«Прокол (сборник)»

Прокол (сборник) (fb2) - Прокол (сборник) 825K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валд Андрович Фэлсберг

Валд Фэлсберг Прокол

Сборник

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© В. Фэлсберг, 2014

© ООО «Написано пером», 2014

© А. Соколов,

От редактора

Случайно прочитав сетевую публикацию Валда Фэлсберга (это был рассказ Последний Прокол Протокола), подумала: «Вот как надо писать». Так никто сейчас не пишет. И никогда не писал ранее.

Всем известно бытующее мнение, что классическая литература исчерпала себя: невозможно придумать ничего нового, раскрыть по-другому ранее сказанное или выразить это в неиспользованной доселе форме. Поиск оригинальной идеи и смысла приводит либо в тупик, обрушивая сюжет и стиль, либо в абсурд, выдаваемый за остроумие и понимаемый только самим написавшим.

В Риге живёт и творит невозможное интересный автор. Настоящий живой классик. И одновременно — новатор в плане идей и сюжетов, но не в меньшей мере — и в совершенствовании уникальных языковых возможностей. Автор, открывший собственный новый жанр в литературе — антиголливуд. В творчестве Фэлсберга вечные темы нашей жизни предстают в неожиданном ракурсе, и обыденный мир вдруг оказывается перед читателем невиданно знакомым — таким, какой он есть…

Каждым рассказом Фэлсберг рушит штампы и догмы, уводя читателя от привычной кинематографичной литературности прямо в реальную жизнь. От всезнающего оценочного мышления — к осознанию сути, к поиску истинного себя самого. От привычных лживых масок, школярской правильности и комплексов — к правде, искренней и настоящей, зачастую — жуткой, а также и наоборот: вместо ожидаемой жути вдруг поражая светлой развязкой. Знай мы все прописные истины, жизнь нам слишком наскучила бы. Быть может, настолько же, как мы наскучили бы жизни, их зная. (Фэлсберг В. Сибилла). И всё преподнесено ярким, колоритным, искрящимся языком неологизмов и каламбуров, парадоксов и перевёртышей, с присущим писателю тонким юмором, в математически логических структурах: с отсутствием лишней красивости и масочно-лицемерной скорлупы.

Особого внимания заслуживают эротические описания автора: виртуозная эквилибристика на тонкой грани между натуралистической подробностью и лиричностью, не скатываясь ни в физиологизм, ни в эвфемизм.

Читатели Валда Фэлсберга — люди разные, и мнения о его текстах полярны, но, как правило, остры: от яростного возмущения честной обнажаемостью автором человеческой сущности до восторженного восхищения… тем же.

В последнее время читатель отвык от восприятия литературных шедевров. Тем интереснее будет прочесть современного писателя с самобытным классическим слогом. Хотя с непривычки такое чтение может пойти с трудом, эту книгу не пробежать глазами по диагонали, не закрыть на полуслове. Я пишу для повторного чтения, — говорит сам автор. — Кто умеет сразу повторно, первый раз пусть пропустит.

Данный сборник мог бы по праву быть издан в серии «Интеллектуальный бестселлер» (известного российского издательства), предоставляя истинное умственное удовольствие, одновременно и сопереживание и развлечение гурману Текста.

Оксана Оносова, Заведующая отделом комплектования и обработки литературы, МБУК г.о. Тольятти «Тольяттинская библиотечная корпорация»

Собеседование

Ровно в час дня без стука открывается дверь моего кабинета. Не со стороны абонентского зала, нет. Со стороны внутреннего офисного помещения.

— По какому вопросу? — я устремляю взгляд сквозь золотистую прядь.

— Порадовать нечем, хозяйка! — дверь закрывается. — К сожалению, как обычно: с претензиями.

Щелкает замок.

— Рассказывайте! — я само внимание.

* * *

— Я давно ваш абонент. И патриот вашей компании, кроме шуток. Это меня и привлекает — если вы меня примете…

— Неужели поэтому решили поменять работу?

— Не совсем. Просто перебрался в столицу. Досталась квартира в наследство. Прямо за углом, в трех шагах ходьбы. Жена пока дома, с малышом, всего годик.

Светлая рубашка, галстук стального цвета, темно-серый костюм. Сидит как влитой, не выдает ни бицепсов, ни пивного живота — что у кого может скрываться под пиджаком. Классически, безупречно, бесстрастно.

— Ваше «си ви» многообещающе. Какие у вас еще сильные стороны?

* * *

— Даже не знаю, с какой стороны начать, — темно-серый костюм опускается в кресло гостевого уголка и небрежно закидывает лодыжку правой ноги на колено левой, обнажая черный носок и волосатую голень. Зеленоватые глаза упираются прямо в мои.

— Начните с начала, не стесняйтесь!

Я выбираюсь из своего компьютерного загона, опускаю жалюзи над деловой панорамой приемной и направляюсь к круглому стеклянному столику. Сажусь напротив визитера и тоже закидываю ногу на ногу. Но колено на колено — без всяких вольностей. Лишь на мгновенье шлица деловой юбки обнажает кожу над чулком цвета загара.

— В конце недели как всегда — перебои связи! Короче, полный карман хлама — бестолку! — по-мужски отманикюренные ногти брезгливо швыряют на стол два мобильника и айфон.

— А вам разве недостаточно связи по рабочим дням?

* * *

— Я с малых лет привык работать. Без выходных. Знаете ведь, как в деревне. Могу косить, корову доить, все умею делать!

— Чудесно. А слабые сторонки?

— Слабые… — он медлит. — Вот уж не знаю. Одно из моих плохих качеств, возможно, в том, что раздражаюсь, если коллеги не выполняют своих обязанностей, тормозя этим мою работу. Я командный человек. На меня можно положиться. В работе. И по жизни. Да хоть во мраке ночи.

— Кажется, у вас вообще нет никаких недостатков.

* * *

— К сожалению, у каждого свои недостатки: мне вот связи нужны круглосуточно. Без выходных. И вот уже в который раз вы меня подводите! Я всерьез подумываю о смене операторши. Серьезно, босс! Думаю, для вас это будет плачевным ударом.

Сильные, загорелые пальцы поправляют полосатый галстук. Самый безымянный из них огибает незагорелая полоска — как нагота между чулками цвета загара.

— Прошу вас, не делайте этого! — в моем голосе звучит поддельная тревога. — Мы вам возместим неудобства и позаботимся, чтоб такое больше не повторялось.

— Как же вы возместите?

— А как бы вам хотелось?

* * *

— Хотелось бы мне так — без единого недостатка… — собеседник, видимо, глубоко вглядывается в себя, а я, пряча улыбку, уже предвкушаю, как он под видом недостатка преподнесет очередное достоинство. — Знаете, у меня дурная привычка оставаться после работы в конторе. Я, правда, стараюсь организовать дела так, чтоб как можно больше успеть в рабочее время. Но, как только справлюсь, берусь за другое. И так изо дня в день. Никогда не удовлетворен уже сделанным.

* * *

— Хм… Удовлетворением за уже наделанные неудобства… — чувственные губы над подбородком с ямочкой, похоже, подбирают приличные слова для чего-то неприличного. — Если вы мне пообещаете, что связь больше не захромает, мне бы хватило…

Плечистая фигура предстает предо мной во весь рост. Я с опаской жду, что последует. Решительные шаги обходят столик и становятся рядом со мной.

— Думаю, это вас не слишком утрудит.

— Желание пациента для меня — закон!

И впрямь. Пусть подчиненные и обшепчивают меня за глаза блондинкой с яйцами, в работе с раздраженными клиентами — или пациентами, как прикалываемся в семейном кругу, — гибкость: самая опора моей карьеры.

* * *

— Вы способны на гибкость? Не уперты? Умеете приспосабливаться? Меняться? Учиться?

— Да, конечно, — он готов к такому граду вопросов. — Перемены — это вызов, дополнительная мотивация. Хотелось бы, конечно, чтоб они были обоснованными, а не субъективно-хаотичными. Хотя, знаете, за последние два года у меня сменилось четыре начальника. И я привык потакать непрерывно меняющимся желаниям. Не всегда мотивирующим.

— Если будете работать у меня, — я улыбаюсь, — начальство будет более… неизменным.

* * *

— Значит, стало быть, мои неизменные желания не забыли!

Пуговицы освобождаются из плена петель. Сначала две большие. Распахивается пиджак, и следуют несколько маленьких — под тяжелой пряжкой ремня.

— А разве, — я смотрю в зеленые глаза подчеркнуто холодно, но голос выдает волнение, — разве наделанные нами неудобства опять столь же велики, как иной раз?

— А вам мои неудобства … — нетерпеливые пальцы застревают в тесноте тряпок, — мои неудобства… кажутся маленькими?!

От удивления я аж зажмуриваюсь.

— Ой, весьма даже громадноваты! И… растут на глазах… Прямо-таки не знаю, смогу ли я их… смягчить. Может, все же…

— И вы еще возражаете?! — прерывает меня властный бас. — На самом деле, это мирное соглашение — скорее моя односторонняя уступка!

— А может быть, вам все же сменить оператора?

— ра? Нет уж, спасибеньки.

Крепкие руки ставят меня на колени и бережно, стараясь не испортить прическу, но неумолимо сжимают мою голову. Через мгновенье я уже лишена даже свободного рта, чем жаловаться, доказывать…

— Я заработал — оператор-шу! Зажигательную! Вот и оправдайте доверие!

* * *

— Сколько бы вы хотели зарабатывать?

— Во время испытательного срока на зарплату не жалуются. Сначала надо доказать себя, оправдать доверие. Если работа зажигает, и за оплатой дело не станет…

— Похоже, работа для вас скорее удовольствие, чем источник существования?

— Да, меня захватывает вызов. Дайте мне шанс, и я не подведу!

— А другие увлечения? Спорт, музыка…

— Хм… Знаете, подростком я побывал на концерте Кэнди Далфер. Она с этим управлялась так легко и виртуозно… И я попробовал научиться играть на саксофоне. Но где уж там — поздно. Так я и остался без определенного хобби. Не рыбачу мушки, не снимаю, хм, акты… не пью хоккей… Эдакий сухарь, трудоголик. Но стараюсь этим не создавать неудобства другим.

* * *

С неудобствами я управляюсь легко и виртуозно как Кэнди Далфер. Мирное соглашение уже ворочается на кончике языка и вот-вот прорвется сквозь губы, когда сильные руки решительно поднимают меня, опрокидывают навзничь и распластывают по столику. Пуговка за пуговкой, складочка за складочкой, чашечка за чашечкой — беззащитной личинкой вылупляя меня на беспощадный свет. Мобильники с глухим стуком высыпаются по ковру, где между податливо раскинутыми телесными чулками опускаются задранные почти до колен отутюженные брюки.

Стук в дверь со стороны абонентского зала. Сквозной свет вырисовывает на жалюзи женский силуэт. Мы застываем. Дверная ручка осторожно нажимается, и зеленые глаза надо мной вопросительно расширяются. Я отрицательно качаю головой: спокойно, дверь защелкнута!

Деловая юбка задирается вверх.

И впрямь — блондинка!

Но — без.

Лишь пристойно неприхотливые подвязки через непристойно похотливые бедра, обнажающие самую потаенную меня.

Для прохладного прикосновения закаленного стекла.

Для горячего вкосновения закаленной стали.

* * *

Моя прохладная закалка непробиваема обнаженно горячим карьеризмом. Трудоголик, мол, по нашим временам круто. Для меня же работа всего лишь один из приоритетов. Скорее уж тогда я не совсем лишена некоторого… шалостлизма.

— И все же, как вы снимаете напряжение, чтобы… не перегореть?

— Я не курю. Не пью кофе литрами. Для зарядки отжимаюсь от пола, приседаю, подтягиваюсь на дверном косяке. Да, да! Такая вот небольшая гимнастика. И держу в столе эспандер: попутная зарядка, где угодно — в комнате отдыха, на рабочем месте. А по вечерам и в мяч играю, и в тренажерку заглядываю… Прочность-то деревенская — опасаться нет основания.

* * *

Опасаясь за прочность основания, ты переносишь меня на кожаный диван. Мирное соглашение нас настигает уже там. Правда, односторонне твое, как ты и грозил. Мое умиротворение в этот раз минует: вообще денек выдался напряженный, да еще дверь дергают, будто не знают, что у меня обеденный перерыв!

— Псих, ты разорвал мой чулок! — я шепчу, приводя в порядок свой растрепанный гардероб.

— Прости, у каждого свои недостатки, — к тебе прилипла эта культовая кинофраза.

— Теперь иной дурак подумает, что мы в обеденное время трашемся!

— А как иначе! — ты потешаешься. — Те, кто на работе дымят и кофе сосут, чулок не рвут!

— Те, кто лишь дым и кофе сосут, чулок вообще не носют! — огрызаюсь я.

— А мой секспандер — может себе позволить! Сосать и рвать. При попутной зарядке, где угодно — в комнате отдыха, на рабочем месте…

И мы оба давимся от смеха.

* * *

Его правильность давит на скрытого во мне чертенка. Кэнди, мушки, пить хоккей… Не человек ли все-таки скрывается за одержимым тружеником? И эти акты… Будь я мужчиной, призвал ли б он именно эту сферу искусства?

— Как вы поступаете, когда руководство дает задание, которое, на ваш личный взгляд, противоречит корпоративным интересам? Скажем, вы могли бы предложить лучшее решение, но нет времени что-то доказывать…

— Я не теряюсь. Способен принять самостоятельное и правильное решение и не помню случая, чтобы такое оценили отрицательно, если результат положителен. Победителей не судят.

— Никогда не теряетесь?

— Нет! У меня хорошая реакция, — он смотрит на меня с чуть ли не вызывающей улыбкой.

— Вы сказали, держите эспандер для разрядки… А как насчет секса в обеденный перерыв?

Мое лицо невозмутимо. Смотрю ему прямо в глаза.

Кажется, он все-таки слегка краснеет. Если сейчас же не заговорит, мне придется рассмеяться, дабы не покраснеть самой.

— Простите… — это уже не прежний корректно-самоуверенный тон.

— Пожалуйста, не теряйтесь! — я пользуюсь случаем, чтобы улыбнуться.

— Знаете, я как-то не задумывался… Видите ли, — он ощупывает самый безымянный палец правой руки, — я женат, освященными брачными узами связан, даже кольцо никогда не снимаю, разве что в тренажерке. Но, конечно…

* * *

Но, конечно, я осталась заряженной. Не беда! Вечером противотрудогольный курс, освященный брачными узами, завершу уже на семейном ложе. Как и подобает моему социальному и гражданскому статусу.

— А почему у вас нет кольца на пальце? — я придираюсь наконец. — Разве вы не были женаты?

— Э-э… Вчера в тренажерке забыл. В надежном месте, не пропадет!

— В тренажерке… Ах так их нынче зовут?

— Нет уж! Ни с какими «ими» в чужих залах я не вожусь: у моей… тренажерши… свой именной… дворец спорта!

Ты никак не прекратишь паясничать. Мол, с первого визита в эксклюзивный кабинет начальницы ясно, что его основное назначение — отрицательная калорийность обеденных перерывов в личных и корпоративных интересах.

* * *

— …но, конечно, я…

— Спасибо! — я прерываю. — Вы отлично не теряетесь!

Поднимаясь из-за стола, я невольно оглаживаю юбку. Он тоже вскакивает и измеряет взором меня — во весь рост, насколько тот над столом: от макушки по шлицу. Но мой туалет, как всегда, столь же безупречен, как и его костюм…

* * *

…новая пара чулок, и ничто уже не свидетельствует о зарядке в обеденный перерыв. Задерживаюсь у зеркала, чтобы подкрасить губы, а ты подкрадываешься сзади, чтобы сорвать еще один поцелуй перед запудриванием следов шалости.

— На этот раз за мной остается должок. Но учти: это только мой пендинг, не вздумай раздавать цессии направо-налево!

И направо нельзя?! Но я проглатываю прикол по поводу правого запрета, ибо нет времени тут нагнетать состязание в остроумии.

— Пора! Твой должок я взыщу — еще как! Целиком. С процентами.

— Спасибо, босс, за верность!

— Взаимно! — и я за верность.

* * *

— Спасибо, и вы отлично за словом в карман не лезете, — он не смущается ответного укола.

С широкой улыбкой я подаю узкую руку, он слегка теряется, но уже через мгновенье чувствую по-мужски решительное бережное пожатие.

— Скоро вы получите ответ! До свидания!

— До… скорого! Надеюсь…

* * *

— До свидания, пациент! — я завершаю наш полуденный этюд.

— До скорого, надеюсь… — ты неисчерпаем.

— Постой! Учел? Я сегодня задержусь. Заберешь мальков из садика? Не забудешь? Как кольцо…

— Да сделаю я все, собеседуй их тут хоть до полуночи! — ты куражишься. — А как с тем смазливым простачком? Ну, с этим, трудоманом. Чью половую жизнь прервал брак. Берешь?

— Весьма даже не простак, — я кокетничаю. — Но пусть подождет. Еще ж целую толпу тязать.

— Хорошо, мне на работу, шóфер уже примчал, — ты подбираешь свои аппараты. — Мне ведь обед в кабинет не приносют-с. Как некоторым…

Я отпираю заднюю дверь, чтобы выпустить тебя, но — за компьютером раздается виброзвон, и я спешу к столу:

— Нет, нет, пусть немного подождет: в половине, так в половине!

Кладу трубку. Ты все еще стоишь в дверях и лукаво лыбишься:

— Послушай!

— Да?

— А у этого твоего трудоеда не было в «си ви» домашнего адреса и телефона?

— ?

— Я бы мог пригласить молодую мамочку на обед — пока папа женат…

Мой метко запущенный ежедневник громко шлепается о проворно захлопнутую тобой дверь.

Маленькая ночная серенада

Чуть ли не приятно такое спокойное нытье. Когда можно балдеть в безделье. Лодыжка набухла и болит в такт пульса. Завтра не смогу встать с кровати. А куда мне вставать? Все сделано. Так круто просто валяться в своей постельке и слушать музычку.

* * *

Абаканцы зафигачили нам уже на первой минуте. С угла. Провал! А Ленка как хлопала! Мелкая ухмыляющаяся ящерка!

Ну да, это ж мне одному адресовано. Другой ведь и не заметит, что девчонка аплодирует, как в джазе.

Весь оставшийся тайм нам ничего не удавалось. Мы уже просто бесились. Они давили. Я дважды неплохо выходил, но один раз Палыч промазал, в другой — я сам поздно лупанул, уже из-за кулис.

Зато пендель был мой. Как по маслу! В девятку.

Глянул на Ленку. Сидит такая, морда кирпичом. Ха-ха! Получила?

Так вот, первый тайм ничьей закончили. А второй…

* * *

Маленькая ночная серенада…

Не в такую ли ночь, как эта, маленький Моцарт ее писал?

Без разницы. Скорее — белым днем и в приподнятом расположении духа. Иначе ведь не звучало бы столь по-ночному.

Нога ноет и пульсирует. По телу растекается сладкая усталость. Блаженное ничегонеделание… Сегодня я честно заработал предаваться полному безделью.

Что эта баба там каркает?! Похоже, в притоне, дом четырнадцать, семейные неурядицы. На высоких тонах. Мимоходом по улице часто случается слышать, как спутники жизни враг врага крепкими словцами кроют. До меня, правда, обычно не доходит.

Ой-ой! Человек ли это ваще? Словно поросю хвост дверью прижали. Хоть окно закрывай.

А на улице так смачно пахнет…

* * *

Да… Вторая половина досталась мне. Юрка с Китом — совершенно мимо кассы. Всю ночь кутили. Кит взмыленный весь.

В прошлый раз аж взбесился на Ленку: ой, какой торс у того кента, ой, как дает!

«Ну так беги к нему!» говорю.

«Не поймать же», она лисит, «как тебя. Он определенно бегает быстрее.»

Сегодня уделал Кита по всем статьям. На седьмой минуте. Один через все поле. Вообще-то дурил. Надо было, типа, Палычу пасануть, а мне — до фени! И — банка! Прямо в лоб. В девятку. Я б даже сказал — в десятку.

Глянул. Ленка руками разводит. Пытается не улыбаться, но не выходит. Понравилось, однако!

* * *

Громче, Вольфганг, громче! Этот бардак уже невыносим!

Эй, это же не в бомжатнике… Небось, куда ближе! На улице.

О, вот это уже нехорошо. О боже, как орет! Баба…

Цыц, Амадей! Ау! Нога в жопу, как болит… Аж тошнит. Мог бы ходить, дотащился бы до улицы позырить. Ей-богу, кого-то натягивают.

Нет… Заткнулась… Молчок. Где это могло быть? Кажется, совсем рядом, метров сто…

Опять тишина… Да и хрен с ними! Собаки лают… Ну да, там же Андрюха живет. Если что, напустит своего черного волкодава.

* * *

А потом полило. Те, у кого с глазами не алё, уже не рубали, кто свой, кто чужой. Майки у всех в грязи… Видимо, абаканец меня с кем-то спутал — я уже не раз поваляться успел.

Вдруг оказываюсь метрах в двадцати от ворот, передо мной ни души, с обеих сторон защитники маячат, но куда ж им… Мог спокойно дохуярить до штрафного пятачка. Так нет же!

Замашки у меня обычно вылезают, когда остается пара минут и уже никак не просрать. На этот раз я взбесился преждевременно. Похоже, нельзя телку брать на матчи.

Вратарь гостей прыгает, как макака, где-то на середине штрафной площадки… А я — как залепил…

Бац — девятка! Верьте иль нет, тридевять в одном матче. Неплохой счет даже для баскета.

И тут вот я блеснул тупостью. Стал бегать, махать руками, орать… Сделал в воздухе тройной прыжок. Попытался сделать… Приземлился косовато… Вечно эта лодыжка! Вот не поверите: я не умею кататься на коньках, в натуре не умею. Ну не то, чтоб совсем, но… Хоккей — игра для буйволов. Я люблю изящно — без бронежилета. Некстати все это, короче — больно слабы щиколотки. Сколько я их не растягивал… И вот опять! Короче, дурак.

Конец уже досматривал рядом с Ленкой — на трибунах. A они же, распиздяи…

* * *

Да что за черт, как орёт! И похоже — прямо под окном.

А ну-ка помолчи, Амадей! Послушаем настоящую ночную серенаду.

Кричит. Женщина. Вопит, как недавно приконченная.

Захапываю одеяло и вываливаюсь из кровати. К окну. Не иначе: дурдом здесь же, внизу.

Постепенно разбираюсь. Трое. Бабец и двое мужиков. Один самец норовит во что бы ни стало навредить бабе. Ногой. Другой, такой хиловатый, вяло заслоняет ее и все время ноет: «Саня, да брось! Сань, оставь ее!» Но «санина» нога опять и опять огибает препятствие и долбает цель. И тогда пошло-поехало: «Не бе-е-е-е-ей!!!» И так много-много раз. Неимоверные децибелы.

Отрываюсь от окна. Что делать?

Стою и пялюсь. Как в заду негра. Со второго этажа всего-то и видно, что огонек «саниного» косяка и темные тени, обрисовывающие расположение сил.

Умолкли… Начинаются переговоры. Так я и подумал! Одна шайка. Семейное дело. Самка споткнулась о чужую постель. Иль тому хуже: непрошеный кобель в отсутствие хозяина завалился на «санино» ложе. А божок-то все видит…

«Не бе-е-е-е-ей!!!» — мои расчеты прерывает просто неописуемый вопль. Божок вновь принялся за работу. Ногой… Тень, по голосу отдающая женщиной, летит о забор, другая следует за ней со словами «нинад’, Сань’», третья же своим приближением к первой опять вызывает вопли.

Это продолжается уже минут десять! Даже в моем только кругослухе…

Почему здесь еще нет ментов?!

Подобные семейки меня не колышут. Пусть лупит свою бабу у себя на кухне, коль обоим в радость, но… Вот уже давно перевалило за час, и я не верю, чтобы хоть кто-нибудь на этой улице спал!

«Не бе-е-е-е-ей!!!»

Завалил на землю. Дряхлый заступник пытается поднять сударыню на ноги, но борцу за справедливость удается навесить еще пару пендалей. Слабовато, правда… Да ты бы, долботрах, по мячу попасть не смог бы! Не моя лодыжка, я б тебе показал, что это значит — попасть…

Огонек поворачивается ко мне. Вновь отрываюсь от окна…

Вокруг лают собаки… Да я же знаю вас всех — окружных собак. Во, это — лохматый старой куры Петуховой… Вот только не говори, стерва, что спишь! Когда в детстве случалось зафинделить мяч в твои одуваны, пулей выскакивала из логова! Да в любое время суток! Еще грозила натравить на меня своего тогдашнего людодава, когда я выковыривал мяч из твоих красо-зарослей. «Бандит!» — во как ты меня честила, пока я, в штаны наложив, прыгал обратно через забор! Авось, мяч забить в твой сад по-быстрому?

У кореша напротив окна темные. Вот незадачка… Уж как-нибудь мы перемигнулись бы… У пацана прямо под спальней гараж — монтировки да ломы… У меня внизу под лестницей — топорцо… Вышли б каждый со своей стороны…

А чо у меня руки трясутся? Я же могу спокойно дрыхнуть! Неужто в середине хата моя?! Самая же крайняя!

Перемирие. Потащились все дальше под собственную ругань. Летит красный огонек… Окурок… Ублюдок! В мой огород… Чтоб тебя переменным!

Бью кулак о стену. Пронзает острая боль. Да не кулак. Щиколотку…

Мой дом — последний. Дальше начинается забор новостройки, улица поворачивается и — бог с ними…

Бог…

* * *

Дурацкая повадка: соваться, куда не просят! Бред… Хотя бы вот недавно, когда те двое чмов в троллейбусе взялись одного старого придурка воспитывать. Голова седа, но пуста. Неправильно, мол, на ступеньки плевать! Сразу же шляпа старика на полу, один молодец берется ему шарф поправить покрепче, другой — сливку на носу накручивает. Мужику и деваться некуда — сограждан тьма, ни шагу не ступишь! И все в окна пялятся. И я — сижу возле самой двери, ноги затекли… Вижу — у хлопца с другой стороны прохода лицо зеленеет. Чую — свояк.

Как только остановка, как дверь открывается, я — вжик! — одного батыра за шкирку и вниз по ступенькам. Зеленомордый вскакивает, и мы второго тоже вышвыриваем — вдвоем. Первый уже рвется обратно, связанными веревкой палками крутя. Выкидываем его, тут другой тоже с палками… Дверь захлопывается: благо, водитель не зевака. Мы с чуваком, ни словом не обмолвившись, рассаживаемся обратно по своим местам. Ни одна кляча еще задом не накрыла.

В салоне царит тишина, вот только мой пульсик…

А этих двоих с цепами я встретил уже через полчаса после стычки. На этой же самой темной улице. А они только палками крутят, рьяно обсуждая, как было, как не было, как надо было… Втянул голову в шею, думал — не заметят. Но заметили. В самый последний момент.

Я бежал быстрее.

* * *

Опять! Ёптыть! Снова орет!

«Не бе-е-е-е-ей!»

Слыханный тезис. Бьет, значит любит!

Нет, так уж точно не заснуть. Пойду вниз сварить чаю.

O! Ну, пошло…

«Саня, прости-и-и! Сань, прос…»

Хреново звучит. Вот чесслово, хреново…

И неудивительно. Вон, эти темные, дремучие дома… Возлюбленный их боится. Почему? Не знаю. Дурак. А там дальше домов больше нет…

Кубарем лечу вниз по лестнице. Штаны… Куртка на плечи… На улице тепло, но голым я чувствую себя беззащитным. Вон, под лесенкой… Да, да — здесь! Топор… Ноги… Мгновенно завязываю бутсы. Без них я словно связан.

Фуфло. Маневр. Нет, с топором я точно чувствую себя уверенно. В детстве научился и об руку вертеть, и кидать на втык… Но не рубить же кого-нибудь! Нашли людосека… Не терплю хоккей. Просто прогнать, прогнать… Дабы отстали от той бляди! Тоже ведь людью считается…

Темная улица. Не могу поверить, что я на улице. Совсем один. Странно все-таки… Абсолютно один.

Крики режут слух. Совсем другие крики. Надорванные, утихающие, отчаянные… Без разницы, слышит кто или нет. Так человек кричит абсолютно один.

Ковыляю к пустому темному концу улицы. Высокий холодный забор новостройки. Одиноко…

Анна каренина уже лежит наповал… Вдоль. И тот, что пинает, — такой покрупнее. В общем — здоровенный. Тот, другой — держит его за локоть. За локоть!

Подхожу… Или все-таки не стóит? Пусть сами…

— Прекрати!

Мой голос. До чего ж неуверенный голос! Если б можно было повторить… Руки судорожно сжимают рукоять топора.

Внезапно наступает тишина. Пинки прекращаются, баба затыкается.

Они стоят против меня. Оба. Как лоси. Ничего не происходит.

Mне сейчас следует сказать: «Уважаемый сэр, отпустите, пожалуйста, леди!» Короче, матом покрыть: «Вали, за ногу, пока…»

— Вали… — я вяло начинаю сухим горлом и вдруг, испуганный собственной хилостью, отчаянно реву изо всей силы:

— Не понял?!

Почему я не двигаюсь? Чего я здесь упрашиваю?! Вдруг жалею о своей дурной выходке. Не бежать ли?

Как — бежать?! На меня ведь никто не нападал. Это я нападаю!

Прожонглировав штуковиной восьмерку об руку — пусть видят, что прибор меня слушается, — рисую круг длинному перед пятаком.

— Убью, падла!

Еще мах. Сила! Сила развязалась! Только не остановиться! Никого я не собираюсь рубить! Мне движение нужно. Я могу! Нервы сдают перед стартом. На старте всегда кажется, что противник сильнее. Как только бег пошел, ты чувствуешь свою силу.

— Убью, убью!!!

Большой отскакивает. Большой рвет когти. Прямо к забору. Я машу, он удирает. Ощущаю лихой восторг. На моей улице ты свою шлюху колотить не будешь!

Только не уняться! Движение, движение!!!

Большой упирается в забор. Зачем, дурак, зачем?! Чего не бежишь? Сгинь же!

Он прижался к забору. Я, как дурак, машу топором. Ну сколько можно? Секунды текут, руки устают… Не рубить же!

Вдруг немеет спина. Мурашки холодными ножками расползаются по коже. Где второй?!

Разворот, мах… Изо всей силы черчу дугу топором вокруг себя — в боковом отскоке, чтоб не остаться спиной к большому…

Лицо прямо за спиной… Поднятая рука… Последний момент! Другой был прямо за мною. Не будь он таким растяпой…

Бах!

Падающее тело…

Удар свиреп. Аж пальцы заболели. Топор укатывается по дорожному гравию.

Не осознаю больше своих рук. Едва умудряюсь не потерять из виду, что они делают. В решающие моменты полагаюсь на свои конечности гораздо больше, чем на голову.

Я — один против большого. Маленький, с голыми руками… Малый, да удалый.

— Убью гада! — слышу голос. Не мой.

Руки движутся, ноги мелькают, призрачно мерцает листва деревьев. Рука хватает из пыли рукоятку… Моя рука.

Двигаюсь я, движется большая тень. Спина упирается в забор стройки. Клетка, клетка! Я заперт! Кисти сжимают инструмент, локоть ударяется о доски, размах не удается… Зато нога свое дело знает. Острым носком — прямо по яйцам. Я свободен!

Кто орал?

Я?

Он?

Оба?

Боль ужасна. Проклятая щиколотка! Счас завалюсь! Зубы сжимаются и прихватывают заодно и щеку. Руки истерично машут топором.

На те, на те, на!

Обух топора ударяется о голову.

Бах.

Скорее типа плях.

Это был не обух.

Большой на ковре дергается. Нога вяло царапает влажный дорожный гравий. А лицо…

Охватывает болезненный покой. Обвожу взглядом вокруг. Меньший лежит на боку. Там же, где упал. Не дернулся даже. Под ухом сероватая земля кажется почерневшей. Или всего лишь видение? Короткое замыкание в раскаленных нервах?

Спасенная эвридика вскарабкивается на ноги. До меня доходит, что все действо пролетело за считанные секунды.

Я не чувствую себя рэмбо… Чувствую последним лохом.

Летний ночной бриз жалит, как в лютую стужу. Спину покрывает гусиная кожа…

Все. Хана! Хочу домой. К чертям все! Кричите, бейте, потрошите друг друга — делайте тут, нахуй, что припрет! У меня здесь рядом дом… Домой хочу! Расхлебывайте сами свое говно, оставьте меня в покое!!!

Лицо. Широкая морда, растрепанные, соломенно-желтые волосы с полувершковыми темными корнями… Помятая одежда… Содранный подбородок, кровавый рот, отвисший мешок навалился на глаз… А другой глаз — открыт. Глаз стреляет. Глаз зигзагами измеряет мое лицо, мой стан, мое…

Пялюсь в глаз женщины. Почему ты здесь?! Почему ты еще не далеко, далеко отсюда?! Чего тебе надо от меня?! Mне плохо…

Иди, женщина! Иди своей дорогой! Сгинь с моей улицы! Туда — во тьму. И не приходи никогда больше…

Чо пялишься?!

Мои черты впитываются в чужое сознание. Как барельеф в скалу. Как черничный сок в скатерть.

Она поворачивается. Молча делает шаг. Другой. Шаги мелькают, ускоряются, все быстрее и быстрее… Развевается рвань юбки…

Она не бежит во тьму. Нет, она ковыляет обратно! Назад по улице! Как ночная бабочка — к свету…

Впереди — тусклое окно моей спальни. Дальше — освещенный номер коттеджа Петуховых. Еще полсотни шагов, и она уже будет там. На свету. Дом за домом, один за другим, как зубы в челюсти.

Ноги мелькают швейной машинкой.

Ее.

И мои.

Только не домá!

Подожди! Не надо кричать… Беги, только не кричи!

Чужие ноги путаются. Тело неловко падает. Я помог. Мне желтая карточка.

Крик. Оглушительный крик. Счас распахнутся все окна!

Не ори!

Не ори!

Не ори!

Никогда!!!

Больше…

* * *

Мчусь во тьму. Земля ударяется в разбухшую ногу словно лезвие. Но я даже не хромаю — как русалочка.

Хочу домой. Хочу в свою постельку, обратно, к Амадею… Но пока что бегу прочь.

Вот бы дождь пролил…

Утром придет Ленка… Врача вызовет. Обязательно наложит шину… Может, связка порвана… Да я же с постели ступить не могу! Меня на руках с поля уносили!

Завтра это буду уже не я. Никогда больше не буду…

Уже сейчас не был…

Далеко за спиной грозно белеют немые очертания домов… Они на страже ночного покоя… Черные, слепые проемы окон… Они все видят.

А ну-ка прочь, прочь — в безразличную, одинокую тьму.

Диета до смерти

Человек по природе всеяден. Человека невозможно и не нужно приучить к одной и той же еде. Да и не нужно. Чтобы человек мог выжить, пища его должна быть разнообразной. Человеку надо позволить тайком попробовать неизвестные блюда. Или даже в открытую, даже стусануться своим с чужими за общим столом. Ну и так далее. В нашем либеральном мире все чаще раздаются этакие подстрекательские голоса, которым, увы, очень внемливы наши мужчины. В то же время любая из нас отдает себе полный отчет в нелепости подобных призывов. Во всяком случае, по отношению лично к нам. И ко всей нашей христианской культуре, в которой так глубоко укоренились традиции моногамии или одноядия, что к проповедникам полигамии или все-что-попало-жорства даже не стóит прислушиваться. Пусть уж там так иль сяк сосна в своем бору, гриб в своем мху, кролик в своей клетке, лев в своем прайде, султан в своем гареме и другие простейшие организмы. Мы все-таки люди, а основой незыблемости христианской семьи является маниакальная монодиета. Доказано же, что крепче всего мужчина привязывается к женщине тогда, если ничего другого, кроме ее котлет с картошкой, не пробовал. Он, правда, много слыхал о черепаховом супе и ласточкиных гнездах, на телеэкранах перед его глазами постоянно мелькают изящные лягушачьи ляжки с трюфелем и округлые куропаткины грудки с брусникой. Но ему выдалось все это лишь безнадежно созерцать, похрустывая чипсами и прихлебывая колу с водкой. И он готов кинуться на первое же горячее блюдо, предложенное ему по эту сторону экрана, и хранить верность тому всю жизнь. И тут являешься ты, плавно покачивая своим рассыпчатым мучнистым картофелем и соблазнительно тряся своими душистыми котлетами в хрустящей панировке. И он ест и ест. Ненасытно. И начинает понимать, что все эти черепасточки, все эти лягушачьи бедра и куропаточьи бюсты — пустая тэвэ-дребедень, на самом деле же все едят свой карбонад с макаронами или гуляш с гречкой, карп с морковкой или серый горох со шпиком. И — каждый только свое! Впервые отведав твою рассыпчато-мучнистую картошку и хрустяще-душистые котлеты с золотисто-коричневой корочкой, он сразу же понимает, что ничего другого больше не желает никогда в жизни. И, конечно же, тем менее — делить это с другими.

Такое судьбоносное решение как единственно возможное нетленными звуками сформулировал Феликс Мендельсон, и оно следует через всю жизнь, пока нас не разлучит скорбный опус № 72 Шопена: наикривейше вдуваемое в медную трубу фортепианное произведение когда-либо.

А что, если кто-то наряду со своим добровольно обязательным основным блюдом полакомится то с одной, то второй, а то и вовсе уже другому сервированной тарелки? Нет уж, дудки! От цели приковать взгляд любимого пожизненно к нашим котлетам с картошкой не могут отвлечь никакие внешние обстоятельства. Мы же все-таки живем в нормальном, человеческом обществе, где, хотя никто еще не довольствовался всю жизнь напролет лишь одними котлетами с картошкой, этот же самый никто с пеной у рта будет клясться, что этот никем никогда не одоленный образ жизни — единственно правильный, а всякий с него влево ступивший — моральный урод.

Значит, твой возлюбленный еще до встречи с тобой уже попробовал фальшивого зайца с фасолью (лишь в сказках зайцы настоящие) и крабовый салат (из палочек, лишь в сказках крабы настоящие). Неужели сдаться и считать, что ему и впредь следует пожирать суррогаты со всякой левой тарелки? Ничего подобного! Именно тогда, когда мужчина уже пресытился креветками с кокосом, уже не отличает их от омара в чесночном соусе или фуагры с шоколадом, ты… не отказываешь ему в своей котлете с картошкой! Столь рассыпчато-мучнистой, столь золотисто-душистой, в столь хрустящей корочке… И он алчно погружается в твои прелести не только ртом, но по самые уши и, чего ж греха таить, по крайней мере, в первые годы уж следовало бы по пояс и ниже.

Но это не будет рассказ о том, как тем или иным способом впервые добиться, чтоб твой избранник наслаждался блазняще ароматичной вкуснотой только твоих котлет денно и ночно с утра до вечера и наоборот, а о том, как помочь ему не отступить от данной у алтаря клятвы вкушать только и единственно приготовленную тобой картошку и равнодушно отворачиваться от любых других деликатесов, пока смерть вас не разлучит. Ибо на какое-то время полностью погрузиться лишь в твое ежеминутно доступное котлетное наслаждение, даже не бросая взгляды на мелькающих вокруг устриц и перепелок, для него вполне естественно — и вся мировая литература, начиная уже с народных сказок, посвящает этому периоду отношений только солнечные страницы. Однако совсем иная картина складывается в последующий период, которого сказки ловко избегают, завершаясь фразами «так они долго и счастливо наслаждаются котлетами с картошкой по сей день, если не умерли». Авторское же писательство вносит в отношения проблемы различных соблазнов с чужих меню, пока мастерски не приведет читателя к заключению, что любые попытки закусить надоевшие котлеты другим гарниром пусть уж остаются на страницах литературных страстей, из которых в жизни надобно своевременно извлечь одноядную мораль. Дабы не развел вас вместо смерти развод.

Умная женщина всегда сумеет добиться, чтоб мужчина всю жизнь ел только ее котлеты с картошкой. И не надо успокаивать себя демагогическими рассуждениями, мол, каждый ради разнообразия может захотеть лосося на гриле под каперсовым соусом или телячьей лопатки с овощным соте. Подобное мнение — всего лишь попытка оправдать свое нежелание постараться испечь свои котлеты лакомее любой другой вкуснятины в мире, чтобы мужчина, находящийся вблизи, а так же вдали от тебя, даже не помыслил о другом меню. Если твой любимый все-таки клюнул на тушеную индейку с репой или парового тунца в морской капусте, то вину следует искать в своих же котлетах. Или лучка в них недоставало, или размоченного хлебушка перебор, или картошка сладко подмерзшая, или щепоть соли излишняя. Причина всегда скрывается в твоих котлетках с картохой: ведь любому понятно, что никогда никто даже не покусится на миногу или дичь, если котлеты приготовлены отменно. Притом ему должно быть и ясно, что с первым же кусочком воскресного судачка с чужого блюдца своих будничных котлеток ему уже в жизни не видать.

Так учитесь, женщины милые, варить смачную бульбу, да не пошатнет ваш семейный покой ни осетр в своей икре, ни кишка в своем соку. Не поддавайтесь лжи чревоугодников, мол, время от времени человеку надо отведать и другое. Во-первых, каждому уже из детства и Библии известно, что, будь картофель наш насущный всегда достаточно рассыпчат и мучнист и котлеты — золотисто-коричневы и душисты, если только панировка достаточно хрустяща, человек и помыслить не может ни о бараньем кебабе в баклажанах, ни свином пятачке в щах. Во-вторых, следует все же предупредить смелячек, готовых на опрометчивый шаг дабы лишний раз на практике доказать и так понятную всем вышеизложенную истину. В смысле, а вдруг что-нибудь все-таки попадает под зуб ему страстнее твоих котлет? Например, обнаруживается, что он, сам того не зная, любил ветчину с боровиками. Он раньше и не догадывался о такой еде, но, оказывается, охотно почередовал бы вас. Или, что еще круче, взаимно обогатил бы! Скажем, ты подаешь на стол свои котлеты, а он предлагает добавить к ним чужой грибной соус и пообедать втроем. А ты ж прекрасно понимаешь, что втихаря он так и норовит пустить зубы также и в чужеродный окорок!

Пока вы вдвоем, твоему картофельно-котлетному эксклюзиву ничто не грозит, ты можешь даже позволить себе слегка передохнуть, время от времени оставляя прожорливого супруга голодным: хватит, мол, нечего обжираться, потерпит, у тебя ж тоже свои права. Другое дело, когда вы попадаете в общество, пестрящее множеством тёлок и заек, и никак не предугадать, какое неотразимое блюдо за пазухой кто из них припасла навязать твоему мужу, или — того хуже! — даже не навязать, а у того, прохвоста, самого слюна течет. Например, у дамы слева от него из ажурно пологих мисочек вываливается млеко-белое филе палтуса в сугробе белоснежного риса. Тебя аж вырывает при мысли об этой бледно-безвкусной камбале, но мужу, кажется, не до рвоты. Или тому страшнее: и тебе самой ее рис кажется белым и упругим, филе — смачным и сочным… Небось, муж-то знает, что ничего нет вкусней твоих котлет, однако… Тем паче — если у него есть повод опасаться, что сегодня вечером они опять его минуют…

Разумеется, если картошка дома ему гарантирована — это уже весомый козырь под твоей юбкой. Но всё же умные и смелые женщины умеют разнообразить борьбу за беспроигрышность своих котлет всевозможными способами. Ты можешь шепнуть ему на ухо, что дома подашь их прямо на пороге. Тому хлеще — дать ему понять, что по пути домой котлеты могут неожиданно обнаружиться уже во дворе за гаражами или даже еще до этого — просто в попутных зарослях кустарника прямо на рояле: самцы клюют на сюрпризы и смену декораций! Хотя с этим надо быть осторожной: не все современные семьяне готовы к трапезе под открытым небом и при прочих некомфортных условиях. По крайней мере — не своими насущными котлетами…

Если ты та еще лихачка, доступны решения тому пуще. Например, ты просишь возлюбленного прокрасться с тобой в туалет, ибо молния на белье заела, выручать надо. Там ты защелкиваешься и… подаешь котлеты с картошкой прямо на раковине или! А если он такой же лихой как ты, можно и прямым текстом пригласить его в санузел. В любом случае, у этого подхода двойной эффект: не только то, что твои котлеты в чужой уборной могут обрести небывалый изюм, но и то, что потом хоть на время аппетит друга жизни окажется явно смягченным и он будет испытывать пугающую неуверенность в том, смог ли б, даже при желании и возможности, на предлагаемый соседкой по столу плоский палтус с обвисшим рисом наброситься с достаточно твердыми намерениями. По правде говоря, отсюда вытекает и некий универсальный принцип: никогда не следует выпускать мужчину из дома, предварительно не напихнув его до отказа своей рассыпчато-мучнистой (или хотя бы синевато-водянистой) картошкой и коричнево душистыми в хрустящей корочке (или хотя бы сухо обгорелыми) котлетами: в любом случае, набитый желудок — вялый аппетит. И, в отличие от твоих котлет, за которые он не против взяться и с погоняемым желанием, на чужое меню он решится только при полной уверенности в несгибаемости своего обжорства.

Существует еще множество способов, которые должна знать любая женщина. Подать котлеты ночью под цветущими яблонями. Или вдруг поместить котлеты слева от картофеля, а не справа, как в последние двадцать лет. Разумеется, делать подобное следует очень осторожно! Иной муж может испугаться и не воспринять такое блюдо своим. Другой же в своем мужском прагматизме сочтет такое просто ошибкой и повернет тарелку обратно: тогда следует развернуть ее назад очень тактично и осторожно, выманивая слюну, но заодно не обидев и не спугнув его. Порой можно идти даже наперекос всем нормам морали: подать котлеты с острым ножом, китайскими палочками и в таком духе. Однако такое чревато риском: наловчившись управляться несоответствующими инструментами, твой муж может тайком пощупать ими и соответствующий стейк или утку по-пекински. Хотя мы-то с тобой прекрасно знаем: смена блюда просто обман, на самом деле ведь у всех те же самые котлеты и ничего больше, только хуже твоих, любовно и старательно взлелеянных. Дабы не перестал мужик в это верить — на то и весь этот сказ! Ибо случается иногда, к сожалению, что недостаточно умело к котлетам удержанный муж гордо уходит к блинам с кавиаром, и лишь спустя время до него доходит, что ему всучили хлеб с салом. И тащится назад. Согласишься ли ты снова предложить ему свои котлеты? Может быть. Но… что, если ты уже предложила их другому?! И тот поклялся, что никогда прежде ничего вкуснее не ел, и если б только знал про твои котлеты, то ни за что б уже десять лет не набивал бы брюхо надоевшими кальмарами со спаржей или что уж еще там ему подсовывали.

А вдруг и без всяких промахов с мужьей стороны тебе стало любопытно, могут ли полюбиться твои котлеты кому-нибудь другому? Или вдруг тебе кажется, что они кому-то явно приглянулись уже? Или, боже упаси, тебе самой страх как хочется предложить их кому-то! Не стóит поддаваться подобному безумию: вернее всего, проходимец попробует твое блюдо и вернется к своему насущному плову в кухне жены. Зато муж твой узнает и — о-го-го… Кем-то заляпанными уже не захочет есть!

И тут уж мы докатились до того, что не только ему нельзя ни взглядом кинуть влево от наших котлет, но и нам нельзя свои котлеты раздавать направо и… то есть, налево. А если и вдруг нечаянно вывалились из семейной тарелки на чужую простынь, то — немедленно собрать без следа! Но это уже совсем другая басня. Правда, один к одному эта же самая. Так что еще раз писать ее не стану.

Женская рука

Женской руки не хватает в доме твоем, мама частенько поговаривала. Хм…

У меня был приличный оклад. Независимо от нагрузки. У меня было четкое рабочее время и люкс-пакет социальных гарантий. И продолжительные отпуска. Работа меня никогда не торопила. Мне не приходилось вкалывать и надрываться. Я никогда не оставался сверхурочно, не брал халтуры на дом, не подрабатывал у частников. Знаю, коллеги мне завидовали. Но я не уверен, поменялись ли б они со мною работой. И могли ли б.

Дом у меня большой, крутой, уютный. С просторным двором. А про эту женскую руку — права, конечно, мама. Они приходили и проходили, нет проблем. Но не задерживались. Слишком много меня являлось работой. О которой не знала даже мама. Даже для нее я был по профессии тем, что по бумагам. Она никогда не знала, да и не узнает правды. Дискретность — часть моего тела. И сейчас я понимаю, что из-за работы у меня не могло быть близкого человека, с кем делить всю жизнь. Ибо мою работу не делят. Хотя никакой я не трудоголик.

Но в конце концов у меня есть все. И лучше позже, чем хуже. Женился я на пятом уже десятке.

Всю мою жизнь изменила Жанна. Без нее я, вероятно, вплоть до края могилы только и нес бы ответственность за края могил. Сейчас я ей благодарен, но тогда, когда это случилось, был готов голову ей оторвать. Что никак уже не представлялось возможным.

* * *

Ее не звали Жанной. Всего лишь ассоциации. Это имя у меня запечатлелось в памяти из книги, посвященной столетию криминалистики. Там была этакая Жанна, промышлявшая тем же, что она. Вот и назову ее так.

И меня не звали Хароном. Я сам себя называл хароном. Это не имя мое, а работа. Переправщик. По документам и блеску погон я был просто офицером охранной службы высокого ранга. Ни в одной официальной бумаге ни рваного слога о моей должностной специфике. Парадокс. Общество по своему же спросу наделяет меня особо ответственной обязанностью, которую само признает необходимой, но — утаивает. Востребованное неблагодарное ремесло, мало кому по плечу. И по душе. Может ли такое быть неуважаемым? Не знаю. Бытует мнение… Или не бытует? Никогда не проверял. Лучше не проверять.

Свою снасть я называл стиксом. Ибо имя гильотины нагоняет на людей мурашки. Нет, не в сочетании со мной: уже намекнул, что о таком речи не бывает. Просто имя именем — как таковое. Это было очередным парадоксом в моих отношениях с потребителем. Гильотина является одним из величайших шагов человечества в восхождении к гуманизму, предвестником анестезии. Мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности античных и средневековых инструментов и процедур. Что были нежно вырублены моим стиксом. Замещены. И гений, который нашел бы способ гильотинировать всех убиваемых на наше благо зверьков, подлежал бы озолочению со стороны всемирного животнозащитничества. В смысле, посмертно, не в наказание.

Можно взглянуть и иначе: что снастью являлся я. Вместе со стиксом. Ибо мы были едины. Без меня тот не промышлял. А я, в свою очередь, никогда не приводил на нем в исполнение приговоры, вынесенные мною же. Я сам был инструментом. Справлял то, что народ желал справить, не желая справлять. Быть может. Ибо народ — это не едино. По крайней мере, на словах общество частенько еще как желает справлять мое дело собственноручно — и уж никак не гильотинной анестезией, нет: антично средневековыми искусами! На деле уж вряд ли так искушались бы. Но, благо, есть харон, дабы уцелели мы от ответа, как было бы, если б не было, как есть.

Своих клиентов я называл — клиентами. Не так, чтоб любил их больно: мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности судимых судеб моих подопечных, но к любви те редко располагали. Я их уважал. Я оказывал услугу, они ею пользовались. Они на меня полагались, я их не подводил. Являлся ли я их выбором? Это вне моего ведома. Я и сам не выбирал ни их, ни оказываемую им услугу. Все задано извне, у каждого из нас своя роль, и в наших руках лишь воплощение. Мои клиенты всегда могли рассчитывать на высочайшее качество исполнения. И все.

Что является качеством исполнения, тоже не я определял. И это было задано извне. Мерой качества исполнения уже не упомянутых палачей, вероятно, являлось умножение обилия страданий на их продолжительность. Не знаю. Я был не палачом, а снастью точно противоположного назначения: качеством моего исполнения являлся раздел клиента по возможности мгновеннее и безболезненнее. На две неравные половины. Одну, что падает в корзину. Что принимала решения, из-за которых мой клиент стал таковым. В притче обо мне и обществе, та была бы обществом. И другую, которая ничего не решала, лишь претворяла определенное первою. Типа я.

За что бы ни был наказан клиент, я его получал уже очищенным и выпровождал, фигурально говоря, с богом. Фигурально потому, что я неверующий, как и мои клиенты. Но даже неверующие порой ищут пред лицом смерти утешение капеллана. Мои клиенты святоносцем не пользовались. Даже верующие. У них был я.

Этим я отличался. Этим был особ. Я проводил вместе с клиентом его последние дни, а не только лишь момент исполнения, как палач. Я был тем, кто клиента в завершающий отрезок его жизни, что заодно и казнь, непременно посетит, перемолвится, выслушает, утешит. Выяснит его последнее желание и обеспечит его выполнение. Клиенты, уходя, часто дарили мне всякое. Ничего особого смертник не имеет за душой. Кто — книжку, что последнюю в камере читал. Кто — обручальное кольцо. Один сумасброд себе золотой зуб выбил о решетку, мол, не возьмешь, другие ведь все равно беспомощную башку оберут, не кинут же золото в печь! Но по этой части я был непреклонен: я не принимал ничего. Исключено. Уж точно, не знал бы, куда подобное девать. Я пережил последние дни каждого моего клиента напролет, как свои, но падением ножа он был мне отрублен, в моей жизни его не оставалось. У меня нет никаких сувениров хреновых от моих трудовых побед.

Ошибок правосудия я не разделяю. Морально. Хотя однажды разделил физически. Как позже узнал. Жутко, конечно. Но я лишь смертонос, слепое оружие исполнения приговора. И в качестве такового был ему счастьем в несчастье. Прости, дружище: судьба бывает несправедлива, но собственно мною тебе повезло уж точно больше, чем столь же невинным жертвам пожара или бешенства.

Изредка у меня бывали клиентки. Крайне редко. Быть может, из-за этого еще труднее давалось то же вежливое уважение. Без ненависти и упрека. Без сострадания и жалости. Женщин мне все-таки было чуть жаль. Чуть больше. Одну даже очень. И свой долг над ними я всегда старался исполнить тем более тщательно. Нет, так нельзя говорить: я всех обслуживал с предельной тщательностью. Речь лишь о внутреннем отношении. А эта одна особая: той мне даже не пришлось привести в исполнение. Что считаю даром судьбы.

Жанна мне слегка претила. Чуть больше. Я ее ненавидел чуть больше других. В пределах тех узких рамок, в которых мое номинальное беспристрастие могло колебнуться вниз да вбок. Меня мало чем удивишь. Мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности спектра вин моих клиентов. Не пойму, почему Жанна в меня попала… свежее. Стало быть, из-за непривычки: преступления моей мужской клиентуры я давно уже мог за них сочинять сам, и никакой новичок уже не раскрывал передо мной новую страницу в книге чертовой этой жизни. А может быть, из-за собственных воспоминаний детства о настоящей Жанне, овеянных тогда непритворным ужасом.

Так или сяк, но Жанна раскрыла. Новую страницу. В жизни, не в книге, прочтенной в детстве.

Ей было чуть за сорок. Медсестра, нянька. Больше половины своего века проведшая в системе здравоохранения и ухода за сиротами. Сменившая немало работ. Но и не навязчиво много. Нормально. В любом ее рабочем месте иной раз случалось некому ребенку умереть. И до нее, и при ней, и после. Всегда же кто-нибудь скончается от болезни, которую большинство переносит. Увы. Не всегда же в приюте до корней некой необъяснимой смерти копаются с придирчивостью родных родителей. Ведь и так не поднимешь. Притом это случалось не навязчиво часто. Нормально.

На раскрытие причинно-следственной связи общество потратило четверть века: трудовой стаж Жанны.

Она удушала маленьких детей. И младенцев. Сжатием грудной клетки. Не давая вдохнуть. Называется — механическая асфиксия. Но никаких следов на шее. Дети эти были нездоровыми, какое-то объяснение их смерти всегда находилось. Хотя бы синдром внезапной детской смерти…

Не знаю, сколько жертв у нее имелось и чего ради. Много. И бессмысленно. Без навара. Разумеется, она сперва сваливала на невменяемость. Но медкомиссия ее после краткого обследования — вменила.

Жанна питала глубокую жалость к себе. Без всякого иного сожаления. Она была сухой, тощей женщинкой. Не так, чтоб красива, но моложе своих лет. С овеянным печалью лицом. И у нее были красивые руки. Тонкие, изящные, длиннопалые, с овальными ногтями, бархатной кожей. Прекрасные. Таким определенно следовало бы выманивать душу из какого-нибудь божественного инструмента. Арфы. Или флейты. Но они лишь выдавливали ее из маленьких плотюшек, ничего больше.

Я так и не смог дойти до нужного уровня безразличия к ней. Особенно к ее красивым рукам. Что глупее всего. Ибо они — лишь невинная гильотина на службе ее головы.

Нет, не гильотина: в ее красивых руках анестезии не было.

Последние дни я проводил с Жанной больше, чем обычно. Чем со средним клиентом. Ее присутсвие было мне неприятнее положенного. Я слегка хотел ее задушить. И не мог преодолеть чувство вины за это. А ей мое присутсвие было нужнее, чем среднему клиенту. И мое чувство вины ей таковое усиленно дарило.

Жанну интересовало, будет ли больно. Произойдет ли мгновенно, или голова еще продолжит чувствовать, мыслить, задыхаться… Особенно последнее: это ее пугало.

Она узнала все о моем стиксе — наигуманнейшей из всех прощальных снастей. Но без кровавых подробностей. Я знаю, что и сколько рассказывать. И не говорю, чего не знаю. Басни про улыбающиеся отрубленные головы точно не по мне. Как и легенды об обгрызанных изнутри корзинах. Голова ничего не могла бы изгрызть, даже при желании, по архимедовой причине: отсутствии точки опоры. Ей нечем повернуть себя к цели, и самопроизвольно она никогда ни во что не упирается зубами. А неопределенные гримасы на умирающем лице, выскальзывающий изо рта язык, тупо блуждающий взгляд ничего уже не видящих (как мне все-таки кажется) глаз — не отрицаю. При деле ли там еще сознание? Неужели отрубания туловища недостаточно для полностью вырубающего болевого шока? Нет, это уж точно не темы моих разговоров с клиентами. Бóльшую часть совместного времени мы всегда уделяли по-человечески сердечному философскому общению, не затрагивая грядущий момент, единственно ради которого вообще сблизились. Не мой удел их просвещать. Мое дело, чтоб в последний момент пред страшащим инструментом они воспринимали мое присутствие в качестве дружеского плеча. Даже Жанна.

При казнях всяко бывает. Клиенты не всегда смиренны. Но у меня редко случались эксцессы.

К Жанне приходила и ее мать. Похожая на нее тонкая, вредная, седая бабка, яга настоящая, вечно чем-нибудь недовольная. Я никогда не замечал в ней искреннего переживания за судьбу дочери. Она просто-напросто наслаждалась своими непрестанными претензиями — к ее одежде, еде, распорядку дня. И, само собой, негуманному приговору. Ни одного клиента родня доселе не писала жалобы на уровень сервиса в моей мастерской. А из-за Жанниной мамаши нам даже пришлось у прощального ее костюма, и так уже по спецзаказу сшитого на ее мелкий размер, пуговицы перешить — на женскую сторону!

Последним желанием Жанны было, чтоб ее шею не заковывали в колодки стикса. Она хотела, лежа на спине, свободно укласть голову в проем нижней колодки — открытой, без верхней. С таким капризом я столкнулся впервые. Нет, мне понятно, что может не нравиться лежать на брюхе с горлом в чурке. Но никогда прежде никому на ум не приходило своей последней волей управлять именно техническим исполнением обезглавливания. Излишне говорить, что такое являлось бы аж вопиющим нарушением процедуры, чего мне никак нельзя было допускать. Но Жанна твердила, что колодки на шее будут ее душить. Притом столь паническим тоном, что пахло эксцессом. Но самое главное: меня все еще мучила вина перед нею за то, что испытывал к ней отвращение, ненависть и жажду расправы. До такой степени, что попытку заковать ее в колодки я сам теперь мог бы воспринять своей личной местью.

И я — согласился. Я знал, что мне, харону, на владение ремеслом которого все полагались, никто не бросится наперекос из-за такого пустяка и потом не упрекнет. От силы, шеф потом взовьет к себе в кабинет и вынесет предупреждение, первое за мою безупречную биографию. Или именно это и является последним желанием Жанны? Так пусть этой суке достанется сладость последней мелкой пакости.

В день расставания Жанна выглядела хуже желаемого. Она не могла сама встать, говорить, и у двери эшафотной не сдержала. В таких случаях клиент имеет право вернуться и быть приведенным в порядок. И, хотя, быть может, считанные минуты в жестяной ванне в голобетонной нише на самом берегу Стикса возле уже поданной лодки не самый заманчивый куш, что сорвать у судьбы, клиенты хватались и за эту жалкую соломинку. Чем больше человек твердил, мол, скорее бы все кончилось, тем вероятнее у него вырвется неукладка и почти наверняка он вернется продлить свою казнь и прибавить мучений, заново повторяя раз уже пройденные голгофские полпути. Но в Жанне, видимо, сохранились лишь сугубо телесные реакции. Она в полной прострации уже вообще ничего не замечала. Завидная психофизиологическая самозащита! Какой, к сожалению, вряд ли были наделены ее жертвочки. И я дал знак продолжить, боясь, что любые отклонения от прямого курса чреваты непредсказуемыми осложнениями. Тем более потому, что за стеклом мать Жанны следила за каждым нашим движением.

Я уложил Жанну на спину, как в гробу, и тщательно вправил ее тощую шею в проем, который был велик для нее намного. Жаннин взор уставился в скошенное острие лезвия, и вдруг все вялое тело напряглось до того, что у меня уже мелькнула мысль нарушить слово и захлопнуть верхнюю колодку, прежде чем она попытается вырваться, если вдруг.

А она неожиданно заговорила, и я от своего замысла отказался, испытав искреннюю благодарность — ибо такое я себе после бы не простил.

Я повернусь набок, она сказала. Повернусь и положу себе руку под голову, как бы сладенько дремля. И повернулась. На левый бок. А левую руку под голову подложить никак не удавалось: затиснув предплечье в проем под шеей, ладонь высунулась где-то за затылком и голова в нее не попадала. Тогда я взял ее правую руку, перекрестил через грудь и засунул кисть под левое ухо, к которому она тут же прижала ладонь. Шея и рука — все настолько тонкое, что для такой позы в проеме места хватало, аж уютно, прямо ухом в ладонь. Да, я не хочу это слышать, зажми мне и другое ухо, она шепнула, закрыв глаза. Эта мысль мне вдруг показалась крайне разумной, ибо нож падает со скрипом без малого секунду, и незакованный человек… Я уже протянул руку сквозь штатив стикса, едва не заткнув ее ухо с туловищной стороны, — ведь над ее шеей не было колодки, и я на мгновение потерял ориентацию. Все же до меня вовремя дошло, миг спустя я уже оказался на головной стороне лезвия и прижал ладонь к ее уху — которое тут же и провалилось в корзину вместе с головой. Наказание Жанны было отбыто, и я испытал огромное облегчение.

Как только иссяк фонтан, я нагнулся привычным движением положить крышку на корзину и… Ну, разумеется: наряду с головой, в ней находилась и — рука!

Так, вот, для Жанны все кончилось. Столь гладко и счастливо, как она пожелала. А Жаннина мамуля… То ли еще было!

Она разыграла сцену уже прямо на месте, за экраном. Но, ввиду того, что объясняться в экзекуционной не предусмотрено, ее вежливо, но настоятельно выпроводили прочь.

Первую жалобу она накатала сразу, там же — у шефа в кабинете.

У ее дочери вместе с головой отрубили и руку! Ну, ладно, извините, почтенная, маленькая техническая неувязочка, работнику сделано замечание — таков был официальный ответ шефа. Думали, дело с концом. Не тут-то было!

Следующее заявление пришло сразу после возврата матери обезглавленного тела. И вот какое: ее дочь перед смертью подвергалась пытке! Ибо, глянь, она лежала на левом боку, а отрублена правая рука. Значит — рука была над головой! Значит, перед смертью — отрубанием головы — приведена в исполнение пытка: отрубили руку у живого человека. Не пойму, осознанно ли лгала мать Жанны или впрямь что-то там не разглядела, пока мы с Жанной совместно примеряли то над, то под ее шеей то одну, то другую ее руку, то еще и мою — так и едва не потерянную. Но, к счастью, все экзекуции снимаются на пленку, так что последовательность пропаж разных частей тела была легко доказуема, однако ж к несчастью… Как уже упоминалось, я заблаговременно готовился нарушить процедуру. И пусть это остается моим маленьким секретом, как, но… В общем, этот раз в порядке исключения не был запечатлен.

Что делать?

Судебным экспертам совместно с биологическим институтом и техническим университетом пришлось сложить целый отчет исследования. Они измеряли, вычисляли — и доказали, что прямой спуск с момента первого касания предплечья, прижатого сверху к шее, до полного раздела мозгового кабеля, нож гильотины, не взирая на тормозящее сопротивление пересекаемых тканей, преодолевает быстрее, чем нервный импульс с того же первого касания предплечья совершает длинный объезд через локоть и плечо до шеи, где его уже поджидает тупик еще до места назначения — болевой зоны головного мозга. Другими словами, если даже рука над шеей и отрубается еще живьем, то боль этого голову уже дома не застает. Матери Жанны предложили и следственный эксперимент, опираясь на сходство физических параметров обеих женщин, но от этого она отказалась. В ответ она…

Писала третью жалобу: что вместо казни одного вида исполнена совершенно другая. Вместо обезглавливания ее дочь — расчленена! И, хотя и одним махом, это совершенно дикий, в современном мире уже немыслимый способ казни.

Над этим нашим юристам пришлось серьезненько попотеть, и объяснение было таким: казнь Жанны по духу своему полностью достигла поставленной перед оной телеологической цели, однако относительно исполнения ее выявлены отступления от буквы, ввиду чего процедура подлежит повторению. Этим суматоху и заглушили, ибо туловище Жанны было уже достойно погребено, а среди допустимых обоснований для разрешения на эксгумацию повтора смертной казни не оказалось.

А головы мы родственникам не отдаем. Дискретно кремируем и высыпаем на ветру. Так исторически повелось: чтоб места погребения казненных авторитетов — раньше политических, нынче криминальных — не скапливали поклонников. Труп без головы никого не скапливает. Так что — вот и ловите голову на ветру!

Процедурой предусмотрено, что при раскрытии корзины перед кремацией присутсвует и харон: подписывается в протоколе, что это действительно та же самая голова, которую он отрубил и над которой закрыл крышку корзины. Тогда голову взвешивают и сдают на кремацию. По весу. Наверное, чтоб не пропадали золотые зубы. Или ради экономии топлива. Так вот, когда по истечении всего этого бардака, пережданного головой Жанны в морозилке, перед моими глазами поднялась крыша корзины, в ней была… Вот именно.

У крематора возникла пара обоснованных вопросов.

Каким ты мне сейчас предложишь вес этой головы? Или куда мне сунуть эту руку? Такая у меня не предусмотрена ни в папке, ни в печке!

Что мне было делать? Его тон мне уже напоминал мать Жанны — до чего довели! Так вот, я чуть переложил в уме и…

Какую руку?! Тут нет никакой руки!

И впрямь — никакой руки там не было.

Крематора это решение устраивало, и инцидент был исчерпан. Для него. Но все еще — не для меня.

Я подробно владел проблемами моих клиентов. Куда бы ни упрятать часть человеческого тела, на нее непременно кто-нибудь наткнется. И тогда уже не уймутся. По меньшей мере, зря потратят следовательский ресурс. В худшем случае — на кого-нибудь еще повесят вину. А ошибок правосудия я не разделяю. Одну уже разделил — хватит.

Истопить в камине? Ну, знаете, как-то… Притом — сколько этих трупов ни жги, сколько кислотами ни трави, все равно кости остаются, все равно всегда какой-нибудь помойщик раскопает.

Скормить собакам?

Во-первых, не съедят же. Современные псы только и знают, как гранулами хрустеть. Положишь такому рядом кус мягкого мяса, не разрежешь на ломтики — с голоду подохнет. Уж кости ну никак не проглотит. Опять эти кости… Чем так, тем эдак.

Во-вторых, все эти мифы, мол, животное, раз человека отведавшее, становится людоедом. Не знаю, правда ли. Хотя я и закоренелый харон, мне и на ум не приходит брать свой стикс и прохожих зарубать. Однако, пес его знает, как оно там у этих псов. Ошибок благосодержания хищников я не разделяю. Одну уже разделил — вот и вожусь с ней…

* * *

Немного воды утекло с тех пор. А я уже счастливо женился. И развелся. Нет, наоборот.

Сперва я развелся. Со стиксом. Им сейчас орудует другой. Моя квалификация, право, была в такой цене, что меня не попросили уйти, лишь такие-сякие дисциплинарные взыскания, и я мог остаться. Но я ушел сам. Достало. Видимо, слишком много во мне было харона и недостаточно — палача. Так, вот, собственно хароном я и остался. В обеспалаченном исполнении. Мой вклад в последний путь клиентов был и остается востребованным. Мои титулы и погоны продолжают вскарабкиваться по карьерной лестнице, но смертники меня нынче знают уже капелланом. Я, право, не крещен. И у меня нет религиозного образования, если его так можно назвать. Но клиентам никаких причитаний не надо, им нужен — харон. Который их квалифицированно подготовит и тепло выпроводит в последний путь до самого стикса.

А, разгильотинившись, я и женился наконец. У меня страстная молодая супруга. Которая меня понимает и поддерживает. И все обо мне знает. И я — про нее. И ничего лишнего о нас не знает никто другой, даже мама. Дискретность — часть нашего тела.

Мы познакомились на работе. Давным-давно.

Она была моей клиенткой. По ревности.

Преднамеренное двойное убийство при отягчающих обстоятельствах. Прямо на восемнадцатилетие. Едва после полуночи. Ее содом с чужой гоморрой, в парилке охваченной пламенем бани. Точно по библейскому предписанию.

Нет, не точно. И наказание ее постигло именно за отступления от христианских инструкций. Она не сообразила предать грешников адским огням живьем, как положено, а сперва всадила в них пули спертого у папы легко опознаваемого ствола. А потом еще и безбожно не убила невинную свидетельницу.

Я, было, уже смирил ее со стиксом. Добился непритворного сожаления о содеянном и благодарности за столь же гуманное отпущение, что ей принесу я. Но ее все-таки помиловали, заменили на пожизненное. И мы оба были рады расстаться.

Потом в деле раскрылись новые обстоятельства: баня все-таки стлела еще до полуночи. И пожизненное заменили червонцем.

Она пришла ко мне с цветами. Бывшие клиенты редко заглядывают ко мне поблагодарить за работу: она была первой.

Теперь у нас семья — просто фантастика. Жена даже утверждает, что больше не ревнивица и мне позволяется аж налево махнуть. Дабы старый холостяк не помер от резкой перемены. Но я пас. Сам я лишь приводил в исполнение, а ей бывал по плечу и вынос.

Мой дом полностью преобразился. Мама в восторге, лелеет запоздалого внучка. И порой повторяет: я же всегда говорила, что женской руки не хватало в доме твоем. Сам чуешь разницу?

Я чую. Не только дома. Хоть и казенный оклад снизился, благополучие моей семьи растет. Ибо я недавно открыл в нашей казнильне харонову частную практику. По схеме, подсмотренной в родильне: частный платный уход с бесплатным завершением в казенной операционной. И спрос большой, так же, как на платные роды. Клиенты, вот, мне нередко говорят, мол, какая разница, каким способом они прикончили своих жертв. Да и присяжные то и дело трупы считают, но, мол, каждый умирает один раз, так не все ли равно, как… Однако ж самим, оказывается, даже очень не все равно. А супругу я пристроил в социальную службу — по реабилитации освобожденных. У них прекрасное взаимопонимание. И она приглашает меня выездным лектором. Я рекламирую рецидивистам свою услугу. И у нас хорошие успехи: ни один ее клиент пока что ко мне не обращался.

Нет, нехватки женской руки в моей жизни больше не наблюдается. Наоборот — даже излишек. Так и сохнет до сих пор на сквозняке чердака, как серая воронья нога.

Сувенир хренов.

Песнь на двух языках

Метель ерошит мою белосолнечную шевелюру. Ты достаешь из машины багаж. Расцеловав, отдаю укутанную Лапочку в твою правую руку. В левой — чемодан. Ты предо мной безоружный. Быстро опушивающаяся снежинками вишневая рубашка раскрывает черные кудри. Я впускаю в них пальцы и льну к твоему плечу.

— Брысь! — ты говоришь.

— Мм, — я хнычу, — тааак не хочется оставить тебя на два дня…

— …другим! — ты дразнишься. — Смотри, сама не споткнись!

— На таких не падают, — я под распахнутым пальто напрягаю свои, как ты дразнишься, точеные из слоновой кости ноги в трико безупречных очертаний.

— Наоборот, именно на белых падкие, аж жуть: вся смуглая живность — испанцы, итальянцы, францы…

Я запираю твой рот, алчно вдыхаю из него все ехидности, что могли б еще следовать, хватаю сумку и брусь в родной аэропорт.

Скоро приходит сообщение. Всмех отзваниваю:

— Да я ж тебя еще больше!

* * *

Громадный аэропорт. Меня встречают и доставляют в гостиницу. В вестибюле здороваюсь с некоторыми участницами возле бара и направляюсь в свою комнату.

Все живут в уютных двухместных номерках. У меня отменная сокомнатница: хохотливая пожилая россиянка. Притом не очень в ладах с английским и рада переводчице с прибалтийским акцентом.

* * *

Вводная сессия начинается в пять. Сразу замечаю его. Помимо седого хозяина семинара — единственный мужчина. Смуглый, кудрявый, с проседью на висках. Прилегающая рубашка обтягивает рельефные плечи. Обнаженные улыбкой перламутровые зубы слишком ослепительны, чтоб быть естественными.

Мое место у круглого стола — прямо напротив него. Сажусь, скрещиваю ноги, подтягиваю вперед мини-юбку и устраиваюсь наискось, чтоб не пялиться на него все время.

Поочередно представляемся. Он грек. Важный, из международного комитета. «Любите и лелейте его!» — хозяин подшучивает.

* * *

Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. Все оборачиваются на меня. Он — в изящном костюме, сударыни — кто еще в спортивных штанах и свитере, как на семинаре, кто нарядилась в джинсы и футболку. Я так не умею. Мое аскетично замкнутое коктейльное платьишко обнажает, как ты дразнишься, чульи швы со стройных каблучьев по самый скандал.

Выискиваю свободное место. Одно рядом с ним. Перламутрово-зубастая улыбка слишком сердечна, чтоб быть естественной. Не решаюсь направиться туда, но он встает и отодвигает стул.

Треплемся с окружающими дамами. Избегаю нечаянного обращения к нему. Но ловлю себя на том, что говорю для него. Я очень остроумна.

Он крайне остроумен.

Приходит сообщение. Улыбаюсь и отвечаю.

* * *

После ужина все рассасываются по номерам. Мы с русской — в староград. Заснеженная средневековая постройка за месяц до Рождества уже сказочно высвечена, и я чувствую себя вне реальности.

Неподалеку встречаем хозяина с ним. Продолжаем путь вчетвером.

— Что это за памятник? — я спрашиваю хозяина.

Чувствую легкое прикосновение к плечу:

— Я тебе расскажу!

Минуточку серьезно слушаю. Потом уже несерьезно. Он ничего не знает о памятнике.

Всю остальную прогулку до полуночи хохочу. Он все рассказывает, рассказывает — обо всем, что видим. И все это неправда. Он несет, как ты: полную чушь, остроумно, мило и изящно.

Он открывает дверь даме, подает руку — не мне одной. Приятно, но не мелочь.

«Доброй ночи» дружески сдержанно. Сердечно-перламутровая улыбка — естественна.

* * *

Следующий день — практика в манежной пыли. Эластичные джинсы натягиваю не только ради удобства: моим ногам на пользу неусовершенствование их очертаний.

В деле я дока. Лучше евротряпочниц. Он видит это. Я хочу, чтоб он меня видел все время.

Он очень видит меня. Все время.

* * *

Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. На меня оборачиваются все. Я в пурпуре, разрезанном до чульего кружева. Мои беломраморные плечи к концу осени загорели, как ты дразнишься, до черна слоновой кости.

Джинсов и футболок сегодня меньше: и другие участницы переоделись в женщин.

Выискиваю место. Одно находится искоса напротив отворотов его смокинга. Я отодвигаю стул. Он встает и склоняет голову. Перламутровая улыбка слишком естественна, чтоб быть просто сердечной.

Беседуем с окружающими дамами. Говорю без нужды громко. И его слышу хорошо.

Мы предельно остроумны.

* * *

— Позволите пригласить ваши шпильки потоптать заметенный староград?

— Единственный способ узнать: пригласить!

* * *

После недолгой прогулки вьюга заметает нас в теплую кофейню. Греемся горячим вином. Он говорит все время.

Ненавязчиво играет рояль.

Вдруг его пальцы ненавязчиво играют на моем белосолнечном запястье. Это не мешает беседе. Я хохочу все время напролет.

— Можно мне закурить? — он обращается за разрешением, как всегда.

— А мне?

Он закручивает и мне косячок своего ладана. Вообще-то, я не курю. Однако ж его дым превкусён.

Сердечная естественно-перламутровая улыбка вдруг превкуснá. Это на миг прерывает беседу.

Приходит сообщение. Улыбаюсь. Отвечу позже.

* * *

— Не замерзла? — он спрашивает в лобби, осторожно стряхивая с меня снег.

— Не-а, — я лгу.

— Позволишь мне показать свой номер?

— Могу показать и наш — у всех же одинаковые!

— Не у всех, свой я утром сменил. На люкс, — он лукаво смотрит мне в глаза.

— Не хватало крутизны?

— Жду гостей…

— В столь поздний час лютым зимним вечером?

— Северяне. Тьмы и стужи не боятся.

— А мы успеем разведать твой люкс до гостей?

— Наш.

* * *

Будуар королевский.

Звучит сиртаки: мило штамповый сувенирчик мне, мало знающей о его родине, от него, ничего не знающего о моей.

На столе — ваза красных роз. Тринадцать!

— Гостям, — он поясняет и зажигает свечи.

Возле постели за тумбочкой шторка. Тяну за шнурок: раскрывается стеклянная стенка душа.

— Тоже гостям? — я заигрываю. — Минуточку! — и проскальзываю туда, закрывая занавес.

Течет вода. Я пишу весточку.

* * *

Беззащитная спина изгибается и дрожит под едва терпимо щекотными ласками — то увиливая, то влачась. Он обвивает мои руки вокруг своей шеи и играет на них кларнетом. Он пьет мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, срывает красный занавес вниз и жгучей магмой над тундробелосолнечными сопками взвергает в алоснежные вершины. Потом легкой ватой поднимает меня и тяжелым золотом проливает по одеялу.

В накаленных губах тает черный капрон. Блудные пальцы лихорадочно собирают пурпурно прекрасные волны всё выше. Мой сувенир: искомой завесы нет, лишь беспощадно алосеверное сияние в солнцеплюшевой оправе — просветление взору, утомленному южнознойным бордо в ночетёмном бархате.

Меж чёрными кружевами безупречных очертаний под светотени свечей безудержно сыплется слепящий перламутр. В троне из слоновой кости по влажным от жажды губам льется песнь страсти чужим языком — сладко, горяще, пьяняще…

* * *

— Зайду в душ, — говорит он.

— Это такой греческий обряд после блуда? — я дразнюсь.

— После? Нет, между! — он аккуратно поправляет мне платье обратно на грудь. — Ты тем временем посмотри, что хочешь, — он включает телевизор, — но не вольна раздеться: не женский это труд!

Переключаю телепрограммы. Приходит весточка. Я улыбаюсь и тихонько отзваниваю. Потом выключаю телевизор и… отрываю занавес!

Плачущее стекло. Смеющий — темный, мускулистый, в мыльных кудрях с груди до упора, красив в своем немом расплохе.

— ?!

— Смотрю, что хочу!

* * *

Аэропорт. Толкучка. Еще слепым от скупых минут сна в кресле, взор нащупывает тебя…

Вот! Среди толпы шуб и фуфаек — яркопурпурная рубашка с черными кудрями меж свободных пуговиц.

Красные розы. Опять тринадцать! Вместе — словно на грядущий день рождения.

Поцелуй долог, горяч и алчен.

— Kак я ждал тебя! — ты шепчешь.

— Хочу тебя! — шепчу в ответ.

— Я доступен.

— А Лапочка?

— С мамой.

— Я умру, пока она заснет.

— Смотри, сама скорее не засни! — дразнишься ты.

Едем. Я выкладываю. Тебе все интересно. Как улетела, как приняли, как разместили, как семинар, как…

— Куда это? — я вдруг не пойму — и сразу же доходит. — Mы не домой?!

* * *

Будуар королевский. С джакузи посреди зала.

— Минуточку! — я выскальзываю в санузел.

Течет вода. Обмываясь, я с улыбкой киваю себе в зеркало:

«До? Нет, между!»

* * *

Щекотные ласки под блузкой — едва терпимы. Tы обвиваешь мои руки вокруг своей шеи и играешь на них гобоем. Пьешь мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, поднимаешь занавес над тундобелоснежными сопками с еще не остывшей алой магмой на вершинах хрупких кратеров…

Приходит весточка. Ты улыбаешься:

— Oго! Теперь он — нас?

Mне не дразнится, я немо балдею.

— И как он делал дальше?

* * *

В душисто лепестковом бутоне в глуби гречески мраморной долины вьется песнь любви родным языком — нежно, щемяще, пленяще…

Сибилла

И всё. Никогда раньше, да и ни позже, не приходилось перемолвиться с Сибиллой. Помню, что… Да. Последние слова были «никогда в жизни». Помню именно потому, что не имею привычки пользоваться столь торжественными словесами.

Потом, право, было трудновато отогнать навязчивые мысли о Сибилле. Что-то невысказываемое, неприятное… Призрачное лицо, трупобелая кожа… Как у этакой обморочницы в кринолине. И глаза — как бы впалые, как затенённые…

Невысказываемое. Право, после случая с Беловым… Высказать можно. Попробовать. Но — нужно ли?

Персонал его якобы считал чудаком. Нет, не Белова же. Того странного из лаборатории. Не удивительно. Маньяк, проводящий ночи в больничных палатах…

Той ночью Белов на интенсивной терапии тихонько скончался. Смерть, как говорится, клиническая. Житейское дело. Воскресили мóлодца как эдакую спящую красавицу. Сам он, естественно, ничего не помнил. Известной мурой о белом коридоре и потусторонней лазури не распространялся. Даже не особо плохо себя чувствовал. Весь вечер, правда, мучился, но ночью боль внезапно унялась, и он спокойненько задремал.

Пока возились с Беловым, на завлаба никто внимания не обращал. Мало ли что — дремлет себе чувак. Весьма привычное дело ночью. Право, нормальный человек от такой тусовки мог бы и соизволить себе проснуться, но, видимо, его не вменяли. Хотя в своей тарелке якобы тонкий был профи.

Утром его нашли мёртвым. Уже прохладным.

Быть может, это было… Совпадение, в конце концов. Мне просто не хочется, поймите же, не охота ничего выводить.

Могу только рассказать о Сибилле. Хотя и грозился так не делать…

Стóит ли? Гм… Не знаю. А вдруг это не ново для вас… А вдруг и у вас в ушах звенят слова Сибиллы: «От меня не уйдёшь!»

* * *

— Литератор — это человек, пишущий другим пишущим о том, как он пишет.

Полагаю, он эту бессмысленную фразу никогда не слышал. Вернее всего. Боюсь, что я тоже. Знай мы все прописные истины, жизнь нам слишком наскучила бы. Быть может, настолько же, как мы наскучили бы жизни, их зная. Но сейчас меня не тянет к подобной переварке. Я только что вернулся в себя.

Приступ боли прошёл невероятно быстро. Однако свиреп был до упаду. Доселе терять сознание не доводилось.

Полосатые пижамы возле столиков, похоже, не заметили, как я нагнулся над тарелкой с супом. Я браво держался. И длилось ведь это лишь считанные секунды. Невероятно кратко. Так скоро ещё ни разу не отпускало.

Словно в тумане помню, как он сюда присел… Спокойный, сдержанный, хмурый. Как я возненавидел его! Пропади ты пропадом! Неужели другого места не нашлось?!

В сомкнутых губах пришельца играет едва заметная улыбка. За эту ухмылку я мог бы жарить его на медленном огне.

— Но что-то же вы пишете, — он членонераздельно — выдавливает якобы с усилием. Взгляд сияет; это странно противоречит ломанному, словно измученному голосу. Только сейчас я вспоминаю, как он ко мне привязался. Мгновенье назад, прежде чем я отключился.

«Напишите рассказ обо мне!» — чужой вдруг обратился. Эта фраза… Странное чувство… Как давно это было? Как бы всё-таки немало времечка утекло. Минута, что ли. Или даже десять. Что-то якобы выпало. Я ответил только сейчас. Типа так: «Я байки не пишу». «Неправда. Вы — литератор!» — чужак возразил. Его голос звучал не так, как вначале. Подавленно, шипяще… Вызывал сочувствие. Я не мог его просто высмеять. Проглотил слюну и отрубил: «Литератор — это человек, пишущий…» Ах, да, с этого я уже начал.

Теперь ещё добавляю:

— У меня до сих пор хватало более связных тем.

— Вот видите: вы пишете! Вы — писатель.

Голос пришельца звучит уже чётче. Как будто и он резко оправляется от приступа боли. Кожа лица возобретает оттенок живого человека. На верхушке лба, которая когда-то, вероятно, ещё не была лбом, а вскоре уже не будет верхушкой, выбивается мелкая капля пота.

— Ну вот: вы потеете, — я едко замечаю (он проводит ладонь по лицу и смиренно машет головой). — Вы — потетель.

Может, он обидится и уйдёт? Ан нет! Продолжает, как не слышавши моей насмешки.

— Я читал. По-моему, вам было бы интересно написать обо мне.

— Ах вот оно как?

Гм… Читал, мол… По роже знает… Уже жалко грубо прогнать, но не особо тянет и терпеть.

— Я пишу порнуху. Ваши черты не смогут меня вдохновить.

— Порнуху? Кто-то такое сказал? — чужой не поддаётся провокациям. Его лицо покрывает вежливая улыбка. — Вы пишете о смерти. Разумеется, учитывая ваше состояние…

Сволочь! Падла! В истории болезни копался, что ли? Я молчу.

— Можно это называть и порнографией. В широчайшем смысле этого слова: как выставление интимных, даже физиологичных деталей на показ.

Ишь ты! Не вплеснуть ли тебе компот в глаза?

— Не надо, — чужак отвечает. Вдруг доходит, что это — ответ на мой невысказанный вопрос. — Не надо насилия. Вы же пацифист.

Тому хуже. Но интереснее. Я действительно такой. Никогда не относил к себе это слово, но по сути… Но — откуда он это знает?

— У меня просто такие способности, — пришелец опять отвечает, будто слышавши. Это уже становится скучно. Бессмысленно удивляться дважды одному и тому же.

— Я чувствую, чтó другие чувствуют, — он продолжает. — Больше физически, но порой угадываю и мысли. Это зависит от естественности человека. Ваши мысли легко угадать. Вы мыслите очень физически.

Я молчу. Хлебаю суп и жду. Продолжит или уберётся?

— Лет десять назад вы служили на Украине.

— В Беларуси, — я поправляю, сам не знаю, отчего.

— Допустим. Я чувствую только существенное. Вы соприкасались с тем.

До такого может додуматься всякий слабоумный пророк. Мой возраст, специфика отделения, приступ боли… Интересно, а ты можешь сказать и что-нибудь конкретное?

— Могу и уточнить.

Ишь какой — можешь. Ну, давай, спросим что-нибудь.

— Скажите, что я делал 22 мая 1986 года?

Чужой глубоко вглядывается мне в глаза.

— Вы работали там. На четвёртом блоке.

Мимо! Но я молчу. И не собираюсь душу выворачивать. Коль уж всё знаешь, так уж знай без слов! Я просто пялюсь.

— Вы мыли технику, — он пробует ещё. — Оттуда…

— Приходилось. И много. Но не в тот день! — я искренне рад его неудаче. История болезни легко допускает логические заключения о подобных датах моей жизни, но на этот разок логикой до разгадки не докопаешься!

Чужой смотрит. Ему нечего сказать. Быть может, пора его отшить?

— Вы не можете это чувствовать, физ… — я обрываюсь. Не физик же! — Физист! Пацифисты стреляют слишком духовно. Или же пацифизм слишком неестественен?

— Вы стреляли в человека? — он соображает весьма быстро.

Не отвечаю. И вообще — убого, что я заговорил об этом. Похоже, это меня всё ещё грызёт. Ну, зачем так часто вырывается что-то, что грызёт! И именно в разговоре с чужаком!

— Вы есть пацифист. От вас очень остро излучается этот… Это самочувствие. Если такое и случилось, это было наперекос вам самому. Я чувствую только существенное.

Хитрец! А вдруг он и впрямь прав? Вдруг именно поэтому я заговорил об этом? Именно — чтоб услышать, что это был не я?

Нас, молочных поросей, ночью вырвали из коек, выдали оружие, гнали по-пластунски через лес, выстроили полукругом перед каким-то деревянным сарайчиком… Сказали держать стволы наготове — в наших дрожащих лапках. Тогда папа кричал дезертирам сдаваться. Раздался выстрел. Без предупреждения. Ещё. Пули просвистели над нашими головами. Или может, мне только показалось… Ведь кто же не знает, что после выстрела должна просвистеть пуля… Но приятно не было.

«Пли!» — прозвучала команда. И мы плили. На всю. Без перебою несколько секунд. Пока магазины не опустели. Будка скосилась.

После оказалось, что их там было только двое. Судя по массе. Ничто не изменилось бы, если б собственно моей пули в той каше не было бы.

Да и не была, полагаю. Я не умел стрелять.

Другие тоже не умели…

Сейчас можно было бы вежливо прекратить этот бестолковый разговор, но что-то не даёт это сделать. Я даже не спрашиваю, как его зовут. И не говорю, как меня — это он, видимо, знает. Мне всё равно. Даже трудно сказать, что же меня всё-таки интересует.

— Вы боитесь смерти, — чужак заявляет. Умник! Ей-богу, я не настолько духовен, чтоб за эту прописную истину обидеться. Как бы бестактно не звучали слова чужака — в моём-то положении.

— Вы стали писать лет пять спустя. Про секс, про боль, про смерть. Это — ваши темы. О том, что не суждено, и том, что неизбежно.

— В свинстве с вами не посоревнуешься, — я восвояси обращаюсь к супу. Пофиг! Смерть неизбежна, так же как общение с мелкими людишками. Если с первым мы миримся, то уж с последним подавно.

— Но вы ещё ни разу не писали о ком-нибудь, кто что-нибудь решил, — он не останавливается. — Поэтому и говорю: напишите обо мне!

— Решил? — Весьма неожиданное слово в данном контексте. — И что же вы решили, если не секрет? Обуздали свою импотенцию?

— Нет. Скорее уж то, остальное, — навязчивый тип мило улыбается. — Я натравил боль на смерть. Пусть дерутся! — он самодовольно булькает. — А я тем временем втихаря наслаждаюсь жизнью. Уж послушайте, вам может пригодиться!

* * *

Однажды в юности мне пришлось лежать в больнице. После операции носовой перегородки.

Мой нос уже не сильно заявлял о себе, я днём даже тайком покидал больницу, но ночью был вынужден возвращаться в эту камеру мучений.

Слева от меня лежал самоубийца, по пьяни не сумевший выбрать правильную высоту опоры для оружия. Мужик поставил карабин на стул, вжал ствол в подбородок и… Поза оказалась неправильной, голова слишком откинута… Пуля сорвала часть языка и через переносицу между глаз вырвалась наружу. Так вот этот человек там лежал, и у меня до сих пор нет представления о том, каково же на самом деле было его лицо. Ночами он тяжело стонал. Днями — меньше. Кажется, днём ему иногда удавалось уснуть.

Сосед справа выпил кислоты. Он спокойно разлёживался, приоткрыв черные, гнойные губы посреди рыжей щетины и порой трясся в приступах мокрого кашля. Харки выстреливались вверх из пластмассовой трубки на шее — его единственного дыхательного отверстия. Он никогда не стонал. Дырка в горле находилась ниже голосовых связок.

Без толку валяясь в постели, я поймал себя на совершенно необоснованном чувстве вины. Мои сопалатники были совершенно одни в своем несчастье. Мне казалось, кто-нибудь должен был бы днями и ночами хотя бы сидеть с ними, что-то говорить, как-то развлекать. Но никто к ним не приходил. Я даже толком не знал, на каких языках они говорили. Если говорили бы… Персонал их регулярно прибирал как этаких комнатных растений.

Помочь я не мог. Им. И тогда я принялся за полную чушь. Старался помочь себе. Кажется абсурд, но иначе это не назовёшь: человек, отличающийся от других, всегда обзаводится комплексами.

Я попытался вообразить себя в их роли. Испытать их страдания.

Начал с кислотоглотателя. В его роль было легче вжиться. Переднюю сторону его головы хотя бы можно было назвать лицом: в ней были глаза, выражение…

Весь день напролёт я следил за поведением соседа. Как только он каким-нибудь движением или кашлем напомнил о себе, я точно воспроизводил положение его тела, расслаблял глазные линзы, позволяя картине свободно расплыться, и сосредотачивал всю свою волю на нём. Повторял про себя: «Отдай мне свою боль! Отдай! Отдай мне…»

И представьте — удалось! Днём попытки не увенчались, но уже первой ночью под утро — зачёт. Меня разбудил особо свирепый приступ кашля в соседней постели. После недолгого, удачного сосредотачивания мне стало не хватать воздуха, я покраснел, пялил глаза и неопределённо шевелил руками. Рот был набит чёрным налетом; боль была не острой, но особо отвратительной: тупое нытьё наряду с почёсыванием в языке и внутри щёк. Что-то очень застоявшееся, что нужно было бы пошевелить или почесать, но никак не добраться. Грудь мучительно разрывал кашель, не приносящий ни малейшего облегчения, ибо раздражение рождалось в горле, докуда дыхание вообще не доходило. В ноздри замывало мерзкую вонь — как бы гнилью, как бы трупом, как бы нечищенными зубами… Я говорю «замывало», потому что так это ощущал. Не было бы правильно сказать, чтоб, например, ударило в нос. Я же не мог вдыхать носом: воздух по трубочке прорывался непосредственно в горло, создавая в трахее неприятное, острое ощущение холода. В нос же воздух вмывало лишь то или иное резкое движение.

Не знаю, сколько я терпел эти мучения. Постепенно кашель унялся, глотка сама по себе достигла какого-то облегчающего компромисса, и ощущения кислотоглота отступили от меня.

Я вспрыгнул в кровати и оглянулся на окружающих. Никто моих конвульсий не заметил. И сосед, кажется, спал, как ни в чём не бывало.

Потом мне не так скоро опять удалось вжиться в кислотоглота. В перерывах между неудачными попытками я осмысливал, что же объективно представляет собой это явление, которое субъективно я ощущал сяк. Что-то и понял. Во-первых, ясно, что моё тело не кашляет и мои несуществующие раны не сочатся. С другой стороны, при утренней поверке врач выяснил, что для пациента эта ночь прошла легко. Ну ни фига себе! Я б так не сказал. Меня стало осенивать, но с выводами я ещё не торопился.

Перешёл к карабинеру. Уловил момент, когда он тяжело стонал, и провёл все необходимые телесные и ментальные действия, дабы перекачать его боль в себя. Удачно. Моя голова взбухла и стала болезненно пульсировать. Мучительнее всего ныл пень языка, так плотно заполнивший глубины горла, что порой вызывал рвотный рефлекс. Притом любое пошевеление этого остатка делало тупое пульсирование жищно режущим.

И переносица меня не баловала. Веки, брови — всё настолько затёкшее, что казалось — глазные яблоки счас превратятся в груши и тонким концом врежутся в мозг. Признаться, карабинеру следовало завидовать ещё меньше, чем кислотоглоту. Он был и значительно свежее. В смысле, травмирован недавно. Он даже на миг притушил во мне желание… Да…

Вы ведь тоже знаете это самочувствие: поскорее бы пришёл тот момент — миг спустя, день спустя, а настоящий, в свою очередь, прошел. Эту мысль можно осознанно выразить словами или ощутить только подсознанием, но она имеет место. Выкинуть маленький кусок из непрерывной нитки своей жизни. Отпустить эту нитку, чтоб перехватить чуть дальше. Вы вообще знаете, что такое жизнь?

* * *

Чужой уставился в меня горящим взглядом.

— Понятия не имею! — я настолько же горячо отзываюсь. Терпеть ненавижу всяких толкователей смысла жизни.

— Жизнь — это то, что мы ощущаем. В твоём восприятии твоя жизнь — совсем другое, нежели, скажем, в моём восприятии твоя жизнь. Вижу, ты намного младше меня. Но я не думаю, что ты прожил жизнь, короче моей. Редко кто живёт столь короткую жизнь, как я. Да… — он испытывает на вкус свою мысль и пламенно продолжает. Слова сыпятся как из оперного либретто; похоже, даже застанным на очке хлопец смог бы их успешно озвучить. — Жизнь состоит из стоящих житья моментов — тех происшествий, что не занимают место на прямой времени, ибо измеряются другими дименсиями. И отрезков между ними — существования, самого по себе не представляющего никакой ценности, единственная задача которого — связать вместе те моменты житья, и единственная дименсия — время. Скука. Чем больше ты жил, тем короче пройденный жизненный путь. Чем больше скучал, тем дольше. Как это вам?

— Я в восторге.

— Вот видите, — мой сарказм в него не попадает. — Чем меньше у человека, что вспоминать, тем давнее кажется каждое событие, от которого его отделяет тёмное течение времени. Чем наполненнее время, тем проще по последовательным событиям, как по лестнице, добраться до раннейшего детства, до дальнейшего будущего. Заметь: тот, у кого…

— У вас много чего вспоминать?

— Нехватки нет.

— Ваша жизнь была очень богатой?

— Безусловно. И не потому, что было больше чего жить, чем у остальных. Жизнь богата у того, у кого она такова, невзирая на то, каковой она кажется другим. У того, кто живёт все те моменты, через которые растяпа перескальзывает, не рубая, что всё это стóит житья. То, насколько длинна твоя жизнь, зависит от тебя, не от жизни. Чем больше ты живёшь, тем короче прошлое и будущее. Оба — короткие и толстые. А настоящее — огромное, круглое…

— …и страшное, — я перебиваю, но чужак этого якобы не замечает.

— У бедняка настоящее — одна точка, скользящая по бесконечно длинной и тёмной прямой жизни. У меня настоящее — огромный водоворот, всасывающий в себя оба конца. Прошлое, настоящее — всё под рукой. Кто последовательно проживает отдельные моменты, живёт долго и скучно, пока тот, кто живёт выше времени…

— …проживает всё одним ярким моментом, зато рот на эту тему сушит долго и занудно.

— Занудно? — чужой не совсем доволен. — Вам не нравится? Я так и знал. Вы недовольны, что не придумали это сами.

Блеск! Наконец-то мне суждено и узнать, чем я недоволен. А чужак только прёт:

— В тот раз, в той больничной палате, я впервые додумался до того, что есть люди, которые выкидывают свою жизнь на помойку. По крайней мере, частично. Жизнь, что могли бы жить, какова есть, просто перетерпливают. А почему, скажите — почему мне её не забрать? Проживая чужие страдания, моя жизнь стоит на месте. А порой я в середине дня выигрываю два часа. Ещё столько же — ночью. И сколько можно прожить за четыре часа! Четыре подаренных жизни часа. Чисто физиологически ведь боль вызывает увечия их плоти. У меня, как ты понимаешь, — загоревшись, он перешел на «ты», — всё в порядке. Я проживаю время, от которого они отказываются. Даю отдых своему телу, чуть пребывая в чужих. Они тем временем бесчувственно отдыхают в моём и возвращаются в себя уже в другое время. Я, наоборот, возвращаюсь в своё тело того же возраста, в котором его оставил. Можно же мне чуточку, так сказать, — он довольно покашливает, — чуточку попаразитировать на вас. И вам хорошо: я действую как некий сенсибилизатор.

Лицо чужака серьёзно. Он мне больше не кажется просто бытовым идиотом. А вдруг всё-таки конкретный диагноз? И этот сенсибилизатор… Ну и мимо! Не помню, что это значило, но уж точно — и не в ту сторону. Какое-то усиливание ощущений… Все наоборот. Сенсибельный… Сенсибилиот… Сибилла, вот кто ты!

У меня была одноклассница Сибилла. Знаточка по делам гороскопов, экстрасенсов и пророков. А тело её и впрямь предоставляло всякие увлекательные повороты. Пока в иссохшей плоти Сибиллы отдых искать не испытываю ни малейшей тяги.

— Так вот я, с вашего позволения, живу, — Сибилла смиренно заключает. — Зарабатываю годики. Ведь такая уйма людей, которые лишились бы целых недель, лишь бы скорее пришло какое-нибудь непримечательное, дико ценное по-ихнему событие. Не говоря уж о более тяжёлых недугах. Порой я выигрываю себе отрезок жизни даже на автовокзале от нетерпеливого мальчишки, ожидающего свою избранницу. И счастье его настигает скорее, и скорее уходит, и остаётся лишь похмелье, и все довольны.

— А что вы делаете со своей… — даже не знаю, как сказать, — со своей номинальной жизнью? Той — отведённой Божком. Не уходит ли она в бессмысленных поисках? Где только вам не приходится шляться, чтоб наткнуться на очередного утомлённого жизнью!

— Да! — Сибилла выдыхает, явно удовлетворённый моим вопросом, которой иначе, наверное, риторически задал бы себе сам. — Так напишете обо мне? Я всё расскажу. Вам останется лишь вплести меня в сложный сюжет.

Я пожимаю плечами. Сибилла, видимо, воспринимает это как соглашение.

— Ну естественно, найти было нелегко. Я освоил применение ресурсов, но они оказались слишком разбросанными. Что делать?

— Искать концентрат, — я недалёко вывожу.

— Прелестно! Назовём это так. Назовём так этот дворец страданий, — он кидает рукой в сторону белого коридора за спиной. — Поначалу давалось нелегко. Пришлось всю жизнь подстроить под больницу. Я сменил квартиру. И работу сменил. До того на заводе работал. Химик я, с вашего позволения. Вот уже много лет — здесь. В лаборатории. Да, да, и вам я анализы делал. Я всё знаю о больных. Мне надобно знать. Ибо я есть вы. Та часть вас, которую вы сами не хотите. Дни я обычно провожу как все. В основном ночи… Ночами я сплю в палатах. Тяжёлых больных предостаточно… Пустых ночей не бывает. Три-четыре часа за ночь я выигрываю точно. Да ведь ещё роды! Не сомневайтесь: есть много женщин, отказывающихся от мгновений прихода их ребёнка. Бывают очень тяжёлые… Иной раз я выигрываю аж шесть часов. Поверьте, я — единственный рожающий мужчина на свете. И часто. Так — раз в неделю. Большинство женщин рожают реже, — Сибилла долго и благосклонно улыбается. — И роды настолько просты! Позы однообразны: боль рожениц я могу засосать даже из-за стены.

— И как? Много лет выиграли?

— Гм… Не считал. Ну, свои четырнадцать месяцев за год проживаю уж точно. Без пустой нитки. Все полные. Вы ожидали чего-то более ошеломительного? — Сибилла опять улыбается, на этот раз так по-матерински. — Разумеется, большинству людей не велика разница — двенадцать или четырнадцать…

Изначальный сарказм во мне перемешался с сочувствием.

— Спасибо, — я говорю. Отодвигаю остывший суп. Уж как-нибудь перекушу что-то попозже. Оказывается — пока Сибилла меня раздражал, я чувствовал себя намного лучше. Теперь, когда этот полуумок вызвал во мне жалость, охватила усталость. — Мне как бы пора…

Сибилла глубоко впитывается в меня глазами.

— Вы всё ещё считаете, что не стóит писать обо мне?

— Обо вас… — я лихорадочно вычисляю, как вежливее увильнуть. — А скажите, пожалуйста… Я так и не понял, чьё тело в действительности кашляло: кислотоглошье или ваше?

— В действительности? — Сибилла сожмуривается. — В моей действительности кашлял я. А в вашей — он. Все рефлекторные действия остаются в его теле. Только он их не чувствует.

— А это кидание по постели? Кто кидался?

— Якобы… Гм… — Сибилла сжимает зубы и задумчиво бормочет. — Якобы я… По крайней мере, он на моём месте… Он на своём месте кидался бы.

— А вы?

— Вы не ответили! — тон Сибиллы становится почти приказывающим.

— Мне пора идти.

— Вы не уйдёте! — он резко возражает. — Вы ещё не поняли, что от меня-таки не уйдёшь. И добром и не поймёте, коль упорно считаете меня идиотом!

— Псих, — я выплёвываю и резко вскакиваю… М-м-м! Не стоило. Пальцы словно клешни сжимают край стола. Как мне это… Как меня это задолбало! Когда же это уймётся!

Чувствую, как кровь капля за каплей покидает лицо. Счас выбьется холодный пот. Зачем я вставал… Присесть бы… Осто… Осторожно. На этот раз, похоже, так скоро не про… Нет, может… Кажется, всё-таки отпускает…

Сибилла! Чего стоишь напротив меня трупобледным? Чего ты стоишь бледным?! Чё ты мнёшь край стола?!

— Прочь, тварь! — я ору. Столик не тяжёлый. Ложки, кружки, суп — всё крушится. Сибилла рушится вспять. Ноги стола, ноги Сибиллы, туман…

— Никогда! Никогда я не напишу о тебе! — я реву, падая. Или просто реву от боли, без слов, а сам… В действительности настает тишина, а в моей действительности всё ещё грохочут мои невысказанные слова:

— Никогда в жизни!

Фараонова забава

Фараон торчал в своем будуаре и лениво наблюдал за суетящимися пажами. Ему порой нравилось наблюдать за ними. По правде говоря, эти пажи никакими пажами не были и вовсе не являлись членами Двора, но пусть: абсурдное употребление титула лишь подчеркивает иронический взгляд старого весельчака на их присутствие при ожидаемой забаве. Молодые люди, собирающиеся обслуживать Фараона, скорее, могли быть лакеями, но сам Фараон никогда не пользовался словом лакей. С чисто биологической точки зрения было бы даже правильней причислять пажей к другому, нижестоящему виду: столь неловкими всегда выглядели их мелкие фигуры посреди пышных форм дворянских дам, столь смешными казались тряпки, полностью покрывающие их тела даже во время забавы, хотя Фараон никогда в жизни не запрещал и им присутствовать нагими. Быть может, это и к лучшему, что каждый сам свое место знает.

Даже торчать Фараон умел достойно его величественной сути. Он лениво стоял, выпрямившись во весь свой впечатляющий рост и погрузившись в себя; порой задумчиво неспешная игра мышц шевелила седые лохмы на могучей груди.

Правда, это были уже не те мускулы, что раньше, но Фараон не имел привычки оглядываться на пройденный путь и тосковать по утраченному. Еще в позапрошлом году ему во Дворе не найти было противника в физическом соревновании. Порой он даже позволял себе собственноручно поставить на место того или иного буяна, якобы не припоминающего, кто здесь Фараон. Вернее — собственноножно. С легкостью балерины, с грацией косули он соизволял, без разбегу подпрыгнув, намазать наглецу по ребрам — обеими ногами сразу. Нынче это ему недоступно. Ноги в неожиданно короткий срок стали скованными, в суставах нашла пристанище боль, а походка… Походка неуклюжа и скованна как у пажа, Фараон, было, ухмыльнулся про себя. Нет, он не презирал пажей. Но никогда в жизни словесно не обращался к ним. И никогда не опускался до физического насилия над ними. Ему нравилось барабанить по мускулистым и изящным телам аристократической крови. Поданное пажами угощение Фараон всегда принимал молча, никогда не говорил, что было очень вкусно, но никогда и не бранил. Пажи относились к нему с полным уважения восхищением, но без боязни. Отношение же его мещанского Двора было прямо противоположно: никто не изливался признаниями в уважении и любви, зато не одобряемые Фараоном взгляды все еще придерживал при себе, хотя и силы старого властелина явно иссякали.

Дверь распахнулась, и Фараон лениво поднял глаза. Надо ведь посмотреть, кто же та, которой сегодня суждено разбушевать умеренный поток Фараоньей жизни. С другой стороны — ему и безразлично, однако. Ничто уже не могло удивить, взволновать или опечалить старого властелина.

Смуглянка! Фараон слегка наклонил голову и будто невольно приподнял бесстрастный взгляд. Темная, стройная фигура, блестящие, ухоженные, черные с вороном кудри, грациозно стелящиеся над аристократически тонким лбом… Взор Фараона скользил вниз — вдоль шеи, через грудь, по ногам, кожные складки между которых покрыты густыми и темными коротенькими волосиками, словно кротова шубка. Фараону казалось, что в мимолетном взблеске угольных очей отражается испуг — хотя и это его мало занимало. Демонстрация власти уже не доставляла гурману наслаждения. Ни он первый, ни последний, в ком к старости лет притихли земные страсти и образовавшаяся пустота заполнилась восхищением абстрактной красотой, безупречностью формы, удивительного мастерства природы при создании наивыдающайшихся творений ее. Трудно сказать, осознавал ли сам Фараон все это и выразился ли б он такими же словами, ибо он никогда не говорил с кем-либо о себе. Властелин принимал все происходящее в жизни как естественное и эпитетами не бросался, но в настоящий момент его взор все-таки пристально следил за темным, аристократически обаятельным созданием, выражая все и без излишнего красноречия. Такую он еще не видал, это что-то новое. Куплена ли только что, или всего лишь одолжена пажам для сегодняшней забавы Фараона? Да какая разница…

Паж жестко схватил тонкий кожаный ремешок, умело перетянутый через щеки жертвы, искривляя ее черты в кажущуюся (или настоящую? Фараон не вникал в ощущения своих игрушек) гримасу боли, и резко наклонил кудрявую голову вниз. Изящная, темная шея напряглась, черная кудрь перекинулась через лоб и закрыла глаза. Стройные плечи остались упрямыми, спина — гордо изогнута. Талия не была муравьино-тонкой, но Фараона восхищали безупречные линии упругой груди, подрагивание гладкого, крепкого живота, которое — как Фараону в прошлом, кто знает, нравилось бы считать — выдавало страх, смешанный с ожиданием чуда и жаждой подчиниться тирану, сгибаться под напором великана… Ноги — стройные, мускулистые, с безупречно точеными коленями. Не столь уж легко такие согнутся…

Взглядом знатока Фараон оценил возраст своей забавы. Лет пятнадцать. Или четырнадцать. Старея, Фараон постепенно пристрастился именно к этой возрастной группе, хотя и ни разу не давал об этом знать услужливым пажам.

Уже давно властелин принимал эти развлечения как сугубо житейскую заботу, как дань своему общественному положению. Иногда он, ленивыми движениями погружаясь в очередное скучно повседневное лоно и безразлично вслушиваясь в шипящее дыхание жертвы, подумывал, что охотно отказался бы от этой ерунды в пользу какого-нибудь сопляка, сам, иронически ухмыляясь, понаблюдав со стороны, как тот, по-скотски дрожа, не в состоянии под вожделением попасть в заманчивую глубь, стонет и алчными губами ослюняет шею и плечи загнанной в угол пленницы до тех пор, пока пажи энергичными и пренебрежительными действиями не сломят ее сопротивление и не доведут… Фараон не довел мысль до конца. Он нередко не раскручивал до конца продолжительную и переплетенную мысль из-за чистой лени. Но не на этот раз. Нынче его раздумья были прерваны резко возбудившимся интересом, с которым развратник наблюдал за своей пленницей. Она под рывками пажей в сторону рокового угла утратила аристократическую сдержанность и норовила одного из них пнуть ногой по лодыжке. Кажется, дерзкое покушение чуть ли не удалось, потому что паж грубо вскликнул на своем плебейском диалекте и пару раз опалил брюхо строптивицы пикантным, плетеным кожаным ремнем; она унялась, но все еще не издавая ни звука, продолжала ломаться. Прелюдия Фараону докучала. Вопреки своей сонливости он уже загорелся нетерпением увидеть заветный плод, который из-за специфической обстановки помещения откроется взору лишь после того, когда черные, лохматые кудри будут безжалостно вжаты в угол и тонкая сбруйка поперек щек подавит любое неповиновение. Никто даже не знал, возбуждает ли властелина поглаживание жертвы плетью или же нагоняет скуку; он не промолвил ни рваного слога, и лишь слегка дрожащие губы и сжатые зубы выдавали нарастающий интерес.

Фараон не замечал больше суетливой деятельности пажей возле темного стана, не слушал резких выкриков и не играл своими грудными мышцами. Остолбенев от жажды, он наблюдал, как темные, тепло бархатные словно матовые бедра, спотыкаясь под толчками пажей, поворачиваются к нему. Самый ответственный момент. Старый гурман ожидал разочарования. Разочарования в самом-самом…

Талию, грудь, плечи, лебединые шеи — всем этим похотливый монарх наслаждался в чисто эстетическом плане: никогда в жизни это его не возбуждало. Зато то — настоящее, что до сих пор кипятило фараонову кровь… Его пожизненная слабость! Никому не дано было услышать, как Фараон называл это. Зад, ягодицы… До чего ж низменно! Для этой очаровательной части тела, ради разоблачения которой была намеренно обустроена игральная комната властелина и брутальное раскрытие которой на радость Фараону являлось миссией жизни этих жалких пажей, — для нее не было создано соответствующе чудного обозначения. Трудно сказать, какими словами изысканный гурман почтил это в своих мыслях, но при других он никогда не позволял себе произносить те вульгарные, всем известные, которые неизбежно влекли за собой испражнение.

Разочарование неизбежно — в этом Фараон не сомневался. У этой чутьнадцатилетней ведьмы, несмотря на великолепно развитое тело, задница обязательно окажется плосковатой, угловатой, со впалыми боками и суховатыми ляжками. Тогда Фараон холодно и сдержанно выполнит свое обязательство. Обязательство перед Двором, перед народом, даже перед этими смешными пажами. Ему не положено отказаться. Quod liсet bovi, non liсet Pharaoni. Он не из тех, кому дано самому выбирать для себя круглую попу из низших сословий без племенного имени и высокого нрава. Это не дано было его отцу, его деду… Фараон и представления не имел, существовало ли когда-нибудь поколение его предков, которое было вправе не задумываясь бросаться на крутые, полнокровные задницы неизвестного происхождения.

Но…

Нет, о таком он даже мечтать не осмеливался! Огромные, серые фараоновы глаза загорелись и невольно выпятились, поглощая эти чудесные, нежно округлые линии, это изящное волшебство, под темной, одурманивающе плюшевой кожей которого в уже угасающем сопротивлении вздрагивали упругие мышцы. Закругленные холмы плавно переходили в стройные, завораживающие бедра, тонкие, пружинистые голени… Но дотуда Фараон уже не в силах был выследить. Его взор вскользнул в горячую долину между барокальными бастионами, погрузился в темное русло реки на дне слива округленных склонов, алчно выщупывал крутые обрывы этого влекущего течения, которые, как вдруг мерещилось словно одурманенному тирану, в ожидании его то сближались, то отодвигались. Казалось, что в нос уже ударяется едва заметный сладковатый аромат, который Фараон, словно ценитель выдержанного вина, любил глубоко вдыхать и предаться его вкусу перед тем, как ворваться в кипящий гейзер. Он сам не замечал, как губы раскрываются, сквозь стиснутые зубы просачивается слюна, а дыхание в носу порой раздается храпом. Услужливый паж уже собирался навстречу загоревшемуся великану, но Фараон неосознанным махом головы остановил его на достойном расстоянии. Скованные ноги задвигались, ступили пару сдержанных шагов, и вот Фараон уже направился прямо к цели твердой, решительной походкой: ничто уже не смогло бы остановить его. Глаза пылали, и громадный жезл власти в такт мощного пульса набухал и превратился в смертельное оружие. (Молоденький паж уважительно вытянул тонкую ручонку со сжатым кулачком и оценивающе провел по ней глазами.) Фараон кинулся к укрощенному существу и алчно припал к разинутому лону. Под резким толчком кудрявая голова ударилась в угол. Пленница тут же рвалась назад, но тщетно. Охваченная похотью громадина навалилась ей на спину и локтями уперлась в бока. Зубами и губами Фараон схватил строптиво изогнутую шею. Жертва, тяжело шипя разинутыми ноздрями, напрягла ноги и старалась выдержать страшное давление. Колени Фараона все резче и глубже вдавливались в черные бедра, и казалось, бугристое бревно, растоптав все внутренности, прорвется наружу между дрожащими плечами. Даже не дрожащими… Плечи уже не дрожали, темный стан шатался лишь в ритме фараоновых толчков, а в черных глазах пленницы, похоже, виделось чуть ли не наслаждение.

Фараон унялся внезапно как землетрясение; еще пару раз тяжело прохрапев, он свалился со скользкой спины, звонким фальцетом выкрикнул бравый визг победителя и отошел. Его скипетр шатался во все стороны, на глазах сворачиваясь и большими каплями выполаскивая по земле миллионы малюсеньких фараонят.

— Ну и снасть! — вздохнул молоденький коневод. — А ноги у Фараона туговаты. Как бы не пора старине на колбасу.

— Да ну, — конюх отмахивался. — Это же не врожденное. Зато дело свое знает туго. Ему бы в натуре толковый трах в выездке показывать отточенным номером.

— Хм… Раз плюнул — и полтинник наличкой. Платили бы мне так бабы…

Двойной сбой

Шоссе сегодня утром полно и солнце — в глаза. Kиара опаздывает. С кaндавского поворота впереди на сто двадцать тащится навороченный бумер масти индейского вождя. Kак только просвет для обгона, тот вываливается на среднюю линию и пасется: ни переступить, ни обойти. Ни пнуть. Не дождавшись, Киара начинает маневр — тот сразу тоже: ей остается показать правый и вернуться в свою полосу. Уже дважды так.

Kиара отступает, разбегается, показывает и на вершок за задом встречного летит мимо бумера, который тоже сразу слепо бредет влево. Она нажимает клаксон и идет на поражение, растяпа съеживается, и дорога, прихватывая левую обочину, свободна.

Спится. Слово «похмелье» Киара не любит. Звучит Бетховен. Пассажир молчит. Как сел в Угале. Спортивный джентльмен средних лет без вони. Киара не знает иной причины брать попутчиков, кроме сочувствия. Она не терпит чужих на своей территории. Но невонючих попутных она мысленно всегда благодарит. Молчащих — вдвойне.

Киаре неудобно. Нет, ноги нагими по самую ось всегда чувствуют себя шибко — притом могут тяжко настигнуть опрометчивого при нежеланном покушении на них. Однако, ранним будним утром в облегающем миниплатье она выглядит шлюхой. Право, не дешевой. С разрезом до стрингов… которых нет: Aйвар нечаянно порвал их словно целку — утром, спонтанно, уже на пороге… Но может и это не главное. Есть что-то неуловимое, по чему мужчины безошибочно узнают наполненную женщину. Свеженалитую до полного счастья, такую, которой в данный момент не надо. Именно ее им тогда надо.

Перед Пурой лесовоз набрал целую процессию. Киара плавно сбрасывает вторую разрешенную скорость и на первой пристраивается всем в хвост. В зеркале быстро растет индеец. Опять Киара летит мимо очереди сразу же в момент освобождения полосы, но бумер догоняет ее с разбегу, льнет, гудит, врубает дальние и толкает: теперь сто шестьдесят ему мало.

Навстречу едет бетономешалка. Киара отпускает газ и выравнивается с лесовозом, маневр не завершив. Она любезно взмигивает аварийками: не уверен, не обгоняй! Бетонщик нажимает прожекторы, и бумеру хватает рассудка искать спасения в веренице негодующих тачек. Киара показывает правый и выпрыгивает тютелька в тютельку между челюстями тяжелых бамперов.

В горку за Пурой она еще и не удвоила в красном кольце нарисованную цифру, как попутчик повис в ремне: на этот раз не вышло плавно.

— Извините, стихия, — после требования пристегнуться еще в Угале это второе обращение к пассажиру. Под блоком мигалок там, на вершине, выныривает сама трафарированная машина. Они больше не мерзнут в кустах, они катаются в тепле. Следовательно, Киара больше не превышает. Уже немало воды утекло с последнего поражения в открытом бою на трассе: «Знаете, сколько здесь разрешено?» — «Как везде: не успела утормозить от вас — значит превысила».

За Яунмокским замком она вдавливает в пол. Редкое место на родных дорогах, где тупо тесанная северная корова дает глотнуть мизерочек скоростного кайфа. Взлетает до двести десять — и все, пора уже спускаться…

На тукумском кольце Киара выпускает пассажира.

— Вы не женщина…

— ?!

— …за рулем.

— ?!

— У меня теперь куча времени. Спасибо!

— Удачи!

Вдали опять всплывает рябой. Kиара машет левый и без звука трогается изящно как пуля: ни малейшего желания снова ступить в говно и стряхивать…

* * *

Она опускает козырек с зеркалом, берет руль голым коленом и рисует лицо. Давно пора было намазать, да благотворительность мешала. И за краем платья бдить надо было — зато нынче свободная поза даже не скрывает утренней потери.

Изгибы дороги сопровождает лишь игра стройных мышц бедра под кожей, свяченной солнцем и ветром, однако обгон требует и ручного вмешательства: Kиара не умеет ногой показать маневр…

* * *

— Алё! Будешь вовремя?

— Невовремя!

— Была ночью у Лэмберга?

— Была. Но перед работой у меня еще один, не ждите!

Kиара терпеть не может, что Айвара называют Лэмбергом.[1]

— Логинов?[2]

Она кладет трубку. «Еще один» — это техосмотр: сегодня обязательно надо пройти.

* * *

Приобретение тучного вольвá было кризисным решением, однако она против своей воли уже подчинилась его соблазнам. Кайфа от езды никакого, зато… «Здесь же двое комнат!» Айвар оценил размах Киарьего колена на заднем сидении сладко черной ночью в тихом лесном тупике. И она уже позабыла ощущения, когда в лютый холод или черт знает когда еще у машины вдруг накладка.

— У вас два штрафа, итого пятьдесят лат.

— Как скажете, — Киара улыбается, — эксплуатационные затраты…

* * *

Техосмотр уже не удивляет: найти что-либо ниже максимальной оценки не удается.

Вольво усыпляет.

— Счастливого пути! — мастер пришлепывает наклейку к ветровому стеклу.

Киара кивает в ответ. Голым задом в миниплатье она чувствует себя шлюхой.

* * *

На Островном кольце впереди выскакивает плоская мазда. Нет, Киара не против, что народ ездит. Просто — коль уж тормозить не любо, будь добр нажать на газ, дабы не помешать! Киарий нос чуть ли уже не тычет ему в зад, когда тот наконец выравнивает скорость — и взмигивает аварийками. «Да ну тебя!» она отмахивает рукой. Но на Монашеской мазда мигает еще. «Какие ж мы вежливые», Киара ухмыляется, «уж не до такой степени ты мне нанес», и мило подмигивает дальними, «у светофора еще знакомиться начнет…»

Перед полицейской засадой у железного моста вольво заблаговременно сбрасывает под семьдесят и перестраивается вправо. Мазда впереди тормозит, но — поздно. «Слабейшего поедают», Киара пускает опять свободно, «но уже жрущий лев — не охотник», и успевает на желтом перескочить на Каменный мост.

* * *

Работы куча. А самое глупое: Киара сто раз собиралась по пути хоть трусы купить. То пассажир, то чингачгук, то осмотр — о себе, любимой, как правило, забываешь…

Никак не сконцентрироваться после ночи. И бодун. А барчик в кабинете богатый. Можно бы выпить последние пятьдесят тулламора, но не тянет. Ежеминутно мысли возвращаются к геннессу. И Киара откупоривает. Она может себе позволить.

* * *

Езда под градусом не забава Киарья. Она просто давно сделала выбор. Можно ли этого избегнуть полностью? Киара не может. А частота — без разницы: если попадешься, то вернее всего — в единственный раз. Или живешь без единого, или живешь: середины нет. Киара живет.

До конца рабочего дня она не много выпила. Полбутылки Hennessy. Привычная дорога домой не волнует. И других поездок сегодня не намечается. Айвар, правда, еще ждет ответа, однако — не пора ли выспаться сей ночью…

Киара катится. Промили не считает. Считает скорость: пятьдесят девять.[3] И спокойно смотрит на оперативную машину в кустах слева. Дорожную полицию она любит и уважает. Взаимно. «У нас никогда нет разногласий», она улыбается, «но все-таки дружественная беседа — чем реже, тем милее.»

Ее улыбке подрезает дорогу зеленый жилет. Что стряслось?!

* * *

Окно открывается. Сфинктеры на обнаженной коже сидения чуть ослабевают. Киара смело справляется и с экстремальными моментами, и глубокими жизненными падениями. Но на героизм не претендует. Как Мария-Антуанетта — на эшафоте нагой… Ну, нет: так может вырваться для толпы незаслуженное наслаждение!

— Едем без фар?[4]

Проклятье!

— Простите, только что прошла осмотр — видите в стекле? Так случается, когда отдаешь руль чужому…

Вольво усыпляет.

— У вас были нарушения в течение последнего года? — полисмен придирчиво пялится на Киару.

— Увы… — она не дышит.

— Мне придется составить вам протокол. Обождите! — полицейский немногословен: идет дождь.

Оставшись одна, Киара надушивается, перекусывает жевачку, одергивает край платья, поправляет через ткань соски и открывает окна. Пульс чуточку унимается. Если за скорость — он даже не разбежался бы. Но нет пощады нам: Антуанеттам и другим убийцам, хоть даже лишь за рулем, хоть нагим…

Ее нахождение здесь в помеху всем — что полицейских, как правило, не интересует. Киара показывает маневр и трогается, глядя в зеркало. Они не реагируют. Тропинкой за кустами она возвращается к трафарированной машине.

Капли брызжут на сидения. Киара второпях закрывает окна: инспектор идет усесться к ней рядом. Крепкий парень с проседью, моложе, чем выглядит. Киара тайком смахивает капли с сиденья платком.

Полицейский возвращает документы.

— Вам надо будет заплатить пять лат…

Киара хватается за кошелек.

— …нет, не здесь — в банке. Тут подпишите…

Киара молча берет ручку,

— …и еще у меня такой вопрос…

— Да?

— …я почувствовал…

— Да!

— …аромат…

— Стакан шампанского. На работе. Не отрицаю.

Смешно, конечно: у полицейского в теплой плащекуртке уж не будет сомнений, что проницаемое микроплатье — с бурной ночи солнечного вчера.

— У нас в машине аппарат…

— Думаю, у меня полпромили наберется, — Киара чувствует, как пылают ее щеки: скорее, полторы.[5] — Как скажете, так и будет, — она открывает кошелек.

— Нет, нет, так не будет, как вы сейчас…

— Будет, как вы скажете, — Киара во весь блеск поворачивает грудь к смущенному мужчине, — я никогда никого не обидела, никогда своего нарушения не отрицала…

— Киара, — он продолжает фамильярно, в стиле полицейских и врачей, — я понимаю, вы ездите уже пятнадцать лет, и потерять права нынче…

— …двадцать пять, — она перебивает.

— С рождения? — мужчина улыбается.

— Спасибо, вы джентльмен, — Киара жужжит и застенчиво опускает глаза, — но вы видели мои права: нет, со второго класса — в картинге…

— Увы, такое нарушение…

— Я единственный кормилец двоим детям…

— Он не был джентльменом, — полицеский бестактно шутит.

— Он умер.

Неловкая пауза.

— К сожалению…

— …и это наши кредитки, — она раскрывает золотой веер, — без прав у нас их больше не… Телевидения у меня с собой нет, как скажете, так будет, увезу, привезу…

— Маленькие, или уже в школу?

— Дочь — в переходном возрасте: я была прыткой. Как скажете…

— …и остаетесь до сих пор. Нет, я не скажу, мне придется попросить вас пройти в нашу машину…

Замедленным движением, как муху не спугивая, Киара раскапывает в двери старый стояночный талон и пишет: «100».

— Хорошо, — говорит инспектор.

— Едем! Где здесь ближайший банкомат?

— Я не знаю, — он возвращает Киаре права и техпаспорт. — Едьте! Едьте осторожно!

* * *

«Однажды это должно было случиться», Киара корит себя, ища банкомат. «Пора этому ставить конец. Точно пора!»

Минут десять спустя она возвращается. Сразу же рядом инспектор. Возле рычага передач — гладкая столатовка.

— Киара, — полицейский осторожненько кладет ладонь на ее шибкую ногу, способную тяжко настигнуть опрометчивого, — ты, видимо, ежедневно ездишь на работу…

— …и по работе…

— …у тебя положение в обществе и ответственная должность… — он по-отцовски взирает на Киару и фамильярно похлопывает по беззащитной ляжке. — Ты понимаешь, что, потеряв права…

— …я за бортом, — Киара покорно признает, — я все понимаю.

— Ты далеко живешь?

— Тут рядышком.

— Доедешь сама до дома?

— Не беспокойтесь обо мне! — Киара бережно отшелушивает непрошенные пальцы от своей дрожащей в напряжении наготы и невзначай помещает на банкноту. — Я и впрямь знаю, что делаю.

Полицейский сжимает ладонь.

— Я вам от всего сердца советую: да будет это последний раз…

— …обещаю! Вы были мне первым. И останетесь единственным.

Он молча надевает шляпу и выходит в дождь.

Деньги помяты.

Вдруг раздается звонок.

— Мам, ты будешь дома вечером?

— И?

— А ты не можешь не быть?

Киара выдерживает паузу.

— Maм! Лэмберг ведь тебя всегда ждет! Мы тут все приберем, обещаю…

* * *

Если упала, немедленно забирайся обратно! Байк, лыжи, конь — все равно: упав, встань, встань сразу — и езжай снова, только не падай!

Киара переоделась. Разрез длинной юбки не скрывает ни стринги, ни подвязку. Чулки в сетку ничего не скрывают. Блузка не скрывает, что у нее есть, что скрывать.

Шоссе сегодня вечером полно и солнце — в глаза. Киара опаздывает. Но до педалей не дотрагивается.

«Терминал безопасен», Айвар утверждает, «чтоб произошла катастрофа, в системе должно возникнуть два сбоя одновременно. Одну неполадку система компенсирует.»

Киара — система надежная. Только человеческий фактор: посторонний у пульта управления…

Вольво тупо катится круизом — девяносто девять. Звучит Шопен. Киара рулит одним пальцем, панель излучает пастель, мотора нет, ветра нет… Вольво усыпляет…

Стоп! — Киара встряхивается. Правильная скорость убивает. А двойную неполадку нельзя. Усугубить уже имеющуюся — это можно…

Она останавливается у бара и заказывает кофе с символичным коньячком.

* * *

Опять вольво.[6] Но обретенный эффект скоро угаснет. Впереди — непривычно долгая привычная дорога. Нужен раздражитель похлеще.

На обочине протягивает руку стройный мóлодец со спортивной сумкой… Ха, одежда у нее впопад. И настроение… Остановиться, подобрать, поболтать, увлечься, рука под юбку, пальцы меж чулков, губы на груди, поворот в лес, страсть и хмель…

«Фу!» Не только из-за Айвара. Идеальный попутчик молчит и не воняет. Но для страсти этого мало.

Один однажды покушался. Опрометчиво. При ста шестидесяти в извилистом одиночестве ночного леса. На шибкую ногу. Что его тяжко настигла — коленом прямо в похотливо наклоненную рожу. Потом Киара, вплоть до залитой светом заправки не меняя скорость, впервые в жизни отчаянно ждала появления синих мигалок навстречу, в кустах или в зеркале. Такая, которой в данный момент очень надо, — значит зря.

Ах, да, сегодня же еще один. Ну, пусть: он откупился. Киара сегодня шлюха! А в сумке — наряд на завтра. Когда будет не выглядеть, не чувствовать — и не быть.

Она врубает обогрев сидений на полную катушку и выжидает пару минут. Потом изящным движением откидывает юбку, спускает кружевной лоскуток, сцепляет его со шпилек — и щеками и губами прилинает к горячей коже обнаженного сидения. Внизу живота поселяется тоска, сфинктеры ослабевают. И отпечаток нежеланной ладони на бедре тоже душу не поддался: до Айвара надо отполировать. Она отстегивает правый чулок…

Киара рулит одним пальцем. Вся остальная она принадлежит ей.

Вольво возбуждает…

Последний Прокол Протокола

, и цунами сомкнулось жгутом над новым дном Атлантики, выбросив в стратосферу миллионы тонн слезосоленой воды, после чего избранный бадарский народ, так никогда и не узнав о святой деве, жертва которой окропила их в люди, за краткий срок создал Египет с его доселе неразгаданными, ибо человеческому уму непостижимыми, загадками, прежде чем кионы нашли параллельный мир еще первозданнее, прекраснее и намного разумнее, оставив неблагодарных варваров на произвол нашей судьбы.

* * *

Ее звали Мерита — по накладной. Одно из редких имен египтянок, приятно звучащее для атлантских ушей. «Благо, не Хаквикахь, Мукарама или Рамла», я подумал и тут же ухмыльнулся нелепости этой мысли. Печальной ухмылкой.

Ее стан был хрупок как папирусный стебелек. Гладкая, смуглая, глянцевая кожа блистала слюдяными жемчужинками в разломе гранита. Шелковистый висок, верхнюю губу и предплечья покрывали едва заметные черные волоски, не выцветающие ни под каким солнцем — в отличие от рыжеватого пуха атланток. Черные волосы ложились на плечи плавными волнами, не кудрями как у большинства египтянок. Ее грудь, повседневно обнаженная, как подобает египтянке, была огрублена ветром, со следами давних царапин, не нежна и береженна, как белые, не тронутые солнцем и ветром, утаенные от атлантских глаз вожделенные округлости атланток с алыми сосками. Дикая, и тем более вожделенная. Страшаще красивая, еще не зрелая, в бутоне, ввысь упругая словно термитные гнезда, впадину между которыми покрывал черный пушок. А у затемненного подножья кончиков груди прорастали отдельные волосинки подлиннее, что меня чем отталкивало, тем вдвойне притягивало…

По атлантической традиции Мерита не была бы еще взрослой. Хотя нашу традицию тут криво примерять: мы египтян и другие темные средиземноморские племена людьми не считаем. Тем более за последние три поколения — с завета с Кионой.

Но Мериту я воспринимал человеком. Как бы ни противился. И, будь она, вопреки моей кионски-атлантической традиции, человеком, то, видимо, уже женщиной — по своей традиции. Хотя в то же время я не смог ее не воспринять и по-своему: девочкой…

Что может быть опаснее этакого двойного чуда — на тонкой грани между ребенком и женщиной! Я не мог оторвать свой взор, свои мысли, свое… Ничто не мог оторвать.

Я так не хотел. Так сложилось само собой. Я был не в силах повлиять на это.

* * *

Я не живу в Атлантиде. Уже седьмой год. Сейчас понимаю, что это было чрезмерным испытанием — жить так долго одному среди кионов. Хотя они и утверждают, что мы люди наравне с ними, я все-таки оказался животным. Или наоборот: нелюдьми оказались они. Кои сами постоянно вступают в противоречия. А атлантам остается лишь молчать. Не говоря уж о нас, дипломатах. И отчего же моему народу негодовать: пока кионы не выбрали нас людьми, не так уж и резко мы отличались от средиземноморских варваров…

Я живу на Кионе. Уже восемьдесят пор.

Киона не на Земле. И не вне Земли. С земной точки зрения Кионы нет нигде. И она везде. Ибо Киона в пространстве точно совпадает с Землей. Только в другой фазе. Земля и Киона пульсируют поочередно, мы занимаем ту же часть общего пространства точно в единый такт, только каждый в своем махе, каждый в своей вселенной. Таких миров якобы бесконечное множество. Мы не пересекаемся, не сталкиваемся, не сливаемся. Мы друг для друга не существуем.

Они нас называют параллельной вселенной. Теперь мы их тоже.

Только я уже путаюсь, кто мы, кто они, какая вселенная моя, какая — параллельная.

Я — посол Атлантиды. Полностью одинок среди кионов. Пятую часть своей жизни.

Они такие же, как мы, только… иные.

Киона такая же, как Земля. Только совсем иная. Величиной с Землю, составом тоже, в точно такой же солнечной системе, все совпадает. Только в другом времени — что нас еще ждет, спустя тысячелетия. Здесь свое солнце, свое небо, своя растительность, свой воздух, запахи, звуки… Все есть — только иное. Но привыкнуть можно.

Лишь животных нет.

И притяжение — тяжелее всего мне приходилось с ним. На Кионе все вдвое легче, чем на Земле. Если точно: пи, деленное на квадратный корень из двух. Это соотношение гравитационных постоянных в нашей и их вселенных.

Физически кионы хилы. На Земле. Здесь они справляются. Только пропорции тела другие: чуть ли не трехаршинные шесты двухпудового веса. На Земле. На Кионе кион не весит и пуда. И поэтому прекрасно справляется со своим телом.

Я киона мог бы за шиворот поднять раз этак с дюжину. Но никогда так не делал бы. Я боюсь. Нам, атлантам, особенно дипломатам, здесь, на Кионе, постоянно следует бдить за тонкой гранью… вернее, за сносом любых границ. Животная сила земных варваров — да, она на Кионе легендарна, мало видана, много слыхана. Но я же человек!

В Атлантиде мне сшили восемь нарядов, невидимо протканных медной проволокой — на все случаи жизни. Весом от одного до шести пудов. Они на мне сидят родной кожей. Все это время я их надеваю — и повседневно, и при физических упражнениях: то гири, то кросс… Именно из-за этого я к концу уже второго срока физически здоров. В отличие от большинства послов, которым приходилось досрочно возвращаться в Атлантиду по физическому состоянию — и на родине их дряхлые плоти крушились выброшенными на берег медузами.

Я уважаю кионов. Как цивилизация, они настолько сильнее нас, что я боюсь — именно так, боюсь — этим хилякам даже показать, насколько я жутко силен.

Они прожили намного дольше нас. На Кионе они единственные живые существа. В смысле, позвоночные. Но когда-то было не так. Давным-давно.

Они нас не искали. Нечаянно нашли. По крайней мере сами так утверждают. А может быть, все-таки искали… Кионы, которые в своей вселенной посреди никого другого были настолько же одиноки, как сейчас среди кионов я. Мериты не искавший. Нечаянно нашедший. Так я сам утверждаю. Однако, может быть, все-таки искал. Хотя, если бы мог жизнь повернуть вспять — даже нашедши не нашел бы. Клянусь!

Только — ничего воротить нельзя…

* * *

Варварские поставки я видел редко. Хотя информационная почта с нулевой массой оборачивалась постоянно и Атлантида была на моем 4Д-экране при первом желании, межвселенский перенос вещества являлся твердым орешком даже для кионов: в конце концов, коммерческая нужда в такой технологии появилась только после открытия Земли. Большие поставки с параллельной вселенной прибывали лишь раз в пору. Иногда они касались и меня, так что повидал я и привезенных варваров, но они меня не касались. Я кион, самый что ни на есть настоящий, без притворства. Не скрою, я лучший посол когда-либо, чуть ли не полностью идентифицировавшийся с нашей межвселенской человекостью, и у меня великое будущее.

Мои вещественные посылки в основном просто продовольствие: свежие земные фрукты и овощи, мороженая туша буйвола, свежая печенка бородавочника, замаринованная на немедленное приготовление утка, жареные крысы в томатно-чесночном соусе… Кионы с пониманием относятся к моим странностям в продовольственном вопросе, и я — взаимно: дипломатия без понимания обречена.

И кионы гурманы. У них всякие блюда, ритуалы, пиршества. И у них, как у нас, разные способы приготовления мяса и, естественно, и разновидности самого мяса, но…

Оно выращивается в бидонах на специальных плантациях. Кионы в своем мире единственные. Они умеют всё, могут изготовить всё. Кроме одного — живого существа. Зато мясо без существа — в неограниченном объеме.

С эволюционной точки зрения их плотоядность вторична. Истребив животных, они так никогда и не опустились до каннибализма, как варвары. Это общество являлось вегетарианским тысячи пор. Пока не создало технологию мясопроизводства.

Кионы сдают свои ткани мясодельням. Это не больно, не опасно, за это хорошо платят, и это дополнительный доход кионам с гастрономически благородными генами. На упаковке мяса обычно улыбчивое изображение донора, подтверждающее качество. Мясо — не привычное нам: макаки, кабана, бобра, куропатки, змеи… У них — мясо женщины, мужчины, ребенка… И разные субпродукты из них. И никто не обижен.

С микроскопического образчика мышечной или жировой, кожной или печеночной ткани наращивают тоннами плоть на самые разные кулинарные потребности. Кион может заказать даже собственное мясо: пожалуйста, сколько и когда?

* * *

По прадедовской линии я был архитектором, что к моменту прибытия кионов являлось наивысшим общественным положением в Атлантиде — наряду с литейщиком, ниже только жреца, нынче давно упраздненного кионами. Поэтому много знаю о первых контактах с ними. Еще мой дед в детстве лично пережил появление кионов. Прежде чем они заскочили к нам из параллельной вселенной, наши ученые умели точно предсказывать, чтó завтра произойдет с небесными телами, не зная, что те собой представляют, умели по ним определять судьбу человека, зная, что это игра, умели проектировать каменные сооружения, изготовлять тонкие медные изделия итд… Кионы тем временем умудрились уже уничтожить и более-менее спасти обратно свой мир, умели перемещаться между вселенными и… умели также ценить наш мир — еще не истребленный. Кионы доказали, что жизнь возможна только в водно-белковой форме, что в каждой вселенной возможно возникновение только одного разума, и что этот разум возможен только в человекообразном виде. На основе этой теории они отказались от поиска себеподобных в своей вселенной и пришли к нам — и не ошиблись, так что нам остается лишь верить.

Кажется, открытие Атлантиды для них являлось революцией не меньшей, чем для нас. Мы тогда были готовы к существованию богов — и кионы пришли с пламенами и чудесами, как во всех наших примитивных мифах, и мы и поклонялись бы им, и подчинялись бы. Но кионы опустились до нас, убедили, что мы люди — как они. В отличие от диких средиземноморских племен в Египте, Двуречье, Греции…

* * *

Мне следовало думать о своем новом сроке. Сейчас понимаю, что должен был отказаться, ибо я не выдержал уже текущего. Но это было бы нонсенсом: после трех посольских сроков атлант мог бы вернуться в Атлантиду кионом, жить там в кионском посольстве (с гравиглушителем — как на батуте!), испытывая все кионовы жизненные преимущества, а заодно пользуясь всем, что пожелает в своей родной Атлантиде, начиная с климата и неба, продолжая свежими фруктами и мясом, и кончая женщинами.

Во имя моей головокружительной карьеры мне следовало думать о презентации.

Но я думал о Мерите…

Эта поставка варваров являлась особой. Она была не мимо меня. Впервые привоз варваров был — прямо мне. Я никогда не задумывался над этим моментом — что у меня будут сотни гостей кионов, кто может себе позволить все, что душа пожелает. Я был первым послом Атлантиды в Киону, после восьмидесятой поры назначенный на следующие.

Аиэоу меня организаторикой не загружал: он по моему указанию по его указанию устраивал масштабное пиршество. Но я все знал, все. Хотя со стороны. И вдруг — я был шокирован?!

Непрофессионализм? Простите, мягко сказано…

У Мериты был высокий, темный, гладкий лоб под угольными волосами, раскрывающими его плавными волнами, не кудрями, как у большинства египтянок. У нее был прямой, острый, тонкий нос с чуть расширенными ноздрями. Узкие, сомкнутые губы с таким четким контуром, что он определенно был бы начертан краской, будь Мерита атланткой. Или кионкой. Но Мерита была — животным.

Высокие, но не широкие скулы и плоские щеки, смыкающиеся в острый подбородок. Острые углы челюстей под ушами — малюсенькими, светлее остальной кожи, перламутрово-прозрачными.

Я думал о Мерите. Думал день. И ночь. Но это еще полбеды. Я понял, что должен ее видеть. Навестить. Об… Нет… Да, обратиться по имени!

Я понял, что схожу с ума. Но все шел дальше. Понимание не спасает от схождения.

* * *

Mы были не просто научным открытием. Мы были людьми. Мы полностью соответствовали теории кионов о единственном разуме в другой вселенной — кионообразном. Они соскучились по нам. Даже трудно представить, насколько им нас не хватало. Единственным живот… людям в своей вселенной.

Кионам не потребовалось много времени, чтобы разделить не знакомый им живой мир на люд и нелюд. Вернее, времени не требовалось вообще: они сразу познакомились с нами, в немалой степени уже разделившими. И мы не причисляли темные народы к расе окропленных богами. Варвары! Kогда нужно — люди, когда нет — предметы, животные. Удобно.

Сейчас, беспричастно оглядываясь — в чем же я могу кионов упрекнуть? Что они неправильно провели черту между собой, нами и варварами? Может быть. Может, и нет.

Но если даже?! Kто от этого проиграл?!

Атлантида без кионов никогда бы Атлантидой не стала. Мы только выиграли.

А варвары потеряли? Трезво рассуждая — ничуть.

Сами кионы выиграли? Да. И по какому праву мне их упрекать? Они свою жизнь заслужили.

Атланты кионов могли бы упрекнуть только в Секретном протоколе. Но людьми, не зверьми, нас по сути сделали только кионы! И не собственноручно же они поставляли себе варваров — мы охотно услужали. И не сама же Мерита ко мне пришла: мои ее прислали. И Секретный протокол, если таковой и впрямь существует, сами заслужили. И только меня, меня одного атланты могли бы в чем-либо упрекнуть. Вернее, во всем…

Я знаю лишь одного во всей этой цепи, кто безупречен. Кто делал одно лишь добро себе, другим, всему, даже своему чужевселенскому другу. Нет, я не в силах произнести имя своей жертвы. Имя, состоящее из всех гласных на моем языке…

* * *

Aиэоу мой администратор. Я его начальник. Он делает, что мною велено. Я посол другой вселенной, а он — всего лишь высокий чиновник: руководитель протокола. Наши отношения из формальных давно переросли в дружеские. Я часто к нему в шутку обращаюсь «Протокол».

Ибо он действительно безупречен. И таким он делает все, что ему положено, и поэтому указывает мне указывать ему делать все, что ему положено. Ибо он кион — а я всего лишь высокий атлант.

В правительственный варварарий я иду без Аиэоуова ведома. Не по протоколу. Позволено ли мне посещать варварарий по протоколу? Вдруг меня осеняет, что, вероятно, да. Отчего нет?! Быть может — даже без Аиэоуа. Только — поставив в известность. И, вернее всего, ответив — зачем… Стало быть, именно этого я избегал.

Послу Атлантиды посетить свой варварарий, оценить поставку перед своей презентацией — куда еще нормальнее! Ведь варваров кионам поставляют именно атланты. Кто же еще, если не мы!

Вызываю трансдукта, и в мгновение ока оказываюсь у двери варварария. Прикладываю глаз к сканеру — почему бы и нет! У меня класс допуска «Э» — а вдруг проходит и в варварарий?

Нет, не проходит.

И тогда я…

Это не совсем честно, я знаю, у меня к Аиэоуу, быть может, слишком личное отношение, то есть, у Аиэоуа ко мне, видимо… Но я его доверием никогда не злоупотреблял. И сейчас не обижаю его. Мне всего лишь Мериту навестить! Хрупкую как папирусный стебелек, блистающую слюдяными жемчужинками в разломе гранита, с плавными волнами черных волос, ободранной ветром, исцарапанной, ввысь упругой словно термитные гнезда, еще не зрелой, вожделенно цветущей грудью. Едва взрослая — на тонкой грани между ребенком и женщиной. С высоким, темным, гладким лбом, острым, прямым, тонким носом с чуть расширенными ноздрями, сомкнутыми губами за четким контуром. Отталкивающе притягательна.

Прости, дружище! Я не злоупотребляю тобой. Мне только лишний раз убедиться, что ошибаюсь. Что Мерита не атлантка. Или кионка. Что Мерита лишь животное. Я должен это видеть. Чтоб опять быть в порядке…

И я прикладываю к сканеру виртуальную радужку Протокола. У меня такая имеется: одно из нарушений протокола почти безупречным Аиэоуом — ибо мы друзья уже долгие поры. Дверь открывается, и ко мне обращается любезный голос кионки: «Добро пожаловать внутрь, господин Аиэоу!»

Я вздрагиваю от неприязни. Не только из-за того, что по ответу понимаю: у Аиэоуа класс доступа «Ч» — я ниже своего слуги-администратора, друга своего. Нет, на этот раз из-за другого. В общем…

Кажется, в уголке своего свихнувшегося подсознания я ожидал… голос Мериты! Нет, я никогда не слышал Мериту… но кионковский тембр вызывает во мне агрессивное отвращение. Оказывается, у меня уже имеется представление о меритовом голосе! Людском, не кионовом. Женском…

У нее высокие, но не широкие, скулы и плоские щеки, смыкающиеся в острый подбородок. У нее острые углы челюстей под ушами — малюсенькими, светлее остальной кожи, перламутрово-прозрачными. Обветренные, еще не раскрывшиеся бутоны груди я уже видел днями и ночами. Под ними сквозь смуглую, поблескивающую кожу чуть видны пружинки межреберных мышц, потом чуть впалый столь же пружинисто мускулистый живот с малюсеньким, с ноготок, бездонно глубоким пупком. С него вниз стекает едва заметный ручеек пушинок, впадающий в кудрявую долину черноволосья между острыми тазовыми хребтами, дающими начало темным, женственно мускулистым, детски изящным бедрам с еще угловатой коленной чашечкой, через прочное сухожилие переходящей в берцовую кость над выраженной икрой, смыкающейся в хрустальную щиколотку с широкой стопой в конце. Грубая, расцарапанная подошва, потрескавшиеся ногти: уж не дрогнет эта ступня, наступив на шишку… Но — этого одного мало!

Мерита подвела меня. Она не похожа на животное. Ничуть.

Судя по тонким чертам, Мерита из верхненильских бадаров — тех, кого кионы якобы выбрали бы людьми, не будь атлантов. Что мне не положено знать. Я знаю о кионах множество неположенного.

Неположенного, ибо, если такая альтернатива и впрямь существовала бы, то ведь… варваром мог оказаться я! А Мерита — человеком…

Бред это сплошной, естественно: каждый тот, кто он есть, если даже кионы ошиблись бы. И внешность не решает: дельфин не рыба. Но я не в силах отвести взгляд от обманчиво красивого зверя. Помочь не могу.

Я не могу Мерите помочь. Никто уже не может.

Но хотя бы сейчас никто не мешает мне созерцать ее. Долго-долго. Сколько заблагорассудится. Именно то, о чем я грезил с первого раза, когда увидел ее в почте. Когда украл первые рваные мгновения.

* * *

Когда Киона нас открыла, жизнь там радикально изменилась. Хотя естественные растения у них еще водились, поставки с несравненно более богатой Земли полностью перевернули кионскую скудную вегетарианскую кухню.

Иначе было с мясом. Совсем одиноки в своей Кионе уже тысячи пор, о животных хоть и по истории зная, но не представляя, они не смогли принять мысль, что можно есть лохматую, вонючую и тупую тварь — либо огромную и страшную, либо мелкую и гадкую. На потешных зрелищах, где люди соревнуются, всякое вытворяют, — там да. Кионские храбрецы с искаженными лицами заставляли себя отведать земных чудовищ — и говяжий стейк, и тушеную баранью грудинку… Но и речи не могло быть о ширпотребе: общество никогда не сочтет такое достойным своего меню. Одно лишь все еще остается тайной для меня: кто же и как обнаружил, что выращенные в бидонах людские ткани, естественно, и рядом не стояли с живым продуктом.

Мы, атланты, оказались людьми, единственной возможной формой разумной жизни в параллельной вселенной. После короткой и острой дискуссии в кионском обществе, в ходе которой была заглушена горсточка популистов, навязывающих в качестве разумных и нильских, и двуреченских и других средиземноморских варваров, шимпанзе и горилл, употребление в пищу этих существ было узаконено. Нет, не лохматых, те были кионам настолько же неприемлемы, как рептилии, жабы и все остальное новопознанное разнообразие. Съедобная плоть скрывалась только лишь под голой, мягкой и теплой кожей, как у привычных кионам доноров. И только обретенная гуманным и экологичным путем.

В основном, конечно, земное мясо достается лишь достойным людям — оно очень дорого. Средний кион настоящим мясом плотной откормки египтихи или молочного шумеренка наслаждается, в лучшем случае, раз в пору. С другой стороны, крутой кионский парень гламурную леди никак не пригласит на культивированный в бидоне ужин: только на изысканную трапезу из даров земной природы.

* * *

Мерита не пошевелилась с нашей первой встречи.

Не пошевелена.

Она выглядит живой. Только красивее: фарфорово бледна под своей смуглой кожей. Я избегаю прикосновения к ней.

Мои пальцы скользят по гладкой, бархатной, теплой коже, я легонько пускаю их кончики в корни волнистых волос над высоким лбом, осторожно соскальзываю по прямому носу, выласкиваю широкие ноздри и высокие скулы и блуждаю все ниже и ниже по вожделенному стану… Но только в воображении, разумеется. На самом деле лакомая протоплазма в ее по-кионски идеально охлажденном теле держится на пороге замерзания — около минус полуградуса.

В течение этих лет я многократно посещал родину. Но краткосрочно. Мое общественное положение не позволяло там вступать в какие-либо контакты с атлантками. Кроме серьезных, официальных. Будь таковые. Но в моей жизненной ситуации таковых не найти. Прикосновение к атлантке вспоминаю скорее сном. Зато, откровенно говоря, не брезгал контактами здесь, на Кионе — где, наоборот, с моим общественным положением всякое найдешь. Кионок, естественно. Женщин, не самок вроде этой…

Мои руки мысленно скользят по Мерите. Она животное. Перед глазами встают кионки, которыми я годами тешил свое знатное одиночество. Их лица, их груди, их ребра и тощие бедра, хилая плоть…

Вдруг меня охватывает страх. Паника.

Мерита не животное!

А ну сгинь! Пока кто-нибудь не пришел.

Только…

Стараясь не чувствовать прохлады мертвой меритовой плоти, я беру ее лодыжку и отодвигаю в сторону. Нет, это не связано с похотью. Чистейшей воды любознательность. Любопытство…

Я должен видеть, ребенок она еще или уже женщина. Вопрос, болезненно сверливший с первого мгновения.

Даже не знаю, где что искать. Меня охватывает апокалиптическое ощущение, будто я единственный земной человек, которому не кажется повседневным, знакомым и само собой понятным взглянуть, является ли еще девушка таковой или уже нет.

Мерита непреклонно красива до конца. Густая кочка черных кудрей обрывается как срезанная вдоль краев темной лодки, слегка сморщенная смуглая розетка между ними…

Совсем иначе, чем у кионки! Чем у человека. У нее все… Намного более похоже на атлантку!

Моя низменная плоть к женщинам… к кионкам весьма инертна: погоняема, уговариваема, уламываема — как человек. А к этому зверьку… Она ведет себя животным!

Словно вор, я раскрываю смуглые лепестки, и те разгораются ярко-алым цветком.

У Мериты до меня никого не было.

Я никогда такого не видел. Что не было.

Не припомню, право, и изучавшим, что было…

Но на этот раз — определенно нет!

Меня бьет озноб. Я здесь неуместен! Однако продолжаю, застыв, пялиться в Мериту. У которой никого не было. Пялюсь именно туда. Где не было.

Тогда поправляю Мериту обратно. Нетронутой, как прежде. С нее веет легким, влажным, бодрым духом. Я наклоняюсь поближе и вдыхаю. Отовсюду. С головы до ног. И обратно.

Именно этот свежий, вожделенный запах от верхушек волос по основание ног сводит меня с последней крупинки ума. Будь хоть что-нибудь неприятное, я бы отвернулся от Мериты. Но она повсюду пахнет, как… Человеком! Нет, не кионом: настоящим, земным…

И я совершаю безумие. Как мне в тот момент кажется — наибезумнейшее за всю свою не только прожитую, но и оставшуюся жизнь. Что после окажется заблуждением, увы…

Хватаю худощавое колено, снова отодвигаю изящное бедро в сторону, протягиваю руку — и забираю Мериту себе. Первым. Единственным. Навеки.

Она сжимает меня прохладно и свежо, как зимнее утро. Я остаюсь в ней долго, долго, как…

Как слабоумный, какие тут еще эпитеты?!

На пальцах не остается ни капли крови.

В Мерите крови нет. Ни капли.

* * *

Неубивание, непричинение страданий — нет, до кионов атланты о подобную чушь головы не ломали. Варвары не ломают доселе. Зато пользуются плодами кионовой заботы.

Атлантам немало приходится стараться во имя кионового гуманизма. Например, как нам угадать, когда где какие варвары враг врага режут. А кионы знают. И трансдуцируют нас туда, и снабжают всем техническим снаряжением. Атлантовая группа поставщиков тогда собирает раненых после бойни. Нет, не павших — кионы не падальщики. Но тем, чьи муки еще не кончились, везет.

Сперва жертве встреливают наркоз. Один миг — и настоящее варвара уже вытеснено сладким бредом. Сном о смерти, о потустороннем мире, о тотемах — в любом случае, об уходе, но непременно прекрасном, со входом в вечное блаженство и присоединением к предкам. Или перерождением — в красивый цветок или насекомого. До следующего чел… варварского вселения.

От реальности полностью отключенного, убаюканного варвара мы подключаем к кионовскому кровососу. Тот за считанные минуты выкачивает из мечтателя всю кровь — вместе с наркозом. Продукт засыпает счастливым, красивым и вкусным. Привкус страха и страданий гадок: негуманно добытое мясо кионы не потребляют.

Само собой, бои являются простейшей частью урожая, массовая продукция. Благородное же мясо поставляется по индивидуальному заказу. И Мерита определенно исчезла будним днем с отчего двора. И по ней кто-то плакал. Только не она сама: она заснула счастливой. И не ее дети: нет у нее таких. Кионы придирчиво следят, дабы не отнять у молодняка мать.

Я в детстве размышлял над этим: в проигрыше ли, или в выигрыше варвар, усыпляемый нами на кионову кухню. И остался при мысли, что это лучшее, что варвару может достаться. Лишь не родиться ему было бы еще лучше…

Пока, полвека прожив, увидел Мериту, у которой выбора уже не было — ни не родиться, ни не умереть…

* * *

Кионов собралось человек сто шестьдесят. На моем пиршестве не было ни единого чел… атланта. Ожидались, но вышла неувязка с межвселенским переносом. Перевоз живого представляет собой рисковую операцию, безвредная для предметов ундуляция времяпространства при которой может оказаться летальной. Поэтому межвселенский диспетчер является высшей инстанцией: он может сказать президенту Кионы, что перенос сейчас невозможен, куда уж там мне.

Пир бил ключом. Меня почитали. Я надел двухпудовый фрак, чтоб не забыться, но это оказалось явным недовесом: в разгаре танца я уже подбрасывал в воздух и ловил двух кионок сразу. Пьяные кионовы власть имущие в восторге орали, их дамы просили повторять трюк с ними, и я в смущении сразу воспроизводил обязательный текст о сверхчеловечески сильных варварах и человечно приземленных атлантах, которым разок может и удаться, но на этом силы исчерпаны…

И тогда вынесли Мериту. На огромном подносе. Пареную. Она даже цвет не потеряла. Никогда не виданные мною глаза Мериты погрузились глубже под впалые веки. И грудь чуть сдулась. Но они даже не обезволосили ее голову! Кто-то громко заявил: «Эта рука моя», сорвал ее, и вместе с белой, голой головкой плечевого сустава я впервые увидел кудри в разорванной подмышке.

Это послужило сигналом для кионов наброситься на лакомо-душистую Мериту. Я сдержанно вел беседу с двумя вегетарианками и старался не смотреть. Вдруг раздался визгливый кионовский голос: «Эта варварка невинна, я у нее первый!» Он отодвинул в сторону ногу Мериты и ткнул рукой. Словно животное! Толпа кионов скотски ревела.

И я сорвался. Отломал его кощунствующую руку, как прежде другой отломал руку у тушеной Мериты. Я бил и пинал, топтал и расшвыривал. Кионы с криком и визгом разлетались во все стороны. Я сорвал фрак, в прыжке еще ушиб голову о потолок, и раскованно-бешеным бросился в толпу вялотелого нелюда. Мясорубкой. Вдруг не понимая, как это за весь наш общий отрезок истории атланты убили всего-навсего семь тварей Кионы…

Мигом позже, не находя уже в зале неразорванного тела киона, я ногой выбил дверь и издал над всей Кионой брачный рев победившего примата. И пошел дальше — истребить всю эту планету.

«Милый, уймись!» Нежные руки взяли меня за локоть, и душистая зимним утром глыба волнистых волос прижалась к моему плечу. «Брось, милый!» На меня уставились глаза Мериты. Темно-каштановые, затуманенные слезами, полные бездонной любви. И вдруг меня осенило, что вся Киона, весь мой третий срок — это все говно перед глубиной этих человеческих глаз. Ни на миг не останусь здесь дольше! Я УЖЕ заслужил всю оставшуюся жизнь в безделии на берегу океана! Но, если моя божественная возлюбленная пожелает водить ее возле мутного Нила среди вонючих варваров — Киона мне оплатит и это.

Только… Я тут горсть-другую кионов перебил. Что делать? Ко мне возвращается тревога… Я опять направляю взгляд в обожаемые глаза — а тех уже нет… Веки впалые, под сочной, пареной, вкусной кожей глаза опять сдувшиеся…

* * *

…а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Постель мокра холодным потом, я полувсидь глушу крик в подушку. Моя квартира частная, но я знаю, что Аиэоу в ответе за мою сохранность: разоравшись среди ночи, я узнал бы кое-что новое о своей частности. А этого я определенно не хочу.

На миг ощущаю резкое облегчение. Нет, я не убил ни одного киона, это был просто кошмар! Но…

Спустя мгновение я уже, вжав лицо в подушку, спокойно трясусь плачем. Я, морально сильнейший человек в своей вселенной, физически сверхчеловек в чужой, уже седьмой год незаменимый на межвселенской арене…

Чуть остыв от истерики, перематываю, что же осталось во сне, а от чего, наоборот, никогда не проснуться.

Настояща Земля, моя милая мать. И Киона, моя добрая мачеха. Настоящ мой друг Аиэоу — самый что ни на есть настоящий, такого у меня в Атлантиде не бывало. Настоящ мой новый срок в Кионе, настоящи приглашенные гости, настоящи угощения…

Мерита настояща.

Мой тайный поход в кладовку с Аиэоуим виртуальным глазом был настоящим.

Моя безумная близость со… с мясом была настоящей!

Но человечные глаза варварихи, человеческий ее голос — это не настояще. Я такие никогда не видал, не слыхал, все ложь. Нет такого человека! И не было.

И хищные кионы не настоящи. И нападение на них — конечно, не настояще. И никогда не будет!

Кионы хороши. Люди.

* * *

На третьей поре после открытия Земли, во времена детства моего деда, когда кионы все еще работали над очеловечением нас в их глазах и разбожествлением себя в наших, в ходе четвертой их экспедиции в Атлантиду, пьяные атланты убили семерых кионов. Вроде, незадачливая дружба с кионской стороны, вроде, незадачливое восстание с нашей: бросились показать свое физическое превосходство, но в разгаре общения не учли, что кион, хоть ростом даже не мал, на Земле, подавляемый своей массой, слабее шестилетнего мальчишки. Притом в совершенно ином понимании: от порядочного удара он не улетает целиком, а разлетается вдребезги.

Кионы уже тысячи пор не знают агрессии, насилия, ненависти. У кионов вообще нет таких эмоций, они их не понимают: у них самих нет ни войн, ни преступлений, и они единственны — ведь животных у них тоже нет.

Человек — не несет смерть человеку! И не причиняет страданий, насколько возможно. Это входит в кионовское определение человека.

После тех событий Киона с Атлантидой заключила двусторонний Вечный завет «О человекости». Без права расторжения. Одним из ключевых пунктов этого завета являлось — признание таких особей, действия которых не совместимы с человекостью, никогда не принадлежавшими к человечеству. Они немедленно ликвидируемы. По возможности — путем эвтаназии.

Что бы кионы сделали с теми атлантами, кто перебил кионов? Кто не соответствовал определению человека? Нам никогда не узнать. Чтоб преподнести небесным посланцам эту проблему уже решенной, перепуганные атланты сами немедленно расправились со своими незадачливыми земляками. Без всякой эвтаназии. До Вечного завета.

Якобы существует также и какой-то односторонний Секретный протокол к этому соглашению. Подобных слухов можно набраться, десятками пор проживая в высшем обществе Кионы. Однако ж — и сплетничание входит в определение человека: даже Аиэоу со своим классом доступа мне такое подтвердить не мог.

Или не хотел.

* * *

Кионов набралось человек сто шестьдесят. На моем пиршестве не было ни единого атланта. Все протекало, как в проклятом сне: проблемы с межвселенским переносом.

Это было нехорошо. Нехорошо, что я оказался совсем одинок среди кионов и варваров именно в этот момент, когда в моей психике расшаталась самоидентификация.

Меня почитали.

Я заранее тщательно обдумал эту ситуацию, что, безусловно, и близко не стояла к во сне выбреденной. Приятное мне общество милых, интеллигентных, человечных кионов сидело вокруг стола, на который сервировали разные мясные блюда, у которых, само собой, не было ни глаз, ни волос: лишь безликие стейки, холодцы, нарезные язычки… Разумеется, на парти столь высокого уровня не могло быть клонированных тканей — только изысканнейшая земная дичь.

Я строго решил отведать варварятины вместе с могучими друзьями моего скромного человечества. Первый раз в жизни. Это и был особый день в моей жизни! С одной стороны, поступая по-кионски, я надеялся теснее идентифицироваться с ними, восприятие своякости которых у меня в последние дни рушилось. С другой — отчего ж не отдать честь и своим земным полуровням варварам по их же обычаям! Многие из них имели повадку съедать и убитых противников, и своих усопших близких, притом не по кионовским соображениям — лакомиться плотью в качестве еды —, а в ритуальном порядке, отдавая последние почести, обретая силу покойного, обеспечивая ему переселение и тому подобно. По-варварьему, в поедании себе подобных не было ничего плохого. По-кионьему, не было ничего плохого в поедании варваров. Над чем я тут пекусь!

И я попробовал варварятину. Впервые. И мясо оказалось безупречным, изысканно приготовленным. Велено бы мне раскусить, что это, я бы заколебался где-то между свиньей и шимпанзе.

Только одно затрудняло мою непричастность, толкало в сомнения: я не знал, которое из этих мяс меритятина…

Чего ради мне это знать?! Чтоб съесть именно Мериту? Или наоборот — нечаянно не надкуситься на нее?

Так, вот, я колеблюсь: у других уже полные рты, а я только пощипываю, ковыряюсь… Нет, я должен знать, как приготовлена Мерита, на которых блюдах подана!

Я дожидаюсь момента, когда Аиэоу, как хозяин, удаляется в хозяйственное помещение, и встаю вслед за ним. Выжидаю, когда он завершит наставления официантам, и подзываю в сторону.

— Слушай, Аиэоу, мне…

— Да?

— Ты же знаешь, я ваварятины обычно не ем.

— Знаю. Прости, протокол! Я не мог здесь затеять шоу на выживание — не поймут-с. Но мне казалось, ты сегодня чуть попробовал…

— А что ж?! Протокол-то! Только, видишь… Меня тошнит от мысли про варварьих кобелей. Я не могу. Так же, как тебе мои крысы не по душе, понимаешь?

Сравнение для Аиэоуа в точку.

— Но я же не могу там у стола ковыряться! Поэтому я присмотрел в мясной поставке одну такую аппетитную, из молодняка. Но я не знаю, что из нее здесь приготовлено.

Аиэоу вдруг кажется озабоченным.

— Из тех хлестко кудрявых?

— Наоборот: такая поглаже, с длинной гривой, совсем молодая…

— Пройдемся! — друг подмигивает мне, и трансдукт уже у варварария. Аиэоу прикладывает глаз к линзе, я вздрагиваю от уже слыханного неприятного кионкьева голоса, и мы проскальзываем в холодное помещение. Закрываем за собой тяжелую герметичную дверь. Никто нас не видит, никто нас не слышит… Вдруг вместо раскованной атмосферы вечеринки мое сознание опять бомбит стробоскоп недавних впечатлений: ночь уединения в варварарии, расправа с кионами над искалеченным трупом Мериты, ее возрождение и возгибель… Я весь напрягаюсь, мои конечности дрожат. Я был уже готов встретить Мериту в безликой форме на блюде, но прохлада варварария для меня с той ночи безумия — словно прикосновение к теплому телу Мериты…

— Где та лежала? — Аиэоу перебивает мои видения.

Я едва в силах указать на меритову полку. Пустую. Но перед моими глазами на ней лежит Мерита — какой я ее в последний раз видел, осязал, имел…

— Послушай, этого я и опасался, но надеялся, что ошибаюсь. Нет, эту уж никак больше не получить…

— ??? — хочу спросить, как это Мериту — из продовольственной поставки именно к моей презентации! — «никак больше не получить», — но у меня отнялся голос. Мое тело внутренне изгибается к прыжку хищного зверя. Или наоборот — к нападению на зверя, чужеродную тварь, в до боли знакомое лицо которого я тупо пялюсь, вдруг не улавливая в нем ничего родственного мне…

— Видишь, в поставке вышла накладка. Эта оставалась с прежней поставки и по ошибке была закомплектована тебе. Нет, по сути же всё в норме, правильно сохранена, свежая, сочная, сам бы дома с наслаждением слопал бы, глазом не моргнув… М-м-м, окорочок в черемшовом маринаде. И грибной супчик из ребрышек… Но прости, по протоколу твоего уровня так нельзя. Видишь, у нее срок годности истек вчера. Досада, конечно.

— ???!!!

— Списали и сдали в компост, обычная процедура, передержанное в правительственном варварарии никоим образом реализовать нельзя. Послушай, я закажу тебе другую — хоть сразу нескольких, этаких же некудрявых, сам выбе…

Утро рождения мамы

Я почувствовала прикосновение твоих губ. Как всегда, проснувшись посреди ночи, повернулась к тебе и крепко прижалась, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и убаюкаешь ласками, но твои прильнувшие в поцелуе губы вдруг раскрылись, и в мой рот ворвалась прохладная струя. Не понимая, явь ли это, или всё ещё сон, я начала отчаянно выворачиваться и сопротивляться, а на меня вместе с брызгами вермута падал твой льющийся смех. По утрам ты часто меня так будишь — кофейным поцелуем, а ледяной глоток «Амура» с нашего пятничного каминного вечера в этот утренний час выходного застал меня совсем врасплох: я, говоря твоими словами, отчаянно морщила мордочку и карабкала лапки, как сурок, вырванный из зимнего сна.

— Разве уже утро? — с закрытыми глазами я продолжала наслаждаться твоими поцелуями. Ещё и ещё по глоткý в мой рот лился любовный напиток, и от этого ещё больше клонило в сон.

— Уже утро, — шептал ты. Твои ласки сливались воедино с ещё не рассеявшимися сновидениями, и я не вполне понимала, постигает ли миг нежной близости нас ещё здесь, наяву, или заканчивается уже в другой, не менее прекрасной реальности.

* * *

Чувствую прикосновение твоих губ и вздрагиваю:

Разве уже утро?!

В воздухе струится кофейный аромат. Как всегда, проснувшись с утра, я поворачиваюсь к тебе и крепко прижимаюсь, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и взбодришь ласками. Твои губы льнут к моим в поцелуе, и я тянусь к ним, зная, что сейчас получу оживляющий глоток кофе, а потом в мой рот скользнёт кусочек шоколада…

Ещё утро, — ты шепчешь, — но уже клонит к полудню.

Сегодня это как нельзя некстати: в честь своего дня рождения мама приготовилась продемонстрировать тебя друзьям семьи. Я представляю, как мы оба явимся, ещё измятые ото сна, но у меня даже нет сил испугаться этой мысли.

Мы сегодня уже просыпались? — я норовлю отличить сон от яви.

— О нас не знаю, — подшучиваешь ты надо мной, — но я точно просыпался, и это того стоило: можешь подать на меня в суд за гнусное использование твоего беспомощного состояния. С вещественными доказательствами! — и лукаво показываешь на бутылку «Амура».

Ты, по-видимому, уже давно проснулся: сварил мне кофе и, пока тот заваривается, умылся, причесался, побрился, поутреннезарялся… Когда кофе с шоколадом исчезли во мне, ты прокрадываешься в постель: сдаётся мне — беспомощное состояние отнюдь не обязательно для гнусного использования меня. Я поднимаюсь всидь и взъерошиваю твои волосы.

— Отпустишь меня на секундочку?

— Но только на одну! — наказываешь ты. Я выскальзываю из постели, но ты ещё успеваешь коварным образом обнять меня сзади и осыпаешь поцелуями всё, что попадается губам.

— Цыц! — я вывёртываюсь. — Я сейчас, сейчас…

* * *

Моё тело с утра просыпается не сразу. Мне самой ранним утром обычно не суждено достигнуть вершин блаженства, но это не мешает наслаждаться твоей страстью, созерцать твою несравненную в такие моменты мужскую красоту, равной которой я никогда в природе не встречала, и до самой глубокой клеточки моего тела чувствовать свою женскую силу, равную которой в природе не ощущал ты: эта убеждённость в моей неповторимости совершенно физиологична, она больше не требует доказательств. В конце концов, имея тебя, нельзя не ощущать в себе такое. И наоборот — не ощущая в себе такого, и тебя нельзя иметь…

С каждым твоим движением я упиваюсь тем, что тебе хорошо. Я люблю тебя за то, что так сильно люблю тебя, и люблю тебя за то, что ты так любишь меня, и люблю себя за то, что я столь желанна и любима, и за это ещё больше люблю тебя, и так в другое свободное утро мы бы снова и снова любили друг друга так и сяк, любили бы каждый сам себя и другого, любили б тебя и меня по отдельности и любили б обоих вместе, но…

— Послушай, — я шепчу тебе на ухо, когда расплетаются наши тела, — ты знаешь, что…

— …нас ждет мамь.

— Нам надо собираться, — я нехотя тебя поторапливаю.

— Без сомнений, — ты соглашаешься, — но это ещё не всё.

— Нет-нет, — я сопротивляюсь, — на этот раз всё! Ну, милый! Ну, можем же мы, двое взрослых людей…

— …уже не в первом пылу страсти… — ты вставляешь свое излюбленное, –

— …один раз собраться и начать утро нормально, как все! — я заканчиваю мольбой.

— Одним словом, без амурчика? — рассуждаешь ты на полном серьёзе.

— Совершенно и окончательно — без! — я фыркаю. Это одно из наших обычных утренних соглашений. Как правило, сразу за ним следует амурчик…

— А что же оно такое — амурчик? — лукаво спрашиваешь ты. — Мы ведь должны определиться на точной терминологии! Иначе, как избегнуть того — не знаешь чего? Вермута, что ли?

Ты дурачишься. С вермутом это никак не связано. Амурчиком мы на своём — сугубо нашем, на двоих, — языке называем то, ну, как бы поприличнее сказать… Почему-то это вообще не предусмотрено прилично сказать! Ну то, что у нас сегодня с утра уже было и что потом опять было, — это мы называем амурчиком.

— Чтобы полноценно избежать амурчика, ты должна чётко понимать, что это такое и как с этим бороться, — ты начинаешь просветительную лекцию, такую милую и знакомую, что…

— Во-первых, мы должны решительным образом избегать этого, — вот последний шёпот, который твои губы ещё способны посвятить моему уху, потому что они уже слишком заняты малюсенькой, не в силах сопротивляться мочкой… А продолжать и вовсе не стóит, ибо твой медовый язык добрался до самой моей барабанной перепонки, делая её глухой к любым продиктованным разумом соображениям.

Моё тело проснулось. Твои пальцы, губы и язык полностью в моём распоряжении, а я — вся в их власти. Этот выход уже посвящён мне, только мне. Твоё тело не просыпается сразу после амурчика — после того, который был твоим уже по-настоящему, пока меня только пробуждал, — но это не мешает тебе наслаждаться моей страстью, созерцать мою неповторимую в такие моменты женскую красоту, равной которой ты никогда в природе не встречал, и до самой отдаленной клеточки твоего тела чувствовать свою мужскую силу, равной которой в природе нет.

Взрыв моего блаженства немой как все неподдельное. Чудесное расслабление после него совсем не мешает продолжать амурчик: я погружаюсь в твои объятия, вновь вволю упиваясь и твоим бокалом.

— Ну, как? — отдышавшись, справляешься ты. — Теперь ты поняла, что такое амурчик?

— Да! Только теперь! — я тебя несказанно люблю. — Ну, можем мы, в конце концов, встать и собраться — полностью и окончательно без него?

— Знаешь, мне кажется, что теперь мы и вправду могём!

Крепко, но сорвано обняв тебя — в твоей моготе я всё-таки никогда не уверена! — опускаю ноги через край кровати, беру со стула твою джинсовую рубашку и проскальзываю в неё. Она поглощает меня, как халат до колен, и окутывает облаком твоего запаха. Я отправляюсь в ванную. Щёки, шея, уши, грудь — всё осыпано пламенеющими лепестками роз. Если было очень-очень хорошо, они меня долго-долго не покидают… «Такой как раз явиться к маме!» — улыбаюсь я сама себе.

* * *

Часы показывают два. Мама нас уже ждёт. Я стою у зеркала и рисую лицо. Выгляжу именно так, как провела утро и охотно вела бы день напролёт. Но я себе дико нравлюсь: натёрлась душистым бальзамом, колготки упречно безупречных очертаний вула в выскочно острые туфельки… Только с платьем пока не определилась. Всё ещё в джинсовой рубашке обратилась к тебе с вопросом, как же, в конце концов, одеваться, но ты чистил зубы и ничего более ценного своего обычного «быстро» пролепетать не смог. «Ага, типа, без амурчика, да?» — я, было, переспросила. Ты игриво показал зубной щеткой на мою, вернее, твою приоткрывшуюся рубашку и сказал: «Ешли хы в хаком виже бужешь шахаться по хому, беш амухшика тхудно бухет». Дурень эдакий! Ну для кого, скажи, я стараюсь быть красивой, коль не для тебя?!

Так, лицо я закончила. И знаешь, всё-таки этой своей болтовнёй ты мне помог выбрать прикид! Я себя сегодня прекрасно чувствую в джинсовых тонах, значит, надену джинсовые шорты и джинсовую блузочку, и пофиг, если кто-нибудь будет в вечернем наряде: у нас сегодня джинсовое настроение!

Накрасила ногти, вею их, рубашка раскрывается, и я чувствую себя неотразимой. В дверях возникаешь ты. Без слов. До пояса голый, с влажным ртом, немного растрепанный и… Но на часах уже почти три!

— Даже не смотри на меня! — я сама себе кажусь такой блазнящей, что лучшая защита — нападение. — Посмотри на часы и — чтоб за минуту построился!

Ты подходишь сзади и, кончиками пальцев скользя мне по шее и плечам, норовишь открыть грудь. Мой милый — развратник! На мгновение поддавшись ласке, я беру себя в руки и хитро выворачиваюсь.

— Нету льзьи! — я могу сопротивляться лишь словами, потому что ногти ещё не высохли. — Сейчас — не малю-сень-кей-шей! Вечером!

Ты хватаешь меня вновь. Рубашка распахнута, соски трепещут, натянутый капрон втёрся в лоно, ноги в отпоре напряжены по самый пупок, руки как на распятье, полная беспомощность в твоих звериных лапах — даже волнующее…

Послушай, милый, ну, вечером же!

Но ты уже оголяешь мне плечи…

— Да ведь так мы вообще не тронемся!!! — я чуть ли не сержусь. Чтобы вырваться, следовало бы высвободиться из рубашки, но тогда лак останется в рукавах… Я крепко сцепляю пальцы и яростно карабкаюсь в твоей хватке.

— Отпусти свои мелкие коготочки! — твои большие клешни расцепляют их бережно, но железно… Ты трёшься о мою спину, рубашка сползает вниз и обнажает меня, одновременно связывая руки. Но я же сказала — нет! Моё лицо сереет в последнем усилии сохранить серьёз: сейчас либо отдамся течению, либо смех до упаду — что приведёт опять-таки к тому же.

Нет!

И я сражаюсь сурово и беспощадно. Мой напор застаёт тебя врасплох, я вырываюсь и бросаюсь к двери, но ты меня ловишь за подол рубашки. Я резко поворачиваюсь к тебе, чуть ли не свивая руки в узел, лягаюсь, не попадаю, и знаю, что и не хочу попасть, но лягаюсь снова и снова. Ты ловишь меня за лодыжку; я беспомощно прыгаю назад, выпрыгиваю из туфли и падаю на мягкий ковёр. Ты тяжело садишься на мои колени и вжимаешь мои связанные руки в мои же бёдра. Грудь дёргается в бессильных всхлипах. Ты грубо переваливаешь меня и вскидываешь на четвереньки — в обнажённых колготках, в одной туфле, со скрещёнными на спине в твоей смирительной рубашке руками, грудью и лицом в ковёр… Одолённая и сдавшаяся. Покорённая и отдавшаяся.

Твои пальцы, опять нежны, хоть столь дерзки всего миг назад, легонько выводят черты на натянутом капроне. В бёдра вжимается твоё мужинство, разинутое к бою: твёрдое, гладкое и острое. «При настоящем мужчине всегда нож», а ты самый что ни на есть настоящий: ткань умирает с жалобным треском, прохладное остриё лишь едва касается самого уязвимого и утаённого, лишь мимоскользком задевает самое заветное и запретное, но я вздрагиваю, как ужаленная… Амурчик на этот раз будет еретичнее! Это меня всё ещё пугает словно в первый раз, аж сковывает — как загипнотизированную змеёй птичку. Я знаю, как это пьянит тебя, и меня тянет снова и снова почувствовать, до чего ж ты, самая бережная из всех непреодолимых сил на свете, хрупок и щадим в моей слабости. Любое движение, что покажется тебе неприязненным, спугнёт амурчика. И я задерживаю дыхание — как змея, гипнотизируя птичку…

* * *

Сижу на ковре растрёпанная, с горящими щёками. Лицо размазано, копыточки стёрты, колготья изнасилованы… Собираться придётся с нуля. А мамины тётки скоро домой тронутся!

Звонит телефон. Это непременно она!

— С днём рождения, мама! Да-да, мам, мы скоро. Немного задержались. Амурчика тебе добывали, — меня хватает приступ смеха. — Да-да, сладкого, конечно, найсладчайшейшего!

Ты примеряешь свою рубашку. Она безнадёжно скомкана, но твоё лицо одухотворено такой серьёзностью, что я тоже, спиной к зеркалу, берусь волотить клок материи вверх, вниз, вбок — как выискивая самое подходящее по мамьему мнению место для бахромчатой дыры на моём голом заду. Это растапливает искусственный лёд на твоём лице, ты пытаешься меня обнять, но я выворачиваюсь и кричу «нет!» таким жутким голосом, что через мгновенье мы хохочем оба.

— Послушай, милый, а тебе не кажется, что один из нас всё же распутнее другого?! — оправдываюсь я сквозь слёзы.

— Неужели?! А эта одинь, случайно, не та малюсёная извращень, которая превратила в поистине содомскую оргию мои невинные старания всего лишь вернуть себе свою родную рубашь?

* * *

Лишь позже мы вычислили, что тем утром родилась мама. В смысле, я — мама.

Вдова одиннадцатого сентября

Джоанна пьёт виски. Со льдом. В одиночку. С материальной точки зрения. С ментальной — вдвоём. С Джоном.

Она отмечает день своей кончины. Вернее, их. Хотя тело её продолжает беспрепятственно существовать уже двадцать лет с того злополучного дня, да и Джон не в тот же день ещё покинул этот свет, Джоанна считает одиннадцатое сентября нового тысячелетия датой их совместного ухода. По вине Джона. Во что она постепенно устаёт не верить. Последняя на всём белом свете.

На экране перед ней, как всегда в эту годовщину, мелькают опять всё одни и те же апокалиптические сцены. Самолёт за самолётом пронзает небоскрёбы, один за другим. Раздаются взрывы. Люди с неверием смотрят в небо.

Джон в это верил. Что такое сейчас грянет с ясного неба не на экране, а в были.

Она чокается с улыбающимся лицом молодого Джона. Стакан звенит о стекло портретной рамы. Джоанна горько ухмыляется, как каждый год, опять ловя себя на мысли, что бьёт стакан о любимое лицо, надо бы лучше фотографию Джона с поднятым бокалом. Но нет такой. Ни одной. Джон не пил. Вообще. Как и молодая жена его.

Она бросает взгляд в загробно-седое зеркальное отображение. Нет, давно она не пара Джону, в его улыбающиеся, искрящие здоровьем и счастьем сорок семь похожему на тридцатипятилетнего с первой пикантной сединкой у виска.

На экране два небоскрёба уже пламенятся, выкидывая в воздух чёрные тучи смертельно ядовитого дыма. Как всегда в этот день, Джоанна старается тому поверить. Долгие годы этой лишь верой она и живет. Верой Джона. От которой, правда, он сам отказался. Но она — ни в какую. Отчаянно держится за это. Хотя постепенно, разумеется, трезвый рассудок берёт верх.

Самолётами управляют террористы, прошедшие какие-то курсы, дабы врулить прямо в дома, таким образом наплевав на всю нацию, хотя заодно, естественно, и погибнув. В первое время после того злосчастного дня подобная версия на полном серьёзе даже рассматривалась во всех мировых СМИ, но была однозначно и безвозвратно опровергнута экспертами всевозможных сфер. Не говоря уж об абсудрности самой этой теории глобального заговора против мирного американского населения, такое было бы неосуществимо даже чисто технически. Не может человек так просто вот научиться без помощи диспетчеров и навигационных установок аэропорта попадать неуклюжим пассажирским кораблём на лету прямо в узкое и низкое — по авиационным меркам — здание, это смешно, это как, пнув ногой, попасть мячом в баскетбольную корзину. Такое может себе представить только насмотревшийся боевиков да мультиков пацан, не генерал же военно-воздушных сил, опытный лётчик-испытатель!

Джоанна наливает себе и опять чокается с улыбкой Джона. Но — вон, смотри, говорит тот в ответ, попадут же! И впрямь: в этот момент на экране третий самолёт врезается прямо в полую медную богиню на острове. А та — стойкая, однако: лайнер разлетается вдребезги, а у женщины лишь факел выпадает из руки. Статуя Свободы — это никакой не офисный улей, это — сама наша нация, сильная и непобедимая.

Часть правды в происходящем на экране есть. В тот день террористы захватили четыре самолёта и, то ли собственноручно, то ли угрожая пилотам, направили мирные воздушные корабли к разным аэропортам. Их требования были еще не ясны, следовало выждать, пока сядут и начнут переговоры. А тогда уже дело техники — взять, легко и профессионально, без шума, пыли и жертв. Но самолёты сперва как-то отклонились от всякого понятного курса, якобы в сторону центра города. Что не так уж и удивительно в этой ситуации, тем более, если действительно ими управляли сами неумелые террористы. Однако тогда поступили эти безумные сведения от якобы разведчиков, якобы террористы собираются таранить Манхеттен: небоскрёбы и Свободу.

Джоанна никогда не узнает, что там творилось в верховном командовании. По неофициальной версии, панике поддалась значительная часть высшего начальства, не только Джон. Но именно Джон, непосредственно он, отдал приказ. И не то, чтоб просто единолично, без обсуждения, нет: аж прямо вопреки заданию сверху — ни в коем случае не допускать человеческие жертвы.

Джон допустил. Одним своим беспрекословным генеральским словом. Просто так, с лёгкостью косули.

Тогда казалось, что эта ужасная ошибка навсегда войдёт в историю как страшнейшее преступление двадцать первого века. Но не тут-то было: успело вырасти целое поколение, которое о событиях одиннадцатого сентября даже не слыхало. Что и вполне естественно: далеко не так, чтоб нация гордилась и сильно популяризировала этот всемирно известный, но уже частично подзабытый ужас и позор.

В тот раз полетело всё командование. Кто лишился должности и погон, кто — и свободы. И те, кто сверху не донадзирал, и те, кто снизу слепо выполнял. Всё происходило быстро и решительно: не по-граждански, нет — по-джоновски. Высшую меру трибунал вынес только ему и четырём непосредственным исполнителям, испачкавшим свои собственные руки о кровавые пульты управления снарядами. Но потом тех помиловали, ибо на самом деле всё это бедствие ведь сотворил лишь один-единственный человек — генерал Джон Хейз, самовольно переломивший цепь от вышестоящих приказов до нижесидящего исполнения. Просто словом, крови вообще не коснувшись.

На экране всё разгорается голливудский кошмар. Никаких не пара сотен, нет: сотнями там одни лишь отважные спасатели погибают — на фоне отчаянно решительных гримас главного героя, которому, естественно, ничего не грозит. А остального пушечного мяса там расходуется тысячами: кто с высоты падает, на кого потолок обваливается, кто живьём сгорает…

По мере расследования постепенно оправдались самые плачевные подозрения в детсадовском поведении верхушки военно-воздушных сил. Все поголовно признали свою ошибку и вину. И раскаялись — начиная с опозоривших свою службу разведчиков и кончая опозорившим всю нацию генералом Хейзом. И все просили о помиловании. Кроме Джона. Он не просил. Он писал Джоанне, что это смешно — умолять сейчас о собственной жизни на фоне двух с половиной сотен учинённых им смертей, где одним больше или меньше не в счёт. Единственное искупление его преступной ошибки — достойная офицера кара. Он сожалел, что не привёл её в исполнение сам, как полагается его статусу, и просил Джоанну забыть его навсегда и начать новую жизнь.

Вот уже рушится Эмпайр Стейт Билдинг. Слава Богу, бойня на экране не препятствует хеппи-энду. И Джоанна не может больше смотреть на эту чушь, её тошнит, она устала искать оправдание блестяще-наглой улыбке на лице Джона в этой кровавой киношной байке.

Сплетничали, что последним желанием Джона была просьба разрешить ему привести приговор в исполнение собственноручно, своим именным оружием, но Джоанна подобным небылицам не верила, достаточно ей было пятнадцати лет буйного супружества в среде военных. Тем более, Джон не был одолённым и непокорённым достойным противником, к которому равные со стороны победителей относятся с почтением. Джон был отброском, которому оружие в руки давать нельзя, дабы он не повернул его против собственного народа. Казнь не принесла его имени даже прощения, не говоря уж о возвращении чести.

А Джоанна себе вернула — если и не честь, то хотя бы девичью фамилию. Также и переименовала детей. И убежала с ними жить в Сиэтл, и никто не знал, что она — вдова генерала Хейза. Гордиться таким перед другими она, мягко говоря, не могла. Своё происхождение от массового убийцы успешно утаивали и дети. Но Джоанна сама всё ещё, по крайней мере раз в год, искала оправдания, опять и опять просматривая этот страшный остросюжет. Сама тайком про себя всё ещё пыталась гордиться своим генералом — хотя и под тяжестью доказательств отказавшимся от самого себя.

Первые две годовщины Джоанна справляла возле подножья Всемирного Торгового Центра. Напивалась и представляла, как выглядели бы Близнецы с обрубленным десятком-другим верхних этажей. И внушала себе, что незыблемое величие небоскрёбов по самую крышу — заслуга Джона. А потом сняли этот блокбастер. Для притуплённого постоянными экранными ужасами зрителя, видимо, одних лишь вершин было бы недобор. И в фильме горящие башни по мультяшной голливудской логике уже падают безо всяких причин. Просто так, чтоб эффектней: здания вдруг рушатся, как подкошенные. Камера сразу же перескакивает на земной уровень, где толпы людей с искажёнными страхом лицами разлетаются во все стороны вместе с осколками фрагментов рухнувших великанов. Ужас, который в нарочито выгрезенных грёзах Джоанны был якобы предотвращён Джоном, там обернулся даже намного страшнее, чем она до сих пор его представляла. И впредь этот триллер служил ей спасительной иконой.

Ко дну бутылки, как каждый год во время скромного празднования годовщины с просмотром альтернативной истории, она опять поддаётся бесплодным размышлениям о том, как было бы, если б не было так, как есть. Если бы Джон не поверил лжетревоге. Или просто-напросто подчинился бы начальству достойно офицера, как положено, без самодеятельности. Да хотя бы со службы уволился бы, коль не готов подчиняться, но не принимал бы безумно преступные самовольные решения.

Как правило, при таких раздумьях некто кто-то всегда опять и опять предлагал ей нажать на кнопку машины времени и, скажем, подсыпать Джону в еду какой-то безвредной отравы, чтоб он в тот день не пошёл на работу. И всё. Вся жизнь — впереди.

Но на этот раз это сверхъестественное создание пьяного разума Джоанны неожиданно бросается на неё с поразительным выбором, до какого она доселе не додумывалась. Джон уже находится на работе. Всё набирает обороты. Одурманенный ложной паникой, он прямо сейчас собирается отдать приказ стереть с лица земли двести невинных жизней. И некто кто-то подсовывает вдове злосчастного генерала именной его револьвер. Он ведь всё равно обречён. Ведь даже сам потом захочет застрелиться. Когда поздно уже. А я тебе даю шанс. Ты можешь изменить ход истории. Всё в твоих нежных руках. Стань убийцей, будь потом наказана, пожертвуй собой — и спасёшь сотни жизней! Решайся…

Джоанна берёт оружие. Руки трясутся. Почти уже решившись, она умоляюще поднимает взор на некто, открывает, было, рот, дабы просить, чтоб — уж лучше бы Джона просто не было никогда. Лучше б не родился. Но… У нас же дети, внуки — тогда и их не станет…

Выхода нет.

Прости, Джон, Джоанна шепчет и…

Нет! она прогоняет видение: так много пить нельзя. И наполняет стакан. Поднимает, чтоб чокнуться с Джоном, но…

Чуть замешкавшись, Джоанна выпивает в одиночку. Неприязнь к себе, столь легко вдруг решившейся на убийство любимого человека, в ней борется с внезапной неприязнью к тому, на лице которого даже в этот момент не угасает оскал самодовольного молодого генерала, возомнившего себя богом.

Чужие в ночи

Тебя еще нет дома. Как и следовало ожидать. Я же не предупредил. Просто сегодня вечером чувствую себя таким одиноким и выпотрошенным, что меньше всего на свете тянет домой — в мою промозглую, одинокую конуру.

Отпустил последнего клиента и позвонил тебе. Как в студенческие времена. Позвонил просто так — с мыслью малость посидеть и чуточку выпить. И слегка постебаться над собой, тобой и всем, что нас радует и заколдабливает в этом мире.

К телефону подошла она. Тебя, мол, нету еще. Будешь после восьми или чуть позже.

Солнце склонялось к половине восьмого. Я задымил, запер контору и пошел. Пешком к тебе. По Вальдемаровской, через мост Брасы, мимо Лесного кладбища… Не раз я так гулял в молодости — бабьим летом, вечерами… Мильёны миль, так сказать… Наслаждаясь пожелтевшими листьями и сонным покоем рижского предместья. Вот уже несколько лет пытаюсь с пользой тратить драгоценное время, не предаваясь ностальгическим грезам, воздерживаясь от романтичеких влечений и пытаясь увильнуть от студенческой лени у стаканчика. Но этот вечер и так списан из жизни, списан для тебя, и прогулка органично вписывается в вечернюю программу.

Не важно, который был час, когда я подошел к твоей калитке. Вошел и позвонил в дверь. Твой щен, подросший со времени моего последнего визита, не хотел меня признавать. Заливался руганью и лез в драку. Я пристыдил заблудшее животное, напомнив, как меня зовут и что я очень хороший: он заткнулся и разрешил почесать себя за ухом.

Открыла она. В переднике, тапках, с подвернутыми рукавами и растрепанной прической. Жена при исполнении. Будь я мужчиной, смутился бы: предупредить вроде бы полагалось. Но я же мужнин друг — существо бесполое.

— Привет!

— А, это ты! — на ее лице расцвела детская улыбка. — Заходи. Он будет с минуты на минуту.

— А, черт! Не успеем! — я не брезгнул привычной фразой из своих постоянных запасов для друзьих жен. — Ну, прими хоть это. — Очень кстати я прихватил на дорогу из вазы белую розочку, которую тут же вручил.

— Как мило! — она воспитанно понюхала цветок и продолжала игру. — Ты такой деловой, совсем времени на личную жизнь не хватает, да?

В ее голосе — крупица кокетства и значительная доля материнского всепрощения. Как у взрослого, который потакает ребячьим шалостям.

Я протопал в коридор и сбросил обувь.

— Слушай, тебе шлепанцы дать? — она спохватилась.

— Ну дай уж, коли не жалко. А то, боже упаси, прилипну к вашему паркету своими чистенькими холостяцкими носочками…

Она порылась в тумбочке и вытащила пару тапок.

— Садись и жди. Мне тут нужно еще стирку закончить, — и исчезла в дебрях санузла.

Я вошел в гостиную. Дочурка, как всегда пробубнив что-то в ответ на мое приветствие, юркнула на веранду. Младший детеныш ползал кругами по россыпям погремушек, пялил глаза, пускал слюни и время от времени радостно повизгивал. Растет, как бамбук.

— Ну и растун же он у тебя! — я охнул с непритворной завистью. В прошлый раз поросенок еще пищал в деревянной клетке.

Вот так вот сижу тут минут десять уже, корчу рожи, играю пальцами и забавляюсь с малышом, который строго следит за мной, но время от времени расплывается в блаженной улыбке. Сижу, грущу и жду. Душа горит!

Хлопает дверь. Стало быть, ты. Слышу, как твоя жена выходит из ванной.

— Ты чего так поздно?

— Да так. Задержавшись. А таперича пришедши. А у тебя, вижу, гость!

— Ага! — она дразняще парирует. — И мы тут без тебя не скучали!

Ты выглядываешь из-за косяка.

— Еще бы! Ну и рожа! С такой не соскучишься, — в голосе слышится удовлетворение. Ты явно рад поводу посидеть и потрепаться в будний вечер.

— Я тут мигом закончу и дам вам покушать, — она говорит и исчезает.

— Пойдем курнем малость, пока ужин зреет? — я встаю, приоткрываю дипломат и показываю горлышко. Вермут.

— Уломал, искуситель, — ты потираешь руки. — Постой! Емкости нужны — пойло разливать!

Ты извлекаешь из шкафа фужеры, я раскупориваю бутылку, разливаю, и мы выходим на крыльцо. Сидим и дымим.

— Ну, — говорю. — Кайся, лишенец!

— Не гневись, батюшка!

— Кайся, кайся! Знаю я вас, молодых…

Ты корчишь улыбочку, чуть потупив взор, и выдерживаешь артистическую паузу:

— Побойся бога! Я старый, больной человек. Одной ногой в могиле. Тут рехнуться можно — дела, командировки, иногда беру халтуры на дом. У жены — дом, сад, мальки-злодеи. Тоже заездилась. В воскресенье рванули как-то ненароком в деревню, а в общем-то… — ты отмахиваешься.

— А ряшка-то лоснится, — я раздуваю щеки.

— У утопленников тоже. И синеет. Нет, конечно набегает кое-что. А долго ли так протянешь? Мы тут наметились на лето слегка смотаться на все четыре стороны. Так основательно — на месяц. Дом, детей, собаку эту страшную спихнем мамаше, и покатили… Вот, единственная радость осталась… — твой взгляд застывает на опустевшем бокале.

— Так что ж… — я хватаюсь за бутылку.

— Медлить нельзя!

Приняли.

— Хоро-о-ош, — ты встряхиваешься. — Докладывай, твоя очередь!

— Это что же, так-таки и докладывать?

— Ну что ты, впервые замужем? — ты стискиваешь зубы и сжимаешь кулаки. — Как жизнь половая?

Я поперхиваюсь. Ты хлопаешь мне по спине и хохочешь надрываясь. И ты давненько не сиживал так на крыльце, блаженно погрузившись в собственную тупость.

— Какая жизнь! Я уж и забыл, как женщины выглядят. Весь день на работе, по вечерам долбаю немецкий: тут светит в одну совместную контору юристом затесаться… По выходным — на участке. К зиме дом под крышу подвести должен. Пашу, как зверь. А что касается половой жизни, тут надо держать себя в руках, — я многозначительно развожу ладони.

Хихикаем до упаду. Семейные остроты. Хорошо нам в своей тарелке. В последнее время как-то приходится изо дня в день разговаривать с кем-то о чем-то. Будто речь — какое-то средство коммуникации. Вот и вызревает потребность приволочься к тебе и поговорить о нечём. Для души. И вспомнить, что дар речи — это игрушка.

Распахивается дверь:

— Господа! К столу!

* * *

Сидим, чавкаем, треплемся. Но не так, как на крыльце. Нас уже трое. Разговоры больше клонят к делам и быту. Ты взял пухлые папки с какими-то деловыми бумагами. Время от времени что-то спрашиваешь, и я с умным лицом консультирую. Хоть какой-нибудь толк от меня.

— И ты так запросто веришь всему, что он несет? — она, прищурившись, спрашивает тебя. Она сегодня в ударе. Кокетничает.

— Мм-м… Да-а, — ты мурлыкаешь про себя. Не понятно, дошел ли вообще до тебя ее вопрос.

Всем телом овладает теплый хмель и чарующая лень. Хорошо так посидеть, не напрягаясь. Неохота думать о делах. Язык невольно настраивается на легкий флирт. Вот и твоя жена рядом. Не женщина, что ли?

— Послушай, рябчик! — я обращаюсь к ней. — Ну, на кой лад он тебе, это тупое, равнодушное животное?

Это о тебе. А ты и глазом не моргнул, весь в своих таблицах.

— Это точно! — она радостно поддакивает. — Что ни вечер, роется, как крот, в своих бумагах. По-моему, он вообще в жене не нуждается.

— Я ведь заранее предлагал: вышла бы за меня. — Это не ложь. Такой упрек, должно быть, любая от меня слыхала. — Я же неправдоподобно внимателен.

— А я что, спорю? — она тяжело вздыхает и поднимает глаза на тебя. — Но помнишь, он тогда не таким был. — Она весело пихает тебя в бок. — Эй! Правда же, не таким!

Ты замороченно смотришь на нас.

— Что? А-а! Не таким, разумеется. Где уж там! Молод был, бестолков, — ты поднимаешь стакан, привлекая и нас к делу этому, а потом снова погружаешься в бумаги… Понимаю. Хочешь быстрее разделаться с ними, чтоб потом, не дергаясь, расслабиться со мною. А ей-то тоже хочется. Ты весь день на людях, а у нее — сплошные дети, сад, варенья, огурчики…

— Скажу тебе по секрету, — это я опять к ней, — пусть работает! Нам-то что! Мы свое уже отработали. Выпьем же с миром!

— О чем речь! — она отвечает и косится на тебя. — Больно нужен!

Встаю и снимаю гитару со шкафа.

— Ну что, сбацать что-нибудь?

— Почему бы и нет? — она улыбается.

Это просто. Вино, усталость, душещипательная песенка. Знаю, что ей нравится. Чудесно. В ее глазах чуть набегают слезы, в уголках рта на миг задерживается мимолетная улыбка. Велико дело — растравить душу женщине. Еще бы! Похоже, я и сам расчувствовался.

Но не ты. Твое усердие навевает на меня тоску. Собственно, я так же вкалываю. Когда надо. Но сейчас мне хотелось бы от тебя чего-то другого.

И ей хотелось бы.

— Что дальше? Что барышня закажет?

— Не знаю, — она улыбается мне в глаза. — Что-нибудь милое.

Когда ты в последний раз пел именно ей? Наверное, давно. Как кто-либо другой.

— Мадам, — я качаю бровями и таращу глаза, чтобы стало ясно, что это уж сплошнейший бред. — Допиваем вермут и — в путь.

— Как — в путь?

— Просто. Нас ждет дорога. Ко мне домой. Разве не понятно… Начнем с песенок… А он нам ни к чему!

— Он? — она вздрагивает с отвращением и продолжает комедию. — Да ну его…

Тут резко изменяется ее тон и выражение лица. Она касается тебя и говорит:

— Понял? Ты нам не нужен!

— Во те новость! — брякаешь ты.

— Мы покидаем тебя! — сообщает она с вызовом и всем своим естеством ожидает запрета.

— Кидайте, милые мои, кидайте на здоровье, — ты бормочешь, как между прочим, собирая бумаги в кучу. Тут твой взгляд возвращается к нам: — Ну, чего задумались, про винцо забыли?

Ты решительно разливаешь. Бутылка подходит к концу.

— Кто же это забыл! — я хрюкаю. — Сейчас одолеем и тронемся. Ты всем наскучил досконально.

— Вот так! — она подхватывает и прижимается к тебе. — Я сегодня вечером в гости еду. Потому, что не нужна тебе.

В ее голосе недвусмысленно звучит «милый, я никуда не поеду, нужна ведь я тебе, правда?».

Сейчас нельзя позволить тебе наговорить лишнего.

— Слышь, хозяин! Спой-ка для души! — я протягиваю через стол гитару.

— Да пошел… — ты отмахиваешься. Петь — это уж самое крайнее, что тебе предлагать.

— Ну почему? Спой же! — она трясет твой локоть. Помочь бы ей, и через полминуты уломали бы тебя.

— Короче, не выпендривайся! — говорю. — Даешь что нибудь душераздирающее! Скажем, «ах вернисаж, мучитель наш!»

Я знаю, что она любит эту вещь. Ты свирепеешь. Явись, где угодно, везде от тебя требуют вернисаж да муки. Это все решает. Она сразу «да, да», ты отнекивашься, и я начинаю осознанно и планомерно приближаться к цели. Похоже, до сих пор никто другой не принимает всерьез, что она поедет со мной. Но ты отказал ей в заветном желании. Сейчас она заупрямится.

— Тогда ты спой! — она обращается ко мне.

— Просьба гостьи — закон, — я, как-то невольно опередив события, ощутил вдруг приступ гостеприимства. Но про вернисаж все же петь не буду. Играть на том, что она почитает в тебе, — это уж слишком. Я сам знаю, что во мне ценится.

Пересев напротив, смотрю ей в глаза и пою страстный романс: «Ты чужая, ты жена чужая, и не быть тебе со мной». Это достаточно несерьезно, чтобы незаметно создать настроение. Настроить создание.

С вермутом покончено. Ты вытаскиваешь из шкафа чудом уцелевшее с прошлого года домашнее вино.

— Ну что ж, забулдыга! — хлопаю тебе по плечу. — Опрокинем это и… — я многозначительно гляжу на нее.

— И поехали! — она говорит тебе вызывающе, не так, как до сих пор.

— Не новость, — ты отмахиваешься. — Достали. Не остроумно.

В том-то и дело. Естественно — не остроумно. Неужели не видно, что это уже давно перевалило за шутку! А она? Понимает? Может быть, не хочет понять? Спешу на помощь. С того момента, когда ты окажешь первое сопротивление, считай — все пропало. Ты не должен его оказывать. Давай, не пойми до самого конца! А тогда уже поздно будет отступиться.

— По правде говоря, и так ясно, что никуда ты не уедешь, — я задумчиво произношу то ли про себя, то ли обращаясь к ней, и устало провожу по струнам:

— Может быть, махнем в кабак?

Бессмыслица. Уж дальше некуда.

— Не тянет больше, — ты зеваешь. — Лень.

— Ну, а если жена сегодня гулять собралась. Ты же не против?

— Боже упаси! Мне-то что! — ты довольно хмыкаешь. Это все ерничанье.

— Слыхала? Не пора ли собираться?!

— И куда ж это мы собрамшись, зайчонок мой? — твой голос звучит слегка уныло. Чувствуется, что вся эта болтовня у тебя уже вот где сидит.

— А я о чем? — подначиваю я ее. — Он ни на секунду не поверил, что мы не шуты гороховые. Вот, оставайся — и он уже никогда в жизни тебя всерьез не воспримет!

— А я разве не серьезно? — она восклицает. Видно, женское терпение подходит к концу. И впрямь — сколько можно напрашиваться на желанный запрет! — Тебе спать пора, а мне — развлекаться. Так я пошла?

Последний вопрос уже не вопрос. Это ультиматум. Запрети же!

Пора вмешаться.

— Послушай, повелительница моя, о чем ты спрашиваешь: он же вообще не понял, что мы куда-то направляемся!

— Не веришь, значит? — она еще колеблется.

— э-э… — ты неопределенно размахиваешь рукой. Надоели тебе эти дурацкие игры. Не веришь — спору нет.

И она не верит. Это отражают ее смущенные глаза, неуверенно косясь на меня. И я отвергающе отмахиваюсь.

— И вправду, хватит. Никто не верит, и сама ты не хуже других соображаешь, что не для тебя все это. — Мой голос звучит разочарованно. — Не бывало у тебя склонности к этаким шуточкам, и не будет.

— Вот оно что! — она топнула ножкой. — Ты, значит, дурака валял? Приглашал меня, зная, что я не соглашусь?

— Я? — пытаюсь вместить в своем взгляде все доступное мне возмущение. — Полагаю, что я именно тот в этом узком кругу присутствующих, искренность которого в данный момент обсуждению не подлежит.

— Вот, значит, ты какой, — она встает. — А я — не в счет!

— Как только двинемся, так и поверю. Но, по правде говоря…

— Я! Пошла! Собираться! — последние слова, скорее, тебе адресованы. Глаза блестят и щеки горят от вина и решительности.

— Ну, иди… За руку держать, что ли? — это ты дурака свалял. Разбил девичьи мечты. Не оправдал ожиданий. Или… Кто знает. Похоже, и ее наконец увлекло маленькое приключение, еще полминуты назад отнесенное на счет моего остроумия. А ведь в любой жене таится женщина.

Она исчезает в ванной и пускает воду. Мы невольно переходим на шепот. Ты врубаешь магнитофон. Прячу лицо за маской целомудренного изумления, как бы почувствовав, что невинная шутка перерастает в быль, и выхожу из окопа. Пора наступать.

— Эй! Ты действительно веришь, что она может запросто взять и уехать?

— Поди разбери, — ты пожимаешь плечами. — Похоже на то…

— Я же просто загнал ее в тупик, вот и все. Она до последнего дожидалась твоего запрета.

— А я что, Цербер? Катитесь к черту и торчите хоть до утра!

— Ты хорошо подумал? Пойми же: одно твое слово, и она останется…

— Н-ну… Мне-то что… Но вот вы, — ты вдруг расплылся в улыбке, — вы же с тоски подохнете. Чем займетесь-то?

— Как — чем? — я еще понижаю голос, как заговорщик (она выходит из ванной и удаляется в спальню). — Что ночью делают… Вдвоем… Не знаешь, что ли?

— Откуда? — в твоих глазах отеческая укоризна.

— Скажи, ты имеешь что-нибудь против?

— Я? — ты — настоящий ты. — Да ради бога! Успехов тебе! Ей бы перемена только на пользу пошла. Но дохлый номер, понимаешь? Не светит! — ты беспомощно двигаешь пальцами, не находя нужный жест, чтоб показать мне, безумцу, до чего ж мимо кассы мои чаяния. — Ну… Брось ты это… Выкинь из головы! Бестолку. Отсос Петрович — и все. Крепость непробиваема.

— Тем лучше. Выходит, у меня на руках твоя лицензия, если уж там что, не дай бог…

— Да бог с тобой! Лицензия, патент, техпаспорт… Что еще? Руководство по эксплуатации?

— Думаю, не понадобится.

Ведь действительно — несерьезно. Или я и вправду засомневался?

— Ну что, карета подана? — она стоит в дверях. Светлое демисезонное пальто, подчеркивающее ее талию, прическа подправлена, сдержанно подкрашено лицо. Она резко изменилась. Я никогда ранее не пытался оценивать ее, как мужчина. Двое детей не испортили по-детски хрупкую фигуру и юношеские черты лица. Помолодела лет на пять. Студентка студенткой.

Наступил решающий момент. Ошибиться нельзя — ни на йоту.

— Тронулись! — я встаю. — Жди жену к рассвету!

Она проникновенно уставилась на тебя. Надеется. Но ты же не подведешь, правда?

— Уходя уходите! — ты даешь отцовский завет на дорожку. — Хотелось бы знать, чем вы там, бедняжки Джонни, время убьете.

— Какая разница! Налагаю на себя обет вернуть твою девицу целой и невредимой.

— Вперед, орлы! — ты зачитываешь приговор. И некуда ей деться. Она опускается в кресло и вытягивает ноги.

— Я готова. Если б только нашелся, кто меня обул…

Ее ноги… Непонятный жест. Боюсь, что и для нее самой. Она, что же, полагает, что это противно — обуть ее? Или просто не знает, что это может быть и заманчиво?

— Множество кавалеров вертятся в простынях, бессонными ночами грезя о таком шансе, — я делаю мушкетерский поклон, опускаюсь на одно колено и натягиваю сапог, избегая прикосновения к тонкому чулку. Я опасаюсь почувствовать ее.

На пороге ты целуешь ее в щеку.

— Доброй ночи! И не делайте глупостей. Спите спокойно. Можно обнявшись.

* * *

— Может быть, все-таки вернуться? — ты все еще раздумываешь, подходя к калитке.

— Умным такое действие не назовешь, — я авторитетно поясняю: — Ты бы просто зря потеряла время. Твой уход и так никого не встревожил.

— Вот именно. Скажи откровенно: а почему он меня отпустил? — ты сжимаешь мне локоть, который я подал, выходя на улицу.

— Ну, например… А почему нет? Как ты это себе представляешь?

— Да, но…

— Никаких «но»! Мне поручено тебя развлекать. Этим я и займусь. И мне не простят, если не оправдаю доверия.

Такси долго ждать не приходится. Тем лучше. Долго таскаясь по улицам, ты бы протрезвела и снова начала бы колебаться. Кобеляться.

Вот мы и дома. Поднимаемся на четвертый этаж (тихонько, ибо ты остерегаешься встретить кого-нибудь, словно маркиза знатная). Отпираю дверь, и мы юркаем в прихожую.

В комнате открыто окно. Довольно прохладно.

— Располагайся! — я указываю на диван и забираю твое пальто. Ты присаживаешься на самый краешек, будто заскочила на минутку.

Врубаю проигрыватель и завожу Дассена. Знаю, что ты любишь. Закрываю окно, включаю электрокамин и удаляюсь на кухню.

Пять минут спустя являюсь с подносом. Кофе, ликер «Мокка», сигареты «More», печенья… Все, как у людей. В комнате уже стало милее. Сакраментально бормочет Дассен. Камин бросает теплые, алые отблески. Ты улыбаешься. Добрая примета. Главное — не позволить тебе думать.

— Так значит — за знакомство! — я поднимаю стаканчик. — Мы такие герои Ремарка. Только что встретились в ресторане… Потом зашли ко мне — утомленному жизнью холостяку.

— И дальше тоже все по Ремарку? — ты вновь стала кокетливой.

— Неизлечимая болезнь и смерть в конце? — я улыбаюсь, не сомневаясь, что совсем не то у тебя на уме: — Нет уж. Дальше сами придумаем.

Пригубив бокал, ты поджимаешь ноги на диване и укрываешь их подушкой. Затыкаю Дассена и хватаюсь за гитару.

— Я весь целиком в твоем распоряжении, — заявляю я с полной ответственностью. Должно же тебе нравиться, что кто-то хоть на миг твой. И не только он.

Задумчиво перебираю струны. Ты закуриваешь длинную, коричневую сигарету. Слыхал я, что случается такое, но видеть не приходилось. Пока вроде приступ бурных страстей нам не угрожает, зато хорошо посидим — это уж точно.

Время течет спокойно и мило. Говорим о нем. Было бы лучше не трогать его, ибо мысли о нем тебя беспокоят. Ты мучаешь себя в предчувствии завтрашнего утра и пребываешь в недоумении: как это он так спокойно пустил тебя ночью со мной. Ну и рассуждает женщина! Я, конечно, не Брюс Ли, но все же нормальный человек женщину ночью в Лесопарке спокойнее пустил бы со мной, чем без меня.

Ты твердо решила явиться домой с самого раннего утра. Пока он на работу не ушел. По-твоему, иначе он и на работу может не пойти, и что тогда будет! Сплошной кошмар, до чего ж можно человека не знать! Самое большое, что тебе угрожает — это его шуточки.

Ты ломаешь голову: действительно ли он спит? Рябчик! Мой друг дрыхнет, как сурок. Так и не пойму, кто же из нас с ним живет!

Тебе было бы лучше о нем не думать. Но нельзя то, что нельзя. Вот я и говорю нарочно о нем, постепенно переводя беседу на тебя.

Тобой овладевает ночное откровение. Ты рассказываешь, как много всего тебе в жизни не хватает. Нет, не о нем речь, конечно. Это было бы наипротивнейшее, что мы могли бы обсуждать. Тебе просто не хватает… Мало ли, чего. О нем только хорошее. Но с тоской. Ты так и не простила, что он тебя не удержал.

До чего ж вы рабские существа!

Хочется спрятать тебя за пазуху и не отдавать никому. Я сбросил маску Арлекино, сопровождающую меня всю жизнь. И ты уже не по-матерински всепростительна к шаловливому ловеласу, как до сих пор. Ты дитя, тоскующее по теплу. Но я воздерживаюсь излучать его. Мы сидим на диване — каждый у своей стены.

Болтаю о том, что хотел бы детей, да второй половиной судьба не наделила. Бывает, и меня преследуют приступы откровенности.

Ты умеешь находить слова утешения. Ты мила. Никогда не пожалею об этой ночи, о знакомстве с тобой. Хорошо, и все. Целомудренная романтика влечет больше, чем оргии.

Ты не допиваешь. И мне, значит, лучше не увлекаться.

Легкий хмель вытесняет усталость. Дважды бьют настенные часы. Воцаряется продолжительное безмолвие.

— А что у меня завтра дома будет… — ты совершенно некстати возвращаешься к этой бесплодной теме.

— Ничего не будет. Я собственной персоной в семь часов доставлю тебя домой.

— Ты сам меня отведешь?

— Ага. И вместе позавтракаем.

Тебе явно стало легче, хоть ты и пытаешься это скрыть.

— Ладно. Впрочем, я вздремну. Споешь еще что-нибудь?

А как же! У меня и права голоса нету. Голос имеется, а прав — нема. Я же здесь главный виновник.

Напеваю под тихие переборы. Ты берешь подушку, сворачиваешься котеночком и погружаешься в сон. Ноги твои упираются мне в бок. Я встаю и возвращаю Дассена. Ты приподнимаешь голову и непонимающе моргаешь.

— Давай-ка, сделаем так, — я беру подушку и кладу на колени. — Ложись!

Я ничего не поясняю. И нечего объяснять. Вот, спроси «зачем?» — я и останусь в дураках.

Ты не спрашиваешь. Поворачиваешься, устраиваешься поудобнее и закрываешь глаза. Звучит музыка. Я опускаю веки, будто задремал, и медленно кручу твои волосы вокруг пальцев. Ты молчишь. Ты до такой степени молчишь, что я буквально слышу твое молчание. Точно как в детстве, когда случалось — засыпаешь у телевизора, и мать начинает легонько щекотать спину. В этот момент детское самолюбие и стремление к независимости борются с желанием продлить приятный момент и боязнью, что мать может перестать ласкать тебя. Уж и бок занемеет, а не двинешься.

Мои пальцы замысловато кружатся по твоему лбу, вискам, изредка и щекам. Ты дремлешь. На самом деле ты дремлешь крепче, чем на самом деле. Чем смелее мои пальцы, тем глубже твой сон.

— Чем это ты занимаешься? — твой голос очень сонный. Столь сонный, каким и должен быть голос, не понимающий, чем это я занимаюсь.

— Как бы успокаиваю тебя…

— У тебя хорошо получается…

Есть! Уж никто другой так не сказал бы. Только ты, безупречно прожившая в браке шесть лет. Без всякого намерения — просто сказала, что чувствовала. Может быть, до этого я ни на что и не рассчитывал. Ну, а сейчас…

Ареал деятельности моих пальцев никоим образом не расширяется. Настоящий уровень ты одобрила, и нечего соваться в неведомые пространства. Но и зевать не обязательно. Коже надоедает, если ее долго тормошить в одном и том же месте.

Я ласкаю твои щеки. Легко, легонько. Чуть заметно. Щеки, подбородок, губы… Только губы… Другая рука мягко гладит волосы, чуть отвлекая внимание.

Губы твои сухие и мягкие. Они поддаются под моими скользящими пальцами. И те скользят. Скользят вокруг. Вот уже скользят по. И наконец проскальзывают между. Губы просыпаются. Они зовут. Они горячи и страстны. Во мне все кипит. Спина невольно изгибается, и наши дыхательные пути замыкаются в единый цикл. Дышать нам незачем. Нам смыкаться.

Ты слегка пахнешь духами. Твое дыхание не пахнет ничем. Это отлично. Дыхание не должно пахнуть, дыхание должно обветривать.

Мы распластались на диване. Я возбужден и нетерпелив. Обычно я сознательно медлю, дразняще медлю до того, как внезапно обрушусь на женщину грозой. Но не сейчас. Лишь бы не позволить тебе рассуждать. И себе.

Твои руки рвут мою рубашку, рвачи этакие. И мои не лишены рвения. Я боюсь задерживаться у пуговиц блузки. Поднимаю ее вверх. Твое хрупкое тело беззащитно, как у ребенка — тронь, и сломаешь. Лежа на спине, девчоночья грудь почти исчезает, а на нежную кожу живота косое пламя свечи бросает шелковистый отблеск. Тонкий бархат кожи, как у плюшевого медвежонка. Мои ребра вот-вот треснут от распирающей меня животной жажды обнять тебя, защитить, на руках носить и умереть за тебя — от этой первобытной страсти, которой самец отличается от вибратора. Я алчно целую твое тело ниже и ниже, прикрывая блузкой то, что уже поцеловал, чтобы ты не замерзла. Рука шелестя скользит по горячему капрону, который покрывает твои пьянящие ноги. Давно не обожал никого так, как тебя в этот миг.

Подбородок упирается в пояс юбки. Приехали.

Взяв себя в руки, возвращаюсь и снова припадаю к твоим губам. Ни слова, прошу тебя!

Лежим обнявшись. Я привел тебя в относительный порядок.

— Вот не думала, что ты такой нежный… — ты шепчешь мне на ухо. Улыбаюсь. Ты тоже не знаешь, что нежны те мужчины, кои болтают пакости и в поездке загород мочатся, едва удосужившись отойти на три шага. Все вы думаете, что нежные взахлеб глаголят о любви при лунном свете. И потом жутко удивляетесь, когда этакий лирик взгромоздится, урча, как морская свинка, справит свои потребности, а потом повернется спиной и — храпеть.

Нажимаю пальцем на кончик твоего носа.

— У тебя нос пищит… — шепчу. Ты смеешься и всматриваешься мне в глаза.

— А у тебя? Не пищит?

— Попробуй!

Ты дотрагиваешься до моего носа. Я сжимаю губы, пищу и удивляюсь:

— Ой! И у меня пищит.

— Но только, если нажимаю я!

Снова обнимаю тебя. Крепко-крепко.

Блаженное ничегонеделание. Мы молчим. Говорят наши руки.

— Что я делаю? — ты шепчешь. — Скажи прямо: что это такое? Зачем я так поступаю?

— Это ничего. Совершенно ничего. Шуточка, милая такая, в будний вечер.

— Ты и вправду так считаешь?

— Я не считаю. Я знаю.

— А как же он?

— А что он? По-твоему, он нас чем-то обидел?

Шучу. Мы не были бы друзьями с рождения Христова, если бы обижали друг друга.

— Послушай! Вот уже сколько лет ты целиком принадлежишь ему. И так будет всегда. И сейчас.

Хорошо звучит. Убедительно. Если уж тебе не ясно, что никто никому не принадлежит, то не мне же прямо здесь лекцию читать.

— Но…

Я прижимаю палец к твоим губам.

— Никаких «но». Только «и». Все большие «но» оказываются маленькими «и».

Замысловато получилось. По-разному можно понять. Или просто не понять. Не всегда уж так сразу возьмешь и сформулируешь мысль.

Бедняжка Джонни! Ты все еще по-детски терзаешься сомнениями. Мне тебя до боли жалко. Хочется уберечь тебя от всего.

Я сажусь, прижимаю тебя к себе и целую. Ты страстно хватаешь мои губы. Руки оказываются у меня под рубашкой.

На этот раз я завлекающе сдержан. Знаю, что ничего не будет. Именно поэтому не спешу доводить до конца. До конца, которому так и не бывать концом. Но ты не умеешь медленно. Ты засасываешь меня в пекло бушующей страсти. В этот бурлящий поток, запрещенный для тебя тобой же. Не мною, не матушкой природой, не…

Не им.

Твое полуобнаженное тело заставляет дрожать воздух, извиваясь словно водоросль. Пламя свечи колеблется.

Рубашка уже давно сорвана с меня, но кожаный пояс не поддается под нетерпеливыми рывками твоих рук. Я уже насладился твоим лицом, плечами, грудью, талией… Дальше — ткань. Спешно отстегиваю крючок. Серая юбка, простые, серые колготки, узенькая, белая кружевная занавеска…

Смеешься ты, или плачешь? Никак не пойму. Но это светло и звонко.

Ты чиста и благовонна. Я и не сомневался.

Твой голос доносится откуда-то сверху. Быть может, даже из мира иного.

— Нет… Не надо… Прошу тебя… Не могу…

Слышишь ли ты себя сейчас? Может и нет. Но я слышу.

Я пью тебя словно воду из родника. Я маленький сластена, и ты течешь как мед по моим губам. Это невинно и прелестно. Куда гаже смотрится мужчина в борьбе со своими штанами… Пояс, пуговицы, узкие брючины… Драные трусы…

Не катит.

— Иди ко мне… Нет, не надо… Прошу…

О чем ты просишь? Сама хоть знаешь?

Я поднимаюсь и снова целую тебя в губы… Ты постепенно успокаиваешься. Твоя обнаженная плоть — искусство в чистом виде. А я — солдат при утренней зарядке: вспотевший, волосатый, в парусиновых штанах…

— Закуришь?

— Нет, — ты мотаешь головой, не открывая глаз.

— Тогда кофе?

— Тогда кофе…

Встаю, аккуратно складываю твою одежду на край дивана и беру рубашку.

— Пошел готовить, — я направляюсь к двери и деловито бросаю: — А ты сиди и жди, как поросенок. Договорились?

— М-м? — твои глаза закрыты.

— Эй! — я снова тормошу тебя. Ты поднимаешь веки, улыбаешься и наконец заявляешь:

— Да бог с тобой! Чай! И выметайся!

Когда я возвращаюсь с чаем, ты уже сидишь одетая и улыбаешься.

— Развлекай меня! Ты обещал!

— Ни уж то не разволок!

— Не-а!

Странно. Ты больше не девица. Ты женщина. Ну, слава богу!

Пою песенки. Давно уже повторяюсь. Ты клюешь носом и отчаянно борешься со сном. Чувствую, что ночь уходит в прошлое и надвигается день. Сидеть становится все сложнее. В нижней части живота, в самом сакраментальном месте, появляются ноющие покалывания, напоминающее о подростковых ночных бдениях. Через пару часов наступят настоящие роды.

— …пойдешь со мной? — ты спрашиваешь, будто продолжая незаконченную фразу.

— Да.

Как вытеснить из тебя глупые самоугрызения?

— Что мы скажем?

— Все, как было. И чуть больше. То есть, промолчу, что не было.

— Ты это всерьез? — в голосе звучит недоумение.

— Абсолютно, — я говорю, обнимаю твои плечи и сжимаю. — Положись на меня! Не знаешь меня, что ли? Чем серьезней я говорю, тем громче люди хохочут. Известное дело.

Известное. Да не тебе. Тебе кажется, что всегда, когда ты смеялась, я дурака валял. Арлекинова участь.

— М-м-да…

— М-м?

— Ты действительно думаешь, что он спит?

Ну чем еще крыть? Я беру жестокий аккорд:

— Strangers in the night exсhanging glanсes, wand’ring in the night…

* * *

Дверь открываешь ты сам. Лицо заспанное. Только что из постели вылез. На часах ровно семь.

Завидую тебе. У меня ноги заплетаются. И больно. Мучительно и неотступно. Как сяду, хочется лечь. Как лягу, хочется встать. Тогда вдруг вроде бы хочется ссать. И в конце концов тянет вешаться.

— Ого! — ты оживляешься, увидев меня. — Вот уж кого не ожидал увидеть…

Она с улыбкой заходит в прихожую. Лицо осунувшееся, но живое. Интересно, что сейчас происходит у нее внутри? Поди догадайся. Зато ты точно таков, каким я тебя предполагал увидеть.

— Принимай гостей! — я заваливаюсь внутрь.

— Чем же вы занимались всю ночь напролет, зайки мои? — ты осведомляешься. — Похоже, не спали.

— Где уж там спать! — я многозначительно вращаю глазами. Она по-кошачьи оглядывается, мол, обещал — все пронесет, и исчезает в комнате.

— Как тебе сказать. Твоя жена… — я глубоко вздыхаю.

— Что жена?

— Страстная женщина! — я в изнеможении опираюсь о стену.

— Ну, ты молодец! — весело звучат твои слова по пути на кухню. — Иди-ка сюда, перекусим!

Дружно сидим за столом. Ты рассказываешь, как отменно спал. Я, в свою очередь, скупыми словами и ненавязчивыми пошлостями описываю наши ночные забавы. Разумеется, намекаю, что все дела. Ты смеешься и отмахиваешься. Ты делаешь все, как положено — по пунктам.

Я не вру. Но формально. По существу, я таю что-то от вас обоих. От тебя — происшедшее. От нее? От нее я таю то, что не могу ничего долго таить от тебя. Ей этого не понять. И не понять, что ты поймешь. Ведь ты так и не признаешься никогда, что знаешь и понимаешь. А если бы признался — она бы не поняла, как можно понять. Вы так и будете таить.

Так делают.

Утро бодряще прохладно. Идем по улице. Вдруг ты спрашиваешь:

— Слушай! А в правду — чем вы занимались?

— Так ведь докладывал же! Ну ладно. Загнул малость. В сущности ничего и не было. В самом разгаре ей примерещились моральные проблемы и она попросила это не делать. Вот, я и рожаю, как в юности, — я выразительно прижимаю ладонь к паху.

— Да что ты говоришь?! — ты заинтересованно воскликаешь. Твое изумление так же серьезно, как по-твоему мой отчет. Тебе ясно, что сегодня я настроен ерничать и разумного слова из меня не выжать. Я даже слегка раздосадован. Почему до тебя не доходит, что это уже не остроумно? Почему ты веришь, что я могу до такой степени тупо дурака валять?!

Стою на трамвайной остановке и провожаю тебя взглядом. Когда ты все узнаешь? Завтра? Послезавтра?

Скоро. Как можно представить, что я буду что-то скрывать от тебя! Неужели наша дружба столь необычна?

За тебя я не сомневаюсь. Приключение является достоянием. Для меня, для тебя, для родины. А для нее…

Почему? Ну, почему же этого не случилось?

Виноват мужчина. Всегда. Так положено. Это функция мужчины.

А впрочем, было бы глупо, если бы так вот сразу все и произошло. Мне бы это казалось неправильным. Сейчас я определенно чувствую себя лучше.

В следующий раз… Это как-то логичнее. Я буду более подготовлен к мероприятию психологически, социально и гигиенически. И материально.

Заткнись! Следующего раза не будет!

И женщина не лишена функции. Женщина не прощает.

Клапан избыточного давления

…но кровь по щеке была настоящей. И ужас во взгляде — искренним. Пронзительную боль с корня по вершину можно лишь представить. Но хочется. Ибо…

Жанетта не настоящая.

Вестард — он самый.

* * *

Она лежит на твердой деревянной скамье и не может вырваться. Пыточные колодки Эшварт нарочно установил так, чтобы ее голова с возбуждающе беззащитными кистями возле ушей была приподнята полувсидь. Ибо взор в потолок ему был бы скучен. Он заставит Жанетту смотреть в его глаза — ненавистные, но непобедимые. Хочется видеть страх на месте его зарождения. И в момент оного.

Мы любим быть непобедимыми.

Лодыжки Жанетты вкованы в кольца на полу. Шарф через ее рот глубоко врезается в щеки. Эшварт залпом свалил ее прямо с порога: в деловито-клетчатом серо-буром пальто, скрывающем зеленый вельветовый юбочный костюм, в колготках под загар и коричнево-кожаных сапогах.

Он ступает целенаправленный шаг в сторону лица Жанетты, и ей не удается не шарахнуться. Но долгую прелюдию с острыми предметами у горла и кнутом по нагому телу он на этот раз проскочит. Не так, чтоб не нравилось, нет: времени мало. Окна заперты, жалюзи опущены — это он уже проверил. Так же, как замок колодок. Но хронометр тикает.

Эшварт грубо разрывает пальто Жанетты над ее грудью. Не задерживаясь на наслаждении лицом, он поднимает кофту до выреза пиджака и изымает из кружевных чашечек… Есть! Женщина вся в уличной одежде — только голая, бледная, беззащитная грудь с жалкими, из-за внезапной прохлады и страха впавшими румянами над тряпьем — как плотва на Чудском льду. Нет, совсем без плетки не выйдет! Эшварт эстет. Стóит лишь вообразить, как они дрожат под кнутом…

Не лошадиный же хлыст… Латексная бахрома. Но прямо по соскам — толк есть! Жанетта старалась не кричать… Очень старалась! На этом и хлыст Эшвартом исчерпан. На последок пару раз врезав прямо в лицо, наслаждаясь скрипом колодочных петлей, болезненно втершихся под кистями Жанетты, он бросает плюшками баловаться.

Переместившись между колен Жанетты, которым не удается не зазвенеть кандалами, он запихивает руки под пальто и юбку, хватает колгошью резинку и рвет. Безжалостно. Одним треском через сапоги вплоть до острых каблуков. Ткань еще покрывает колени, обнажая лишь белые бедра и кружевные трусики. Эшварт медленно отлупляет капрон под загар с горячей кожи, в которой врезались красные отпечатки беспощадного рывка.

Он обожает короткие ноги Жанетты. Мускулистое бедро завершается стройной ренессансной коленкой. Крепкая икра доводит до филигранно выточенной мраморной лодыжки с пяточкой номер тридцать четыре — вогнувшей целый размер в один лишь головокружительный свод. Но что его полностью заводит: упругое бедро Жанетты сейчас беспомощно свисает ляжкой с бедренной кости — нагая и вялая. От ягодицы до точеной коленки: когда Эшварт ее пошлепывает, она шатается. На колене мелькают веснушки…

Вдруг белые, горячие, миг назад уже сдавшиеся ноги опять отчаянно напрягаются — в тщетных стараниях задержать трусы. Эшварт оттягивает их лишь на вершок — так ему по душе.

В пучке соломенно-желтого тростника в устье словно выласканных из гипса бедер намыты сладко-белоснежные сугробики кожи, меж которыми дразняще извиты алые лепестки. Эшварт блаженно сплавляет свой шершавый палец по скользкому руслу меж ними: вверх, вниз (о, как неистовствует!), вверх, вниз, (о боже, как неистовствует!), и вглубь до упора (о черт! — цепи звенят, петли скрипят!). А глубже — никак…

Эшварту нравится. Он лакомо целует собственный палец и снова давит его вглубь. Но полумесяц не поддается. Он не эластичен, не мускулист — как колечко там ниже… Плева слегка кровоточит. Жанетта бесится и немо кричит. Она уже не владеет. И Эшварту нравится все больше. От пальца на языке остается вкус крови…

Слезы струятся через щеки Жанетты.

«Хочешь, чтоб не разорвал?»

Жанетта неистовствует подтверждающе. И Эшварт тыкает все хищнее.

«Тебе повезло со мной», он шепчет, «я пощажу тебя! Только проси, чтоб пощадил!»

И она просит. Голоса у нее нет. Плечи Жанетты закованы в колодки: она мостиком поднимает со скамьи пыток нижнюю часть — и открывается прямо перед глазами Эшварта: пожалуйста, щади, умоляю! Ниже обрамленной белоснежными барханами воронки, где муравьиный лев только что искусал палец Эшварта, находится… Но провисшая нижняя линия бедер, переходя в мускулистый зад, смыкается над всей красой.

«Если сдашься, я тебя пощажу.»

И она сдается. Освободив ее щиколотки от оков, Эшварт перекидывает веснушчатые колени через плечи. Трусики больно врезаются в ляжки — едва над белыми ягодицами, внутри которых прямо под бело-алой лепестковой лодочкой нежная кожа стекается вместе — собрана солнышком, тесно сжата, в венке золотых пушинок…

Он касается пальцем, и солнышко сокращается как ужаленное. Отпор крепкого кольца мышц пьянит. Эшварт нажимает и отпускает, вновь нажимает. Упругое кольцо Жанеттиной плоти отталкивает его, как батут. Пока он наконец уже не отпускает. Он упорно преодолевает сопротивление, пока горячий жгут не обхватывает его палец. Немой крик Жанетты подтверждает успех Эшварта. Он унимается и возобновляет победный поход. На этот раз отпор спокойнее, и он попадает в раскаленно-глубокий колодец. Один палец.

А два?

Шаг за шагом удается круглое мускулистое колечко растянуть продолговатым: вправо, влево, вверх… Лишь сейчас он замечает: и на самом пороге приоткрытых глубин таится веснушка!

Двое прошли. А три? Четыре?

«Молчи!» он шепотом кричит, но наконец-то расслабли узы щек. Жанетта танцует и поет. Вслух — не так, как Эшварт приказал.

И он бьет. На полу ничего подходящего под рукой не находится, только ноут-сумка самой Жанетты. Твердоватый предмет обрушивается на колодки. И Жанетта опять пляшет! Для Эшварта! Ее левые пальцы ободраны. Но слезы сейчас текут тихо. Кипит только Эшварт…

После Эшвартого удара не встают. Он много ударял по жизни. Не размышляя. Размышление есть поражение. Эшварт знает. По морде хочешь?! Удовлетворить тебя проще, чем переспросить.

Но на этот раз — кого?! Эшварт! Очнись!

Он не чнется. Он глубоко погружается в Жанетту. Под полумесяц, который обязался щадить. Ниже нетронутых дразнящих лепестков, что в ритме толчков раскрываются как задыхающийся рот. Вновь и вновь. Он блаженно наблюдает основание древа под самый корень раздвигая сухую, чистую, алую, лучисто собранную почву, что обнимает его туго как прибрежную сосну. Туго и больно. Меж двумя округлыми, белыми дюнами. Которые терзает землетрясение. Жанетта по-младенчески отчаянно дрыгает ногами, и Эшварт едва удерживает ее напряженные бедра. Чем правдивее, тем больнее.

Но то колечко между губ — оно Эшварту не дает покоя…

«Проси, чтоб я тебя пощадил!» он шипит. «Проси, чтоб не разорвал!»

И Жанетта умоляет. Снова и снова. И Эшварт джентльмен: уязвимый полумесяц над распятым проходом остается лишь чуть натертым.

Пронзительно раздается дверной звонок.

К чертям! Жанетта! Так рано!

Эшварт вырубает телик.

* * *

Сегодня у них годовщина. Шесть лет, как Жанетта женщина. Другие сказали бы просто — двадцать четыре. Но у них так не принято: годы не отсчитывают с происшествия, не вспоминаемого ими самими.

Жанетту берегли долго. До совершеннолетия. Они сполна достигли всего еще до откупоривания ее. Жили втроем с венком ее целомудрия, знали каждый его изгиб… Эшварт не представляет ни одной пары, помнящей черты своей плевы… А у них даже фотографии имеются! Семейная реликвия…

Жанетта даже не знает, почему… Эшварт просто не сумел себя преодолеть, затеять уголовную связь с малолеткой, оставить улики… Да еще в чужой стране. «Травма детства», он шутит. Но теперь они любят разыгрывать этот театр опять и опять. Этот, другой, любой — воображению даже трудно шагнуть за пределы пережитого богатства…

Эшварт открывает входную дверь. Жанетта не успевает и вздохнуть, как он залпом сваливает ее прямо с порога на деревянную скамью и решительными движениями сковывает в кандалы. Такую, как есть: в деловито-клетчатом серо-буром пальто, скрывающем зеленый вельветовый юбочный костюм, в колготках под загар и коричнево-кожаных сапогах.

Нет, колодок у Эшварта нет, лишь обычные сексшоповские наручники. Но поза и беспомощность будет настоящей. И по морде дать можно по-настоящему. Жанетта знает. Она видела, как это — шутить с Эшвартом…

Но никогда не испытывала. И в жизни не узнает. Ради потехи этого достаточно. Именно и только этого: бóльшего для потехи было б уже недостаточно.

* * *

Аромат кофе. С шоколадом. На табуретке возле пианино.

Рядом с ним на твердой деревянной скамье лежит Жанетта, еще нагая в ералаше своего уличного наряда. Руки и ноги уже освобождены, но вставать еще не хочется. «Было так хорошо, как впервые!» Это лишь семейный гимн. На самом деле, разумеется, было намного лучше. «Спасибо, милый!»

«Милый?» Эшварт улыбается. «Ты разве не знаешь, как меня зовут?»

«Как тебя зовут?»

«Может, еще и отпечатки пальцев и образец спермы?!»

И они заливаются смехом — чистыми квинтами, как давно спевшись. Вечера у них, как правило, счастливы. И утра. И промежутки меж этими временами суток — темный и светлый…

* * *

Удар кружкой по голове застает Вестарда врасплох. Шок усиливается горячим кофе в глаза и ужалом острых осколков. Не успев осмыслить происходящее, он чувствует себя асфальтом под пневмодробилкой.

Ее расчет был трезв. Среднеарифметического уложила бы. Похотливого холостяка под сорок… Или образцового семянимпотента… Мелкая смелкая! Классом ниже в спортивном интернате, однако, когда Эшварт сейчас вспоминает тогдашнего себя… Только что за порогом средней школы… Хотя и закален спортом и давно сам себя содержит — рисковым полулегальным бизнесом… Но перед ее решимостью он был совсем еще ребенком. Хотя и физически она просто-напросто ошиблась в исходных данных. Ибо среднеарифметический и не близко не уложил бы ее еще с самого начала…

Вместо ярости Вестард испытывает уважение. Большой над маленькой он ее уже укротил, но чувствует, какого мизера не доставало, чтоб огромную кору земли разломал малюсенький сейсмический центрик.

«У меня твои отпечатки пальцев и образец спермы», она всоп говорит. Это звучит не вызывающе, не… Ну, никак — только так, что она не лжет. «Ты можешь убить меня и расчленить. Пока я жива, ты безнаказанным не останешься», она с кровавым лицом встает и… опять пинок. Острый сапог схватить прямо перед носом Вестард способен. Он будет потерей для большого спорта. Но расчленить ее — нет. И если бы мог — не делал бы. Он даже не понимает больше, как сумел причинить уже содеянное.

Вестард встает, тянется за пуговицы ее пальто и… получает пощечину прямо в лицо. И наконец срывается: маленькая рука еще не опустилась, как ответная пощечина Вестарда уже вопрос наладила. Как Эшварт бил бы его сейчас! Как колотил бы — до заслуженной смерти.

Она лежит и тихо плачет. Он медленно и беспрепятственно подтягивает вверх ее колготки, поднимает ее, поправляет одежду, утирает кровь и направляет к порогу.

«Прости. Я оставил тебя не тронутой…» и замешкивается. Хотелось себя похвалить, ан… Этот маленький, собранный солнышком, туго сжатый, в венке золотых пушинок — клапанчик… Он выбрал тот, не полумесяц… Да не из-за рыцарских побуждений же! Что больше по душе пришлось…

И он запирает дверь.

У Вестарда примерно два часа на то, чтоб покинуть родину в восточном направлении. Как в сорок девятом. Нет, лучше, конечно, намного лучше. Привычным деловым маршрутом. И с надеждой вернуться. По истечении срока давности. И главное: без давящего камня невиновности.

* * *

Утро. Жанетта уже на работе. Эшварт занимается дома.

Он плачет редко. Быть может, раз в год. В годовщину. А после наладки поставок давно желанных дисков — чаще…

Полка отборных фильмов… Нет, не латексная садомазоскука. Смешно: «садомазо»… Каким концом такое придумано: объединить одним словом абсолютно несоединимые вещи?! Нет, у Эшварта настоящее насилие. Настоящее! Актерски-мастерское. Дорогое.

Жанетте тоже нравится. Почти как «Криминальная Россия»: «Нужен же такой виртуальный клапан избыточного давления, дабы всякие отморозки реже взрывались в жизни!» И Эшварт вздрагивает…

Такие фильмы были запрещены Вестарду. Они все еще таковы же для Эшварта. И всем, всем: пропаганда насилия, хоть плачь…

Ему еще отбывать несколько лет срока давности за рубежом. Под чужим именем. После взрыва без клапана.

Дело на родине еще длится. А настоящего имени не знает даже самый близкий ему человек. И, вероятно, не узнает. Ибо срок давности у дел. У людей — вряд ли.

Земля тебе пухом, лето!

Такова уж наша суровая судьба. Kaждому приходит черед слинять из этого гостеприимного мира безвозвратно. Mы, оставшиеся, тогда собираемся вместе и опустошаем бокал-другой за благополучие усопшего. И очень хорошо, что так делаем. Поэтому и не слыхано, чтоб какому-нибудь усопшему после не ладилось.

Покойное лето мы с друзьями хороним уже который год. Так повелось, и так тому и бывать. В первую субботу каждого сентября, каждый год в новом месте. Tрадиция — это ведь та сила, что сплачивает народ. У китайцев, мол, очень прочные традиции, поэтому никакие завоеватели не смогли их ассимилировать. Сами взяли и впитались. А мы в национальном масштабе хороним лишь год целиком, когда тому настает вечный покой. Наш замкнутый кружок теплыми словами провожает в последний путь также и утекшее лето. Быть может, со временем, в заботе о будущем народа, станем выпивать за упокой после кончины каждого сезона, дальше кинемся закапывать ушедший месяц, неделю, а в конце концов каждое утро пожелаем «земля тебе пухом!» вчерашней пьянке. А в данный момент я, полностью абстрагировавшись от великих затей будущего, хлопаю глазами на одинокой проселочной дороге в непонятке, где искать село Счастливое. В обозримой окрестности виднеется лишь одна грустная усадебка. Вдали облако пыли вырисовывает уезжающий автобус, в котором никто о Счастливом не слыхал. Ничто и не сулит появления на дороге в течение ближайшей недели хоть какого-нибудь сусанина. Придется уж топать к седому домику в уютном окружении дубов. Никак не искомый, однако ж, вдруг добрый человек сможет дорогу указать.

Tропинка к двери ведет прямо вдоль собачьей будки. Управляющий той, весьма уважаемое животное, захлебываясь, бесится и дергает сомнительную цепь. Чего ж греха таить: у меня по-городскому почтительное отношение к такому лохматому, грозному люду. С опаской обхожу его большим кругом и взглядом выискиваю хозяина.

Вдруг из хлева выскакивает ветхая дама с глазами навыкат. Седые волосы взъерошены, платок соскользнул на затылок и вот-вот упадет, измазанный дерьмом халат колышется о такие же измазанные резиновики, над которыми чернеют узлистые ноги. Я, было, открываю рот для приветствия…

— Сынок! Ой… — у нее перехватывает дыхание. — Молодой человек…

Старые ноги суетливо серпят сочную траву. Сударыня мчится ко мне напрямик, пренебрегая удобством тропинки.

— Сынок! О боже! Kак ты тут оказался?!..

Я, смутившись, ступаю назад. Не свихнулась ли почтенная? Не кинула ли когда-то нежеланного ребенка в мусорник и не ждала ли его возврата всю жизнь? Нерадивый отпрыск, правда, сейчас был бы скорее ровесником моего отца.

— Идите сюда! — хозяйка уже хватает мою руку. — Tелка ввалилась в ясли! Помогите! Есть же Господь в небесах…

Яслями называют такой большой сосуд, с которого четвероногий люд ест. Teлка — это небольшая безрогая скотинка. Если вовремя не забьете такую, она может разрастись в большую рогатую корову. Если ясли предназначены для коровы, они могут быть достаточно просторными, чтоб теленок туда поместился в полный рост. Если телушке там места хватает, она в ясли, естественно, может и впасть. До этого мне как бы ясно. Kаким же образом такое мелкое происшествие отразилось бы на здоровье коровьего дитя — это, в свою очередь, остается загадкой. Tем не менее я скачу за пожилой дамой. Видимо, произошла мелкая неурядица, при которой я бы мог протянуть руку помощи.

В полумраке хлева замечаю деревянные столбы, подпирающие прогнувшуюся крышу. Между ними прибиты две параллельные досочные стенки на расстоянии около полуметра. Высотой так по колено. Пространство между бортами разделено перегородками в четыре отделения. Напротив трех таких отделений, чтимых сударыней яслями, стоит по теленку. В четвертом теленок находится собственной персоной. Тут и обнаруживается суть горюшка. Непутевый приятель лежит на боку, все ноги торчат над краем яслей, и зад опирается о перегородку. Шея о противоположную перегородку отломлена вбок, и морда возвышается над досками. Ясли такие короткие, что теленок в них буквально застрял. Видимо, в перегнутой шее трахея сложилась и передавилась. У животного не ведется обмен газов. Рот хватает воздух, но взгляд уже становится стеклянным и тусклым.

Я подскакиваю к яслям, хватаю зверька за талию и поднимаю. Вялое тело не трогается с места.

— Tак не выйдет, сынок. Tак не поднимешь.

— Kак не подниму?! Сколько ж он весит?

— Kто его знает… Тяжела!

Прямо не верится. Животное кажется весьма мелким. Наверное, основательно застряло.

Я выпрямляюсь. Умные глаза окаменело пялятся в меня, и я теряю самообладание. Кажется — ежемоментно он может испустить дух. Хватаю его передние ноги, опираюсь о край яслей и тяну.

— Не так! — женщина вмешивается. — Tак вы вырвете у нее ноги!

Она подает мне какой-то халат.

— Наденьте! У вас такая чистая одежда. И попробуем достать доску под нее.

Накидываю халат. Застегивать некогда. И одежда уже не чиста. Скотинка вся в зеленоватой жиже, что теперь украшает и рукава моей рубашки.

Жилистые руки подают мне конец доски так метра в полтора.

— Если засунуть это под нее…

Идет! Я вспрыгиваю на края яслей, нагибаюсь и хватаю тыловую часть теленка. Еле удается чуть оторвать ее от земли. Сударыня сразу засовывает под нее рычаг. Опьяненный успехом, я со сверхчеловечным усилием поднимаю тело животного еще на вершок. Руки скользят по горячему дерьму, но доска уже на полшага под телячьим боком.

Что с этим делать?

Спрыгиваю с яслей и изо всей силы давлю вниз свободный конец доски. Телячий зад поднимается до самого края яслей. А дальше? Старая женщина не поможет ничем. Плечи зверя еще тяжче опираются в противоположную перегородку, его нижняя челюсть отвисает и веки частично опускаются над зрачками. Свободные концы ног начинают слабо трястись.

— О боже! Вот и конец! — хозяйка издает стон и принимается хаотично цапать за плечи животного. — Может, попробуете все-таки поднять перед? — Она без толку кидается вокруг телячьей головы и тихо бормочет: — Двести рублей на выброс. Отче наш! Двести рублей!

Я отпускаю конец доски, и зад теленка тяжело опускается обратно. Лишь сейчас я осознаю смысл своей высокой миссии. Как бы подобало послать бабу на хрен столовый.

А теленка куда послать?

Тусклые глаза бесстрастно смотрят мимо меня, но ноги еще дергаются…

Выскакиваю наружу. Дальше, за хлевом, какой-то сарай. Типа амбара или тому подобное. Tам в преддверии стоит плаха с топором. Мчусь как бешеный. Хватаю топор и — слету обратно в хлев. Заскакиваю на борты яслей и за секунду выбиваю верхнюю доску перегородки. Остаются еще три, но те нельзя выбить. К ним во всю ширину прилегает зад теленка.

Между краями досок продольных стен — просветы. Засовываю туда топор и ломаю. Доска отскакивает от перегородки, и вместе с ней гвозди выныривают из волокнистой плоти поперечной доски, освободив ее конец. Я руками отгибаю досочку от телячьего зада. Следующая…

Спускаюсь в ясли, беру теленка за ляжки, поднимаю над последней поперечной доской и тащу назад. Массивная туша чуть поддается. Тащу еще и еще. Перегнутая шея животного чуть выпрямляется, и сквозь губы полуживого создания прорывается хрипящий вдох. Вот его плечи уже настолько отодвинуты от противоположной перегородки, что в пробел можно просунуть ладонь. Подпрыгиваю к голове животного, подсовываю руки под него и поднимаю.

— Доску! — я шиплю. От напряжения прорывается некрасивый звук. Похоже, спина разорвется вдребезги.

Старуха, не медля, подсовывает доску теленку под плечи. Дальше уже пойдет…

Обессиленный тeленок распластался на подстилке. Бок уже вздымается, и через вываленный язык свистит прерывистое дыхание. Глаза кажутся чуть живее. Он бортыхается передними ногами в попытках встать.

И мое дыхание свистит.

Подхожу к измученной скотинке и пытаюсь поставить ее на ноги. Ничего у нас вдвоем не выходит.

— Да пусть лежит! — слышу старушечий голос. — Tеперь уже поправится.

Во внезапном раздражении поворачиваюсь. Может — сказать? Но морщинистое лицо излучает такую покорность, что мои слова застывают за губой.

— Спасибо, молодой человек… О боже, счастливое какое совпадение! Как вы здесь оказались?! Я… Право, не знаю, как отблагодарить…

Настает идиотская тишина. Она понятия не имеет, что со мной делать. Я горожанишко — очевидно, из другого мира. Из тех, кто может не знать, что на деревне с прохожим здороваются.

Пугаюсь, что баба предложит деньги.

— Никак, спасибо! Если б вы рассказали, как пройти в Счастливое, я был бы счастлив надолго.

Через минуту я это уже знаю. Старуха, в свою очередь, знает, что у нас там такое пивопитие на природе.

— Подожди, сынок! — она возвращается к фамильярному обращению, примененному уже в момент первого расплоха. — Я счас… Мигом что-то принесу…

— Не надо! Не надо ничего! — я окликиваю, но старуха уже рысью вылетела из хлева. — Я ни на секунду не помогал вам! — еще добавляю по инерции. Никто меня уже не слушает. Быть может, так и лучше.

Беру топор и лениво сбиваю обратно развороченные ясли. Tогда снимаю халат. Рукава рубашки до локтей испачканы. Штаны до колен — такие же. Даже воротник жидким говном освящен. Похороны лета у меня начнутся с переодевания и замачивания белья.

Двести рублей уже встали и, спотыкаясь, гарцуют по подстилке. Все благополучно завершено. Я стал здесь лишним.

Выхожу из хлева на солнышко и закручиваю рукава до плеч. Не хочется, чтоб старуха еще бесполезно хлопотала о моих ухрюканных (или умыченных, как не смейся) тряпках. Заворачиваю дерьмо в рукава и пру в указанное направление.

— Сынок! Сынок! Подожди! — слышу зов и хмуро оглядываюсь. Если она предложит деньги, точно…

— Сынок, — баба, задохнувшись, подбегает. — На, бери! Ветчинка. Своя свинка. Сама коптила. Tочно к пиву!

В иссохшей руке шатается ломоть копченой свинины с коричневой сочной шкуркой. Tакую можно при смерти жевать не унимаясь!

Конечно, старухе сделка удалась. Двести рублей уж это не стóит. Пятерочку. Не послать ли ее на три буквы?

Протягиваю руку, беру кусок мяса и улыбаюсь.

— Спасибо…

Да пусть! Сударыня ведь действительно считает, что я был добр к ней.

Однако… С какого конца посмотреть. Если уважаемая сама ввалилась бы в ясли, я и ее вытаскивал бы. Старуха, правда, ни фига не весит. Зато говно гораздо говнистее. Вымазался бы как по сортирной яме. И уж после такого она не пожалела бы и куска ветчины побольше. Хотя вряд ли хоть в одной цивилизации испокон веков бесплодная белая женщина одной ногой в могиле стоила больше горсти ячменя.

Паллиактивный уход

— уход за обреченным на уход ухаживающим, обрекшим уходящего, с момента обречения до ухода.

Твое лицо до боли близкó, будто и лет этих не было. Заметен неизгладимый след, оставленный на нем разгульной жизнью последних лет, в свидетельство о той же пустоте, которой наполнен я. Как ни странно, эти черты делают тебя даже более близкой, чем она… Та, которую я знал раньше.

Ты похудела. Глаза запали глубже и стали лихорадочно огненными. Вокруг очей твоих едва заметны темные круги, одухотворяющие твой облик. Не обуздать флюиды, излучаемые твоим женским естеством и заставляющие мужчину рядом с тобой почувствовать себя действительно мужчиной. В уголках рта — морщинки от улыбки. Голос стал мягче, говор какой-то задумчивый, бархатный. Ты куришь раскованно, глубоко вдыхая дым, не так, как раньше — рисуясь. Улыбка твоя тепла и дружелюбна.

Постой! Сколько ж тебе лет?

Скоро б двадцать четыре…

Уже долго я разглядываю тебя, не отрывая глаз. И не моргнув ни разу. Твой облик расплылся за занавеской накопившихся слез. Давно уже не слышу слов, только наслаждаюсь твоим станом, голосом, движениями…

* * *

Быть может, все началось с того, что умерла мать.

Именно мать сдерживала мои страсти в каких-то рамках. Точнее, не мать, а ее существование. Факт ее бытия.

Жизнь для меня представлялась святыней то ли никогда, то ли черт знает, когда. Просто наличие жизни значит чувствовать себя нормально и не более. Когда же ты мертв, то не осознаешь это и не чувствуешь себя ненормально. Один черт.

Святы страдания. Тот миг, когда жизнь еще есть, но лучше бы ее не было. Смерть меня никогда не пугала как таковая, даже напротив — влекла к себе, однако ей противилось определенное почтение к самому процессу ухода. К подыханию — как моему, так и любого другого существа. И еще — к страданиям близких.

Сестра ушла страшно. С младенцем, моим племянничком, на руках. Паромом «Эстония». Ее не нашли. Полагаю, ей не удалось выбраться из каюты. Сумела ли она быстро лишить жизни хотя бы ребенка прежде, чем его медленно как котенка задушила вода? Сомневаюсь: не в меня она была.

Утонуть, притом взаперти без возможности плыть, мне всегда казалось страшнейшей смертью. Но сама потеря жизни была страшна лишь из-за матери. Я у нее остался один, притом даже не рядом: я катался на фуре по Штатам, контракт в самом разгаре.

Вот тогда и дошло до меня: пока мать жива, мне нельзя умирать!

* * *

Это фантастика, что именно сегодня мы встретились! На Псковском шоссе.

До автобусной остановки оставалось метров двести, но ни эти метры, ни три года разлуки не мешали тебя узнать.

Ты просто сказала: «Привет!» — и мы уже ехали. Почему-то вспомнилось, как года три назад ты говорила, мол, по дизайну Ford Sсorpio далеко не подарочек, однако сидеть в нем — недурно.

Предложенный вечер диаджинитивов ты признала более чем приемлемым. Я докатил тебя до дому и условился явиться в восемь.

Погодка сегодня изумительная. Продержалась бы такая до Купалы!

К чему эта нелепая идея?? Дался мне этот праздник…

Ровно в восемь я был тут как тут.

Никогда раньше не доводилось созерцать твой облик в черном, длинном платье. Класс! Наряд до щиколоток, обнаженные плечи, черный чулок с золотистым узором, мелькающий в разрезе. Впервые в жизни я наслаждался столь чертовской феей. Самому дьяволу неведомо, почему мне это даже не показалось странным. Быть может, из-за черного костюма, столь несвойственного моей натуре.

Девять километров до моего дома мы докатились молча. Улыбки на наших лицах не гасли, и казалось — ими наполнен весь салон лимузина. Глаза твои сияли тепло и кокетливо, словно сейчас ТО время.

Сжимаю зубы. Лишь бы не поддаться обману! Сейчас ДРУГОЕ время. То самое, из которого я бежал.

* * *

Нет. Со смерти матери не началось. Это лишь открыло шлюзы, в которых давление копилось годами.

Началось с кота.

Кот утонул в дегте.

Погода стояла знойная. Кошачьи лапы путались в вязкой, липкой массе, и он бешено бился, стараясь вырваться. Тщетно…

Я бежал из последних сил. Очень спешил. Между прочим, преследовал девчонку. Первую большую любовь (до чего ж ненавистное слово!). Быть может, из-за этого я презираю вас?

Пройти метров тридцать по строительному мусору и высвободить кота из дегтя (испачкав свои новенькие туфли!) — было не до этого. «Выкарабкается!» — просопел друг, составлявший мне компанию в преследовании девчонки (вернее, наоборот).

Взял я вечерком свой велосипед и отправился к тому месту. Что-то все-таки не давало покоя.

Брюхо кота и лапы до плеч и бедер были погружены в деготь, уже затвердевший — даже обувь не пачкал.

Сначала зверюга злобно шипел и норовил укусить. Чуть позже уже замурлыкал под мои ласки. Когда я уезжал, кот провожал меня грустным взглядом.

Я вернулся. С лопатой. Кот смиренно позволил мне бороться с дегтем вокруг него и вроде бы успокоился. Быть может — не бездомный? Может — верил во всемогущество человека?

Через пару часов стало ясно, что уже ничто и никогда не высвободит его лапки из жутких оков. Не человечьи же лапы!

Перед уходом я долго стоял в раздумье, разглядывая то тонкую шею кота, то острый край лопаты. Я оказался тряпкой.

Плакал всю ночь.

Мне было девять лет.

Той ночью, когда я в последний раз плакал, умоляя (кого??) повернуть время вспять до момента великой спешки, машина задавила моего любимого кота.

Мне было четырнадцать лет.

* * *

Комната покойной сестры приведена в надлежащий порядок. А ты и не догадываешься, каков он — порядок этот. Всему свое время.

За шесть часов, предоставленных мне, я убрал весь дом. Занес в комнату большой письменный стол и установил его перед зеркалом старого шкафа. И накрыл бархатно-коричневой скатертью. На диване с другой стороны стола уложил две табуретки. Вышло почти на уровне стола. Накрыл их фланелевыми одеяльцами. Получилась превосходная кушетка. На всем этом сооружении можно было лежать да балдеть. И разглядывать себя в зеркале.

На другом столе я расположил ящики — и проигрыватель, и кассетник. Вот таков он — порядок. И все это здесь же за дверью, укрыто от глаз твоих.

Признаться, я ненадолго замечтался. Ты что-то рассказывала про эти годы на родине, а кое-что и о себе. Я понял, что ты не замужем, детей у тебя нет, а также нет никого на свете, от кого бы ты их хотела иметь. По правде говоря, на этом и кончается мой интерес к твоим похождениям. С родителями ты порвала любые отношения, брата ненавидишь, как и он тебя, да и домой тебя не тянет. И не ждут тебя там. Все — тютелька в тютельку — совпадает с моими предположениями. Ха! И я одинок на этом свете, и я никому не нужен, и я без особой радости возвращаюсь в свой пустынный дом.

Сегодня, однако, иначе.

Сегодня в доме особое сияние. Теплое.

Сегодня я верю, что мы останемся вместе.

* * *

Так началось с кота. И покатилось. С кошкой. Лет десять спустя.

Стерилизация, невыпускание на улицу и другого рода пытки животного, в отличие от мгновенного уничтожения, были для меня неприемлемыми. Навек не забуду тетю, утопившую котят. Свою тетю. Пару часов назад бросила чулок с крошечными глупышками в бочку. Вечером, мол, вытащу и закопаю. Она даже не знала, КАК ДОЛГО котятам задыхаться под водою. А посмотреть боялась. Весь ее имидж выражал, до чего ж НЕПРИЯТНАЯ работенка выпала на ее долю и до чего ж ЕЙ тяжело.

Для меня ее котята тонули долгие дни. И ночи. И года. Выпяленные глаза и вывалившиеся языки мелькали перед глазами во сне и наяву. И посреди всего этого мешался кот — по горло в дегте, порой беспомощный и одинокий под звездным небом, порой отчаянно стонущий под знойным солнцем, не в силах отогнать муху с лица или помочиться в тугой массе дегтя.

И я не знаю, КАК ДОЛГО… Проходили мы с ребятами мимо того места недельку спустя. Остов кота сох на солнце. Кто-то воскликнул: «Глянь! Черви яйца сгрызли!» Мы хохотали.

Котят я не топил. И презирал людей, для которых все кончалось моментом, когда зверек исчезает под водой. Для него ведь все только начиналось…

Я убивал крошечных созданий молотом. Плюх — и вместо головы кашица. Тут оно было — тут его нет. Кровь, мозги, страшное зрелище. Вот для меня начинается, а для него все уже позади!

Я убивал не только своих котят. И другие охотно отдавали мне своих утопить. Ой, знали б они, как я их «топил»…

Если везло, мальчишек отдавал друзьям. Труднее всего было выбрать, КОТОРОГО не убивать. Обычно я выбирал самого красивого. Какой-то внутренний голос заступался за хилейших, но я не поддавался ему. Ведь и красивый НЕ ВИНОВАТ, что родился красивым.

А кошечек я прихлопнул всех. Чтобы никто никогда их не стерилизовал, не держал взаперти и не топил их детей.

* * *

Показываю диапозитивы. Лишь отборные, как всегда. Больше тридцати за весь вечер показывать не стану. Только те, которые действительно того стоят. Мои комментарии заставляют тебя кататься со смеху, как раньше. Слушая этот смех, у меня надламывается голос.

Нет! Плакать не буду. Последний раз я плакал в четырнадцать лет.

Рассказываю истории из своей жизни на чужбине. Некоторые даже впервые слышу. Ты пьешь джин с тоником. Твои глаза блестят все ярче. Смех наполняет маленькую комнату, и зубы сверкают никелем словно решетка радиатора моей фуры. Подобно шнуркам сплетаются наши взоры в минуты молчания, и твоя грудь вздымается чаще.

Я пью тоник с джином. Точнее — почти с джином. Разливаю я сам, и ты этого не замечаешь. В этот вечер я должен быть трезвым. Впервые после моего отсутствия мы вместе. Это не должно кончиться, как те многие встречи незадолго до моего отъезда! Не хочу тебя потерять снова…

* * *

Однако, кошками все не объяснишь. Откуда же ревность?

Эту черту наряду с местью я презирал почти столь же неописуемо, как сочувствие (о боже! Я не в силах созерцать этот ужас! ПУСТЬ УМИРАЕТ НЕ ПРИ МНЕ!). Никогда в себе ее не замечал.

Так я внушал себе всю сознательную жизнь. То есть, лет с двадцати двух. До тех пор я был самым мстительным и ревнивым сопляком на свете.

Борьба с ревностью увенчалась успехом. Последние семь лет жизни я провел без малейших ее проявлений, веря в то, что она мне даже не присуща. Я презирал бы себя, почувствовав ее.

Над ревностью налег столь бесповоротный запрет, что в самом конце, когда она, копившаяся и подавляемая семь лет, вырвалась в своем наибезумнейшем проявлении, я все равно ее не почувствовал. Она вырвалась, не затронув сознание. Точнее, обошла его стороной. Именно для ревности мое сознание было непробиваемым.

А кстати… Было лы вообще это ревностью? Быть может — сочувствие?

* * *

Прошло два часа. Мы друг до друга все еще не дотронулись.

— Не хочешь ли принять душ?

Кажется, зтот вопрос не сюрприз для тебя.

— Хочу, а как же!

То же привычное «а как же».

Не пойду я с тобой. Не хочу видеть до поры то, что нужно увидеть именно в пору. Кажется, и для тебя это само собой понятно.

Сижу во дворе на ступеньках и курю Rothman’s. Три года подряд я баловался Джоном Плейером, но в этот чудесный июньский вечер хотелось почувствовать крупинку нашего сингапурского круиза. Гостиница. Море. Ветер. Балкон. Ротмэнз…

Ты выходишь из ванной. Прошло более получаса. По-другому и не могло быть. Ты ведь не в какой-то там ночнушке (и кого это угораздило придумать столь бессмысленный кусок одежды!). При полной форме и свеженакрашенная.

Я провожу в душе минут пять. Появляюсь в белом халате. На твоем лице изумление.

— Милости прошу в игральный зал! — я открываю дверь в комнату сестры. Кажется, то, как та убрана, тебя не удивляет. До чего ж приятно осознавать, что тебя, наверное, больше всего удивило бы то, если б я тебя ничем не удивил!

Перед тем, как войти в комнату, ты останавливаешься в прихожей перед зеркалом. Я подхожу сзади и обнимаю твою грудь. Ты откидываешь голову. Мои губы льнут к твоей шее. Белый халат возбуждающе контрастирует с твоим черным нарядом. Я целую тебе плечи, спину… Твое тело вливается мне в руки словно кровь из свежей раны…

* * *

Но месть. Было ли это вообще местью?

Нет. Мести во мне было не больше, чем в пареньке, втыкающем шмелю в зад тростинку. Или надувающем лягушку, чтоб та не смогла нырнуть.

Я не в состоянии воткнуть шмелю тростинку. И надуть лягушку.

Я могу убить этого паренька.

В конце концов — не все ли равно, с чего началось?! Кончилось тем, что я повернул руль. И все.

Не могу себе этого простить. Он ведь мне ничего не сделал. Удар все-таки получился мощным… Я никогда не узнаю, во что это обошлось ему. Моему, так сказать, коллеге. Можно, конечно, надеяться, что сорок его тонн не слишком-то изменили траекторию, но почему-то все же грызет… Что-то в кошмарноватой связи с сестрой, с кошками, с неумолимой водой в клетке…

Кот и он. Начало и конец. Обоих не могу простить…

* * *

Сажусь на край дивана в комнате утопленницы. Рядом с табуретками. Выпиваю глоток тоника.

Ты стоишь у стола напротив меня. Только сейчас замечаю, что и ногти твои покрыты черным лаком. В стройных пальцах — высокий бокал с джином. Щеки горят. По правде, тебе больше не следовало бы пить. Как бы не стало плохо.

Меня охватывает неудержимое желание снять тебя. Идею бессмысленнее и представить трудно, но что поделаешь.

Беру видеокамеру.

Причудливо обставленная, залитая светом свечи комната и твой торжественный вид. Какой эротический контраст!

Нацеливаю камеру на тебя. Без слов. Меня ни чуточку не удивляет, что ты молча угадываешь все мои прихоти. Точнее, твои желания полностью совпадают с моими.

Ты садишься на стол, поднимаешь на него ногу и рукой обхватываешь колено. Изящная туфелька мнет скатерть и я ВЗДРАГИВАЮ… Нет, обошлось.

В разрезе платья — мерцающий чулок и кожа над ним. Я прямо-таки чувствую захватывающие дыхание гладкость и тепло этой кожи.

Ты пьешь джин. Долго-долго. Не могу уже дождаться. Ты знаешь, что не могу. Именно поэтому.

Ты снова встаешь. Расстегиваешь на боку молнию платья, и оно легко соскальзывает, будто туман по колосьям летним утром.

Грудь не так упруга, как раньше, но я этого не замечаю. Я вижу тебя. Твое тело прикрывают лишь пояс и чулки.

Ты опять садишься на край стола и протягиваешь мне бокал. Наливаю, не опуская камеру.

Ты медленно поднимаешь ногу на стол и поворачиваешься ко мне. Чулки с поясом в этот вечер ЕДИНСТВЕННЫЕ темные участки на твоем теле.

Ты медленно начинаешь скатывать их вниз по ногам. Ноги стройные и гладкие, как в школьные годы…

* * *

Это произошло спустя полгода, как ты ушла от меня. Или я от тебя, как выразилась бы ты. Не важно. Женой ты мне уже не была, любовницей еще не стала, и непонятно каким образом я ухитрился лишить тебя вообще какого-либо значения в моем сознании. Не думал о тебе, и все.

Женщины приходили и проходили. Как четки скользили сквозь пальцы.

Ты ведь знаешь — никакой я не красавец. И богатством не блистал. Наверное, они ломались о мое полное безразличие. Ни одной конкретно я не желал. Не пойдешь со мной — пожалуйста! Пойдешь — спасибо!

Каждая, кто приходила, потом ко мне привязывалась. Почему? Быть может, за то же самое «спасибо» во всевозможных формах. Я не мог по-другому относиться к ним. Они же мне плохого не делали. Но главным образом… Как бы это сказать? Ты же знаешь! По той же причине, по которой ты сама всю жизнь не можешь от меня отделаться. И не отделаешься! В конфликте между корой мозга с гипоталамусом у женщины в проигрыше всегда кора. У мужчины… Боюсь, что оба.

Образовалась жуткая пустота. Иногда по вечерам казалось, будто разум затмевается. Уже не от чувства, что я никому не нужен, а от чего-то пострашнее: что мне никто не нужен. Я хотел вырваться из этого мира полностью.

Встречи с тобой участились. После этих отголосков былого счастья пустота сжала еще крепче в своих ледяных объятиях. Слишком равными оказались силы гипоталамуса и коры.

Тогда и свалился с неба этот шанс уехать в Штаты. Казалось — тот мир мог бы быть достаточно далеким и чужим, чтобы полностью развеять мои местные проблемы.

* * *

Я кладу камеру. Хватит! Всему свое время!

Ты ложишься на стол лицом к зеркалу. Я наливаю на ладони масло, натираю их и начинаю массаж. Твое маслянистое тело в свете свечи бросает причудливые отблески. Спина, округлости, ноги… Мои руки медленно, невыносимо медленно, сложно извиваясь, скользят вниз по этой божественной спине. Глаза твои прикрываются, ресницы дрожат…

Снова наливаю масло. Ласки переносятся на щиколотки, икры, внутренний изгиб колен, бедра. Но не дальше.

Ты переворачиваешься на спину. Снова масло. Снова ноги. Потом шея, плечи, грудь, живот, бедра… Сбрасываю халат и тщательно вытираю ладони. Подрагивает пламя свечи. И ты слегка дрожишь. И осыпаешь меня поцелуями, пламенными, словно пурга…

* * *

Мотор равномерно гудит как насосавшийся крови слепень. Шоссе пустынно. Скорость немного за шестьдесят миль. Галогеновые лампы освещают безжизненную дорогу метров на двести вперед. Ни рытвинки. Лишь обочина с правой стороны и непроглядная тьма за ней. Даже трудно понять — это очередной виадук или просто насыпь.

За спиной — двадцать тонн свежих фруктов. Не могу больше смотреть на них.

Она сидит в дальнем углу кабины и дремлет.

Всякие уже побывали. Два года, изо дня в день катясь по цивилизованным дорогам дикого запада, приключений накопилось не меньше, чем за последние полгода дома. Бывает, что девушки по-разному понимают слово «прокатиться».

Эта не из тех. Даже по одежде, не говоря уже о поведении, видно, что грязный иностранишко черт знает с какого там краю света ей до лампочки. Зато я не в силах ни на мгновение о ней не думать. Неужели бывает такое неестественное сходство с чужим человеком, к тому же живущим по ту сторону земного шара?!

Время от времени охватывает желание повернуть руль и валиться в черную бездну за обочиной. Это меня давно уже не беспокоит. Привык я к этому чувству еще дома.

Сто раз уже переспал я с ней здесь же на койке кабины, на сидении, за окном на асфальте… Ее объятия сжимаются все крепче… Она кричит в экстазе… Я хватаю сверкающий кинжал, купленный в Дакоте, и вонзаю прямо в сердце. Еще и еще…

Руки трясутся. Не могу больше удержать руль.

Резко торможу здесь же на магистрали. Она просыпается и удивленно смотрит в окно.

«…out!» — шиплю я хриплым голосом. Первое слово заглохло в иссохшем горле. Она непонимаючи смотрит на меня своими зелеными глазами.

«Get out!»

Наверное, мое лицо ужасно. Она выскакивает из кабины и исчезает за обочиной.

Огромная фура трогается легко как жигуль. Косточки пальцев, вцепившихся в руль, белы, как череп в пустыне. В открытую дверь врывается холодный осенний ветер…

* * *

Мы свились как змеи. Твоя осиная талия извивается в диком танце. Голова мечется из стороны в сторону. Как долго уже бушует этот тайфун? Полчаса? Сорок минут?

Твои длинные ногти вцепились мне в грудь. Вот-вот ты лишишься рассудка. В который раз уже!

Не считал, но чувствую, что в последний. Твое тело и руки влекут меня слиться с тобой в единый ритм и взорваться!

Пора!

Моя рука под скатертью нащупывает рукоятку из слоновой кости. Я купил это в Дакоте. Купил после бессонной ночи, в течение которой прожил этот вечер весь, минута в минуту. Купил, чтобы не лишиться разума.

Твои глаза полуоткрыты, но ты все равно ничего не видишь и не замечаешь.

Мое тело слилось с твоим в единую материю. Твои пальцы запутались в собственных волосах. В ушах звенит твой чистый голос.

Я поднимаю жало высоко над головой.

Нет!

Опускаю его на фут от твоей груди. В этот раз генеральной репетиции не будет. Ошибиться НЕЛЬЗЯ!

У меня есть и кольт. Это было бы проще. Но его я купил позже. ЭТОЙ ночью я купил кортик.

Вплоть до того, как поехать за тобой, я повторял анатомию. Никогда еще не учился так ОТЧАЯННО.

Я не ошибался с девятилетнего возраста. Никогда больше!

Острие погружается точно у основания левой груди. До половины. Второй толчок следует через долю секунды. Треск дерева. Другого звука в комнате нет…

Я припадаю к твоим губам. Темп растет, все быстрее… Еще! Еще!

Любовь моя!

Наступает покой. Во рту вкус соли…

Сколько лет я уже не называл тебя ненавистным с последней ошибки словом? Четыре?

Типа так.

Мои разум трезв. Я закрываю глаза. Твои. Мимолетное видение, будто ты улыбнулась. Нет. Улыбка просто застыла в уголках рта. Быть может, это все те же непривычные морщинки?

Вырываю нож. Горячая кровь бьет фонтаном из твоей груди. Припадаю к ране и пью. Долго и алчно, пока струя не утихает. Чувствую, как ты вливаешься в меня.

* * *

Неудержимое желание хоть раз в жизни отведать человечину — один из моментов, толкнувших меня четко осознать, что в жизни нужно испытать все. Или наоборот — это сознание родило и лелеяло во мне такое желание. Во всяком случае, нелегкие пути добычи человеческого мяса меня не смущали. А в чем задержка? Мясо же…

Никогда не сомневался, что свою жизнь кончу самоубийством. Быть может, именно запрет распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению не позволил мне обратиться к христианству? Короче, я пришел к мысли: если несчастный случай не преподнесет более естественного шанса, то перед самоубийством ампутирую себе руку или ногу и попробую на вкус. Как это совершить технически? Об этом, ни много, ни мало, не задумывался. Надеялся, что время само решит эту проблему, как и все другие, с которыми когда-либо приходилось сталкиваться.

* * *

Мои пальцы скользят по твоей коже. Знаю, что уже ничто и никогда нас не разлучит. Просто так хорошо тут лежать, обняв тебя! Не могу переключиться на предстоящую нелегкую работенку.

Все, дружок! Теперь за дело!

Поднимаю тебя и несу к двери.

Во дворе еще не так темно. Но мне все равно. НАМ все равно!

Ты лежишь в моих руках, тяжелая как золото. В глубине сада кладу тебя на землю и возвращаюсь за инструментом.

У топора широкое острие и длинная рукоятка. Именно таким орудовал Джек Никольсон в фильме «Сияние». Его мне подарили на последние именины до отъезда. На рукоятке написано голосом Никольсона: «Wendy! I’m сoming!»

Этот фильм мы с тобой просмотрели четыре раза.

Сердце — это кровяной насос. Я никогда не связывал его со страстями. Человек — это только лишь его мозг. Все остальное — домик, не больше.

До чего ж я обожаю твой домик!

Встилаю в ямку кусок белой ткани. Укладываю тебя лицом на нее. Никогда, никогда в жизни не пораню тебе лицо!

Потом начинается работа. Череп не поддается так дешево, как хотелось бы. Проходят минут десять, пока удается достать твой мозг и освободить его от обломков костей. Он трогательно мал! Сзади раздавлен. Пустяки! Там всего лишь зона зрения. Страстей там нету.

Мои пальцы вновь и вновь скользят по лабиринтам извилин, ощущая, будто сквозь них в меня вливается твоя жизнь. Вся целиком. Это та материя, в которой записана наша первая встреча, наше медовое лето, годы нашей разлуки… После каждого события в твоей жизни какие-то элементарные частицы в этой структуре перегруппировались, и это образование сохраняется, пока случай живет в твоей памяти.

Я стараюсь найти место, расположение и взаимодействие частичек которого хранит наш первый поцелуй. Куда там! Не знаю и где искать.

Все! Нельзя забываться!

Бросаюсь к дому. Спохватываюсь. Нет! Не оставлю тебя одну во дворе!

Несу тебя обратно. Стараюсь не смотреть в божественное лицо, пока оно не умыто.

Ты еще горяча…

Отмываю нож. Переворачиваю мозг. Вот! Здесь я в тебе живу! В гипоталамусе! Здесь кипит твоя страсть ко мне и тогда, когда кора меня отвергает.

Осторожно срезаю гипофиз. Ни крупинки твоей нельзя потерять! Кладу его в пластиковый пакет, в котором уже волосы, затылочная стенка черепа и другие обломки. Потом с большим запасом вырезаю район гипоталамуса.

Он теплый. Живой. Со всеми страстями. Я не чувствую никакого вкуса. Это не материя. Это то, что ты называешь любовью.

Затем понемногу режу и ем кору. Знаю, что та рано или поздно вступит в конфликт с гипоталамусом. Знаю, что и дальше у нас не все будет гладко. Но я не хочу ГЛАДКО! Я хочу ТЕБЯ!

Кора требует много времени. Стараюсь вылупить самые глубокие извилины, чтобы ничто из твоей жизни не осталось вне меня. Проглатываю вечер в охотничьем замке, лодку на алтайских порогах, лето в кэмпинге, Сингапур… Вдруг не пойму, какого черта я уже давно так не сделал! Кому нужны были эти годы разлуки?!

* * *

Уже поздно. Я устал. Кажется, и ты утомлена. Нет улыбки на твоем лице.

Я пью джин. Без тоника. Все кончено.

Ты лежишь на диване. На тебе черный вечерний наряд и черные чулки с золотистым узором. Почему у тебя перевязана голова? Эх, да, я ее разрубил. Знаю, что ты не сердишься. Ты понимаешь, что так было надо.

Стол и табуретки я убрал. Тебе нехорошо. Тебе нужно было прилечь. Ты даже не смогла сама одеться.

— Любовь моя! Пора в путь!

Ты, как обычно, не спрашиваешь, куда. Знаешь, что я придумал хорошо.

Как я восхищаюсь тобой за это!

Мотор форда взвизгивает словно пуля в полете.

Сейчас я тебе помогу прийти.

Нет!

Мы не поедем на форде.

Отпираю гараж. Наша старая, добрая развалина… Как это я не заметил, как она хрустит между зубами?! Десятки раз попадались во рту ее многострадальные железки…

Сколько времени прошло, пока я ее завел? Не знаю. Нам некуда спешить. Накачал шины. Поставил аккумулятор от форда и крутил, крутил, крутил… Накачал бензин и снова крутил. И она ожила! Старая, добрая развалина!

Откидываю сидение. Тебе будет трудно усидеть. Тебе не здоровится.

Двигатель грохочет словно обвал над раздавленными телами альпинистов. Мы мчимся в ночь.

Кто там едет навстречу? Огоньки вырисовывают большие габариты.

Я! Это я! Это моя фура! Любовь моя, глянь, я еду! Помнишь, я тебе рассказывал, как под Сиэтлом…

Я приближаюсь. Огни ослепляют глаза…

* * *

«В ночь с 14 на 15 июня на плотине Рижской ГЭС автомашина „Москвич-412” с государственным номером ф4245ЛС на большой скорости выехала на встречную полосу и столкнулась с тягачом „Вольво”. Шофер фуры в попытке избежать столкновения съехал с дороги в водохранилище и утонул, не выбравшись из кабины. Мужчина и женщина в легковом автомобиле погибли от удара на месте происшествия. Их личности не установлены. Оба находились в состоянии алкогольного опьянения».

Какашечий сказ про благовоние

Жила-была какашка. Родилась она в укромном отхожем местечке, где и созрела как личность. Там было тепло и уютно. Там жужжали мухи, порой переводя дух в удобных паучьих гамаках. Ну ладно, не переводя, а испуская, но всё же в гамаках. Наверху постоянно менялись лица… ну ладно, не лица, но всё же менялись. Внизу — шлеп-шмяк — расширялось общество, внося свежие веяния… ну ладно, не свежие, но всё же — из обширного внешнего мира… ну ладно, из многих тесных внутренних, но всё же веяния. А главное — там незаметно накапливались новейшие журналы и газеты. Попадались и старые книги. Из всего этого какашка узнала, что за жизнь бурлит за краем очка — в мире, в десятки, а то и сотни раз шире и глубже родного сортира.

Какашка жила неторопливо. В наш беспокойный век она пользовалась редкой привилегией: не спеша заниматься самосовершенствованием. С наслаждением читала тексты, рассматривала иллюстрации, пробовала на вкус мир с глубин самого дна отхожей ямы вплоть до заснеженного пика телебашни. Какашку полностью захватила бурная и насыщенная виртуальная жизнь: реалити-шоу, балы звезд, конкурсы красоты, рекламы дезодорантов и жевательной резинки… А что до этой рекламы: та понемногу вносила в жизнь какашки смутную тревогу. Аромат пота, свежее дыхание… Казалось, вся жизнь за очком вертелась вокруг благоухания как центральной оси.

И жизнь какашки в удушливом мраке утратила смысл. Она поняла: если не вырвется из зловонной ямы и не выйдет в гламурное общество, то все ее широкие познания, вся ее начитанная интеллигентность пойдут коту под хвост. Ну ладно, не коту — но определенно под, будь там хвост…

И какашка вышла в свет. Она наряжалась и украшалась, пела и танцевала, избирала и избиралась, писала и описывалась, обвиняла и обвинялась, ею восхищались и ужасались, ее пародировали и стремились на нее походить, о какашке узнали широкие массы разных народов, на ее биографии зарабатывали деньги и теряли жизни. Какашка мелькала с телеэкранов и обложек журналов, о ней постоянно всё узнавали… даже ее соплеменницы в родной помойке. И завидовали ей.

Но горечи за ослепительной улыбкой какашки не видел никто. О ней знала только она сама. Ведь она стремилась вовсе не к тому, чего достигла. Благовоние — вот, что заставило ее выбраться из отхожей ямы и предаться неутомимым исканиям. А оказалось — врут журналы и книги, врет телевидение и радио, врет реклама и всё. Где бы какашка ни появлялась, везде почему-то… говном воняло. И какашка не сидела, сложа свои какашечьи ручки: она суетилась, рвалась, искала… Но — чем больше она шевелилась, тем сильнее воняло.

И наконец, славой и завистью обвитой, она вернулась в родной сортир, где уже сменилось много поколений.

— Ну, как там, как? — расспрашивали другие какашки, одна другой свежее, кто еще с паркóм.

— Нет ничего лучше дома, — мудро ответила какашка с многозначительной скукой в голосе. — Вроде красиво всё в этих журналах. Только на картинке и в тексте ж не видно — там то же, что у нас: говном воняет.

Кошеррида

Любое сходство персонажей с реальными личностями есть совпадение, обусловленное документальностью повествования, возлагающей на автора особую ответственность в силу того, что эта история является единственным сохранившимся очевидением описанных происшествий прошлого и настоящего.

Колизей[7] ревел в восторге. Блеск пропитавшегося потом золотого наряда матадора[8] тускнел: не для такой работы он шит. Лицо его было пепельно-серым — от песка арены. Так могло казаться зрителю. На самом деле песок ему кинули в глаза еще за кулисами. Нет, не сразу после помпы, когда еще лишь бросали жребий, которого убить первым, нет: он был вторым, он знал, что его выход только после смерти первого матадора. Вернее, знал бы, будь он умнее быка. Неужели его умственные способности помрачены рогатым шлемом? «Тебе можно и бодать», могли означать издевательские слова, под которые ему его надели.

Публика понятия не имела, что он не видит своего противника. Ноги матадора подкашивались. Подошвы ступней в ритме шагов режуще болели. Попасть еще ни разу не удалось. Тень, мелькающая в трущих, дерганных морганиях глаз, ловко увиливала от его полуслепых выпадов. Кошмар последних дней лишил его упругое, жилистое, тренированное тело части напора и изворотливости: никогда не изведанный смертельный страх одинокой жертвы в равнодушной толпе, заключение, несъедобная пища — наряду с ощущением помешательства это все сделало свое черное дело. Тем не менее, относительно обывателей он все еще был в завидной форме. В болезненные мгновения перед очередным рефлекторным захлопыванием глаз глянцеубойщик едва разглядел малую фигуру, ловко петляющую вокруг него, размахивая коротким мечиком. Видимо, пигмей. Матадор что-то знал о древнем Риме, он не сомневался, что сюда ради потехи могли привезти любую экзотичную тварь. Не было ни времени, ни нужды определять личность противника: над уже осознанным и принятым фактом, что он действительно попал в прошлое, ничто больше не могло представлять интерес, тем менее сюрприз. Без разницы — инопланетянин это или зомби: ресурс соперника — вот единственное, что имеет значение. Притом какое!

Ибо глянцеубойщик ни разу не сражался с врагом.

Кто сражается с ним.

Кто видит его.

Кто жаждет убить.

И может.

Матадор перед боем[9] всегда точно определял, достаточно ли его противник уже измучен, или тому требуется еще какой-нибудь болезненный укол в уязвимое место, прежде чем сверкающий золотом герой, воздушно целуя дам, мог балетным шагом браво броситься в неминуемую победу. Глянцеубойщик никогда не приближался к не покалеченной, не истязаемой болью жертве — и уж подавно, если покалечен сам… Тем не менее, сомнений не оставалось: этот противник и так намного слабее. Один удар булавой — и карлик не встанет. Только попасть в него, попасть немедленно, пока дубина еще держится в ослабевающей сцепке раздираемой болью ладони… Ибо до выхода матадору нанесли порезы между большим и указательным пальцами. Они не касались мышц и у робота даже не уменьшили бы силу хватки. Живую кисть, однако, лишь смертельная безвыходность заставила взять круглую рукоятку, мнимо-удобную, которая вонзилась в нагую рану как лезвие.

Когда противник будет сбит на землю и грудь его прижата ногой… Резко болезненное наступание на острые камни… И матадор победно обведет затуманенным взором боевого быка вокруг эллипсовидного амфитеатра. Изысканные дамы опустят вниз свои жемчужные пальчики: бей, герой, бей свой сoup de grâсe! Но он бросит биту. Нагнется, схватит мелкого урода, подчинит его зажиму своих стальных мышц, отберет мечик, сломает о колено… Нет, не так: он ничего не знал о прочности этого предмета, это могло не удаться. Сделает по-другому: схватит убогого мужичка за глотку, вжмет трофейное острие под подбородок и, после показа своего триумфа и полной прострации противника, откинет его как отход, и поклонится античным дамам. Этот жест подарит ему всепатрицианскую благосклонность. Почему? Откуда это внезапное великодушие и вера во взаимность у создания, никогда не жалевшего своего противника — не только проигравшего, но даже победившего? Вековое сенекское двуличие?[10]

Потом он публично разуется и высыпет из сапог острые осколки. И покажет надрезанные ладони. С чего бы подобное стремление к справедливости в существе, как правило, выходящем в битву лишь тогда, когда соперник уже тремя ногами в феврале?[11] «Слушай мои слова, не смотри на мои дела»[12]?

Из надреза непрестанно сочилась кровь, делая рукоятку булавы склизской как рыба. Чтобы вообще удержать ее в порезанных руках, сил требовалось все больше и больше.

Матадор уже не раз спотыкался. Без посторонней помощи — просто из-за собственных движений и колик в подошвах. Бита выскальзывала из вскрытой кисти, и он хватал ее снова и снова — то в одну, то в другую руку. Из-за песка, влипшего в кровь, рукоятку удержать стало легче, а выдержать — невыносимо. Теперь он, выдохшись, стоял посреди арены и тер искусанные песком глаза. Грудь конвульсивно дергалась. Взгляд постепенно прояснился: непрестанно сочащиеся слезы наконец-то его более или менее отмыли.

Ребенок!!! Всякого матадор ожидал, только не это: перед ним стоял мальчик. Сопляк, не подросток еще — в наряде римского легионера с игрушечным мечиком в тонкой ручонке! Но в выражении его лица не было ничего детского. Он напоминал… напоминал… «Мaтадора», поймал себя матадор.

Пацан долго разглядывал его как некое животное. Постепенно тишину прервали нарастающие ритмичные взбадривающие крики толпы:

— Тра-ян! Тра-ян! Тра-ян!

И мальчик бросился вперед с протянутым мечиком. Матадор отбил его палкой, но ребенок петлял вокруг него и нападал снова и снова. В отличие от полностью истощенного кровоточащего матадора, мальчишка, казалось, всего лишь размялся и наконец-то готов к собственно бою.

Еще через пару отбивающих махов слизисто-кроваво-абразивная булава выскользнула из рассеченной ладони матадора. Глянцеубойщик метнулся к потерянному оружию, мальчик с поднятым острием преградил путь, отчаявшийся мужик с диким ревом голыми руками кинулся прямо на мальчика, тот отскочил вбок, матадор, нагнувшишь, хватал палицу и, споткнувшись, упал… Его тело пронзила жгучая боль: ребенок умудрился нанести ему удар в бок.

* * *

Промокший потом, кровью и мочой, глянцеубиваемый шатался перед мальчиком. Его бока, плечи и бедра были дырявым решетом. Золотая рвань едва прикрывала наготу. Слезы текли из глаз — то ли все еще из-за песка, то ли просто текли. Уже который раз он лишился биты. И уже не нагибался за ней. Он старался удержаться на ногах. Нагнувшись, он уже не смог бы восстать…

Дитя приближалось, метясь мечом в его грудь. Матадор смотрел, но был не в силах поднять руки. Резким выпадом мальчик направлял острие прямо в сердце, но мужская рука в последний момент его схватила: двусторонне острое лезвие скрипануло о голые кости пальцев и проткнуло плечо. Мальчишка свирепо тыкал опять и вновь. После какого-то пятого или шестого мелкого тычка в грудную клетку матадор рухнул на колени ртом в песок. Колизей опять гремел. Глянцезабивамый свернулся и замер, обхватив руками воткнутую в песок голову, как неизменно привык, когда в бою случается происшествие — когда следует прикинуться мертвым, пока стая ассистентов с колами вернет в поединок равноправие и справедливость. Тут же, спохватившись о неуместности привычного рефлекса в непривычной ситуации, матадор вздрогнул в ожидании удара в спину. Но дождался тщательно прицеленного свирепого пинка под левую подмышку точно в подбородок: казалось, петля челюсти отскакивает от головы вместе с правым ухом, сознание от боли и сотрясения помутнело. Еще после нескольких более легких настоятельных пиханий в бок побитый человек намек понял: в игре римляненка нельзя победить предательским ударом в единственное место, куда сам когда-либо осмеливался тыкать своего полуслепого и полумертвого противника. Он собрался силами, перевернулся в пыли арены лицом к победителю, поднялся полувсидь и в отчаянной гордости вялой рукой бросил свой скотский головной убор в мелкого распинателя. Траян поймал его за рог, толпа завыла, и жертва осталась, беспомощно сникши, с обнаженной головой.

Один на один без ассистентов.

Глаз на глаз с противником.

Впервые в жизни.

Чего он неизменно лишал свою постоянно разочарованную толпу болельщиков.

Чем он… изменно наделил свою опять-таки разочарованную толпу болельщиков.

Впервые и безвозвратно…

Мальчик наступил ногой матадору на грудь, уложил его обратно и поднял меч.

— Траян… — глянцеусопающий прошептал только что услышанное имя и кровавыми останками своих кистей схватился за лодыжку мальчишки. Разум предсказывал, что говорить не стóит, но стон вырвался самопроизвольно. Быть может, из-за отсутствия пальцев? Больших пальцев, указывающих вниз на общественную оценку исхода борьбы… А вдруг этот бред завершен на этом и смерти здесь не требуют?

Сразу же эту надежду убил решительно управляемый малой рукой неумелый удар. Мальчику не удалось сразу попасть в сердце. Выдержав паузу, пока жертва не уймется хрипеть, мальчик ткнул еще раз — и игра подошла к концу. На самом деле и этот детский тырк попал в ребро и соскользнул вбок, но с трибун это было не заметно, так что мальчик прекратил затянувшееся соперничество со своей непослушной рукой и пошел триумфовать.

— Тра-ян! Тра-ян! Тра-ян! — амфитеатр орал. Тускнеющий взгляд матадора с беспомощным ужасом следил за восходящими вдоль рядов трибун мириадами столь заветных белых платочков, подтверждающих права тираненыша на все уши, хвост и что только можно отрезать у глянцеубиенного.

Мальчик с поднятым кровавым лезвием маестатично обошел глянцетушу крýгом почета, тогда вернулся, присел и ритуально обнял ее: мы одной крови — ты и я. Публика взревела на ноги. Тем временем ассистенты сподручно отсекли матадоровы уши, накинули на щиколотки ремень — и гнедая лошадка, поднимая серое облако, урвала глянцеостанки по песку. Руки матадора мотались плетями вдоль кровавых ушных воронок. Глянцетрупов рот судорожно глотал воздух в тщетных стараниях наполнить проткнутые легкие…

* * *

— Мальчуган молодец! — Поппея Сабина[13] обняла Луция Домиция.

— Хорош парень у нас растет! — Нерон[14] ласкал волосы Поппеи, но в голосе слышалось некоторое разочарование. Ложа Нерона была ближе всех к месту завершения спектакля, и его взор — глубоко проницательный. Он видел, что сын так и не сумел тыркнуть в сердце жертвы. Однако он гордился храбростью сына: выйти все-таки на охоту и на второго матадора и забить того как шакала.

Ибо первому перед состязанием ладони надрезали, зато песок в глаза не засыпали. Это оказалось ошибкой. Он видел противника и видел, кто противник. Вышло предельно глупо: уже скоро после начала боя матадор выбил у Траяна[15] меч, мальчик упал в песок, толпа с ужасом взревела в сладострастном ожидания смерти императоренка, и хватило бы копью не отходящего от дуэлянтов ни на миг Брута[16] пронзить сердце матадора лишь секундой позже, как происшествию не миновать.

— Не горюй! — Поппея без слов всегда угадывала мысли Нерона. — Он ведь совсем еще ребенок. Да, в первом бою у него вышло чуть похоже как у этакого, как ты говоришь, матадора…

— Очнись, мать! — Нерон вскочил на ноги. — Ты сравниваешь нового императора с … с…?!

Отец действительно опасался, как бы не приравнивали сына к бесстрашному матадору… Не зря выход мелкого тираненка был заявлен как игровое представление «Охота на говядо». Не больше, чем очередное развивающее занятие для юного правителя. Нерон запретил публике решать судьбу добычи — чтоб не приравнивать театрализованное добивание полуубитой скотины к поединку. Настоящему, с противником — гладиатором, хищным зверем…

— Прости, — Поппея побледнела. Оба долго молчали. Поппея без слов всегда знала мысли Нерона:

Траян не свернулся матадором, призывая к помощи: он был готов получить завоеванную смерть, не зная, что в кошерриде[17] брутальное копье вечно перечеркивает чаяния зрителей.

Траян приказал Бруту во время второго спектакля не вмешиваться.

Траян не позволил забитому Брутом матадору срезать уши — не взирая на лицемерное махание платочками в трибунах…

— Да ладно, — Нерон положил руку Поппее на колено и прикусил губу: нет, то, что он собственноручно еще тайком насыпал обоим матадорам щебня в туфли — об этом он точно промолчит…

* * *

— Откуда у тебя эти матадоры? И кошеррида? Ты обещал выложить! — Поппея не отступала, с интересом теребя в ладони ухо матадора. — Траян тоже хочет знать!

— Осторожно с кровью! — Нерон предупредил. — У них там в крови чума.

— У каких у них? Где? — Поппея выпытывала.

Нерон развел руками:

— Ну, теперь, когда все следы убиты, могу рассказать — только вам: верьте или нет, другие все равно не поверят, рассказывайте, кому хотите.

— ?

— Сенека путешествует во времяпространстве. Колдовство это или наука — я не знаю, Сенека называет это трансхронолокацией. Так он мне и сказал: «Могу посмотреть, как люди живут через два тысячелетия и рассказать тебе, но в одиночку боюсь: выдели спутника!» Я отправил с ним Брута с боевой коляской: чтоб рассказал, как двадцать веков спустя борются гладиаторы. И знаешь: они обтрансхронолоцировали весь мир, но нашли только этих клоунов. В родном городе Сенеки.[18] У христиан борьба такая: на шестеро скотин сто убойщиков, трех покрасивше называют матадорами или глянцеубойщиками, те полубитое говядо приканчивают, танцуя. Брут в трибунах вздремнул, а после игры Сенека его влоцировал в помещение, где те все трое собрались перед зеркалом — проверить, не взъерошился ли в разгаре пляса волосок. Брут им указал мечом на коляску. И тут возникли осложнения: те — там, с будущего — понимаешь, они смерти не знают. Вообще! Они там живут по семьдесят лет и подыхают в постелях. Они видят смерть только на картинках — те у них аж подвижными бывают. Сенека Бруту это уже рассказывал, а тот не совсем поверил: подчинения ожидал, нападения ожидал, но не болтовни. Один из тех глянцерубов с горем пополам говорил по-нашенски: перекрестившись[19], давай распространяться о ценности человеческой жизни… У Брута было мало времени, он принял правильное решение: одним пожертвовать, дабы двоих загнать в кулек. Эти мужики, видимо, вообще не видали, что у человека в брюхе — как этакие плебейские девы. Пока Брут пинал по полу кишки говоруна, оба оставшихся уже бледнолицыми были на сидениях.

— Спасибо, милый! — восторгалась Поппея. — Траяну понравилось! Мне тоже. Приведи Сенеку ко мне: я хочу и его поблагодарить!

— Он не может прийти, — Нерон посмотрел на Поппею с загадочной ухмылкой. — Коли хочешь, можем пойти к нему.

— Мне идти к нему? — Поппея в недоумении пялилась в Нерона. — Ну, давай, пошли.

Она обняла сына:

— Пойдем, поблагодарим деда Аннея за потеху!

Они продвигались по оливковой аллее. Шепот ветра постепенно приносил странный звук. Вроде голос — но определенно не человеческий. Непривыкшему уху. Привыкшему — все-таки человеческий. Но нечеловечный…

— Там кто-то посажен на кол? — Поппея спросила.

— И угадай, кто? — Нерон улыбнулся.

Не получив ответа, он продолжил:

— Я не знаю, как Сенека путешествует во времени. Знаю только, что там хозяйничают христиане. И у них там, в этом будущем, всякие чудеса. Как бы ни было, время течет вверх … Мой век здесь и сейчас. И ты знаешь, каково варварам, когда мы снисходим к ним со своего века. Как канал будущан к нам Сенека опасен. Я спрашивал его, как он это делает. Он сперва не раскалывался. Когда я пригрозил, стал рассказывать так, что ничего не понятно. И так шаг за шагом, а толку ничуть. Я Сенеке не доверяю. Конечно, верный Брут за ним присматривает, на него могу положиться как на родную мать[20], но… Нет, именно из-за этого: пойми, он дурак, может не заметить и не понять… Так, вот, Сенека нынче сидит…[21]

— Ой, Луции[22], мне очень понравилось! — Поппея прильнула к Нерону. — Тебе понравилось? — она посмотрела на Траяна.

— Да, мам!

— Передай, милый, Сенеке «спасибо» от нас, — Поппея попросила, — заколи его!

Нерон обнял плечи жены:

— Ты у меня такая мягкосердечная. Так нельзя жить! Что б ты без меня делала?!

— Пап, а можно? Я его заколю!

Лицо Нерона потемнело.

— Ты не понял, пап! Я его только заколю — от нас с мамой! Я не возьму его уши!

— Ну, давай, — отец потрепал шевелюру сына. — Поди, потренируйся!

— И не спеши! Исследуй его хорошенько! — Поппея обняла Нерона. После эротичных спектаклей они всегда жаждали остаться наедине.

Несоздание

Порой человек просто-напросто не рождается. То ли мать его в тот день отстает от автобуса и не знакомится с отцом. Или отец в роковой день перепивает и вместо занятия любовью храпит. Иногда падают самолеты и крушатся поезда. Или люди умирают раньше желаемого. Или уже родители этого не родившегося человека вовсе не родились. Однако ж, как ни смейся, поколение пропустив, никак не родишься. И не происходит то, чему следовало произойти. Кто-то остается один, так и не встретив другого.

На самом деле еще страшнее. У человека могут родиться оба родителя и счастливо встретить друг друга. Могут не отстать от автобуса и не выпить. Могут удержаться в воздухе все самолеты и на рельсах все поезда. И никто не умереть. Но — роды не протекают как следует. Или до родов вообще не доходит. Случается что-то другое. Спонтанно. Или медицински. Или даже уголовно.

Или, может быть, человек вовсе до этого уже уперся в резину.

А может, и ничего из всего перечисленного. Мать и отец родились, друг друга встретили и не скончались, в роковой день успевают на автобус, не пьют и не храпят, от занятия любовью их не отвлекает ничего, ни падающие поезда, ни сошедшие с рельсов самолеты, даже не на телевизионном экране, и абсолютно все происходит, как положено. И они его хотят. В этот вечер именно его, не просто любовь. Они сутками воздерживались, преднамеренно взлелеяв полумиллиард онóв. Но в самый неприличный момент у отца чешется нос и он чихает. И этого достаточно, чтоб из того полумиллиарда вперед вырвался другой. И какой-нибудь человек рождается, и родители счастливы. Но они даже не подозревают, что родившийся — другой человек, не он.

Я люблю человека, которого нет. Уже два года. Прихожу домой с работы. Не готовлю ему ужин. Не дожидаюсь дома с чмоком и неизменным вопросом: как дела?

Он не сидит со мной рядом и не смотрит новости, положив руку мне на колено. Я не чувствую тепло его ладони и не шепчу ему на ухо, прильнув к плечу: пошли в постель!

Порой, когда стелю, он не обнимает меня сзади, не задирает юбку и не заставлет таять от блаженства. Я не изгибаюсь и не кричу. Ибо такого не происходит.

Я не надеваю пеньюар по случаю самоизобретенных праздников и мы не пьем шампанское в будуаре. Я не кокетничаю с ним на тусовках, целуясь с женщинами. И мужчинами. Ибо не хожу на тусовки. Без него не хожу. Значит, не хожу вообще. И не крашу губы, не надеваю ради него короткие юбки и кружевное белье. Ибо нет его.

Я могла бы много рассказать о нем. Я знаю о нем почти все. Намного больше, чем он сам.

Ибо его никогда не было.

Это так.

Что известно только мне и Лике. Все остальные меня знают как одинокую, скучную, полупрозрачную женщину. Быть может, взрачную, а может и… средней взрачности. Лика знает меня лучше.

Я ей завидую. Она мне нет. Из-за Лики я влюбилась в человека, которого сама создала. Из-за ее рассказов об очередных сексуальных причудах очередных любовников я придумала своего собственного с… моими причудами. Так увлеклась создаванием, что уже вижу его почти ясно. Если желания и впрямь сбываются, когда о них достаточно часто думать, я его непременно встречу.

* * *

— Я поеду в Париж. Марк заявил, что на ихнее Рождество хочет меня трахнуть на Эйфелевой башне, — хвастается Лика. — A ты чем под Новый Год займешься?

У нее красивые, пышные губы.

— Тем же самым ничем, — опять не удается скрыть легкий оттенок зависти.

— Ты же тут в одиночестве свихнешься.

Пялюсь на нее и выжидаю продолжения. У нее красивое, пышное тело. Ее боятся. Лика не у одной увела любимого. У нее красивая, пышная жизнь. Она постоянно путешествует и ни одну посещенную страну не покинула без эротического приключения. Кроме Ватикана. Нет, в Ватикане они с Артуром в поисках шанса исследовали каждую пядь земли — от удобств по алтарь базилики. Но шанса не нашли. У Лики это самое необычное эротическое приключение.

А я Лики не боюсь. Ибо нет его.

— Хотела предложить тебе съездить на мою дачу.

У нее красивая, пышная дача.

— И там я вихаться не стану?

— Просто мороз лютый, надо бы чуточку прибраться, протопить: собираемся там Новый Год встречать. Хоть займешься чем-нибудь. Чтоб не сидеть бестолку и не понапридумывать небылиц.

Пожимаю плечами. Какая разница, где проводить выходные с несозданной любовью. Телевизор там есть, только еще книжку какую-нибудь захватить с собой.

— И по вечерам можешь сходить в баню и неограниченно пользоваться барчиком. Вина там навалом, небось, не замерзло, — Лика хихикает.

У нее красивый, пышный барчик.

* * *

На дачу прибываю под вечер. Открываю калитку. Все в сугробах. Захожу в дом. Крутая обстановка вся в пыли. Запах сырости и плесени.

Врубаю электрическое отопление и прибираюсь. Затапливаю баньку. Пока разогревается, расчищаю дорожки от снега.

Через пару часов и баня на пару, и я в поту. Наливаю себе холодного вина и сажусь на горячую лавку. Закрываю глаза. Плоть алчно впитывает жар. Укутывает теплый хмель. Не будь я сама собой, определенно была бы ведьмой или лесной девой. И после бани пошла бы валяться в снегу.

«Ты можешь валяться в снегу и собою», он не говорит и не целует мои обхваченные руками колени. Ибо его нет. Касание губ его не вожделенно влажно, ибо оно — моих же. Он не намыливает меня дюйм за дюймом, не кружит кончики пальцев вдоль моих жаждущих бедер вниз до горячих досок. Это делаю я сама.

Сперва ноги, потом руки. Снаружи, потом изнутри. Нежно медля — пока не раздвинутся колени. Грудь кольцевидными движениями, живот. Он не целует мою шею. Не сжимает сосок. До того сильно и долго, что хочется скулить и под пупок вонзается лезвие. Мы не целуемся. Не трем язык о язык. Он не прикусывает мою губу. Ибо делаю это я сама.

Он не берет меня на руки и не относит в душ. Не поворачивает лицом к стене, не прижимает грудь к холодному кафелю. Он не приседает, не преодолевает мою робость, не расставляет мои ноги шире. Не раскрывает губы и не дает струям воды лишить меня рассудка. Ничего подобного он не делает. Ибо нет его. Все делаю я сама.

Хорошо. Еще чуть-чуть до полного хороша. Еще…

Каменею. Шум за дверью. Соседка рассказывала, мол, вокруг шастает вор. Якобы обокрал несколько дач, но полиция не может его поймать. Тихо закрываю воду. Слушаю. Кто-то возится в предбаннике?

Залаял соседский лохматый волкодав. Похоже, слышу шорох убегающих шагов. Лай умолкает. Только мое сердце бьется невпопад. От жары. От прикосновений. И не только.

Толком и волосы не прополоскав, я закутываюсь в полотенце, на всякий случай прихватываю в качестве оружия ковшик кипятку и босиком бегу домой. Какой черт говорил, что круто валяться в снегу?! Босые ступни жалят холодные иглы.

Запираю дверь, закрываю окна и со страху выпиваю еще одно вино. Тогда набираюсь смелости обследовать все здание, чтоб убедиться, что я все еще одна. Ибо его же нет.

Принимаю аспирин от похмелья. Прежде чем лечь, еще чертыхаюсь, вспоминая прерванную близость с ним. Если засыпая буду думать эротические мысли, есть надежда, что приснится.

Порой это удается.

* * *

Раздеваюсь, укладываюсь в прохладные простыни и открываю прихваченный с собою сегодняшний журнал. Эротический рассказ — как раз для меня.

Там пьют вермут… Не совсем для меня. Но по существу — совет принят! В никак не гаснущем волнении опять откупориваю бутылку сухого красного вина и отдаюсь потоку слов. «Твои ласки сливались воедино с ещё не рассеявшимися сновидениями, и я не вполне понимала, постигает ли миг нежной близости нас ещё здесь, наяву, или заканчивается уже в другой, не менее прекрасной реальности.»

Вино и текст убаюкивают в другой мир. Наш мир.

Гаснет свет. В спальне. Или сознании. Или везде.

Его руки меня ласкают.

Происходит ли это засыпая?

Или уже во сне?

Или именно это пробуждает ото сна перед засыпанием вновь?

Или, как всегда, не происходит…

Он закрыл мои глаза ладонью. Нас закутывает любовь. Медленно, тихо и терпко. Kак изысканное вино. Я чувствую его поцелуи на губах, шее, груди, животе, ниже… Нет: внезапное падение к основанию бокала оставляет мою жажду на грани бездны. И медленный обратный путь — по высокой хрустальной ноге вплоть до края переполненного ковша…

Где сверкает искрящее страстью шампанское.

Он ненасытно пьет.

Tогда опять наполняет мой бокал. Нектаром и амброзией.

Надежда не подводит. Удается. Приснить.

* * *

Утром вскакиваю всидь. Похоже, опять слышу шум. Но могу ошибиться: в голове стоит звон, как полагается после двух бутылок вина. Нет, вон — трех! Возле кровати валяется еще одна, что даже толком не припомню открывши…

Меня охватывает страх, как всякий раз, когда не отдаю себе отчет, как прошло вчера, или же сама не верю своей памяти. Звоню в полицию, но тут же бросаю трубку. Что мне им говорить? Что во сне занималась любовью со своим мнимым любимым? Или что это был не сон? Я сама толком не верю ни в одно, ни в другое.

Пахну сексом. Не в грезах или во сне. Наяву. Натуральным. С созданием. Настоящим, не моим любимым. Вскакиваю, хватаюсь за белье… Нет, так сразу не пойдет. Второпях обмываюсь, затем одеваюсь и бегу сквозь сугробы к соседке. Вдвоем все-таки менее страшно. Спрашиваю, не лаяла ли ночью собака. Рассказываю, как слышала кого-то копошащимся возле бани.

— Не бойся, я по ночам своего зверя отпускаю. И Максим тоже ничего не слышал. Макс! — она окликает кого-то.

— Да, — в комнате отзывается мужской голос.

— Ты вчера не забыл Шеру отпустить?

— Нет.

— Иди-ка сюда поболтать с городской гостьей! — соседка приглашает, и меня одолевает любопытство.

— Ммм… Я секундочку… Еще чуть-чуть…

— Страшно стеснительный, — соседка шепчет. — Крутой компьютерщик с нами, простыми деревенщинами, породнился. Но, видишь, контора лопнула и…

— Шера? — я спрашиваю. — Тот цербер — девочка?

— Не девочка больше, — соседка ухмыляется. — Впервые не уберегли. Поэтому и свирепа сейчас аж жуть. Через наш двор к тебе никто живьем не проникнет.

Попиваем чай, чуточку оговариваем Лику и ошепчиваем Максима. Зять. Быстро сошлись, быстро и разошлись. Дочь удрала на заработки за границу, а молодой человек в столице остался без работы, устроился к пока еще теще как родной сын, роется в объявлениях о работе и помогает по хозяйству. Хм…

Иду домой. Не стану же выкладывать, что кто-то ко мне все-таки проник живьем: о своих уликах я поведала бы только Лике — и даже та б не поверила.

Лениво размахивая лопатой, я вспоминаю ночные прикосновения. Вспоминаю так ярко, что в животе все скручивает. Вспоминаю легкий аромат чистых волос, сдержанные вздохи. Я хочу еще! Пусть даже это дачный вор! Пусть грабитель, маньяк, насильник беспомощных женщин. Нежный насильник… Я буду ждать его этой ночью. Ждать каждую ночь, вспоминая ласки… И если он не придет… Если его поймают и посадят, я буду писать полные страсти письма и ежевечерне мёрзнуть у стен тюрьмы, ловя его тень в решетчатом окне. Никакое преступление не будет до того тяжким, чтоб я не ждала своего сновидения во плоти.

* * *

На следующее утро просыпаюсь рано и в трезвом рассудке. Я опять провела ночь с… Нет, не со своим единственным — тем, кто не родился. Уже с другим единственным — тем, кто сегодня ночью не пришел. Кого, видимо, задержали.

За забором возится молодой мужчина. Стройный, худощавый, с узковатыми плечами, тонкими линиями. Стало быть, Максим. Меня уже со вчерашнего дня терзает любопытство увидеть его лицо. Уже открыв рот для приветствия, тут же проглатываю: не подобает первой к мужчине обращаться. Чуть копошусь по двору, а он так и не оглядывается на меня и быстренько исчезает.

Вернувшись, нахожу в снегу возле порога букетик альпийских фиалок. Не заметила его раньше — Максим отвлек.

После обеда захожу к соседке. С вином.

— Где же зятек? — ненавязчиво спрашиваю в подходящий момент, когда речь заходит о ее дочери.

— Да какой там уже зятек! Не будет там больше семьи. Хорошо еще, что деток не настрогали. Я-то и хотела бы, но… — она разводит руками и смеется. — Можешь его забрать! Добрая душа, большой специалист — только такой робкий, непредприимчивый, ведомый, толкаемый. Интеллигент. Моя-то больно резкая, уж ты-то сумела бы нянькаться с ним.

— Идет, даешь сюды, — я подстраиваюсь под ее тон. — Зови на полдник!

— Ой, знаешь… — она отмахивается. Бедняга сегодня не в духе. Неприятная работенка, а что поделаешь. Благо, хоть есть, кто сделает — я ж сама и не смогла бы…

— Да ну, что же тут такое тяжелое может быть для молодого мужика! — я невзначай выпытываю.

— Не столь уж тяжелое, но… — она понижает голос и заговорщически наклоняется поближе. — Утром отправил щенят в дальнее плавание. Громадный мешок, бррр… Сейчас пошел закапывать. С ломиком, все же замерзло. Скоро должен вернуться, но вряд ли будет едоком.

Я заглатываю здоровенный глоток вина и… начинаю судорожно давиться. Терпкая жидкость проникла глубоко, воздух наружу выходит, а вдохнуть — никак. Грудь сжимается все больше и больше, а обратно не поднимается. Синею. Соседка так барабанит по спине, что сваливаюсь со стула, а дыхание все не отпускает…

Ух, наконец-то.

— Спасибо, мне теперь пора.

— Здрасьте! Куда ж так сразу приспичило? И Макса не дождешься?

— Прости, вдруг одну вещь вспомнила… В другой раз! Ему и так нелегко сегодня…

* * *

На следующее утро просыпаюсь поздно. Голова еще кругом. Я провела ночь со своим единственным. Нет, не с тем, кто не родился. И не с тем, кто прошлой ночью не пришел. С вином.

На пороге меня ждет обмерзший букетик альпийских фиалок.

Дохожу по расчищенной дорожке почти до забора и перекидываю цветы через него. Шера, виляя хвостом, кидается дар обнюхивать.

Баста, еду домой. Пусть Лика сама со своим хахалем тут устраивает себе красивую, пышную эйфелеву башню. Или ватикан — мне по барабану!

* * *

Порой человек просто-напросто не рождается. Мать его не знакомится с отцом — но не из-за этого. Мать в роковой день перепивает — но не из-за этого. И не из-за падения самолетов или крушения поездов. И роды не протекают, как не следует. Случается что-то другое. Не спонтанно. Не уголовно.

Я все еще живу с человеком, которого нет. Уже вторую зиму. Все по-прежнему, ничего не изменилось. Мое по-девичьи узкое лоно никогда не растерзало вдребезги хищно беспощадное рвение плоти его. Мои глаза по утрам не впалые от не знающей ночного покоя ненасытности его. Моя грудь не ноет и не трескается от алчной непрестанности губ его.

Такого не происходит.

Я прилежно ухожу на работу и нехотя прихожу домой. Где не обнимаю его. Не чувствую его тепла, не слышу его голос, не прижимаю его щеку, не шепчу: пошли баюшки! Ибо нет его.

Я не знаю о нем почти ничего. И не могу ничего рассказать. И уж меньше всего Лике, которая своим и счета не знает.

Человек может не родиться, если его матери отвратителен отец.

И мать тоже. После… нерождения. Именно поэтому.

Я, право, надеялась его скоро забыть. Даже не спросила, какого пола. Дабы не было никогда его… ее… этого… это несоздание плоти моей.

Но это не так.

Прививка

Она все-таки ничего себе. Врач. Разведенная. Сын во втором классе. Конечно, диплом и паспорт не предъявила. Но нет же смысла лгать. Также, как мне — не верить.

Искусственная блондинка. Была красивой, но малость увяла. Во всяком случае, сейчас так кажется. Час назад покрасивее представлялась. Не удивительно.

По-латышски — ни слова. Не исключено, что только сейчас. Зато по-английски — отменно. Легко, бегло, литературно и с отчетливо пушкинским произношением.

Не скажем, что она сердечна ко мне. Собственно, я на это и не рассчитывал. Идиотское воспитание! В конце концов, кто урвал непредвиденный куш?!

Не скажем также, что сам я спокоен. Будем готовы на все. Хорошо знаю, что ничего не может случиться, но руки на руле трясутся. Это только в американских боевиках серенький клерк, за всю свою жизнь оружия не видавший, разве что столовый нож, вдруг бестрепетно ограбляет банк.

Я виноват. Мне и расхлебывать. Алвил выпишется из отеля, и они с Райтом будут меня ждать, как договорились.

* * *

С Райтом я дружу еще со школьной скамьи.

Я был извращенцем. Не чересчур, но все-таки. Не помню, как мы подружились. Как я узнал, что и Райт настоящий перверт.

После уроков мы шлялись по городу и искали девушек. Совсемок. А с совсемками не густо. Мы возмущались, что для таких крутых парней, двоих по всей Риге, их не наберется и трюжины на каждый палец (трюжина — это научное название чертовой дюжины). Нам не подходили заурядные звезды экрана. Мы были сопляками, и, как положено таковым, провозглашали «мочалкой» любую женщину, хоть на полдюйма отличавшуюся от текущего идеала красоты. Засекши девушку, кто-то из нас вопросительно указывал на нее. Другой качал головой и говорил: «Не совсем». И до тех пор не совсем, пока не находили совсемку. Ей-то и повисали на хвосте и разыгрывали шутон. Детски невинный. Например, разошлись, обогнали девицу с обеих сторон, неожиданно увидели друг друга: «Здорово! Какими судьбами!» — после чего следует сердечное рукопожатие. Все это происходит как можно быстрее. Совсемка, резко обалдев от внезапной ее не касающейся суматохи, по инерции повисала животом на наших руках. А мы страстно извинялись.

Иной раз сиживали на скамейке, грызли кукурузные палочки и философствовали. Обо всем. О вещах, не подлежащих обсуждению. И оказалось, что мы такие же, как все. Что до женщины в жизни не дотрагивались, также как и кичившиеся своими половыми подвигами одноклассники. Что по ночам случается испачкать простынь. Что много чего боимся. Что многого не можем. А главное: узнали, что большинство других и не подозревают о своем сходстве с нами. И со своими отцами, бабушками…

* * *

Сегодня я получил деньжата за ворота. Возня с железом вообще неплохо оплачивается, но на этот раз даже не рассчитывал, что ухвачу столь солидный куш.

Встретил Райта с Алвилом. У Национального театра. Они только что вывалились из кинчика. Потом прибыли в свежеоткрывшуюся «рыбную закусь». Алвил помешан на рыбе.

Так случается только в жизни. Именно в этот момент доллары отягощали мой карман. Никаких отговорок! Я угощаю!

Взяли форельки, пивцо, и давай языком молоть.

Алвил восхищается фильмом. Точнее, отношением к нему критики.

Картина о древнем Риме. Все, как положено: режут, душат, рубят головы, насилуют, бьют женщин плетьми… По-садистски связанная императрица на глазах сената рождает нового императора. Ересь сплошная. Но афиши! Там указано, что лента эротическая!

Алвил завелся. Он требует от меня имя того, кто первый назвал картину эротической. Он готов критика этого пригласить к себе в клинику. На удаление цисты яйцевода. Живая эротика, не какие-то там картинки. Алвил, правда, не согласен по заказу критика оперировать без анестезии, зато обязуется предоставить плейер с дебильниками. С нужными звуками.

Райт давится пивом, а дальше, следовательно, капли равномерно обрызгивают скатерть. Столь по-свински мы не вели себя со школьных лет.

* * *

По соседству с Райтом обитал старина Фрид. У него была одна рука с тремя пальцами, один глаз, один сын, которого никто не видел, и один единственный зуб. Зуб на весь мир. На общество, которое с отвращением отринуло его. У Фрида не все были дома, к тому же он дурно вонял, сморкался и вытирал нос в пустой рукав.

Мы с Райтом как-то зачастили к нему. Брали бутылку — и в гости. Больше к нему никто не приходил. Он лил настоящие слезы, впуская нас.

Напившись, Фрид охотно рассказывал о войне. Ради этого мы и посещали его.

Про войну учили в школе. И фильмы снимали. Мальчишками мы охотно играли в войну. Но Фрид воевал в какой-то другой войне. Которую не снимали и в которую не играли. К тому еще на обеих сторонах успел. А пенсию русские платили. Вот вам и придурок!

Мы узнали, что такое мародерство. Довольно детально.

Однажды на уроке истории Райт вызвался разъяснить этот термин. Учительница была молодая. Ее смутило начало изложения: «Я и еще парочка хлопцев захожу в ваш дом и требую пожрать. Находим у вас и винцо…»

Из-за пиетета к женщине Райт закосил под «деревенского парня с Вологодчины» и заменил учительницу некоею «курляндской красавицей». Но все-таки, когда водка была выпита и настал черед красавицы, его выгнали из класса.

На этом не кончилось. Корректиуя личность мародера, Райт упустил из вида цвет шинели. Еще два года спустя его из-за этого отстранили от охраны памятника Красным стрелкам, не позволяя надевать оскверненную форму.

Шинели нас не занимали. Интерес представляли простые парни: с завода, поля, школьной скамьи. Ведь спецподразделения мародеров вроде бы не было.

У Райта дома с седьмого класса хранилась тетрадь-анкета. Только для парней. На вопрос: «Что бы ты делал, если завтра ожидался бы конец света?» было дано четырнадцать ответов. Восемь из них — «изнасиловал бы бабу». Три с указанием на конкретных девчонок. Один — на учительницу.

Последним из всех оказался ответ самого Райта. Он писал, что сдулся бы, как дождевик, и нагадил бы в штаны.

* * *

Количество пустых пивных бутылок на столе возрастает. Поглумившись над фильмом, мы перекинулись на сограждан и всю общественность. Как в студенческие годы, когда Алвил с Райтом своими медицинскими шуточками освобождали всякие сходки от ненужных гостей и мы могли спокойно остаться втроем.

В душе Райта засел молодой паренек с девицей. Похоже, происходящее на экране девочку глубоко затронуло. Парень в толпе у выхода тихонько бубнил ей на ухо, что это, дескать, историческая правда: в античных обществах господствовала другая мораль. В наше время трудно понять тогдашние забавы.

Алвил спрашивает меня, что по этому поводу сказал бы Шаман.

Шаман был замполитом с рождения. В племени Чилкутов он работал правой рукой вождя. Красил лицо, держал речи и завершал их криком: «Дело!» «Хау!» мы откликались.

Делом звали нашего бога. Склеенного из больших, картонных папок. На животе у него было написано «Дело No__».

Друзья детства таковыми и остались в памяти Алвила. Я их до сих пор иногда встречаю. Ничего занятного рассказать не могу. На улице мы здороваемся.

* * *

С Алвилом судьба нас свела еще в детстве.

Большими друзьями мы быть не могли. Он был на два года старше, к тому еще левой рукой вождя. Его талантом создавалось все чилкутское вооружение. Луки, стрелы, мечи, томагавки… Красиво и практично. Алвил и пользовался ими наиболее умело. С расстояния десяти метров мог загнать стрелу с наконечником из гвоздя точно в цель, да так, что не вытащишь. И жестяным топориком своего производства срубить совершенно настоящую березку. Так и не пойму, как мы этими изуверскими причиндалами не выпустили друг другу кишки.

На поле сражения я был нулем. Нас с Алвилом связывало другое. Я мог, не уставая, наблюдать, как он придавал деревяшкам сказочные формы. Как куется деревянный меч, точно из учебника истории. Как простой гвоздь становится наконечником стрелы, плоским и острым, как бритва.

Нередко я просиживал в мастерской Алвила допоздна. И одним прекрасным вечером во время созревания вишен я узнал иные индейские сражения.

Алвил пытал вишни. Они были пленниками. Им не было пощады. Алвил колол их гвоздями, не спеша сдирал шкуру, резал орнаменты на их телах. Процедура сопровождалась разнообразными стонами и воплями. Таланта Алвилу было не занимать. Аутентические записи его голоса позже использовались в «Терминаторе» и других американских шедеврах.

Иногда покалеченные вишни бежали. Алвил бросался в погоню. Истерзанная жертва, облипшая песком, уже направлялась к спасительной щели в бетонной дорожке, надеясь спокойно умереть в страшнейших муках. Тогда Алвил хватал ее и наконец-то приканчивал на особом камне.

И я оборудовал камень для себя, и мы играли вдвоем. И каждый последующий раз сравнивали, чей камень страшнее залит кровью и усеян расколотыми черепами.

* * *

Незаметно наш разговор отклоняется от проблем истории и этики в сторону женщин. Виной этому две барышни у соседнего столика. Совсемки.

Я бросаю взгляд на часы и объявляю, что с начала разговора прошло четырнадцать минут. Не верят ребята. Глазеют в свои хронометры, вычисляют и крутят головами. Рекорд все-таки. Не шутка. Предыдущее официально засеченное время беседы без перехода на секс — одиннадцать минут. Долго продержалось.

Зреет вечерняя программа, проста, как само мироздание. Бабки есть — их надо слегка спустить. По-моему. В студенческие годы у нас с Райтом этот позыв неизменно был общим. Алвил единственный из нас был отягощен семейными узами (сейчас все наоборот).

Давно не делали мы ничего такое согревающее душу и совершенно дурное. Такое — плюнь на все и выметай хлам из головы!

Может быть, не брезгануть услугами интимсервиса?

Мнения расходятся. Дело в том, что раз уже пробовали. Ничего радостного не получилось. Уровень обслуживания надолго охладил желание побаловаться продажными девицами. Другие исследователи независимо от нас пришли к такому же выводу.

Но эти блядовники существуют и не разоряются! Газеты полны реклам. И ассортимент услуг чем дальше, тем шире. Может быть, загвоздка в том, что все наши знакомые искали самое дешевое место?

Райт считает именно так. Он привык верить в связь между ценой и качеством.

А Алвил эстет. Он твердит: закажи, что хочешь, плати, сколько угодно, явится та же выскочка пэтэушница или потасканная медсестра. Учительница и вообще интеллигентная женщина, способная на творческий подход, на телефонный вызов не подпишется, а дипломированные проститутки трудятся в отелях и кабаках, а не сидят на трубке.

Я слушаю и молчу. Потом встаю и заказываю еще пиво. Во мне созревает идея.

* * *

В вишневой эксекуции не было секса. Обыкновенный фашизм. Мужчинами нас сделали человечки.

Я лепил из пластилина совершенно настоящих людей. Лучше, чем Алвил. Так мы дополняли друг друга.

В наших играх сражались маленькие, примитивные, удобные в обращении человечки. Сражения были кровавые, с захватом пленных и заложников. А после битв случалось, что пленных пытали. Тогда Алвил откладывал маленького бедолагу в сторону, а я ваял настоящего, большого, живого человека. С мышцами и ногтями. Его судьбе, как правило, не позавидуешь.

Однажды за этим занятием нас настиг Шаман. Алвил слегка напрягся. Я был жалким третьеклашкой, и Шаман мог бы засмеять Алвила, который с такими сопляками пупсиков лепит, пока мужчины бледнолицых бьют. Но нет. Он мигом оценил наши развлечения. После установления у пленного exitus letalis, он осведомился, сумею ли я слепить бабу.

Работу Шаман одобрил.

Моя первая женщина сгорела быстро, изойдя дикими воплями, ломая руки и коптя.

В короткий срок нашими забавами успело насладиться все чилкутское племя. Женщины становились все красивее. Пытки огнем были вытеснены утонченной вивисекцией. Однажды увлекшись, вождь даже загнал себе гвоздь под ноготь.

Шаман заметил, что ему более по душе сожжение. Сейчас он поп.

К концу моего третьего класса Алвил переселился в Елгаву. И я забыл его, как забывают друзей детства. И не подозревал, что познакомлюсь с ним вновь, как с однокурсником Райта. И нахлебаюсь всякого вместе с ними, лопухами этакими.

* * *

— Ну, какой прок от продажной женщины? — я риторически восклицаю и дожидаюсь отсутствия ответа. И продолжаю: — В конце концов, все, на что она способна, нам доступно и дома. И гораздо качественнее.

Алвилу дома не доступно. У него все на работе. Не будем мелочны.

— От продажной сучки требуется то, что в принципе невозможно получить от супруги или подруги. А иначе — за что же ей, елки-палки, платить! Тогда уж лучше жене!

Идея не настолько тривиальна, чтобы хлопцы прямо-таки рванулись ее осуществлять. Мне и самому потребовалось чуть времени, чтобы свыкнуться с ней.

Откладываем идею как таковую в сторону и обсуждаем себя. Годится ли шуточка, сама по себе недурная, именно нам.

Нас всех троих уже обременяет криминальное прошлое.

С моральной точки зрения, тяжелее всех оно ложится на плечи Райта. В студенчестве он споткнулся о педагогическую работу. И соблазнил девятиклассницу. Или она его. Кто уж там разберет. Достаточно, что ей не было шестнадцати.

Земной суд Райта миновал, зато провидение оказалась неумолимым: четыре года спустя, она заполучила его замуж. А их отпрыск так и не подозревает, что папа — бандюга.

Я был морально сгнившим уже с ранних школьных лет.

Однажды после уроков стоял в универсаме с двумя бубликами в руке. Я имел шесть копеек, а жрать хотелось неимоверно.

Человек предполагает — бог располагает. Пока моя очередь дошла до кассы, всевышний с одним бубликом уже справился. «Всего три копейки, мальчик», продавщица сунула одну монетку назад. Я было разинул рот, но за окном столь маняще маячил автомат газировки…

Насчет Алвила вообще слова излишни. Уж не бублики ему вручают благодарные пациенты. И ничего, что после операции. Еще недавно это называлось «нетрудовыми доходами».

Планерка растягивается еще на одну бутылку. Тогда встаем, тщательно расчленяем одноразовые столовые приборы, и трогаемся.

* * *

Жду около гостиничной двери. Возле темно-синего пассата с каким-то скандинавским номером. Можно подумать, что моя машина. Дверь, правда, заперта. Ну и что?

Надеюсь, что произвожу солидное впечатление. Не так уж много во мне пива.

Подкатывает пожилой опель. Из него выходит худой мужик усталого вида и озирается. Должно быть, он.

Делаю шаг навстречу. Он понимает. Сзади появляется женщина. Смазливая, неприметно одетая, блондинка. Еще одна остается в машине.

Подхожу и приветствую на английском. Она кивает. Мужик молча протягивает руку. Я застенчиво кладу в нее двадцать пять долларов. Он берет и по-русски с латышским акцентом говорит:

— Выдои этого, как следует. Вон, у него даже руки трясутся.

Елки-палки, неужто и впрямь трясутся?

— Там видно будет, — женщина хмуро отвечает. — Он с приветом.

Опель уезжает. Я молча подвожу гостью к дверям. Не знаю, что говорить. Просто любуюсь единственной женщиной во всем листе блядовников «СМ-рекламы», которая знала английский, не была жутко молода и согласилась на изысканно индивидуальный подход. «Мне нужно очень правдоподобное унижение, отвращение и отчаяние», — так я молвил. После длительной паузы она заявила: «У нас нет анального секса». «Исключено!» я ручался. Она заметила, что не обойтись без доплаты и что скажет «да», только, увидев меня. Пожалуйста!

Проститутка оценит меня, а не я ее…

Пропускаю ее в дверь. Как леди. Пусть! Мент пристально провожает нас взглядом. Я туповато улыбаюсь, мол, пойми кореш, иной раз природе не сопротивишься. Чтобы он понял, кто она. А то вдруг пролет… И уж не мальчишке этому судить, кто кому здесь должен улыбаться.

Заходим в номер.

— Мое имя Нилс, — говорю без вступления, как придурок. — А вас как звать?

— Нина, — она коротко отвечает и берется за пуговицу.

— Стоп, — я вмешиваюсь. — Пальто еще понадобится.

Она пожимает плечами и заходит в комнату. Так я и знал. Вот она, культура обслуживания. Пока что шлюха ведет себя так, будто заказано унизить клиента. Наверное, заурядный иностранец с нестандартными запросами отказался бы от ее услуг.

— Пожалуйста, садитесь, — я указываю на стул. Спинкой к выходу. Сам обхожу стол и сажусь напротив. Включаю магнитофон. Он взревывает. Я морщусь, как будто не ожидал такого шума. Райт с Алвилом резко, но тихо выходят из ванной. На их лицах детский энтузиазм. Я копаюсь в магнитофоне и наконец убавляю звук.

— У меня своеобразные желания, — объясняю. — Я предупреждал заранее.

— И какие?

Ребята незаметно приближаются по мягкому ковру…

* * *

Беса, сидящего во мне, я знал с подростковых лет. Был с ним на ты, как налогоплательщик с финансовым инспектором. Как не пытайся от него отмазаться или отбрехаться, тот или иной налог должен быть уплачен. Иначе рано или поздно придется оплатить все. Как тому парню с Вологодчины.

В школьные годы я не задумывался о налогах, но отца Сергия все равно было жалко. Ну, чего ему не запереться одному в спальне и… Скажем так: переспать с этой девицей… В отшельническом одиночестве. А папаша на облачке пусть не возникает! Кто ружье зарядил, сам знает, что выстрелит. Не трудно вообразить, как он сам ребро это адамово мурыжил, пока не достиг желанных форм, и как сам потом слюной исходил…

А Сергий — вот тебе на! Палец отрубил. А дальше? Таким образом еще девятнадцати соблазнительниц можно избежать. Нет, восемнадцати. Большой палец правой руки останется последним, и его то — попробуй, сруби!

Тогда уж другой палец рубить следовало.

* * *

— Я бы хотел по возможности правдоподобного негодования, отчаяния, ненависти. Нужно, чтобы вы слегка посопротивлялись, потом сдались бы, но в вашем лице должен отражаться страх и отвращение, как к омерзительному монстру. Если выйдет убедительно, я хорошо заплачу.

— Сколько?

Нет места сомнениям: мадам никогда подобного не вытворяла и вряд ли способна. Не профессионалка же. Наверное, у нормального мужчины просто раздевается, приступает к минету и так далее. Сдвинутых у нее не бывало. Такой соскучился бы.

— За вашей спиной мои друзья. Не двигаться!

Она оборачивается. Потом возмущенно обращается глазами ко мне. Первые неподдельные эмоции. Они усугубляются при виде дулового отверстия моего сверкающего пистолета — прямо перед глазами. Ребята прижимают ее за плечи.

— Тихо! — я шепчу. Не сказанные слова замирают в ее горле, и рот остается полуоткрытым. Пистолет она видит впервые.

Сейчас ей положено кричать. Кто же будет стрелять в отеле средь бела дня! Или резко пригнуться. Вот я стреляю. Райт хватается за живот и хрипя валится на пол. Алвил отскакивает. Дверь распахивается и появляется полицейский-супермен с базукой. И так далее…

Она этого не знает. Она молчит и сидит, как мышь. Может быть, у нее дома нет телевизора?

* * *

Дело было на тусовке у одного мажористого кореша. Все упились. Хозяин хвастался пистолетом. Купил, мол, чтоб жене дома было безопаснее. Предупреждал, что штуковина заряжена.

Каждый уважительно разглядывал блестящую вещицу и передавал дальше. Зашел разговор об оружии. Один из сидевших рядом со мной неожиданно схватил меня за плечо, ткнул дулом в ухо и заорал: «Деньги или жизнь!»

Шутка. От меня требовалось что-то остроумное. Но я лишился чувства юмора. Сидел, как обмерший, скривившись от внезапного захвата. Палец шутника дрожал на спуске.

Пистолет, должно быть, имел предохранитель. Как ни странно, я не стремился в этом убедиться. В помещении воцарилась гробовая тишина. Секунду спустя остряк смутился, виновато улыбнулся, положил оружие на столик и хотел что-то сказать. Не успел. Впервые в жизни я врезал, не предупредив.

* * *

— Если без глупостей, ничего не случится. Только правдоподобные эмоции. Я же предупреждал.

Она остекленело уставилась на меня. Чувствуется отсутствие кинематографической закалки.

Я хладнокровно выдерживаю взгляд. Побоишься выстрелить — и взгляд тебя выдаст. Но я не боюсь. И музыку не сделаю громче. Это говорило бы о неуверенности.

Райт резко обхватывает ее за голову и запихивает в рот полотенце. Ткань чистая и смоченная в ананасовом соке. Гуманная идея Райта.

Она хватает Райта за руки, но попадает в широкие ладони Алвила. Крик ее приглушен, но вполне различим. Я прибавляю звук и встаю. Дверь номера кажется достаточно звуконепроницаемой.

Ребята хватают ее подмышки. Она оказывает сопротивление и опрокидывает стул.

— Вас никто не слышит! — я произношу ясным русским языком, и она в смущении забывает отпихиваться.

— Если свяжем, хуже будет, — я кладу моток веревки на столе рядом с пистолетом. — Будете спокойны, ничего не случится. Как договорились: незначительное унижение за значительную плату. В этом и есть прелесть вашей профессии.

Я размахиваю полтинником ей перед глазами и сую его в карман пальто.

— Для начала.

Ребята подволакивают ее два шага до подоконника и прижимают плечами к оконной раме.

— И это мы соблюдаем! — я вытаскиваю мелкую, серебристую пачку с надписью «Флирт». — Мы всего лишь слегка пофлиртуем.

Какого хрена я оправдываюсь?

У нее длинные сапоги, короткая юбка, но колготок нет. Хоть что-то профессиональное. Задираю одежду вверх, но ничего не снимаю. Пальто распахнуто, сапоги на ногах, все разверсто, кляп во рту, слезы в глазах, сидит, замерев, на подоконнике… Достаточно для полной иллюзии насилия.

Но не для насилия. Алвил, вот, даже гель купил, дабы не повредить ее рабочий инвентарь.

Музыка звучит громко. Я действую брутально. Она отворачивается. Слезы текут.

Я нагнетаю в себе злость. Шлюха! Это твое ремесло! Твое ежедневное занятие. И за час спектакля заработаешь месячный оклад профессора!

Все. Сую ей в карман следующий полтинник и смениваю Алвила. Она и не сопротивляется. От изнасилования лишь сценография осталась.

Миг спустя ужасное отвращение корчит все нутро. Нужно было предугадать заранее: меня ведь больше это не интересует!

Поскорее бы… Да еще Райт…

Было запланировано вручить двести баксов. Дудки! И ста хватит. За отель еще платить…

Алвил уступает место Райту. Райт колеблется. Я шарю в кармане, нащупывая деньги. Кажется — без этого Райт не подпишется.

Видно, и Алвил так же обмяк, как и я. У нас внутри все одинаково происходит.

И она расслабилась.

Райт тяжело подходит к полке и берет бутылку. «Что с тобой?» спрашивает мой взгляд. Похоже, я знаю, что. И меня охватывает недоброе предчувствие, что Райт не сделает этого. Что впредь между нами всегда будет эта стена: мы — да, он — нет.

— Прости, пожалуйста, — Райт отводит глаза.

Тишина. Мы отпускаем ее руки. Я вытаскиваю полотенце изо рта. Она так и остается на подоконнике.

— Все равно же все вместе были, — Райт шепчет. — Каждый мог остаться последним…

* * *

Еще совсем светло. Где-то около семи. В отеле расплачиваться за сутки. Она в нашем номере провела какие-то полчаса.

Торможу перед указанным ею домом. Не на синем пассате, разумеется.

Не похоже, чтоб кто-то собирался выскочить из подворотни с намерением меня поуродовать.

Она сама привела себя в порядок. С виду она сохранилась лучше остальных присутствующих.

Сидели за столом. Подправиться нужно было. Похмелье уже начало сказываться.

Предложение выпить она не приняла и не отвергла. Просто молча выпила. У нее сто долларов в кармане. Еще десятку сутенер подбросит.

Алвил спросил, как она себя чувствует. У него к тому еще и гиппократова клятва на шее!

Она пожала плечами.

Я подавил в себе желание поинтересоваться обеспечением их безопасности. Впрочем, не секрет ведь, что и охрана там сопоставима по качеству с самими услугами. Райт осведомился, часто ли случается в их деле, что клиент не блистает нежностью. Она еще раз молча выпила и наконец заговорила:

— По-всякому бывает. Но по одиночке.

— Мы заплатили, — я пробормотал, сознательно нагнетая напряжение. Лишь бы не поддаться депрессии! Не позволить изнасиловать себя!

— Латышенки всегда милы. О вас, правда, этого не скажешь, — она задумчиво протянула. Тут ухмыльнулась и добавила: — Но одно вас всех непременно тревожит: что о вас подумают! Даже шлюха.

И конец разговору.

Вот и поездке конец. Она отстегивает ремень. А мне давит на пах. Очень даже давит.

Я сунул туда пистолет. Сам не знаю, зачем.

Я не рэкетир. Пистолет мне подарили. В Голландии. Похоже, не из дешевых. Но в данный момент мне ясно, что не захочу оставить у себя ничего, напоминающего сегодняшний день.

Она распахивает дверцу. Сейчас выйдет.

— Нина! — первый раз за весь вечер я обращаюсь к ней по имени.

— Пожалуйста! Возьмите. Может понадобиться. Иногда чувствуешь себя спокойней.

Кладу пистолет ей на колени. Она пялится, как на жабу. Так и не пойму, я заискиваю перед ней или пакость делаю.

Оружие большое, блестящее и тяжелое. Впечатляющее. Не скажу, какой точно системы, но уж видно, что настоящее. Один к одному.

И струя будь здоров! С пяти метров можно гангстеру в темные очки зафинделить. Если воды набрать побольше.

На восточном фронте без перемен

Маленького роста, подтянутый, в сером пальто стильной кройки и тонких очках под густыми черными кудрями, вжавши блестящий чемодан между колен, переваливаясь как пингвин с яйцом, он передо мной с потоком постепенно приближался к кассе, погрузившись в газету Вечерняя Рига, пока пришла его очередь.

Высокая, чуть неспортивная, с чрезмерной грудью к тонкому стану, в черной форменной футболке, она с paldies, veiksmīgu dienu! еще протягивала чек вслед уходящей даме, а тяжелые ресницы уже спускались над следующим покупателем.

— Добр-р… — он аккуратно сложил страницы.

— Labdien! — опознавательный значок слегка шатнулся прямо перед его глазами.

— …ый день, — он положил газету на прилавок. — И винстон, маленькую пачку, пожалуйста.

— Zilo vai pelēko? — она была уже возле табачной стойки. Палец пытливо касался то той, то другой масти. В профиле грудь на ней сидела неплохо.

— Изви… А, синий, да, синий.

Через мелкорослую коллегу, вдруг попавшуюся под ноги, она дотянулась до верхней полки, приоткрывая татуировку над молодежно обвисшими штанами.

— И давайте две, да, две, если…

— Ko vēl? — она в плавном движении с полки до газеты положила на последнюю две пачки сигарет одну на другой ровно уголок в уголок.

— И, если можно, винтер-р…

— Ko, lūdzu?

— Жевачку.

— Kādu?

— Винтерфрэш, — он подправил очки и расстегнул кошелек.

— Vai viss?

— И это всё.

Чемодан выскользнул из-меж колен, но он проворно сомкнул под ним носы сапог.

— Divi lati, septiņdesmit četri santīmi.

Он положил на прилавок двадцатилатник.

— Jums mazāka naudiņa neatrastos?

Мгновение молча смотревши ей в лицо, он спросил в ответ:

— Неправильно?

И, звякнув тяжелым портмоне, выложил рядом с купюрой росбанковскую кредитку.

Она, не касаясь карты, взяла банкнот, завесила грудью радугу бумажек в кассовом ящике и принялась ловко считать. Пауза длилась недолго.

Мелочь едва уместилась в тарелку. Он зачерпнул часть ладонью и, не пересчитав, пытался запихнуть в набитый кошелек. Сантимы узвенели по полу.

— Ой, простите, — он пробормотал, всыпнул содержимое ладони просто в карман пальто и собирал по тарелке остаток.

Его чемодан тяжело осел на мокро истоптанный пол.

— Lūdzu! — она над черной шевелюрой обратилась ко мне.

Но грудь ей все равно шла и анфас. Уж как виноград лисице, а так ничего.

Еще с полной горстью монет, он отодвинулся, давая место мне:

— Всего доб…

— Paldies, veiksmīgu dienu!

— …рого.

Акт четвертый

Великому американскому страннику по случаю двенадцатиждыдвенадцатой годовщины смерти

Да, действительно: со здоровьем у меня с раннего детства не ладилось. В младших классах болел по четверти года, потом, правда, меньше. Но здоровье вообще не имеет значения. Это чушь, что я с пеленок обделен природой.

Точные науки мне никогда не были близки. Числа и стрелки мучили, как кошмар. Да не в том дело, чтоб не мог этого усвоить. Просто — претило.

Меня околдовывало прекрасное. Я рисовал, играл на пианино, читал, меня влекла литература, искусство, история… Все, что раскрывает внешний и внутренний мир человека, взаимоотношения, чувства… И связь с окружающим миром в разные эпохи. Свободного времени я не имел. После уроков посещал музыкальную школу или читал книги. На разных языках.

Друзей у меня хватало. По крайней мере, они считали себя моими друзьями. Так и не пойму, почему. Это загадка. Я не был спортсменом и не был крутым. Но еще с начальной школы мальчишки охотно дружили со мной, хотя я сам ни с кем особо близко и не сошелся.

И девушкам я нравился. Это понятно. Стройный, недурной, всегда вежлив, все знает… Чего же еще! Девчонки охотно общались со мной еще тогда, когда с остальными моими сверстниками только дразнились. Может, именно потому, что сам я никогда не дурачился. Я был другим.

Мне девчонки не нравились. Они были пустыми.

* * *

Уже сейчас, в этом гостиничном номере рядом с тобой, о своей жизни я думаю только в прошлом. О том, что произошло год, неделю, секунду назад. Все это невообразимо давно. Невозможно поверить, что мне всего лишь семнадцать. Скорее уж семьдесят. Я пережил больше, чем другой успевает в столетие.

Не время имеет значение, а способность переживать.

В гостинице я не впервые. Я чувствую себя совершенно свободно, и в эту минуту я вижу в тебе скорее подопечную, нежели женщину. Но это видимость. По правде говоря, мне так до конца и не постичь принесенную тобой жертву. Не верю, что в реальной жизни возможно что-либо подобное.

Но я не чувствую себя должником. Неоспорима и моя лепта. Эти два месяца! Без меня ты бы никогда не посмела покинуть этот бестолковый мир.

* * *

Никогда, и во время долгого и повседневного первого действия моей жизни, я не обитал на земле. В этом примитивном, злом, вульгарном мире. Я не считал своими друзьями ребят, которые себя таковыми воображали. Про себя я усмехался над девчонками, которым нравился. Все они были примитивны, злы и вульгарны.

И родители мои того же сорта. Не знаю, откуда я такой взялся, но я был иным. Меня никто не понимал. А я никого не любил. Я любил только абстрактную красоту: музыку, живопись, поэзию… Только соприкосновение с прекрасным не оставляло во мне того мерзкого чувства, которое неизменно возникало от обыденной суеты.

Это не преувеличение: я страдал. Вся моя жизнь — духовные страдания. С первых лет осознания своей личности.

Больше всего я любил летним вечером перед закатом лечь на землю и смотреть в облака. Которые стелются над закатным небом, и уходящее солнце окрашивает их в разные тона — от нежно-розового до кровавого.

Я смотрю в облака, пространственность которых буквально ощутима. Толщина, высота, изгиб небес — все близк и реально. Облака стелются слоями: одни выше, другие над самой землей. Кажется, можно даже определить, сколько километров разделяют эти слои. Между ними мчатся мелкие белые обрывки — с невообразимой скоростью, как сказочные паровозики.

Я смотрю в облака и ненавижу свою плоть. Это вульгарное образование, заставляющее меня обитать в примитивном мире. Я мечтаю быть духом там, среди них: в этой могучей стихии, движение которой земные черви не в силах постигнуть. Быть там в спокойных сумерках, быть там во время грозы, когда огромные валы взбесившихся туч мчатся по зловещим небесам и средь бела дня наступает глубокий сумрак; парить в ночи, когда луга и леса, затаившись под асфальтово-тяжелым небосклоном, обреченно дожидаются спасительного рассвета. Безоблачной ночью я затерялся бы в звездной россыпи Млечного Пути — столь спокойного, могучего и бесстрастного, которому совершенно безразлично существование ничтожного человека в каком-то из уголков Вселенной. Я хотел бы вечно наблюдать, как день сменяет ночь, поколение — поколение, галактика — галактику… И не участвовать. Вечно наблюдать и знать. Вникать в безначальное прошлое и бесконечное будущее.

До недавнего времени я не встречал никого, кто хотя бы подозревал о существовании моральных переживаний. Создавалось впечатление, что окружающие состоят исключительно из своих тел.

Однажды в восьмом классе я решил показать всем окружающим, кто они. Я замолчал. Просто-напросто молчал весь день. И не улыбался. Движения мои были замедленными, а взгляд — отрешенным. На вопросы учителей отвечал кратко и тихо. На моем лице было написано, что вызывать меня не надо. Хотелось, чтобы до всех дошло, что меня терзают душевные муки, не доступные их пониманию.

Но ведь не доходит! Почему меня мерят тем же мерилом, что и других?!

В первый день меня пару раз спросили, что со мной. Я ответил: «Ничего». Таким тоном, чтобы не оставить места сомнениям: случилось, и серьезное, но я не желаю сваливать на других свои проблемы. Вот! Ну же!

На второй день меня просто не замечали. Вроде и нет меня. Ничто дальше повседневной возни или очередных уроков никого не интересовало. Человек, который видит и чувствует, никому не нужен.

На третий день я явился в школу как ни в чем не бывало, веселился и шутил вместе со всеми. И меня снова обнаружили. Вот тут я и понял: они просто не в состоянии представить, что кто-то не такой, как другие.

Вся моя жизнь перевернулась в десятом классе, когда появилась ты. Я считаю этот день началом следующего действия моей жизни: акт второй.

Я сразу заметил, что ты не такая, как все. Ты держалась в стороне. Ни с кем особо не дружила, в девчачьи сплетни не ввязывалась, на уроках рассеянно глядела в окно, тайком листая мелкие книжечки (уж не стихи ли?), и время от времени что-то писала в маленькой тетрадке. Мне подумалось, что у тебя свой мир. Это уже было интригующе. До сих пор что-то свое, не предназначающееся для окружающих, имел только я.

Однажды я подбросил на твою парту записку с только что сочиненным мной четверостишием. Ты взяла, прочитала с равнодушным лицом… И все. Весь день я жалел о своем поступке. Не мечи бисера, козел! Но тут я ошибся. На следующее утро нашел на своей парте клочок бумаги. Без подписи. Но я уже знал, от кого.

Так все началось. Написал я ответное письмо. Нашел в журнале адрес и послал тебе домой. Ребячество с записками мне показалось глуповатым.

Переписка продолжалась полгода. До Рождества. В школе я вел себя по-прежнему нейтрально. Платил дань общественным нормам, а с тобой даже не перемолвился ни словом. Тебя все считали зазнайкой. Меня — нет. Я не смог одолеть себя и открыто признать, что они мне не нужны. Этим ты меня превзошла.

Никто и не подозревал, что между нами какая-то связь.

Каждый день я спешил домой в надежде, что в почтовом ящике меня ждешь ты.

Наша первая встреча. Рождество. Церковь. Нет места более подходящего для того, чтобы впервые коснуться руки человека, мир которого уже знаешь до самых глубин.

После молебна поехали ко мне. Было уже темно. Сучья деревьев в сказочный, безветренный вечер гнулись под тяжестью снега, искрясь в свете фонарей, словно осыпанные мириадами осколков зеркал. Невесомые снежинки, спускаясь, оседали в твои рассыпанные по плечам волосы. Ты улыбалась и молчала. Нам незачем было говорить. Мы смотрели друг другу в глаза и сияли.

Дома нас ждали мои родители. Тебе это было безразлично. Я так и знал. Ты иная. Тебя не интересовало их внимание. Они из другого мира.

Мать предложила кофе и пирожные. Старалась вовлечь нас в свой мир, чего бы это не стоило. Тщетно. Мы заперлись в моей комнате. Ты молча сидела на диване. Я сел за пианино и играл. До поздней ночи. Играл, и больше ничего. В музыке прозвучало все.

Где-то в третьем часу ночи я посадил тебя в такси. Ты в первый раз не ночевала у себя дома. Тебя ожидал допрос. Тебе это было безразлично.

Мы все чаще засиживались у меня до рассвета. Твои родители пожелали встретиться со мной. Увидеть того, с кем проводит ночи их дочь. Они думали, что мы делаем то, чем занимались бы они на нашем месте. Им не постичь, что ночью можно заниматься и чем-то другим. А мы даже не целовались. Все наше желание влилось в письма. В письмах мы сливались друг с другом. И душой, и телом. В письмах рушились границы. Любые.

Твои родители нашли мои письма. И прочли. С того дня тебе запретили со мной встречаться. Дом стал для тебя адом. И это тебе было безразлично. Ты просто перестала говорить с родителями.

Я больше не мог посылать тебе письма домой: их вскрывали.

В апреле мы купили почтовый ящик. Голубой, невзрачный ящик. Мы шли, улыбаясь. Слова были излишни.

Я прикрепил ящик на заборе, почти закрытом зарослями жасмина. Забор был голубой. Не знаю, кто за ним жил. Не моего ума дело. Главное, что совпал цвет и ящик не бросался в глаза.

Как только я забил последний гвоздь, ты бросила в почтовый ящик письмо и засмеялась. Неожиданно и чарующе.

Это был наш почтовый ящик. Исключительно наш. Впредь мы по дороге в школу или домой бросали и вынимали послания. Это стало особым ритуалом. Другим такое не понять.

Через три недели ящик оказался сломанным и оскверненным.

Это понятно любому.

* * *

Часы показывают ровно девять. Мы выбрали именно это время. Было бы глупо дожидаться символической полуночи и соответствующей усталости.

Гостиница замерла. Полный покой. Пришел час нам остаться… Остаться только нам. Обоим. Вдвоем.

Мы садимся на кровать. Просто так — поверх одеяла. И не раздевшись.

Сначала я задумывал этот вечер роскошнее. Со всем, чем мы хоть когда-то занимались вдвоем. Вся наша жизнь в один вечер. Но это оказалось слишком трудно. Этот бестолковый мир сильно привязал нас к себе. Я произошел от него, и он не хочет признавать, что я давно уже принадлежу чему-то повыше. Низменный инстинкт заставляет держаться этой вульгарной жизни. Он давно одолен, но все-таки капелька примитивного влечения зацепилась в душе и не позволяет, не велит отрешаться. Именно поэтому мне не хотелось слишком тянуть с развязкой. Я способен заставить себя насладиться падающим занавесом, но для этого требуется вся моя воля. Я не в силах делать то, что мешает полной самоотдаче. Могу только сосредоточиться на том, что привело нас в эту гостиницу в моей родной, проклятой Курляндии.

* * *

Силачом меня не назовешь.

Физическая сила вообще имела для меня слишком мало значения, чтобы ощутить ее постепенную потерю. Но осенью одиннадцатого класса я все-таки осознал, что стал очень слаб. Необычно слаб. В моем теле поселились неопределенные, как будто отдаленные боли. Они казались знакомыми. Как бы знакомыми.

Пошел я к врачу. На обследование. Без ведома родителей, разумеется. Так же, как и ты самостоятельно справляешся с очередными месячными. Я уже належался в больницах, в некоторых даже по нескольку раз.

Ответ был утешительным. Слегка, мол, захворал, но точнее это объяснят моим родителям. Профессионально невежливая подростковая врачиха отказалась посвятить меня в эту проблему поподробнее.

На следующий день я обманул тетку в регистратуре и добыл свою карточку. У меня была обнаружена лейкемия.

Я и не собирался лечиться. Я знал, чем это кончается.

Много лет назад от лейкемии умерла сестра моей матери. Это был скверный период моего детства. Она умирала некрасиво. Она не умела по-другому.

По-моему, это должно происходить иначе.

Так начался третий и заключительный акт моей жизни.

Я часто думал о смерти. В детстве, обидевшись на родителей, я несчетное количество раз воображал, как кончаю с собой и как они потом в отчаянии просят прощения, но ничего уже не поправишь. Я часто мечтал о медленном, чарующем потухании неизлечимо больного. Казалось, не может быть ничего прекраснее спокойного и осознанного ухода от мира сего, сдержанно посмеиваясь над ним. Но не издыхать на больничной койке подобно моей тете.

Сначала охватило отчаянье. Я долго боролся, но заставил себя почувствовать величие моего нового состояния. Даже себе неохотно признаюсь, что без тебя, возможно, и не смог бы одолеть эту животную жажду жить.

На следующий день я рассказал тебе о своей наступающей смерти.

Ты не промолвила ни слова.

В тот день мы сблизились настолько, насколько позволяет наша несовершенная плоть. А как же иначе! Времени-то мало. Надо овладеть всем, что нам отпущено. Ты шла мне навстречу естественно и раскованно. Молча.

День спустя ты сказала, что умрешь вместе со мной. Это и есть настоящее начало третьего действия. Вся моя предыдущая жизнь не стоила и половины того, что мне дали последующие два месяца. А ты… Ты за эти месяцы отдала и всю оставшуюся жизнь. На такое только ты и была способна. Не верю, что в толпе вокруг нас нашелся бы хоть один, который два месяца в своем мире оценил бы выше десятилетий в здравии, бесчувствии и тупости. Не пустыми словами оценил бы, а… А так, как ты. Даже если бы и имел свой мир.

Твое решение меня не удивило. Я поступил бы так же. До этой гостиницы мы дошли совершенно закономерно. До занавеса.

* * *

Радедорм. Единственное средство, достойное занавеса. Нет ничего вульгарнее умирающего тела, которое насильственно увлекает душу с собой в небытие. Дух должен оставить нас спокойно и величественно, пока плоть еще функционирует. После падения занавеса эта ненужная скорлупа может и спокойно угаснуть. Это уже не наше дело.

Большой глиняный кувшин с водой. Нам обоим казалось, что он должен быть именно таким.

Одна пилюля мне. Глоток воды. Пилюля тебе. Глоток. Пилюля мне…

Мы смотрим друг другу в глаза. В твоем взгляде столько бесконечного доверия, что меня на миг охватывают сомнения. Действительно ли это то, чего ты желаешь? Неужели я стю того, чтобы ради меня проститься с жизнью?!

Идиот! Ведь мир — это то, что дарю я. Тебе. И ты — мне. Физическая жизнь не имеет значения. Тебя и вправду не за что жалеть. Ты богата.

Двадцатая пилюля тебе. Глоток.

Точка.

Слова излишни.

Мы опускаемся на одеяло. Закрываем глаза и беремся за руки. Пытаемся почувствовать друг друга. Почувствовать, как оба вместе спокойно и сладко погружаемся туда, где уже не будет этой пустоты, суеты, поверхностности…

Голову заливает приятная тяжесть. Очень скоро. Пилюль было много. Чувствую, что настал момент. Только сейчас испытываю сущность. До этого скорее наслаждался ритуалом.

Еще пара минут сознания. И несколько часов умирания. Умирания, которое нас уже не коснется.

Опираюсь на локоть и затуманенным взглядом впиваюсь в тебя. Ты неподвижна и бледна. В сознании ли ты еще?

Наклоняюсь над твоим лицом и легонько тебя целую. Горящие губы еле заметно подрагивают, но не раскрываются. Твои зубы сжаты. Похоже, ты ничего уже не осознаешь.

Я нежно сжимаю пальцами твои щеки, чтоб раскрыть сомкнутые губы для поцелуя. Вдруг резко отвожу пальцы, отодвигаюсь от твоего лица, так и не поцеловав, оттягиваю одеяло в сторону и замираю рядом с тобой. Соображаю уже туговато. Даже тревога, впитывающаяся в мою душу, притуплена и нежна.

Еще минута, и меня не станет. А тебя?

Меня страшат твои щеки!

* * *

Сижу на кровати. Все вокруг призрачно и кошмарно. Что происходит?

Я болел…

Самоубийство…

С какой стати я жив?

Смотрю на тебя. Ты спишь еще. Твое лицо искажено болью и ужасом. По правде говоря, это даже не ты. Это крошечный коричневый теленок. Заколотый теленок, отрезанную голову которого я не сумел забыть с раннего детства. Почему-то успел полюбить это обреченное существо. Но ведь это же не его голова. Она должна быть твоей.

Охватывает тревога. Кошмар! Ясное дело — это сон. Бесспорно. Но — как же проснуться?

Резкие движения рук. Нет. Не то.

Я давно уже научился во сне распознавать, что сплю. И заставить себя проснуться. Это просто: надо хоть что-нибудь сделать своим настоящим телом. Голосом, рукой, носом. Но — настоящим. Ни к чему действия тем телом, которое видишь и чувствуешь во сне. Но до чего ж трудно отключиться от сна и ощутить это настоящее тело.

Пытаюсь кричать. Тщетно. Это мой голос во сне.

Все проходит само по себе. Сон отступает, я открываю глаза и сажусь на кровати.

Ты стоишь у окна и глядишь наружу. Там все цветет и зеленеет. Поют птицы.

Мы с тобой вдвоем в гостиничном номере. Все уладилось. Лейкемия, пилюли — это всего лишь дурной сон. Я здоров. Ты — со мной. За окном весна. Вчера, когда мы приехали сюда, на улице дул промозглый ветер.

Вчера слякоть. Сегодня — цветение. Это чарующе!

Это не то…

Ты поворачиваешься ко мне и улыбаешься.

У тебя нет глаз. Ты улыбаешься, а в пустых глазницах болтаются нервы. Толстые электрические провода с торчащими концами медных проволок. Глаза остались на подоконнике. Большие, прозрачные, с медными обрывками нервов.

Напрягаю все силы и кричу.

Это не впервые. Мне только приснилось, что просыпаюсь. Я еще во сне. Этот кошмар пострашнее.

Ты приближаешься. Я кричу все громче. Это ужасно. Знаю, что сон, но страх буквально душит (до чего же страшное слово!).

Слышу слабый стон другими ушами и поворачиваю вновь обретенную голову. Наконец-то моя родная. Видение тает.

Открываю глаза. Вокруг темно, но я чувствую над собой потолок. Зато времени суток не чувствую. Голова как ватная. Я словно наполнен тяжелой, вязкой жидкостью. Зато наконец-то я настоящий.

Отвратительное настоящее! Болезнь моя не выдумка. И самоубийство также… Я болен! Это не сон!

Зачем? Зачем я жив?!

Мгновенно, прямо-таки невообразимо резко меня охватывает отчаянье. Умереть… Еще раз… В одиночку… Нет! Не смогу!

Приподнимаюсь в кровати. Все ярче осознаю, что я и вправду жив. А ты?

Мысль о том, что и ты не умерла, перерастает в безумную надежду столь же мгновенно, как недавнее отчаянье. Я уверен, что ты жива. Какая там смерть! Чепуха! Радедорм этот не смертелен! Ты просто спишь.

Ищу тебя в одеялах. Где лицо? Не пойму. Голова мутная. Шарю по простыням, пока не нащупываю твою кожу. Что это за часть тела?

Кожа прохладна и влажна. О боже! А мне двадцати таблеток оказалось мало… Значит — умирать еще раз. Теперь — в одиночку!

Нет!!!

Откидываюсь в кровати и стараюсь собраться с мыслями.

Больница? Поздно…

А все-таки… Чем черт не шутит!

Откуда эта противная вонь? Настоящий сортир. Все время воняло, что ли? Или только что началось? Здесь что, уборная рядом?

Наряду с возрастающим отчаяньем меня мучает неопределенный, неуловимый отблеск уже пережитого ужаса. В наркотическом сне меня преследовали леденящие душу кошмары. В памяти чередуются оборванные сцены.

Горит свеча. Комната. Мы спим.

Последний поцелуй… Ты неподвижна и безжизненна. Что меня так взволновало? Почему мои пальцы отдернулись от твоих щек?

Твое лицо… Отчаянно распахнутые глаза. В твой рот низвергается вода из большого глиняного кувшина. Тонкие, костлявые пальцы сжимают твои скулы и не позволяют закрыть рот. Во рту белые кружочки.

Сдавленный крик. Пол забрызган водой. Белые бисеринки на полу. Тощие пальцы плотно смыкаются вокруг твоей шеи. Голова мечется по подушке…

Я тяжело сползаю с постели и в безумном отчаянии делаю рывок к двери. Ноги гнутся, руки не слушаются. Еле нащупываю выключатель.

Уж лучше бы никогда не делал этого!

Кровать сдвинута с места. Твое тело укутано в одеяла. Постель сбита, в простынях белеет колено. Прижатые к бокам руки туго стянуты, как у младенца в пеленках. Голова откинута, лицо синее, рот раскрыт… Тусклый, обсохший глаз уставился на меня. К губе прилип белый кружочек. Пол вокруг постели усыпан коричневыми черепками и мелкими, раскрошенными таблетками. В воздухе висит густая, отвратительная вонь человеческих испражнений.

Желудок сводит судорога. Меня корчит на полу. Горло сжимают болезненные конвульсии.

У меня внутри ничего нет. Совершенно ничего. Лишь чуточка вязкой, мерзкой слизи.

Наставление по окоролевению

Жила-была маленькая девочка. Росла она добрая да пригожая, скромная да неприхотливая, трудолюбивая да услужливая, бескорыстная да жалостливая. Жила она с мамой и папой, которые ее очень любили и лелеяли. Папа много работал, дабы всех прокормить. Мама дома хлопотала, дабы всем угодить.

Девочка много читала. Мама дочке песни-прибаутки напевала, папа перед сном сказки рассказывал. Растили девочку в житейской мудрости и добродетели. Не были они ни богатыми, ни властными, но жили дружно и не были несчастными.

А дочка в себе мечту лелеяла. Большую и далекую, лихую и недоступную. Стать сиротой. И испить до дна всю обетованную сиротам горькую чашу.

Чем росла девочка, тем созревала ее добродетель и разрасталась ее мечта.

И случилось так, что мама девочки упала в колодец и утонула.

Все плакали три дня и три ночи, потом папа привел молодую, красивую, злую мачеху, распластался на четвереньках под ее острым каблучком, и погрузилась сиротка в бездонную пропасть бед и мучений, столь заветную, желанную и чаянную.

И ни времени не прошло, откуда ни возьмись появилась добрая фея и прикрепила к стене убогой светелки сиротинушки ценник на добродетели.

И долго ли, коротко ли, прискакал на белом коне платежеспособный спрос на ее красу да нрав и щедро наградил золушку — за всё. За неприхотливость она была одета в атлас и осыпана золотом. За скромность она была удостоена престола и народного почитания. За трудолюбие она обрела сотню прислуги, дабы носили ее на руках и туда, куда сам король пешком ходил. За бескорыстие нищие изо всех уголков королевства отдавали ей последнее, что у самих за душой. За жалостливость злая мачеха плясала нагишом на торговой площади в раскаленных башмаках, пока дух не испустила.

— Ну, ты счастлива, наконец? — прямо с порога спросила добрая фея, сворачивая использованный прейскурант.

— Благодарствую! — смущенно потупила взор королевушка.

— Как же легко и приятно было с тобой работать! — вздохнула фея с облегчением. — До чего ж я устала от этих плаксивых золушей, что сами и пальцем ради себя не пошевелят! Только подавай им всё готовым! Как-то раз сорвала я с одной туфлю для приманки, а она даже не удосужилась искать ее и объявиться. Пока силой не ухватила бедняжку, сотни недалеких красавиц успели ноги себе покалечить, жизнь испоганить — а той всё равно, это ж злые родные дочки.

— Да, папа меня всегда учил не ждать даров от жизни.

— Да и мамочка твоя была золотце! Не слишком ли жестоко было столкнуть ее вниз головой в колодец? Есть же более милосердные способы. Вот сейчас, скажем, можешь делать, что пожелаешь — сжигать да четвертовать, ан нет: лишь гильотина дымится…

— Ах, благодетельница моя, — сиротинушка нежно стерла с лица земли непокорную слезу. — Королева-то вольна расчищать себе путь милосердно. А кто же сироте-самоучке плаху даст! У меня и было-то всего, что мамочкино наставление: лиха беда начало…

Неправильно

Второго сына я сделал по пьяни.

Мы с Яной весело возвращались с тусовки, шутили и хихикали, обсплетничали друзей, обвосхищали себя… Атмосфера стояла сердечная. Такая у нас уже весьма давно случалась только под градусом.

Спиртное сближало. Однако мы сопивали все реже. Чаще я это делал один. Яна не имела привычки выслеживать, почему я возвращаюсь домой под утро. Без этого качества ее мы бы вообще не сошлись, ибо секс с одним человеком навеки я сам не предлагал, а левый шаг Яны вообще приветствовал бы как положительный поворот. Увы, ночные дежурства на работе или бегство от очередного скандала заполнить аферами мне не удавалось: голод я утолял в бесплодном хмеле.

Но в тот вечер Яна оказалась приветливой.

До нее я был самоуверенным плейбоем, умеющим осчастливить любую женщину — от робкой девственницы до перенасыщенной плейгерлы. Невинность Яны, перевалившая уже за четверть века, меня не спугнула: выдержавши столько нападок, она сломилась именно об остроту моих голов, укрепив веру, что моей миссией и впредь будет заливать свет в ее половую тьму. Но Яна вылилась в тяжелейший провал моей жизни. В течение шести лет супружества не прикоснувшись к тому даже рукой, не говоря уже о рте, она сокрушила вдребезги мои страшнейшие асексуальные кошмары.

Приветливая Яна проявлялась так: она на боку пускается в сладкий сон, а я со спины в нее мастурбирую. Старался, право, мастурбировать и ее: клитор в такой позе обрабатывается удобно. Если уж она все-таки мой палец отстранила, то просто применил ее как куклу. И зад у Яны был суперским. Больше всего, однако, меня интересовало бы отведать его, хм… неправильно — но такая жертва самецким похотям застопорялась уже в Яниной голове, куда еще там.

И даже в нашем минималистическом исполнении живой контакт мне светил только по бесплодным дням цикла. По остальным — резиновый суррогат. Ибо считалось, что готовимся ко второму малышу, и она изъяла спираль — но всегда находила причины, почему на этот раз еще нет. На самом деле причина была одна: мы оба понимали, что семья распадется. И Яна меня только водила за нос, даже не собираясь ожеребиться. А я хотел второго, чтоб первый не остался один за маминой юбкой и не вырос бы мямликом.

Так вот я той ночью в сладком хмеле погружался в приветливую Яну сзади, а она — уже дремала…

В сексе я, как правило, что-то воображаю. Ярким моментом была Яна на слете ее одноклассников — в облегающем миниплатье с разрезом на заду. Мы неделями приготавливались к этому — чтоб преподнести ее самой красивой. Выдался такой продолжительный эротический всплеск. И, после ночи, проведенной в волнующей ревности, прибывши забрать жену, я встретил ее там в раскованной обстановке в центре внимания пьяных мужиков. Суперские ноги перекрестив, она сидела на коленях у некоего толстоватого некогда красавца и, хохоча, увиливала от слюнисто-дружеских чмоков. Тот был редким случаем в нашей скованной половой жизни, когда мы не добрались до постели: догнав до дому, я там же в тачке напал на Яну, перекинул ее через спинку сидения, платье вверх, колготки вниз — и наказал за фривольное поведение!

Эту заводящую сцену я теперь глазами воображения внес в пристойную постель нашего брака: упругий зад Яны между задранным платьем и спущенным капроном над переключателем передач. Стащил я мерзкую резину и вволю отдавался объятию хоть уснувшей, но живой плоти без намордника.

Утро не помню. Было ли оно просто унылым, или сразу со скандалом? Да какая разница…

* * *

Владу я встретил спустя пару недель.

С коллегами после работы в баре попивал пива. Вошли две девчонки. Одна была… ну, воистину Белоснежка!

Я уставился. Разговоров больше не слышал, думал только о том, что та счас уйдет и я ее больше никогда не увижу. И — попросил коллег поставить чиксам от меня шамп.

Она на расстоянии мне тепло махнула, я махнул ей в ответ. И все. Только уходя, подошел и попросил у ее подруги разрешения попросить у ее подруги телефон. Подруга снисходительно позволила и подруга вежливо дала.

Мы стали встречаться после работы. Влада работала в маленькой конторишке секретаршей и училась в колледже — чего я не ожидал, поскольку никак не мог привыкнуть к своему возрасту. Но, к величайшему моему облегчению, совершеннолетней она уже была.

Мы ходили в кино, сиживали в кофейнях, ездили гулять по лесу. Встречи были короткими и по-детски романтичными. Я вел себя по-настоящему старшеклассным джентльменом, она — того же уровня дамой. Приглашать к себе было бы неприлично. Напрашиваться в гости — подавно. Я ни на что не претендовал, не доходил дальше ненавязчивых поцелуев, и это было оценено. Излишне добавить, что она не подозревала о моем гражданском статусе. Однако постепенно напрашивалось продолжение: я же не ребенок, да и она оказалась далеко не девственницей…

Влада была родом из маленького городка, снимала коммунальную комнатку и водилась с совершенно чуждой мне фауной. Посещала дискотеки, курила, спокойно могла в девичьем туалете подраться, и порой сомнительные друзья отправляли в ней свои естественные надобности. И я почувствовал, что моей миссии пересадить прекрасный цветок из помойки в плодородную почву пора перейти в более глубокое качество. Я не связывал с Владой никакие планы на будущее, просто хотел понаслаждаться тем, что в семье не светит — но притом остаться в светлой памяти, не в долгу.

Наша первая ночь. Влада знала, что я живу в причитающемся мне в наследство, но пока что мамином доме, где встречаться неудобно, и у меня прямо счас сооружается своя квартира. На самом деле я хатон одолжил у друга — необжитый, до конца не обустроенный. Там мы в романтичном духе затеяли свой первый поистине дискретный вечер. Стресс был не на шутку — квалификация утеряна. Мы болтали, чуть целовались и чересчур пили, пока я наконец осмелился послать ее в ванную, дабы тем временем устроить сюрприз.

Планировался эротический массаж. Руками и губами, постепенно освобождая ее от тряпок, вплоть до… Но сюрприз постиг меня самого: она выбежала из душа, обмотавшись полотенцем, и — сама потребовала массаж. И голой легла на живот. Инициатива вывалилась у меня из рук. Я ласкал, но не возбуд. Она была мелкой и хрупкой как мальчик. Я перевернул ее и взялся за маленькую грудь. Она смеялась, как защекоченная. Робкость ей была чужда. Робел я.

Мне едва удалось выжать парочку. Я не мог наслаждаться, с трудом удерживал эрекцию. Она к сексу относилась деловито. Клитор был бесчувственным, нет, я его даже не нашел. Оргазма не было. Но она такого и не ждала: мол, не бывало никогда!

Потом мы счастливо заснули, а утром я заменил резину реакцией, поэтому удался вполне сносный завтрачник.

Однако внутренне я это воспринял провалом. Хотя Владе пришлось по душе. И ответное приглашение у нее в комнатке уже увенчалось намного высшим качеством секса к намного низшему количеству пойла.

Эротическая физиология у нас в корне отличалась. Я люблю нежно-клиторически. Влада была хищно-вагинальной, более подходящей для мачо с огромным, что снимает стружку до самой кости: легкие косновения ей были скучны. Но мы уже не являлись чужаками, кому лишь сонанировать друг о друга, мы жаждали наслаждения для любимого человека, искали точки соприкосновения. Притом… я было уже забыл, как это, когда мне старается делать хорошо — а Влада вообще никогда такого не знала. И душевное стремление осчастливить друг друга пьянило больше, чем физический результат.

Я строптиво решился найти у Влады оргазм. И взаимно насладиться им. Много, много. Насытиться, пересытиться — и дружно уйти каждому своей дорогой, оставив себе сладкие воспоминания.

Наши встречи продолжались. Под предлогом, что моя квартира еще весьма необустроена, я умудрился за еще одну встречу в оной выманить целых четыре в маленькой, уютной комнатке Влады с черно-белым телевизором и кухней под риск наткнуться там на хозяйку — бабулю, которой не дай Бог засечь мнеподобного. Наша интимная жизнь становилась все вкуснее. Я освоился и к более острому сексу, Влада познала взаимные оральные игры и стала признавать и прикосновения понежнее. Вдобавок еще гормональными таблетками сорвала с меня ненавистный плащ. Изначальные нестыковки моему обнаженному наслаждению уже мало мешали, в свою очередь, Владе под мою свеже-разработанную мачо-дробилку порой уже случался чуть ли не оргазм.

Чуть ли не.

* * *

Вскоре Яна заявила, что у нас будет ребенок. Второй месяц. Я по пьяни призабыл такую мелочь.

Связь с Владой следовало прекратить. Нет, я не верил семье с Яной, мы определенно разведемся, все и проходило по моему плану, но… Этот промежуток ведь свят! Знаю, что не простишь, Влада, даже не прошу, но — увы, точка.

Приготовился к прощальной встрече со скандалом и проклинаниями. Однако мое пафосное признание было отложено. Конторишка Влады обанкротилась, она потеряла работу и средства на пропитание. И я же не содержал ее! А мать на деревне сама едва пробивается… Остаются всяческие сомнительные дела, что ей предлагает околоуголовный мир, в котором она еще одной ногой стоит. И речь повернулась в совсем другое русло.

Влада может на меня положиться, я раздобуду для нее хорошо оплачиваемую работу с перспективой роста! Свои семейные дела придержал при себе — еще лишь на миг, пока не пущу Владу в самостоятельное плавание…

После посиделки в кофейне у меня были сочинены всякие дела, в силу которых я ее просто отвез домой. Но похоже, ничего не возбуждает женщину больше, чем лишнее доказательство верности ее единственного по-настоящему и навеки. Влада не вышла из машины со своим обычным долгим и горячим поцелуем, нет: там же на краю улицы под прикрытием темных стекол она сквозь узкую щель вытащила вершок меня и напала ногтями и зубами так, что мне даже пришлось умолять о крупинке пощады. Продолжение было замечательным, happy end — сильным, эпилог — безотходным.

— Не ссы, от этого детьми не заражаются! — Влада слизистыми губами смеялась. И я ржал взамен — аж истерично. Она была в восторге, до чего ж меня развеселила глупая девчачья шуточка…

* * *

Дома Яна спросила, не встречаюсь ли я с другой женщиной. И я так и ответил: да, у нас дома секса нет, дело самих утопающих, на худой конец — их рук, а порой и тростинка попадается, вот и спасаюсь, nothing personal.

Рвануло словно уральский болид. Меня преждевременно постигла вторая молодость, погоняя за свежим мясом! Хилый аргумент: вполне роскошное Янье мясо уж, небось, знает, насколько она мне виноград для лиса. Лишний раз плюнул в глаза, что никогда в жизни ко мне не дотронулась, нечего тут пришивать мне классическое предательство беременной: ни я знал, что ты в положении, ни мне секс от тебя в любом положении! Ожидаемый ребенок, естественно, не лучший фон для бокового шага, но давай-ка уж жить, как жили, позволь-ка уж мне самому спокойно от этой девки избавиться, а потом, коль уж потомство ждем, поживу еще чуточку по-привычному: с тобой и без секса.

Но Яна на меня напала. Физически. Свалила меня в постель и села верхом. Раздела. Убавила полсвета. Сама разделась. Лишь маечка над сиськами. Ниже пояса — нагая. И тогда она приступила… Схватила то, что по жизни руками не хватала. И пошло-покатило… Губами, языком! Я не верил своим ощущениям.

Она делала по-моему. Эротическая физиология у нас совпадала. Одурманивающий град легких прикосновений до порога взрыва, потом дразнящий отход, потом опять… Яна, не прекратив, повернулась, и я остался лицом в лицо с ее суперским задом. Пальцы и язык были на некоторое время добро пожалованы даже меж ягодиц, однако — только лишь как прекрасная прелюдия к чему-нибудь другому: вскоре к моим губам тянулось то, что я не нашел у Влады. Что электризованно дергалось от легких прикосновений так же, как я сам от подобного.

Яна была умытой. Готовившейся! В отличие от меня… который, правда, также был… обмыт.

Первый минет ее жизни был медленным, долгим — и идеальным. Для меня он в тот вечер был уж никак не первым — но лучшим однозначно.

Потом мы еще долго дружно беседовали, планировали, как впредь счастливо жить, ребенка ждать и воспитать… Яна одним махом решила всю проблему нашей жизни: впредь у нас будет отменный секс и все в порядке. Она просила у меня прощения, что раньше не осмеливалась. Но ведь лучше позже, чем хуже! Главное, что теперь нам Влада больше не нужна.

Я от всего сердца хвалил ее минет и просил не злиться на маленькую девочку, которая не при чем, даже не знает, что я ей изменяю с женой, и подарила нам чудо — друг друга! Яна, хорошая моя, согласилась, что и ей Владу жалко, и просила маленькой дурочке открыть суровую жизненную правду по возможности бережнее. Я с неподдельной завистью слушал, как просто у женщины решаются все осложнения. И про себя неуемно размышлял, как решить Влажьи проблемы, и как — свои.

* * *

У моего товарища по службе была продвинутая телефонная справочная. В которой все операторы заняты. Поинтересовался насчет вакансии. У Влады счас будет диплом в обслуживающей сфере, притом у нее два родных языка. Назначил визит. Результат был положительным: Влада показала себя блестяще, досадно только, что клиент ее по телефону не увидит. А если серьезно: вакансии еще нет, второй офис сдадут через два месяца, тогда будет и конкурс, но, если Влада все-таки будет ждать, место ей гарантировано, а соответствующее образование — большой шанс скорой карьеры от рядовой операторши до хотя бы старшей по комнате.

Влада ждать могла. Ведь у нее был я! И за эту работу ее однокурсницы просто подрались бы. Конечно, без меня Влада ее вряд ли вконкурировала бы… Но результат определенно будет хорошим, мы благого чувака не подведем!

После положительного ответа мы потаскались чуточку по магазинам. У Влады сумка порвана, туфли тоже старые: денег у нее не было, но теперь, когда вскоре ожидается реальный доход, можно ведь у меня чуть занять… А знаю ли я, что завтра за день?

Я почти не провалился. Ведь — два месяца с нашего знакомства!

— Зачем мы все время прячемся, как этакие подростки? Хочу познакомиться с твоей мамой!

— Так я и планировал, — мне пришлось признаться. — Завтра начинаем в моей квартире. Продолжение остается сюрпризом!

Блеф оправдался: о квартире друга договориться опять удалось.

* * *

Дома меня ожидала секс-бомба Яна. Стал уже привыкать. По чисто научному любопытству я даже попытался постучаться неправильно, но — стоп! — всему свои пределы: такое нормальной женщине невозможно чисто физически. Это мне нечем было крыть. Ибо — ведь у нормального меня было бы точно так же…

Перед сном Яну постиг строгий разговор. Мы Владе многим обязаны, в нашей жизни все решилось и девка больше не нужна, но — она ведь тоже человек! Как бы Влада ни была безразлична нам с Яной, ей расставание причинит боль, она ж еще ребенок! Короче, ради психотерапевтической процедуры разрыва отношений я выручил себе свободную завтрашнюю ночь, и решение не подлежит обжалованию, Яна должна это понять.

Яна выщупала еще разные варианты решения и не без скандала согласилась понять лучшее из единственного.

* * *

И у меня были совершенно свободные сутки с Владой. Я этим наслаждался.

В интимной атмосфере мы пригубляли вино уже с утра, однако не это же акцент нашего юбилея. В завершении половой связи пришло время чему-то новому!

Я Владу приготавливал долго и тщательно. Пока до нее не долшо, что пальцы и язык в глуби детсковатого межъягодичья на этот раз не есть лишь прекрасная прелюдия чему-нибудь другому.

Я вошел неправильно.

Мой оргазм никого не удивил.

Оргазм Влады поразил нас обоих.

В продолжении дня мы еще раз сделали неправильно. Опять зачет!

Это был переворот во Владиной половой жизни.

А потом я, еще до изнеможения источившись во Владе также и правильно, перешел к развязке: я женат, моя семья, правда, рушится, уже годами нет чувств и секса, знакомство с Владой сулило начало новой жизни, но жена ее убила… подло настругав мне отпрыска! Это был последний раз, после знакомства с Владой я больше к жене не прикасался! Но — я нехотя Владу обманывал, ибо вначале не казалось серьезно, потом боялся, возьмет ли пользованного, притом от своего ребенка я не отвернусь никогда и… теперь выходит — уже от двоих. И именно от нежданного второго, еще не рожденного, в этот момент уйти никак не могу… Сразу поняв, что это для меня Владу, увы, перечеркивает, я еще не взялся сказать, поскольку она в тот момент потеряла работу, поэтому продолжил обманывать, дабы она не помешала мне обустроить ее жизнь, но теперь я затеял пиршество в честь прощания с нашим коротким и никак не продолжаемым счастьем, и понимаю, что этим все кончено, только одно прошу у Влады: как бы она мне заслуженно не мстила за измену, только не отказом от уже забитого места работы, только не отморожением ушей назло бабушке.

Рвануло словно уральский болид. Три часа я провел в пронзительном сексуальном воздержании, а потом мне было все-таки позволено еще пожить рядом с фригидной женой с младенцем под сердцем, но — после рождения сразу же станем жить вместе! И больше к этой теме не возвращались, ибо все опять и опять было вытеснено чудесным открытием. К утру, право, Влада, садясь осторожно, обязалась пару дней передохнуть. Но лицо сияло краше, чем когда-либо.

* * *

Рассказ этим не кончился и не близко, однако — боюсь надоесть, так что пора свести концы, раскрыть мораль и забрать гонорар.

Перетерпев следующие два месяца под моим умеренным материальным и интенсивным сексуальным уходом, Влада начала трудовой путь и не подвела ни меня, ни работодателя, а меньше всего — саму себя: это было действительно замечательное начало ее карьеры. Нет, никакой не великой карьеристики, просто становления самостоятельной и самоуверенной женщиной, которая может независимо выбирать свое личное счастье. Ныне она нашла его в чужих странах и там госпитализировалась, а тогда ее выбор в амбулаторном режиме еще долго падал на меня. Влажью веру в нашу скорую совместную жизнь мне удалось без избыточно болезненных эксцессов превратить в мысль и чувство обо мне как прекрасном эпизоде в пути к еще неведомому настоящему счастью. И мы бурно изменяли Яне еще год с гаком — и до, и после родов, то утром, то вечером… Влада аж умудрилась обплакаться о таком жестком недуге как неудавшийся оргазм.

Со временем ее на той же работе подцепил соответсвующий юнец, и мы не так чтоб расстались, нет, мы просто продолжали идти каждый своей дорогой, все реже, но все-таки еще встречаясь, дабы Влада пожаловалась словом и саргументировала делом, что никогда в жизни никто больше не поймет и не ощутит ее, как я… И до сих пор мы рады друг друга ненароком встретить или нароком имэйл скинуть, уже надцатый год.

Янино секс-чудо, как вспыхнувши, так и иссякло. Мы друг в друге все-таки по-настоящему уже не нуждались. Душевное соприкосновение портило физическое. Взаимно. А Влада об ошеломительных колебаниях фригидности моей жены так и никогда не узнала. Как и о том, что даже во время нашей половой связи я тем не менее продолжал и изменять ей в Яне, наслаждаясь — хотя и в основном по-простому, безлико сзади, но — ее суперскими округлостями, коих мне не хватало во Владе. Пока Влада ушла своей дорогой, спустя время другая пересекла мою, и Яне осталась ейная. С двумя отпрысками под всяческой отцовской заботой: в малые годы в основном заочно, потом все больше очно, пока постепенно сами отца нашли.

Второму сыну я перерезал пуповину также, как первому. Вот уже скоро второй первого перерастет — и оба сорванца, ей-богу, рады братству. Вряд ли и Яна сейчас сожалеет, что вскоре у нее будет не один, а два взрослых сына. А когда-нибудь я им расскажу, как по пьяни брату брата состряпал.

И до сих пор, прочитав в женских (а также мужских) журналах правильную правду о том, чтό женщина хочет в сексе и какие жертвы могут быть исключительно лишь потаканием самецким прихотям, случается вспомнить Владу. И про себя пожелать ей, чтоб и другие в жизни ее и других не были переизбыточно правильными.

Пока!

«Сообщаю, что 27 марта сего года прервалось биение моего сердца. Выражаю соболезнование родственникам, друзьям и всем, кому оно нужно. Поздравляю своих недоброжелателей.

Прощание состоится 1 апреля в 16.00 в моем доме.

Ваш»

По-моему, текст хорош. В газетах появился уже во вторник. На Дашу можно положиться. Давно мы договорились, что сорганизуем похороны друг друга по-веселому. Однако, хорошо, что успел все сделать сам. Я не вправе нагружать такую ответственность на Дашу. Ей жить еще. Народ бы не понял такое. Нельзя веселиться на чужих похоронах. Только на своих. Или — если все знают, что веселится сам усопший.

На моих похоронах это будут знать.

Даша поместила и это:

«Жду на своих похоронах всех искренне желающих в последний раз погулять со мною. Иметь при себе корзинки с провиантом и одежду для пикника.

Искренне Ваш»

* * *

Маловероятно, что я протянул бы еще хоть месяц. Допустим, что для похорон годится и тринадцатое число. Но это — среда. Мне-то все равно, а как живым? Сплошные неудобства. Первое апреля самое веселое. Притом еще и пятница.

Жалко Дашу. Она единственная знала, что я умру. Первым. Летом стукнуло бы сорок пять. Все мои друзья старше.

Может ей и больно, что я умер в одиночестве. Как-то не хотелось рисковать мероприятием. Я уже два раза умирал, знаю, что не так уж это и забавно. Мне-то что, но ей вряд ли доставил бы удовольствие момент, когда я уже не соображаю, а некоторые скверные физиологические процессы… Эх! Так оно гораздо лучше. Я ей и мальчишкам оставил полный диск. Там и завещание, и указания по ходу похорон, и все остальное, что хочу сказать. Там нет ничего грустного.

Написал также и юридическое завещание. Никто не забыт, ничто не забыто.

Могла получиться осечка, когда копал. Но все прошло, как и было запланировано. Так никто и не обратил внимания.

Вообще-то нелегко давалось. Во второй раз ни за что бы не взялся. Три месяца назад вырыл бы два с половиной метра посвистывая. Сегодня боролся до полудня, теряя дыхание. Выгреб где-то метр девяносто. Ничего. Буду ближе к траве и птицам. Желтые песчаные стены потрясающе уютны. Да, своей могилой я доволен!

Памятником тоже. Заказал такой же, как у отца, деда и прадеда. Каменотес долго и странно смотрел на меня, услышав дату кончины. Но в подробности не вникал.

* * *

Все произошло, как предусмотрено. Первым Даше позвонил Женя. Потом Рудик. Они меня слишком хорошо знают, чтобы подумать, что это просто дурацкая шутка. После этого приехали Серега с Михой. Родственники отреагировали поздно. Может оттого, что объявление не было в черной рамке. А зачем его в рамку вставлять? Это бестактно — оформлять известие о собственной смерти столь скорбно.

* * *

Гостей собралось немного. Так надо. Приглашений никому не рассылали. Пришли Женя, Рудик, Серега, Миха, Мартин и соседский Влад. И еще кто-нибудь. Вместе с женами, Дашей и обоими мальчишками набралось человек двадцать. Достаточно.

Наконец-то, явилась и Анна. Одна, без мужа. Я сомневался — придет ли она. А почему бы и нет? Ведь когда-то мои друзья были и ее друзьями. Пора и Даше камни собрать. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Аня не переступала порог моего дома. Нечего им делить.

Я лежал в ободряюще светлом, лакированном деревянном гробу посреди сада. Мои ноги Даша закинула одну на другую, а руки скрестила за голову так, что локти лежали на краях гроба. Так я обычно сплю. Так я выгляжу непокойным.

Многие соседи даже и не знали, что сегодня у нас такое мероприятие. Никаких венков, похоронных лент и духовой какофонии.

Похороны дяди. Восемнадцать лет назад.

Он лежал посреди двора. Толпы гостей стояли в широком кругу, как на арене. Я — среди ближайших родственников у самого гроба. С усопшим поближе познакомился лишь в последние годы его жизни. Слишком поздно. Так мало успел от него перенять. Так много он взял с собой в могилу.

Слезы щекотали нос. Я судорожно смотрел вверх, чтобы не потекло по щекам. Некая баба, не знавшая его, профессионально рассказывала о нем остальным, которые его знали. И все невпопад. Хотелось ей врезать.

Тогда взвыли трубы. Мимо кассы, как всегда.

Мои веки задергались и пролили две слезы. Горло и щеки безнадежно сводило судорогой, через которую как неукротимый горный поток пытался прорваться смех. В голове загудело. Казалось, что ко мне обращаются взгляды всего амфитеатра.

Последний аккорд. Тишина пришла как избавление. Я сдержу себя!

В полнейшем безмолвии вдруг хрюкнула туба. Не знаю уж, через какой конец художник выпустил этот звук. Все мои внутренности содрогались от гомерического хохота: лицо еще изображало спокойствие, но я чувствовал, что мускулы под кожей неотвратимо напряглись и воздух, зажатый в легких, вот-вот вырвется наружу. Все звуки в ушах слились в монотонный звон. Картинка расплылась. Через мгновение до сознания дошло замешательство вокруг меня.

Я упал, как оказалось. Мне помогли встать.

Действие проходило, как в хорошо поставленной пьесе. Уж ничего не поделаешь. Сам я не мог руководить ходом своих похорон, так что пришлось потрудиться над постановкой. Даша была замечательна: полна движения и улыбок. Именно она, кому это давалось с наибольшим трудом, вела себя раскованно с самого начала. Позже повеселели все.

Гости расселись по скамейкам вокруг меня. Это расслабляет, и так почти не видно моего лица, потерявшего свежесть из-за жаркой погоды. Даша зажгла три свечи. Пусть уж: мы часто проводили время при свечах. Я только не хотел, чтобы их было две или четыре.

Вовка налил всем провожающим отца по стопочке, а Жорик тем временем возился с техникой. Вскоре зазвучала запись моего голоса, и все замолкли.

Похоронную речь я держал безупречно, это уж у меня не отнять. Рассказывал о своем жизненном пути. Читал стихи о любви к отчизне и ее верном сыне. Припомнил пшеничные поля, мною засеянные, груду сыновей, мною порожденных (гости понемногу начали расслабляться), и христианские добродетели, в согласии с коими я жил и сгорал дотла, давая свет другим. Обычные фразы о спутнице жизни и чадах, оставленных без теплых рук родителя, промолчал: и впрямь же остаются. Зато вспомнил добрым словом братву нашу давнюю. Заметил, что в самые трудные моменты жизни, когда усопший больше всего нуждался в плече товарища, всегда находились лжедрузья с бутылкой и тянули меня в болото разврата. В этом месте я собирался прервать речь песней про запой, но в конце концов нашел это излишним. Не следовало бы превращать происходящее в балаган. Даже мои ребята могли бы почувствовать себя неловко.

Речь была не длинной. Минут на пятнадцать. Потом меня упаковали в гроб и закрыли крышкой. У могилы гроб уже раскрывать не будут. Нечего вблизи глазеть на мое исхудалое лицо и классическую позу покойника.

Ехали на микроавтобусе. На нормальной скорости. Никакой похоронной процессии. Гости втиснулись в четыре тачки и просто поехали следом.

Возле могилы было труднее сохранить спокойно неторжественную обстановку. Кроме того, надо было позаботиться о том, чтобы издалека это не показалось бы святотатством.

Закрытый гроб поставили на доски. Даша водрузила на него большую фотографию, на которой мы засняты все вчетвером. Жорик, еще совсем маленький, сражается с печеной картофелиной, Вовка занят своим первым велосипедом, мы с Дашей улыбаемся. На фоне — палатка, а на переднем плане — костер. Это было во время велосипедной поездки семь лет назад. Солнце и деревья — все именно так, как сейчас. Тихонько всхлипнула женщина. Анна! Эх, не надо было фотографию… Ее плечи вздрагивают, но теперь уже беззвучно. Даша потихоньку отводит ее в сторонку, что-то шепчет и вытаскивает из кармана игрушку. Пушистый комочек с озорным лицом. Даша его сжала: шалун вытаращил глаза и с тихим щелчком высунул толстый, красный язык. Аня улыбнулась. Это ей от меня. Я — собственной персоной. Самый что ни на есть настоящий.

Гости встали вокруг могилы и Жора включил меня. Я говорил проще, чем дома. Деловито рассказывал, что надо делать, чтобы им скорее избавиться от той оболочки, в которой меня больше нет, и направиться туда, где я вновь буду вместе со всеми, то есть, на поминки. Мою речь временами прерывали записи трубачей. Эти ребята полностью удовлетворили мои пожелания. Не понимаю, как три молодых таланта могут производить такие неудобоваримые звуки. По спецзаказу, когда один из них, уже закончив исполнение непотребного произведения, в полной тишине испустил нечто похожее на вздох больного живота в низком регистре, окончательно ожила вся стайка гостей: мое отношение к чистоте звука никому не секрет.

Саваном меня не накрывали и разных мелочей, дорогих моему сердцу, в гроб не клали. Лучше пусть меня больше останется на земле. Даша сняла фотографию, мужики меня быстро опустили в могилу и закопали. Правда, Даша с сыновьями бросили по горсти песка в могилу. Может быть, мальчишкам и полезно почувствовать крупинку ритуала.

Я бы хотел, чтобы после валяния дурака все ушли, оставив гроб на краю могилы. Меня бы после закопали могильщики. Ведь самым грустным получается тот миг, когда гроб исчезает под землей и его больше никогда не увидишь. Это на время выбило церемонию из запланированной колеи. Но надо было подумать о живых. У женщин с собою цветы на могилу ложить… Пусть будет, как положено!

* * *

Поминки должны стереть из зрительной памяти песчаное пятнышко крышки гроба в глубине могилы: меньше, меньше, еще меньше — и все…

Сидим опять в саду. Вовка с ребятами разжигают костер. Жорик поставил меня на стул и сменил диск. Перед моими словами звучат пошленькие песенки. Никогда в жизни я не любил мажорных произведений, но здесь пока что не место душещипательным мелодиям. Пусть ребятам легче несутся дрова и шампуры! И банки с шашлыком.

Шашлык я никогда не разрешал мариновать Даше. И на этот раз — заквасил ровно неделю назад. Теперь — мягкий и сочный. Можно есть, не жаря. Именно поэтому я и решил устроить пикник, а не традиционные накрытые столы. Что может быть прекраснее еды, приготовленной самим юбиляром по случаю его проводов!

Фоновая музыка время от времени прерывается моими замечаниями.

— Руди, ну-ка дай разжечь костер кому-нибудь, кто это умеет!

— Мих, не пора ли накапать ребятам по кружечке ячменного?

Михе дважды говорить не надо. Я даже и не сомневался, что на пикник он прихватит бочонок пива.

Наконец все приготовлено. Провожающие расселись вокруг костра, а Серега уже успел наколоть на шампуры куски мяса. Музыка затихает. Даша молча подносит палец к губам. Она знает, что я хочу произнести тост.

— Благодарю вас, дамы и господа, за то, что высвободили уикэнд, дабы вспомнить старого друга. Выпьем просто за то, чтобы мы и в будущем иногда собирались в веселом кругу, как в дни неушедшей молодости!

Из проигрывателя доносится бульканье. За ним следует отзвук глотков в живом эфире.

— А теперь мы с Женей споем вам что-нибудь старое и любимое из репертуара студенческих пирушек. Жора, принеси-ка Жене гитару! А то он сам не умеет прилично экипироваться к шашлычному застолью.

Гитара нашлась в сарайчике. Ребята уже все заранее приготовили. Женя немного смущенно берет инструмент. За пару дней до этого я сам бандуру настроил, чтобы попадала точно в тон мотивчику на записи. Ничего не расстроилось.

— Поехали! Ре-мажор!

Женя ударяет по струнам. Я запеваю. Он подхватывает. Как я и предполагал, сопровождение немного отстает. Не так-то легко без подготовки попасть в ритм с фонограммой, притом свежего покойника.

— Стоп! Мимо кассы! Ну-ка, вторая попытка!

На этот раз звучит лучше. Женя, как всегда, норовит петь первым голосом тише, чем я вторым. Я подбадриваю:

— Давай хромыче!

Ну, теперь совсем другое дело! Мы сбацаем еще не одну песенку — аж профессионально!

Я действительно рад за своих гостей. У костра царит уютное веселье. Не какая-нибудь шумная оргия, а теплая, домашняя атмосфера пикника. Ребята шутят во всю, произносят тосты, пьют водку и пиво, хвалят хозяина. Братва слезам не верит!

Временами я вмешиваюсь с каким-нибудь предложением. Не всегда оно приходится к месту, но что поделаешь! К месту или нет — сегодня меня не перебивают. Рассказываю забавные случаи, произношу тосты или пою что-нибудь с Женей. Но большей частью в записи тишина. Можно было бы договориться, чтобы Даша включала каждую фразу в нужный момент, но это получилось бы мертво и наложило на нее лишнюю ответственность. Теперь я врываюсь внезапно. Никто меня не регулирует. Мы тут все равны.

Рудик припоминает, как мы тут сиживали три недели назад. Он называет меня «глубокоуважаемым хозяином» и похлопывает меня по черной пластмассовой спине. Это отлично. Хорошо, что никто не обращается ко мне во втором лице: сентименты не по-нашенски.

Уже темнеет. Закончилась последняя запись. Компания у костра поредела. Я больше не говорю. Это ничего. Все равно мы вместе. Наше маленькое общество перебирается в комнату к телевизору. И знаете, что показывают? Свеженькое такое фильмецо нашего счастливого детства. Да, да, о пикнике, о неверии слезам. В самый раз!

* * *

Кладбище внушает величественное ощущение вечности. Впервые по-настоящему греет весеннее солнышко. Уже и время подошло: все-таки двадцать седьмое марта. Вокруг никого. Это к лучшему. Люди мешают почувствовать жизнь. Деревья шумят, из земли рвутся зеленые побеги, по прошлогодним стеблям травы ползают недавно проснувшиеся букашки. Я сбросил пиджак и ослабил галстук. Сижу на скамейке и наслаждаюсь ласками солнца.

Только что прослушал все записи. Кое-что подправил. Проверил письма Даше и мальчишкам. Все в порядке. Медленно и с удовольствием переживаю свои похороны. Точно так же переживу их и в пятницу. Тут же и буду лежать подо мхом. Солнце будет так же светить, птицы — щебетать, и все будет жить. Ничего не изменится. Не могу поверить в свое исчезновение, особенно сегодня. И не стараюсь верить. Еще мгновение наслажусь своим намерением и тогда…

Это легко. По крайней мере, в данный момент я еще не упал духом, вернее, после неминуемого отчаяния долгим упорным трудом воспрял им и до прощальной инъекции удержусь. Меня найдут здесь же на кладбище. Чистым, нарядным, покойно задремавшим.

Своего я добился. Всегда мечтал умереть так весело. Именно потому, что не умираю. Жить — это что-то задумывать и потом ждать результата. И переживать: сбудется, не сбудется. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Шашлыки замаринованы. Завтра будет готов памятник. Премьера записей ожидается в пятницу. Значит, живу!

Может, и не все пройдет, как запланировано. Может, кто-то окажется лишним. Ничего. Он долго не выдержит и уберется. Может, не придет Анна (я бы уж точно пришел на ее похороны). Может быть, будет дождь. Тогда мероприятие состоится в холле у камина. Все может случиться. Так даже интереснее.

Могилу рыть, естественно, и не собирался. За жизнь не одну копал, об уюте стен и так все знаю. Шутка — при моем-то физическом остатке. После двух клинических. «Третья уж точно будет натуральной, без клинического эпитета», черно взбадривающе сопроводил меня док под заявку об отказе от дальнейшего паллиативного тления в палате в пользу амбулаторной вспышки в домашних условиях. С пакетиком ежедневных ампул за подписью о личной ответственности. Сейчас я спокоен и по-философски настроен, дыхание легко, боли заампулированы, и мир кажется прекрасным. Так что лучше посидеть и помечтать. Над землей ж всё равно не оставят.

В конце концов, важнее всего памятник. А он — сугубо мой!

Надпись на плите… Она не должна быть ни печальной, ни сентиментальной, ни лирической, ни прозаической, ни наигранно веселой, ни успокаивающей, мол, я почиваю, а вы веселитесь! Прощание должно звучать просто и гениально, как черный квадрат.

И мастер написал, как я велел:

«ПОКА!»

Примечания

1

Айвар Лэмберг: латвийский серый кардинал транзитного бизнеса, хозяйничает в портовом городе Вентспилсе. Это, разумеется, прикол: Айвар Киары — портовый рабочий, никак не Лэмберг.

(обратно)

2

Леонид Логинов: управляющий Рижским портом, конкурентом Вентспилсского.

(обратно)

3

В Латвии разрешенная скорость в городе — пятьдесят. Пользователи превышением знают, что до шестидесяти точно не останавливают.

(обратно)

4

В Латвии требуется ближний свет круглосуточно. Забывшему включить фары впереди едущий обычно напоминает подмигиванием авариек.

(обратно)

5

В Латвии разрешено до полпромили. За одну — тюрьма.

(обратно)

6

Volvo: качусь (lat.)

(обратно)

7

Безледовый стадион в древнем Риме для развлечения фанов тогдашних фаворитных видов спорта чуть ли не за 20 веков до легендарной победы рижан над римянами в ледовом стадионе 12 мая 2010 года. Во многих исторических источниках даны вводящие в заблуждение сведения о времени строительства Колизея (~70–80 г.) в противоречии содержащимся в этом рассказе очевидениям.

(обратно)

8

Глянцеубойщик (исп.)

(обратно)

9

Бой быков: часто используемое алегоричное обозначение гляцеубоя.

(обратно)

10

Люций Анней Сенека (~3 г.д.н. э. — 65 г.н. э.), римский философ, любымый учитель императора Нерона с раннего детства, умел широко жить при многих легко одурачиваемых императорах, включая самого Калигулу, и роковым образом попался только при ученике наимудрейшего учителя.

(обратно)

11

Февраль: символичное заключение жизненного цикла, последний месяц года с великим римским праздником очищения Февруа, патрон которого — бог смерти Февруон души т. н. боевых или гланцезабиваемых быков, так же как распятых на кресте рабов, в порядке исключения принимает в свои реестры еще до смерти — просто под справку, что бык уже выпущен в арену глянцебойни. В этом единственном фиксированном в истории случае на тех же бычьих бланках заранее заполнены справки за матадоров, только — в отличии от распятых на кресте рабов — они не догадываются об этом — как быки.

(обратно)

12

Укороченно фолклоризировавшаяся мудрость Сенеки: «Мне говорят, что моя жизнь несогласна с моим учением. Я говорю о добродетели, а не о себе, и веду борьбу с пороками, в том числе и со своими собственными; когда смогу, буду жить, как должно.» Но не смог он, однако.

(обратно)

13

Поппея Аугуста Сабина (30–65 г.), верная, прекрасная и вольномыслящая вторая жена своего третьего мужа императора Нерона.

(обратно)

14

Клаудий Цезарь Аугуст Германик Нерон (37–68 г.), Римский император (54–68 г.). Известен беспощадным преследованием христиан, особенно после познания кошерриды. Рожден — Луций Домиций Агенобарб.

(обратно)

15

Сын императора Нерона и Поппеи, о существовании которого единственные сведения сохранились в этом рассказе, видимо, потому, что он определенно рожден в то время, когда Поппея еще была женой Марка Салвия Отто и любовницей Нерона. Точно неизвестно, является ли он тем же самим позжим императором Траяном (53-117 г.), или лишь его ровесником тезкой, потому что, например, исследования русскими романистами свидетельствуют, что Траянов в тогдашнем Риме было как собак нерезанных, что может представлять собой весьма приличную цифру, о которой, однако, можем только гадать из-за отсутствия ссылок на точные переписи нерезанных собак.

(обратно)

16

Брут: верный и менее верный соратник ряда римских Цезарей ряда веков.

(обратно)

17

Koшеррида — глянцеубой: публичный метод добычи кошерного мяса в современном христианстве; травматизм при глянцеубое на 1,7 раз превышает допустимый в современно оборудованных бойнях Евросоюза, зато она дает на 2,2 раза высшее эстетичное наслаждение. Практикуют в лучшей части христианского мира.

(обратно)

18

Город Римской империи Кордуба, нынче Кордова в южной Испании, знаменита своими Андалузийскими питомниками т. н. боевых или глянцезарубаемых быков, где свои скотски счастливые и короткие жизни перед своей бесчеловечно страшной и долгой смертью ведут одни из редких убойных скотин на свете, kоторым вообще стоило увидеть его.

(обратно)

19

Единственно в этом источнике узнаем, что в 65-ом году без пояснений был знаком этот языческий жест. Не поясняется, понимают ли собеседники, что христиане из будущего забрали его своим оригинальным брэндом наряду со солнцестоянием и всем остальным краденым добром.

(обратно)

20

Императрица Агриппина Младшая (15–59 г.), самоотверженная мать Нерона, которая уломала своего мужа императора Клавдия усыновить ее сына от другого мужа, чтоб наследником престола (как старший) стал тот, не старший сын Клаудия от другой жены (младше Нерона). Потом она использованного Клавдия отравила, дабы стать императрицей до совершеннолетия сына и продолжать править и потом — в лице своего императорского чада, послушного последователя своей императорской матери. Сын, право, оказался настолько послушным и исполнительным последователем своей мамы, насколько Агриппина даже не надеялась: он вместе с Поппеей дружно утопил ее.

(обратно)

21

Сажание на кол: прогрессивный метод перевоспитания в античном мире, для изобретения которого разум Homo sapiens оказался по меньшей мере тысячелетий на пять подходящее, чем для открытия анестезии. Заботливые руки не одного палача насаживают человека на заостренный кол, который ради безопасности в обращении отполирован, чтоб не попали занозы в попу, а кончик гуманно округлен, чтоб безвредно проникнуть в полость живота, не повредив жизненно важные органы, лишь бережно отталкивая их в сторону и таковым образом максимально продлевая сидящему ожидаемую продолжительность жизни — приоритетный показатель, за который борется и современная медицина. Этическим и эстетическим представлениям римлян больше соответствовали распятие на кресте и жарка на костре, однако эти методы не применялись к гражданам Рима, поэтому Нерону пришлось искать других путей освобождения от Сенеки. Эта история, правда, является единственным источником сведений о посадке Сенеки на кол. В других источниках дана и противоречащая информация: что Нерон после кошерриды велел своему любимому учителю покончить с собой, и тот сам вскрыл себе вены. Ожидается, что окончательную ясность в этом вопросе принесет сам Сенека, который, как доказано содержащимися в этом рассказе очевидениями, иногда гостит в нашем мире — в свободное время, какового у сидящего на колу долгожителя даже значительно больше, чем саму хотелось бы.

(обратно)

22

Остроумная Поппея этим двойным обращением убивает обоих тезок Сенеку и Нерона одним выстрелом, но в то время это так никто и не узнает, ибо первый так и не успел ознакомить других с огнестрельным оружием, kоторое оба с верным Брутом тайком привозили себе с экскурсий в будущее и накапливали в тех целях, об ошибочности коих его своевременно убедил проницательно предоставленный вторым кол за три года до того, когда самого Нерона о правильности этих же целей все-таки вспять убедили другие — уже без Сенеки, Брута и огнестрельного —, и бедный Нерон, не сумевший пережить свое заблуждение, лишил себя жизни, освобождая от этой заботы своего лучшего друга Марка Салвия Отто. Сама Поппея, увы, не дождалась этого момента, скончавшись уже вскоре после конца этой истории противоестественной смертью — просто от болезни —, и тоже весьма кстати, ибо занявший престол после естественной смерти Нерона (вернее, чуть до нее) лучший друг ее любовника (позже ставшего третим и последним мужем) во время ее второго замужества был вторым мужем Поппеи, который, в отличии от иного читателя, с легкостью сумел бы размотать этот каламбур, о котором у него уже до этого имелось свое, а сейчас вдруг — заодно и императорское мнение.

(обратно)

Оглавление

От редактора

Собеседование

Маленькая ночная серенада

Диета до смерти

Женская рука

Песнь на двух языках

Сибилла

Фараонова забава

Двойной сбой

Последний Прокол Протокола

Утро рождения мамы

Вдова одиннадцатого сентября

Чужие в ночи

Клапан избыточного давления

Земля тебе пухом, лето!

Паллиактивный уход

Какашечий сказ про благовоние

Кошеррида

Несоздание

Прививка

На восточном фронте без перемен

Акт четвертый

Наставление по окоролевению

Неправильно

Пока! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg