«Сын игромана»

Пора вылезать из ям!..

Реплика случайного собеседника

1

Наступало первое сентября – день крутых жизненных перемен и, как услышала вчера Ирина в толчее школьной ярмарки, великого переселения народов. Это что-то из истории, точнее она не помнила. Но народы действительно переселялись: в их многоквартирный дом стремительно съезжались возвращавшиеся после летнего отдыха жильцы. Во дворе появились люди, которых какое-то время было не видно. Дверь подъезда все время хлопала, на лифте часто горела красная кнопка «занято». И с каждым днем поднимался градус жизненной суеты, а сквозь нее прорастала тревожная бесшабашность, возникающая в преддверии жизненных перемен. Дети спешили погулять напоследок, взрослые тоже хотели взять свое перед тем, как их затянет в привычную будничную колею. И все рассказывали друг другу о том, где провели отпуск: кто на даче, кто в лагере, многие съездили за границу…

Соседи Стайковы прокатились в Египет. Их Славик, дружок и ровесник Ирининого сына Тимки, взахлеб расписывал во дворе свое первое в жизни путешествие. Хвастался, что его катали на настоящем верблюде. Тимку это впечатлило, но не задело: удивительный по натуре мальчик, он умел не завидовать, а радоваться за других.

К тому же ему самому в этот год выпало очень неплохое лето. Фирменная стоматология, где Ирина служила координатором («Достойное качество по доступным ценам» – смотря для кого, конечно, доступным) производила ремонт с установкой нового оборудования, а весь персонал отправили в долгосрочный отпуск. Таким образом, Ирина оказалась свободной на три летних месяца. Ропща и вздыхая вместе с коллегами по поводу вынужденной безработицы, она в глубине души вовсе не чувствовала себя несчастной. Денег у них с Павлом было достаточно, так как поначалу собирались всей семьей к морю. Но потом выяснилось, что у Павла отпуска вообще не будет, пришел какой-то срочный заказ… И тогда Ирина решила пожить с Тимкой в деревне, в деревянном домике, граничащим с лесом, так что даже малина у забора перепуталась: то попадалась лесная, мелкая и душистая, то садовая – крупная, но без аромата. И все три месяца рядом была любимая бабуля, когда-то вырастившая ее в этом домике.

Ирина не помнила своих родителей: отца у нее не было, а мать умерла вдали от дома, на молодежной стройке, куда подалась в поисках лучшей доли. И произошло это, когда Ирина пешком под стол ходила. Она знала только свою бабулю, которая и вывела ее в жизнь: после школы отправила в районный техникум, потом отпустила в Москву – ищи, дитятко, свое счастье. И счастье действительно нашлось: в Москве Ирина встретила Павла, родила Тимку. Со временем они стали благополучной, в меру обеспеченной семьей: он работал программистом небедной компьютерной фирмы, она, чтобы вносить свою лепту в семейный бюджет, устроилась в ближнюю стоматологию координатором. А главное, оба во всем были заодно: вились, как ласточки над гнездом, из которого выглядывает птенец – истинный координатор их жизни.

И с жильем им повезло: Павел прежде обитал в трущобном бараке для рабочих, куда вселился еще со своей ныне покойной матерью. Когда они с Ириной поженились, барак снесли, а им, учитывая родившегося Тимку, дали двухкомнатную квартиру. Прямо как в прежние времена, еще до перестройки! Правда, делу помог барак, в котором вообще невозможно было жить. Теперь у них все удобства, в деревню ирининого детства они приезжают как дорогие и, увы, редкие московские гости. И вот довелось пожить с бабулей вдосталь, да еще Тимку выпасти на здоровом воздухе, на лесной-садовой малине.

Но все на свете когда-то кончается, и вот уже на календаре тридцать первое августа. Завтра с утра Ирине предстоит проводить Тимку в школу, а самой выйти на работу, в свою обновленную стоматологию «Белый коралл». Не то чтобы это огорчало Ирину: после долгого отдыха ей самой хотелось возвращения спокойных, стабильных трудовых будней. Но после приезда в Москву что-то ее внутренне беспокоило, что-то, казалось, было не так. Она сама еще не осознала, что именно. Да и вообще: может быть, это только казалось…

* * *

Ирина достала из шкатулки бусы, приложила к новому нарядному платью. Надо прикинуть, как она будет выглядеть завтра на линейке в школьном дворе. Светка Стайкова, мать Славика, наверняка явится в чем-нибудь сногсшибательном, так что надо не ударить лицом в грязь. День Знаний – праздник ностальгический, он будит в родителях давнюю жажду самоутверждения, зародившуюся еще тогда, когда они сами впервые стояли в школьной линейке. Никакие другие впечатления не стерли в памяти Ирины осенний солнечный двор, где перед двухэтажной начальной школой выстроились первоклассники с окрестных деревень. Позади них умиленно вздыхали родители, среди которых толпилась и иринина бабуля. А вокруг было очень много цветов: клумбы во дворе, букеты в школьной линейке. Шпалерами росли высокие золотые шары – казалось, от них повсюду прыгают крупные солнечные зайчики…

Таким было первое школьное утро Ирины, с которого все и началось, да и продолжается по сегодняшний день. Школа – это не десять, теперь уже одиннадцать лет обучения, заканчивающиеся выдачей аттестата. Школа – это на всю жизнь: меняются лишь учебные предметы, а ощущение внутри себя остается прежним. С тем же трудом, с теми же успехами – либо отсутствием таковых – поколение Ирины штурмует сейчас вместо Литературы и Математики другие предметы: Коммуникабельность и Доход, а еще Семейные отношения. Вместо Физкультуры – Здоровый образ жизни, включающий в себя необходимость прогуляться, посещение, у кого получится, бассейна и фитнеса, умеренность в питании. А вот Домоводство так и осталось Домоводством, только теперь оно уже не в прикидку, а на кухне, в которой кормится семья. И есть еще один трудноопределимый предмет, не преподававшийся отдельно в школе. Он даже не имеет конкретного названия, однако постоянно ощущается человеком… вот как трепещет перед глазами твой собственный выбившийся из прически локон или отдуваемый ветром край косынки. Самый главный предмет – попытка все, познаваемое со временем, все страданья, все достиженья, весь опыт свой уложить в одну общую мозаику. И тогда, может быть, с этого узора на тебя глянет Смысл жизни…

* * *

Стояла глубокая тишина, что при нахождении дома Тимки и Павла само по себе казалось странным. Обычно они устраивали в квартире тарарам: возня, борьба и все прочее… Принимая во внимание, что отец с сыном давно не виделись, тишина за стеной не имела объяснения. Отложив в сторону платье, Ирина пошла посмотреть на своих мужиков, большого и маленького…

Когда она выглянула из спальни, ей открылась весьма выразительная картина. В одном углу комнаты сидел за компьютером Павел, в другом забился в угол дивана явно обиженный Тимка. Казалось, даже его затылок имеет горестное выражение: дескать, никому я не нужен, променяли сына на электронику. Действительно, у Павла был такой вид, словно ему нет дела до Тимки, как и вообще ни до чего на свете, кроме своих занятий. В лице мужа отражалось то напряженное, зачарованное внимание, какое бывает у хирурга, наконец подцепившего на крючок аппендикс, или у рыбака, осторожно выводящего из воды большую, готовую сорваться рыбину. Выходит, тот заказ, из-за которого фирма не разрешила Павлу пойти в отпуск, еще не закончен. Или, может быть, новый подкинули? Так сложилось, что за два дня после приезда она еще не успела ни о чем поговорить с мужем: суета, разборка вещей… К тому же он сам сидит за компьютером, и так, насколько ей помнится, было вчера и позавчера. Стареем, усмехнулась про себя Ирина. Раньше, бывало, полдня не виделись и уже кидались друг к другу с вопросами, новостями и поцелуями.

* * *

Вздохнув, Ирина вернулась в спальню. Сейчас она закончит приготовления к завтрашнему дню, а потом поменяет своих мужиков местами: сына посадит за компьютер, благо он целое лето жил без него, а мужа водворит на диван… И сама сядет рядом, надо же им, в конце концов, поговорить после долгой разлуки. Всякие там «здравствуй» и «все нормально» не в счет. Ирина вдруг поняла, чего ей последние дни не хватало – настоящего, не поверхностного общения с мужем. Чтобы сидеть рядом и говорить, выкладывая себя до донышка, впитывая взамен его слова, движения, импульсы – все, что из чего складывается его неповторимая личность.

Но человек предполагает, а Бог располагает. «Тили-бом, тили-бом», – прокатился в тишине квартиры дверной звонок.

Было слышно, как Тимка спрашивает, кто там, как в ответ ему зазвучал еще один мальчишеский голос. Похоже, это Славик Стайков. А вот еще женский голос, всегда казавшейся Ирине излишне громким и самоуверенным, – это, конечно, Светка. Значит, соседи пожаловали в гости, придется провести с ними вечер.

Конечно, это были Стайковы: светловолосый Славик, на полголовы выше Тимки, и его мама, никогда не сомневавшаяся в том, что пришла вовремя и ее рады видеть.

– Здравствуй, Ириша, а мы к вам. Скажи моему сыну, куда положить эту громадину, не то он сейчас хлопнет ее на пол! (Славик еле удерживал половину огромного арбуза.) Вот купили сегодня на базаре, а чтобы съесть, нужна ваша помощь.

– Ну что ты, Света, зачем, – слабо протестовала Ирина, принимая из рук Славика плоскую зеленую чашу, снизу твердую и холодную, сверху – красную в черных крапинках, мимолетно пахнувшую в лицо нежной пьянящей зрелостью.

– Как жизнь, Ириша? Давно приехали?

– Позавчера. А вы, я знаю, были в Египте…

– Ну да. Я решила зайти с тобой поболтать. Заодно и про пирамиды расскажу, и о всяких там природных явлениях… Про луну в пустыне!

– Это интересно, – на самом деле Ирине было неинтересно, но воспитанный человек не мог ответить иначе.

– Мальчишки, а вы что встали столбом? – весело прикрикнула Светка. – Взрослые разговоры охота слушать? Нет уж, лапушки, подождите, пока у вас усы вырастут… Павел, привет! – крикнула она в глубину комнаты.

– Привет, – не поворачивая головы, отозвался Павел.

Это вскользь брошенное словцо прозвучало на редкость небрежно. Конечно, Светка была особой болтливой и подчас утомительной, но все же она их соседка. К тому же и Тимка дружит со Славиком. Ирине пришлось замазывать несветское поведение мужа:

– Что же вы встали у дверей? Проходите. Сейчас я поставлю чай…

– Можно. Будем чаевничать, пацаны? – жизнерадостно обратилась Светка к мальчишкам. – Ириша, не хлопочи. Раз мы с тобой дорастили сыновей до пятого класса, теперь имеем право расслабиться!

– А неизвестно, кто у них будет классным руководителем? – спросила Ирина, ставя на стол чашки и вазочку с печеньем.

– Слухом земля полнится, но полной ясности нет. Кто говорит – такая страшная по литературе, кто – старуха по математике… Ну, помнишь, она в вестибюле дежурила! Еще бросалась на всех, как цепной пес…

Тимка и Славик с интересом внимали светкиному красноречию. Ирина повела на них глазами, напоминая соседке ее недавнюю озабоченность тем, чтобы мальчики не слушали разговоры взрослых. Светка засмеялась:

– Разве от них убережешься! Пошли бы пока на компике поиграли, а то вон отец совсем уже забалдел! – кивнула Светка на компьютер, возле которого по-прежнему, не меняя позы, застыл Павел. – Нет, серьезно, Ириш, родитель должен быть в школе значимой фигурой. Сейчас об этом везде говорят и пишут. Мы должны действовать по принципу «Доверяй, да проверяй». А то мало ли чего они там напридумают…

– Например? – спросила Ирина.

– Ой, да полный набор! Новые предметы какие-нибудь, или обязательную продленку, или вот в одной школе был случай: училка собрала с родителей кучу денег – и шторы ей, и коврик перед доской, и еще чего-то… Теперь, говорят, уволилась, а кабинет весь ободранный стоит…

Светкина болтовня одновременно и утомляла, и развлекала. Ирина словно покачивалась на вроде приятных, но все-таки несущих легкое раздражение волнах. Что-то ее раздражало – может быть, вовсе и не Светка, хотя в таком случае вопрос заходил в тупик. Вообще вечер выдался пестрый, с застольем и разговорами, с небольшой усталостью, являющейся неизменной спутницей насыщенной жизни. Пришлось достать из духовки приготовленный на завтра пирог, так как мальчишки прикончили все печенье на столе. Краснел нарезанный дольками арбуз, вздрагивали в кувшине пышные топорщащиеся астры, белые и лиловые, купленные для того, чтобы Тимка отнес их завтра в школу. Надо сказать, сын не комплексовал по поводу окончания каникул и с радостным, чуть тревожным любопытством ждал завтрашнего дня… Ребенок в порядке, муж дома, соседи набиваются с дружбой – что еще нужно женщине, чтобы почувствовать себя счастливой?

Но под конец, когда, перемыв посуду и выбросив в мусоропровод арбузные корки, Ирина скользнула под бок к уже уснувшему Павлу, в ней снова вздрогнуло раздражение, предчувствие какого-то тайного неблагополучия. Но что в сегодняшнем вечере могло насторожить: какое-то слово, жест, чье-то выражение лица? Ирина так и не смогла это вычленить. А через минуту она уже сама над собой посмеивалась: дескать, закрутилась ты, девушка, даже к мужу вовремя не поспела, пока еще не заснул. Эта Светка Стайкова кого хочешь вымотает, ум за разум зайдет с ее болтовней. Наверно, Павел был прав, выказывая ей нежелание общаться: так и сидел, уткнувшись в свой стакан с чаем, а при первой возможности сбежал опять за компьютер. Видно, голова занята работой. Хорошо хоть Тимке не было скучно, его развлекал Славик. А вот Ирина вдруг почувствовала себя обворованной, словно у ней украли счастливый семейный вечер и чуть ли не семейное счастье вообще. Хотя на самом деле это было смешно: Светка украла ее семейное счастье! Просто абсурд, если учесть, что Павла она раздражала во много раз больше, чем ее саму.

2

Школьный двор цвел нарядной толпой, гудел приглушенным говором, шуршал-скрипел целлофаном, окружавшим дорогие букеты. Линейки учеников были уже построены: вот малыши, с застывшей в глазах готовностью на страшный провал и на великую радость; вот средние, среди которых растворились Тимка и Славик… А дальше стояли старшие классы: высокомерные, дабы скрыть застенчивость, юноши; девочки, сверкающие новенькой, только что раскрывшейся красотой. И всю эту сердцевину школьной площадки обнимало колышущееся родительское море, нарядное и растроганное. К своему облегчению, Ирина потеряла в нем обоих Стайковых, провожавших Славика. Собственно, она ничего против них не имела, но ей еще предстояло найти Павла, задержавшегося при выходе из дома… Пока она его что-то не видела.

Буквы разные писать

Тонким перышком в тетрадь

Учат в школе, учат в школе, учат в школе, —

вдруг грянуло из динамика, и многие мамы полезли в сумочки за платочками. Эта песня будит у людей чувства: бесспорно радостная, она напоминает взрослым о скоротечности жизни. Слушать ее все равно как съесть сладкую плюшку на лимонной цедре, где неотъемлемой частью вкуса является пощипывающая язык кислота. Потому что вкус самой жизни замешан, увы, на кислоте, на горечи, от которой в сто раз острей ощущается мимолетная сладость… Ни первоклашки, ни средние, ни юные дурочки, со всех ног спешащие на праздник жизни, еще не знали этой скрытой подоплеки бытия. Знали ее как раз мамы, со времени стояния в школьных линейках перекачавшие в себе непомерно всякой кислоты. И сейчас, умиляясь на детей, они заодно всплакнули о своих собственных пропавших надеждах – обо всем, что не сбылось в жизни…

– Вычитать и умножать,

Малышей не обижать,

Учат в школе, учат в школе, учат в школе!

Но по-настоящему горьких слез здесь пролито не было. Самые горькие слезы могли пролить те, кому вообще не требовалось приходить сегодня на школьный двор. А всех присутствующих так или иначе осенил своими крыльями веющий здесь праздник.

– Книжки добрые любить

И воспитанными быть

Учат в школе, учат в школе, учат в школе…

Когда классные линейки одна за другой исчезли в школьных дверях, торжественное настроение сразу схлынуло. Родители не без облегченья вздыхали, словно сбросив с плеч дорогую, но все же ощутимую ношу. Их ждали собственные дела, оттесненные школьным праздником, а теперь снова вступающие в свои права. Эти дела были их средой, их стихией, в которую родителям уже не терпелось привычно нырнуть. Каждому свое: детям – учиться в школе, взрослым – зарабатывать деньги, разрабатывать новые программы, создавать им пиар, шагать по карьерной лестнице. Кому-то – искать новую любовь… Как все же прекрасно, что у Ирины в этом направлении полный порядок! А карьерное честолюбие ей и так не грозит: координатор стоматологической клиники не может расти, он только зарабатывает свои небольшие деньги. Но и это кстати, и это хорошо как приложение к солидной зарплате мужа.

Пустеющий школьный двор стал лучше просматриваться: Ирина увидела невдалеке обоих Стайковых и отступила за дерево, чтобы не делить с ними обратную дорогу. Между тем она все еще не могла найти Павла, с которым из года в год стояла на этом празднике рядом – с тех пор, как Тимка пошел в первый класс. Видно, муж в свою очередь не нашел ее в толпе и наблюдал школьное шествие с другой точки, а после отправился домой, решив, что там они с Ириной и встретятся. На работу он уходил позднее, а она и вовсе поменялась дежурством со сменщицей, пожилой тетенькой Верой Петровной. Ее сын шел сегодня в десятый класс и категорически запретил кому-либо из родных появляться на школьной линейке.

3

Ирина спешила домой сквозь солнечный осенний денек, наперерез изредка слетающим с веток и кружащимся в воздухе осенним листьям. Ей вдруг загорелось скорее увидеть мужа. Несмотря на то, что они провели бок о бок трое суток, она еще не успела его почувствовать … не насладилась тем душевным вкусом, который был закодирован для нее в слове ПАВЕЛ, не вдохнула его аромат… вот как вчера от половинки арбуза пахнуло нежной плодовой зрелостью – без этого дуновения красно-зеленый срез ощущался бы не прекрасным плодом, а просто холодным безжизненным муляжом. Так скорее домой – ощутить живой импульс Павла, его тепло, его человеческую близость! Какое счастье, что дорога до дому коротка и через десять, максимум пятнадцать минут они встретятся!

Это ненормальное, обостренное желание увидеть мужа заставило Ирину почти бежать по улице. Интересно, кто из них раньше окажется дома? У нее уже нет сил ждать, ей нужно открыть дверь – и чтобы он был там!

Он был там, но из этого вышло совсем не то, чего жаждала Ирина. Бледный и безразличный Павел едва взглянул на нее и вновь устремил глаза в компьютер. Судя по всему, он вообще не выходил сегодня из дому: его куртка в передней висела точно так же, как в тот момент, когда Ирина, торопясь вслед за нетерпеливым Тимкой, крикнула мужу, чтобы он их догонял. И кроссовки стояли в аккурат таким образом, как она их поставила, отодвинув подальше от прохода. А с лица Павла не сошло вчерашнее зачарованное выражение хирурга, подцепившего скальпелем аппендикс, или рыбака, выводящего из глубины большую рыбину… словно он с тех пор не переставал думать о чем-то, притягивающем его из глубины дисплея…

– Ты что, не был на школьной линейке?

– Не был, – неживым эхом откликнулся он.

– Тебе не хотелось в такой день проводить сына?

Павел не ответил, и Ирина вдруг испугалась, что он не ответит ей уже никогда. И вообще не будет с ней разговаривать, а останется для нее как фотография – застывшее лицо с неподвижным взглядом, устремленным на что-то неведомое…

– Если бы хотелось, я бы пошел. Давай обойдемся без лишних объяснений.

Это говорил совсем не тот Павел, которого она знала. Тот, настоящий, готов был горы свернуть, лишь бы самолично отправить Тимку первого сентября в школу. Однажды он еще в прежней фирме крупно повздорил с начальством, которому заблагорассудилось послать его первого сентября в командировку. Вследствие чего и стал необходим переход на новую работу.

– Павел, я не понимаю, Павел, подожди, Павел, – говорила Ирина, проходя вслед за ним на кухню, где он включил газ и поставил чайник. – Да что же это такое…

– Что такое? – спросил он с интонацией робота. – Что особенного произошло?

– Ты отвык от нас с Тимкой, – уже чуть не плакала она. – Не разговариваешь, вообще не обращаешь на нас вниманья. Вчера весь вечер просидел за компьютером. И ночью – я думала, ты так сразу не заснешь… ведь мы сколько не виделись! – и дальше само собой сказалось еще не осознанное до конца, скороспело вырвавшееся со дна души: – У тебя что, любовница появилась?!

– Сразу и любовница, – чуть усмехнулся он.

– Нет, ты ответь! Пожалуйста, скажи однозначно, да или нет?

– Глупости, – обронил Павел, наливая в стакан чаю.

Дальше он курсировал по квартире, собираясь в свою фирму, запирался в ванной, откуда вышел выбритый и пахнущий туалетной водой, переодевался… А Ирина все это время ходила за ним как собачка и лезла из кожи вон, пытаясь выжать из него хоть какой-нибудь признак прежнего любящего мужа:

– Я тебя очень прошу… Павел, я умоляю – поговори со мной по-человечески…

Она барахталась в унижении, понимая сама, что делает все неправильно. Если действительно появилась любовница, надо не выявлять, а, наоборот, затушевывать этот факт, чтобы верней сохранить мужа. Стать спокойной и отстраненной, даже слегка рассеянной, как будто ничего не замечаешь… Жить ожиданьем, чтобы все кончилось само собой. Ей нельзя рисковать, хотя бы из-за Тимки, который, в случае чего, не перенесет разлуки с отцом. Ведь они были так близки… (ох, неужели в прошедшем времени?!)

Но она столь жаждала услышать от Павла нечто утешительное, что продолжала выспрашивать, следуя за ним по пятам:

– Павлик, ну скажи… ведь я же переживаю… скажи, прошу тебя, я должна узнать!

– Что ты хочешь знать? – наконец остановился Павел, уже шествовавший с дипломатом в переднюю.

– Есть у тебя другая женщина?

– Я же сказал, что нет.

И он хлопнул дверью, а Ирина так и осталась стоять в прихожей, прислонившись к дверному косяку: не было сил держаться на ногах без опоры. Он сказал «нет», и что-то внутри нее отозвалось внутренним согласием: она почувствовала, что это правда. Но странное дело: вместо огромного облегчения, вместо острой радости после пережитых страхов Ирина испытывала сейчас то самое гнетущее чувство, донимавшее ее со дня возвращения в Москву. Вроде все хорошо, да нехорошо. На всех них наползало нечто гадкое и опасное, и коренилось оно не в каких-то обстоятельствах извне, а в самом Павле. Несмотря на то, что сказал он правду – любовницы у него действительно нет.

4

Если первоклашки – новички в школе, то пятиклассники – новички средней ступени, на третьем, старшем, этаже. Раньше он был для них под запретом, а теперь новая учительница, «страшная по литературе», как говорила Славкина мама, сама привела их туда и впустила в класс. Здесь пахло новизной: недавно высохшей краской, еще не выветрившимся линолеумом и свежим пластиком, набитым на бортики столов. Это был запах новой жизни, на ступень ближе к жизни взрослых: то младшая школа, а то уже средняя. Начинать учебу в таком классе дух захватывает, словно мчишься на большом папином велосипеде, которым еще не умеешь как следует управлять. Страшно упасть с разгону, но все равно здорово… Ни за что не захочешь пересесть на свой привычный низенький «Аистенок».

Наконец 5«А» разместился в классе и начался первый урок, состоящий в основном из разных объявлений и объяснений. Ведь никто из ребят еще не знал, какие правила в средней школе…

«Страшная по литературе» оказалась совсем не страшной: она говорила спокойным голосом, часто улыбалась и очень понятно все объясняла. Наверное, Славкина мама назвала ее страшной потому, что нос учительницы был приплюснутый, глаза выпуклые, а все лицо как будто вдавлено внутрь. Но какая разница? Тимка считал, что красивыми бывают только девочки, а взрослым тетенькам это вообще ни к чему…

Новая учительница записала на доске названия всех предметов, и как какого учителя зовут. Саму ее звали Людмилой Викторовной. Вдруг дверь задергалась, как бывает, когда в класс заглядывает кто-то из коридора, и она сказала:

– Входите, пожалуйста, вы как раз кстати. Ребята, в этом году с вами будут работать не только учителя, но еще и психолог. Вот познакомьтесь – Артур Федорович Неведомский.

Тимка не знал, что значит психолог, и посмотрел на Славку. Славка со своего места развел руками – он тоже не знал. В класс вошел полный дяденька с серыми, зачесанными за уши волосами, в расстегнутом пиджаке (может, ему тесно было застегиваться, потому что у него над брюками выпирал большой живот). Дяденька смеялся всем лицом и вроде как подмигивал – всякий дурак сразу понял бы, что он не учитель. А психологу, значит, так положено… В общем, интересный дяденька, только приходилось следить, чтобы не встретиться с ним глазами, потому что взгляд у него был веселый и острый, как щекотка. От такого взгляда обязательно вздрогнешь, а Тимке нельзя: врач-невролог, к которому они ходили с мамой, велел «избегать острых ощущений». После этого папа перестал щекотать его во время возни на диване и не подбрасывал больше под потолок. А вчера он вообще не обращал на Тимку внимания, хотя они столько времени не виделись…

– Расскажите, как вы будете заниматься с ребятами, – попросила психолога Людмила Викторовна.

– Заниматься? – переспросил дяденька, прикидываясь удивленным. – Ребята, вы что, хотите, чтобы я с вами занимался?! Ведь у вас и так всяких занятий не под завязку! – дяденька чиркнул себя ладонью по горлу. – Мы с вами будем просто общаться и получать от этого удовольствие. Я хочу, чтобы вы приходили ко мне, как к другу. А что делают друзья, когда встретятся?

– Играют, – пискнула маленькая Карлова, которая всегда была выскочкой, – вот даже этого странного психолога не побоялась, лишь бы вылезти со своим ответом.

Он хохотнул, как мог бы, наверное, хохотнуть Карабас Барабас:

– Правильно, моя умница. Такие друзья, как вы, конечно, играют. Впрочем, взрослые тоже, но только игры у них свои… – Тут он нахмурился и потер ладонью лоб. – Однако я хотел вам сказать, что друзья еще и помогают друг другу. И когда у вас возникнут в жизни проблемы, я готов вам помочь.

– Спасибо, Артур Федорович, – за весь класс ответила Людмила Викторовна. – Это очень важно.

– Итак, друзья мои, жду вас на четвертом этаже, кабинет рядом с учительской… До скорой встречи!

Не успели все прийти в себя после этого странного психолога, как перед классом появилась тетенька из ЦДТ – Центра детского творчества, находящегося на соседней улице. Она приглашала записываться в разные кружки. А после еще одна, в свитере и спортивных брюках, сказала, что в их районе есть детский клуб «Путешественник». Это для тех, кто любит ходить в походы.

Все сразу закричали:

– А когда пойдем?

– А в какое место?

– С ночевкой?

– А можно взять с собой брата… сестру… родителей?

Тетенька, смеясь, зажала уши и покрутила головой:

– Когда и куда пойдем, я вам сообщу. С ночевкой, да. А насчет того, чтобы брать с собой домашних, – это, к сожалению, не выйдет. Ведь у нас не семейный клуб, спальные места ограничены. Вот если вы принесете свою палатку…

Класс приуныл: видно, с палатками была, что называется, напряженка. Только Аркашка Меньшибратов решил еще поклянчить:

– А собаку можно взять? Ей отдельного места не надо. Она у меня на животе будет спать…

– Нет, ребята, давайте без собак, – не согласилась тетенька. Потом она сказала, что первый поход будет в конце сентября, а записываться надо заранее, прийти в клуб «Путешественник» и записаться.

И тут уже прозвенел звонок.

– Пойдем? – спросил на перемене Тимка у Славика.

В это время мимо проходил щекастый Денис Коротков, знаменитый тем, что его тетя работает в детской комнате полиции. Каждый год она выступала у них в классе, рассказывала, как надо себя вести, чтобы с тобой не случилось ничего плохого: не входить в подъезд с незнакомыми людьми, не рассказывать о себе первым встречным и не садиться в чужие машины. И дверь никому не открывать, если ты один дома.

– В походы хотите ходить? – уточнил Денис. – Да вы что?! Между прочим, в таких походах детей воруют. Уйдешь, а назад не придешь. Почему нельзя родителей с собой брать? – Денис прищурил от важности глаз и надул свои без того толстые щеки. – Потому что они спросят: «А зачем это вы нашему ребенку маску на лицо положили и куда это вы его на своей машине увозите?»

– Сильно! – не выдержал кто-то из крутившихся рядом.

– А из-за чего, по-вашему, нельзя брать с собой собаку? – еще больше заважничал Денис.

– Потому что будет защищать хозяина, – догадался пораженный Тимка.

– Вот-вот! Тоже еще придумают – походы! – и Денис, фыркнув, хотел уже отойти, как вдруг кто-то сзади сказал:

– Ну тогда давайте в Центр творчества запишемся.

– Ку-даа? – переспросил Денис, нарочно сморщившись, словно ему под нос сунули банку с тертым хреном. – В Центр тво-орчества? А ты знаешь, какие там бывают кружки? Не знаешь, так и не говори…

– Ну какие? – не выдержал Славик.

– Нет гарантий, что нас там не будут использовать, – оттопырив губу, значительно произнес он. – Обирать… как это… энергетически. И вообще, некоторые занятия плохо влияют на психику детей, вот!

– Слушай, Деня, я давно хотел у тебя спросить, – вдруг заговорил Славик, незаметно подталкивая Тимку локтем. – Скажи, пожалуйста, ты ведь все знаешь… А по улицам можно ходить?

Все засмеялись. Обиженный Денис задергал плечом:

– Вот когда тебя украдут или еще что, тогда ты будешь спрашивать. Мне тетя рассказывает…

– Ну что она тебе рассказывает, твоя тетя?

– Вот то и рассказывает! Взрослых крадут, не то что таких, как мы!

Тимка отошел от ребят и сел в сторонке на корточки, привалившись спиной к стене. Ему вдруг стало грустно, даже в носу защипало. Как сказал Денис: «Даже взрослых крадут…» Может быть, его папу тоже украли? Того, настоящего, который любил их с мамой и всегда обращал на них внимание… А тот, что сидел вчера за компьютером, может быть, вовсе и не папа?

С Тимкой бывало так, что он сам что-нибудь придумает и сам же потом не может это придуманное забыть. Вроде бы полная чепуха: как можно сказать, что человека украли, если он тут, рядом? Но Тимке словно нашептывал кто-то на ухо: «Украли… украли!» – и смеялся неживым смехом, похожим на лязганье больших ножниц.

5

– Валентина, проверь рюкзаки, – сказала директор клуба, старорежимная грымза Кира Михайловна. – С прошлого похода, по-моему, несколько лямок вот-вот оборвутся. Посмотри, пока время есть…

Валя направилась к рюкзакам, висящим в кладовой. Ее догнал голос начальницы:

– Была ты сегодня в школе?

– Как же, Кира Михална, – бодро откликнулась она.

С начальницей можно было говорить только оптимистическим тоном, иначе выходило себе дороже. Если допустишь интонацию, соответствующую твоему истинному настроению, нетерпимая к проявлениям упадка и безысходности старуха начнет придираться на каждом шагу.

– Ну и как народные настроения? Есть желающие завязать с нами дружбу?

– Желающих хоть отбавляй, – отрапортовала Валя. – И такие чудики ребятки, все хотели взять кого-то с собой: родителей там, друзей, кошку-мышку. Один говорит: моей собаке места в палатке не надо, она у меня на животе будет спать!

Вполне счастливая, старуха зашлась низким басистым смехом, а Валя прошла в пахнущую резиной, длинную и темную кладовую, где с одной стороны лежали в мешках палатки, а с другой висели на крючках рюкзаки. У некоторых из них лямки, действительно, держались на честном слове. Но дело было не в этом! Дело было совершенно не в этом…

– Валентина, поди сюда, посмотри в окошко. Что это он там стоит?

На улице, напротив их клубной вывески «Путешественник» торчал восточный человек лет под сорок, в костюме с иголочки, как все они одеваются, стоит им выйти из-за рыночных прилавков. В соответствии со своей генетической традицией часами глядеть на луну, незнакомец застыл на месте, не сводя взгляда с их входной двери.

– Что ему надо, ты как считаешь? – забеспокоилась старуха.

– Ой, да не нервничайте вы. Ну, просто остановился человек, думает о чем-то своем. Может, не знает, как пройти, куда ему надо…

– Но почему напротив нас?! Вдруг это террорист, выглядывает, куда засунуть бомбу…

– Террорист! – Валя, не удержавшись, фыркнула в кулак. – Террорист бы куда-нибудь в другое место пошел, что-нибудь другое взрывать! Нужны ему наши рюкзаки…

А про себя она вдруг подумала, что, может быть, это было бы неплохо. Гори они синим пламенем, все эти оторванные лямки, запачканные землей палатки, все сметы-отчеты, ведомости, списки членов клуба и прочее. И они с Кирой в придачу. Старухе давно уже пора на тот свет, а ей, Вале, до жути все надоело, вся ее безрадостная и совсем ненужная жизнь. Самое страшное, что ничего нельзя изменить. Женщина среднего возраста, средних способностей, средней степени миловидности – казалось бы, почему ей не иметь среднестатистического уровня счастья? А счастья не было ни на грош. Да и откуда оно возьмется, если женщина изо дня в день крутится возле этих злополучных рюкзаков, только и знает что надевать их на спины малолеткам? А когда с ними в поход идет мало-мальски симпатичный мужчина, то это обязательно чей-нибудь отец…

От таких не в первый раз приходящих мыслей заныл зуб. Был у Вали один такой незалеченный, время от времени напоминающий о себе. Лечить его в районной поликлинике не брались, ссылаясь на какие-то специфические сложности, скорее всего, в действительности не существующие. Якобы особый случай и у них нет надлежащего оборудования. На самом деле, конечно, им просто не хотелось возиться: с какой стати, если это все равно дополнительно не оплачивается. А пойти в платную стоматологию у Вали не хватало духа: непросто вот так взять да и выложить одним махом половину своей зарплаты.

– Кирочка Михална, – вслух сказала она. – У вас нет анальгинчику? Что-то у меня зуб заболел.

Директорша принялась шарить в своем ридикюле времен первой пятилетки, но ничего оттуда не выудила. Оказалось, вчера, мучимая ломотой в пояснице – память о посвященных туризму годах, – она прикончила все свое болеутоляющее. Однако, воспитанная на принципах коллективизма и взаимовыручки, старуха не могла видеть, как товарищ по общему делу кривится рядом от боли.

– Поди сходи в аптеку. Рюкзаки подождут – все равно ты в таком состоянии не работник…

Валя живо собралась и пошла. Кроме прочего, ей хотелось вырваться из надоевшего, пахнущего резиной подземелья на свежий воздух, пройтись по открытому пространству. Вдоль проспекта ветер гнал желтые подвядающие листья: еще не сухие, но уже и не летние, полные молодых соков… словно она сама. Придет время, и ее плоть станет высохшим листком, а она все будет работать здесь же, в этом детском туристическом клубе, разве что на месте старухи. И ничего в ее жизни не изменится.

День Знаний, уже переживший свой утренний апофеоз, потихоньку доцветал на проспекте. Гаврики как раз закончили учебу и высыпали из школ на улицу. Самые маленькие расходились по домам под почетным конвоем взрослых: многие родители отпросились сегодня с работы, чтобы встретить ребенка из школы и проводить домой. А заодно попраздновать с ним. Взрослые с детьми создавали на проспекте атмосферу особой торжественности, заслуженной гордости собой и друг другом: как же, одни выросли – другие вырастили, есть чем похвастаться в первый школьный день. Вальяжного вида бабушка подвела свою первоклашку к ларьку выбирать мороженое. Было ясно, что именно эта возможность выбора останется для девчушки самым счастливым воспоминанием: когда выбираешь, кажется, что твои возможности безграничны.

У Вали сжалось сердце: ну почему первый же аборт навсегда лишил ее материнства? И зачем она пошла на этот аборт? Можно было вырастить ребенка без мужа, раз уж не получилось создать семью, а для присмотра привезти из пригорода свою тетку-пенсионерку… Как-нибудь прожили бы, не умерли! Вопрос решался семь лет назад – не продешеви она тогда, и картина с девочкой и старухой могла бы иметь к ней самое непосредственное отношение…

Валя достала платочек, чтобы промокнуть вспотевший лоб, ну и глаза заодно…

– Дэвушка? – с восточным акцентом сказали сзади.

6

Небольшая школьная комнатка психолога была обставлена изысканной, красивой и удобной мебелью: круглый столик, два низких кресла и замшевый диванчик у стены. На столе вазочка, в ней – голая ветка изогнутой как змея японской сакуры. А возле двери теснились плотно набитые в ведро с водой гладиолусы, георгины, астры, гвоздики, розы, от которых на всю комнату наносило нежным цветочным запахом.

– Можно к вам, Артур-сан? – спросил за дверью твердый молодой голос.

– Входи, Кимушка, – отозвался психолог Артур Федорович. – Милости прошу к нашему шалашу.

В комнату зашел невысокий смуглый человек крепкого сложенья, черные волосы которого резко контрастировали с белым полотняным костюмом. Глаза у него были словно два не до конца прогоревших уголька, вспыхивающих порой в темной глубине красноватыми точками. От всей его складной, словно напружиненной фигуры исходила нетерпеливая энергия.

– Неужели ты вот так нараспашку по улице шел? – не скрывая восхищения, покачал головой Артур Федорович.

– Я в кимоно и зимой хожу, не то что сейчас. Тем более от Центра до вашей школы не более километра…

– Да, Ким, вот я и передвинулся, выходит, на километр. В Центре нет теперь драмкружка… Или уже завели новый?

– Не успели. Да вы не расстраивайтесь, Артур-сан, всегда можно переиграть…

– У тебя все просто, самурай. А я уже пожилой человек, много повидавший и, увы, много переживший. «Я хочу свободы и покоя», как Лермонтов, «Я б желал забыться и заснуть!»

– Ну-ну, это слишком, – оборвал Ким. – Кто забудется, того разбудят. Из океана сущего выпасть нельзя. Водку пить будете? – Гость достал из-за пазухи бутылку «Столичной».

– Ба-а, да ты понимаешь, где мы с тобой находимся? Да ты знаешь, что будет, если директор или кто еще…

– А у вас разве нет ключа?

Артур Федорович театрально шлепнул себя по лбу, потом достал, пошарив в кармане, ключ и запер дверь изнутри. Ким тем временем ставил на круглый столик пластмассовые стаканчики и такое же блюдце, на которое высыпал из пакета горсть кроваво-ярких ягод кизила. Блики от них заиграли в его глазах, перекликаясь со вспыхивающими внутри точками.

– Выпьем, Артур-сан.

– Отчего же теперь не выпить, – кивнув на запертую дверь, согласился хозяин комнаты. – В водке есть витамин, сказал Хо Ше Мин. Твое здоровье, самурай!

– За торжество сущего, – не согласился Ким. – И за боевые искусства Востока.

В третий раз выпили за музу Мельпомену, которой Артур Федорович был предан с юности: сперва он пытался сделать артистическую карьеру, потом долгое время руководил драмкружком. А вот на старости лет пришлось переквалифицироваться в психолога, благо у него завалялась давняя справка об окончании соответствующих курсов. Эх, жизнь пропащая… После третьего тоста Артура Федоровича развезло, на его оплывших щеках проступила мелкая розовая сыпь, а глаза застлали прозрачные слезы. Он вертел в пальцах пустой стаканчик, заглядывал в него, словно ища на дне осадок того самого витамина, о котором высказался азиатский лидер:

– Вот ты пьешь, Кимушка, и все крепенький как огурчик. А во мне спиртное рождает слабость. На слезы и на слова… Я ведь сейчас тебе все свои тайны могу выдать!

– Да какие там тайны, – махнул самурай своим полотняным рукавом. – Будто я их и без вас не знаю, коли на то пошло!

– Спорим, что не знаешь! – Психолог в возбуждении пристукнул о стол ладонью.

– Что на кон?

– Все эти цветы, – плавным жестом артиста повел рукой Артур Федорович в сторону ведра с букетами. – Все эти букеты, принесенные в школу невинными детскими руками…

– Нужны они мне, – отмахнулся гость.

– Ты только подумай, скольких баб сможешь осчастливить, ибо каждая решит, что цветы куплены специально для нее. И недешево! Ведь бабы не догадаются, откуда…

– Что это вы все о бабах, Артур-сан? – прищурился Ким. – Можно подумать, они вам очень нужны! Будто я не знаю, что ваши, скажем так, интимные предпочтения лежат в другой сфере…

– То есть как это… в другой? – повторил Артур Федорович, сорвавшись на шепот.

– А вот так. Будто я не знаю, из-за чего вы бросили в Центре драмкружок! А потом достали какую-то липовую справочку о психологии и заделались школьным душецелителем, благо подвернулась возможность. Я знаю, почему именно школьным!

Артур Федорович издавал не вполне членораздельные звуки, выражающие потрясенье, страх и сконфуженность.

– Да вы не переживайте, сан, – покровительственно усмехнулся ничуть не смущенный Ким и бросил в рот ягоду кизила. – Это еще не то, из-за чего стоит переживать…

– Не то? – ошарашено переспросил Артур Федорович.

– Вот именно. Это житейская мелочь, не имеющая прямого отношения к серьезным вещам. А иначе наш разговор был бы совсем иным.

– Но откуда ты… – вдруг забеспокоился Артур Федорович. – Это что – видно по мне, по моей манере? Как я что делаю – заметно, да?

– Ничего не видно и ничего не заметно. Работайте себе в школе, если вам так нравится. А детей, которые к вам придут, направляйте еще в ЦДТ, в секцию боевых искусств Востока. Мне как раз нужны на первых порах такие, которые ходят к психологу…

– Какие? – не понял Артур Федорович.

– Ну рефлексирующие, неуверенные в себе…

– А зачем они тебе, Кимушка? – вылупил глаза собеседник. – Ведь ты не…

– Нет, я не потому занимаюсь с детьми, – вновь усмехнулся Ким. – У меня другие цели. – Его удивительные красноватые точки опять блеснули в абсолютно черных глазах. – Знаете, сан, мои занятия связаны с мировоззрением. И дети мне нужны всякие, но с податливых легче начинать. Чтобы уже без осложнений…

– Разве они тебе противодействуют, Кимушка? Тебя нельзя не послушать: и по дисциплине боевых искусств… и по характеру… Мне самому подчас хочется упасть перед тобой на колени и молить, чтобы ты меня пощадил… – лепетал Артур Федорович заплетающимся языком. Очевидно, так сказывалось эмоциональное потрясение, усиленное действием алкоголя.

– Возьмите себя в руки, Артур-сан. И не выходите отсюда сразу, сперва смочите платок, – Ким кивнул в сторону ведра с цветами, – и оботрите физиономию. Она у вас розовая, как спина осьминога.

– Мудрый совет. Непременно исполню, непременно…

– И присылайте ко мне в секцию мальчишек, договорились? Безвольных, запуганных, которые в случае чего боятся возвысить голос. Я бы, конечно, справился и в ином случае, но не хочется сразу иметь дело с родителями. Родители – это уже следующий этап… Словом, посылайте их ко мне, а уж я разберусь!..

Артур Федорович с растерянным видом кивал.

– Договорились? – нажимал Ким. – Значит, жду в Центре рекомендованных вами мальчишек. И девочек тоже. Но ведь вы будете работать именно с мальчишками, не так ли? – подмигнул он своим антрацитно-черным глазом. Артур Федорович после последней фразы уронил отяжелевшую, с явными залысинами голову на скрещенные руки.

– Хорошо, что моя ветка стоит у вас на столе, – как ни в чем не бывало продолжал Ким, трогая двумя пальцами извилистую сакуру. – Она одна сто$ит сотни таких цветов, как ваши! – презрительно скривился он в сторону набитых в ведро школьных букетов. – Через три дня ото всей этой мишуры ничего не останется! Разве такой должна быть настоящая красота?

– Она на змею похожа, Кимушка. Я, конечно, поставил ее на вид, как твой подарок… но ведь это совсем гадюка…

– А что такое гадюка, как вы себе представляете? Сочетанье ума и силы!

– Но ведь змея, змеиный яд – символ зла… Адама и Еву кто искушал? – нетвердым языком пытался спорить психолог.

Но Ким не желал выслушивать никаких возражений.

– Змея символ мудрости, а с помощью яда она утверждает свое могущество! – отрезал он. – Мы должны не губы кривить, а учиться на ее примере…

С этими словами он ловко поддел со стола ключ и через секунду исчез за дверью.

7

Внешне Ирина продолжала жить, как прежде: работала, ходила по магазинам, дома стояла у плиты, мыла пол, запускала стиральную машину. Только очень внимательный человек мог бы заметить в ней перемену: она стала больше молчать. Раньше, когда, бывало, медсестры и регистраторши, собравшись вместе, начинали жаловаться на жизнь: вот, мол, сидят они, бедные, в клинике с утра до ночи, а дома еще гора всяких дел, – голос Ирины тоже звучал в этом хоре не из последних. И на мужа она была не прочь посетовать: дескать, такой-сякой, по хозяйству помогает мало, а в театр вообще не вытащишь. На самом же деле эти жалобы были своеобразным кокетством, ибо таили в себе оттенок похвальбы. Мало помогает, когда у многих мужья не помогают совсем. А сколько женщин были бы счастливы назвать своей главной проблемой с мужем то, что его трудно вытащить в театр! И вообще, искусственно прибедняясь в оценке своей семейной жизни, Ирина давала собеседницам понять, что ее критерии в данной области весьма высоки.

Теперь наступила полоса молчания. Говорить хотелось только об одном, а об этом она не могла никому сказать из гордости. Разве что бабуле, но та была далеко. Ирина молчала с медсестрами, в который раз полощущими, как стирку, тему своей обездоленности; молчала со Светкой Стайковой, без умолку трещавшей о том, что теперь ее Славик будет ходить в походы, на карате, плюс к школьному психологу, и недоумевавшей, почему все это не колышет Ирину относительно Тимки. Молчала с соседями, со случайно встреченными знакомыми, в магазинах, где вспыхивали спонтанные обсуждения товара. Горло у нее теперь постоянно сжимал внутренний обруч, и даже необходимые слова подчас давались с трудом.

Известно, что существует медицински обусловленная связь между немотой и глухотой. Онемевшая Ирина перестала слышать, в смысле воспринимать сложную информацию. Она теперь понимала лишь самое простое: да, нет, сколько стоит, что надо сделать по хозяйству. В клинике она механически поднимала телефонную трубку, давала информацию, вела запись к врачам, искала карты, выписывала квитанции. Так мог работать почти глухой человек.

Она не слышала даже Тимку. Первого сентября он пришел домой бледный и какой-то взъерошенный и тут же кинулся ей, как в детсадовские времена, головой в колени. Оказалось, сынишкой завладела навязчивая идея – будто у них украли папу. Якобы его подменили: был настоящий, а теперь сидит за компьютером некто внешне похожий на него, но на самом деле совсем другой. Тимка стал говорить об этом из раза в раз, и однажды она, чувствующая в душе то же самое, произнесла почти бессознательно, не соображая, с кем говорит:

– Да, украли… украли у нас нашего папу!

На Тимку эти слова подействовали так, что Ирина моментально встряхнулась. С сыном началась самая настоящая истерика: рыдания грозили перейти в конвульсии, его трясло. Детский невролог предупреждал, что у Тимки есть какая-то судорожная готовность, и любая мать должна была испугаться, наблюдая этот самый настоящий припадок. Когда Ирина с бесполезным стаканом воды стояла над задыхающимся, бледным и опухшим от слез ребенком, в двери стал поворачиваться ключ. Пришел Павел.

– Что у вас тут такое?

Это уже было облегчением: Павел их заметил! В нынешнем своем состоянии он мог вообще не принять во внимание больного сына, не говоря уж о ней самой. Но он их заметил! Окрыленная этой нежданной радостью, Ирина возбужденно заговорила:

– Павел, Тимке плохо! Он стал сильно плакать и теперь не может остановиться… Боюсь, чтобы не перешло в судороги. Наверное, это потому, что последнее время… ну, ты понимаешь… Ладно, не будем об этом!

Ей казалось дико выяснять отношения над все еще не пришедшим в себя, хотя и стихшим немного Тимкой. Но с другой стороны, лучшего времени вскрыть этот гнойник не предвиделось. Если Павел сейчас приласкает Тимку, может быть, тем все и закончится – навсегда уйдет из их жизни то страшное, что, поселившись у них, неуклонно разрасталось, захватывало всех троих своими щупальцами и тянуло в общую мясорубку.

* * *

Ирина застыла, ожидая, что сделает сейчас Павел. А он наклонился и поднял с дивана Тимку, сразу сцепившего руки за отцовской шеей. Понес сына в спальню, очевидно, решив, что там ему будет спокойнее, и опустил на широкую родительскую софу. Счастливая Ирина вбежала следом и, едва дыша, остановилась у двери. Выходит, Тимкино состояние проняло Павла, и теперь он станет прежним, как остановившиеся часы после встряски вновь начинают стучать. Господи, неужели правда…

* * *

Потом он вышел – наверное, посмотреть, нет ли в аптечке подходящих капель. Ирина не двигалась, боясь спугнуть чудесное обретение настоящего Павла словом, жестом либо еще каким проявлением своего присутствия. Так она простояла минуту, а может быть, две, три, четыре …

– Папа!.. Где папа?! – приоткрыл Тимка один припухший после рыданий глаз.

– Здесь, милый, здесь. Ты же его только что видел. Ты знаешь теперь, что никто его не украл…

– А где он сейчас? – охрипшим голосом спросил настрадавшийся ребенок.

Действительно, Павлу уже полагалось возвратиться: не столь велика была их домашняя аптечка, чтобы рыться в ней более трех минут. Особенно если тебя ждет больной ребенок, лучшее лекарство которому – твое присутствие. Однако его все не было…

Ирина выглянула из спальни и увидела как раз то, о чем уже подспудно догадывалась и во что боялась поверить: Павел сидел в большой комнате за компьютером. Перенося сына в спальню, он просто расчищал таким образом путь к своему любимому ящику. Просто освобождал место. Вы, мол, там болейте и умирайте, с ума сходите, только меня оставьте в покое. И вот тогда стало ясно, что его действительно украли, ибо сам он так поступить не мог. Это уже действительно был не Павел, а кто-то другой… кукла, сделанная по образцу человека. А поскольку человек отличается от двигающейся и мыслящей куклы наличием души, получалось, что у Павла украли душу.

8

Раньше Павел частенько вспоминал свое детство, особенно глядя на сына. Когда он сам переживал нынешний возраст Тимки, они с матерью обитали в бараке на рабочей окраине Москвы. Отвратительное, надо сказать, было место: какие-то серые пустыри вокруг блочных двухэтажных домов, переполненные мусорные ямы, раскисающие в период дождей дороги. Впрочем, тогда окружающее воспринималось иначе. Удивительно, но факт: все мальчишки, и в том числе Павел, чувствовали себя среди этих жутких трущоб как рыба в воде. Сколько игр переиграно, казавшихся тогда страшно интересными, а теперь, как взглянешь из сегодняшнего далека, на удивленье тупых и диких. И негигиеничных! Павел задним числом содрогался, вспоминая, например, кости сдохших собак, заменявших в игре казацкие сабли, и прочее барахло со свалок, окружавших их родные дома. Поранившись, ободравшись в этих не по дням, а часам растущих ямах, они просто стирали грязной ладошкой кровь – и никаких тебе уколов от столбняка!

Мать Павла была ограниченной женщиной, хотя прежде он этого не понимал. В детстве и в юности Павел очень любил мать, не замечая ее очевидных недостатков. И потом не замечал, до самого последнего времени. Лишь этим летом, беспристрастно поразмыслив, он пришел выводу: вся жизнь матери была столь же серой, сколь и увенчавший ее могильный холмик, на котором он пытался выращивать цветы, но прививались только самые примитивные: вьюнок, ромашка… Мать была женщиной низких запросов: поработать, сварить овощной суп, погладить сына по голове, – вот и день прошел, и слава Богу. Она боялась всяких нововведений, исполняла все требования заводского начальства и ответственного за барак, никогда не ездила в транспорте без билета. Дома у них процветало мещанство: шитые салфеточки, стирки со щелоком, рассыпаемые вдоль плинтусов порошки от тараканов. Потолки белили зубным порошком, новые обои клеили раз в пять лет с помощью крахмала, сваренного из картофельной муки. И так далее и тому подобное.

О своей внешности мать почти не заботилась. Рано овдовев (Павел вообще не помнил отца), сразу записалась в старухи: стала свертывать волосы пучком, носить туфли на низких каблуках и навсегда вросла в один и тот же коричневый жакет, в котором и стоит как живая перед глазами.

Мать беспрестанно заботилась, в сущности, ни о чем, выкладывалась без результата. Правда, она вырастила его, но если бы не чудесное превращение, на которое он набрел случайно, жизнь Павла обернулась бы прозябанием, как и ее собственная. Вот об этом его мать не подумала: для чего растит сына, будет ли он счастлив. Последнее время Павел старался реже о ней вспоминать. Но образ матери словно караулил минуты, когда ему случалось расслабиться: глядь, и опять мелькнул в памяти коричневый жакет, озабоченное лицо, чего-то просящие глаза.

И со школой получалось примерно то же: он точно помнил, что любил свою школу, но если посмотреть на нее из сегодняшнего дня – да это же просто катастрофа! Чего стоили одни сборы макулатуры и особенно металлолома, в изобилии водившегося в уже упомянутых ямах. Как убивались они, мальчишки, превращавшиеся на это время в муравьев, тянущих на спину непосильную ношу! Наверное, у многих его однокашников теперь болит позвоночник. У Павла пока не болит, но, как говорится, песня еще не спета – в старости все поврежденья вылезут наружу. А ради чего старались? Исключительно за похвалу вожатой, за престиж среди таких же, как сам, юных дурачков, за благодарность, вынесенную на школьной линейке… то есть за воздушные замки, которые на хлеб никак не намажешь.

Если вспомнить учебу, опять же впору кричать караул. В школе не велось никаких дополнительных предметов. Сами учителя, хотя среди них попадались примитивно-добрые, интеллектом отнюдь не блистали. Школьный инвентарь вопиюще нуждался в обновлении: даже мяч, который они с непонятным теперь удовольствием гоняли по школьному двору, всегда был наполовину сдут. Там внутри протекала камера, и, вместо того чтобы купить новый, физкультурник из года в год выводил команды разыгрывать этот вечно помятый мяч.

В общем, детство выпало Павлу самое незначительное. Потом учеба, профессия, семья – все это мешало остаться наедине с собой, поразмыслить о самом главном. Думаете, легко дорастить ребенка хотя бы до пятого класса? Легко, наверное, если все у вас поставлено четко: вы оплачиваете ясли, детсад, потом отдаете сына на школьную продленку, летом посылаете в лагерь или к родственникам в деревню. Жена стирает ему рубашки, покупает необходимые вещи – все! Остальное делается помимо вас. Но они с Ирой, когда завели ребенка, всю свою жизнь поставили с ног на голову. Ладушки-ладушки… полетаем к потолку… когда пойдем в парк?.. время учить буквы… поедем, сам выберешь подарок ко дню рождения… и так далее и тому подобное. Уф, как он, Павел, от всего этого устал, хотя осознал свою усталость, как ни странно, совсем недавно, опять же этим летом. Видно, она в нем копилась, копилась и наконец выплеснулась. Зато уж теперь его в этот хомут больше не запряжешь: хватит, поездили…

Недавно он понял простую и в то же время великую истину: надо, чтобы человек был счастлив. В любом случае, без оговорок. Неважно, кто ты в действительности и есть ли у тебя то, что ты жаждешь иметь, – важно чувствовать себя обладающим. Какая разница, зиждется ли твое удовольствие на реальном основании или висит в виртуальной пустоте? Главное, что ты его ощущаешь! Нужна лишь волшебная палочка, которая превращает, пусть временно, тыкву в карету, крысу в кучера, а твои лохмотья в ослепительные наряды. И ты едешь на бал, на свой собственный праздник жизни, где все твое и все для тебя – как, собственно, и должно быть в настоящем мире. Однако увы… Бог редко дает человеку счастье, и никогда – полной чашей, ибо путь жизни, как известно, тернист. А если кто-то другой проложит параллельно этому неподъемному пути свою удобную, крытую асфальтом улочку?.. Где пойдет человек? Конечно, там, где легче идти, хотя в его путевой карте было отмечено совсем другое…

Такую волшебную палочку Павел сотворил сам в виде новой компьютерной программы игровой тематики. Он взялся за нее из-за Тимки, даже не предчувствуя, какое значение это будет иметь для него самого. Павел до последнего времени сильно переживал за сына: хрупкое сложение, чрезмерная впечатлительность, установленная врачами высота нервных реакций… Полный несуразной родительской любви, перехлестывающей в жалость, он хотел поддержать своего птенца чем-то интересным и необычным по жизни. Когда Ира увезла сына в деревню, Павел, оставшись один, начал разрабатывать вечерами игровую модель нового поколения – не зря считался в своей конторе талантливым программистом. Все, предназначавшееся сыну, он делал с охотой и старанием, а тут вообще попал в какую-то благоприятную психологическую колею. Стоило ему придумать какой-нибудь новый поворот, как за ним открывался еще лучший, еще более совершенный. Так вечерами, во время которых никто Павла не отвлекал, создавалась в пустой квартире новая программа, которую теперь хоть на Нобелевскую премию выдвигай. Но раньше, чем это произойдет, Павел сам должен насладиться своим изобретением.

Ее особенность заключалась в том, что клиент, пожелавший играть, по-настоящему попадал в пространство за дисплеем. Это происходило, во-первых, благодаря фотографирующему устройству, передающему изображение данного человека дальше, в заранее выбранную ситуацию: в джунгли, на море и т. д. Сперва Павел подбирал то, что подходит Тимке, но потом стал работать под себя: так в его перечне появились кабаре с рулеткой, ночные клубы, заседания совета директоров родной фирмы и прочее, что подходит взрослому человеку. Сверхсенсорная программа облачала его реальную, считанную с фотографии фигуру в подходящую случаю одежду, и он видел на дисплее себя, а потом и вовсе стал чувствовать со своим компьютерным двойником полную идентификацию. От этого удачи и праздники, приготовленные для него в виртуальном пространстве, воспринимались как настоящие. Удовольствие он получал на пике чувств. Все это было сродни легкому наркотику, но, разумеется, без последующих синдромов ломки.

Павел сам не мог четко сформулировать, как ему удалось достичь такого эффекта. Ну хорошо – твоя собственная фотография, которая начинала на дисплее самостоятельно мыслить и действовать. Но ведь происходила полная трансплантация личности, можно сказать, живой человек перемещался во внутренние пространства, начинавшиеся по ту сторону дисплея. Для этого надо было нажать определенную комбинацию кнопок, означающую, что на время игры человек передает себя в руки – если у него есть руки – электронного разума, который, как туристическая фирма, гарантирует безопасность и последующее возвращение в реальный мир. А то могло получиться как в фантастическом рассказе Стивенсона «Мистер Джекил и мистер Хайт»: хороший человек превращался на время в своего гадкого двойника, чтобы наслаждаться жизнью без угрызений совести, а потом не смог вернуться в облик Джекила, да так и умер Хайтом.

Вот и в этой игре была похожая основа перерождения. Собственно, ее и игрой можно было назвать с натяжкой: постепенно она выродилась – или усовершенствовалась? – в прямой путь к наслаждению. А уж тут электронный разум превзошел все ожидания Павла: однажды он начал действовать самостоятельно, сверх запрограммированного! Перечень ситуаций, в любую из которых мог попасть клиент, автоматически разрастался: вчера их, к примеру, было на десять страниц дисплея, а сегодня на пятнадцать. А если клиент не вполне определился, электронный разум подсказывал, какое именно развлечение подойдет ему на данный момент. Очевидно, он улавливал мозговые импульсы клиента и расшифровывал их раньше хозяина, причем никогда не ошибался: Павлу еще ни разу не пришлось разочароваться в ощущениях или пожалеть о времени, проведенном по ту сторону дисплея. Об этом надо было диссертацию писать, какие возможности кроятся в этом продвинутом, далеко еще не изученном разуме. Но Павлу не хотелось сейчас брать на себя никакой большой труд, а жажду честолюбия он мог утомить теперь виртуально, пережив благодаря своей программе ситуацию триумфальной диссертационной защиты.

* * *

Нечего и говорить, что каждый вечер Павел пулей спешил с работы домой, к компьютеру. В фирме запускать программу не стоило, кто-нибудь всегда мог подойти, оторвать… Да и вообще, свое сокровенное человек должен скрывать от окружающих, а для Павла теперь таким сокровенным стали его виртуальные загулы. Говорят, в таких случаях в мозгу стирается грань между выдумкой и реальностью. Павел, наоборот, очень хорошо помнил, по какую сторону дисплея он в данный момент находится. Но при этом реальная жизнь нравилась ему все меньше, а виртуальные пространства – больше и больше…

Одно время, еще до женитьбы, ему приходилось поправлять свой студенческий бюджет, подрабатывая грузчиком на химзаводе. Он натягивал невозможно заляпанную робу, повязывал лицо марлей и в таком виде таскал мешки с порошком, выделявшим сквозь парусиновую упаковку вредные испарения. Павел покрывался п о том изнутри и ядовитой пылью снаружи. Между тем душ на заводе испортился, а начальство не спешило с починкой: по его мнению, немногочисленные пользователи вроде Павла могли помыться дома (он жил тогда в барачной постройке, где для мытья посреди кухни ставилась табуретка, а на нее – таз со специально подогретой водой). Поэтому хотелось решить вопрос иначе. При институтском спорткомплексе был бассейн, и вот Павел приловчился подгадывать свой сеанс плавания к концу рабочей смены, плюс время на дорогу. Единственным недостатком этой системы была необходимость ехать по городу в потной запачканной робе – ох уж эти до сих пор не забывшиеся тяжесть на плечах, неприятный запах, стыд перед сторонившимися его попутчиками! Но ведь не мог же он надевать свою приличную одежду на немытое тело? Зато в светлый вестибюль бассейна Павел вступал с победным предвкушением того, как он сейчас преобразится, каким ловким, прекрасным, буквально скрипящим от чистоты станет через несколько минут. Словно в сказке про Сивку-Бурку: в одно лошадиное ухо влез дурачок-недотепа, из другого вылез супермен.

И вот такое же превращение ожидало теперь Павла каждый раз при входе в параллельную действительность. Прежде всего он стремился смыть с себя все нахватанное по эту сторону границы: свои заботы, депрессию, закомплексованность. Он входил в пространство за дисплеем, шатаясь под бременем проблем, заплетающимися от усталости ногами. И сейчас же к нему, как спасатели к выползшему из-под обломков, устремлялись некие существа, представлявшие собой размножившийся электронный разум. Их можно было считать менеджерами, агентами, кураторами, да они и выглядели как вышколенные, соблюдающие дресс-код сотрудники фирмы. Именно они выкручивали для клиента ситуацию, способную доставить ему максимум удовольствия, и, выполняя свою задачу, лезли из кожи вон. Павел сам удивлялся, откуда в нем такая сложная глубина, такие тончайшие оттенки ощущений… Что и говорить, ему удалось разработать лучшую программу из всех известных на сегодняшний день!

А между тем тянулась обычная жизнь по эту сторону дисплея. Гениальный изобретатель вынужден был пережевывать свою жизненную жвачку: быт, работа, общение с людьми, которое он старался свести до минимума. На работе уже заметили, что Лучинин теперь не выходит в курилку поболтать. А тут еще Ирина с Тимкой приехали и сразу, конечно, началось: «Почему ты такой? Есть ли у тебя любовница?» От домашних ведь никуда не спрячешься. Они попадались под ноги, претендовали на его внимание; однажды он с трудом добрался до компьютера, потому что на пути у него был разревевшийся Тимка. И ведь не маленький уже, чтобы так напрягать отца… Пришлось перенести сына в другую комнату, под аккомпанемент рыданий жены. И что ж ему так не повезло с семьей, раньше он этого не замечал…

Но можно терпеть любые жизненные трудности, любые неувязки, если при этом знаешь: настанет и твой час. После работы, после того как дома расчистишь дорогу к компьютеру, будет и на твоей улице праздник.

9

В салоне красоты образовалась очередь к искусной парикмахерше, превосходящей мастерством своих товарок, работавших за другими креслами. В этой очереди разговорились две женщины: ухоженная, в модном красном костюме, слушала худенькую, обветренную и возбужденную, часто встряхивавшую лохматой нестриженой головой. Одета она была в скромный свитер и спортивные, с полосками, брюки.

– Правда, я всегда считала, что такое только в книжках придумывают, – блестя глазами, говорила лохматая. – А в жизни не бывает. Ну вот вы посмотрите на меня – что я такое? – Она обвела вокруг себя растопыренные ладошки. – Ни кожи ни рожи, если по-честному. Да вы не думайте возражать, у меня самой глаза есть и зеркало тоже…

– Давай на «ты», – предложила ухоженная в красном костюме, которой нравились эта откровенность и простота. Она вообще не любила заумных людей, а еще больше – неискренних.

Собеседницы были уже не зеленые девчонки. Их женская пора находилась в самом зените, когда уже скапливается опыт и рассуждения должны потеснить прежние мечты, но главное место внутренней жизни по-прежнему занимает его величество Мужчина.

– Давайте, если хотите, – смущенно улыбаясь, отозвалась лохматая. – Мы ведь с вами, наверно, ровесницы, в одном классе могли учиться.

– С тобой, – поправила ухоженная.

– Ну так пора знакомиться. Я Валя, а тебя как зовут?

– Светлана. Очень приятно.

– Мне тоже приятно, правда… – Казалось, с этого момента она уже считает новую знакомую близкой подругой. – Ну так вот, Света, я прямо как в тумане каком хожу… Это ж надо такому случиться – счастье само в руки упало! Главное, я уже не ждала…

– Погоди, рассказывай по порядку, – заражаясь ее волнением, попросила слушательница. – Значит, ты не ждала, и вдруг…

– Вдруг у меня зуб заболел! И ноет, ноет, прямо сил нет…

– Только-то, – усмехнулась Света, – нечего сказать, счастье!

– С этого все началось. Начальница отпустила меня в аптеку за анальгином, иду и вдруг слышу за спиной: девушка! Оборачиваюсь – он.

– Ну и как он тебе на первый взгляд показался?

– Хорош, как и на второй. Нет, – перебила себя Валя. – Если честно, я на него сразу в таком плане не посмотрела. Это уж потом… Это уж теперь…

– Теперь-то я вижу: по уши влюбилась. А сразу отчего не смотрела?

– Стереотип сработал, Света. Восточный – значит террорист либо наркобарон какой… в общем, опасный человек, – с раскаянием вздохнула Валя. – Такая вот цепь в мозгу, чисто автоматически.

– А он, значит, с Востока? – все более втягивалась в интригу Света.

– Ну да. Сперва я хотела убежать, но, видишь, не судьба…

– Нагнал и лапши на уши навешал!

– Меня так просто не догонишь, – Валя горделиво встряхнула своей лохматой головой. – Я спортсменка, занимаюсь профессиональным туризмом. К тому же тут троллейбус подошел, я в него вскочила, а он не поспел…

– Ну и что дальше?

– А вот слушай. Вернулась я на работу, зуб у меня сам собой, кстати, прошел, от эмоциональной встряски. Ну, стала заниматься делами, а вечером выхожу – он возле двери ждет, с розами.

– Ничего розы? – полюбопытствовала Света.

– Высший класс! До сих пор у меня дома стоят, не завяли. А было неделю назад. Так вот, протягивает он мне розы и говорит, быстро так, чтобы я снова не убежала, – девушка, говорит, это вам, мне от вас ничего не надо, если хотите, больше меня не увидите. А я говорю: раз вам ничего не надо, зачем цветы, и вообще, говорю, что все это значит? А он: я бы мог вам объяснить, только ведь вы, наверное, никуда со мной не пойдете, где можно было бы посидеть-поговорить?

– Штамповка, – откомментировала Света. – Обычный трюк. Все они так подводят… Надеюсь, ты не клюнула?

– Нет, конечно, в смысле я не пошла с ним в ресторан. Давайте, говорю, сядем тут рядом на скамеечку и вы мне все объясните.

– А на месте постоять не могли? У него что, ноги отваливаются?

– Понимаешь, – доверительным тоном начала Валя, – моя начальница должна была выйти вслед за мной. Та еще старушенция, во все нос сует. Она еще из окна его увидела и начала кудахтать: ах террорист, ах взорвет сейчас весь наш инвентарь, всю нашу документацию… ну и нас самих заодно!

Женщины засмеялись.

– А что у вас за инвентарь, Валя, может, в нем бриллианты спрятаны? А в документах, случайно, не содержится информации о мировых террористах?

– В том-то и дело, – вытирая заслезившиеся от смеха глаза, подтвердила рассказчица. – Именно что бриллианты да информация. А вообще я в бюджетной организации работаю, – уже серьезно продолжала она. – В детском спортивном клубе. Инвентарь последний раз обновляли в девяностом году. Так что насчет бриллиантов…

В это время освободилось парикмахерское кресло, к которому тянулась очередь.

– Проходите, дамы, – пригласила парикмахерша.

Но дамы, вопреки обыкновению, медлили. Вале и Свете жаль было прервать спонтанно развернувшееся общение. Обе чувствовали симпатию и доверие друг к другу: одна хотела высказаться, а другая дослушать до конца. Рассказ еще только приближался к своей кульминации: самые интересные и значимые события были впереди…

Промедленьем воспользовалась невесть откуда взявшаяся тетенька строгого облика, заявившая, что она заняла здесь очередь и после этого отошла в магазин. А та, за кем она занимала, тоже куда-то отошла, таким образом, сейчас законная очередь ее самой, отходившей и вернувшейся. В ином случае ни Света ни Валя не сочли бы это объяснение убедительным, но на сей раз спорить не стали.

– Итак, Валюша…

– Значит, отошли мы с ним на скамеечку, тут и началось. Я, говорит, могу полюбить только настоящую женщину, в смысле хорошую, умную и трудовую, не пустышку какую-нибудь и не бездельницу… И к тому же красивую. Я спрашиваю, а при чем тут я? И вот представляешь, Света, оказывается, ты видишь перед собой ту самую женщину, которую единственно можно полюбить!

– И ты поверила такой пошлости? – поморщилась подруга.

– Это, когда я повторяю, кажется пошло, а когда он говорил, совсем другое дело… потому что искренне. Ну ладно, думаю, это все слова – надо посмотреть на дело…

– А какие у тебя с ним могут быть дела? – воскликнула Света. – Ты что, завела дела с первым встречным?

– Ничего я не завела… Адрес, телефон свой давать не стала и провожать себя запретила. Так что ты думаешь: на следующий день он встречает меня возле работы с корзинкой винограда! Возьмите, говорит, мне ничего от вас не нужно, просто я вам хочу подарить!

– И ты взяла? – В голосе Светы слышалось слабое неодобрение.

– А что, надо было человека обидеть? Ведь он же от чистого сердца!.. Да и виноград был просто чудо: мускатный, все пальчики оближешь!

– А еще что-нибудь он тебе дарил? Я имею в виду потом?

Валя зачарованно кивала: подарков у нее за одну только неделю набралось достаточно. Да и практически каждое его слово было само по себе подарком. Как он говорил: «Ты очень красива, Валия, только еще сама этого не знаешь. Потому и другие не знают. Надо им показать, какая ты красивая», – и дал денег на то, чтобы показать, в том числе на эту самую парикмахерскую.

– Понимаешь, Свет, я никогда не занималась собой, как вот ты и другие женщины. У меня не было на это средств, времени… Да честно сказать, и стимула тоже! Но теперь-то я наверстаю… – она бросила взгляд в сторону кресла, где обрабатывали голову тетки, втершейся не в свою очередь. – Я теперь и кожу и рожу себе сотворю! Ты не смотри, что у меня штаны спортивные, я просто еще не успела…

– Слушай, а если это неспроста? – вдруг с беспокойством спросила Света. – Если ему от тебя что-то нужно?

Валя вскинулась, словно ее шилом кольнули. Похоже, она уже сама задавала себе этот вопрос и сейчас надеялась, что он не всплывет на поверхность. А он вот все-таки всплыл, взбаламутив в душе осадок собственных сомнений, о которых она хотела забыть:

– Что ему может быть нужно? Моя квартира? Так я в коммуналке живу, где потолок скоро на голову упадет! Или, может быть, деньги, которых у меня сроду не было? – Валя так возбудилась, что почти кричала, привлекая взгляды со стороны. – Или я великий ученый, чтобы выкрасть у меня какое-нибудь открытие, формулу какую секретную?!

– Вы в сушку, – прозвучал утомленный голос парикмахерши. – А следующая в кресло.

– Знаешь что, Валя, запиши мне свой телефон, – попросила Света, вставая с диванчика. – Я тебе потом позвоню. Мне не хочется, чтобы мы с тобой потерялись…

Валя уже опять улыбалась:

– Если везет, так уж во всем… Не думала я, что здесь в очереди подругу найду. Просто потрясающее везенье!

Она снова начала сиять, имея в виду, конечно, не только и не столько подругу.

Но характер у нее, сразу видно, был отходчивый. Свете действительно захотелось с ней дружить: она любила людей с душой нараспашку. А то вон взять соседку Ирину: и квартиры-то у них рядом, и сыновья одноклассники, а настоящей дружбы не получается. Ты ей обо всем расскажешь, всю себя наизнанку вывернешь, а она молчит как немая.

* * *

Света проследовала в кресло, и тут к Вале со стороны сушки подошла давешняя тетка с головой, замотанной в полотенце. Из-под навернутого тюрбана смотрели напряженные внимательные глаза: такие бывают у людей, постоянно имеющих дело с какими-нибудь неприятностями, болезнями, напастями. А между глаз залегла косая морщинка.

– Женщина, хочу вам сказать. Вы тут так громко обсуждали свои дела… В общем, от человека сейчас можно получить не только квартиру или еще какие-то материальные блага. Можно получить его самого. На органы, например…

Валя открыла рот, чтобы поставить ее на место, но не нашла от неожиданности слов. А вот эта мрачная прорицательница за словом в карман не лезла:

– Не на органы, так еще что-нибудь. Через определенного человека можно получить доступ к другим людям либо к каким-то особым сведениям. Извините, но я должна была вас предупредить. Я не раз с этим сталкивалась по службе…

Все-таки Вале испортили настроение!

10

В понедельник у 5 «А» последним уроком была литература. Тимка любил бы этот урок, если бы мог думать последнее время о чем-нибудь, кроме своей беды. Она заполняла его без остатка. Нельзя жить по-прежнему, в то время как у тебя украли папу – несмотря на то, что кто-то очень похожий на него каждый вечер сидит в большой комнате за компьютером.

А по литературе проходили сказки Андерсена. Тимка их очень любил, еще с тех пор, как сам не умел читать и просил, чтобы ему читали вслух. Особенно нравилась Тимке «Снежная королева», которую как раз разбирали сегодня на уроке. Надо было дочитать дома последнюю главу, а теперь Людмила Викторовна задавала по ней вопросы:

– Как вы думаете, из-за чего у Кая испортился характер?

– Потому что ему в глаз попал кусочек кривого зеркала!.. И в сердце тоже!.. – закричали с места нетерпеливые ученики. – Если бы не они, Кай оставался бы таким же добрым и умным, как раньше!

– Что же это за зеркало было, от которого разлетелись такие вредные осколки?

– Это было колдовское зеркало! Его сделал злой тролль…

Тимка подумал, что тут, пожалуй, есть сходство с его собственной ситуацией: какие-то новые выдумки злого тролля позволили заменить папу прежнего на того, которым он стал теперь… то есть украсть человека и заменить его неживым, который ничего не чувствует…

Сзади на стол шлепнулась записка – от Славки, наверное. Друг был выше ростом, поэтому их никогда не сажали вместе. Раньше оба они всерьез об этом переживали, но последнее время Тимка понял, что, оказывается, все к лучшему: сейчас бы у него просто не хватило сил на такого заводного соседа, как Славка. Раньше, когда он сам был таким же счастливым и беззаботным, у них нашлось бы много общих дел, которыми можно тайком заниматься во время урока. А сейчас все изменилось: Славка остался самим собой, в то время как Тимка уже не годился для прежней, озорной и веселой мальчишеской жизни. И хотя они продолжали оставаться друзьями, им теперь было не по дороге. Тимка чувствовал: нельзя просить друга войти вместе с ним в его горе. Этот путь, как он уже понял, делят с человеком только самые близкие… Да и то б о льшую его часть каждый проходит в одиночку.

На клочке бумаги было написано: «Тимыч, будь человеком, пойдем со мной сегодня к психологу. Мать меня посылает, а на хрен я один пойду! Бауньки?» Тимка вздохнул: друг все еще не понял того, о чем сам он только что думал. Счастливые не все понимают. Их проблемы кажутся им серьезными, в то время как на самом деле гроша ломаного не стоят. К примеру, раньше Тимка тоже готов был бояться этого странного психолога, а теперь ему на это наплевать. Чего еще можно бояться, если самое ужасное уже случилось?

Но для Славки-то все оставалось по-прежнему: ему и в самом деле страшно пойти в уединенную комнатку на четвертый этаж, все равно что подняться в замок людоеда. Не зря друг просит составить ему компанию. И Тимка приписал внизу бумажного лоскута: «Ладно, старик, если буду жив». Мало ли что случится: говорят, с горя может лопнуть сердце…

* * *

– А сейчас Маша Малышева расскажет нам, какое решение приняла Герда, когда исчез Кай, – прозвучал ровный голос Людмилы Викторовны.

Отличница Малышева встала с места:

– Она пошла за ним, чтобы вернуть его домой.

– А она знала, где его надо искать?

– Нет, не знала. Но она решила обойти весь свет, чтобы его найти.

– А ведь это нелегко, ребята, – обойти весь свет, – сказала Людмила Викторовна. – Как вы думаете, почему Герда сумела преодолеть все препятствия? В чем заключалась ее сила?

– В том, что она «милый невинный ребенок»! – подскочила на стуле Карлова. – Это сказала старушка финка!

– А как ты понимаешь ее слова?

Карлова не нашлась что ответить. Вообще-то в прежние времена она нравилась Тимке, несмотря на недостатки характера. Он даже начал было влюбляться в нее, но тут произошла история с папой, и все эти глупости сами собой закончились.

– Повторяю вопрос: почему Герде удалось найти Кая? Думаем все!

– Она очень хотела его найти, а когда человек чего-нибудь хочет, у него это получается, – сказала Маша.

– Она нашла Кая потому, что правильно искала! – толстощекий Денис говорил, чуть выпячивая от важности нижнюю губу. – Когда проводишь поиски, надо обходить заранее намеченные участки… ну, места, где он может быть, и всех о нем спрашивать. Герда так и делала, поэтому она его и нашла!

– Ей помогали разные животные, – добавил Аркашка Меньшибратов – тот самый, который хотел взять в поход свою собаку. – Ворон с вороной, олень и лесные голуби, которые указали дорогу!

– А еще маленькая разбойница! – подскочила на месте Карлова. – И две старушки-волшебницы, лапландка и финка!

– Не перебивай, Лиза, – остановила ее Людмила Викторовна. – Иначе мы просто перестанем слышать друг друга.

– Да я уже все сказал, Людмила Викторовна, про животных.

– И я уже все сказала про людей!

– Послушаем Тимофея, – вдруг предложила Людмила Викторовна.

– Меня? – растерялся Тимка.

Ведь он не поднимал руку, как делает ученик, когда хочет что-то сказать! А просто так вызывают только в начала урока, когда идет фронтальный опрос. Во время общего разговора Людмила Викторовна спрашивала обычно тех, кто сам хочет ответить.

– Не волнуйся, Тимофей, просто скажи свое мнение: почему Герде удалось спасти Кая?

– Потому что она его любила, – необдуманно брякнул Тимка.

Это было сказано сгоряча и вызвало в классе дружный хохот:

– Ха-ха-ха! – тряс щеками толстый Денис.

– Хи-хи-хи! – заливалась Карлова.

И все вокруг веселились, только Славка из дружеской солидарности смотрел, нахмурясь, в стол, как бы говоря: ну и сморозил же ты, старик, глупость – теперь вот расплачивайся…

– Тихо! – стукнула ладонью о стол Людмила Викторовна.

Класс притих: обычно учительница повышала голос не часто.

– Почему это вы смеетесь – о любви никогда не слыхали? Да мы тут вовсе не про ту любовь говорим, о которой вы все подумали. Совсем о другой любви!

Теперь все стали поглядывать на Тимку с уважением: есть, значит, какая-то особенная любовь, о которой никто не знает, а Тимка Лучинин знает. Славка перестал хмуриться и поднял руку:

– А что это за «другая любовь», Людмила Викторовна?

Учительница на минутку замялась.

– Как бы вам объяснить… В общем, это такое чувство, которое побуждает творить добро. Человеческая любовь…

– Какая еще «человеческая»? – недоумевал Славка.

– Если ты любишь кого-то по-человечески, ты будешь выручать его из беды. Даже подвиг для него совершишь, если потребуется. Как Герда… Ведь она, в сущности, совершила подвиг – спасла своего друга от злых чар.

– Значит, она все-таки любила Кая? – в глазах Славки зажглись лукавые огоньки, говорящие о том, что слово «любовь» он понимает по-прежнему, безо всяких там «добро» или «подвиг».

– Любовь, о которой мы говорим, должна быть между всеми людьми. Вот ты любишь своих родителей?

– Ну люблю. – Славка посмотрел озадаченно: при чем тут родители? – Конечно, люблю, только мама меня много куда ходить заставляет. И в клуб «Путешественник», и к психологу записала, а психолог еще сказал, что надо в Центре творчества заниматься карате, – жаловался Славка. – А у меня голова после этого болит!

В классе опять приготовились смеяться, Карлова уже тоненько фыркнула: на пробу, поддержат ее или нет. Людмила Викторовна нахмурилась, и она деловито сморщила лоб, как будто нет девочки на свете серьезней и озабоченней ее.

– Может быть, Славик, тебе действительно трудно всюду поспеть. Но мы говорим сейчас не об этом. Я думаю, ты любишь своих родителей. Если бы с ними, не дай Бог, случилась какая-нибудь беда, ты пришел бы на помощь, правда?

– Конечно, – согласился Славка.

– Вот это и есть та самая человеческая любовь, о которой идет речь. Любовь-Добро, Любовь-Благо. Такой Любви учит нас христианство – религия, которую принес на землю Иисус Христос.

– Кто это Христос? – переспросили в классе. – Он, что ли, Бог?

– Богочеловек, если сказать точнее… То есть Бог, воплотившийся в человека.

– Зачем?

– Чтобы спасти людей. Насколько я знаю, надо было принести жертву за человечество и от лица человечества, а никто не мог сделать этого, кроме Бога, – объясняла Людмила Викторовна. – Поэтому Бог принес ее в человеческом виде. Он также оставил людям учение, как надо жить.

Несколько секунд класс молчал. Что-то было во всем этом особенное, не до конца понятное, но значительное. И еще привлекало то, как разговаривала с ними учительница – совсем по-взрослому, словно сама раздумывала над своими словами и попутно советовалась с классом.

– А Иисус Христос как-нибудь помог Герде? – спросила вдруг Маша Малышева.

– Ах да! Я как раз хотела вам рассказать, – спохватилась Людмила Викторовна. – Вернее, прочитать. Андерсен написал об этом, но сохранилось только в старинных книжках. Потому что советская цензура выбрасывала этот текст… Вы знаете, что такое цензура?

После того как объяснили значение слова, Людмила Викторовна достала из сумки книгу с пожелтевшими от времени страницами. Оказывается, Андерсен написал о том, что, подходя к замку Снежной Королевы, Герда читала «Отче наш» – главную молитву, которую принес на землю Иисус Христос. Этим она отбивалась от нападавших на нее снежных хлопьев, которые на самом деле были передовыми войсками Снежной королевы. «Было так холодно, что дыхание девочки сейчас же превращалось в густой туман, – читала учительница. – Туман этот все сгущался и сгущался, но вот из него начали выделяться маленькие, светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали в больших грозных ангелов со шлемами на головах и копьями и щитами в руках. Число их все пребывало, и, когда Герда окончила молитву, вокруг нее образовался уже целый легион. Ангелы приняли снежных страшилищ на копья, и те рассыпались на тысячу кусков. Герда могла теперь смело идти вперед; ангелы гладили ее руки и ноги, и ей не было уже так холодно».

– Круто! – не удержался Славка. – Чтобы от слов получался туман, из которого выходят воины!.. А вы знаете эту молитву – «Отче наш»?

Людмила Викторовна покачала головой, и тут уже прозвенел звонок. Литература была у пятиклассников последним уроком, школьный день закончился. Все стали поспешно запихивать в портфель книжки, тетради; шуметь и галдеть, торопясь скорее домой. Тех, кто оставался на продленный день, Людмила Викторовна повела в столовую. А Тимка сидел на месте, пораженный внезапно возникшей мыслью: да ведь это ему, как Герде, надо пуститься в странствия и спасти любимого человека от злых чар! Найти настоящего папу, которого украли злые силы… Как же он раньше не додумался?!

– Ты идешь домой? – подбежал к нему Славка.

– Я потом… Я сегодня дежурный, – отговорился он первым, что в голову пришло.

– Твоя разве очередь?

– Людмила Викторовна просила, – процедил сквозь зубы Тимка: он не любил врать, но сейчас ему было необходимо остаться наедине с собой.

– Давай, помогу тебе отдежурить? – продолжал клеить общение Славик.

Тимка замотал головой. По лицу друга было видно, что он может наконец обидеться, – но тут сзади на него навалились Аркашка Меньшебратов и толстый Денис, которым хотелось устроить кучу малу. Славка на своей спине выволок их из класса, и все трое клубком покатились дальше, к лестнице.

А Тимка продолжал сидеть за столом, думая об одном и том же. Когда в коридоре затих шум возни, он встал и направился к выходу, не глядя по сторонам. Он просто не мог смотреть сейчас на знакомые стены, зная, что видит все это в последний раз: школьные стенды, портреты писателей, цветы на подоконниках. Если он вернется сюда, то очень нескоро, вот ведь и Герда с Каем успели вырасти за время своих странствий. Мама сегодня не дождется Тимку домой, и еще много-много дней не дождется… И в школе все пойдет дальше без него: Людмила Викторовна будет объяснять, мальчишки возиться, а Славка найдет себе другого товарища… От этих мыслей на глаза наворачивались слезы.

11

Сидя в своем удобном артистическом кресле, Артур Федорович предавался не самым приятным размышлениям. Вот уже несколько дней в установленное время к нему никто не приходит. Сначала заглядывали мамаши, записывали к нему детей – но увы, дальше первых занятий дело не пошло. Подростки сейчас тяжелы на подъем: готовы сидеть весь день за компьютером, а к психологу на верхний этаж подняться им уже, видите ли, невмоготу. Точнее, неохота. Уж как он старался быть для них приятным собеседником: подмигивал, веселил, поднимал их самооценку, беседуя запросто, как равный с равным. Все равно не срабатывало. Видимо, для успешных занятий нужна заранее разработанная программа, в которую он, по стремительности событий, не вник. Просто представил школьной администрации типовой проект, а сам думал, что уж с ним-то подросткам скучно не будет. Но он упустил из виду, что сами подростки сейчас другие. Им неинтересны рассказы и советы человека с богатым внутренним опытом, они ждут либо реальной выгоды, либо остросюжетных приключений. Или, может быть, интуитивно чувствуют то, о чем недавно говорил Ким в этом самом кабинете?..

С тихим стоном Артур Федорович уткнул лицо в ладони и затряс головой, снова переживая свой недавний позор. Он-то думал, никто ни о чем не догадывается. Но не зря говорят: сколько веревочке ни виться, а кончику быть. И ведь он не маньяк, не преступник, насилующий детей, – он действует исключительно в рамках собственного воображения! Ему достаточно наблюдать мальчишек с близкого расстояния, просто чувствовать, что они рядом. Остальное – дело фантазии. Да, он представляет себе пикантные ситуации, но ведь от представлений вреда никому не будет. Ни один юный друг не узнает, что был героем виртуального фильма, придуманного старым артистом для его тайного удовольствия. А раз так – значит, не о чем говорить. Ту же самую мысль проводит и Набоков в романе «Лолита», который, кстати, включен сейчас в расширенную программу для старшеклассников…

Вот если бы что-то серьезное произошло наяву, тогда другой коленкор. Тогда – и он понимает это – преступление. Потому что в любых условиях мальчишке обеспечена жуткая травма, в первую очередь психологическая, душевная травма , как говорили в старину. И зараза есть не только биологическая, но душевная. Если парень от него заразится, он со временем станет таким же порочным стариком, как сам Артур Федорович, будет сидеть вот так же в кресле, одинокий и сам себе не рад. Ведь и он с тех пор, как вымазался в этой опять-таки душевной грязи, никак не может отчиститься!

Правда, был еще один психологический выход – не считать себя виноватым. Ведь сейчас проповедуется свобода человека в интимной жизни: делай что хочешь, лишь бы не нарушать действующее законодательство. Он его не нарушил – значит, может ходить с гордо поднятой головой. Вот и Ким, разгадавший его тайну, тоже стоит на такой позиции, не зря сказал: это еще ладно…

Но в жизни все оказывалось непросто. Из Центра творчества, где у него был классный драмкружок, ему пришлось уволиться по… м-м-м… не вполне благовидным обстоятельствам. Он просто оставил одного мальчишку под предлогом дополнительных занятий, усадил рядом и даже пальцем к нему не притронулся, как в студию ворвалась бабушка мальчишки, злая, словно фурия. Каким образом она заподозрила то, что Артур Федорович тщательно скрывал? Может быть, что-то в его манере, в выражении лица?..

Боясь углубляться в тему, он сам подал заявление об уходе и перешел в школу, благо когда-то в молодости закончил курсы психологов. Тут тоже много мальчишек, на которых можно смотреть издали и даже вблизи, если повезет. Но часы занятий проходят для него в одиночестве, а так долго продолжаться не может. В конце концов придется и из школы уйти, а где он тогда будет работать? До пенсии ему еще несколько лет…

И наконец, из-за своей несчастной страсти рисовать в уме тайные порочные картинки Артур Федорович практически стал рабом Кима. Он и прежде побаивался его молодой неиссякаемой энергии, его сконцентрированной воли. А теперь что и говорить: Ким словно держит над ним занесенный кнут – то самое знание, от которого Артур Федорович совершенно тушуется. Может быть, зря? Может быть, это его личное дело – о чем он думает и что себе представляет?

Но вот парадокс: когда Артур Федорович старался уверить себя, что стыдиться ему нечего, на сердце становилось еще тяжелей. А после того, как назовет себя мысленно скотиной, вроде бывает легче…

* * *

Вдруг дверь в кабинет вздрогнула и чуть приоткрылась. В щель робко заглядывал беленький веснушчатый паренек – как раз тот, которым Артур Федорович любовался на школьных переменах. Впрочем, тогда он был прекрасен и весел, заливался свирельным смехом, словно греческий пастушок, и вовсе не выглядел веснушчатым, потому что все его личико покрывал здоровый румянец.

– Смелее, мой друг. Проходи и закрывай за собой дверь.

– А вы сегодня не принимаете? – с надеждой спросил юный посетитель.

– Совсем напротив, – усмехнулся Артур Федорович. – Я, видишь ли, как раз принимаю. Чего ты боишься, разве во мне есть сходство с людоедом?

Мальчонка наконец решился переступить порог и стоял теперь в кабинете, испуганно озираясь по сторонам.

– Садись в это кресло, – предложил Артур Федорович. – Не правда ли, у меня уютно? И совсем не похоже на замок Синей Бороды…

– Какой бороды? – недоуменно переспросил паренек. Нынешние дети растут вдали от известных всему миру легенд и сказок, литературных образов-символов.

– Замнем для ясности, – вздохнул Артур Федорович. – Ты ко мне на занятия? Очень хорошо. Итак, мой друг, скажи – какие в твоей жизни появились проблемы?

– Никаких, – уныло повесил голову первый и последний пока посетитель, решившийся прибегнуть к помощи школьного психолога.

– Судя по твоей интонации, это не совсем так. Как тебя, кстати, зовут?

– Стайков, Слава, – представился парнишка.

– Так вот, Стайков Слава, ты находишься в весьма редком человеческом состоянии – когда проблемы отсутствуют… Скажи, а у тебя есть друзья?

Мальчуган слегка оживился:

– У меня есть друг. Точнее, был. Сегодня он меня обманул, и я с ним больше не общаюсь, – щегольнул он взрослым словечком.

– Ну вот видишь. А говорил – никаких проблем!

Слава Стайков насупился:

– Я просто не люблю, когда обманывают! Если обещал пойти с другом, значит, должен пойти…

– Вполне разделяю твои чувства. Но давай подумаем: может быть, твой друг сам хотел исполнить свое обещание, но не смог? Может быть, обстоятельства оказались сильнее его?

– Я сам сильнее его, и когда встречу, поколочу. Артур Федорович засмеялся: до чего же хорош этот естественный и непосредственный Славик! Не зря, наблюдая мальчугана на перемене, он стал называть его про себя греческим пастушком. Великое дело – воспринимать жизнь такой, какова она есть, без всяких сложностей и подтекстов!

– А твой друг не предупреждал тебя, что у него самого могут возникнуть собственные проблемы? – вслух спросил Артур Федорович. – Что ему, например, не хватит времени или еще что-нибудь подобное? Не делал ли он каких оговорок?

– Никаких огово… Ой, – запнулся вдруг мальчуган. – Он ведь сказал… он мне написал….

В следующий момент пастушок сорвался с места, подхватил свой прислоненный к креслу портфель и драпанул прочь, крича на ходу:

– До свидания! На сегодня мы уже позанимались!

Вот тебе и долгожданный посетитель.

12

В стоматологию «Белый коралл» то и дело звонили клиенты. Всем было что-нибудь надо: записаться, отписаться, переписаться – а скорей всего, просто потрепать координатору нервы. Во всяком случае, так казалось в последнее время Ирине. Она поставила себя на автомат, стараясь ни в чем внутренне не участвовать. Работала механически: бесстрастно бросала в трубку «да» и столь же бесстрастно записывала, отписывала, переписывала. Давала справки, выбивала чеки в оплату приема, готовила врачам и сестрам чай. А что касается нервов, так их у нее давно уже не осталось.

Дома не происходило никаких сдвигов к лучшему. Тимка по-прежнему страдал, Павел часами не отрывал свой загадочный взгляд от монитора. Сегодня он, кажется, даже не пошел на работу. Ирина стала подумывать, не нуждается ли ее муж в помощи психиатра.

– Да? – в очередной раз подняла она телефонную трубку.

– Попросите, пожалуйста, Ирину Лучинину… Ира, это ты? Это Света Стайкова.

– Света? – с недоумением повторила она.

Что же, теперь соседка и на работу ей будет звонить? Это уж, пожалуй, чересчур…

– Ты не волнуйся, я только хочу спросить… – светкин голос звучал со странной для нее неуверенностью, она запиналась, подбирая слова, и совсем не походила сейчас на саму себя, не знающую смущения. – В общем, тут Славик ищет твоего Тимку… Ты не в курсе, где бы он сейчас мог быть?

– Тимка?! – встрепенулась Ирина. – Он должен быть дома! А что случилось?

– Мы звонили к вам в дверь, никто не открывает. Тут такое дело… – снова запнулась Светка. – Ты только не волнуйся заранее…

– Что случилось?! – в голос закричала Ирина.

– Тимка послал Славику записку, что пойдет с ним к психологу, если будет жив . Так он написал.

– Тимка написал «если буду жив»? – не веря, повторила Ирина.

– Да, он написал. И сейчас мы нигде не можем его найти. То есть он, конечно, объявится, – спохватилась Светка, – он обязательно найдется, но мы думали, может быть, тебе надо знать…

– Еду, – бросила в трубку Ирина и сорвалась с места.

Она бежала по клинике к выходу, задыхаясь от скорости и, главное, от раздирающих душу страхов. Неужели сложности с Павлом привели Тимку к попытке… страшно подумать, страшно назвать, даже мысленно. А вдруг к удачной попытке?! Тогда она, Ирина, убьет сперва Павла, а потом себя. Но еще раньше разнесет на мелкие части компьютер.

13

В эту ночь Павлу не спалось: постель казалась душной и скомканной, рядом беспокойно вздрагивала жена: видно, и ее сновиденья были не из приятных. Сам он не помнил, что ему снилось: не иначе как что-то скучное, от чего человек волей-неволей просыпается. Он потихоньку сполз с кровати, прошел на кухню и выпил там воды – нет, это было не то, что ему нужно. Отдернул занавеску, посмотрел на пустую улицу, бледно подсвеченную двумя далекими фонарями… Нет, и не это. В сущности, Павел знал, чего ему не хватает, просто до сих пор заставлял себя придерживаться определенного распорядка и не входить в параллельную действительность по ночам. Но сейчас у него уже не было сил сдержаться.

Вскоре в большой комнате прозвучала мелодичная музыка и на сигнальном блоке зажглись нежные зеленые огоньки. Как всегда, Павел не думал, какие кнопки нажать, какую программу выкрутить. Достаточно было того, что он захотел попасть в заветное место, – и сразу же, как обычно, попал именно туда. В этом тоже чувствовался интеллект расторопного электронного разума: он ведь поначалу включался кнопками, а теперь привык – и пожалуйста.

За дисплеем Павла встретили восторженно: его всегда встречали с энтузиазмом, но сегодня был дополнительный повод: сегодня он первый раз пришел ночью. С него сняли тяжелое пальто, измазанные глиной ботинки (вообще-то он был в пижаме и босиком – грубая одежда и обувь соткались из привнесенных им в этот мир проблем и несовершенств). Кураторы совещались, как отпраздновать его первое ночное посещение. Спрашивали, что он хотел бы заказать: бал, оргию, африканский праздник с факелами и ритуальным действом, банкет, фуршет, рыцарский турнир в его честь или… Но он заказал себе просто порцию глубокого сна, в тишине, в мягкой постели, и чтобы никто не мешал ему доспать то, чего не доспал в реальности.

Вот теперь сны Павла были интересными. Он видел себя изобретателем нового стройматериала, вызвавшего бум в строительной экономике. Это изобретенье вело к мировой известности, сулило неслыханную прибыль. Павел въявь переживал, как раскручивалась его слава: сперва проект затребовали в министерство, потом в правительство, а уж после на мировой экономический форум. Крупнейшие банкиры развитых стран стремились перекупить у него патент, одно за другим сыпались захватывающие дух предложения… И всю ночь Павла чествовали, хвалили, поздравляли, удивлялись ему и стелились перед ним травкой. А его прежним недоброжелателям не оставалось ничего иного, как гореть на огне лютой зависти.

К сожалению, утро настало не только на очередном банкете в его честь – оно разворачивалось и в его настоящей квартире. Из заэкранного мира, связь с которым он не догадался вовремя заблокировать, стали доходить обыденные надоедливые сигналы: звон посуды, шелест жениного халата, всякие там «С добрым утром!» и «Какую кашу тебе, Тимка, сварить?». Но если бы не все это, Павел наверняка пропустил бы время идти на работу…

* * *

И вот тогда старший из кураторов заговорил. Это был вопрос, давно уже осевший у Павла в подсознании: на кой ему, собственно, сдалась эта самая работа? Чтобы получать деньги? А разве его любое желание не исполняется здесь бесплатно? Правда, у него есть семья, которую он сам когда-то завел: жена, сын. И когда кураторы повели дело так, что ему надо переселиться к ним насовсем, он, к своей внутренней досаде, не посмел согласиться. Логически это было бы единственно правильным решением, но… Павел чувствовал, что его держат некие древние атавизмы. Три атавизма, не позволяющие развязаться со своей предыдущей жизнью ради той, которая начинается по другую сторону дисплея.

Первым был опять-таки Тимка: уж слишком глубоко въелась в Павла за десять лет привычка дрожать над сыном. Сколько переговорено, сколько детских книг перечитано, сколько пройдено всяких парков и садов, сколько игрушек куплено, сколько раз накачивались шины «Аистенка»… Тут прошлое брало массой, наваливалось на Павла своим масштабом. Оно могло бы служить иллюстрацией к философскому закону о переходе количества в качество.

Вторым атавизмом была женщина, Ирина. Понятно, она не могла выдержать конкуренции – такие ли ждали его на празднике жизни! – но ни с одной из встреченных на этом празднике он не пережил того, что пережил с ней. Когда-то они буквально ходили по пятам друг за дружкой: она во двор мусор выносить, а он ей навстречу: соскучился. Он задержится вечером на работе, а она уже ждет возле метро: вышла его встречать. И так всюду, куда только можно, они таскались вдвоем, а после втроем: сперва с коляской, потом с дитем посередке, держат его с двух сторон за руки. В это время Павлу бы и в голову не пришло, что он может куда-то переселиться – без них, от них, бывших тогда частью его самого.

Но кроме этих двух глупостей его удерживал еще третий, не менее дикий атавизм. Принято думать, что, когда детство проходит, люди перешагивают через него и идут дальше. На самом деле это не так: каждый носит в себе свернувшееся клубком собственное детство. В решающий момент жизни оно может проснуться и повести человека куда захочет. Последним атавизмом Павла было пережитое им детство: пустыри, мальчишки, драгоценности в виде битых стекол и собачьих костей, полусдутый футбольный мяч… А как итог всего – серый могильный холмик, простой и невзрачный, несмотря на все прежние старания Павла развести там цветы. Мать как любила держаться в тени при жизни, так и потом не меняла своих привычек. Но в самой этой серости, скудости, умаленье была какая-то сила, больше всего мешавшая Павлу порвать с унылой реальностью. Временами ему казалось, что сама мать в своем неизменном коричневом жакете стоит на границе обычной и компьютерной жизнью, отталкивая его вытянутыми вперед руками. Прогнать этот образ волевым усилием он не решался.

* * *

Таким образом, переселение откладывалось. Павел смущенно признался кураторам, что еще не готов остаться у них насовсем:

– Мне еще надо дозреть… То есть я понимаю, что так будет лучше, но давайте сделаем это позже…

Наверное, кураторы были разочарованы, но, как всегда, сохраняли безупречную внешнюю корректность:

– Нам очень жаль, сэр, но мы не властны решать за вас. Надеемся, что постепенно вы привыкните к этой мысли… и со временем все совершится.

– Да, да! – горячо отозвался Павел. – Я ведь именно так и хочу – со временем!..

– Но сейчас вы по крайней мере не покинете нас ради бесполезной обязанности бывать на службе?

– В контору – да! В контору я больше не пойду, – с ходу решил он.

– Какой прикажете номер? – быстро поклонился старший куратор, осклабившись от удовольствия.

Павел оказался перед уже знакомым ему огромным меню под названьем «шестое чувство». На нем вспыхивали, перемигивались, мельтешили числа, и единичные, и такие, от которых, вследствие их многозначности, просто рябило в глазах. Их даже нельзя было назвать, потому что для них еще не придумали названия, во всяком случае, Павел его не знал.

Каждое из таких чисел означало определенную ситуацию, призванную удовлетворить тот или иной внутренний настрой человека. Душевные аппетиты тонки и причудливы не меньше, чем прихоти гурмана, которому хочется съесть то жаркого, то сладостей, то вдруг ни с того ни с сего ощутить вкус брусники или черного хлеба, или соленых рыжиков. Мелькающие на табло числа таили в себе все оттенки разнообразных человеческих ощущений. Клиент имел право слегка попробовать любое, чтобы потом выбрать одно из них на весь вечер.

– Начинаем просмотр, сэр? – снова осклабился старший куратор.

Для начала просмотра требовалось просто набрать определенный код: три раза подряд нажать кнопку под цифрой шесть. Получалась трижды повторенная шестерка, обозначающая новое для человека шестое чувство, которое он получит на время сеанса в придачу к прежним пяти. Чувство ничем не ограниченной свободы.

Павел готов был приступить к выбору программы на сегодняшний вечер. Вдруг оказалось, что кураторы, которые только что были тут, сгрудившись в сторонке, о чем-то негромко, но ожесточенно спорили. Странно! По правилам они не должны были допускать такого в присутствии клиента, а Павел еще не видел, чтобы здесь нарушали правила.

Однако на этот раз, по-видимому, произошло какое-то чепэ. У кураторов что-то не ладилось, их напряженный шепот напоминал гудение разгоравшегося пламени. Наконец старший из них повернулся к Павлу:

– Весьма сожалею, сэр, но вам тут пришло сообщение… оттуда, – кивнул он в сторону границы между обычным миром и страной заэкранья. – Мы бы не хотели его вам передавать, потому что оно может испортить ваш отдых.

– Испортит, испортит!.. – подтвердили другие кураторы общим согласным гулом.

– Однако правила требуют вам его передать. Вот если вы сами откажетесь, тогда другое дело! Действительно, это сняло бы все затрудненья…

– Что за сообщение? – спросил Павел.

– Сплошная чушь, сэр, но может вас взбаламутить. Обычные штучки тех… – он опять дернул головой в сторону границы миров. – Поверьте, не стоит передавать. Разрешите помочь вам выбрать номер?

Павлу следовало послушаться, ибо все, что предлагали кураторы, в конечном счете шло на пользу клиенту, оберегало его отдых и наслаждение. Но глупое упрямство, привнесенное из несовершенного мира, привычка влезать во все самому, пропускать события через собственные эмоции, – все это одержало в нем верх:

– Покажите мне сообщение!

– Право, сэр… – угодливая физиономия куратора стала кривиться, давая понять, как неблагоразумно он поступает.

– Покажите!

Куратор развел руками и отступил в сторону. Через секунду Павел почувствовал, что его трясут за плечо. Бледная как смерть, взлохмаченная Ирина с расширенными от ужаса зрачками кричала ему в лицо: «Тимка пропал! Ты слышишь?! Он написал в записке: “Если буду жив”! Слышишь?! Тимки нигде нет, он не пришел сегодня из школы! И написал: “Если буду жив”!»

* * *

Затем все исчезло, и Павел снова увидел перед собой застывших в ожидании кураторов. Тот, который говорил с ним до этого, заискивающе улыбался:

– Вы хотели получить сообщение, сэр. Вы его получили. Теперь разрешите помочь вам выбрать номер?

– Да… то есть подождите! – Павел словно очнулся. – А где же сейчас мой сын?

– Желаете поискать? – c этими словами куратор подскочил к пульту «Шестое чувство», где все это время не прекращали мигать разные числа. – Одну секунду. В каком направлении пойдем: магия или детективы? Вот тут у нас кабалистика, вызов духов, «В гостях у Калиостро» и еще много разновидностей. Или желаете что-нибудь под грифом «Детектив»: розыск, погони, боевики, хитроумные расследования…

– Я сейчас не хочу погружаться в виртуальность, – раздраженно перебил его Павел. – Мой сын исчез, и я должен искать его в том мире, где это произошло. Сегодня я от вас ухожу, вернусь, когда все уладится.

Среди кураторов поднялся протестующий шум. Правда, они старались не повышать голосов выше допустимых пределов и упрекали не Павла, а друг друга (здесь действовали по принципу «Клиент всегда прав»). Одни считали, нельзя было показывать ему сообщение, другие, наоборот, настаивали, что нельзя было не показать: стоит хоть раз нарушить правила, как вся здешняя система рухнет. Потом они вроде до чего-то договорились. Через секунду старший из них вновь обратился к Павлу:

– Вы не можете так просто уйти, сэр. Вы же знаете, каким образом осуществляется уход из системы: после получения номера и его использования, через внутренний выход в сон либо его эмоциональное подобие…

– Но сегодня я не могу тратить время на то, чтобы взять и использовать номер!

– Мне очень жаль, но никто не вправе нарушать здешние законы… По ним вы пришли сюда, по ним же должны и выйти!

Все это было так, но Павел не мог сейчас думать ни о чем, кроме Тимкиного исчезновения. Его вдруг пронзило сознанье, что дорога каждая минута: возможно, как раз сейчас с Тимкой происходит что-то плохое… Он взглянул на себя: оказывается, он находился в том виде, в каком выходил когда-то из душевой кабинки бассейна. Проще сказать, в чем мать родила. Где его одежда?!

– Принесите мне вещи, которые были на мне, когда я сюда пришел!

– Они в стирке, босс. Всякий раз, как вы приходите, мы забираем ваши вещи, чтобы оттереть с них следы соприкосновения с различными формами негатива…

– Да вот они!..

Павел случайно наткнулся взглядом на скомканную в уголке пижаму, надетую им перед сном. Правда, пальто и заляпанных глиной ботинок не было: очевидно, их-то и взяли в стирку. Увидев, что он поднял пижаму, кураторы в своей всегдашней услужливости засуетились, желая помочь ему одеться. Однако на этот раз они не облегчали, а затрудняли процесс: пижамные штаны почему-то скручивались в трубочки, рукава куртки оказывались вывернуты. Павел потратил много времени на то, чтобы натянуть на себя две части пижамы, казавшиеся сейчас особенно непрезентабельными, мятыми и несвежими… Но Павлу на этот раз было все равно. Он думал о главном: как бы скорее выйти отсюда, чтобы начать поиски Тимку.

– Оставьте свою плату, сэр, – холодно произнес старший куратор.

– Какую еще плату? Я прежде ничего не платил!..

– Когда вы отбывали в ситуацию выбранного номера, у вас незаметно брали копию одной мозговой клетки. Это нужно для идентификации нашей действительности с той… ну, вы понимаете.

– Я ничего не чувствовал, – сказал удивленный Павел.

– Процесс копирования клетки весьма болезненный, но нахождение в подномерной ситуации обеспечивает полную анестезию. Сейчас же вам предстоит перенести эту операцию без обезболивающих средств.

– Да отстаньте вы! – закричал потерявший терпение Павел. – Пока я не найду сына, мне нельзя задерживаться ни на секунду! Все счеты потом.

– Сейчас, или мы вас не выпустим.

Павел прикинул, удастся ли ему сбежать. Он никогда не помнил, как входил сюда, через какие двери или ворота. Следовало держать курс в сторону, куда кивал старший куратор, говоря « оттуда », то есть на границу двух миров. Наверное, там есть дверь, но Павел сомневался, работает ли она также на выход. Может быть, это вертушка в одну сторону. И вообще, если вся необъятность этого места, все внутренние механизмы и хитроумные выдумки обернутся против него, он окажется бессилен…

– Хорошо, берите у меня клетку.

Кураторы засуетились, но не обрадовались, как логично было предположить. Наверно, они надеялись испугать его предстоящей процедурой и таким образом вынудить остаться. Появились страшные черные щипцы, похожие на каминные, которыми ворочают в пламени дрова. А эти, понял Павел, должны будут расщепить его черепную коробку, чтобы кураторы смогли добраться до серых мозговых клеточек.

– Вы уверены, что не передумаете?

– Уверен, – не отступил Павел. – Я готов. Только, пожалуйста, поскорее…

Он знал, что потеря времени неизбежна, но все-таки это было лучше, чем спорить до бесконечности, разговаривать, в сущности, ни о чем. Теперь он не сомневался, что кураторы намеренно задерживали его, не давая сразу броситься на поиски Тимки. Похоже, им хочется, чтобы его сынок пропал… Мерзкие твари, подумал Павел, как только он мог считать, что они желают ему добра? Но свои эмоции следовало сдерживать, чтобы выбраться отсюда подобру-поздорову. Пусть берут клетку, и тогда он сможет уйти, – здешние правила, неукоснительно соблюдаемые кураторами, не позволят его больше задерживать. А операция не смертельна, коли с ним уже не раз такое проделывали…

– Я готов, – повторил Павел.

– Вы предупреждены насчет отсутствия анестезии…

– Совершенно верно, – ему приходилось изо всех сил сдерживать себя, чтобы выглядеть спокойным и не срываться на крик: иначе они начнут читать ему нотацию в вежливой форме, якобы уговаривая не волноваться. А время будет утекать да утекать…

– Тогда соизвольте подойти ближе…

Павел шагнул вперед, стараясь не смотреть на черные щипцы, явно слишком большие для намеченной кураторами цели. Но они неизбежно попадали в поле его зрения. На какую-то секунду стало очень не по себе, и он даже подумал, не отступить ли? Пусть у него возьмут клетку как обычно, после времени, посвященного удовольствиям. И тогда сразу на поиски. Но испытывать удовольствие, зная, что пропал Тимка, было совершенно невозможно. И малодушное желание сдаться заглушила все та же мысль: что случилось с сыном?

14

А Тимка сидел тем временем в электричке, увозившей его все дальше от Москвы. Решив отправиться в поисках отца по белу свету, он прямо из школы поехал на вокзал: само слово «странствие» связывалось в его сознании с пригородом, с хождением по земле босыми ногами. Перед глазами встала деревня, где они с мамой прожили лето у бабули, маминой бабушки. По привычке Тимка обрадовался, но тут же вспомнил, что теперь увидит их обеих очень не скоро. Наверное, к тому времени он уже станет взрослым и бородатым и мама с бабулей не узнают его… От этих мыслей опять защипало глаза. Надо было крепко взять себя в руки, чтобы не сойти на первой же остановке и не пересесть в электричку, идущую назад в Москву.

Чтобы отвлечься, Тимка повернулся к окну, за которым проплывали уже не городские улицы, а пустые осенние поля. Вон вдали высятся стога сена, сверху прикрытые чем-то вроде намокших коричневых ковриков. Где он будет сегодня ночевать, в таком стогу? Больше ему негде, ведь он теперь путник, принадлежащий этой вечерней тоске, этому осеннему одиночеству. У него нет ничего, кроме цели, ради которой положено долго и терпеливо выносить всякие трудности, невзгоды… И самая главная из них – разлука с мамой, с домом, который он помнит с того времени, как начал что-то соображать…

За окном быстро сгущались сумерки, небо заплакало дождем. По стеклу наискось побежали аккуратные дождевые струйки, словно кто-то расчерчивал школьную тетрадь в косую линейку. Прощай, школа, прощайте, спокойные уроки Людмилы Викторовны, мальчишеская возня на переменах, шабутной, не знающий беды Славик… Прощай, хорошенькая выскочка Лиза Карлова… Тимка уже никогда не вернется в класс. Выдержит ли он то, на что сегодня себя обрек? Но если не выдержать, кто же найдет украденного злой силой папу? Это правильно, что тимкин путь оказался таким тяжелым, ведь иначе не будет подвига. Как говорила сегодня Людмила Викторовна: чтобы выручить из беды близкого человека, надо совершить подвиг…

* * *

Вдруг по громкоговорителю объявили название следующей остановки. Тимка встрепенулся: до сих пор ничего не объявляли, а может быть, он, занятый своими мыслями, просто не слышал. Но это название нельзя было не услышать: поезд подходил к станции, где живет бабуля!..

Получалось, что на вокзале Тимка выбрал то направление, по которому они с мамой отъезжали летом в деревню. Но это вышло нечаянно, как говорят взрослые, подсознательно. Он не думал ехать к бабуле, ведь подвиги должны начинаться с нуля, в незнакомом месте и вдали от родных людей. Просто Тимка не знал других вокзалов, других направлений. Занятый разлукой с любимым прошлым, он машинально вышел на ту платформу, с которой отходили поезда в деревню к бабуле…

Несколько секунд прошли в нерешительности: надо бы ехать дальше… Но как только поезд замедлил ход, ноги сами подняли Тимку с вагонной лавочки, руки подхватили портфель, покачивавшийся над головой на багажном крючке. Редкие пассажиры с любопытством оглядывали мальчика, который собрался выходить поздним вечером из электрички – один, без взрослых… Пол вагона раскачивался, тамбур дохнул в лицо застарелым табачным перегаром… И вот уже Тимка спрыгивает с вагонной подножки в моросящий дождь и сгущающую темноту. Его встретили особые загородные запахи перестоявшей травы, размокшей глины, отсыревших деревянных мостков на рельсах. Это были до сих пор неведомые ему запахи пригородной поздней осени.

* * *

Знакомая платформа словно состарилась с тех пор, как он был здесь летом. Пышные деревья за оградой станции превратились в облетевшие ветки, каждая из которых была унизана капельками дождя. Внутри каменной клумбы, где летом высились горделивые мальвы, теперь лежали пустые вымокшие былки стеблей. Из пассажиров никого не было. Словом, из прежней статной красавицы платформа превратилась в убогую сгорбленную старушку. Ее красили только глядящие издали рябины с корзинками ярко-оранжевых и рубиново-красных ягод.

Но иначе и не может быть, решил Тимка: раз в его жизни случилось несчастье, то и все вокруг должно измениться. Настоянная на дождях свежесть и разлитая в воздухе тоска обостряли чувства. Свежесть бодрила: он выбрал правильный путь. А тоска, заглушая ее, нашептывала, как трудно будет идти, как бесконечно странствие и как сосет сердце одиночество. На выцветших глазах старушки-платформы опять блеснули дождевые слезинки…

* * *

С Тимкой бывало так, что все придуманное им словно оживает и начинает развиваться самостоятельно, иногда враждебно по отношению к Тимке. Мама называла это «потерять грань между фантазией и действительностью» – так она объясняла однажды врачу. А врач ответил: «У мальчика чересчур развито воображение». Он обещал, что это пройдет «вместе с детством». Но ждать, когда пройдет детство, еще очень долго…

Тимка поежился: один посреди быстро надвигающейся ночи, он был сейчас беззащитен от своих собственных фантазий. Вот придумает что-нибудь такое, чего сам испугается, – кто его будет успокаивать?.. Кто объяснит, что все это просто выдумки?..

К тому же сегодня дело обстояло не как всегда. Ведь злые силы, похитившие папу, должны догадываться и о том, зачем этот мальчик идет сейчас в темноту по скользкой от глины тропинке… Наверняка они не упустят случая ему навредить!

* * *

Тимка вошел в облетающую березовую рощицу и замер: со всех сторон к нему тянулись узловатые руки леших в широких лоскутных рукавах, пляшущих на ветру. От них так и сыпались круглые листочки-заплатки, лимонные, ярко-желтые, коричневые… А с намокшей бересты тут и там глядели лукавые нехорошие глаза – круглые, как сучки на стволах, и прищуренные, как трещины коры. Вслед за глазами на стволах обозначились мучнисто-бледные ухмыляющиеся рожи, иссеченные пепельными морщинами. Тимку обступили лешие, дразнясь и кривляясь, вся свора вразнобой галдела о том, что он никогда не найдет своего папу:

– Не найдеш-шь! Не с-суме-еш-шь! Только с-сам попадеш-шься!

– Найду! – вне себя крикнул Тимка.

– Иди с-сейчас ж-же назад! Тогда мы с-соглас-сны отпустить тебя подобру-поздорову… Но ес-сли будеш-шь упорс-ствовать, не ж-жди пощ-щады!

Эта жуткая встреча подтверждала, что папу действительно держат в плену существа вроде этих леших. Эти лешие были из того же самого мира, где томится сейчас настоящий папа. Потому-то они обо всем и знают. К тому же лешим не нравится, что Тимка вышел на поиски, не зря они предлагают ему вернуться…

– Все равно найду, – повторил Тимка.

Тут же налетел ветер, лешие стучали своими скрипучими деревянными ладошами, свиристели и улюлюкали на все лады. В этой мешанине звуков было много оттенков, от грубой угрозы до пронзительной жалобы. Но то и другое бросало Тимку в дрожь. Неизвестно еще, кого страшней встретить, великана или карлика…

– Я вас не боюсь! – в отчаянии закричал Тимка, чтобы уверить в этом также и самого себя.

– Не боиш-шься?.. Боиш-шься?.. – на разные голоса повторили лешие. – Иш-шь ты каков! Покружиш-шь теперь по лесу, поищеш-шь выхода!

Острый сучок цапнул за плечо, по щеке хлестнула мокрая ветка: лешие перешли в наступление. Надо было немедленно сделать что-то такое, что должно вызволить Тимку из их скрюченных рук, похожих на лесные коряги. Когда Герде в ее странствиях повстречались снежные чудища, она читала «Отче наш»… Если бы Тимка знал эту молитву, он, наверное, тоже смог бы отбиться от леших. Но он знал только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…» Так обычно начинала молиться бабуля, вставая перед иконой утром и перед сном.

Но оказалось, хватит и одной этой строчки. Внезапно Тимка вырвался от лешего, оставив на сучке клочок своей куртки. Подтянул на локоть портфель, чтобы можно было зажать пальцами уши, и бросился со всех ног сквозь приглушенные теперь завывания. Он бежал, боясь заблудиться, ведь лешие грозились не выпустить его! Однако вскоре деревья стали редеть, впереди возник знакомый холмик, с которого начинался спуск в деревню – прямо к дому бабули, которая жила с краю.

Этот путь Тимка проделал молниеносно: одним духом взбежал на холм, потом поскользнулся на глине и съехал вниз, будто с ледяной горки. К порванной курточке теперь следовало прибавить безнадежно измазанные брюки. Хотя какое это могло иметь значение? А все-таки имело, ведь сейчас ему предстоит показаться на глаза бабуле…

Осевшая калитка скрипнула под рукой – гораздо жалобнее и протяжней, чем летом. Здесь продолжалось то же, что и на платформе: все изменилось после того, как с папой случилась беда. И забор потемнел, и плети малины совсем пригнулись к земле, а мокрое крыльцо кажется таким маленьким, таким жалким…

Тимка с надеждой постучал в дверь: как только он увидит бабулю, уныние должно рассеяться. Все вокруг может поникнуть, склонить голову и опустить руки, но сама она обязательно встретит внука стойкой и прямой, и не только с виду.

А может быть, будет еще лучше… В сердце шевельнулась чудесная надежда: вдруг бабуля объяснит ему, как объясняла обычно, что все страшное придумано самим Тимкой и никакой беды по-настоящему нет? Разве такое бывает – чтобы украденный человек сидел дома за компьютером?.

– Господи! Да это никак Тимошка!

Окна в домике стали из черных желтыми, дверь заскрипела, и на крыльцо упал скошенный квадрат света. Темные тени разбежались в стороны, затаившись там до поры. А перед Тимкой, смущенно переступающим на месте выпачканными глиной ботинками, лицом к лицу стояла бабуля.

– Что стряслось? Ты с матерью? – тревожно спросила она, вглядываясь в темноту за его спиной.

– Нет, – потупился Тимка. – Я сам приехал…

– Один? – не поверила она.

– Один…

Больше всего ему сейчас хотелось кинуться к бабуле, спрятать лицо в знакомый выцветший фартук, пахнущей молоком и частыми стирками. Уткнется в него, заплачет – и все плохое исчезнет, как разбегаются от света ночные тени.

– Да говори, что такое?! – не сдержавшись, заторопила бабуля, всегда такая степенная и немногословная. – Мать жива-здорова?.. А батька?

– Его украли, – уныло произнес Тимка.

– Господи помилуй! Как это – украли?!

– Вообще-то он с нами живет, но это уже не он… Ну вот как будто из него середину вынули и спрятали, так что теперь он ненастоящий, – путаясь, объяснял Тимка.

– Как так – нутро вынули? – допытывалась она. – Операцию, что ли, делали? Он что, болеет?

– Не было никакой операции. Папа здоров, только это уже не он…

– Не он? – переспросила бабуля и некоторое время молчала.

Было слышно, как с желоба крыши каплями стекает вода. Где-то вдалеке прокричала ночная птица…

– Погоди, Тимошка, говори толком. Расстались, что ли, родители – мать другого отца тебе привела?

Тимка повторил все сначала: у них украли настоящего папу, которого подменили другим, не обращающим на них с мамой никакого внимания. Этот подменный папа целый день сидит за компьютером, даже на работу ходить перестал. А где настоящий, никто не знает, – настоящего надо искать! Наверное, его забрали какие-то злые силы, вроде леших из березняка возле станции…

Выпалив все это единым духом, Тимка ждал, что скажет бабуля: успокоит его или определит беду как нешуточную.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. В ее глазах остановилось раздумье – не то чтобы недоверчивое, но какое-то оценивающее, припоминающее. Выходит, она и сама знала, что подобные вещи в жизни случаются, и сейчас вспоминала о них? Этого Тимка боялся больше всего: рухнула надежда услышать, что он просто-напросто болтает чушь.

– Да-а, – словно очнувшись, протянула бабуля. – Вот оно, значит, как… Ну, пойдем домой, чего тут на крылечке…

Вслед за ней он молча переступил порог.

– Мать-то предупредил, куда едешь?

– Разве бы она меня отпустила? – возразил Тимка. – Я теперь долго домой не вернусь, много лет… пока не найду папу!

– А матери как быть? – спросила бабуля, натягивая стоящие у двери резиновые сапоги. Они по очереди чавкнули, налезая ей на ноги. – Одно дело, с батькой у вас неладно, так еще и ты пропадешь!

Потом она выпрямилась, сняла с крючка телогрейку и накинула на голову платок.

– Куда, бабуль?

– Схожу тут к одним. У них телефон беспроволочный есть, весь с ладошку… ну, какой все теперь покупают…

– Мобильник? – догадался Тимка.

– Не знаю, как у вас называется. Мать-то, поди, с ума из-за тебя сходит! – бабуля уже держалась за скобу двери. – Ну посиди пока тут, я скоро…

* * *

Оставшись один, Тимка почувствовал, что все-таки ему стало легче: бабуля взяла беду в свои руки и сразу начала действовать. Вот сейчас она успокоит маму, а там, глядишь, и насчет папы что-нибудь придумает… А Тимке пока можно отдохнуть, ведь уже сколько времени он был странником.

* * *

Комнатка (бабуля называла ее горницей) после всех ужасов пути казалась особенно уютной. Главное, она защищала от темноты – не только той, что глядела в щели оконных занавесок, но и той, в которой пропадают украденные люди и совершаются всякие страшные дела.

Бабуля ушла, но все вокруг было наполнено ее еще не выдохшимся присутствием. Вещи чинно стояло по своим определенным местам. Ходики над столом равномерно тиками, и в такт их постукиванию качался из стороны в стороны маятник. Высоко в углу висела икона, а переднюю стену занимали знакомые Тимке фотографии, казавшиеся сейчас живыми: вот-вот заговорят…

* * *

Он давно уже выспросил все про тех, чьи лица смотрели на него из картонных и деревянных рамок. Сверху – прадедушка Тимофей, в рубашке со сбегающей на грудь вышивкой, такие рубашки, объясняла мама, называют косоворотками. Сам прадедушка немолодой, но еще не старый, не в бабулиных годах. У него большой лоб, расчесанные на сторону волосы и светлые глаза, в которых затаилась печаль: снимался в начале войны, перед тем как уйти на фронт…

Тимка знал то, чему в тот день не хотел верить прадедушка: с войны он так и не вернулся. О нем долгое время не было никаких вестей – не знали, живым ли его считать или убитым.

Бабуля рассказывала, что соседки предлагали ей спросить об этом судьбу, то есть погадать. Надо было насадить на кончик иглы хлебный шарик, в ушко продеть крепкую нитку и, держа ее на весу, водить шариком перед той самой фотографией, на которую сейчас смотрит Тимка. Хлеб должен был показать, жив прадедушка или нет. Потому что он «душу живую чует»: перед лицом покойника хлебный катышек качается поперек, как лежат в могилах мертвые; а если человек жив, подскакивает вверх-вниз, как растут и ходят живые.

– Это правда? – спросил у бабули Тимка, когда она рассказывала.

– Хоть бы и правда, гадать я не стала. Это грех – гадание.

– Почему грех?

– Бог человеку будущего не показывает, – объяснила бабуля. – Придет время – придет и будущее, а заранее знать нельзя…

– Значит, ты не стала гадать. Ну и что дальше? – требовал Тимка продолжения рассказа.

– А дальше что ж… Ждала, ждала, что мой сокол живым вернется… Потом уж узнала: убили его в первый же год войны…

* * *

Ниже висела фотография бабушкиной дочки, которая как раз и была настоящей тимкиной бабушкой, мамой его мамы. Она умерла на стройке в Сибири, откуда прислали потом этот снимок: девушка-работница в ватнике и пестром платочке, совсем молодая, а глаза грустные. Про нее рассказывали свою историю: она очень любила дедушку, маминого отца, который – Тимка хорошенько не понял – куда-то от нее подевался. Тогда она решила ехать на стройку, где много людей и не так тоскливо ждать (выходит, надеялась, что дедушка вернется). А через год ее придавило в тайге упавшим деревом.

* * *

Дальше шли фотографии живых: бабушка возле раскрытой в сад калитки, мама в школьном коричневом платье, Тимка маленький в разных видах: и под столом, и с котенком, и с огурцом во рту. Знакомые карточки, у них в Москве тоже есть такие. И одна самая главная, на которой заснята вся их семья: папа и мама, смеясь, держатся за руки, а он, Тимка, выглядывает снизу. До чего же счастливыми они тогда были!..

Живые и мертвые… Тимка смотрел на фотографии, охваченный какой-то важной, не до конца додуманной мыслью. А жив ли его настоящий папа? Вдруг те, кто украл, убили его, чтобы он никогда не смог вернуться домой? Герда спрашивала у цветов, побывавших под землей, нет ли там Кая. Но это сказка – а вот если спросить у фотографий? Ведь прадедушка Тимофей и мамина мама тоже побывали под землей!..

Вдруг Тимке пришло в голову погадать с иглой и хлебным шариком, как когда-то предлагали бабуле. Конечно, это нехорошо, человек не должен знать свое будущее. Но потом он попросит прощения, а сейчас ему просто необходимо установить, что папа жив. Если он этого не сделает, у него просто сердце лопнет от такой неизвестности.

Дрожащими руками Тимка достал из комода деревянную, поеденную жучком шкатулку, где у бабули хранились принадлежности для шитья. Откинул крышку, отмотал самых толстых ниток и продел сложенный вчетверо жгутик в ушко большой иголки, которую бабуля почему-то называла цыганской. Потом поискал хлеба, на столе, под салфеткой, лежала початая серая буханка, какие всегда продавались в здешнем магазине. Странный какой-то хлеб, не поймешь, черный или белый. Но сейчас Тимке было все равно, он слепил хлебный катышек, проткнул его кончиком иглы, потом взобрался на стул и с замирающим сердцем подвел свою странную удочку к первой фотографии. Что сейчас будет: подтвердит ли хлеб, что прадедушки уже нет в живых?

Хлебный шарик танцевал на нитке как попало, то вверх-вниз, то поперек – непонятно, что и думать. Потом Тимка сообразил, что у него просто руки дрожат. Пришлось последить за собой, чтобы этого не было. Тогда шарик вовсе остановился.

Тимка вздрогнул, когда нитку в его руке повело из стороны в сторону – поперек, «как лежит покойник». Он чуть не свалился со стула от сильных чувств. Прадедушка, перед лицом которого из стороны в сторону покачивался хлебный шарик, взглянул на правнука с осуждением, мол, говорила тебе бабуля, что гадать негоже! Небось ей не меньше твоего хотелось узнать, вернется ли ее муж живым. А вот выдержала, не стала пытать судьбу! Бог не открывает человеку будущего, значит, и нечего…

– Прости, прадедушка, – вслух сказал Тимка. – Я, раз уж начал, спущу хлебушек еще три раза… Всего три, и больше не буду!

Надо было проверить действие хлеба на бабушке, маминой маме, потом на ком-нибудь из живых… А потом будет самое страшное – узнать про папу!

Вот оно, юное бабушкино лицо. Глаза не только грустные, а еще как будто и удивленные: что, мол, со мной случилось, почему так несчастливо сложилась жизнь? Ведь я любила, а меня бросили. И потом еще это дерево, рухнувшее как раз в тот момент, когда мы с подружкой измеряли ширину делянки… Если бы не оно – будь спокоен, я дождалась бы твоего дедушку! Уж я бы сама его разыскала, коли он начисто про меня забыл…

– Искать трудно, – покачал головой Тимка.

– Когда любишь, найдешь, – беззвучно пообещали совсем девчоночьи бабушкины губы.

– Значит, и я?..

– А то как же… И вот еще что: разыщи уж, кстати, и деда… раз уж самой мне не довелось…

– Я его никогда не знал! – встрепенулся Тимка. – И потом, сперва мне надо найти папу!

– Одно с другим вяжется, – загадочно сообщила бабушка.

– Лучше скажи, что ты знаешь о моем папе?..

Но она уже снова закаменела лицом, как до разговора, и выглядела теперь не больше чем фотографией.

Тимка опустил на уровень ее снимка иглу с хлебной насадкой. Ну надо же – тоже качается поперек!

* * *

Теперь наступила очередь живых. Закусив губу, Тимка подвел свою удочку к общему семейному снимку и задержал возле маминого лица. Через секунду хлебный шарик подпрыгнул вверх-вниз, как «растут и ходят живые». Перемещая его к лицу бабули, а после к своей собственной, смеющейся на снимке физиономии, Тимка думал о том, что сейчас ему понадобится все мужество, какое в нем только есть. И даже гораздо больше… Сбоку наплывало веселое папино лицо, стоит лишь сдвинуть нитку в сторону, и все станет ясно… Но легко ли решиться на этот последний шаг?.. А вдруг хлеб покажет самое худшее?!

За дверью послышались приближающиеся шаги бабули. Значит, теперь или никогда! Тимка закрылся одной рукой, приставил к глазам растопыренную ладошку, из-под которой косил, как зайчонок, на свою удочку…

* * *

Вышло очень странно: хлебный катышек остановился вообще, не двигаясь ни в длину ни в ширину, ни так ни иначе. Получалось, папа теперь не принадлежит к миру живых, но не принадлежит также мертвым. А ведь Тимка и прежде думал, что он в каком-то особом месте, где жизнь вообще идет иначе – то есть не настоящая жизнь, а какой-то ее муляж, какая-то условная подделка… Самое главное теперь – найти это место, а там уже разыскать томящегося там папу и освободить во что бы то ни стало.

* * *

За спиной Тимки хлопнула дверь: вошла вернувшаяся от соседей бабуля.

– Карточки глядишь, милок? Смотри со стула не упади!.. А я с матерью твоей говорила. Мать твоя уж и не знала, куда бежать…

– А папа? – настороженно спросил Тимка.

– С ним не говорила… Он трубку не брал.

По тому, как бабуля поджала губы, стало ясно, что она теперь знает о папе не только с Тимкиных слов. Мама ей рассказала, а она все еще не знает, что делать с такой бедой.

– Ты, Тимошка, шибко-то не переживай, – сказала бабуля. – Перемелется, мук а будет!

– Само собой перемелется? – подозрительно спросил он. – Как же ты говорила, что под лежачий камень вода не течет? Ты что, правда веришь, что папа сам найдется?

– А чего ж… – вздохнула бабуля.

Ей было трудно врать, трудней, чем делать самую тяжелую работу.

– Почему ж ты тогда не радуешься? – уличал Тимка.

– А что мне, плясать?.. – Вдруг ее взгляд упал на Тимкину удочку с хлебным катышком. – Батюшки мои, а это что же такое?!

Тимка виновато потупился. Он думал, сейчас бабуля станет его ругать (несмотря ни на что, она умела-таки дать хорошую выволочку), но над его опущенной , повинной, как она говорила, головой, которую меч не сечет , не прозвучало ни звука. Обычно бабуля прощала не сразу, а тут протянула свои непривычно незанятые руки и прижала правнука к себе. Вот он – родной надежный запах молока и стирки, исходящий от ее передника! Тимка вдохнул его и затих. Минуту-другую посидели молча…

– Скажи, ба, – может так быть, чтобы человек находился нигде?

– Про батьку спрашиваешь? – невесело уточнила бабуля. – Значит, хлеб показал, что он не жив и не помер?

– Скажи, так бывает? – продолжал спрашивать Тимка. – Это, конечно, лучше, чем если бы… Но все-таки это страшно…

* * *

И прабабушке было страшно. Мало ль чего творится на свете – и впрямь человек может пропасть не только телом, но и душой. Старые люди знали примеры, передававшиеся из уст в уста, от стариков к молодым. Когда-то одна нерадивая мать обругала своего младенчика: «Чтоб тебя черти взяли!» – и вслед за тем нашла в люльке вместо ребенка деревянную чурку. А еще прежде жил в округе старик, который умел вынимать из человека нутро и вставлять новое: придешь к нему один человек, уйдешь другой. На обмен соглашались в основном пьяницы, кого баба силком приволочет либо на коленках упросит. Чтобы, значит, с новой душой к вину уже не тянулся. И верно, бросал человек пить, по правде бросал. Да только потом хуже прежнего выходило: иного в петле найдут, иной разбойником становился с тоски по своей старой душе. Дело давнее, а быльем не поросло: сказывают, сейчас среди людей еще больше всего такого. И заговаривают, и ворожат, и еще – слово такое странное – кодируют. Совсем как тот старик. Вот, может, и из Павла нутро забрали, одну оболочку оставили. Не зря дите чувствует…

* * *

– Значит, я правильно решил, что его украли… – подытожил Тимка повисшее в комнате молчание.

Бабуля выдернула из иглы нитку, сбросила хлебный катышек в кошачье блюдце с молоком и теперь выдвигала ящик комода, чтобы убрать туда свою «швейную» шкатулку. Тимка следил за ее движениями, ожидая удобной минуты снова заговорить.

– Значит, на земле его нет. И под землей тоже. Он в каком-то особом месте, например, где лешие живут!

– Лешие? – удивленно переспросила бабуля.

– Ну, те, кого вообще-то нет на свете… то есть считается, что нет, а на самом деле есть… – Тимка боялся, что объясняет путано, но сам-то он хорошо все понимал. – В общем, существа из виртуальности…

– Нежить, что ли? – догадалась бабуля.

– Вот-вот, нежить! И она забрала папу в плен. Но я все равно найду это место, где его держат! Весь мир обойду, а найду!

– Только еще матери не хватало, чтобы ты из дому пропал…

Вздохнув, бабуля закрыла комод и встала поправить занавески на окнах. В саду шуршал дождь. Тимке вдруг захотелось спать, так сильно, что ее последующие слова доходила до него словно сквозь вату, а сама бабуля появлялась и исчезала в зависимости от того, удалось ли ему на минутку разлепить глаза.

– Эка мудрость – ногами! – бормотала она скорее самой себе, чем засыпающему на глазах Тимке. – Духом надо взыскать. Ты хоть весь свет обойдешь, а толку никакого. Батька-то твой на одном месте себя потерял – так и вызволять надо на одном месте…

* * *

В последний момент перед тем, как окончательно провалиться в сон, Тимка понял, что бабуля права. Для того чтобы искать папу, не нужно уходить из дому: если уж куда-то идти, так только внутрь компьютера, куда его, вероятно, и утащили. Да, точно, туда, не зря же его муляж, его поддельный двойник не сводит глаз с монитора, смотрится в него, как в зеркало!.. Где украли, там надо и возвращать. Удивительно, что Тимка раньше не догадался… Надо дождаться, пока папин двойник куда-нибудь отойдет, а потом подсесть к компьютеру и постараться туда войти, а дальше будет видно. Как говорит бабуля, «дело себя окажет».

С этой мыслью Тимка заснул.

15

Кураторы полукругом стояли напротив Павла, буравя его тяжелыми угрожающими взглядами. Для пущего устрашенья они облеклись в белые халаты, словно врачи, приготовившиеся к операции. А из инструментов только щипцы, на которые Павел старался не смотреть, но не всегда получалось.

– Итак, сэр, ваше последнее слово. Если вы не согласны остаться с нами и потом уйти как положено, мы должны приступить к изъятию вашей клетки.

– Да уж приступайте, – махнул рукой Павел. – Куда мне положить голову?

– Почему именно голову? – удивился куратор.

– Но ведь вам нужен головной мозг?

– С какой стати?.. Неужели вы думаете, что у нас тут дефицит интеллекта? – шокированный куратор фыркнул себе под нос. – Правда, я сам сказал про копию мозговой клетки, но допустил при этом аллегорию… Почему-то принято думать, что человеческим поведением управляет мозг…

– А что же управляет человеческим поведением? – Павлу это было неинтересно, но в целях экономии времени он решил задавать именно те вопросы, которых от него ждали.

– Импульсы! Они рождаются в подсознании и лишь затем осмысливаются, и то не всегда. В экстремальной ситуации человеком движет не то, как он мыслит, а то, что в нем есть.

«А ведь правда!» – чуть не воскликнул Павел, вспомнивший свои атавизмы, не позволявшие ему навсегда уйти за черту дисплея. Ирина, Тимка, мать с поднятыми руками, отталкивающая его прочь…

– Так что ваш мозг здесь не нужен. Импульсы – вот что мы собираем. То есть частичку того, что у вас внутри, из чего вы, собственно говоря, состоите… Частичку вашей неповторимой личности!

– Но ведь она не делится на части…

– Бывает, – не согласился куратор. Разве вы не слышали такого психиатрического термина – расщепление личности? Если вы не доверили нам всего себя сразу, мы собираем вас по частям. Так, со временем, произойдет ваше полное переселение…

– Хорошо, берите частицу меня самого… только не тяните зря времени! – наконец сорвался Павел.

– Не нервничайте, мы сейчас приступим. Итак, приготовьтесь…

Опять они предлагали готовиться, опять вели ненужные разъясненья, а до дела все не доходило. Конечно, никто не жаждет стать площадкой для действия огромных черных щипцов, но если уж нельзя этого избежать, пусть все начнется и кончится скорее. Главное, с каждой минутой откладывались поиски Тимки! Но кураторы вновь сошли с прямой колеи: теперь они опять, как недавно, спорили между собой. Для Павла их голоса сливались в один возбужденный гул, из которого не удавалось вычленить ни одного понятного слова. Можно было бы вслушиваться в интонации, но он уже слишком устал, чтобы делать какие-то усилия. Оставалось только ждать…

* * *

– А если он все вытерпит и уйдет? Сорвется рыбка с крючка перед самой подсечкой, – непонятно для Павла говорил между тем один из кураторов.

– Но ведь у нас уже есть половина его материала, – возражал другой. – Сегодняшняя частица даст хотя бы маленький перевес – и дело в шляпе! Контрольный пакет акций будет у нас.

– Вы не учитываете боль, которую он вытерпит ради сына. Это укрупнит его личность в целом, и у нас окажется меньше половины, – раздраженно оборвал старший куратор, который говорил до этого с Павлом.

– Так дадим ему анестезию…

– Зачем? Пусть терпит живьем!

– Но тогда его личность укрупнится…

Через минуту старший куратор подвел итог:

– Анестезию необходимо дать, но это не все. Следует позаботиться о том, чтобы в его мысли проникли гордость, превозношение… Пускай любуется собой, что терпит все ради сына!..

– А получится ли устанавливать его мысли? – спросил один из кураторов. – Ведь мы можем только подталкивать их в определенном направлении, но конечное решение не в нашей власти!

– А для чего же он ходил к нам столько времени? Неужели в нем не осталось никакой бороздки, никакой накатанной колеи, через которую мы не можем действовать? Грош нам цена, если все эти месяцы мы работали с ним напрасно!

Так шептались кураторы, а Павел стоял в стороне и не мог ничего понять.

Наконец они договорились, выстроились в ряд и все устремили горящие взоры на Павла. С ними что-то произошло: всегда такие корректные, цивилизованные и толерантные, сейчас они выглядели жуткими средневековыми фанатами. Все это должно было производить мрачное впечатление, но Павел ощущал не страх, а скорее гордость: вот он, как древний мученик, будет сейчас разорван в клочки за свою идею. Его нельзя напугать, нельзя сбить с пути, который он для себя выбрал. Пожалуйста, терзайте без анестезии, дробите ему череп, разрывайте сердце – а он потом все равно отправится на поиски сына.

Боли как таковой Павел за всеми этими мыслями не почувствовал. Он видел, как щипцы вонзались в его грудную клетку, кромсали внутренности. Слышал хруст костей, треск разрываемых сухожилий. Когда щипцы были снова подняты вверх, в их черных, измазанных кровью челюстях трепетало какое-то малое существо, тонкое и светлое, как мотылек… Приглядевшись, Павел узнал в нем многократно уменьшенного самого себя.

После этого, похоже, все кончилось: щипцы исчезли, белые халаты кураторов сменились обычными классическими костюмами, как у служащих престижной фирмы, а вместо горящих взоров к Павлу была обращена привычная готовность ненавязчиво услужить. Напротив него снова оказалось помигивающее табло под названием «Шестое чувство».

– Не желаете ли выбрать номер? – предложил один из кураторов.

– Номер… – бессмысленно повторил Павел.

Раз уж он стоит перед табло, надо, действительно, выбрать ситуацию, обозначенную определенным номером! Но что-то мешало ему сейчас это сделать…

– Кажется, вы собирались покинуть нас, сэр? – вкрадчиво поинтересовался куратор.

– Ах да, – опомнился Павел. – Мне ведь действительно нужно было уйти! Что-то я хотел такое срочное…

– Не прикажете ванну, сэр? – услужливо спрашивал старший куратор. – Куда бы вы не собирались, это будет не лишним. А то в таком виде… Конечно, я ничего не смею советовать…

– В каком виде? – переспросил Павел.

– Прикажете зеркало?

– Принесите!

Павел взглянул в тотчас поставленное перед ним трюмо и увидел, что весь в крови. Действительно, принять ванну ему было просто необходимо. Какой же он герой, что вытерпел такую кровавую операцию. Не всякий отец на это пойдет, даже ради сына. Кстати, он, кажется, собирался сделать что-то связанное с Тимкой. Но вот забыл… забыл! Для того чтобы вспомнить, требовалось волевое усилие…

– Как вы себя чувствуете, сэр? – быстро заговорил старший куратор. – Может быть, вызвать врача? Вы мало внимания уделяете своей ране!

– Где рана?

Ему вновь предложили посмотреть в зеркало. На этот раз он увидел в своей грудной клетке глубокую дыру, пробитую, без сомнения, щипцами.

– Действительно, впечатляет…

– Нельзя оставлять ее на волю случая. Вам нужен врач!

– Ну так вызовите… – машинально согласился Павел, чувствуя, что главная мысль, которую надо вспомнить, уходит в сознании все дальше.

– А массажистку?

– И массажистку…

Услышав это, куратор с облегчением вздохнул.

– Ну а теперь позвольте помочь вам выбрать номер! Ведь вы сегодня уже заплатили – значит, по справедливости, за плату должен быть отпущен товар!

Павел в последний раз пытался поймать, остановить в себе ускользающее чувство какой-то срочной необходимости. Он должен что-то делать, куда-то идти… На секунду перед глазами мелькнуло уже знакомое – мать с поднятыми руками. И другая, но тоже мать, которую он видел не ранее как сегодня: растрепанная, она что-то кричала ему о своем сыне… об их общем сыне…

На минуту ему показалось, что он сейчас вспомнит… Но тут появились врач и массажистка, которых он недавно велел позвать. Да ему и самому не терпелось после всех сегодняшних перипетий погрузиться в обычную для этого места расслабленность. Хватит трагизма, здесь о тебе позаботятся, сделают все необходимое. А если не можешь чего-то вспомнить, то и не надо: меньше беспокойства.

16

Клиника «Белый коралл» начинала свой трудовой день в девять часов утра, а заканчивала в девять вечера, итого двенадцать часов. Персонал работал в две смены, но к Ирине Лучининой это не относилось. Ирина работала синхронно с клиникой, с девяти до девяти. Несколько дней назад Павел перестал посещать свою контору – выходит, рассчитывать на его зарплату больше не приходилось. Она написала заявление, что хочет работать в две смены и, соответственно, получать две ставки. По сравнению с бывшей зарплатой Павла это была капля в море, но ничего другого жизнь пока что не предлагала. А искать лучшей доли у Ирины не было сил.

Она сидела за своим координаторским столиком в углу приемной, щуря глаза, чтобы не дремать. Удивительно, но ей было хорошо. После того как Тимка пропал и снова нашелся, Ирина блаженно отупела на все прочие раздражители, в том числе на проблемы мужа. Пусть он сидит перед своим ящиком дни и ночи, пусть впереди маячит развод… После стресса, пережитого из-за Тимки, все это потеряло для нее прежнее значение. Как говорится, клин клином вышибай. Данный эффект хорошо знал царь Соломон, который однажды велел человеку, страдавшему от тесноты жилища, взять в дом еще несколько овец и ослов со двора. А потом разрешил их выпустить, вот тут-то бедняк и почувствовал, насколько ему просторно жить в своем доме!…

* * *

С бабулей они договорились, что Тимка погостит у нее денек-другой, успокоится после бурного всплеска эмоций. Смена обстановки пойдет ему на пользу. Так что сын оставался пока в деревне, а Ирина все эти дни жила сама по себе, с инерцией прибитого бурей и вновь поднимающегося растения… потихоньку, но поднимающегося. Она чувствовала себя выздоравливающей после тяжелой болезни, когда кризис только что миновал. С одной стороны – отсутствие четких мыслей и страшная слабость, при которой хватает сил только на созерцательное существование… с другой – блаженное ощущение возвращающейся в тебя жизни.

* * *

Окружающее вновь начинало интересовать Ирину, и в первую очередь люди. Посетители клиники подходили к ней исключительно по делу: записаться, взять карточку, оплатить прием. А она, механически выполняя свои обязанности, исподволь приглядывалась к ним – как они живут своей собственной жизнью? Какая у кого должна быть жена или муж? Есть ли дети?.. родители?.. друзья?.. единомышленники?.. Она сама додумывала за клиентов то, о чем не имела права спросить. Понятное дело, теперь она смотрела на подходящих к ее столику с интересом.

* * *

Сегодняшний рабочий день закончился, до девяти вечера оставалось всего несколько минут. Ирина уже собрала сумку, чтобы идти домой, – как вдруг в отделении появились новые посетители. Приятная, средней миловидности блондинка и высокий восточный человек, оба не первой молодости, но еще далеко не старые. Оба, кажется, того тона, который бывает у богатых, не очень интеллигентных людей. Впрочем, женщина улыбнулась Ирина вполне дружески, как не улыбаются новые русские тем, кто их обслуживает.

В детстве Ирина еще застала краешком времена, когда продавец и покупатель, почтальон и адресат, жилец и дворник дома, где он живет, общались друг с другом на равных. Одни – люди, и другие – люди, те и те граждане своего государства, да и обслуживают все всех по кругу: дворник придет в магазин, продавец получит письмо, почтальон не оступится на дорожке, посыпанной песком. Все люди братья, все граждане – частички советского народа, и в любых нестыковках, любых спорных вопросах прежде всего учитывается, как теперь говорят, человеческий фактор.

* * *

На блондинке было короткое распашное пальто, которое могло сойти за жакет (строгое правило «Белого коралла» – оставлять верхнюю одежду в гардеробе!) и высокие замшевые сапожки; то и другое бросалось в глаза своим одинаковым ярко-малиновым цветом. Сущая безвкусица, но в сочетании с осветленной головой посетительницы эффектно. Что до мужчины, то вполне респектабельный темный костюм с зеленоватой искрой сидел на нем как влитой, а черные волосы были красиво уложены, скорее всего, с помощью дорогого геля. В рамках определенного стиля его внешность производила впечатление.

– Здесь прием лечить зубы? – с акцентом спросил этот денди на восточный манер.

– Мы работаем до девяти часов. Сегодня прием закончился, но я могу записать вас на какой-нибудь другой день. – Ирина полезла за журналом, который уже успела убрать в ящик стола.

– Не надо другой день. Мы лечим сегодня, – восточный человек ослепительно улыбнулся сперва Ирине, потом своей блондинке, после чего перевел взгляд на дверь кабинета. – Врач там?

– Врач там, но он занят.

– Лечит зубы, кто попросил?

– Да, лечит зубы. У него сейчас последний пациент, – слово «последний» Ирина нарочно выделила.

– Последний, а мы еще последний, – не отступал гость столицы. – Последний слово зуб скажет! Болит, Валия? – оглянулся он на свою спутницу, буквально сиявшую рядом с таким умным и приятным кавалером.

– Да не так уж и болит, Алишер! Вполне терпимо, – отвечала она, лучась радостью от его присутствия и такой чуткой заботы. – Правда, мы можем записаться на другой раз!

– Не хочу, чтобы ты ждала.

С этими словами он двинулся в сторону кабинета – быстро и бесшумно, как какой-нибудь большой зверь кошачьей породы, скорее всего, барс. Ирина ничего не могла поделать, разве что схватить его за рукав, когда он прошел мимо нее. Но, во-первых, она попросту не успела, во-вторых, сомневалась, допускает ли этика «Белого коралла» такое обращение с пациентами. Вообще-то нахалов надо осаживать, будь это в клинике или где-нибудь еще. Но Ирина пока не созрела для активных действий: наряду с пробуждающимся интересом к миру она еще чувствовала глубокую слабость.

* * *

Без стука распахнув дверь, гость столицы исчез в кабинете, а Ирина осталась наедине с его дамой. Надо признать, блондинка смотрела на нее без того наглого превосходства, которое бывает свойственно спутницам хозяев жизни. Она даже ощущала потребность извиниться за своего обожаемого Алишера:

– Просто неудобно, честное слово. Нам надо было прийти пораньше…

– У вас такой заботливый спутник, – заметила Ирина.

Блондинка вся засветилась:

– Вы еще не знаете, какой он замечательный! Мы недавно знакомы, а мне кажется, я знаю его всю жизнь…

– Говорите, недавно знакомы?

Ирина была не прочь закинуть удочку на разговор: эта живописная пара казалась ей интересной. Да и позднее время, когда в клинике уже почти никого нет, давало дополнительный импульс к общению.

– Меньше месяца. Случайно познакомились, знаете, прямо на улице. Вот говорят, уличные знакомства ни к чему хорошему не приводят, а у меня все вышло наоборот. Если б не встретила Алишера, так и вся жизнь оказалась бы псу под хвост!

– Да что вы… – протянула Ирина, пораженная такой искренностью.

– Нет, правда, я вам как женщина женщине… Скучно жить, если тобой никто не интересуется! А ждать – так сколько же можно ждать, мне ж, в конце концов, не шестнадцать лет!

– Но ведь вы все-таки дождались…

– Дождалась! Я и сама себе не верю, что дождалась, – ее лицо вновь осветилось лучезарной улыбкой. – Только я знаете, чего боюсь? Вдруг Алишер увидит, что я ему не пара… и разочаруется!

– Почему вы так думаете?

– Ну как бы это сказать… Конечно, я не урод, но ведь и не красавица тоже! И не юная девочка, после школы. Правда, самому Алишеру под сорок, но ведь, знаете, мужчины… У них совсем другой отсчет времени…

Она готова была рассказывать дальше, но тут дверь кабинета открылась, и блондинка, как мотылек, порхнула навстречу своему возлюбленному. Почему-то Ирина почувствовала за нее опасение: мотыльки часто летят на горящую свечку. А улыбка Алишера напоминала если не свечной огонек, то, во всяком случае, свет луны, дрожащий на темной воде неверными переливами.

– Все порядок, дэвушки. Нас просят недолго подождать.

– Все-таки сегодня будем лечить? – в упоенье спрашивала блондинка.

– Конечно! Я договорился, чтобы врач не против. Давай пока сядем тут.

Они сели на черный кожаный диван в глубине приемной, а Ирине пришлось остаться на своем рабочем месте. Алишер договорился, «чтобы врач не против», а вот с ней никто ни о чем не договаривался. Ей придется бесплатно отрабатывать сверхурочное время: она не может уйти, когда в приемной находятся посетители.

Но, как ни странно, это Ирину не огорчило. Если бы ее, как обычно, ждал Тимка, она бы стремилась скорей уйти, чтобы провести с сыночком остаток вечера. А так что? Придешь домой, увидишь Павла перед компьютером. Он даже не повернет головы на твой приход, не подойдет поздороваться, снять с жены пальто, спросить, как дела. Ему и звонить бессмысленно: все равно что предупреждать о своем опоздании принтер, или системный блок, или еще какую деталь компьютера. Как это сказала блондинка: «Скучно жить, если тобой никто не интересуется».

Но пусть будет так, тотчас поправила себя Ирина. Пусть лучше будет так, чем если бы у нее пропал сын. Она уже одарена выше головы тем, что не надо беспокоиться за Тимку. Ей хорошо выздоравливать от своего недавнего безразличия к жизни – вот и сейчас интересно наблюдать за теми двумя, сидящими на диване, наполовину скрытом вечерним сумраком… И будет интересно ехать в метро домой, загадывая про попутчиков, у кого из них какая личная жизнь. Смешно сказать, ей интересно даже пройтись от своего рабочего места до туалета… На пять минут она оставит посетителей в приемной одних, за это время ничего не случится. В конце концов, не может же человек свыше двенадцати часов сидеть на месте, как пришитый.

* * *

Клиника уже погрузилась в тишину, свет был притушен, а ковровая дорожка полностью поглощала звук шагов. Казалось, будто идешь не по знакомому зданию, а где-то в заколдованном замке. Вдоль коридора клубились таинственные тени, а встреченный за поворотом вахтер в страхе отпрянул, не узнав Ирину, – он думал, на этом этаже уже никого нет.

Очарованная такой сказочной атмосферой, Ирина возвращалась в свое отделение. Бесшумно повернув ручку двери, она случайно услышала разговор той парочки на диване, не сразу заметившей ее возвращение.

– Ты это серьезно? – спрашивала блондинка.

– Очень серьезно, Валия. Самый серьезный разговор, клянусь Аллахом.

– Ну и в чем проблема? – лукаво протянула блондинка. – Ты хочешь сделать меня своей… м-м-м… какой по счету женой?

– Можно жена, тоже серьезный разговор. Но про жена я буду потом. Сейчас хочу про твоя работа…

– Про работу? – удивилась она. – А что такое, милый? Каким боком тебе может быть интересна моя работа?

– Дети – да? Юный ту-рис-ты?

– Правильно, Алишер. У нас туристический клуб, мы ходим с детьми в походы. А-а, – вдруг радостно заулыбалась она, как человек, наконец доискавшийся до смысла, причем приятного. – Я поняла, к чему ты, любимый, клонишь. Не хочешь, чтобы я работала, так? Наша старуха будет в шоке, когда я ее брошу, но если ты настаиваешь…

– Нет, Валия. Бросить потом, сперва другое…

– Что – другое? – снова пришла в недоумение блондинка.

Он приготовился сказать ей что-то особенное, даже слегка пригнулся к ее уху, но перед этим обвел своими выпуклыми, глянцевито-черными глазами приемную. И, конечно же, увидел вернувшуюся на место Ирину. После этого ему оставалось только рассеянно бросить:

– После договорим.

В тишине стало слышно, как тихонько отщелкивают секунды висящие над головой часы. Напрасно Ирина старалась делать вид, что она сама по себе, напрасно с безразличным выражением рылась в своих бумагах: разговор не возобновлялся. А тут как раз распахнулась дверь кабинета, выпуская «последнего» пациента, и необычная пара проследовала на его место.

17

Жизнь Людмилы Викторовны делилась надвое: когда она в школе и когда не в школе. Первая половина времени требовала от нее собранности, методичности и внимания. Она заставляла себя неукоснительно исполнять свой профессиональный долг, быть той терпеливой и понимающей учительницей, какою ее знали дети, родители и коллеги. Впрочем, учительский труд был любим Людмилой, особенно в некоторых своих проявлениях. Бывает, за окном хлещет дождь, бегут придавленные заботами люди, а в классе – светло и сухо, мел негромко шуршит о доску, к которой обращены внимательные детские рожицы. Или, к примеру, одолеют учительницу тревожные мысли о своей женской судьбе, не знаешь, что решить: и так и так выходит неладно… А в школе – ведешь урок и все знаешь: это так, а это вот так. И все получается, концы сходятся с концами.

Однако Людмила Викторовна отлично знала и темные стороны учительской профессии. Хорошо провести урок иногда, так сказать, под настроение. И совсем другое дело – заниматься с детьми изо дня в день, брать на себя все их проблемы и недостатки, личные и объективные, исправляемые и неисправляемые. Впрочем, абсолютно неисправляемых нет – во всяком случае, так должен считать настоящий учитель. Но эта позиция предусматривает и полный отказ от отдыха, от некоторых собственных потребностей. Болен учитель или здоров, сбылись или не сбылись его надежды в жизни – изволь тянуть воз, без задержки, без передышки. А дашь себе расслабиться, возьмешь, например, бюллетень при зимнем ОРВИ, так выйдет только хуже. Вернешься через неделю на свой пост – уже дети и от твоих требований поотвыкли, и учебный материал подзабыли… Изволь начинать все сначала!

* * *

После школьного дня, заканчивавшегося где-то к семи часам, для Людмилы начиналось пограничное время – вечер. Как правило, он был посвящен тому, чтобы назавтра обеспечить себе такой же день, как вчера. По пути из школы она заходила в магазины, дома занималась хозяйством: производила небольшую уборку в квартире и готовила на скорую руку еду. Совсем немного, ведь обед и полдник она получала в школьной столовой. Потом еще надо было выстирать колготки, отгладить костюм, брючный или с юбкой, в котором пойдешь «сеять разумное, доброе, вечное». Потом проверить тетради, подготовиться к завтрашним урокам – иногда ей удавалось провернуть эти дела еще в школе, а иногда приходилось занимать домашний вечер. Справишься с делами, уже, глядишь, и глаза слипаются. Совершив гигиенические процедуры, Людмила Викторовна ложилась в постель. И тут начиналась вторая половина ее жизни – та, что не в школе…

* * *

Она никогда не засыпала сразу, несмотря на то, что по утрам должна была рано вставать. В ночные часы, когда над ней не довлел учительский долг и не нависали житейские заботы, можно было стать наконец самой собой – страстной по натуре женщиной, мечтающей о любви. Да, Людмила с детства была страстной, сперва не понимая этого, а после стыдясь, потому что эти порывы натолкнулись в ней на сознание собственной непривлекательности. Увы, она была удивительно некрасива: как будто вдавленное внутрь от бровей до подбородка лицо смешно напоминало лягушку. Как это у Николая Заболоцкого в стихах под знаменательным названием «Некрасивая девочка»:

Среди других играющих детей

Она напоминает лягушонка…

Людмила тоже напоминала, да еще как! В детстве над ней смеялись, но все было ничего, пока сама Люда, научившись читать, не приникла к животворным струям русской поэзии. А там почти в каждой строчке: «прекрасная», «влюблен», «дама сердца». Однажды январским вечером, полная обаяния волшебной русской зимы, почерпнутого в «Светлане» Жуковского и в образе пушкинской Татьяны, Люда решила погадать на жениха.

* * *

Она давно уже остро ощущала ту серьезную жизненную неприятность, которую взрослый человек назвал бы несоответствием: книжное восприятие мира вошло в противоречие с действительностью. В книжном мире был интерес, упоенье и внутренняя уверенность, что когда-нибудь (вскоре! вскоре!) тебе предстоит занять место героини. Настоящая жизнь действовала так, словно при входе в место, куда стремишься для приятной поездки, тебя хлопнули дверью по лицу. Где красавцы, возлюбленные, рыцари? Где прогулки под луной, зимние катанья на лошадях, свидания, признания, воздыхания?.. Мальчишки-ровесники, кроме того, что были совсем не похожи на пиитических героев девятнадцатого века, относились к Люде не только с насмешкой, но и с откровенной враждебностью. Их словно оскорбляло, что вот она, похожая на лягушку, приближается к ним с тем же тайным желанием особенных отношений, что и нормальные хорошенькие девчонки.

Зимний снежный вечер подтолкнул Людмилу к тому, чтобы привнести нечто из книжной жизни в действительную. Сперва она решила поступить, как девушки Жуковского, что бросали башмачок за ворота. Ей было тогда одиннадцать с половиной лет, а в обществе еще не разгорелся возрождающийся интерес к традициям и народным обычаям. В тот вечер люди, входящие в рабочую колею после новогодних праздников, устало брели по заснеженным улицам, не думая ни о каких святочных забавах. А кто и думал, тот не связывал своих мыслей с девчонкой, напряженно глядящей из-под торчащего вверх капора, почему-то бросающей на дорогу детскую туфлю с гладкой подошвой. Разумеется, никто ее не поднимал; прохожие обходили стороной эту половинку обувной пары, кстати, уже изрядно потрепанную. Кто-то сказал: «Девочка, играй во дворе, здесь люди ходят». Кто-то крикнул, чтобы не лезла под ноги…

* * *

Вернувшись домой, Люда чуть не плакала, ведь, если верить гаданью, ей предстояло остаться в старых девах, а также потому, что не вышло сблизить мечту с реальностью. Но у нее оставалась еще попытка – вечер у зеркальца. Неважно было, кого она в нем увидит, да Люда и не стремилась увидеть суженого – ее привлекал антураж, соответствующая обстановка. Ведь сидя за таким зеркальцем, можно чувствовать себя пушкинской Татьяной, которая по совету няни

Сбиралась ночью ворожить;

Тихонько приказала в бане

На два прибора стол накрыть…

Разумеется, никакой бани не было. Пользуясь отсутствием взрослых, Люда решила для схожести обстановки устроиться в ванной. Принесла зеркальце, зажгла заранее приготовленную свечку, купленную в хозяйственном магазине, но еще не успела погасить свет. При таком двойном освещении и совершилось ужасное. Конечно, она не сумела настроить зеркальце так, чтобы видеть в нем бесконечность и вместо этого увидела свое собственное лицо – отражение девочки, явно похожей на лягушку. Когда-то все бывает впервые, вот и Людмила в первый раз восприняла собственную некрасивость, сознание которой ей не удается изжить до сих пор. Зеркало для гаданья с давних пор известно тем, что строит девицам пакости. Вот и тут оно сыграло свою злую шутку: Люда проплакала всю ночь, а наутро у нее поднялась температура под сорок. Наверное, простудилась на улице со своей туфелькой… Но в глубине души она знала: болезнь пришла потому, что над всеми ее надеждами, над ее трепетным порывом к счастью возобладала горькая обида.

По той же причине выздоровление тянулось долго. Простуда осложнилось воспалением легких, которое никак не могли остановить. Люде уже разрешили самой ходить в поликлинику, но прослушивание каждый раз выявляло дыхательные хрипы. Врачи говорили: ползучее воспаление легких (это слово представлялось Люде большим пауком, который сучит внутри нее косматыми лапами). Словом, дело могло кончиться, как это всегда бывало с разочарованными героинями любимых Людой романов, чахоткой.

Если бы в это время с ней кто-нибудь поговорил по душам, это могло бы изменить ход событий. Но Люда жила только с мамой, не вникающей в дочкины проблемы. Каждая из них была сама по себе, к чему обе давно привыкли. Может быть, от этого в Люде с самого детства развилась замкнутость и как следствие – неудержимая мечтательность, привычка взбивать в душе чувства как в миксере яичный белок. Детство живо игрой, в детстве она с этим справлялась, но начавшаяся девичья жизнь требовала материнской поддержки. В конце концов, обсуждение проблемы уже в какой-то мере является ее решением. Пожалуй, главный Людин тупик заключался в том, что ей не с кем было обсудить свою некрасивость.

Тогда она стала приглядываться к учителям, подавляющее большинство которых составляли женщины. Может быть, старенькая литераторша Анна Константиновна могла бы сообщить ей какой-то женский секрет, позволяющий при любой внешности ходить мимо мальчишек, гордо вскинув голову? Или нежная молодая Елена Юрьевна, учительница пения? Даже тумбообразная Эмилия Петровна, преподававшая немецкий, несомненно, обладала этим внутренним знанием: она не только не стеснялась себя, но и, наоборот, глядела на всех с жизнелюбивым снисходительным превосходством. И острая на язык Татьяна Артуровна тоже знала женскую тайну – не зря, преподавая девочкам домоводство, она то и дело упоминала о том, что «это вы заставите делать мужа», «картошку для этого блюда вам начистит муж»… Все взрослые женщины знали, в отличие от девчонок, которые еще только нащупывали тайну… А ведь у Люды и подружек не было: на девчоночьих тусовках она скромно затесывалась в уголок, где ее не видели, не слышали. Да и говорили, конечно, не для нее. Нормальные девчонки с хорошенькими мордашками обсуждали свои проблемы – у Люды они были другими.

Ей не хватало смелости подойти к какой-нибудь из учительниц с просьбой шепнуть заветное слово, от которого женщина обретает себя. И ни одна из учительниц не пробовала завести с Людой разговор, имеющий отношение к этой теме. И Люда решила: когда она вырастет, сама станет учительницей, чтобы помогать людям на переходе в мир взрослых. Вышло так, что теперь она действительно работает с детьми одиннадцати-двенадцати лет – сколько тогда было ей самой… и приглядывается, не нужна ли кому-то из них помощь, которой они стесняются попросить.

Но в ту пору ей пришлось выживать самостоятельно. Требовалось решать извечный гамлетовский вопрос (теперь Люда, временно потеснив любимых русских классиков, читала Шекспира). Быть иль не быть? В контексте ее жизни это звучало так: кладет ли дурная внешность конец нормальной жизни или все-таки есть надежда?..

Устами одного из лукавых, но отнюдь не глупых своих персонажей Шекспир давал Люде долгожданный совет:

Красавица с умом тужить не будет,

Ум выдумает – красота добудет.

А та, что некрасива, но с догадкой —

Приманку выкроет из недостатка…

Люда и сама смутно чувствовала что-то подобное. Если она так мечтает о красоте, то есть о плодах красоты, таких, как любовь и радость жизни, – почему бы ей ради этого не стать красавицей? Бывает ли подобное по собственному произволению? Расцветающая в ней женственность подавала изнутри голос – бывает… Лягушка лягушкой, да ведь от нее рукой подать до Василисы Прекрасной. Если свершится чудо и ее, такую, как есть, полюбит Иван Царевич, все сразу станет иначе. Липкая шкурка некрасивости слетит как нечего делать, и уродство обернется ослепительной красотой! Надо лишь повернуть в другую сторону какой-то внутренний флюгер, заржавевший у нее в душе. И тогда все получится. Это не просто ласкающий душу обман: выпуклые глаза могут ярко зазеленеть, кожа заиграет упругим матовым блеском, растянутые сейчас губы изогнутся сказочным луком, из которого вылетела свадебная стрела Ивана Царевича. Раз природа вложила в Люду столько страстности и мечты, она должна стать красавицей. Но сперва предстоит выдержать искус – жизнь без радости и любви, словно в болотной трясине…

Решив так, она стала выздоравливать от своего ползучего воспаления легких. Болезнь прошла безвозвратно, а вот искус остался до сих пор. Людмиле недавно исполнилось двадцать восемь – не чересчур много, но и не слишком мало, чтобы дождаться наконец своего часа. Может быть, ей следует стать менее щепетильной, менее правильной, в смысле чересчур правильной? Разбить вокруг себя то каменное кольцо, в котором сама себя замуровала? Но она не знала, как можно претворить подобное решение в жизнь, ведь не начнешь, в конце концов, кокетничать с отцами своих учеников! А вне школы Людмила нигде не бывала. Все ее прежние соученицы, сокурсницы, дальние подруги (близких подруг не было) уже обзавелись семьями и в ее обществе не нуждались. А навязываться еще унизительнее, чем жить в замкнутом пространстве; так, во всяком случае, думала Людмила. Уличные знакомства? Несовместимо с учительской добропорядочностью, да никто и не делал попытки познакомиться с ней на улице.

Таким образом, единственными мужскими лицами, на которые она могла пристрастно взирать, оставались портреты классиков в кабинете литературы. Жизнелюбивый Пушкин кисти Брюллова, Лермонтов в неизменном гусарском ментике, таинственный Гоголь с двумя расходящимися ото лба крылами темных прилизанных волос…

* * *

Пушкин прозревал все, что с ней творилось: и ее мятежные ночи, и то неподъемное усилие, которое позволяло ей прийти утром в школу бесстрастной, исполнительной учительницей. Он жалел ее со всею горячностью своего отзывчивого сердца, однако велел не падать духом: в жизни случаются чудеса, они возносят порой человека, меньше всего к тому приуготовленного. Лебедь превращается в Царевну, грызущая золотые орешки белка тоже не так проста: наверняка под беличьей шкуркой скрывается бойкая хорошенькая поселянка! Любви лишены только злые силы, а уж Людмиле в любом случае суждено найти своего Руслана: сказочное имя, сказочная метаморфоза Василисы с лягушкой. Ну, а за чертой несбывшейся сказки остается только одно – честь. Тут уж примкни к сонму обиженных судьбой, но высоких духом, таких, как Татьяна Ларина, Маша Троекурова, Лиза, полюбившая эгоиста Германа…

Он имел право так говорить, ибо сам положил свое счастье на алтарь истины. Потому что дуэль и вытекающая из нее смерть Пушкина произошли не по прихоти, не из ревности, как объясняют порой незадачливые школьные учебники. Великая задача стояла перед уже известным в стране поэтом – защитить не только собственную, но и общероссийскую честь, сокрушить происки действующих при дворе антирусских сил, возглавляемых Нессельроде, которые и подослали к Натали Дантеса. Пушкин умер, как воин на поле боя, как мученик, проливший кровь за свою идею…

* * *

С Лермонтовым у Людмилы были отношения иного плана. Больше всего он привлекал ее в тот период юности, когда временами хотелось выплеснуть из себя горечь разочарования. Она могла до бесконечности повторять:

И скучно, и грустно, и некому руку подать

В минуты душевной невзгоды…

Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят – все лучшие годы!

Или подобное тому, но с более мягкой напевной грустью:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть…

Тогда они звучали с Лермонтовым в унисон. Но дальше их пути стали все более расходиться: Людмила переросла период сладких обид и щемящего одиночества юности. Теперь ее проблемы были другого свойства: обиды уже не сладки, одиночество из острого перетекло в тупое, а в общем жалеть себя было бесперспективно. Лермонтов в ответ пожимал плечами: а чего ты хочешь? В этом подлунном мире все суета сует!.. Он так и остался навсегда юным максималистом, жаждущим самых вершин счастья – либо вообще ничего. Он и для Людмилы остался другом юности, с которым вместе начинали пить

… из чаши бытия

С закрытыми глазами,

Златые омочив края

Своими же слезами, —

то есть вживались в этот сладкий и жестокий мир, где существует, но не дается в руки любовь, упоенье, счастье. Он лишь едва пригубил жизненный напиток, как уже увидел перед собою дно. А вот она вот продолжает отпивать глоток за глотком. Лермонтов ушел в двадцать шесть – Людмила уже на два года старше друга своей юности…

* * *

Гоголь был в ее жизни особым явлением. Вообще невозможно представить, что кто-то или что-то может напомнить собой Гоголя – до такой степени он своеобразен. После первого прочтения «Вечеров на хуторе близ Диканьки» в душе Людмилы навсегда остался волшебный уголок, где все по-своему: блестит рождественский снег, живут особые люди, промеж которых затесываются существа, крадущие месяц и двигающие взглядом миску с галушками. И это было лишь обложкой, за которой скрывалась такая глубина мировосприятия, что голова должна была закружиться…

На проблемы самой Людмилы Гоголь особым образом улыбался, намекая на нечто таинственное и непостижимое, в свете чего наилучшим образом разрешаются все проблемы, но прямо не пояснял.

* * *

Очередной школьный день прошел как обычно, но вечер обещал быть с дополнением. Людмилу Викторовну попросили отнести в Центр детского творчества список ребят из 5 «А», желающих заниматься карате. Просил психолог Артур Федорович, особо настаивающий на том, что в здоровом теле – здоровый дух, и, следовательно, надо развернуть пятиклассников лицом к спорту. Почему-то он упускал из вида плавание, самбо и весь спектр легкой атлетики, которыми тоже занимались в Центре. Речь шла только о карате.

Собственно, от нее требовалось составить список, а отнести его могли дети, уже занимающиеся в секции восточных единоборств. Но дело было глубже: недавно возникла необходимость личного присутствия Людмилы Викторовны на этих занятиях, причем так, чтобы саму ее никто не видел. На руководителя секции поступила жалоба от одной из бабушек: якобы на занятиях карате детей принуждают к идолопоклонству. Учительская невозмутимость Людмилы Викторовны оказалась подвергнута испытанию, это надо же до такого додуматься!.. Скорее всего, бабушка слишком эксцентрична, делает странные выводы из каких-то обычных обстоятельств. Но раз есть сигнал, дело требует проверки. Это долг учителя – разобраться, не испытывает ли психика детей какого-то вредного воздействия. Вот Людмила Викторовна и отравилась сама посмотреть, что там у них за идолы…

Она надела свой уже не новый плащ, обернула шею неброским бежевым шарфиком, почему-то говорящим об ее профессии. Потом положила в сумку список пятиклассников, рекомендованных в секцию восточных единоборств, и вышла из школы в клубящийся сумерками осенний вечер.

18

На станцию Тимку провожала бабушка. Они шли под мелким дождем без зонта, которого у нее в доме не было. Да ведь и руки у обоих заняты: Тимка нес свой портфель, она – корзинку с гостинцами, которые посылала с внуком в Москву. В корзинке лежал сверток пирожков, банка соленых огурчиков и свежие куриные яйца в решете.

Свободной рукой Тимка держался за шершавую бабушкину ладонь. Казалось, от нее исходит какая-то печальная твердость, суровая жизненная сила. Ощущение этой ладони словно говорило Тимке: напастей-то много, да мы духом не падаем. Коли мы духом падем, как же нам тогда все напасти в пользу перемолоть?

– Бабуль, а почему ты не едешь со мной в Москву? – спросил Тимка.

– Живность, милок, не пускает. Кошка хоть мышей половит, а козу да кур некому поручить. У Шуры своих дел полно…

– А ты Лизавете поручи! – подсказал Тимка кандидатуру другой соседка.

– Эк ты скор – Лизавете! У нее в грудях ломит, еле дышит. Да и вообще – у каждого свои заботы, милок…

– А вот если бы твоя дочка так рано не умерла, она б сейчас тебя заменила, – неожиданно для себя сказал Тимка.

– Вот ты о чем… Твоей мамке только годок сравнялся, когда моя дочка померла. Так я ее, Иринушку, и вырастила без отца-матери…

– А почему без отца? А где тогда был мой дедушка?

Тимке вспомнилось, как молодая бабушка с фотографии просила его «разыскать заодно и деда», которого он вообще не знал. Оказалось, что и бабуля ничего о нем не знает:

– Не видала я его никогда, дедушку твоего… ни до ни после… вроде как и не было его вовсе.

– Странно все в жизни получается, – вздохнул Тимка. – Я раньше не замечал, а оказывается, все странно…

– Это оттого что взрослеешь, – пояснила бабушка. – Раньше просто рос, а теперь вот начал взрослеть. Взрослость, она с первой напасти жизненной начинается…

Впереди показалась станция. Сегодня здесь было не так уныло, как в день тимкиного приезда. Дождь вдруг кончился, по лужам пробегали солнечные зайчики, словно в морщинках старушки-платформы дрожала еще неуверенная после слез улыбка. Бабушка освободила руку и вынула из-за пазухи маленький белый сверток.

– Вот я для тебя припасла. С собой увезешь…

– Что это? – спросил Тимка.

– Так и порешили мы с твоей матерью: отдать тебе, когда повзрослеешь. Теперь, гляжу, пора.

Она развернула сверток. В белой тряпице лежал довольно большой металлический крест на цепочке.

– Им тебя и крестили… Я сразу хотела надеть, а мать твоя не дала: маленький еще, того гляди, цепкой задушится… будто крестом кто когда душился, – усмехнулась она. – А еще говорит: тяжело ему будет головку поднять. Ну, а теперь небось голову удержишь…

– Надень мне, – попросил Тимка.

– Для того и взяла. Ну-ка стань равно…

Плохо гнущимися пальцами бабушка обвила Тимкину шею цепочкой и заправила крест под ворот, к самому телу.

– Он золотой? – почему-то шепотом спросил Тимка.

– Золотой, милок, хотя медный. Все кресты золотые.

– Ты специально дала его мне перед тем, как я пойду за папой в компьютер?

Бабушка в сердцах покачала головой:

– Не знаю я ваших дел: куда там можно пойти, как себя потерять! Знаю только, что крест от всякой напасти защита. Вот и носи его не снимая, он везде тебя сохранит…

Тут уже зазвенели провода: от предыдущей станции шла к Москве электричка. Да и бабушка, если бы могла что-то добавить, сделала бы это без лишних просьб. Наступило время прощаться. Крест непривычно холодил под рубашкой, словно Тимка нес спрятанное на груди оружие.

19

Ярко освещенный Центр детского творчества издали бросался в глаза. В радиусе его притяженья мелькали дети и взрослые: родители, бабушки– дедушки, педагоги. На высоком крыльце с колоннами (дом раньше принадлежал богатому купцу) беспрестанно хлопали двери, впуская и выпуская разных людей. А по мере приближения к подъезду вокруг все более ощущалась веселая суета. Там мама окликала ребенка, забывшего пластилин для кружка «Умелые руки», там внучка с бабушкой в четыре руки собирали просыпанный на дороге бисер, видно, шли из кружка художественной вышивки. Там старший брат снисходительно слушал младшего, какие сегодня в студии делали фотографии. Там утешали разревевшегося ребенка конфетой, там отец учил малыша крепко завязывать непослушные шнурки.

* * *

Возле самого Центра Людмилу Викторовну могли узнать. Даже незнакомые женщины подчас задерживали на ней взгляд: должно быть, ее принадлежность к учительскому клану бросалась в глаза. Мужчины в таких тонкостях разбираются хуже – они вообще не станут смотреть на ту, которая не привлекла их внимания своей интересной внешностью.

* * *

Вестибюль Центра оказался во всех смыслах теплым. С первого октября, как обычно, в детских учреждениях начался отопительный сезон. Сейчас, после уличной вечерней прохлады, чувствовалось, как это кстати. Плафоны под потолком заливали помещение ярким светом, настраивающим на ощущение праздника.

Здесь было еще оживленнее, чем на улице. Дети постарше снимали куртки и, получив номерок, важно следовали к лестнице. Слышался писк малышей, которым в суете раздеванья-одеванья помогали взрослые, ну и наставленья этих взрослых. Бабушки на скамейках стерегли детские одежки, несмотря на то что гардероб был открыт. Через вестибюль пропорхнула стайка трогательных малышек в белых балетных юбочках. Серьезный мальчик спускался по лестнице, с важностью держа перед собой фигурку из гипса, которую, конечно же, вылепил сам. А откуда-то сверху волнами наплывала негромкая ласкающая музыка.

Когда Людмила Викторовна сдавала гардеробщику плащ, к ней подступили две бабушки и мама из ее класса. С этой мамой она как раз собиралась на днях поговорить. Вот и хорошо, что теперь не придется вызывать ее в школу.

– У Лизы все в порядке, – отбивалась Людмила Викторовна от особо активной бабушки Карловой. – Ей бы побольше сдержанности, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания… А Наташа, наоборот, чересчур застенчива… Им бы немножко поучиться друг у друга!..

– Дай-то Бог! – кивали бабушки. – Мы и сами стараемся, чтобы они дружили. Вот и в Центр вместе ходим…

– Чем они тут у вас занимаются – танцами? – спросила Людмила Викторовна. – Ну и хорошо… Скоро обещают похолодание, не давайте детям ходить нараспашку, – обратилась она ко всем троим сразу и затем шагнула в сторону. – Светлана Владимировна, можно вас на минутку?

Бабушки настороженно и ревниво проводили их глазами: что еще за разговор такой, для которого надо уединяться?

– Светлана Владимировна, мы тут беседовали с ребятами… Словом, Славик упомянул, что ему приходится посещать после школы много дополнительных занятий. Психолог, карате и туристический клуб – вам не кажется, что это чересчур насыщенно?

– Но ведь все занятия нужные, – удивилась мама, видимо, ожидавшая за свою активность не упрека, а похвалы. – Карате, туризм – та же физкультура, а без психолога в наше время никуда… От них же ребенку польза!

– Любую пользу надо еще переварить. Вот, например, вы же не кормите сына тремя обедами…

– Понимаю, что вы хотите сказать, – засмеялась необидчивая славкина мама. – Но я, действительно, стараюсь кормить Славика почаще. Ведь он такой бледный стал, и потом – растет.

– Вот видите. Организм может оказаться перегружен. Я тоже заметила, что Славик иногда выглядит бледным.

– А еще у него голова, бывает, болит…

Это было для Людмилы Викторовны новостью: опытный педагог обычно с виду определяет, какой ребенок подвержен периодическим головным болям, а какой нет. Вот про Тимку Лучинина, с которым дружит Славик, такое можно предположить. А Стайков всегда веселый и беззаботный, возится с одноклассниками, в ученье не докапывается до сути – не тот тип подростка, которого мучают головные боли.

– У Славы болит голова?

– Не часто, – поспешила успокоить Людмилу Викторовну славкина мама. – Только после карате. Там, видимо, усиленная физическая нагрузка. Но если он бросит, другие ребята перестанут его уважать. Как это у мальчишек, знаете…

Безусловно, она была любящей и заботливой матерью, просто не желала упустить ни одной возможности всестороннего развития сына. Чем больше занятий, тем лучше для ребенка – к сожалению, это является весьма распространенным родительским заблуждением.

– Почему же он мне сам не сказал, что устает? – пыталась разобраться славкина мама.

– А он вам не говорил?

Она запнулась, вспомнив, наверное, что говорил, притом не раз и не два. Вот еще одно заблуждение родителей: не принимать всерьез того, чем ребенок делится с ними с глазу на глаз, и принимать меры не раньше, чем ситуация всплывет на более высоком уровне. Вот откуда берутся запущенные детские проблемы.

– Но как же быть, Людмила Викторовна… Посоветуйте, чем пожертвовать! Походы так расширяют кругозор, приносят столько новых впечатлений…

– Ну, оставьте ему походы, Светлана Владимировна.

– А психолог… Как жалко терять психолога!

– Сам-то Славик любит ходить к нему на беседы?

– Мальчишка, знаете… не понимает еще…

– Так освободите его от занятий с психологом, – предложила Людмила Викторовна, про себя сомневавшаяся в компетентности Артура Федоровича. Может быть, она ошибалась, но интуиция учителя, который постоянно с детьми, тоже чего-то стоит…

– А как быть с карате? Ведь если бросить, Славика в слабаки запишут…

– А вот насчет карате я скажу вам в другой раз, – Людмила Викторовна подумала, что головная боль мальчика может быть как-то связана с предполагаемым идолопоклонством. Однако не следует делать поспешных выводов, когда через пять минут она увидит все своими глазами…

– Извините, сейчас мне пора идти. Вы подумайте, как разгрузить сына, а потом мы продолжим этот разговор. Приходите в школу!

* * *

Попрощавшись с мамой Славика, Людмила Викторовна пошла дальше. Из-за этого разговора она потеряла немного времени и к началу занятий опоздала. Дверь в спортивный зал была уже закрыта, а изнутри доносились четкие отрывистые команды:

– Встать всем в одну линейку! Р-равняйсь! Смир-р-но! Готовы ли вы начать занятие?

– Готовы начать, учитель! – раздался в ответ нестройный, но трепетный в желании соответствовать хор высоких мальчишеских голосов. Для этих ребят еще не пришло время, когда голос начинает меняться.

Пожалуй, опоздание Людмилы Викторовны сыграло ей на руку: все были слишком заняты, чтобы обращать на нее внимание. Не заходя в зал, она тихонько поднялась по боковой лестнице и взошла на галерейку, с которой все было видно. Лучшего места для наблюдения нельзя было и желать. Очевидно, у купца, которому раньше принадлежал дом, в нынешнем спортзале задавались балы, а галерейка служила для приватных свиданий. Конечно, под благовидным предлогом подняться сюда, чтобы перевести дух.

Людмила Викторовна держалась в тени, а под ней как на ладони раскинулся расчерченный белыми линиями спортзал. Посреди него выстроились мальчишки в белых полотняных штанах и блузах под широким поясом. Кажется, все вместе это и называется спортивным кимоно. Напротив ребят стоял невысокий, хорошо сложенный черноволосый учитель. Его смуглое лицо еще больше подчеркивалось таким же, как у мальчишек, белым одеянием. Учитель держался уверенно и выглядел здесь полным хозяином. Сразу бросалось в глаза, что он концентрирует в себе недюжинную энергию и твердую волю. Также природа не обделила его интуицией, ибо в следующую секунду он поднял взгляд ровнехонько к тому месту, откуда смотрела в зал Людмила Викторовна. Она едва успела отступить на полшага, чтобы он ее не увидел.

– Сколько человек на занятии – тридцать три? Мы не будем стоять одной шеренгой. Никогда не забывайте, что числа имеют в жизни людей большое значение! «Тридцать три» число несчастливое. Какие есть счастливые числа?

– Семь и восемь! – вразброд выкрикнуло несколько мальчишеских голосов.

– Так, семь и восемь. Первые семь человек сделали два шага вперед. Следующие восемь встали в проемы между ними. Так… Еще семь! Еще восемь. Сколько осталось – трое? Снова неподходящее число! Последняя семерка – встаньте десяткой!

По тому, как толково мальчишки выполняли все указания, можно было понять, что комбинации числового построенья они совершают не в первый раз. Вскоре группа перестроилась в новом порядке.

– Глубоко вдохнуть – выдохнуть! Потрясти головой – пусть отлетят суетные мысли! – призывал учитель, сам выполняя с мальчишками названные действия. – Пусть от нас отлетят суетные мысли! Как сухие листья летят за окном, пусть также отлетят от нас суетные мысли!

Это уже было похоже на заклинание, отметила про себя Людмила Викторовна. Или на пролог к гипнозу. Мальчишки трясли головами так, словно хотели вообще сбросить их с плеч долой. Учитель еще раз посмотрел вверх, причем взгляд его в глубине как-то необычно искрил, словно там пульсировали какие-то красноватые блики. Но ее он снова не увидел. Она теперь приладилась стоять на своем месте боком, готовая в любой момент уйти за прорастающую рядом колонну. Купец не зря ее здесь поставил: именно за колонной было удобно сорвать с девичьих губ поцелуй либо вложить записку в изящную девичью ручку, трепещущую от волнения… На какую-то секунду Людмила Викторовна почувствовала себя в сфере своих детских фантазий, навеянных литературой пушкинского века. А ей следовало сосредоточиться на реальной действительности, тем более что внизу началось-таки то, ради чего она пришла в Центр.

– Поклон богу Ямале, покровительствующему боевым искусствам!

Только теперь Людмила заметила: рядом с учителем возвышалось нечто, с первого взгляда напоминающее какой-нибудь спортивный снаряд. На самом деле это была весьма странная фигура, вырезанная, скорее всего, из пенопласта: круглая, как тыква, башка, дырки глаз, оплывший внизу живот – все вместе напоминало неумело скатанную снежную бабу. Но, несмотря на грубость исполнения, можно было понять, что по замыслу данное существо относится скорее к мужскому полу, чем к женскому. Под круглыми глазами в неоднозначной усмешке ощерился кривой рот – он-то и был мужским, поскольку его обрамляли две тоненькие полоски усов.

Мальчишки усердно гнули спины перед этой страхолюдной фигурой.

– А теперь попросим Ямалу, чтобы он сделал нас сильными душой и телом, – распорядился учитель. – Закройте глаза и повторяйте за мной: Ямала, возьми себе меня слабого, робкого, безвольного… недостойного твоего внимания… Обогати меня твоей силой и снова выпусти в океан сущего… Возьми мое, дай свое!

– …дай свое! – заворожено повторяли мальчишки.

* * *

Это уже было нечто за гранью дозволенное, определила про себя Людмила Викторовна. Она слышала, что экстрасенсы могут отбирать у людей внутреннюю энергию, и подумала, а не это ли происходит сейчас в зале. Мальчишки с закрытыми глазами, покачиваясь на носках, бормотали вслед за учителем странные заклинания, и – то ли свет так падал, то ли еще что, но их лица показались ей словно повторяющими оскал ухмыляющегося кривого рта. «Возьми мое, дай свое…» Дети выкладываются эмоционально еще до того, как начнутся физические упражнения. Теперь понятно, почему у Славика после этих занятий болит голова. К тому же, кому-то из мальчишек может быть страшно, а большинству – просто неприятно… Но протестовать они не решаются, будучи подавлены волевым напором учителя.

– А теперь по залу – р-разой-дись!

* * *

Вслед нетвердо двинувшимся во все стороны мальчишкам полилось мелодичное треньканье – музыка, состоящая из одних звоночков. Длинь-длень, длинь-дилень… Очевидно, магнитофон был спрятан за тучным туловищем Ямалы, потому что звуки, казалось, сыплются прямо из его живота.

Дальше случилось совсем уже необычное: Людмиле вдруг захотелось танцевать. Разве она не в бальной зале и музыка не влечет ее за собой, обнимая и покачивая? Вон и мальчишки внизу тоже стали кружиться на месте, как сомнамбулы.

Но она противилась, когда ей навязывали чужую волю. Она изо всех сил стиснула пальцами перила галерейки, чтобы не дать себе закружиться. Ее каблуки нечаянно стукнули, и чуткий, как кошка, каратист вновь вскинул вверх свои мерцающие красными точками глаза. Встретившись с ним взглядом, она вздрогнула, словно прикоснулась к оголенному проводу.

Его губы искривила презрительная усмешка: мол, проверяете, а что вам еще остается… Значит, теперь он знает, что за ним следили. Но она успела увидеть более чем достаточно.

Больше взглядов учителя Людмила на себе не ловила. Внизу выполнялись обычные, насколько она могла судить, упражнения: разминка, тренировка мгновенного выпада, четкости удара. Когда время истекло, мальчишки отдали новый поклон чудищу Ямале, после чего был объявлен конец занятия. Одетая в белое детвора облегченно порскнула в раздевалку, как стая снявшихся с места воробьев. А для взрослых, Людмилы и учителя, наступило время поединка.

Нельзя сказать, чтобы дело представлялось легким. Казалось бы, руководитель секции разоблачен: он явно нарушил правила проведения занятий. Но вопреки тому, что бояться должен виновный, Людмила спускалась сейчас с галерейки, чувствуя себя первоклашкой, посланной с поручением в кабинет директора. Проще сказать, она боялась этого странного каратиста, у которого такие уверенные движения, такой повелительный голос и такие завораживающие глаза. А вдруг он правда гипнотизер? В то же время внутри нее все возмущалось при мысли о том, что ее можно запугать. Это известный метод: уличенное зло прибегает к агрессии, чтобы не призвали к ответу. И все-таки ей было очень не по себе…

Перед дверью Людмиле пришлось сдержать участившееся дыхание, а в следующую секунду она инстинктивно отпрянула назад, потому что дверь сама распахнулась навстречу. На пороге стоял собственной персоной Ким Аланович Якутан, руководитель секции восточных единоборств, поклонник пенопластового Ямалы, обладатель угольно-черных глаз с красными искрами внутри. На минуту они застыли друг против друга, как два борца перед схваткой.

– Здравствуйте, Ким Аланович. Я классный руководитель 5 «А», той школы, где работает психолог Неведомский. У меня с собой список детей, пожелавших ходить на ваши занятия.

– Но теперь вы будете их отговаривать? – усмехнулся он уголком рта, при том что глаза его смотрели пристально, без улыбки.

– Конечно, буду. Вы не имеете права принуждать детей к культовым действиям. Тем более без согласия и даже без ведома их родителей.

– Вот только не надо меня пугать, потому что я все равно не испугаюсь!.. – учитель чуть помолчал, потом сменил эмоциональный регистр и продолжал уже не так резко. – Вы, вероятно, считаете, что Ямала некрасив, нехорош, неприятен и прочее… Действительно, с первого взгляда он может показаться таким.

– Думаю, что не только с первого…

– На самом деле красота и безобразие очень близко граничат, – продолжал учитель. – Так же близко, как добро и зло. По сути дела, это два равнозначных проявления всеобъемлющего лика сущего.

– Что? – удивилась Людмила. – Равнозначных?

– Все составляющее нашу жизнь значительно. Надеюсь, с этим вы не будете спорить?

– Да, но значения бывают разные: есть величины положительные и отрицательные, которые чем больше, тем больший вред в себе заключают…

– А чем, позвольте спросить, вы определяете понятие «вред»? Например, яд змеи полезен, по-вашему, или вреден?

– В зависимости от того, для чего он используется.

– Вот! – Ким значительно поднял вверх палец. – Важно, с какой точки посмотреть. Иногда вред может обернуться во благо, а зло добром.

Логически концы сходились с концами, но Людмила чувствовала во всем этом какую-то большую неправду. Если принять философию Кима, правда тоже зависит от того, под каким углом зрения ее рассматривать. На чем же тогда зиждется мир, если такие киты, как Добро, Правда, Благо начнут ворочаться под землей, которую призваны держать непоколебимо?

– Важно намерение, – сказала она Киму. – Если яд взяли для того, чтобы отравить, – это плохо. Если для того, чтобы приготовить лекарство против проказы, – тогда это хорошо.

– Но то и другое сходится в змее – так же и в нашей жизни вред, как вы выразились, соседствует с пользой, красота с безобразием, а добро со злом. Именно это я и сказал.

– Вы вправе придерживаться любой философии. Но речь идет о детях…

– Если я прав, то и детям вреда не будет.

– Это должны определить в первую очередь их родители.

– А что представляют собой родители? Какие-нибудь средние в лучшем случае люди, придавленные заботой о куске хлеба. Много вы знаете семей, в которых размышляют об устройстве мира?

– Достаточно, – не отступила Людмила. – И потом, устройство мира можно постигать не только путем размышления, а действенным устройством собственной жизни. В любом случае, не вам об этом судить.

– Почему же не мне?

– Потому что дети не ваши.

– Подержите руку над головой Ямалы, – поменяв русло беседы, предложил Ким. – Вы сами увидите, что воздух вокруг него теплее и слегка колышется…

– Даже если так – о чем это говорит?

– О том, что от него исходит определенная сила! Он имеет свою энергетику, которой и с вами поделится, если попросите…

– Откуда же у него так много? – язвительно спросила она. – Может быть, эту самую энергетику вы перекачали в него из детей, которые здесь сейчас были? Кстати, вам известно, что после ваших занятий у некоторых из них болит голова?

Ким покачал головой, словно констатируя, насколько глупо и неправильно она говорит:

– Хотите идти на конфликт, Людмила… не знаю вашего отчества. Впрочем, отчества являются атавизмом, лучше обходиться без них… Имейте в виду, я знаком с директором вашей школы.

– Да хоть с министром образования!

– И в министерстве у нас есть свои люди…

Вот и хорошо, что все складывается так определенно, подумала Людмила. Это лучше, чем уводить разговор в сторону абстрактных рассуждений. Если человек одержим какой-то странной идеей, особенно с оттенком агрессивности, его надо скорее остановить. Нет сомнения, что действия этого педагога наносят детям вред чистой воды – не такой, который может обернуться пользой. Поэтому надо приготовиться к борьбе. Она внутренне напряглась и даже крепче уперлась каблуками в пол, чтобы выдержать еще один взгляд, подобный тому, который тряхнул ее на галерейке, словно электрошок. Но новой встряски не последовало. Каратист теперь без враждебности, скорее с удивлением произнес:

– Вы необычная девушка, Люда-сан. Ваша мантра наиболее приближена к служению сущему, но ваше перевернутое сознание мешает ей реализоваться… Дайте мне список, который вы с собой принесли.

– Вот уж не дождетесь! – возмутилась Людмила, шокированная тем, что он думает, будто она растает от первого же комплимента. Тем более такого странного…

– Дайте список. Клянусь, я не буду использовать его по назначению!

– Тогда зачем он вам? – спросила она, подозревая какой-нибудь подвох.

– Просто на память. Дайте мне что-нибудь в память об этом вечере, когда мы с вами впервые посмотрели друг другу в глаза! Носовой платок, запасную ручку, оторвавшуюся пуговицу…

Само собой, Людмила не собиралась ничего ему давать, но слышать такое было для нее внове и, надо признать, приятно. До сих пор никто не просил у нее оторванных пуговиц. Как бывает с представительницами прекрасного пола, в ней мгновенно произошло переключение на другую волну: вместо готовой воевать за правду учительницы в зале стояла мечтательная женщина, какою Людмила бывала по ночам. Внутри нее задрожала томительно-сладкое чувство: как, оказывается, хорошо услышать обращенную к тебе мужскую просьбу, ощущать зависимость мужчины от твоего решения… И сама попадаешь в тягуче-сладкую зависимость, распутывая которую, будешь увязать все глубже…

Возможно, именно этому каратисту суждено дать импульс долгожданному превращению лягушки в Василису Прекрасную. Ох, неужели дождалась?!

Но что-то мешало ей чувствовать себя на пороге прекрасных перемен. Людмила перевела взгляд со слегка склонившего голову каратист на пенопластовый манекен в углу зала… Ямала – вот что было помехой, странная грязно-белая фигура и связанные с ней философствования, являющиеся сущей ерундой. А не все ли, в принципе, равно?

У одних поклонники собирают марки, у других – коллекционируют окаменелости, поют в свободное время в хоре, засушивают кузнечиков, либо еще что-нибудь. Личные увлечения не помеха тому чувству, которое с удивительной скоростью стало устанавливаться между ею и этим каратистом. Пусть он делает что хочет, лишь бы разомкнул окружающее Людмилу каменное кольцо женской невостребованности. Портреты классиков – это, конечно, хорошо, но порой хочется чего-то более осязаемого…

Угораздило же Людмилу вспомнить портреты классиков! Как только она вспомнила, все ее полезные рассуждения пошли наперекосяк. Она тут же увидела перед собой до последней черточки изученные лица: жизнерадостный Пушкин, раненный в душу Лермонтов, Гоголь, знающий что-то совсем особое… Все они были против того, чтобы она сдавала в еще не развязавшейся толком битве свои позиции. Пушкин свесился из рамы и чуть не схватил ее за руку, рассказывая о подобных Ямале фигурах в Царскосельском саду:

То были двух бесо$в изображенья…

Один – Дельфийский идол, лик младой,

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой – женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал —

Волшебный демон – лживый, но прекрасный…

Статуи древнегреческих богов, о которых шла речь в этих строчках, были в то же время олицетворением человеческих страстей. Это из-за них не мог успокоиться Пушкин, едва не пропала его юность и вообще вся жизнь.

Душевная гордость и овладевшее человеком сладострастие несовместимы с жертвенным служением Истине. Только великая, всепоглощающая любовь к избранной женщине помогла ему удержаться на высоте духа, пробуждать лирой «чувства добрые»…

* * *

Лермонтов так не горячился, но, щелкнув языком, отрицательно покачал головой: ничего здесь хорошего не выйдет. Безнадежно закрыть глаза на то, что вызывает в тебе внутренний протест: насилие над своей природой не приводит к добру. Я сам – признавался он – пробовал перекроить себя под более расхожие мерки, жить по принципам не столь глубоким, какие мог и хотел вместить…

Ну и что в результате? Ссоры, конфликты с окружающими, третья, непоправимая, дуэль – а ведь сколько еще осталось не высказано!..

* * *

Но больше всех взволновался Гоголь. Он тянул с портрета раскрытые ладони, словно на них лежал готовый ответ Людмиле, а в его темных, всегда загадочных глазах тонким слюдяным блеском стояли слезы. «Не так… не так…» – горестно повторял он, пока эти два слова не стали звучать в голове самой Людмилы, в такт усилившемуся биению пульса. Гоголь буквально умолял ее не связываться с Ямалой, не разделять мистическую философию Кима. Но ведь он и сам был мистиком… Разве вы, Николай Васильевич, поменяли свой взгляд на присутствие в жизни неведомого? Или считаете, что человеку нельзя с ним соприкасаться?.. Не так! Не так! Есть два входа в мистику: сверкающая белизной лестница в Царский град и черный ход, облепленный грязью с навозом… Первый ведет к Истине, второй – к подмене, которой увлеклось немало людей, в их числе и этот свихнувшийся малый. А Людмила должна держаться. Два пути в мистику не равнозначны, потому что один создал Бог, на этом пути главное – совершенствовать себя. Ну а другой открывает человеку сила, о которой написаны «Вий» да «Страшная месть»… Добро и зло, красота и безобразие, истина и ложь – не одно и то же!

* * *

Людмила оглянулась на пенопластовую фигуру в углу: действительно, сложно было бы убедить себя в том, что она может действовать во благо, если она вообще может как-то действовать. Даже если над ее круглой, как тыква, башкой действительно собирается тепло. И почему Ким, явно неглупый человек, не хочет этого понимать? Для чего он смешивает понятия, стоящие на разных полюсах бытия? Впрочем, он скорее не смешивает, а подменяет, наполняет их другим содержанием: безобразный Ямала для него объект поклонения, нарушение правил – доблесть, агрессия – признак правоты… Словом, все переставлено с ног на голову. А вот во имя чего?

– Я вижу, вы смотрите на Ямалу, – негромко сказал Ким, долго пережидавший ее молчание. – Значит, теперь он вас заинтересовал?

– Скорее вы, – призналась Людмила. – Не пойму, что заставляет вас возводить эту фигуру в эстетическое и идейное совершенство?

Глаза Кима на секунду блеснули, готовясь возобновить недавнее противоборство, но тут же вернулись к своей изначальной антрацитовой черноте. Приблизив лицо к Людмиле, он сказал негромко, словно посвящая ее в некую важную тайну:

– Ямала может дать силу… подъем, поддержку в жизни… Если вы попробуете вступить с ним в контакт, убедитесь сами!

– Значит, вы поклоняетесь ему ради выгоды?

Ким удивленно воззрился на нее: для чего же еще?

– Вам все равно, от кого получать жизненную поддержку?

– Если я ее получаю, я благодарен тому, кто ее дает. Скажем так: для собаки всегда прав ее хозяин, и было бы странно, если бы она чувствовала иначе!

– Человек не собака. Угождая этому существу, – кивнула Людмила в сторону пенопластовой снежной бабы, – вы энергетически обираете мальчишек. Вот один уже чувствует головную боль, другие тоже получают какой-то ущерб, которого, может быть, пока не осознают… или не связывают с вашими занятиями…

– Это на первом этапе. Вот вы, например, тоже испытываете сейчас неприязнь к Ямале. Такова обычная реакция непосвященного человека, со временем она пройдет. Стоит вам внутренне повернуться…

Но она повернулась не внутренне, а въявь, самым что ни на есть материальным образом. Пусть ей суждено навсегда остаться лягушкой, она не может разделять такое мировоззрение. И просто остаться в стороне тоже не может, потому что ее дело – защищать интересы детей. Как поется в военной песне, «первым делом самолеты»…

В следующую минуту Людмила уже спустилась в вестибюль, где ее закружило движение обычной повседневной жизни: дети, бабушки, вскрики, разговоры, эмоции. Это было как пробуждение от кошмарного сна. Неужели совсем недавно она почти соглашалась пропускать мимо ушей страшную философию каратиста в обмен на его мужское внимание? Нет уж, лучше остаться в старых девах, лишь бы не влипнуть в эту навязчивую путаницу высокой истины и помойной ямы…

20

– На чем вы ездите в походы, Валия?

– На электричке, – несколько удивленная вопросом, ответила она.

– А на автобусе?

– Раньше мы нанимали автобус, еще до перестройки. Теперь уж много лет как не нанимаем.

– Почему? – спросил Алишер.

– Потому что это дорого стоит! Можно, конечно, собрать деньги с родителей, чьи дети идут в поход, но старуха не разрешит, – охотно объясняла Валя. – Директор наш, Кира Михайловна. Она считает, что для детей у нас все должно быть бесплатно, как в советские времена. Мы ведь на электричке их без билетов возим… берем в управе специальную бумагу…

– А если я дам вам автобус?

– Алишер! – ахнула Валя. – Я знала, что ты самый добрый и самый щедрый из всех людей! Что для меня – знала. Но с какой стати тебе тратиться еще и на клуб?!

– Клуб – это тоже ты, – нежно произнес этот лучший на свете человек.

– Ты знаешь, во что обходится аренда автобуса?

– Неважно, Валия. Лучше скажи – ты умеешь водить?

– Водить? – недоуменно переспросила она.

– Ты можешь быть за рулем водитель? – нетерпеливо пояснил Алишер.

– Я? Конечно, нет! Зачем тебе, чтобы я …

– Ясно. Шофер должен быть другой. Он должен быть наш известный человек.

– Как это? – не поняла Валя.

– Нам надо ехать… и ты поедешь, и твой поход… все мы поедем на одном автобусе – вместе!

– Куда поедем? Почему? – у Вали вдруг засосало под ложечкой – так ее организм обычно реагировал на еще не осознанное дурное предчувствие.

– Серьезный разговор, Валия, – он не мигая смотрел на нее своими миндалевидными матово-черными глазами. – Самый серьезный разговор, главный. Согласишься – радость, не согласишься… тогда конец, все пропало! Пропала наша любовь.

– Господи, да что же случилось?! Объясни толком, – испуганно прошептала она.

– Нужно, чтобы ты кое-что сделала… Если Алишер тебе дорогой…

* * *

Это вступление еще больше насторожило Валю. Дети, автобус, какие-то непонятные планы… И вот она должна что-то сделать! Вале вдруг вспомнилась та женщина в парикмахерской, испортившая ей однажды настроение. Неужели действительно?.. Но она не хотела верить. Она все равно не хотела верить!

* * *

– Один человек, Валия… дядя мой родной. Так с ним случилось… Надо уехать из страны. У тебя ведь нет здесь родных?.. Мешок денег…

Все это Валя слышала как сквозь вату, внутренне спрашивая себя: неужели вот так оно и бывает? С тобой знакомится человек, уверяет тебя, что любит, добивается ответной любви, чтобы после просить помощи в незаконном деле, иначе говоря, в преступлении. И тут еще дети – они-то каким концом здесь замешаны? Не хочет же он сказать…

Наверное, у нее был совершенно ошарашенный вид, потому что Алишер повторил все заново, одно за другим. На этот раз сомнений не осталось: ему нужно выехать из страны с каким-то своим дядей, наверняка скрывающимся от правосудия (тут могло быть что угодно: терроризм, наркобизнес, похищение людей). Автобус же они с дядей достают для того, чтобы всех детей, которые в него сядут, объявить для безопасности своими заложниками…

– Честный слово, Валия, как только самолет – все дети отпустим! Зачем нам тогда дети? Мы в самолет, они по домам… – он склонился к ней, нежно-нежно, как бывало порой, блестя глазами. – Турция пускай нам двоим, больше никого. Дядя – пшик! – дальше поедет. Ирак, Аравия – сам не знаю, клянусь Аллахом! А нам оставит подарок – будем жить как Алладин с лампой, такие богатые! Вот честный слово…

* * *

Валя вздохнула и закрыла глаза. Теперь все было ясно: ей следует как можно скорее уносить ноги. Невыразимо трудно оторваться от праздника жизни и вновь вернуться к тому серому существованию, где нет ни любви, ни удовольствий, ни материальной обеспеченности, ни интересных перспектив. Так трудно было бы, наверное, младенцу из широкого мира попасть обратно в утробу матери. Но это потом, Валя еще успеет это пережить. Сейчас ей предстоит нечто более ужасное, чем возвращение к прежней жизни, – притворство с Алишером, которого она успела уже полюбить. Притворство с любимым, которого вскоре предстоит потерять навеки… Но это тоже потом: сейчас главное – заложники. Она не должна допустить, чтобы увезли детей.

* * *

Все это пронеслось в Валиной голове, пока он, прищурившись, ждал ответа. Валя жеманно вздохнула вслух:

– Знаешь что, милый, я сейчас устала. Я обо всем этом подумаю, хорошо? А теперь уже поздно, спать хочется. Давай договорим завтра!

С миндальной улыбкой, от которой она прежде теряла голову, Алишер протянул к ней руки.

– Значит, разговор хочешь завтра. Сегодня хочешь спать. Ну, иди ко мне!

Мелькнула шальная мысль: а не воспользоваться ли этой прощальной близостью, которую дарит судьба? Ведь больше они с Алишером никогда уже не будут вместе… Но в следующую секунду Валя сообразила, что очень опасно сейчас позволить себе очутиться в его объятиях. Ведь в какой-то момент она может не выдержать взятой на себя роли… Ей нужно вести себя очень осторожно, чтобы пятьдесят московских семей не захлебнулись в глубоком горе…

– Сегодня нам нельзя, Алишер. Я сегодня не могу…

Он смотрел на нее насмешливо – или ей так казалось? Раньше Валя не замечала, что его нежная улыбка, оказывается, напоминает презрительную ухмылку.

– Не можешь, не надо! Если ты решила, пусть это будет по-твоему…

– Ты только не обижайся, хорошо? Давай я приду к тебе завтра… А сейчас поеду домой, у меня уже просто глаза слипаются…

– Устала? Хочешь спать? Ложись! – он кивнул на широкую тахту, которая ей была хорошо известна: здесь, в его отдельной однокомнатной квартире, они не раз занимались любовью на этой самой тахте.

– Но ведь я говорю, что сегодня мне нельзя…

– А я не с тобой. Я на ковер. Кинь мне одну подушку…

– Но зачем это? Для чего мне спать у тебя? – с возрастающим беспокойством допытывалась Валя. – Давай я лучше пойду домой, а завтра мы снова встретимся…

– Домой нельзя, Валия, – покачал головой Алишер. – Ведь в Турции ты мне будешь жена. Тебе надо привыкать – всегда вместе!

Теперь уже было очевидно, что он смеется над ней, и не добродушно, как мог усмехнуться любящий мужчина на причуды любимой женщины. Он высмеивал ее ужас, ее внутреннее решение во что бы то ни стало спасти детей, назначенных им в заложники. И вообще это был уже совсем другой Алишер, таящий в себе самое страшное… Она почувствовала, как по ее спине побежали противные липкие мурашки. Надежда предотвратить трагедию висела на волоске.

– Ты не вернешься теперь домой, Валия, – серьезно повторил он. – Жди новый дом на берегу Черный моря. А пока живешь здесь, где мой дом.

– Но как же так… – пыталась возразить Валя. – Я не взяла с собой вещи… Ведь мне нужно собраться в Турцию, правда, Алишер?

– Чего ты хочешь? Лифчик-трусы, зубной щетка? Пиши на бумаге список, получишь все прямо из магазина!

– Зачем же из магазина, если я могу взять свое? Я хочу свои вещи!

– Свои? – прищурился Алишер. – Вах-вах, держите меня! Что у тебя там за тряпки, сокровище какое?

Валя покрылась румянцем: действительно, ее собственные, не подаренные Алишером, вещи оставляли желать лучшего. Но это не дает ему права… Впрочем, по сравнению с общей ситуацией сам вопрос не стоил выеденного яйца. Главное, что он не хочет выпустить ее из дома, вот где главный узел. Но ей следует притвориться, будто она этого не поняла.

– Конечно, Алишер, у меня были не лучшие вещи. Прямо сказать, не самые модные, да уже и не новые. Но я к ним привыкла, понимаешь?

– Привыкнешь снова. Тебе теперь много привыкать – новая жизнь.

– Это через несколько дней, – Валя сглотнула вставший в горле комок – неужели так реально, так ощутимо скоро? – Тогда все новое, а до отъезда позволь мне носить прежнюю одежду! Я так хочу, я так задумала, понимаешь?!

– Из магазина лучше, да и домой тебе незачем ходить, – буркнул он, искоса глядя на готовую потерять сознание Валю.

«Но я ведь там родилась», – чуть не выкрикнула она вслух. Но вовремя спохватилась: бесполезно говорить это своему недавнему возлюбленному, только выставишь себя дурой. Что ему до того, где она родилась? Это ей теперь отчаянно хочется еще хоть раз побывать в кособоком коммунальном пенале, с трещинами на потолке, с окном во двор – тем самым, возле которого она просиживала малышкой с компрессом на горле, когда ее не пускали из-за ангины гулять. Сегодня утром она безразлично уходила оттуда, не зная, что уходит навсегда. У нее защипало в носу – даже не попрощалась! А ведь там жили ее родители, там с нею самой совершались таинственные превращения человеческой жизни: из ребенка в девушку, потом в женщину… А вот состариться ей предстоит на чужбине, в непривычном климате, среди звуков чуждой речи. Она закончит жизнь презренной нищенкой-попрошайкой, ибо все разговоры Алишера о женитьбе, конечно, обман… Да и нужен ли ей такой Алишер, который лишит ее всего, что ей дорого? Оказывается, у Вали было удивительное богатство: родина, язык, родная коммуналка, которую она привыкла поносить в разговорах, чувство причастности к жизни… До самой последней минуты она и не представляла себе, какими сокровищами владеет… «Что имеем, не храним, потерявши, плачем», – эти слова любила повторять чудн а я старушка из Валиного детства. В шляпке с черной вуалью, с большой булавкой у пожелтевшего кружевного ворота, она любила сидеть на лавочке в том самом дворе, куда маленькую Валю когда-то выпускали гулять…

* * *

Но надо было бороться. Не за себя – с ней уж, как говорится, все ясно. Надо было бороться за те пятьдесят семей, которые, ничего не зная, пока еще жили своей обычной жизнью.

Она попыталась рассуждать: что сейчас могло бы подействовать на Алишера? Только то, что связано с его планом, ставит этот план под угрозу. Валя еще раньше проболталась ему, что поход назначен на послезавтра, сбор возле клуба в восемь часов утра. Детей уже обзвонили, предупредили, напомнили. Сейчас они вместе с родителями собирают нужные вещи, закупают продукты. Послезавтра пятьдесят малолетних участников похода будут во дворе клуба, кроме тех, кому повезет простудиться, расстроить желудок или подцепить какую-нибудь заразу. Да, всем заболевшим крупно повезет… Еще неизвестно, не лукавит ли Алишер со своим «честный слово» отпустить всех детей, как только им дадут самолет в Турцию! Говоря об этом, он как-то странно отводил глаза…

– Мне нужно позвонить начальнице, – вслух сказала Валя. – Если я до завтра не объявлюсь, она сама будет мне звонить, чтобы убедиться, что я готова. Не найдет меня дома и поднимет шум.

– Ты хочешь меня обманывать, Валия? – с укором, как маленькую, спросил он.

– Я говорю как есть. Если ты скажешь не звонить, то я и не буду. Подумаешь, старуха меня не найдет! Да пусть хоть в полицию обращается…

Алишер задумался: видно, слово «полиция» было сейчас не самым приятным для его слуха. С другой стороны, ему, понятно, не хотелось допускать никаких контактов Вали с окружающим миром: мало ли что! А вдруг ей действительно придет в голову его предать?

Пораздумав, ее озадаченный тюремщик все же подвел пленницу к телефонному аппарату, по пути вытащив из шкафа что-то длинное, узкое, завернутое в красиво переливающуюся материю – золотые звездочки на черном фоне. Как из сказок «Тысяча и одной ночи», отметила про себя Валя. Подумать только, какие мелочи замечает человек, на котором висит пятьдесят детских жизней!

Когда полоса красивой материи была сдернута и отброшена на тахту, оказалось, что она скрывала в себе узкий серебристый клинок с резной рукоятью. Кинжал. Вот до чего довелось дожить – Алишер угрожает ей кинжалом! Но оказалось не совсем так. Кивнув на телефон, Алишер поднес клинок к проводу, словно говоря: видишь? Как только начнешь болтать лишнее, перережу!

– А про автобус сказать? – стараясь казаться беззаботной, спросила Валя.

– Зачем автобус? – насторожился он.

– Так ведь она не знает, что мы отправимся на автобусе! Удивится и начнет расспрашивать, а родители, которые придут провожать детей, могут что-то заподозрить. А если я сама ей скажу, тогда все пройдет спокойно!

Алишер на минутку задумался:

– Скажи автобус. И еще скажи, что это ты заказала.

Дрожащими пальцами Валя покрутила диск. Хоть бы старуха оказалась дома! Милая, дорогая старуха… твой голос сейчас как глоток свежего воздуха, как сигнал из прошлого мира детей, походов и рюкзаков – утерянного, неповторимо счастливого мира…

– Алло, – густым женским басом отозвались на другом конце провода.

– Кира Михална? – встрепенулась Валя. – Здравствуйте, Кира Михална, это я!

– Что с тобой, Валентина? – вскинулась чуткая старуха. – Ты словно колом подавилась! Что-то произошло?

– Нет, все нормально, – еле выговорила она. – Вам показалось. Я только хочу сказать насчет похода…

– Что – насчет похода? Какие-то изменения?

– Будет автобус, Кира Михална. Я заказала в Мосагентстве в кредит. Так что будет автобус, прямо к нашему клубу…

– Валентина, ты что, белены объелась? – возмутилась старуха. – Чем мы будем этот кредит оплачивать?

– Кирочка Михална, – быстро заговорила Валя, боясь, что сейчас Алишер скомандует отбой. – Вы не волнуйтесь, я договорилась, они дадут нам автобус. Не удивляйтесь, когда увидите автобус! Дети поедут на автобусе, раз уж его дали в кредит. И я с ними. Остальное все как договорились, только автобус…

– Заканчивай, – тихо предупредил Алишер.

Хоть бы старуха расслышала на другом конце провода его голос! Но на это не стоило надеяться: она и так была глуховата.

– До свиданья, Кира Михална. Значит, не удивляйтесь, что на автобусе… до свиданья!

– Погоди, Валюша…

Но в ушах директора клуба уже звучали короткие гудки.

21

Артур Федорович сидел в своем любимом кресле, рассуждая о своей не столь удачной судьбе. Поначалу он мечтал о славе, которая так и не посетила его, даже кратковременным визитом не осчастливила. В молодости было много гастролей по периферии страны (в крупные города не приглашали). Он приобщал к искусству население тружеников колхозов и заводских окраин, вечерами выступал в клубах, днем соблазнял со скуки провинциальных девушек. Тогда он был хорош собой, еще не помят жизнью, а главное – не отмечен той склонностью, которая появилась у него потом на основе любви к античной культуре. Ну и еще, признаться, было желание подняться выше природы, совершить некий выверт над собственным естеством. В театре тогда об этом ходило немало слухов: сплетничали, что такой-то народный и такой-то заслуженный… Он хотел подражать осиянным славой, а в результате – порочная склонность, угрызения совести, отсутствие семьи. Вот и остался один как перст.

* * *

Собственно говоря, изначально им двигало тщеславие. Он и имя себе в молодости сменил, Александра на Артура. Ему казалось, что среди бесчисленных Александров легко затеряться: зрителю будет трудно выделить его из прочих, численность которых легион. Правда, были еще Пушкин, Гончаров, Грибоедов, с честью выдержавшие конкуренцию среди носителей своего имени. Но куда ему до великих! Как говорится: что позволено Юпитеру, не позволено быку…

Снедаемый жаждой перемен, Артур-Александр и отчество хотел переделать на западный лад – с Федоровича на Теодоровича. Но вскоре у него умер отец, и это намерение осталось неосуществленным. Ну, а если бы бывший присяжный поверенный Федор Матвеевич Неведомский скончался позже, разве такая замена не должна была нанести ущерб его памяти? Ведь если разобраться, каждый, меняющий отчество, в какой-то степени отказывается от своего отца.

Хорошо, что он тогда одумался, хоть одна крупная ошибка в жизни прошла стороной. Хоть перед отцом он не повинен. Да и как бы это сейчас звучало: Артур Теодорович? Многие без того принимают его за немца – говорят, он похож на Гёте.

* * *

Из коридора приглушенно доносились крики колесом ходящих мальчишек. Можно было выйти за дверь и оказаться в эпицентре школьной перемены. Старикам интересно наблюдать мальчишескую возню… Но он уже устал пожирать глазами веселящихся детей, не имея духа приблизиться к ним, даже с самыми лучшими намерениями. Потому что они не желали видеть Артура Федоровича своим старшим другом, отвергали его психологическую помощь, не успев ее испробовать. Может быть, они чувствовали, что он позволяет себе думать о них особым образом?.. Говорят, интуиция больше всего развита у животных, а в следующую очередь – у детей, несмотря на то что они доверчивее взрослых.

Как бы там ни было, Артура Федоровича избегали в школе все: не только мальчишки, но и девочки, относительно которых он ничего такого не думал. Естественно, на работе так долго не продержишься. Это у Гете всегда все было в ажуре: юная жена в восемьдесят лет, слава и так далее. Вот и получается, что жизнь дала трещину по всем швам: на сцене он больше не играет, из драмкружка в Центре детского творчества вылетел, здесь тоже не ладится…

Славик Стайков был единственным, кто иногда появлялся в его логове, хоть и дрожа со страху. Артура Федоровича грустно забавляло то обстоятельство, что мальчуган за глаза зовет его людоедом. Однажды он услышал за дверью звонкий мальчишеский голос: «Куда ты, Славка?!» и ответ, выдавленный обреченный шепотом: «Я должен к Людоеду…» Вслед за тем на пороге возник сам поникший со страху пастушок: «Можно, Артур Федорович?»

А последнее время и Славика не видать. Недавно Артур Федорович, встретив его в коридоре, собрался с духом задать вопрос: «Почему не заходишь?» Пастушок мялся: то да се, да времени не хватает… А Артур Федорович смотрел на него и думал: если бы у него был такой чудесный внук, как этот мальчишка, он бы, наверное, излечился от своего тайной порочной страсти. Чтобы кто-нибудь, в том числе я сам, посмел взглянуть на моего внука с такими мыслями?! Да лоб разобью! Но Славик не его внук, и все эти мальчишки, от постоянного верчения в коридоре кажущиеся бесчисленными, – все они, к великому сожалению, не его внуки. То есть ни один из них. А ведь в сердце несостоявшегося деда нашлась бы настоящая родственная любовь к мальчугану, который мог бы спасти его ото всех напастей разом: от нечистых мыслей, от одиночества, от сознания бесцельно прожитой жизни. Как говорится, семь бед – один ответ. Но такого мальчугана не существует в природе…

* * *

У Артура Федоровича защипала в носу – последнее время он что-то слаб стал на слезы. И тут за дверью послышались шаги. По всем правилам сценического искусства в комнату должен был войти прекрасный отрок с сияющими как звезды глазами. И сказать: «Дедушка, я твой внук».

* * *

Но вошел самурай Ким, который хотя и годился ему по возрасту в ранние внуки, но по специфике отношений был скорее строгим наставником. Артур Федорович перед ним трепетал в полном смысле слова – до дрожи вдоль позвоночника. Правда, Ким пока держался с ним снисходительно, но ведь и Артур Федорович готов был исполнить его любую просьбу, точнее, указание. А если еще точнее – приказ.

– Чем заняты, Артур-сан?

– Ничего не делаю, Кимушка, ворон считаю. Водки сегодня не принес? В самый раз бы…

– Сегодня… нет, не принес, – отозвался гость с нетипичной для него нечеткостью интонации: прежде он никогда не делал пауз между словами, точно зная, что хочет сказать.

– Так, может быть, послать в буфет за чаем?

– Ничего не надо, Артур-сан. Я пришел с вами поговорить.

– Говори, друг мой, – откликнулся Артур Федорович, несколько удивленный таким оборотом дела. – Слушаю тебя со вниманием.

Далее опять произошло нечто странное: Ким пару минут молчал, как молчат люди, собираясь с мыслями. Обычно он четко знал, с чего начать, о чем говорить, что ему нужно в конечном счете. Сперва Артур Федорович, глядящий в стол, просто пребывал в ожидании, потом поднял голову и с недоумением воззрился на своего гостя. Ким сидел, подняв взгляд к потолку, – не будь у него глаза страшные, как у черта, можно было бы сказать по-старинному: «возвел очи горе». В таком необычном состоянии Артур Федорович видел его впервые.

– Скажи, дорогой, что-нибудь случилось?

– У вас в школе есть учительница, – заговорил он чуть медленнее, чем всегда. – Людмила Викторовна. Она преподает русский язык и литературу, а еще классный руководитель пятого класса…

– Ну да, – подтвердил Артур Федорович, не понимая, к чему он клонит.

– Так вот, мне нужно знать о ней все. Что она любит, как ладит с учениками, что ест в буфете – все до последней мелочи… Кроме того, мне нужна какая-нибудь ее вещь.

– Какая вещь? – повторил не понявший, в чем дело, Артур Федорович.

– Платок, перчатка, губная помада – что-нибудь такое, к чему она часто прикасалась.

– А зачем?.. – от неожиданности он спросил напрямую, но тут же прикусил себе язык: не его дело спрашивать Кима. Захочет, сам объяснит.

– И как же ты рассчитываешь получить эту вещь?.. – перешел на другой вопрос Артур Федорович. – Будешь просить сувенир на память?

– Какой еще сувенир! – вскинулся Ким, сразу выпав из своей романтической заторможенности. – Вы плохо ее знаете, Артур-сан. Она не дает сувениров. Эту вещь для меня придется достать вам.

– Но почему ты думаешь, что мне она согласится отдать?..

– Конечно, не согласится! С чего ей вам что-то давать! Вы должны будете выбрать удобную минуту и прикарманить…

– То есть за кого же ты меня принимаешь? – не выдержал старик. – Знать до последней мелочи… Прикарманить вещь… Кто я тебе – шпион? Соглядатай? Да и вор к тому же?

– Не горячитесь, сан, чтобы потом сразу не охладеть. Во всем соблюдайте меру, – отчеканил Ким таким ледяным голосом, что у Артура Федоровича действительно похолодело внутри.

– Да нет, я ничего… Но согласись, такое предложение!

– Вы еще не такие предложения от меня услышите. И будете их выполнять! Если, конечно, не хотите, чтобы я из вашего друга превратился в вашего врага…

– Ладно, не заводись, – слабо махнул рукой Артур Федорович. – А в чем, собственно, дело?

Ким снова помолчал, а после изрек слова, которых от него никак нельзя было ждать, даже в шутку. Но с одного исподволь брошенного взгляда Артур Федорович определил: шутками здесь не пахнет.

– Дело в том, что я влюблен в эту Людмилу. Она самая прекрасная женщина из всех, кого я встречал в жизни.

– Она-а? – с искренним недоумением протянул Артур Федорович. – Самая прекрасная?

– Я знаю, что вы все считаете ее некрасивой, – Ким встал со стула и взволнованно заходил по комнате, едва не задевая краем кимоно бедного Артура Федоровича; словно чайка чертила крылом над головой потерпевшего кораблекрушение. – Вы тут все слепые кроты, ползающие в песчаном холме и ничего не видящие при свете. Это женское лицо отражает главные черты сущего: страстность луны, четкость земных контуров, недоступность звезд и твердость камня. Я просто не могу найти слов…

– Ты уже нашел их, Кимушка, я вполне проникся, – поспешил заверить Артур Федорович. – Но если она столь совершенна, почему б тебе… э… не приударить за ней?

Ким с сожалением вздохнул – сожаление, разумеется, стоило отнести в адрес безнадежной тупости Артура Федоровича:

– Потому что она этого не хочет, а у меня еще нет вещи, которую я вам заказал. Нет того предмета, через который на нее можно будет воздействовать! А просто так она ко мне, увы, не придет. Эта девушка обладает волей дюжины самураев…

– Мне в свое время нравились характеры помягче, – заметил Артур Федорович. – Но тебе, конечно, видней… Может быть, стоит немного выждать?

– через секунду предложил он. – Когда женщина видит, что ее воздыхатель готов сорваться с крючка, она подчас пересматривает свое поведение…

– Я еще не знаю, какое решение приму. Ясно одно: эта девушка должна принять посвященье…

– Погоди, погоди-ка… – Артур Федорович наморщил лоб. – Я думал, ты интересуешься как мужчина… А ты вон куда, опять в это самое?

– И одно, и другое. Разве я могу соединиться с непосвященной? – возмутился Ким.

– Ах вот как… и тут посвященье… смотря что разуметь под посвященьем… – бормотал себе под нос Артур Федорович. – Но если так, я, признаться, не завидую этой самой Людмиле…

Обращенный вслед за тем на него уничижающий, убийственно жестокий взгляд Кима говорил о том, что на сей раз пощады не будет. Он слишком расслабился, видя своего повелителя в необычном состоянии, и, как следствие, потерял над собой контроль. Позволил себе рассуждать, высказывать собственное мнение – вот и пришла расплата.

– Не завидуешь? Всякая баба должна завидовать той, которая станет моей избранницей, – отчеканил Ким безжалостным голосом. – Всякая подлая старая баба, с вожделением глядящая на мальчишек, к которым не смеет подойти!

И Артур Федорович почувствовал, как у него неприятно вздрогнула голова, как потемнело в глазах, словно его ударили по темени… Хотя руки каратиста, сцепленные одна с другой, лежали сейчас на черном поясе кимоно.

В психологии как-то писали о том, что можно наносить удар без участия рук и ног, одним взглядом. Тогда Артур Федорович принял эти сведения за очередную байку. Но его голова болела по-настоящему…

22

– Ну все, Тимыч, теперь ты со мной рассчитаешься, – закричал Славка в первый же день, как они встретились после приезда Тимки из деревни. – Теперь ты со мной и в поход пойдешь, и на карате! А еще к психологу, ведь ты написал, что пойдешь, «если будешь жив!»? А ведь ты жив, разве не правда?!

– Некогда мне всюду с тобой ходить, – вздохнул Тимка. Ведь ему теперь предстоит искать за дисплеем пропавшего папу, а дело это, он чувствовал, отнюдь не простое…

– Тебе некогда, а я, значит, ходи?! – обиженно закричал Славик. – То есть в поход я хочу, – тут же оговорился он. – Там костер, и в палатках ночевать. А на карате надо ходить, чтобы стать сильным. Только потом голова болит…

– Почему? – машинально спросил Тимка.

– Потому что Ким Аланович, это наш учитель, заставляет говорить с Ямалой. Это бог такой, он у нас в зале стоит. Говоришь с ним мысленно, так что никто не слышит, а потом болит голова.

– Ну и зачем мне, чтобы она болела? – не понял Тимка. – Что у меня, своих проблем нет?

– Проблем?! – как ненормальный завопил Славка. – Значит, у тебя есть проблемы?

– Ну, допустим, есть… – Тимка не хотел говорить неправду.

Славик обрадовался:

– Старик, да это же как раз то, что надо! Людоед ко мне каждый раз пристает: какие у тебя проблемы? А я не знаю, что ему отвечать! Потому что у меня их нет!

– Кто это – людоед? – поинтересовался Тимка.

– Ну Артур Федорович, психолог. Он сам сказал: ты ко мне в комнату входишь, как в замок людоеда, у которого синяя борода. А на самом деле он вообще безбородый!

– Я знаю, – кивнул Тимка. – Я ведь видел.

Это было в тот день, когда Денис сказал, что взрослых людей тоже могут украсть. И Тимка впервые понял, что папу украли.

– Мне теперь мама разрешила ходить к Людоеду пореже, – звенел над ухом беззаботный Славкин голос. – Но хоть раз в неделю надо зайти. А ему обязательно нужны проблемы! Вот он за тебя и возьмется…

– Так я же не хочу никому рассказывать… – заметил Тимка.

Это обидело Славку.

– Вот, значит, как! Значит, у меня нет проблем – я должен о них рассказывать, а у тебя они есть – и ты не хочешь! Тоже мне друг называется…

Славка потускнел, как те поля в окнах электрички, на которые смотрел Тимка по дороге к бабуле. Ладно уж, он пойдет навстречу своему другу. Пусть там – и на карате, и в походе, и у психолога – ему будет совсем неинтересно, пусть он потеряет время, но друзей надо выручать. Они договорились, что с этого дня начнут ходить всюду вместе.

23

Эта ночь тянулась бесконечно. Забившись в уголок необъятной тахты, под негромкий храп свернувшегося внизу на ковре Алишера, Валя который раз полоскала в уме свои гнетущие думы. Пришло время выбирать: либо подвиг, либо переселение в Турцию и вообще переселение – в другую личность, в другую внутреннюю систему. Потому что прежней Валей она тогда уже быть не сможет. Разве прежняя Валя в состоянии допустить, чтобы из-за нее пострадало пятьдесят детей и еще вдвое больше родителей, а вчетверо – бабушек-дедушек? Лучше уж она одна за всех них пожертвует собой. Для этого нужно на тот момент, когда посадка в автобус еще не началась, громко крикнуть что-нибудь такое, отчего дети разбегутся в разные стороны… Если Алишер и сможет кого-нибудь схватить, то по крайней мере далеко не всех, да и руки у него будут заняты, ведь он должен держать саму Валю…

Однако, работая в туристическом клубе не первый год, она знала, что этот план, скорее всего, сорвется. Дети не пожелают ее понять, не захотят лишиться предвкушаемых радостей похода. При этом Алишер быстренько запихнет Валю в автобус, а детям скажет: «Она пошутила». И будет уже поздно предпринимать дальнейшие шаги, потому что вскоре ее убьют.

Странное дело, еще недавно – в тот день, когда Алишер впервые появился возле их клуба, – Валя совсем не боялась смерти. Услышав от старухи, что это, может быть, террорист, она тогда с легкостью подумала: «Гори все синим пламенем». Так неужели теперь, после полного крушения своего кратковременного счастья, ей еще стоит для чего-то беречь свою жизнь? Но дело не в этом, ответила себе Валя. Ей нельзя умирать просто так, без пользы для пятидесяти гномиков в капюшонах, с привешенными за спину рюкзаками. Ведь им грозит не только душевная травма, сама по себе способная искалечить дальнейшую судьбу. Скорее всего, их потом продадут на рынке как малолетних невольников…

Вот если бы найти способ предупредить старуху! Конечно, она выйдет на крыльцо проводить отъезжающих, и тогда Валин последний крик, предупреждающий об опасности, не должен пропасть впустую… Правда, старуха не сможет задержать автобус, но она тут же свяжется с полицией. По крайней мере их будут без промедления спасать…

Этот план спасения выглядел более осуществимым. Надо только собраться с духом и в последний момент не сплоховать. Однако она с отвращением призналась себе, что не уверена в своих силах. Непреодолимым был не страх смерти (во всяком случае, сейчас, пока не пришла минута), а страх развязки. Валя не знала, сможет ли вынести то неимоверное напряжение, с которым придется ждать, когда, в какую минуту на нее лавиной обрушится гнев Алишера. Ибо несмотря ни на что, душу одержало доледниковое, первобытное табу женщины перед подчинившим ее мужчиной – не идти наперекор повелителю. Он все еще оставался Валиным повелителем – ужасным и презираемым, но до сих пор обладающим мужской, самой непререкаемой для женщины властью. Она просто не дерзнет возвысить против него голос! Да у нее и не будет в решительный момент голоса, один хрип в горле…

Валя уже еле сдерживала поднявшуюся в теле дрожь. Ей просто необходимо успокоиться: это будет началом всех правильных действий, которые могут быть предприняты. Табу – не табу, ей необходимо мобилизовать волю, чтобы подняться выше этой первобытной зависимости. Когда-то она была пионеркой в отряде имени Зои Космодемьянской, и все девчонки, включая ее саму, искренне верили, если потребуется, они смогут повторить зоин подвиг. Вот теперь для Вали это время пришло. Оказывается, детские ожидания порой действительно сбываются в жизни. А методы фашистов, надо полагать, мало отличаются от методов тех, в чьи руки она попадет – если не самого Алишера, то его подельников…

Таким образом, Валя будет достойна имени своего отряда. Все ясно, все просто, все хорошо. Но как же все это ужасно!..

Хотелось стонать, вертеться волчком на огромной полупустой тахте… Однако стоило ей шевельнуться, как негромкий храп Алишера становился настороженным. Он стерег ее даже во сне.

* * *

Следующий день они почти не виделись. Этот Лев Аллаха, как расшифровывалось его имя (Вале доставило удовольствие мысленно переименовать его – шакал дьявола), уходил по своим преступным делам, а она оставалась одна в квартире, запертая на ключ. Балконная дверь тоже была заперта, а единственное не замурованное окно выходило в серый уличный тупик с редкими прохожими. Валя была уверена: если кричать, никто из них не поднимет головы, разве что найдется старушенция, которой до всего дело… вроде ее Киры Михалны. Но попасть на такую было бы слишком большой удачей.

И еще одна ночь прошла, а на следующее, то самое, утро шакал бегал вокруг нее как лиса, суетился, заглядывал в глаза. Вале хотелось надеть свои старые спортивные брюки с полосками, неизменно служившие ей в походах двенадцать лет, и столь же верную старую ветровку. Но все это осталось дома, в ее бесценной коммуналке, при воспоминании о которой перехватывало горло. Дорогой спортивный костюм, купленный шакалом, оказался на два размера мал. Он недооценил Валю, для него она была меньше, чем на самом деле. Хоть бы он и вправду ее недооценил !

Шакал опять сходил в магазин и вернулся с новым костюмом, точно таким же, но большего размера. Он даже не попытался обменять старый, просто заплатил второй раз. Конечно, зачем ему мелочиться, если дядя-террорист готовит своему спасителю «крупный сумма», чтобы жить как «Алладин с лампой»?

Валя оделась, обула новые кроссовки, повязалась своим, прежним, платочком, который лежал у нее в сумке. Там же валялась нераспакованная пачка анальгина, купленная ею в тот самый день – первый день эпохи Алишера. Все последующие дни ее так крутило счастливым вихрем, что не нашлось минуты перетряхнуть сумку. Интересно, удастся ли ей проглотить тайком несколько таблеток перед тем, как ее начнут избивать?..

Появился шакал с походной сумкой через плечо. Он взял Валю под руку – как она прежде любила опираться на его руку! – и повел на улицу. Там они сели в такси. И всю дорогу до клуба шакал стерег ее каждое движение: как посмотрела, куда повернулась, как дышит. Но он не мог бы определить, решилась она или нет… потому что Валя сама еще этого не знала.

* * *

Перед клубом уже стояли ребята со своим барахлишком, уложенным в заранее розданные рюкзаки. Их счастливые мордочки сияли от предвкушения удовольствий. Действительно, они не захотят понять Валю, даже если ей удастся выкрикнуть, что конечным пунктом похода является невольничий рынок в Турции, детский сектор. Шакал заглянул в проулок, махнул кому-то рукой – из-за угла медленно выполз, покачивая выпуклыми боками, междугородний автобус с белыми наголовниками на креслах. В глазах провожающей на крыльце старухи вспыхнули гордость и удовольствие…

Автобус произвел на детей впечатление: они притихли, с уважением оглядывая внушительную машину, а потом стали робко подтягиваться к дверям. Шакал словно клещами стиснул Валин локоть, понимая, что в этот последний момент угроза разоблачения с ее стороны особенно велика. Шофер, еще смуглее шакала, выглядывал в окно и корчил детям одобрительно-дружеские гримасы. А рядом с ним в кабине сидел еще человек постарше, тоже смуглый, но предпочитающий себя не афишировать. Не иначе как сам дядя…

* * *

Пока оба они находились достаточно далеко, Валя вдруг резко дернулась и завернула держащую ее руку вверх, к лопатке – известный болевой прием самообороны. Не ожидавший этого шакал согнулся пополам, а она отпрыгнула в сторону и заорала благим матом:

– Никто не садится в автобус, это ловушка! Идите все по домам! – И тут же почувствовала, как ее начинает трясти, раскачивать из стороны в сторону для того, чтобы шмякнуть головой о борт автобуса. Оказывается, мгновенная смерть тоже страшна… да еще как… Помогите!!!

* * *

– Проснись, Валия! Тебе страшный сон.

На секунду Валя подумала, что страшным сном было вообще все, начавшееся со вчерашнего вечера, а над ней склоняется ее милый, навсегда родной Лев Аллаха. Но перехватив его льстивый и в то же время угрожающий взгляд, поняла: шакал. И все правда, а сном было лишь то, что Валя решилась протестовать. Решится ли она на самом деле?..

Тянулась глухая ночь.

24

Людмила Викторовна закончила проверять тетради, да так и осталась сидеть, вложив ручку в последнюю из них и устремив взгляд в окно. Ее мысли занимало недавнее посещение секции восточных единоборств. Пока еще она не приняла никаких мер по ограждению детской психики, раздумывая, как это лучше сделать. Надо, наверное, посоветоваться с тетей Дениса Короткова, которая работает в детской комнате полиции. Или действовать через Комитет образования?

Что касается ее лично, она могла себя похвалить: правильно поступила, не клюнув на подброшенный ей крючок мужского интереса. Даже если допустить, что приманкой на крючке было искреннее чувство. Проглотив такую наживку, Людмила неизбежно оказывалась втянутой в иное мировоззрение и тогда уже не смогла бы с полной отдачей защищать детей.

Одно время она боялась, не станет ли каратист ее преследовать. Пока он этого не делал. Не встречал на улице, не звонил по телефону. Еще существовала психологическая опасность: если Ким в самом деле обладает какими-то особыми знаниями и приемами гипноза, то Людмила вполне может оказаться их жертвой. Ведь сама она ничего в этом не смыслит и, следовательно, не сможет себя защитить. Ей нечего противопоставить Киму в той области, где начинается душевное, неизведанное.

Оставалось надеяться на лучшее. Закрыть секцию восточных единоборств поможет и Комитет образования, и полиция, где работает тетя Дениса, – так что это не будет выглядеть личной инициативой Людмилы Викторовны. Ну, а что касается мелькнувших на мгновенье надежд… Что ж, видимо, ей на роду написано оставаться старой девой. Никто не собирается ее расколдовывать, превращать из лягушки в Василису. Надо с этим жить. Каменное кольцо женского одиночества – ведь оно в то же время и защищает от многих опасностей, которым подвержены красивые, привлекательные, любимые.

Как ни странно, Людмиле теперь частенько докучал совершенно неподходящий на эту роль человек – школьный психолог Артур Федорович. Он наведывался в класс вечером, когда ребята уже разошлись, и мешал заниматься делом (вот сегодня его нет – она все тетради за неделю проверила), с неутомимым терпением расспрашивал о жизни. Его интересовало буквально все: где она была, что делала, о чем думала, с кем про что говорила. Конечно, Людмила не выкладывала своих сокровенных тайн, но и не отвечать совсем было бы невежливо. Она предпочитала держаться золотой середины: где была? Да здесь, конечно же, в школе. Каждый день, кроме выходных, она проводит здесь, ведь у нее полная недельная загрузка. Что делала? Конечно, вела уроки, как всегда. О чем думала? Да здесь разве дадут подумать, Артур Федорович, миленький! Только успевай следить за детьми, а до раздумий, как говорится, руки не доходят!

Иногда он делал ей комплименты: и такая-то она умная, и своеобразная, и уж так-то с ней приятно проводить время! Людмиле оставалось только недоумевать: неужели в моду вошли вдавленные лягушачьи лица да манера держаться синим чулком? Наверное, так и есть, ибо впервые в ее жизни появились один за другим два мужчины, проявляющие к ней внимание.

За дверью покашляли, и немолодой хорошо поставленный голос манерно спросил: «Разрешите войти?» Значит, опять принесло Артура Федоровича. Ничего не поделаешь, как гласит французская пословица: «Когда вспоминают о солнце, видят перед собою его лучи».

– Я вам помешал? – лицо старика изобразило озабоченность, хотя он не мог не догадываться, что мешает ей из разу в раз, с уже устоявшимся постоянством.

– Входите, Артур Федорович. Садитесь.

– Благодарю вас. Ну и денек, разрешите доложить. Все вокруг бегают как ненормальные, а между тем никакой причины для беготни как будто не видно… Ну а у вас что новенького?

– Никаких особенных новостей. Вот тетради проверяю.

– Ах эти тетради, куда от них только деться! – театрально закатил глаза психолог, сам никогда не занимавшийся этим каторжным учительским трудом. – Скажите, Людмила, а дома вы тоже их проверяете?

– Случается. Почему вы спрашиваете?

– Мне было бы очень интересно узнать, чем вы занимаетесь дома. Такая целеустремленная женщина…

– Дома, Артур Федорович, все женщины одинаковы: стирка – плита – уборка…

– Но вы ведь особенная! Вы ни на кого не похожи… – он заглядывал ей в глаза, а между тем в его собственном взгляде было не только желание польстить. Неприятно бегающий взгляд, напряженный и что-то скрывающий, может быть, виноватый… Разве так смотрит мужчина, которому понравилась женщина?

– А теперь мне хочется попросить вас об одном маленьком одолжении…

– Пожалуйста, – облегченно откликнулась Людмила: оказывается, ему просто что-то нужно! – Пожалуйста, говорите. Если смогу, постараюсь вам помочь.

Несколько секунд он как будто собирался с духом и вдруг выпалил:

– Подарите мне что-нибудь на память! Какую-нибудь маленькую вещицу: платочек, или там салфетку, или бумажный цветок…

Признаться, эта просьба Людмилу ошарашила. Она все-таки считала психолога умней, чем он оказался на самом деле. Ну и манера ухаживать, как в слащаво-сентиментальной мыльной опере!

– Простите, я ни салфеток не вышиваю, ни цветов из бумаги не делаю. Впрочем, если вы любите такие вещи, подойдите, пожалуйста, вон к тому шкафу. Там у нас за витриной выставка «Умелые руки»…

– Но я имел в виду другое… чтобы вы дали мне свой сувенир…

– Знаете что, Артур Федорович…

В этот критический момент ее позвали в учительскую. Нянечка, звеневшая ведром в коридоре, просунула в класс повязанную тряпицей голову:

– Милушка, тебя к телефону! Шла от учительской, велели сказать!

– Спасибо, теть Маш, я сейчас, – она повернулась к психологу, радуясь, что трудное объяснение можно отложить. – Слышите, Артур Федорович, мне надо идти…

– А вы ждете от кого-то звонка? – весьма нахально полюбопытствовал этот странный тип.

– Возможно, жду. Это касается только меня, – одернула его Людмила.

На самом деле ей собирались позвонить из методического кабинета округа, но почему она должна посвящать в свои дела посторонних?

– Простите меня. Кажется, я вам докучаю…

Его лицо на секунду приняло сконфуженное выражение, но тут же вновь засияло искательной улыбкой:

– Можно подождать здесь, пока вы вернетесь?

Она пожала плечами: у него есть очень уютная комнатка на четвертом этаже, но сидеть он предпочитает здесь, в пустом классе. Что же ему все-таки надо, этому Артуру Федоровичу? Неужели вправду влюбился? Но почему тогда в нем ощущается какая-то неискренность, принужденность, словно человек себя заставляет?..

О том, что его заставляет кто-то другой, она даже не подумала. Ей такое и в голову не могло прийти.

* * *

Поднимаясь по лестнице, Людмила набрасывала в уме план разговора с методистом. Но как только она вошла в учительскую и увидела телефон на столике со снятой, лежащей рядом трубкой, ее пронзила догадка – это не методист. Вот и дождалась, начинается… Ким как будто выпрыгнул из слухового отверстия трубки чуть раньше, чем зазвучал его голос:

– Здравствуйте, Люда-сан! Узнаете? Вы не оставили мне своего мобильного, поэтому пришлось воспользоваться школьным телефоном. Не ожидали меня услышать?

– Не ожидала. А что вас, собственно, заставило позвонить?

Он чуть-чуть помолчал, видимо, не был готов к тому уравновешенному, даже, пожалуй, безразличному тону, которым она с ним разговаривала.

– Я часто думаю о нашей последней встрече. Чаще, чем мужчина должен думать о женщине. Может быть, и вы меня вспоминаете?

– Только в связи со своим учительским долгом.

– То есть чтобы устроить мне неприятности?.. А я вот полагаю, что скоро вы станете вспоминать меня часто… очень часто! Постоянно станете вспоминать, просто забыть не сможете… – он рубил фразу на куски, словно взвинчивая каждый из них Людмиле в мозг. – И учительский долг будет тут не при чем!

– Я не поняла – вы чем-то угрожаете?

– А хоть бы и угрожаю! Только не думайте обо мне слишком обыденно: я не намерен вынырнуть перед вами из темноты, как какой-нибудь примитивный хулиган. В моем распоряжении более утонченные методы…

– Помощь Ямалы, я полагаю? Знаете, ведь таким путем ничего не добьешься…

– Вы не правы, учительница, – теперь Ким чувствовал себя на твердой почве и спокойно чеканил каждое слово. – Вы в корне не правы. Именно таким путем достигается очень многое, можно сказать, в с е!

– Так уж и все, – усмехнулась Людмила, хотя на душе у нее было невесело: от слов Кима действительно веяло какой-то угрожающей силой.

– Ваша правда, есть исключения, на которых эта сила не действует. Точнее, кто знает, как от нее защититься. Но лично вы к этой категории не относитесь…

Это уже было интереснее.

– Почему не отношусь?

– Потому что в противном случае я бы уже знал об этом… Итак, вы по-прежнему не хотите добровольно принять мое приглашение?

– А куда вы меня приглашаете?

Ее сердце забилось чуть быстрее, ибо само это слово, исходящее из мужских уст, не может оставить женщину равнодушной. Не так уж важно, куда именно тебя пригласят – в театр, в ресторан, на прогулку, – лишь бы мужчина таким образом признался, что нуждается в твоем обществе…

– Может быть, вы подумали, я имею в виду какие-нибудь увеселительные места? – тут же спросил Ким. – Театр, ресторан, пикник?.. Да запросто! Но только не это главное. На самом деле я приглашаю вас в новую жизнь…

– Замуж? – удивилась Людмила столь стремительному развитию событий.

– Замуж? – с презреньем переспросил он. – Бумажка из ЗАГСа, отметка в паспорте? Все это посвященному человеку ни к чему. Но я готов согласиться и на эту житейскую пошлость, если буду уверен в главном…

– В чем именно? – спросила она, хотя сама уже смутно догадывалась.

– В том, что мы с вами – две половинки, призванные к совместному служению океану сущего… Тому, который все создает и сам же все поглощает… И он умеет награждать служащих ему…

– Но я не разделяю ваших взглядов! Я вообще не религиозна, а если почувствую необходимость…

– И что тогда?.. – нетерпеливо перебил Ким.

– Не факт, что мой выбор был бы таким, как ваш, – закончила Людмила. Она старалась говорить твердо, хотя против воли пугалась его ожидаемой реакции.

– Православием, поди-тко, интересуетесь? – ерничая, спросил Ким. – Куда деды-бабки, туда и мы?.. А Россия-то наша – страна не без духовных традиций?..

– Не вижу ничего смешного, – парировала Людмила.

Для нее деды-бабки действительно кое-что значили. А еще писатели, с которыми она подчас беседовала, глядя на их портреты. Тот же Гоголь, например, поместил во главу угла своей жизни и творчества православную идею. А Достоевский, а почти современный ей Солженицын…

Оставив насмешки, Ким заговорил тихим свистящим голосом, как будто слова с трудом прорывались сквозь душившую его ярость:

– Ваше косное мышление доказывают, что с вами не нужно ничего обсуждать. И вообще не стоит церемониться. Скоро мы поговорим по-другому… Ну старый осел, если он опять ничего не сделает!.. – добавил он словно про себя: в драматургии такие реплики обозначают ремаркой «в сторону».

– Я вас не поняла, – сказала Людмила дрожавшим голосом. Ее сердце сжало каким-то тоскливым предчувствием.

– Скоро поймете!

25

Во время этого необычного разговора «старый осел» Артур Федорович метался по пустому классу, то приближаясь к учительскому столу, то вновь отскакивая. Самый обычный с виду стол притягивал его как магнит, ведь на нем находились вещи Людмилы, одну из которых он собирался прикарманить. Она была ему позарез нужна, чтобы выполнить приказ Кима. В то же время внутренние принципы Артура Федоровича не позволяли ему совершить кражу, хотя и из особых, нетрафаретных, побуждений. Он считал себя порядочным человеком (с некоторыми оговорками, но тем не менее). А тут воровство!

Однако столь удобный случай вряд ли мог представиться второй раз. Он снова и снова протягивал руку к бежевому шарфику, вложенному в берет, и сумке, притулившейся в уголке стола. И всякий раз отдергивал. А если его, кроме прочего, застанут роющимся в чужих вещах? Вот сейчас войдет уборщица, которая гремит за дверью ведром, а перед ней картинка: школьный психолог похищает сумку учительницы!

Артур Федорович стукнул по столу кулаком, выражая свое отношение к роли, определенной для него Кимом. Стол пошатнулся, и из раскрытой тетради выкатилась вложенная между листов ручка. Наконец-то удача улыбнулась бедному похитителю, застрявшему, как зернышко, меж двух жерновов. Ручка – это не столь серьезно и в то же время вещь, лично принадлежащая Людмиле Викторовне.

Конечно, Артур Федорович знал, что сознательно упрощает проблему; ведь главный смысл действия заключался отнюдь не в стоимости украденного. Ким не скрывал, что с помощью «сувенира» попробует овладеть сознанием хозяйки. Говорят, человек идентичен информации о себе самом, а эту информацию можно «считывать» с послуживших ему вещей. Потому что внутренняя, духовная сущность человека невидимо пропитывает его тело и оседает на предметах, к которым он прикасался. С этим, надо полагать, связано религиозное почитание мощей, оставшихся от Святых, одежд, в которых они ходили, и всех вещей, бывших у них в употреблении. Считается, и то, и другое, и третье источает особые благодатные и целебные токи. Однако заявленный принцип может действовать также и в ином направлении: например, колдуну тоже требуется какая-нибудь личная вещь человека, на которого он собирается воздействовать. А экстрасенс, коим Ким до определенной степени является, не что иное, как современный колдун. Таким образом, получив эту пресловутую ручку, Ким обретает некую власть над Людмилой.

Артур Федорович был не настолько глуп, чтобы всего этого не понять. Но если он опять предстанет перед Кимом с пустыми руками… Страшно подумать, что его тогда ждет! Перед этим доводом тускнели все благородные принципы.

Нахмурившись, Артур Федорович решительно опустил свой трофей в карман.

* * *

А через минуту оказалось, что госпожа удача сегодня щедра к старому артисту. В класс, запыхавшись, вбежали два мальчугана – прекрасный пастушок Слава Стайков и еще какой-то щуплый парнишка небольшого роста.

– Людмила Викторовна, мы тут забыли…

– Входите, мои юные друзья, – пригласил Артур Федорович. – Людмила Викторовна вышла, но она, надо думать, вернется. А пока что мы с вами можем приятно побеседовать!

Мальчуганы увидели, что деваться некуда, слишком поздно они, милые зайчики, заметили свернувшегося на пути удава. Оба вошли в класс и повесили носы, чувствуя себя неловко. Но теперь им не оставалось ничего иного, как пребывать в его обществе, притворяясь, что все в порядке. У артистов это называется «делать хорошую мину при плохой игре».

– Ну-с, так о чем же мы будем говорить, поджидая Людмилу Викторовну?

– Артур Федорович, это вот мой друг Тимка, – нахмурившись от решимости, представил пастушок своего спутника. – Вы всегда спрашиваете, у кого есть проблемы – так вот у него они есть!

Мальчонка не изъявил радости, когда о нем заговорили в таком разрезе, но против ничего не сказал. Лицо его было напряженным, словно малыш хронически переносит душевную боль, стараясь при этом не озлобиться и не впасть в полное уныние. Похоже, пастушок прав: у его друга действительно есть проблемы, настоящие либо выдуманные. В данном случае это неважно, потому что сам паренек страдает от них как от настоящих.

* * *

– Знаете, чего боятся все на свете напасти? – спросил Артур Федорович. – Обсуждения. Страхи роятся в темноте, а как только выведешь их на свет, они рассеиваются и исчезают. Все равно что змеи, которые живут под камнями: отодвинешь камень – змея уползет.

Последнее сравнение было взято Артуром Федоровичем из старинных церковных книг, которые он читал когда-то, готовясь сыграть в спектакле священника. Там это говорилось про исповедь, в том смысле, что змея – грех, а камень – утаивание. Перестанешь молчать, назовешь грех на исповеди – сдвинешь камень, и змея уползет. А ведь точно подмечено! Если бы, к примеру, Артуру Федоровичу предстояло рассказать о том, с каким чувством он смотрит на этих мальчишек, он бы, наверное, перестал так на них смотреть. Недозволенная сладость должна оставаться тайной либо совсем уйти из твоей жизни.

– Давайте выпускать змей! – с воодушевлением закричал пастушок.

Другой мальчонка взволнованно передернул плечами. Все его сомнения читались на худеньком выразительном личике, ясно говорившем о том, что поддержка ему нужна, просто необходима. Однако он боялся, что его не поймут. Иначе говоря, не испытывал доверия к Артуру Федоровичу.

– Может быть, тебе трудно начать? – спросил психолог как можно мягче. – Давай сделаем по-другому: я задаю вопросы, а ты на них отвечаешь. Согласен? – мальчуган не без внутреннего усилия кивнул. – Вот и прекрасно. Скажи мне, с кем ты живешь?

– С мамой! – ответил он и почему-то вздрогнул.

– Только с мамой?

– Еще с отцом, – вмешался пастушок. – У него отец есть, дядя Павел. Что ж ты не говоришь, Тимыч, когда тебя спрашивают!

– Подожди, Славик, – рука Артура Федоровича потянулась погладить классическую овальную головку белокурого пастушка и все-таки вернулась с полпути на место. – Вот когда ты, мой красавчик, будешь рассказывать о себе, тогда мы будем слушать тебя. А сейчас рассказывает твой друг. Какие у тебя отношения с мамой? – спросил он Тимку.

– Хорошие, – выдавил из себя малыш.

– Совсем хорошие? Или все-таки что-то не так?

– Мне жалко маму, – угрюмо признался он.

– А что, ей трудно живется?

– Да. У нас, знаете… – и после этих слов Тимка замолчал. Он еще дважды начинал шевелить губами, собираясь заговорить, но так ничего и не выговорил.

– Понятно, – вздохнул Артур Федорович. – Не хочешь рассказывать, твое дело. Только я в таком случае не смогу тебе помочь…

– Так нечестно, Тимыч, – насупился не промолчавший минуты Славик. – Мы ведь договорились, что ты расскажешь…

– А я расскажу! – заявил вдруг мальчуган. – Про маму я, пожалуйста, расскажу… Она сирота. Ее мать когда-то влюбилась в артиста, родила ее, а сама от тоски погибла. То есть ее деревом в тайге привалило, но это и случилось от тоски. В общем, она умерла.

Сведения были впечатляющими. Непосредственный Славик так и сидел, приоткрыв рот от сильного впечатления. Да и Артуру Федоровичу стало немножко не по себе. Что ни говори, ситуация была знакомой: девушка влюбилась в артиста и родила от него ребенка… А артист, конечно же, не остался там, где это произошло, – где-нибудь в провинции, столь хорошо известной Артуру Федоровичу, в каком-нибудь отдаленном городке либо поселке, где зрители сморкаются во время спектакля и в ладоши хлопают гулко, а иногда притопывают в такт музыке кирзовыми сапогами… Впрочем, сейчас, конечно, другая публика; вот только девушки, вероятно, так же липнут к артистам, словно мухи к меду.

– Значит, твоя бабушка влюбилась в артиста, – задумчиво повторил он. – И как же его звали?

– Кого? – глядя исподлобья, уточнил Тимка.

– Ну, твоего деда.

– Не знаю. Я их никогда не видел, ни деда, ни бабушку.

Артур Федорович понял, что его любопытство было в данном случае непрофессиональным. Да и что изменилось бы, назови мальчик какое-нибудь имя? Оно не имело отношения к психологии, разве что к психологии самого Артура Федоровича. Его разогревшееся воображение уже нарисовало картину, где он узнавал себя в молодости, когда еще не был привержен порочной страсти и гулял, как положено, с девушками. Одна из них после его отъезда родила ребенка – мать Тимки. Соответственно, этот угнетенный и мужественный малыш становится его неопознанным до сих пор внуком.

– Значит, не знаешь, как звали дела? – повторил Артур Федорович. – Но ведь это отец твоей мамы. Мамино отчество ты ведь должен знать!..

– Его маму зовут Ирина Александровна, – снова вмешался пастушок.

Значит, Александровна!.. Судьба приняла затеянную Артуром Федоровичем игру, дразнит его слабенькой, почти нереальной надеждой на чудесное обретение потомства. Жалко, что он тогда еще не переделал себя в Артура: как ни говори, Артуровна более редкое отчество, оно дало бы лучшие шансы на продолжение игры… Нет, не жалко, тут же мысленно поправил себя Артур Федорович. Ведь Александр – его настоящее имя, данное ему родителями. Мир устал от подмен: лживых слов, суррогатных чувств, нелюбимых профессий, браков по расчету и прочее. Так вот пусть в этот океан лжи упадет капелька искренности: старый артист, жаждущий оказаться дедом, не пожалел, что в далекие времена его еще звали настоящим именем. Даже если он никогда не узнает, доводится ли ему внуком этот чудесный мальчуган, отважно борющийся со своими трудностями… Потому что Александров в России пруд пруди, и установить личность Тимкиного деда столь же трудно, как отыскать в стогу сена иголку. Или в стогу соломы – ведь ясно, что он цепляется в этой нелепой игре за соломинку…

– Знаете что, мы сейчас, наверно, пойдем, – услышал Артур Федорович голос пастушка, соскучившегося от ничегонеделанья. – Мы вообще приходили за сменной обувью. Тимка забыл ее в классе, но я уже нашел! – Славик победоносно поднял над головой мешок с нашитой на него надписью «5А, Лучинин».

Не дожидаясь команды, внутренний компьютер Артура Федоровича моментально включил сигнал поиска, обращенный в глубины памяти. Теперь он проверял своих давних знакомых на фамилию, глядящую с детского мешочка для обуви. Не было ли у него какой знакомой Лучининой?

* * *

Тимка и Славик потоптались возле стола, но, видя, что психолог точно заснул с открытыми глазами, потихоньку двинулись к выходу. Они шли на цыпочках, боясь его разбудить. Они уже предчувствовали скорое освобождение, когда за два шага до двери он – надо же! – все-таки пришел в себя и решил их задержать.

– Стойте, ребята, как же так? Ты ведь мне ничего еще не рассказал! – воскликнул он, глядя на Тимку. – Я еще ничего не успел тебе посоветовать…

– В другой раз, – быстро пообещал Славик. – На сегодня мы уже позанимались. Нет, правда, понимаете, нам надо скорее сделать уроки, чтобы пораньше лечь спать, потому что завтра мы идем в поход.

– Мы правда идем, – мягко добавил Тимка, заметивший его огорчение, – вот ведь чуткий мальчик!

– Да что вы говорите!.. В настоящий поход?

Пастушок гордо выпятил грудь, глядя на Артура Федоровича со снисходительным сожалением:

– Конечно, в настоящий! Мы пойдем с клубом «Путешественник». Там есть палатки, так что с субботы на воскресенье заночуем. А вернемся только в воскресенье вечером…

– Круто, – одобрил Артур Федорович, употребив словечко, подхваченное им здесь же, в школе.

– Вот так. А сегодня нам надо сделать уроки на понедельник, а то Людмила Викторовна обидится. До свидания!

– Погоди, Славик! – остановил его Артур Федорович. – Я желаю вам обоим получить много удовольствия! Чтобы потом приятно было вспоминать… А после похода загляните ко мне?

– Заглянем, – пообещал Тимка, в то время как пастушок сделал вид, что ему надо срочно завязать шнурок.

Не успел несостоявшийся дедушка моргнуть, как за ними уже захлопнулась дверь.

26

И вот оно наступило по-настоящему, это утро. Алишер не юлил, не суетился, как тогда во сне, но с неусыпной бдительностью следовал за ней взглядом повсюду, куда бы она ни повернулась. В глубине его влажных глаз таилась усмешка: что, мол, ты там себе думаешь – знаем мы твои думы… Без покровов, навеянных глупой женской доверчивостью, он оказался алчным и беспринципным, да и позлорадствовать был не прочь. Теперь уже Валя не сомневалась, что коль скоро у шакалов все получится, по прилету в Турцию ее ждет не семейная жизнь, а продажа в рабство.

У подъезда стояла машина, на которой они доехали до клуба. Все время поездки Алишер многозначительно поглядывал на Валю и столь же многозначительно сжимал ей руку: вроде ласково, но с предупреждением. В его понимании, вероятно, все женщины были дуры. Но Валя прекрасно чувствовала несвоевременность каких-либо действий: даже если этот шофер не член группировки, а просто обычный неангажированный извозчик, он на девяносто девять процентов из ста не станет лезть не в свои дела. Кому охота подвергать себя риску? Вот разве что его собственный ребенок должен пойти сегодня в поход…

Она еще не успела собраться с мыслями, как вокруг замелькали знакомые декоративные кусты с белыми шариками-сережками, из-за деревьев выступило здание клуба, и машина остановилась. На площадке перед входом в клуб уже ждали разноцветные фигурки с привешенными на спины хмуро-зелеными рюкзаками. Яркие курточки, комбинезоны, шапки с помпонами – как на праздник. Сколько раз Валя говорила, что в поход надо надевать поношенную одежду, но эта публика не желает слушать. Если крикнуть сейчас «Разойдись все по домам!!!» – тоже никто не послушает, она только выдаст себя.

Алишер галантно помог ей выбраться из машины, но теперь сжимал ее руку словно тисками. Наверно, рассчитывал на то, что мужская сила психологически подавляет женщину, тем более такую измученную и смятенную, какою Валя была сейчас. И она действительно опустила голову, чтобы не смотреть на ребятишек, которым, скорее всего, ничем не сможет помочь.

* * *

– Стой, Валюш! Неужели это ты?

Чей-то знакомый голос звал ее по имени. Алишер напрягся, словно хищник перед прыжком, да так и замер на месте. Что ему было делать, ведь она работает в клубе, ее тут знают и в любую минуту могут окликнуть. Валя подняла голову и увидела спешащую ей навстречу Светку, свою знакомую из парикмахерской, подгоняющую впереди себя двух застенчиво глядящих ребятишек. Один из них был, по-видимому, ее сыном, ведь она говорила, что у нее есть сын, который учится в пятом классе. Пока что он у нее действительно есть…

Валя почувствовала, что долго такого напряжения не вынесет. Скорей бы уж наступила развязка: она выкрикнет свое предостережение, хотя бы это оказался крик в пустоту! И после будь что будет…

* * *

Между тем Светка с улыбкой остановилась рядом.

– Здравствуйте, – не без жеманства поздоровалась она с Алишером. – Валюша, а я смотрю, ты это или не ты. Только сейчас сообразила, что твоя работа связана с туризмом и с детьми тоже, так, значит, ты и есть сопровождающая. Забавно, правда? Вот привела тебе двух походников, – Светка оглянулась назад, но ее мальчики уже успели отбежать в сторону.

– Да… это хорошо… – выдавила из себя Валя.

– А вы, Алишер, тоже пойдете в поход?

– Я да… грущик… палаток много таскать… – смешался шакал, не ожидавший прямого вопроса.

– А разве у вас не будет автобуса?

Словно в ответ на ее слова из-за угла вырулил «Икарус», очень похожий на тот, который Валя видела во сне. Только шторка кабины оказалась задернутой, так что лица шофера не было видно.

– Ай, какой красавец! Вы знаете, я и сама бы с вами пошла, – доверительно сообщила Светка, – да боюсь, что Славика моего будут потом дразнить – маменькин сынок! Как это у мальчишек бывает…

«Где старуха?» – тоскливо думала Валя. Светка, сама того не подозревая, проводила отвлекающий маневр, и сейчас, пожалуй, можно было бы успеть подать голос, прежде чем Вале зажмут рот. Но надо, чтобы этот голос был кем-то услышан. Светка, конечно, тоже взрослый человек, но в сравнении со старухой никуда не годится. Старуха всегда боялась террористов, до смешного много думала о них, поэтому и могла моментально врубиться в суть дела. Она, и больше никто. Вряд ли болтливая Светка сумеет сориентироваться в ситуации.

– Вы давно знакомы с Валюшей? Она мне много о вас рассказывала! В наши дни это редкость – когда кто-то так красиво ухаживает за женщиной…

– М-м-м, – промычал не знающий, что сказать, шакал.

– Летом вы, наверное, повезете ее отдыхать в свой родной город? Вы ведь живете на море, не правда ли? Или ближе к пустыне? А ведь знаете, я была в Египте…

– ЗАЛОЖНИКИ… – Валя мысленно приготовилась произнести одно это слово. Больше не успеет, а это можно сказать. И надо сейчас, не то уже будет поздно…

– На свадьбу-то пригласите? У Валюши это первая свадьба, а у вас? Ой, я, наверное, неделикатно…

– М-м-м… – мычал злополучный жених.

– Приходите к нам в гости. Вот как вернетесь из похода, так сразу…

– ЗА-ЛОЖ… – громко начала Валя.

Ну до чего долго говоришь вслух, гораздо медленнее, чем про себя! В следующий момент крепкая ладонь зажала ей рот.

* * *

Дальше казалось, что она опять видит сон, как это уже было однажды. Светка замерла, а через секунду отпрыгнула, словно кенгуру, в сторону детей. Цветные курточки колыхнулись, но отнюдь не подумали броситься врассыпную – наоборот, еще плотнее сдвинулись посмотреть, что будет. Но среди них, как в мультике, выросли невесть откуда взявшиеся пятнисто-зеленые фигуры, бесшумно устремившиеся к автобусу. В следующий момент Валя почувствовала себя мячом, который баскетболист выбивает из рук противника и пасуют члену своей команды. А тот – другому члену все той же команды. Два-три таких паса – и она, оглушенная и непонимающая, оказалась вроде на крыльце клуба. Во всяком случае, под ее насильно пригнутой головой были знакомые полустертые ступеньки.

– Что вы, наша сотрудница… – раздался где-то сверху густой басистый голос старухи. – Это она предупредила меня о теракте.

Тогда мяч снова бросили, и он полетел в угол. Очнувшись, Валя увидела два склоненных над собою лица – старухино и еще чье-то… тоже женское, немолодое, смутно знакомое. Затем появился стакан с водой, от которого остро пахло аптекой; старуха и другая склонившаяся над ней женщина уговаривали ее «выпить успокоительное». А Валя никак не могла понять смысла этих слов.

Потом они стали гладить ее по волосам, тянули за руки, пытались поднять с полу. Валя вдруг осознала, что сидит в углу, привалившись спиной к стене, и трясется как в лихорадке. А они говорили наперебой:

– Валечка, уже кончилось, теперь все страшное позади… Пойдем, приляжешь у меня в кабинете!

– Дети спасены, понимаете? Опасности больше нет! И с вами все хорошо – через полчаса вы будете в порядке…

– Я уже в порядке, – пробормотала Валя и сделала попытку встать, но ставшие ватными ноги не держали.

Тогда старуха, любившая выражение «подставить плечо», сделала это в прямом смысле, а смутно знакомая женщина поддержала Валю с другой стороны. И вскоре все трое уже сидели на кожаном диване в кабинете старухи. Валя принудила себя проглотить пахучую жидкость, которая была в стакане, и довольно скоро почувствовала, что уже может спрашивать и понимать.

– Вы сказали, никто не пострадал?

– Успокойтесь, никто. Дети даже не успели подойти к автобусу.

– А эти… водитель и который меня привез?.. Где они?

– Полагаю, в КПЗ. Скоро их начнут допрашивать…

Лицо отвечавшей женщины показалось Вале знакомым. Эта косая морщинка между глаз…

– Вспоминаете меня? Мы с вами виделись как-то в парикмахерской…

– Женщина без очереди! – вырвалось у Вали.

– Ну почему же, я занимала… – с некоторой обидой и конфузливостью отозвалась та, что когда-то испортила Вале настроение. Если бы в тот день Валя задумалась над ее словами…

– Лена наш старый друг, – поспешила вмешаться старуха, заулыбавшаяся при выяснении вопроса об очереди. – Она у нас в округе читает лекции по безопасности. Елена Дмитриева Короткова, не слышали? Так вот, когда ты, Валюша, мне позвонила, я сразу к Лене…

– Но я же ничего не сказала! – Валя сейчас совершенно не могла сдерживаться, она вскрикивала, перебивала – до того сдали нервы. – Я же наоборот сказала, что это я вызвала автобус!

– А я так тебе и поверила! Ты говорила тогда странно, словно через силу… Я ведь знаю твой голос больше десяти лет! Кроме того, твой э-э… добрый знакомый последнего времени не располагал к безмятежному спокойствию…

– Вы всегда его подозревали? – хриплым шепотом вырвалось у Вали.

– Скажем так: я никогда не испытывала к нему полного доверия… – мягко ответила старуха.

– И что же?

– После нашего с тобой разговора я позвонила тебе домой: соседи сказали, что ты вторые сутки где-то отсутствуешь. Потом позвонила в Мострансагентство, выяснить, каким кредитом оформили автобус. Там сказали, ничего подобного не было. И вот тогда я стала подумывать: не заявить ли в правоохранительные органы? Но знаешь, как это бывает – вроде боишься зря кого-то побеспокоить…

– Вы могли просто обзвонить детей, что поход отменяется, – по-прежнему хрипло сказала Валя. – Список лежал у меня в столе, вы не знали?

– Хороша я была б директор, если б не знала, где что лежит! Конечно, знала. Но ведь твоему голубчику так и так требовалось уехать, – развела руками старуха. – Сорвалось бы у нас, он бы в другом месте поискал, других заложников. Где-нибудь да нашел бы… А потом, при отсутствии во дворе детей подозрение пало бы на тебя…

– Вы и об этом подумали? – поразилась Валя. – Не только о детях, но и обо мне?

– Ты сама подумала о других, Валюша, – нежно сказала старуха, склоняясь к ней и поправляя ее растрепавшиеся волосы. – Ведь ты пыталась предупредить… Ну, а я со своими сомненьями обратилась к Елене Дмитриевне…

– И я сразу же предложила вызвать бригаду, – подхватила женщина из парикмахерской. – В таких делах, знаете, лучше пересолить, чем недосолить…

– Но ведь могло оказаться, что ничего такого нет! – выкрикнула Валя.

– Тогда бы меня вызвали на ковер, – залихватски подмигнула старуха. – На разные ковры. Ну, может быть, наложили бы штраф. Но я ведь им так и сказала – предположение. Поначалу я не была уверена…

– А когда уверились? – спросила Валя.

– Как только увидела в окно, что ты из машины выходишь с этим своим… лунноликим. И как ты смотришь, и как он на тебя смотрит и держит тебя при себе, словно собачку на поводке. Потом к тебе какая-то женщина подошла, очень кстати. Это дало бригаде время организоваться…

* * *

Валя снова вспомнила этот ужасный миг: как она внутренне гонит, торопит произносимые в мыслях слога одного-единственного слова, а наяву получается страшно медленно: ЗА-ЛОЖ-НИ-КИ… Ни за что на свете не хотелось бы ей еще раз говорить так, мучительно ощущая несовместимость желаемого с тем, что выходит на самом деле.

Жуткое чувство, хуже не придумаешь…

* * *

– А кто она, эта женщина, которая к тебе подошла?

– Подруга. Просто подруга. Мы с ней познакомились в той самой парикмахерской…

– Хорошо, когда у человека есть друзья, – улыбнулась Елена Дмитриевна. – Кстати, я ее помню, ведь это вы с ней тогда в очереди разговаривали. А еще я знаю, что ее сын учится в одном классе с моим племянником.

– Как мир-то тесен, – удивилась старуха.

– И не говорите, Кира Михална. С этим делом, слава Богу, закончили, другое на подходе… И, между прочим, в помощи нуждаются те же самые мальчики!

– Неужели снова какая-то напасть? И опять на тех же ребятишек?! Да что ж это за жизнь такая пошла?!

– Вот такая и есть, – вздохнула Елена Дмитриевна. – Все под Богом ходим. Если бы человек знал обо всех опасностях, которых избежал за один только день…

Но Валя уже не слушала их, не могла слушать. Счастье, что дети спасены. Но как только с ее души спал этот главный камень, изнутри поднялась другая, словно освобожденная им, надрывно-горькая волна. Как теперь жить ей, Вале? Она потеряла то, что некогда и невозможно было оплакать раньше, – милого Алишера, любящего, чуткого и щедрого, созданного ею таким в ее же собственном воображении. И вместе с этим несбывшимся образом она потеряла билет на праздник жизни – туда, где переливаются цветные огни, играет музыка и где ты сама – прекрасная женщина, по праву вступающая в этот мир об руку с мужчиной. Отныне Вале предстоит вернуться к скудости жизни – как в средствах, так и в мечтах.

* * *

Но существовало еще нечто, чего нельзя было сбрасывать со счетов. Теперь она заново утверждалась как обладательница истинного богатства, совсем недавно казавшегося безвозвратно утерянным. При ней опять была ее комнатка в коммуналке, двор под окном, знакомые улицы, работа, с которой она тоже уже сроднилась за столько лет. А еще детство, словно придвинувшееся из прошлого: Зоя Космодемьянская, мудрые учителя вроде старухи, друзья, появляющиеся в нужный момент, как Светка… А еще сила, которую в случае чего можно позвать на помощь, – люди в пятнисто-зеленом, отбившие ее словно мяч, прежде чем преступники успели причинить ей зло. А еще родная земля, с которой Валя никуда не желает переселяться: свой климат, родной язык, привычная жизнь вокруг!

* * *

Теперь ей было ясно, что она сделает в первую очередь, как только попадет сегодня домой. Примет ванну, смыв с себя все, что произошло с ней в последний месяц, и подотрет мокрый пол тем самым костюмом, который на ней сейчас… последним подарком шакала. А завтра придет сюда на работу в своей старой куртке и спортивных брюках с полосками и будет отлично себя чувствовать. У нее все в порядке. Стоит человеку поладить с самим собой, и у него все будет в порядке. Выходит, раньше ей не хватало одного – осознать богатства собственной жизни, до сих пор безотчетно и неосознанно протекавшие у нее сквозь пальцы. Столь незначительными представлялись они, а на поверку оказались дороже всех сокровищ мира. Пусть кто-то ищет иных берегов, хочет куда-то переселиться, поменять свою жизнь в самой ее основе… А Валя лишь теперь поняла слова старушки под черной вуалью, гулявшей когда-то в их дворе: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем…»

27

Светка второй раз позвонила Ирине на работу и сообщила такую новость, от которой зашатались стены и приемная вместе с клиентами поплыла в глазах, словно карусель. Тимку и Славика только что могли взять в заложники. Какой-то восточный человек собирался незаконно вылететь в Турцию и хотел создать себе живой щит из детишек, собравшихся сегодня в поход. И она как раз уговаривала Тимку пойти… Ее мальчик не искал развлечений, не рвался ни в какие походы. Ирина догадывалась, что он идет по просьбе Славика. В дружбе, как и в любви к своим близким, ее одиннадцатилетний сын был ответственней любого взрослого. И вот едва не случилась страшная беда.

Светка несколько раз повторила, что с ребятами все в порядке, оба сейчас у нее. «Слышишь, играют в соседней комнате? Не надо их сейчас ни о чем расспрашивать, пусть отдохнут…» После этого она решила просто поболтать о том, что находилось сбоку-припеку уже выложенной ею ошеломляющей информации:

– А телефон у вас дома не работает – занято и занято. Я уж и в дверь звонила, думала, в квартире кто есть…

– Кому же быть в квартире… – еле выговорила Ирина, никто из соседей пока не знал, что Павел бросил работу.

– Я понимаю, вы с Павлом в это время работаете, но телефон-то занят!.. Может, тебе потом на телефонный узел позвонить, проверить линию?

Ирина вздохнула про себя. Она и так знала, в чем дело. Павел, не только бросивший работу в конторе, но и вообще не выходивший с некоторых пор на улицу, залезал в интернет, подключаясь к телефонной розетке. А на звонки в дверь он давно уже не обращает внимания.

* * *

Поговорив со Светкой, Ирина почувствовала, что должна что-то делать. Последнее время она пустила Тимку на самотек: не контролировала, где он находится, не расспрашивала о жизни, не помогала учить уроки. Вот и про этот самый поход ничего не спросила, не разузнала. Правда, у нее было оправдание: после того как Павел перестал ходить на работу, Ирина панически боялась потерять свое место в «Белом коралле» и всю себя вкладывала в записи, квитанции, улыбки, сердечные советы, приготовление чая для врачей и прочее. Так что на Тимку уже не оставалось, а ведь он больше всего нуждался в материнской поддержке. И в школе она уже сто лет не была.

– Вера Петровна, – сказала Ирина медсестре, у которой сын учился в десятом классе и первого сентября категорически запретил родным себя провожать. – Родненькая моя, выручите с потрохами!

– Как тебя выручить? – спросила пожилая медсестра, уже отдежурившая смену.

– Посидите немного за меня. Мне надо в школу сходить, к учительнице. Сами знаете, торчим тут до поздней ночи – нет времени разузнать о собственном ребенке!

– Ты надолго? – насторожилась Вера Петровна.

– Постараюсь на полчала, но может быть, чуть дольше… Дорога туда-сюда плюс там пятнадцать минут…

Ирина лукавила: конечно, так скоро ей не обернуться, но откладывать посещение школы было нельзя. Давно пора предупредить тимкиного классного руководителя о том, какова у них дома ситуация.

– Иди, – разрешила Вера Петровна, очевидно, почувствовав ее материнскую тревогу. – Только возвращайся скорее…

– Вот спасибо! Когда-нибудь и я вам чем-нибудь помогу…

* * *

По дороге Ирина думала о том, что сумасшествие Павла надо воспринимать не как временное явление, а как обычное течение жизни. К нему надо начать приспосабливаться и думать в первую очередь о ребенке – страшная Светкина новость дала ей импульс это осознать. Отныне Ирина будет находить время, чтобы пойти в школу, если понадобится, не раз. Светка говорила, у них там есть психолог – так вот к нему она тоже пойдет. Строго говоря, это проблема психолога.

28

Людмила Викторовна последнее время чувствовала себя странно. В голове у нее почти постоянно торчал теперь Ким, но это нельзя было объяснить предпочтением влюбленной женщины. Наоборот, она из кожи вон лезла, стараясь о нем не думать. Но получалось плохо: не успеешь переключиться на что-то, а образ Кима опять тут как тут. Неприятное это ощущение, когда ты не вольна в собственных мыслях, словно внутри тебя хозяйничает какая-то чужая установка. С этого, наверное, начинаются всякие психические отклонения.

Непонятный прессинг давил Людмилу по возрастающей: сперва она была просто раздражена, потом почувствовала угнетение и, наконец, попросту ужаснулась. Внедрение Кима в мысли Людмилы делало ее зависимой от этого человека. Она все более уставала бороться с навязчивым желанием увидеть его вживую, то есть искать встречи. Если так пойдет дальше, она просто попадет к нему в рабство… в кабалу, как когда-то именовалась крепостная зависимость крестьян от барина. Людмила только сейчас заметила, что это упрощенное «каббала» – слово, являющееся названием древней иудейской магии.

* * *

В дверь постучали. Она, как могла, встряхнулась, даже в зеркало посмотрела – нормально ли она выглядит для встречи с людьми. Последнее время ей все больше сил требовалось на то, чтобы продолжать исполнять свои учительские обязанности. Сейчас, видно, пришел кто-то из родителей: дети не стали бы стучаться в дверь собственного класса.

– Войдите, пожалуйста.

Вошла женщина лет за тридцать, приятная с виду, но что-то уж чересчур взволнованная.

– Простите, это 5 «А»?

– Да, это 5 «А».

– Я могу повидать классного руководителя?

Ее внутренний трепет, обеспокоенное выражение лица выдавали в ней маму, с чьим ребенком не все в порядке. Людмила Викторовна подумала, кто бы это мог быть. У них класс без явно неблагополучных семей, но это еще ничего не значит. Наверное… Ну да, скорее всего, так и есть.

– Я мама Тимофея Лучинина, – подтвердила эта взволнованная женщина ее внезапную догадку.

– Проходите, Ирина Александровна! (Она по журналу выучила имена-отчества всех родителей.) Вы очень кстати. Я давно хотела с вами поговорить.

– С Тимофеем что-то не так? – испугалась она.

– Никаких претензий к нему нет. Однако я бы хотела…

– …узнать, почему он такой печальный? – с горечью подхватила Тимкина мама. – Я долго не приходила к вам, в этом моя ошибка. А сейчас, разрешите, я все расскажу…

– Вы не пробовали обращаться к врачу? – через десять минут спросила Людмила Викторовна, потрясенная выслушанным рассказом.

– К какому? – усмехнулась Ирина. – Мой муж вообще не выходит больше на улицу. Я могу только вызвать скорую психиатрическую помощь, чтобы его в смирительной рубашке увезли в сумасшедший дом. Но как это воспримет Тимка…

– Конечно, сумасшедший дом не годится, – решительно заявила Людмила Викторовна. – Надо найти другой вариант…

– Я давно сломала бы этот треклятый компьютер, если бы не боялась, что без него мой муж просто помрет! Как наркоман, если его резко лишить зелья!

– Действительно, что-то невероятное…

– Вы просто не представляете себе, какая обстановка у нас сложилась, – чуть не плакала Тимкина мама. – Казалось бы, ничего особенного: просто сидит человек за компьютером и все. Не пьяный, не буянит. Но иногда мне кажется: пусть бы лучше пил!

– Ну что вы, это ведь тоже плохо…

– Это плохо, но у пьяницы бывают какие-то просветления! А у наркомана, в том числе компьютерного, их не бывает!.. Однажды с Тимкой случился припадок, так он взял его на руки и понес… Я думала, в постель уложит… А оказалось, просто отнес подальше от своего любимого ящика, чтобы на пути не валялся!

– Неужели так было? – вырвалось у Людмилы Викторовны.

– Именно так и было. Причем наш Павел не изверг какой-нибудь… Он всегда был очень внимательным, очень любящим отцом… и мужем… – Голос Ирины задрожал, на глазах показались слезы. – Думаете, легко после такой жизни – сразу в полное равнодушие, как в ледяную воду!

– Я вас понимаю… И откуда берутся все эти напасти, прямо как колдовство какое! – вздохнула Людмила Викторовна.

После краткого перерыва, когда она думала не о себе, а о напастях семьи Лучининых, в мозгу вновь замаячила злорадная усмешка Кима…

– Именно колдовство! Все как в сказке: переселение человеческой личности в иные миры, уход в зазеркалье и прочее! Или вот еще «Снежная королева», которую вы недавно проходили… Тоже похоже: осколок зеркала в глаз и в сердце… Но ведь мы все-таки живем в двадцать первом веке!

Людмила Викторовна задумчиво кивала головой. Она сама удивлялась, как смыкаются концы с концами. Казалось бы, нечто от древности, из самых глубин человеческого сознания – и вдруг оно же оказывается ультрасовременным! Зомбирование человека или вот вторжение в чужие мысли. А еще клонирование, кодирование, зависимость от гороскопа – разве все это не двадцать первый век? А если посмотреть с другого конца, разве все это не древняя как мир магия? Меняются формы, неизменна суть да тот вред, который она приносит людям.

– Хуже всего, что мы не знаем, как от всего этого защититься. Наука не может нас защитить, это ясно! А что может?

– В принципе, должно что-то быть. На всякий яд существует противоядие…

– Но мы-то его не знаем! – воскликнула Ирина. – Не к бабкам же обращаться, которые снимают порчу?

– Думаю, это то же самое, что заливать костер керосином…

Людмила представила себе, как она обращается со своей проблемой ко второму такому же Киму, который пойдет гнуть и ломать ее сознание, чтобы выгнать из него первого. А выгнав, сам займет освободившееся место.

* * *

Женщины помолчали. Ирина чувствовала доброжелательность этой милой, хотя и удивительно некрасивой учительницы. Жаль, что она не в силах решить их с Тимкой проблемы. Да и кто мог бы помочь в такой ситуации – разве что психолог… Наверное, к нему и следует обращаться.

– Мне придется развестись с мужем, – вслух сказала Ирина. – Так вот я бы хотела, чтоб Тимка перенес это не так тяжело. Говорят, у вас в школе есть психолог…

– Поднимитесь на верхний этаж, – без энтузиазма откликнулась учительница. – Он в угловой комнате.

– Благодарю вас. Надеюсь, мы будем держать связь.

* * *

Когда за тимкиной мамой закрылась дверь, совесть упрекнула Людмилу в том, что эта женщина ушла, не получив реальной помощи. Конечно, учителя не могут решать домашние проблемы учеников, но ведь она и пошла в педагогику для того, чтобы помогать попавшим в беду. Не взрослому Лучинину – тут ничего не поделать, – а Тимке, которому сейчас нужно и сочувствие, и дельный совет. Собственно говоря, она давно собиралась с ним побеседовать, но не могла найти удобной минуты. То одно, то другое, то Славик его уводит. А недавно он неделю пропустил, как написала в записке мама, «по семейным обстоятельствам». Еще останавливало то, что мальчик сам к ней не обращался. Может быть, ему неприятно говорить о своих домашних проблемах?

По статусу Тимкой должен был заниматься Артур Федорович, но Людмила сомневалась, что ему такое по зубам. Не лежала ее душа к этому человеку, который еще недавно просиживал вечера в ее кабинете. Правда, с некоторых пор это совершенно прекратилось. Она сама не могла понять – почему так резко? Вообще, последнее время вокруг творилось что-то такое, в чем самый лучший психолог не разберется. Что с Лучиниными, что с нею самой.

29

Несколько дней назад, еще у бабули, Тимка слышал сквозь сон ее воркотню: «Эко дело, ногами! Духом надо взыскать… Твой батька на одном месте себя потерял – так и вызволять, стало быть, надо на том же месте…»

Это был дельный совет. Тимка тогда еще решил: чтобы вернуть настоящего папу, предстоит идти в глубь компьютера. Для этого надо пересечь границу другого мира, которой является стекло дисплея. Почему-то Тимке казалось, что сделать это легко. Не штука войти, штука выйти потом оттуда, да еще вместе с папой! Ведь те, кто его украл, не захотят просто так отдавать свою добычу.

До сих пор Тимка откладывал это дело: то Славка таскал его всюду за собой, то в заложники чуть не взяли… А может быть, он просто-напросто еще не собрался с духом. Теперь ждать больше нельзя: папа уже перестал ходить на работу и вообще не выходил из квартиры. По ночам он не ложился в кровать, а спал прямо перед компьютером, подперев рукой голову. Когда Тимка проходил мимо попить воды, он видел, что папино лицо и с закрытыми глазами оставалось таким же внимательным, как когда он днем смотрит на дисплей. И от этого становилось страшно.

Еще Тимка узнал, что в поздние глухие часы мама теперь не спит. Она ворочается на своей слишком широкой для одного человека софе и задерживает дыхание, чтобы не плакать. Вдохи ее Тимка слышал, а выдохи – нет, потому что выдыхала она в подушку. Значит, по ночам мама плачет в темноте, стараясь заглушить слезы.

Итак, самым близким для Тимки людям приходилось солоно. Он должен был избавить их от страданий, а для этого решил завтра же идти в компьютер.

* * *

С утра Тимка встал как обычно и, несмотря на полное отсутствие аппетита, заставил себя проглотить несколько ложек каши. Нельзя, чтобы мама что-нибудь заподозрила. Она уходила по утрам раньше Тимки и, таким образом, не могла узнать, что сегодня он в школу не пойдет.

– О чем это ты все думаешь, Тимофей? – спросила она за завтраком. – Я давно хотела тебе сказать, не принимай близко к сердцу. Ну, папины штучки. Вот скоро найдем хорошего врача…

– А папа захочет лечиться? – заметил Тимка.

Это был, что называется, вопрос на засыпку. Мама и сама понимала, что с врачом ничего не получится.

– Ты знаешь, я вчера была у Людмилы Викторовны…

– Для чего? – насторожился он.

– Ну ведь родители должны иногда ходить в школу… Она тобой довольна, говорит, что ты молодец…

Несмотря на радостный смысл этих слов, мамин голос звучал довольно-таки грустно. Тимка догадывался почему: наверняка учительница упомянула о его, как говорят взрослые, подавленности. Да и насчет папы они, скорее всего, говорили. Тимка был не против, что в круг посвященных вошла теперь Людмила Викторовна, которую он любил и уважал. Просто это не принесет никакой пользы… Он один знает настоящий способ справиться с бедой.

– А сегодня мне снова в школу – к Артуру Федоровичу!

– К нему-то зачем? – удивился Тимка. – Один раз я был у него со Славкой – ничего он мне не сказал такого, чтоб помогло!

– Психолог нужен, сынок, – вздохнула мама. – В такой ситуации, как у нас…

Не досказав, она погладила Тимку по голове и ушла на работу. Щелчок закрывшейся за ней двери прозвучал для Тимки как сигнал к действию. Сейчас он отправится в свой неизвестный и, наверное, страшный путь… сейчас…

Но сперва следовало дождаться, когда папе захочется в туалет, потому что последнее время он отрывался от компьютера только для этого. Тимке повезло: ждать пришлось всего полчаса. Чуть место перед экраном оказалось свободным, он мигом взлетел на теплое после папы сиденье, прерывисто вздохнул и зажмурился. Это мгновение было для него прощальным глотком свежего воздуха перед тем, как нырнуть в опасную глубину. Потом Тимка без слов выкрикнул что-то вроде «Готов!» или «Хочу!», но еще секунду не мог заставить себя открыть глаза.

Потому что посмотреть теперь на дисплей значило туда войти.

* * *

Там, где он оказался, было просторно и светло. К нему подходили какие-то фигуры в черных костюмах и ослепительно белых рубашках, чем-то похожие на манекенов или роботов. Тимка даже вздрогнул, когда один из них дернул губой, над которой тянулась ровная, словно приклеенная, ниточка усов, и заговорил как человек:

– Значит, к нам в гости? А знает ли он, куда пришел? Не лучше ль назад, пока не поздно?

– Конечно, лучше, – откликнулся другой манекен. – Когда он подышит здешним воздухом, у него уже не хватит силы уйти.

– И тогда игра пойдет по нашим правилам, – добавил третий. – Поджарим его на блуждающем огоньке!

– Хе-хе! Посидит в болоте…

– Где твердо, а где зыбко… Зыбучий песок…

Так они говорили, с насмешкой и с угрозой, а сами старались сгруппироваться вокруг него так, чтобы оттеснить в угол и потом вообще вытолкнуть. Но Тимка чувствовал: главное сейчас – не испугаться. Если сам он не станет обращать ни на что внимания, то и его нельзя будет тронуть. Однако попробуйте оставаться спокойным, когда на вас надвигаются ожившие манекены – это все равно что не вздрогнуть от вспыхнувшего возле лица огня или рычащей во рту бормашины! Тимка изо всех сил старался идти как ни в чем не бывало своей дорогой. Наконец, старший из манекенов прямо преградил ему путь.

– Не боишься, точнее, не показываешь свой страх. Тогда поговорим. Что тебе здесь надо?

– Я пришел за папой, отпустите его.

По их рядам пробежал ропот протеста, в котором слышались разные звуки: недовольный гул, протестующие выкрики, даже как будто свист и шипение…

– Твой отец самостоятельная личность. Он сам решает, где и с кем ему оставаться.

– Он не хочет оставаться с вами! Вы держите его насильно!

– Мы никого не держим насильно, – возразил говорящий манекен. – Это наше правило: чтобы человек пришел по доброй воле. Наш мир может существовать только на основе соблюдения правил, – добавил он, – поэтому мы их всегда соблюдаем. Это беспрецедентно.

Тимка почувствовал, что спорить будет трудно. Наверное, они действительно соблюдают правила, но не по-честному. Подлавливают людей, доводят их до того, чтобы они что-то нарушили, в чем-то запутались, а потом говорят: добровольно!

– Я ваших правил не знаю, – вслух сказал Тимка. – Может быть, папа и пришел к вам сам – но ведь он не знал, в какое место пришел.

– Вот как, не знал! А ты-то знаешь? Еще раз повторяю: здесь ты на нашей территории. А нашим терпением лучше не злоупотреблять…

– Я пришел за папой, – повторил Тимка.

Занервничавший манекен облизнул губы, и Тимка вдруг увидел: язык у нег раздвоенный, как змеиное жало. Так вот почему было слышно шипение!

– Сейчас еще не поздно вернуться, – добавил он. – Если ты уходишь, мы отпустим тебя, не причинив вреда…

Кто-то однажды уже говорил ему такие слова: если сейчас уйдешь, выпустим… отступись, и все будет в порядке… Тимка вспомнил: лешие на пути в деревню! Как и здешним ожившим манекенам, им тоже хотелось, чтобы Тимка поскорее ушел. А это уже кое-что значило: во-первых, получается, его дело небезнадежно. Во-вторых, сами они не в силах его прогнать.

– Слушай, мальчик! Не буди свои неприятности…

«Не трогай лихо, пока спит тихо», – припомнилась Тимке бабулина поговорка, а вслед за ней и сама бабуля, ее деревянный дом с беленой печкой, с иконой вверху и фотографиями на стенах. От всего этого Тимка почувствовал себя крепче, потому что все это было настоящее. А здесь, наверное, так же, как в карманных компьютерных игрушках, которые он видел у ребят в школе: сами собой вырастают и рушатся огромные здания, не имеющие никакой крепости, складываются и рассыпаются на клеточки страшные монстры. Скорее всего, и эти говорящие куклы из того же непрочного материала: сейчас у них язык словно жало, а потом, глядишь, вырастут клыки, а в следующую минуту – рога или уши лопухами. Но все это так же быстро и исчезнет, если Тимка выстоит перед ними, не сдавшись.

– Твое последнее слово?

– Уйдите с дороги, или я сейчас врежусь в кого-нибудь из вас! – закричал Тимка, почувствовав, что только так можно завершить эти бесконечные пререкания.

– Хорошо, ты сам выбрал. Проходи и знай, что западня за тобой захлопнулась.

При этих словах они посторонились, и Тимка прошел вперед. Перед ним теперь расстилалось поле, немножко похожее на то, по которому он гулял летом в деревне у бабули. Серебрящаяся под ветром трава, серые валуны, иногда попадалась стоящая особняком березка. Тимке нравилось это поле, но он не забывал, что находится в особом мире, внутри компьютера. Тут надо быть настороже.

* * *

На поле в деревне иногда забредали лоси. Вот и сейчас Тимка увидел впереди крупного сохатого с крутыми рогами. Но рога вдруг исчезли, что-то во всей громоздкой фигуре неуловимо изменилось, и на спине прежнего лося выросло два горба. Теперь это был тот самый верблюд, на котором Славка катался в Египте; а вокруг расстилалось желтое море песка и сверху палило неумолимое африканское солнце.

Верблюд склонял к Тимке морду, перекошенную осмысленной доброжелательной гримасой – улыбался, что ли? – потом стал опускаться, подламывая в коленях передние ноги. Он предлагает Тимке взобраться ему на спину! Наверное, там, между двух кожаных горбов, поднятых высоко над землей, чувствуешь себя, как в люльке, уютно и защищено… Славка рассказывал, что походка верблюда укачивает, словно ты снова маленький и тебя носят перед сном на руках.

Тимке вдруг страшно захотелось сию же минуту испытать это ощущение. Он устал быть взрослым. Как это говорит бабуля: взрослость начинается с первой жизненной напасти. А ему уже надоели напасти и необходимость делать усилия, чтобы их преодолевать. Хорошо вновь оказаться маленьким, хотя бы на время: никакой ответственности ни за себя, ни тем более за близких людей!..

Тимке вспомнилось, как его, совсем еще карапуза, папа носил перед сном на руках. В такие блаженные минуты он ничего не боялся, а все испытанные за день горести уходили далеко-далеко…

Верблюд ждал, его шерстяная коричневая морда продолжала кривиться странной улыбкой, призванной выразить расположение. Однако она не имела ничего общего с детскими воспоминаниями Тимки, ведь сейчас качать его собирался не папа, не мама и не бабуля. Этот верблюд не был частью его детства. Как только Тимка об этом подумал, ему пришлось быстро отскочить в сторону: мимо пронесся желтый вонючий сгусток верблюжьей слюны, изначально направленный в него. Верблюд плевался, ему не нравилось, что этот парень не хочет без размышлений залезть в ложбинку меж двух его горбов. Тем и закончилась их не успевшая начаться дружба.

Тимка подумал, что едва не попал в крупную передрягу: кто его знает, куда бы этот верблюд завез, стоило влезть на его удобно подставленную спину. Пожалуй, не к цели, а наоборот – не зря его морда так ехидно кривилась. Если цель очень важная, решил Тимка, лучше идти к ней своими ногами. Так надежней.

* * *

А верблюд уже снова стал лосем, только каким-то низким и приземистым, с еще более широкой грудью и более ветвистыми рогами. Вокруг него вместо исчезнувшего желтого песка блестели льды и снега, а над головой светилось полярное сияние. Теперь это был северный олень, а возле него стояла Герда в красной плюшевой шубке, отороченной белым мехом, и такой же шапочке. Под меховой полоской розовело нежное девчоночье личико, разгоревшееся на холоде. Тимка стоял, смутившись, и только смотрел на нее во все глаза.

– Эй! – окликнула Герда. – Иди сюда! Не бойся, я не призрак! Я настоящая, со сказочного сайта. Или ты не узнал меня?

– Конечно, узнал. Ты Герда из «Снежной королевы».

Тимка едва дышал от восторга и от волнения. Он столько думал об этой необыкновенной девочке, но никогда не предполагал, что увидит ее по-настоящему. А она непринужденно болтала:

– Я уже нашла Кая, давай теперь вместе искать твоего папу?

– Давай! – обрадовался Тимка. – Я вспоминал тебя, когда решил обойти полсвета! А вдвоем мы можем обойти и весь свет!

– Зачем? – Герда рассмеялась, словно рядом зазвенело с десяток ледяных колокольчиков. – Теперь не надо ходить по свету, на земле не должно быть больше странников. Теперь весь свет – здесь! – она обвела вокруг себя малиновой рукавичкой.

Почему она в рукавичках, подумал Тимка, ведь их отняла у нее маленькая разбойница? И почему, посмотрел он вниз, на ней меховые сапожки, тогда как она должна быть босиком? Шубка, шапочка, сапоги – разве все это не осталось у старухи-финки?

– Пойдем, – Герда потянула Тимку за рукав. – О чем ты все думаешь? Теперь это устарело, за нас думает электронный разум! Во владениях которого мы с тобой находимся!

На кого-то она была похожа… Может, на Лизу Карлову, когда та рвалась отвечать раньше всех в классе. Но теперь самому Тимке хотелось, чтобы она ответила ему на один очень важный вопрос. Он только не мог дождаться, когда она сделает паузу…

– Мы с тобой похожи, – болтала Герда. – У тебя бабушка и у меня бабушка. Я «милый невинный ребенок», и ты тоже. Мы оба не испугались искать тех, кого любим…

– Можно тебя спросить? – наконец прорвался Тимка.

– Конечно! Я отвечу на любой твой вопрос…

– Помнишь, когда на тебя напали снежные чудища, ты читала молитву «Отче наш»?.. – начал Тимка. – Моя бабушка тоже знает эту молитву, но я забыл у нее спросить… Я помню только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…» Ты не могла бы подсказать мне, как дальше?

Она молчала. Удивленный Тимка взглянул в ее сторону и увидел, что рядом никого нет: Герда словно растаяла в морозном воздухе либо ушла под землю. Он машинально посмотрел вниз, в двух шагах от него на ледяном пространстве чернела глубокая полынья; еще немного – и он, оступившись, должен был угодить прямехонько под лед. Так вот куда вела эта болтушка в красной шубке! А еще говорила: «Я настоящая, со сказочного сайта»…

* * *

Не успел Тимка опомниться, как мимо него пробежал олень этой самой Герды, то есть Лжегерды. И сам он был лжеолень, потому на глазах стал опять превращаться в лося. Рога уменьшились и поднялись вверх, то же самое произошло и со всем телом: мощь частично перешла в высоту. А ледяные пространства исчезли – вокруг замелькали деревья средней полосы, елки и березки с пожелтевшими листьями. Тимка снова был в перелеске возле станции, на пути в деревню к бабуле. На дворе снова стояла осень.

Вдруг выскочили те самые лешие, которые уже нападали тогда на Тимку. Они трясли рукавами, хлопали в ладоши и свиристели – но здесь он не мог бы от них убежать. Здесь они были на своей территории, обитали постоянно, а не просто появлялись время от времени, как в пристанционной роще: то выглянут, то опять исчезнут. Теперь Тимка понял, что появлялись они отсюда и исчезали тоже сюда. Здесь их основное логово.

Вся свора кинулась к Тимке и с воем окружила его – казалось, сейчас от путника останется лишь мокрое место. Но лешие вдруг отскочили, словно разглядев на нем какой-то особый знак. Со всех сторон послышались вопли и завывания:

– К Ямале! К Ямале! Ведите его к Ямале!

Тимка никуда не хотел идти, но лешие гурьбой забежали сзади и стали дуть ему в спину. Он не удержался и пролетел, наклонившись вперед, несколько шагов. Теперь перед ним торчала уродливо слепленная снежная баба или, скорее, снежный старик – с головой как тыква и с дырками вместо глаз. Но эти дырки смотрели – Тимку проняла дрожь, когда он встретился с их взглядом, от которого одновременно становилось страшно, холодно и противно.

– Ямала, Ямала! – завывали за спиной лешие. – Мы нашли его, он теперь наша добыча! Отведи его к пленникам, Ямала, отведи к пленникам!

Снежный старик сделал какой-то незаметный знак – может быть, щелкнул пальцами, – и все они сразу смолкли. В наступившей тишине заскрипел его голос, похожий на звук ржавого колодезного ворота, – был у бабули в деревне один колодец, заброшенный из-за того, что какой-то сумасшедший вылил туда ведро помоев.

– Что гласят правила? Отвечай! – ткнул пальцем Ямала в одного из леших.

– Кто приходит сюда ради собственного величия и наслаждения, питается ими до тех пор, пока не окажется ничтожно мал и страшно несчастен, – заученно забубнил леший. – Кто придет сюда для провождения времени, не заметит, как кончится все его время. Кто отдаст нам решение своих проблем, взамен отдаст нам самого себя…

Ямала указал на Тимку:

– Он пришел сюда ради собственного величия или наслаждения? Может быть, он хотел провести здесь время или принес нам свои проблемы?

Свора молчала. В тишине стало слышно, как постукивают сочленения деревянных рук и ног, – не иначе, лешие начали дрожать от страха.

– Отвечайте все, не то вам придется плохо!

Стук усилился, отчего казалось, что за спиной раскачиваются, задевая друг друга, голые сучья тоскливого осеннего леса.

– Итак, вы забыли правила, – проскрежетал Ямала. – И будете за это наказаны. К тому же, – он выразительно кивнул на Тимку, – разве тут можно что-нибудь сделать… Вот так сразу?

– Но неужели ты отпустишь его, Ямала? – зазвучали вокруг жалобные завывания. – Неужели отпустишь просто так?

– Он может идти, куда пожелает.

Тимка понял, что теперь лешие не станут дуть ему в спину. Вместе с тем что-то оставалось недосказанным: не мог этот страшный Ямала отпустить его по доброй воле! Скорее всего, он просто не в силах его задержать.

Было ясно, что Тимку здесь что-то охраняет, ведь ни встреченные у входа манекены, ни эти лешие ни разу до него не дотронулись. Они запугивали, старались обмануть, но прямого насилия не применяли. Что их останавливало? Этого Тимка пока не знал. Пользуясь свободой, он шел вперед, чтобы скорее найти в этих коварных пространствах своего украденного папу, а жадно глядящие вслед лешие не могли ему помешать.

* * *

– Но потом ты сделаешь что-нибудь, о Ямала? – прозвучал за тимкиной спиной вкрадчивый вопрос.

Омерзительный старик, похожий на снежную бабу, долго не отвечал. И когда уже Тимка отошел на некоторое расстояние, до него донеслись приглушенные голоса леших, передававших друг другу запоздалый ответ Ямалы: «Еще до того, как минет день… раньше, чем минет день!»

* * *

Некоторое время прошло без происшествий. Дорога была однообразной и скучной, но Тимка уже знал цену здешним развлечениям, вроде болтливых девчонок, заводящих в полынью, или лосей, перекидывающихся в верблюдов и северных оленей. Вдруг впереди послышалось повизгивание и Тимка увидел Аркашку Меньшибратова, окруженного целой стаей собак всевозможной величины и окраски. Среди них были также и кошки, непонятным образом затесавшиеся в этот собачий круг. Все они тянули морды к Аркашке, привставали перед ним на задние лапы и, казалось, готовы были водить вокруг него хоровод.

Казалось, в этой компании было весело. От нее веяло искренним дружеским единеньем, но кто ее знает… Уже научившийся осторожности, Тимка не спешил к ней присоединиться. Он вслушивался в себя: похоже, на этот раз внутреннее чувство не предупреждало о подвохе.

– Мне с ними хорошо! – крикнул Аркашка, запыхавшийся от того, что должен был трепать всю обступившую его живность за уши, а с самыми настойчивыми шавками еще и протанцевать, кружа партнеров за передние лапы. – Я выбрал их вместо того, чтобы играть в здешние игры, потому что тут все ненастоящее! А они настоящие! Живые!

Действительно, шавки были настоящие. До Тимки долетал пряный запах шерсти, разогревшихся в движении собачьих тел. Никто не подбирал ни собак, ни кошек по цвету, размеру и породам, так что вокруг Аркашки хороводилась беспорядочная толпа. Тимка вздохнул с облегчением: в этой естественной сумятице он словно освежился после всех подлогов и каверз этого места.

– Живые! – вновь похвастался счастливый Аркашка. – Знаешь, Тимыч, животные – они ведь от слова «жизнь»!

– Ага, я помню…

Когда проходили основу слова, Людмила Викторовна объясняла значение корня как раз на этом примере…

– Тут все странное, Тимыч… – Аркашка искоса скользнул взглядом по простиравшимся вокруг, неведомо что таящим в себе пространствам. – Как будто такое, как на земле, но именно как будто… А с ними мне хорошо! Жизнь, животные – это здорово!..

И он обернулся к очередной жеманно прищурившейся дворняге, ожидавшей своей очереди с ним танцевать. Опасности и ловушки здешнего места не имели власти над Аркашкой, окруженным живыми и настоящими, безоглядно преданными ему меньшими братьями.

* * *

Помахав на прощание человеку и его друзьям, Тимка пошел дальше. Вскоре он увидел другого своего одноклассника: толстый Денис Коротков сидел на корточках в очерченном на земле тесном круге. Он едва помещался в нем и с тоской оглядывался по сторонам.

– Привет, – остановился возле него Тимка. – А что ты тут сидишь?

– Для безопасности, – вздохнул Денис. – Мне нельзя выйти за границы круга, иначе я попаду в беду. Сам знаешь, сколько здесь страшного…

– Так и будешь сидеть внутри круга? – удивился Тимка. – Да ведь это же с ума сойти можно!

– А что делать? Ведь у меня нет такой защиты, как на тебе…

Тимка хотел спросить, какая защита, но ему стало так жалко Дениса, осужденного на тесноту и неподвижность, что он не мог уже думать о себе. Захотелось поддержать товарища, сказать ему что-нибудь хорошее:

– Прости, Денек, что в школе мы над тобой смеялись. Ты оказался прав: жизнь полна опасностей. Просто ты узнал о них раньше нас, тебе твоя тетя рассказывала… А мы, глупые, жили без оглядки и только чудом не попадали в беду…

– Сидеть здесь словно в клетке – тоже беда, – не согласился Денис. – Надо так, как ты: и защищен, и ходишь куда захочешь. А моя бабушка не догадалась… Ни родители, ни тетя – никто!

– Как же я защищен? – наконец спросил Тимка.

Но Денис только рукой махнул и заерзал на корточках. Сколько он так будет сидеть – всю жизнь? Ведь опасности, от которых он прячется, никуда не исчезнут…

Тимке очень хотелось помочь приятелю, но он не представлял себе, что можно сделать. К тому же надо было идти дальше. Где-то здесь, даже страшно подумать, существа вроде леших или оживших манекенов держат в плену его настоящего папу!

* * *

Вдруг в однообразной картине дороги что-то изменилось. Тимка увидел стройного человека в необычной одежде: сквозь широкий вырез жилетки проглядывала вышитая русским узором рубаха, в поясе он был перетянут широкой синей лентой, а обут в неслышно ступающие сапоги. И вот этими сапогами незнакомец взад-вперед мерил небольшой участок дороги, озабоченно считая при этом: три… семь… десять… двенадцать… Его мягко очерченное лицо с небольшой русой бородкой покрылось от усердия мелким потом.

– Вы землемер? – спросил Тимка.

– Купец первой гильдии Иван Устроев, – тряхнув волосами, отвечал незнакомец. – Потомственный: и отец, и дед торговали. На мне вот только оборвалось…

– Почему же на вас оборвалось? – сочувственно переспросил Тимка. – Торговали бы себе дальше…

Купец Устроев пожал плечами:

– Как бы я мог?.. Революция началась! Вся власть советам, а чего нажил, отдай, стало быть, в казну…

– А вы не отдали?

– Да я еще прежде… еще до большевиков хотел хоромы свои на богоугодное дело отдать, – горячо заговорил он. – Сперва приют устроить решил, а как война началась, так гошпиталь… Чуть-чуть не успел, силой отняли…

Тимка слушал, стараясь все правильно понять. Потомственный купец ему нравился и даже как будто казался знакомым. Странное дело: это молодое лицо чем-то напоминало Тимке и Третьякова на фасаде картинной галереи, куда водил его папа, и барельеф на стене Морозовской больницы, где ему маленькому вырезали аппендицит, и портреты в учебниках москвоведения под заголовком «Купцы-благотворители». Если бы новый тимкин знакомый состарился, у него была бы такая же седая окладистая борода, такая же приятная важность в лице и такой же насквозь пронизывающий дружелюбный взгляд…

– А почему вы так давно жили, а не старый? – спросил Тимка.

Купец вздрогнул и с минуту молчал, похоже, этот вопрос отчего-то пришелся невпопад. Но потом он все же заговорил глухим, не похожим на прежний, голосом:

– Так меня… в тех самых хоромах, что отдать собрался… в той зале, где теперь болван стоит…

– Какой болван? – удивился Тимка.

– Увидишь еще, какой… На том, значит, месте зацепили веревку за крюк в потолке и петлю на конце завязали…

– Для чего петлю? – почему-то начиная дрожать, спросил Тимка.

– Вот тебе и зачем… Зато теперь я, невинно убиенный, в хоромы свои наведываться могу. Вот и пришло время наведаться…

– Я ничего не понял, – признался Тимка.

– Да тебе оно пока и без надобности. Давай-ка вот лучше кушачком промерим, – встряхнулся купец и стал разматывать свой синий шелковый пояс.

Один конец он протянул Тимке, другой держал сам. Вдвоем они растянули ленту во всю длину и смерили ею заветное расстояние. Вероятно, расчеты купца сошлись, потому что он удовлетворенно вздохнул, вытер пот со лба и опустился на землю перевести дух. Тимка тоже сел рядом, решив отдохнуть минутку и идти дальше.

– Ну вот, стало быть, твое дело сладится, – умиротворенно заключил купец.

– Мое? А при чем тут я?

– Как при чем? – теперь пришел черед удивляться купцу. – Самое твое дело и есть! Ну, а я тоже за вас порадуюсь…

– Да какое дело, скажите?

Но купец, похоже, разговаривал уже не с Тимкой, а сам с собою. Из его горячего шепота нельзя было понять ничего мало-мальски связного:

– Главное – расчет произвести без ошибки, – бормотал он себе под нос. – Чтобы поймать в воздухе – и, значит, прямо ей в руки! Ни раньше ни позже, тут секунды дело решают. И на пол не упустить, сохрани Господь!..

– Мне пора идти, – поднялся Тимка.

Несмотря на полную непонятность происходящего, ему было жаль расставаться с этим человеком, показавшимся таким надежным и ласковым. Купец легко вскочил на ноги:

– Пойдем, провожу тебя до камней. Дальше, не взыщи, провожатым путь заказан.

– Дальше будут камни?

– Сплошь камень, так что и матушки-земли не видать, – подтвердил он. – Ну да ты не робей – одолеешь! – прибавил он, заметив тимкину тревогу. А потом потрепал Тимку по плечу. Его прикосновение было невесомым, но ощутимо теплым – как солнечный свет, прошедший через стекло.

* * *

Местность вокруг и в самом деле становилась все более каменистой. По обе стороны спускавшейся вниз дороги появились ущелья, ямы, груды осколков, словно специально набитых чьей-то невидимой рукой… Нечто подобное Тимка запомнил на школьной экскурсии в заброшенные шахты – но здесь все было гораздо больше в размерах и казалось каким-то зловещим. Впереди вырисовывалось несколько голых остроконечных скал, похожих на черные башни средневекового замка.

* * *

– Тимофей! – вдруг окликнул его знакомый, прерывисто звучащий голос.

Это была Людмила Викторовна, растрепанная от ветра, в порванной тут и там одежде. Всю ее ломало и корежило, словно какая-то неудержимая сила волокла учительницу вперед, а она, схватившись за выступ скалы, упиралась изо всех сил. Ее израненные босые ноги беспрестанно переступали по накиданным на пути камням.

– Мне не за что уцепиться, – жалобно выдохнула она.

– Хотите, я дам вам руку? – предложил Тимка.

– Да… это было бы замечательно! – ее голос осел до хрипоты, дыхания не хватало. – Протяни мне руку, я немножко передохну…

Тимка подошел поближе и протянул ей руку, за которую она схватилась, как утопающий за спасательный круг. Несколько секунд ей потребовалось на то, чтобы отдышаться. Потом она поправила волосы, словно разметанные ураганом, и попробовала улыбнуться:

– Вот где мы с тобой встретились, Тимофей. Ты, наверное, ищешь здесь своего отца. Я желаю тебе удачи…

– Как вы думаете, я его найду? – с волнением спросил Тимка. Слово его учительницы значило для него немало….

– Раз пришел сюда, значит, найдешь. Кто ищет, всегда находит, – она слегка пожала Тимкину ладонь, которую сжимала в своей. – А вот меня несет, и не за что уцепиться…

– Куда же вас несет? – спросил он.

– Когда пойдешь дальше, увидишь.

– А как же вы? Ведь если я пойду, вам не удержаться! Давайте пойдем вместе, – с ходу предложил Тимка.

– Не получится, – вздохнула она. – У нас с тобой разные дороги: тебе надо вперед, а мне, наоборот, нельзя двигаться с места. Если я пройду еще сколько-то, меня ждет погибель!

– Так не двигайтесь ни на шаг! – закричал испуганный Тимка.

– Но я не могу, не могу… Мне не за что уцепиться! – в третий раз с отчаянием повторила она.

Ситуация становилась безвыходной. С одной стороны, Тимка должен идти на выручку своему папе, а с другой – не мог допустить, чтобы погибла Людмила Викторовна.

– Давайте, я побуду здесь еще какое-то время, пока вы отдохнете, – не без усилия над собой предложил Тимка.

– Спасибо, что ты хочешь мне помочь! – у нее получилось улыбнуться, и, несмотря на свое изможденное лицо и растрепанные волосы, она сейчас казалась очень красивой.

– Я хочу вам помочь…

– Раз хочешь, поможешь. Я чувствую, что так будет. Только не сию минуту. Спеши, тебя ждет твой путь.

С этими словами она отпустила тимкину руку, и ее снова закружило на месте, словно ей приходилось выстаивать против какого-то невидимого вихря. Бедная Людмила Викторовна изо всех сил упиралась ногами в землю, согнулась почти пополам, чуть не падала, но все-таки против воли потихоньку продвигалась вперед. Все ее усилия могли только замедлить это насильственное движение, понял Тимка, но не прекратить его. А для того, чтобы совсем прекратить, требовалось что-то другое… Может быть, оно было у Тимки – не зря же он без труда удерживал свою учительницу за руку?..

* * *

Дорога шла под откос. Людмила Викторовна осталась позади, а в голове все звучали ее слова о том, что Тимка и ей поможет. «Спеши, тебя ждет твой путь…» Если он сделает все правильно, это каким-то образом скажется и на Людмиле Викторовне, потому что тут все запутано в один узел. Впрочем, не только тут. В обычной жизни, если внимательно приглядеться, тоже все оказывается связано…

Он прошел еще несколько десятков шагов, и ему снова пришлось остановиться. Чего угодно ожидал Тимка от этих непредсказуемых мест, только не того обыденного, что предстало его глазам и что он до сих пор мог видеть в школе на каждой перемене… В двух шагах от него гомонили знакомые мальчишки, с наслажденьем сцепившиеся в одну движущуюся кучу малу. Тут были и Денис Коротков, и Аркашка Меньшибратов, уже встреченные сегодня Тимкой, и Славка, и другие ребята… А за выступом придорожной скалы притаился Артур Федорович, который и в самом деле любил подглядывать из-за угла коридора мальчишескую возню. Только теперь с психологом стало происходить что-то непонятное: его лицо вдруг округлилось и залоснилось, губы вытянулись, а из масляно заблестевших глаз потянулись два светящихся луча, похожих на щупальца. Они выхватывали из кучи мальчишек, то одного, то другого, пробегали по нему со всех сторон, скользили под одежду, так что Тимке стало не по себе на это смотреть. Даже ничего не подозревающие ребята неуютно поеживались, старались плотней запахнуть пиджаки и туже затянуть ремни на брюках. Но это не помогало: щупальца обладали способностью находить каждый невидимый зазор, малейшую щель…

Между тем сам Артур Федорович все больше терял человеческий облик. Если своими конечностями он был похож на осьминога, то его раздувшиеся, налезающие на глаза щеки напоминали теперь большую раскормленную свинью. Тимка даже подумал, что однажды психолог просто-напросто лопнет. Между тем щупальца Артура Федоровича повернулись в его сторону, и он, ни о чем больше не думая, бросился вперед. Бежать было легко – напоминающая горный хребет дорога уводила все дальше вниз.

* * *

Вдруг Тимка услышал музыку, состоящую из одних звоночков: длинь-длень, длинь-дилень. Она доносилась из боковой расщелины, на дне которой сидел, поджав ноги, смуглый человек в кимоно. Он играл на дудочке. Каждый раз, когда раздавалось самое высокое «длинь-длень», глаза человека вспыхивали красными искорками.

И вдруг Тимка узнал саму дудочку: это была так хорошо знакомая всему 5 «А» учительская ручка! Та самая, которая исправила столько ошибок, выставила столько справедливых отметок, написала в тетрадях столько нужных слов вроде «Молодец!» или «Будь внимательнее!»… А человек со вспыхивающими глазами превратил ее в очень вредную вещь: Тимка почему-то не сомневался, что стеклянно звучащая музыка и есть та сила, которая против воли тянет сюда Людмилу Викторовну. Человек с красными искрами в глазах хочет заманить ее в расщелину, чтобы погубить.

Тимка поднял камень и бросил вниз, надеясь выбить дудочку из его рук. Но камень не долетел. Значит, подумал Тимка, надо идти дальше – в том числе для того, чтобы помочь Людмиле Викторовне.

* * *

Последние черные скалы действительно оказались замком, вокруг которого протекал ров, полный черной воды. Но странное дело: поверхность ее не была гладкой, как полагается, а вся кипела и волновалась. Может быть, этот ров был до отказа полон рыбой? Но через минуту Тимка разглядел, что это выскакивают и снова уходят вглубь человеческие головы с вытаращенными глазами и ртами, разинутыми в безмолвном полном ужаса крике. Иногда рядом с головой поднимались две хватающиеся за воздух руки, и все вместе снова скрывалось под водой. Это отчаянное бултыханье так не вязалось с неподвижно вздымающимися надо рвом башнями замка, что казалось какой-то дикой ошибкой, чудовищным несоответствием.

* * *

А сбоку на площадке стояли две тетеньки с длинными белыми полотенцами, концы которых спускались в ров. Тимка шагнул еще шаг и оказался рядом с ними. Увидев его, тетеньки так и всплеснули свободными руками:

– Да это же Тимка! Нет, в самом деле!..

– Милый ты наш!.. Вот где Бог привел свидеться!..

Он никогда раньше не встречал этих тетенек, но чувствовал, что с каждой из них его связывает какая-то крепкая добрая связь. Они были незнакомыми, но, как ни странно, не чужими. Старшая куталась в коричневый поношенный жакет, из-под которого спускалось простое платье, ее закрученные в пучок волосы серебрились сединой.

Другая тетенька оказалась совсем молодой. Она была в платочке, в заляпанном ватнике, какие носят маляры и строители. Лицо ее выглядело задорным и одновременно грустным – словно веселый по характеру человек сгоряча налетел в жизни на какую-то большую беду. Это выражение показалось Тимке знакомым: где-то он его уже видел…

– Давай скажем ему, ведь он не знает, – обернулась молодая тетенька к старшей, которая тут же кивнула ей головой. – Мы с тобой, Тимка, родная кровь. Твоя бабуля тебе прабабушка, а мы так бабушки. Она по отцу, я по маме.

– Верно, деточка, – подтвердила та, что в коричневом жакете, – верно, ты наш внучок. Не довелось нам с тобой понянчиться, а любим крепко!..

– Вы мои бабушки? – пораженно переспросил Тимка.

– Самые настоящие!.. Не гляди, что мне только двадцать годков. Ну, с маленьким хвостиком, – засмеялась мамина мама.

– А мне, деточка, под шестьдесят… Да какая разница. Милый ты наш, пришел отца выручать! – папина мама всхлипнула и провела свободной рукой по глазам. – А я тут уже четвертый месяц стою с полотенцем, держу его, чтобы не захлебнулся!

– Папа… там? – только и смог вымолвить Тимка, глядя на черную воду, кишащую отчаянным человеческим движением.

– Я его живым сберегла! – радостно сообщила бабушка. – Держу на своей материнской любви – вот и не утонул до сих пор окончательно.

– А я твоего деда держу, – сказала молодая мамина мама, в платочке и в ватнике. – Деда твоего, артиста. На земле любила без памяти и вот до сих пор…

– Мой дедушка был артист? – удивился Тимка.

– Уж такой артист… сыграл со мной чистую драму-трагедию! – без злобы сказала бабушка. – Через то и мать твоя сиротой росла, я ее, почитай, и не понянчила!..

– Сыграть драму-трагедию – это значит плохо с кем-то поступить? – догадался Тимка.

– Да уж не по-хорошему. Только с самим собой он еще похлеще сотворил, – добавила она со вздохом. – Совсем человеческое обличье теряет…

– Мой дедушка?

– Он самый и есть. Да ты по пути его видел… – но Тимка смотрел не понимая, и она сочла нужным пояснить. – Он еще у вас в школе работает, психологом…

– Артур Федорович? – вконец изумился Тимка.

– Дед и есть… Сколько родни-то у тебя нашлось, а? – ласково усмехнулась молодая мамина мама. – Только мы, бабушки, по эту сторону – а Сашка пока по ту… Вернешься домой, снова его увидишь, Сашку-то!

– Какого Сашку? – опять не понял Тимка.

– Ну, Федоровича. Он себя потом Артуром заделал, а я его еще прежде знала… Тогда звался Александром.

– А почему он превращается в свинью? – вспомнил Тимка увиденное по дороге.

– От мыслей, – вздохнула мамина мама. – Он думает, только дела в учете, а по-настоящему оно не так. По-настоящему все на счету: и что сделал, и как сказал, и чего подумал. От скотских мыслей человек в скота превращается!

– А от каких мыслей дедушка?..

– Не все тебе знать, – прервала его мамина мама. – Ты и так сердечком своим, чего надо, понимаешь. А иначе не дождались бы мы тебя здесь…

– Верно, деточка, – подхватило другая бабушка, в коричневом жакете. – Без тебя бы нам сил не хватило. Ну, подержали бы еще утопленников наших сколько смогли, а там, глядишь, истончились бы наши полотенца… А уж тогда конец!

– Что же теперь будет? – спросил Тимка с каким-то особым предчувствием, от которого в нем замерло сердце.

* * *

Обе бабушки молча протянули ему концы своих белых полотенец. Он понял, что теперь все зависит от его силы, а сила всегда зависит от любви, а в своей любви к близким он не сомневался. Ухватив тугие полотняные концы одной и другой рукой, Тимка уперся ногами в землю и стал тянуть. В глазах его потемнело, в висках молоточками стучала кровь, самого Тимку шатало из стороны в сторону – а он все тянул да тянул, так тянул, что не мог не вытянуть…

30

– Здравствуйте, – сказала еще молодая женщина с озабоченным лицом, наспех одетая и накрашенная.

Непростительное равнодушие с ее стороны, отметил про себя Артур Федорович. Деградация женского характера. Если ты молода и хороша, должна стремиться подчеркивать это на каждом шагу, в каждый момент своей жизни. Разве что дома у тебя пожар либо что подобное…

– Можно с вами поговорить? Я мама Тимофея Лучинина…

– Мама Тимофея?! – он внутренне вздрогнул, вспомнив рассказ о том, как приезжий артист охмурил местную девушку и у них родилась мать Тимки. – Пожалуйста, прошу вас! Ваше имя – Ирина Александровна, не так ли?

– Неужели вы всех родителей знаете по именам? – удивилась Лучинина. – Даже тех, которые пришли к вам впервые?

Понятно, ее это впечатлило. Ведь ей неизвестно, что он последнее время повторял про себя ее имя-отчество много раз подряд, прикидывая так и эдак. Любая из девушек, с которыми он гулял, могла назвать свою дочь Иринкой, Ирочкой… А могла и не назвать – мало ли имен на свете!

* * *

Эта невзначай раскрученная им игра выросла теперь до размеров гамлетовского вопроса. «Быть иль быть» – то есть может ли оказаться так, что стоящая сейчас перед ним Ирина его родная дочь? Если так, то Тимка, этот чудесный мальчик, автоматически превращается в его внука.

Артур Федорович жил на свете не первый день – он понимал, что данная вероятность практически равна нулю. Но от «практически» до того, что на самом деле, может вместиться главное. Во всяком случае, надежда умирает последней. Потому что человек верит не в то, что очевидно, а в то, чему он сам хочет верить. Вот такая психологическая коллизия…

– Пожалуйста, садитесь в кресло. Хотите, я приготовлю чай? – суетился Артур Федорович вокруг дорогой для него гостьи.

– Нет, спасибо. Мне просто надо поговорить.

– Тогда, если не возражаете, я сяду напротив. Вот так. Вас устраивает атмосфера нашей беседы? А то знаете, иногда что-то мешает… давит на психику… Может быть, какая-то деталь нашей беседы вызывает в вас раздражение?

– Нет, что вы. Хотя… вы очень внимательно на меня смотрите, – чуть поколебавшись, призналась Ирина. – Конечно, я понимаю, у человека все написано на лице…

– Главного ответа я пока не прочел. Я ведь не оракул, а всего-навсего психолог!

– Какого главного ответа?

Он не признался, что этот ответ связан с его собственной жизнью, собственной игрой в счастливый лотерейный билет…

– Какой главный вопрос и главный ответ? Проблема, с которой пришли к психологу!

– Проблема у нас с Тимофеем действительно серьезная…

– Слушаю вас, – профессионально встряхнулся Артур Федорович.

– Мне, наверное, придется расстаться с мужем. Для Тимофея это будет страшный удар. Прямо не знаю, как лучше ему сказать и как вообще обставить этот развод. Хотелось бы смягчить по возможности…

– У вас нет никакой родни в деревне? – не дослушав, перебил Ирину психолог.

– Разве я могу отослать ребенка в деревню посреди учебного года? Или вы имеете в виду каникулы?

– Да, ведь скоро каникулы, – поддакнул он.

– Тимка может поехать в деревню, но развод за неделю не закончится. Нам придется разменивать квартиру, потому что другой жилплощади у мужа нет. Сам он не в состоянии решить эту проблему: недавно он бросил работу…

– Продолжайте, – попросил Артур Федорович.

– Как вы советуете: оставить Тимку в этой школе, к которой он привык, или перевести ближе к новому дому?

– Я бы советовал перевести. Не только потому, что ближе, но и потому, что он должен будет начать новую жизнь. А привычная обстановка будет постоянно напоминать мальчику о том, что было прежде…

Ирина кивнула. Пожалуй, так действительно лучше – несмотря на то, что Тимка привык к ребятам, дружит со Славиком и считает Людмилу Викторовну своей любимой учительницей. Пожалуй, так лучше… хотя это все равно что рубить по живому!

– И еще вопрос… Как вы думаете, стоит ли менять сыну фамилию?

– На какую? – вскинулся этот странный Артур Федорович. Да что же он, в самом деле, не понимает простых вещей?

– На мою девичью. Я верну себе фамилию, которую носила до замужества, а вот как быть с Тимкой?

– Простите, – снова перебил он. – Назовите, пожалуйста, свою девичью фамилию.

– Не все ли равно?..

– Иногда для ребенка бывает важно, как она звучит. То, что дети называют красивая, некрасивая… – нашелся Артур Федорович.

Впрочем, все это было впустую: от того, что она скажет, ровным счетом ничего не зависело. Он не помнил никаких фамилий, да и не спрашивал их у девушек, с которыми крутил любовь…

– Неведомская, – сказала она.

* * *

Действительно, этот психолог был очень странным. Он вдруг шумно вздохнул, повел носом справа налево и вслед за тем уронил голову на руки.

– Вам плохо? – испугалась Ирина.

– Неведомская, – бормотал Артур Федорович сквозь прижатые ко рту ладони. – Значит, она так решила… дать дочке мою фамилию… Выходит, она действительно меня любила…

– Кто она? О ком вы говорите?

Но он еще не скоро смог что-то объяснить. Ирине пришлось выскочить в коридор и намочить в туалете свой носовой платок, который она положила на лоб психологу. Потом заваривать для него чай, следуя его указаниям – где взять чашки, ложки, сахар. Он говорил слабым голосом, но твердо держался одного – чтобы Ирина не звала никого на помощь. Ему уже лучше, ему уже совсем хорошо… так хорошо, как никогда прежде…

Она испугалась: может быть, этот человек просто сумасшедший? Не вздумал ли он на старости лет признаться ей в любви? Но признание, прозвучавшее в действительности, вышло куда более потрясающим… Оказалось, Артур Федорович претендовал на то, чтобы Ирина считала его отцом.

– Простите, но этого не может быть, – сказала она, оправившись от легкого шока. – То, что у нас одна фамилия, еще ни о чем не говорит. Бывают же на свете однофамильцы…

– Но есть совпадение в обстоятельствах, – настаивал он. – Ваша мама… не помню, как ее звали…

Ирина язвительно и в то же время с облегчением рассмеялась. Он не помнит, как ее звали, так можно ли мысленно соединять их с мамой в почти супружескую пару?!

– Тогда я не придавал значения именам… Я и сам вскоре назвался Артуром, хотя мое настоящее имя Александр…

Но Ирина все еще не хотела принять версии родства, хотя судьба – о невероятный шанс, один из биллиона! – судьба ее уже подтвердила.

– Давайте прекратим этот бесполезный разговор. Я пришла к вам посоветоваться, как смягчить тимкин разрыв с отцом, а не для того, чтобы найти отца себе лично. Я, знаете, уже достаточно взрослая…

– Понимаю, я виноват! – кричал этот чудак, заламывая руки. – Но я действительно ваш отец. Я помню домик в деревне, куда провожал вашу мать, свою… свою возлюбленную. Он был на краю леса. Там даже малина у забора путалась – лесная с садовой…

Ирина вздрогнула: она сама с детства любила разбирать эту перепутанную малину.

– А ваш дед, отец моей возлюбленной, погиб на войне. Его фотография висела на стене в горнице. Я был там всего один раз, потому что мы боялись мамаши, вашей бабушки…

– Еще бы, – усмехнулась Ирина. – Представляю, какую трепку бабуля должна была вам задать!

– Однажды я издали видел вашу бабулю, такая добродетельная крестьянка, строгих правил… – лепетал до предела возбудившийся Артур Федорович. – Она мне напомнила стихи Некрасова: «Есть женщины в русских селеньях…» Постойте!.. – вдруг вскрикнул он, запоздало осознав ее предыдущую реплику. – Так вы признаёте?..

– Признаю ли я себя вашей дочерью? – повторила Ирина. – Нет, не признаю. Правду сказать, вы убедили меня, что когда-то крутили любовь с моей мамой, – но вы даже не помните ее имени и, конечно, не знаете, что вскоре после этого она умерла с тоски… Правда, имел место несчастный случай, но все равно это было из-за вас!

– Подождите! – возопил он, когда Ирина направилась к двери. – Я признаю все свои ошибки, и я уже наказан за них судьбой… Но оставьте мне хотя бы надежду, что вы меня, может быть, простите!

– С какой стати? – прищурилась она.

– Ну, просто по доброте… Допустим, у вас устроится с мужем, отпадет необходимость развода… Тогда вы с Тимкой на радостях позовете меня в свой дом, и я посвящу вам остаток жизни…

– Как это красиво звучит, – покачала головой Ирина. – Конечно, вы же артист! Бабуля рассказывала мне, что мою мать обольстил заезжий артист… Но только ваши красивые слова никогда не сбудутся, – с горечью добавила она.

– Сегодня я на собственном примере узнал, что чудеса случаются…

– А я считаю, их не бывает! У меня не устроится с мужем, необходимость развода не отпадет. И у нас с Тимкой не будет той самой радости, на которой мы вас могли бы простить!

Вслед за тем она, не слушая и не глядя на него, вышла из кабинета. И, естественно, всю дорогу домой думала об одном: как же удивительна жизнь! Тимка теряет отца, в котором очень нуждается, – а она запоздало находит папашу, который ей, по большому счету, не нужен. Однако сама по себе ситуация заставляет задуматься. Такое удивительное совпадение… Нельзя не признать, что у ее новоявленного родителя действительно могла возникнуть вера в чудеса. Даже и ей самой хочется в них поверить…

Ирина решила так: она сможет простить папашу в том случае, если, как он и говорил, у нее самой все устроится. Пусть наладится с Павлом, пусть в их семью вернется прежняя счастливая жизнь… Тогда она простит. Это походило на детскую игру «загадай желание», на детскую просьбу, за которую обещана ответная доброта. Ну что же, Ирина имела право вспомнить свое сиротское детство…

31

Телефон звонил, наверное, уже десятый раз. Тимка понял, что он то ли спал, то ли, может быть, находился без сознания. Он не помнил себя с той минуты, как влез на стул перед компьютером и крикнул что-то вроде «Хочу!» или «Готов!»

Теперь он лежал на диване – конечно же, его перенес сюда папа, когда вернулся и нашел свое обычное место у компьютера занятым. Вон он и сейчас сидит на том же стуле со взглядом, устремленным на дисплей. Только вид у него слегка растерянный: как будто он что-то потерял и не может найти… А до телефона ему, как обычно, нет дела.

Тимка сполз с дивана и побрел к телефонному столику. Он чувствовал себя таким выжатым, словно таскал перед этим камни или тянул, как в деревне у бабушки, воду из колодца. Но несмотря на валящую с ног усталость, настроение было бодрым, словно впереди ждала какая-то радость.

– Але, – сказал он в телефонную трубку.

– Тимыч, чего ты сегодня в школу не пришел? – кричал Славка. – Заболел, что ли?

– Прогулял, – неожиданно для себя признался Тимка. Ему не хотелось врать после чего-то хорошего, что случилось с ним недавно либо приснилось во сне.

– Вот это да! – восхитился друг. – Прогулял и заявляет об этом так спокойненько. Но на карате со мной ты сегодня пойдешь!

– На карате? – переспросил Тимка.

Вроде они действительно договаривались ходить на карате вместе. Но ему так не хочется сейчас никуда идти, так тянет подольше полежать на диване… Неизвестно еще, что он делал в пространстве за дисплеем, похоже, что-то такое, от чего надо долго отдыхать. «Лежать пластом и не ворохаться», как говорит в таких случаях бабуля.

– У меня нет костюма, – попробовал отбояриться Тимка.

– А первый раз можно и без костюма! – закричал Славик. – Первый раз можно. Ты сперва так позанимаешься, а потом придешь с мамой, и она купит тебе костюм! Их прямо там, в Центре продают…

– Ну хорошо, – согласился Тимка.

Если друг тебя просит, надо ему помочь, даже если ты очень устал. Тем более что он действительно обещал сходить с ним на карате…

– Значит, встречаемся во дворе, – радостно заключил Славка. – Выходи через пятнадцать минут. Тимыч, ты настоящий друг, я тебе этого не забуду!

* * *

Вскоре они уже подходили к большому дому с колоннами и светящимися полукруглыми окнами, где размещался Центр детского творчества. В школе рассказывали, что раньше здесь жил богатый купец, задававший веселые многолюдные балы. Именно в спортивном зале, где они будут сегодня заниматься. И вдруг у Тимки защемило сердце, словно он вспомнил что-то страшное и печальное, связанное с этим залом… Но в том-то и дело, что он ничего не вспомнил. Просто ему на минутку стало не по себе.

* * *

В мальчишеской раздевалке было шумно: народ натягивал свободные белые штаны и такие же рубахи с широкими поясами. Наверное, в них можно чувствовать себя сильным, как тигр, и ловким, как обезьяна. Сам он надел тренировочный костюм и отправился вместе со всеми в зал.

* * *

– По восьмеркам – стройсь! Равнение вперед! Готовы ли вы начать занятие? – отрывисто спрашивал учитель.

Кажется, Тимка его уже где-то видел. Вроде бы он делал что-то вместо Людмилы Викторовны: то ли писал ее ручкой, то ли играл на дудочке музыку, под которую она должна была танцевать. В общем, всякие глупости. Наверное, Тимке просто приснился такой сон перед тем, как он подошел к телефону.

– Мы готовы, учитель! – прокричали в ответ ребята.

– Поклон богу Ямале!

Тимка не понял, что это за бог, но стоящий рядом Славка дернул его за руку, шепнув на ухо: «Нагнись!» Он поспешно нагнулся – звенья цепочки от креста соприкоснулась и звякнули. Этот крест, который дала ему бабуля, он так и носил не снимая с тех самых пор.

– Новенький! Шаг вперед! – раздался над ухом резкий голос учителя.

– Тебя… – испуганно выдохнул Славик.

Тимка шагнул вперед.

– Встань прямо! Что это на тебе такое?

– Крест, – удивленно ответил он: что же, учитель сам не видит?

– Все металлические предметы снять и впредь на занятия не приносить! Брось его на циновку, – кивнул учитель в сторону коврика, на котором мальчишки, входя в зал, оставляли обувь.

Тимка хотел объяснить, что крест надела на него бабушка, которая просила носить его постоянно. Но он подумал, что от этих слов учитель начнет смеяться не только над ним, но и над бабулей, а может быть, и над самим крестом. Вслед за учителем засмеются мальчишки… Поэтому он просто сказал:

– Я не снимаю его никогда.

– Значит, снимешь сегодня! – пообещал учитель так, что по спине у Тимки поползли мурашки. – На циновку, я сказал! Все тебя ждут, время дорого!

В зале наступила полная тишина. Получалось, крест действительно надо снять, раз уж все так получается. Только вот не хотелось класть его на пол, туда, где теснились обтрепанные и более-менее приличные кроссовки, ботинки, кеды… Кроме того, от окриков учителя Тимка как будто потерял ориентацию: руки медленно поднялись к шее и не могли нащупать цепочку, а после совсем опустились.

– Та-ак, – голос учителя не предвещал ничего хорошего. – До конца занятий – марш в угол! А потом я с тобой поговорю…

* * *

«Вот и сходил на карате, – горестно думал Тимка, оказавшийся таким образом в углу зала, – выполнил просьбу друга». Славка и сам, понятное дело, расстроился: из угла было видно, как нечетко и вяло он делает упражнения.

– Раз-два-три – йаа! – выкрикивали мальчишки, крупными шагами расхаживая по залу.

На «йаа» они резко поворачивались и выбрасывали вперед руку. Это «йаа» каждый раз отдавалось у Тимки в висках. «Йаа» – сыпались лавиной камни; «йаа» – не выдержав, начинали рушиться стены…

Это занятие было таким долгим… куда дольше, чем уроки Людмилы Викторовны. Тимка понял, что сорок пять минут не всегда равны сорока пяти минутам. В томительном ожидании обводя взглядом зал, он наткнулся на странную фигуру: вроде это была снежная баба, только какая-то особенно некрасивая. Когда они со Славкой лепили во дворе снежных баб, те выходили симпатичней. И вдруг эта состоящая из шаров фигура показалась ему остро, пронзительно знакомой. Казалось, в ней сконцентрировался весь Тимкин страх перед тем, что ждет его после занятия. «Еще до того, как минет день», – поднялась со дна памяти угрожающая фраза из какой-то книги, а может быть, фильма…

Мальчишки в зале выстроились парами и понарошку отрабатывали друг на друге боевые приемы. Славка отклонялся в сторону, стараясь незаметно приблизиться к другу, но учитель сверкнул на него глазами, в которых как будто вспыхнули две красных точки. Славка вобрал голову в плечи и побрел на середину зала продолжать упражнения.

– Ногу назад – голову вперед! Руку занесли – корпус развернули! – как занесенный хлыст, летал поверху голос учителя. – Раз-два-три – йаа!!!

* * *

Наконец этот ужасное занятие закончилось. Все снова выстроились в линейки по восемь человек и отдали поклон. Только теперь Тимка понял, кому он был предназначен, – кланялись снежной бабе с дырками вместо глаз и ощеренным ртом, похожим на извивающегося червяка. Совершенно точно, что он ее где-то видел. В памяти опять заунывно прозвучало: «Раньше, чем минет день…»

* * *

– Марш в раздевалку, – отпустил ребят учитель.

Все гурьбой кинулись из зала. Тимка чувствовал себя так, словно высидел длинную очередь к зубному врачу и вот наконец пришло время садиться в кресло. Теперь-то и начнется… Славик хотел подойти к нему, но под резкий окрик «Что я сказал!» поплелся в раздевалку.

– Подойди сюда, – негромко позвал учитель. В этом как будто сдержанном и спокойном голосе было что-то непередаваемо жуткое. – Встань вот здесь, перед Ямалой.

Так Тимка оказался лицом к лицу с этим непонятным чудищем – если можно назвать лицом то, что смотрело сейчас на Тимку. Но оно действительно смотрело . Круглые глаза как будто смигнули, а ротовая щель шевельнулась…

– Сними свою побрякушку, – услышал оцепеневший Тимка голос учителя. – И брось ее на пол, ну!

Червяк – ротовая щель – стал на глазах извиваться, словно повторяя сказанное. Тимка начал дрожать, как в ознобе. Он знал, что безопаснее повиноваться, но продолжал стоять неподвижно. Тогда учитель сам дернул цепочку на его шее и, сорвав крест, метнул его в сторону двери, рядом с которой стелили циновку для обуви.

32

Насилие – вот слово, которым могла обозначить Людмила Викторовна то, что с нею последнее время происходило. Оно разыскивало в ее сознании мельчайшие зазоры и щелочки и через них проникало внутрь, углубляя их с каждым разом, как вода размывает щель на дне корабля. Мысли о Киме лезли в голову с таким напором, что Людмила уже не могла с ними совладать. И вот наступил момент, когда, бросив непроверенные тетради, в кое-как застегнутом плаще она спустилась одним духом по лестнице, пронеслась мимо напуганного ее видом охранника и рванула в сторону Центра.

Всю дорогу ее мучило раздвоение: так не хотелось встречаться с Кимом, но в то же время она не могла больше существовать, не видя его перед собой. Если бы не бежала сейчас к нему, ее голова могла взорваться от напряжения.

Людмила спешила изо всех сил, чувствуя, как колотится сердце. Кто-то поздоровался с ней – она едва успела кивнуть; кто-то удивленно посмотрел ей вслед. Улица по обеим сторонам дороги жила своей обычной жизнью: стояли дома, ехали машины, шли люди, среди которых вполне могли встретиться, да и встречались уже, знакомые. А Людмила продолжала бежать, перебирая ногами столь стремительно, что могла бы, пожалуй, оттолкнуться от асфальта и дальше лететь по воздуху… А если еще зажать между ног метлу, будет в самый раз. Наверное, ведьму тянет на шабаш столь же неудержимо, как ее сейчас тянет к Киму…

Прежде Людмила не допускала существования ведьм, но мало ли что было прежде! До сих пор она не верила и в то поистине колдовское воздействие, которое сейчас гнетет и ломает ее саму. Только бы добежать до Кима прежде, чем лопнут от напряжения сосуды…

* * *

Быстро, как в мультфильме, впереди вырос Центр – нарядное крыльцо с колоннами, высокие массивные двери. Скорей мимо вахты, по лестнице на второй этаж… А там уже совсем близко ядро влекущего ее магнита – студия восточных единоборств…

Она не помнила времени и с ужасом подумала, что в зале сейчас, возможно, идет занятие. Тогда она прямо на глазах ребят упадет к ногам Кима, как только увидит его…

Но вариантов не существовало, Людмилу несло как на пущенном под горку мотоцикле, которым она не умеет управлять. В такой ситуации освобождением бывает лишь последний момент, когда полет закончится. Иначе говоря, когда разобьешься. Людмиле предстояло крушение судьбы, крушение ее собственной личности. И предотвратить его было невозможно. Она толкнула двери в спортзал…

В тот же миг ей в глаза блеснул какой-то небольшой желтый предмет с растопыренными углами. Она не думала ловить его в воздухе, она вообще ни о чем не думала, но через секунду странный металлический самолетик ткнулся ей прямо в руку. Она машинально сжала его и теперь с удивлением рассматривала лежащий на ладони медный крест с поврежденным кольцом для цепочки. И она стояла на месте – невероятно, но она стояла…

С невыразимым облегченьем Людмила почувствовала, что ее больше никуда не несет. Безудержного вихря внутри уже не было: она могла стоять и могла двигаться, могла думать о чем-то, а могла не думать. Она стала действовать по собственной воле.

– Проклятье, – раздался вблизи свистящий голос Кима.

Оглянувшись, Людмила увидела, что ее прежний мучитель сидит на корточках возле своей любимой фигуры, состоящей, как у снежной бабы, из трех шаров. Верхний из них казался перекошен недовольной гримасой, которой в прошлый раз как будто не было. Впрочем, зачем приглядываться?..

А рядом стоял бледный, дрожащий от ужаса Тимка Лучинин. Оборванная цепочка на его шее объясняла, что здесь произошло за секунду до того, как пришла Людмила.

– Ким Аланович, вы издеваетесь над детьми и действительно принуждаете их к идолопоклонству. Завтра же я напишу об этом докладную директору Центра и обращусь в соответствующие правоохранительные органы.

– Очень храбрая, да? – процедил сквозь зубы Ким. – Теперь ты уж очень храбрая! А то готова была ползать на брюхе…

«А ведь правда, – невольно подумалось Людмиле. – Теперь я совсем другая. Почему же так?.. Совсем другая, словно ничего со мной не случилось…»

– А я еще поверну все по-прежнему! Ты еще будешь ползать передо мной, как должна была поползти сегодня…

Ким хотел продолжать, но у него не было запала, необходимого для подобных монологов. «Проклятье, проклятье…» – продолжал он бессильно повторять единственное слово, отражающее состояние его души.

– Пойдемте домой, Людмила Викторовна, – жалобно сказал забытый ими Тимка. – Отдайте мне мой крест.

Людмила спохватилась, что все еще держит пойманный в воздухе предмет на своей ладони. Она протянула его Тимке, и вдруг рука дрогнула: страшно отдавать! Слишком свежи были в сознании две психологические схемы: власть насилия до того, как у ней оказался крест, и блаженное освобождение с крестом в руках. Удивительно, как она смогла поймать его в воздухе! Словно кто специально в руку вложил. Но если его теперь вернуть, не станет ли все по-прежнему?

От одной этой мысли Людмила пришла в ужас. Но Тимка все понял – приняв от нее крест в правую руку, он тотчас же протянул учительнице левую. Теперь у них была общая защита. Взявшись за руки, словно прикрывшись одним щитом или держась в море за один спасательный круг, Людмила с Тимкой двинулись к выходу. «Проклятье», – неслось им вслед все то же единственное слово, словно застрявшее на языке Кима…

33

С миром, куда почти уже переселился Павел, происходило что-то непонятное. Попросту говоря, он исчез, растворился в дебрях компьютерной паутины; растаял, как брошенный в стакан кусок сахару. Все попытки Павла вызвать знакомых кураторов не срабатывали: вместо них под руку попадались какие-то отдельные сайты, баннеры, игры, не имеющие ничего общего с прежним вхождением в мир по ту сторону дисплея. И странное дело: это не принесло ему тяжких страданий, напоминающих посталкогольный синдром или наркотическую ломку, как того следовало ожидать. Казалось, какая-то возвышенная сила держит его над пропастью отчаяния. А он словно висел на помочах, как когда-то давным-давно… когда мать учила его ходить, страхуя полотенцем.

Не отыскав в компьютере своего виртуального пространства, Павел – ничего не поделаешь! – стал постепенно возвращаться к действительной жизни. В первый раз его сознание откликнулось на болезнь сына.

Тимка слег с высокой температурой сразу после того, как вернулся с первого занятия карате. Это случилось в тот вечер, когда у самого Павла начались первые сбои с посещением параллельного мира. Он сопоставил потом эти два обстоятельства – по времени они совпадали. Только ли по времени, он подумать пока не догадался…

Врач определил у Тимки хронический стресс, что и дало вспышку так называемого термоневроза. И где только ребенок мог настолько перенапрячься, что совсем слетел с тормозов? Главным лечением для него должны были стать покой и довольство жизнью. Врач так и сказал: добивайтесь, чтобы он был в хорошем настроении.

* * *

Вслед за Тимкой, теперь уже выздоравливающим, в поле зрения Павла попала жена. С ней тоже произошло нечто невероятное: она вдруг объявила, что нашла собственного родного отца, которого никогда прежде не видела. Как это произошло, Павел не мог осознать, да и не пытался: его отвыкший от реальности мозг еще не осваивал столь сложных поворотов судьбы. Жена собиралась в деревню, представить бабке вновь обретенную родню, но у нее не выходило с отгулами. В стоматологии «Белый коралл» некем было ее заменить. А вот это уже Павел понял: все последнее время Ирина одна содержала семью, работая с утра до ночи, так что ее привыкли держать без смены. Итак, материальное бремя по содержанию семьи целиком лежало на плечах женщины. В ближайшее время Павлу предстоит искать работу…

А еще Павлу не нравилось, что жена проходит мимо него, как будто он мебель. Раньше их отношения складывались не так. Правда, он немало ночей провел на стуле перед компьютером, что, кстати сказать, совсем неудобно. А когда решил по-человечески лечь в постель, Ирина шарахнулась от него на свою сторону ложа, как будто он прокаженный. Пока они так и спят, каждый под своим одеялом, но в принципе…

34

– А у нас с завтрашнего дня каникулы! – объявил утром сияющий Тимка.

Как только болезнь пошла на поправку, мордашка сына то и дело начинала сиять. Кажется, до того, как слег, мальчик не был таким веселым… Впрочем, Павел не помнил. Странно сказать, но тогда ему, пожалуй, не было дело до здоровья и настроения своего единственного сына…

– Значит, каникулы? – с подчеркнутой бодростью повторил он. – И что же ты будешь делать, когда врач разрешит тебе выходить из дома?

– Вот и посоветуй! – задорно отвечал Тимка. – Можно поехать на день-другой к бабуле, можно пойти в поход с клубом «Путешественник»… Или просто посидеть дома, чтобы мы с тобой все время вдвоем. Как лучше, пап?..

В вопросе присутствовала доля лукавства: Тимка знал, что на самом деле успеет и то, и другое, и третье. Хорошая это вещь – каникулы! Тихая пристань посреди беспрестанной борьбы за самоутверждение, – борьбы, в которой его сынишка надорвался аж до невроза. Да и сам Павел чувствовал себя так, словно вернулся домой из дальнего путешествия либо выздоровел от долгой болезни. А что было-то? В сущности, ничего и не было! Просто бросил работу и еще не устроился на новую. Бывает, отцы-мужья ведут себя куда хуже…

* * *

Тимке казалось, что он учится в средней школе давным-давно, что с первого сентября прошло потрясающе много времени. На самом деле это было, конечно, не так. Закончилась только первая четверть. Впереди еще три, а за ними шестой класс, седьмой и дальше, вплоть до одиннадцатого. А потом?

Тимка еще не знал, но уже предчувствовал то, что однажды поняла его мама: после школы процесс обучения не кончается. Просто одни учебные предметы уступают место другим: сперва Литература и Математика, потом Семья и Карьера, а еще позже – Подведение итогов и Навыки самодостаточности, обучающие в преклонных годах не быть никому в тягость. И один безвременный, самый главный предмет, веющий у лица легким ветерком, – Смысл жизни…

Именно он отличает действительность от всех ее компьютерных двойников. Ибо его нет нигде, кроме как в нашем непростом, перепутанном, но все-таки настоящем существовании. В мире, созданном Богом и основанном на устремлении человеческой воли.

Оглавление