«Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров»

Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров (fb2) - Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров (пер. Наталья Федоровна Василькова) 1050K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жеральдин Бегбедер

Жеральдин Бегбедер Спонсоры Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров

Алену, мужчине моей жизни, который разделяет мои невинные чудачества и не дрогнув меня в них поддерживает…

Я люблю тебя.

Эта история выдумана. Тем не менее всякое сходство со здравствующими ныне или знакомыми по прошлому людьми не совсем случайно.

Спонсор — физическое или юридическое лицо, финансирующее экономический или культурный проект, проведение некоторого мероприятия, сооружение объекта и т. п. От лат. «spondeo» — «ручаюсь», «гарантирую».

Толковый словарь французского языка

Английское слово «sponsor» используется в разговорном сербском для обозначения мафии и криминальных групп, разбогатевших при Милошевиче во время войны благодаря незаконным сделкам: они спекулировали нефтью, занимались контрабандой популярных у потребителя товаров (сигарет, оружия, наркотиков), наживались на проституции. У этих нуворишей, пионеров зарождавшейся в стране буржуазии, есть деньги на поддержку самых разных проектов.

«Когда людям не хочется уже ничего, а особенно — голосовать, когда больше нет денег и не получишь визы для путешествия, когда молодежь стремится за границу, когда не видишь будущего, потому что страна разрушена и разграблена, у меня рождается ощущение, что нас засасывает аутизм — мы все глубже и глубже уходим в себя. <…> Вернувшись в Белград (после падения Милошевича), я увидел ситуацию такой, какова она была, и понял, что мы жили в аутичном пространстве, практически без связи с остальным миром».

Фрагмент из интервью Горана Паскалевича,[1] посвященного его фильму «Сон в зимнюю ночь» и названного «Кино, аутизм и Великая Сербия».

1

«Мустанг кобра» Дарко срывается с места. Радио — ужас сколько децибел — выдает сербскую ультрапатриотическую песню в стиле турбо-фолк. Опять эта Цеца, бимбо эпохи Милошевича, вдова Аркана, военного преступника, действия которого дали основания TPI[2] выдвинуть против него в 1997 году обвинения в двадцати четырех преступлениях против человечества, в нарушении Женевских конвенций, в геноциде хорватов, боснийцев, косоваров и албанцев — в расправах, убийствах и насилии над мусульманами Боснии.

Бывший уголовник, экс-налетчик на банки, участвовавший в этнической «чистке» Вуковара в ноябре 1991-го, успел хорошенько набить себе карманы и набивал бы дальше, если бы не получил пулю в голову из автомата Хеклер&Кох. Когда субботним январским вечером 2000 года полиция через две минуты после выстрела приехала в шикарный белградский отель «Интерконтиненталь», он лежал в луже крови на полу вестибюля — там, где его и пристрелили. Убийство, похоже, заказал кто-то из окружения диктатора Милошевича — ему ведь охотно помогала организованная преступность. Особенно активно — те, кого называют спонсорами.

Как будто вижу перед глазами фотографию, опубликованную на прошлой неделе в газете «Глac явности». Вдова Аркана Цеца, звезда-символ. Миллиардерша с силиконовой грудью, в сверкающих стразами серебряных мини-бикини от Версаче позирует на фоне собственной яхты со своими двумя детишками, смоляные волосы развеваются на ветру.[3]

Зад — просто конфетка. Вся — будто бомба, которая вот-вот взорвется. Да уж, выглядит эта Цеца потрясающе! Дарко рассказывает, что малышка не просто трахалась с балканским живодером Арканом, они действительно любили друг друга, эти двое. Настоящая история чистой любви — искреннее чувство и все такое прочее. Что тут сказать — ничего, кроме глубокого уважения, подобное чувство не внушает. Цеца даже ввела в моду стрижку, какую носил шеф военизированного сербского отряда «Тигры», добавляет он сообщически-доверительным тоном. И с другой стороны, как будто хочет тем самым предотвратить любые мои возражения. А это ведь правда, что стрижка «под Аркана» — с точки зрения сербской молодежи — полный улет, и они от этой стрижки как тащились, так и сейчас тащатся. Гладко выбритый череп для них — способ показать себя мужчиной. Если мы сейчас встали на путь посткоммунизма и демократии, это еще не повод распускаться. Мы не пидоры, блин!

Виктор, сидящий на переднем сиденье, поворачивается к нам, пускает по кругу бутылку ракии. Стрелка спидометра резко смещается вправо — до ста восьмидесяти километров в час. Двигатель с диким ревом тащит нас вперед. Шины скрежещут об асфальт дороги. Скорость сумасшедшая, вот-вот оторвемся от земли.

Ален вжался в сиденье, он уже раскаивается в том, что сел в эту машину, и смотрит на меня с легким беспокойством — как в самолете, который нес нас к Белграду. Он всегда боится взлета. А у меня кишки сводит скорее от приземления.

Наверное, наш водитель чувствует, что и я сейчас побаиваюсь, он снова поворачивается назад и говорит, что опасаться нечего. Дарко — профессионал, хочет стать автогонщиком. А тренироваться на улицах Белграда все-таки лучше, чем носиться по кругу, нет, что ли? Там все слишком предсказуемо. Никакого риска. Логика несокрушимая. Что можно добавить? Молча беру Алена за руку. Рука влажная, чувствую, что вот-вот заражусь его страхом. Если смотрю вперед, вижу затылок Дарко, вижу, как напряжена его шея, как вцепились в руль руки, а когда заглядываю в зеркало заднего вида этого чертова «мустанга», мне кажется, что водитель взглядом гипнотизирует дорогу, — в точности так этот псих выглядит, когда они с Виктором обсуждают нескончаемые гонки с преследованием в «Гран-при 4», их кретинской видеоигре. Скотина Виктор истерически хохочет, так громко, что даже перекрывает иногда теплый чувственный голос Цецы. Короче, эти двое уже словили свою дозу адреналина, но продолжают ловить дальше.

На крутом вираже рука Алена еще сильнее сжимает мою. Стараюсь избегать его взгляда, и так знаю, что там отчаяние пополам с яростью. Он не хочет умирать. У нас впереди вся жизнь и еще много чего хорошего. Отвожу глаза, мне стыдно, что это из-за меня мы так вляпались. Ладно, сейчас главное просто пережить этот морок. Главное — не смотреть на спидометр. Не паниковать. Отблески на стекле, мелькающие, наслаивающиеся одна на другую полосы света, будто ускоренное изображение при монтаже видеоряда для телесериала о ночном Париже, снятого методом субъективной камеры. Вот только все на самом деле, и мы в Белграде. Едва промелькнула за окнами площадь Князя Михаила — и мы уже на Славии, протискиваемся между машин. Слаломисты хреновы. Резкий разворот — кру-у-угом! — нас почти укладывает на бок — ничего, все под контролем — снова кру-у-угом! — этот разворот еще кошмарнее — теперь через круглую площадь… и все сначала.

— Дарко, он профи, он ас в круговых гонках! Что я вам говорил, ему же ведь в мире равных нет, он же ведь величайший пилот мира, нет, вы видели, видели такое, Francuzi? — Виктор ликует.

Уж видели, как же! Видели, как сразу за поворотом выскочил прямо под колеса взъерошенный клубок желтой шерсти, видели в свете фар огромные удивленные глаза, видели открытую в последнем лае пасть. А теперь слышим. Скрежет шин. Жутковатый баммм впереди.

Дарко:

— О черт!

Останавливаемся. Дарко и Виктор бросают дверцу открытой и выходят посмотреть. Бродячая собака. Насмерть.

— О черт! — повторяет Дарко, разглядывая вмятину на правом крыле своего «мустанга».

Пнув как следует хромированный бампер и не сказав больше ни единого слова, он садится в машину, Виктор за ним, и мы на полной скорости срываемся с места.

М-да, в мире Дарко и Виктора жизнь точно не имеет никакой цены, тем более — собачья.

Эта мысль — вместе с несколькими другими, еще более безрадостными, — вертится у меня в голове, а «мустанг» тем временем мчится на всех парах к внезапно вынырнувшему не пойми откуда трамваю, который, в свою очередь, едет прямо в лоб машине, железо чиркает о железо, от воздухозаборника несет разогретой сталью, Дарко резко берет влево, съезжает на ухабистую боковую дорожку, окаймленную сорняками, потом разворачивается, снова крутит руль — и мы оказываемся еще на какой-то улице, по которой мчимся против движения — оно тут одностороннее, едва не опрокидываем всех пешеходов, будто они кегли, но вот в конце концов наш лихач сбавляет скорость и въезжает на территорию из трех улиц, окрещенную Силиконовой Долиной. «Мустанг» взбрыкивает еще пару раз — и мы у кафе «Диковина». Стайки карикатурных девчонок (такие девчонки — порождение конца войны) на каблуках-шпильках и в декольте до пупа прохаживаются вдоль витрин выстроившихся вдоль тротуара заведений. Спонсорские телки, поясняет Виктор с видом знатока: он глаз не сводит с золотой с бриллиантами цепочки стрингов типа «string bijoux», выглядывающей из джинсов одной из девиц. А сами ее джинсы украшены двумя стразовыми коронами, похоже, они из последней коллекции, созданной Викторией Бекхэм как дизайнером для самой же Виктории Бекхэм. Разукрашенная цепочка, джинсы с коронами и копия Виктории Бекхэм лениво задевают боком кузов «мустанга», впрочем, его не оцарапав.

У Дарко и Виктора здесь встреча с какими-то приятелями.

Мы вываливаемся из машины, слегка оглушенные, и через стеклянную дверь проникаем в кафе «Диковина». Внутри накурено, обстановка как бы модная. Один-единственный прямоугольный зал. Бар в глубине, несколько столиков с банкетками по обе стороны, на подвешенных к потолку и прикрепленных к стенам экранах — клипы умеренного похабства. По преимуществу — «Пинк-ТВ».[4]

Средний возраст посетителей — двадцать пять лет. Все — фанатики видеоигр и прочего виртуального мира. За столиком, уставленным бутылками — в основном ракии (кроме них, виднеются еще несколько баночек «Red Bull»), — компания молодых людей. Едва завидев Francuzi с их бледными физиономиями, они начинают помирать со смеху. Подходим и садимся к ним за столик. Неша, еще один тип с бритым черепом, старший в компании, долго, с какой-то торжественной серьезностью смотрит нам прямо с глаза — типично славянские штучки, бессознательный, почти животный способ исследовать потемки наших душ. Надо же понять, что у них там, у этих Francuzi. Похоже, вождь племени удовлетворен тем, что увидел. Он звучно хохочет и, не сводя глаз с Алена, одаряет его дружеским шлепком, словно говоря: «А ты ведь из наших, парень!» Потом спрашивает, как нам Дарко в роли водителя. Только псих может сесть в машину, когда за рулем такой идиот, говорит он, напирая на конечное «т», но признает в конце концов, что мы молодцы, не сдрейфили, и заказывает без лишних слов еще порцию сливовицы.

Пора бы мне уже рассказать вам, что с Виктором мы познакомились в августе 2001 года в ТКП (Товарищество Капиталистического Производства). На киностудии, принадлежащей Большому Боссу — энергичному сорокалетнему человеку, приземистому, с пронизывающим взглядом голубых глаз, бывшему члену ультранационалистической партии (Югославские ультралевые), ставшему в силу обстоятельств сторонником Милошевича, теперь, естественно, тоже бывшим. Во время войны именно компьютерный гений Виктор придумал зеленую лазерную мигающую надпись «НАТО — агрессор», а идея добавить к ней звуковым фоном саундтрек из «Звездных войн» пришла в голову Большому Боссу в один из вечеров, когда особенно сильно бомбили. Тогда ТКП везло во всем, и Большой Босс обзавелся немалым количеством марок и долларов. Мало того, гениальная идея помогла ему довольно быстро стать личным советником Милошевича по связям с общественностью, а это, в свою очередь, позволило ему приобрести несколько десятков тысяч квартир по две тысячи марок каждая, а кроме того, вот эта вот самая киностудия была именно тогда оснащена последними моделями компьютеров APPLE XXL, лазерных сканеров и ксероксов, даже кофейным автоматом со стаканчиками, ну и еще всяким разным. За образец взяли интерьеры из американских детективных сериалов.

Всему хорошему приходит конец, закончилась и война. Милошевича отправили в Гаагу, в тюрьму Международного уголовного трибунала, у ТКП появились серьезные трудности, кое-кто сел на скамью подсудимых. Большой Босс, почуяв, откуда ветер дует, быстро сориентировался и переметнулся в другой лагерь. Вот только, надо думать, недостаточно быстро, потому что никто отныне не желал с ним сотрудничать. Все, кто раньше лизал ему задницу, больше знать не хотели этого типа: внезапно Большой Босс показался им подозрительным и не внушающим доверия. За его спиной перешептывались, о нем распускали грязные слухи, его пытались сломить, выбить из седла. Все завистники, все бывшие коммуняки превратились нынче в либералов и демократов — и чего он только не наслушался! Нелепость на нелепости, что ни слово — чушь собачья, впрочем шли бы они все подальше со своей политикой, на политику ему плевать! С высокой колокольни! Если разобраться, Большой Босс просто неудачливый карьерист, но повезло еще, как он сам говорит, что у него сработал инстинкт и он хотя бы часть своего состояния перевел на Кипр.

С тех пор он пытается искупить свою вину хорошим поведением. Конечно, на это потребуется время, но все получится. Он и не такого навидался, и кожа у него толстая.

Крысы сбежали с тонущего корабля, теперь в ТКП остались только верный Виктор, Неша и несколько случайных людей, называющих себя друзьями Большого Босса, но если и связанных с ним дружбой, то весьма недолговечной. Виктор с Нешей ничего уже не ждали от будущего, потому они укрылись в виртуальном мире видеоигр и Интернета, не оставив себе другого окна во внешний мир.

Что же до Дарко — он не из их компании. Он крутит роман с Иваной, секретаршей Большого Босса, красивой девятнадцатилетней брюнеткой с ногами от ушей, которая кружит головы всем потенциальным клиентам ТКП и благодаря своим прибыльным ножкам уже сколотила — желающих хватало — неплохой запасец средств. Только в глазах Неши и Виктора главное отнюдь не романы Дарко, а то, что он регулярно работает на спонсоров: именно эта его работа укрепляла в них взаимное преклонение, молчаливое, достаточно сдержанное и меньше всего с их стороны относившееся к нему самому…

Насколько мы поняли, что касается спонсоров, — служит им Дарко весьма своеобразно: в нужное время он занимает место на скамье подсудимых и садится в тюрьму вместо кого-то из них. Работенка непыльная и с возможностью роста. Когда-нибудь Дарко и сам сможет стать спонсором. «Мустанг кобра» знак благодарности, он получит еще много других подарков, если будет и дальше хорошо на них работать…

С тех пор как закончились натовские бомбардировки, Белград вступил в период под названием Tranzicija — и, ей-богу, хуже бардака, чем этот самый Переходный Период, не придумаешь: большая месса, к которой собрались все кому можно и кому нельзя.

Спонсоры, хорошо нажившиеся на войне, стали нуворишами, их с каждым днем все больше, и они процветают в полной безнаказанности. На любом перекрестке можно встретить их черные лимузины с тонированными стеклами, увидеть их за рулем сверкающего «понтиака», «корвета» или «шевроле», самым крутым такие привозят из Лос-Анджелеса, а тем, кто на подступах к самой крутой крутости, — «хонды» или «кавазаки». Спонсоры — везде, они просочились даже на самые верхние этажи власти.

На Дединье[5] растут как грибы кричаще роскошные виллы в неоклассическом стиле, украшенные позолоченными статуями. Крайне важная деталь: от бронированных дверей с резными створками к тротуару тянется красная ковровая дорожка. И если посмотреть на все это пристально, неминуем вывод: именно спонсоры — звезды нынешнего Переходного Периода.

А ракия уже ударила мне в голову, и мной овладевает ощущение, что Дарко не доживет до старости, что вся Сербия быстрым ходом движется к катастрофе и что, как бы там ни было, если Белград стал Нью-Йорком образца 1997 года,[6] логовом гангстеров, паскудных политиканов, сутенеров и шлюх с силиконовыми грудями, тут уже ничего не поделаешь.

К двум часам ночи народ из «Диковины» начал помаленьку расходиться. Замечаю, что пол здесь выложен керамической плиткой, и это очень практично: легко вымести окурки. На самом деле диковинного в этом кафе — только название. А так обычная забегаловка, претендующая на стиль high-tech, но явно не дотягивающая до уровня. Мебель, возможно, и итальянского дизайна, но самая дешевая, свет чересчур яркий. Но все-таки есть, есть тут что-то такое, что трудно определить словами, что-то дико трогательное.

Видеоэкраны гаснут, а еще часом позже официант дает нам понять, что пора бы все-таки всерьез подумать о том, чтобы сдвинуться с места. В кафе никого не осталось, если бы ушли и мы, можно было бы закрывать, и нет никакого смысла раздражать этого парня: у него под черной майкой с черепом играют такие мускулы, что ясно — среди нас ему соперников нет и быть не может. Дарко достает из кармана банковские билеты и платит за всю компанию, выкладывая за раз — чисто славянская манера! — эквивалент месячной зарплаты, с нескрываемым удовольствием от того, что у двух других нет таких бабок. И конечно, речи быть не может, чтобы Francuzi сами за себя платили — это он всех пригласил, да-да-да, для него это дело чести, и даже не думайте о складчине, а то ведь он разозлится! Ну и еще вот что: мы же друзья Виктора, значит, теперь и его друзья — правда, Francuzi? Да, конечно, друзья, только нам сейчас уже очень хочется домой. Ракия нанесла нам удар под дых, мы почти уверены, что дикая головная боль обеспечена.

Дарко предлагает нас отвезти, но мы ни за какие коврижки больше не сядем в его машину для смертников. Тут у нас с Аленом полное согласие, и мы в один голос отвечаем, что хочется пройтись пешком. Свежий воздух нам определенно поможет, и потом, разве это разумно — настолько бухими грузиться в автомобиль?

Дарко отвечает: «Ну, как хотите…» — а насмешливый оскал на его лице выдает совсем другие мысли: «Ну и слабаки вы, Francuzi, да не спорьте — бесполезно, только что сами дали себя на этом поймать!» И тут, не знаю почему, меня заносит, я начинаю оправдываться и увязаю еще больше. Некоторое время мы, стоя на тротуаре перед «Диковиной», выясняем отношения, остальные пока курят травку вместе с мускулистым официантом, который вышел за ними, и тут вдруг Дарко осеняет новая идея, ему, видите ли, хочется выпить где-нибудь еще по стаканчику — надо же укрепить нашу зародившуюся дружбу:

— Ну а на это — что скажете? Эй, нельзя же вот так взять и расстаться, a, Francuzi? Всего-то два часа ночи, вы в Сербии, и великая мать-родина смотрит на вас! Расслабьтесь хоть немножко, надо уметь жить и отрываться по полной, черт побери! Знаете, как мы оттянемся, какой кайф словите, ей-богу, вы же еще ничего тут не видели!

Сопротивляться бессмысленно. В конце концов Ален хватает меня за руку и уводит просто-таки посреди фразы. А когда мы, успокоенные безмятежным пением сверчков, подходим уже к Скадарлии,[7] считая, сколько шагов осталось до улицы Бирчанинова, до нашей кровати, и обдумывая каждый что-то такое, что у нас уже не хватает сил высказать вслух (да и зачем — все равно мысли у нас одинаковые), далеко позади слышится рев «мустанга», готового сорваться с места и бьющего от нетерпения копытом о раскаленный асфальт: скорее, скорее начать снова свой безумный, самоубийственный бег в ночи.

2 Пауза — стоп-кадр

Почему два бедных Francuzi оказались в Белграде? Какого черта они делают тут, посреди этого апокалиптического пейзажа, в этом брошенном туристами, разрушенном, но не спешащим отстраиваться городе? Каким ветром их сюда занесло?

Я — Нина. Скорее высокая, чем Дюймовочка, скорее худощавая, чем толстая, скорее блондинка, чем… В общем, из тех девиц, которых люди охотно относят к известному типу блондинка-ноги-от-ушей-без-царя-в-голове, ну, как в фильме «Энни Холл».[8] На три четверти француженка — по отцу, я еще и на четверть американка по бабушке, и на добрую половину сербиянка по матери.

Мама научила меня своему родному языку. Первые слова я произнесла на сербско-хорватском. А папа со мной не разговаривал — он читал, не нам, разумеется, просто читал, сам себе, нет, дети, конечно, интересовали его, но как-то неопределенно, на расстоянии, недоступном для их криков. Больше всего папе нравилось подходить к детям, когда они лежали в кроватках, ровно дышали и глаза у них были закрыты. Жертва английского воспитания, он твердо знал, что никогда нельзя показывать свои чувства, а еще меньше — общаться с мелким народом. No personal remarks.[9]

Только сильно подросши, я поняла, что не жила по-настоящему ни во Франции, ни в Сербии. В первый же мой день в детском саду воспитательница — сухая и не поддающаяся никакому воздействию дылда, у которой воняло изо рта, — услышала просьбу на незнакомом ей языке:

— Можно мне ути-ути?

— Что? Я не поняла, чего ты хочешь, детка!

— Ути-ути! — повторила я.

— Да что ты там за глупости бормочешь?!

Поскольку воспитательница не смогла уловить, в чем заключалась моя просьба, я, потерпев, сколько смогла, все-таки намочила штанишки. Слова «ути-ути» нет ни во французском, ни в сербско-хорватском — это одно из тех слов, которые я, маленькая, придумала сама, а все в семье подхватили. Воспитательница и не могла его знать… Вот только в результате этого случая, надолго оставшегося самой ужасной травмой моей жизни, я так никогда и не почувствовала себя ни до конца француженкой, ни до конца сербиянкой.

И еще я терпеть не могу людей с нечистым дыханием, такие люди сразу же напоминают мне о первой встрече с воспитанием в учебном заведении.

От двуязычия у меня сохранились легкий акцент и певучесть речи — из-за них я то и дело слышу вопрос, откуда приехала.

Я стала бакалавром и получила кучу дипломов, главная польза от которых оказалась в том, что теперь можно было регулярно наведываться в ANPE,[10] где я встретила кореша приятеля моего друга. Кореш этот, как выяснилось, был не чужд кинематографу, и таким образом я продвинулась от статуса безработной до статуса «режиссера-стажера». Теперь, с шести утра ежедневно, я постигала профессию на практике — путем приготовления кофе «арабика» для дремлющей на площадке съемочной группы, и этот вполне убедительный в глазах начальства опыт привел к тому, что меня (знавшую как свои пять пальцев все тайные закоулки всех кварталов столицы) повысили до звания «помощника ассистента по выбору натуры». Потом я работала вторым ассистентом режиссера на нескольких ставших популярными полнометражных лентах, потом была сценаристом ситкома, который вот-вот поставят в prime time, потом писала внутренние рецензии на сценарии, присланные в некую мифическую киногруппу, а после — сотрудничала с одним социалистическим телеканалом… Кстати, телеканал этот прежний его владелец, президент Республики, уступил любимому партнеру по гольфу — хозяину сети фиктивных предприятий, от имени которых всем желающим скрыть доходы от налогообложения выписывались фальшивые счета на несуществующие товары…

Далее… далее я опустилась на самое дно: превратилась, по милости рекрутеров, в заведующую литературной частью с внушительной (на бумаге) зарплатой и проработала несколько недель под началом одного продюсера, весьма охочего до минета. Только я-то ведь понятия не имела, что славится он, главным образом, как самый большой гад в Париже по этой части и что именно этим самым обеспечивает будущее ряду специализированных адвокатских контор.

Оттуда я перешла на такую же должность при более чем незначительном продюсере авторских фильмов, чьим главным источником доходов была оплачиваемая заказчиком наличными переработка дебютных романов в сценарии фильмов, которым, конечно, не суждено было увидеть свет. Но последнее не имело значения, потому что полученными за «адаптацию» бабками вполне окупалась аренда виллы на Ибице. Немногие мои попытки реального продюсирования свелись к тому, что на них ушли те небольшие накопления, которые, как ни странно, все-таки удалось сделать.

Короче, вы уже поняли: я по натуре безнадежно оптимистична и доверчива, к тому же легкая циклотимия вкупе со склонностью беспрестанно фонтанировать идеями отнюдь не научили меня говорить «нет», мне это просто не по силам. И отсюда — у меня особый дар попадать в совершенно немыслимые ситуации. Точнее — самой в них вляпываться.

Мой друг и спутник — полная мне противоположность. Высокий брюнет с ореховыми глазами, тридцать пять лет, внешность кинозвезды на роль героя-любовника. Скорее сдержанный, если не замкнутый, он часто держится в сторонке, говорит медленно и умеет одним взглядом из-под чуть нахмуренных бровей особенно близко к себе не подпускать. Поэтому кто-то его считает чересчур занятым, кто-то чересчур молчаливым — по собственному выбору.

Ален — просто режиссер или режиссер-интермитант,[11] когда как — по обстоятельствам. Несколько фильмов, сделанных в соавторстве, два рекламных ролика и штук пять документальных короткометражек, снятых на средства ЮНЕСКО в развивающихся странах, позволяют ему регулярно получать пособие от агентства для безработных деятелей искусства и оставляют достаточно свободного времени на реализацию собственных проектов, большею частью — малометражных, снятых на свои деньги. Надеждой накопить таким образом достаточно средств, чтобы хоть когда-нибудь перейти к «большим фильмам», он и живет. Как множество других будущих звезд, он мечтает о славе, которая принесет ему приличный доход и поможет наконец вырваться на свободу из заурядного, как он считает, бытия. Но пока (скажем так) его карьера никак не могла стронуться с места… или он пока не нашел концепции, которая поспособствовала бы его таланту полностью раскрыться.

Мы живем вместе пять лет. У нас маленькая квартирка на шестом этаже без лифта на Левом берегу, в Сен-Жермен-де-Пре, между кафе де Флор[12] и улицей Бюси[13] — в квартале бобо.[14] Мы довольно левые, но мы и либералы — когда это устраивает нас самих. Мы ездим на «4x4», это работает на наш имидж, пусть даже наша «тойота» подержанная и старая как мир. Мы могли бы считать себя сложившейся и прочной парой, мы нашли несколько лет назад оптимальный ритм жизни и работы, и теперь никто и ничто не способно поколебать нашего общего стремления к свободе и самой полной, какая только может быть, безответственности.

Вместо того чтобы наделать детишек, мы написали вместе несколько сценариев короткометражек, правда не нашедших еще своего зрителя, и предварительный набросок экспериментального авангардистского сценария, пока не нашедшего средств на производство. Короче, даже если мы художники, со страстью работающие на будущее, даже если у кого-то создается ложное впечатление, будто мы живем святым духом, самим нам кажется порой, что мы мало чем отличаемся от рабов на галерах.

Ладно, пусть, ну и что? Все равно ведь непонятно, как нас занесло в Белград. Еще чуть-чуть терпения — сейчас подойду и к этому.

Мои бабушка и дедушка по материнской линии принадлежали к элите, к господствующему классу. Их предкам удалось изгнать турецких оккупантов из Парачина (это сербский город в долине Моравы к северу от Крушеваца), а отец моего дедушки был в царствование Александра[15] министром финансов. Семья владела банками, отелем, пивоваренным заводом, землями и домами, была принята при дворе, участвовала в царской охоте на муфлона, а то и на лося.

Но вскоре после Второй мировой войны их, невольных, просто на собственном примере, проповедников буржуазных ценностей и индивидуалистических взглядов, объявили врагами народа. Донес на них Партии — причем без тени раскаяния — родной брат дедушки, partizan, убежденный в справедливости коммунистических идей и необходимости очиститься от реакционных элементов.

Все семейное имущество было конфисковано. Деда арестовали и отправили в трудовой лагерь, где он работал «на пользу общества» — вкалывая с утра до ночи землекопом на восстановлении разрушенных бомбардировками дорог. Бабушка лезла из кожи вон, чтобы вытащить его оттуда, использовала все свои знакомства, даже отправилась с мольбой о пощаде к мужниному брату-доносчику, и тот милостиво снизошел к ее мольбе, вот только условие поставил: либо они вступают в компартию, либо навсегда убираются из страны — с детьми и вещами.

Дедушка и бабушка предпочли оставить Сербию, им удалось с помощью проводников и с опасностью для жизни перейти границу, и в конце концов они прибыли во Францию, в Париж, где получили статус политических беженцев.

Дедушка и бабушка не любили рассказывать о родине. Казалось, с получением гражданства им отшибло память, и эта амнезия была вроде благодарности земле, которая их приютила. Совершенно утратив связь с родиной, они тем не менее и во Франции никогда так и не почувствовали себя совсем своими. Стоило мне заговорить о Сербии, на глаза бабушки наворачивались слезы, и разговор обрывался, будто страница эта была безвозвратно оборвана… оторвана, будто со времени насильственного и поспешного отъезда жизнь их перезагрузилась, как компьютер, будто коммунизм был неизбежен и будет теперь всегда.

Дедушка и бабушка больше никогда в жизни не увидели своей страны, а уж тем более — дедушкиного брата. Даже его имя, Милан, они цедили сквозь зубы, с болью, горечью и враждебностью. Я знала, что Милан живет в родительском доме, конфискованном квартальным комитетом, затем поделенном на коммунальные квартиры, в каждую из которых поселили несколько семей, кухня и печка там были общими для всех. И мне говорили, что эти люди ненавидят наш класс как таковой.

В качестве доказательства приводилась доставленная из-за границы каким-то шпионом-осведомителем информация: никто, по слухам, не потрудился снять со стены портрет нашего предка, висевший в гостиной, но его лицо — там, где нос, — было продырявлено трубой от печки. За сообщением об изувеченном портрете последовали жаркие споры между дедушкой и бабушкой, но в результате они сошлись на том, что речь идет о необъяснимом поступке.

Я отроду даже и не видела Белграда. Когда мы с братом были маленькими, мама с папой возили нас летом, в августе, под Дубровник — в черногорский курортный городишко под названием Малый Затон. Помню, как мы совершенствовали свой сербско-хорватский, разговаривая с рыбацкими детьми, а те из-за французского акцента принимали нас за белградских сербов.

О Югославии я знаю совсем немногое. Знаю, что эта страна находится в точке пересечения Востока с Западом. Знаю, что ее население представляет собой гремучую смесь разных народов: в шести республиках пять национальностей с двумя алфавитами, четырьмя языками и тремя основными религиями — есть и католики, и православные, и мусульмане. Знаю, что пять столетий Сербией владела Оттоманская империя,[16] и при въезде в Белград, то есть «Белый город», путешественников встречали насаженные на пики головы сербов, предупреждая, что будет с теми, кто проявит малейшую склонность к мятежу против турецкого владычества.

Ситуация уже тогда была напряженной, все это продолжалось долго, и Белград, за который сражались в австро-турецких войнах, мог бы похвастаться тем, что был разрушен не менее десятка раз. Можно себе представить, что испытывало тамошнее население… Влияние Византии сильно чувствуется в сербской архитектуре, да и в сербском искусстве в целом, но, если присмотреться, на умах она оставила ничуть не менее различимый отпечаток.

Бабушка показывала мне сохранившиеся черно-белые фотографии отчего дома в Белграде, старинного двухэтажного строения, называвшегося Коnаk, — это тюркское слово означает «дворец». Там за высокой оградой был парк, воздух там был насыщен дивным ароматом листвы столетних лип, там были отдельные дома для прислуги, конюшни и… настоящий музей — его построил мой дед и собрал в нем скульптуры нескольких французских мастеров, купленные 30-е годы, когда он ездил в Париж на международные выставки.

Помню и фотографию очень красивого тридцатилетнего мужчины — таким в то время был дедушка. Правильные черты лица, напомаженные волосы, проникающий в душу взгляд. На этом снимке дедушка в костюме для верховой езды и его роскошный доберман стоят рядом с допотопным черным автомобилем марки «Berliet». Машина, сказали мне, была заказана во Франции в 1911 году, а молодой человек с гордой осанкой, как мне показалось, ничуточки не напоминал моего сгорбленного, разрушенного изнутри и снаружи дедушку.

Мама, единственная из всей родни, поддерживала связь с дедушкиным братом Миланом, революционером-марксистом, пустившим по миру семью и изничтожившим плоды труда многих поколений.

Они несколько раз виделись в Белграде в 1980 году, за несколько месяцев до смерти Тито, когда мама попыталась совершить невероятное: помириться с дядей во время дележки имущества. Тогда и был дан старт фантастической истории с перевозом в чемоданах скатанных трубочкой картин французских импрессионистов — тех самых картин, которые несколько лет спустя добрались до Парижа укрытыми под отцовским пальто. Подрастая, я узнавала о Милане все больше: что он умный, что он рафинированный интеллигент, что он педераст, что уцелевшую после конфискации мебель и хранившиеся в подвале картины он разбазарил, что продавал их самым подонистым из английских антикваров, что к концу жизни он почти совсем рехнулся, разгуливал по коридорам родительского дома в смокинге, держа в руке связку ключей, отчитывал пролетариев и властно грозил им пальцем — ни дать ни взять старый большевик дает урок молодежи. Однако он никогда не забывал о своем буржуазном происхождении и мало-помалу, комнату за комнатой, возвращал себе коммунальные квартиры — по мере того, как дом, о содержании которого никто не заботился, превращался в руины и освобождался от жильцов.

После смерти этого моего двоюродного деда, случившейся незадолго до начала войны, в 1991-м, последние обитатели «дворца» охотно покинули гиблое место, предпочтя развалинам новые квартиры Нового Белграда, и развалины целиком перешли по наследству маме. Да… отчий дом, где она росла с младшим братом Владаном, отныне принадлежал ей. Почти в это же время другую фамильную резиденцию — дом в английском стиле на юго-западе Франции — продали под гостиницу с торгов по решению суда, и моим родителям ничего не оставалось, кроме как бомжевать. И тогда, раз уж невероятный поворот событий подарил им — причем даже дополнительных затрат никаких не потребовалось! — новое жилье в Сербии, мама решила поменять в собственном отныне доме на Бирчанинова замки и въехать туда вместе с отцом без чьего-либо разрешения.

Несколько лет спустя, в марте 1999 года, в Париже, я смотрела в восьмичасовых новостях хронику этой войны, картинка была — как в компьютерной игре. Я видела кадры, где натовские бомбы сыпались на Белград, видела — и не могла поверить, что все это происходит в Европе, в двух часах полета от моей квартиры в Сен-Жермен-де-Пре. А мама в это самое время, вопреки всем требованиям безопасности, вбила себе в голову немедленно приступить к реставрации фасада своего белградского особняка, потому что штукатурка с Коnаkʼа уже, дескать, сыплется не хуже бомб.

В день начала ремонта от первого же взрыва поблизости градом посыпались еще и стекла центральной башенки старого здания, но, к счастью, все отделались испугом, правда не очень-то легким.

Тем не менее, пока длились бомбардировки, обширный фронт работ постоянно оставался одинаково обширным, и бригада ремонтников посреди всего этого хаоса, разрушения и систематического обстрела стратегических точек города вкалывала с утра до ночи, а потом и с ночи до утра.

В июне, когда бомбардировки прекратились, мой дядя Владан — после сорока пяти лет изгнания — в одночасье бросил Америку и проложенную лыжню в финансовом мире, чтобы обосноваться в Белграде и принять деятельное участие в восстановлении страны, которую всегда считал своей настоящей родиной.

Для посткоммунистических Балкан Запад олицетворял процветание, а самая актуальная тенденция нашла тогда воплощение в фигуре предпринимателя-капиталиста. Как модель успеха предлагался бизнесмен. Ну и в такой ситуации Владан, имевший статус банкира, пользовался, естественно, всеобщим уважением и вполне мог рассчитывать даже и на сколько-нибудь серьезную роль в либеральных экономических проектах. Что же до налаженной им в США финансовой системы, то ее он мог бы поставить на службу Сербии, равно как и методы менеджмента и инновационные технологии.

Вот только для самого Владана главным было не это, для него было главным вернуть наше добро, национализированное в конце 40-х годов. Именно такую задачу, в память о родителях, он сделал лично для себя приоритетной. Он просто не понимал, во что ввязывается, вступая в соревнование с партийными начальниками, уже наложившими лапу на все, что им нравилось, не представлял, с какими трудностями столкнется в ближайшем будущем. Возврат конфискованного имущества оставался в Сербии больной темой, но Владан рассчитывал использовать для этого допущенные в стране законом пути, а если уж таковых не найдется, обратиться в Европейский суд по правам человека. Мама же и папа, делившие дом с Владаном, но чрезвычайно далекие от всех его забот, едва представлялась малейшая возможность, сбегали в какие-нибудь туристические поездки, отчего дядя выходил из себя: каково это — быть одиноким воином великой битвы!

Те, кто возвращается в страну, ищет в тех, кого встретил по приезде туда, словно в зеркале, свое собственное отражение. Так же смотрятся в новоприбывших те, кто никуда не уезжал. Так, к примеру, Владан почти полвека хранил представления о Сербии, которые со временем оказались искаженными, а каждый из тех, кто оставался в Сербии, придумывал себе в это время свой Запад, и именно этот Запад виделся ему действительно существующим. Ну и — как обычно… Следствием перекоса реальности в мечтах, взаимного отражения в кривом зеркале, всегда становится несовпадение выдуманных представлений, и с обеих сторон неминуемо возникают вопросы: где на самом деле страна изгнания и кто на самом деле куда был сослан? В результате две категории людей совершенно не понимают друг друга. Они не могут договориться между собой, потому что слишком много воды утекло с того момента, когда разошлись их дороги. При всем при том незримая связь, ниточка, тянущаяся от одних к другим, существует, она сплетена из взаимного любопытства, привлекающего изгнанника к тому, кто остался, и наоборот. Но нас пока интересует бывший изгнанник, потому что именно в таком умонастроении пребывал брат моей матери, мой дядя Владан, с тех пор, как решил навсегда остаться в Белграде.

Мне всегда казалось, что с прошлым так легко не разделаешься. В выросшей во Франции девочке так и живет частица дедушки-серба, и я чувствую себя привязанной ко всей этой семейной истории, пусть даже прошлое для меня отодвинулось достаточно далеко и не имеет отношения к сегодняшнему дню. Совсем как пожелтевшие фотографии из кожаного альбома с потрескавшейся обложкой, который весь пропах нафталином, потому что бабушка держала его в стенном шкафу, куда на лето убирали зимние вещи.

Через несколько месяцев после окончательного переезда мамы и папы в Белград Ален начал переговоры с ЮНЕСКО о съемках документального фильма на территории бывшей Югославии. Пока проект существовал как не очень внятный набросок синопсиса фильма, посвященного тому, как преследовалось албанскими террористами в Косово цыганское меньшинство населения. Проект был запущен, но сразу и остановлен — то ли по политическим, то ли по каким другим мотивам, поди пойми, но досье в переплете формата А4 невесть какими путями попало к некоей Клотильде Фужерон, главному редактору телеканала «Arte», нацеленного на искусство во всех его видах. Эта дама вдруг сильно, нет, очень сильно заинтересовалась проектом, оказала невероятное давление на начальство своего кабельного канала, добиваясь, чтобы мы получили заказ, а дальше проект фильма о травле цыган албанцами превратился, причем каким-то совершенно непостижимым образом, в проект фильма о сербском музыкальном фестивале «Золотые трубы». Видимо, фестиваль, который проходит ежегодно в маленькой горной деревушке под названием Гуча,[17] Клотильда сочла более привлекательным для слушателей и, одновременно, более приемлемым со всех точек зрения: годится в программы, предназначенные для домохозяек до пятидесяти, и хорошо укладывается в сетку передач.

В августе каждого года начиная с 1961-го сербские и цыганские трубачи вступают в борьбу за обладание Золотой трубой. Ее всегда получает лучший, и с ним подписывают выгодные контракты, позволяющие не только играть на свадьбах и похоронах, но, может быть, — почему бы и нет? — обрести мировую известность. По примеру хотя бы Бобана Марковича, ставшего знаменитым благодаря музыке к фильму Эмира Кустурицы «Undergraund».[18] Легенда рассказывает, что некогда солдат, завербованный в турецкую армию, привез с войны в ближайший к Гуче городок, Драгачево, трубу, и играл на ней три дня и три ночи, и постепенно военная музыка превратилась в музыку мира и счастья…

Это может показаться совершенно невероятным, но о существовании потрясающего соревнования трубачей в Гуче — события, которое нельзя пропустить, — Клотильда узнала от какого-то парня, имени которого не помнит. Парень работал в какой-то косовской неправительственной организации, разговор о фестивале происходил на каком-то коктейле в министерстве культуры, собеседник ее узнал о «Золотой трубе» от культурного атташе в Белграде, а тот, в свою очередь, ссылался на слова какой-то цыганки из Гучи…

Дальше… дальше наша свежеиспеченная главная редакторша посвященных искусству телепрограмм буквально вцепилась в идею киноэкспедиции в жалкую деревушку, затерявшуюся где-то в глухомани бывшей Югославии, присвоила эту идею, ну а тогда совсем уже непонятным образом получилось так, что нам с Аленом вроде бы надо туда ехать и пора укладывать чемоданы. Так все и закрутилось. А потом совсем просто: несколько недель, несколько встреч, несколько звонков — и мы с Аленом отбываем в Белград для общения с моим дядей, моими родителями и — уже по делу — с местным продюсером Товарищества Капиталистического Производства. А тому поручают помогать нам с кем-то такое встречаться и что-то такое организовывать, ну и попутно снимать в Гуче документальный фильм о лауреате «Золотой трубы» текущего года.

Для одного, особенно первого, раза многовато, но все-таки в августе 2001 года в маленькой, находящейся в 160 километрах от Белграда деревне имели место съемки, и все прошло как по маслу, за исключением одного: дежурный оператор, студент Киноуниверситета, во время этих съемок то и дело падал в обморок. Ему оказалось трудно перенести неудержимый взлет столбика ртути в термометре — тут надо сказать, что даже в тени тогда было за сорок, — а может быть, сыграли свою роль и дикие толпы вокруг (во время фестиваля в деревню, где живет три тысячи человек, приезжают триста пятьдесят тысяч гостей!), и густой дух насаженной на вертел свинины, которую обжаривали на каждом перекрестке, или запах капусты, которая томилась в огромных котлах. Короче, отснятый материал уже лежал в коробках, а потом в течение нескольких недель вяло обсуждалось, где монтировать, во Франции, в Нидерландах, в Португалии или еще где-то, лишь бы заплатить поменьше, — и кончилась вся эта затея тем, что наш недоделанный фильм был положен на полку без сколько-нибудь внятного объяснения причин. Забавно…

Следующим летом, после года, в течение которого у нас ничего не двигалось и мы увязали во всем подряд, за что только ни возьмемся, Ален решил, что настало время взять процесс в свои руки и заняться монтажом «Золотой трубы» прямо в ТКП, если, конечно, мы хотим, чтобы когда-нибудь фильм состоялся. Естественно, за свой счет, но при активной поддержке Клотильды Фужерон — ей теперь как никогда хотелось показать эту ленту в рамках вечерней программы «Тема», посвященной бывшей Югославии. Я же, со своей стороны, притворяясь, будто не понимаю, что именно в словах «за свой счет» напоминает о привычных каторжных работах, не прочь была продвинуться дальше в знакомстве со страной и с городом, которые до сих пор мы видели только по чуть-чуть, да и то через видоискатель камеры. И вообще мне хотелось в отпуск.

У нас было два месяца, иными словами — вечность.

3

— Оооо, эта говеная страна! Ооооо, эта банда сволочей и идиотов! А мы, собственно, чем тут занимаемся — дрочим или что делаем?

Каждое утро, явившись на кухню позавтракать, пятидесятисемилетний Владан (этакая жердь с яйцевидной лысиной, с красными, вылезшими из орбит от бессонных ночей за компом глазами, голый до пояса и в кальсонах) первым делом произносил почти один и тот же монолог, состоявший из двух возгласов (варианты которых были так незначительны, что их можно не учитывать): «Оооо, эта говеная страна! Оооооо, эта банда сволочей и идиотов!» — и неизменного, жестко задаваемого вопроса: «А мы, собственно, чем тут занимаемся — дрочим или что делаем?»

Затем он вставляет новую капсулу в кофе-машину, обессилено падает на стул и далее — в бездну долгого молчания, теперь его оттуда уже не вытащить никому. Время от времени он качает головой и, между двумя глотками эспрессо, испускает тяжелые вздохи. Не дядя, а воплощенное отчаяние.

Кухня, свет в которую падает из двух больших окон, была только что наспех перекрашена и стала сине-белой. Большой холодильник «Gorenje» через паузу, но не совпадая при этом с дядиными вздохами, громко урчит. Вместо стола тут обычный лист клееной фанеры, положенный на оставшиеся от ремонта козлы. Груды кастрюль из нержавейки и разномастных тарелок громоздятся на полках металлических стеллажей, постоянно горящих желанием рухнуть и больше всего напоминающих кое-как, опять же чересчур торопливо, скрепленные между собой палочки микадо невероятных размеров. Прямоугольный обогреватель под окном служит сервировочным столиком: на нем в полном беспорядке составлены стаканы и бутылки, полные ракии, тут же сковородка и сушилка для салата. На покрытом прозрачным пластиком паркете тоже гора бутылок, на сей раз от пива «Bip» и опустошенных, — их надо будет потом сдать в маленький продмаг на углу.

Дом в посольском квартале, в двух шагах от площади Славия, — двухэтажный особняк, в котором постоянно живет один-единственный жилец, мой дядя Владан, — был возвращен нашей семье в порядке реституции. Рядом с этим родовым гнездом — бывший райком партии, превращенный теперь в салон красоты, с утра до вечера его осаждают толпы жен и любовниц тех, кто обогатился, пока самолеты НАТО бомбили Сербию. Улицу, как и весь город, непрерывно перестраивают — рев отбойных молотков удачно дополняется ревом клаксонов. Снаружи двухэтажный особняк непригляден, никому не догадаться, что скрывается за потрескавшимися стенами, залепленными политическими плакатами и разрисованными граффити, — как будто здание, подобно хамелеону, постаралось раствориться в безликой социалистической архитектуре муниципального жилья. Стандартные жилые дома выросли на земле моего деда, как грибы, после Первой мировой войны, и мы оказались со всех сторон окружены запутанными веревками и разноцветными подштанниками, украшающими ветви единственного во дворе дерева — очень красивой липы, корни которой чахнут под асфальтом. Живут в этих домах пенсионеры, пролетарии в майках и пролетарки в бигудях, не обошлось и без бывших партийных доносчиков. И все они нестерпимо тоскуют по коммунизму — нам не раз приходилось уворачиваться от их окурков или содержимого горшков, вылитого из окна. Классовая борьба возродилась.

Зато внутри наш дом — мирная гавань, и покоряет он с первого взгляда. На второй этаж ведет каменная лестница. В комнатах, расположенных вокруг центрального патио, высокие потолки, тяжелые двустворчатые двери. Потрескивает узорный паркет, приятно пахнет воском. Одни комнаты пустуют — ждут ремонта, другие уже обставлены старинной, уцелевшей в подвале мебелью, поломанными шкафами в оттоманском стиле, от турецкой медной резной люстры на потолке остались только звездочки…

Вот в такой необычной обстановке моего отчего дома Ален и познакомился с моим таким же необычным дядей. Злобная жалоба Владана — своеобразный и тщательно разработанный утренний ритуал, к которому мы с Аленом со времени нашего приезда в июле на улицу Бирчанинова успели привыкнуть и, притворяясь, будто сочувствуем, на самом деле не придавали ему особого значения. Владан — часть возвращенного нам дома, значит, надо к нему приспосабливаться. Его поведение уже никогда не изменится, потому что хандра, в которую он погружается с каждым днем глубже, может только усилиться. Мой дядя постоянно обрушивается на близких Милошевича, на вождей националистов, на бандитов, разграбивших страну и снова набирающих силу в политике, но в то же самое время живет безумной надеждой на то, что те же самые бандиты без слова протеста отдадут ему обратно все имущество семьи.

Дядя Владан то и дело вспоминает аккордеониста Казнича, ставшего при Милошевиче бизнесменом-миллиардером, и Коштуницу, президента Республики Сербия, к которому приклеили ярлык умеренного националиста; тот получил поддержку Запада, когда сотрудничал с неонацистскими журналами, издававшимися на средства сербской православной церкви. Были мы наслышаны и о некоем сербском премьер-министре со звонким именем Джинджич,[19] стороннике ультралиберальных реформ, известном одним как победитель телевизионного шоу «Кто хочет стать миллионером», обладатель самого крупного выигрыша в 75 000 динаров, а другим — как ставленник американцев, который работает на спонсоров.

Сегодня утром «толпа идиотов» с их законом о приватизации снова вставила ему по самое некуда и всухую… Уж поверьте, этот закон — сплошное надувательство, новый шахер-махер, чересчур они хитрожопы, эти византийцы. Там такое примечание внизу, мелкомелко, вот в нем-то и уточняется, что нам не вернут ни нашего пивоваренного завода, ни банков, ни земель. Вместо этого нам всучат ваучеры, по которым стоимость всего отобранного возместят за тридцать лет и без всякой индексации. Ваучеры!!! Дерьмовые бумажки, цена им ломаный грош в базарный день, да и то если повезет! Ох, сильны, сильны эти византийцы, против них не попрешь.

У власти остались все те же, и ни хрена на самом деле не изменилось. Быстро-быстро поделить между собой пирог, продать втихаря имущество бывших владельцев сомнительным русским или кипрским фирмам, поскорее обратить все в звонкую монету и набить потуже карманы, пока нами не занялась Европа со своим стремлением вправлять мозги.

Новая жизнь привела к тому, что Владан выкуривал теперь по четыре пачки «Lucky» в день. Верный способ заполучить рак легких, но нам оставалось только смотреть, как наше домашнее подобие Дон Кихота, выходящего на сражение с ветряными мельницами, разрабатывает, не выпуская сигареты изо рта, планы и стратегии действий Лиги — созданного и возглавленного им союза бывших собственников, страдающих старческим слабоумием реваншистов, средний возраст которых приближается к восьмидесяти. Членам Лиги никак не удавалось выйти из сословия жертв, вечно их лишали прав — сначала при коммунизме, потом при диктатуре и вот теперь при этой растреклятой Tranzicija с ее диким капитализмом.

Гляжу на остывшую, безнадежно потерявшую товарный вид глазунью на его тарелке. Потом делаю вид, будто хочу понять, а нас-то что сюда привело. Зачем мы рванули в Белград? Жизнь в этом грязном до предела городе с развороченными домами, отнюдь не напоминающем идеальный курорт, отпугнула бы любого нормального туриста. Наш фильм? Ой, нет! В ТКП, кажется, труднее, чем где бы то ни было, найти человека настолько легкомысленного, что он согласится монтировать позитив раньше, чем ему это оплатят валютой.

Правда состоит в том, что мы тут ничего особенно и не делаем. Болтаемся весь день безо всякой цели по этой удушающей жаре, приходя в себе после кошмарных ночей, когда с риском для жизни участвуем в попойках с подозрительными собутыльниками — под тем единственным предлогом, что, дескать, стало холодать. Не скрою, во всем этом, в общем-то, нет никакого смысла и, кроме головной боли, ни к чему это не приводит. И тем не менее именно так прошла неделя — с того дня, как мы прилетели в Белград туристическим классом на самолете Jat Yougoslav Airlines рейсом SPO 192…

Вытаскиваю из кармана маленький черный блокнотик, на первом листке которого записала на скорую руку свои впечатления о путешествии.

Суббота, 3 июля

В «Боинге-737» все — в том числе и стюардессы, и пилоты — курят почем зря, пренебрегая правилами гигиены и безопасности. От смеси воздушной струи, идущей от кондиционера, с запахом красных «Мальборо» немножко подташнивает.

Мой сосед — серб из города Нови Сад, он непрерывно пьет и не умолкая говорит о том, что раньше, во времена Тито, Югославия была куда лучше, и тут же вспоминает, что никакой Югославии больше нет, и принимается хныкать.

От подносов с едой воняет пластиком и прогорклым сыром. Где берут эти подносы, кто приготавливает эту, с позволения сказать, пищу? Брр, какая же гадость! Надо обратиться в отдел рекламаций Jat. Если таковой имеется.

Большинство пассажиров — сербы, эмигранты по экономическим причинам. У них отпуск, и они летят в Белград повидаться с родными и близкими. Сразу заметно, что все они — из Восточного блока: какие-то серые, тусклые. Дело не только в одежде, но и в манерах — чувствуется некоторая зажатость. И никто не выглядит богатым. Им не хватает средств восстановить свою прежнюю улыбку: зубы у многих испорчены. Они говорят громко, сильно при этом жестикулируют. Среди них есть закоренелые коммунисты — таких легко узнать по плоским затылкам и по безнадежной тупости. Новое поколение получше. Девушки высокие, худые, классные такие — типа манекенщиц. Парни с накачанными мышцами — точь-в-точь вышибалы из ночных кабаков. Стрижки ежиком.

Вылетев из аэропорта Шарль де Голль в три часа пополудни, причем с опозданием на час, мы приземлились в белградском аэропорту на десять минут раньше положенного. Я так и не поняла, каким образом нам удалось в воздухе нагнать упущенное время…

Голос из динамика сообщил, что в Белграде сегодня тридцать девять градусов. Сволочная жара!

Толпа шоферов-леваков, ожидающих, кого бы тут пощипать как следует, без зазрения совести нападает на туристов, едва они, на свою беду, выходят на волю из терминала. Зной нестерпимый. Сразу погружаешься в атмосферу страны.

Вывод:

Исходя из того, что аэропорт чаще всего отражает ментальное и экономическое состояние государства, белградский дарит гостю с Запада ясное ощущение всеобщего бардака, характеризующего любую страну, когда она выходит из войны.

Переворачиваю страничку блокнота. Следующая пуста. Закрываю блокнот и снова засовываю его в карман. Окно кухни открыто. Со двора слышны звонкие песни — это труппа шведского театра репетирует спектакль.

Обосновавшийся несколько лет назад в каких-то пристройках бывших угодий Конака, где при Милошевиче концентрировалась теневая власть, Центр очистки культуры от загрязнений устраивает в нашем дворе всякого рода хэппенинги и разнообразные представления, значение которых для культуры как-то не очень ясно, как, впрочем, и их глубинный смысл.

— Черта с два! Не дождутся, я им не дам себя поиметь, этим пидорам! Лучше уж дрочить, а? — выныривает из бездны молчания Владан, уставившись на меня и буквально зондируя взглядом мою душу.

Судя по всему, дядя в совершенстве овладел местным вариантом игры в гляделки, и я просто дурею от того, с какой скоростью он, бывший политический эмигрант, оставивший Сербию семилетним мальчиком, живший во Франции, потом в США, где, получив гарвардский диплом, освоил профессию банкира, — как быстро он обучился здесь правилам этой игры. Вот и доказательство неистребимости корней. Короче, момент непростой, и мне нельзя отвести глаза в этом решающем поединке.

Угораздило же Алена именно в этот момент бросить в стакан с водой таблетку эффералгана! Таблетка сделала пшшшик, и я чуть было не отвернулась от дяди. А отвернись я — все было бы потеряно.

За окном уже не слышно шведских песен, зато слышно, как режиссер шведской труппы дает ценные указания, и Зорка, директриса Центра, пользуется моментом тишины, чтобы наехать на режиссера с руганью за продырявленный поливальный шланг, а Димитрий, уже пьяный в стельку, отбрехивается, клянется и плюет на землю. Но делаю над собой усилие и, собравшись, неотрывно смотрю своими голубыми в дядины зеленые.

— Да, ты прав. Лучше уж подрочить. Иногда это так приятно…

Не знаю, какая муха меня укусила, почему я так отвечаю, таким типично славянским вывертом, позволяющим уклониться от ответа, вывертом, полностью исключающим картезианскую[20] логику, вариантом подсознательного отказа противостоять реальности и всему, что она несет с собой. Но я наполовину сербиянка, так куда ж деться — это рано или поздно вылезает наружу. Только Владан ведь, в конце концов, сам напросился. Ладно, как бы там ни было, мои слова возымели эффект. Он замирает. Просто-таки не дышит. Потом трет себе лоб, как боксер, которому только что сильно врезали, долго качает головой, зеленые глаза затуманиваются, и я понимаю: эта его бдительность, это его всегдашнее «остерегайся приспосабливаться к местным условиям» — как вирус, который подхватываешь, едва ступив на сербскую землю. Не добившись безусловной победы в гляделках, дядя встает и, все еще несколько прибалдевший, молча выходит из кухни. И в эту минуту звонит телефон.

Пронзительный голос Иваны сообщает с того конца провода, что мы срочно понадобились Большому Боссу и он просит прибыть к нему после обеда. Она говорит, что мы услышим нечто очень важное. Это официальное сообщение, подкрепленное интонацией Иваны, мгновенно включает мою интуицию, и я понимаю, что да… нам предстоит-таки основательный сеанс онанизма.

4

Ровно в пятнадцать ноль-ноль Ивана открывает перед нами дверь, ведущую к Большому Боссу, и мы следуем за длинными ногами и мини-юбкой из красной искусственной кожи в снабженный кондиционером кабинет. Хозяин, сидящий за компьютером с плоским экраном, делает нам знак подойти.

— Ну? — игриво спрашиваю я. — Что у нас новенького?

Я могла бы выдать какую угодно чушь — только ради того, чтобы что-то сказать.

Нет ответа.

Рука Большого Босса щелчком мыши вызывает прямо из детских страхов на жидкокристаллическую поверхность монитора изуродованную ожогами физиономию Фредди Крюгера, маньяка-убийцы из американского ужастика, его перчатку со стальными ножами-когтями.

— Фредди Крюгер, — торжественно провозглашает Большой Босс и снова щелкает мышкой.

Новый снимок, на нем опять Фредди, точнее, исполнитель этой роли Роберт Ингланд — и Большой Босс. Они выпивают за столиком брюссельского ресторана, перед ними тарелка с жареным картофелем.

Какое-то время мы ни слова не говоря наблюдаем за манипуляциями Большого Босса. Мы слегка сбиты с толку и стараемся разгадать, какое продолжение сулит нам столь странное начало беседы. Вернее, что стоит за предложенным нам странным квестом.

Ретроспекция.

Два года назад Большой Босс преподнес себе самому купленные за триста тысяч марок билет в кино и карточку профессионального продюсера, занявшись производством короткометражного фильма ужасов «SyndromaniaK». Героиню, разродившуюся в сортире, внезапно настигает послеродовой синдром, понуждает ее спустить воду, и новорожденный младенец тонет в унитазе. С точки зрения обычного зрителя, фильм получился настоящим жутковцом, жанр его можно определить как невыносимый для психики, спецэффекты заключались в обилии запекшейся и текущей крови. Поскольку денег на тиражирование копий не осталось, кассету положили на полку. В результате Большой Босс переругался со всей группой: актеры и техники вкалывали день и ночь, а теперь не осталось ни малейшей надежды хоть на какой-нибудь грошик. Но Большого Босса ничем было не сломить, он парень упертый, и он единственный, кто верил в успех. Ну и благодаря этому или вопреки, неважно, важно, что он отыскал какого-то спонсора, а тот — другого спонсора, и вот так, от спонсора к спонсору, накопилась сумма, достаточная для того, чтобы «SyndromaniaK» был переснят с экрана кинескопа на кинопленку, переозвучен в Dolby Stereo и, наконец, отобран для показа на большом экране во время какого-то фестиваля в Бельгии. И надо же так случиться: место Большого Босса на просмотре его ужастика оказалось рядом с местом Роберта-Фредди, члена жюри фестиваля, так что, заметив, что Ингланда едва не парализовало от увиденного, шустрый продюсер сразу понял: успех предрешен — фильм заметят, более того, фильм может получить специальный приз жюри.

— О-о-о, это круто, это очень круто, — повторял Роберт-Фредди, утирая лоб, он никак не мог выйти из шока.

Большой Босс качал головой: скромности, несмотря на комплимент маньяка-убийцы, он не утерял. Тем не менее будущее его как продюсера уже рисовалось Большому Боссу в самом розовом свете, настроение его резко взлетело, и, решив поправить здоровье после таких сильных эмоций, он пригласил нового приятеля выпить и закусить в ближайшую пивную.

Голова Большого Босса, как и ящики его письменного стола, всегда битком набита гениальными замыслами гениальных фильмов. Несколько рюмок — и Большой Босс, видя, что его проекты собутыльника не увлекают, перешел к старшему козырю. Таким козырем для него была Хеди Ламарр.[21] Ее жизнеописание, в этом Большой Босс нисколько не сомневался, станет для них верным шансом получить и «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах, и «Оскара» в Голливуде. Роберт-Фредди ловил каждое слово Большого Босса, а рассказ — без всяких передышек — продолжался до рассвета. Если коротко и только по существу: Большому Боссу удалось найти в доме одного венского крестьянина записки, письма и множество документов со сведениями о легендарной Хеди Ламарр.

Хеди родилась в Вене, девятнадцатилетней вышла замуж за фабриканта оружия, австрийского миллионера Фрица Мандля, а потом, после четырех лет неудачного брака, сбежала от мужа-фашиста и из родной страны вообще и сделала впоследствии совершенно фантастическую карьеру шпионки и голливудской кинозвезды. В то же самое время она переживала романтическую любовь к музыканту-авангардисту Джорджу Антейлу, — любовь, невероятным образом совместившуюся с ее шпионской деятельностью. Актриса и музыкант изобрели вместе «Систему секретных сообщений». Точнее, для начала у них возникла идея «прыгающих частот»,[22] и они, используя шестнадцать синхронизированных механических пианино, довели до ума созданный ими метод распространения электромагнитных волн без проводов. Это могло найти (и позже нашло) применение в любой системе военной, цифровой или сотовой связи… Словом, эти двое дурака не валяли, именно им мы обязаны тем, что у нас есть мобильные телефоны, Интернет и так далее… А идея оказалась настолько живучей, что и сегодня на ней базируются все глушилки системы спутниковой связи, обеспечивающей защиту правительства в США. Между тем сами эти прежде времени родившиеся гении — Ламарр и Антейл — ни цента за свое изобретение не получили. Хеди, которая могла бы стать миллиардершей, до конца жизни довольствовалась нищенской пенсией Актерской гильдии. Она умерла год назад в Вене, и прах ее упокоился на маленьком венском кладбище.[23]

И вот тут-то настало время вмешаться в эту историю Большому Боссу. Однажды, когда он разыскивал хоть какие-то сведения о голливудской звезде-шпионке, его почти случайно занесло на то самое кладбище, он стал искать могилу Хеди, смотритель поинтересовался, не родня ли господин иностранец усопшей. Тут Большой Босс с немалым удивлением услышал, что отвечает: «Да, а как же!» Смотритель, ни слова не сказав, удалился, но несколько минут спустя вернулся… с погребальной урной. Выяснилось, что прах Хеди Ламарр ни в какой не могиле, а именно в этом сосуде. Донельзя растерянный Большой Босс взял урну и ушел с ней. Продюсера несколько придавила внезапно свалившаяся на него ответственность, и он чувствовал, что обязан отныне заботиться о судьбе драгоценного праха.

— Ничего себе история, а? Что скажешь, Фредди? Чертовски странная история!

— Да… круто, — пробормотал ошарашенный Роберт-Фредди. — Чертовски странная, ты правильно сказал!

После этого Роберта-Фредди стала одолевать навязчивая идея. Он буквально глаз не смыкал по ночам, от рассказа Большого Босса у него просто крыша поехала. И, стоило бывшим собутыльникам столкнуться в коридоре гостиницы, он схватил Большого Босса за рукав:

— Слушай, прикинув так и этак, я понял: надо тебе записать эту историю. Кладбище, урна… Она же знаки тебе посылает, твоя Хеди Ламарр, оттуда, где она теперь. Если эта баба нашла способ скакать по частотам, она способна и волну послать с того света, ну а по волне ты до нее и добрался… И теперь ты хранитель памяти о ней… Да, да, точно!.. Тебе надо написать этот гребаный сценарий, да, точно!

Рука Большого Босса снова щелкает мышкой — и на мониторе возникает черно-белый фотопортрет голливудской кинозвезды.

— Вот вам Хеди Ламарр в пору своего расцвета, — откашлявшись, говорит непритворно взволнованный Большой Босс.

— А урна? Спроси его, что он сделал с урной? — шепчет мне на ухо прагматичный Ален.

— Да, действительно, что ты сделал с урной?

— Урна здесь, со мной.

Его простой ответ приводит нас в замешательство.

И, черт побери, все это оказалось никакой не шуткой и не легендой. Он открывает дверцу письменного стола, достает погребальную урну и аккуратненько ставит справа от компьютера. Вот это да! Ничего себе влипли. В кабинете тихий ангел пролетел, над нами кружится смутно ощущаемый призрак Хеди Ламарр, а Большой Босс, блаженно улыбаясь, наслаждается произведенным эффектом.

— Ладно, — говорит в конце концов Большой Босс и убирает урну с прахом на место. — Это еще не все, но пора приниматься за работу. Я хорошенько подумал и решил, что сделаю этот фильм. Ну а вы-то, вы-то что об этом скажете, Francuzi? — спрашивает он очень серьезно, так впиваясь в нас своими стальными глазами, будто хочет прочесть наши мысли.

Пока не понять, чем все это нам грозит, но сам факт, что Большой Босс пригласил нас к себе и теперь впутывает в свои делишки, кажется мне не слишком-то хорошим предзнаменованием: у него явно в башке какая-то идея насчет нас, а значит, можно опасаться худшего.

— Не знаю, надо подумать…

— Это крупнобюджетный фильм. Ну и как ты собираешься поднять такой проект? — Алену не изменяет прагматичность.

— Вот именно! Много вложишь — много получишь, это закон! А поговорка? «Чем больше — тем лучше». Что, еще не усекли, ребятки?

Нет, мы ничего пока не можем усечь, и тогда Большой Босс раскалывается и выдает нам свой адский замысел целиком. Идея, в общем, проще некуда. Раз уж мы французские режиссеры и сценаристы, нам могут дать грант во Франции, у нас есть имя, есть какие-никакие связи, нам доверяют «Канал+» и «Arte», мы уже делали кое-что для них, короче, если мы присоединимся к проекту, дело будет легче сдвинуть, и все мы неплохо на этом заработаем.

— Весь вопрос в стратегии, в маркетинге, нам нужен кастинг.

Он снова щелкает мышью, и на мониторе появляется Джоди Фостер в обличье Хеди Ламарр. Остается только обратиться к ее агенту через Интернет. Американский рынок — кликни только разок мышкой — и вот он, а с Джоди все будет оʼкей.

— М-да… теоретически это возможно, но беда в том, что никто не доверит мне фильм такого масштаба, — задумчиво отвечает Ален.

Правду сказать, он не слишком ошибается. Если не считать нескольких короткометражек и документальных фильмов, которые нам удалось протолкнуть на кабельное телевидение и которые принесли нам по шестьдесят евро и тридцать центов каждому, а этим едва покроешь расходы на курево за месяц, наш кинематографический опыт в отношении мегабюджетных фильмов несколько ограничен.

— Для этого достаточно малость подсуетиться, а потом — ну кто вам сказал, что мы обязаны снимать это кино? Что нам надо, это получить финансирование по максимуму, а с остальным потом разберемся, — добавляет он, втягивая нас этими своими «мы» и «нам», помимо нашей воли, в собственную авантюру, и изо всех сил бабахает Алена по плечу, словно скрепляя договор печатью.

Мы слегка теряем равновесие. Будущее об руку с Большим Боссом слишком ясно видно: расхищенные миллионы, скандал, Интерпол наступает нам на пятки… И финал: мы вынуждены остаться в Сербии и жить в какой-нибудь глухой деревушке, чтобы не угодить в тюрьму. Неужели мы именно этого хотим?

— Вы все-таки подумайте, Francuzi! Вы подумайте, подумайте хорошенько. От таких проектов не отказываются, такие проекты раз в жизни сами в руки плывут!

Ален соглашается, кивает, да, мы подумаем, но я чувствую, что его уже одолевает хандра. Не хочется быть пессимисткой, только ведь и я не вижу ничего конкретного в предложении Большого Босса, никаких четких очертаний на горизонте, а с какой же радости, зная нашего собеседника, я стала бы предполагать, что весь этот разговор не уйдет в песок и что все у нас не останется как было. У Большого Босса через четверть часа свидание с его бухгалтером, нам пора встречаться с Виктором за очередным заездом «Grand Prix-4», ничего лучше на остаток дня уже не придумать.

5

Проекты Большого Босса — это проекты Большого Босса, в них невооруженным глазом видна присущая ему мания величия, но не надо забывать, что у нас есть и собственные цели, те, ради которых мы приехали в Сербию. Нам надо при поддержке все того же продюсера, а кроме него — цыгана-меломана-миллиардера, игравшего в фильмах Эмира Кустурицы и спонсировавшего кое-какие политические партии, перемонтировать и сократить ряд эпизодов нашей документальной ленты «Золотая труба». А управляться с монтажным столом, принадлежащим Товариществу Капиталистического Производства, как известно, никто, кроме Виктора, не умеет. Снова усадить его за этот самый монтажный стол, да чтобы он работал на нас задарма, совсем не просто, и мы прекрасно понимаем, что ради этого придется жертвовать собой. Нам нужно часами играть в «Grand Prix-4», поглощать на террасе чашку за чашкой турецкий кофе при сорока градусах в тени, гладить Виктора по шерстке, постоянно льстить ему, любить-целовать-к-сердцу-прижимать. Нам нужно то и дело заверять его, что он один, только он один тут на самом деле Большой Босс, что без него эта студия ко всем чертям развалилась бы, не упускать ни единой возможности снова и снова повторять, что он гений, подкармливая его и без того чрезмерно разросшееся эго, причем делать все это лучше при Неше и его парнях. Нам нужно неустанно восклицать: «Ах, что бы мы без тебя делали!», «Без тебя фильму — хана!» (впрочем, примерно так оно и есть), напиваться в стельку ракией с риском впасть в алкогольную кому, ставить на кон свою жизнь, садясь в «мустанга» Дарко, — лишь бы доказать, что «мы все тут с яйцами», при этом ни на минуту не теряя из виду основное: от византийцев можно получить что угодно.

Да, можно — при условии, что ты все перечисленное выдержишь.

Потому что охмурение византийца, уж поверьте, требует закалки и стойкости в любых испытаниях.

После нескольких молчаливых заездов, проходивших при полной концентрации внимания на мониторе, Виктор, как обычно выигравший, — а как ему не выигрывать, если он по десять часов в день не отрывается от этой игрушки? — предлагает нам сделать перерывчик, чтобы выпить кофейку на той самой терраске при тех самых сорока в тени. Нет, сегодня нам повезло: сегодня градусник показывает всего тридцать семь! Такое благоприятное для организма снижение температуры воздуха позволяет нам собрать последние мозги в кучку и попытаться объяснить Виктору снова всю важность и необходимость нескольких сокращений в материале: они-де оживят сюжет нашего, признаться, несколько затянутого фильма, и тогда нам удастся убедить руководство телеканала в том, что пора бы пополнить наш банковский счет, который уже почти полгода как заморожен. Для начальства нужно найти достойные аргументы, а мы уже бог знает сколько топчемся на месте, ни разу толком не затронув самого существенного.

Однако Виктор не дает нам времени самим подойти к проблеме, он нас опережает:

— Ну так что, Francuzi, как поступим с «Золотой трубой»?

И тут же добавляет, что фильм длинный, слишком длинный, и нам надо его сократить по меньшей мере наполовину, если мы хотим, чтобы он смотрелся.

Здесь-то местоимения первого лица множественного числа дают нам фору, нет, положительно, день выдался совсем неплохой!

— Да, конечно… Мы… именно так… мы…

— Мы совершенно с тобой согласны, Виктор, — берет ситуацию в свои руки Ален. — Ты был прав с самого начала. Нам надо вырезать несколько эпизодов. (Подтекст: и только ты один можешь это сделать.)

На наших лицах появляется соответствующее обстоятельствам выражение.

Виктор с глубокомысленным видом хмурит брови:

— Вы сколько еще пробудете в Белграде?

Секунды, прошедшие до этого его вопроса показались нам бесконечными.

— Месяц.

Отвечаю как оно есть, искренне, не задумываясь.

Ох, как лопухнулась…

Виктор делает широкий жест:

— А-а-а… ну, тогда у нас полно времени…

И ссылается на свой более чем перегруженный график, в том числе и на запланированную поездку с Дарко в Гучу, где предстоят трехдневные танцы на столе без минутного протрезвления. Короче, Виктор, как ему свойственно, намерен потомить нас ожиданием. Заниматься делами, когда ему взбредет в голову, когда ему покажется, что пора. Требования производства на телеканале, равно как и проблемы хронометража, связанные с частотами западных кабельных сетей, явно его не интересуют. Ничего мы с монтажом не решили, и я чувствую вдруг, что голова моя становится совершенно пустой. И на меня наваливается такая усталость, какую и вообразить-то невозможно.

6

Прошло несколько дней. Ладно, если уж честно, мы решили немножко отдохнуть и хоть на какое-то время прекратить наши утомительные посещения ТКП.

Расположенный на двух последних этажах старого дома офис Товарищества Капиталистического Производства представляет собой ультрасовременное служебное помещение с прекрасным видом на Дунай. Все проемы в нем остеклены. Финансировала переустройство партия Милошевича. Сделали ремонт, обставили офис, ориентируясь на «open space»[24] студии «Warner Brothers» в Лос-Анджелесе, разместили на ста квадратных метрах энное количество iMacʼoв.[25] Единственное, что отличает белградскую контору от ее калифорнийской модели, — чистошерстяные ковры (да и то по причине полной невозможности достать в Сербии какой-либо ковер, кроме синтетического) заменили плиткой под мрамор да обставили все отсеки письменными столами из клееной фанеры эпохи Тито вместо предлагавшейся проектом дизайнера мебели из индонезийского тикового дерева Кабинет Большого Босса, где царят лакированный металл и дымчатое стекло, а над солидным директорским креслом с выгравированным на спинке логотипом ТКП висят фотографии голливудских звезд 30-х годов, расположен в глубине и отделен от общего зала застекленной же дверью.

Все это находится на предпоследнем этаже здания, а верхний этаж Большой Босс отвел под гигантскую монтажную, битком набитую весьма впечатляющим оборудованием. Компьютеры с плазменными мониторами всегда включены, и при виде их кажется, что перед нами командно-диспетчерский пункт, которым прямо в полете управляют окончательно свихнувшиеся штурманы. Продлевает всю эту красоту большой балкон. Июльский зной дает о себе знать, и в монтажной — несмотря на наличие пусть и допотопных, но все же кондиционеров — так нестерпимо жарко и душно от щедро льющего лучи сквозь стеклянные стены солнца, что плавятся мозги.

Впрочем, плавятся они в этом городе всюду, и потому мне потребовалось время, чтобы достать из сумки давно уже дрожавший от нетерпения и всячески призывавший меня мобильник. Оказывается, это совершенно растерянная, сбитая с толку Ивана: Большой Босс ищет нас и нигде не может найти, у него новости, касающиеся Хеди Ламарр, и ему надо с нами встретиться, ASАР,[26] максимум через час, чтобы обсудить наши планы.

— Наши планы?

Ну и в результате мы с Большим Боссом и неким Мирославом — громадного роста качком, этаким «властелином войны»[27], сделавшим себе состояние на контрабандных сигаретах, — занимаем в разгаре знойного дня места в какой-то моторной лодке. Мне достаточно было увидеть внушительных размеров золотой православный крест, который болтался у Мирослава где-то посреди внушительных размеров груди, как на память сразу же пришли рэперы из Бронкса — и я поняла, что здесь тяжелый случай, тяжелый и опасный.

Испытывая свою и нашу отвагу, Мирослав намеревается продемонстрировать мощь своего скутера, — решительно, это в Сербии просто мания! Стрелка спидометра трогается с места, и мы — кто с распущенными волосами, кто с бритым черепом — несемся по воде к тихой гавани, к чему-то, напоминающему бревенчатую избушку на пустынном берегу реки. Место определенно глухое — случись с нами что, в жизни никто бы не нашел. Представляю себе заголовки парижских газет:

ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НА САВЕ ДВУХ FRANCUZI

Но вот мы наконец размещаемся за шатким деревянным столиком. Дачную беседку, увитую зеленью, со страшным скрипом удерживают на плаву две огромные проржавевшие бочки из-под бензина. Гигант Мирослав наливает нам в стаканы ракии до краев, теперь все это надо выпить до дна. Прямо над нами пролетает «зодиак»,[28] и мы с Аленом уже подумываем о том, не стали ли жертвами галлюцинации, но Мирослав быстро рассеивает наши опасения, сообщив, что «зодиаки» над Савой — дело обычное. И вообще в Сербии возможно все, так что никаких проблем, nema problema. Нас восхищает конструкторская мысль создателей этой штуки, которую они наделили способностью перемещаться по воздуху, мы обсуждаем научно-технический прогресс и человеческий талант, все раздвигающий и раздвигающий границы изобретательства.

Несколько стаканов ракии спустя Мирослав, Большой Босс и Francuzi — уже самые лучшие друзья на всем белом свете. Подарок судьбы: Мирослав оказался фанатом «киношки».

— Я друг Франции, Годар, Пигаль, Луи Маль,[29] Мулен-Руж. Да здравствует Франция! — Он радостно сваливает малоподходящие одно к другому понятия в общую кучу и тяжелой своей ручищей хлопает по спине Алена. — Ну и что вы тут делаете, в этой дерьмовой стране, Francuzi? Ха-ха-ха!

Разговор сворачивает на наш проект, и Большой Босс принимается с типично сербским напором навешивать лапшу на уши. Он сыплет цифрами, определяя стоимость фильма с точностью до миллиона и называя стратегию «тщательно выверенной», он говорит, что сценарий пока не готов, но пишется, ясен пень, в обстановке полной секретности… Он намекает — как на главную тайну — на принципиальное согласие Джуди Фостер, и наш проект внезапно превращается в тот самый фильм Алена, самого клевого сейчас из французских режиссеров. Не случайно же французская сторона с ходу клюнула на проект, она страшно, страшно заинтересована. Мирослав слушает всю эту фигню с потрясающей серьезностью. Да-да, это дело он туго знает, ему давно остоелозили дурацкие американские боевики, американский империализм и этот кретин Буш, Хеди Ламарр — это классный проект, настоящий, дьявольски грандиозный, а он, Мирослав, обожает бросать вызов. В Сербии возможно все, Хеди Ламарр — верняк, прямо джекпот, и Мирослав отмоет свои бабки, nеmа problema, никаких проблем.

И, выпалив все это одним духом, Мирослав — сам не понимая, каким образом до этого дошел, — встает, выходит и возвращается с чемоданчиком, набитым долларами. Вот — для начала, можем считать, что финансирование проекта уже идет. Мы с Аленом мгновенно трезвеем и сразу перестаем смеяться.

— Теперь можно работать! Когда есть деньжата — тебе сразу начинают верить, — говорит Мирослав, закрывая чемоданчик и медленно двигая его по столу в направлении Большого Босса, которому он смотрит прямо в глаза…

Мы уже не в дерьме.

7

Став обладателем чемоданчика с баксами, Большой Босс решает взять быка за рога и для начала ставит на уши всю студию. Он собирает свою шайку и заводит привычную песню, включая в нее на этот раз в том числе и любимый слоган дяди Владана: «Мы, собственно, чем тут занимаемся — дрочим или что делаем?» Народ тут и впрямь мышей не ловит, ну что ж, начиная с сегодняшнего дня мы будем вкалывать: Виктору надо сделать сайт в Интернете, что ему было велено Большим Боссом уже полгода назад и к чему он, разумеется, даже и не подумал приступить; что до Иваны, ей давно пора бы заготовить себе не такой вольный наряд, чтобы принимать наших будущих клиентов… Короче, отныне Большой Босс требует от сотрудников чуть побольше профессионализма и куда меньше разгильдяйства.

Организуется пресс-конференция, где нам с Аленом поручено представить то, что стало нашим будущим проектом, нескольким журналистам из «Глaca», «Данаса» и «Политики». За час до этой пресс-конференции мы провели совещание на двоих, все обсудили и решили, что надо, прав Большой Босс, создать вокруг нас пресловутый buzz[30] — этот buzz и станет главным фактором и движущей силой успеха. Как только мы прославимся и о нас станет трубить пресса — мигом найдутся другие спонсоры, и деньги потекут к нам сами.

— Это как в шахматах, — говорит Большой Босс. — Двигаешь вперед пешки — и ждешь. Step by step.[31]

Раз мы, сами того не желая, втянулись в игру, почему бы не попробовать добиться невозможного, сделав для этого все от нас зависящее? Если для журналистов организована презентация проекта — значит, проект существует. Эффект от презентации потрясающий. «Глас», «Данас» и «Политика» дико вдохновляются Хеди Ламарр, красавец Ален ловит от этого свой кайф: некоторых журналисток пленяют его осанка и его стрижка под Хью Гранта периода лохматости, они покорены моим другом и после пресс-конференции только что не выстраиваются в очередь за автографом.

Идут дни — наша известность растет, да еще как растет. Мобильник звонит не умолкая, и у нас ни минуты свободной. Buzz оказался чрезвычайно плодотворной идеей: бесконечные интервью следуют одно за другим, мы заняты по горло, нас домогаются со всех сторон, даже Владан домогается: он, будучи главой Лиги, несколько дней назад занялся организацией митинга протеста против незаконной продажи одного из наших земельных участков, на который позарилась «банда сволочей», и мы ему нужны на этом митинге.

Пресловутый участок находится прямо напротив парка Калемегдан,[32] рядом с ним возвели когда-то резиденцию сербского короля, которую нещадно бомбили во время Второй мировой немцы и на фундаменте которой сейчас стоит пиццерия, переданная Милошевичем по договору о найме знаменитому аккордеонисту Казничу. Казнич же, начав с этой пиццерии, через посредство подставной фирмы «Изра-Азия» выиграл за понюшку табака грандиозную, возможно даже, одну из самых доходных из всех своих операций с недвижимостью.

— Оооо, эта говеная страна! Оооооо, эта банда сволочей и идиотов! Черта с два! Не дождутся, я им не дам себя поиметь, этим пидорам! — без конца повторяет Владан, у него уже не осталось сил терпеть.

Ну и вот уже мы на площади перед пиццерией, соседствующей, напоминаю, с парком Калемегдан, мы стоим с мегафоном у рта и транспарантами в руках, скандируя «Lo-po-vi! Lo-po-vi!» — по-нашему это означает «Во-ры! Во-ры!» Солнце в зените, весь Белград в испарине, и нам очень трудно расшевелить членов Лиги, числом менее сотни. Они пришли, как приходят на встречи бывших одноклассников или однополчан, несчастные лишенцы, ставшие за годы коммунизма бесчувственными, ни во что уже по-настоящему не верящие, но тем не менее не до конца потерявшие надежду. Они глядят на меня и Алена, они наблюдают за тем, как мы с Аленом суетимся, их забавляют наши усилия, им интересны наша молодость и наша способность заряжать электричеством толпу.

— Только подумаю, что мы тут жопу рвем ради них, — злится Ален, — прямо хоть плачь, нет, ты взгляни, взгляни на эту толпу убогих! Ну и что ты хочешь сделать с этими мертвыми душами? Гиблое дело!

Да уж, тут было отчего всерьез психануть, из всех собравшихся на площади мы единственные выкрикивали лозунги — остальные просто глазели. В конце концов взорвалась и я сама. И обрушилась на эту инертную массу, на этих безмозглых баранов: да проснитесь же вы, черт вас побери совсем, да вякните хоть раз, елки-палки, не видите, как вас тут имеют в бабушку и в бога душу мать, что ли?

И надо же — мои призывы возымели действие! Раздались голоса, их подхватили другие, и полицейские, окружавшие нас кольцом и поначалу вполне равнодушные, почти занервничали.

Наконец появились пресса и телевидение с камерами. Вечером информацию передали даже в главных, восьмичасовых, новостях! Можно было увидеть крупный план Владана, излагавшего свой протест очень точно и очень внятно. Он был словно бы и не он, он словно бы подчинялся какой-то силе, и сила эта управляла им, а не он ею. По всей видимости, события хорошенько его подхлестнули. Пользуясь хорошим настроением дяди, мы, с общего согласия, предложили ему заняться политикой. Есть вакантное место, а он президент Лиги, в которой все-таки по всей Сербии двадцать тысяч членов, а этим нельзя пренебречь. Надо сорганизоваться, объединиться в партию, вызвать волну. Учитывая нынешнюю ситуацию, политика для бывших собственников — единственный вариант спасения своего имущества. Другого способа нет. Если они, конечно, на самом деле хотят его вернуть. Обуреваемый черными мыслями Владан, нахмурив лоб, долго качал головой, потом тяжело вздохнул и сказал, что политика — занятие не для него.

— Нет, я не могу участвовать в этом бардаке, вы думаете, я здесь зачем — дрочить, что ли?

И вот уже он снова начинает нервничать, и вот уже он уставился на меня своими выпученными зелеными глазами, как будто я сказала нечто до беспредела чудовищное, и вот уже он, как обычно, уходит в сторону, говоря о семье — вечном, обширном и неисчерпаемом источнике конфликтов.

— Нет, в самом деле, можешь мне сказать, какого черта твоих папочку и мамочку понесло отдыхать на Миконос, когда я в этом крысином логове один-одинешенек сражаюсь за справедливость?

И дальше:

— У меня два года не было женщины, я похудел на десять кило и выкуриваю по четыре пачки «Lucky Strike» в день! Может, вы считаете, что это нормально?

Мы, подмигивая друг другу, делаем соответственное обстоятельствам выражение лица, сочувствуем и поддакиваем дяде, и он довольно быстро успокаивается. А спустя несколько минут признает, что да, никаких сомнений, политика — единственное средство, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. И наконец, последний раз вздохнув и последний раз покачав головой, обещает нам подумать, но не забывает при этом помянуть напоследок говеную страну и банду сволочей.

С этими добрыми словами он встает и крепко сжимает нас в объятиях, пожалуй, чересчур крепко. Нам в его неловких, истинно мужских объятиях ужасно неудобно, но ежу понятно, сколько в них чувства, да к тому же, отпустив нас, он говорит, что мы славно поработали на митинге и ему это приятно, ему очень, ему безумно приятно видеть, как мы сплачиваемся, оказавшись лицом к лицу с противником. А заключив вот так нашу беседу, он легким шагом возвращается в комнату, служащую ему кабинетом, чтобы написать на компьютере донесение в посольство Соединенных Штатов с итогами сегодняшней акции. Только США и способны защитить имущество любого американского гражданина за границей; на то, что Франция и Брюссель окажут на эту братию давление, нечего даже рассчитывать: у тамошних господ другие приоритеты, я ожидать можно только того же, что всегда, — перекладывания самым подлым образом ответственности друг на друга. А решений — никаких!

Стоит нам выйти из любой комнаты, Владан неукоснительно закупоривает ее из страха, что присланный бандой сволочей полицейский агент явится ночью его прирезать, потому Ален сейчас, не забыв выбросить горы окурков из расставленных там и сям пепельниц, сразу же распахивает окна гостиной — проветрить, а я машинально нажимаю на кнопку выключенного перед акцией мобильника и обнаруживаю уйму голосовых сообщений.

За истекшее время скопились:

— сообщение от Большого Босса: «Нам надо переговорить немедленно. Мне удалось связаться с Джоди, она загорелась сюжетом и хочет как можно скорее прочесть сценарий»;

— и еще одно — от подружки-артистки, сербиянки, живущей в Париже, наверное, самое длинное из всего собравшегося: «Привет-привет, это Стана, я в Белграде, только что закончила сниматься у Жан-Жака Лe Во в фильме „На продажу“ — ну, в этом, о сети проституции на Балканах, я тебе говорила, помнишь, полнометражный, я там играю югославскую путану… Это было классно, и кино просто классное, ладно, короче, все уже уехали, а я осталась тут, позвони мне, мне столько надо тебе рассказать, не представляешь, пока-пока!»;

— вопрос от мамы и папы с Миконоса: как прошел митинг;

— информация от Иваны: Большой Босс назначает нам свидание в ТКП завтра в десять утра;

— еще одна информация от Иваны — с переносом времени встречи на час;

— и еще одна информация от Иваны, отменяющая встречу (мы можем прийти днем, но в любом случае она еще позвонит);

— и совсем другая информация — от Милорада, экскурсовода туристического автобуса, с которым мы поболтали во время митинга: он уже обработал сделанные днем снимки, выложил их в Интернете, и мы можем их посмотреть на его сайте — -Pavlovih;

— уведомление от Виктора — он раздобыл новую многосерийную игру под названием «Mortal К»: «Там жуть какая смертельная битва, Francuzi, просто жуть, вам понравится!»;

— толстый, толще не придумаешь, намек от Клотильды Фужерон с канала «Arte» на то, что пора бы нам закончить монтаж «Золотой трубы»;

— приглашение от Шарля-Анри Т.: советник французского посольства в Белграде ждет нас на традиционном празднике в честь 14 июля;

— еще приглашение — помирающие со смеху Дарко и Виктор предлагают покататься на «мустанге»: «Вау! Вау! Нет, это брехня, что вы боитесь, вы же не боитесь, a, Francuzi? Ну-ка, признавайтесь! Bay! LOL! LOL!!!»;

— и еще одно приглашение, теперь от Зорки, директрисы Центра очистки культуры от загрязнений, — на предпремьерный прогон спектакля шведской труппы;

— признание от друга семьи Катарины, увидевшей Владана в вечерних новостях: «Я не осмеливаюсь его беспокоить, зная, как много он работает, но прошу вас передать, что он выглядел прекрасно и очень достойно!»;

— еще признание — от Зорана, моего kum'а, все, у кого есть kum, поймут, о чем это я, kum — это навсегда, kum с тобой в жизни и в смерти, он некто вроде духовного крестного, которого семья выбирает за его высокие моральные качества, а он в обмен должен оказывать услуги, это неразрывная, передающаяся из поколения в поколение связь, потомок kumʼа уже просто автоматически, хочет он того или не хочет, делается kum'ом твоего потомка, и так далее, и так далее… Довольно скоро kum'овство становится тягостной обузой, превращается в путы… Ну так, стало быть, мой kum сообщает, что всей душой с нами, но, к сожалению, не смог приехать поддержать наш протест и — чтобы заслужить себе прощение — приглашает нас на художественный перформанс;

— …ну и наконец, что-то такое от Снежаны, звездной ведущей телевидения КГБ, принадлежащего Казничу (тому самому знаменитому аккордеонисту, ставшему бизнесменом который хочет оттяпать наши семейные владения): Снежана наслышана о нас от знакомьте журналистов и хотела бы встретиться с Francuzi, чтобы обсудить известный кинопроект, а может быть, если получится, сделать подробное интервью в том числе и об акции, такое своеобразное, настоящий портрет, так что если мы можем позвонить ей и условиться о месте и часе встречи, будет с нашей стороны очень-очень мило, спасибо…

Отключаюсь — на меня навалилась дикая усталость.

— Эй, что там такое? — спрашивает Ален. — От кого?

Неопределенный жест одной рукой, другая протягивает мобильник. Последнее, что я услышала, меня несколько озаботило. До сегодняшнего дня нам небывало везло: Владан не подозревал, с кем мы встречаемся, нам удавалось проскользнуть сквозь ячейки сети, и журналистам не приходило в голову увидеть какое-то родство между моим дядей и Francuzi. Послание Снежаны и ее предполагаемое «подробное интервью» могли сильно испортить весь расклад. Кажется, я уже не управляю ситуацией, у меня в голове все смешалось, но что поделаешь, это опять-таки Tranzicija — странная окрошка из сосуществующих стилей жизни, шагающих плечом к плечу по дороге Демократизации в светлое… нет, скорее, в темное будущее. А поскольку в Сербии возможно все, не должно быть никаких проблем из-за соприкосновения с диаметрально противоположными друг другу вселенными, в любом случае из-за царящей здесь невыразимой путаницы все каким-то способом перемелется, и, даже оказываясь не всегда способными действовать как нужно и не всегда все понимая, мы, нельзя не признать, так или иначе в конце концов вполне приспосабливаемся к существующему положению вещей.

Отзываясь на приглашение Зорки, мы спускаемся во двор, который делим с Центром очистки культуры от загрязнений, чтобы присутствовать на предпремьерном прогоне спектакля шведской труппы.

Фонд демократизации и создания гражданского общества в странах Востока спонсирует Сорос?[33] миллиардер-венгр, нажившийся на спекуляции валютой, выбивший почву из-под ног у Лондонской биржи, а теперь питающий финансовыми вливаниями Гаагский трибунал.

Зорка-президентша выглядит интеллектуалкой и напоминает сильно постаревшую участницу событий 1968 года. Похоже, бывшая сторонница Тито. Злые языки утверждают, что ее отец, балканский крестьянин, жестокий и кровожадный Partizan, совершенно диким образом прирезал в чаще леса близ города Смедерево нескольких противников коммунистического режима. Зорку постоянно критикуют, но она, несмотря на это, остается воинствующим, испытанным в боях борцом с национализмом. Ее любимые слова — о том, что действия сволочей, создавших отравленную параноидальную, националистическую Сербию, ведут нас сегодня к необходимости «денацификации» и «очистки от загрязнений».

Она идет навстречу, протянув руки так, словно готовится нас обнять. На ней черный, просторный — надо же хоть как-то замаскировать телеса — балахон, к пышной груди приколот орден Почетного легиона, который был в торжественной обстановке вручен ей побывавшим недавно с официальным визитом в Белграде Жаком Шираком. На церемонии президент Франции расцеловал награжденную и подчеркнул ее подвиги в доблестной битве за Демократию, что мигом обелило и самого ее папеньку, и его преступления в лесной чаще.

— Как я счастлива, что потомки славного князя Парачина[34] нашли время прийти на наш спектакль! — Независимо от его желания, Зорка вписывает Алена в нашу семейную летопись, ведь если мы вместе, эта летопись должна стать и его летописью тоже. — Я оставила вам места, идите за мной, сюда, сюда…

И она церемонно усаживает нас на места для почетных гостей в самом верхнем ряду, «чтобы лучше видеть сцену». Неважно, что мы отсюда увидим, главное для нас тут — молиться о крепости подмостков, выстроенных Димитрием прямо под окнами кабинета Владана.

А увидеть нам предстояло поставленную с песнями и плясками историю не имевшей будущего любви и враждующих семейств, то бишь новую сценическую версию «Ромео и Джульетты». Зрители — студенты, несколько сотрудников бывшего посольства Восточной Германии, явившихся сюда из любопытства, два или три жильца окружающих наш двор муниципальных домов социалистической архитектуры. Скамьи наполовину пусты, но ничего другого и ожидать было нельзя: в это же самое время государственные телеканалы транслируют дебаты Коштуницы с Лабусом,[35] двух политических деятелей, соревнующихся за победу на предстоящих в Сербии президентских выборах. Режиссер, которого предупредили об этом непредвиденном обстоятельстве в последнюю минуту, страшно сердится.

— Скажи, а мы что, обязаны досматривать этот идиотизм до конца? — хнычет Ален. — Я же ни черта не понимаю по-шведски!

Он принимается демонстративно зевать, режиссер замечает его зевки и расстреливает нас взглядом.

Удача! Ах, как же нам везет! Посреди второго акта небо внезапно прочерчивает молния, за ней другая, гремит гром, и на «зрительный зал» обрушивается ливень. Жалкие остатки зрителей бегут, артисты за ними.

Мы тоже устремляемся к дому, но едва успеваем укрыться под навесом, как в нас вцепляется какая-то женщина: здрасьте-здрасьте-меня-зовут-Ульрика. Несколько минут — и мы знаем о ее жизни практически всё. Она немка, два года назад развелась, ее всегда очень интересовали великие дела и страны, где идет война Короче, поскольку Ульрику тянуло к славянам и ей были необходимы сильные ощущения, она выбрала Сербию вообще и Нови Сад[36] в частности для организации Центра реабилитации и социализации жертв войны, страдающих пост-травматическим синдромом. А пока искала на это денежки через Берлин — нашла попутно и неплохую работу, чем, естественно, не преминул заинтересоваться Ален, мгновенно увидевший воочию за ее рассказами сюжет не только весьма поучительной, но и «потенциально очень выразительной» документальной ленты, которая, несомненно, привлечет внимание и Клотильды Фужерон, и всего канала «Arte».

Так, значит, и просидели мы втроем на кухне до глубокой ночи, обсуждая возможности разработки сюжета, способного стать основой потрясающего фильма. И Алену уже виделись не только раскадровка, режиссерский сценарий, кастинг, движение камеры, стадикамы и операторские краны, но и — вперемешку с техническими подробностями, как в слайд-шоу, — стоп-кадры войны и мгновенные промельки документальных образов, возникающих из постановочных эпизодов, подобных живым картинам… Проступало, например, через плотное облако едкого дыма видение подвергнутой пыткам женщины, вырванное у нее сердце — оно демонстрируется прямо на истекающей кровью плоти жертвы; ее ребенок, которого поджаривают на вертеле, а на заднем плане — охваченная пламенем деревня… Английский и французский Ульрики более чем условны, но зато она бегло говорит по-сербски, и потому мне приходится впрячься и синхронно переводить Алену ее слова с сербского на французский. Выползаю я из этого испытания совершенно обессиленная, голос начинает садиться — впрочем, это, возможно, было связано и с моими воплями на митинге.

Обменявшись с нами координатами, рукопожатиями и обещаниями очень-очень скоро увидеться снова, Ульрика в четыре утра все-таки отбывает — как никогда убежденная в правильности и полезности трудной задачи, которую ей предстоит теперь решить. А мы буквально падаем в постель, усталые, но довольные, потому что, как не без доли цинизма говорит Ален, наш проект под кодовым названием «Хеди Ламарр» отнюдь не должен мешать нашему знакомству с другими предложениями, ибо, посмотрев на наши дела более реалистично, сразу увидишь, что в «Хеди Ламарр» у нас определенно коготки увязнут, если ты верно понимаешь, что я имею в виду.

Я киваю — ну конечно, нам надо быть осторожнее и постараться обеспечить себе тылы.

Ален тут же проваливается в сон, а я еще долго лежу с открытыми глазами, хотя меня и убаюкивают шепотки в длинной очереди, с ворчанием и тихим переругиванием выстраивающейся под нашими окнами. Очередь выстраивается каждую ночь. Очередь состоит из мужчин и женщин, которые неутомимо приходят и приходят к бывшему посольству ГДР, преобразованному после падения Берлинской стены в немецкое консульство. Уродливая бетонная конструкция была возведена в нашем реквизированном дворе во время Второй мировой войны, а приходят сюда люди в надежде получить визу и сбежать из этой страны, чтобы как можно быстрее построить себе в другой светлое будущее.

Но в конце концов засыпаю и я. Засыпаю и вижу сны — очень странные, не то чтобы кошмары, только и не сказать чтобы очень уж сладкие. Я вижу себя лежащей на дне пустого бассейна, руки раскинуты: крест. На бортике — Ульрика с распущенными волосами, совершенно голая под прозрачным длинным белым платьем. Она открывает краны, бассейн заполняет вода, постепенно я оказываюсь глубоко под ней, но — странное дело! — продолжаю дышать, как рыба, с открытым ртом, пуская огромные пузыри, которые лопаются на поверхности.

Надо ли говорить, что сладкая ночь в объятиях Морфея получилась у нас недолгой…

8

Наутро — после традиционного звонка Иваны со срочным вызовом — мы рванули в ТКП в частном такси с мухлюющим счетчиком, заранее готовые к предстоящим испытаниям. Астрономическая цифра, в которую вылилась стоимость поездки, послужила причиной для лютых пререканий с водителем.

— Хрена ты будешь обирать нас только потому, что мы Francuzi! — во всю мощь легких орал на него Ален.

Но вот мы уже в здании Товарищества, и здоровый как бык, полный сил Большой Босс больше двух часов морочит нам голову знаменитой Джоди Фостер, которую он уже называет только по имени, как будто они сто лет приятельствуют. Конечно, рыбку мы подсекли вовремя и голливудскую звезду нашим проектом, безусловно, заинтересовали, но есть тут одна загвоздочка: у нас до сих пор не написан сценарий. Зато, к счастью для нас, есть Драматика[37] — и он небрежным, но уверенным жестом запускает на одном из «Макинтошей» программу написания киносценариев.

— Пожалуйста — можете поиграться. Но учтите, что нам нужен синопсис страниц на двадцать.

В общем, нам нужно нечто до чертиков завлекательное, нечто такое, что в общих чертах подытожило бы его фантастическую беседу со Звездой, и нам следует сделать все за двадцать четыре часа, потому как куй-железо-пока-горячо, бери-быка-за-рога и все такое.

— Дело в шляпе, Francuzi, фильм у нас в кармане! — повторяет Большой Босс в полной эйфории. — Фильм у нас в кармане!

И вот мы остаемся наедине с программой. Нам надо ответить на кучу вопросов о персонажах будущего фильма, о предыстории этих персонажей, об их детствах-отрочествах-юностях, об их родителях… Естественно, всем и каждому следует придумать имя и фамилию, дату рождения, национальность, внешность… Кроме того, на каждого из главных героев нужно заполнить подробнейшую карточку гражданского состояния, обозначить все их проблемы, мотивации любого действия, цели… Кроме того, нужно вставить в предназначенные для ответов ячейки многочисленные и весьма конкретные сведения о Хеди Ламарр: чем она занимается в свободное время, чем красит волосы и чистит зубы, где и почем покупает нижнее белье… Вот это головоломка, иначе и не назовешь! Больше всего времени у нас уходит, естественно, на ее разгадку. И тем не менее часам к пяти мы отдаем готовые двадцать страниц синопсиса Большому Боссу, еще часок вместе с ним вылизываем текст и наконец отправляем e-mailʼoм Джоди. Задание выполнено.

Но ведь у нас еще никак не оформлена эта работа над сценарием, и мы с Аленом втихаря договариваемся, что Большому Боссу больше ни строчки от нас не получить, пока не отдаст нам часть Мирославовых баксов, и немалую часть — с чего бы нам, спрашивается, не рассчитывать на приличные деньги? Но поскольку Большой Босс всегда прочитывает наши тайные мысли, он, некоторое время помямлив, сообщает в конце концов, что да, разумеется, нам будет заплачено столько, сколько стоит наша работа. Ровно столько и ни центом меньше, только прежде чем прикасаться к деньгам Мирослава, следует подумать о том, как наладить отношения с каналом «Arte» в целом и Клотильдой-как-ее-там самой по себе, а кроме того, чем черт не шутит, сделать попытку получить финансирование от CNC[38], не забывая и о других фондах, способных нам помочь. Потому что они, со всеми их фильмами, где только и услышишь, как скрипит паркет, только и увидишь, как женщина смотрит на себя в зеркало, они, черт возьми, могли бы почесаться, раз уж им приносят на блюдечке золотое дело и дают в руки ключ к нему, чего же им еще хотеть-то, господи ты боже мой!

Ладно. На что мы расщедриваемся, так это на второй e-mail — Клотильде, утешительный. Мы в нем извещаем, что монтаж «Золотой трубы» займет больше времени, чем предвиделось, но все-таки мы уложимся в срок, а затем — как бы между прочим — «проговариваемся», что нам страшно повезло, мы напали на золотую жилу, на проект полнометражного фильма, находящийся в стадии переговоров с голливудскими студиями, и что пока мы не можем сказать больше, но нами уже получено принципиальное согласие Джоди Фостер… Большего и не требуется: получилось сдержанно, но достаточно красноречиво для того, чтобы пробудить любопытство и привлечь к проекту интерес телеканала «Arte».

Как бы там ни было и что бы там ни случилось потом, сегодняшнее событие властно требовало праздника. И вот мы уже на террасе. Разгорячившийся Большой Босс, не выпуская из рук мобильника, докладывает всему Белграду о том, какой лихой оборот приняли дела. Каждому новому приходящему (теперь-то они толпой осаждают ТКП, и, по иронии судьбы, это те самые люди, которые год назад отворачивались от Большого Босса, относились к нему с подчеркнутой холодностью, всячески поносили и шельмовали только потому, что не хотели союзничать с теми, кто «за Милошевича») он рассказывает с самого начала о своем невероятном приключении в Вене, причем всякий раз возникает новая версия с новыми подробностями, и вымысел мешается с реальностью, тем не менее рассказ его привлекает ненасытную аудиторию, готовую с вытаращенными глазами скушать что угодно, и слушателей перед этим прирожденным рассказчиком, способным преобразить жизнь в эпопею, не убывает. А уж когда Большому Боссу звонит Фредди Крюгер, и Большой Босс действительно предлагает ему роль, потому что ты же, дескать, понимаешь, как это выгодно для твоей карьеры, чтобы ты поменял амплуа и сыграл наконец в фильме, достойном твоего таланта, в истинно авторском кино, — тут собравшиеся в кафе фанаты актера, снимавшегося в фильмах категории «Б»,[39] окончательно сливаются в экстазе и начинают хором скандировать: «Фред-ди! Фред-ди!»

И выясняется, что Роберт-Фредди, конечно же, совсем не прочь, да, ему сейчас и впрямь хреновато, этот ярлык серийного убийцы, всегда готового пустить в ход лезвие бритвы, мать его так, просто-таки приклеился к нему, он спит и во сне видит обновить имидж, другим актерам тоже казалось, будто они в пустыне — никого и ничего вокруг, у них тоже бывали глухие, темные периоды в карьере, взять хотя бы Джона Траволту… его же просто отключили от жизни, Траволту, взяли и отодвинули на хрен, добрый десяток лет пробыл в экс-звездах, ну а потом — хоп — и «Криминальное чтиво»! И он вернулся, и не только как ни в чем не бывало, но еще более знаменитым, чем прежде! Разумеется, Фредди готов для своего грядущего рывка и со своей стороны поискать финансирование, да, да, не сомневайся, я же сам это предлагаю, сам, эти парни, ну, те, что нажились на новых технологиях, они рисковые и они мечтают об инвестициях в кино, даже в сербское (тут Фредди понижает голос, тут же, впрочем, повышая его до прежнего уровня), таких в Лос-Анджелесе просто уйма, а особенно в Силиконовой долине, и конечно же, мы там деньги просто лопатой загребем…

— О да! О да! — возбуждается Большой Босс, мысленно подсчитывая, во что ему обойдется этот бесконечный международный звонок с мобильника на мобильник, и краем глаза наблюдая за реакцией аудитории. — Да, конечно, конечно, Фредди, — решает он все-таки подвести итог переговорам, разумеется, ты прав, с этим рывком у нас откроется второе дыхание, мы рванем с новыми силами.

Текст, выданный Большим Боссом, попадает в яблочко, в нем можно усмотреть даже и некоторое политическое значение, и на какое-то время воцаряется тишина…

Затем толпа — а большей частью сюда пришли люди, которые обычно стараются избегать друг друга, напропалую злословя друг о друге, — содрогается, будто бы все внезапно почувствовали неловкость, особенно бывшие сторонники Милошевича. Люди вокруг нас не знают, то ли им смеяться навзрыд, то ли, наоборот, оставаться максимально серьезными, а Большой Босс… ух как Большой Босс любит такие игры, с ним никогда не поймешь, как себя вести, вот уж кто шельма так шельма!.. Ладно, дело не только в этом, а еще и в том, что совсем немного времени спустя, пусть даже политика нас вот так и разделяет, мы все стоим со стаканами ракии в руках и в полном согласии пьем за Сербию.

Но вот уже бьет десять, все выходят, на лестнице страшный гвалт: сказывается действие фруктовой водки. На улице ревут машины, из глушителей черными струями вырывается дым, у меня ощущение, что сейчас грохнусь в обморок, настолько ужасен воздух, я задыхаюсь, со всех сторон несет какой-то удушливой, обжигающей легкие дрянью, и, переходя улицу, надо быть очень внимательной, потому что здесь человеческая жизнь гроша ломаного не стоит. Больше того, едва местный водитель завидит пешехода, рискнувшего ступить на территорию, которую при зеленом свете считает своей, он прибавляет скорость. Насчет этого у Большого Босса собственное, сугубо личное мнение. Сказала бы — теория. Водители, полагает он, обрушивают на несчастных пешеходов, осмеливающихся шагнуть с тротуара, в высшей степени концентрированный гнев, а вызвано их бешенство не только желанием разрядиться, дать выход энергии, но и стремлением забыть хотя бы на время о своей неудовлетворенности, о войне, об эмбарго, обо всей бедственной сейчас экономической ситуации. В общем, надо их понять, я им сочувствую, сейчас и впрямь нелегко, ох как же сейчас нелегко.

Алену хочется плескавицы — это фирменное белградское блюдо, битком набитое холестерином, такой национальный гамбургер из говядины с помидорами, луком, огурцами и так далее.[40] Съесть их можно сколько угодно причем в любое время суток, и Большой Босс предлагает отвести нас в одно местечко, где готовят лучшую в Белграде плескавицу.

Тащусь за ними, слегка колеблясь: я же хорошо знаю эту самую плескавицу, крутая штука, падает в желудок кучей бетона, и брюхо разрывается, потому как плескавица заглотана слишком быстро, а чтобы потом ее из себя извергнуть, нужно запастись изрядной дозой слабительного. «Жить и умереть за плескавицу» — хороший заголовок, не забыть бы записать его, отличная может получиться короткометражка. Ладно, посмотрим. Пока нам надо перебежать несколько улиц, увернуться от множества бешеных водителей, добраться как-то до места. И ровно в ту минуту, как мы оказываемся наконец у заведения — закопченной, насквозь прокуренной и пятнистой в свете болтающейся тут гирлянды из разноцветных лампочек будки, — мобильник Большого Босса разражается звуками Пятой симфонии Бетховена. Та-а-ак. Грядут новые превратности судьбы.

Это колосс Мирослав, властелин бодибилдинговой войны, и он хочет нас видеть. Сейчас он пришлет за нами свой «майбах».

— Что происходит? — спрашивает Ален, предчувствия у него не самые лучшие. — Есть проблемы?

— Nema problema, — отвечает Большой Босс.

— Да-да, никаких проблем, просто решено подхарчиться в другом месте, — по инерции перевожу я. — Nema problema.

Проходит несколько минут, и вот уже за пропахшей горелым жиром дымовой завесой, отделяющей палатку от мира, постепенно, будто на киноэкране при ускоренной съемке, проступает «майбах» за восемьсот тысяч евро — этакое сюрреалистическое видение. Едоки плескавицы с разинутым ртом наблюдают, как Большой Босс и Francuzi влезают в этот безразмерный черный катафалк, как сразу после этого машина исчезает за поворотом улицы и улица внезапно пустеет. Сон, да и только.

«Отлично, снято!» — слышится мне, и статисты, согнувшись пополам, расползаются в разные стороны, некоторые блюют в водосточный желоб и осыпают проклятиями режиссера, этого чертова Francuzi, который ради правдоподобия сцены заставил каждого проглотить по крайней мере полдюжины порций. Большой Босс сидит на стуле, спинка стула украшена надписью «ПРОДЮСЕР», сигара в зубах, вид довольный: «Съемка окончена, порядок, Francuzi!»

9

Action and roll on![41] Сцена вторая, шторка/ночь/«майбах».

Большой черный автомобиль проносится в металлической ночи. Через тонированные окна Большой Босс и Francuzi видят теперь министерство обороны — вернее, то, что от него осталось к сегодняшнему дню, ясно, что попадание было точным, бомба влетела в одно из окон слева и снесла все, что было внутри, но само здание каким-то чудом устояло, только посмотрите, какая работа, говорит Большой Босс, это вам не Твин Тауэрс[42] какой-нибудь, наши архитекторы, они знают толк в конструкциях, в Сербии все прочное, что и говорить, лучше наших не найдешь, а вот, справа, министерство внутренних дел, ну скажите, разве не великолепная работа, не слышу восхищения, Francuzi, они же потрясающе держат удар, все наши постройки, а что — нет?

Лимузин вырывается на автостраду и мчится в направлении Загреба, поворот на объездную дорогу, и перед нами башня бывшего государственного сербского телевидения, прозванная Koshava[43] — в память истории о балканском ветре, который якобы доводит до сумасшествия, вон она, вон она, вся обгорелая, но высится гордо, там и останки вертолета на крыше видны, правда, только до первого порыва кошавы и видны: как подует, ни от чего следа не останется. Когда-то тут заправляла дочка Милошевича, Мария…

Сворачиваем направо, едем по земляной дорожке между складами, теперь лимузин движется к зданию из красного кирпича, рядом с которым — цистерна для воды. Явно самое изолированное строение на всей территории. Идеальное место, чтобы избавиться от наших тел, провоцируя появление в «Libération»[44] заметки под жирным заголовком.

ТЕЛА ДВУХ УТОПЛЕННЫХ FRANCUZI НАЙДЕНЫ В ЦИСТЕРНЕ С ВОДОЙ НА ТЕРРИТОРИИ ПРОМЫШЛЕННОЙ ЗОНЫ БЕЛГРАДА

Шофер с бритой башкой и бандитской физиономией останавливает машину.

— Приехали, — говорит он.

— Ну и какого черта? — говорит Ален.

— Nema problema, nema problema, — говорит Большой Босс. — Скажи своему дружку, что психовать ему нечего. Никаких проблем.

— Никаких проблем, — перевожу я Алену. — Пошли?

За дверью — занавеска, похоже, из сетки какой прикрывают строящиеся дома. Большой Босс театральным жестом отодвигает ее, и перед нами… глюк из глюков, перед нами — сверхмодный ресторан в стиле хай-тек!

— А это еще что такое?! — восклицает Ален.

В холле нас окутывает тихая нежная музыка, мы проходим через пустой зал площадью не меньше восьмисот квадратных метров — столы, столы, столы, и все накрытые, — мы минуем оранжерею, где собраны деревья всех стран мира, за ней опять идут столы, но компьютерные, и на каждом по iMacʼy затем — библиотека, за библиотекой — увешанная ткаными восточными коврами угловая гостиная с большими мягкими кожаными диванами. В глубине гостиной гигантская позолоченная рама размером примерно в полстены — это окно. За стеклами видны подсвеченные снизу умело размещенными прожекторами металлические конструкции разрушенного склада. Прямо под рамой, на красной кушетке, сварганенной то ли в форме верхних губ, то ли в форме нижних (каждый понимает в меру своей испорченности), — Мирослав и незнакомый мужчина. Седые волосы, седые же длинные усы, подкрученные, как носят сербские крестьяне, надвинутая на лоб зеленая фетровая шляпа, традиционный крестьянский кафтан, под ним белая рубаха со стоячим воротничком, очень короткий, весь расшитый жилет, шаровары, на ногах ораnkе — такие завязывающиеся на ремешки чуть ли не до колен легкие кожаные сандалии с задранными носами. Все вместе впечатляет: незнакомец — вроде символической метафоры, в которой объединены прошлое и будущее Сербии. Наверное, хозяин здешних мест.

Мирослав делает нам знак подойти, и мы все начинаем обниматься: Мирослав, Francuzi, Большой Босс, который попутно всех со всеми знакомит, человек с подкрученными усами — оказывается, да, владелец ресторана. Он много чего слышал о Francuzi… он великий сербский актер, уточняет Мирослав, очень, очень знаменитый, у него есть даже свой театр — тут же, на верхних этажах. Вот именно, настоящий театр со сценой и зрительным залом, и публика у него своя, добавляет качок.

— Скажи, это он своим актерством столько бабок наварил или как? — шепчет мне на ухо Ален.

Официант приносит ведро со льдом и со всем что положено внутри. Большой Босс снова заводит песню о Хеди Ламарр, о Фредди Крюгере, о Джоди Фостер, о разнообразных проектах финансирования, и хозяин здешних мест, поглаживая седые усы, чрезвычайно внимательно слушает. Можно подумать, он тоже хочет вытащить чемодан с баксами, но нет — он довольствуется информацией о своих особых и исключительно подходящих к случаю связях в политических кругах, о приятеле тоже актере, ставшем нынче министром культуры… Да-да, ничем нельзя пренебрегать, все может пойти на пользу.

Вдруг Мирослав покидает нас, чтобы позвонить каким-то таинственным гостям, которые, скорее всего, заблудились, потому что найти это место в темноте непросто, надо его знать, а у меня мелькает мысль, на кой черт нужен пустой ресторан, которого никто не знает.

Оборачиваюсь на голос Мирослава:

— Вот и они!

Явившаяся из-за сетчатой занавески группа таинственных гостей направляется к нам. Впереди гарцует наша приятельница, актриса, которая снимается сейчас в фильме о балканской сети проституции, увидев нас, Стана на секунду замирает, ах, какой сюрприз, просто глазам своим не верю, жесты у нее, как у старой куклы, у которой разболтались ручки-ножки.

Мы познакомились с ней несколько лет назад, на сборище, где встречали Новый год по юлианскому календарю. Тогда она училась на археолога. Стана — очень красивая девушка со светлыми волосами и миндалевидными голубыми глазами, у нее высокие скулы и пухлый рот. Она миниатюрная и всегда — как натянутая струна. Энергия у нее бьет через край, это забавно, но тем не менее обещает — вкупе с немереными амбициями — блестящее будущее. В ее принадлежащей к среднему классу семье две девочки, она — старшая. Она очень похожа на отца, белградского врача, и тот обожал дочку — еще бы, вся в него, такая же воинственная. Доктор никогда не ладил с депрессивной женой и перенес всю любовь и нежность, на какие был способен, на свою старшенькую, балуя ее без меры. Незадолго до войны, следуя папиным советам и пользуясь папиным кошельком, Стана отправилась в Париж изучать археологию: папа, если бы не выбрал в свое время медицину, стал бы археологом.

В Париже Стана жила на улице Сен-Дени в каморке для прислуги под крышей обветшалого дома, битком набитого самовольно вселившимися туда югославами-иммигрантами. Югославы эти вкалывали чернорабочими у торговцев готовым платьем в Сантье.[45] Заключив фиктивный брак с другом-гомосексуалистом, Стана получила благодаря этому французское гражданство и, проучившись семь лет в университете, защитила диплом, который хоть и был весьма престижным, но постоянной работы не давал. Естественно, надо было выбирать другую профессию, она и выбрала: подалась сначала в манекенщицы, потом в актрисы. Стала бегать по кастингам, встречаться с разными болтунами, обещавшими золотые горы, которые оказывались на поверку пшиком, хваталась с горящими глазами за любой проект, одно разочарование сменялось другим, и из-за всего этого вместе она в конце концов наполовину свихнулась. А когда ее все-таки брали сниматься в каких-то рекламных роликах, каких-то телесериалах каких-то малобюджетных авторских фильмах она неизменно показывала себя актрисой не слишком убедительной, не умеющей слушать партнера и чересчур самовлюбленной, потому даже и таких работ насчитывались единицы…

В общем-то, съемки и все такое прочее требовалось ей по причинам вполне прозаическим: а вы знаете способ прожить без денег? Но бытует ведь еще и легенда, будто появление на экране дает власть над людьми, а значит, можно добиться реванша в обществе, вот и Стане это почудилось. И девизом она выбрала: ни шагу назад. Красотка ожесточилась, пытаясь не просто удержаться на зыбучих песках шоу-бизнеса, но и сделать какую-никакую карьеру, — и нервы ее сдали. Она, незаметно для себя самой, стала одной из тех — даже, пожалуй, трогательных — сломленных девушек-невротичек, которые за неимением в жизни никаких опор и привязанностей тусуются ночами в модных парижских кабаках, присаживаясь за столик к той или иной начиненной кокаином знаменитости, обижаются, когда их публично хватают за задницу, но втихаря идут отсосать, как другие идут за покупками. Она не проститутка (жаль — торгуя телом в открытую, могла бы хорошо зарабатывать), а так, хорошенькая актрисулька с ребяческими повадками, хотя уже и стареющая. Стана не заметила, как пролетело время, после тридцати она начала скрывать свой возраст, подделывая дату рождения, но в принципе интеллект у нее все-таки куда выше среднего, и из-за этого в моменты прозрений она чувствует себя глубоко несчастной.

Она бы не погрузилась в душный белградский июль, если бы не досъемки фильма Жан-Жака Лe Во, но раз уж так получилось, то заодно можно уладить проблемы с наследством, потому что отец умер от рака. Его смерть — страшный удар для Станы, она никак не может оправиться после ухода единственного человека, который что-то значил в ее жизни, и это делает ее еще более хрупкой. Теперь уже и речи быть не может ни о каком душевном равновесии.

Она двигается по направлению к нам, с трудом справляясь со своими высоченными каблуками, повторяя как заводная одни и те же слова и страшно раскатывая «р»: не верррю, не верррю, откуда вы здесь, не верррю!

Стана познакомилась с Мирославом только сегодня к вечеру: качок-миллионер подцепил ее на Саве… нет, правда-правда, он не совсем в моем вкусе, но у него такой хорошенький кораблик, шепчет она нам, подмигивая: ну вы-то понимаете, — а потом, без всякого перехода: я же в курсе всего, скрытники вы этакие, а что, действительно «Хеди Ламарр»? Так это ж должен быть обалденный фильм, да, да? Порывшись в сумочке, Стана вытаскивает «Glas» с нею в рост на обложке, она ведь здесь не без работы, статья про нас на второй странице, видели, видели, мы тут тоже чего-то стоим понимай под этим — в любом другом месте мы никто и ничто, это, конечно, делает положение менее завидным, и она не упускает возможности добавить с заговорщическим видом и все так же раскатывая «р»: ну и я очень рррассчитываю на рррольку в вашем фильме…

Мирослав опять начинает всех знакомить. Среда вновь прибывших журналистка Снежана — звезда-телеведущая канала КГБ, атомная бомба с грудями как снаряды, создание в стиле манга, одетое в коротюсенькое открытое платье из оранжевой замши и обутое в бесконечные лакированные сапоги. Блин, это ей, что ли, мы должны были перезвонить, тихонько спрашивает Ален, и глаза его туманятся. После Снежаны нас представляют причесанной на манер Луизы Брукс[46] зрелой женщине по имени Клеопатра, чьи черные глаза любого просверливают насквозь, и какому-то юному красавчику, он же инженер-электронщик, и какой-то семейной паре из Швеции (муж работает в МИДе), и какому-то бизнесмену, и двум каким-то неопознанным объектам мужского пола с немыслимыми рожами, а правду сказать — с мордами киллеров… А потом официант ведет нашу компанию к столику вблизи аквариума с акулами — маленькими, но прожорливыми, их надо кормить много раз в день, говорит Мирослав и хохочет.

— Да, конечно, — соглашается с ним Стана и задумчиво глядит на снующих в воде рыбок, — да-да, конечно, много ррраз в день!

Садимся за стол, за которым мы имеем право на специальное меню — фантастическое, икра ложками и омары, предвидится настоящий пир, все начинают ахать, — и только разговор никак не завязывается, каждый опасается подвоха, каждый поджидает, пока заговорит кто-то другой. А когда заговаривают — заговаривают на самые общие темы: ужасная, ужасная экономическая ситуация, людям даже за электричество заплатить нечем, телефон стоит с каждым днем дороже, инфляция такая — просто кошмар, ну и, как обычно, народу-страдальцу за все отдуваться.

Рядом со мной меланхолический красавец утверждает, что именно он — самый яркий пример катастрофы: инженер-электронщик с кучей дипломов не может сегодня работать по специальности, потому что платят за его труд гроши. Инженер-электронщик — это больше не котируется. Чтобы жить более или менее прилично, а если честно и в двух словах — после того, как самоубийство представилось ему единственным возможным выходом из положения, он нанялся на работу стриптизером и стал жиголо. А стоило принять это решение, жизнь тут же волшебно переменилась, — и я киваю, как будто это совершенно нормально, да-да, разумеется, стриптизер и жиголо — самое оно, денег куда больше…

— У тебя небось машинка что надо, — хихикает замужняя дама, наливая себе водки.

Инженер-электронщик-стриптизер-жиголо молча протягивает ей визитку, и вроде бы это ничуть не смущает ни даму, ни ее мужа, все смеются.

Чуть позже Мирослав, Большой Босс и бизнесмен (если я правильно поняла, он торгует оружием) принимаются обсуждать проблемы ядерных отходов, а Снежана, Клеопатра и Стана — благотворность влияния сауны на кожу. Кстати, насчет сауны: жена того типа, который работает в министерстве иностранных дел, пригласила всех к себе в Швецию, там начиная с декабря предоставленный им по службе домик утопает в снегу, и они с мужем устраивают дико веселые сауна-парти с дико красивыми шведками, журчит она, поглядывая на стриптизера-жиголо со значением. Я очень хорошо представляю себе эти оргии: сплетение тел, зады напоказ, молочно-белая кожа — все, как в этих шведских фильмах, у мужиков непременно должны быть прыщи на заднице, а потом все — так же, голожопыми — отправляются валяться в снегу, почему бы не поиграть в снежки, и все кричат с-новым-годом-с-новым-счастьем…

А у нас тем временем беседа, бог знает почему, сворачивает на прошлые и будущие гарден-парти, хотя в нынешнем контексте это звучит странновато, и конкретно речь заходит о празднике, который устроил его высочество принц Александр. Его высочество Александр II Карагеоргиевич вернулся на землю предков,[47] поведала нам Клеопатра с каким-то сдержанным почтением в голосе, надо будет мне вас ему представить, Francuzi, он — наш добрый король… и, заметив на наших лицах по меньшей мере растерянность, добавила, что восшествие его высочества на престол вполне реально, и лучше быть на его стороне, никогда ведь не знаешь, как повернется и что будет завтра, в Сербии все возможно, заканчивает свою тираду она и машет рукой в знак покорности судьбе.

Дальше случается нечто невероятное, совсем недавно такое бы ни за что не случилось: присутствующие единодушно поддерживают возврат монархии, и внезапно все начинают говорить исключительно о его высочестве. Его высочество то, его высочество сё, его высочество там, его высочество сям, даже для Мирослава и Большого Босса, похоже, не осталось других тем, только его высочество, и от этого у меня просто голова кругом идет. Снежана тоже вносит свою лепту: дескать, она, вместе с Казничем и группой таких же нуворишей, бывших преступников, которые теперь запечатлевают на пленку новости для КГБ, взяла однажды у его высочества эксклюзивное интервью, и им удалось снять и всю обстановку, и семейные фотографии, и могилу Тито в королевском парке, невероятно, автору идеи о «независимом пути к социализму», воскресни он и посмотри на все происходящее своими глазами, пришлось бы срочно бежать обратно под землю, но это интервью, конечно же, запустили в прайм-тайм, потому что сербский народ очень любит принца Александра — говорит теперь уж и не знаю кто. Сербский народ очень любит принца, который в ожидании престола заключает союз с врагами Владана, «бандой сволочей» во главе с Казничем, и устраивает с ними попойки, и пирует во здравие Демократии…

У меня смутное ощущение, что начинается мигрень, намек на ощущение, но от него трудно избавиться в этом гаме, который еще усиливается, когда приходит официант с блюдом громадных лангустов и снова все орут как ненормальные.

Но тут Стана вспоминает ежегодную гарден-парти французского посла по случаю 14 июля, говорит, что надеется быть там, даже если фуршет предстоит не слишком выдающийся, а, по слухам, будет именно так, и все начинают обсуждать банду пидоров, представляющую Францию в Белграде, так и есть, но смотреть на это тяжело, говорит телезвезда КГБ, и все задумываются, как это Жак Ширак допустил такое, а потом все приходят к выводу, что в Сербии, слава богу, нет таких проблем, и геев на последнем параде хорошенько отделали дубинками вооруженные скинхеды из «Obraz»ʼa,[48] и что знаменательно — в присутствии попа и представителей святой православной церкви.

Я еще не перевела Алену всего, а он уже смотрит на меня страдальчески, и я сразу вспоминаю рассказ Владана о речи некоего французского философа на заседании Центра очистки культуры от загрязнений, речи, посвященной упадку терпимости. И граффити рядом с вывеской вспоминаю: «Смерть педрилам, жидам и усташам»[49] — отличное доказательство того, что изменить сербский менталитет в этом отношении пока еще не удалось.

За десертом все расслабляются, по чьему-то щелчку являются цыгане и заводят песню, и все подпевают с серьезным и вдохновенным видом, отдавшись во власть проникающих в самую душу ностальгических любовных романсов с малость дебильными, конечно, словами, но тем не менее достающими тебя до кишок. У совершенно потрясенного гиганта Мирослава наворачиваются слезы, можно подумать, что перед его глазами под звуки этих песен проходит вся его жизнь, Мирослава переполняют чувства, захлестывают, переливаются через край, внезапно он вытаскивает из кармана пачку баксов и, поплевав на каждую бумажку, наклеивает их на влажные от пота лбы артистов.

— Калашников, Калашников, — орет торговец оружием.

На полсекунды повисает тишина, но вот уже музыканты, сверкая медью, окружают наш столик и носятся вокруг него хороводом, быстрее, быстрее, быстрее; они кружатся, извлекая из своих инструментов мелодию песни Горана Бреговича, и все бьют в ладоши: Калашников! Калашников! В такт, забыв обо всем: Калашников! Калашников! Инженер-электронщик в экстазе взлетает на стол и принимается, вращая бедрами, расстегивать одну за другой пуговицы своей сорочки. У него хищная улыбка, ноги широко расставлены для равновесия, но вот чувственности в нем не хватает, как будто он кукла, а не человек. И вдруг он срывает с себя рубашку и начинает вращать ее над головой с бешеной скоростью — не хуже винта вертолета. Его чисто выбритая грудь сверкает, словно он намазал ее маслом, чтобы подчеркнуть грудные мышцы, отлично сложен парень, думаю я, а он швыряет сорочку куда-то прямо перед собой и спускает брюки, и становится видна обвившая щиколотку змея, которая поднимается вверх по ноге до самой промежности, а он, обеими руками поддерживая зад, резко подает его вправо, теперь влево, и опять вправо, и засовывает руку в трусы, и вынимает руку обратно, и… и это стриптиз по всем правилам искусства, до самого конца.

А потом мы все начинаем собираться — пора бы идти спать.

Но в обстановке общей эйфории бизнесмен вдруг заявляет о желании внести свою долю в производство «Хеди Ламарр», ему тоже хочется поучаствовать, и к вкладу Мирослава добавляется, похоже, еще несколько десятков тысяч долларов, и торговец оружием с размаху шлепает по спине Алена и кричит: «Ну, Francuzi, ты же слепишь нам классное кино, а? а?» — и Ален выглядит каким-то подавленным… как он потом мне скажет, именно в этот момент он ясно увидел, через какую череду неприятностей нам придется пройти. Совершенно ясно увидел.

— От этой «Хеди Ламарр» так и несет отмыванием денег!

Что тут добавишь… ну, в любом случае, дело зашло чересчур далеко, чтобы задумываться, — никакого смысла, да я уже и согласилась дать интервью звезде-ведущей телевидения КГБ, потому что нет в Сербии ничего важнее массмедиа и связей в этой среде.

10

На следующий день мы все в лоскутах. У Алена ночь получилась совсем ужасная: в четыре утра его разбудил выстрел, сигарет не было, он пошел искать ночной ларек — есть у нас такой рядом с гостиницей «Славия» — и по дороге обнаружил в канаве труп юноши. Пуля попала молодому человеку в голову, мертвое тело плавало в луже крови, а продавец в ларьке сказал, что это спонсоры сводят счеты между собой, обычное для нашего района дело. После всего этого Ален, естественно, уже не заснул, он просидел до утра в полной депрессии, думая о том, во что это мы вляпались и как теперь выкручиваться, и к утру от пачки уже ничего не осталось. И вот теперь, всласть накурившись и наразмышлявшись, он — уже совершенно на пределе — орет:

— Я не желаю подыхать в этой говеной стране! Понимаешь?

Киваю. Понимаю, конечно, голова и у меня после вчерашних излишеств раскалывается, во рту помойка, да, ты прав, это просто ужас — труп в канаве, но перестань кричать, ради бога, перестань, я глохну, и вообще ни к чему психовать, если тебе кажется, будто это что-то изменит… Не договорив, машу рукой, сербский жест покорности судьбе: что, дескать, тут поделаешь — Переходный Период!.. Иду за долипраном и в коридоре, по дороге в ванную, встречаю Владана, глаза у него вытаращены: этот ублюдок Казнич подает в этот ублюдочный суд за диффамацию! Говорит, он в деле о незаконной продаже земель ни при чем и я его оклеветал, вот подонок!

Глотаю одну за другой две таблетки долипрана и сажусь на толчок — надо собраться с мыслями. Весь этот цирк начинает действовать мне на нервы. Что и говорить, пост-коммунистическая эпоха не лучшим образом отражается на человеческих отношениях: процветает жестокость. Во всяком случае, если взять доступную наблюдению область. Сербский народ вообще достаточно воинственный, тут всегда готовы разгореться этнические войны из-за клочка земли, тут часть сербского населения, склонная к национализму, не соглашается на независимость Косово и изобретает все более идиотские причины для того, чтобы ни в коем случае не уступить Албании три камушка и несколько ветхих монастырей, не уступить, ну хотя бы под предлогом того, что отечество тогда перестанет быть собой, а наша цель — Великая Сербия… Пытаюсь найти смягчающие обстоятельства, увидеть причину такого скудоумия в замкнутости из-за эмбарго, в диктатуре Милошевича и даже в коммунизме, но никакой уверенности в том что это и впрямь смягчающие обстоятельства у меня нет. Да и нельзя же обвинять во всем один только коммунизм!

К своему огромному удивлению, замечаю, что во мне растет и ширится нечто вроде отторжения некоторых сербов. Кроме того, я очень настороженно отношусь к тщательно отработанным речам моих братьев по крови насчет их взглядов на события времен войны и их толкованию Истории. Пусть это от меня совсем и не зависит, наша чета из-за этого оказывается под угрозой, и я прекрасно ощущаю, что мой спутник смотрит на меня с недавних пор как-то странно, отчужденно и даже с подозрением. Словно бы часть меня совершенно ему непонятна или я вхожу, на его взгляд, в орду первобытных людей, от которых наполовину произошла. Ну и если это только не одна из форм острой паранойи, я чувствую между нами напряг, и он развивается, пусть пока и неявно.

Теперь я для него уже не молодая француженка из Сен-Жермен-де-Пре, а сербка из Белграда, хотя я-то сама ощущаю себя все более и более француженкой и все менее и менее сербкой! Короче, ух до чего же это все-таки сложно — жить вместе вот так. И ко всему еще, Ален совсем не знает языка, ничего не понимает, что уже само по себе достаточная помеха, а из-за моих довольно приблизительных переводов, туманных и неясных, он чувствует себя еще более ущемленным. И это сказывается на наших отношениях. М-да, не хватает только начать ссориться, не хватает только, чтобы я, вспылив, поднялась на защиту «мужественного и отважного народа», который мне самой уже жутко действует на нервы.

В любом более или менее прилично выстроенном сценарии неизбежна эволюция главных действующих лиц либо в сторону позитива, либо в сторону негатива. В жизни нередко происходит то же самое. Управлять эволюцией персонажей, а особенно их чувств, трудно. На мгновение опечаливаюсь от этой мысли. Я нисколечко не хочу, чтобы Ален отдалился от меня из-за этого сербского вояжа. Наши отношения всегда были гармоничными — и любовными. Мы не переживали кризисов, а такое для нашего времени не характерно. Ну ладно, мы и впрямь сейчас реже занимаемся любовью, но у нас ведь уже не самое начало страсти, и я вовсе не отлыниваю от постели. С годами это может случаться реже, с годами ушло исступление, зато наслаждение теперь более глубокое. Еще немножко подумав о наслаждении, которое мы дарим друг другу, решаю действовать безотлагательно, не давая ситуации рушиться еще и в этом плане. Спускаю воду и выхожу из туалета.

В коридоре второго этажа надрывается домофон. Рабочий-серб, беженец из Боснии, идет чинить кровлю. С ним реставратор мебели — тоже один из шпионов Владана, засланных в «банду сволочей»: те сбывают антиквариат, скорее всего украденный у бывших владельцев. Вспоминаю в связи с этим, что мы так и не забрали у Центра очистки культуры от загрязнений кое-какую мебель, переходившую в нашей семье из поколения в поколение, в том числе очень красивый комод, который Зорка стибрила под шумок во время большой дележки, выдвинув в качестве аргумента следующий: приятнее быть обворованным не кем-то чужим, а кем-то знакомым.

Ладно, как бы там ни было, Владан пригласил к себе сегодня антикризисный комитет, то бишь нескольких самых активных членов Лиги, и этот ее славный костяк, собравшийся в гостиной, испереживался уже просто весь. Костяк составляют тщедушный мужичок с хвостиком и в круглых очках, какие носили последователи хиппи в 70-х, — его называют либо Хвост, либо Музикус: в ожидании, пока ему вернут его рудники, он худо-бедно выживает, играя на кларнете в никому не известной группе; в придачу к нему молодой парень, с которым мы разговаривали на митинге, бывший владелец семейных сталелитейных заводов и целого квартала недвижимости: после того как его кинули с этой самой недвижимостью, бедняга не слезает с колес — все никак не опомнится после истории с квартирой, которую его семья во время войны продала каким-то жуликам… Ничего себе продала: эти бедолаги не получили ни гроша и ютятся теперь вшестером в тринадцатиметровой конурке социального жилья на окраине Нового Белграда!.. Да, а третья выдающаяся фигура комитета — тучная особа, как две капли воды похожая на Аниту Экберг. Особе хорошо за шестьдесят, вроде бы она тут самая крутая, чем владеет ее семейство, я припомнить не в состоянии, помню только, что бабла оно приносит немерено. Подозреваю, что эта пергидрольная блондинка, Владан зовет ее Сисястая, тайно в дядю влюблена, последний раз подозрение подтвердилось во время нашего митинга протеста перед пиццерией: тогда я заметила, как она пожирает его глазами, хлопая приклеенными ресницами. А еще раньше, когда дядя разыгрывал в очередной раз сценку «я на грани самоубийства», я видела, как он на кухне уткнулся лицом в ее обширный бюст и она гладила его по голове, бормоча что-то успокаивающее… Для меня оно звучало как детская считалка или нечто вроде. Все-все-все, не будем отвлекаться.

Короче, дядя Владан намеревается провести в Центре очистки культуры от загрязнений пресс-конференцию, чтобы дать бесчестному Казничу достойный ответ через средства массовой информации, причем, думается, как раз в то самое время, когда мы будем давать интервью для КГБ Снежане.

Именно так все и происходит. Ровно в четырнадцать часов, когда Владан, Сисястая, Музикус и Наркоман открывают пресс-конференцию в помещении Центра очистки культуры от загрязнений, к нам на первый этаж вваливаются Снежана и ее команда с телевидения КГБ. Тут же и Клеопатра — решила-таки сделать интервью-портрет Алена, дав ему возможность блеснуть. Мне задают несколько вопросов о моих сербских корнях, да, мой прадедушка действительно был министром финансов при короле Александре, да, конечно, наш род весьма знаменит, да, конечно, мы были очень богаты, да, конечно, нас по этому случаю объявили врагами народа… словом, я рассказываю все: и о бегстве моих бабушки и дедушки, и о партизанах, и об ощерившихся овчарках с белыми от пены пастями, бежавших за ними следом, и о том, как они все-таки перешли границу, несмотря на колючую проволоку, перешли с маленьким чемоданчиком, где были все документы на всю их собственность и облигации пресловутых русских займов, и о том, как они прибыли в Париж без гроша в кармане и моя бабушка, которая до того никогда даже и не заходила на кухню, пошла в домработницы к аристократам, считавшим, будто все югославы — цыгане, а мой дедушка стал работать на конвейере, и они впятером жили в комнатке для прислуги — с Владаном, моей мамой и Таей, няней, ушедшей из Сербии с ними, потому что у нее не было другой семьи, и о том, как им приходилось во всем себе отказывать сначала ради обучения Владана, а намного позже — чтобы купить туфли и платья и вывести маму в свет, в тот самый свет, где французские матери говорили, что девушки с Востока не могут быть порядочными — слишком уж хороши собой…

Да, я вываливаю на них все — говорю и про связь между поколениями, и про наследственную склонность к психическим травмам, и про последствия таких травм для здоровья, и про глубокую экзистенциальную депрессию Владана, и про свои непрекращающиеся головные боли, мельком упоминаю Фрейда — это всегда производит хорошее впечатление, пересказываю содержание книжки под названием «Ой, мамочка родная!», которую мама подсунула мне, чтобы я лучше понимала реакции Владана, а главное — причины его озлобленности. Озлобленности, которая может довести до рака или до смерти, утверждает автор книжки, психотерапевт, хорошо известный во всем мире специалист по групповому психоанализу и психодраме.

Становится тихо, очень тихо, и я понимаю, что произвела впечатление своим рассказом, потому что в течение нескольких секунд, которые кажутся мне вечностью, никто не шевелится, все словно окаменели. Затем звезда-ведущая телевидения КГБ, профессионалка высокого класса, откашливается и изящно подводит итоги беседы: рада, что вы вернулись на родину, спасибо большое, — а Клеопатра аплодирует. Техники начинают собираться, они уже сматывают кабели, и в эту минуту Стане приходит в голову, что ей надо заснять свое интервью-портрет не в кафе, как было намечено, а у нас дома. Нетушки, теперь, когда она увидела, какой у нас дом, какой у нас потрясающий дом, она и рта не раскроет в другом месте, какого черта, почему это я должна идти в какое-то дерьмовое кафе… В общем, Стана устраивает истерику.

До этой минуты все шло как надо, и просто чудо, что Владан не заметил, чем мы тут занимаемся, на первом этаже. Думаю, он не мог бы примириться даже с самой мыслью об интервью телевидению КГБ, а время идет, и мне совсем не улыбается встретиться в этой ситуации с дядей и его командой. Честно говоря, я побаиваюсь, как бы не разразился страшный скандал, в ходе которого Владан пинками под зад выставит отсюда всех: вон отсюда, банда предателей, вон из моей жизни, чтоб ноги вашей здесь не было! Но Стана знать ничего не хочет, она отчаянно топает ногами, и от ее шпилек в паркете остаются вмятины. Смотрю на часы, уже измученная, Ален изо всех сил сдерживается, чтобы не задать ей хорошую взбучку (об этом мечтает всякий уважающий себя режиссер, когда какая-нибудь говнюшка-актриса распоясывается), и я в конце концов уступаю.

Техники разматывают кабели и снова ставят свет, ворча, что вот еще не было печали, только смотали всё, давай разматывай обратно. Стана садится на кушетку, ее позе явно не хватает естественности, она страшно озабочена тем, как смотрится: обратите внимание, я терпеть не могу, когда меня показывают в профиль слева, у меня ужасный левый профиль, ага, поняли, да, хорошо-хорошо, давайте так, а вы уверены, что так с этой стороны лучше, вы уверены, что я так лучше выгляжу… Снежана, проявляя все тот же профессионализм высокого класса, опять достает листки с вопросами, и тут то, что должно было случиться, случается: отворяется входная дверь. Дыхание у меня останавливается, но — к величайшему моему облегчению — шаги Владана, Сисястой, Музикуса и Наркомана затихают на лестнице, которая ведет в кабинет Владана. Снежана как ни в чем не бывало продолжает интервью, но теперь над нашими головами слышны голоса моего дяди и членов его Лиги: они обсуждают итоги пресс-конференции, которая была устроена в ответ на клеветнические выпады прихвостней этого ублюдка Казнича. Крещусь, хотя сроду не верила ни в Бога, ни в какие-либо другие высшие силы, — жест достался мне по наследству, наверное, от бабушки с дедушкой, людей очень набожных, моливших Небо и всех святых нас помиловать. Стана, для которой интервью не закончено, не понимая происходящего, решает, что дело в ее прическе:

— Ну не успела, не успела я ни толком волосы в порядок привести, ни толком накраситься, да что с вами со всеми, не понимаю, чего вы так дергаетесь-то, а?

А техники, оценив, в какую сложную ситуацию попали Francuzi, принимаются снова сматывать кабели, они уже готовы слинять по-английски через какую-нибудь потайную дверь, пока их еще никто не видел и не слышал.

Мы выходим на улицу, и, пока техники укладывают свое хозяйство в машину, Снежана, у которой за весь день во рту маковой росинки не наблюдалось, предлагает посидеть в баре «Luda Киćа»,[50] только сначала ей надо отвезти кассеты на студию телевидения КГБ — если ничего не случится, наше интервью должно выйти в эфир на той неделе. Клеопатра, которая чрезвычайно серьезно относится к своей новой роли пресс-атташе, объясняет, что «Психушка» всем известна как место встреч политиков и нам непременно надо там показаться, непременно, непременно, она уже просто давит на нас, надо показаться там, потому что это пойдет на пользу нашему имиджу. Не понимаю, какое отношение наш имидж имеет к этому всему, но, поскольку Ален из-за Владана не выказывает горячего желания остаться дома, решаем плыть по течению. На небе появляется тучка, за ней другая, третья, и вот уже, по выражению Станы, льет как из ведра, Клеопатра достает мобильник и звонит в «Белградское такси» — вызывает машину с нормальным счетчиком, а вокруг нас непрерывно снуют бомбилы и таксисты-мошенники.

11

Белградские таксисты делятся на три категории: две — это сербы-беженцы, выходцы либо из Боснии, либо из Хорватии, третья — солдаты, ставшие жертвами посттравматического синдрома и находящиеся сейчас на пути к восстановлению своих социальных функций. Наш шофер, вероятно, из последней, третьей категории. У него заметны все описанные Ульрикой синдромы, у него взгляд гипнотизера и резкие, неконтролируемые скачки настроения. А у нас появляется отличная возможность познать все это на собственной шкуре.

Для начала парень пускается в погоню за водителем, не пожелавшим уступить ему дорогу, и в ходе ее внезапно вытаскивает револьвер… откуда? Стана считает, что из бардачка, но я склонна думать, что из-под переднего сиденья. После чего он начинает стрелять настоящими пулями через окно, и пули свистят, а он все прибавляет скорость, ныряя между машинами и трамваями. Фары нас слепят, он, конечно, классный водитель, но это еще не всё: бешеная гонка — держитесь крепче — имеет место в самом центре города, в часы пик, и никому в голову не приходит нас остановить, похоже, во всем Белграде нет ни одного постового, а может быть, дело настолько привычное, что они не находят нужным вмешиваться, и даже пешеходам наплевать… Клеопатра вынуждена применить все свои дипломатические способности, чтобы хоть немного успокоить этого одержимого, впрочем, потеряв след обидчика, он и сам снижает скорость, зато приставляет дуло к виску и грозит покончить с собой.

Ситуация становится безнадежной, но тут Стана блестяще доказывает, какая она потрясающая актриса, и находит в последний момент нужные слова. Те, которые действуют как разряд электрошока, если только… если только это не внезапное пробуждение сознания.

— Сербы не кончают с собой. Конечно, если ты трус и хочешь выпустить себе мозги, ради бога, это твое законное право, но у нас нет ни малейшего желания становиться заложниками твоих проблем, потому что это твои проблемы, а вовсе не наши. Ну и давай вези нас куда положено, а потом делай с собой что тебе угодно, идет?

Пауза. Он колеблется. Наши взгляды прикованы к оружию, и вот… вот вроде бы водитель приходит в себя, оглядывается, смотрит в зеркало заднего вида, такое ощущение, будто он что-то вспоминает… вдруг его лицо начинает сиять, кажется, на него снисходит озарение, и — чтоб мне сдохнуть, если это не так, — парень вдруг радостно вопит:

— Ой, простите, а вы не Стана, артистка? Я вас сразу узнал! Я же видел вашу фотку на обложке последнего «Glas»ʼa!

— Точно. Это я, — отвечает Стана, польщенная тем, что ее узнали. — Я актриса, ты прав, и еще я тебе скажу, хотя, конечно, не хотелось бы этим помешать твоим планам, что меня ждет мировая слава.

Мгновение спустя револьвер уже в руках у Станы. То ли она сама его взяла, то ли парень по собственной воле протянул, — как бы там ни было, лишившись оружия, он здорово сдает, начинает реветь, икать, и сопли текут из его носа. Клеопатра великодушно делится с ним бумажным платочком, а Стана, обрадованная тем, что у нее нашелся поклонник, принимается рассказывать о своем актерском дебюте у Лелуша; о встрече с Кустурицей, который не захотел ее снимать из-за французского акцента, а во Франции, наоборот, вот просто ни одной роли не дают из-за ее раскатистого «р»; о том, как приходится скандалить с Жан-Жаком Ле Во, ему, понимаешь ли, пришлось заложить дом, чтобы закончить картину, но он ей по сей день не заплатил, и что ей теперь делать, спрашивает она шофера-самоубийцу, что ей делать со своим акцентом и с этими бабками, которых она так в глаза и не видела… Она рассказывает так убедительно, она так трогательно спрашивает шофера-самоубийцу, что же ей теперь делать, что же ей делать со своим акцентом и с этими бабками которых она так в глаза и не видела… что тот доставив нас в нужное место, решает денег не брать, да какие между нами счеты, нет-нет-нет, не настаивайте, вы меня обидите, и раз уж мы спасли его от самоубийства, мы теперь его друзья не на жизнь, а на смерть, drugi, он протягивает нам визитку с телефоном компании, в которой работает, если он нам нужен — никаких проблем, отвезет куда захотим, конечно же, даром, не сомневайтесь, и Стана во время этого монолога успевает даже с нескрываемым удовольствием дать ему автограф…

Все дальнейшее напоминает навязчивую галлюцинацию, впрочем, чего же другого ожидать от места с названием «Психушка», в этом кафе и впрямь собираются политики, а хозяева его — китайцы, которые говорят с азиатским акцентом и подают кантонские блюда.

— Что с вами случилось? Почему так долго ехали? Все вас ждут, — говорит Снежана, увидев нашу компанию. — Давайте я вас представлю.

Какие-то люди жмут нам руки, а среди них, держу пари, вам не догадаться, министр культуры, актер кустурицевского «Андеграунда» и приятель того, с крестьянскими подкрученными усами, владельца ресторана; депутатка парламента; юноша в маленьких круглых очочках, похожий на студента, впрочем, ему оказалось под тридцать, и он уже советник Коштуницы; другой молоденький советник — на этот раз Джиндича, на нем «ролекс», а из-за пятнистой куртки цвета хаки можно подумать, будто он только что вернулся с фронта; министр промышленности; президент футбольного клуба «Црвена Звезда» и несколько преступных бизнесменов…

— Держи ухо востро, — шепчет Ален, — мы в питомнике «банды сволочей»!

Да уж, ехать сюда точно стоило: вокруг нас политики и бизнесмены при галстуках оживленно и вполне дружелюбно беседуют друг с другом, известно же, что бизнес и политику водой не разольешь, ха-ха! Вообще-то, они все смешные, ужасно симпатичные и довольно красивые ребята. В какой-то момент встречаюсь взглядом с Аленом, нет, все-таки это странно, это ни с чем несообразно, мы — среди всех этих людей — попиваем китайское пиво под портретом Мао Цзэдуна, делимся своими соображениями насчет сербского переходного периода, насчет займов, которые запаздывают, насчет Франции, от которой только и дождешься, что автобусов и мусорных машин, а сами эти машины хоть сейчас на помойку, сбывают сюда всякое барахло, нет бы прислать что посущественнее… При всем при том мы уходим с карманами, битком набитыми визитными карточками, и у нас куча новых друзей, и министр культуры обещал Стане поговорить с Кустурицей, чтобы тот не обращал внимания на ее акцент, и министр этот не забыл на прощанье помахать ручкой Francuzi, похоже, этот тип с подкрученными усами очень, очень много ему о нас наговорил о, о, «Хеди Ламарр», потрясающий фильм, нам нужны такие инвесторы, как вы, Francuzi, чтобы поднять экономику сербского кино. Ха! Ха! Ха!

Наше проникновение в СМИ, а теперь и участие в политических играх набирает обороты, и это, кажется, очень веселит Клеопатру.

— А что, если нам создать политическую партию, a, Francuzi? — предлагает она на обратном пути. — Владан мог бы ее возглавить. Забавно было бы создать партию, а?

Конечно, нам только того и надо, чтобы было забавно, мы все здесь и собрались только порезвиться вволю, поразвлечься, пожить сегодняшним днем, чтобы не спятить или не пустить пулю в лоб.

— Жить — значит всего лишь играть, играть и играть без конца, Francuzi, помните, что все мы смертны и что завтра будет хуже, чем вчера, особенно в Сербии.

Перед новеньким, с иголочки, небоскребом фирмы «Цептер», созданной сербом-миллиардером, разбогатевшим на кастрюлях, два охранника, выряженные в черные костюмы с белыми сорочками и наушники сверхстильного дизайна. Они охраняют спокойный сон хозяина, оставившего за собой громадные апартаменты площадью в триста квадратных метров на верхнем этаже, так что теперь он возвышается над всем Белградом. Сквозь стекла витрин видно, как сверкают его кастрюли.

— Прелестная витрина! — говорит Ален, прежде чем мы распрощаемся с друзьями, выйдя на тротуар.

Клеопатра сдерживает понимающий смешок, и мы расходимся по домам.

12

Ну ладно, а «Хеди Ламарр»… да-да, «Хеди Ламарр», скажете вы, а с ней-то как?

Отвечу: с ней-то почти никак. Ничего такого особенного не происходит. Наш мейл Джоди Фостер остался без ответа, а Большой Босс в конце недели отправился с Мирославом и бизнесменом, он же торговец оружием, в Будапешт. Зачем их туда понесло — неизвестно, но Виктор, с которым мы в ТКП за очередной серией «Mortal К», доказывает, что наверняка они поехали туда не как туристы, Ален же утверждает, что Большой Босс либо замешан в торговле оружием, либо связался с порнобизнесом.

— Скажи по совести: чем еще, по-твоему, можно заниматься в Будапеште? Для меня это совершенно очевидно, ну и чего ты тогда от меня ждешь? Что ты хочешь от меня услышать? И вообще мы сидим в такой жопе, что мне наплевать, чем они там торгуют!

Виктор принимается развивать теорию о том, что все сербы prevarent,[51] словаря под рукой у меня нет, но, насколько я понимаю, он имеет в виду, что все сербы непредсказуемы или что они всегда делают не то, чего от них ждешь.

— Проходимцы, одним словом, — заключает Ален.

Как это ни расшифруй, ничего хорошего оно не предвещает, тем более что мне сейчас пришлось вытерпеть телефонный разговор с Клотильдой Фужерон, в ходе которого она заявила, что ничего не поняла из нашего мейла, и тут же стала выяснять, какое отношение эта голливудская история с Джуди Фостер имеет к «Золотым трубам».

В общем, эта идиотка решила, что мы ее разыгрываем, нет, правда, шутка удалась, помереть со смеху можно, но я сжала челюсти так, что не расцепить, и мне все-таки удалось сохранить спокойствие, зато стоило повесить трубку, как на меня навалилась жуткая депрессуха. М-да, нечего и мечтать о том, чтобы разжиться деньгами на этом телеканале и хоть что-то выцарапать у европейских организаций. Надежды у меня все меньше. Ощущение подтверждается в субботу, 14 июля, на ежегодном приеме во французском посольстве. Ален снова предпринимает попытку вымогательства по отношению к советнику Французского культурного центра Дени Майяру. Год назад нам удалось, хорошенько поднажав, получить-таки от него конвертик из крафта с деньгами на поддержку проектов французских фильмов за рубежом, обычно такие конвертики оседают в его кармане, и бабки оттуда идут на его разнообразные и сугубо личные нужды. Правду сказать, Алену, чтобы выцарапать злосчастный конвертик пришлось в тот раз и угодничать, и чуть ли не жопу подставлять, но все же добились мы денег и вложили их в «Золотые трубы», зато теперь этот чертов пидор подло уклоняется: дескать, его дружок, бывший монтажер из ТКП, который вкалывал на «SindromaniaK», просветил его насчет Большого Босса. Ситуация, дескать, весьма деликатная, и при нынешней конъюнктуре он, дескать, никак не может поддерживать какой бы то ни было проект, осуществляемый бывшим сторонником Милошевича, даже если тот раскаялся.

— Думаю, дальше будет труднее, чем предполагалось, — отвечает Ален, когда Клеопатра пристает к нему с вопросами, что дальше, а Стана, которая после нашей встречи, похоже, прочно обосновалась в ТКП, в это время всячески обхаживает Виктора.

Я имела неосторожность рассказать ей и о «Золотых трубах», и о том, как трудно заставить Виктора оторваться от игры ради монтажа, с каждым разом все труднее, о-о-о, признаю, это была роковая ошибка, потому как я всем этим навела Стану на идею уговорить его смонтировать на халяву куски из фильмов, в которых она занята. Промо-ролик такой сделать, вроде портфолио. Мало того, еще несколько минут — и она получит то, чего мы тщетно добивались многие дни тяжкой и изнурительной психологической работой, стоп, вот она уже и получила: Виктор секунду назад согласился посмотреть, что у нее там за демоверсия.

И вот я сижу здесь, смотрю на них, думая, что ж это за нерушимые связи такие, которые внезапно между ними двоими возникли, и благодаря внезапному приступу прозорливости объяснение рождается само собой. Ортодоксальным византийцам легко опознать «своего» — как зверям одного вида, и именно эта унаследованная от животного мира способность дает Стане по сравнению с нами неоспоримое преимущество, именно эта способность позволила ей удивительно быстро снюхаться с Виктором и получить от него то, чего мы, Francuzi, оказались не способны добиться, несмотря на долгие часы за «Grand-Prix 4» и «Mortal К», несмотря на бесконечный кофе по-турецки на террасе… Ну и как не согласиться с тем, что мы, старайся не старайся, все равно останемся всего лишь милыми Francuzi, милыми, да, но все-таки только Francuzi.

Клеопатра, энергия которой, как обычно, брызжет через край, тем временем продолжает свою речь, желая убедить нас не расслабляться и не позволять банде геев, не вылезающих из посольского бассейна и напропалую трахающихся друг с дружкой у бортика всеми своими нетрадиционными способами, выбить себя из седла.

— Все в точности как в гейских порнофильмах, да еще и за счет государства, за счет Французской республики, — хихикает она.

Хотя, если по совести, что они, эти посольские, могут понимать в политической ситуации, которую она и сама переносит иногда с немалым трудом?

Не говоря уж о том, что для монтажа нашего фильма, который и ей стал родным, нам вообще нет смысла искать поддержки у Французского культурного центра, они, жлобяры, не только не раскошелятся, но этот их Дени вполне способен еще и навредить, хотя бы из-за своей некомпетентности. Тратить время на Клотильду, как бишь ее там, тоже ни к чему: она явно не способна действовать как нужно. Нет, единственное, что нам надо, — найти новых спонсоров… и тут Клеопатра, мы и глазом моргнуть не успели, будто фокусник, достает из рукава почетного президента Черногории, который все принесет на блюдечке с голубой каемочкой. Из очень надежных источников известно, что почетный президент Черногории спит и во сне видит, как бы проспонсировать кино: с одной стороны, ему этого хочется, чтобы мир лучше узнал его страну, с другой — ему требуется отмыть кучу грязных денег, ну, разумеется, неужели мы сами не догадались, а с третьей — каким бы бредом это ни казалось, — он даст денег только при условии, что его брат, выпускник киношколы, будет работать на фильме ассистентом оператора.

После этого Клеопатра перескакивает на историю своего знакомства с почетным президентом Черногории. Знакомство случилось несколько лет назад, когда он решил, воспользовавшись войной и натовскими бомбардировками, выкупить у Клеопатры за бесценок права на экранизацию книги ее покойного отца, видного сербского писателя. Предполагалось создать этакую барочную фреску, историческое полотно наподобие «Королевы Марго», и — что особенно соблазняло почетного президента с братом — это должен был быть совместный франко-югославский фильм, снятый с помощью «Ciby 2000».[52] Играть в нем согласился Венсан Перес, постановку предложили Люку Бессону, но, поскольку Бессон отклонил сделанное ему предложение, были все основания думать, что режиссером станет Эмир Кустурица. Увы, проект не состоялся. Кустурица, заваленный работой выше крыши на пять лет вперед, — у него были свои планы — всех измотал, но так и не взялся за экранизацию, а Клеопатра, внезапно поняв, что уступила авторские права за гроши, дала задний ход и стала их выручать через суд. Такой крутой поворот окончательно поставил крест на проекте, зато разразился грандиозный скандал, умело подогревавшийся белградскими газетами.

Однако, несмотря на печальное развитие событий, у Клеопатры сохранились тесные связи с почетным президентом Черногории, этот человек считает ее умницей и деловой женщиной, и, раз уж она завоевала такое его уважение, она и может отвести нас к нему, то есть в любую минуту организовать встречу с почетным президентом Черногории, кстати, одновременно он занимается спекуляцией сигаретами и весьма в этом преуспел, а взамен ей всего-то и нужно соучастие в прибыли. Определенный процент.

— Вот. Все более чем просто, — завершает рассказ Клеопатра. — Ну и конечно, брат президента должен стоять за камерой.

— Хм, — отзывается Ален, и Клеопатра, тут же заметив, что он уже готов сказать «нет», продолжает ехать на нас танком.

С таким фильмом, как «Хеди Ламарр», у нас все шансы на победу, Francuzi, это именно такой блокбастер, у которого жаждет быть спонсором почетный президент Черногории, ситуация исключительная, потому что почетный президент Черногории инвестирует в наш проект огромные суммы, да-да-да, случай вроде этого выпадает раз в жизни, и она так нас убалтывает, что мы — лишь бы отвязаться — соглашаемся, ладно, пусть уж устраивает нам свидание с великим спекулянтом сигаретами.

Бредовый разговор продолжается еще некоторое время, а когда в него вмешивается Стана, чтобы сообщить: в самом скором времени итальянский телеканал RAI приступает к производству совместного фильма, который одна хорватка-режиссер будет снимать в Черногории с Джереми Айронсом в главной роли, ну конечно, с ним, конечно, с тем самым единственным и неповторимым Джереми Айронсом, звездой из звезд, — это еще больше вдохновляет Клеопатру, и оказывается, что нам совершенно необходимо туда поехать, — вам.

Francuzi, совершенно серьезно заключает она, очень-очень стоит поглядеть, как там дела.

Похоже, в эту минуту призрак Хеди Ламарр воспарил над краденой урной с ее прахом, стоящей на самом виду, на письменном столе Большого Босса, иначе с чего бы мою голову стали одолевать безумные мысли. Абсолютно ясно: все мы тут жертвы колдовства, если не порчи, — Большой Босс, Фредди Крюгер, Мирослав, Francuzi, Клеопатра. А вскоре список жертв пополнит и почетный президент Черногории. Это коллективная и невероятно заразная порча.

13

Подойдя к дому 105 по улице Бирчанинова, натыкаемся на Ульрику и Зорана. Я и забыла, что kum ждет звонка, совершенно непростительная ошибка с моей стороны, но, похоже, он на нас не сердится, а может, Зоран, как всегда, попросту накачан гашишем. Ульрика радостно протягивает нам пригласительные билеты. Смываться поздно, мы окружены, ну и — что тут поделаешь? — вместе с компанией бездельников, приспособившихся к этим тропикам, как сказал бы дядя Владан, — нескольких замшелых, но вдохновенных на вид интеллигентов, разнообразных деятелей разнообразных искусств и прочих лоботрясов — двигаемся в направлении Центра очистки культуры от загрязнений. Квадратное строение выглядит внушительно, прежде мой дед выставлял здесь свою коллекцию купленных в Париже картин и скульптур, в свое время особняк национализировали, а недавно присвоили ему имя дедушки.

«Художественный перформанс» должен происходить внутри. Лично я подобного рода представлений напрочь не воспринимаю, ничего «художественного» в них не вижу и скучаю на них смертельно. Но это — обычно, а на этот раз подвиг артистов не может оставить публику равнодушной. Должна признаться даже, что опыт получился более чем впечатляющий.

На экранах расставленных по эстраде телевизоров крутятся нон-стопом совершенно невыносимые кадры геноцида, снятые в разных уголках земного шара, звук оглушительный, безжалостный, от зверски усиленных динамиками автоматных очередей лопаются барабанные перепонки, а посреди всего этого, между экранами, — мертвенно-бледная артистка родом из Берлина, худая до того, что смотреть страшно, и с пирсингом везде, где только возможно (этакое женское воплощение Клауса Кински[53] с косматой линяло-рыжей головой), что-то воинственно рыча по-немецки (мы бы все равно не поняли что, поскольку не знаем ни единого тевтонского словечка), рвет на себе одежду, потом, уже совсем голая, начинает бешено кататься по сцене, засыпанной консервными банками и всяким другим мусором; мусор и консервные банки летят на зрителей первых рядов, все в шоке, только это еще не финал — в финале артистка на глазах потрясенных зрителей еще и режет несколькими бритвами зараз свое тощее тело.

— Омерзительно, — говорит Ален. — Просто жуть.

М-да, штучки те еще. Я с Аленом согласна.

Выходим из зала, разбитые. Ульрика и мой kum, им-то увиденная на подмостках резня явно понравилась, идут поговорить во дворе с артисткой, которая перевязывает свои раны, они всячески расхваливают перформанс и подчеркивают символическое значение действа, ставящее его, по их мнению, в один ряд со спектаклями студий самочленовредительства, организованных венскими сторонниками экшн. Мы пользуемся этим, чтобы потихоньку слинять: быстро едешь — дальше будешь. Чао, чао… Кому-нибудь другому свои глупости показывайте, а я после такого денечка мечтаю только об одном — хорошенько отмыться в душе.

Часа в два ночи, когда глаза совсем уже слипаются, нас резко будит жуткий скрежет шин по асфальту, после чего начинают хлопать дверцы машин. Потом раздаются какие-то крики. Ален, прячась за занавеской, выглядывает во двор и манит меня к себе, показывая, чтобы молчала.

— И главное — света не зажигай, — шепчет он. — Иди-ка посмотри!

Прямо под нашими окнами — черный «мерседес», взятый в клещи двумя фургонами. Сначала я решаю, что тут попросту сводят счеты, но, подумав, прихожу к выводу, что это арест. Те, кто кажется мне полицейскими в штатском, выпрыгивают, вооруженные до зубов, из хэтчбеков (марки вроде бы «Yugo») и принимаются вытаскивать из «мерседеса» двух здоровенных парней, парни сопротивляются.

Подобное увидишь только в кино, да и там надо еще найти таких здоровенных, ни дать ни взять — два славянских шкафа с бритыми черепами и в черных куртках-бомберах. Ага, вытащили наконец, теперь руки на капот и — обыск с ног до головы. Потом… потом одного из громил главный, похоже, из полицейских подводит к багажнику и приказывает открыть, тот открывает — и мы, затаив дыхание, смотрим туда. А там, в этом блядском багажнике, целый арсенал! Поклялась бы, что это «Калашниковы», да, точно, «Калашниковы» и еще мешок с белым порошком, который громила взвешивает на руке, стоя перед главным полицейским. И дальше — нет, вы даже не представляете, что происходит, потому как происходит нечто невероятное! — один громила битый час торгуется с главным полицейским, другой, его сообщник, подходит к ним вместе с остальными, теперь у них какой-то общий спор, и кажется, что спор этот затянется до утра.

— Черт возьми! — говорит Ален. — Что это они тут делают?

Хм, до утра, пожалуй, не затянется, вроде бы они уже о чем-то договорились, а-а-а, вот что они делали — договаривались между собой, похоже, они хотят мирно все уладить. Точно! Вдруг один из полицейских начинает смеяться в ответ на реплику громилы, другие — за ним, в конце концов они закрывают багажник, главный полицейский жмет руки обоим славянским шкафам, приказывает всем разойтись, с ума сойти, ведь ни с того ни с сего, внезапно. Все, хлопая дверьми, садятся в свои машины, и мы с изумлением видим, как «мерседес» срывается с места и растворяется в ночи.

— Гм… на мой взгляд, Сербия еще не готова стать европейской страной, вздыхает Ален. — Уж поверь, это так.

Спать ему совсем расхотелось, он сосредоточивается на огоньке только что зажженной сигареты, и мысли его уже не со мной.

Ален прав. Все это очень утомительно. Ложусь и почти сразу же засыпаю.

14

На следующее утро дядя врывается на кухню в тот самый момент, когда выскакивают из тостера ломтики подсушенного хлеба, и выглядит сегодня Владан совершенно неожиданно: у него почти что хорошее настроение, он чисто выбрит и даже сменил подштанники.

Последние новости такие: банде сволочей вставили по первое число, и мы можем собой гордиться, потому что все-таки это благодаря нам тоже, да, да, именно так, он должен немедленно поделиться с нами замечательной новостью: митинг перед пиццерией сыграл свою роль, и под нажимом посольства США компания «Изра-Азия» — помните, конечно, подставная фирма, которая хотела оттяпать принадлежащие семье земли на улице Казнича, — отступила, кажется, окончательно. Не досталось банде сволочей лакомого кусочка! Владану хочется нас поздравить, и он пару раз как следует дает Алену по спине, а меня душит в объятиях, чуть не насмерть.

Мы растроганы. Поначалу. Мы настолько не привыкли к его вниманию, что таем, правда-правда, таем. У меня даже слезы на глазах Ну и в любом случае, приятно же все-таки видеть дядю в таком состоянии. Он распрямляется от радости, и я впервые вижу того статного мужчину, каким он, наверное, был когда-то. Замечаю, что выпрямленный он довольно высок — не меньше ста восьмидесяти пяти — и неплохо сохранился для своего возраста: ни капли жира, упругий, как тетива лука.

— Поквитался я с ними, поквитался, вот вам, пидоры, вот вам! Что? Поимели вы меня? — повторяет он, бегая по захламленной кухне.

Грязная посуда — за сколько дней? — громоздится в раковине, мусорное ведро переполнено, все сыплется через край, пустые бутылки из-под пива валяются на столе.

На мой взгляд, все слишком хорошо, того и гляди в последний момент рухнет, но дядя сейчас чувствует себя крутым, круче некуда, и мимоходом спрашивает, а как дела с нашим фильмом. Не сомневайтесь, вы не ослышались, он действительно поинтересовался «Хеди Ламарр»! Я в шоке.

Понятно-понятно, какая-то то добрая и чертовски тактичная душа нашептала ему на ушко пару слов из газетных статей о нас. Владан даже про согласие Джуди Фостер знает (потрясающая актриса и, на его взгляд, совсем не дура), он знает, что мы в одной связке с Большим Боссом, парнем, который финансировал кампанию Милошевича, а теперь стал этаким стыдливо кающимся карьеристом из бывших… тут дядя пожимает плечами: ладно, все равно ведь выбирать не из кого, куда ни кинь, всюду клин, если в прошлом не коммуняка, то наверняка прихвостень Милошевича, вот и приходится иметь с ними дело, а то ведь один останешься… Нет, сегодня утром Владана решительно не узнать: он даже насчет грязной посуды и переполненной помойки не заикается.

Я уже готова выложить ему все, даже об интервью на телевидении КГБ рассказать, но в последний момент прикусываю язык, сообразив, что эдак можно все испортить, впрочем, он так и так скоро во всем разберется, незачем торопить события. Step by step, как говорит Большой Босс. Звонок домофона, наверное, какой-то дядин агент явился с докладом, ну или Сисястая. Владан желает удачи нашему проекту и воздушным шариком вылетает из кухни.

— Что это с ним? — спрашивает Ален. — Какой-то он странный сегодня, ты уверена, что с ним все в порядке?

— Не волнуйся, это пройдет, причем довольно быстро.

Оказалось, и не агент пришел, и не Сисястая заявилась, а вовсе даже сын того реставратора мебели, которого я недавно встретила в коридоре, — папаша, мол, хочет знать, не надо ли нам еще чего-нибудь починить… Напомнил! Надо быстренько собраться с духом и сходить в Центр очистки культуры от загрязнений за кое-какими личными вещами, которых мы лишились во время большой дележки, все они аккуратно перечислены в списке (вот фотокопия, она хранилась на виду в ожидании такого счастливого дня, как сегодняшний). И спустя несколько минут я уже у Зорки, которую Владан перекрестил в Жопастую.

Коммунизм не вечен, колесо фортуны повернулось, и — ап! — мы в демократической стране, хе-хе! Надо привыкать, друзья, нам в такой стране жить до следующей революции, давайте-ка сюда вот этот комод в стиле Наполеона III, и… ага!.. вот этот портрет предка в офицерском мундире, он ведь тоже наш, правда?

В общем, все утро мы ходим туда-сюда, в Центр очистки культуры от загрязнений и обратно, вещички нам помогает таскать пьяный в сосиску режиссер Димитрий, которому не уразуметь ни того, зачем это мы туда-сюда ходим, ни того, на кой нам нужна вся эта рухлядь.

— Смысл-то какой?

— Смысл политический. Политика, понимаешь?

Не считая того, что появится работенка у реставратора мебели. Услуга за услугу — и в благодарность Димитрий вываливает нам кучу отборных сведений насчет «банды сволочей» с Казничем во главе.

К полудню перетаскали почти всё. Нижний этаж, если не считать нескольких утраченных древностей, стал таким, как прежде, и жопастая Зорка, которая умеет достойно признать свое поражение, заявляется к нам поглядеть, как все теперь выглядит, — да так и замирает на месте, разинув рот. Событие надо отметить, и мы всей компанией отправляемся в ресторанчик на углу, чтобы окончательно забыть прошлые обиды и скрепить добрососедские отношения.

Димитрий заказывает бутылку ракии, Зорка, покраснев как рак, путается в объяснениях, нет, ну правда же, она никогда и не думала присваивать мебель моих дедушки и бабушки, она клянется, что просто взяла ее на хранение, да, конечно, кое-что пришлось продать, ведь жить-то на что-то надо, но это было непросто для нее, это было очень для нее непросто, и в заключение она сообщает, что все это ошибка Истории, виной несчастные обстоятельства, и всем иногда приходится совершать те или иные поступки помимо собственной воли.

Я бы, наверное, еще долго размышляла над прихотями Истории и независимыми от нашей воли обстоятельствами, но тут зазвонил мобильник. Алло-алло? Стана скороговоркой спрашивает, что мы сегодня делаем. Она сейчас с приятелем Гагой, главным декоратором, да, естественно, тоже на картине Жан-Жака Лe Во, и, представляешь, я просто ушам своим не поверила, его брат, ну да, ну да, Гагин брат, не Жан-Жака же, так вот, Гагин брат, разбившийся вместе со своей машиной, незадолго до смерти тоже написал сценарий про… ты стоишь или сидишь? лучше сядь!.. про Хеди Ламарр! Нашу Хеди Ламарр!

— Это непостижимо, нет, это пррросто непостижимо! Ну и я, как услышала, сррразу поняла, что вам необходимо с ним встррретиться.

Как обычно, срочность выше некуда, можно подумать, что всякий раз речь идет о жизни и смерти, этот декоратор, видишь ли, завтра уезжает в отпуск, значит, сегодня или никогда.

— Ладно, — говорю я задумчиво, — согласна, встретимся через час.

Но поскольку один звонок неминуемо влечет за собой другой, стоит мне отключиться, телефон звонит снова. На этот раз слышу Большого Босса: он завтра приезжает, и мы можем наброситься, цитирую, «наброситься на Хеди Ламарр».

Зорка и Димитрий, уловив, что я говорю с Большим Боссом, смотрят на нас с открытым неодобрением, в общем-то и так понятно, что Большой Босс полностью себя в их глазах скомпрометировал, но для окончательной ясности Жопастая уточняет:

— Он же был на стороне Милошевича, Ми-ло-ше-ви-ча!

— Послушайте, — меня уже достало все это лицемерие, — послушайте, Милошевич ведь не сам пришел к власти, не захватил власть? Его ведь единодушно избрали все сербы?

А напоследок выдаю совсем уже убойное:

— Знаете что, для меня что коммунисты, что те, кто голосовал за Милошевича, — один черт, всех в одну кучу можно свалить.

— Точно, — кивает Ален. — И потом, теперь Большой Босс — монархист. Теперь он за принца Александра.

— А-а-а… — Зорка окончательно сбита с толку. — Да-а-а? Он теперь за принца Александра? Тогда ладно…

Тут встревает Димитрий:

— Выпьем за принца Александра. — Он поднимает рюмку: — Выпьем же за принца Александра, черт возьми!

— И за Tranzicija, — подогревает его Ален. — И за Tranzicija!

Никому не понять, до чего мы всем этим измучены. Для того чтобы постоянно приспосабливаться к ситуации, равно как и для того, чтобы лавировать среди таких разных людей, нужно ох сколько талантов. Мало того, таланты эти должны дополняться довольно высоким уровнем знания психологии, изрядной долей терпения и максимумом снисходительности.

Вначале Алену приходилось трудно, но когда «культурный шок» прошел, у него началась стадия приспосабливания к сербскому менталитету, и, надо сказать, теперь уже он на удивление хорошо адаптирован здесь. Его западный менталитет отбирает информацию и перестал тормозить из-за обычных балканских перегрузок. Постепенно, в процессе медленного латентного инфицирования, нереалистичные, по меньшей мере, цели Большого Босса, то бишь поиски средств на съемки «Хеди Ламарр» и проект международного масштаба, стали для Алена своими, и он воспринимает их самым серьезным на свете образом. Для него это теперь вопрос чести и глубоко личное дело. Абсолютный приоритет. Конечно, иногда настроение у него падает — если, например, он сталкивается с ситуацией, которой полностью не владеет, — но он больше не послеживает за мной исподтишка, будто считая, что какая-то часть меня ему недоступна. Он быстро ассимилируется, зато я — хотя, конечно, этого ему не показываю — все больше и больше теряюсь. Мы поменялись местами.

15

Свидание назначено на три пополудни. Стана и упомянутый выше Гага ждут нас где-то на юге города. Место называется Ада Циганлия. «Ada» — сербское слово с тюркскими корнями — означает «остров», а «циганлия» — «принадлежащий цыганам». То есть «Цыганский остров». Этот самый Цыганский остров посреди Савы оборудовали для занятий спортом и спортивного отдыха «обездоленных экономическими войнами 90-х годов народных масс». В результате Ада (с ее лесом — зелеными легкими Белграда, с ее велодорожками, дорожками для катания на роликах и дорожками для бега трусцой, с ее красно-желтым поездом, теннисными кортами, площадками для футбола, регби и хоккея, с водным комплексом и бог знает чем еще) стала огромным парком, полным самых разнообразных развлечений. Что-то вроде «Пари-Пляжа», только куда лучше.

Я совершенно забыла, что сегодня выходной, стало быть, народ с самого утра валит на берег Савы толпами, а когда я говорю «толпы» — это значит, что здесь собралось все население Белграда, тело к телу, подстилка к подстилке, песчинки не увидишь, тысячи купальщиков барахтаются в воде, топчутся по дну, поднимая с него ил, да так активно, что профильтрованная для летних купаний трудящихся масс водичка, окрасившись в коричневый цвет, становится мутной, посмотришь — хоть не заходи в нее, неприятно. Ну и еще на пляже полно бродячих торговцев, понаставивших где можно и где нельзя дымящиеся жаровни, и динамиков, в которых грохочет турбофолк. Адские децибелы Цецы. Я раздумываю над тем, как же мы отыщем друг друга в этом муравейнике, и тут замечаю нечто розовое, точнее, розовую купальную шапочку с рельефными красными цветами, а над ней машущие руки.

— Стана?

Красные цветочки дрожат в знак согласия. Да, конечно, это Стана со своим приятелем Гагой. Приятель же Гага оказывается приземистым дедком лет шестидесяти — лицом он вылитый Дед Мороз, но в белых плавках и в очках с бифокальными стеклами.

— Сматываемся отсюда, — предлагает едва живой Ален.

И Дед Мороз в плавках тащит нас к какому-то кабачку в сторонке, но и там народу тьма, а под навесом из гофрированного железа нестерпимо жарко. По соседству с нашим столиком — компания полуголых военных в камуфляжных штанах: мощные бицепсы с татуировкой, на головах зеленые пилотки, к которым — видимо, из ностальгии — приделаны красные звездочки. Соседи шумно играют в карты, брызгая слюной, изрыгают какие-то хриплые междометия, опустошают одну бутылку ракии за другой, а после каждого очередного стакана изо всех сил бьют кулаком по столу.

Дед Мороз немедленно заказывает и себе ракию, Стана следует его примеру, Ален хочет пива, я — пепси. Молчим. Похоже, этот Дед Мороз неразговорчив, совсем неразговорчив и к тому же в высшей степени депрессивен.

И тут вступает Стана, она-то слов не жалеет, она с места в карьер начинает новеллу о том, как они познакомились с Гагой, отделяя каждый слог и выдавая каждый гортанный звук с открытым ртом.

— Гага — не только декоррраторрр, у Гаги еще и маленькая ррроль в фильме Жан-Жака, он играет сутенеррра, и там есть эпизод, где ему надо меня ударррить, а он не умеет ударррять понарррошку, это ужасно смешно, пррросто уморрра, и когда Жан-Жак сказал «моторрр!», он меня уложил нокаутом на обе лопатки, пррравда-пррравда, так ведь, Гагa, я же рррасказываю, как было, что вот так мы перррвый ррраз встррретились, так ведь?

Дед Мороз кивает, устало отгоняя слетевшихся к столу мух; одни мухи кружатся над нашими головами, другие штурмуют бутылку пепси-колы.

— Ну и вот, — продолжает Стана, — я ему рррасказала пррро нашу каррртину о Хеди Ламаррр, а он и говорррит, что его брррат написал сценарррий на ту же тему, так ведь, Гага?

Дед Мороз опускает веки в знак согласия. Долгая пауза.

— Да? — вполне равнодушно наконец произносит Ален. — Любопытно… в самом деле сценарий о Хеди Ламарр?

Теперь жужжание слышно прямо в моем ухе. Я перестаю понимать, зачем мы сюда пришли и что здесь делаем, Дед Мороз выглядит абсолютным тупицей, история со сценарием покойного брата кажется мне все менее и менее реальной, может, и выдумана — как знать? — этим депрессивным старичком, но тут Стана объясняет нам, почему Гага сидит такой хмурый. Оказывается, он уже две недели мучается, весь извелся: ему хочется поехать в Черногорию отдохнуть, но никак не получается найти человека, который поможет доставить туда его лодку.

— Понимаю, — сочувствует Ален, — это очень досадно.

Он искренне сочувствует. Ален и впрямь очень хорошо понимает Деда Мороза, ставшего жертвой повального безделья, всеобщей расслабленности: окружающие здесь будто под наркозом, мы сами не раз сталкивались с подобным и жалеем беднягу от всего сердца.

— Мне надо ехать, мне надо купаться в море, — внезапно забубнил Дед Мороз, печально глядя сквозь бифокальные стекла. — Я должен как можно скорее выехать из города. Как можно скорее. Купаться.

Видно, что силы его на исходе, подбородок у Деда Мороза начинает дрожать, он того и гляди сейчас разрыдается.

— Конечно, — подтверждает Стана. — Конечно, скорррее купаться. Вот только сначала нам хотелось бы увидеть сценарррий пррро Хеди Ламаррр. Понимаешь, Гага, мы же все тут собрррались, чтобы сделать фильм пррро Хеди Ламаррр по сценарррию твоего брррата.

За другим столиком, лицом к нам, сидит человек, отдаленно напоминающий Роберта де Ниро, у него очень длинные темные волосы, черные очки, странный он какой-то, он за нами вроде как наблюдает. На пальцах у «де Ниро» тяжелые перстни, одной рукой он теребит массивную золотую цепочку, украшенную таким же православным крестом, как у Мирослава, но он резко отличается от нашего Мирослава хотя бы тем, что не слишком жалует Francuzi. Во всяком случае, мне так кажется, и мне неприятно. Не знаю, правда, откуда это ощущение взялось, наверное, интуиция, хотя, думаю, она не ошибается.

— Сценарий моего брата где-то у меня дома, — глухо выговаривает Дед Мороз. — Мне надо поискать.

— Ладно, поехали — поищем вместе.

Хорошая реакция у Станы, быстрая.

— Да-да, поедем к вам, — подхватываю я, опасливо глянув в сторону неподвижного «де Ниро». — Сваливаем отсюда, угу?

Ален снова платит за всех, хм, это становится уже весьма обременительно для нашего кошелька.

— Надо серьезно подумать о том, чтобы фирма платила нам представительские, — вздыхает он, словно услышав мои мысли, и сует ресторанный счет в карман.

Мы двигаемся по сплошь забитому людьми берегу в обратном направлении. Из динамиков по-прежнему рвется голос Цецы, вдова военного преступника не умолкает ни на минуту, причем исполняется нон-стопом все время одна и та же прославляющая ее мужа песня. В такую жару оглушительный турбо-фолк действует особенно возбуждающе. Чувствую, что кровь во мне закипает… если только это не предвестник солнечного удара. Вытаскиваю из сумки «моторолу», чтобы вызвать такси. Пробую объяснить диспетчеру, куда за нами ехать, но выкрикивая (надо же переорать Цецу) более чем противоречивые сведения о наших координатах, соображаю, что понятия не имею, где нахожусь, и что не слышу ни словечка из того, что отвечает собеседник. Зато отлично слышу посередине фразы щелчок. Дальше — тишина. Изучаю экранчик — прелестно, диспетчер таксопарка отсоединился. Стана пытается дозвониться со своего «самсунга» — тоже ничего не выходит. Пауза, во время которой Гага, скорее всего, размышляет, как поступить с людьми, навязавшимися к нему в гости. Потом Ален берет инициативу в свои руки и предлагает пойти коротким путем через лес — ориентироваться, он, мол, умеет, служил в парашютно-десантных войсках. Ален становится впереди, мы устало бредем за ним и четверть часа спустя достигаем земляной дорожки, которая ведет к выходу, и понимаем, что могли идти по ней с самого начала, вместо того чтобы наматывать круги по этому чертову лесу.

В конце концов, измученные до предела, мы оказываемся на центральной площадке и погружаемся там в старый парижский автобус — развалюху, проданную за ненадобностью Управлением парижского транспорта белградским коллегам. Рыдван способен ехать только на первой скорости, он плюется дымом, вот-вот отдаст концы, но тем не менее с грехом пополам доставляет свой незакрепленный груз, то есть нас, к дому Гаги, расположенному за площадью Славия. Ремонт тут в разгаре, тротуары и мостовая полностью разворочены, чуть подальше виден кран с подвешенной на стреле чугунной бабой — здоровенным шаром, который с грохотом ударяет в ветхие каменные стены, обрушивая их, а рядом трудится бульдозер, снося с лица земли деревянные домишки. Обломки строений и обваленные кровли тонут в облаках пыли, раскаленным воздухом совершенно невозможно дышать. Закрыв лицо носовым платком, пробираемся через кучи строительного мусора. У Гагиного дома — собрание, жильцы громко возмущаются: дома рядом сносят, а их собственный из-за этого уже весь в трещинах, расползающихся во всех направлениях. Они пережили войну и натовские бомбардировки так не хватало только, чтобы теперь, из-за какой-то там паршивой стройки, крыша свалилась им на голову.

А нам, ко всему еще, надо вскарабкаться на шестой этаж по лестнице, провонявшей кошками. Наконец добираемся, нас приветствует древняя псина, псина парализована — к ее задним ногам приделана площадка с колесиками. Мы все немного ошалевшие, особенно Гага: он взмок, глаза его блуждают, дышится ему трудно. Ставни, чтобы сюда не проникла жара, закрыты, в квартире царят сумерки, здесь много больших комнат, пианино, старая мебель, несколько картин, везде книги и бумаги. Все это вместе несколько напоминает свалку, но атмосфера при этом такая, будто здесь живет не киношник, но ученый. Гага, плюхнувшись на просиженный диван и лаская своего кабысдоха, снова принимается уверять нас, что ему необходимо срочно поехать на море, да-да, жизненно необходимо. Мы, конечно же, сочувствуем, обои у него в квартире наводят тоску, посреди стола — клетка со скачущей канарейкой, канарейка щебечет. Не дав хозяину отдышаться, Стана опять заводит разговор о сценарии. Гага, полностью погруженный в свои мысли, кивает: да, сценарий, разумеется, сценарий его брата Саши должен быть где-то тут, у него, если только не где-нибудь еще, вот сейчас у него, похоже, зародилось сомнение.

Гагa встает, идет в смежную комнату, собака катится за ним, он открывает дверь, и мы видим горы книг, бумаг и кассет — чуть не до потолка. Здесь, в этой комнате, — вся жизнь покойного брата, объясняет хозяин дома, мне кажется, что найти рукопись в этом хаосе немыслимо, тем не менее Гага ищет, ищет, ищет и, хорошенько порывшись в коробках, возвращается к нам… со стопкой кассет.

— Сначала я хочу кое-что вам показать, — говорит он. — Не знаю, насколько вы знакомы с творчеством моего брата, жаль, если совсем не знакомы, Саша был великий режиссер.

Рядом с телевизором громоздятся какие-то аппараты немалых размеров. В течение нескольких секунд обдумываю, что бы это могло быть, наконец понимаю, что это попросту магнитофоны, вернее, мощи видеомагнитофонов, из которых во все стороны торчат спутанные провода. Сроду не видела в магазинах ничего подобного — наверное, это самые первые видаки изо всех, что изобрели. Интересно, а что можно делать с такой рухлядью и как она работает в подобном состоянии?

Гага берется за провода одной из мумий, тянет их к телевизору и пытается куда-то там вставить. Операция занимает минут пятнадцать, все это время он распутывает проволочки. В конце концов телевизор включается, кассета засовывается в положенное отверстие, но, поскольку и после этого ничего не происходит, Гага принимается стучать кулаком и по телевизору, и по видаку. О чудо! В ту самую минуту, когда я думаю, что вот сейчас он проломит их насквозь, появляется изображение. На экране Саша, у него берет интервью Бернар Пиво.[54] Наверное, это 70-е — судя по оранжево-коричневому заднику и по галстуку Бернара Пиво: абсолютный кич. На нас вываливают целиком всю жизнь независимого режиссера Саши, все его трудности при производстве фильмов, которые не отвечают линии партии, его анализ режима Тито. Гости студии, французские интеллектуалы, очень серьезно излагают свою точку зрения на фильм и политическую ситуацию, и все это настолько интересно, что и три часа спустя мы еще тут. После передачи Бернара Пиво Гагa показывает нам другое интервью, потом еще одно, потом Сашу на улицах Парижа, Сашу в Белграде, Сашу в Соединенных Штатах… не хватает только Саши в Тибете. Затем на экранчике любительской видеокамеры мы смотрим домашнюю съемку самого Гаги: тут последний семейный обед с Сашей и так далее — вплоть до… держитесь крепче, дорогие гости!.. вплоть до той самой чудовищной автомобильной аварии, которая стоила Саше жизни. Вплоть до кадров с остовом того, что, вероятно, было его автомобилем, прежде чем машину смял в лепешку грузовик на дороге из Белграда в Загреб, ну и конечно, есть съемки похорон так рано покинувшего этот мир Саши.

Гага поистине неутомим: крутятся и крутятся на винтажных видеомагнитофонах кассеты, на которых запечатлен сгусток человеческой жизни. Гага воскрешает перед нами кадр за кадром жизнь брата, вот только творчество его пока нам так и незнакомо, все, наверное, еще впереди: от первой Сашиной, снятой в девять лет, короткометражки до последнего незаконченного фильма — ленты, которая так и не вышла на экраны. Любящий брат сосредоточил в архиве все фильмы, все пленки, где запечатлен едва ли не каждый шаг Саши, и, конечно же, составил их подробную опись.

Бедный Гага! Из глаз его текут слезы, стекла очков запотели, время от времени он судорожно вздрагивает от рыданий. Он изо всех сил старается взять себя в руки, но из-за этих стараний лицо сводит гримаса — странный оскал, улыбка безумца. Мы сидим на кушетке, не очень понимая, что делать, и нам сильно не по себе.

Тишина стоит какая-то гробовая. Потом Ален спохватывается и знаком показывает мне: пора, мол, давай сматывать удочки, все это слишком затянулось. И впрямь пора, надо только выбрать подходящий момент, но, честно говоря, пока я такой возможности не вижу. Мы опять молчим. Не приходит в голову ничего вразумительного. В конце концов Стана шлепает ладонями по ляжкам и как будто хочет объявить, что мы уходим, но тут Гагa тусклым, едва слышным голосом заговаривает о Сашином сценарии. В общем, становится ясно: он готов удерживать нас здесь какими угодно способами, лишь бы не остаться одному.

— Пошли! — делает новую попытку Ален, пытаясь потихоньку отползти к двери.

Скоро рассвет, все устали.

Какое там! Теперь Гага вбил себе в голову, что должен найти сценарий: ясное дело, Саше было бы очень приятно увидеть свое произведение на экране, Сашин проект не заслуживает того, чтобы пылиться в коробке… И вот он уже опять в соседней комнате, лихорадочно вываливает на пол груды бумаг, роется в них. Куда же делась эта рукопись, куда же я мог ее засунуть, она должна, должна быть здесь… если только не где-нибудь еще… Нет! Нет! Она точно здесь, спохватившись, упорствует Гага. И проклинает свою память, надо же так его подвести, и чертыхается, после смерти брата он ведь все-все собрал, все сохранил именно здесь, надо только напрячься и вспомнить, куда он мог положить этот сценарий.

От горы картонных коробок исходит едкий запах пыли. Между ступнями Гаги вдруг пробегает мышка, Стана в панике, масштаб которой явно не соответствует размерам грызуна, вскакивает на стол и верещит, ей вторит канарейка, а пес, вообразивший себя кошкой, гонится за несчастной серой животинкой и отчаянно лает, с грохотом волоча за собой зад на колесиках и опрокидывая все, что попадется на пути. Когда Гага с победным воплем принимается размахивать в глубине своей пещеры папкой с завязочками, у меня появляется ощущение (у Алена, как потом выяснилось, тоже), что мы в сумасшедшем доме.

На Бирчанинова мы возвращаемся совершенно измочаленные, но я крепко сжимаю в руках доверенный нам Гагой сценарий о Хеди Ламарр. Занимается новый день… впрочем, это просто фигура речи, потому что предыдущий день ни разу не кончился. Несколько часов спустя звонит телефон, я — в коматозном состоянии — снимаю трубку. Большой Босс готов взяться за «Хеди Ламарр».

16

Когда мы прибываем на студию и начинаем разговаривать, видно, что Большому Боссу не хочется посвящать нас в подробности, он вообще уклоняется от рассказа о деловой поездке с Мирославом; чем они там, в Будапеште или еще где, занимались — понять невозможно. Понятно только, что после Будапешта их путешествие продолжилось и пути-дороги невесть каким образом завели их на nо man's land[55] — в треугольник, затерявшийся между горами Боснии, Сербии и Хорватии. И точка — больше нам так и не удастся ничего узнать, ах нет, кроме того, они, вместе с какими-то вооруженными людьми, рискуя жизнью, устроили на джипе-тачанке бешеную гонку по серпантину и чуть было не рухнули в пропасть… В общем, насколько мы просекли, сделка между спонсорами была заключена в том самом месте, в Междугорье,[56] где многократно являлась богомольцам, мир душе ее, Пресвятая Дева. Крупнейшие сделки, связанные с незаконной торговлей оружием, сигаретами, марихуаной и прочими наркотиками, заключаются в самом сердце Европы, в одной из тех находящихся вне закона серых зон, где нет власти никакого государства, на гигантском базаре — в этакой пещере Али-Бабы, куда пускают, как сказал Большой Босс, всех, вплоть до курдских беженцев.

— Да-да, именно то, что вы слышали. Настоящие курды! — отчеканивает Большой Босс. — Это же колоссально: курды!

Сюрпризы следуют один за другим, самый эффектный Большой Босс приберег напоследок: шатаясь в этот раз то тут, то там, он свел дружбу с местным торговцем оружием, который сбывает «Калашниковых», полученных с Ближнего Востока. Этот тип работает на одного принца из Арабских Эмиратов, и тот не только не остался безразличен к проекту «Хеди Ламарр», а совсем наоборот.

Эй, спокойствие, только спокойствие! Пока еще, конечно, ничего конкретного, обронил Большой Босс, жмурясь, как сытый кот, пока ничего конкретного, но и этим нельзя пренебрегать, тем более что принц — страстный поклонник Джоди Фостер. Главное, как справедливо сказал Большой Босс, понять, сколько принц готов отстегнуть.

Следующие дни параллельно составляется бюджет фильма и изучается сценарий безвременно усопшего и оплакиваемого всеми Гагиного брата. Большой Босс от этого сценария просто оторваться не может, читает и перечитывает, на манер рерайтера-редактора-консультанта анализирует структуру рассказа. Мы много говорим о парадигме, поворотах сюжета, психологии персонажей. Рукопись переходит из рук в руки, от Виктора к Неше, на время оставивших свои компьютерные игрища, и про Дарко не забудьте, и даже Ивана с ее ногами от ушей тоже читает. Каждый смотрит на сценарий со своей точки зрения, все трудятся не покладая рук и языков, и — в итоге эти бурлящие творческие силы превратят сценарий в истинный шедевр, говорит явившаяся на подмогу Клеопатра. Ей тоже хочется дать пару советов по части диалогов, слишком эти диалоги, по ее мнению, в сценарии все разъясняют. Короче, мы уже держим в руках «Оскара», когда Гагa, все еще томящийся в Белграде при тридцати девяти градусах в тени, поднимает щекотливый вопрос авторского вознаграждения и редактуры текста.

Не может быть даже и речи о том, чтобы дотронуться до сценария его покойного брата, твердит Гага, ни-ни, тут нельзя изменить ни запятой, для него подобные действия не что иное, как святотатство. В общем, он страшно взволнован, и даже взбешен. Клянусь памятью моего брата, да услышит меня Бог, что нет-нет-нет, никогда я не допущу ни малейших изменений в Сашином тексте! Оскорбленный в лучших чувствах, Гага так благороден и так упрям, что бесполезно его уговаривать и убеждать, «Оскар» выскальзывает из наших рук, все попытки урезонить этого осла и отменить запрет заканчиваются плачевным провалом.

Наконец, после бесконечных часов, проведенных в спорах и жесткой полемике, принимается решение: мы с Аленом работаем с текстом лишь на правах консультантов, а все деньги будут перечислены вдове Саши и его потомству. Ивана тотчас же садится за iMac и старательно набирает договор по полной форме — договор, который, как считает Большой Босс, не имеет никакой силы и нужен только для того, чтобы успокоить этого старого дурака. Впрочем, тот даже и не заметит, какие изменения будут внесены в сценарий его брата.

Step by step, как говорит Большой Босс, потихоньку-полегоньку все становится на место. Nema problema. И, чтобы продемонстрировать нам свою благожелательность, он даже соглашается выплатить нам аванс. Разумеется, скромный, но тем не менее аванс, и более чем стимулирующий аванс, взятый из суммы, полученной Большим Боссом от Мирослава. По мысли Большого Босса, этот аванс заставит нас как можно скорее погрузиться в долгий и мучительный процесс переписывания сценария.

Ну и стало быть, начавшаяся неделя стала для Товарищества Капиталистического Производства одной из самых плодотворных. Наши расплавленные жарой мозги под гудение кондиционера собрались в кучку, ожили и приступили к обработке Сашиного текста. Мы, ничуть не комплексуя по этому поводу, выбросили или сократили до предела эпизоды, которые показались нам чересчур длинными интрига приняла новый оборот, отныне акцент делался на истории любви между Хеди и Антейлом, на гениальности этой пары, на их творческом потенциале и препятствиях, которые им пришлось преодолеть, чтобы добиться своей цели. Цели, остававшейся пока для нас достаточно туманной, но по ходу дела мы постараемся ее уточнить.

Между тем Клеопатра, тренер-советник Francuzi по связям с общественностью, ставшая консультантом проекта по художественной части и делавшая все более определенные попытки стать еще и продюсером, снова выдвинула на первый план почетного президента Черногории, более кассового спонсора, по ее мнению, нам все равно не найти. Мирослав, конечно, выложил вполне приличную сумму, но ее все-таки недостаточно на проект такого размаха, к тому же еще и международный. Что же до других возможных спонсоров, то — если уж говорить откровенно — они не спешат раскошеливаться. Если мы хотим участвовать во взрослых играх, на это необходимы средства, и поднажать надо именно сейчас, надо именно сейчас решиться на смелый поступок, то есть в фокусе у нас отныне должен быть почетный президент Черногории.

— Для вас, Francuzi, я — это наличные, и, чтобы обеспечить бюджет нашего фильма, я договорилась о встрече с почетным президентом Черногории.

Дополняя слово делом, она лезет в сумку и достает оттуда статью, опубликованную в «Glas» и посвященную предстоящим в Будве съемкам фильма «Милена» — с фотографией Джереми Айронса рядом с хорватской режиссершей Неллой Бибица. Из информации ясно, что нынче они наслаждаются жизнью в бывшей резиденции Карагеоргиевичей на водах, которая стала в новые времена четырехзвездочным отелем. Естественно, и отдых, и съемки спонсирует почетный президент Черногории…

— Главнoe — не забыть про его брата-оператора, — задумчиво шепчет Ален.

— Конечно, конечно, про его брата-кинооператора, — откликается Клеопатра.

И продолжает бредить о том, как мы возьмемся за дело, и о том, какую огромную ответственность мы на себя возлагаем, запускаясь с этим фильмом, и о том, как тяжело оставаться самими собой, оставаться простыми людьми, когда нам открываются такие горизонты… И о нашей будущей карьере в Голливуде, да-да, вот увидите, еще какой карьере! Ален выучит английский и будет там режиссером, а язык он выучит по методу «Ассимиль», nema problema, что уж тут говорить о церемонии вручения «Оскара» или о доме в Малибу с видом на море, который она намеревается приобрести.

Потом — хотите верьте, хотите нет — Клеопатра начинает гадать нам по линиям на ладони, видит там нашу будущую грандиозную судьбу, но рассказывает о своей, о том, как во время войны она совершила путешествие-инициацию в Индию с Казничем, Мирой, женой Милошевича, и ее молодым любовником, как они взобрались на вершину одной священной горы ради встречи с одним очень вдохновенным гуру, который и посвятил их во все виды сверхъестественных техник релаксации при стрессе, ну и разумеется, всему этому она обещает научить и нас.

17

До нашего свидания с почетным президентом Черногории оставалось две недели.

— Ясно как день, что вот тут все не просто закручивается, но и вообще становится совершенно out of control,[57] — заметил обалдевший Ален. — Встреча с почетным президентом Черногории — черт меня побери, но если это не шутка, то мы и впрямь в стране психов, нам в жизни никто не поверит, что такое возможно!

Честно говоря, я и сама начала дергаться, особенно с той минуты, когда нас усадили в Дарков «мустанг кобру» и мы понеслись на скорости больше двухсот километров в час по улицам Белграда к «Black-Panthers»,[58] где нас ждали Большой Босс и Мирослав.

Black-Panthers, Black-Panthers… что-то такое я о них знала, никак не могу припомнить что… что-то такое смутное… о! вдруг вспомнила: господи, мне же дядя Владан говорил об этих Black-Panthers, да-да, точно, он. Не вздумайте соваться в «Black-Panthers», предупреждал дядя, это настоящий разбойничий притон, где сплошь ворюги и цыгане, а когда там начинаются разборки, случается, людей вперед ногами выносят. Довольно скоро я поняла, что Владан, при всем своем крайнем пессимизме, отчасти прав.

«Мустанг» вырывается на пустынную окружную дорогу. Мимо на дикой скорости летят полуразвалившиеся, но украшенные граффити дома Нового Белграда, желтые ржавые навесы автобусных остановок, под которыми маячат в ночи неясные силуэты. У меня катастрофически мало времени, чтобы выпустить пар и придумать средство скрыть следы обильного потоотделения, вызванного немаленьким стрессом. Болид задерживается у въезда в Ада Циганлия, металлический шлагбаум идет вверх, Дарко сует бумажку высунувшемуся из будки охраннику, и мы едем вдоль искусственного озера, едем, по сравнению с прежней скоростью, довольно медленно, потом дорога раздваивается, выбираем правую, земляную тропу, пересекающую лес, и вскоре оказываемся на поляне, служащей автостоянкой и забитой шикарными машинами… Ничего себе, сколько ж тут бабок понаставлено-то! Дарко пристраивается рядом с «майбахом» Мирослава, я смотрю на часы и осознаю, что мы добрались за четыре минуты тридцать пять секунд.

«Black-Panthers» выглядит так, будто это часть декорации фильма Кустурицы, чудом сошедшая с экрана. Затерянная на опушке тенистого леса баржа, воздвигнутая на ней из вторсырья и обломков удивительная сверкающая конструкция, этакий арт-объект, кажется плывущей или, вернее, выступающей из туманов Савы. Ни единой детали не упущено, есть даже полная луна. До нас доносится протяжный цыганский напев, и мы, как притягиваемые магнитом, движемся к двери. Ее распахивает перед нами человек с впечатляющим шрамом через всю щеку, он приветливо улыбается, обнажая два ряда золотых зубов. Этот цыган, должно быть, вложил в свои челюсти все, что у него было, гм, сейчас нас обдерут как липку, немедленно соображает Ален.

Помещение небольшое, несуразное, дыма столько, что не продохнуть. Людей под завязку. Четыре, ну максимум пять деревянных столиков со свечами, дощатый пол, низкий потолок и стены сплошь оклеены мятыми фотографиями завсегдатаев, тех самых, которые и сейчас здесь гуляют. Ракия льется рекой; стоит только оркестру, примостившемуся на крошечной эстрадке, оглушительно задудеть в свои медные трубы, в сторону музыкантов отовсюду летят разноцветные бумажки и пьяные голоса подхватывают мелодию. Пьяны тут все. Девушка с длинными черными волосами отплясывает на столе, активно демонстрируя пару здоровенных сисек и круша стаканы своими каблуками-шпильками так, что осколки разлетаются во все стороны. Мы с грехом пополам, то и дело теряя равновесие — мало того, что качает, еще и все вокруг постоянно двигается, — добираемся до угла, где сидит Большой Босс. Мирослав знаком показывает, где нам сесть: сюда, сюда, Francuzi, ха-ха! Одной рукой придерживая стол, который ходит ходуном и с которого вот-вот посыплются пока только стукающиеся друг о дружку бутылки и стаканы, а другой поднимая свою ракию (стакан полон до краев, ха-ха!), Мирослав провозглашает: «Jivili!»[59] Jivili Francuzi! За Хеди Ламарр! За великую Сербию! Ха! Ха! Мы чокаемся, глядя друг другу в глаза с самым что ни на есть серьезным видом, пьем до дна, а в это время несколько пьяных в сосиску буйволоподобных парней выкаблучивают на столах и бьют в ладоши.

Ой, мне кажется, понтон, на котором покоится наша баржа, напоминающая плавучую фуру для бродячих артистов, опасно наклоняется влево, а мы не опрокинемся, волнуется Алан, ерзая на стуле, очень уж сильно качает, но Большой Босс уверяет, что никаких проблем, nema problema, ха-ха! Скажи, дескать, своему дружку, что никаких проблем. Никаких проблем, говорю я Алену, и ловлю бутылку ракии и стаканы, которые катятся по столу. Баржа все еще кренится влево, спятить можно, что ты там говоришь, орет Ален, я ничего не слышу.

Цыгане играют всё быстрее и быстрее, они бегают со своими инструментами вокруг нас, естественно, все кончается дракой, вот уже летит по воздуху один столик, другой… в секунду кабак превращается в боксерский ринг, то тут, то там апперкоты, слева, справа, черт побери, орет Ален, они тут все с ума посходили, что ли? Девица с головокружительным декольте, взобравшись на чудом не опрокинувшийся столик, истерически рыдает, цыганский оркестр играет все громче, jivili, радостно долдонит Большой Босс, и, как будто желая поставить последнюю точку, Мирослав выхватывает пистолет типа браунинга, левой рукой взводит курок, нет, у сербов это просто помешательство какое-то, и несколько раз стреляет в воздух, бах, бах, бах, надо же утихомирить других, прежде чем самому ввязаться в общую потасовку.

Ну и вечерок!

Наконец-то мы бог знает каким образом выбираемся из этой кучи малы, счастье, что еще живы, но тут за Аленом бежит один из цыган, требует, чтобы он заплатил по счету, в счете этом хрен знает сколько всего понаписано, ничего себе шуточки, двадцать тысяч динаров, в жизни ноги моей не будет больше в этих «Пантерах» и вообще в этой Сербии, тут все до одного свихнутые, и нечего говорить, что виной всему чертова Tranzicija, переходный этот период или что там еще, но сами сербы — люди совершенно сдвинутые и к тому же очень опасные. Вот правда и вот суть проблемы, и я сама наполовину славянка и тоже опасна, ведь это я, не осознавая угрозы, притащила Алена против его воли сюда, и теперь он в совершенно безысходной ситуации…

— Да-да, ты прав, — говорю ему, как только он хоть немножко успокаивается, — эти люди сплошь ненормальные, ну и что будем делать?

Ален не отвечает. Стоим в нерешительности на берегу, глядя на все еще накрененный влево кабак, пока не появляется Дарко в разодранной окровавленной рубашке, с широкой улыбкой на губах, правда, одного зуба теперь не хватает, — пока он не появляется и не предлагает нам свои услуги:

— Nema problema, Francuzi, сейчас отвезу вас домой, nema problema, Большой Босс приказал, ну что — оʼкей?

— Оʼкей, оʼкей, а что еще остается, — шепчет Ален. — Нам туда, что ли? — он усталым жестом фаталиста показывает на «мустанг», который смирно ждет нас бок о бок с «майбахом» Мирослава.

— Ага! Поехали, Francuzi, — весело отвечает Дарко, влезая в свой болид и включая мотор.

Разумеется, мы следуем за ним, какое уж тут сопротивление, мы совершенно без сил.

18

— Да-а, жизнь в Белграде — это вам не санаторий, — дожимает нас за завтраком дядя Владан, глядя при этом вполне сострадательно.

Мы на кухне. Я делаю себе бутерброд с prsutʼом, копченой свиной грудинкой, выпиваю рюмку ракии и закусываю. Клин клином вышибают, учил меня Мирослав, ракия с утра — лучший способ избавиться от похмелья, так что инструкция выполнена в точности. Алена при одном только виде моего завтрака тянет блевать, настроение у него поганое, жить не хочется, мрачно на меня глядя, он наливает себе полный стакан антипохмелина под названием Schoum с поистине волшебным составом: это раствор 95-градусного этилового спирта с маслом перечной мяты и метилпарагидробензоатом. Владан за компанию со мной пьет ракию: ему надо излить душу.

— В Сербии все меняется каждую минуту, если не каждую секунду, уж я-то знаю, мне ли не знать, — говорит дядя, вздыхая. — Они… (за этим местоимением у Владана стоят сербы, все сербы, в том числе и «банда сволочей») они страшно утомляют, они то и дело загоняют тебя в угол крутыми и совершенно нелогичными поворотами любой ситуации, вот что они, эти византийцы, проделывают с нами.

Владан хочет сказать — с европейцами, с Francuzi, вообще с «нормальными людьми».

В подтверждение он начинает излагать собственную теорию: здесь ведь как — вот, дескать, ты веришь в нечто, а этого в следующую же секунду уже нет, а то, чего, как ты думал, не бывает, как раз и случится в ближайшем будущем, и нет здесь никакой уверенности ни в чем, потому что, мысля рационально, невозможно предугадать, что произойдет, а чему не бывать, и действительность в этой стране почище любой выдумки, разве тут хоть чего-то нормального дождешься, коммунистическая диктатура, самоубийственный режим Милошевича, войны, экономические санкции, натовские бомбардировки, один жестокий шок за другим, без передышки, и этим многое объясняется.

— Тебе надо бы уже привыкнуть к этому блядскому менталитету, парень. Сербия — страна вялой шизофрении, и болезнь тут куда тяжелее, чем где-либо, ну и часто приходится из-за этого сталкиваться с иррациональным поведением, — объясняет он явно подавленному Алену. — Сербия — это сплошной бардак, и нет никакой уверенности, что выйдешь из этого бардака целым и невредимым.

Между тем для самого дяди многочисленные и разнообразные повороты ситуации, в последние-то дни, вроде бы вполне благоприятны. Для начала, закрепляя свою победу над «бандой сволочей», он намеревается провести еще один митинг Лиги, потом снова созвать пресс-конференцию, и на этот-то раз мы вернем себе все отнятое у нас имущество, да, он твердо решил отстоять свои права, отобрать у «банды сволочей» награбленное, мы еще посмотрим, кто кого возьмет за яйца… Тут Владан залпом допивает свою ракию и отправляется в кабинет разрабатывать стратегию и тактику.

Едва он исчезает за дверью, принимается трезвонить мобильник. Это Стана. Даже без «здрасьте» она начинает выкладывать, какой ужас приключился вчера вечером у них с Гагой. Они совсем уже собрались ехать к нам в «Black-Panthers», и тут Гага обнаружил, что его «тойоту» последней модели, припаркованную на углу и стоившую целое состояние, попросту угнали.

— Черт побери, ничего себе сюрпризец!

— Пррросто катастрррофа! — подхватывает Стана. — Это катастрррофа, Гага на грррани самоубийства, а хуже всего — что он знает виновника трррагедии.

И давай рассказывать, как они ночью бродили по кварталу мелких спонсоров — знаешь, рррядом с аэррропорртом? — и как нашли машину перед домом одного из них, и как всю ночь смотрели на «тойоту» и не знали, что же теперь делать, и как этот наглец, не обращая на них никакого внимания, вышел из дому и увел машину прямо у них из-под носа, будто она его собственная.

— Черт побери, — повторяю я. — Поганая история. А что полиция? Вы ходили в полицию?

Да нет, конечно же нет, какая там полиция! Этот ублюдочный спонсоррр как ррраз и служит в полиции, так что, сама понимаешь, сбыть кррраденую машину для него не пррроблема!

— Конечно… — отвечаю я, разобравшись наконец в ситуации, — тогда все понятно, и ты права: это катастрофа.

— Тут есть одно-единственное рррешение, — продолжает Стана. — Это дело нужно улаживать между спонсорррами. Нужно попррросить Большого Босса, чтобы он поговорррил с Мирррославом и его ррребятами. Они-то знают, что делать!

— Да, я тоже думаю, что в подобных случаях так лучше, да ничего другого и не придумаешь.

А тут еще эта история с кастингом для «Милены» на студии «Авала». Конечно, речь идет только о второстепенных ролях, на главные уже нашли актеров в Риме и Лондоне, весь Белград только и говорит что о Джереми Айронсе, чья фотография украшает первые страницы «Данаса», «Гласа» и «Новостей», а наш проект «Хеди Ламарр» и наши светлые образы оказались позабыты-позаброшены. Ничего не поделаешь, надо признать, что СМИ переключились с нас на них полностью.

— Черт, подумать только, а мы то наизнанку выворачивались, ну и чего ради? Только не говори, что все это было зря. — Ален ужасно разочарован новым поворотом событий.

Стане же, по-прежнему необузданной, как дикая кобылица, натянутой как струна Стане, у которой ноздри дрожат от возбуждения, нет никакого смысла втолковывать, что речь идет только о маленьких, эпизодических ролях, она и слышать ничего не хочет.

— Нет-нет-нет, я хочу большую ррроль, я хочу сниматься с Джеррреми Айррронсом, только большую ррроль, и никаких там эпизодических!

Она остановила свой выбор на первом ассистенте режиссера, некоем Марко, который поклялся раздобыть для нее большую роль, и вот уже несколько дней как пустилась во все тяжкие, изобретая новые и новые стратагемы (каждая следующая вдвое бессмысленнее предыдущей) с целью заполучить сценарий и самой выбрать роль своей жизни, а Марко водит ее за нос, потому как ему-то хотелось только одного: ее трахнуть. Конечно, все это совершенно ни к чему не ведет, но именно потому мы оказываемся в тот же день вместе со Станой на пресловутом кастинге.

19

Киностудия «Авала-фильм» расположена на горе в парке «Кошутняк», в шести километрах от центра Белграда. Этот тонущий в зелени и состоящий из десятка строений неороманского стиля киногородок был создан в 1946 году и, кажется, так и застыл во времени. После славной эпохи пропагандистских фильмов при Тито студию не то чтобы совсем забросили, а в порядок не приводили. Тут все заросло сорняками, трава пробивается даже сквозь трещины в цементе, ну и когда сюда приходишь, на тебя, хочешь не хочешь, накатывает что-то типа ностальгии и становится немножко грустно.

Мы вылезаем из такси у красного кирпичного здания. Здесь и проводится кастинг для фильма хорватского режиссера Неллы Бибица. Кстати, что касается хорватского режиссера, этой самой Неллы, то Стана не понимает, зачем ей надо устраивать кастинг в Сербии. Она терзала нас этим вопросом всю дорогу до Кошутняка, а к концу пути пришла-таки к выводу: дело в том, что сербские актеры стоят куда дешевле, чем хорватские, и тут пахнет эксплуатацией, помноженной на нечто вроде мести сербскому народу. Никакого другого объяснения она не видит, Нелла Бибица, должно быть, испытывает стойкое отвращение к сербам, то есть не «должно быть», а совершенно точно. И шофер такси поддержал Стану, мало того, подлил масла в огонь, напомнив, что хорваты были союзниками нацистов во Второй мировой, просто о геноциде сербского народа, бывшего союзника Франции, никогда не упоминается.

А теперь, видите ли, им кажется, будто это мы, сербы, фашисты, борцы за чистоту расы, маньяки-насильники! Вот кем они хотят нас изобразить, эти усташи!

И так далее и тому подобное, в общем, ко времени, когда мы подъехали к студии, Нелла Бибица стала уже заклятым врагом Станы, а это был все-таки не лучший способ психологически и ментально подготовиться к встрече с режиссером.

На ступеньках курят молодые парни — наверное, начинающие актеры.

Кастинг-менеджера зовут Ангелиной, она красивая блондинка под пятьдесят, и нет в ней никакой воинственности, никакого напора при общении, приятная она, милая — таких редко встретишь среди кастинг-менеджеров. Стана, которая уже с нею знакома, представляет нас как друзей-французов, пришедших с ней за компанию. Разговор, само собой, тут же сворачивает на карьеру Станы, на сценарий, который она так и не получила от Марко, на то как он сто лет морочит ей голову и так далее Милая Ангелина принимается уверять, что это просто вопрос времени, потому что Марко сейчас очень занят, и Стане не нужно беспокоиться. Да и сама Ангелина непременно поговорит с режиссером, замолвит за нее словечко, и у Станы, конечно же, будет большая роль, прекрасная роль, никаких проблем, nema problema.

— Да-да, я хочу большую ррроль, Ангелина, не эпизодическую!

— Никаких проблем, — повторяет кастинг-менеджер, — ты получишь большую прекрасную роль, никаких проблем.

Ален морщится и шепчет мне, что Стана точно не получит совсем никакой роли: эта Ангелина, убаюкивая ее обещаниями, стремится воплотить в жизнь собственную мечту. Кастинг-менеджер слишком мила и слишком твердо обещает, чтобы все в последний момент не сорвалось.

На этих его словах приходит режиссер. Нелла Бибица — жизнерадостная толстушка лет тридцати пяти, блондинка с голубыми глазами, одетая в странный наряд из светло-коричневой джутовой ткани, плотно обтягивающий ее тугую, как у негритянки, попу. Ангелина начинает всех представлять режиссеру, и, когда наступает наша очередь, Нелла, взглянув на Алена, дальше уже глаз с него не сводит.

— Вы француз? Отлично! — говорит она. — У меня есть для вас роль.

— Но я… я не… я не актер. — Ален взглядом ищет у меня помощи.

— Да ничего подобного, конечно же, он актер! — беззастенчиво и безнаказанно (если не считать испепеляющего взгляда с его стороны) вру я.

— Вот и отлично, актер или не актер, но в моем фильме вы им станете, — отрезает Нелла, ее не проведешь. — Прямо сейчас попробуем вас на роль французского солдата.

Вынеся приговор, она покидает нас на произвол судьбы, и мы уже не знаем, что думать и что говорить.

Поздравляю! — восклицает Ангелина. — Ты ей приглянулся.

— Ладно, он-то пррриглянулся, а со мной как? — откашлявшись, спрашивает Стана. — Она же ничего не сказала пррро меня! Ангелина, ты уверррена, что у меня будет ррроль?

— Не беспокойся, у тебя будет большая роль, я с ней о тебе говорила, и тебе совершенно не о чем волноваться.

Она тоже уходит, оставляя Стану куда более встревоженной, чем раньше.

Пробы проводят на втором этаже. Ожидая, пока нас вызовут, мы сидим в просторном помещении на первом в компании примерно сотни других участников. Время идет, языки развязываются, и мы узнаем, что актер Ники Найлович, стоило его утвердить на роль в этом фильме, с ходу потребовал сногсшибательный гонорар, что одна депутатка парламента почем зря интригует, просто всем подряд строит козни, лишь бы получить роль получше (тут Стана немедленно впадает в депрессию, полагая, что та покушается именно на ее роль), и что министр культуры, да-да тот самый, который раньше снимался у Кустурицы, так вот теперь он тоже хочет роль у Бибицы… Господи, что там говорить о министре — получается, все политики в этой стране, только услышав слово «кино», немедленно голову теряют. Ушам своим не могу поверить.

Страна ненормальных, вздыхает Ален, страна ненормальных — и ничего тут не поделаешь…

Естественно, ничего не поделаешь, остается только ждать, куда все это нас заведет. Возможно, никуда — в Сербии никогда ничего не поймешь. Проходит довольно много времени, появляется Марко, первый ассистент режиссера, и в глазах Станы вновь вспыхивает огонек надежды.

Нет, конечно же, он не захватил сценария, у него с собой лишь несколько страниц с репликами Станы и Алена, надо их выучить наизусть к той минуте, когда начнется проба. Стане предлагаются роли медсестры или шлюхи — на выбор, а Алену Марко гарантирует роль французского солдата.

Значит, нужно выучить наизусть две страницы диалога по-английски, ну, ты-то, конечно, владеешь английским, говорит он Алену, видишь ли, надо играть французского солдата, и должен быть французский акцент, но на английском, оригинальная версия снимается именно на английском.

— Что он там болтает? — с тревогой спрашивает Ален. — Боюсь, я не все понял…

— Никаких проблем, — отвечаю я Марко, — он бегло говорит по-английски.

— Мне уже остоелозило игрррать югославских шлюх! — восклицает Стана, едва Марко поворачивается, чтобы уйти. — Лучше уж медсестррра.

Роли солдата, шлюхи или медсестры… мы так и не знаем, о чем фильм. Решаю провести собственное расследование путем опроса других кандидатов на роли, и мне удается раздобыть кое-какую ценную информацию. Если в двух словах, снимается нечто типа психолого-драматического road-movie, фоном которому служит война в бывшей Югославии. В общем, это история страстной и мучительной любви между хорватской девушкой Миленой и полковником миротворческого корпуса, влюбленных преследует опасный военный преступник-серб, и финал предполагается трагический: Милена кончает с собой, бросившись с борта стоящего на приколе военного корабля, ее сын Иво попадает в приют, а полковнику в голубой каске грозит военный трибунал…

Насколько мне удалось узнать, роль полковника предназначается Джереми Айронсу, а Милену должна играть молодая русская актриса по имени Наташа Куркова.

— Понятно, — говорит Стана. — Понятно, что и в этом фильме серррбы самые что ни на есть отъявленные гады и что это попррросту хорррватская пррропаганда.

И оскорбленная в лучших чувствах Стана снова заводит свою волынку насчет того, что вот оно и доказательство — режиссерша ненавидит сербов, явилась сюда исключительно затем, чтобы нас высмеять и унизить, да-да-да, и, подумать только, при всем при этом она имеет наглость проводить кастинг в Белграде, да какая же иная может быть у нее цель!.. А потом (вот клянусь!) она три раза плюет на пол: тьфу! тьфу! тьфу! — и последними словами кроет эту хорватскую сволочь… но тут возвращается Марко, объявляет, что подходит наша очередь, потому мы можем подняться на второй этаж, и она спешит на пробу.

У меня вдруг появляется предчувствие, что Алена выберут и он станет звездой, а интуиция редко меня подводит, ну разве что во мне сейчас вновь проснулась девическая наивность. Конечно, я сама чуть-чуть поднажала на судьбу, соврав режиссерше, что Ален — актер, но мне же всегда казалось: в нем есть искра божья. И он обладает редкостной притягательной силой… Подростком Ален прошел кастинг и чуть не снялся в полнометражном кино, таком историческом полотне о подвигах молодого французского капитана во время мексиканской войны и интервенции Наполеона III, и это можно считать его актерским дебютом, пусть даже проект не состоялся из-за нехватки денег. Правда, сценарий там претендовал на пять с лишним часов экранного времени, и только это одно могло помешать получению средств под будущую прибыль и отпугнуть возможных продюсеров, даже самых закаленных… Ладно, как бы там ни было, разве Ален уже не стал знаменитостью в Сербии, ничего не сделав, что, разве это не знак?

Единственная загвоздка в том, что, хотя Ален и понимает чуть-чуть английскую речь — настолько, чтобы уловить смысл разговора на общие темы, — от этого понимания до способности выучить целую роль на английском и воспроизвести текст от имени француза, говорящего на этом языке, очень далеко.

Коридор второго этажа забит бритоголовыми юнцами, пробующимися на роли солдат, и молодыми женщинами, которым предложено на выбор играть медсестер или шлюх. Мы забираемся на плоскую крышу, представляющую собой нечто вроде террасы над киногородком, и я пытаюсь, нажимая на фонетику, заставить Алена хоть как-нибудь, со слуха, это повторить. Ален, одолеваемый, с одной стороны, желанием сделать все как можно лучше, а с другой — чудовищным зажимом, путается в словах и обвиняет меня в том, что я, совершенно не считаясь с его волей, втянула его в эту авантюру, а Стана, которую терзают мрачные мысли и недобрые предчувствия, в нервном припадке бегает туда-сюда. Все это вместе страшно изматывает психологически. Наконец доходит очередь до нас, то есть до Алена и Станы, режиссерша разрешает мне присутствовать на пробе, и кастинг начинается — с эпизода Станы-медсестры.

Оператор смотрит в видоискатель цифровой камеры на штативе, Нелла говорит, начнем сразу, как артистка будет готова, Стана открывает рот — и происходит нечто невообразимое! Желание получить роль настолько у нее сильно, она до такой степени настроила себя на то, чтобы вырвать роль хоть зубами, хоть когтями, что… бедняжка теряется. Она как вареная, она забывает текст и бормочет какую-то невнятицу, потом, осознав, что еще минута — и все рухнет в тартарары, пытается взять себя в руки, и тут ее толкование образа медсестры делается по меньшей мере странным: лицо ее от диких усилий краснеет, становится напряженным, на губах появляется судорожная и абсолютно неестественная ухмылка, а затем — затем Стану внезапно заносит, и милая медсестричка, которая призвана подбадривать солдатиков, превращается в ведьму, не к месту разражается патетической речью, то и дело взрывается, вымещая на всех и каждом свою неудовлетворенность и злость по поводу того, что уже много дней не может получить сценарий, что ее водят за нос Марко и Ангелина. В общем, все это выглядит жалко. И Стана не просто безбожно переигрывает — ее интерпретация персонажа чрезвычайно далека от задуманной.

Гробовая тишина. Абсолютно ясно, что режиссерша видит в Стане психопатку, которая провалит ее фильм. Абсолютно ясно, что сама Стана понимает, что перегнула палку. Всем очень неловко. Спасает положение, — начав, по команде Неллы, подавать свои реплики, — Ален. Его молодой французский солдат смертельно пьян, он насвистывает и с вожделением посматривает на прекрасную Милену, которая, по сценарию, исполняет в этом эпизоде стриптиз на борту военного корабля. Ален ослепителен! Нет, я не восхваляю его просто так, он действительно талантлив, и камера его любит. Он потрясающе фотогеничен, его проба убеждает Неллу в правильности намерения взять красивого француза в фильм, и, может быть, режиссерша предложит ему даже роль побольше и более для него подходящую. Вот только пусть он согласится подстричься, для достоверности образа необходимы короткие волосы, очень короткие. Услышав это последнее предложение, Ален вздрагивает, начинает почти поскуливая, но сразу же ощетинивается и меняет тон на агрессивный:

— Если только чуть-чуть, тогда ладно, но… я не хочу, чтобы мне брили голову, нет, об этом не может быть и речи! Я категорически против того, чтобы мне брили голову!

— Никаких проблем, — спокойно отвечает Нелла. — Тебе просто чуть-чуть подстригут волосы, чуть-чуть. Никаких проблем.

— Слышишь? Никаких проблем, — повторяю я Алену, чтобы его успокоить, но напрасно, от этих слов он волнуется еще больше.

Стана делает последнюю попытку вмешаться и оправдать свое кошмарное исполнение, но режиссерша окончательно добивает ее.

— Я думаю, роль медсестры не для тебя, у тебя ничего не получится, — сухо говорит она Стане. — Тебе больше подходит роль шлюхи подумай, хочешь или нет, но лично я вижу тебя именно в роли шлюхи.

М-да, сказанула! Все-таки это порядочное свинство с ее стороны.

На обратном пути, в тряском автобусе, который везет нас в Белград, Стана только и говорит что о низости режиссерши.

— Не может без подлянки, черрртова хорррватка! Говорррила же я вам, что она на дух не пррринимает серррбов! Видеть меня шлюхой — нет, ну это надо же! Сама она шлюха, грррязная шлюха, вот именно!

Стана обвиняет сволочей-хорватов в полный голос, и вот уже весь автобус в курсе того, какую несправедливость ей довелось только что пережить. Она снова трижды плюет, теперь на пол автобуса: тьфу! тьфу! тьфу! — и наконец умолкает. Глаза у нее пустые. Видно, что ей ужасно трудно сдерживаться. Мы тоже молчим. Какой смысл причинять человеку лишнюю боль, говоря невесть что, как ни в чем не бывало. Расстаемся, все так же молча, на конечной, на площади Славия.

Мы с Аленом пешком тащимся на Бирчанинова вдоль заборов, где болтаются обрывки плакатов «Отпора».[60] На другой стороне улицы цыган толкает какую-то колымагу, забитую макулатурой, старуха роется в мусорных баках отеля «Славия», перед которым стоит лимузин с тонированными стеклами.

После падения Милошевича в Сербии на самом деле ничего особенно не переменилось, разве что бедные еще больше обеднели, а богатые, пользуясь преимуществами, которые дала им система, разбогатели. Зачем мы сюда приехали? Что нам тут делать? Ну конечно, я приехала, чтобы обрести корни, — только ведь сколько ни стараюсь, ничего не могу понять ни в этой стране, ни в способе мышления этого народа. Впрочем, Владан понимает не больше и так и живет на родине иностранцем, чужаком. Я с ума схожу при мысли о том, что втянула Алена во всю эту историю, к которой он не имеет ни малейшего отношения, но слишком поздно, чтобы отступить. Ален железно верит в проект «Хеди Ламарр», да к тому же только что предложили роль в фильме. Фортуна улыбнулась ему, а это ведь, ко всему прочему, означает еще и прощайте, голодные годы, теперь нам не нужно будет заниматься дурацкими, обреченными на неудачу проектами. Но почему все это должно было произойти в Сербии? Я уже знаю ответ. Потому что в Сербии все возможно. Просто лейтмотив тут эти слова… Ладно, как бы там ни было, Ален начнет теперь много о себе воображать, станет всеми способами отравлять мне жизнь, а злиться за это, кроме как на себя, как ни печально, не на кого.

Мы подходим к дому, и бьющий по глазам свет мигом обрывает все мои мрачные мысли. Свет идет от Центра очистки культуры от загрязнений, во дворе аврал, тут явно намечается что-то особенное. Техники возятся с запутанными кабелями, какие-то люди тащат куда-то козлы и прожекторы, другие разгружают грузовичок и везут, толкая впереди себя, металлические контейнеры на колесиках. Сначала я решаю, что будет лекция или какие-нибудь политические дебаты, а может быть, даже хэппенинг, организованный Владаном и членами Лиги, но потом понимаю, что нет, что здесь готовятся к киносъемке. Да-да, здесь будет именно киносъемка — некоего невразумительного сербского малобюджетного фильма, конечно, конечно, вот ведь и оборудование, и артисты, и даже режиссер уже на месте, сразу видно, что профи, весь в черном, волосы всклокочены, вот он — чего-то громко объясняет посреди всего этого бардака. Нам навстречу идет мой kum Зоран, зрачки его расширены, совершенно очевидно, что он травкой вволю побаловался — вон какой обкуренный. Господи, да он же не способен двух слов связать, но надо терпеть, потому что после съемок «Золотой трубы» Ален объявил его нашим талисманом, он, дескать, у нас вроде амулета, который день за днем рушит собственную жизнь, подстраиваясь к нашей — Francuzi, Бирчанинова и Центра по очистке культуры, — потому как, помимо того, чтобы ждать нас, ему больше и заняться нечем, разве что травку курить.

Но ведь у него была раньше жизнь, у моего kumʼа, — он жил в Мюнхене, был женат и даже имел двух детишек от весьма здравомыслящей немки. Конечно, он не без головы на плечах, но вот только эта дрянь дала ему от ворот поворот, потому что бабок не приносил сколько нужно и вообще толку от него мало, от моего kumʼа, он вечно витает в облаках и слишком много курит. Когда умерли его родители, kum вернулся в Белград, как и я, — за корнями, а вел он свое происхождение от гайдука Великовича, романтического разбойника, который в конце XIV века сражался с Оттоманской империей за освобождение братьев по крови. Здесь kum довольно быстро растранжирил наследство и поселился у тетки — она жила с пятью кошками в одном из домов-башен Нового Белграда. В последнее время мы, честно сказать, бросили моего kumʼа, эту обузу, мы избегали его — вежливо, но избегали, а он всякий раз, как нас видел, был таким милым, таким внимательным и таким несчастным, совсем потерянным, что от этого одного невольно портилось настроение. Гдe его место в это жесткое и жестокое время Tranzicija? Переходный период не оставляет места слабым, не нужен ему мой милый, растерянный, выброшенный из общества kum…

Чтобы хоть как-то смягчить свою вину, идем с ним на кухню покурить, но тут с пронзительным криком врывается Владан: киногруппа, оказывается, подключилась к нашему электросчетчику.

— Сволочи, гады, они на нас повесились! Никакого уважения ни к чему, похоже, коммунизм у них в крови! Только в этой дерьмовой стране можно такое увидеть, все тут насквозь прогнило, начиная с мозгов! Ну и кто теперь будет платить за электричество? Я, что ли? А вот фиг вам!

Нет, черт побери, это им так не пройдет, дядя сейчас же потребует, чтобы Жопастая отдала ему половину суммы, заработанной ею на том, что сдала двор Центра по очистке культуры под съемки, между прочим, это она наш двор сдала, чертова коммунистка, всегда была коммунисткой, грязной, мерзкой коммунисткой, как бы ни отнекивалась, и ни полученная ею медаль Жака Ширака, ни то, что она поддерживала Джинджича против Милошевича, ее не оправдывает и не обеляет, эту говеную коммунистку!

— Совершенно согласен, — говорит Зоран, собирая крошки гашиша на обрывок фольги и протягивая Алену, чтобы тот сделал себе самокрутку.

Владан убегает вниз скандалить, мы с kum'ом скручиваем и выкуриваем один косячок за другим, и в какой-то момент, вспомнив о своих корнях, он уходит в штопор и декламирует стихи, попавшиеся ему на углу улицы, — они были написаны краской на стене:

Что с нами, сербы? Сжаты кулаки, Но живы ли еще в нас гайдуки? Готовы ль мы, как и они когда-то, к бою И жертвовать готовы ли собою? Как, на защиту встав родного края, Врага с пособником врага мы покараем? Когда же мы, покинувши укрытья, Вам наконец придем на помощь, братья, Которых прямо с улицы в острог Перебросали? Помоги нам Бог Избавить вас от тюрем и от пыток, Спасти живых и помянуть убитых!

Не очень хорошо помню, что было дальше, но помню, что мы пошли во двор посмотреть на съемку. Снималась сцена сведения счетов между двумя какими-то типами, которые то и дело принимались колошматить друг друга молотками и были все в кровище, ну, то есть, в красной краске, конечно. Захватывающее зрелище.

Естественно, назавтра я проснулась никакая, с адской головной болью. Пришлось немедленно проглотить две таблетки D-антальвика — иначе было не расставить по местам нейроны. Только после этого я поняла, что kum, эта моя вечная обуза, провел ночь в изножье нашей постели.

20

Новость распространилась с быстротой молнии: Ален попробовался в фильме Неллы Бибица на большую роль!

— A star is born…[61] — с важным видом объявила Клеопатра в Товариществе Капиталистического Производства.

Удивительным образом это повысило наши ставки, теперь мы сможем, говорит она, одним ударом убить двух зайцев. Она уже начинает вести с Большим Боссом сложные интриги… Выходит, один только факт, что Ален будет сниматься в Черногории (если это вообще не знак судьбы!), обещает сильно облегчить нам задачу производства собственного фильма со спонсорским участием почетного президента Черногории, естественно, при условии, что за камеру встанет брат этого самого почетного президента. А стало быть, нужно соблюдать определенную стратегию, а главное — подчеркиваю: главное! — основательно освежить и активизировать наш медиа-образ, поставив, естественно, Алена — a star is born — на первый план. Клеопатра тут же звонит Снежане с телевидения КГБ, будоражит журналистов «Данаса», «Diaca» и «Политики», а Большой Босс в это время, пользуясь возможностью double-connect call,[62] уточняет дальнейшую стратегию с Мирославом и Фредди Крюгером, который нашел потрясающего спонсора в Силиконовой долине, и тот уже готов выложить несколько миллионов долларов.

В результате Ален в тот же день объявляет перед камерами телевидения КГБ о том, что приглашен на большую роль в фильме с Джереми Айронсом, не забывая рассказать и о своем собственном проекте — поставить фильм о Хеди Ламарр. Причем, оказывается, он намерен не только поставить этот фильм, но и сыграть в нем, — а почему бы и нет, ведь в Сербии возможно все?.. Только Клотильда Фужерон с канала «Arte» и не понимает, что у нас здесь происходит: зудит и зудит своим гнусавым голосом в мой мобильник, дескать, ее очень беспокоит запоздание с монтажом «Золотой трубы», это серьезно, серьезно, серьезно, да чем мы там занимаемся, да мы же выпадем из сетки программного вещания, и ля-ля-ля, и та-та-та… Прибавляя еще теперь, что ей совершенно, совершенно непонятна вся эта болтовня насчет полнометражки с Джереми Айронсом. Хм… я тоже не очень-то секу, что тут происходит, но у меня есть замечательная способность расслабляться и приспосабливаться к любым обстоятельствам, посмотрим, куда это нас заведет надо просто научиться плыть по течению, следовать за событиями, вот и все. И я мурлычу: никаких проблем, никаких проблем…

Потом в ТКП является Стана. Она является со студии «Авала-фильм». Выглядит жутко: огромные синяки под глазами, на виске бьется синяя жилка, челюсти стиснуты, дышит тяжело, а стоит ей приоткрыть рот — сразу становится понятно, что она в бешенстве.

Я осторожно пробую выяснить, что произошло.

— Никаких эпизодических ррролей! Я хочу большую ррроль! Ангелина обещала мне большую ррроль, и мне не надо маленьких! Я не шлюха! Ррразве я похожа на шлюху? Нет. Ну и я хочу большую ррроль, вот.

В общем, дело было так. Она отправилась на студию, чтобы заполучить наконец сценарий «Милены» и посмотреть, какие там роли еще остались не занятыми. Но Марко снова увильнул под каким-то предлогом, нет у него сценария, нет сценария, и всё тут. А уже уходя, она наткнулась в коридоре на Ангелину, изругала ее последними словами и велела признать, что та соврала, но Ангелина упорствовала в своей лжи и заверяла, что Стана получит большую роль.

— Большую роль, это точно, ты наверняка получишь большую роль!

И как Стана на нее ни нападала, просто как бешеная нападала, Ангелина твердила свое и врала, врала, врала. Ну, врала Ангелина, так она же к Стане на самом деле так хорошо относится, и так хочет сделать ей приятное, и с удовольствием дала бы ей большую роль, вот только не от нее это зависит…

— Говорррит: я тебе ее дам, не сомневайся!

Но ведь она ничего не решает, эта Ангелина, решает вовсе не она, и в конце концов Стана превратилась в палача, и начала уже просто требовать, и орать, и та тоже заорала, и сначала Стана довела Ангелину до слез, потом обе зарыдали, а потом Ангелина, уже совсем сломленная, упала в обморок… Получился скандал, вот что получилось, и Стану вышвырнули со студии, парни из охраны прямо взяли и вышвырнули. «Выкинули за дверррь как последнюю дрррянь, как полное ничтожество!» С самого начала эта Ангелина, эта дура Ангелина, желая добра, не спорю, не хотела сказать ей правды, но ведь только потому, что, даже этого не осознавая, сама железно верила в то, что говорила. Эти немыслимые, неосуществимые, все более с каждым разом неосуществимые обещания, это постоянное вранье, в которое они сами верят, — обычное дело в Сербии, мерзкая привычка, унаследованная, думаю, от прошлого, от эры Милошевича, от времен блокады, просто надо было как-то выживать в стране без будущего, пояснил бы Владан, выругавшись.

— Это научит ее, как вешать лапшу на уши, — отчеканила Стана. — Так ей и надо, получила по заслугам.

Стана на пределе, хотя и выпускает очередь за очередью. Она все время на пределе — с того дня, когда умер ее отец, ее любименький папуля, единственный мужчина ее жизни. Она была для него маленькой принцессой, он для нее — ангелом-хранителем. Отец Станы умер от внутрибольничной инфекции в белградской больнице в период эмбарго. Его унес не рак, которым он болел, нет, причиной его смерти стал гнусный микроб. Беда в том, что не было денег, что мать упрямилась, желая лечить его только в Сербии, беда была в войне, в том, что не везло, бедой была жизнь, которая так нелепо устроена.

Квартиру в старом белградском квартале Скадарлия, где издавна селилась богема, Стана делила с матерью и сестрой. После смерти отца атмосфера стала накаляться, прежде всего потому, что с матерью ладить было трудно — чересчур та была жертвенна, постоянно о чем-то умалчивала, чего-то недоговаривала, да и Стану не особо жаловала, только один отец обожал живую и красивую дочку, от которой веяло безотчетной свободой. Но все-таки чета дружно из кожи вон лезла, чтобы отправить Стану в Париж учиться археологии.

Годами родители терпели лишения, отказывали себе во всем, вкалывали как проклятые, все деньги уходили на комнату для прислуги, которую дочка снимала на улице Сен-Дени, на фирменную одежду, не могла же девочка ходить оборванкой, на ее походы по модным ночным кабакам в компании богатых молодых людей, ведь надо же было «завязывать отношения», — и все это ради того, чтобы Стана, получив наконец диплом, наплевала на него и пошла в актрисы. В шлюхи пошла, «kurva» — так называла ее мать… Сестра Милица — в отличие от Станы — сдержанная, застенчивая, ничего никогда не требует, но отнюдь не дура. И она, эта самая Милица, будто живой упрек Стане: пока та мотается по свету за мечтой и красуется на элитных тусовках в Лос-Анджелесе, Париже, Берлине или Венеции под ручку с продюсерами, которые приманивают ее лживыми обещаниями сделать из нее звезду, сестра, окончив медицинский факультет, дежурит по ночам в одной из белградских больниц буквально за гроши — едва хватает, чтобы выжить…

— Никаких маленьких ррролей, я хочу большую ррроль! — снова и снова восклицает Стана.

Ну и потом, эта история с наследством. Мать и сестра Станы решили ее обокрасть, присвоить ту часть наследства, что по закону принадлежит ей, и квартиру, а квартира, между прочим, общее имущество, как бы им ни хотелось ее оттуда выжить. Эта парочка строит всякие козни против Станы, Милица — якобы из-за нехватки места самовольно вселилась в комнату сестры: зачем той комната, если она живет в Париже и так редко приезжает в Белград! Нетушки, Стана не согласна. Они хотят ободрать меня как липку, подумай только: моя родная сестра, моя родная мать! Представляешь? В общем, пришли судебные исполнители, разграничили до квадратного сантиметра площадь, определив каждой ее долю, и Стана заперла на замок свою часть квартиры, включая туалет и ванную, окончательно подтвердив таким образом справедливость многолетней злобы и язвительности в свой адрес и узаконив свое звание неблагодарной свиньи.

Стана хочет уйти, и я во внезапном и глупом порыве предлагаю проводить ее до дома. На самом деле мне просто хочется пройтись: целый день в Товариществе Капиталистического Производства, интервью Алена, чрезмерное возбуждение Большого Босса и Клеопатры, настраивающих себя на «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах и «Оскара» в Голливуде, — голова кругом. Захожу за Аленом, который сражается с Виктором в «Mortal К», и только что началась новая партия. На мониторе мужик в полувоенной форме, вооруженный «Калашниковым», ножом и гранатами. Цель игры: убить побольше врагов, затерявшихся в лабиринте средневекового города, декорация очень напоминает Боснию. Как обычно, с большим преимуществом выигрывает Виктор, и, когда партия заканчивается, он испытывает ностальгию по войне, в которой участвовал лишь виртуально.

На улице — как на раскаленной сковороде, будто жара в течение всего дня нарастала и теперь наступила кульминация. Нечем дышать, грязи в воздухе с утра стало намного больше, ощущение, что вместо воздуха одна грязь. Мне кажется, я сейчас умру: задыхаюсь, горло дерет, то и дело начинаю кашлять. Надо срочно завязывать с контрабандными сигаретами, не хочу травиться только из-за того, что они стоят вчетверо меньше французских. Ален и Стана идут себе, мирно беседуя о том о сем, о кинокарьере того и другой, об успехе, который настигает тебя, когда меньше всего ждешь, и еще о многом, что невозможно предвидеть, но из чего состоит жизнь. Я слушаю их разглагольствования немножко со стороны.

В сумерки, как сейчас, Белград странно напоминает постмодернистские комиксы Энки Билала:[63] циничный распадающийся мир, где звучит турбо-фолк, где рекламные щиты Nike и Prada стоят рядом с домами, у которых животы словно томагавками разворочены, с памятником родоначальнику сербского социализма Светару Марковичу и «Макдоналдсом». Путь древним дребезжащим трамваям пересекают новенькие «тойоты». Большой желтый автобус, с надписью на боку черными буквами «Дар народа Японии», чуть не сталкивается с трамваем перед гигантским видеоэкраном, где двадцать четыре часа в сутки показывают передачи «Fashion TV»;[64] на перекресток вдруг выскакивает стая тощих как скелеты и облезлых бродячих собак, паника среди водителей приличная, скрежещут тормоза, гудят клаксоны, из окошек звучит отборная ругань, ну и все такое. Бродячие собаки — бедствие Белграда. Они завладели городом, они царят здесь, стаи во главе с вожаками дерутся между собой, деля территорию. Я слыхала просто жуткие истории про этих собак. В городе бытуют фантасмагорические легенды, приукрашенные коллективным страхом, в частности — о младенце, которого бродячие собаки сожрали живьем прямо в колясочке.

Дом Станы уже близко — огромный серый облупившийся куб с заросшим сорняками садиком, в окнах куба полощется розовое, голубое, желтое белье, много широченных трусов и лифчиков размера D.

— Зайдете выпить чего-нибудь? — спрашивает Стана. — Давайте-давайте, пошли, я вас с мамочкой познакомлю!

И она тащит нас на лестницу, которая вот-вот рухнет, кто должен делать ремонт в домах-кондоминиумах, остается в Белграде неизвестным. Стана стучит в дверь, некоторое время спустя замечаю, что на нас смотрят в глазок.

— Это я, мамочка! — говорит Стана.

Дверь приоткрывается, и становится видна сильно немолодая женщина с изнуренным лицом, довольно крепкая и совсем не такая, какой я себе ее представляла, то есть ни в чем не похожая на Стану. Неприветливо взглянув на нас и не вынимая чинарика изо рта, женщина эта разворачивается и, подойдя к продавленному креслу, усаживается в него. Мы по-дурацки топчемся у двери, не очень понимая, что говорить, пока не заговаривает — жизнерадостно, по интонации искренне и очень нежно — Стана, которая опомнилась куда раньше нас:

— Мамочка, я пришла со своими друзьями, Francuzi, ты же помнишь, я тебе рассказывала о своих друзьях Francuzi…

Старуха не отвечает, она так и сидит, посасывая чинарик, и взгляд у нее отсутствующий. Древний телевизор, кое-где подклеенный скотчем, показывает клип «Пинк-ТВ»: бирюзовое Адриатическое море, посреди — Цеца в расшитых блестками стрингах (сразу видно, что жир на ляжках отсосан, а груди целиком переделаны), отплясывает на яхте и с деланным надрывом шепчет:

Позабудь, позабудь, уйди — Только раз бывает рассвет, Страсть проходит: была и нет, А за нею — дожди, дожди. Только раз немота поет, Только раз сердце знает: тот! Только раз сердце знает: та! Плачь не плачь, а жизнь прожита.

Вещей в квартире немного, и с первого же взгляда понятно, что ничего тут не менялось как минимум со времен Второй мировой войны: типичная мебель 40-х годов. Стены оклеены желтыми в белую полосочку обоями, вот только обои эти местами уже покоричневели и отстали от стен. На одной из стен — портрет Иосипа Броз Тито в белом костюме и с медалями на гордо выпяченной груди; цветная фотография, конечно, малость выцвела, но Тито там все равно чертовски представителен, а рядом — черно-белый, куда более скромный Милошевич.

— Выпьете чего-нибудь, Francuzi? Мамочка, ты чего-нибудь выпьешь? — кричит из кухни Стана.

Старуха не отвечает, так, цедит что-то сквозь зубы.

Мы садимся на продавленную кушетку, одна из пружин угрожающе скрипит, я делаю вид, что ничего-ничего, и в это время другая пружина впивается мне в зад, я вся изгибаюсь, но все же исхитряюсь принять позу, тут же перенятую Аленом: спина прямая, руки на коленях. Стараюсь мило улыбаться и сосредоточиваюсь на телевизоре. Цеца окружена теперь группой бодибилдеров, она ходит развинченной походкой по палубе и принимает эротические позы.

Старуха все так же безучастна, она словно загипнотизирована Цецей. На конце тлеющей сигареты дрожит столбик пепла.

Забудь, забудь, Как нежно я тебя любила, Забудь, оставь меня…

Я вдруг вспоминаю одну фразу Виктора, сказанную, когда мы как-то субботним вечером якшались со всяким сбродом в splavi — так здесь называют ночные клубы на баржах, стоящих вдоль берегов Дуная. В «Braveheart», где адский шум, размалеванные куколки и захмелевшие мачо. Усач с напомаженными волосами и в подтяжках аккомпанировал тогда на аккордеоне заунывному пению девицы в вечернем платье, а Виктор, сидевший в расстегнутой рубахе и с бутылкой пива в каждой руке, воскликнул смеясь:

— Тито отдал концы, Югославии больше нет, у нас забрали Косово, Милошевич в Гааге, только у нас и осталось, что турбо-фолк!

В ту минуту смысл его слов от меня ускользнул, но теперь осенило, теперь я поняла, что они значат. Во всем этом есть нечто трагическое и жалкое.

Пора цветенья цикламена коротка — Ты мне ни разу не сорвал того цветка, И лишь однажды в жизни ты сказал мне «да» — В тот день, когда я уходила навсегда.

Возвращается Стана с бутылкой сливовицы и рюмками. Старуха не реагирует, пепел сигареты падает ей на платье.

Стана, больше ни о чем нас не спрашивая, наливает нам водки.

— Мамочка, тебе налить?

— Мммммм… — мычит старуха утробно, глаза ее прикованы к ящику.

— Ладно, я тебе наливаю, — говорит Стана, наполняя мамулину рюмку до краев.

— Ммммммм… — снова мычит старуха. — Мммммм…

— Ну ладно, только чтобы доставить мне удовольствие, совсем чуть-чуть, мамочка. Выпей с моими друзьями Francuzi. Угу?

Не притронувшись к рюмке, старуха встает и, шаркая шлепанцами по полу, тащится в соседнюю комнату. Мы — как идиоты — сидим на кушетке с рюмками в руках. В соседней комнате слышится непонятная возня, потом старуха возвращается с какой-то странной штукой, похоже, имеющей отношение к медицине, а-а-а, это же тонометр! Давление решила померить. Не говоря ни слова, мамочка снова закуривает, надевает на руку манжетку с липучкой и давит на грушу до тех пор, пока манжетка не надувается до предела, а стрелка аппарата не застывает на циферблате. Через пару секунд мы слышим шипение — сначала короткое, затем продолжительное: ппшшшшшшшшшшшш…

— У мамули проблемы с давлением, — сообщает Стана. — Правда, мамочка, у тебя проблемы с давлением?

Старуха не отвечает. Манжетка уже снова плоская, но мамуля ее не снимает. Она берет рюмку и заглатывает содержимое. До дна — одним глотком. Ну и здорова же она пить! Я поражена: ухнула добрых сто граммов, и ей ни холодно ни жарко. А она уже схватила пульт и жмет на кнопки до тех пор, пока не возвращается на «Пинк-ТВ». Что ни говори, ситуация странная. Стана показывает нам альбом со статьями про нее, вырезанными из «Глаca», «Данаса», «Новостей» и популярного, желтого из желтых, журнальчика «Stars». Она следит за прессой, вырезает про себя любую заметулечку и наклеивает с прилежанием школьницы, а теперь перелистывает страницы, приговаривая: «Посмотри, мамуля, ну посмотри же, мамочка», но мамочка-мамуля снова давит на кнопки пульта, не обращая на призывы ни малейшего внимания. Наконец Стана добирается до проекта «Francuzi» и цепляется за него как утопающий за соломинку: «Вот видишь, мамочка, они не пустые люди, мои друзья Francuzi, они не бездари какие-нибудь…» Не знаю, зачем она на это так нажимает, что хочет доказать, ясно мне одно: мамочка вовсе не без ума от Francuzi, наоборот, я так и чувствую исходящие от нее волны злобы. И вскоре мои неприятные предчувствия оправдываются.

Когда мы принимаемся как ни в чем не бывало болтать ни о чем таком особенном, мамочка внезапно шипит, глядя на Стану: «Шлюха, блядь!» — и мы тут же замолкаем, и всем ужасно неловко. Не услышать было нельзя, но ничего не попишешь, и, стараясь делать вид, что не слышали, мы возобновляем разговор с того места, где он был прерван. Вот только спустя несколько минут все начинается снова. Старуха, теперь уже громче и сверкая полными ненависти глазами, бросает дочери: «Мерзавка, мерзавка!» Стана опять делает вид, что не слышала, но я чувствую, что это глубоко ее задевает, а мамочка не унимается: «Мерзавка, мерзавка, мерзавка!»

Слово повторяется с равномерными интервалами, старуха работает, как метроном, и каждая «мерзавка» — будто молотком по голове. Но этого ей мало, и она принимается орать: «МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА!» — тюкая по кнопкам пульта с такой яростью, будто это поможет выгнать нас из комнаты.

Облитая помоями дочь смущенно улыбается, вид у нее такой, словно она просит прощения за неприятный инцидент, но, изо всех сил сохраняя спокойствие, она обращается к старухе и все так же нежно спрашивает:

— Хочешь, чтобы тебя оставили в покое, мамочка? Мне кажется, тебе надо отдохнуть.

Стана делает нам знак, мы покорно встаем, и она ведет нас к себе. Новенький замок, кажется, еще не использовался по назначению, наверное, между Станой и матерью перемирие, впрочем, Стана это тут же и подтверждает, да, она пытается восстановить утерянную связь с мамочкой, да, это нелегко, но она делает все, что может, особенно после поспешного отъезда сестры Милицы.

Потому что Милица, эта всегда замкнутая и серьезная Милица, вдруг съехала с катушек и надумала свалить из Белграда: она, видите ли, двадцать девять лет прожила с матерью, и ей это надоело, ей надоела работа за двести евро в месяц, причем еще и не всякий месяц столько получишь, ей надоел этот менталитет осажденных, ей надоело быть дитятей войны, надоела всеобщая безнадега, надоела ежедневная каторга, надоело отсутствие будущего… И она сбежала с заезжим итальянцем полюбоваться Римом, даже визы добилась, ну и пока не собирается возвращаться в эту несчастную Сербию, в эту черную дыру посреди Европы.

— Моя сестричка Милица уже четыре месяца как смылась, четыре месяца! А у мамочки проблемы с сердцем, ну и кто будет за ней ухаживать, когда мне придется уехать? Если с ней что-нибудь случится, я этого не перенесу, — жалостно и монотонно шепчет Стана.

Мы сокрушенно качаем головой. За стеной старуха пускает на полную громкость последние известия, новости безрадостны, экономика разрушена, безработица, коррупция, мафия, сербы весь век будут расплачиваться за годы с Милошевичем.

Стана предлагает куда-нибудь пойти: ей хочется забыться, развеяться, устроить праздник. Сегодня вечером ее приятель, диджей Настич,[65] — вообще-то он звезда техно европейского масштаба — отмечает свой день рождения в «Сава-центре», хорошо бы отправиться туда… Мы пробираемся мимо мамочки, спящей с открытым ртом в своем продавленном кресле, можно подумать, она уже откинула копыта, Стана прижимает к губам указательный палец: молчите, дескать, — и мы втроем выходим на лестницу.

21

«Сава-центр», затерянный на пустырях белградской окраины, напоминает парижский Дворец съездов, только в бетоне. Звуковые волны распространяются от него на несколько километров вокруг. Огромная плотная толпа — молодые люди, тысячи молодых людей, от двадцати до двадцати пяти. У входа участники движения «Врачи мира» раздают бесплатно презервативы, затычки для ушей и листовки, посвященные воздействию экстази, кокаина и всякой другой дури. На двери — знак: вход с огнестрельным оружием запрещен. Думаю: а предусмотрено ли специальное помещение, чтобы это огнестрельное оружие собирать и там складывать? Может, и есть, — в конце концов, Сербия сейчас все равно что Дикий Запад…

— Сегодня тут тысячи тррри наберррется, все так ждали этого вечеррра, — орет Стана, глядя на нас, но прижав к уху мобильник и продолжая договариваться с диджеем о пропуске, не платить же нам за вход.

Стоим в ожидании перед двумя детинами весьма серьезного вида.

— Ты только посмотри на дубинки у них на поясе! — шепчу я Алену.

Звездный диджей выходит за нами сам: камуфляжная майка, порезанная на проймах, штаны из кожи то ли питона, то ли ящерицы, тщательно организованный беспорядок на голове. Больше всего он похож на наркомана, накачавшегося дурью до упора, ага, прежде чем вернуться на рабочее место, он оделяет Стану горстью разноцветных капсул.

Внутри громадная эстрада с несколькими проигрывателями, у каждого — свой диджей. Стробоскопы. На площадке под открытым небом, в дикой тесноте, дергаются тела танцующих. Судя по тому, какие раздрызганные у них движения, все они сейчас в экстазе под воздействием экстази. Смотри-ка, стишок получился! Косяки и бутылки пива «Бип», самого омерзительного в Сербии, но производящегося на национализированном у моего деда заводе,[66] передаются из рук в руки. Можно подумать, мы попали на rave-up,[67] с той только разницей, что здесь никто никому не улыбается, каждый дергается сам по себе — замкнутый в своей крохотной вселенной, никаким образом не общаясь с миром вокруг, и так — до отупения, до одичания, до полного забвения того, что их народ поменял три имени с тех пор, как они родились на свет, и что они если куда и движутся, то к провалу. Да они уже и не помнят, что очнулись однажды от националистического кошмара как с похмелья, чувствуя, что их провели. Мовида[68] на сербский лад — ночь, полная излишеств и безграничная: все, что ждет за ее пределами, это отвращение, разочарование, беспамятство.

Стану тоже хорошо зацепило. Она находит старых знакомых, восстанавливает связи, ей надо столько сказать каждому, ну и узнать кое-что, конечно. Она размахивает руками, словесный поток из нее извергается беспрерывно, быстро и отрывисто. Мы с Аленом в стороне от общего буйства, мы слишком трезвы. Несмотря на наши попытки надраться и быть как все, меня и здесь преследует это неприятное ощущение, что я не такая, устарела, далека от моды, чужая в своей стране. В два часа ночи, с банками «Бипа» в руках, мы покидаем «Сава-центр». У входа все еще очередь, и люди продолжают прибывать. Поток не иссякает.

Возвращаемся домой пешком. Белград похож на город-призрак, и фоном к нему — сверчки. Замяукала кошка, и снова стало тихо. У одного из домов фургончик «Врачей мира», тут они тоже раздают презервативы, снабжают наркоманов одноразовыми шприцами и медицинскими советами. К фургончику приближаются люди-тени, берут шприцы и бесшумно исчезают. Молодые, чисто одетые — ничего общего с отбросами общества. И вдруг мы видим его, да, точно, это он, мой kum, тень среди теней, он ждет своей очереди — так, будто это очередь за покупками… Вот он замечает, что мы его увидели, на мне останавливается недоверчивый взгляд больших черных глаз, но уже через секунду он вытаскивает белый носовой платок и промокает свое залитое потом лицо. А мы уходим в ночь, не сказав ему ни слова и не услышав ни слова от него. Как будто ничего не было, как будто мы ничего не поняли, как будто мы ничего этого не замечаем…

22

— Срок действия наших туристических виз вот-вот кончится, — сообщает Ален, изучив маленькие серые бумажки в наших паспортах, вложенные в них, когда мы приземлились в белградском аэропорту. Надо продлить, если не хотим неприятностей.

На кухне жуткий бардак: гора немытой посуды в раковине, гора грязных вещей на полу около стиральной машины, а посреди всего этого — завеса из сохнущих на вешалке для белья простыней. В тарелке на столе — несколько видов свиной колбасы кружочками, паприка, лук и крутые яйца.

Передо мной дымится кружка кофе. Я киваю: да, действительно надо заняться этим, ведь Ален будет сниматься в «Милене», нам придется еще на сколько-то задержаться в Сербии… а может быть — и навсегда. Говорю об этом Алену как бы между прочим и вижу, что его такая перспектива совсем не радует.

Чуть позже на кухне появляется Владан в костюме десантника: пятнистые брезентовые штаны цвета хаки, той же расцветки майка с коротким рукавом и фуражка на голове. С ним его kum, он же подручный, Душко, — парень лет двадцати с бритым черепом и нехорошим, как у жулика, взглядом, я его терпеть не могу, он, впрочем, отвечает мне взаимностью и сейчас все время посматривает на нас исподлобья вот этим своим нехорошим взглядом. А Владан буквально покорен парнишкой. С одной стороны, потому, что отец Душко, родившийся в Хорватии, впоследствии выкинутый из сербского анклава, Крайны, причем все свое добро ему пришлось там оставить, следил за ремонтом дома во время натовских бомбардировок и благодаря этому удалось порядочно сэкономить при замене кровли на оплате рабочим, а с другой — потому что сам Душко, ас информатики и классный специалист по компьютерам, безотказно чинил дядину машину, когда она давала сбои. Ну и — в здравом уме и твердой памяти — дядя сделал Душко своим kumʼом, это навеки соединило судьбы двух семей и одновременно создало кучу проблем. Сам-то Душко сильно выиграл на этом слиянии, ибо дядя решил оплатить дальнейшее обучение парнишки информатике, но Владану пришлось нелегко, поскольку на его иждивение сразу же перешла вся семья kumʼа, жившая, естественно, в нужде, а кроме того, ему волей-неволей пришлось присоединиться к их семейным сварам.

Сейчас дядя решил организовать нечто вроде разведки на пивоваренном заводе, выпускавшем «Бип», «банда сволочей» отказывалась вернуть ему завод, мало того — пыталась, наоборот, продать его на аукционе каким-то подозрительным бизнесменам. Владан, во всяком случае, именовал их либо «злоумышленниками», либо «преступниками». Все эти разговоры обострили у меня ощущение помойки во рту, ставшее, скорее всего, последствием вчерашних возлияний, и единственное, что я в этот момент думала о пиве «Бип», — что это кошачья моча и самый гнусный напиток, какой есть в Сербии. План Владана состоял в том, чтобы проникнуть на пивзавод инкогнито или представившись будущим хозяином, главой бывшего и будущего семейного предприятия, и обсудить с профсоюзом рабочих новую стратегию, которая поможет избежать грозящего краха и увольнений, когда предприятие закроют.

Они с kumʼом оставались на кухне ровно столько времени, сколько было нужно на то, чтобы выпить крепкий кофе и проглотить несколько бутербродов из кукурузного хлеба со slatko — абрикосовым джемом местного изготовления. Тем не менее Ален успел рассказать ему о наших проблемах с визами, и Владан, впихивая в gibanica с kajmakʼом и овечьим сыром кусочки колбасы, отозвался на его рассказ в своей обычной пессимистической манере. Нам придется пойти в префектуру полиции, где эти мерзавцы наверняка навешают нам лапши на уши, обдерут нас как липку, и вообще там будет дикое количество проблем. Произнося последнюю фразу, дядя засовывал оригинальные свои сэндвичи в старый американский рюкзак все того же цвета хаки, а по окончании этой нехитрой операции он следом за kumʼом удалился, пожелав нам удачи. Та-а-ак, стало быть, дорогие детки, выпутывайтесь из всех своих проблем сами, — спасибо, Владан, я отлично поняла, что ты хотел сказать.

23

Префектура полиции находится в редкостно уродливой бетонной громаде с глубокой воронкой от бомбы. Нет, не находится — находилась: в здание попала натовская баллистическая ракета, и от него сохранился только остов — остальное представляет собой зияющую рану, по которой свободно гуляет ветер. Внутри растут ромашки и всякая зелень, доказывая тем самым, что жизнь всегда берет верх и что природа сильнее всего, а значит — есть надежда…

— Черт! — говорит Ален. — Ничего себе начало для решения проблем с визой! Они наверняка использовали продукты обедненного урана, и мы сейчас наберемся тут радиоактивности… Впрочем, если она тут наличествует, то уже набрались!

Я возражаю: если радиоактивна эта развалина, то радиоактивен весь Белград, надо подумать и о такой возможности. Он не отвечает, но я чувствую — просто по его лицу читаю, — что беспокоится и побаивается.

Со времен войны многие учреждения перебрались на другие места.

— Второй поворот направо, считая от улицы Бирчанинова, — объясняет киоскер, продающий газеты.

Организация, где должны рассмотреть наше заявление, теперь на третьем этаже другого, тоже мрачного, но по крайней мере не тронутого бомбой здания. Лифт не работает. Поднимаемся по лестнице, какое-то время блуждаем по пустынным коридорам. Атмосфера конца света, народу никого — нам попались только два здоровяка в неряшливо надетых полицейских мундирах, они курили, болтали друг с дружкой и смотрели, как мы проходим, всем своим видом показывая: идите-идите, нам на все наплевать.

— Значит, вот как, Francuzi, бумаги у вас не в порядке? — весело спрашивает мужик лет тридцати, сидящий закинув скрещенные ноги на письменный стол.

Мужик толстоват, но сложен хорошо до неприличия, на нем светло-голубая сорочка с короткими рукавами, у него гладко выбритая голова и проницательные голубые глаза, которыми он смотрит в тревожные наши, пытаясь заглянуть в самые глубины души, чтобы понять, с кем имеет дело.

Подходит его собрат по оружию — еще более здоровенный, чем те двое, нам уже тут встретившиеся. Вид у новоприбывшего экзотический: он с длинными, подвязанными лентой волосами, густой спутанной бородой, в белой майке без рукавов, на руке вытатуирован гербовый щит с головой орла — символ Великой Сербии. Теперь они смеются над нашей просроченной визой вместе.

Ален пытается расставить точки над «i».

— Срок наших виз истекает через три дня. Только через три дня. И все, чего мы хотим, — остаться в Сербии еще на две недели. То есть продлить визы. Вероятно, существует способ это сделать?

Лысый мужик с проницательным взглядом осматривает нас по очереди и разражается гомерическим хохотом, длинноволосый коллега немедленно подхватывает этот хохот.

— Вы в дерьме по уши, Francuzi! Вам надо заполнить кучу документов, огромную кучу, целую гору, конца им нет, этим документам!

И он принимается изобличать сербскую бюрократию — истинно кафкианскую, медлительную, совершенно лишенную логики, более чем абсурдную, при которой никакие хлопоты не имеют смысла, разве что…

— Разве — что? — хватаюсь я за соломинку.

— Да, да, разве — что? — вторит мне Ален.

— Разве что у вас найдется восемьсот евро.

— Ско-о-олько-сколько?! — Я чуть не задохнулась. — Восемьсот евро?!

— Причем с каждого, — кивает Стальной Взгляд.

— Вот именно, — поддакивает Конский Хвост.

— Скажи ему, что об этом и речи быть не может, — говорит Ален, вглядываясь в татуировку длинноволосого.

— Об этом и речи быть не может, — перевожу я. — Как бы там ни было, денег у нас нет. — И добавляю: — Нет денег.

— Nema problema, — говорит Стальной Взгляд.

— Как угодно, — пожимает плечами Конский Хвост.

Минута молчания. Потом они, переглянувшись, снова начинают хохотать, и такого хохота мы еще не слышали: он не просто громовой, от него сотрясаются стены, он заполняет собой все пространство.

— Ха-ха-ха! Какие вы странные, Francuzi! Ха-ха-ха! Что вам ни скажешь — всему верите! — сквозь смех прорывается у хозяина кабинета, после чего он внезапно становится серьезным.

— За что еще он на нас нападает? — спрашивает Ален.

— Ни за что, они просто веселятся. Языки чешут. Ну, надеюсь. — Впрочем особой уверенности у меня нет.

— Ни черта не понимаю, что они говорят, — жалуется Ален.

— Тут переводить нечего, — твердо отвечаю я.

— Ха-ха-ха! Здорово я вас провел, Francuzi! Поимел я вас, ребятки, ух как я вас поимел! — умирает со смеху Стальной Взгляд.

И они с бородачом еще какое-то время ржут, глядя на наши растерянные физиономии.

— Какого черта вам тут делать, Francuzi? Зачем вы приехали в Сербию? Нечего тут делать, все отсюда бегут, кроме вас. Ха-ха-ха! Точно! Ой, до чего же вы смешные!

И снова став серьезным — так же внезапно, как в первый раз, — и глядя нам в глаза, продолжает:

— Что касается вашей визы, я вам скажу, как это дело обтяпать. Дружеский совет.

Дальше он произносит нечто невразумительное типа «Врррсак».

— Что вы говорите? — спрашиваю я.

— А? — недоуменно смотрит на него Ален.

— Врррсак! — рычит он. — Врррсак! Вот вам программа, которую надо выполнить в точности, Francuzi. Вы нанимаете «юго», едете на нем до Врсака — это на румынской границе, такая будет приятная прогулочка, — останавливаетесь поесть в харчевне, где заказываете ćevapčići,[69] пьете сливовицу, запиваете чашечкой кофе по-турецки — и снова в путь. Приехав на границу, вы проходите сербскую таможню, выезжаете на территорию Румынии, разворачиваетесь (только не забудьте поставить там штамп в паспорте!) и возвращаетесь в Белград. Вот как все просто! И не надо ломать голову, заполняя анкеты, не нужна вся эта блядская куча бумаг!

— Так все просто? Правда? — удивляюсь я.

— Что он там болтает? — дергает меня Ален.

— Уж поверьте, Francuzi, если я вам это предлагаю — ничего лучше и не придумаешь.

— Точно, — подтверждает бородач.

Стальной Взгляд дает нам понять, что аудиенция окончена. Мы встаем и благодарим. Хозяин кабинета провожает нас до двери, прогоняет «румынскую морду», которой тоже надо продлить визу, и она томится в коридоре, не зная, к кому обратиться, а напоследок говорит:

— Терпеть их не могу, этих поганых румын, пусть идут ко всем чертям! — И, похлопав по спине Алена, добавляет: — Удачи вам, Francuzi!

Наверное, против Francuzi он ничего не имеет, думаю я, но надо еще проверить, не запудрили ли мозги нам эти двое только для того, чтобы взять нас измором или чтобы от нас отделаться.

Все идет в точности по сценарию Стального Взгляда. Берем напрокат «юго» (самую дешевую, но самую крепкую из сдававшихся в наем машин), заправляемся и трогаемся в путь. Дорога до выезда из Белграда раздолбанная, повсюду раздавленные собаки и перевернутые помойки, то и дело застреваем в пробках, дышать нечем, одним словом — хаос. Направление, стало быть, на Врсак.

Погода между тем отличная, окно у нас открыто, и вскоре деревенский воздух нас успокаивает. Я уже и позабыла, как это — дышать, чувствовать божественный аромат сосен и свежескошенных трав, к которому примешивается сладковатый запах дунайской тины… Прикуриваю — нельзя же терять хорошие привычки! — и наблюдаю за смертниками-насекомыми: они с завидной регулярностью кончают жизнь самоубийством, разбиваясь о ветровое стекло. Звук, с которым они это проделывают, — шмяк, шмяк, шмяк — малость раздражает, гнойно-желтые потеки на стекле тоже. Чтобы заглушить хотя бы звуки, Ален включает радио. Опять Цеца, на этот раз песенка под названием «Воздух, которым я дышу», в которой певица заявляет:

Мне не нужно ни воздуха, ни тишины, Губ твоих поцелуи — и те не нужны, Ничего мне не нужно, оставьте меня…

Мимо проплывают дома, похожие на калифорнийские виллы. Кажется, их строят и строят бесконечно, их возводят из кирпича и бетона бывшие каменщики или чернорабочие — те, кто годами вкалывал на Западе, те, кто там трудился до седьмого пота и заработал-таки достаточно, чтобы собственными руками построить себе мечту своей жизни и показать всем, как преуспел в дальних краях, не сумев ничего добиться в родной стране.

Мне не нужно воды, мне не нужно весны, Твои сильные руки — и те не нужны, Ничего мне не нужно, оставьте меня…

По словам Стального Взгляда, от столицы до этого самого Врсака часа два, но, принимая во внимание, что мы едем со скоростью восемьдесят километров в час, поскольку «юго» — не самая мощная машина, а дороги в отвратительном состоянии, Ален считает, что меньше чем в три или даже четыре часа мы не уложимся, и это еще в самом лучшем случае. Нам все время приходится объезжать ямы, следить за тем, чтобы не попали под колеса бродячие псы и прочие твари разных видов, включая подобных нам двуногих — крестьян, идущих пешком или едущих в повозках, запряженных строптивыми ослами.

Меня начинает сильно тошнить, спину и шею сводят болезненные судороги, и я обретаю уверенность в том, что «юго» — машина примитивная и ни к черту не годная для поездки по балканским ухабам.

Первую остановку делаем вдали от населенных пунктов, по существу — в пустыне. Нам надо пописать и размять затекшие мышцы.

Следующая остановка — у швейцарского шале площадью метров в тридцать, которое при ближайшем рассмотрении оказывается чайным салоном. Да-да, чайным салоном — на обочине дороги, с полями до горизонта на заднем плане. Этакое сюрреалистическое видение, обставленное вполне китчево — в стиле Пьера и Жиля,[70] столики накрыты вышитыми скатерками, кругом красные атласные подушки в форме сердца, со стен подмигивают иконы, огромное распятие, усыпанное стразами, представляет агонизирующего Христа в колорите наивного искусства, тут же пластмассовая Святая Дева из Лурда с чудодейственной водой… Управляет тут хозяйством свихнувшийся трансвестит в австрийском дирндле.[71] Этот псих подает нам «русский чай» в стаканах наливая его из серебряного самовара, и венское печенье, рецепт которого, безусловно, никому, кроме него… или нее, неизвестен.

Третью остановку, часа два спустя, мы делаем перед государственным рестораном. Он — посреди леса. Свернув с шоссе, надо ехать по земляной дорожке, где на каждом шагу указатели, прибитые гвоздями к деревянным столбикам. Сюда, по всей очевидности, мало кто добирается, а сегодня, похоже, мы вообще единственные посетители построенного между соснами домика под соломенной крышей — в таком могли бы жить Ганзель и Гретель. Столики на козлах, вместо стульев — скамейки, выдолбленные из стволов гигантских деревьев, официантка с пшеничными косами и фарфоровым личиком… Нам приносят шопский салат, блюдо сармы,[72] пиво и непременную сливовицу — она включена в счет. В финале подается турецкий кофе, и все вместе стоит меньше десяти евро. Прямо по-царски.

В четыре пополудни машина начинает икать и кашлять, мне кажется, что вот сейчас она отдаст богу душу, оставив нас под палящим солнцем, но Ален подливает воды в радиатор и масла, и мы сразу же трогаемся с места и едем, даже что-то мурлыча, ля-ля-ля…

Ровно в 16.35 «юго», начиненный Francuzi, останавливается у пограничного поста во Врсаке. Всю дорогу Ален верил в успех нашего предприятия, но тут вдруг начинает сомневаться, сможем ли мы вернуться в Сербию, вот окажемся за границей — а обратно нельзя, и придется нам остаться в Румынии. Вполне ведь вероятно, говорит он, что «эти» (он имеет в виду Стальной Взгляд и его приспешника) попросту навешали нам лапши на уши, ничего себе розыгрыш, сейчас наверняка помирают со смеху, ха-ха-ха, ха-ха-ха! — радуются, вона как облапошили бедных Francuzi, м-да, все-то «им» хиханьки да хаханьки… Сомнения Алена настолько велики, что в конце концов он и меня склоняет к тому, что, да, конечно, есть такая возможность, и, когда строгий на вид сербский таможенник просит показать бумаги, сердце у меня уходит в пятки. Но строгий на вид таможенник пропускает нас без каких-либо осложнений, и мы доезжаем до чана с какой-то сверкающей на солнце и отливающей голубым жидкостью для дезактивации, то бишь санитарной обработки, но кого здесь надо дезактивировать, ни черта не понимаю, видимо, всех сербов скопом — раз и навсегда.

С той стороны — румынская граница. Как нам было сказано, мы разворачиваемся, немного не доехав до чана с жидкостью, отливающей теперь бутылочно-зеленым, строгий на вид таможенник смотрит на нас из будки и бровью не ведет, мы возвращаемся в Сербию, и тут другой строгий на вид таможенник опять просит предъявить бумаги, минута легкой паники, когда он указывает на пограничный пункт, куда нам следует, оставив здесь машину, пройти, чтобы обновить картонку с визой.

— Что такое? — волнуется Ален. — Мы вляпались в дерьмо, так я и знал, так я и знал с самого начала! — Он трагически морщит лоб.

Пограничный пункт представляет собой сборный домик барачного типа из клееной фанеры с оцинкованной крышей. Внутри сидят еще трое строгих и ужасно несговорчивых на вид, они играют в карты. Воняет потом, перегаром и лежалыми окурками. Когда мы заходим, они, едва взглянув на нас, продолжают партию, а один даже делает новую ставку, выкладывая динары и евро на бочку сливовицы, которая заменяет им стол.

— Что, Francuzi, — говорит первый Несговорчивый На Вид (должно быть, он успел уже познакомиться с нашими документами). — Значит, возвращаемся в Сербию?

Этот толстяк — он точно главный у них, похоже, он командует остальными, и на вид он самый несговорчивый, ну просто ужасно-ужасно несговорчивый и строгий.

— Ну всё, они видели наш маневр, не такие они кретины, их не проведешь, я знал, с самого начала знал, что это дурацкая затея, — шепчет Ален.

— Он кто — твой парень? — спрашивает другой, с иронией глядя на меня.

— Да… — лепечу я. — Это мой жених…

— Чего ж ты его не кормишь, барышня, вон он какой тощий! Надо его хоть у нас малость подкормить, чтобы потолстел твой Francuzi! — советует он, смерив взглядом Алена.

Остальные начинают хохотать во все горло: и впрямь надо.

— Надеюсь, он тебя не обижает? — интересуется третий.

— Чего они на меня глазеют? Я знал, с самого начала знал, что добром это не кончится, — снова шепчет Ален.

Приходится брать дело в свои руки, нужно применить хитрость, подружиться с ними, чего бы то ни стоило, потому что они не идиоты, и они разгадали наш маневр. Ну я и рассказываю все с самого начала: зачем мы приехали в Сербию, как не можем завершить монтаж «Золотой трубы», не забыв о проекте «Хеди Ламарр» и даже о «Милене», правда не уточняя, что режиссер — хорватка, зато нажимая на то, что Алену предстоит сыграть роль французского солдата. Они снова начинают ржать как ненормальные, но тем не менее очень скоро все эти несговорчивые становятся нашими лучшими друзьями, и мы пьем с ними сливовицу, которая льется из бочки рекой, и обещаем пригласить их на нашу свадьбу и на крестины наших будущих детей. И ликуем. Все пятеро.

А в какой-то момент, желая напугать моего Francuzi, один из наших новых друзей вдруг заявляет, что если мой парень хочет вернуться в Сербию, то пусть заплатит тысячу евро.

— Что?! Тысячу евро?! Что он такое сказал? Откуда тысяча евро? Ни с того ни с сего! — так и подскакивает на месте Ален.

— Скажи своему парню, что мы шутим, — говорит наш drug-шеф.

— Они шутят, — говорю я Алену, — они шутят.

И, видя озадаченную физиономию Алена мы смеемся от души — вчетвером.

— Ладно, давайте, издевайтесь надо мной, — бормочет Ален, — валяйте, не стесняйтесь…

Два часа спустя мы уезжаем с визой, продленной на месяц за скромную сумму в тридцать евро, пообещав написать, скоро вернуться и помахав в окно рукой.

И распевая: «Не говорю тебе прощай — мы свидимся опять…»[73]

24

А в Белграде тем временем Гага получил обратно свою «тойоту-ленд-крузер»: Большой Босс, исследовав проблему, уладил ее через Мирослава, который мобилизовал на это дело спонсоров банду из Земуна, маленького селения с милыми красными и желтыми домиками, когда-то бывшего австрийской коммуной и находившегося на северном краю бетонного безумия, то есть Нового Белграда.

Оказалось, что Гагина «тойота» послужила предлогом для беспощадной и кровавой войны между разными бандами, там на самом деле были затронуты куда более серьезные интересы, а история с машиной, насколько я поняла, стала чем-то вроде спускового механизма, неожиданной возможностью для банды из Земуна раз и навсегда утвердить свое полное превосходство. В конце концов Гагa даже нашел кого-то, кто согласился перегнать его лодку, и отбыл в Черногорию.

С этого времени все пошло очень быстро.

Ангелина, со своей стороны, поддержала кандидатуру Алена на роль французского солдата, и Алену уже звонила костюмерша выяснять размеры: окружность шеи, ширину плеч окружность груди, окружность талии, окружность бедер, длину рукава, расстояние от талии до промежности, ну и размер ноги, само собой. Примерка костюмов была назначена в Черногории.

Вдохновленный всем происходящим Ален отправился обсуждать свой гонорар и вообще условия работы с директором фильма, включив в эти условия работы расходы «на разное», а «разное» предусматривало наш переезд на съемки, именно наш — чтобы и мне был обеспечен бесплатный билет на самолет. Из-за этого местоимения первого лица множественного числа разгорелась жаркая полемика: директор никак не мог взять в толк, с какой это радости он должен покупать еще один билет, снимать нам двоим квартиру с видом на море, предоставлять нам шикарный автомобиль с шофером, да еще находящийся постоянно в нашем распоряжении, и вдобавок ко всему обеспечивать нас обоих карманными деньгами. Ален же тупо повторял, что без своей супруги с места не сдвинется, решайте как хотите, дело ваше, только на таком не экономят.

Он выторговал за неделю съемок четыре тысячи евро наличными — совсем немало для дебютанта, а ведь в контракте были предусмотрены еще и непредвиденные расходы.

— В любом случае нам возместят с лихвой все, что мы до сих пор тут истратили, — улыбается мне Ален.

— Ну да, и не считая нашей доли в чемоданчике Мирослава и тех бабок, что мы зашибем на «Хеди Ламарр», — отвечаю улыбкой я.

У нас все в порядке.

Съемки начинаются два дня спустя в окрестностях Будвы. То есть времени на то, чтобы подготовиться, у нас мало, заключает Клеопатра, бегая в Товариществе Капиталистического Производства, где мы встретились, из одного помещения в другое. Она не теряет из виду главной цели и уже успела не только связаться с почетным президентом Черногории, но и заказать ему апартаменты в роскошном четырехзвездочном отеле «Александр» — там же останавливаются Большой Босс и Мирослав, которые как никогда хотят быть в курсе происходящего.

Последнюю читку сценария устроили на следующий день в ТКП. На читку были приглашены критики, писатели-сценаристы, режиссеры и их ассистенты, операторы-постановщики и другие — все, кто решался говорить резко и нелицеприятно. Решение приняли веское: для первого варианта сценарий очень даже толковый.

— Хорошо поработали, Francuzi! — хвалит нас Большой Босс, не прерывая телефонного разговора с Фредди Крюгером — он еще больше, чем обычно, воодушевлен перспективой участия в этой авантюре; а долгоногая Ивана торжественно вручает нам переплетенную ксерокопию сценария.

Большой Босс считает, что это надо обмыть, клянется, что вечер будет незабываемый, и обещает заехать за нами на «майбахе» Мирослава.

Ален хмыкает — раз, другой, третий…

— Тут не слиняешь, — шепчу ему я.

Да ладно, это наша последняя гулянка в Сербии.

Спускаемся с переплетенным сценарием под мышкой с третьего этажа, выходим на улицу — под дождь. Впрочем, 15 августа дождь идет почти везде. Ален ловит частное такси, я по приезде на Бирчанинова расплачиваюсь, даже не отругав как следует мошенника-шофера с его накрутками.

На площадке каменной лестницы, которая ведет в квартиры второго этажа, устроен импровизированный офис: Наркоман делает тут сайт Лиги. Увидев нас, он встает и протягивает чуть дрожащую влажную руку. Кажется, он злоупотребляет транквилизаторами. Двойная дверь большой гостиной закрыта, но слышно, что Владан рассказывает тем, кто не участвовал в боевой операции на пивном заводе «Бип», как там все прошло. Оставив Наркомана наедине с Интернетом, идем на кухню и находим там поэтессу Йованку, которая нам готовит и гладит наше белье. Ей перевалило за семьдесят пять, но она ни минуты не сидит без дела. Моя мать взяла ее в прислуги, потому что на Йованкину пенсию было не прожить и потому что она декламировала прекрасные собственные стихи. Вот и сейчас, едва нас завидев, она тут же начинает импровизировать:

О, Сербия моя, пропащая страна. Куда же ты, куда — совсем одна? К обрыву пропасти, в глухую тьму… К чему нам капитал и равенство к чему, Когда надежды нет и умолкает честь? Но с нами Владан есть и Лига с нами есть, Значит, нерушимы наши узы И при Tranzicija — что скажете, Francuzi?

Сербский рабочий из Боснии, нелегал, которого наняли доделать какие-то мелочи в кровле нашего дома, пьет кофе по-турецки и рассказывает, как все потерял на родине, как сгорел его дом, как его — будто он козявка, а не человек! вышвырнули эти собаки-мусульмане, как Босния стала рассадником ислама, как эмиры из Саудовской Аравии, которые ее содержат, платят боснийским женщинам за то, что те носят паранджу…

— Платят настоящую зарплату — только за то, что они закрывают лица, да, друзья, да. Господи, вот несчастье — видеть такое в самом центре Европы!

Он качает головой, цокает языком — видно, что бедняга искренне расстроен.

Мобильник вибрирует. На дисплее раз за разом с равномерными паузами высвечивается написанное одними заглавными буквами имя Станы, и я минутку колеблюсь, отвечать или нет, может, пусть лучше оставит сообщение, потом все-таки нажимаю на кнопку с зеленой стрелкой, и голос женщины-на-грани-нервного-срыва вырывается из трубки с такой силой, что мне приходится отвести руку с телефоном от уха — иначе бы барабанная перепонка не выдержала.

Оказывается, Стана вернулась на студию «Авала-фильм», продолжила расследование и выяснила, что роль медсестры отдали депутатке парламента, нет, ты представляешь, эта мерзавка получила роль, она получила роль, так я и знала, я чувствовала, чувствовала! Есть, конечно, роль шлюхи, но в режиссерском сценарии, который она нарыла, пробравшись в пустой кабинет, если я правильно поняла, остались роли только для массовки, для говеных статистов. Но ведь их обычно набирают на месте, да и потом, стоит ли пуп надрывать ради роли шлюхи? Раскошеливаться на авиабилет и лететь в Черногорию посмотреть, чем там пахнет?

— А знаешь, я думаю, что можно рррасширррить ррроль шлюхи! — нежданно-негаданно восклицает она.

— Правда?.. — Надо же мне что-то ответить…

— Да-да, конечно, это вполне возможно!

Роль шлюхи, оказывается, может стать двигателем интриги, придать сценарию новое измерение. Она даже всерьез подумывает об этой роли как о главной. Нет, она точно помешалась на этом, всерьез помешалась, она не отступит. Она напирает на то, что Ангелина обещала ей большую роль и сама режиссерша отдала ей роль шлюхи, а что эти факты не подтверждаются руководством — подумаешь! Мелкие подробности она отбрасывает.

— Конечно, конечно, почему бы и нет? Может быть, ради этого стоит постараться. Значит, ты летишь с нами в Черногорию?

— Не знаю, — вздыхает она. — Мне надо подумать: Снежана пррредложила поехать в кррруиз, в Грррецию, с пррреступными бизнесменами. Прррямо не знаю, что и делать…

Как бы там ни было, ей удалось спереть на студии «Авала-фильм» листок с графиком съемок.

— Снимать шлюху они собиррраются только черррез две недели, но я рррассчитываю на вас, Frrrancuzi, вы же будете там, на месте, вы ведь скажете мне, если даты съемок изменятся.

— Хорошо-хорошо. — Мне не терпится свернуть разговор.

Но прежде чем отключиться, я приглашаю ее на незабываемую вечеринку, которую пообещали нам устроить сегодня Большой Босс и Мирослав. Чудесно, она приедет к нам прямо сейчас, оʼкей? Целую-целую, пока-пока!

25

Ровно в девять вечера Мирославов «майбах» причалил к воротам дома на Бирчанинова, и Francuzi, которым стало все равно, что их ждет впереди, в сопровождении Станы-я-хочу-большую-ррроль под неодобрительными взглядами вышедших в это самое время из Центра очистки культуры от загрязнений Зорки и Димитрия разместились в отделанном крокодиловой кожей и орехом салоне. Вот-вот из двухлитровой бутыли, покоящейся в ведерке со льдом, окруженном хрустальными бокалами, вылетит пробка и…

Jivili! Jivili! Чин-чин! Мы пьем и пьем — за «Хеди Ламарр» и «Милену», за французского солдата и сербскую шлюху из черногорского фильма, за роль шлюхи, которая выйдет как минимум на первый план и которую Стана пытается сыграть прямо здесь, перед нами: nema problema, я умею быть шлюхой, когда надо. Она теребит свои грудки, грудки для этой роли маловаты, надо, чтобы ей туда чего-нибудь подложили или ввели силикон. Она приподнимает юбку, демонстрируя стройные ножки. Она строит рожи, она кривит губы — хорошо бы их тоже сделать более пухлыми, говорят, такими сосать удобнее, кстати, насчет инъекций ботокса, Клеопатра говорит, что одна ее подружка отлично это делает, интересно — что она делает отлично, сосет или ботокс вкалывает, Мирослав и даже Большой Босс с трудом скрывают эрекцию, пьем за Сербию, за Черногорию и кто бы знал, за что еще. Jivili! Jivili!

Потом «майбах» торжественно скользит по ночи к холмам — вот и еще один совершенно изолированный район, Дединье, — и приближается к странной, похожей на бункер постройке из бетона, нет, правда, настоящий бункер! Мать твою, говорит Ален, просто не верится, парня, который тут живет, стерегут посерьезнее, чем государственный банк: здесь суперсистема видеонаблюдения и куча приборов, можно подумать, что он на военном положении. «Майбах» тем временем проезжает под неусыпным и строгим оком видеокамеры наблюдения через первые ворота (закаленной стали XXL) и оказывается в шлюзе, где — безопасности хозяина ради — мы проходим фейс-контроль перед еще одной видеокамерой, после чего раздается щелчок, раздвигаются новые бронированные ворота, и мы попадаем на подземную автостоянку, битком набитую машинами, причем стоимость каждой как минимум миллиона полтора баксов.

— Ну, бля-я-я! — не унимается Ален. — Скажи, ты способна мне хотя бы намекнуть, где мы находимся?

Когда мы в третий раз называем свои имена перед энной уже видеокамерой наблюдения, укрепленной перед лифтом, нас наконец доставляют на второй этаж, надо понимать к человеческому жилью, доставляют мгновенно, но жилье неописуемо — настолько оно все сверкает. Стена с позолоченными лепными украшениями, потолок — дымчатые зеркала, пол из каррарского мрамора, все вокруг, включая ковры, — от Версаче.

— Ух ты! — вырывается у Алена.

На кушетке с черно-золотыми подушками раскинулась красотка, тоже вся от Версаче, вся целиком — с головы до ног. На красотке бело-золотое длинное декольтированное платье, до предела секси, ой, сдохнуть мне на этом месте, это же Цеца! Это Цеца. Это она поет турбо-фолк, это она — муза болельщиков футбольного клуба «Црвена Звезда», это ее сербский народ почитает, как Богоматерь, и падает перед ней ниц всякий раз, как Цеца появляется на публике, и дотрагивается до нее кончиками пальцев, надеясь на чудо, и все потому, что она — верная подруга главаря «Тигров», рьяного защитника Великой Сербии, истинного патриота, ушедшего от нас слишком рано, — точнее, убитого так и неизвестно кем, когда спонсоры сводили счеты друг с другом.

— Черт, — сердится Ален, — мне это не нравится, мне это совсем не нравится, у меня еще когда в башке зажегся сигнал тревоги, и теперь он уже мигает по всему организму.

Он вытягивает трубочкой губы: ууууу — мимикой обозначая ему одному слышную сирен.

Нам со Станой, не привыкшим к такой роскоши, тоже неуютно, мы тоже чувствуем себя не в своей тарелке. Тихо-тихо… ох, влипли мы, во что-то серьезное влипли… это уж слишком!

— Ничего себе приключеньице, так ведь и сам в Гаагy попадешь, — шепчет Ален. — Представь себе, что «они» ее ищут, намереваясь судить как сообщницу в геноциде, а тут ведь достаточно разок попасть к ней в дом, чтобы сгнить в тюрьме или, хуже того, сразу оказаться в могиле!

Смотри-ка, он умеет драматизировать ситуацию не хуже Владана…

А Цеца плывет к нам во всем своем блеске, умереть не встать, какие у нее сиськи! Пока Мирослав представляет нас хозяйке дома, Стана решает непременно узнать у той адрес пластического хирурга.

— Привет, Francuzi, — шелестит Цеца своим надтреснутым голоском, стреляя в нас зелеными глазами, — рада познакомиться с вами! — Поворачивается и идет, покачивая крупом, назад.

— Оооо, как мне нррравится ее платье от Верррсаче! — задыхается от восторга Стана. — Смеррртельный номеррр!

Мы с разинутыми ртами, как околдованные, бредем за покачивающимся крупом Цецы к фантастически, оглушительно уродливой черно-золотой кушетке.

Тут мы видим за низким столом греко-римского стиля какого-то типа, нам его представляют: Воевода-2.

— Ооооо, это же пррравая рррука самого Воеводы! — внезапно соображает Стана.

— Что?! — тут же встревает Ален. — Что она сказала? Какой еще такой Воевода?

И Стана начинает тихонечко нам рассказывать, как Воислав Ш.[74] по прозвищу Воевода четников, заявляет, находясь в камере Шевинингенской тюрьмы, куда его заточил Международный трибунал для бывшей Югославии, что он самый счастливый человек на свете, поскольку его ультранационалистическая радикальная партия победит на выборах и будет заседать в парламенте. Воевода — это тот, по чьему приказу был организован отряд самообороны «Белые орлы», истреблявший во время войны хорватов и мусульман, тот, кто утверждал, что хорватов надо перерезать, причем не ножом, а ржавой чайной ложкой. Воевода-2 пришел ему на смену, а вот эти — остальные, кто за столом, — они преступники, ну конечно, еще несколько инвалидов — кто без руки, кто без ноги, может быть, они бойцы из отряда Аркана, демонстрирующие таким образом поддержку вдове командира, силу убеждений, из-за которых навсегда останутся калеками. Заканчивает Стана свой комментарий модной в Белграде шуткой насчет того, что самое место для будущего правительства Сербии — Гаагский трибунал.

— Мне все это не нравится, — ворчит Ален, — то есть совсем не нравится, просто ужас как.

А Воевода-2 тем временем подходит к нам, окруженный шлюхами в тряпках от Версаче, и хлопает Алена по спине — привет, дескать, Francuzi, ха-ха-ха!

Он от души хохочет, видя Francuzi, мы его забавляем, нас никто здесь не принимает всерьез, в этой кошмарной стране, ха-ха-ха! Военные преступники налегают на кокаин, поданный на резных серебряных блюдах, — делают дорожки и нюхают во все ноздри. Позади нас men in black[75] — бритоголовые качки, в татуировках, с наушниками и с золотыми цепями на бычьих шеях. Пусть только попробует сюда, на нашу миленькую импровизированную танцульку, войти кто чужой или наряд полиции — ему не поздоровится, с оружием тут порядок. Мирослав, Большой Босс, Francuzi и все, кто вокруг, хлещут «Столичную» — сорок градусов. Потом подается закуска: икра, блины, вареная картошка, балтийский лосось, копченая селедка — ммм, как вкусно; набив как следует желудки, мы все наваливаемся на кокаин, потом опять пьем водку по-русски, капая ее в глаза,[76] потом опять — кокаин, пока хрящи в носу не начинают гореть…

Цеца и сейчас почетный председатель нуждающейся в реанимации Партии сербского единства (ПСЕ), основанной ее покойным супругом. Кто-то говорит, что Босния и Герцеговина не в состоянии существовать самостоятельно, что Republika Srpska должна присоединиться к Сербии, равно как и Хорвато-Боснийская Федерация к Хорватии.[77] Кто-то ему отвечает, что наша победа — это победа Воеводы и других отданных под трибунал в Гааге. Еще кто-то воспевает сербских героев — на самом деле генералов-беглецов, экс-военачальников боснийских сербов, обвиняемых международным судом, Радована Караджича и Ратко Младича.[78] Еще кто-то провозглашает тост за «нашего покойного патриота», главаря «Тигров». Между тем Стана, расспросив шлюх с силиконовыми грудями насчет лучшего в Белграде пластического хирурга, узнает адрес некоего Деяна по прозвищу Скульптор-с-золотым-скальпелем, который может высечь тебе, как высекают из мрамора, тело Памелы Андерсон в «Спасателях Малибу».[79] Не упускает она и возможности узнать, где берут такие шмотки от Версаче и прочего «от-кутюра», — оказывается, мешки со шмотками «падают» с грузовиков, идущих из Италии, а потом их распродают в каких-то складских помещениях на белградской окраине. И тут откуда-то появляется оркестр, и Цеца, наша национальная Цеца, на бесконечных металлических шпильках, упакованная в коллекционное эстрадное платье от Версаче, вырастает рядом с ним на импровизированных передвижных (на колесиках) подмостках и поет в микрофон:

Я знаю город под названием Белград, Я не могу произнести его названья, Он вечно юн — и ты в нем, юным пребывая, Клянешь его и новой встрече с ним не рад… Ловить уста твои, вкушать их горький мед — Кто от безумья этого спасет?

А потом и другие песни: «Иди, пока ты молод», «Роковая любовь», ну и еще «Иисус, дай мне сердце льва». Концерт включает в себя ее хиты, это прогон перед ближайшей премьерой на стадионе Маракана, где соберется, по предварительным подсчетам, сто тысяч зрителей. Мгновения чистого турбо-фолка, великие блистательные мгновения…

В два часа ночи мы, обожравшиеся, пьяные в зюзю и нашпигованные кокаином — и как только дошли? — попадаем в просторное подземелье. В тир. И я думаю, что настал наш последний час, ибо, как ни силюсь, не могу вспомнить, что мы там говорили в присутствии Воеводы-2 и других военных преступников. Вспомнить не могу, зато очень хорошо представляю себе заголовок в «Фигаро»:

ДВУХ FRANCUZI В БУНКЕРЕ ЦЕЦЫ ПО ОШИБКЕ ПРИНЯЛИ ЗА МИШЕНИ

Но ничуть не бывало. Мы идем за Цецей к железной двери, один из ее телохранителей набирает секретный код, дверь открывается, и мы оказываемся в обитом красным помещении, где собран полный военный арсенал. Огнестрельное оружие, боеприпасы, приборы ночного видения, тепловизоры, телескопические прицелы, глушители, конечно, «Калашниковы», автоматы, гранаты и даже несколько противотанковых гранатометов китайского производства…

— Ах! Ах!.. — нежно воркуют военные преступники.

Я выбираю полуавтоматический пистолет 22-го калибра, Ален — спецревольвер «шериф-янки» 44-го калибра из гравированной стали и «беретту» ХХ-Treme нового образца: вороненый пистолет с навинченным на него очень впечатляющим ХХ-компенсатором и оптическим прицелом, Цеца — темно-бронзовый кольт М 1911, а военные преступники — «Калашниковых» АК 47 и автоматы Sten на 550 выстрелов в минуту. Воевода-2 дает нам несколько ЦУ по части самосохранения:

— Огнестрельное оружие очень опасно — по нечаянности им можно ранить, в том числе и себя самого, в том числе и смертельно. Огнестрельное оружие — это оружие, оно существует затем, чтобы убивать, истреблять или ранить, неважно, есть для этого основания или нет. Оружие придумано человеком, чтобы удобнее было воевать, — не дрогнув заканчивает он свои наставления.

После этого все занимают свои места в кабинках из плексигласа. Высшая степень сосредоточенности. Нажимаю на зеленую кнопку на черной панельке слева от меня, прямо передо мной появляется бумажная мишень с изображением президента Боснии и Герцеговины Изетбеговича[80] с подписью: «Исламист-фанатик». Мишень едет прямо на меня, и я останавливаю ее на расстоянии пятидесяти метров.

— Целься прямо в голову этой мусульманской собаки, — говорит у меня за спиной охранник-инструктор, а Ален в это время, затаив дыхание, целится в мишень с портретом хорватского президента Туджмана.[81]

Мы стреляем и стреляем, из того и из этого, одиночными выстрелами и очередями, снова и снова. Мы стреляем по мишеням с лицами Изетбеговича, Туджмана, этого подонка Буша, государственного секретаря Мадлен Олбрайт — и даже философа Бернара-Анри Леви.[82] Мы думаем: а он-то что тут делает, ну разве что его антисербская речь вызвала всеобщее негодование в Белграде, с тех пор он заклятый враг сербского народа, его чуть было не линчевали на площади… И БАХХ! БАХХ! БАХХ! В башку этого предателя Джинджича, этого хамелеона, который отрекся от тех, кто помог ему прийти к власти! БАХХ! В сердце Бернара-Анри Леви. ТРАААТАТА-ТАТА! «Калашниковы» трещат в унисон. По этой блядской картонной роже — БАХХ! БАХХ! БАХХ! И ТРАААТАТАТАТА! И Воевода-2, в остервенении стремясь разрушить все, хватается за огнемет, едва не устроив пожар и не спалив всю компанию.

На первом уроке стрельбы мы не подкачали. Из подвала возвращаемся взвинченные, но опустошенные, растерянные, травмированные всем происходившим там и мечтающие об одном: чтобы арсенал в обитой красным комнате не взорвался прямо при нас. Охранники в подвале орудуют огнетушителями, а мы тем временем снова налегаем на кокаин — надо же собраться с духом, мы обещаем друг другу увидеться, пока-пока, Francuzi, говорит Цеца и — как бы между прочим — замечает, что и она могла бы спонсировать «Хеди Ламарр», только надо сначала прочесть сценарий — посмотреть, нет ли там для нее роли, потому что она подумывает пойти в актрисы, а почему бы не пойти?

— Почему бы не пойти? — повторяет Ален, сдавая позиции.

Мы садимся в «майбах», стараясь поскорее изгнать из памяти крепость с ее бронированными дверями, шлюзами, видеокамерами и ее арсеналом, и Мирослава, и Большого Босса, но Стана, которая не увидела ни гардеробной, ни знаменитой коллекции обуви звезды турбофолка, вбила себе в голову, что нам непременно надо было настоять, чтобы вдова пригласила нас в свою шикарную костюмерную площадью в сто квадратных метров, всего и делов-то — подняться на этаж, ведь костюмерная находится в частных апартаментах этажом выше того места, где мы пировали. Стана кудахчет не умолкая, пока лимузин не тормозит у нашего дома на Бирчанинова, и даже тогда все еще продолжает оплакивать упущенные возможности.

Заходим во двор, Ален запирает ворота, и мы садимся на скамью под вывеской Центра по очистке культуры и офиса Жопастой. Тихо, только сверчки поют, приходит кошка, мурлычет, трется о мои ноги. Молча, не сговариваясь, закуриваем. Воспоминания о том, что с нами случилось сегодня, настолько невероятны, что кажутся сном… казались бы, если бы не металлический вкус во рту, если бы жутко не чесался нос — так, будто внутри бегают толпы муравьев, — если бы не так, до судорог, были напряжены все мышцы.

— Ты как — ничего? — спрашивает Ален.

— Ничего, — шмыгая носом, отвечаю я и продолжаю любимыми словами Владана: — Оооо, эта говеная страна!

— Оооо, эта говеная страна, — машинально повторяет Ален, думая о своем. Зрачки у него расширены.

— Не думаю, что смогу заснуть, — говорю после паузы.

— И я, — вздыхает Ален. — Я тоже.

— Что будем делать?

— Ничего. Посидим.

Но у нас оказывается слишком мало времени как на то, чтобы посидеть, так и на то, чтобы переварить произошедшее: в ночи гремит звонок, прерывая песню сверчка и заставляя кошку удрать под скамью.

Вытаскиваю мобильник.

— Алло! Алло, это я! — тупо отзываюсь в трубку. — Это я. А это ты, Стана?

Здесь ловится очень плохо, и голос Станы еле прорывается сквозь шорохи и трески.

— Что там еще случилось? — спрашивает Ален, ставший из-за наркотиков совершенным параноиком. — Промахнулись, я уверен, они промахнулись. Но сейчас они разнесут нас в клочья, ах, блядь…

Он поворачивает голову и смотрит туда, где скрывается предполагаемый убийца.

Стана забыла дома ключи. Мамочка-мамуля не отвечает ни на звонки в дверь, ни на телефонные, даже когда Стана принялась стучать в дверь ногами, она и то не открыла. Стана в отчаянии — она уверена, что мамочка умерла.

Ее сердце не выдержало. Мамочка умерла, умерла одна, как собака, — повторяет она глухо, и тон у нее более чем трагический.

Потом она начинает хныкать, приговаривая, что все из-за нее, что ей теперь никогда не оправдаться перед самой собой, что нельзя было оставлять мамочку одну, что все это должно было произойти, потому что такая уж у нее карма. Она предчувствовала с того дня, как вернулась в этот несчастный город, предчувствовала…

— Успокойся, мы сейчас приедем.

Ловим на площади Славия такси, рассказываем водителю о разыгравшейся драме, и он меньше чем за пять минут доставляет нас на Скадарлию. У входа в дом Стана, но не одна: она успела поднять на ноги весь квартал. Пожарные и «скорая помощь» уже на месте. Женщина в цветастом халатике и со свечой в руке громко молится, толпа хором ей вторит. Протискиваемся сквозь рыдающую и молящуюся толпу, шофер такси — за нами: когда то и дело на голову обрушиваются такие тяжелые удары, сербы должны поддерживать друг друга, сербы должны это уметь, и он непременно хочет участвовать в общей трагедии.

Стало быть, таксист идет за Станой и пожарными, которые стрелой взлетают по лестнице. Жильцы, теперь уже совершенно проснувшиеся, — глубокой ночью, не когда-нибудь! — выползают на каждом этаже из своих квартир и плетутся за нами плотной толпой, похожие на стаю мух, бормоча: «Господи, Господи, какое несчастье, какое огромное несчастье, Господи, Господи…» — и крестясь во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Отойдите вы все, ради бога! — кричит один из пожарных, прежде чем обрушить топор на дверь в квартиру Станы.

Дверь разлетается мелкими щепочками.

Входим в квартиру: пожарные, Стана, Francuzi, конечно же, таксист, следом толпа жильцов и при свете фонарика обшариваем одну за другой комнаты.

— Мамуля! — кричит Стана. — Мамочка, где ты?

Никакого ответа. Идем в комнату мамочки, распахиваем дверь, видим мамочку: она — навытяжку, руки вдоль тела — в постели. Пожарный светит фонариком на восковое лицо.

Стана склоняется к телу мамочки.

— Мамуля, мамулечка! — рыдает она, орошая тело слезами.

И внезапно пальцы мамулечки начинают шевелиться, глаза моргать, потом она открывает их, смотрит на нас, не дыша склонившихся над ней, на залитое слезами лицо дочери, жмурится — ее ослепляет яркий свет фонарика.

— Мамуля, мамуля! Слава Богу! Ты жива! — ликует Стана.

— Что?! А?! Это что… — бормочет мамуля, живенько садясь.

Она вынимает затычки из ушей и внимательно нас всех осматривает — нисколько уже не сонная, только испуганная и все-таки слегка ошарашенная увиденным.

— Что это… что это тут… — Мамуля крутит головой налево-направо. — Кто все эти люди и что делают соседи в нашей квартире?

И, внезапно сообразив, чья во всем вина, обрушивается на Стану:

— Мерзавка! Скопище грязи! Шлюха! Девка! Тебе что надо — чтобы я умерла от разрыва сердца?

— Слава Богу, ты жива, мамочка, мамулечка моя! Я так счастлива, так счастлива! — лепечет Стана, пытаясь обнять старуху.

— МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА! Что ты еще придумала? — шипит мамочка, вырываясь из объятий любящей дочери. — Ты хочешь, чтобы я умерла от стыда, да, доченька, ты хочешь, чтобы я умерла от стыда на глазах всего квартала! Что тут делают все эти люди? А ну, пошли отсюда, вон, вон из моего дома! Какого черта вы все на меня пялитесь, я еще не померла, насколько мне известно!

В общем, она нас выгоняет.

Мы молча выходим из комнаты — пожарные, Francuzi, водитель такси, все еще следующий за нами по пятам, жильцы дома, следующие по пятам за таксистом; мы спускаемся по лестнице — лестница дрожит и грозит обрушиться. Внизу мы понимаем, что слух о чудесном воскресении мамочки-мамули нас обогнал. Сарафанное радио позаботится, оно всегда распространяет информацию, слухи, сплетни, самые безумные истории, к тому же еще измененные до неузнаваемости и преувеличенные до крайности, мигом разлетаются по городу. Завтра… или даже сегодня весь Белград будет в курсе, случившееся превратится в анекдот, в предмет всеобщего высмеивания, от чести семьи не останется и следа, и мамочка-мамуля не осмелится теперь нос высунуть из дома, и все из-за ее доченьки, этой шлюхи, мерзавки, этой сволочной девки, нет пощады для мамочки, породившей на свет это вместилище греха, это стыдобище!

Светает, ночь на исходе. Таксист, естественно, предлагает отвезти нас обратно на Бирчанинова: похоже, ему просто неохота с нами расставаться. На Бирчанинова у нас короткая стоянка: времени хватит ровно на то, чтобы собрать вещи, пока шофер — да, точно, он не хочет уходить! — пьет кофе и закусывает его burеkʼом, прослоенным шпинатом, и крутыми яйцами в компании проснувшегося дяди Владана.

Распростившись в семь утра с Владаном, который напрочь забыл о том, что нам сегодня лететь в Черногорию (удачи тебе в актерской карьере, Ален, привет от меня Джереми Айронсу!), едва не столкнувшись в 7.50 на шоссе с нагруженной овощами машиной, водитель которой пьян в стельку, мы — бог знает каким образом, но вовремя: рейс на Тиват, как ни странно, еще не отправлен — оказываемся-таки перед дверью, где написано «Выход В». Здесь, кроме нас, другие актеры, прошедшие кастинг на роли солдат, здесь белградская знаменитость — стилист Мистер X, с искусно растрепанной головой и в майке с английской надписью «Любовь — в волосах», и гримерша, и менеджер по кастингу Ангелина, та самая, что не умеет отказывать. Именно ей поручено привезти на съемочную площадку всех нас, и теперь она распределяет между нами авиабилеты. Потом мы регистрируем багаж, потом Ангелина предлагает выпить по чашечке кофе в ближайшем кафе, познакомиться и поговорить.

Я болтаю со Стояном, сербским актером. Череп у него выбрит, но какой-то парень при этом, мягко говоря, жеманный. Стоян живет и работает в Италии, входит в состав римской труппы, играющей «экспериментальные» пьесы, и он рассказывает о своих гастрольных поездках по захолустью, денежки получает там, в общем, приличные, конечно, не такие, чтоб купаться в золоте, да ведь не это главное, главное — зарабатывать себе на жизнь своим актерским ремеслом, нет, правда же, это главное, правда?

Я, разумеется, на все согласно киваю, но думаю — с какой, интересно, стати режиссерша утвердила на роль солдата настолько женоподобного типа? Другой персонаж, с виду славянский шкаф, иначе и не назовешь, вроде бы давний знакомец Ангелины, откликается на имя Вук. Этот признается, что на самом деле он никакой не артист, а служит телохранителем у спонсоров, актерство же — его приработок, ему не хватает бабок, а на съемках можно неплохо зашибить, особенно когда кино совместное с итальянцами, тогда платят щедро и в срок. Однажды Вука взяли в Черногорию запасным, так, на всякий случай, и вообще целую неделю не снимали, но все оплатили — все семь дней безделья и загорания у бассейна в бывшей резиденции короля Сербии и Черногории, теперь эта резиденция стала четырехзвездочным отелем, и жратва там фан-та-сти-че-ска-я, а что уж говорить обо всех этих секс-бомбах, которых он трахал в свое удовольствие, пользуясь положением запасного артиста… Вот, ребятки, что такое совместная продукция!..

— Неделя отпуска в Милочере,[83] когда ты получаешь от киногруппы зарплату и ни фига не делаешь, только трахаешься, — что может быть лучше?

Мистер X подливает масла в огонь: да-да, часто так бывает, эти съемки на итальянский манер — всегда сплошной бардак. На сценарий «им» обычно наплевать, но все в выигрыше, потому что сербских актеров и статистов «они» все равно нанимают за сущие гроши, ну и держать их про запас неделю или две, не занимать, хотя и платить по максимуму, «им» ничего не стоит. Некоторое время эта троица обсуждает выгоды ко-продукции, и я пользуюсь паузой в нашем с ними разговоре, чтобы осведомиться у Ангелины, что за программа нам предстоит. Спрашивать-то я спрашиваю, только она имеет об этом понятия не больше, чем гримерша или Мистер X, планы работы постоянно меняются, первый ассистент режиссера, Марко, поставит нас в известность о них уже на месте. Вот и все, что мне удается узнать к моменту, когда хрипатый динамик приглашает пассажиров на посадку.

26

Полет длится ровно тридцать пять минут. То есть едва мы поднимаемся в воздух и проглатываем завтрак (несколько пакетиков со странными продуктами в вакуумной упаковке плюс кошмарный кофе) — и вот уже под нами маленький аэропорт Тивата. Атмосфера самая что ни на есть летняя: туристы — в основном сербы, но попадаются и русские, шорты и майки, у всех фотоаппараты через плечо, — небо лазурное, ясное, ни облачка, солнце жарит вовсю.

У выхода, в тени пальм, нас ждет белый фольксвагеновский микроавтобус. По части организации продюсер явно на высоте.

Ангелина, боясь забыть кого-нибудь на борту, проводит перекличку, в ответ на выкрикнутое ею имя каждый должен ответить «здесь». Стоян — здесь, Вук — здесь, Francuzi, отвечающие в унисон, здесь, и гримерша, и Мистер Х-суперстар… Кастинг-менеджер старательно отмечает откликнувшихся крестиками в списке, водитель отодвигает дверь, потом она закрывается с сухим щелчком, и мы отчаливаем, едем по узким извилистым дорожкам то вверх, то вниз. Красиво — как на открытке: почти у наших ног синее Адриатическое море, и блики на нем — как серебристые рыбки. Смотрим на все это будто на что-то нереальное. Стекла опущены, теплый ветерок ласкает лица.

— Как хорошо, что можно наконец дышать, — говорит кто-то.

— У нас будут отличные каникулы, — радуется Вук. — У нас все эпизоды ночные, значит, в остальное время делай что хошь!

И он многозначительно подмигивает Стояну, а тот нежно-нежно улыбается Мистеру X. М-да, эта его улыбка говорит о многом…

Едем еще не меньше часа, смотрим в окна, каждый думает о своем. Здесь тоже попадаются кирпичные дома, и их довольно много, но они не выглядят «диким строительством», похоже, тут все организовано получше. Нас обгоняет «мазерати», несущийся на сумасшедшей скорости.

— Псих! Они тут ездят как хотят! — возмущается Стоян.

— Не знаю, заметили вы или нет, но здесь же ни одного дорожного знака, — отвечает ему кто-то.

Вук начинает рассказывать о рынке краденых машин в Подгорице, где можно купить «мерседес» последней модели за пятнадцать тысяч евро, а «гольф-4» — за две тысячи. Потом со своей историей вылезает Стоян, которому не терпится поведать о том, как в Баре кто-то с кем-то сводил счеты и кучу людей жутко покалечили.

Сидящие за нами Мистер X и Ангелина болтают о своих профессиональных делах, о съемках, о Кустурице, который заставил их на себя ишачить в прошлом году на вершине горы, а жили они в вагончиках, потому что гостиницы на вершине горы нет, и Кустурица их там бросил и уехал на три недели вынимать из спонсоров деньги на свое кино.

Вдруг Мистер X машинальным жестом запускает пальцы в волосы Алена, Ангелина тоже, они вдвоем ерошат его густую шевелюру, потом Мистер X спрашивает, какими средствами Ален пользуется для блеска, а Ангелина вздыхает — мол, такие роскошные волосы придется остричь, жалко, ах, как жалко, и Алену самому сразу становится очень жалко волос, и он дергается.

Проблема Аленовой шевелюры продолжает разрастаться. Ален замыкается в себе и всю дорогу дуется, молчит, видно, что его эта история тревожит, что он постоянно думает об этом, а Ангелина с Мистером X его поддразнивают, рассказывая про Самсона и Далилу.

Мы подъезжаем к Будве со стороны нового города, здесь уже вдоль шоссе на одинаковом расстоянии одна от другой высажены пальмы, перед нами проплывают максимум четырехэтажные желтые и розовые дома-кубики, у каждого терраса, крыш не видно.

Наш микроавтобус сворачивает направо и по гравийной дорожке подкатывает к строению типа ангара.

— Примерка костюмов, — объявляет Ангелина.

В автобусе остаются только гримерша и Мистер X — они будут смирно ждать нас, а мы, актеры, плетемся за Ангелиной, которая солдатским шагом направляется к ангару.

Внутри — настоящая швейная фабрика, все всерьез, женщины неустанно строчат на машинках, некоторые костюмы уже готовы, они висят на плечиках, к ним прикреплены бирки с номерами. Костюмы тут любых размеров, и их сотни…

— Только в пошивочном цеху и становится понятно, что бюджет у фильма колоссальный, — шепчет мне Ален, и хотя по его лицу никак этого не скажешь, но я-то понимаю, какое сильное впечатление произвела на него мастерская.

С нами знакомится главный костюмер — сия дама отличается от прочих тем, что у нее на шее висит сантиметр, на руку как браслет надета подушечка для булавок, дама — профи из профи, и по виду сразу ясно, что она хочет сказать: давайте побыстрее, я не могу терять ни минуты. Не теряя ни минуты, переходим к примерке. Полевая форма, пара ботинок, ремень, белье, носки, пилотка — голубая, ведь Ален играет французского солдата из миротворческого корпуса ООН, пилотка с трудом налезает ему на голову, но главный костюмер говорит, что, как только волосы состригут, не будет никаких проблем, nema problema, и Ален снова начинает волноваться:

— Что она сказала? А? Что она сейчас сказала?

Потом мы возвращаемся в наш микроавтобус, водитель клеит гримершу, та глупо хихикает, Мистер X с деланно-равнодушным видом подходит к Стояну, для всех очевидно, что этой парочке не терпится остаться без свидетелей, а Ангелина объявляет, что, прежде чем нас разместят, пока неизвестно, где именно, но «там скажут», мы должны проехать мимо почты, потому что ей надо кое-что срочно отправить. Они с шофером злятся, вспомнив, что почтовые служащие уходят на перерыв в 9.30, всего через полчаса спустя после начала работы, и никогда не знаешь, как долго их не будет.

— Может быть, вы и смотрите на часы, а вот они точно часов не наблюдают, — смеется шофер-черногорец.

Ага, кажется, Черногория — на последнем месте в мире по производительности труда, Вук отпускает шуточку в тему: разве не знаете, первое, что делает черногорец, встав утром, — садится.

Целый час ждем у закрытой почты окончания пресловутого перерыва, в Черногории некуда спешить, всегда можно подождать, а Ангелина — srpski inat, говорит безмятежный водитель (в дословном переводе это значит «вот те на, а еще сербка») — уперлась как бык: она, дескать, не может себе позволить перенести свое дело на потом, слишком жесткий у нее график работы.

Когда она все же отправляет этот чертов пакет неизвестно с чем неизвестно куда, группу везут к следующему месту сбора, маленькой гостинице, и здесь все начинается сначала: нам, вконец разбитым и смертельно усталым, надо будет протомиться долгих два часа, пока не пообедает агент по недвижимости, он, говорят, появится (так и хочется сказать: удостоит нас приходом) — Господи, правильно ли я расслышала! — даже перед тем как лечь поспать после еды, и вот тогда-то изволит показать нам нашу меблированную квартиру с видом на море и отдать ключи.

Ни фига — два часа проходит, агента нет как нет. Конечно-конечно, этому типу можно опоздать хрен знает на сколько, потому как его обед — святое дело, ну и после обеда надо сразу начинать еще более святое, его сиесту, — иначе пища плохо переварится, а мы должны ждать и терпеть, такие голодные, что живот подводит. Для нас вообще не предусмотрено никакого питания, потому как (не знаю, кто это сказал) они не предвидели неожиданностей такого рода. Совершенно сбитая с толку всеми этими непрерывными ожиданиями и всеми этими непредвиденными неожиданностями Ангелина носится при сорока градусах в тени между помещением группы и нашей гостиницей — вид у нее безумный, хотя и деловой, пот по лицу течет ручьями, под мышками темные круги. И все это — чтобы раздобыть хоть какую-то информацию. Какую? Ангелина не имеет об этом ни малейшего представления, равно как и я сама, впрочем, и сербский директор картины знает не больше нашего, потому что он зависит от итальянских коллег, а те — от английских, а англичане ничего не знают, и вообще заниматься нами — это дело Ангелины. Короче, съемки еще не начались, и бардак царит полный.

В конце концов мы все же перемещаемся — в соответствии с контрактом — в меблированную квартиру. Общей площадью в семьдесят квадратных метров, с видом на помойку и с соседом. В соседи нам определили Вука, человека спонсоров, а заодно актера на подхвате — надо же ему как-то доживать до зарплаты.

— Чистое жульничество! Что еще за дыра? — кипятится Ален. Он падает на стоящий в гостиной желто-оранжевый в линялый цветочек складной диван — и в эту минуту звонят в дверь.

Открываю, заходит механик-серб с черными кругами и мешками под глазами. С видом побитой собаки он заявляет: агент по недвижимости заверил, что тут найдется где ночевать, потому что его уже три дня гоняют с места на место, и ему негде голову приклонить.

Говорю же — бардак!

Настроение все хуже и хуже, понимаю, что в компании с накачанным тупицей Вуком и утомленным сербом-механиком ничего романтического из поездки в Черногорию у нас с Аленом не получится.

— О дружбе с ними и речи быть не может, возиться с ними мы тоже не станем. Каждый будет жить сам по себе, — решает Ален.

— Ясное дело.

— А завтра — не сомневайся — я потребую, чтобы сию минуту дали отдельную квартиру с видом на море, как предусмотрено контрактом, меня на кривой козе не объедешь!

Это завтра, но пока мы занимаем спальню с широченной кроватью и видом на помойку, Вук селится в комнате рядом с кухней, а механику достается линялый диван в гостиной. Разбираю чемоданы, раскладываю вещи в шкафу. Ален надевает плавки и предлагает пойти окунуться в море. По словам Вука, который, похоже, в курсе всего, за нами придут ровно в семь, я пока не вполне улавливаю, кто именно должен за нами заехать, зато понимаю, что добрых два часа на безделье у нас еще остается.

В дверь нашей спальни стучат, да-да, минутку, говорит Ален, минутку, потом открывает, и мы видим Вука в невыносимо облегающих леопардовых плавках из лайкры, с голым торсом и полотенцем через плечо — очевидно, ему тоже захотелось окунуться. Вместе с нами? Но нет, наши опасения не оправдываются. Вук протягивает ключи от номера, подмигивает Алену — дескать, мы-то, брат, самцы, мы-то, брат, понимаем друг друга. Славянскому шкафу охота подцепить красотку-черногорку с агромадными сиськами, а потом покрепче с ней подружиться, и тут он, разразившись похабным смехом, дает нам понять, в чем будет состоять их дружба, недвусмысленными движениями рук и бедер. Заросшая шерстью грудь и такие же шерстяные руки и спина делают его похожим на орангутанга. Возможно, играют роль и тесно облегающие леопардовые плавки, потому что я легко представляю в действии его аппарат под ними. Ей-богу, вылитый орангутанг, дай ему волю — перетрахает все, что шевелится!

— Ну что, увидимся в семь, Francuzi!

— Никаких проблем, увидимся в семь, — отвечаю я, нажимая на «семь» в надежде, что он оставит нас наконец хоть ненадолго в покое. Что он и делает.

Механик дрыхнет на диване в гостиной и храпит, его храп напоминает шум дизельного двигателя. Мы выходим, стараясь не хлопнуть дверью, чтобы не разбудить соседа, впрочем, его, кажется, пушками не разбудишь.

На улице все так же жарко и душно. Для того чтобы попасть на пляж, нужно, обогнув наш дом, перейти широкую асфальтированную дорогу, с двух сторон обсаженную пальмами, движение двустороннее, асфальт безупречно гладкий, ни единой выбоинки. Водители такие же ненормальные, как везде, и жизнь за рулем «мерседесов» без номерных знаков или черных «роллс-ройсов» с тонированными стеклами, конечно, кажется им шикарной, но стоит не больше, чем в Белграде, и они прибавляют и прибавляют скорость, особенно если завидят пешехода, который посмел ступить на их любимую игровую площадку, так что тут главное — вовремя увернуться от машины. Летят себе и летят, жми давай, жми, жми, нашептывает водителю внутренний голос, подумать всегда успеется…

С риском для жизни перебегаем шоссе, оказываемся у сосняка, в тени сосняка — туристический комплекс, при нем куча магазинчиков, бассейнов в форме сердца с каскадами и горками, газетных киосков с фотографиями Цецы в разных позах на обложке, и тут же — группы музыкантов, наяривающих кто во что горазд, равно как и всякая другая ерунда, привлекающая тех, кто охоч до развлечений и шопинга… Минуем злачное место и выходим на тропинку, ведущую к галечному пляжу. Море у наших ног, а все остальное — горы, которые то ли уходят в море, то ли тают в нем… Рай, да и только! Слева — полуостров Святого Стефана, прямо перед нами — небольшой островок по прозвищу Гавайи.

— Черт побери, — говорит Ален. — А тут потрясающе красиво, ничего не скажешь…

Пляж переполнен, в основном — сербские туристы, но много и русских. Ален ищет тихий уголок и обнаруживает клочок земли, где сохнут на гальке рыбацкие лодки. Бросаем одежки, заходим в море, я плыву, Ален — за мной. Вода изумительная, она восстанавливает силы, оживляет, мы брызгаемся, вот они — пресловутые простые радости бытия, вот оно — счастье общения с природой, мы заплываем далеко от берега, мы забываем обо всем, мы — как влюбленные. А когда возвращаемся на пляж, я растягиваюсь на горячей гальке и почти сразу же засыпаю.

Проснувшись, вижу небо в тучах и пустой пляж. Ален сидит рядом, курит и рассматривает яхты нуворишей, скорее всего, русских миллиардеров, с бешеной скоростью сколотивших себе состояние, — их роскошные суда стоят на якоре вдали. Тоже сажусь. Ален машинально протягивает мне сигарету, прикуриваю и гляжу на водных лыжников, выскакивающих то тут, то там из пены.

— Как насчет покататься на кораблике, а, Francuzi?

Несколько удивленные, оборачиваемся.

И умереть мне на месте, если вру, — перед нами Гагa, да, это он, наш депрессивный Дедушка Мороз. На нем сандалии и, Господи помилуй, те же белоснежные плавки, что он носил на Ада Циганлия, но сейчас он загорелый и в соломенной шляпе. Смотрим на него как на призрак, как на видение, не очень-то понимая, откуда бы ему тут взяться. Он настолько ассоциируется у меня с тем персонажем, с каким мы виделись в Белграде, что я упускаю из виду: он же уехал задолго до нас.

У него же украли «тойоту», и потом она нашлась, а главное — у него какое-то собственное суденышко перевезли в Черногорию, на море, говорилось же тогда обо всем об этом… Ну и стало быть, ничего удивительного в том, что мы встретили его на этом пляже, — будто вчера расстались.

Дед Мороз, напоминающий теперь, в этой соломенной шляпе, черногорского рыбака, повторяет свой вопрос. Он-то совсем не удивлен, что видит нас тут, и ведет себя так, словно наш с ним разговор и на миг не прерывался.

— Если хотите, мы можем отправиться на моей моторке к Гавайям. — Гага показывает пальцем на многое пережившую надувную моторную лодку, которая тем не менее для плавания вроде бы безопасна.

Алан взглядывает на часы:

— Ладно, поехали, только к семи нам надо быть здесь.

Я перевожу.

— Никаких проблем. Просто чуть-чуть покатаемся, — кивает в ответ Дед Мороз в плавках и даже не интересуется, что мы намерены делать дальше.

Отчаливаем. Оранжевая лодка времен Мафусаила, кое-как залатанная лоскутками резины, готова перевернуться в любую минуту, но наш черногорский рыбак Гага с грехом пополам орудует единственным веслом, и мы устремляемся к острову.

Что правда, то правда: остров Гавайи заслуживает своего прозвища. Вода в лагуне синяя и совершенно прозрачная. Конечно, мы пьем ракию, конечно, еще плаваем, а Гага пока, оправдывая свой вид, удит рыбу. Ни одна на его крючок не попадается, но главное ведь — удовольствие.

— Удить рыбу, есть, заниматься любовью, спать — что еще нужно от жизни, чтобы чувствовать себя счастливым? Ничего. Кроме Черногории. — Он подает это как остроумную шутку.

И окончательно нас убеждает: и впрямь, что нужно еще, если всего лишь от жизни в Черногории наш депрессивный Дед Мороз превратился в безмятежного рыбака. Да, действительно, ничего не может быть лучше жизни здесь, и я уже строю планы, как мы с Аленом останемся навсегда на этом острове. Любовь, поджаренная на костерке рыба, соленая морская вода… Солнце потихоньку склоняется к горизонту, и мы решаем вернуться на берег Будвы и расстаться с Гагой, который так и не спросил, а зачем мы-то приехали сюда.

27

Мобильник звонит несколько раз, я нашариваю его где-то на дне сумки и слушаю тревожные сообщения Ангелины: она не понимает, почему мы недоступны, она напоминает, что микроавтобус будет ждать нас ровно в 19.30 у подъезда, нам надо быть готовыми и не опаздывать.

Возвращаемся. Бары набиты до отказа, из всех динамиков несется техно, на эстрадах танцуют девушки, они вдохновенно поводят бедрами, они вращаются вокруг металлического шеста, у них убийственные взгляды и бесконечные ноги, к нам обращаются зазывалы: Tchao Bella,[84] стаканчик налить, а, влюбленные? — мы идем вдоль чего-то вроде ярмарки, здесь есть качели-карусели, тиры, всякие аттракционы. Есть даже Эйфелева башня, точь-в-точь как парижская, только поменьше, башня играет огнями. Ловушка для туристов, будвинский способ вытрясать звонкую монету, не такие уж дураки эти черногорцы — тут надо только подождать, пока монетки окажутся в кошельке, не слишком при этом себя утруждая, потянуть время.

Дверь в ванную нараспашку, наш механик, опоясав чресла полотенцем, бреется. Проходя мимо, здороваемся. Из комнаты, где поселился Вук, доносятся интересные звуки: пронзительные вскрики и жутко действующий на нервы, но возбуждающий шепот. Видимо, Вуку удалось-таки склеить черногорку с агромадными сиськами.

Из гостиной, где мы решили выпить по стаканчику, слышу, как девица ухает:

— Ух, как сладенько… ух, ух… хочу еще… ух, ух, чересчур уж он у тебя… ух… ух, ух…

И его выкрики в ответ:

— Ну, бери его! хватай его! сжимай его! держи его крепче!..

Они устраивают немыслимый тарарам, от мощных ударов ее зада вот-вот развалится кровать, пружинный матрас все громче взвизгивает, девица продолжает ухать и пищать: о да, еще, еще… и это длится до тех пор, пока Вук не испускает долгий хрип и не затыкается, падая, как безжизненное тело: бамм…

Я глотаю из стакана не пойми что. Спустя некоторое время девица с высоко поднятой головой выплывает из комнаты Вука, она обута в серебряные сандалии на шпильке — проститутки всегда носят такие, жутко возбуждающие, — а ее огромные груди лежат, как на подносе. Не взглянув на нас, она проходит мимо, от такой телки вежливости не дождешься, хватает свою сумку, направляется к ванной, хлопает дверь, и сразу начинает течь вода.

Приканчиваю свое пойло. Ален тянет меня в спальню: пора готовиться к съемке, нет уж, скорее, пора и нам основательно перепихнуться. Да-да, основательно. Это путешествие, несмотря на некоторый напряг вначале, нас сближает. Мы — дружная, живущая в согласии крепко спаянная пара. В любом случае, этот балканский кайф пробуждает в нас либидо, и не сказать чтобы нам это было не по душе.

28

Микрик смирно дожидается внизу уже добрых полчаса. Ангелина, вся красная, растрепанная, с мобильниками у каждого уха, прохаживается туда-сюда мимо дома, где нас поселили, беседуя с Марко и еще каким-то парнем. Впрочем, не «беседуя»: похоже, все трое чем дальше, тем больше раскаляются, никто ни в чем ни с кем не согласен, в воздухе пахнет грозой, Ангелина вот-вот окончательно выйдет из себя. Заметив нас, она жестом показывает: «Быстрее, быстрее, опаздываем!!!» В салоне видим Стояна, будто в насмешку он рассказывает нам, что им с Мистером X выделили стометровую квартиру с балконом и видом на море.

— Что-что?! Сто квадратов на вас двоих?! — кричит Ален. — Как понимать это блядство?!

Судя по сияющим физиономиям парочки, время они провели, занимаясь любовью, да и от ответа на простой вопрос: а что вы поделывали до сих пор? — они уклоняются, ограничившись смущенным хихиканьем.

Мы выезжаем из Будвы и горной дорогой движемся по направлению к городу Лука Тиват. Ехать дотуда минут сорок пять. Пользуюсь этим, чтобы повторить с Аленом текст роли — три несчастные строчки, которые он тем не менее воспроизводит с трудом. Чувствуется, что бедняга не понимает ни единого слова из тех, что мямлит, произношение никудышное даже с учетом акцента, не двигается дело с мертвой точки, хоть умри. Естественно, он снова начинает психовать, твердит, что «они» сразу догадаются о мошенничестве с нашей стороны, «они» сразу поймут, что он не знает ни слова по-английски, что ему в жизни не выучить этот дебильный язык, что соврал ради того, чтобы получить роль… на этом месте Ален переключается на меня и говорит, что я нарочно его подставила или, по крайней мере, совершенно не подумала о том, к каким пагубным последствиям на съемках приведет моя инициатива.

— Только не говори, что человек все может, если захочет!

Ален накручивает себя до тех пор, пока я и сама не начинаю ощущать совершенную психологическую опустошенность из-за его неуверенности и все возрастающего страха перед съемкой.

Наконец наш микроавтобус въезжает на территорию военно-морской базы. На набережной мы видим проржавевшее грузовое судно, но тут же, у причала, есть и военный корабль, крейсер, и даже настоящая подводная лодка, в небе вырисовываются громады серого металла, и все освещено огромными прожекторами. Зрелище впечатляет, наш шофер восхищенно охает, Стоян говорит ему, ничего, мол, удивительного — это декорация фильма с мегабюджетом, а ловчила Вук добавляет: надо бы подумать о пересмотре наших гонораров.

На площадке суетятся техники, тащат туда-сюда кабели, вокруг толпятся моряки в форме, в руках у каждого — бутылочка пива «Бип».

— Три сотни матросов взяли статистами, — докладывает и глазом не моргнув Ангелина.

Едва мы выходим из микрика, Марко, первый ассистент режиссера по актерам, отправляет нас ко второму ассистенту. Зовут второго ассистента Джулией, второй ассистент — красивая двадцатидвухлетняя итальянка родом из Рима, увешанная золотыми цепочками. На руке у этой стильной девицы из хорошей семьи дорогущий «ролекс», и всем своим видом она показывает: я знаю, кто я такая, откуда приехала, и я чрезвычайно высокого мнения о собственной персоне. Девушка-всезнайка, сверхорганизованная, заваленная работой, из таких, которые мне сразу становятся несимпатичны и которых я считаю некомпетентными.

Второй ассистент по актерам ведет всех в столовую, глядя на нас свысока и слегка презирая как второразрядных актеров. Мы никто, ничто и звать никак, к тому же сербы, а это отягощающее обстоятельство. Когда Ален объясняет Джулии, что мы-то Francuzi и я вообще не артистка, а его жена и личный психолог, сообщение выбивает ее из колеи и она совершенно теряется.

Столовая ровно напротив причала, и, когда Ангелина спрашивает надменную римлянку, почему автобус не мог отвезти нас прямо туда, далековато же топать, девица принимает оскорбленный вид, будто ей задали невесть какой идиотский вопрос, и отвечает, что так положено, а если мы недовольны — плевать, ей это до лампочки.

Римлянка доставляет нас на место, разворачивается и уходит. Ангелина раздражена и обижена, она принимается нудить на тему о том, что итальянская команда третирует сербскую, считает сербов недочеловеками, черт-те как платит, просто гроши, будто этому презренному народцу ничего не надо, и разве не стыдоба видеть, что ставки для итальянской, английской и сербской групп разные, если говорить о деньгах, сербы вообще тут самые обделенные, шепчет она, а раз так — все и позволяют себе свысока к нам относиться, она с самого начала знала, что этим кончится, с самого начала, и если бы ей позарез не нужна была работа, она бы никогда, никогда не согласилась… Она еще какое-то время ноет и вздыхает, мы все ей сочувствуем, искренне расстроенные тем, как у нее все вышло, да и тем, что нам выпала участь быть членами сербской команды, конечно, это несправедливо, но разве жизнь не есть сплошная несправедливость? Впрочем, все эти огорчения не мешают нам разделываться с пищей, проявляя вполне здоровый аппетит.

— Бог свидетель, мы не будем падать духом из-за таких мелочей! — восклицает Вук и грохает кулаком по столу.

И тут приходит Марко, чтобы вести нас в костюмерную. Он чрезмерно возбужден, к тому же не в настроении — и сразу обрушивается на Ангелину с претензиями. Это ей, дескать, поручено нас пасти, и она должна была (держитесь, братцы!) сама догадаться и привести нас в костюмерную, по крайней мере, полчаса назад, и она ни хрена не делает, какого черта, в куски ему, что ли, разорваться, не может же он заниматься всем сразу… Ангелина, вконец разобиженная, никуда нас не ведет, она говорит, что Марко — предатель своего народа, потому что работает на итальянскую команду, и она больше не хочет иметь дела с этим болваном, на двадцать лет ее моложе и без какого-либо опыта, но позволяющим себе учить ее ремеслу, тогда как она сама прекрасно знает, что ей делать, а что нет. Она сейчас же идет жаловаться директору сербской группы, который сидит за одним столом с итальянскими продюсерами, все, кроме сдержанного английского продюсера, оживленно беседуют, размахивая руками, Ангелину они некоторое время молча слушают, но видно, что не слышат, что у них, продюсеров, полно своих проблем и что она их немножко раздражает, эта Ангелина, дела которой их совершенно не касаются.

Чрезвычайно возбужденный Марко хватает токи-воки и вызывает Джулию, но та не отвечает. Первый ассистент знаком призывает нас следовать за ним между столиками, мы проходим мимо Ангелины, которую Марко не удостаивает даже взглядом, мимо оживленно беседующих итальянских продюсеров и молчащего английского, мимо хорватской режиссерши Неллы Бибица — она полностью сосредоточилась на операторе-постановщике, который рисует почеркушки на бумажной скатерти и показывает руками, куда и как движется камера при съемке того или другого плана.

Следуя гуськом за Марко, попадаем в царство костюмеров-гримеров-парикмахеров на втором этаже другого строения и там обнаруживаем Джулию, без видимых занятий бегающую между костюмерами, одевальщицами и гримершами. Здесь же оказывается Мистер X со своей безумной цирюльной командой, вооруженной ножницами и еще каким-то инструментом — рассмотрев его поближе, я бы поклялась, что это машинка для стрижки. Точно, машинка, такая же, как в армии, подтверждает Вук, проводя рукой по своему ежику, а Стоян молча поглаживает гладко выбритый череп.

— Не может быть и речи о том, чтобы меня постригли наголо! — снова заводится Ален, его вот-вот хватит апоплексический удар. — Об этом не может быть и речи!

На смену цирюльницам приходит костюмерша, она показывает, где вешалки с костюмами, на которых — картонные бирки с именем актера и — чуть ниже — названием фильма, черным маркером по белому фону. После каждого съемочного дня нужно повесить костюм на место, не забыв ни единого из аксессуаров, добавляет она. Вокруг Вука, Стояна и Алена суетятся одевальщицы, Ален уже на грани нервного срыва, особенно после того, как Марко, передав его в руки одевальщиц, жестом показывает им стрижку под машинку, а чертовка Джулия, которую все это очень забавляет, немедленно повторяет его жест.

Говорю, пытаясь выиграть время:

— Все в порядке, Ален, милый, все в порядке, не волнуйся, они только чуть-чуть подстригут, совсем чуть-чуть…

Но Ален бросает на меня такой мрачный взгляд, что я тут же затыкаюсь. К счастью, ему широки брюки, они сползают, что-то там напутали с размерами, и вообще ему дали не те штаны, которые он мерил в пошивочной, начинается паника: куда подевались нужные штаны цвета хаки, их приходится искать, штаны находятся там, где никто бы и не подумал, что они могут быть, потом время уходит на ругань между одевальщицами, кто мог туда засунуть важнейшую часть костюма, и зачем, и почему такое произошло…

Словом, Вука и Стояна уже постригли, в чем лично я не видела большой необходимости, и они переходят во власть гримерш, но тут возвращается распаленная Джулия и кричит, что надо торопиться, скорее, скорее, скорее, нас ждут на съемочной площадке. Ален, пользуясь этим, в последнюю секунду уворачивается от машинки и кидается прямо в объятия итальянских гримерш. Он отодвигает роковую минуту, он пускает в ход свое обаяние, он смотрит жалобнее некуда, он скулит: в другом фильме ему предстоит играть главного героя и, если ему обреют голову, придется навсегда распрощаться с ролью своей жизни… Естественно, девушки сочувствуют страху такого красавчика за волосы и принимают общее решение: нельзя тронуть ни единого волоска, нельзя погубить на корню карьеру первого любовника. Они выступают единым фронтом против Мистера X и его команды в майках с английской надписью «Любовь — в волосах», те ничего не могут понять в резком повороте событий, тогда итальянки от намеков переходят к прямым оскорблениям, утверждая, что все сербские парикмахеры — варвары и вандалы, лишенные малейшей креативности, и думают только о том, как бы оболванить всех и каждого. Достаточно, дескать, взглянуть на белградскую молодежь, чтобы оценить масштабы бедствия.

Обвинение следует за обвинением, атмосфера накаляется, наступает момент, когда все уже в лихорадке, и какая-то из итальянских гримерш, решив, что пора перейти от слов к делу, хватает машинку для стрижки и бегает с ней за Мистером X по комнате с намерением — о святотатство из святотатств! — покуситься на его золотой гребешок. Крики, вопли, «Боже мой!» по-сербски, «Боже мой!» по-итальянски, «Боже мой!» со всех сторон, начинается сражение, обе команды дерутся за машинку для стрижки, выдирая ее друг у друга, битва в разгаре, и вот уже из соседней комнаты, где спрятался Мистер X, раздается рев раненого зверя, и оттуда выбегает одна из гримерш, размахивая с торжеством, подобным торжеству Далилы, прядью волос белградской знаменитости.

Ален, снова пользуясь моментом, пытается хоть каким-нибудь образом натянуть на себя пилотку, доброжелательные одевальщицы, окончательно взявшие его сторону, помогают ему, закрепляя ее шпильками и заколками, прибегая ко всевозможным хитростям, чтобы замаскировать предмет споров его густую шевелюру, которую все же удалось спасти…

— Чем вы тут занимаетесь? Давайте скорее! — кричит Джулия, уставшая от бардака вокруг.

Тайминг есть тайминг, она обязана соблюдать тайминг, она приплясывает на месте, смотрит на часы и жутко нас всех ненавидит.

— Эта девица, должно быть, переспала с продюсером, — важно говорит Вук. — Она в жизни не работала ассистентом режиссера, у нее никакого самоконтроля, и она явно не умеет с нами управляться.

В конце концов мы вслед за Джулией все-таки спускаемся по лестнице и выходим из здания, движемся вдоль вагончиков, отведенных для звезд: этот принадлежит Джереми Айронсу, он играет полковника, вот его парикмахерша, его гримерша, его персональный психолог; этот принадлежит другому английскому актеру, Джону, исполнителю роли Мордашки — лейтенанта, влюбленного в Милену и соперничающего с полковником; этот… Вук знающий все и всех, немедленно нас просвещает.

На съемочной площадке суета сует и всяческая суета. Марко то орет в мегафон, то дует в свисток, расставляя по местам массовку и раздавая ценные, но по меньшей мере противоречивые руководящие указания. Режиссерша, окруженная продюсерами, смотрит на мониторе эпизод, в котором участвуют три сотни матросов с бутылками пива в руках, можно подумать, это реклама пива, говорит кто-то, а ну-ка убрать часть бутылок, приказывает кто-то другой и сразу же транслирует этот приказ через токи-воки кому-то третьему.

Нас замечает и направляется к нам мужчина лет пятидесяти: чуть вьющиеся волосы с проседью, холеная бородка, проницательные голубые глаза, черная рубашка, распахнутая так, что виден тщательно эпилированный торс, белый шелковый шарф, искусно замотанный вокруг шеи. Знакомимся. Вальяжный мужчина оказывается сценаристом, которому поручено все переписывать на месте, и это служит прямым подтверждением теории Мистера X об work in progress.[85] Сценарист размахивает листками бумаги, на которых только что переделанный им эпизод, — ему хотелось развить и усилить роли солдат, особенно французского солдата. Он говорит о свободной импровизации, о стихийности творчества, о системе Станиславского и еще о чем-то, в чем я не слишком разбираюсь, но улавливаю, что все это направлено на то, чтобы пробудить в актере творческую мощь и динамизм. На Алена же в результате вдохновенного монолога сценариста накатывает новая волна тревоги.

— Что это еще за фокусы с переписыванием диалогов в ходе съемки? Какая, к черту, свободная импровизация? Скажи ему, что лично я намерен придерживаться того блядского текста, на выучивание которого положил столько сил, и все — точка.

— What is the problem?[86] — спрашивает наш тренер-сценарист у Алена.

— Everything is fine, itʼs OK, — иду на хитрость я. — Не is a little stressed, thatʼs all.[87]

И наш учитель, удовольствовавшись моим объяснением, принимается работать с Вуком, Стояном и Аленом над произношением и точностью английской интонации, заставляя их раз за разом повторять текст, который они уже выучили с голоса. Теперь выясняется, что у всех полный непорядок с артиклем «the», вот так надо, вот так, «the», «the», высуньте кончик языка между зубами, так, «the», «the», и они старательно повторяют: «зе», «зе», потом, высунув кончик языка между зубами, — «the» «the»…

Вскоре появляется режиссерша, улыбаясь во все свои тридцать два зуба:

— Привет всем! Как дела? Порядок? — И снова, уже по-английски: — Hello! Everything is OK?

Мы окончательно перестаем понимать, на каком языке говорить во время этих съемок. Между тем взгляд Неллы Бибица вдруг останавливается на Алене и его пилотке, из-под которой выбивается несколько непокорных прядей — часть волос не удалось затолкать так, чтобы были не видны. Режиссерша просит снять пилотку, Ален неохотно выполняет просьбу, и — «Его постригли?» — недоверчиво спрашивает она, оглядываясь по сторонам.

— Кто-нибудь его стриг? — Режиссерша постепенно накаляется. — Я спрашиваю, кто-нибудь стриг его? Так не пойдет, то есть это совершенно никуда не годится! — кричит она раздраженно.

— Yes, yes! — отвечает Ален, убежденный в своей полнейшей безнаказанности, и, как пойманное на месте преступления дитя, улыбается Нелле, стараясь вложить в эту улыбку все обаяние, каким обладает. Видно, что на нее это действует.

— Да, конечно, они немного подрезали Алену волосы, — бесстыдно встреваю я с очевидной ложью.

А тренер-сценарист рассыпается в комплиментах шевелюре артиста, и понятно, что горячим Аленовым защитником его делает исключительно сходство их волосяного изобилия. Затем начинается долгий спор о том, были или не были все французские солдаты стрижены наголо, а может быть, это зависело от звания, надо бы проверить, скорее всего, это полная ерунда и чрезвычайно далеко от действительности, заключает дискуссию режиссерша, она опять становится категоричной:

— Волосы слишком длинные, их надо еще подрезать. Сделать намного, намного, НАМНОГО короче. Марко! Марко! Джулия! Джулия!

Нелла Бибица зовет своих ассистентов — уж конечно, только их тут не хватало, но вот и они — несутся сюда вскачь.

К завтрашним крупным планам надо укоротить ему волосы хотя бы на несколько сантиметров, — приказывает режиссерша.

И Марко — злобно глядя на Алена, вот сволочь! — показывает ему, как действует машинка для стрижки, а мне приходится снова успокаивать моего бедного мальчика, говоря, что нет, нет, только чуть-чуть укоротить, не волнуйся.

После того как раз и навсегда был найден компромисс, все — каждый со своим мнением по поводу длины волос Алена — успокаиваются, кроме Марко, который притворяется, будто не понял, и продолжает рассматривать Алена с выражением лица, которое ясно говорит: все равно ты свое получишь! Нелла Бибица тем временем принимается на чистейшем английском раздавать указания по мизансцене. Исполнители эпизодических ролей дружно кивают, в том числе и Ален, который не понял из всех режиссерских объяснений ни единого слова, но так профессионально прикидывается, ничем себя не выдав, что я балдею. К нам приближается итальянский солдат. Тренер-сценарист объясняет, что это Стефано, талисман режиссерши, который играл во всех ее первых короткометражках. Нелла считает, что Стефано приносит ее фильмам удачу, ну и пришлось его вставлять почти во все эпизоды, и это было совсем не просто, он ведь не знает ни слова по-английски, а платят ему, как будто он играет большую роль — за все съемочные дни, и мало того, этому участнику массовки со статусом звезды предоставляют собственный вагончик.

— Конечно-конечно, да-да, понятно, — киваю я, поглядывая на статиста Стефано, который уже подходит к обитателю соседнего вагончика Джону-Мордашке, английскому актеру с внешностью героя-любовника и, по всему видно, непомерными амбициями, с первого взгляда заметно, что для него главное — сразу же отделить себя от прочих, подчеркнуть, что Джон — не чета другим, что Джон — актер первой категории и так далее. Он старается держаться в сторонке, выглядит ужасно надменным и словно бы говорит с презрением: уж я-то никакого отношения к этим эпизодникам не имею.

Нелла Бибица одета в то же кошмарное, мешок мешком, джутовое платье, что во время кастинга, когда мы видели ее впервые. Платье измято и подпоясано веревкой, от чего бюст нависает, а и без того внушительный зад кажется еще больше, мало того, платье влезло в складку между ягодицами и шуршит, когда режиссерша передвигается, — ткань-то грубая. Мне вспоминается одежда спартанок — особенно когда я вижу сандалии Неллы, — а подобравшись ближе, понимаю, о господи, да они же настоящие, этнические…

— Внимание, мотор! — орет Марко по-английски, приставив к губам мегафон.

И внезапно начинается волшебство: три сотни статистов-матросов бешено аплодируют Милене, хрупкий силуэт которой возникает на палубе военного корабля. Надменная и грациозная, она идет — как будто танцует, как будто плывет, не касаясь ногами пола. На русской артистке красное шелковое платье, но вдруг она срывает его с себя, вращает над головой и резким жестом швыряет, вернее, отпускает в полет над землей, и легкое воздушное платьице парит в воздухе, а потом тихонько опускается прямо на матросов. Их снимают со спины, мы только слышим, как по толпе, на мгновение онемевшей, пробегает волна восторженного шепота, потом кто-то свистит.

Сплошное наслаждение смотреть на эту Милену с ее балетными движениями…

— Вот оно, чудо кинематографа, — блаженно вздыхает тренер-сценарист, глядя, как его выдумка превращается в реальность.

— Снято! — кричит Нелла. — Все отлично, сейчас сделаем еще один дубль, — добавляет она сразу же и, обращаясь к оператору-постановщику, висящему над площадкой на кране, дает ему новые указания.

Марко тут же начинает орать в мегафон.

И вот уже сняты несколько планов, не забыта и обратная точка, то есть строй матросов анфас и — крупешниками впереди — играющий мускулами Вук с физиономией прирожденного кретина, сербский педераст Стоян, талисман Стефано, Джон-Мордашка со сверкающими зубами и Ален, французский солдат. Аленов солдат пьян и Ален больше похож на пьяного, чем натуральный алкаш. Каждый без запинки выпаливает свой текст, и до того все идет прекрасно, что никто и не обращает внимания на слишком длинные волосы французского солдата. Даже тогда, когда Ален, решившись вдруг на импровизацию, в порыве восторга срывает с себя пилотку и подбрасывает ее в воздух.

После этого сразу же выставляется новый план, нужно переместить камеры, а главное, если я правильно расслышала чей-то шепот, сейчас на площадку явится звезда, Джереми Айронс.

Ко мне подходит Ален, озабоченно спрашивает, ну как, и, не дожидаясь моего ответа, обрушивается на Мордашку, который ставил ему во время съемок палки в колеса. Этот уродец решил, видишь ли, вылезти вперед, чтобы видно было его одного, и Алену пришлось просто-таки с помощью локтей пробиваться на свое законное место. Вот оно во всей своей красе, сволочное актерское эго! И был такой особо нервный момент, когда он наподдал этой сволочи, черт, черт, черт, если надо еще и драться ради того, чтобы твоя физиономия была видна… стоп, дело, оказывается, еще не до конца сделано! — добавляет он, злобно глядя на Мордашку, подходящего к Нелле Бибица. А тот изображает из себя артиста, внимающего указаниям режиссера, предельно собранного, профессионала из профессионалов: мне, мол, интересна моя роль, а главное — успех общего дела.

— Нет, ты только посмотри на этого ублюдка!

Из того, что я сейчас видела на мониторе, яснее ясного: Ален заткнул Джона-Мордашку за пояс, и тот сразу, с первого съемочного дня, почуяв в нем потенциального соперника, естественно, будет всеми сверкающими своими зубами удерживать завоеванные прежде позиции. Тем более что сценарий по ходу съемок меняется, тут возможно все, возможно даже, Ален займет место Мордашки, да-да, не исключено, такое вполне вероятно… Я размышляю вслух, Ален слушает, но тут появляется мало сказать взволнованная Ангелина и шепотом просит нас идти за ней: капитан подводной лодки пригласил Джереми Айронса в свою каюту выпить по стаканчику ракии.

— Эй, что там такое? — беспокоится Ален. — Что случилось?

Похоже, ответа он не услышит, мы в едином порыве, хотя и не обменявшись ни словом, идем за Ангелиной, которую по пути только что за юбку не хватает страшно возбужденная сербская гримерша, а потом и Стоян с Вуком — они чувствуют, что тут в глубокой тайне что-то замышляется, и их не нужно упрашивать пойти с нами.

Ангелина добегает рысцой до подводной лодки, бодро одолевает трап, сворачивает в коридор направо, налево, опять направо, — интересно, думаю я, с чего бы это она так хорошо знает, куда идти? Дверь капитанской каюты распахивается, мы заходим внутрь, садимся как ни в чем не бывало за стол — как раз напротив, о господи, самого Джереми Айронса, совершенно такого же, как на экране, простого и симпатичного. Жмем руки, обмениваемся привычными словами: здрасьте-здрасьте, как дела, — и вдруг Джереми, явно заинтересовавшись, спрашивает у Ангелины про Алена — кто это; французский актер, отвечает она, и Джереми говорит, что жил на юге Франции и отлично знает язык, и я сразу же чувствую, что это начало дружбы.

Появляется матрос с очередной бутылкой ракии, пьем за Черногорию, Ангелина переводит капитану на сербский геополитические вопросы насчет его страны, которые задает мистер Айронс, капитан обрисовывает во всех подробностях войну, развалившую Югославию, говорит о том, как чудовищно выглядят сербы в средствах массовой информации, о том, что само слово «серб» ассоциируется с понятиями «убийство», «насилие», «этнические чистки» и «геноцид», говорит о сегодняшней политической ситуации — ох какой трудной — и о переходном периоде, уточняя: тут сплошная анархия. Следующий тост — за здоровье дам. Капитан, преисполненный энтузиазма, обещает Джереми Айронсу показать ему Будву с вертолета, и звездный актер рассыпается в благодарностях — он, как положено, вежлив и приветлив.

В общем, проходит час, мы — Ангелина, капитан, Джереми, Ален, Вук, Стоян и я — по-прежнему сидим за столом, серьезный разговор перемежается смехом, все так, будто мы давным-давно знакомы, а Марко тем временем ищет нас везде где только можно… Какой-то пьяный матрос, который якобы видел, как мы шли по трапу подводной лодки, подсказывает ему, где мы. Даже не разобравшись, правда ли это, полный сомнений Марко немедленно шлет Джулию за нами. Естественно, Ангелина с Джулией опять начинают ссориться, Джулия осыпает Ангелину упреками: почему не предупредила, что мы в капитанской каюте, знает же как все ждут нас на площадке. Когда мы вернемся туда, не меньше часа уйдет на то, чтобы Нелла Бибица достигла согласия с оператором-постановщиком по поводу плана, который, как говорит тренер-сценарист, не имеет отношения ни ко всей истории, ни к нашему эпизоду, но который режиссерша, вся в творческом порыве, непременно хочет вставить в фильм из соображений эстетики, а потом откуда-то выныривает журналист, ему требуется взять интервью у Джереми Айронса, и сразу — тоже невесть откуда — возникают фотографы, вспышка за вспышкой, они снимают звезду вместе с Аленом, внимание к французскому актеру становится уже просто веянием времени, тем более что в ближайшем будущем его имя должно появиться в списке пригодных для выделения кредитов, и три сотни матросов устраивают обоим овацию, а удрученный Мордашка смотрит на все это со стороны. И тут происходит нечто невероятное, но ведь происходит, на самом деле происходит! Спустя несколько минут на набережной появляется бесшумный кортеж, состоящий из черных «мерседесов», толпа ликующих статистов расступается, пропуская машины, они останавливаются, и из одной выходит… держу пари, вам не угадать! — почетный президент Черногории! Брат-оператор, должно быть, тоже где-то поблизости, а как же без него!

Почетному президенту Черногории протягивают микрофон, за первым к нему придвигается множество других, и почетный президент Черногории произносит речь о большом значении кинематографа, который выведет его страну на мировой уровень и даже поднимет экономику Черногории, добавляет он — под всеобщие аплодисменты и вспышки фотокамер, направленных на охотно позирующих перед ними Джереми Айронса, почетного президента Черногории, Неллу Бибица и Алена, причем последний, в отличие от остальных, не слишком-то хорошо понимает, что с ним происходит.

После этого, когда журналисты с фотографами исчезают, вспыхивает бесконечная дискуссия между режиссершей и всеми продюсерами — итальянскими, английскими и сербскими, договориться насчет чего-нибудь существенного им не удается, привлекают к обсуждению советника-тренера-сценариста, и только после этого наконец начинают снимать. Что снимают, какой эпизод, не имею ни малейшего представления. Как будто это та же самая сцена, но сценарию уже никто не следует, и так с самого начала съемок, говорит Вук, они уже совершенно забыли, что делают, но никто не решается в этом признаться.

— Съемки на итальянский манер — это всегда типичный бардак, — заключает он.

Правда, все сходятся на одном: самая большая путаница иногда порождает самые великие творения, утешает только это, ну и что Ален с Джереми Айросом успели скорешиться, тоже очень важно. Звезда ведет себя с ним как своего рода духовный отец, делится даже собственным тренером-переводчицей, безумной, манерной и экстравагантной француженкой, откликающейся на имя Жан-Ми. Тренеру-переводчице безотлагательно поручается забота об Алене, это вконец дестабилизирует Джона-Мордашку, а ему еще сниматься в следующих эпизодах.

Остаток ночи — полнейший хаос, какое-то броуновское движение под нескончаемые английские «мотор», «начали», «снято» и двуязычные истерики Марко с его мегафоном, в который он орет все время между дублями, запутывая всех так, что никто уже не знает, съемка идет или репетиция. Марко в том числе заявляет, что даже на общих планах непременно присутствуют все, кроме Джереми Айронса, и получается, что Мордашка, актер первой категории, должен сниматься вместе со статистами на общем плане, где ему совершенно нечего делать, потому что посреди толпы его все равно никто не разглядит… даже не заметит.

— Я-то актер, я — АКТЕР, нечего совать МЕНЯ в массовку!

Впрочем, Мордашка вообще ничего больше не понимает в происходящем на этих треклятых съемках и каждому встречному горько жалуется, что зря теряет тут время, что ему нечего делать с этими дерьмовыми статистами, что агент снова обвел его вокруг пальца, что они тут черт знает как распоряжаются деньгами, что нужно сосчитать затраченные в целом часы и подумать о том, сколько он получит, занимаясь такой ерундой. Да-да-да, только об этом и думать.

Звезду эпизода Стефано, a contrario,[88] устраивает все, ему крупно повезло в жизни, он не может опомниться от того, что здесь оказался, он бы и сам приплатил за то, чтобы сниматься в таком фильме. Поэтому настроение у него все время превосходное — на грани эйфории, блаженная улыбка не покидает его лица ни при каких обстоятельствах, и он не понимает ничего, что ему говорят. Что касается Алена, смешавшего фантазию с действительностью, то он пропал. Или, точнее, бросил съемку. Он оказывается в компании моряков, то ли настоящих, то ли переодетых, он уже не соображает, где он и что с ним, осознает только, что моряки покорены им, он напивается, глотая один стакан ракии за другим в каюте военного крейсера и распевая сербские военные песни.

Посреди всего этого кромешного бреда спокойным остается один только Джереми Айронс. Звездный актер, положив ногу на ногу и всем своим видом выражая истинно британскую флегматичность, сидит на стуле, на спинке которого большими буквами написано его имя, попивает чай «Липтон», покуривает с небрежной элегантностью ментоловый «Тайм» и ждет, когда кому-нибудь понадобится… Никто не счел нужным хоть что-нибудь ему объяснить, но, похоже, его это совершенно не колышет. Вообще-то заставлять Айронса вот так вот сидеть и ждать — это слишком, они зарвались, говорю я одной из сербских гримерш, а та, пожав плечами, отвечает, что при том количестве бабла, какое он потребовал, а ходят слухи, что гонорар у него дай боже какой, ему-то в любом случае не на что жаловаться.

В четыре утра Джулия будит спящего в вагончике малыша Иво, пятилетнего исполнителя роли сына Милены, — и сербская команда во главе с Ангелиной идет войной на итальянскую, заявив, что график построен хрен знает как, что можно было снять эпизод с Иво намного раньше и, с точки зрения профсоюза, никто не имеет права использовать детский труд в такое время суток. Малыш Иво, будто услышав, начинает плакать, потому что устал и не хочет больше сниматься, и нужно применить недюжинную изобретательность, чтобы удержать его на площадке. Ну ладно, как бы там ни было, в шесть часов, после еще одной бесконечной серии «мотор», «начали» и «снято», я нахожу снова слинявшего господь ведает куда Алена, теперь он играет в покер с Вуком и несколькими моряками, и на этот раз в каюте другого судна — проржавевшего насквозь торгового корабля. Ангелина в это самое время ищет Стояна и обнаруживает его спокойно посапывающим в уголке. Мы тащимся пешком к микроавтобусу, припаркованному на другом конце набережной, а все такой же флегматичный Джереми Айронс с еще более одуревшим Джоном-Мордашкой погружаются в свои «мерседесы» — водители приехали за ними на площадку.

Когда одна из роскошных машин проезжает мимо нас, затененное стекло опускается.

— До завтра, Francuzi! — дружески машет нам Джереми Айронс, после чего автомобиль удаляется и исчезает в туче пыли, а за ним — и «мерседес» Джона-Мордашки с закрытыми наглухо окнами.

И все равно это была великая ночь — с настоящими съемками крупнобюджетного фильма, со звездой мирового класса, кроме того, совершенно ясно, что спонсирует картину именно почетный президент Черногории, вздыхаю я. А Ален добавляет: не забудь о брате-кинооператоре.

29

Стоп, стоп, стоп, какой бы она ни получилась, эта первая долгая и пестрая ночь, ее подробности не должны заслонять от нас нашу главную цель: «ХЕДИ ЛАМАРР». Наш проект, фильм Большого Босса, Мирослава, Клеопатры, Цецы и бог знает чей еще, ну и естественно, Francuzi, и — в самом скором времени — почетного президента Черногории с братом-кинооператором. Уверенные в том, что наша жизнь вот-вот изменится, мы пока не понимаем ни куда она повернется, ни что с нами будет, хотя это и есть самое важное, из-за этого в конечном счете мы и прибыли сюда, верно ведь?

Тем более что в Черногории возможно все. Возможно стать актером, сроду им не быв, и играть роль по-английски, в английском ни бельмеса не смысля, возможно стать звездой, вовсе к этому не стремясь, возможно даже снимать фильм по сценарию, который непрерывно меняется, возможно все. Важно только вбить себе это как следует в голову раз и навсегда, а потом… потом ни о чем особенно не раздумывать.

Коробка за коробкой уходит пленка, и это никак не отражается на бюджете, достаточно взглянуть на продюсеров, раскатывающих в своих открытых «мерседесах»: абсолютное спокойствие, солнцезащитные очки «Ray-Ban», сигара во рту, выражение полной удовлетворенности на физиономии… Нет смысла делать вид, будто не понимаешь, в какую копеечку влетит это совместное производство, не понимаешь, что все кому не лень мимоходом набивают себе карманы, не понимаешь, что это кино, это блядское кино, спонсируемое почетным президентом Черногории (одновременно — крупнейшим спекулянтом сигаретами), это кино, достойное как минимум голливудского «Оскара» и каннской «Золотой пальмовой ветви», нужно еще и для того, чтобы отмыть в одном-единственном тазике все грязные деньги страны.

Более или менее главным делом следующего утра было свидание с Большим Боссом, Мирославом и Клеопатрой, которые, как было предусмотрено, остановились в отеле «Александр». Ох, как же тяжело вставать, особенно надравшемуся накануне Алену!

Некоторое время спустя куча таблеток Д-антальвика делает свое дело, и мы встречаемся с ними на террасе отеля, которая тянется вдоль шоссе. На этой просторной забетонированной площадке, кажется, все еще идет стройка: в углу свалены мешки с цементом и плиткой, а обрамляющие ее колонны пока не расписаны под мрамор. В центре только что установили фонтан: скульптура Венеры, выходящей из ракушки, между двумя колоссальных размеров рыбищами с выпученными глазами. Изо ртов этих рыбищ бьет вода. Большой Босс с Мирославом уже несколько часов сидят за столиком, поглощая поросячий шашлык, изготовленный на углях, и запивая его местным вином под названием «Вранак»[89] с приятным фруктовым вкусом. Тут же за столиком — несколько человек с рожами висельников.

— Сербские контрабандисты, они промышляют нефтью, шоколадом и кофе, привычная для этого отеля клиентура, — шепчет Клеопатра, словно бы желая нас успокоить, но испуская при этом вздох уныния: дескать, ну что ж тут поделаешь…

И впрямь, к сожалению, ничего тут не поделаешь.

Сербы вообще и Клеопатра в частности склонны изображать себя жертвами рока. Они всегда не виноваты в том, что с ними случается, а особенно — в том, что случается с их страной. Все это ирония судьбы, все это козни злодейки-фортуны, и никак иначе.

Мы здороваемся с контрабандистами и прочими преступниками, мужички на любой вкус: с золотыми цепями на шее, с «брейтлингами» на запястье (забавно, что точно такими же, как у итальянских продюсеров), Мирослав наливает Алену вина.

— До дна, Francuzi! До дна! — орет он прямо в ухо. — «Вранак», он такой — его пьют до дна! Вот, смотри, как надо!

Прежде чем влить в глотку темно-красную жидкость, иззелена-бледный Ален, качнувшись, приземляется на стул. От одного только вида человека, потребляющего алкоголь, он вот-вот упадет в обморок. Стоит ли уточнять, что мы не позавтракали?

— Jivili! Jivili! Наш Francuzi как раз сейчас становится кинозвездой, настоящей кинозвездой, — говорит, как бы ни к кому не обращаясь, Мирослав.

— Да-да, он играет в фильме с Джереми Айронсом, — уточняет взволнованный Большой Босс.

А Клеопатра разворачивает местную газету и демонстрирует на первой полосе фотографию почетного президента Черногории в компании Неллы Бибица, Джереми Айронса и Алена, надпись под которой гласит, что молодому Francuzi уготована мировым кинематографом блестящая будущность в качестве героя-любовника.

Все в порядке, говорит Клеопатра, и в голосе ее ощущается чрезвычайное возбуждение. То, что наша авантюра вообще добралась до этой стадии авантюры, уже само по себе граничит с подвигом. Если бы все шло как обычно, наш проект так и застрял бы на уровне идеи, но нет, благодаря упорству Клеопатры, которая не снимает руки с пульса, похоже, в порядке исключения этот подвиг для Сербии даром не пропадет, Клеопатра уже все спланировала, почетный президент Черногории примет нас завтра, чтобы обсудить проект «Хеди Ламарр», ну, что скажете, Francuzi?

— При условии, что его брат будет кинооператором… — брякаю я, не понимая зачем и не очень веря в сказанное, просто надо же было что-то ответить.

По обычаю этой чертовой страны, встречи назначаются накануне, а чтобы и тут не обошлось без ощущения подвешенности, надо еще подтвердить назначенную на середину дня встречу утром, и при этом обычно свидания отменяются только после того, как пробьет назначенный для них час. Кроме того, редко случается, чтобы вы встретились на таком свидании с тем, с кем оно было назначено. Стало быть, никаких причин волноваться.

— Естественно, при условии, что его брат будет кинооператором, — очень серьезно подтверждает Клеопатра.

— Хм-хм, почетный президент Черногории, почетный президент Черногории… — бормочет Ален и выпивает до дна свой бокал «Вранака».

И конечно же, случается то, что должно было случиться. То ли дело в переживаниях, то ли в жаре, а температура перевалила уже за сорок, то ли «Вранака» оказалось многовато, то ли сигары пахли слишком сильно, от них и впрямь можно было задохнуться, — что бы ни было причиной, Алену вдруг становится плохо, и он начинает блевать. Фонтаном. В одно мгновение он заблевывает весь стол, мало того — уделывает Клеопатру, Большого Босса, Мирослава, контрабандистов, промышляющих нефтью, шоколадом, кофе и не знаю чем еще, после чего падает в обморок. Глубокий. Полная отключка.

Тут все начинают суетиться вокруг стола. Одни официанты торопятся скорее всё и всех отчистить, другие быстренько уносят бездыханное тело Алена в помещение с кондиционером, где с помощью холодных компрессов и кусочков льда удается вернуть его к жизни, а на террасе в это время Большой Босс, Мирослав и Клеопатра, кое-как вытершие физиономии и костюмы салфетками, пытаются убедить контрабандистов, промышляющих нефтью и всем остальным, поддержать наш проект, стать нашими партнерами — словом, помочь нам деньгами и собственным криминальным опытом в постановке «Хеди Ламарр».

В довершение всего на мой мобильник звонит Жан-Ми, личная ассистентка нашей звезды Джереми, и приглашает Francuzi полетать вместе на геликоптере.

Я от растерянности соглашаюсь.

— Да-да, — бормочу я, — почему бы не полетать? Давайте полетаем.

Четверть часа спустя вертолет садится на специальную площадку позади отеля, и Francuzi, на глазах оцепеневших Большого Босса, Мирослава, Клеопатры, а также контрабандистов, промышляющих нефтью, шоколадом, кофе и всем остальным, равно как и персонала, успевшего передать из уст в уста, что сейчас здесь будет нечто, поднимаются по трапу в прозрачную кабину. Пропеллеры начинают вращаться с адским шумом — и мы поднимаемся в воздух.

30

Мы меняли статус, мы переставали быть никем, конечно, это не была еще слава, но сарафанное радио работало лучше некуда, и к вечеру второго съемочного дня все знали, что у Francuzi встреча с почетным президентом Черногории. Не говоря уж о том, что мы совершили прогулку на вертолете с бесспорной звездой большого кино, а значит, ко всему, имели еще права на особое отношение со стороны «обслуживающего персонала», Марко и Джулии: bonjour, Francuzi, все ли так, как вам хотелось бы? чашечку чая? или кофе?

Рядом с именным стулом Джереми Айронса теперь стоят складные стулья для нас. Конечно, на них пока не написали наши имена, но начало положено — и хорошее начало! Нелла Бибица уже вполне серьезно обдумывает, как увеличить роль Алена, и тренер-сценарист лихорадочно дописывает-переписывает бесконечно меняющийся сценарий. Даже поведение лжеморяков, составлявших массовку, изменилось: они больше не осмеливаются беспокоить Алена, который, между прочим, выпивая с ними, не смотрел на них свысока, а вел себя как drug, — тем не менее отныне они решаются подойти к нему только за автографом. Сказав все это, наверное, нет смысла добавлять, что Джон-Мордашка теперь уже точно на грани нервного срыва, что он круглосуточно висит на телефоне и круглосуточно обрушивает на своего лондонского агента весь гнев и всю досаду. Черт знает что такое эти съемки, да чтоб его заставили еще когда-нибудь сниматься в Черногории, у этих дикарей, — нет уж, черта с два, лучше повеситься!

Звонит мой мобильник, алло-алло, более чем профессионально отзываюсь я, полностью войдя в роль личного психолога-консультанта молодого героя-любовника, на глазах вырастающего в звезду, алло, да?

В трубке голос Станы, то и дело прерываемый треском и гудками, она за минуту заваливает меня тоннами информации. Сейчас Стана на Эгейском море, в круизе со Снежаной, ведущей телевидения КГБ, и Снежаниными приятелями-дельцами, но (если я правильно поняла) с этой самой представительницей КГБ у Станы не очень-то ладится, Снежана — настоящая нимфоманка, как бы она это ни скрывала, разве такое скроешь, она же трахается с этими парнями с утра до ночи и с ночи до утра, на этой яхте только и происходит, что сплошные оргии, и Стана чувствует, что она тут ни при чем, а к тому же ее укачивает.

И к тому же она узнала из абсолютно надежных источников, что депутатка парламента точно увела у нее роль медсестры, сарафанное радио и здесь ловится, и сучке Ангелине это так не пройдет, Стана подаст в суд на сучку Ангелину, зря, что ли, она платит своему белградскому адвокату, пусть начинает процесс, сучка же ей всю дорогу только лапшу на уши вешала… В заключение Стана спрашивает, не в курсе ли я, на когда назначены съемки эпизодов со шлюхой, потому что она подумывает все-таки на эту роль согласиться. Наша подружка в полном неистовстве, и она еще некоторое время несет ерунду — например, говорит о том, как явится на съемки и все перевернет здесь вверх дном.

— Уж я-то им устрррою, костей не соберррут! — повторяет разгневанная Стана несколько раз.

Черт побери, и что ответить? Пусть даже все эти угрозы только для блезиру, я же все-таки Стану немножко знаю и представляю себе, на что она способна. Узнать, как она просила, о том, на какие дни назначены съемки эпизодов с шлюхой, я напрочь забыла — ну и бормочу в трубку, что, увы, новостей пока никаких, тут, в Будве, вообще сплошная неразбериха… Я изо всех сил стараюсь преуменьшить достоинства фильма и значение всего, что здесь происходит: одни только маленькие пустяковые роли, да-да, никакого масштаба, но обещаю — клянусь тебе, вот просто землю ем, — что, как только буду знать больше, сразу скажу.

Уф, вешаю трубку, оборачиваюсь и вижу… угадайте кого?.. Депутатку парламента, да, в форме медсестры именно депутатка парламента, ни малейшего сомнения.

Проходящий мимо Вук, который всегда в курсе всего, подтверждает подмигиванием: да-да, точно, это она.

Чуть позже является тренер-сценарист с новой версией эпизода. Он перестроил текст — так, чтобы психологически усилить роли, и значительно увеличил сцену с Аленом, тем самым возводя его в ранг актера второго плана. И тут Нелла Бибица снова заводит свою песню насчет стрижки.

— Придется подрезать тебе волосы сегодня же, это необходимо для крупных планов, да, это необходимо, говорит Алену режиссерша. — Они должны быть чуть-чуть короче, — уточняет она, видя, что артист вот-вот впадет в истерику.

Приговор обжалованию не подлежит, обсуждению тоже. Впрочем, для того, чтобы «чуть-чуть» подстричь Алена, из Рима в качестве подкрепления вызвали звезду парикмахерского дела, она причесывала Мастроянни, она стригла самого Феллини и даже Алена Делона, и она уже обсудила эту деликатную проблему с режиссершей… В общем, Ален в конце концов соглашается вверить свою шевелюру в руки римской звезды.

О согласии героя-любовника подстричься У итальянского парикмахера тут же узнает Мистер X со своей командой сербских цирюльниц, и у всей команды с ним во главе начинается острый приступ уязвленного самолюбия: вот, значит, как им здесь доверяют, вот как, значит, их здесь ценят, да их на этих съемках держат за полное дерьмо, и все, что тут делается, сплошное подтверждение того, что тут, с одной стороны, эксплуататоры, а с другой — плохо оплачиваемые эксплуатируемые… Короче, в результате острого приступа вражда между сербской и итальянской командами усиливается, в нее вмешивается сербский продюсер, который начинает орать и ссориться с итальянским продюсером из-за всей этой истории с нехваткой уважения, а на площадке поговаривают, будто он-то сам уже все бросил и свалил с фильма.

— Господи, что же с нами будет, — охает одна из сербских гримерш.

Нервы гримерши внезапно сдают, и она принимается голосить, закрыв лицо руками: да что ж это такое, сербов как будто прокляли, ничего, кроме несчастий, со времен войны, с тех пор, как их страны больше не существует. Они теперь никто, ничто и звать никак — для всех, все над ними издеваются, все их предали, начиная с собственного правительства и кончая продюсером. Ален тем временем пытается выучить новый текст с помощью тренера-сценариста, который теперь уже, видимо, сожалеет о том, что увеличил его роль, а итальянский продюсер ругается с английским.

Но тут, как и следовало ожидать, возвращается выходивший, оказывается, всего на минутку сербский продюсер, и киногруппа в полном составе делает вид, будто ничего не случилось.

— Мотор! — орет Марко в мегафон.

— Начали! — восклицает Нелла Бибица.

И съемки идут до рассвета, уже не прерываемые никакими серьезными инцидентами.

31

Когда мы возвращаемся в Будву, на часах ровно десять. Мы совершенно измотаны, как, впрочем, и должно быть после трудовой ночи. Дорога все такая же скверная, водитель-черногорец все такой же отчаянный. В микроавтобусе Мистер X всячески демонстрирует, как серьезно на нас обиделся из-за истории со стрижкой, и его поддерживает Стоян, бросая на нас полные невысказанных упреков взгляды. Ангелина тоже оказалась в их лагере, потому что ей вечером позвонила адвокат Станы и вела себя очень агрессивно, даже угрожала. Поскольку, эта адвокатша сказала, менеджер по кастингу не держит слова, она обещает данному менеджеру кучу неприятностей, ну а что адвокатша Ангелине сделает, ну, надавит на несчастного менеджера, что толку-то, если у менеджера, то есть у нее, у Ангелины, на самом деле с того дня, как начались еще даже не съемки, а только пробы, не было ни малейшей реальной возможности на этот самый кастинг повлиять…

Заходим в номер и едва успеваем скользнуть под простыню, как наши мобильники, которые мы забыли выключить, начинают на два голоса трезвонить. Всю квартиру перебудили!

— Алло, алло! — говорю я надтреснутым, ну прямо Цеца, голосом.

— Кха-кха, — откашливается в трубку Ален. — Да, а что? А? Что случилось-то? — кричит он, тараща глаза, весь растрепанный.

— Привет, Francuzi! — весело говорит мне Клеопатра.

— Ну и как, вы готовы к великому дню? — кричит Большой Босс прямо в ухо Алену.

И оба переходят прямо к встрече с почетным президентом Черногории, о которой договорились накануне, nema problema, встреча состоится сегодня, никаких проблем, увидимся, скорее всего, в районе шестнадцати часов, пока не понятно где, но это не имеет значения.

— Хорошо, хорошо, — отвечаю я Клеопатре, стараясь поскорее закончить разговор, — позже условимся окончательно.

— Никаких проблем, — отвечает своему собеседнику Ален и отключает мобильник. — Черт побери, просто не верится.

Он натягивает простыню на голову, что-то бурча насчет идиотизма звонков с подтверждением согласия на встречу, кому это надо, только спать мешают.

Но звонки продолжаются. Подтверждение: увидимся в шестнадцать ноль-ноль; отмена: нет, Francuzi, скорее в семнадцать ноль-ноль; снова подтверждение; окончательно договорились на семнадцать; переподтверждение: нет, в шестнадцать тридцать как штык, полпятого вас устраивает, ну, значит, в полпятого, алло, простите, вернее, в шестнадцать пятнадцать, то есть в четверть пятого; ну все, оʼкей, я договорюсь с секретарем президента, пусть пометит в своем ежедневнике… Мы по-прежнему понятия не имеем, где будет встреча с президентом, — сначала речь шла о его кабинете, потом решили, что там слишком официально и лучше встретиться с ним у него дома, на следующем этапе сочли, что встречаться дома рискованно с точки зрения безопасности, может быть, правильнее встретиться у его друга, но без этого самого друга, наконец последнее известие: встреча состоится в соломенной хижине на берегу моря или на яхте. Правда, я не уверена, что все поняла как надо.

Совершенно проснувшиеся Вук и механик тем временем совещаются в гостиной, обсуждая, какой тактики придерживаться. У них в руках авторучки и калькуляторы, они производят какие-то весьма приблизительные подсчеты того, сколько им предстоит получить. Хитрющий Вук, который до сих пор не подписал контракта, подумывает совершить вылазку в продюсерскую группу и выяснить, сильно ли их нагрел итальянский продюсер. Ален хочет пойти с ними, чтобы потребовать причитающееся нам: квартиру с видом на море и «мерседес» с откидывающимся верхом, шофером и кондиционером. С какой это стати Джон-Мордашка, талисман-эпизодник Стефано, Джереми Айронс и его помощница Жан-Ми раскатывают в таких машинах, мы, Francuzi, тоже имеем на это право, в нашем контракте это написано черным по белому.

И вот уже мы, вдохновленные сюжетом для небольшого скандала, шагаем во главе с Вуком к складскому помещению в новом квартале Будвы — здесь находится производственный отдел. Во всех офисах пусто, на месте только Ангелина, она же первая встает и последняя ложится. Всегда одинаково перегруженная и вымотанная, она целыми днями носится в одиночку туда-сюда с цифровой камерой на ремешке, чтобы отыскивать для фильма с мегабюджетом статистов, находить прямо в экспедиции исполнителей маленьких ролей с яркой индивидуальностью и потенциальной фото- и киногеничностью.

— Просто голову сломаешь, — вздыхает она, имея в виду бесконечно меняющийся график.

Не говоря уж о капризах режиссерши, которая чаще всего требует невозможного, вот посылает, например, Ангелину: пойди найди того смешного крестьянина, который когда-то такое торговал овечьим сыром на будвинском рынке, она, видите ли, мимоходом его заметила, и образ этого крестьянина навек запечатлелся в ее памяти, и теперь она вцепилась в этот образ — специально для того, чтобы осложнить жизнь Ангелине… Торговец сыром ей, видите ли, нужен на роль учителя-мудреца, это новый персонаж из бредового эпизода, придуманного Неллой и тренером-сценаристом. Они представляют себе этого учителя-мудреца с внешностью торговца сыром сидящим на золотом троне, а трон стоит на палубе военного корабля, того самого, где танцевала Милена, а палуба будет вся-вся покрыта красными розами, так надо для эпизода, а крестьянин-учитель-мудрец, одетый в длинную белую тунику, будет декламировать стихи черногорского поэта-епископа Петра Петровича Негоша.[90]

Все утро Ангелина старалась отыскать этого неуловимого крестьянина, потому что именно он, а не кто-то другой должен был придать смысл эпизоду, и наконец чудо свершилось. Повернув налево, в один из переулков старой Будвы, она случайно наткнулась на прохожего с типичной для этих мест рожей. И подумала, что если немножко его загримировать и надеть на него парик, то будет самое оно: персонаж усядется на свой золотой трон и обретет жизнь.

Гордая своей находкой, Ангелина достает цифровую камеру, нажимает на кнопку, и перед нами на экране возникает снимок. О боже, хотите верьте, хотите нет, мы видим нашего Деда Мороза с Савского пляжа, нашего моряка-рыбака по случаю — именно ему вскоре суждено стать учителем-мудрецом в мегабюджетном фильме международного масштаба…

Мы с Аленом просто столбенеем.

— Ладно, — говорит прагматичный Вук. — Все, что вы рассказываете, очень мило, только наших проблем с бабками это никак не решает.

— Да-да-да, — подхватывает механик, — мы не согласны со ставками, какого черта нам кидают подачку, будто нищим, будто мы голодающие из стран третьего мира. Что они о себе воображают, эти макаронники?

— В общем, мы совершенно не согласны, — подтверждает Вук. — То есть мы даже не подумаем подписывать контракты, пока нам не повысят ставки.

Ален толкает меня локтем, и я тоже подтявкиваю:

— А наша квартира с видом на море и «мерседес» с шофером и кондиционером, где они? Они же предусмотрены контрактом, правда?

Ангелина кивает, сочувствует, но что от нее зависит?

Тут прибывает сербский директор картины, и мы наваливаемся на него, говорим все одновременно, это длится бог знает сколько времени, сопровождается разнообразными уловками и увертками, бесконечные споры перемежаются внезапно вспыхивающим ором, в общем, галдежа выше крыши… Договориться о чем-либо существенном не удается, ну разве о том, что он попытается поглядеть, что тут можно сделать. Он дает нам в этом слово, клянется мамой и всеми святыми.

— Силен! Ох они и сильны, эти византийцы, надо же — как нас уделали! — умирает со смеху Ален. — Сильны!

Вук с механиком не собираются сдаваться, они не считают себя побежденными и в энный раз обсуждают, что им надо и что он сказал. А я, раз уж мы здесь, пользуюсь случаем и, собравшись с духом, осведомляюсь, на какие дни назначены съемки эпизода со шлюхой, а заодно, чтобы покончить с недоразумениями, объясняю, что мы не имеем никакого отношения к истории с адвокатшей, это все Стана, которая совершенно неуправляема. И именно в эту минуту, будто по волшебству, звонит из Белграда перевозбужденная адвокатша. Да она нас просто преследует! Но Ангелина мужественно переносит испытание, конечно, она оправдывается, конечно, она запутывается в собственной лжи и собственных противоречиях, не зная, как выбраться, тем не менее она клянется, что нет, она никому не втирает очки, наоборот, она подтверждает, что Стана точно получит роль шлюхи, тут нет никаких сомнений, это наверняка.

Разговор окончен, и Ангелина наконец говорит нам правду, если здесь вообще возможна хоть какая-то правда: Стана не получит никакой роли, ни большой, ни маленькой, на роли шлюх всех набрали на месте, в Будве, из бюджетных соображений, но она не решилась об этом сказать из страха перед непредвиденными реакциями артистки и ее адвоката. Пусть лучше пока они думают, что все в порядке, может быть, дело дойдет до того, что Стана откажется от съемок сама, и тогда удастся избежать обид и ссор.

Мы киваем, нам только и остается, что согласиться, бесполезно даже пытаться понять ход ее мыслей, зачем действовать попросту, когда можно все осложнять и запутывать.

32

До трех часов дня звонки с подтверждениями и переподтверждениями часа и места нашей встречи с почетным президентом Черногории следуют с завидной регулярностью. Мы обедаем в ресторане, едим в компании Вука и механика рыбу и всяческие дары моря, без зазрения совести соря деньгами: нам же все-таки оплачивают командировочные расходы. Естественно, деньги нам выдают наличными — за несколькими положенными в конверт купюрами мы ежедневно с утра приходим в дирекцию, а иногда Ангелина выдает нам «карманные» и на завтра.

Нельзя сказать, что продюсеры жадничают, Вуку даже удается кое-что откладывать про запас. Он часто довольствуется на обед сэндвичем и вот так, экономя на еде, уже собрал приличную сумму. Механик добавляет, что и он старается поживиться где только можно, чего стесняться-то. Ален говорит, что нам дают командировочные на двоих, секретарша директора никак не может усвоить, что я — его личный консультант, считает меня актрисой, ну а мы не мешаем ей добросовестно заблуждаться. Денег у них там полный чемодан, держат их, он сам видел, как раз за письменным столом секретарши, и — тоже он сам видел — в чемодане этом столько бабла, что они даже и не знают, куда это бабло девать.

Мы продолжаем болтать о чемоданах с баблом, строим неосуществимые планы, обсуждаем, как бы проникнуть в кабинет секретарши продюсера и сбежать потом с украденными деньгами куда-нибудь на юг Италии или… а почему бы и нет?.. купить землю на возвышенной части Будвы, там, откуда открывается лучший вид на море: цены-то на землю все еще вполне приемлемы, особенно если платишь наличными… И тут снова звонит мой мобильник.

Последние известия: наше свидание с почетным президентом Черногории совершенно точно состоится, он подтвердил, но до сих пор неизвестно, где пройдет встреча, так что Клеопатра, которая держит руку на пульсе, еще позвонит нам — скоро, очень скоро.

В четыре часа дня свершается невероятное: Большой Босс извещает нас об окончательном решении. На этот раз говорится, что свидание назначено в сверхсекретном месте, больше он ничего не может сказать, но мы должны быть в полной готовности: они с Мирославом заедут за нами через полчаса.

Обычное дело: после долгих часов ожидания события начинают развиваться с сумасшедшей скоростью, и пусть даже такие ситуации всегда застают нас врасплох, эти внезапные ускорения служат нам допингом, придают жизни остроту.

Полчаса спустя перед рестораном останавливается золотой «роллс-ройс» последней модели, с откидывающимся верхом и кондиционером, и Francuzi, на глазах Вука, механика, сербских, итальянских и русских туристов и всех посетителей заведения, залезают внутрь. Получилось красиво.

Сверхсекретное место уже не нуждается в подтверждении, его бы еще найти. Бухточка на выезде из Будвы, пустынная бухточка, похожая на тысячи пустынных черногорских бухточек. Без плана и карты отыскать ее немыслимо, но это нимало не беспокоит Большого Босса и еще меньше Мирослава. Этот последний в превосходном настроении, поскольку «делает дело» с контрабандистами, промышляющими нефтью, шоколадом, кофе и так далее, отныне — нашими партнерами, и раззолоченный «роллс-ройс» служит доказательством веры в наш проект, наш будущий фильм, в «Хеди Ламарр», говорит он, раскатывая, как Стана, каждое «р».

— Хорошо-хорошо, — отвечает Ален, его уже ничем не удивишь. — А она далеко, эта бухточка?

— Вроде недалеко, нам, наверное, туда, — показывает пальцем Большой Босс. — Ах нет, вон туда.

— Туда, — кивает головой Мирослав.

— Все в порядке, она вон там, — заключает Большой Босс.

И огромный «роллс-ройс» последней модели, с откидывающимся верхом и кондиционером, сверкая золотом, проезжает через какую-то жалкую деревушку, а когда останавливается, чтобы спросить дорогу, выясняется, что все до одного обитатели деревушки и соседних сел в курсе визита почетного президента Черногории, потому что с утра окрестности наводнили men in black.

— Их трудно не заметить в этих костюмах с галстуками и в этих черных очках, — сообщает один из крестьян.

— Наверняка почетный президент Черногории собирается встать у нас на якорь, — добавляет другой.

Он указывает пальцем в направлении маленькой бухты с галечным пляжем, лазурную воду уже бороздит черный «зодиак», и ныряльщики в масках и с кислородными баллонами за спиной безопасности почетного президента ради проверяют бог весть что.

«Роллс-ройс» двигается дальше, и вот он уже спускается по засыпанной гравием дорожке к рыбацкой хижине с террасой, нависшей над Адриатикой. Три деревянных столика, разномастные пластиковые стулья. У входной двери — парочка men in black, пиджаки они все же сняли, даже рукава на промокших от пота рубашках засучили, солнцезащитные очки «Ray-Ban», естественно, на них. М-да, всё, кроме соблюдения секретности, налицо. Говорю Алену, что наше свидание с почетным президентом Черногории теперь уже окончательно подтверждено.

Полчаса спустя Francuzi потягивают что-то непонятное на деревянной террасе с Большим Боссом и Мирославом, пьют за свою удачу и еще за многое другое, что, возможно, никогда не сбудется, и вдруг на горизонте словно по взмаху волшебной палочки появляется яхта типа «Фантом». Яхта все ближе, ближе, вот она уже бросает якорь в бухточке, а ныряльщики возвращаются в свой «зодиак» и принимаются описывать вокруг яхты широкие концентрические круги, размахивая руками и что-то, это видно невооруженным глазом, всерьез обсуждая с командой.

— Какие-то проблемы? — тревожится Ален.

— Nema problema, — отвечает Большой Босс.

— Nema problema, — веско подтверждает Мирослав.

Рыбак-ресторатор, хозяин соломенной хижины, бежит за бутылкой «Лозы», которую гнали в предвидении как раз какого-нибудь такого случая.

The men in black у двери вооружаются портативными рациями, что-то в них кричат, потом застывают, выпятив грудь, — видимо, для того, чтобы придать себе важности и повысить свой авторитет в глазах местного населения, которое — всё без исключений — собралось здесь же, с нами, на террасе.

Уверенное, что затевается что-то серьезное, население вибрирует от эмоций, высказывает самые разнообразные предложения и самые безумные предположения. Сейчас, дескать, почетный президент Черногории причалит к мостику у пляжа, после чего заявится сюда выпить с нами по стаканчику «Лозы». Одна старая baba даже говорит, что надо ему приготовить чего-нибудь поесть, потому как после такого долгого путешествия — какое путешествие она имеет в виду, я понятия не имею — он, наш дорогой почетный президент, конечно же, умирает с голоду.

Совершенно очевидно, что события разворачиваются не по плану, совсем не по плану. Проходит довольно много времени, и все еще никто не знает, прибудет президент или нет. В конце концов, опять-таки в целях безопасности (какой и чьей безопасности, не понимаю, потому что потребовалась бы огромная розыскная работа, чтобы найти нас тут, в этом захолустье, в этой дыре на краю земли), один из men in black объявляет, что Francuzi, Большого Босса и Мирослава приглашают подняться на борт яхты. Разобраться, кто приглашает, невозможно, имеет ли к этому отношение почетный президент Черногории — тоже. Мы все еще погружены в обстановку сверхсверхсверхсекретности, пусть даже кто-то рядом и восклицает: «Совершенно точно там президент, а то зачем бы столько предосторожностей!» Действительно, с такой точки зрения происходящее кажется вполне логичным, но я все равно начеку. В Черногория, как и в Сербии, никогда не знаешь, что как обернется, и самое что ни на есть логичное чаще всего становится более чем нелогичным и совершенно иррациональным, причем никто не отдает себе отчета ни когда это случилось, ни каким образом, ни по какой причине.

Чуть позже к пляжному причалу пристает рейдовый катер с вооруженными до зубов людьми. Катер пришел за нами. Крестьяне машут руками нам вслед — прощаются, но Ален, то ли всерьез, то ли шутя, говорит, что это размахивание руками — не к добру. И я сразу же представляю себе напечатанное прописными буквами на первой полосе «Монд»:

ДВОЕ FRANCUZI ТАИНСТВЕННЫМ ОБРАЗОМ ИСЧЕЗЛИ В ПУСТЫННОЙ БУХТЕ, ПОДНЯВШИСЬ НА БОРТ ЯХТЫ ТИПА «ФАНТОМ»

Судно, на борт которого мы поднимаемся, — странный гибрид прогулочной яхты и гоночной лодки: очень длинное, с очень острым носом, чудо конструкторской смелости, рассчитанное на то, чтобы рассекать морскую волну с сумасшедшей скоростью.

— Эта штука в самый раз для спекулянта сигаретами очень, очень высокого, самого высокого уровня, — шепчет мне Ален.

От раскаленного добела солнца — оно прямо над нами, в зените, — сносит к чертям башку. На палубе откуда ни возьмись вырастают извивающиеся, будто угри, спонсорские телки. Они в расшитых блестками стрингах, и они выставляют напоказ силиконовые сиськи невероятных размеров — как минимум 110D.

— Черт, черт, черт! — говорит Ален, вытаращив глаза. — Это еще что такое? Нас сюда на блядки пригласили или как?

«Зодиак» с ныряльщиками на борту по-прежнему рисует на воде вокруг корабля широкие круги. Крыша у меня едет уже вполне всерьез: что тут, черт побери, замышляется?

— Может, они хотят получше разглядеть девчонок со всех сторон? — предполагает Ален.

Две спонсорские телки, величественная брюнетка и блондинка со сверкающей в солнечных лучах золотой цепочкой вокруг талии, начинают лениво натирать друг дружку маслом для загара, ласки их непритворны, а к тому же они то и дело проверяют, каков эффект. И эффект, надо сказать, велик: «зодиак» кружится во весь опор как ненормальный, здорово распалили аквалангистов эти поблядушки. Маски наверняка запотели, а концы под резиновыми комбинезонами встали; совершенно ошалев от представления, они никак не могут от него оторваться и продолжают кружить как заведенные.

Внезапно перед нами оказывается почетный президент Черногории. Он в строгом костюме и при галстуке — забавный контраст с полуголыми девками! Я чувствую, как во мне снова растет ощущение галлюцинации: будто я наблюдаю за происходящим со стороны, откуда-то издалека, наблюдаю как нечто нереальное, будто мы в другом измерении, будто до ужаса накурились или наглотались чего-то, от чего сносит мозг, короче, если на меня саму сейчас посмотреть со стороны, то наверняка заметно, что глаза напрочь вылезли из орбит.

Президент протягивает нам руку, здрасьте, здрасьте, с одной стороны от него Клеопатра с ее стрижкой под Луизу Брукс и пристальным взглядом черных глаз, она тоже в строгом костюме и невероятно стильная, а с другой стороны — звезда турбо-фолка Цеца в таком коротком васильковом платьице, что можно подумать, она его просто задрала до бедер!

— Bonjour, — говорит Клеопатра.

— Рада видеть вас, Francuzi, — подхватывает Цеца, ловя наши взгляды своим убийственным. Она кладет руки на бедра и легонько покачивается на каблуках-шпильках серебряных туфелек — таких острых, что при каждом шаге они наверняка протыкают настил палубы насквозь, но всем на это явно наплевать.

— Пошли выпьем! — приказывает почетный президент Черногории.

Цеца круто поворачивается, демонстрируя все свои изгибы и выпуклости, теперь мы видим ее покачивающийся круп, ее точеные ножки, высоченные каблуки певицы сильно стучат по палубе, своим неукротимым темпераментом подруга покойного предводителя «Тигров» страшно напоминает мне необъезженную, не знающую удержу кобылу с невероятным аппетитом.

Для описания интерьера не хватает слов. Такой мог быть задуман только для спонсора высочайшего уровня, выскочки из низов, желающего пустить пыль в глаза. Декоратор старался вовсю: здесь и трехслойный белый ковер немыслимой мягкости и пушистости, здесь и длиннющие кушетки, накрытые тканью, имитирующей шкуру пантеры. Все сверкает — алюминий и дымчатые зеркала, светлое лакированное дерево, чрезмерно дорогие материалы… Огромная хрустальная люстра, возможно, копия люстры XVIII века, и выстроенные в ряд Аполлоны на пьедесталах, позирующие пенисом наружу. Дико несет чересчур быстро и нечестным путем нажитым богатством. Абсолютно во всем — дурной вкус, но от всего ты с первого взгляда в шоке.

— Бордель, да и только, — бурчит Ален, возвращаясь к навязчивой идее, которая не уходит у него из головы.

А у Клеопатры другая навязчивая идея — она хочет провести для нас экскурсию по яхте, вот просто обязательно, и поди пойми, что она имеет в виду: то ли намерена вместе с нами похихикать над всем этим, потому как и сама сроду с таким не сталкивалась, то ли и впрямь восхищается обстановкой. Разве Клеопатра допустит кого-то в сокровищницу своей мысли…

— Идите за мной, Francuzi, посмотрите, как всё здесь, нет, вы только посмотрите — это же невероятно, это фантастика!

Она проводит нас по каютам — каждая оформлена по-своему, есть типа тигровой, есть типа зебровой, есть даже типа дачи с сауной, где на стене шкура сибирского гризли (так, во всяком случае, объясняет нам Клеопатра). Набитая соломой медвежья голова смотрят нам прямо в глаза, пасть открыта, видны зубы… Но гвоздь экскурсии — оформленная в восточном стиле президентская каюта, этакие покои Шахразады: синие стены, звезды по потолку, занавеси из тончайшего прозрачного шелка, громадная квадратная кровать, ванная с круглым, как таз, джакузи на постаменте, золоченые краны в виде лебедей, сплетенных шеями. А в уголке — унитаз из кованой меди, но кажется, что он из чистого золота…

Клеопатра доверительно сообщает, что дизайнер здесь тот же, что у Цецы, это, кстати, ее близкий друг, которого она представила почетному президенту Черногории специально, чтобы оформить его яхту по-новому, и этот ее близкий друг оттянулся по полной, чтобы добиться такого результата. Между прочим, он почти один в один воспроизвел обстановку на «Sunseeker Predator»[91] самой певицы, он, помимо всего прочего, ее истинный фанат…

— Еще одно преимущество, — исподтишка посмеиваясь, добавляет Клеопатра, — в том, что Цеца может снимать свои клипы одинаково успешно и на собственной яхте, и на президентской, обстановка-то почти тюк-в-тюк…

Тем временем в кают-компании почетный президент Черногории щедрой рукой наливает Большому Боссу и Мирославу что-то очень крепкое. С первого взгляда видно, что в бутылке водки (водки?) плавает какая-то заспиртованная дохлятина, а как приглядишься, становится понятно, что это отлично сохранившаяся ящерица. М-да, еще один способ при помощи попробуй-догадайся-сколько-градусного алкоголя сжечь тебе глотку и завязать узлом кишки.

— Вроде бы все оборачивается для нас наилучшим образом, — шепчет Клеопатра. — Они уже подружились.

— Хм-хм, — отвечает Ален. — Хм-хм.

Он глаз не сводит с животины, кружащейся в бутылке.

Скоро начнется всеобщая пьянка. Напиваться вусмерть — правило номер один при ведении самых важных дел как в Сербии, так и в Черногории. Такая пьянка может длиться день за днем, иногда она продолжается до заключения контракта трое суток нон-стопом. Люди смотрят друг другу в глаза, обнимаются, целуются, крепко пожимают друг другу руки. Таким образом и делаются дела — ничего не подписывается, хватит и данного слова.

Процесс всегда одинаков. Сначала идет в ход интуиция, и игра в гляделки помогает разобраться в том, что собой представляет тот, с кем имеешь дело, прощупать, что там у него за душой. Когда этот первый этап пройден, либо все на том и заканчивается — и это, скорее всего, дурной знак, — либо разговор продолжается за бутылкой — так завязываются отношения. После чего обычно никто уже не знает удержу: надо любой ценой, с помощью обильных возлияний, сокрушить последние барьеры, надо поговорить о деле, но так, чтобы не казалось, будто ты только затем здесь, надо пить, пить и пить вместе, не жалея себя, часами, если не сутками, чтобы стать настоящими друзьями — на жизнь и на смерть. Конечно, такое изматывает, особенно непривычных, гибельная штука, опустошающая до предела.

Клеопатра присоединяется к президенту, Мирославу и Большому Боссу, я толкаю Алена локтем, чтобы и он сделал то же. Откуда-то возникает спортивный юноша в шортах, торс с безупречно обрисованными мышцами у него гладкий — все волосы удалены — и намасленный, голова кудрявая.

— Новый дружок вдовы Аркана, — представляется он, нестерпимо сверкая зубами в улыбке.

— Это наш лучший футболист из клуба «Црвена Звезда», — говорит Клеопатра. — И самый сексуальный заодно. You are a sexy motherfucker,[92] — сразу же переводит она на английский.

Футболист с нестерпимо сверкающей улыбкой садится рядом с Цецей. Он держится прямо и очень внимательно следит за развитием событий.

Президент поднимает свой бокал: «До дна?» — и выпивает до дна еще до того, как мы пригубим. Следуем его примеру. М-да, градусов тут под девяносто. А он уже снова наливает нам вровень с краями — пора поговорить серьезно.

Клеопатра достает из голубого пластикового пакета переплетенный сценарий Алена, кладет его на низкий столик красного дерева, столешница отделана мозаикой, имитирующей шкуру пантеры. Долгая пауза. Президент берет сценарий, с вдохновенным видом взвешивает его на ладони, рассматривает, словно бы оценивая, потом возвращает на место.

Мы все не отрываясь смотрим ему в рот. Проходит как минимум полминуты, и наконец он торжественным тоном изрекает:

— «Хеди Ламарр» — неплохое название.

И снова выпивает залпом свое странное пойло, и снова мы следуем его примеру.

Интересно, сколько бокалов я смогу осилить… Три, четыре, не больше… После этого я уже ни за что не отвечаю. Жидкость, которую так и не удалось идентифицировать, обжигает мне горло, щеки начинают гореть, на глазах выступают слезы. И ведь тут не смошенничаешь, не выльешь это в цветочный горшок, не притворишься, что выпила. Я уже в кусках, не надраться в стельку просто невозможно.

А президент, глядя в глаза Большому Боссу, опять наливает. Президент пьет профессионально, нам за ним не угнаться. На лбу Большого Босса мелкие капельки пота, он отпивает по глоточку, стараясь не потерять контроля над собой. У Мирослава туманный взгляд, на Клеопатру нападает кашель.

— Эй? Что тут такое? Что происходит? — спрашивает заплетающимся языком ошарашенный Ален.

Он с трудом выговаривает слова, и они выходят из его губ деформированными, растянутыми в длину. Еще несколько бокалов — и он созреет, еще несколько бокалов — и опять без алкогольной комы не обойдется.

— Значит, вы хотите, чтобы я подключился к вашему проекту, вошел в долю? — интересуется президент и умолкает. Потом задает следующий вопрос: — Ну и скажите тогда, зачем мне это надо?

Гробовая тишина, президент сам нарушает ее каким-то гиеньим смехом. Цеца и футболист, который до тех пор был поглощен каким-то журналом с фотографиями пышногрудых красоток в сладострастных позах, тоже смеются.

Мы смотрим на них растерянно, ничего не понимая.

— Блядь, они дурачат нас, что ли? — восклицает Ален.

Внезапно Большой Босс и Мирослав — будто отвечая президенту и остальным, — в свою очередь разражаются громовым хохотом. Мы с Аленом, совершенно выбитые из колеи, переглядываемся.

Черт побери, они тут что — совсем уже в уме повредились?

На несколько секунд образуется пролом во времени, и нас швыряет в другое измерение. Потом, по-прежнему ничего не соображая, обнаруживаем, что все снова срослось: собравшись с силами, Большой Босс на все лады расхваливает фильм, обрисовывает персонажей, покоряя слушателей как никогда. Он превзошел себя. Прирожденный рассказчик, Большой Босс изображает наше кино триллером с такой шпионской интригой, что просто дух захватывает, и — чтобы придать пикантности — с такой знойной страстью между артисткой и ученым-пианистом, автором метода распространения электромагнитных волн без проводов, что дух захватывает еще пуще. Его монолог — великое искусство, помноженное на высочайший профессионализм. Господи, какой же он мастер своего дела, Большой Босс, когда ведет игру, можно считать, что «Оскар» и «Золотая пальмовая ветвь» у нас уже в кармане, восхищенно шепчет Ален. Нет, шутки в сторону, все смотрят на него как завороженные, включая Francuzi, которые отредактировали сценарий покойного Саши. Как он превозносит текст, как он в нем разбирается, наш Большой Босс! Он запросто кого хочешь за пояс заткнет, и спокойненько так, даже и виду не подав, что испытывает на самом деле. Ален наскоро записывает в блокнот несколько уточнений и изменений с твердым намерением переработать сценарий в новом ключе.

Президент смотрит прямо в глаза теперь уже нам и спрашивает:

— Сколько?

Честно говоря, мы захвачены врасплох. Никто до сих пор и не подумал о реальных цифрах бюджета.

— Так сколько вам нужно, чтобы сделать это кино? — повторяет он весьма серьезно.

Большой Босс, ничуть не смутившись и развивая достигнутый успех, называет число даже и не знаю со сколькими нулями — совершенно безумное.

Я перестаю дышать, но сердце бьется с такой скоростью, что это становится опасным.

— Идет! — ни на секунду не задумавшись, восклицает президент, и в синхронном порыве он и Большой Босс сталкивают ладони, окончательно скрепляя таким образом данное слово.

Партнерство с почетным президентом Черногории! Сказали бы мне такое совсем недавно…

— Готово дело, — радуется Клеопатра и — чрезвычайно восторженным голосом, потряхивая челкой, предлагает: — Чокнемся, друзья, выпьем за «Хеди Ламарр»?

— За «Хеди Ламарр»! — хором поддерживают тост почетный президент Черногории, Большой Босс, Мирослав, Цеца, футболист и — Francuzi!

Дальше ничего не помню, ударная волна гасится встречной, ну и, конечно, перебрала я этой, девяностоградусной…

Одна за другой в кают-компании появляются полуголые спонсорские телки, появляются и исчезают, это похоже на модное дефиле. Некоторые из них, покачивая бедрами и задом, скрываются в каютах, не обратив на нас ни малейшего внимания, идем, дескать, себе по своим делам, а вас в упор не видим. Мы смотрим, как они шествуют мимо, и эти спонсорские телки кажутся нам далекими и недоступными созданиями, эстетическим наслаждением для глаз. Наверное, в этом состоит одна из ролей, которые им назначено играть здесь, остального даже и вообразить не решаюсь.

Теперь президент говорит о необходимости зачислить в киногруппу его брата-оператора так, словно это для фильма важнее всего, излагает братнин curriculum vitae[93] весьма сосредоточенному Большому Боссу и Мирославу, который не очень-то понимает, что это за должность такая «кинооператор», но ему интересно узнать.

— Естественно, брата-оператора надо зачислить, — соглашается Клеопатра.

Цеца снова требует себе роль, потому что ей тоже есть что вложить, да-да, у нее есть капитал, и он куда больше, чем можно себе представить, особенно после гибели ее дорогого Аркана. И вкладывать деньги в киношку, разумеется, куда приятнее и забавнее, чем в ультранационалистическую партию. Футболист, скручивая себе косячок, кивает.

Звонит мобильник. Это совсем потерявшая голову Ангелина. Из последних сил сгребаю в кучку все свои уцелевшие нейроны и понимаю, что она нас уже давно и повсюду ищет. Она уезжает на съемку «Милены» в микроавтобусе с Вуком, Стояном, механиком и Мистером X, она умоляет нас не бросать ее, она дает понять, что если мы додумались таким способом отомстить ей, если это только из-за «мерседеса», то с ним nema problema, она уже все уладила с продюсером. Смотрю на часы. Батюшки, уже полвосьмого вечера, и мы совершенно забыли о начале смены. Чтобы выиграть время, начинаю склочничать:

— Мы согласны только на «мерседес» с шофером, кондиционером и с опускающимся верхом.

— Чтооо? — стонет на той стороне волны просто-таки убитая (по голосу слышно) Ангелина. — Вы в гроб меня вогнать хотите, а, Francuzi?

— Только с опускающимся верхом и никакой другой, — требую я не просто нагло, но на грани садизма.

Она загнана в угол, она уступает:

— Да-да, хорошо, будет «мерседес» с опускающимся верхом.

Пользуясь ее состоянием, осведомляюсь, что она думает насчет эпизодов с Аленом, снимать которые предполагается около двух часов ночи, — съемка-то ведь, скорее всего, начнется ближе к четырем, вспомни, вспомни, насколько Нелле наплевать на расписание! Оказывается, и с этим все легко уладить.

— Ладно, тогда мы приедем к часу, Ангелина. Бессмысленно торчать на площадке, ничего не делая, особенно тем, у кого даже вагончика еще нет, — добавляю я громче, чтобы все слышали.

— А наша квартира с видом на море? — вмешивается, чеканя каждое слово, Ален. — Нам нет никакого резона отказываться от нашей квартиры с видом на море! Она в контракте записана!

Мы быстро усвоили урок: никогда не надо сдаваться раньше времени.

— Хорошо, — уступает раздавленная в лепешку Ангелина. — Все что хотите, но я могу рассчитывать на вас, Francuzi?

— Nema problema!

Отключаюсь, куда более уверенная в себе чем в начале разговора. Ради имиджа потенциальной кинозвезды стоит немного потрудиться, а окружающие, судя по всему, считают, что я веду себя совершенно нормально.

Мы еще несколько часов пьем за «Хеди Ламарр», за клип Цецы, который она намерена снять на яхте президента и в котором намерена занять девок с силиконовыми сиськами, за будущую карьеру Алена, актера в фильме «Милена» и постановщика фильма «Хеди Ламарр»…

— Ты породишь на свет шедевр, — предсказывает президент.

Клеопатра раздумывает, где лучше купить виллу — в Санта-Монике или в Беверли-Хиллз, но в конце концов выбирает Бель-Эр, самое шикарное и самое безвкусное место на земле. Само собой — самое дорогое. Но с теми бабками, какие у нас будут, можно не скупиться.

И тут вдруг в кают-компании появляются пятеро мужчин с девятимиллиметровыми пабеллумами в руках. Без минутного колебания, так, будто они давно все отрепетировали, люди с парабеллумами распределяют между собой пространство. И вот уже одна пушка наставлена дулом на президента, остальные — проследив за передвижениями новоприбывших, только слепой бы не заметил — держат на прицеле каждого из нас. Мы понимаем, что влипли.

Едва мы успеваем это осознать, как на пороге вырастает еще один мужчина — в кожаном пальто до лодыжек, в черных очках, с напомаженными волосами. Вид у него дико надменный, смотрит он на нас свысока. Не говоря ни слова, он нас изучает, от чего напряжение вырастает еще на градус, потом обращается к президенту по-итальянски: то ли речь произносит, то ли чем-то грозит, а может, попросту объявляет, что сейчас нам всем абзац.

Мы не шевелимся. Все полностью протрезвели.

Президент — так же, по-итальянски, — отвечает нежданному гостю, в свою очередь меряя того взглядом, — прямой, ничуть не оробевший. Слово за слово, они начинают спорить, возможно, даже ссориться. Пушки по-прежнему направлены на нас, эти пятеро невозмутимы, какие-то машины, какие-то роботы, готовые повиноваться и убивать, кого прикажут. Ален кладет руку мне на колено, чтобы не дрожала нога. И вдруг человек в длинном пальто снимает очки и разражается хохотом. Несколько безумным хохотом. Дула парабеллумов опускаются, и главарь банды с президентом, смеясь, кидаются друг другу в объятия, хлопают друг друга по спине.

— Если это шутка, мне она кажется совсем не смешной, — глухо говорит Ален.

Я в ступоре. Не могу думать, тем более — хоть слово из себя выдавить, чувствую себя так, будто у меня в мозгу произошло короткое замыкание.

А президент объясняет, что Грека никакой не гангстер и не убийца, он всего лишь постановщик клипа Цецы, а эти мужики с парабеллумами — обыкновенные статисты. И все это была попросту репетиция клипа, проверка готовности такая перед завтрашней съемкой.

— Признавайтесь-ка, вы ведь струхнули, Francuzi? Вы ведь поверили и чуть в штанишки не наложили, а?

Новый приступ гомерического хохота.

И сразу же, не дожидаясь нашего ответа, начинает спрашивать, был ли он, по нашему мнению, убедителен в роли типа, которого вот-вот кокнут; он, видите ли, в глубине души уверен, что у него настоящий актерский талант. Он страстный поклонник Аль Пачино и Де Ниро и, если бы захотел, мог бы тоже стать великим артистом.

Я никак не приду в себя. Я же и впрямь поверила во всю эту бредятину, я уже видела нас на полу, в луже крови, изрешеченных пулями, я уже видела крупные заголовки в черногорских и сербских газетах, в «Политике», «Глace», «Новостях», «Стар», хрен знает еще каких. Я видела заметки, посвященные сенсационному событию.

«Почетный президент Черногории убит на собственной яхте во время сведения счетов между спонсорами. Почетный президент Черногории спекулировал сигаретами, контрабанда принесла ему свыше трех миллиардов евро. В деле замешаны апулийская Сакра Корона Унита, неаполитанская Каморра и даже сицилийская мафия. Но при чем тут двое подданных Франции, эти Francuzi, зачем они были здесь? Следствие продолжается…» — все это неизбежно появилось бы на первых полосах ежедневных газет.

Внезапно чувствую, что напряжение спадает, я вымотана, слабость ужасная. Ощущения те же, как когда я однажды сперла в супермаркете белье, — страх, какого до того в жизни не испытывала, а потом вся — как сдутый шарик.

— Слушай, этот президент совершенно свихнутый, нормальный человек такого не проделает. Зато мы теперь хоть понимаем, во что влезли, — шепчет Ален, наливая себе порцию крепчайшего, но так и не опознанного напитка. — А хуже всего то, — продолжает он, осушив бокал до дна, — что все это вполне могло случиться на самом деле.

Эта последняя его фраза дает мне обильную пищу для размышлений.

Цеца, чьи размышления дальше дальнего от моих, сушит свой мозг, втягивая в себя дорожку кокаина, футболист, которого вряд ли ожидает блестящая карьера, если судить по тому, сколько дряни попадает в его организм через ноздри, следует ее примеру, Грека и его статисты тоже не теряются.

А Большой Босс, Мирослав и Клеопатра как ни в чем не бывало продолжают — с того места, где он был оборван вторжением псевдобандитов, — разговор о «Хеди Ламарр». Сейчас они с такой предельной серьезностью анализируют сценарий, как будто им уже поручили провести отбор для фестиваля. Важно понять, превосходит ли он остальные: ведь если снятому по этому сценарию блокбастеру и не суждено перевернуть кинематограф, то нашу-то судьбу — наверняка.

В эту минуту я понимаю, что мы поднялись на вершину горы, казавшейся нам неприступной, что все стало более чем конкретно с чертовым фильмом, который придется-таки снимать, и с кучей неприятностей и осложнений, которые только начинаются.

— Нам придется-таки снимать этот чертов фильм, — вторит моим мыслям Ален в некоторой панике от того, что его теперь ждет.

— Надо держаться, — с ученым видом заявляет Клеопатра, почувствовав, что Ален еле сдерживает дрожь, и стараясь опередить его тревоги и сомнения. — Постараешься — и будешь великим режиссером, никуда не денешься. И никаких причин беспокоиться, потому что все возможно.

Не знаю, верит ли она на самом деле в то, что говорит, или пытается себя убедить, но в талант Алена верит точно, и сейчас она похожа на человека, который поставил на лошадь всё, убежденный, что лучше ее нет на свете. А ведь это главное: показывать, что веришь. Потому что в итоге не только мы втянуты в игру, но и все постепенно становится на место, ну, почти все.

Клеопатра принимается развивать перед нами теорию о том, что, поскольку решающий вклад вносит мысль, надо готовиться к работе над своими мыслями. И предлагает нам координаты очень, очень просветленного гуру, который живет в пещере на вершине горы, где-то в Индии, да-да, тот самый, это к нему ездили Казнич, Мира, жена Милошевича и ее молодой любовник.

Я улыбаюсь, делая вид, что согласна, но глазами ловлю взгляд Алена. Надо его, насколько можно, успокоить, отогнать от него страх, хотя тот же самый гибельный страх медленно, но верно растет во мне самой.

И выпиваю до дна новый бокал адского пойла.

33

В полдень голос долгоногой Иваны, записанный на автоответчик сотового, доносит до меня новость: Дарко и Виктор погибли в автокатастрофе на обратном пути из Гучи, где три дня пили по-черному, не спали, плясали полуголыми на столах, хлопая в такт звукам труб, выбирали лучшую из них, Золотую Трубу, и вот на повороте — бац! — при скорости двести километров в час врезались в бензовоз. «Мустанг кобра» сразу же взорвался, буквально разлетелся на кусочки, начался ужасный пожар, погибли и другие водители тоже, огромное количество жертв, и раненых тоже много. Трагедия, настоящая трагедия. Все СМИ во главе с телевидением КГБ рассказывали об этой драме, показывали кошмарные кадры с места взрыва, комментировали, вот так и она узнала о том, что произошло, говорит Ивана, еще не оправившаяся от потрясения.

Я сразу же бужу Алена. Кричу:

— Они погибли! Они погибли!

— Кто? Кто погиб? Что случилось? О чем ты? — волнуется Ален, а я тем временем названиваю Большому Боссу в отель «Александр». Оказывается, они с Мирославом уже улетели в Белград.

Второпях набираю номер Клеопатры, у нее в номере есть телевизор, и она может смотреть прямые эфиры телевидения КГБ с места событий. Толку чуть: она, должно быть, чего-то наглоталась, потому что кажется отупевшей и не сразу понимает, о чем я говорю.

Но потом сообщает мне, что жизнь — не компьютерная игра и что тут никакой не несчастный случай, а своего рода самоубийство, на подсознательном уровне они оба, Дарко и Виктор, стремились положить конец своей бездарной жизни. Не сегодня же все началось, это бегство в опасность, бегство от тоски, чтобы не сдохнуть от нее и чтобы даже и не пытаться построить свою жизнь в этой стране без будущего, прямо эпидемия какая-то, так и косит, так и косит белградскую молодежь, и выхода никакого, кроме таких вот трагических финалов. Единственный сын Клеопатры тоже погиб. Слишком много энергии, которую не к чему приложить. Мальчик верил, что сможет изменить Сербию к лучшему, что станет бизнесменом, не будучи преступником, что собственными руками построит свое будущее, но бизнесменом вот так, с кондачка, не станешь, никакой счастливый случай не поможет, особенно в этой стране. И вот мальчик влез в разборку мелких спонсоров, и один из них выхватил оружие и уложил мальчика на месте. Пуля в сердце. Как будто это игра, Mortal К.

— Ничего уже не имеет в Сербии ни смысла, ни цены, — устало говорит она, прежде чем отсоединиться.

Накидываю халат и иду выкурить сигаретку на балкон нашей новой квартиры с роскошным видом на море. Башка у меня не варит, чувств никаких, внутри странная пустота, впрочем, не так уж сильно я и удивляюсь, как будто все произошедшее только что кажется мне неизбежным, как будто я — с тех пор, как приехала сюда, — знала, что финал будет именно такой.

Солнце жарит уже очень сильно, зной нестерпимый, и цементный пол балкона обжигает подошвы. Вокруг меня горы, они отражаются в бирюзовой с солнечными бликами морской воде. Галечные пляжи в бухточках, изрезавших все побережье, уже усеяны зонтиками. От пляжей поднимается неясный шум, шум этот едва слышен, но можно понять, что это разговоры, детские крики, плюханье пловцов в воду.

Ко мне подходит Ален. Он в темных очках «Ray-Ban», подаренных Большим Боссом, и сильно облегающих лазурных плавках-шортах из лайкры. С каждым днем он становится все больше и больше похож на спонсора. Кажется, что такой облик ему очень подходит, как будто он нашел себя самого к концу приключения, которое, по сути, и было для него поисками самого себя.

Ален тоже закуривает. Молчит. Смотрит вниз, на пальмы у дома, они чуть подрагивают под бессильным ветром.

Вспоминаю, что в сумке у меня есть одноразовый фотоаппарат, иду за ним в спальню, снова выхожу на террасу и щелкаю, хотя кому теперь нужны эти снимки.

Потому что теперь нет и не бывает ничего, что хоть кому-нибудь было бы по-настоящему нужно.

34

Проходит неделя. Все спокойно.

Каждый день, стоит опуститься сумеркам, к нашему дому подъезжает «мерседес» с откидным верхом, водителем и кондиционером. За нами. Мы садимся в машину, мы выглядим, как будто пресыщены всем этим, будто мы люди, которым все это положено иметь, будто мы те, кто выше реальности и выше каких бы то ни было материальных условий, но ни за что на свете не отказались бы от того, что имеют. В наше распоряжение предоставлен вагончик со всеми удобствами, он стоит рядом с таким же вагончиком Джереми Айронса.

Нет смысла уточнять, что сарафанное радио сработало как надо, и по поводу нашей встречи с почетным президентом Черногории был большой шум, в результате чего режиссерша резко увеличила роль Алена за счет роли Джона-Мордашки, спровоцировав тем самым беспрецедентный международный скандал. Вышеупомянутый Мордашка пригрозил через своего агента, что бросит съемки и уедет к чертям собачьим, и английскому продюсеру пришлось проявить чудеса изобретательности, убеждая его остаться. В конце концов, как сказал Вук, он неплохо их поимел таким образом, он далеко не дурак, этот Мордашка, да-а-а, этот парень далеко не дурак. Он согласился остаться, выторговав себе за намного меньшее количество съемочных дней тот же гонорар, какой ему платили бы за оговоренное, а делать-то при этом ничего не надо, ну и его вагончик, и его «мерседес» тоже остались при нем. Ладно, пускай у него машина закрытая, верх не откидывается, но все-таки это безусловное преимущество! Вдобавок к свободному времени, которое просто девать некуда, разве что черногорок трахать!

Между итальянской и сербской командами, после стычек в начале работы, установилось тем временем нечто вроде статус-кво. Большой дружбы так и не получилось, но они тем не менее сотрудничают, друг друга уважают, и грязных намеков больше не слышно. Злые языки с той и с другой стороны притихли. И если не считать неприятностей из-за технического брака, когда Нелла Бибица и ее оператор-постановщик страшно разругались… Ах да, я же не упоминала о стычке между ними… Тогда пришлось переснимать целиком эпизод с массовкой из трехсот моряков, то есть опять собирать всю эту толпу, и снова все репетировать, и заново снимать только потому, что оператор на съемке непонятно куда смотрел и обнаружил, что не хватает света и что на экране ничего не разобрать, уже просматривая рабочий материал!.. Так вот, если не считать этого печального эпизода, съемки «Милены» шли своим чередом, ритмично, по плану, эпизоды следовали один за другим без сучка без задоринки, самым нормальным на свете образом.

Депутатка парламента справилась с ролью медсестры, мало того — она всерьез решила продолжать актерскую карьеру и буквально преследовала Алена просьбами занять ее в будущем фильме, спонсором которого станет почетный президент Черногории. И даже артист с фантастической почасовой оплатой Ники Найлович, который без году неделя как прибыл в экспедицию, самым пошлым образом интригует на ту же тему.

Назавтра после того, как было объявлено о несчастном случае с Дарко и Виктором, Клеопатра улетела в Белград, сказав нам перед отлетом, что перевозкой тел или, вернее, того, что от тел осталось, занимаются Большой Босс и Мирослав. Похороны состоялись на кладбище Ново Гроблье,[94] расположенном на окраине Белграда, присутствовали близкие, родные, мелкие, средние и крупные спонсоры. Спонсоров собралась вокруг могилы целая толпа, и они, дружно приняв приличествующий случаю скорбный вид, наблюдали за тем, как православный священник со словами: «Господня земля и исполнение ея, вселенныя и вси живущий на ней» — высыпает крестом землю на покрытые сербским флагом гробы, и слушали, как тот же поп произносит прочувствованную речь, написанную для него Большим Боссом.

Подсчитываю: в Сербии мы пробыли месяц, и пошла уже вторая неделя в Черногории. Понятие времени вдруг представляется мне чем-то совершенно абстрактным, как и смерть Виктора с Дарко. Все произошло слишком быстро, и, надо признать очевидное, мы с Аленом умеем теперь приспосабливаться к самым сложным ситуациям. После того, что мы пережили, для нас уже и впрямь нет ничего невозможного.

Оставшиеся несколько дней проносятся с такой скоростью, будто стрелки на часах обезумели.

Была снята знаменитая бредовая сцена с Гагой. Для того чтобы превратить нашего Гагу в настоящего учителя-мудреца, его гримировали пять с липшим часов. Найти для него парик, усы и бороду оказалось очень трудно, их пришлось выписывать из Рима, а все потому, что сербские пастижерные изделия вроде бы делаются из человеческих волос, пришитых вручную, а когда слышишь такое после этой войны и этнических чисток — просто мороз по коже. Глупo, конечно, но просыпаются всякие неприятные воспоминания, начинаются разговоры: откуда, дескать, волосы да чьи они… В общем, Ангелина снова взяла на себя труд получить посылку теперь уже с нейлоновыми париками (считается, что они лучше всего ловят свет), встала на пост у окошечка будвинской почты, и после нескольких дней ожидания ей удалось-таки между двумя перерывами на кофе по-турецки получить от тамошних служащих-черногорцев посылку — всего за пару часов до начала съемки эпизода, причем после передачи посылки из рук в руки отделение было немедленно закрыто на замок, а служащие вернулись к своему кофе.

На площадке в это время бригада постановщиков старательно украшала палубу военного корабля миллионом алых роз, живых роз, выращенных местным крестьянином специально для этой сцены, потому что в кадре была бы слишком заметна разница между настоящими и искусственными цветами, сказала режиссерша, погружаясь в мир феллиниевских грез, впрочем, она же пылкая поклонница Феллини.

— Мотор! — рявкает Марко в мегафон.

— На-ча-ли! — произносит по слогам Нелла Бибица, ерзая на стуле, но глаз не сводя с визира.

Наш сидящий на золотом троне Гага одет в просторную белую тогу, его тщательно завитая белая борода ниспадает до земли, направленный на него свет подчеркивает синеву его лихорадочно горящего взгляда, он потрясает витым деревянным посохом и принимается с серьезным, вдохновенным видом декламировать метафорические стихи под названием «Мимолетность» из сборника «Луч микрокосма»[95] черногорского государя-епископа и поэта Петра Петровича Негоша:

Земля вертится. За окном маяча, проходит время. Никогда — иначе… А я кричу, механику круша и глядя вдаль: там вечность, там душа, и время там не стоит ни гроша.

Эпизод получается блестяще, даже при том, что Гага немного сбивается и путается — то ли потому, что память в его возрасте сдает, то ли потому, что его смущают суматоха на площадке, вопли Марко в мегафон, противоречивые указания режиссерши… Ладно, как бы там ни было, после двадцати пяти дублей все проходит как надо, все снято, все сохранено для вечности.

В субботу, по случаю окончания съемочной недели, устраивается тусовка в отеле «Святой Стефан». В личных апартаментах Джереми Айронса, которые обходятся продюсерам в несколько тысяч евро за ночь, подаются птифуры и шампанское, того и другого — сколько угодно. Здесь режиссерша, артисты, вся группа в полном составе, конечно же, почетный президент Черногории со своими охранниками, ну и его брат-кинооператор, наверное, где-то здесь — куда же без него. Джереми с гордостью показывает нам новенькие ораnkе — сидят на нем как влитые, сшиты на заказ известным белградским сапожником, его лавочка рядом с Црвени Крест.

Чуть позже, в самый разгар вечеринки, то есть именно тогда, когда мы меньше всего этого ждем, — вдруг врывается Стана. Ну просто чертик из табакерки! Она полна разрушительной энергии и твердо намерена заполучить свою роль шлюхи, а заодно свести сразу все счеты с Ангелиной. И начинается такое! Чуть ли не мордобой! Стана доказывает свою правоту плевками и виртуозной руганью, Ангелина на грани обморока, охранники своими мускулистыми руками оттаскивают от нее Стану, и тут… Оказывается, все происходящее чрезвычайно возбудило почетного президента Черногории, он не устоял перед темпераментом Станы, он вмешивается и — он-то полностью владеет собой, — ему удается Стану образумить. В жизни не поверите чем! Предложив ей роль в следующем фильме, который собирается спонсировать. Вот именно — роль, соответствующую масштабу ее таланта, в «Хеди Ламарр»!

Наутро мы идем к продюсерам — пересматривать в сторону повышения контракт Алена. Это устроил агент Джереми Айронса, ставший теперь и Аленовым агентом благодаря одному-единственному телефонному звонку: алло, да-да, молодой человек с большим будущим, очень многообещающий, у него нет агента, почему бы тебе им не заняться?

При новом раскладе меньше чем через месяц Алену предстоят еще две недели съемок, этого требует резкое увеличение его роли французского солдата, который отныне принимает активное участие в развитии сюжета, и теперь за неделю съемок Ален получает восемь тысяч евро чистыми, о том, что наличными, — и говорить нечего; кроме того, ему положены карманные деньги, ну и кое-что для его подруги-консультанта. Короче, новые переговоры округляют обещанную новоявленному герою-любовнику сумму до двадцати пяти тысяч евро, не считая агентских. Дополнительные расходы — такие, как покупка авиабилетов, аренда жилья, равно как «мерседеса» с опускающимся верхом, водителем и кондиционером, — само собой разумеется, берут на себя продюсеры.

Внимательно прочитав и перечитав контракт, Ален визирует каждый его пункт и подпункт и ставит свою подпись на последней странице, внизу справа, — авторучку «Montblanс» для этого ему услужливо подсовывает директор картины. Остается только пройти в кассу, которая находится в кабинете секретарши — именно там держат чемоданы, битком набитые деньгами. Встречаем выходящего оттуда очень веселого Вука: у него в кармане недельный «заработок» плюс две недели пролонгации, чтобы оставаться в резерве. Две полностью оплачиваемые недели на то, чтобы трахать черногорок с агромадными сиськами.

— Я готов ублажить и Неллу — как ей заблагорассудится и когда ей заблагорассудится, пусть она только скажет, эта Нелла, хе-хе-хе. — Намек, как всегда у Вука, весьма игривый.

Один из сбиров почетного президента Черногории рассказал ему по секрету об одном спонсорском плане, там дела на три месяца подряд, рискованно, конечно, но кто не рискует… да ну, ничего особенного, рутина, грех жаловаться.

Перед тем как уйти, Вук оставляет нам свои координаты.

— Удачи, Francuzi! — говорит он, награждая Алена увесистым шлепком по спине. — Встретимся через три недели, если буду еще жив!

Он преподносит свое «если буду жив» как остроумную шутку, и в этот момент звонит мой мобильник.

Сексуальный телефонный робот трижды сладенько и гламурненько произносит «You have a call»,[96] я наконец тюкаю на ОК — и слышу гнусавый голос Клотильды как-ее-там с канала «Arte». Голос проникает мне в ухо, и оно тут же на максимальной скорости доносит информацию до коры моего головного мозга… а может, сначала кора, потом ухо, кто их разберет… Клотильда не понимает, что мы, черт побери, делаем в Черногории.

— А «Золотая труба», как дела с монтажом «Золотой трубы», а?

Ага, обычный лейтмотив, пошла по кругу, она постоянно талдычит одно и то же. Слушаю этот ее назойливый рефрен словно со стороны, на расстоянии, словно все это нас больше не касается, а она там, с другой стороны, принимается стенать, на нас сыплются упреки в непрофессиональном поведении, потом она говорит, что из-за нас у нее дыра в сетке вещания, и что сорван тематический вечер, и что…

— Двадцать пять тысяч евро вперед наличными, — говорит Ален секретарше, выразительно глядя на чемодан за ее письменным столом.

Это немножко напоминает налет на банк.

— Что же все-таки происходит с монтажом «Золотой трубы»? — нетерпеливо повторяет Клотильда.

На стол выкладываются пачки купюр. Секретарша директора старательно считает деньги, время от времени слюнявя указательный палец, чтобы было удобнее. Непривычный, особенный такой звук, когда пачка шлепается на пачку. Ален следит за движениями секретарши, он весь напряжен, сосредоточен, он тщательно пересчитывает каждую пачку и перетягивает ее круглой резинкой.

— Вы отдаете себе отчет, в какой я из-за вас жопе? — опять пошло-поехало…

А я тем временем замечаю стоящую у двери коробку, в ней гора маек с логотипом сербской киностудии и названием фильма.

— Алло, алло, вы меня слышите? Так что вы все-таки собираетесь делать?

Ален жестом велит мне дать ему мою пляжную матерчатую сумку. Исполняю приказ, и пачки одна за другой скрываются в ней. Теперь он мотает головой в сторону двери — дело сделано, можно идти! Ален пожимает руку секретарше, встает, направляется к выходу, я иду за ним, сотовый в руке, в сотовом — голос Клотильды. Оборачиваюсь, спрашиваю у секретарши, можно ли взять из коробки у двери две майки на память.

— Nema problema, — отвечает секретарша и делает знак, который, видимо, должен означать: да пожалуйста, они тут за этим и лежат.

— Алло, алло!

— Nema problema, — отвечаю я Клотильде как-ее-там и отъединяюсь.

Роюсь в коробке, выбираю две хлопчатобумажные майки, засовываю их в сумку, выхожу из кабинета и закрываю за собой дверь.

После обеда за нами приезжает «мерседес» с откидывающимся верхом, водителем и кондиционером. Он отвезет нас в аэропорт Тивата.

Смотрю в окно на проносящийся мимо пейзаж, на неизменно синее небо, на цепочки домов вдоль моря, на пустые из-за жары балконы, на строящиеся по склону горы здания.

Ален крепко держит лежащую у него на коленях матерчатую пляжную сумку со всем ее содержимым, которое позволяет вполне серьезно отнестись к возможности купить в Черногории участок земли с видом на море и даже к мысли о начале строительства на этой земле.

Через несколько дней Francuzi вернутся в Париж, и я уже думаю о том, что нам тут довелось пережить, в прошедшем времени. Это балканское безумие — будто сон наяву… Постепенно ко мне возвращается моя картезианская логика. Нет, черт побери, все это не могло быть взаправду!

Потому что даже если эта «Хеди Ламарр», даже если этот фильм, и участие в нем Большого Босса, и Мирослава, и контрабандистов, промышляющих нефтью, кофе и шоколадом, и еще бог знает кого, не забыть бы о крупнейшем спекулянте сигаретами, — даже если все это и правда, все равно никто никогда не поверит, что мы снимаем такое кино.

«Мерседес» с откидывающимся верхом, водителем и кондиционером летит на большой скорости, на слишком большой скорости.

Перед нами — крутой поворот над бездной, внизу — море. Я закрываю глаза и беру Алена за руку.

БОЛЬШОЕ СПАСИБО…

…Веронике — моей первой читательнице и корректору; Базилю Панюржья (это он посоветовал мне, в какое издательство обратиться); Ариэлю Ашкенази (моему бывшему продюсеру, который поощрял мою круглосуточную писанину); Дову Б. Рюэффу (который постоянно меня читал и всегда поддерживал, равно как и его роликам, способным мгновенно перенести его с одного конца Парижа на другой); Флорану Массо (за его ценные советы по телефону, когда он ждал такси, а такси не появлялось); Сирилу Беделю (который при его сверхзанятости проектом полнометражного фильма все-таки нашел время прочесть мою рукопись); Иване Тьеллан (за то, что предоставила мне свой дом, свой кабинет и свой компьютер, когда мой «Макинтош» испустил дух); Алену Ламу (который так поддерживал меня, когда я бросила курить, и который помог придумать имена действующим лицам этого романа); Констанс Кребс (за звонок по телефону с сообщением о том, что издательство «Ramsay» заинтересовалось моим романом, и за вычитку рукописи); Зелине Гена (за ее ценные замечания и за энтузиазм, с каким она меня читала); Флоранс Шантри, Антуану де Годмару (которого я забыла раньше поблагодарить за мой первый писательский обед в кафе «Лютеция», за его ум, тонкость и проницательность), а Мире и Аксель — просто за то, что они мои подруги.

Примечания

1

Горан Паскалевич (р. 1947) — известный сербский кинорежиссер. Среди многочисленных призов, доставшихся на международных кинофестивалях его фильму «Сон в зимнюю ночь» (Сербия, Черногория, 2004), — Гран-при за Гуманность (приз критики), Награда Европейского кино имени Федерико Феллини. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

TPI, или TPY, — Международный трибунал для судебного преследования лиц, ответственных за серьезные нарушения международного гуманитарного права, совершенные на территории бывшей Югославии с 1991 г., был учрежден специальной резолюцией Совета Безопасности ООН от 25 мая 1993 г. для разрешения в судебном порядке дел о серьезных нарушениях международного гуманитарного права в регионе.

(обратно)

3

Ближе познакомиться с Цецей и послушать, как она поет, читатель может, например, здесь:

(обратно)

4

«Пинк-ТВ» — первый французский телеканал для геев и лесбиянок, работающий вечером и ночью. В его арсенале более 200 эротических программ.

(обратно)

5

Дединье — квартал в Белграде, где находилась резиденция Милошевича. В годы его правления сложилась поговорка: «Sto je dobro za Dedinje — nije dobro za Cetinje», то есть «Что хорошо для Дединье — то плохо для Цетинье», исторической столицы Черногории.

(обратно)

6

Намек на фильм Джона Карпентера «Побег из Нью-Йорка» (США, 1980), где действие разворачивается в 1997 году, а Нью-Йорк представляет собой тюрьму строгого режима для самых отъявленных преступников.

(обратно)

7

Скадарлия — «богемная», как говорят туристы, улочка. Уголок старого Белграда начала века, где сохранились и уютные балканские домики под черепицей, и маленькие ресторанчики, и «кафаны» (кафе) со столиками на улице, в которых можно отведать национальные напитки и блюда.

(обратно)

8

«Энни Холл» («Annie Hall») — фильм Вуди Аллена, США, 1977.

(обратно)

9

Ничего личного (англ.).

(обратно)

10

ANРЕ — Национальное Агентство трудоустройства.

(обратно)

11

Так называют целую армию творческих людей: режиссеров, сценаристов, актеров, которые имеют финансовую поддержку от специального агентства для безработных работников искусства; дословно «интермитант» переводится как «работающий периодически». Действительно, интермитанту достаточно участвовать в различных проектах, программах, спектаклях в течение шести месяцев в году, чтобы вторую половину года им выплачивалось пособие. Это и помогает «работающим безработным» спокойно заниматься созданием новых произведений.

(обратно)

12

Это очень известное в Париже кафе открылось в 1887 г. и постепенно стало одним из самых культовых. Здесь собиралась богема, приходили и политики. В этом смысле ничего не меняется и сейчас. Идти туда лучше в будни, потому что в выходные не поговоришь — сплошной гул помешает; что касается еды, то здесь можно и позавтракать, и пообедать, и поужинать, но можно зайти и просто на десерт или на бокал шампанского, только изысков ждать не стоит — то же самое вы найдете в любой парижской пивной по нормальным ценам, здесь цены кусаются!

(обратно)

13

Путеводители по Парижу утверждают, что именно на этой улице, которая лежит за зданием собора Сер-Жермен-де-Пре, «оживают самые неукротимые людские фантазии о Париже». Здесь находится немного странный, очень привлекательный и чуть старомодный цветочный и продовольственный рынок с маленькими закусочными. Знатоки советуют приходить сюда, сильно проголодавшись, но при этом избегать посещений в понедельник, когда многие торговые точки не работают.

(обратно)

14

Термин «бобо» (соединение первых слогов двух слов, bourgeois-bohemian, — дословно «богемный буржуа») возник сразу после выхода в 2000 г. книги нью-йоркского журналиста Дэвида Брукса «Бобо в раю». В книге дано детальное описание новой генерации, призванной заменить традиционных европейских денди и соединяющей в себе основательность буржуазии с духом творческой свободы. Бобо образован, может занимать различное социальное положение и больше всего на свете не хочет стать «жертвой моды». Но при этом не стоит смешивать бобо с «метросексуалом» — современным Нарциссом, у которого не остается времени на какой-то там «дух».

(обратно)

15

Видимо, речь идет о короле сербов, хорватов и словенцев (1921–1929), а впоследствии короле Югославии (1929–1934) Александре I Карагеоргиевиче, убитом в Марселе боевиком болгарской террористической организации, связанной с хорватскими террористами — усташами.

(обратно)

16

Оттоманской империей в Европе чаще всего называли Османскую империю — государство османских султанов, существовавшее с 1299 по 1923 г. Другие ее европейские названия — Высокая (Блистательная) Порта или просто Порта. В период расцвета в XVI–XVII вв. империя включала в себя Анатолию, Ближний Восток, Северную Африку, Балканский полуостров и прилегающие к нему с севера земли Европы.

(обратно)

17

Здесь: –2220/883.html — читатель может найти большой фоторепортаж с этого фестиваля, снабженный подписью: «Самый представительный в мире фестиваль духовой музыки „Золотые трубы“ (The Golden Trumpet of GUCA). проводящийся в Сербии, собирает многочисленных исполнителей, гостей и туристов». А вот — адрес сайта этого фестиваля, где много видеосъемок разных лет: /. Но лучше всего посмотреть фильм Эмира Кустурицы 2006 г. «Guca!» — в русском переводе он называется «Буча в Гуче».

(обратно)

18

В российском прокате «Андеграунд», фильм 1995 г., получивший в Каннах-95 «Золотую пальмовую ветвь». Автор музыки к фильму Горан Брегович. Бобан Маркович — лучший сербский трубач, который повторно изобретает «традиционную» духовую музыку с использованием этнических мотивов. Соединивший архаичный джаза с легким, сладким, чисто балканским звучанием духовых инструментов, Маркович стал королем на Балканах, его группа работает на свадьбах и на фестивальных открытых площадках, в академиях музыки и на классических концертах.

(обратно)

19

Оба названных лица — лидеры сербской оппозиции при Милошевиче. Воислав Коштуница (серб. Воϳислав Коштуница, р. 1944) — президент Югославии в 2000–2003 и премьер-министр Сербии в 2004–2008 гг. Основатель и лидер Демократической партии Сербии (с 1992 г.). Зоран Джинджич (серб. Зоран Ћинђић; 1952–2003) — сербский политик, мэр Белграда, премьер-министр Сербии в 2001–2003 гг. 12 марта 2003 г. был застрелен в холле дома правительства Сербии.

(обратно)

20

В соответствии с картезианской логикой истинно только то, что воспринимается ясно и отчетливо.

(обратно)

21

Хеди Ламарр, урожденная Хедвиг Ева Мария Кеслер (англ. Hady Lamarr, нем. Hedwig Eva Maria Kiesler, 1914–2000) — популярная в 1930–1940-е гг. австрийская, а затем голливудская киноактриса, выпустившая в 1966 г. и сразу ставшую бестселлером автобиографическую книгу «Экстаз и я. Жизнь женщины» (Ecstasy and me: my life as a woman. New York. Bartholomew House, 1966). Успех книге обеспечила отнюдь не угасавшая к тому времени актерская слава Хеди Ламарр, и даже не только то, что актриса в 1933 г. снялась в австрийско-чехословацком фильме «Экстаз», вошедшем в историю кино эротической сценой с купанием в лесном озере, где впервые на экране появилась обнаженная женщина (эта десятиминутная сцена вполне невинна по современным меркам, но в свое время вызвала бурю эмоций, фильм был запрещен к показу в ряде штатов США и в Германии вплоть до 1940 г.), но и то, что гламурная красотка стояла у истоков развития систем беспроводной передачи данных. В августе 1942 г. Ламарр, вместе с композитором Джорджем Антейлом, получила патент СШA № 2 292 387 «Секретная система связи» (Secret Communication System), в котором речь идет о системах связи, включающих передачу ложных каналов на разных частотах. Именно эти системы стали основой для связи с расширенным спектром, которая сегодня широко используется в мобильной телефонии, Wi-Fi и GPS. День рождения актрисы, 9 ноября, празднуется в США как День изобретателя. Подробно и интересно о жизни Хеди Ламарр и ее изобретении рассказано здесь: -video.ru/?page=artist&id=14.

(обратно)

22

Или «перескока частоты» — frequency hopping (англ.).

(обратно)

23

В соответствии с завещанием Хеди Ламарр, прах ее на родине был развеян.

(обратно)

24

Открытое пространство (англ.).

(обратно)

25

Если коротко, то эти многофункциональные компьютеры особенно хорошо приспособлены для редактирования или обработки изображений.

(обратно)

26

Английское, часто употребляемое в чатах и SMS выражение, примерно соответствующее нашему «как можно скорее».

(обратно)

27

«Властелин войны» — кинодрама режиссера Франклина Дж. Шаффнера (США) (1965 г.) с Чарлтоном Хестоном в главной роли.

(обратно)

28

Имеется в виду надувная лодка или катер фирмы ZODIAC, существующей под этим названием с 1909 г. Тогда она выпустила первые спортивные и туристические воздушные шары, а в 1934 г. ею были построены первые надувные лодки. Сегодня французская компания Zodiac International — признанный лидер среди производителей надувных лодок, объем продаж ее лодок (а их больше 40 типов) — свыше 130 000 единиц ежегодно.

(обратно)

29

Жан-Люк Годар (фр. Jean-Luc Godard, p. 1930) — французский кинорежиссер, актер, сценарист, продюсер и теоретик кино; один из создателей «новой волны» в кинематографе. Луи Маль (фр. Louis Malle; 1932–1995) — французский и американский режиссер, сценарист; оператор, продюсер.

(обратно)

30

Визг, жужжание (англ.).

(обратно)

31

Шаг за шагом (англ.).

(обратно)

32

У этого парка любопытная история. Его обустройство началось с 1867 г., когда турки передали ключи от города князю Михаилу Обреновичу. До этого Белград был разделен на собственно город и город-крепость, а между ними находилось голое пространство, которое турки называли «кале-мегдан», то есть либо попросту «городское поле», либо «крепость на поле сражения». Крепость утратила военное значение только после Первой мировой войны, хотя Калемегдан был передан городским властям за десять лет до того. Теперь там, где прежде проводились военные учения, разбит парк европейского типа, но здесь можно познакомиться с фрагментами фортификационного зодчества почти всех исторических эпох, в том числе с сербскими, турецкими и австрийскими укреплениями XV–XVIII вв.

(обратно)

33

Финансист, филантроп и социальный мыслитель Джордж Сорос родился в 1930 г. в Будапеште, в 1947 г. эмигрировал в Англию, в 1956-м перебрался в США, где, кроме международного инвестиционного фонда «Quantum Group», деятельность которого стала началом его финансового успеха, основал в 1979 г. «Open Society Fund», известный у нас как Институт «Открытое общество», положивший начало целой сети благотворительных фондов. Деятельность Института выходит за пределы стран Центральной и Восточной Европы, включая в сферу своих программ и Соединенные Штаты. Центральный офис Института расположен в Нью-Йорке.

(обратно)

34

Парачин, как характеризует его Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, «цветущее местечко в Чуприйском округе, в королевстве Сербии, на Цернице; низшее реальное училище, оживленная торговля. Около 6000 жителей».

(обратно)

35

Президент Югославии, лидер Демократической партии Сербии Воислав Коштуница и кандидат от группы граждан, вице-премьер правительства СРЮ Миролюб Лабус летом 2002 г. были фаворитами предвыборной гонки на президентских выборах.

(обратно)

36

Нови Сад (серб. Нови Сад, венг. Ujvidek, нем. Neusatz an der Donau, Нойзац-ан-дер-Донау, лат. Neoplanta, Нео-планта) — придунайский город на севере Сербии с многонациональным населением, административный центр автономного края Воеводина.

(обратно)

37

Dramatica Pro v. 4, как полагают ее создатели и дилеры, — это «незаменимая вещь для писателей. Программа служит для написания качественных книг, сценариев для кино, сериалов, спектаклей. Включает в себя все необходимые инструменты для работы над созданием образов основных и второстепенных героев. Структура развития сюжета, основные перипетии, конфликты и пр.». Отсюда: -dramatica-pro-v.4-portable.html — но предупреждаем потенциальных писателей и сценаристов: программа вся на английском.

(обратно)

38

CNC, Centre national de la cinematographie (CNC), — Французский национальный центр кинематографии, созданное в 1946 г. государственное учреждение, находящееся в ведении Министерства культуры и предоставляющее субсидии на производство и прокат фильмов различным отраслям кинопромышленности и отдельным продюсерам. Любопытно, что большая часть фонда Киноцентра (90 %) существует за счет дополнительного налога на входной билет в кинотеатр.

(обратно)

39

Для привлечения публики в кино в 30-х годах в США были изобретены «двойные программы». На таком сеансе демонстрировался фильм «категории А», со звездами и большим бюджетом, а к нему прицеплялся какой-нибудь картонный боевичок без особого шика, с никому не известными актерами и кустарными декорациями. Такие второстепенные фильмы именовались «категорией Б» и не воспринимались всерьез ни публикой, ни критикой, ни тем более продюсерами. Категорий с тех пор стало больше, но к «категории Б» по-прежнему относятся все жанровые ленты: гангстерские драмы, детективы, вестерны, «ужастики» и научная фантастика. Железный закон при производстве таких фильмов — последовательное соблюдение правил игры и полное отсутствие авторских отступлений от жанровых канонов.

(обратно)

40

Предлагаем рецепт на четыре порции плескавицы для желающих попробовать. Нужно 400 г говядины, 200 г свинины, 120 г мелко порезанного острого перца, 40 г масла, 80 г мелко порезанного лука, немножко толченого чеснока, соль по вкусу. Промолоть (можно дважды) говядину и свинину, посолить фарш, добавить все остальное, хорошо перемешать и оставить на 20 минут. Сделать лепешечки с ладонь, намазать их с двух сторон маслом и в течение восьми — десяти минут обжаривать на сковороде, гриле, но лучше всего — на решетке на углях.

(обратно)

41

Фраза соответствует принятому у нас в начале киносъемки «Мотор!».

(обратно)

42

Petronas Twin Towers — 88-этажный небоскреб высотой 451,9 метра в столице Малайзии Куала-Лумпуре. В проектировании небоскреба участвовал премьер-министр Малайзии, который предложил построить здания в «исламском» стиле, поэтому в плане комплекс представляет собой две восьмиконечные звезды, которым архитектор добавил полукруглые выступы для устойчивости.

(обратно)

43

Кошава — сильный северо-восточный или восточный ветер в бассейне Среднего Дуная и на сопредельных территориях, дующий преимущественно в холодное время года. Сопровождается метелями или пыльными бурями. В Белграде иногда достигает скорости более 35 м/с.

(обратно)

44

«Libération» — одна из авторитетных французских газет, в создании которой принимал участие писатель и философ Жан Поль Сартр.

(обратно)

45

Самый маленький по площади парижский округ, представляющий собой своеобразную прослойку между Лувром и Большими бульварами. В свое время это был район швейных фабрик, где ковалась слава Парижа как столицы моды.

(обратно)

46

Луиза Брукс (1906–1945) — американская танцовщица, модель, актриса немого кино, в чьем образе совмещались роковая женщина и наивный ребенок. Вершиной ее карьеры была роль Лулу в фильме Пабста «Ящик Пандоры» (1929). Образ Луизы Брукс, ее характерная стрижка нам она знакома по стриже Мирей Матье не раз использовались в кино и комиксах.

(обратно)

47

Сын последнего монарха Югославии Петра II кронпринц Александр Карагеоргиевич считается наследником сербского престола. Когда началась Вторая мировая война, король Югославии Петр II отказался сотрудничать с Гитлером и был вынужден эмигрировать в Англию. После войны в Югославии к власти пришли коммунисты, которые лишили монарха и всю королевскую семью Карагеоргиевичей гражданства и собственности. Александр родился в Лондоне в 1945 г., его крестными отцом и матерью были король Великобритании Георг VI и будущая королева Елизавета II. После войны Петр II с семьей переехал из Англии в США, где умер в 1970 г. и был похоронен в сербской православной церкви Святого Саввы под Чикаго. В 2000 г. наследнику престола кронпринцу Александру было возвращено югославское гражданство, и он вернулся в Белград с намерением «принести пользу своему многострадальному отечеству».

(обратно)

48

«Obraz», связанный с другими крайне правыми группировками, — «ортодоксальная клерикально-фашистская» организация, отличающаяся особой жестокостью по отношению к гомосексуалистам, причем со стороны властей это не вызывает никакого протеста. В отчете Еврокомиссии по правам человека в Сербии, опубликованном в 2007 г., сообщалось, что в этой стране «широко распространена дискриминация, особенно по отношению к цыганам, инвалидам, этническим меньшинствам и людям с нетрадиционной сексуальной ориентацией». Были зафиксированы чрезвычайные происшествия и нападения на организации, борющиеся за мир, выступающие против юридической безнаказанности и защищающие права людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, но правоохранительные органы уделяли таким случаям явно недостаточное внимание.

(обратно)

49

Усташи — националистическая, сепаратистская организация хорватских фашистов, созданная в январе 1929 г. за границей.

(обратно)

50

В переводе — «Сумасшедший дом». В этом кафе любил выпивать, пока находился в бегах под именем доктора Драгана Дабича обвиняемый в геноциде поэт, психиатр, экс-президент самопровозглашенной Республики Сербской Боснии и Герцеговине Радован Караджич, арестованный в конце июли 2008 г. и переданный Международному трибуналу по бывшей Югославии. Сербское турбюро cpaзу после его ареста создало «Караджич-тур», маршрут по любимым местам Караджича, и в этом баре для экс-президента каждый день наливают бокал красного вина «Медвежьи кровь».

(обратно)

51

Prevar — по-сербски «обман».

(обратно)

52

Крупная, специализирующаяся на ко-продукции французская кинокомпания. Основанная в конце 1980-х «бетонным королем» Франсисом Буигом, «Ciby 2000» известна сотрудничеством с П. Альмодоваром, В. Вендерсом, М. Пиалой, Д. Линчем, Э. Кустурицей.

(обратно)

53

Клаус Кински (Klaus Kinski, настоящее имя Nikolaus Karl Günther Nakszyński, 1926–1991) — актер, инфернальный гений немецкого кино. Наиболее значительные свои роли сыграл в фильмах другого гения немецкого кинематографа Вернера Херцога, с которым его связывали странные отношения, густо замешанные на ненависти. Во время работы над шедевром «Агирре, гнев Божий», Херцог заставлял сниматься Кински под дулом пистолета. В другом совместном фильме «Войцек» Кински в буквальном смысле перевоплотился в своего героя, маленького человечка, ставшего убийцей. Психозы, одолевавшие Кински, делали его совершенно невыносимым человеком, но в то же время позволяли достигать невероятных вершин в актерстве. Родные, в том числе дочь Настасья Кински, которых Клаус постоянно поливал грязью, отказались от него. Но ни ужасный характер, ни отвратительные поступки, которым славился Клаус Кински, ничуть не умаляют его гениальности.

(обратно)

54

Показать это интервью мы нам не можем, зато можем познакомить с Бернаром Пиво, ведущим программы «Apostrophes», здесь: .сom/watch7v=rwCyQ_blpYk — он берет интервью у далай-ламы в передаче, посвященной правам человека.

(обратно)

55

Ничья земля (англ.), так же называется фильм боснийского режиссера Даниса Тановича, который в 2001 г. получил премию «Оскар» как лучший зарубежный фильм.

(обратно)

56

Маленькая, затерянная в горах деревушка Междугорье после того. как. по неподтвержденным данным, 24 июня 1981 г. Дева Мария предстала здесь на холме шести деревенским подросткам от 10 до 17 лет, стала местом паломничества. Следующие за первым появлением полтора года Богоматерь неоднократно видели то один, то несколько подростков, которых стали называть «провидцами». К 1985 г. было зарегистрировано около двух тысяч таких появлений, происходивших обычно в часовне дома приходского священника за зданием католической церкви Святого Иакова и длившихся, в отличие от первого, которое продолжалось до получаса, по три-четыре минуты. Сопровождались эти явления исцелениями от разных болезней и другими чудесами. Например, в августе 1981 г. люди якобы увидели в ночном небе над вершиной того холма, на котором впервые появилась Богоматерь, написанное по-хорватски слово «мир». Теперь это место называется Холмом Видений.

(обратно)

57

Неуправляемым, неконтролируемым (англ.).

(обратно)

58

«Black-Panthers» («Crni Panteri» — «Черные пантеры») — музыкальное кафе, где выступает одноименная группа. Посмотреть на балкано-цыганских музыкантов и послушать их можно тут: -Ys.

(обратно)

59

Да здравствует! (серб.)

(обратно)

60

Молодежное движение «Отпор» было создано в октябре 1998 г. с целью ненасильственными методами свергнуть режим Милошевича. Финансировалось движение из-за рубежа.

(обратно)

61

Звезда зажглась (англ.).

(обратно)

62

Звонка по сдвоенному телефону (англ.).

(обратно)

63

Энки Билал (фр. Enki Bilal, босн. Enes Bilalović, p. 1951) — французский художник, кинорежиссер, автор графических новелл и «черных сказок». Отец Энки — босниец, мать — чешка, семья перебралась в Париж в 1960 г. Из его произведений наиболее известны «Никопольская трилогия» (1980–1992), «Тетралогия Чудовища» (1998–2007) и научно-фантастический фильм «Бессмертные: Война миров» (2004).

(обратно)

64

«Fashion TV» — международный телеканал о моде и модельном бизнесе. Круглосуточно — новости моды, последние тенденции, репортажи с самых престижных показов, интервью с моделями и известными модельерами.

(обратно)

65

Марко Настич — один из самых популярных сербских техномузыкантов. Этот молодой белградский диджей и продюсер действительно уже несколько лет входит в элиту мировой техносцены.

(обратно)

66

«Бип» расшифровывается как «Белградская фабрика пива» (Београдска индустрϳа пивска). Создана она была на основе трех знаменитых предприятий, национализированных после войны, — пивного заводика Игната Байлони, пивзавода в городе Чачак, принадлежавшего австрийцу Фердинанду Крену, и завода в Сремской Митровице. Комбинат «Бип» выпускает два сорта пива: БГ-пиво с девизом «Для серьезных игроков» («Za jace igrace») и пиво «Бип», точнее, «старый добрый БИП» («Stari dobri BIP»).

(обратно)

67

Rave-up (англ.) — полуподпольные тусовки, дискотеки, на которых в больших количествах употребляются галлюциногены, особенно экстази.

(обратно)

68

С феноменом под названием «lа movida» (от глагола «mover» — двигать, перемещать, приводить в движение, побуждать), затронувшим музыку, поэзию, кино, телевидение, визуальные искусства и т. д. и первоначально претендовавшим на роль некоей протестной (суб)культуры, связан прежде всего художественный контекст Испании конца 1970-х — начала 1980-х гг., уставшей от франкистских репрессий и цензуры. Мовида охватила тогда журналы, комиксы, диски, концерты, бары, клубы, дискотеки — и постепенно превратилась в индустрию развлечений, в коммерческий продукт, подменив собой подлинную политическую трансформацию. К нашим дням мовида, как утверждают путеводители, превратилась попросту в спонтанные ночные «шляния» по злачным местам.

(обратно)

69

Жареные колбаски из перемолотого мяса (говядины, свинины), типичное балканское блюдо. Подаются чебабчичи с большим количеством нарезанного кольцами лука и свежим белым хлебом (питой). В качестве гарнира используется также нарезанный кольцами стручковый перец, помидоры или жареный картофель.

(обратно)

70

Пьер и Жиль (Pierre et Gilles) — французские художники, произведения которых трудно отнести к какому-то определенному жанру. Для известных актеров, музыкантов, порнозвезд заказать у них свой портрет хороший тон, хотя «сахарные мальчики», как их называют в прессе, используют одновременно разные техники: фотографию, рисунок, коллаж — и в результате изображения знаменитостей становятся больше похожи на китчевые иконы.

(обратно)

71

Дирндль — женский костюм, который можно увидеть в любом уголке Альп. Он считается парадно-выходным платьем, надевают его на народный праздник, в оперу, на семейный обед к бабушке, а состоит этот костюм из жилетки наподобие корсета, блузы, юбки и передника. В прежние времена стандартной длиной юбки была «от земли — до высоты пивной кружки» (при высоте кружки около 27 сантиметров). Сегодня владелица сама выбирает длину юбки, так что встречаются даже мини, которые носят с грубыми чулками и сабо.

(обратно)

72

Шопский салат — салат из овощей с брынзой, сарма — разновидность голубцов.

(обратно)

73

Этот текст французы поют на мелодию хорошо нам известной в переводе С. Я. Маршака «Шотландской застольной» Роберта Бернса. См. = U41cq9awnjA.

(обратно)

74

Имеется в виду Воислав Шешель, лидер Сербской радикальной партии. В феврале 2003 г. он добровольно отправился в Гаагу в Международный трибунал для бывшей Югославии (МТБЮ), выдвинувший против него обвинения по 14 пунктам, восемь из которых инкриминируют Шешелю преступления против человечности и шесть — нарушение законов и обычаев ведения войны. МТБЮ считает, что Шешель участвовал «в коллективных преступных деяниях» в период с 1 августа 1991 г. до сентября 1993 г. в Западной и Восточной Славонии, в Боснии и Герцеговине и в Воеводине (Сербия) по насильственному изгнанию несербского населения с частей территории Хорватии и Боснии и Герцеговины. Сам Шешель, осенью 2002 г. получивший на президентских выборах около трети голосов избирателей, считал себя абсолютно невиновным, называл обвинения «трагикомичными» и, будучи доктором права, надеялся доказать их абсурдность. Назвав свой отъезд «длительной служебной командировкой», лидер СРП отметил, что в Гааге он сам будет «судить американцев, Гаагский трибунал и НАТО». Судебный процесс до сих пор продолжается.

(обратно)

75

Люди в черном (англ.).

(обратно)

76

Похоже, автор имеет в виду наш анекдот, типа такого: «В связи с подорожанием водки возник новый вид пьянства: капать водку в глаза, пока не окосеешь!» Может быть, наивные сербы приняли его всерьез?

(обратно)

77

Republika Srpska — государственное образование на территории бывшей югославской республики Босния и Герцеговина. Населенные боснийскими сербами территории провозгласили независимость своей Республики Сербской в начале 1992 г. в ответ на инициированный тогда же боснийцами-мусульманами выход Боснии и Герцеговины из состава Югославии. Создание на территории Боснии и Герцеговины Республики Сербской и Хорвато-Боснийской Федерации было предусмотрено Дейтонскими соглашениями, при этом между ними были проведены практически новые, не существовавшие ранее в плане политико-административного размежевания, границы.

(обратно)

78

Радован Караджич — бывший президент Республики Сербской (Босния и Герцеговина), Ратко Младич — бывший командующий войсками PC. Они обвиняются МТБЮ в геноциде, в отдаче приказов, которые якобы повлекли за собой этнические чистки, разрушение мусульманских культовых сооружений в Сараево, а также захват в заложники представителей международных организаций, находившихся в период с 1992 по 1995 г. на территории Боснии и Герцеговины. Караджича поймали на территории Сербии в июле 2008 г., после тринадцати лет безуспешных поисков, Младич скрывается до сих пор.

(обратно)

79

Тем, кто забыл, каково оно, это тело, предлагается возможность полюбоваться Памелой Андерсон во фрагменте из этого сериала здесь: .

(обратно)

80

Изетбегович Алия (1925–2003) — писатель, философ, мусульманский активист. Президент Боснии и Герцеговины в 1990–1996 гг., затем до 2000 г. — член Президентского Совета. В конце 1990-х ставился вопрос о привлечении Алии Изетбеговича к военному трибуналу.

(обратно)

81

Туджман Франьо (1922–1999) — хорватский государственный деятель, президент Хорватии с 1990 по 1999 г. Был осужден и отбывал наказание за национализм. Во время гражданской войны в бывшей Югославии захватил спорную территорию, которая удерживалась сербами. В результате 50 тыс. сербских беженцев вынуждены были покинуть свои земли.

(обратно)

82

Леви Бернар-Анри (р. 1948) — французский философ, писатель, политический журналист. В начале 1990-х освещал конфликт в бывшей Югославии, выступая в защиту боснийских мусульман.

(обратно)

83

Милочер — один из двух (второй — Святой Стефан) поселков, находящихся в самом живописном месте побережья и являющихся самыми престижными курортами в Черногории.

(обратно)

84

Привет, красавица! (искаж. итал.)

(обратно)

85

Работа, находящаяся в процессе выполнения (англ.).

(обратно)

86

В чем проблема? (англ.)

(обратно)

87

Все хорошо, все в порядке. Просто у него небольшой стресс и все (англ.).

(обратно)

88

Здесь: наоборот (лат.).

(обратно)

89

«Вранак» переводится на русский язык как «конь вороной». Это сухое вино — гордость черногорского виноделия и непременный туристский трофей. Особенно знаменит «Вранак прокорден»: это вино «цвета крови из сердца» считается очень полезным для сердца и сосудов.

(обратно)

90

Негош Петр Петрович (1813–1851) — черногорский поэт и государственный деятель. В 1830–1851 гг. правил страной под именем Петра II Петровича, отстаивая ее независимость от посягательств Турции и Австрии. Создал в Цетине первую школу и типографию. Дважды (1833, 1837) приезжал в Россию, был хорошо знаком с русской культурой; во второй приезд останавливался в Святогорском монастыре, где похоронен А. С. Пушкин. Литературное наследие Негоша было признано в Югославии культурным достоянием всех ее народов. «Поэтом-епископом» он назван, видимо, потому, что до 1851 г., начала правления Данилы Негоша, все черногорские правители обладали и светской, и духовной властью.

(обратно)

91

«Sunseeker Predator» — это 64-футовая (19,5 м) моторная яхта для морских прогулок, нечто вроде крейсера с полным набором удовольствий на борту.

(обратно)

92

Ты сексуальный ублюдок (англ.).

(обратно)

93

Биография, послужной список (лат.).

(обратно)

94

На этом кладбище похоронены многие известные деятели сербской культуры.

(обратно)

95

«Луч микрокосма» (1845) — не сборник стихов, а поэма, представляющая собой — по словам историков Черногории — «философское полотно, в котором против Бога и человека ополчаются силы Зла и в котором верующий человек непобедим». Впрочем, возможно, уже в наше время выходил сборник Негоша, названный так же, как поэма. Сведений об этом найти не удалось.

(обратно)

96

Вас вызывают (англ.).

(обратно)

Оглавление

1

2 Пауза — стоп-кадр

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

БОЛЬШОЕ СПАСИБО… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg