«Здесь слишком жарко (сборник)»

Влад Ривлин Здесь слишком жарко! (сборник)

Посвящается моей маме

Музыканты

Ничего подобного и более замечательного я в своей жизни ещё не видел. Прямо посреди одной из центральных и самых грязных улиц Тель-Авива давал свой концерт под открытым небом настоящий симфонический оркестр.

Здесь были все: скрипач, виолончелист, контрабас, флейта, кларнет, труба, тромбон и даже арфа. Не было только фортепиано. Освещением для самодельной оркестровой сцены служили огни большого супермаркета, перед которым расположились музыканты. Разместившись на пластиковых и матерчатых стульях, седые музыканты исполняли лучшие произведения классической музыки.

Когда они исполняли музыку, то казалось, что музыканты и их инструменты – это единое целое, как продолжение руки, а может быть, души. В своей музыке они сумели сказать городу о своей жизни, о своих переживаниях и надеждах.

Город, не привыкший к такой роскоши, не знал, что с ними делать. Ему нужны были дворники, строители, официанты. Ему нужны кафе, рестораны, бары, новые дороги… А музыканты из России свалились на его голову как снежный ком посреди жаркого лета. Он не готов был их воспринять, он не готов был их принять, он не мог их понять.

Днём город пах соляркой, жареным мясом, пиццей и быстро разлагающимися под жарким южным солнцем нечистотами. Весь этот коктейль запахов был щедро сдобрен пылью. Ночью влажный воздух города пропитывался ещё и мочой.

Я слушал их игру и думал о том, что этот пыльный, неопрятный город у моря, не способный распорядиться нежданно обрушившимся на него даром, должен сгореть от стыда, слушая музыку бездомных музыкантов; что местная филармония должна признать свою несостоятельность и уступить им своё место.

Но городу было наплевать на них. Ему вообще ни до кого нет дела: ни до ютившихся в жалких колониальных халупах гастарбайтеров и иммигрантов, ни до сбившихся в стаи бездомных собак, ни до безработных уличных музыкантов, объединившихся в оркестр под открытым небом.

Их музыка была никому здесь не нужна.

– Вы знаете, сколько музыкантов приехало?! – спрашивала их самодовольная чиновница в министерстве иммиграции. – Нам нужны рабочие, – деловито, по-хозяйски вещала сытая сановная дама. – И если вы уж такие хорошие музыканты, ищите себе работу, пробивайтесь! Волка ноги кормят. Попробуйте поискать работу в школе, в клубах… В ресторанах, наконец… С работой сейчас для всех плохо. Столько людей приехало… Работы на всех не хватает, нужно радоваться тому, что есть, любой работе…

В то время против равнодушия протестовали многие. Устраивали малочисленные демонстрации, что-то куда-то пытались писать и даже объявляли голодовки.

Музыканты ничего этого не делали, но своей музыкой они сказали этому городу всё.

А я после того концерта – почти двадцатилетней давности – не хожу ни в филармонию, ни в симфониету. Не хочу портить впечатление. Это – всё равно как после настоящего армянского коньяка пить какое-нибудь «палево».

Здесь слишком жарко!

– Здесь жарко! Слишком жарко! – Всё время повторял Слава. – Можно привыкнуть, приспособиться, смириться… Но полюбить – нельзя!… Здесь всё слишком чужое, и никогда оно не станет для нас родным. Жизнь проходит тут бесцельно. У меня такое чувство, как будто я и не жил все эти годы… Вот, вроде бы, и в армии здесь побывал, и много чего повидал… А жизни нет, нечего вспомнить! Работа – счета, работа – счета, работа – счета! И всё время эта бессмысленная война! Снаружи и внутри! Ты не живёшь, а выживаешь. Если сейчас войны нет, то потом она всё равно обязательно будет. Там ты – враг, а здесь ты – чужой. Одна радость, что все евреи. Но что мне радости от того, что тут все евреи?! – Разгорячённый вином и эмоциями, Слава изливал нам свою душу. Мы все слушали его молча, не перебивая, и никто из нас его не осуждал: хочешь уехать – уезжай. Мы ведь живём в свободной стране. Ты – не первый и не последний.

Слава отличался от других уезжающих разве что тем, что уезжал, вернее, улетал громко, слишком громко, будто чего-то стыдясь и всё время оправдываясь, не то перед нами, не то перед самим собой.

Все остальные уезжали тихо и если говорили об отъезде, то крайне скупо: подали документы в канадское посольство, прошли интервью, ждём разрешения на въезд в страну, взяли билеты…

Сейчас то время, когда мы были единым целым, кажется мне таким же далёким, как и эпоха Древней Греции. А ведь прошло всего каких-нибудь семнадцать лет… Для жизни человечества это доли секунды, но для отдельно взятого человека – целая эпоха, время, за которое успевает родиться и вырасти новое поколение, уже мало похожее на своих предшественников. Другая жизнь…

По прошествии этих семнадцати лет из прежних друзей уже почти никого и не осталось. А ведь поначалу все были «мы». Это потом наша дружная компания разделились на своих и чужих, на удачников и неудачников, а ещё чуть позже – на уехавших и оставшихся.

Первым отделился Стас – самый тихий и незаметный в нашей компании. Он не пропускал ни одной из наших посиделок и был единственным, кто всегда оставался трезвым. Говорил он редко, всегда оставался серьёзным, и это было причиной многочисленных насмешек над ним. Учился Стас прилежно и, так же, как и все мы, работал в свободное от учёбы время везде, где придётся. В армию он ушёл уже после окончания университета и, отслужив срочную службу, подписал контракт и остался в армии. Сейчас он был уже подполковником. Стас хорошо вписался в новую жизнь, наслаждался семейным счастьем и воспитывал троих детей. Я не помню, когда он перестал приходить на наши попойки и посиделки. Время от времени мы вспоминали его, но ему было уже, по-видимому, не до нас.

Игорь, не найдя работы после армии, стал полицейским, а Миша, последовав его примеру, служит в качестве офицера тюремной охраны. С ними мы тоже давно потеряли связь, хотя несколько раз при встрече разговаривали с каждым как старые приятели. Но на том наше общение и закончилось.

Первыми уехали Феликс и Фаина. Встретились они в нашей компании и поженились, когда были ещё студентами. Фаина – тихая, скромная девушка – была старательной студенткой, но звёзд с неба не хватала. А Феликс – наоборот, сорвиголова и вундеркинд, «аидише копф», как с гордостью говорила о нём его мать. Диплом магистра он защитил через два года после того, как получил первую академическую степень, а вскоре после защиты докторской они с Фаиной уехали в Штаты по контракту. Все предположения друзей и родных о том, что они останутся в Америке навсегда, Феликс категорически отвергал: они любят Израиль и жить без него не смогут. Вот поработают немного в Америке – и вернутся обратно, уже навсегда. Но годы шли, а Феликс с Фаиной не приезжали даже в гости, навестить родителей и друзей.

– Нет времени, – сетовал Феликс по телефону. – Работы навалом…

Между тем они купили в Калифорнии дом, потом поменяли его на другой, более просторный. В Америке у них родились дети, которых они определили сначала в детский сад при еврейской общине, а потом – в частную школу при той же общине. Сам Феликс стал набожным, правда, не настолько, чтобы целиком посвятить себя изучению священных книг. Но ему нравится ходить в синагогу и соблюдать шабат.

Эдик и Элла, напротив, особых симпатий к здешней жизни никогда не испытывали и свой путь в Канаду пробивали с самого начала упорно, как тоннель в скале. С учёбой у них не получилось. Эдик бросил университет, проучившись полтора года. Элла проучилась на год больше и оставила учёбу, когда родился их первенец.

Эдику учёба в университете по большому счёту и не нужна была. Впоследствии он всегда презрительно отзывался об университетских профессорах, которые только и умеют, что «учить таких же, как они сами, да бастовать». Сам Эдик был мастер на все руки. У него был особый талант к любой работе. Всё, за что бы он ни брался, получалось у него лучше, чем у кого-то другого, делавшего ту же работу. Эдик работал сварщиком, поваром, на строительстве и кем только он ни был… Но его страшно раздражала маленькая по сравнению с другими, более благополучными странами, зарплата и высокие налоги.

Оба, в конце концов, окончили курсы программистов, быстро нашли себе работу в крупной фирме и, набрав стаж довольно легко и быстро, перебрались в Канаду. Время от времени мы общаемся с ними по «скайпу». Во время этих сеансов связи более сентиментальная Элла говорит о своей ностальгии по Израилю, жалуется, что забывает иврит, и рассказывает, что учит языку земли обетованной своих детей – чтобы окончательно не забыть самой. Видимо, ей это удаётся – через «скайп» её дети даже как-то пели нам песни на иврите.

Не сложилась жизнь в Израиле и у Игоря, хотя на призывном пункте он сам попросился в боевые части. Служил Игорь в одном из самых элитных подразделений, побывал и в Ливане, и в Газе, и вообще, где он только ни был… За время службы он был дважды ранен, правда, оба раза легко, и дослужился до офицера. Ему предложили остаться в армии, но назначение его не устроило – армейские чиновники хотели, чтобы он остался в Ливане, сулили золотые горы и быстрый карьерный рост. Среди прочего ему обещали в качестве нового места службы генштаб. Но как только он подписал контракт, его отправили обратно в Ливан на ту же должность. Игоря потряс не столько цинизм и лицемерие армейских чиновников, сколько крушение его собственных представлений о жизни. Раньше он чувствовал себя частью этой жизни, важной, значимой. А тут ему без обиняков дали понять, что он чёрная кость и белой никогда не станет. С тех пор у него пошло отторжение. Он разругался со своим непосредственным армейским начальством и со скандалом ушёл из армии.

Уволившись, Игорь хотел было продолжить учёбу в университете, но вскоре бросил и стал работать в охранных фирмах, которые постоянно менял.

Уходил он отовсюду со скандалом и жестоко мстил своим бывшим работодателям: однажды он порезал все колеса на стоянке, принадлежавшей фирме, где Игорь раньше работал. Доказательств его причастности к содеянному не было, но никто не сомневался в том, что сделал это именно он, Игорь.

В остальное время он «отрывался» на арабах, которых почему-то люто ненавидел, и «марроканцах», которым ломал руки и рёбра в клубах и на дискотеках.

Когда мы собирались вместе, он на чём свет стоит ругал израильские порядки. Его ужасно раздражало абсолютно всё: хамство и тупость «бабуинов», как он называл уроженцев страны, продажность «русских», «тупые чёрные рожи» и вообще «зловонный Восток». Перечить ему в такие минуты было небезопасно: Игорь делался бешеным и крушил всё, что попадалось под руку. После встречи с Людой он немного остепенился, но ненадолго. Буквально первое же знакомство с родителями девушки закончилось едва ли не сердечным приступом для отца Люды.

Отец Людмилы был человеком настолько ушлым, что многие в его присутствии чувствовали себя безнадёжными дураками. Этот человек умел устраиваться в жизни при любом раскладе.

– Профессию надо иметь, – говорил он, и сам был мастером на все руки: парикмахером, электриком, плотником… Израиль он выбрал совершенно осознанно, хотя у него была возможность уехать в Германию. Но о Германии он и слышать не хотел:

– Рано или поздно они всё равно возьмутся за евреев, – говорил он. – Америка? А что Америка?!.. Здесь я у себя дома. А там что?.. – С ним трудно было спорить, да и бесполезно. К тому же он совершенно искренне любил Израиль и чувствовал себя здесь своим. Израиль платил ему тем же: закрывая глаза на его левые заработки, не лишал его пособия. Старик был доволен: на Украине у него осталась квартира, которую до отъезда он успел приватизировать, и теперь сдавал, имея дополнительный доход к своему пособию и приработкам.

Мать Люды была женою своего мужа, и души в нём не чаяла.

Начавшийся с обычных в таких случаях расспросов – кто, откуда, чем занимаешься – разговор, едва не закончился дракой. Выслушав Игоря, отец Люды стал его спрашивать, что он ещё умеет в жизни, почему не пробовал устроиться там-то и там-то. Игорь стал жаловаться на своих начальников, которые его обманули и обворовали, и разговор неизбежно перешёл на философию. А философия у отца Люды была одна:

– Кто тебе виноват? Кто тебе что должен? Нужно было думать, и вообще, профессию нужно иметь…

Ни мать, ни отец Люды не ожидали настолько взрывной реакции Игоря. Если бы не Люда, то всё кончилось бы настоящим погромом.

Разумеется, что больше он в этом доме не появлялся. Правда, разрыв их произошёл гораздо позже. Игорь всё куролесил, пока однажды следователь в полиции недвусмысленно посоветовал ему уехать из страны, если он не хочет сесть в тюрьму.

В конце концов он отбыл к родителям в Питер и там устроился телохранителем к своему дяде-бизнесмену. Люда с ним не полетела. Единственная дочь у родителей, она уже давно работала в университетской библиотеке, имела «квиют» и менять «налаженный быт на бандитский Петербург» не захотела. Игорь улетел один, а Люда вскоре вышла замуж за банковского клерка «из местных». Сейчас у неё пятеро детей. А тогда, не прошло и полгода после отъезда Игоря, как он стал кривым и потерял два пальца на одной из рук. Сам Игорь говорил, что причиной его увечья стала неудачно открытая бутылка шампанского на каком-то семейном торжестве. Потом он женился и вообще исчез. Все попытки связаться с Игорем потерпели неудачу: он либо вообще не отвечал на телефонные звонки, либо коротко отвечал, что занят и «не может сейчас говорить».

А началось всё с Лёшки, низкорослого увальня с огромной головой, каким он казался со стороны. В действительности это был очень шустрый парень с хорошо подвешенным языком. У него была востребованная в то время профессия: в университете он изучал не то биохимию, не то что-то связанное с биотехнологиями. Как бы то ни было, но после окончания университета он почти сразу же нашёл работу в фармацевтическом концерне, где и работает до сих пор.

Именно он поделил нас всех на удачников и неудачников. Расстались мы после того, как однажды, изрядно выпив, он стал выпендриваться перед нами и обличать Славу.

– Вот ещё один…дак, не знающий, что делать со своей жизнью! – Высокомерно говорил Лёха, указывая на Славу. Слава побледнел и, отложив в сторону гитару, схватил Лёху за грудки.

– Убери руки!! – визжал Лёха.

Мы тогда еле успокоили Славу. С тех пор Лёха у нас не появлялся. Но мы хоть и редко, но о нём вспоминали. Ведь именно он провёл между нами эту грань, разделив всех нас на тех, кому повезло, и они вписались в новую жизнь либо уехали в более благополучные страны, и на неудачников, у которых не было престижной хорошо оплачиваемой работы, и которым суждено было навсегда остаться здесь… А может эта грань уже была, а Леха её просто заметил?.. Парень он был шустрый и быстро всё подмечал.

А Слава – он был душой нашей компании!..

Познакомились мы все в кибуце, где в то время жили и учили иврит: была такая программа для студентов. Слава был самым старшим из нас – ему было двадцать пять лет. Тогда это был улыбчивый вихрастый парень, стройный и высокий, с неизменной гитарой на плече и огромным рюкзаком за плечами. Он брал с собою гитару везде, куда бы мы ни отправлялись: на берега озера Кинерет, в Эйлат, где Слава до самого утра ловил огромных альмогов, или в Иудейскую пустыню, где он карабкался со своею гитарой по скалам, а вечером в одном из местных кибуцев давал нам концерт на веранде колхозной столовой или на берегу Мёртвого моря, исполняя песни собственного сочинения.

И вот теперь наша душа как будто покидала нас. Из прежней большой нашей компании осталось всего несколько семейных пар и ещё трое убеждённых холостяков. Боря-путешественник, как мы его называли, объездил уже весь мир. Ради своих путешествий он живёт и работает. Если денег на поход в Анды или в какое-нибудь другое экзотическое место у него нет, он берёт ссуды, которые потом выплачивает, иногда – годами. Витя помешан на буддизме. Он всегда олицетворял для нас экзотику и духовность Востока.

– Ну а ты почему не уезжаешь? Пропадёшь ты здесь! – как-то с досадой сказал мне Эдик перед отъездом.

– Я уже давно уехал, не перемещаясь в пространстве, – ответил я.

Эдик лишь понимающе и, как мне показалось, сочувственно покачал головой. Больше мы к этому разговору не возвращались. Было это незадолго до их с Эллой отъезда в Канаду.

Слава искренне пытался полюбить Израиль, но у него это не получилось. Многие считали его неудачником: в университете он не смог изучать то, что хотел, поскольку не набрал необходимого количества баллов. И тогда он поступил на специальность, где баллов ему хватало. Потом он всё больше досадовал из-за того, что изучать приходится вовсе не то, к чему душа лежит, и сама жизнь складывается вовсе не так, как хотелось. С девушкой, с которой они встречались довольно долго и даже собирались пожениться, в конце концов, ничего не получилось. Девушки были и потом, но ни с одной из них он уже не хотел строить серьёзные отношения.

– Всё у них сводится к одному, – с раздражением говорил Слава. – «Как ты собираешься содержать семью?»

Университет он так и не закончил, а вместо этого работал, где придётся, и по выходным писал музыку для своих стихов. Слава собирался выпустить свои диски, но у него всё время что-то не ладилось: денег хронически не хватало, а студии, в которые он обращался, к его творчеству интереса не проявляли. Слава всё надеялся найти истинных ценителей своего таланта, но годы шли, а ценители, кроме нас, так и не объявлялись. Может быть, ему просто не везло?..

Все разговоры о том, что нужно найти себе постоянную работу и завести, наконец, семью, Слава обрывал резко:

– На жизнь мне хватает. Для меня главное – музыка. Всё остальное – не важно.

В ресторанах он выступать отказывался: его раздражало, когда под его музыку жуют и пьют. А потом что-то в нём как будто сломалось, и Слава стал совсем другим. Если раньше он ещё как-то мирился с окружавшей его жизнью, то теперь она вызывала у него отторжение. Однажды он объявил нам, что собирается в Канаду. Мы недоумевали: на что он рассчитывает?.. Востребованной профессии у него нет, денег – тоже. Но Слава был непреклонен в своём решении и вскоре действительно улетел за океан и отсутствовал месяца два. Потом вдруг объявился и сообщил нам, что в Канаде он женился и теперь улетает туда навсегда. В Израиль он прилетел лишь для того, чтобы забрать вещи, документы, ну, и с друзьями попрощаться.

Во время нашей последней встречи он и произнёс ту свою пламенную речь:

– Мне надоело бороться, воевать, постоянно кому-то что-то доказывать! Зачем? Мы здесь всё равно ничего не изменим, и вообще у этой страны нет будущего.

Он часто повторял эту фразу: «Нет будущего», как будто в этих словах было его оправдание. Никто из присутствующих ему не возражал. Впервые за всё время нашей дружбы он был отдельно от нас.

Больше я его не видел. Супруга Славы оказалась старше его лет на семь, если не на все десять, и к тому же дамой с весьма крутым нравом. Она не отпускала Славу от себя ни на шаг, ревновала его днём и ночью, но Слава всё терпел, потому что без неё ему в Канаде делать было нечего. Потом он с ней всё-таки развёлся и женился ещё два или три раза. С нами, оставшимися, он больше не общается. По слухам из Канады, Слава играет там в ресторанах и очень доволен.

Андрей и Ева

После 27 лет службы в армии, пожилой майор со своей женой-еврейкой и уже взрослыми детьми приехал в Израиль. Работать они начали почти сразу – на третий день после того, как сошли с трапа самолета. Работали все: и он сам, и жена, и дети, которые совмещали работу с учебой.

Он все умел и потому, спустя какое-то время, нашел работу в гараже. Ему платили гораздо меньше, чем местным, но больше, чем израильским арабам, которые работали здесь до него, и на несколько порядков выше, чем арабам из Газы, которые трудились здесь до своих собратьев из Тайбе (арабский город в Израиле).

Их зарплаты хватало на то, что бы позволить себе жить в центре страны, снимая трехкомнатную квартиру, оплачивать счета, делать ежедневные покупки, иногда покупать не только то, что необходимо, но и то, чего просто хочется. Словом – жить.

Все было бы хорошо, но жена, работавшая в доме престарелых, надорвала спину и теперь сама нуждалась в постоянном уходе.

У жены здесь была многочисленная родня, но майор их недолюбливал. И вовсе не из-за того, что они были евреями. Те из родственников жены, которые жили в Израиле давно, смотрели на них как на бедных родственников – с явным превосходством и даже не пытались этого скрывать…

Когда они только приехали, Ева пыталась наладить с ними отношения, но родственники оказали им весьма прохладный прием. У них была какая-то патологическая ненависть к тем, кто приехал позже с их бывшей Родины. Иногда даже казалось, что их объединяют не столько родственные узы, сколько ненависть. Ненависть к арабам, русским и вообще гоям. Ненавидели они дружно и с каким-то смаком.

Его они называли не иначе как «генерал-майор», вкладывая в это обращение всю издевку, как будто у него не было даже имени. Этим «генерал-майор», произносимым с особыми интонациями и с особым подчеркиванием, родственники изливали все свое злорадство маленьких людей, вдруг почувствовавших собственную значимость. Они злорадствовали по поводу гибели великой державы, вдруг почувствовав себя могущественными и значимыми. В своем стремлении принадлежать к победителям они даже со своими детьми говорили только на иврите.

Иногда Андрей еле сдерживался, чтобы не съездить кулаком по этим сытым, лоснящимся от самодовольства физиономиям спекулянтов из Молдавии, уехавших в свое время из Союза, чтобы не оказаться в тюрьме. Он никак не мог понять, каким образом они оказались вдруг победителями, а он, солдат великой армии, защитник великой державы, оказался побежденным.

Среднего роста, худощавый, жилистый, с широкими скулами и почти совсем седой, он плохо вписывался в местный колорит. Его большие, цвета стали глаза и упрямый подбородок придавали ему весьма уверенный вид, но взгляд был странный, как будто кто-то внутри него потушил свет. Он взирал на окружавший его мир и не представлял себе, чем он здесь будет жить. Новая действительность напоминала ему виденное в Афганистане и республиках Средней Азии. Такой же чужой мир.

Единственное, что он осознавал совершенно четко – это то, что его место не здесь. Но возвращаться было некуда, а искать лучшую жизнь за морями и океанами с больной женой было бы весьма сомнительным предприятием.

Все вокруг них пытались вписаться в окружающую действительность, заучивали расхожие выражения на новом для себя языке, пытались перенимать интонацию и манеру речи местных. Суетились по поводу квартир, машин, дополнительных заработков…

А ему не хотелось ни вписываться, ни приспосабливаться. Вся прежняя его жизнь была наполнена смыслом. Так, во всяком случае, ему казалось теперь. В новой же, смыслом жизни были лишь дети. И только ради них стоило жить. Привыкший всю жизнь рассчитывать только на себя, он и сейчас ни в ком не нуждался и не собирался ничего просить.

«Тем более у них», с едкой усмешкой думал Андрей.

В 18 лет его призвали в армию. Отслужив два года, он решил не возвращаться в провинциальный городок в Cаратовской области и остался в армии, поступив в высшее командное училище.

За все время своей военной карьеры он ни разу не усомнился в правильности своего решения. Тяжелые курсантские будни он воспринимал как нечто совершенно неизбежное и естественное, и в отличие от своих товарищей из более благополучных семей, никогда не думал об альтернативе своему решению. Он гордился своей профессией, тем, что служит великой стране и тем что нужен своей Родине.

На последнем курсе военного училища, он встретил Еву, которая училась в это время в пединституте. Андрей даже не понял тогда, чем понравилась ему эта темноволосая девушка с огромными, выразительными глазами и тонкой талией. И сейчас, когда она сильно располнела и постарела, он вряд ли смог бы ответить на вопрос о том, красива ли она и вообще почему он ее любит. Он никогда об этом не думал раньше и не задумывался сейчас. Просто любил ее и думал о ней даже в самые трудные минуты своей жизни. А таких минут было в его жизни немало. Она всегда казалась ему хрупкой, ранимой и он берег ее, как берегут дорогой хрусталь.

Спустя три месяца после первой встречи они поженились и теперь уже давно отметили серебряную свадьбу.

Жизнь их не баловала, хотя Андрей быстро рос по службе. Спустя пять лет после окончания училища он был уже капитаном. Служба была нелегкой. Служить довелось в Туркмении. Отсюда он в 1979, в числе передовых советских частей, попал в Афганистан.

После полутора лет службы в ДРА он был тяжело ранен и следующие полтора года провел в госпиталях.

Его признали годным к нестроевой и оставили в армии. Друзья и сослуживцы прочили ему быструю карьеру как «афганцу», но этого не произошло. Его отправили служить в отдаленный гарнизон и, похоже, совершенно о нем забыли. Так же, как и о других офицерах-афганцах, дослуживавших вместе с ним.

Можно конечно было бы что то просить или даже требовать, но он никогда и никого ни о чем не просил.

Не стал просить и на этот раз. А когда началась «перестройка», обещавшая всем скорое светлое будущее, он и его однополчане и вовсе оказались лишними.

Поначалу он с интересом стал смотреть телевизор и даже начал мечтать о новой жизни, вдруг подумав о том, что он еще достаточно молод для того, чтобы все начать сначала. Но действительность очень скоро охладила его пыл. Он явственно ощущал развал вокруг себя по тому, как все вокруг продавалось и расталкивалось под сладкие речи с экрана.

Новая жизнь бесцеремонно вторглась в их судьбу. А законы этой жизни устанавливали новые-старые хозяева. Те, кто требовали от него верности и потом, использовав, предали, выбросив как ненужную вещь.

Особенно действовала ему на нервы «ламбада», звуки которой неслись буквально отовсюду. Он видел, как уничтожают его страну под звуки незамысловатой мелодии и вдруг особенно остро ощутил свою ненужность в этой новой жизни, которая выбросила его на свалку.

В 92-м, когда не стало ни прежнего государства, ни его армии, они отправились на «историческую» родину жены.

Жили они как-то обособленно – ни с кем особенно не сближаясь.

Потепление в отношениях с родственниками наступило неожиданно. Тяжело заболела тетка Евы – мать ее троюродного брата, и им понадобилась сиделка. Брат стал звонить чаще, несколько раз приезжал. И Ева, жалея старуху, приходила сидеть с ней, готовила и даже делала несложную работу по дому, насколько позволяла ей больная спина.

В преддверии Пасхи брат пригласил их к себе на виллу. Собрались почти все родственники и сослуживцы брата, который был крупным строительным подрядчиком.

Собравшиеся предпочитали общаться друг с другом на иврите. Их детей, уже неплохо владевших ивритом, сверстники почему-то игнорировали.

Андрей и Ева сразу же почувствовали отчуждение. У них было ощущение, как будто они попали в пустое пространство, куда нет доступа.

Это ощущение особенно усилилось во время церемониальной части, когда читались молитвы и рассказывались пасхальные истории. Они присутствовали, но не участвовали во всем этом. Все их участие ограничивалось тем, что они сидели за столом, и Андрей был в кипе.

Оба чувствовали себя неловко, но пока не решались встать и уйти.

Между тем родственники продолжали беседовать между собой на иврите.

Когда официальная часть закончилась и началась сначала торопливая, потом все более размеренная трапеза, присутствующие вспомнили наконец о своих родственниках.

Похоже, Андрей у них вызывал лишь одну ассоциацию: с неевреями и бывшей Родиной, на которую они все были жутко обижены.

Многие из присутствующих имели высшее образование, благодаря которому трудились в Израиле врачами, адвокатами и инженерами. Некоторые успели защититься до отъезда. Да и работали они там все без исключения не на самой черной работе.

И странное дело – чем больше они получили благ от своей бывшей Родины, тем больше ее ненавидели. «Бывшей», или как они ее называли – «доисторической», любуясь при этом собственным остроумием.

Обращаясь к нему, они шутили по поводу «покойного Союза», интересовались, что из того, что было на столе и вообще на вилле они с Евой имели «там».

Андрей держался спокойно, как волк, окруженный стаей собак. За все время разговора ни один мускул не дрогнул на его лице. Он спокойно слушал обращенный к нему треп и пока не произнес ни одного слова в ответ. И лишь когда кто-то из гостей стал интересоваться его военной карьерой, почему он всего лишь майор – ведь он не еврей, которых «не пускали», затронув при этом афганскую тему и его участие в той войне, Андрей лишь с усмешкой бросил: «Зачем вам жизнь старого майора?»

Не спеша он поднялся из-за стола, потом помог встать жене и вместе с детьми они направились к выходу, глядя перед собой.

На какое-то время над столом повисла тишина. Никто из присутствовавших не пытался вернуть их назад.

В рай

– Пойдем со мной! – Требовательно сказал он.

– Куда? Зачем?! – Испугалась она.

– Я сделаю тебя счастливой, – нетерпеливо сказал он. – Пойдем! – Он решительно взял ее за руку.

Она попыталась высвободить свою руку, но он схватил ее мертвой хваткой. Он смотрел на нее горящими глазами и был полон решимости увести из этого Содома.

– Отпусти меня! – В отчаянии крикнула она, – Я не хочу!

– Не бойся! – Решительно сказал он, – со мной тебе нечего бояться! Никто не посмеет нас остановить! – И он потащил ее к выходу.

– Пусти меня! – Орала проститутка, – Я никуда не хочу идти! Мне здесь хорошо!

Но он не слушал ее и тащил к выходу, в одной своей руке сжимая ее руку, а в другой – уже готовый к стрельбе пистолет.

Когда он распахнул дверь ее комнатки, на пороге возник огромный охранник заведения, услышавший крики девушки. Но освободитель был человеком решительным и тренированным. Ствол моментально ткнулся в шею охранника. Тот изменился в лице и стал трусливо пятиться назад.

– Палец с курка убери, – жалобно попросил амбал.

– Заткнись! – Прошипел освободитель, – На колени!

Охранник послушно опустился на колени, а ствол тем временем уперся в его бритую голову. От страха охранник старался даже не дышать, чтобы случайно не спровоцировать психа на выстрел.

Ожидавший своей очереди клиент при виде высокого, полного решимости вооруженного мужчины и верещащей полуголой девицы вжался в продавленное кресло, на котором сидел, девчонки в ужасе поджали под себя ноги, а у сидевшей в центре комнаты за массивным столом жирной бандерши отвисла челюсть.

Сама полуголая жертва освобождения тоже была в шоке перестала визжать и уже совершенно послушно шла за своим освободителем.

Он решительно открыл входную дверь и, держа перед собой ствол, двинулся вперед, увлекая за собой девушку. Сидевшие в импровизированном кафе возле киоска охранники заведения, изображавшие весь день случайных посетителей, спохватились поздно. Встреть они его прямо у входа – и у них был бы шанс остановить этого бешенного Ромео. Но сейчас они лишь выстроились перед ним в ряд и послушно подняли руки, когда он рявкнул на них, требуя поднять руки и наставив на них ствол. «Сукин сын!» – С досадой подумал главный из них. То ли случайно, то ли намеренно этот мужик оставил между ними как раз такое расстояние, что они никак не могли его достать, а он бы уж точно не промахнулся. Коренастый бритый парень лет тридцати, главный среди четырех охранников держал руки на высоте чуть ниже плеч, ладонями вперед, как будто говоря этим жестом нарушителю порядка: «Успокойся, мы совершенно безобидны». У себя на лице он пытался изобразить добродушие, но колючий взгляд парня отслеживал каждое движение беспокойного клиента, и в уме он просчитывал варианты, как задержать этого «козла» не поднимая лишнего шума.

Но шансов у парней было немного. Никто из охранников заведения не решился остановить неадекватного посетителя, уж слишком решительный был у него вид. Парни поняли это сразу – он готов был стрелять не раздумывая. Похититель девушки видимо все хорошо продумал, прежде чем явиться сюда с пистолетом. Двигался он легко, реакция у него была как у змеи и парни уже поняли, что если они попытаются его остановить, это дорого им обойдется. Когда коренастый попытался было заговорить с похитителем, тот рявкнул на него: «Заткнись! Одно слово – выстрелю в живот! Дернетесь – положу всех!»

Случайные прохожие, наблюдавшие эту сцену, оцепенели, а похититель стремительно увлек за собой девушку дальше, в сторону одного из многочисленных переулков старой автобусной станции.

Еще несколько мгновений – и похититель скрылся бы со своей добычей. Но в последний момент девушка вдруг обхватила свободной рукой фонарный столб на тротуаре и заверещала: «Отпусти меня! Я не хочу! Не хочу-у-у!»

– Глупая! – развернулся он к ней. Похититель смотрел на нее влюбленными глазами и голос его, еще несколько секунд назад такой грозный, был ласковым, как будто он говорил с обожаемым капризным ребенком. – Я вытащу тебя из этого Ада! Я устрою для тебя настоящий рай! Я буду лелеять тебя как ребенка… У нас все будет… Мы будем жить как в раю! – горячо, как в лихорадке, убеждал он ее.

– Не надо мне твоего рая! Я не хочу твоего рая! Ты сумасшедший! – С ней сделалась истерика, и она отчаянно пыталась вырвать свою руку из его мертвой хватки. С растекшейся косметикой и гримасой отчаянья на лице она была похожа на большую куклу.

В этот момент одна из полицейских машин загородила узкий вход в переулок, где собирался скрыться похититель, а две других блокировали его с другой стороны. В один момент похититель оказался блокирован между домами и проезжей частью.

– Отпусти девушку и положи пистолет на землю, – сказал ему один из полицейских, – Ты же не хочешь, чтобы она пострадала.

– Она уйдет вместе со мной, – решительно сказал похититель.

– Ты отпустишь ее и сдашься. Это твой единственный шанс. Если ты начнешь стрелять, девушка может погибнуть. Ты ведь этого не хочешь, правда?

В эту секунду девушка впилась своему незваному освободителю в руку, едва не прокусив до кости. От боли и неожиданности похититель дико заорал и непроизвольно нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Ответными выстрелами похититель был ранен в ногу и в шею. Ранение в шею оказалось опасным, но не смертельным. А вот пуля попавшая в ногу повредила артерию и от этой раны он умер по дороге в больницу.

Похищенную девушку и ее товарок депортировали на Украину и в Молдавию. Бордель закрыли, но через несколько месяцев он снова открылся и продолжал свою деятельность как ни в чем не бывало.

Девушку звали Маша. В Израиль она попала по туристической визе через одну из многочисленных сомнительных фирм. Она прекрасно знала, на что шла. После развода и смерти отца она никак не могла найти никакой работы. Пыталась торговать на рынке, как все, но не только ничего не заработала, а по уши залезла в долги. Везде, куда бы она ни приходила, ей тут же намекали на постель за возможность работать на тяжелой и копеечной работе. Мать, тем временем, стала часто болеть, а денег не было даже на самое необходимое. Она ожесточилась и сделала свой выбор. Так в начале девяностых она оказалась в Израиле.

«Все из-за этого козла!» – С досадой думала Маша все время полета. – «И откуда он взялся на мою голову со своим Раем?! Кто его просил делать меня счастливой?! Ведь у меня все было спланировано: еще три-четыре года и я смогла бы купить квартиру, иметь собственный магазин, закончить институт, снова выйти замуж… А теперь все придется начинать сначала, из-за этого идиота!»

Ей не помогли ни слезы, ни многочисленные апелляции в суд, поданные через всевозможные организации. Единственным шансом остаться для нее было дать показания против своих «работодателей». Но на это не решилась ни одна из работавших в борделе девушек. Почти у всех были дети и родители на Родине.

Убитым был Гиль Амзалег – сорокасемилетний охранник супермаркета. Все, кто знали Гиля не могли поверить, что он на такое способен. Гиль работал с тринадцати лет, помогая отцу на мясной фабрике. Его призыв в армию как раз совпал с Шестидневной войной. Во время войны Судного Дня, он воевал в составе элитной парашютной бригады. Из-за полученного ранения Гиль не смог продолжать службу в элитном подразделении, был комиссован и вернулся на фабрику, где работал до призыва. Здесь он проработал двадцать пять лет, пока не начались проблемы со здоровьем.

Женился он рано, и у него было трое уже взрослых детей. Когда он ушел с фабрики и за счет полученной компенсации выплатил ипотеку и многочисленные ссуды, жена в один прекрасный день выгнала его из дому. Он ушел в чем стоял. Полученная пенсия позволяла скромно существовать, а чтобы жить ни в чем себе не отказывая, он устроился охранником в супермаркет, где и работал до этого происшествия.

Несколько раз он знакомился с женщинами, пытался строить с ними семью, но из этих попыток ничего не вышло, лишь досада копилась. Женщины, с которыми он пытался связать свою судьбу, были немолодыми, практичными, битыми жизнью и были заняты собою и своими детьми, а на семью смотрели уже как на предприятие.

Короче говоря, у него не было ощущения ни дома, ни семейного тепла.

В какой-то момент Гиль решил, что ему будет лучше без семьи, а физиологические потребности он сможет удовлетворить у проституток. Так спокойнее – без обязательств и лишних потрясений. После всех жизненных дрязг ему хотелось теперь просто спокойной жизни.

И тут он встретил ее и вдруг почувствовал, что уже не сможет без нее жить. Она была моложе его лет на двадцать, но это обстоятельство совершенно не смущало его. Ее насмешливая улыбка, взгляд голубых глаз, аромат ее пепельных волос сводили его с ума.

С тех пор, как он впервые появился в этом борделе, всю свою зарплату и половину пенсии он тратил на нее, вдобавок покупая ей дорогие подарки.

Она в ответ демонстрировала ему знаки особого расположения, была с ним страстной и сердечной.

Но главное, еще ни одна женщина не была с ним столь ласковой.

Он жил как в дурмане. Если думал, то только о ней. Если спал, она ему снилась. Гиль вспоминал аромат ее волос и нежную белую кожу. Раньше он никогда не мог представить себе, что такая кожа может быть у кого-то еще кроме ангела.

Сутенеры цинично эксплуатировали его любовь, продавая ему время с возлюбленной. Да и сама возлюбленная не проявляла особого желания оставаться с ним наедине больше отведенного сутенерами срока.

Гиль как в болоте увяз в долгах, но это его не останавливало. Он стал подобием наркомана, готовым за дозу на все, только вместо дозы у него была Маша.

Больше смерти он боялся потерять ее.

«Я старше тебя на двадцать лет», – говорил он ей. – «Ну и что?» – Отвечала она, – «Это даже хорошо. Ты нежный, а молодые, они как самцы – грубые и жестокие».

В борделе к нему привыкли. Когда у него не было денег, он подолгу сидел с ней, держа Машу за руку, пока ее не звал с собой очередной клиент. Товарки и персонал борделя почти в открытую смеялись над Гилем, просадившим все деньги на проститутку, а он в это время страдал от ревности. Ему было невыносимо даже думать о том, что кто-то другой может прикасаться к ней.

«Я вытащу тебя отсюда!» – как-то сказал он ей. Она стала серьезной и отстранившись от него сказала: «Мне нужна спокойная жизнь». «У тебя будет спокойная жизнь. У тебя будет та жизнь, которую ты захочешь!» – Горячо говорил Гиль.

В ответ она усмехнулась и ласково погладила его голову, но при этом глаза ее смотрели на него испытующе.

У нее были совсем другие планы. Она не любила Гиля и не любила его страну. Где-то глубоко-глубоко в душе, как иконку на груди, она спрятала самое сокровенное, защищаясь от жестокого мира равнодушием и цинизмом. Мелкая хищница, ставшая жертвой хищников более крупных, но все равно отвоевывающая у жизни свой кусок благ не считаясь ни с чем и ни с кем.

Гиль всего этого не видел и не хотел видеть. Они познакомились в конце февраля, а в середине марта город был взбудоражен серией дерзких ограблений. Грабитель в мотоциклетном шлеме заходил в отделение банка и подойдя к стойке, где выдавали наличные, совал служащей банка записку и полиэтиленовый мешок. В записке было лишь несколько слов: «У меня пистолет. Наличные – в мешок».

Камеры фиксировали мотоциклиста, но опознать личность преступника никто не мог.

Грабителем был Гиль.

Когда банки были взяты под усиленный контроль полицией и грабить их стало небезопасно, он переключился на ювелирные магазины и обменные пункты. Улов был разным, но постепенно у него скопилась довольно круглая сумма, которой вполне бы хватило на просторный дом и безбедное существование.

«Я вытащу тебя из этого болота!» – Говорил он ей при встрече. В ответ она лишь усмехалась. Он думал, что она не верит ему и это только еще больше его раззадоривало.

Когда он наконец собрал нужное, по его мнению, количество денег, Гиль пришел за ней.

«Пойдем со мной!» – Сказал он ей.

У него уже все было спланировано. Они улетят далеко отсюда и остаток жизни проведут вместе у океана. Она забудет о своем прошлом как о страшном сне. Они будут счастливы, как Адам и Ева в Раю.

Он готовил для нее все это как свадебный подарок, готовясь обрушить на ее голову счастье, как водопад.

«Куда? Зачем?!» – Всполошилась она, когда он сказал ей: «Пойдем со мной!» – и решительно сжал ее руку…

«В рай», – Со счастливой улыбкой на лице ответил он.

«Ты сумасшедший», – сказала она, все еще надеясь, что он пошутил. Но он схватил ее за руку и потащил за собою в рай…

Потом, во время обыска, полицейские обнаружили у него в квартире целый шкаф, забитый ассигнациями и драгоценностями. Жил Гиль весьма скромно, и шкаф с несметными сокровищами совершенно не вписывался в убогую обстановку его жилища. Воспользоваться своими богатствами Гилю было уже не суждено.

Соседи

Когда-то он мечтал стать конструктором и строить корабли. Когда-то он мечтал заниматься наукой. Он о многом когда-то мечтал. А потом все превратилось в воспоминания.

«Это может стать основой докторской», – сказал научный руководитель Марка, когда увидел его курсовую. Марк в ту пору учился на третьем курсе института. Какие грандиозные планы были тогда! Но увы, когда началась перестройка, корабли и наука стали никому не нужны.

Став ненужными, в поисках лучшей доли, они с Людой уехали в Израиль. Но и с семьей ничего не получилось. Прожив вместе восемнадцать лет они так и не стали друг для друга близкими людьми.

Новая жизнь, в которую они будто нырнули сойдя с трапа самолета, казалась ему все эти годы бесконечной гонкой без начала и конца. Они работали с утра до ночи и все время что-то выплачивали: сначала машину, потом ипотеку и какие-то бесконечные ссуды то на достройку дома, то на обучение детей, то еще на что-то…

Жене такая жизнь нравилась. Здесь она могла позволить себе несравненно больше, чем в прежней жизни. Ей нравилось например, соревноваться с родственниками, знакомыми и сослуживцами в зарплатах, домах, поездках за границу, качестве образования для детей. Ей всегда хотелось быть, жить и отдыхать «не хуже других», а может и лучше. Короче говоря, у нее всегда был стимул.

А у него этого стимула не было. Поначалу он видел хоть какой-то ориентир – поднять детей, достроить наконец дом, обеспечить себя пенсией на старость. Все как у всех… Но по мере того, как накапливалась усталость, эта бесконечная гонка все больше казалась ему бегом по замкнутому кругу.

Ему уже давно хотелось сойти с дистанции, вырваться из этого замкнутого круга, но он по инерции продолжал свой нескончаемый бег, работая на тяжелой и бесперспективной физической работе, выплачивая ссуды и поддерживая привычный образ жизни.

Лишь оказавшись в больнице, он вдруг подумал о том, что ничего не может вспомнить из своей жизни за эти семнадцать лет кроме отдельных эпизодов.

Все тогда разрешилось для него разом: однажды на заводе, где он работал, произошла авария, после которой его буквально собрали по частям. Став инвалидом он расстался с прежней жизнью навсегда. На полученную компенсацию они с женой купили просторный дом, новую машину и рассчитались с прежними долгами. А еще чуть позже они развелись, поскольку он стал ей не нужен.

Оставив жене все, на оставшиеся от полученной компенсации деньги Марк и купил эту квартиру на земле.

Место это было особое и жить здесь мог далеко не каждый. Жили тут в старых домах в основном многодетные семьи с низким доходом по причине хронической безработицы, матери-одиночки, инвалиды, алкоголики, наркоманы и старики, существующие на пособие по старости от института национального страхования… Одним словом, люди неблагополучные. Поэтому и район, где жили все эти люди, тоже считался неблагополучным.

У обитателей этих домов были свои собственные представления о правилах хорошего тона, и наряду с низким качеством жизни это была одна из главных причин по которым более благополучные граждане города избегали здесь селиться.

Соседи постоянно держали двери в свои квартиры открытыми, и те, кому посчастливилось жить с ними в одном доме, были вынуждены с утра до глубокой ночи дышать сигаретным дымом, слушать их громкие разговоры и такую же громкую и навязчивую восточную музыку.

Говорить и слушать музыку тихо эти люди не умели, не хотели, да и вообще не понимали, зачем нужна тишина. До других людей им дела не было, поскольку людьми они похоже считали только себя. Женщины, обитавшие в доме, круглый год ходили в спортивных рейтузах, майках и шлепанцах на босу ногу, а мужчины – в шортах, похожих на семейные трусы, застиранных майках и сандалях, тоже на босу ногу.

Собравшись возле дома, они громко разговаривали, грызли семечки, заплевывая узенькие дорожки между домами, а их дети в это время шумно резвились на пустырях возле домов, планировавшихся кем-то и когда-то как полисадники. В перерывах они справляли нужду там, где это им это было удобно, а удобно им было везде. Часто они усаживались прямо на ступеньках лестницы, так что соседям, для того, чтобы выйти из дому или попасть в свою квартиру, приходилось просить их потесниться.

Говорить что-либо детям или их родителям было себе дороже: любое замечание они воспринимали как покушение на свою свободу и жестоко мстили нарушителям.

Как правило, остракизму подвергались старики, не знавшие местного наречия, но пытавшиеся изменить существующие порядки. Месть принимала самые разнообразные формы: от разбитых окон до постоянной травли, когда дети и подростки шли за жертвой буквально по пятам, выкрикивая ей вслед оскорбления и бросая в спину мелкие камни.

Поэтому успевшие обжиться здесь «русские» старики предпочитали смотреть на существующие недостатки философски или попросту их не замечать.

Несмотря на своеобразные представления о правилах хорошего тона, все они – и дети, и их родители – свято соблюдали субботу, кашрут и все религиозные праздники, а входя в дом первым делом целовали мезузу.

На светские праздники, такие как день независимости, они вывешивали бело-голубые флаги со звездой Давида и прямо под окнами домов праздновали это событие ритуальной жаркой мяса. Впрочем, жареным мясом они отмечали и все другие значимые события начиная от дней рождений и до поминок.

Марк обо всем этом знал, но решил поселиться именно здесь благодаря огромной липе, которая росла прямо под его окном. Когда он впервые пришел смотреть эту квартиру, весна была в самом разгаре, окна были открыты, и он, вдруг увидев цветущее дерево и почувствовав удивительный аромат липового цвета, заполнивший затхлое помещение, решил, что будет жить именно здесь. Прекрасное дерево создавало иллюзию оазиса и компенсировало все: убогие постройки вокруг, чуждое враждебное окружение, серую жизнь. Боязнь плохих соседей, скрытых изъянов в доме, долгов и прочих страхов вдруг куда-то исчезла и вместо нее появилась уверенность, что в таком месте он сможет жить спокойно и счастливо благодаря этому чудесному дереву.

Кроме дерева перед домом не было ничего кроме загаженного клочка земли. Но Марк твердо решил превратить это место в сад. Ведь если подойти к делу с умом и приложить немного труда, то и этот захламленный пятачок можно превратить в оазис. Наверное и тот, кто посадил это дерево, тоже верил, что это возможно. Об этом говорили и лунки от клумб для цветов, которые разбили здесь когда-то прежние хозяева. Кто-то до него, очень давно, наверное, тоже собирался жить здесь долго и счастливо. И если прежним хозяевам это не удалось, то ему обязательно удастся, и он превратит этот захламленный клочок земли в цветущий сад, чего бы это ему ни стоило. И какое ему дело, до того, кто живет вокруг него и что место это совсем не подходит для садов?!

Полученной компенсации вполне хватило на покупку квартиры без ссуд и ипотек, с женой он в расчете, дети выросли и разъехались, а пенсии ему вполне хватит для скромного существования. Хотелось жить, просто жить, наслаждаясь покоем и ароматом цветущей липы. Больше он никогда не впустит в свою жизнь семейные раздоры, работу на износ, бесконечную гонку за лишним шекелем…

Пускай жизнь не слишком ему удалась, но этот клочок земли, оплаченный собственной кровью, он не отдаст никому!

Решив так, он сразу же принялся за дело.

Первым делом после вселения Марк очистил пятачок перед домом от всего накопившегося здесь за долгие годы мусора. Работы было много – участок вроде бы крохотный, а мусора на нем собралось столько, что поначалу ему казалось, что здесь лишь мусорили с момента образования государства и никогда не убирали. Это была еще одна характерная особенность этого места – весь мелкий мусор соседи с верхних этажей выбрасывали прямо из окна.

Очистив пятачок перед домом, Марк заказал в теплице специальную землю, в которой уже все есть: и необходимые удобрения, и специальный состав от жуков и змей, а затем поехал в теплицу выбирать деревья. Он решил посадить гранат, маслину и кактусы – все то, что он больше всего любил. На этом крохотном пятачке всему найдется место.

Соседям его затея не понравилась. Он вообще сразу им не понравился. Они привыкли чувствовать себя здесь хозяевами. Многие из них родились и выросли в этих домах, знали друг друга с детства и чувствовали себя здесь хозяевами. А Марк был для них чужаком, одним из тех гоев, которых завезли сюда неизвестно для чего, и теперь они жрут тут свою свинину, пьют водку и, что хуже всего, пытаются установить на их земле свои порядки.

«Пусть все они знают, что этого никогда не будет! Это наша земля, на которой жили наши родители и теперь живем мы. Пустили вас – живите себе, а не нравится, так убирайтесь к себе обратно!» – Примерно так рассуждали соседи.

Поначалу они смотрели на Марка с любопытством и пытались завязать с ним разговор. После нейтрального приветствия «Что слышно?» они пытались расспросить его о семье и детях. Но Марк на их вопросы отвечал неохотно, односложно и сухо, дабы исключить все дальнейшее общение. И чем больше они пытались его разговорить, тем сильнее он от них отгораживался.

Непонимание питало враждебность. Русские алкоголики или наркоманы были понятны местным аборигенам, и они к ним привыкли и где-то иногда даже сочувствовали. А вот Марк был им непонятен – странный, нелюдимый, живущий в каких-то своих представлениях. Он никак не вписывался в их мир, и это порождало настороженную враждебность соседей.

То ли по привычке, то ли в качестве мести за неуважение к общественности, подростки усаживались прямо около его двери, курили, грызли семечки и шумно общались.

Марк не стал с ними ссориться по этой причине, а вместо этого забетонировал входную дверь, сделав продолжение стены в подъезде, а вход в квартиру сделал со стороны садика.

Но соседи не унимались. Дети повадились играть в футбол только на его участке. Связываться с ними было бы себе дороже, но Марк и здесь нашел выход. Однажды утром около его дома остановилась машина, из которой несколько рабочих выгрузили стальные прутья, из которых тут же стали варить высокий забор. Они работали весь день, и к вечеру забор был готов.

После этого события соседи неоднократно собирались возле забора и живо обсуждали случившееся. Судя по их интонациям и жестам, настроены соседи были весьма решительно.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения соседей, стал короткий диалог, произошедший как раз во время Пасхи.

В то время как все вокруг скребли полы и стены, сжигали остатки хлеба и суетились, закупая все необходимое к празднику, Марк вел привычный образ жизни, обустраивая свою квартиру и сад, как медведь – берлогу.

Впрочем, далеко не все воспринимали Песах как праздник, и это волновало мало кого из соседей. Какое им дело до стариков или алкоголиков? С ними все ясно. Но Марк был у них бельмом на глазу.

– А ты что, не ходишь в синагогу? – Спросила его соседка – грузная пожилая женщина, ходившая всегда как утка, переваливаясь с ноги на ногу. Она часто наблюдала за Марком из окна и, наконец, решилась спросить. Марк поднял голову вверх и увидел, что другие соседи тоже внимательно его разглядывают и ждут, что он ответит.

– Не хожу, – ответил Марк.

– А почему? – не унималась соседка.

– Зачем? – Вопросом на вопрос ответил Марк. – Зачем мне это нужно?

Соседка напряглась, глаза ее теперь смотрели на Марка с нескрываемой неприязнью. Точно так же смотрели на него и другие соседи.

– А в Бога ты веришь? – спросила соседка после паузы.

– Нет, – просто ответил Марк, – И вообще, какое тебе дело?

На лицах соседей отразился неподдельный ужас:

– Как можно не верить в Бога?! – испуганно спросила пожилая женщина, но Марк отвернулся от нее показывая всем своим видом нежелание разговаривать.

После этого случая соседи стали смотреть на него как на чужеродное тело, угодившее в их плоть.

Наконец один из соседей по имени Шимон – высокий, худой наркоман, которого здесь все боялись, прямо сказал Марку, что ничего из его затеи не выйдет, и деревья здесь расти не будут.

– Ничего у тебя не получится, – сказал Шимон, увидев суетившегося в саду Марка.

– Почему? – спросил Марк.

– Потому что мы не хотим! – с вызовом ответил Шимон.

Марк не ответил, лишь крепко сжал зубы. «Это мы еще посмотрим!» – решил он про себя.

С того дня ничего не изменилось в жизни Марка, и ничего не предвещало беды. Соседи, конечно, гадили ему по-мелкому, бросая мусор из окна, или сидели под его забором до глубокой ночи, мочились на его участок, оставляли после себя кучи мусора. С этими неудобствами он боролся как мог: сделал навес над своей квартирой, чтобы преградить путь мелкому мусору, забор покрыл листами жести, дабы полностью отгородиться от улицы, включал на полную громкость телевизор или радио, чтобы отогнать непрошенных гостей, когда те собирались возле его владений. Однако крупных стычек не было. Более того, соседи как будто вовсе перестали его замечать.

Но вот однажды ночью он проснулся от густого дыма, который заполнил его квартиру. Он сразу же вскочил, чувствуя недоброе, и выскочил во двор. И тут он остолбенел, увидев горящую липу.

Он стоял как вкопанный минуту, а может быть и больше, потом рванулся в дом и подсоединив дрожащими руками шланг к крану стал торопливо тянуть его во двор.

В это время подъехали пожарные, которые довольно быстро потушили горящее дерево. Возможно, их вызвали соседи, сами испугавшиеся последствий пожара. Счет за тушение пожара прислали Марку.

Несколько дней после этого он не выходил из дома. Его сад являл собой после пожара страшное зрелище: изуродованное, наполовину уничтоженное пожаром дерево, обгоревшие кусты, черный от сажи забор и растоптанные пожарными во время тушения кактусы с желтыми цветами. Лишь маслины каким-то чудом не пострадали.

Наконец Марк вышел из своей берлоги и направился коротавшим летний вечер соседям.

Шимон посмотрел на него с вызовом, остальные – с любопытством. До сих пор он относился к своим соседям с долей презрения и смотрел на них сверху вниз. «Примитивы!»– всегда говорил он, если речь заходила о местных. Он относился к ним, как европеец из метрополии – к туземцам из колонии.

Соседи чувствовали отношение Марка и это их особенно бесило. Это были простые люди, любую враждебность они чувствовали так же чутко, как животное чувствует яд.

А Марк не скрывал своего презрения к соседям и никогда не пытался наладить с ними добрососедские отношения.

Но сейчас он их ненавидел так, как наверное ни разу и никого в своей жизни не ненавидел до сих пор.

Однако его гнев не испугал соседей. «Что ты можешь?» – будто говорил своим взглядом Шимон. В юности он служил в боевых частях и участвовал во многих боевых операциях. Вернувшись из армии, он решил заработать на наркоте и очень быстро сам подсел. С тех пор он не раз успел побывать в тюрьме, но характер у него остался прежний. Он всегда и везде чувствовал себя хозяином и даже полицейские старались лишний раз с ним не соприкасаться.

Но Марку не было дела до всего этого. Это его дом! Он вложил в него свой труд, свое здоровье, свою жизнь. Он сотрет эту гнусные ухмылки с их наглых рож!

Марк долго смотрел Шимону прямо в глаза и тот наконец не выдержал и вспылил:

– Что ты на меня уставился?! Я тебе должен шекель?!

– Кто поджег дерево? – Спросил Марк глядя на Шимона.

– Чего ты меня спрашиваешь?! Не нравится – убирайся в Россию! – завелся Шимон.

– Это моя земля, – ответил Марк, – И я заплатил за нее дороже, чем ты! Своей жизнью, своим здоровьем! Еще раз ко мне сунетесь – убью! А того, кто это сделал, я маму……! – перевел он на иврит идиому с русского.

– Что-что?! – спросил Шимон, и его смуглое лицо побелело.

Марк повторил, и Шимон бросился на него. Но Марк этого и ждал. Сорвав с себя кожаный ремень с тяжелой пряжкой, он, размахнувшись, как когда-то во время службы в рядах советской армии, ударил Шимона по голове, и тот рухнул на землю. Голова Шимона была в крови, соседи как по команде набросились на Марка но он виртуозно орудовал ремнем, вспомнив свою юность и армейские разборки с кавказцами. Благодаря этим разборкам он научился виртуозно владеть этим грозным оружием, полосуя тяжелой пряжкой своих противников. Те пустили в ход ножи и все пытались ударить его со спины. В драке, казалось, участвовал весь квартал, взрослые и подростки собрались на этом спорном месте, отстаивая свою справедливость. Кое-кому удалось поразить Марка в спину, он уже был весь в крови, но все так же отчаянно отбивался. Наконец кто-то из соседей, скорее всего старики, вызвал полицию. Приехавшие на место полицейские сразу на нескольких полицейских машинах увезли раненных Марка, Шимона и еще несколько наиболее активных участников побоища.

Марк после этого долго лежал в больнице, и врачам пришлось долго латать его раны. Шимон вернулся домой тоже с огромным швом на лбу.

Потом еще полтора года длилось следствие.

– Я всего-то хотел спокойно жить, – сказал Марк на суде.

Он получил условный срок и с тех пор еще больше замкнулся на своем участке. Полуобгоревшая липа выжила и спустя какое-то время снова зацвела. Кактусы, которые по-новой высадил Марк, очень скоро превратились в маленькую плантацию и цвели почти круглый год удивительными по красоте желтыми цветами.

Вдоль забора с внутренней стороны Марк высадил виноград, но тот тяжело принялся. И все-таки Марк надеялся, что когда-нибудь будет у него и виноградник. Зато гранаты цвели и плодоносили каждую весну. Гранат менее привередлив нежели виноград.

Конфликтов с соседями у Марка больше не было. То ли они привыкли друг к другу, то ли смирились. А может быть после побоища он стал наконец им лучше понятен? Не ближе, но понятнее. Во всяком случае, больше никто не пытался с тех пор уничтожить его сад.

Новый мэр города занялся наконец благоустройством кварталов бедноты, и здесь появились скверы, парк, скамейки возле домов и даже детская площадка. Вдоль пешеходных дорожек высадили деревья. Поначалу многие из них выломали или подожгли, скорее всего – подростки из близлежащих домов, не привыкшие к виду деревьев. Но часть деревьев все же уцелела, и местные привыкли к ним так же, как и к саду, который разбил Марк, и уже никто их не ломал и не поджигал.

Белла

Одни считали ее слишком скромной. Другие – слишком вздорной. Третьи и вовсе считали ее дурой. Возможно, ее так воспринимали потому, что ей всегда больше всех было нужно, и она постоянно и везде боролась за справедливость.

В детстве, она бесстрашно дралась с мальчишками за право кошек на существование.

Мальчишки кидали в кошек камни и стреляли из рогаток стальными шайбами. Изюминка этой забавы заключалась в том, чтобы точно попасть кошке в голову. В этом случае, животное валилось на землю, как подкошенное, под восторженные аплодисменты зрителей и торжествующие крики самих стрелков.

Однажды став на защиту кошки в буквальном смысле слова грудью, она получила первое свое боевое крещение – железный гвоздь попал ей в руку чуть выше локтя, оставив метку на всю жизнь.

О слабых она заботилась и в школе, где, помимо прочего, была передовицей и по сбору макулатуры, и по сбору металлолома. Ей с детства нравилось опекать стариков и инвалидов. Ее все любили, но при этом почему-то считали странной.

Как-то в 8 классе у них появился очень близорукий юноша. Он тоже ни на кого не был похож, и одноклассники развлекались тем, что забрав у него очки, засовывали ему то в портфель, то в парту огрызки яблок и прочую дрянь, заставляя искать очки то в парте, то в портфеле.

Эта идея принадлежала одному из парней по имени Сергей – высокому красавцу-блондину, который был признанным неформальным лидером.

«Верни ему очки», – сказала тогда Белла очень тихо, вплотную приблизившись к Сергею.

Непонятно почему, но Сергей тут же ее послушал и вернул парню очки. Больше над этим парнем никто не издевался.

Ее знала вся школа, эту лохматую девочку небольшого роста, с большими, выразительными глазами. Она мечтала быть врачом и семь раз поступала в медицинский институт, но так и не поступила, хотя сдавала все экзамены. То не хватало баллов, то не проходила по конкурсу, но врачом она так и не стала.

Она работала в детском саду, в больнице в доме престарелых. Ее душевного тепла хватало и детям, и инвалидам, и старикам – всем, кто больше всего в этом тепле нуждались.

В годы перестройки она сначала появилась в первых рядах народного фронта, но спустя какое-то время сцепилась с руководством из-за оппортунизма и коррумпированности последнего, а потом, разочаровавшись, вдруг вспомнила что она еврейка и примкнула к только организовывавшемуся тогда еврейскому объединению.

Здесь, отдавая должное ее энергии, Беллу избрали в совет, как тогда называлось это объединение – центра еврейской культуры. Здесь она заведовала отделом социальной помощи и заботилась о больных и стариках. Для нее это была не просто должность. Она навещала больных и престарелых, умудряясь совмещать общественную деятельность со своей основной работой. При этом она стремилась помочь каждому чем только могла и постоянно выдвигала какие-то инициативы как эту помощь сделать еще более эффективной.

С этими инициативами она постоянно обращалась как к руководству общины, так и во всевозможные учреждения города. Солидные люди отмахивались от нее, как от назойливой мухи, или морщились при ее появлении, как от зубной боли. Она им мешала, отвлекая от серьезных дел.

Но Белла не унималась и все чего-то добивалась, причем не для всех сразу, а каждый раз для какого-то конкретного человека или семьи. Похоже, у нее было достаточно времени и сил для всех, кроме самой себя.

Она была одинока и по-прежнему жила с матерью. Семью ей заменяли кошки и собаки, которые странным образом жили вместе на редкость дружно. Четвероногими была полна их с матерью и без того крохотная квартирка. Казалось, она собирала кошек и собак со всего города – кормила, лечила и уже не представляла своей жизни без них. Мать зная слабость дочери к животным, терпела.

Между тем, конфликт Беллы с председателем быстро перерос в открытое противостояние и она начала борьбу с коррупцией уже в самом центре еврейской культуры.

Как партизан, она неожиданно появлялась на каждом мероприятии центра и начинала неумолимо обличать, задавая вопросы во всеуслышание прямо в лоб: где деньги, выделенные на закупку дорогих лекарств? Где обещанная материальная помощь старикам?

Ей пытались заткнуть рот, навсегда закрыть в психушке, угрожали физической расправой, но все было бесполезно. Во-первых, она была популярна – ее любили за честность, доброту и открытость. Во-вторых, она, похоже, никого и ничего в этой жизни не боялась.

Подобно вьетнамским партизанам, она выживала в любых условиях и продолжала свою войну против несправедливости.

С годами она становилась все более набожной. Стала посещать занятия по Торе, организованные в синагоге для женщин. Начала носить широкополую шляпу и длинное платье. И вскоре пришла к выводу, что ее место на Святой Земле. А решив так, быстро оформила документы и вместе со своей уже престарелой матерью отправилась в Израиль.

Прилетев в Израиль, она какое-то время жила в благополучном Рамат-Гане, снимая здесь вместе с матерью квартиру.

Но размеренная жизнь среди израильских бюргеров была не для нее, и она отправилась в самую гущу событий, поселившись в одном из еврейских поселений Сектора Газа, со всех сторон окруженном арабскими деревнями и лагерями беженцев.

Газу она выбрала не случайно. Попав сюда случайно на экскурсию, она была в восторге от увиденного. «Это настоящий рай, который построили евреи!» – воскликнула она, увидев еврейский поселок Неве Дкалим. Она восхищалась ухоженными лужайками, красивыми пляжами и комфортабельными гостиницами, построенными здесь.

При этом она и не подозревала, что те же евреи, построившие здесь рай для себя, создали совсем рядом вполне реальный ад для своих соседей-арабов. Ад был ровесником государства Израиль и находился здесь же – на некогда самой плодородной земле Палестины, славившейся своими апельсиновыми садами. Обитатели ада – полтора миллиона бывших жителей Яффо, Лода, Рамле и других когда-то арабских городов Израиля, в большинстве своем жили без водопровода и канализации, в лачугах из жести или мазанках, больше напоминавших норы, нежели человеческое жилье.

Но Белла любовалась красотами еврейского рая и не замечала палестинского ада. И пока она любовалась еврейским раем, у нее созрело решение – нужно ехать сюда, защищать этот оазис от арабов.

Она выделялась и никуда не вписывалась даже здесь, эта уже немолодая, одинокая женщина с библейской внешностью и трогательно-добрыми огромными глазами, жившая со своей престарелой матерью в одном из вагончиков района караванов в поселении Йоэль.

Вместе с тем, живя здесь, она была совершенно счастлива. Ей нравилось дивное, мистическое зрелище, открывавшееся с вершины холма, на котором они с матерью жили в караване. Дымка тумана, будто занавеска, то скрывала, то снова открывала красноватые холмы.

Зимой после дождя здесь часто можно было увидеть радугу, которая будто была перевернута и лежала на земле.

С одной стороны были живописные холмы до самого горизонта. С другой – море. И если долго стоять и смотреть на открывшуюся взгляду панораму, то можно было увидеть много всего, чего не увидишь в обычной жизни. Тысячелетия накатывают вдруг и обрушиваются на тебя, как волны, унося сознание не то вверх, в неведомое, не то – вниз, в прошлое. Кажется, еще мгновение, и на одном из холмов увидишь кого-то из библейских пророков.

Глядя на равнины и холмы этой земли и вдыхая аромат цветов на ухоженных лужайках, хотелось просто жить и, не отрываясь, созерцать этот прекрасный и таинственный мир. Но суровая действительность на каждом шагу заявляла о себе громко и бесцеремонно.

Идиллия заканчивалась сразу же за забором еврейского поселения, которое не перепутаешь ни с чем другим. О том, что это еврейское поселение, можно было сразу узнать по высокому забору, сваренному из тонких, но прочных стальных прутьев с щедро намотанной и поверху, и по низу колючей проволокой; по блокпостам на въезде, круглосуточно охраняемых солдатами.

Забор ограждал поселение со всех сторон. Попасть сюда, так же как и выехать отсюда, можно было только через блокпост. Охрана поселенцев, видимо не слишком доверяя солдатам, выставила свои собственные патрули. Машины службы безопасности поселка круглосуточно объезжали забор по всему периметру.

Однако внутри поселка было просторно, тихо, зелено и ничто не напоминало о ненависти за его пределами.

Вся территория поселения делилась на несколько частей. Группа одноэтажных домов и двухэтажных вилл, облицованных дорогим камнем, с ухоженными лужайками возле дома, создавали ощущение некой идиллии благополучия. Границей каждой виллы вместо забора служила затейливо выложенная из круглых камней низенькая ограда. Вход в дом украшали декоративные живые изгороди из виноградной лозы – символа еврейского присутствия.

Несколько соседних холмов были украшены новыми двухэтажными домами. К каждой квартире первого этажа, расположенного на земле дома, примыкал небольшой участок, служивший хозяевам садом. Последний этаж представлял собой пентхауз. Здесь также можно было отдохнуть после работы с друзьями не хуже, чем в саду, и строительные подрядчики, продававшие квартиры в этих домах, неизменно это подчеркивали.

Одинаковая одежда жителей поселка создавала ощущение униформы, и делала живущих здесь похожими друг на друга. Иногда даже казалось, что все они на одно лицо. Мужчины в вязаных кипах, белых рубашках и черных брюках носили бороды и почти все без исключения были в очках. Женщины носили длинные платья и платок, либо замысловатый головной убор, и казалось, что они стараются быть как можно незаметнее, но при этом взгляды у них были цепкие.

Дети у них тоже были похожи друг на друга: в одинаковых белых рубашечках и черных брючках, многие тоже почему-то в очках и с выдающимися вперед белоснежными передними зубами, которые торчали из полуоткрытых ртов, и делали их похожими на кроликов. Старшие учились в военизированных ешивах, а после 18 лет пополняли спецподразделения израильской армии.

Помимо домов и вилл, в поселении имелось два магазина и еще несколько киосков, две ешивы для мальчиков и религиозная школа для девочек, три миквы и пять синагог. В одной из синагог собирались восточные евреи. В другой – европейские. Представители ХАБАДА захотели иметь собственную синагогу и молились отдельно. Для живших здесь прозелитов была своя синагога. Молодежь поселения тоже предпочитала молиться отдельно.

Почти в самом центре поселка, располагался местный совет. Это были убогие строения, наподобие караванчиков, и лишь по табличке снаружи можно было догадаться, что это именно то место, где принимаются самые важные решения о жизни поселка.

Во главе поселения стояли два раввина – рав Ашер и рав Йоханан. Первый – ашкеназ, второй – сефард. Они учили Торе в местных ешивах, и их авторитет был непререкаем.

Все работавшие в местном совете, приходили и приезжали на работу из вилл и дорогих домов. Те из поселенцев, кто не работал в местном совете, учили Торе либо в самом поселении, либо ездили в Иерусалим или Рамат Ган – там находился религиозный университет, который имел гораздо больше общего с ешивой, нежели с высшим учебным заведением. И создавалось впечатление, что все население поселка либо учило Торе, либо ее же изучало.

Исключение составляли буквально несколько человек, которые работали инженерами за пределами поселка, врач, заведовавший местной поликлиникой, медбрат и медсестра, а также несколько семей которым принадлежали теплицы, завод по переработке винограда и маслобойня.

Это хозяйство составляло настоящую промзону поселения. Но работали здесь в основном арабы из ближайших деревень. Эти же арабы построили сам поселок и другие поселения в округе. Даже синагоги в поселке были построены руками арабов. Труд арабов стоил, как минимум, в разы дешевле еврейского. К тому же, им не нужно было оплачивать ни отпуск, ни расходы на оздоровление, вообще ничего из того, что по закону положено платить гражданам Израиля. Их боялись и ненавидели. Но законы экономической целесообразности, или попросту выгоды, были так же беспощадны как и физиологические. Поэтому, несмотря на открытую неприязнь, ненависть и казавшуюся уже вечной вражду к арабам, евреи разрешали строить им для себя поселки, дороги и работать в принадлежавших им теплицах.

Впрочем, ненависть была взаимной. Арабы ненавидели евреев не меньше, но были вынуждены строить роскошные виллы, дома, забор и даже синагоги для евреев на земле, которую считали своею, поскольку в соседних арабских городах и деревнях не было не только промышленных зон, но даже канализации и водопровода. А большие семьи нужно было как-то содержать. И они работали тут, утешая себя мыслью, что рано или поздно все здесь все равно будет принадлежать им.

Особую категорию жителей поселка составляли прозелиты и новые иммигранты. Они жили в караванах, заменявших им дом. Караваны стояли как-то особняком и выделялись, создавая диссонанс виллам и просторным домам.

Резким контрастом с остальными жителями поселка являлись и сами обитатели караванов. Это были в основном «русские», как здесь называли выходцев из России и еще несколько иммигрантов из Америки, один из которых по имени Барух не желал говорить ни на каком другом языке кроме иврита, и две девушки – одна из Голландии, другая из Франции. Обе в разное время решили вдруг что они – еврейки и отправились в Израиль. В поселении они прожили уже несколько лет в ожидании гиюра. Все это время они учили Тору с женой рава Ашера, а в остальное время работали: одна, бывшая медсестра из Голландии, – на кухне, вторая – учительница младших классов из пригорода Парижа – убирала и мыла служебные помещения и туалеты в поселковом совете. Так они жили уже несколько лет и покорно ждали, когда наконец им разрешат стать еврейками.

В отличие от остальных жителей поселка, жившие в караванах прозелиты и иммигранты белые рубашки носили лишь по субботам и праздникам, и вместо туфель ходили в кроссовках. Несмотря на молодость большинства из них, почти все носили длинные бороды и ходили лохматыми, так что кипа терялась в их черных и рыжих шевелюрах. Элегантным брюкам они предпочитали в повседневной жизни джинсы или штаны типа бермуды из которых торчали кисточки – «цицит» на иврите – как напоминание о 613 заповедях, полученных евреями от Творца на Синае.

Их было здесь человек пятнадцать, самых стойких. Лет десять назад здесь возник целый караванный поселок. В то время тут можно было встретить евреев со всего мира. Здесь были иммигранты из Аргентины, Штатов, Канады, Британии и, конечно же, из бывшего СССР.

Они приезжали сюда со всего мира по зову еврейской души, прилежно штудировали иврит и старательно учили Тору, с перерывами лишь на еду и сон.

Однако остались лишь единицы – самые стойкие. Кто-то не выдержал соблазнов городской жизни в крупных городах, кто-то начал учиться и из-за расстояний переселился в Иерусалим и Тель-Авив, и вспоминали теперь поселок лишь как романтический эпизод своей юности. А кто-то просто не выдержал особенностей караванной жизни.

Зимой, когда дул сильный ветер, обитателям вагончиков казалось, что кто-то невидимый и могущественный изо всех сил трясет их пристанища, в которых они жили.

Зимой здесь было холодно, а летом жарко. Но тех, кто остался, это обстоятельство не смущало. Казалось, что они лишь числятся живущими в этих караванах, а сами живут какой-то особой, неведомой для окружающих жизнью. В этой жизни для них все было логично и подчиненно совершенно ясной цели.

Да и жили они здесь в основном по субботам, и лишь в перерывах на молитвы. В остальные же дни они с утра до ночи находились в ешиве – вагончике с книгами, где они учили Тору, Галаху, книгу поучений отцов и другие священные для евреев книги под руководством кого-нибудь из раввинов.

Здесь же жила и Белла со своей матерью. Если не считать всех этих различий, то жизнь обитателей Йоэля проходила примерно одинаково. По субботам женщины зажигали свечи, и пока мужчины молились, хлопотали по дому, разумеется, в рамках того, что было дозволено Шаббатом. Потом вся семья собиралась за столом, где глава семейства освящал молитвой вино и специальный шаббатний хлеб-халлу. Потом начиналась церемония омовения рук, а после все члены семьи читали молитвы, делали по глотку освященного вина или виноградного сока, если это были дети, и приступали к трапезе. Утром они всей семьей отправлялись в синагогу, где читали очередную главу Торы и молились. Затем возвращались домой, снова ели. Затем шли в синагогу для полуденной молитвы. А вернувшись после молитвы домой, садились за трапезу, как предписывал обычай.

Для тех, кто жил в караванах, в специально выделенном вагончике кто-нибудь из равов также освящал шаббат.

Часто жителей караванов приглашали на встречу шаббата в семьи поселенцев. Согласно традиции, пригласить в гости на шаббат нуждающегося еврея считалось благом и поселенцы охотно следовали этой традиции, желая приобщиться к благам.

В перерывах между едой и молитвами, ближе к вечеру на исходе субботы, жители Йоэля целыми семьями гуляли по просторам поселка.

Времена, когда дети и взрослые беззаботно гуляли в шаббат по соседним холмам безвозвратно прошли. Самые отчаянные из жителей поселка не решались теперь на подобные экскурсии даже в сопровождении автомата, который тоже уже не гарантировал полной безопасности. Забор четко обозначил границу поселения.

Шаббат заканчивался молитвой, по окончании которой молящиеся желали друг другу хорошей недели и расходились по домам, готовясь к будням.

Так же они проводили почти все праздники и так было до тех пор, пока правительство не приняло решение об эвакуации Йоэля и всех остальных поселений в секторе Газа.

Эта эвакуация знаменовала крах титанических усилий по утверждению еврейского присутствия в Газе и на Западном Берегу Иордана. Несмотря на колоссальный энтузиазм поселенцев и огромные дотации, эти поселения со временем превратились в непосильное бремя как для экономики, так и для армии.

За время противостояния евреев и арабов, по обе стороны забора выросло новое поколение. И за это же время лагеря беженцев, жители которых в 1948 году бежали или были изгнаны из своих домов в Яффо, Лоде, Рамле, Хайфе, превратились в густонаселенные города, а поселения, призванные утвердить право евреев на эту землю, оказались со всех сторон окруженными арабскими деревнями. Повсюду – и справа, и слева – виднелись новые постройки в лагерях беженцев.

С территорией Израиля Йоэль был связан теперь одной единственной дорогой, ездить по которой разрешалось только евреям. Ничто не говорило о том, что дорога предназначенная только для евреев. Лишь тщательно охраняемые блокпосты и ограждения с колючей проволокой вдоль шоссе говорили о том, что это не просто дорога.

Да еще то, что по дороге в обе стороны двигались машины только с израильскими номерами.

Арабы – жители территорий, ездили в объезд, через арабские деревни. Дорога для евреев прошла по землям, принадлежавшим до этого палестинцам. Когда строили эту дорогу, работы тщательно охранялись. Любые попытки воспрепятствовать строительству жестко подавлялись армией. Жителей окрестных деревень и израильских анархистов солдаты разгоняли с помощью резиновых пуль и слезоточивого газа. Если это не помогало, в ход шли дубинки, приклады и обутые в армейские ботинки ноги солдат.

Не раз и не два, под вечер или глубокой ночью в деревню врывались агенты общей службы безопасности ШАБАК при поддержке солдат и арестовывали наиболее активных участников протеста – благо, технический прогресс не стоял на месте, и помимо осведомителей, скрытые камеры снимали на пленку всех.

Сила была на стороне евреев, но противостояние не прекращалось ни на один день, и именно дорога стала линией фронта, разделявшей поселенцев-евреев и их соседей-арабов.

Молодежь из арабских деревень кидала камни в жителей поселка, проезжавших ежедневно по дороге в израильские города – главным образом, в Тель-Авив и Иерусалим, где они работали, делали покупки, или навещали родственников, а вечером или на следующий день возвращались обратно.

Несколько поселенцев были убиты на этой дороге, хотя практически все они были вооружены автоматами и стреляли не колеблясь.

Армия и полиция жестоко мстили за нападения на поселенцев. Они устраивали рейды в соседние арабские деревни, арестовывали подозрительных и для устрашения разрушали дома тех, кто был причастен к нападениям на поселенцев.

Не оставались в долгу и сами поселенцы. Ночью, а иногда и днем они вырубали и поджигали оливковые рощи, принадлежавшие жителям арабских деревень, нападали на палестинских фермеров, строили форпосты на землях, принадлежавшим арабам.

На месте уничтоженных маслин, поселенцы сажали виноград – символ еврейского присутствия. Таким образом они пытались утвердиться на этой земле. Самым поразительным во всем этом было то, что уничтожали маслины и нападали на арабских крестьян те же люди, которые усердно, чуть ли не сутками напролет учили Тору и были уверены, что соблюдают все ее заповеди, в том числе – любовь к Земле и почитание ее плодов.

Поселенцев армия и полиция почти не трогали, в основном охраняя. Общественное мнение в Израиле тоже было в основном на стороне поселенцев. Тем не менее, поселок все больше и больше напоминал осажденную крепость, а стычки между армией и палестинскими партизанами все чаще превращались в арену кровопролитных схваток. И уже ни вылазки поселенцев, ни репрессии армии не могли изменить сложившейся ситуации. И стремительно из форпоста охраняющего границы Израиля, как их поначалу называли, поселки типа Йоэля оказались в ситуации, когда их самих нужно было охранять. Демографическую ситуацию поселенцам также не удалось изменить.

Кольцо арабских городов и деревень вокруг Йоэля и ему подобных поселков неумолимо сжималось. И когда с минаретов вокруг Йоэля муэдзины звали правоверных на молитву, казалось что вот-вот от этой мощной волны рухнут стены домов в поселке и едва ли кому-нибудь в этот момент пришла бы в голову мысль, попробовать перекричать молитву прославляющую Аллаха. А поскольку Йоэль и остальные поселения в секторе не имели уже никакой ни тактической, ни стратегической ценности и были лишь обузой для армии, решено было передать их режиму автономии, который справлялся с заботой об интересах Израиля гораздо лучше, нежели поселенцы.

Так, по-видимому, размышляли в правительстве. Поселенцы же смотрели на предстоящую эвакуацию по разному. Одни были готовы принять решение правительства. Другие, особенно молодежь, воспринимали ее как катастрофу.

Больше всех переживали по поводу предстоящей ликвидации поселения обитатели караванов. Они жили без сомнений в правильности своего выбора, и известие об эвакуации поселения поначалу восприняли лишь как еще одну проверку на прочность. Слухи о выселении циркулировали уже давно, еще со времен Осло. Но они пережили Рабина, выстояли под давлением всего мира, выстоят и на этот раз. И эта земля вокруг Йоэля рано или поздно также будет принадлежать евреям. Несмотря ни на что. Так написано в Торе. Они верили в это.

Старались жить так же как и прежде, как будто и нет предстоящей ликвидации поселения и сами поселенцы. Но тот, в кого они верили и на кого больше всего надеялись, беззастенчиво предал их.

И вот уже план эвакуации их поселка утвержден. Крупные компенсации, выделенные правительством, были призваны сделать поселенцев более сговорчивыми. В свое время, их привлекли сюда не только заповеди Торы, но и высокие стандарты жизни за небольшую цену. Виллы и просторные квартиры в элитных домах стоили здесь несравнимо дешевле, нежели в самом Израиле.

Теперь им предлагалось сменить эти уже обжитые виллы и квартиры на элитное жилье в центре Израиля, либо переселиться в еврейские анклавы Западного Берега. Начался торг между руководством поселений и правительством по поводу условий и размера компенсаций.

Между тем, правительство определило поселенцам срок для добровольной эвакуации.

Все это время Белла ездила по всему Израилю, собирая подписи и организовывая демонстрации в поддержку поселенцев. Ее скромного пособия как раз хватало на эти поездки по всей стране.

Она пыталась говорить с солдатами, пытаясь убедить их в том, что еврей не выселяет еврея. Она добивалась встречи с премьером и ездила на встречи с парламентариями, пытаясь повернуть историю если не вспять, то хотя бы в более благоприятное для поселенцев русло.

Слушая ее, они все – и солдаты и парламентарии и сами поселенцы – снисходительно улыбались. Их всех смешил ее русский акцент и те ошибки, которые она делала в ивритских словах. Их смешили ее нелепая широкополая шляпа и пестрое платье, никак не гармонировавшее с ее скорбным выражением лица. Их смешила ее наивная, детская вера в справедливость и такая же детская манера, с которой она отстаивала свои убеждения.

А она, в свою очередь, не понимала безразличия людей. Ведь мир рушился, а люди были совершенно глухи и безразличны к этому, и она не понимала, как такое может быть. Ей было совершенно невдомек, что у людей могут быть еще и другие проблемы.

Об ипотеке она знала лишь по информации сохнута и министерства иммиграции, а о многом она и вовсе не знала. Ей было не до того. Например о том, что целые семьи выбрасывают из квартир за долги, выкидывая вместе с ними и их жалкие пожитки. И что таких семей в Израиле уже больше чем поселенцев. Не догадывалась она и о том, что и те, кто выкидывал, и те, кого выкидывали, в подавляющем большинстве случаев были евреями. Неведомо ей было и то, что каждый пятый житель страны не может свести концы с концами каждый месяц, или проще говоря, живет за чертой бедности. Не видела она и нищеты царящей в арабских деревнях и лагерях беженцев вокруг. Она просто не думала об этом, потому что весь мир теперь делился для нее на евреев и гоев. И поэтому уничтожение маслин она воспринимала как защиту земли, которая здесь вся дана евреям от Господа, а рейды против палестинцев – как защиту евреев от арабского террора…

Для нее теперь все было просто и логично, и весь мир делился на тех, кто хотел этот мир сохранить и на тех, кто хотел его разрушить.

Ей было невдомек, что для тех, за кого она боролась сейчас, и с кем себя отождествляла, она и такие, как она были чем-то между просто евреями и неевреями. И поэтому она не слышала даже молитвы, прославляющей могущество и силу Аллаха, которая усиливалась с каждым днем по мере того, как росло количество минаретов вокруг, и каждый день обрушивалась на поселок подобно гигантской волне. Она не замечала даже того, что для рава Ашера и Йоханана, деливших весь мир на хороших евреев, живущих в поселке и соблюдающих Тору, просто евреев и неевреев, она была чем-то между евреями и неевреями.

Чего-то она не видела, чего-то не понимала, а что-то, не хотела ни видеть, ни понимать.

Главным для нее было не допустить ликвидации еврейского анклава в Газе, потому что за ним неумолимо последует новая Катастрофа.

Накануне эвакуации поселок был похож на осажденный город, накануне сдачи врагу. Большинство вилл и домов опустели, их обитатели давно уже перевезли свои вещи в другие поселения, которые пока еще не эвакуировали, либо перебрались в Израиль.

Теплицы теперь смотрелись как-то сиротливо, но часть домов и караваны превратились в готовящиеся к осаде укрепления. Сюда съехалась молодежь поселенческого движения со всего Западного Берега. Вместе с местными, они готовились держаться до конца.

Оборона поселка состояла из двух линий. Первая – внизу, возле домов. Здесь расположились юноши в вязаных кипах и девушки в длинных платьях. Все они теперь были не в белых рубашках и кофтах а оранжевых майках, символизировавших их готовность стоять до конца. Они уселись на землю возле домов и категорически отказывались уходить с занятых позиций. На крышах домов и вилл расположились самые отчаянные из защитников поселка. Здесь же, на крыше совета, они разместили огромные плакаты с призывом к армии не выполнять приказы. Готовясь отбивать попытки солдат насильственно выгнать их из поселка, они затащили на крышу доски, колючую проволоку и арматуру, дабы сделать свою позицию более неприступной для атакующих.

Офицеры прибывших в поселок частей армии и полиции призывали поселенцев соблюдать закон и освободить занятые помещения. Но после неоднократных попыток увещевания поселенцев, армия и полиция решились на штурм.

Сразу к домам солдатам прорваться не удалось. Поселенцы, как раки клешнями, сцепившись за руки, легли на землю у входа в дома и солдатам приходилось тащить их как брёвна в сторону. Но как только солдаты оттаскивали их, они тут же возвращались, пытаясь восстановить разорванную цепь. Ситуация накалялась и в ход пошли кулаки с обеих сторон, приклады, дубинки и доски. Наиболее воинственных поселенцев заталкивали в специально подготовленные автобусы.

Белла и другие прозелиты тоже были в цепи. Поначалу она пыталась увещевать солдат. Но те лишь снисходительно ухмылялись. Тогда она вместе с другими иммигрантами присоединилась к живой цепи возле домов. Ее несколько раз оттаскивали в сторону и кидали на землю. Но каждый раз она, то хромая, то вовсе на четвереньках возвращалась в цепь.

В пылу борьбы, солдаты растоптали ее шляпу, на ее лбу появилась огромная ссадина и сильно болели ушибленные бедро и колено. Но, превозмогая боль, она каждый раз возвращалась в строй.

Наконец солдатам удалось прорваться к домам. Тогда находившиеся на крыше поселенцы подожгли все что имелось в их распоряжении.

Солдатам пришлось отступить, и тогда в дело вступили пожарные с водометами. Под прикрытием мощных потоков воды солдаты поднялись, наконец, на крышу, несмотря на отчаянное сопротивление обороняющихся, и стащили оттуда оставшихся защитников поселка.

К вечеру, полицейские и пограничная стража очистили поселок от всего живого, вывезя всех поселенцев.

Прошло несколько недель. Большинство домов в Йоэле были разрушены бульдозерами, а территория поселка перешла под контроль армии и готовилась к передаче властям Автономии.

И тут над несколькими уцелевшими караванами, где жила Белла с матерью, вдруг взметнулся желтый флаг с шестиконечной звездой, а перед караванами была установлена огромная табличка с надписью на иврите – Йоэль.

В караванах заняли оборону десятка полтора человек. Все они были иммигрантами. Возглавляла их Белла. Мать она оставила в общежитии для переселенных из Гуш Катифа возле Петах Тиквы и во главе самых отчаянных вернулась на место, где еще совсем недавно был Йоэль…

Солдаты пришли в бывший караванный поселок, чтобы арестовать нарушителей режима закрытой военной зоны.

Приблизившись к караванам, офицер потребовал, чтобы его обитатели немедленно вышли. Джипы пограничной стражи уже ждали нарушителей. Навстречу ему вышла Белла и с порога на ломанном иврите объявила офицеру, что они останутся здесь.

Офицер перешел на русский и стал говорить о том, что ждет их в случае неподчинения приказу.

Йоэль вдруг заговорил по-русски.

«Русские…» – она запнулась, – «евреи», – поправилась она, – «не сдаются. Это наша земля и мы отсюда не уйдем».

«У вас ровно 15 минут, чтобы покинуть территорию», – сухо сказал по-русски офицер – парень лет двадцати пяти от силы, – «Потом у вас начнутся большие неприятности».

Когда время истекло, солдаты по команде офицера начали штурм караванов. Но «русские» хорошо подготовились к обороне. Они приготовили доски и все, что могло гореть, успели выдолбить перед караванами неглубокий ров, и как только солдаты приблизились к холму, на котором стояли караваны, ров по всему периметру вспыхнул огнем.

Солдаты ругаясь отступили. Тем временем, обороняющиеся забрались на крыши бараков затаскивая наверх доски и арматуру, готовясь к решающей схватке.

Через полчаса появились пожарные машины, оснащенные специальными водометами. Тем временем, в обороняющихся полетели гранаты со слезоточивым газом.

Пока обороняющиеся кашляли и чихали, выплевывая едкий дым, солдаты преодолели искусственный ров. От караванов их отделял теперь всего один бросок.

И в этот момент на пороге каравана снова появилась Белла, красная от слезоточивого газа, с канистрой бензина в руке.

Секунда, и облив себя горючим она достала зажигалку.

Солдаты были уже почти возле нее. Тот же самый офицер поднял руку и что-то крикнул Белле, пытаясь остановить ее. Солдаты, как по команде, замерли, и в это время Белла, чиркнув зажигалкой, превратилась в живой факел.

И солдаты, и поселенцы одновременно бросились к ней, пытаясь сбить пламя.

Кто-то дал команду включить водометы и мощная струя воды обрушилась и на солдат, и на оборонявшихся иммигрантов. Пытаясь спасти женщину, они все на миг смешались в единую массу, перемешивая русский и иврит.

Ее сумели довезти до больницы. Каким-то чудом она была еще жива.

Она продержалась еще три дня.

За это время территория Йоэля была передана властям автономии.

Главы совета поселились на виллах в Реховоте.

Иммигрантов и прозелитов поселили в общежитии возле Беер-Шевы. Часть из бывших поселенцев переселились на Западный Берег.

Но Белла об этом уже не узнала. Перед смертью она несколько раз пыталась что-то сказать. Но из-за тяжелых ожогов все ее усилия выразить самое главное – то, что так беспокоило ее – остались тщетны. Никто так и не понял, что же она хотела сказать.

Братья

Едва ли не половина жителей местечка носила фамилию К. и так или иначе приходились друг другу родственниками.

Среди носителей фамилии, самым богатым и соответственно самым уважаемым был реб Ашер. Ему в местечке принадлежали мельница, маслобойня, куча мелких лавок и несколько магазинов. Некоторые утверждали, что у него и в городе были магазины. Вдобавок ко всему реб Ашер неплохо зарабатывал, ссужая деньги под залог и имея с этого весьма солидный процент.

При всем этом он был очень набожен и являлся чем-то вроде попечителя местной синагоги и хедера – еврейской школы для мальчиков. Синагога и хедер заменяли местным евреям, как, впрочем, и повсюду в черте оседлости, абсолютно все: культуру, образование, развлечения. Здесь обрезали новорожденных, женили, собирались для того, чтобы отметить общие праздники и просто чтобы обменяться новостями. Здесь же обмывали тела усопших и оформляли покойников в последний путь.

Не всем родственникам повезло в жизни так же как и Ашеру. Большинство из них едва сводили концы с концами. Это вообще было пожалуй едва ли не главной особенностью местечка. Здесь было слишком много евреев и очень мало работы. Из поколения в поколение, евреи здесь терпели нужду, хватаясь за любой заработок. Заработка на всех не хватало, и они готовы были грызться друг с другом и с кем угодно за кусок хлеба.

Перемирие наступало лишь в субботу. В этот день они все снова становились родственниками и соплеменниками – богоизбранным народом.

Но даже в субботу, в синагоге, социальный статус каждого четко просматривался. На самых почетных местах восседал Ашер со своими сыновьями. За ним размещались менее богатые лавочники. У самого входа толпились все остальные. Женщины молились отдельно, в специально отгороженном углу.

Все без исключения евреи приходившие на субботнюю молитву, первым делом спешили выразить свое почтение ребу Ашеру.

Надо сказать, что кроме самых близких реба Ашера в местечке не любили за его самодурство и жадность. Вдобавок ко всему Ашер любил третировать тех, кто от него зависел. Но все покорно терпели любые его насмешки, поскольку от одного его слова зависело, получит ли человек работу или будет без толку обивать пороги Ашера. Будет торговать, или же ему придется прикрыть свою лавку. Будут ли его дети учиться в хедере, или же останутся совершенно неграмотными. Поэтому, едва оказавшись в синагоге, все евреи спешили выразить свое почтение самому уважаемому в местечке человеку.

Со стороны могло показаться, что все они пришли помолиться не столько своему Богу, сколько Ашеру. Их можно было понять. Бог – всемогущий и милостивый – был далеко, а скупой самодур Ашер был здесь, в этой синагоге. И именно он, а не Бог решал, кто заработает на кусок хлеба для своей семьи, а кто будет маяться без этого куска.

Первым, кто бросил вызов всесильному Ашеру был Пинхас, сын двоюродной сестры Ашера Ривки. Его сестра рано овдовела и в одиночку растила двоих детей. Пинхас с детства отличался непокорным характером и так же еще с детства прослыл среди местных евреев бунтарем. Он категорически отказывался ходить в синагогу, в хедере постоянно спорил с ребе, за что неоднократно был бит и наказан. Но побои и наказания казалось лишь еще больше раззадоривали его.

У Пинхаса рано проявились способности, и одной из них было умение хорошо рисовать. Выражение своему таланту он нашел рисуя карикатуры на ребе, что последнего приводило в ярость и он грозился выгнать Пинхаса из хедера и даже сдать его в острог. Грозился отправить Пинхаса в острог и сам реб Ашер. Но Пинхас не унимался. Ко всему он был еще задирой и драчуном, и соседи часто жаловались Ривке на ее бунтаря-сына.

Мать в отчаянии обратилась за помощью к ребу Ашеру. Реб Ашер, у которого Пинхас был как бельмо на глазу, отправил Пинхаса к своему племяннику, владевшему сапожной мастерской в городе.

Проработав два года в мастерской, повзрослевший Пинхас ушел от племянника Ашера и поступил на работу в местную типографию.

Здесь он познакомился с другими типографскими рабочими, и это знакомство определило всю его дальнейшую жизнь. Свое образование он получил в рабочих кружках. Он быстро учился, овладевая грамотой и марксистской теорией. Спустя несколько лет, он сам уже был руководителем одного из рабочих кружков.

Первую Русскую Революцию 1905 года он встретил в качестве руководителя местной ячейки РСДРПб.

Во время событий 1905 года, Пинхас который стал Петром с фамилией Соколов, проявил свои недюжинные организаторские способности, организовав всеобщую стачку, в которой приняли участие все рабочие города. Стачка быстро переросла в столкновения с полицией, и в конце концов в город были введены войска для подавления беспорядков. Пинхас был арестован и следующие 12 лет провел на каторге и на поселении.

С началом гражданской войны в России, Пинхас снова проявил свои незаурядные способности. На этот раз, как полководец. Начав гражданскую в качестве командира рабочего отряда, Пинхас закончил войну командующим армией при штурме Перекопа.

За время войны он успел жениться на Доре, прошедшей с ним в качестве медсестры весь путь от Дальнего Востока до Перекопа. В двадцатом у них родился сын, которого супруги назвали Яковом.

Но хроническое недоедание в детстве, каторга и война не прошли для Пинхаса даром, и вскоре он умер.

Жизнь Якова была похожа на жизнь его сверстников в ту пору. Он был не просто пионером и комсомольцем. Как и большинство его сверстников в то время, он жил жизнью своей страны.

После окончания школы вопроса о дальнейшей карьере для него просто не существовало – он хотел быть военным, как и его отец.

Сразу же после школы он поступил в танковое училище, которое закончил как раз накануне войны.

Войну Яков прошел с первого до последнего дня. За время войны он был трижды ранен. Боевое крещение он получил в Белоруссии, в первые же дни войны. После контузии вернулся в строй, воевал под Курском, войну закончил в Вене в звании майора.

Осенью 1944 года, танковый батальон под его командованием участвовал в бою возле тех мест, где родился его отец. «Капитан еврей!» – радостно восклицали уцелевшие жители еврейских местечек увидев Якова.

После войны он женился, и у них родилась дочь Ирина. Отслужив в армии 28 лет, Яков вышел на пенсию в звании полковника, но продолжал работать, теперь уже в школе, в качестве учителя истории.

Тем временем дочь подрастала. Родители не успели, что называется, оглянуться, как дочь закончила школу и поступила в институт.

Здесь она встретила Виктора – своего будущего мужа. Почти двухметрового роста, Виктор перед тем как поступить в институт отслужил 3 года на Северном Флоте. Он выделялся в институте своим жизнерадостным характером, способностями и выдающимися спортивными достижениями. Уже в 16 лет он был кандидатом в мастера по многоборью.

Когда Ирина училась на втором курсе, они поженились. Виктор к тому времени уже заканчивал политех. Вскоре Ирина родила сына, которого в честь деда назвали Яковом.

После окончания института, Виктор получил распределение в Белоруссию. Здесь он стремительно даже не продвигался, а взлетел по карьерной лестнице. Еще не достигнув 30 лет, он стал главным инженером одного из крупнейших в республике предприятий.

Между тем старики спокойно старились, каждое лето принимая у себя внука или наведываясь, как они говорили, «к детям». Все было хорошо, и все были счастливы. Но тут грянула перестройка.

Реб Ашер благополучно пережил вторую мировую войну. Каким то чудом ему всегда удавалось благополучно избегать любых бедствий и потрясений. Погромы, вплоть до конца гражданской войны, подобно волнам накатывали на еврейские местечки. В одном из таких погромов погибла и мать Пинхаса. Но реб Ашер, что называется, всегда выходил сухим из воды. Была то случайность, или же закономерность – неясно. Погромщики грабили и убивали в основном либо бедняков, либо «бизнесменов» средней руки. У реба Ашера несколько раз страдало имущество, но, несмотря на это, он постоянно богател.

После революции местечко оказалось на территории Польши. Но для Ашера, как, впрочем, и для евреев здесь живших, это мало что поменяло. Местечко осталось на своем месте, уклад жизни был прежним.

Реб Ашер богател, своих старших сыновей Ашер отправил учиться на адвокатов в Варшаву, а самый младший работал у него приказчиком, управляя обширным хозяйством отца.

Старший сын, став адвокатом в середине 20-х, перебрался в Берлин. Средний, не доучившись, тоже перебрался в Берлин, где стал функционером местной сионистской организации.

Так они и жили пока в эти края не пришла советская власть.

Тогда же Ашер со всей своей семьей исчез. Все принадлежавшие ему заводы и магазины были национализированы. В местечке открылась школа, начали строить кирпичный завод… Но тут началась война.

Немцы согнали евреев со всей округи в местечко и превратили его в Гетто. Председателем юденрата стал реб Ашер, вдруг объявившийся после ухода коммунистов. Его сын стал заведовать полицией гетто.

Будучи председателем Юденрата, Ашер стал могуществен как никогда раньше. От него теперь зависело, кому жить, а кому умирать, потому что именно ему немцы поручили составлять списки на депортацию, организацию работ в гетто и вне его, контроль за распределением продовольствия, словом – все, от чего зависит человеческая жизнь.

Его сына боялись не меньше. Скорый на расправу, он организовал свою полицию из бывших членов местной сионистской организации. Головорезов Мордехая жители гетто боялись больше, чем эсесовцев.

Ближе к концу войны, немцы решили уничтожить гетто, а оставшихся евреев депортировать. По дороге в лагерь смерти поезд неожиданно был остановлен, и из него высадили человек 500, в основном молодых людей, хотя было и несколько пожилых. В числе пожилых был и реб Ашер, а среди молодых – его сын Мордехай со своими бывшими подчиненными из юденратовской полиции, всего человек тридцать.

Всех их погрузили на грузовик и отправили в неизвестном направлении… Здесь след реба Ашера и его семейства на время затерялся.

Но в 1946 году Ашер со своими сыновьями вдруг обнаружился на святой земле. После образования государства Израиль старший стал советником при канцелярии премьер министра, средний стал крупным функционером в Сохнуте, где он заведовал отделом еще в свою бытность в Германии. Там он прожил вплоть до второй мировой войны… Младший – Мордехай – получил должность в местном профсоюзе. Здесь он и проработал до выхода на пенсию.

Но, оставив работу, Мордехай не угомонился и по-прежнему активно участвовал в политике. Из уважения перед его заслугами мэр этого тихого городка в самом центре страны пожаловал ему синекуру в виде ответственного за абсорбцию новых иммигрантов. И подобно тому, как его отец был богом и царем для евреев местечка, так Мордехай стал главной персоной для прибывавших в начале 90-х тысячами новых иммигрантов.

К нему шли старики, не знавшие языка, и люди помоложе, просившие его помочь с работой. Все эти инженеры, учителя, ученые несли к нему свои дипломы и справки, подтверждавшие их трудовой стаж, но Мордехаю, как, впрочем, и чиновникам в любом другом ведомстве, все эти бумаги были не нужны. Ему нужны были дворники, грузчики, рабочие на стройку. И этих дворников и грузчиков с высшим образованием было хоть отбавляй.

Если бы еще хотя бы год назад кто-нибудь сказал Якову о том, что он когда-нибудь оставит свою Родину и переселится в Израиль, он назвал бы этого человека сумасшедшим или провокатором. Но вдруг все, во что он верил и ради чего жил, было в одночасье поругано и растоптано. Бывшие спекулянты и фарцовщики стали вдруг уважаемыми людьми, диктовавшими всем как жить в новой жизни. Партийные бонзы всех уровней были с ними в доле. Молодые и энергичные мальчики и девочки из элитных московских семей утверждали с экранов телевизоров, что все, чему служил и ради чего жил Яков было плохо, и что вовсе не он и его однополчане победили в той войне и не за ними была правда, а за теми, от кого они защищали свою страну. И что все, что он строил, оказывается, лишь укрепляло преступный режим, который выучил этих вещателей.

Яков давно уже был на пенсии, когда однажды все вдруг резко изменилось. Жизнь сконцентрировалась вокруг телевизора, который обещал изобилие, процветание и счастливую жизнь. Он смотрел на холенные физиономии архитекторов и идеологов перестройки, и внутри у него все кипело.

В телевизоре все было красиво, в действительности же продукты первой необходимости приходилось покупать по талонам. А тем временем из магазинов исчезло все, даже самое необходимое, стало небезопасно выходить на улицу…

И однажды дети объявили родителям о том, что уезжают. Он уже давно ждал этого известия, поэтому слова дочери мало его удивили. Выбора у стариков не было.

Начались хлопоты со сбором документов, справками, сдачей квартиры. Яков упаковал альбомы со старыми фотографиями, свои боевые награды, кучу грамот и дипломов, а дети, тем временем, бегали с какими-то справками по комиссионным магазинам, продавая книги и вещи, покупке которых так радовались когда-то.

И в начале 1991 они взошли на трап самолета с сотнями других без 4,5 часов олим.

И вот наконец Израиль, съемная квартира, поиски работы, покупка всего необходимого, споры о семейном бюджете, который, как ни урезай, а все равно не хватит. Виктор пошел работать на завод, Ирина – кассиром в супер. Внук стал учиться в школе.

Спустя год дети взяли ссуды и купили квартиру, хоть и не новую, но зато в престижном районе, в самом центре страны. Виктор давно уже похоронил мечты о том, чтобы когда-нибудь вновь работать инженером. Но он решил жить ради сына, тяжело работал в две смены, и их с женой зарплат вполне хватало чтобы выплачивать ссуды, оплачивать счета, покупать все необходимое для сына, а по выходным, если были силы, ездить на собственной машине любоваться местными красотами, которых было и есть в избытке.

Но тут Виктор получил травму на работе. Травма была серьезной. Физическую работу он более выполнять не мог. Но все его попытки найти работу если не инженера, то хотя бы более квалифицированнее, чем та, которую он выполнял на заводе, ни к чему не привели.

Пока шли одна за другой медицинские комиссии, приходилось жить на зарплату Ирины и помощь родителей, поскольку зарплаты, которую платили кассиршам, для жизни в центре страны явно не хватало.

В этой суете посреди непривычной и чужой жизни Яков чувствовал себя совершенно беспомощным из-за невозможности помочь детям.

По старой советской привычке он искал того или тех, кто отвечает или заведует, в данном случае – за их адаптацию, то, что здесь называлось «абсорбцией».

И такой человек здесь был. В муниципалитете города, в котором он поселился со своей семьей, ответственным за абсорбцию был некий Мордехай – старик с крючковатым носом и белесыми глазами. Узнав фамилию Мордехая, Яков направился к нему и сказал, что у его отца была когда-то точно такая же фамилия.

Старик внимательно посмотрел на Якова. «А откуда родом был ваш отец?» недоверчиво покосившись, спросил Мордехай.

Мало-помалу, выяснилось, что они хоть и не родные, но братья друг другу. Но узнав о своем родстве, Яков не почувствовал тепла во взгляде Мордехая и сам не испытал родственных чувств по отношению к внезапно объявившемуся брату.

В самом главном Яков не решался признаться даже самому себе. Это было глубокое презрение к таким, как Мордехай – малограмотным, амбициозным выскочкам из черты оседлости.

Яков давно уже чувствовал почти неприкрытую ненависть по отношению к себе и таким, как он со стороны Мордехая и ему подобных. Тогда, он мог лишь догадываться о причинах этой ненависти.

«Садись!» – вдруг переходя на «ты», покровительственно обратился к Якову, стоявшему уже четверть часа, Мордехай. Он стал расспрашивать Якова о нем самом и его жизни, а потом долго говорил о самом себе. Мордехай с гордостью рассказывал о том, что всю жизнь он всем помогал и сейчас тоже помогает. У него были специальные часы приема в личном кабинете, в котором он собирал по 10–15 человек. Он обращался к одному из пришедших, потом, вдруг оборвав говорившего, обращался к другому и, не дослушав, к третьему. В результате говорили все одновременно, а Мордехай возвышаясь над говорящими давал какие-то указания то своей секретарше, то пришедшим.

Сегодня Мордехай был один. У него редко теперь кто бывал. Яков никак не мог понять, почему ученые, врачи и учителя не могут работать в Израиле нигде кроме уборки мусора или чернорабочими на стройке, чем и вызвал досаду Мордки.

«Израиль – это тебе не Россия», – важно произнес Мордка. «Это я уже слышал, и не раз», – грустно про себя заметил Яков, но не подал виду и слушал.

«Вы же не знаете языка, и потом, образование у вас не такое как здесь», – с нажимом сказал Мордехай, нигде кроме магазинов отца не учившийся, – «Ведь не секрет, что большинство ваших дипломов – купленные», – ехидно оскалился Мордехай. Он говорил по-русски с сильным акцентом, но весьма уверенно.

Кровь прилила к вискам Якова, но он снова сдержался. Потом Мордехай снова долго рассказывал о себе и своей семье, как они всем всегда помогали и как он помогает до сих пор.

Эта встреча была триумфом Мордехая. Ему казалось, что он ждал этого момента всю жизнь, когда эта ненавистная могучая империя, причина его извечного страха, на фоне которой он казался себе таким маленьким, теперь поставлена на колени, а его брат и ему подобные теперь беспомощные как дети и зависят от него, и он, Мордка, выступает в роли учителя, благодетеля и вершителя судеб.

Наконец, Яков не выдержал и напомнил о цели своего визита. Мордехай ничего не ответил, глядя в упор на Якова.

Яков поднялся с тем, чтобы закончить этот неприятный разговор, но Мордехай неожиданно остановил его.

«Сейчас я занят», – сказал он, – «а в Шабат я заеду, и мы сможем поговорить. Может, я чем смогу помочь». Яков хотел было сказать что он ни в чем не нуждается, но промолчал, вспомнив о зяте.

Мордехай заявился как и обещал в шабат вместе с женой и еще парой стариков, также вершившими судьбы новых эмигрантов, но только в другом ведомстве. Одна из старух, с короткими ручками и ножками, похожая на раздутый пуфик, была какой-то важной чиновницей в министерстве здравоохранения, хотя в свое время закончила сельскохозяйственный институт где-то в Средней Азии.

Гости много рассказывали о себе и о том, как нужно жить в Израиле, и по их сытым, лоснящимся от жира лицам было видно, что они верят во все то, что говорят. Буквально через каждые несколько фраз они объяснялись в любви к Израилю и заявляли, что высшим счастьем для них является жить среди евреев. На хозяев они смотрели так, будто это были пленные солдаты поверженной армии, или голодные беженцы из стран третьего мира. При этом гости с удовольствием отпускали шуточки в адрес «русских» и «покойного» Союза. Было видно, что эта тема нравится гостям.

А Яков смотрел на гостей и не мог отделаться от странного чувства, будто гости напоминают ему индюков. В них действительно было много индюшачего: жирные шеи и щеки были в явной дисгармонии с маленькими, заплывшими глазками; маленькие головы и огромные животы, короткие тоненькие ноги, при всей их напыщенности, создавали ощущение карикатурности происходящего.

Яков невольно думал о том, чем вызвано такое сходство и терялся в догадках. Может быть – из-за их пристрастия к индюшатине? Яков вдруг поймал себя на мысли, что эти люди ему глубоко антипатичны.

Веселье гостей нарушил Виктор, заметив на одну из фраз о Союзе, что был директором предприятия, которое по своей площади превосходило весь Израиль. После этого веселье гостей пошло на убыль, и вскоре они засобирались.

Когда Ирина напомнила Мордехаю про мужа, он поморщился: «сегодня Шабат, давайте среди недели, ближе к концу». На приготовленные Ириной справки и резюме ни он, ни его спутники даже не взглянули.

Прошел следующий Шабат и еще Шабат. Потом начался Песах – еврейская Пасха. И тут Мордехай вдруг неожиданно объявился, позвонив по телефону и пригласив всю семью к себе на виллу – отмечать праздник.

Положение семьи, между тем, становилось все более отчаянным. Здоровье Виктора не улучшилось, комиссии пока не вынесли никакого решения, а завод, на котором работал Виктор, не торопился выплатить ему компенсацию. За помощью обращаться тоже было не к кому. Единственным их родственником в Израиле был Мордехай.

На вилле у Мордехая собрались его дети и внуки. Здесь и встретились в первый раз дети и внуки обоих братьев. По еврейскому обычаю, в богатых семьях на большой праздник принято приглашать бедных родственников. На это раз подобная роль была отведена семье Якова. Дочь с зятем, внук Якова и сам Яков сидели в углу и чувствовали себя именно бедными родственниками. С ними никто не общался и вообще казалось, что их не замечают.

В конце концов дочь вызвала такси и вместе с мужем и сыном уехала домой. Эта встреча окончательно определила ее отношение к Израилю и она решила, что ни за что не останется здесь.

А Яков подумал тогда: «Что толку ломиться в наглухо закрытую дверь?» Война давно закончилась, но ненависть и вражда остались. И победитель в этой войне не он, а Мордка. Так думал старик.

Все эти годы, когда рушилась привычная жизнь, одним из строителей которой был и он сам, Яков чувствовал себя солдатом, которого предали его командиры. Его дети и он вместе с ними выпорхнули из разоренного гнезда. Тогда казалось, навстречу новой жизни. Но эта новая жизнь оказалось мерзкой старухой из нищего еврейского местечка. Он вспомнил вдруг рассказы отца о жизни в еврейском местечке, которые пересказывала ему мать. О хедере с его полуграмотным, злопамятным ребе, многодетной, голодной семье в затхлой избе, о матери, валявшейся в ногах у самодовольного, лоснящегося от жира раввина с просьбами о детях.

Мать рассказывала ему, что его отец ненавидел местечко всем сердцем. Оно было для него символом нищеты, унижений и безысходности, и вся жизнь отца была войной против той, старой жизни.

Сколько сил, сколько жизней было положено, чтобы вырваться из гетто и вот теперь, на старости лет, он снова оказался в гетто. Что ждет здесь его детей, его внуков? Перед ним вдруг снова возникла ухмыляющаяся физиономия Мордке. И тогда он четко для себя решил, что его дети не станут здесь жить.

Прошло четыре года. Практически каждый день Израиль содрогался от взрывов. Хмель самодовольства от ощущения себя империей улетучился, и вместо него наступило тяжкое похмелье. Уже практически никто не вспоминал о совсем недавнем величии, начало которому было положено в 67-ом.

Яков по-стариковски коротал вечера у телевизора, который сообщал подробности очередного взрыва.

В это время, зазвенел телефон. Вместо голоса Яков услышал отчаянные рыдания. Это был Мордехай. Яков пытался успокоить брата и одновременно понять, что же произошло. Наконец до него дошел страшный смысл обрывочных фраз брата – его внучка погибла сегодня, во время взрыва в каком-то тель-авивском кафе.

Рассказав дочери о случившемся, Яков как бы извиняясь добавил: нужно бы поехать к нему. Пока Яков говорил, на лице дочери не дрогнул ни один мускул. «Я останусь с Витей, он болеет» – наконец ответила дочь.

«Все же он мой брат, да и все эти взрывы – наша общая беда», – будто извиняясь, говорил Яков.

Вдруг лицо дочери покрылось красными пятнами от гнева. «Почему же тогда, когда я их умоляла со слезами, чуть ли не на коленях, когда я была в отчаянии и Виктор не мог встать с кровати, почему тогда они даже не посочувствовали нам?! А теперь ты хочешь ехать их утешать?! Вспомни хотя бы как они смотрели тогда на нас, там, на вилле у Мордке и здесь, у нас дома!» – крикнула дочь.

«Все-таки я поеду», – сказал Яков.

Поскольку автобус в район вилл не ходил, Яков взял такси и поехал к брату.

Когда он вошел, Мордке неподвижно сидел на полу, а его жена рвала на себе волосы и даже не выла, а как-то зловеще рычала. Сын Мотки с окаменевшим белым лицом, на котором не осталось и следа вечного загара, обнимал свою жену – безутешную мать погибшей девочки.

В углу сидели заплаканные, притихшие дети. Яков сел возле брата. Так он просидел минут двадцать возле него, но все не находил слов для брата. Перед ним сидел высохший, лысый старик с воспаленными глазами, шептавший себе под нос какие-то непонятные слова. А Яков все сидел возле него, не находя нужных слов и все не решался положить руку на плечо брата.

Бывший гуру

Провожая своих гостей, Аркадий все повторял одну и ту же фразу: моя жена – это просто чудо. При этом он как-то беспомощно потирал руки и улыбался жалкой, натужной улыбкой. В этот момент он был похож на старого, местечкового еврея, жалкого и одинокого. За его фальшивым восторгом явно сквозили страх и растерянность. Но у него не было для этого ни сил, ни мужества, чтобы признаться себе в реальном положении дел, и он стоял с идиотской, восторженной улыбкой и так же идиотски-восторженно восхвалял свою чудо-жену, хотя она не имела никакого отношения ко всему предшествовавшему разговору.

Казалось, весь этот спектакль был рассчитан именно на нее. Оно так и было в действительности. Затылком он чувствовал, что она внимательно за ним наблюдает, за каждым его жестом, за каждым его словом, движением лица, или поворотом головы. Ее внезапные появления и постоянно вопрошающий взгляд сильно угнетали его в последнее время. Незаметно приоткрыв дверь, она украдкой наблюдала за его разговорами с посетителями, опасаясь, что что-то пойдет не так, и в этот момент она напоминала маленькую собачонку, бесстрашно защищающую своего большого хозяина.

А он при ее появлении, чувствовал себя незадачливым школьником, застигнутым врасплох матерью или учительницей. Он не знал, в чем виноват перед ней, но был абсолютно уверен, что его вина будет выявлена и доказана, после чего он будет опозорен и наказан.

В последнее время он сильно тушевался в ее присутствии, чувствуя себя дворняжкой, которую подобрали на улице и теперь кормят из милости.

Сам того не замечая, он растерянно потирал руки, как будто ему было холодно и напряженно ждал, когда же гости уйдут. Когда гости уходили, ему все казалось, что в их взглядах и выражении лиц была скрытая насмешка. Впрочем, может быть это ему лишь показалось?

Закрывая за гостями дверь, он иногда ощущал как невыносимо ноют у него затылок и плечи. Боль была какой-то унылой, как ожидание ее тревожных вопросов: «ну, как?», «ну, что?»

Когда она задавала свои вопросы, он начинал чувствовать досаду на нее, хотя без жены, которая никогда и ни в чем его не упрекала, он давно бы уже пропал здесь.

Это была ее идея – собрать группу наподобие той, что была у него в прежней жизни. Только сейчас он понял, насколько идиотской была эта затея. После каждого такого начинания он еще острее чувствовал собственную беспомощность, ненужность и…. зависимость от нее.

При всей своей безудержной самовлюбленности, он прекрасно осознавал, что обанкротился как личность, как профессионал, как мужчина, и единственным его достоянием была его жена, которая умела все: она стригла, красила, делала маникюр и педикюр и еще успевала продавать косметику. И ее доходов вполне хватало на жизнь в хорошем районе в самом центре.

В последнее время ему казалось, что в его жизни незримо присутствует он сам и еще кто-то, и этот кто-то все больше действовал ему на нервы, потому что все время утешал и ободрял его, но делал это крайне неумело – ложь была очевидна, и сам этот некто, казалось, был соткан из сплошной лжи.

Тот, кого он утешал был состарившимся звездным мальчиком, из тех, кого переполняли бесчисленные амбиции и в ком души не чаяли родители. Они заканчивали с золотой медалью школу, перебирали престижные вузы, уверенно заходили в любые двери, всегда были на виду, вызывая всеобщие зависть и восхищение.

Обласканные жизнью, они, как бенгальские огни, сыпали вокруг себя холодные искры своих нереализованных талантов, не замечая времени, пока однажды не натыкались на старость.

Старость, будто ехидный и безжалостный ростовщик, предъявляла незадачливому звездному мальчику счет, заставляя платить за все сразу.

Ему казалось несправедливым, что жизнь требует оплаты именно в тот момент, когда он оказался полным банкротом и от него абсолютно ничего не осталось. Но именно в этот момент пришлось платить за все сполна.

Его отец занимал высокую должность в министерстве транспорта. Мать была еврейкой, но благодаря фамилии и авторитету отца об этом мало кто знал и редко вспоминали. Мать не чаяла в нем души и жила, фактически, лишь ради него, и он довольно быстро уверовал в то, что весь этот мир создан лишь для него и для того, чтобы им восхищаться.

Он легко и радостно прожил первые семнадцать лет своей жизни. Впоследствии же он поменял как минимум четыре ВУЗа, нигде долго не задерживаясь. Мать оправдывала его тем, что любой институт слишком тесен для его талантов и ему очень нравилась эта ее версия. Он настолько вошел в роль звездного мальчика, сгибающегося под бременем собственных талантов, что любое усилие стало его тяготить и развалясь где-нибудь в кресле, он вальяжно рассуждал о том, что еще не нашел свое высшее предназначение, а заниматься чем попало не желает.

Однако подойдя к двадцати пяти годам, он понял, что пора остепениться. Где-то к двадцати семи он закончил медицинский, получив диплом психиатра. Но однообразная работа где-нибудь в больнице или поликлинике претила ему, и он вскоре занялся главным делом своей жизни – поиском своего высшего предназначения.

В процессе поиска он успел трижды жениться и ото всех браков у него были дети. Романы его были бурными, но непродолжительными. В процессе разводов он всегда чувствовал безоговорочную поддержку матери, которая утешала его и защищала от жестоких и коварных женщин, так несправедливо обидевших ее сына.

К тому времени отец перестал с ним разговаривать, считая его тунеядцем и асоциальным элементом, но, тем не менее, продолжал помогать в трудных ситуациях. А таких было немало. Так, например, он решил писать диссертацию и рьяно взялся за дело. Он видел себя новым Фрейдом, надеясь преподнести миру новую теорию или что-то в этом роде. Но прошло три года, а он, так ничего и не написав, в конце концов вылетел из аспирантуры и стал практиковать при санаториях в Крыму.

Однако спокойная жизнь очень скоро стала тяготить его. Ему не хватало в его новой деятельности чего-то – какого-то компонента, без которого жизнь становится совершенно пресной и безвкусной. А ему хотелось быть новатором, подвижником и он решил пойти наперекор устоям.

Обращались к нему пациентки, и он лечил их по Фрейду, видя корень всех бед в сексуальных расстройствах. Когда Фрейд не помогал, он лечил своих пациенток в постели. Так он познакомился с тремя своими женами, в их числе – и с нынешней.

В то время он бесстрашно спускался в бездонный подвал человеческого сознания и творил чудеса. Пациентки его боготворили – он утешал их как мог до тех пор, пока о его методах лечения не стало известно начальству. Разразился страшный скандал, его лишили диплома и работы.

Но Аркадий не растерялся. Из своих бывших пациенток и пациентов, которые смотрели на него как на Бога, он создал настоящую секту. В течение нескольких лет, секта стремительно росла. Приходившим к нему людям казалось, что он утверждает их право быть такими, какие они есть, а может быть и лучше, чем непосвященные.

Аркадий создал для них искусственное общество, в котором все они были подобны аквариумным рыбкам, а он – их Богу.

Тогда, к нему в секту попадали лишь избранные, те, кого Бого-человек решил приблизить к себе. Своих апостолов он покорял в том числе и уникальной способностью читать мысли на расстоянии. Точнее, это было скорее не чтение, а внушение. Общаясь с ним, люди слабые, особенно женщины быстро начинали верить в то, что его мысли – это их собственные, и что его желания – это их желания.

Ни одна женщина из числа его пациенток не могла устоять перед его обаянием, когда он брал ее за руки и начинал рассказывать ей о ее судьбе. Она начинала ему беззаветно верить, вера и восхищение скоро перерастали в любовь, и он начинал лечить ее уже через постель.

Так попала в его объятья и она, его нынешняя жена. В отличие от других женщин, прошедших через его постель, она не вернулась обратно к мужу, а переехала к нему. Она влюбилась в него без памяти, она поклонялась ему как божеству, смотрела на него, как будто маленькая девочка на вдруг ожившего Будду. Тогда, ей казалось, что он может легко разрешить любые, казалось, самые неразрешимые проблемы, и она слепо повиновалась ему во всем.

Он относился к ней снисходительно, как к преданной собачонке, позволяя себя любить. Но теперь все изменилось.

А началось все с того, что о секте узнали компетентные органы и завели на него уголовное дело. Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут началась перестройка, и дела его снова резко пошли вверх. Он даже начал готовиться к старту в большой политике, но тут снова начались проблемы.

Более именитые влиятельные гуру стали его теснить, снова начались проблемы с органами, и в один прекрасный день Аркадий вдруг обнаружил, что прижат к стенке.

Тогда бросив все, он буквально сбежал, сначала в Штаты, затем в Германию, пока не очутился в Израиле. Здесь все его попытки подтвердить когда-то полученный диплом с треском провалились. Его былая слава никого не интересовала.

Попытки сблизиться с ортодоксами также не принесли результата. Вдобавок ко всему он никак не мог выучить язык.

Тогда он, узнав о том, что здесь же живут бывшие члены его секты, попытался снова восстановить свое прежнее влияние. Но и эта попытка не принесла никакого результата.

Аркадий уже не чувствовал былой уверенности, руки были холодными, и люди, всегда нуждавшиеся в сильной личности, быстро это почувствовали. Прежняя восторженность быстро сменилась разочарованием, постепенно перераставшим в ненависть. Поклонявшиеся идолу теперь желали вдребезги разбить его.

Сейчас он был полностью раздавлен и унижен и, по сути, жил за счет жены. При этом ему даже не приходило в голову найти себе простую работу. Он был выше того, чтобы работать садовником, или просто рабочим на заводе.

Но она по-прежнему продолжала любить его со всей силой той внезапной, налетевшей как смерч, восторженной любовью, но уже не как гения и Бога, а так, как мать любит неудачливого, больного ребенка, или как идолопоклонница, крепко прижимающая к груди вдруг упавшего с полки идола. Лишь в ее взгляде, восторг уступил место тревоге.

Когда они встретились, Дора работала медсестрой в больнице и жила с мужем почти вдвое старше себя. Она вышла замуж в 18 лет, влюбившись в преподавателя училища, в котором училась. С годами юношеская влюбленность улетучилась, и все их отношения ограничивались бытом.

Жизнь с мужем стала угнетать ее, у нее начались сильные головные боли, врачи и таблетки не помогали и тогда ей посоветовали обратиться к Аркадию.

Через какое-то время, она развелась с мужем и переехала к Аркадию. До отъезда они прожили вместе несколько лет, и лишь незадолго до его отъезда поженились.

Все годы до отъезда, она была его домработницей, секретаршей, горничной. Во время его сеансов и встреч с важными людьми вся ее роль ограничивалась лишь тем, что она с робкой улыбкой приносила и уносила чай, накрывала и убирала со стола, стараясь при этом быть как можно более незаметной, отвечала на телефонные звонки холодным, бесстрастным голосом и ублажала его в постели по ночам.

Но он был всегда рядом, и это было для нее высшим счастьем. Она ловила каждое его слово, каждый его взгляд и даже не смела думать о том, чтобы упрекнуть его в изменах. Почувствовав следы другой женщины на его лице или на теле, она лишь внутренне сжималась как от удара. При этом ее большие, темно-карие глаза становились еще больше.

Она поклонялась ему, как Богу, и видела в служении ему свое высшее предназначение. Она стояла на этой Земле твердо, как коренастый, закаленный солнцем и тяжелым трудом крестьянин, и работала с утра до ночи, чтобы иметь возможность снимать хорошую по здешним меркам квартиру в самом центре Тель-Авива.

Аркадий нуждался теперь в ней как никогда раньше. Так, во всяком случае, ей казалось, и так оно было на самом деле. Она стала тем спасительным кругом, благодаря которому он не утонул. А Дора была бы совершенно счастлива, если бы не депрессия мужа.

Ей все казалось, что она держит в руках упавшую звезду и пытается вдохнуть в нее жизнь, согрев собственным дыханием. Она была готова на все, лишь бы снова любоваться его сиянием.

В конце концов, она сама организовала ему группу из своих клиентов – маклеров, уборщиц, официанток и прочего люда.

Он демонстрировал им то, чем когда-то очаровывал своих пациентов: пытался читать их мысли и рассказывать об их жизни. Но это ему плохо удавалось, потому что его новые пациенты воспринимали все его попытки как дешевый трюк, и сам Аркадий был в их глазах лишь старым клоуном, пытающимся заработать себе на жизнь поднадоевшими фокусами.

И он действительно был похож теперь на клоуна – одинокого и постаревшего.

Бенгальский огонь догорел, и лишь верная жена по-прежнему видела в нем всемогущего Гуру.

К нему приходили несколько из его бывших членов секты. Один из них был одним из первых, кого он в свое время приблизил к себе. Тогда он боготворил своего учителя и ловил буквально каждое слово, слетавшее с его уст.

С тех пор прошло десять лет, и теперь уже Аркадий искал поддержки у своего бывшего апостола.

За эти годы апостол сильно изменился. Волосы на макушке сильно поредели. Некогда восторженный взгляд стал недоверчивым, губы вытянулись ниточкой в саркастическую ухмылку, мягкая ладонь с длинными, нервными пальцами огрубела.

Изменился и Аркадий. Некогда строгий взгляд его казавшихся стальными глаз, казался теперь растерянным, и он напоминал человека, которого несет мощным горным потоком, и он пытается ухватиться за что попало.

Подобно тому, как слабый и ранимый юноша открывал когда-то душу полубогу, так теперь и полубог, пользуясь занятостью своей жены, стригшей кого-то, открывал своему бывшему почитателю самые сокровенные и наболевшие проблемы.

Но, даже откровенничая, он не замечал что сильно переигрывает. «Меньше всего я хотел быть гуру». «Да, я давно уже понял, что никому не помог. Скорее наоборот, принес колоссальный вред».

Бывшего почитателя раздражало самолюбование этого человека, умудрявшегося любоваться собой даже в нынешней ситуации. Сострадания к нему он не испытывал.

«Если ты Мессия, спаси самого себя» вдруг подумал бывший почитатель, но сдержался и не произнес этого в слух.

«Если бы кто-нибудь из пророков попал сегодня по ошибке в наш мир, он был бы безработным», – пытался острить Аркадий.

«Но Вы же не пророк» – вдруг сказал гость.

Аркадий явно не ожидал этого выпада. Он пытался что-то говорить про свой колоссальный опыт и интуицию, но молодой человек снова его перебил: – «Здесь ваши умения», – он еле удержался, чтобы не сказать «трюки» – «Имели бы определенный успех в цирке, но вы ведь в цирке работать не станете, равно как и на стройке, или на уборке– это ниже вашего достоинства. А здесь нужны не экстрасенсы и пророки, а парикмахеры, педикюристки, как Ваша жена, например, сварщики, слесари. А если у вас этого нет, то станьте маклером, продавайте квартиры».

От такого пассажа у Аркадия отвисла челюсть, как от мощного боксерского удара. Он был совершенно растерян и только сейчас осознал, что его можно не только любить, но и презирать. Он рассчитывал на сочувствие этого когда-то восторженного юноши, но вместо сочувствия натолкнулся на стену холодного презрения.

В этот миг в комнату вбежала его жена. Ее глаза беспокойно бегали. Она переводила вопросительный взгляд с мужа на гостя, пытаясь оценить ситуацию.

Молодой человек поднялся и, криво усмехнувшись, произнес: «Если ты спаситель, спаси самого себя» и направился к двери.

«Не сотвори себе кумира» тихо, но внятно бросил ему вслед бывший Гуру. Бывший апостол вышел вон не оборачиваясь, а жена тревожно заглянула мужу в глаза.

Он стоял перед ней такой же прекрасный, как и тогда, двадцать лет назад, с густой темной бородой и умными, насмешливыми глазами цвета стали. И хотя хозяином положения была теперь она, ее никогда не оставляло чувство тревоги, что даже находясь в полной зависимости от нее, он рано или поздно от нее ускользнет.

Так оно и произошло. Все это время ему казалось, что если он вернется, то все можно будет начать сначала. Его там помнят. У него там связи. И вообще, там все будет совершенно иначе.

Уверовав в собственные иллюзии, он однажды сбежал от нее обратно.

Прошел год.

Аркадий так и не вернулся к ней. Он живет по-прежнему в России и даже что-то пишет для какой-то газеты. Иногда пишет или даже звонит ей. А она все ждет, когда он позовет ее к себе, или вернется к ней обратно.

Грезы старого еврея

Менахем – старый еврей из Ирака. Когда он приехал в Израиль, ему было 26 лет. Теперь ему 75. Из-за маленького роста и худобы издали его можно принять за подростка. Пока Менахем был молод, он работал на стройке. Теперь, когда здоровья почти не осталось, он работает ночным сторожем, а днем заботится о своей престарелой маме – покупает для нее продукты, готовит ей еду, убирает квартиру, помогает выходить на прогулку.

Кроме престарелой матери у Менахема есть жена и четверо взрослых детей, у которых есть уже свои взрослые дети. Жизнь одной из двух дочерей Менахема не сложилась. Она живет одна с двумя детьми, и Менахем помогает ей как может.

Из-за дочери, старик сильно переживает и это пожалуй главная причина, по которой он до сих пор работает. Его положение на работе весьма неустойчивое. Он боится, что его уволят, и поэтому соглашается работать по ночам, почти без выходных и терпит насмешки со стороны начальства.

Как-то раз, например, инспектор, совсем еще молодой парень, развлекался с приятелями и коллегами тем, что устроил старику экзамен на профпригодность, заставляя его в течение получаса на время доставать пистолет из кобуры. Менахем не успевал уложиться в установленное время и инспектор снова и снова заставлял старика выполнять упражнение, а в конце сурово предупредил, что если тот хочет остаться на работе, то должен как следует потренироваться.

Скучающим юнцам из северного Тель-Авива – так называемым «северным», что подразумевает местный бомонд, было весело. Менахем тогда лишь напомнил инспектору о своем возрасте.

Впрочем, одними насмешками и придирками дело не ограничивалось. Так, например, в выдаваемой ему зарплате регулярно не хватало сорока-пятидесяти, а иногда и больше шекелей. Ошибка, спокойно объясняли ему в бухгалтерии компании, но деньги возвращать не торопились.

Меня поразила реакция этого пожилого человека на, как принято теперь выражаться, «крысятничество» работодателей. Он не возмущался, не ругал своих работодателей. Вместо этого он пустился в глубокомысленные рассуждения о том, что Храмов возможно было не только два, а гораздо больше. Может быть десять, или даже двадцать, задумчиво говорил старик. И все они пали от нечестности и ненависти людей друг к другу.

В то время мы учились допоздна, просиживая за компьютерами иногда и за полночь, и выходя из лаборатории, я случайно услышал этот задумчивый монолог. Рассуждения этого с виду простого человека произвели на меня сильное впечатление.

Разговорившись с ним, я узнал его историю, помимо всего и о том, что он был солдатом еще в иракской армии, а здесь в Израиле прошел все войны вплоть до Войны Судного Дня. С тех пор мы время от времени беседовали с Менахемом.

Он почти никогда не жаловался. Вместо этого он любил вспоминать дни своего детства и юности, проведенные в Багдаде среди родителей, многочисленных братьев, сестер и близких друзей, которых был целый двор.

Он часто рассказывал о том, как ему нравилось учиться в школе, но из-за того, что отец его рано ушел из жизни, ему не довелось закончить школу, и он начал работать будучи еще подростком, чтобы помочь матери и своим младшим братьям и сестрам.

Жизнь никогда не баловала Менахема, но свою бывшую Родину, затерявшуюся во времени, он всегда вспоминал с каким-то особым благоговением.

Израиль же так и не стал для Менахема домом, хотя он часто с гордостью говорил о своем «доме». Так он называл свою квартиру в старом доме в Южном Тель-Авиве. Дом был, а чувство дома так к нему и не пришло.

По ночам, он часто слушал радио на арабском языке, и не раз, проходя мимо него, я замечал, что он не то говорит, не то страстно спорит с кем-то невидимым.

Как-то я не удержался и спросил его, с кем он говорит по ночам. «С Богом» – спокойно ответил мне он так, как будто речь шла о беседе с соседом по дому. Старик внимательно посмотрел на меня и, заметив мое удивление, с улыбкой сказал: «Я вижу его, как сейчас тебя, и так – каждую ночь». «Это правда», – продолжал Менахем, будто испугавшись, что я ему не поверю, – «как жив Господь!» – воскликнул он, – «Скоро наступит мир, и тогда я смогу вернуться в Багдад, в наш двор, и, наконец, увижу всех своих друзей. Наконец-то я смогу с ними встретиться! Как жив Господь», – продолжал старик, – «Это будет, и очень скоро, вот увидишь», – с жаром говорил старик, и его глаза сияли от счастья в предвкушении скорой встречи.

А я смотрел в его всегда печальные глаза, сейчас преображенные счастьем, и начинал сам верить, что все именно так и будет.

Любовь бездомных

Они лежали, обнявшись, прямо на песке.

Их можно было бы принять за обычных молодоженов во время медового месяца или просто пару влюбленных, если бы они находились в какой-нибудь гостинице и выглядели иначе.

Но крышу над головой им заменял деревянный навес посреди пляжа, и весь их вид говорили о том, что они не просто пара влюбленных. Они были бездомными.

На обоих была поношенная одежда, и их возраст едва ли можно было с точностью определить. Мужчина был атлетически сложен, и на вид ему можно было бы дать лет сорок с небольшим, если бы не лицо, все в глубоких морщинах, как у старика, и сильная проседь в густых, русых волосах. Испитого лица женщины не было видно, потому что она прижималась к плечу мужчины, но волосы ее были тусклыми, как шерсть у больной собаки.

Еще несколько недель назад здесь было не протолкнуться от отдыхающих и туристов. А сейчас, кроме нескольких «русских» старушек, наведывавшихся сюда ежедневно, здесь никого не было, и весь пляж был в их распоряжении.

Крепко прижавшись друг к другу, они, казалось, забыли обо всем на свете: и о собственной судьбе, которая не сулила им ничего хорошего, и о беспощадном, беспардонном мире вокруг, который обошелся с ними так жестоко…

Прижавшись к мужчине, женщина не отрываясь смотрела в его синие глаза, а он отвечал ей ласковым взглядом, бережно поглаживая ее лицо и вьющиеся, когда-то ярко-рыжие волосы.

Впереди была зима – еще одна проверка на прочность для тех, кто волею судьбы оказался на улице.

«Тебе не холодно?» – спросил он с нежностью глядя ей в глаза. «С тобой – нет», – ответила женщина. Он крепче обнял ее, а она еще сильнее прильнула к нему.

Днем было еще жарко, но ночью становилось холодно, и на бетонных скамейках уже было не посидеть как летом. Да и на влажном песке тоже уже не особенно поспишь в такое время. Несколько раз в течение недели, заявлял о себе короткий, но довольно сильный дождь, и все говорило о том, что зима не за горами.

Бездомный человек как никто другой зависит от погоды. Чем теплее будет зима, тем больше у него шансов выжить. До сих пор им везло – последние две зимы выдались на редкость теплыми. Такую зиму здесь так и называют – «летняя». Летняя зима… объяснить, что это такое трудно, особенно жителю Сибири…

«Как думаешь, зима будет теплой?» – спросила женщина. «Не знаю», – на секунду задумавшись, ответил мужчина. «Не бойся, переживем», – успокоил он ее, с нежностью глядя на свою возлюбленную.

«А я и не боюсь», – с мягкой улыбкой ответила женщина. А про себя подумала: «Мне с тобой ничего не страшно. Ведь ты такой сильный и добрый». Если бы она встретила его раньше…

Наверное он думал о том же – почему они встретились так поздно, когда уже ничего нельзя изменить. От обычных людей бездомные отличаются не только отсутствием очага, но еще и отсутствием будущего. Едва ли кому-нибудь из них удастся снова подняться с человеческого дна. Из тех, с кем он начинал три года назад свою бездомную жизнь, остались трое-четверо. Кто-то умер сам от старых и новых болезней, которые цепляются к бездомным как вши. Кто-то что-то не поделил с такими же бедолагами, как сам, или украл, и ему проломили череп. А кто-то заснул счастливым сном, найдя испорченный керогаз, и так – счастливым – и умер во сне от угара в какой-нибудь заброшенной лачуге. Были и такие, что распив бутылку какой-нибудь дряни, замерзали прямо на улице в особенно холодные ночи, которые, хотя и не часто, но бывают в этих краях.

Как-то ему довелось познакомиться с одним бездомным родом из Москвы по имени Павел. Он бомжевал дольше всех и с гордостью заявлял при каждом удобном случае, а иногда и без случая, что из всех, кто жил на улице начиная с 1993, дожил до сегодняшнего дня только он один. Павел был уверен, что поставил рекорд выживания, который вряд ли у него кто-то отнимет.

Свою участь бомжи воспринимали по-разному. Одни свою обреченность воспринимали покорно. Другие, как Павел – сын крупных чиновников, поссорившийся и с родителями, и с женой, и со всем миром – как будто бросали вызов собственной судьбе.

Артем же принадлежал к той категории людей, которые просто молча выживали. «Пережили мы две предыдущие зимы, переживем и эту», – уверенно сказал он. «Конечно, переживем», – со все той же мягкой улыбкой сказала женщина.

Артем задумался. На самом деле, гораздо большую опасность чем зима, для них представляли «крысы». Это были не обычные крысы, которыми кишел Южный Тель-Авив. Еще когда он арендовал квартиру здесь же, в Южном Тель-Авиве, крысы ежедневно, ежечасно отравляли ему жизнь в его убогой лачуге, которую он арендовал за 400 долларов в месяц. Крысы портили вещи, грызли мебель и даже деревянные двери в комнатах и туалете, уничтожали его еду. Как-то к нему в гости пришли друзья и принесли с собой большую коробку конфет. Коробку они только открыли, и дети съели всего несколько конфет. Провожая гостей, он отлучился минут на десять, оставив коробку на столе. А когда вернулся, коробка была пуста и лишь в самой середине, будто издеваясь, крысы оставили одну единственную конфету. Он гнал их как мог, и если настигал одну из них, то под ударом его палки, которую он специально держал для них, убиваемая крыса кричала как истязаемый человек. Но чаще всего им удавалось благополучно скрыться. Ведь они знали тысячи неведомых человеку путей бегства и чаще всего безнаказанно возвращались в свой крысиный мир. А в отместку за преследования, оставляли ему после себя горы крысиного помета.

Во время одного из тяжелых запоев, когда ему было уже не до крыс, он, закусывая очередной стакан, бросил наглым существам, считавшим эту квартиру своей, обрезки колбасы. С тех пор обитатели его квартиры появлялись каждый раз, когда он доставал бутылку и закуску, высовывая из крохотных, с десятирублевую монетку, нор свои узенькие мордочки. Он подкармливал своих соседей то остатками колбасы, то хлебом, и – о, чудо! – они перестали портить его вещи, оставлять после себя кучи помета и больше не покушались на его еду. Теперь они терпеливо ждали, когда он поделится с ними своей трапезой.

Для него эта кормежка превратилось в развлечение, и он усмехаясь звал их по именам, которые сам же им и придумывал.

Но с настоящими крысами в человеческом обличии он столкнулся лишь оказавшись на улице. Эта разновидность «крыс» для бездомного – опаснее непогоды. Против них не помогали даже самые жестокие законы беспощадного мира бездомных. Пойманного или заподозренного в воровстве бомжа били остервенело, без всякой пощады, жестоко калеча или убивая.

Но «крыс» от этого меньше не становилось. При каждом удобном случае они воровали у своих собратьев по несчастью все, что было возможно украсть – от бутылки водки до палатки.

Были среди «Крыс» и такие, кто грабили своих же. Дождавшись, когда просивший милостыню пьяный бомж ненароком задремлет возле своего ящика с собранной мелочью (как правило, это была коробка из под обуви), грабитель стремительно хватал коробку собрата по несчастью и, высыпав мелочь в карман куртки или шортов, швырял жертве уже пустой ящик, а сам спешил скрыться в ближайшем закоулке.

Дабы защититься от «Крыс» и невзгод бездомной жизни, некоторые из бомжей объединялись в подобие общины. Испокон веков люди объединялись чтобы выжить. Бездомные не были в этом исключением и оказавшись в экстремальных условиях, они подобно бродячим собакам сбивались в стаю. Как правило, у них был свой лидер, который пытался руководить общиной, опираясь на свой авторитет и опыт прежней и новой, уже бездомной жизни.

Облюбовав подвал какой-нибудь автостоянки или заброшенную развалюху, они превращали это место в подобие ночлежки, а утром суетились, спеша скрыть следы своего присутствия и пряча в специальные тайники одеяла и матрасы. Если поблизости был пустырь, то они дружно собирали хворост и сухие ветки для костра, чтобы согреться, если дело было зимой, или приготовить себе горячую пищу, которая была необходима всегда. Если пустыря не было, или просто не позволяли условия, то довольствовались тем что есть, завтракая в сухомятку. А если и этого не было, то рыскали возле многочисленных магазинов и складов южного города, ища чем поживиться.

Впрочем, без еды они никогда не оставались. Особенно им везло в пятницу, перед наступлением субботы. Именно в это время перед закрытием рынка торговцы оставляли прямо на лотках, в ящиках на земле или бросали прямо на асфальт кучу всякой снеди. Здесь можно было найти все что угодно: от завонявшихся куриных или индюшачьих окороков и целых кур, до еще вполне сносных, правда второй свежести, диковинных овощей и фруктов.

Правда и здесь у бездомных были конкуренты в виде завсегдатаев таких мероприятий. Наряду с полубезумными старухами и наркоманами, сюда не брезговали наведываться за халявой и несколько дам преклонного возраста из дорогих квартир неподалеку. Дамы эти спешили на рынок с огромными тележками и успевали увезти с рынка добычу и вернуться обратно за следующей партией дармовой жрачки по нескольку раз. Но и бездомным перепадало достаточно.

Один из них, бывший штурман дальнего плавания даже делился иногда с собратьями по несчастью своими гурманскими фантазиями: «Вот этот ананас я очищу вот здесь», – он показывал на порченные части, – «возьму вот это манго, потом апельсин, все это порежу, и останется добавить сюда лишь взбитые сливки… Такая порция в ресторане обойдется вам шекелей в 50 минимум, а здесь – совершенно бесплатно».

Его грустные, большие семитские глаза за толстыми линзами очков таили скрытый сарказм, но наведавшиеся как-то на рынок журналюги приняли все его «откровения» за чистую монету и сделали репортаж о бездомных в Израиле.

Из репортажа следовало, что быть в Израиле бездомным даже лучше нежели иметь собственное жилье, потому что далеко не каждый, кто платит за аренду или выплачивает ипотеку, может позволить себе такие изысканные блюда как штурман-бомж.

Через полгода после этого интервью, штурман умер, но журналисты об этом не знали.

В будни же бездомные в течение дня промышляли кто чем мог: собирали пустые бутылки, или стоя на коленях со склоненной к самому асфальту головой и вытянутой вперед рукой, просили милостыню на оживленном перекрестке, поставив возле себя пустую коробку для мелочи…

Большинство необходимых для себя вещей они добывали из мусорников. В мусорниках можно было найти все что угодно, начиная от хотя и поношенной, но иногда весьма качественной одежды и обуви до палаток и надувных лодок. Но чтобы завладеть этим богатством им нужно было быть порасторопнее, поскольку у них было немало конкурентов – уборщики мусора и старьевщики также не брезговали мусорниками в поисках поживы.

Встретить среди бездомных можно было кого угодно: бывших зэков, пьяниц, наркоманов, советских диссидентов… Были среди них даже бывший опер и кандидат наук. Среди них встречались люди самых разных национальностей, этнических и социальных групп: русские, евреи, гастарбайтеры из Румынии… Общим у них являлось то, что все они были бывшими.

А объединяла их необходимость выжить, точнее, протянуть подольше. Ведь даже им хотелось жить – жить, несмотря ни на что.

Это было своего рода общежитие, коллективное хозяйство. Но такие общины жили недолго. Тех, кто просил милостыню или собирали пустые бутылки, брали в оборот местные бандиты, заставляя работать на себя, а для наркоманов и алкашей ничего святого не существовало – за бутылку водки или дозу они были готовы на все – украсть, убить, предать – для них уже давно не существовало ни своих, ни чужих, и им было уже все и вся абсолютно равно.

А в жестокой зависимости от бутылки или от дозы были все без исключения. Тысячелетиями человек стремился обеспечить себя крышей над головой. И даже этим обреченным была необходима если не крыша над головой, то хотя бы иллюзия ее. Поэтому без хорошей дозы спиртного или дури обычный человек прямо на улице не заснет. Да и жить такой жизнью под градусом гораздо легче, чем без него. И если до того, как попасть на улицу, человек мог еще держаться, то оказавшись на дне, без бутылки он обходиться уже не мог.

В отличие от подавляющего большинства бездомных, Артем никогда не просил милостыню и не собирал пустых бутылок. Пока мог, он работал на одном из городских рынков, подрабатывая то в одной, то в другой лавке перетаскиванием тяжелых мешков и доставляя товар покупателям, если заказ был крупным.

Он работал так, пока однажды не открылись старые раны. Тогда он упал прямо на загаженный асфальт посреди рынка. Кто-то по мобильному телефону вызвал скорую, и его откачали.

Какое-то время после этого он жил в приюте для бездомных, а потом снова вернулся на улицу, поскольку держать вечно в приюте его не могли, как объяснила ему социальный работник, а денег на аренду квартиры у него не было.

Потом он еще не раз терял сознание. Как-то он поднял тяжелый мешок, и у него вдруг лопнули геморроидальные узлы. Хозяин испугался и вызвал скорую. Его снова откачали, хотя кровь из него била тогда фонтаном.

А началось все когда он приехал в Израиль с женой, дочерью и родителями жены.

Бывшие родственники считали Артема человеком с гонором. Ведь он был единственным из всех «русских» кто отказался работать дворником, или мыть задницы старикам. Артем был непревзойденным каменщиком и брезговал неквалифицированной работой.

«Да кто ты такой вообще!» – возмущались теща с тестем, бросая на него брезгливый взгляд, как будто сверху вниз. Правда это плохо им удавалось – Артем был исполинского роста, тесть ростом не выделялся, а теща и вовсе была ниже среднего.

На такие выпады он никогда не отвечал. В его жизни к тому времени было уже столько всего, что на подобные плевки отвечать просто не стоило.

Отец умер, когда ему едва исполнилось 13 лет. До своей смерти отец научил Артема всему что умел сам, и уже в 12 лет он наравне с отцом мог выполнять почти все строительные работы в доме.

Потом был Афган, где однажды, вымотанные после двухдневного перехода, они пошли напрямую, не поднимаясь в горы, и попали в засаду.

В горах побеждает тот, кто окажется выше. Выше оказались «духи», которые отстреливали их как в тире, их – элитный батальон ДШБ. Они даже не могли определить, кто и откуда в них стреляет – в горах это невозможно, но отбивались яростно, не ища смысла, просто до конца.

Им удалось вырваться из огненной ловушки, всем, кроме тех, кто прикрывал отход своих. Тогда они остались вдвоем: один – с простреленным животом, другой – с раздробленными ногами.

Двое калек, они ползли и карабкались, поддерживая друг друга, и в конце концов добрались до своих. Уже в госпитале обоих наградили орденами Красного Знамени.

Артем перенес четыре операции в течение полутора лет. Одна из пуль задела мочевой пузырь. И почти год он мочился через специальную трубку.

Госпиталь был забит «афганцами». Кому-то вырезали часть желудка, кому-то ампутировали одну ногу, кому-то обе.

По вечерам они собирались на одной из аллей, выпивая и закусывая, вспоминали…

Их никто не трогал, и вызвали патруль из комендатуры лишь один раз, когда один из «афганцев» на каталке, без обеих ног, стал буянить, размахивая костылем.

Когда их привозили в госпиталь, то первое время кормили отборной едой по высшей категории и потчевали натуральными соками. Потом соки исчезли, а категорию довольствия им заменяли на обычную.

Возвращаясь в обычную жизнь, они со своими наградами и ветеранскими льготами оказывались совершенно одни посреди безразличного мира. Рассчитывать они могли только на себя и друг на друга.

У друзей, с которыми его связывал Афган, жизнь сложилась по-разному. Кто-то занимался бизнесом, кто-то работал, как и он, кто-то стремительно поднялся, а кто-то так же стремительно пошел на дно.

Тот «афганец», что ездил на каталке, без обеих ног, вернулся к жене. Она приняла его и ухаживала за ним как за ребенком. Но он пил не переставая, а когда жена пыталась ему помешать, кричал, плакал и переворачивал все подряд.

Он сгорел прямо в своей кровати, заснув с сигаретой пьяный, когда жены не было дома.

Когда Артема наконец демобилизовали из армии, где он прослужил вместо положенных двух, больше трех лет, полтора года из них проведя в госпиталях, вдруг выяснилось, что возвращаться ему некуда.

По заведенному тогда порядку, он перед армией выписался из квартиры. Пока Артем служил, мать умерла. А когда он вернулся, то отчим отказался прописывать его в квартире. Помогли друзья по Афгану, нажавшие на отчима и «уговорившие» его прописать пасынка обратно к себе.

Устроив дела с квартирой, Артем начал работать в бригаде строителей, где был каменщиком.

Вскоре он встретил Лилю – свою будущую жену.

Свою Лилю он лелеял как самый нежный цветок. Если его бригада шабашников, как их тогда называли, работала где-то далеко на выезде, он на выходные все равно срывался к ней, проводя в дороге иногда 6–8 часов в один конец. Дома он спал от силы два-три часа, но возвращался на работу будто на крыльях, сияя счастьем.

Каждый раз возвращаясь домой, он дарил ей цветы – ее любимые розы. Это был их обычай. Еще когда они только встречались, он в каждую их встречу, независимо от времени года, дарил ей огромный букет роз.

Продолжал он дарить розы и потом, когда они поженились и у них родилась дочь Настя. Ему нравилось дарить ей цветы, подарки, радовать ее изысканными заморскими фруктами – он любил ее больше жизни.

В те годы, когда вся страна, подобно огромному самолету, вошла в штопор, он был абсолютно уверен в завтрашнем дне. У него была любимая жена, которой он дорожил больше жизни, и верные друзья, с которыми можно было не бояться даже смерти.

Так казалось тогда, когда все они были братьями не только по оружию, но и по крови. Да и как могло быть иначе, если тащили они друг друга больше километра, один с раздробленной ногой, а другой с пулей в животе и осколком у самого паха?

Тот бой стал для них последним – для него и его сослуживца Андрея. Последним в той войне. А потом, после короткой полосы счастья, началась совсем другая война – война за выживание.

Тем, кто помог ему тогда с отчимом, нередко потом сами обращались к нему за помощью. И далеко не всегда эта помощь была в рамках закона. Но он успокаивал себя тем, что помогает восстановить попранную справедливость, так же, как когда-то помогли ему.

Друзья звонили Артему, и каждый раз он, бросив все, он ехал к ним, не спрашивая зачем. Однажды его вытащили прямо из-за стола, с семейного торжества, и он, лишь обняв жену, поспешил к друзьям.

Дважды ему приходилось выходить лицом к лицу с вооруженными людьми, среди которых наверняка были и такие же, как он, но только говорившие на другом языке и имевшие другой цвет кожи и форму носа. Ему повезло – оба раза им удалось разойтись мирно.

А как-то раз его попросили поехать с ребятами в Крым. Он, оставив семью, работу и все дела, поехал. По дороге их остановили на блокпосту, и во время обыска в багажнике нашли оружие.

Закрутилось дело, и тогда ему вместе с друзьями припомнили все. Их обвиняли в вымогательстве и самое страшное – в нападении на работника милиции – им оказался один из «клиентов» друзей, которые специализировались на взимании долгов. А Артем нередко помогал друзьям в подобных делах. Такие «дела» редко обходились одними лишь моралистскими беседами. Участвовал в таких «беседах» и Артем.

Учитывая его заслуги и особенно боевой орден, ему дали четыре года усиленного режима. Он отсидел чуть больше половины. От услуг друзей, предлагавших помочь жене, он отказался.

За то время, что он сидел, их с Лилей брак не только не распался, но стал еще крепче. Пока он был в тюрьме, она работала где только могла, чтобы у него на зоне всегда были сигареты и все необходимое.

По его возвращении она казалась прозрачной, но глаза сияли счастьем. Он был счастлив не меньше.

Через год после того как он освободился, у них родилась дочь Настя. Казалось, они полюбили друг друга еще сильнее.

Они зажили прежней жизнью, в любви и согласии. Казалось, жизнь налаживается. Но вскоре отовсюду поползли слухи о готовящихся еврейских погромах. Родители жены были насмерть перепуганы, да и сама Лиля похоже была напугана не меньше.

Она знала, что он всегда защитит ее, но теперь боялась оставаться одна дома. Идя по улице, Артем теперь вглядывался в лица прохожих и никак не мог разглядеть среди них потенциальных погромщиков. Лица у людей были разные – все больше озабоченные, угрюмые или туповато-сосредоточенные, гораздо меньше встречались веселые. Но он не видел, кто бы из этих людей вдруг отправился бы убивать евреев, оставив семью, дом, работу.

Была в городе небольшая группа людей 30–40 лет, которые носили черные рубашки и сапоги, но они в основном шумели, и даже в их редких дебошах чувствовалась театральность.

Только газетчики воспринимали их всерьез, изо всех сил раздувая слухи о гонениях на евреев.

Но все это было лишь полбеды. Жизнь становилась все тяжелее, и заработанных им денег уже с трудом хватало. И тогда они подали документы на выезд.

Спустя полгода они были уже в Израиле.

В прежней жизни он хоть и заработал на не очень большой, но уютный дом, однако в Израиле тех денег, которые они привезли с собой, едва ли хватило бы на несколько месяцев аренды. Но Артем совсем не переживал по этому поводу. С его руками и головой, он заработает на все необходимое.

Он был уверен, что сразу же найдет себе работу по специальности. Но везде, куда он ни обращался, от министерства по делам новых иммигрантов до местного муниципалитета, ему почему-то везде предлагали только работу дворника, или мусорщика.

Когда в специально созданном для помощи новым репатриантам отделе муниципалитета старый польский еврей, неплохо говоривший по-русски, предложил ему собирать пустые тележки в супермаркете, он пожав и с силой тряхнув руку старика, поблагодарил того и, пожелав благополучия всей семье, вышел.

Потом он обошел все стройки в округе и, наконец, нашел подрядчика, который согласился его взять. Но подрядчик поручил ему выносить все тот же мусор со стройки, пообещав, что если Артем будет стараться, то он возьмет его к себе на работу.

Прошла неделя, вторая, но он все так же либо выносил мусор со стройки, либо таскал ведра с раствором. У подрядчика не было недостатка в рабочих – всю квалифицированную работу за копейки делали румыны и болгары, а неквалифицированную – арабы.

Теща с тестем восприняли его нежелание «работать как все» как вызов. «Кто он такой вообще?!» – возмущалась теща и употребляла слова из идиш, о смысле которых можно было без труда догадаться.

Чтобы сэкономить, они поселились все вместе, и хотя ситуация с деньгами постепенно улучшалась, поскольку все кроме Лили работали – Артем настоял на том, чтобы она не работала и занималась только ребенком – обстановка в доме с каждым днем все больше накалялась.

В конце концов он плюнул на все и решил, что главное – выбраться из этой убогой конуры с низкими потолками, где ему приходилось чуть ли не каждый раз наклонять голову, когда он заходил в дом.

А для этого, приходилось не гнушаться никакой работой, и он, стиснув зубы, продолжал работать у подрядчика в качестве чернорабочего.

«Соберем немного денег, возьмем ссуды и купим отдельную квартиру», – успокаивал себя Артем и начинал мечтать о том, как они будут жить втроем с женой и дочерью в одном из новых домов. «Нужно будет взять квартиру на земле, с маленьким садиком», – часто мечтал он.

В жизни же все вышло совсем по-другому. Отношения между Артемом и родителями жены обострились до предела. Но хуже всего было то, что жена разрывалась теперь между ним и родителями.

Окончательный крах наступил, когда у него начался один из тех страшных запоев, которые время от времени случались у него и до приезда в Израиль.

Впервые это с ним случилось, когда в кампании друзей он услышал песни об Афганистане. Часть этих песен была написана его друзьями. Самым страшным во всем этом было то, что он не мог остановиться. Он снова и снова слушал песни, и каждый раз плакал и пил. Иногда это продолжалось несколько дней, иногда недель. Лишь когда он впадал в беспамятство, этот кошмар прекращался.

Выходил он из запоя мучительно, но каждый раз возвращался к своей работе. Лиля знала об этой его слабости и прятала кассеты как могла. Но стоило ему случайно наткнуться на кассеты, и все начиналось сначала.

Она не решалась выбросить кассеты, и лишь пыталась спрятать их подальше от него. Глядя на страдания мужа, она в такие минуты и сама плакала, не в силах ему ничем помочь.

Случилось с ним такое и в Израиле. Однажды он в «русском» магазине услышал песни про Афганистан. Он вернулся домой и все началось сначала – бесконечный запой со слезами и непрерывно рвущимися из магнитофона песнями.

Лиля была в отчаянии, а теща закатила страшный скандал. Он не сдержался и вытолкал ее за дверь. Тогда теща устроила скандал на весь дом, и соседи вызвали полицию. Полиция приехала, надела на Артема наручники и увезла с собой.

На него завели дело по обвинению в «насилии в семье», несколько дней продержали в камере, потом судья вынесла решение, запрещавшее ему приближаться к дому ближе чем на 100 метров. Так он впервые оказался на улице.

Он ночевал прямо в небольшом парке напротив дома. Лиля, жалея мужа, вынесла ему в парк сначала матрас, потом одеяло и, сидя поздно ночью возле него в безлюдном парке, беспрерывно плакала.

Он обнял ее и сказал: «Давай уйдем вместе».

Она посмотрела на него и он вдруг увидел, что глаза у нее стали совсем другие…

Внешне она была такая же, какой он всегда ее любил. Но взгляд изменился, стал другим – потухшим и чужим.

Потом они встречались еще не раз, но каждый раз она возвращалась в дом, а он так и оставался в парке… Лиля уже не чувствовала той силы и надежности, которая исходила от него раньше. Он стал для нее совсем другим, не тем, кого она так любила совсем недавно.

Он и сам уже чувствовал себя уже не тем, как будто его сбили с ног. Жизнь часто сбивала его с ног. Но он всегда поднимался. А сейчас он уже и сам не знал, удастся ли ему снова подняться.

Он заходил к знакомым и друзьям, и те, видя его трясущиеся руки, наливали ему стакан-другой, кормили, чем Бог послал, изредка одалживали деньги. Он благодарил и уходил.

Таких друзей, как там, здесь у него не было.

Какое-то время он жил прямо на стройке, подрабатывая ночным сторожем, затем снял квартиру пополам с двумя парнями, работавшими вместе с ним, а еще спустя какое-то время снял отдельную двухкомнатную квартиру – зарабатывал он неплохо.

Жизнь стала снова налаживаться, и он уже снова мечтал о том, как заживут они с Лилей и с его любимой дочуркой, по которой он так тосковал…

Но вдруг он получил письмо от адвоката – Лиля подала на развод.

Он снова запил. Начались конфликты с хозяевами квартиры, а потом пришло письмо из банка. Не читая на иврите, он попросил соседей, знавших иврит немного лучше, разъяснить ему смысл написанного.

Письмо было из банка. Он совершенно забыл, что был основным гарантом по ипотеке у новых друзей. Но банк помнил и арестовал его счет и зарплату. Платить за квартиру стало совершенно нечем. Накопились и долги по счетам за электричество, воду, газ…

Он стал работать на рынке «по-черному», а однажды, когда пришел домой, то не смог своим ключом открыть дверь. Его вещи стояли на площадке. Жизнь наносила ему удар за ударом, один страшнее другого, но он держался.

Оказавшись снова на улице, он спал на складе, прямо там, где работал, но вскоре из-за крыс, которые донимали его, перебрался на огромную автостоянку, где сторож, тоже из русских, разрешал ему ночевать, поскольку он помогал ему гонять наркоманов, которых, казалось, было не меньше, чем крыс.

Собрав немного денег, он обзавелся палаткой и жил теперь более-менее по человечески. Рано утром, еще затемно, он собирал и прятал свои пожитки в специальном тайнике, устроенном здесь же, и отправлялся на рынок.

Несколько раз наркоманы пытались поджечь его палатку, и грозились порезать его самого. Но после того как он вышел к ним и воткнул одному из них пальцы под ключицу так, что тот забился, как в лихорадке, а бросившемуся на помощь его собрату вонзил безымянный палец под ложечку, притиснув к стене, его обходили стороной.

Елену он встретил случайно. Личная жизнь у нее не сложилась – несколько лет назад она развелась с мужем, детей у них не было.

После развала Союза русский язык, который она преподавала, в Молдавии стал никому не нужен. Она работала то в магазине, то на рынке, спустя какое-то время приехала в Израиль к матери, которая жила здесь вместе с мужем – евреем.

В Израиле ей нравилось, хотя и не все. Но она была счастлива тем, что живет на Святой Земле. К тому же здесь всегда можно было подработать, ухаживая за престарелыми и убирая их квартиры.

Первое время заработанных в Израиле денег вполне хватало на безбедную жизнь дома, но потом цены будто улетели в космос, и она не столько жила, сколько выживала.

После смерти мужа мать осталась совершенно одна в чужой стране и тяжело заболела. Елене каждый раз продлевали визу, чтобы она могла ухаживать за больной матерью. А когда мать умерла, Елена с просроченной визой осталась уже нелегально.

Первое время она жила с гастарбайтером из Львова – Игнатом, подрабатывая уборкой домов, но Игнат в конце концов уехал во Львов к жене.

Потом она жила у одинокой старушки, которая с войны помнила русский, и которую она обслуживала 24 часа в сутки. Все было хорошо, пока старушка была жива. Елена проработала у нее несколько лет. А потом все, как назло, совпало. Она одновременно лишилась и работы, и крыши над головой. И в это же время эмиграционная полиция начала облавы на нелегалов.

Елена старалась ничем не привлекать к себе внимание, днем находила укромное место, где устраивалась с двумя сумками и могла подремать. Умывалась и стирала одежду на пляже. Ночью же устраивалась на скамейке возле жилых домов, так чтобы был видно все пространство перед ней. Таким образом, в случае опасности она могла позвать на помощь и, одновременно, вовремя заметить полицейских, если те нагрянут.

Как-то возле парка она увидела полицейских и, подхватив сумки, побежала в сторону стоянки, надеясь там переждать. Здесь ее и встретили наркоманы из местных…

Услышав крики женщины, Артем бросился на помощь. Увидев его, наркоманы тут же пустились наутек. Женщина была насмерть перепугана, глаза у нее были огромные, как блюдца. Она вся тряслась от пережитого ужаса. «Спасибо вам», – пролепетала женщина, и вдруг, упав ему на грудь, разрыдалась.

Еле сдерживая слезы, он сказал охрипшим голосом: «Они вас больше не тронут». Она посмотрела в его ярко-синие глаза и впервые за все время в ее взгляде засветилась надежда.

Они лежали обнявшись, прямо на песке. Прижавшись к нему, она смотрела в его синие глаза, а он отвечал ей ласковым взглядом, бережно поглаживая ее лицо и вьющиеся, когда-то ярко-рыжие волосы.

– Как думаешь, зима будет теплой? – спросила женщина.

– Не знаю, – на секунду задумавшись, ответил мужчина. – Не бойся, переживем, – успокоил он ее, с нежностью глядя на свою возлюбленную.

– А я и не боюсь, – с мягкой улыбкой ответила женщина.

– Зима не самое страшное, – сказал Артем.

– А что самое страшное? – спросила Елена, – «Крысы»?

– Наверное «крысы», – ответил Артем, – Но хуже «крыс» – наркоманы, – добавил он.

– А полицейские? – спросила женщина.

– Хуже всего – бездомность, – ответил он, – Хуже бездомности, наверное, только война.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь выберемся отсюда? – спросила она.

– Ты можешь выбраться, – ответил Артем, – Просто прийти в полицию, они тебя подержат немного и отправят обратно.

– Обратно? Без тебя? Я не хочу! – решительно заявила женщина.

– Я уже отсюда никогда не выберусь, – обреченно сказал Артем.

– Почему?

– Слишком много на мне висит всего. Меня никогда отсюда не выпустят.

– Тогда и я останусь… с тобой.

– Будешь жить со мной в палатке? – с улыбкой спросил Артем.

– Да, – весело ответила женщина.

Он крепко прижал ее к себе.

– А давай уплывем отсюда! – вдруг развеселился Артем.

– Как? Вплавь что ли? – удивилась Елена.

– Почему вплавь? Мы построим плот.

– Как Робинзон Крузо?

– Лучше.

– Ты шутишь?

– Вполне серьезно.

Она внимательно посмотрела на него, пытаясь понять шутит он, или говорит всерьез.

– Из чего же мы будем строить плот? – спросила она, – Из бутылок?

– Из бутылок, – решительно сказал он.

– А он нас выдержит?

– Меня – не знаю, а тебя – выдержит.

– Я без тебя не поплыву.

– А я – без тебя.

– И куда мы поплывем?

– Домой.

– В Россию?

– Да.

– А далеко отсюда Россия?

– Пустяки, каких-нибудь 3000 километров. Из Афганистана было дальше добираться. И труднее.

– Ты серьезно?

– Конечно. Сейчас уже поздно, начались шторма, а ближе к следующему лету плот будет готов, штормов не будет, а вода станет теплой. Нам главное добраться до Египта.

– А там?

– А там есть российское посольство.

– Там нам помогут?

– Конечно.

– А почему не здесь? Ведь тут тоже есть посольство России.

– Здесь не то посольство. Здесь они не помогают.

– А там – помогут?

– Там помогут. Нам главное прорваться.

– Значит, прорвемся.

Они бодро поднялись и пошли готовить плот.

Влюбленные, они теперь были уверены, что вырвутся. И, окрыленные надеждой, они, счастливые, возвращались в свой приют на автостоянке.

Письмо

Он ушел так же тихо, как и жил. Вдруг посреди работы ему стало плохо. Не привлекая к себе внимания, он попросил хозяина отпустить его домой, и хозяин согласился. Придя домой, Алексей лег на диван и больше уже никогда не вставал.

Алексей был человеком скромным. В Союзе он защитил кандидатскую диссертацию, работал на крупном предприятии, где успел внедрить целую кучу всевозможных разработок. Несмотря на свою должность и научные звания, он всегда держался скромно, никогда не повышал голоса – ни на работе, ни дома, а в компании всегда больше слушал нежели говорил.

После приезда в Израиль он в течение нескольких месяцев искал работу, но безрезультатно. В Израиле никогда не было недостатка в инженерах, тем более – главных. Он и не роптал по этому поводу, а просто пошел работать на стройку сварщиком.

Он умел буквально все, был мастером на все руки и чуть ли не с детства все в доме делал сам. Это его и выручило в Израиле. Он работал по 12 часов в день, получая за свой труд минимальную оплату. Работа была тяжелая, на постоянным солнцепеке, а зарплата – мизерная. Но он не жаловался.

Он вообще никогда ни на что не жаловался– ни на здоровье, ни на жизнь, ни на людей. Большинство из тех, кто приехал вместе с ним и с кем довелось вместе учить язык или работать, жаловались на жизнь, досадовали на то, что вообще приехали. Он никогда в этих разговорах не участвовал, а только лишь глубже замыкался в себе.

Когда он умер, многие недоумевали, как так: ведь он никогда ни на что не жаловался и как бы в заключение добавляли – «странно». Действительно странно.

По еврейскому обычаю, его похоронили в тот же день.

Жена, будто компьютер, зависла между двух миров. Она все никак не могла осознать обрушившееся на нее несчастье. Совсем недавно они въехали в только что купленную квартиру. Они мечтали об этом: иметь квартиру в центре – здесь и с работой легче, и детям можно дать образование получше, и уровень культуры выше, и вообще… Наконец, цель была достигнута. Они продолжали тяжело работать – ссуды на покупку квартир нужно было возвращать, детей нужно было растить, да и самим как-то жить. И они работали в две смены: она – в доме престарелых, он – сварщиком на стройке. Дети быстро освоили незнакомый язык и успешно учились в местной школе. И вдруг… Такой сильный и надежный, Алексей вдруг навсегда исчез из их жизни.

Он умер когда ее не было дома – она была на работе. Мертвого отца обнаружила старшая из дочерей и позвала соседей. Те вызвали скорую, но врачи Алексею помочь уже не смогли.

Она слушала рассказ очевидцев о том, как все произошло и каждый раз надеялась, что конец рассказа будет другим. Но все рассказы, сильно отличавшиеся друг от друга в деталях, всегда заканчивались одним и тем же: он умирал.

Через какое-то время она вдруг почувствовала, что о многом не успела ему сказать, о многом не успела спросить. С тех пор как они приехали в Израиль, у них совершенно не осталось времени друг для друга. Он приходил с работы уже затемно, весь черный от усталости. Часто жены не было дома – она была на смене. То время, что оставалось после работы, сжирал быт. Им предстояло выплатить ссуды, купить кучу необходимых вещей в дом, и разговоры обо всем этом стали основной темой их общения.

В Союзе она в течение пятнадцати лет проработала медсестрой. Приходилось работать и в родильном отделении, и в хирургии, и где только она не работала. В Израиле ее опыта оказалось недостаточно, и она пошла работать в дом престарелых. Весь день она таскала на себе и мыла стариков, получая 5 шекелей в час. Чтобы заработок был более или менее приличным, приходилось работать в две смены.

За то время, что она прожила в Израиле, ей казалось, что она впала в какое-то странное оцепенение. Ей казалось, что она перестала чувствовать и думать. Все стало безразличным. И лишь смерть Алексея вывела ее из этого оцепенения. Она вдруг почувствовала потребность, неутолимую жажду видеть его, говорить с ним.

С тех пор как он умер, она перебралась в салон. Спала теперь она совсем мало. Заходя в их общую комнату, Вика теперь подолгу стояла здесь, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в темный угол. Ей казалось, что если постараться и сосредоточиться, то она услышит знакомый звук его шагов или хотя бы шорох, или хоть что-нибудь, едва заметное но неоспоримо свидетельствующее о том, что он жив и находится здесь. Иногда она проводила в этом ожидании целые часы.

Во сне он часто приходил к ней и стоял возле их кровати, загадочно улыбаясь. «Так значит ты жив?!» – спрашивала она. В ответ он лишь печально улыбался. «Но вот ведь ты здесь, такой же как и я, в чем же мы отличаемся друг от друга?» – спрашивала Вика. Но он лишь с сожалением смотрел на нее и не спеша удалялся. «Как же поговорить с ним теперь? Ему ведь теперь даже не позвонишь», – думала женщина.

Наконец она решила написать ему письмо. Она долго писала обо всем, что довелось передумать и пережить за это время. Писалось ей легко, как будто бы она освобождалась, наконец, от безжалостных тисков одиночества и смерти.

Лишь когда письмо было готово, она всерьез задумалась о том, как же его передать ему. Она не боялась выглядеть смешной, но вместе с тем ясно осознавала всю бесперспективность своих обращений на почту, на телевидение или на радио. Кто поможет ей? Неужели эти равнодушные и надменные чиновники с непроницаемыми лицами из Института Национального Страхования или надменные дамы из Министерства иммиграции?

Целиком поглощенная своей заботой, она бродила по городу в поисках человека или людей, к кому можно обратиться со своей просьбой. Так прошел весь день.

В сумерках она случайно набрела на почту и увидела за стеклом высокого, благообразного старика в черной кипе. Кожа старика была какой-то неестественно белой. Он вообще выглядел как языческий колдун: весь в белом, с аккуратно зачесанными набок седыми волосами и с белыми же аккуратно подстриженными бородой и усами, прозрачными серыми глазами, смотревшими из-за тонких линз очков, в строгом галстуке, белой рубашке и черном жилете. Старик сидел совершенно один, как будто специально ждал именно ее.

Женщина уверенно зашла в дверь и направилась к старику. Старик строго оглядел стоявшую перед ним женщину. Светло-серые глаза старика при этом потемнели, придав ему еще более строгий вид.

– Мне очень нужно передать письмо для мужа, – плохо сдерживая волнение заговорила женщина. – Он…. он там, очень далеко и я пока не могу туда попасть… – лепетала женщина. – Пожалуйста, помогите мне передать ему письмо, я вас очень прошу.

Она сама не знала, на каком языке говорит, скорей всего на своем родном, но ей казалось, что старик все понимает.

И действительно, глаза старика еще больше потемнели, но стали от этого не грозными, а печальными.

– Оставь письмо, – сказал старик каким-то загадочным и невероятно красивым, низким голосом. – Я позабочусь о том, чтобы твое письмо попало по назначению, – сказал старик.

Женщина отдала ему письмо и впервые за все это время облегченно вздохнула.

Побег

– Давай убежим, – вдруг сказал он с юношеским задором.

Она внимательно посмотрела на него, пытаясь понять, шутит он, или говорит всерьез.

– От кого? – спросила она наконец.

– От всех и от всего, – решительно ответил Он.

– От всех? – снова переспросила Она.

– Да, от всех, – решительно заявил Он – И от всего. От серой, бессмысленной жизни, от ненужных связей и бессмысленной гонки неизвестно зачем…

Он говорил все это с сильным пафосом, обращаясь не то к ней, не то к самому себе. Слушая его, она улыбнулась слабой улыбкой и о чем-то задумалась.

– И от смерти тоже? – вдруг спросила женщина, глядя на него с той особенной улыбкой, с которой мать смотрит на ребенка, с серьезным видом строящим планы о полете к далеким звездам.

– И от смерти, – уверенно сказал он.

– Ты думаешь у нас получится?

– Я уверен, – сказал он решительно.

На ее бледном лице и обескровленных губах снова появилась все та же слабая улыбка. Будто боясь ее новых вопросов, он быстро сказал:

– Насчет лечения я договорюсь, ты не беспокойся.

– Я не беспокоюсь, – просто сказала женщина.

Она действительно была совершенно спокойна, как будто собственная судьба была ей уже совершенно безразлична.

Тем, кто мог случайно услышать эту странную пару, могло показаться, что разговор происходил между юными парнем и девушкой. В действительности же это были уже немолодые мужчина и женщина.

Мужчина был еще крепким, коренастым, лет пятидесяти, с седеющей густой шевелюрой и аккуратно подстриженой, тоже с проседью, бородкой, в сшитом на заказ светлом костюме и дорогих кожаных туфлях. Женщина же, напротив, была необычайна худа с неестественно бледным, худым лицом и бесцветными, тонкими губами. Косметика была бессильна скрыть нездоровую бледность ее лица. На ней была простенькая блузка и темно-синий жакет, голову закрывала косынка. Судя по тонким чертам ее лица, когда-то она была очень красива.

– А как же твоя жена, дети? – спросила она.

– С ними я все решу – уверенно ответил он, как будто этот вопрос был для него давно решен, – Решайся, – сказал он вдруг и протянул ей руку.

Они встретились снова тогда, когда большая часть их жизни была уже позади. Она уже много лет жила в его душе лишь воспоминанием юности.

Первое время после расставания с ней, он часто вспоминал ее. Вспоминал, когда ему было особенно плохо. Увидев где-нибудь женщину, похожую на Ольгу, он устремлялся за нею, забыв обо всем на свете, но… всякий раз убеждался в ошибке и возвращался в прежнюю жизнь.

Он собирался поехать в Израиль на месяц, максимум на два, если получится подработать и вернуться…

Так, во всяком случае, он говорил себе и ей.

– Ты ведь не вернешься, – с грустью, но уверенно сказала она, узнав о его планах.

– С чего ты взяла? – встрепенувшись спросил Виктор и начал горячо убеждать ее, что уедет ненадолго, а когда вернется, то все у них будет хорошо.

Она слушала и ничего не говорила, но по ее глазам было видно, что она ему не верит.

Где-то в глубине души он и сам прекрасно знал, что не вернется, но не решался признаться в этом ни себе, ни ей.

Тогда он был невероятно амбициозен и фанатично верил в свою собственную избранность. На пути к реализации своих амбиций он готов был крушить все на своем пути. И она будто читая его мысли сказала: «Я не стану у тебя на пути. А время все расставит на свои места».

Все в жизни получилось именно так, как она сказала. И теперь, на склоне лет, он уже хорошо знал цену и своим амбициям, и самому себе. Амбиции преспокойно уживались в нем с постоянной готовностью к трусливому бегству. Поэтому он вспоминал ее все эти годы лишь в те минуты, когда ему было плохо, но ни разу не подумал о том, что ей тоже может быть не слишком хорошо.

Встретив ее, он вдруг с ужасом осознал, что единственным настоящим в его жизни была только она, которую он принес в жертву своим амбициям и многочисленным мелким хищникам типа своей жены.

Сейчас он был противен самому себе и единственным смыслом его жизни стала она – угасающая от смертельной болезни тоненькая ниточка, связывающая его с этим миром.

Вся прошлая его жизнь вызывала у него тоску и омерзение. «Единственное чему я научился за всю свою жизнь, это требовать для себя особого отношения, особых условий и эффектно хлопать дверью», – с горечью подумал он. Ему всегда казалось, что его недостаточно ценят или недостаточно уважают. Так, например, еще в институте он был страшно недоволен перспективами на работу. «Всю жизнь мечтал повышать культурный уровень в каком-нибудь колхозе», – возмущался он.

Виктор страдал от уязвленного самолюбия столько, сколько помнил себя, а точнее – с тех пор как родился его младший брат, с которым у них была разница в десять лет. Он всегда считал, что родители живут только для его брата, а на него им совершенно наплевать.

Отчасти, это так и было. Отношения с родителями у него были непростые. Они боготворили своего младшего сына, учили его музыке и английскому языку. Младший сын рос покладистым и ласковым ребенком. Виктор же с детства был болезненным и нервным, в школе он учился только по тем предметам, которые ему нравились, а это было рисование… Остальными же науками он совершенно пренебрегал и это, разумеется, отражалось на его успеваемости. Возможно поэтому, его страсть к рисункам воспринималась родителями как лень, и в виде наказания, они часто лишали его возможности заниматься любимым делом. Но ни упреки, ни наказания не помогали.

Он был чрезвычайно упрям. К тому же Виктор все время конфликтовал и с одноклассниками, и с учителями. У матери его детство ассоциировалось с больницами и постоянными визитами в школу. «Как ты меня замучил!» – иногда в сердцах говорила мать.

Отец, с четырнадцати лет начавший работать, чтобы помогать семье, был человеком простым, честным и ненавидел бездельников. Плохую успеваемость в школе он тоже считал разновидностью тунеядства и не раз брался за ремень.

Виктор скрипел зубами, вынужденный сносить гнев отца и до поры до времени молчал. В старших классах он ни с кем не дружил, стал еще более резким, и его недолюбливали. Во время серьезных конфликтов с одноклассниками Виктор, не обладая особой силой, набрасывался на обидчика с такой яростью, что потом уже никому не хотелось с ним связываться. Так между ним и окружающими постепенно образовалась невидимая, но прочная стена. Но его это не слишком беспокоило. Он жил своей особой жизнью, все свое свободное время посвящая рисованию, или слушая музыку.

Поворотным моментом в его жизни стала встреча с учителем рисования. Тот пришел в их школу, когда Виктор учился в шестом классе. Увидев его детские рисунки, учитель сказал: «Есть в тебе искра Божья». Возможно, именно тогда он уверовал в свой особый дар и избранность и тогда же и решил стать художником.

Учитель верил в него и старался научить чему мог. В школе учителя рисования и черчения не любили за своеволие. В младших классах он предпочитал проводить занятия не в классах, а на природе, считая что учиться нужно «не у стен», как он выражался, «а у совершенства жизни». В старших классах он предлагал ученикам разные замысловатые графические задачи. «Ну же, пораскиньте мозгами», – весело говорил он, лукаво щуря свои светлые глаза, – «это же так интересно!»

Ученики с недоумением и досадой смотрели на него – им хватало заданий по другим предметам. Они жаловались на него. Жаловались и их родители, но учитель все равно все делал все по-своему.

Учитель предоставил ему в распоряжение свою мастерскую, делился красками и холстами.

Чем старше Виктор становился, тем меньше старался бывать дома. Отчуждение между ним и родителями росло все больше.

Чтобы не зависеть от родителей, он подрабатывал во время каникул где мог – разносил почту, например.

К его увлечению рисованием мать относилась снисходительно, как к какой-то блажи. Отец был гораздо более резок. «Это не работа. Найди себе профессию которая позволит тебе нормально зарабатывать», – часто говорил ему отец.

И Виктор затаил на родителей глубокую обиду за то, что хотели сделать из него ремесленника. Обращаясь к ним он опускал «мама» или «папа», просто излагая то, что необходимо было сказать.

Особенно доставалось его младшему брату.

Тот, будучи ребенком, тянулся к старшему, но старший демонстративно даже не смотрел в его сторону, а когда ребенок однажды попытался приблизиться к его холстам, то Виктор схватив его как котенка, выкинул из комнаты, заперев дверь.

Это вызвало самый громкий скандал между ним и родителями. «Фашист!» – сказала тогда отец. «На себя посмотри!» – огрызнулся Виктор.

Глаза отца побелели от ярости, и они обязательно бы сцепились, если бы не мать. После этого отец дня три болел, хватался за сердце, но Виктор, глядя на отца, не испытывал к нему ни жалости, ни сострадания. Он вообще ничего к нему не испытывал, как будто это был совершенно чужой для него человек. Точно так же и к матери. Младший брат смотрел на него теперь все время с обидой, а у Виктора он вызывал все большую неприязнь.

Незадолго до окончания школы он решил поступать в художественный институт и начал серьезно готовиться.

Не то чтобы он стал лучше учиться. Но он тянулся, и не в последнюю очередь ему помогло то, что он украсил всю школу гравюрами из дерева, на которых выжигал по сделанным заранее эскизам картины (это было его новое увлечение).

Благодаря этой работе директор выделила ему отдельный кабинет в подсобке, где он при желании мог даже жить, если бы захотел.

Дома он теперь почти не появлялся, буквально поселившись у художника. В школе знали о странной дружбе учителя и ученика, но решили не вмешиваться в жизнь двух чудаков, каковыми считали обоих.

После школы он собрался поступать в Академию Художеств. Отец, узнав о его планах, сказал: «Тебе будет тяжело заработать себе на хлеб. Всю жизнь будешь ходить без штанов».

Тогда он высказал отцу все, выплеснув накопившуюся обиду за то, что тот никогда всерьез не воспринимал его талант, что вечно он должен был искать для своих занятий и материалы, и принадлежности сам.

«Ты забыл, что у нас есть еще один сын», – сказал отец. «У вас есть один сын», – злобно бросил он и не глядя на отца повернулся и вышел.

Поступая в институт, он жил то у новых знакомых, с которыми познакомился во время вступительных экзаменов, то у художника и, готовясь, подрабатывал где мог. Мать пыталась дозвониться до него, обзванивая всех, кого можно, но он либо отделывался односложными предложениями в разговоре с ней, либо просто не подходил к телефону, хотя деньги, которые она передавала для него, всегда брал.

Потом уже, когда родители уходили навсегда, каждый в свое время, он побывал у каждого из них всего один раз. Посидел, поднялся, и ушел.

С братом же лишь обменялся взглядом. И все.

Поступая, он был уверен, что увидев его работы, комиссия тут же зачислит его в институт. Но все получилось совсем наоборот – его не приняли.

Это был жестокий удар.

Можно было бы конечно попытаться поступить снова, но он не стал рисковать и совершил первый в своей жизни компромисс, подав документы в педин, на факультет изобразительного искусства. «Ничего, потом как-нибудь выйду на свою дорогу», – думал он.

На собеседовании декан факультета, испытующе посмотрев ему в глаза, спросил: «В школу работать потом пойдете?» «Пойду», ответил он слукавив. Нет, школа – это не для него. Пускай неудачники идут в школу, у него же другая судьба.

Учился он легко, очень любил историю искусств и вскоре уже часто спорил с преподавателями по тому или иному вопросу.

Чтобы ни от кого не зависеть, подрабатывал где придется – то дворником, то сторожем.

В это же время у него стало сильно падать зрение, из-за чего его не взяли в армию.

С Ольгой он познакомился на третьем курсе. Она училась здесь же, в институте, только на факультете математики. Ее восхитили его познания, независимость в суждениях и она влюбилась.

Для каждого из них это была первая любовь. До сих пор он нравился многим девушкам, но узнав его поближе, они быстро с ним порывали. Ольга же воспринимала его таким, как он есть: со всеми его достоинствами и недостатками.

Когда он говорил, она слушала его затаив дыхание, и ей хотелось, чтобы он говорил так целую вечность.

Ее родители жили в Подмосковье, она часто к ним ездила. Родителям не нравился ее выбор. «Они рано или поздно все уедут», – говорили они дочери, – «И останешься ты одна, а то еще одна и с ребенком».

Но она, возможно, впервые в жизни не послушала родителей и уже не представляла себе свою жизнь без Виктора.

И Виктор тоже привязался к этой скромной и доброй девушке. Она была первой, кто любила его таким, какой он есть.

Они были совершенно счастливы, но жизнь вокруг них вдруг резко изменилась.

Под красочное телевидение и елейные речи с прилавков магазинов исчез даже тот небогатый ассортимент, по поводу которого еще недавно все вокруг ворчали.

Вместо них появились, как грибы после дождя, бесчисленные лотки и магазины с импортной одеждой и косметикой, а потом и вся страна вдруг превратилась в бескрайний базар импортного барахла.

Никому уже ни до кого не было дела. Обязательное посещение занятий отменили, и студенты, так же как и все граждане страны, выживали кто как мог.

Большинство его однокурсников неплохо зарабатывали тем, что рисовали портреты прохожих на набережной. Подрабатывал и Виктор.

Ольга работала в школе, они сняли отдельную квартиру, но денег не хватало, и она тоже занялась торговлей. Ей совсем не шло это занятие, но выхода не было. Они начали ездить то в Польшу, то в Венгрию, привозили и продавали что могли.

Поначалу дело это было весьма доходным, хотя и нелегким. Но по мере того, как росло количество магазинов импортных товаров, хлопот становилось все больше, а денег все меньше. Расходы росли, нужно было платить всем – на таможнях, в поездах, на рынках.

И все-таки это был хоть и нелегкий но заработок, которого хватало на вполне сносное существование.

Продолжать учебу в институте он не стал. Кому в стране торгашей нужны художники, тем более – учителя рисования?

Однажды он получил известие от родителей – те собрались уезжать. Он не поехал к ним и даже не стал отвечать на телефонные звонки, когда мать пыталась дозвониться до него через знакомых.

Родители сдали квартиру, как тогда полагалось, коммунальным службам и уехали.

Возвращаться ему было теперь некуда. Такая жизнь вскоре надоела ему, и тогда он объявил Ольге о своем решении.

Документы он оформил чрезвычайно быстро и, взяв картины, отправился на землю обетованную.

Когда он прилетел в Израиль, цены на жилье достигли своего пика. Тех денег, что он получил в аэропорту в рамках так называемой «корзины абсорбции» – помощи новым иммигрантам – едва хватало, чтобы заплатить за два месяца проживания на съемной квартире.

С собой он привез незаявленные в декларации 500 долларов, но эти деньги, огромные для России того времени, здесь для него мало что меняли.

Начались бесконечные переезды с квартиры на квартиру. Один он снимать квартиру не мог, приходилось делить старые халабуды в южном Тель-Авиве с совершенно незнакомыми людьми.

Израиль был переполнен гастарбайтерами со всего мира: здесь были филипинцы, таиландцы, уроженцы Центральной Африки и масса палестинцев с оккупированных территорий. К ним прибавились еще четыреста тысяч «русских».

Он, что называется, «попал», как и многие другие.

Денег на обратный билет не было, а долг уже был – те деньги, что он получил прямо в аэропорту в виде помощи.

Чтобы улететь обратно, нужно было вернуть эти деньги, но кроме того, нужно было еще как-то жить.

В такой ситуации оказались почти все «русские», приехавшие со ста долларами в кармане: чтобы выжить, хватались за любую работу.

Он не стал исключением.

Поначалу Виктор пытался пробиться в Академию, но местная высшая школа давно уже перешла на коммерческую основу, и израильские профессора были крайне озабочены в первую очередь тем, чтобы оказаться не в последнем децеле среднего класса.

До его картин и талантов никому не было дела, это был не чудаковатый учитель рисования, который вместе со знаниями отдавал своим ученикам душу. Здесь уровень способностей оценивали секретарши на основании предоставленных документов и справок.

Ему выдали перечень курсов, которые он должен досдать, чтобы его приняли на учебу. Курсы стоили недешево и таких денег у него не было. Помощь студентам со стороны Сохнута была ограничена двадцатитрехлетним возрастом и оплачивали они лишь часть обучения.

И он хватался за любую работу – мыл посуду в ресторане, строил дороги, выносил мусор со стройки… Заработанных денег хватало как раз впритык…

После нескольких раз, когда ему недоплатили, а потом задержали зарплату, он несколько дней ночевал на улице. Точнее, слонялся, не в силах заснуть на скамейке посреди парка (свободных скамеек было тоже немного).

Помыкавшись дня три, он пришел в маклерскую контору в поисках более дешевого жилья, которое было бы ему по карману.

Здесь он и встретил Миру.

У нее был талант – всему находить применение и из всего извлекать деньги. Узнав о том, что он художник, она сразу же нашла ему заказчиков. Если он, по ее мнению, рисовал не то, что нужно или не так, как нужно, она тут же ему об этом говорила и приобретала с каждым днем все большее влияние на него.

Платили ему копейки – четыреста шекелей за картину маслом, но этих денег вполне хватало, чтобы оплачивать уже хоть и развалюху, но без соседей в комнате, которую, кстати, тоже нашла ему Мира.

У нее был дар продавать. Она могла продать все, даже воздух. Начав с Гербалайфа, она в отличие от многих горе-коммерсантов, не только не прогорела, но все выше поднималась в лабиринте этой пирамиды, став в конце концов воплощением успеха и зависти жаждавших денег и такого же успеха начинающих коммерсантов.

Очередной успех лишь разжигал ее не знавший границ аппетит. Даже родив одного за другим двоих детей, она и дома занималась не столько детьми, сколько расчетами и подсчетами.

Заработав на гербалайфе, она подалась затем в маклеры. Здесь удача также сопутствовала ей. Маленькая, с несуразной фигурой и лошадиными зубами, она умела очаровать кого угодно. Она всегда была доброжелательна, приветлива, а тех, кто, по ее мнению, не купит, умела отвадить незаметно, но эффективно. Спустя два года, она открыла свою собственную посредническую контору.

В Викторе она обнаружила немалый потенциал, и он сам не заметил, как полностью оказался в ее власти.

Сначала она нашла ему заказчиков, потом, когда он подучил иврит, устроила его вести кружки рисования для детей. Наконец, она убедила открыть его собственное дело – мастерскую для оформления картин и магазин принадлежностей для живописи по совместительству.

Теперь он сам выступал в качестве подрядчика для молодых художников, перепродавая картины. У него были золотые руки, но на самом деле, всем владела и руководила она.

По иронии судьбы, он обрамлял теперь чужие картины. Сам же оставил живопись, как он думал, навсегда, став ее подмастерьем.

Он оказался всецело в ее власти: точно все рассчитав, они, по ее настоянию, взяли колоссальные кредиты на покупку собственного дома и бизнес. Чтобы выплачивать долги, им приходилось в месяц зарабатывать столько, сколько другие семьи зарабатывали в течение полугода.

Казалось, что вместо сердца в груди у этой женщины – часы, безразлично отсчитывающие минуты. Ей всегда было мало, и она постоянно расширяла свой маклерский бизнес, потом расширяла его магазин и мастерскую, кидалась из одной финансовой авантюры в другую.

Она не забывала про деньги ни дома, ни в постели, ни даже когда рожала и кормила детей. При слове «деньги» ее огромные – на выкате – темно-карие глаза начинали гореть каким-то дьявольским огоньком, а главным интересом в жизни были новости из финансовой или светской хроники.

Узнав о том, что кто-то добился большего успеха, чем она в той же сфере, она лезла из кожи вон, чтобы добиться такого же или еще большего успеха.

Их семейный бизнес постоянно рос. Расширялся и штат работников.

Сама она продавала квартиры, пока, наконец, не осуществила своей главной мечты, став хозяйкой конторы по найму. А он с тех пор как они поженились сначала писал картины на заказ, а потом и вовсе забросил занятия живописью.

Его картины, которые он когда-то привез еще из Союза, так и лежали у них в кладовке, свернутые в тубус уже много лет. Он ехал за признанием, чтобы стать мастером, но в результате стал ремесленником, подмастерьем у собственной жены.

Дети слушали только ее, а на него смотрели лишь как на неотъемлемый и необходимый предмет обихода. Но все это было аккуратно упаковано в блестящую обертку внешнего благополучия.

Они не забывали отдыхать за границей, ходить в дорогие рестораны, менять машины и дома, обзаводиться новыми и поддерживать старые связи.

Тщательно собрав детальную информацию, она каждый раз умудрялась выторговать хоть символическую, но скидку или бонус, как постоянный и солидный клиент, и не стеснялась торговаться за каждую агору. И торг всегда оставался за нею.

Прежняя жизнь казалась сном. И вдруг…

Ольгу он встретил, когда они с женой отдыхали на Мертвом море.

Он увидел ее в ресторане гостиницы. Жена в это время принимала очередные процедуры.

Сомнений быть не могло: это была она, хотя изменившаяся, очень бледная и исхудавшая. Сердце его сразу будто остановилось. «Нет, не может быть», – успокаивал он себя. «Откуда ей здесь быть?» – продолжал он убеждать самого себя. Раньше такое с ним часто случалось. Ему все казалось, что вот он нашел ее, когда видел похожую на Ольгу женщину.

Но сейчас это была она. При взгляде на нее сердце у него замерло. «Прошло без малого 20 лет… неужели она?», – думал он в страшном волнении.

Он часто представлял себе их встречу, и сердце его при этом бешено колотилось. Он представлял себе, как подойдет к ней и что скажет. И когда думал об этом, ему как будто не хватало воздуха. Последнее время он особенно часто вспоминал ее и то, как они были счастливы сидя обнявшись на набережной. Тогда казалось, что есть только они, и это их счастье навсегда…

Она тоже сразу узнала его.

– Здравствуй, – сказал он, подойдя к ней, давясь от волнения.

– Здравствуй, – тихо ответила она так, как будто не было всех этих долгих лет разлуки.

– Это ты?

– Я, – ответила она улыбаясь, но глаза при этом были грустными.

– Но как ты здесь?!

– Друзья мужа помогли. Я давно уже мечтала побывать в Иерусалиме… Хотелось успеть.

– Успеть… – повторил он как во сне. И встрепенувшись спросил: – Ты надолго здесь? – будто боясь, что она уйдет.

– Еще три дня. Завтра я возвращаюсь в Иерусалим.

– Ты одна?

– Нет, – она сделала паузу. – Нас здесь целая группа паломников.

– Могу я тебя увидеть? – спросил он в волнении.

– Вот, ты меня видишь, – просто сказала Ольга.

– Мне так много нужно сказать тебе… – он в волнении с силой тер свой лоб.

– Хорошо. У тебя есть время, – так же спокойно произнесла она.

– Ты не торопишься? – спросил Виктор.

– Мне некуда торопиться, – ответила она.

Они вместе шли к выходу под удивленные взгляды знакомых.

Они вышли из гостиницы и расположились на небольшой веранде, прямо напротив невысоких, но живописных гор с одной стороны и глади Мертвого Моря – с другой.

Сколько раз он представлял себе их встречу. Она даже снилась ему, и он все что-то говорил ей в необычайном запале, будто хотел в чем-то убедить или оправдаться. А она спокойно слушала и смотрела на него как тогда, когда он сообщил ей об отъезде.

Во сне она была такая же, как в дни их юности. В жизни же это была изможденная тяжелой болезнью, стареющая женщина. Он представлял, как будет рассказывать ей о своей жизни, просить прощения за малодушие, умолять горячо, изо всех сил, так, чтобы она услышала его и простила.

Но в жизни же все вышло просто и жестко. Им ничего не нужно было говорить друг другу. Они все поняли друг о друге сразу. И казалось, что не было всех этих лет, и они никогда не расставались, но, в то же время, была невидимая и непреодолимая стена.

– Ты давно женат? – спросила Ольга.

– Да. Уже 17 лет. А ты?

– Была замужем, почти столько же. Муж умер два года назад. Умер нелепо… Всю жизнь был боевым летчиком, а умер от воспаления легких… У тебя дети?

– Двое: сын и дочь. А у тебя?

– После твоего отъезда был выкидыш, а потом не получилось.

– Я виноват перед тобой, – с горечью сказал Виктор, – Прости, если сможешь.

– Бог простит, – ответила она, – А я на тебя зла не держу. Время не то, чтобы считаться обидами.

Он не мог говорить, потому что горло его перехватило спазмом, а из глаз против воли лились слезы. Он не мог выдержать этого всепрощающего взгляда любимых светло-серых глаз.

– Плачь, – сказала она, – Тебе легче станет. А я уже давно все выплакала.

Он стыдился своих слез, но внутри как будто прорвало огромную плотину, и он чувствовал себя как разведчик-нелегал, много лет проживший чужой жизнью, с чужими мыслями и вдруг вырвавшийся из чужого мундира и из власти чужой жизни.

Будто разряды молнии сверкали в его мозгу и сознание стало совершенно ясным. Именно тогда он, вдруг исполнившись необычайной решимости, неожиданно произнес: «Давай убежим». Он давно готовился к этому побегу, но каждый раз, обнаружив, что скован по рукам и ногам, безвольно опускал руки и продолжал жить прежней жизнью. Теперь же он решился, и все теперь зависело от этой хрупкой, но мужественной женщины.

Она посмотрела на его протянутую руку, потом прямо ему в глаза. Их взгляды встретились. Он смотрел на нее, будто ожидая приговора. А в ее взгляде был как будто вопрос.

– Ты думаешь, что жизнь – это обычная тетрадка, в которой много листов, и если ты напутал или испачкал один лист, его можно легко вырвать из тетради, и начать все заново на новом… Но жизнь – это всего один-единственный лист, и написать новое или исправить старое ты сможешь только на том месте, которое еще есть на этом одном-единственном листе…»

– Пусть хоть пол-листа, хоть четверть… пусть, но они будут наши.

– Меня скоро не будет, – сказала женщина, пристально глядя ему в глаза.

– Пойдем со мною, – сказал Виктор, – Теперь я готов. Единственное что у меня есть – эта четверть листа и ты. Не бойся, на этот раз я не сбегу… и тебя не отпущу…

Пристально посмотрев в его глаза, она с прежней полуулыбкой положила свою легкую как облако ладонь в его протянутую руку…

– Я ухожу от тебя, – сказал Виктор вернувшись к жене. Он произнес это спокойно, но тоном, не допускающим возражений.

Жена явно растерялась.

– А как же… – начала было она.

– Дети уже достаточно взрослые и могут позаботиться о себе сами, – прервал ее Виктор. Он сделал паузу, – О тебе я тоже не забыл, – добавил он многозначительно, – Я оставляю тебе свой бизнес, наш дом, отказываюсь от наших общих счетов… словом, от всего. Себе я оставил лишь самое необходимое, то, что тебе по любому приходится выплачивать своим работникам, когда ты их увольняешь… Но я ухожу сам. Надеюсь, у тебя нет ко мне претензий, – заключил он.

– Но как же… – пролепетала жена.

– Тебе придется научиться обходиться без меня, – тоном не терпящим возражений сказал муж, – Я достаточно для вас всех сделал, и думаю, за все это, – он выразительно обвел рукой стены, – Я заслужил свободу.

Жена хотела еще что-то спросить, но он развернулся и направился к выходу. Она явно не ожидала от него такого поступка, твердо уверенная, что он не посмеет уйти от нее из-за весьма солидного имущества. А он вдруг отбросил все это, как грязную тряпку, и уходит.

И ей впервые за много лет вдруг стало сиротливо и одиноко.

Она вдруг с обжигающей ясностью осознала, насколько одинока. Дети почти выросли, у них уже своя жизнь, муж ее не любит и сейчас отшвырнул как старую, ненужную обувь… Она старая и никому не нужна.

От неожиданности и потрясения у нее даже не было сил плакать. У Миры было ощущение, что она взобралась на самую вершину горы и вдруг сорвалась в бездонную пропасть. Там, внизу – холодная, уродливая старость, будто чудовище открыло свою уродливую пасть.

Она никогда не любила его и вышла замуж по расчету. Но сейчас у нее было ощущение, что старый, обжитый и любимый дом вдруг рухнул.

А ему казалось, что он готовился к побегу очень давно – всю жизнь. Подхватив старый, еще советских времен тубус с картинами, он нетерпеливо рванул дверь и вдруг у самых своих ног услышал душераздирающий вопль:

– Не оставляй меня, я не смогу без тебя! – она вцепилась мертвой хваткой в его штанину, но он с силой брезгливо отбросил ее – расплывшуюся, с еще более выпирающими зубами из-за ужасной плаксивой гримасы, с огромными болтающимися грудями, всю увешенную золотыми цепями. Отбросил и вышел.

– Альфонс! Негодяй! После всего того, что я для тебя сделала! – неслось ему вслед.

Но ему было уже все равно. Он торопился спасти, то, что еще осталось.

Он не отходил от Ольги ни на шаг, оставляя ненадолго лишь затем, чтобы уладить формальности, которых было много. Большую часть времени они проводили сидя у моря. Была середина осени, и они наслаждались теплым воздухом и морем.

Говорили они мало, как будто разговаривали мысленно, или им вообще не нужны были слова.

Однажды он заметил, что щеки женщины порозовели, а бескровные губы как будто ожили.

«Значит, есть надежда», – радостно подумал Виктор. А проснувшись иногда среди ночи, он лежал, боясь нарушить хрупкий сон женщины, и все повторял про себя: «Пол-листа, пол-листа…»

Самоубийца

Как и в прежней жизни, он вставал каждый день ровно в 5.30 утра, принимал душ, брился, заваривал крепкий чай и сам готовил завтрак. Утром он всегда готовил себе сам, не желая беспокоить жену. За завтраком он по старой привычке изучал газеты, затем надевал рубашку, повязывал галстук, надевал костюм и брал на руку плащ, если дело было зимой или рубашку с коротким рукавом летом, но неизменно с галстуком. Брал кожаный портфель, привезенный из прежней жизни, и, попрощавшись с уже проснувшейся к тому времени женой, ровно в 7.30 уходил на работу.

Провожая каждое утро мужа на работу, она без устали повторяла, «Слава Богу, Слава Богу».

Они приехали в Израиль в самый разгар лета 1991 года. Лето в Израиле – время отпусков, нещадной жары и подготовки к бесконечным религиозным праздникам. Лично мне Израиль напоминает в это время самодовольного, сытого жлоба, дремлющего в полуденной дреме.

Изнеженным израильским социализмом и тропическим климатом чиновникам было не до них, прибывших в столь неподходящее время. «Вот закончатся праздники» – всякий раз говорили им, когда они обращались в какое либо учреждение – «И все станет на свои места».

Спокойные за свое светлое и безмятежное будущее, их официальные опекуны из министерства абсорбции никак не могли понять, отчего эти «русские» так суетятся. «Постепенно все устроится и будет хорошо», – повторяли они каждый раз главную израильскую мантру.

А они суетились потому, что обоим было за сорок, и с ними было двое детей школьного возраста.

В Союзе и муж, и жена были инженерами-химиками. В свои неполные тридцать лет он был уже главным инженером на крупном предприятии и очень гордился этим. Да ему и вправду было чем гордиться. Он привык к уважению, его ценили за ум, знания и отношение – как к делу, так и к людям.

Он ни секунды не сомневался, что его личные и профессиональные данные будут по заслугам оценены и здесь. Поэтому первым делом, они перевели свои дипломы на иврит и отправили в квалификационную комиссию в Иерусалим. Потом на иврит были переведены их трудовые книжки и резюме. Это было их главное достояние: Образование, опыт, умение работать.

Кроме своих опыта и дипломов, они привезли с собой по сто долларов на каждого члена семьи и контейнер с вещами, состоявшими главным образом из книг и домашней утвари. Он особенно беспокоился из-за своих костюмов, которые они пошили перед отъездом, дабы ему не ударить лицом в грязь на предстоящих интервью. Но все обошлось, его костюмы благополучно прибыли в Израиль. Только вот надеть их здесь было некуда.

По старой привычке он надевал костюм всякий раз, когда они собирались в присутствие. Но куда бы они ни пришли, их везде встречали коричневые от загара мужчины и женщины в майках и сандалиях на босу ногу, как будто их только что забрали с пляжа. Их брюки были пошиты таким образом, что когда они поворачиваясь к посетителю задом и сосредоточенно искали какие-то бумаги, из штанов выглядывали трусы и половина голой задницы. В это время щеки обоих горели как от пощечин. Но они не теряли надежду и веру в то, что когда-нибудь его костюмы обязательно понадобятся.

А пока время шло, и чем больше проходило времени, тем меньше оставалось надежд и денег. Ответ из Иерусалима ждали по полгода, а все это время нужно было как-то жить. Все пособие испарилось в течение трех месяцев, и тогда женщина приняла решение начать работать – неважно где, главное, чтобы муж мог спокойно искать работу.

Бросив ульпан, она пошла работать на кассу в супермаркете. А он день и ночь учил иврит и рассылал свои резюме по всему Израилю.

Так прошло два года. Жена работала на кассе. Новая работа выматывала ее. Привыкшая к своей лаборатории, она сходила с ума от водоворота лиц и товаров. Ее утешало лишь то, что дети наконец-то привыкли к новой школе, где поначалу было столько проблем, а главное – муж нашел работу по специальности.

Когда он сообщил ей об этом, она была готова забыть от радости все перенесенные испытания. Два года он изо дня в день бегал с утра до вечера в поисках работы, покупал кипы газет, где печатались объявления о работе, без конца звонил и повсюду рассылал свои резюме. За эти два года он успел объездить весь Израиль с Юга на Север. И каждый раз его внимательно выслушивали, жали руку, похлопывали по плечу или же благосклонно улыбались, но при этом никогда не говорили ни да, ни нет. И это тянулось месяцами.

Чаще всего, ему вовсе не отвечали. Если же ему в конце концов отвечали, то оказывалось, что он подходит предприятию абсолютно по всем критериям, но – вот беда – живет он слишком далеко. Им как раз нужен человек на Севере, а он вот как назло поселился на Юге. Ради работы он готов уже было переселиться на Север, но к этому времени, все ставки уже были заняты и он оставался ни с чем.

Иногда его приглашали на интервью, но перед тем как принять долго держали в приемной, а когда его приглашали зайти, то не предлагали сесть, а вместо этого хозяин кабинета сидел подолгу уткнувшись в какие-то бумаги и он не знал, его ли это бумаги, или сидящий человек занят чем либо другим. Потом его долго расспрашивали о семье, о том, сколько ему лет и почему он пришел именно сюда, а не куда-то в другое место, а главное – что он будет делать, если его не возьмут на работу.

Иногда у него даже брали телефон и старательно отмечали в своем ноутбуке день и место встречи с ним, при этом прямо в его присутствии давали своей секретарше задание – обязательно напомнить ему накануне о предстоящей встрече. Но ни накануне, ни потом никто так ему и не звонил.

Бывало и так, что увидев в местной газете объявление о том, что требуется инженер-химик с опытом работы, он немедленно звонил по указанному телефону, и когда его просили выслать резюме и документы, подтверждающие его квалификацию, он немедленно все отправлял по факсу или заказным письмом. За время ожидания ответа телефон приобрел для него какой-то магический смысл. Ему казалось, что он перестал различать все звуки, кроме одного-единственного.

Будто оглохший, он ждал заветного звонка так, как ждет религиозный еврей прихода Мессии. И когда наконец-то звонок раздавался в звенящей пустоте, он дрожащей рукой снимал трубку, и если в это время дома была жена, она тоже с замиранием сердца бежала к телефону и с робкой надеждой во взгляде возносила молитвы Богу.

Но молитвы не помогали. «Нельзя отчаиваться», – говорила она мужу, – «Если тебе не звонят, звони сам».

Когда он звонил по поводу объявления, увиденного в газете, на другом конце провода выражали крайнее удивление, так как они вообще никакого объявления не давали и, честно говоря, и рады бы помочь, но не знают и не понимают чем.

В такие минуты он физически, корнями волос на голове ощущал лютую ненависть к себе на другом конце провода и не мог понять, в чем же причина этой злобной зависти.

У него было такое чувство, как будто ему мстят, мстят беспощадно и с завидным упорством. Но за что?!

Он вспомнил, как еще в то время, когда он, живя с родителями в коммуналке, ежедневно, ежечасно ощущал на себе ненависть соседей, живших за стенкой.

Соседям почему-то всегда казалось, что он и его родители живут лучше, хотя на самом деле жизнь, как и коммуналка, была общей для всех. И несмотря на то, что материально соседи – вчерашние лимитчики, приехавшие в Москву из глухой российской глубинки, – жили намного лучше, постоянно подпитываясь из деревни, а его семья такой возможности не имела и часто недоедала (особенно в голодные годы), соседи все равно считали, что им живется лучше и ненавидели их лютой ненавистью.

Они как будто ненавидели их за собственную убогость, за то, что им не дано было стать инженерами и учителями, как его родителям, и всю свою ненависть они выражали уродливым «жиды».

И вот, спустя годы, жизнь как будто снова вернулась на круги своя, только уже здесь – за тридевять земель: то же убожество, та же мелкая зависть, питающая такую же отвратительную ненависть.

Все то же, только покрытое толстым слоем жира. Ни он, ни его жена никогда не могли смириться с этим. Разве они – причина их убожества?! Разве они и их близкие мало натерпелись в своей жизни, долгие годы прожив в коммуналке с родителями и детьми?!

За то время, что они здесь прожили, на их глазах как из-под земли вырастали будто грибы после дождя новые, шикарные многоэтажные дома и виллы, которые строили такие же, как он, а маленькие лавочки превращались в крупные магазины, в одном из которых теперь работала его жена.

Ее хозяева поменяли свою старую квартиру на новую, в одном из тех новых, многоэтажных домов, в то время как они жили в старой дыре; сменили свои прежние золотые цепи на новые, которые вполне могли заменить якорные, в то время, как они покупали обрезки колбасы, экономя на чем только можно. Пересели на более престижные машины, в то время как он продолжал ходить пешком, экономя на проезде, где это было возможно.

Так что же им еще надо и в чем он провинился перед этими людьми и этой страной?

Разве его желание работать, пользоваться заслуженным уважением да и просто жить по-человечески – преступно?! Зачем этим людям, торопящимся на их горбу в свой земной рай, понадобилось еще и ежечасно унижать их гнусными замечаниями и сентенциями в адрес страны их исхода, о которой эти людишки не имели ни малейшего представления. Почему они не устают задавать идиотские вопросы, типа – были ли у них в России холодильник и телевизор? Неужели им мало их страданий – его и жены, неужели их еще постоянно нужно тыкать носом в то дерьмо, в котором они здесь сидят по уши, прикрываясь при этом мерзким, приторным патриотизмом и фальшивыми рыданиями по поводу своих перенесенных страданий, по сравнению с которыми их нынешние трудности просто насморк по сравнению с инфарктом? Как будто бы этими беспрестанными издевками их, загнанных в угол, хотели заставить смириться со своим гнусным положением, чтобы его жена молча сидела на кассе в супере, а он – инженер – убирал мусор на стройке.

В ее волосах прибавилось седых нитей, и хотя она старалась казаться, по крайней мере дома и на работе, уверенной и жизнерадостной, в ее глазах все чаще проскальзывали тревога и страх.

Жизнь шла от недели к неделе, и с каждым днем надежды становились все призрачней. За два года поисков он как-то сильно ссутулился и приобрел какой-то непривычно растерянный вид. Он стал стесняться есть дома, рано уходил и поздно возвращался.

Постепенно он стал испытывать отвращение к самому себе. Ему начало казаться, что у него воняет изо рта и что сам он издает какой-то отвратительный запах. Он стал через силу бриться, нехотя становился под душ, сдерживался, чтобы не сорваться на жену или детей.

Ночью он делал вид, что спит, но жене передавалась его тревога, и она тоже не спала, хотя утром ей было рано вставать. От этого он мучился еще больше и, в конце концов, уходил спать в салон.

Но вот в один прекрасный день все резко изменилось. Он неожиданно сообщил жене, что нашел как раз ту работу, которую так долго искал. В тот день он принес бутылку шампанского купленную в «русском» магазине, и разные деликатесы из дорогого супера, многие из которых они раньше и в глаза не видели.

После этого, он вдруг сразу как-то преобразился. Появилась прежняя осанка, он снова стал с удовольствием бриться, изысканно одеваться, остроумно шутить, как когда-то прежде, а главное – стал строить планы на будущее.

– Пройдет еще немного времени, и мы обязательно купим и квартиру и машину, – говорил он жене.

Теперь, когда к ним приходили друзья, он часами обсуждал с ними преимущества и недостатки всевозможных марок, а также – где лучше купить квартиру.

«Слава Богу», – без конца повторяла про себя женщина, «Слава Богу», – без устали повторяла она, боясь спугнуть столь долгожданное счастье. Ее не насторожил даже тот факт, что раньше он никогда не интересовался машинами. Она была счастлива.

Но счастье ее было недолгим. Смутная тревога, с самого начала поселившаяся в душе, которую она с самого начала пыталась затолкать в самый отдаленный, самый темный уголок души, назойливо напоминала о себе, росла и крепла с каждым днем, уже не умещаясь в недрах подсознания.

Она заметила странно изменившийся взгляд мужа. В то время, как он живо рассказывал о своей работе и делился с женой планами на будущее, его глаза будто были прикованы к чему-то невидимому, ведомому лишь ему одному.

Её опасения усилились после того, как спустя месяц после начала работы, он вдруг заявил, что ему назначили испытательный срок без зарплаты но если он справится, то тогда ему начнут платить через три месяца.

Жене показалось это странным. Что-то подсказывало ей, что здесь что-то не так. Но она гнала прочь назойливую, как муха, тревогу, а на радостное сообщение мужа лишь как всегда промолвила: «Слава Богу».

На какое-то время она успокоилась. Вскоре, однако, она заметила, что он лишь старательно делает вид что спит, но сам, сжавшись как резиновый мячик, бодрствует всю ночь.

Шли месяцы, он, как робот, каждое утро пил чай, одевался и выходил за дверь. Приходил поздно вечером, жалуясь на большое количество работы.

Однажды она заметила, что он начал вставать посреди ночи и долго сидел на кровати, подперев голову руками.

В глубине души она знала причину его страданий, но боялась сама себе в этом признаться.

Все открылось разом и очень страшно.

В тот ноябрьский вечер его не было дольше обычного. Она уже собралась было звонить в полицию, обзванивать больницы, когда в дверь постучали. На пороге стояли полицейские – парень и девушка, говорившие исключительно на иврите.

Ещё не осознавшие до конца происходящее, но уже насмерть перепуганные, дети помогли перевести ей страшную правду о том, что их отца и ее мужа больше нет. Он прыгнул с перехода, соединявшего два новых многоэтажных здания в Университете. Переход располагался где-то на уровне восьмого этажа. Он, оказывается, часто приходил туда, блуждая по многочисленным коридорам. Это было одно из мест, куда он уходил каждое утро будто бы на работу. Здесь он бесцельно блуждал с утра до вечера, возвращаясь домой лишь с наступлением темноты. Поначалу он часто заходил в библиотеку, подолгу с интересом читая книги и журналы. Потом это занятие показалось ему бессмысленным, и он все чаще стал наведываться в новое высокое здание. Здесь он задумчиво бродил по коридорам и все чаще выходил на мост, соединявший два корпуса здания, и задумчиво смотрел вниз. В самом низу здания располагалась лаборатория, где проводились эксперименты над животными. Зимой, когда темнеет особенно рано, он слышал в вечерних сумерках тоскливый, обреченный вой подопытных собак, который произвел на него странное действие. Возможно, эта сцена и этот вой и были той последней каплей, которая переполнила его сознание. Когда у него поинтересовались, что он делает в здании и не нужна ли ему помощь, он лишь горько усмехнулся и, поблагодарив за участие, направился к переходу. Постояв немного на мосту, он перелез через перила и прыгнул вниз. При падении он сломал себе шейные позвонки, но лицо почти не пострадало.

История попала в газеты, главным образом из-за того, что место самоубийства давно уже пользовалось дурной славой, и он был не первым среди использовавших переход чтобы свести счеты с жизнью.

Место действительно было паршивым. В связи с публикацией в той же заметке приводился комментарий психолога, который объяснял случившееся особым родом депрессии, возникающей у непривычных к новому климату репатриантов под влиянием их собственного тоталитарного сознания.

О лаборатории, плаче несчастных собак и тех ассоциациях, которые этот вой вызывает у тех, кто не спит по ночам в заметке не упоминалось.

Вообще заметка была крохотная – на фоне прочих новостей о перспективах мира с палестинцами, перестановках в правительстве, высоких процентах пьянства и проституции среди новых репатриантов и еще целого приложения, целиком касающегося спорта.

Его похоронили в костюме, которым он так дорожил. Бледная, без единой кровинки женщина не проронила ни слезинки и не произнесла ни единого слова за все время подготовки к похоронам. И лишь увидев мужа в его любимом костюме, горько зарыдала.

Снежная королева

Я встретил ее в канун Нового года.

За полгода до того, как я ее встретил, жена, забрав нашего двенадцатилетнего сына, улетела обратно в Россию, не выдержав наших мытарств.

Когда мы только приехали, я объездил всю страну в поисках работы, но безуспешно. Потом мы оба мыкались в поисках заработка и дешевого жилья, хватаясь за любую работу типа уборки, мытья посуды за пять шекелей в час. В то время и такая работа тогда была в большом дефиците. Страна была наводнена легальными и нелегальными эмигрантами, палестинскими рабочими с оккупированных территорий и гастарбайтерами из Азии и Африки – от Филлипин до Нигерии.

Потом я нашел хоть и не очень престижную, но зато постоянную работу. Если была возможность – работал в две смены. На жизнь хватало, и мне казалось, что постепено наши пошатнувшиеся было отношения налаживаются.

Но я ошибся. Моя жена смотрела теперь на меня совсем не так, как раньше, до приезда в Израиль. Тогда ее глаза смотрели на меня с каким-то восторженным обожанием.

Впрочем, и я тогда был совсем другим. Я в то время работал в престижном НИИ, собирался защищать диссертацию, и… Вдруг НИИ закрылся, и все, кто могли, разъехались кто куда, или ушли в бизнес.

А те кто не могли, прозябали на грани нищеты.

Мы с женой тогда тоже решили уехать, надеясь, что Израиль это та страна, где я смогу наиболее полно реализовать свой потенциал…

Но нашим мечтам не суждено было сбыться. Здесь мы тоже влачили жалкое существование, не живя, а постоянно выживая.

Просто здесь все было по-другому. Ко всем нашим проблемам прибавились и неприятности сына. Он никак не мог привыкнуть к новой школе, где все для него было чужим. Его сразу же посадили в обычный класс, где он, не зная языка, сидел, ничего не понимая, за последним столом с еще двумя-тремя такими же, как он, детьми.

За то время что мы успели прожить в новой стране, он ожесточился и замкнулся. Наши походы в школу ничего не дали, поскольку мы толком еще не выучили иврит, и потому не могли как следует объясниться ни с учителями, ни с администрацией.

Ощущение собственного бессилия перед новой действительностью еще больше осложнило наши и без того непростые отношения с женой. И тогда в ее глазах как будто что-то погасло. В ней появилось какое-то безразличие ко всему и в первую очередь – ко мне.

И теперь, когда я был дома, она все время молчала, сосредоточенно делая какую-то работу по дому, или вдруг вспоминала о каких-то важных делах, которые нужно сделать прямо сейчас.

На мои вопросы и попытки поговорить, она отвечала, что «все в порядке», либо ссылалась на сильную занятость. И все это с какой-то неестественной, будто приклееной улыбкой.

Ложась в нашу общую постель, я теперь будто ощущал исходящий от нее холод и не решался к ней прикоснуться.

Потом вдруг она засуетилась, стала покупать сыну теплые вещи и однажды объявила мне, что они с сыном возвращаются обратно – к ее родителям.

Я не стал ее ни уговаривать, ни удерживать. С готовностью подписал все бумаги и отдал деньги, которые находились на нашем общем счету.

Возникшую на прощание неловкость я легко разрешил, сказав, что ни в чем ее не упрекаю.

Она даже на прощание хотела чмокнуть меня в щеку, но я посчитал это лишним и лишь сухо с ней попрощался.

За время нашего пребывания в Израиле она стала совершенно другой, чужой для меня женщиной, и ее отъезд лишь поставил точку в нашем разрыве.

Когда-то наш, а теперь только ее сын лишь как-то угрюмо, исподлобья смотрел на меня, непонятно, прощаясь или осуждая. Это был ее сын от первого брака. Когда мы стали с ней встречаться, ему было семь лет, но я полюбил его как родного. И он вроде бы полюбил меня как отца. Но по мере того, как росло отчуждение между мной и женой, он тоже все больше отдалялся от меня и вдруг перестал называть меня «папа». Он вообще перестал как-либо обращаться ко мне.

Так мы расстались.

После ее отъезда я чувствовал какое-то безразличие ко всему. А потом я встретил ЕЕ, и, как мне казалось тогда, моя жизнь снова наполнилась смыслом. К тому времени я уже окончательно похоронил свои научные амбиции. Этой стране нужны были лишь те, кто будут за копейки делать самую черную и тяжелую работу, либо ремесленники. Я предпочел стать ремесленником, выучившись на сварщика.

Работы по выбранной мною профессии всегда хватало, и платили за нее неплохо. Поэтому я смог позволить себе жить не в трущобах Южного Тель-Авива или в какой-нибудь дыре на периферии, а в благополучном и тихом спальном районе, в самом центре города.

У меня появились друзья, я купил машину, и теперь по выходным мы все время куда-то ездили – либо на море, либо в лес, либо на озеро – благо здесь есть, что посмотреть.

Как-то зимой мы решили покататься на лыжах и отправились на наш израильский аналог Альп, то есть на Хермон.

Зима в тот год выдалась очень холодная, и уже в середине декабря все здесь было покрыто снегом.

Здесь я и встретил Катю.

Когда я увидел ее, в груди у меня как будто что-то перевернулось. Было такое ощущение, что это кувыркалось мое сердце. И я уже плохо соображал, невпопад отвечая на вопросы друзей и с трудом различая их лица. Перед глазами у меня была будто пелена, из которой сияли ее синие, смеющиеся глаза.

Я тогда даже не понял, что произошло. Она была так ослепительно прекрасна, вся в белом, разрумянившаяся, с выбившимися из под белой шапочки прядями золотых волос и сверкающими, лукаво искрившимися синими глазами.

Она тоже увидела меня и сделала шаг навстречу. Когда она приблизилась ко мне, сердце у меня сжалось, будто от холода, и я чувствовал себя так, как будто меня накрыло снежной лавиной.

– Кто ты? – спрсил я.

– Снежная королева, – со смехом ответила она и увлекла меня за собой, будто лавина снега.

Обратно мы возвращались вместе. По дороге мы все время говорили, и я узнал, что она студентка, учится в Москве в каком-то престижном ВУЗе, а сюда приехала в гости к отцу, которого совсем недавно разыскала. До сих пор она жила с матерью. Ее родители разошлись когда ей было чуть больше года, и вот теперь, когда она наконец нашла отца, решила с ним встретиться.

Отец у нее был уже довольно пожилым и жил где-то на периферии. Видимо, она не слишком была довольна встречей с отцом. Он оказался скупым, брюзгливым стариком, у которого экономия перешла в манию, и чтобы сэкономить лишние деньги, он по вечерам сидел без света.

А ей хотелось новых впечатлений, радости, веселья. И может быть именно поэтому ей не слишком хотелось возвращаться к о т ц у.

А мне не хотелось ее отпускать.

И вот уже наши губы сомкнулись в страстном поцелуе, тела сплелись в неразрывных обьятьях, и я захмелел от аромата ее волос. От нее пахло дикой травой и полевыми цветами, но… Обняв ее, я вдруг почувствовал, как меня обожгло будто холодом, от которого замирает и останавливется сердце. Сейчас мне кажется, что я любил ее как любят снег – его идеальную белизну, его совершенные формы, его холодное веселье.

Она была так же прекрасна – та же совершенная белизна, те же совершенные формы. Даже смех ее звенел как снег, и точно как снег искрились ее глаза…

Такова любовь к снежной королеве. Если полюбишь ее, она сломает твою жизнь, подобно тому, как мороз ломает кости тех, кто оказался в его власти.

Я любил ее, неспособную любить. Я надеялся растопить ее ледяной цинизм, но все вышло наоборот, и я сам превратился в несчастного и замерзшего Кая. Кто твой создатель, о величественная и холодная? Кто смог соединить воедино совершенство красоты и уродство бессердечия? Она была одновременно и безжалостной хищницей, и жертвой – расчетливой и недалекой. Ей казалось, что она может манипулировать всеми вокруг, и ей хватит хитрости и ума всех перехитрить.

А вышло так, что она сама стала жертвой более изощренных и сильных хищников. Прекрасная и холодная, как сама зима, она закончила свою жизнь подобно апрельскому снегу – грязно и бесславно.

Еще тогда я почувствовал все это, но в тот момент для меня уже не было ни земли, ни неба, ни воздуха, а была лишь она одна, заполнившая собою всю мою жизнь…

Я был счастлив, как никогда прежде, и совершенно забыл обо всем, что до сих пор делало мою жизнь серой и унылой. Теперь та, прежняя жизнь казалась мне лишь тяжелым сном. Первые две недели нашего медового месяца пролетели как одно мгновение. Я был будто в бреду.

Взяв на работе отгулы, потом больничный, я все время посвящал только ей. Мы никак не могли выбраться из постели, и лишь привычка есть три раза в день выгоняла нас из дому.

Вечера мы, как правило, заканчивали в каком-нибудь ресторане или кафе.

Проходя мимо многочисленных витрин магазинов, она жадно смотрела на дорогие вещи и украшения. Я же не упускал ни одной возможности доставить ей радость, и каждый раз мы возвращались домой с покупками – дорогими вещами или украшениями для нее, или – и с тем, и с другим. После каждой такой покупки ее глаза сияли счастьем, и она была ласкова и нежна со мной.

Потом она уже в открытую стала требовать для себя подарков в виде дорогих украшений и вещей, потом деньги – то на одно, то на другое. Но я все еще не придавал этому значения.

Мы продлили ее визу, и я уже не представлял своей жизни без нее…

Между тем, после нескольких месяцев нашей совместной жизни я начал ощущать немалые финансовые трудности, чего не было раньше. Мне становилось все труднее платить за съемную квартиру в престижном спальном районе и содержать машину. Мой заработок позволял мне вести вполне обеспеченную жизнь, но для аппетитов Кати моей зарплаты явно не хватало.

Поначалу я нашел выход взяв в банке ссуды. На какое-то время этих ссуд мне хватило, но затем мое положение стало лишь хуже. Настал день, когда я не смог удовлетворить ее желание обладать новым, дорогим украшением. И тогда, впервые за все время нашего знакомства, она закатила мне жуткую истерику. Ее прекрасное лицо было обезображено страшной гримасой, а с утонченых нежных губ непрерывно срывались обидные ругательства. Раньше я и не подозревал о том, что она знает такие слова.

В тот день наш медовый месяц закончился, и я впервые лег отдельно от нее.

С тех пор мы регулярно ссорились, и каждая такая ссора открывала мне неведомые ранее подробности ее жизни и характера. По отдельным фразам я узнал, что она была замужем, и где-то в провинции у нее остался маленький сын, который сейчас жил с ее матерью.

Едва ли она где-то училась. Я уже давно понял, что из всего, что она мне рассказывала, было очень мало правды. Правдой было лишь то, что ее детство и юность прошли в глубокой провинции и что отец бросил их с матерью, когда она была совсем маленькой.

Ее юность пришлась на то время, когда жизнь превратилась в один нескончаемый бой без правил. Сострадание, жалость, простые человеческие чувства ей были неведомы.

Она действительно уехала после школы в Москву и пыталась поступить в какой-то колледж, но ей это не удалось.

Вместо этого она стала жить с каким-то «новым русским», который снял ей дорогую квартиру в одном из пригородов Москвы, давал деньги на жизнь и дарил дорогие подарки.

Все казалось ей прекрасным, пока она не забеременела. После того, как она родила от него ребенка, он отправил ее обратно к матери, так как имел уже семью, пригрозив, чтобы она не возвращалась…

Оставив ребенка на попечение матери, она вернулась в столицу и попыталась начать все сначала. Почувствовав однажды вкус больших денег, она уже не могла остановиться. Деньги заменяли ей все: и любовь, и радость жизни.

Она ненавидела и презирала мужчин и видела в них лишь сильных животных, которых ей дано перехитрить и использовать. «Разводя» на деньги очередного «лоха», она старалась вытянуть из него как можно больше денег, растоптать и оставить ни с чем.

Но это ей не всегда удавалось. Многие рады были с ней переспать, но всерьез амбициозную провинциалку не воспринимал никто.

Тогда она разыскала отца в Израиле и уехала к нему. Старик был рад вдруг будто с неба свалившейся дочери. Его двое детей от второго брака жили своей жизнью и больного старика даже не навещали. Он надеялся, что дочь будет смотреть за ним, но она отплатила ему тем же, чем в свое время он отплатил ее матери.

Кочуя по стране, она одно время подрабатывала в массажном салоне, откуда ей потом чудом удалось вырваться. На какое-то время она вернулась обратно к отцу и в это время встретила меня.

Потом однажды, она вдруг бесследно исчезла забрав с собой вещи и драгоценности, и я уже думал, что никогда ее не увижу.

Но совершенно неожиданно она появилась снова. На этот раз Катя выглядела как побитая собака и со слезами умоляла меня простить ее.

И я пожалел ее.

Какое-то время она преданно заглядывала мне в глаза и была еще более ласкова со мной, чем раньше. Но потом я все чаще заставал пустую кваритиру, когда приходил домой. Возвращалась она поздно, а если была дома, то часто звонила в Россию матери, что-то нежно говорила сыну и воодушевленно обещала матери, что «скоро они заживут наконец счастливо и безбедно».

После этих ее слов тревога уже не покидала меня. Я был уверен, что ей грозит страшная, неотвратимая опасность. Но на мои распросы она стала говорить о «настоящих мужчинах, которые могут по-настоящему заработать, а не тряпках для ног».

Я еще не знал, кто же этот настоящий мужчина, но вполне осознал, не столько даже по ее словам, сколько по взгляду полного презрения, кого она подразумевает под тряпкой.

По идее я должен был ее выгнать, но мне почему-то до боли в сердце было жаль ее.

Она ушла сама на следующий день.

«Прощай», – сказала она мне, поднимая сумку с вещами, и ее синие прекрасные глаза были полны глубокого презрения ко мне. «Прощай», – спокойно ответил я, пытаясь скрыть дрожь во всем теле.

Я почему-то был уверен, что больше мы никогда не встретимся.

Так оно и произошло. Месяца через два после ее ухода я, проходя мимо старой автобусной станции, увидел вдруг на одной из колон знакомую фотографию. Приглядевшись, я сразу же узнал ее.

Сердце у меня замерло. Ее глаза на неясном фото почему-то были закрыты. Текст под фотографией призывал всех, кто может опознать труп, как можно быстрее позвонить по указанному телефону. Я тут же позвонил в полицию, и сказал что готов помочь. Ее лицо было сильно изуродовано, лба почти не было. Но я все равно сразу же узнал ее.

В полиции я и узнал ее печальную историю.

Уйдя от меня, она познакомилась с неким Валерием К. – известным сутенером. Опытный сутенер сразу нашел к ней подход, пообещав высокие заработки, и поселил ее у себя. Он обещал ей, что скоро они вместе вернутся в Россию. Однако вместо этого он вскоре переселил ее в гостиницу, принудив к проституции. «Ты должна помочь мне», – говорил он ей, – «мне сейчас очень нужна твоя помощь». Странно, но, похоже, его она любила по-настоящему беззаветно и была готова ради него на все.

Когда он сказал ей о том, что они возвращаются в Москву, она была совершенно счастлива. Но в Москву улетел лишь Валерий, взяв с собой другую женщину, которая улетела с ним по паспорту Кати. Они, видимо, были очень похожи.

Труп Кати был обнаружен в той же гостинице, где она принимала богатых клиентов. Документов при ней обнаружено не было. От сильного удара ее когда-то прекрасное лицо превратилось в кровавое месиво. Паталогоанатомы с трудом восстановили то, что было возможно.

Задушена же она была своим любимым платком, который мы с ней покупали в дни нашего медового месяца.

После этого случая, я поменял квартиру и совершенно замкнулся. «Надо бы разыскать ее мать», – каждый день думал я и все время откладывал это дело на потом.

Старуха

Старуха торопилась.

Она составила список самых важных, самых неотложных дел, которые за нее никто не сделает и которые нужно было успеть завершить.

Она давно овдовела, сын и дочь были заняты своими семьями, а у старших внуков была своя жизнь. Ее дом давно уже требовал ремонта, и сама она, подобно старому дому, где прошла вся ее жизнь, требовала ухода.

Но сейчас ей было не до того. Главным теперь для нее было отремонтировать могилу родителей и обеспечить выезд детей.

В последнее время, ей часто снилась мать. Она что-то хотела сказать дочери, но Вита никак не могла разобрать слов, хотя во сне видела мать настолько отчетливо, что ей казалось, будто все происходит наяву. А вот что говорила мать, она никак не могла разобрать.

Недавно она отметила свое 75-летие, и почему-то именно с этого момента у нее больше ни в чем не было уверенности. Ни в чем, кроме самого главного – нужно успеть завершить все, что она наметила.

На ремонт могилы у нее не было ни денег, ни сил. Тем не менее, каждое воскресенье она ездила на кладбище и, приходя на могилу, пыталась наждачной бумагой соскрести ржавчину с решеток, покрасить ограду, просила рабочих, чтобы они поправили покосившуюся калитку.

Дети и внуки навещали ее в основном тогда, когда нужны были деньги. Денег вечно не хватало. Пока был жив муж, они могли помогать детям и баловать внуков.

Но теперь ей самой едва хватало пенсии, и это было причиной частых ссор с детьми, которые никак не могли понять, куда старуха может девать деньги.

«Небось на похороны припрятала», – ворчала невестка. Сын молчал. Зять злился, а дочери хватало забот с двумя детьми, и она обижалась на мать за то, что та не помогает ей с внуками как прежде, когда была помоложе.

Казалось, никто из них не заметил, что она давно уже состарилась, и ей самой нужна помощь.

Когда она просила сына или внуков помочь ей привести в порядок могилу, они либо обещали и забывали о своих обещаниях, либо просто раздраженно говорили, что у них нет времени.

– Кто же станет смотреть за могилой, когда меня не станет? – иногда спрашивала Вита.

Ответа на этот вопрос не было ни у детей, ни у нее самой. Но в этом вопросе не было ни капли страха. Она всегда воспринимала жизнь такой, какая она есть. Поэтому ее не пугала ни старость с ее неразлучными спутниками – болезнями и одиночеством, ни смерть. Она воспринимала и то, и другое как нечто неизбежное.

Жизнь была трудной, но в ней никогда не было места унынью. Всю жизнь она прожила для семьи и считала себя счастливой. Потому что прожила всю жизнь с любимым человеком, потому что у нее были дети и внуки, которых она любила больше жизни.

Сожалела лишь о том, что муж ушел из жизни слишком рано. Он мог бы еще жить, если бы не тяжелая болезнь. И еще о том, что редко теперь видит детей и внуков.

А теперь ее тяготила еще и мысль о том, что она может не успеть сделать самое главное. Несколько дней назад к ней приезжал сын и просил, чтобы она похлопотала о вызове. Речь шла о брате Виты, который уже много лет жил в Америке.

У них были непростые отношения. Долгое время они не писали друг другу. Сейчас, когда оба были уже старыми, они стали на многое смотреть иначе. Вита в тот же день написала брату письмо с просьбой прислать вызов.

В ответ, брат прислал письмо, в котором писал, что он уже стар, болен и вряд ли сможет чем-то помочь своим племянникам. Это было последнее письмо в их переписке. Ответить на него Вита уже не успела.

Сын и дочь возмущались поступком дяди, но делать было нечего. Единственной дорогой оставался Израиль. Поскольку дети были заняты, сбор документов и подготовка к отъезду были возложены на Виту. И, как в старые времена, кода муж был на войне или в длительных командировках, она снова все взяла на себя – бегала, собирала, оформляла. И когда все уже было готово, остался один, последний шаг – получение визы, сердце Виты вдруг не выдержало.

Ее похоронили рядом с могилой матери. Сын приладил наконец покосившуюся дверцу в ограде, вычистил чертополох вокруг и договорился насчет памятника. Вокруг совсем свежие могилы соседствовали с покосившимися или обшарпанными надгробиями, на которых с трудом просматривались оставленные родственниками надписи.

Дети все никак не могли поверить в то, что матери никогда больше не будет рядом. Но в новую жизнь им придется идти уже самостоятельно. Мать же навсегда осталась в прежней. Там же, где прошла вся ее жизнь.

Похоронив мать, дети занялись пожалуй самым хлопотным делом на пути к отъезду – сдачей квартир. И вот уже все, что можно было продать, было продано. Все, что можно было упаковать – упаковано в чемоданы, сумки и контейнеры для отправки по морю. Все, что нельзя было упаковать или продать, расходилось по знакомым, соседям, или просто выносилось на улицу.

После смерти матери дети продали или упаковали все из ее квартиры, что представляло собой хоть какую то ценность – столовое серебро, купленное или подаренное еще до революции, книги в дорогих переплетах, часы, ковры…

Дружно работая, разломали и вынесли во двор старую мебель, а заодно – старые вещи и домашнюю утварь.

Оставался лишь чулан.

Сюда давно уже никто не заглядывал. А когда открыли, то обнаружили здесь старые письма и фотографии. Они занимали весь чулан. Казалось, здесь хранилась переписка нескольких поколений.

Дети вопросительно посмотрели на отца.

– Складывайте все в мешки и выносите во двор, – распорядился отец.

Сыновья быстро собрали содержимое чулана и вынесли мешки во двор. Отец принес банку с керосином, облил мешки и чиркнул спичкой.

Костер медленно разгорался. Потом пламя ярко вспыхнуло, стремительно поглощая содержимое мешков, а отец внимательно смотрел за тем, чтобы все как следует прогорело.

Когда от писем остался лишь пепел, он снова вошел в дом. Здесь остались лишь голые стены, и уже ничто кроме обоев, которые он клеил еще с отцом, уже не напоминало о том месте, где прошло его детство и юность.

На миг он вспомнил свою бабушку, которой принадлежал когда-то весь этот дом, и о том, с какой радостью вернулись они сюда после войны.

– Куда оно все ушло? – с тяжелым вздохом, вслух произнес отец.

– Ты о чем папа? – спросил неожиданно вошедший старший сын.

– Да так, – неопределенно махнув рукой ответил отец, – Вроде бы все, – добавил он, – Ничего не забыли.

Старые книги на русском

Старые книги на русском языке валялись возле мусорных баков, образовав бесформенную массу. Проделав неблизкий путь через тридевять земель в совершенно другой мир, здесь они оказались никому не нужны и очутились на мусорке.

Вообще-то на мусорку они попали не прямиком из самолета, а из съемной квартиры, где они долгое время пролежали в больших сумках, из тех, что используют для ручной клади.

До книг у хозяев как-то все руки не доходили. Все время уходило на обустройство, работу и изучение чужого языка. И поэтому единственными востребованными книгами были словари и самоучитель языка. С течением времени о них и вовсе забыли.

Дети, выучив чужой язык, общались теперь между собою только на иврите. Родители тоже старались не отставать от жизни и перешли с детьми на иврит. Получалось у них не слишком гладко, и они то и дело сбивались на русский. Потом появился компьютер, а с ним в дом пришел и интернет, который вместе с газетами, телевизором и фильмами на кассетах, а потом – и на дисках, заменял повседневный досуг.

Про книги вспомнили только в связи с переездом, который должен был состояться как раз в канун Нового года – в сентябре. И тогда снова возник вопрос, что делать с книгами.

«Говорил я им, нечего эти кирпичи тащить за тридевять земель» – с досадой подумал зять. Он смотрел на вещи трезво и еще тогда, перед отъездом, пытался убедить стариков оставить весь этот, как он выражался, «балласт» здесь. То есть там, в языковой среде этих книг.

Тогда за них еще что-то давали.

Времена, когда хорошая книга была дефицитом, была широко востребована и считалась хорошим подарком, прошли безвозвратно.

Их стали печатать большими тиражами, и они перестали быть дефицитом и ценным подарком.

На всякий случай он поинтересовался насчет цены в магазине русской книги, но там за них давали меньше, чем он бы потратил на путь до магазина.

Так книги оказались на мусорке.

Тут же была выставлена старая мебель – диваны, стулья и даже двуспальная кровать.

А вобще, чего здесь только не было. Тут и там валялась мужская и женская одежда – где в целофановых мешках, а где – просто кучей тряпья: брюки, джинсы, блузки, рубашки… И здесь же можно было увидеть старые электроприборы и домашнюю электронику: грили, телевизор, экран для компьютера. Все это уже старое и ненужное барахло соседствовало с только что распакованными ящиками из картона, в которых еще совсем недавно хранились новые телевизоры, компьютеры, холодильники и много всего другого, что является неоспоримым атрибутом повышения благосостояния населения.

Обычная картина, свидетельствующая о приближающихся праздниках. В канун Нового года, отмечаемого здесь в сентябре-октябре, люди начинают свое движение к новой жизни с вещей, выбрасывая старые и покупая новые.

Кто-то довольствуется новым диваном, кто-то телeвизором или компьютером. У кого-то хватает на новую машину, а кто-то даже вселяется в новую квартиру.

Но есть и такие, кому приходится довольствоваться старьем, причем чужим.

Старик, живший неподалеку и промышлявший тем, что продавал арабам старые вещи, начиная от электронники и заканчивая тряпьем, собрал всю одежду в огромные мешки и закинул в свою коляску. Туда же загрузил выброшенные кем-то электроприборы и не спеша покатил свою тележку дальше. Книги на русском остались лежать на земле. Старику они были не нужны.

Поздно вечером, когда все соседи уже сидели дома возле телевизоров или компьютеров, к свалке подошли несколько человек. Придирчиво, насколько позволяла темнота, осмотрели выставленную мебель, о чем-то переговариваясь. Видимо обсуждая, что стоит брать, а что нет. Язык разобрать было невозможно. Это мог быть русский, арабский, иврит и любой другой язык. Они подхватили и, как муравьи, потащили кровать. Спустя какое-то время они вернулись, подхватили еще что-то из мебели и снова поволокли. К утру на земле лежали только книги на русском. Все остальное исчезло, обретя новых хозяев.

Было раннее утро праздничного дня. Набожные евреи торопились в синагогу, и они равнодушно проходили мимо груды сваленных в кучу книг, неся кто в руках, кто в специальном чехле одну единственную книгу. Остальные им были не нужны. Потом они возвращались из синагоги, уже не спеша и снова совершенно равнодушно шли мимо груды лежавших на земле книг.

Вечером, когда праздник закончился, улицы оживились, заполнившись народом. Но до валявшихся книг по-прежнему никому не было дела. И лишь местная детвора пыталась соорудить из них костер. Это удалось им лишь отчасти – огонь стал распространятся на пластиковые бачки, и взрослые, раздраженные вонью горящего пластика и нечистот, велели детям затушить костер. Полуобгоревшие книги лежали на земле возле мусорных баков до утра.

А утром начался обычный рабочий день. Уборка города началась рано – город был буквально завален мусором. Рабочие торопливо закинули останки книг в мусоровоз. Туда же высыпали и весь остальной мусор и двинулись дальше – впереди у них было много работы. Так закончилась история книг, рожденных в России и закончивших свою жизнь на Святой Земле.

Учитель и ученик

Я резко затормозил, но было уже поздно, и столкновение стало неизбежным. Я-то отделался лишь легкими ушибами, а пассажиры той, другой машины – легкими испугами.

Я сразу же узнал его, хотя с нашей последней встречи, прошло уже лет пятнадцать. Трудно было узнать в этом скромном, державшимся с таким достоинством молодом человеке развязного, наглого юнца, каким он был тогда. Сейчас он был вежлив, вел себя скромно и смотрел доброжелательно, несмотря на драматичность ситуации. Ведь в наших палестинах такие столкновения нередко перерастают в объяснения на повышенных тонах с выразительным жестикулированием. Он же вышел из машины, и доброжелательно мне улыбнулся.

Наверняка он не вспомнил меня. Зато я хорошо запомнил его и таких же как он – развязных, высокомерных юнцов, уверенных в своей полной безнаказанности и в своем праве унижать других.

Отвратительные сцены, будто вспышки молнии, вспыхнули в моей памяти. Я вспомнил, как он и его товарищи кидали куски торта в чем-то непонравившуюся им немолодую учительницу, раскатывая вокруг нее на велосипедах, и как потом один из них переехал ей ногу, и они в восторге смеялись, глядя как она корчится от боли… И как плевали в спину пожилой «русской» на автобусной остановке, коротая время до прихода автобуса… И слезы отчаяния той несчастной девушки на суде…

Вставив обойму и дослав патрон в патронник, я вышел из машины ему навстречу и всадил в него всю обойму на глазах у его жены и детей.

Я будто поставил жирную точку в этой долгой истории, которая началась много лет назад, когда я, будучи еще студентом университета, пришел работать в эту школу.

Школа эта считалась элитной. Здесь учились в основном дети из дорогих пригородов, родители которых имели высокий социальный статус и материально отнюдь не бедствовали. Но были здесь и дети из так называемых неблагополучных семей. Их было немного, но они были.

Директором школы была еще не старая дама, которая обладала изысканными манерами, говорила всегда негромко и грамотно. Это сочетание создавало приятное впечатление о ней, которое дополнялось ее мягкой и доброжелательной улыбкой. Ее манеры, да еще и в сочетании с мягкой, доброжелательной улыбкой, не могли не очаровывать.

Правда до меня доходили слухи, что дама эта не всегда такая обаятельная и временами даст фору бывалым торговкам с городского рынка. Вскоре я сам в этом убедился. Впрочем, как и во многом другом, когда обнаружилось, что за маской доброй, мягкой женщины скрывалась изощренная интриганка и злобная, циничная хамка.

Она выплескивала свои злобу и хамство на жертв своих интриг, но лишь окончательно загнав их в угол. А для этого у нее была целая изощренная система. Она слишком многое позволяла ученикам, делая вид, что закрывает глаза на их шалости, а нередко – и гораздо более серьезные проступки.

В нужный же момент, когда необходимо было кого-то приструнить, она раскрывала свой блокнот или делала вид, что смотрит в ноутбук, и совершенно без запинки, последовательно перечисляла все прегрешения незадачливого ученика. «Мы слишком на многое закрываем глаза в случае с тобой», – угрожающе шипела она, обращаясь к зарвавшемуся подростку, – «Но ты не думай, что все так легко будет сходить тебе с рук», – многозначительно добавляла она. И далее следовал целый список прегрешений ученика, среди которых часто оказывались и весьма серьезные, выходившие далеко за рамки административных.

Отношения директора с учениками, напоминали связь между бывалым опером и осведомителем из блатных. Позволяя им все в отношении рядовых учителей и сверстников, она, в случае необходимости, точно наносила удар в самое больное место. То, что казалось давно забытым, вдруг оказывалось тщательно задокументированным и бережно хранимым.

Нередко после такой беседы, здоровый детина под два метра ростом размазывал слезы по щекам как ребенок и на какое-то время становился в стенах школы кротким как ягненок.

Все, что предъявляла ему вдруг и сразу заботливая попечительница, было для зарвавшегося подростка как гром среди ясного неба, и он чувствовал себя как затравленный зверек.

Еще бы! Ведь им позволялось абсолютно все! Им позволялось не слушать родителей, презирать и унижать друг друга, ни во что не ставить учителей. Чувствуя вседозволенность и безнаказанность, они вели себя нагло, вызывающе и по отношению к друг другу и по отношению к учителям.

Как-то я был свидетелем отвратительной сцены, когда эти юнцы сидя на остановке, забавлялись тем, что плевали в спину пожилой женщине из «русских».

Тогда я схватил одного из этих молодчиков за шиворот так, что его смуглая физиономия побледнела от страха. Его сотоварищи с вытянутыми физиономиями повскакивали с мест и, как свора собак, стали угрожающе рычать на меня, но подойти не решались. Я готов был уже свернуть ему голову, но почувствовав в своих пальцах тонкую, как у цыпленка, шею и животный страх этого насмерть испуганного ребенка с искалеченной душой, вдруг отдернул руку, как будто меня ударило током.

Эту сцену наблюдали многие, кто – с любопытством, кто – с укором, кто – с безразличием.

На следующий день меня вызвала к себе директор. Там же сидели завуч и зам по воспитательной работе. Все три дамы начали меня воспитывать.

– Это же дети, – с нежностью в голосе говорила завуч, – С ними так нельзя.

– А плевать в спину пожилой женщине можно? – спросил я, прямо уставившись в глаза директорше.

– Я опаздываю на урок, – сухо заявила директорша.

На том разговор и закончился.

Похожих случаев было немало.

Если они находились поблизости от «русской» учительницы, то обязательно начинали громко говорить о том, как им «дают» «русские» уборщицы – почти задаром. Но все это сходило им с рук.

Единственной, кого они слушались, была она, потому что именно она предоставила им все эти привилегии и была гарантом их вседозволенности и безнаказанности. Поэтому и слушались они только ее и еще несколько особ приближенных к персоне директора.

Да и сама директорша вряд ли так смело помыкала бы всеми вокруг, если бы не система, которой она служила, и которая покрывала ее.

Начиналось все с того, что детям в младших классах терпеливо и подробно рассказывали об их правах. Особый акцент при этом делался на их взаимоотношения с родителями. «Если на вас повышают голос, или не дай Бог бьют – немедленно сообщите об этом нам, и мы вам обязательно поможем», – внушали детям на специальных уроках штатные школьные психологи.

Чуть позже наступала очередь учителей. С ними можно было спорить из-за оценок, повышать на них голос, шантажировать из-за оценок, в открытую смеяться. Выживали лишь те, кто могли вписаться в систему. А таких было немало. Нужно было четко знать, кого и чем прижать и кому служить. Имея в классе своих осведомителей и покровительство директорши, это было совсем не сложно.

Дети, выросшие и воспитанные этой системой, прекрасно ориентировались в том, кого можно третировать, а кого нет, на кого можно открыть рот, а перед кем лучше промолчать.

Так они росли до самой армии и только здесь им рассказывали об их обязанностях, напоминая о всех шалостях, на которые добрая администрация так долго и терпеливо закрывала глаза.

Воспитанные системой, все они становились идеальным материалом для армии. Им ничего не стоило ударить по лицу старика или женщину, выстрелить шутки ради осветительной ракетой по жилому дому.

Вернувшись из армии, многие из них, остепенившись, брались за ум, начинали учиться, обзаводились семьями и становились любящими семьянинами и уважаемыми людьми.

Несмотря на все отвращение, которое мне внушала эта школа, я проработал здесь несколько лет. Входил в класс со звонком, со звонком выходил, из коллег ни с кем не сближался, ученикам не позволял садиться на голову.

Меня они побаивались и не позволяли себе то, что открыто творили в отношении других учителей. Мой опыт службы в боевых частях пригодился мне и здесь – в школе. Да и компьютерные дисциплины, которые я преподавал, не оставляли особого места для долгих дискуссий. Здесь все просто: или ты знаешь, или нет. Или ты можешь, или не можешь. Так что мои взаимоотношения с учениками ограничивались лишь технической стороной, а их воспитанием занималась директорша и приближенные к ней лица из администрации школы.

Я был рад такому ходу дел и отсиживался в мною же созданной нише. Я планировал остаться здесь до окончания университета, а потом начать искать работу уже в солидных фирмах.

Неизвестно как бы сложилась моя карьера, если бы не одна история, которая полностью перевернула мою жизнь.

Эта история всколыхнула в свое время всю страну.

В тот год в нашей школе появилась новая ученица. Девочка казалась странной. Вела себя скромно, была замкнутой, не примыкая ни к одной из компаний. Такое поведение почему-то сразу вызвало к ней враждебность со стороны одноклассников. Начались насмешки, быстро переросшие в откровенную травлю.

А потом все вдруг прекратилось. У нее появилась подруга из класса, которая легко вошла к ней в доверие.

«Слишком быстро одинокий спешит пожать протянутую ему руку», – писал Ницше. Как точно! И эта девочка доверила своей подруге самое сокровенное, признавшись однажды ей в своей любви к Дани.

А потом ее пригласили на школьную вечеринку, куда никогда раньше не приглашали, и где, разумеется, был Дани – душа любой компании.

Весь вечер Дани не отходил от нее, потом, когда они остались одни в комнате на втором этаже большого дома, начались поцелуи, закончившиеся постелью.

А на следующий день ее жизнь превратилась в ад, который продолжался две недели. Дани пригласил ее на свидание, и она радостно помчалась к нему… Но когда пришла в дом, он был не один, а с друзьями. Их было человек пять.

Он увел ее в комнату на втором этаже и долго говорил, кричал и, в конце концов, стал ей угрожать, что если она не «даст» его друзьям так же, как и ему, то завтра вся школа узнает о том, что она б…… обещая рассказать все подробности их первой ночи.

Они насиловали ее, один за другим, по несколько раз, под шутки и смех, а в коридоре строили планы о том, как продадут ее в массажный салон…

Этот ад продолжался две недели. Потом она рассказала обо всем парню, который с первого дня, как она появилась в школе, следовал за ней повсюду, но она его не замечала. Не выдержав, она рассказала все ему, а он – мне.

Почему именно мне? Паренек этот сам не раз был объектом насмешек, и я ставил его обидчиков на место. Узнав об этой страшной истории, я не стал ничего говорить ни директору, ни школьному психологу – к тому времени я уже никому не верил, и буквально заставил обоих написать заявление в полицию.

Их было шестеро подонков, для которых в их шестнадцать лет человеческая жизнь была дешевле бутылки пива.

Когда они оказались за решеткой, вся спесь моментально с них слетела. Они, не стесняясь, в отчаянии рыдали перед телекамерами и в один голос утверждали, что «это все она сама», что «она их позвала», «сама хотела», «сама их соблазнила», ну и все этом роде, что обычно говорят в таких случаях нагадившие трусливые негодяи.

Примерно то же самое говорили и их родители. «Такие девочки всегда были и есть», – гаденько улыбаясь, вещала по экрану телевизора мамаша одного из недорослей. «Мальчики растут, и такие девочки помогают им взрослеть. Это вполне естественно», – с той же гаденькой улыбочкой добавляла мамаша.

На суде шестнадцатилетнюю жертву заставляли во всех подробностях описывать то, что она пережила. Лучшие адвокаты, нанятые родителями насильников, изо всех сил старались найти неувязки в показаниях потерпевшей. Это было несложно, поскольку девочка отказывалась говорить, не могла сдержать слез, когда настырные адвокаты задавали ей весьма конкретные вопросы о самых интимных эпизодах этой трагедии.

Ее слезы или молчание трактовались как «нестыковки», «противоречия», и довольные родители подследственных уже предвкушали близкую встречу со своими чадами.

Встреча эта произошла гораздо раньше чем они предполагали. Наверное под влиянием депрессии девушка повесилась как раз перед очередным судебным заседанием. Ее мать пережила дочь на месяц.

Подсудимых оправдали «за недостаточностью улик». Родители «несправедливо оклеветанных» юнцов возмущались и требовали формулировки «за отсутствием состава преступления».

После того случая директор вызвала меня к себе и, еле сдерживая ярость, предложила уволиться по собственному желанию.

Я и сам собирался уходить.

Когда я впервые вошел в школу, у меня были какие-то иллюзии насчет морали и воспитания. Но уже спустя год от всех моих иллюзий не осталось и следа. Я пришел учить своих учеников, а вышло так, что не я их, а они меня сформировали и сделали таким, каким я стал.

Я уходил из школы совсем другим человеком. Университет я так и не закончил и пошел работать охранником в ночную смену на спецобъект. Помогло мое боевое прошлое. Платили здесь хорошо, и другую работу я не искал, потому что у меня развилась странная болезнь – я стал плохо переносить солнечный свет. Поэтому работал я исключительно ночью, когда был почти один. Днем же – отсыпался.

Я прожил так лет десять, пока не произошла та самая авария, так трагически закончившаяся.

Я сам вызвал полицию и на следствии полностью признал свою вину. В доказательствах моей вины тоже не было недостатка, но я чувствовал, что допрашивавшим меня полицейским хотелось узнать о моих мотивах. Они не видели в моих действиях абсолютно никакой логики, пока журналисты не раскопали в моей биографии историю моей работы в той элитной школе.

Журналисты вообще падки на такие истории, потому что истории из этого разряда приятно щекочут нервы обывателей. «Убил из-за царапины на бампере», или, «из-за стакана вина», сигареты, недоброго слова… Маньяк, монстр, нелюдь! И им всем хочется посмотреть на эту нелюдь, в данном случае – на меня, чтобы пощекотать себе нервы, а заодно – сентиментально пустить слезу по поводу несчастной жертвы. Роли распределены, осталось лишь налепить пару фотографий – обаятельной жертвы и его безжалостного убийцы.

Этот факт моей биографии, как и давнее знакомство с жертвой, еще более воодушевили журналюг, которые тут же решили придать этой истории этакий социальный подтекст с фрейдистской подливкой: учитель-неудачник, страдающий комплексами, из зависти убивает своего успешного ученика…

История получилась захватывающая, и о ней писали все газеты страны.

От газетчиков же я узнал, что убитый мною Дани отслужил в армии, где дослужился до офицера, потом закончил университет, затем работал психологом. Только вот про историю с судом, где он выступал в качестве одного из главных обвиняемых, они почему-то упоминать не стали.

Свою карьеру он начал в школе, где учился сам, и там говорил детям то, что когда-то такие же, как он, говорили ему. Он успел жениться, родить двоих детей и собирался открыть собственную клинику. Строя планы на будущее, они с женой в тот злополучный день как раз ехали выбирать дом для покупки.

Директорша же наша пошла на повышение, и теперь работала где-то в министерстве, занимая ответственный пост.

Следователь, ведший мое дело, почему-то настоял на психиатрической экспертизе для меня, хотя я полностью признал свою вину.

Может быть он и прав. Ведь я убил лишь проявление зла, а не его причину, наказав при этом ни в чем не повинных людей. Но я не испытывал угрызений совести, как больше не вспоминал и убитого мною парня из далекой ливанской деревни. Возможно потому, что я умер раньше.

Эхо

Он говорил горячо, страстно, отчаянно пытаясь не то спасти жизнь на другом конце линии, не то удержать ее едва ощутимое тепло.

Он боролся за жизнь на другом конце провода, как врач в реанимации, пытающийся разбудить человека находящегося в коме.

И он говорил с этой едва теплящейся жизнью без остановки, боясь сделать паузу, которая оборвет тоненькую, незримую нить, соединившую его с ней.

Он все говорил и говорил, пытаясь убедить ее, что все еще можно исправить, изменить, решить…

Как тогда, очень давно, когда оба уже знали, что будущего у них нет, но трепетно берегли последние часы и минуты своей любви, не в силах убить ее сразу…

Это было единственным на что ему не хватало мужества, и от этого он испытывал такое ощущение, как будто собирался убить ее, и для этого пытался усыпить бдительность Веры с помощью ласковых слов.

И вот, спустя много лет, он снова пытался ее убедить в невероятном – в том, что все еще можно исправить, изменить, решить.

Только на этот раз он во все это верил и оттого говорил со все большим жаром. А тогда… Он должен был… Этого требовало его мужество, его долг перед своими – друзьями, семьей… Перед собственной совестью, наконец. И перед этим долгом все было второстепенно – вся его прежняя жизнь, она и их любовь.

Самолет, как нож, разрезал их жизнь напополам. Позади остался дом и их юность. А новая жизнь стала такой, какой должна была быть. Такой, какой требовали от него долг перед семьей, перед теми идеалами, которые он избрал. Перед той благородной целью, ради которой смело бросил вызов всему самому дорогому. Этого требовали его мужество и совесть…

Сейчас от той далекой жизни остался лишь альбом со старыми фотографиями, стопка писем да записная книжка с желтыми, потрепанными листками.

Он не любил рыться в старых письмах и фотографиях. Всякий раз, когда он натыкался на свою прошлую жизнь, оказывалось, что старые раны лишь затянулись, но не зажили, и болят все так же как и тогда, когда они летели ночным рейсом в новую жизнь. Альбомы с фотографиями он хранил в специальном шкафчике, который называл своим архивом. Помимо альбома с фотографиями здесь же в отдельных папках хранилась куча квитанций разных годов, договор на покупку дома, всевозможные финансовые ведомости и прочие документы, к которым приходится почтительно относиться даже если они совсем обветшают.

Среди прочих бумаг в своем архиве он сохранил и эту телефонную книжку, подаренную ему кем-то из друзей в то время, когда он был еще подростком. Он давно уже ею не пользовался. Во-первых, потому что уже долгое время использовал в качестве записной книжки мобильник или лэптоп. А во-вторых – потому что большинство адресов в этой книжке принадлежали уже совсем другим людям или же вовсе перестали существовать. Так же как и большинство телефонов в ней, которые давно уже превратились в бессмысленный набор цифр.

В юности же он никогда не расставался с этой записной книжкой. Она вся была исписана его собственным почерком и рукою друзей, знакомых и даже малознакомых людей, с которыми его связывало общее дело…

Некоторые записи в этой книжке были старательно и аккуратно вписаны, что-то наспех начеркано – где-то карандашом, а где-то – теперь уже совсем выцветшими чернилами. Часть записей были сделаны шариковой ручкой, а некоторые адреса и вовсе были кое-как нацарапаны вдруг отказавшей авторучкой. Одни записи были сделаны ровным, с сильным нажимом почерком. Другие – размашистым. Третьи писались торопливо, и буквы в них прыгали в разные стороны.

Сначала он вычеркивал старые адреса и телефоны. Потом их стало так много, что он перстал вычеркивать и лишь отмечал птичкой исчезнувший адрес. Птичка означала, что адресат улетел. Тогда он радовался этим птичкам – каждый отъезд в то время они воспринимали как их убедительную победу над всемогущим режимом. Впрочем, так многие тогда думали.

Была здесь и запись, сделанная ее рукой – рукой Веры. Аккуратные, круглые буквы и цифры, написанные без нажима, но уверенно.

Они встретились совершенно неожиданно. Тогда и он, и его друзья были полностью поглощены борьбой за выезд. Днем они учились, некоторые работали. А по вечерам, собравшись на одной из квартир, учили иврит, читали столь желанные и запретные тексты на отксеренных листках, казавшиеся чуть ли не откровением, ставили домашние спектакли, где роль милиционера неизменно доставалась Вулу – добродушнейшему псу…

Все они были тогда безмерно счастливы и горды тем, что после долгих духовных исканий обрели, наконец, истину. Вместе они мечтали о жизни на святой земле – бескомпромиссные, отчаянные и неподкупные, и ради этой новой жизни они готовы были на все.

Однажды его вызвали в административное здание института, и незнакомые люди в штатском повели его в специальную комнату, чтобы, как они выразились «побеседовать».

Странные гости распрашивали его о друзьях, о книгах и самодеятельных спектаклях. Его поразила тогда их осведомленность, но он ждал главного вопроса. И этот вопрос последовал.

– А вы что думаете по поводу отъезда? Тоже собираетесь от нас уехать?

– Да, – не задумываясь ответил он тогда.

– И вы готовы вот так вот просто поменять Родину? – гость– мужчина лет сорока – испытующе и без особой симпатии смотрел ему прямо в глаза.

– Моя Родина не здесь, – гордо ответил он.

– А где же? – удивился гость.

– На Святой Земле, – ответил тогда Лев.

– Может быть, – жестко отреагировал собеседник, – Но на двух стульях у вас сидеть не получится. Сначала определитесь, где ваша Родина, а потом решите где вы продолжите свою учеб у.

– Я уже определился, – не колеблясь, ответил Лев.

Свой первый в жизни выбор он сделал.

Именно тогда он впервые увидел Веру.

Она училась в том же институте что и он, но на втором курсе, и подрабатывала санитаркой в больнице.

Они тогда и не поняли толком, что произошло с ними в тот момент. Он вдруг обнаружил себя стоящим посреди коридора, уставившимся на нее как баран, не в силах отвести взгляд, не в силах думать и даже дышать. Вид у него в этот момент наверняка был совершенно глупый, но он не думал об этом.

Она улыбнулась, приоткрыв рот от смущения.

Потом, сидя на скамейке в университетской роще, они целовались, не замечая времени…

А спустя считанные дни они уже не представляли себе жизни друг без друга.

Прошел месяц, может быть – два, и все это время они, забыв обо всем на свете, жили лишь друг другом. Но вскоре действительность бесцеремонно и грубо напомнила о себе.

«Что ты нашел в этой шиксе?» – спрашивала мать, презрительно вытягивая губы, – «Неужели среди своих не нашлось приличной девушки?»

«Ты бы все-таки нашел себе девушку из своих, она была бы тебе ближе», – мягко, но настойчиво советовал отец.

Не скрывая иронии, спрашивали о ней и друзья, и никто не мог понять, что он нашел в этой скромной, милой девушке.

Ей тоже было нелегко. Родители Веры не одобряли ее выбора, а в институте ей открыто намекали, что рано или поздно придется сделать выбор.

Оба дома были для них закрыты, но они решили, что, несмотря ни на что, будут вместе.

И как раз в это время он и его семья получили разрешение на выезд.

Это было полной неожиданностью для них. Они готовились к долгой, отчаянной и бескомпромиссной борьбе. Лев даже просчитал на несколько ходов вперед поединок с коварным и всемогущим режимом. Его, конечно же, захотят отправить в Армию. Что ж, он готов к такому раскладу. Он скажет им прямо в лицо, что служить будет только в одной армии – израильской. Родители были готовы начать голодовку в знак протеста. И тут вдруг последовало, как гром среди ясного неба, разрешение на выезд.

И вот уже вещи упакованы. Все необходимые справки и выписки готовы. Квартира сдана. Последнее свидание, последние слова…

Его отъезд неминуем и неотвратим, как приговор. Так он решил. Этого требовали его убеждения, и он не мог поступить иначе.

И ее слезы, ее отчаяние – это еще одна жертва на алтарь свободы.

После трагедии пришел черед фарса с перегрузкой багажа, заменой виз и билетов под аккомпанемент непринужденной смены идеалов и принципов теми, с кем еще вчера вместе строили планы о будущей жизни среди своих, на своей, как тогда казалось, земле.

Получив эту землю, они вдруг дружно от нее отказались в пользу другой, более благополучной и спокойной. Сколько раз уже так было…

Добродушный Вул отправился со своими хозяевами в Сан-Франциско. Кто-то улетел в Нью-Йорк – к родственникам. А кто-то – и вовсе осел в ненавистной Германии.

Самолет, в котором они летели на Святую Землю, был почти пуст, но Лев ни разу не усомнился в правильности своего решения. Ему нужен был только Иерусалим – центр земных сил, где ближе всего к Господу, а, значит, и больше шансов быть им услышанными.

Здесь, на Святой Земле, помолившись у Стены Плача, он что-то написал на одном клочке бумаги. Потом подумав, скомкал и написал снова – на другом. Потом опять что-то писал… Затем вдруг поднялся и ушел, так и не оставив записку в стене.

Жизнь вынесла окончательный приговор, и поздно было писать аппеляцию…

Потом были пески Синая, советский снаряд, угодивший в их танк, госпиталь, в который из всего экипажа привезли только его, операция по замене коленного сустава, смерть отца, второе замужество матери и ее отъезд с новым мужем за океан. Учеба в университете, свадьба с Аллой, диссертация, рождение детей, развод. Отъезд Аллы с детьми в Австралию. Звонки детей с далекого континента, сначала частые, со временем становились все реже и реже.

С годами он обрюзг, и ходить стало совсем тяжело. Он переехал в Тель-Авив, где поселился у самой набережной. Здесь он каждый день выходил к морю – дом, в котором он поселился, был расположен почти у самой кромки моря. До воды нужно было преодолеть всего несколько ступеней и сто метров пляжа. Но он никогда не купался, а лишь шлепал по воде босыми ногами. На большее его уже не хватало.

А самым ярким воспоминанием, по-прежнему, была та часть жизни, которая осталась по ту сторону от взлетной полосы.

Однажды, в предверии еврейского нового года он совершенно случайно познакомился с довольно странным человеком. Зоар – так его звали – был кабалистом и рассказывал удивительные вещи о жизни и других мирах. Он говорил о другой жизни так, как будто работал по ту сторону жизни экскурсоводом и по меньшей мере раз в неделю возил туда экскурсии.

Самым удивительным, однако, было то, что старик многое знал о жизни Льва. Непонятно, каким образом, но Зоару удавалось, например, удивительно точно рассказывать о жизни человека, которого он впервые видел, лишь по дате его рождения. Причем в своем рассказе Зоар упоминал такие подробности, которые никак не могли быть лишь простым совпадением, или же догадкой.

Под влиянием рассказа старика о таинственном и глубоком смысле обычных цифр Лев снова извлек на свет свою старую записную книжку.

За годы прошедшие с момента их расставания, ее номер давно уже превратился в бессмысленный набор цифр. Но если все так, как говорит этот старик, то, значит, это возможно – снова наполнить заветный номер смыслом и жизнью, и, значит, все можно исправить, изменить…

– Ведь так? – спросил он старика, поделившись с Зоаром своими размышлениями.

– Подумай прежде, нужно ли тебе это, – ответил старик, внимательно посмотрев на Льва.

– Нужно, – без тени сомнения, как когда-то в юности ответил Лев.

– Ты в этом абсолютно уверен? – снова спросил старик.

– Да, я уверен, – ответил он нетерпеливо, – Но как это сделать?

– Нет ничего проще, – усмехнулся старик, – Просто набери этот номер на своем телефоне.

– А дальше? – спросил Лев.

– Человек всегда получает ответ на все свои вопросы и просьбы, но не всегда понимает или согласен с их содержанием, – таинственно произнес Зоар, – Ты получишь ответ, – не оставляя Льву и тени сомнения добавил Зоар.

Набрав заветный номер, вдруг снова приобретший драгоценный смысл, Лев долго вслушивался в колебания загадочного эфира, и ему казалось, что через расстояния и неизвестность он слышит ее дыхание и даже ощущает исходящие от нее аромат и тепло ее кожи.

И тогда он заговорил, и все ждал, что она ответит ему. Он говорил долго и много – обо всем, что не успел или не смог сказать тогда, и о чем не мог сказать все эти годы. На этот раз он знал, что никакая сила кроме смерти уже не разлучит их, и когда они встретятся, все можно будет исправить.

Только бы она откликнулась. Наконец ему показалось, что он слышит ее голос. «Слава Богу», – облегченно подумал Лев. И он заговорил еще более горячо, потому что знал, что она его слушает…

Он никак не мог разобрать, что она говорит в ответ, и изо всех сил прислушивался к колебаниям эфира до тех пор, пока не понял, что слышит лишь отзвук собственного голоса. «Где ты?!» – в отчаянии закричал он. «Т…ы-ы-ы», – не то равнодушно, не то с насмешкой отозвалось эхо в трубке.

Ему казалось, что он слышит ее. А на самом деле он слышал только лишь самого себя.

– Как же так? – растерянно произнес он, – Я услышал лишь самого себя, свое волнение, и остался с тем же, что и был. И он с недоумением он посмотрел на старика.

– А что, собственно, ты хотел услышать? – удивлено подняв брови спросил старик.

Памяти эпохи

Я ещё утром, проснувшись, почувствовал, что что-то не так. Не только со мной, но вообще – с миром. Вроде всё то же, но уже не так, как вчера.

– Ты просто одурел от своих ночных смен, – стал я успокаивать себя. – Привык смотреть на мир через ночь, поэтому день кажется тебе ненормальным. Но обмануть себя мне не удавалось.

Я уже давно обещал своему приятелю зайти, чтобы настроить компьютер, но каждый раз находил предлог, чтобы отложить свой визит. Накопилась усталость, к тому же я никогда не был лёгок на подъём, и чем больше времени жил здесь, тем больше дичал в человеческих джунглях.

Но предупредить в любом случае надо. Сеня по прозвищу Сэм, с которым мы дружили уже больше двадцати лет, на меня не обижался. Он вообще ни на кого никогда не обижался, потому что к человеческим слабостям относился снисходительно и был полной противоположностью нашему общему другу Давиду. Давид вечно бушевал, во всём видел несправедливость, с которой повсюду и во всём боролся. За это мы прозвали его «Неистовый».

Познакомились мы на нашей первой в Израиле работе, убирая мусор в богатом пригороде Тель-Авива. Работа была тяжёлой и не менее грязной, зато контингент подобрался – что надо. Тут можно было встретить не только инженеров, учителей, врачей, но даже профессора и театральных критиков. Складывалось такое впечатление, что на уборку мусора здесь без высшего образования не брали, хотя наш начальник из местных и его покровители в муниципалитете не имели даже аттестата об окончании школы.

Зарплата была мизерной, это, в общем-то, и зарплатой назвать было нельзя, у местных пособие было куда больше!… Но, учитывая общую ситуацию на рынке труда, когда желающих работать было гораздо больше, чем рабочих мест, все молчали и соглашались на любые условия. Нельзя сказать, что народ был доволен, поворчать любили все, но, как точно подметил классик, «дома на кухне».

Давид был единственным из нас, кто не молчал и в открытую высказывал то, о чём другие говорили лишь дома на кухне. Работяги слушали его с молчаливым одобрением, но когда он призывал своих коллег к забастовке, у всех был один и тот же аргумент: «Нам надо кормить семьи».

Потерпев фиаско в борьбе за права трудящихся, он сделался угрюмым и молчаливым, но не успокоился. Когда кто-то из рабочих начинал ворчать по поводу условий труда и мизерных зарплат, Давид резко обрывал его:

– Кто виноват, если вы способны лишь на то, чтобы под нас себе бубнить?!

Но всё-таки его время пришло. Работали мы с Давидом в одной бригаде, работы нам всё время прибавляли, и однажды он, не вытерпев, сказал:

– Хотите дальше раболепствовать – раболепствуйте. А я больше на работу не выйду. Вы со мной?

Мы все были злы на нашего «балабайта», как здесь называют этих хитрожопых торгашей-подрядчиков, не меньше Давида и молча кивнули в знак согласия.

Забастовка началась без предупреждения. Наш работодатель был не готов к такому неожиданному повороту: всё-таки найти сразу замену целой бригаде из восьми человек не так легко даже в условиях высокой безработицы.

Шломо – наш начальник – бегал по всему дворику и визжал как свинья своим фальцетом. Мы все собрались у ворот и ждали, что к нам присоединятся и остальные наши коллеги-соотечественники. Но этого не произошло: в этот день они работали ещё усерднее, дабы Шломо не осерчал и на них. На нас они смотрели с осуждением: люди здесь не все молодые, уволят их, где они себе работу найдут?! А у всех семьи…

Разумеется, мы ничего не добились, и всех нас уволили в тот же день. Но благодаря Давиду мы чувствовали себя людьми, а не тряпкой для ног.

С тех пор прошло уже больше двадцати лет, и вместе с Давидом работать нам уже никогда больше не довелось.

Работать все эти годы приходилось много, а видеться с друзьями получалось редко. Реже всего мы виделись с Давидом, но, когда собирались, то первый вопрос всегда был:

– Ну, как там Дава?!

Чаще других с Давой виделся Сэм. Давид часто заходил к нему на работу, в офис крупной авиационной компании, где Сэм работал охранником. Жена Давы давно умерла – полетела ещё в самом начале нашей новой жизни навестить родственников и погибла в аварии. Дава после этого сильно поседел, стал плохо видеть и с тех пор больше не женился.

По рассказам Сэма, Дава перебивался случайными заработками и арендовал однокомнатную халупу не то в районе старой автобусной станции, не то в квартале Шапиро.

Работал он то разнорабочим, то сторожем, то грузчиком в супермаркете. Но, проработав месяц-другой, уходил, иногда сам, но чаще со скандалом. В своей прощальной речи он поминал всех – от главы правительства до своего непосредственного начальника, называя их жуликами и кровососами.

Начальников от его речей трясло, они грозили ему полицией, и когда Дава уходил, давали охранникам строжайшее указание: если появится – не пускать, а будет упорствовать – звать полицию.

Уйдя с работы, Дава собирал вокруг себя разношёрстную публику из числа иммигрантов, поил их пивом и проводил среди них революционную работу. Ханурики, бомжи и люди без определённых занятий – часто всё это было в одном лице – пили пиво и слушали его обличительные речи.

Говорил он убедительно: о необходимости объединения, о смене приоритетов, так, чтобы у всех нуждающихся было жильё, а на зарплату можно было жить, не влача полунищенское существование. Слушатели одобрительно поддакивали, но когда пиво заканчивалось, исчезали, а Дава снова находил себе временную работу, чтобы оплачивать аренду квартиры и вести революционную агитацию.

Выборы в 1996 стали его звёздным часом – он прославился на всю страну. В отличие от подавляющего большинства своих соотечественников, Дава на митинги с участием известных в прошлом правозащитников не ходил, а вместо этого поставил палатку протеста напротив муниципалитета, требуя изменений в приоритетах правительства и вообще замены правительства советом народных депутатов. Короче говоря, его лозунгом было: «Вся власть Советам!» Поскольку разрешения на проведение акции протеста он нигде не брал, полиция вознамерилась снести его палатку, но Дава хорошо подготовился к подобному развитию событий, показав им канистру с бензином и зажигалку. Полицейские стали ждать вокруг палатки как волки терпеливо ждущие добычи.

Прежние слушатели Давы приходили выразить ему почтение и поддержку, но ни один из них не остался возле него. Дава, между тем, подбадривал себя сигаретами и дешёвой водкой и продержался так часов пятнадцать. Тактика полицейских себя оправдала: они дождались, пока Дава заснул в своей палатке прямо с бычком от сигареты в зубах, и в считанные секунды палатка была снесена. На Даву надели браслеты, но, продержав какое-то время в участке и свозив на психиатрическую экспертизу, в конце концов отпустили, открыв, правда, против него дело о «нарушении общественного порядка».

Потом он всё добивался встречи с членами парламента, посылал им какие-то письма и программы, писал в международные организации, жалуясь на дискриминацию, но все эти его усилия успеха не имели.

Мы старались помочь ему как могли с работой. От всего остального – денег, угла и прочего – он всегда категорически отказывался. Вразумлять его было бесполезно.

– За кого ты воюешь в этом мире, где каждый за себя?! – как-то не выдержал и спросил его я. – Ради чего?!

– Ради справедливости, – уверенно ответил он. – Мы бы уже давно победили, если бы не предатели среди нас, – с досадой сказал Давид.

– Слишком уж много этих предателей, – с иронией сказал Сэм. – А может быть, просто каждый за себя?

– Наверное, – подумал я. – И мы с тобой, приятель, тоже.

Я испытывал чувство вины перед Давой, но, с другой стороны, давно уже разуверился в пользе всяких протестов и революций. Все они приводят лишь к одному: смене одних прохиндеев на других. Поэтому я решил идти по пути советской интеллигенции: найти свою, пускай и не слишком уютную нишу в новой жизни. А остальной мир… Он заботит меня так же, как и я его. Что нам друг до друга?!…

Потом Давид вовсе исчез из виду, и за всё время до этого дня я видел его лишь однажды из окна автобуса: он с кем-то разговаривал в районе старой автобусной станции, по виду – с таким же бедолагой, как и сам. Он сильно постарел, осунулся, лицо стало красным, линзы очков ещё толще, и стоял, он опираясь на палочку.

«Что это вдруг он у меня из головы не идёт с самого утра?» – подумал я и почему-то почувствовал тревогу, – «нужно позвонить приятелю».

– Давид умер, – вместо обычного приветствия «Привет, Котовский!» (так он называл меня за давнюю привычку брить наголо голову) сказал мне Сэм в телефон.

Услышав эту новость, я в расстерянности замер и ничего не мог сказать в ответ. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что Давид когда-нибудь может умереть, хотя для этого было достаточно предпосылок и уже давно. В Израиль он прилетел немолодым и с целым букетом болячек, а с годами этих болячек лишь прибавилось, да и пил он с каждым годом всё сильнее.

– Как ты узнал? – спросил я.

– Он из больницы ещё позавчера звонил. Я хотел к нему в выходные зайти. Опоздал… Не думал, что всё так быстро случится.

«Телефона у Давы не было. Наверное, попросил у кого-то в больнице», – подумал я.

Тут же собравшись, я поехал к Сэму. Сэм казался совершенно разбитым и уже выпившим. Смерть друга ударила по нему.

– Уже по нашим рядам бьёт, – сказал он, когда мы молча помянули нашего друга.

– Да ладно, – ответил я. Мне очень хотелось надеяться, что всё-таки ещё не по нашим.

– Давай ещё помянем, – сказал Сэм. – Это ведь не просто Дава умер. Это наша эпоха умерла, знаменем которой он был.

Я кивнул в знак согласия, и мы выпили ещё. Потом мы поехали в больницу и уладили разные формальности с похоронами нашей эпохи.

Саша

«Всегда найдется бедняк, который за все заплатит».

Жорж Сименон

– Саша пошел искать работу, а его убили, – сказала мне сашина мать. Когда она говорила, вид у нее был совершенно отрешенный, а взгляд отсутствующий, и от этого все случившееся казалось еще более страшным.

Я никак не мог осознать трагедию, которая произошла с моим другом, возможно потому, что человек никогда не сможет ни примириться со смертью, ни принять или понять ее.

– Как же так?! – все еще не мог поверить услышанному я, – Ведь еще утром я видел его живым и невредимым, полным сил и оптимизма, а вечером мы собирались на курсы иврита.

Смерть таких людей, как Саша, меняет мир. Без них он делается каким-то тусклым и унылым. А в нем было что-то такое, что притягивало к нему людей.

Саша был совершенно бесхитростным и очень добрым. Многие пользовались его добротой, но он никогда даже не думал о том, что его используют и не замечал насмешек за своей спиной.

Ту плачевную ситуацию, в которой большинство из нас оказались после приезда, он воспринимал как временные трудности, хотя сам никак не мог найти постоянную работу и все время перебивался случайными заработками. Но как бы плохо ни было ему самому, он никогда не ныл и всегда всем готов был помогать.

Таким он был, Саша – добрый, открытый и ужасно непрактичный.

Он готов был браться за любую работу, а все свободное время либо учил иврит, либо читал книги по иудаизму или философии.

Мать приехала в Израиль из-за него. Идеи и энтузиазм сына совсем не привлекали ее, но она была уверена, что без нее ее единственный непрактичный сын сгинет в чужой стране.

Это была тихая, очень кроткая женщина, в одиночку вырастившая сына. С родными у нее всегда были сложные отношения, и она уехала из дому, когда ей исполнилось шестнадцать лет. После окончания техникума она всю жизнь проработала в аптеке, подрабатывая уборкой подъездов. Сашу она родила, когда ей было уже за тридцать. Первый ее муж оказался потомственным алкоголиком и тунеядцем. После развода она решила больше замуж не выходить, но хотела родить ребенка.

Родственники допытывались, от кого она родила Сашу, но она никому об этом так и не сказала.

– Байстрюк! – со злобой сказали близкие и совершенно отвернулись от нее.

Но ей было плевать на них. Всю свою жизнь она жила и дышала лишь своим единственным ребенком, а выпавшие на ее долю несправедливости и невзгоды она воспринимала покорно, как должное, и никогда не роптала на судьбу за то, что жизнь сложилась совсем не так, как ей хотелось бы.

Саша с детства был особенным. На улицу, поиграть с другими детьми, его нужно было чуть ли не силой тащить. Вместо игр с другими детьми он предпочитал чтение книг или что-то рисовал в своем альбоме.

Читать Саша выучился в пять лет, любил книги и читал запоем. Другие дети считали его странным, таких, как Саша, сейчас принято называть «ботаниками». Еще будучи ребенком, он на все имел свои суждения, к шестнадцати годам освоил английский, французский и испанский настолько, что читал книги на этих языках без словаря. Языки давались ему удивительно легко, но были у него способности и к точным наукам.

Его знала вся школа как чудаковатого гения. Любили его все, потому что. несмотря на странности, он был совершенно безотказным, всегда и всем помогал на контрольных и экзаменах, у него можно было проконсультироваться по любому вопросу, казалось, не было такого чего бы он не знал.

Пока Саша учился в школе, мать не могла на него нарадоваться, была совершенно счастлива и старалась баловать сына как могла. Но Саша был совершенно безразличен к материальным благам, и мать даже обижалась, что он отказывается от ее подарков и «ничего не хочет».

Проблемы начались, когда Саша поступил в университет. Собственно, здесь мы с ним впервые и познакомились. Сначала он учился на механико-математическом, потом ушел на химфак, а оттуда вдруг на историю. Здесь он постоянно спорил с преподавателями и не раз ставил некоторых из них в тупик. Те, в свою очередь, его побаивались и недолюбливали.

Однако одними спорами с преподавателями дело не обошлось. На третьем курсе он вдруг изъявил желание специализироваться по истории раннего христианства, и его со всех сторон стали предупреждать по поводу рискованности и необдуманности такого шага. «Запросто вылетишь из университета», – предупреждали его и приятели, и преподаватели. Но кончилось все тем, что он ушел сам.

На истфаке Саша успел проучиться два с половиной года, и за это время он неплохо освоил греческий и латынь настолько, что мог читать на обоих языках. Он все пытался найти отправную точку человеческой истории, которую искал все более углубляясь в древность: от ранних христиан к эллинистическому Египту, а оттуда к древним грекам и наконец, познакомившись с пятикнижием, утвердился во мнении, что Святая Земля – и есть та самая отправная точка в истории человечества, которую он ищет.

С тех пор Саша стал регулярно посещать синагогу, изучал под руководством раввина пятикнижие и священные книги иудаизма, готовясь к переезду на Святую Землю.

Мать переживала за него, боялась, что он свихнется, но раввин успокоил ее, что сын не пропадет, а наоборот, как самый способный ученик и вообще человек ревностно соблюдающий заповеди, обязательно найдет свое место в жизни.

Мать успокоилась, и тут ее сын сделал очередной крутой вираж в жизни – ушел из синагоги, разочаровавшись в своем учителе.

– Вы все толкуете по-своему, – заявил он раввину.

Тот был сначала обескуражен, потом они яростно спорили и, наконец, Саша решил для себя, что больше ему в синагоге делать нечего.

С тех пор мать постоянно тревожилась за его будущее. Началась «Перестройка», и бывшие одноклассники и сокурсники, которые высоко ценили Сашины способности, звали его в бизнес, но он категорически отказывался, заявляя им: «Это не мое».

Вдохновленный примерами Спинозы и Акосты, он зарабатывал себе на жизнь физическим трудом, работая в столярной мастерской, а в свободное время читал книги по истории и философии, готовясь к отъезду на Святую Землю.

Удручало мать и то, что сын с девушками знакомился, но ни с одной из них «серьезных отношений» так и не возникло. «Не мое», – уже привычно отвечал сын на вопросы матери. «А ведь сколько его знакомили с хорошими девушками, сколько у него было возможностей уехать в Америку», – с досадой думала мать. Об Америке он и слышать не хотел.

– Не смогу я там жить, – говорил ей сын, – Америка – царство бездуховности.

– Где же ты хочешь найти духовность? – улыбалась мать.

– На Святой Земле, – уверенно отвечал сын.

И мать в конце концов смирилась.

Собирались они первыми, но у них вечно не хватало каких-то документов, и в конце концов они приехали позже всех. С работой тогда было, мягко говоря, туго, но Саша не унывал: на первое время денег хватало, а там он обязательно что-то найдет.

Мать ухаживала за стариками, Саша мыл подъезды.

В тот день он ушел искать работу. Буквально в трехстах метрах от дома молодой палестинец лет девятнадцати вдруг бросился на него и пырнул его ножом. Нож был огромный, таким раньше резали скот на бойне. Убийца нанес Саше несколько ударов сначала в живот, а потом в шею, от которых Саша умер на месте.

Убийца попытался скрыться, но его задержали. На следующий день фото убийцы опубликовали в газетах. Было что-то патологическое во внешности сашиного убийцы: длинные торчащие наружу верхние зубы и ничего не выражающий взгляд. Это сочетание создавало ощущение какой-то ущербности. Потом еще по телевидению показывали суд над ним. Во время судебного заседания он смотрел на судей и охранников так, как будто не понимал чего от него хотят.

Буквально на следующий день после убийства Саши другой палестинец зарезал четырнадцатилетнюю девочку, когда та шла в школу. Разъяренная толпа едва не линчевала убийцу – его спасли подоспевшие полицейские.

А ночью подогретая пивом толпа принялась громить лавки и магазины в городе, выкрикивая «Смерть арабам!»

Погромщики искали прятавшихся в пекарнях и на стройках нелегалов из числа палестинских рабочих, многие из которых, чтобы сэкономить на проезде, оставались ночевать прямо на рабочем месте.

Под шумок толпа ограбила несколько киосков и магазинов. Крупные наряды полиции три дня успокаивали погромщиков, а политики из национального лагеря требовали выдворить из страны всех палестинцев, потому что только тогда прекратится террор, и для всех будет работа.

Труд арабов стоил очень дешево и поэтому многие работодатели, даже несмотря на все разгоравшуюся Интифаду, предпочитали нанимать палестинцев.

Правительство лихорадочно искало, кем заменить дешевую рабсилу арабов, и для этого завозило в страну таиландцев и китайцев. С приездом «русских» проблема наконец разрешилась, и палестинцев перестали брать на работу в Израиле.

С тех пор прошло почти двадцать лет. После той резни какое-то время было тихо. А потом у нас стали взрываться автобусы. Чуть позже начались ракетные обстрелы наших городов.

Мать Саши по-прежнему живет в том же городе. Несколько лет назад ей предоставили место в доме для престарелых. Были у нее и другие варианты, получше, но она хотела именно здесь, в этом городе, чтобы «быть поближе к сыну», – как она говорила.

Одинокая женщина и кошка

Одна очень богатая женщина любила помогать бедным и убогим. Это было ее хобби. Бездомным она дарила одеяла и матрасы, чтобы им не было так жестко и холодно спать на земле. Голодных она кормила у себя по субботам в специально выделенном для этого помещении своего громадного поместья.

Делала она все это совершенно безвозмездно, требуя от облагодетельствованных ею лишь соблюдения субботы и ношения кипы (ермолки), если речь шла о мужчинах.

Впрочем, бездомные и без того везде надевали кипу – без этого им хуже подвали на перекрестках.

Будучи женщиной очень религиозной, она ревностно соблюдала субботу и все религиозные праздники. Из синагоги она всегда выходила с чувством честно выполненного долга.

Впрочем, заботилась она не только о людях, но и о животных. Она даже выделила специальное место в своем имении для бездомных животных – кошек и собак. Здесь их кормили, и у них была постоянная крыша над головой.

Как-то раз дети принесли ей где-то найденную кошку. Кошка была еще совсем маленькой. От нее пахло помоями, и сама она была худющая, с какой то бесцветной шерстью. Ее было жалко, но гладить не хотелось.

Женщина задумалась, что же с ней делать. И тут ее осенило. Она вспомнила про одинокую старушку, которая жила в районе, политкорректно именуемом «для слабых слоев населения». «Старушка наверняка обрадуется существу, которое скрасит ее одиночество», – думала леди, приходя в восторг от собственной доброты и находчивости.

Леди была чрезвычайно демократична и сама отвезла старушке подарок.

И старушка действительно была рада кошке. С тех пор как дети разъехались, – кто в Нью-Йорк, а кто еще дальше на север – в Канаду – все ее общение состояло из магазина, где она покупала самое необходимое, телефонных звонков и телевизора.

Отказывая себе во всем, иногда даже в самом необходимом, она каждый раз урывала крохи от своего пособия по старости, собирая деньги на поездку к детям. «Скоро, уже совсем скоро», – предавалась своим мечтам старушка.

Ее внуки родились в далекой Америке, и она мечтала наконец увидеть их не только на фотографиях, но и обнять. Она давно приготовила для них подарки и с нетерпением ждала той заветной минуты, когда наконец поднимется по трапу самолета, на котором полетит к детям и внукам.

Но чем сильнее она подгоняла время, тем медленнее тянулись часы и дни. Как будто бы ей назло. Особенно ночью, в часы бессонницы.

«А теперь время не будет тянуться для меня так мучительно», – радостно подумала старушка, увидев кошку. Она приготовила для кошки блюдце, куда налила чуть теплого молока.

– Пей, – ласково она сказала кошке, – А я схожу за едой для тебя. Ты что больше любишь: рыбу или курицу?

Кошка не ответила, сосредоточено лакая молоко. Старушка протянула руку, чтобы погладить ее, но кошка отпрянула и зашипела.

Старушка вздохнула, как мать, которой ничего не остается, как смириться с трудным возрастом своего ребенка, и отправилась за едой для своей кошки.

Тем временем кошка, обследовав всю квартиру, выбрала себе подходящий угол на диване в гостиной и задремала.

В последующие дни, кошка стала метить всю квартиру, не обращая никакого внимания на хозяйку. Она по-прежнему шипела при любой попытке погладить ее и все так же пахла помоями.

Женщина с грустью глядела на свою питомицу – та вроде бы жила в квартире и, вместе с тем, была такой чужой…

О присутствии еще одного живого существа в квартире теперь напоминали лишь запах кошачьей мочи, разносившийся повсюду и заявлявший о себе все сильнее и сильнее, и все тот же ничем не перебиваемый запах помоев, исходивший от кошки.

Не изменилось нисколько и общение женщины – она по-прежнему просиживала все вечера перед телевизором. Старушка без устали мыла квартиру, но кошка каждый раз снова заявляла о своих правах и при этом оставалась все такой же недружелюбной.

Закончились дожди, началась весна, и в один из дней Леа – так женщина назвала свою кошку, выпрыгнула из открытого окна распологавшейся на самой земле квартирки женщины и вернулась на помойку.

Был ли то зов предков, или ей просто не понравилось у старушки – кто знает? Кошачья душа – потемки. И с тех пор кошка рылась по помойкам, попрошайничала у соседей, ни с кем при этом не сближаясь и никого к себе не подпуская, а иногда, как ни в чем ни бывало, заявлялась к своей бывшей хозяйке.

«Не сложилось», – с грустью думала при этом женщина, глядя в огромные, как блюдца, зеленые кошачьи глаза.

Просто и легко

Виктор проснулся от громкой восточной музыки, которая привела его в ярость. В доме напротив веселье было в самом разгаре. Гости навеселе громко разговаривали, пытаясь перекричать друг друга и оглушительную музыку.

Это шумное веселье в три часа ночи было той последней каплей, которая переполнила чашу наполнявшей Виктора злобы.

Именно злость заставила его вскочить с кровати и достать из заветного тайника одну из гранат. Их было две – осколочные гранаты советского производства, в народе именуемыми «лимонками». Это был его трофей с последнего места службы.

На военные сборы он не ходил уже два года, хотя по возрасту его могли бы еще призвать. Формальным поводом для его освобождения от сборов было пошатнувшееся здоровье. На самом же деле его просто все «достало».

Подразделение, в котором он служил срочную, было одним из самых элитных в израильской армии. В этом подразделении он каждый год, а иногда и по нескольку раз, проходил военные сборы, которые часто мало чем отличались от военных будней. Ведь службу приходилось нести в самых горячих точках и без того неспокойной земли.

В Израиль он приехал в рамках особой молодежной программы, когда ему еще не исполнилось семнадцать. Первое время он жил среди сверстников в киббуце и был очень доволен. В то время Виктор с энтузиазмом учил незнакомый язык, объездил всю небольшую страну и строил большие планы на будущее. Еще он мечтал служить в элитных частях и очень гордился собой, когда это ему удалось.

Срочную Виктор служил в Ливане. Там же и еще в Газе прошла основная часть его сборов. Вернулся из армии он уже совсем другим человеком.

За время своей службы он пришел к твердому убеждению, что самое дорогое у человека – это спокойный сон. Стоит лишить человека сна, и он превращается в зверя. Виктор знал это по собственному опыту. Там, где он служил, нужно было постоянно бодрствовать чтобы выжить. Все чувства обострились до предела, и появилась эта неудержимая злоба, взрывающаяся яростью.

Потом он успокоился, как ему казалось, и стал прежним. Но это только казалось ему. С тех пор за потревоженный сон он готов был убить и ненавидел арабов, которым не мог простить свой страх, лютой ненавистью.

Однажды на посту он застрелил двух арабов, которые оказались вдруг в запретной зоне. Виктор застрелил их, как зверей на охоте, когда еще не было ясно кто они, вооружены ли и вообще, с какой целью оказались в этом районе.

Пока армейское начальство решало, что делать с нарушителями, Виктор хладнокровно застрелил обоих. Его прикрыл командир взвода, ненавидевший арабов не меньше, чем он, за смерть друга. Командир, из поселенцев, доложил командованию о том, что у одного из убитых снайпер заметил в руке предмет напоминавший издали противопехотную гранату. Так это были или нет, проверить было трудно, и спустя какое-то время следствие закрыли.

После этого случая Виктор как будто успокоился, и ему казалось, что одолевавшая его злоба исчезла вместе с теми выстрелами. Он стал бывалым бойцом, чувствовал себя уверенно в любой ситуации и даже поучал молодых командиров на правах более опытного, имеющего боевой опыт.

У начальства он был на хорошем счету и службу закончил в звании сержанта.

Первое время после армии Виктор был полон оптимизма и амбициозных планов, поступил в колледж, женился и у них родилась дочь, потом сын.

Но дальше жизнь пошла совсем не так, как он хотел. Поначалу он пытался получить работу охранника в крупных компаниях, потом пробовал устроиться телохранителем, но его нигде не брали.

Тогда он нашел работу охранника в большом офисе. Оба они в то время – Виктор и его жена – учились. Но затем, когда родились дети, они решили отложить учебу, которую было очень тяжело и накладно совмещать с работой и уходом за детьми. Родители обоих остались на Украине, и помочь молодым было некому.

Виктор работал охранником в ночные смены, а днем учился. Его непосредственный начальник по работе ставил его только в ночные смены. Так он проработал целый год, и вот тогда к нему снова вернулись те самые ощущения. Он стал взрываться по любому поводу, не в силах себя сдержать, и его постоянно душила ярость. В конце концов он сам стал проситься только в ночные смены чтобы не сорваться.

Днем он чувствовал себя отупевшим и заторможенным, а ночью его раздирала злость. Однажды он набросился на своего начальника и едва не убил того. После этого случая у него забрали разрешение на ношение оружия и уволили.

Тогда Виктор стал охранять дискотеки «по-черному», где платили в несколько раз больше. К тому времени они набрали ссуды и все больше увязали в долгах, потому что денег на аренду жилья и содержание семьи все время не хватало.

Сначала им стало легче, но потом у него произошел конфликт с группой местной молодежи, который вылился в настоящее побоище. Парню, который бросился на него с бутылкой, Виктор сломал пальцы, а его другу, который пришел на помощь приятелю – ребра.

После этого происшествия Виктора уже никуда вообще не брали и долго таскали в полицию и по судам.

Он бросил колледж и пошел работать на завод, где и работал уже больше десяти лет оператором. Работа была тяжелой, но платили для такой работы, разумеется, неплохо, плюс все социальные условия. Не хайтек, но жить можно.

Тем не менее, чем больше он жил, тем больше накапливалось в нем разочарований и злобы.

Развод с женой ускорил приезд ее родителей. Они были недовольны зятем, считали, что он мало внимания уделяет семье, не ищет в жизни «новых возможностей» и вообще ведет себя не так, как следовало бы. Жена молча с ними соглашалась и однажды вся эта история ему надоела.

Тогда он послал родителей жены куда подальше, а когда она приняла их сторону, то и ее вместе с ними. Виктор собрал вещи и ушел, сняв отдельную квартиру. Он, по-прежнему, выплачивал ипотеку и давал деньги на детей.

Жена потом жалела о том, что они разошлись и пыталась вернуть его, но Виктор остался глух к ее мольбам. Оставили его равнодушным и доводы «ради детей». Внутри него все росла пустота и досада от того, что так вот, тяжело работая и без всякой перспективы придется жить всю жизнь.

Он замкнулся в себе, и единственной его страстью стали путешествия и походы по окрестным горам, как в годы его юности, которые он совершал по выходным, в компании бутылки портвейна, а иногда и нескольких бутылок.

С женщинами он периодически знакомился, но серьезных связей избегал. Рано или поздно, но все они начинали делиться с ним своими проблемами, и тогда он начинал испытывать скуку и досаду. И уже не арабы, а опустошенность и досада не давали ему заснуть и мучили по ночам.

Окружающие всего этого не замечали, да и своих проблем у каждого хватало. Поэтому никому не было дела до самого обычного, ничем не примечательного работяги. Правда, его угрюмая замкнутость и странности заставляли окружающих сторониться его. Но и сам Виктор ни с кем особенно общаться не стремился.

Приятели, с которыми он когда-то учился или служил, сделали карьеру или разъехались кто куда, а те, что остались, не вызывали у него желания общаться. Он считал, что жизнь несправедлива к нему, и он живет совсем не так, как должен был бы жить.

Лишь на сборах он снова воодушевлялся, ощущая свою значимость. Солдаты слушались его беспрекословно, доверяя его богатому боевому опыту, а молодые офицеры прислушивались к его мнению и советам. Но потом все изменилось – молодые офицеры стали амбициозными и самонадеянными, Виктора это раздражало, и в конце концов, он решил послать всех куда подальше.

Хватит с него тяжелой работы и беспросветности в жизни, от которых в нем все больше накапливалась злоба…

Когда в одном из бункеров во время последних в своей жизни сборов он наткнулся на тайник с оружием и обнаружил в нем гранаты, Виктор тут же припрятал их, еще толком не решив, зачем они ему нужны. На черном рынке красная цена им – шестьсот шекелей за штуку. Можно найти и дешевле. Но о выгоде он тогда совсем не думал.

Виктор тогда и сам еще не знал, зачем ему нужны эти гранаты, но в том, что они ему рано или поздно понадобятся, нисколько не сомневался.

И вот сейчас пришло их время… Ярость переполняла его. Сегодня он проучит их за наглость! С утра на работу, но «бабуинов», как он называл своих соседей, это не волновало – утром на работу им не нужно. Нет ничего хуже обезьяны, возомнившей себя человеком. Государство, взимающее налоги с таких как он, содержит на его деньги этих мерзавцев, плюющих на всех и вся и устраивающих дискотеки посреди ночи. И не просто бережет – лелеет. По действующим здесь законам его соседи-наркоманы считаются инвалидами, и поэтому каждый месяц им выплачивают пособие, лечат и заботятся о них. Заботу эту осуществляет целая армия социальных работников, адвокатов и полицейских. Попробуй не то что тронь их – только скажи им слово, и ты рискуешь оказаться закованным в наручники. По закону, этих тварей обижать нельзя ни словом, ни тем более делом – они ведь больные.

А вот он и такие, как он – здоровые. Поэтому ему положено работать, служить в армии и платить налоги. Он ведь не наркоман, связей в полиции у него нет, и вообще, он здесь чужой. Не вписался. И никто ему не виноват в том, что он просто неудачник. Просто. Поэтому радуйся, что у тебя есть работа, – говорила ему страна, – работай и молчи – тебе же лучше будет.

Он долго терпел и молчал. Зимой от громкой восточной музыки и луженных глоток «бабуинов» его спасали закрытые окна. Но с приходом лета Виктор был вынуждены держать окна открытыми – гонять кондиционер всю ночь ему было не по карману. Взывать к совести соседей было бесполезно, поскольку они считают людьми только себя. Они здесь хозяева, а таких как Виктор они считают людьми второго сорта. Если смотреть на мир глазами его соседей, то он для них что-то вроде осла или, в лучшем случае, ломовой лошади. Жаловаться на «бабуинов» тоже бесполезно. Полиция? В полиции работают точно такие же, как его соседи. Если бы не униформа, то их и не отличить друг от друга. А наши, «русские», работающие в полиции, еще хуже чем «бабуины». Поэтому и не стоит жаловаться или искать справедливости. Какая справедливость может быть в несправедливом мире?!

От ощущения полной безнаказанности его соседи чувствуют себя здесь хозяевами, и именно поэтому они такие наглые. Они успешно зарабатывают себе на развлечения торгуя наркотой. По выходным они посреди ночи заказывают такси и едут в бар за двадцать километров от города, чтобы там выпить пива, а вернувшись – продолжают банкет. У них достаточно сил, работать им не нужно, а чем-то занять себя – хочется. Отоспавшись до полудня, ночью они «зажигают» с косячком, пивом или еще чем покрепче. Им хочется праздника, и они устраивают для себя этот праздник в любое время дня и ночи. Все для них, а для него – лишь работа на заводе и никаких перспектив в жизни. Это они так думают.

Но он докажет им, что это не так. Объяснит им на их языке – языке силы. Они ведь понимают только язык силы. Теперь они ответят ему за все – за несложившуюся жизнь, за все обиды, за все!

Он поймал себя на том, что пытается оправдать перед самим собой задуманное им убийство.

– Какого черта?! – прикрикнул он на себя, – Почему я должен перед кем-то оправдываться?! Он смахнул со стола снотворное – хватит, теперь у него другое лекарство.

Вакханалия наркоманов продолжалась уже не первый день. Он тяжело засыпал, несмотря на усталость, и плохо спал из-за тяжелых мыслей, потому что не видел выхода из этого замкнутого круга. От этого Виктор становился все более злым и раздражительным. В этом состоянии он рано утром вставал на работу – плохо соображающий, заторможенный, боясь сорваться.

Взрывчатый материал копился в нем всю жизнь и бессонница была тем детонатором, который мог однажды взорвать всю накопившуюся в нем злобу.

А началось все еще тогда, в армии. Многие люди даже не представляют себе цену обычному сну, когда ты просто можешь лечь в постель и заснуть, ни о чем не беспокоясь. Такая роскошь доступна только очень благополучным людям.

В Ливане он спал урывками, как животное. И даже когда спал, то уши и какая-то часть мозга бодорствовали. Таким образом там спали все. Когда человеку грозит опасность, ему уже не до сна, не до еды и не до продолжения рода. Все эти обычные желания вытесняются одним единственным и самым мощным – желанием выжить. Страх, рано или поздно, превращается в ненависть, и ты начинаешь люто ненавидеть тех, кто лишил тебя нормального сна, а вместе с ним – и человеческого образа.

Он спрятал гранату в карман и бесшумно выскользнул из своей квартиры, подошел к соседскому дому… Осталось сорвать чеку и бросить гранату в окно. Второй этаж, не высоко. Это будет легко сделать. Затем скрыться на пустыре или добежать до своей квартиры. Пока соседи начнут искать, в чем дело, он скроется…

Виктор стал строить несложный план возмездия и вдруг с удивлением обнаружил, что совершенно успокоился…

Он уже не чувствовал себя загнанным в угол зверем и вдруг со злорадством осознал, что все эти мерзкие твари полностью в его власти, и он в любой момент может распорядиться их жизнями так, как ему заблагорассудится.

Завладев гранатой, он стал смотреть на мир совершенно иначе. Вооруженный человек смотрит на мир совсем не так, как безоружный. Вооруженный смотрит на безоружных, как человек на насекомых. Он знает, как и когда они умрут, а насекомые об этом даже не подозревают. Его забавляла эта мысль, он чувствовал себя Богом и смотрел на своих соседей уже не как на злобных обезьян, а как на насекомых, глазами Бога.

И он уже смотрел на ненавистное окно, где ни о чем не подозревающие юноши и девушки продолжали веселье, как на коробку с насекомыми. Он наблюдал за ними с любопытством, как Создатель и повелитель этих существ, совершенно не подозревающих о том, что существует кто-то, кто в любой момент может распорядиться их жизнью по собственному усмотренью.

Эта мысль забавляла его – впервые он ощущал себя в роли бога. Он не стал срывать чеку и швырять гранату. Они ведь все и так в его власти.

Вернувшись домой и спрятав гранату обратно в тайник, он закурил сигарету и, глядя на веселье ни о чем не подозревавших соседей, уже без всякой злобы тихо произнес вслух: «Ладно, живите… Пока», – и криво усмехнувшись, глубоко затянулся, а потом медленно выпустил дым из легких.

Веселье постепенно угасло и вокруг воцарилась предрассветная тишина. Мир спал беспечным сном, не подозревая о грозившей ему опасности.

Ультиматум

– В общем так, папа, ты как хочешь, а мы будем уезжать.

– Я вас не держу, – сухо ответил старик.

Дочь вздрогнула, услышав его ответ. Голос отца показался ей непривычно чужим.

Старик был суров, но с ней, даже когда сердился на дочь, всегда говорил мягко – как с дочерью. А в этот раз она не узнала голос отца.

Дочь поставила отца перед выбором после того, как все долгие уговоры оказались бесполезными: старик упёрся, и как только начинались разговоры об отъезде, становился похожим на бетонную стену, как однажды сказал его зять.

– Он фанатик, просто фанатик! – со слезами в голосе изливала дочь душу своей близкой подруге. Она часто плакала в последнее время от досады на старика, но, в то же время, и от жалости к нему. Старик сильно сдал в последнее время, и оставлять его одного было нельзя.

– Скажи, ради чего нужно жертвовать своей жизнью ради стариков?! – возмущалась она. – Почему я должна жертвовать ради него сыном?!

Сын был для неё оправданием отъезда, но в душе она прекрасно понимала, что оставить отца не посмеет – эта сорокадвухлетняя женщина боялась собственной совести.

Хлёсткие ответы отца приводили её в отчаяние.

– Папа, посмотри вокруг: все, кто мог, уехали! Здесь уже ничего не будет! Ни-че-го!

– Я это уже не впервой переживаю за свою жизнь. Предательством меня не удивишь, – с насмешкой отвечал старик. – Папа, эта страна больше не поднимется, неужели ты этого не понимаешь?! – говорила дочь.

– И это мы уже слышали, – спокойно отвечал старик.

– Ну, как с ним говорить?! – искала дочь поддержки у своего мужа после разговора с отцом.

– Никак, – успокаивал её муж. – Безвыходной ситуации нет. Так или иначе, но всё решится. А вообще… если ты твёрдо скажешь ему о нашем решении, то старику не останется ничего другого, как уехать вместе с нами. С ним нужно построже!

Но он плохо знал своего тестя.

Зять и тесть с трудом терпели друг друга. Когда крушение прежней жизни стало очевидным, зять, трудившийся в престижном научно-исследовательском институте старшим научным сотрудником и яростнее всех обличавший на партсобраниях уезжавших в Америку и Израиль, одним из первых заявил о своём выходе из партии и демонстративно сжёг свой партбилет.

– Сукин ты сын, – не выдержал тогда тесть.

Он всегда считал зятя приспособленцем и никогда не верил его показному радушию. От прямого столкновения с зятем старика всегда удерживала жена – пока была жива. Мир в семье она защищала всеми силами. Стоило только вспыхнуть ссоре между отцом и дочерью или между дедом и внуком, как она тут же оказывалась между двух огней. Мягкая, умная, деликатная и при этом умеющая настоять на своём, она была настоящей хранитильницей очага.

После смерти жены старик держался мужественно, только сутулиться стал совсем по-стариковски. Знакомые и сослуживцы, привыкшие всегда узнавать его по военной выправке, завидев теперь, когда старик овдовел, начинали сомневаться: он ли это, их несгибаемый командир?…

После смерти жены старик с каждым днём всё острее ощущал, что остался совершенно один. Он любил дочь и поэтому никогда и ни в чём не мог ей отказать. Дочь выросла избалованной и эгоистичной.

Дети… Это была единственная причина их частых ссор с женой.

– У детей должно быть всё, – говорила жена тоном, не допускающим сомнений.

– Заработай или заслужи, – всю жизнь отвечал отец на просьбы дочери, жаждавшей красивой жизни.

– Папа, я от тебя только это всегда и слышу: «Заработай, заслужи»! Мне шестнадцать лет, я хочу жить, неужели ты этого не понимаешь?!

Старик, как ветеран войны и человек заслуженный, состоял в особой очереди и на получение машины, и на получение дачных участков, и на многое другое. Почему-то старика везде любили и всюду пропускали без очереди. Может быть потому, что он сам вечно всех пропускал, будь то посадка в автобус, выход из кинотеатра, очередь на машину или на дачный участок?

Старый адмирал всегда находил кого-то, кому дачный участок или машина нужны были больше, чем ему самому. Из-за этого жена и дочь часто ворчали, и дело порой доходило до серьёзных ссор.

– Ну хорошо, ты честный, папа, – порой говорила дочь. – Ты не воруешь, взяток не берёшь, чужого тебе не надо. Но почему ты отказываешься даже от того, что тебе положено?!

– Потому что есть люди, которым машина нужнее, чем нам. Мы, слава Богу, не в землянке и не в коммуналке живём, а люди всемером в двух комнатах ютятся и на работу по два часа добираются!

– Ещё не хватало – коммуналка! – фыркала дочь.

Жена тоже горестно качала головой, сокрушаясь, какой дед непрактичный, но по её глазам и интонации было видно, что она очень гордится мужем – гордится именно тем, что он честный человек. Ей нравились в нём именно эти качества: скромность, самоотверженность, доброта. Другим она его себе и представить не могла бы.

– Почему ты вечно для других, совершенно чужих для тебя людей делаешь всё, а для своей семьи – ничего?! – сердилась на него дочь.

На вопросы дочери он отвечал всегда терпеливо, но её раздражало именно то, что разговаривал он с ней как с ребёнком:

– А как же иначе, доченька? Вам с мамой повезло – я вернулся с войны живым. А обе мои сестры остались вдовами, и у каждой по двое детей. Кто им должен был помогать, как не самые близкие? Я ведь тоже мог с войны не вернуться, и тогда те, кто остались, помогали бы вам.

– Папа, ты мыслишь категориями тридцатых годов!

– Извини, доченька, – отвечал отец. – Так меня воспитали мои родители и советская власть, которой я всем обязан.

– Много ты видел от своей власти? Ради чего ты воевал?! Что дало тебе твоё адмиральское звание?!

Отец багровел, но сдерживался и дрогнувшим голосом отвечал:

– Согласись, для мальчика из нищей еврейской семьи стать адмиралом – не так уж мало. Ты говоришь – «жить»… А ты знаешь, что такое жить? Что значит выживать? Что такое – одна куртка на двоих, в которой мы с братом ходили по очереди на свидание: я – к твоей маме, а брат – к своей будущей жене? Ты знаешь, что такое постоянное чувство голода?

– Папа…

– Хорошо, ты умнее меня, ты продвинутая, а я отстал от жизни. Но объясни мне, почему мы все были так веселы и счастливы всегда, хотя юность наша была совсем не такой сытной, как сейчас, несмотря на отсутствие дорогой одежды, несмотря на войну? Почему, доча?…

Он многое ещё хотел ей сказать и рассказать – о своей большой дружной семье, где все были один за всех и все за одного, о людях, которые жили страной, потому что страной этой были они, а они – страной; о том, как он, молодой офицер, когда учился в Академии, жил в однокомнатной квартире с женой, маленьким ребёнком и родителями жены; о родном брате, который выбросил белый билет, будучи язвенником, ушёл добровольцем на фронт, оставив жену и двух детей, и погиб под Москвой, уже от третьего ранения за ту войну… о друге, который вызвался идти в море в тот роковой бой вместо него, потому что сам он ещё не оправился от ранения… Он многое хотел ей рассказать, но дочь только фыркала:

– Я это слышала уже тысячу раз!

– Хватит! – решительно становилась между ними верная жена и мать, – Ты хочешь отцу давление нагнать?! – возмущалась она. – Как тебе не стыдно?! – корила она дочь.

– Он живёт в своём прошлом и не хочет принимать никаких перемен, – жаловалась дочь матери. – На все аргументы твердит одно: «Всё это уже было. Мы выстоим. Рано хороните». Тогда, в октябре сорок первого, он прорвался из залива, простреливаемого со всех сторон. Но сейчас всё другое, прорываться больше некуда, а отец никак этого не хочет понять!

– Его тоже понять можно, – говорила мать.

– С молодыми нужно по-другому, – мягко выговаривала она потом мужу, одновременно успокаивая его. – Они уже не такие, как мы, и с этим ничего не поделаешь. Её ведь тоже понять можно.

Старик с женой не спорил. Да, жена права. Поздний ребенок, главная отрада в жизни… Что тут поделаешь? Поэтому он просто смотрел на свою ненаглядную возлюбленную и успокаивался. Она нисколько не изменилась. Такая же красивая. Только располнела. Если бы не эта полнота… Но лучше её всё равно нет и не будет…

А она всё тряслась над мужем, с которым они прожили вместе почти шестьдесят лет. Старая, энергичная, она никогда ни на что не жаловалась, а ушла первой.

После смерти жены старика сдерживать было уже некому, и он высказал зятю всё, что о нём думал, лаконично и с солдатской прямотой.

– Солдафон, – презрительно бросил зять.

Сын обиженно посмотрел на отца, а дочь гневно крикнула мужу:

– Не смей так говорить о моём отце! – хотя сама нередко ссорилась с отцом.

Бывало, что они не разговаривали по несколько дней подряд. Дочь всегда первой делала шаг к примирению и просила у отца прощения.

Когда она заходила к нему в комнату, отец чаще всего сидел за своим письменным столом спиной к ней и, как всегда, писал свою книгу, над которой работал ежедневно по много часов.

При виде его поредевших седых волос на макушке и ссутулившейся спины на глаза у дочери наворачивались слёзы. Он как будто не замечал её присутствия, но дочь знала – он ждет её.

– Пап, прости, – просто говорила дочь.

Тогда отец отрывался от бумаг, лицо его было серьёзно и по взгляду чувствовалось, что он долго готовился к этому разговору, мысленно уже не раз повторяя то, что собирался сказать дочери.

Но, когда он смотрел на свою единственную любимую дочь, все слова становились ненужными. Стараясь побороть нахлынувшие чувства, он без лишних слов прощал дочери все обиды, принимая её такой, какая она есть.

Они мирились, но, как только речь заходила об отъезде, ссора вспыхивала с новой силой. Во время ссор с дочерью отец старался оставаться спокойным, и можно было лишь догадываться, чего это ему стоило.

Впрочем, до ссор доходило не всегда. Иногда, после очередного разговора об отъезде, оставалась тревожная натянутость, и это было ещё хуже ссоры.

– Ну как ты, папа? – пыталась навести мосты дочь.

– Работаю, – отвечал отец, подразумевая работу над своей книгой. Пройдя три войны от Финляндии до Китая и, прослужив сначала в армии, а потом на флоте в общей сложности тридцать пять лет, старик после увольнения в запас долгое время писал статьи и очерки для военной газеты, для научно-исторических журналов и местных изданий.

Наконец он взялся за написание книги, в которой собирался подвести итоги своей жизни.

– Кто теперь всё это будет печатать?! – однажды не сдержалась дочь. – Советская власть обанкротилась! – повторила она слова мужа. – Прежней жизни больше нет и уже никогда не будет!

– Я ещё жив, доча, – сказал старик. – Или меня ты тоже уже спис ала?

– Причём здесь это, папа?! – с досадой крикнула дочь. – Неужели ты не понимаешь, что бесполезно защищать то, чего уже не т?!

– Я есть, дочь. И пока я есть, я защищаю то, чему отдал всю жизнь. Защищал и буду защищать… Как смогу.

– Прости, папа, – дочери стало стыдно за свой срыв.

– Я же тебе не раз рассказывал, как со своей батареей мы дрались в окружении в начале войны. Немцы тогда нам листовки сбрасывали: «Москва капитулировала, убивайте своих жидов-коммиссаров, переходите к нам!» Но мы прорвались, мы победили. И сейчас победим, мне не впервой!

Дочь отца не переубеждала, знала, что бесполезно это. Он остался там, в прежней жизни; там, где ему комфортно. Это, видимо, разновидность старческой самозащиты от жестокой реальности. Он ведь сильно сдал после смерти матери. Она пыталась понять отца, но ей это плохо удавалось.

Вся её надежда была на сына, в котором старики души не чаяли, особенно дед. Внук тоже любил деда, гордился им, когда тот приходил к нему в школу в своём адмиральском мундире. В детстве он не мог поднять дедов китель – такой тяжёлый он был от орденов и медалей.

А потом всё изменилось. Внук вырос изнеженным и избалованным. О том, чтобы отслужить срочную службу в армии, для него не могло быть и речи. Он считал себя представителем элитной московской тусовки, где было модным одеваться во всё импортное с барахолки, иметь дорогие американские игрушки и смеяться над «совком».

Внук по-прежнему любил деда, но перед друзьями стеснялся его старомодности, а теперь просто не понимал – не понимал своего прославленного деда, его упрямства и нежелания расставаться с догмами.

Хорошо, были война, голод, лишения, былые заслуги… Но жизнь-то не стоит на месте! Всё давно поменялось. И в конце концов, почему бы не начать жить лучше, если есть такая возможность?! За что здесь держаться?! За эти дурацкие талоны на сахар и вообще на всё?! За эту жизнь, полную бандитизма и нищеты?! Дед что, не понимает, что на этот раз его предали свои же?!

Между дедом и внуком пролегла непреодолимая пропасть, которую не перепрыгнуть и не перейти по мосту.

После того, как дед сказал «Я вас не держу», Максу начало казаться, что дед живёт совершенно отдельно от них в этой просторной квартире, будто в осаждённой со всех сторон крепости.

У Макса были свои дела, и он редко появлялся дома. Однажды он зашел к деду в комнату, и ему показалось, что старик как-то непривычно смотрит на него – будто он парламентёр или вернулся из плена. «Ты свой?» – спрашивал взгляд деда.

Макс почувствовал себя неуютно, но старался вести себя непринуждённо, расспрашивал старика о всяких мелочах, слушал его рассказы…

– Поехали со мной! – наконец подобрался внук к самому главному, к тому, из-за чего собственно он и начал весь этот разговор.

– Ты забыл, сколько мне лет?… – дед с укором посмотрел на внука.

– Я помню, дед, но причём тут возраст? Знал бы ты, сколько в Израиле и Штатах живёт твоих ровесников! И ничего, все довольны…

– Я не смогу там жить, – ответил дед.

– Почему?

– Не моё это.

– А здесь? Это твое?!

– А здесь – моё.

– Но ведь от прежней жизни уже ничего не осталось! Так какая разница, где теперь жить?

– Я ведь тоже часть той жизни, которой, как ты выразился, уже нет. И хотя я уже очень стар, но ещё жив. Ты слишком торопишься.

– Прости, дед, я хотел сказать совсем другое… Ты ведь всегда учил меня, что главное – это семья. А раз так, то совсем не важно, где нам жить. Главное – что все мы будем вместе! И к тому же, там нам будет намного лучше. Всем! И тебе тоже! Там хорошо и всё есть. Качество жизни совсем другое, не такое, как здесь. Если работаешь, то можно купить машину, а со временем – и собственный дом. А еды, одежды, электроники – вообще завались! И главное – всё это доступно! Там у меня перспективы! Нужно лишь иметь востребованную профессию. Там всё лучше!

– Лучше? – будто раздумывая, сказал старик. – А кому я там нужен?

Макс хотел сказать старику, что и здесь он никому не нужен, но вовремя сдержался, потому что жалел деда. Вот он носит на груди орденскую планку, а в нагрудном кармане пиджака – партбилет. Хотя ни страны, которая его награждала, ни партии, партбилетом которой он так дорожит, уже нет. А он всё верит, что его страна ещё поднимется. Внуку был совершенно непонятен фанатизм деда. Чем ему помогут в новой жизни эти орденские планки и партбилет несуществующей партии? Да и много ли он имел от своих наград и партбилета в прежней жизни?

Внук помнил, как отец с досадой говорил о том, что партия совершенно не заботится о своих членах. Отец вступил в партию ещё в армии, там это было легче сделать. Партийный билет помог ему при поступлении в институт, да и потом немало пригодился. Но отец ожидал от партии большего и потому, как только в моду вошло сжигание партийных и комсомольских билетов, сделал это одним из первых. С годами отец всё больше досадовал и злился из-за упущенных возможностей:

– Раньше нужно было ехать! – досадовал он.

Но винить ему было некого: в своё время отец не решился на отъезд и на партсобраниях вместе со всеми осуждал решившихся. Отец всегда был осторожен, и девизом его жизни было выражение: «Жить надо по уму!» Так он и жил, обустраивая просторную шестикомнатную квартиру, как медведь берлогу. Руки у отца были золотые, да и соображал он всегда хорошо. Но ему всё время казалось, что его мало ценят и постоянно ворчал по этому поводу. Он был недоволен маленькой, по его мнению, зарплатой и не соответствующей его возможностям должностью, и вообще всем.

Но тогда они не уехали – у отца была хорошая работа в научно-исследовательском институте, и он не хотел её терять. Риск не уехать – ведь их могли не выпустить и оставить ни с чем – был слишком велик. Да и старик тогда был ещё в силе и вряд ли дал бы им разрешение на выезд.

Зять хорошо помнил разговор «солдафона» со своим фронтовым другом, решившимся на отъезд ещё в конце семидесятых. Тот пришёл попрощаться, принёс целый мешок фотографий, писем и документов, которые могли не выпустить, в том числе и фронтовых.

– Не суди, Сеня, – попросил друг. – Поверь, мне самому тяжело далось это решение. Давай останемся друзьями.

– Друзьями?! – вскипел тогда старик. – Как мы можем оставаться друзьями, если между нашими странами будет война и твои дети будут стрелять в моих детей?!

– Тебе легко оставаться праведником, – сказал друг. – У тебя есть жена, твоя дочь с тобой. А я… кому я здесь нужен?! Жена умерла, дети уезжают… Мне что делать?!

– Я тебя не сужу, – ответил адмирал. – Поступай, как знаешь.

После отъезда друга они больше никогда не виделись и не переписывались. По слухам из Америки, Коля жил вроде бы совсем неплохо, но постоянно скандалил с детьми, много пил, в конце концов спился и умер.

Отец, хорошо знавший характер тестя и побаивавшийся его, не стал тогда рисковать. А теперь терять ему было нечего, тем более что Макса могли «забрать» в армию. «Лучше уж там», – говорила мать.

– Если бы вы могли никуда не уезжать! – вдруг прервал мысли Макса дед. Это была несбыточная мечта и тайная надежда старика.

– Дед, ты же всё прекрасно понимаешь, – сказал Макс.

– Понимаю, – ответил дед. – Что ж, езжайте. Я сам всегда был таким – во всём лично хотел убедиться, до всего самому дойти. Езжайте.

– А ты?

– А я здесь останусь. Вдруг вы захотите вернуться? Будет к кому.

– Ну как же ты один будешь жить, дед?!

– Как и жил. Не переживай. Ты свой выбор сделал, а я – свой. Нельзя мне ехать. Вдруг вы захотите вернуться, да и за могилой нужно присматривать кому-то. К тому же не забывай, я уже стар, и мне бы хотелось и после смерти быть рядом с бабушкой. Не хочу я, чтобы меня в простыне черти где хоронили. Я уже обо всём позаботился – место возле бабушки для себя приготовил… Вот ещё книгу закончить бы – может, тебе она тоже когда-нибудь будет интересна.

– Дед, ты так спокойно говоришь о смерти! – в глазах внука был неподдельный страх. – Неужели ты не боишься?!

– Смерти бояться не надо, – спокойно сказал дед.

– А как её не бояться?

– Просто не думать о ней. Думай о жизни.

– Забыть, что ли?

– Зачем? Помни о смерти, а думай о жизни.

Внук задумался над словами деда. Разговор явно не получился, и Макс не оправдал надежд матери.

– Ладно, дед, у меня ещё много дел. Ещё поговорим, – заторопился Макс.

Дед тоже поднялся. Чувствовалось по движениям старика, по его взгляду, что ему не хочется отпускать внука. Но дед не подал виду.

– Да-да, конечно, вы ведь не завтра уезжаете, – сказал старик. – Ещё поговорим.

Но поговорить им больше так и не удалось. Вечером деду стало плохо. Он медленно осел на пол и долго сидел так с закрытыми глазами, прислонившись спиной к стене. Дочь билась возле него в истерике – мужа и сына в это время не было дома, а старик, сидя на полу с закрытыми глазами, всё повторял:

– Я поднимусь, я поднимусь.

Крики дочери услышали соседи и вызвали скорую.

Несколько дней старик провёл в реанимации, а потом врачи, не найдя признаков инфаркта, перевели его в обычную палату.

Дочь первой навестила отца.

– Принеси мне пальто, а то зябко как-то выходить, – сказал он дочери. – Уже прохладно, ноябрь на дворе.

Старик строил планы на будущее – ещё полежит несколько дней в госпитале, подлечится и снова возьмётся за книгу. Его не сломить!

– Видишь, я обещал тебе, что поднимусь и поднялся! – с победоносной улыбкой сказал он дочери.

– Вижу, – улыбнулась она.

Отец проводил дочь до самого выхода. А утром, когда она принесла пальто, его уже не было. Пальто было его гордостью – он носил его лет двадцать. Он вообще любил старые вещи и носил всё, будь то обувь или одежда, очень аккуратно. Те, кто не знали его, считали это одной из стариковских причуд. Так же думали и его близкие. А теперь это пальто, с которым он не расставался с осени до весны, вдруг стало ненужным.

– Как же так? – растерялась дочь.

– Задняя стенка сердца оказалось слабой. Так бывает. С виду вроде всё нормально, а задняя стенка – в клочья, – объяснил врач.

Похоронили старика возле жены. Дочь с мужем сразу после похорон стали оформлять отъезд. Квартиру оставили за собой, успев приватизировать. Зять, всё и всегда делавший по уму, и здесь сделал всё правильно. Наиболее ценные вещи упаковали в багаж, ненужные выбросили, а те вещи, с которыми не знали что делать, оставили в шкафу и письменном столе – как, например, рукописи старика…

– Странно всё это, – думал Макс после похорон деда. После смерти старика он вдруг с удивлением обнаружил, что живёт как бы наполовину, то есть жив только наполовину. Стремление получать удовольствие от жизни есть, но вместе с тем и полное безразличие ко всему. Вот и смерть деда, с которым столько было связано в жизни, никак не подействовала на него… А может, подействовала, но только он этого не заметил?

Из шока его вывела неожиданная встреча на рынке антиквариата в самом центре чужого города спустя несколько месяцев после отъезда.

Попал он туда случайно, возвращаясь из университета, куда сдавал документы. Макс стремился поскорее интегрироваться

в новую жизнь, днём и ночью учил язык, по ночам работал в ресторане, а днём готовился или сдавал экзамены в университет.

Возвращаясь через рынок, он среди прочего антиквариата увидел знакомые с детства ордена и медали. «Как у деда», – вдруг подумалось ему, и он впервые узнал, где у него находится сердце.

– Почём продаёшь? – спросил он продавца по-русски.

– Что тебя интересует? – вопросом на вопрос ответил продавец. – Это – за триста, а это могу отдать за пятьсот…

Макс перевернул орден обратной стороной: номерной знак – значит, настоящий.

– А сам-то дорого заплатил?

– Тебе-то что?! – ухмыльнулся продавец.

Кулак, будто помимо воли Макса, ударил в ухмыляющуюся рожу молодого продавца…

– Тебе профессию нужно получить, чтобы потом зарабатывать нормально, а ты вместо этого проблемы себе ищешь! – хватался за голову отец после того, как Макс вернулся домой из полицейского участка с «тиком» – первым открытым на него делом. – Вместо того, чтобы врастать тут… – воспитывал его отец.

– Не хочу я здесь врастать, – вдруг перебил его Макс.

Отец потерял дар речи.

– Душно мне здесь, – сказал Макс. – Выучить язык можно, а думать и писать всё-таки я буду по-русски.

– Ты о чём?

– Хочу книгу деда закончить и издать. Он начал, а я закончу. Может, и сам что напишу… Попробую. Но для этого мне дом нужен. Если писать, то на языке своего дома. Иначе не получится.

– Тебе не о ерунде думать нужно, а о специальности! – крикнул отец. – Письмом ты много не заработаешь, тем более, на мемуарах своего деда! И что там искать, кроме неприятностей на свою голову, на этом русском поле?!

– Папа, ты свой выбор сделал, а я – свой, – отрезал сын.

– Вот порода! – со злостью сказал отец. – Делай что хочешь! Я должен был тебя оттуда увезти, а дальше – как знаешь!

– Что ты так переживаешь? – успокаивала мужа дочь старика. – Он в любом случае теперь не так скоро выберется отсюда. Натворил дел, теперь пока его «тик» закроют, много времени пройдёт. Нужно нанять хорошего адвоката…

– Для этого нужно было сюда приезжать… – ворчал отец.

– Всё, что ни делается, к лучшему. Хорошо, что он пока не может уехать, а там, может, остынет, да и останется.

– Решай, а я в любом случае приму твой выбор, – сказала мать Максу. – Мы этот переезд затеяли из-за тебя.

«Даст Бог, всё утрясётся», – думала мать. – «Многим здесь нелегко, но потом ведь всё образуется». «Это он просто сорвался», – успокаивала она себя.

Макс, тем временем, ждал окончания «этой истории», ждал, когда ему откроют выезд из страны, а пока работал и в свободное время пробовал свои силы в творчестве.

Главным для него было закончить книгу, начатую дедом. Зачем ему это, он себя не спрашивал. Просто это ему нужно, и он это сделает.

Пьяный официант

– Кто налил ему столько водки? – грозно спросил хозяин.

Приближенные и рабочие босса прятали глаза.

Вечер, о котором так долго все говорили, был безнадежно испорчен. Таким Марка никто еще не видел. Да, собственно, никто не мог и представить себе его в таком виде. Ведь все так любили его: и хозяин, и гости, и те, с кем он работал. Да и как было не любить его всем? Он ведь такой безотказный, кроткий, услужливый…

Его можно было позвать на смену в любое время, в самый последний момент. В отличие от других официантов, он никогда не возмущался, если его вдруг вызывали на работу, никогда не устраивал скандалов, если ему недоплачивали, ни с кем не спорил, а главное, никогда не жаловался, хотя все знали о его финансовых проблемах. Из всего персонала он был самый тихий и за это все его любили, включая посетителей ресторана и самого хозяина.

И вдруг – дебош…

Все – рабочие и администрация – были раздосадованы: такие вот вечеринки за счет заведения хозяин устраивал не так часто. Он был чрезвычайно скуп, но вечеринка предназначалась для того, чтобы еще больше сплотить коллектив, чтобы рабочие почувствовали – хозяин тоже человек, и при этом довольно милый, если не на службе, разумеется. Все собирались «оторваться по полной» – когда еще получится в следующий раз так вот нахаляву погулять в ресторане? Поэтому о готовящейся вечеринке говорили еще месяца за два и готовились, предвкушая удовольствие.

А вместо этого получили испорченный вечер и чувство досады. Все были в шоке. Конечно, всяко бывает на таких мероприятиях. Но именно от Марка никто ничего подобного не ожидал: официанты и работники кухни часто его подначивали, что ему пора жениться, а у него даже подруги нет.

Ему было уже под сорок и среди официантов он сильно выделялся, поскольку работали в ресторане в основном юноши и девушки до армии или сразу после демобилизации. Женщины и девушки его дразнили, мужики «прикалывались», а он все молчком отделывался – огромный, как слон, и невероятно добродушный.

Выпил он не так уж и много, но ему и этого хватило. А все потому, что всем хотелось с ним выпить. Поначалу Марк все отнекивался, говорил, что вообще не пьет. Но не умевший никогда и никому отказать, он довольно быстро сломался и пил сначала с коллегами, потом с друзьями из местных, праздновавших здесь же чью-то помолвку, а потом – и вовсе с разными незнакомыми гостями. При этом Марк все больше багровел и становился разговорчивее.

Хозяину ресторана, внимательно следившему за происходящим вокруг несмотря на внешнюю непринужденность, вид Марка не понравился, и он велел больше не наливать своему работнику.

Марк же вошел во вкус и уже сам требовал налить. Когда он потянулся за бутылкой, кто-то из доверенных лиц шефа решительно убрал ее в сторону. Это действие и послужило детонатором взрыва. Марк схватил доверенное лицо за грудки и заорал:

– Ты что здесь распоряжаешься, а?!

Доверенное лицо пыталось вырваться, но руки у Марка были железными.

– Это я велел ему больше тебе не наливать, – спокойно сказал хозяин ресторана, восседавший в центре стола.

– Ты? – моментально переключился на него Марк, – А кто ты здесь такой вообще?! Ты что думаешь, что если ресторан твой, так ты и жизнью людей распоряжаться можешь как тебе хочется?!

Хозяин переменился в лице.

– Марк, прекрати пока не поздно, – пытались урезонить его другие работники, но он решительно отбрасывал тянувшиеся к нему руки и униматься не собирался.

Несколько мужчин не давали ему приблизиться к хозяину, и Марк продолжал кричать через их головы, обращаясь к своему боссу:

– Это на работе ты можешь командовать и решать, кому сколько пить. А сейчас мое время и моя жизнь!

– Марк, наша вечеринка оплачена хозяином, поэтому веди себя подобающе.

Марк внимательно посмотрел на говорившего. Он с трудом держался на ногах, но понимал смысл сказанного.

– Оплачено хозяином? – Марк вытащил из брюк кошелек и достал несколько купюр, – Сколько я должен? – спросил он, обращаясь к хозяину ресторана, – Скажи, сколько? Я все заплачу. На, возьми, – протянул он хозяину свой кошелек.

– Мне не нужны твои деньги, – спокойно сказал хозяин не меняя позы. Босс был совершенно невозмутим.

– Тебе не нужны мои деньги? Почему же тогда ты мне платишь гроши, будто я не работаю, а живу у тебя из милости?

– Сколько ты зарабатываешь, столько я тебе и плачу, – с достоинством ответил хозяин.

– Ты платишь мне ровно столько, чтобы я мог заплатить за свою хибару и не умереть с голоду! Скажи, я что, плохо работаю? Ты всем нам платишь копейки, да еще постоянно обсчитываешь. Ты наложил лапу на наши чаевые… Ты даже пустые бутылки вокруг своего ресторана собираешь, и все тебе мало!

– Все, что здесь находится, принадлежит мне! – наконец вышел из себя хозяин, – В том числе и пустые бутылки.

– А люди, которые работают на тебя, тоже тебе принадлежат?

– Если тебе не нравится у меня, найди себе другую работу, – окончательно разозлился хозяин.

– Ты мне одолжения не делаешь, тем, что я здесь работаю. Это я делаю тебе одолжение тем, что работаю на тебя!

– Скажи, – еле сдерживая ярость, заговорил хозяин, – Когда ты умолял меня о работе, и тебе нечем было платить за квартиру, тогда я был для тебя хорошим?! Когда я позволял тебе работать по шестьдесят часов в неделю, потому что тебе были нужны деньги, я был для тебя хорошим?! Когда позволял тебе спать в подсобке, потому что ты не мог платить вперед, и тебе никто не хотел сдавать квартиру, я был для тебя хорошим?! Когда тебе не на что было купить себе даже ботинки, и я принес тебе новые кроссовки, я был для тебя хорошим?! – один из двух глаз хозяина задергался от нервного тика.

Марк молча его слушал, а потом вытянул вперед руку и указывая на хозяина торжества сказал:

– Вот из-за таких, как ты, у меня нет ни собственного угла, ни даже денег на ботинки. – Упырь! – вдруг крикнул Марк, обращаясь к хозяину.

У хозяина отвисла челюсть. Именно так называли его за глаза многие: за отвратительный вид, за жадность и, наконец, за умение выжать из человека все до последней капли. Но в лицо сказать такое хозяину до сих пор не решался никто.

– Да кто ты такой вообще? – Все больше распалялся Марк, – Что ты без нас стоишь?! – Орал он, обращаясь к хозяину, и как танк пер на своего босса.

Другие работники пытались остановить Марка но он грубо их рассталкивал. Помощник босса по имени Яков, которого все называли ключником, потому что он заведовал у босса складами, пытался урезонить Марка:

– Прекрати! Ты потом сам станешь обо всем жалеть, да поздно будет!

– Мне терять нечего! – набросился на него Марк, – Я себе работу везде найду. Это ты ничего больше не умеешь в жизни, кроме как лизать своему боссу и стучать на всех!

Яков от нежиданности побелел весь и стал хвататься за сердце.

– Не нужны мне твои подачки! – Кричал Марк хозяину, – Сколько ты на нас зарабатываешь, и все тебе мало. Джипы меняешь чуть ли не каждый месяц, а для работяг тебе жалко лишнего гроша! Рабочих кормишь тем, что остается от гостей, держишь тут кучу стукачей, чтобы у тебя, не дай бог, не украли лишнюю тарелку или ложку, не стесняешься бутылки на стоянках собирать и по мусорным ящикам рыться… Наши чаевые считаешь. Думаешь, что все тебя боятся, потому что у всех ипотека и семьи. А мне плевать на тебя! – Он все напирал на хозяина, и мужчины все решительнее тянули его назад.

– Успокойся! – говорили ему товарищи, крепко держа Марка за руки. Но он вдруг рванулся и буквально раскидал всех.

– Вот из-за таких как вы, мы и живем еле сводя концы с концами. Вам бросят кость, и вы уже готовы руки ему лизать. Он вас всех имеет как хочет, а вы и рады, п….ры!

– По-моему, ты пьян, – спокойно констатировала Ася, секретарша босса.

– А ты вообще молчи. Думаешь, я не знаю, как ты у него карьеру сделала? Все вы проститутки! Вас всех за курицу купить можно!! – Не унимался Марк.

– Что он говорит? – Поинтересовался босс.

– Недоволен зарплатой, – перевел боссу содержание речей Марка один из помощников.

Босс пожал плечами:

– Сколько заработал, столько я ему и плачу.

– Чтобы сделать карьеру, нужно стучать. Чем больше стучишь, тем выше у тебя шансы, – продолжал Марк.

– Никто тебе не виноват, – пытались угомонить его работяги, – Можешь устроиться лучше – устраивайся. Зачем народ будоражить?

– С…и вы, прислуживаете этим козлам, а потом плачете, что они вас имеют!

Начальник службы охраны с двумя помощниками был уже здесь.

– Марк, тебе лучше уйти по-хорошему, – с нажимом сказал он.

– Да я с вами и на одном гектаре не сяду! – орал Марк.

– Все, мое терпение лопнуло. Я считал его хорошим парнем, покладистым. А он оказался обычным пьяницей. Ты больше у меня не работаешь, – бросил босс Марку и поднялся из-за стола.

В это время охранники уже вытолкали Марка из зала, но когда он оказался у самого выхода, то, видимо, вспомнил, что еще не все высказал присутствующим и снова рванулся обратно. На помощь к охранникам ринулся начальник охраны. Он был зол на Марка – из-за этого русского пьяницы ему наверняка влетит.

Он уже хотел было применить к пьяному официанту свои навыки, полученные за время службы в пограничной полиции, Марк тоже приготовился к схватке, но в это время вмешался кто-то из гостей – завсегдатаев ресторана.

– Послушай, брат… – обратился он к Марку, пытаясь того обнять.

– Ты мне не брат! – крикнул Марк, – Обезьяна черножопая!

– Что ты сказал? – Изменился в лице гость.

На этот раз охранники пытались разнять вчерашних приятелей, но оба упорно рвались друг к другу, и им даже удалось обменяться пинками.

– В глаза скалитесь, называете «братом»… Думаешь, я не знаю, как вы нас тут все ненавидите?! – орал Марк, – Боитесь в лицо сказать, гадите исподтишка…

Охранники попытались было схватить Марка, но он ловко уворачиваясь от них, пустил в ход кулаки. Завязалась драка. К охранникам присоединились приятели обиженного гостя…

Силы были слишком неравные: Марк в одиночку противостоял всем – охранникам, друзьям, с которыми еще за день до того обнимался, помощникам босса… Все были злы на на Марка и каждый старался выместить на нем свою злость.

Охранники наконец схватили Марка, он пытался вырваться и в это время гость, только что называвший его братом, со всей силы ударил его по лицу и в живот. Марк обмяк.

– Тащите его на улицу, – распорядился начальник охраны, вызывая полицию.

Полиция была уже здесь. Когда Марка затаскивали в полицейскую машину, лицо у него было разбито, рубашка разорвана и вся в крови, и он, всего несколько секунд назад готовый драться со всем миром, вдруг заплакал как ребенок.

– Почему все так?! – орал он.

– Тебе лучше уехать, – сказал ему следователь, который вел дело о дебоше на банкете и сопротивлении стражам порядка.

– Я не уеду, у меня долги.

– Ну, тогда сядешь, – сказал следователь, – Ты здесь все равно не приживешься – чужой ты. Поэтому, если есть у тебя работа – скажи спасибо, работай и живи тихо. А нет – сгноим, это я тебе обещаю.

– С людьми нельзя быть добрым, – тяжело вздохнул хозяин, сидя в своем кабинете.

Менеджер Ася молча с ним согласилась.

– Когда он придет за расчетом, сюда его не пускайте. Прямо на пороге отдайте ему письмо об увольнении, чек, и пускай убирается! – хозяин не мог сдержать своего раздражения.

Но Марк не пришел ни за письмом, ни за чеком. Больше никто из работников его не видел. Одни говорили, что он уехал искать работу в центр и теперь убирает пляж, другие – что он вовсе уехал из страны. Во всяком случае, никто о нем больше ничего не слышал. Жизнь в ресторане пошла прежним чередом, о дебоше больше никто не говорил, но помнили еще долго.

Цветочный магазин

Хороший это был магазин. Здесь всегда можно было купить не только букет на любой вкус, но и цветы в вазонах.

И чего здесь только не было!

В этом цветочном магазине продавалась всякая экзотика, начиная от причудливых кактусов, орхидей, лиан и до целебных трав. Все, кто заходили сюда, сразу чувствовали, что для хозяев магазина цветы не просто товар, а нечто гораздо большее. Цветы, они ведь как дети: не вложишь в них часть своей души – ничего путного не получится.

Хозяева цветочного магазина – муж и жена – были уже людьми немолодыми. В Израиль они приехали в январе девяностого и, прожив год в Вирсавии, поселились затем в одном из еврейских поселений Газы. Здесь они работали в одной из местных теплиц, а потом – тут же, на маленьком заводике.

Георгий, так звали мужа, был художником. Еще в юности он закончил художественное училище, и первое время после приезда в новую страну он пытался продавать свои картины, писал портреты, не брезговал даже делать копии известных полотен по примеру своих собратьев по цеху. Но достаточных средств для жизни это занятие ему не принесло, и тогда, вместе с женой – детей у них не было – они уехали в тот самый киббуц в Газе.

Георгий, как истинный художник, мечтал ни от кого не зависеть и все искал подходящий бизнес. Наконец он загорелся идеей выращивать цветы. Жена Георгия – Елена – была полной противоположностью своему мужу. Георгий – высокий, худой, с копной черных волос уже с сильной проседью, с длинным нервным лицом, длиннющим носом и большими выразительными глазами на выкате. Движения и походка Георгия сразу же выдавали в нем человека импульсивного, если не сказать неуравновешенного. Он мог резко ответить и вообще был очень неуживчив. Но почему-то все его любили. Может за искренность, а может быть потому, что этот человек не умел никому делать зла. Елена же – маленького роста, полноватая, с круглым лицом и умными глазами, излучала спокойствие. Она была женой своего мужа. Может быть поэтому идеи Георгия не остались лишь бесплодными мечтами. Недолго думая, супружеская пара открыла собственную теплицу и дела шли у них очень и очень неплохо до тех пор, пока еврейские поселения в Газе не были полностью ликвидированы. Тогда чета перебралась в Ашдод и здесь они открыли свой цветочный магазин, прямо в новом торговом центре.

Людьми они были довольно замкнутыми, но с покупателями всегда находили общий язык. Впрочем, общалась с покупателями в основном Елена, а муж был генератором идей, которые они воплощали вместе.

Когда мне хотелось сделать кому-нибудь из близких сюрприз, я всегда покупал именно здесь. Бывал я здесь часто, поскольку люблю кактусы, а у Георгия и Елены был богатейший выбор. Если удавалось их разговорить, то хозяева могли рассказать много интересного и о выращивании цветов, и об искусстве композиции – занятии, к которому Георгий подошел как настоящий художник, и о себе. Картины Георгия до недавнего времени украшали стены магазина, и в сочетании с композициями из цветов они создавали маленький оазис в огромном торговом центре. Словом, это был необычный магазин в хорошем месте, и дела у четы шли весьма и весьма неплохо лет десять.

Так было до последней короткой войны. А после последних обстрелов, магазин вдруг как-то сразу зачах. Я обнаружил это случайно, когда собирался на день рождения к своим друзьям. Это как заходишь в дом к родным людям и вдруг видишь унылую, опустевшую комнату. Картин на стенах стало намного меньше. Было такое впечатление, как будто оставшиеся картины еще просто не успели поснимать. Исчезли цветы в вазонах, кактусы, лечебная трава и экибана. Словом, исчезло почти все. Остались лишь незамысловатые букеты, какие покупают наспех в последний момент и еще искусственные цветы из пластика и материи, чего раньше я никогда не видел в этом магазине.

За прилавком сидела хозяйка и все время курила, чего раньше за ней тоже никогда не наблюдалось. «Наверное, закрываются», – подумал я, но прямо вслух спросить не решился.

– А где всё? – Расстерялся я, – Где цветы в вазонах, почему их не т?

– Мы больше не заказываем, – устало ответила хозяйка магазина.

Я не стал ее расспрашивать, что да почему, и лишь вслух выразил свое сожаление:

– Жаль.

Хозяйка магазина внимательно посмотрела на меня но ничего не сказала. Жаль, и неожиданно все как-то. Столько лет держались, да и обстрел города не первый. За двадцать с лишним лет можно было бы и привыкнуть к тому, что жизнь в этой стране никогда не бывает мирной. Бывало и похуже. К тому же у них богатый опыт жизни в еврейских поселениях Газы – там минометные обстрелы были чуть ли не повседневностью. Да, здесь везде не Слава Богу, и так постоянно. Но ничего, живем же. Ездим на работу, в магазины, в рестораны. Первые дожди прошли – можно и в лес за грибами. Леса хоть и искусственные, зато грибов полно и для фотолюбителя настоящий рай: тут тебе и косули, и лисы, и зайцы, и всякие диковинные птицы. Целых три моря и еще озеро. А от последних обстрелов не осталось и следа. Туда, где упали ракеты, местные власти отправили людей буквально через несколько часов, и те все тут же исправили. Никогда и не скажешь теперь, что здесь или вон там упала ракета. Жизнь продолжается, как ни в чем не бывало. Все торговые центры и магазины на своих местах, покупателей не меньше, чем до обстрелов. Весь первый этаж торгового центра занят под закусочные и рестораны. Вообще закусочные и рестораны есть на каждом этаже и везде достаточно много людей. На фоне всей этой жизни закрытие одного цветочного магазина не такое уж и заметное событие: здесь постоянно одни магазины закрываются, другие открываются. Там, где год назад продавалась обувь, теперь продают одежду, или косметику, или украшения. Сменяются хозяева, меняются вывески. А эти долго держались. К ним все давно привыкли. И вот теперь… Людям стало не до цветов или хозяева магазина просто устали? Есть такие мелкие события, которым не придаешь значения, но они как едва заметный знак. Если двигаться от торгового центра на юг, то попадешь в район автобусной станции. Здесь тоже лавки и закусочные, но публика собирается попроще. Тут можно пить пиво и одновременно слушать новости. Телеведущие оживленно обсуждают предвыборный ажиотаж: восходящих звезд местной политики, закулисные интриги, кто к кому перебежал, у кого какие шансы. Скоро выборы, а до выборов будет тихо в плане ракет – тут и к бабке не ходи. Метрах в десяти от закусочной идет игра в колпачки на куске картона. Здесь всегда есть незадачливые зеваки, попросту говоря «лохи». Оператор этой незатейливой игры работает на этом месте с самого утра. Именно работает: у него руки артиста. При этом он успевает комментировать все происходящее и напоминает чем-то знаменитого Николая Озерова. Он каждый день здесь в окружении мускулистой и угрюмой охраны. У него есть несколько помощников, но по артистизму они ему и в подметки не годятся. При появлении полиции самодельный столик тут же исчезает и появляется снова, после ухода полицейских. Арестовывать эту компанию бесполезно: они придут сюда снова. Похоже, они считают это место своим. Интересное сочетание получается: политические дебаты и комментарии к происходящему на картонной доске перекрывают друг друга. Где-то здесь, среди многочисленных лавок есть и цветочный магазин. Но это уже не то. Совсем не то.

Я еще многое могу…

Вид у старика был совершенно несуразный: на голове – смешной берет, очки с толстыми линзами, в допотопной, правда, дорогой оправе. Пиджак наверное еще середины пятидесятых. Одним словом, анимационная пародия на какого-нибудь профессора. Громадная орденская планка закрывала всю правую сторону его груди, а левую украшали по два ордена Ленина и Трудового Красного Знамени.

Он был настолько старым, что казался ветхим. Особенно это впечатление усиливалось от того, что сидел он в инвалидном кресле. Волосы белые как снег, кожа на лице дряблая… Но особенно старыми были у него руки – длинные немощные пальцы и высохшие ладони.

Куда он вообще собрался, этот реликт?! Я не мог скрыть своего любопытства, и наши взгляды встретились… И тут я был поражен тем, насколько у этого старика живой и цепкий взгляд. Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел в его глазах незлую насмешку.

– Что, молодой человек, – весело обратился он ко мне, – Небось думаете, куда собралась эта старая развалина? – будто читая мои мысли, спросил профессор, как мысленно я окрестил старика.

Я расстерялся, а старик, усмехнувшись, сказал:

– Я еще много чего могу. Вы не смотрите, что я на каталке сейчас – это все временно. Вот прилетим в Израиль, там мне сделают операцию, и тогда я много еще чего смогу.

Увидев мой недоумевающий взгляд, старик пояснил:

– Воспользовавшись моими знаниями и опытом, израильтяне могли бы решить очень многие из своих проблем, – продолжал старик. – Я ведь в советской оборонке прошел весь путь от рядового инженера до генерального директора… Начинал еще до войны… А во время войны такие проблемы приходилось решать… А вообще я специалист по сплавам и мог бы еще быть очень и очень полезен израильской авиационной промышленности. Вот, например, – он оживился, – Мои разработки могли бы продлить жизнь турбины раза в три. Посчитайте, сколько средств сэкономит благодаря этой разработке израильская оборонная промышленность… И это не единственное, что я могу предложить своей исторической Родине. Бумаги свои я перед отъездом сжег, сын мне в этом помог. Один бы я не справился. Но я ведь все помню, так что восстановить будет не трудно, – уверено говорил старик.

Он летел в Израиль не как положено старику – доживать свой век, а полный надежд, желания быть нужным и жаждущий самореализации.

Летел он вместе с семьей сына. К речам старика его домочадцы, видимо, давно привыкли и относились к ним по-разному: сын – с сочувствием, невестка – со снисходительной улыбкой. Внуков я видел возле него редко. Впрочем, на перевалочном пункте по пути в Израиль мы прожили по соседству всего три дня.

Все мы оказались здесь по разным причинам. Кто-то искал новых возможностей, кто-то бежал от паралича старой власти, уничтожившей страну, а кто-то – от тени погромов и входившей в свои права власти «братков». А этот старик ехал убежденный в своей необходимости для новой страны, для ее будущего и для для своей семьи. Окружающие привыкли к его речам и не воспринимали их всерьез: что еще осталось старику, кроме воспоминаний о славном прошлом и несуразных фантазий?

Но в отличие от тех, кто говорили только о ценах на квартиры, о том, где и как выгоднее покупать и где лучше всего селиться, ни в его речах, ни в поведении не было и тени растерянности. Он въезжал в новую жизнь на своем кресле-каталке полный достоинства, уверенный в своей необходимости, временно нетрудоспособный титан.

– Трудно им – что там у них есть? Полоска земли у моря да песок… Крохотная страна, которую всю можно проехать за три часа… А я многое мог бы… – говорил он.

Во время ночного рейса я мельком увидел его, заботливо укутанного в плед, с неизменным беретом на голове. Вид у него в этот момент был как-то особенно торжественный…

Снова мы встретились с ним совершенно случайно лет через пять. Как ни странно, но профессор сразу узнал меня и даже обрадовался встрече. Я тоже был рад, что старик жив и, главное, теперь на своих ногах.

За то время что я его не видел он посвежел и даже вроде бы помолодел.

– Да, местная медицина творит чудеса, – сказал старик, – Вот, вставили мне какой-то клапан, так я теперь не только хожу, но и плаваю в бассейне.

– Ну, а что с вашими идеями, – поинтересовался я.

Старик сразу помрачнел.

– К сожалению, все оказалось дешевой пропагандой, – с горечью сказал он. – Никому мы здесь не нужны… Но я по-прежнему работаю, – снова оживился профессор, – Вот, пишу воспоминания. Мне ведь часто приходилось встречаться и со Сталиным, и с Булганиным, и потом – с Хрущевым… Может, внукам будет интересно… – на этот раз он не был уже настолько оптимистичен, но по-прежнему, ни тени растерянности, – Нужно же чем-то для души заниматься, – заключил он.

– Несомненно, – подтвердил я.

Поговорив, мы обменялись телефонами и расстались. Я все собирался позвонить старику, но за работой и повседневной суетой все откладывал звонок.

Дни, как песчинки в часах, образовывали месяцы, а месяцы – годы. Я и оглянуться не успел, как со времени нашей последней встречи прошло года два, а может и все три. Когда я позвонил старику, то ответил уже не он сам, а его невестка.

– Папа в бейт-авоте (доме престарелых), – сказала она мне, – Там за ним очень хороший уход. Одного старика оставлять было нельзя – в последнее время он все забывал. Врачи говорят, что сердце у него теперь, как у двадцатилетнего, а вот с мозгом проблемы – у него же было несколько микроинсультов…

– Можно ли мне его навестить? – спросил я.

– Конечно. Только учтите, он может вас не узнать. У него теперь много странностей. Одна из них заключается в том, что одних людей он видит, а других не замечает вовсе, будто это и не люди, а прозрачный воздух. И еще… – Она запнулась. – Он теперь говорит только на иврите.

– На иврите?! – удивился я.

– Ну да, он же в детстве учился в ивритской гимназии. Раньше говорил, что уже ничего не помнит. А тут вдруг заговорил…

– А что его разработки? – спросил я.

В ответ моя собеседница горько усмехнулась:

– Что с ними может быть? Целая комната забита его материалами, как он свои бумаги называл. Но доказывать ему что-то было бесполезно. Он никого не хотел слушать и все ездил на какие-то встречи – то в министерства, то в университеты, то – на встречи с какими-то министрами и депутатами. Очень расстраивался, когда ничего не получалось. Вот и сорвал себе здоровье окончательно. И что ему все не сиделось?!

Я легко нашел его. На этот раз он был уже без своего берета, без орденов и орденской планки. В обычной израильской одежде. Увидев меня, он как-то по-детски улыбнулся, поздоровался со мной на иврите, а потом перешел на русский. На этот раз он говорил не о своих научных разработках, не о мемуарах, а о своей предстоящей поездке в город своего детства – не то в Самару, не то в Смоленск.

– Я хочу видеть всех: сестру, друзей детства… У меня хорошая пенсия, я смогу всем им помогать. Мне-то самому ничего не нужно или почти ничего – я старик… А они все молодые. Я еще долго буду им нужен.

Он, по-прежнему, нужен был всем.

Человек, который не спал

Когда я пришёл на новую работу, то поначалу никого там не знал. Но его заметил сразу. Чем-то он был не похож на всех остальных рабочих. Звали его Аркадий. Дело своё он знал, да и вообще человек был толковый, бывший инженер с двадцатилетним стажем, ведущий конструктор на крупном предприятии.

Но в его поведении и манере общения было что-то необычное. Временами он как будто отключался, а то вдруг начинал ни с того, ни с сего с кем-нибудь говорить о совершенно посторонних, не касающихся работы вещах. А в середине разговора, без всякого перехода, Аркадий, забыв о собеседнике, так же неожиданно пускался в спор с кем-то, видимым только ему, а может, и с самим собой.

К странностям Аркадия на работе давно привыкли и многое прощали ему за умение работать, хотя характер у него был тяжёлый. И прощали ещё потому, что все его жалели: ведь в то время он был единственным из нас, у кого погиб близкий человек во время взрыва автобуса. Когда это произошло впервые, мы все были в шоке. Как же так, в самом центре города!… И это может случиться с каждым!… Смерть оказалась невидимкой, живущей среди нас. А потом…

Мы даже не заметили, как все эти взрывы стали частью нашей жизни. Однажды мне довелось побывать на месте взрыва. Всего десять-пятнадцать минут назад здесь был обычный перекрёсток. И вдруг сильный хлопок, чёрный дым…

Этот особый запах из крови и гари долго потом меня преследовал.

– Будь осторожен, – первое время говорила мне жена, когда я утром уходил из дома.

Однажды рано утром я слышал, как сосед по дому инструктировал свою дочь:

– Старайся не садиться на задние сиденья, особенно там, где колесо… И держись подальше от окон!

А потом мы просто перестали говорить на эту тему и старались жить так же, как до того, когда всё это началось. Как будто взрывов больше нет, и вообще никогда не было…

Новости мы почти не смотрели, и только утром я мельком просматривал газеты. Крупные заголовки красным или чёрным цветом орали об очередном взрыве, перестрелке или ответных ударах наших лётчиков.

Конечно, не у всех получалось держаться. Кто-то успокаивал себя тем, что от судьбы не уйдёшь, кто-то верил в своё везение. Ну а многим просто некуда было деваться: ведь банки не спрашивают, есть у тебя работа или нет. Страх за невыплаченные ссуды и ипотеки был намного сильнее страха быть взорванными где-нибудь в автобусах. Да и надоело всё: «мне что, дома сидеть и всех их бояться?!

Большинство людей рассуждали так же, как я. И потому как ни в чём не бывало каждый день ездили на работу, а по выходным собирались на пикники, жарили шашлыки или сидели в кафе. Хотя Тайелет, где раньше яблоку негде было упасть, почти опустела по вечерам. Но кафе и рестораны были всё так же полны людей, хотя и там нередко случались взрывы.

Мои друзья тоже ездили каждый день на работу, а на выходные мы нередко собирались. Правда, многие из них уже давно навострили лыжи кто в Штаты, а кто – в Канаду, кто-то по работе, кто-то ради детей. Но пока все молчали.

Нередко об отъезде друзей я узнавал, когда меня вдруг приглашали на «отвальную». Уезжали в основном тихо, без лишнего шума. Один Роберт не мог молчать. Он со своей женой приехал ещё тогда, когда все только раздумывали, ехать или не ехать. Познакомились мы с ним в ульпане, или, попросту, на курсах иврита.

Они с женой всегда ловко устраивались, вечно попадая в струю. Одними из первых занялись челночным бизнесом, потом одними из первых уехали в Израиль. У Роберта профессии как таковой не было: он вроде бы учился в институте, но бросил и занялся торговлей. Его жена бросила институт ещё раньше. В Израиль они прилетели по отдельности, развелись, чтобы жена получала пособие на ребенка.

Роберт никак не мог найти себя и постоянно заламывал руки. Она не раз выгоняла его из дома, заводя себе любовников из местных. Но любовников она заводила с пользой для себя: кто-то оплачивал ей квартиру, а кто-то находил непыльную работу вроде ответственной за уборку. Такая жизнь ей, похоже, нравилась, но потом она поняла, что единственным, кто любит её по-настоящему, был и будет Роберт.

Они снова стали жить вместе, и через свои связи Лина пристроила его вахтёром на очень тёплое и сытное место в госучреждении. С тех пор они жили душа в душу, но когда всё это началось, то Лина, используя свои связи, каким-то образом выиграла гринкард, и они очень скоро уехали в Штаты.

Мне почему-то было жаль Роберта. Вроде ему с работой повезло больше, чем кому бы то ни было из нас, но глаза у него всегда были печальны, и выглядел он совершенным стариком. Немного выпив, он начинал орать и плакать, что «она заела его жизнь» и что он бы её давно убил, если бы не любил так сильно.

Мы все жалели его.

А этот мужик жалости не вызывал. Скорее странное какое-то ощущение – то ли шока, то ли чего-то потустороннего.

– Что это ты какой-то заторможенный, – как-то сказал я ему. – Не выспался?

– А я вообще не сплю, – вдруг сказал он.

– Почему? – спросил я.

– Не могу, – ответил он.

– А к врачам ты обращался? – спросил я.

В ответ он обречённо махнул рукой, мол, а что толку?…

– Выписали мне всякую дрянь, но мне от неё только хуже. Я уже к кому только не обращался: и к экстрасенсам, и к гипнотизёрам… И водку пил, чтобы заснуть. Ничего не помогает. Не сплю и всё.

– Как же ты живёшь, без сна?

– Вот так и живу. Но, может, это даже к лучшему, что ночью я не сплю. Когда не спишь ночью, то днём тебе не до всяких там вопросов… И вообще ни до чего… Ты вроде как бодрствуешь, а на самом деле спишь. Нет, это неверно сказано. Ты не то чтобы бодрствуешь… Ты, как автомат, делаешь только то, что у тебя доведено до автоматизма. Так легче. Легче жить.

– И давно это у тебя?

– Два года – с тех пор, как жена погибла. – Он замолчал, погрузившись в свои мысли, а потом снова заговорил, – Мы тогда ещё могли в Штаты уехать, ну, в Германию, понятно, это даже не обсуждалось… А в Штаты можно было. Мы все хотели в Штаты: я, дочка, сын, невестка. А она упёрлась: только в Израиль. Она вообще у нас в доме лидером была. Характер у неё такой был… Если уж что решит – спорить бесполезно. Ей здесь нравилось, хоть и не очень сложилось у нас. Она за бабками смотрела, мыла их, на себе таскала. Спина у неё сильно болела, но она всё равно с утра до ночи работала. И никогда ни о чём не жалела, всегда говорила, что здесь – это её. Ну вот… А для меня она по-прежнему как живая. Я с ней часто спорю. У меня тоже ведь характер не очень… Мы с ней всегда спорили. Она хотела больше детей родить, но у неё ноги болели после родов, врачи не разрешили. А она всё равно родить хотела. Так всё это неожиданно… В тот день я всё ждал, что она позвонит, мол, обошлось. А потом её фотографию по телевизору показали. Всего тридцать два человека, и она среди них.

– И с тех пор ты не спишь?

– Да, и свет не выключается. Может, из-за этого я и не сплю.

– То есть как не выключается? В комнате?

– Нет, у меня в голове. Я закрываю глаза, а свет не гаснет. Яркий такой свет. Всё время мне мешает.

– Ну, и сколько ты так выдержишь?

В ответ он только с улыбкой посмотрел на меня. У него была очень характерная внешность, и улыбка как будто знакомая, и не то что бы ехидная, скорее – насмешливая и немного грустная.

Спустя какое-то время он исчез. Говорили, что дочь забрала его к себе на север.

Фрагменты. Год 1991

Наши взгляды встретились. До сих пор на меня никто не смотрел с такой ненавистью, как этот восемнадцатилетний паренек из Газы. При этом губы его улыбались, и эта улыбка придавала лицу паренька еще более зловещее выражение.

Через три месяца я отправлюсь служить в израильскую армию, и, возможно, мы снова с ним встретимся. Может быть, я приду в его дом, чтобы… Ясно, зачем. Чтобы арестовать его или убить. И если он вдруг появится в моем доме, то тоже с одной-единственной целью: убить меня и моих близких. Других поводов навестить друг друга у нас нет.

Возможно, он опередит меня и нанесет удар первым, где-нибудь на остановке или перекрестке, откуда наш работодатель забирает нас на работу. Или когда я буду возвращаться с работы – ведь подвозка есть не всегда, машины у меня нет, до автобуса нужно еще добраться. Каждый шекель на счету и если есть возможность пройти пешком, я так и сделаю. А на дорогах полно таких же как он – арабов, возвращающихся к себе в Газу: угрюмых, усталых, смуглых, усатых, в основном немолодых мужиков, уезжающих на заработки затемно и затемно же возвращающихся после работы домой. Утром, еще затемно, они едут в Израиль, часами ждут на контрольно-пропускных пунктах, а потом часами ждут на больших перекрестках в надежде, что кто-то из израильских подрядчиков наймет их на работу. Те, кому повезет, ближе к вечеру толпами идут вдоль шоссе, возвращаясь на тот же перекресток, куда приехали утром. Там их дожидаются те, кому с работой не повезло. По этой же дороге возвращаемся и мы, если нет подвозки, на свои съемные квартиры, потолки в которых непривычно низкие, а от невыносимой жары спасает только вентилятор. С арабами мы делаем одну и ту же работу, работаем на одного и того же «балабая» – хозяина (израильтяне произносят это слово с благоговением – вот же он смог. Арабы – с ненавистью), на одних и тех же условиях. Так мне кажется. Почти каждый день я наблюдаю, как их, арабов, пропускают через КПП. Солдаты закрыли вход чем-то вроде веревки. Эта веревка разделяет солдат и рвущихся в Израиль на работу арабов. Те, у кого документы в порядке, сгибаются и пролазят под веревкой.

До сих пор я всегда гордился тем, что я еврей. Ведь мы – это Книга Книг, это Иисус, Карл Маркс, Эйнштейн… А тут мне впервые мне становится стыдно от того, что я еврей. Наконец среди солдат находится смуглый крепыш, вроде, ефрейтор или даже сержант, который, нахмурившись, требует убрать веревку.

– Они что, не люди?! – возмущенно обращается он к своим сослуживцам.

Наверное, мы такие же, как и все: не хуже, но и не лучше. К сожалению. Вечером своими сомнениями я поделился с соседом-старожилом. В ответ он только усмехнулся:

– Услышишь за спиной арабскую речь – оглянись, – посоветовал он мне.

А мне не зачем оглядываться. Я с ними работаю каждый день, делаю одну и ту же работу. Мы долго не разговаривали друг с другом. Во время обеденного перерыва я обратил внимание, что они ничего не едят и даже не пьют, несмотря на невыносимую жару. Я предложил им еду или хотя бы воду. В ответ пожилой араб снисходительно усмехнулся и сказал:

– Рамадан.

Когда мы снова принялись за работу, он вдруг выронил тяжелую стальную трубу. Старик был бледен, обливался потом.

– Тебе плохо? – спросил я его.

В ответ он все так же снисходительно усмехнулся и, подхватив трубу, понес ее вместе с молодым, как будто ни в чем не бывало.

В перерывах мы обмениваемся несколькими фразами, в основном – с молодым арабом. Он не похож на своих старших товарищей. В нем нет ни снисходительности, ни смирения. Он как будто чего-то выжидает.

Глаза, смотрящие с ненавистью, говорят чего именно он выжидает, и говорит он, как будто зондирует почву:

– Как тебе здесь, не жалеешь, что приехал?

– Чего мне жалеть? Аренда дорого обходится?

– Пятьсот долларов.

– Переезжай в Газу, там ты сможешь снять квартиру за сто долларов, – с ехидством говорит молодой араб.

Пожилой в основном молчит и усмехается. В разговор он вступает только один раз, когда я уверенно говорю о том, что о приезде не жалею.

– Уж не знаю, что хорошего ты тут нашел, – презрительно говорит он и отворачивается.

– Будь осторожен, держи всех на расстоянии, а особенно их, – говорит мне сосед-старожил.

Он давно здесь, кроме этой квартиры у него еще две – доставшаяся от родителей и купленная. Пенсия и квартиры позволяют ему особенно не напрягаться. Наш приезд дал ему возможность сдать свои квартиры не за сто долларов, как раньше, а по пятьсот каждую. Сейчас он думает, как бы отхватить еще кусок от нежданно-негаданно свалившегося на страну чуда.

– Я никого не боюсь, – отвечаю я.

– Правильно, пускай они нас боятся!

Я бы с ним согласился, но на душе скверно. Общаться с типами, вроде моего соседа и его семейства, у меня нет никакого желания. Хапуга-работодатель часто меняет машины, каждый раз на более роскошную. Появляется и исчезает он как суслик: когда есть работа и нужны рабочие, он – тут как тут. Когда нужно выплачивать зарплату или развозить рабочих, он бесследно исчезает.

Ходить в государственную службу занятости бесполезно. Те, кто приехали лет на десять-пятнадцать раньше, с презрением смотрят на наши советские дипломы и высокомерно говорят о том, что «стране нужны рабочие», при этом тыкают так, как будто мы с ними пили на брудершафт. Где-то я уже видел эти сытые, лоснящиеся от самодовольства рожи. Именно рожи. Ну да, всякие засланцы от Сохнута.

– Отправь своих детей на стройку, раз стране нужны рабочие, – говорю я высокомерной чиновнице.

Чиновница меняется в лице и зовет охрану. Я ухожу. Вряд ли мы с ней еще увидимся. Дама провожает меня взглядом полным обиды и неприязни: «Для того ли мы страдали и добивались столько лет права на выезд?!» – кричат ее глаза. А я вспоминаю одно из бессмертных творений Булгакова: «Чтобы тебя расстрелять, Парамоша, я бы к красным записался…»

На работе неожиданные перемены: арабы зарезали нашего работодателя. По версии следствия, они оказались террористами. Но ходят слухи, что он задолжал им зарплату за три месяца… Может, это и цинично так говорить, но все, что ни делается, делается к лучшему.

Я нахожу работу ближе к дому и мы переезжаем ближе к морю. Когда море совсем рядом – плевать на все. В субботу закрыто все, кроме синагог и моря. Моря не закроешь – кишка тонка. Арабов тех я больше не видел. Но тот взгляд, полный ненависти, и его зловещую ухмылку – запомнил.

Шоумен

Звали его Фредди Крюгер. Хотя на самом деле был он Пашкой, а может, Лёшкой – никто толком этого не знал, да и не интересовался. Но Крюгера знали все, во всяком случае, алкаши, ежедневно коротавшие жизнь у «русского» магазина.

Прозвали его Крюгером за безобразную внешность. Весил он от силы килограм сорок-сорок пять – в чём только душа держалась… Чёрный весь, заросший серой щетиной с беззубым ртом и глазами, после взгляда в которые не оставалось сомнений даже у самых неискушённых – перед вами конченый алкаш.

Именно таким и был этот Пашка-Крюгер – конченым алкашом. В квартире, где он жил, больше двух лет никто не держался. Она была закреплена социальными службами за хрониками, которые сменяли здесь друг друга ежегодно, а иногда и раз в полгода. Собственно, и Пашка прожил в ней в общей сложности ненамного дольше.

Когда я вдруг увидел его во весь рост на рекламном плакате, где он предупреждал потенциальных курильщиков о вреде курения, то в первую секунду подумал, что схожу с ума. Но то было не сумасшествие. На меня действительно смотрел Пашка – ошибки быть не могло, такими пяными глазами мог смотреть на мир только он, наш Крюгер.

Как он попал в рекламный бизнес, никто понять не мог. Потом уже журналюги раскопали эту историю и, насколько можно им доверять, дело было так: Пашка в очередной раз угодил в больницу, где был частым гостем. А как раз в это время министерство здравоохранения начало шумную компанию против пьянства и курения: мол, дорого нам обходятся пьяницы и курильщики. Ну и заказали рекламщикам провести соответствующую компанию среди населения. Вот кто-то из этих умников и додумался для пущей наглядности на пачках сигарет пропечатать такие вот физиономии… Стали искать подходящий, так сказать, типаж по больницам и всяким приютам. А наш Крюгер как раз тут как тут…

Пиарщики, как его увидели, так сразу буквально схватили мёртвой хваткой и уже не отпускали. Они ведь ничем не лучше адвокатов или, скажем, врачей. Служат точно так же – тому, кто больше денег даст. А самое верное, выгодное для них – послужить и нашим, и вашим, то есть – и власти, и её кормильцам.

Короче, соль всей этой истории с нашим Крюгером в том и заключалась, что его слова в рекламном ролике о вреде курения и пьянства воспринимались публикой как комикс. Да и как иначе воспринимать слова о вреде пьянства, скажем, или курения, прошмаканные хроником с беззубым ртом и вечно пьяной улыбкой?…

Особенно популярным этот комикс стал у детей и подростков: они с тех пор курили только те сигареты, на которых красовалась рожа нашего незабвенного Фредди. Продажа водки, которую он рекламировал, сразу поднялись в разы. Стал вдруг конченый алкаш известным шоуменом и национальной медиазвездой.

Его отмыли, причесали, поселили в хорошем месте. Правда, зубы вставлять ему не стали – чтобы имидж не портить, а пил и курил он так же – этого требовала его новая работа в рекламном бизнесе. Молоденькие актрисочки, режиссёрские подстилки, так и льнули к нему. Не всерьёз, конечно, но Фредди это нравилось, и, когда они с ним фотографировались, он ощеривал свой беззубый рот и становился похожим на счастливого пса.

Он стал появляться не только в рекламе, но и в серьёзных передачах, где прославлял наш строй, в котором каждому, если только не лениться, открыты неограниченные возможности. При этом он гордо ударял себя кулаком в чахлую грудь, личным примером доказывая, что всё возможно. Его сразу полюбила вся страна. Наш Крюгер купался в лучах славы и всеобщей любви, но недолго.

Всё закончилось для него так же неожиданно и быстро, как и началось. А причиной всему была деффекация, поразившая его именно на пике славы. Первое время ему ещё везло, и это случалось с ним нечасто и не в студии. Но однажды он обделался прямо в прямом эфире, заставив морщиться всю съёмочную группу, а ведущая – так просто сбежала. И, как назло, камера зафиксировала именно то место, где это произошло с Крюгером. Фред растерянно извинялся и даже старался исправить положение, пытаясь собрать собственные экскременты, но сделал этим только хуже…

После этой истории он исчез с экранов и рекламных плакатов. О нём почти сразу же забыли, как забывают дети о когда-то любимой, а теперь поломанной игрушке. А вскоре я увидел его в прежней квартире. В тот вечер он сильно напился и жаловался друзьям на несправедливый мир, который сначала сломал его, а потом ещё и насмеялся, превратив в клоуна.

Тогда-то и стала известна его подлинная история. Фредя, оказывается, был самым настоящим артистом, и начало у него было многообещающим: закончив театральное училище в провинции, он вскоре стал ведущим актёром театра. Кто-то из столичных мэтров, увидев его на сцене, пригласил Фреда в столицу, и он, разумеется, радостно согласился. Но в столице ему доставались одни массовки. Веривший в свою счастливую звезду актёр взбрыкнулся и со скандалом уволился из театра, уверенный, что найдёт для себя место, соответствующее его дарованию. Но время было не самое благоприятное, и малоизвестного актёра нигде не хотели брать. В конце концов, жена от него ушла, а он запил и по прошествии лет стал хроническим алкоголиком. Судьба, вдобавок ко всему, ещё и зло подшутила над ним, взяв к себе в шуты уже перед самым концом жизни.

Когда он умер, я с удивлением узнал, что Фред был моложе меня. Выглядел он как глубокий старик. Тогда же я узнал его настоящее имя. Звали его Павел.

Весельчак

С Серёгой мы познакомились во время учёбы в ульпане – на курсах иврита для иммигрантов. Из всех нас Серёга был самый жизнерадостный, и было отчего: с такими связями, как у его отца, уж кто-кто, а он-то точно устроится в новой жизни.

Серёга, несмотря на свои сорок лет, тоже ни минуты в этом не сомневался и оттого был постоянно весел: шутил, смеялся, успевал любоваться красотами местной природы и везде успеть. Так говорили у него за спиной многие. Но насколько я успел узнать его за время нашей учебы, рассчитывал Серега не столько на связи отца, который снабдил его чуть ли не десятком рекомендательных и сопроводительных писем ко всяким важным особам и чуть ли не к самому премьер-министру, сколько на самого себя. Способный он был, в отца, и очень энергичный: в тридцать два года уже главный инженер на крупном заводе…

Коренной москвич, родившийся, что называется, с золотой ложкой во рту: отец – академик, мать – профессор в МГУ, он мог бы после института остаться в Москве и пойти по стопам отца. Но он сам выбрал для себя эту работу, хотя во время учебы в течение трех лет получал ленинскую стипендию и вовсе не благодаря родителям. И армию отслужил как мужик – в разведбате десантно-штурмовой бригады, потом только пошел учиться. В память об армии у него остались протезы вместо передних зубов: когда запрыгиваешь в самолет, то твои зубы нередко становятся жертвой приклада твоего же автомата. В общем, не маменькин сынок был Серега, хоть и бывший москвич.

Конечно любил он, особенно после первой бутылки, поговорить о своих достижениях, но при этом не было в нем ни капли снобизма: если кому что нужно, Серега безотказен был: настроить телевизор, починить что из электроприборов или электронники, разобрать замок – не было ничего такого, в чем бы он не разобрался. Мы любили его именно за эту доброту и веселость, хотя были и такие, кто завидовали Сереге: вот же, везде ему медом намазано! И здесь, и там! Но вслух этого никто не произносил – он ведь половине нашего ульпана вещи на своей машине перевозил и вручную по лестнице поднимал и по первому зову приезжал, если вдруг нелады с электричеством или электронникой…

Подтверждение своим дипломам в высоких инстанциях Серега получил одним из первых и сразу же начал ездить по всей стране в поисках работы, соответствующей его образованию и опыту. Может, одевался он как-то не так – костюм, галстук и лакированные туфли выглядели, мягко говоря, непривычно в глазах уроженцев страны, довольствовавшихся шлёпанцами на босу ногу, застиранными майками и дедовскими трусами вместо шортов. А может, всё дело было в слабом знании языка, хотя учил он иврит весьма усердно, часами… Может, ещё в чём… Но, как бы то ни было, ни всевозможные рекомендации, ни связи отца, академика, обласканного сначала прежней властью, а потом и новой, ни даже личное обаяние самого Серёги не помогли: работы инженера, несмотря на все свои старания, Серёга не нашёл, хоть и устроился, по нашим олимовским меркам, так, как дай Бог каждому: в ремонтные мастерские Эгеда.

Работать в такой фирме как Эгед, крупнейшем транспортном кооперативе страны, пускай даже подсобным рабочим, это значит иметь все социальные условия, высокую зарплату, дорогие подарки к праздникам – словом, всё то, о чём обычный оле хадаш даже во сне не мечтает. Казалось бы, живи да радуйся. А Серёга вместо этого помрачнел, начал ворчать и ворчал всё больше и больше.

– Как они здесь работают?! – возмущался он, – Элементарных вещей не знают! А если им сказать – злятся, вместо того, чтобы поблагодарить или хотя бы прислушаться.

В Союзе Серёга был заслуженным изобретателем и по старой привычке на своей новой работе тоже всё старался изобрести что-то новое и постоянно делился с начальством своими идеями. Может, он таким образом хотел заслужить признание начальства и продвинуться по службе, а может – просто привык всё доводить до ума, но только результат для Серёги оказался прямо противоположным: начальство пригрозило ему, что если он не заткнётся, то его уволят. К тому же, ещё не то в шутку, не то всерьёз мастер цеха вообще запретил ему в течение трёх дней открывать на работе рот, если он не хочет схлопотать крупный штраф или вовсе вылететь с работы.

После этой истории Серёга замкнулся, и от прежней его веселости не осталось и следа. А ещё где-то через месяц он таки вылетел со своей работы, избив какого-то марокканца. Марокканец был здоровый и на голову выше Серёги. Но откуда ему было знать, что у Серёги чуть ли не чёрный пояс по карате? Не подозревая о грозящй ему опасности, марокканец стал постоянно дразнить Сёрегу: «Русия, Хорбашо» (Сочетание из двух слов: горбачев и хорошо. Уроженцы страны считали это свое словоизобретение чуть ли не гениальным и любили часто его повторять). Серёга старался не обращать внимания на наглеца, но это давалось ему с трудом. Он всё больше и больше становился похожим на сильного и опасного пса, из тех, что долго молчат, не лают и даже не рычат, а потом сразу рвут жертву на куски. В столовой Серёга сидел всегда мрачный и смотрел либо в тарелку, либо куда-то в никуда. Коллегам по работе его вид и поведение казались забавными, а марокканец всё подливал масла в огонь: в столовой на обеде постоянно спрашивал, усаживаясь возле него и указывая то на хлеб, то на упаковку сметаны или ещё что-нибудь из того, что было на столе:

– А это в России было?

Однажды Серёге надоело, и он двинул марокканцу по шее, да так, что тот перевернулся вместе со стулом. Обиженный марокканец рыпнулся было снова на Серёгу, но тот наподдал ему ногой так, что марокканец на этот раз пролетел метра три и распластался на грязном полу. Серёгу уволили, да ещё и дело в полиции открыли.

Месяца два он ходил без работы, а потом устроился к какому-то подрядчику стричь траву. Руки у Серёги золотые были, но только что-то с ним произошло странное: начал он как бы в себя уходить, причём прямо во время работы – ему говоришь, а он тебя не слышит. Раза три-четыре крикнуть нужно было, чтобы вывести его из этого оцепенения. Ну, кому такой работник нужен?…

После стрижки травы работал он на строительстве, поначалу с тем же результатом, но потом к нему всё же нашли подход: поручили вёдра с раствором таскать. Работу эту он делал как на автопилоте, как заведённый – с утра до самого вечера. Хотя, если его разговорить, то вроде бы совершенно адекватный человек.

– Все еще у нас образуется! – пытался я подбодрить приятеля, хотя сам мало верил или, вернее, совсем уже не верил в свои слова. Просто я не знал как подбодрить его.

– Образуется, – вдруг отреагировал Серега, – Лет через двадцать – двадцать пять… Когда мы все вымрем на этих работах.

При этом он смотрел мне прямо в глаза своим проницательным взглядом. Я навсегда запомнил этот взгляд его темно-карих глаз. А тогда мне стало не по себе. Мы ведь уже все прекрасно понимали, что другого для нас не будет, хоть рыпались и рисовали для себя радужные перспективы или придумывали малодушные оправдания, мол, не нам, так нашим детям будет лучше. А Серега сказал вслух то, что многие из нас понимали, но еще боялись себе в этом признаться.

– Чего ты домой не возвращаешься? – как-то, в другой раз, спросил я Серёгу.

– Домой? – горько усмехнулся Серёга. – Вот и дочка всё время плачет: «Хочу домой». А дома-то и нет…

– Но как же… У тебя же там отец при высоких должностях, друзья, связи какие-то остались.

Он посмотрел на меня и ничего не сказал. Но я его хорошо понял. Разумеется, если он вернётся, то примут его там как родного – «как», но не более того. Если уехал из дому, то обратно можно вернуться только погостить, хотя кому как… Но Серега именно из тех, кому возвращаться некуда.

Докурив, мы разошлись. Это был наш последний разговор. Недели через две Серёга упал с высокого этажа строящегося здания, где работал, и разбился насмерть.

Арабы, работавшие с ним, говорили, что ему вдруг стало плохо с сердцем. Тёмная история: он ведь хорошим спортсменом был в прошлом и никогда не жаловался на сердце.

Вдова его спустя несколько лет сошлась с кем-то из местных – хозяйчиком нескольких магазинов в городе. Поначалу она работала у него на кассе, ну а потом, как часто бывает. Они до сих пор живут и работают вместе.

Дочь Серёги давно выросла, закончила колледж и работает воспитательницей в детском саду. Она вышла замуж за кого-то из уроженцев страны, парня хваткого и очень амбициозного. Её муж работает в банке, хорошо продвигается по службе и имеет неплохую зарплату. У них трое детей. Супруги и дети говорят между собой только на иврите. По этой причине и бабушка, вдова Серёги, вынуждена разговаривать со своими внуками тоже только на иврите. У неё смешной акцент, но внуки её понимают.

...

©Все права автора охраняются законом об авторском праве.

Копирование, публикация и другое использование произведений и их частей без согласия автора преследуется по закону.

Skleněný můstek s.r.o. Vítězná 37/58, Karlovy Vary PSČ 360 09 IČO: 29123062 DIČ: CZ29123062

Оглавление