«Приключения Шоубиза»

Приключения Шоубиза (fb2) - Приключения Шоубиза 740K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ира Брилёва

Ира Брилёва Приключения Шоубиза

Глава 1. Обо мне и не только

Я — «Шоубиз». Это мое «погоняло». Если перевести на нормальный человеческий язык — прозвище. Но нормального там, где я работаю, мало. Вернее, его там совсем нет. И поэтому «погоняло» — привычнее. Словечко, конечно, с душком, из криминального мира. Но на такие пустяки давно уже никто не обращает внимания — здесь есть деньги, и поэтому тут все сплошь криминальное. Специфика работы!

Я работаю в шоу-бизнесе с детства, с пятого класса, с того самого момента, когда меня на совете пионерского отряда единогласно выдвинули в культмассовый сектор. Тогда было модно занимать детей чем-нибудь полезным для общества. Нас всех поголовно разделили на «сектора», чтобы мы занимались делом и не болтались по улицам после уроков. Пятерых девчонок выдвинули в санитарное звено, и они гордо носили дурацкие белые шапочки с красными крестиками на лбу. Моего соседа по парте выбрали старостой, и я его сразу же люто возненавидел. Я вообще с детства недолюбливал любое начальство. Кого-то назначили помогать двоечникам. А мне повезло — на меня возложили ответственность за культуру нашего класса. Это было что-то вроде общественной нагрузки, и я не возражал. Я же не знал тогда, что это и есть «шоу-бизнес»!

Вот тогда-то я впервые и занялся организацией концертов. Разных: и к Первому Мая, и к 7 ноября, и даже ко Дню Космонавтики.

К очередному празднику я собирал школьные таланты, сгонял их за кулисы актового зала и начинал священнодействовать. Артисты, запуганные нашей бальзаковского возраста пионервожатой, смиренно толпились за сценой, кротко вздыхая и безропотно исполняя любое мое желание. Пионервожатая периодически возникала из ниоткуда, стремительно совершала облет сцены, окидывая всех взглядом гордой, но потрепанной жизнью орлицы, и снова куда-то исчезала, унося с собой ощущение ужаса, вызванного ее появлением.

Я же чувствовал себя восточным набобом, наслаждаясь неожиданно свалившейся на меня безграничной властью и полной свободой творчества. Я неторопливо, смакуя, словно маститый режиссер, отсматривал и перетасовывал концертные номера, выстраивал их на разные лады, шлифуя и располагая в наиболее выигрышном порядке, пока не получалось, по моему мнению, зрелищно и без единой зацепки и недосказанности. Концерт должен был катиться гладко, без остановок и шероховатостей, словно колеса локомотива по ровным рельсам. Это было похоже на решение детской головоломки, и мне очень нравилось это занятие. В концерт нужно было впихнуть певцов, танцоров, гимнастку, фокусника, дрессировщика домашней крысы и еще неизвестно кого — в общем, все, что подвернется под руку. Я старался, чтобы было красиво и стройно. А если повезет — даже грандиозно! Я называл это «собрать винегрет». У меня здорово получалось. Я всегда точно знал, кого за кем нужно поставить, чтобы получился классный концерт. Не хуже, чем по телевизору.

С тех пор прошло много лет. Вы не поверите, но сейчас я занимаюсь тем же самым. Только в моей взрослой жизни такие концерты называются «сборная солянка». Странно, почему такие кухонные термины? Может, оттого, что это кормит?

Меня иногда громко именуют продюсером. Но это не так. Продюсер — это тот, кто делает звезд. Он их либо находит, либо они приходят к нему сами с чемоданом денег. А лучше с двумя. И тогда в скором времени из простого человека вдруг нежданно-негаданно получается новая звезда.

У продюсера много головных болей, связанных с его подопечными. Я же выбираю себе из всего имеющегося ассортимента головных болей только некоторые, по своему вкусу.

И поэтому я звезд не делаю, мои обязанности намного скромнее продюсерских — я их «катаю», то есть, по их просьбе вожу на гастроли, устраиваю для них всякие шабашки, корпоративы, междусобойчики и прочую ежедневную эстрадную мишуру. По случаю, когда попросят — я делаю выстройки концертных программ, то есть, режиссирую их, пишу сценарии, монологи и прочую эстрадную текучку, иногда я даже конферирую свои и чужие концерты. За это тоже неплохо платят, но чаще я просто концертный директор.

Однажды меня назвали «музыкальным директором». Я тоже не возражал. Некоторым больше нравится называть меня арт-директором, но принципиальной разницы я не вижу, поскольку не знаю, чем именно различаются функциональные обязанности этих профессий. Подозреваю, что этого не знает никто. Только арт-директор звучит покрасивее. Вот и вся разница.

И вообще, я — вольный стрелок и очень дорожу своей свободой. Во всех доступных мне смыслах.

У меня много забот. Одна из них — звездные райдеры. Это списки их прихотей, без которых звезды ни за что не соглашаются оторвать от диванов свои звездные попки.

Например, в райдер может входить следующее пожелание: «А у моего мопсика будет отдельный туалетик с розовым унитазиком? Нет? Фи-и-и! Тогда я выступать в концерте отказываюсь!!!»

Или: «А в холодильник обязательно положите ровно один килограмм нежно-фиолетового льда. Смотрите, не перепутайте — ровно один килограмм — я взвешу. По фэн-шую мне больше нельзя. Обожаю коктейли со льдом! Да, и не забудьте порезать лед ромбиками, так он вкуснее».

Вы думаете, это шуточки? Вы сильно ошибаетесь! Моя задача — как можно быстрее оборудовать розовый унитазик для мерзкого избалованного пса, которого я уже тихо ненавижу, даже не увидев его ни разу в своей жизни. После этого надо где-то добыть пищевой краситель и срочно покрасить лед в фиолетовый цвет — в соответствии с пожеланиями очередной гастролирующей звезды.

Но я люблю свою работу, и обычно все заканчивается хорошо.

В общем, я — разновидность коммивояжера, и мой товар — звезды.

Сейчас я торчу за кулисами среднестатистического ДК образца позднего соцреализма и жду артиста. Все уже на месте, а эта сволочь, пользуясь своим звездным статусом, капризничает.

Звезды все капризничают, но среди них есть вменяемые, полувменяемые и невменяемые вовсе. Вменяемые звезды очень похожи на обыкновенных граждан, и от них обычно не бывает никаких неприятностей. Но это большая редкость, скорее, вымирающий вид. Лично мне такие уже давно не встречались.

Полувменяемые — это стандартный вид звезды. Они в обычной жизни стараются вести себя нормально, но получается это не всегда и не у всех. На концертах они иногда капризничают, просят чего-то несбыточного, но хорошо поддаются внушению спокойным ровным голосом, быстро успокаиваются и забывают о своих дурацких просьбах. О них могу сказать только одно — как повезет.

Самый страшный вид звезд — это невменяемые. Они ничего никогда и ни от кого не хотят слушать, поступают только так, как им нравится, не поддаются никаким увещеваниям, и их любимое развлечение — издеваться над организатором концерта, то есть, надо мной. Я бы их всех с удовольствием поубивал — иногда они доводят меня своими идиотскими капризами до точки кипения. Но, к моему большому сожалению, не могу — они мои главные кормильцы.

Я давно заметил странную закономерность: чем стервознее звезда, тем больше ее любит публика. Эта любовь возрастает в геометрической прогрессии, когда звезда совсем сатанеет, становясь не просто стервозной, а превращаясь в настоящее исчадие ада. Вот тогда градус любви к звезде находится в апогее — публика стадами ломится на ее концерты.

Если бы я был физиком, то, вероятно, попытался бы вычислить эту закономерность. Но я не физик, и мне, в общем-то, пополам.

Также звезды бывают крупными и мелкими. Крупные обычно талантливы. Хотя встречаются и исключения. Мелкие — это те, которые еще только рвутся в крупные. Но пока не хватает денег. Попадаются и совсем бездарности, и таких — большинство.

Но всех их — стервозных и не очень, мелких и крупных, — любит зритель, который с удовольствием платит деньги за своих любимчиков. А зритель для шоу-бизнеса — это и есть господь бог. Все здесь — только для него, и чего бы он не пожелал, это тут же будет исполнено!

Итак, я переминаюсь с ноги на ногу за кулисами ДК — ДК так себе, средней руки — и нервно смотрю на часы. Стрелка делает оборот за оборотом, но ничего не происходит, и я гвоздем торчу здесь уже целый час. Все понятно — «саунд-чек» летит к черту, и распеваться и настраивать аппаратуру сегодня никто не будет. Значит, звезда намерена поразить своих фанатов первоклассной «фанерой».

Вы не подумайте, что я сейчас разговариваю на языке давно вымерших индейских племен. Совсем нет. «Фанера» — это плюсовая фонограмма. Это когда и музыка и голос заранее записаны на диск, и артист просто открывает рот, имитируя на сцене бурную певческую деятельность. Всю эту шарашку зритель слушает в зрительном зале точно так же, как мог бы слушать, не выходя из своей квартиры, например, свежекупленный музыкальный альбом, вставив его в магнитофон.

Артисты часто поют под «фанеру» по разным причинам. Иногда артист просто не в голосе, иногда сама площадка — например, стадион — просто не может быть озвучена из-за грандиозности своих размеров. Если, конечно, на стадионе случайно не завалялась сотня-другая приличных музыкальных колонок, а без этой кучи аппаратуры голос артиста будет звучать как одинокий уносимый ветром стон, сколько бы артист не надрывался в микрофон. А зритель будет недоумевать — куда же подевалась знаменитая мощь и богатство привычного голоса? Поверьте, уж я-то знаю!

Иногда все же на концерте исполнитель поет сам, и тогда это настоящий живой звук. Это случается, если все сошлось: артист в порядке, аппаратура не подвела, и вообще всем просто охота поработать!

Но это бывает редко, потому что под «фанеру» петь не просто удобнее. «Фанеру» легче записывать телевизионщикам, и это они виноваты, что вся эстрада теперь без зазрения совести гонит эту самую «фанеру». Телевизионщиков, конечно, жалко — на них всех собак повесили, а им работать надо. Артисты же народ ленивый и избалованный, и им иногда просто неохота лишний раз самостоятельно рот открыть. Вот и привыкли. Некоторые так насобачились, что отличить «фанеру» от живого звука может только специалист.

«Саундчек» — это время перед концертом, когда в зале еще нет публики, а артист может спокойно попробовать аппаратуру и настроить звук. Вы даже не представляете, насколько это важно! Ведь главный признак артиста — это то, как он звучит. Зритель часто узнает своего артиста только по этому признаку. А чтобы этот признак соблюсти, есть в зале человек, от которого на концерте зависит всё. Или почти всё. Этот человек — звукооператор.

Звукооператоры — отдельное племя, и оно живет вне нашей цивилизации. Среди них есть «прекрасные уши», а есть «Пьеры Безуховы» — это те, кто делает вместо музыки «ведро». «Ведро» — это мой личный термин, так я называю некачественный звук. Чтобы сделать «ведро», совсем не обязательно быть плохим звукооператором. «Ведро» — это иногда главное развлечение на концерте вполне хорошего «звукача». Почему они так развлекаются, известно только одному господу богу.

Если же у артиста заведомо плохие отношения со звукооператором, то тот обязательно подложит всем нам жирную свинью, накрутив артисту на пульте «ведро». Сделать это при помощи современной аппаратуры для хорошего звукооператора — плевое дело! Такая ситуация на концерте для артиста — страшный сон! Из усилителей летит к зрителю черт знает что вместо музыки. А артисту — хоть плачь! Не узнаёт артист свой голос, и бороться ему с микрофоном весь концерт, как пить дать! И не факт, что сможет побороть. И где здесь тогда искусство?

А «звукачи» — пакостники такие — даже иногда спорят между собой на деньги, поборет артист микрофон или нет. Спокойненько так заключают пари и ждут, чем все закончится.

И зритель всё это будет слушать, весь концерт ломая голову, почему это сегодня «Бэкстрит бойз» звучат как ансамбль «Пьяные коты» из города Нижнеплюйска?

Заботливый продюсер или директор придет на помощь артисту и быстро разберется с таким «звукачом». А чего с ним долго разбираться, дать ему немного денег, и он будет как шелковый! Можно, конечно, не давать денег, а дать в глаз. Но это не наши методы.

Есть среди «звукачей» и настоящие волшебники. Эти накручивают свой огромный, размером с легковой автомобиль, пульт с такой точностью, что голос у артиста словно бы начинает жить самостоятельной жизнью, отдельно от него. И порхают тогда нотки по залу, как маленькие птички-колибри. Я тысячу раз это видел собственными глазами! Вот что такое хороший звукооператор.

Мое ожидание переваливает уже за полтора часа.

Вот сволочь!

Мне на сегодня достался самый паршивый «звездный вариант» — номер три, полный «невменяшка», и я пью валидол. Через полчаса от валидола у меня разболелась голова. Я опытный «шоубиз», у меня всегда с собой аптечка. Там таблетки на все случаи жизни. Я выуживаю из аптечки цитрамон — от головы — и иду в сторону гримерок в поисках стакана воды.

За кулисами, на полу, уютно расположившись между сваленными в кучу гитарными кофрами и двумя зачехленными концертными роялями, репетирует рок-группа. Так, не в полную силу, потихоньку бренчат струнами. Они до этого репетировали на сцене, но скоро начнется концерт, и рокеров со сцены согнали. Рокеры в этом концерте не запланированы, но уходить им из ДК неохота, а может, некуда. Вот и сидят они на полу, привалившись к рояльным ножкам, и потихоньку наигрывают какую-то лабуду. Я подхожу к ним с вопросом, нет ли у них стакана воды.

— Не-а, чувак, нету. Есть стакан коньяку. Можем предложить.

Я соглашаюсь и запиваю цитрамон двумя глотками коньяка. Больше нельзя — мне еще работать!

Прошло уже около двух часов. До концерта каких-то сорок минут, а грёбаная звезда все не едет.

Через десять минут коньяк вступает в реакцию с цитрамоном, и мне становится поровну весь мир. Вместе со звездой. Голова, наконец, перестает раскалываться от неминуемого нервного стресса, и я прихожу к благодушному заключению, что и фиг с ним. Не приедет — ему же хуже. Обойдемся! И сэкономим! Тем более, что его гонорар в белом конверте мирно лежит у меня в кармане. А зритель? А что зритель. Он, как и положено дисциплинированному богу, уже давно привык, что его периодически «кидают», и если на афише значится имя какой-нибудь знаменитости, то совсем не обязательно вам эту знаменитость покажут. По разным, иногда совершенно не зависящим ни от чего причинам.

Случаи бывают разные. Часто звезда и рада бы на эту сцену выйти, но пока она до нее доберется, неизвестно, что может с ней, со звездой, приключиться. Например, может случайно «нализаться» в лимузине. А что, вполне рядовой случай. В пробке-то скучно стоять, вот и займет себя человек на досуге небольшой бутылочкой коньячка, не книжки же ему читать, в самом деле!

Вдруг раздается телефонный звонок. Мой цитрамон, смешанный с коньяком и валидолом дал неплохой результат. У меня прекрасное настроение и я бодрым голосом ору в телефон:

— Алле! Что? Не слышу! А, это ты. Привет. Где тебя носит? Опаздываешь? Я заметил. Уважительная причина? Это какая же? Будильник не зазвонил? Ага. Ты еще скажи, что троллейбус сломался. Какой троллейбус? Синенький такой. Ладно. Жду. Давай.

Я как в воду глядел! Звезда в «ауте». Несет какой-то бред про будильник и думает, что эта сорокалетняя лапша мирно пристроится у меня на ушах. Ладно. Слава богу, хоть прорезался. В принципе, ничего страшного. Звезда минут через двадцать будет здесь, ее выход в конце программы, а это еще добрых два часа. Успеет проспаться. Так что все в норме, можно начинать. Занавес!

Глава 2. Концерт

Концерт спокойно катится своим чередом уже около часа. Артисты дисциплинированно подъезжают к оговоренному заранее времени и мирно выходят на сцену. Отработав, они так же мирно забирают свой гонорар и укатывают на следующее в их списке мероприятие. А моего «звездуна» по-прежнему как не было, так и нет. Похоже, уже и не будет. Его мобильник последние минут двадцать сообщает мне, что абонент временно недоступен. Видимо, алкоголь сработал как снотворное — в лимузине тепло, вот артиста и «растащило». Скорее всего, мобильник мешал ему спать, и он его просто выключил. А шофер лимузина боится шефа разбудить — звезды, они спросонок буйные, могут ненароком и пришибить. Или уволить. А это еще хуже. Небось, припарковался сейчас где-нибудь неподалеку в закоулке и ждет, пока хозяин проспится.

Я вспоминаю про зрителей, и мне становится немного не по себе. Господи, пронеси! С удовольствием вслух ругаю «звездуна» последними словами и чувствую облегчение. Сволочь! О чем он думает? На афишах его имя набрано буквами размером со среднюю кошку! И ничего уже нельзя поменять!

Я бегаю по тесному закулисью и дико нервничаю. Мне надо чем-то или кем-то заткнуть внезапно образовавшуюся в программе жирную дыру. Чертов «звездун»!

Я грызу ногти и потом принимаюсь обгладывать все, что идет за ногтями. Средненький концерт должен длиться часа два, лучше, три. Народ купил билеты и мечтает о зрелищах. Если зрелище продлится меньше, чем кино про Гарри Поттера, меня никто не поймет. А возвращать деньги очень не хочется. Поэтому я нервничаю. Уже почти все артисты отработали свои треки, а надо продержаться еще хотя бы минут сорок.

Я горестно вздыхаю и прислушиваюсь. На сцене конферансье веселит зрителей какими-то бородатыми анекдотами, и из зала доносятся беспорядочные взрывы хохота. Слава богу! Еще не все потеряно. «Думай, думай», — подстегивает меня нехорошая мысль о возможных неприятностях.

Я затравленно оглядываюсь по сторонам, но никого, кроме потихоньку бренчащих на гитарах рокеров за кулисами нет. Набрав в легкие побольше воздуха я направляюсь к ним.

— Мужики, выручайте. Понимаете, концерт надо бы продолжить, а у меня уже артисты кончаются. — Я по-детски переминаюсь с ноги на ногу, словно хочу в туалет по-маленькому. А мне от всех этих треволнений на нервной почве и вправду туда очень хочется. Но пока некогда — я на работе.

Рокеры не отрываясь от своих гитар неторопливо закуривают длинные вонючие сигары, о чем-то лениво переговариваются и только потом замечают меня. Они смотрят на меня снизу вверх, но мне кажется, что это я сижу на полу, а они возвышаются надо мной как Тибет. В их взглядах я улавливаю сочувствие. Я повторяю свою попытку.

— Мужики, выру…

— Да слышали уже, — волосатый рокер в несвежей бандане, завязанной у него на шее, негромко рыкнул в мою сторону. — Ты вообще как себе это представляешь? — он аккуратно выпустил в меня несколько смачных сизых колец, которые нехотя оторвались от сигары и, покружив перед моим носом, уплыли в свободный полет. — Мы же — рокеры. А народ сегодня на «попсу» привалил». — И волосатый сделал лицо, как у папы, который делает ласковое внушение сыну-двоечнику. Но мне нужны были артисты, и я не унимался:

— Какая разница! — воскликнул я и осекся, поняв, что это была моя стратегическая ошибка — рокеры по определению ненавидят «попсу». Волосатик, а за ним и все остальные выразительно переглянулись и, потеряв ко мне всякий интерес, склонились над гитарами. Через минуту они снова ушли в себя, став безучастными ко всему остальному миру. Немного послушав их беспорядочное бренчание и поняв, что этот раунд я проиграл, я поплелся в сторону сцены. Там концерт был в полном разгаре. Теперь по сцене прыгала четверка неопределенного возраста девчонок, объединенных звучным названием «Цветные спички». Возраст их скрывал густой слой косметики. Это были классические «поющие трусы» — их через меня проходит каждый день с десяток. Как ни странно, самые настырные из них обычно выбиваются в люди. Но таких мало, как и в любой другой профессии.

Именно этих «Спичек» мне когда-то навязал один мой приятель, большой любитель женского пола. Видимо, при знакомстве он наобещал девчонкам с три короба, а потом, чтобы не возиться, просто пристроил их ко мне. А мне их всегда жалко — пусть поют. Потом замуж выскочат, будет не до песен. Я нашел «трусам» персонального руководителя и сбагрил девчонок на его попечение. Он был лысый, почти альтруист, и его звали Гоша. Я знал его тысячу лет. Он любил повозиться с начинающими певичками, надеясь, что хоть на этот раз из них выйдет толк. Это был уже седьмой состав «Цветных спичек».

Музыка грохотала, как ночной локомотив на мосту. Я стоял в кулисах, и вдруг мне в голову пришла идея. Я поманил пальцем одну из певичек, и она, заметив мой жест, активно задвигала попкой в мою сторону. Оказавшись недалеко от меня, она, продолжая ритмично двигаться в такт словам и музыке, пропела:

— Что вы хотите?

Со стороны даже не было заметно, что она со мной разговаривает.

— Вы можете еще поработать? — прокричал я, пытаясь переорать музыку. Певичка сделала танцевальное «па» и заскочила в кулисы.

— Нет. У нас больше репертуара нет. У нас всего четыре песенки, — срываясь на ультразвук, пропищала она, стараясь перекрыть своим тщедушным голоском гремящие звуки сцены. Ее испуганные глазки захлопали наклеенными ресницами. Я разочарованно кивнул. Певичка, помедлив еще пару секунд и поняв, что мне от нее больше ничего не нужно, натянула на лицо улыбку до ушей и упорхнула на сцену. Ее отсутствия, похоже, там никто не заметил.

Я снова нервно забегал по крохотному пятачку ДКашного закулисья. Мне ничего не оставалось делать, как обратиться к единственному безотказному средству. Приняв решение, я тяжело вздохнул и снова двинулся в сторону рокеров. Они так же невозмутимо сидели на полу, дергая за струны гитары и не обращая внимания на орущую и грохочущую сцену.

— Я хорошо заплачу, — проорал я волосатому прямо в ухо. Тот поднял на меня невозмутимый взгляд и спокойно спросил:

— Сколько? — я прочел вопрос по его губам.

— Двести, и работаете час, — проорал я в ответ.

— Триста, — показал он три пальца.

— Хорошо, договорились, — кивнул я и полез в карман за авансом. Особо кочевряжиться мне было не с руки. Да и мой бюджет вполне вписывался в новую схему концерта. Я серьезно сэкономил на «звездуне» — его гонорар, который я заблаговременно забрал в дирекции ДК, лежал у меня в кармане, и теперь я мог распоряжаться им на свое усмотрение. Зал сегодня был битком, и мне оставалось только как-то умудриться успокоить зрителей. Конечно, такой наглости, как подмена артиста, они от меня никак не ожидали, и мог разразиться грандиозный скандал. Но надо было любой ценой спасать ситуацию. Если все обойдется, то я еще и заработаю на этом засранце!

Разыскав за сценой слегка нетрезвого конферансье, я сообщил ему об изменениях в программе. Он тут же протрезвел, и глаза его стали абсолютно круглыми как новогодние елочные шары:

— Рокеры? Да вы что! А где этот, на которого народ пришел?

— Этого не будет, — коротко ответил я, не вдаваясь в подробности.

— Понял. Не вопрос! — конферансье был опытный. — Как объявлять будем? — живо поинтересовался он.

— Да наплети что-нибудь про лауреатов. Какой там недавно конкурс был в Европе? Я не помню. Я в роке слабоват, — пожаловался я. Конферансье сделал понимающее лицо.

— Не переживай. Чё-нибудь слепим. Великобритания подойдет?

Я кивнул:

— Валяй!

Сцена, наконец, заткнулась. «Трусы», весело вереща, стайкой убежали в гримерку. Зато зал, разогретый «цветными трусами» ожил не на шутку. Свист и крики, доносившиеся оттуда, говорили мне, что публика готова ко встрече с кумиром. Толпа ждала зрелища и жаждала любимых песен. Я поежился и тоскливо посмотрел в сторону рокеров. Что же сейчас будет? Этого не мог предсказать никто.

Рокеры привычно поволокли на сцену свои тяжеленные мониторы. Одновременно с ними на сцену выскочил радостно улыбающийся конферансье и, не обращая никакого внимания на флегматичных рокеров, воскликнул:

— Друзья! Начинаем второе отделение нашего концерта, — я услышал его чрезвычайно профессиональный голос, от которого за версту несло искусственным энтузиазмом. — Сейчас перед вами выступят лауреаты двенадцатого международного ливерпульского фестиваля рок— и поп-коллективов. Встречайте!

Рокеры застыли посреди сцены, словно их остановил стоп-кадр. Они ошалело провожали взглядами резво скачущего подальше от сцены конферансье, не понимая, кого именно сейчас объявил этот веселый румяный человек. Мгновенно сориентировавшись, я подхватил ситуацию. Высунувшись из кулис, я заорал страшным шепотом:

— Это вас объявили, вас! Начинайте! — И активно замахал руками, делая знаки, что, мол, можно приступать к музыке. Рокеры, поняв, что все в порядке, оттаяли и снова как ни в чем не бывало принялись загромождать сцену своей аппаратурой.

В зале воцарилась подозрительная тишина. Видимо, зритель пытался переварить полученную информацию. Кое-кто уже почувствовал подвох, но еще не вполне осознал, где он закопан.

Срочная замена артиста — вещь нетривиальная и не часто встречающаяся. И поэтому требуется некоторое время, чтобы люди поняли, что вместо приятной для слуха незатейливой попсовой мелодии сейчас на их барабанные перепонки обрушится настоящая Ниагара звуков. Такую замену не каждый в состоянии осознать до конца, пока это не произойдет наяву. Тишина в зале становилась назойливой. Это был плохой знак. Рокеры тем временем закончили с аппаратурой и теперь настраивались. Нестройные аккорды вывели публику из ступора.

— Попсу давай! — послышались робкие возгласы с задних рядов. Но рокеры наконец настроились и грянули. Робкие возгласы утонули в грандиозных вибрациях, и зал снова впал в транс. Еще с минуту понаблюдав в щелочку кулис за сценой и залом и на глаз определив, что прямо сейчас революций никто устраивать не собирается, я легко вздохнул и улыбнулся. Фух, кажется пронесло! Моя работа на сегодня окончена, и в принципе, если не сильно придираться, то сойдет. Я не стал больше дожидаться неизвестности и неприятностей и быстрыми шагами пошел прочь от темного пыльного закулисья.

Глава 3. Донна Прима

Коридор за сценой был тихим и узким, как лаз в сказочную страну. Толстая стена отделяла сцену и зрительный зал от прохладного и спокойного пространства, утыканного бесконечным количеством дверей. Двери шли вдоль коридора длинной вереницей, и непосвященный мог подумать об этом все, что угодно. Но я был посвященный. И я знал, что эти бесконечные двери — это артистические гримерные. В гримерках артист может спрятаться от всего остального мира и наконец остаться в спасительном одиночестве и тишине.

Тишина — это иногда недостижимая благодать в кочевой актерской жизни. Она — как бесценная награда после грохота и рева концертов. Артисты любят это время, когда можно расслабиться после нервотрепки, предшествующей и сопровождающей любое зрелищное мероприятие. И артисты люто возненавидят любого, кто хочет помешать этой благости и благодати. А какой-нибудь незадачливый фанат именно в такой сладостный момент тишины и полного покоя и норовит прорваться к своему кумиру, чтобы, заглядывая в глаза и трясясь от волнения невнятно прошепелявить: «А можно автограф?» Артист, приклеив на уста улыбку небожителя, рисует на обрывке смятой газеты, подсунутом ему под руку услужливым менеджером, малочитаемый символ и умоляюще смотрит на своего концертного директора. Его взгляд означает примерно следующее: «Как эта сволочь прорвалась сюда? Как она просочилась сквозь все кордоны моей высокооплачиваемой охраны? Уволю всех к чертовой матери!» И пока взгляд артиста наливается кровью от злости и бессилия, тут самое время исчезнуть из гримерки всем. От греха подальше. А то и впрямь уволит, а потом сам же и будет жалеть. Артисты — они такие! У них все не как у нормальных людей.

Я иду вдоль коридора, читая надписи на дверях гримуборных. Одна надпись меня очень заинтересовала. На двери табличка с крупными буквами «Донна Прима». Я тихонько трогаю ручку двери и просовываю голову в образовавшуюся щель. В комнате, которую делает маленькой и тесной бесконечное количество коробок, коробочек, а также несколько длинных металлических стоек с развешанными на них блестящими и переливающимися, словно африканский попугай, концертными костюмами, царит пыльный полумрак. Мой взгляд скользит вдоль всего этого великолепия, пока я случайно не замечаю некоторое шевеление в самом дальнем углу комнаты. Внимательно присмотревшись, я замечаю небольшое трехстворчатое трюмо и одиноко горящую над ним скудную лампочку. Лампочка светит вполсилы, отчего я сначала принял ее свет за отблеск ярких блесток, издаваемый бесчисленными пайетками и бусинами, нашитыми и наклеенными на костюмы. Только сцена дает человеку возможность выглядеть так нелепо и претенциозно. Но именно это больше всего нравится зрителям! Видимо, в каждом из нас с детства сидит мечта, вычитанная в романах про рыцарей и прекрасных королев, где рыцари и королевы — это мы с вами. А какая же королева без блесток! И где вы видели настоящего рыцаря без блестящего, словно рыцарские доспехи, расшитого серебряным позументом и галунами пиджачка?

— Чего застрял? Давай или туда, или сюда, — голос слегка надтреснутый, с хрипотцой. И очень знакомый. Я внимательно вглядываюсь в полумрак. — Ты не понял? — в голосе начинается угроза. Я на всякий случай послушно киваю и проскальзываю в помещение. — Иди сюда, чего там стоишь, — голос теперь примирительный и намного тише. Я осторожно пробираюсь вдоль стоек с костюмами и наконец выхожу на небольшое свободное пространство. Около трюмо сидит женщина. Она красит ресницу на левом глазу и волосы ее завязаны на затылке в небрежный тяжелый узел. Она на секунду прекращает свое занятие и окидывает меня любопытным взглядом. Я стою перед ней, ощущая себя абсолютно голым. Я ее узнал.

— Это ты там эту кашу заварил? — она снова возвращается к покраске глаза. Я киваю, понимая, что этого сейчас никто не видит.

— Да, это я, — дублирую я свой кивок словами.

— Неплохо, — хриплый смешок сопровождает новый любопытный взгляд. — Первый раз вижу, чтобы рокерами попсу заменили. Ну ты даешь! — И она откровенно и громко смеется.

— Так вышло, — коротко комментирую я. Робость одолевает меня в присутствии этой женщины. Я еще никогда не видел ее так близко, и тем более не говорил с нею. А она ничего.

Женщина, наконец, заканчивает макияж и поворачивается ко мне всем своим немного огрузневшим телом. Я разглядываю ее, словно редкий экземпляр какого-то необыкновенного животного, а может, редкую картину. Она смотрит на меня примерно так же. Первой не выдерживает она.

— Ну, чего уставился? Глазам не веришь? — она немного подсмеивается надо мной. Но вполне безобидно.

— Да нет, все в порядке, — придя в себя, парирую я. Она склоняет голову набок и спрашивает:

— Выпить хочешь?

Мое «да», наверное, было слегка поспешным. Через полчаса мы уже мирно беседуем, закусывая коньяк, как и положено, лимоном и дорогим шоколадом.

— Знаешь, мне тут хорошо, — говорит она, предваряя все мои глупые вопросы. — С тех пор, как я ушла с большой сцены, я иногда прихожу сюда, — она немного помолчала, словно решая, нужно мне еще что-либо сообщать или я не достоин этого. Но, видимо, ей действительно необходим был слушатель. Или зритель. И она доверила мне свой секрет. — Здесь, в этом ДК, был мой первый концерт, а потом я эту гримерку выкупила, все костюмы свои сюда стащила. Чтобы все было в одном месте. Вот иногда прихожу, любуюсь. — Я сидел тихо, как мышка. Не каждый день такие люди хотят кому-нибудь открыть душу. И это надо ценить. Я оценил.

— Раньше все просто было: гастроли, концерты, поклонники. А теперь осталось только это — костюмы, пыль и воспоминания, — в ее глазах мне на мгновение почудился подозрительный блеск. Но, видимо, только почудилось. — Да. Каждый должен уходить вовремя, — она сказала это не мне, а скорее себе, но тут же вернулась в окружающую нас действительность. — Может, здесь потом музей сделают? Как думаешь? — и она вопросительно посмотрела на меня. — Наливай, чего сидишь. — И мы снова выпили. Я не стал уточнять, когда это «потом».

— Послушай, а давай сегодня ко мне закатимся? — Я подавился шоколадкой от неожиданности. — Понимаешь, раньше у меня дома все время какая-то толпа тусовалась. А теперь нет никого. Пустота. Куда все подевались? — и она грустно улыбнулась. Я молча смотрел на нее, боясь пошевелиться. — Да черт с ним, с прошлым. Надо жить настоящим. А то с ума можно сойти от всех этих воспоминаний. Видишь, афиши. Вот это вся моя жизнь.

Я наконец решился открыть рот:

— А вы часто здесь сидите? — Вопрос получился корявым, но было поздно что-то менять.

— Сейчас уже нет. А раньше частенько засиживалась. А еще раньше мне вообще некогда было присесть, — она снова хрипло рассмеялась. — Ладно. Чем старое ворошить, давай сегодня что-нибудь новенькое придумаем.

— Давайте, — согласился я. — А что придумаем?

— Ну, ты же «мужикальный» директор? — она явно ребячилась. — Еще, небось, и режиссируешь понемножку? Так вот и придумай, чем меня развлечь. Просто так, для души. Гостеприимство и бухло гарантирую.

Во, дает! Видно, и впрямь приперло. Я собрался с мыслями. Так, что мы имеем. Для развлекухи нужны артисты. Я прислушался. Со сцены доносился сильно приглушенный стенами грохот тяжелого металла. Рокеры еще не отстрелялись, и это хорошо. Развлекуха развлекухой, а разговор по душам в терапевтических целях отставной актрисе не помешает. А лучше, чем слегка поддатый рокер, вам философа не отыскать. Я сделал знак актрисе оставаться на месте и выскочил из гримерки. Вдоль коридора, напевая песенку Красной Шапочки, скакала на одной ножке «Цветная спичка».

— Эй, — окликнул я ее. Она испуганно оглянулась и замерла. — Привет, а где остальные? Работа есть.

Увидев меня, девчушка — без грима я бы дал ей лет двенадцать, — заулыбалась, а при слове работа просто засветилась улыбкой.

— А наши там, — она неопределенно махнула рукой, — сейчас в автобус грузятся, — весело сообщила мне «спичка».

— Так, дуй бегом к вашему руководителю. И чтобы он через минуту стоял около этой двери. Поняла?

Девчонка кивнула и исчезла. Ровно через минуту по коридору, громко топая и сопя, несся ее прямой начальник. А по совместительству мой старый приятель Гоша.

— Старик, звал? — у Гоши нюх на деньги и шабашки был феноменальный.

— Звал. Шабашка нарисовалась. Жратвы — море. Насчет гонорара не уверен. Но советую отметиться. Такими приглашениями не разбрасываются. Будешь потом своим внукам рассказывать. — И я сообщил Гоше подробности.

— Да ты чё? — Гоша расплылся в довольной улыбке. — Ну, ты и правда профи! Не сходя с места еще работу находишь, — в его голосе слышалась неподдельная лесть. Но это была правда. Я славился среди моих клиентов потрясающим умением находить для них выгодную и непыльную работенку. Артисту чем больше шабашек за день привалит, тем лучше. Его заработок может быть ограничен только его физическими возможностями. А эти возможности в молодости практически безграничны. Народ пять концертов в день отпашет, а потом еще на день рождения к подружке закатывается. На всю ночь. Здоровье для такой профессии, как артист, должно быть лошадиным. Но здесь, как правило, только дозы лошадиные. Всего: работы, алкоголя, праздника. А это иногда очень напрягает. Особенно с возрастом. Но для Гоши и его подопечных «спичек» сейчас как раз все только начиналось. И потому этот народец пил эту жизнь взахлеб и через край. Счастливые! А я уже наелся этого всего досыта, и теперь могу только им по-хорошему позавидовать. Они когда-то тоже наедятся. Но это все еще в будущем. А пока…

— Гоша, сбегай-ка, дружок, на сцену и посмотри, как там у нас с рокерами. Порядок или есть проблемы?

Гоша обернулся за пару минут.

— Да вроде все тихо, — сообщил он мне.

«Слава богу, пронесло! Зритель попался непритязательный. А могли и милицию вызвать или жалобу накатать. Развелось сейчас грамотных! Куда ни плюнь, все о правах человека пекутся. Подумаешь, артистов им в концерте поменяли! Концерт — он и есть концерт. Пришел музыку слушать, так сиди и слушай, развлекайся!» — все эти мысли крамольно промелькнули в моей голове за долю секунды. Я вздохнул. Если бы все было так просто. А сегодня действительно просто повезло. Чертов «звездун» — еще раз вспомнил я недобрым словом своего несостоявшегося сегодняшнего солиста. Да и черт с ним! Обошлось, и замечательно.

На сцене вдруг стихло, а в зале раздались аплодисменты. Аплодисменты были жидкими. Скорее всего, все, кто не любит «тяжелый металл», концерт уже покинули. Этим и объяснялась относительно спокойная обстановка, воцарившаяся в зале. Теперь концерт, видимо, естественным образом закончился, но в связи с поспешным бегством конферансье объявить об этом оставшимся в живых зрителям было некому. Сейчас все это уже не имело значения.

Еще раз предупредив Гошу, чтобы он стоял именно около этой двери и не двигался с места, я рысцой потрусил на сцену. Зрительный зал уже почти совсем опустел, а рокеры так же флегматично, как и до концерта, собирали в кучку свою аппаратуру. Странная вещь: сколько мне не попадалось рокеров, они в жизни обычно полные флегмы, зато на сцене такое вытворяют! И на спинах ползают, и трясутся, как припадочные, в плясках святого Витта, и микрофонными стойками кидаются. А за сценой они — нормальные люди. Некоторые даже из хороших академических семей. Видимо, в этом и состоит единство и борьба их противоположностей.

Я подошел к ним, честно отдал остатки заработанных ими долларов и сказал:

— Есть еще работа. — Рокеры перестали возиться с аппаратурой и заинтересованно воззрились на меня. — Мужики. Тут такое дело. Работа эта не совсем обычная. Вернее, это не совсем работа. — Я собрался с духом и обрисовал им ситуацию. — Понимаете, Донна совсем грустная. Заскучала без сцены.

Волосатый сплюнул на дощатый пол и понимающе кивнул:

— Заскучаешь тут. Сначала такая популярность, а теперь нафик никому не интересная. Так со всеми нами и бывает. — Рокеры закивали в знак солидарности.

— Да, бухло и жратва гарантируются в неограниченных количествах. — Рокеры возбужденно загалдели. По их заблестевшим глазам я понял, что попал в самую точку. Еще бы! Приглашение на банкет от самой Донны Примы! Такого варианта можно не дождаться за всю свою жизнь. Почему бы и не потрепаться по душам со звездой? Ведь настоящие звезды бывшими не бывают. Они становятся легендами. А разве кто-нибудь из нас откажется от приглашения поужинать с легендой?

Я поскребся в дверь гримерной и, услыхав зычное «заходи», впорхнул в гримерку. Донна вопросительно смотрела на меня.

— Докладываю, — я вошел в раж и был теперь в своей наилучшей форме. — Вас готовы сопровождать рокеры и «поющие трусы» Набор разношерстный, но тем и интересен. Рекомендую, как специалист.

Донна снисходительно улыбнулась.

— Вот прохвост. Хочешь сбагрить мне лежалый товар. Торгуешь тем, что есть в наличии, — она снова немного иронизировала. Но, зная о том, какой она могла быть змееподобной, я снова оценил ее легкую беззлобную иронию.

— Обижаете! Для полноценной беседы и веселого праздника товар должен быть в ассортименте. А эти девахи еще и немного петь умеют. Так что, если вдруг вам захочется помузицировать — бэк-вокала хоть отбавляй.

— Согласна, — Донна махнула рукой, подавая знак, что ее все устраивает. Я вдруг заметил, что перед ней на столике лежит горка изрезанных журнальных страничек. В подтверждение моей наблюдательности тут же лежали крошечные маникюрные ножницы. Заметив мой взгляд, Донна сдвинула в сторону горку изрезанной цветной бумаги, и под ней обнаружился лист обыкновенной белой бумаги с наклеенными на него цветными буковками.

— Вот, развлекаюсь, — немного смущенно пояснила звезда. — Понимаешь, пиар — вещь такая странная. Никогда не знаешь заранее, что этим засранцам будет интересно. Вот я и подумала: если на меня вдруг кто-то устроит покушение или просто пришлет загадочное письмо с угрозами, это может сработать, — она склонила голову набок, и взгляд ее стал игривым. Хитро прищурив глаза, она спросила: — Не одобряешь?

Меня немного смутила ее убийственная откровенность. Но в шоу-бизнесе нет запретных тем, я и не с такими штуками в моей работе сталкивался.

— Нет, почему. Нормальный ход. Вполне приличный пиар. О вас народу всегда и все интересно. Где-то на недельку все газеты ваши.

— На недельку, — задумчиво повторила она. — А что. Надо подумать. — Прима свернула белый листок с наклеенными на него буковками и засунула его в сумку. — Все. Хватит воспоминаний. Хочу веселиться!

Глава 4. В гостях у небесной Донны

Через пять минут вся наша шумная компания грузилась в лимузин, именуемый в народе «колбасой». Другого транспорта Донна не признавала. Она, как опытный командир, рассадила нас по жердочкам, и мы тронулись. Лицо Донны было задумчивым, и я так не смог понять, жалела она о своем внезапном порыве пригласить нас к себе или нет. Но мне сегодняшний вечер начинал нравиться все больше и больше. Рокеры прямо в лимузине раздавили бутылочку французского коньяка и так слабали «Дым над водой», что даже задумчивая Прима одобрительно заулыбалась. Я впервые убедился, что электрогитары могут спокойно обходиться без своей электрической составляющей. Мастерство не пропьешь!

— Какая музыка прикольная. А что это? — пропищала одна из «спичек». Рокеры переглянулись с Донной и заржали так громко, что задребезжали стаканы, расставленные прямо в дверце лимузина, оформленной в виде оригинального бара.

Время за песнями пролетело незаметно. Мне показалось, что прошло всего минут десять, как вдруг перед нами распахнулись огроменные ворота загородного дома. Лимузин подъехал к парадному крыльцу, и мы вывалились в ночь вместе с гитарами и присмиревшими «спичками». Ночь тут же зажглась десятком ярких огней и сразу стала похожа на незапланированный праздник.

Мы вошли в дом, и я понял, что домом это сооружение можно было назвать с большим натягом. Прихожая метров шестидесяти-семидесяти вполне тянула на тронный зал любого из европейских королевских дворцов. Обставлена она была вычурно и помпезно. В этом не было вкуса, но были деньги. А этого иногда вполне достаточно для самореализации. Если человеку так удобно, то зачем с этим спорить. Только поссоритесь.

Вертя головами направо и налево, мы прошли в тронный зал номер два. Он был больше первого в два раза. Немудрено! Это и была гостиная. Разноцветные диваны, собранные здесь, напоминали магазин антикварной мебели. Но, в общем, смотрелись неплохо. Рокеры были ребята незамысловатые и вообще ничего вокруг не замечали. Их интересовали только съедобные объекты. Заспанная прислуга металась между диванами, сервируя на маленьких низких столиках поздний ужин для гостей. То есть, для нас. Донна плюхнулась в низкое удобное кресло, откинулась на огромной пурпурно-бархатной подушке и блаженно вытянула ноги. Я осторожно перемещался вдоль стен, пытаясь сообразить, каков общий объем этого помещения. И, наконец поняв всю тщетность и ненужность моего занятия, плюнул на это дело и перешел к закускам.

Гоша примостился в кресле около меня, и взгляд его, воровато шнырявший по закоулкам огромной комнаты, был немного испуганными. Он явно робел и поэтому помалкивал, машинально уплетая все съедобное, до чего он смог дотянуться из своего необъятного кресла, практически не меняя позы. Видимо, Гоша относился к тому типу людей, у которых во время стресса начинается «жор». А слово «стресс», в который Гоша впал, переступив порог этого дома, горело у него на лбу ярче неоновой вывески. Проще говоря, Гоша бздел. Я его понимал. Донна была мегазвездой, недосягаемой и далекой, словно созвездие Кассиопеи. Она много лет освещала своим неподражаемым светом все закоулки шоубизнеса, все мало-мальски известные сцены этого не очень большого мира. К ней Гоша в своей обыденной продюсерской жизни даже не смел и приблизиться. Охрана бы побила. А тут такая халява!

Столики были накрыты с потрясающей скоростью. Но «трусы» побили этот рекорд. Девчушки, обалдевшие от вида вкусной еды, хватали ее голыми руками и запихивали ее в себя в неограниченных количествах. Рокеры были более обстоятельны — они не ели вообще. Но выпили ровно столько же, сколько смогли съесть «трусы».

Еда закончилась очень быстро, но Донна была на высоте. Видимо, ее ресурсы были поистине неисчерпаемы. Прислуга заменила на столиках стаканы и тарелки, присоединив к ним внушительных размеров блюда со свежими закусками. Видимо, скорость, с которой исчезла первая партия еды, сказала прислуге о многом, и хорошо вышколенный персонал мгновенно сориентировался.

Донна взирала на все это безобразие с королевским достоинством, которое предписано монаршим особам по праву рождения. Их самообладание, тренированное долгими годами нахождения на троне, недоступно простым смертным. Я не был очень голоден, но зато был неплохо воспитан, и поэтому, в отличие от остальных проглотов, неторопливо жевал бутерброд с холодным мясом и любовался спокойствием Донны.

Рокеры наконец решили, что пришло время немного перекусить. Это имело весьма прозаическое объяснение — закончился коньяк. А водки они не хотели. Волосатик слегка приподнялся в кресле и пояснил:

— Водка после коньяка невкусно. И смешивать нельзя, а то плохо будет. У меня желудок слабый, — он заботливо погладил рукой то место, где предположительно находился его слабый желудок и громко икнул. Я сочувственно посмотрел на него. Донна отозвалась из кресла:

— Я послала за коньяком. Скоро привезут, — сказала она обыденным голосом. Словно у нее каждый день собирались малоизвестные ей люди и выпивали все запасы коньяка в течение какого-то получаса. Она снова закрыла глаза. Волосатик удовлетворенно выслушал Донну, окинул слегка замутившимся взглядом пространство вокруг себя, сосредоточился, взял ближайшее к нему блюдо с бутербродами и поставил к себе на колени. Бутерброды стали методично исчезать у него во рту. Рокеры последовали примеру своего предводителя, и вскоре столы снова опустели. Рокеры шевелили челюстями примерно полчаса. Когда они насытились, то откинулись на подушки по примеру Донны и вспомнили о музыке. Тут очень вовремя подъехал коньяк. Не выпуская из рук бокалы, рокеры ловко дополнили их гитарами, и легкий перебор гитарных струн поплыл над этим удивительным тронным залом. Ночь наполнилась почти невесомыми прекрасными звуками.

«Спички» наелись быстро, и теперь, осоловевшие от усталости и вкусной еды, они пытались не уснуть. Но у них это плохо получалось. В результате, двое из четверых спали беспробудным сном уже через десять минут после окончания трапезы. Донна махнула рукой:

— Не трогай их, пусть поспят. Я до сих пор помню эти зверские недосыпы. Мне казалось, что я не высплюсь никогда, — она закурила. — А теперь сплю, сколько влезет. — Актриса нервно затянулась, и я увидел, что у нее дрожали пальцы. — Знаешь. Я бы с удовольствием променяла мой теперешний здоровый сон на те недосыпы. Хорошее было время.

Пепел с сигареты упал на ковер, а она этого даже не заметила и прикурила новую сигарету от предыдущей. Выкурив и ее за три затяжки, Донна немного успокоилась.

— Слушай, а тебя правда Шоубизом зовут? — неожиданно спросила она меня.

— Правда.

— Хорошее прозвище. Точное. Человека твоей профессии точнее не назовешь.

Я улыбнулся. Рокеры подтащили диваны поближе к креслу Донны и мы сейчас были похожи на ставшую на ночлег колонну первопоселенцев американского континента. Они тоже на ночлег ставили свои кибитки в круг, чтобы легче было защищаться от индейцев. Но мы ни от кого сейчас не хотели защищаться. Совсем наоборот. В результате коньяка и теплой беседы у нас вдруг сложилась очень интимная и задушевная обстановка. Я был рад этому. Еще бы! Я был сыт по горло шумными банкетами, да и шумом вообще. Мне хотелось тишины. Видимо, Донне тоже не хватало именно этого. А еще обыкновенной дружеской беседы. Чтобы ни о чем, просто так. Хочешь, душу изливай. А хочешь, просто молчи и слушай.

Беседа тем временем принимала самые причудливые формы. Ночь и тишина сделали нас всех немного философами. А рокеры были по определению зачинателями философии среди нас всех. Двое стойких «трусов» примостились на ковре рядышком с диванами и развесили уши, впитывая незнакомую информацию. Я смотрел на все это из глубин своего мягкого кресла и слушал неторопливую беседу Донны и Волосатого. Волосатый прикладывался к бокалу с коньяком, как только тема для беседы иссякала. Видимо, спасительная жидкость была для него вечным источником вдохновения. Он допивал уже пятую порцию, и в его рассуждения вкрались мистичекие нотки.

— Вечное противостояние Добра и Зла. Что это по-вашему? — он обвел нас удивительно просветленным взглядом. — Вот то-то и оно! Никто не знает наверняка. — И он снова отхлебнул из бокала.

— Ну, уж не борьба попсы с рокерами — это точно, — хохотнула Донна. — Насколько я знаю, тот конфликт начался задолго до появления людей. Но наши праотцы тоже приложили к этому руку. Помните неприятный инцидент с райским яблочком?

Волосатый неожиданно возмутился:

— А, это вы про Адама и Еву? Из-за каких-то двух похотливых мудаков мы с вами лишились рая!

Донна покачала головой и поморщилась. Она была не согласна.

— Если бы их не вышвырнули из Эдемского сада, то нас бы с вами сейчас тут не было. А Адам и Ева до сих пор бы швыряли камушки в Лету, понятия не имея ни о чем: ни об истории человечества, ни о всем прочем. Ничего бы тогда не было. Отсюда вывод: здоровое любопытство всегда дает положительный результат.

— Вы называете это результатом? — Волосатый обвел рукой все вокруг. — Какой же этот результат? Дерьмо это собачье, а не результат. Человек всегда превращает в дерьмо то, что ему дано природой, — и безо всякого логического перехода рокер развил свою мысль. — Вот в бога я верю! Никакие человеческие мозги не могут додуматься до того, до чего додумался он. Такое понапридумывать! Целый мир! И все так стройно, удивительно и логично. И на тебе — науку там всякую, таблицу Менделеева, и стихи, и музыку, — рокер хлебнул еще коньяка. — Представляете, Бог должен быть отличным физиком! Если следовать мысли, что он создал абсолютно все, то лучшего специалиста в квантовой механике просто нет. И в другой механике тоже. Знаете, что я вам скажу, — и рокер хитро глянул на нас слегка нетрезвым взглядом, — Богу давно уже надо дать Нобелевскую премию.

Я слегка вспотел от неожиданности этого заявления. Но Донна насмешливо поинтересовалась:

— Получается, что и с музыкой не все чисто? Если следовать твоей логике.

Волосатик слегка икнул, погрозил Донне пальцем и, обратив свой взор на меня, продолжил:

— С музыкой как раз все понятно! Неужели ты думаешь, что это волшебство может придумать банальное серое вещество в твоей голове?

Я вздохнул:

— В моей — вряд ли.

Волосатик слегка зарычал и замотал головой:

— Да хоть в чьей! Это невозможно! Мы же только приемники. Передатчик там, в непознанных сферах.

Вона как! Я и не догадывался. Но Волосатику было уже на все наплевать, кроме его философии. И он с упоением продолжал:

— Такого замечательного физика и лирика в одном флаконе еще поискать. За это надо выпить, — и рокер опрокинул в себя остатки коньяка. Сделав это, он снова икнул и убежденно добавил: — Да. Бог — лучший физик на нашей планете!

Высказав эту глубокую мысль, он внезапно впал в транс. Седьмой бокал оказался для рокера роковым.

Прима задумчиво водила кончиком пальца по краю широкого пузатого бокала. Волосатик мирно спал на соседнем диване. Гоша затаился в кресле. «Трусы», не выдержав суточного марафона, свернулись калачиком и сладко посапывали прямо на ковре. Трое оставшихся рокеров перебирали гитарные струны, создавая в воздухе удивительную смесь звуков и космических вибраций.

— Знаешь, почему я сегодня сидела там, в гримерке? — спросила Прима тихим голосом, обращаясь ко мне. На такие вопросы нельзя отвечать. Такие вопросы требуют полной тишины. — У меня сегодня был особенный день. Юбилей. Ровно пятьдесят пять лет как я пою. Понимаешь? — она подняла на меня глаза, и я увидел, что она улыбается. — Конечно, пение в раннем детстве со вставанием на стул для пьяных гостей не в счет. Я имею в виду профессиональную сцену. Я ведь рано начала работать. Нет, не работать. Неправильно. Петь. Так правильней. Я никогда не считала это своей работой. Это и есть «не работа». Хоть и отбирает у тебя всю жизнь, — глаза у Донны блестели каким-то неестественно ярким блеском. — Музыка — это дыхание бога. И это не может быть такой прозаической вещью, как обыкновенное зарабатывание денег. Звуки для меня всегда были всем, всей моей жизнью, — она пригубила терпкий, пахнущий ванилью напиток. — А теперь их нет. Они исчезли. Ты понимаешь?

Я понимал. Столько сожаления и печали было в ее голосе, что даже мне стало понятно, как она страдает. Человек привыкает к своей жизни, и когда в ней что-то меняется не по его воле, то это всегда очень больно.

— Вы не переживайте. Вас все равно помнят. Многие любят.

Она снова взглянула на меня с любопытством. Ее взгляд постоянно менялся — боль и отчаяние то появлялись в нем, то исчезали из него по ее желанию. Хотя даже мне невооруженным взглядом было видно, что она страдает по-настоящему. И не знает, как с этим бороться. Старость для женщины вообще штука непереносимая. Для нее это уже почти конец ее истории. Что впереди? Неизвестность и забвение или что-то еще? Любой испугается. Но держится она замечательно! Сильная женщина.

— А ты занятный, — она снова откровенно разглядывала меня, словно увидела во мне какие-то новые незнакомые ей доселе черты. — Слушай, почему я тебя не встретила раньше? Ты ведь старый, — я обиженно выпятил губу. Она поправилась: — Ну, в смысле, не юнец желторотый. Мы бы сработались.

У меня по спине пробежал холодок. Нет уж, спасибочки. Я как-нибудь сам о себе позабочусь. Я был наслышан о ее стилях и методах. Да и вообще, с начальством у меня как-то всегда не складывалось. Я по природе был волком-одиночкой. Но, соблюдая приличия, я широко и фальшиво улыбнулся, поблагодарив Донну за любезность. Впрочем, она снова погрузилась в свои мысли и моей благодарности просто не заметила. Так мы молчали минут десять. Рокеры, наконец, перестали перебирать струны. Они теперь похрапывали на своих диванах, обхватив руками гитарные грифы, словно держали в руках прекрасных женщин.

Я размышлял о том, что происходило со мной сейчас. О таких моментах пишут в биографиях. Или в энциклопедиях. Лично я видел такое по телевизору. Называется это «откровением». Такие откровения находят на великих людей редко, и повезло тому, кто окажется в этот момент рядом. Можно узнать что-то такое, что потом будешь передавать как легенду из уст в уста своим потомкам, благоговейно сопровождая этот рассказ комментарием на тему «Как я случайно оказался там».

Донна полулежала в кресле, прикрыв глаза. И если бы не подрагивание ресниц, можно было подумать, что она задремала. Одиночество — вот что обгладывало ее душу. По этой же самой причине все мы, и, прежде всего, я собственной персоной оказался в этом доме. Этот факт был немыслим для простого смертного. Да и много других, тоже известных людей никогда не переступали этот порог. Я размышлял о странных прихотях судьбы, об удивительных подарках, которые тебе иногда преподносит жизнь. Донна была интересна всем. Всегда интересна. Даже теперь, когда многие решили, что она в тираже, она все равно была интересна всем. И я не был исключением. Я ведь, прежде всего, обычный человек, а потом уже все остальное.

Внезапно она открыла глаза и, потянувшись, словно большая мягкая кошка, восстала из кресла. Именно восстала, словно богиня, выбирающаяся утром из облака, где она спокойно почивала всю прошедшую ночь.

— Слушай, Шоубиз, а давай кофейку сварим. Ты умеешь кофе варить?

— Умею.

Я действительно замечательно варю кофе. Меня на дежурных гастролях в Италии научил этой премудрости один пожилой трактирщик с внешностью старого грузина. Он сказал мне на чистом русском языке с явным кавказским акцентом: «Уважаемый, чтобы сварить хороший кофе надо вспомнить старый еврейский анекдот: «Евреи, не жалейте заварки!» И тогда у тебя, как и у них, будет полный цимес». Вот такой интересный итальянский трактирщик.

Мы с Донной переместились на кухню. Это помещение размерами соперничало с обеими прежними комнатами, помноженными на два. Зачем эти аэродромы? Я набрался наглости и решил спросить об этом в лоб. Донна задумалась.

— Наверное, это детские комплексы. Отсутствие чего-то очень нужного именно в детстве. Я даже не знаю, чего именно. Может, вкусной пищи или красивой одежды. А может, это какие-то нереализованные мечты. Ты наверняка и сам знаешь, что мечты иногда приобретают самые разные формы, когда хотят сбыться. Вот как-то так. — И она развела руками, словно бы обхватывая это бесконечное пространство. Ее пространство.

Кофе закипел, и я вовремя подхватил турку с огня, не давая убежать вкусной густой пенке. Пенка в кофе — главный элемент. Без нее кофе — обычная столовская бурда. А я так насобачился его варить, что все мои друзья, приходя ко мне в гости, тут же заказывали мне чашечку кофе. Донна была в восторге.

— Да ты и впрямь мастер на все руки! Знаешь, а я ведь лукавила. Я много слышала о тебе. Но все как-то недосуг, все некогда, все бегом. Даже если хочешь с кем-нибудь познакомиться, то если это впрямую не касается работы, то — все. Не познакомишься. Весь день расписан. Ой, да чего я тебе это рассказываю, — она расхохоталась искренним, свежим, почти детским смехом. — Это же и есть твоя работа.

Я щелкнул каблуками и кивнул гусарским лихим поклоном — вот, мол, я, весь к вашим услугам. Она была права. Это действительно была моя работа. Я расписывал звездам весь их день по минутам, если они этого хотели. Я был профессионалом, и поэтому недовольных не было. Я работал с разными артистами, но Донна была звездой первой величины. Такие во мне не нуждаются. У них есть свои собственные директора, с острыми зубами в пять рядов и мертвой акульей хваткой — они однажды вцеплялись в свою «звезду» всеми своими челюстями и конечностями, и после этого там давно все было расписано на годы вперед. А «звезды» ленивы и не любят менять персонал. Поэтому даже средненького менеджера терпят много лет, прощая ему все возможные «косяки» и промахи в работе. «Звезды» не любят новых лиц. Их можно понять — слишком много в их жизни этого добра каждый день. Это сильно утомляет.

Зная все это, я даже не рыпался в эту сторону. И как оказалось, напрасно. Хотя… Как знать? Пусть все идет, как идет. Может, просто пришло время?

Я разлил кофе по красивым, почти прозрачного фарфора, чашечкам. Напиток был божественным. Донна наслаждалась им, прикуривая одну сигарету от другой. Время висело над нами как паутина, которую продолжал ткать невидимый паук. Оно опутывало нас, и в эту ночь делало все ближе и ближе. Нет, не физически. В этом никто из нас не нуждался. Есть близость намного интереснее и важнее. Я ждал «откровения». И я дождался. Кофе оказал на Донну магическое действие, и она окончательно расположилась ко мне. Мне хотелось расставить все точки над «и», пока еще можно было остановиться и не делать последний решающий шаг, о котором потом многие жалеют. Я пошел ва-банк.

— Можно задать вам вопрос?

— Валяй, — ответила она бесшабашно и растрепала свои густые волосы жестом, который я тысячу раз видел по телевизору.

— Я хочу знать, зачем вам все это? Зачем вам я? Эти рокеры? Девчонки? Смею предположить, что когда кончится эта волшебная ночь, то вы поступите со мной и с ними так же, как поступает самка паука со своим супругом-пауком. Вы нас просто съедите. Потому что мы узнали нечто такое, чего нам знать нельзя. И никому нельзя.

Донна снова смотрела на меня этим своим странным взглядом, слегка наклонив голову. Казалось, что она исподтишка высматривает во мне нечто такое, чего я и сам про себя не знаю. Прошла пара минут, и тишина стала тягостной.

— Ты думаешь, что я все еще чего-то боюсь? — Ответ ее был исчерпывающим. Какой же я осел. Я молча встал, подошел к ней, стал на колени и поцеловал ей руку.

— Вы действительно мегазвезда. — Я вложил в это слово все, что я знал о ней, все, что чувствовал всегда, когда слышал, как она поет. Донна погладила меня по голове.

— Какой ты, в сущности, еще пацан, — она положила свободную руку мне на голову и так и держала ее там, словно была епископом, а я грешником, пришедшим к ней за отпущением грехов. — И сколько же тебе еще предстоит узнать. — И мы оба затихли, думая каждый о своем. Наше уединение неожиданно прервало само время. Здоровенные напольные часы вдруг ожили, зашебуршились внутри своей большущей деревянной лакированной коробки и пробомкали два раза.

Я поднялся с колен и снова поцеловал ей руку.

— Свари еще кофе. Он божественный.

— Он достоин вас, — сказал я искренне. Пока я варил кофе, Донна выкурила еще пять сигарет. Пригубив горячий напиток, она цокнула языком, выражая свое восхищение.

— Ты в чем-то, конечно, прав. Но только отчасти. Я бы не хотела, чтобы о моей жизни трепались все, кому не лень. Пресса — это отдельная страна. Они сами себе навыдумывают и публике все это и расскажут. Я к этому процессу никакого отношения не имею. И это всех устраивает — и прессу, и меня. Главное, чтобы они не писали правду. Вот этого я никому не прощу. И тебе не простила бы, если бы ты вздумал трепать языком. Но ты не будешь. Ты умный, — Донна спокойно пила кофе, обсуждая со мной свою жизнь. — Ты прав. Мне просто не с кем поговорить. Просто так. Излить душу. Раньше было с кем. А теперь нет. Я всегда сама выбирала, с кем пить, — она снова хохотнула. Юмор у нее всегда был чуточку солдатский. — Теперь, вот, с тобой. И считаю свой выбор правильным. Мы с тобой друг другу ничего не должны. И поэтому дружба наша может быть крепкой. Раз жизнь свела, значит, это для чего-то нужно. Жизнь вообще штука мудрая. К ее подсказкам надо прислушиваться. Вот только жизнь-то жизни рознь. — Донна вытащила из пачки последнюю сигарету — с ума сойти — пачку за два часа! — Я вот всю свою жизнь думаю над одним вопросом и никак не могу найти на него ответ. Может, ты поможешь? — я весь обратился в слух — со мной советовалась сама Донна! — Повезло или нет тому, кто прожил только одну жизнь.

— Как это? — удивился я.

— Очень просто. Родился человек. Вырос. Нашел себе семью. Добился всего, о чем мечтал. И ушел, оплакиваемый чадами и домочадцами, в любви и умиротворении. Здорово. Но не поучительно. — Я слушал, затаив дыхание. — Я вот все время размышляю над этим. С виду вроде все нормально, хорошо даже. Но что-то здесь не так. Как-то все очень гладко и быстро. А так не бывает, — Донна приподнялась в кресле и придвинула ко мне свое лицо. — Не может такой человек планету эту вперед двигать. Ни на миллиметр, — она снова откинулась назад и глубоко затянулась сигаретой. — Понимаешь, радость — вещь приятная, но абсолютно бестолковая. Только через боль можно прийти к мудрости. Вот когда больно, тогда доходит. Тогда что-то понимаешь. Через потери, через отчаяние. Тогда ты становишься сильным. Или погибаешь. Но погибают только слабые духом. Сильные выживают и закаляются, вот они-то и двигают вперед этот мир.

Потрясающе! Мне это никогда не приходило в голову. Донна внимательно наблюдала за мной из глубин своего кресла.

— Интересно? То-то. Я думаю, что и встретились мы не случайно. Случайностей вообще не бывает. Они этим миром не запланированы. То, что ты называешь случайностью, это всего лишь следствие, причины которого ты не знаешь. Или пока не знаешь. Если захочешь узнать, то это обязательно сбудется. Главное, захотеть. Многие так ничего и не узнали, потому что не захотели. Или не позволили себе захотеть. А ведь все просто! Я с самого детства знала, что стану тем, кем стала. Я просто очень хотела. Вот и весь секрет.

Я плохо понимал, о чем она говорит, но меня не покидало ощущение, что это — самое важное знание в моей жизни. Странная ночь!

Видимо, Донна была намного мудрее, чем я предполагал, и заметила мое замешательство. Она вдруг спросила:

— А хочешь, я докажу тебе, что я права?

Я пожал плечами от неожиданности.

— Хочу. Но я и так с вами согласен.

Она вдруг вспылила:

— Согласен он! С чем ты согласен? Приучил вас «совок» лапки поднимать по любому поводу. «За» и «против». Никаких полутонов. А жизнь, она вся из полутонов. Согласен ты можешь быть только с тем, что знаешь. А у тебя на лбу написано, что все, что я тебе тут наговорила, для тебя тайна за семью печатями! — Донна злилась. Но я сидел смирно и гнев ее утих. — Я тебе хочу наглядный пример привести, как можно успеха в жизни добиться. Ты же хочешь успеха? — я кивнул, не отрывая взгляда от ее раскрасневшегося лица и горящих глаз. Она была убеждена в том, о чем сейчас говорила, и эта убежденность изливалась из нее на меня, как чай из горячего чайника. Глаза ее смотрели поверх моей головы, словно она что-то вспомнила, и теперь эта картина висела перед ее глазами, недоступная моему восприятию. Я невольно оглянулся. Это движение было вороватым, словно бы я сам от себя пытался скрыть мысль, что не верю в то, что там действительно что-то есть. Ах, этот обманчивый взгляд артиста, глядящего поверх голов своих зрителей! Говорят, что Шаляпин во время пения выбирал одну точку где-то в углу полутемного зрительного зала, и этой точке пел обо всем, что накопилось в его великой певческой душе. А зрители, завороженные его таким проникновенным взглядом и пением, начинали оглядываться назад, пытаясь разглядеть, что же в том месте, куда смотрит певец, такого особенного, что оно удостоилось его искреннего, увлажненного слезой взгляда. Конечно же, там ничего не было. Просто это такой певческий прием. Но работает безотказно!

Я разочарованно разглядывал пространство у меня за спиной. Ничего, кроме белого полированного буфета там, естественно, не было. Я даже немного расстроился. Но с Донной скучать было некогда. Концерт только начинался. И я нисколько об этом не пожалел.

— Этих примеров вокруг — пруд пруди, но этот — мой собственный. Вернее, приятельницы моей. Вся ее жизнь, — Донна теперь говорила спокойно и немного распевно, словно мудрый Баян, рассказывавший свои исторические байки. — Почему именно она? — Донна пожала плечами, как будто бы и сама удивляясь своему выбору. — Да наглядно очень. И поучительно. По крайней мере, это я видела собственными глазами. А кое-что она мне иногда рассказывала про эту свою жизнь. Словно бы книгу вслух читала. Но это — не книга, — она приблизила ко мне свое лицо и заглянула мне в глаза, — вся ее жизнь — это просто классический пример того, что надо свои желания самому себе по-зво-лять! — на каждом слоге Донна сделала ударение. — Просто хоти, и все тут, невзирая ни на какие препятствия, — она отпрянула от меня и выпрямилась в кресле. Ее мятущаяся натура требовала какого-то действия, и Донна хлопнула кулачком по мраморной крышке стола. — Вот этого ваш долбанный соцреализм и не предусмотрел. Вам всегда надо пощупать и понюхать, чтобы во что-то поверить. А тут все не так! Все не по соцреализму, — она словно бы пыталась что-то кому-то доказать. Чувствовалось, что этому внутреннему монологу не одно десятилетие. Лицо ее немного раскраснелось, в глазах появился какой-то отстраненный блеск, словно бы она смотрела куда-то вглубь пространства и видела то, что было от меня скрыто. Донна снова начала «заводиться». Эти переходы в ее настроении были стремительны, и я никак не мог уловить качающуюся грань между полным штилем и зарождающимся штормом в ее монологах. Она словно бы играла сама себя. Сценой была ее жизнь, а зрителями — все, кто был вокруг нее. Сегодня повезло мне.

— Успех — он величина нерациональная. Его надо просто захотеть. И тогда он придет. Обязательно! Только говорить об этом бесполезно. Лучше помалкивать, — она обратила на меня свой отстраненный взор, и я успел уловить, как ее взгляд словно бы вернулся в существующую реальность откуда-то издалека, глаза слегка прищурились, напоминая глаза хищника, который уже наметил себе жертву, и она очень серьезно сказала: — Я так всегда и делала. Интуитивно. Делала свое дело и кайфовала от этого. Знала, что у меня все получится. Но всегда находился какой-нибудь кретин, который хотел меня куда-нибудь задвинуть. Подальше, в пыльный угол. А я брыкалась и шла вперед. Как танк. И дошла. А они где? — она захихикала. — Эти, которые меня задвигали? Вот им всем, — и Донна показала пространству перед собой фигу. — А я всю жизнь так живу, и, как видишь, не жалуюсь. — И она с гордостью оглядела свои «закрома». Я огляделся вслед за ее взглядом. Если действительно предположить, что мысль материальна, то я мог сказать только одно: такую кухню я видел только на экскурсии во дворце турецкого султана в Стамбуле. Я имею в виду размеры. Это же надо себе такого нажелать!

Она вдруг снова наклонилась вперед, ко мне, и перешла на шепот. Это было неожиданно и весомо.

— А еще надо мечтать. Обязательно! — она приложила палец к губам и сказала совсем тихо: — Знаешь, я заметила одну странную закономерность — как только перестаешь мечтать, тут же заканчиваются деньги, — взрыв хохота, последовавший за этим, так и не позволил мне понять, шутила она или нет.

Нахохотавшись досыта, Донна все же рассказала мне одну из самых занимательных историй, какую я только слышал в своей жизни.

— Я этого еще никому не рассказывала. Ты первый. Слушай. — Это был приказ. — Была у меня приятельница, Алевтина, я ее Алусиком зову. Мы с ней как-то лет сто назад на концерте в одной областной филармонии познакомились, она с оркестром выступала, а я, само собой, без оркестра. — Видимо, это был юмор. — Что значит, была, — перебила сама себя Донна, — она и сейчас есть, только видимся мы с нею редко. Живет она далеко. Но это не важно. Так вот. Она по профессии арфистка. На арфе играет, — уточнила моя собеседница. — Как она сама выражается — «гребу» я на арфе свою музыку, — Донна хихикнула. — Я ее из-за этой арфы и заметила. Сама маленькая, кнопка такая. Арфа больше нее в три раза. Я тогда так удивилась, не каждый день живую арфистку на сцене увидишь. Так и познакомились. Так вот, моя Алуся — человек деликатный, воспитанный, консерваторию закончила, в обычной жизни преподавала арфу в музыкальном училище. Так, ничего особенного. Жила она тогда в одном провинциальном городишке, иногда только с оркестром выезжала на концерты, там мы с ней и встречались, — Донна улыбнулась. И в ее улыбке промелькнуло что-то вроде застенчивости. — Думаешь, я всегда мегазвездой была? Думаешь, мне всегда белый лимузин к подъезду подавали? — и она засмеялась своим хриплым неподражаемым смехом. — Нет, дружок. Я тоже в разных филармониях своё отпеть должна была. А как же без этого? Это, брат, как боевое крещение. Выдержишь это, выдержишь что угодно. — Донна прикурила новую сигарету от старой — новую пачку она вскрыла ловким привычным движением опытного курильщика и, как ни в чем ни бывало, продолжила.

— Алуся была тетенька талантливая, и ее часто в областную филармонию приглашали на арфе «погрести». В оркестре хорошей арфистки не было, вот она их и выручала.

Жизнь ее текла почти безмятежно и очень предсказуемо. Денег не было, перспектив тоже. Сначала Алуся просто преподавала свою арфу, потом ее в замдиректора училища выдвинули. Но зарплата там все равно была так себе. Учителя, они и в Африке учителя! Хоть с арфой, хоть без арфы — нищета. Алуся как-то перебивалась, где-то подрабатывала. С мужем они разошлись. Он у нее был тот еще козел. Хам трамвайный, хоть и с ученой степенью. Ладно бы интеллект у него был, как у парового молота. Так нет! Кандидат хренов. Разница у них была лет восемнадцать. Замуж ее взял совсем девчонкой. Она мне рассказывала, что только когда развелась с ним, то поняла, что ему не жена нужна была, а прислуга безропотная. Он сначала просто изгалялся над ней, сядет за стол и ждет, пока она ему тарелки перед рылом его свинячим поставит, сожрет все и даже посуду за собой в раковину лень поставить. Молча встанет и бросит все на столе. Ни спасибо тебе, ни здрассте. Мол, радуйся, что я у тебя такой есть. Просто ее не замечал. И так шестнадцать лет! Представляешь, — Донна многозначительно окинула меня взглядом. Я смотрел на нее преданным ангельским взором, боясь пошевелиться. Она недовольно покачала головой, и взгляд ее обожгла досада. — Да ничего ты не представляешь. Небось, сам безлошадный? — я виновато кивнул, мол, так вышло по жизни. Но Донна была великодушна. Она жадно затянулась сигаретным дымом и, внезапно вернувшись в прекрасное расположение духа, продолжила свой рассказ. — Так они и жили. По молодости вроде Алусик все терпела, а с возрастом стала слегка бунтовать. Но так, по мелочам. Только уже когда совсем приперло, она поставила вопрос ребром. Но к тому времени от их очага только один пепел остался. Он ведь еще и погуливать стал, пока вовсе к другой не сбежал, гад такой. Развелись они, и оба, видимо, легко вздохнули. Хотя слухи ходили, что бьет его новая жена смертным боем. Вот недаром люди говорят — от добра добра не ищут. А то можно найти приключения на все места сразу, — и Донна снова засмеялась. Она топталась в рассказе на одном месте, словно бы примеряясь или раскачиваясь, как спринтер перед резвым стартом. Я терпеливо ждал развития сюжета. — Детей, правда, муженек ее драгоценный никогда не бросал, помогал им, в институты поустраивал. Все честь по чести. Только Алусику от него всю жизнь было толку, как от козла молока.

Но она не унывала. Приятельница моя от природы хоть и спокойный человек, но с характером. Все жизненные невзгоды переносила стойко. Даже с оптимизмом.

Работала она себе, работала, все вроде нормально. Я бы и не знала ничего, если бы она случайно, однажды, не рассказала мне о своей мечте. Как-то встретились мы с ней на очередном концерте, вернее, уже после него, сели, поужинали. Абсолютно неожиданно разоткровенничалась. «Понимаешь, — говорит, — чего-то мне в жизни не хватает». Оказывается, хотелось ей уехать в Америку на ПМЖ. Я тогда от удивления чуть со стула не свалилась. Чего только в жизни не бывает! Мечта у нее была такая, еще с детства. Странное для советского человека желание, — Донна встала, подошла к белоснежному итальянскому шкафу и вынула из него бутылку «Бейлиса». Она налила себе тягучего сладкого ликера в крошечную рюмку и, выпив, причмокнула губами от удовольствия. Налив себе вторую рюмку, Донна резко повернулась ко мне и вдруг возразила сама себе: — А может, и не очень странное. Она ведь мне иногда жаловалась. Зарплата у меня, говорит, меньше, чем у секретарши. Я «консу» закончила, консерваторию, значит, а секретарша — среднюю школу. Где, спрашивается, справедливость, — женщина на секунду замешкалась и, словно сделав для себя окончательный вывод, сказала: — Я ее не могу осуждать. У каждого человека своя мечта, пусть хоть и такая забавная.

Донна допила ликер, поставила рюмку в мойку и вернулась на свое место, прихватив бутылку с собой.

— И вот стала она потихоньку стараться эту свою мечту осуществить. Поднакопит немного денег — и в Москву. Три раза ездила она на собеседование в американское посольство, разным фирмам кучу денег отдала. В этих фирмах специально обученные люди для нее три раза всякие легенды разрабатывали. Ну, чтобы ей визу в Америку дали. То вроде бы она на съезд компьютерный едет, то на симпозиум какой-то научный. Но как наступало время ей на собеседование в посольство идти, так она и проваливалась. Как на экзамене. Она ведь честный и порядочный человек, а у таких все на лице написано. А у Алусика было написано, что врет она и ни на какой симпозиум ей не надо. А хочет она в Америке остаться. Таких в посольстве не любили и визы им не давали. Алусик сильно переживала и расстраивалась. «Знаешь, — говорила она мне, — я бы там хоть “бэбиситтером”» — нянькой, то есть, если по-нашему, — уточнила Донна специально для меня, — «хоть домработницей, да кем угодно! Только чтобы отсюда вырваться». Ей почему-то здесь все обрыдло. Она даже не могла сказать, почему.

В общем, потратила она на это мероприятие лет шесть своей уже немолодой жизни. Ничего не получилось. Тогда вроде бы плюнула она на все это и успокоилась. Но жизнь — штука интересная. Я думаю, что если по-настоящему чего-то захотеть, то это и помимо тебя сбудется. Так и вышло.

Однажды, когда Алусик уже и думать про свой американский переезд забыла, неожиданно звонит ей из Гонконга одна ее бывшая ученица. Ученица, тоже арфистка, в Гонконг вместе с мужем уехала и там на работу устроилась — в дорогом ресторане по вечерам богатой публике на арфе играть. И нужен был этому ресторану еще один человек. Сам понимаешь, на арфе не так много людей играть умеют.

Подумала Алуся, почесала затылок, да и решилась — была не была. Уволилась из своего музучилища, погрузила в самолет арфу и улетела на другой конец планеты. Там она полгода играла в русском кабаке сытой публике и получала за это приличные деньги. Кабак, конечно, не концертный зал, но платили там изрядно, и жаловаться было не на что.

Тут вдруг кабак этот закрывают, и у моей подруги возникает новая дилемма — куда ей теперь деваться. Виза у нее действительна аж до Нового года, а на дворе пока еще май месяц, и вообще непонятно, как теперь быть. Потыкалась она помыкалась, приехала домой, в Россию, на детишек посмотреть. Детишки у нее оба великовозрастные уже. Сын институт закончил, дочка на третьем курсе в столице обреталась. Все у них, вроде бы, в порядке. Беспокоиться не о чем.

Побыла Алуся с родней месяца полтора и надумала — если до декабря она работы в Гонконге не найдет, то все, возвращается опять в «совок» и больше не рыпается со своей стодолларовой зарплаты.

Уехала она снова в свое тридевятое китайское царство и попробовала преподавать уроки игры на арфе богатеньким китайским Буратино. И что ты думаешь. Оказывается, желающих научиться грести на арфе намного больше, чем мы с тобой думаем. Но не все это себе могут позволить. Уроки эти стоят бешеных денег. И пошло-поехало. Ученики к ней в очередь стояли. Доходы — с рестораном не сравнить! Алусик обрадовалась такому замечательному раскладу, продлила себе визу и теперь на полном серьезе взялась за свою жизнь. Поскольку материально она уже совершенно не нуждалась, то прикупила она себе новую арфу взамен старой. А это, батенька мой, весьма дорогое удовольствие. Английский язык теперь у нее от зубов отскакивал. У нее на эту тему даже произошел один забавный случай. Однажды она споткнулась о свою домашнюю собачонку и в сердцах пнула ее, чтобы та не лежала у нее на дороге и вдруг неожиданно поймала себя на мысли, что материт пёсика на чистом английском языке.

Так прошло еще с полгода. И вот, в один прекрасный день ее компаньонка — китаянка, с которой они вместе снимали квартиру, спрашивает: «Алусик, почему бы тебе не устроить свою личную жизнь? Женщина ты видная, неглупая, но почему-то совсем одинокая. Это неправильно». Алусик удивилась, но призадумалась. А компаньонка знай, зудит ей в ухо: «А Интернет для чего? Повесь там свою фотку. Может, с кем и познакомишься».

Недели через две Алусик, наконец, сдалась и научилась пользоваться сайтом знакомств. На русских женщин всегда был повышенный спрос, а здесь и вовсе невеста завидная. Во-первых, она всегда за собой следила и отлично выглядела. Для своих неполных пятидесяти лет ее сорок четвертый размер и прекрасный цвет лица были просто находкой.

Стали ей писать женихи со всего света. Просто завалили письмами. И итальянцы, и негры, и даже один японец. Но все не то и не то. Так она месяца три попереписывалась и потом ей все это надоело. Перестала она на письма отвечать, народ потихоньку и затих. Но один американец, Джон, все пишет и пишет. Она уж и вовсе не отвечает никому, а он настырный оказался. Даже без ее ответов письма ей шлет, надежды не теряет.

Решила она ему все же ответить. Стали они снова переписываться. Так прошло еще пару месяцев. И вдруг он ей пишет: «Я хочу к вам приехать». Алусик сначала испугалась, мало ли что, Интернет — такая помойка известная. Столько там всего и всяких. Но американец не сдавался. И Алусик решила — будь что будет, пусть приезжает. Чисто русский вариант! Сказано-сделано. Назначили они день встречи. Но тут есть одна закавыка. Выяснилось, что в Гонконге американские телефоны почему-то не работают. Алусик и это предусмотрела. Она сообщила Джону, что будет встречать его в аэропорту в желтом шарфике.

И вот настал день икс — это она мне сама рассказывала. Стою, говорит, как дура, посредине аэропорта, оглядываюсь по сторонам, и вдруг вижу еще одну женщину в желтом шарфике. А потом еще одну. В общем, штук семь их насчитала. А самолет как раз прилетел. Она уже чуть не плачет — телефон не работает, шарфиков семь штук. Ужас!

И вдруг ее сзади обнимают чьи-то руки. Она повернулась, а это он, Джон, собственной персоной, прижал ее к себе крепко-накрепко. Он ей потом сказал, что кроме Алусика больше ни одного «желтого шарфика» в аэропорту не заметил. По фото ее узнал! Поехали они в гостиницу, он там устроился, потом они погуляли, в ресторан сходили. А вечером, как два пионера, по домам разошлись. Так они дней пять по Гонконгу гуляли. И на шестой день он неожиданно приглашает ее к себе в номер. Алусик сначала отказывалась, но потом все же согласилась — мужик вроде хороший, ей понравился. Пришли они. Он ее на кровать посадил, сам на колени перед ней встал, достает из кармана коробочку бархатную, а там колечко с бриллиантиком. «Выходи за меня, а?» — и сам в глаза ей с надеждой смотрит. Вот тут-то ее и прорвало. Слезы сами собой покатились. Сижу, говорит, как ненормальная, рыдаю, Джон аж расстроился. Подумал, что она ему отказывает. А она подумала, подумала, махнула рукой — где наша не пропадала, и согласилась. Как он ее на руки подхватил, как закружил. В общем, еще неделю он ждал, пока она со всех своих китайских работ поувольняется, и потом полетели они вместе в Америку, в славный город Атланту. Он ей о себе все рассказал, пока они в дороге были. Оказывается, он раньше работал бригадиром той здоровенной будки на колесах, которые на стадионах для больших концертов монтируют звук и свет. В общем, дядька оказался очень грамотный. Но в данный момент он уже нигде не работал, потому что несколько лет назад, во время монтажа какого-то огромного экрана на стадионе этот экран упал прямо на него. Джон сильно повредил руку осколками и потом долго лечился. Но в Америке такой случай — это просто золотое дно. Фирма, в которой он раньше трудился, выплатила ему громадную компенсацию и оплатила полностью все лечение. Теперь Джон был весьма состоятельным человеком, купил себе в Атланте большой дом и жил там в свое удовольствие. Дети его выросли задолго до того неприятного случая на стадионе и жили неподалеку вместе со своими семьями. Когда Алусик с Джоном приехали, вся его семья на смотрины собралась. И все они Алусе очень понравились. И она им тоже. Свадьбу сыграли, все как у людей. Стали жить. Месяц-другой прошел, Алусик — женщина деятельная, без дела долго сидеть не может. И решила она узнать, чем же можно здесь, в Америке, на жизнь заработать. Оказалось, что и здесь арфа в большом дефиците. И таких же бешеных денег музыкальные уроки стоят. Вот здорово! Алусик обрадовалась, стала искать учебники, чтобы с учениками заниматься. Да не тут-то было! Оказывается, учебники по игре на таком редком инструменте еще дефицитнее, чем сами преподаватели по арфе. Алусик снова задумалась и решила, что ее знаний ей вполне хватит, чтобы написать такой учебник. Засела она за работу, и через два месяца руководство по игре на арфе было готово. Добротное, наша российская школа. Все как полагается. Отослала она рукопись в редакцию и стала ждать. Через две недели ей приходит ответ: «Печатаем. Гонорар перечислим на ваш счет». Ух, ты! Алусик снова засела за работу. Когда она мне это рассказывала, ей из Америки позвонил муж, сказал, что выходит уже пятое издание ее учебника, тиражи огромные. А гонорар исправно перечисляется на ее счет. Муж особенно ею гордился. Хороший мужик попался. Но и это еще не все.

Алусик в Америке обжилась, подруги у нее появились. И вот однажды сидели они с подругой за утренним кофе в ближайшей кафешке. Разговор был так себе, ни о чем. И как всегда, на музыку перескочил. А там и на арфу. Алусик возьми да и спроси подругу, просто так, из любопытства, а не знает ли она случайно, где проживает самая известная в мире арфистка, миссис Такая-то. И вдруг подруга ей и говорит. «Да эта дамочка тут неподалеку обретается. В Фениксе она живет». А это от Атланты как от Москвы до Киржача, всего ничего. А подружка еще добавила: «У меня и телефон этой старушенции имеется. Меня как-то по случаю ей представили. Могу тебе дать. Скажешь, что от меня». Алусик чуть до неба не допрыгнула. Как?! И она еще не там? Алуся тут же, не сходя с этого места, позвонила старой карге и напросилась к ней в гости. А бабусечка та, действительно, светило в мире арфы. Какая-то суперизвестная звезда. Алусик тут же прыгнула в машину и меньше чем через три часа уже сидела в гостиной у бабки-арфистки. Та сначала ее осмотрела со всех сторон — что за чудо-юдо российское. А потом и говорит: «Вы мне, милочка, поиграйте-ка на арфе. А я послушаю». Видимо, захотелось бабке знать, чего Алусик стоит на самом деле. Но это она зря! Алусик всегда играла божественно. И тут не подкачала. Через полчаса ее игры бабка рыдала как ребенок. Она потом призналась, что уже много лет не слышала такой качественной игры на арфе. В общем, расстались они добрыми подружками. Вот так-то. А теперь вспомни, с чего я всю эту историю начала? — И Донна воззрилась на меня вопросительно, словно я вытянул на экзамене сложнейший билет и теперь должен без подготовки отвечать на него. Я наморщил лоб и попытался вспомнить. Но Донна не стала дожидаться моего бездарного ответа и сказала: — В Америку Алусик уехать хотела! Вот чего. А видишь, как вышло. Она туда и попала. И наплевать, что через свиное ухо. Главное, мечта ее сбылась! И в Америку уехала, и никаким «бебиситтером» не стала — упаси господи, прислугой еще не хватало работать человеку с консерваторским образованием! И жизнь ее замечательно наладилась. И заметь, что прожила она при этом минимум две жизни. Одну — до того, в «совке», а другая уже потом настала. Это — если Гонконг в расчет не брать. И намыкалась она — дай бог всякому! Но все впрок. Потому что у человека цель была. Скажешь, стечение обстоятельств, — Донна выдержала замечательную театральную паузу и только потом очень уверенно заявила мне, словно я перед этим ей сильно возражал: — Да не верю я в никакие обстоятельства! Просто она этого очень хотела. Так же сильно, как я стать известной певицей. И нечего стесняться слова «известной». Вот кто стесняется, тот и будет всю жизнь петь в задрюченном кабаке или того хуже, в какой-нибудь сельской самодеятельности. Но если человека это устраивает, то почему нет? Значит, он своего потолка добился. Тоже нормально.

Непривычная логика этой удивительной женщины меня уже почти не коробила. Я даже подумывал на досуге поглубже изучить эти новые для меня мысли, когда одна из них вдруг совершенно неожиданно сама посетила мой мозг. Она была очень странной, но хорошо иллюстрировала то, о чем сейчас мне рассказала Донна. И выглядела мысль так: «Космос — это очень закрыто и очень элитарно. Эта профессия для узкого круга. Там все очень следят за здоровьем, много-много лет изучают какие-то очень специальные предметы, и попасть туда простому смертному дело почти невозможное. Но если глянуть на первого космического туриста, то закрадывается крамольная мысль — неужели этот невысокий дряхленький пыльный старичок обладает всеми качествами космонавта и поэтому полетел в космос? Нет. В космос он попал совсем по другой причине. Он просто этого захотел! Он позволил себе эту мечту. Он не предал ее, соизмерив со всеми возможными, вернее, невозможными обстоятельства своей жизни. А плевать ему было на все обстоятельства! Ведь если бы он рассуждал логически, то, скорее всего, сам бы себе отказал: возраст не тот, да и здоровьишко, наверняка, уже не годное для такого дела. Не надо рассуждать! Если чего-то хочется, надо себе это просто разрешить. Безо всяких но! И баста. Но как раз вот этого мы делать и не умеем. Мы сидим и думаем: «А разве я смогу так? Разве у меня хватит духа, таланта, денег и еще всякой всячины на то или это сокровенное желание?» И мы отступаем без боя. Даже не попробовав свою мечту на вкус и запах.

И получалась, что логика Донны была права.

— И знаешь, что я еще думаю по этому поводу? — неожиданно продолжила она свой удивительный монолог. — Это неправда, что надежда умирает последней. Надежда бессмертна!

Донна налила «Бейлис» прямо в остатки кофе и теперь обмакивала ложечку в светло-коричневую жижицу и аккуратно облизывала ее, причмокивая и жмурясь от удовольствия, как большая довольная кошка. Она выговорилась и теперь на какое-то время стала абсолютно счастливым человеком. Я вздохнул. Чудны твои дела, господи!

Глава 5. Философия кухни или «Декамерон» обыкновенный

По просьбе Донны я снова колдовал над кофе, когда в дверях кухонного тронного зала нарисовалась заспанная физиономия Волосатого. Часы очень вовремя пробомкали четыре раза.

— Привет честной кампании, — почесываясь и зевая, пророкотал рокер приятным баритоном. Проспался! — А что это у вас за запахи такие восхитительные? — поинтересовался он у Донны. Она кивнула ему на соседний табурет:

— Присаживайся. Как звать-то тебя, коллега?

— Олегом, — ответил Волосатик. Получилось в рифму. Коллега — Олегом. Донна тут же сочинила неприличную частушку на эту тему: «Что случилось вдруг с Олегом, что же с ним произошло, у него в штанах «коллега» стал размером как весло», и мы все, включая Олега, весело рассмеялись, вполне освоившись с ее швейковским юмором.

Я разлил кофе уже в три чашки, и Олег-Волосатик уткнулся носом в ароматный напиток.

— Ух, ты! Вот это кайф, — пропел он, втягивая носом пропитанный ванильно-кофейной смесью воздух. — Как я это люблю! — Он отхлебнул маленький глоток и покатал его на кончике языка.

— Сюда бы еще черной икорки, — по-привычке съехидничала неугомонная Донна. Но Олег укоризненно глянул на нее:

— Зачем вы так. Я прилично зарабатываю. Рок пока еще не издох и поэтому с работой все в порядке.

Донна смутилась.

— Да ладно, чего там. Я не в этом смысле. Если хочешь что-нибудь, так не вопрос. В холодильнике всего навалом. А если что кончится, то закажем — привезут.

Олег смаковал кофе и при каждом глотке блаженно прикрывал глаза.

— Кайф, — повторил он. В кухне повисла неловкая тишина, нарушаемая лишь причмокиваниями Волосатика. Донна сидела, подперев ладонью щеку, а я смотрел на них обоих и думал: «Какая же все-таки замечательная штука — шоу-бизнес!»

Когда кофе иссяк, Олег довольно облизнулся, напоминая веселого дворового пса, вылизывающего морду и лапы после славного жирного хрящеватого мосла, перепавшего ему на обед от щедрой хозяйки. Донна молча встала и достала из холодильника ветчину и банку красной икры. Я, не дожидаясь приглашения, вскочил и вытащил из хлебницы большой кус белого каравая, оставшегося от нашего обильного ужина, и помог Донне с бутербродами. Почему у нас любые посиделки всегда превращаются в непременную обжираловку? Непонятно! Но менять здесь я бы ничего не стал. В жизни не так уж много удовольствий, а еда — одно из моих любимых. Она меня успокаивает.

Соорудив гору бутербродов, мы вскипятили чайник и перешли на чай. Много кофе — вредно. А вот чаю можно выпить ведро, и ничего не будет. Об этом вам еще в позапрошлом веке любая краснощекая сибирская барышня могла бы рассказать. Они на себе этот рецепт годами проверяли.

Неожиданно в дверях нарисовался заспанный Гоша. Он был сейчас похож на мерзопакостного домового из истории про очкарика Поттера — такой же помятый и жалкий. Он тихо поскребся в дверной косяк и произнес:

— Можно к вам?

Ох уж эта еврейская деликатность! Донна призывно махнула рукой — давай, присоединяйся, и Гоша присоединился. Он взгромоздился на барный стул, одиноко торчавший посреди кухни, и с видимым удовольствием оглядывал нас с этой высоты. Но, поняв, что до еды ему оттуда не дотянуться, Гоша тихо слез с высоченного стула и переполз на табуретку около меня. Я налил ему чай и подвинул тарелку с бутербродами. Но в таком близком присутствии Донны Гоша стеснялся еще больше, чем раньше в гостиной. Он теперь сидел и благоговейно смотрел на нее, забыв про нас и про все на свете. Донна, не обращавшая до этого на Гошу никакого внимания, теперь в упор воззрилась на него.

— Чего ты на меня пялишься? Ну, я это, я, — она улыбалась немного усталой улыбкой. Но было видно, что такое гипертрофированное внимание ей приятно. Еще недавно она бы сожрала живьем любого за такой откровенно любопытствующий взгляд. Но теперь ей этого явно не хватало. Привычка — вторая натура. А быть знаменитой — привычка покруче других. Она въедается в кожу и нервы артиста, и когда внимание зрителей исчезает, многие начинают его искать. И тогда выделывают такие фортели, что мама не горюй!

— Эй, горемычный, как там тебя?

— Гоша, — поспешно кивнул мой приятель.

— Гоша, значит. Ты кто у нас будешь, Гоша? Что-то я тебя в лимузине не заметила.

— А я со «Спичками». Я ими руковожу. — Гоша гордо встрепенулся.

— Ах, руководишь, — Донна прищурилась, и в глазах у нее запрыгали черти. — Ну, это меняет дело. Ты смотри, со спичками играть опасно. Не доиграйся. А то потом пеленки на четверых стирать.

Гоша вытянул шею и покрутил головой в разные стороны. Лицо его при этом выражало некоторое недоумение. Швейковский юмор Донны не доходил до романтической Гошиной натуры.

— Расслабься, она шутит, — наклонившись к нему, тихо подсказал я. У Гоши обмякли плечи, и он снова заулыбался. Он понял, что принят в наше небольшое ночное сообщество и окончательно расхрабрился. Гоша цапнул бутерброд и остывший чай и попытался делать сразу три дела: есть, пить и говорить. Но у него плохо получалось. Ветчина слетала с бутерброда и вываливалась у него изо рта, чай проливался ему на пиджак, а речь была абсолютно невменяемой. Наконец, каким-то чудом справившись с выпадающей изо рта ветчиной, Гоша окончательно расхрабрился и сказал первое внятное слово.

— Вы очень хорошая певица.

Донна чуть не свалилась со стула от смеха. Рокер Олег поддержал ее такими же громкими звуками. Я иронично покачал головой и сказал:

— Гоша, кушай бутерброд. Не отвлекайся. А то сморозишь какую-нибудь глупость.

Гоша дожевал ветчину, аккуратно промокнул пиджак салфеткой и повернулся ко мне.

— Почему ты так со мной разговариваешь? Словно я недоумок.

Донна снова покатилась со смеху. Гоша был комичнее многих дипломированных комиков, но не знал об этом.

— По-моему, ты, Гоша занимаешься не своим делом, — сказала отсмеявшаяся Донна. — Тебе не «Спичек» надо окучивать, а в «Аншлаге» сниматься.

— Вы так думаете? — Гоша все воспринял за чистую монету.

— Нет, это не я так думаю. Это природа так думает. Могу тебе протекцию составить, — Донна теперь уже просто слегка подтрунивала над горе-продюсером. Но Гоша был человеком беззлобным и безвредным. Такие среди нас тоже иногда встречаются. Но он не был идиотом. И поэтому он совершенно неожиданно дал отпор разгулявшейся мегазвезде. Он выпрямился на своем табурете, высоко поднял голову, и, поскольку обижаться на женщин было не в его правилах, — а тем более на таких женщин! — он с достоинством произнес:

— Понимаете, многие мне говорили, что я занимаюсь не своим делом. А я никогда их не слушаю. Зачем? Разве кто-нибудь, кроме меня знает, чем мне нужно заниматься? — И он посмотрел звезде прямо в глаза. Донна, не ожидавшая от маленького еврея такой изысканной наглости, подавилась очередным смешком и покраснела. Но Гоша, как истинный интеллигент, развил тему. — И уж, если говорить об этом начистоту, то я сильно извиняюсь, но хочу быть с вами откровенным. Ведь каждый не без греха, верно? Разве вы сами всегда делаете все только правильно? — Гоша воззрился на Донну в упор, и теперь пришла ее очередь прятать глаза.

— Вы меня, конечно, еще раз сильно извините, но можно я буду с вами совсем откровенен? — Донна милостиво кивнула и махнула ручкой — мол, согласная я. Гоша привстал и галантно поклонился. После обмена любезностями, он сказал очень неожиданную вещь. — Вот вы всю жизнь о чем пели? О жизни. Так? Так. А о какой жизни вы пели? О разной? Не-а. В основном, что у вас все плохо и впереди будет только хуже. И любовь у вас вся такая несчастная, и одиночество совсем изъело. И чего же вы теперь хотите? Так оно все и вышло, — Гоша был сейчас похож на престарелого проповедника-миссионера, который обращает в истинную веру аборигенов Новой Зеландии, точно зная, что эти неофиты, конечно, его внимательно выслушают, но обязательно сожрут сегодня на ужин. Невзирая на все это в глазах Гоши-миссионера горел тот самый огонек непоколебимой веры в свою правоту, который делал его речь очень убедительной.

— Я даже своим девочкам подбираю песенки весёлые и обязательно со счастливым концом, — на этих словах в его интонации появились извиняющиеся нотки. Ещё бы! Он осмелился читать нравоучения самой Донне! Это было неслыханно! Но Гоша сделал над собой усилие, и голос его снова окреп и приобрел дрогнувшую было самоуверенность. — Песни — они как молитвы. Только еще сильнее. Они же прямо к богу в уши ложатся. Особенно красивые и хорошо спетые. Так вот я и говорю — соображать надо, что поешь! А то такого себе напеть можно — ой-ёй-ёй! Мало не покажется! Вы же всегда пели про свою несложившуюся личную жизнь. Что все мужики — козлы. Вот и получайте теперь на старости лет хрен с маком. Или я не прав? — Гоша выдохся и замолк.

Донна сидела слегка обалдевшая, но крыть ей было нечем. А ведь действительно! Я как-то об этом раньше никогда не задумывался. Все песни у нее были супер! И спеты так, что слеза душу насквозь прошибает. Только вот тексты и вправду какие-то грустно-печальные. Все о неразделенной любви. Редко, когда про другое. Возразить Гоше было сложно. Лицо у Донны стало пунцово-свекольным. Но она сдержалась. Закурив новую сигарету, она сидела теперь, глубоко задумавшись. А Гоша как ни в чем не бывало полез в холодильник и выудил оттуда банку крабов. Видимо, неминуемый стресс уже готов был его накрыть, и Гоша хотел заранее подготовиться.

— Можно? — спросил он у хозяйки. Та небрежно махнула рукой — да хоть весь холодильник. Лицо ее постепенно приобретало обыкновенный человеческий цвет. Переварила. Что ж, надо сказать, что это испытание она выдержала с честью. Тем более, что если песни и влияют на судьбу артиста, то теперь все равно уже поздно и ничего уже не поменять.

Гоша сожрал крабов и продолжил развивать тему.

— Я вам больше скажу — музыка вещь очень серьезная, часто небезопасная. А на это почему-то никто внимания не обращает. Вот пример. Еду я в метро. А рядом девчушка сопливая. А в ушах у нее крошечные наушнички. Но из этих наушничков бухает совсем не крошечный ритм. Жуткий, доложу я вам, ритм. И громкий. Даже мне отлично все слышно было, а я не переношу бесполезных ритмов, это мусор все звуковой, простите. Я просто извелся весь, пока до своей станции доехал, еле выжил — так грохотало. И никому до этого нет дела. А почему, спрошу я вас? Ведь эта девчушечка еще лет десять у себя в ушках этот бухающий ритм подержит, и все, кранты. Глух, как Бетховен! Клиент врача, извиняюсь, ухогорлоноса! — Гоша вытащил огромный, похожий на белую простыню, носовой платок и возмущенно высморкался. Смяв этот огромный кусок ткани, Гоша небрежно затолкал его назад в нагрудный карман и продолжил: — И, спрашивается, где ее папа с мамой? Где врачи? Где мозги у нашего государства? Нету! Ни одного, ни другого, ни третьего! А мы ведь с вами хорошо знаем, что такое звуки. Звуками можно лечить. Звуками можно убивать. Музыка — это же оружие. От нее люди плачут и смеются. А это же очень серьезно! — Гоша теперь бегал по кухне и размахивал руками: — И никому нет дела! Вот что страшно! — Он внезапно остановился, снова сел на свой табурет и иссяк.

— Слушайте, дайте выпить, — вдруг сказал Олег. Донна молча встала и вытащила из шкафа свежую бутылку коньяка. Олег разлил напиток в четыре рюмки, даже не спрашивая, будем мы его пить или нет, взял рюмку, взмахнул ею в воздухе, словно бы чокаясь с невидимым партнером, сказал: «Будем!» и хлопнул коньяк с видимым удовольствием. После этого он съел пять бутербродов, и его тоже, как и Гошу, потянуло на философию. Поистине, сытый мужик — это готовый доктор философских наук. А Олег оказался еще и умным философом, что не всегда встречается среди рок-музыкантов. Теперь, когда алкоголь почти не замутнял его светлых мозгов, он мог рассуждать вполне здраво, и его размышления оказались очень интересными. И слегка озадачили Донну. Рокеры редко признают какие-либо авторитеты — им жизненная позиция не позволяет. И Олег был ярким представителем этой династии. Но оказалось, что Олег, в отличие от среднестатистического рокера, иногда слушает и другую музыку. Так сказать, в целях самообразования и поддержания философской формы.

— Вы меня, конечно, извините, но можно я тоже буду с вами откровенен? А ведь Гоша, черт его подери, прав! — и Олег внезапно и очень витиевато подкрепил свою мысль сложносочиненной конструкцией на чистом, безо всяких условностей, русском языке. Мы удивленно крякнули хором — таким неожиданным и находчивым оказался этот словесный пассаж. А Олег уже оседлал тему. — Что сейчас народ поет? Что слушает? Можно, конечно, мне и возразить. И я даже знаю, что вы мне скажете. — Никто ему ничего возражать не собирался, но это сейчас было не важно. — Скажете, ну вот, еще один моралист нашелся, много их уже было, критиков хреновых, все про свои старперские дела талдычат. Ну и пусть, говорите, мне все равно. Я вам все равно все выскажу! — и Олег поудобней устроился на табуретке, словно петух на насесте, когда он собирается кукарекать. — Скачет по сцене миллион клонов. Наши передирают у западных все, что под руку попадется. И почти все — бездарно, глупо. А зачем, спрашивается, передирать? Своей музыки навалом, только начни копать. Но ведь не дают копать! Все наше теперь не модно. А где мода — там «лавешки». Вот и получается, что нам на уши льют всякое дерьмо из трех нот и четырех слов. Все эти «форматы»-«неформаты» — бред собачий! Кто определяет, какая музыка правильная, а какая нет? Где это «чмо»? Дайте я его придушу! Понятно, что все в «лаве» упирается, но это же музыка! — Олег взревел как раненный бык. Он чуть не плакал от захлестнувшей его попранной музыкальной несправедливости. — Это же музыка! Зачем так с ней? — желваки на его скулах ходили ходуном. — Хотите, я вам свое мнение скажу, что такое «формат»? Я это дело долго вычислял, и, по-моему, нащупал. — Олег вдруг перешел на зловещий шепот, словно собирался сообщить нам страшную секретную тайну: — Эти все наши доморощенные «форматы» — это плохое подражание вполне себе качественным заграничным штучкам. Фокус-то вот в чем: там, в этих штучках, все в порядке — это их ритмы, их звуки, все органично, забойно. Понимаете, это их культура, и они-то, в отличие от нас, ее никогда не предавали, а наоборот, ценят, лелеют и развивают, — рокер от переполнявших его чувств перешел на чистый мат. Он матерился так виртуозно, как это умеют только музыканты, и вообще люди искусства. Отведя душу, он снова перешел к интересующей его теме. — Там народ музыкой не разбрасывается. Собирают по крошечкам, пристраивают одно к другому, стильчик к стильчику, ритмик к ритмику, и так много-много лет. Вот у них и накопилось ого-го сколько всякого, и мы это всякое в одну кучу свалили и дергаем из этой кучи кто что может, безо всякого разбора, а иногда просто воруем, благо что музыки у них столько написано, что для наших бездарных композиторов еще на двадцать жизней хватит, — Олег обреченно махнул рукой, и она безвольно повисла, символизируя полную задницу в нашей музыкальной культуре. — А мы как Иваны безродные, все свое обсираем, — и он снова нагромоздил немыслимо сложную и многоэтажную матерную конструкцию. — Ведь, что делают наши околомузыкальные деятели? Они их ритмы перекладывают на наши уши, что-то там синтезируют, переплетают. Что там можно переплести? Скрестить замечательно красивый четкий негритянский ритм с широкой русской душой, с нашим мировосприятием? Но это же плохо получается. Такой симбиоз осла и оленя. Жуть кромешная, а не музыка. А все просто — таланту не хватает писать такие же классные мелодии, как там. Да и не нужны нам их мелодии, мать их всех! — Олег снова слегка завелся, но сразу остыл и продолжил: — А объясняется все до дури просто. Ритмика у нас другая, мелодика, все другое. Тоже обалденно красивая, но совсем другая. Куда ж вы со свиным рылом-то? — и Олег скорчил предполагаемым врагам козью морду. — И потом, музыку, любую музыку надо много лет изучать, чтобы понять ее, в самое нутро проникнуть. И тогда можно что-то дельное написать. Тогда она получается качественной, и все равно, наша она или не наша. Музыка всегда должна быть качественной и красивой. Вот послушайте, подо что у них эта недобритая Спирсиха скачет. Я ее как бабу, тьфу, презираю, детишек кинула, дрянь. Но как музыкант, это — пять баллов! Такой талантище! Конечно, команда у нее еще та, все профи, само собой. А как еще иначе может быть? Народ пашет. Все выверено, каждый звук на своем месте. Люди работают, думают. Все выкладываются на тысячу процентов, если бы у нас так все работали, у нас давно бы не только коммунизм наступил, а и рай давно бы сюда переехал! — Олег немного перевел дух и снова ринулся в бой. — Это то, что касается самой музыки, но есть еще вторая хромая нога — тексты. Песня, она, к нашему великому сожалению, состоит еще и из каких-то слов. А тексты наши? Тьфу, такая же дрянь. Это же подстрочники тех, ихних, плохо переведенные или вообще набор даже не слов, а букв каких-то. Такое ощущение, что в песне текст — это что-то ненужное. Такого нарифмуют — мама дорогая! Или опять просто крадут, — последняя Олегова сентенция была похожа и на предположение, и на утверждение одновременно. — Но все очень плохо, бесталанно.

Олег мотал головой из стороны в сторону, словно отвергая и опровергая весь музыкальный опыт мира.

— Нет, бывают, конечно, исключения, — неожиданно возразил он сам себе. — У нас таланты пока еще не перевелись. Но это же такая редкость! Такая исключительная редкость! А какой она еще может быть, если талант — это и есть редкость. Как бриллианты. И это правильно! Талант — это всегда редкий зверь. Слушайте, дайте еще выпить, — это был просто крик его пропитанной музыкой души! Махнув очередные полстакана коньяку, Олег немного угомонился и смог вернуться в свое первоначальное философское состояние.

— Да, таланту весьма мало, — констатировал он очевидный факт. — А в основном — кастрированные тексты и дебильные мелодии. На трех нотках. — Олег вдруг вскинул вверх палец, привлекая наше внимание к очень важной мысли. — Никто не обращает на это внимания, но, понимаете, тут есть еще один фокус. И этот фокус заключается в разности наших языков. Для западного формата нужны короткие слова, их в английском — завались! И поэтому получается здорово, короткие слоги работают на эту музыку. Все классно! А у нас язык распевный, тягучий, и в нем этих коротеньких словечек — кот наплакал. А не ложится длинное распевное слово в короткий хлесткий ритм, хоть плачь. Тут столько таланта надо, чтобы эти две вещи в одну соединить! А таланту-то — о-о-о! — и Олег, высунув язык, и ударив ребром ладони по другой руке, показал нам, сколько именно содержится таланту в современной эстраде. Мы не возражали. — Вот и пыжится народец наш музыкальный, что-то там ковыряет. И все ведь в композиторы поперлись, всем охота «бабла» срубить. И любое радио тебе за цветные «бабульки» любую хрень раскрутит! Вот и вся наша музыка.

Олег, как и Гоша, после своей пламенной речи вдруг стремительно иссяк и сдулся. Видимо, его речь, тоже выстраданная и искренняя, совсем иссушила его душу и обессилила тело. Он как-то сразу весь скукожился и словно уменьшился в росте и объеме. Глаза его стали грустными. Видимо, его физическое и астральное тела снова требовали энергетической подпитки. Так и оказалось. Олег взял со стола и покрутил в руках пустую рюмку, разглядывая ее так, словно видел впервые, затем поставил рюмку обратно на стол и взял широкий, на длинной ножке, бокал для шампанского, осмотрел его и снова забраковал. Гоша проворно вскочил из-за стола, порылся в шкафу и, достав оттуда огромный пузатый бокал для вина, протянул его рокеру. Тот повертел его в руках, удовлетворенно крякнул и плеснул себе добрый глоток коньяку в пузатый бокал. Потом снова помахал им в воздухе, сказал привычное: «Будем!» и хлопнул благородную жидкость с неизменным удовольствием и безо всякой закуси. Его можно было понять. Переживает человек за нашу эстраду! После этого он окончательно успокоился и сел.

Донна все это время молчаливо наблюдала за ним. Его речь явно пришлась ей по душе. Я видел, что ей интересно. Мне и самому было интересно. Куда все эти размышления могут завести человека — одному богу известно! Но рациональное зерно в словах нетрезвого рокера присутствовало.

Донна неожиданно повернулась ко мне и спросила:

— Раз уж у нас здесь такой «Декамерон» намечается, то и ты изволь сказать, что об этом думаешь?

Это была крутая подстава. Но я и не такое видал. Я озадаченно посмотрел на Донну и неожиданно тоже налил себе коньяку — за компанию. И для храбрости. Выпив, я заел его лимоном, встал, набрал в легкие побольше воздуха и произнес целую речь. Вот как она выглядела:

— Вот если бы я был обыкновенным продюсером, то вы бы тогда от меня ничего путного не дождались. Им обычно наплевать на качество, они берут плотностью заполнения эфира и сцены. Бывают, конечно, исключения, но все реже и реже. Даже те, у кого все в порядке со вкусом, со временем поддаются общим настроениям и как-то мельчают, что ли. Редко кому удается до конца гнуть свою линию, оставаться самим собой. Продюсеры — это люди, которым очень часто деньги за их работу платят вперед, а это сильно облегчает их задачу — им не надо думать ни о чем, кроме своей работы. Это очень удобно, но, на мой взгляд, лишает их многих радостей жизни. Вернее, радостей работы. Жизненные трудности сильно развивают в человеке сообразительность, а отсутствие препятствий меняет человека не в лучшую сторону, притупляет у него истинное восприятие действительности. Более того, если продюсер в музыкальном отношении бездарен или у него плохой вкус, то он, обладая финансовыми возможностями, начинает пихать этот свой недоразвитый музыкальный вкус в наши бедные уши. Видите ли, имея деньги, он имеет уникальную возможность выдавать зрителю «на-гора» отличную музыку, но не умеет ее, эту музыку, делать. Парадокс! На его счастье, зритель — это величина изменчивая и очень гибкая, поддающаяся дрессировке не хуже цирковых медведей. И вот продюсер надрессировывает зрителя на свой дурацкий несостоятельный и несостоявшийся музыкальный вкус. Отсюда мы имеем то, что имеем, а также вывод: финансовая обеспеченность для музыканта — это тупиковый путь, каким бы это мое заявление ни казалось вам диким. Голодный менестрель напишет в сто раз более классную мелодию, чем сытый. И это историческая несправедливость. Она же — историческая закономерность. За редчайшим исключением. Но мне такая дремучая сытость не грозит, я не продюсер, я только его очень частный случай, так сказать, один из мелких аспектов его всеобъемлющей натуры, и поэтому я иногда размышляю над разными житейскими проблемами, в частности, иногда думаю о предмете, который меня кормит, поэтому и смог вам кое-что сказать. — Я закончил, слегка поклонился, как артист на сцене, и сел на свой стул.

Олег с Донной переглянулись. В их глазах я прочел примерно следующее: «Что это — гипертрофированное самомнение или действительно нечто стоящее?» Я, почувствовав их недоверие, улыбнулся и абсолютно трезвым голосом сказал:

— Вы мне сейчас не верите. Но это не страшно. Во-первых, вы, Донна, спросили просто так из любопытства или, если хотите, не подумав. Но, как ни странно, вы попали по адресу. У меня даже на этот счет есть своя собственная теория. И весьма интересная. Не смейтесь, я слишком долго занимаюсь музыкой. И это нормально, что человек, который каждый день занимается любимым делом, часто думает об этом самом деле. — Олег с Донной переглянулись еще раз. Не знаю, как они, но я точно не ожидал от себя такой трезвости мысли. Похоже, я их заинтриговал.

— Так в чем же заключается ваша теория? — Донна включила ехидство. Олег посмотрел на нее с сожалением, а потом на меня с интересом. Она смутилась.

— Теория? Она простая. И следует из практики, то есть, того, что я вижу и слышу каждый день. Обыкновенный анализ, и ничего лишнего.

Тут снова неожиданно ожил Гоша. Он подошел к холодильнику и взглядом попросил разрешения у Донны залезть в него. Она нетерпеливо кивнула — давай — и приготовилась слушать мою речь. Гоша — добрая душа — достал из холодильника банку паштета и намазал для нас всех бутерброды. Я больше не мог пить ни коньяк, ни чай, и перешел на сок.

— Теория простая. Что мы видим на сегодняшней сцене? Вопрос риторический, поэтому отвечу на него сам. Бардак мы видим на сегодняшней сцене. И то, что там происходит, никакого отношения к музыке не имеет. Наш друг рокер абсолютно прав! Музыка — это мелодия. Песня — это мелодия и качественный текст. А мы что имеем? Музыка сейчас — это некий закольцованный компьютерным способом набор сомнительных звуков. Компьютером же придуманный. Понимаете, музыку сочиняют, а не набирают на компьютере. Это абсолютно разные вещи! Мелодия для песни — это ее кровь. А текст — это ее кости, скелет, понимаете? Что же мы имеем, как выразился наш добрый друг рокер? Мелодия — набор, в основном, шумящих звуков. Шумящих, а не звучащих, заметьте. Текст — мягко говоря, набор других звуков. Это не песни, черт их подери! Это некий технопродукт, названия которому еще никто не придумал. Вот и придумайте названия этим новым структурам, не надо называть их песнями! Песни — это нечто иное. И еще я вполне солидарен с Олегом — мне за нас обидно. Что у нас, своих мелодий, что ли, нет? Есть! Куча. Но их выгнали из моды, выгнали из жизни. А что не модно, то не нужно. А как жаль! И народ бы писал, и красиво писал. Так он в эту сторону даже не думает. А зачем? Денег за это не заплатят, в эфиры не поставят. Им только «ум-ца, ум-ца» подавай, — в этом месте Олег, пошатываясь, слез с табурета, подошел ко мне и крепко пожал мне руку. Я обнял его в ответ, и он вернулся на место. Я продолжил: — В дискотеках этих безумных народ задницей до утра трясет. Я, мужик здоровый, и то бы не выдержал такую нагрузку бешеную. А тут молодняк здоровье косит. Конечно, им, чтобы до утра на ногах простоять, наркота хоть какая-то нужна, чтобы просто не упасть. Вот кружочек и замкнулся. — Тут Олег снова не выдержал. Он, пошатываясь, привстал со стула, прищурил глаза и, вытянув шею, обвел нас всех подозрительным взглядом бывалого кэгэбэшника. После чего он, не обращая на меня внимания, встрял в разговор.

— А чего вы удивляетесь? Этот мужик прав на все сто, даже на двести. В общем, нам столько не выпить, — коньяк шутил вместо Олега, но рокеру так не показалось. — Удивляетесь, что вам я, рокер, об этом говорю? — Он для наглядности стукнул себя кулаком в грудь, словно воскресший Кинг-Конг. Казалось, еще мгновение, и мы услышим душераздирающий призывный вопль этой гигантской обезьяны. Но обошлось. На Олега наехала очередная порция философии. — Скажете, я вам всю жизнь «тяжелый металл» гоню и должен быть «за»? — за что «за» он не уточнил. — А я, может, и был «за», пока здоровье было. Пока жареный петух не клюнул. — Олег еще раз обвел нас тяжелым металлическим взглядом. — Да только пришло и мое время. — Он устало опустился на табурет и обнял голову руками. Я уже было решил, что рокер уснул, но вдруг он резко уронил руки на колени, и я увидел, как по его небритой щеке скатилась слеза. — Понимаете, мотор забарахлил, потому и я тоже думать стал про то же самое, — Олег отрекся от падежей и склонений за ненадобностью, но речь его была не по-трезвому серьезна и грустна, — по молодости это никому не интересно, а когда припрет, то на тот свет ох как неохота переезжать, — и рокер в который уж раз за сегодняшнюю удивительную ночь разразился матерной тирадой, равной которой я еще не слышал. Она была вдвое затейливей и забористей прежних. Он умудрился одновременно упомянуть в ней и богов, и чертей, причем, одновременно. И даже зачем-то приплел сюда Кузькину мать, президента Клинтона и — страшно сказать — мать Терезу, видимо, спутав ее еще с какой-то матерью. Но, в общем, все прозвучало органично. После этого вторая блестящая слеза скатилась по щеке разгоряченного музыканта, но он не сдавался, и мы услышали еще более выдающееся сочетание совершенно не сочетаемых в обычной жизни слов: — И туды их в растуды, в бока и спину, и в рога, и в хвосты, пока здоровье не тревожит, никто этим вопросом — ик, — не озаботится — что вредно, — ик, — что полезно, — Олег мотнул головой, и икота, видимо, испугавшись, исчезла сама собой. Вздохнув, он вдруг сказал совершенно неожиданную вещь для человека, который полжизни провел в полной бесшабашности: — Жить, оно, конечно, тоже вредно для здоровья, но когда возраст подпирает, начинаешь на весь процесс по-другому смотреть. А жизнь такая приятная штука.

Наверное, это все копилось в нем не один год, но благодарные уши подвернулись только сегодня.

Рокеру, видимо, снова захотелось выпить. Он взял в руки бокал, на минуту задумался, и, видимо, вовремя сообразив, что коньяк к этой речи не может иметь отношения в силу ее просветительско-медицинского содержания, он добровольно налил себе томатного соку. Промочив пересохшее после длиннющего спича горло, Олег вдруг добавил трезвеющим на глазах голосом:

— Знаете, чем хорош рок? Тем, что, в отличие от «попсы», мы никогда не поем под фанеру. Рок — настоящая музыка. Без всякой фанерной примеси. Он может нравиться, может не нравиться, но рок — честная музыка. Будете смеяться, но и к попсе я отношусь вполне нормально. — Здесь глаза округлились даже у Гоши. Вот это заявление! Но Олег невозмутимо продолжал: — Я говорю о честной «попсе». А чем плоха хорошая музыка? Если у песни есть мелодия, которая приятна уху, или в словах присутствует смысл, кому от этого плохо?

— А как же «рэп», — пискнул тихо любопытный Гоша.

— «Рэп» — это не песня, — назидательно, безо всякой паузы, сказал Олег. — «Рэп» — это тоже отдельный подвид творчества, я его уважаю. Но это не песня. Понимаешь, песню — ее надо петь. Голосом. А «рэп» разве поют? — он внимательно посмотрел на Гошу, тот мотнул головой, но совершенно не понятно, утвердительно или отрицательно. Еврейские штучки. — Нет, — согласился с Гошей Олег, — «рэп» не поют, его читают. А значит, чистый вокал здесь ни при чем. И отсюда вывод — «рэп» — это отдельный музыкальный продукт. Продукт, понимаете. А не песня. Вот и называйте все своими именами.

— Слушай, а может ты просто цепляешься к словам? — Донна была очень заинтригована, и ей явно хотелось углубить тему.

— А вы как считаете? Разве не имеет значения, что все валят в одну кучу? Это тоже самое, что про стихи и прозу сказать, что это одно и тоже. Бред! — Олег добродушно оглядел нас всех, словно добрый дядюшка, который только что разделил наследство между всеми претендентами, и теперь наслаждался плодами своего труда. — Я думаю, что здесь принципиальный вопрос. От этого многое зависит. Например, если разделить все современное творчество на правильные разделы, то, наконец, можно будет навести порядок у всех в головах. Начать, хотя бы с этого. А то валят все в одну кучу и путают народ, — Олег вдруг снова резко погрустнел. — Но, видимо, я до этого не доживу. Это никому не нужно. Поэтому я пью. — И Олег наглядно проиллюстрировал нам, как именно он это делает. На этот раз томатный сок сиротливо остался стоять в высоком тонком стакане нетронутым.

Донна хмыкнула.

— Вот у нас все так. Все — философы. Все знают, что надо делать, но не знают как. Даже я. М-да. — И она задумалась.

Тишину погрузившейся в философию кухни нарушили крадущиеся шаги. В комнату вкралась проснувшаяся «спичка». Она была совсем сонная, но, видимо, любопытство, свойственное детям, взяло верх. Я сам в детстве любил послушать взрослые разговоры, забирался под стол и засыпал там, убаюканный кухонными спорами, случавшимися на нашей четырехметровой кухне старинной родительской «хрущобы». «Спичка» примостилась на табуретке около Гоши — тоже детский инстинкт незащищенности, и Гоша заботливо подвинул ей тарелку с остатками бутербродов и свой недопитый чай. «Спичка» с благодарностью взглянула на своего благодетеля и быстро съела все предложенное. Донна молча смотрела на нее, не мешая процессу, а когда тарелка и чашка опустела, она, вздохнув, встала со своего стула и снова направилась к холодильнику. Я, как и в прошлый раз, опередил ее, и вскоре новая горка бутербродов лежала на тарелке, а рядом в чайнике весело закипала новая порция кипятка для чая. Донна порылась в шкафах и нарыла там халву, конфеты и австрийское печенье. Я его обожаю, оно просто тает во рту. Все эти сладости она самолично положила перед «Спичкой» и спросила:

— А как тебя зовут, детка?

— Олечка, — сказала «Спичка» и потеряла к нам всякий интерес. Халва, заедаемая австрийским печеньем — вот что волновало сейчас ее прелестную головку.

— Олечка, — вслед за ней повторила Донна. — Замечательно.

И мы все улыбнулись. Дети — это и вправду цветы жизни.

Девочка насытилась и теперь с благодарностью оглядывала нас. Первой тишину нарушила Донна.

— А ты откуда, Олечка?

Вопрос был слегка неожиданным, но я быстро разгадал замысел Донны. Звезда решила, что без откровений маленькой «Спички» наш кухонный ночной «Декамерон» не может быть полным. Ребенок быстро купился на заботливый тон доброй тетеньки и охотно поделился с нами подробностями своей коротенькой жизни. Эта трагическая повесть могла бы принадлежать перу Бернарда Шоу или, на худой конец, автору «Оливера Твиста» — его фамилия выскочила у меня из головы и теперь вертелась где-то между кончиком языка и средним ухом.

Девочка оказалась родом из Ростова. Детский дом, куда ее спившаяся мамаша сдала трехлетней малюткой, был пристанищем для будущей «Спички» почти десять лет. О, это хорошая закалка для будущего артиста! Лучшей тренировки для психики и нервов, чем воспитание в таком месте, просто не придумать.

Через два года пребывания в детдоме Оленьку нашла ее тетка, человек сердобольный, но очень слабый здоровьем. Тетка раз в месяц навещала племянницу. Когда та подросла, то и сама стала иногда забегать к тетке на огонек. Но там Оленьку тоже поджидали неприятности в виде ее двоюродной сестры, презлющей и прежаднющей, которая дико ревновала Оленьку к своей матери и злобно шипела на бедную родственницу, обзывая приживалкой и нищенкой. Через шесть лет тетка умерла, и сердобольных родственников у девчонки больше не осталось.

— Иду как-то по городу, вечер, лето, тепло, все окна вокруг открыты, из них музыку слышно. Остановлюсь, послушаю и дальше иду. И вдруг так мне тоскливо стало — столько окон вокруг светится, а моего окна нигде нет, никто меня не ждет. Совсем я одна на всем свете. Так у меня все внутри заболело, — Оленька сказала это таким тоном, что нам стало ясно — перед нами только тень ребенка, только его оболочка. А там, внутри — повидавший жизнь человек и, что удивительно, не остервеневший и не осатаневший от этой жизни. Ну, может быть, чуть-чуть с хитринкой, да и то с детской, наивной, на уровне «украсть конфетку». И еще Олечка с рождения была натуральной блондинкой, может, это все объясняло? — А музыка мне всегда очень нравилась, я еще маленькая была, как услышу, что где-то играют, то сразу петь начинала.

Когда Олечке стукнуло четырнадцать, и она поняла, что, в принципе, умеет петь, она сбежала из родных казенных пенатов, добралась на попутках до соседнего городка и оказалась в борделе. Там было тепло и тихо и никто не требовал документов. Протусовавшись там около двух лет и получив, наконец, паспорт — помог один весьма доброжелательно настроенный к девочке клиент — он же по совместительству начальник паспортного стола одного из районов этого благословенного города, — Олечка, как могла, искренне отблагодарила добродетеля, а на следующий день была такова. Сбежав из борделя, что свидетельствует о ее недюжинном везении и присутствии здравого смысла в ее юной головке, девочка направилась дальше, навстречу своей мечте. Ее путь теперь лежал в столицу нашей Родины. А где же еще с таким нетерпением ждут таланты со всех концов нашей почти необъятной страны? Олечка удачно сочетала в себе удивительную невинность во взоре и мозгах с не менее удивительной хваткой, свойственной обиженным жизнью людям. Они живут инстинктами, и именно это и выручает их во всех жизненных передрягах. Если бы не эти примитивные животные инстинкты, доставшиеся нам от наших пещерных предков, то и половины гастарбайтеров не доехало бы до Москвы.

И вот Олечка в столице. Здесь, как водится, карьера у многих начинается с рынка. Торгаши пристраивают около себя разных людей, их дорыночные биографии здесь никого не интересуют. Работай с рассвета до заката и помалкивай. А то прибьют.

Но Олечке повезло. Она пробыла продавщицей всего два месяца. Будучи от природы ребенком любопытным и сметливым, чего никакое школьное образование не может уничтожить в наших детях, Олечка путем перехода из рук в руки оказалась у некоего мужчины, который помимо рыночной лавки с заморскими шмотками-пересортицей имел отдаленное отношение к шоу-бизнесу. Он был из той редкой породы мужчин, которые в прошлом и позапрошлом веке именовались «меценатами». Этот мужчина как раз и пристроил в свое время к Гоше первоначальный состав группы «Цветные спички». А теперь пришла очередь Оленьки сменить очень вовремя вышедшую замуж одну из четверых солисток означенной выше группы. Так Олечка стала певицей. И ей очень крупно повезло. Многие так и остаются в рыночных продавщицах или того хуже.

Все это девочка рассказала нам с милой улыбкой, уплетая за обе щеки клубничное мороженое, милостиво подаренное ей Донной в качестве десерта. Олечка рассказывала свою историю так подробно и обстоятельно, не упуская никаких, даже самых интимных деталей, как будто это была история не ее жизни, а свежепрочитанный ею бульварный роман. Мы сидели потрясенные и оглушенные. Даже нам, искушенным во всех подробностях шоу-бизнеса, было омерзительно слушать, как люди могут обращаться с другими людьми. Особенно теми, кто слабее или младше.

После того, как Оленька закончила свой рассказ, она просто сказала:

— Все. Пока со мной больше ничего не происходило. Но я могла бы стать хорошей актрисой! — в ее голосе звучала убежденность. Неожиданная убежденность!

Донна шумно выдохнула и снова налила себе «Бейлиса», где-то с полчашки, и выпила его уже не смакуя, одним махом. Олег последовал ее примеру, только он восстанавливал потерянное равновесие духа все тем же привычным с детства коньяком. Даже Гоша, который, по-видимому, частично был в курсе Оленькиной жизни, но не во всех ее отягчающих подробностях, тяжело вздохнул и пригубил немного водки, разрешение на которую он, по привычке, испросил у Донны.

Часы, следуя сложившейся традиции, в самый неподходящий момент пробили шесть раз. Ночной «Декамерон» близился к своему логическому завершению. А, говоря простым языком, после всего услышанного, съеденного и выпитого нам всем жутко требовался отдых.

Глава 6. Обыкновенность дня…

Я проснулся, когда часы показывали два часа пополудни. Диван в гостиной был невероятно мягким и удобным, и я отлично выспался. Мне даже не помешала банда рокеров, нещадно храпевшая на соседних диванах. «Спичек» и Гоши в гостиной не было, а где-то неподалеку мелькали беззвучно передвигающиеся тени. Это была прислуга, вышколенная до бестелесного состояния. Я выполз из мягких недр дивана и, добравшись до кухни, обнаружил там Донну. Я удивился, но скорее приятно, чем все остальное.

— Добрый день, — она была приветлива. Странно, ведь она спала даже меньше меня, а злости никакой. Словно бы прочитав мои мысли, она сказала: — Я сплю мало, урывками. Знаешь, как старая собака. Свернется калачиком, поспит минут пятнадцать, потом перевернется на другой бок, и снова таким же калачиком заснет. Так и я. Наверное, пришло мое время.

Я замахал на нее руками. Я и вправду считал, что звездам не свойственны обычные человеческие слабости. Она с улыбкой выслушала мои возражения и, кокетливо дернув бровью, промолчала. Но довольная улыбка не покинула ее губ.

Мы вместе пообедали, и я откланялся.

— Знаешь, ты заходи, с тобой интересно, — Донна провожала меня, стоя у приоткрытой двери. Она слегка покусывала губу, и взгляд ее погрустнел. — Правда, заходи, поболтаем.

Она похлопала меня по плечу. Это был странный, чисто мужской жест. Но для Донны он был органичен — ее жизнь могла выдержать женщина только с мужским характером. А это всегда накладывает свой отпечаток на человека. Во всяком случае, я видел, что мне здесь были рады. И это меня вполне устраивало. Я бы сказал намного больше, если бы не боялся прослыть нескромным человеком. А, скажу! Я гордился собой, я очень гордился собой, совершенно не понимая, почему, не отдавая себе отчета в своих ощущениях и даже не собираясь ничего анализировать. Мне просто было очень хорошо. Я гордился собой и одновременно обожал Донну. И мне было наплевать, что про нее писали все желтые писаки мира! Она была очень неплохим человеком, но жизнь очень больно и часто била ее. Остаться после этого абсолютно белой и пушистой было не под силу ни одной женщине. Я уважал Донну намного больше в момент, когда за мной закрылась дверь ее дома, чем до этого. Я просто теперь знал и понимал ее. И я точно знал, что мы еще встретимся.

Я мчался в офис на такси, и дневная суета понемногу захлестывала меня, погружая в свою тягучую повседневность. Отбирая у меня чувство легкости бытия, которое посетило меня после общения с Донной. Но я не сопротивлялся. Волка ноги кормят, а моя профессия требовала моего постоянного присутствия. Я включил телефон, и он обдал меня обильной струей эсэмэсок. Я наскоро просмотрел их. Ничего срочного я там не обнаружил, так, по мелочи. Сообщения от друзей, с которыми не виделся почти месяц, волнуются — как там я. Это приятно. Приглашение быть гостем в телешоу — тоже нормально. Пара предложений — заявок на участие в гипотетических концертах от звезд средней величины, десяток просьб аналогичного содержания от артистов классом пониже и еще несколько совершенно неизвестных мне имен. Они откуда-то узнавали номер моего мобильника и звонили и писали на него пачками. Все хотели жить. И есть. Я относился к ним лояльно. Ведь среди этого человеческо-песенного материала иногда попадались настоящие жемчужины. И я никогда не «отшивал» их с первого раза, любой артист требовал хотя бы разовой проверки. Так я нашел двух действительно интересных артистов. Я пристраивал их в мои концерты, хотя на тот момент они были совершенно неизвестными и, соответственно, никому не нужными.

Эти двое через короткое время стали очень популярными, и при случае всегда благодарили меня за теплое отношение почти бесплатным участием в моих разнокалиберных акциях, а уж на благотворительные концерты всегда являлись абсолютно бескорыстно и с кучей подарков. Чего там говорить, доброе слово и кошке приятно!

Пока я просматривал эсэмэски, позвонил разобиженный насмерть «звездун». Он высказал мне все, что он обо мне думает, сообщил, что вчера, наконец, добрался до пресловутого ДК, но там уже никого не было. «Почему мы не дождались его?!» — взвывал его глас. Он напоминал глас вопиющего в пустыне. Но он вопил в пустыне моей бессмертной циничной души. Я слушал его телефонные вопли, и у меня ничего не дрогнуло нигде. Он меня утомил. Я представил «звездуна», протрезвевшего и одиноко бродящего по пустой сцене глубокой ночью, взывающего к пустому же зрительному залу в отключенный микрофон. Картинка получилась еще та, и я откровенно заржал прямо в ухо верещащему очередную претензию «звездуну». На мгновение в трубке воцарилась тишина, но зато в следующее мгновение я услышал такой ультразвук, что чуть не оглох. «Звездун» возрыдал и отключился. Я облегченно вздохнул. А пусть его! В следующий раз не будет опаздывать. Или нажираться. В общем, одно из двух.

Я выключил телефон — чтоб не мешал работать — и вошел в офис.

В офисе на столе меня ждало письмо. Я распечатал конверт, и оттуда выпал аккуратно сложенный пополам белый лист формата А4, на котором вкривь и вкось были приклеены вырезанные из журнальных страниц слова. «Если ты, гад, не выкатишь двадцать тонн зелени, пеняй на себя. Завтра в 14.00 около драмтеатра. И никаких Ментов». Почему-то слово «Ментов» было написано с заглавной буквы. Что бы это значило?

Я молча осел в свое офисное кресло, холодный пот медленной струйкой потек у меня по лбу. Посидев так минут пять, я вдруг заулыбался и воспрял духом. Я вспомнил, где недавно видел такие же изрезанные маникюрными ножницами листки. Почти не дрожащими руками я набрал номер Донны. Трубку не брали минуты три.

— Алле, — заспанный голос откликнулся на мои настойчивые телефонные призывы.

— Это я.

— Кто это, я? — голос был очень недоволен, и с каждой секундой это ощущалось все сильнее. Мое настроение снова начало портиться.

— Ну, я. Шоубиз.

— А, ты, — голос смягчился. — Чего тебе? Я сплю, — на всякий случай сообщил голос миролюбивым тоном.

— Спасибо вам, — сказал я игривым тоном.

— За что? — голос недоумевал.

— За шутку, — я не унимался, пытаясь восстановить истину.

— Какую шутку? Шоубиз, ты что, снова пил? — голос снова начинал выказывать признаки недовольства.

— Я не пил, — честно сказал я, — но, наверное сейчас выпью. Так вы не присылали мне письма с угрозами?

Голос проснулся.

— Кто? Я?

— Угу, — я звучал все грустнее, и, видимо, мой односложный ответ был очень выразительным.

— Тебе, что, прислали письмо с угрозами? — голос уже откровенно хихикал на другом конце невидимого провода. — Ну ты даешь!

— Вам хорошо смеяться. Я думал, это вы так шутите. Но раз не вы, то кто? И вообще. Я теперь не уверен, что это шутка.

Голос неожиданно умолк.

— Да, ты, пожалуй, прав. Ну ладно, я буду спать дальше, раз мы выяснили, что это не я. Позвони потом.

— Когда? — машинально спросил я.

— Ну, когда выяснишь, кто прислал письмо, — и абонент отключился.

— Ага. Если выживу, — ответил я равнодушно пикающей трубке. Мне снова стало холодно и неуютно. Мое хорошее утреннее настроение испарилось. Я сидел в кресле нахохлившись и сосредоточенно перебирал в уме, кому я мог задолжать такую колоссальную сумму. «Звездун»? Вряд ли. Так быстро он и соображать-то не умеет, не то что действовать. Да и сумма гонорара за его вчерашний концерт была смехотворной по сравнению с выдвинутыми требованиями. Конкурирующая фирма? Была у меня одна такая заморочка. Они все время пытались наступить мне на пятки. Два молокососа объединили усилия и назвали себя пышно — «Продюсерский центр». Без связей из грязей. Да вроде не похоже на них. Во-первых, я им ничего не должен, так как тщательно избегал любого общения с неопытной, но наглой молодежью. Да и наехать как следует — это надо недюжинную нахалку иметь. Или хотя бы пару отсидок за плечами. А сосунки были с высшим эмгэушным образованием и ничем, кроме надувания щек в шоубизнесе еще заниматься не умели. В шоубизнесе связи — это основа основ, фундамент успеха. А эти юные дарования хотели нахрапом втиснуться в святая святых моей работы. Они уже несколько раз предлагали мне сотрудничество, но я уклонялся, понимая, что никакое сотрудничество им от меня не нужно. А нужны им как раз мои связи. И если я сваляю дурака и пущу их в мои закрома, то через пару месяцев эта шпана срисует все мои контакты и будет такова! Ладно бы, если б эти контакты пошли бы им на пользу! А то ведь только все изгадят. Начнут организовывать концерты, прикрываясь моим добрым именем, накосячат, провалят пару мероприятий и пиши-пропало! Доброе имя в шоубизнесе — это тоже бесценный капитал. Артисты обычно безоглядно доверяют тем, с кем они привыкли работать, и берегут этих людей. Это же их кормильцы! А кормильца надо холить и лелеять, если этот экземпляр кормильца тщательно и скрупулезно исполняет все свои обязательства. Особенно денежные. Ведь «кидалово» в шоубизнесе процветает так же, как и везде. Поэтому я своим именем дорожил и никого левого к себе в огород не допускал.

Я размышлял о своих возможных врагах и недоброжелателях еще часа два. Но так и не пришел к какому-то однозначному выводу. Это занятие вконец измотало мои нервы. И я решил немного отвлечься. В конце концов, если я прямо завтра не притащу эту кучу денег моему неизвестному злопыхателю, то небо на мою голову не обрушится. И вообще, надо сначала разнюхать, что к чему. Может, письмо и не мне вовсе. Может, просто ошиблись адресом. Я взял в руки и покрутил перед своим носом абсолютно белый конверт. Адреса и вправду не было. Но в таких делах его обычно и не пишут. Черт побери! Вот незадача. Но начинать нервничать на полную катушку и впрямь было рановато.

Я окончательно успокоился, когда принял решение действовать по обстоятельствам. Если мой враг прямо сейчас себя не проявляет, а я не могу вспомнить в обозримом прошлом десятилетии таких грандиозных долгов, то повода волноваться прямо сейчас у меня действительно нет. Рассуждая здраво, что им с меня взять? Я не женат, детей у меня нет, так что ни киднеппинг, ни что похуже мне не грозит. Деньги свои я держу в банке, и выудить их у меня крайне сложно — я стреляный воробей и пуганая ворона — это на выбор, кому что больше нравиться! Пусть сначала докажут, что я вообще кому-то что-то должен. Поменяв свое жиденькое настроение на вполне боевое, я и впрямь почувствовал приступ голода. Должны же воины перед битвой как следует подкрепиться! И, не придумав ничего лучшего, я отправился в мой любимый ресторан.

Глаза метрдотеля из двух серебристых льдинок мгновенно превратились в два сияющих солнечных лучика, как только он увидел меня. Еще бы! С моих чаевых он уже себе, наверное, дачу на Рублевке построил. Ну, в крайнем случае, домик в деревне. Метр подлетел ко мне на всех своих профессиональных парах, ласково взял меня под руку и почти отнес к моему любимому столику у окна. Холостяки, такие как я, закоренелые и убежденные в том, что никому уже на этом свете не нужны, кроме своей работы, вынуждены питаться в ресторанах. И ресторанах дорогих, если вам дорог ваш желудок, извините за каламбур. А здесь без щедрых чаевых никуда. Без них вы с таким же успехом можете отправляться в ближайшую рабочую столовку, если таковые еще имеются. Качество пищи будет одинаковым. Но с чаевыми все будет обстоять совершенно иначе! Метр, заботясь о вашем желудке, лично наваляет шеф-повару, и тот проникнется и сделает все в лучшем виде. Я проверял. Поэтому своих пристрастий я уже не меняю. И не только в силу возраста. Мне известны случаи, когда и довольно молодые люди любят постоянство в своей жизни. И в еде. Еда — это очень важно для нас всех. Назовите мне того, кто относится небрежно к этому вопросу. Ну, разве что, йоги. Да у них ко всему отношение философское, не только к еде. Так что они не в счет. А любой нормальный человек любит хорошо поесть. Или пожрать. Кому что больше нравится.

Я заказал мои любимые морепродукты и хорошо прожаренные свиные кармашки с сыром и ветчиной. К ним — две порции золотистой картошки фри. И стакан персикового сока. Это был мой личный праздник желудка. Фри я мог позволить себе только один раз в две недели. Дело не в цене. Картоха во все времена стоила копейки! Нет, дело в полезности, вернее, крайней бесполезности этого блюда. У меня от него болел желудок — возраст, понимаете. Но, зараза, такое вкусное! И я иногда, с регулярностью два раза в месяц, плевал на диету и изжогу.

Я уже полчаса наслаждался любимой едой, когда в ресторан вошла, нет, скорее, вплыла она. Когда-то перед ней расстилались все сцены, которые она могла только пожелать. Но только в пределах нашей страны. Ее легкий иностранный акцент делал ее пение пикантным и почти «ихним». Это было удивительное сочетание музыкального вкуса, выразительности и «совка». Еще у нее была одна особенность, свойственная только ей и больше никому другому. Это было ее визитной карточкой — ее бесподобный вкус! Во всем: в выборе платьев невероятных фасонов, пышных украшений из перьев, огромных искусственных цветов на плечах, а еще — головных уборов. Все это блестело и переливалось, словно брызги от тысячи мелких ниагарских водопадов, но было изысканным, не вычурным, и очень ей шло. И вообще, ее замечательно женственный вид, сохранившийся и до сих пор, вкупе с неплохими вокальными данными и пикантным произношением открывали перед ней сердца многих выдающихся людей.

Сейчас она была не одна. Она была с внуком — восходящей звездой нашей бедной эстрады. Высокий, слегка сутуловатый и неуклюжий в движениях юноша лицом напоминал повзрослевшего Ослика Иа из мультика про Винни-Пуха. Или даже, с учетом возраста, брутального Осла из «Бременских музыкантов». Он сел за стол первым, не додумавшись сначала усадить за стол свою знаменитую бабулю. Но никто этого даже не заметил, даже она сама — видимо, привыкла.

Она обожала своего внучека, это было видно невооруженным глазом. Они расположились недалеко от меня, и до меня долетали ее фразы, в которых она слегка на прибалтийский манер растягивала не только гласные, но и согласные звуки. Причем делала это очень мило, хотя к Прибалтике отношения никакого не имела. Просто я слышал, что так же любят растягивать слова северные народы. «Кушай, мой дорогой. Ну хотя бы еще немножечко».

Они заказали что-то диетическое, и я краем глаза продолжал наблюдать, как бабушка пичкала свою «кровиночку» чем-то вроде овсяной каши. Мне показалось, что, если бы он позволил, то она начала бы кормить его с ложечки, приговаривая при этом что-нибудь миленькое и сюсюкающее. Мне непонятны были такие отношения, но я делал скидку на отсутствие у меня детей. А соответственно, и внуков.

По работе я пару раз сталкивался с этим родственным дуэтом. Несмотря на бесспорные таланты бабушки, внучок показался мне бездарем. Он пел как-то натужно и в запасе имел всего три приличных песенки. В общем, лично у меня с ним не сложилось, о чем я нисколько не сожалел — меня попросили пристроить этого Ослика Иа в мой концертный винегрет, я это честно сделал. И больше никакой инициативы в этом вопросе не проявлял. У меня случались артисты и получше. Но шоу-бизнес есть шоу-бизнес. Кроме меня в этом море музыкальных страстей народу — пруд пруди. Несмотря на почти мавзолейный возраст, слово бабули все еще обладало какой-то магической силой, и Ослик Иа упрямо кочевал из концерта в концерт безо всякой системы, по принципу «куда возьмут».

Странная эта особенность в шоу-бизнесе! Я давно подметил эту странность, но объяснить ее с помощью обычной человеческой логики никак не мог. Вроде артист уже и в тираже, а вот, поди ж ты, попросит защиты или помощи, и ему, как ветерану сцены, обязательно помогут. Бабуля для внука готова была горы свернуть! И, видимо, у нее это получилось. Помогли добрые люди. Но есть здесь одна тонкость — трудовые династии — это, конечно, здорово. Где-то у шахтеров, космонавтов или еще у кого-нибудь. Но сцена требует таланта, его совершенно невозможно ничем заменить! Можно обучиться пению, можно даже стать неплохим ремесленником от вокала. Но таланту научить нельзя. И отсюда следует простой вывод. Если твоя «кровиночка» бездарность, то нечего ей делать на сцене. Но нет! Никакие аргументы не в состоянии быть услышаны, когда речь идет о детях знаменитых людей. А тем более, об их внуках. Вот бабуля и расстаралась, нарушая этим все возможные физические законы. Династии быть!

Правда, таких «суперветеранов сцены» я могу пересчитать по пальцам одной руки. Другие кандидаты в этот список не вошли, хотя претензии были. Видимо, Его Величество Шоу-бизнес сам выбирает своих королей и королев. А уж права назначать себе наследников монарха еще никто не лишал.

Мне это было непонятно, но я принимал это как данность. Как геометрическую аксиому, не требующую доказательств. Просто был такой порядок вещей.

Бабушка и внук наслаждались пищей и отсутствием навязчивых поклонников. Они, наконец, заметили меня и вежливо со мной раскланялись. Еще бы! Я же был из породы кормильцев, а это мы с вами уже обсуждали.

Покончив с обедом, я достал кошелек и бесподобный мэтр тут же лично принял у меня из рук деньги и понесся к кассе, узнавать, сколько я ему в этот раз оставлю на чай.

Я по стародавней привычке приблизительно подсчитывал стоимость моего обеда еще в момент заказа. Я делал это машинально, Эта привычка осталась от тех времен, когда я точно знал, сколько денег лежит в моем кошельке и, чтобы не превысить баланс, втайне от официанта прикидывал, чем я сегодня могу себя побаловать. Это было очень удобно, и даже когда необходимость в такой точности стала уже не актуальной, я все же решил сохранить эту полезную привычку.

Таким образом, я всегда с точностью до ста рублей знал, на какую сумму я сегодня оставлю радости для расторопного метра. Метр, как обычно, возвратился с чеком и без сдачи. По нашему негласному уговору — что с воза упало, то пропало в его бездонном кармане.

Еще раз раскланявшись со «звездным дуэтом» — скорее из вежливости, чем на всякий случай, я отправился немного побродить. Обожаю бесцельно шляться по улицам после хорошего обеда. Это обычно настраивает меня на рабочий лад.

Я снова включил телефон, и он радостно запищал, призывая меня начать работу. Но, услышав этот настойчивый призыв, я понял, что сегодня совершенно не готов приступить к работе. Я с отвращением смотрел на весело светящийся голубым светом экран мобильника и, поразмышляв минуты две, выключил его, даже не глянув, кто звонил. Может быть, подсознание еще не избавилось от страха, что могут позвонить «те». Кто «те» я понятия не имел, но на всякий случай решил больше не портить сегодня себе настроение.

Вид московских улиц призывает в мою душу умиротворение. Я люблю эти улицы. Люблю просто так, бескорыстно. Просто потому, что здесь приятно гулять. Меня не смущает валящая на меня и от меня толпа, которая, если быть неосторожным, закружит тебя, затянет в свой бешеный водоворот, обольет своими суетными мыслями, заляпает криками и недоброжелательными шорохами, подозрительностью и еще черт знает чем, неприятным, изматывающим и высасывающим последние жизненные соки из неосмотрительного прохожего. Я научился пропускать всю эту круговерть мимо себя. Я уходил в себя, как в кокон, и выпускал наружу только одно малюсенькое чувство-щупальце, эдакую крошечную смесь обоняния, осязания и зрения. С помощью его я спокойно расхаживал по Москве, ничего не опасаясь, не натыкаясь на прохожих и не смешиваясь с ними. Мне было хорошо в моем коконе. Я мог допустить сюда только то, что сам хотел. Ни один звук, ни один жест или взгляд не могли проникнуть сюда без моего ведома. И я наслаждался этим одиночеством, находясь среди самой буйной, беспокойной и нечистой во всех отношениях толпы, которую только можно себе представить.

И вдруг в мое сознание, перечеркивая все мои благодушные теории, ворвался навязчивый противный звук, издаваемый автомобильным клаксоном. Я выпал из нежной сладкой полудремы прямо в действительность вечереющего московского дня. Недалеко от меня остановился лиловый «Бентли» и оттуда после резкого гудящего звука клаксона послышался радостный мат. Я узнал и автомобиль, и мат, и смиренно вздохнул. В моем теперешнем блаженном состоянии я мог вынести даже его — это был мой злополучный «звездун».

— Шоубиз, дружище, как я рад тебя видеть! — орал он на весь бульвар как ни в чем не бывало, выползая из лилового «Бентли».

— И я рад, — пробормотал я себе под нос.

Через минуту мы сидели на деревянной скамейке, которыми густо утыканы все бульвары всех городов планеты Земля, и мирно беседовали.

— Ты извини, я тут слегка накосячил, — он одновременно стремился сохранить гордую осанку и склонить повинную голову, которую, по легенде, не сечет ни один меч, и у него это получалось. Я молчал. Он снизу вверх заглянул в мои глаза и стал торопливо оправдываться. — Понимаешь, я вчера опять с женой поцапался. Даже сам не помню, из-за чего. Так, ерунда какая-то! И такая тоска на меня напала. Вот и сорвался. Сам не знаю, как это вышло, — виновато гнусавил «звездун», заглядывая мне в глаза, словно нашкодивший щенок. — Ты не представляешь, как она меня достала своим нытьем. Все вечно не так, я не туда положил носки, я не убрал посуду. Если бы ты знал, какой отвратительный кофе она варит по утрам! А ее вечные жалобы на погоду, на головную боль. Мигрень у ее мопса, понос у попугая… Я сойду с ума!

— Разведись, — спокойно сказал я.

— С ума сошел, — оторопел «звездун». Поток его красноречия заткнулся, словно натолкнувшись на невидимую преграду.

— Ну, раз так плохо с ней… — начал было я развивать свою мысль. Но он перебил меня:

— Нет. Ты ничего не понимаешь! А кто же тогда будет стирать мне эти носки, ну, те, которые я потом не туда положу? А кто мне сварит утром кофе?

— Но он же отвратительный.

— Да? Я так сказал? Ну, знаешь, я, может быть, чуть-чуть преувеличил. Ну, немного. Так. Со злости. А кофе, в общем, ничего, вполне приличный, я бы сказал, кофе. А иногда просто превосходный! Да. — Молчание в течение трех минут. — И потом, ты знаешь, столько лет вместе. Я не представляю, как я смогу обходиться без ее бигудей, валяющихся где попало. Без ее вечного ворчания. Без ее мопса, наконец. Хотя он слюнявый до жути! Но я привык, — «звездун» снова надолго замолчал. — Ты знаешь, а попугай у нас совсем не дурак. Он за десять лет все-таки умудрился выучить два слова: «негодяй» и «мой пупсик».

— Это три слова.

— А? Ну да, ну да. Действительно, три.

И снова задумчивая пауза.

— Негодяй — это для скандала, — уточнил «звездун», — а «пупсик» — во всех остальных случаях. Ненавижу, когда она меня так называет.

— Скажи ей об этом.

— Она обидится. Она же любя. Понимаешь, она любит меня и тридцать лет терпит. Все терпит. Я же артист, сам понимаешь, есть что терпеть. — Еще пауза. — И я люблю ее.

Да. Пожалуй, теперь я был согласен со «звездуном» — я ничего не понимал в семейной жизни! «Может, он ее и вправду любит? И она его?» Я вздохнул. Что-то вроде хорошей доброй зависти шевельнулось у меня в душе. Ведь это же надо, любить такое «чудо»! Он же через день — «в хлам», издержки профессии. Наверное, и правда, любовь зла. Поэтому я до сих пор одинокий серый волк, бегущий по некошеным полям шоубизнеса.

С бульвара потянуло вечерним сквознячком, и на лавочке стало неуютно. «Звездун» зябко поежился.

— Ну ладно, Шоубиз. Я, пожалуй, побегу. Ты только, ради бога, не обижайся, хорошо? — И он снова снизу вверх заглянул мне в глаза, хотя был на целую голову выше меня ростом.

— Хорошо, — просто сказал я. Я действительно ни на кого и никогда не обижался. Я давно привык к своей работе и понял еще много лет назад, что обижаться тут бесполезно. Это просто жизнь. А жизнь я очень люблю. Зачем же на нее обижаться?

«Звездун» сбежал, а я еще немного посидел на лавочке, наслаждаясь красками спускающегося на меня откуда-то с неба тихого вечера.

Глава 7. …и необыкновенность ночи

Я понял, что сегодня работать мне совсем не хочется, и окончательно успокоился. Я неторопливо брел по бульвару. Моя прогулка затянулась, и я задумался, чем бы таким себя сегодня порадовать. Можно сходить в гости. Но к кому? В таких ситуациях лучше положиться на Провидение. Оно само приведет ваши ноги к искомому порогу. Или столкнет на улице с тем, с кем вы не виделись тысячу лет, или кто вам просто жизненно необходим в самое ближайшее время, а вы недавно потеряли номер его телефона, и раз в неделю обязательно напоминали себе, что надо срочно его восстановить.

Этот удивительный закон работает независимо от нас. Он срабатывает так же точно, как закон падающего бутерброда, или закон подлости, что, по сути, одно и то же. Но, в отличие от них, этот закон приятный. Я про себя называю его Закон Исполнения Желаний. И он никогда меня не подводил. Надо только призвать его на выручку и слегка затаиться, ожидая результата.

— Шоубиз! Какими судьбами?!

О, сработало. Я успел подумать об этом ровно за то мгновение, пока медленно поворачивал голову в сторону восторженных криков. Я еще не знал, кого для меня на этот раз выбрал неумолимый Закон Исполнения Желаний, но точно знал, что он не подведет и на этот раз.

Сбоку на меня надвигался один из самых интересных людей в шоу-бизнесе, этакий Мистер Супермускул. Про себя я называл его Шрекер, потому что ростом и комплекцией он отдаленно напоминал того здоровенного зеленого урода из детского мультика. Но мой был намного очаровательнее, само собой, не зеленым, а потом, мне просто нравилось так его именовать. Он, конечно, об этом даже не догадывался. Не знаю, обиделся бы он на такое прозвище или нет, но рисковать я не хотел.

Шрекер был огромен и в прямом и в переносном смысле. Его мускулы украшали обложки самых супергламурных журналов. Он был всеобщим любимчиком за веселый нрав и щедрость, которая не является основной особенностью у других представителей шоубизнеса. Я не видел его тысячу лет и, вдобавок, с месяц назад где-то «посеял» его телефон. А он мне был сейчас нужен. Как воздух. Потому что кое-кто очень влиятельный аккурат на прошлой неделе попросил меня организовать встречу именно с этим человеком. У влиятельного лица были «планы», а такие лица не любят нарушать любые свои планы. Даже самые экстравагантные. Кому-то из начальства моего очень влиятельного лица вдруг приснилось во сне, что лучшим ведущим новогоднего корпоратива их всемогущей нефтегазовой компании должен непременно быть обладатель этой замечательной горы мускулов. Начальство распорядилось добыть эту гору из-под земли и застолбить его за «новогодним мероприятием» в качестве соведущего. Вторым ведущим корпоратива хотел быть сам президент компании.

Мой влиятельный знакомый сообщил мне все это по телефону доброжелательным начальственным голосом, и сознаться ему, что я прямо сейчас, не сходя с этого места не могу исполнить его желания, так как утратил заветный телефон, означало лишиться доверия одного из моих самых лучших клиентов. Я пролепетал что-то вроде «всенепременно сделаем, многоуважаемый Иван Иванович» и отключился, сделав вид, что у меня села батарея на телефоне.

Я весьма дорожил этим всемогущим человеком, потому что, если я был кормильцем для моих разнокалиберных звезд и звездочек, то он был кормильцем для меня. Он каждый год заказывал мне различные корпоративы, сценарии дней рождения сотрудников, смешные стишки для поздравлений начальников отделов и кого помельче, торжественные оды для величания высокого начальства и еще много всякой всячины. Но самыми желанными были новогодние корпоративы. Даже самому несведущему в шоубизнесе человеку не надо объяснять, что такое новогодние корпоративы! Тем более, когда речь идет о нефтяной и газовой промышленности. Я дал себе слово немедленно разыскать телефон нужного им человека и благополучно об этом забыл ровно через пять минут. Я был профессионалом и точно знал, что до Нового Года я все обязательно успею. А еще я свято верил в Закон Исполнения Желаний.

И вот это мускулистое чудо надвигалось на меня во всей своей красе. Я искренне взревел от счастья и бросился ему на шею.

— Полегче, приятель, полегче, — он отлепил меня от себя, поставил рядом и, дружески приобняв, похлопал меня по спине в знак уважения. От его легких похлопываний все, что еще оставалось непроглоченным после моего обеда в ресторане, быстро провалилось куда-то внутрь моего желудка или даже еще глубже. Я широко ему улыбнулся и как можно неприметней высвободился из его ответных объятий.

— Замечательно выглядишь, — искренне восхищаясь его формами, воскликнул я. Его лицо озарила довольная улыбка:

— Что, правда, нравится? — и, не дожидаясь ответа, он поиграл горой мускулов, которая украшала его бесподобный торс. Обтягивающая черная водолазка только усилила эффект.

— Еще бы! Наверное, не вылезаешь из «качалки»?

— Есть немного, — и он снова улыбнулся застенчивой детской улыбкой.

Мы давно дружили с ним, он был замечательным, добрым и весьма порядочным человеком, отличным спортсменом и удачливым актером. Он не раз выручал меня, когда нужно было срочно заменить внезапно выбывшего из программы артиста, я мог на него рассчитывать в любой час дня и ночи. Его очень любили зрители, а женщины просто таяли, когда он выходил на сцену.

Эта гора мускулов была очень импозантной, но у нее была одна крошечная особенность. Он был геем. Как и очень многие, очень выдающиеся и очень талантливые люди. Звучит несколько непривычно. Геев в шоубизнесе — завались! Вы считаете это недостатком? И очень зря! По долгу службы я постоянно общаюсь с людьми самой разной ориентации и авторитетно заявляю — они такие же нормальные, как и все остальные люди на этой планете! А некоторые из них намного умнее и талантливее многих и многих представителей остального человечества, которые совершенно необоснованно считают себя лучшей частью нашего человеческого паноптикума. Нет, это точно не недостаток. И потом, во-первых, разве можно в этом мире утверждать что-то с вероятностью сто процентов? И, во-вторых, кто дает право некоторым индивидам брать на себя труд судить кого-то? Если они берут это право самостоятельно, то это их личные трудности, и их авторитет в любых вопросах ничтожен и сомнителен одновременно.

Лишь только люди, тщательно изучившие вопрос, могут позволить себе — нет, не судить или, того хуже, осуждать что-либо, а только рассуждать об этом предмете, пытаясь определить наиболее близкий путь к истине.

И потом, часто многие из нас просто скрывают свои пороки и пристрастия, узнав о которых люди бы отшатнулись от нас, как от прокаженных. Говорить об этом вслух не принято так же, как пукать в троллейбусе. Геи же — они просто другие. Они думают по-другому, чувствуют по-другому. Хотя, если разобраться, само качество мыслей и чувств у них то же самое. Просто вектор направлен в другую сторону. И потом, кто дает нам право залазить в чужую постель? Главное — соблюдать гигиену и прилично себя вести. Остальное — сугубо личное дело каждого человека.

Однажды мне в руки попался американский научный журнал, из которого я с удивлением узнал о некоторых исследованиях в этой области. Оказывается, иногда в момент зачатия природа по каким-то неведомым причинам как бы приостанавливает этот процесс, и тогда яйцеклетка наделяется двойным набором свойств — она одновременно фиксирует в себе и мужское, и женское начало.

Я совершенно ничего не смыслю в науке и, прочитав об этих исследованиях, впервые задумался над этим вопросом. И меня вдруг посетила совершенно неожиданная мысль. Наверное, наличие в природе такого явления можно было бы расценивать как некий сбой хорошо налаженного механизма, если бы не одна небольшая деталь — что-то многовато сбоев. Я так часто сталкиваюсь с представителями этого вида людей, что мне кажется, что их уже процентов тридцать от всех остальных. Это больше похоже на то, что природа создает что-то вроде третьего пола. Ей почему-то стало мало двух имеющихся в ее распоряжении полов, и теперь, помимо однородных мужчин и женщин она решила объединить их качества в одном организме. Причины, по которой это происходит, я не знаю, но то, что среди этих, встречающихся мне по жизни в шоу-бизнесе людей процент очень талантливых и талантливых до гениальности намного больше, чем среди других индивидов, живущих на земле — это наблюдаемый мною много лет факт.

Конечно, я не собираюсь идеализировать эту часть населения нашей планеты. Среди геев, как и среди других людей, хватает всякого. А просто симулянты? У кого денег много, те хотят новых ощущений. И покупают их. Но это уже халтура, подделка. Что поделать! Природа еще не научилась отделять зерна от плевел. Но, исходя из моего многолетнего опыта общения с людьми сугубо творческих профессий, могу сказать абсолютно уверенно — в данном конкретном случае природа одну дверь закрыла, а другую открыла. Много здесь талантов, подозрительно много. Я не буду заниматься банальным перечислением длинного списка писателей, композиторов и художников, сделавших многое для украшения нашего мира. Этим списком многие занимались и до меня. Да никто особо и не скрывал своих убеждений. Все эти «золотые голоса эстрады», «платиновые ноги балета», «светлые мозги пиара» и «продвинутые компьютерные гении», как бы они смогли выкрутиться, если бы не были яркими индивидуальностями, возглавляющими этот знаменитый список! Наверное, действительно — бог одну дверь открывает, а другую закрывает. Дает талант, а отбирает взамен что-то еще. Разве ты можешь сказать, что твой сын, которому сейчас три года, когда вырастет, то будет как ты? Нет, не можешь. Вот тогда лучше помолчать.

Но, если смотреть на этот вопрос шире, то становится очевидным простой факт — такие люди есть и в других профессиях. Только там, в отличие от творческих профессий, публичность не нужна, и о геях мало кто помнит. А они сидят тихо, как мышки, и наслаждаются своею властью над людьми. Я встречал таких, и, поверьте, они высказывали очень интересные идеи относительно нашей с вами осведомленности на их счет. Самое интересное, что никто из вас даже может не догадываться, что его столь толковый и разумный коллега по работе, который исправно пьет с вами пивко по пятницам и с удовольствием обсуждает собственную тещу — классический закоренелый гей! И это — истинная правда. Они — везде, только предпочитают не сильно распространяться на эту тему. Во избежание сильного стресса у остальной части человечества.

Думаю, они правы, не афишируя себя там, где этого делать не стоит — идиотов с камнями и палками в руках везде хватает. Пусть же живут спокойно в тиши своих кабинетов, на трибунах парламентов и за штурвалами самолетов и кораблей.

И еще мы почему-то забыли, что возраст этого вопроса равен возрасту самого человечества. Так при чем здесь современное воспитание и современная нравственность? Здесь уже скорее вопрос эволюции.

Вероятно, с нашим миром действительно периодически происходят метаморфозы, неподвластные нашему скромному разуму, и нам надо просто смириться с этим.

Предчувствую, как сдвигаются брови на переносице у тех, кто знать ничего не хочет о каких-то там метаморфозах, у поборников нравственности, не желающих слушать и слышать кого-то кроме самих себя, как начинают движение желваки на их челюстях, как сжимаются кулаки и сужаются глаза. На здоровье! Это все от незнания предмета. Не говоря уже о том, что слово «толерантность» им так же неведомо, как алхимикам секрет превращения свинца в золото.

И потом, дорогие моралисты, если каждый из вас обратит взор внутрь себя, что он там увидит? То-то и оно, что многое, и часто — весьма нелицеприятное, уверяю вас. Только надо быть абсолютно честным хотя бы с самим собой. Иначе чистота эксперимента окажется сомнительной. Неужели никто и никогда из вас не возжелал чего-то запретного? Никто никогда не думал о чем-то таком, что заставляло краснеть даже от одних мыслей об этом? Если вы станете утверждать, что не было такого, то разрешите сразу и навсегда вам не поверить! Разве вам мама в детстве не говорила, что врать нехорошо? А врать самому себе — нехорошо вдвойне.

Все люди одинаковы, кто бы там что не говорил. Надо просто другому разрешить быть другим, так же, как вы разрешаете быть таковым самому себе. Другой вопрос, что только самые мудрые или хотя бы просто умные умеют это делать. А остальным еще многому надо учиться.

— Послушай, ты мне нужен, — и я изложил Шрекеру пожелания моего «кормильца».

— Мысль хорошая, — проурчал довольный гигант. — Давай, записывай меня к себе в «поминальник» на Новый Год и, если не трудно, перезвони мне завтра ближе к вечеру, напомнишь, чтобы я у себя в ежедневнике тоже отметочку сделал. Сегодня точно не получится, во-первых, ежедневник дома, а туда я доберусь хорошо, если к утру, а во-вторых, ну его к черту, этот Новый Год, лето на дворе, еще не хватало всякой ерундой мозги засорять. — И он засмеялся тихим светлым смехом. Я его просто обожал. Детская непосредственность здорово уживалась в нем с замечательным острым умом и почти женской смешливостью. — А ты куда сейчас, — поинтересовался Шрекер. Я замялся:

— Да вот, гуляю.

— Что, просто так? — не поверил он. Я кивнул. — Ну, ты даешь! — гигант искренне удивился. — Я думал, у тебя и присесть времени нет, а ты просто так по улицам шляешься.

Я вдруг решил рассказать ему о своей проблеме. Выслушав меня очень внимательно, Шрекер сгреб меня в охапку и понес, приговаривая на ходу:

— Теперь все понятно. У тебя банальный стресс. А стресс надо снимать. Лучшего способа, чем алкоголь, человечество еще не изобрело. Сейчас мы будем возвращать тебе человеческий облик. Только по-быстрому заскочим в одно местечко, мне там отметиться надо, а потом … — Странным в его словах было только то, что обычно с помощью алкоголя люди теряют человеческий облик, а он, видимо, знал рецепт обратного превращения. И еще это его многообещающее «потом» меня слегка насторожило. Но, зная бесконечную широту души и кошелька этого человека, я как-то быстро успокоился.

Он семимильными шагами великана из сказок Братьев Гримм нес меня в сторону своего необъятных размеров черного автомобиля. Я не стал задавать дурацких вопросов и молча висел у него под мышкой, как тряпичная кукла из итальянского фольклора. Такой Арлекин, которого перед спектаклем решили немного проветрить. Шрекер бережно усадил меня в авто, и мы двинулись к неизвестным приключениям.

Через полчаса езды по беспробудным пробкам мы со Шрекером вылезли ровно в двух кварталах от той точки, где нас свела судьба. Пешком мы бы преодолели это расстояние в шесть раз быстрее, но в то место, куда мы приехали, прибытие пешком было немыслимо.

Есть такие мероприятия, которые почитаются среди богемы как статусные. И именно для них был изобретен длинный список дурацких рамок и правил, нарушать которые не рекомендуется. Кем не рекомендуется и для кого вся эта дребедень придумана, в инструкции не указано. А до сих пор никто и не спрашивал. И поэтому внешний вид выползающих из всевозможных «Бентли» и «Мазератти» расфуфыренных граждан — это совершенно необходимый атрибут любого такого мероприятия. Также, согласно этим неписаным договоренностям, совершенно необходимо дамам иметь под мышкой миниатюрную лохматую псинку, украшенную в самых неожиданных местах россыпями бриллиантов. А мужчинам рекомендуется иметь такую даму.

Все эти рекомендации письменно нигде и никем не обозначены. Но это ничего не значит. Никому и в голову не придет нарушать этот список идиотских пожеланий для законченных снобов. Попробуйте надеть на такое мероприятие что-нибудь по стоимости ниже, чем цена вашего автомобиля. Да вас просто зашикают окружающие. А это очень неприятно. Поэтому все молчат и стараются перещеголять один другого по каждому пункту этих неписаных светских законов.

Интересно, а если бы нашелся смельчак и попробовал нарушить этот неписаный кодекс… А кстати, что будет тогда? У меня давно чешется язык спросить, а что будет, если каким-то из этих правил пренебречь? Не пустят внутрь? С позором проведут голым сквозь толпу? Закидают тортами? Этот вопрос до сих пор не имеет ответа, так как я не знаю, кому его адресовать. Поэтому список бредовых рекомендаций остается в силе, и даже, по моим наблюдениям, набирает эту силу, становясь чем-то вроде неписанного свода законов, который никто и никогда не нарушает. Боятся! Еще бы. Этот список для любого статусного мероприятия — это его Альфа и Омега. Как бы мы без него определили градус «звезд» и «незвезд» в этом непростом мире?

Мы со Шрекером вальяжно выпали из бронированного черного джипа прямо на руки вооруженной рациями охране, и я на собственной шкуре проверил, как работают неписанные законы звездной тусовки.

— Послушай, — промямлил я, — как-то неудобно, я без приглашения.

— Не дрейфь, все удобно, ты же со мной, — сказал он и смело двинулся вперед. Но плотная стена из четырех таких же Шрекеров сомкнула плечи, и он остановился в растерянности. Нас быстро ощупали, обнюхали и проверили металлоискателем. После этого спонтанного медосмотра, Шрекер вновь приосанился и, небрежно бросив охране: «Это со мной!», попытался попасть внутрь мероприятия. Но все оказалось не так просто. Оказывается, здесь был еще второй кордон. Я заподозрил, что при такой мощности охраны внутри нас ожидает как минимум встреча с американским президентом. А может, даже и с нашим! Коротко допросив нас и определив статус каждого, упитанные охранники второй линии обороны быстро во всем разобрались и, кланяясь, пропустили Шрекера вовнутрь, а меня аккуратно отложили в сторону — до выяснения. Но уже через десять минут Шрекер уладил все организационные вопросы, и меня также аккуратно занесли внутрь заведения.

Там было великолепно. Это слово мгновенно всплыло у меня в голове, как только я увидел, куда попал. Зал был украшен с торжественной роскошью римских дворцов времен императора Нерона. Пурпур, бархат и золотая бахрома драпировок, пышность бантов на крахмальных праздничных скатертях, гнутые золоченые ножки кресел, банкеток и столов. А на столах! Поистине Лукулловы пиры могли быть опозорены хозяином этой тусовки. «Интересно, а кто тут главный?» — задумчиво почесал я ухо, но отвлекся от этой мысли, потому что ее сменила другая, более актуальная.

Здесь были все! Или почти все. А кого не было, те были и не нужны этому празднику жизни и желудка.

Шрекер извинился, сказал, что ему надо отлучиться на минутку и исчез на два часа. Я пристроился около одной из колонн и из своего укрытия разглядывал окружающих, выискивая знакомые лица. Просто так, из любопытства.

По-видимому, празднество было в самом разгаре. Приходить на такие мероприятия вовремя считается моветоном, поэтому все заваливаются примерно ко второй трети. И, кажется, этот момент уже наступил. Толпа прибывала!

По залу неторопливо фланировали известные писатели, политики, артисты, режиссеры театра и кино. Публика пожиже рангом, как и я, жалась к стеночкам и колоннам. Было также несколько губернаторов — троих я знал в лицо — они в свое время весело отплясывали на организованных мной корпоративах и не запомнить их не было никакой возможности. Стайка олигархов, только что впорхнувшая в зал, брезгливо морщила носы, озираясь по сторонам. Эти вообще ни с кем, кроме длинноногих моделей, общаться не любят. У меня есть одно странное наблюдение: если из головы модели уже удален мозг, то олигархи с удовольствием ведут таких под венец. Наверное, они полагают, что жена-дурочка — это отсутствие хлопот у мужа-миллиардера. Как же они ошибаются! Наконец, они кого-то увидели, радостно загоготали, словно гуси, обнаружившие в куче навоза жирного дождевого червяка, и уплыли из поля моего зрения.

Вокруг этой шевелящейся, словно сказочное чудовище, толпы носились официанты. Было такое ощущение, что их ноги оборудованы роликовыми коньками — так плавно и быстро они передвигались. Но роликов не было, а был жизненный опыт и тренировка. Они вбрасывали в толпу все новые и новые порции напитков и чего-то съестного и быстро удалялись, чтобы через минуту возникнуть в другом месте с новой порцией того же самого. Я поймал двоих за полы развевающихся белых пиджаков и быстренько сгреб у них с подносов четыре порции мартини, две тарелки бутербродов с бужениной и литровую бутылку «Кока-колы». Ведь со времени моего обеда в ресторане прошло уже достаточно времени, чтобы я снова успел проголодаться. Поставив все эти богатства на маленький столик, очень кстати пристроившийся около меня, я почувствовал себя вполне счастливым.

Музыка гремела мелодиями прошлого века. Было весело и здорово. Я быстро подзарядился этой всеобщей атмосферой праздника и окунулся с головой в эту замечательную круговерть. Я жевал бутерброды, запивал их «Колой» и тихонько подпевал оркестру. Сначала «Серенаду Солнечной долины», потом «Девушку из Эпонемы», а потом мы перешли к вальсам Штрауса. Я жмурился от удовольствия, мурлыкая любимые с детства мелодии, как деревенский кот на завалинке в летний полдень. Я был абсолютно счастлив, потому что наконец забыл обо всех своих заботах и просто наслаждался жизнью. И еще потому, что меня никто не трогал. Наконец-то обо мне все забыли, и я мог побыть наедине с собой! Я мечтал об этом уже несколько месяцев, но постоянное напряжение жизни никак не давало расслабиться моей бедной голове. И вдруг совершенно в неожиданном месте, среди огромной толпы людей я остался совершенно один. Я был на вершине блаженства. Музыка убаюкивала мои мысли, пеленала их в свои полупрозрачные волны и уносила куда-то далеко-далеко от меня. Когда я начал петь в полный голос, я заметил, что соседи, облюбовавшие вместе со мной ту же самую колонну, около которой стоял и я, как-то странно на меня косятся. Я вздохнул и понял, что четвертый мартини был лишним. Поймав за хвост белоснежного фрака очередного официанта, я забрал у него весь поднос с бутербродами и жестом пригласил соседей перекусить. Они сразу заулыбались и простили мне мои маленькие слабости.

А публика все прибывала и прибывала. В толпе я заметил Донну. Она была в длинном вечернем платье, а голову ее украшал роскошный плюмаж из крашеных страусиных перьев. Неподалеку от нее крутился ее «бывший», известный король-поп, рядом с ней семенил ее «нынешний», полукомик-полупевец. Я машинально скользнул взглядом по толпе и поймал себя на мысли, что зачем-то пытаюсь определить кандидата в ее «будущие». Подходящих по возрасту не было. Люди подобрались сплошь солидные, в основном за 40. И я бросил это занятие.

Мне в голову пришла одна занятная мысль. Почему люди так любят обсуждать чужих мужей? И вообще, всем безумно интересна чья-то абсолютно чужая жизнь. Интересно, а что было бы, если бы Ромео и Джульетта остались живы? Неужели, развод, раздел имущества, орущие дети? Неужели любящих людей помнят, только если они умерли? Должно же быть наоборот! Ведь жить намного сложнее, чем умирать. Попробуйте прожить лет тридцать с человеком, который каждый день рядом. И так, чтобы он не надоел, чувства не притупились и остались свежими, как в первый день. Такой подвиг под силу далеко не всем. Но попробовать может каждый.

Около Донны вертелаь Оленька из «Цветных спичек». Вот это да! Раньше я не замечал за Донной склонности выводить в свет новые лица. Наверное, все же возраст! Старики любят возиться с детьми.

Неожиданно прямо на меня из толпы выплыли бабушка с внуком. Внук был как всегда. Но вот бабушка… Бабушка была в великолепном платье времен королевы Анны Австрийской, но сидело оно на ней, как и прежде, безупречно. Я пожалел, что у меня не было мушкетерской шляпы. Я бы смог достойно раскланяться с ней. А так пришлось ограничиться только вежливым поклоном и приторной улыбкой.

Мне слегка надоело торчать у приютившей меня колонны. Захотелось движения и приключений. И где, наконец, мой замечательный гигант?

Наевшись до отвала, я решил, что можно теперь и прогуляться по залу.

Я оставил грязную посуду на гостеприимном столике, тепло попрощался с соседями и стал потихоньку перемещаться вдоль толпы, надеясь увидеть Шрекера, чтобы определить мою дальнейшую судьбу на этот вечер. Его телефон я почему-то у него не спросил, о чем сейчас сильно сожалел.

Так я шел и шел по кругу, вдоль стеночки, а она все не кончалась. Грандиозность этого помещения вполне соперничала с его убранством. Я наконец вышел на более-менее свободное пространство и смог увидеть, что творится в центре зала. Там была маленькая круглая сцена с роялем и аккомпаниатором. Пожилой дородный Мэтр задумчиво облокотился всеми своими подбородками на микрофон. Он стоял около рояля и непонятно было, то ли он обдумывает, что сейчас спеть, то ли вообще думает, а нужно ли это кому-нибудь? Видимо, придя все же к какому-то решению, он переместил микрофон вверх и теперь держал его перед собой как стаканчик пломбира. Издали казалось, что он его обнюхивает.

Оркестр внезапно затих, словно получил команду от невидимого мне режиссера, и я услышал звуки рояля. Арпеджио катились легкими струйками, омывая уставшие от громкой музыки уши и благотворно влияя на душу и сердце. Мэтр запел без предупреждения и, как всегда, превосходно. Он пел о чьей-то далекой родине, о матери, которая ждет, еще о чем-то очень близком и прекрасном. Он пел долго и хорошо. Музыка была очень душевной и лирической. Но через сорок минут уже захотелось чего-то другого, более праздничного и быстрого. Еще через полчаса народ откровенно заскучал. Но Мэтр вошел в раж, и одна задумчивая мелодия сменяла другую. Когда стало казаться, что он не замолкнет никогда, он вдруг закончил, и зал разразился бурными аплодисментами. Все так радовались и кричали «бис», что я даже заподозрил, что публика страшно обрадовалась окончанию этого выступления. Мэтр раскланялся и ушел со сцены, провожаемый почтительными взглядами и всеобщей любовью. А я двинулся дальше.

Экскурсия по залу оказалась очень плодотворной. Мне встретились одновременно сразу несколько составов одной и той же вокальной группы с удивительно полезным для мужчин медицинским названием. Девушки были одновременно и одинаковыми, и непохожими. Я остановился и задумался над этим фактом, пытаясь понять, почему так происходит. И действительно понял. Во-первых, все, как одна, были одинакового роста, с пышными формами, бесконечными ногами и жеманными лицами. Я не знаю, все ли из них умели петь, но смотрелись они на сцене просто потрясающе! Только разный цвет волос отличал их друг от друга. Все верно! Кому-то нравятся блондинки, а кто-то западает на шатенок и рыженьких. Они были представлены здесь в ассортименте. Их продюсер был гением мужских потребностей. Такая трактовка женского ансамбля была беспроигрышной. Да и песни их мне тоже нравились. И не важно было, кто именно из этих красавиц эти песни спел. Все составы этого ансамбля были чрезвычайно удачными.

Мне на глаза попалась скандально известная балерина. Интересно, кто ее надоумил баллотироваться в мэры? Хотя, я думаю, мэр бы из нее получился не хуже других. В шоубизнесе народ крепкий. Тем более, что ее последние сольные концерты доказали, что ей надо срочно баллотироваться еще в кого-нибудь.

Мимо меня проплыла стайка бывших «фабрикантов» с не помню какой по счету «Фабрики звезд» — еще одна надежда нашей эстрады. Они так и держатся вместе. Наверное, боятся, что по одному их перестанут узнавать. Интересно, кто их сюда пустил? Господи, я ведь совсем забыл, что у половины бывших «фабрикантов» папы — олигархи и этих «золотых детишек» и безо всяких пиаров пустят куда угодно, если их папы профинансируют хоть что-нибудь в этой стране. Вообще непонятно тогда, нафига им было заморачиваться с этой фабричной суетой. Теперь на всю жизнь клеймо! Бедные дети.

Так я и бродил по залу, раскланиваясь со знакомыми, полузнакомыми и совершенно незнакомыми людьми. Когда мне это окончательно надоело, меня нашел Шрекер и прокричал прямо в ухо, перекрывая шум праздника:

— Все, можно уходить. Я уже отметился, все в порядке.

— Слушай, а что это было? — спросил я.

— День рождения одного известного политика. А разве ты его не видел? Вон он, на троне сидит.

— Где? — переспросил я, не поверив своим ушам.

— Да на троне. А где же ему еще сидеть, — ответил мне Шрекер, удивляясь моей неосведомленности. И мы ушли.

Выйдя на улицу, я с удовольствием вдохнул свежий, хорошо пропитанный автомобильными выхлопами воздух, и понял, что чувствую себя намного лучше, чем сегодня днем. Мысль о неприятном дневном происшествии шевелилась где-то в глубинах подсознания, но я прикрикнул на нее, и она затихла. Все неприятности я перенес на завтра. А сегодня я наслаждаюсь жизнью, и точка!

Шрекер шагал в сторону ближайшей станции метро. У меня сразу испортилось настроение, и я грустно семенил за ним.

— Послушай, а куда мы идем? — осторожно поинтересовался я.

— А здесь недалеко. Машину брать смысла нет. Пусть здесь постоит, а то в другом месте припарковаться сейчас сложно. Ничего, пешочком дойдем, здесь метров двести.

Ура! Оказывается, мы шли не в метро, а мимо. Слава богу, а то я было решил, что на сегодня культурная программа для меня закончилась, и Шрекер хочет вежливо проводить меня до метро. Но сюрпризы не кончились, и я теперь с энтузиазмом бежал почти вприпрыжку за гигантом, не поспевая за его широким размеренным шагом молодого великана.

Завернув за угол и пройдя мимо известного на всю страну театра, мы погрузились в подворотню и вынырнули в конце ее недлинного тоннеля. Ржавая, заляпанная грязью дверь вела куда-то в темную неосвещенную прихожую. Поднявшись по устланной таким же несвежим, как и прихожая, ковром лестнице на второй этаж, мы оказались внутри высокого, словно вытянутого вверх, круглого помещения. Оно было похоже на стеклянную химическую колбу, только размером с планетарий. Здесь было необыкновенно тихо, и царил пропитанный едким запахом несвежего пива, слабо освещенный полумрак.

— А это что такое? — спросил я.

— Сейчас узнаешь, — и Шрекер снова похлопал меня по плечу. На плече мгновенно образовался синяк, но я даже не поморщился, чтобы не расстраивать друга. — Я сейчас приду, — сказал он свою коронную фразу и исчез.

Я присел на краешек кожаного дивана и огляделся. Я не люблю ночную жизнь. Исключение составляют только сугубо рабочие моменты, которых не избежать в моей работе. А добровольные ночные бдения в барах и клубах меня не привлекают. Я предпочитаю хорошо поспать.

Но сегодня был особый случай. Я огляделся по сторонам и мой профессиональный нюх подсказал мне, что мы забрели в классический ночной клуб. Эта, предваряющая веселье, тишина была очень обманчива. Просто клуб пока еще только готовился к очередному сумасшедшему вечеру, вернее, сумасшедшей ночи, которые здесь — обычное явление.

Кроме запаха несвежего алкоголя я разнюхал здесь целый букет ароматов, свойственных только заведениям такого толка. Запах застарелого прокисшего табака въелся в самую суть кожаных диванов, окружавших это заведение по периметру. Недалеко от меня стоял столик, на котором официанты обычно держат своё барахло. Я наклонился поближе к столику и втянул носом воздух. Тяжелый дух исходил, казалось, от всех окружающих предметов, даже от металла вилок и стекла бокалов.

Продолжая разглядывать помещение, я заинтересовался потолком. Пока заведение не начало работу в полную силу, блеклый свет засиженных мухами люстр освещал слегка закопченный потолок. Далеко вверху, под потолком, на обклеенном кусочками битого зеркальца шарике болталась не ободранная вовремя новогодняя мишура. Еще бы! Здесь до потолка было метров восемь и ободрать ее до конца не представлялось возможным.

Помещение действительно было абсолютно круглым и вытянутым кверху и напоминало дыню-торпеду. Недалеко от входной двери располагалась импровизированная сцена. На ней кучей валялись музыкальные инструменты. Помимо стоявших по кругу диванов здесь имелись низкие раздолбанные столики и ковры. Ковры были потертые, грязноватые, но общее впечатление от этого заведения, как ни странно, было у меня теплым.

По-видимому, мы действительно пришли слишком рано, и редкие официанты, зевающие и почесывающиеся после сна — у них график перевернут с ног на голову, и они спят днем — еще даже не успели включить фоновую музыку, которой уже полагалось играть. Словно прочитав мои мысли, кто-то из обслуживающего персонала додумался щелкнуть тумблером, и пространство наполнилось звуками. Звуки мне понравились, и я поудобнее уселся на диване. Странное место! Все такое занюханное, а уютно. Даже музыка не оглушила меня с порога. Настроение у меня пришло в приятное соответствие с окружающей средой.

По причине отсутствия публики свободных мест в заведении было навалом. На диванах сейчас можно было не только сидеть, но и лежать. Но по опыту я знал — это ненадолго. Такое своеобразное затишье перед бурей. Но пока оно меня тоже вполне устраивало, и я без зазрения совести принял горизонтальное положение. Никто мне не возражал. Так прошло минут двадцать, и я потихоньку стал погружаться в приятную дремоту — сказывалась нервотрепка сегодняшнего дня. Из этого блаженного состояния меня вывел какой-то негромкий монотонный звук. Я приоткрыл глаза и увидел, что под потолком медленно начал вращаться утыканный зеркалами шарик. Вслед за ним загудели стробоскопы, рассыпая вокруг себя на закопченном потолке снопы разноцветных искрящихся огоньков. Наконец кто-то выключил люстры, и помещение из унылой химической колбы вдруг не медля ни секунды превратилось в сказочный, сверкающий огнями, дворец.

В этом прелесть моей удивительной вселенной, которую я обслуживаю уже много лет. В этом ее мгновенном молчаливом умении превращать любую уродину в принцессу, а страшную замызганную комнату — в сказочный чертог. За способность к этим удивительным метаморфозам я когда-то и полюбил свою будущую работу.

Из сверкающей полутьмы внезапно возник Шрекер.

— Ну, что, так лучше? — его глаза блестели как у ребенка, только что поздравившего маму с Восьмым марта. Меня осенило. Это он только что устроил эту удивительную метаморфозу! Милый, замечательный Шрекер. Я молчал и смотрел в его улыбающееся лицо, не мигая. Улыбка слетела с его губ. — Тебе не нравится? — уголки его рта задрожали, и я спохватился.

— Что ты! Все замечательно!

Он снова заискрился радостью.

— Ну слава богу! А то я уже было подумал, что не угодил. Это, — и он широким жестом сказочного короля указал мне на сверкающий зал, — караоке-бар, самый знаменитый. Ты, что, тут никогда не был? — Я отрицательно мотнул головой. — Ну, ты даешь! Ничего, я тоже здесь не часто бываю. Но тут клево, вот увидишь. Я же обещал тебе, что сегодня у тебя будет разгрузочный день. Ты, что, забыл?

Да, я забыл. Но сейчас вспомнил, что он мне это обещал, сразу после того как мы на минутку заскочим в одно место. Но я был не в претензии. То место мне тоже очень понравилось.

— Подожди немного. Я уже кому надо позвонил, они скоро будут.

Таинственность — это любимый конек детей и гениев. И я стал ждать. Обычно, это я говорю своим друзьям и клиентам: «Подождите, сейчас к вам приедет праздник». Для меня еще никто и никогда такого не устраивал. Ну, может быть, мама в глубоком детстве. И то я этого не помню. А сейчас предвкушение праздника подкралось ко мне, как пушистый зверь из другого измерения, и терлось о мои ноги, мурлыкая и прося ответной ласки. И я понемногу погружался в атмосферу этого надвигающегося праздника, моего праздника.

Стробоскопы, наконец, набрали полную силу и сейчас бешено вращались, рассыпая вокруг себя все новые и новые фейерверки, полутьма подпрыгивала-подскакивала в такт все сгущающимся и уплотняющимся ритмам, летящим из большого черного ящика в углу сцены. Они как-то незаметно проглотили уютные негромкие мелодии, но меня это ничуть не напрягло.

Первые посетители стали просачиваться в караоке-бар, воровато оглядываясь по сторонам. Казалось, они никак не могут сообразить, туда ли они попали или не туда. Но уже через десять минут народ повалил толпами, быстро заполняя некрупное помещение, и всем стало не важно, куда именно сегодня их занес этот многообещающий вечер.

Было много ярко накрашенных девушек. Они как райские птички перелетали от одного диванчика к другому, нежно целуя друг дружку в раскрашенные розовой пудрой щечки и мгновенно делясь информацией. Щебет от этого поднялся такой, что, казалось, тропики Новой Зеландии вдруг приняли нас в свои нежные объятия, и теперь вокруг не стены клуба, а стройные пальмы и эвкалипты, напоенные пением миллионов цветастых попугайчиков, и пронизанные светящимся и переливающимся солнцем Экватора. Хотя никакого Экватора в Новой Зеландии и быть не может. Но это в Новой Зеландии, а у нас — запросто.

Клуб наполнялся все новыми и новыми людьми. Они также несли сюда свой звук и цвет. Зал за прошедшие полчаса изменился до неузнаваемости. Даже тяжелый запах исчез, уступив место новым свежим запахам элитного табака, алкоголя и дорогого парфюма.

Через полчаса здесь уже негде было яблоку упасть. Я не знаю, кому именно из этих людей звонил Шрекер, но, видимо, каждый из них прихватил еще по пятеро знакомых и друзей. Музыка разыгралась в полный рост. Обычную человеческую речь уже нельзя было разобрать. Все вокруг кричали во весь голос или просто размахивали руками, переходя на язык жестов. Но, к моему удивлению, я чувствовал себя превосходно.

Вокруг нашего со Шрекером диванчика было не протолкнуться. Я с удивлением заметил, что несколько лиц из мелькавших вокруг мне удивительно знакомы.

Ба! Да это же публика из той, прошлой тусовки. Видимо, Шрекер, чтобы сильно не заморачиваться, просто обзвонил гостей новорожденного политика и пригласил их сюда. И поскольку на том мероприятии все уже было съедено и выпито и становилось скучно, то гости просто перебежали сюда, к нам, благо, от одного заведения до другого было не больше двухсот метров.

Я почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Подумать только! Шрекер, чтобы сделать мне приятное, организовал весь этот бардак, и народ ради меня сбежал со дня рождения такого известного человека!

Вообще, на мой взгляд, политика за прошедшие несколько лет как-то смешалась, даже срослась с шоубизнесом. И наш сегодняшний именинник был тому ярчайшим примером.

Если бы существовало гран-при за самую раскрученную раскрученность, то этот весьма неглупый и оборотистый сын юриста несомненно получил бы его первым. Он так интенсивно занимался раскруткой собственного имени, что становилось непонятным, зачем ему политика. Он выпускал пластинки с песнями, где пел всякую чушь сольно и вкупе с известными персонами. Он делал духи имени себя. Он не пропускал ни одной светской тусовки, а его книги выходили огромными тиражами. Я однажды пролистал одну книгу, так, из любопытства. В основном там были его бессмертные высказывания. Разновидность обрусевшего цитатника Мао Цзедуна.

Он даже снял фильм про себя любимого. Складывалось впечатление, что высокие политические трибуны — это лишь бесплатное приложение к его сценическому имиджу, а государственное учреждение, где он работал — это лучшее в мире пиар-агентство. И зачем ему все эти государственные заботы? Ехал бы сразу в Голливуд. Там такие люди обязательно становятся мегазвездами.

Мы со Шрекером сидели, развалившись на самом центровом диване, и вокруг нас двигалось это безудержное веселье. Девушки, не найдя мест на других диванах, садились на ковер прямо у наших ног. Взрывы хохота вспыхивали то тут, то там, соревнуясь в искрометности со стробоскопами. Было весело и шумно. Допивая очередной коктейль — я уже не помнил, который он по счету, я вскакивал и пускался в пляс с очередной подсевшей к нашей компании милашкой. Когда я возвращался к дивану, то обнаруживал, что мое место занято очередной ярко накрашенной девушкой. Я тут же плюхался к ней на колени под громкий хохот всех присутствующих, и никто не возражал против такого положения вещей.

Так продолжалось бесконечно долго. Воздух от дыма и грохота стал непригодным для дыхания. Но мы пили, пели и плясали почти до утра: мы по очереди и все вместе горланили караоке, мы выкидывали немыслимые коленца под немыслимые ритмы, и я в очередной раз за прошедшие сутки был абсолютно счастлив.

Под утро мои глаза вращались в одном ритме со стробоскопами, и почти так же из них блестящими струями вылетали искры и фейерверки. Я понял теперь, почему эта комната имела такой высокий потолок. А куда деваться фейерверкам?

На улице светало, и мы со Шрекером наконец решили, что веселья на сегодня достаточно. Мы вышли на улицу и вдохнули полной грудью предутренний сизый сумрак.

— Ну, что, ты развлекся? — спросил он меня, еле-еле передвигая свой одеревеневший язык по рту.

— Еще как! — отвечал я ему такими же шепелявыми звуками, потому что мой язык тоже абсолютно высох и одеревенел от алкоголя и громкого пения.

— Как тебе мои друзья? — спросил Шрекер. — Правда, клёвые?

— Ага. Особенно девчонки.

Шрекер, покачиваясь, остановился.

— А где ты видел девчонок? — удивился он. — Я девчонок не звал.

И тут, даже сквозь алкоголь и туман бессонной ночи в мое сознание пробилась одна мысль — друзья у Шрекера — геи и трансвеститы. Получается, я всю ночь напролет веселился на гей-вечеринке? Улет! Эта мысль меня так позабавила, что я принялся хохотать, не обращая внимания на пустые предутренние улицы, которые эхом разносили мой хохот на несколько кварталов вокруг. Пара заспанных дворников шарахнулась от меня в подворотни. Шрекер недоуменно уставился на меня, не зная, как реагировать на мой гомерический хохот.

— Ты хочешь сказать, что мы с тобой всю ночь тусили на гей-вечеринке? — выдавил я из себя, захлебываясь хохотом.

— Ну, да. А что тут такого. Они все классные. Разве тебе не было весело?

— Было, очень даже было, — булькал я, вспоминая, как я плюхался на коленки к очередной красавице, занявшей мое место на диване.

Наконец, отсмеявшись, я пришел в себя, и мы пошли искать машину Шрекера. Она обнаружилась очень быстро, но вести ее ни он, ни я были не в состоянии. Шрекер покрутил головой по сторонам, обнаружил случайно задержавшегося на улице милиционера, и тот ровно за сто долларов бережно погрузил нас в черный джип, сел за руль и, спросив адрес, быстро домчал нас к Шрекеру домой. Взяв напоследок под козырек, мент исчез, а мы завалились спать, даже не имея сил снять с себя туфли.

Глава 8. День «икс» или Сутки Сурка

Вы не замечали, что время идет по-разному? Иногда встанешь утром и все возишься и возишься, глядь, а всего только пятнадцать минут прошло. А иногда время летит. И тогда ты ничего не успеваешь сделать.

Оба эти варианта происходят непредсказуемо и независимо от нас. У меня и на этот счет есть небольшая теория.

Я думаю, оно идет по-разному на самом деле. Время, наверное, чувствует, что ожидает нас сегодня и, жалея нас, оттягивает момент наступления очередной неприятности. Неприятность все же наступает, затем, помучив нас, заканчивается. Но самое главное — все неприятности потом обязательно компенсируются чем-нибудь хорошим! Это я тоже давно подметил. Так что, главное заранее не расстраиваться.

Сегодняшний день начинался как-то не очень. Я проснулся от страшной головной боли. Я лежал поперек необъятной кровати, совершенно голый и замерзший. Привстав на кровати и оглядевшись по сторонам, я заметил простынь и проворно обернул ее вокруг себя на манер римской тоги. Часы показывали половину первого. «Ой, ёпсель-мопсель», — подскочил я. Мелодичное сопение, доносившееся из соседней комнаты, безошибочно указало мне местонахождение хозяйской спальни. Я на цыпочках прокрался в коридор и приоткрыл дверь напротив. Шрекер лежал на спине, раскинув могучие руки, и храпел как гренадер. Оказывается, тихим сопением это казалось только через две закрытых двери. Я двинулся дальше по коридору, пытаясь найти живых — ведь кто-то же меня раздел?

Запах свежеподжаренного бекона пощекотал мои ноздри, и я пошел на запах. За одной из дверей слышалось призывное шкворчание. У плиты стоял мужчина в модных трусах и белоснежном переднике. Увидев меня, он вежливо осклабился.

— Это вы меня раздели? — спросил я безо всякого вступления.

— Конечно, — немедленно согласился он. — Я же должен был почистить вашу одежду. У нас так заведено. И хозяин очень не любит, если я нарушаю установившийся ход вещей.

«Ход вещей!». Тоже мне, философ. Я и не предполагал, что у Шрекера такая вышколенная прислуга. Словно отвечая на мои мысли, мужчина все так же доброжелательно улыбаясь сказал:

— Хозяин не любит, когда ему перечат. И поэтому тот, кто дорожит хорошей работой, будет делать все так, как скажет хозяин.

Удивительные вещи узнаю я сегодня прямо с утра! Никогда бы не предположил в Шрекере самодурствующего барчука. А может, он просто приучает прислугу к порядку? Найдя это простое объяснение обнаруженной мной странности, я успокоился и сел за стол. Прямо в простыне. Мужчина поставил передо мной большую белоснежную тарелку и аккуратно вывалил на нее содержимое сковороды. Содержимое выглядело и пахло достойно. Хлеб, масло и чай уже стояли на столе. Я набросился на еду, и, по мере того, как я насыщал желудок, головная боль отступала, пока не пропала вовсе. Я взглянул на часы и вопросительно посмотрел на мужчину.

— Меня зовут Сэм, — запоздало представился он.

— Отлично, Сэм. Как насчет моей одежды?

— А разве вы не примете ванну? — ответил он вопросом на вопрос.

— Хорошая мысль, — я почесал подмышкой.

— Ваша одежда в гостевой ванной комнате. Это вторая дверь по коридору налево. Все уже выглажено и приведено в порядок.

Я удовлетворенно крякнул и откланялся.

Когда я вышел из ванны, то обнаружил, что благоухающий свежестью и духами Шрекер уже восседал в одном из гигантских кухонных кресел и уплетал за обе щеки двойную порцию омлета с беконом. На нем была изумительная розовая атласная пижама, украшенная рюшами и кружевами. Когда он все успел?

— Привет, — сказал он мне с набитым ртом. Я кивнул в ответ и молча присел рядом, чтобы не мешать дурацкими разговорами человеку поесть.

Шрекер вычистил тарелку, шумно вздохнул и промочил горло литром кофе. После этого он также молча покинул кухню, и я услышал характерные звуки, издаваемые с утра вполне здоровым человеком и затем плеск тугих водяных струй. Через пару минут он вышел и сказал:

— Я готов!

Я ничего не понял и переспросил с самым дурацким видом:

— К чему?

— Как это, к чему? Сейчас двадцать минут второго. Тебе назначено на два ровно. Ты, что, думал, что я тебя брошу? Чтобы тебя порвали какие-то говнюки?

Я чуть не прослезился. Такого я не ожидал. У меня просто не было слов. Розовая пижама исчезла и на ее месте появился вполне брутальный элегантный черный костюм с галстуком. Шрекер всегда был очень красивым мужчиной.

Кстати, если кому-то не нравятся мужские розовые пижамы, то я вынужден напомнить, что еще каких-то двести-триста лет назад мужчина без напудренного парика на голове не мог даже выйти на улицу. Это считалось верхом неприличия. А верный соратник Великого Петра, его сиятельство князь Меньшиков украшал свои пальцы разноцветными перстнями столь густо, что наша знаменитая «звезда в шоке» удавилась бы от зависти, если бы они вдруг встретились.

И вообще, традиция украшать себя с ног до головы атласными лентами, серебряным позументом и кружевами исчезла из мужского гардероба не так давно. Если бы публика внимательно разглядывала картины в музеях, то она многое почерпнула бы для себя из области одежды того времени. Эти огромные плоеные воротники! Эти невероятной красоты и стоимости парчовые сюртуки и камзолы, разукрашенные разноцветной шелковой вышивкой и еще бог знает чем. И это, если не вспоминать времена римских цезарей и всяких там понтиев пилатов. Те вообще любили покуражиться! Одни только золотые венки на головах чего стоят! Кстати, штанов в том традиционном мужском понимании, к которому все привыкли, тогда еще не изобрели. Так что народ спокойно обходился без них. Римским мужикам и в платьях было удобно. А цепочки, а браслетики всех фасонов и размеров! Мы помолчим про фараонов.

Право же, во все века, кроме нашего, мужчины не стеснялись украшать себя. А тут вдруг неожиданно застеснялись!

Мне, конечно, возразят. Традиции! У каждого века свои традиции. И сейчас мужчинам положены две серых или черных трубы на ногах, скрепленных вверху гульфиком. И все! Никакого серебряного позумента и плюмажа на шляпах. А ведь еще Ильф и Петров описали в своем бессмертном рассказе одежду времен раннего соцреализма. Не буду цитировать классиков. А кто не читал — очень рекомендую. Обхохочетесь.

А я, признаться честно, иногда хочу накинуть на плечи длинный черный плащ из тяжелого шелка. Застегнуть его под подбородком старинной увесистой брошью-пряжкой с фамильной монограммой и, вскочив на гнедого коня, скакать по окрестностям с гиканьем и шумной радостью в сердце. Так, чтобы плащ летел за мной черным бесконечным полотнищем, развеваясь над крупом моего коня, как черный пиратский флаг.

Но я не могу. Коня бы я еще нашел. Но у меня не хватает смелости вырядиться в плащ. Это все традиции, чтоб им пусто было!

И еще. Насчет косметики. На тех же музейных портретах щеки мужчин размалеваны кармином и рисовой пудрой похлеще, чем у женщин. А маникюр приветствовал даже сам Пушкин. Иначе он бы не стал тратить на него свой стихотворный гений.

Вот такие вот розовые пижамы! Все это в истории уже случалось. Только многие об этом пока еще ничего не знают. А жаль! История — это очень полезный предмет. И ориентация здесь ни при чем.

Черный джип примчал нас к театру ровно в назначенное время. Я вылез из машины, а Шрекер остался караулить в засаде. Стрелка медленно перемещалась по циферблату, а около театра все еще никого не было. Только пацан лет двенадцати одиноко торчал около театральных ступеней, держа в руках какой-то плакат. Его текст мне не был виден, потому что пацан смотрел в другую сторону, и плакат, соответственно, был повернут ко мне задницей. И еще мне показалось, что пацан явно чего-то ждал.

Я топтался на месте, нервно озираясь вокруг. Хорошо одетая парочка подошла к театру и замерла в позе ожидания. Через несколько минут народ около театра стал прибывать. Я недоумевал. Тут, что, дневной спектакль намечается? Или акция какая-то? Люди молча подходили и подходили к театральным ступеням. Многие, так же как и я, нервно оглядывались по сторонам. Их подозрительные взгляды были колючими и неприветливыми. Некоторые лица показались мне странно знакомыми. Но было такое ощущение, словно это были призраки из прошлого. Одна рыжая тетенька средних лет сильно напомнила мне Райку Завгороднюю, с которой я отсидел за одной партой лет семь. Но откуда здесь взяться Райке? И вообще, я здесь по важному делу. Я снова нахохлился и отвернулся в другую сторону от нараставшей толпы.

Наконец, примерно в половине второго Шрекер не выдержал и вылез из джипа.

— Ну, и где они, твои казаки-разбойники? Которые из этих? — и он широким жестом обвел все прибывающую толпу.

— Понятия не имею, — срывающимся голосом сказал я. И тут вдруг за дверями театра послышалась какая-то громкая возня. Я насторожился. Возня прекратилась, но теперь оттуда раздались звуки одинокой трубы. Труба играла неаполитанскую песенку, играла громко и задорно. Постепенно к ней начал присоединяться оркестр. Звуки стали приближаться, неожиданно стеклянные двери широко распахнулись, и из театрального фойе один за другим стали выходить клоуны. Их было много, человек двадцать, они спускались по театральным ступеням и останавливались каждый на своей, замирая в экзотических позах. Последним вышел оркестр. Он остановился перед дверями театра, доиграл «Неаполитанскую песенку», потом сбацал туш. Целых три раза. После этого заиграл вальс «На сопках Манчьжурии», а из дверей театра вышел человек во фраке, с бабочкой и микрофоном. Человек проверил микрофон, а затем я услышал то, что не забуду до конца своих дней.

— Уважаемые граждане! Попрошу вашего внимания. Если вам не трудно, подойдите, пожалуйста, поближе ко мне.

Граждане неохотно двинулись в сторону ведущего и окружили ступеньки театра неплотным кольцом. В их глазах читался одновременно страх и любопытство. А ведущий, как ни в чем ни бывало, сказал:

— Сегодня мы собрали вас всех здесь по одному очень знаменательному поводу. Вот вы, например, зачем сюда пришли, — неожиданно обратился ведущий к ближайшей к нему женщине в ярком зеленом платье? — Женщина замялась. — Смелее, смелее. Я могу подсказать вам. Вы сюда пришли, потому что получили очень странное письмо. Так?

— Да, — кивнула женщина.

— И что же там написано? — не унимался любопытный ведущий.

— Да вот оно, это письмо, Я покажу вам, — засуетилась женщина. — Здесь написано, что случайно нашлась моя сестра-близнец, которую перепутали в роддоме. И еще. Чтобы я пришла к драмтеатру в 14.00. Вот.

После того, что я услышал, ко мне в душу стало пробираться смутное сомнение.

— Отлично, — радостно сообщил нам ведущий. — А вот вы, мужчина, по какому поводу здесь? — ведущий спустился со ступеней вниз и сунул микрофон под нос дородному дядьке с большим пивным пузцом навыкат.

— Я тоже получил письмо, — уже смелее сообщил дядька. — Только там написано, что я выиграл в лотерею автомобиль БМВ последней модели. И меня попросили прийти сегодня в 14 часов на площадь перед театром, чтобы в торжественной обстановке получить мой выигрыш.

Сомнение уже окончательно укрепилось в моей душе.

— Отлично, — сказал окончательно развеселившийся ведущий. — Вы, надеюсь, наконец поняли, что все вы пришли сюда потому, что вы получили письмо. В этом письме указана причина, по которой вам обязательно надлежало прибыть в это место именно сегодня и именно в этот час. Так? — Люди зашумели, загалдели, стали доставать из сумок и карманов смятые листки бумаги — вероятно, письма, и теперь в их глазах страх совершенно исчез, уступив место только чистому любопытству. Ведущий откровенно веселился.

Я окончательно укрепился в мысли, что никакие бандитские разборки меня сегодня не ожидают, и от этого мое настроение моментально полезло вверх, как красный столбик в градуснике. Я уже предвкушал — во второй раз за эту неделю — что совершенно посторонние люди хотят сделать для меня что-то хорошее. Для меня весь этот театральный кавардак был знаком, и я, будучи настоящим профессионалом, уже почти все просчитал. Я только не знал, какое именно мероприятие сейчас будет, но точно знал, что клоуны до плохого не доведут. Я теперь просто ждал, как ребенок ждет обещанный родителями подарок на день рождения.

Ведущий же тем временем выдержал грамотную паузу — что и говорить — русская театральная школа! — внимательно осмотрел практически каждого, заглянул нам всем в глаза и наконец изрек, словно Дельфийский оракул:

— И вот, раз вы все такие дисциплинированные, то разрешите сообщить вам очень приятную новость. Сегодня, в этот замечательный час, мы приветствуем всех вас здесь, на этой площади и искренне поздравляем с тем, что вы стали участниками программы «Розыгрыш». Ура, товарищи, ура!

И оркестр снова торжественно сбацал туш.

Люди сначала на мгновение притихли и обалдели, судя по их дружно вытянувшимся лицам, но потом заулыбались и загомонили с новой силой. Они теперь стали внимательно разглядывать друг друга и, наконец, в толпе раздались новые возгласы: «Боже мой, Ленка. Это ты? А это, Сеня, ты, что ли?» Ведущий, не растерявший чувства юмора, продолжил свое выступление.

— Но это еще не все. Самым главным сюрпризом для вас всех является то, что мы собрали вас здесь всего по одному поводу. И этот повод у всех вас общий. Сегодня исполнилось ровно тридцать лет, как вы все закончили школу, и мы поздравляем всех вас с днем встречи одноклассников выпуска одна тысяча семьдесят восьмого года. А чтобы никому не было обидно, мы пригласили сюда выпускников всех трех классов, А, Б и В, закончивших школу в том замечательном году.

Здесь толпа просто взревела. И если еще минуту назад робкие возгласы и задумавшиеся лица преобладали в этой толпе, то теперь, когда народ, наконец, понял, что кажущаяся знакомость лиц вовсе не кажущаяся, мужчины и женщины массово бросились обнимать и целовать друг друга. Процесс узнавания пошел намного продуктивнее. Люди, которые еще минуту назад представляли собой вполне разрозненную толпу, вдруг неожиданно сплотились. Теперь они улыбались, оглядывали друг друга и, узнав, показывали пальцем:

— Валька? Нет, постой, Галка? Точно, Галка. Боже мой. А где косы? У тебя же были роскошные косы!

— Да и у тебя была стройная талия. А теперь нет.

Клоуны, до этого момента смирно стоявшие на ступенях лестницы, вдруг вынули откуда-то из складок одежды букеты с цветами и бросились дарить их женщинам. Оркестр заиграл что-то бравурное. И веселье начало набирать обороты.

Ведущий, благоразумно подождав, пока первая волна удивления и восторга схлынет, снова прильнул к микрофону. Теперь его слушали намного внимательней.

— Вы спросите, почему встреча именно сегодня? Ведь обычно вечер встречи проходит зимой. Ответ очень прост — с того удивительного июньского дня, когда вы закончили школу, прошло ровно тридцать лет, и человек, который все это придумал, посчитал, что так будет намного справедливее. Действительно, при чем здесь холодный февраль, если на самом деле все происходило летом? Мы присоединяемся к мнению организаторов этого вечера встречи и от лица дирекции театра также поздравляем вас с этим замечательным днем! Ура!

Громогласное и дружное «ура!» было ответом на очередную реплику ведущего. Люди, сплоченные общими воспоминаниями, вдруг перестали быть разрозненной толпой. Теперь это был единый организм, который осознал себя, идентифицировал и обрел тело и душу.

Ведущий поднял руку, прося тишины, и продолжил:

— Сегодня вас ожидает много сюрпризов, неожиданных встреч и воспоминаний. И первый сюрприз уже сейчас находится среди вас, — ведущий сделал паузу, которая лишь подогрела интерес собравшихся к его пламенной многообещающей речи. Я оценил его профессиональные способности на «пятерку», он был в меру активен и умел увлечь. Даже меня. А он продолжал плести интригу. — Сегодня мы неспроста собрали вас около театра, около этого храма лицедейства. Помните ли вы человека, который еще тогда, в школьные годы, первым приобщил вас к этому таинственному и увлекательному процессу? — Люди стали недоуменно переглядываться и перешептываться, пожимая плечами. Интрига нарастала. — А ведь был среди вас такой человек. И сегодня мы отдельно хотим его поздравить, и он, вернее, она, сегодня присутствует здесь.

Оркестр заиграл приятную тихую мелодию, и из дверей театра вышла — кто бы вы думали — моя бывшая пионервожатая! Она семенила вниз по ступеням, опираясь на деревянную палочку, старенькая и сморщенная, но все с тем же несгибаемым орлиным взором. Когда она приблизилась к толпе, все расступились и почтительно образовали круг. Она теперь стояла, внимательно разглядывая нас, и у многих на глаза навернулись слезы.

— Ну, вот и встретились, — просто сказала старушка-пионервожатая, и тут все словно проснулись. Мужчины кинулись качать пожилую женщину, а она, смеясь, несильно отбивалась от их рук. Все закончилось ко всеобщему удовлетворению простыми теплыми объятиями и такими же теплыми выражениями всеобщей радости: «Как вы хорошо сохранились!» Пионервожатая зарделась от удовольствия. Женщине всегда приятно, когда хвалят ее внешность, сколько бы лет ей не было.

Пионервожатая, порыскав глазами в толпе, неожиданно вонзилась взглядом в меня.

— А, вот он! — радостно воскликнула она. — А ну-ка, выходи на всеобщее обозрение.

Я оглянулся назад, полагая, что все это относится не ко мне, а к кому-то, стоящему позади. Но нет. Это именно меня уже выдергивали из толпы и поднимали вверх крепкие руки Шрекера. Я окончательно перестал что-либо понимать. И пока меня бережно передавали из рук в руки, старушка произнесла целую вступительную речь.

— Дорогие дети! — пионервожатая окинула всех насмешливым взглядом. — Вы позволите мне вас так называть? — игриво спросила она. Толпа одобрительно загудела, с удовольствием принимая правила игры. — Так вот. На сегодня у нас запланировано много всяких сюрпризов, но обо всём по порядку. Первым в этом списке идёт… — она сделала очень грамотную театральную паузу, сохраняя полное загадочности выражение лица. И когда меня, наконец, поставили на ноги около неё, она продолжила свой монолог, уже не заботясь о сохранении интриги: — Человек, который все школьные годы был моей правой рукой, который усердно приобщал вас к великому и чудесному искусству театра. И он не изменил этому искусству на протяжении всех этих лет. У него сегодня своеобразный юбилей, можно сказать, день рождения. Да, да, не удивляйтесь. Ведь именно в день окончания школы он сообщил мне, по секрету, конечно, что собирается стать тем, кем он действительно стал. — Она повернулась ко мне и спросила: — Ты помнишь? — Я ничего подобного не помнил, но, повинуясь закону жанра, согласно кивнул. А она продолжила: — В этот день много лет назад родился великий лицедей, ибо тот, кто создает искусство и сам есть часть этого искусства. Я не боюсь этих громких пафосных слов, потому что это правда. Ведь далеко не каждый, избрав однажды свой путь, следует этому выбору всю свою жизнь. А он ни разу не отступил от сделанного им выбора. И этот человек сейчас перед вами. Когда-то вы знали его как Славика, но теперь у него другое имя, и оно подходит ему намного больше. Теперь его все зовут Шоубиз. И я с этим полностью согласна! Я хочу, чтобы вы отдельно поприветствовали его, он заслужил это.

Все зааплодировали, и в толпе раздались одобрительные выкрики. Я покраснел от удовольствия и смутился. Наверное, первый раз в жизни.

Одиноко стоявший в толпе недалеко от меня пацан повернул, наконец, плакат ко мне лицом. На плакате крупными разноцветными буквами было намалевано: «С днем рождения, дорогой Шоубиз!!!» Ведущий взял его за руку и подвел ко мне.

— Вот, познакомьтесь. Это — Вадик. Наш лучший артист ТЮЗа. Ему была доверена честь поздравить вас от имени детской труппы нашего театра. Так сказать, ваша будущая смена.

Вадик затравленно улыбался, но я видел, что этот первый публичный успех ему приятен. Я понял, почему этот пацан торчал здесь одиноким столбом еще задолго до начала мероприятия. Когда-то я тоже боялся опоздать к началу. Но потом, с годами, я понял, что опоздать сюда невозможно. Зритель всегда будет преданно ждать тебя ровно столько, сколько ты сам пожелаешь.

«Ну, что ж, пацан, давай, только вперед! А там разберемся», — подумал я и абсолютно серьезно пожал Вадику руку. Толпа вокруг растрогано смотрела на нас и бешено аплодировала.

Я не знаю, получал ли кто-нибудь из моих подопечных артистов такую порцию аплодисментов, но в этот момент я понял, что ради таких дней стоит жить! Ко мне подскочили сразу десятка два моих бывших однокашников. Они наперебой выкрикивали мне какие-то приятные ободряющие слова, но из всей какофонии звуков я разобрал только несколько фраз: «Ты — лучший!» и «Так держать, приятель!» Я стоял оглушенный и растерянный.

Маленькая старушка-пионервожатая подошла ко мне, притянула к своим губам мое ухо и прошепелявила:

— Ты даже не представляешь, сколько ты для них значил тогда. Ты просто не мог этого понять. Но я-то знала. Так что все это заслужено. Я все это затеяла и для них тоже, — при этих ее словах мои глаза округлились. Заметив это, она утвердительно качнула головой. — Да, да. Это все придумала я. А чего скучать-то? Тем более, такой повод — 30 лет. До сорока я могла и не дотянуть, — она скрипуче захихикала, и я вдруг увидел в ней девчонку, которая хитро подмигнула мне и вновь исчезла. Старушка отодвинулась от меня и сказала чуть громче, для всех:

— Обычно такие вечера встречи зимой делают, в первую субботу февраля. Но в моем возрасте нельзя так рисковать, и потом, кто сказал, что это обязательно должно быть так? Традиции? Наплевать на традиции! — и она улыбнулась. — Просто захотелось чего-то особенного. Как тогда, в молодости. Вот я для всех вас это и сделала, — снова повторила она, и все опять зааплодировали и стали кричать что-то очень громкое и очень маловразумительное. А она довольно покачала головой и, приблизившись ко мне почти вплотную, добавила: — Но, в основном, — ради тебя, — она заглянула мне в глаза.

— Почему? — и ее глаза стали лукавыми, совсем как тогда, много лет назад.

— Просто твой дружок, — и она взглядом указала на Шрекера, — мой племянник. И поэтому мне про тебя мно-о-огое известно, — она погрозила мне пальцем. — Я очень рада, что вы дружите. Он такой… такой… — она подбирала нужное слово. — Такой необычный. Я тебе очень благодарна за понимание, — и, словно бы оправдываясь, добавила: — У меня же больше никого нет. А я его очень люблю. — И она грустно улыбнулась. Но через мгновение грусть слетела с нее, как шелуха с лука в руках опытного повара. — А потом, знаешь, жизнь такая короткая штука. Хотя и весёлая. Почему бы нам не помочь ей, а? Просто так, безо всяких поводов. Но, с другой стороны, ты, Шоубиз, очень хороший повод для такого праздника. Только им, — ее голос вновь понизился до шепота, и она глазами показала на толпу, — об этом не стоит знать. Ты же был моим любимчиком. И сейчас ты молодец. Так держать! — И она сжала мою руку.

По моим щекам потекли слезы. Я сжал ее сухонькую лапку в ответ. Тем временем, рыжеволосая тетенька, которая и вправду оказалась моей соседкой по парте Райкой, пробилась сквозь толпу, сунула мне в руки огромный букет белоснежных цветов и взяла микрофон из рук ведущего.

— Дорогой наш Шоубиз. Я теперь тоже буду тебя так называть, потому что это твое имя по праву. Ты ведь и вправду не догадывался, как много для нас значил тогда. — Они что, сговорились, что ли! Но Райка не шутила. Она была вполне серьезна и даже слегка восторженна. — Школа — это обычно очень академичное и очень скучное место. А ты давал нам то, чего у нас не было. И никогда потом могло не быть. Ты давал нам театр. Мы бежали на твои репетиции с замиранием сердца. А как расстраивались те, кого ты не брал в свой концерт! По себе знаю! Я однажды даже соды наелась — хотела отравиться, так сильно переживала из-за того, что на новогоднем концерте ты роль Снегурочки отдал не мне, а Таньке Филатовой из восьмого «А». — Толпа весело загоготала. — Это сейчас вам хорошо смеяться, — Райка покачала головой, — а тогда для меня это была целая трагедия. Но ты ничего не замечал. Ты делал свои концерты и пёр вперед как паровоз, без оглядки и без сомнений. И знаешь, слава богу, что ты никогда и ни в чем не сомневался. Ты подарил нам столько прекрасных мгновений. Пожалуйста, поднимите руки те, кто участвовал в концертах Шоубиза? — Вокруг меня взметнулось несколько десятков рук. Я оглянулся по сторонам. Вот это да! Я никогда и не предполагал, что в моих концертах за школьные годы успели поучаствовать почти все три наших класса. И тут толпа начала скандировать: «С днем рождения!»

Из дверей театра с громкими криками вылетела толпа детей с цветами и ринулась прямо на меня. Все кричали «Браво!», «Бис!» и «Поздравляем!», а Шрекер вдруг достал из необъятного багажника своего черного джипа связку разноцветных воздушных шаров размером с сам джип — и где только они там помещались? — и вручил их мне, попросив выпустить меня эти шары собственноручно.

— Пусть все твои проблемы улетят вместе с этими шарами к чертовой матери, — сказал он и прослезился.

Я отпустил шары, и они огромным, переливающимся на солнце облаком, полетели в далекое синее небо. Я тоже плакал. От счастья. Друзья бросились качать меня.

Когда вторая волна веселья спала, ведущий объявил, что в театральном кафе для всех уже накрыты столы, и нас уже там ждут следующие запланированные на сегодня сюрпризы. Лучшего места для общения старых друзей и придумать было нельзя! Я очень любил это кафе, потому что в дни моего студенчества я мог себе позволить только лояльные цены этого уютного заведения, от которого за версту несло богемой. А я всегда обожал театр. Это было смежное искусство. Но оно, в отличие от шоу-бизнеса, требовало долгой вдумчивой подготовки. И за это я всегда очень уважал и театр, и его обитателей.

Мы веселой толпой повалили в кафе. Нас было человек шестьдесят, но мы на удивление быстро расселись за столами и приготовились слушаться и слушать старших. И наша замечательная древняя пионервожатая взяла бразды правления в свои маленькие ссохшиеся ручки. Первый тост она произнесла за нас всех. Но второй принадлежал лично мне.

— Дорогой Шоубиз. Ты уж разреши мне так тебя называть, потому что все к этому давно привыкли, — прошамкала она. — Я тоже привыкла, хотя, сознаюсь честно, тогда, много лет назад я в тебя не верила. — И она погрозила мне пальцем. — Но я рада, что ошиблась. Из тебя получился отличный культмассовый сектор, — и толпа весело заржала, прикалываясь над моим прошлым. За это все дружно выпили.

Пионервожатая снова подняла вверх крючковатый палец, призывая к тишине.

— После того, как мы с вами выяснили, кто начал ваше приобщение к прекрасному, я хочу дать слово человеку, который это знамя подхватил и достойно несет уже двадцать пять лет. — Она загадочно замолкла. Ее пауза была эффектна, как и предписывал великий Станиславский. — Итак, слово предоставляется директору драматического театра, в котором мы с вами сейчас имеем честь находиться, человеку, который, не раздумывая ни секунды, откликнулся на мой призыв и организовал этот прекрасный розыгрыш и этот замечательный банкет, — она все еще продолжала эффектно тянуть время. Градус интереса поднялся до точки кипения. Народ заерзал на стульях. — Итак, заслуженный деятель искусств, руководитель этого замечательного театра, Валерий Весниковский.

Толпа ахнула. Валерка был на протяжении всех десяти наших школьных лет бессменным заводилой во всех наших походах и поездках. Мы с ним облазили все окрестные озера, буераки и заросшие бурьяном леса. Но предположить, что этот невысокий, сутуловатый подросток рискнет пойти в артисты не мог даже самый смелый из нас. И вот, поди ж ты! Директор театра!

Из-за стола поднялся невысокий щуплый мужчина, окинул нас всех очень серьезным взглядом и вдруг испустив дружеский вопль: «Привет, семидесятые!» и заулюлюкав, поскакал вокруг накрытых столов, словно индеец на резвом мустанге по просторам прерий. Вот это настоящий директор театра! Я всегда считал, что эта должность не администратора, а самого творческого среди артистов человека. А уж к такому заводиле любое администрирование приложится, как шарик к бильярдной лузе. И, видимо, Валерка был счастливым подтверждением моей теории. Конечно, я не мог не допускать, что он является счастливым исключением, но мне нравилась моя теория.

Я всегда любил таких заводных и бесшабашных людей и всегда их поддерживал. И сейчас, чтобы слово не расходилось с делом, я первый выскочил из-за стола и с громким воплем: «Даешь семидесятые!» поскакал вслед за ним. Нам громко хлопали и еще десятка два взрослых мужчин, оседлав невидимых скакунов и сбросив лет по тридцать, бросились за нами вдогонку. На это было очень забавно смотреть. И если еще знать, что это было нашим любимым занятием на переменках, то историческая справедливость была сейчас восстановлена. Хотите в детство — нате вам, пожалуйста!

Девчонки-тетеньки визжали совсем как тогда, в десятом классе. Райка сложила пальцы бубликом и свистела как заправский гусар или, на худой конец, Соловей-разбойник.

Потом Валерка сказал тост. Он упомянул в нем благодарность таинственным спонсорам, которые щедро оплатили все это мероприятие, но по тому, как зарделся Шрекер, я понял, что инкогнито спонсора можно считать раскрытым. Видимо, племянник не только помог своей тетке организовать весь этот замечательный балаган, но еще и оплатил его. Ну, что ж! У него точно была такая возможность. Его гонорары были серьезными, как прибыль Билла Гейтса. И такие посиделки для его кармана — это сущий пустяк. Я подошел к нему и молча, с чувством, пожал ему руку:

— Спасибо тебе за этот праздник!

Он все понял и на его глаза снова навернулись слезы. А я мысленно произнес: «Щедрому да прибудет вдесятеро от убывшего».

Все веселились от души! Откуда-то из глубин театра возникали все новые и новые персонажи. Старенькая учительница химии появилась рука об руку с нашим трудовиком. Это был потрясающий сюрприз. Мы были в восторге. Наши дорогие учителя развлекли нас своими воспоминаниями. Химичка вспомнила, как мы чуть не сожгли ее кабинет, когда изобретали порох. Но ведь изобрели же! И, самое интересное, что за ее трудовую деятельность порох изобрели ровно семь раз! Сейчас это было смешно. Совсем не так, как тогда.

Мы одновременно говорили тосты, пили, пели, потом кто-то притащил из театральных закромов две стареньких электрогитары и все прибамбасы, что полагались для их нормального звучания. И тут пошло-поехало. «Там где клен шумит» мы сыграли раз двадцать. И еще что-то старое и такое знакомое. Я вдруг понял, что мы совсем не разучились веселиться просто так, без денег, как это было принято сейчас там, в моем мире. Мы сегодня веселились просто потому, что было весело.

Кто-то предложил вспомнить те номера, которые я когда-то режиссировал в школьных концертах. Тут же спонтанно родился замечательный концертный «винегрет», и все, кто что-то вспоминал, быстренько исполняли свой номер перед нами. Получился такой «концерт по заявкам» наоборот, потому что заявки поступали от самих исполнителей. Было очень здорово, но концертных номеров набралось уже на целый суточный марафон в поддержку чего-то там. Очередь из потенциальных артистов выстроилась почти как в наш школьный буфет на большой переменке.

Я уже плохо соображал от усталости, и мне, наконец, захотелось домой. Я тихо, по-английски, попрощался с пионервожатой, подмигнул Шрекеру, и ушел в ночь. Веселье за моей спиной набирало обороты. Но, с учетом моей третьей бессонной ночи, я уже был переполнен впечатлениями и радостями жизни.

В целом, я был доволен тем, что со мной произошло. Если сказать точнее, то я обалдел от всего услышанного и увиденного. Я и предположить не мог, что кто-то внимательно наблюдает за моей скромной персоной в течение стольких десятилетий, да еще и следит, сколько успехов и неудач я добился на поприще шоубизнеса. Потрясающе! Придумать такой замечательный розыгрыш, договориться со всеми и обо всем. Я знал, как это сложно, это ведь было частью и моей работы. Это было грандиозное мероприятие, и я никак не мог предположить, что все это может провернуть одинокая дряхлая старушка, да еще по такому удивительному поводу!

А Шрекер! Вот гусь! Он продолжал меня удивлять. Оказывается, наша вчерашняя встреча отнюдь не была случайной. Ему было поручено «вести» меня и следить, чтобы я случайно а) не нажрался, б) не уехал из города, в) не спрятался от испуга перед неизвестным врагом и далее по списку. Он с честью выполнил все возложенные на него задачи и ни разу не «прокололся». Ну, не мужик, а просто прелесть! И вообще, это очень редкое качество — делать людям приятное просто так, для собственного удовольствия. Уж я-то знаю!

Я поймал себя на мысли, что конец сегодняшнего дня был как две капли воды похож на день вчерашний, а так же и на позавчерашний.

Если задуматься, у меня уже много лет все дни заканчиваются одинаково — банкетом. А что я могу изменить, если у меня такая работа? Я, в общем, ничего пока менять и не собираюсь. Эдакий День Сурка наоборот. Вернее, День и Ночь Сурка. Сутки Сурка! Но кто бы возражал?! Ложась спать, я был по-настоящему счастлив. Даже больше, чем вчера.

Глава 9. Работа, которую я люблю

Меня разбудил телефонный звонок. Я вчера, видимо, на автомате все же включил мобильник. И слава богу! Надо бы немного и поработать.

— Слышь, Шоубиз, ты занят?

— А что? — я спросонок никак не мог разглядеть на экране мобильника, кто звонит.

— Работа есть, — голос нагловатый и очень знакомый. — Надо одному лоху корпоратив соорудить, — голос из нагловатого стал деловым — хороший знак. — Платит, — весомо добавил голос, и я его узнал. Это был Х. — один из моих многочисленных «осведомителей», и по совместительству арт-директор одной малоизвестной группы. Я подозреваю, что эта группа до сих пор числится в малоизвестных именно по той причине, что Х. — их арт-директор. Потому что у Х. от рождения совершенно другой жизненный вектор. Арт-директор — это беготня в поисках работы. А у Х. задача как раз противоположная: как с наименьшими затратами найти хоть какую-нибудь работу. Но так, чтобы за это неплохо заплатили. И это ему часто удается! Во-первых, у него подходящая внешность абсолютного светского бездельника. Он высок, строен, хорошо сложен, прекрасно одевается и душится только платиновым «Эгоистом». Во-вторых, он посещает все без исключения светские рауты и междусобойчики, куда только сможет пролезть. Х. — еще и сноб. И вращение в кругу себе подобных доставляет ему истинное наслаждение. В-третьих, к Х. проникаются доверием все женщины, которые находятся в зоне его досягаемости. А большая часть этих женщин имеет очень полезных для Х. и для меня мужей. И самое главное, что эти женщины доверяют Х. свои и чужие секреты. И еще они беспрекословно слушаются его. И верят всему, что он им говорит. Это его качество является основным источником его заработка. Вот и сегодня, скорее всего, кто-то из этих милых дам поделился с Х. проблемой своего мужа. Нужен корпоратив! Расторопный Х. наобещал шалунье сто бочек арестантов и сразу бросился звонить мне.

Чего-то Х. темнит. Корпоратив — мечта любого арт-диретора. И тут вдруг — на тебе. Он дарит его мне совершенно бесплатно — получите и распишитесь! Что-то здесь не так.

Но корпоративы на дороге не валяются, надо брать. Потом разберемся.

Звоню. Женский голос серебристо воркует:

— Алле, вас слушают. Представьтесь.

Представляюсь.

— Я по поводу корпоратива.

В голосе появляется металл и пренебрежение одновременно. Любят те на другом конце телефона из себя козырей строить! И артисты у них со времен менестрелей все в париях ходят. Но я тертый калач. Тоже мне, лакея нашла. Сейчас исправим. Я включаю свой профессиональный бархатный баритон — еще никто не устоял, у меня все отработано. И через секунду барышня переключает меня на шефа. Внимательно слушаю пожелания клиента. Все ясно. «Сделай то, чего еще никто никогда не делал!» Ничего, я и не такое делал! Интересуюсь суммой моего гонорара. Цифра чудовищна! В самом лучшем смысле. Да за такие «бабки» я им Карузо из могилы подниму, если, конечно, сам туда не лягу.

Клиенты иногда попадаются — хуже некуда. И сейчас, похоже, такой вариант. Я называю его «иди туда, не знаю куда». Это когда клиент понятия не имеет, что ему нужно. Иногда так достанут, что хоть плачь. Уже на «ты».

— Слышь, старик, наш босс хочет, чтобы все было супер!

Супер, так супер. Сделаем. Да, работенка еще та. А с другой стороны, если такого клиента правильно обработать, и он проникнется доверием к твоему мегапрофессионализму, то тогда — полный полет фантазии. Карт-бланш! И это уже мечта! И я наседаю.

— А после шоу-балета — фокусник. Лауреат международных конкурсов. Потом — фаер-шоу «Огнедышащий дракон». Китайцы, конечно.

Эти «китайцы» ходили со мной в один детский сад в деревне Малые Козюки, и они такие же китайцы, как и моя мама, но это сейчас не важно. Они действительно классно работают.

— Так. А после — водяная феерия. Что в фойе? М-м-м. А в фойе водопад из шампанского. А вокруг — ледяные фигуры. Фигуры потихоньку тают, а внутри — логотип вашей конторы. Вензель. Сделаем из бронзы. Идет? Нет, перерасхода не будет. Мы сделаем замкнутый цикл. Гости смогут зачерпывать шампанское прямо из бассейнов. И лед прямо в эти же бассейны таять будет. Холодное шампанское! Полный шик! Закусь где? Закусь будут девушки разносить. В костюмах юной Флоры. На головах венки из полевых цветов, на теле — полупрозрачные накидки. И больше ничего. Кто такая Флора? М-м-м…

Ну вот что ему сказать? Правду? Что Флора — богиня, в частности, и цветов? Не поймет. Ладно бы он был длинноногой секретаршей! Эти длинноногие секретарши боссов кроме природной красоты никакими больше дарами от богов не наделены. Но этот-то — совсем другой коленкор, он же там у них какую-то крутую должность занимает. Вице-президент, кажется. Ладно, объясню.

— Понимаешь, Флора — это такая деваха типа на пляж пришла. Только не на море, а на речку. И на ней только тряпочка такая обернута, да, да, парео, — знает! — и букет на голове. Все правильно. Вот, в общих чертах.

Понял. Слава богу! Понравилось. Странная штука эти замы: они хоть и тупые, но боссы их слушаются. Почему? И как они вообще с такими данными в замы пробираются? Загадка!

Я теперь понял, почему хитрил проныра Х. Контора очень солидная, и одному ему такое мероприятие не потянуть. Для этого у него нет нужных ресурсов. То есть связей и артистов. А у меня есть. И потом, я его слишком хорошо знаю — ему просто лень возиться. Зачем канителиться с корпоративом, если можно содрать с меня процент за информацию? В отличие от Х. я свою работу люблю и всегда делаю её с удовольствием. Поэтому я с удовольствием приплачиваю ему за полезные сведения любого толка. В тех кругах, где он вращается, можно встретить абсолютно любого индивида из совершенно непредсказуемой области человеческого знания. Я думаю, что если бы мне понадобился рецепт изготовления очищенного урана, то Х. обязательно бы его мне добыл. Но мне нужна информация только из области шоубизнеса.

У меня несколько таких знакомых. Они все обычно сидят на проценте, поскольку сами делать толком ничего не умеют, а только шляются по всяким тусовкам и собирают полезную информацию. Наверное, это тоже определенный талант.

Так, главное было позади. Теперь этот полубосс передаст своему боссу все в самом выгодном для меня свете, и тогда настанет момент истины — смета! К этому надо хорошенько подготовиться. Я сажусь на телефон.

— Алле, Коля. У тебя прайсы старые? Ага, поменял. Вышли мне по факсу. Работа наклевывается. Обнимаю.

— Анечка, как делишки? Ой, ты моя родная. Новые песенки записала? Чудненько! И сколько ты сейчас у нас стоишь? Штучку грина? Это по-божески. Жди звоночка. Целовашки.

И так тридцать звонков. А как же! Без прайсов сделать «солянку» невозможно. Цифры — вещь точная. И их надо предварительно сложить. И всунуть туда мою долю. Некоторые грабят артистов. Они включают в их гонорары свой интерес. Я не кусочничаю и предпочитаю работать честно. Так надежней — ни у кого не возникнет желания оторвать мне башку. И потом, я вообще не люблю обижать артистов — мне же с ними жить!

С прайсами более-менее ясно. Теперь пресса. Снова звоню заказчику.

— Основные телеканалы нужны? Ага. Значит, плюсуем. Я правильно понял?

Эти чуды думают, что если их корпоративную белиберду снимут ребята со всех основных кнопок ТВ, то завтра это будет во всех мировых новостях. Чепуха! Нет, конечно. В лучшем случае где-нибудь в рубрике «Все о звездах» дадут 10-секундный сюжет о тех, кто посетил это мероприятие. И все! Но у этого вопроса есть другая сторона. Престиж мероприятия безмерно вырастет в глазах гостей, если по залу будут сновать ребята в драных джинсах с видеокамерами наперевес. А на этих камерах будут красоваться логотипы самых известных ТВ-каналов. Вот это будет высший пилотаж. А значит, все затраты на эту статью будут оправданы. И вот ради этого я и стараюсь!

А что будет потом, завтра, уже никого не будет волновать. Даже самого хозяина корпоратива. А меня так и подавно. Главное, чтобы все получилось сегодня. Главное — событие!

Движемся дальше. Газеты, журналы — это не мои дела. Это пусть «длинноногая» напрягается. У них, небось, свой PR-отдел уже вовсю пыхтит, новости изобретает.

Только самый наивный читатель в наше время думает, что те новости, о которых он прочел в самой наисвежайшей прессе, случились на самом деле. Нет, так тоже иногда бывает. Но в том то и дело, что — иногда. В основном новости шоу-бизнеса — бредовые фантазии PR-менеджеров, которым за это зарплату платят. И не маленькую. Вот они и напрягаются.

Теперь — помещение. Клуб средней руки не подойдет. Надо что-нибудь пафосное. Подумаем. Есть вариант: неработающая подземная станция метро. Это только идиоты полагают, что там голый бетон. Это же просто находка, а не материал! Голый бетон можно так подсветить, что никакой суперсовременный зал не сравнится. А акустика — пальчики оближешь!

Шарики-фонарики, декор на стены, картины в стиле «модерн» и еще много аналогичной лабуды. Кстати, размер здесь имеет значение. Можно на потолок спроецировать парочку огромных полукруглых — по форме сводчатого потолка — плакатов. Что-нибудь модное, в черно-красной гамме. А потолок отлакировать. Чтоб блестел, когда на него свет попадет. Помещение — конем гуляй. Так что все это должно здесь неплохо вписаться.

Пишу смету: дизайн, шары, свет, цветы. И т. д., и т. п. Все, что вспомню. Да, артистов по списку. Аренда аппаратуры. Всякой. Просто аренда. Звукооператоры. Не меньше трех. Такую махину надо хорошо озвучить. А еще тысяча мелких медвежат. Это так, к слову. В общем, предварительная сумма впечатляет. Ничего. Они это любят. Это правильно. Людей, привыкших зарабатывать и тратить огромные деньги, настораживают маленькие цифры. Они им не доверяют. От маленьких цифр несет халтурой. А я халтуру не люблю. Так, еще сценарий. Но этим я займусь позже. Неохота чистое творчество смешивать с мирской суетой.

В конце я ставлю сумму своего гонорара и на сегодня успокаиваюсь. Я знаю, что это все еще двести раз поменяется, перекроится. Кто-то нещадно вылетит из списка. Якобы, из соображений экономии. И тут же кого-то добавят. У этого «кого-то» гонорар будет раз в двадцать больше, чем у того, кого выкинули. Но это всех будет устраивать. Все триста раз между собой переругаются, а потом помирятся. Декорации привезут в самый последний момент, чуть не доведя меня до инфаркта. Полубосс будет бегать и орать, что у нас все на грани срыва, и что он был последним идиотом, когда с нами связался. Насчет идиота он может быть и прав. А вот насчет нас точно заблуждался. Потому что потом наступит день «икс», и все пройдет на самом высшем уровне. И мрачный бетон расцветет всеми цветами радуги, превратив скучный бункер в воздушный дворец, состоящий из одних цветных полутонов. И грянет оркестр, самый лучший. И забьют фонтаны с шампанским, и публика, восхищенная и пораженная, будет ахать и охать, глядя, как мои «китайцы» разбрасывают вокруг себя брызжущий и плюющийся горящими змеями огонь. И будут фанфары, и речь президента. Компании, конечно. И веселье, и песни, и танцы. Все будет. И все будет хорошо. Потому что иначе и быть не может. Потому что так было всегда. И тогда канет в Лету вся предварительная суета, и все обнимутся и напьются до чертиков, счастливые и довольные. А после мероприятия сам президент этой компании публично поблагодарит меня за работу, и благосклонно улыбнется мне полубосс, демонстративно засовывая пухлый конверт с гонораром в мой карман — знай, мол, мы своих не обижаем. А я теперь точно свой, вернее, теперь они у меня свои. Хорошо срежиссированный отдых — это так же сложно, как и их нефтегазовые заморочки. И значит, у меня одним жирным клиентом больше!

А потом будет утро. И я, уставший и довольный, сварю себе глинтвейн и, приняв горячую ванну, развалюсь в кресле с дорогущей сигарой во рту, размышляя, как мне потратить мой гонорар. Может, слетать в Египет? Но я там был уже раз восемь. Нет, пора осуществлять мечты. Я никогда не видел бразильский карнавал. И не был в Венеции. А еще надо посмотреть на Октоберфест, и на корриду. Под эти мысли я засну, и мне будет сниться мой следующий корпоратив, еще грандиознее и прекрасней прежнего.

Глава 10. Давай снимать кино!

— Старик, ты куда пропал? — голос вопрошавшего не ассоциировался и не всплывал в памяти. Видимо, глинтвейн еще не выветрился из меня.

Господи, как хочется спать! И почему я не выключил вчера телефон?

— Да так, все дела, дела… — неопределенно отвечаю я, пытаясь спросонок нашарить на прикроватной тумбочке очки. Бесполезно.

— А, ну да. Ты же у нас человек занятой, — в голосе говорившего появились нотки уважения. Ну кто же это, господи? Подскажи! А то вдруг кто-то важный, а я так лопухнусь? Неудобно получится. Если же не важный, то сейчас самое время послать голос подальше и повернуться на другой бок.

— Надо встретиться, у меня есть идея, — голос был вежлив, но настойчив.

Послать просто так голос с такой интонацией невозможно. Я сдаюсь.

— Надо, так надо. Когда и где? — в конце концов там я все и узнаю.

— Давай через час в «Гоблине»

— Отлично. Буду.

Через час я сижу на веранде «Гоблина» и поджидаю моего таинственного визави. Я перебираю в памяти все возможные варианты. Намеренно не заглядываю в телефон — решаю проверить себя. И вдруг память услужливо выбрасывает из своих бездонных недр искомое звено. Боже мой! Как я мог его не узнать? Это же Палпалыч. Сам Бобер. Бобер — это его фамилия. И она ему очень идет. Вот уж бобер, так бобер, во всех отношениях!

Он работает олигархом. И поэтому хочет и может все. Я весь подобрался. Бобер просто так беспокоиться не будет. Значит, у него действительно есть идея. А если у него возникает идея, то весь мир должен вращаться в два раза быстрей. Таков его закон жизни. И это значит, что меня ждут веселые деньки. Но я повторюсь — я люблю свою работу. И чем сложнее задачу ставят передо мной, тем больше азарта появляется в моей жизни. Адреналин струями хлещет в мою кровь, словно бензин в бензобак «Феррари».

Точно. Вот он. Как всегда подтянутый и элегантный. И без возраста. Людям с деньгами вообще стыдно быть неэлегантными и иметь возраст. Они же всегда могут нанять человека, который за них будет помнить, что, когда и с кем, заботиться о том, чтобы хозяин хорошо выглядел и питался исключительно здоровой пищей. Деньги — вообще очень полезная штука для таких вещей. Они освобождают вашу голову от всяких неважных забот и предоставляют вам полную возможность выбирать — прожигать жизнь, бездумно шляясь по ресторанам, или с пользой для себя и общества распоряжаться имеющимися в вашем распоряжении возможностями. Я бы выбрал второе. Жаль, что я не олигарх.

— Привет. Как жизнь? — это ничего не значащие слова, просто так, прелюдия.

— Все замечательно, — я излучаю улыбку. Такие люди любят, чтобы у тебя все было хорошо. Плохое настроение отпугивает их. А мне хочется поработать. Поэтому на ближайшее неопределенное время у меня самое лучшее настроение в мире!

— Ты знаешь, у меня тут появился один проект. Так, наметки. Нужна твоя помощь, — его голос спокоен. Он всегда спокоен. Ему не о чем волноваться. Все, что он задумывает, обречено сбываться. Я весь внимание.

— Тут ко мне случайно попал один парнишка. По-моему, что-то стоящее. Посмотришь?

— Не вопрос. Когда?

— А прямо сейчас. Вон он идет.

К нам приближался симпатичный молодой человек с приятным лицом и складной фигуркой.

— Здравствуйте, — сказал он приятным низким голосом, опускаясь на стул рядом со мной. — Я — …

— Нет, нет. Не надо имен, — Палпалыч властно взмахнул рукой. — У тебя будет псевдоним. Я подумаю, какой. Но пока ты — инкогнито. А что? Инкогнито. Красиво. Герр Инкогнито. Герик Великолепный. О! Пусть так и будет!

От псевдонима за версту несло Робин Гудом и старой Англией. Но это Палпалыча не смутило. Ей-богу, он обрадовался, как ребенок.

— А почему Герик? — спросил я.

— Ты же сам уже ответил на свой вопрос, — и Палпалыч с довольной улыбкой развалился в кресле. — Не понял? Чтобы вопросы задавали. Вот как ты сейчас.

— А-а-а!

А что? В этом что-то есть! Вон, у Бони-М до сих пор спрашивают, что означает их знаменитая «М». И до сих пор они и сами этого не знают. Но прикольно.

Парень вдруг подал голос:

— Мне не нравится. Можно я буду пока хотя бы просто Гера? А там подумаем.

Ты смотри! Брыкается. Это хороший признак. Я не люблю сосунков, которые позволяют богатым «папикам» из себя веревки вить. Видимо, и вправду — талант. Посмотрим.

Палпалыч по очереди разглядывал нас и грыз спичку. Я немного внутренне заволновался — чего конкретно от меня хочет Палпалыч, было пока не ясно.

— Слушай, Шоубиз, а давай кино снимать. — Предложение было столь неожиданным, что я даже сразу не понял его смысла. — А его, — и Палпалыч ткнул взглядом в новоиспеченного Геру, — на главную роль. А что! Вот это будет раскрутка так раскрутка.

До меня, наконец, дошла глубина и грандиозность замысла моего визави.

— Понимаете, Палпалыч, я же не продюсер. Я просто так, рядышком. И потом — кино… Это круто, конечно…

Но он меня перебил.

— Не надо ничего тут мямлить. Я знаю, что ты не продюсер. И слава богу! А то бы они ободрали меня как липку. А результат неизвестен. Это первое. Второе. Я прекрасно знаю, что ты справишься. Ведь ты в теме? — Мне ничего не оставалось, как согласно кивнуть. — Так какого тебе рожна еще, а? Ты в курсе процесса. Запускаешь проект — получаешь бабло. Все просто, как сапог прапорщика. Так что давай без кокетства.

Я умолк и нервно сглотнул слюну. Но там, где-то в глубинах моего подсознания помимо моей воли уже запустился моторчик, который сидит в любом по-настоящему подкованном техническим прогрессом романтике. Я на минуту затих, прислушиваясь к своим ощущениям. Возникла неловкая пауза.

— Почему именно кино? — спохватился я — для поддержания беседы.

— Кино? Это так, — олигарх дернул плечом, — считай, моя прихоть. Давно хотел этим заняться. И надо же с чего-то начинать. По-моему, повод очень подходящий, — и Палпалыч потрепал Геру по румяной щеке. Тот уклонился и недовольно поморщился. Мне такая реакция нравилась.

Кино.

Кино — это мечта любого творческого человека! Я однажды работал на выборах, и там мне пришлось снимать несколько предвыборных роликов. До этого мне никогда не приходилось вплотную сталкиваться со съемочным процессом. Оказалось, что я каким-то таинственным образом был полностью посвящен в технологию изготовления фильма. Я совершенно точно знал, что, как и когда надо делать, чтобы получилось приличное тридцатисекундное кино, которое бы представило нашего кандидата в самом лучшем свете. Я изготовил целых три ролика. Это были настоящие минифильмы, сделанные по всем законам жанра. И у меня все вышло так здорово, что наш кандидат из совершенно неизвестного среднестатистического гражданина занял на выборах второе место. Первое занял, естественно, тот, кто был запланирован победить на этих выборах. Но я думаю, что если бы все было честно, то наш точно бы прошел. Ведь народ на самом деле натурально голосовал за него, и мы никого не покупали.

После выборов я долго думал, как такое может быть. Ведь я нигде не учился, никто не рассказывал мне, что это за профессия такая — снимать кино. И я все-таки это вычислил. Я вспомнил, что с самого детства, примерно лет с одиннадцати, я смотрел кино странным образом. Собственно сюжет фильма интересовал меня в двадцать пятую очередь. Я внимательно наблюдал за игрой актеров — правдиво ли выглядит то, что они делают на экране, или попадается фальшь. Я смотрел, как выставлен свет, как записан звук. Мне были интересны декорации, интерьеры, костюмы. В общем, вся та киношная мелочевка, благодаря которой получается хороший фильм. Или плохой. И еще я усвоил для себя один непреложный факт. Мелочевки в кино не бывает! Ее вообще не бывает там, где хотят, чтобы получилось хорошо. Размер здесь не имеет значения — тридцатисекундный ролик или полноформатная кинолента, все подчиняется одним и тем же законам. Качество и внимание к деталям!

Жаль, что кино — это теперь тоже разновидность шоу-бизнеса. И как ни крамольно это звучит, но и театр тоже. До него тоже добрались большие деньги и стали там распоряжаться и властвовать. Но за качество режиссеры стоят насмерть.

В любом сценическом действе все должно идти гладко, без «дырок» и затяжек. «Дырка», то есть, заминка в пьесе или концерте — это смерть театра. Зритель, которого долго и старательно убаюкивает плавное течение режиссерской мысли, во время незапланированной «дырки» в спектакле вдруг «просыпается», и от этого ему становится очень неуютно. Исчезает «магия театра». Зритель не любит этого внезапного пробуждения, ему становится скучно с вами, и он может уйти от вас навсегда. А задача театра состоит как раз в том, чтобы он к вам вернулся. И тогда надо сделать так, чтобы действие прошло на одном дыхании. И дыхание это должно быть дыханием вашего зрителя! Всё это относится и к кинематографу.

И вот рядом со мной и в мою сторону прозвучало это волшебное слово «КИНО». И я еще думаю?! Не то чтобы я испугался, нет. Но кино — это почти волшебство. И просто так вдруг взять и решиться из арт-директоров переквалифицироваться в волшебники — это надо было обладать определенной смелостью. Или наглостью.

Эти мысли роились в моей голове, никак не выстраиваясь в стройную систему — уж слишком щедрым и оглушающим было это предложение.

Если честно, то я всегда был уверен в себе. Даже сейчас. И я не боялся в том смысле, в котором люди понимают слово «страх». Я прекрасно знал это состояние настороженности и внутреннего неуюта, которое сопровождает начало любого проекта. Но по мере того, как что-то начинало куда-то двигаться, страх исчезал, трансформировался в энергию действия, и в конце сменялся гордостью и удовлетворением от сделанной работы. Страх — это в нашем деле нормально. Я просто никак не мог уложить в своей голове то простое обстоятельство, что кто-то сделал такое предложение именно мне! Я всю свою сознательную и не очень жизнь втайне мечтал снимать настоящее кино, как мальчишки иногда мечтают стать настоящими летчиками, или бритоголовыми бумерами, или еще кем-нибудь, но всегда искренне полагал, что в кино без образования не берут. И поэтому кино навсегда останется для меня самым недостижимым желанием. Наверное, я даже смирился с этим.

И вдруг!

Я решился. Все это время Палпалыч лениво ковырял серебряной ложечкой в вазочке с фруктовым мороженым и исподлобья, так, невзначай, бросал на меня насмешливые взгляды. Я думаю, что он читал мое лицо как открытую книгу. Не мудрено! От таких предложений не отказываются! И мои сомнения не были ему понятны. Он прекрасно знал, что будет так, как он хочет. Хитер Бобер!

— Хорошо. Я попробую, — сказал я.

— Вот и чудненько. А то я уже было решил, что ты мне откажешь, — и он осклабился во всю ширину своего сверкающего замечательными зубами рта. Если бы я сейчас жевал, то, наверное, подавился бы насмерть. Отказать? Ему? Я что, похож на самоубийцу? В профессионально-творческом, естественно, смысле. Я так и сказал:

— Отказать? Вам?

Палпалычу больше ничего не нужно было говорить. Мой тон говорил сам за себя.

Приняв непростое для себя решение снимать кино, я сразу как-то внутренне успокоился, и мои мысли перешли их Раздела «Хаос» в Раздел «Конструктив». Я сразу стал прикидывать, кто сможет мне помочь в решении поставленных задач, и оказалось, что у меня таких помогальщиков целый вагон. Я вспомнил, что на съемках видеоклипа для пресловутого звездуна работала совсем недурственная съемочная группа. Режиссер сам придумал очень толковый сценарий. А оператор все это очень талантливо снял. Стоп! Видеоклип! Как я мог об этом забыть! Можно сначала снять видеоклип, такой коротенький анонс будущего фильма! А если еще и песенка для него подберется приличная, то это может стать серьезной творческой удачей. Таким образом, мы убиваем сразу двух зайцев: раскручиваем и Герку, и новый фильм.

Сценарий сейчас меня не волновал. Я знал, где можно взять целую кучу хороших сценариев. У меня было несколько вариантов. Первый — это студенты-театралы. Стоят три копейки, а придумывают не хуже, чем Спилберг. Причем придумыванием сценариев и изобретением новых творческих приемов они заняты 24 часа в сутки. Им просто больше пока нечем себя занять. Второй вариант — непризнанные гении постарше. И таких у меня было несколько штук на примете. Они ничего, кроме портвейна в качестве гонорара не признают. И это было очень удобно. Та тонкая грань между «еще не спился» и «уже в тираже» часто и есть лазейка в мир гениальных сюжетов. Такие люди очень уязвлены обществом, сильно обижаются на отсутствие признания их таланта и совершенно не стойки к алкоголю, который обычно и сводит на нет все их творческие усилия. И амбиции. Выживают и становятся прижизненными классиками только самые терпеливые и понятливые. Ведь кроме таланта надо обладать еще целым набором качеств, которые и выведут вас на Олимп человеческой мысли, а соответственно, и человеческого признания. Без терпения и трудолюбия здесь не выжить. Ну и, конечно, алкоголь, только в разумных дозах. Хотя они у каждого весьма индивидуальны.

Третий вариант — мои собственные мозги. Плюс коллективный разум съемочной группы. Или минус.

Из опыта знаю — и один, и другой вариант иногда срабатывает. Но канва должна быть. Так что студенты и непризнанные гении все же остаются в силе.

В свои силы я всегда беззаветно верил. И здесь не было ни капельки самозабвенного зазнайства. Нет. Только точный расчет Я умел рассчитать свои силы. А если их не доставало, я всегда точно знал, куда бежать за помощью.

Мне как-то довелось попробовать себя на поприще сценариста. И именно тогда я понял, что написать приличный сюжет — это не самая сложная задача. Самое сложное — пристроить потом куда-нибудь эту писанину. Не берут, сволочи. У всех своих идей до чертиков. Из моего короткого сценарного опыта я вынес только одну непреложную истину: чем вдохновеннее врет писатель, тем более почитаем он доверчивой публикой!

Хорошо. Со сценарием я разберусь. Теперь надо плотнее подумать о киношниках. Есть одна маленькая проблемка. Съемочные группы очень часто годами бывают заняты на съемках каких-нибудь долгоиграющих проектов, типа бесконечных мыльных сериалов. Но ничего, зацепка у меня уже есть. И, в крайнем случае, киношники, которые снимали клип звездуну, всегда мне подскажут на кого можно опереться в этом интересном вопросе. Ведь для меня не будет ничего невозможного! Потому что у меня будет самое главное — Его Величество Бюджет. Бюджет — это та волшебная палочка, которая откроет передо мной любые двери.

Палпалыч доел мороженое и просто сказал мне:

— Звони.

— Куда? — не понял я.

— Съемочной группе. Ты же сейчас губами так громко шевелил, что даже я все слышал. Вот и звони. Чего время тянуть. Кстати, насчет клипа — это ты здорово придумал. Но сначала — фильм.

Вот это да! Я так расчувствовался, что, погрузившись в размышления, даже стал говорить вслух.

Хорошо. Снимаем сначала фильм. А потом клип. Я мысленно перекрестился. И Палпалыч прав — чего тянуть? Я набрал номер телефона, быстренько обсудил условия встречи с режиссером — он, на мое счастье, был абсолютно свободен! — и теперь мог, наконец, легко вздохнуть и заняться непосредственным исполнителем главной роли. Герка оказался приятным малым, без комплексов и закидонов.

— Ну-с, молодой человек, сейчас мы посмотрим, что вы из себя представляете. А то у нас тут планов громадье, но пока неизвестно, как у нас с фундаментом.

— Я попробую справиться, — скромно сказал Герка.

«Не звезда», — с удовлетворением подумал я. «Пока не звезда», — подумал я сразу после того, как Герка взял несколько нот. Голос у парня был дивный. Редкого бархатного тембра, глубокий и чистый. Такой голос — это универсал. Такое случается очень редко. Он хорош и в оперной партии, и в городском романсе, и в джазе. А про попсу и говорить нечего. Если с попсой управляются и абсолютно безголосые особи, то уж человеку с голосом сам бог велел блистать на поп-сцене.

— А что ты еще умеешь? — спросил я. Мои глаза блестели от азарта.

— Все, — коротко сказал он.

И я ему поверил. Удивительный пацан! Палпалыч с удовольствием наблюдал за нами и удовлетворенно улыбался. Вот жук! Как это у него всегда получается? Я никогда больше не встречал человека с таким нюхом. На деньги и на таланты.

Герка вдруг безо всякого предупреждения запел арию мистера Икс. У него здорово получалось! И сразу встык за ней пару известных шлягеров. Один от Синатры, а другой наш, «совковый». И все виртуозно, здорово меняя музыкальную интонацию, словно бы голос у него состоял сразу из нескольких отдельно существующих друг от друга тембров. Но все приятные и очень пластичные.

— А можно я вам спою свои песни? — неожиданно попросил он. Я удивленно вскинул брови.

— Да пой на здоровье! — И приготовился слушать.

Он снова запел. Но теперь голос его звучал как-то по иному. Он обволакивал, завораживал. В нем появились какие-то новые интонации. Видимо, эти песни он чувствовал немного иначе, чем то, что пел нам до этого. Это было закономерно. Шлягеры, уже обладающие мировой известностью, спеты множеством голосов, и, видимо, поэтому в них очень трудно привнести что-то свое, по-настоящему новое. А эти, совершенно незнакомые мне мелодии, выливались словно бы из самых глубин его души.

Такие голоса — это всегда подарок судьбы. Только звезды первой величины обладают такими голосами! Такие голоса ищет Голливуд, чтобы сделать этих людей знаменитыми и воздать им почести, достойные их таланта. «Поющие трусы» Голливуду не интересны. Да и, честно говоря, если кандидат бездарен, то ему никакие Голливуды и не помогут. Ну, разве что, за космические деньги, и то, пока не кончится кредит. Но здесь был другой случай.

Я наслаждался этим голосом. Это был парень, о котором вскоре заговорит весь мир. Это я понял сразу. Я был потрясен. Это был экземпляр, который попадается раз в сто лет.

Когда он закончил петь, из глубины ресторана раздались аплодисменты и крики: «Браво!» Но никто из нас не обратил на это никакого внимания. Мы были в процессе.

— Ты откуда, чудо? — спросил я его без малейшей тени иронии.

— Я из города Энска. Здесь уже несколько лет. Институт, концерты, — всего понемногу. — Парень сказал это просто, без тени позерства. Хотя явно было видно, что цену себе он знал.

— Ну и чего ты хочешь? — спросил я серьезно.

— Петь, — так же серьезно ответил он. Ответ мне понравился.

— Пластинки свои выпускал?

— Не-а, — беспечно ответил он. — Только свои песни на «компе» нарезаю и дарю всем подряд.

— Хорошо, этим мы займемся. Пластинки нужны. Пусть и пираты ими поторгуют. Самая лучшая реклама.

Он усмехнулся.

— А откуда вы знаете, что пиратам будет интересно мое творчество?

— Говорю, значит, знаю, — отрезал я. — Ты с мое здесь покрутись, тоже кое-что будешь знать.

Я редко соглашаюсь на обязанности продюсера, но здесь я точно знал, что не прогадаю. Этому экземпляру нужен был старт. Все равно какой. И я хотел быть этим стартом. Все равно он потом сбежит. Так всегда бывает — птенец оперяется и улетает из родного гнезда. И к другому продюсеру. Помаститей. Но я не обижусь. Это тоже правила игры. И потом, я ведь не продюсер, чего же мне обижаться.

— Повезло тебе, — сказал я, разглядывая Герку.

— Это вам повезло, — слегка дерзко ответил он, в принципе, не выходя за рамки приличий.

— Ты смотри, какой шустрый, — рассмеялся я. — Вот в гастроли тебя засунем, там посмотрим, чего ты стоишь.

— Засовывайте, — радостно сообщил он. «Во, дает! — мысленно восхитился я. — Надо брать. Хороший пацан».

— Не испугаешься? В шоу-бизнесе год за три идет. Тут надо молоко за вредность выдавать, — все же гнул я свою линию. — Да и с бытом напряги. Это с экрана вся эта пестрая жизнь кажется такой заманчивой. До тех пор, пока не помыкаешься по клоповникам и тараканникам ближнего и дальнего зарубежья, да не похлебаешь дешевый пластмассовый суп из картонных стаканчиков, который был просрочен еще до его изготовления, — продолжал я профессионально запугивать кандидата в звезды. — Все эти прелести вылазят, только когда ты прикасаешься к этой жизни руками, а не сидишь в удобном кресле у телевизора. Это — оборотная сторона славы. Это тебе не с восьми до пяти в офисе просиживать. Тут здоровье надо, как у буйвола, и желание работать бешеное. Многие после первой же пробы отступают. Тяжело!

Он внимательно слушал меня и молчал. Когда я закончил, он очень тихо сказал:

— Я люблю петь. Я бы на сцене и спал.

Этим он меня убил! И я тут же сдался.

Надо пробовать! А чего там пробовать. Надо запускать парня на все имеющиеся в нашем распоряжении орбиты. И точка.

В моей голове, которую еще утром я постарался привести в полный порядок, теперь снова царил первозданный Хаос. Я представил себе объем работы и слегка испугался. Только на одно мгновение. Мне еще никто и никогда не доверял такие проекты. Но отступать было поздно. Да и азарт тихим синеньким огоньком разгорался в моей душе и пока только едва тлел, ожидая подпитки идеями и действиями, чтобы разгореться в полноценный пожар творчества. В бесшабашное и неудержимое буйство насыщенной событиями жизни, в центре которой обитает моя истинная и единственная Вселенная, именуемая шоу-бизнесом. Я предчувствовал и желал свою работу, я уже мысленно в голове перебирал ее варианты, вспоминал ее законы, как послушный ученик повторяет теоремы и аксиомы перед экзаменом, так и я, жмурясь и предвкушая удовольствие, вспоминал, что мне надо сделать в первую очередь. А что во вторую.

В моей работе начинающему человеку надо было бы сразу усвоить несколько моментов. Первый, и самый важный. Если ты уже обо всем и со всеми договорился, то на время можешь выкинуть все из головы. А то можно сойти с ума от количества удерживаемой мозгом информации. Второе, и тоже важное. Надо тщательно все записывать. И тогда возвращение к пункту первому будет беспроблемным, как автопилот.

Но есть еще «третье». И оно гласит — с кем бы и о чем бы ты не договорился, это все равно ерунда. Невозможно в шоу-бизнесе решить все раз и навсегда. Обязательно вмешаются факторы, учесть которые было невозможно, потому что их просто не было. А потом они возникли. И поэтому, зная из своего многотрудного опыта про это «третье», я всегда делал на это скидку, чтобы понапрасну не волновать свои нервные окончания. И вообще, шоу-бизнес — это задачка с таким же количеством неизвестных, сколько предполагаемых слагаемых процесса вы привлекаете к этому самому процессу. И каждое мероприятие совершенно не похоже на все предыдущие и последующие. И, что характерно — чем козырнее мероприятие, тем большая неразбериха царит там. Но это зачастую и есть самое интересное. В этом интрига для тех, кто работает над созданием самого мероприятия. Хотя от этой интриги можно схлопотать инфаркт.

Я однажды был свидетелем, как на юбилее одного маститого певца прямо посредине концерта на сцену выперлась одна весьма известная певица. Ей просто надоело сидеть в гримерке и ждать своей очереди. Она решила поздравить его вне очереди, пользуясь своим статусом суперзвезды. Режиссер чуть не скончался прямо в кулисах за своим пультом. Я его понимаю — весь тщательно продуманный сценарий полетел к черту. Но режиссер был опытным человеком. Он быстренько организовал небольшой антракт, выпил валерьянки и успокоился. После антракта все покатилось своим чередом и зрители так ничего и не узнали. А ведь концерт транслировался в прямом эфире, и все висело на волоске! Вот как бывает.

Когда мы закончили, Палпалыч назначил Герке следующее рандеву и тот удалился.

— А знаешь, я доволен, что не ошибся, — сказал он.

— Да. Вы можете быть спокойны. Парень достойный. Я думаю, и роль он потянет. Он артист от природы. Это видно невооруженным глазом. И совершенно не стесняется работать на публику. Вон народ уже целый час на нас пялится, а ему хоть бы хны.

— Нет, я не Герку имею в виду. Я рад, что не ошибся в тебе. Я ведь давно к тебе приглядываюсь. В тебе столько талантов — Герке и не снилось!

Я оторопел от неожиданности. Это была настоящая похвала, настоящее признание. В устах такого человека, как Палпалыч, это означало обеспеченную старость и банановые острова. Но я привык осторожничать. Поэтому, чтобы не спугнуть удачу, я сказал:

— Мне тоже всегда приятно с вами работать. Я люблю, когда у меня карт-бланш. Я на других условиях не работаю, у меня тогда мозги склеиваются.

— Это я тоже заметил. Поэтому у тебя карт-бланш.

Палпалыч заплатил за обед и собрался уходить.

— Давай, действуй, — сказал он мне на прощание. — Я буду ждать твоего звонка.

Вот это да! Восторг сидел у меня во рту, пытаясь вырваться наружу. Я всячески его сдерживал — надо было соблюдать приличия. Но мысли плясали и хлопали в ладоши у меня в голове. У меня есть работа! Это значит, что не надо бегать в поисках заработка по разным сомнительным клубам, зависеть от капризов моих подопечных «звездочек», таскаться с ними по городам и весям, в надежде, что меня не «кинут» на деньги и звездочки, и организаторы концертов, и жить по принципу «то густо, то пусто». Но самое главное, теперь я могу заниматься любимым делом двадцать четыре часа в сутки. И у меня есть цель!

Палпалыч ушел, а я еще полчаса сидел как оглушенный. У меня начали трястись коленки — все-таки догнал мандраж. Тот самый. Предпроектный. Но сейчас мне было хорошо. Это как лететь с высокой горы на санках. С очень высокой. Весело и страшно. Но внизу стоят твои друзья и машут тебе руками — не дрейфь, все получится. И ты летишь, аж дух захватывает.

Сейчас я стоял на самой высокой точке этой ледяной горы, и у меня захватывало дух от мыслей про то, что мне предстоит сделать. Я зажмурился. Официант, который принес мне уже восьмую за сегодняшнее утро чашку кофе, встревожено наклонился и спросил:

— Вам плохо?

— Нет, дружочек. Мне замечательно. Мне так замечательно, как не было уже давно. — Я оставил ему гигантские чаевые и ушел. Меня ждал успех.

Глава 11. Процесс

Переговоры с киношниками прошли на удивление легко. Бюджет бюджетом, но хозяйские деньги надо экономить. А то меня не поймут. Киношный режиссер, снимавший клип моему звездуну, звался Кешей. Он был здоровенным флегматичным дядькой, что было очень удобно. Обычно все киношники — дерганные и вспыльчивые натуры. Этот был спокоен. Как удав. В этом и состояло основное удобство. Я знал, что в процессе работы от меня самого будет исходить очень много шума. И мне только не доставало, чтобы еще кто-то помогал мне в этом увлекательном занятии. Творческие люди обычно весьма эмоциональны. И это правильно. Так они компенсируют те интимные творческие процессы, которые долго и неторопливо зреют в глубинах их подсознания. Потом весь этот вулканический материал выплескивается наружу в виде готовых сценариев и концепций, часто новаторских и непонятных никому, кроме его создателя. И вот тут-то наступает момент, когда ничего не понимающие в режиссерских задумках актеры и члены съемочной группы попадают под горячую руку творителя. Через некоторое время, когда после многочасового мата и иногда несильного рукоприкладства вся эта разрозненная толпа людей превращается в коллектив единомышленников, рождается великое чудо, граничащее с настоящей магией. Рождается искусство!

После премьеры все ненадолго успокаиваются, общаются, недолгое время ходят друг у другу в гости. Но потом этот коллектив понемногу разрушается временем и расстояниями. И вместо него возникает новый, который повторяет весь предыдущий алгоритм, создавая новый кино-, концерто— или театрошедевр. Это может относиться к любому виду искусства, хоть к написанию картин. Хотя там все намного интимней.

Я две недели занимался организационными процессами, совершенно выбился из сил, отвечая на вопрос: «Что будем снимать?», и когда увязал миллион связанных с созданием любого проекта вопросов, то упал в кресло и подумал о сценарии. Пришло время и для самого главного. Ведь, согласитесь, можно собрать самых маститых представителей всех заинтересованных в постановке фильма профессий, но испортить все одним единственным вопросом — слабеньким сценарием. Теперь настало время подумать и об этом. Отдохнув и отоспавшись, я ринулся по общагам и злачным местообиталищам богемной тусовки. На меня обрушивали водопады творческой мысли, убеждали, умоляли, даже запугивали. Меня подстерегали за углами домов, в ресторанах, куда я, уставший, заходил перекусить. Мне совали в руки целые пачки отпечатанных на белых листках текстов. Один очень изобретательный сценарист прорвался ко мне в офис и с порога заявил:

— Я — это именно то, что вам нужно.

Я устал от процесса, но решил выслушать этого настырного типа. А вдруг?

Он начал напористо и безапелляционно, сразу перейдя на «ты», хотя я видел его впервые в жизни.

— Представляешь, фильм, с виду обычный фильм. Никто и подумать не может, что там внутри.

— И что же? — лениво промямлил я.

— Там? Бомба! Катастрофа! Крах! Я такое придумал, такое, ты не поверишь! Слушай, — он заговорил быстро, перечисляя детали сюжета: — Добропорядочная матрона, четверо детей, муж, в общем, все в порядке. По утрам — крахмальный фартучек, утренний кофе, семейный завтрак. И много лет, представь, много лет. Аккуратные кучеряшки, ну, эта, как ее, завивка…

— Перманент?

— Да, да, вот это. И никто, понимаешь, никто не догадывается, — он сделал значительную паузу, и потом я услышал то, от чего даже мои тренированные уши скукожились и поникли. Облизываясь и заглядывая мне в глаза, тип произнес вкрадчивым голосом: — Она спит со своим старшим сыном. Ему 15 лет. Уже целый год.

— Чего-о-о? — я впал в транс и не сразу среагировал правильно. Он принял мое замешательство за одобрение и обрадовался, улыбаясь во весь свой гнилозубый рот.

— А-а-а! И тебя пробрало! Вот и я думаю — удачный сценарий, — он прищурил крысиные глазки и скабрезно захихикал.

Кошмар!!! Я медленно приходил в себя, одновременно очень медленно поднимаясь из-за стола и нависая над этим типом, как неотвратимое возмездие.

— Ты думаешь, это будет иметь успех? — мой голос был почти так же вкрадчив как его, и он не заметил подвоха.

— Уверен! — он почти торжествовал, думая, что нашел во мне единомышленника.

— Тогда вперед!

И я с огромным наслаждением сгреб в охапку и вышвырнул этого гадливого засранца из моего офиса. Он долго кувыркался, подчиняясь силе земного притяжения, визжа и подвывая, видимо, от столкновений со стенами и иными твердыми предметами, расположенными по всей протяженности лестницы, ведущей в мою маленькую уютную конторку. Мне очень хотелось вымыть после него руки.

Господи, я иногда ненавижу свою работу!

Я еще немного поискал хороший материал, но тщетно. Ничего стоящего я так и не обнаружил. И тогда я успокоился, сел и за две недели написал сценарий сам. Я хотел нести единоличную ответственность как за его триумф, так и за его провал! И мне было наплевать на мнение всего остального мира. Но к моему удивлению режиссер Кеша мои писания вполне одобрил. У меня как гора свалилась с плеч. В процессе обсуждения мы наполняли мое детище все новыми и новыми деталями, пока он не превратился в гипертрофированного уродца. Потом мы с Кешей выпили и выкинули из сценария все лишнее. Кеша поделился своими соображениями с оператором, которому доверял больше, чем родной матери. Оператор тоже внес свои многочисленные коррективы. И предложил вынести сценарий на обсуждение всей съемочной группы. Я спокойно отнесся к этому. Я знал, что все лишнее отвалится в процессе съемок. Мой нюх еще никогда меня не подводил. И еще — никакой сценарий не должен быть незыблемой догмой. Это всегда гибкий и легкий для усвоения зрителем текст, и увлекательное действие, которое рождается по мере продвижения вперед, к финалу проекта. Основные факты, конечно, имеются. Но какие-нибудь пикантные эпизоды — это всегда совместное творчество всей съемочной группы и непосредственно актеров. И не надо мешать этому процессу — иногда совершенно спонтанно рождаются такие неожиданные решения, за которые дают Оскара. Существует мнение, что режиссер — главная фигура. Это правда. Но он ничто без своих деятельных помощников. Хороший режиссер всегда доверяет своим актерам, он диктатор только отчасти. И еще. Хороший режиссер всегда имеет нюх на хороших актеров, поэтому его доверие совершенно безопасно.

Я где-то прочитал, что человечество изобрело за свое многовековое литературное творчество всего тридцать два сюжета. Это любовь, ненависть, вражда, приключения, предательство, работа, дети, дом и родственники, то есть, семья, страх, животные, счастье, смех. Я не смогу перечислить все. Я просто не знаю. Но это меня потрясло. За те миллионы лет, что прошли с момента большого взрыва и по сей день ничего тридцать третьего в нашей жизни не случилось!

Когда я приступал к работе над этим сценарием, я не знал, о чем писать. Что может быть выигрышно и востребовано. И я стал думать. Любовь? Но как можно переплюнуть Шекспира? Ведь он выжал эту тему досуха. Приключения и фантастика? О-о-о! Здесь потрудилась куча народа, начиная от Лема и Стругацких, и заканчивая забитыми всякой фантастической макулатурой полками книжных магазинов на сегодняшний день. Там есть все и на любой вкус. Предательство? Да, пожалуйста! Война, партизаны, изменники разных Родин, а у любви измен тоже не счесть. Выбор впечатляет.

Можно было выбрать счастье, но оно не товарно. Товарно как раз предательство и ужас. Попробовать придумать что-нибудь смешное? Я пробовал. Трудно. Зато кошмар любой сложности тут же лезет изо всех щелей.

И я подумал, что если взять понемногу от каждого жанра, то может получиться что-нибудь занятное. Там каждый найдет что-нибудь для себя. Сказано — сделано.

После многодневного корпения над сценарием, после многочисленных дописок и переписок диалогов, фактов, интерьеров, дополнения и вычищения событийного ряда, коллективного и индивидуального творчества и еще бог знает каких изощрений, мы сообща пришли к выводу, что сценарий готов. Основная идея была моя. Эпизоды рождались в муках у всех участников съемочной группы. Даже уборщица тетя Даша внесла свою лепту. Она принесла нам рисунки своего внука, который, узнав про то, что именно мы хотим снимать, срочно нарисовал интерьеры к нескольким предполагаемым эпизодам. Одним мы даже воспользовались! Вот такой это был труд.

И вот что у нас получилось.

Главный герой каждый день просыпается в новом мире, в новой реальности. Как он туда попадает ему не известно. В каждом мире свои правила игры, свои ценности. Так происходит уже пять лет, с тех пор как ему исполнилось шестнадцать. И надо приспосабливаться и верить, что однажды ты проснешься дома, в своей постели. Без этой веры жить просто невозможно. Но эта мысль понемногу сводит его с ума.

Он помнит всю свою жизнь, каждый день. Эти дни все разные, каждый по-своему интересен, или страшен, или весел. Но все эти дни — это его жизнь. И другой у него почему-то нет.

Когда это произошло в первый раз, он испугался. Через некоторое время он понял, что последовательному переселению в каждый следующий мир подвержен только его дом и дом соседа, профессора, человека, который был дружен с его родителями и даже в свое время учился с ними в одном классе колледжа. Заметив эту странность, главный герой обращается за помощью или каким-либо объяснением происходящему к этому человеку. Тот, ученый, говорит, что ему не ведомы причины, по которым они вдвоем путешествуют по разным реальностям. Будучи человеком добрым и отзывчивым предлагает главному герою держаться вместе. И тот верит этому вновь обретенному другу. Другого у него все равно нет.

Каждый новый день приносит всё новые и новые приключения. Главный герой обнаруживает себя в таких ситуациях, которые ему не могли даже присниться. В первые дни он мало интересовался окружающим, потому что скучал по своей семье. Она по странному стечению обстоятельств с ним в это путешествие не попала. Но однажды он обнаруживает всю свою семью рядом с собою. И судя по всему, никто из родных даже не догадывается, что парень где-то отсутствовал последние несколько недель. Только вот они ведут себя странно. Отец работает совсем не там, где прежде. Мать — пьяница. А его брат — инвалид. Главный герой вдруг понимает, что это не его дом, а всего лишь одна из параллельных реальностей. И он рад, когда наутро все исчезают. Но утро приносит ему новые странности. Теперь он — предводитель каких-то гигантских муравьев, и идет страшная война. Он должен спасать этот мир. А утром снова другая реальность. Дни сливаются в один сплошной поток разных испытаний. Иногда ничего не происходит целыми месяцами, но иногда на главного героя наваливаются целые ворохи чьих-то проблем и требуют от него напряжения всех жизненных сил. Эта изматывающая гонка продолжается уже пять лет. Однажды он даже обнаружил себя американским президентом. А ведь ему всего двадцать один год! Но по законам того мира это возможно. И от его решений зависит судьба страны. Он начинает вести дневник, тщательно записывая туда все, что с ним происходит. Он делает это, чтобы не сойти с ума. У него нет и не может быть друзей. Только его сосед — ученый. Только он всегда рядом с ним и всегда готов прийти на помощь.

И чем больше миров наслаивается на его сознание, тем хуже становится главному герою. И вот, наконец, наступает день, когда в одном из миров он встречает Её. Времени им отпущено только до вечера. Он помнит об этом и, чем меньше остается для него времени побыть вместе с любимой, тем крепче зреет его желание прервать эту пытку, остановить это странный процесс. И герой решает прямо сейчас искать причину такой его удивительной жизни. Проанализировав события последних нескольких лет, он приходит к мысли, что его жизнью кто-то или что-то управляет. И он неожиданно находит источник своих бед. В отчаянном поиске ответа он без предупреждения заходит в гости к соседу-ученому и обнаруживает у него на столе тетрадь с записями, из которых узнает, что вся его жизнь — это гигантский эксперимент. Его сосед изобрел что-то вроде аппарата, с помощью которого можно переносится из одной реальности в другую, и как истинный ученый решил испытать этот аппарат на себе, чтобы узнать, конечно ли количество реальностей, окружающих нас, или этот процесс бесконечен? Он настроил его на частоту своего сознания, но что-то дало сбой, и аппарат вместе с хозяином почему-то прихватил для этих путешествий еще и часть окружающей действительности в виде главного героя и его дома. Больше ничто в фокус аппарата не попало. Наука вообще часто дает сбой, только нам об этом, как правило, никто не сообщает, нас убеждают, что так и должно быть. Наука жестока по определению, потому что оправдывает себя своей полезностью для человечества.

Сосед не стал посвящать своего новоиспеченного молодого приятеля в эти неприятные подробности, а для себя решил, что так даже лучше. Можно наблюдать сразу за двумя объектами. Для научного эксперимента это именно то, что нужно.

Когда выяснилась правда, парень в отчаянии и, забыв обо всем на свете, хочет одним поворотом верньера вернуть все в точку «ноль». Но ученый умоляет его не делать этого. Мир погибнет, не пережив таких смертоносных перестановок. Пути назад нет! Аппарат может работать только в одну сторону. Все надо делать плавно. А это значит, что и ручку прибора по-прежнему надо крутить не чаще, чем один раз в день. Главный герой соглашается. Теперь он всё знает, и это знание дает ему надежду когда-нибудь увидеть своих родных, затерявшихся где-то во мраке Времени. Но его теперь волнует и кое-что еще — это Она. Как одновременно остаться с любимой и вернуться в свою реальность?

Ученый предупреждает, что это невозможно и что любимая исчезнет вместе со следующим поворотом ключа. Тогда главный герой решает пожертвовать встречей с родными и умоляет ученого больше не поворачивать ключ, а остаться навечно в этой реальности. Страшная дилемма! Что важней — остаться навсегда в чужом незнакомом мире или искать свой родной дом и близких? Но ученый не может остановить эксперимент. Единственное, что он может обещать, это снова взяться за исследования пространства и времени, чтобы попытаться найти способ забирать с собой живые объекты. И если ему это удастся, то снова попытаться найти реальность, где живет Она. И тогда все вопросы будут разрешены. Интрига закручивается еще туже. С наступлением утра они снова перемещаются в следующую реальность. Главный герой безутешен. Он теряет вкус к жизни. Много дней проводит он, не вставая с постели. За окном мелькают новые миры, но он равнодушно смотрит в потолок. Его это больше не интересует — ни войны, ни победы, ни богатства. Он выяснил одну подробность — если не выходить из дома, то протекающие мимо тебя реальности не реагируют на тебя, они словно бы тебя не замечают. И это его сейчас вполне устраивает.

Ученый пытается скрасить его существование рассказом о том, что он продолжает вращать ручку чудо-аппарата — ведь где-то еще может оказаться реальность, в которой есть Она. Он рассказывает приятелю о своих исследованиях. Проходят месяцы, затем годы. Что-то меняется в сознании и ученого, и главного героя. Сам эксперимент сейчас уже не так важен. Главное — это все-таки сама жизнь. Ученый пытается убедить главного героя в том, что он, несмотря ни на что, счастливый человек. Ведь там, в его прошлой обычной жизни главный герой мог прожить только одну реальность. Обыкновенную, обыденную жизнь, как у всех. А теперь он может проживать эти жизни на любой вкус. Разве это не прекрасно? Главный герой не знает, что ответить. Он думает о том, что лучше: его собственная жизнь, которую он утратил навсегда, со спокойным размеренным домашним уютом, рядом с родными людьми. Или его теперешнее непредсказуемое существование. Где все — неизвестность. Каждый день его теперешней жизни чаще всего похож на сумасшедший дом. И если в новой реальности и встречаются иногда его родные, то они совсем не похожи на тех, прежних. И у него есть теперь только одна цель — найти Её и вернуть свою любовь. Ради этого он готов жить дальше. Он, наконец, приходит к выводу, что самая главная вещь на свете — это любить и быть любимым.

Эпилог. Два очень пожилых человека сидят на деревянной террасе и смотрят на розово-сиреневый закат. Они оба молчат, каждый думает о своём. Ученый, что эксперимент продолжается — осталось совсем недолго до точки «ноль», до начала отсчета измерений. И тогда он узнает, конечны ли они? Ведь если в точке «ноль» они не вернутся в свой мир, значит, его эксперимент неудачен. И количество миров бесконечно. И вдруг, когда он однажды перещелкнет тумблер в точку «ноль», глубокая черная бесконечность поглотит этот мир? А может, остановиться и оставить все как есть? Разве жизнь — это не самая главная ценность, данная человеку? И какая тогда разница, в каком из миров прожить ее остаток? Здесь есть о чем подумать.

А главный герой думает о том, сможет ли он найти мир, в котором он снова будет счастлив. Такой же, как тот, в котором он был счастлив тогда с Ней. Пусть всего один день в своей жизни. Но ради этого дня стоило жить. Он вновь и вновь переживает внутри себя ту встречу и их любовь. И надежда не покидает его.

Закат растворяется во мраке ночи. Ответов на вопросы нет. Их не может быть. Эти вопросы вечны. И глубокая тьма поглощает все что было.

Вот такой вот сюжетец! Каша, мед, говно и пчелы! Но всем понравилось.

И мы приступили к съемкам. Актерский ансамбль подобрался знатный. Палпалыч велел на гонорары не скупиться, и я расстарался. Пара звезд первой величины обрекала фильм на коммерческий успех вне зависимости от удачности сюжета. Но я надеялся, что помимо кассы я соберу лавры победителя и по остальным параметрам.

Герка оказался просто находкой. Мы снимали день и ночь, в павильонах и на натуре. В других городах. Он был словно двужильный. При этом почти все время пел. Петь он любил невероятно. И как только он открывал рот, то все вокруг влюблялись в него раз и навсегда. Я был очень доволен, хотя и уставал как собака. Мне приходилось участвовать во всех вопросах, вникать во все мелочи — я ведь, по совместительству, был как бы основным сценаристом, и меня постоянно дергали не только по всем хозяйственным, но и по любым творческим вопросам. И поэтому, доплетаясь вечером до кровати, я валился как подкошенный и забывался тяжелым сном. Но так случалось не каждый день. Иногда я просто не мог уснуть, крутя в голове одновременно десяток проблем. Я похудел, оброс и был похож на пожилого лохматого барбоса с ближайшей помойки. Но я был счастлив и прекрасно себя чувствовал, несмотря ни на какие бытовые тяготы.

Когда мы отсняли уже две трети материала, и режиссер Кеша милостиво позволил мне полюбоваться на некоторые смонтированные наспех куски, я пришел в неописуемый восторг. Фильм трогал и заставлял волноваться. Актеры были проникновенны и нигде ни разу не сфальшивили. Хотя задачи перед ними ставились о-го-го какие сложные! Но их игра была такой тонкой и виртуозной, что я почувствовал успех. Это было как запах нового весеннего воздуха после долгой зимы, как предчувствие выиграющего на будущей неделе в лотерею набора цифр. В общем, я называю это «запахом удачи».

Теперь мне нужна была музыка. Это должна была быть такая музыка, чтобы с первых нот «запах удачи» бил в нос любому зрителю. И я знал, к кому я пойду за такой музыкой. Я нанял самого лучшего композитора. С моей точки зрения. Я называл его Француз. Я обожал его музыку. За плечами у него было два десятка фильмов, вернее, музыки к ним, и после каждой премьеры вся страна распевала музыкальные темы из новых фильмов. Последнее десятилетие я как-то потерял его из виду. Жизнь была к нему неласкова. Но я верил в него, у него было совершенно уникальное музыкальное мышление. Он умел залазить в образ того, о чем писал. Для музыканта такое умение на вес золота. Послушав его мелодию, сразу становилось понятно, о ком она написана. Его музыка не была безликой, она имела четко обозначенное конкретное лицо. Вот такой человек мне и был нужен.

— Ну-с, чем порадуете? — спросил он меня при первой же встрече.

— Кто? Я? — удивился я.

— Ну не я же? Это, кажется, вам нужна хорошая музыка?

— А. Ну да.

Странный дядька. Видимо, все, кто умеет хоть что-то толково делать — странные. Наверное, это закон. Но мне нужна только музыка. И мы приступили к работе. Мы — это потому что он приносил мне с утра несколько мелодий, а я выбирал. На четвертый день я сдался. Это было похоже на нюхание духов в парфюмерном бутике при попытке выбрать приличные духи на подарок к Восьмому марта. На пятом флаконе ты уже перестаешь соображать, что где, и все запахи кажутся одинаковыми.

Композитор невозмутимо проигрывал мне очередную музыкальную тему, когда я сказал:

— Знаете, давайте вы сам определитесь с музыкой.

Он удовлетворенно кивнул, собрал ноты и исчез. Я не видел его недели две. Но когда мы снова встретились, то он принес уже целые готовые куски с аранжировками. Вчерне, конечно. Наметки. Но когда мы подставляли их к соответствующим фрагментам фильма, они ложились туда так же точно, как кусочки смальты в огромную мозаику старинной фрески. Музыка была очень точной. Кеша плакал. А это было очень необычно для абсолютно невозмутимого человека. Я понял, что с композитором попал в «десятку». Видимо, он, как и я, тоже предпочитал карт-бланш. И тогда полет творческой фантазии, не ограниченный ничьими пожеланиями, превращается в настоящее искусство. Так и случилось.

Скорее всего, он сделал это намеренно. То есть он намеренно приносил мне несколько дней подряд по целой пачки мелодий, чтобы лишить меня возможности выбирать. Ведь, как известно, проблема выбора — самая сложная на земле. Таким образом, он освободился от любого диктата и смог создать именно то, что нам было нужно. И правильно сделал!

Я совершенно забыл о компьтерщике! Компьютерщиками я называю всех деятелей, работающих в этой сфере, вне зависимости от их специализации. Я вспомнил о нем только тогда, когда съемки уже подходили к концу. Но это было вполне вовремя. Видимо, мой мозг устроен так, что он начинает решать проблемы по мере их поступления. Это очень удобно и избавляет от сумбура в голове.

Я всегда был малокомпьютеризованной человеческой единицей и едва тянул на продвинутого пользователя. Я вообще против чрезмерного технического прогресса, он меня сильно настораживает. По большому счету, компьютер — это зловредное изобретение, которое может привести нас всех обратно в пещеры. И никакого парадокса здесь нет. Ведь теперь без компьютера человечество просто не сможет создать что-нибудь похуже, чем какая-нибудь супербомба, а с компьютером — легко! И если это все когда-нибудь шарахнет по нам, то все уцелевшие дружными рядами пойдут в первобытно-общинный строй. Но сильной катастрофы я здесь не вижу. Близость к природе полезна для здоровья. И у людей, наконец, появится много времени, чтобы подумать о смысле жизни. А то сейчас им некогда, все времени не хватает!

Но с другой стороны, компьютер берет на себя все больше и больше наших обязанностей. И это приводит к обратному от прогресса эффекту. Поясню. Дети, которые не умеют складывать в уме простые двузначные цифры, это будущие моральные, и не только, уроды. И никакие ноутбуки их не спасут. А это значит, есть надежда, что с помощью массового производства таких индивидов технический прогресс заглохнет сам собой. Стало быть, никакая сверхбомба изобретена не будет. Так что, может случиться, что тот, кто нам мешает, тот нам и поможет.

У технического прогресса есть еще одна беда. Дети перестали читать классиков. Вместо этого они играют в видеоигры. Но нельзя же видеоиграми подменить целый божий мир. Все равно второй гораздо интересней первого. Бог — самый лучший компьютерный дизайнер. И он давно уже все придумал. Что может быть интереснее самой жизни?! Остальное — только жалкие копии. И видеоигры тоже. В видеоиграх все дохлое и заранее пластмассовое — и люди, и их дела. Есть один нетрадиционный выход из этой щекотливой ситуации. А почему бы вместо тупых межгалактических стрелялок не написать видеоигру по мотивам «Вишневого сада», например? Или «Дяди Вани»? Там есть, над чем подумать, господа дизайнеры и программисты. И двух зайцев убьем.

А еще мне кажется, что человек, не прочитавший ни одного рассказа Чехова, тоже может придумать бомбу. Ему просто больше нечем себя занять.

Пожалуй, единственное место, где компьютеры по-настоящему уместны — это кино. Ведь кино — это сказка, а сказку надо делать качественно. И обязательно с хорошим концом. А для этого все средства хороши! Даже компьютер.

Я весь вечер ломал голову, кто бы мог помочь мне в вопросе компьютеризации нашего фильма. Ведь сделать хорошие эффекты — это вам не фунт изюма! И я придумал. Мне нужен был приличный разработчик тех самых пресловутых видеоигр. Эти умеют все! У них на экране такое творится, что любо-дорого. А у нас как раз было несколько почти космических военных эпизодов, и они срочно требовали осовременивания с помощью хороших компьютерных мозгов, простого русского мата и приличного бюджетного вливания. Да и романтическим сценам не помешали бы компьютерные прибамбасы. Всякие там сверкающие лучи, водопады любовных звезд и прочая мишура. В общем, я собирался отдать свой фильм на растерзание всяким разным хакерам.

Часто киношники, и вообще любые специалисты затуманивают голову непосвященной публике, говоря, что создание настоящих компьютерных эффектов — страшно дорогое и страшно сложное занятие! Не верьте! Это все ерунда. В Голливуде — да. У нас — нет.

Мне уже приходилось сталкиваться с изготовлением компьютерных эффектов в своей пестрой жизни. Только в небольших объемах. И, представьте себе, почти обыкновенный компьютерный народ, который хорошо в этом ориентировался, смог таки сообразить, как решать такую задачку. Главное — найти идею. А техническое исполнение приложится само собой.

И вообще, любая творческая мысль может быть воплощена в жизнь при помощи русской смекалки и не очень больших затрат. Большими затраты становятся тогда, когда вы обращаетесь к человеку с мировым именем. Конечно, он будет стоить кучу денег. А если обратиться к менее известной личности, то можно обойтись малой кровью. Просто у нас на Руси Левши никогда не переведутся. На зависть всем заморским Спилбергам. И результат будет замечательный. Никогда не догадаетесь, что это было сделано почти на коленке. Мне не поверят сейчас заядлые скептики. А и не надо. Я не для них стараюсь!

Я раз и навсегда усвоил одно простое правило — работать только с профессионалами. Они всегда вывезут тебя и твои идеи с помощью своих мозгов. Самое сложное — отыскать их в огромной куче людей, бьющих себя пяткой в грудь и заявляющих, что они и есть настоящее «то, что надо». Но тут только время и совместная работа ставит все на свои места.

Я проснулся не очень рано — компьютерные гении обычно любят поваляться в кровати до обеда, и поэтому торопить свою встречу с ними не стоит. В районе двенадцати дня я позвонил.

— Привет, — ответила «труба», — сто лет тебя не слышал.

— Дело есть, — коротко сказал я.

— Ок. Приезжай.

Через час я беседовал с Веней — лучшим по моим прикидкам компьютерным дизайнером. Я точно не знал, как называется его профессия. Я и до сих пор не знаю этого наверняка. Но это на процесс никак не повлияло. Я объяснил задачу. Он почесал лохматый затылок.

— Кино, говоришь? — Веня задумался. — Я знаю, что где снимают кино, там есть деньги. Мы люди не жадные, но один я не справлюсь. За пять зеленых червонцев я подгоню тебе команду дивных, как ты говоришь, хакеров. И мы чего-нибудь наколдуем. Только нам нужно будет оборудование и прикид к нему. Ну, там всяко-разно, программы, в общем, все что надо. Часть мы у фирмачей сопрем, у них там в ихних голливудах все уже давно придумано, чего нам свои мозги напрягать. Но кое-что придется покупать. А то качества не будет. Нам американские ребятишки по дешевке любую «лицензию» прямо со студии сольют. Там народ тоже кушать хочет. За всю операцию я отвечаю. Идет?

Конечно, идет! Я уходил от него спокойный, как олимпиец перед стартом. Этот меня еще никогда не подводил.

Прошло четыре месяца. Я дико устал, но проект явно приближался к концу. Уже запускались на телевидение анонсы, уже играли по радио главную музыкальную тему из будущего киношлягера. Кстати, основной трек к фильму спел тоже Герка. А кто же еще? Нам же потом и клип снимать, такую миниверсию фильма — это было уже решено.

За время съемок Герка насобачился очень прилично играть. На мой взгляд, он прямо на глазах превращался в настоящего стоящего киноактера. Что поделать, талант! Я стал подумывать о тех временах, когда фильм уже станет нашим прошлым, а для Герки наступит горячее время гастролей. Это мне было так же очевидно, как и то, что за окнами уже лежал снег. Приближался день премьеры. Мы все мандражировали, как и положено настоящим артистам. Только Палпалыч демонстрировал чудеса хладнокровия. А чего ему бояться? Деньги всегда утешат человека, в любой беде. Но я верил в успех. Я не первый год был одной из гончих моей обширной Вселенной — шоу-бизнеса. И мой собачий нюх говорил мне, что профессионалы, заботливо собранные мной в команду, и на этот раз не подвели. Музыка была приятна слуху и запоминалась с одного прослушивания. Фильм был наполнен современностью и одновременно ставил перед зрителем проблемы разумного-доброго-вечного. Игра актеров была прекрасна, это уже было видно по тем смонтированным и озвученным эпизодам, которые пошли в прокат в качестве анонсов. Я договаривался о премьере в самом лучшем киноконцертном зале страны. Таково было пожелание Палпалыча. Кто бы сомневался!

И вот этот день настал. Мы были похожи на персонажей из мультфильма «Фильм, фильм, фильм». У всех стучали зубы, и на лбу выступал холодный пот. Вся съемочная группа сбилась тесной кучкой в кафушке перед зрительным залом и нервно пила уже третье ведро кофе.

Почти три часа ожидания закончились полным триумфом. Теперь мы стояли на сцене, окруженные плотным кольцом прессы и зрителей. Все аплодировали. Кеша, гордый и сияющий, давал интервью. Композитор кланялся и раздавал автографы. Он и до этого не был безвестной личностью. Но этот фильм закрепил за ним почетное звание мэтра. Он сиял от счастья и суммы гонорара.

Мои киношные хакеры, одетые как всегда в драные джинсы и растянутые во всех местах свитера, сбились в стайку около края сцены. Они с интересом и плохо замаскированной робостью рассматривали пространство вокруг себя, а журналисты, хищно оглядывая свежее, стоящее на сцене «мясо», уже готовили атаку на вновь испеченных медийных персон.

Я скромно стоял сбоку и любовался творением рук своих. Бобер сидел в зале и не высовывался. Ему важен был факт, а не известность. Он был весьма доволен и благосклонно кивнул мне, когда мы случайно встретились с ним глазами. Это было самым важным событием для меня за последние несколько лет моей жизни. Этот кивок означал действительно обеспеченную старость и банановые острова. Но до них надо было еще дожить. У меня от нервного истощения уже не осталось никаких посторонних чувств, кроме воли к победе. Я шел к ней, как солдат времен Великой войны. И я дошел. Как солдат. До самой Победы. Теперь я знал — мое будущее с этих пор не во мраке. Теперь у меня есть постоянная работа, потому что у меня теперь есть персональная звезда первой величины — Герка. Это было ясно по той реакции, с которой поклонницы лежали у его ног, а пресса, гроздьями висевшая на нем, выспрашивала у ничуть не растерявшегося пацана подробности его биографии. Но самым главным было то, что мне уже позвонили целых два очень маститых продюсера и, поздравив с премьерой, поинтересовались моими планами в отношении пацана. Я ответил уклончиво, а они попросили о встрече. Вот это было главным показателем успеха. Конечно! Имя Герки раскрутилось в мгновение ока, а это уже имело свое денежное выражение. Слетелись, вороны! Эх, ребятки, где же вы были раньше? Я теперь ни за что не отдам вам моего золотого мальчика. До тех пор, пока он сам не захочет от меня уйти.

Будущее было светлым и радужным.

А пока я стоял на краешке сцены и наблюдал за Геркой. На его лице не дрогнул ни один мускул, когда его взяли в кольцо толпы разношерстных журналюг. Всем хотелось быть первыми в открытии этой потенциально новой звезды. А он вел себя так, словно давно знал, что он и есть новая мегазвезда нашего дорогого шоу-бизнеса. Он был спокоен, собран и доброжелателен. Таких все любят. И он играл эту роль играючись, так же, как до этого роль главного героя в нашем фильме.

Вечером был банкет. Потом я спал три дня подряд. Когда я включил телефон, то обнаружил на нем сразу десяток неотвеченных вызовов от Бобра.

— Тебе что, деньги не нужны? — миролюбиво проворчал он, когда я ему перезвонил. — Да, ладно, ладно, не оправдывайся. Знаю, что ты устал как собака. Как приведешь себя в божеский вид, приезжай ко мне, — и он продиктовал адрес.

Чудеса бывают! Одно дело — работать на Бобра. А совсем другое — приехать к нему в гости. Это даже круче, чем к Донне! Такие люди вообще не пускают в свою жизнь никого лишнего. Мое сердце билось в груди как паровой молот. Ура! Я всегда верил в себя. Я никогда даже ничуточки не сомневался в своих замечательных профессиональных и организаторских способностях. Но неужели я действительно вытащил тот самый счастливый лотерейный билет, о котором мечтают все люди моей профессии? Это действительно было чудом. Талантливых и инициативных много. Но вот везучих… А это было настоящим везением.

Я приехал к Бобру, и вежливая охрана проводила меня в его кабинет. Это был огромный выложенный малахитом зал с золочеными вензелями на стенах.

Почему-то бывшие советские люди питают особое пристрастие к большим открытым пространствам. Я не понимаю этого, но могу предположить два варианта. Либо ностальгия по огромным архитектурным излишествам времен соцреализма, как то: холлы гостиниц, предусмотренные для создания огромных очередей пространства магазинных торговых залов, часто заполненные только пустующими громоздкими прилавками, и любые аналогичные помещения. Либо, напротив, крохотность хрущевско-брежневских квартирушек, и вообще, отсутствие любого жилищного комфорта, узаконенное строжайшими распоряжениями партии и правительства.

Есть еще третий вариант. Это зависть к королевским апартаментам и желание любого человека их иметь в личном пользовании. Но я привык думать о людях только хорошее.

Посредине зала сидел за столом сам хозяин. Стол был очень большим и удобным. Старинное зеленое сукно покрывало его необъятную поверхность. На нем, как и положено для таких столов, в длинный ряд расположились настольная лампа в белом шелковом абажуре, письменный прибор, вероятно, семнадцатый-восемнадцатый век — на глаз определить было сложно, ноутбук и в массивной рамке фотография миловидной женщины, окруженной двумя детьми. Наверное, семейство Бобра. Бобрята выглядели очень мило и респектабельно. Так же, как и их отец.

Нам принесли кофе, и мы приступили к разговору. Он был непринужденным с его стороны, но еще несколько натянутым с моей. Я ведь не знал, насколько меня хотят приблизить. Рассчитывать на статус друга я пока не мог. Хотя, если быть честным, Бобер мне нравился. Он всегда вел себя предельно порядочно. А я любил, когда со мной обращались подобным образом. Но все это не давало мне права рассчитывать на то, что Бобер захочет со мной подружиться. Иногда это сильно мешает работе, и потом, наше социальное неравенство было очевидным.

У богатых вообще совершенно другой тип мышления. Они уже давно не решают наших с вами бытовых проблем, и поэтому их мышление, освобожденное от этого вида мыслительного мусора, вольно перемещаться в пространстве по совершенно новым траекториям. И оно перемещается. Только у всех по разным. Кто-то начинает заниматься собирательством. Картин, фарфора, любых других предметов искусства. В этом он находит себя и преуспевает, радуясь, что есть теперь чем похвастать перед друзьями, такими же коллекционерами.

Другие с головой уходят в бизнес и делают своим основным занятием собирание денежных знаков. На мой взгляд, это пропащие люди. Деньги ради денег — это плохо. Это грозит психозом и не доводит до хорошего. Деньги надо тратить на радости жизни. Иначе, зачем они тогда нам?

Бобер был счастливым синтезом и того, и другого. И еще у него случайно завалялось то качество, которого обычно напрочь лишаются те, кому привалило богатство. У него сохранилась душа. Иначе, зачем ему снимать кино?

Мы сидели и мило болтали ни о чем: о природе, о погоде. Я пытался определить, как теперь ко мне относится этот, в общем, совсем не плохой, но все-таки очень богатый человек. Вдруг в комнату вошла женщина, в которой я узнал леди с фотографии. Она подошла к Бобру и звонко чмокнула его в макушку. Его глаза наполнились любовью и счастьем. Да он еще и любим! Это открытие было для меня еще одной приятной новостью. Обычно в таких семьях все живут как бы своей жизнью — муж — сам себе. Жена — тоже. А тут!

— Дорогая, познакомься. Это тот человек, о котором я тебе рассказывал. Он сегодня у нас обедает.

Вот еще новости! А почему я об этом ничего не знаю? Но я улыбался абсолютно искренне. Мне все больше и больше нравились эти люди. Может, они и вправду захотят взять меня к себе в друзья? Я ведь много лет был совершенно один. И часто это отсутствие родственной души давало себя знать во время тяжелых депрессий или безденежья. Мне не нужны были их миллионы. Я возьму ровно столько, сколько заработал. Но от их дружбы я бы не отказался.

Жену его звали Женей. Она поболтала с нами минут десять и, извинившись, ушла на кухню — руководить стряпней.

Через час нас пригласили в столовую. Семейный обед был еще одной моей несбыточной мечтой. Но, похоже, что для меня наступила пора «сбычи мечт». Я ел, пил дорогое вкусное вино и общался с интереснейшими на свете людьми. Я боялся спугнуть эту удачу. Я был галантен, вежлив и быстренько вспомнил все светские манеры, которым в детстве тщетно пыталась обучить меня моя бабушка.

Но так было только первые полчаса. Потом я понял, что здесь это не имеет никакого значения, и перестал пыжиться. День пролетел незаметно. Когда сумерки сгустили синеву за окном, мы перебрались к камину. Потягивая сладкий херес, я рассказывал хозяину о своей прошлой жизни, о планах на будущее. Я не скрывал, что связываю свое будущее с Геркой. С его предполагаемыми грандиозными гастролями, о которых я думаю уже два месяца. И у меня уже есть наметки.

Он слушал очень внимательно. Когда я выговорился, он подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, сказал:

— Я рад, что, наконец, нашел человека, который так точно понимает мои планы, а самое главное — умеет их воплощать. Я всегда ценил в людях только две вещи — глубокую порядочность и профессионализм. Ты такой человек.

Когда я уходил из этого дома, мы договорились назавтра встретиться в его офисе и обсудить детально план Геркиных гастролей.

— Твой гонорар за фильм, я думаю, стоит увеличить вдвое, — на прощание сказал мне хозяин. — И вообще, я завтра подготовлю твой персональный контракт. Герка принесет мне кучу денег, но там есть и твоя доля. Я люблю, когда мои люди ни в чем не нуждаются. — Я благодарно улыбнулся. — Кстати, как у тебя с квартирой? — неожиданно спросил он.

— Имеется. Не беспокойтесь, — торопливо ответил я. Моя холостяцкая конура меня вполне устраивала.

— Ладно. Разберемся. — Он помолчал и вдруг сказал: — А за фильм тебе отдельно спасибо, ты действительно великий человек. Я этого еще никому не говорил. Ты — первый.

И я откланялся.

Глава 12. Гастроли

Я раньше никогда не делал гастроли для себя. То есть, не в смысле «попеть». Петь должен был Герка. Но все остальное для него должен был сделать я. Я проделывал это десятки раз для других, по большей части, посторонних мне людей. Я устраивал их в приличные — какие смог раздобыть! — гостиницы, желательно без крыс в номерах. Это не всегда получалось, и приходилось подключать даже частный сектор или друзей-знакомых — артистам должно быть максимально комфортно вдали от дома, они и так — самое кочующее на планете племя, а еще и вечная бытовая разруха гастролей! Я находил для них более-менее приличные концертные залы, договаривался о тысячах мелочей, связанных с концертом, питанием самого артиста и его команды. В общем, я всегда работаю качественно.

Но эти гастроли были совсем другими. Это было совершенно новое ощущение жизни. В первый раз в жизни я работал на себя. Или для себя. Даже не знаю, как правильней. Но я кайфовал от того, что делал, и все получалось как бы само собой. Легко, словно детские паззлы, складывался гастрольный график, люди на другом конце телефонного провода попадались все больше порядочные, а не такие, как обычно. Словно бы этот мир повернулся ко мне своим сияющим широкой улыбкой лицом и дружелюбно подмигивая, сообщил мне — вот, и так тоже бывает. Я чувствовал, что поймал тот самый ветер перемен, который в одночасье может забросить человека на самые высокие вершины: славы, успеха, известности, благополучия. Всего-всего. И я радовался этому и пил это состояние большими жадными глотками.

Одновременно с подготовкой гастролей нужно было срочно писать новые песни, заниматься их аранжировками, готовить выпуск нового — первого! — Геркиного альбома, снимать клип на основной музыкальный трек из нашего фильма, а самому новоиспеченному мегагиганту Герке учить, учить и учить все подряд. Тексты песен, мелодии, работать в студии, делая десятки дублей, чтобы потом можно было выбрать лучшие и свести их в единый замечательно звучащий музыкальный материал, вычистить его всеми возможными способами и выбросить в народ, на суд зрителя!

Герка предложил на обложку диска вынести финальный кадр из фильма. Идея была очень хорошей. И вообще мне все больше и больше нравился этот пацан. Он всегда был собран и готов к работе. У него была куча свежих, не обтерханных идей, и он потрясающе пел. Все сошлось! Все слагаемые успеха были у меня в руках. Я не верил своему счастью. А оно, похоже, в этом и не нуждалось. Оно купало меня, как новорожденного младенца, в теплом молоке своих душистых струй, ежедневно обдавая меня душем исполнения желаний.

Пришло время клипа. После фильма успех клипу был гарантирован автоматически. Это тот самый случай, когда при минимальных вливаниях мы получали самый лучший результат.

Для клипа мы, не мудрствуя лукаво, выбрали лучшие кадры из фильма. Мы досняли только недостающие эпизоды-связки и стали готовить премьеру. Режиссеру оставалось заново смонтировать краткую версию фильма, превратив ее в трехминутное видео. Он управился за несколько дней. Получилось здорово. Фильм от этой краткости только выиграл. Сюжет фильма ужался в короткую ударную версию, а краткость, как известно, сестра всего самого лучшего на этом свете. Музыкальный лейтмотив фильма зазвучал в клипе еще мощнее на фоне мобильной смены событий, тянущихся в фильме на протяжении почти трех часов. В общем, все складывалось наилучшим образом.

Гастроли неумолимо приближались. Я вздыхал, вспоминая, что мне предстоит. Как бы я не старался смягчить переезды и перелеты, любые гастроли — это обычно холодные щелястые гостиницы, вереницы разнокалиберных сцен, бесконечные банкеты, знакомства, общение с кучей незнакомых людей, страшные недосыпы и вообще сплошной бытовой неуют. Артист зарабатывает свой хлеб нелегким трудом, годами принося в жертву обычную спокойную человеческую жизнь. И все кто находятся рядом с ним, его команда испытывают на своей шкуре те же прелести, что и сам виновник торжества.

Но без гастролей нельзя. Без гастролей не выжить ни одному артисту. Его Величество Зритель забудет вас через неделю, если вы не будете прилагать усилия к регулярному освежению его памяти.

Композитор — его мы тоже решили ни на кого не менять — день и ночь клепал для Герки новый песенный материал. Он трудился, как шахтер в забое, и выдавал «на гора» мелодию за мелодией. Тексты ложились на них так гладко, что нам оставалось только отправлять песни аранжировщикам, а Герке снова учить, учить и учить.

Композитор не унимался уже пятую неделю. Он был поистине неистощим. Мелодии били из него фонтаном, как шампанское на Новый Год. Мы дружно радовались этому факту, а Герка без устали учил новые песни. Это он готов был делать двадцать четыре часа в сутки. Я еще никогда не встречал такого бешеного желания работать. Оторвать Герку от микрофона можно было только если заменить микрофон бутербродом, или другим микрофоном — для интервью, — журналюги доставали нас всех с неимоверной настойчивостью. Оно и понятно! Восхождение новой суперзвезды всегда сопровождается гиперактивностью всех, кто связан с этим процессом. А журналисты должны быть в курсе каждого Геркиного пука, иначе каждый из них не простил бы себе, что не он первым услышал этот знаменитый звук. Они табунами ходили за Геркой, сопровождая его от одной двери до другой, куда бы он ни направлялся. Один, самый смелый, даже умудрился забраться в туалет ресторана, где теперь обычно обедала наша команда, и поджидал Герку в одной из туалетных кабинок. Наш охранник Коля обнаружил этого партизана в его импровизированной засаде и для острастки пару раз макнул журналюгу лицом в унитаз — чтобы остыл. Тот оказался парнем вменяемым и тут же извлек из этого макания коммерческую выгоду. Он сказал, что если Герка не разрешит сфотографировать себя крупным планом, то журналюга подаст в суд на Колю. За оскорбление его человеческого достоинства. Герка тут же согласился, и конфликт был исчерпан. Журналюгу звали Степа, и, забегая вперед, могу сказать, что мы по достоинству оценили его напористость и смекалку, и впоследствии он стал нашим пресс-атташе, а по совместительству, еще и штатным фотографом. Мы дружим по сей день. Воистину, права народная мудрость: чтобы долго дружить надо сначала как следует набить друг другу морды. А может она и не народная, но я подметил эту простую истину еще когда ходил в седьмой класс.

Наконец настал день, когда первая Геркина пластинка вышла из печати и увидела свет. Увидев его, она сказала «вау», как и положено приличной молодой леди из шоубизнеса. Потом она огляделась по сторонам и поняла, что ее появление — это событие, к которому готовились, которое ожидали. И тогда эта новая леди — пластинка с удовольствием заняла свое место в ряду других удачных проектов. Это, конечно, шуточки. Но в каждой шутке есть своя доля правды.

Рождение нового альбома все действительно ждали с большим нетерпением. Всем было интересно, как же будет выглядеть концепция Геркиного творчества. Но мы всех обдурили. Концепции не было! Песни были на любой вкус — и современные ритмы, и старая добрая кантилена, и даже элементы джаза и фолк-рока. Это действительно был уникальный проект! Герка был всеяден и звучал почти одинаково хорошо в разных жанрах. Кое-где ему просто пока не хватало вокальной техники, но это было делом наживным, и для зрителя почти не заметным. Тем более, что он виртуозно компенсировал все огрехи и шероховатости удивительным бархатным звучанием своего голоса и потрясающим артистизмом. Просто я всегда придираюсь к любым мелочам, потому что, как я уже упоминал — в шоубизнесе мелочей не бывает.

Презентация диска прошла на «ура». Мы назвали его «Предчувствие успеха», и предчувствия нас не обманули! Народу на презентацию набилось в три раза больше, чем мог вместить зал, но всем на это было наплевать. Бобер выкатил всем присутствующим отличное угощение, а это всегда хорошо действует на публику. Но в нашем случае это было только дополнительным удовольствием, потому что и без этого представленная нами музыка была замечательной. Герка пел весь вечер и получал за это заслуженные лавры. Звезды всех мастей с удовольствием впархивали на сцену нескончаемой вереницей, чтобы засвидетельствовать свое почтение новоиспеченному коллеге по цеху. Это было закономерно и правильно. На мой взгляд, Герка это заслужил. Теперь перед ним лежала широкая дорога в шоубизнес. И он стоял в самом начале пути. Он как бы даже немного раздумывал, с какой ноги ему сделать первый шаг. Но разве нельзя человеку перед долгой дорогой немного постоять, уйдя в себя, в свои мысли. Может в последний раз остаться наедине с самом собой. Потому что по всем законам моей Вселенной на долгие годы он лишался такой возможности. Шум и суета, которые всегда сопровождают артиста, сильно выматывают нервы и портят жизнь. Но это входит в правила игры и с этим ничего нельзя поделать. Публика требует успеха и улыбок! И артист должен ей это дать вне зависимости от того, скребут ли у него на душе кошки или поют соловьи. Это его работа. А все сто процентов настоящих артистов без этой работы не могут существовать. Их жизнь невозможна вне сцены, или подготовки к сцене, или еще какого-нибудь действия, напрямую связанного со сценой. Все остальное в жизни артиста — это только ожидание выхода на сцену. И он живет только там, в лучах софитов и своей земной славы. Время между сценами — это некий анабиоз, во время которого надо просто накопить силы для следующего броска.

Перед самыми гастролями мне неожиданно позвонила Райка. Та, с которой я сидел за одной партой, и теперь через много лет всплывшая на неожиданном вечере встречи выпускников.

— Привет. Это я. Нам надо встретиться.

Я был в запарке и поэтому невежливо рявкнул ей в телефон:

— Я сейчас не могу. У меня гастроли. Позвони месяца через два.

В трубке замолчали и отключились. Через пять минут я уже ругал себя последними словами за душевную черствость, а еще через десять минут я напрочь забыл о Райкином существовании. Меня закрутил водоворот моей самой любимейшей на свете работы.

Я вбросил Герку в гастроли, словно шайбу между двумя клюшками. График был очень напряженным — сорок городов за два месяца. Это в среднем полтора дня на один город. Представьте себе количество километро-часов, человекодней и всей прочей гастрольной бухгалтерии.

Концерты были классными. Я придумал один забавный приёмчик — вся подтанцовка была загримирована под артиста. Получилось очень забавно, и мы разыгрывали на сцене целый спектакль. Этакие современные клоны, а всех озвучивает один человек. Мини-спектакль шел с «аншлагами».

Мы честно отрабатывали положенный концерт и летели дальше и дальше, города через неделю слились в какой-то один сплошной гостиничный номер и усредненный концертный зал. А еще встречи с ветеранами, школьниками, студентами, чиновниками мэрий, отделов культуры, полезные связи и знакомства, встречи с просто поклонниками и поклонницами, улыбки, от которых к вечеру болят все мышцы лица, моря-океаны цветов, гостеприимство хозяев, доходящее иногда до полного обожания с элементами абсурдности. Гастрольные гостиницы и крысы — это еще полбеды! А вот банкеты — это седой кошмар! Банкет хорош, когда он бывает один раз в месяц. А лучше — в три. Но когда банкет — ежедневное мероприятие — это очень скверно. Это жуткий напряг для печени, желудка и мозгов. А хозяева же стараются, и деться от них никуда невозможно.

И все это надо терпеть. Зритель не виноват, что ты устал и хочешь послать к черту свою всемирную славу уже через месяц такой собачьей жизни. Мы постепенно втянулись и пообвыклись. Старались побольше спать и есть хотя бы днем по расписанию — без этого можно серьезно подорвать здоровье.

Герке же все было в кайф. Преимущество молодости заключается в том, что все когда-то бывает впервые, и от этого оно интересно и его хочется сразу и много. Слава — вещь хорошая, но с ней надо уметь обращаться. Иначе она задавит тебя в своих объятиях, сомнет и уничтожит твой разум и умение здраво рассуждать. Слава — очень опасная дама, и к ней надо относиться с почтением. Или хотя бы с уважением. Но пренебрегать её потенциальным присутствием совершенно нельзя. Это опасно. Она подкрадется к тебе внезапно и всегда захочет забрать свое. Вот здесь и подстерегает главная опасность — как бы вместе со «свое» она не забрала всего тебя. Каждый борется с этим по-разному. Каждый придумывает для себя наилучшие способы не сбрендить. На мой взгляд, лучший способ — это работа. Все дальше и дальше надо уходить в свои роли, в свои песни, просто хорошо делать свое дело и получать от этого наслаждение. Тогда можно удержаться от бездумного и бессмысленного падения. Падать — это всегда вниз. А это глупо, если всю жизнь шаг за шагом ты взбирался на вершину мастерства.

Работа, признание достоинств твоего труда, короткий отдых и новая, следующая работа! Вот смысл и кайф жизни артиста! Но это моё сугубо личное мнение.

Два месяца закончились. Мы возвращались в Москву. Здесь очень уместно расхожее выражение «усталые, но довольные». Но это правда.

Первая неделя после гастролей пролетела мгновенно. Все спали. А во сне, как водится, время и летит быстро.

Когда первый шок от гастролей прошел, и я обрел возможность нормально соображать, я позвонил Бобру. Тот был очень рад меня слышать, что привело меня в тихий приятный восторг. Мы встретились в его офисе, и после первых минут взаимных дружеских рукопожатий перешли к спокойной почти приятельской беседе. Я рассказал Бобру, как все прошло, особо отметил Герку — парень выдержал боевое крещение так хорошо, как это мог сделать только человек, действительно преданный профессии. Палпалыч был доволен и выразил это совершенно необычным образом. Он позвонил в бухгалтерию и попросил главбуха зайти на пару минут. Дородная тетенька в костюме «белый верх — черный низ» с достоинством вплыла в его кабинет пять минут спустя.

— МарьИванна, мне нужна квартира, двушка, недалеко от метро, — Бобер перечислял это, загибая пальцы, а у МарьИванны глаза потихоньку выползали поверх очков. Бобер наконец заметил это и, усмехнувшись, сказал: — Да вы не поняли. Это не для меня.

У МарьИванны отлегло от сердца, и она шумно выдохнула воздух. Не мудрено — ее богатющий шеф ни с того ни с сего требует малолитражную «двушку» недалеко от метро.

— Это для нашего нового сотрудника, — как там бишь Герку-то по батюшке, то есть по паспорту? — спросил он, поворачиваясь ко мне.

— А вот у меня как раз ведомость на руках, — засуетился я, залезая по локоть в мой необъятный портфель, набитый всякими сметами, отчетами и прочей бизнес-бумажной ерундой! А как же. Отчеты — это важно. Отчеты — это доверие начальства. И они у меня всегда в полном порядке. На случай, если проверят. Но обычно мне верят на слово. Репутация!

МарьИванна записала все данные и уплыла.

— Нечего пацану по съемным квартирам шляться. У него должен быть полноценный отдых. Раз ты говоришь, что он работает как вол, то надо, чтобы наше молодое дарование высыпалось, и при этом у него не болела голова о завтрашнем куске хлеба. Пусть поет. Все остальное мы обеспечим ему сами.

Я зауважал Бобра еще больше. Я насмотрелся, как в шоубизнесе сильные относятся к слабым. Часто — это просто брошенный к ногам кусок хлеба в виде разовой денежной подачки. Небольшой. Чтобы знали свое место.

Такое человеческое отношение встречается крайне редко и нуждается во всемерном уважении.

Мы обсудили с Бобром план нашего дальнейшего захвата этой небольшой планеты, и Бобер, взглянув на часы, объявил, что сейчас самое время перекусить. Кушать в офисе он не захотел, и мы поехали в «Пушкин».

Через четыре часа я уходил оттуда сытый, довольный и очень гордый собой. Это случается со мной крайне редко. Дело в том, что я страдаю излишней самокритичностью, и это иногда портит мне жизнь. Но зато придает лоск и качество всему, за что я берусь.

Бобер за обедом как бы между прочим сообщил мне, что навел справки о месте моего обычного обиталища. Я немного напрягся — и что?

— Дело в том, — сказал он, дожевывая хорошо прожаренную отбивную, — что у меня есть к тебе неплохое предложение. Давай твою квартирку продадим, добавим немного денежек к вырученной сумме и купим тебе что-нибудь поудобнее. Как ты на это смотришь?

Я смотрел косо. Ну накой мне квартира побольше, если я живу один?

— Ну, как знаешь, — Бобер смотрел на меня удивленным взглядом. Видимо, в его практике человек, который отказывался от улучшения жилищных условий, попадался впервые.

Глава 13. Удивительный вечер!

Я решил посвятить образовавшиеся свободные часы ничегонеделанию. На сегодня мой список визитов был исчерпан, и мне захотелось просто побродить по Москве. Соскучился. Я чувствовал легкую усталость, которая всегда сопровождает человека после того, как он закончил какое-нибудь важное дело, и теперь не надо напряженно держать в голове все его детали. Но это было приятное ощущение, ощущение хорошо сделанной работы. Я приготовился насладиться этим ощущением, медленно прогуливаясь вдоль Тверского бульвара в сторону Арбата. Мне казалось, что меня ждет чудесный свободный вечер, который, впервые за много дней, я могу посвятить только самому себе. Но, видимо, Провидению так не казалось. Телефонный звонок не оставил камня на камне от моей прогулки.

— Алле. Привет, герой дня. Ну, удивил, так удивил! — хрипловатый голос не оставлял никаких сомнений в том, кому он мог принадлежать. Так безапелляционно себя вести мог только один человек на свете. И самое интересное, что даже не возникало сомнений, что она могла себя вести как-то иначе. Она всегда была очень органична. Даже в этой своей безапеляционности. — Так ты у нас еще и фильмы продюссируешь! Скромник. А я и не знала, что ты такой талантливый! Слушай, приезжай ко мне. А вот прямо сейчас. Да, и прихвати с собой свою восходящую звезду. А то у меня от афиш с его лицом уже в глазах рябит. Жду.

И трубка запикала. Это была она! Бесподобная и правдивая Донна. Не даром в прошлый раз у меня было ощущение, что мы расстаемся с ней не навсегда. Но я не ожидал, что приглашение последует в такой час и в такой форме. Впрочем, придираться было негоже. И чего скрывать, визит к ней в гости был для меня в радость.

Усталость опала с меня как прошлогодние листья. У меня случился прилив сил, словно на часах вдруг настало не начало позднего вечера, а раннее синенебое летнее утро.

Я позвонил Герке.

— Одевайся, и через полчаса я за тобой заеду, — скомандовал я.

— Но мне сейчас в студию, — попытался настроить он меня на рабочий лад.

— Сдурел? Какая студия! Нас Донна ждет. Давай, в темпе. А в студию я сам позвоню. Если ты сегодня не запишешь свой триста восемьдесят шестой дубль, то ничего страшного не случится. Не облезут, перенесут на завтра.

И я отключился.

Донна открыла нам дверь сама. Это было круто.

— Ну, удивил, так удивил! — повторившись, слегка пропела она. — Давай. Заходи. Ты же теперь «звязда». Практически ровня мне, — я видел, как плясали чертики в ее глазах. Издевается. Я миролюбиво пожал плечами и скромно потупил взор. — Ладно. Я шучу. Входите.

Она гостеприимно шла впереди нас, указывая нам дорогу. Герка ничуть не растерялся. Он скинул на ближайший диванчик куртку и шарф, и теперь стоял посреди огромного холла, оглядывая его беззастенчиво, словно попал в музей. Донна наблюдала за ним.

— Что, нравится? — усмехнулась она.

— Здорово. Только очень места много.

— Ничего. Много — не мало. Хуже, когда тесно.

— Да. Это правда, — согласилось юное дарование, ничуть не выказывая застенчивости в присутствии мегазвезды. Донна разглядывала Герку так же беззастенчиво, как он ее хоромы. Наконец, она резюмировала.

— Если бы на тебе не было штанов, то я бы подумала, что это я сама в молодости. Здоровое нахальство в шоубизнесе — это хорошо. Только не переходи грань, не хами. Я, знаешь, сколько от этого натерпелась!

И было непонятно, кого именно она имела в виду. То ли хамов со стороны, то ли собственное, не всегда изысканное, поведение. Но я молчал и тихо стоял в уголке. На самом деле было не важно, что именно хотела сказать Донна. Важно было то, что она вообще была рядом. Герка, наконец, это понял, и его взгляд смягчился. Он тоже стал смотреть на нее с любопытством и даже с изрядной долей почтения. Пробрало!

— Ну, чего мы здесь застряли? Пойдемте на кухню. Там уже налито, — Донна хрипловато засмеялась. — Я все же сама вас в гости позвала. Чего же насухую стоять.

Все как-то сразу одновременно расслабились и заулыбались. А и правда. Чего в коридоре торчать?

На кухне был накрыт стол: бутерброды, сладости — наверное, специально для Герки, ребенок все же! — кофе, чай, коньяк — на любой вкус.

— Может кому борща? — не удержалась и съязвила Донна, но сама себя оборвала: — Да это я так. К слову. Присаживайтесь, гости дорогие.

И мы присели. Возникла неуловимая неловкость, которая всегда бывает, когда в компании появляется новенький. Но это легко исправить с помощью небольшой дозы алкоголя.

Сначала мы выпили за хозяйку дома. Потом за Геркин успех. Потом за тех, кто не с нами, но не против нас. На этом пока решено было остановиться. Простая пьянка никого не устраивала — слишком много накопилось вопросов, которые требовали безотлагательных ответов. Все это я успел прочитать в любопытствующем взгляде Донны. Она продолжала разглядывать Герку, иногда задавая ему вопросы, типа «ты чьих будешь». На что получала односложные ответы. А это ее не устраивало.

Женщина вообще существо крайне любопытное. И ей надо раз и навсегда простить эту ее маленькую слабость.

Донна решила сменить тактику, и теперь все вопросы были обращены только ко мне. А я и не возражал. Мне всегда нравилось общаться с умными людьми.

— Слушай, вы там такого навертели, в этой своей киношке. Я из любопытства глянула. Понравилось. Только компьютера многовато.

На самом деле Донна выразилась немного грубее и непечатнее.

— Модно. Что поделать! — я виновато развел руками, словно извиняясь за туповатую современную моду.

— Да. Модно, — словно эхо отозвалась она и на минуту задумалась. — Вот я помню фильмы из моего детства. Не было там никаких компьютеров, а так интересно все было, так захватывало. Может, тогда время было другое?

— Время всегда одинаковое, — вдруг сказал Герка, — просто люди находят что-то новое, изобретают, а потом этим пользуются. Это же очень просто.

Донна снова обратила на пацана свое внимание. По привычке она хотела вспылить, но сдержалась.

— Может, ты и прав, — сказала она, немного помолчав, похоже было, что теперь она тщательно обдумывает свой ответ. Наверное, боялась спугнуть эту внезапно возникшую откровенность. Подростки вообще часто бывают похожи на инопланетян — вроде и говорят, и думают как мы, на нашем языке. А все как-то по-своему. И часто нам не понятно.

— Понимаешь, Гера, — начала она, осторожно подбирая слова, — новое — это хорошо. Наверное. Но бывает иногда так, что это «хорошо» всем выходит боком. Я не против нового. Я против того, чтобы оно влазило в мою жизнь без моего спросу. Конечно, всякие эффекты и прибамбасы в кино — это красиво. Но они часто подменяют смысл. А тогда мне становится неинтересно это смотреть. Я все жду и жду, когда, наконец, начнется кино, сюжет, понимаешь. А кино вдруг раз — и закончилось. Не начавшись. И тогда мне бывает очень скучно. Но ведь кино-то я люблю! Вот в чем фишка. И хочется мне этого «кина».

Герка слушал ее внимательно. И его ответ меня поразил.

— А хотите, я вам скажу, почему взрослые часто против нового? Здесь срабатывает принцип «обходились же мы как-то без этого раньше». И все. В вашем случае, это протест против тотальной компьютеризации. И в этом что-то справедливое присутствует.

Я открыл рот, когда это услышал. Вот это да!

И Донна подхватила инициативу:

— Во-во. А я ж про что! Нельзя впускать компьютеры в свою жизнь так необдуманно и бесконтрольно. Он же, сволочь, иногда мыслить умеет. И чего он там удумает — одному богу известно.

Герка усмехнулся.

— Ну что вы говорите? Глупости все это. Обычное железо, оно же просто инструмент. Только дремучий неуч этого не знает.

Донна взбрыкнула:

— Ну, ты не хами, я же просила по-человечески. Ты не путай божий дар с яичницей. Я тебе не о той машинке, что ты держишь на своем столе. Я о принципе. А то как-то все очень быстро. Как бы эта техника нас не схряпала на обед. Обидно будет, что мы вот так, как идиоты, своими руками все это построили. Я против искусственного разума. Это я тебе точно могу сказать. И ничего я не дремучая! Ишь какой, — Донна насупилась.

— Да ладно вам, — примирительно сказал я, быстренько вклиниваясь в их разговор, грозящий перейти в перепалку. Донна выдохнула и улыбнулась.

— А и правда. Чего это я. Молодежь тоже имеет право на собственное мнение, — и она знакомым жестом взъерошила копну своих огненных волос. — В общем, киношка ваша неплохая вышла. А остальное — мое частное мнение. Давайте за это и выпьем.

И мы весело чокнулись бокалами. Я решил внести свою лепту в этот разговор.

— Я согласен, что сюжет фильма немного фантастичный. Но, в общем, он не плох.

Каждый кулик свое болото хвалит — ведь я был автором сценария и любил свое детище всей душой. Но Донна неожиданно откликнулась:

— А мы не можем точно утверждать, где фантастика, а где нет. Ведь, следуя твоей же логике, то, что изобретает наш мозг, не может быть им выдумано, оно уже существует где-то в пространстве и просто считывается. Кажется, я правильно запомнила. Ну, помнишь, ты что-то такое мне внушал? Правда, в тот вечер мы сто-о-о-олько выпили. Но я запомнила. Так вот. Получается, что любой сюжет — не выдуман, и это значит, что наша фантазия — это уже существующая реальность.

Я утвердительно кивнул. Мне были очень любопытны ее рассуждения.

— Есть такая теория, и мне она нравится. А что, я вам о ней тоже рассказывал?

Донна с иронией посмотрела на меня и осуждающе покачала головой:

— Пить надо меньше. Но это сейчас к делу отношения не имеет. — И продолжила: — Ну вот например, кошка. Поставьте себя на ее место. Представьте, что кто-то раз в восемь выше вас пинает вас же ногой в бок. А если предположить, что у кошки есть интеллект?

Мы все живо представили эту картинку. Эффект был потрясающий. Я никогда не пинал кошек в бока, но даже мне стало стыдно. Это было похоже на то, как если бы я вознамерился ударить трехлетнего ребенка. Ужас! Фантазия у Донны работала на всю катушку. Кино, что ли, навеяло?

— Вот то-то и оно. И это тоже может случайно оказаться не вымыслом, а самой что ни на есть реальной реальностью.

Мы все замолчали минут на пять, переваривая информацию. После этого разговор принял более миролюбивые формы.

— Ну и чем ты дальше собираешься заниматься? — спросила она меня. — Создавать свое телевидение? «Кинь-ТВ»?

Я расхохотался.

— «Кинь-ТВ?» Это что такое?

— Это название для твоего будущего телевидения. На «кино» похоже, только с уклоном в твой любимый шоу-бизнес, — ерничала неугомонная Донна. — Нравится? Дарю!

Я снова восхитился ею. Она была неуловима и непредсказуема. Я давно понял, что настоящая женщина — как китайский иероглиф, сложна и непонятна миру. Но тогда нужно учить китайский и открывать для себя новый мир. Ты не пожалеешь — он такой интересный!

И я теперь учил ее, как китайский язык, но она все время ускользала и преподносила мне свои, только ей присущие, сюрпризы.

— А у тебя машина есть? — вдруг спросила она. К чему бы это?

— Есть, — ответил я, — только я на ней редко езжу. Предпочитаю общественный транспорт — мне там лучше думается.

— Метро, что ли?

— Зачем метро? Такси. В метро мне страшно. А в такси за рулем не я, а шофер, и, стало быть, моя голова свободна, вернее, не занята дорогой. И можно думать о чем-то более полезном. О моей работе, например.

Донна согласно кивнула.

— Да, пожалуй, ты прав. В метро и правда страшно. Я имею в виду не те помпезные дворцы-станции. А по сути. Узкий длинный лаз в земле, а сверху — страшно подумать — столько еще земли! Я только однажды об этом подумала и больше не хочу. Но ездить-то надо. Альтернатива есть, но там — пробки. И все равно не хочу в метро, хочу в пробки! Как все нормальные люди. Так и мучаюсь. — Донна вздохнула. — Слава богу, я могу себе это позволить, — сделала она утешительный вывод из всего сказанного. — И вообще. Деньги очень идут женщинам, — сказала она поучительным тоном. Словно учительница в школе давала на дом домашнее задание. Мы с ней тут же согласились. Но тему машины нам развить не удалось, и я так и не узнал, в чем была причина ее вопроса. В дверь позвонили, длинно и требовательно.

— О, еще кого-то принесло. Раз без звонка — значит свои.

И она пошла открывать дверь.

Через минуту в кухне появился неказистый мужичонка в затрапезных джинсах и традиционном растянутом свитере. Явный представитель богемы.

— Знакомьтесь, Инь Яныч, гитарист от бога. Немного йог, немного любит выпить. Короче, все в меру.

Инь Яныч щелкнул остатками каблуков, словно поручик Ржевский, и присел на краешек стула. Потом мы выпили уже вчетвером — за дружбу. Инь Яныч оказался отличным парнем. Он имел совершенно неопределенный возраст. Сколько я ни старался, но так и не смог определить, сколько ему могло бы быть лет. Где-то между сорока и семьюдесятью. На этой цифре я и успокоился. Донна принесла гитару, и гость, нисколько не стесняясь и не манерничая, как любят делать музыканты, с удовольствием устроил нам настоящий «сейшн». А я обожаю эти домашние музыкальные посиделки. Сколько там рождается и тут же умирает великолепных мелодий и импровизаций. Если бы все это записать и потом сыграть, то окажется, что на этих задушевных спонтанных мероприятиях могли быть написаны самые гениальные музыкальные творения нашего мира. Но «сейшн» тем и отличается от всего остального, что там все непредсказуемо и недолговечно. А жаль! Красивую музыку всегда жалко терять. Но таковы законы этого жанра.

Донна с Геркой пели бардов, Инь Яныч аккомпанировал им на гитаре. А я слушал и наслаждался. Этот вечер был еще лучше, чем тот, первый, когда мы только познакомились с Донной. Я по-настоящему отдыхал душой среди этих, ставших уже близкими для меня, людей. Может это и ненадолго. Но сейчас это было так. И я просто наслаждался этим кусочком моей жизни, не думая о завтрашнем дне.

Когда музыканты вдоволь напелись и наигрались, беседа снова возникла, словно ручей, пробившийся сквозь скалы на склоне горы. Инь Яныч оказался философом. Он немного увлекался буддизмом, йогой и еще какой-то философской ерундой, но послушать его было интересно.

— Нельзя быть успешным, если ты себя таковым не ощущаешь. Я давно наблюдаю за многими людьми, это очень занятно. И действительно, богат и успешен только тот, кто себя таковым считает сызмальства. Они прут как танки, убеждая себя и всех окружающих в своей правоте. И знаете, всегда срабатывает. На сто процентов. Очень занятная штука. Но требует всей твоей жизни. А таким людям другого и не надо. Они этим живут. — Инь Яныч немного помолчал, словно прикидывая, стоит ли нам сообщать свою следующую мысль. И все же решился: — И еще, нельзя гадить людям. Это очень наказуемо.

О, как! Глубоко. Но с этой мыслью я был полностью согласен.

— Да, гадить нельзя, — согласилась с нами Донна, — но артисты — люди циничные. Они обслуживают человеческие страсти. И иногда их заносит так, что они позволяют себе много лишнего. Как же тогда быть?

— А никак, — Инь Яныч сказал это просто и спокойно, — каждый сам должен сделать для себя выбор, что ему можно, а чего нельзя. И все. Потом надо просто придерживаться этого выбора.

— Так просто? — удивилась Донна.

— Проще не бывает.

— А если тебе на пятки наступают? Если бьют наотмашь? То, что же, все прощать? Прям как в Библии?

— Не знаю, — Инь Яныч пожал плечами, — это и есть выбор. Можно поступить как хочется в этот миг, а можно подумать, и ничего после не делать. Это и есть выбор, — повторил он.

— Ага, значит, получается, что, если дать сдачи, то потом получишь по шее еще больней?

— Получается, что так, — мирно согласился Инь Яныч.

— Черт знает, что творится в этой твоей философии, — Донна немного завелась. Ох уж эти ее знаменитые смены настроения! Но она так же быстро и оттаяла. — Хм, — не унималась она, видимо, стремясь докопаться до сути, — это, если следовать твоей логике, то значит надо все и всем прощать. Сдаваться без боя.

— Нет. Не совсем так. Мы же сейчас говорили об отношении между людьми, а не о работе или чем-то еще. Не надо путать. Это ведь очень важно. Если ситуация требует упорства, то надо его проявить. А вот упорство или упрямство — это уже тонкость. Тут много тонкостей. Это же философия. Люди на нее целую жизнь тратят. И то не всегда с пользой.

— Фу, утомил. Не хочу я свою жизнь на это тратить. Поздно мне уже.

— Поздно никогда не бывает. И переменить тему разговора тоже, — Инь Яныч сказал это так же монотонно, как и все, что говорил прежде. И мы сразу даже не въехали. Но через секунду уже все дружно хохотали, соглашаясь, что такую дивную ночь не стоит тратить на философию, какой бы полезной для жизни она ни была.

Донна развеселилась.

— Ага. Щас! Я подставлю другую щеку! Кому? Им?

Было не понятно, о ком она говорит, но, видимо, этот внутренний монолог не утихал в ее душе многие годы. Это я понял еще в прошлый визит. А она не унималась.

— Я их всех видала знаешь где? — Я не стал уточнять. — А я тебе скажу. Сказать? — Я отрицательно замотал головой. — Только настоящий артист может меня понять! Но их уже почти не осталось. Понимаешь?

Она вдруг стала серьезной.

— Мне тоскливо и плохо без моих друзей. Я скучаю по ним. Они ушли навсегда, и сцена без них пуста. Конечно, артистов всегда много. Но тот, кто сказал, что незаменимых нет — ошибся! Незаменимые есть! — в ее взгляде теперь была тягучая черная тоска. — Незаменимы на самом деле мы все. Но каждый из нас по-своему. Представляешь, какой парадокс. Совершенно незнакомый тебе человек вдруг становится тебе близким, он проник в твою жизнь, ты вместе с ним смеешься над его шутками. Потом ты начинаешь его ждать. А однажды он вдруг уходит. Просто исчезает, и все.

На ее глаза навернулись слезы. Наверное, она потеряла уже многих. Жизнь иногда очень болезненная штука! Донна сидела, закрыв глаза, и из-под закрытых век катились крупные блестящие слезы. Мы все молчали. А что тут скажешь.

— Это люди одной с нами пробы, — прошептала она, не открывая глаз. — Ладно. Давайте веселиться, — сказала она, стряхивая с себя грусть, словно мокрая собака, отряхивающая со своей шерсти капли дождя. Только это был не дождь. Это была ее, мокрая от слез, душа.

— Знаете, что я вам скажу, — влага уже почти высохла на ее щеках, и в глазах снова появился огонек жизни. — Настоящий артист когда умрет, то потом встанет из гроба, чтобы посмотреть, все ли красиво и правильно сделали, поправит ленточки на венках, и еще и распорядится сделать хороший «пиар» из всего этого безобразия под названием «собственные похороны».

Мы слегка оторопели от такого черного юмора. Но сама ситуация выглядела скорее комично, чем трагически, и поэтому все снова заулыбались. Черный юмор, наверное, был в этом случае самым логичным переходом от слез к улыбке. Так тоже бывает.

— Вот и ладненько, — вытирая остатки слез, пропела Донна. — Что-то я немного расклеилась. Воспоминания, черт их дери. Возраст догоняет, — пожаловалась она нам. Мы сидели тихо и слушали ее. Ей надо было выговориться. Она за этим нас и позвала. Чтобы сменить тему, я спросил:

— Как там Оленька? Я видел вас с ней на дне рождения того дядьки на троне, помните?

— Помню, — сказала она, зевая. — Да чего Оленьке-то сделается. Я ей немножко помогла, представила кой-кому. А дальше пусть сама. Знаешь, Шоубиз, я за тих девчонок абсолютно не переживаю. Она Крым и Рым прошла, ей в этой жизни ничего не страшно. И ничего, что она в трех словах одиннадцать ошибок сделает. Это для ее жизни не имеет никакого значения. Обидно только, что это поколение должно было лететь к звездам.

— Мне жаль те звезды, — философски заметил Инь Яныч.

— Мне тоже. Но об этом мечтали их деды.

— И дедов тоже жаль.

— Нечего их жалеть. Ни дедов, ни внуков. Эти внуки, знаешь, какие цепкие? — Донна показала свои ногти, больше похожие на когти какого-то хищника из семейства кошачьих. — Это раньше девушки готовились стать матерями-домохозяйками или скромными работницами швейной фабрики. А теперь у них другая профориентация — или в бляди, или в бизнес-леди. И те и другие — дамы жесткие. Вот они заранее и готовятся, — Донна хищно усмехнулась и искоса глянула на Герку, словно проверяя на нем свои умозаключения. Но он не заметил ее взгляда. И Донна неожиданно смягчилась. — Ты за них не переживай! Они точно выберутся. Понимаешь, они какие-то другие, не такие, как мы с тобой. Но и не плохие вовсе. Вон, посмотри, вот он сидит, — и она кивнула на Герку.

Тот молчал все это время и сидел, слегка нахохлившись, в корне не согласный со многим, о чем тут говорилось. Но природная скромность, а может, робость не давали ему развернуть широкую дискуссию. Поэтому он помалкивал. И правильно делал! Звезды не очень любят, когда кто-то высказывает при них свое собственное мнение. Они любят, когда этот кто-то его просто имеет и при этом очень грамотно помалкивает.

— Ну, я бы не сказал, что все прямо поголовно цацы, — не согласился я с Донной. Мне можно было с ней не соглашаться, мне позволял возраст. — Но умненьких достаточно. Хотя, конечно, имеются разные экземпляры.

— Ты имеешь в виду то племя дурогонов, которому место в твоем «Кинь-ТВ»

Она рассмеялась этой шутке так весело, словно и не было недавно никаких слез. Непостижимая женщина!

— Знаешь, Шоубиз, я тебе скажу одну вещь. Я всю жизнь избегаю дураков. С ними скучно. Нет, не так. С ними непереносимо скучно. И возраст — ни мой, ни их — значения здесь не имеет.

И она скривилась, как от лимона.

— Так что, Оленька — это не самая большая проблема нашей сцены. А чем лучше эти бабушки на сцене? А бабушки с внуками? А просто старики и старухи, которые молодятся, подтягивают себя во всех местах, вместо того, чтобы вовремя уйти. Достойно уйти. Как приличествует их возрасту. Так нет же! Никто не хочет расставаться со сценой. Вот я же ушла, — привела она самый убийственный аргумент. — А могла бы еще лет сто трясти костями. Просто я понимаю, что это смешно. Надо уходить вовремя.

Она разволновалась и закурила. Эта тема была ее больным местом. Но ее тянуло к ней, как преступника тянет на место преступления, или влюбленных на место их первой встречи.

— Сцена — это, конечно, наркотик для людей. И самый сильный. От всех других можно вылечиться, хотя бы теоретически. А от нее — нельзя. Ни-ко-гда! Если оттуда уйти, то еще больше заболеешь. Заболеешь такой болезнью, как «невозможность». Страшная штука. Сожрет обязательно. Забвением сожрет, безденежьем. Мало кто смог избежать. Только самые хитрые, которые как-то сообразили, что кроме сцены на свете есть еще масса профессий и просто масса интересного. И на сцене свет клином не сходится. Но это могут только избранные, а остальные погибают. Закон естественного отбора — выживает сильнейший духом.

Донну опять слегка занесло в философию, но она быстро оттуда вернулась. Докурив сигарету, она встряхнула своей огненной гривой, словно избавляясь от какого-то наваждения.

Еще с нашей прошлой встречи в моей голове засел один вопрос, который не давал мне покоя. И теперь, почувствовав, что настроение Донны как раз перешло ту грань, которая задает тон созерцательности и вдумчивости любой беседе, я наконец решился.

— Помните, тогда, в прошлый раз, вы мне рассказали историю про вашу приятельницу, Алусю? — Донна смотрела на меня, ожидая, что именно я хочу сказать. — Так вот, тогда вы сказали, что всю жизнь думаете над тем, достаточно ли человеку прожить одну простенькую жизнь? Я тоже стал над этим думать и пришел к выводу, что вопрос не вполне корректен. Я поясню.

У Донны в глазах зажегся огонек неподдельного интереса, и она даже инстинктивно подвинулась поближе ко мне.

— Так вот. Каждая отдельно взятая и препарированная жизнь не может дать нам полной картины. Ведь каждый наш поступок имеет как минимум две стороны. А часто и намного больше. И только те, у кого все в жизни однозначно, и есть самые большие счастливчики. Ведь их полезность этому миру очевидна. Они думают об этом мире хорошо и правильно. Без колебаний и других ненужных эмоций. Одна семья, одна работа, друзья, живущие до старости, дети, успешные и без заморочек. Наконец, внуки, ангельской внешности и такого же характера. И бабку с дедом боготворят. И кому от этого плохо? — Я обвел глазами присутствующих. Инь Яныч нахмурил лоб, соображая, что происходит. Герка просто слушал, ему было интересно. — И не всем же, в конце концов, эту планету двигать. У кого-то другие задачи. И это тоже правильно.

Донна задумалась. Похоже, её мои рассуждения тоже зацепили.

— Так что, однозначность жизни — это вовсе не плохо. Но не всем так везет. Так что этот первый вариант скорее утопия. Есть второй. — У Донны от неожиданного подвоха с моей стороны глаза широко раскрылись. А я, как ни в чем ни бывало, продолжил: — Обычно люди проживают действительно несколько жизней. Здесь вы правильно подметили. Но, если быть точным, то это когда жизнь делится на «до» и «после». До развода, до катастрофы, до болезни. И тогда мир раскалывается на две части, а может, и больше. Как разбитое зеркало.

— Разбитое зеркало — к беде, — неожиданно вставил Герка.

— Мир, расколотый на части, уже и есть беда. Но, опять-таки, это только сначала. А потом надо ведь как-то жить, выживать. И тут является время. Во всей красе. С короной и скипетром. И дает тебе шанс.

— Шанс? — снова влез Герка.

— Да, именно шанс. Кому-то поумнеть, кому-то стать счастливым. Если ты вдруг теряешь все в один миг, то есть еще шанс начать все сначала. Но не все им пользуются. Пьяницы, самоубийцы — те не пользуются. Предпочитают легкий путь. Жить намного тяжелее, но и награда в конце просто королевская. Нет, даже царская. Хотя, может быть, это одно и то же.

— И какая? — полюбопытствовал Инь Яныч, с интересом рассматривая меня, словно только что увидел.

— Жизнь, — торжественно сказал я. — Сама жизнь. Такая, какую ты себе выбрал. Интересная, счастливая и длинная. Только надо не упустить шанс. И тогда второй вариант жизни превращается в первый. А насчет планеты, я бы на вашем месте сильно не беспокоился. Она всегда сама о себе заботилась, и в этот раз как-нибудь без нас обойдется. Ей главное не мешать.

Донна смотрела на меня примерно так же, как Инь Яныч. После длинной паузы она улыбнулась и сказала:

— А черт его знает? Может ты и прав!

В воздухе почувствовался эффект снижения напряжения, и все легко вздохнули. Наверное, и вправду, философия — это тяжелая и сложная пища для нашего ума, как мясо для желудка.

Донна встряхнулась и обвела нас всех загадочным взглядом. Я снова почти физически ощутил, как у нее переменилось настроение.

— Но иногда просто хочется делать глупости. Наверное, это со всеми бывает, — она лукаво прищурилась. — Мне иногда хочется, чтобы Офелия надела солдатские сапоги и строевым шагом прошлась к трону.

— В общем, наверное, вы правы, — милостиво согласился я. — Все большое видится со стороны. Большие глупости тоже, — я ей немного подыграл. Для поднятия настроения. А тут еще очень вовремя влез Инь Яныч.

— Ладно, спорить тут бессмысленно. Как говорит один мой друг-еврей: два художника — три мнения! И вся эта философия недоказуема ни в ту, ни в другую сторону. И люди все разные. И каждый живет свою жизнь. Но в одном я с вами полностью согласен. Дурогонов, как вы удачно выразились, и на сцене, и в жизни, и в других местах во все времена хватало. Вот я сейчас с одним таким по Интернету переписываюсь. Он живет в Индии и исповедует конец света, идиот! Как можно жить рядом с колыбелью цивилизации и думать о чем-то еще, кроме прекрасного, доброго и вечного. Я ему говорю — все когда-нибудь и так сдохнут, а тут еще и каждую минуту думать об этом. Н-е-е-ет! Надо вдыхать эту жизнь полной грудью и думать о хорошем. А остальное, если оно неизбежно, то пусть приходит в свой черед. А пока не мешает мне жить. Как говорила моя бабушка: если изнасилование неизбежно — расслабься и получи удовольствие.

Здесь заржал даже невозмутимый Герка. В общем, вечер удался.

Глава 14. Непредсказуемость жизни

На следующее утро мне снова позвонила Райка. Я спросонок сначала не разобрал, что это была она, но память о том, как я невежливо отбрил ее в прошлый раз, быстро вернула меня в неизбежно наступающий день.

— Привет! — как можно более приветливо сказал я. — Как дела?

— Надо встретиться, — без всяких «здрассьте» ответила Райка.

— Окей. Где?

— Давай сегодня, часика в два, около памятника Пушкину.

— Угу. Заметано, — сказал я и отключился. Второй раз я проснулся, когда за окном вовсю светило ярчайшее солнце. На часах было без пятнадцати два, и воспоминания о Райкином звонке обдали меня словно холодный душ. Господи! Эта бедная женщина, небось, уже торчит под великим поэтом, а я все еще валяюсь в постели. Стыд и позор! Я перезвонил Райке и как можно более деловым голосом сказал:

— Солнышко, я тут немного застрял на переговорах. Давай сделаем так. Ты прямо сейчас езжай в наш любимый ресторанчик. Помнишь, тот, на Чистых прудах? Закажи там себе все что захочешь, а я где-то через часик подгребу. Идет?

Райка согласилась, и я в диком темпе стал наводить лоск на своей помятой физиономии. Через час я уже влетал в стеклянные двери нашей бывшей студенческой забегаловки с букетом белых роз наперевес. Райка сидела, тоскливо глядя в окно. Перед ней стояла одинокая чашка кофе.

— Боже мой, ты моя бедная голодная девочка! — я расцеловал ее в обе щеки, как это принято у нас в шоу-бизнесе, расхвалил ее совершенно обыденный наряд, и она понемногу оттаяла. Оглядевшись вокруг, я понял, что этот ресторанчик казался мне верхом изысканности только благодаря моему студенческому возрасту и неопытности. Я сказал Райке, что надо срочно менять диспозицию, и поволок ее в шикарного дракона, развалившегося всеми своими красными боками прямо на берегу пруда. Вот это был класс! Мы заказали гору суши и роллов всех мастей. Суши я называю «сушки». Я их просто обожаю. Да и Райка не брезговала восточной кухней.

Так за разговором и едой прошло полчаса. Наконец, насытившись и вспомнив, что так и не узнал, какого рожна Райке от меня было нужно, я наобум очень вежливо спросил:

— Ты что-то хотела мне сказать?

И оказалось, что я попал в самую точку. Райка с минуту нервно мяла салфетку в руках, а потом тихо-тихо произнесла:

— Знаешь, а ведь у тебя есть дочь.

Я продолжал вежливо улыбаться пока смысл сказанного не дошел до моего подсознания.

— Чего? — попытался выдавить из себя я какой-то звук, но тут же подавился лежавшей у меня во рту сушкой с тунцом. Пока я откашливался, Райка нещадно колотила меня кулаком по спине, а у меня из глаз потекла влага. Наверное, от Райкиных ударов. Когда кусок сушки проскочил в мое горло, то я поднял к ней мое мокрое от слез лицо.

— Что ты сказала? — так же тихо, как и она, спросил я.

— Я сказала, что у тебя есть дочь. Ей сейчас двадцать пять лет, и она замужем.

Мне больше нечем было давиться. Но я сидел, пытаясь переварить полученную информацию. Я, всю жизнь считавший себя закоренелым холостяком, неожиданно оказался семейным человеком. Да еще и ребенок мой успел вырасти и даже выйти замуж. Тут было от чего подавиться! И расплакаться.

— Рай, ты не шутишь? — на всякий случай уточнил я.

— Какие тут могут быть шутки, — серьезно одернула меня она, как добрая мать, отчитывающая нерадивого сына. Я густо покраснел. Видимо, это произошло со мной с опозданием на двадцать пять лет. Я сидел, оглушенный и огорошенный одновременно. Мысли ускорили свой бег в моей голове, соревнуясь в скорости с частицами, живущими в андронном коллайдере. Когда они превратились в обычную киселевую кашу, быстро вращающуюся внутри моей головы, я понял, что одному мне с этим не справиться. Мне нужна была еще информация. И срочно.

— Слушай, а как это случилось? — теперь меня интересовали факты.

— Помнишь тот Новый Год? Ну, мы тогда все тоже случайно встретились у Потоцких, еще Димка был из параллельного класса. Он тогда за мной заехал — мы до сих пор дружим домами. У него жена на год младше нас училась, Верка. Ну, ты что, не помнишь? В тот год мы еще отмечали пять лет, как закончили школу. Ну, вот тогда…

Я что-то стал смутно припоминать. Боже мой! Верно говорят, одно неловкое движение, и ты отец. Но теперь я был скорее несказанно рад той своей неловкости. Какое-то новое чувство росло и множилось в моей душе. Я — отец! Я — отец? Удивительное дело!

— Слушай, а почему ты столько лет молчала?!

— Понимаешь, — Райка мяла в руках бумажную салфетку до тех пор, пока та не рассыпалась в мелкий белый прах. Отряхнув руки и не поднимая на меня глаз, она почти шепотом сказала: — Я всегда тебя любила. Еще со школы. Только ты ничего не замечал, ты же уже тогда был Великий Шоубиз. — Это неожиданное признание поразило меня словно гром среди ясного неба. Вот это да! Действительно, олух царя небесного. Голос у Райки немного окреп: — А потом, когда мы через пять лет встретились, и я увидела, что ты по-прежнему один, я подумала — почему нет? И родила от тебя. Я же тогда после школы все пять лет тебя ждала. Думала, вот однажды откроется дверь, и ты войдешь. Вот как сегодня, с букетом белых роз. Дурочка была, в принцев на белых конях верила.

Она наконец подняла глаза и глянула на меня в упор:

— Но, ты знаешь, я ни о чем не жалею.

Я смотрел на Райку, и слова, может быть, впервые в жизни застревали у меня в горле. Двадцать пять лет — большой срок. Как же я мог так все прошляпить в этой жизни!

— А как зовут мою… нашу дочь.

— Настя. Анастасия.

— Красиво, — я задумался. Ей богу, мне было о чем подумать.

Тут как всегда некстати в Райкиной сумке зазвенел телефон. Она вежливо извинилась, но глянула на меня при этом каким-то новым взглядом. Я бы даже сказал, с хитрецой.

— Привет, доченька. Да. Мы разговариваем. Как там Сонечка? Я ей памперсы купила. Потом привезу. Давай, солнышко. Пока, пока.

Она закрыла телефон и засунула его назад в сумку. Доченька? Я начал осознавать, что это звонила моя дочь. Памперсы? Что, там еще кто-то есть? Неужели! Я вдруг все понял. Ну, конечно! Раз она замужем, значит, у нее, скорее всего, есть ребенок! Боже, как ты прекрасен! Я, оказывается, не только отец, но и дед! Я любил весь этот мир в ту секунду больше, чем когда бы то ни было.

— Так у нас еще и внучка? — уточнил я.

— Ага. Полгодика. Славная такая, — Райкины глаза осветила такая любовь, что мне захотелось сгрести ее в кучу и унести куда-то далеко-далеко.

— Слушай, ты или святая, или дура. Я еще пока не разобрался.

Я смотрел на нее так, как не смотрел еще ни на одну женщину на этой земле. Она была матерью моего ребенка. Это было чудо.

— Рай, а можно мне с ними увидеться? — Я сказал это без нажима, с большой надеждой. Она посмотрела на меня странным взглядом и вдруг из глаз ее брызнули слезы. — Ты чего? Ты почему плачешь? — засуетился я.

— Знаешь, — пыталась она сказать сквозь всхлипывания, — я так боялась, что ты не захочешь нас видеть после того, что я тебе сказала.

И она заплакала навзрыд. Я, наконец, действительно сгреб ее в свои объятия и теперь укачивал, как маленького ребенка. А она уткнулась мне в плечо и все никак не могла успокоиться. Официанты испуганной стайкой стояли поодаль, не понимая, что им делать. Я кивнул им головой и улыбнулся. Они мгновенно успокоились и рассосались по ресторану. Больше мы их не видели. Только одна девушка с узкими китайскими глазами принесла нам стакан теплой воды. Для Райки. Так мы просидели еще полчаса. Наконец, Райка успокоилась, и мы смогли нормально поговорить. Она рассказала мне, как жила все эти годы. Жила обыкновенно, небогато, но и не бедствовала.

— Знаешь, я ведь после школы бредила театром. Это все ты, змейгорыныч, меня этой заразой заразил, — она шутливо ткнула меня кулачком в бок. — Но родители меня в артистки не пустили. И пошла я учиться на бухгалтера. Но потом все же выкрутилась — я ведь бухгалтером в театре работаю. Вот так. Вроде бы и сцена рядом, и я при деле.

Да, так часто бывает. Родители реализуют свои амбиции за счет детей. Редко бывает так, что все свое внимание родители посвящают увлечениям самого ребенка. Наоборот, обычно все стремятся впихнуть в свое чадо свои собственные мысли и желания. Они не хотят считаться с тем, для чего мы родились на этот свет, а ищут для нас другие дороги. А зря! Мир полон бездарных бухгалтеров и экономистов, юристы гроздьями висят в своих пыльных конторах, и многие из них умирают от тоски, ожидая окончания рабочего дня. А ведь из них могли получиться гениальные клоуны или акробаты. Или костюмеры. Или фотографы. Но родители решили не рисковать. А вдруг не подвернется ребенку счастливый случай, и так и останется он фотографом в захудалой фотомастерской! Конечно, не подвернется, если его не позвать, этот самый счастливый случай. А потом ждать, разглядывать его в толпе, чтобы не пропустить, и понять, что вот он, твой шанс. Только твой, и ничей больше. Так и появляются на свет состоявшиеся судьбы. Надо только очень верить в себя!

И, наверное, надо уметь любить. Нельзя любимого человека, даже если он — ребенок, считать своей собственностью или имуществом. Надо слышать его и уважать его желания. Даже если они странные с вашей точки зрения.

Я слушал Райку, и мое сердце сжималось от радости и счастья. Когда она выговорилась, я сказал:

— А давай прямо сейчас к ним поедем? Они не будут против?

Райка вскинула на меня счастливые, но абсолютно зареванные глаза:

— Что ты! Они так ждут тебя. Я же дочке все рассказала. Сказала, что ты не виноват, что ты ничего о ней не знал. А ты хочешь прямо сейчас? — Я кивнул. — Тогда поехали. Чего зря время терять.

Я подозвал официанта. И через минуту мы уже мчались по сияющей от весеннего солнца Москве. Я попросил таксиста притормозить около «Детского мира» и основательно нагрузился игрушками всех фасонов и калибров — откуда я знаю, что этим младенцам надо? Потом разберемся. Пока мы мчались в такси, я одновременно пытался думать несколько мыслей. Первая — что там Бобер говорил насчет улучшения моих жилищных условий? А вторая была совсем простой. На глазах исчезал закостеневший старый бирюк и на свет появлялся новый человек. Жизнь начиналась заново!

Оглавление

Глава 1. Обо мне и не только

Глава 2. Концерт

Глава 3. Донна Прима

Глава 4. В гостях у небесной Донны

Глава 5. Философия кухни или «Декамерон» обыкновенный

Глава 6. Обыкновенность дня…

Глава 7. …и необыкновенность ночи

Глава 8. День «икс» или Сутки Сурка

Глава 9. Работа, которую я люблю

Глава 10. Давай снимать кино!

Глава 11. Процесс

Глава 12. Гастроли

Глава 13. Удивительный вечер!

Глава 14. Непредсказуемость жизни Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg