тому, чтобы никогда не оказываться на месте происшествия. Здесь были улицы опасные и безопасные, совершать обход опасных мест следовало чуть ли не бегом и, чтобы никому не мозолить глаза, побольше времени проводить в глухих переулках, куда забредали разве что одуревшие от марихуаны головорезы справлять нужду.

Однажды вечером Джонс только что миновал темную часть порта, носящую название «Тигровая драга», где всего месяц назад избили полицейского и в трех местах сломали ему челюсть, и хотел укрыться на старом кладбище, чтобы спокойно выкурить сигарету, как вдруг сзади окликнули:

— Привет, мистер Джонс.

Джонс круто обернулся и настороженно попятился к стене, чтобы встретить того, кто его окликнул, лицом к лицу.

— Не узнаете, мистер Джонс? Это я, Бейнон.

Из тьмы выступил высокий, чуть сутулый парень в черном кожаном костюме мотоциклиста. При свете далекого фонаря поблескивали медные застежки. Лоб, нос и челюсти вызывающе выступали из-под шлема.

— Неужто опять Бейнон? Ты меня прямо преследуешь. Только не говори, что ты прикатил сюда за мной из Кросс-Хэндса.

— Я получил работу на перегонном заводе, мистер Джонс. Вчера вижу, вы идете мимо, вот я и подумал, хорошо бы нам опять встретиться да потолковать.

— А что это у тебя с лицом, Бейнон? Оно совсем другое. Тебя просто не узнать.

— Это зубы, мистер Джонс. Мне вставили зубы. Оттого и лицо не такое тощее. Моя подружка меня заставила.

— Подружка, вот как?

— У нее родители итальянцы. У них тут кафе. Ее папаша обещал принять меня в дело, когда мы поженимся. И мопед у меня есть.

— В общем, я смотрю, ты стал на ноги. Совсем не то, что раньше, на «Новой мельнице», а?

— Это точно, мистер Джонс. Да ведь стоит попасть в колею, так уж не свернешь. Вот в чем беда. Никак не свернешь.

— Но ты-то свернул, Бейнон. Та жизнь была совсем не подходящая для молодого парнишки. Все один да один. Это очень нездорово.

— Я видел, вы проходили мимо кафе, мистер Джонс. Несколько раз видел. Хотел с вами заговорить, да не решался. Все откладывал.

— А почему, собственно? Пусть у нас и было с тобой два-три не очень приятных разговора — что из этого?

— Мне надо бы вам кой-что сказать, да только не знаю, как вы к этому отнесетесь. Я прямо извелся. По ночам не сплю.

— Ну, что еще ты затеял, Бейнон? Выкладывай.

— Я не про то, что я сделал, мистер Джонс. А про то, чего не сделал. Это насчет Ивена Оуэна.

— Почему-то я так и подумал. Ну, что там у тебя?

— Не больно я верю, что он умер.

— Если вспомнить твои показания, странно мне слышать такие слова.

— Может, он и умер. Я не говорю, что нет. А может, и не умер. Сам не знаю. Только лежу иногда ночью и думаю про Брона Оуэна — как он гам в Нортфилдсе?

— Сдается мне, это похоже на угрызения совести.

— Его там долго продержат, мистер Джонс?

— Лет тридцать. Наверно, до самой смерти.

— Я думал, за убийство теперь дают десять лет.

— Это если преступник — нормальный человек. А Оуэн — сумасшедший.

— И его никак не отпустят раньше?

— Мало вероятно.

— Долго-то как… Тридцать лет… даже представить невозможно, правда?

— Да, трудно представить, — согласился Джонс.

— Жуть. Прямо жуть. Тридцать лет. И не хочешь, а пожалеешь.

— Жалостью ему не поможешь, Бейнон. Надо полагать, тогда ты не соврал, что видел, как Брон Оуэн ударил брата?

— Честное слово, видел, мистер Джонс. Но я не сказал, что видел, как Брон его убил. Этого я не сказал. Я не знаю наверняка, что он умер. Потому я и хотел с вами поговорить.

— С точки зрения закона он умер. Вдова унаследовала его имущество, а брата посадили в Нортфилдс за убийство. Что тут еще скажешь!

— Мистер Джонс, мне кажется, я его видел на другое утро после той ночи, когда считается, что брат убил его.

В глухой стене по соседству отворилась дверь, выпустив наружу тусклый луч света и плач младенца.

— Давай-ка пройдемся, — сказал Джонс.

Улица кончалась узким проемом в стене, сквозь него виднелось ночное небо над портом, как всегда отливавшее розовым. В этом воспаленном мареве беспрерывно ныли и дребезжали подъемные краны. Плыли вверх и вниз грузы, хохотали хмельные матросы, гремела музыка — и вдруг все смолкало.

— А почему ты думаешь, что видел Ивена Оуэна?

— Уж не знаю, кто бы еще это мог быть.

— Где это было?

— У дубовой рощи на Пен-Гофе. После того, что случилось на «Новой мельнице», не захотел я там оставаться. Собрал вещички, запер свою будку и пошел напрямик, через Соубридж, к Робертсу, думал, может, у него найдется для меня работа. А когда подходил к дубовой роще, мне показалось, вроде в четверти мили впереди идет мистер Оуэн.

— Так ты видел его или не видел?

— Это был он, мистер Джонс, или уж его призрак.

— А ты, надо полагать, веришь в призраки.

— В Феррипорте — нет, не верю. А на Пен-Гофе верю.

Джонс склонен был согласиться с подобным подходом к потусторонним явлениям.

— Из-за тумана было толком не разглядеть, а все-таки не мог я обознаться. Он вошел в лес, и уж больше я его не видел.

— В это время ты был уже на земле Робертса, так?

— Вроде так, мистер Джонс. Наверняка не скажешь. Там ведь никаких примет нету.

— Одного не пойму, — сказал Джонс, — что же ты до сих пор молчал?

— Я начал было говорить сержанту Бродбенту, да он и слушать не стал.

— И притом ты не слишком огорчался, что Брон Оуэн попал в такую переделку, а?

— Он мне не больно по душе, мистер Джонс. Но это одна сторона, а чтоб его на тридцать лет засадили, такого я вовсе не хотел.

— Ты ревновал к нему. И ненавидел его, да и почти всех ненавидел. Вредный ты был парень, согласен?

— Я теперь не такой, мистер Джонс.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Я про себя рассказал родителям моей подружки, все с ними обсудил. Они помогли мне на все поглядеть по-другому. Если я что сделал плохое, в лепешку расшибусь, а исправлю.

— Если ты что сделал плохое, теперь уж не поправишь, поздно. Только мне-то кажется, что ты всегда слишком много фантазировал. Слишком долго жил один, и вечно тебе что-нибудь мерещилось. Случись все это теперь, а не полгода назад, ты бы там, у пен-гофской рощи, никакого Ивена Оуэна не увидел.

— По-вашему, мне все это примерещилось, мистер Джонс?

— Уверен, ведь я тебя знаю. Наверно, тебя мучила совесть из-за тех анонимных писем, а тут еще твое отношение к миссис Оуэн. Вот у тебя нервы и расходились. И стало мерещиться невесть что. Это бывает.

— А тела ведь так и не нашли, верно, мистер Джонс?

— Нет, не нашли и, я думаю, не найдут. И все-таки Брона признали виновным в убийстве. А в дубовой роще на Пен-Гофе тебе привиделся призрак, так-то, приятель.

Джонс пошел в участок и целый час неслужебного времени потратил на докладную записку обо всем, что услышал от Бейнона. Наутро он передал ее по начальству и весь день ожидал, что его вызовет инспектор Фенн.

Вечером, когда он уже собирался домой, сержант вручил ему его докладную записку. Поперек ее инспектор размашисто написал синим карандашом: «Прошу ничего больше не предпринимать». «Прошу» было трижды подчеркнуто.

20

Первый год в Нортфилдсе прошел довольно легко. Брон был пациент тихий, к таким персонал относится благожелательно. Он не доставлял никакого беспокойства, ни на что не жаловался, не писал зажигательных писем, не требовал встреч с начальством, выполнял работу, которую ему поручали. Вскоре ему разрешили свободно ходить по всей территории и перевели в привилегированный блок «А».

Нортфилдс считался не тюрьмой, а больницей для тех, кого к преступлению привела душевная болезнь, но Брон вскоре убедился, что даже и здесь плохо быть явно сумасшедшим. Оказалось, и здесь существует своего рода сословное разделение, почти такое же, что было знакомо пациентам и вне этих стен, одним на радость, другим на беду. На верху здешней общественной лестницы стояли люди сравнительно обеспеченные, спокойные, владеющие собой, внизу — немощные, бедные, безнадежно слабоумные. И те, кто принадлежал к разным слоям, почти не соприкасались. Беспокойные, буйные, «трудные» пациенты жили в плохих условиях, без удобств, точно в казарме, тогда как у привилегированных были отдельные комнаты и им разрешалось иметь кое-какие домашние вещицы. Пролетарские низы смотрели наверх с завистью, аристократическая верхушка относилась к ним со страхом и отвращением.

Но всех их судьба отдала здесь на милость Ее Величества, и все они равно были наказаны безбрачием. Мужчины и женщины (узники и узницы) встречались только на концертах, где были строго отделены друг от друга, а аристократы — еще на балу по случаю рождества. Здесь постоянство выражали взглядами и жестами, обращая их всегда к одному и тому же предмету любви, а непостоянство — обращая те же знаки то к одному, то к другому; этими кивками и улыбками и ограничивалась вся гамма отношений между полами. Во время танцев на рождество, к которым допускались сравнительно нормальные пациенты, можно было осторожно прижаться друг к другу, обменяться записками. Так мотылька любви здесь неукоснительно заталкивали обратно в кокон.

Следуя советам Далласа, Брон быстро освоился, вновь зажил ясной и понятной жизнью, и первое время, которое новички обычно проводят на больничной койке, долгими неделями, а то и месяцами не в силах примириться с тем, что жизнь их так жестоко искалечена, для него прошло незаметно. Одна из первых книг, взятых им в превосходной нортфилдской библиотеке, была «Краткие жизнеописания» Обри; случайно открыв страницу с рассказом о думах и чувствах Джона Хоскинса, заключенного в лондонский Тауэр, он прочел: «… через узенькую щель он однажды увидел ворону, а в другой раз коршуна, и зрелище это доставило ему немалую радость». Брона это ничуть не удивило. Он понимал, что, где бы ни оказаЛся человек, куда бы его ни втиснули, способность радоваться не отнимешь. Свои дни в Нортфилдсе он волен был делить между работой в библиотеке и в саду, и то и другое одаряло его тихой радостью — насколько он вообще способен был радоваться.

В блоке «А» важнее всего было доказать, что ты психически нормален, и оттого многие узники утверждали, будто оказались здесь только благодаря тому, что во время следствия и суда ловко прикидывались помешанными. Считалось так: у человека, который сумеет убедить директора, будто он только прикидывался сумасшедшим, больше надежды в конце концов отсюда выйти, чем у настоящего сумасшедшего, даже если он явно полностью излечился. Брон не скрыл, что он, видно, был жертвой сложных галлюцинаций и, возможно, совершил убийство, в котором он признал себя виновным, но ничего об этом не помнит. Откровенность эта несколько ухудшила условия его жизни в Нортфилдсе, и два доброжелателя, один из которых удавил любовницу, а другой столкнул со скалы незнакомого человека, посоветовали ему передумать и как можно скорее через кого-нибудь из сочувственно настроенных служащих дать знать директору, что на самом деле он ловко провел судей.

Несмотря на лечение, Брону по-прежнему казалось — все, что признали игрой больного воображения, доподлинно с ним произошло. Он не переставал поражаться, как ясно, со всеми подробностями сохраняет его память неправдоподобное приключение с Уэнди. И однако Даллас тогда оставался непоколебим.

«Всего в несколько секунд мозг способен создать иллюзию целой жизни. Вы — жертва самообмана».

«У нее на ноге черная родинка, под самой коленкой. Может быть, полицейский врач осмотрит ее и проверит?»

«Об этом и думать нечего. Ведь она-то не совершила никакого преступления».

«Да, верно. Просто я бы тогда успокоился, вот и все. Ну да ладно».

«Лучше поверьте мне на слово, что никакой родинки не существует».

Даллас приехал к Брону в Нортфилдс.

— Ну, как вам здесь нравится?

— Мы приручаем птиц, работаем в саду, играем в шахматы, пишем письма членам парламента. Я состою в спортивной комиссии. В общем, тут достаточно своих маленьких забот, чтобы быть довольным жизнью.

— Доктор Симпсон говорит, вы делаете успехи.

— Все постепенно становится на свои места.

— А как родинка?

— Пока есть. — Брон засмеялся. — Но теперь уже, того гляди, исчезнет.

— Не поддавайтесь, — сказал Даллас. — Не опускайте руки. Как бы вас снова не затянуло.

— Пока держусь на плаву, — сказал Брон. — Хотя это не так-то просто, и сам не заметишь, как тебя засосет. Похоже, больше пяти лет тут не пробарахтаешься, начнешь понемногу терять разум. Мне одно помогает — стараюсь понять, что волнует людей. Зря болтают, будто стоит исключить из жизни деньги и секс — и все становится легко и просто, не верьте. Даже те, кто вроде совсем уже ничего не смыслит, все равно тревожатся о своих ребятишках.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— По правде сказать, можете. Я часто думаю, как там Кэти. Написал ей, да она не ответила. Она славная. Очень она мне по душе. Хорошо бы, она оправилась после этой передряги и как-то устроила свою жизнь.

Несколько дней спустя в комнату Брона заглянул служитель и сказал, что к нему пришла гостья.

— Из благотворительного общества? — спросил Брон, подыскивая предлог, чтобы уклониться от встречи.

— Нет, похоже, ваша знакомая, мистер Оуэн. Хотите посидеть с ней на террасе?

Брон прошел за служителем и увидел Кэти — тоненькая, в темном платье, она была едва видна за чахлой пальмой в кадке.

Брон взял ее за руки:

— Я много о тебе думал, Кэти.

Со служителем у него были самые добрые отношения, и тот не стал напоминать о правиле, запрещающем хотя бы кончиком пальца прикасаться к посетителю.

— Ко мне приезжал доктор Даллас, — сказала Кэти. — Твое письмо я получила, раза четыре принималась тебе писать, но все рвала. Просто не знала, что тебе сказать.

Если бы не задумчиво отвернувшийся служитель, здесь, на террасе, все напоминало бы второразрядный приморский отель, когда разгар сезона уже позади, и, однако, в этой обстановке Кэти словно съежилась, стала меньше ростом.

— Давай-ка я угощу тебя чаем, — сказал Брон. — Буфет тут за углом.

Кэти покачала головой.

— Мне не хочется, — прошептала она.

— А мне хочется, — весело сказал Брон. — Сто лет не пил чаю. Ради одного себя хлопотать не интересно.

Подошел служитель.

— Вам что-нибудь надо, мистер Оуэн?

— Хорошо бы чайку и печенья, Питер, — сказал Брон.

Служитель улыбнулся, кажется, даже подмигнул и пошел к буфету.

— С тобой здесь хорошо обращаются, Брон?

— Сама видишь. Питеру полагается не спускать с нас глаз, но он готов услужить другу.

За углом зашипел пар — это в буфете наливали кипяток в чайник. Неподалеку появился высокий худощавый человек в такой же спортивной куртке и брюках, как на Броне; кашне, обернутое вокруг шеи, придавало ему еще более спортивный вид. Мягко ступая, он дошел до угла, сел спиной к стене и вынул из кармана небольшую книжечку. Звали его Бэрроуз, и Брон знал, что эта книжечка — библия, которую Бэрроуз читал, когда никто, кроме благожелательного Питера, не мог заглянуть ему через плечо. Пациенты из блока «А» очень заботились о том, чтобы их не сочли религиозными маньяками.

Кэти все еще тревожно озиралась по сторонам, словно здешний покой казался ей обманчивым и она боялась, что на них вот-вот кинется какой-нибудь буйнопомешанный. Шаркая ногами, подошел Питер с подносом. Обитателей блока «А» он почитал людьми большого ума, восхищался ими и радовался случаю угостить их и их посетителей чаем с печеньем. Он поставил поднос и пошел прочь, пятясь, словно перед ним были особы королевской крови.

— Как здесь тихо, правда? — вымолвила наконец Кэти.

Питер взял распылитель и пошел опрыскивать покрывшиеся ржой пальмы. В уголке худощавый человек в кашне ублаготворенно читал Книгу Бытия, водя пальцем по строчкам.

— Да, — согласился Брон, — здесь почти всегда довольно тихо. — Точно айсберг, подумал он, лишь пятая часть ледяной громады видна на поверхности в мирных лучах полярного солнца. — Иногда это напоминает мне рай, каким он представлялся маме. По крайней мере таким она его изображала нам. Таким, как вот это самое место. Тут никто не женится и никого не выдают замуж. И уже не бывает так, чтобы чего-нибудь хотелось позарез.

Пока он говорил, Питер поставил на место распылитель, потом щелкнул выключателем — и все вокруг заполнилось приглушенной мелодией Мендельсона.

— И все время музыка, — продолжал Брон. — Можно сказать, рай с барбитуратами и регулярным питанием.

На лице Кэти отразились боль и удивление.

— Здесь все равно как в тюрьме, да, Брон?

— Нет, — ответил он. — Нет. Здесь совсем по-другому. Тюрьма ближе к обыкновенной жизни. Она не очень-то похожа на мамин рай.

Тут Брон заметил, что Бэрроуз поднялся, медленно, с трудом выпрямился, вынул затычки из ушей и направился к ним. Походка у него была ленивая, нарочито небрежная, точно у спекулянта на черном рынке.

Он подошел к ним, с улыбкой поклонился Кэти, бросил взгляд в сторону Питера, который бродил со своим распылителем поодаль, среди пальм.

— Извините за вторжение. Можно вас на два слова?

— Ну конечно, Эрик. Одну минуту, — сказал он Кэти и встал.

— Не подходите ближе, — шепнул Бэрроуз. — Мне кажется, Питер сегодня настроен подозрительно. Я могу на вас положиться, Оуэн? Вы меня не выдадите, правда?

— Не выдам, Эрик.

— Я знаю, что Искупитель мой жив, — прошептал Бэрроуз.

Брон кивнул в знак согласия, и тот с облегчением улыбнулся.

— Вы очень добры, Оуэн. Я знал, вы не обидитесь. Не сердитесь на меня, ладно?

Он снова поклонился Кэти, вернулся в свой укромный уголок, достал затычки, всунул их в уши и опять углубился в книгу.

Пластинку сменили — теперь это был Дебюсси.

— Как там «Новая мельница», Кэти? — спросил Брон.

— Я продала ее Робертсу, как только меня ввели в права владения. Теперь работаю в магазине в Бринароне.

— Я рад за тебя. Мне тревожно было, когда я думал, как ты там одна.

— В банке для тебя лежит немного денег, — сказала Кэти.

— Для меня? — удивился он. — Откуда?

— Часть денег, что я выручила за ферму, я отдала сестрам, а остальные — твои.

— Деньги мне тут ни к чему, Кэти. Ты очень добра, но все, что нам нужно, мы и так получаем. Здесь нечего покупать, разве что какие-нибудь пустяки в буфете. Деньги мне теперь без надобности. Нам здесь разрешают каждую неделю заработать несколько шиллингов на карманные расходы, и этого довольно. Правда, Кэти, деньги мне не нужны.

— Что же мне с ними делать? Мне их и тронуть-то тошно.

— Есть сколько хочешь благотворительных учреждений, — сказал Брон. — Сотни. По газетным объявлениям можно целый список составить, а потом закрой глаза и ткни пальцем наобум.

— Мне так хотелось что-нибудь для тебя сделать.

— Я знаю, Кэти. И у меня как раз есть к тебе просьба. Один мой приятель получил сегодня дурные вести, и мне хотелось бы что-нибудь ему подарить, купить для него баночку варенья или там масло для волос.

— Дурные вести… а какие?

— Жена больше не будет его навещать. Директору пришлось сказать ему об этом. Если ты на выходе оставишь десять шиллингов, я смогу что-нибудь купить, чтобы его порадовать. В блоке «А» я самый большой счастливчик, мне нечего бояться, что рано или поздно меня ошарашат вот такой новостью.

— Жена больше не может его ждать?

— Она ждала три года. Это, пожалуй, предел. Поначалу женщина может быть исполнена благих намерений, но муж в Нортфилдсе — это тяжкий крест. Женатому здесь худо, он все время ждет, что на него обрушится удар.

— Я бы ждала тебя до скончания века, Брон.

Он не понял.

— Ты-то, наверно, ждала бы, Кэти. Но таких, как ты, одна на тысячу.

— Если позволишь, я буду тебя ждать. — Глаза ее наполнились слезами. Теперь уже нельзя было обмануться в смысле ее слов. Сквозь безмерное изумление Брона пробилась тревога. Нет, нельзя допустить ничего такого, что грозит нарушить этот редкостный душевный покой.

Он поднялся, снова взял ее за руки, и Питер, почуяв возникшую напряженность, подошел ближе.

— Ах, Брон, — сказала Кэти. — Мне так одиноко.

— Если ты говоришь, что думаешь, тебе пришлось бы стать самой одинокой женщиной на свете.

— Можно, я еще к тебе приду?

— Лучше напиши.

— А прийти не позволишь?

— Я не могу тебе запретить, Кэти, но лучше не надо. Не знаю, как тебе объяснить, — продолжал он. — Очень это сложно. Но надежда — яд. От нее тут столько народу гибнет. Все равно мы до самой смерти отсюда не выйдем, но кто сумеет избавиться от надежды, тому умирать легче. Вот почему мне лучше с тобой больше не видеться.

Миновала еще одна весна и еще лето, и Брон все больше сливался с Нортфилдсом. Он прочел чуть не все книги на исторические темы, какие нашлись в здешней библиотеке, а потом совсем забросил чтение. Открыв в себе способности юмориста, он стал писать мрачновато-юмористические очерки, которые пришлись по вкусу читателям нортфилдского «Аргуса», и взялся вести там местную хронику. Ежедневную газету он перестал выписывать еще зимой. А теперь отказался и от радио. У себя в комнате он включал местный репродуктор, по которому передавали тщательно подобранную главным врачом умиротворяющую музыку, и каждый день волны ее с мягкой настойчивостью часами плескались о берега его души.

У директора он был на самом лучшем счету. Что важней всего — он успокоительно действовал на других пациентов. С англиканским священником он держался вежливо, но неприступно, и представительница благотворительного общества после двух дружелюбных, подбадривающих бесед с ним махнула на него рукой.

В эту зиму в блоке «А» только и разговору было что о возвращении одного из пациентов, который некогда был видной фигурой в лондонском Сити. Случай этот стал заметной вехой в однообразном течении здешней жизни. Бывший делец пробыл в Нортфилдсе пятнадцать лет и вышел лишь для того, чтобы через полтора месяца его привезли обратно и опустили на самое дно, во тьму блока «С». Брон испросил разрешения его навещать и долгими часами утешал беднягу уже тем, что внимательно выслушивал его нескончаемые сетования по поводу каких-то сделок, пересыпанные непонятными биржевыми словечками. Примерно в ту же пору Брон утратил вкус к куреву и охотно раздавал полагавшиеся ему сигареты.

Поздней весной состоялась выставка цветов, а летом наступил и прошел спортивный праздник. Впереди, точно вершины Эвереста, маячили рождественский бал и любительский спектакль, до них оставалось четыре месяца.

В начале сентября Брона навестил доктор Даллас. Он сразу заметил, что в комнате у его бывшего пациента стало еще более пусто и голо, а главное — исчезла маленькая, потрескавшаяся фотография матери в поддельной черепаховой рамке, купленной в киоске.

— Ну как, все еще держимся на плаву?

— Барахтаюсь изо всех сил, — ответил Брон.

— Надо сказать, выглядите вы превосходно. Ну а как родинка?

— Родинки больше нет, — сказал Брон. И улыбнулся. Он правил оттиск своей колонки в «Аргусе», и тут сквозь решетку открытого окна вскочил воробей, присел и оставил на верхнем листе блестящий комочек.

Не хочет меня огорчать, подумал Даллас.

— Я виделся с Кэти, — сказал он.

— Я знаю, спасибо.

— Вам что-нибудь нужно — книги или что-нибудь еще?

— Решительно ничего, спасибо. Все прекрасно.

Даллас собирался пробыть у Брона полчаса, но уже через десять минут простился и отправился к Симпсону.

— Похоже, что Оуэн пошел на поправку, как вы и предсказывали, — сказал Симпсон. — Поразительный случай. Единственный в своем роде, если только диагноз был правильный.

— Что будет дальше?

— Обычный период выздоровления.

— Сколько он может продлиться?

— Порядки мало-помалу смягчаются, так что лет через десять его выпустят. Сейчас в этих случаях раньше чем через четырнадцать лет не выпускают.

У Далласа перехватило дыхание.

— Эрик, когда Оуэна сюда поместили, у меня были все основания надеяться, что для него могут сделать исключение.

— Исключение, Джеймс? — Симпсон посмотрел на него с любопытством.

— Разве в каких-то случаях ты не относился к пациенту… ну, с особым вниманием? Я имею в виду, когда тебе давались определенные гарантии?

— Ни о чем таком не слыхал. По крайней мере в последнее время. При мне этого не бывало.

Слишком поздно, подумал Даллас, он уже не тот, что прежде. Два-три года назад он бы это сделал. Нашел бы какую-нибудь лазейку. А теперь ему приходится думать о своем положении. Возможно, он метит на место главного, когда тот уйдет…

И он снова заговорил, точно в воду кинулся:

— Мы с тобой старые друзья, Эрик. Мне это очень важно… — Он умолк.

— Продолжай, — сказал Симпсон.

— В первый раз в жизни я хочу воспользоваться старой дружбой в своих интересах. Можешь ты мне устроить неофициальную встречу с твоим главным?

— От этого не будет никакого толку, Джеймс. Ты только поставишь себя в неловкое положение.

Даллас не отступался.

— Но должен быть выход. Я готов взять Оуэна на свою личную ответственность. Не спускать с него глаз.

Симпсон покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Прежде еще, может, что-то и удалось бы, а при нынешнем главном и думать нечего. И потом, ты забываешь про министерство внутренних дел. С тех пор как Рэнделл вышел на свободу и задушил ту девушку, все стало гораздо строже. Под нажимом общественного мнения.

— Брону грозит распад личности, — сказал Даллас.

— Как и всем здесь.

— Выходит, эта лечебница губит своих пациентов?

— Неминуемо. Нортфилдс тоже кара, только под другим названием. Унаследованный от прошлого предрассудок.

— А ты не мог бы поговорить с главным?

— Боюсь, толку не будет, Джеймс. Давай смотреть правде в глаза: от меня здесь ничего не зависит.

— Понимаю, — сказал Даллас. — Значит, ничего сделать нельзя. Извини, что отнял у тебя время.

— Ну что ты. Я бы рад помочь. Извини, что спрашиваю, а все-таки почему ты так уверен, что Оуэн стоит всех твоих хлопот?

— Он хороший человек, — сказал Даллас. — Таких, как он, я почти и не встречал. И похоже, я его загубил. Даже пожизненное заключение и то было бы лучше Нортфилдса, там была бы хоть какая-то жизнь.

Главный врач Гуди, человек, вечно мучимый тревогами и огорчениями, стал психиатром потому, что его расстраивало, когда пациенты умирали, душевнобольные же редко умирают от своего недуга, если только не кончают самоубийством. Он казался мрачно-спокойным, но внутри у него все дрожало, как натянутая струна. До пенсии ему оставалось три года, он уже получил орден Британской империи 2-й степени, и весь некогда тщательно отлаженный механизм его тела и разума теперь с бешеной скоростью и напряжением работал вхолостую, порой останавливаясь оттого, что какая-либо часть выходила из строя. Лишь ближайшие его подчиненные умели распознавать такие минуты по кое-каким не подобающим ему мелочам: по тому, как он сонно прищурится или разок-другой зевнет, прикрывая рукою рот.

— Скажите ему прямо сейчас, — предложил доктор Симпсон.

— Дождитесь распоряжения, — посоветовал психотерапевт Беннет.

— Вот уж на этот раз министерство внутренних дел могло бы не сваливать на нас свою грязную работу, — сказал Гуди.

— Существуют какие-нибудь установления на такой случай?

— Никаких. В том-то вся беда. Никаких указаний нет. Ничего подобного еще не бывало.

В Нортфилдсе жизнь пациентов и служащих равно определялась и охранялась всевозможными правилами. В своде здешних законов имелся готовый ответ на все вопросы, сомнения, непредвиденные случаи. Здесь жили словно в пещере, где все окаменело, и вода, сочась по капле, изменяла эти застывшие формы так медленно, что перемены невозможно было заметить. Раз в десять, двадцать, тридцать лет вот так же случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, и тогда мучительно что-то изобретали, и вновь изобретенное со временем тоже окаменевало. Во всем своде законов и правил, а Гуди чуть не все их знал наизусть, не было и намека на то, как следует поступить в подобном случае.

— Ну как же быть? — снова спросил главный врач.

— Не пойти ли мне с вами, сэр? — предложил доктор Симпсон.

Гуди надеялся, что Симпсон вызовется заранее поговорить с Оуэном, несколькими продуманными словами подготовит его к нежданному известию.

— Если вы хотите, чтобы я был при этом… — сказал Симпсон.

— Нет, я думаю, не стоит, доктор Симпсон. Надо, мне кажется, чтоб обстановка была по возможности неофициальная. Как бы поосторожнее сообщить ему новость.

— Да разве дело в этом, сэр? В особенности когда речь идет о таком разумном человеке.

— Скажу по совести, я понятия не имею, как он это примет. Как вообще человек может выдержать, если его так ошеломить?

Главный врач нарушил заведенный порядок и послал за Броном не в обычный приемный час, а сразу после обеда, когда двойная порция коньяку творила ежедневное, но недолговечное чудо и предстоящая отставка переставала его угнетать.

Служителю, который привел Брона, полагалось во время беседы стоять за стулом пациента, но на сей раз Гуди велел ему выйти.

— Садитесь, Оуэн. У меня для вас замечательная новость. Скажу сразу, без проволочек. Мне только что сообщили, что найдено и опознано тело вашего брата.

Брон кивнул, принимая неизбежное. Он только слегка удивился, что поиски все еще продолжались.

— Он умер два или три дня назад, причина смерти — коронарный тромбоз. Как стало известно, ваш брат работал батраком под вымышленным именем на ферме милях в двадцати от своего прежнего дома. Найдено письмо, из которого явствует, что его тогдашнее исчезновение не случайность, а тщательно продуманная месть. Не сомневаюсь, что он был душевно болен. Только параноик, одержимый навязчивой идеей, мог замыслить такой невероятный план.

Гуди внутренне напрягся, но то, чего он ждал, не произошло. Пациенты блока «А» не способны на бурные взрывы, но должна же как-то проявиться цепная реакция чувств, которые не могла не вызвать такая новость?

— Представляю себе, что вы сейчас переживаете, хотел я сказать, но нет, ничего я не представляю. Тут воображение бессильно. Право, я не нахожу слов.

У него даже слегка затряслись руки, и он поспешно спрятал их под стол, с глаз долой.

— Я здесь научился принимать все как есть, сэр. Почти все, — сказал Брон.

— Возможно, встанет вопрос о каком-то возмещении, не знаю. Нам нечем тут руководствоваться. Полагаю, что-то все-таки будет сделано.

Сказав это, Гуди почувствовал себя едва ли не униженным.

— Хотите узнать что-нибудь еще, Оуэн?

— Пожалуй, нет, сэр.

— В сущности, теперь вы знаете о случившемся столько же, сколько и я. Полагаю, что приказ министерства внутренних дел о вашем освобождении придет завтра, в крайнем случае послезавтра. Что вы собирались сегодня делать?

— Читать корректуру моей колонки в «Аргусе», сэр.

— Ну, на вашем месте я бы сейчас не стал этим заниматься. Примерно через полчаса группа пациентов отправляется в город за покупками, поезжайте-ка с ними. А впрочем, решайте сами. Что хотите, то и делайте.

Быть включенным в группу, отправляющуюся в город за покупками, означало высшую награду за вновь обретенный рассудок — главное преимущество горстки пациентов блока «А» в последние годы их официального выздоровления. Они прошли все испытания на нормальную психику, и их энцефалограммы внушали куда меньше опасений, чем у любых девяти из десяти первых встречных. Однажды, передавая директору список кандидатов на поездку в город, доктор Симпсон сказал:

— Эти люди душевно здоровее меня. — Ему очень хотелось прибавить: «И вас тоже, сэр».

Восемь человек ехали в Стоук-Бенем в микроавтобусе, их сопровождал служитель, одетый так же, как и они, — спортивная куртка, серые фланелевые брюки, через руку перекинут легкий зеленоватый плащ. Брон отправлялся в такую поездку впервые, он сел на заднюю скамейку рядом с Бэрроузом, который перед отъездом, как всегда, сунул в карман библию. Последние дни он для приличия прятал ее в суперобложку романа о Дж. Бонде «Привет из России». Двадцать два года назад Бэрроуз застрелил свою жену и детей.

— Вы сегодня какой-то очень тихий, — сказал он Брону. — Разве вас не радует поездка?

«Я должен принять и это, принять и это», — снова и снова на все лады билось в мозгу Брона. Вслух же он сказал:

— Наверно, это я из-за своей хроники в «Аргусе». Выдохся я, никаких новых идей нет.

— Нет, скорее такое уж время года, — отозвался Бэрроуз. — Какой-то в воздухе застой. До самого рождества нечего ждать. Я думаю, все встанет на свое место, когда вам будет о чем писать.

У Бэрроуза была тайная причина для этих поездок, не то он предпочел бы, как обычно, тихо сидеть в своем уголке на террасе и читать.

В Стоук-Бенеме они оставляли машину на стоянке, затем, чтобы не бросаться в глаза, делились на две группы по четыре человека, и группы эти на расстоянии трех-четырех шагов одна от другой отправлялись в универмаг Вулворта. Каждому заранее вручали по три шиллинга шесть пенсов из десяти шиллингов, заработанных за неделю, и он мог потратить их по своему усмотрению.

В универмаге Бэрроуз, улучив минуту, тихонько ускользал в отдел украшений, где всегда покупал одно и то же — детский браслет из цветных стекляшек. Перед сном украдкой клал браслет под подушку, иногда в эту ночь видел сны, а наутро спускал покупку в уборную.

Брон отошел от остальных и стоял, словно бы разглядывая витрину «Все для оранжереи», но ничего не видел. Я должен принять и это. Ненависти он никогда не понимал. Откуда она берется, ненависть?

К нему неслышно подошел один из пациентов.

— Оуэн, вы разве не собираетесь что-нибудь купить?

— Мне ничего не хочется.

— Тогда, может, дадите мне взаймы?

— Пожалуйста, если не боитесь нарушить правила.

— До смерти люблю сласти. А в нашем киоске мне все так надоело. Вы случаем не заболели? — Он заметил, что Брон беззвучно шевелит губами.

— Прекрасно себя чувствую. Просто подумал, успею ли кое-что изменить в моей заметке для «Аргуса».

— Вот о чем не стал бы беспокоиться, дружище. Вы слишком к себе строги. А работаете великолепно.

Из универмага все направились в кафе выпить чаю с бисквитом, расплачивался за всех служитель, а потом стоимость чаепития вычитали из заработанных ими денег. Они расселись за двумя столиками, оставленными для них в глубине, и официантка, которая, как и все в городе, знала, кто они такие, с преувеличенным дружелюбием тотчас подала, что требовалось. Это тягостное внимание, которое стеной отгораживало их от прочих людей, всегда было главным их огорчением, насколько они вообще могли позволить себе огорчаться.

После чая Бэрроуз вынул из кармана библию и несколько минут читал и раза два даже усмехнулся, делая вид, будто забавляется приключениями Джеймса Бонда. Служитель посмотрел на старинные часы, тяжко тикавшие в углу, и сказал:

— Не торопитесь, джентльмены, но нам пора.

— Я вас догоню, — сказал Брон.

Он зашел в туалет, вымыл руки, причесался и пристально посмотрел на себя в зеркало. Надо принять и это.

Когда он вышел на улицу, остальные, уже утомленные свободой, без особого порядка ушли к стоянке автобуса, и он увидел только троих. Во время таких поездок их охраняли спустя рукава. Директор полагал, что узников, получивших право на эти прогулки, верней всего охраняет страх лишиться благоприобретенной привилегии.

Стоял один из тех осенних дней, когда вдруг чудом воскресает лето, — день, когда все чувства обострены, в свежем прохладном воздухе все звуки особенно звонки, а солнце, пока еще яркое, золотит чердачные окна, шиферные крыши и вершины деревьев. Город был полон движения, всюду слышались велосипедные звонки, смех торопящихся домой прохожих.

Еще несколько секунд — и последний спутник Брона скрылся из виду в толпе, а он повернул в другую сторону. Городок был невелик, скоро Брон вышел на окраину и очутился на перекрестке, у дорожного столба с указателем: «Бристоль, Запад». Это было почти как приказ, и, едва Брон успел решиться, рядом затормозила машина.

Брон сел в нее.

— Куда держите путь?

— В Южный Уэльс, — сказал Брон. — Буду продвигаться в ту сторону.

Он сидел молча, откинувшись на сиденье, а мимо проносились поля, деревни.

Бринарон. Если повезет, к утру буду там. Хотел бы я знать, где я найду Кэти…

НОРМАН ЛЬЮИС

ДЕНЬ ЛИСИЦЫ

ОТ РУКИ БРАТА ЕГО

РОМАНЫ

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО

Москва

«РАДУГА»

1985

ББК 84.4Bл

Л91

Предисловие В. Ивашевой

Редактор Н. Шемятенкова

Льюис Н.

Л91 День лисицы. От руки брата его: Романы. Пер. с англ./Предисл. В. Ивашевой. — М.: Радуга, 1985. — 352 с.

В романе «День лисицы» известный британский романист Норман Льюис знакомит читателя с обстановкой в Испании в годы франкизма, показывает, как во всех слоях испанского общества зреет протест против диктатуры.

Другой роман, «От руки брата его», — психологическая драма, развивающаяся на фоне социальной жизни Уэльса.

Л 4703000000—607 КБ—53—7—85.

030(05)—85

ББК 84.4Вл

И (Англ)

Норман Льюис

ДЕНЬ ЛИСИЦЫ

Роман

ОТ РУКИ БРАТА ЕГО

Произведения, включенные в настоящий сборник, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

© Предисловие и перевод на русский язык издательство «Радуга», 1985

ИБ № 2987

Редактор Н. Д. Шемятенкова

Художественный редактор H. Н. Щербакова

Технический редактор А. П. Прянчикова

Корректор Е. В. Рудницкая

Сдано в набор 27.02.85. Подписано в печать 9.10.85. Формат 84×1081/32. Бумага Типографская № 1. Гарнитура Таймс. Печать высокая. Условн. печ. л. 18,48. Усл. кр. — отт. 18, 48. Уч. — изд. л. 21,63. Тираж 300 000 (2 завод 200 001–300 000.) экз. Заказ № 831. Цена 2 р. 60 к. Изд. № 2216.

Издательство «Радуга» Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 119859, Зубовский бульвар, 17

Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени МПО «Первая Образцовая типография» имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 113054, Москва, Валовая, 28.

Примечания

1

Имеется в виду библейское предание о потерявшихся иудейских племенах.

(обратно)

2

Церемониймейстера (франц.).

(обратно)

3

Гедонизм — направление в этике, утверждающее наслаждение как высшую цель и основной мотив человеческого поведения.

(обратно)

4

Проказница (франц.).

(обратно)

5

Поневоле (франц.).

(обратно)

6

Шеллак — воскоподобное вещество, выделяемое тропическими насекомыми из семейства лаковых червецов. Применяется главным образом при изготовлении лаковых спиртов и политур.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg