«Правила Дома сидра»

Джон Ирвинг Правила Дома сидра

Традиционные устои — не то, что моральные принципы, уверенность в своей непогрешимости, не религиозность. Критиковать одно вовсе не значит нападать на другое.

Шарлотта Бронте. 1847 г.

В рабочем порядке аборт можно определить как прерывание беременности на стадии нежизнеспособности плода.

Доктор медицинских наук Г. Дж. Болдт. 1906 г.

Глава первая Усыновленный Сент-Облаком

В больнице при отделении мальчиков сиротского приюта, что в Сент-Облаке, штат Мэн, работали всего две медсестры: среди прочих обязанностей им было предписано давать имена новорожденным и следить за тем, чтобы их крохотные пенисы хорошо заживали после обязательного обрезания. В те дни (1920-е годы) все мальчики, появившиеся в Сент-Облаке, подвергались обрезанию, поскольку приютский врач в Первую мировую войну немало намучился (по разным причинам) с необрезанными солдатами. Этот врач, по совместительству заведовавший отделением мальчиков, особой религиозностью не отличался: для него обрезание было не обрядом, а чисто медицинской операцией, проводимой в гигиенических целях. Звали его д-р Уилбур Кедр, и, хотя от него всегда исходил легчайший запах эфира, одна из сестер, думая о нем, нет-нет и вспоминала твердую, долговечную древесину хвойного дерева, имеющего то же название. Что касается имени Уилбур, она его терпеть не могла; самая мысль, что столь идиотское сочетание звуков приходится произносить вместе с такой солидной фамилией, казалась ей оскорбительной.

Другая медсестра пребывала в уверенности, что влюблена в д-ра Кедра. И когда была ее очередь давать имя младенцу, она частенько нарекала его Джоном Кедром, или Джоном Уилбуром (ее отца звали Джон), или еще Уилбуром Уолшем (Уолш — девичья фамилия матери). Несмотря на чувства, питаемые к д-ру Кедру, его фамилия всегда оставалась для нее только фамилией, не вызывая никаких древесных ассоциаций. Ей имя Уилбур нравилось — такое удобное, делай что хочешь — хоть имя, хоть фамилию. Когда же «Джон» ей надоедал или вторая медсестра пробирала ее за скудость воображения, пределом ее изобретательности были Роберт Кедр или Джек Уилбур, ей было, по-видимому, невдомек, что Джек — ласкательное от Джона.

Если бы наш герой получил свое имя от этой романтической дурочки, он, скорее всего, был бы Кедр или Уилбур в сочетании с Джоном или Робертом, что уж совсем было бы скучно. Но в тот раз имена давала другая сестра, и он стал Гомером Буром.

Отец этой медсестры занимался бурением колодцев — делом честным, нелегким, требующим терпения и точности — и, по ее убеждению, обладал всеми перечисленными качествами, что придавало слову «бурение» серьезный, глубокий, даже фундаментальный смысл. А Гомером звали одного из бесчисленных котов, живших в ее семье. Эта медсестра, все звали ее сестра Анджела, редко повторялась, давая имена своим подопечным; зато бедняжка сестра Эдна умудрилась создать трех Джонов Уилбуров и даже двух Джонов Кедров Третьих. Сестра Анджела хранила в памяти неисчерпаемый запас полезных и звучных слов, которые с успехом использовала в качестве фамилий, взять хотя бы Мейпл, Филдз, Бук, Хилл, Нот, Дей, Уотерс (и это лишь малая часть), и чуть менее внушительный список имен, почерпнутый из семейных анналов: часть из них принадлежала близким и дальним родственникам, остальные — покойным и здравствующим четвероногим любимцам (Феликс, Фаззи, Дымка, Кудри, Джо, Лужок, Эд и т. д.).

Разумеется, большинство сирот недолго носили придуманные сестрами имена. Мальчикам было легче подыскать семью еще в младенческом возрасте, и многие не только не знали полученного при рождении имени, но не помнили даже сестер Анджелу и Эдну — первых женщин, заботившихся о них в этом мире. Более того, д-р Кедр строго придерживался правила не сообщать приемным родителям любовно придуманное имя. В Сент-Облаке считалось, что ребенок, покинув приют, начинает новую жизнь; и все-таки, если мальчик задерживался в приюте, сестре Анджеле и сестре Эдне, да и самому д-ру Кедру было нелегко смириться, что их Джон Уилбур или Джон Кедр (а также Хилл, Кудри, Мейпл, Джо, Нот или Дымка Уотерс) будет всю жизнь зваться как-то иначе.

А вот Гомер сумел-таки сохранить данное ему при рождении имя; он столько раз возвращался в Сент-Облако после неудачных усыновлений, что работники приюта не устояли перед его очевидной целеустремленностью и приют стал для него отчим домом. Нелегко было на это пойти, но сестра Анджела, сестра Эдна и в конце концов, сам д-р Кедр были вынуждены согласиться, что Гомер Бур неотторжим от Сент-Облака. И оставили всякие попытки подыскать упрямцу семью.

Сестра Анджела, обожавшая кошек и сирот, заметила однажды, что Гомер Бур, должно быть, очень полюбил придуманное ею имя, раз так упорно боролся за право его носить.

Городок Сент-Облако, что в штате Мэн, почти весь девятнадцатый век был лагерем лесорубов. Лагерь с годами превратился в поселок, выросший вокруг лесопильного завода, который был построен в речной долине на ровной местности, что облегчало прокладку первых дорог и транспортировку тяжелого оборудования. Первыми поселенцами были франко-канадцы — лесорубы, пильщики и вальщики леса, затем появились трелевщики, сплавщики, за ними проститутки, бродяги, грабители, и наконец была построена церковь. Первоначально лагерь просто называли «Облачный», потому что стоял в низине и облака над ним подолгу не рассеивались. По утрам над бурной рекой висел густой туман; а в трех милях вверх по течению ревели пороги, и воздух в окрестностях, включая поселок, был насыщен водяной пылью. Когда сюда пришли первые лесорубы, безжалостному истреблению леса мешали единственно несметные полчища комаров и другой мошкары; эти исчадия ада предпочитали густые туманы безветренных долин внутренних районов Мэна морозному воздуху гор и яркому солнцу океанского побережья.

Д-р Кедр был не только врач и заведующий отделением мальчиков (он и основал этот приют), но взял еще на себя обязанности летописца Сент-Облака. Согласно д-ру Кедру, лагерь лесорубов «Облачный» стал Сент-Облаком «благодаря пристрастию ревностных католиков, населявших глухие углы штата, цеплять эту приставку к любому названию, как будто она могла облагородить самое мерзопакостное место». К этому времени (спустя полвека после прихода первых лесорубов) лагерь уже превратился в поселок при лесопильном заводе. Лес вокруг на многие мили был вырублен, бревна больше не загромождали реку, исчезли хижины, где ютились изувеченные лесорубы — придавленные деревом или упавшие с него; теперь взор привлекали высокие аккуратные штабеля свежераспиленных досок, сохнущих под неярким затуманенным солнцем. Весь поселок был припорошен опилками и древесной пылью, зачастую невидимой невооруженным глазом, но дающей о себе знать астматическим свистом, чихом и свербящими носами жителей. На смену синякам и переломам пришли порезы, швы, шрамы; местные страстотерпцы гордо демонстрировали глубокие раны (а иногда отсутствие частей тела), нанесенные острыми зубьями пил. Пронзительный вой пилорам был столь же присущ Сент-Облаку, как туманы, испарения, влажность, изнуряющие население внутренних районов Мэна в долгие, холодные, со снегопадами зимы и делающие невыносимой удушливую жару лета, когда единственное облегчение приносили редкие ливни с грозами.

Весны в этой части Мэна не бывало вовсе, если не считать той поры марта — апреля, когда тает снег и все тонет в непролазной грязи. Весной жизнь в городе замирала; тяжелые грузовозы стоят, из дому не выйдешь, вздувшаяся от талого снега река мчится вниз как угорелая, так что и водный путь отрезан. Весна в Сент-Облаке приносила беду: пьянство, драки, изнасилования, самоубийства. Только у проституток горячая пора; щедрый весенний посев давал богатые всходы, и приют в Сент-Облаке работал без простоев.

Ну а осень? В ежедневной хронике приютских событий д-р Кедр коснулся и осени. Все его записи, кроме тех, что начинались словами «Здесь, в Сент-Облаке», предварялись вступительной фразой: «В других местах на земле…»

«В других местах на земле, — писал д-р Кедр, — осень — пора урожая. Осенью пожинают плоды весенне-летних трудов, запасаясь провиантом на долгий зимний сон природы. Здесь, в Сент-Облаке, осень длится всего пять минут».

Впрочем, какого еще климата ожидать от места, где сам собой вырос сиротский приют? Можно ли вообразить подобное заведение вблизи фешенебельных курортов? Откуда взяться сиротам в земле, текущей млеком и медом?

Ведя дневник, д-р Кедр демонстративно экономил бумагу. Писал мелким, убористым почерком на обеих сторонах листа. И конечно, не оставлял полей. «Здесь, в Сент-Облаке, — писал он, — кто, думаете, главный враг мэнских лесов? Кто тот негодяй, что плодит никому не нужных детей, загромождает реку топляком, превращает плодородные долины в пустыню, изъеденную половодьем? Угадайте, кто этот ненасытный губитель лесорубов с просмоленными руками и раздробленными пальцами, пильщиков — рабов лесопильни, чьи ладони высохли и растрескались, а от пальцев осталось одно воспоминание? И почему этот обжора требует все больше и больше леса?»

Этим главным врагом была для д-ра Кедра бумага, а если точнее, бумажная компания «Рамзес». На доски леса всегда хватит, рассуждал д-р Кедр, а вот аппетит компании «Рамзес» неутолим, деревьев на нее не напасешься, особенно если не делать новых посадок. И в конце концов долина вокруг Сент-Облака совсем оголилась; там и сям полез из земли подлесок — низкорослые сосны и осинник, бесполезный, как осока; начиная от Порогов-на-третьей-миле и кончая Сент-Облаком, красного леса не осталось и в помине. Сплавлять было нечего, и компания «Рамзес», бумажный флагман Мэна, на пороге двадцатого века закрыла лесопильню, склад пиломатериалов и отправилась вниз по реке губить леса дальше.

Что же после нее осталось? Та же дрянная погода, опилки, израненные берега — огромные стволы сплавляемого леса, ударяясь о них, разрушали почву; брошенные строения — лесопильный завод с провалами пустых окон, гостиница-бордель с танцзалом на первом этаже и помещением для игры в бинго на втором, выходящем на реку, несколько бревенчатых домов и католическая церковь для канадских лесорубов, новенькая, опрятная, словно и не действовала все прошедшие годы. Впрочем, где ей было тягаться с борделем, танцзалом или даже игрой в бинго. Д-р Кедр у себя в дневнике писал: «В других местах на земле играют в покер, теннис. А здесь, в Сент-Облаке, — в бинго».

Куда же девались обитатели Сент-Облака? Все, кто работал на компанию, переехали вместе с ней вниз по реке. Но место совсем не вымерло, остались проститутки с детьми — немолодые и не слишком привлекательные. Приют церкви, не избалованный вниманием прихожан, тоже покинул Сент-Облако в кильватере компании «Рамзес». Надо же кому-то спасать человеческие души!

В «Краткой летописи Сент-Облака» (как назывался дневник) д-р Кедр документально засвидетельствовал, что по крайней мере одна из местных проституток умела читать и писать. С последней баржей, уплывающей вместе с компанией «Рамзес» в цивилизованное будущее, эта грамотея отправила письмо по адресу: «Чиновнику штата Мэн, отвечающему за сирот!»

Письмо, как ни странно, дошло до чиновника, отвечающего за сирот. Оно двигалось по инстанциям благодаря не столько «диковинности содержания», как писал д-р Кедр, сколько отчаянной мольбе о помощи. И в конце концов попало в совет здравоохранения штата Мэн. Письмо никому не ведомой проститутки подсунули, как наживку, самому младшему члену совета — «птенцу, только что выпорхнувшему из гнезда, то бишь из Гарвардской медицинской школы» (как сам себя назвал д-р Кедр). Коллеги по совету считали его безнадежно наивным либералом и демократом. В письме говорилось: «В Сент-Облаке должен быть чертов доктор, чертова школа, чертов полицейский со своим чертовым законом, потому что все чертовы мужики (их и раньше было немного) отсюда смотались и бросили беспомощных женщин и сирот на произвол судьбы!»

Председатель совета был старый, отошедший от дел врач, который искренне полагал, что из всех двуногих существ в мире только он и президент Тедди Рузвельт были сделаны не бананом.

— Почему бы вам не заглянуть в эту дыру, а, Кедр? — обратился он к молодому коллеге, не подозревая, что эта полупросьба-полуприказ очень скоро обернется для совета созданием штатного сиротского приюта. И что придет день, когда придется раскошелиться и федеральным властям. Но и этого будет мало, и взоры попечителей обратятся к менее надежным источникам финансирования — частным благотворителям.

Как бы то ни было, в 1900-е годы, когда двадцатый век, такой еще юный и многообещающий, начал свое победное шествие по планете (коснувшись и внутренних районов штата Мэн), д-р Кедр приступил к врачеванию застарелых пороков Сент-Облака. Эта работа была как будто специально создана для него. За почти двадцатилетний срок доктор лишь однажды покинул приют — когда началась Первая мировая война. Но вряд ли на войне он был более полезен. В самом деле, кому еще можно было поручить исправление зла, причиненного бумажной компанией «Рамзес», как не человеку, носящему имя дерева, не подвластного воздействию времени? У себя в дневнике, в самом его начале, д-р Кедр писал: «Есть ли на свете более подходящее место для самоусовершенствования и борьбы с окружающим злом? Зло здесь не просто цветет пышным цветом. Можно сказать, оно почти что восторжествовало».

В 192… году, когда новорожденный Гомер Бур лишился крайней плоти и получил столь звучное имя, сестра Эдна (та, что была влюблена) и сестра Анджела (та, что не была) вместе придумали для основателя приюта — прекрасного врача, местного летописца, героя войны (имевшего боевые награды) и заведующего отделением мальчиков — вполне подходящее прозвище. Они назвали его Святой Кедр. В самом деле, почему бы и нет? Это он, силой своего авторитета, насовсем оставил в Сент-Облаке Гомера Бура, ибо во всем, что касалось приюта, он был непререкаемый авторитет. Святой Кедр умудрился — и это в двадцатом веке! — найти место в жизни, где он действительно был полезен. А уразумев, что от Гомера никуда не деться, начал и его воспитывать по собственному образу и подобию.

«Так вот, Гомер, — сказал он, приняв то историческое решение, — надеюсь, ты будешь приносить пользу».

* * *

А Гомер, сколько себя помнил, всегда старался приносить пользу. По-видимому, это было свойство его характера. Его первые названые родители вернули его в Сент-Облако, решив, что с ребенком что-то не ладно: он никогда не плакал. Проснутся ночью, жаловались они, а в доме ни звука. Но ведь они завели младенца, чтобы избавиться от тишины! Они опрометью бросались в детскую: уж не умер ли он? А Гомер тихонько лежал, жевал губки беззубыми деснами, гримасничал, и все. Новоиспеченные родители воображали, что он часами лежит так — мокрый, голодный — и молча терпит. Явно ненормальное явление!

Д-р Кедр пытался втолковать им, что дети в Сент-Облаке скоро привыкают сами справляться с трудностями. Как ни тряслись над своими питомцами сестры Анджела и Эдна, они физически не могли прийти на помощь каждому плачущему младенцу. И у сирот не было моды орать по ночам. Правда, в глубине души д-р Кедр сознавал, что Гомер и для Сент-Облака исключение — так редко он плакал.

Опыт подсказывал д-ру Кедру, что люди, которые могут с такой легкостью отказаться от ребенка, вряд ли способны заменить сироте родителей. Из-за такого пустяка решить, что им подсунули идиота! И он не стал метать бисер перед свиньями. Гомер — крепкий, здоровый младенец, а значит, его ожидает долгий, славный жизненный путь. И он взял малыша обратно.

Вторые родители иным образом реагировали на молчание Гомера, привычку жевать губки и тихонько лежать в постельке. Они принялись его бить и выбили-таки из него нечто подобное детскому плачу. Это его и спасло.

Если раньше он стоически переносил неудобства, то теперь, поняв, что от него ждут слез и воплей, пошел им навстречу — надо же приносить пользу! — и начал закатывать концерты. А поскольку он всегда отличался кротостью нрава, то д-р Кедр, узнав, что младенец из Сент-Облака своим ором нарушает покой Порогов-на-третьей-миле, весьма удивился. К счастью, городок находился по соседству и слухи о горластом младенце распространились недели за две; и скоро дошли до сестер Анджелы и Эдны, которые были арбитрами всех толков и пересудов, разнообразящих жизнь окрестных лесных, речных и бумажных городков. Услыхав, что их Гомер не дает жителям Порогов спать по ночам, и сопоставив услышанное с тем, что сами о нем знали, они прямиком двинулись к Святому Кедру.

— Это не мой Гомер! — заявила сестра Анджела.

— Он вообще не способен плакать, Уилбур, — вторила сестра Эдна, не упускавшая случая вслух произнести дорогое имя, за что нередко получала выговор от сестры Анджелы, которая находила в этом неуместную фамильярность.

— Доктор Кедр, — подчеркнуто официально обратилась она к нему, — если Гомер Бур и правда криком и плачем будит Пороги, значит, эта семья, куда вы его определили, не иначе как прижигает его тельце сигаретами.

Этого, конечно, не было. Горящие сигареты были пунктиком сестры Анджелы. Она ненавидела табак: торчащая изо рта сигарета пробуждала в ней ужасные воспоминания. Однажды к ее отцу зашел канадский индеец поговорить о колодце. А ее любимец, кастрированный и потому особенно ласковый котик по имени Бэндит — у него была полосатая мордочка, точь-в-точь енот, — прыгнул индейцу на колени, а тот — какой кошмар! — возьми и ткни в его розовый нос горящую сигарету. Сестра Анджела именем этого котика своих подопечных не называла, считала, что имя Бэндит больше подходит девочке.

Так вот, семейство из Порогов не были садистами в общепринятом смысле слова. Немолодой муж, молодая жена и взрослые дети от первого брака жили все вместе. Жена очень хотела ребенка, но не беременела. И тогда родилась идея взять сироту, благо приют рядом. Но тут было одно обстоятельство, о котором семья умолчала. Незадолго перед тем дочь мужа родила вне брака ребенка, ухаживать за ним не умела, и тот без конца плакал. Семье, конечно, это не нравилось, а взрослой дочери надоело слушать попреки, она взяла свое чадо и ушла, оставив записку: «Осточертели ваши стенания. Всего вам хорошего. Надеюсь, скучать не будете».

А они, как ни странно, заскучали. Им стало не хватать милого, орущего младенца и его мамы. И однажды кто-то сказал:

— Хорошо бы у нас в доме опять плакал маленький.

Сказано — сделано, семейство отправилось в Сент-Облако и усыновило грудничка.

И надо же было случиться, что им достался самый тихий младенец. Гомер просто попал не в ту семью. Его молчание их возмутило, даже обидело. И они устроили состязание, кто первый исторгнет из младенца рев, кто заставит его громче и дольше орать.

Первый раз он заплакал от голода. Очень громко кричал от щипков и шлепков, остались, между прочим, и отпечатки зубов. Но сильней всего заливался он от испуга. Семья даже сделала открытие: дети больше всего боятся внезапности. В этом турнире они, как видно, добились блестящих личных успехов, ведь его вопли стали легендой в Порогах, где из-за шума воды вообще трудно что-то расслышать, тем более — чем-то кого-то удивить.

Река на порогах так сильно бурлила, что городок был, как ни прискорбно, идеальным местом для убийств: грохот способен был поглотить не только крик, но и выстрелы, да и с мертвым телом никаких проблем, бросьте труп в бурлящую стремнину, его закрутит и понесет до самого Сент-Облака, что в трех милях вниз по реке. Представляете себе, с какой силой кричал Гомер!

Около года сестра Анджела и сестра Эдна отучали Гомера с плачем просыпаться среди ночи и кричать из-за любого пустяка; скрипнет ли стул, хлопнет ли дверь, войдет кто-нибудь внезапно — Гомер задавал такой рев, что случайный посетитель мог бы подумать: это не приют, а застенок, где детей подвергают немыслимым пыткам.

— Гомер, Гомер, — успокаивал его д-р Кедр, а побагровевший скандалист набирал в легкие воздуха перед очередной руладой. — Из-за тебя нас обвинят в человекоубийстве. И еще, чего доброго, закроют!

Сестры Эдна и Анджела, познакомившись с семейством из Порогов, похоже, испытали даже больший шок, чем бедняжка Гомер.

И даже сам Святой Кедр долго не мог прийти в себя. Ведь он лично разговаривал с каждым членом семейства — и так ужасно ошибся! Он встретился с ними еще раз, приехав забрать Гомера.

До конца жизни запомнит д-р Кедр панический страх, исказивший их лица, когда он, ворвавшись к ним, взял малыша на руки. Этот их страх заставил его задуматься над величайшей двойственностью отношения людей к детям, которая навсегда останется для него загадкой: плоть человеческая желает зачать ребенка, а ум зачастую противится. К несчастью, существуют извращенные умы, требующие, чтобы женщина родила ребенка вопреки своему желанию. Во имя чего? Зачем рождать на свет никому не нужных страдальцев?

Ну а тот, кто хочет ребенка, но не может или не умеет о нем заботиться, о чем думает? И всякий раз, размышляя об этом, д-р Кедр вспоминал испуганное до смерти семейство из Порогов-на-третьей-миле и слышал душераздирающие вопли младенца Гомера. Тот, кто видел и слышал нечто подобное, никогда не заставит женщину родить против ее воли. «Никто на свете! — записал в своем дневнике д-р Кедр. — Даже служащие компании „Рамзес“».

Имея хоть каплю здравого смысла, вы бы не стали осуждать аборты в его присутствии. А если бы стали, вам пришлось бы выслушать подробное повествование о шести неделях, проведенных Гомером в Порогах-на-третьей-миле. Именно в разговоре, а не на ученом диспуте. Такие диспуты он вообще отвергал. Он был врач-акушер, но если его просили сделать аборт, он делал, при условии, что операция не грозит здоровью женщины.

Только к четырем годам Гомер избавился от ночных кошмаров, сопровождавшихся такими воплями, что просыпались все обитатели приюта, а одна ночная няня даже уволилась («Второго такого дежурства, — сказала она, — мое сердце не выдержит»). Эти вопли так врезались в память Кедра, что еще много лет слышались ему во сне, и он, ворочаясь с боку на бок, бормотал: «Гомер, Гомер, успокойся, все хорошо».

Разумеется, ночью плакали и другие дети, но так громко не плакал никто.

— Как будто его живого режут на куски, — говорила сестра Эдна.

— Или прижигают сигаретой, — качала головой сестра Анджела.

Но только Уилбур Кедр знал, какие кошмары мучают по ночам Гомера. «Как будто его подвергают обрезанию, — писал он у себя в дневнике. — Кромсают его маленький пенис кусочек за кусочком».

* * *

Третья приемная семья Гомера Бура, которую тоже постигла неудача, как и две предыдущие, обладала такими исключительными достоинствами, что если бы кто стал судить по ней обо всем человечестве, сделал бы большую глупость. Семья была идеальна во всех отношениях, иначе д-р Кедр не отдал бы туда Гомера. После истории с семейством из Порогов-на-третьей-миле д-р Кедр стал крайне осторожен.

Профессор Дрейпер и его жена, женщина лет сорока, жили в Уотервилле (штат Мэн). В 193… году, когда Гомер отправился в Уотервилл, это был весьма невзрачный университетский городок; но по сравнению с Сент-Облаком или Порогами Уотервилл мог по праву считаться очагом нравственности и просвещения. Он тоже был расположен далеко от побережья, но не в долине, а на возвышенности — здесь уже начинались предгорья, — что давало его жителям некие духовные преимущества (как и тем, кто живет на обширной равнине или затерянном среди океана острове). Эти счастливцы имеют возможность как бы глянуть за край земли. Перспектива раздвигающихся горизонтов обогащает душу. Так по крайней мере полагал профессор Дрейпер, прирожденный лектор и педагог.

Замкнутые долины, развивал он свою мысль, обнесенные, как оградой, лесом, ограничивающим кругозор, обладают свойством подавлять высшие проявления человеческого духа и поощрять низменные мелочные инстинкты.

— Спокойно, Гомер, — говорила в этих случаях миссис Дрейпер. — Профессор любит ораторствовать. Не принимай его слова совсем уж всерьез.

Все в семье звали ее Мамулей; Дрейпера же никто, даже взрослые дети и внуки, не величал иначе, как Профессор. Даже д-р Кедр не знал его имени. При всей его склонности к нравоучениям и витиеватой манере выражаться, он был в общем человек неплохой, легкий в общении, к тому же слушать его было всегда забавно.

— Мокрые ботинки, — однажды заявил он Гомеру, — неотъемлемая черта штата Мэн. Их следует принимать как данность. Твое решение вопроса оставлять их на подоконнике на тот маловероятный случай, что проглянет чахлое мэнское солнце, заслуживает, Гомер, всяческого уважения за оптимизм и позитивизм. Тем не менее я бы предложил тебе иное решение проблемы мокрых ботинок, которое, заметь, никоим образом не зависит от погодных условий и основано на использовании более надежного источника тепла, а именно печки. Если принять во внимание тот факт, что обувь промокает именно в те дни, когда нет солнца, то, согласись, печное решение вопроса имеет ряд неоспоримых преимуществ.

— Не принимай уж слишком всерьез, Гомер, слова Профессора, — напомнила приемышу миссис Дрейпер, которую сам Профессор всегда называл Мамулей (а Мамуля его — Профессором).

Даже если Гомер и не считал разглагольствования Профессора простыми и ясными, они его не раздражали. Пусть студенты и коллеги Дрейпера на кафедре истории считают его претенциозным занудой и разбегаются при его приближении, как кролики из-под носа добросовестной, но заторможенной охотничьей собаки. Это не могло повлиять на отношение Гомера к первому в его жизни отцу, достойному сравнения с д-ром Кедром.

Гомера окружили в Уотервилле заботой, какой он никогда прежде не знал. Сестра Эдна и сестра Анджела занимались им только в экстренных случаях, а д-р Кедр скорее исполнял роль строгого, отстраненного наблюдателя, хотя и любившего его всем сердцем. Миссис же Дрейпер была настоящей «мамулей», заботливой и внимательной. Вставала задолго до его пробуждения и, пока он завтракал, пекла пирожки, которые чудесным образом оставались теплыми в ранце до полудня. Более того, она сама возила Гомера в школу на велосипеде — не по шоссе, а напрямик по пешеходным тропам; это был, как она говорила, ее моцион.

После лекций профессор Дрейпер заходил за Гомером на спортивную площадку — казалось, расписание уроков было специально составлено так, чтобы последний урок совпадал с последним занятием Профессора, — и они вместе возвращались домой. Зимой это был настоящий лыжный поход: искусство ходить на лыжах Профессор приравнивал к умению читать и писать.

«Упражнять надо и тело и ум, Гомер», — любил повторять профессор.

Легко понять, почему этот человек произвел столь благоприятное впечатление на Уилбура Кедра. Он был живым воплощением полезности.

Честно говоря, Гомеру нравилось это размеренное, лишенное неожиданностей существование. Сирота еще больше, чем обычные дети, нуждается в незыблемом, предсказуемом распорядке жизни. Именно поэтому д-р Кедр никогда не отступал от раз и навсегда заведенного распорядка. Завтраки, обеды и ужины поглощались в строго отведенные часы. По вечерам д-р Кедр читал вслух в спальне мальчиков, начиная и кончая чтение всегда в одно время, даже если случалось остановиться на самом интересном месте. Мальчишки просили — еще немножко, хоть пять минуточек, но Святой Кедр был неумолим. «Завтра продолжим в то же время», — говорил он под вздох разочарования. Он воспитывал в сиротах то, что представлялось ему главным, — ощущение стабильности жизни. «Здесь, в Сент-Облаке, — писал он в своей хронике, — ребенок чувствует себя защищенно, поскольку уверен, что все обещанное сбывается. Обещание для него — залог завтрашнего дня. И он живет, предвкушая следующее обещание. Только так действуя, медленно, но неуклонно, можно воспитать в сироте чувство защищенности».

Это «медленно, но неуклонно» как нельзя лучше описывает образ жизни Дрейперов. Каждое действие заключало в себе полезный урок, в каждом углу уютного богатого дома находилось что-то достойное внимания, сулящее в будущем принести пользу.

— Это Руфус. Он очень старый, — знакомил Профессор Гомера со своей собакой. — Это коврик Руфуса, его владение. Когда Руфус спит в своих владениях, не буди его, он может тяпнуть.

Говоря это, Профессор будил древнего пса, тот ощеривался, клацал зубами и озадаченно принюхивался, чуя забытые запахи прошлого — так пахло когда-то от теперь уже взрослых детей Профессора, обзаведшихся семьями и собственными детьми.

Гомер познакомился со всеми ними в День благодарения. Этот день в семье Дрейперов превращался в грандиозное празднество, способное пробудить в любой семье комплекс неполноценности. Мамуля превзошла себя в приготовлении лакомых блюд. Профессор сочинил выступления на все мыслимые и немыслимые темы: сравнительный анализ белого и темного мяса домашней птицы; последние выборы; возможные конфигурации вилок для салата; преимущества романа девятнадцатого века (не говоря уже о всех других преимуществах прошлого столетия); искусство приготовления клюквенного соуса; истинная сущность покаяния; польза физических упражнений (включая сравнительную оценку рубки дров и катания на коньках); послеобеденный сон — один из семи смертных грехов. Каждое мудреное выражение Профессора встречалось его взрослыми детьми (двумя замужними дочерьми и женатым сыном) одобрительным хором, в котором преобладали восклицания:

— Вот именно, Профессор!

— Так оно всегда и бывает!

— Истинная правда, Профессор!

Эти автоматические реплики умеренно разбавлялись любимой присказкой Мамули: «Спокойно, спокойно, не принимайте слова Профессора совсем уж всерьез!»

Гомер выслушивал это нескончаемое сотрясение воздуха, как инопланетянин, силящийся расшифровать язык барабанного боя неведомого племени. Он то и дело терял нить разговора. Бессмыслица происходящего душила его. И, лишь став гораздо старше, он задался вопросом: что больше тогда отвращало его — самодовольство, то явное, то подспудное, или же энтузиазм, с коим отправлялось это насквозь фальшивое торжество?

Постепенно жизнь в Уотервилле разочаровывала его, происходящее становилось препятствием на пути к самому себе, к тому, чем ему предстояло стать. Ему вспомнились Дни благодарения в Сент-Облаке. Да, они были не такие шумные и богатые, как у Дрейперов, но в них было больше человеческого, и он чувствовал там, что нужен. Случалось, пургой обрывало электрические провода — и он по всему дому зажигал свечи и керосиновые лампы. Кормил самых маленьких, помогал мыть на кухне посуду, успокаивал вместе с сестрами Эдной и Анджелой плачущих малышей и даже был курьером д-ра Кедра — самое ответственное и почетное дело в Сент-Облаке. Словом, к десяти годам, еще задолго до того, как д-р Кедр сказал то знаменитое напутствие, в Гомере уже окрепло ощущение своей полезности.

Чем же все-таки День благодарения у Дрейперов так разительно отличался от праздника в Сент-Облаке? Как кулинар, Мамуля не знала себе равных; стало быть, дело не в еде — в Сент-Облаке еда как раз не отличалась изысканностью. Может, молитва благодарения? В Сент-Облаке молитва была довольно проста и прозаична, ведь д-р Кедр был не очень-то религиозен.

— Вознесем благодарение… — начинал он и делал паузу, как будто и впрямь решал, за что благодарить. И чуть погодя объявлял: — За все то доброе, что мы ежедневно получаем. — При этих словах д-р Кедр сдержанно оглядывал сидевших вокруг брошенных, нежеланных детей и произносил окрепшим голосом: — Вознесем благодарение за то, что у нас есть сестра Анджела и сестра Эдна. За то, что есть выбор… За возможность начать новую жизнь, — добавил он однажды, бросив взгляд на Гомера.

Одним словом, молитва в Сент-Облаке отличалась разумностью и сдержанностью — отличительными свойствами д-ра Кедра.

У Дрейперов же молитва была странным, весьма продолжительным действом, что, по-видимому, объяснялось особым — семейным — пониманием сущности покаяния. Согласно профессору Дрейперу, истинное покаяние следует начинать с объявления себя грешником. Молитву благодарения Профессор начал словами: «Повторяйте за мной: я грешен, я сам себе омерзителен, но я возношу благодарение за всех членов моей семьи!» И все хором повторили эти слова, даже Гомер, даже Мамуля, которая на сей раз воздержалась от своего любимого: «не относитесь так уж всерьез…»

Приют Сент-Облако был не очень сентиментальным местом, но благодарственная молитва произносилась от всего сердца. Первый раз Гомер заметил фальшь в семье Дрейперов именно в День благодарения. В отличие от Сент-Облака, жизнь в Уотервилле зиждилась на крепких устоях, дети и внуки были желанные. В чем же тогда каяться? Может, счастью, удаче всегда сопутствует чувство вины? Фамилия Кедр (как объяснили Гомеру) означает дерево. Но тогда Богу (в Уотервилле его без конца поминали) подошло бы название чего-то более прочного — льда или, скажем, скалы. Бог Дрейперов был трезвый Бог, но День благодарения в Уотервилле, к удивлению Гомера, обернулся настоящей попойкой.

По выражению Мамули, Профессор в тот день «изрядно перебрал». Это, похоже, означало, что он превысил дневную дозу, от которой, прибавила Мамуля, он бывал лишь навеселе. Обе замужние дочери, да и женатый сын тоже, как видно, перебрали. По случаю праздника Гомеру (и внукам) позволили пойти спать позже, и он оказался свидетелем забавного представления. Он и раньше слышал, засыпая, возню на лестнице, стуки, скрипы, шуршание, чей-то приглушенный укоряющий голос. Выяснилось, что голос принадлежал Профессору, протестующему против насильственных действий Мамули, которая волокла его по лестнице в спальню: там подняла его на руки и не очень вежливо уложила спать, проявив незаурядную физическую силу.

— Вот что значит регулярные тренировки! — воскликнул взрослый женатый сын и вывалился из зеленого шезлонга на коврик подле старины Руфуса, словно раскусил во рту ампулу с цианистым калием.

— Яблоко от яблони! — воскликнула одна из замужних дочерей.

Вторая замужняя дочь молчала — она мирно спала в кресле-качалке, опустив пальцы до вторых костяшек в почти полный бокал, балансировавший, подобно канатоходцу, у нее на коленях.

Оставленные без присмотра внуки с упоением попирали все домашние правила и устои. Увещевательные речи Профессора были забыты.

Гомер Бур, которому еще не было десяти, поднялся к себе в комнату и лег в постель. Чтобы уснуть, он часто прибегал к испытанному средству: вспоминал один особенно грустный эпизод из жизни Сент-Облака — отъезд матерей из приютской больницы, которая соединялась с отделением мальчиков длинным переходом (в нем когда-то хранились запасные лезвия к циркулярным пилам). Было еще очень рано и совсем темно, шел снег, подсвеченный огнями стоявшего у дверей больницы фургона. Гомер всегда плохо спал, часто пробуждаясь ни свет ни заря — как раз когда подъезжал фургон, привозивший со станции работниц — поварих, уборщиц и первую смену больничного персонала. Фургон, собственно, был списанным железнодорожным вагоном, зимой его ставили на полозья, превратив в огромные сани, запряженные лошадьми. Иногда снега на дороге было мало, и полозья со скрежетом высекали из булыжников снопы искр (их сменяли на колеса лишь с приходом весны). На самодельном сиденье рядом с закутанным в пледы возницей горел фонарь ярким, но неровным светом, напоминавшим пламя факела; внутри же вагона теплились лишь слабые огоньки. В то раннее утро возле вагона топтались в снегу несколько женщин, ожидая, когда из него выйдут приехавшие. Гомер никого из этих женщин не знал, вид у них был робкий, будто пристыженный. Служащие приюта, выходившие из вагона, старались держаться от них подальше, одна даже обронила какую-то грубость. Что именно, Гомер не расслышал, но женщин как порывом ветра отбросило от обидчицы. Они поднимались в вагон, понурив головы, не глядя друг на друга, не перекидываясь словечками. А возница, веселый, добродушный малый, готовый вступить в разговор с любым пассажиром в любую погоду, молчал, точно набрал в рот воды.

Вагон медленно развернулся и заскользил по обледенелой дороге к станции. В освещенные окошки было видно, что одни женщины прячут лицо в ладони, другие сидят безучастно, окаменело, как на похоронах, боясь шелохнуться, чтобы не потерять самообладания.

В то утро Гомер впервые увидел мам, навсегда оставивших своих детей в Сент-Облаке. Он их почти не разглядел, но хорошо, что видел их сейчас, когда все позади, а не накануне, в день приезда, с огромными животами, придавленных грузом забот. Выглядели они совсем не так, как люди, сбросившие наконец тяжкое бремя, его собственные глаза были свидетелями этому. Никогда в жизни не видал он более несчастных существ; и, наверное, не случайно покидали они приют в предутренние часы.

В ту ночь, завершившую День благодарения у Дрейперов, Гомер, чтобы скорее уснуть, вспоминал этих матерей, ожидавших на снегу фургон, но не ограничился только виденным. Когда сон не шел, он совершал с женщинами весь их путь до станции, садился с ними на поезд, провожал до жилищ; он отыскивал среди них мать и шел за ней. Было трудно вообразить себе, как она выглядит, где живет, откуда родом, воротилась ли в родные места. Еще труднее было представить себе отца. Как она вернулась к нему, если вернулась? Подобно многим сиротам, Гомеру казалось, что он часто встречает родителей, но те не узнают его. Когда он был маленький, его много раз ловили на том, что он, расширив глаза, смотрел на чужую женщину, иногда с явной любовью, иногда с интуитивной враждебностью. «Перестань, Гомер, — говорил ему в таких случаях д-р Кедр. — Просто не думай об этом, и все». Но и став взрослым, Гомер Бур частенько замечал, что смотрит на идущую мимо женщину тем же вопрошающим взглядом.

В ту ночь в Уотервилле он так отчаянно вглядывался в образы родителей, что, казалось, еще миг — и они материализуются; но именно в этот миг он в изнеможении уснул. Его бесцеремонно разбудил один из внуков, мальчик постарше его. Гомер совсем забыл, что в ту ночь он будет с кем-то делить постель — дом был переполнен гостями.

— А ну подвинься, — потребовал мальчик. Гомер подвинулся.

— И не вздумай доставать свой петушок, — добавил мальчик, хотя, разумеется, причин для такого заявления не было. — Знаешь, что такое содомия? — помолчав немного, спросил мальчик.

— Нет, — ответил Гомер.

— Знаешь, не ври. В Сент-Облаке вы все этим занимаетесь. Трахаете друг друга! Только попробуй прикоснись ко мне, отправишься обратно в приют без своего петушка, — пригрозил мальчишка. — Я его отрежу и скормлю собаке.

— Руфусу? — спросил Гомер.

— Ему, а кому же! Будешь еще врать, что не знаешь про содомию?

— Не знаю, — повторил Гомер.

— Сейчас узнаешь! Хочешь покажу?

— Не очень.

— Хочешь, хочешь, — заявил мальчишка и попытался было проделать то, о чем Гомер и слыхом не слыхал.

Внук этот освоил технику содомии в очень дорогой частной школе, но вот кричать во всю силу легких там его не обучили; Гомер же еще в младенчестве овладел этим искусством и сейчас счел за благо огласить дом своим знаменитым воплем.

Вопль разбудил Мамулю, спавшую сном праведницы (остальные Дрейперы пребывали в отключке), и, конечно, всех внуков, которые были младше Гомера и к тому же не знали его легендарной способности, так что вопль вызвал среди них настоящую панику. Даже дряхлый Руфус и тот залязгал зубами.

— Бога ради! Что здесь происходит? — ворвалась Мамуля в спальню Гомера.

— Он хотел трахнуть меня. Ну я ему и наподдал, — сообщил ученик очень дорогой частной школы.

Гомер силился справиться со всей легендарной способностью, вернуть ее обратно на страницы истории. По младости лет он еще не знал, что взрослые верят внукам больше, чем приемышам.

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал д-р Кедр, — происхождению значения не придается. Это жестоко и унижает достоинство. Увы, в других местах на земле сирота, чья родословная неизвестна, всегда вызывает подозрение».

Мамуля отлупила Гомера, доказав, что семейству из Порогов по этой части далеко до нее. И отвела до утра в котельную; там было сухо, тепло, стояла раскладушка, которую летом брали с собой в походы.

Еще там сохло много пар обуви, одна из которых принадлежала Гомеру. Подобрал он и сухие носки по ноге. Нашел теплый, почти сухой комбинезон и облачился в него. Он понимал, что Мамуля и Профессор слишком дорожат семейной репутацией и не станут поднимать шум из-за какой-то там содомии. Так что если он хочет вернуться в Сент-Облако, а он уже хотел, действовать надо самому.

Во время экзекуции Мамуля намекнула Гомеру, как его будут воспитывать, и сказала, что верит в его скорое исправление.

А в котельной велела встать на колени перед раскладушкой и повторять за ней странную молитву Профессора.

— Я грешен, я сам себе омерзителен, — повторял Гомер, чувствуя фальшь каждого слова.

Но никогда еще он так не нравился сам себе: еще немного — и он поймет наконец, кто он, что он и какую пользу сможет приносить в жизни. Он был уверен, произойти это может только в Сент-Облаке.

Поцеловав его на ночь, Мамуля сказала:

— Не придавай значения, Гомер, всему, что пишет о содомии Профессор. И не принимай все его речи так уж всерьез.

Гомер Бур решил не дожидаться речи Профессора еще и на эту тему. Вышел из котельной; снегу выпало по колено, но это не остановило его. Профессор Дрейпер научил его преодолевать пешком заснеженные пространства. Гомер оказался отличным ходоком. Очень скоро он вышел на главную улицу, которая привела его на широкое, уходящее вдаль шоссе. Уже рассвело, когда возле него притормозил первый грузовик, груженный бревнами. Как раз то, что нужно, решил Гомер.

— Мне надо в Сент-Облако, — сказал он водителю. — Я заблудился, не знаю, куда идти.

В 193… году каждый лесозаготовитель знал, где находится Сент-Облако. Но мальчик шел в противоположную сторону.

— Ты идешь не туда, малыш, — сказал он Гомеру. — Поверни и поймай машину, которая едет в обратном направлении. А ты правда из Сент-Облака? — спросил водитель. Он, как и многие, полагал, что дети обычно бегут из приюта, а не возвращаются в него.

— Я просто там живу, — попытался объяснить Гомер, но водитель махнул ему рукой и уехал.

По мнению д-ра Кедра, этот бессердечный водитель, оставивший ребенка одного на дороге в такой снегопад, наверняка работал на компанию «Рамзес». Следующий грузовик был также с лесоповала, шел порожняком за новой партией бревен, и Сент-Облако был ему по пути.

— Ты сирота? — спросил водитель, узнав, куда держит путь Гомер.

— Нет, — ответил Гомер. — Я просто пока там живу.

В 193… году по заснеженным дорогам штата Мэн ездили медленно. Сильно смеркалось, когда Гомер добрался наконец до родного дома. Было так же темно, как и тогда на рассвете, когда он впервые увидел мам, оставивших в приюте детей. Какое-то время Гомер стоял у дверей больницы, наблюдая, как падает снег. Затем повернулся, подошел к отделению мальчиков, постоял там. И опять вернулся к дверям больницы, где было больше света.

Он все еще думал, что сказать д-ру Кедру, когда у входа в больницу остановился почтовый фургон со станции — тот самый вагон на полозьях, привозящий и отвозящий невеселых пациенток Сент-Облака. На сей раз из него вышла всего одна женщина. У нее был такой огромный живот, что возница хотел было проводить ее, боясь, что она поскользнется, но, вспомнив, зачем она здесь, подумал, наверное, что богопротивное это дело — помогать таким женщинам. Развернул свой вагон и покатил обратно на станцию. Женщина осторожно брела по колено в снегу, приближаясь к Гомеру. Вид у нее был такой потерянный, что он сам позвонил в дверь. И подумал: ей, наверное, тоже нужно собраться с духом, приготовиться к разговору с д-ром Кедром.

Если бы кто увидел их сейчас, принял бы за мать и сына. Во взгляде, которым они обменялись, было именно это родственное взаимопонимание, как будто они читали мысли друг друга. Гомера беспокоил предстоящий разговор с д-ром Кедром, но он понимал, что женщине труднее — она ведь не знакома с доктором и ничего не знает о Сент-Облаке.

Внутри вспыхнул яркий свет, и Гомер различил величественный силуэт сестры Анджелы, спешащей к дверям. Непонятно, что толкнуло его взять за руку беременную женщину. Может, он заметил у нее на щеке замерзшую слезу, а может, самому захотелось опереться на чью-то руку. Но, увидев, как сестра Анджела вглядывается в снежную мглу, отпирая замерзший замок, Гомер успокоился и сказал женщине, беременной никому не нужным ребенком:

— Не волнуйтесь. Здесь все очень хорошие люди.

Женщина в ответ с такой силой сжала Гомеру руку, что ему стало больно. И с его губ чуть не сорвалось самое, казалось бы, не подходящее сейчас слово «мама!». Но в этот миг сестра Анджела совладала наконец с замком и заключила Гомера в объятия.

— О-о! — воскликнула она. — Гомер! Мой, наш Гомер! Я так и знала, что ты вернешься! И поскольку рука беременной женщины все еще крепко сжимала руку Гомера — у обоих не хватало духу их разнять, — сестра Анджела повернулась к ней и тоже обняла. В эту минуту ей почудилось, что эта женщина — такая же сирота, как Гомер, и так же, как он, вернулась к себе домой.

* * *

Д-ру Кедру Гомер сказал, что в Уотервилле от него не было никакой пользы. Но тут позвонили Дрейперы, сообщили, что Гомер убежал, и объяснили причину. Так что Гомеру пришлось-таки рассказать историю с содомией. Пьянство профессора немало удивило д-ра Кедра (пьяниц, как правило, он распознавал безошибочно); а услыхав о молитве, только развел руками. В результате записка, посланная д-ром Кедром Дрейперам, отличалась несвойственной ему лаконичностью.

«Покайтесь», — гласила она. На этом можно было поставить точку, но Кедр не удержался и приписал: «Вы грешны, вы должны быть сами себе омерзительны».

Уилбур Кедр понимал, что найти четвертую семью для Гомера будет не так-то просто. Поиски заняли три года — к этому времени Гомеру было уже двенадцать лет — почти тринадцать. Кедр знал, в чем беда — нужны годы, чтобы Гомер, где бы то ни было почувствовал себя покойно и защищенно, как в Сент-Облаке.

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал Кедр в своих хрониках, — у нас есть только одна проблема. То, что на свете были и будут сироты, нас не заботит; ситуация в принципе неразрешима, наше дело — как можно лучше заботиться о них. Не проблема и вечная нехватка денег, приюты финансируются в последнюю очередь, и с этим ничего не поделаешь. Нас не касается и то, что женщина, забеременев, иногда не хочет ребенка. Наверное, придет когда-то просвещенное время, и закон даст ей право избавляться от нежеланного ребенка. Но и тогда останутся женщины необразованные, запутавшиеся, испуганные. Так что и в самые просвещенные времена никому не нужные дети все равно будут рождаться на свет.

И конечно, всегда будут дети-сироты, чье рождение ожидалось, как манна небесная, но которых обездолил несчастный случай или злонамеренное насилие. Но это тоже не наша проблема. Здесь, в Сент-Облаке, мы не можем впустую тратить духовные и физические силы, коих и так немного, на борьбу с темными сторонами жизни. Здесь, в Сент-Облаке, есть только одна проблема. Имя ей — Гомер Бур. С этим мальчиком мы добились особых успехов. Сиротский приют стал для него отчим домом. Это-то и есть проблема. Государственное учреждение не может и не должно вызывать в детях любовь, какая уместна только в семье. А тем более приют для сирот. Ведь это всего лишь пересадочный пункт на пути к лучшей жизни. И нельзя превращать его в монстра — начальную и конечную станцию, представляющуюся сироте единственным надежным на земле пристанищем.

Ничто не может оправдать жестокость, но здесь, в сиротском приюте, нам, возможно, вопреки себе, надо сдерживать свою любовь; если это не удастся, мы создадим приют, который ни один сирота не захочет покинуть по доброй воле. И мы породим новый человеческий подвиг — вечного сироту, ибо его отчим домом будет сиротский приют. Да простит меня Господь (или кто там вместо него), я своими руками вырастил вечного сироту: имя его — Гомер Бур, и похоже, что он останется в Сент-Облаке навсегда».

К двенадцати годам Гомер знал Сент-Облако как свои пять пальцев. Досконально изучил газовые плиты и дровяные сараи, плавкие предохранители, бельевые шкафы, прачечную, кухню; все укромные уголки, где ночевали кошки; знал всех поименно, кто в какую смену работает; когда привозят почту; кто получает письма; где поступившим матерям бреют лобки; сколько времени они остаются в приюте, когда уезжают и в какой нуждаются помощи. Он знал расписание всех звонков, вообще-то он сам их и давал; знал всех преподавателей, опознавал их по походке с расстояния двухсот ярдов, когда они шли со станции. Знал в приюте всех девочек, но те немногие, что были старше, почему-то его пугали; он редко заглядывал к ним в отделение и то только по поручению д-ра Кедра, разнося его послания и прописанные им лекарства. Заведующая отделением девочек не имела медицинского образования, и д-р Кедр лечил девочек сам — либо приходил в отделение, либо они шли к нему. Заведующей была ирландка из Бостона, работавшая какое-то время в Новоанглийском приюте для малолетних бродяжек. Звали ее миссис Гроган, хотя она никогда не поминала мистера Грогана, да и увидев ее, вряд ли кто заподозрил бы, что у нее был когда-нибудь спутник жизни; наверное, слово «миссис» нравилось ей больше, чем «мисс». Миссис Гроган принадлежала к обществу «Маленькие служители Господни». Д-ра Кедра это вначале насторожило, но миссис Гроган не делала попыток превратить Сент-Облако в филиал общества, и факт этот сам собой забылся. Скорее всего, ей было не до общества; она не только заведовала отделением девочек, на ней лежал весь учебный процесс, каким бы хилым он в Сент-Облаке ни был.

Для сирот, которые кончали в приюте шестой класс, образование на этом завершалось. Но таких было немного. Школа-шестилетка находилась в Порогах-на-третьей миле — всего одна остановка на поезде. Но в 193… году поезда часто опаздывали, да и машинист, работавший по четвергам, обычно в Сент-Облаке не останавливался. Видно, принимал его за вымерший город — столько в нем было заколоченных домов, а может, не одобрял женщин, сходивших на этой станции.

В школе была всего одна комната, и ученики презрительно относились к сиротам, которые изредка появлялись на уроках. Особенно заносились дети из семей, где их самих унижали (одно с другим, как известно, связано). Так что Гомер шесть лет обучался скорее бойцовским качествам, чем наукам. Он часто пропускал уроки — три четверга из каждых четырех, еще раз в неделю из-за опоздания поезда, да зимой несколько дней по болезни. А в сильные снегопады поезда вообще переставали ходить.

Уроки были и в самом приюте, из Порогов приезжали сюда две учительницы и учитель, которые тоже страдали от капризов тогдашних железных дорог. Одна учила сирот математике, вообще-то она была счетовод на текстильной фабрике — «настоящий живой бухгалтер», говорила о ней сестра Эдна; только почему-то этот «живой бухгалтер» категорически отказывался учить детей алгебре и геометрии, явно предпочитая умножению и делению сложение и вычитание (Гомер был уже великовозрастным юнцом, когда д-р Кедр обнаружил, что он не знает таблицы умножения).

Грамматику и правописание преподавала в Сент-Облаке состоятельная вдова водопроводчика. Методика у нее была жесткая и запутанная. Она давала ученикам цепочки слов без заглавных букв и знаков препинания, изобиловавшие к тому же ошибками. Надо было исправить в словах ошибки, соединить их в предложения и расставить по местам точки и запятые. Затем вдова исправляла работы цветными чернилами, отчего окончательный вариант сильно смахивал на черновик мирного договора между двумя малограмотными воюющими сторонами. Самый текст всегда оставался загадкой для Гомера, даже после всех ее исправлений. А дело было в том, что тексты она брала из семейного псалтыря. Гомер же в церкви ни разу не был и ни одного псалма не слыхал; рождественские гимны, которые пела миссис Гроган, он, конечно, знал, но вдова была не так глупа и к рождественским песнопениям в своих целях не прибегала. Гомер столько бился над разгадыванием этих шарад, что по ночам его стали мучить кошмары.

Историю преподавал школьный учитель на пенсии из Кэмдена, несчастный старикан, живший в семье дочери, так как сам о себе он уже заботиться не мог. Учебников у него не было, и всю историю он излагал по памяти, считая, что даты вообще ни к чему. Он мог полчаса с пафосом ораторствовать о Месопотамии, но стоило ему на миг умолкнуть — перевести дух или глотнуть воды, — он вдруг оказывался в Трое или Риме; иногда он выдавал длинные пассажи из Фукидида, но, запнувшись, заканчивал их Наполеоном на Эльбе.

— Он умеет раздвигать исторические горизонты, — сказала как-то сестра Эдна д-ру Кедру. — Это развивает в детях чувство исторической всеобщности.

— Всякий раз, как я пытаюсь вникнуть в то, что он говорит, — возразила сестра Анджела, возведя глаза к небу, — мне приходит в голову сотня доводов в пользу войны.

Насколько Гомер понял, сестра Анджела хотела этим сказать, что не следует слишком долго заживаться на этом свете. Нетрудно догадаться, ввиду всего этого, что учение нравилось Гомеру гораздо меньше любой приютской работы.

Из всех занятий Гомер больше всего любил готовить д-ру Кедру кусок для вечернего чтения в спальне мальчиков — наметить число страниц, которых хватило бы на двадцать минут, — дело нелегкое, ведь Гомер вслух читал медленнее, а про себя быстрее, чем д-р Кедр. Двигаясь черепашьим шагом, д-р Кедр читал «Большие надежды» Диккенса несколько месяцев, а «Давида Копперфильда» больше года. Окончив «Копперфильда», д-р Кедр объявил Гомеру, что начнет сначала «Большие надежды» — ведь все воспитанники, слушавшие этот роман, кроме Гомера, разумеется, успели к этому времени покинуть приют.

Впрочем, мало кто из них понимал Диккенса. Его язык был слишком труден, да они вообще еще плохо понимали язык взрослых обитателей Сент-Облака. Но д-ра Кедра это не смущало, главное — читать вслух. Того, кто не понимал, словесный поток убаюкивал, а те немногие, что следили за ходом событий, получали возможность хотя бы во сне покинуть на крыльях фантазии Сент-Облако.

Диккенс был любимым писателем д-ра Кедра. И конечно, он не случайно выбрал эти романы, ведь в том и другом говорилось о судьбе сироты. («Что, черт побери, можно еще читать сиротам?» — вопрошал он в своем дневнике.)

Воображение Гомера живо рисовало ему картины и образы диккенсовских романов; виселица на болоте «со свисающими с нее цепями, в которые некогда был закован пират», сирота Пип и арестант Магуич, прекрасная Эстелла и мстительная мисс Хэвишем обогащали яркими подробностями его сновидения. Заснув вечером после чтения д-ра Кедра, он следовал за призрачными тенями матерей, исчезающих из Сент-Облака под покровом темноты, садился с ними в почтовый вагон, запряженный лошадьми, а позднее в автобус, пришедший на смену вагону, — это новшество было для Гомера зримым свидетельством прогресса. Правда, автобусы в Сент-Облаке не прижились. И с тех пор женщины приходили и уходили пешком, что познакомило Гомера с обратной стороной прогресса.

Матерей он часто видел во сне, а вот мужчины… Хоть бы один раз женщина пришла сюда не одна! Где же они были, что делали, пока женщина оставалась в Сент-Облаке? Гомеру очень нравился отрывок из «Больших надежд», где Пип, отправляясь в путь, говорит: «Туман, лежавший повсюду, величаво поднялся, как занавес, и предо мной без конца и края распростерлась земля». Любой мальчишка из Сент-Облака предостаточно знал о туманах. Они заволакивали реку, городишко, приют. Ползли сверху от Порогов-на-третьей-миле, поглощали родителей. И те исчезали навсегда, канув в мутное молоко тумана.

— Гомер, — как-то сказал д-р Кедр, — придет день, и ты увидишь океан. Ты уже знаешь горы. Но горы по сравнению с океаном ничто. Над побережьем часто висит туман. Он бывает гуще, чем у нас. А когда рассеется… Словом, Гомер, это надо видеть своими глазами.

Но океан уже был знаком Гомеру. Сколько раз представлял он себе туман, величаво поднявшийся, как занавес… В ответ он только улыбнулся д-ру Кедру и, извинившись, ушел — пора было давать десятичасовой звонок. И вот когда он начал звонить, за ним в Сент-Облако приехала семья. Д-р Кедр так хорошо его подготовил, что он их сразу узнал. Шел 193… год, Гомеру было двенадцать лет.

Эта пара, говоря современным языком, была ориентирована на спорт. В штате Мэн они были известны как заядлые любители всех видов спорта под открытым небом. В чем только они не пробовали себя: байдарки, хождение под парусом, альпинизм, глубоководное ныряние, туризм по местам девственной природы — всего и не перечислишь. Могли совершить стомильный марш-бросок по пересеченной местности, словом, настоящие спортсмены, презирающие физкультуру, в которой нет риска.

Увидев их, Гомер прозвонил десять часов четырнадцать раз, так он был потрясен их видом: крепкими мускулами, упругим шагом, его охотничьей шляпой, ее мачете для рубки кустарника, он висел в ножнах, расшитых индейским бисером, пристегнут к патронташному ремню, на обоих были сапоги в обтяжку. Они приехали на самодельном предшественнике нынешних вездеходов, таком прочном, что он мог бы служить клеткой для носорога. Гомер вмиг сообразил — его ждет охота на медведей и крокодилов вдали от обжитых мест. Он ударил бы в колокол пятнадцатый раз, но сестра Эдна успела остановить его.

Уилбур Кедр был на сей раз крайне осторожен. За душу Гомера можно было не опасаться. Мальчик, дважды прочитавший «Большие надежды» и «Копперфильда», кроме того, прослушавший в спальне вечером оба романа от корки до корки и тоже дважды, духовно подготовлен к жизни лучше многих других. А вот физическое его развитие оставляло желать лучшего. Спорт, по мнению д-ра Кедра, занятие легкомысленное сравнительно с другими более насущными, так сказать фундаментальными. Физкультура в Сент-Облаке была не в чести. Если шел дождь, мальчишки играли в футбол в столовой, в ясную погоду бегали в салки на дворе или гоняли консервную банку. Иногда играли в детский бейсбол, причем мяч подавали сестры — Эдна или Анджела. Мяч делался из носков с помощью клейкой ленты, и, конечно, отскок у него был неважный. Против походной жизни д-р Кедр, в общем, ничего не имел, хотя мало что понимал в ней. Столько энергии тратится впустую, думал он, но, может, хоть это разовьет в мальчике чувство юмора.

Фамилия супругов уже рассмешила сестер Эдну и Анджелу. Фамилия была Винкль[1], его звали Грант, ее — Билли. Винкли принадлежали к очень небольшому кругу богатых людей штата Мэн. Их бизнес, как они в шутку называли свое увлечение, прибыли не приносил, да они в ней и не нуждались, купаясь в деньгах с рождения, зато открывал неограниченные возможности ублажать главную страсть их жизни. Они умели подвергать опасности своих клиентов: то заведут в дремучий лес и оставят плутать, то спустят на байдарке по горной реке с перспективой если не утонуть, то разбиться о пороги. Винкли вносили посильную лепту в индустрию псевдошоковых развлечений, которая паразитирует на людях, чья жизнь так стерильна, что только опасности могли еще пробудить в них какое-то подобие чувств. Рассказ Винклей об их бизнесе не произвел впечатления на д-ра Кедра, он понимал, эти взрослые просто играют и хотят при этом называть свои игры более серьезным словом. В них его привлекло другое — они были счастливы до безумия. А Уилбур Кедр давно подметил: среди взрослых, как и среди сирот, подобное счастье встречается крайне редко.

«В других местах на земле, — писал он в своей „летописи“, — способность испытывать безумное счастье считается особым свойством ума. Здесь, в Сент-Облаке, мы говорим: безумно счастливы те, в ком нет ни грана ума. А потому назовем это редкое состояние свойством не ума, а души». Говоря о душе, д-р Кедр часто бывал не очень почтителен. Особенно любил подтрунивать над этим возвышенным предметом в операционной, смущая покой сестры Эдны и сестры Анджелы.

Вскрыв однажды брюшную полость, д-р Кедр театральным жестом указал на гладкий бордового цвета орган, лежащий справа ниже ребер. Он походил на трехфунтовую буханку хлеба или на слизня, состоящего из двух огромных доль. «Смотрите, — прошептал Кедр. — Ее очень редко можно увидеть, нам посчастливилось застать ее спящей. Скорее смотрите, пока она не проснулась!» Сестры во все глаза воззрились на загадочный орган. «Душа!» — благоговейно прошептал Кедр. Это была, разумеется, печень, самая крупная железа человеческого организма, частично наделенная свойствами, приписываемыми душе, способная к тому же регенерировать клетки. Д-р Кедр считал печень важнее души.

Не важно, чем было «безумное» счастье Винклей — свойством ума или свойством души, в любом случае д-р Кедр надеялся, что хоть малая толика его передастся Гомеру. Винкли мечтали о ребенке давно, «чтобы делить с ним радость общения с природой», поведали они д-ру Кедру, и, конечно, сделать его счастливым. Глядел на них Уилбур Кедр, глядел — и вдруг его осенило. Где уж им зачать ребенка, они вечно в походе, в борениях, не про них заповедь: «Плодитесь и размножайтесь». Впрочем, подумал он, вглядевшись в Билли Винкль, может, она не совсем женщина?

Грант излагал ему свои планы, а д-р Кедр пытался рассмотреть его физиономию, которая пряталась между белесой челкой, скрывающей низкий лоб, и русой бородой; виднелись только кряжи скул, над ними — глаза, все остальное пространство заросло густой бородой, для стрижки которой Билли Винкль и носила, наверное, мачете.

Для начала Винкли решили взять Гомера в небольшое путешествие по заповеднику на севере штата. Пойдут на байдарке, кое-где потащат ее волоком. Цель путешествия — наблюдать жизнь лосей и знакомство с горными реками.

Святой Кедр рассудил, что такое путешествие под опекой искушенных Винклей не будет для Гомера опасно. Другое дело, захочет ли он насовсем остаться с ними. Бесшабашная отвага Винклей вряд ли его отпугнет. Какой мальчишка не мечтает о путешествиях? Но сами Винкли очень скоро могут до смерти надоесть Гомеру. Какая удачная мысль — отправиться в пробное путешествие! Заповедник, горная река, лоси, а между тем мальчик проверит, сможет ли вынести долгие годы общения с Винклями.

— Ну а если тебе в лесах и горах понравится, — бодро-весело сообщил Грант Винкль Гомеру, — тогда нас ждет следующая прогулка — в открытом океане.

«Наверное, они там плавают верхом на китах», — подумал Гомер.

«Будут дразнить акул», — представил себе Кедр.

Взвесив все «за» и «против», он решил: пусть Гомер едет. Гомер не возражал. Ради Святого Кедра он был готов на все.

— Только смотрите, никаких опасных затей, — строго предостерег Кедр Винклей.

— Господь с вами! — воскликнула Билли. Грант был не менее категоричен.

Д-ру Кедру было известно, что через северный заповедник шла одна-единственная дорога, проложенная когда-то компанией «Рамзес» и бывшая по сей день ее собственностью. Рубить в заповеднике деревья компании было строжайше запрещено. Пожалуй, только это — близость к местам, где орудует компания «Рамзес» — всерьез и заботило доктора Кедра.

В самодельном охотничьем фургоне Винклей было тесновато. Груз поражал разнообразием — байдарка, палатка, рыболовные снасти, кухонная утварь, оружие. Для водителя и пассажиров оставалось совсем мало места. И Гомеру пришлось довольствоваться коленями Билли. Сиденье оказалось широким, но не слишком удобным, колени у нее были твердые, как кремень. До этого Гомеру лишь один раз довелось ощутить под собой женские колени. Случилось это в Сент-Облаке во время ежегодных гонок на трех ногах.

Это шутливое состязание приют устраивал каждый год для жителей Сент-Облака в благотворительных целях. Собранные деньги шли на нужды приюта, так что участвовать приходилось всем. Последние два года победителем был Гомер — только потому, что с ним в паре бежала самая старшая девочка приюта, она фактически несла его на своем бедре и финишную черту пересекала бегом. Гонки эти заключались в следующем: мальчиков и девочек разбивали на пары, подбирая по возрасту, связывали нога к ноге и пускали бежать наперегонки. Высокая сильная девочка, пара Гомера, явно мошенничала, таща его на себе, поэтому они и побеждали. А в прошлом году уже на финише она споткнулась и упала, нечаянно усадив Гомера себе на колени. Пытаясь встать, он случайно схватился за ее грудь, а она больно ущипнула его за то, что ученик частной школы в Уотервилле назвал «петушком». Звали ее Мелони, хотя официально нарекли Мелоди: секретарша отделения девочек плохо печатала на машинке и сделала в имени ошибку, такое иногда случалось. Но ошибка оказалась удачной — в девочке ничего мелодичного не было, другое дело «Мелони», ведь «Мелон» значит «дыня»: ее не по годам развитые груди вызывали именно эту ассоциацию. Мелони тогда было шестнадцать лет, но сколько на самом деле, никто в приюте не знал.

Весь долгий путь в заповедник Гомер опасался, вдруг Билли Винкль возьмет и ущипнет его «петушок». Он видел в окно, как постепенно остаются позади дома, фермы со стадами, вскоре перестали попадаться встречные машины и тягачи. И вот наконец единственная дорога опустела совсем; по большей части она шла вдоль реки, которая мчалась им навстречу со скоростью курьерского поезда. Впереди, казалось, во многих часах езды маячила гора, увенчанная снежной шапкой, хотя на дворе был июль; название горе дали еще индейцы.

— Вон мы куда едем, — показал мальчику на гору Грант Винкль. — Чуть ниже границы снега — озеро.

— Лоси это озеро обожают, — добавила Билли. — Тебе оно тоже понравится.

Гомер в этом не сомневался. Вот оно — настоящее приключение! И на душе легко, ведь д-р Кедр обещал, никто не заставит его остаться с ними, если он не захочет.

Винкли остановились на ночлег засветло. Между дорогой и бурно несущейся рекой поставили палатку о трех комнатах. В одной зажгли плитку, чтобы сварить ужин; в другой Билли сразу же стала упражняться — села сто раз из положения лежа (Гомер придерживал ей ноги); Грант тем временем ловил форель. Было очень прохладно, и комары им не досаждали. Свет в палатке горел допоздна, полог был откинут, и внутрь вливался свежий ночной воздух. Грант и Билли рассказывали о своих приключениях. (Впоследствии д-р Кедр запишет у себя в дневнике: «О чем еще, черт побери, они могли рассказывать?»)

Грант вспомнил шестидесятилетнего адвоката, который нанял их, чтобы посмотреть, как рожает медведица. И Билли продемонстрировала Гомеру шрамы от медвежьих когтей. Потом был рассказ о клиенте, пожелавшем, чтобы его отправили на утлой лодчонке в открытое море — хотел изведать, что чувствуют люди, попавшие в экстремальные условия. Он хотел доплыть до берега на одном весле. А Винклям поручил не спускать с него глаз и в случае чего прийти на помощь. Фокус заключался в том, чтобы их присутствие было незаметно. По ночам этот придурок засыпал, его относило далеко в море, и Винкли тихохонько подтягивали его ближе к берегу. А утром, даже если земля виднелась, он снова сбивался с курса. И все-таки пришлось его спасать, когда обнаружилось, что он утоляет жажду морской водой. Клиент так рассердился, что выписал им ничтожный чек. Но в конце концов все-таки заплатил достойный «приключенческий гонорар».

Термин «приключенческий гонорар» придумала Билли.

Гомер понимал, что его предполагаемых родителей не очень-то развеселят истории из приютской жизни. Вряд ли будет иметь успех и рассказ о Дне благодарения в Уотервилле. Но ему хотелось внести свой вклад в романтическую атмосферу первого настоящего приключения. На помощь пришел Диккенс. Д-р Кедр позволил ему взять с собой томик «Больших надежд» — Гомер любил эту книгу больше, чем «Копперфильда». И он спросил Винклей, не хотят ли они послушать пару страничек из его любимой книжки. Согласие, разумеется, было получено, насколько они помнили, им никто никогда не читал вслух. Гомер слегка нервничал: он прекрасно знал текст, но никогда еще не читал перед малознакомой аудиторией.

И он превзошел себя! Ему удалось даже воспроизвести акцент Джо Гарджери, как он его себе представлял. А дойдя до места, где мистер Уопсл кричит «Нет!» с бессильной злобой смертельно усталого человека, Гомер почувствовал, что нашел верный тон для всей книги и, возможно, обнаружил в себе в тот вечер свой первый талант. К сожалению, его таланта хватило только на то, чтобы погрузить Винклей в глубокий сон. Но Гомер продолжал читать, теперь уже для себя, и остановился лишь в конце седьмой главы. «Может, дело тут не в моем чтении, — думал он. — Может, дело в самих Винклях: их сморили сто упражнений, ловля форели и вообще все напряжение походной жизни, какой бы привлекательной она ни казалась со стороны».

Гомер аккуратно расправил складки на огромном спальном мешке Винклей, в котором они свободно умещались вдвоем. Задул лампы, перешел к себе в комнату и заполз в спальный мешок. Он лежал головой к поднятому пологу, видел звездное небо, слушал шум бурлящей воды. Ничего общего с Порогами-на-третьей-миле. Здешняя горная река была совсем другой. Она несла кристально чистые воды по дну глубокого узкого ущелья, ложе ее было усеяно округлыми валунами, а в зеркальных заводях плескалась форель. Гомер мечтал о завтрашнем дне, вот только никак не мог вообразить себе лося. Очень ли он большой? Неужели даже больше Винклей?

Гомер доверял Винклям и ни капельки их не боялся. Их очевидная чужеродность слегка настораживала, но явно ничего опасного — просто чуть измененный человеческий подвид. Когда он засыпал, Винкли в его детском сознании даже перепутались с лосями. Утром его разбудили звуки, несомненно, издаваемые этими обитателями леса; но он тут же понял, что ошибся, звуки шли из соседней комнаты. Винкли энергично приветствовали новый день. Хотя Гомер никогда прежде не слышал, как занимаются сексом люди и спариваются лоси, он сразу сообразил, что там у них происходит. Будь сейчас рядом д-р Кедр, он бы немедленно нашел новое объяснение бесплодию Винклей: их мощное совокупление, решил бы он, наверняка убивает (или пугает до смерти) и яйцеклетку и сперматозоидов.

Гомер деликатно притворился спящим. Чтобы разбудить его, Винкли придумали игру. Ворвались в комнату на четвереньках, как огромные псы, и стали хватать зубами спальный мешок. «А теперь купаться!» — вдоволь наигравшись, объявили они. Такие большие, такие сильные! Гомер не мог надивиться, глядя на эти горы активной плоти. И все же, как они будут купаться в этом бурлящем потоке, ведь он мгновенно размозжит их о валуны и унесет прочь? Сам Гомер не умел плавать даже в спокойной воде.

Но Винкли были асы в любом виде спорта под открытым небом и, конечно, знали толк в снаряжении. Сначала через пороги был переброшен канат — «страховочный», как они объяснили. На одном его конце была похожая на грабли связка шипов, которая точно легла в расщелину между скалами на другом берегу, затем Грант прикрутил к канату два других покороче, которые заканчивались сложным устройством — крючками, металлическими петлями и ремнями безопасности. Прикрепив свободный конец первого каната к палатке, Винкли защелкнули у себя на талии ремни безопасности и зависли над самой стремниной. Купание началось. Винклей мотало в бурлящей воде, как надувные игрушки, но никуда не сносило, ведь их крепко держала хитроумная привязь. Гомер с удовольствием глядел, как они резвятся в воде — то нырнут с головой, точно их утянуло на дно, секунда-другая, и они опять в воздухе — прыгают, прогуливаются по кипящей воде. Винкли играли посредине реки, точно гигантские светловолосые выдры. Гомер почти уверовал в их неограниченную власть над стихиями, по крайней мере над водной, и поймал себя на том, что и сам хотел бы принять участие в их захватывающей дух игре. Но крикни он им сейчас, они все равно не услышат, даже издай свой знаменитый вопль, рев водоворота поглотит звук любой силы.

Так Гомер и стоял на берегу, любуясь своими намечающимися родителями. Вдруг у него под ногами словно бы задрожала земля. И в памяти сейчас же всплыли глупые сказки из дурно написанных детских книжек, в них земля всегда содрогалась в предвестье чего-то ужасного. Лучше об этом не думать, но земля-то и правда дрожит! И тут ушей его коснулся глухой рокот.

Гомер бросил взгляд на Винклей, не сомневаясь, что ситуация им подвластна. Винкли действительно ныряли вокруг порогов, как ни в чем не бывало. Но ведь им ничего не слышно! И дрожания земли не чувствуют — под ногами-то у них вода!

Боже, ведь это лоси, подумал Гомер. Он весь подобрался, глянул на ноги и увидел, что они, помимо его воли, выбивают чечетку. Целое стало лосей! Рокот перемежался более резкими звуками, как будто палили из пистолетов. Он опять посмотрел на Винклей и по их лицам понял — они тоже слышат пальбу и догадались, что происходит: поведение их изменилось, беспечную веселость как рукой сняло. Они заспешили к берегу, на лицах, все чаще исчезающих под хлопьями пены, застыл явный испуг, взгляды устремлены вверх по течению.

Гомер тоже взглянул туда — и в самое время: сверху по реке двигался сплав, от него до стоянки оставалось не больше тридцати ярдов. Шальные бревна, толстенные, высотой с телеграфный столб, ударившись о валун, как из пушки, выскакивали из воды и, пролетев по воздуху футов двадцать, крушили росшие по берегам деревья, оставляя в лесу проплешины. Остальная масса таких же гигантских бревен катилась вниз по течению, гоня перед собой водяной вал. Мутная от ила вода была насыщена кусками коры, камнями и комьями земли, выбитыми из берегов. Компания «Рамзес» назовет это потом сплавом скромных размеров — всего-то четыреста, ну от силы семьсот бревен.

Гомер сорвался с места и бежал сломя голову, пока не выскочил на дорогу, недосягаемую для обезумевших бревен. Обернулся, сплав как раз шел мимо стоянки: палатку, к которой был привязан канат, оторвало от земли и вместе со всем содержимым, включая томик Диккенса, закрутило среди бревен и понесло. Компания «Рамзес» трое суток искала потом тела Билли и Гранта.

Гомер Бур был на удивление спокоен. Посмотрел вверх по течению, ожидая оттуда новых неприятностей. Но там было все тихо. Гомер тяжело вздохнул и полез в охотничий фургон Винклей, который без палатки и кухонной утвари показался ему пустым. Нашел рыболовные снасти, но не решился пойти ловить рыбу — от этой чертовой реки лучше держаться подальше. Обнаружил и несколько ружей, как из них стрелять, он не знал, но уверенности они прибавили. Он выбрал самое большое и грозное на вид — двуствольный дробовик двенадцатого калибра и, вооружившись им, пешком двинулся в обратный путь.

К полудню он сильно проголодался, но скоро услыхал позади звук приближающегося тягача с лесозаготовок, судя по натужному пыхтенью мотора, тягач шел с грузом. В один день два таких везенья: не умея плавать, Гомер просто не мог составить Винклям компанию, и вот теперь в этом безлюдье — идущий в его сторону грузовик. «В Сент-Облако», — приказал он ошарашенному водителю, на которого тяжеленный дробовик произвел сильное впечатление.

Грузовик принадлежал компании «Рамзес», и поначалу д-р Кедр пришел в ярость, увидев его у дверей больницы. «Если только не экстренный случай, — заявил он потрясенной сестре Эдне, — я и пальцем не пошевельну ради кого-то из этой компании!» Признаться, при виде Гомера он испытал разочарование, а заметив дробовик, встревожился.

— Ты, я вижу, не оставил Винклям никаких шансов, — сурово произнес д-р Кедр.

И тогда Гомер в подробностях объяснил ему, почему так скоро вернулся.

— Ты хочешь сказать, что Винклей больше нет? — переспросил д-р Кедр.

— Их унесло, — кивнул Гомер Бур. — Один миг, и все.

Тут-то Уилбур Кедр и решил никогда больше не искать родителей Гомеру Буру. Вот тут-то он и сказал, что Гомер может жить в Сент-Облаке сколько захочет. Тут-то и произнес свою знаменитую фразу: «Ну что ж, Гомер, надеюсь, ты будешь приносить пользу».

Для Гомера ничего проще не могло быть. Он всегда чувствовал, сироты для того и рождаются на свет — чтобы приносить пользу.

Глава вторая Работа Господня

Уилбур Кедр был коренной житель штата Мэн. Он родился в 186… году в Портленде; мать его была молчаливая опрятная женщина, жившая в числе прочей обслуги — кухарок и экономок — в доме Нила Доу, мэра Портленда и отца сухого закона, действующего в штате Мэн. Нил Доу даже выставил один раз свою кандидатуру в президенты от Прогибиционистской партии, но собрал едва десять тысяч голосов — убедительное свидетельство того, что избиратели были мудрее матери Уилбура Кедра: она боготворила своего хозяина и считала себя скорее его сподвижницей в борьбе за всеобщую трезвость, чем служанкой (кем она на самом деле была).

Знаменательно, что отец Уилбура Кедра был пьяница — нелегкая участь в Портленде времен мэра Доу. При нем разрешалось выставлять в магазинных витринах разве что пиво и шотландский эль, которые отец Уилбура Кедра поглощал в огромных количествах; эти слабые напитки, говорил он, нужно пить ведрами, если хочешь как следует надраться. Юный Уилбур никогда не видел отца пьяным — тот никогда не шатался, не падал, не лежал в отключке, не кричал, и язык никогда не заплетался. У него скорее был вид человека постоянно удивленного, посещаемого частыми и неожиданными откровениями, которые застигали его на ходу или в середине фразы, словно он сию минуту вспомнил (или, наоборот, забыл) что-то очень важное, занимавшее его мысли вот уже много дней.

Он без конца покачивал головой и всю жизнь распространял одну басню: будто судно «Грейт-истерн» водоизмещением девятнадцать тысяч тонн, построенное в Портленде, предназначалось для рейсов в Северной Атлантике между Европой и штатом Мэн. Отец Уилбура Кедра был твердо убежден, что два лучших причала в Портлендском порту были воздвигнуты специально для «Грейт-истерн», что новый огромный отель построен в Портленде исключительно для пассажиров «Грейт-истерн» и что судно «Грейт-истерн» до сих пор не вернулось в родной порт лишь оттого, что этому препятствует чья-то злая воля или просто глупость, а может, и подкупленный конкурентами чиновник.

Отец Уилбура Кедра работал токарем на строительстве «Грейт-истерн», и, возможно, отупляющий визг токарного станка вкупе с постоянным звоном в ушах от поглощаемого в избытке пива были причиной этого странного заблуждения. Судно «Грейт-истерн» вовсе не предназначалось для рейсов между Портлендом и Европой; первоначально оно строилось для сообщения с Австралией; но бесчисленные задержки со спуском на воду довели его владельцев до банкротства, а для плавания в наших широтах оно оказалось непригодно. И в конце концов где-то сгинуло.

Словом, у отца Уилбура Кедра сохранились весьма путаные воспоминания о тех днях, когда он работал токарем. И он крайне отрицательно относился к борьбе за трезвость, убеждениям жены и к ее хозяину, мэру Нилу Доу. По мнению отца Уилбура Кедра, судно «Грейт-истерн» не возвращалось в Портленд главным образом из-за «сухого закона» — этого проклятья рода человеческого, обрекшего его на унизительную зависимость от шотландского эля и горького пива. Поскольку Уилбур помнил отца в более поздние годы его жизни, когда история «Грейт-истерн» забылась и отец работал носильщиком на Портлендском вокзале, то он мог только гадать, почему работа на токарном станке считалась пиком его трудовой карьеры.

В детстве Уилбуру Кедру не приходило в голову, что у отца нет пальцев на одной руке («несчастный случай», объяснял он) по той причине, что он и стоя у токарного станка накачивался пивом; и что, возможно, превращением токаря в носильщика объясняется тот пыл, с каким мать боролась за трезвость. Разумеется, со временем он понял, что его родители принадлежали к классу обслуги. Их жизненное фиаско стало уроком для Уилбура, и, по свидетельству его преподавателей, учился он как зверь.

Хотя Уилбур Кедр рос в особняке мэра, он ходил в дом только через черный ход и трапезы делил с прислугой великого трезвенника: отец обедал в портовых кабаках, где каждый день напивался. Учился Уилбур Кедр хорошо, ибо предпочитал общество книг разговорам о пользе трезвости, которые с утра до вечера вела прислуга мэра Доу.

Окончив школу, он поступил в Боуденский колледж, а затем и в Гарвардскую медицинскую школу, где увлечение бактериями чуть не сделало его «лабораторной крысой». В лучшем случае он стал бы бактериологом. Преподаватели утверждали, что у него есть исследовательская жилка, к тому же ему нравился идеальный порядок лаборатории. Но у него был и собственный дополнительный стимул. Почти весь первый год занятий в медицинской школе он носил в себе некую бактерию, причинявшую ему физические и душевные страдания, так что им двигал не только научный интерес — он искал панацею от своей хвори. У него была гонорея: можно сказать, нечаянный подарок отца. Его старик, вконец окосевший от пива, так возгордился успехами Уилбура, что не мог отпустить его в университет без подарка. И нанял для сына портлендскую проститутку, устроив ему ночь наслаждения в одной из меблирашек в районе порта. Был 188… год. Отказаться от такого подарка сын счел неудобным. Старшему Кедру так застила ностальгия по токарному станку, что он редко проявлял внимание к сыну; воинствующая праведность матери была не менее эгоистична; неудивительно, что юного Уилбура тронули отцовские чувства и желание хоть что-то для него сделать.

Проститутка из меблирашек (просоленное дерево, влажные от морского бриза занавески и постельное белье) напомнила Уилбуру хорошенькую служанку, работавшую у мэра Портленда; он зажмурился и представил себе, что вкушает запретный плод во флигеле особняка мэра, где жили слуги. Открыв глаза, Уилбур увидел при свете свечи растяжки, испещрявшие живот проститутки; но тогда он понятия не имел, что это такое. Проститутку же растяжки на животе не смущали. Заснул он, прижавшись щекой к ее животу, и, засыпая, с опаской подумал, вдруг эти бороздки навсегда отпечатаются у него на щеке, так сказать, пометят его. Разбудил его резкий, неприятный запах дыма; он быстро отодвинулся от женщины, стараясь не потревожить ее сна. В комнате, сидя на стуле, куда проститутка положила свою одежду, кто-то курил сигару — Уилбур видел, как ее кончик разгорается при каждой затяжке. Он решил, что это очередной клиент, терпеливо ждущий очереди, и спросил, не зажжет ли тот новую свечу: в темноте он не мог отыскать одежду. К его удивлению, ему ответил голос молодой девушки. «Меня ты мог бы иметь дешевле», — сказала она. Другой свечи не нашлось, и он не разглядел ее. Девушка помогла ему найти разбросанную одежду, добросовестно пыхтя сигарой, отчего комната наполнилась красноватыми вспышками и клубами дыма. Он поблагодарил ее за помощь и удалился.

Утром, к своему немалому смущению, он встретил эту проститутку в бостонском поезде, оказавшуюся при свете дня весьма разговорчивой моложавой особой, в руке она держала картонку с непринужденностью завзятой покупательницы; вагон был переполнен, и Уилбур почел долгом уступить ей место. С проституткой ехала молодая девушка. «Моя дочь», — бросила она, указав на девушку большим пальцем. Дочь напомнила Уилбуру, что они уже встречались, дохнув ему в лицо на редкость вонючей сигарой. Она была моложе Уилбура.

Проститутку звали миссис Уиск — «Рифмуется с „писк“!» — пошутил отец Уилбура. Миссис Уиск рассказала Уилбуру, что она вдова, живет в Бостоне, где ведет добропорядочный образ жизни, а чтобы поддерживать его, вынуждена продавать себя в каком-нибудь захолустном городке. Она умоляла Уилбура не выдавать ее, беспокоясь о своей репутации в Бостоне. Уилбур не только клятвенно заверил, что будет нем как рыба, но и дал ей денег — больше, чем заплатил отец. Какая то была сумма, он узнал позднее: отец рассказал Уилбуру, что миссис Уиск пользуется безупречной репутацией в Портленде, но чтобы поддерживать ее, приходится иногда продавать себя в Бостоне. Только по старой дружбе — «Всего один раз!» — согласилась она сделать исключение для отца Уилбура и столь низко пасть в своем родном городе.

Отец Уилбура не знал, что у миссис Уиск есть дочь, которая — по ее собственному признанию — стоит дешевле матери и не претендует на безупречную репутацию ни в Бостоне, ни в Портленде. Эта неулыбчивая девушка на протяжении всей поездки до бостонского Северного вокзала не проронила ни слова; за нее красноречиво говорили ее прокуренное дыхание и презрительный взгляд. Уилбур не стал заострять внимание отца на одном маленьком противоречии: в каком же все-таки городе миссис Уиск пользуется безупречной репутацией, и уж тем более не сказал ему, что подцепил у миссис Уиск триппер, о котором сама она могла и не подозревать.

В Гарвардской медицинской школе Уилбур узнал, что гонококки могут годами обитать у женщин в фаллопиевых трубах; болезнь становится явной, когда в области таза появляется абсцесс. Прочие симптомы, например влагалищные выделения, могут просто долгое время не замечаться.

А вот Уилбур Кедр симптомы заметил сразу: в те допенициллиновые времена инфекция в организме юного Уилбура жила много месяцев, возбудив в нем живейший интерес к бактериологии; в конце концов она сама собой сошла на нет, но оставила на память о себе рубцы в мочеиспускательном канале и хронический простатит. А также приучила его к эфиру, который спасал от нестерпимого жжения при мочеиспускании. Этот единственный и такой болезненный сексуальный опыт да еще воспоминания о безрадостном браке родителей вполне убедили будущего врача в санитарной и философской оправданности воздержания.

В том же 188… году, когда Уилбур Кедр стал врачом, скончался борец за трезвость Нил Доу. Безутешная мать Уилбура не смогла оправиться от удара и вскоре последовала за своим героем в могилу. Через несколько дней после похорон отец Уилбура, распродав все, что нашел в комнатах на половине прислуги, в которых Кедры столько лет прожили по милости почившего мэра, сел на поезд и отправился в Монреаль, город, менее помешанный на трезвости, чем Портленд, где и доконал свою печень. Тело бывшего токаря доставили в Портленд по той же железной дороге, что не так давно увезла его из родного города. Уилбур Кедр встретил поезд и собственноручно препроводил останки отца на кладбище. Во время ординатуры у молодого д-ра Кедра были среди пациентов умирающие от цирроза. И он представил себе последние дни отца. Вместо печени сплошные рубцы, желтая кожа из-за разлития желчи, стул светлый, моча темная, кровь не свертывается. Сомнительно, чтобы отец при всем этом заметил еще и импотенцию — обычную спутницу алкоголизма.

* * *

Как было бы трогательно, если бы на стезю акушерства молодого Кедра подвигла утрата родителей! Участвовать в пополнении рода человеческого — это ли ни прекрасно! Но нет, его туда привел путь, усеянный бактериями. Главным бактериологом Гарвардской медицинской школы был некий доктор Гарольд Эрнст, оставшийся в памяти потомков главным образом как один из первых университетских питчеров, подающих крученые мячи; он же стал первым среди университетских бейсболистов бактериологом. Молодой Уилбур Кедр приходил в лабораторию рано утром задолго до доктора Эрнста. Он там был совсем один, но одиноким себя не чувствовал в присутствии великого множества бактерий: и тех, что выращивались в чашках Петри, и тех, что населяли его уретру и предстательную железу.

Он доставал свой пенис и выдавливал из него капельку гноя на окрашенный диапозитив. Даже увеличенные в тысячу раз, злодеи, коих он каждое утро разглядывал в микроскоп, были меньше рыжих лесных муравьев.

Годы спустя Кедр напишет у себя в дневнике, что гонококки были согнуты вдвое, как долговязые гости в эскимосском иглу («Они словно в танце кланяются друг другу», — записал он).

Молодой Кедр исследовал гной до тех пор, пока в лабораторию не являлся доктор Эрнст, приветствуя своих микроскопических подопечных, как будто они были его партнеры по бейсбольной команде.

— Честное слово, Кедр, — заявил однажды утром знаменитый бактериолог, — когда вы смотрите в микроскоп, у вас такой вид, словно вы замышляете страшную месть!

Конечно, лицо Уилбура Кедра ничего такого не выражало. Просто он стряхивал с себя, прилагая немалые усилия, эфирный дурман. Молодой медик давно обнаружил, что эта летучая жидкость с приятным вкусом — безопасное, но сильно действующее болеутоляющее средство. За долгие месяцы борьбы со зловредными гонококками Кедр приобрел большой опыт по части вдыхания эфира. И к тому времени как свирепые бактерии утратили свою вирулентность, Кедр превратился в настоящего наркомана. Пользовался он так называемым «капельным» методом. Одной рукой прижимал самодельную маску ко рту и носу (конус из плотной бумаги, обернутый несколькими слоями марли), другой смачивал этот конус эфиром: прокалывал небольшую банку с эфиром английской булавкой, по ней на марлю через петлю булавки стекали капли нужного размера и частоты. Точно таким же образом давал он эфир своим пациенткам, только доза у них была куда больше. Лежа на койке, он чувствовал, как рука, держащая банку, начинает дрожать, и опускал ее на пол; постепенно другая рука, прижимавшая конус к лицу, слабела, пальцы разжимались, и конус соскальзывал на пол. Поэтому Кедр и не знал, что такое панический страх, который чувствуют пациенты, вдыхающие наркоз. Маска падала до того, как наступало удушье.

Когда молодой д-р Кедр, работая в Южном отделении Бостонского родильного дома, стал принимать роды в бедных кварталах города, болеутоляющее действие эфира уже прочно отложилось в его памяти. И он всегда брал с собой марлевую маску с эфиром, хотя зачастую к наркозу прибегать бывало поздно. Разумеется, если время позволяло, он пользовался эфирной маской, не разделяя мнения коллег постарше, что обезболивание при родах — насилие над природой: ведь рожать детей в муках предписано свыше.

Своего первого новорожденного Кедр принял у одной литовки в квартире без горячей воды на верхнем этаже дома, стоявшего на улице, которая, как все соседние в этом районе, была загажена конским навозом, гнилыми овощами и фруктами. В доме не было льда, начнись послеродовое кровотечение, нечего будет положить на живот. Когда он пришел, на плите уже кипела вода в большой кастрюле. Хорошо бы ошпарить кипятком всю квартиру, подумал доктор Кедр. Он отправил мужа за льдом, измерил женщине таз и наметил положение плода. Слушая его сердцебиение, Кедр наблюдал краем глаза за кошкой, играющей с дохлой мышью.

Здесь же была и будущая бабушка, разговаривающая с роженицей по-литовски. К доктору Кедру она обращалась с помощью странных жестов, отчего он заподозрил в ней старческое слабоумие. Она старалась втолковать ему, что большая бородавка у нее на лице доставляет ей то ли наслаждение, то ли страдание — что именно, он понять не мог; может, она хотела, чтобы врач удалил ее до или после родов. Бородавку она демонстрировала весьма необычно, то подставит под нее ложку, как бы показывая, что бородавка вот-вот отвалится, то накроет чашкой и тотчас опять явит на всеобщее обозрение. Этот фокус с бородавкой она проделывала каждые десять — пятнадцать минут, и всякий раз с таким чувством, что доктор Кедр заключил: в голове у старухи дольше десяти минут ничего не держится.

Вернувшись со льдом, муж наступил на кошку, та дико заверещала, и Кедр на мгновение подумал, что ребенок уже родился. Слава Богу, обошлось без щипцов. Роды были быстрые, неопасные и громкоголосые. Обмывать младенца муж отказался, и услуги свои предложила бабушка. Пришлось согласиться, хотя сочетание слабоумия и возбужденности могло привести к несчастному случаю. Разъяснив ей (насколько возможно без знания литовского языка), как моют ребенка — ни в коем случае не окунать в кипяток и не обливать холодной водой из-под крана, — Кедр занялся последом, который упорно не желал отходить. Кровотечение становилось сильнее, и Кедр подумал, что может столкнуться с серьезной проблемой.

Он с трудом упросил мужа наколоть льда — здоровенный мужик притащил целую глыбу, держа ее в огромных щипцах, которые позаимствовал у продавца, и теперь стоял посреди кухни с этими щипцами на плече в угрожающей позе.

Принесенная глыба могла бы охладить кровоточащие матки сразу нескольких рожениц, а возложенная на одну пациентку, сплющила бы в лепешку вместе с маткой и ее самое. Тем временем намыленный младенец, выскользнув из бабушкиных рук, шлепнулся на грязные тарелки, мокнущие в раковине; и в ту же секунду муж опять наступил на кошку.

Воспользовавшись замешательством бабушки и мужа, Кедр нащупал через стенку живота верхнюю часть матки и с силой надавил. Женщина закричала и сжала его руки; оставив младенца среди грязной посуды, бабушка сзади обхватила Кедра и вцепилась зубами в его загривок. Муж одной рукой извлек ребенка из раковины, другой занес щипцы над головой Кедра. И в это мгновение везучий Уилбур Кедр почувствовал, что плацента наконец отделилась от матки и благополучно вывалилась наружу. Не поведя бровью, он указал на нее мужу с бабушкой, которые отнеслись к ней, казалось, с большим благоговением, чем к новорожденному. Своими руками обмыв ребенка и дав матери препарат спорыньи, он молча раскланялся с домочадцами и вышел на площадку. Едва затворил за собой дверь, как внутри началось светопреставление: бабушка, муж, охлаждаемая льдом роженица — все хором что-то орали — по-литовски, конечно, — и младенец внес свой вклад в первую семейную ссору. Кедр подумал: наверное, роды и появление врача лишь на краткий миг прервали бурное течение жизни этого семейства.

Он осторожно спустился по темной лестнице и на ощупь выбрался наружу; при этом наступил на гниющую головку кочанного салата, расплющившуюся под его подошвой с податливостью черепа новорожденного младенца. На сей раз он не спутал отчаянный кошачий вопль с детским криком. Поднял голову и успел увидеть, как из литовского окна что-то вылетело, как из пушки. Целились явно в него, но он счастливо увернулся. Какое же оскорбление, понятное, возможно, только литовцу, мог он нанести этим беднягам? К его ужасу, выброшенным предметом оказалась та самая кошка — теперь она бездыханная лежала у его ног. Ужас его умеряла мысль: хорошо, что выбросили не ребенка, ведь могли бы. Правда, профессор в Гарварде говорил, что «новорожденные обладают упругостью каучука», но и кошкам, Кедр знал, упругости не занимать; однако этой кошке в тот день, как видно, суждено было погибнуть.

«Здесь, в Сент-Облаке, — напишет впоследствии д-р Кедр, — я не перестаю с благодарностью вспоминать Южный район Бостона». Столько детей родилось с его помощью; он иногда думал, что те часы, когда он водворял их в этот мир, будут, возможно, самыми безоблачными в их жизни. Оценил он и роль тамошних проституток — они неизменно напоминали ему о жгучем подарке миссис Уиск. Встретив проститутку, он видел, как в микроскоп, копошащихся в ней бактерий, а подумав о бактериях, вспоминал дурманящее тепло эфира. Доктор Кедр не курил и не пил. Но изредка баловал себя эфиром (минимальной дозой, одной понюшкой) для поддержания духа.

* * *

Как-то ночью Уилбур дремал на дежурстве в Южном отделении Бостонского родильного дома. Один из врачей поднял его известием, что в больницу поступила тяжелая пациентка и что заниматься ею — его очередь. Хотя она сильно исхудала и утратила моложавость, так поразившую его во время их краткого знакомства, Кедр сразу узнал в ней миссис Уиск. У нее были сильные боли, затрудненное дыхание, глаза расширены от испуга. Сестра приемного отделения спросила ее имя, и она никак не могла его выговорить.

— Рифмуется с «писк», — пришел ей на помощь доктор Кедр.

Если миссис Уиск и узнала его, то виду не подала. Кожа у нее на ощупь была холодная, пульс сильно учащен, живот твердый и белый, как костяшки пальцев сжатой в кулак руки; Кедр не обнаружил ни родовых схваток, ни сердцебиения плода, которого невольно вообразил похожим на молчаливую дочь миссис Уиск. Интересно, сколько сейчас лет ее дочери? Да столько же, сколько ему, мелькнуло в голове, и тут же стал ясен диагноз: внутреннее кровотечение в брюшной полости. Дежурный по отделению подобрал доноров, и Кедр без промедления приступил к операции.

— Миссис Уиск, — тихо окликнул он ее, надеясь, что она все-таки вспомнит его.

— Как поживает твой отец, Уилбур? — спросила она, не успел он еще взяться за скальпель.

Брюшная полость была вся заполнена кровью; он стал промокать ее салфетками и скоро обнаружил, что кровь идет из шестидюймового разрыва в задней стенке матки. Кедр сделал кесарево сечение и извлек умершего во чреве ребенка, чье исхудалое личико с презрительной гримаской и впрямь напоминало лицо любительницы сигар. И у Уилбура Кедра вдруг мелькнула мысль: все-таки странно, что миссис Уиск пришла в больницу одна.

Операция проходила гладко. Воспоминания о дочери, о болезни, от которой он лишь недавно избавился, не мешали ему; случай казался довольно банальным. Он уже стал зашивать матку и не смог: нитки в тканях у миссис Уиск не держались. Стенки матки были как мягкого сорта сыр. А попробуйте наложить швы, скажем, на камамбер. Выбора не было, матку пришлось удалить. После всех переливаний крови состояние миссис Уиск, к удивлению доктора Кедра, было довольно хорошим.

Наутро он проконсультировался со старшим хирургом. Врачи-акушеры Бостонского родильного дома, как правило, имели хорошую хирургическую подготовку, Кедр курс хирургии проходил в Массачусетсской клинике, но состояние матки миссис Уиск поставило в тупик и старшего хирурга. Необъясним был и разрыв матки — швов от хирургических вмешательств не было. Плацента тоже ни при чем — детское место на другой стороне. И никакой опухоли.

Миссис Уиск держалась молодцом двое суток. Узнав от Уилбура о смерти родителей, стала его утешать. «С твоей матерью я, разумеется, не была знакома», — призналась она. И снова заволновалась о своей репутации, взяв с него слово сохранить ее тайну. (Он уже и так сохранил, не сказал хирургам о своем подозрении, что матка миссис Уиск может быть следствием гонореи.) Между прочим, в голове у него промелькнуло, не появился ли в жизни миссис Уиск и третий город, спасающий ее репутацию.

На третьи сутки брюшная полость миссис Уиск опять наполнилась кровью, и Уилбуру Кедру пришлось вскрывать шов; на сей раз у него появились опасения, что может обнаружиться что-то серьезное. Но крови в брюшной полости оказалось немного, и он с облегчением вздохнул. Удаляя кровь, он случайно задел кишку и проткнул насквозь. Поднял ее, чтобы зашить повреждение, а она расползлась у него в руках. Если и другие органы у миссис Уиск как желе, долго она не протянет.

Миссис Уиск протянула еще три дня. В ту ночь, когда она умерла, Кедру приснился кошмар — его пенис отвалился у него в руках; он попытался пришить его на место, но тот распадался на куски; затем точно так же отвалились пальцы. Пальцы для хирурга важнее, чем пенис, подумал он. Как это характерно для хирурга! И как характерно для самого Уилбура Кедра.

История с миссис Уиск еще укрепила его мнение об опасности половых связей. И он начал ждать, что его скоро постигнет та же участь. Но вскрытие, произведенное известным патологоанатомом, дало неожиданный результат.

— Цинга, — заявил патологоанатом.

Что с них взять, с патологоанатомов, подумал Уилбур Кедр. Какая тут, к черту, цинга!

— Миссис Уиск была проститутка, — почтительно напомнил он патологоанатому, — а не морской волк.

Но патологоанатом категорически заявил: ни гонорея, ни беременность тут ни при чем. Миссис Уиск скончалась от этой чумы мореходов, в ее организме нет даже следа витамина С. И патологоанатом заключил: «Распад соединительной ткани, сопровождаемый внутренним кровотечением. Сомнений никаких — цинга».

Хотя откуда взяться цинге, так и осталось загадкой. Миссис Уиск умерла не от венерической болезни, и д-р Кедр успел-таки выспаться одну ночь. Но на вторую на сцене появилась дочь миссис Уиск.

— Разве сегодня моя очередь? — запротестовал он спросонья, когда коллега опять разбудил его.

— Она утверждает, что вы ее лечащий врач, — пожал плечами коллега.

Дочь миссис Уиск, которая стоила когда-то дешевле матери, преобразилась до неузнаваемости; теперь она наверняка заломила бы цену, какая матери и не снилась. Тогда в поезде она выглядела моложе Уилбура, сейчас казалась старше его. Подростковая замкнутость сменилась презрительной развязностью. Косметика, украшения, духи — ни в чем нет меры, одета вызывающе. Волосы, заплетенные в толстую косу с воткнутым в нее пером чайки, так натянули кожу, что вены на висках и мышцы шеи вздулись и напряглись, как будто любовник-садист схватил ее за косу и с силой потянул назад.

Вместо приветствия она протянула Уилбуру Кедру флакон с бурой жидкостью, от которого сквозь неплотно закрытую пробку шел едкий незнакомый запах.

На захватанной грязными пальцами этикетке разобрать что-нибудь было невозможно.

— Вот что ее укокошило, — заявила девушка, и из горла ее вырвался глухой хрип. — Я это не употребляю. Есть другие способы.

— Вы мисс Уиск? — с некоторым сомнением спросил Уилбур Кедр, пытаясь уловить тяжелый сигарный дух.

— Я же сказала, есть другие способы! — повторила мисс Уиск. — У меня не такой срок, как у нее, еще не дергается. Уилбур Кедр понюхал флакон; он понимал, о чем она. Мать была на пятом месяце, значит, ребенок уже шевелился. Для верующих врачей первое шевеление плода означало обретение души, но Уилбур Кедр в существование души вообще-то не верил. Вплоть до середины девятнадцатого века закон относился к абортам просто (и, по мнению Кедра, разумно) — позволял прерывать беременность до первого шевеления; такой аборт для жизни матери не опасен, правда, на четвертом месяце плод уже прочно крепится к матке, и извлечь его оттуда труднее.

Вот и эта бурая жидкость в склянке, что сейчас держал в руке Уилбур Кедр, не смогла извлечь плод из чрева миссис Уикс, хотя, вероятно, именно она умертвила плод и превратила ее внутренности в подобие манной каши.

— Это, наверное, сильный яд, — заметила суровая дочка миссис Уиск, пока Уилбур Кедр протирал заляпанную этикетку своим драгоценным эфиром.

«Французская лунная настойка», — наконец прочитал он.

«Восстанавливает регулярность месячных!

Снимает блокирующие факторы!»

(Блокирующие факторы, насколько было известно молодому Кедру, означали беременность.)

«Противопоказания: замужним дамам не рекомендуется.

Почти всегда вызывает выкидыш!»

Разумеется, именно последнее предостережение и побудило миссис Уиск принимать без конца это адское зелье.

В Гарвардской медицинской школе Кедр многое узнал о средствах, вызывающих аборт. Одни, например спорынья, которую Кедр прописывал после родов для лучшего сокращения матки, или экстракт шишковидной железы, непосредственно действуют на мускулатуру матки. Другие — попросту сильнодействующие слабительные: вызывая аборт, они одновременно разрушают кишечник. Там же Кедр работал с трупами двух женщин, погибших от скипидара, распространенного в то время домашнего средства прерывания беременности. В восьмидесятых и девяностых годах прошлого века женщины еще травили себя стрихнином и рутовым маслом. Что касается «французской лунной настойки», она оказалась пижмовым маслом; миссис Уиск так долго принимала ее и в таких количествах, что организм полностью утратил способность усваивать витамин С. Это и превратило ее ткани в «камамбер». Так что патологоанатом оказался совершенно прав: умерла она от цинги.

Миссис Уиск могла бы найти и другие способы изгнания плода. Ходили слухи, что один известный мастер подпольных абортов был и самый процветающий сутенер в Южном районе. За аборт он брал чуть ли не пятьсот долларов, что было явно не по карману многим его клиенткам, и они расплачивались тем, что становились его «девочками». Его штаб-квартира, как и другие подобные заведения, называлась просто «Гаррисон-2» — туманно и не без намека. Один из стационаров Южного отделения Бостонского родильного дома находился на Гаррисон-стрит, так что на местном языке «Гаррисон-2» явно означало что-то полуофициальное, если не сказать нелегальное.

Вероятно, у миссис Уиск имелись веские основания отказаться от услуг какого-нибудь из этих Гаррисонов. И дочь ее, как видно, знала, чем грозят эти заведения, потому и решила обратиться к Уилбуру Кедру: а вдруг он поможет.

— Я же сказала, не дергается, — втолковывала дочь миссис Уиск молодому д-ру Кедру. — Раз, раз и готово. Я смоюсь отсюда через пару минут.

Было далеко за полночь. Дежурный врач спал сном праведника, сестра-анестезиолог тоже спала. Коллега, разбудивший Кедра, видел уже пятый сон.

Раскрытие шейки матки на любом месяце беременности, как правило, вызывает ее сокращения, и содержимое извергается наружу. Да и вообще, любой предмет, попав в матку, обычно производит этот желанный эффект: сокращение матки и выкидыш. Молодой Уилбур Кедр молча уставился на дочь миссис Уиск: ему показалось, что пол под ним заходил ходуном. Как будто он опять стоял в движущемся вагоне портлендского поезда, опершись о спинку сиденья миссис Уиск, еще не зная, что заразился триппером.

— Ты хочешь сделать аборт? — тихо произнес Уилбур Кедр, впервые выговорив это слово вслух.

Дочь миссис Уиск выдернула перо чайки из косы и ткнула его острым концом в грудь Кедра.

— Делай дело или слезай с горшка, — сказала она. При этих словах вонючий сигарный дух коснулся наконец его ноздрей.

Уилбур Кедр слышал, как храпит во сне сестра-анестезиолог. Для аборта не надо столько эфира, сколько для родов; хватит чуть больше его собственной дозы. Можно не брить лобок, раз надо спешить: это перед родами брить обязательно. А вот без эфира не обойтись. Область влагалища он обработает красным мертиолатом. Будь у него такое детство, как у дочери миссис Уиск, он бы тоже не захотел потомства. Значит так, нужен набор расширителей с Дугласовыми наконечниками, которые легко вводятся в матку и не ранят ткани, когда их извлекаешь наружу. Если расширить шейку матки до нужного диаметра, щипцы вообще не нужны, разумеется при условии, что беременность не больше двенадцати недель. А если и понадобятся — так только для удаления плаценты и крупных фрагментов зародыша. В медицинском учебнике они называются «продукты зачатия»: их соскребают со стенок матки кюретками, самой маленькой проникая во все ее закутки.

Но тогда Уилбур Кедр был еще очень молод, и он вдруг заколебался. Неизвестно, сколько времени дочь миссис Уиск будет отходить от наркоза и что он скажет медсестре, если та вдруг проснется, или дежурному врачу, если придется оставить девушку до утра в случае, скажем, сильного кровотечения. Очнулся он от раздумья, почувствовав резкий укол в грудь; неукротимая дщерь миссис Уиск опять ткнула острием пера чайки, на этот раз посильнее.

— Он не дергается! Не дергается, я тебе говорю! — кричала на него мисс Уиск, снова и снова вонзая перо, пока оно не сломалось у нее в руке. Оставив перо в рубашке, она резко повернулась, тяжелая коса слегка ударила его по лицу, опять обдала его сигарным перегаром и выбежала из приемной, хлопнув дверью. Кедр вынул из рубашки перо и заметил, что руки у него испачканы «французской лунной настойкой».

Не то чтобы у нее был неприятный запах, но он заглушал эфир, уже завладевший д-ром Кедром. И его душевному равновесию пришел конец.

* * *

В «Гаррисоне-2» — одном из нескольких — к наркозу не прибегали. Проблема обезболивания их волновала меньше всего. Роль эфира там отводилась музыке. Ансамбль «Германский хор» пел в приемной немецкие песни, и пел вдохновенно. Возможно, дочь миссис Уиск и оценила их пение, но ни слова не сказала о музыке неделю спустя, когда опять появилась в больнице. Никто не знал, как она сюда попала; судя по всему, девушку дотащили до дверей больницы и оставили. Она была сильно избита, возможно, за то, что не смогла заплатить за аборт. Распухшее лицо на ощупь было горячее и сухое, как каравай хлеба, только что вынутый из печи. Из-за очень высокой температуры и ригидности живота, твердого, как стекло, дежурный врач с ночной медсестрой заподозрили перитонит. Уилбура же они разбудили потому, что к плечику платья дочери миссис Уиск была приколота записка:

«Доктор Кедр — делай дело или слезай с горшка!»

К другому плечу, подобно эполету, были приколоты женские трусики, отчего платье съехало на одну сторону. Как скоро обнаружилось, запасной пары у нее не было; и трусики, видимо, были приколоты, чтобы не потерялись. Самый поверхностный осмотр показал Уилбуру Кедру, что аборт кончился неудачей. Плод без признаков сердцебиения остался в матке, которую сжало сильнейшим спазмом. Что до кровотечения и перитонита, они могли быть следствием любого способа прерывания беременности, которые применялись в «Гаррисоне-2». Во-первых, там использовался инструмент водолечебниц — шприц с трубкой для введения в матку; разумеется, ни трубка, ни вода не кипятились, а шприц употреблялся и для других надобностей. Был и отсасывающий аппарат — герметическая стеклянная банка, из которой воздух откачивался с помощью ножного насоса. Она, конечно, извлекала плод, но при этом сосала через поры кровь, причиняя непоправимый вред мягким тканям. И наконец, электричество, согласно табличке на двери: «Снимаем фактор, блокирующий менструацию, электрическим током!» Снимала этот фактор гальваническая батарея Макинтоша с подсоединенными к ней проводами, подающими ток к внутривагинальному и внутриматочному электродам, снабженным резиновыми рукоятками; они защищали врача от удара током.

Дочь миссис Уиск умерла, не успел д-р Кедр начать операцию. Она не сказала ему ни слова, осталась только записка: «Доктор Кедр — делай дело или слезай с горшка», — приколотая к плечу; температура у нее была сорок два градуса. Дежурный врач счел необходимым спросить Кедра, знал ли он усопшую: записка носила явно интимный характер.

— Она рассердилась на меня за то, что я отказался делать аборт, — объяснил Уилбур Кедр.

— И правильно, что отказался! — сказал дежурный врач.

Но сам Уилбур Кедр ничего правильного в этом не видел. Все оболочки и внутренние органы брюшной полости у мисс Уиск были воспалены, матка проколота в двух местах, а мертвый плод, как она сказала, и правда «не дергался».

Наутро д-р Кедр нанес «Гаррисону» визит, хотел своими глазами увидеть, что же там происходит; узнать, куда идут женщины после того, как их выставят за дверь. Он всегда будет помнить последний вздох дочери миссис Уиск, пыхнувший ему в лицо табачным перегаром. Он наклонился к ней, и вдруг в глазах у него поплыл огонек сигары, освещающий в темноте его одежду. Если гордыня — грех, размышлял д-р Кедр, то величайший из грехов — гордыня добродетели. Когда-то он переспал с матерью в присутствии дочери, потом оделся при свете ее сигары. И теперь будет всю жизнь преспокойно обходиться без секса. Но он не имеет никакого права осуждать других людей за секс.

* * *

У двери, где висела табличка, обещавшая возвращение менструации с помощью электрического тока, его приветствовало пенье «Германского хора». Сопровождал хор только расстроенный, дребезжащий рояль. Ни гобоя, ни английского рожка, ни меццо-сопрано, и все же музыка отдаленно напомнила Кедру малеровскую[2] «Киндертотенлидер». Многие годы спустя, когда он впервые услыхал грохот воды в Порогах-на-третьей-миле, на память ему пришли песни, извергающиеся из «Гаррисона», будто семенная струя. Он постучал в дверь, с тем же успехом он мог бы заорать во всю глотку, его бы все равно никто не услышал. Кедр распахнул дверь и вошел внутрь — никто даже не взглянул в его сторону; «Германский хор» продолжал петь. Рояль был действительно единственным инструментом, стульев не хватало даже для женщин, так же как и пюпитров. Мужчины сгрудились в отдалении от женщин. Дирижер хора стоял подле рояля. Худой лысый мужчина без рубашки, но в грязно-белом стоячем воротничке (наверное, чтобы преградить дорогу ручейкам пота), глаза полузакрыты, как во время молитвы, руки отчаянно молотят воздух, насыщенный табачным дымом и вонью дешевого пива, напоминающей смрад, идущий от застоявшейся мочи. Хор покорно повиновался движениям его мельтешащих рук.

«Грозный или критически настроенный Бог, — подумал Уилбур Кедр, — давно бы поразил нас громом небесным». Он обогнул рояль и прошел в единственную открытую дверь. И оказался в комнате, в которой не было ничего — ни мебели, ни даже окна. Только еще одна закрытая дверь. Д-р Кедр распахнул ее и очутился в приемной: на столе газеты, в горшках живые цветы, окно, раскрытое настежь. Посетительницы — их было четверо — сидели парами. Газет никто не читал, цветами не любовался, в окно не выглядывал, глаза всех устремлены в пол. С его появлением ни одна не подняла головы. За конторкой с блокнотом и ящиком для денег сидел подтянутый мужчина и ел из миски что-то, похожее на бобы. Мужчина был молод, силен и ко всему безучастен. В рабочем комбинезоне и нижней рубашке с короткими рукавами, на шее, как свисток у тренера, ключ от ящика с деньгами.

Он тоже был лыс, как и дирижер, и д-р Кедр подумал, что, скорее всего, головы у них обриты.

Мужчина за столом, показавшийся Уилбуру хористом, пропускающим одну-две песни, не взглянув на вошедшего, произнес:

— Эй, тебе сюда нельзя! Пусть твоя дама приходит одна или с подружкой.

Хор пел, краем уха слышал Уилбур, что-то про дорогую матушку. Так, кажется, переводится mutterlein.

— Я врач, — сказал д-р Кедр.

Человек, продолжая есть, поднял глаза на д-ра Кедра. Певцы в передней комнате перевели дыхание, и в наступившей тишине Кедр отчетливо услыхал, как ложка быстро и ловко выскребает миску; за дверью кого-то вырвало: содержимое желудка с характерным звуком шлепнулось в металлический таз. Одна из женщин в приемной заплакала. Д-р Кедр не успел определить кто, как певцы, набрав в легкие воздух, снова запели. На сей раз что-то о крови Христовой, перевел про себя Кедр.

— Что вам угодно? — спросил мужчина за столом у Кедра.

— Я врач, хочу поговорить с вашим врачом, — объяснил Кедр.

— Здесь, кроме вас, врача нет, — сказал мужчина.

— Тогда я хотел бы предложить свои услуги. Медицинская консультация. Бесплатно.

Мужчина внимательно изучал лицо Кедра: казалось, хотел в нем почерпнуть ответ на услышанное предложение.

— Вы здесь не один, — произнес он после долгой паузы. — Ждите своей очереди.

Этим собеседники пока удовлетворились, и Кедр присоединился к ожидающим, сев между двумя парами, находившимися в комнате. Все увиденное так поразило его, что, узнав одну из пар, он не очень сильно удивился.

Слева от него рядом с бородавчатой матушкой безмолвно сидела литовка, у которой он не так давно принимал роды (первые в своей жизни). Хотя они упорно не глядели на него, Кедр одобряюще улыбнулся и кивнул. Литовка была месяце на пятом, такой поздний аборт был всегда опасен, даже при благоприятных обстоятельствах. И Кедр вдруг с ужасом понял, что не сможет объяснить им этого, они ведь говорят только по-литовски. И наверное, воспринимают его как акушера. К тому же он ничего не знает о ее первом ребенке, как растет, жив ли. Д-р Кедр нервно притопнул ногой и перевел взгляд на другую парочку — тоже, судя по всему, мать с дочерью, но обе гораздо моложе, чем литовки, и на глаз не определить, какая беременна. Ну хоть этот-то аборт будет проще! Дочь на вид казалась совсем девочкой, вряд ли беда стряслась с ней, но тогда за каким дьяволом мать притащила ее с собой? Что, она так остро нуждалась в компании или этот поход замышлялся как наставление? Смотри, мол, такое и с тобой может случиться!

А хор уже бился в истерике, захлебываясь в любви к Господу и трепеща перед слепой судьбой (verblendenen Geschike).

Уилбур Кедр вперился в закрытую дверь, за ней явно кого-то вырвало. В раскрытое окно влетела пчела и сразу же вылетела обратно; так ей показалось тут жутко, что, наверное, и цветы приняла за искусственные. Кедр заметил, что старуха литовка узнала его — более того, придумала новый способ демонстрировать бородавку, которая за это время слегка изменила цвет, да и волоски на ней подросли. Она пальцами мяла кожу вокруг бородавки до покраснения, казалось, бородавка вот-вот лопнет, как созревший фурункул. Ее беременная дочь не замечала омерзительного представления, устроенного матерью; ее взор иногда падал на Кедра, но она его явно не узнавала и сидела, уставившись в пол с типично литовским, по его мнению, выражением лица. Возможно, ее муж выбросил-таки ребенка в окно и она лишилась рассудка, подумал Кедр. На мгновение ему показалось, что хор в передней запел по-литовски, но тут донеслось что-то о сражении между «Gott und Schicksal» — явно между Богом и Судьбой, явно по-немецки.

Крик, прорвавшийся через закрытую дверь, перекрыл ликующие голоса, уверявшие, что Бог одержал победу. Девочка вскочила со стула, села, обхватив руками плечики, и в голос заплакала. Потом уткнулась в колени матери, пытаясь подавить рыдания. Значит, это она плакала. Значит, дочь нуждается в аборте, а не мать. Девочке на вид было лет десять — двенадцать, не больше.

— Простите, — обратился Кедр к матери, — я врач.

Он почувствовал себя актером, знающим силу своего таланта, но одной неудачной фразой погубившим свое выступление. «Я врач». Ну и что из этого следует?

— Так вы врач, — с горечью произнесла мать; Кедр обрадовался уже тому, что говорит она не по-литовски. — Чем вы можете нам помочь? — спросила женщина.

— Какой у нее срок? — вопросом на вопрос ответил Кедр.

— Месяца три. — В ее голосе послышались настороженные нотки. — Но я им уже заплатила.

— Сколько ей лет? — спросил Кедр.

Девочка подняла голову с материнских колен; убрала попавшую в рот грязновато-серую прядь русых волос.

— Мне уже четырнадцать, — проговорила она, словно оправдываясь.

— Четырнадцать будет на следующий год, — уточнила мать. Кедр встал и обратился к кассиру:

— Верните им деньги. Этой девочкой я буду заниматься.

— Я так понял, что вы пришли насчет консультации, — сказал кассир.

— Чтобы дать консультацию, — поправил его доктор Кедр.

— Можете кое-что и узнать, — заявил собеседник. — В оплату услуг входит задаток. А задаток не возвращается.

— Какой задаток? — осведомился Кедр.

— Допустим, половина, — сказал он.

— «Eure ganze Macht!» — пел хор.

«Да будет воля твоя», — перевел Уилбур Кедр. Студенты-медики обычно неплохо знают немецкий.

Зловещая дверь, наконец отворилась, и в приемную осторожно выглянула престарелая пара, похожая на чем-то озадаченных бабушку с дедушкой; они были похожи друг на друга, как многие супруги, долго прожившие вместе. Сейчас их лица выражали вместе смущение и любопытство. Оба были маленькие, сгорбленные, за их спинами на больничной койке под простыней лежала женщина, неподвижная, как кукла, с открытыми, но невидящими глазами. Таз, куда ее рвало, стоял на полу, на расстеленном полотенце, прямо у нее под рукой.

— Он говорит, что он врач, — сказал кассир, не глядя в сторону старичков. — Говорит, что пришел дать бесплатную медицинскую консультацию. Говорит, чтобы этим дамам вернули деньги. Говорит, что сам позаботится о юной леди.

По тому, как седенькая старушка по-хозяйски расположилась или, точнее, утвердилась в дверном проеме между приемной и операционной, Кедр понял: именно она здесь главная; седовласый старичок, судя по всему, был ее ассистентом. Старушка идеально смотрелась бы в уютной кухоньке, где пекутся вкусные пирожки и куда то и дело прибегают соседские ребятишки.

— Доктор Кедр, — представился он, кланяясь с чуть излишней официальностью.

— Значит, доктор Кедр, — безо всяких эмоций произнесла старушка. — Ну что ж, знаете, как говорят, делай дело или слезай с горшка.

Эту специалистку звали в округе «миссис Санта-Клаус». Не она придумала эту поговорку, не она писала и ту записку. Дочь миссис Уиск написала ее сама, перед тем как пойти сюда. Она хорошо знала, что ей грозит: после визита к миссис Санта-Клаус можно протянуть ноги.

Д-р Кедр меньше всего ожидал увидеть кого-то вроде миссис Санта-Клаус. Он был уверен, что, встретившись с любым потрошителем женщин, будет хозяином положения. Он и сейчас еще пытался им стать. Зашел в операционную, взял со стола первое, что попалось под руку, так просто, для самоутверждения. Это оказалось всасывающее устройство — банка, соединенная коротким шлангом с ножным насосом. Банка удобно легла в его ладонь, и он тут же вообразил, где еще она могла бы столь же удобно устроиться. К его вящему изумлению, миссис Санта-Клаус тут же привела в действие ножной насос. Кровь с силой хлынула к порам ладони, но он успел вовремя оторвать банку, отделавшись лишь кровавым волдырем чуть выше запястья.

— Ну как? — агрессивно осведомилась миссис Санта-Клаус. — Что же вы нам посоветуете, доктор?

Женщина под простыней, как бы торопя ответ, потянула Кедра к себе; лоб ее был липкий от пота.

— Вы не понимаете, что делаете, — сказал д-р Кедр миссис Санта-Клаус.

— По крайней мере, я хоть что-то делаю, — со спокойной враждебностью произнесла старушка. — Если вы умеете лучше, почему не делаете? — спросила она. — Если и правда умеете, почему бы вам не научить меня?

Женщина под простыней все еще была не в себе, но силы уже возвращались к ней. Она села и стала себя ощупывать; почувствовала руками свое платье и окончательно осознала происходящее.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — обратился к ней д-р Кедр. — Если у вас будет температура или сильное кровотечение, немедленно идите в больницу. Немедленно.

— Я думала, вы меня пришли консультировать, — вмешалась миссис Санта-Клаус. — Мне-то что вы посоветуете?

Кедр не слышал ее. Вернулся в приемную и велел матери с девочкой идти с ним. Но мать все волновалась из-за денег.

— Верни им деньги! — распорядилась миссис Санта-Клаус.

— Задаток не возвращается, — упрямо повторил кассир.

— Верни им все, вместе с задатком! — гневно приказала старушка.

Она тоже вышла в приемную проследить, чтобы кассир вернул деньги. Затем повернулась к д-ру Кедру и тронула его за плечо.

— Спросите у нее, кто отец, — сказала она.

— Меня это не касается, — отрезал Кедр.

— Верно, — согласилась старушка. — По крайней мере в этом вы правы. А вы все-таки спросите. Любопытная история.

Кедр снова как не расслышал. Тогда миссис Санта-Клаус обратилась к матери с дочерью.

— Скажите ему, кто отец, — приказала она.

Дочь зашмыгала носом и стала тихонько поскуливать, но миссис Санта-Клаус смотрела только на мать.

— Рассказывай, — властно повторила она.

— Мой муж, — прошептала женщина и добавила, словно требовались какие-то пояснения: — Ее отец.

— Слышали? Ее отец! — Миссис Санта-Клаус взглянула на д-ра Кедра. — Понятно?

— Да, понятно, благодарю вас, — сказал д-р Кедр и поддержал тринадцатилетнюю пациентку за плечи — та начала с закрытыми глазами оседать на пол.

— Та же история примерно с третью всех девочек-подростков, — саркастически проинформировала Кедра миссис Санта-Клаус. Тон у нее был такой, точно в этом случае виноват был именно он. — Каждая третья беременна от отца или брата. Изнасилование, — пояснила миссис Санта-Клаус. — Кровосмешение, понимаете?

— Да, благодарю вас, — повторил Кедр, увлекая девочку за собой и дернув за рукав мать, чтобы та поторапливалась.

— Делай дело или слезай с горшка! — крикнула им вслед миссис Санта-Клаус.

— Сраные коновалы! — вторил ей кассир. — Какой от вас толк!

Хор продолжал петь. Кедру почудилось, что он уловил слова «vom keinen Sturm crschrecket» — не убоимся бури.

В пустой комнате, отделявшей хор от абортов, Кедр и мать с дочерью нос к носу столкнулись с той самой женщиной из-под простыни. Ее все еще шатало, взгляд блуждал, платье приклеилось к потной спине.

— Прошу вас, запомните! — воззвал к ней Кедр. — Если повысится температура, будет сильное кровотечение… — И тут он увидел женские трусики, приколотые к плечику платья. Этот знакомый эполет, видимо, служил эмблемой «Гаррисона-2», чем-то вроде ленточки за отвагу.

Судя по всему, женщина и не подозревала, что ее трусики находятся не там, где им положено. Кедру представилось, что Южный район наводнен шатающимися женщинами с трусиками на плече. Неустранимая метка, как та давняя буква «А», выжигаемая женщине на груди в пуританской Новой Англии.

— Подождите! — крикнул Кедр, схватив женщину за трусики.

Она явно не собиралась ждать, дернулась, пытаясь освободиться, английская булавка раскрылась и уколола Кедра в руку. Когда женщина ушла, он машинально сунул трусики в карман пиджака и забыл про них.

Он провел мать и дочь через переднюю комнату, обычно сотрясаемую хоровым пением, но сейчас у исполнителей был антракт, скрашенный кружкой пива. Худой лысый дирижер только-только уткнулся в шапку пены, как в комнате появился д-р Кедр с женщинами: дирижер поднял глаза; белая пена образовала пышные усы над верхней губой и сверкнула на кончике носа. Дирижер повернулся в сторону Кедра, воздел руку с пивной кружкой и возгласил тост. «Возблагодарим Господа! — выкрикнул он. — И впредь приходите на помощь заблудшим душам, док!»

— Данке шен, — дружно поддержал его хор. Разумеется, не мог этот хор петь малеровские «Песни об умерших детях», но именно они тогда ему слышались.

* * *

«В других местах на земле, — запишет Уилбур Кедр уже в Сент-Облаке, — высоко ценится способность действовать без долгих размышлений, но оптимальным образом. Здесь, в приюте, время на размышления наверняка будет больше».

После того случая он стал в Бостоне знаменитостью. Но долго это не могло продолжаться. Кедр привел мать с девочкой к себе в больницу. С его слов дежурный врач записал в журнале:

«Девочка тринадцати лет. Таз узкий. Мягкие ткани повреждены в ходе двух тяжелых досрочных родов, в результате чего образовались множественные рубцы. Это ее третья беременность, ставшая следствием изнасилования и инцеста. Показано кесарево сечение, которое, принимая во внимание физическое и психическое состояние ребенка (ибо она еще ребенок), представляет опасность для жизни. Ввиду вышеизложенного мною принято решение произвести аборт».

— Вы это серьезно? — переспросил дежурный.

— Да, — кивнул Уилбур Кедр и, обращаясь к сестре-анестезиологу, добавил: — Приготовьте все для аборта.

Операция заняла не больше двадцати минут; искусное обращение Кедра с эфиром всегда вызывало зависть у его коллег. Он применил набор расширителей с Дугласовыми наконечниками, а также две кюретки — среднего и малого размера. Разумеется, у девочки не было ни рубцов, ни поврежденных тканей. Это была ее первая, а не третья беременность, да и таз, невзирая на хрупкое телосложение, был не такой уж узкий. Эти вымышленные детали, коими Уилбур Кедр снабдил дежурного врача, должны были придать его отчету большую убедительность. В результате никто в Бостонском родильном доме ни разу не оспорил решения Кедра сделать этот аборт, никто никогда даже не упоминал о нем, но д-р Кедр почувствовал: что-то вокруг него изменилось.

Он заметил, как стихают разговоры при его появлении. Ощутил некую общую отчужденность; не то, чтобы его намеренно избегали, но не стали никуда приглашать. Обедал он в одиночестве в соседней немецкой таверне, ел свиные ножки с кислой капустой. Однажды вечером выпил даже пива и вспомнил отца. Эта кружка пива стала в его жизни первой и последней.

В те годы жизнь Уилбура Кедра, казалось, была подчинена закону единственного раза: одна кружка пива, один половой акт, один аборт. Исключением был только эфир. Новость о появлении еще одного благодетеля, безопасного, в отличии от миссис Санта-Клаус, распространилась по Южному району с быстротой молнии.

Первой к нему обратилась высокая тощая женщина с кошелкой и бельевой сумкой, подошла к нему, точно материализовалась из воздуха, когда он пил у тележки с фруктами свежеприготовленный апельсиновый сок.

— Он еще не дергается, — прошептала она на ухо Уилбуру Кедру. — Сколько это будет стоить? Не дергается, клянусь вам.

Они преследовали его повсюду. Просыпаясь среди ночи в Южном отделении, он каждый раз задавал будившему его коллеге один и тот же вопрос: «Разве сегодня моя очередь?» И получал столь же неизменный ответ: «Она говорит, что вы ее лечащий врач».

Как истинный уроженец штата Мэн, Уилбур Кедр раньше всегда смотрел людям прямо в глаза, теперь же все больше вниз или в сторону; собеседникам приходилось ловить его взгляд, в этом он больше не отличался от жителей мегаполиса. Вместе с каталогом хирургических инструментов он получил по почте экземпляр книги миссис У. X. Максуэлл «Женщина-врач — женщинам Америки». До конца 187… года миссис Максуэлл руководила гинекологической больницей в Нью-Йорке. «Автор основала эту больницу не только для беременных женщин, — писала миссис Максуэлл. — Она твердо убеждена, что ввиду немилосердного отношения общества к заблудшим и оступившимся эти несчастные должны иметь некое прибежище, приют, где могли бы беспрепятственно поразмыслить над своим горьким прошлым, навсегда с ним проститься и укрепить свою решимость более мудро поступать в будущем. Душа настоящего врача не бывает излишне милосердной!»

Разумеется, Уилбур Кедр сознавал, что Южный район изобилует примерами немилосердного отношения к заблудшим и что в глазах этих заблудших он и есть прибежище от суровой реальности.

В результате он сам стал искать прибежища. Вернулся в штат Мэн. Обратился в совет здравоохранения, чтобы ему нашли место врача-акушера, где он мог бы приносить пользу. Подыскивая ему работу в новых районах, совет обратил внимание на его прекрасный диплом и избрал своим членом. Уилбур Кедр ожидал назначения в родной город Портленд, тихую гавань его детства, где еще стояли старый особняк мэра — в нем он вырос — и просоленные меблирашки, где миссис Уиск так немилосердно приобщила его к взрослой жизни.

Интересно, будет ли он скучать по Южному району и его обитателям: по хироманту, уверявшему, что он проживет долгую жизнь, обзаведясь множеством (и не счесть!) детей. Это пророчество лишний раз убедило Кедра в правильности выбранной им стези врача-акушера; по гадалке, предсказавшей молодому Кедру, что он ни в чем не пойдет по стопам отца: она не ошиблась — он ничего не понимал в токарных станках, не выносил алкоголя и был уверен, что уж печень-то у него будет в порядке до последней минуты; по китайскому лекарю, уверявшему, что сможет вылечить триппер, прикладывая к пенису смесь зеленых листьев и хлебной плесени. Китаец был недалек от истины: хлорофилл, содержавшийся в листьях, уничтожает бактерии гангрены, но бессилен против танцующих гоноккоков, а вот пенициллин, полученный из хлебной плесени, оказался для них настоящим ядом. Годы спустя Кедр мечтал — вот бы соединить голову Гарольда Эрнста (бактериолога из Гарвардской медицинской школы и знаменитого питчера, подающего закрученные мячи) с головой китайского знахаря из Южного района. Ни одна бы болезнь не устояла!

«Только сиротство устояло бы», — записал доктор Кедр, очнувшись от мечтаний.

Благодаря Бостонскому дому он стал задумываться и о сиротах. В 189… году в браке официально состояло меньше половины всех матерей. А в уставе родильного дома было сказано, что его пациентками могут быть только замужние либо недавно овдовевшие женщины, причем безупречной репутации.

Это условие поставили добропорядочные граждане, пожертвовавшие первые тысячи долларов на родильный дом для бедняков. На практике же роды принимались почти у всех: тогда вдруг объявилось поразительно много женщин, утверждавших, что они вдовы или замужем за моряками, ушедшими в плавание и где-то сгинувшими. «Вместе с „Грейт-истерн“», — всегда приходило на ум Уилбуру Кедру в таких случаях.

Интересно, размышлял он, почему это в Портленде нет ни сирот, ни детей или женщин, нуждающихся в помощи? В уютном Портленде Уилбур Кедр чувствовал себя не у дел; по иронии судьбы, пока он сидел и ждал места, где будет полезен, то самое письмо проститутки о брошенных женщинах и сиротах, двигаясь по инстанциям, неотвратимо сокращало расстояние между ним и Сент-Облаком.

В те дни томительного ожидания Уилбур Кедр вдруг получил необычное приглашение. Его общества внезапно возжаждала некая миссис Ченнинг-Пибоди из Бостона; семейство Ченнинг-Пибоди каждое лето проводило в своей вилле на берегу океана восточнее Портленда. В приглашении было сказано, что молодой доктор Кедр, по всей вероятности, скучает по бостонскому высшему кругу, к коему, несомненно, принадлежит, а стало быть, не откажется от партии в теннис или крокет, а может, и от прогулки на яхте; визит завершится обедом в обществе семейства Ченнинг-Пибоди и их друзей. Разумеется, д-р Кедр никакого касательства к бостонскому высшему обществу не имел. Фамилия Ченнинг-Пибоди ассоциировалась у него с Кембриджем или Бикон-Хиллом, куда никто его никогда не приглашал. Он знал, конечно, что Ченнинги и Пибоди — старинные бостонские роды, но подобное сочетание встретил впервые. Он объяснил его себе тем, что Ченнинги и Пибоди, наверное, устраивают совместный прием и, чтобы упростить дело, пишут в приглашении эти фамилии через дефис.

Что касается яхты, он никогда не плавал ни на яхте, ни без нее. Он родился в Мэне, и, как всякого уроженца Мэна, его не очень-то тянуло купаться в океане. Здешние прибрежные воды, по его мнению, годились только для омаров да еще разве для курортников. Для тенниса и крокета у него не было подходящей одежды; он как-то увидел изображенную на акварели незнакомую игру на лужайке: игроки били деревянными молотками по деревянным шарам. Наверное, и в самом деле здорово, только сначала хотелось бы потренироваться в одиночестве, без свидетелей.

Поездка с самого начала вызвала у него отрицательные эмоции. Пришлось заплатить уйму денег таксисту, да и одет он явно не по сезону, у него был всего один выходной костюм, темный и слишком теплый. Он не надевал его ни разу после того памятного визита к миссис Санта-Клаус. Поднимая медное кольцо на парадной двери виллы Ченнинг-Пибоди (Кедр решил сразу же представиться хозяевам — очень уж не хотелось бродить одному среди веселых, одетых в белое гостей, увлеченно гоняющих шары), он остро осознал, что костюм его не только слишком темный и теплый, но еще и изрядно помятый. В кармане пиджака обнаружились те самые трусики; Уилбур Кедр еще разглядывал их, вспоминая, как они вызывающе смотрелись на плече у женщины, когда миссис Ченнинг-Пибоди распахнула перед ним дверь.

Д-р Кедр поспешно скомкал их, сделав вид, что в руке у него носовой платок, в который он только что высморкался. Но по тому, как миссис Ченнинг-Пибоди быстро отвела взгляд, Кедр понял — она опознала в них предмет женского туалета.

— Доктор Кедр? — довольно уверенно спросила миссис Ченнинг-Пибоди, словно именно трусики подсказали ей, кто перед ней.

Надо повернуться и уйти, подумал Уилбур Кедр, но вместо этого произнес: «Да, доктор Кедр» — и вежливо поклонился хозяйке, огромного роста женщине с загорелым лицом и шлемом серебристо-серых волос, обтянувшим голову, грозную на вид, как пушечное ядро.

— Вы должны познакомиться с моей дочерью, — заявила хозяйка. — И со всеми остальными, конечно! — добавила она, разразившись громовым смехом, от которого д-ра Кедра прошиб холодный пот.

Все остальные, насколько он понял, были Ченнинги, или Пибоди, или то и другое вместе. Имена у многих смахивали на фамилии: Кэбот, Чедуик, Лоринг, Сапфир — глядевший на мир тусклыми карими глазками. Но из всей компании самой некрасивой, какой-то даже дохлой оказалась дочь миссис Ченнинг-Пибоди, с которой она так настоятельно советовала ему познакомиться. Ее звали Мисси.

— Мисси? — переспросил Уилбур Кедр. Девушка кивнула и пожала плечами.

За длинный обеденный стол их посадили рядом. Напротив сидел молодой человек приблизительно одного с ними возраста в белом теннисном костюме, то ли Чедуик, то ли Кэбот. Вид у него был мрачный, словно он только что поссорился с мисс Ченнинг-Пибоди или, напротив, хотел бы сам сидеть рядом с ней. А может, это ее брат, которому хочется сидеть подальше от нее, мелькнуло у Уилбура Кедра.

Девушка, прямо сказать, выглядела неважно. Среди загорелых родственников она выделялась какой-то прозрачной бледностью; в тарелке ковырялась безо всякого аппетита. Обед был из тех, когда каждое новое блюдо сопровождается полной сменой тарелок, и чем натянутее становилась застольная беседа, тем громче и настойчивее звучал звон серебра. Напряжение явно сгущалось. И создавалось оно не темой беседы, а скорее полным ее отсутствием.

Дряхлый, отошедший от дел хирург, сидевший по другую руку, — не то Ченнинг, не то Пибоди, казалось, был очень разочарован, узнав, что его молодой коллега — врач-акушер. Это не помешало, однако, старому чудаку спросить у д-ра Кедра, каков его любимый прием выталкивания плаценты из матки в нижнюю часть полового тракта. Уилбур Кедр описал доктору Пибоди (или доктору Ченнингу, или как его там) этот прием, понизив голос; но старичок оказался туг на ухо и потребовал, чтобы д-р Кедр говорил громче. Общий разговор за столом не клеился, беседовали только два врача, теперь д-р Кедр объяснял возможные повреждения промежности при родах, коснулся способов сдерживания головки ребенка, техники надрезов входа во влагалище в случае угрозы разрывов. Ведя ученую беседу, Уилбур Кедр заметил: цвет лица у Мисси меняется, как кожа хамелеона. Из бледной она стала желтой, потом в лице разлился оттенок весенней травки, потом бледность опять взяла верх, и тут Мисси потеряла сознание. Кожа ее на ощупь была холодной и липкой, глаза закатились. Мать с мрачным молодым человеком в белом теннисном костюме (то ли Кэбот, то ли Чедуик) вынесли ее из-за стола.

— Ей нужен воздух, — объявила миссис Ченнинг-Пибоди, но как раз воздуха-то в штате Мэн хоть отбавляй.

Уилбур Кедр теперь уже точно знал, что сейчас нужно Мисси. Ей нужен аборт. Об этом говорили и мрачный вид молодого Чедуика (или Кэбота), и озабоченное ворчание старого хирурга, вдруг заинтересовавшегося современными акушерскими методами, отсутствие тем для общего разговора и даже нарочито громкий стук ножей, вилок и тарелок. Так вот почему его пригласили сюда. Мисси Ченнинг-Пибоди, страдающей от токсикоза, требуется аборт. Значит, и богатые не могут обойтись без абортов. Значит, и богатые, которые, по мнению Кедра, все всегда узнают последними, прослышали о нем. Ему захотелось встать и уйти, но судьба уже крепко держала его за шиворот. Иногда приклеенный ярлык как-то незаметно становится призванием; Уилбур Кедр почувствовал, что призван. Письмо проститутки из Сент-Облака было уже совсем близко, он получит его и откликнется на его зов. Но сперва послужит призванию здесь.

Он вышел из-за стола. Мужчин отослали в другую комнату — курить сигары. Дамы обступили вошедшую няню (или гувернантку, что, в общем, тоже прислуга) с ребенком на руках и защебетали вокруг него. Уилбур Кедр тоже решил взглянуть, дамы расступились. Малыш был розовощекий и жизнерадостный, месяцев трех от роду, но на его щеке были явно заметны следы щипцов. «Наверняка останется шрам. Я с этим справляюсь лучше», — подумал он.

— Разве не прелесть, доктор Кедр? — обратилась к нему одна из женщин.

— Плохо, что на щечке отметина от щипцов, — сказал д-р Кедр, и дамы разом умолкли.

Миссис Ченнинг-Пибоди повела его в холл, оттуда в уже приготовленную для него комнату.

— У нас небольшая проблема, — по дороге сказала она.

— На каком месяце? — спросил он миссис Ченнинг-Пибоди. — Уже дергается?

Дергается или нет, но подготовились к чистке чрева Мисси — лучше нечего и желать. Небольшой кабинет, где на стенах висели портреты мужчин в военных мундирах, а на полках по стойке «смирно» выстроились шеренги книг (которых лет сто никто не трогал), превращен в идеальную операционную. На переднем плане мрачноватой комнаты — массивный стол, на нем подстилка, поверх которой прорезиненная ткань. На столе в правильной гинекологической позе — Мисси. Лобок уже выбрит и протерт антисептическим раствором. Словом, домашняя работа выполнена «на отлично». Во всем чувствовалась опытная рука, скорее всего дряхлого семейного врача-хирурга. Тут были спирт, зеленое мыло, щеточка для ногтей (которыми он немедленно воспользовался), набор из шести металлических расширителей, три кюретки в кожаном футляре, выстланном изнутри атласом. И наконец, хлороформ с маской, и этот их просчет — откуда им знать, что Уилбур Кедр отдавал предпочтение эфиру — почти примирил его с ними.

Не мог он простить им одного — очевидного отвращения, которое они питали к нему. У стола, как на страже, стояла женщина за шестьдесят, верная служанка, бывшая, возможно, повивальной бабкой множества маленьких Ченнинг-Пибоди, включая и Мисси. Старуха окинула Кедра высокомерным и вместе острым взглядом, как будто ожидала, что д-р Кедр рассыплется в признательности, а она демонстративно не услышит его. Тут же была и миссис Ченнинг-Пибоди, которой явно претило близко подойти к нему, все-таки она пересилила себя и взяла протянутый пиджак. После чего д-р Кедр попросил ее выйти.

— Пришлите сюда того молодого человека, — распорядился Кедр. — Его место здесь. — Он говорил о мрачном юнце в белом теннисном костюме, не важно, кто он, гневающийся брат или провинившийся любовник.

«Эти люди нуждаются во мне, и они же меня презирают», — думал Кедр, тщательно моя руки. Окунул руки по локоть в спирт и опять подумал: скольких врачей, должно быть, знает семейство Ченнинг-Пибоди (и сколько врачей наверняка имеется в самом семействе!), но ни к кому из своего круга они не обратились с этой «небольшой проблемой». Слишком чисты.

— Вам нужна моя помощь? — осведомился мрачный молодой человек.

— В общем, нет, — отозвался Кедр. — Ни к чему не прикасайтесь, станьте за моим левым плечом и внимательно следите за тем, что будет происходить.

Когда Уилбур Кедр пустил в ход кюретку, вся классовая надменность молодого Чедуика (а может, Кэбота) вмиг улетучилась; при первом появлении на свет божий «продуктов зачатия» прокурорская окаменелость черт сменилась приятной размягченностью, а лицо стало под стать теннисному костюму.

— Стенки матки, — начал объяснять д-р Кедр, — это твердая мышечная ткань, и если матка выскоблена начисто, ее стенки издают легкий скрипящий звук. Это означает, что продукты зачатия полностью удалены. Напрягите слух и ждите. Ну что, слышите? — спросил он.

— Нет, — прошептал молодой человек.

— Может, я не совсем точно выразился, — сказал Уилбур Кедр. — Возможно, это скорее ощущение, чем звук. Но мне звук слышится явственно. Как будто песок на зубах скрипит, — добавил он, наблюдая за тем, как молодого Чедуика (или Кэбота) рвет в сложенные ковшиком ладони. — Измеряйте температуру каждый час, — сказал Кедр суровой служанке, державшей наготове стерилизованные полотенца. — Если начнется сильное кровотечение или поднимется температура, немедленно вызывайте меня. И обращайтесь с ней как с принцессой, — приказал Уилбур Кедр пожилой женщине и мертвенно-бледному, выжатому, как лимон, молодому человеку. — Следите, чтобы у нее не появилось чувства вины.

Он заглянул под веки Мисси, еще не очнувшейся после наркоза, и решил немедленно откланяться, как подобает джентльмену. Надевая пиджак, обнаружил в нагрудном кармане толстый конверт, считать не стал, но прикинул на глаз — в конверте больше пятисот долларов. Обслуга есть обслуга, опять особняк мэра с черным ходом для слуг. Значит, никаких больше приглашений от Ченнинг-Пибоди не будет — ни на партию тенниса, ни на обед, не говоря уже о морских прогулках.

Пятьдесят долларов Кедр вручил старой служанке, она уже успела обмыть гениталии антисептическим раствором и положить стерильную прокладку. Долларов двадцать сунул несчастному теннисисту, отворившему двери в сад глотнуть свежего воздуха. Теперь можно и уйти. Сунул руку в карман пиджака, опять нащупал трусики, не отдавая себе отчета, взял со стола щипцы и двинулся искать старого хирурга, но в столовой были только слуги, убиравшие грязную посуду. Каждому досталось долларов двадцать-тридцать.

Его дряхлый коллега крепко спал в кресле в соседней комнате. Д-р Кедр вынул из кармана трусики и щипцами пришпилил их к лацкану отставного хирурга.

Затем отыскал кухню и оставил там еще долларов двести.

Выйдя из особняка, он отдал последние двести долларов садовнику, стоявшему на коленях посреди цветочной клумбы у парадной двери. Хорошо бы пустой конверт вернуть лично миссис Ченнинг-Пибоди, но величественная дама явно от него пряталась. Он сложил конверт вдвое и хотел повесить его на медное кольцо; но конверт, сдуваемый ветром, не желал висеть на кольце. Рассердившись, Кедр скомкал конверт и швырнул белый бумажный шарик на зеленую травку аккуратно подстриженного газона, который огибала подъездная аллея. Двое игроков в крокет прервали игру на соседней лужайке и изумленно воззрились сперва на скомканную бумажку, а затем на синее летнее небо, словно ожидая, что оттуда вот-вот грянет гром и убьет д-ра Кедра на месте.

На обратном пути в Портленд Уилбур Кедр задумался о последнем столетии в истории медицины. С чего все началось? Сначала узаконили аборты, потом пришел черед более сложных операций вроде внутриматочной декапитации и пульверизации плода (вместо не такого уж безопасного кесарева сечения). Он снова и снова шепотом повторял эти мудреные слова: декапитация, пульверизация. В Портленд он вернулся с готовой концепцией. Итак, он, врач-акушер, способствует рождению детей. Это — говорят его коллеги — работа Господня. Но он еще и делает аборты, споспешествует матерям. Для коллег это работа дьявола, он, однако, уверен — обе эти работы угодны Богу. Как верно заметила миссис Максуэлл, «душа настоящего врача не бывает излишне милосердной».

Впоследствии, стоило ему усомниться в своем призвании, он вызывал в памяти прошлое — переспал однажды с матерью, после чего оделся при свете сигары дочери. Затем всю жизнь преспокойно обходился без секса. Так какое же он имел право осуждать ближнего своего за секс? И еще вспоминал, что мог сделать и не сделал для дочери миссис Уиск и чем это кончилось.

Он будет помогать деторождению, но будет помогать и мамам.

А в Портленде его уже ждало письмо из Сент-Облака. Когда члены совета здравоохранения штата Мэн проводили его в Сент-Облако, они, конечно, не знали о его чувствах к сиротам, равно как и о желании поскорее уехать из Портленда, этой тихой гавани, которую во время оно покинуло судно «Грейт-истерн», чтобы никогда не возвращаться. Они не узнают, что уже в первую неделю работы д-р Кедр создал в Сент-Облаке сиротский приют (деваться-то было некуда); принял роды у трех женщин (один младенец желанный, два — нет, но и желанный стал сиротой) и сделал третий в своей жизни аборт. Несколько лет приобщал он местное население к достижению цивилизации — противозачаточным средствам, так что соотношение — один аборт на троих новорожденных — сохранялось довольно долго. Со временем оно стало один к четырем, а затем и один к пяти.

В Первую мировую войну, когда Уилбур Кедр находился во Франции, замещавший его врач отказался делать аборты; рождаемость сразу выросла, число сирот удвоилось; но врач, замещающий Кедра, говорил сестрам Эдне и Анджеле, что послан на эту землю творить работу Господню, а не дьявола. Эти выражения привились и стали слетать с уст не только сестер, но потом и самого д-ра Кедра. В письмах из Франции, которые он слал своим верным сподвижницам, д-р Кедр писал: что-что, а работу дьявола он видит здесь каждый день — раны от осколков снарядов, гранат, шрапнели, засоренные землей и клочками одежды; и, конечно, газовая гангрена, эта чума Первой мировой войны. Уилбур Кедр на всю жизнь запомнил, как потрескивает, если дотронешься, зараженная гниющая плоть.

«Скажите этому идиоту (его замене), — писал Кедр сестрам Анджеле и Эдне, — что в приюте любая работа — Господня. Все, что мы делаем, делаем для сирот. Ограждаем их от страданий!»

За годы войны сестра Эдна и сестра Анджела усвоили эти фразы, отвечающие реалиям Сент-Облака: работа Господня и работа дьявола. Д-р Кедр не возражал, он любил говорить — от слова не сделается, была бы польза. При этом, конечно, сестры были согласны с Кедром, любая работа в приюте — Господня.

С первой серьезной проблемой они столкнулись лишь в 193… году. Эта проблема была Гомер. Он столько раз покидал Сент-Облако и возвращался, что пришлось искать ему применение. Подросток, разменявший второй десяток лет, должен приносить пользу. «Но сумеет ли он понять все как надо?» — гадали сестры Эдна и Анджела, да и сам д-р Кедр. Гомер видел, как матери приезжают и уезжают, оставляя младенцев. А вдруг он начнет их считать? Ведь он сразу обнаружит, что младенцев меньше, чем мам, заметит, что не у всех беременных огромные животы, а многие даже не остаются на ночь. Нужно ли объяснять ему все — ломали они головы.

— Уилбур, — сказала сестра Эдна, и сестра Анджела укоризненно возвела глаза к небу, — наш мальчик давно знает приют как свои пять пальцев. Он сам обо всем догадается.

— Он взрослеет с каждой минутой, — подхватила сестра Анджела. — Каждый день приносит ему что-то новое.

В приюте было заведено не помещать женщин, оправляющихся после аборта, в той же палате, где родившие мамы готовились к расставанию со своими младенцами. Этого не мог не заметить даже ребенок. Кроме того, Гомеру часто приходилось опорожнять мусорные бачки, все, даже из операционной с особой крышкой, которые доставлялись прямо к мусоросжигателю.

— А что, если он заглянет в бачок, Уилбур? — спросила сестра Эдна д-ра Кедра.

— Если он уже такой большой, что заглядывает в бачки, значит, пора его учить, — ответил Святой Кедр.

Скорее всего, слова Кедра значили: такой большой, что может разобраться в содержимом бачка. После родов и аборта в бачок отправлялось почти одно и то же: кровь и слизь, вата и марля, плацента и лобковые волосы. Сестры наперебой уверяли д-ра Кедра, что для аборта лобок пациентки можно не брить, но Кедр был неумолим: раз вся работа — Господня, говорил он, ни в чем не будет различий. Бачки, которые Гомер носил к мусоросжигателю, содержали вещественную историю Сент-Облака: обрывки шелковых хирургических ниток, мыльную воду от клизм и еще то, что Гомер (боялись сестры Эдна и Анджела) мог бы там невзначай обнаружить, — «продукты зачатия», другими словами, человеческие эмбрионы или узнаваемые их части.

Он и обнаружил, узнав таким образом (ему было уже тринадцать — несчастливое число), что в Сент-Облаке извлекают на свет Божий и тех, кто «дергается» и кто «не дергается». Возвращаясь однажды с пустым бачком в больницу, он увидел на земле человеческий плод, выпавший из бачка на пути к мусоросжигателю. Откуда здесь взялась эта странность, подумал Гомер, с неба, что ли, упала. Нагнулся, поднял и стал искать взглядом гнездо. Но деревьев поблизости не было. А птица не может снести яйцо на лету, да и упади оно здесь, рядом осталась бы скорлупа.

Может, это выкидыш какого-нибудь животного? В сиротском приюте, особенно если при нем такая больница, слово это не редкость. Но какого? Весил он меньше фунта, длина — дюймов восемь, на почти прозрачной головке что-то темнеет, да ведь это зачатки волос, не перьев; на сморщенном личике как будто брови, заметны даже ресницы. А это что за бледно-розовые точечки на груди величиной с большой палец? Неужели соски? А крохотные скорлупки на кончиках пальцев рук и ног — это же ногти! Держа находку в ладони на вытянутой руке, Гомер помчался прямиком к д-ру Кедру. Кедр сидел за пишущей машинкой в кабинете сестры Анджелы, печатая письмо в Новоанглийский приют для малолетних бродяжек.

— Я что-то нашел, — сказал Гомер и протянул руку.

Кедр взял у него плод и поместил на белый лист бумаги, лежащий на столе сестры Анджелы. Плоду было месяца три, от силы четыре. До аборта он, по-видимому, еще «не дергался», но был уже близок к этому.

— Что это такое? — спросил Гомер Бур.

— Работа Господня, — сказал Уилбур Кедр, главный святой Сент-Облака. Ибо сию минуту ему открылось: это тоже работа Господня — учить Гомера всему, что он знал сам. Дабы мальчик умел отличить добро от зла. Работа Господня — тяжкий труд, но раз уж хватило духу взвалить его на себя, исполнять его надо наилучшим образом.

Глава третья Принцы Мэна, короли Новой Англии

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал в дневнике д-р Кедр, — мы относимся к сиротам как к отпрыскам королевских фамилий».

Отголоском этого, по-видимому, и было ежевечернее благословение, произносимое д-ром Кедром в темноте над рядами кроватей в отделении мальчиков. Благословение следовало сразу за вечерним чтением; после несчастного случая с Винклями д-р Кедр возложил эту обязанность на Гомера, который ему рассказал, с каким чувством читал Диккенса в походной палатке Винклей и что получилось у него это совсем неплохо, правда, Винкли почему-то заснули. Таланты надо поощрять, подумал д-р Кедр, к тому же это прибавит Гомеру уверенности в себе.

Шел 193… год. Гомер стал читать мальчикам «Давида Копперфильда» чуть не на другой день после того, как первый раз увидел человеческий эмбрион. Читал перед сном ровно двадцать минут, ни больше ни меньше. Пожалуй, на чтение романа у него уйдет больше времени, чем у Диккенса на его написание. На первых порах он слегка запинался, и мальчишки немного младше его посмеивались над ним, но очень скоро Гомер стал читать идеально. Часто уже в постели он громко шептал себе первую фразу романа. Она действовала на него благотворно, как молитва, и глаза у него сами собой смыкались.

«Эти страницы покажут, стану ли я главным героем собственной жизни, или им будет кто-то другой», — шептал Гомер. Ему вспоминалась котельная Дрейперов в Уотервилле, сухость в глазах и носу; водяной вал, смывший Винклей; холодная, влажная запятая эмбриона, мертво покоившаяся у него на ладони. Вот кому никогда уж не стать героем собственной жизни.

В спальне гас свет, сестра Эдна или сестра Анджела спрашивали, не хочет ли кто последний раз глотнуть воды или сходить на горшок; под потолком слабо мерцал заметный во тьме волосок лампы, одни мальчишки уже спали и видели сны, другие переживали приключения Давида Копперфильда; и вот тогда отворялась дверь, ведущая в коридор, стены и водопроводные трубы которого были окрашены в больничные цвета, в светлом проеме появлялась голова д-ра Кедра, и он громко произносил:

— Спокойной ночи! Спокойной ночи, принцы Мэна, короли Новой Англии! — (Мертвая запятая эмбриона никогда не станет ни принцем, ни королем.)

Бам! — хлопала дверь, темнота воцарялась еще раз, и сироты оставались наедине каждый со своими царственными образами. Каких принцев и королей они вообразят? О каком будущем станут мечтать? Какую королевскую семью, распахнувшую им объятия, увидят во сне? Какую принцессу, готовую их полюбить? Рассеется ли мрак, окутавший их, когда хлопнула дверь и стихли шаги д-ра Кедра и сестры Анджелы (или сестры Эдны)? (Эмбрион, скорчившийся у него на ладони, никогда не услышит этих шагов. А какие у него маленькие, сморщенные ушки!)

У Гомера были свои мечтания. Он и не помышлял расстаться с Сент-Облаком. Королевский двор был для него здесь, в приюте. Принцы и короли никуда не уезжали, не мечтали о морских путешествиях, никогда не видели океана. И все-таки даже Гомеру благословение д-ра Кедра поднимало дух, вселяло надежду. Принцы Мэна, короли Новой Англии были главными героями своих жизней. Это ему ясно виделось в темноте спальни. Это ему внушил, как внушают отцы, д-р Кедр.

Вести себя, как подобает королю или принцу, можно и здесь, в Сент-Облаке. Наверное, в этом и заключался смысл вечернего благословения.

Гомер Бур, воображая себя принцем, благоговейно взирал на своего короля, стараясь не упустить ни слова, ни движения. Да вдруг вспоминал невзначай холодную, влажную мертвенность того эмбриона, который все не выходил у него из головы.

— Он холодный, потому что мертвый? — спросил он однажды д-ра Кедра.

— Да, — ответил д-р Кедр. — В каком-то смысле он никогда не был живой.

— Не был живой, — как эхо повторил Гомер.

— Есть женщины, которые просто не могут прервать беременность, — сказал д-р Кедр. — Такая женщина чувствует в себе живого ребенка с первой секунды зачатия и уверена, что он должен родиться, хоть он ей не нужен, ей его не вырастить. Тогда она едет сюда, родит и оставляет ребенка нам. А мы ищем ему семью.

— Так получается сирота, — сказал Гомер. — И кто-то должен усыновить его.

— Обычно мы находим семью.

— Обычно, — кивнул Гомер. — По большей части.

— Рано или поздно, — уточнил д-р Кедр.

— А иногда, — сказал Гомер Бур, — женщина не хочет родить ребенка. И не родит.

— Иногда она с самого начала понимает, что ребенок ей ни к чему.

— И ребенок с первой секунды сирота?

— Можно сказать и так.

— И она убивает его, — продолжал Гомер.

— Если хочешь. Но можно и по-другому сказать: избавляется от него, пока он еще не стал ребенком. Прерывает беременность. В первые три или четыре месяца эмбрион, или плод (не ребенок!), еще не имеет собственной жизни. Он живет за счет матери. Он еще не развился.

— Не совсем развился, — поправил Гомер д-ра Кедра.

— Не может самостоятельно двигаться. — У него еще нет настоящего носа, — вспомнил Гомер. У того эмбриона было две дырочки, как на пятачке поросенка.

— Если женщина сильная и знает, что никто на свете не будет любить ее ребенка, она приходит сюда, и я помогаю ей.

— А как эта помощь называется? — спросил Гомер.

— Аборт, — ответил д-р Кедр.

— Точно, — опять кивнул Гомер. — Аборт.

— А в руке ты тогда держал абортированный плод. Трехмесячный эмбрион.

— Трехмесячный эмбрион, — повторил Гомер.

У него была несносная привычка повторять окончания фраз, как будто он тренировался произносить слова перед чтением «Давида Копперфильда».

— Вот почему, — продолжал терпеливо объяснять д-р Кедр, — некоторые женщины не похожи на беременных. Эмбрион, то есть плод, еще так мал, что ничего не заметно.

— Но они все беременные? — спросил Гомер. — Значит, эти все женщины или родят сироту, или убивают его?

— Да, — ответил д-р Кедр. — Я просто врач. Делаю то, что они хотят, помогаю родить сироту или делаю аборт.

— Сироту или аборт, — повторил Гомер.

* * *

— У вас, Уилбур, появилась еще одна тень, — пошутила сестра Эдна.

— Доктор Кедр, — сказала сестра Анджела, — вы обрели эхо, другими словами, попугая.

— Господь Бог, или что там есть, — ответил им д-р Кедр, — простит меня, что я сотворил себе ученика. Тринадцатилетнего ученика.

К пятнадцати годам Гомер так хорошо читал вслух, что старшие девочки обратились с просьбой к д-ру Кедру, пусть Гомер и им почитает Диккенса.

— Только старшим девочкам? — спросил Гомер.

— Конечно, нет, — ответил Кедр. — Если уж читать, то всем.

— Точно, — согласился Гомер. — А кому первым — мальчикам или девочкам?

— Девочкам. Девочки ложатся спать раньше мальчиков.

— Да? — спросил Гомер.

— Да. Во всяком случае у нас.

— Начинать с того места, где я остановился у мальчиков? Он перечитывал «Давида Копперфильда» уже четвертый раз (вслух третий) и дошел до шестнадцатой главы: «Новенький во всех смыслах».

Но д-р Кедр решил, что девочкам-сиротам лучше слушать про девочек, ведь мальчикам он выбрал книгу про сироту Давида. И дал Гомеру роман Бронте «Джейн Эйр».

Гомер сразу заметил, что девочки более благодарные слушатели, в худшую сторону их отличало одно — когда Гомер появлялся в спальне или уходил, они хихикали. Зато с каким наслаждением они слушали, ведь «Джейн Эйр» не столь интересная книжка, как «Давид Копперфильд». И пишет Шарлотта Бронте хуже, чем Чарльз Диккенс. Да и Джейн просто пискля, а девочки просили в конце прочитать еще хотя бы страничку. Но неумолимый Гомер отчитает двадцать минут, скорее вон из спальни и бегом в отделение мальчиков. Ночной воздух снаружи часто пах опилками, которых давно не было и в помине. Только тьма хранила еще след канувшего в Лету Сент-Облака, запахи лесопильни и даже тяжелую вонь сигар рабочих-пильщиков.

— Ночью иногда вдруг дохнет древесиной и сигарным дымом, — говорил Гомер д-ру Кедру. И у того всплывало воспоминание, от которого мороз подирал по коже.

В отделении девочек пахло не так, как у мальчиков, хотя в остальном было все то же — наружные трубы, больничный цвет стен, тот же распорядок дня. Пахло приятнее, но дух был гуще; лучше это или нет, Гомер не мог решить.

На ночь девочки и мальчики одевались одинаково — майки и трусы. Когда Гомер приходил к девочкам, они были уже в постелях, по пояс укрыты одеялами, одни лежали, другие сидели. У нескольких наметились груди, и они прикрывали их скрещенными руками; все, кроме одной, самой старшей и физически развитой. Она была старше и крупнее Гомера. Это она пересекала финишную прямую, приподняв его на бедро, в знаменитых гонках на трех ногах. Звали ее Мелони (по замыслу — Мелоди); это ее груди коснулся однажды Гомер, а она ущипнула его пенис.

Мелони слушала его, сидя на заправленной кровати в позе индейца, ночные трусы тесноваты, кулаки упираются в бедра, локти растопырены наподобие крыльев, полные груди выставлены вперед, над резинкой трусов — складка голого живота. Каждый вечер заведующая отделением миссис Гроган говорила ей:

— Ты простудишься, Мелони.

— Нет, — коротко отвечала та.

Миссис Гроган только вздыхала. Она старалась внушить девочкам — на этом зижделся ее авторитет, — что, вредя себе и другим, они причиняют боль ей, их воспитательнице.

— Вы делаете мне больно, — говорила она, глядя, как девочки дерутся, таскают друг друга за волосы, вцепляются в глаза, бьют кулаками по лицу. — Очень, очень больно.

На девочек этот воспитательный прием действовал. Но не на Мелони. Миссис Гроган любила ее больше всех, но завоевать ее расположение была бессильна.

— Если ты заболеешь, Мелони, мне будет больно. Оденься, пожалуйста, — плачущим голосом просила миссис Гроган (за что и получила прозвище Плакса). — Ты совсем раздета. Мне очень, очень больно смотреть на тебя.

Но Мелони сидела не шелохнувшись, не сводя глаз с Гомера. Она была крупнее миссис Гроган, слишком велика для детского приюта. Слишком велика для удочерения. Девочкой ее уже не назовешь, думал Гомер. Выше сестры Эдны, выше сестры Анджелы, ростом почти с д-ра Кедра, тело как налитое. Гомер уже несколько лет не участвовал в гонках на трех ногах, но знал, что Мелони очень сильная. Он именно из-за нее отказался от гонок. Ведь бегать-то в паре приходилось с ней — они в приюте самые старшие.

Читая «Джейн Эйр», Гомер старался не глядеть на Мелони, стоило поднять на нее глаза, он чувствовал своим бедром ее бедро. Он знал, она недовольна, что он не участвует в гонках. И еще он боялся, вдруг она поймет, что его волнует ее полнота, что полнота кажется ему, сироте, даром Небес.

Чувствительные сцены из «Джейн Эйр» (слишком чувствительные для Гомера) исторгали слезы из глаз девочек, миссис Гроган громко вздыхала, даже всхлипывала. А Мелони, слушая эти умильные сцены, начинала тяжело, прерывисто дышать, как будто они будили в ней едва сдерживаемый гнев.

Конец четвертой главы оказался последней каплей.

— «Тот вечер отличался особым покоем, разлитой в мире гармонией, — прочитал Гомер и, услыхав злобное шипение, храбро продолжал дальше: — Бетси рассказала мне несколько очаровательных историй и спела свои нежные песенки. — К счастью, оставалось всего одно предложение, но могучая грудь Мелони уже пришла в движение. — Даже в моей жизни (щебетала Джейн) проглядывало иногда солнышко», — успел прочитать Гомер заключительную фразу.

— Проглядывало солнышко! — взорвалась Мелони, возмущенная, на ее взгляд, явной фальшью. — Пусть бы приехала сюда! Посмотрела, как здесь проглядывает солнышко!

— Ах, Мелони, — вздохнула миссис Гроган. — Ты причиняешь мне боль.

— Солнышко! — взвилась опять Мелони.

Вся спальня заволновалась. Девочки полезли под одеяло, некоторые заплакали.

— Мне так больно от твоих слов, — лепетала миссис Гроган. — Я этого не вынесу.

Гомер поспешил уйти, глава все равно кончилась. На этот раз к хихиканью, обычно сопровождавшему его уход, примешивались всхлипывания и саркастические возгласы Мелони.

— Проглядывает, как же! — кричала она вслед Гомеру. — Может, где и проглядывает.

— Ты нам всем делаешь больно, — увещевала ее миссис Гроган.

Ночь снаружи была полна запахов. Пахло не только опилками, но еще чем-то едким — не то духами из бывшего борделя, не то застарелым потом из зальцы для игры в бинго. И ко всему примешивались идущие от реки испарения.

В отделении мальчиков его уже ждали. Младшие успели уснуть. Остальные лежали с открытыми глазами и ртами, как птенцы в гнезде, ожидающие пищи. Гомеру казалось, он кормит их своим голосом и они вечно просят еще. Как от сытости, от чтения у них начинали слипаться глаза, но сам Гомер не мог заснуть. Он лежал после вечернего благословения; в темноте еще витали его отголоски. И он жалел, что спит не в детской с младенцами — их плач наверняка действует усыпляюще.

Сироты постарше мешали ему спать, производя различные шумы. Один из Джонов Уилбуров спал на прорезиненной простыне, и Гомер бодрствовал в ожидании, когда Джонни наконец помочится. Иногда он будил мальчика, вел в туалет, нацеливал маленький пенис и шептал: «Пи-пи-пи, Джон Уилбур. Писай здесь, писай!» Спящий мальчик оседал у него в руках, не чая вернуться в постель, в родную теплую лужу.

Иногда же, выйдя из терпения, Гомер подходил к кровати Джона Уилбура и шепотом приказывал: «Писай!» Приказ исполнялся незамедлительно.

Более печально дело обстояло с больным маленьким Фаззи Буком, «крестником» сестры Анджелы. Фаззи мучил постоянный сухой кашель. Красные глаза слезились. Спал он внутри палатки с увлажнителем воздуха: водяное колесо с вентилятором, приводимое в действие батарейкой, разбрызгивало всю ночь в палатке водяной пар. Грудь Фаззи хрипела, как будто в ней работал маленький, теряющий обороты моторчик; влажные, прохладные простыни, которыми он был обернут, трепыхались всю ночь, как поверхность огромного полупрозрачного легкого. Водяное колесо, вентилятор, затрудненное дыхание Фаззи — все это сливалось в один протяжный шум; если бы что-нибудь одно вдруг умолкло, Гомер не понял бы, какие два звука продолжают жить.

По мнению д-ра Кедра, у Фаззи Бука была аллергия на пыль, а мальчик родился и все годы жил в бывшей лесопильне — не самое лучшее для него место. Но ребенку с хроническим бронхитом не так-то легко подыскать семью. Кто согласится денно и нощно терпеть этот надсадный кашель?

Когда кашель Фаззи Бука становился невыносим, когда легкие, водяное колесо и вентилятор — все, что поддерживало жизнь Фаззи, — начинали сверлить голову, Гомер, неслышно ступая, шел в детскую. Там всегда дежурила одна из сестер. Они обычно не спали, подходя то к одной кроватке, то к другой. Иногда младенцы, как сговорившись, вели себя тихо, дежурная сестра засыпала, и Гомер на цыпочках проходил мимо нее.

Однажды в детской он увидел мать, отказавшуюся от ребенка. Она не искала свою малышку, просто стояла в больничном халате посреди детской с закрытыми глазами, впитывая в себя запахи и звуки спящих младенцев. Гомер боялся, что она разбудит сестру Анджелу, дремавшую на дежурной койке, и сестра Анджела на нее рассердится. Медленно, осторожно, как, по мнению Гомера, надо обращаться с лунатиками, он отвел женщину в палату для матерей. Матери часто просыпались, когда он заглядывал к ним, просили пить, и он приносил им стакан воды.

Женщины, приезжавшие делать аборт, редко оставались на ночь. После абортов приходят в себя быстрее, чем после родов. Д-р Кедр заметил, что они предпочитают приехать спозаранку и уехать в тот же день с наступлением сумерек. Днем плач новорожденных не так слышен из-за шумных игр старших детей, разговоров матерей и сестер, а именно детский плач особенно волновал женщин после аборта. По ночам, если не считать журчания, доносившегося изредка с кровати Джона Уилбура, и кашля Фаззи Бука, все было тихо. Разве что ухнет сова или заплачет младенец. Не составляло труда заметить, что женщинам после аборта тяжело слышать их плач. Роды принимаются не по графику, зато аборты д-р Кедр всегда назначал на утро, после чего женщина днем отдыхала и вечером покидала приют. Некоторые жили далеко, он советовал им приезжать накануне: на ночь он даст снотворное, а за день успеют набраться сил для обратной дороги.

Женщины, приехавшие вечером, никогда не ночевали в одной палате с пациентками на сносях или уже родившими. Гомер, бродя в бессонные ночи по Сент-Облаку, видел, что лица у этих женщин во сне так же тревожны, как лица родивших или готовых родить. Гомер пытался представить себе, среди спящих и бодрствующих, лицо собственной матери. Куда она уехала после родов? А может, ей и некуда было ехать? Что в те дни думал его отец (если знал, что будет отцом), пока она здесь лежала? И вообще, знала ли она, кто отец?

Женщины иногда спрашивали его:

— Это у тебя практика?

— Ты будешь врачом, когда вырастешь?

— Ты тоже сирота?

— Сколько тебе лет? Тебя не усыновляли?

— Может, тебя взяли, а потом вернули?

— Тебе здесь нравится?

И он отвечал:

— Можно сказать и так.

— Наверно, буду, доктор Кедр — очень хороший учитель.

— Да, сирота.

— Скоро шестнадцать. Были попытки, но усыновление не для меня.

— Я сам захотел вернуться.

— Да, мне здесь нравится.

— Значит, ты отказался бы, если бы кто захотел тебя усыновить? — спросила одна из женщин, с огромным животом под туго натянутой простыней.

— Отказался бы. Точно.

— И ты даже не думаешь об этом?

— Думаю. Но сколько бы ни думал, все равно не передумаю. Буду здесь, пока нужен. Пока приношу пользу.

Беременная женщина заплакала. Гомер боялся взглянуть на нее, живот у нее, казалось, сию минуту лопнет.

— «Пока приношу пользу», — повторила она сквозь слезы, как будто переняла у Гомера повторять окончания фраз. Спустила к ногам простыню, задрала больничную рубашку. Сестра Эдна уже побрила ее.

Женщина положила руки на огромный живот.

— Гомер, — прошептала она. — Хочешь принести пользу?

— Да. — У Гомера перехватило дыхание.

— Никто, кроме меня самой, не клал мне на живот руку. Никто не прикладывал ухо послушать, как он там. Нельзя беременеть, если некому слушать, как ребенок ворочается у тебя под сердцем. Правда?

— Не знаю, — проговорил Гомер.

— А ты не можешь положить мне на живот свою руку?

— Конечно, могу, — сказал Гомер и коснулся ладонью твердого горячего живота.

— Приложи сюда ухо, — попросила женщина.

Он приблизил к животу ухо, и женщина с силой прижала его к себе. Внутри у нее как будто били на барабане. Вся она была горячая, как выключенный, но еще не остывший мотор. Если бы Гомер видел океан, он сравнил бы ее еще с колыханием прибоя, с волнами, набегающими на берег и откатывающимися назад.

— Нельзя родить ребенка, если никто не хочет спать, положив сюда голову, — шептала женщина, похлопывая ладонью по животу рядом с головой Гомера.

«Куда сюда?» — думал Гомер, ведь на всем животе и грудях не было ни одного плоского местечка. Груди были все-таки более подходящей подушкой, но она говорила не о них. Вслушиваясь в бурление и ворочание у нее в животе, Гомеру не верилось, что там только один ребенок. Ему померещилось, что там целый народ.

— Хочешь принести пользу? — спросила женщина, продолжая тихо плакать. — Поспи так немного.

Он сделал вид, что спит на этом живом валуне, к которому она все прижимала и прижимала его голову. Он первый понял, что у нее стали отходить воды; наплакавшись, она забылась коротким сном. Гомер, не будя ее, пошел искать сестру Эдну. И с первыми проблесками зари родилась крепкая, восьми фунтов, девочка. Сестры Эдна и Анджела девочкам имен не давали; нарекли ее через несколько дней — не то миссис Гроган, любившая ирландские имена, не то секретарша, которая плохо печатала на машинке (это из-за нее Мелони упустила шанс именоваться Мелоди), но обожала придумывать девочкам имена.

Сколько потом ни искал Гомер эту девочку, так и не смог найти. Вглядывался в появившихся той ночью детей, как будто не сомневался, что ночное бдение на животе ее матери обострит его чувства и он опознает ее.

Но конечно, он ее не нашел. Примет на ней никаких не было, единственной подсказкой были звуки материнского чрева.

Он даже Мелони посвятил в эту игру. Но Мелони, верная себе, отнеслась к ней с насмешкой.

— Что, по-твоему, девочка могла сделать такого в животе, чтобы ты потом узнал ее? Булькнуть, пукнуть или стукнуть тебя пяткой по уху? — сказала она.

Гомер ничего не ответил. Это была его сокровенная игра — для себя и с собой. Сироты любят такие игры. Есть еще одна стародавняя игра: сирота вдруг вообразит, что родители, одумавшись, теперь всюду ищут его. А Гомер целую ночь провел с матерью уже потерявшейся девочки, узнал, что и отец никогда не будет ее искать. Может, потому он и пытался найти ее. Она наверняка будет когда-нибудь играть в «одумавшихся родителей», так пусть хоть один человек на земле ищет ее, даже если это просто другой сирота.

* * *

Д-р Кедр решил поговорить с Гомером о Мелони.

— Злость — смешная штука… — сказал он, уверенный, однако, что это не совсем так.

— Я что хочу сказать, — перебил его Гомер. — Я согласен, отрывок с этим самым солнышком и правда слишком чувствительный. Читаешь его, и тебя коробит. Но Джейн Эйр именно так говорит, просто она такая. Что тут поделаешь. А Мелони почему-то зашлась от злости.

И д-р Кедр стал рассказывать. Мелони — одна из немногих сирот, родившихся не в больнице приюта. Ее нашли рано утром у больничной двери. Ей было года четыре, может пять, она всегда была крупный ребенок, и точно определить, сколько ей лет, никто не мог. До восьми или девяти лет она молчала, и д-р Кедр даже подумал, что имеет дело с умственно отсталым ребенком. Но проблема заключалась в другом.

— Мелони всегда была злюка, — говорил д-р Кедр. — Мы не знаем, где она родилась, у кого, что пережила в раннем детстве. И она сама вряд ли сознает причину своего озлобления. — Кедр замолчал, взвешивая, сказать ли Гомеру, что Мелони пробовали отдать на воспитание более четырех раз. И все-таки решился. — Мелони претерпела несколько неудачных удочерений, — осторожно произнес он. — Попроси ее рассказать об этом, если представится случай. Рассказывая, она даст выход накопившейся злобе. Как раз то, что в ее случае нужно.

— Спросить об удочерении? — Гомер покачал головой. — Не знаю. Я никогда ни о чем с ней не разговариваю.

Д-р Кедр тут же пожалел о сказанном. Наверное, Мелони помнит о своей первой семье. Они вернули ее обратно, утверждая, что она укусила их любимую собачку, подравшись из-за мяча. Ладно бы один раз. Но она все время ее кусала, уверяли они. Подкрадется к собаке, когда та ест или спит, и куснет. Собака чуть не сошла с ума.

От вторых и третьих родителей Мелони сама сбежала, объяснив побег тем, что отцы или братья в этих семействах проявляли к ней нездоровый интерес. Четвертая семья обвинила Мелони в нездоровом интересе к младшей дочери. Пятые родители из-за Мелони разошлись. Жена утверждала, что муж соблазнил приемную дочь. Муж утверждал, что приемная дочь сама соблазнила его, применив насилие. Мелони прокомментировала ситуацию недвусмысленно. «Меня соблазнить не может никто», — гордо заявила она миссис Гроган. В шестом семействе вскоре после появления Мелони умер муж, и жена отправила ее назад в Сент-Облако, написав, что одна не сможет воспитывать Мелони, чувствуя себя недостаточно к этому подготовленной. (В разговоре с миссис Гроган Мелони отпустила только одно замечание: «Видели бы вы эту неподготовленную!»)

Не дай Бог Гомеру услышать все это из уст самой Мелони, подумал д-р Кедр. И совсем огорчился. Чему только он не учит Гомера, допустил до таких операций! Так почему же старается оградить его от темных сторон жизни?

Сестра Анджела называла Гомера ангелом, это было в ее характере. Сестру Эдну восхищала его душевная чистота и другие добродетели. И все равно д-ра Кедра беспокоило общение Гомера с «падшими» созданиями, которым в Сент-Облаке оказывали помощь, с теми горемыками, которых здесь тщательно выскабливали и которые уезжали, оставив только продукты зачатия, и с матерями, бросившими детей, в чьих судьбах он, конечно, искал сходство с судьбой матери. Какой след они оставляют в его душе?

У Гомера было приветливое, открытое лицо; оно отражало любое чувство, любую мысль, как поверхность равнинного озера малейшее изменение погоды. У него была сильная рука, на которую можно опереться, и глаза, которым не боишься довериться. Какие истории ему предстоит выслушать, а главное, в каком тоне они будут преподноситься? Не грязь волновала д-ра Кедра, а жизненная философия.

А тут еще Мелони, этот чемпион-тяжеловес отделения девочек, изливает на Гомера свою озлобленность. Это еще цветочки, думал д-р Кедр, ягодки — впереди. Ее потенциальные возможности по части просвещения Гомера виделись ему безграничными и чудовищными.

Мелони взялась просвещать Гомера во второй же вечер чтений. Гомер пришел в спальню рано, чтобы пораньше уйти. В спальне царил беспорядок; многие девочки еще не легли; увидев его, они запищали, поспешно пряча под одеяло голые ноги. Гомер смутился, стоял как потерянный посредине спальни под свисающей с потолка голой электрической лампочкой и безуспешно искал глазами миссис Гроган, которая всегда была так добра к нему. При этом он крепко сжимал в руках «Джейн Эйр», точно боялся, что девчонки силой вырвут ее у него.

Он заметил, что Мелони, почти голая, уже сидит на постели в своей обычной позе. Встретив ее буравящий взгляд, он опустил глаза, отвел в сторону, взглянул на свои руки, сжимающие «Джейн Эйр».

— Эй, ты! — услыхал он ее возглас, обращенный к нему, и вслед за ним шиканье девочек, призывающих к тишине. — Эй, ты! — повторила Мелони.

Он поднял на нее глаза и вдруг увидел выставленный в его сторону огромный голый зад устрашающих размеров — Мелони успела встать на четвереньки. На одном из тугих бедер лежала синеватая тень, скорее всего от ушиба; между округлых ягодиц темнел, вперясь в Гомера, немигающий глаз.

— Эй, Солнышко! — опять сказала Мелони. Гомер стал пунцовый, как небесное светило на утренней или вечерней заре. — Солнышко, солнышко, — приговаривала Мелони. Так и родилось это прозвище, подаренное сироте Гомеру Буру сиротой Мелони.

* * *

Гомер рассказал д-ру Кедру о поступке Мелони, и д-р Кедр засомневался, мудро ли он поступил, позволив Гомеру читать у девочек. Но обратного хода нет. Запретить читать — все равно что понизить в должности, Гомер может потерять веру в себя. Работая в сиротском приюте, колебаться нельзя. А он колебался, обдумывая судьбу Гомера, значит, в нем говорят отцовские чувства. Мысль, что он позволил себе эту слабость, стал отцом, обреченным на вечные колебания, подействовала на него так угнетающе, что он обратился к верному утешителю — эфиру, без которого уже не мог жить.

В Сент-Облаке штор на окнах не было. Окна провизорской, угловой комнаты, смотрели на юг и восток. И по мнению сестры Эдны, д-р Кедр вставал с зарей именно из-за восточного окна. Белая железная койка всегда выглядела так, словно ночью на нее не ложились. Д-р Кедр последний шел спать и утром первый вставал, почему и ходили слухи, что он вообще никогда не спит. По ночам в кабинете сестры Анджелы он печатал на машинке летопись Сент-Облака. Сестры давно забыли, почему эта комната называется «кабинет сестры Анджелы». Это было единственное административное помещение приюта, и д-р Кедр всегда там писал. Спал же он в провизорской, которая считалась его комнатой, и, возможно, д-р Кедр хотел, чтобы контора справедливости ради числилась за кем-то еще.

Кроме окон в провизорской было две двери (вторая вела в туалет с душевой). Два окна, две двери — стало быть, ни одной стены, где можно поставить мебель, и сирая больничная койка примостилась под восточным окном. В центре комнаты стоял провизорский стол, вокруг которого выстроился лабиринт запертых шкафов с хрупкими стеклянными дверцами. Считалось удобным держать медикаменты, перевязочный материал и хирургические инструменты поближе друг к дружке. Но у Кедра были на то и свои соображения. Лабиринт шкафов в центре, оставляя проход к дверям в туалет и коридор, скрывал от постороннего взгляда его койку. Из коридора ее, во всяком случае, не было видно; существенное обстоятельство, ведь в приюте ни одна дверь не запиралась.

Заставленная шкафами провизорская служила хорошим укрытием для эфирных отключек д-ра Кедра. Он любил тяжесть этих баллончиков весом в четверть фунта. Эфир — дело тонкое, требующее навыка и знания приемов. Жгучий на вкус, легко испаряющийся, эфир в два раза тяжелее воздуха; д-р Кедр мастерски давал наркоз своим пациенткам, у которых первые секунды удушья вызывали панический страх. Нервным и ослабленным он для начала капал на маску цитрусовое масло, а уж потом эфир.

Сам он не нуждался в цитрусовой поблажке. Он слышал стук баллончика, который рука ставила на пол возле кровати, но не всегда улавливал мгновение, когда пальцы другой руки разжимались и маска под действием его дыхания сваливалась с лица. Но обычно он чувствовал, как его ватные пальцы отпускают ее, странно, но именно эта рука первая возвращалась к жизни и начинала нашаривать маску, которой на лице уже не было. Он всегда слышал, если кто звал его перед дверью, и был уверен, что сумеет вовремя откликнуться.

— Доктор Кедр! — то и дело звали сестра Анджела, сестра Эдна или Гомер.

И их голоса тотчас возвращали его из эфирных странствий.

— Сейчас иду! — откликался д-р Кедр. — Я тут прилег отдохнуть. В конце концов, это провизорская, а в провизорских всегда пахнет эфиром. И разве человек, который столько работает и так мало спит (если спит вообще), не может днем ненадолго прилечь?

Мелони первая открыла Гомеру глаза на отрицательные стороны д-ра Кедра: во-первых, у него была одна вредная привычка и, во-вторых, диктаторские наклонности.

— Послушай, Солнышко, — сказала она однажды Гомеру, когда они спускались к берегу. — Почему твой драгоценный доктор не смотрит на женщин? Он действительно не смотрит, поверь мне. Не смотрит даже на меня, а ведь все мужики, старики и мальчишки еще как смотрят. Даже ты, Солнышко. Ты тоже на меня смотришь.

На сей раз Гомер смотрел в сторону.

— А ты заметил, чем от него всегда пахнет? — спросила Мелони.

— Эфиром. Он ведь хирург. Вот от него и пахнет эфиром.

— По-твоему, это нормально, да?

— Да, — ответил Гомер.

— Как навозом и молоком от фермера с молочной фермы?

— Да.

— Чепуха, Солнышко. От твоего любимого доктора пахнет так, как будто эфир течет у него в жилах. Вместо крови.

На это Гомер предпочел ничего не ответить. Макушкой он как раз доставал до плеча Мелони. Они шли по голому, подтачиваемому водой берегу там, где стояли заброшенные дома; размывая берег, река обнажала фундаменты этих домов; у некоторых ни фундаментов, ни подвалов не было, они стояли на деревянных сваях, которые потихоньку догнивали в воде.

Гомера с Мелони притягивал дом с небольшой верандой, нависавшей над рекой, что изначально не предусматривалось. Теперь же сквозь широкие щели в полу виднелись бурно мчащиеся потоки.

Дом когда-то был общежитием рабочих лесопильни старого Сент-Облака; в нем не было и следов уюта, присущего человеческому жилью; все начальство и даже мастера, работавшие на компанию «Рамзес», жили в номерах гостиницы, вторую половину которой занимал бордель. В этом же доме влачили существование пильщики, складские рабочие, сплавщики леса — словом, все, кто стоял на самой нижней ступени лесопильного производства.

Как правило, дальше веранды они не шли. Внутри не было ничего интересного — одна пустая кухня и несколько убогих спален, о чем единственно свидетельствовали полуистлевшие матрасы, населенные мышами. Сент-Облако связывала с миром железная дорога, поэтому здесь когда-то находили приют бродяги; они метили свою территорию на манер собак, писая вокруг матрасов, менее пострадавших от мышей. Несмотря на то что стекла в окнах были выбиты и зимой в комнатах наметало сугробы, по всему дому стоял неистребимый запах мочи.

Поднявшись на веранду, Мелони с Гомером увидели на половицах черную змею, пригревшуюся на нежарком еще весеннем солнце.

— Эй, Солнышко, смотри, — сказала Мелони и с удивительным для ее дородности проворством схватила дремлющую змею за загривок.

Это была гадюка почти трех футов длиной. Она билась и извивалась в руке Мелони, которая держала ее умело, ниже головы, не причиняя змее вреда. Схватив ее, Мелони тут же о ней забыла, возвела глаза к небу, точно ожидала знамения, и продолжала беседовать с Гомером.

— Твой драгоценный доктор, Солнышко, — сказала Мелони, — знает о тебе больше, чем ты сам. И обо мне, может быть, больше, чем я знаю.

Гомер и на это ничего не сказал. Он опасался Мелони, тем более со змеей в руке. «Ей ничего не стоит и меня так же ловко сцапать, — думал он. — Еще запустит в меня змеей».

— Ты думал когда-нибудь о своей матери? — спросила Мелони, глядя в небо. — Хотел узнать, кто она, почему оставила тебя, кто был твой отец, ну и все такое?

— Да.

Гомер не отрывал глаз от змеи. Она обвила руку Мелони, затем развила кольца и повисла, как веревка; то раздувалась, то опадала, по собственному хотению. Ощупав хвостом могучее бедро Мелони, уложила туловище на ее внушительной талии — самом, как ей показалось, безопасном месте — и угомонилась.

— Мне сказали, что меня нашли у больничного входа, — продолжала Мелони. — Может, оно так, а может, и нет.

— Я родился здесь, — сказал Гомер.

— Так, во всяком случае, тебе это преподнесли.

— Мне дала имя сестра Анджела, — возразил Гомер, приведя в доказательство хорошо известный ему факт.

— Если бы тебя подкинули, все равно тебя бы назвал кто-то из сестер.

Мелони все смотрела в небо, забыв про змею. «Она выше меня, — думал Гомер, — старше и знает гораздо больше. К тому же в руке у нее змея», — напомнил он себе и оставил последние слова Мелони без ответа.

— Солнышко, — отсутствующе проговорила Мелони, — подумай сам: если ты родился в Сент-Облаке, об этом должна быть в журнале запись. Твой драгоценный доктор знает, кто твоя мать. У него в архивах есть ее имя. Тебя обязательно зарегистрировали. Этого требует закон.

— Закон, — эхом откликнулся Гомер.

— Запись должна быть, — продолжала Мелони. — И должно иметься твое дело, Солнышко, где вся твоя история.

— …История, — повторил Гомер. В его глазах встал образ д-ра Кедра, сидевшего за машинкой в кабинете сестры Анджелы. Если и есть какие-то записи, они наверняка где-нибудь там.

— Хочешь знать, кто твоя мать, — сказала Мелони, — начинай поиски. Найди свое дело. И мое заодно. Ты, Солнышко, так быстро читаешь, что у тебя это много времени не займет. Наши истории будут поинтереснее, чем «Джейн Эйр». Моя-то уж точно интересней, могу поспорить. И кто знает, что окажется в твоей.

Гомер позволил себе отвлечься от змеи. Он смотрел в щель между половицами на плывущие внизу предметы: вон толстый сук, похожий на сапог, может, даже чья-то нога, уносимая вешней водой. Услыхав звук, подобный свисту хлыста, Гомер отскочил в сторону, как он мог забыть про змею! Мелони вращала гадюку над головой, все еще глядя в небо; она больше не ждала знака, а смотрела в одну точку — на рыжего коршуна. Он висел в небе над рекой в ленивом круговом парении, характерном для охотящихся хищников. Хорошенько раскрутив змею, Мелони метнула ее на середину реки, и коршун сразу же ринулся за ней. Змея не успела еще коснуться воды и поплыть к берегу, спасая жизнь, а коршун уже вошел в пике. Змея не боролась с течением, она вписалась в него, стараясь плыть под таким углом, который привел бы ее как можно скорее на безопасную отмель, в заросли папоротника на берегу.

— Смотри, смотри, Солнышко! — позвала Мелони. Коршун настиг змею в десяти метрах от берега и взмыл с ней в небо — змея била хвостом, извивалась, но исход борьбы был уже ясен.

— А сейчас я покажу тебе еще кое-что, — сказала Мелони.

— Да, — сказал Гомер, весь обратившись в зрение и слух.

Сначала коршун с трудом нес змею, ее вес и движения мешали полету. Но чем выше он летел, тем ему становилось легче. Как будто воздух в небе обладал другими свойствами, чем тот, каким дышат на земле змеи.

— Солнышко! — проявляя нетерпение, позвала опять Мелони и повела Гомера по лестнице внутрь старого дома в одну из полутемных спален. В комнате пахло так, словно в ней был кто-то живой, но в темноте трудно было разобрать, что там в глубине — матрас, начиненный мышами, или человеческое тело. Мелони с силой дернула ветхий ставень, висевший на одной петле, открыла его. И встала на колени на матрас у стены, освещенной открытым окном. На стене, приколотая одной ржавой кнопкой, висела старая фотография — чуть выше уровня изголовья давно отсутствующей кровати. От кнопки вниз по бурому фону фотобумаги шел ржавый подтек.

Гомер видел в других комнатах старые фотографии и сначала не обратил на эту внимания. На снимках были обычно матери, дети, отцы — словом, семейные фото, занимающие воображение сирот.

— Иди сюда, Солнышко, — позвала Мелони. — Взгляни.

Она пыталась ногтями отколупнуть кнопку, но кнопка сидела в дереве не одно десятилетие. Гомер встал на колени рядом. Он не сразу понял, что изображает снимок; наверное, его смущала близость Мелони; после тех гонок, когда они вместе упали на финише, он ни разу не был физически так близко к ней.

Разобрав, что на фото, но не уловив в нем смысла, Гомер совсем смутился, как можно смотреть на такое в присутствии Мелони! Но глаз не отвел, еще подумает, что он трус. Изображение свидетельствовало о том, как лихо преломлялась действительность в творческом сознании фотографов начала века. Снимок обрамляла дымка, что-то вроде стилизованных облаков, создавая не то траурный, не то романтический эффект. И позирующие совершали свой сногсшибающий акт то ли в раю, то ли в аду.

По мнению Гомера — в аду. Действующие лица — длинноногая девица и низенький пони. Обнаженная женщина, разбросав ноги в позе парящего орла, лежала на ковре, в котором безнадежно перепутались персидские и восточные мотивы (впрочем, Гомер этой путаницы не заметил); пони стоял над ней хвостом к голове, пропустив ее тело между ног, параллельно своему крупу. Голова опущена, точно пони собирается щипать травку, прямо к густой копне лобковых волос, морда слегка смущенная не то из-за нацеленного объектива, не то от стыда; хотя, возможно, не смущенная, а попросту глупая. Пенис у пони был толще и длиннее, чем рука Гомера, но девице пришлось-таки изогнуть шею, чтобы дотянуть пенис до рта. Щеки у нее раздулись, глаза чуть не вылезли из орбит; но по лицу не поймешь, лопнет ли она от смеха или задохнется от этого странного кляпа. Что до пони, то его лохматая морда выражала как бы напускное безразличие, под которым скрывалось сдержанное достоинство животного.

— Повезло пони, а, Солнышко? — Мелони взглянула на Гомера, которого пробрала дрожь: ему вдруг явился образ фотографа, сочинившего эту дьявольскую композицию — женщина и пони, обрамленные не то райскими облаками, не то испарениями преисподней. На мгновение из прошлого восстал злой дух камеры-обскуры, автор фотошедевра. Но его тут же сменил хозяин матраса, на котором они с Мелони стояли коленопреклоненные, словно молились его святыне. Пильщик прикрепил ее над самой подушкой, чтобы утром, продрав глаза, насладиться ее видом: пони и женщина заменили ему семейный альбом. Вот что сокрушило Гомера; вымотанный работой обитатель ночлежки смотрит на этот снимок, потому что нет у него никого — ни детей, ни матери, ни отца; ни жены, ни возлюбленной; ни друга, ни брата.

Но несмотря на почти физическую боль в сердце, он не мог оторвать взгляда от фотографии. Мелони же с неожиданной девичьей застенчивостью продолжала, потупившись, выковыривать ржавую кнопку, стараясь при этом не загородить рукой фотографию.

— Если я отколупну этот чертов снимок, — сказала она, — я подарю его тебе.

— Мне он не нужен, — неуверенно произнес Гомер.

— Еще как нужен. Вот мне он ни к чему. Пони меня не интересуют.

Сломав ноготь и поцарапав палец, она выколупала наконец кнопку из дерева, на фотографию упали свежие капельки крови и тут же высохли, приняв цвет ржавого подтека, пересекшего гриву пони и бедро молодой женщины. Мелони сунула пораненный палец в рот и, прижав нижнюю губу к зубам, вручила фотографию Гомеру.

— Понял меня, Солнышко? — спросила она Гомера. — Ты видишь, что делает эта женщина?

— Да, — ответил Гомер.

— А ты бы хотел, чтобы я сделала тебе то же?

Она сунула весь палец в рот, зажала его губами и стала ждать, что Гомер ответит, но он опять промолчал. Мелони вынула палец изо рта и прикоснулась к неподвижным губам Гомера. Он не шевельнулся, не смотрел на ее палец, боясь, что, если взглянет, его глаза скажут «нет».

— Если хочешь, чтобы я тебе это сделала, Солнышко, — сказала Мелони, — найди мое личное дело. — Она придавила пальцем его губы. — Найдешь, можешь почитать, если тебе интересно, — прибавила она, убрав наконец палец. — А теперь дай мне твой, — приказала она.

Но Гомер, держа снимок в обеих руках, не шевельнулся.

— Дай же палец, не укушу, — уговаривала его Мелони.

Он протянул ей левую руку, держа фото в правой, вернее сказать, протянул ей сжатый кулак, так что ей пришлось сначала разжать его.

— Взгляни на фото, Солнышко, — велела она; он взглянул. Мелони легко постукала его пальцем по своим зубам и при этом произнесла: — Достань запись, и я сделаю тебе то же. Береги этот снимок и хорошенько подумай.

Но у Гомера в уме сейчас свербило одно: скорее бы кончилось это кошмарное стояние на коленях рядом с Мелони, на этом матрасе — месте обитания многих поколений мышей, с обжигающей руку фотографией и пальцем у нее во рту. Как вдруг на крышу прямо над головой с оглушительным стуком хлопнулось что-то тяжелое, вроде человеческого тела, и тут же раздался хлопок полегче, словно тело подпрыгнуло; Мелони от испуга прикусила Гомеру палец — он не успел его отдернуть. Стоя на коленях, они прижались друг к другу и затаили дыхание. Гомер чувствовал, как сердце его колотится о груди Мелони.

— Что это? — прошептала Мелони.

Гомер и на этот вопрос не ответил. Ему представилось — на крышу с небес низринулось тело привидения пильщика — хозяина фотографии, которая приклеилась к его пальцам. В руках у пильщика по пиле — уши его привыкли слышать в вечности только визг циркулярных пил. В этом стуке мертвого груза о крышу Гомеру почудился зловещий отголосок вжикания старинных пил. А что это за протяжный, высокий звук, почти человеческий, тонкий, как папиросная бумага? Наверное, плач новорожденных — первых сирот Сент-Облака…

Горячей щекой он чувствовал, как бьется жилка на шее Мелони. По крыше кто-то ходил — легчайшие, почти воздушные шаги, как будто тело, ударившись о крышу, опять стало призраком.

— Господи Иисусе Христе! — воскликнула Мелони, оттолкнув Гомера с такой силой, что он ударился о стену.

Шаги на крыше от произведенного шума участились, и призрак издал пронзительный двусложный посвист, несомненно принадлежащий коршуну.

Мелони, видно, не знала, кто издает подобные крики, потому что сама в страхе взвизгнула, но Гомер сразу понял, кто ходит по крыше. Он сбежал вниз по лестнице и, перепрыгнув через щели веранды, остановился у перил. И успел увидеть, как коршун взмыл с крыши; на этот раз он легко нес змею, она висела ровно, как кусок водопроводной трубы. Непонятно, почему коршун бросил ее — не удержал или нарочно отпустил, догадавшись, что это самый верный, хоть и не профессиональный способ убийства. Но это не так уж и важно, падение с такой высоты убило змею, что и требовалось, ведь мертвую нести легче: не извивается, не бьет по груди. А Гомер ни с того ни с сего подумал, что змея немного длиннее пениса пони, правда не такая толстая.

Мелони, переводя дух, стояла на веранде рядом с Гомером. Коршун наконец скрылся из вида, и она еще раз повторила:

— Храни этот снимок и хорошенько подумай.

В таких наставлениях Гомер не нуждался. Что-что, а думать он думал — об очень многих вещах!

* * *

«В юности, — писал Уилбур Кедр, — у человека первый раз в жизни появляется секрет, который приходится скрывать от тех, кого любишь».

Первый раз в жизни Гомер утаил что-то от д-ра Кедра и, конечно, от сестер Анджелы и Эдны. Утаил фотографию женщины с пенисом пони во рту. А вместе с ней свое первое недовольство д-ром Кедром. И первое вожделение, пробужденное не только женщиной, державшей во рту невероятный орган пони, но и предложением Мелони. Вместе с фотографией под матрасом приютской койки хоронились его страхи, что может обнаружиться в записях о его рождении. И конечно, желание приоткрыть завесу над тайной матери.

Он доставал фотографию из-под матраса три или четыре раза в день, а ночью во время бессонницы рассматривал при слабом дрожащем свете свечи. Глаза женщины не казались тогда такими выпученными. Неровное пламя свечи колыхало гриву пони, и Гомеру чудилось, что шевелятся и щеки молодой женщины. Он смотрел на снимок и слышал, как писает Джон Уилбур, как хрипло дышит Фаззи Бук; это трио — легкие, вентилятор и водяное колесо — было удачным сопровождением для женщины и пони, будоражащих воображение Гомера.

Что-то изменилось в Гомере, в его бессоннице; и д-р Кедр сразу это заметил; перемена, собственно, заключалась в том, что Гомер, тая что-то от д-ра Кедра, стал подозрителен, ему мнилось, что д-р Кедр неотступно наблюдает за ним. Когда он крался на цыпочках в кабинет сестры Анджелы, он был уверен, что д-р Кедр нарочно ночь напролет стучит на машинке. Наблюдает за его действиями.

— Тебе нужна моя помощь, Гомер? — спрашивал изредка д-р Кедр.

— Нет, мне просто не спится.

— Да, этому горю не поможешь.

А д-р Кедр только и мог писать свою летопись по ночам. Днем кабинет Анджелы вечно занят, единственное место для интервью с намечающимися родителями и телефонных разговоров. Он был весь завален бумагами д-ра Кедра, перепиской с другими приютами, агентствами по усыновлению, с будущими родителями, тут был и его замечательный (сдобренный местами мрачноватым юмором) дневник, называемый Кедром «Краткая летопись Сент-Облака», хотя это название явно устарело — дневник из месяца в месяц разбухал. И каждая новая запись начиналась одним и тем же: «Здесь, в Сент-Облаке» или «В других местах на земле».

Среди бумаг д-ра Кедра хранились исчерпывающие истории семей, но только тех, кто брал на воспитание сирот. Вопреки уверениям Мелони д-р Кедр не вел записей о настоящих родителях. В записи о рождении значились лишь дата рождения младенца, пол, вес в фунтах, рост в дюймах, имя, данное сестрами (если мужского пола), миссис Гроган или секретаршей отделения девочек (если женского). Личное дело сироты включало еще болезни и прививки — вот, собственно, и все. Гораздо толще были папки с историями усыновителей. Д-р Кедр старался выведать о них всю подноготную.

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал он, — все равно, нарушаю ли я правила или создаю новые, мной руководит одно — забота о будущем сироты. Поэтому я и уничтожаю все сведения о матерях. Бедная женщина, давшая жизнь ребенку и оставившая его у нас, принимает очень трудное решение, нельзя чтобы в будущем ей приходилось принимать его еще раз. Необходимо сделать все, чтобы сирота не искал родителей, уберечь его от встречи с ними.

Я всегда думаю только о них, сиротах. Конечно, когда-нибудь они захотят узнать тайну своего рождения, проявят любопытство. Но какая от этого польза. Не прошлое залог будущего. А сироты — особенно сироты! — должны именно о нем думать.

Что будет хорошего, если родная мать по прошествии лет раскается в принятом когда-то решении? Конечно, по архивным документам легко было бы найти ребенка. Но моя забота не восстановление биологических корней, а устройство жизни родившихся в приюте детей».

Застав Гомера в кабинете сестры Анджелы — Гомер искал что-то в его бумагах, — д-р Кедр дал ему прочитать этот кусок из своей «летописи».

— Я тут ищу одну вещь, — заикаясь проговорил Гомер. — Но не могу найти.

— Я знаю, что ты ищешь, Гомер, — сказал д-р Кедр. — Но поиски твои бесполезны.

«Поиски бесполезны», — было в записке, которую Гомер передал Мелони во время очередного вечернего чтения. Каждый вечер они с Мелони обменивались бессловесными посланиями; она глубоко совала в рот палец и выпучивала глаза, передразнивая женщину с фотографии, на что Гомер отрицательно мотал головой, давая понять, что ничего пока не нашел. Мелони отнеслась к записке с сомнением, что сейчас же отразилось на ее подвижном лице.

— Гомер, — сказал д-р Кедр. — Я не помню твоей матери. Я даже не помню тебя, когда ты родился. Ты для меня стал Гомером гораздо позже.

— Я думал, что есть закон, — бормотал Гомер. Ему вспомнились слова Мелони о законе, требующем точной регистрации рождений.

Но Уилбур Кедр, создатель и летописец Сент-Облака, был сам себе закон. По д-ру Кедру, жизнь сироты начиналась в тот день, когда он, д-р Кедр, переставал путать его с другими сиротами. Если же удавалось найти сироте семью раньше (дай-то Бог!), то именно там начиналась его жизнь. Таков был непреложный закон Кедра. В конце концов, взял же он на себя ответственность, опираясь на традиционные представления, единолично решать необходимость аборта, выбирать между жизнью младенца и матери.

— Я много думал о тебе, Гомер, — сказал д-р Кедр. — И думаю все больше и больше. Но не трачу попусту время, не силюсь вообразить, каков ты был, когда родился. И тебе не советую тратить напрасно силы и время.

И дал прочитать Гомеру неоконченное письмо, вынув его из машинки; письмо предназначалось коллеге из Новоанглийского приюта для малолетних бродяжек, созданного прежде Сент-Облака.

Письмо было дружеское (переписка, по-видимому, длилась не один год), выдержанное в тоне привычной полемики, как пишут постоянному оппоненту, оттачивая свои взгляды.

«Ребенка следует усыновлять до наступления подросткового возраста, поры первого сокрытия правды, по той причине, что рядом с ним в это время должны быть любящие и любимые люди, — писал д-р Кедр. — Подросток скоро начинает понимать, что обман так же соблазнителен, как секс, но более доступен. И что легче всего обманывать тех, кто тебя любит. Любящие люди меньше других склонны замечать лживость, но и у них рано или поздно открываются глаза. Если же рядом их нет, некому пристыдить маленького лжеца, отучить от неправды. Сирота, не нашедший семьи до этого опасного возраста, так потом и будет обманывать себя и других.

В эту кошмарную пору жизни подросток лжет себе и уверен, что может обмануть весь мир. Уверен, что не попадется. И существует опасность, что подросток-сирота, не имеющий близких, так никогда и не станет взрослым».

Д-р Кедр, конечно, знал, что к Гомеру эти рассуждения не относятся. Его любили сестры Анджела и Эдна и сам он, наперекор себе. Гомер не только сознавал, что его любят, но, несомненно, и сам любил всех. Так что его поре сокрытия правды не грозило затянуться надолго.

А вот Мелони — разительный пример, подтверждающий правоту д-ра Кедра, подумал Гомер, отдавая ей записку.

— Зачем ты ищешь мать? — спросил он.

— Я ее убью, — без колебания ответила Мелони. — Может быть, отравлю. А если она не такая большая и сильная, как я, что вполне вероятно, задушу ее собственными руками.

— Собственными руками, — механически повторил Гомер.

— А ты бы что сделал, если бы нашел мать? — спросила Мелони.

— Не знаю, — сказал он. — Наверное, стал бы расспрашивать.

— Расспрашивать! — воскликнула Мелони с тем же презрением в голосе, с каким передразнила радующуюся солнышку Джейн Эйр.

Гомер знал, его коротенькая записка: «Поиски бесполезны» — не успокоит Мелони. Сам же он, как всегда, внял рассуждениям д-ра Кедра, но до конца своих тайн не открыл. Фотография женщины с пони все еще лежала у него под матрасом; он так часто на нее смотрел, что бумага в конце концов утратила жесткость. Честно признаться, разговор с д-ром Кедром разочаровал Гомера; значит, не найти ему матери Мелони и не испытать умопомрачительного ощущения, подаренного судьбой бесчувственному пони.

* * *

— Что это значит: «Поиски бесполезны»?! — криком вопрошала Мелони. Они с Гомером опять стояли на парящей веранде дома, в котором столько лет провели женщина и пони. — Строит из себя Господа Бога! Распоряжается нашей жизнью!

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал д-р Кедр, — передо мной встал выбор: взять на себя прерогативу Бога распоряжаться судьбами других людей или просто плыть по течению. Жизненный опыт подсказывал — всем или почти всем управляет случай. Так что люди, уповающие на победу добра над злом, должны по возможности вмешиваться в ход событий. Играть роль Бога. Такие случаи редко выпадают. Но здесь, в Сент-Облаке, чаще, чем в других местах. Наверное, потому, что те, кто к нам приезжает, уже отдали дань случаю».

— Черт бы его побрал! — кричала Мелони, но река ревела еще громче, а пустой дом слыхивал и не такое, и Гомер промолчал. — Не повезло тебе, Солнышко, — вдруг выпалила Мелони. — Да? — Но Гомер как воды в рот набрал. — Да?! — крикнула во все легкие Мелони, на что лес за рекой откликнулся только коротеньким «а-а!».

Мелони ударила могучей ножищей по трухлявой балюстраде, и целая секция рухнула в реку.

— Вот так-то! — крикнула Мелони, но лес был такой густой, что поглотил без остатка возглас Мелони. Промолчал, как Гомер. — Господи Иисусе! — воскликнула Мелони, но мэнские леса опять не откликнулись.

Старый дом, кажется, проскрипел что-то, а может, вздохнул. Такой дом разрушить непросто, хотя время и другие вандалы частично сделали свое дело. Мелони пошла искать, к чему еще приложить силы. Гомер побрел следом, стараясь держаться на безопасном расстоянии.

— Солнышко, — позвала его Мелони, но тут увидела целое стекло в окне и разбила. — Солнышко, — повторила она, — у нас с тобой никого нет. Если ты сейчас скажешь, что у тебя есть я, а у меня — ты, я тебя убью.

Гомер не знал, как ее утихомирить, и опять не проронил ни слова.

— Если ты мне скажешь, что у нас есть твой обожаемый доктор или приют, — продолжала Мелони, топнула ногой по доске, проломила ее и, схватив обеими руками, стала расшатывать один из обломков. — Если ты это скажешь, то перед смертью я буду тебя пытать.

— Угу, — кивнул Гомер.

Вооружившись доской, Мелони стала бить ею по перилам ведущей наверх лестницы; перила с балясинами отвалились легко, но толстый столб, держащий первый пролет, стоял прочно. Отшвырнув доску, Мелони заключила его в свои медвежьи объятия.

— Черт бы вас всех побрал! — обругала она д-ра Кедра, свою мать, Сент-Облако и весь мир. Попробовала повалить столб, но он никак не отдирался от балки, идущей под полом. Тогда Мелони схватила кусок перил и стала, крутя им, как дубинкой, колотить по столбу, пока он наконец не рухнул. Попыталась его поднять, не смогла и рявкнула на Гомера: — Помоги мне! Ты что, ослеп?!

Взявшись вдвоем за столб, они, как тараном, пробили им стену кухни.

— Почему ты молчишь? Неужели тебя не мучает, кто с нами это сотворил? Тебе что, все равно?

— Не знаю, — ответил Гомер.

Затем стали вместе крушить один из столбов, на котором держался второй этаж. Нанесли три удара, каждый раз отскакивая в сторону. После четвертого столб рухнул. И сейчас же что-то над головами пришло в движение. Бросив таран, Мелони схватила рухнувший столб, попыталась разбежаться с ним, но сила инерции вынесла ее через порог на веранду. В тот же миг одна из верхних спален обрушилась в кухню. Тут же следом от крыши веранды отвалился кусок и увлек за собой в реку остаток перил. Даже Мелони поразил масштаб разрушений. Она почти нежно взяла Гомера за руку и потащила за собой на второй этаж — часть лестницы еще уцелела, вместе с комнатой, где когда-то пильщик любовался по утрам фотографией женщины с пони.

— Помоги мне, — мягко сказала Мелони Гомеру. Подошли к окну, сорвали ставню, висевшую на одной петле, бросили вниз и смотрели, как она, пробив крышу и пол веранды, плашмя упала в реку.

— Здорово, правда? — почему-то упавшим голосом произнесла Мелони.

Она сидела на том самом матрасе, где они стояли на коленях в тот день, когда с небес на крышу дома шлепнулась брошенная коршуном змея.

— Помоги мне, — сказала еще раз Мелони и рукой пригласила его сесть рядом. — Помоги, не то я сбегу, — сказала она и прибавила: — Помоги, не то убью кого-нибудь.

По-видимому, убить и сбежать было в ее понятии одно и то же. Да, Мелони не так-то легко помочь, но Гомер все-таки сделал попытку.

— Не убивай никого, — сказал он. — И не сбегай.

— А зачем оставаться? — возражала Мелони. — Ты ведь не останешься. Нет, ты не сбежишь. Тебя кто-нибудь усыновит.

— Никто не усыновит. Да я ни к кому больше и не поеду.

— Поедешь.

— Нет. Так что, пожалуйста, не сбегай и не убивай.

— Значит, если я останусь, ты тоже останешься? Да? Ты это хотел сказать? — спросила Мелони. «Это ли он хотел сказать?» — подумал Гомер. Но Мелони, по обыкновению, не дала ему времени на раздумье. — Обещай, Солнышко, что не уедешь, пока я здесь, — сказала она. Придвинулась к нему, взяла за руку, разжала пальцы и положила его указательный себе в рот. — Счастливчик пони, — проговорила она, но Гомер не был уверен, что пони очень уж повезло. Старый дом закряхтел. Мелони подвигала языком его палец. — Обещай, Солнышко, что не уедешь, пока я здесь, — повторила она.

— Да, — кивнул Гомер.

Мелони укусила палец.

— Обещаю, — сказал Гомер.

Еще один кусок лестницы рухнул в кухню, жалобно скрипели покосившиеся стропила, поддерживающие остаток крыши веранды.

Что же так завладело его вниманием, когда Мелони, достав его маленький пенис, затолкала его себе в рот? Он не боялся, что старый дом рухнет и убьет их, хотя основания для страха были. Не думал о предыстории матраса, на котором они лежали; она, конечно, была чудовищна даже по меркам Мелони. Не думал о собственной утраченной предыстории и о том, что лежать так с Мелони — значит предавать д-ра Кедра. Частично его внимание отвлекали звуки: чмокание Мелони, его и ее прерывистое дыхание. Этот шум похоти вызвал в памяти маленького Фаззи Бука и аппарат, увлажняющий легкие. Его грубая механическая работа всегда напоминала Гомеру, как хрупка человеческая жизнь.

Пенис Гомера во рту у Мелони сначала слегка вырос, но потом вдруг съежился, и Мелони удвоила усилия. Больше всего Гомеру мешала злополучная фотография, она отчетливо стояла у него в глазах. Он видел даже чистый четырехугольник на стене, где она недавно висела. Именно она разбудила его похоть, но вот теперь была явной помехой. Если раньше женщина с пенисом пони во рту напоминала предложение Мелони, то теперь и женщина и Мелони вызывали одно чувство — сострадание к униженным. Пони на фотографии, как и полагается бессловесной скотине, являл полнейшее равнодушие к происходящему. И Гомер чувствовал, что его пенис во рту у Мелони становится все меньше, каким, по его понятию, вообще никогда не был.

Мелони вдруг резко оттолкнула его. Такое унижение!

— Черт возьми! — крикнула она. — Что с тобой? Не говори, что дело во мне, а не в тебе!

— Точно, не в тебе, — сказал Гомер.

— Еще бы во мне! — кипела Мелони, губы у нее распухли, даже появились ссадины, на глазах навернулись слезы.

Она выдернула из-под него матрас, сложила вдвое и выбросила в окно. Матрас упал на крышу веранды и застрял в дыре, проделанной ставнем. Увидев, что матрас не спикировал в воду, Мелони взбеленилась, стала крушить ближайшую койку и плакала, не пряча слез. Гомер, как во второй вечер чтения «Джейн Эйр», поспешил уйти, еще попадешь под горячую руку! Сбежал по шатким ступеням вниз, ступил ногой на веранду, она затрещала и тяжело обрушилась в реку. Гомер потерял было равновесие. Услыхал, как над головой на остатки крыши упала не то койка, не то кусок стены. Спрыгнул на землю и бросился бежать на открытое место, подальше от рушившегося дома. Мелони, должно быть, видела его из окна второго этажа.

— Запомни, Солнышко, — крикнула она ему вдогонку, — ты обещал, что никуда не уедешь, пока я здесь. Не оставишь меня одну.

— Запомню! — крикнул он в ответ и быстро зашагал в сторону городка и дальше на холм, где стоял сиротский приют.

Он был еще на берегу, когда Мелони удалось наконец обрушить в реку остатки веранды вместе с частью второго этажа. Гомер остановился и долго смотрел, как вниз по реке уплывает чуть не половина старого дома. И он подумал, что Мелони, дай ей волю, могла бы спустить по реке весь городок. Но он не стал смотреть на дальнейший погром. А в приюте поспешил прямо в отделение мальчиков. Поднял матрас, хотел немедленно избавиться от фотографии. Но фотография исчезла.

— Это не я взял, — сказал Фаззи Бук.

Хотя был полдень, Фаззи все еще находился в увлажняющей палатке. Значит, опять началось ухудшение. По ночам он всегда в ней спал, она была, так сказать, его спальней. Если же оставался в ней на день, палатка становилась лечебницей. Каждый день ему что-то вливали и делали анализы, как говорил д-р Кедр. Гомер стоял у трепещущего, дышащего, хрипящего аппарата и допрашивал Фаззи, куда делась фотография. Выяснилось, что Джон Уилбур напрудил в постели такую лужу, что сестра Анджела велела ему лечь пока на кровать Гомера, а сама стала менять полусгнивший матрас. И тут Джон Уилбур под матрасом Гомера нашел фотографию.

— А что было дальше? — спросил Гомер задыхающегося Фаззи.

Сестра Анджела вернулась с новым матрасом, увидела фотографию и взяла с собой. Конечно, Джон Уилбур не стал запираться и сказал, где нашел ее, поведал Гомеру девятилетний Фаззи — после Гомера он был самый старший в отделении мальчиков. Гомер хотел было пойти и побить Джона, но передумал, Джон был совсем маленький, только и умел что писать в постель. К тому же это еще удлинило бы список грехов.

— А что это было? — спросил Фаззи.

— Ты же видел, — ответил Гомер.

— Видел, но все-таки что? — Лицо у Фаззи было явно испуганное. Лужок Грин решил, что женщина ест кишки пони, и убежал в туалет. Уилбур Уолш тоже убежал куда-то.

А Джон Уилбур, наверное, опять надул в постель, в сердцах подумал Гомер.

— Что они делали? — допытывался Фаззи Бук. — Эта женщина… как же она дышала? — сам едва дыша, спрашивал он.

Когда Гомер уходил из спальни, Фаззи заходился хрипом. При дневном свете он выглядел совсем прозрачным, казалось, можно разглядеть все его органы, выбивающиеся из сил, чтобы поддерживать жизнь.

Гомер думал найти д-ра Кедра в кабинете сестры Анджелы, но там его не было. Какое счастье, что ни сестры Анджелы, ни сестры Эдны поблизости нет. Сестра Анджела говорила снаружи у входа с уборщиком, который вывозил несжигаемый мусор, объясняла ему, что сделать с матрасом Джона Уилбура. И Гомер пошел в провизорскую, нет ли д-ра Кедра там.

Этот день выдался особенно тяжелым. Д-р Кедр лежал на койке, прижав к лицу маску, более, чем обычно, пропитанную эфиром. Случай вандализма — разрушение так называемого «барака пильщиков» — не очень расстроил д-ра Кедра, во всяком случае, гораздо меньше, чем горожан, видевших своими глазами, как Мелони и Гомер крушили старый дом. Он не сомневался — зачинщиком и главным исполнителем была Мелони. Для чего еще брошенные дома, говорил себе д-р Кедр, как не для того, чтобы дать выход инстинкту разрушения у детей. А то, что по реке уплыло чуть не полдома, наверняка преувеличение.

Он вдохнул пары эфира и стал думать о том, что действительно огорчило его, — о фотографии. О женщине и пони. Фотография означала, что пришла пора возложить на Гомера более серьезные обязанности, учить его более серьезным предметам.

Сюжет на снимке не был для д-ра Кедра потрясением. Ведь он как-никак работал в Южном районе Бостона. Таких фотографий в его время было пруд пруди, в Бостонском родильном доме их продавали десять центов штука.

Но Кедра как громом поразила женщина на фотографии: он сразу узнал бравую дочь миссис Уиск. Помнил, как у нее раздувались щеки — она была заядлой курильщицей, любила еще тогда совать в рот всякую гадость. А когда ее привезли в больницу с острым перитонитом — последствием неописуемой операции, сделанной в «Гаррисоне-2», — глаза у нее были вот так же выпучены. Фотография вернула д-ра Кедра в прошлое, напомнила, что пришлось испытать этой женщине. Напомнила, что он мог немного облегчить ей жизнь, совсем немного, если бы сделал тогда аборт. Мог бы тогда спасти ее. Пусть ненадолго. Несчастная дочь миссис Уиск должна была стать его первой пациенткой — и не стала.

Интересно, сколько она заработала, позируя с пони перед объективом? Хватило бы на аборт? Скорее всего, нет. И фотографы-то были дрянные. Не заметили ее роскошной каштановой косы, которая могла бы послужить эффектной подробностью; уложенная на плечо и обнаженную грудь, она бы еще подчеркнула белизну кожи. Даже просто откинутая назад, вызвала бы восхищение, такая это была длинная, толстая, ровная коса. А фотограф просто не заметил ее. Она лежала у щеки дочери миссис Уиск, свернувшись змеей, в тени короткой волосатой ноги пони. Бездарный снимок убил красоту косы. Не зная этой женщины, нельзя было разобрать, что за пятно темнеет справа от ее напряженно застывшего лица.

— Прошу меня простить, — сказал д-р Кедр, вдохнув эфир. Дочь миссис Уиск не ответила.

— Простите, прошу вас, — повторил д-р Кедр, сделал выдох. И ему вдруг почудилось, что она зовет его:

— Доктор Кедр!

— Рифмуется с «писк», — шептал д-р Уилбур Кедр. Он сделал глубокий, глубже нельзя, вдох. Рука выпустила маску, и маска скатилась под койку.

— Доктор Кедр! — еще раз позвал Гомер. Запах эфира показался ему сильнее, чем обычно; и он пошел сквозь лабиринт шкафов к окну, посмотреть, здесь ли д-р Кедр.

— «Делай дело или слезай с горшка», — услыхал Гомер его голос. (Вдох — выдох.)

— Прошу прощения, — сказал д-р Кедр, увидав возле кровати Гомера. Слишком порывисто сел; голова была легкая, комната перед глазами плыла. — Прошу прощения, — еще раз повторил он.

— Все в порядке, — сказал Гомер. — Простите, что разбудил вас.

— Рифмуется с «писк», — повторил Уилбур Кедр свою странную фразу.

В заставленной провизорской влажный ватный шарик посылал во все стороны пахучие позывные.

— Садись, Гомер, — сказал д-р Кедр, видя, что тот уже сидит. Как ему хотелось, чтобы именно сейчас голова была свежая, ведь предстоит очень важная беседа с мальчиком. Гомер ждет нагоняя не вообще, а в точных и ясных словах. Но д-р Кедр не мог сейчас говорить точно и ясно.

— Вандализм! — воскликнул он. — Порнография!

Ничего себе начало, мелькнуло у него в голове. Гомер сидел на краю кровати и покорно ждал. Д-р Кедр вдохнул, как ему казалось, чистого воздуха; но запах эфира был так силен, что вгонял в сон и зажигал звезды на потолке провизорской.

— Вандализм, Гомер, это одно, — продолжал д-р Кедр, — а порнография совсем другое.

— Точно, — ответил Гомер, с каждой минутой взрослея, набираясь опыта.

— Впрочем, для наших отношений, Гомер, более важно другое — ты утаил от меня правду. Верно?

— Да, — ответил Гомер.

— Прекрасно, — сказал Кедр. Звезды на потолке заблестели так ярко, что он подумал, уж не под ночным ли небом они беседуют. Он откинул голову назад, подальше от паров эфира, потерял равновесие и упал на подушку.

— Вы хорошо себя чувствуете? — забеспокоился Гомер.

— Прекрасно! — от души воскликнул д-р Кедр. И вдруг засмеялся, никогда еще Гомер не слышал, как д-р Кедр смеется. — Послушай, Гомер, — наконец начал он свое наставление, время от времени прерывая его смешком. — Ты уже так вырос, что можешь разрушить дом и мастурбировать, глядя на фотографию женщины, сосущей пенис у пони. Значит, ты вполне можешь быть моим ассистентом.

Эта мысль показалась ему такой забавной, что он зашелся от смеха. Гомеру тоже это показалось смешным, и он несмело улыбнулся.

— Ты понял, что я хочу сказать? — Д-р Кедр заболтал ногами в воздухе, наблюдая, как над ним плывет небосвод, усеянный звездами. — Я буду учить тебя хирургии, — крикнул он, что вызвало у обоих теперь уже пароксизм смеха, даже слеза прошибла. — Обучу всем тонкостям акушерства, — продолжал д-р Кедр.

Гомер тоже упал на постель, рядом с Кедром.

— «Работа Господня» и «работа дьявола», Гомер, — это ведь две работы! — кричал д-р Кедр.

Гомер от смеха даже закашлялся. И чуть не упал с койки, когда Кедр, как волшебник, извлек откуда-то ту самую фотографию и помотал ею у него перед носом.

— Ты уже такой большой, что тебя интересуют подобные вещи, — сказал он. — Значит, ты можешь делать любую работу взрослых!

Это была соломинка, способная сломать спину верблюду. Д-р Кедр сунул фотографию Гомеру, не то, изнемогая от хохота, уронил бы ее на пол.

— Слушай меня, Гомер! Ты пройдешь университетский курс медицины, не окончив даже средней школы! — прорывались сквозь смех слова.

Это показалось Гомеру особенно забавным, но д-р Кедр вдруг посерьезнел и вырвал фотографию.

— Посмотри вот на это, — сказал д-р Кедр. Оба сели на край койки, и Кедр положил фотографию себе на колено, крепко ее придерживая. — Я тебе сейчас покажу, чего ты не знаешь, — продолжал он. — Смотри вот сюда. — Он показал на косу, едва различимую в тени пони. — Что это? — спросил он Гомера. — Юность! Вам всегда кажется, что вы знаете все, — произнес он укоризненно.

Гомер уловил новый тон в голосе д-ра Кедра и стал вглядываться в эту часть снимка, на которую раньше не обращал внимания. Наверное, какое-то пятно на ковре, возможно кровь, вытекшая из уха женщины.

— Ну? — спросил д-р Кедр. — Это не «Давид Копперфильд» и не «Джейн Эйр». В них нет того, что тебе необходимо знать, — почти с издевкой проговорил он.

Медицинский уклон в разговоре укрепил догадку Гомера, на снимке наверняка кровь. Что еще может увидеть врач в этом загадочном пятне?

И он сказал:

— Кровь! У женщины из уха идет кровь.

Д-р Кедр подбежал с фотографией к провизорскому столу.

— Кровь? — переспросил. — Кровь! — опять взглянул на фотографию. — Это не кровь, дуралей! Это — коса!

Он еще раз показал фотографию Гомеру. И больше никогда в жизни Гомер этой фотографии не видел, хотя сам доктор потом часто на нее смотрел: он хранил ее среди страниц «Краткой летописи Сент-Облака» и смотрел на нее не из похотливого интереса, а потому что она напоминала ему о женщине, которой он дважды нанес обиду. Спал с ее матерью в ее присутствии и не оказал медицинской помощи, на которую она была вправе рассчитывать. А то, что она напомнила о себе такой фотографией, только делало острее осознание ошибок. Д-р Кедр предпочитал именно такое восприятие своих ошибок.

Он был суров не только к другим.

Он и за Гомера взялся сурово, если вспомнить, под какие раскаты смеха был начертан план обучения. Дело нешуточное — приобщить юнца к их работе. Хирургия, акушерство, обычные роды и даже «Р-К» — все требовало углубленного и длительного обучения.

— Ты думаешь, Гомер, большое геройство — смотреть на женщину с пенисом пони во рту? — сказал на другой день д-р Кедр на свежую голову. — Тебе уже пора заниматься чем-то более серьезным. Возьми-ка вот это. — С этими словами он протянул Гомеру сильно потрепанную «Анатомию» Грея и прибавил: — Внимательно изучи все, что там есть. Заглядывай в нее три, даже четыре раза в день. И еще вечером перед сном. Забудь пенис пони и займись анатомией.

«Здесь, в Сент-Облаке, — когда-то записал в „летописи“ Уилбур Кедр, — я мало пользуюсь „Анатомией“ Грея. А вот во Франции в Первую мировую заглядывал в нее ежедневно. Это была моя единственная походная карта».

Кедр отдал Гомеру справочник акушера, записи, сделанные в Гарвардской медицинской школе и позже в ординатуре; занятия начал с лекций по химии и изучения университетского учебника. Определил в провизорской угол для простейших опытов по бактериологии, хотя вид чашек Петри все еще вызывал у него приступы боли — он не любил мир, открывающийся под микроскопом. И еще не любил Мелони. За то, что она несомненно имела над Гомером власть. Так он по крайней мере считал.

Кедр догадывался, что Гомер с Мелони занимаются сексом: думал, что инициатива исходила от Мелони (в этом он был прав) и что связь продолжается только ее стараниями, что было, пожалуй, не совсем так: связь как-то сама собой вошла в их жизнь. Власть же Мелони над Гомером, столь неприятная д-ру Кедру, уравновешивалась чувством, которое она, несомненно, питала к Гомеру. Вспомнить хотя бы вырванное у Гомера обещание не покидать без нее Сент-Облако. Но д-р Кедр этого не замечал. Он считал Мелони головной болью миссис Гроган и не сознавал, что забота о Гомере застит ему, и он многое просто не видит.

Однажды он послал Гомера за лягушкой, дал задание ее вскрыть — изучать внутренние органы, по «Анатомии» Грея, конечно, их не выучишь. Гомер спустился к берегу первый раз после того, как спасся бегством из дома, разрушаемого Мелони. Половины дома как не бывало — впечатляющее зрелище!

Но больше всего поразили Гомера увиденные первый раз роды. Не столько искусство д-ра Кедра (ничего неожиданного в этом не было) или профессиональная согласованность действий сестер Анджелы и Эдны — Гомера потрясла слаженная работа организма матери и плода до вмешательства акушера, весь естественный механизм родов: ритмичность схваток, хоть проверяй по ним часы, выталкивающая сила мышц матки, и все при этом подчинено одному неминуемому результату — рождению ребенка. Самым необъяснимым было то, что новорожденный воспринимал новую для него среду как нечто враждебное, ту самую среду, чьим воздухом его легкие будут дышать до последнего дня. Так неласково встретил младенца этот мир, что казалось, будь его воля, он навсегда бы остался там, откуда явился. Неплохо для начала, сказала бы Мелони, будь она рядом. Конечно, физическая близость с ней доставляла Гомеру удовольствие, и все-таки он, поеживаясь, отметил, что половой акт сам по себе более прихотлив, чем роды.

Читая у девочек «Джейн Эйр», Гомер обратил внимание, что в последнее время Мелони как-то сникла; не то чтобы совсем сложила оружие или совсем ушла в себя. Чувствовалась в ней какая-то угнетенность, как будто что-то надломилось в ее душе. У д-ра Кедра не было истории ее рождения, в этом она заблуждалась, а отказ от заблуждения бывает иногда слишком дорого стоит. А тут еще два таких унижения: маленький пенис Гомера почему-то у нее во рту стал еще меньше, а начавшаяся потом близость очень быстро ему приелась. Да еще физическая усталость, думал Гомер. Шутка ли, одна уничтожила такой кусище рукотворной истории Сент-Облака. Сплавила по реке полдома! Устанешь тут!

Что-то изменилось и в нем самом, в его восприятии «Джейн Эйр»; тот или иной эпизод обретал новый смысл под действием недавних событий. Слишком много на него свалилось — находка срамной фотографии, первый сексуальный опыт такой неудачный, безрадостная связь с женщиной, «Анатомия» Грея, первые увиденные роды. Читая «Джейн Эйр», он теперь больше понимал тревоги героини, которые недавно казались скучными и надуманными. А ведь Джейн-то вправе была тревожиться. И надо же, чтобы после всего пережитого ему попалась именно эта фраза из середины десятой главы. В ней Джейн, мечтая, как уедет из школы, начинает понимать, что мир огромен, а жизнь ее — «крохотная песчинка». Возможно, Гомеру померещилось, что девочки с особым вниманием слушают эту главу, а Мелони ловит каждое слово, точно никогда ее не слышала. И тут как раз эта фраза:

«Как-то после полудня я вдруг почувствовала, что больше не в силах выносить это длящееся восемь лет однообразие жизни».

Он читал эти слова, и у него запершило в горле, он откашлялся, сделав короткую паузу, как бы выделив мысль Джейн. Стал было продолжать, но Мелони остановила его:

— Что, что, Солнышко? Прочти-ка это место еще раз.

— «Как-то после полудня я вдруг почувствовала, что больше не в силах выносить это длящееся восемь лет однообразие жизни».

— Я ее понимаю, — сказала Мелони горько, но без надрыва.

— Твои слова, Мелони, причиняют мне боль, — мягко проговорила миссис Гроган.

— Я ее понимаю, — повторила Мелони. — И ты тоже, Солнышко, — добавила она. — А пожила бы Джейн так целых шестнадцать лет! Что бы она тогда сказала?

— Успокойся, деточка, не растравляй себе душу, — уговаривала Мелони миссис Гроган.

И Мелони вдруг расплакалась. Она была уже совсем взрослая и не могла уткнуться в колени миссис Гроган, чтобы та погладила ее по головке. Взгляд миссис Гроган говорил, что Гомеру лучше уйти. Но он еще не дочитал главы, не кончил даже абзаца.

«Я жаждала свободы»… — продолжал он и вдруг замолчал: слишком жестоко продолжать. Джейн Эйр облекла их чувства в слова. Они с Мелони пережили несколько таких вечеров — когда от безысходности не хотелось даже шевельнуть пальцем.

В ту ночь снаружи воздух был лишен запахов, лишен истории. Было просто очень темно.

Вернувшись к себе в отделение, Гомер узнал от сестры Анджелы, что Джона Уилбура усыновили и уже увезли.

— Такая хорошая семья, — радостно сообщила сестра Анджела. — Отец семейства тоже долго писался по ночам. Они будут добры с Джоном.

Вечером того дня, когда очередной воспитанник покидал Сент-Облако, д-р Кедр немного менял вечернее благословение.

— Давайте порадуемся за Джона Уилбура, — сказал он в тот вечер, обращаясь к темной спальне. — Джон нашел семью. Спокойной ночи, Джонни.

— Спокойной ночи, Джонни! Спокойной ночи, Джон Уилбур, — нестройным хором повторили за ним мальчики.

Сделав торжественную паузу, д-р Кедр прибавил свое обычное:

— Спокойной ночи, принцы Мэна, короли Новой Англии!

Перед сном при свете свечи Гомер немного почитал «Анатомию» Грея, это ему позволялось. В ту ночь некому было писать в постель, но отсутствовали какие-то еще привычные звуки. Гомер скоро понял какие: д-р Кедр распорядился перевести Фаззи Бука с его шумной аппаратурой в больницу. Его поместили в отдельную палату рядом с операционной, поближе к сестрам. Видно, ему с его хозяйством потребовался дополнительный уход.

Познакомившись с работой расширителя и кюретки, Гомер понял, на кого похож Фаззи Бук — точь-в-точь человеческий эмбрион, только говорящий, такая же прозрачная кожа, изогнутая серпом спина, потому-то он и выглядел таким уязвимым. Как будто находился в той стадии, когда плоду еще положено зреть во чреве матери. Д-р Кедр объяснил, что Фаззи родился недоношенным и легкие у него так никогда и не расправились. Что это значит, Гомер уразумел, разглядев несколько узнаваемых органов во время банальной операции — удаления продуктов зачатия.

— Ты меня слушаешь, Гомер? — спросил Уилбур Кедр, закончив операцию.

— Да, — ответил Гомер.

— Я не утверждаю, что это правильно, понимаешь? Я говорю только, что это ее решение. Женщина вправе распоряжаться своей судьбой.

— Точно, — кивнул Гомер.

В тот вечер он долго не мог уснуть, все время думал о Фаззи Буке. Спустился вниз и пошел в палату рядом с операционной, в ней никого не было. Он стоял, прислушиваясь к ночным звукам. По хрипам легких, шуму водяного колеса и вентилятора он всегда легко определял местопребывание Фаззи.

Тишина ударила его по барабанным перепонкам сильнее, чем стук упавшей на крышу змеи, Мелони тогда еще прикусила ему палец. Бедняжка Мелони, слушает «Джейн Эйр», как будто ей читают про ее собственную жизнь; в последние дни она только однажды прервала его чтение. Напомнила про обещание («Помнишь, ты обещал, что не уедешь, пока я здесь? Ты дал мне слово»).

— Где он? — спросил д-ра Кедра Гомер. — Где Фаззи?

Д-р Кедр сидел за пишущей машинкой в кабинете сестры Анджелы, в котором допоздна засиживался почти каждую ночь.

— Я думал, как лучше тебе сказать, — тихо произнес д-р Кедр.

— Вы говорите, что я ваш ученик, да? Тогда говорите мне все прямо. Вы мой учитель. Не надо ничего утаивать от меня.

— Точно, Гомер, не надо, — согласился д-р Кедр.

Как изменился этот мальчик! Время в приюте измеряется другими мерками. Как же он не заметил, что Гомеру уже пора бриться? Почему не научил его этому? «Раз уж я взвалил на себя эту ношу, я в ответе за все», — напомнил себе Кедр.

— У Фаззи были очень слабые легкие, Гомер, — сказал он. — Они так до конца и не расправились. Он не был защищен от дыхательных инфекций.

Гомер ничего не ответил. Он жалел, что Фаззи видел его фотографию. Он становился взрослым; в душе его шла работа, рождающая чувство ответственности. Фотография сильно разволновала Фаззи; конечно, ни Гомер, ни сам д-р Кедр не могли помочь его легким, но лучше бы он этой фотографии не видел.

— Что вы скажете малышам? — спросил Гомер.

Уилбур Кедр посмотрел на Гомера. Господи, как он любил это свое творение. Отцовская гордость мешала ему говорить. Любовь к Гомеру действовала на него, как эфир.

— А ты как думаешь, что им сказать? — ответил он на вопрос вопросом.

Гомер задумался, ему предстояло принять первое взрослое решение. В 193… году — ему немного не было шестнадцати лет. Он начал изучать медицину, когда сверстники учатся водить машину. Гомер водить еще не умел, а Уилбур Кедр так никогда и не научится.

— По-моему, — начал наконец Гомер, — малышам надо сказать то, что вы говорите всегда. Скажите, что Фаззи Бука усыновили.

Гомер менялся не по дням, а по часам. Д-р Кедр записал в «Краткой летописи»: «До чего я ненавижу отцовство! И те чувства, которые оно рождает. Они убивают объективность, перечеркивают правила честной игры. Меня огорчает, что я лишаю Гомера детства, что никогда в жизни он не был просто мальчишкой. А ведь многие сироты предпочли бы вот так лишиться детства, только бы избежать пустого, сиротского. Может, лишив его детства, я спасаю его от чего-то гораздо худшего? Черт бы побрал эти путаные ощущения отца! Родительская любовь, как облако, застит верную линию поведения». Написав эту строку, Уилбур Кедр вспомнил обманчивое облако, кокетливо обрамляющее фото дочери миссис Уиск — продукцию фотостудии начала века. И перешел к следующему абзацу, посвященному погоде и облакам (во внутренних районах Мэна погода всегда ужасна, облака в Сент-Облаке и проч.).

Взвесив совет Гомера, д-р Кедр решил ему последовать. Никакой лживой бахромы, украшающей это решение не было. И на другой день вечером он отправился в спальню мальчиков, намереваясь произнести вечернее благословение с довеском, предложенным его юным учеником. Но должно быть, из-за того, что предстояло сказать неправду, он сбился с привычной последовательности и начал не с Фаззи Бука, а с благословения.

— Спокойной ночи, принцы Мэна, короли Новой Англии, — обратился к темноте д-р Кедр; спохватившись, что говорит не то, охнул, да так громко, что один из малышей подпрыгнул на кровати.

— Что случилось? — воскликнул Лужок, которого рвало при каждой удобном и неудобном случае (но почему-то не вырвало при виде женщины, пожирающей кишки пони, хотя мутило сильно).

— Ничего страшного, — с чувством проговорил д-р Кедр, но вся спальня уже переполошилась.

В этой ожившей темноте ему предстояло сказать обычные слова о необычном.

— Давайте порадуемся за Фаззи Бука, — произнес он, нарушив порядок вечернего благословения.

В спальне воцарилась тишина, «слышно как муха пролетит», Гомер знал эту поговорку.

— Фаззи Бук нашел семью, — продолжал д-р Кедр. — Спокойной ночи, Фаззи.

Промах д-ра Кедра сгустил в спальне смутную тревогу, и Гомер сразу уловил ее.

— Спокойной ночи, Фаззи, — уверенно прозвучал его голос, и следом пискнуло еще несколько голосов.

Когда д-р Кедр закрыл за собой дверь, Гомеру вспомнилась еще одна поговорка: «тишина оглушала».

Первым тишину нарушил Лужок.

— Гомер, — позвал он.

— Да, — откликнулся Гомер.

— Кто мог взять Фаззи, а, Гомер?

— Правда, кто? — подхватил Уилбур Уолш.

— Тот, у кого есть дыхательный аппарат получше, чем у доктора Кедра, — ответил Гомер. — Его новая семья производит такие аппараты. Это их бизнес.

— Счастливчик Фаззи, — сказал кто-то. — Аппараты, семья, бизнес…

— Спокойной ночи, Фаззи, — прошептал Лужок, и Гомер с облегчением вздохнул — мальчишки поверили.

Гомер Бур, которому не было еще шестнадцати лет, ученик врача-акушера, ветеран бессонницы, спустился вниз к реке, в воды которой кануло столько артефактов Сент-Облака.

Шум реки успокаивал лучше, чем сонная тишина спальни. Гомер стоял на берегу в том месте, где еще недавно нависала веранда «барака пильщиков». С нее он смотрел, как коршун камнем упал с неба, и змея не достигла спасительного берега, а ведь плыла так быстро.

Если бы Уилбур Кедр увидел сейчас Гомера, он опять бы разволновался, слишком уж рано Гомер прощается с детством. Д-ру Кедру помогал засыпать эфир, а у Гомера лекарства от бессонницы не было.

— Спокойной ночи, Фаззи, — крикнул он, стараясь достать голосом другой берег. Но леса Мэна — таково уж их свойство — не откликнулись эхом.

Он заставит их отозваться.

— Спокойной ночи, Фаззи! — крикнул Гомер во всю силу легких. — Спокойной ночи!

Он кричал и кричал — взрослый ребенок, чей плач когда-то был знаменит не только в Порогах-на-третьей миле, но и во всей округе.

— Спокойной ночи, Фаззи Бук!

Глава четвертая Юный доктор Бур

«В других местах земли, — писал Уилбур Кедр, — есть то, что принято называть обществом. В Сент-Облаке общества нет, а потому и не существует понятия, что лучше, что хуже, а ведь в любом обществе это четко определено. Нам проще, не из чего выбирать, выбор за нас раз навсегда сделан. Вот почему наши дети так жаждут общества, какого угодно, с пересудами, интригами, чем больше, тем лучше. И если выпадет случай, сирота ныряет в общество с головой, как выдра в воду».

Когда д-р Кедр писал эти слова, он думал о Гомере. Мелони и профессия акушера — вот и весь его выбор. Им с Мелони предрешено быть вместе, другого партнера просто нет. Живи они в нормальном обществе, их несоответствие друг другу сыграло бы свою роль, но в Сент-Облаке это не имело значения. То же с профессией: взяв что можно от жалких сеятелей просвещения, подвизавшихся в Сент-Облаке, Гомеру ничего не оставалось, как заняться хирургией, или, точнее, акушерством. И тем, чему проще всего научить — владению расширителем и кюреткой.

Гомер вел записи на полях институтских тетрадей д-ра Кедра. Уилбур Кедр и тогда уже писал убористо, но оставлял на листках много свободного места. Так что можно обойтись без новых тетрадей, слишком уж велика цена бумаги. Стоит только глянуть в окно — лес сведен, на его месте сироты, и все во имя этого атрибута цивилизации.

Под заголовком «Р-К» Гомер писал: «Самое безопасное — применять ногодержатели. Согласно правилам д-ра Кедра, перед абортом необходимо снять волосы с лобка. Влагалище обрабатывают антисептическим раствором (некоторые слова Гомер выводил заглавными буквами, в унисон привычке повторять концы фраз и ключевые слова), затем на ощупь определяют величину МАТКИ: одну руку кладут на брюшную стенку, два-три пальца другой вводят во влагалище. Затем с помощью зеркала, похожего на утиный клюв, открывают доступ к шейке матки. (Шейка матки, записал он в скобках как напоминание, — это нижняя суженная часть матки.) В ней имеется отверстие, так называемый зев. У беременной матки шейка вздута и лоснится.

С помощью набора металлических расширителей ШЕЙКУ МАТКИ расширяют и вводят АБОРТНЫЕ ЩИПЦЫ. Это специальные щипцы, с помощью которых постепенно удаляют все содержимое матки».

Под содержимым матки Гомер разумел кровь и слизь. Это называлось «продукты зачатия».

«С помощью КЮРЕТКИ СТЕНКИ МАТКИ выскабливаются дочиста, пока не послышится характерный скрип».

Вот и все, что записал Гомер в тетради д-ра Кедра о выскабливании, сопроводив запись небольшим примечанием: «МАТКА, о которой можно прочитать в специальной литературе, — это та часть генитального тракта, в полость которой внедряется плодное яйцо». На полях против записи Гомер поставил номер страницы «Анатомии» Грея, где начинается глава «Женские органы размножения», содержащая соответствующую информацию и рисунки.

К 1940 году Гомер Бур, которому не было двадцати, принял, как акушер, несчетное количество родов и ассистировал при абортах, число которых равнялось тогда одной четверти числа родов. Многие роды он провел сам, конечно, под наблюдением д-ра Кедра, но делать аборты ему запрещалось. Надо сперва окончить мединститут, говорил Кедр, и поработать в больнице. Не потому, что это очень сложная операция. Напротив, она довольно проста. Но аборты делают врачи, следуя внутреннему убеждению, что это их долг. А такое убеждение складывается на основе личного опыта, которого у Гомера пока еще не было.

Д-р Кедр мечтал о спонсоре, который послал бы Гомера учиться в колледж; это не только путь в высшую медицинскую школу, но и во внешний мир, лежащий за пределами Сент-Облака.

Но как найти спонсора, ломал голову д-р Кедр. Может, обратиться к своему постоянному корреспонденту из Новоанглийского приюта для малолетних бродяжек, у них такой длинный список благотворителей. Не напишешь же в объявлении: «Опытный акушер-гинеколог ищет спонсора для поступления в колледж плюс расходы на высшее медицинское образование». Где то общество, та ниша, куда Гомер мог бы вписаться, ломал голову д-р Кедр.

Но самое главное — отвадить Мелони от Гомера. Как эта пара удручала Уилбура Кедра! В его глазах они были равнодушные, надоевшие друг другу супруги. От той сексуальной тяги, которую Мелони как-то удавалось поддерживать в начале их нескладного жениховства, давно уже не осталось следа. Если и случалась между ними близость, она не приносила им радости. За завтраком они сидели вместе, но всегда молча, иногда в отделении мальчиков, иногда девочек; вместе рассматривали потрепанную «Анатомию» Грея, точно это был атлас дорог, по которым они будут странствовать, если когда-нибудь вырвутся из Сент-Облака.

Мелони даже перестала убегать. Д-ру Кедру казалось, что они опутаны какими-то безрадостными, бессловесными узами. Их угрюмый тандем напоминал ему дочь миссис Уиск, которая была обречена на вечный союз с пони. Мелони и Гомер никогда не грызлись, не спорили; Мелони перестала повышать голос. Если их когда и тянуло друг к другу, то влечение возникало не от наплыва чувств, а просто от безысходной скуки.

Д-р Кедр даже нашел ей работу в Порогах-на-третьей миле — ухаживать за богатой старухой, живя в ее доме на полном пансионе. Старуха, наверное, давно уже выжила из ума и жаловалась бы даже на ангела; на Мелони она, во всяком случае, жаловалась не переставая: и нечуткая, и слова от нее не добьешься, а уж помочь выйти из ванны — лучше и не проси, на такую нарвешься грубость. Этому д-р Кедр мог поверить. Мелони тоже была недовольна, ей не хотелось жить в людях.

— Я хочу утром уходить на работу, а вечером возвращаться домой, — объяснила она д-ру Кедру и сестрам Эдне и Анджеле.

«Домой», — покачивая головой, думал д-р Кедр.

Подыскали Мелони другую работу, здесь, в городке, но хозяину требовался человек, умеющий водить машину. Кедр нашел шофера, который согласился давать Мелони уроки вождения. Она, однако, проявила такое лихачество, что парень побоялся с ней ездить, и Мелони лишь с третьего захода сдала экзамен и получила права. Но на работе — она возила инструмент и материалы на строительную площадку — долго не удержалась. Не смогла объяснить, откуда на спидометре взялись лишние двести миль.

— Мне было скучно ездить по одному маршруту. Вот я и каталась, где хотела, — объяснила она д-ру Кедру и, пожав плечами, прибавила: — И еще пару дней встречалась с одним парнем.

Кедру пришлось с огорчением признать, что Мелони, которой было уже двадцать, не годится ни для какой работы, ни для удочерения. Единственной ее зацепкой в жизни была дружба с Гомером, хотя они могли весь день не перемолвиться словом. Все их отношения сводились к тому, что она просто присутствовала рядом с Гомером (хотя, конечно, она не из тех, кто просто присутствует). Мелони раздражала д-ра Кедра. Наверное, и Гомера, думал он.

Уилбур Кедр никогда никого так не любил, как этого юношу, и не представлял себе, как будет жить, если Гомер вдруг покинет Сент-Облако; но он понимал, рано или поздно это случится, если Гомера потянет туда, где есть из чего выбирать. Была у него мечта: потолчется Гомер среди людей и вернется обратно. «Да только кто в здравом уме захочет вернуться в Сент-Облако?» — спрашивал себя Кедр.

В штате Мэн много маленьких городишек, но ни одного такого унылого, как Сент-Облако.

Кедр лежал на койке в провизорской, дышал эфиром и вспоминал тихую гавань Портленда, перебирал в уме городки к востоку и западу от него, обласкивая губами их добрые, чисто мэнские названия. (Вдох, выдох.) Он буквально ощущал вкус этих городков, их меняющиеся, как клубы дыма, имена: Кеннебанк и Кеннебанк-порт, Вассалборо, Ноблборо и Уолдеборо, Уэскассет и Уэст-Бат, Дамарискотта и Френдшип, Пенобскот-Бей и Сагадахок-Бей, Ярмут и Кэмден, Рокпорт и Арандел, Рамфорд, Биддефорд и Ливермор-Фоллз.

* * *

К востоку от Кейп-Кеннета, заплеванного курортного местечка, находился на побережье хорошенький городок Сердечная Бухта, а к западу от этого городка с морским названием дремал Сердечный Камень, обязанный своим названием необитаемой скале, которая словно плавала, напоминая брюхо дохлого кита, посреди безупречной в остальном бухты. Крошечный необитаемый островок был бельмом на глазу у жителей Сердечной Бухты, и они наверняка назвали соседний городишко по этой запятнанной птичьим пометом белой скале. Она была плоская, с небольшим уклоном, и во время прилива на поверхности плавало лишь небольшое белое пятно. Поэтому, наверное, скалу иногда называли Дохлый кит.

В самом же Сердечном Камне никакой скалы не было, и вообще зря соседи смотрели на него свысока. Он находился всего в пяти милях от побережья, с окружающих его холмов (правда, не со всех) был виден океан, и на улицах чувствовалось его освежающее дыхание.

Но что поделаешь, по сравнению с Сердечной Бухтой все окрестные городки выглядели беспородными дворнягами. Жители Бухты презирали Камень не столько за простенькую старомодность двух его магазинов — универсального «Сэнборна» и «Скобяной лавки Титуса», сколько за Питьевое озеро и летние домики на его болотистых берегах. Питьевое озеро с его не очень-то питьевой водой было скорее большим прудом; к середине июля дно его становилось илистым, поверхность затягивали водоросли; но для жителей Сердечного Камня это было единственное место летнего отдыха с купанием, к тому же оно находилось в двух шагах и от Камня и от Кеннетских Углов, так что переезд на дачу особых трудов не составлял. Летними домиками, рассыпанными по берегам, пользовались и осенью в охотничий сезон. Их названия свидетельствовали об изобретательности и соревновательном духе хозяев; тут были: «Эхо», «Раненый олень» (увенчанный оленьими рогами), «Вечные каникулы» (у дома был лодочный причал). Соседский дом именовался «Дубочки» и воображению невольно рисовался хозяин с физиономией, источающей патоку. Был еще дом с простым честным именем «Шермонова дыра».

В 194… году берега Питьевого озера были уже вполне обжиты, а к 195…-му катера, гребные лодки и моторные, буксирующие водных лыжников, во множестве бороздили его мутные воды, лопасти моторов без конца путались в водорослях, зато весла на взмахе радовали глаз длинной зеленой бахромой. Вот только яхты стояли как приклеенные к неподвижной водяной глади, играющей всеми цветами радуги от накопленных годами детской мочи и бензина. Озеро к тому же было отличным рассадником комаров.

В Мэне десятки прелестных уединенных озер, Питьевое к таковым не относилось. Случайно попавшего в эти места любителя природы с байдаркой ждало разочарование. Безрассудным, безвременно погибшим Винклям здесь явно бы не понравилось; воду из Питьевого озера никто, конечно, без особой нужды не пил; на этот счет ходило немало обидных шуток, пущенных жителями Сердечной Бухты, которые с незапамятных времен хаяли соседний городок единственно из-за этого озера, пребывающего в столь плачевном состоянии.

Увидев впервые озеро, Гомер сказал себе: если кто-нибудь когда-нибудь подумает о летнем отдыхе для бедных сирот Сент-Облака, болотистая лощина между «Эхом» и «Шермоновой дырой» — самое подходящее для этого место.

* * *

Но не все вокруг Сердечного Камня было столь безотрадно — поколения его жителей обратили близлежащие земли в плодородные угодья, фруктовые сады и молочные фермы. В 194… году вдоль Питьевого шоссе тянулись на несколько миль ухоженные, обильно плодоносящие яблоневые сады, принадлежащие ферме «Океанские дали». Даже по мнению скупых на похвалу обитателей Бухты, сады были образцовые. Хотя административно они находились в черте Камня, но по виду принадлежали скорее Бухте. Площадки перед фермерским домом вымощены, между ними клумбы цветущих роз, вокруг бассейна зеленый газон, идущий до самых яблонь; ухаживали за газоном и цветниками те же садовники, чьими усилиями содержались в порядке лужайки и клумбы городка, лежащего на берегу океана.

Даже имя хозяина «Океанских далей» больше подходило бы жителю Сердечной Бухты, во всяком случае, в Сердечном Камне оно звучало некоторым диссонансом. Это было вполне объяснимо, ведь Уоллес Уортингтон был родом из Нью-Йорка; он хорошо разбирался в денежных операциях и сообразил вложить свой капитал в яблочную ферму незадолго до того, как все другие инвестиции пошли прахом. Владея яблоневыми садами, он оставался до мозга костей джентльменом, что было заметно даже по одежде. Разумеется, он ничего не понимал в яблочном деле и потому нанимал управляющих.

Уортингтон был бессменным членом совета клуба Сердечной Бухты. Кроме него, ни один житель Сердечного Камня не удостаивался такой чести. Половина жителей Сердечного Камня работала у него в садах, и он пользовался редкой привилегией — его в равной мере почитали в том и другом городке.

Уилбуру Кедру Уоллес Уортингтон напомнил бы кого-нибудь из Ченнинг-Пибоди, в чьем особняке он делал второй в жизни аборт — аборт богатых, как он говорил. А Гомеру он показался бы настоящим королем Новой Англии.

Пожив в этих двух городках и познакомившись с их историей, вы бы узнали, что жена Уоллеса Уортингтона отнюдь не была королевой во всех отношениях. Держалась как королева — да и выглядела как королева с головы до пят. Но старожилы помнили, что Олив Уортингтон хоть и родилась в Сердечной Бухте, но не в лучшем районе. Человеческое общество так уж устроено, что даже в таких глухих городишках кварталы делятся на лощеные и малоприглядные.

Олив Уортингтон родилась на свет Божий как Алис Бин. Она была дочерью Брюса Бина, сборщика моллюсков и младшей, «умной» сестрой бурильщика колодцев Баки Бина. Прозвище «умная сестра», казалось, намекало на то, что брат ее особым умом не отличался. Но он был, однако, поумнее отца, неудачника Брюса. Бурение колодцев (профессия отца сестры Анджелы, давшая Гомеру фамилию) было делом доходным, моллюски отставали от него, как шутят в Мэне, «и в долларах, и в милях».

Олив Уортингтон выросла, торгуя устрицами с кузова грузовичка, который всегда подтекал из-за тающего в нем льда. Ее мать Мод целыми днями не разжимала рта, может потому, что беспрестанно курила; на кухонном столе, заставленном косметикой вперемежку с раковинами, на толстой разделочной доске стояло треснутое зеркальце, перед которым она красилась. Иногда к флакону с помадой прилипал черный ошметок устрицы, а пепельницей ей неизменно служила большая раковина. Умерла она от рака легких, когда Олив еще училась в школе.

Алис Бин стала Алис Уортингтон, выйдя замуж за Уоллеса Уортингтона, а имя «Алис» сменила на «Олив», честно заполнив соответствующую форму в муниципалитете; в ее случае дело упрощалось тем, что в имени надо было сменить всего лишь две буквы. Местные острословы так и этак склоняли ее имя, оно каталось у них на языке, точно косточка малопонятного овоща того же имени. За спиной кое-кто еще называл ее Алис, но только брату Баки позволялось называть ее так в лицо. Люди к ней относились с почтением и, раз уж ей так хотелось, величали ее Олив. Общий приговор был таков: пусть она вышла за Уортингтона, а значит, породнилась с деньгами, став хозяйкой яблочной фермы, но она все равно продешевила себя.

Веселый, общительный, любящий развлечения, Уоллес Уортингтон был к тому же человек добрый и даже щедрый. Он боготворил Олив, любил в ней все: серые глаза, светло-пепельные волосы с платиновым отливом, ее образованную речь, коей часто подражали в местном клубе. Этим последним она была обязана брату Баки: копая колодцы, он разбогател и отправил сестру учиться в колледж. Возможно, именно этим она и привлекла внимание Уоллеса Уортингтона. И скорее всего поэтому, как благодарная сестра, позволяла Баки называть ее Алис. Она терпеливо переносила его набеги на свои владения, что само по себе было бы в порядке вещей, но его сапоги всегда облепляла рыжая глина, извлеченная из земных недр, какую только и мог принести в дом бурильщик колодцев. Олив прятала раздражение, когда он в своих сапожищах расхаживал по всему дому, называя ее «Алис-малышка», а в жаркий день, сняв только сапоги, нырял в чистейшую воду бассейна. После его ухода вода еще долго бурлила в нем, как океанский прибой, а на стенках оставался грязно-бурый окоем, как в ванне после купания чумазого мальчишки.

Выигрыш от замужества, спасшего Олив от судьбы Алис Бин, уравновешивало странное поведение Уоллеса Уортингтона, с которым явно творилось что-то неладное. При том, что он был настоящий джентльмен: радел о своих работниках (купил всем страховые полисы, тогда как работники других ферм влачили в то время жалкое существование), необидно подшучивал в клубе над республиканцами, любил радовать людей приятными затеями (все машины «Океанских далей» украшала его монограмма на большом красном яблоке) — словом, при всех его достоинствах у него был некий изъян: казалось, что он всегда в легком подпитии, такое он проявлял иногда озорство и детскую непоседливость. И жители обоих городков были единодушны во мнении: жизнь с Уоллесом Уортингтоном не сахар.

Он был пьян, когда на теннисном корте укоротил сетку, откромсав от нее широкую полосу лезвием складного ножа, — наверное, долго мучился, натягивая ее. Он был пьян опять же в клубе, когда у д-ра Дарриримпла случился инсульт. Уоллес окунул почтенного старца в бассейн (разумеется, на мелком месте), чтобы привести того в чувство, как он потом объяснил. Бедняга чуть не утонул в довершение к удару. Оскорбленные до глубины души Дарриримплы в знак протеста сложили с себя членство клуба. Уоллес был пьян и тогда, когда въехал у себя на ферме в пятисотгаллонный распылитель «Харди», забрызгав себя и свой белый кадиллак химикалиями, отчего колени у него покрылись сыпью, а красная обивка кадиллака пошла белесыми пятнами. Он был пьян, когда пожелал вести трактор с прицепом, нагруженным половиной всех ульев Аиры Титкома; не доехав метров пяти до пересечения Питьевого шоссе с просекой Дей, он опрокинул на землю все улья вместе с медом и миллионами разгневанных пчел. Их жертвами стали он сам, Эверет Тафт, его жена Толстуха Дот и ее сестренка Дебра Петтигрю, которые работали в это время в соседнем саду.

Но в супружеской верности Уоллеса не сомневался никто; циники посмеивались: столько пить — ни с какой другой женщиной не получится; впрочем, наверное, и с Олив тоже. Хотя, очевидно, с Олив один раз-таки получилось; у него был сын, которому в описываемое время шел двадцать первый год. Он был высок, красив и обаятелен, как отец; с сизо-дымчатыми глазами матери, но, в отличие от нее, светлый шатен — у Олив волосы были светло-пепельные, у него — цвета гречишного меда. Уоллес Уортингтон-младший был так добр и прекрасен, что все ласково звали его Уолли. А Уортингтона-старшего после рождения сына стали именовать Сениором, даже Олив, а со временем и Уолли.

Это, конечно, самая поверхностная информация о Сердечной Бухте и ее соседе Сердечном Камне. И если бы д-р Кедр знал только это, он, наверное, попытался бы помешать Гомеру отправиться жить в те края, решив, что жизнь там слишком сложна для сироты: вряд ли он отличит правду от злословия и не запутается в сословных предрассудках. Но Сердечная Бухта и Сердечный Камень были для него только романтические названия, к тому же видевшиеся сквозь эфирные пары.

Если бы, однако, д-р Кедр поближе узнал Уоллеса Уортингтона, он бы скоро понял, что окружающие к нему несправедливы. Да, Сениор много пил, все пьющие много пьют, но мало кто так себя ведет. Дело в том, что Сениор алкоголиком не был, и д-р Кедр скоро поставил бы безошибочный диагноз. Уортингтон страдал болезнью Альцгеймера. Для этой болезни характерны ослабление интеллекта и памяти, симптомы ее — гиперактивность, непоседливость, неадекватная оценка происходящего. Болезнь прогрессирует на глазах и за год-два сводит больного в могилу. Обыватели же Сердечной Бухты, при всей своей сметливости, не уловили разницы между алкоголизмом и болезнью и пребывали в уверенности, что владеют тайной семьи Уортингтонов. А это был классический случай органического прогрессирующего слабоумия.

Заблуждались они и насчет Олив Уортингтон. Она, бесспорно, заслужила свое новое имя. Конечно, она мечтала расстаться с устричным счастьем родителей. Но Олив умела работать, помнила, как быстро тает в грузовичке лед и как скоро портятся устрицы. В руках у нее спорилась любая работа. Она сразу сообразила, что муж ее, знающий толк в денежных операциях, в яблочном деле ничего не смыслит, и сама занялась фермой. Хорошим работникам повысила зарплату, нерадивых уволила, наняла молодых и добросовестных. Для тех, кто старался, пекла яблочные пироги и учила печь их жен. В яблочном павильоне поставила плиту с духовкой и стала печь пиццы — сорок восемь за один раз. И торговля в павильоне, где раньше продавались только сидр[3] и яблочное желе, сразу оживилась. Она щедро оплатила погибшие улья Айры Титкома, и скоро на прилавке появился мед «яблоневый цвет». В конце концов, Олив поступила на курсы и постигла всю яблочную науку — что такое перекрестное опыление, как сажают молодые деревца, прививают черенки, прорежают кроны, как борются с мышами, какие химикалии используют для опрыскивания. Теперь ей было известно про яблони больше, чем ее управляющим, и она охотно делилась с ними всем, что знала сама.

В памяти Олив всплывали иногда молчаливый образ матери, завороженной собственным стареющим отражением в треснувшем зеркальце; грязная кухня, всюду раковины, полные окурков, ватные тампоны цвета глины с сапог Баки и присыпанные пеплом (ими она наносила на лицо румяна). Эти видения прибавляли ей сил. Она помнила, откуда вырвалась, и не сомневалась, что заслужила свое место в яблоневом раю. Приняв из ненадежных рук Сениора «Океанские дали», она завела на ферме образцовый порядок, неутомимо работая за него и для него.

Вечером, вернувшись из клуба — Олив всегда сама водила машину, — она оставляла спящего Сениора на переднем сиденье. Домой его переносил возвращающийся поздно Уолли, которого на подушке ждала записка Олив с просьбой позаботиться об отце. Уолли всегда выполнял просьбу, он был золотой ребенок не только по внешности. Но как-то, вернувшись домой в сильном подпитии, Уолли не смог перенести отца. И утром Олив Уортингтон устроила ему настоящий разгон.

— Ты можешь во всем походить на отца. Кроме пьянства, — сказала она Уолли. — Если ты в этом пойдешь по его стопам, фермы тебе не видать как своих ушей. Не получишь ни единого цента, ни единого яблока. Думаешь, отец сможет мне помешать?

Уолли взглянул на отца, который по его вине проспал всю ночь на переднем сиденье кадиллака, испещренном белесыми пятнами после того случая с распылителем. Да, отец, пожалуй, не сможет ничему помешать.

— Думаю, не сможет, — вежливо согласился он. И не только потому, что был хорошо воспитан (он мог бы учить клубных юнцов, кроме тенниса, и хорошим манерам). Он знал, что мать вышла замуж всего лишь за деньги, которые, правда, можно было куда-то вложить. Но процветающая ферма была делом ее рук. (Д-р Кедр очень ценил в людях трудолюбие, которое дает плоды.)

Самое печальное заключалось в том, что и Олив не понимала истинного состояния мужа. Несчастный Сениор страдал неизлечимым слабоумием, алкоголизм был только побочным явлением.

Ваши соседи могут многое знать о вас, но, конечно, не все. Уортингтон-старший терялся в догадках, почему день ото дня ему все хуже и хуже. И склонен был сам винить в этом пьянство. Старался пить меньше, и все равно утром не помнил, что говорил или делал накануне; все равно дряхлел с устрашающей быстротой; не кончив одно дело, хватался за другое, бросал куртку здесь, шляпу там, забывал ключи от машины в оставленной где-то куртке. Пил меньше, и все равно вел себя как маразматик. Это до такой степени удручало его, что он снова налегал на спиртное. Так он и пал жертвой двух зол — болезни Альцгеймера и алкоголя, оставаясь в глазах окружающих добродушным пьянчужкой с внезапными перепадами настроения. В просвещенном обществе его бы лечили и опекали как идеального пациента. Каковым он на самом деле и был.

В этом единственном отношении оба городка ничем не отличались от Сент-Облака. Тяжело больной Сениор, так же как Фаззи Бук, был обречен.

* * *

Гомер первый раз открыл «Анатомию» Грея в 193… году, начав со строения скелета. С костей. В 194…-м он совершал уже третье путешествие по ее страницам, иногда прихватывая с собой Мелони. Непредсказуемая, как всегда, Мелони заинтересовалась нервной системой, особенно двенадцатым двигательным нервом, управляющим движениями языка.

— Что такое двигательный нерв? — спросила она, высунув язык.

Гомер стал было объяснять и не смог от какого-то отвращения. Он в шестой раз перечитывал «Давида Копперфильда», в седьмой — «Большие надежды» и в четвертый — «Джейн Эйр». Вчера дошел до места, на каком Мелони всегда морщилась, а Гомеру становилось не по себе.

В начале двенадцатой главы Джейн говорит: «Глупо внушать людям, что самое лучшее для них — покой. Человек должен действовать. И если у него этой возможности нет, он сам ее создает».

— Запомни, Солнышко, — сказала Мелони, прервав его чтение. — Пока я здесь, ты никуда не уйдешь. Ты дал мне слово.

Гомеру надоели эти напоминания. И он с вызовом прочитал многозначительную строку еще раз.

«Глупо внушать людям, что самое лучшее для них — покой. Человек должен действовать. И если у него этой возможности нет, он сам ее создает».

Миссис Гроган даже вздрогнула — ей почудилась в голосе Гомера глухая угроза.

Гомер переписал эту строку четким убористым почерком, не хуже, чем у д-ра Кедра, и перепечатал на машинке сестры Анджелы, сделав всего две-три ошибки. Дождавшись, когда Святой Кедр удалится «немного вздремнуть», тихонько вошел в провизорскую и положил цитату из «Джейн Эйр» на его усталую, вздымающуюся и опадающую грудь. Д-ра Кедра не так встревожило содержание записки, как мысль, что мальчик знает о его тайном пристрастии — подумать только, вошел, не боясь разбудить, и даже положил записку на грудь! И он ведь не проснулся, но, может, потому, что на этот раз превысил обычную дозу, мучился сомнениями д-р Кедр. Может, Гомер с умыслом придавил записку эфирной маской, намекая на что-то?

«Ход истории, — писал д-р Кедр, — определяют мельчайшие, часто нераспознанные ошибки». Эта его мысль как нельзя лучше подкрепляется историей названия Сердечной Бухты, схожей в какой-то мере с происхождением имени Мелони. Моряка, открывшего прелестную бухту, на берегу которой вырос городок, звали Сердж. По его имени бухта и была названа изначально. Имя первооткрывателя со временем забылось, и как-то само собой, возможно в результате ошибки писаря, Бухта Серджа превратилась в более понятное Бухта Сердца. А потом уж местные жители стали нежно называть свой городок: Сердечная Бухта. Этот моряк Сердж первый расчистил и плодородную долину Сердечного Камня, вознамерившись стать фермером, но жители Сердечного Камня название своего городка с его именем не связывают.

«Сердце — мускульный мешок конической формы, находящийся в грудной полости…» — шпарил Гомер, вызубрив наизусть чуть не всю «Анатомию». К 194… году он уже видел сердца трех трупов, которых раздобыл для него д-р Кедр (каждый труп прослужил науке два года).

Все трупы, разумеется, были женские, не на мужских же изучать акушерство и гинекологию. Достать их было целой проблемой (с двумя пришлось сразу же расстаться — один прибыл в воде, которой полагалось быть льдом, другой, наверное, плохо забальзамировали). Но три трупа Гомер помнил прекрасно, правда, имя дал только третьему — сработало наконец чувство юмора. Гомер назвал покойницу Кларой в честь слабой, беспомощной матери Давида Копперфильда, позволившей негодяю мистеру Мэрдсону так скверно обращаться с ней и ее сыном.

— Ты бы лучше назвал ее Джейн, — посоветовала Мелони. Она хоть и отождествляла себя с Джейн Эйр, но временами ненавидела ее и в тот день питала к ней именно это чувство.

— А может, Мелони? — пошутил Гомер, но чужой юмор не доходил до нее. Мелони слышала только себя.

На трупе номер два Гомер тренировался перед своим первым кесаревым сечением. Во время операции взгляд д-ра Кедра был как прикован к его рукам, отчего Гомер не ощущал их своими: они двигались с такой плавной точностью, что Гомеру невольно думалось, уж не открыл ли д-р Кедр способ делать идеальный разрез силой своей мысли, так что руки были как бы и ни при чем.

Затянувшаяся беседа д-ра Кедра, пришедшего забрать прибывший на его имя труп, с начальником станции, послужила причиной первого знакомства Гомера с эклампсией, или «родильными судорогами», как называли это осложнение в Бостонском родильном доме в дни юности Уилбура Кедра. В ту минуту, когда д-р Кедр потребовал у начальника станции сопроводительный документ, которым снабжаются путешествующие трупы, и выказал желание поскорее забрать бедняжку Клару, Гомер никак не мог найти на трупе номер два подвздошную вену. Но у него было оправдание — труп номер два отслужил свое, в нем почти все было уже нераспознаваемо. Надо заглянуть в «Анатомию» Грея, подумал Гомер, как вдруг в комнату ворвалась с отчаянным воплем сестра Эдна: ее обычная реакция, когда она видела Гомера в обществе кадавра номер два. Как будто заставала его с Мелони.

— Ой, Гомер! — Она ничего больше не могла прибавить, а только била воздух руками, как испуганная курица крыльями.

Наконец ей удалось жестом махнуть в сторону провизорской. Гомер немедленно бросился туда: на полу лежала женщина с выпученными, невидящими глазами, так что в первое мгновение Гомер принял ее за труп, за которым отправился на станцию д-р Кедр. Но тут женщина зашевелилась, и Гомер понял — перед ним труп без пяти минут. Судороги начались с подергивания лица и скоро распространились по всему телу. Лицо, только что пылавшее, посинело до черноты и залоснилось. Она с такой силой ударила пятками об пол, что туфли слетели с ног и открылись отекшие лодыжки. Челюсти у нее были стиснуты, губы и подбородок в кровавой пене, язык, к счастью, прикушен, не дай Бог, он запал бы в дыхательное горло. Дышала женщина с трудом, воздух из груди вырывался с хрипом и свистом; Гомер нагнулся над ней, и в лицо ему фонтаном брызнула слюна, напомнив ярость брызг, летевших с реки, которая смыла на его глазах чету Винклей.

— Эклампсия, — сказал Гомер сестре Эдне и вспомнил объяснение д-ра Кедра: слово древнегреческое, имеет отношение к вспышкам света, которые видит больная в первые секунды припадка.

Гомер знал, если беременность протекает под наблюдением врача, эклампсии можно избежать. Ей предшествуют очевидные симптомы: повышенное давление, белок в моче, отеки ног и рук, головные боли, тошнота, рвота и, конечно, яркие вспышки света в глазах. Больным требуется постельный режим, строгая диета, ограниченное питье, регулярное освобождение кишечника. Если указанный режим не помогает, вызывают преждевременные роды; судороги, почти всегда, сразу же прекращаются, и ребенок часто родится живым. Но пациентки д-ра Кедра не только никогда не обращались к врачам, но даже не подозревали, что существуют женские консультации. И вот пожалуйста — пациентка при последнем издыхании даже по меркам д-ра Кедра.

— Доктор Кедр на станции, — спокойно произнес Гомер, подняв глаза на сестру Эдну. — Пошлите за ним кого-нибудь. Вы с сестрой Анджелой нужны здесь, будете мне помогать.

Он поднял женщину и понес в родильную, ощущая ее холодную влажную кожу, напомнившую ему труп номер один и труп номер два, который лежал сейчас, раскромсанный, на столе в комнате, отведенной д-ром Кедром для анатомических занятий, за стеной которой была приютская кухня. Из рассказов д-ра Кедра Гомер помнил: в прошлом веке врач-акушер дал бы пациентке эфир и, применив расширитель шейки матки, вызвал искусственные роды, что в большинстве случаев заканчивалось смертью роженицы.

Д-р Кедр еще в Бостонском родильном доме узнал, что первым делом надо назначить больной дигиталис per-os, он поддерживает сердце и не дает развиться отеку легких. Гомер слушал хлюпающее дыхание женщины и думал: даже если он помнит объяснения д-ра Кедра, похоже, что этой женщине помощь уже не нужна. Он знал, при эклампсии показано консервативное лечение, и уж если вызывать роды, то их течение по возможности должно быть естественным. Женщина на столе застонала, голова и пятки одновременно ударили по столу, огромный живот взмыл в воздух, рука отскочила в сторону и наотмашь ударила Гомера по лицу.

Женщину иногда убивает один-единственный припадок, но бывает, что она остается жива и после сотого. А вот сколько припадков выдержала эта женщина — один или девяносто, этого Гомер, естественно, не знал.

Минут через пять вернулась с сестрой Анджелой сестра Эдна. Гомер распорядился дать женщине морфий, а сам ввел в вену магнезию, чтобы снизить давление. Затем попросил сестру Эдну взять у больной мочу, а сестру Анджелу проверить мочу на белок. Больная была в сознании, отвечала на вопросы, но сказать, сколько у нее было припадков, не могла. Она их не помнила, чувствовала только их приближение и последующее состояние опустошенности. Родить, по ее словам, ей предстояло еще через месяц.

С приближением судорог Гомер дал ей вдохнуть немного эфира, надеясь, что это уменьшит их интенсивность. Припадок на этот раз имел иной характер, хотя по силе не уступал первому: движения были более плавны, протяженны, но, пожалуй, даже более мощны. Гомер налег ей на грудь, но тело ее взвилось, как отпущенное пружиной лезвие ножа, и Гомер слетел с нее, как перышко. Во время следующей паузы Гомер исследовал влагалище — шейка матки еще не сгладилась и маточный зев не раскрылся, значит, роды еще не начались. Гомер мучился сомнениями, начинать ли роды. Как ему не хотелось принимать это решение! Куда же девался Кедр?

За доктором отправили воспитанника, у которого вечно тек нос; он вернулся один, без доктора, распустив сопли до нижней губы и размазав по щеке. Сопли засохли, и получился точь-в-точь след от удара хлыстом. Звали мальчугана Кудри Дей (имя придумала, конечно, сестра Анджела); шмыгая носом, он сообщил, что д-р Кедр уехал на поезде в Пороги-на-третьей миле, куда начальник станции, в приступе религиозного фанатизма, отправил прибывший медленной скоростью труп. Начальник станции отказался его принять, и труп последовал дальше. Разъярившись на начальника, д-р Кедр вскочил в следующий поезд, начав погоню.

— Ох! — всплеснула руками сестра Эдна.

Гомер начал давать больной дигиталис. В очередную передышку спросил, оставит ли она ребенка в приюте или приехала сюда как в ближайший родильный дом, другими словами — нужен ли ей этот ребенок.

— Вы думаете, он умрет? — не ответив, спросила женщина.

— Конечно, нет, — улыбнулся Гомер ободряющей улыбкой д-ра Кедра, а про себя подумал, если в ближайшие часы роды не вызвать, ребенок наверняка погибнет; если поспешить с родами, очень вероятно, что погибнет мать.

Женщина рассказала, что приехала сюда с попутной машиной, потому что у нее никого во всем свете нет, взять ребенка ей некуда, но она очень-очень хочет, чтобы он родился живой.

— Да, — кивнул головой Гомер, как будто сам принял это решение.

— Вы очень молоды, — сказала женщина. — Я не умру?

— Нет, конечно. — Гомер опять улыбнулся, подражая Кедру: может, хоть это придаст ему солидности.

Но после двенадцати часов борьбы с эклампсией (было уже семь припадков) Гомер и думать забыл про солидность.

Посмотрев на сестру Анджелу, помогающую держать бьющуюся в судорогах женщину, Гомер сказал:

— Будем вызывать роды. Надо вскрыть плодный пузырь.

— Я уверена, Гомер, ты знаешь, что делать. — Сестра Анджела тоже попыталась ободряюще улыбнуться, но улыбка явно не получилась.

Через двенадцать часов начались потуги. Гомер потом так и не мог вспомнить, сколько припадков перенесла женщина. Теперь его больше беспокоило, что с Кедром; страх мешал принимать роды, и он силился его подавить.

Еще через два часа женщина родила здорового мальчугана почти шести фунтов. Состояние ее, как и ожидал Гомер, сразу улучшилось. Судороги стали меньше, давление снизилось, белок в моче упал.

Вечером этого дня Уилбур Кедр вместе со спасенной Кларой — скоро так нарекут труп номер три — усталый, но торжествующий вернулся в Сент-Облако.

Накануне утром он имел бурное объяснение с начальником станции, который не принял странствующий в одиночку труп. Вскочив в следующий поезд, Кедр доехал до Порогов-на-третьей-миле. Но и там начальника станции чуть не хватил удар. Клара проехала еще одну станцию, потом еще одну, д-р Кедр следовал за ней по пятам, отставая на один поезд. Если бы кто и принял эту необычную посылку, так только затем, чтобы предать ее земле. Но в обязанности начальников похороны заблудившихся трупов не входят, так зачем же принимать труп, за которым никто не придет — адресат-то в Сент-Облаке! Тем более что преданию земле он явно не предназначался: контейнер издавал неземные звуки — хлюпанье бальзамирующего состава; кожа была как гуттаперча, сквозь которую проступали вены и артерии цвета космических бездн. «Что бы это ни было, — категорически заявил начальник станции Порогов-на-третьей-миле, — мне оно ни к чему».

Так Клара миновала Пороги, Мизери-клин, Мокси-клин, Ост-Мокси. На станции Гармония (штат Мэн), где Клара задержалась минут на пять, напугав до полусмерти станционный персонал, д-р Кедр устроил грандиозный скандалище.

— Это мое тело! — вопил он. — На нем мое имя! Оно предназначено для студента-медика, проходящего практику в моей больнице «Сент-Облако». Это мое тело! Слышите вы, мое! — бушевал он. — Почему вы отправили его не в ту сторону? По какому праву лишили меня наглядного пособия?

— Оно прибыло к нам, а не в Сент-Облако, — оправдывался начальник станции. — Там, мне сдается, его не приняли.

— Наш начальник совсем спятил! — Д-р Кедр от ярости даже подпрыгнул — невысоко, чуть-чуть. Но тоже произвел впечатление слегка спятившего.

— Может, оно так, а может, и нет, — продолжал железнодорожный страж. — Тело адресовано не нам, и я его не принял.

— Господи помилуй! Ведь это не вурдалак!

— А я и не говорю, что вурдалак! Хотя кто его знает. За две минуты не разберешь!

— Обормоты! — крикнул д-р Кедр, едва успев вскочить на подножку отходящего поезда.

В Корнвилле, где поезд не останавливался, д-р Кедр выглянул в окошко и крикнул двум работникам с картофельных ферм, которые махали вслед поезду:

— В Мэне идиотов не сеют, не жнут!

В Скоухегене спросил у начальника, куда, тысяча чертей, приедет в конце концов его тело.

— В Бат, наверное, — ответил тот. — Ведь его послали оттуда, а по указанному адресу никто его не востребовал. Значит, рано или поздно вернется обратно.

— Как никто не востребовал! Я востребовал! — кричал д-р Кедр чуть не до хрипа.

Мертвое тело отправила в Сент-Облако батская городская больница. Это был труп женщины-донора, которая перед смертью завещала свои бренные останки науке. А патологоанатом этой больницы знал, что д-ру Кедру как раз нужен свежий женский труп.

Поймал Клару д-р Кедр в Аугусте. Аугуста оказалась вполне здравомыслящим поселением — по меркам Мэна. Начальник станции обратил внимание, что тело едет не в ту сторону, и решил вернуть его по указанному адресу.

— Конечно, не в ту! — продолжал кипятиться д-р Кедр.

— Какая-то дьявольщина. Что они там у вас, читать разучились? — удивился начальник станции.

— Не только разучились. Они вообще все сбрендили! Этим чертовым городкам неплохо бы каждый день получать по трупу!

Всю долгую дорогу обратно, с Кларой на руках, д-р Кедр никак не мог успокоиться. На каждой станции, нанесшей ему оскорбление, особенно в Гармонии, да и в Ост-Мокси и Мокси-клине, впрочем, и на всех остальных он сообщал на остановках начальникам станций, что он о них думает.

— Дебилвилл! — прокричал он в окошко на станции Гармония. — Вот как вас надо было назвать! Вы и понятия не имеете, что такое гармония!

— Нам всю гармонию перепутал ваш чертов труп! — ответили ему с платформы.

— Кретинбург! — успел он крикнуть в окно уже под стук колес.

Когда поезд наконец прибыл в Сент-Облако, начальника станции, к огромному разочарованию Кедра, на месте не оказалось. «Ушел обедать», — сказал кто-то, хотя был уже вечер.

— Может, все-таки ужинать? — не преминул съехидничать Кедр. — Перепутал, наверное, день с вечером.

Д-р Кедр нанял каких-то двух придурков, и они потащили Клару наверх в приютскую больницу.

Он очень удивился, увидев в прозекторской искромсанный труп номер два. Гомер с этой эклампсией совсем про него забыл и не вынес его, а Кедр велел тащить Клару прямо туда, не подготовив носильщиков к ожидавшему их сюрпризу. Один в панике рванул вон и врезался в стену. Поднялся страшный переполох. Кедр бегал по дому в поисках Гомера, изливая душу:

— Гомер! Гомер! Я проехал чуть не половину чертова Мэна, гонялся за твоим трупом! А ты даже не побеспокоился все привести в порядок! У этих идиотов совсем разум отшибло! Гомер, Гомер, — перешел д-р Кедр на более спокойный тон: нельзя все-таки взваливать на желторотого юнца все чертову работу взрослых.

Не переставая бурчать себе под нос, д-р Кедр заглядывал во все комнаты. А Гомер, как свалился на белую больничную койку Кедра, так и спал вот уже третий час мертвым сном. Возможно, крепости сна способствовали пары эфира, постоянно витающие над этой койкой у восточного окна. Хотя вряд ли он сейчас нуждался в снотворном — шутка сказать, чуть не сорок часов принимал роды, осложненные эклампсией.

К счастью, д-р Кедр скоро наткнулся на сестру Анджелу, помешавшую ему разбудить Гомера.

— Что здесь происходит, хотел бы я знать? — спросил он, уже слегка поостыв. — Неужели никому не интересно, где я столько времени пропадал? И почему этот юноша оставил на всеобщее обозрение труп, по виду побывавший в руках маньяка-убийцы? Оставь вас всего на одну ночь, и все пойдет кувырком.

И тогда сестра Анджела рассказала ему, что сразу после его ухода на станцию пришла женщина с тяжелейшим случаем эклампсии, тяжелее она не встречала, а ей, как и Кедру, многое довелось повидать на веку. Еще в Бостонском родильном доме он не раз сталкивался со смертью рожениц от эклампсии; и даже в 194… году она уносила четверть всех погибающих во время родов младенцев.

— И Гомер справился? — спросил д-р Кедр сестер.

Он прочитал отчет, посмотрел роженицу, которая чувствовала себя прекрасно, недоношенного, но вполне здорового ребенка.

— Он все время держался спокойно, почти так же, как вы, — с восторгом говорила сестра Эдна. — Вы можете им гордиться.

— Он просто ангел, — вторила ей сестра Анджела.

— Немного задумался перед тем как вскрыть пузырь, — вспоминала сестра Эдна. — Но все сделал правильно.

— Он ни разу ни в чем не усомнился, — прибавила сестра Анджела.

Да, Гомер все сделал правильно, думал Уилбур Кедр, допустил всего одну маленькую ошибку: не записал точного числа припадков во вторые сутки (тем более что в первые все было подсчитано безупречно) и совсем не упомянул о силе и количестве судорог (если они были) после начала схваток. Но нечего придираться, Уилбур Кедр был хороший учитель и понимал: критика сейчас неуместна. Все самое трудное решено верно, роды Гомер принял идеально.

— А ведь ему нет еще двадцати, так ведь? — спросил д-р Кедр.

Но сестра Эдна уже пошла спать, она тоже едва держалась на ногах. В ее сновидениях героическое поведение Гомера еще усилит любовь к Кедру, и ночной отдых будет ей в радость. Сестра Анджела была все еще у себя в кабинете. Д-р Кедр спросил, почему крохотный новорожденный еще не назван; она ответила, сегодня не ее очередь, а сестра Эдна очень устала.

— Очередь — это просто формальность. Я хотел бы, чтобы ребенок был назван еще сегодня. Вас ведь не убудет, если вы дадите ему имя вне очереди.

Но сестре Анджеле пришла в голову отличная мысль. Это младенец Гомера, он спас его и мать. Пусть он и называет.

— Вы правы, пусть, — согласился д-р Кедр. Его переполняла гордость — его ученик блестяще выдержал первый трудный экзамен.

Назавтра был день присвоения имен. Гомер наречет новый труп Кларой и даст имя своему первому сироте. И конечно, назовет его Давид Копперфильд. Сейчас он читал у мальчиков «Большие надежды», эта книга нравилась ему больше, но не назвать же ребенка Пипом, да и малыш Давид был симпатичнее. Так что выбор имени не потребовал долгих раздумий. В то утро он проснулся хорошо отдохнувший, готовый к принятию куда более трудных решений.

Он спал, не просыпаясь, всю ночь. Проснулся только однажды, еще с вечера; лежа на железной койке д-ра Кедра, вдруг явственно ощутил его присутствие. Слава Богу, Кедр вернулся, наверное, стоит рядом и смотрит на него. Но Гомер не открыл глаз; от д-ра Кедра сладковато веяло эфиром (как от женщин духами), слышалось его ровное дыхание. Вдруг на лоб Гомеру легла ладонь — легкая ладонь врача, щупающего, нет ли у пациента жара. Гомер Бур, уже опытный акушер, знающий гинекологию не хуже любого практикующего врача (а ему еще нет двадцати), лежал очень тихо, притворяясь, что спит.

Д-р Кедр наклонился и едва слышно поцеловал его в губы.

— Хорошая работа, Гомер, — прошептал он. И Гомер почувствовал еще один поцелуй, легкий, как пушинка. — Хорошая работа, мой мальчик, — тихо повторил д-р Кедр и ушел.

У Гомера по щекам текли слезы, скоро все лицо стало мокрое, так сильно он не плакал, даже когда умер Фаззи Бук, и ему тогда удалось обмануть Лужка; он вообще с того вечера ни разу не плакал. А сейчас не мог унять слез, плакал и плакал, молча, без всхлипов — утром надо будет сменить наволочку на подушке д-ра Кедра, промокла насквозь.

Гомер плакал, потому что первый раз в жизни ощутил поцелуй отца.

Конечно, Мелони целовала его. Раньше, теперь уже давно этого нет и в помине. И сестры Эдна с Анджелой целовали; у них это выходит глупо, но так они целуют всех сирот. Д-р Кедр никогда его не целовал. И вот сейчас поцеловал два раза.

Гомер Бур плакал, потому что только в тот вечер узнал, как сладок отцовский поцелуй, плакал, потому что думал, вряд ли еще когда-нибудь Уилбур Кедр поцелует его, да и вряд ли поцеловал бы, знай, что Гомер не спит.

Из провизорской д-р Кедр отправился полюбоваться на спящую здоровым сном роженицу, задавшую Гомеру столько хлопот, и на ее привыкающего к новой среде младенца, которого утром нарекут Давидом Копперфильдом (Давид Копперфильд-младший, будет шутливо называть его д-р Кедр). После чего пошел в кабинет сестры Анджелы, где его ждала пишущая машинка. Но сегодня он не мог писать. Даже не мог думать, так разволновался, поцеловав Гомера. Гомер Бур первый раз в жизни почувствовал поцелуй отца. А Уилбур Кедр первый раз в жизни целовал сына. После того дня в портлендских меблирашках, когда миссис Уиск наградила его гонореей, он никогда никого не целовал. Да и тот поцелуй не был залогом любви, его просто влекло тогда к неизведанному. «Господи, — думал д-р Кедр, — что со мной будет, если Гомер когда-нибудь покинет нас».

* * *

Про место, куда уедет Гомер, нельзя сказать, что жизнь там кипит, что она может пробудить дерзкие мечтания или же что она юдоль скорби и беспросветного мрака. Место, куда попадет Гомер, будет просто приятным. Только вот как Гомер, с его прошлым, воспримет простые приятности жизни? Соблазнят ли они его? Да и можно ли вообще устоять перед их соблазном?

Жителям Сердечной Бухты и Сердечного Камня были неведомы темные стороны жизни. И они не были одержимы стремлением приносить человечеству пользу.

Конечно, Олив Уортингтон страдала от набегов братца Баки, после них на стенках бассейна оставался желто-бурый окоем, а паласы в доме пятнали отпечатки его сапожищ. Никуда не денешься, брат, которому она стольким обязана. Конечно, Олив тревожило будущее Уолли, будет ли он учиться, продолжит ли после нее яблочный бизнес или этот прелестный мальчик пойдет в отца, станет вторым Сениором — праздным шалопаем, вызывающим сострадание. Но разве можно сравнить эти заботы с горестями обитателей Сент-Облака? Вспомните «работу Господню» и «работу дьявола» — и первые покажутся вам пустяками. Бурей в стакане воды.

Но и в приятных местах бывают свои беды. Беда, заглянувшая в оба городка, была вполне тривиальной; началась она, как и следовало ожидать, с любви.

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал Уилбур Кедр, — влюбиться нет никакой возможности. Слишком большая роскошь». Д-р Кедр не ведал, что сестра Эдна влюблена в него с первого дня, но в одном он был прав: отношения Гомера с Мелони любовью не назовешь. Осадок, оставшийся у них в сердцах после того, как схлынула страсть, разумеется, любовью не был. И фотография дочери миссис Уиск с пенисом пони во рту (самый древний артефакт Сент-Облака) даже отдаленно не напоминала любовь. Между этим совокуплением и любовью была та же пропасть, что между Сент-Облаком и двумя нашими городками.

«В других местах на земле, — писал Уилбур Кедр, — люди, наверное, только и делают, что влюбляются».

Влюбляются, конечно, хоть и не так часто. Юный Уолли Уортингтон считал, например, что к двадцати годам был влюблен дважды; затем раз в двадцать один год и вот теперь, в 194…-м (он был старше Гомера на три года), влюбился опять, не подозревая вначале, что эта любовь на всю жизнь.

Девушка, покорившая его сердце, была дочерью ловца омаров; был он, разумеется, не простой ловец, и дочь у него была особенная. Реймонд Кендел до тонкости знал свое дело, служа примером всем другим ловцам. Следя за ним в бинокль, они учились у него снимать и наживлять ловушки. Да и во всем старались ему подражать; он меняет причальные канаты — и они меняют; он не выходит в море, а сидит дома или чинит в доке ловушки — и они чинят свои. Но где им было тягаться с Реймондом Кенделом, у него было столько поставлено ловушек, что его черные с оранжевым буйки вносили немалую путаницу в состязания университетских команд. Члены клуба Сердечной Бухты, выпускники Йельского университета, не раз умоляли его сменить цвет буйков с черно-оранжевого на синий с белым, но всегда слышали в ответ одно: он не в игрушки играет, а делает дело.

Клуб Сердечной Бухты выходил окнами на дальнюю оконечность бухты, где издавна стоял дом над омаровым садком и пирс с причалом Реймонда Кендела. Будь он менее твердый человек, он давно бы пошел навстречу клубу и навел чистоту и порядок в своих владениях. Его хозяйство, на взгляд курортников, было уродливым пятном, портящим красоту (природную и рукотворную) побережья. На окнах спальни висели буйки в разной стадии окрашенности. Ожидающие починки ловушки штабелями высились на пирсе, загораживая, как экраном, яхты. Стоянка машин всегда забита, и не только машинами покупателей (для них всегда не хватало места), но и другим транспортом — грузовиками и легковушками, которые Рей ремонтировал; тут же отдыхали разлапистые, в мазуте, моторы его омаровой флотилии.

Вся территория вокруг дома, заставленная разобранными машинами и механизмами, казалось, находится в разгаре авральных работ: все размонтировано, не завершено, не просохло. Это столпотворение сопровождал к тому же постоянный шум — жужжал мотор, нагнетающий кислород в омаровый садок под домом, постукивал работающий вхолостую движок моторной лодки; и, конечно, все источало запахи — пахло просмоленными канатами, омарами (по запаху их легко спутать с морской рыбой), мазутом, бензином, от которых вода вокруг пирса радужно переливалась; самый же пирс был устлан водорослями, усыпан ракушками береговичков и украшен, как флагами, желтыми брезентовыми робами, развешанными для просушки. Реймонд Кендел жил работой и любил видеть вокруг себя объекты приложения своего труда. Выдающаяся в море коса была его художественной мастерской.

Он был не только мастер ловить омаров, но и первоклассный механик; все, что другой бы выбросил, у него шло в дело. И он никогда не представлялся ловцом омаров: не то чтобы считал этот труд зазорным. Но у него был талант механика, он им гордился и предпочитал называть себя «жестянщиком».

Клубные завсегдатаи сетовали, что Кендел развел на берегу бухты такое безобразие, но не очень громко; Реймонд Кендел чинил и клубные «жестянки». Наладил, например, фильтр плавательного бассейна, и это в те дни, когда ни у кого еще бассейнов не было, никто в фильтрах ничего не смыслил, да и сам он ни одного в руках не держал. Вся починка заняла у него десять минут. Закончив ее, он сказал: «Кажется, будет работать».

О Рее Кенделе говорили: он выбрасывает только остатки пищи — швыряет в воду за борт катера или с мостков причала. Тем, кто корил его. Рей отвечал: «Я подкармливаю омаров, которые кормят меня» или же: «Я кормлю чаек, они голодные, не то что мы с вами».

Поговаривали, что он гораздо богаче, чем Уортингтоны; никто никогда не видел, чтобы он что-нибудь покупал; единственным его расходом была дочь. Как и все дети членов клуба, она училась в дорогой школе-пансионе; кроме того, Рей платил за нее достаточно большой ежегодный членский взнос, и, конечно, за себя, хотя появлялся в клубе только затем, чтобы что-нибудь починить. Она училась плавать в клубном бассейне с подогретой водой, играла в теннис на корте, который часто осчастливливал своим присутствием Уортингтон-младший. У дочери Кендела был собственный автомобиль, достойный собрат тем, что заполняли стоянку Рея. Чудище, собранное из еще годных частей отслуживших свое машин: некрашеное крыло прикручено проволокой, на капоте эмблема Форда, на кузове — Крайслера; правая дверца не открывается. Зато аккумулятор и двигатель действовали безотказно. Если у кого-нибудь на клубной стоянке машина не заводилась, хозяин бросался искать дочь Рея Кендела; в багажнике ее уродца имелась рукоятка, которой она могла завести любую машину.

Говорили, что Рей Кендел скопил капитал, работая механиком у Олив Уортингтон; он зарабатывал не только омарами, но еще содержал в порядке машинный парк фермы «Океанские дали». Олив Уортингтон платила ему наравне с управляющим: он превосходно разбирался в яблочном деле и был при этом отличным механиком, хотя работал всего два часа в день и только в удобное для себя время. Иногда появлялся утром, объяснив, что в море сейчас не выйдешь, иногда к концу дня; на ферме всегда что-нибудь ломалось: то откажет распылитель у «Харди», то что-нибудь с насосом опрыскивателя, то забарахлит карбюратор у трактора, или выйдет из строя сенокосилка. Рей с ходу видел, что случилось с косилкой, что отказало в вилоподъемнике, почему остановился конвейер, заглох мотор у грузовика, что разладилось в сидровом прессе. За два часа он делал то, на что у другого ушел бы день, и делал на совесть. И никогда ничего не просил купить, новый карбюратор, например, или ножи для косилки.

Олив сама предлагала заменить что-нибудь.

— Вам не кажется, Рей, — вежливо спрашивала она, — что неплохо бы купить новое сцепление для трактора?

Но у Реймонда Кендела, хирурга в своем деле, было, как у врачей, отвращение к смерти. Выбросить деталь и поставить вместо нее новую значило для него расписаться в собственном бессилии и некомпетентности.

И он почти всегда отвечал ей:

— Зачем же, Олив? Я чинил его раньше, починю и на сей раз. Чинить — моя специальность.

Олив особенно уважала Рея Кендела за то презрение, которое он питал к неумехам и бездельникам. Она разделяла его чувства и была благодарна ему, что в число этих дармоедов он не включал ни Сениора, ни ее отца Брюса Бина. Сениор Уортингтон умел шутя делать деньги: посидит часок за телефоном, и вот пожалуйста — прибыль.

— Урожай яблок, — как-то сказала Олив, — можно спасти, даже если в пору цветения плохая погода.

Плохой погодой был сильный ветер, дующий с океана; он запирал пчел Айры Титкома в ульях, мешая их лету, а диких сдувал обратно в леса, где они опыляли все, кроме яблонь.

— Яблоки переживут даже плохую осень, — продолжала она.

Осенью были страшные дожди. Мокрые яблоки выскальзывали из рук, падали, на них появлялись бочки, такие яблоки годны только на сидр. И разумеется, ураган, настоящее бедствие для прибрежных садов.

— Даже если со мной что случится, — говорила Олив, — урожай вряд ли погибнет. (При этих словах Сениор Уортингтон с Уолли бурно протестовали.) А вот если мы потеряем Рея Кендела, «Океанским далям» придет конец.

Этим Олив хотела сказать: рано или поздно сломаются все машины, купишь новые, а они через неделю выйдут из строя. Да нового и не накупишься. А «жестянщик» Рей умел поддерживать старое в рабочем состоянии бесконечно долго.

— Думаю, мама, что без Рея и обоим городкам пришел бы конец, — заметил Уолли.

— Давайте за него выпьем, — радостно предложил Сениор Уортингтон и тут же опрокинул в рот рюмку.

У Олив стало трагическое лицо, и Уолли переменил разговор.

Рей каждый день работал на ферме «Океанские дали», но никто никогда не видел, чтобы он съел хоть одно яблоко; да и до омаров был не большой охотник, предпочитая жареного цыпленка, свиную отбивную или даже гамбургер. Во время одной из клубных регат кто-то из участников учуял (во всяком случае, он это утверждал), как Рей Кендел жарил на катере гамбургер, выйдя в море снимать ловушки.

Но сколько бы люди ни критиковали этические и эстетические принципы Рея Кендела, как бы ни морщили нос, видя из окна клуба вещественные доказательства его неустанных трудов, коими Рей так любил себя окружать, в его очаровательной дочери никто не находил никаких изъянов, кроме разве имени. Но в этом, разумеется, вины ее не было. В самом деле, какая женщина в здравом уме назвала бы себя Кендис (уменьшительное — Кенди, что, как известно, значит «конфетка»). Но все знали, что так звали ее покойную мать, а значит, мать тоже была ни при чем. Кенди так нарекли в честь матери, умершей во время родов. Реймонд дал дочери имя жены, которую все любили; при ее жизни владения Кендела — двор и пирс — содержались в относительном порядке. У кого хватит духу критиковать имя, выбранное по любви.

Познакомившись с Кенди, вы тотчас бы увидели — ничего конфетного в ней нет. Она была мила и приветлива, но уж никак не слащава; отличалась природной красотой, какая часто расходится со вкусом толпы; во всем, что она делала, проявлялись положительные стороны ее характера; практическая жилка уживалась с добротой; вежливость с принципиальностью, энергии ей было не занимать. Если порой лицо ее омрачалось облачком, так только из-за имени, но она никогда не позволила бы себе оскорбить чувства отца (да и вообще ничьи). От отца она унаследовала трудолюбие, а полученное благодаря его щедрости образование развило в ней ум, так что и физический и умственный труд были ей в радость. Конечно, сверстницы из клуба (да и все другие девушки двух городков) в глубине души завидовали вниманию, которое ей оказывал Уолли Уортингтон, но никто никогда не сказал о ней плохого слова. Родись она даже сиротой в приюте Сент-Облака, и там она была бы общей любимицей.

Она нравилась даже Олив Уортингтон, а Олив всегда подозрительно относилась к девушкам, которые влюблялись в Уолли; старалась понять, что их в нем привлекает на самом деле. Она хорошо помнила, как ей самой хотелось вырваться из ее устричного окружения и воцарить среди зелени и яблонь на ферме Уортингтонов «Океанские дали». Это воспоминание настораживало, и она силилась проникнуть в помыслы его подружек: что им нужно — «Океанские дали» или ее сын.

Но с Кенди никаких сомнений не было; она явно считала, что лучше ее дома над омаровым садком ничего нет. Она восхищалась упрямой твердостью отца, гордилась его трудолюбием. И отец обожал ее, ни в чем ей не отказывая. Она не искала богатого жениха и предпочитала купание в океане (правда, подальше от неуютного пирса отца) плавательным бассейнам клуба и «Океанских далей», где, она знала, ей всегда были рады. Признаться, Олив Уортингтон даже думала, что Кенди Кендел, пожалуй, слишком хороша для ее сына, который был неусидчив, другими словами, не очень трудолюбив. Но зато он был красивый и добрый.

И еще Кенди вызывала в Олив какую-то смутную боль, связанную с запечатлевшимся в памяти образом матери — оцепеневшая кукла среди косметики и устриц. Олив завидовала безоблачной любви Кенди к матери, которую та никогда не видела; ее душевная чистота рождала в Олив чувство вины: сама она презирала бессловесность матери, никчемность отца, вульгарность брата.

Кенди поклонялась матери пред маленькими алтарями, воздвигнутыми Реем Кенделом по всему дому над бурлящим омаровым садком. Везде стояли и висели ее фотографии с совсем юным отцом (на фотографиях он был так неузнаваемо молод, так улыбчив, что иногда казался Кенди таким же неведомым существом, как и мать).

Мать Кенди умела сглаживать острые углы в характере Рея. Она излучала доброту, которой хватало на всех; но и энергии в ней было не меньше, чем в Рее, эта их энергия передалась дочери. На кофейном столике в кухне, рядом с разобранным магнето и системой зажигания, красовался триптих — свадебные фотографии Рея и Кендис, которые увековечили тот единственный случай, когда Рей Кендел появился в клубе не в рабочей одежде.

Фотография на ночном столике в спальне Рея (рядом с поломанным переключателем) изображала Кендис и Рея в брезентовых штормовках; они вместе тянут омаровые ловушки, море неспокойно, Кендис беременна, и для всех ясно, особенно для Кенди, что эта работа уже слишком тяжела для нее.

В ее собственной спальне висело фото матери в том возрасте, в каком Кенди была сейчас сама (и, кстати сказать, Гомер). Тогда ее еще звали Кендис Толбот (Толботы были первые поселенцы Сердечной Бухты и старейшие члены клуба). Одетая в длинное белое платье (теннисный костюм!), она очень походила на Кенди. В то лето они познакомились, Рей был немного старшее ее; сильный, готовый все починить, во все вдохнуть жизнь, он выглядел простовато, смуглое лицо слишком серьезно, зато в нем не было ни капли тщеславия, и другие юнцы из клуба в сравнении с ним казались светскими денди и балованными маменькиными сынками.

Кенди была светлая шатенка, в мать, но волосы у нее были все-таки темнее, чем у матери, Уолли и Олив, у которой уже пробивалась седина. От отца она взяла смуглую кожу, темно-карие глаза и рост. Рей Кендел был высок ростом (серьезный недостаток для ловца омаров и механика, добродушно говорил Рей: ловушки с омарами тянешь нагнувшись — большая нагрузка на поясницу, а механик вечно торчит под машиной или копается в двигателе, ему сам Бог велел быть коротышкой). Для девушки Кенди была, пожалуй, чересчур высока, что малость пугало Олив Уортингтон. Единственный недостаток, по ее мнению, в выборе сына.

Олив и сама была высокого роста (выше Сениора, особенно когда тот напивался) и не очень-то одобряла людей выше себя. Уолли был выше, и когда она отчитывала его за какую-нибудь провинность, это действовало ей на нервы.

— А Кенди выше тебя? — как-то спросила она Уолли, слегка нахмурившись.

— Нет, мама. Мы с ней одного роста, — ответил Уолли.

И еще одно беспокойство — эти двое походили друг на друга как две капли воды, так может, их любовь — особый вид нарциссизма или воплощение мечты о братьях и сестрах. Уилбур Кедр скоро нашел бы с Олив общий язык, у него тоже была на редкость беспокойная натура. По беспокойству они вместе могли бы заткнуть за пояс весь мир. Было у них еще одно общее свойство — оба делили мир на свой собственный и «весь остальной». Оба умника понимали, почему так страшатся «остального» мира: ведь и в своем собственном, несмотря на все их старания, подвластны им были только периферийные области.

Летом 194… года Кенди Кендел и Уолли Уортингтон влюбились друг в друга, и оба городка удовлетворенно вздохнули — наконец-то! Можно лишь удивляться, что этого не случилось раньше. Всем уже давно было ясно, что Кенди и Уолли — идеальная пара. Даже сухарь Рей Кендел был доволен. Конечно, Уолли немного несобран, но не лентяй, и, согласитесь, у мальчика золотое сердце. Но особенно ему по душе была Олив, ее неистощимое трудолюбие.

Бедного же Сениора все очень жалели — он был как пятое колесо в этой великолепной четверке. Пьянство на глазах состарило его за один год.

— Вот увидишь, Алис, — сказал как-то не отличавшийся тактом Баки Бин, — скоро твой муженек начнет писать в штаны.

Кенди про Олив думала, что та будет прекрасной свекровью. Представляя мать в зрелом возрасте (в котором ей было отказано в том, еще плохо устроенном мире), Кенди воображала ее похожей на Олив; не сомневалась, что мать приобрела бы ее лоск, если бы не ее английский. Через год и Кенди поедет учиться в колледж, но и не подумает коверкать язык. Во всем остальном Олив Уортингтон была великолепна; Сениора, конечно, жаль, но, в общем, он человек очаровательный.

Так что взаимная любовь Кенди и Уолли доставляла всем одну радость и обещала завершиться браком из тех, что заключаются на небесах. Впрочем, жители городков верили, что истинная любовь всегда венчается таким браком. Предполагалось, что Кенди и Уолли поженятся, когда оба окончат колледж, хотя для Кенди в этом необходимости не было. Но, зная беспокойную натуру Олив, можно было догадаться, что она узрит некие подводные течения, способные разрушить этот идиллический план. Шел 194… год, в Европе второй год полыхала война, и многие ожидали, что в скором времени война перекинется и на другие страны. Но Олив, как всякая мать, мысли о войне гнала прочь.

Зато Уилбур Кедр не переставал думать о войне в Европе. Перерастет война в мировую — Гомеру призыва в армию не миновать, в таком он возрасте. В очень плохом возрасте, по мнению Кедра; и, будучи знающим медиком, предпринял некие шаги, которые уберегли бы Гомера от войны, если Америка в нее вступит.

Кедр был единственный летописец Сент-Облака; предавая бумаге хронику местных событий, он, как правило, не искажал их; но иногда его заносило, и Уилбур Кедр пускался в сочинительство. Он очень не любил историй с плохим концом, вроде истории Фаззи Бука и еще нескольких сирот, чья жизнь оборвалась в стенах приюта. У д-ра Кедра рука не поднималась писать о смерти. Так разве не мог он изредка потешить себя — придумать печальной истории счастливый конец.

Тем немногим сиротам, которые умерли в приюте, Уилбур Кедр сочинял длинную интересную жизнь. Так, Фаззи Буку подарил жизнь, о какой мечтал для Гомера. Началась она с исключительно удачного усыновления (оба родителя были описаны досконально), затем излагалось интенсивное лечение дыхательного недуга Фаззи, завершившееся полным исцелением; после чего молодой человек поехал учиться не куда-нибудь, а в Боуденский колледж («альма матер» самого Уилбура Кедра), затем поступил в Гарвардскую высшую медицинскую школу, окончив которую стал врачом-ординатором сначала в Бостонской клинике, а позже в Бостонском родильном доме. Он лепил из Фаззи Бука влюбленного в свое дело первоклассного акушера-гинеколога. Фиктивная история была продумана самым тщательным, достойным подражания образом, как все, что делал д-р Кедр, исключая, конечно, употребление эфира. И он гордился, что многие выдуманные истории куда более правдоподобны, чем то, что случалось с сиротами в жизни.

Лужок Грин, например, был усыновлен семьей из Бангора по фамилии Трясини. Ну кто, скажите на милость, мог бы поверить, что Лужок игрой случая будет именоваться Роберт Трясини? В историях Кедра подобных нелепостей не было. Трясини владели семейной фирмой, торгующей мебелью. Лужок (его новая семья дала ему скучное имя Роберт) очень недолго учился в Мэнском университете; учению помешала женитьба на местной красавице. Чтобы содержать семью, он вошел в дело и стал коммивояжером.

«Это на всю жизнь, — писал он д-ру Кедру о девушке, из-за которой бросил учиться. — Мне, правда, очень нравится торговать мебелью».

И в каждом письме Лужок Грин, то бишь Роберт Трясини, спрашивал: «А где Гомер Бур? Что с ним случилось?» Еще немного, думал Кедр, и он предложит организовать ежегодные встречи бывших сирот! Несколько дней он ходил, бурча что-то себе под нос, размышляя, что же ответить Лужку про Гомера; ему так хотелось похвалиться, что Гомер потрясающе справился с тяжелейшим случаем эклампсии, но он понимал, что не у всех вызовут восторг его занятия с Гомером, равно как «работа Господня» и «работа дьявола», процветающие в Сент-Облаке. И д-р Кедр туманно отвечал: «Гомер все еще с нами». Лужок любил всюду совать свой нос. И конечно, во всех письмах спрашивал про Фаззи Бука. И Уилбур Кедр в очередном письме, ни на йоту не отступая от «Летописи», излагал поэтапно жизнь Фаззи, держал, так сказать, Лужка в курсе дела.

А просьбу об адресе Фаззи как бы и не заметил. Роберт Трясини, юный торговец мебелью, по мнению Кедра, был из тех дураков, которым, что втемяшится в голову, колом не выбьешь. И д-р Кедр боялся, пошли он Лужку адреса сирот, он всех взбудоражит и создаст-таки если не общество сирот Сент-Облака, то хотя бы клуб ежегодных встреч.

— Жаль, что его усыновили в Мэне, лучше бы он уехал за тысячу миль отсюда, — пожаловался он сестре Эдне и сестре Анджеле. — Этот Лужок никогда не отличался умом. Пишет мне, как будто я директор частной школы-пансионата. Еще предложит журнал выпускников издавать!

Только потом он сообразил, что жалобы его упали не на ту почву. Эти две сентиментальные души с восторгом бы приняли участие в журнале.

Отправляя сирот к новым родителям, они каждого отрывали от сердца и всегда помнили. Будь их воля, они ежегодно устраивали бы встречи «выпускников». «Что там, каждый год, — ворчал Кедр, — каждый бы месяц!»

Он лежал у себя в провизорской и думал о том маленьком изменении, которое внес с дальним прицелом в историю Гомера Бура; когда-нибудь, если потребуется, он посвятит в это Гомера. Он был очень доволен, что смог так тонко вплести ниточку выдумки в правдивое повествование его жизни. Конечно, он ничего не писал о медицинских успехах Гомера. Занося в летопись очередной аборт, д-р Кедр навлекал на себя угрозу уголовного преследования; конечно, Гомера такой опасности он подвергать не мог. О нем д-р Кедр записал другое — у мальчика врожденный порок сердца. Причем внес эти строки в самую первую о нем запись; для чего нашел в своих завалах пожелтевшие от времени листки бумаги, переписал, а затем и перепечатал несколько начальных страниц, в которых излагалась история Гомера. Затем как бы случайно упомянул порок сердца еще в нескольких местах; упоминания были всегда короткие, отсутствовали сугубо медицинские термины; слова «порок», «нарушение», «слабость» вряд ли убедили бы хорошего детектива и даже просто хорошего врача, коих, боялся д-р Кедр, ему предстоит в будущем убеждать. Больше всего он опасался Гомера, его медицинских познаний. Но пока беспокоиться рано, а нужда придет, глядишь, что-нибудь и придумается.

Этой «нуждой» в понятии Кедра была война. («Прости, Гомер, — слышался д-ру Кедру обрывок воображаемого разговора, — но я должен тебе это сказать, у тебя больное сердце, с таким сердцем много не повоюешь, не выдержит».) А подтекст был такой: если Гомер пойдет на войну, не сдюжит сердце самого д-ра Кедра.

Он так любил Гомера, что ради него пошел на фальсификацию истории. В этой области знаний он выступал как любитель, но преклонялся перед ней как профессионал. И все-таки пошел на обман. Чтобы обезопасить Гомера.

В одной из ранних записей о Гомере была строчка, которую он потом уничтожил (по причине эмоционального тона, неуместного для исторических хроник); строчка эта гласила: «Никого, никогда я не любил так сильно, как этого мальчика».

Стало быть, Уилбур Кедр лучше, чем Олив Уортингтон, подготовился к переменам, коими чревата война. Зато Олив предвидела другое — в матримониальные планы Кенди и Уолли грозило вмешаться вполне реальное обстоятельство — незапланированная беременность. Жаль, что сами они как-то об этом не думали.

И когда Кенди обнаружила, что беременна (ее девственность, разумеется, похитил Уолли), оба не только расстроились, но и в немалой степени удивились. Узнай об этом Олив, она тоже бы расстроилась, но вряд ли удивилась бы. Не удивился бы и Уилбур Кедр: он хорошо знал, это случается постоянно, хотя зачастую нежданно — негаданно.

Но Кенди и Уолли, такие чистые, прекрасные, пылкие, просто не могли этому поверить. Они не боялись признаться родителям, но их потрясла перспектива отказа от лелеемых планов и женитьбы раньше намеченного срока.

Может, Уолли нуждался в университетском дипломе, чтобы унаследовать «Океанские дали»? Ничуть не бывало. А разве Кенди так уж нужно учиться дальше? Разумеется, нет. Она и без колледжа смогла бы развить себя, совершенствовать полученное воспитание. Так, может, Уолли подавал блестящие надежды как ученый? Да нет! Он выбрал главным предметом ботанику только по настоянию матери. Олив надеялась, что, изучив жизнь растений, сын ее будет с большей охотой заниматься яблочной фермой.

— Мы просто совсем к этому не готовы, — сказала Кенди. — Не готовы, и все. Ты считаешь, что ты готов?

— Я тебя люблю, — ответил добрый, верный, решительный Уолли.

И Кенди его любила, Кенди, не проронившая слезинки, узнав, что беременна.

— Но ведь сейчас не время, да, Уолли? — спросила она.

— Я хочу быть твоим мужем. Хоть завтра, — не покривив душой сказал честный Уолли; но при этом прибавил такое, чего Кенди никак от него не ожидала. В отличие от матери, Уолли о войне думал не раз. — А что, если будет война? — сказал он. — То есть если нас в нее втянут?

— Что «а что, если»? — не поняла Кенди.

— Как что? Если будет война, я пойду воевать. Я хочу и должен идти, — сказал Уолли. — Но вот как же ребенок? Если родится ребенок, идти на войну нельзя.

— А вообще, значит, можно? — спросила Кенди.

— Я хочу сказать только одно. Будет война, меня призовут, и я пойду воевать. Вот и все, — объяснил Уолли. — Это ведь наша страна. К тому же война — это геройство, и я столько всего увижу! Такой шанс упускать нельзя.

Кенди дала ему пощечину. И тут же расплакалась — от негодования.

— Война — это геройство, да? Нельзя упускать шанс?

— Конечно, будет ребенок, тогда другое дело. Тогда я никуда не пойду. Это будет нечестно, — сказал Уолли.

Он был наивен и неразумен, как малое дитя.

— А как же я? — спросила Кенди вдвойне потрясенная — словами Уолли и своей пощечиной. Она нежно приложила ладонь к покрасневшей щеке Уолли и прибавила: — При чем здесь ребенок? Ты что, правда хочешь идти воевать? А как же я? Останусь одна?

— Но это когда будет, да и вообще будет ли. А нам надо решать, что делать сейчас. Я говорю о ребенке.

— По-моему, ребенок сейчас не нужен, — сказала Кенди.

— Но делать это без врача нельзя.

— Да, нельзя, — согласилась Кенди. — А что, есть врачи, которые это делают?

— Вообще-то я о таких врачах не слыхал, — сказал Уолли. Он был джентльмен и не мог рассказать Кенди, что в Кейп-Кеннете, по слухам, есть коновал, который делает это за пятьсот долларов.

Приедешь на автостоянку, завяжешь глаза и ждешь. Подойдет человек, возьмет тебя за руку и отведет к нему. А потом приведет обратно к машине. И все это время на глазах у тебя повязка. Но хуже другое: сначала надо пойти к местному почтенному доктору, рыдать, биться в истерике, и если он поверит, что ты на грани безумия, то скажет, где стоянка и как себя вести с коновалом. А иначе отправит домой ни с чем.

Вот что знал об этом Уолли. И он, разумеется, не хотел подвергать Кенди такому ужасу. Да к тому же сомневался, что она сможет убедительно разыграть отчаяние. Вместо всей этой глупости он предпочел бы жениться на Кенди и получить в придачу младенца. Он правда этого хотел. Если не сейчас, то когда-нибудь.

История с коновалом лишь отчасти соответствовала действительности. Надо было в самом деле нанести визит местному доктору и притвориться, что сходишь с ума. И если он поверит, что, выйдя от него, ты пойдешь и утопишься, даст адрес автостоянки и расскажет про коновала. Все это так. Но Уолли не знал другой, более гуманной части. Будешь себя вести спокойно и с достоинством, доктор не станет прибегать ко всей этой галиматье с коновалом, и если поверит, что перед ним здравомыслящая особа, которая не предаст его, тут же в кабинете сделает ей аборт за те же пятьсот долларов. Если же разыграть психопатку, аборт тоже сделает он, в том самом кабинете, за те самые деньги. Только придется ждать на стоянке с завязанными глазами и думать, что аборт сделает коновал, — такова цена истерики. Несправедливо в том и другом случае одно — пятьсот долларов за медицинскую услугу.

Уолли не стал собирать достоверную информацию о докторе и коновале. Он найдет врача, который делает аборты, из-под земли выроет. Только вот у кого спросить? В клубе не у кого: рассказывали, что один из членов клуба со своей подругой ради аборта совершили круиз в Швецию. Этот вариант не для них.

Работники «Океанских далей», возможно, знали менее экзотические способы. Уолли на ферме любили все и, за немногим исключением, сохранили бы из мужской солидарности его тайну. Выбор его в первую очередь пал на одного холостяка; холостяки больше нуждаются в подобных услугах, чем женатые, а этот к тому же был известный вертопрах. Звали его Эрб Фаулер; жестокий красавец с тонкими усиками на смуглой губе, он был всего несколькими годами старше Уолли.

Нынешняя девушка Эрба в горячую пору сбора яблок работала в упаковочном цехе, а в те месяцы, когда торговал яблочный павильон, стояла с другими женщинами за прилавком. Эта простая девчонка была моложе Эрба, но чуть старше Кенди, звали ее Лиз Тоуби, а местные парни прозвали ее Лиз-Пиз, на что Эрб Фаулер не обращал внимания. У него, поговаривали, есть еще подружка. Карманы Эрба были набиты презервативами. Он таскал их с собой днем и ночью; и если кто заговаривал с ним о сексе, Эрб лез в карман и швырял в собеседника пакетик, говоря при этом: «Это ты видел? Свобода гарантирована!»

Уолли не раз нарывался на эту идиотскую шутку, она порядком ему надоела, да и не то было настроение, чтобы еще раз стать мишенью резинок Эрба. Но он вообразил, что Эрб, несмотря на прорву презервативов, наверняка обрюхатил не одну девчонку — судя по его виду, он ни одной не давал спуску.

— Эрб! — обратился к нему Уолли.

Был пасмурный весенний день, занятий в университете не было, и Уолли работал с Эрбом в складском подвале, который по весне пустовал. Они красили стремянки; кончили их, стали красить опоры для конвейеров, которые в сезон работали не переставая. Каждый год все оборудование красили заново.

— Он самый, — откликнулся Эрб. Сигарета, как обычно, приклеена к губам, глаза скошены вниз, веки полуопущены, длинное лицо закинуто, чтобы еще и носом втягивать дым.

— Эрб, я, знаешь, о чем хотел тебя спросить, — начал Уолли. — Если девушка забеременела, что надо делать? — И прибавил с простодушным лукавством: — Я ведь знаю, как ты дорожишь свободой.

Эти слова сразу отбили у Эрба охоту шутить, наверное, он даже мысленно перекрестился; рука замерла на взлете, пакетик отправился обратно в карман.

— Кого это ты трахнул? — спросил Эрб.

— Я не говорю, что кого-то трахнул, — поправил его Уолли. — Я просто спросил, что надо делать. На всякий случай.

Эрб Фаулер разочаровал Уолли. Он поведал ему все о той же таинственной автостоянке, коновале и пятистах долларах.

— Может, Злюка Хайд знает что-то еще, — прибавил Эрб. — И поделится с тобой, что он в таких случаях делает, — ухмыльнулся Эрб Фаулер. Хорошим манерам его в детстве явно не обучали.

Но Уолли не обиделся, улыбнулся в ответ и пошел искать Злюку.

Злюка Хайд был, напротив, душа человек. У его родителей было полдюжины мальчишек. Злюка был самый младший. Братья дразнили его, били. И прозвали Злюкой, скорее всего, из зловредности. А Злюка вырос добрейшим существом, под стать ему была и жена его Флоренс. Она тоже работала на упаковке яблок, а в сезон стояла за прилавком. У них было столько детей, что Уолли не мог запомнить, как кого зовут, и вечно их путал. Потому-то он и решил, что Злюка Хайд ничего про аборты не знает.

— У Злюки ушки на макушке, — продолжал ерничать Эрб. — Понаблюдай за ним. Молчит и мотает себе на ус.

И Уолли отправился на поиски Злюки Хайда. Злюка вощил деревянные части пресса: сидровый аппарат был под его началом. Благодаря его миролюбию ему обычно доверяли все производство сидра, включая отношения с сезонниками, жившими в бараке, одно крыло которого занимал сидровый пресс. Барак называли здесь «домом сидра». Олив старалась близко не подпускать к сезонникам задиру Эрба.

Уолли немного посмотрел, как работает Злюка Хайд. Крепкий, острый запах перебродившего сидра и прошлогодних яблок чувствовался в сырую погоду особенно сильно. Но Злюке, по-видимому, он нравился, да и Уолли было приятно его вдыхать.

— Привет, Злюка, — сказал наконец Уолли.

— А я уж подумал, ты запамятовал, как меня звать, — приветливо откликнулся Злюка Хайд.

— Ты что-нибудь знаешь про аборты?

— Знаю, что это грех. И еще знаю, что Грейс Линч сделала аборт. Но ей я сочувствую, как ты понимаешь.

Грейс Линч была женой Вернона Линча. Уолли, как, впрочем и все, знал, что Вернон избивает ее. Детей у них не было; говорили, что он отбил ей детородные органы. В сезон Грейс пекла с другими женщинами яблочные пироги. Интересно, подумал Уолли, где она сегодня работает?

В пригожий весенний день в садах работы хоть отбавляй, но в дождь ничего не остается, как мыть и красить, скоблить и вощить, готовить сидровый пресс, его механизмы и весь барак к новому урожаю.

Загодя вощить пресс — в этом был весь Злюка. Вполне возможно, что придется вощить еще раз, перед тем как пресс поглотит первую порцию яблок. Злюка терпеть не мог мыть и красить и в дождь все свое время отдавал обожаемому прессу.

— А кому нужен аборт? — спросил Злюка Хайд.

— Подружке приятеля, — ответил Уолли. Ответь он так Эрбу, тот немедля полез бы в карман за известным пакетиком. Но Хайд был добряк и никогда не радовался чужим бедам.

— Это плохо, Уолли, — сказал он. — Ты поговори с Грейс. Но не подходи к ней, если Вернон поблизости.

Об этом можно было не предупреждать. Уолли часто видел на руках Грейс синяки — следы ручищ Вернона. А недавно он с такой силой рванул ее к себе, нагнув при этом голову, что вышиб лбом все ее зубы. Уолли об этом знал, потому что зубному врачу заплатил Сениор — Грейс сказала ему и Олив, что упала со стремянки. Несколько лет назад Вернон избил негра, сезонного работника. Сборщики яблок рассказывали сальные анекдоты, негр рассказал свой, и Вернону не понравилось, что черный посмел смеяться над такими вещами. «Неграм надо запретить заниматься сексом, — сказал он Уолли. — И так сколько их расплодилось».

Произошло это в Старом саду. Вернон сшиб негра с лестницы, а когда тот поднялся на ноги, стал бить его кулаком по лицу. Он избивал его, пока управляющий Эверет Тафт с пчеловодом Айрой Титкомом не оттащили его от работника. Негру наложили на губы, подбородок и даже язык больше двадцати швов. И конечно, все понимали: ни с какой лестницы Грейс не падала.

«Злюкой», а может, еще как похуже надо было звать не Хайда, а Вернона.

— Уолли! — крикнул вдогонку Злюка Хайд. — Только, пожалуйста, не говори, что это я послал тебя к ней.

И Уолли отправился искать Грейс. Он ехал по раскисшей колее, отделявшей сад Жаровню (он находился в низине, и летом в нем было жарко, как в пекле) от сада Дорис, получившего название по имени чьей-то жены. Подъехал к амбару номер два (садовые машины и аппараты размещались в двух амбарах; в дальнем — амбаре номер два — стояли вонючие опрыскиватели). Там сейчас работал Вернон Линч; держа в руках распылитель с длинным, как игла, дулом, он красил в пунцовый цвет пятисотгаллонный опрыскиватель «Харди». На Верноне был респиратор, защищающий от ядовитых паров краски (в таких масках опрыскивают деревья), куртка-штормовка и штаны из брезента. Уолли сразу узнал его, несмотря на скрывавшую лицо маску: Вернон направлял струю краски характерным движением, точно держал огнемет. Уолли поехал дальше, разумеется не спросив у него, где сейчас работает Грейс. Его передернуло, когда он представил себе, какая грязная ругань сорвалась бы в ответ с губ Вернона.

В безжизненном яблочном павильоне с пустыми полками женщины-работницы дымили сигаретами и болтали. Работы весной мало, и, увидев хозяйского сына, они не побросали стаканчики с кофе, не погасили сигарет и не разбежались по рабочим местам. Просто отодвинулись друг от друга и неловко заулыбались.

Флоренс Хайд, жена Злюки, даже не притворилась, что чем-то занята, затянулась и выдохнула дым.

— Привет, красавчик! — окликнула она Уолли.

— Привет, Флоренс, — улыбнулся в ответ Уолли.

Толстуха Дот Тафт, которая каким-то чудом пробежала целую милю, спасаясь от пчел Айры, когда Сениор перевернул прицеп с сучьями, вынула сигарету изо рта, подняла с пола пустой ящик, опять поставила, вспоминая, куда дела метлу.

— Привет, золотко! — весело приветствовала она Уолли.

— Что новенького? — осведомился Уолли.

— Пока ничего, — сказала Айрин Титком. Засмеялась и отвернула лицо. Она всегда смеялась и всегда отворачивалась, чтобы скрыть шрам от ожога, точно видела вас впервые и не хотела, чтобы вы заметили ее шрам.

Как-то Айра Титком сидел ночью у своих ульев с ружьем в одной руке и керосиновой лампой в другой: кто-то повадился разорять пасеку — медведь или енот. Айрин знала об этом и все-таки удивилась, когда донесшийся со двора голос мужа разбудил ее. Он стоял на лужайке перед домом и водил лампой. Она видела в темноте только ее огонек. Айра попросил поджарить яичницу с беконом, если не трудно: очень ему надоело караулить злоумышленника, даже есть захотелось.

Мурлыча под нос песенку, Айрин жарила яичницу, в это время Аира подошел к кухонному окну и постучал, хотел узнать, не готова ли еда. Айрин никак не ожидала увидеть мужа в облачении пчеловода. Конечно, она сто раз видела в нем мужа, но ей в голову не пришло, что он в нем пойдет караулить медведя. К тому же она не знала, как выглядит костюм ночью, при свете керосиновой лампы.

А Айра надел костюм на тот случай, если пуля нечаянно угодит в улей. Он вовсе не хотел напугать жену, но бедная Айрин, выглянув в окно, вдруг увидела белое, озаренное дрожащим языком пламени привидение. Так вот кто разоряет улья! Дух пчеловода, который жил здесь сто лет назад! Он, наверное, убил несчастного Аиру и теперь подбирается к ней! Сковородка подпрыгнула у нее в руках, и горячий свиной жир выплеснулся в лицо. Айрин еще повезло, что уцелели глаза. Ох уж эти домашние несчастные случаи! Подстерегают человека на каждом шагу.

— А ты зачем к нам зашел, Большой Брат? — спросила Уолли толстуха Дот Тафт.

Женщины, работающие в яблочном павильоне, постоянно поддразнивали его. Великолепный Уолли позволял шутить с собой. А эта троица к тому же знала его с пеленок.

— Он хочет нас покатать на машине! — смеялась Айрин Титком, отвернув лицо.

— Пригласил бы нас в кино, а, Уолли? — шутила Флоренс Хайд.

— Пригласишь, все что угодно для тебя сделаю! — вторила ей Толстуха Дот.

— Ну уважь нас! — взвизгнула Флоренс.

— А может, у Уолли на уме другое. Может, он хочет рассчитать нас! — хохотнула Айрин, и все трое так и покатились. Толстуха Дот разразилась гомерическим хохотом, Флоренс Хайд поперхнулась дымом, и Дот буквально зашлась от смеха.

— А что, Грейс сегодня не работает? — как бы случайно спросил Уолли, дождавшись, пока женщины успокоятся.

— Ах ты Господи! Вот ведь кого он хочет видеть! — воскликнула Дот Тафт. — Интересно, что он в ней такого нашел, чего у нас нет?

Синяков, подумал в ответ Уолли. Сломанных ребер, вставных зубов, настоящей, непридуманной боли — и, застенчиво улыбнувшись, сказал:

— Мне надо кое-что у нее спросить.

Застенчивость была напускная, с этими женщинами отношения у Уолли были самые непринужденные.

— Держу пари, она Уолли откажет! — засмеялась опять Айрин.

— А вот и нет. Перед Уолли ни одна женщина не устоит, — продолжала подтрунивать Флоренс.

Уолли опять подождал, пока смех стихнет. Толстуха Дот наконец сжалилась над ним:

— Грейс чистит большую духовку. В которой пекут пироги.

— Большое спасибо, леди, — раскланялся Уолли и, посылая воздушные поцелуи, поспешил удалиться.

— Какой ты жестокий, Уолли, — бросила ему вдогонку Флоренс Хайд. — Мы будем ревновать.

— А у Грейс, между прочим, духовка даже очень горячая! — сказала Толстуха Дот, и опять за спиной Уолли раздался взрыв хохота, смешанного с кашлем.

— Смотри не обожгись! — подхватила Айрин Титком. Уолли ушел с еще большим азартом, а женщины продолжали болтать и дымить сигаретами.

Он не удивился, что Грейс Линч досталась в дождливый день самая черная работа. Женщины ее жалели, но она была среди них чужая. Всегда держалась особняком, точно боялась, вдруг кто-нибудь набросится на нее и побьет, как Вернон. Словно бесконечные побои убили в ней душевный настрой, необходимый для дружбы с этой веселой троицей.

Грейс Линч была моложе других женщин и худа, как скелет; худобой она выделялась среди всех работниц яблочного павильона. Даже Лиз-Пиз, подружка Эрба Фаулера, была полнее ее. Даже у младшей сестренки Дот Тафт, что в сезон вместе со всеми пекла яблочные пироги, и у той на костях было больше плоти.

Зубы Грейс еще не вставила; плотно сжатый рот и запавшие губы придавали лицу мрачную сосредоточенность. Уолли никогда не слышал ее смеха, а здешним работницам непристойные шутки были нужны как воздух — что-то ведь должно скрашивать скуку их жизни. Грейс была среди них словно запуганная дворняга. Ела ли она яблочный пирог, пила ли сидр, ее лицо никогда не выражало удовольствия. Она не курила, хотя в 194…-м курили все, даже Уолли. Боялась любого шума, сторонилась работающих механизмов.

Уолли надеялся, что на Грейс будет кофта с длинными рукавами, так ему было тяжко видеть ее синяки.

Когда он нашел ее, она по пояс засунулась в духовку огромной плиты, соскребая внутри нагар; на ней была блузка с длинными рукавами, но оба рукава, чтоб не запачкать, были закатаны выше локтей. Шаги Уолли испугали ее, она вскрикнула, дернулась назад и ушибла локоть о петлю дверцы.

— Прости, что я испугал тебя, Грейс, — быстро проговорил Уолли.

Кто бы ни приблизился к ней, Грейс начинала метаться и вечно обо что-нибудь ударялась. Она ничего не ответила Уолли, только потерла ушибленный локоть, стояла перед ним потупясь, то прижимая руки к тощим грудям, то опуская. Может, хотела спрятать их, отвлечь внимание от синяков. При всей своей уравновешенности Уолли всегда испытывал внутреннее напряжение, разговаривая с Грейс, казалось, она или сорвется с места и убежит, или бросится на него не то затем, чтобы вцепиться ногтями, не то — чтобы целовать, тыча ему в рот острым как нож языком. Вдруг она приняла его взгляд, ищущий у нее на теле новые синяки, за проявление мужского интереса? Может, поэтому он так напрягся?

«Эта бедняжка просто сумасшедшая», — заметил однажды ей Кендел в разговоре с Уолли. Так что, скорее всего, дело в этом.

— Грейс, — сказал Уолли, заметив, что ее стала бить крупная дрожь.

Она тискала в руках металлическую мочалку с такой силой, что по руке у нее потекла грязная пена, пачкая блузку и рабочие джинсы, туго обтягивающие худые бедра. Изо рта выставился единственный зуб, наверное вставной, прикусив краешек нижней губы.

— Ох, Грейс, — сказал Уолли, — у меня проблема.

Грейс смотрела на него с таким испугом, точно ничего страшней этих слов никогда не слыхала.

— Я чищу духовку, — неожиданно сказала она и отвернулась.

Неужели она опять полезет в этот черный зев и придется остановить ее, — подумал Уолли и в тот же миг понял: ей он может доверить все (да и не только он). Грейс ни с кем не осмелится поделиться услышанным, а если бы осмелилась, делиться ей не с кем.

И Уолли выпалил:

— Кенди беременна.

Грейс пошатнулась, точно ее ударило резким порывом ветра или парами нашатыря, которым она оттирала духовку. Опять вскинула на Уолли круглые кроличьи глаза.

— Мне нужен совет, Грейс, — проговорил Уолли и вдруг подумал: если Вернон сейчас их застанет, сочтет себя вправе поколотить Грейс. — Пожалуйста, расскажи, что ты об этом знаешь.

— Сент-Облако, — просипела сквозь сжатые губы Грейс.

Уолли сначала не понял: почему Сент? Что это за святой? Может, это кличка еще одного ужасного коновала? Судьба явно не благоволит Грейс, она наверняка попала в руки к настоящему живодеру.

— Не знаю, как зовут врача, — продолжала таинственно шептать Грейс, опустив глаза, и уже больше ни разу не взглянула на Уолли. — Это место так называется — Сент-Облако. Врач хороший, добрый, делает хорошо.

Эти несколько фраз были для Грейс подвигом, речью с трибуны.

— Только не отпускай ее одну, хорошо, Уолли? — Грейс дотронулась до него и тут же отдернула руку, как от раскаленной плиты.

— Конечно, не отпущу, — обещал ей Уолли.

— Когда сойдете с поезда, спросите приют, — прибавила Грейс и с этими словами нырнула обратно в духовку, так что Уолли не успел и поблагодарить ее.

Грейс Линч ездила туда одна. Вернон даже не знал о поездке, а то наверняка побил бы ее.

Грейс приехала туда вечером, только-только стемнело. Согласно правилам, ее поместили отдельно от рожениц; она так волновалась, что снотворное, данное Кедром, не подействовало, и она всю ночь не сомкнула глаз, прислушиваясь к незнакомым звукам. Гомер тогда еще не был учеником Кедра, и если видел Грейс, то не запомнил. Впоследствии, когда они познакомятся, Грейс тоже его не узнает.

Она пришла вовремя, срок небольшой, и аборт не дал никаких осложнений, если не считать будущих снов. Впрочем, у пациенток д-ра Кедра после абортов серьезных осложнений никогда не было. Да и после других операций, если, конечно, пациентка не страдала каким-нибудь душевным расстройством. Но тут уж д-р Кедр был ни при чем.

Сестра Эдна и сестра Анджела отнеслись к ней ласково, и д-р Кедр был хороший и добрый, как выразилась Грейс; и все-таки тяжело ей было вспоминать Сент-Облако. И причиной была не сама операция и не собственные невзгоды, а вся атмосфера дома, которую она ощутила во время бессонной ночи. Насыщенный испарениями воздух давил, как камень, от бурлящей реки веяло смертью, младенцы верещали, как помешанные, ухали совы, кто-то рядом ходил, где-то стучала пишущая машинка (д-р Кедр печатал в кабинете сестры Анджелы), из соседнего дома донесся вопль. Наверное, крикнула во сне Мелони.

После ухода Уолли Грейс не смогла работать. У нее заболел низ живота, точь-в-точь как в Сент-Облаке. Она пошла в павильон, сказала женщинам, что ей неможется, и попросила домыть плиту. Никто на ее счет не стал проезжаться. Толстуха Дот предложила отвести домой, а Айрин Титком и Флоренс Хайд (все равно делать особенно нечего) обещали в два счета прикончить духовку, как говорят в Мэне. И Грейс Линч пошла отпрашиваться у Олив — ей уже сильно нездоровилось.

Олив, разумеется, отпустила ее, а когда позже увидела Вернона Линча, так на него взглянула, что тот даже поежился. Он в это время мыл насадку на распылителе в амбаре номер два. Олив ехала мимо в видавшем виды фургоне и одарила его таким взглядом, что Вернон подумал, уж не хочет ли она его рассчитать. Но мысль эта тотчас вылетела у него из головы, они там долго не задерживались. Он посмотрел на отпечаток шин хозяйского фургона на раскисшей колее и бросил ей вслед грязную прибаутку: «Хочешь, дам пососать, богатая б-дь». Ухмыльнулся и продолжал мыть насадку.

В тот вечер Уолли и Кенди сидели на пирсе Рея Кендела, и Уолли рассказал ей то немногое, что узнал про Сент-Облако.

— Я слыхала только, что Сент-Облако — это детский дом, — тихо проговорила Кенди.

Оба понимали, на два дня их из дому никто не отпустит. И Уолли попросил у Сениора кадиллак на один день: выедут утром пораньше и вечером вернутся.

— Конец весны — лучшее время проехаться по побережью. Летом будет слишком много туристов. А вдали от берега умрешь от жары, — сказал он отцу и пошел говорить с матерью.

— Правда, мы наметили поездку на рабочий день, — сказал он. — Но, мама, один день погоды не делает. А нам с Кенди так хочется прокатиться, устроить себе короткие каникулы.

Олив не стала возражать, но в который раз с сокрушением подумала, выйдет ли что-нибудь путное из ее сына.

Рей Кендел был, как всегда, с головой в работе. Эта прогулка с Уолли доставит дочери удовольствие. Уолли прекрасно водит машину, может, чуть быстрее, чем следует, но кадиллак Сениора — Рей знал точно — машина надежная. Он сам за ней смотрит. И он с легким сердцем отпустил Кенди.

Накануне поездки Кенди и Уолли пошли спать рано, но долго не могли уснуть. Как и полагается влюбленным, каждый думал о том, как подействует на другого предстоящий шаг. Уолли боялся, вдруг Кенди после аборта почувствует отвращение к сексу. А Кенди тревожилась, не изменится ли к ней Уолли.

В ту ночь д-р Кедр и Гомер тоже не спали. Кедр сидел за машинкой в кабинете сестры Анджелы; он видел в окно, как Гомер расхаживает по темному двору с керосиновой лампой в руке. «Что с ним?» — подумал Кедр и вышел наружу.

— Не спится, — сказал Гомер.

— Что такое на этот раз? — спросил Кедр.

— Может, совы мешают, — ответил Гомер.

Керосиновая лампа вырывала из тьмы небольшое пространство; дул сильный ветер, что редко случалось в Сент-Облаке. Порывом задуло лампу, но сзади из окна кабинета Анджелы падал свет — единственный огонь на много миль кругом. Их тени в светлом пространстве взбежали по обнаженному склону холма до темной кромки леса; тень д-ра Кедра там затерялась, а тень Гомера, шагнув через лес, устремилась в небо. Тут-то они и обнаружили, что Гомер выше учителя.

— Вот черт! — воскликнул Кедр, распахнув руки, и тень его стала похожа на тень волшебника, готового поделиться всеми своими секретами.

Он взмахнул руками, как летучая мышь крыльями.

— Гляди, — сказал он Гомеру. — Я волшебник.

Гомер Бур, ученик волшебника, тоже взмахнул руками.

Дул сильный, свежий ветер. Туман, всегда висевший над Сент-Облаком, рассеялся; звезды сияли ярко и холодно; чистый воздух не пах ни опилками, ни сигарным дымом.

— Чувствуете, какой ветер? — сказал Гомер. Возможно, этот ветер и не давал ему спать.

— Ветер с побережья, — сказал Уилбур Кедр; он глубоко втянул носом воздух, пытаясь уловить запах соли. Да, это ветер, дующий с океана, редкий гость в их местах.

Откуда бы он ни дул, Гомеру он нравился.

Оба мужчины дышали ветром и каждый думал: «Что со мной будет завтра?»

Глава пятая Гомер нарушил слово

Начальник станции Сент-Облака был существом одиноким и малопривлекательным, жертва цветных каталогов и безумных религиозных брошюр, ежемесячно приходящих по почте. Брошюры мало-помалу приобретали вид комиксов; на титульном листе последней был изображен скелет в солдатском мундире, парящий в небе на крылатой зебре над полем битвы, несколько напоминающим окопы Первой мировой войны. Другие брошюры были не столь впечатляющи, но начальник станции был уже до того заморочен сюжетами «религии — почтой», что в его религиозные кошмары вплетались домашняя утварь, лифчики кормящих матерей, складные стулья и гигантские овощи — словом, все, что рекламировалось цветными каталогами. Бывало, он просыпался в холодном поту, увидев во сне летающие гробы, стартовавшие с образцовых овощных грядок. Один из каталогов был целиком посвящен рыболовному снаряжению, и какое-то время привидевшиеся кадавры разгуливали в болотных сапогах с сетями и удочками; другой рекламировал бюстгальтеры и «грации», и начальника станции особенно пугали летающие мертвецы, затянутые в корсеты.

Абсолютно безумны были брошюры, пропагандирующие новое откровение, суть которого сводилось к тому, что на земле непрерывно растет число неприкаянных мертвецов, которым отказано в вечном спасении; и начальнику станции представлялось, что в местах большего скопления людей (Сент-Облако к таковым не относился) небо переполнено их проклятыми душами.

Явление Клары д-ра Кедра на станцию зловеще вписалось в картины ночных кошмаров; с тех пор свихнувшийся бедняга встречал каждый поезд, втянув голову в плечи, с искаженным от страха лицом, хотя д-р Кедр и заверил его, что в ближайшие год-два новых трупов не будет.

Для начальника станции Судный день был не менее осязаем, чем погода, хорошая или плохая. Больше всего он боялся первого поезда, развозившего молоко. В любую погоду тяжелые бидоны были одеты инеем. Пустые бидоны, подвозимые к поезду, жестяно бренчали, ударяясь друг о друга и металлические ступеньки вагона, точь-в-точь похоронный звон. С первым утренним поездом прибывала почта; начальник станции жаждал новых каталогов, но сердце его трепетало — вдруг снова явится труп, хлюпающий в заморозке, или «религия — почтой» напомнит (в еще более страшных образах) о скором (чуть ли не завтра) пришествии Судного дня. Жизнь начальника станции подтачивали страхи, которые он пытался отогнать исступленной утренней молитвой.

Его пугал любой пустяк, при виде мертвого животного, что бы ни было причиной смерти, начальника станции начинало трясти. Он верил, что души животных тоже витают в воздухе, и есть опасность, что одной из них он нечаянно поперхнется. Будешь тут страдать бессонницей, как Уилбур Кедр или Гомер, не обладая при этом преимуществами, которые дают эфир, образование или молодость.

Но в этот раз он заснул, и, без сомнения, его разбудил ветер; подхватил, наверное, летучую мышь и бросил о стену дома. Конечно, летучая тварь разбилась, и теперь ее окаянная душа кружит за окном, стремясь проникнуть внутрь.

Ветер явно крепчал, пересчитал спицы на велосипеде, взвыл, сорвал его с крючков и швырнул на выложенную кирпичом дорожку, звонок на руле звякнул, как будто велосипед пыталась украсть неприкаянная душа. Начальник станции сел в постели и заголосил.

В одной из брошюр было сказано, что крик — если и не верная, то хоть какая-то защита от парящих в воздухе душ. Вопли и правда возымели эффект, разбудили спящего под застрехой голубя. Голубь не сова, не любит бодрствовать по ночам; и он запрыгал по крыше, ища более спокойного места. Начальник станции откинулся на спину и вперил взор в потолок, ожидая, что чья-то душа в сию минуту низринется на него. Он не сомневался, воркование голубя — это причитания грешника, терзаемого адскими муками. Он встал и выглянул из окна: свет ночника слабо освещал небольшую грядку, он сам вчера вскопал ее. Свежие комья земли потрясли его, значит, уже и могила готова! Он быстро оделся и выбежал на улицу.

«Религия — почтой» учила, что бесприютные души не вселяются в движущееся тело. Самое опасное — спать или стоять. И начальник станции стал мерить быстрым шагом ночные улицы Сент-Облака. Ему всюду блазнили привидения. «Поди прочь», — угрожающе хрипел он то темному дому, то шороху, то неясной тени. Где-то залаяла собака. Шаги начальника станции спугнули енота, рывшегося в мусоре, но живых зверей он не боялся, шуганул енота, и тот, к его вящему удовольствию, огрызнулся. Он шел, стараясь держаться подальше от квартала заброшенных домов. Какой разгром учинила там толстая девчонка из приюта! Это не девчонка, а сущий дьявол. В заброшенных домах, он знал, неприкаянные души так и кишат и отличаются особой свирепостью.

Вблизи детского приюта было спокойнее. Правда, д-ра Кедра он боялся, но перед детьми (и их душами) чувствовал себя храбрецом. Как все трусливые люди, со слабыми он был задира. «Паршивки», — шептал он, подходя к отделению девочек. Странно, что не воображаются те кошмарные вещи, которые можно проделать с этой великаншей, «губительницей», как он ее называл. Она не раз являлась ему в сновидениях, обычно как манекенщица для «граций» и бюстгальтеров. Он недолго задержался у отделения девочек, глубоко втягивая ноздрями воздух — вдруг донесется запах Мелони, разрушительницы домов. Но ветер был слишком силен, кружил как бешеный. Да ведь это ветер Судного дня! — сообразил начальник станции и припустил дальше. Медлить нельзя — сейчас сцапает душа грешника.

Он шел вдоль темной стороны отделения мальчиков. Кабинет сестры Анджелы, в котором свет обычно горел всю ночь, был на другой стороне. Начальник станции поднял голову и увидел за домом голый, в оврагах, склон холма. Странно, источника света нет, а весь холм до черной кромки леса залит огнем. Какая-то чертовщина.

Другой бы пролил слезу над своей впечатлительностью. А он еще стал корить себя. Уже за полночь, а он не спит. Как будет встречать первый поезд, который приходит затемно большую часть года? Из вагонов выходят те самые женщины… начальник станции содрогнулся. Иные в свободном платье, спрашивают приют, а вечером возвращаются, лица пепельно-серые, как у привидений в ночных кошмарах. Такое же было лицо у Клары, подумал начальник станции (он, конечно, не знал имени трупа). Он видел ее всего один раз, какой-то миг. И такая несправедливость, она является ему во сне чуть не каждую ночь.

Ему вдруг почудились невдалеке человеческие голоса, он опять посмотрел поверх дома на освещенный склон холма, две гигантские тени (Уилбура Кедра и Гомера Бура) протянулись одна до леса, другая — до неба. Два великана махали длинными, в обхват холма, руками. Ветер подхватил их голоса, он уловил слово «волшебник»! И тогда он понял: ходи хоть до утра, беги бегом, спасенья ему нет. На этот раз он пропал. Последняя мысль была — время для него и мира исполнилось.

* * *

Ветер с океана все еще дул в Сент-Облаке. Даже Мелони это заметила, не брюзжала с утра, заставила себя встать, хотя почти всю ночь проворочалась с боку на бок. Ей чудилось, что какой-то зверь топчется по двору вокруг отделения, заглядывает в мусорные баки. На рассвете она увидела двух женщин, бредущих со станции в сторону приюта. Женщины шли молча, они не знали друг друга, но, конечно, подозревали, что каждую привело сюда. Головы понурены, одеты слишком тепло для весны. Мелони смотрела, как ветер облепляет на них толстые зимние пальто. На вид не беременные, подумала Мелони и напомнила себе сесть вечером у окна, посмотреть, как они пойдут обратно к вечернему поезду; учитывая, что они здесь оставят, наверное, полетят как на крыльях, тем более под гору. Правда, каждый раз женщины возвращались, точно тащили на себе двойную ношу. Ступали тяжело, просто не верилось, что они дочиста выскоблены.

Нет, не дочиста, думала Мелони, не весь груз оставили они в Сент-Облаке. Хотя Гомер ничего ей не рассказывал про больницу, Мелони умела собирать по крупицам горестные женские истории (утраты, ошибки, несбывшиеся надежды, упущенные возможности); глаз у нее на всякую беду был наметан.

Ступив за порог, Мелони сразу почуяла в воздухе что-то необычное, принесенное ветром. Она не видела трупа начальника станции, он лежал на пустыре в густых зарослях травы, куда выходила задняя дверь отделения мальчиков, которой очень редко пользовались (у больницы был свой черный ход).

Из своего окна в мир (в кабинете сестры Анджелы) д-р Кедр тоже не мог видеть коченеющее тело жертвы «религии — почтой». И не его отлетевшая душа беспокоила сейчас д-ра Кедра. Бессонные ночи бывали и раньше, ветер с океана был хоть и редкий, но знакомый гость. Утром успели подраться девочки, одной рассекли губу, другой — бровь. Но Гомер аккуратнейшим образом зашил губу, а бровью занимался сам Кедр — шов наружный, на лице, нужна опытная рука.

У двух женщин, дожидавшихся аборта, были маленькие сроки, и, по мнению сестры Эдны, обе вполне здоровы — духовно и физически. В палате рожениц лежит почти жизнерадостная женщина из Дамарискотты; у нее только что начались схватки, роды вторые, вряд ли какие будут неожиданности. Д-р Кедр даже решил доверить эти роды Гомеру, не только потому, что они обещают быть легкими, но роженице, по словам сестры Анджелы, очень понравился Гомер; рта не закрывает, когда он подходит к ней, выложила о себе всю подноготную.

Так от чего же кошки на сердце скребут, размышлял д-р Кедр. Что разладилось? Какое облачко появилось на горизонте?

Запаздывала почта, на кухню не подвезли молока. Кедр не знал, да и какое ему до этого дело, что на станции из-за отсутствия начальника порядка еще меньше, чем обычно. Никто не сообщил ему, что начальник станции исчез. Не заметил Уилбур Кедр и легкой сумятицы среди душ, обитающих в небе над Сент-Облаком. Обремененный земными заботами, он не мог позволить себе возвышенных размышлений о душе.

Вплоть до нынешнего утра и Гомер о душе не думал. Душа не входила в число преподаваемых ему предметов. А поскольку в комнате, где он изучал Клару, окон не было, отнюдь не начальник станции (точнее, не его отлетевшая душа) предстал перед Гомером.

Д-р Кедр попросил Гомера произвести вскрытие плода.

Так случилось, что в то утро к ним привезли беременную женщину из Порогов-на-третьей-миле, скончавшуюся от ножевых ран, возможно, она сама себе их и нанесла. Ничего сверхординарного для Порогов-на-третьей-миле; но женщина была на сносях, и возможность извлечь живого младенца из утробы мертвой матери была уникальна даже для Сент-Облака. Д-р Кедр хотел спасти ребенка, но ребенок, почти девятимесячный плод, тоже получил удар ножом. И так же, как мать, истек кровью.

Неродившийся плод (как предпочитал называть его д-р Кедр) был бы мальчиком, что сразу бросилось в глаза Гомеру, впрочем, в этом никто бы не усомнился. И как там ни называй его, это был вполне доношенный младенец. Д-р Кедр попросил Гомера в более точных медицинских терминах установить причину смерти.

Гомер взял было анатомические щипцы д-ра Кедра, но понял, что может обойтись большими ножницами. Он легко вскрыл грудную клетку, разрезав ее посередине, и сейчас же заметил, что перерезана легочная артерия, рана находилась всего в полудюйме от зияющего артериального протока; у человеческого зародыша артерии пупочного канатика вдвое уже аорты; но Гомер еще никогда не заглядывал внутрь плода. У новорожденного пупочные сосуды через десять дней превращаются в сухую ниточку. Это не чудо, а результат первого вдоха, который блокирует пуповину и раскрывает легкие. Пуповина для плода — окольный путь, по которому кровь, минуя легкие, поступает в аорту.

Гомера не поразило то, что легким плода не так уж и нужна кровь, плод ведь не дышит; поразило его другое: ножевая рана перерезала пупочную артерию, и получился как бы второй глаз в пару с маленьким отверстием пупочного канатика. Открытое отверстие говорило само за себя — плод не успел сделать первого вдоха.

Жизнь плода в утробе — история развития жизни вообще. Гомер зажал рассеченную артерию остроконечным зажимом. Раскрыл «Анатомию» Грея на главе, посвященной человеческому эмбриону. И был потрясен — как он раньше не обращал внимания, что «Анатомия» Грея начинается не с плода, она им заканчивается. Плод представляет интерес в последнюю очередь.

Гомер видел продукт зачатия на разных стадиях развития; иногда в полной сохранности, иногда едва узнаваемые кусочки. Но почему именно старые черно-белые рисунки в «Анатомии» Грея произвели на него такое сильное действие, он не мог сказать. Там был профиль головки четырехнедельного эмбриона («еще не дергается», заметил бы доктор Кедр), в нем почти нет ничего человеческого; позвоночник изогнут под углом согнутого запястья, а там, где костяшки сжатого кулака, лицо страшной рыбы, живущей под толщей воды, куда не проникает свет; такой рыбы никто никогда не видел, она может привидеться только в кошмарном сне; рот расположен как у угря, глаза по бокам головы, точно ждут нападения слева и справа. У восьминедельного зародыша («еще не дергается») есть нос и рот и даже, пожалуй, выражение лица. Сделав это открытие — у восьминедельного зародыша есть выражение лица, Гомер вдруг явственно ощутил в нем присутствие того, что люди называют «душой».

Он поместил младенца из Порогов в неглубокий эмалированный поднос, двумя зажимами укрепил разрез грудной полости, еще одним вытянул повыше перерезанную легочную артерию. Щечки у младенца ввалились, точно чьи-то невидимые ладони сдавили с боков лицо; он лежал на спине, упираясь локтями в края подноса, воздев окоченевшие ручки перпендикулярно грудной клетке. Крошечные пальчики растопырились, как будто ловили мяч.

Гомера не волновал неряшливый вид обрезанной пуповины, которая была слишком длинна, он аккуратно подрезал ее и перевязал. На малюсеньком пенисе запеклась капелька крови, Гомер снял ее. Пятнышко засохшей крови на ослепительно белой эмали легко стерлось намоченным в спирте ватным тампоном. Тельце ребенка на белом фоне, казалось, на глазах приобретает пепельно-серый оттенок. Гомер почувствовал дурноту, успел отвернуться к раковине, и его вырвало. Он открыл кран, старые трубы завибрировали, загудели. От этих труб, а может, от кружившейся головы, не только комната, но и весь приют ходил ходуном. Гомер забыл про ветер с океана, который все еще дул с неослабевающей силой.

Он ни в чем не винил д-ра Кедра. Он знал, как легко взвалить вину на одного человека. Д-р Кедр не был ни в чем виноват; он лишь делал то, во что свято верил. Если для сестер Эдны и Анджелы он был святой, то для него он был еще и отец. Кедр знал, что он делает и ради кого. Но эта его чепуха — дергается, не дергается — не действовала на Гомера. Называйте как хотите: плод, эмбрион, продукт зачатия, думал Гомер, дело не меняется, человеческий зародыш — живое существо. И что бы вы ни делали, как ни называли — вы его убиваете. Он смотрел на перерезанную легочную артерию, которую так искусно обнажил в грудной клетке младенца из Порогов-на-третьей-миле. «Пусть Кедр называет его как хочет, это его право; плод так плод, прекрасно. Но для меня, — думал Гомер, — это младенец. У Кедра есть право выбора. У меня оно тоже есть».

Он взял поднос в руки и понес его по коридору, как несет гордый официант особое блюдо особому гостю. В это время вечно сопливый Кудри Дей тащил в сторону кабинета сестры Анджелы большую картонную коробку. Ему не разрешалось здесь играть, но Кудри вечно изнывал от скуки; лез куда не надо и был всегда начеку, как пугливый зайчишка. Гомер картонную коробку узнал, в ней привезли новые баллончики для клизм, он сам ее распаковывал.

— Что там у тебя? — спросил Кудри Дей у Гомера, держащего поднос с мертвым младенцем на уровне плеч (Кудри Дей доставал ему только до пояса).

Приблизившись к коробке, Гомер обнаружил, что в ней сидит Давид Копперфильд-младший. Кудри катал его.

— Сейчас же уходите отсюда, — велел ему Гомер.

— Гомел! — крикнул из коробки Давид Копперфильд.

— Дурак, не Гомел, а Гомер, — поправил его Кудри Дей.

— Гомел! — опять крикнул его крестник.

— Пожалуйста, выметайтесь отсюда, — повторно приказал Гомер.

— Что там у тебя? — не унимался Кудри Дей и протянул к подносу руку.

Гомер успел перехватить чумазую ручонку и вывернул ее за спину, удерживая при этом поднос с младенцем с ловкостью жонглера. Кудри попытался бороться.

— Ой, — воскликнул он.

Давид Копперфильд встал на ноги в коробке, но потерял равновесие и опять сел на дно. Гомер чуть-чуть дернул вверх заведенную за спину руку, Кудри согнулся пополам и уперся лбом в край коробки.

— Пусти, — взмолился он.

— Пущу, если сейчас же исчезнешь. Идет? — сказал Гомер.

— Идет, — ответил Кудри Дей. Гомер отпустил его, и мальчишка прибавил: — С тобой шутки плохи.

— Точно, — согласился Гомер.

— Гомел! Гомел! — все кричал стоящий в коробке Давид Копперфильд.

Кудри Дей вытер нос драным рукавом и, резко дернув коробку, уронил своего пассажира.

— Ты что! — захныкал малыш.

— Замолчи сейчас же, — приказал ему Кудри.

И потащил ящик к выходу, бросив на прощание грустно-покорный, полный немой мольбы взгляд. Он тащил ящик, покачиваясь на ходу — легко ли тащить такую тяжесть! Гомер обратил внимание, что ботинки у Кудри надеты не на ту ногу, один шнурок развязался. Но он больше не стал выговаривать ему, это уж было бы слишком, Кудри был выдумщик и неряха. Но выдумку надо поощрять, она важнее опрятности. Тем более для сироты.

— Пока, Кудри, — сказал Гомер вслед согнутой спине мальчика, незаправленная рубаха свисала у того до самых колен.

— Пока, Гомер, — ответил, не поворачиваясь, Кудри. Когда он поравнялся с провизорской, оттуда вышла сестра Эдна.

— Надеюсь, ты не собираешься здесь играть, — строго проговорила она.

— Мы уже уходим, уходим, — заверил ее Кудри Дей.

— Медна, — закричал со дна коробки Давид Копперфильд.

— Не Медна, дурак, а Эдна, — поправил его Кудри.

А Гомер как раз подошел к открытой двери кабинета сестры Анджелы; д-р Кедр сидел за машинкой, но не печатал, а смотрел в окно, даже лист бумаги не был заложен в каретку. В отсутствующем выражении его лица Гомер заметил ту счастливую отрешенность, какую вызывали пары эфира, когда д-р Кедр удалялся в провизорскую «немного вздремнуть». Наверное, это греющее душу состояние д-р Кедр умел вызывать, просто глядя в окно. Гомер думал, что д-р Кедр эфиром заглушает боль; он подозревал, что в Сент-Облаке у всех всегда что-то болит, и д-р Кедр призван эту боль исцелять. Самого Гомера от приторного запаха эфира мутило, и он никогда бы не стал его применять как болеутоляющее средство. Гомер еще не знал, что существует непреодолимое влечение. Лицо у д-ра Кедра выражало такую отрешенность, что Гомер остановился в дверях, не решаясь нарушить ее своей мрачной ношей; он уже было повернулся, чтобы уйти.

Но не тут-то было. Соприкосновение с душой даром не проходит, а родившееся ощущение некоей миссии требует не мимоходом брошенных фраз, а более осязаемого действия. Помедлив на пороге кабинета сестры Анджелы, Гомер решительно двинулся к столу и с металлическим стуком опустил поднос на каретку машинки. Маленький трупик оказался на уровне шеи д-ра Кедра — совсем близко, может цапнуть, как говорят в Мэне.

— Доктор Кедр! — позвал Гомер Бур.

Д-р Кедр очнулся и посмотрел поверх младенца на Гомера.

— Причина внутреннего кровотечения, — продолжал Гомер, — перерезана дыхательная артерия. В чем вы сами можете убедиться.

Д-р Кедр посмотрел на поднос, помещенный на машинку. Он вглядывался в младенца, как в исписанную им страницу: хочу казню, хочу помилую.

За окном кто-то что-то кричал, но ветер так мочалил слова, что разобрать их смысл было невозможно.

— Господи, помилуй, — произнес Уилбур Кедр, глядя на перерезанную артерию.

— Я должен вам сказать одну вещь, я никогда не буду делать аборты, никогда, — вдруг выпалил Гомер. Это решение логически вытекало из перерезанной артерии. Во всяком случае, по мнению Гомера.

Но д-р Кедр был явно в недоумении.

— Не будешь? Что не будешь? — переспросил он.

Крики снаружи усилились, но более внятными не стали. Гомер и д-р Кедр молча глядели друг на друга, разделенные мертвым младенцем из Порогов-на-третьей-миле.

— Иду, иду, — послышался голос сестры Анджелы.

— Это Кудри Дей, — объяснила сестре Анджеле сестра Эдна. — Я только что выпроводила его отсюда вместе с коробкой и Копперфильдом.

— Никогда, — повторил Гомер.

— Значит, не одобряешь? — спросил его д-р Кедр.

— Я не вас не одобряю. Я это не одобряю. Я этого делать не могу.

— Но я ведь тебя никогда не принуждал. И не буду. Такие решения человек принимает сам.

— Точно, — кивнул Гомер.

Открылась входная дверь, но что кричал Кудри Дей, все равно нельзя было разобрать. В стойке у двери провизорской звякнули пробирки, и тут д-р Кедр с Гомером первый раз явственно услыхали: «Мертвец!»

— Мертвец! Мертвец! Мертвец! — кричал Кудри Дей. Его истошные вопли аранжировались нечленораздельными выкриками Копперфильда-младшего.

— Какой мертвец, Кудри? Где? — ласково спросила мальчика сестра Анджела.

Кудри первый обнаружил станционного начальника, но не узнал его. Он видел его лицо долю секунды.

— Там! Какой-то дядя! — объяснял он сестрам Анджеле и Эдне.

Отчетливо услыхав ответ Кудри Дея, д-р Кедр встал из-за стола и, обойдя Гомера, вышел в коридор.

— И если для вас это не так важно, — проговорил ему вслед Гомер, — позвольте мне больше не участвовать в этом. Это ваш долг, я понимаю. Но я хотел бы приносить пользу как-то иначе. Я ни в чем вас не обвиняю. Я просто не могу больше этого видеть.

— Мне это надо обдумать, Гомер, — ответил д-р Кедр. — Пойдем посмотрим, кто там у них умер.

Идя за Кедром по коридору, Гомер заметил, что дверь в родильную закрыта и над ней горит лампочка — значит, сестры Эдна и Анджела приготовили там двух женщин к аборту. Схватки у роженицы из Дамарискотты были еще слабые и нечастые, так что родильная понадобится не скоро. Жестоко заставлять женщин ждать аборта, тем более подготовленных к нему, в этом Гомер был согласен с д-ром Кедром. Поэтому он приоткрыл дверь в родильную, сунул туда голову и, не глядя на женщин, сказал:

— Врач скоро придет, не волнуйтесь, пожалуйста.

И тут же раскаялся, что обнадежил их. Не успел он затворить дверь, как Кудри Дей опять закричал: «Мертвец, мертвец».

Малыш Кудри Дей принадлежал к тем суетливым, непоседливым натурам, чьи благие начинания зачастую оборачиваются неприятностями. Когда ему наконец надоело возить Копперфильда в коробке, он решил столкнуть его с площадки у задних дверей отделения мальчиков. Уф, как тяжело тащить коробку наверх! Втащив, он увидел, что площадка как бы парит над подъездной дорогой (ей очень редко пользовались) и уходящим вниз склоном, поросшим высокой травой. Сейчас он научит Копперфильда летать! Совсем невысоко, и в коробке не страшно, да потом еще можно съехать вниз, как на санках. Правда, картонная коробка наверняка развалится, и тогда он останется один на один с Копперфильдом, а это нестерпимо скучно. Но Копперфильд и в коробке уже надоел. Все безопасные возможности коробки исчерпаны, Копперфильд не возражает — ему ведь невдомек, какую проказу задумал Кудри, голова его ниже краев коробки. И Кудри Дей столкнул коробку вниз, позаботившись, чтобы она приземлилась, сохранив вертикальное положение, и ее пассажир не сломал себе шею. Коробка упала набок и, конечно, развалилась, Копперфильд-младший вылетел из нее и приземлился в траве, храбро встал на не совсем крепкие ножки, как только что вылупившийся птенец, тут же упал и кубарем покатился по склону. Стоя на площадке, Кудри Дей наблюдал, как шевеление травы обозначает траекторию его спуска. Трава была такая высокая, что самого Копперфильда не было видно.

Он не ушибся, не поранился. Только не мог понять, что происходит — Кудри Дея нет, и коробка куда-то девалась, а он уже так к ней привык. Перестав катиться, он попытался встать, но у него поплыло в глазах, да еще земля вся в колдобинах, и он сел на что-то круглое и твердое, как камень; глянул — голова станционного начальника, лицом вверх, глаза открыты. В оцепеневших чертах смертельный ужас и безропотное приятие судьбы.

Подросток или взрослый наверняка обомлел бы от страха, увидев, что сидит на голове трупа, но юный Давид Копперфильд воспринял ее как элемент окружающего мира, скорее с любопытством, чем с ужасом. Коснувшись лица, он ощутил неживой холод, и в нем, видимо, сработал безошибочный детский инстинкт — тут что-то неладно. Его как сорвало с головы, но он тут же упал, покатился вниз, вскочил на ноги, побежал, опять упал, покатился, опять вскочил. И вдруг завыл по-собачьи. Кудри Дей бросился сквозь заросли к нему на помощь.

— Не плачь, не плачь! — кричал на бегу Кудри.

А Копперфильд все бежал и падал, кружа и странно повизгивая.

— Да остановись ты наконец! — заорал что было мочи Кудри Дей. — А то я тебя никогда не найду!

И вдруг наступил на что-то длинное и круглое, выскочившее из-под ноги как сорванная ветром ветка. Это была рука начальника станции. Потеряв равновесие, Кудри уперся руками в его грудь и увидел широко открытые глаза на застывшем лице, смотревшие куда-то мимо. И тогда в траве стали кружить два визжащих, заблудившихся, как в тумане, щенка. Справедливости ради надо сказать, что Кудри не убежал с пустыря, пока не нагнал Копперфильда, — поступок, свидетельствующий о том, что природой ему были отпущены храбрость и чувство долга.

Мелони из окна наблюдала за этой необъяснимой гонкой на пустыре; она могла бы окликнуть Кудри и сказать, где Копперфильд, — сверху ей все было видно. Но она решила не вмешиваться. И обнаружила свое присутствие, только когда Кудри Дей поймал Копперфильда и поволок вокруг отделения мальчиков ко входу в больницу.

— Эй, Кудри, опять ты надел ботинки не на ту ногу! — прокричала она. — Идиот!

Но ветер был такой сильный, что Кудри не услышал ее, да и она его не слышала. И Мелони бросила в окно еще одно слово, не обращенное ни к кому: благодаря ветру можно искренне, во всю силу легких, выразить то, что чувствуешь, хотя в общем-то ей не хотелось кричать. И Мелони, пожав плечами, произнесла:

— Скучища!

А дело, кажется, начинало принимать интересный оборот: на дорожке, ведущей к пустоши, появились д-р Кедр с Гомером, следом за ними трусили сестры Эдна и Анджела. Все четверо, очевидно, что-то искали в траве.

— Что вы ищете? — крикнула в окно Мелони. Но то ли ветер опять отнес ее слова, то ли компанию слишком увлекли поиски, только никто из них не откликнулся. И Мелони пошла сама взглянуть, что там происходит.

В душе у нее шевельнулось тревожное предчувствие. Да не все ли равно! Слава Богу, хоть что-то случилось. Не важно что — Мелони приветствовала любое возмущение привычного хода жизни.

Совсем иные чувства волновали в это время Кенди Кендел и Уолли Уортингтона; последние три часа в кадиллаке царило неловкое молчание; предстоящее вызывало в них гамму чувств, которые разговором не заглушить. Было еще темно, когда, выехав из Сердечной Бухты, они свернули с приморского шоссе и стали удаляться от берега, надеясь, что ветер скоро перестанет беспощадно дуть в спину; ветер, однако, не ослабевал. Уолли так внимательно изучил накануне карту, что кадиллак удалялся от океана с целеустремленностью раковины, точнее, заключенной в ней жемчужины, стремящейся к берегу в руки ловца. Позади уже осталась сотня миль, а ветер по-прежнему дул, да с такой силой, что, пожалуй, было бы лучше поднять верх; но Уолли как раз и любил кадиллак за то, что в нем можно ездить, подставив себя стихиям. К тому же шум ветра в ушах делал молчание не столь гнетущим. И Кенди полностью отдалась езде, ветер отчаянно трепал ее русые волосы, и они иногда плотными прядями облепляли ей лицо, пряча от Уолли его выражение. Но Уолли хорошо знал свою подругу и догадывался, что оно сейчас выражает.

Он бросил взгляд на книгу у нее на коленях, открытую все на той же странице с загнутым уголком. Время от времени она принималась читать ее, но тут же возвращала на колени. Это была «Крошка Доррит», обязательное чтение для учениц выпускного класса (Кенди кончала школу на будущий год). Она уже раз пять или шесть бралась за нее, но никак не могла вчитаться и решить наконец, нравится ли ей этот роман Диккенса.

Уолли, не большой охотник до книг, не удостоил взглядом ее названия, отметив только, что она все время открыта на странице с загнутым уголком. Он думал о Кенди, о Сент-Облаке. Аборт в его воображении был уже позади. Кенди легко его перенесла; доктор весело шутит, молодые, красивые сестры улыбаются; их столько, что хватило бы для целой армии, находящейся в состоянии войны; а на лужайке резвятся милые, смешные, с щербатыми улыбками дети-сиротки.

В багажнике стремительно мчащегося кадиллака Уортингтона-старшего Уолли вез для сирот три полных ящика гостинцев. В сезон он взял бы с собой яблок и сладкий сидр, но весной нет ни яблок, ни сидра, и он вез то, что, по его мнению, не уступало осенним дарам. В ящиках были банки с лучшим яблочным желе Уортингтонов и лучшим яблочным медом Айры Титкома. Конечно, цель поездки — аборт, но он едет туда как Санта-Клаус (д-р Кедр вряд ли одобрил бы это сравнение, у него все еще были живы в памяти аборты в «Гаррисоне-2»).

Вид у Кенди довольный, воображал Уолли, как у человека, которому только что вытащили огромную занозу. Смешно сказать, но операционную для абортов фантазия Уолли наделила праздничной атмосферой родильной, где на свет являются желанные дети, ее наполняют восторженные возгласы, поздравления, а кругом прелестные сиротки Сент-Облака, у каждого в руке банка со сластями, и все счастливы, как медвежата, лакомящиеся медом.

Кенди захлопнула книгу, опустила на колени, и Уолли почувствовал: пора что-то сказать.

— Как тебе книга? — спросил он.

— Никак, — ответила Кенди и рассмеялась.

Он ущипнул ее за колено, хотел засмеяться, но сжалось горло. Кенди тоже наградила его щипком, с тем же чувством и силой. Какое счастье, подумал Уолли, что они так похожи.

Солнце было уже высоко, а они все мчались сквозь бедные, смиренные городишки, точно заблудившаяся королевская чета; жемчужно-белый кадиллак, красная обивка с причудливыми разводами — следы одной из проказ Сениора, ослепительно прекрасные пассажиры заставили оглянуться не одного встречного прохожего. Все, кто их видел в то утро, никогда не забудут это промелькнувшее мимо чудо!

— Немного осталось, — сказал Уолли, сочтя за лучшее в этот раз просто опустить руку на колено Кенди рядом с «Крошкой Доррит». Кенди положила поверх его руки свою.

Тем временем Мелони явно с какой-то целью прошествовала через холл к выходу, чем привлекла доброе, недремлющее око миссис Гроган.

— Что-то случилось, деточка? — спросила она.

— Не знаю, — пожала плечами Мелони. — Но держу пари, новый парень в нашу дыру не пожаловал.

«Мелони сегодня сама кротость, — подумала миссис Гроган. — Девочка стала гораздо мягче». Действительно стала — немного, самую малость.

Мелони наверняка шла по какому-то делу. Миссис Гроган, долго не раздумывая, двинулась за ней.

— Боже, какой ветер! — воскликнула она, переступив порог.

«Ты что, только проснулась», — подумала Мелони, но промолчала. Может, и правда, безразличие, мало-помалу овладевавшее ею, смягчило слегка ее нрав.

— Начальник станции, — сказал Гомер, первый увидевший мертвого.

— Этот кретин, — буркнул д-р Кедр, путаясь ногами в траве.

— Кретин не кретин, но он мертв, — отозвался Гомер.

Нашел где умереть, только лишние неприятности приюту, хотел было сказать д-р Кедр, но сдержался. Если и он стал мягче, то тоже совсем немного.

В Сент-Облаке ничто не располагало к смягчению характеров.

Услыхав шорох травы, Гомер увидел спешащую к ним Мелони.

«О Господи! — взмолился он из самой глубины сердца. — Дай мне возможность вырваться отсюда!» Мощный порыв ветра отбросил с его лба волосы, он словно стоял на капитанском мостике, плывя навстречу разбушевавшемуся океану, которого он никогда не видел.

* * *

А д-р Кедр думал о «больном» сердце Гомера Бура. Как лучше сказать ему о вымышленном недуге, чтобы не напугать молодого человека, не вызвать в его памяти смертельный ужас, застывший на мертвом лице станционного начальника. «И что могло этому дуралею привидеться?» — спрашивал себя Кедр, помогая волочить тело к дверям больничного отделения.

Кудри Дей не любил бездельничать и с удовольствием отправился на станцию сообщить о случившемся, выполняя поручение д-ра Кедра: юный Копперфильд увязался за ним, что, конечно, сказалось на скорости ходьбы, но зато обеспечило ему собеседника. Дело в том, что Кудри не совсем уразумел послание, которое взялся доставить, а Копперфильд был идеальный слушатель, чем Кудри и воспользовался, повторив его несколько раз вслух. На Копперфильда послание не произвело никакого действия, но сам Кудри вздохнул с облегчением: теперь все более или менее встало на свои места. Во всяком случае, так ему показалось.

— Начальник станции умер, — декламировал Кудри, спускаясь вниз по холму.

Давид Копперфильд при этом то ли согласно кивал, то ли голова просто моталась на прыгающих плечиках: скорость спуска была так велика, что левая рука, за которую Кудри его тащил, задралась выше уха.

— Несколько часов инфаркта, сказал доктор Кедр, — с сомнением продолжал Кудри Дей, но, трижды повторив фразу, утвердился в ее правильности. Д-р же Кедр на самом деле сказал: у начальника станции, по всей вероятности, несколько часов назад случился инфаркт. — Передайте родственникам и знакомым, — отчеканивал Кудри, — что скоро будет открытие. — Опять что-то не то. На этот раз, сколько он ни твердил фразу, ощущение неладности не проходило. Может, не открытие, а открытка? Такая машина, открытая, в которой возят мертвых. Конечно, в «открытой машине» смысла тоже немного, но хоть какой-то есть, этого для Кудри было достаточно — во всем, что его окружало, смысла вообще почти не было.

— Умел! — радостно провозгласил Давид Копперфильд, когда они подошли к станции.

На скамейке, спинкой обращенной к путям, сидели, развалясь, два бездельника, из тех, что целые дни проводят на станции, точно это не железнодорожный вокзал, а увеселительное заведение, где немытых, нечесаных городских забулдыг ожидают сердобольные и покладистые красотки.

— Умел! Умел! — тщетно взывал к ним Копперфильд, они не удостоили вниманием посланцев д-ра Кедра.

Совсем еще юный помощник начальника станции лепил собственный официальный лик по образу и подобию своего на редкость непривлекательного шефа. В силу чего его мальчишеская физиономия являла резкий контраст разлитой в ней брюзгливой желчности старого пердуна, помноженной на злобность живодера, обожающего свою работу. Он был глуповат от природы; в подражание начальнику, притеснял слабых (детей, залезших с ногами на скамейку, иначе как окриком не сгонял), лебезил перед сильными мира сего. И конечно, был презрительно холоден с женщинами, которые, сойдя с поезда, спрашивали дорогу в приют. Он ни разу ни одной из них не помог, не поддержал под локоть, когда они вечером садились в поезд, — первая ступенька вагонов была слишком высокая, особенно для хорошо выскобленных женщин.

Тем утром помощник начальника был в особенно злобном настроении. Дав одному из бездельников пятнадцать центов, он велел ему сходить домой к начальнику станции; тот скоро вернулся и сообщил, что на дорожке валяется велосипед начальника, должно, ночью его сорвало ветром, а утром никто не убрал. Плохой знак, подумал помощник. С одной стороны, ему было страшно взвалить на себя обязанности начальника, он ничего в них не смыслил, но с другой — ему льстило, что сегодня он будет за главного. Увидев спешащих через площадь приютских оборвышей, он почувствовал, как в нем проснулся начальственный пыл. Подходя к платформе и размазывая одной рукой по лицу сопли, а другой крепко держа Копперфильда, Кудри Дей раскрыл было рот, чтобы произнести заготовленную речь, но не успел.

— Вон отсюда! — рявкнул помощник. — Вам здесь не место!

Кудри остановился как вкопанный. Давид Копперфильд от неожиданности зашатался и чуть не упал. Но Кудри Дей хорошо знал, им нигде на земле нет места; он собрал в кулак всю свою решимость и очень громко произнес-таки отрепетированную речь:

— Начальник станции умер. Несколько часов инфаркта, сказал д-р Кедр. Сообщите родным и близким, скоро приедет «открытая машина».

Тут уж и забулдыги встрепенулись. На помощника нахлынул поток самых противоречивых чувств: начальник станции умер, возможно, следующим начальником будет он. Неужели бывает многочасовой инфаркт, как это, наверное, больно! И при чем здесь «открытая машина», что она сулит — беду или надежду?

— Какая, какая машина? — спросил он.

Кудри Дей заподозрил, что брякнул что-то не то, но отступать было поздно. Известно, что на трусов и подлецов лучше всего действует твердость. И здоровый инстинкт подсказал Кудри: на этот раз не столь важно передать смысл, сколько проявить твердость характера.

— Чтобы увезти, — не моргнув глазом сказал он. Бездельники на скамейке так и подпрыгнули, вот уж они не думали, что начальник станции такая важная птица.

— Ты хочешь сказать «катафалк»? — спросил помощник. В Порогах-на-третьей-миле был один, он сам его видел, длинный черный автомобиль, еле-еле едет, как будто его тащат мулы.

— Открытка, — повторил Кудри Дей, для которого «катафалк» вообще ничего не значил. — Такой автомобиль, — пояснил он, — открытый.

Никто не шевельнулся, не проронил ни слова, возможно, у присутствующих стали медленно проявляться симптомы многочасового инфаркта: наверняка на этом не кончится, до конца дня случится что-то еще. И в ту минуту на шоссе, идущем мимо станции, появился жемчужно-белый открытый кадиллак Уолли Уортингтона.

Провожаемые десятками восхищенно изумленных взглядов на улочках глухих городков, Кенди и Уолли были, однако, не подготовлены к тому, что ожидало их в Сент-Облаке, — у помощника станционного начальника глаза полезли на лоб, а у изумленных бездельников отвалилась челюсть.

— Ну вот мы и в Сент-Облаке, — с явно фальшивым энтузиазмом проговорил Уолли.

Кенди не могла удержаться, потянулась и ущипнула его за ногу, «Крошка Доррит» соскользнула у нее с колен и, прошуршав по скрещенным лодыжкам, упала на пол машины. Больше всего, однако, ее поразили мальчишки. Кудри Дей, несмотря на чумазое лицо и взлохмаченные волосы, сиял как начищенный пятак; его улыбка была лучом света, пробившимся сквозь наслоения грязи и поведавшим миру о скрытом под ними бриллианте. Лицо в грязных подтеках дышало такой надеждой, что у Кенди захватило дух, а когда она увидела розовый разинутый ротик юного Копперфильда, глаза ее увлажнились и предметы окружающего мира стали терять очертания. С его нижней, набухшей как слеза, губы свисала чистая, здоровая нитка слюны, почти касаясь стиснутых кулачков, которые он прижимал к животу, как будто ослепительный кадиллак нанес ему удар под ложечку, и он не может опомниться.

Глядя на эту странную группу, Уолли подумал, что, пожалуй, возглавляет ее помощник начальника станции.

— Простите, пожалуйста, — обратился он к изваянию с раскрытым ртом и немигающими глазами, — не скажете ли вы, где приют?

— Как вы быстро приехали, — оторопело пролепетал помощник. Белый катафалк! Уж не говоря о неземной красоте перевозчиков трупов; на девушку он просто не мог смотреть, ее образ останется у него в памяти до конца дней.

— Простите? — не понял Уолли. У этого человека не все дома, надо спросить кого-нибудь еще. Глянул мельком на забулдыг на скамейке — ну от этих вряд ли чего добьешься. Малыш, распустивший слюни — они поблескивали на солнце, как сосулька, и почти касались зеленых от травы колен в ямочках, — вряд ли умеет говорить. — Привет! — Уолли все-таки обратился к нему.

— Умел, — сообщил Копперфильд, и слюни его задрожали, как мишура на елке.

Опять осечка, вздохнул Уолли и поискал взглядом глаза Кудри Дея. Искать пришлось недолго, они были прикованы к Кенди.

— Привет, — сказал он ему.

Кудри с трудом, чуть не с болью сглотнул застрявший в горле комок. Мокрый кончик носа совсем разбух, но он энергично вытер его локтем.

— Ты не можешь нам сказать, как ехать в приют? — спросил Уолли.

Кудри Дей, в отличие от помощника и двух забулдыг, знал, что эти подобия ангелов явились сюда не за тем, чтобы забрать никому не нужное тело. Они едут в приют для сирот, хотят кого-то усыновить — подсказало ему заколотившееся сердце. «Господи, — думал Кудри Дей, — пусть это буду я!»

Давид Копперфильд, не выходя из транса, протянул руку и коснулся безупречной монограммы на дверце кадиллака — золотые инициалы Уортингтона-старшего на яблоке «красное сладкое» с банальным, в виде сердечка, листком цвета весенней зелени. Кудри легким взмахом сбросил с яблока чумазую ручонку.

«Хочу, чтобы они усыновили меня, — опять подумал он. — Нужно действовать. Такой случай больше не повторится».

— Я покажу вам дорогу, если вы нас подвезете, — сказал он.

Кенди улыбнулась и открыла заднюю дверцу. Ее несколько удивило, что Кудри, подсадив Копперфильда в машину, оставил его на полу. Она не заметила, что, коснувшись теплой, красной в белесых пятнах кожи сиденья, Давид Копперфильд в страхе отдернул руку; он никогда еще не видел и не щупал кожи, подумал, что сиденье — какой-то зверь, и предпочел сесть на пол. Для него тот день был полон невероятных событий — утром катание в картонной коробке из-под клизм, первая проба летать, сидение на мертвой голове. Что еще его ждет? Когда кадиллак поехал, он не выдержал и расплакался — ведь он первый раз в жизни ехал в автомобиле.

— Он никогда не видел машин, — объяснил Кудри.

Сам он тоже никогда не трогал кожаной обивки, но сидел на роскошном сиденье, как будто был рожден ездить в таких машинах. Он, конечно, не сообразил, что белесые разводы на сиденье всего только результат неосторожности, — к несчастью, он будет постоянно обманываться подобным образом, принимать желаемое за действительное.

— Помедленнее, Уолли, — сказала Кенди, — малыш боится.

Она перегнулась через спинку сиденья, протянула руки к юному Копперфильду, и рев тотчас же прекратился. Он узнал волосы, обрамляющие лицо, протянутые руки, добрую улыбку; все это было знакомо по сестрам Эдне и Анджеле. Не то что мужчины, думал Копперфильд, которые берут тебя одной рукой и несут на бедре; мужчинами для него были д-р Кедр и Гомер. Кудри Дей тоже иногда носил, но он еще был слабак и часто его ронял.

— Ну полно, не плачь, не надо бояться, — говорила Кенди и, перенеся малыша через спинку сиденья, усадила к себе на колени.

Копперфильд улыбнулся, потрогал ее волосы, таких красивых он никогда не видал, даже подумал, наверное, ненастоящие. И никогда еще ни от кого так хорошо не пахло. От ткнулся ей в шею и громко понюхал. Кенди крепко обняла его и поцеловала в голубую жилку на виске. Взглянула на Уолли и чуть не заплакала.

Кудри Дей, изнывая от зависти, вцепился в кожаное сиденье, Что бы такое сделать, лихорадочно думал он, чтобы они захотели взять его. Каким надо быть, чтобы взяли, спрашивал он себя и не находил ответа. Поймал в зеркале заднего обозрения глаза Уолли; смотреть, как Кенди ласкает Копперфильда, было выше человеческих сил.

— Ты один из сирот? — спросил Уолли, надеясь, достаточно тактично.

— Кто же еще! — громко воскликнул Кудри и мысленно одернул себя, не слишком ли много энтузиазма прозвучало у него в голосе. — Я не просто один из сирот, — прибавил он. — Я лучше всех.

Услыхав эти слова, Кенди рассмеялась и обернулась к нему. Кудри почувствовал, как кожа сиденья поползла у него из рук. Надо что-то сказать, но сопли текли так сильно — что ни скажи, все будет плохо. Не успел он вытереть локтем нос, Кенди протянула ему носовой платок. Не просто дала, а крепко прижала к носу.

— Сморкай, — приказала она.

Такое с ним было всего один раз, когда сестра Эдна вытерла ему нос своим платком. Он зажмурился и деликатно сморкнул.

— Еще раз, — сказала Кенди. — Сморкай как следует. И он сморкнул, да так, что в голове у него сразу прояснилось.

От запаха платка все поплыло перед глазами, он зажмурился и стал писать в штаны. Это потрясло его, он откинулся на огромную спинку сиденья и вдруг увидел, что ладонь у Кенди полна его соплей, а она ни капли не сердится, только вид озабоченный. Наверное, от этого он все писал и писал, не мог остановиться. Кенди недоуменно и сострадательно смотрела на него.

— Налево или направо? — весело спросил Уолли, притормозив у поворота в отделение мальчиков.

— Налево, — крикнул Кудри, открыл правую дверцу машины и прибавил: — Простите! Я даже ночью не писаюсь! Я просто замерз. И разволновался. У меня был такой трудный день. Я правда хороший, — кричал он. — Я лучше всех!

— Не расстраивайся и садись обратно, — скомандовал Уолли, но Кудри уже бежал со всех ног по пустоши к дальнему углу здания.

— Бедный мальчик описался, — сказала Кенди.

Уолли смотрел, как нежно держит она малыша, и у него тоже защемило сердце.

— Давай не будем этого делать, — сказал он. — Пожалуйста. Ты родишь ребенка. Я хочу его, хочу от тебя. Все будет чудесно. Мы просто сейчас повернем и поедем домой, — умолял он ее.

— Нет, Уолли, — твердо сказала Кенди. — Нам еще рано заводить детей.

С этими словами она прижалась лицом к влажной шейке Давида Копперфильда, от малыша пахло медом и немного затхлостью.

Кадиллак не двигался с места.

— Ты уверена? — шепнул ей Уолли. — Не надо бы этого делать.

Кенди потому и любила его — он всегда знал, когда что сказать. Она была более практична, чем Уолли Уортингтон; упрямая в отца, она не отступала от раз задуманного; мямлей ее никто не назвал бы.

— Мальчик сказал налево, вот и поезжай налево, — распорядилась она.

Миссис Гроган, стоя у дверей отделения девочек, смотрела на кадиллак. Она не видела, как убежал Кудри Дей, не могла различить, кого держит на коленях молодая красивая девушка (красивее она в жизни не видела). Наверное, своего ребенка. Спутник ее тоже хорош собой, пожалуй, даже слишком хорош для мужа, как говорят в Мэне.

Очень молоды, рассуждала миссис Гроган, вряд ли возьмут кого-нибудь в дети. А жаль, судя по всему, люди богатые. Кадиллак ничего ей не говорил, а вот облик пассажиров сомнений не оставлял. Как странно, она глядела на эту богатую, красивую пару и радовалась. А ведь богатые люди никогда не вызывали у нее теплых чувств, у нее в отделении столько неудочеренных девочек, которых она обожала и жалела. Но личной обиды она никогда ни к кому не питала. Впрочем, у нее в жизни почти ничего личного не было.

Автомобиль не двигался с места, и миссис Гроган лучше рассмотрела, кто в нем сидит. Бедненькие, думала она. Конечно, это не замужняя пара, но у них есть ребенок. Его или ее родители хотят лишить их наследства, ясно как Божий день. На них может лечь пятно позора. И вот они приехали в Сент-Облако, чтобы отдать своего ребенка в приют. Но они колеблются. Она хотела броситься к ним, умолять: не делайте этого! Уезжайте отсюда! Воображаемая драма привела ее в ужас. «Не делайте этого», — прошептала она, собрав все свои силы для передачи телепатического сигнала.

И Уолли этот сигнал принял, когда сказал Кенди: «Не надо бы этого делать». Тем не менее машина тронулась с места и повернула не назад, а подъехала прямо к дверям больницы. Сердце у миссис Гроган упало. Мальчик или девочка? — беззвучно спрашивала она себя.

«Что за херня там происходит?» — подумала Мелони, вернувшись к своему окну.

В спальне горел яркий верхний свет, и Мелони видела в стекле свое отражение. Вот белый кадиллак въехал на ее нижнюю губу и остановился, по щеке пробежал куда-то Кудри Дей, а на шее — руки красивой молодой девушки обнимали Давида Копперфильда.

Мелони разглядывала себя как в зеркале. Ее ничего не расстраивало — ни тяжелые черты лица, ни близко посаженные глаза, ни вечно лохматые волосы, словом, внешность ее не волновала. Огорчалась она из-за пустоты во взгляде, отсутствия в глазах жизненной энергии (что-что, а энергия еще совсем недавно била в ней через край). Мелони не помнила, когда она смотрелась в зеркало последний раз.

И еще ее беспокоила такая же пустота во взгляде Гомера, она только сегодня это заметила, когда Гомер поднимал тело начальника станции; не отсутствие напряженной думы, а полная пустота — ни мыслей, ни чувств. Теперь она боялась Гомера. Как все переменилось! Ей так хотелось напомнить ему о его обещании. «Ты ведь не уедешь от нас?» — чуть не спросила она и не решилась. «Возьми меня с собой, если решишь уехать», — вертелось на языке, но, увидев в его взгляде пустоту, какую и в себе ощущала последнее время, не могла произнести ни слова.

«Кто эти красавчики? — спрашивала она себя. — Откуда эта машина?» Она не видела лиц, но даже затылки их нарушали ее душевное равновесие. Медового оттенка волосы молодого человека так шли к его загорелой шее, что ее пробрала дрожь. И как это прическа у женщин может быть столь безупречной — волосок к волоску, не рассыпаются, не путаются? Наверное, это особая стрижка, вон как они ровно ложатся у этой девушки на прямые, хрупкие на вид плечи. И как изящно, именно изящно, держит она на коленях этого заморыша, думала Мелони. Наверное, слово «заморыш» она прошептала, потому что стекло вдруг запотело от ее дыхания, и изображение исчезло, а когда стекло очистилось, она увидела, что машина едет ко входу в больницу. Эти люди слишком прекрасны, думала Мелони, у них не может быть нужды в абортах. Чисты и безупречны и потому не трахаются. Слишком чисты для этого. Эту красивую девушку, наверное, удивляет, что она не беременеет. Она не знает, что для этого всего-то надо переспать с мужчиной. Приехали, чтобы усыновить кого-нибудь. Но по себе они здесь никого не найдут. Слишком уж хороши. Она так ненавидела их, что плюнула прямо в свое скучное отражение и смотрела, как слюна медленно ползет вниз по стеклу. Не хочется даже шевельнуть пальцем. Будь это раньше, пошла бы пошаталась вокруг кадиллака, вдруг они в нем что оставили — она бы стянула. А сейчас даже этот соблазн не может оторвать ее от окна.

* * *

Д-р Кедр сделал первый аборт, ассистировала на этот раз сестра Эдна. Попросил Гомера проверить, как идут схватки у женщины из Дамарискотты. Второй аборт ассистировала сестра Анджела, но д-р Кедр настоял на присутствии Гомера, пусть учится, как давать пациенткам эфир. Сам он был такой искусник, что первая женщина во время аборта разговаривала с сестрой Эдной, а боли при этом не чувствовала. Она говорила и говорила обо всем на свете, перескакивая с одного на другое, что доставляло сестре Эдне огромное удовольствие.

Гомер наложил второй женщине на лицо маску и ругнул себя — дал слишком большую дозу эфира.

— Лучше избыток, чем недостаток, — утешала его сестра Анджела, она держала голову женщины и машинально поглаживала подушечками пальцев ее бледные виски. Кедр попросил Гомера ввести женщине во влагалище зеркало, Гомер подчинился и теперь угрюмо смотрел на отраженную в зеркале блестевшую шейку матки с крепко сжатым зевом; шейку обволакивала чистейшая слизь, и Гомеру показалось, что она купается в утренних розовых облаках, подсвеченных встающим солнцем.

Если бы Уолли Уортингтон глянул сейчас в зеркало, он сравнил бы матку с яблоком в бледно-розовой стадии созревания. Только вот что это за маленькая щелка? — удивился бы он.

— Как выглядит шейка матки? — спросил д-р Кедр.

— Прекрасно, — ответил Гомер.

К его удивлению, Кедр протянул ему пулевые щипцы. Простой инструмент, которым захватывают переднюю губу шейки матки, после чего зондируют глубину матки и начинают вводить расширители.

— Вы помните, что я вам сказал? — спросил Гомер у д-ра Кедра.

— Тебе претит прикасаться к шейке матки? — ответил вопросом Кедр.

Гомер взял пулевые щипцы и захватил ими губу шейки матки, не допустив ни одной ошибки. «Но я не прикоснусь ни к одной кюретке, — подумал он. — Это сделать д-р Кедр меня не заставит».

Но д-р Кедр даже не стал его просить.

— Спасибо за помощь, — сказал он.

Сам измерил полость матки и расширил канал шейки. Попросил только подать кюретку, Гомер подал.

— Помните, я спросил вас, необходимо ли мое присутствие? — тихо проговорил Гомер. — Если это не так важно, я бы предпочел ничего этого не видеть. Помните наш разговор?

— Но тебе надо это видеть, — ответил д-р Кедр, прислушиваясь к звукам, издаваемым кюреткой, и стараясь тише дышать. — Мое мнение таково, — продолжал д-р Кедр, — твое участие ограничится наблюдением и ассистированием, пусть непрофессиональным. Цель — усвоить ход операции и научиться ее делать, даже если ты этого не хочешь. Разве я кому-нибудь что-нибудь навязываю? Когда ко мне приходит всеми брошенная женщина и говорит, что она против аборта и хочет родить ребенка, еще одного сироту, я что, давлю на нее? Давлю? Никогда, — говорил д-р Кедр, продолжая выскабливание. — Я принимаю роды, черт бы все побрал. Ты думаешь, сколько родившихся здесь детей будут счастливы? Думаешь, жизнь сироты сахар? Конечно, ты так не думаешь. Но разве я когда-нибудь возражал? Никогда. И даже ничего не советовал. Я делаю то, что женщины просят — аборт или еще одного сироту.

— Я тоже сирота, — вставил Гомер.

— Разве я требую, чтобы ты думал как я?

— Но вы этого хотите.

— Женщинам, которые сюда приходят, все равно, чего я хочу, — сказал Уилбур Кедр.

Он положил кюретку среднего размера и протянул руку за маленькой, которую Гомер уже приготовил и автоматически протянул.

— Я хочу приносить пользу, — начал было Гомер, но д-р Кедр продолжал, как не слыша:

— Тогда не прячь голову в песок. Не вороти носа. Тебе это непозволительно. Ты сам мне сказал, и сказал правильно: «Я хочу приносить пользу, хочу все знать, участвовать в жизни приюта, не надо ничего таить от меня». Ты мне это внушил. И ты прав, — сказал д-р Кедр. Но тут же поправился: — Был прав.

— Но он живой, — сказал Гомер Бур. — И в этом все дело.

— Ты участник процесса, — продолжал Кедр. — Сегодня роды, завтра аборт. Твое неодобрение замечено. Оно законно. Ты вправе иметь собственное мнение. Но ты не вправе быть недоучкой, делать свою работу кое-как. А представь, что в один прекрасный день твои взгляды изменятся.

— Они никогда не изменятся.

— Ну хорошо. А если, вопреки желанию, тебе придется все-таки — ради спасения жизни матери — сделать…

— Я не врач.

— Точно, до совершенства тебе еще далеко. Хоть десять лет учись здесь, все равно профессионалом не будешь. Но что касается гинекологии и всего, что с ней связано, тут я могу тебе помочь стать первоклассным специалистом. Точка. Ты уже сейчас больше знаешь, чем многие так называемые опытные акушерки, черт бы их побрал.

Гомер видел, что работа с малой кюреткой уже подходит к концу, приготовил несколько ватных тампонов и подал один д-ру Кедру.

— Я никогда не заставлю тебя, Гомер, делать что-то против твоей воли, — никак не мог успокоиться д-р Кедр. — Но ты будешь наблюдать, узнавать, запоминать то, что я делаю. Иначе для чего я? Разве мы посланы на эту землю бездельничать? Что, по-твоему, значит — приносить пользу? Ты думаешь, я тебя оставлю в покое, допущу, чтобы ты превратился в Мелони?

— А почему вы не учите ее? — спросил Гомер.

Вопрос вопросов, подумала сестра Анджела, но голова женщины в этот миг слегка дернулась у неё в руках, она застонала, и сестра Анджела, нагнувшись, коснулась губами ее уха.

— Все идет хорошо, миленькая, — прошептала она. — Врач уже все кончил. Сейчас будете отдыхать.

— Ты понимаешь меня, Гомер? — спросил д-р Кедр.

— Да.

— Но ты не согласен?

— Точно.

«Ах ты дерзкий, упрямый, жалеющий себя, своевольный, высокомерный, несмышленый юнец», — подумал Уилбур Кедр, но вместо всего этого только сказал:

— Может, ты еще передумаешь и захочешь быть врачом.

— Мне нечего передумывать. Я никогда не хотел быть врачом.

Кедр посмотрел на испачканный кровью тампон — ровно столько, сколько положено, — и протянул руку за свежим тампоном, уже приготовленным Гомером.

— Так, значит, ты не хочешь быть врачом? — опять спросил он.

— Нет, — ответил Гомер. — Думаю, что нет.

— Но у тебя слишком мало других возможностей. Не из чего выбирать, — философски заметил Кедр, и у него защемило сердце. — Да, это я виноват, что ты не любишь медицину.

И сестра Анджела, куда менее сентиментальная, чем сестра Эдна, вдруг почувствовала, что сейчас заплачет.

— Ни в чем вы не виноваты, — поспешил сказать Гомер. Уилбур Кедр опять проверил, не началось ли кровотечение.

— Здесь больше делать нечего, — коротко бросил он. — Если не возражаешь, побудь с ней, пока не кончится действие эфира. Ты ее здорово оглушил, — прибавил он, заглянув женщине под оттянутое веко. — Я сам приму роды женщины из Дамарискотты. Я ведь не знал, что тебе вообще медицина не по душе.

— Это не так, — ответил Гомер. — Я приму роды у этой женщины. Даже буду счастлив.

Но Уилбур Кедр уже отвернулся от пациентки и покинул операционную.

Сестра Анджела быстро взглянула на Гомера; взгляд ее был вполне нейтральный и, уж конечно, не испепеляющий и даже не презрительный, но и не сочувственный. И не дружеский, подумал Гомер. И прошествовала вслед за д-ром Кедром, оставив Гомера с пациенткой, выбирающейся из эфирных паров.

Гомер проверил тампоном, нет ли кровотечения, почувствовал, как женщина пальцами коснулась его запястья.

— Я подожду, пока ты сходишь за каталкой, золотко, — произнесла она, едва шевеля языком.

В душевой отделения мальчиков было несколько кабинок; д-р Кедр умылся над умывальником холодной водой и глянул в зеркало — не осталось ли на лице следов слез; он не чаще Мелони смотрелся в зеркало и его поразил собственный вид: сколько времени он выглядит уже таким стариком. Он покачал головой и в зеркале позади себя увидел на полу груду мокрой одежды Кудри Дея.

— Кудри! — позвал он.

Д-р Кедр был уверен, что в душевой, кроме него, никого нет, но в одной из кабин был Кудри Дей и тоже плакал.

— У меня был очень плохой день, — донеслось из кабины.

— Давай с тобой об этом поговорим, — предложил д-р Кедр, и Кудри Дей покинул добровольное заточение.

На нем была более-менее чистая одежда, но явно чужая. Это были старые вещи Гомера, из которых Гомер давно вырос, а Кудри еще не дорос.

— Я хочу хорошо выглядеть, чтобы эта красивая пара усыновила меня, — объяснил Кудри.

— Усыновила тебя? — переспросил д-р Кедр. — Какая пара?

— Вы сами знаете какая. — Кудри был уверен, что это приглашенные д-ром Кедром усыновители. — Очень красивая тетя в белой машине.

«У бедного ребенка бред», — подумал Уилбур Кедр, взял Кудри на руки и сел с ним на край раковины, чтобы понаблюдать за его состоянием.

— Может, они приехали за кем-то другим? — упавшим голосом спросил Кудри. — Тете понравился Копперфильд, а он даже еще не умеет говорить.

— Сегодня нет никаких усыновлений, Кудри. Я ни с кем не договаривался.

— Может, они просто так приехали, посмотреть? — предположил Кудри. — Хотят выбрать самого лучшего?

— Так не делается, Кудри, — сказал всерьез обеспокоенный д-р Кедр. Неужели малыш думает, что Сент-Облако — это зоомагазин, куда можно приехать просто так, развлечения ради?

— Я не знаю, как это делается. — Кудри опять заплакал. А ведь укатали сивку крутые горки, вдруг на секунду подумал д-р Кедр, находясь под впечатлением увиденного в зеркале. Он чувствовал, что сдаст, хорошо бы его самого кто-нибудь усыновил, просто взял бы и увез отсюда. Он прижал к груди мокрое от слез лицо мальчика, зажмурился, и в глазах у него поплыли звезды, которые являлись обычно под влиянием эфира. Сейчас они безжалостно напомнили ему капли крови на стерильных тампонах, которых он повидал тысячи. Он посмотрел на Кудри Дея и засомневался: усыновит ли его кто-нибудь; вдруг ему грозит стать вторым Гомером Буром.

Сестра Анджела помедлила у дверей в душевую, слушая, как д-р Кедр утешает Кудри Дея. Она больше беспокоилась о д-ре Кедре, чем о мальчике. Сестре Анджеле и во сне не могло присниться, что между д-ром Кедром и Гомером, так любящими друг друга, когда-нибудь возникнет это упрямое противостояние. Ее удручало, что она бессильна им помочь. Какое счастье — зачем-то зовет сестра Эдна, дела отвлекут от горьких мыслей. Она решила поговорить сначала с Гомером, это легче; но пока не знала, что скажет тому и другому.

Гомер побыл со второй женщиной, пока окончилось действие наркоза; он переложил ее с операционного стола на каталку и навесил по бокам перильца, на случай если у нее закружится голова. Заглянул в соседнюю комнату, первая женщина уже сидела в постели; но он подумал, что им сейчас лучше побыть в одиночестве, и оставил вторую в операционной. Женщине из Дамарискотты наверняка еще не пришло время родить. В крошечной больнице так тесно, а он мечтает о собственной комнатке. Надо, однако, первым делом попросить прощения у д-ра Кедра. Как могли все те слова сорваться у него с языка? Причинить д-ру Кедру такую боль! Гомер чуть не плакал и поспешил в провизорскую; между прутьями железной койки торчали, как он было подумал, ноги д-ра Кедра: койку, всю, кроме изножья, загораживали шкафы с медикаментами. И Гомер обратился к ногам, мысленно удивившись их слишком большому размеру; и еще его удивило, что д-р Кедр, человек аккуратный, лег на кровать в туфлях, облепленных грязью.

— Д-р Кедр, — сказал Гомер, — простите меня.

Никакого ответа. Ругая себя, Гомер подумал, что д-р Кедр, пожалуй, не в самое подходящее время удалился «немного вздремнуть».

— Простите меня, я вас очень люблю, — продолжал Гомер немного громче.

Затаил дыхание, прислушался: дыхания не слышно; встревоженный, он зашел за шкаф и увидел на кровати бездыханное тело начальника станции. Гомеру, конечно, и в голову не пришло, что до этого раза никто никогда не объяснялся начальнику станции в любви.

Сестры Эдна и Анджела не могли найти для него другого места. Они перенесли сюда тело из операционной, чтобы пощадить чувства женщин, которым Кедр делал аборт. Не положишь же его в палату рожениц или в спальню мальчиков — то-то был бы переполох.

— Вот черт, — выругался Гомер.

— Что случилось? — спросил д-р Кедр, проходя мимо провизорской на руках с Кудри Деем.

— Да так, пустяки, — ответил Гомер.

— У Кудри Дея сегодня плохой день, — объяснил д-р Кедр.

— Не расстраивайся, Кудри, — махнул Гомер мальчику.

— К нам кто-то приехал. Как в зоомагазин. Хотят кого-то взять в дети, — выпалил Кудри.

— Мне кажется, ты что-то напутал, — сказал д-р Кедр.

— Скажи им, Гомер, что я лучше всех. Скажешь? — попросил Кудри.

— Ну конечно. Ты и правда у нас лучше всех.

— Уилбур! — позвала сестра Эдна. Они с сестрой Анджелой что-то живо обсуждали у открытых дверей больницы.

Д-р Кедр, его строптивый ученик и второй по возрасту воспитанник двинулись на их голоса, посмотреть, что еще там стряслось.

А вокруг кадиллака собралась тем временем небольшая, но шумная толпа.

— Жалко, ребятки, что не яблочный сезон, — говорил Уолли, раздавая направо и налево банки с медом и яблочное желе. — Мы бы привезли яблок и сидра. Знаете, какой он вкусный.

Со всех сторон к нему тянулись грязные жадные ручонки. Мэри Агнес Корк, вторая по возрасту в отделении девочек, ухитрилась завладеть уже третьей банкой. Уроки Мелони, как действовать в таких случаях, не пропали даром. «Мэри Агнес» было любимое имя миссис Гроган, а «Корк» — название графства в Ирландии, где она родилась. Чуть не каждая третья новорожденная получала эту фамилию.

— Банок много! — ободряюще воскликнул Уолли, когда Мэри Агнес, опустив за ворот блузки две банки меда и одну желе, потянулась за четвертой.

Малыш Дымка Филдз, открыв банку с желе, стал есть из нее прямо пятерней.

— Гораздо вкуснее помазать на тост и съесть утром на завтрак, — наставительно заметил Уолли, но Дымка взглянул на него так, словно тосты были для него экзотической едой, а не обычным завтраком. Во всяком случае, вид его говорил, что он намерен тут же на месте эту банку прикончить.

Мэри Агнес тем временем углядела на заднем сиденье кадиллака розовую заколку для волос. Она посмотрела на Кенди и уронила на землю вторую банку с желе.

— Эх ты, — улыбнулась Кенди и нагнулась за банкой. Мэри Агнес мгновенно стянула заколку под восхищенным взглядом крошки Джона Уолша. На голой коленке Мэри Агнес Кенди заметила не то запекшуюся кровь, не то след ржавчины и ее стало мутить. Она хотела послюнявить палец и стереть рыжее пятно. Но у нее все поплыло перед глазами, она выпрямилась и протянула девочке банку. В это время из дверей больницы вышла группа взрослых, и Кенди забыла о недомогании — они ведь приехали сюда не забавляться с детьми.

— Я доктор Кедр, — произнес мужчина в летах (и немалых), обращаясь к Уолли, потрясенному быстротой, с коей Дымка поглощал содержимое банки.

— Уолли Уортингтон, — сказал Уолли, одной рукой затряс руку доктора, другой протянул ему банку с медом, при этом продолжая говорить: — Собственный мед из «Океанских далей». Это, знаете ли, в Сердечном Камне, что рядом с Сердечной Бухтой.

— Сердечной Бухтой, — повторил д-р Кедр, разглядывая мед. От юноши явно веет океанским ветром. Но и хрустом стодолларовых банкнот. Чей же это на них лик?

— Ну говори же, Гомер, — толкнул Кудри Дей Гомера, махнув на Кенди. Но мог бы и не махать. С того самого мига, как он вышел во двор, Гомер видел только ее. Юный Копперфильд прилип к ее ноге, но это не сказалось на грации ее движений, и никакое облачко не омрачало сияния ее лица. — Скажи ей, что я лучше всех.

— Добрый день, — приветствовала Гомера Кенди, потому что среди подошедших он был выше всех, такой же высокий, как Уолли. — Я Кенди Кендел. Надеюсь, мы ни от чего вас не оторвали?

«Оторвали от двух абортов, одних родов, одной смерти, двух вскрытий и одного спора», — подумал Гомер Бур, но в ответ произнес:

— Он лучше всех!

«Слишком сухо, — подумал Кудри Дей, — без всякого выражения».

— Это про меня, — сказал он, шагнув вперед. — Слышали, что он сказал? Я лучше всех.

Кенди нагнулась к нему, потрепала по всклоченным волосам.

— Конечно, лучше, — улыбнулась она и, выпрямившись, прибавила, взглянув на Гомера: — Вы здесь работаете? Или вы один…

Кенди замолчала, не зная, вежливо ли прозвучит — «один из них».

— Не совсем, — ответил Гомер, подумав, что он действительно не совсем то и не совсем другое.

— Его зовут Гомер Бур, — вмешался Кудри, поскольку Гомер забыл представиться. — Его уже нельзя усыновить, он переросток.

— Вижу, — смутившись, сказала Кенди. Надо поговорить с врачом, а тут такая толпа, она даже немного рассердилась на Уолли.

— У нас большая яблочная ферма, — объяснял Уолли д-ру Кедру. — Она принадлежит отцу. Но всем заправляет мать.

«Что этому идиоту здесь надо?» — подумал Кедр.

— Я так люблю яблоки! — воскликнула сестра Эдна.

— Будь яблочный сезон, я привез бы полную машину. А между прочим, вы могли бы посадить здесь яблони. — Уолли махнул рукой на голый склон, возвышающийся над ними: — Посмотрите на этот холм. Он весь в оползнях. Его надо засадить деревьями. Я могу прислать саженцев. Через шесть-семь лет у вас будут свои яблоки. И вы сто лет не будете на них тратиться.

«Господи, — думал Уилбур Кедр, — мне только не хватало ста лет яблочного счастья».

— Правда, Уилбур, это было бы прекрасно! — восторженно сказала сестра Эдна.

— И заведете свой сидровый пресс, — развивал свою мысль Уолли. — Сидр и яблоки — вот вам и занятие для детей.

«Им не занятие надо искать, — думал Кедр, — а место, где жить».

Наверное, какие-нибудь благотворители, гадала сестра Анджела. И, прижав губы к уху д-ра Кедра, прошептала: «Большое пожертвование», — чтобы предотвратить грубость со стороны Кедра.

«Слишком молоды, — подумал Кедр. — Таким еще рано швыряться деньгами».

— А пчелы! — воскликнул Уолли. — Надо обязательно завести пчел. Захватывающе интересно для детей. И не так опасно, как думают многие. Будет свой мед. К тому же наглядный урок общежития. Пчелы создали идеальное общество.

«Да замолчи ты, Уолли», — думала Кенди, понимая, однако, почему Уолли не может остановиться. Ему была внове обстановка, которую нельзя прямо сейчас взять и исправить. Место было столь безнадежно, что оставалось только молча принять его, а он еще не умел, не брыкаясь, справляться с шоком, безмолвно впитывать увиденное, как губка поглощает воду. Эти словесные излияния диктовались добрыми намерениями; Уолли верил, что мир можно улучшить, надо только его разумно направить и организовать.

Д-р Кедр глядел на детей, набивающих рты медом и желе. «Неужели они приехали сюда только затем, чтобы поиграть с сиротами и перекормить сладким?» — недоумевал он. Если бы он взглянул на Кенди, он сразу бы понял, зачем эта пара здесь. Но д-р Кедр не был большой охотник смотреть в глаза женщинам, насмотрелся в тяжелые минуты их жизни под яркими лампами операционной. Сестра Анджела иногда спрашивала себя, сознает ли д-р Кедр, что избегает смотреть на женщин; интересно, это побочный эффект профессии врача-акушера или, наоборот, акушерами становятся мужчины, равнодушные к женщинам.

А Гомер не был равнодушен: он всегда смотрел женщинам в глаза. «Вот, наверное, почему, — думала сестра Анджела, — ему так мучительно видеть женщину в акушерском кресле. Смешно, — думала она, — он так внимательно следит за всем, что делает д-р Кедр, и ни разу не взглянул, как мы с сестрой Эдной бреем женщин». Он был тверд в споре с Кедром, надо ли брить лобки. Гомер считал, что не надо, да и женщинам это не нравится. «Не нравится? — кипятился д-р Кедр. — Что у меня, увеселительное заведение?»

Кенди совсем растерялась; никто, видно, не понимает, зачем она здесь. Малыши не отходят от нее, крутятся у ног; а этот застенчивый смуглый красивый юноша наверняка ее ровесник, хотя и выглядит старше… Неужели придется ему сказать о цели ее приезда в Сент-Облако? Неужели никто сам не догадается, взглянув на нее? И Гомер взглянул, глаза их встретились. Кенди показалось, что он уже видел ее много раз, наблюдал, как она растет, знает ее обнаженной; видел даже тот акт, приведший к беде, из-за которой она здесь. А Гомер безошибочно прочитал в глазах незнакомой красавицы, в которую влюбился с первого взгляда, привычное жалкое выражение нежеланной беременности.

— Идемте внутрь, там вам будет удобнее, — тихо сказал он.

— Да, спасибо, — ответила Кенди, стыдясь поднять на него глаза.

Д-р Кедр, увидев, как девушка пошла к дверям больницы, узнал ту особую, скованную походку, появляющуюся у человека, когда он идет, опустив глаза. «Да ведь это еще один аборт», — догадался он. Повернулся и пошел вслед за ними, а Дымка Филдз, покончив с желе, принялся за банку меда. Он ел мед без особого удовольствия, но так целеустремленно, что когда другой мальчишка нечаянно его толкнул, он ни на секунду не отвел глаз от своей маленькой лапки, которой, как ложкой, черпал из банки. Когда же кто-то толкнул посильнее, в горле у него не то булькнуло, не то рыкнуло, он весь окостыжился, готовый защищать банку до последнего вздоха.

Гомер вел девушку в кабинет сестры Анджелы, но, подойдя к двери, увидел ручки мертвого младенца, воздетые над белым эмалированным подносом, который все еще стоял на пишущей машинке; его ладошки, как и раньше, ловили мяч. Реакция Гомера была мгновенной, он развернулся и направил Кенди назад в коридор.

— Доктор Кедр, — представил он Кедра по дороге в провизорскую.

Уилбур Кедр совсем забыл про мертвого младенца на подносе в кабинете сестры Анджелы.

— Может, мы предложим мисс Кендел сесть, — довольно грубо сказал он Гомеру.

Забыл он и про мертвого начальника станции. Увидев на кровати грязные туфли бедного безумца, отвел Гомера в сторону и сердито прошептал:

— Пощадил бы чувства бедной девушки.

На что Гомер ответил шепотом же: по его мнению, лучше увидеть ноги мертвого начальника станции, чем целиком мертвого младенца.

Д-р Кедр в ответ только охнул.

— Я приму роды у женщины из Дамарискотты, — прибавил все так же шепотом Гомер.

— Хорошо, только не торопись, — напутствовал его д-р Кедр.

— Я что хотел сказал — ей ассистировать я не буду. — Гомер посмотрел на Кенди. — Близко не подойду.

Кедр внимательно посмотрел на девушку, кажется, он что-то стал понимать. Девушка была очень красива, даже Кедр заметил; и он не помнил, чтобы чье-то присутствие так разволновало Гомера. «Ах вон что, Гомер вообразил, что влюбился, — подумал Кедр. — Или что готов влюбиться. Как это я сразу не сообразил? Что же происходит с Гомером? Он все еще мальчишка, идеализирующий женщин? Или мужчина, готовый любить?»

Уолли представился Гомеру. Д-р Кедр подумал про него — вот существо с яблочным желе вместо мозгов. И говорит почему-то шепотом.

Д-ру Кедру было невдомек, что Уолли принял мертвеца (он видел на койке только его ноги) за спящего человека.

— Оставьте, пожалуйста, нас с мисс Кенди на минутку, — сказал д-р Кедр. — Все вместе побеседуем в другой раз. Вы, Эдна, будете ассистировать мне, Анджела поможет Гомеру принять роды у женщины из Дамарискотты. Гомер, — обратился он к Уолли и Кенди, — первоклассная повивальная бабка.

— Правда? — воскликнул Уолли. — Ух ты!

Гомер хранил молчание. Сестра Анджела, внутренне вскипев при слове «повивальная бабка» (она верно уловила в тоне Кедра снисходительную нотку), ласково коснулась руки Гомера и сказала: — Я тебе дам запись частоты схваток.

Сестра Эдна, чья всепрощающая любовь к д-ру Кедру разгорелась пуще прежнего, бодро заявила, если мисс Кендел требуется комната, надо сделать некоторые перемещения.

— Пожалуйста, займитесь этим, — распорядился д-р Кедр и повторил: — Оставьте нас с мисс Кенди вдвоем.

Гомер не двинулся с места, как прирос к полу, не замечая, что глаз не сводит с Кенди. Мальчишка рехнулся, подумал Уилбур Кедр. Да и «яблочное желе» не шевелится.

— Необходимо кое-что объяснить мисс Кенди о предстоящей операции. — Кедр повернулся к Уолли, к Гомеру было бесполезно обращаться. — Например, о возможном кровотечении, — продолжал он, сделав упор на последнем слове, может, хоть оно возымеет действие.

И оно возымело — яблочный румянец на щеках Уолли исчез. Возможно, в этом сыграл роль и густой сладковатый запах эфира в провизорской.

— Ее будут резать? — жалобно спросил он Гомера.

Ничего не ответив, Гомер схватил Уолли за руку, вывел в коридор, оттуда на свежий воздух, да так быстро, что у Уолли хватило сил какое-то время сопротивляться подступившей дурноте. Его вырвало, когда они добежали до склона холма, того самого, где Уолли размечтался посадить сад, а прошедшей ночью мерились ростом две тени.

Два молодых человека ходили вверх и вниз по склону холма вдоль воображаемых рядов яблонь.

Гомер начал было объяснять операцию, которая предстояла Кенди, но Уолли хотел говорить про яблоки.

— Ваш холм — идеальное место для разбивки стандартного сада сорок на сорок, — сказал он, сделал сорок шагов вдоль склона и затем строго перпендикулярно повернул вверх.

— Если меньше трех месяцев, — говорил Гомер, — применять щипцы нет надобности. Просто расширяют шейку матки и кюретками выскабливают.

— Я бы рекомендовал четыре ряда макинтошей, затем ряд красных сладких, — вел свою партию Уолли. — Половина деревьев — макинтоши. Остальные — всякие другие сорта, десять процентов красные сладкие, десять или пятнадцать кортленды и болдуины. Неплохо посадить несколько грейвенстинов. Этот ранний сорт очень хорош для пирогов.

— Резать не будут, — продолжал Гомер, — но небольшое кровотечение возможно. Мы говорим — мазня, потому что крови обычно мало. Доктор Кедр потрясающе дает эфир. Так что не волнуйтесь, она ничего не почувствует. Потом, конечно, почувствует. — Гомер старался быть честным. — Что-то вроде легких схваток. Доктор Кедр говорит, иногда еще остается в душе неприятный осадок.

— Едем с нами на побережье, — вдруг предложил Уолли. — Нагрузим машину саженцами, через день-два вернемся и вместе разобьем сад. Много времени это не займет.

— Согласен, — кивнул Гомер.

«Побережье! Неужели я увижу побережье, — думал он. — И девушка. Я поеду в машине с этой девушкой!»

— «Повивальная бабка»! Надо же! Вы, наверное, хотите стать врачом? — спросил Уолли.

— Вряд ли, — ответил Гомер. — Я еще не решил.

— А наш семейный бизнес — яблоки. Я учусь в колледже. Только не могу понять, зачем.

«Колледж», — подумал Гомер.

— А отец Кенди ловит омаров. Но она тоже собирается поступать в колледж.

«Омары, — думал Гомер. — Океанское дно!»

С подножия холма им махала сестра Анджела.

— Дамарискотта начинает рожать! — кричала она Гомеру.

— Надо идти принимать роды, — сказал он Уолли.

— Ух ты! — опять изумился Уолли. Ему не хотелось уходить отсюда. — Я, пожалуй, останусь здесь. Мне лучше ничего не слышать, — добавил он, улыбнувшись Гомеру доброй, признательной улыбкой.

— А слышать почти нечего, — сказал Гомер, думая не о женщине из Дамарискотты, а о Кенди. Вспомнил скрипящий звук кюретки, но пожалел нового друга и не стал посвящать его в такие подробности.

Расставшись с Уолли на склоне холма, он чуть не бегом бросился вниз; обернулся, махнул Уолли. Молодой человек его возраста! Его роста! Только Уолли более мускулист. От занятий спортом, решил д-р Кедр. Сложение героя — ему вспомнились герои, которым он старался помочь во Франции в Первую мировую. Их мускулистые, без жировой прослойки тела были изрешечены пулями. Д-р Кедр недоумевал, почему, глядя на Уолли, он подумал о них.

«Лицо у Уолли красивое. Черты изящнее, чем у Гомера. Но Гомер тоже красив. Уолли сильнее, но кость у него тоньше. Во взгляде ни капельки злости; глаза человека добрых намерений. Торс героя, а лицо… благодетеля», — заключил д-р Кедр, смахнув на пол светлый завиток с лобка, прилипший к внутренней стороне бедра Кенди, чуть ниже согнутого задранного колена. Сменил среднего размера кюретку на маленькую и заметил, что веки у девушки дрогнули, а сестра Эдна подушечками больших пальцев массирует ей виски. Губы у нее слегка приоткрыты, несмотря на молодость, в ней на удивление нет никакой скованности, а под действием эфира она просто спокойно спит. Особую прелесть ее лицу придавало выражение невинности. Чем это достигалось, д-р Кедр не мог понять.

Он почувствовал, что Эдна заметила его интерес к девушке, опять оборотился к зеркалу и с помощью малой кюретки завершил операцию.

«Благодетель, — не выходило из головы у д-ра Кедра. — Неужели Гомер встретил своего благодетеля?»

Почти то же думал и Гомер: наконец-то ему встретился принц Мэна, король Новой Англии. И даже пригласил к себе в замок. Он столько раз перечитывал Давида Копперфильда и лишь сегодня понял, что испытал Давид, впервые увидев Стирфорта. «В моих глазах это был человек, наделенный всесильным могуществом, — рассуждал Давид Копперфильд. — Будущее, озаренное лунным светом, выступило наконец из тумана. Его шаги четко отпечатались в саду, о котором я всю ночь мечтал, пока шел сюда».

«Будущее выступило наконец из тумана, — шептал Гомер. — Я увижу океанский берег!»

— Тужьтесь, — приказал он женщине из Дамарискотты и спросил: — А Дамарискотта на побережье?

Шея женщины напряглась, рука с побелевшими костяшками пальцев вцепилась в руку сестры Анджелы.

— Совсем рядом! — крикнула женщина и вытолкнула свое дитя в Сент-Облако, его скользкая головка идеально легла в уверенную ладонь правой руки Гомера. Ладонь скользнула дальше вдоль гибкой шейки младенца, левой рукой он приподнял слегка ягодицы и вызволил его на свет Божий, как любил говорить д-р Кедр.

Родился мальчик. «Стирфорт», — назвал Гомер Бур второго принятого без помощи Кедра младенца. Перерезал пуповину и улыбнулся, услыхав здоровый плач новорожденного.

Кенди, очнувшись от эфира, тоже услыхала плач и содрогнулась. Если бы д-р Кедр взглянул на нее сейчас, он бы все-таки подметил в ее лице осознание вины.

— Мальчик или девочка? — спросила она еще нетвердо, так что ее услыхала только сестра Эдна. — Почему он плачет?

— Все в порядке, милая, — успокаивала ее сестра Эдна. — Все уже позади.

— Я хочу родить ребенка, в будущем, — сказала Кенди. — У меня он будет?

— Конечно. У тебя их будет столько, сколько захочешь, и они будут такие красивые!

— У вас родятся принцы Мэна! — вдруг сказал д-р Кедр. — Короли Новой Англии!

«Ишь ты, старый козел, — подумала сестра Эдна. — Заигрывает с пациенткой». И ее любовь к Кедру на миг подернулась рябью.

«Какая странная мысль, — проплыло в голове у Кенди, — но почему я их вижу так неотчетливо. (Она еще не совсем пришла в сознание.) И отчего там плачет младенец?» Д-р Кедр заметил еще один завиток, почти не различимый на ее смугловатой коже. Наверное, потому сестра Эдна и не увидела его. Он слушал плач младенца женщины из Дамарискотты и уговаривал себя: «Не будь эгоистом, внуши Гомеру, пусть подружится с ними». Уилбур Кедр глянул украдкой на приходящую в себя девушку, ее лицо излучало свет, суливший надежду.

«А яблоки люди всегда будут есть, — думал он. — Это будет хорошая жизнь».

Эмалевое яблоко с золотой монограммой на дверце кадиллака поманило Мелони — она все-таки оторвалась от окна и вышла наружу; попыталась отодрать яблоко, но оно не поддавалось. Соблазнило ее появление Мэри Агнес, прижимавшей к груди костлявыми руками пирамиду банок с медом и желе; и Мелони пошла посмотреть, что же происходит у отделения мальчиков. Но там уже ничего не происходило. «Такая уж моя судьба, — сетовала Мелони, — мне никогда ничего не достается». Даже эти красавчики куда-то исчезли, а ей было любопытно поближе на них взглянуть. И разжиться нечем — вот только на полу машины валяется какая-то старая книжка. Перст судьбы, решила потом Мелони, что книжка лежала названием вверх. «Крошка Доррит» — это ни о чем не говорило, но Чарльз Диккенс — любимец Гомера, это она знала точно. И она стащила книжку — не для себя, для Гомера, не подозревая, что совершила первый в жизни неэгоистичный поступок. В тот миг она не думала, что Гомер в благодарность ласково взглянет на нее. Она просто от всего сердца сказала себе: это подарок для Солнышка!

Обещание Гомера не покидать без нее Сент-Облака много значило для Мелони, она даже не сознавала, как много. И тут она увидела Уолли. Он шел к своему кадиллаку, то и дело оборачиваясь на холм. Мысленным взором он уже видел плодоносящий сад, сбор урожая, высокие лестницы в кронах, сирот, срывающих яблоки. В межрядьях пирамиды ящиков, трактор, тянущий прицеп, полный яблок, — неплохой выдался урожай.

Только где им взять трактор? — размечтавшись, Уолли споткнулся, устоял на ногах, огляделся кругом, вот и кадиллак. А Мелони уже в панике исчезла. Столкнуться наедине с этим красивым парнем? Она не выдержит его безразличия. Если он ужаснется ее безобразию — куда ни шло, да ей и нравилось ужасать людей. А вдруг он просто не заметит ее — вот что невыносимо. Или еще хуже — протянет банку с медом, — да она раскроит ему этой банкой череп. «Меня медом не купишь», — подумала Мелони, опуская за пазуху «Крошку Доррит», поближе к колотящемуся сердцу.

Она переходила дорогу между отделениями как раз в ту минуту, когда помощник станционного начальника по этой дороге поднимался к больнице. Она не узнала его с первого взгляда — так он разоделся. Для Мелони он всегда был дурень в униформе, напускавший на себя Бог весть что, хотя работал, по ее мнению, на глупейшей в мире работе — встречал и провожал поезда. Пустынность станции навевала на Мелони такую тоску, что она очень редко там появлялась.

На станцию ходят по одной причине — куда-нибудь ехать; но весь день там торчать, воображая, что путешествуешь, — более печального и глупого занятия нельзя придумать. И вот этот оболтус идет к ним, под носом, как всегда, намек на усики, которые он растит уже второй год, но вырядился — умора и только. Как на похороны.

Мелони попала в точку. Простой, но тщеславный паренек был потрясен кадиллаком и подумал, что если выкажет взрослую солидность, как того требует печальное событие, его непременно назначат начальником станции. Он до смерти боялся д-ра Кедра, при мысли о беременных женщинах хотелось куда-нибудь спрятаться, но ему втемяшилось в голову, что долг велит пойти и проститься с усопшим. Легкий запашок блевотины он связал с новорожденными, отчего его самого позывало на рвоту; но он все-таки шел, преодолевая отвращение и страх, что придавало его глуповатому мальчишескому лицу чуть ли не взрослое выражение, если бы не комический пушок на верхней губе, портивший все дело.

К тому же он тащил в гору каталоги и брошюры; они больше не понадобятся станционному начальнику, и он решил этим подношением снискать милость в очах д-ра Кедра. Не мог сообразить пустой головой, зачем д-ру Кедру советы огородникам и реклама женского белья и как он отнесется к тем карам, которыми грозила д-ру Кедру и другим греховодникам «религия — почтой».

Больше всего в приюте ему были ненавистны Гомер и Мелони. Он завидовал спокойной, взрослой уверенности Гомера и боялся вечного зубоскальства Мелони. И вот эта Мелони собственной персоной преградила ему дорогу.

— Что это у тебя под носом? — спросила она. — Кукушкин лен?

Мелони была выше его, да еще дорога шла в гору. Она возвышалась над ним как каланча, и он пропустил ее насмешку мимо ушей.

— Я иду лицезреть тело, — с достоинством произнес он.

Будь он сообразительнее, он никогда бы не сказал этих слов.

— Мое? — невинно спросила Мелони и, увидев, как он испуганно заморгал глазами, прибавила: — Я не шучу.

Она обожала во всем брать верх, но если противник тут же сдавался, вдруг теряла азарт. Помощник начальника станции врос в землю, всем своим видом давая понять, что не двинется с места, пока бездыханный не рухнет на землю!

И Мелони, отступив в сторону, сказала:

— Ладно, я пошутила.

Он покраснел, спотыкаясь, побрел дальше и уже свернул к отделению мальчиков, как Мелони опять бес за язык дернул.

— Побрейся, тогда дам, — крикнула она.

Беднягу даже пошатнуло от ее слов, а Мелони продолжала упиваться очевидным свидетельством своей силы. Он обогнул дом, и белый катафалк (кадиллак) ослепил его. Если бы в эту минуту в небесах запели ангельские голоса, помощник упал бы перед ним на колени, усыпав землю злополучными каталогами. Тот же свет, что озарял кадиллак, нимбом сиял вокруг белокурой головы мускулистого молодого человека, водителя катафалка. Ощутив легшую на его плечи ответственность, помощник начальника станции затрепетал.

Он робко приблизился к Уолли, который стоял, прислонясь к кадиллаку, и курил сигарету — в глазах его все еще маячила картина цветущих яблонь в Сент-Облаке. На землю его вернуло явление, он бы сказал, зловещего вида служителя похоронного бюро.

— Я пришел лицезреть тело, — вымолвило явление.

— Тело? — переспросил, поежившись, Уолли. — Чье тело?

Страх сказать или сделать неловкость парализовал помощника. Мир переполнен правилами этикета, о которых он понятия не имеет. Наверное, бестактно упоминать о теле, говоря с человеком, чье дело возить покойников.

— Тыща пардонов! — выпалил помощник, он где-то недавно вычитал это выражение.

— Тыща чего? — спросил, не скрывая тревоги, Уолли.

— Как это неосмотрительно с моей стороны, — пролепетал помощник, криво поклонился и поспешил стушеваться.

— Разве кто-нибудь умер? — встревожился Уолли, но помощник уже скрылся в дверях больницы. И притаился в темном углу коридора, лихорадочно соображая, что делать дальше.

Совершенно очевидно, он нанес тяжкую обиду утонченной, легкоранимой душе водителя катафалка. Очень эта профессия деликатная, укорял он себя. Каких еще ошибок он наделает? В том месте, где он прятался рядом с провизорской, сильно пахло эфиром; помощник, конечно, не знал, что тело, которое он пришел лицезреть, находилось всего в десяти шагах от него. Ему чудился запах младенцев, один плакал где-то совсем рядом. Когда родятся дети, думал он, женщины держат ноги вверх, так что пятки нацелены в потолок; эта картина пригвоздила его к полу. «Пахнет кровью», — прошептал он; чувствуя, как его одолевает панический страх, он вжался в стену, и Уолли, войдя следом, не заметил его. Скорей бы узнать, кто умер! Уолли бросился в провизорскую, в нос шибануло эфиром, и его опять стало мутить. Увидел на койке ноги, шепотом принес извинение и выбежал в коридор.

И тут услыхал обращенные к Кенди слова Анджелы, она уже могла сидеть, и Уолли без спроса влетел в операционную, но радость, написанная на его лице, была так велика — слава Богу, Кенди жива! — что сестра Анджела не рассердилась на него за бесцеремонное вторжение.

— Входите, пожалуйста. Мы себя чувствуем гораздо лучше, — заговорила она в задушевной больничной манере, употребляя множественное число вместо единственного. — Нам еще рано бегать и прыгать, но сидим мы уже прекрасно. Правда? — Сестра Анджела взглянула на Кенди и, заметив, что та просияла при виде Уолли, поняла, что их лучше оставить вдвоем.

В Сент-Облаке не помнили ни одной трогательной истории о «его» присутствии в операционной; Анджела и радовалась, и не верила глазам своим — эти двое любят друг друга! «Уборку сделаю потом, — подумала она, — или попрошу Гомера».

А у Гомера с д-ром Кедром шел свой разговор. Сестра Эдна увезла женщину из Дамарискотты в палату рожениц и уложила в постель; д-р Кедр осматривал новорожденного, которого принимал Гомер, юного Стирфорта (Кедр уже успел раскритиковать имя — Стирфорт все-таки был подловат, может, Гомер эту главу забыл? Да еще такая смерть! Одним словом, не имя, а каинова печать). Но сейчас речь шла уже не о Стирфорте.

— Уолли сказал, это займет не больше двух дней, — говорил Гомер. — Как я понял, надо погрузить саженцы на машину. Сорок деревьев. Мне бы очень хотелось увидеть океан.

— Конечно, тебе надо ехать, Гомер, — сказал д-р Кедр. Он пощупал пальцем животик новорожденного; другим проверил хватательный рефлекс, затем направил слабый лучик света в один глаз младенца, потом в другой.

— Меня не будет всего два дня, — продолжал Гомер. Уилбур Кедр покачал головой, сначала Гомер подумал, что Кедр заметил у ребенка какой-то дефект. Но Кедр вдруг сказал:

— Два так два. Но я тебе советую воспользоваться случаем, ухватиться за любую возможность. А для этого двух дней маловато, а?

Гомер уставился на д-ра Кедра, но тот осматривал ушки Стирфорта.

— Если ты, Гомер, понравишься этой молодой паре и если они тебе понравятся, то, как знать… — Д-р Кедр замолчал было, но тут же прибавил: — Ты, я думаю, познакомишься с их родителями, и если ты им понравишься… Полагаю, надо понравиться.

Говоря это, он не глядел на Гомера, у которого расширялись глаза, а проверял, как перевязана пуповина. Стирфорт все это время заливался, не умолкая.

— Мы, думаю, оба знаем, Гомер, — продолжал д-р Кедр, — что тебе надо уехать дольше чем на два дня. Ты понимаешь, конечно, я говорю не об усыновлении. Хорошо бы для начала найти там на лето работу! Вдруг тебя пригласят погостить подольше, что я хотел сказать… Если, конечно, тебе там понравится.

С этими словами д-р Кедр взглянул на Гомера, и взгляды их встретились.

— Я понял, — после небольшой паузы сказал Гомер.

— Может статься, конечно, что ты захочешь через два дня вернуться, — с чувством произнес д-р Кедр, и оба как по команде отвернулись — жест, символизирующий их отношение к такой возможности. — Тогда возвращайся. Ты ведь знаешь, тебя здесь всегда ждут, — добавил Кедр, моя руки.

И поспешил уйти, передав младенца Гомеру. И Гомер опять не успел сказать, как он любит д-ра Кедра. Помощник начальника станции видел из своего угла, как Уилбур Кедр повел в провизорскую сестер Эдну и Анджелу.

Наверное, эфирный дух провизорской подействовал успокаивающе на Кедра, и он смог отдать соответствующие распоряжения своим верным сподвижницам.

— Надо подсчитать наши возможности, — сказал он. — Мне бы хотелось, чтобы мальчик взял с собой все деньги, сколько мы сможем втроем наскрести. И подыщите ему мало-мальски приличную одежду.

— На два дня? — спросила сестра Эдна.

— Сколько же денег ему нужно на два дня? — подхватила сестра Анджела.

— Для него это шанс. Вы что, не понимаете? — перешел в наступление д-р Кедр. — Думаю, через два дня он не вернется. Надеюсь, что не вернется. Во всяком случае, так скоро, — добавил он и почувствовал, что у него заныло сердце, напомнив то, что он совсем запамятовал, — «больное» сердце Гомера. Как он скажет ему об этом? Где? Когда?

Д-р Кедр пошел через коридор взглянуть, как чувствует себя Кенди. Он знал, они с Уолли хотят ехать как можно скорее, путь им предстоял неблизкий. И если Гомер действительно уезжает, пусть лучше уедет в спешке, без долгих сборов, хотя двадцать лет никто не назвал бы поспешными сборами. Пусть едет немедленно, д-ру Кедру нужно скорее узнать, сможет ли он пережить разлуку.

«Думаю, что не смогу», — пронеслось у него в голове. Он проверил стерильным тампоном, нет ли у Кенди кровотечения; Уолли при этом смотрел в потолок, в пол, на свои руки.

— Все идет хорошо, — сказал д-р Кедр.

Хотел было прибавить, что, если заболит низ живота или начнется кровотечение, можно всегда обратиться к Гомеру, но передумал, не надо взваливать на мальчика еще эти заботы. К тому же сейчас д-р Кедр не смог бы произнести его имя.

— Они тебя берут? — спросил Гомера Кудри Дей, увидев, что тот складывает вещи.

— Но они не усыновляют меня, — успокаивал его Гомер. — Я вернусь через два дня.

— Они берут тебя, — сказал Кудри, и лицо его так жалобно сморщилось, что Гомер отвернулся.

Д-р Кедр был доморощенный историк, но знал силу воздействия полученной когда-то информации. И он поведал Кенди и Уолли о слабом сердце своего питомца. Не только потому, что боялся сказать Гомеру: зароненное сегодня зерно, предвидел Кедр, с течением времени даст всходы.

— Я никогда ни с кем не отпускал его, даже на два дня, не предупредив хотя бы в нескольких словах о его состоянии, — сказал д-р Кедр. Чудесное слово «состояние»! Если слышишь его из уст врача, оно производит магическое действие.

Кенди, казалось, забыла, что только что перенесла аборт, а к щекам Уолли опять прилила кровь.

— У него слабое сердце, — продолжал Уилбур Кедр. — Я не говорю ему об этом, потому что не хочу волновать. От этого его сердцу будет только хуже, — поверял д-р Кедр свою «тайну» двум чистым душам, доверчиво и горячо внимавшим ему. — До нынешнего дня он не подвергался никаким опасным воздействиям. Не знал никаких травм, ни душевных, ни физических, никаких упражнений, превышающих его силы, — говорил д-р Кедр, сочинивший идеальную жизненную историю для человека, которому следует соблюдать осторожность и держаться подальше от опасных ситуаций. Этой истории предстоит стать якорем спасения для Гомера. Такую историю, понимал д-р Кедр, мог сочинить только отец. Дело оставалось за малым — заставить сына поверить в нее.

А Гомер в эти минуты, сколько ни старался, не мог выдумать никакой истории, чтобы смягчить горе Кудри Дея, который спрятался под несколько подушек и одеяло и безутешно рыдал.

— Зачем, ну зачем тебя усыновлять? — причитал он сквозь рыдания. — Ты уже совсем большой, уже врач.

— Я уезжаю всего на два дня, — заладил Гомер, но с каждым разом его слова звучали все менее убедительно.

— Они выбрали тебя! Я не могу в это поверить! — выкрикивал Кудри Дей.

Подошла сестра Анджела и села на кровать Кудри рядом с Гомером. Вдвоем они сокрушенно глядели на рыдающий холмик, укрытый одеялом.

— Это всего на два дня, — беспомощно произнесла сестра Анджела.

— Доктор Кедр говорит, что Гомер живет с нами, чтобы нас защищать! Разве так защищают? — доносилось из-под одеяла.

Сестра Анджела шепнула Гомеру, если он пойдет уберет операционную, она посидит с Кудри, пока тот успокоится. Ей не хотелось заниматься уборкой в присутствии милой молодой пары, в эти минуты лучше побыть наедине.

— Твои друзья сейчас наслаждаются обществом друг друга, — шепнула она Гомеру.

«Мои друзья! — подумал Гомер. — Неужели это возможно — друзья?!»

— Ты не самый лучший! — плакал под одеялом Кудри.

— Конечно, нет, — сказал Гомер, ласково похлопал его по одеялу, но Кудри сжался в комок и затаил дыхание. — Пока, — попрощался Гомер.

— Предатель! — выкрикнул из-под одеяла Кудри и почувствовал легкое прикосновение руки сестры Анджелы. Тело его расслабилось, и он заплакал еще горше.

Сестре Эдне удалось наконец остановить плач юного Стирфорта, вернее сказать, она просто дождалась, когда он утихнет сам; выкупала его, одела, завернула, и он заснул у нее на руках, выпив, по ее мнению, вполне достаточно смеси. После чего сестра Эдна положила его в кроватку и закончила уборку комнаты, в которой он появился на свет. Накрыла свежей простыней стол, протерла сияющие подколенники и как раз в это время в комнату, шатаясь, вошел д-р Кедр с закоченевшим телом начальника станции через плечо, слегка изогнувшимся на манер длинного листа фанеры.

— Уилбур! — укоризненно воскликнула сестра Эдна. — Почему вы не попросили Гомера помочь?

— Надо привыкать обходиться без Гомера, — резко заметил д-р Кедр, бросая тело на стол.

«О Господи, — подумала сестра Эдна, — теперь будет на всех срывать сердце».

— Полагаю, вы не видели мои анатомические щипцы? — спросил ее д-р Кедр.

— Кусачки?

— Они называются щипцы, — сказал Кедр. — Если бы вы могли раздеть его… Ладно, пойду спрошу у Гомера.

Гомер постучал в дверь операционной, где Кенди только что оделась с помощью Уолли, у которого все выпадало из рук. Кенди стояла прильнув к Уолли — странная поза, показалось Гомеру, как будто они участники конкурса на лучших танцоров и ждут аплодисментов судей.

— Отдохните немного, — сказал Гомер, не поднимая на Кенди глаз. — Самое лучшее выйти на свежий воздух, я скоро освобожусь, вот только уберу этот стол. — И добавил неловко, обратившись к девушке: — Вы хорошо себя чувствуете?

— Да, конечно, — ответила Кенди, взглянула мельком на Гомера и ободряюще на Уолли.

В эту минуту вошел д-р Кедр и спросил Гомера, не знает ли он, где его анатомические щипцы.

— У Клары, — ответил виновато Гомер, — я взял их, думал понадобятся при вскрытии плода.

— Анатомические щипцы при вскрытии плода не применяют.

— Знаю, я пользовался ножницами, — ответил Гомер, чувствуя, что слова «вскрытие», «плод» действуют на Уолли и Кенди как вид кровоточащей раны. — Я сейчас их принесу.

— Не надо, — остановил его Кедр. — Заканчивай уборку, а вы двое ступайте подышите воздухом, — сказал д-р Кедр молодой паре, принявшей его совет за приказ, чем он и был.

Они двинулись по коридору к выходу, вышли из операционной и, приближаясь к входной двери, могли бы обнаружить прятавшегося в углу помощника станционного начальника, но того так потряс вид д-ра Кедра, выходящего из провизорской с трупом через плечо, что он покинул свое укрытие и крадучись последовал за устрашающим видением. В панике свернул не туда и очутился в провизорской, где уставился на глину, оставленную туфлями его начальника на чистой простыне. Тем временем Уолли и Кенди, миновав двери провизорской, вышли наружу.

— Если вы уверены, что это инфаркт, зачем так спешить со вскрытием? — спросил д-ра Кедра Гомер.

— Не люблю сидеть без дела, — ответил Кедр и сам удивился, услыхав в своем голосе едва сдерживаемый гнев. Надо бы сказать Гомеру, что он очень его любит и хочет занять себя чем-то особенно трудным в последние минуты перед разлукой. Признаться, что ему так хотелось лечь на койку в провизорской и подышать эфиром, да койку занял этот бедняга — начальник станции.

Притянуть бы к себе Гомера, обнять, поцеловать… Он уповал только на то, что Гомер знает, до какой степени самоуважение у д-ра Кедра зиждется на его способности владеть собой. И он ничего не сказал; оставил Гомера одного в операционной, а сам пошел искать анатомические щипцы.

Гомер протер дезинфицирующим раствором стол. Завязывая мешок с побочными продуктами, заметил у себя на колене завиток волос с лобка почти прозрачной белокурости — чистейшие, тончайшие волоски Кенди, приставшие к его колену. Он поднес их к свету и опустил к себе в карман.

Сестра Эдна раздевала начальника станции и плакала: д-р Кедр сказал им с Анджелой, что никаких проводов с охами и ахами не будет. Кенди и Уолли должны быть уверены, что у Гомера и в мыслях нет остаться у них дольше, чем на два дня. Чтобы ничего такого не было, сказал д-р Кедр. Ни обнять, ни поцеловать, хлюпала сестра Эдна, ни поплакать. Ее слезы не действовали на станционного начальника, с чьего лица так и не сошел страх. И она не замечала его, вся отдалась своему горю, оплакивая запрет, наложенный Кедром на проявление чувств в минуты прощания. «Мы все сделаем вид, будто ничего особенного не происходит, — сказал д-р Кедр. — И точка».

«Ничего особенного не происходит!» — думала сестра Эдна. Когда д-р Кедр вошел с щипцами в руках, начальник станции был уже раздет до носков.

— Никаких слез, — сказал он сурово. — Хотите все испортить?

Сестра Эдна сдернула с трупа носки, швырнула в Кедра и оставила его наедине с трупом.

Гомер Бур тщательно осмотрел операционный стол, окинул его последним прощальным взглядом. Вынул из кармана завиток с лобка Кенди и опустил в бумажник. Еще раз пересчитал деньги, которые ему дал д-р Кедр. Почти пятьдесят долларов.

Он вернулся в спальню мальчиков; сестра Анджела все еще сидела на кровати Кудри Дея, который все еще плакал. Она поцеловала Гомера, не переставая гладить Кудри поверх одеяла; Гомер тоже поцеловал ее и вышел из спальни, не сказав ни слова.

— Они выбрали его, я не могу в это поверить, — повторял сквозь рыдания Кудри.

— Он вернется, — шептала, утешая его, сестра Анджела. «Наш Гомер! — думала она. — Я знаю, что он вернется! Он ведь знает, где его дом!»

А сестра Эдна, чтобы успокоиться, пошла в провизорскую и обнаружила там дрожащего помощника начальника станции.

— Вам помочь? — спросила сестра Эдна, справившись со слезами.

— Я пришел лицезреть тело, — прошептал помощник.

В провизорскую через коридор донесся характерный щелк — д-р Кедр рассек начальнику станции грудную клетку. «Вряд ли, — подумала сестра Эдна, — он захочет лицезреть тело в теперешнем состоянии».

— Д-р Кедр еще не закончил вскрытие, — сказала она.

— Я принес каталоги для д-ра Кедра. — Помощник начальника станции протянул ей тяжеленный пакет.

— Спасибо, — взяла пакет сестра Эдна, но юный недотепа в траурном одеянии, как видно, не думал уходить. Наверное, пары эфира в провизорской немного оглушили его. — Вы хотели бы подождать? — спросила сестра Эдна.

Помощник благодарно кивнул.

— Последняя дверь направо, — махнула сестра Эдна в сторону коридора. — Посидите там, подождите.

Освободившись от каталогов, помощник начальника станции налегке устремился в кабинет сестры Анджелы, где к вящему удовольствию обнаружил несколько кресел. Естественно, в кресло за письменным столом он не сел; но напротив было еще два разномастных кресла, на вид более удобных. В них обычно сидели приглашенные для беседы супруги, пожелавшие взять на воспитание сироту. Это были низкие, очень мягкие кресла, помощник выбрал более пухлое. Сел и тотчас пожалел о выборе, оказавшись чуть ли не на полу; все в кабинете сразу как бы выросло и нависло над ним. А сиди сейчас за столом д-р Кедр, помощник начальника оказался бы буквально у него под ногами.

В глаза помощнику бросился белый эмалированный не то поднос, не то кювет, стоявший на пишущей машинке. Но он сидел так низко, что не мог разглядеть его содержимое. Над бортиками подноса парили две крошечные ручки, помощник начальника видел, однако, только кончики пальцев мертвого младенца из Порогов-на-третьей-миле. Ему никогда не доводилось «лицезреть» не только недоношенного плода, но и новорожденного младенца; и он понятия не имел, какими малюсенькими могут быть человеческие пальцы. Со своего места — сидеть ему становилось все более неудобно — он продолжал оглядывать темные углы кабинета, но взгляд его то и дело возвращался к торчащим из подноса пальчикам. Он не верил глазам своим: неужели это пальцы? Что бы это ни было, оно очень-очень похоже на настоящие пальцы. Постепенно он забыл обо всем остальном, взгляд его не отрывался от этой диковины. Один внутренний голос подначивал: «Встань и взгляни, что это!» Другой — глубже вдавливал его в кресло. «Нет, это, конечно, не пальцы!» — убеждал он себя, продолжая сидеть и смотреть.

Сестра Эдна хотела посоветовать д-ру Кедру хоть раз в жизни дать волю чувствам, сказать Гомеру, что любит его, но не решалась. Она стояла у двери родильной и слушала. Грудная клетка начальника станции еще несколько раз хрустнула. Сестра Эдна даже не поморщилась, она была настоящий профессионал. Четкие, решительные звуки щипцов говорили о том, что д-р Кедр принял решение работой заглушить боль сердца. Что ж, чужое решение надо уважать, сказала она себе. И вышла наружу посмотреть, что делает молодая пара.

Юноша делал то, чем так любят заниматься мужчины, — подняв капот, копался в машине; девушка полулежала на просторном заднем сиденье. Верх кадиллака был все еще спущен. Сестра Эдна нагнулась к Кенди.

— Вы так красивы, — шепнула она.

Кенди тепло ей улыбнулась.

Сестра Эдна видела, что девушке неможется.

— Следите за кровотечением, — сказала она, — если что, обратитесь к Гомеру. Особенно если будет болезненно сокращаться матка или, не дай Бог, поднимется температура. Обещайте, милая, что не будете стесняться.

— Обещаю, — покраснев, отвечала Кенди.

Мелони тем временем, стараясь изо всех сил, выводила посвящение на «Крошке Доррит», которую украла для Гомера. Из уборной донеслись малоприятные звуки — Мэри Агнес Корк рвало.

— Прекрати! — крикнула Мелони, но Мэри Агнес выворачивало наизнанку. Она съела три банки желе и одну меда. Это все мед, думала она.

Дымку Филдза уже кончило рвать. Он съел все свои банки да еще одного из Уолшей. И теперь, страдая, лежал на кровати и слушал, как рыдает Кудри Дей, а сестра Анджела успокаивает его.

Гомеру «Солнышке» Буру.

На память

О данном слове,

— написала наконец Мелони и выглянула в свое любимое окно: во дворе ничего интересного. Еще не смеркалось, две женщины, приехавшие утренним поездом, не скоро еще пойдут вниз по склону холма, спеша к обратному поезду, который увезет их в неизвестность.

И Мелони приписала еще одну строчку:

С любовью, Мелони.

Мэри Агнес в уборной опять захрипела, и ее опять вырвало.

— Чертова сучка, кретинка, — выругалась Мелони.

Гомер вошел в родильную, когда д-р Кедр успешно выпростал из грудной клетки сердце станционного начальника. Никаких признаков сердечного заболевания, никаких омертвевших тканей. («Инфаркта не было», — сказал он Гомеру, не глядя на него.) Словом, сердце целехонько.

— У начальника станции сердце было здоровое, — продолжал д-р Кедр.

Беднягу убил не «обширный инфаркт», как он подозревал. Причина смерти — резкая смена сердечного ритма.

— Думаю, что аритмия! — сказал д-р Кедр Гомеру.

— Сердце просто остановилось, и все? — спросил Гомер.

— Скорее всего, он пережил какой-то испуг, шок, — заметил д-р Кедр.

В это можно было поверить, глядя на искаженное страхом лицо начальника станции.

— Точно, — сказал Гомер.

— Возможен еще тромб в сосудах мозга, — предположил Уилбур Кедр и спросил: — Где надо искать?

— У основания ствола мозга, — ответил Гомер.

— Молодец, — сказал Уилбур Кедр.

Увидев основание ствола, Гомер решил, самое время сказать д-ру Кедру одну очень важную вещь, пока тот поглощен делом и обе руки заняты.

— Я очень люблю вас… — А теперь скорее прочь, пока глаза различают дверь.

— И я тебя люблю, — ответил Уилбур Кедр, после чего минуту-другую не смог бы разглядеть тромб, если бы таковой и оказался. Услыхал краткое «точно» и звук хлопнувшей двери.

Наконец основание ствола стало опять отчетливо видно — никакого тромба, конечно, не было.

— Аритмия, — повторил д-р Кедр для себя и прибавил, как будто еще говорил с Гомером: — Точно. — Потом отложил инструмент в сторону и долго стоял, держась за операционный стол.

Выйдя наружу, Гомер бросил сумку с вещами в багажник, улыбнулся Кенди, помог Уолли поднять верх кабриолета; скоро стемнеет, и Кенди на заднем сиденье будет холодно ехать с открытым верхом.

— Через два дня увидимся! — слишком громко воскликнула сестра Эдна.

— Через два дня, — слишком спокойно проговорил Гомер. Она чмокнула его в щеку, он ласково потрепал ее по руке.

И сестра Эдна почти бегом бросилась к двери в больницу. Так что Кенди и Уолли даже восхитились замечательной резвостью этой немолодой женщины. А сестра Эдна, вбежав в провизорскую, упала как подкошенная на койку д-ра Кедра; может, сердце у нее и было слишком мягкое, зато желудок крепкий; она и думать забыла, что на этой койке почти весь день лежало мертвое тело, грязь его туфель еще темнела на белой простыне, служащей покрывалом.

Д-р Кедр все еще держался за операционный стол, когда больничную тишину взорвал вопль помощника начальника станции. Вопль был однократный, после чего послышались частые громкие повизгивания. Кенди и Уолли не слыхали вопля, Уолли успел завести мотор.

Помощник долго не мог расстаться с теплыми объятиями кресла.

Он не хотел видеть, что в этом белом эмалированном подносе, но крошечные пальчики манили его; какая-то сила тянула к подносу; повинуясь ей, он встал и подошел к столу — глазам его предстал на расстоянии вытянутой руки вскрытый человеческий плод в натуральную величину; и помощник начальника станции (как недавно Кудри Дей) описался. Он хотел бежать, но, к ужасу своему, не мог оторвать ноги от пола, вот тут он и издал вопль, опустился на четвереньки и, скуля, как нашкодивший пес, пополз к выходу. У двери в родильную путь ему преградил д-р Кедр.

— Что с вами? — строго спросил д-р Кедр.

— Я вам принес его каталоги, — прохрипел помощник, глядя на д-ра Кедра с пола.

— Каталоги? — с явным отвращением произнес д-р Кедр. — Встаньте. Так нельзя!

Схватил под мышки хлюпающего, дрожащего помощника и поставил на ноги.

— Я хотел лицезреть тело, — жалобно протестовал тот.

Д-р Кедр только пожал плечами. «Почему это человечество окружает смерть таким пиететом?» — подумал он и толкнул несчастного юнца в родильную, где тот с порога лицезрел не только тело, но сердце и мозг своего шефа.

— Внезапное резкое изменение пульса, — объяснил д-р Кедр. — Что-то испугало его до смерти.

Это несчастный помощник мог понять, хотя, скорее, поверил бы, что начальник станции не то попал под колеса поезда, не то пал жертвой некой кровожадной силы, повинной и в смерти неописуемого младенца в подносе на пишущей машинке Кедра.

— Спасибо, — прошептал помощник и, стуча ботинками, как метеор, промчался по коридору, отчего сестра Эдна, поперхнувшись рыданиями, смолкла; рыдая, она не слышала ни его вопля, ни взвизгиваний.

Сестра Анджела, видя безутешность Кудри Дея, устроилась поудобнее на его кровати, приготовившись провести возле него весь долгий вечер, а может, и ночь.

Д-р Кедр сидел на своем обычном месте за машинкой; мертвый младенец, препарированный Гомером, не мешал ему. Он был даже рад, что Гомер не успел закончить работу, требующую сосредоточенного внимания; ему очень была нужна сейчас такая работа, очень-очень нужна. За окном быстро темнело, он зашевелился в кресле, протянул руку и включил свет. Затем уселся поудобнее — сколько вечеров он провел в этом кресле! Казалось, он ожидает кого-то. Ночь еще не опустилась на землю, но за окном явственно слышалось уханье совы. Ветер с океана, должно быть, уже стих.

Едва стало смеркаться, Мелони опять подошла к окну и увидела отъезжающий кадиллак. Правый его бок был обращен к ней, и она сразу узнала в человеке на переднем сиденье Гомера Бура. Он сидел к ней в профиль, не двигаясь, не смея вздохнуть. Если бы они увиделись перед отъездом, если бы, хуже того, ему пришлось объяснять свой отъезд, он не мог бы сказать ей, что вернется через два дня: Мелони умела отличить правду от лжи. Она мельком увидела красивую девушку с длинными ногами на заднем сиденье и подумала, что за рулем, наверное, тот молодой красавчик. Она успела долгим взглядом проводить Гомера, запечатлеть в памяти его профиль. Потом в сердцах захлопнула «Крошку Доррит», размазав еще не высохшие чернила посвящения, и швырнула ее об стену; только миссис Гроган услыхала этот резкий звук — Мэри Агнес продолжала опорожнять в туалете желудок.

Мелони, вытянувшись, лежала на кровати, отказавшись от ужина.

Обеспокоенная миссис Гроган подошла к ней, пощупала лоб. У девочки явно жар, но миссис Гроган не стала докучать ей лекарствами.

— Он нарушил данное слово, — единственно что произнесла Мелони, и немного погодя прибавила: — Гомер Бур покинул Сент-Облако.

— У тебя небольшой жар, — сказала миссис Гроган; но когда вечером Гомер не пришел читать «Джейн Эйр», миссис Гроган задумалась. И позволила Мелони почитать девочкам вместо него.

Голос девушки звучал до странности монотонно. Чтение Мелони еще сильнее расстроило миссис Гроган. «Лелеять в сердце тайную любовь — безумие, а если эта любовь безответна и скрыта ото всех, она может разрушить жизнь», — прочитала Мелони на одной ноте, без точек и запятых.

Столь же безуспешной оказалась попытка сестры Анджелы почитать мальчикам Диккенса. Описания были для нее слишком длинны и запутанны, дойдя до середины, она теряла мысль и возвращалась назад, так что мальчишки скоро стали зевать.

А сестре Эдне предстояло в тот вечер произнести вечернее благословение. Д-р Кедр так и не вышел из кабинета сестры Анджелы, сказал, что слушает, как кричит сова, и хочет еще послушать.

Сестра Эдна очень мучилась, ни за что у нее не получится это благословение. Главное, что она сама толком его не понимала, считая чем-то вроде шутливого контракта между д-ром Кедром и Вселенной.

— Спокойной ночи, принцы Мэна! Короли Новой Англии! — пронзительно прокричала она, сунув голову в дверь.

Дымка Филдз, долго страдавший животом, в испуге проснулся, разбуженный ее голосом, а Кудри Дей особенно громко взвыл, но вскоре опять перешел на умеренный плач. «Где Гомер?» — прошептало несколько голосов, а сестра Анджела все гладила Кудри Дея по спине в темноте спальни.

Сестра Эдна, очень встревоженная поведением д-ра Кедра, набралась храбрости и пошла в кабинет сестры Анджелы. Она скажет ему сейчас, пусть идет в провизорскую, примет добрую понюшку эфира и погрузится в счастливые сновидения. Но, подходя к полосе света, одиноко падающей в коридор из кабинета сестры Анджелы, сестра Эдна все больше и больше робела. Она ничего не знала о вскрытии плода и, осторожно заглянув в кабинет, испытала легкий шок, увидев распотрошенного младенца. Решимость поговорить с д-ром Кедром мгновенно улетучилась. А Уилбур Кедр, сидя за машинкой, сочинял первое из многих писем, которые он напишет Гомеру. Он пытался упорядочить свои мысли, смягчить тревоги. «Пожалуйста, береги себя, не болей, будь счастлив», — думал Уилбур Кедр; темнота вокруг него потихоньку сгущалась; воздетые ручки убиенного младенца из Порогов-на-третьей-миле как бы с мольбой тянулись к нему.

Глава шестая «Океанские дали»

Первые две недели после отъезда Гомера Уилбур Кедр не прикасался к почте, уйдя с головой в нескончаемые приютские заботы. Сестра Анджела самоотверженно боролась с длинными запутанными предложениями Чарльза Диккенса, что странным образом развлекало мальчишек. Затаив дыхание, они внимали каждому слову романа, предвкушая очередную схватку сестры Анджелы с синтаксисом великого романиста. А в спальне девочек миссис Гроган безропотно страдала, слушая невыносимую интерпретацию Мелони романа Шарлотты Бронте: все абзацы читались на одной ноте, без точек и запятых. И только в конце двадцать седьмой главы миссис Гроган уловила в голосе Мелони легчайшее присутствие несокрушимого духа Джейн Эйр.

— «Я сама о себе позабочусь, — читала Мелони. — Да, я одинока, у меня нет друзей, нет никакой опоры, но я с тем большим уважением отношусь к самой себе».

«Пожалуйста, ради Бога, будь умницей», — думала миссис Гроган и на другой день сказала д-ру Кедру, что, хотя голос Мелони удручает ее, девочку надо поощрить, доверить ей еще какую-нибудь обязанность.

В конце концов сестра Анджела взмолилась: она больше не в силах читать Диккенса. И тут д-р Кедр неожиданно для всех взорвался (Гомер отсутствовал уже три недели) — ему наплевать, кто, что и кому читает; перестал вечером благословлять мальчиков, и сестра Эдна, хоть и не понимала благословения, неукоснительно, после чтения, открывала дверь к мальчикам и благословляла на сон грядущий своих «принцев Мэна», славных маленьких «королей Новой Англии».

Обеспокоенная происходящей в Мелони переменой, миссис Гроган стала ходить с ней в отделение мальчиков и вместе с притихшей спальней слушала «Большие надежды». Мелони бубнила страницу за страницей без ошибок и спотыканий; сцены радостного оживления в солнечный день звучали в ее устах так же уныло, как описания тумана и ночной тьмы. По напряженному лицу Мелони миссис Гроган видела, что Мелони читает осознанно, но объектом ее мыслей был не Чарльз Диккенс, сквозь его строки она силилась уловить черты Гомера. Иногда лицо ее выражало такую работу мысли, что, казалось, ей вот-вот удастся обнаружить следы Гомера в диккенсовской Англии (д-р Кедр отказался сообщить ей, куда уехал Гомер).

Но в том, что Мелони своей монотонностью напрочь убивала диккенсовский дух, а сочные описания тускнели, как выцветшие фото, большой беды не было. В девочке нет чувства юмора, печалилась сестра Эдна. Но мальчишкам это было не важно, Мелони их устрашала, и потому они слушали ее с большим вниманием, чем Гомера. Иногда интерес к книге вызывается не сюжетом. Питомцы Сент-Облака ничем не отличались от любой другой аудитории: в интригу романа они вплетали свои личные надежды, воспоминания, тревоги, которые не имели никакого отношения к тому, что делал со своими героями Диккенс и что Мелони делала с ним самим.

Оставив девочек без присмотра, миссис Гроган испытывала беспокойство. И взяла за правило читать им после «Джейн Эйр» коротенькую молитву, добрую и проникновенную, призванную охранять их до ее возвращения на пару с лунным светом, еще долго озарявшим без разбору чистые и не очень чистые постели. Даже Мэри Агнес притихала после, этой молитвы, если и не становилась образцом послушания.

Знай миссис Гроган, что молитву сочинили в Англии (автором ее был кардинал Ньюмен[4]), она, возможно, и не стала бы ее читать; она слышала ее по радио, запомнила наизусть и часто утешалась ею перед сном. А с начала чтений Диккенса в отделении мальчиков стала утешать ею других.

— «Господи, — говорила она, стоя в дверях рядом с нетерпеливо дергающейся Мелони, — поддержи нас весь долгий день, пока не удлинятся тени, и не наступит вечер, не уляжется мирская суета, не утихнет лихорадка жизни, и не будет завершена дневная работа. Тогда ниспошли нам в своей неизреченной милости мир, покой и святое отдохновение».

— Аминь, — завершала молитву Мелони, не то чтобы с насмешкой, но и без должного почтения.

Она произносила «аминь» столь же заунывно, как читала Бронте и Диккенса, и миссис Гроган пробирал озноб, хотя летние вечера были теплые и влажные. Она семенила рядом с Мелони, делая два шажка на каждый ее один, старалась не отставать, преисполненная чувства ответственности. Последнее время Мелони только так и говорила. Из ее голоса вынута душа, думала миссис Гроган; она сидела в спальне мальчиков в тени широкой спины Мелони, у нее мелко стучали зубы и вид был такой убитый, что среди мальчишек пошел слух, источником которого был наверняка Кудри Дей, что миссис Гроган в школе не училась и не умеет читать даже газет. А потому находится под пятой у Мелони.

Малыши, съежившись от страха в своих постелях, тоже чувствовали себя под этой пятой.

Сестру Эдну очень беспокоили вечерние чтения Мелони, она не могла дождаться, когда заглянет в спальню со своим припевом: «Принцы Мэна, короли Новой Англии», — хотя одному Богу известно, что он означает. Она была уверена, ночные кошмары принцев и королей — следствие этих чтений и Мелони надо от них отстранить. Сестра Анджела возражала: да, от Мелони веет злобной силой, но потому только, что девочка ничем серьезным не занята. А ночных кошмаров, скорее всего, больше не стало. Раньше малышей успокаивал Гомер, а теперь его нет, вот они и зовут сестер.

Миссис Гроган склонялась к тому, что Мелони надо поручить какое-то настоящее дело; в душе девочки что-то сдвинулось, она или справится с озлобленностью, если ей сейчас помочь, или еще сильнее озлобится.

Поговорить с Кедром взялась сестра Анджела: пусть и Мелони приносит пользу, как все другие.

— Вы хотите сказать, сейчас от нее слишком мало пользы? — спросил д-р Кедр.

— Точно, — кивнула сестра Анджела.

Д-р Кедр нахмурился — невыносимо слышать любимое словечко Гомера от кого-то другого. И он так взглянул на сестру Анджелу, что та забыла, как оно произносится. Он отверг предложение учить Мелони медицине (надо же кому-то заменить Гомера). У Уилбура Кедра на этот счет было свое мнение.

— Если бы она была мальчиком, — поднялась на защиту Мелони сестра Эдна, — вы бы, Уилбур, давно нашли ей занятие.

— Но больница при отделении мальчиков. От них не утаишь, что тут делается. Девочки — другое дело, — не очень уверенно защищался Кедр.

— Мелони лучше всех знает, что тут происходит.

Д-р Кедр чувствовал, что загнан в угол. Он сердился на Гомера. Да, он сам позволил мальчишке уехать из Сент-Облака больше чем на два дня. Но от него ни слуху ни духу почти полтора месяца, это уж слишком.

— У меня больше не хватит сил учить подростка, — буркнул он.

— Но Мелони не подросток, насколько я знаю, ей уже двадцать четыре года, а может, и все двадцать пять.

«Господи, как это возможно, чтобы двадцатипятилетняя женщина жила в сиротском приюте? — мысленно спросил себя д-р Кедр и тут же сам ответил: — Да так и возможно, сижу же я здесь чуть не полвека. Кто еще возьмется за такую работу? И кому нужна Мелони?»

И Кедр сказал:

— Ладно, я поговорю с ней, узнаю, что она сама думает.

Предстоящий разговор с Мелони приводил его в содрогание. Он ничего не мог с собой поделать: это она виновата в строптивости Гомера, даже последнюю его вспышку он объяснял ее дурным влиянием.

Кедр понимал, что не прав, корил себя в черствости и… взялся за давно не читанную почту.

Среди писем оказалось длинное, но вполне деловое послание Олив Уортингтон, в конверт был вложен чек — весьма значительная сумма на нужды приюта. Ее сына так «восхитил» приют, что он пригласил к себе одного из «мальчиков» д-ра Кедра. Уортингтоны счастливы, что Гомер проведет у них лето. Они часто нанимают в сезон «школьников», и она искренне рада, что у ее сына Уолли появился напарник, молодой человек его лет, к которому судьба была не столь благосклонна. Ей с мужем Гомер нравится — милый, воспитанный и трудолюбивый, «возможно, он окажет благотворное влияние на Уолли». Она надеется, что, видя усердие Гомера, Уолли научится понимать важность ежедневного добросовестного труда. И Гомеру «пригодится в жизни приобретенное умение». Олив Уортингтон видела, с каким рвением Гомер вникает в садоводческое дело, и заключила, что он наверняка до этого уже «чему-то серьезно учился».

Олив сообщила, что Гомер попросил заработанные им деньги (с вычетом идущих на него расходов по усмотрению Олив) посылать в приют как ежемесячное пожертвование; а поскольку живет он вместе в Уолли в его комнате, одежда Уолли ему тоже впору, питается с Уортингтонами, то, разумеется, расходы его очень невелики. Она счастлива, что у ее сына все лето будет «друг с таким сильным и благородным характером». И она, пользуясь случаем, с удовольствием вносит свою лепту в воспитание сирот Сент-Облака. «Дети (так она звала Уолли и Кенди) рассказали мне, какие чудеса вы там совершаете. Они просто счастливы, что случайно наткнулись на вас».

Уилбур Кедр мог бы сказать Олив Уортингтон, что за ее яблонями ухаживает первоклассный акушер, но он только пробурчал: «серьезное учение» останется втуне, если принять во внимание, чем Гомер сейчас занимается. Д-р Кедр, однако, скоро успокоился и написал ответное письмо — теплое и тоже в меру деловое.

Пожертвование с благодарностью принимается; все рады, что Гомер Бур столь положительным образом проявил полученное в Сент-Облаке воспитание. Впрочем, никто ничего другого и не ожидал от этого мальчика, о чем он почтительно просит миссис Уортингтон передать Гомеру, а также сказать ему, что д-р Кедр ждет письма от него самого. Д-р Кедр счастлив, что Гомер будет все лето заниматься таким здоровым трудом. Мальчика всем не хватает в Сент-Облаке, он приносил большую пользу, но для д-ра Кедра самое главное, чтобы Гомер был счастлив. Он поздравляет миссис Олив Уортингтон с таким прекрасным сыном, добрым и воспитанным; и всегда будет рад видеть детей у себя в Сент-Облаке; подарок судьбы для всех, что они случайно «наткнулись на приют».

Уилбур Кедр до скрежета стиснул зубы, подумав, что из всего, на что можно наткнуться на свете, нет ничего более жесткого, чем Сент-Облако. А затем, сделав героическое усилие, приступил к той части письма, которая зрела у него в голове вот уже месяц.

«Мой долг сообщить вам еще кое-что о Гомере Буре. У мальчика слабое сердце», — писал д-р Кедр, взвешивая каждое слово. Он был еще более осторожен, чем в разговоре с Уолли и Кенди; писал точно и вместе туманно — именно так стал бы объяснять Гомеру якобы врожденную аномалию его сердца. — В сущности, его письмо Олив Уортингтон было своего рода разминкой перед ответственным матчем. Он как бы бросал в землю семена будущих всходов (чудовищная фраза, но он стал употреблять ее последнее время — унаследованные каталоги начальника станции все-таки сделали свое дело). Д-р Кедр хотел, чтобы Гомер попал в «бархатные рукавицы», как говорят в Мэне.

Олив Уортингтон помянула в письме, что Уолли учит Гомера водить машину, а Кенди плавать. Д-р Кедр издал легкий рык — девица учит плавать! И заключил абзац предостерегающим советом: «Пусть все-таки Гомер не очень увлекается плаванием».

Д-р Кедр не разделял мнения Олив Уортингтон, что юношам надо уметь плавать и водить машину. Сам д-р Кедр не умел ни того ни другого.

«Здесь, в Сент-Облаке, — писал он в „летописи“, — самое главное — знать акушерские приемы и уметь действовать расширителем и кюреткой. Пусть они там в других местах плавают и водят автомобили».

Он показал письмо Олив Уортингтон сестре Анджеле и сестре Эдне; обе читали его, обливаясь слезами. И обе заключили, что миссис Уортингтон — душенька, милая, добрая и интеллигентная, д-р Кедр ворчал: «душенька душенькой», но не странно ли, что мистер Уортингтон почти не присутствует в ее письме? Что с ним такое? Почему фермой управляет жена? — спрашивал он сестер, на что обе с укоризной отвечали, что он всегда готов усмотреть плохое там, где бразды правления в руках женщины. И напомнили Кедру, что у него назначен разговор с Мелони.

Мелони тем временем готовила себя к предстоящей встрече с д-ром Кедром. Лежа в постели, читала и перечитывала строчки своего посвящения Гомеру на титульном листе украденной «Крошки Доррит».

Гомеру «Солнышке» Буру.

На память

О данном слове.

С любовью, Мелони.

Едва сдерживая сердитые слезы, Мелони принялась в который раз читать этот роман Диккенса.

Образ жаркого, слепящего марсельского солнца — гнетущее сияние! — ошеломлял и сбивал с толку. В ее жизни не было ничего, что помогло бы воображению. Да еще такое совпадение — «Солнышку» про солнце! Мелони начинала страницу, теряла нить, еще раз начинала, и снова все путалось. Мелони пришла в ярость.

Отшвырнула книжку и открыла сумочку, где хранилась всякая мелочь — заколки в роговой оправе не было, той самой, что Мэри Агнес украла из кадиллака, а Мелони на другой день выдернула из прически второй по возрасту воспитанницы. Ах вот что! Заколка опять украдена! Мелони подошла к постели Мэри Агнес и нашарила изящную вещицу под подушкой. Волосы у Мелони были короткие, заколка ей была не нужна, да она и не знала, как ей пользуются. Она сунула ее в карман туго натянутых джинсов и ринулась в душевую, где Мэри Агнес мыла голову. Подлетев к крану, Мелони вовсю пустила горячую, почти кипящую воду. Выскочив из-под душа, Мэри Агнес упала на пол, извиваясь от боли — ошпаренное тело стало красным, как помидор. Мелони заломила ей руку за спину и наступила всей своей тяжестью на плечо. Мелони не хотела ничего сломать и, услыхав хруст ключицы, в испуге отскочила от девочки, чье тело из красного сделалось мертвенно-бледным. Мэри Агнес лежала на полу, дрожа и всхлипывая, не смея шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Одевайся, я отведу тебя в больницу, — приказала Мелони. — У тебя что-то сломалось.

— Я не могу двигаться, — прошептала Мэри Агнес.

— Я нечаянно, — сказала Мелони. — Но ведь я запретила тебе прикасаться к моим вещам.

— У тебя короткие волосы, зачем тебе заколка?

— Хочешь, чтобы я тебе еще что-нибудь сломала?

Мэри Агнес хотела замотать головой и не смогла.

— Я не могу двигаться, — повторила она.

Мелони наклонилась, чтобы помочь ей.

— Не трогай меня! — закричала истошно Мэри Агнес.

— Ну и лежи. — Мелони пошла к двери. — И не смей больше прикасаться к моим вещам.

В холле отделения девочек Мелони сказала миссис Гроган, что Мэри Агнес что-то сломала, и отправилась на беседу с д-ром Кедром. Миссис Гроган, естественно, предположила, что Мэри Агнес сломала какую-то вещь — лампу, окно или даже кровать.

— Как тебе нравится книжка? — спросила она Мелони, которая всюду носила с собой «Крошку Доррит», так и не одолев первой страницы.

— Очень медленно читается, — ответила Мелони.

Она вошла в кабинет сестры Анджелы, где ее ждал д-р Кедр, запыхавшись и в легкой испарине.

— Что у тебя за книга? — спросил д-р Кедр.

— «Крошка Доррит» Чарльза Диккенса, — ответила Мелони и села в кресло, почувствовав, как заколка впилась ей в бедро.

— Где ты ее взяла? — спросил д-р Кедр.

— Это подарок, — ответила Мелони, что было в какой-то мере правдой.

— Прекрасно, — ответил Кедр.

— Она очень медленно читается, — пожала плечами Мелони.

Какое-то мгновение они настороженно глядели друг на друга. Затем Кедр слегка улыбнулся, и Мелони в ответ улыбнулась, но она не знала, идет ли ей улыбка, и согнала ее с лица. Поерзала в кресле — заколка стала меньше колоть.

— Он ведь не вернется обратно? — спросила Мелони; д-р Кедр посмотрел на нее почтительно и с опаской, как смотрят на человека, читающего чужие мысли.

— Он нашел работу на лето, — ответил Кедр. — Но конечно, могут подвернуться еще какие-то возможности.

— Можно пойти учиться, — опять пожала плечами Мелони.

— Я очень на это надеюсь, — ответил Кедр.

— Вы, наверное, хотите, чтобы он стал врачом?

На этот раз д-р Кедр изобразил безразличие и тоже пожал плечами.

— Это уж как он сам захочет, — сказал он.

— Я тут кому-то сломала руку, — сообщила Мелони. — Или, может, что-то в грудной клетке.

— В грудной клетке? Когда это было?

— Не так давно, — ответила Мелони. — Совсем недавно. Я нечаянно.

— Как это произошло? — спросил д-р Кедр.

— Я вывернула ей руку за спину, она лежала на полу. И я встала ногой на плечо, на то самое, которое вывернула.

— Ох! — только и смог сказать д-р Кедр.

— Что-то хрустнуло. Рука или грудная клетка.

— Наверное, это ключица, — предположил д-р Кедр. — Судя по рассказу, ключица.

— Ключица или нет, но я слышала хруст.

— А что ты при этом почувствовала?

— Не знаю, — опять пожала плечами Мелони. — Какую-то слабость, тошноту и… свою силу. Да, — прибавила она, подумав, — слабость и силу.

— Может, тебе надо чем-то заняться?

— Здесь?

— Ну да, здесь, — ответил Кедр. — Я нашел бы тебе настоящую серьезную работу. Конечно, можно навести справки, нет ли чего-нибудь в других местах, не в приюте.

— Вы хотите от меня избавиться? Или навалить побольше работы в приюте?

— Я хочу, чтобы ты делала то, что тебе по душе. Ты однажды сказала мне, что хочешь жить здесь. И я никогда не выгоню тебя отсюда. Я просто подумал, может, у тебя есть желание в чем-то себя попробовать?

— Вам не нравится, как я вечерами читаю? В этом дело?

— Да нет! Ты будешь и дальше читать. Но ты могла бы помимо этого делать еще что-то.

— Вы хотите, чтобы я заменила Гомера Бура?

— Для этого надо, как Гомер, долго учиться. Но наверное, ты могла бы помогать сестре Анджеле и сестре Эдне. И даже мне. Может, ты сначала посмотришь, что мы делаем? И решишь, нравится тебе наша работа или нет.

— Меня от нее тошнит.

— Ты ее не одобряешь? — спросил д-р Кедр, явно озадачив Мелони.

— Что-что?

— Ты считаешь, что делать аборты нельзя? Нельзя прерывать беременность, прежде времени извлекать плод?

— Ничего я не считаю. Просто меня от этого тошнит. Принимать роды — фу, гадость. И выдирать ребенка из матери тоже гадость!

Кедр слушал Мелони с недоумением.

— Так, значит, ты не думаешь, что это плохо? — спросил он.

— А что тут плохого? Мне это просто противно. Кровь, всякие там выделения… И везде воняет. — Мелони подразумевала запахи эфира и несвежей крови.

Уилбур Кедр глядел на Мелони и думал: «Господи, да ведь она большой ребенок! Младенец-головорез!»

— Я не хочу работать в больнице, — прямо заявила Мелони. — Я могу сгребать листья… Согласна на всякую другую работу, раз вы считаете, что я не оправдываю своего пропитания.

— Я бы хотел, Мелони, чтобы ты была более счастлива, чем сейчас, — обдумывая каждое слово, произнес Кедр. Он был очень расстроен, видя перед собой создание, до которого никому в мире нет дела.

— Более счастлива! — Мелони даже подскочила в кресле, и краденая заколка опять впилась ей в бедро. — Вы что, вообще сумасшедший или выжили из ума?

Д-р Кедр не возмутился, а только кивнул, взвешивая, какое утверждение Мелони более справедливо.

— Доктор Кедр! Доктор Кедр! — донесся из коридора голос миссис Гроган.

— Уилбур! — перешла она с фамилии на имя, чем задела слегка сестру Эдну, которая считала обращение по имени к д-ру Кедру своей привилегией. — Мэри Агнес сломала руку!

Уилбур Кедр посмотрел на Мелони, которая еще раз попыталась изобразить на лице улыбку.

— Ты сказала, что это случилось «не так давно»? — нахмурился он.

— Я сказала «совсем недавно», — поправила его Мелони. Кедр пошел в провизорскую, осмотрел Мэри Агнес; ключица действительно была сломана, и он распорядился сделать девочке рентген.

— Я поскользнулась на полу в душевой, — плакала Мэри Агнес. — Там очень скользко.

— Мелони! — позвал д-р Кедр.

Мелони прогуливалась по коридору и, услыхав Кедра, вошла в провизорскую.

— Хочешь посмотреть, как мы будем фиксировать сломанную кость?

В провизорской было не повернуться: миссис Гроган, сестра Эдна, сам д-р Кедр, Мелони, да еще за Мэри Агнес зашла сестра Анджела, чтобы отвести ее на рентген. Оглядев все собрание, Кедр вдруг увидел, какими старыми и хрупкими выглядят он сам и его сотрудницы в сравнении с Мелони.

— Ты хотела бы помочь нам вправить вывихнутую руку? — еще раз обратился он к крепкой, дородной молодой женщине.

— Нет, — ответила Мелони. — У меня есть дело. — С этими словами она потрясла даже как бы с угрозой «Крошкой Доррит». — Надо подготовиться к вечернему чтению, — прибавила она.

И Мелони вернулась в отделение девочек, села у своего окна и, пока д-р Кедр управлялся с рукой Мэри Агнес, попыталась снова уразуметь, что такое «марсельское солнце».

«Даже самая пыль побурела. Пространство вокруг колыхалось, точно воздух и тот задыхался от жары», — пробежала она глазами строчку, но мысли ее были далеко. «Солнышко, — думала она, — ну почему ты не взял меня с собой? Все равно куда. Пусть не во Францию. Хотя это было бы здорово».

Грезя, она и не заметила, как «небесный зрак марсельского солнца сменился марсельской тюрьмой». «На всем лежал тюремный налет, — читала она. — Как в колодце, в погребе, в склепе, в тюремной камере никогда не было солнца…» Мелони перестала читать. Оставила «Крошку Доррит» на подушке. Сняла с чьей-то кровати наволочку почище, положила в нее сумочку с сокровищами, кое-какую одежду. Опустила туда же «Джейн Эйр».

В спартанской комнатке миссис Гроган нашла без труда кошелек и выгребла из него все наличные деньги, в общем какую-то ерунду, прихватила тяжелое зимнее пальто (пригодится и летом, если случится спать на земле). Миссис Гроган все еще была в больнице с Мэри Агнес; Мелони хотела проститься с ней (хоть и ограбила ее), но не было времени — она знала расписание поездов назубок, вернее сказать, на слух, в ее окно были слышны все прибытия и отправления.

На станции она купила билет только до ливерморских водопадов. Новый молодой начальник станции при всей своей глупости наверняка запомнит, куда она взяла билет, и сообщит об этом д-ру Кедру и миссис Гроган. Она знала, что в поезде сможет купить билет до любой станции, например до Портленда. Ей предстоит обследовать все мэнское побережье. Ведь номер на кадиллаке мэнский, а под золотой монограммой на яблоке выведено золотыми буквами «Океанские дали». Значит, эти яблочные сады на побережье. А то, что побережье Мэна протянулось на тысячи миль, большого значения не имело. Поезд тронулся, и, глядя в окно, Мелони сказала себе (произнося слова с такой яростью, что запотевшее от ее дыхания окно скрыло заброшенные дома этого богом забытого городишки):

— Я обязательно найду тебя, Солнышко!

* * *

Д-р Кедр старался утешить миссис Гроган, которая расстраивалась только из-за того, что у нее в кошельке было совсем мало денег, девочке их надолго не хватит.

— И пальто у меня промокаемое, — сокрушалась она. — В нашем штате ей нужен хороший плащ.

Уилбур Кедр напомнил ей, что Мелони уже не маленькая:

— Ей двадцать четыре года, если не двадцать пять.

— Сердце у нее разбито, — громко вздыхала миссис Гроган. Д-р Кедр в утешение сказал, что Мелони взяла с собой «Джейн Эйр», значит, куда бы она ни пошла, с ней всегда будет добрый друг и советчик, который согреет ее надеждой; только бы она читала ее и перечитывала.

Что же касается книжки, которую Мелони не взяла, она осталась для д-ра Кедра и миссис Гроган «неразрешимой загадкой». Они прочитали посвящение «Гомеру „Солнышке“ Буру», которое глубоко тронуло миссис Гроган. Оба они тоже спасовали перед «Крошкой Доррит». Миссис Гроган даже не добралась до «разбойничьей» тюрьмы: палящее солнце Марселя и ее ослепило. В отсутствие Гомера и Мелони д-р Кедр вернулся к обязанностям вечернего чтеца. Девочкам взялся читать «Крошку Доррит» — книжка явно про девочку. Но резкий контраст между раскаленным воздухом Марселя и губительной сыростью тюрьмы вызвал такую вспышку бессонницы в спальне девочек, что Кедр вздохнул с облегчением, решив, дойдя до третьей главы, никогда больше эту книжку не открывать. Глава имела не очень веселое название для сирот — «Домашний очаг». Начиналась она с описания воскресного вечера в Лондоне, осеняемого звуками церковных колоколов.

— «Печальные улицы в тюремном наряде сажи…» — прочитал он и вдруг остановился. «Хватит нам здесь своих печалей», — подумал он. — Может, немножко подождем и опять вернемся к «Джейн Эйр»? — спросил доктор Кедр.

Девочки дружно закивали.

Догадываясь, что у красивого юноши, щедрой рукой оделявшего сирот сладостями, наверняка и мать должна быть столь же щедрая, д-р Кедр написал ей следующее письмо:

«Дорогая миссис Уортингтон!

Здесь, в Сент-Облаке, у нас очень мало радостей, скрашивающих жизнь. И мы живем надеждой (и молимся об этом), чтобы они никуда не делись. Будьте так добры, скажите Гомеру, что его приятельница Мелони уехала от нас неизвестно куда, взяв с собой наш единственный экземпляр „Джейн Эйр“. Воспитанницы приюта привыкли слушать по вечерам эту книгу; между прочим, им ее читал Гомер. Хорошо бы он нашел эту книгу и прислал нам, мы — девочки и я — будем так ему благодарны. В других местах на земле есть книжные магазины».

Таким образом, д-р Кедр убил сразу двух зайцев. Олив Уортингтон, конечно, сама найдет и пошлет им «Джейн Эйр» (и конечно, это будет новая книга), а Гомер узнает важную новость: Мелони вырвалась на свободу и где-то сейчас бродит. Гомеру, по мнению д-ра Кедра, надо это знать и быть начеку.

Прочитав посвящение Мелони на «Крошке Доррит», сестра Эдна разрыдалась. Она не относилась к читателям, что пожирают книгу за книгой, и одолела только посвящение. А сестру Анджелу Диккенс давно уложил на обе лопатки, она взглянула на марсельское солнце, заморгала и первая страница так и осталась неперевернутой.

Многие годы всеми отверженная книга, принадлежавшая Кенди, пролежала в кабинете сестры Анджелы; нервничающие посетители, ожидающие беседы с д-ром Кедром, листали «Крошку Доррит», как листают журнал в приемной врача — рассеянно, думая о другом. Большинство предпочитали смотреть странную подборку каталогов, рекламирующих семена, рыболовные снасти и умопомрачительные дамские гарнитуры, надетые на нечто потустороннее: безголовые, безногие, безрукие обрубки — общепринятые в те годы портновские манекены.

«В других местах на земле, — начал однажды писать д-р Кедр, — имеются бюстгальтеры для кормящих матерей». Но дальше этого дело не пошло, запись так и осталась неоконченным фрагментом в толстенном томе «Краткой летописи Сент-Облака».

«Крошке Доррит», кажется, вообще выпала такая судьба — остаться непрочитанной. Даже Кенди, долго удивляясь, куда могла деться старая книга, и купив новую, не смогла одолеть ее, хотя «Крошка Доррит» была обязательным чтением для выпускного класса. Она тоже пала жертвой солнечного удара, оставшись один на один с марсельским дневным светилом. Кенди объяснила свою неудачу тем, что «Крошка Доррит» слишком живо напоминала ей ту не очень радостную поездку в Сент-Облако и то, что там произошло с ней.

Особенно ей запомнился обратный путь к побережью: она полулежала на заднем сиденье кадиллака, было темно, светились только панель управления и кончик сигареты Уолли — эти яркие, но крошечные источники света не могли разогнать окружающий мрак. Протекторы большого автомобиля шуршали мягко, успокаивающе; ее радовало присутствие Гомера — не надо было ни говорить с Уолли, ни слушать его. Не слышала она и их разговора. «Рассказывали всякие жизненные истории, — скажет ей потом Уолли. — У этого парня была еще та жизнь. Но лучше, если ты услышишь их от него самого».

Голоса их звучали так же мирно, как шорох колес, но Кенди, как ни устала, не могла заснуть. Вдруг у нее открылось кровотечение? — беспокоилась она. Она трижды просила Уолли остановиться между Сент-Облаком и побережьем, меняла тампоны, проверяя, все ли идет как надо. Д-р Кедр дал ей на дорогу много тампонов, а вдруг все же не хватит? Она смотрела в затылок Гомера и думала: неужели придется обратиться к нему, если завтра ей станет хуже?

Когда Уолли на остановке пошел в туалет, Гомер, не оборачиваясь, заговорил с ней.

— У вас, наверное, болит низ живота, — сказал он, — почти так, как при месячных. И наверное, небольшое кровотечение. Если пятна на тампоне не больше двух-трех дюймов в диаметре, тогда все в порядке. Так и должно быть.

— Спасибо, — прошептала Кенди.

— Завтра кровотечение станет меньше. Послезавтра еще меньше. Если будет что-то беспокоить, скажите, я помогу.

— Хорошо.

«Как странно, — думала она. — Ему ведь столько лет, сколько мне, а он все это знает».

— А я никогда не видел омаров, — сказал Гомер, чтобы переменить разговор.

— И вы никогда их не ели? — повеселевшим голосом спросила Кенди.

— Не знаю, стал бы я есть то, чего никогда не видел, — сказал Гомер, и Кенди рассмеялась.

Она все еще смеялась, когда Уолли вернулся в машину.

— Мы говорим про омаров, — пояснил Гомер.

— Они и правда уморительные, — сказал Уолли, и теперь уже засмеялись все трое.

— Да, правда, — сказала Кенди. — Знаешь, Уолли, Гомер никогда их не видел.

— Ты даже не представляешь, какие они забавные, — сквозь смех проговорил Уолли.

Кенди вдруг перестала смеяться, у нее начались легкие схватки. А Гомер смеялся не переставая.

— Вот погоди, они еще станут с тобой разговаривать, — прибавил Уолли. — Когда они что-то бормочут, можно умереть со смеху.

— А знаете, я ведь и океана никогда не видел, — перестав смеяться, сказал Гомер.

— Кенди, ты слышишь? — спросил Уолли.

Но Кенди не ответила, она спала. Смех отнял у нее последние силы, усталость взяла свое, и она заснула.

— А ты правда никогда не видел океана? — переспросил Уолли.

— Правда.

— Это печально, — сказал Уолли.

— Точно.

Немного погодя Уолли спросил:

— Хочешь немного повести машину?

— Я не умею.

— Не умеешь.

Еще немного спустя — время уже близилось к полуночи — Уолли задал еще вопрос:

— А женщины у тебя были? Ну любовью ты занимался?

Но и Гомер спал. Не шутка — так долго и весело смеяться с друзьями.

Юный, но со стажем ветеран бессонницы крепко спал. Уолли еще не так удивился бы, узнай он, что Гомер никогда в жизни до этой минуты не смеялся с друзьями. Если бы Гомеру пришлось отвечать на последний вопрос Уолли, он бы не знал, как назвать свои отношения с Мелони.

Сидя с друзьями в темной тесноте машины, Гомер испытал незнакомое ему доселе чувство защищенности. А какое ощущение свободы давал мчащийся в неизвестное автомобиль! Путешествия, перемены сопрягались в его представлении с величайшими усилиями; и эта поездка, не требующая от него усилий, казалась ему чудом.

— Кенди! — шепотом позвал Уолли. Немного погодя тоже шепотом позвал Гомера.

Ему было приятно, что он везет их, спящих, по окутанной мраком земле, что он их вожатый по стезям ночи, защитник от всего, что притаилось за бегущей кромкой света автомобильных фар.

— Да, парень, — сказал он спящему Гомеру, — пора тебе приобщаться к радостям жизни.

Месяц спустя д-р Кедр, все еще не имея весточки от Гомера — самому писать не позволяла гордость, — размышлял об этих «радостях жизни». Учится плавать! Интересно, а в чем плавают в подогретом бассейне? Как его подогревают? До скольких градусов?

В 194… году клуб Сердечной Бухты мог похвалиться единственным на весь Мэн бассейном с подогретой водой. Хотя, по мнению Реймонда, глупо греть воду для иных целей, кроме мытья и стряпни, для клубного бассейна он однако придумал специальную нагревательную систему. Для него это была очередная техническая задача.

— А ты поучись-ка плавать в океане, — сказал Рей Гомеру. — Твое тело начнет правильно реагировать на любой водоем.

— Как ты можешь советовать? — заметила Кенди. — Ты ведь сам не умеешь плавать.

— И я о том же, — подмигнул Гомеру Рей. — Пойди на берег, нырни в океан — выскочишь как ошпаренный. Вода как лед, больше никогда ни в какую воду не полезешь.

Гомеру нравился отец Кенди; он быстро освоился с хозяйством Рея — машинами, механизмами, аппаратами, которые применялись для ловли омаров, в садке для поддержания их жизни и на яблочной ферме.

Вопреки предсказанию Уолли, что омары повеселят его, Гомер даже не улыбнулся, когда первый раз их увидел. Они плотной массой выстилали дно садка, лезли друг на друга, с их клешнями что-то проделали, и они мотали ими под водой, как бесполезными дубинками. Не дай Бог упасть с борта в воду и пойти на дно! Гомер еще не знал, что дно океана не устлано омарами. Первое, что он спросил, увидев их, для чего вообще эти твари живут, а уж потом поинтересовался, что они едят и как размножаются.

— Кто-то ведь должен очищать океан от всяких отбросов, — объяснил ему Рей Кендел.

— Омар — это санитар океанского дна, — рассмеялся Уолли, он всегда смеялся, когда разговор заходил про омаров.

— Берег от биологического мусора очищают чайки, а океанское дно — омары, — добавил Рей.

— Омары и чайки питаются объедками, — сказала Кенди.

Уилбур Кедр на это заметил бы, что им выпала сиротская доля, подумал Гомер. К своему удивлению, он мог часами наблюдать — омаров с содроганием, чаек с удовольствием, но и тех и других с благоговейным уважением.

Спустя годы, став гордой обладательницей первого в Сердечном Камне телевизора, Олив Уортингтон как-то заметила, что Гомер Бур смотрел на омаров, как смотрят телевизионные новости: брал стул, садился у садка и не отрывал от них глаз.

По воскресениям Гомер помогал Рею снимать ловушки — не за плату, а чтобы побыть на воде рядом с Реем. Остальные шесть дней он работал с Уолли на ферме. Океан был виден только из одного сада, но близость большой воды ощущалась во всем, особенно рано утром, когда еще лежит туман, и в полдень, когда океанский бриз умеряет жару. Напоминали об океане и чайки, в круговом полете они достигали фермы и сидели на верхушках деревьев, но яблокам предпочитали голубику, чем сильно докучали Олив; выросшая в доме среди устричных раковин, она с детства не любила этих горластых птиц и теперь вела с ними постоянную войну, защищая крошечный участок, где выращивала ягоды; она укрывала их низко натянутой сеткой, но чайки и вороны — умные птицы, умеют найти лазейку к запретному плоду.

Сироты, думал Гомер, чаек любят больше, чем ворон; не потому, что они умнее или красивее. Чайки — свободолюбивые птицы, наблюдая их, Гомер глубже осознавал, что свободен.

Уилбур Кедр понимал: свобода — самая опасная иллюзия для сирот. Когда он получил наконец письмо от Гомера и прочитал это странное лаконичное послание, он был немного разочарован, не найдя в нем мелких подробностей, составляющих самую плоть жизни. Но зато иллюзий и прочих глупостей там и в помине не было.

«Я учусь плавать, — писал Гомер (Знаю, знаю! Расскажи подробнее, как это происходит, мысленно просил Уилбур Кедр), — но лучше у меня получается водить машину, — продолжал Гомер. — Миссис Уортингтон очень добрая и хорошая — (Догадываюсь!) — Она все-все знает про яблоки. Отец Кенди тоже очень хороший. Он часто берет меня с собой в море, мы тянем из воды ловушки. И еще он объясняет мне, как работают двигатели» (Ты, надеюсь, надеваешь спасательный жилет? И знай, двигатель — не велика премудрость. Я мог бы тебе объяснить, как работает сердце, думал д-р Кедр, а его собственное сердце учило его, что оно не просто мускульный мешок, гоняющий кровь).

«Кенди и Уолли — замечательные, — писал Гомер. — Они всюду берут меня с собой. Сплю я в комнате Уолли. Ношу его одежду, хорошо, что у нас один размер, хотя он сильнее меня. Кенди и Уолли собираются жениться и хотят много детей. — (Написал бы лучше подробно об уроках плавания!) — Бедного мистера Уортингтона все здесь называют „Сениор“» (Ага! Так, значит, там не все идеально. Что же все-таки с этим Сениором Уортингтоном?)

Кедр спросил у сестер Эдны и Анджелы, есть ли такое имя — Сениор? Обе согласились, такого имени, пожалуй, нет.

— Оно мне кажется довольно глупым, — заметил Уилбур Кедр.

Сестра Анджела и сестра Эдна попеняли ему, что он несправедлив к мальчику. Гомер покинул их не только с его благословения, но и по его подсказке. Они согласны, он должен был написать раньше; полтора месяца молчать — это уж чересчур. Но ведь это значит, что ему хорошо, что он очень занят и рад, что может приносить пользу. У него просто нет навыка писать письма, да и вообще что-нибудь писать.

— Вам хочется, Уилбур, чтобы он стал врачом, — сказала сестра Эдна. — Но ведь это его жизнь, и он волен ею распоряжаться.

— Может, вы еще хотите, чтобы он стал писателем? — вторила сестра Анджела.

— И никогда не женился, — продолжала наступать сестра Эдна.

«Я просто хотел, чтобы он приносил людям пользу, — устало думал Кедр. — И жил подле меня, хотя это, конечно, эгоизм».

Д-р Кедр любил провизорскую. В ней можно укрыться от летней жары. Стекло и металл создают ощущение прохлады. В ней даже бывает сыро, а пары эфира медленнее улетучиваются во влажном воздухе. Кажется, он стал все дальше забредать в эфирных скитаниях. И просыпается не так скоро, как раньше, старость, видно, подходит.

Миссис Уортингтон прислала красивую новенькую «Джейн Эйр», и Уилбур Кедр принялся с энтузиазмом читать ее девочкам, подзабытая история явно ободрила его дух. И даже примирила с хорошим концом «Больших надежд». (Он давно перестал верить, что Пип и Эстелла после всех жизненных перипетий стали в конце концов счастливы. Как такое может случиться на земле хоть с одним человеком?)

Мало-помалу переписка д-ра Кедра с Гомером вошла в колею. Гомер излагал краткие факты из жизни обитателей Сердечной Бухты и Сердечного Камня, приоткрыв для д-ра Кедра узкую щелочку в мир, напоминавшую полоску океана, видимую только из одного сада фермы Уортингтонов. Гомер отправлял в Сент-Облако одну-две странички раз в десять дней. На этот проблеск на горизонте д-р Кедр отвечал богато аранжированным посланием. В нем были вопросы (всегда остававшиеся без ответа), имеющие целью выведать подробности, которыми Гомер пренебрегал, и, конечно, пространные описания беспросветного житья-бытья в Сент-Облаке. Д-р Кедр возмущался настырным любопытством Лужка, регулярно писавшего ему, а сам засыпал Гомера рассказами о Сент-Облаке, кои могли заполнить не только альманах однокашников, но и составить ежедневную хронику всего происходящего в больнице, приюте и городке. Послания Гомеру были длиннее самой длинной записи в дневниках д-ра Кедра; он писал их и отправлял на другой же день после того, как от Гомера приходило хотя бы несколько строк.

— Мальчику просто не угнаться за вами, Уилбур, — вступалась за Гомера сестра Эдна.

— Где уж с вами тягаться, — поддержала ее сестра Анджела.

— Что же такое, черт побери, с этим Сениором Уортингтоном? — недоумевал д-р Кедр.

— Гомер ведь написал, что он пьет, — напомнила сестра Эдна. — Что вас еще волнует? Какой марке он отдает предпочтение?

Но Уилбур Кедр всего-навсего хотел, чтобы Гомер ответил так, как он его учил: точно описал состояние Сениора Уортингтона, проанализировав все стадии опьянения. Кедра интересовало, имеют ли они дело с человеком, которому доставляет удовольствие корчить дурака на людях, или это более трудный случай какого-то хронического недуга.

Гомер никогда раньше не видел пьяниц, тем легче ему было обмануться; ведь родные и знакомые Сениора тоже все пребывали в заблуждении. И он объяснял себе явный распад личности длительным действием алкоголя.

Человек, которым столько лет восхищались обитатели Сердечной Бухты и Сердечного Камня, особенно его золотым характером, стал раздражителен, вспыльчив, а порой агрессивен. После случая с пирогом Олив не отпускала его одного в клуб; он тогда запустил сладким пирогом в грудь спасателя на водах, славного малого, дежурившего в бассейне, и хотел размазать бледно-фисташковые остатки ниже спины милой молодой горничной, но, к счастью, не успел, его от этого удержали.

— Парень заносчиво себя вел, — объяснил Сениор. — Ничего такого не сделал, просто стоял и все.

— А горничная?

— Я принял ее за кого-то другого, — жалко оправдывался он.

Олив увезла его домой. С горничной дело уладил Уолли. Кенди, употребив все свое очарование, объяснилась со спасателем.

Сидя за рулем, Сениор часто терял направление в незнакомом месте, и Олив запретила ему водить машину, если рядом не было Уолли или Гомера. Скоро он стал сворачивать не туда, даже когда ехал по знакомому маршруту. Как-то Гомеру пришлось сменить его за рулем по дороге домой; он и сам еще не очень разбирался в запутанной сетке улиц, но сразу почувствовал, что Сениор заблудился.

Копаясь в кадиллаке, он стал делать чудовищные ошибки. Однажды продувал карбюратор — пустяковая работа, Рей Кендел не раз ему показывал, как это делается, — и вдохнул бензин вместе с окалиной: вместо того чтобы дуть, втянул эту отраву в себя.

У него резко ухудшилась память; он мог целый час кружить по собственной спальне, пока оденется; путал свой ящик с носками с ящиком Олив, где лежало ее белье. Однажды утром пришел в такую ярость, что спустился к завтраку, накрутив на ноги ее бюстгальтеры. Обычно он был очень приветлив с Гомером, ласков с Кенди и Уолли. А тут вдруг набросился на него — родной сын надевает без спросу его носки! Под запал напустился и на Олив — ишь, превратила дом в сиротский приют, не посоветовавшись с ним.

— Тебе бы в Сент-Облаке жилось лучше, чем в этом воровском притоне, — сказал он Гомеру и тут же расплакался, как ребенок. Стал просить прощения, положил голову Гомеру на плечо и безутешно рыдал. — Моим сердцем стал управлять ум, — говорил он сквозь рыдания.

Гомер обратил внимание, что в тот день Сениор не прикасался к спиртному и все равно вел себя как пьяный.

Бывало и так, Сениор три дня не пил, какой-то частицей сознания наблюдая за собой; и, видя, что не прекращает делать глупости, с горя напивался. Он забывал вначале сказать Олив об эксперименте, а когда вспоминал, был уже в стельку пьян. «Почему я ничего не помню?» — спрашивал он себя, и вопрос тотчас вылетал у него из головы.

Зато далекое прошлое помнил прекрасно. Пел Олив университетские песни, которые она давно позабыла, с умилением вспоминал романтические вечера жениховства, рассказывал Уолли истории из его детства, а с Гомером делился воспоминаниями, как закладывал первый сад, где теперь росли самые старые яблони.

— Вот где я хотел построить дом, — сказал он Гомеру, когда они с Уолли работали в саду, откуда виден был океан. Они формировали кроны яблонь, отпиливали внутренние ветки и все новые побеги, глядящие внутрь, — словом, все то, что росло бы в тени. Был обеденный перерыв. Уолли хорошо знал эту историю и от нечего делать поливал кока-колой муравейник.

— Обрезка очень полезна яблоням, они будут купаться в солнечных лучах. Нельзя позволять яблоням расти, как им хочется, — сказал Уолли Гомеру.

— Как и мальчишкам, — крикнул Сениор и засмеялся. — Олив сказала, что здесь очень ветрено, — продолжал он рассказывать. — Женщины ветер не любят, не то что мужчины, — доверительно сообщил он Гомеру. — Это факт. Хотя… — Сениор замолчал, широким движением руки махнув в сторону океана, как бы включив и океан в число своих слушателей. Затем окинул взглядом яблони — знакомая аудитория, столько лет внимавшая его словам. — Ветер… — сказал он и опять остановился, вдруг ветер что подскажет ему. — Дом… — опять начал он и снова умолк.

— Этот сад видно со второго этажа дома, — после небольшой паузы обратился он к Гомеру.

— Точно, — ответил Гомер.

Комната Уолли была на втором этаже. Гомер видел в окно этот сад, но океана не было видно. Как из других комнат.

— Я назвал это место «Океанские дали», — объяснял Сениор. — Потому что хотел дом построить именно здесь. В этом самом месте, — повторил он и посмотрел на пенящуюся кока-колу, которую Уолли медленно лил на муравьиную кучу. — Против мышей применяют отравленный овес и кукурузу, — перескочил Сениор на другой предмет. — Это очень противно. — Гомер кивнул, Уолли посмотрел на отца. — Чтобы отравить полевых мышей, зерно разбрасывают по полю, с землеройками борются по-другому: ищут норки и сыплют в них отравленное зерно.

— Мы это знаем, папа, — тихо проговорил Уолли.

— Полевые мыши то же, что луговые, — продолжал объяснять Сениор Гомеру, хотя Гомер это уже знал наизусть.

— Точно, — сказал он.

— Полевые мыши грызут кору деревьев, а землеройки корни, — цитировал Сениор учебник из далекого прошлого.

Уолли перестал поливать муравейник. Зачем Сениор пожаловал к ним в обеденный перерыв? Была же, наверное, у него какая-то цель. Он сидел за рулем в стареньком джипе, у которого не было номеров; на нем только объезжали сады.

— Папа, что ты здесь собираешься делать? — спросил Уолли.

Сениор тупо посмотрел на сына. Потом на Гомера; может, Гомер подскажет ответ. Оглядел яблони, устремил взор в сторону океана, как бы ища поддержки со стороны своих безъязыких слушателей.

— Я хотел построить дом здесь. Именно здесь! — Он опять посмотрел на Уолли. — Но твоя стерва-мать, говенная начальница, не позволила! — кричал он. — Такая-растакая сука! — Встал в джипе, оглядел все кругом неузнающим взглядом; Уолли подошел к нему.

— Поедем домой, папа, — сказал Уолли. — Я тебя отвезу.

Они сели в фургон Уолли. Гомер поехал следом в джипе; в этой развалюхе он учился водить, Уолли убедил его, что с джипом уже ничего больше не может случиться.

Да, алкоголь может погубить человека, думал Гомер.

Но у Сениора были и другие симптомы; ему было пятьдесят пять, а вы бы дали ему все семьдесят; у него стали появляться признаки мании величия, спутанность речи. Дурные привычки — их было мало, но они были — разрослись до гигантских размеров. Он всегда любил ковырять в носу, теперь же мог часами исследовать недра носа, вытирая руки о штаны или обивку мебели. Баки Бин, не отличающийся деликатностью брат Олив, как-то сказал, что мог бы взять Сениора себе в напарники, так он мастерски бурит свой нос.

Неожиданно заартачился спасатель на водах, принявший на свою грудь полновесный удар пирога; Кенди учила Гомера плавать на мелком месте бассейна в вечерние часы. Он сказал, что в это время бассейн переполнен, уроки плавания дают рано утром, он сам на них присутствует, разумеется за дополнительную плату. Гомер весь день на яблочной ферме, объясняла ему Кенди. Уолли после работы играет в теннис, а они как раз в это время плавают. Идеальное время.

— Идеальное для вас, — упорствовал спасатель. — Даже не уговаривайте меня.

Было очевидно, что он неравнодушен к Кенди. Одно дело — ревновать к Уолли Уортингтону, к нему все ревновали, другое дело — смотреть, как она нянчится с этим «тяжелым случаем из Сент-Облака». В клубе — правда, за спиной Кенди и Уортингтонов — Гомера никто не называл сиротой или воспитанником Сент-Облака. За ним прочно закрепилось прозвище «тяжелый случай из Сент-Облака».

Гомер сказал, что с удовольствием будет плавать в домашнем бассейне Уортингтонов; конечно, в клубе лучше, Уолли кончал играть, и они ехали на побережье, к Рею Кенделу или еще куда-нибудь. К тому же домашний бассейн «Океанских далей» все чаще был занят Сениором. Олив теперь редко пускала его в клуб. Дома с ним легче справляться: даст ему джина с тоником, пойдут в бассейн, Сениор любил плавать на надувном матрасе. Но главная причина, почему предпочитали клубный бассейн, состояла в другом — Гомеру (так считали все) вредно купаться в неподогретом бассейне, сердце может не выдержать.

И тогда Олив решила, что будет сама давать Гомеру уроки плавания; ей служитель клуба не посмеет приказывать; все трое — она, Кенди и Уолли — боялись, что неподогретая вода — слишком большой риск для Гомера.

— Мне неудобно доставлять вам столько хлопот, — сказал Гомер, без сомнения, разочарованный, что руки, страхующие его, когда он барахтается на неглубоком месте, будут принадлежать не Кенди, а Олив. — Мне совсем не холодно в вашем бассейне, — прибавил он.

— В холодной воде труднее учиться, — объяснила Кенди.

— Это очень важно, — кивнула головой Олив.

— Вот научусь плавать и буду купаться в океане, а там вода холоднее, чем у вас в бассейне.

О Господи, беспокоилась Олив. И написала д-ру Кедру письмо, изложив проблему «холодной воды»; письмо вызвало у д-ра Кедра легкое угрызение совести. Но он поборол минутную слабость и ответил ей, что холодная вода сама по себе не страшна, для сердца Гомера опасен испуг, который испытывает тонущий, вот такой ситуации следует избегать.

«Какая мерзкая ложь!» — думал д-р Кедр и все же отправил письмо миссис Уортингтон, которая оказалась прекрасным учителем. В ее руках Гомер моментально научился плавать.

— Когда ты передала его мне, — сказала она Кенди, — он был уже без пяти минут чемпион по плаванию.

Дело объяснялось просто — от уроков с Олив Гомер большого удовольствия не получал. С Кенди он, возможно, никогда бы не научился плавать, тянул бы до конца лета.

Будь Гомер волшебником, это лето никогда бы не кончилось: так он был счастлив. Он не стыдился, что ему нравятся ковры, сплошь устилающие полы в доме Уортингтонов; он вырос в доме, где были голые, дощатые стены, а полы покрывал линолеум, сквозь который еще ощущались под ногами опилки. Никто не стал бы утверждать, что на стенах у Уортингтонов висят произведения искусства, но Гомер никогда раньше не видел картин (если не считать портрета женщины с пони); даже кошка на цветочной клумбе, писанная маслом — верх слащавой безвкусицы (она висела в туалете Уолли), — восхищала Гомера; нравились ему и обои в цветочках. Но что он понимал в живописи, в обоях? Ему все обои казались прекрасны.

И ему очень нравилась комната Уолли. Он ведь никогда не писал писем из университета, никогда не видел сувенирных футбольных мячей, на которых запечатлен счет ответственных матчей. Не знал трофеев теннисных встреч, старых учебников, корешков от билетов в кино, заткнутых под рамку зеркала (осязаемое свидетельство того вечера, когда Уолли первый раз пригласил Кенди в кино). Не знал даже, что такое кино. Уолли и Кенди как-то повезли его посмотреть фильм под открытым небом. Разве он мог вообразить существование подобного чуда? Слыхал ли он когда о людях, которые каждый день собираются в одном месте, чтобы сообща трудиться? Люди в «Океанских далях» были все замечательные. Он их любил. Больше всего ему нравился Злюка Хайд, он был всегда приветлив, объяснял, как все устроено, даже то, что и без объяснения ясно. Особенно Гомер любил слушать, как Злюка толкует самоочевидные вещи.

Нравилась жена Злюки Флоренс и другие женщины, которые все лето готовили яблочный павильон и дом сидра к приему нового урожая. Ему нравилась Толстуха Дот Тафт, хотя сзади движения ее рук напоминали Мелони (о которой он никогда не думал, даже получив известие, что она ушла из приюта). И младшая сестра Толстухи Дот Дебра Петтигрю, его ровесница, хорошенькая, пухленькая, но явно обещавшая с годами догнать сестру пышностью фигуры.

Эверет Тафт, муж Толстухи Дот, учил Гомера косить траву — косят между яблонями, два раза в лето, скошенную траву ворошат, сушат, готовое сено частью прессуют в тюки и продают молочной ферме, что в Кеннетских Углах. Оставшимся мульчируют землю вокруг молодых деревьев. На ферме «Океанские дали» ничего не пропадало.

А пчеловод Айра Титком, муж Айрин, у которой такой поразительный шрам на щеке, посвящал его в жизнь пчел:

— Они любят температуру не ниже шестидесяти пяти градусов[5], и чтобы никакого ветра, инея или града. Пчела живет около тридцати дней, а работы сделает, сколько другому за жизнь не сделать. Не буду называть имен. А мед — это их пища.

Гомер узнал, что пчелы цветкам яблонь предпочитают одуванчики, вот почему надо сперва выкосить в междурядьях траву, а уж потом ставить под яблони ульи. Для перекрестного опыления в саду должны расти разные сорта — собирая нектар, пчелы переносят пыльцу с одной яблони на другую. Ульи выносят в сад ночью, когда пчелы спят, надо только закрыть дверцу летка; пчелы проснутся, а вылететь не могут. Улей в это время совсем легкий, а через неделю так наполнится медом, что одному его не поднять. Если улей встряхнуть, пчелы начинают жужжать, их хорошо слышно сквозь деревянную стенку. Бывает, что из летка потечет мед, какая-нибудь одна пчела увязнет в нем и вместе с медом окажется снаружи. Такая пчела может ужалить. Но в общем, выносить улья безопасно.

Однажды ночью Гомер нес улей к прицепу, осторожно прижав и чувствуя внутри за прочными планками вибрацию; было прохладно, но улей был теплый, пчелы что-то энергично делали, повышая его температуру. Как инфекция в человеке, вдруг подумал Гомер. И еще ему вспомнилась женщина, которую он спас от эклампсии, ее теплый, тугой живот. У нее в матке тоже бурлила деятельность, производя тепло и напрягая стенки живота. Скольким женщинам клал Гомер ладонь на живот в свои неполные двадцать лет. «Нет, мне больше нравится работа на яблочной ферме», — пронеслось у него в голове.

В Сент-Облаке жизнь была нежеланна, даже если и появлялась на свет. Но зачастую ее прерывали. Здесь же он взращивал жизнь. В «Океанских далях» все приносило пользу, все было желанно.

Гомеру нравился даже Вернон Линч, хотя он уже знал, что тот избивает жену. Во взгляде Грейс Линч смешались страх, любопытство и мольба о чем-то, такой взгляд, даже отойдя, долго ощущаешь на себе.

Вернон Линч показал ему, как опрыскивают деревья. Он заведовал пестицидами, то есть истреблением жизни. И в этом, по мнению Гомера, была логика.

— Только распустятся листья, и сразу беда, — сказал Линч. — Опрыскивать начинаем в апреле и не прекращаем до конца августа, до самого сбора. Опрыскиваем раз в семь — десять дней. Главные вредители — паутинный клещик и плодожорка. Опрыскивателей у нас два — фирм «Харди» и «Бин», каждый рассчитан на пятьсот галлонов. Работаем в респираторе, чтобы не нанюхаться этой дряни. Респиратор должен прилегать к лицу как можно плотнее, иначе от него никакой пользы.

С этими словами Вернон Линч надел респиратор на лицо Гомера и туго затянул. В висках у Гомера сразу застучало.

— Если не промывать марлю в маске, можно задохнуться, — сказал Линч. — Вот так. — И зажал рукой нос и рот Гомера. Гомер стал задыхаться, а Линч продолжал: — И еще надо покрывать голову, не то облысеешь. — Линч все не отрывал руки от лица Гомера. — И носить очки, если не хочешь ослепнуть.

«Как бы вырваться от него? — думал Гомер. — Может, упасть в обморок? Интересно, разрыв сердца правда бывает или это просто так говорится?»

— Если яд попадет в открытую царапину или порез, на бабах можно поставить крест.

Гомер поднял плечи и качнулся в сторону Линча, точно хотел сообщить ему нечто не передаваемое словами. «Я не могу дышать! Эй! Не могу дышать! Эй ты, там!» И только когда колени у Гомера подогнулись, Вернон сорвал с его лица респиратор; ремешки проехались по ушам и взлохматили волосы.

— Теперь ты никогда не забудешь промывать марлю респиратора.

— Точно.

Ему и Эрб Фаулер нравился. Не прошло и двух минут знакомства, как профилактическое средство, описав в воздухе дугу, шлепнуло Гомера по лбу. Злюка только успел произнести: «Это Гомер Бур, дружок Уолли из Сент-Облака», — а он уже полез в карман за резинкой.

— Если бы все пользовались этими штучками, сирот бы не было, — сказал он при этом.

Гомер Бур еще никогда не видел презервативов в яркой рекламной упаковке. Те, что д-р Кедр щедрой рукой раздавал женщинам в больнице, были запечатаны в скучный, полупрозрачный пакетик, склеенный из чего-то вроде вощеной бумаги. Д-р Кедр жаловался, что не может их напастись. Но Гомер-то знал, куда они девались: Мелони регулярно запускала руку в его запасы. Разумеется, именно она просветила его по этой части.

Подружка Эрба Фаулера наверняка умела профессионально обращаться с ними. Когда Гомер трогал себя, он думал о Лиз-Пиз, воображал, как ловко управляются с резинкой ее быстрые, проворные пальцы; как она держит в руке малярную кисть и, плотно сжав губы, кладет толстые мазки на деревянные полки яблочного павильона, сдувая со лба выбившуюся прядку волос горьким от сигарет дыханием.

Думая о Кенди, Гомер никогда не позволял себе мастурбировать. Во время бессонницы, лежа в двух шагах от Уолли, слушая его глубокое мирное дыхание, он воображал Кенди в своих объятиях, но эти объятия были всегда чистые (ничего генитального, как говорила Мелони).

Кенди курила, но это у нее получалось так неестественно, даже манерно, что сигарета часто падала к ней на колени. Тогда она вскакивала, быстро стряхивала искры и, смеясь, восклицала:

— Какая я неуклюжая!

«Только когда куришь», — думал Гомер.

А Лиз-Пиз глотала одну сигарету за другой, жадно затягивалась и почти не выдыхала дыма. Куда он девается, удивлялся Гомер. Женщины постарше тоже были заядлые курильщицы, все, кроме Грейс Линч, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не разлепляла губ. Флоренс, Айрин, Толстуха Дот Тафт курили так давно, что у них успел выработаться автоматизм движений. Только Дебра Петтигрю курила как Кенди — изредка и неумело. Лиз-Пиз затягивалась быстро и сильно, наверное, все из-за этих бесконечных резинок, думал Гомер.

Ничто в обоих городках, начиная с бурлящей морской воды садка, где ждали своей участи омары, хлорированной чистоты клубного бассейна, рабочей суеты в яблочном павильоне и кончая летней страдой в садах, ни разу не напомнило ему безотрадной жизни Сент-Облака. Но вот однажды пошел он с уборщиками и малярами приводить в порядок дом сидра. Снаружи дом ничего особенного не предвещал. Гомер не раз проезжал мимо на фермерских машинах. Это было легкое одноэтажное строение под односкатной, довольно пологой крышей, напоминающее согнутую в локте руку; внутри сгиба, куда вела двустворчатая дверь, стоял большой сидровый аппарат с прессом (мельничный барабан, насос, приводимый в движение мотором и огромный бак на тысячу галлонов).

Одно крыло занимала холодильная камера для хранения сидра. Другое — маленькая кухня, за которой стояли в два ряда железные, почти больничные койки, на каждой — их было больше двадцати — аккуратно скатанный матрас и одеяло с подушкой. Несколько кроватей в разных местах отделялись от остального помещения висящими на проволоке одеялами, образуя, как померещилось Гомеру, что-то вроде миниатюрных больничных палат. Между кроватями — некрашеные, но прочные тумбочки для вещей; там, где в стене розетка, на тумбочке настольная лампа на гнущейся «гусиной шее». Обстановка бедная, но опрятная, как будто ее привезли сюда из какой-то больницы или конторы, где она отслужила свое, но могла еще приносить пользу.

Это крыло дома напоминало сугубой прагматичностью военную казарму, но все-таки в нем было достаточно признаков обычного человеческого жилья; так что за казенное заведение вы бы его не приняли. На окнах, например, висели выцветшие шторы — явно родные сестры гардин в столовой Уортингтонов (откуда они и переселились в дом сидра). От изображений домашних животных и цветочных клумб веяло знакомым уютом, но картины висели на крашеных стенах безо всякого порядка, то высоко, то слишком низко, так что невольно закрадывалась мысль, уж не маскируют ли они изъяны в стенах от удара сапогом, кулаком или даже головой.

Гомеру вдруг почудилось, что стены источают злобу и страх, так хорошо знакомые ему после двадцати лет жизни в спальне отделения мальчиков в Сент-Облаке.

— Что это за дом? — спросил он Злюку Хайда, слушая, как по крыше барабанит дождь.

— Здесь делают сидр, — объяснил Злюка.

— А кто здесь ночует? Кто здесь живет? Какие люди? — расспрашивал Гомер.

В комнате было очень чисто, но ничего лишнего, только самое необходимое. И ему вспомнились старые бараки Сент-Облака, где лесорубы и пильщики далекого прошлого могли забыться во сне, отрешиться ненадолго от мерзостей жизни.

— Это жилье сезонников, сборщиков яблок, — сказал Злюка. — Они приезжают сюда, когда созревают яблоки.

— Черные, — прибавила Толстуха Дот Тафт, швыряя на пол ведра со швабрами. — Мы каждое лето наводим для них порядок. Моем, красим.

— Я вощу деревянные части пресса, — сообщил Злюка, пусть Гомер не думает, что он делает здесь женскую работу, хотя Гомер с Уолли только тем и занимались все лето, что мыли и красили.

— Негры? — переспросил Гомер. — Сборщики яблок — негры?

— Черные, как сажа, не все, конечно, но многие, — сказала Флоренс Хайд. — Они хорошие.

— Да, неплохие, — кивнул Злюка.

— Одни лучше, другие хуже, — вставила Толстуха Дот.

— Как все люди, — хихикнула Айрин Титком, пряча шрам.

— Хорошие, потому что миссис Уортингтон по-людски к ним относится, — высказался Злюка.

Во всем доме пахло уксусом, вернее перебродившим сидром; запах был довольно крепкий, но не гнилостный.

Подойдя со шваброй к ведру, Дебра Петтигрю улыбнулась Гомеру — он как раз тоже к нему подошел; Гомер сдержанно улыбнулся в ответ и подумал, где сегодня в такой дождь работает Уолли и что сейчас делает Рей Кендел. Наверное, вышел в море, Несмотря на ненастье, стоит на носу катера в своей блестящей зюйдвестке, а может, починяет электропроводку комбайна в амбаре номер два.

Грейс Линч скребла на кухне покрытые пластиком столы; почему-то Гомер не заметил ее раньше; он даже не знал, что она в их бригаде. Лиз Тоуби, выкурив сигарету, выбросила за дверь крошечный бычок и сказала, что у ее швабры не работает выжималка.

— Заело, наверное, что-то, — хрипло прибавила она.

— Бабоньки, у Лиз выжималку заело, — сострила Толстуха Дот Тафт и заколыхалась от смеха всем своим тучным телом.

— Бедняжка Лиз, у нее испортилась выжималка, — подхватила Флоренс.

— Да заткнитесь вы! — Лиз ткнула ногой швабру.

— Что там у вас происходит? — крикнул Злюка.

— У Лиз от больших трудов выжималка испортилась, — крикнула в ответ Толстуха Дот.

Гомер взглянул на Лиз — она явно сердилась; перевел взгляд на Дебру Петтигрю — лицо у той вспыхнуло.

— Не жалеешь ты свою бедную выжималку, — прибавила Айрин Титком.

— Ты, Лиз, не даешь ей отдыха. Слишком много швабр выжимаешь, — не унималась Флоренс Хайд.

— Да замолчите вы! Как не стыдно! — увещевал разошедшихся баб Злюка.

— Знамо дело — от одной швабры выжималки не портятся — заключила Толстуха Дот, тут уж и Лиз не выдержала, фыркнула. Скосила на Гомера глаза, но тот отвернулся. Дебра тоже посмотрела на него, он упорно глядел в сторону.

В обеденный перерыв мимо ехал в зеленом фургоне Эрб Фаулер и не удержался, заглянул к женщинам.

— Фью-ю, — присвистнул он. — Год прошел, а здесь все еще разит черномазыми.

— По-моему, пахнет уксусом, — сказал Злюка Хайд.

— Ты что, не чувствуешь? А ты, Лиз?

Лиз пожала плечами.

— Чуешь, какая вонь? — спросил он Гомера.

— Я чувствую запах уксуса, прошлогодних яблок, старого сидра, — сказал Гомер и, увидев в воздухе знакомый пакетик, успел на лету его перехватить.

— Ты знаешь, что с этим делают черномазые? — спросил Эрб и бросил второй пакетик Лиз Тоуби, которая машинально его поймала. — Покажи, Лиз, что делают черномазые.

Женщины явно заскучали, они тысячу раз видели это дурацкое представление; Дебра Петтигрю сконфуженно взглянула на Гомера и демонстративно отвернулась. Лиз и сама чувствовала себя не лучше. Она выдернула презерватив из пакетика и сунула в него указательный палец, ноготь натянул резинку, казалось, она вот-вот лопнет.

— Однажды летом, — начал Эрб, — я говорю черномазым, не хотите болеть и рожать детей пачками, суйте в эти штуки свои члены. Вот так. — Эрб схватил руку Лиз и повертел перед всеми палец. — Через год они вернулись и говорят — не помогли нам твои резинки. Совали в них пальцы, совали, никакого толку. И болеем, и детей опять наплодили.

Никто не засмеялся, Эрбу никто не верил, для всех это был анекдот с бородой. А Гомера последние слова Эрба уж конечно не могли рассмешить.

Эрб Фаулер предложил свозить всю компанию в ресторанчик, что на дороге к Питьевому озеру. Гомер отказался ехать — миссис Уортингтон каждое утро давала им с Уолли приготовленный ею самой завтрак. И Гомер всегда его ел, завтрак ему очень нравился; к тому же работникам не разрешалось отлучаться с фермы в обеденный перерыв, да еще в хозяйской машине, — в зеленом фургоне любила объезжать сады Олив. Запрет был не очень строгий, но Гомер знал, если бы Уолли сегодня работал здесь, Эрб не осмелился бы предложить эту прогулку.

И он честно съел на кухне свой завтрак, после чего заглянул в длинную комнату с двумя рядами железных коек; туго скатанные матрасы с одеялами напоминали спящих людей; полной иллюзии мешала только мертвая неподвижность этих серых валиков на железных койках. Как будто трупы, ждущие опознания, подумал Гомер.

Хотя все еще шел дождь, он вышел наружу посмотреть кладбище отслуживших свое машин — тягачей и трейлеров, которые с двух сторон обрамляли раскисшую дорогу, ведущую к дому. За домом была неровная площадка, поросшая жухлой травой; сюда приносили жмых, выбрасываемый прессом. За жмыхом приезжал хозяин свинофермы из Уолдоборо, «что у черта на куличках», объяснил Злюка Хайд Гомеру. Свиньи яблочный жмых обожают.

На некоторых остовах были номера Южной Каролины. Гомер никогда не видел карты Соединенных Штатов, глобус он держал в руках, но очень мелкого масштаба, и штаты на нем не были обозначены. Он знал только, что Южная Каролина где-то далеко на юге. Негры приезжают сюда на грузовиках, узнал он от Злюки, а иногда в собственных машинах, но они такие старые и разбитые, что часто находят здесь последнее пристанище. А как сезонники едут обратно, этого Злюка и сам не знал.

— Во Флориде они собирают грейпфруты, — объяснял он, — где-то еще персики, а у нас яблоки. Все время на колесах, ездят и собирают что-нибудь. Одно слово, сезонники.

Гомер наблюдал за чайкой, она тоже вперилась в него взглядом с крыши дома сидра. Она так нахохлилась, что Гомер вспомнил о дожде и вернулся внутрь.

Развернул один из матрасов, под голову положил одеяло с подушкой и лег; что-то как толкнуло его, и он понюхал подушку, но различил только слабый запах уксуса и еще, он бы сказал, затхлости. Вид подушки с одеялом говорил о человеческом жилье больше, чем запах, но чем глубже он зарывался в них лицом, тем сильнее и запах становился человеческим. Он вызвал в памяти сердитое лицо Лиз, вспомнил, как ее палец натянул презерватив, чуть не проткнув его ногтем. В воображении всплыл матрас из барака пильщиков в Сент-Облаке, где Мелони впервые пробудила в нем чувства, которые сейчас накатились. Он быстро расстегнул джинсы и стал делать частые движения рукой, при этом старые пружины кровати заскрипели особенно громко. Когда все кончилось, какой-то участок сознания словно высветлило. Он сел на кровати и увидел, что не он один осмелился прилечь отдохнуть в доме сидра. И хотя женщина лежала, согнувшись, как чайка под дождем, как эмбрион или роженица во время схваток, он сразу узнал в ней Грейс Линч.

Даже если она не видела его, не смотрела в его сторону, вряд ли ее обманули ритмичные скрипы пружины и характерный запах мужского семени, которое сейчас, как чашку, наполняло его ладонь. Тихонько ступая, он вышел наружу и протянул руку под дождь. Чайка, все еще нахохлившись сидевшая под дождем, вдруг проявила к нему плотоядный интерес — птицам иногда случалось полакомиться в этом месте падалью. Гомер вернулся в дом. Грейс уже скатала свой матрас и теперь стояла у окна, прижав штору к лицу. Фигурка ее была едва различима, но Гомер знал, что она здесь, и разглядел ее.

— Я там была, — тихо проговорила Грейс Линч, не глядя на Гомера. — Откуда ты приехал, — пояснила она и прибавила: — Я там была и не понимаю, как ты мог там спать.

В мертвенно-бледном свете, отпущенном непогодой, худоба Грейс была сравнима разве что с лезвием ножа. Выцветшая штора облепила ее как шалью; она не поднимала глаз на Гомера, в ее хрипловатом, дрожащем голосе не было ничего соблазнительного, и все же Гомер чувствовал, как его тянет к ней. Так тянет иногда человека, особенно в непогоду, увидеть какую-нибудь чертовщину. В Сент-Облаке привыкаешь к несчастьям, но Грейс осенял такой ореол несчастья, что он казался сияющим нимбом, и Гомер не мог устоять. Подошел к ней и взял ее слабые влажные ладони в свои.

— Странно, — сказала она. — Там было так ужасно, а я чувствовала себя в безопасности.

Грейс положила голову ему на грудь, просунула острое колено между его ногами и начала костлявым бедром подниматься выше.

— Здесь совсем не так, — прошептала она, — здесь опасно.

И ее худая рука скользнула ему в трусы с юркостью ящерицы. Спас его зеленый фургон, как раз в эту минуту подъехавший к дому.

Грейс как ошпаренная отскочила от него. И когда подкрепившаяся горячим обедом компания ввалилась в дом, она усердно вычищала грязь из всех щелок на кухонном столе с помощью не замеченной Гомером проволочной щетки, которая была все это время в заднем кармане ее джинсов. Наверное, он много еще чего в ней не заметил, Грейс была воплощение скрытности. Но ее напряженный взгляд, которым она его проводила (он ехал на мягких коленях Толстухи Дот обратно в яблочный павильон), дал ему ясно понять, что опасность, не важно какая, действительно подкарауливает ее на каждом шагу и что, куда бы он не уехал, жертвы Сент-Облака будут всегда его преследовать.

* * *

Вечером того дня, когда Гомер едва уберегся от посягательства Грейс, у него было первое свидание с Деброй Петтигрю; тем вечером он первый раз в жизни смотрел кино из машины под открытым небом. Отправились вчетвером в кадиллаке Сениора. Уолли и Кенди впереди, Гомер с Деброй на пятнистом заднем сиденье, где два месяца назад Кудри Дей так сплоховал, потеряв над собой контроль. Гомер не знал, что кино под открытым небом, в сущности, для того и придумано, чтобы люди, сидящие на заднем сиденье, теряли над собой контроль.

— Гомер никогда не смотрел кино из машины, — сказал Уолли Дебре, когда они заехали за ней.

У многочисленного семейства Петтигрю была прорва собак, некоторые были привязаны цепью к бамперам машин, отживших, по мнению хозяев, свой век, они так давно обосновались на газоне перед домом, что травы оплели даже рычаги управления и тормозные колодки. Когда Гомер шел зигзагами к дому Дебры, беснующиеся псы между застывших темных силуэтов машин чуть его не загрызли.

Семья Петтигрю могла похвастаться не только плодовитостью, но и дородностью: соблазнительно пышные формы Дебры были слабым намеком на неограниченные в этом отношении фамильные возможности. В дверях Гомера приветствовала тучным колыханием телес мать Дебры, носительница ген, повинных в необъятных объемах Толстухи Дот.

— Дебра! — взвизгнула она. — Твой кавалер приехал. Привет, сладенький мой, — протянула она руку Гомеру. — Слыхала, слыхала, какой ты хороший да пригожий. Ты уж прости нас за беспорядок.

Красная до ушей Дебра спешила увести Гомера, а мать, напротив, старалась затащить его в комнаты; Гомер успел ухватить взглядом несколько гигантских фигур, осклабившихся добрейшими улыбками — ангельскими по сравнению со свирепостью псов, заливавшихся лаем у него за спиной.

— Нам пора ехать, мама, — взывала к матери Дебра, подталкивая Гомера к двери. — Мы опаздываем.

— А какое такое важное дело вас ждет? — гаркнул кто-то в комнатах, и весь дом затрясся от смеха; следом послышался кашель, хриплые вздохи, и тут собаки зашлись в таком яростном лае, что Гомер подумал, живым отсюда не выбраться.

— Тихо! — прикрикнула на собак Дебра. Собаки смолкли, но всего на мгновение.

Слова: «Гомер никогда не смотрел кино из машины» — Уолли прокричал, чуть не сорвав горло.

— Я вообще никогда не был в кино, — признался Гомер.

— Надо же, — улыбнулась Дебра. От нее приятно пахло, платье скрадывало пышность фигуры, и выглядела она чище и опрятнее, чем на ферме, хотя и рабочий ее костюм был удобен и шел ей. В машине по дороге в Кейп-Кеннет застенчивость Дебры как рукой сняло и обнаружился ее легкий, покладистый характер. Она была хорошенькая, веселая, добрая, работящая и глупенькая — в общем, славная девчушка, как говорят в Мэне. Будущее сулило ей в лучшем случае пригожего собой мужа, ненамного ее умнее и старше.

Летом семейство Петтигрю жило на берегу Питьевого озера в одном из новых домов, которые росли как грибы в густо населенной болотистой низине; им очень скоро удалось придать летнему жилью давно обжитой, чуть ли не обветшалый вид. Газон перед домом в одночасье оброс остовами автомобилей, между которыми рвались на цепи злобные твари, отлично переносившие весенне-осенние переезды.

Подобно всем домам на берегу Питьевого озера, дом Петтигрю имел название; как будто эти временные жилища были сироты, неполноценные с рождения, и нуждались в завершающем мазке. Дом Петтигрю именовался просто: «Семья!».

— Меня убивает этот восклицательный знак, — сказал Уолли, когда кадиллак подъезжал к машинно-собачьему газону Дебры. — Как будто они даже гордятся своей плодовитостью.

Но когда Дебра села в машину, Уолли был с ней безупречно любезен. Эта фальшь, с которой Гомер то и дело сталкивался в хорошем обществе, потрясала его; прекрасные люди — а что Уолли был прекрасный человек, сомнений нет — в глаза знакомым говорили одно, за глаза — другое. В Сент-Облаке критические замечания были проще, а утаить их было от того, кому они предназначались, невозможно.

Кино на автостоянке в Кейп-Кеннете было такой же новинкой для Мэна, как и теплый бассейн в клубе Сердечной Бухты, хотя и гораздо менее полезной. Честно говоря, эта затея для штата Мэн вообще не годилась; вечерние туманы часто привносили в веселую комедию леденящие душу мотивы фильма ужасов; вскоре после описываемых событий при киноавтостоянке открыли кафе и туалеты, и если зритель удалялся по нужде, он потом не мог найти свою машину до конца фильма.

Еще одной казнью египетской были комары. В 194… году, когда Гомер первый раз в жизни смотрел фильм под открытым небом, гудение комаров было так сильно, что заглушало стрекот киноаппарата. Уолли и его друзьям комары не докучали: он брал с собой баллончик с пульверизатором и опрыскивал машину внутри и снаружи, отгоняя комаров и вместе отравляя воздух зловонной жидкостью. Баллончики Уолли наполнял химикалиями, которыми на ферме опрыскивали яблони. В соседних машинах часто протестовали против смрада и шипения баллончика; но комары допекали так, что протесты скоро смолкали, а кое-кто вежливо просил у Уолли баллончик и тоже прыскал в машине ядом.

В 194… году ни кафе, ни туалетов на киностоянке не было. Мужчины, и молодые и постарше, справляли малую нужду у грязной, в подтеках стены, отделявшей киноплощадку от дороги; эту стену облюбовали также мальчишки Кейп-Кеннета — у одних не было денег, у других, по малолетству, машины; звука они не слышали, но за действием следили и, если фильм им не нравился, писали сверху на головы тех, кто писал на стену.

Женщинам это не грозило: почему-то считалось, что им неприлично отлучаться во время сеанса. Поэтому они лучше себя вели, меньше пили прохладительных и иных напитков, но в остальном их поведение в машине было столь же предосудительно.

Весь тот вечер был для Гомера полон сюрпризов. Чего только люди не стерпят, чтобы себя потешить. Ладно бы не было других удовольствий, как в Сент-Облаке. Вот уж точно охота пуще неволи. Сам он, правда, не очень-то понимал, чего хорошего смотреть фильм из окна машины. Но может, в этом повинно его невежество?

Поразило его и самое чудо кинематографа. Сидят они вчетвером в машине, впереди, слева, справа нетерпеливые зрители сигналят гудками, светом фар. Где-то рядом кого-то вырвало из окна машины. Как вдруг какой-то гигантский образ заполнил небо. Господи, это же чья-то морда! Камера отъехала назад, точнее, дернулась в сторону, и явилась вся голова, наподобие лошадиной. Это был верблюд, но Гомер не только живого, но и нарисованного-то никогда не видел. И он подумал, наверное, это лошадь-мутант. Развитие эмбриона остановилось на этой уродливой стадии. Камера отъехала дальше. На чудовищном горбу восседал чернокожий всадник, голова которого почти до бровей замотана белым. Наверное, бинты! Свирепый черный кочевник-араб потрясал устрашающим кривым мечом; потом стал бить им плашмя шагающего вразвалку верблюда; перейдя на галоп, верблюд поскакал по нескончаемым барханам и скоро вместе с всадником превратился в далекую точку на горизонте. И тут заиграла музыка! Гомер подпрыгнул. На огромном экране побежали слова, название фильма, имена актеров, выводимые на песке невидимой рукой.

— Что это? — спросил Гомер Уолли, имея в виду все — неизвестное животное, всадника, пустыню, титры, словом — все!

— Какой-то бессловесный бедуин, — ответил Уолли. «Бедуин»? — мысленно повторил Гомер и спросил:

— Это такая лошадь?

— Какая лошадь? — в свою очередь спросила Дебра Петтигрю.

— Животное, — сказал Гомер, чувствуя, что попал впросак. Кенди повернулась и так ласково посмотрела на Гомера, что у него захолонуло сердце.

— Ты никогда не видел верблюда?! — воскликнул Уолли.

— Как по-твоему, где он мог его увидеть? — напустилась на него Кенди.

— Я просто удивился, — оправдывался Уолли.

— Я и негров никогда не видел, — сказал Гомер. — Это ведь был негр на верблюде?

— Чернокожий бедуин, — ответил Уолли.

— Надо же, — протянула Дебра, она смотрела на Гомера с легким испугом, точно на инопланетянина, принадлежащего совсем другой форме жизни и почему-то оказавшегося на Земле.

Наконец титры кончились. Черный бедуин исчез и больше ни разу не появился. Пустыня тоже исчезла, сыграв, наверное, какую-то роль. Фильм был про пиратов. Два больших корабля палили друг в друга из пушек; смуглые мужчины с длинными нечесаными волосами в широченных штанах творили что-то страшное с приятными на вид, прилично одетыми представителями сильного пола. Негров среди них не было. Бедуин на верблюде, подумал Гомер, наверное, какой-то символ. Его знакомство с беллетристикой ограничивалось Чарльзом Диккенсом и Шарлоттой Бронте; и он не знал, как относиться к персонажам, которые берутся ниоткуда и неизвестно куда исчезают. А также к произведениям, смысла которых никак не ухватишь.

Пираты перенесли на свой мерзкий корабль сундук с монетами и прекрасную блондинку, потопили красивый корабль и поплыли дальше. Они дико веселились на палубе, пили, орали песни; насмехались над женщиной, глядя на нее со свирепым вожделением, но какая-то незримая сила мешала им причинить ей более ощутимый вред. Бесчинствовали они целый час, убивая и калеча всех подряд, в том числе и друг друга. Женщину же не трогали, вероятно затем, чтобы было кого и дальше осыпать насмешками. А она горько сетовала на судьбу, так что Гомер даже прослезился.

Потом появился молодой человек, обожавший эту женщину. Он долго искал ее, переплыл океан, бегал по улицам горевших портов, ночевал в гнуснейших гостиницах — притонах разврата, который всегда оставался за кадром. Опустившийся на площадку туман оставил за кадром еще много эпизодов, как Гомер ни силился хоть что-нибудь разглядеть. Его взгляд был буквально прикован к небу. Какой-то частицей сознания он понимал, что Уолли и Кенди не очень-то увлечены фильмом, они скоро съехали куда-то вниз на переднем сиденье, лишь изредка на спинке сиденья появлялась рука Кенди. Дважды Гомер слышал, как она сказала: «Нет, Уолли», — один раз у нее в голосе прозвучала категоричность, какой Гомер ни разу еще не слыхал. Уолли смеялся, шептал что-то, и в горле у него как будто что-то булькало.

Краем глаза Гомер видел, что Дебра Петтигрю смотрит фильм безо всякого интереса. Изредка скосив на нее взгляд, он с недоумением отмечал, что глаза ее прикованы к нему, правда, в них нет теплоты, но нет и злости. События на небе развивались, а Дебра не переставала удивленно на него таращиться. Один раз она дотронулась до его руки, он подумал, что она хочет что-то сказать, и вежливо повернулся к ней. Но она продолжала молча на него взирать, и он опять устремил взгляд к небу.

Спасаясь от тюремщиков, блондинка много раз запиралась у себя в каюте, но им неоднократно удавалось взломать дверь; казалось, они врываются к ней с единственной целью — доказать, что запоры для них не преграда. Ворвавшись, они привычно осыпали ее насмешками и уходили, а она опять запиралась.

— Мне кажется, я упустил что-то важное, — провозгласил Гомер после первого часа.

Кенди на переднем сиденье села как следует и повернулась к Гомеру, лицо ее выражало искреннее участие, а волосы взлохмачены не хуже, чем у пиратов.

— Что упустил? — вымолвил, как во сне, Уолли. Во всяком случае, так показалось Гомеру.

— По-моему, ты упустил меня, — прошептала Гомеру на ухо Дебра, придвинувшись к нему. — Забыл, что я сижу рядом.

Гомер непонимающе взглянул на нее. Хотел объяснить, что, видимо, из-за тумана прозевал какой-то важный поворот событий. Но не успел, Дебра поцеловала его — аккуратно, стараясь не увлажнить слюной его губы. Откинулась на спинку сиденья и улыбнулась.

— Теперь твоя очередь, — сказала она.

Как раз в этот миг Уолли открыл дверцу и побрызгал вокруг машины, напустив внутрь ядовитый смрад. Кенди, сам Уолли и даже Дебра закашлялись. Гомер же во все глаза глядел на Дебру, и постепенно до него стал доходить смысл киноплощадок под открытым небом.

Он осторожно поцеловал Дебру в маленький сухой ротик. Она ответила поцелуем. Он сел поближе к ней, она положила голову ему на плечо и одну руку на грудь. Он тоже положил ей на грудь руку, но она отвела ее. Значит, и тут ему пока не все ясно, и Гомер стал осторожно нащупывать правила игры. Поцеловал Дебру в шею — это ничего, можно; она сама прижалась лицом к его шее, и что-то влажное дерзко лизнуло его (ее язык!). Гомер высунул свой в насыщенный химикалиями воздух, какой-то миг взвешивал, что бы сделать, поцеловал Дебру в губы и попытался нежно просунуть язык к ней в рот — это было решительно отвергнуто; ее язык выставил нахала наружу, и зубы надежно преградили ему путь.

Ах вон что! — понял Гомер. Они играют в игру «можно — нельзя»: по животу гладить — пожалуйста, но груди касаться нельзя. На бедро положить руку можно, а на колено нет, руку тут же убрали.

Дебра обняла его и стала целовать, поцелуи были дружеские и нежные, и он почувствовал себя любимым щенком, во всяком случае, с ним она обращалась стократ лучше, чем со своими собаками.

— Нет! — вдруг сказала Кенди, да так громко, что Гомер с Деброй отскочили друг от друга.

Дебра рассмеялась и опять прильнула к нему.

Вывернув шею и закатив глаза, Гомер все-таки умудрялся смотреть фильм. Влюбленный молодой красавец, обойдя полсвета, настиг-таки возлюбленную, правда, уже в другом узилище. Она опять заперлась и теперь уже не пускала к себе своего воздыхателя. Он колотил в дверь, пытался ее взломать — ну просто досада берет.

Из окутанных туманом машин неслось: «Да брось ты ее!», «Я бы такую убил!» Гомер уразумел одно: насиловать ее никто не собрался. От смерти и секса ее берегла некая неосязаемая, как кейп-кеннетский туман, сила; в кадиллаке тоже никто не искал острых ощущений — ограничивались ласками, какими оделяют домашних четвероногих любимцев.

Вот так же согревала Гомера любовь д-ра Кедра и сестер Эдны и Анджелы. И когда фильм кончился, по его щекам текли слезы ему было хорошо с теми, у кого он теперь жил, но в ту пору жизни больше всех на свете он любил д-ра Кедра, даже больше, чем Кенди. Очень о нем скучал, но в Сент-Облако не вернулся бы ни за какие сокровища. Его слезы вызвали в машине переполох. Дебра подумала, что его так разволновал фильм.

— Нy не надо, не плачь, — успокаивала она его, обняв.

Кенди и Уолли, сидевшие на переднем сиденье, повернулись. Кенди погладила его по голове:

— Все хорошо, плачь. Я тоже иногда плачу в кино.

Даже Уолли был полон уважительного сочувствия.

— Знаешь, дружище, — сказал он, — мы понимаем, какой это для тебя шок.

Только вот как его больное сердце, думал при этом добряк Уолли. «Дорогой мальчик, — думала Кенди, — пожалуйста, не растравляй свое сердце». Она потянулась через спинку сиденья, прижалась щекой к щеке Гомера и поцеловала его куда-то возле уха. И с удивлением почувствовала, как сладок этот дружеский поцелуй. Удивился и Гомер, поцелуй Кенди пробудил в нем сильное неведомое дотоле чувство, абсолютно не похожее на то, что он ощущал, когда Дебра осыпала его сухими мелкими поцелуями. Это чувство грянуло как гром среди ясного неба, и, глядя на доброе, красивое честное лицо Уолли, Гомер понял, у этого чувства нет будущего. Так вот что такое любовь, вот как она приходит, ей все равно, есть ли надежда. Как тот чернокожий кочевник, ни с того ни с сего вторгшийся в фильм о пиратах.

«Я и есть этот чернокожий кочевник на верблюде, — подумал сирота Гомер Бур. — Как Уолли его назвал?»

Позже проводив Дебру домой и едва не став жертвой ее свирепых собак, он спросил об этом Уолли. Он сидел теперь тоже на переднем сиденье у правой дверцы.

— Бедуин, — ответил Уолли.

«Бедуин — это я» — подумал Гомер. Кенди скоро заснула и привалилась к плечу Уолли, но она мешала его движениям, и он осторожно подвинул ее к Гомеру. И всю дорогу до Сердечной Бухты ее голова покоилась на его плече, а волосы нежно касались лица. Когда они подъехали к омаровому царству Рея, Уолли остановил машину и, шепнув: «Эй, спящая красавица!» — поцеловал ее в губы. Кенди проснулась, выпрямилась, какую-то долю секунды не могла понять, где она; взглянула укоризненно на Уолли, на Гомера, как бы недоумевая, кто из них поцеловал ее.

— Все в порядке, — сказал Уолли. — Ты дома.

Дома, подумал Гомер, у Бедуина, пришедшего из ниоткуда и ушедшего в никуда, дома нет нигде…

* * *

Тем же летом в августе еще один бедуин покинул место, бывшее с рождения его домом. Его новым местом жительства стал маленький прибрежный городок Бутбей; сюда недавно переехали молодой аптекарь с женой и сразу же отдались служению обществу. У д-ра Кедра эта пара вызывала сомнения, но он опасался, выдержит ли Кудри Дей еще одну зиму в Сент-Облаке. Конец лета — последний срок появления бездетных родителей, желающих взять сироту. Хорошая погода держится только первые дни осени, а оптимизм Кудри был уже на исходе, он так и не примирился с отъездом Гомера; верил, что Гомер коварством переманил красивую молодую пару, которую судьба уготовила для него.

Аптекарь и его жена не были красивой парой. Люди не злые и вполне состоятельные, они не верили в возможность изящной, беззаботной жизни. Своего положения они достигли ценой борьбы и неусыпных трудов. По их понятию, помогать ближнему — значит учить его бороться с судьбой. Им нужен был сирота постарше, чтобы он после школы два-три часа помогал в аптеке.

Своих детей у них никогда не было — в этом они видели промысел Божий; Бог назначил им взять сироту, воспитать в нем самостоятельность и чувство ответственности; старания его будут вознаграждены — они завещают ему аптеку. А он им будет опорой в старости, по всей видимости, вожделенной. Обладая практической сметкой, они были вместе и добрые христиане, но все же не без роптания описывали неудачные попытки родить ребенка. Ведя с ними переписку, д-р Кедр надеялся, что ему удастся склонить их не менять Кудри имя: в таком возрасте имя уже срастается с человеком. Но когда он увидел эту чету, надежды его рухнули; молодой аптекарь был лыс, голова как колено, д-р Кедр даже подумал, уж не облысел ли он, испробовав на себе патентованное средство для укрепления волос, а у жены были длинные, прямые, как солома, патлы. Будущие родители Кудри Дея были потрясены его буйной кудрявой шевелюрой. И д-р Кедр подумал, не станет ли их первой семейной прогулкой визит в парикмахерскую.

Кудри отнесся к ним с таким же энтузиазмом, с каким они к его имени, но он отчаянно хотел расстаться с Сент-Облаком. Кедр видел, мальчик все еще лелеет мечту об излучающих сияние родителях, чей вид был бы отблеском иной, сказочной жизни, словом, о вторых Уолли и Кенди. О простенькой чете из Бутбея Кудри сказал: «А они ничего, по-моему, они хорошие. И Бутбей на побережье. Я наверняка полюблю океан».

Кедр не стал говорить мальчику, что аптекарь и его жена вряд ли любят кататься на лодках, загорать и ловить рыбу в открытом море (он подозревал, что, по их мнению, все водные забавы — пустая трата времени, которую могут себе позволить только праздные туристы, впрочем, д-р Кедр и сам так считал). Что летом их аптека открыта всю светлую часть суток и что эти трудолюбивые пчелки ни на минуту не покидают прилавка, торгуя кремами для загара и гордясь собственной, бледной круглый год кожей.

— Нельзя быть таким привередливым, Уилбур, — сказала сестра Эдна. — Аптека не так уж и плоха. Если мальчик простынет, не надо куда-то бежать за лекарством и микстурой от кашля.

— Он всегда останется для меня Кудри, — сказала с вызовом сестра Анджела.

Страшнее другое, думал Кедр. Он всегда останется Кудри для самого себя. И все-таки д-р Кедр его отпустил: ему давно пора сказать «прости» Сент-Облаку. Это была главная причина.

Фамилия четы была Ринфрет; Кудри они назвали Роем. Так вот Рой «Кудри» Ринфрет и стал жителем городка Бутбей. Аптека Ринфретов была на берегу бухты, но сами они жили в нескольких милях от побережья, так что океана из дома не было видно. «Но морем на нашей улице пахнет, — с гордостью сказала миссис Ринфрет. — Подует восточный ветер, и сразу чувствуешь, что океан рядом».

Но только не с носом Кудри, думал Кедр. Нос у него вечно течет. Запахов он, наверное, совсем не чувствует.

И вот одним вечером в конце августа 194… года д-р Кедр объявил мальчикам:

— Давайте порадуемся за Кудри Дея! Кудри Дей нашел семью — продолжал он, стараясь не обращать внимания на всхлипывания Давида Копперфильда. — Спокойной ночи, Кудри!

— Спокойной ночи, Кудди, — плакал юный Копперфильд.

Получив письмо, в котором д-р Кедр подробно описывал усыновление Кудри Дея, Гомер дважды прочитал его ночью при свете луны, льющемся в комнату Уолли, который давно крепко спал.

Аптекарь! Новость расстроила его, и он поделился ею с Кенди и Уолли. Они сидели вечером на пирсе Рея Кендела и бросали в воду ракушки береговичков. Ракушки мелодично булькали, а Гомер все говорил и говорил. Он рассказывал о вечернем благословении доктора, о его неизменных словах: «Давайте порадуемся за Лужка, за Кудри…» — и о многом другом; пытался объяснить, что чувствуешь, слыша «принцы Мэна, короли Новой Англии!»

— Мне принцы казались похожими на тебя, — повернулся он к Уолли.

Кенди вспомнила, что д-р Кедр ей тоже сказал эти слова.

— Только я их не поняла, — прибавила она. — Подумала, что это с его стороны любезность. Но что она значит, не поняла.

— Я и сейчас не понимаю, — сказал Уолли. — То есть то, как ты воображал себе принцев; каждый, наверное, воображал по-своему.

Для Уолли было загадкой, как эти слова д-ра Кедра могли хоть в чьей-то фантазии родить образ человека, похожего на него.

— По-моему, в них есть легкая насмешка, — сказала Кенди. — Представить себе не могу, что он вкладывает в эти слова.

— Да, — согласился Уолли, — в них и правда есть что-то ироническое.

— Может, и есть, — сказал Гомер. — Может, он говорит их не столько для сирот, сколько для себя.

И он рассказал им про Мелони, не все, конечно. Тяжело вздохнув, поведал историю Фаззи Бука; бесподобно изобразил, как шумел дыхательный аппарат Фаззи; они так смеялись, что заглушили бульканье очередной ракушки, не подозревая о печальном конце, Пока Гомер не дошел до него. «Фаззи нашел семью, спокойной ночи, Фаззи», — закончил он потухшим голосом свой рассказ.

Все трое молчали, даже ракушки перестали булькать, только вода тихонько плескалась о сваи пирса; мерно покачивались яхты, стоявшие у причала, изредка натягивался и выскакивал из воды канат, с него звонко падали капли в воду; если же напрягались толстые канаты, раздавался звук, похожий на скрежетание зубов.

— Кудри Дею я первому делал обрезание, — сказал Гомер, меняя тему. — Конечно, доктор Кедр был рядом. Простая операция, ничего сложного.

Уолли почувствовал, как его пенис шевельнулся и вылез на дюйм, словно улитка из раковины. Кенди ощутила в своем чреве легкий спазм и перестала качать ногами — они сидели на пирсе, свесивши ноги. Кенди подтянула колени к подбородку и обняла их.

— Кудри был мой первый опыт, и я обрезал его немного криво, — признался Гомер.

— Давайте съездим в Бутбей, навестим его, — предложил Уолли.

«Что мы там увидим?» — подумала Кенди и тихо проговорила:

— Он опять расстроится, описает кадиллак и будет говорить, что он лучше всех.

— По-моему, не надо туда ездить, — сказал Гомер.

Вернувшись с Уолли в «Океанские дали», он написал д-ру Кедру длинное письмо, какого еще ни разу не писал. Попытался объяснить, что такое кино под открытым небом, но рассказ свелся к критике фильма, и он его быстренько закруглил.

Может, написать про Эрба Фаулера с его бесчисленными презервативами (презервативы д-р Кедр одобряет, но Эрба Фаулера он бы не одобрил)? Может рассказать, почему люди любят смотреть кино из автомобилей? Не для того ли, чтобы довести себя и подружку до любовной горячки, которую нельзя завершить соответствующим актом? (Д-ру Кедру это, конечно, совсем не понравится.) Или написать про Грейс Линч, как она вела себя, что сказала и как его потянуло к ней? Или о том, что он начинает влюбляться в Кенди, а может, уже влюбился (хотя это категорически запрещено)? А как написать д-ру Кедру, что он очень о нем скучает, ведь это значило бы, что он хочет вернуться?! И он завершил письмо в своей обычной манере — туманно. Последние слова были: «Я помню, как вы поцеловали меня. Я тогда не спал».

«Да, — думал д-р Кедр, отдыхая в провизорской. — Я тоже это помню. Почему я больше ни разу не поцеловал его? Почему? В других местах на земле, оказывается, есть кино под открытым небом».

* * *

Перед ежегодным собранием попечительского совета д-р Кедр всегда подольше дышал эфиром. Он никогда не понимал, кому нужен этот совет, особенно его раздражали всевозможные опросы. В прежние времена в Мэне был штатный совет инспекторов здравоохранения; они никогда не задавали никаких вопросов, ни во что не вмешивались. А попечительскому совету надо знать все. В этом году к тому же в совет ввели двух новых членов, которые еще не видели приюта, и потому было решено провести очередное заседание в Сент-Облаке, хотя обычно попечители встречались в Портленде. Новые члены совета высказали желание посетить приют, остальные согласились, что и им не мешало бы в кои-то веки побывать там.

Было прекрасное августовское утро, в воздухе уже чувствовалась освежающая прохлада сентября, теснившая влажную июльскую жару, которая еще давала о себе знать; но Кедра в это утро раздражало все.

— Я не совсем понимаю, что такое кино под открытым небом, — сердито сказал он сестре Анджеле. — Гомер никогда ничего толком не напишет.

— Да, не пишет, — удрученно согласилась сестра Анджела, снова и снова перечитывая письмо.

— А куда они девают машины, когда смотрят фильм? — спросила сестра Эдна.

— Не знаю, — ответил д-р Кедр. — Но думаю, если вы приехали смотреть кино под открытым небом, значит, будете смотреть из машины.

— Как это из машины, Уилбур? — удивилась сестра Эдна.

— Чего не знаю, того не знаю! — отрезал д-р Кедр.

— Вы сегодня встали не с той ноги, — заметила сестра Анджела.

— Не понимаю все-таки, зачем смотреть кино из машины? — мучилась любопытством сестра Эдна.

— Не могу и на этот вопрос ответить, — устало проворчал д-р Кедр.

К сожалению, у него был усталый, раздраженный вид и на заседании совета. И сестре Анджеле пришлось напомнить ему, что интересы приюта превыше всего: ей бы не хотелось, чтобы он с кем-то поссорился. Два новых члена совета так и рвались в бой, желая показать, что они уже во все досконально вникли. И у д-ра Кедра глаза метали молнии, как в тот день, когда, вернувшись в приют с многострадальной Кларой, он обнаружил, что Гомер бросил на произвол судьбы предыдущего кадавра.

Миссис Гудхолл ввели в совет благодаря особой напористости ее характера — она умела, как никто, собирать пожертвования. Когда-то она была замужем за протестантским миссионером, покончившим с собой в Японии; и, вернувшись в родной штат Мэн, она решила направить энергию на дело, которое поддается; Япония, как показал опыт, не поддавалась. Зато в Мэне «поддающихся» дел хоть отбавляй. Она считала, что Мэну не хватает одного — четкой организации. По ее мнению, прежде всего необходимо вливание свежей крови. От этой фразы, заметила сестра Анджела, д-р Кедр побледнел, как будто его собственная кровь из него вытекла.

— Не очень удачное выражение в разговоре с теми, кто работает в больнице, — взорвался д-р Кедр, услыхав эту фразу в третий или четвертый раз.

Но это не обескуражило нового члена совета.

Миссис Гудхолл кисло похвалила строгий порядок в заведении д-ра Кедра, долгие годы его существования. И отдала должное стараниям д-ра Кедра и его помощниц. Но было бы хорошо, продолжала она, ввести в штат помощника, «молодого ординатора, добросовестного труженика, знакомого с новыми идеями в акушерстве: приюту необходим прилив новых сил».

— Я в курсе всех новых идей, — сказал д-р Кедр. — И вполне справляюсь с количеством рождающихся младенцев.

— Прекрасно. А что вы скажете насчет помощника по административной части? — предложила миссис Гудхолл. — Пусть медицина останется в вашем ведении. Я имею в виду человека, которому не чужды новые процедуры усыновления. Он мог бы вести переписку, проводить собеседования.

— Мне не хватает одного — хорошей пишущей машинки, — твердо заявил д-р Кедр. — Пожалуйста, пришлите мне новую машинку. А помощника поберегите для тех, из кого песок сыплется.

Еще один новый член совета оказался психоаналитиком. Психотерапия была для него новым делом, но и в штате Мэн психиатрия в 194… году была новшеством. Звали его Гингрич; даже с малознакомым человеком он разговаривал так, как будто точно знал, какая забота его гложет. Он не сомневался, всех непременно что-то гложет. Если он угадывал что, удивив вас своей проницательностью, он таинственным шепотом прибавлял, что это не все, у вас в подсознании сидит еще что-то, хотя вы можете об этом не подозревать. Вот как бы он истолковал фильм, начинающийся с бедуина верхом на верблюде: пленница пиратов во власти неосознанного желания выйти замуж, хотя судя по ее поступкам, ею руководит единственно влечение к свободе. Понимающий взгляд Гингрича, его сладкая улыбка с первой встречи обещали вам его сочувствие и поддержку, чего, возможно, вы не заслуживаете; мягкой, вкрадчивой речью он как бы внушал вам, что все на свете гораздо сложнее и тоньше, чем вам по наивности кажется.

Остальные члены попечительского совета, ровесники д-ра Кедра, были явно запуганы этой парой: мужчиной, изъясняющимся только шепотом, и женщиной, голос которой подобен иерихонской трубе. Вдвоем они были несокрушимы; к работе в попечительском совете они отнеслись не как к чему-то для себя новому (приют, жизнь сирот), а как к возможности верховодить.

«О Господи», — вздыхала сестра Эдна.

«Кажется, не миновать беды, как будто у нас и без того их мало», — думала сестра Анджела. Вообще-то ничего плохого в предложении миссис Гудхолл не было. Но она понимала, Уилбур Кедр боится связать себя по рукам и ногам. Как мог он взять помощника, не зная его убеждений? Ведь это поставит под угрозу одну из «работ» приютской больницы.

— Доктор Кедр, — вкрадчивым шепотом начал д-р Гингрич, — конечно же, никто не думает, что из вас сыплется песок.

— Я сам так иногда думаю, — отрезал д-р Кедр. — И вам так думать не возбраняется.

— Только представить себе, какая на ваших плечах ноша, — шептал сострадательно д-р Гингрич. — Человек, который столько тянет, вправе рассчитывать на максимальную помощь.

— Человек, который столько тянет, должен сам справляться со своими обязанностями, — сказал д-р Кедр.

— На вас слишком тяжкое бремя. Нет ничего удивительного, что вы не хотите ни с кем делиться даже малой толикой обязанностей.

— Мне больше нужна пишущая машинка, чем помощник, — сказал Уилбур Кедр, зажмурился, и в глазах у него поплыли вперебежку звезды — эфирные и небесные. Он провел по лицу ладонью и увидел, что миссис Гудхолл что-то записывает в угрожающе толстый блокнот.

— Теперь давайте посмотрим, — громовым голосом произнесла она в противовес мягчайшему д-ра Гингрича. — Вам ведь за семьдесят. А если точнее?

— За семьдесят, — эхом откликнулся Кедр.

— А сколько миссис Гроган? — спросила миссис Гудхолл, как будто той не было в комнате или она по дряхлости лет сама не могла ответить.

— Мне шестьдесят два, — воинственно ответила миссис Гроган, — и я свежа, как огурчик!

— Никто в этом не сомневается, — пропел мистер Гингрич.

— А сестре Анджеле? — Миссис Гудхолл вела допрос, ни на кого не глядя, вперив взор в свой блокнот.

— Мне пятьдесят восемь, — с достоинством сказала сестра Анджела.

— Анджела у нас крепка, как буйвол, — уточнила миссис Гроган.

— Мы в этом не сомневаемся, — ласково улыбнулся д-р Гингрич.

— А мне пятьдесят пять или пятьдесят шесть, — поспешила сказать сестра Эдна, не дожидаясь вопроса.

— Значит, вы не знаете точно, сколько вам лет? — сочувственно спросил д-р Гингрич.

— Послушайте, — вмешался д-р Кедр. — Конечно, мы все здесь выжившие из ума старики, ничего не помним, путаем возраст и так далее. Но взгляните на себя! — обратился он к миссис Гудхолл.

Та сразу же подняла голову. — Вы ведь тоже не надеетесь на свою память, записываете в блокнот каждое слово.

— Я записываю, чтобы иметь общую картину того, что здесь происходит, — невозмутимо проговорила она.

— Тогда вам лучше послушать меня, — сказал д-р Кедр. — Я работаю здесь столько лет, что у меня в голове общая картина давно сложилась.

— Ясно как день, вы здесь делаете замечательные вещи! повернулся к Кедру д-р Гингрич. — Но ясно также, что все вы несете слишком большое бремя.

В его словах прозвучало такое сочувствие, что д-ру Кедру показалось, будто его намылили нежнейшей детской губкой, и он возблагодарил Бога, что д-р Гингрич не сидит рядом, а то ведь, пожалуй, и по головке погладит — такие любят дополнить словесное участие физическим прикосновением.

Сестра Эдна, которая не обладала даром прозрения, несмотря на возраст, не знала, что такое приливы, и не верила ни в чох, ни в дурные приметы, вдруг почувствовала, как из самого ее нутра поднимается доселе неведомая мощная жажда насилия. Она смотрела на миссис Гудхолл с такой ненавистью, какой не питала ни к одному живому существу. «О Господи, — думала она, — вот он, враг!»

Сказав, что ей нездоровится, она поспешно вышла из кабинета сестры Анджелы, и только юный Давид Копперфильд был свидетелем ее слез. Он все еще оплакивал отъезд Кудри Дея и, увидев ее в душе мальчиков, заботливо спросил:

— Что с тобой, Медна?

— Не волнуйся, Давид, все в порядке, — ответила сестра Эдна. Но это было не так. «Я вижу конец», — думала она с незнакомой ей болью.

Кедр тоже видел. Кто-то должен сменить его, и очень скоро. Он взглянул на свой график: завтра два аборта, до конца недели намечаются еще три. И наверняка свалятся на голову незапланированные.

Пришлют молодого врача. Он все это прекратит. Что же тогда будет? Беспокойство не покидало его; но тут в самое время подоспела новая машинка, ведь она была существенной частью его обширного замысла, главным действующим лицом которого был Фаззи Бук.

«Большое спасибо за новую пишущую машинку», — писал он попечителям. Она приехала как раз вовремя, потому что старая (если они помнят, он хотел бы ее у себя оставить) совсем развалилась. Это было не совсем так, д-р Кедр сменил на ней шрифт, и теперь у нее был совсем другой почерк.

А печатала эта машинка письма д-ру Кедру от юного Фаззи Бука. Фаззи начал с того, что уведомил Кедра о своем горячем желании стать врачом и что это желание вселил в него д-р Кедр.

«Сомневаюсь, однако, что буду когда-нибудь относиться к абортам как вы, — писал Фаззи. — Меня интересует акушерство. И этим, конечно, я обязан вам. Что касается абортов, тут мы никогда не найдем общий язык. Я знаю, вы делаете аборты из высших соображений и с самыми лучшими намерениями. Но позвольте и мне иметь свои принципы».

И так далее и все в том же духе. Письма Фаззи охватывали десяток лет. Одна часть принадлежала прошлому, другая будущему, в этих последних Кедр оставлял пропуски, чтобы впоследствии сделать необходимые вставки. Из писем явствовало, что д-р Ф. Бук окончил Гарвардскую медицинскую школу, овладев всеми современными акушерскими приемами, в том числе уникальными приемами самого д-ра Кедра. При этом Фаззи Бук всегда оставался верен своим убеждениям.

«Очень сожалею, — писал он, — но я верю в душу и ее существование в человеке с момента зачатия». Письма его с годами приобрели слегка высокопарное звучание; он благоговел перед д-ром Кедром, хотя в письмах и проскальзывали снисходительные нотки — молодые люди склонны иногда похлопать учителя по плечу, когда им кажется, что они в чем-то его превзошли. Д-р Кедр наделил Фаззи Бука той самой уверенной в себе непогрешимостью, которая, по его мнению, пришлась бы по вкусу противникам абортов.

Созданный им д-р Бук в конце концов предложил себя в качестве замены д-ру Кедру, но только после того, как д-р Кедр уйдет на покой. Эта замена покажет д-ру Кедру, что закон может и должен соблюдаться, что аборты недопустимы; разумное планирование семьи (контроль над рождаемостью и т. д.) со временем даст свои плоды, и Божеские и человеческие законы перестанут нарушаться, писал имеющий в душе страх Божий Фаззи Бук.

«Вожделенные плоды», в этом д-р Кедр и д-р Бук сходились, — это минимум никому не нужных детей, рождаемых на свет. «Что до меня, то я счастлив, что родился», — восторженно писал молодой д-р Бук. Миссионерская проповедь, да и только, подумал д-р Кедр. А ведь это мысль — сделать из Фаззи миссионера! В отдаленных местах земли, где все еще живут дикари и куда он понесет свою веру, никто не станет спрашивать у него медицинского диплома.

Уилбур Кедр трудился день и ночь и напечатал полностью два комплекта писем. Один от Фаззи Бука на старой машинке, которая ни для чего больше не употреблялась, другой — ответы ему, напечатанные в двух экземплярах. А в «Краткой летописи Сент-Облака» появились в разных местах ссылки на диалог учителя и ученика.

Согласно замыслу, переписка резко оборвалась, когда Кедр в ответном письме твердо заявил: сменить его сможет только тот, кто разделяет его убеждения. «Я буду работать, пока не упаду за операционным столом, — писал он. — И никогда не допущу, чтобы здесь, в Сент-Облаке, появился вместо меня верующий фанатик, которого больше волнует покой своей легкоранимой души, чем невыдуманные страдания ненужных, не знающих любви детей. Я сожалею, что ты стал врачом! — пробирал д-р Кедр несчастного Фаззи. — И очень жалею, что потратил столько сил на кретина, который отказывает в помощи живым из-за надуманной жалости к нерожденным. Ты как врач не годишься для этого приюта. И переступишь его порог только через мой труп!»

На это письмо д-р Кедр получил от д-ра Бука короткую сухую записку, в которой тот писал, что должен взвесить на весах совести свой личный долг перед д-ром Кедром и, наверное, еще больший перед обществом и всеми будущими убиенными младенцами. Трудно жить в ладах с совестью, укрывая д-ра Кедра от руки правосудия, закончил он на угрожающей ноте.

«Какая прекрасная история!» — думал д-р Кедр. Он трудился над ней весь конец августа 194… года. Хотел полностью ее закончить к возвращению Гомера в Сент-Облако после окончания летних работ.

Таким образом Уилбур Кедр соорудил себе достойную замену — врача, который будет приемлем для любого начальства. Он создал врача-акушера, обладающего великолепной подготовкой и, будучи сиротой, досконально знающего приютскую жизнь. Ему удалось сочинить идеальную ложь, ведь будущий д-р Ф. Бук будет, с одной стороны, прекрасно делать аборты, а с другой — пользоваться репутацией принципиального противника абортов. Когда д-р Кедр соберется на пенсию (или когда его засекут — он этой возможности не исключал), будет кого предложить вместо себя. Конечно, он еще не все до конца продумал, дело сугубо важное, необходимо предусмотреть все.

Уилбур Кедр лежал в провизорской в окружении парящих звезд — небесных и эфирных. Он наделил Фаззи Бука жизненной ролью, с которой Фаззи никогда бы не справился. Как он мог справиться, если спасовал перед первой трудностью — несовершенным дыхательным аппаратом-самоделкой. Дело за немногим, думал Уилбур Кедр, укачиваемый звездами. Как уговорить Гомера сыграть свою роль?

А Гомер в это время глядел из окна спальни Уолли на далекие звезды Мэна, сады, слабо освещенные убывающим месяцем. Над садом, из которого виден океан, блестела узенькая полоска. Гомер поднимал голову, опускал, а полоска не пропадала; этот слабый отблеск, казалось, что-то сигналил ему. И ему вспомнилась ночь, когда он кричал Фаззи Буку безответное «спокойной ночи» и голос его поглощали дремучие мэнские леса.

Он стал гадать, что там блестит; на жестяной крыше дома сидра, наверное, есть гладкая блестящая полоска, не шире лезвия ножа, лучи месяца отскакивают от нее и сигналят. Это крошечное сияние во тьме ночи было из тех явлений, которые, даже разгаданные, не перестают манить к себе.

Уолли мирно дышал, видя десятый сон. Слушай его дыхание, не слушай — ничто тебе не поможет. «Беда в том, — думал Гомер, — что я люблю Кенди». А она предложила ему остаться в Сердечной Бухте.

— Отец тебя полюбил, — сказала она Гомеру. — Он найдет тебе работу — на пирсе или на катере. Я уверена.

— И мама полюбила тебя, — прибавил Уолли. — Я уверен, тебе найдется работа в саду, особенно когда поспеют яблоки. Ей будет без меня одиноко. Ты останешься в моей комнате, где живешь сейчас. Держу пари, она будет счастлива.

Дом сидра, окруженный садами, просигналил последний раз, крошечный огонек вспыхнул и погас, как единственный зуб во рту Грейс Линч, когда она на секунду приоткрыла рот, провожая его взглядом.

«Разве я мог не влюбиться в Кенди? — думал он. — Так оставаться или нет? Если останусь, что я буду тут делать?»

Дом сидра стоял темный и тихий. Гомер вспомнил, как блестит перед операцией кюретка, а потом лежит на подносе, потускневшая от крови, ожидая омовения.

«А если вернусь в Сент-Облако, там-то что делать?» — спрашивал он себя.

Сидя за новой машинкой в кабинете сестры Анджелы, д-р Кедр начал письмо Гомеру. «Никогда не забуду, как я в тот вечер поцеловал тебя. В моей жизни нет более дорогого воспоминания», — напечатал он и остановился. Нет, это посылать нельзя, он вынул лист из машинки и спрятал его между страниц «Краткой летописи» — еще один эпизод, не предназначенный для читателя.

У Давида Копперфильда в тот день поднялась температура. Когда мальчишки заснули, д-р Кедр пошел посмотреть, как малыш себя чувствует. Температура, слава Богу, спала, лоб холодный, на тощенькой шее испарина, д-р Кедр осторожно вытер ее полотенцем. Убывающий месяц светил слабо, и никто не видел, что он делает. Кедр наклонился и поцеловал Копперфильда почти так же, как тогда Гомера. Потом перешел к другой кровати и поцеловал Дымку Филдза, от него пахло сосиской с хлебом, и это подействовало на д-ра Кедра успокаивающе. Почему он ни разу больше не поцеловал Гомера, когда тот был рядом? Он переходил от кровати к кровати и чмокал спящих мальчишек, всех имен не помнил, но не пропустил никого.

В дверях спальни он услыхал, как Дымка Филдз спросил сонным голосом:

— Что-то случилось?

Никто не ответил, наверное, все уже спали. «Вот бы он поцеловал меня!» — подумала сестра Эдна, у нее был обостренный слух на все необычное.

— Как это прекрасно! — воскликнула, узнав об этом от сестры Анджелы, миссис Гроган.

— По-моему, Кедр стареет, — заметила сестра Анджела.

Стоя у окна в спальне Уолли, Гомер не знал, что в тот вечер д-р Кедр послал на его поиски целую стаю поцелуев.

Не знал он также, да ему это никогда не пришло бы в голову, что и Кенди не спала в ту ночь, лихорадочно спрашивая себя: что же делать, если Гомер останется здесь, не уедет в Сент-Облако? За окном тяжело колыхался океан. Ночная тьма и лунный свет постепенно шли на убыль.

Наконец обозначились очертания дома сидра; полоска на крыше больше ни разу не вспыхнула, сколько Гомер ни всматривался в редеющие сумерки. Прошепчи он сейчас: «Спокойной ночи, Фаззи Бук», — он бы не стал ожидать отклика, понял бы, что говорит с призраком.

И еще одного он не знал: Фаззи Бук, как и Мелони, уже отправился на его поиски.

Глава седьмая Перед войной

В тот августовский день над приморским шоссе, связывающим бухту Йорк и Оганквит, висело подернутое дымкой солнце. Не палящее солнце Марселя и не прохладное негреющее солнце, которое так часто встает над побережьем Мэна в конце лета. Это было солнце Сент-Облака, туманное и плоское; Мелони обливалась потом и злилась, и, когда водитель молочного фургона, ехавший в глубь штата, предложил подвезти ее, она села к нему в кабину.

Мелони знала, что находится южнее Портленда и что эта часть штата Мэн относительно невелика, но все-таки на поиски «Океанских далей» ушло несколько месяцев. Это не расхолодило ее, она была уверена, что рано или поздно ей повезет. В Портленде она очистила несколько карманов и поправила свои дела, но ненадолго, в Киттери пришлось опять прибегнуть к этому способу заработка. Мелони залезла в карман к матросу, его дружки схватили ее и чуть не изнасиловали, но она мужественно отбивалась; схватка закончилась тем, что ей выбили два передних зуба и сломали нос. Нос сросся криво, а улыбка — и вообще-то редкая гостья на ее лице — исчезла совсем.

Первые две фермы, куда она заглянула, были на берегу, но назывались они по-другому. Про «Океанские дали» там никто не слыхал. И тогда Мелони двинулась в глубь штата: на одной из ферм кто-то сказал, что слышал о садах с таким названием, но они находятся довольно далеко от берега. В Биддерфорде Мелони нанялась мыть бутылки на молочной ферме. Немного заработав, уволилась и пошагала дальше.

Яблочная ферма между бухтой Йорк и Оганквитом так и называлась «Йорк». Опять не то. Но Мелони попросила высадить ее здесь. Все-таки это яблоневые сады; вдруг кто-нибудь из работников знает, где «Океанские дали».

Старший на ферме, увидев Мелони, подумал, что явилась первая сборщица яблок — решила, видно, опередить других сезонников.

— Урожай будем собирать недели через три, — сказал он ей. — Сейчас рвем только грейвенстины. Но их мало, и сезонники пока не нужны.

— Вы, случайно, не слыхали о ферме «Океанские дали»? — спросила у него Мелони.

— Ты там работала? — поинтересовался он.

— Нет. Просто ищу эту ферму, — ответила Мелони.

— Звучит как название курорта, — пошутил старший, но Мелони не улыбнулась в ответ, и он посерьезнел. — А ты представляешь, сколько у нас в Мэне мест с таким названием?

Мелони пожала плечами. Если на этой ферме через три недели будут нанимать работников, пожалуй, стоит остаться, подумала она. Может, кто-нибудь из сезонников слышал о месте, куда уехал Гомер.

— А сейчас у вас есть какая-нибудь работа? — спросила она у старшего.

— Будет через три недели, если, конечно, умеешь собирать яблоки, — ответил он.

— А что тут трудного? — удивилась Мелони.

— Что трудного? Идем, покажу, — сказал он и повел ее через довольно мрачный яблочный павильон, где две немолодые женщины писали на фанерке ценники.

В первом саду, сразу за павильоном, старший прочитал Мелони целую лекцию об искусстве обрывать яблоки.

— Берешь в руки яблоко, — начал он, — чуть выше плодоножки, видишь, торчит почка. Из нее тоже вырастет яблоко, но через год. Эта почка называется плодушка. Если оторвешь с яблоком плодушку, сорвешь не одно яблоко, а два. Никогда не дергай яблоки, а откручивай, — учил Мелони старший, показывая, как это делается.

Мелони протянула руку и открутила яблоко по всем правилам, посмотрела на старшего и пожала плечами. Откусила яблоко, но оно оказалось совсем зеленым. Она плюнула и выбросила его.

— Это нозернспай, — объяснил бригадир. — Они созревают в октябре. Мы их собираем последними.

Мелони стало скучно, и она пошла обратно к павильону.

— Я буду платить десять центов за бушель, — бросил он ей вслед. — Пять за падалицу и с червоточиной. Судя по виду, силы у тебя есть. — Он почти догнал Мелони. — Наловчишься — будешь собирать девяносто бушелей в день. У меня были парни, которые собирали по сотне бушелей. А это в день десять долларов. Приходи через три недели, я тебя возьму.

Он остановился возле женщин, пишущих ценники. Мелони уже вышла на дорогу.

— Через три недели я буду далеко отсюда, — крикнула она, обернувшись.

— Жаль. — Старший проводил ее взглядом. — На вид она очень сильная. Готов биться об заклад, весит не меньше ста шестидесяти фунтов, — обратился он к одной из женщин.

— Обыкновенная бродяжка, — бросила та.

Отшагав почти милю, Мелони дошла до сада, где двое работников собирали грейвенстины. Один из них помахал ей рукой. Мелони остановилась, хотела махнуть в ответ, но передумала и пошла дальше. Пройдя сотню ярдов, она услыхала шум подъезжающего сзади грузовика. Мужчины, как видно, решили догнать ее. Грузовик подъехал со стороны обочины и остановился.

— Ты, вижу, потеряла дружка, — сказал тот, что был за рулем. — Не горюй, я не хуже его!

Мужчина, сидевший справа, открыл дверцу.

— Лучше не трогай меня, парень, — сказала Мелони водителю, но его приятель уже обогнул грузовик и шел к ней.

Мелони перепрыгнула канаву и бегом бросилась в сад. Улюлюкая, тот погнался за ней. Водитель выключил мотор и тоже кинулся в погоню. Он так спешил, что оставил дверцу открытой.

Спрятаться было негде, но зато сад был бесконечный. Мелони миновала один ряд, другой, третий. Первый преследователь настигал ее. Но водитель, рыхлый, грузный, отставал все больше, пыхтя и отдуваясь. Мелони и сама тяжело дышала, но бежала ровно, не сбавляя хода. Первый, худощавый, нагонял ее, она слышала за спиной его прерывистое дыхание.

Мелони перебежала просеку, за которой начинался еще один сад. Оглянулась — толстяк, отставший ярдов на двести, перешел на ходьбу.

— Держи ее, Чарли! — кричал он приятелю.

Мелони вдруг остановилась, развернулась, перевела дыхание и, к удивлению Чарли, ринулась навстречу ему, припадая к земле и подвывая по-звериному. Не успел он остановиться и перевести дух, как Мелони бросилась на него, и они вместе упали на землю. Мелони уперлась коленями в его горло и ударила. Он захрипел и перевернулся на бок. Мелони вскочила на ноги и дважды пнула в лицо. Чарли изловчился встать на четвереньки, пряча лицо от ударов. Но Мелони, высоко подпрыгнув, приземлилась ему на поясницу. От боли он потерял сознание, и тогда Мелони выкрутила ему руки и укусила за ухо. Потом встала, отдуваясь, и плюнула в поверженного врага. Толстяк тем временем перешел просеку и тоже оказался во втором саду.

— Чарли! Вставай! — кричал он, тяжело дыша.

Но Чарли не двигался. Мелони перевернула его на спину, расстегнула ремень и выдернула из брюк. Между ней и толстяком было всего несколько деревьев. Накрутив конец ремня на руку, Мелони опустила ее, пряжка почти коснулась земли. Толстяк остановился в нескольких шагах.

— Что ты сделала с Чарли? — спросил он.

И тут Мелони стала вертеть ремень над головой. Она вертела его все быстрее и быстрее, так что медный квадрат пряжки засвистел в воздухе. И двинулась на водителя. Ему было далеко за сорок, а может, и все пятьдесят. Седые, редкие волосы взмокли, большой живот вывалился из штанов. Мгновение он стоял и смотрел, как Мелони подходит к нему. Ремень — широкая кожаная лента в жирных и потных пятнах с медной пряжкой величиной в мужскую ладонь — то гудел, как северный ветер, то визжал, как коса в траве.

— Привет! — вдруг нелепо сказал толстяк.

— Кому привет-то, парень? — спросила Мелони.

Вдруг резко опустила ремень и хлестнула пряжкой ему по голени, где из-под завернутых джинсов виднелась дряблая кожа. Мужчина согнулся, пытаясь руками прикрыть голые ноги, но Мелони, размахнувшись, ударила его пряжкой по лицу. Он охнул и сел и, схватившись за щеку, обнаружил глубокую рану длиной с сигарету. Не успел он сообразить, что происходит, как пряжка со всей силой опустилась на переносицу. Яркая вспышка боли ослепила его. Одной рукой он пытался защитить голову, другой — схватить Мелони. Но она легко уворачивалась и била его куда попало, водитель прижал колени к груди, уже обеими руками защищая голову. Какое-то время пряжка кромсала ему спину. Наконец Мелони перестала бить пряжкой. По ногам и спине заходил другой конец ремня. Казалось, она никогда не остановится.

— Ключи в машине, парень? — спросила она между ударами.

— Да! — прохрипел толстяк.

Напоследок Мелони хлестнула его еще раз-другой и пошла через дорогу, через сад, шлепая ремнем по яблоням — наловчилась им действовать.

Человек, которого звали Чарли, вроде пришел в себя, но не шевелился и не открывал глаз.

— Она ушла? — немного спустя спросил толстяк.

Он тоже не двигался, сидел зажмурившись и боялся открыть глаза.

— Кажется, да, — ответил Чарли, но ни один не шелохнулся, пока не послышалось тарахтение мотора.

Мелони вдруг подумалось: спасибо д-ру Кедру, что нашел ей тогда работу и она выучилась водить машину. Но тут же забыла о нем, развернула грузовик и поехала обратно к яблочному павильону. Старший воззрился на нее с изумлением.

В присутствии женщин, делающих ценники, она рассказала, как два работника хотели ее изнасиловать. Толстяк оказался мужем одной из них. Мелони настаивала, чтобы насильников уволили.

— А их работу буду делать я. Одна за двоих, быстрее и лучше. Не то вызывайте полицию, — прибавила она. — Я расскажу, как они на меня напали.

Жена толстяка побледнела и слушала молча. Но ее напарница опять сказала:

— Да ведь это бродяжка. Чего ее слушать?

— Бродяжка? — разъярилась Мелони. — А я могу делать еще кое-что. Лучше, чем ты. Думаю, ты на спине тьфу, дерьмо. — С этими словами Мелони стегнула ремнем в сторону женщин — те отскочили как ошпаренные.

— Эге! Да ведь это ремень Чарли, — удивился старший.

— Точно, — сказала Мелони и вдруг, вспомнив Гомера, чуть не расплакалась. — Чарли его потерял, — добавила она. Пошла к грузовику, взяла из кузова свой узел — вещи, завернутые в пальто миссис Гроган, — и затянула его ремнем.

— Я не могу уволить этих парней, — сказал старший. — Они работают здесь всю жизнь.

— Тогда вызывай полицию.

— Смотри-ка, она смеет тебе приказывать, — сказала жена толстяка.

— Молчи, дерьмо. Никому я не приказываю, — огрызнулась Мелони.

Старший подумал немного и разрешил Мелони остаться. Жить она будет в доме, где делают сидр.

— Не знаю, захочешь ли ты остаться здесь, когда приедут сезонники. Иногда они берут с собой жен и детей. Но если в бригаде будут одни мужчины, ты вряд ли останешься. Они все негры.

— Сейчас я, во всяком случае, останусь, — сказала Мелони, оглядывая незнакомую для себя обстановку.

Ферма «Йорк» была меньше и беднее «Океанских далей». В доме, где делают сидр, меньше кроватей, не так удобно и чисто. Видно, о сезонниках никто особенно не заботился. Не было здесь Олив Уортингтон. Резко пахло яблочным уксусом, стены вокруг пресса заляпаны высохшим яблочным жмыхом. В кухне, вместо плиты, большая электрическая плитка, из-за которой часто вылетали старые пробки. У насоса, дробилки и тусклых лампочек под потолком был другой щит с пробками. В холодильной камере освещения не было, так что плесень в глаза не бросалась.

Но Мелони здесь явно понравилось. В Сент-Облаке ей приходилось наводить порядок в заброшенном жилье.

— А эта ферма «Океанские дали»? Зачем она тебе? — спросил старший.

— Я ищу любимого, — ответила Мелони.

У нее есть любимый? Такое трудно себе представить, подумал старший. И пошел посмотреть, что с пострадавшими. Толстяка жена успела свозить в больницу, но перестала с ним разговаривать (и будет злиться на него еще три месяца). Он довольно спокойно говорил о наложенных швах, но сильно разволновался, узнав, что Мелони остается на ферме, во всяком случае на время сбора яблок, и будет жить в сидровом доме.

— Как ты мог оставить ее, — кричал толстяк. — Она же убийца!

— А зачем ты к ней приставал? Будешь приставать — уволю. Я еле ее утихомирил, — развел руками старший.

У толстяка был сломан нос, в общей сложности ему наложили сорок швов: тридцать шесть на лицо и четыре на прокушенный язык.

С человеком, которого звали Чарли, возни было меньше — зашили всего четыре раны на укушенном ухе. Но зато, прыгнув на его, Мелони сломала ему два ребра, да еще от ударов он заработал сотрясение мозга. А в пояснице начались такие боли, что в сезон он не смог лазить по лестнице собирать верхние яблоки.

— Господи, спаси и помилуй, не хотел бы я встретиться с ее дружком, — сказал Чарли старшему.

— Держись от нее подальше, — посоветовал тот.

— А мой ремень у нее? — спросил Чарли.

— Заведешь с ней разговор о ремне — уволю. Купи себе новый.

— Да я к ней на пушечный выстрел не подойду, не то что ремень просить. А что, она сказала, ее дружок тоже сюда приедет? — спросил он старшего.

— Раз она его ищет, — ответил тот, — значит, он ее бросил. Испарился и адреса не оставил. Помоги ему Бог! — И потом еще несколько раз повторил шепотом последнюю фразу.

— Будь у тебя такая женщина, ты бы разве ее не бросил? — спросила женщина, назвавшая Мелони бродяжкой.

— Во-первых, у меня такой женщины быть не может. А во-вторых, если бы была, я бы ее никогда не бросил. Побоялся.

Мелони лежала в сидровом доме на ферме «Йорк», недалеко от бухты Йорк, западнее Оганквита. От Гомера ее отделяли сотни миль широкой полосы побережья. Мелони слушала возню мышей: то шмыгают туда-сюда, то грызут что-то. Одна рискнула взбежать к ней на матрас. Взмах ремня — и мышь, перелетев через четыре кровати, шмякнулась о стену. Пряжка перебила ей хребет. Мелони встала, подобрала трупик, воткнула в него острый кончик карандаша, а тупой вставила в щелку между планками перевернутого ящика, который служил прикроватной тумбочкой, и передвинула ящик к изножью. Пусть трупик будет предупреждением для остальных. И правда, мыши на какое-то время угомонились. Мелони лежала одна в пустом доме и читала «Джейн Эйр», а за окнами в темном саду на ветках незримо наливались яблоки.

Она два раза перечитала абзац в конце двадцать седьмой главы. «Несбыточные мечты, построенные на песке решения, — вот и все, что у меня осталось, вот с чем пускаюсь я странствовать».

Мелони закрыла книгу, выключила свет и легла на спину. Острый запах яблочного уксуса наполнял ее широкие ноздри. Гомер Бур дышит таким же воздухом, подумала она. Перед тем как заснуть, Мелони прошептала: «Спокойной ночи, Солнышко», — хотя слышали ее только мыши.

* * *

На следующий день в Сердечной Бухте пошел дождь. Лило по всему побережью — от Кеннебанкпорта до бухты Рождества. Дул северо-восточный ветер, такой сильный, что даже тяжелые, намокшие флаги на яхтах, стоявших у причала, поднимались под его порывами и вытягивались в сторону берега. Мокрые полотнища флагов хлопали на ветру с монотонным, глухим звуком, и в такт ему, так же ровно и монотонно, ударялся о старые покрышки у края причала катер Рея Кендела.

Рей лежал под трактором в амбаре номер два; то ремонтировал глушитель, то спал. Здесь, под большой знакомой машиной, спалось особенно хорошо. Ноги Рея торчали из-под трактора, порой он распластывался в такой странной позе, что можно было подумать, будто тяжелая машина раздавила его и он уже мертв. Случалось, кто-нибудь из работников замечал это и испуганно спрашивал: «Рей? Это ты там?» Рей Кендел пробуждался ото сна, возвращался в действительность, как д-р Кедр со своих эфирных небес, и отвечал: «Да. Это я. Я здесь». — «Работаешь?» — спрашивал обеспокоенный собеседник. «Ага, — отвечал Рей. — Работаю. Все в порядке».

Дождь лил и лил, ветер с океана дул так сильно, что чаек относило далеко от побережья. На ферме «Йорк» они разбудили Мелони своим гвалтом, а в «Океанских далях» сгрудились на жестяной крыше дома сидра. В доме кипела работа — уборка, чистка и покраска.

Грейс Линч, как всегда, досталось самое противное дело — чистить огромный чан для сидра. Она ползала внутри него на коленках, скребла стенки и дно, и в гулком звуке ее движений было что-то по-животному скрытное — будто зверь, таясь, устраивал себе берлогу или ворочал в норе добычу. Злюка Хайд собирался уходить, по словам его жены Флоренс, на «очередную пустопорожнюю прогулку». Он обнаружил, что приводной ремень на транспортере ослаб, и решил отвезти его к Рею Кенделу, авось тот что-нибудь придумает.

— Что, интересно, Рей может придумать? — спросила Флоренс. — Закажет новый или отрежет кусок от старого?

— Наверное, — пожал плечами Злюка.

— И зачем тебе вообще сегодня транспортер?

— Я только отвезу Рею ремень, и все! — обиделся Злюка.

— Тебе лишь бы поменьше работать, — бросила Флоренс, но Злюка уже вышел на улицу и зашлепал под дождем к машине; забираясь в фургон, он улыбнулся и подмигнул Гомеру.

— Ну и ленивец этот мой муж! — весело сказала Флоренс.

— Иногда это даже лучше, — заметила Айрин Титком, и все невольно взглянули в сторону чана, где лихорадочно скреблась Грейс Линч.

Айрин и Флоренс, как самые дотошные и аккуратные, красили оконные рамы и переплеты в спальне дома сидра, а Гомеру, Толстухе Дот Тафт и младшей сестре Дот Дебре Петтигрю работа досталась не такая ответственная — они широкими, размашистыми мазками красили кухню.

— Вы меня не стесняйтесь, — сказала Толстуха Дот Дебре и Гомеру. — Я же не дуэнья какая-нибудь. Так что занимайтесь чем хотите.

Эти слова смутили Дебру, а Гомер, сконфузившись, улыбнулся. «Смешно! — подумал он. — Сходишь на свидание, поцелуешь девушку, раз-другой обнимешь — и все уже считают, что ты только о ней и думаешь». Хотя Дебра Петтигрю стояла рядом и красила ту же стену, мысли Гомера почему-то гораздо чаще обращались к скребущей чан Грейс Линч. Он дошел до выключателя около кухонной двери и посоветовался с Толстухой Дот, что лучше — покрасить вокруг выключателя самому или дождаться Флоренс и Айрин — у них кисточки тонкие, получится аккуратно.

— Да крась прямо поверх выключателя, — сказала Толстуха Дот. — Мы всегда так делаем. Нужно просто освежить краску. Мы тут не картины рисуем!

Рядом с выключателем на стене висел пришпиленный кнопкой листок бумаги, буквы на нем выцвели от солнца — на кухонных окнах не было занавесок. Гомеру показалось, что это какой-то список; внизу от листка был оторван кусок, значит, подумал Гомер, список старый и никому не нужен. Он вытащил кнопку из стены и хотел уже смять его и бросить в мусорную корзину, как вдруг обратил внимание на верхнюю строчку. И прочитал:

«ПРАВИЛА ДОМА СИДРА»

Это еще что? — изумился он и стал читать дальше. Правила были пронумерованы.

1. Пожалуйста, не работайте на прессе и дробилке, если вы пили.

2. Пожалуйста, не курите в постели и не зажигайте свечей.

3. Пожалуйста, не залезайте на крышу, если вы пили, — особенно ночью.

4. Пожалуйста, стирайте фильтрующие холсты сразу же после использования.

5. Пожалуйста, снимайте вращающуюся решетку сразу после отжима и промывайте дочиста водой из шланга. Пока жмых не засох.

6. Пожалуйста, не носите с собой на крышу бутылки.

7. Пожалуйста, даже если вы выпили и вам очень жарко, не ходите спать в холодильную камеру.

8. Пожалуйста, сдавайте список покупок старшему к семи часам утра.

9. На крыше не должно быть больше шести человек одновременно.

Наверняка были еще правила, но низ листка был оторван, и Гомеру они остались неизвестны. Он протянул бумагу Толстухе Дот и спросил Дебру Петтигрю:

— Почему там столько написано про крышу?

— С крыши видно океан, — ответила Дебра.

— И не только, — сказала Толстуха Дот. — Ночью оттуда видно чертово колесо и огни аттракционов.

— Здорово, — вздохнул Гомер.

— По мне так ничего особенного, — пожала плечами Толстуха Дот, — а вот черные любят смотреть на огоньки.

— Они иногда целые ночи просиживают на крыше, — добавила Дебра.

— А потом напиваются и падают вниз, — крикнула из спального крыла Флоренс Хайд.

— И еще бьют бутылки и режутся, — подхватила Айрин Титком.

— Но все-таки не каждую ночь, — возразила Толстуха Дот.

— Однажды ночью один так напился и так упарился на прессе, что пошел спать в холодильную камеру. А проснулся с воспалением легких, — сказала Дебра Петтигрю.

— Нельзя просто так «проснуться с воспалением легких», — сказал Гомер. — Болезнь начинается гораздо сложнее.

— Извини, пожалуйста, — сердито буркнула Дебра.

— На эти правила никто не обращает внимания, — сказала Толстуха Дот. — Олив их каждый год вывешивает, но никто их не читает.

— Эти сезонные рабочие все равно как дети, — сказала Флоренс Хайд. — Если б Олив не покупала им еду, они бы умерли с голоду.

— Совсем не умеют организовать свою жизнь, — добавила Айрин Титком.

— Помню, у одного как-то рука попала в дробилку, — сказала Дот Тафт. — Не просто кисть — вся рука.

— Кошмар, — поежилась Дебра Петтигрю.

— Да, кошмар, во что превратилась его рука, — кивнула Флоренс Хайд.

— Сколько швов наложили? — спросил Гомер.

— Знаешь, а ты ужасно любопытный, — проговорила Дебра Петтигрю.

— Но они же никому, кроме себя, вреда не делают, — философски заметила Айрин Титком. — Ну хватил лишнего, ну свалился с крыши… Никто пока что не умирал, правда?

— Пока нет, — сказала вдруг Грейс Линч. Она редко вступала в общий разговор, и теперь ее резкий, тонкий голос, усиленный пространством огромного чана, прозвучал так гулко и странно, что все замолчали.

Работа продолжалась. Вскоре приехал в зеленом фургоне Уолли; вместе с ним из машины вышла Лиз Тоуби с ведерком и кистью. Уолли спросил, хватает ли кистей и краски и не нужно ли чего-нибудь еще.

— Всего лишь твой поцелуй, красавчик, — отозвалась Флоренс Хайд.

— Свози нас в кино, — подхватила Толстуха Дот.

— Сделай мне предложение! — крикнула Айрин Титком.

Уолли уехал под общий смех. Время было почти обеденное. Лиз-Пиз явно опоздала, хотя обычно приезжала с Эрбом Фаулером более или менее вовремя. В это утро вид у Лиз был особенно надутый, и какое-то время никто не решался с ней заговорить.

— Даже если у тебя месячные, поздороваться все равно могла бы, — сказала наконец Толстуха Дот.

— Доброе утро, — буркнула Лиз.

— Ла-ди-да, — пропела Айрин Титком.

Дебра Петтигрю толкнула Гомера в бок; он посмотрел на нее, и она ему подмигнула. Работа шла своим чередом. Скоро приехал Эрб Фаулер и предложил отвезти всех обедать в ресторанчик на дороге к Питьевому озеру.

Гомер глянул в сторону чана — Грейс Линч не появлялась. Она все скребла и терла дно и, судя по всему, не собиралась принимать приглашение Эрба. Гомер понимал, ему лучше уехать вместе со всеми, подальше от Грейс, но он утром решил осмотреть крышу дома сидра, отыскать то, что так загадочно отражало лунный свет. К тому же теперь он знал, что с крыши видно океан и чертово колесо в Кейп-Кеннете, и ему очень захотелось залезть на крышу — не важно, что идет дождь.

Гомер вышел из дома вместе со всеми, надеясь, что Грейс Линч решит, будто он поехал на обед, и только возле машины сказал Эрбу Фаулеру, что остается. Тот вдруг сунул руку в карман и что-то опустил в карман его джинсов. Когда все уехали, Гомер обнаружил презерватив и скорее полез на крышу.

Его появление переполошило чаек. Они взлетели шумно и суетливо, громко хлопая крыльями, и от неожиданности Гомер сам испугался, потому что не заметил их сразу — они сидели с подветренной стороны. Крыша была скользкая от дождя; хорошо еще, что скат оказался не очень крутой, иначе он вообще не смог бы залезть. С удивлением Гомер обнаружил, что к коньку крыши со стороны океана приторочены широкие и толстые старые доски. Скамейки! — подумал он. Хотя прибиты они были под углом, сидеть на них оказалось куда удобнее, чем на жести. Дождь все лил, Гомер сидел и пытался представить себе чудесный вид, открывающийся с крыши, но в такую погоду трудно было разглядеть даже дальние сады фермы, а океан и вовсе был скрыт от глаз, так что ему оставалось только воображать себе чертово колесо в Кейп-Кеннете и как горят там в ясную ночь праздничные огни.

Он уже совсем промок и собирался спускаться вниз, как вдруг увидел складной нож — большой длинный клинок, воткнутый в скамейку возле конька крыши. Рукоятка ножа, сделанная из искусственного рога, была сломана в двух местах. Гомер попытался вытащить лезвие из доски, и рукоятка разломилась пополам у него в руке. Наверное, именно поэтому нож и оставили здесь — со сломанной рукояткой его не закроешь как следует, а носить просто так небезопасно, да и лезвие совсем заржавело.

И вся крыша кругом ржавая, ни одного чистого пятна — значит, лунный свет отражался не от нее. Гомер еще раз осмотрелся и заметил разбитое стекло — несколько больших кусков застряли в жестяном желобе. Должно быть, оно и отражает луну, решил Гомер.

Наверное, кто-то разбил здесь бутылку из-под пива или рома, виски или джина. Он попытался представить себе, как эти черные пьют ночью на крыше, но дождь промочил его насквозь, а ледяной ветер пробирал до костей. Медленно спускаясь по скату крыши к тому краю, где легче всего спуститься на землю, он обнаружил, что порезал руку, а войдя в дом, увидел, что кровь течет слишком сильно для такой маленькой ранки. Наверное, там застрял кусочек стекла, подумал он. Грейс Линч, должно быть, слышала, как он промывает ранку под кухонным краном, если только не догадалась, что он не уехал, еще раньше, когда он лазил по крыше. К удивлению Гомера, Грейс все еще сидела в чане.

— Помоги мне, — крикнула она. — Я не могу вылезти.

Это была ложь; она просто хотела подозвать его. Но сироты доверчивы и наивны, любая ложь слишком сложна для их бесхитростной и простой натуры, и Гомер, хотя с некоторым беспокойством, но все же ничего не подозревая, послушно подошел к чану. Грейс тут же схватила его за запястья. Железная хватка ее тонких пальцев ошеломила Гомера; он потерял равновесие и чуть не упал в чан, прямо на нее. Она была совсем раздета, но Гомера поразила даже не самая нагота, а страшные, торчащие кости Грейс. Она походила на голодное животное из зверинца средней руки, где зверей часто и сильно бьют. Крупные синяки темнели на ягодицах и бедрах, отпечатки больших пальцев на запястьях отливали густо-лиловым цветом, но страшнее всего был желтовато-зеленый кровоподтек на маленькой жалкой груди.

— Отпусти меня, — попросил Гомер.

— Я знаю, что там делают, откуда ты приехал! — выкрикнула Грей Линч, дергая его за руки.

— Да, — кивнул Гомер, методично отдирая ее пальцы, но она ловко вскарабкалась на стенку чана и сильно укусила его в руку.

Он понимал, что придется оттолкнуть ее, но боялся, что она расшибется. И тут оба услышали, что к дому, хлюпая по лужам, подъезжает фургон Уолли. Грейс Линч отпустила Гомера и поспешно оделась. Уолли сидел в фургоне под проливным дождем и сигналил, и Гомер выбежал узнать, что случилось.

— Быстрей лезь в машину, — крикнул Уолли. — Надо выручать моего придурочного папеньку — он что-то натворил у Санборнов.

Гомер невольно вздрогнул. Он вырос в мире, где нет отцов, и не представлял себе, как человек, у которого отец есть, может назвать его «придурочным», пусть даже это и правда. На заднем сиденье машины лежал пакет с грейвенстинами. Гомер положил яблоки на колени, и Уолли поехал по Питьевому шоссе к магазину Санборнов. Милдред и Берт Санборны были давние друзья Сениора; он учился с ними в школе и одно время даже встречался с Милдред — до того, как познакомился с Олив, и до того, как Милдред вышла замуж за Берта.

Уоррен Титус, хозяин соседней скобяной лавки, стоял на крыльце их магазина и никого не пускал внутрь.

— Хорошо, что ты приехал, Уолли, — сказал он. — Твой папаша здорово нашалил.

Гомер и Уолли вбежали в магазин. Милдред и Берт удерживали Сениора в углу возле полок с бакалеей; Сениор уделал себя и пол вокруг мукой и сахаром. Вид у него был затравленный, и Гомер вспомнил Грейс Линч.

— Что случилось, папа? — спросил Уолли.

Увидев его, Милдред Санборн облегченно вздохнула, но Берт глаз не спускал с Сениора.

— Случилось, папа, — повторил Сениор.

— Не мог найти собачью еду и разозлился, — объяснил Берт Уолли, все еще глядя на Сениора: он боялся, что тот снова начнет чудить и порушит другие полки.

— Зачем ты искал собачью еду, папа? — спросил Уолли.

— Собачью еду, папа, — повторил Сениор.

— Похоже, он уже ничего не помнит, Уолли, — сказал Берт Санборн.

— Мы объясняли ему, что у него нет собаки, — подхватила Милдред.

— Помню-помню, чем мы с тобой занимались, Милли! — выкрикнул Сениор.

— Ну, опять пошло-поехало, — покачал головой Берт. — Успокойся, Сениор, — сказал он мягко. — Мы все тебе друзья.

— Мне нужно покормить Блинки, — сказал Сениор.

— У него в детстве была собака по кличке Блинки, — объяснила Уолли Милли Санборн.

— Сениор, если твой Блинки был бы жив, — сказал Берт Санборн, — он был бы старше нас.

— Старше нас, — повторил Сениор.

— Поехали домой, папа, — сказал Уолли.

— Домой, папа, — повторил Сениор и покорно поплелся вместе с Уолли и Гомером к фургону.

— Знаешь, что я тебе скажу, Уолли? — Уоррен Титус открыл перед ними дверцу фургона. — Это не от пьянки. От него сейчас не пахнет.

— Это что-то другое, Уолли, — кивнул Берт Санборн.

— А ты кто? — Сениор уставился на Гомера.

— Гомер Бур, мистер Уортингтон, — ответил Гомер.

— Мистер Уортингтон, — повторил Сениор.

Минут пять они ехали в полном молчании, и вдруг Сениор закричал:

— Заткнитесь все!

Олив встречала их на подъездной дороге. На Сениора она даже не взглянула и обратилась к Уолли:

— Уж не знаю, что он пил сегодня утром, но точно не водку. От него не пахло. Я бы не разрешила ему взять машину, если бы он пил.

— Кажется, выпивка тут ни при чем, мама, — сказал Уолли.

С помощью Гомера он отвел Сениора в спальню, снял с него ботинки и уговорил лечь в постель.

— А знаешь, я как-то раз трахнул Милли, — сказал Сениор сыну.

— Да, папа, конечно, — отозвался Уолли.

— Я трахнул Милли, трахнул Милли! — повторил Сениор.

Чтобы отвлечь отца, Уолли стал читать ему шуточные стишки. Когда-то Сениор знал их уйму и выучил им Уолли, но теперь с трудом вспоминал, хотя Уолли читал медленно, строчку за строчкой.

— Папа, помнишь про герцогиню Кентскую? — спросил Уолли отца.

— Конечно, — кивнул Сениор, но не сказал больше ни слова.

— «Бедняжка герцогиня Кентская… — начал Уолли, но Сениор не подхватил, и Уолли продолжил: — Дыра у нее слишком тесная».

— Тесная, — повторил Сениор.

Уолли еще раз продекламировал первые две строчки:

Бедняжка герцогиня Кентская, Дыра у нее слишком тесная.

— Слишком тесная! — крикнул Сениор. И пропел дальше:

Красотка слезами заливается: «Без кувалды не получается».

О Боже, подумал Гомер. Сениор озадаченно молчал. Они посидели с ним еще немного и ушли, когда им показалось, что он заснул.

Внизу Гомер сказал Олив и Уолли, что, по его мнению, у Сениора какое-то неврологическое заболевание.

— Неврологическое? — переспросила Олив.

— Как это? — удивился Уолли.

Наверху Сениор опять закричал:

— Слишком тесная!

У Гомера тоже была привычка повторять последнее слово, но тут был явно особенный случай, и в письме к д-ру Кедру он прежде всего упомянул этот симптом. «Сениор все время повторяет концы фраз», — писал Гомер и прибавил еще, что отец Уолли забывает названия самых простых вещей; на днях не смог попросить сигарету — словно онемел, показывая на нагрудный карман сына. «Как будто слово „сигарета“ напрочь выскочило у него из головы, — писал Гомер. — А во время последней поездки по магазинам Сениор не мог открыть защелку на бардачке машины. И еще у него появилась странная манера снимать с себя пушинки. Такое впечатление, что ему кажется, будто на нем плохо почищенный пиджак».

Олив Уортингтон сказала Гомеру, что их семейный врач, старикашка еще древнее д-ра Кедра, твердо уверен, что все странности Сениора «исключительно алкогольного происхождения».

— Док Перкинс уже совсем старый, мама, ему пора на покой, — заметил Уолли.

— Док Перкинс знает, что говорит, — ответила Олив. — Он помог тебе появиться на свет.

— Готов поспорить, это была нетрудная работа, — весело отозвался Уолли.

«Не сомневаюсь», — подумал Гомер. Ему казалось, что Уолли в этой жизни все достается легко, безо всяких усилий. Не за счет других, что было бы дурно, а само собой и как бы по праву. Словно он принц штата Мэн, будущий король Новой Англии и рожден, чтобы всегда быть первым.

Ответное письмо д-ра Кедра было таким важным, что Гомер тут же отнес его миссис Уортингтон.

«Гомер, то, что ты мне описал, очень похоже на прогрессирующее органическое поражение мозга, — писал д-р Кедр. — Для почтенного возраста, в каком находится мистер Уортингтон, выбор диагнозов не так уж велик, и я почти уверен, что у него болезнь Альцгеймера — разновидность старческого слабоумия. Это довольно редкое заболевание, я читал о нем в „Медицинском журнале Новой Англии“. Один из симптомов болезни — постоянное стряхивание с одежды воображаемых соринок, невропатологи называют это явление карфологией. По мере того как состояние больного ухудшается, что неминуемо при болезни Альцгеймера, он начинает повторять, как эхо, окончания фраз, которые слышит. Для этого тоже есть термин — эхолалия. А неспособность назвать даже самые обычные предметы, например сигареты, вызвана утратой способности узнавать их. То, что он не мог открыть бардачок в машине, то есть разучился совершать привычные действия, тоже типично для этой болезни и носит название „апраксия“. Ты обязательно должен убедить миссис Уортингтон показать мужа невропатологу. Я точно знаю, что по крайней мере один такой врач в Мэне есть. Но конечно, это всего лишь мое предположение».

— Болезнь Альцгеймера? — удивилась Олив.

— Ты хочешь сказать, что отец серьезно болен? — спросил Уолли.

Всю дорогу к невропатологу Уолли проплакал.

— Прости меня, папа, — говорил он отцу. Но Сениор даже казался довольным.

Невропатолог подтвердил диагноз д-ра Кедра, и Сениор Уортингтон возликовал.

— Я болен! — повторял он гордо и чуть ли не счастливо, как будто ему объявили, что он выздоровел, хотя на самом деле болезнь была неизлечима. — Я болен! — восклицал Сениор и радовался, как ребенок.

У него стало так легко на душе, правда совсем ненадолго. Значит, он не простой пьяница! И у Олив точно гора с плеч свалилась. Она плакала на плече у сына; а Гомера крепко обняла. И поцеловала — никто, кроме сестры Анджелы и сестры Эдны, так его не обнимал. Миссис Уортингтон снова и снова повторяла слова благодарности: для нее случившееся имело огромный смысл. Мужа она давно разлюбила — если вообще любила когда-нибудь, — но теперь снова могла уважать его и была бесконечно благодарна Гомеру и д-ру Кедру за то, что они вернули Сениору чувство собственного достоинства, а вместе с ним и уважение жены.

Умиротворенный Сениор покинул этот мир в конце лета, незадолго до сбора урожая. Близкие не очень о нем скорбели — чувство облегчения пересилило горечь утраты. Все давно уже знали, что Сениор Уортингтон умирает, но то, что он все-таки сумел умереть достойно — как сказал Берт Санборн, «от достойной болезни», — оказалось для всех приятной неожиданностью.

Обитатели обоих городков никак не могли понять, что еще за «Альцгеймер» унес в могилу Уортингтона-старшего. В сороковые годы на побережье Мэна слов таких слыхом не слыхивали. Особенно недоумевали работники «Океанских далей», но Рей Кендел разрешил общее недоразумение.

— Сениора сокрушил «Палец Геймера», — как-то раз объявил он.

Палец Геймера! Ну, теперь все ясно.

— Надеюсь, этот палец не заразный, — сказала Толстуха Дот.

— Может, им только богатые болеют? — размышлял Злюка Хайд.

— Нет, эта болезнь — неврологическая, — пытался объяснить Гомер. Впрочем, это объяснение имело смысл только для него одного.

Наступила пора сбора урожая, и у работников появилась новая прибаутка.

— Смотри будь начеку, — говорил кому-нибудь Эрб Фаулер. — Не то нарвешься ненароком на палец Геймера.

Если Лиз Тоуби опаздывала, Флоренс Хайд, Айрин Титком или Толстуха Дот спрашивали ее: «Что случилось? Месячные. Или, может, палец Геймера под хвост попал?» А когда Грейс Линч приходила прихрамывая или с новым синяком, каждый думал про себя: «Да, видать, досталось ей ночью от старика Геймера».

— Знаешь, — сказал как-то Уолли Гомеру, — ты должен стать врачом. По-моему, у тебя к этому дар.

— Вот доктор Кедр — настоящий врач, — возразил Гомер. — А я просто бедуин.

* * *

Перед началом страды Олив Уортингтон украсила спальное крыло дома сидра свежими цветами, напечатала новые правила — почти такие же, что в прошлом году, — и повесила рядом с выключателем у кухонной двери. Тогда-то она и предложила бедуину остаться с ней на зиму.

— Ненавижу, когда Уолли уезжает в университет, — сказала она. — А теперь, без Сениора, станет еще тоскливей. Я буду так рада, если ты согласишься, Гомер. Живи в комнате Уолли. Я буду знать, что ночую в доме не одна и по утрам есть с кем перемолвиться словом. — Она стояла на кухне возле окна, повернувшись спиной к Гомеру. За окном качался на волнах надувной матрас, на котором любил плавать Сениор, но Гомер не знал точно, на него смотрит Олив или нет.

— Не знаю, как отнесется к этому доктор Кедр, — сказал Гомер.

— Доктор Кедр мечтает, чтобы ты когда-нибудь поступил в колледж, — ответила Олив. — И я с ним согласна. Я поговорю насчет тебя в кейп-кеннетской школе. Может, они позанимаются с тобой, выяснят, что ты знаешь, а что еще надо подучить. У тебя ведь очень… странное образование. Доктор Кедр хотел бы, чтоб у тебя не было пробелов. — Гомер начал подозревать, что она цитирует письмо доктора. — И чтобы ты выучил латынь, — добавила Олив.

— Латынь, — повторил Гомер. Вот это уж точно работа д-ра Кедра, подумал он, dura mater[6], старая добрая umbilicus[7] и все прочее. — Доктор Кедр хочет, чтобы я стал врачом, — сказал Гомер миссис Уортингтон. — Но я этого не хочу.

— Мне кажется, он хочет подстраховать тебя, если однажды ты передумаешь, — пояснила Олив. — Помнится, он писал не только о латыни, но и о греческом.

Они, должно быть, часто переписываются, подумал Гомер, а вслух сказал:

— Я хочу работать на яблочной ферме.

— Я тоже этого хочу, — кивнула Олив. — Мне нужна твоя помощь, особенно сейчас, на уборке. Я же не предлагаю тебе учиться целыми днями. Если поговорить в школе, они наверняка согласятся заниматься с тобой по особой программе — в качестве эксперимента.

— Эксперимента, — повторил Гомер. Для бедуина вся жизнь — эксперимент.

Он вспомнил про сломанный нож на крыше дома сидра. Что, если этот нож оказался там не случайно, а именно потому, что он, Гомер, должен был найти его? И осколок стекла, который подавал сигналы в лунные бессонные ночи… Может быть, и это какой-то знак?

Он написал письмо доктору Кедру и попросил разрешения остаться в «Океанских далях». «Я готов изучать биологию, — писал Гомер, — и другие естественные науки, но так ли необходима латынь? Ведь никто уже давно не говорит на этом языке».

«И правда, зачем ему все эти знания?» — подумал Уилбур Кедр. То, что Гомер не знает греческого и латыни, было даже на руку доктору. Многие медицинские термины имеют греческие и латинские корни — например, коарктация аорты. Этот термин означает относительно мягкую форму врожденного порока сердца, которая постепенно компенсируется. У пациента в возрасте Гомера шумы в сердце могут вообще прекратиться. Только на рентгеновском снимке опытный врач сумеет распознать небольшое расширение аорты, а при легком течении болезни единственным серьезным симптомом остается разве что повышенное давление. «Так что, Гомер, не учи латынь, если не хочешь», — думал Уилбур Кедр.

Д-р Кедр прикидывал, какой из пороков сердца лучше всего подойдет Гомеру, и начал склоняться в сторону стеноза клапана легочной артерии. «С самого рождения и в раннем детстве у Гомера Бура в сердце прослушивались сильные шумы», — внес он в его историю болезни, прикидывая, хорошо ли это звучит. «В двадцать один год, — записал он где-то еще, — шумы почти не прослушиваются, но на рентгеновском снимке я по-прежнему нахожу стеноз клапана легочной артерии». Он знал, что увидеть это на снимке почти невозможно. В том-то и был фокус: порок сердца у Гомера обнаружить сумел бы далеко не каждый врач, зато в записях болезнь обозначена и сомневаться в ней не приходится.

«Если не хочешь, не учи латынь и греческий, — писал д-р Кедр Гомеру. — Мы ведь живем в свободной стране».

Как раз в этом Гомер начинал сомневаться. В конверт со своим письмом Кедр вложил письмо Лужка. Уилбур Кедр считал, что Лужок круглый дурак, по дурак «на редкость упорный».

«Привет, Гомер, это я, Лужок», — писал тот. Правда, объяснял Лужок, теперь его зовут иначе — Роберт Трясини. «Мы — Трясини из Бангора, большая и крепкая мебельная семья».

«Мебельная семья?» — с недоумением подумал Гомер.

Дальше Лужок с воодушевлением рассказывал, как встретил девушку своей мечты и женился на ней, как избрал не колледж, а мебельное дело и как счастлив был выбраться наконец из Сент-Облака. Он надеялся, что и Гомер тоже «выбрался» оттуда.

«Нет ли у тебя вестей от Фаззи Бука? — спрашивал Лужок Гомера. — Старина Кедр писал, что он процветает. Если ты знаешь его адрес, пришли мне, я ему напишу».

Адрес Фаззи Бука? Интересно, что имел в виду «старина Кедр», когда написал «Фаззи процветает»? ГДЕ процветает и КАК? — спрашивал себя Гомер. Но все же ответил Лужку, что Фаззи действительно процветает, только вот адрес его куда-то запропастился; что работа на яблочной ферме полезна для здоровья и приятна во всех отношениях. Гомер писал, что в ближайшее время не собирается в Бангор, но если окажется там, обязательно заглянет в «Мебель Трясини», а вот идею Лужка о «встрече бывших питомцев Сент-Облака» поддержать не может, да и д-р Кедр никогда бы ее не одобрил. Гомер, конечно, скучает по сестре Анджеле, по сестре Эдне и по самому д-ру Кедру, но стоит ли возвращаться в прошлое? «Приют для того и существует, чтобы вырасти и покинуть его навсегда, — писал Гомер Лужку. — Чтобы оставить сиротство в прошлом».

После этого Гомер написал д-ру Кедру.

«Что это значит — „Фаззи процветает“? — спрашивал он. — Процветает в качестве ЧЕГО? Я знаю, Лужок — идиот, но если уж вы решили сообщить ему что-то про Фаззи Бука, не лучше ли сначала рассказать об этом мне?»

В свое время, в свое время, устало качал головой Уилбур Кедр. Он был очень обеспокоен. Д-р Гингрич и миссис Гудхолл добились своего на очередном заседании попечительского совета. И совет потребовал, чтобы Кедр, следуя рекомендациям д-ра Гингрича, писал отчеты об успехах и неудачах каждого усыновленного ребенка. А если дополнительная бумажная работа окажется обременительной, совет порекомендовал бы принять предложение миссис Гудхолл и поискать помощника, «Неужели им недостаточно моей летописи?» — удивленно спрашивал себя д-р Кедр. В провизорской он позволил себе расслабиться, подышал немного эфиром и успокоился. Гингрич и Гудхолл, бормотал он, Ричхол и Гингуд… Гудджин и Холрич! В конце концов он даже развеселился.

— Чему это вы так радуетесь? — крикнула сестра Анджела из коридора.

— Гудболс и Динг-Донг! — весело отозвался Уилбур Кедр. Горя жаждой мести, он отправился в кабинет сестры Анджелы. У него родился замечательный план относительно Фаззи Бука. Надо сделать два звонка: в Боуденский колледж, где Фаззи Бук, по его задумке, успешно закончит общее высшее образование, и в медицинскую школу Гарвардского университета, где тот станет одним из первых студентов курса. Администратору в Боудене он, представившись, объяснил, что один из фондов выделил его приюту деньги специально на медицинское образование особо одаренного студента, который чувствовал бы призвание работать в Сент-Облаке. Не может ли он, д-р Кедр, ознакомиться с личными делами выпускников последних лет, которые после окончания Боудена поступили на медицинские факультеты? Говоря с Гарвардом, он преподнес слегка видоизмененную историю: опять спросил разрешения приехать и ознакомиться с личными делами; но деньги, якобы пожертвованные приюту, на этот раз предназначались для студента, который будет проходить в Сент-Облаке акушерскую практику.

Д-ру Кедру предстояло совершить первое путешествие после погони за Кларой и первый раз после той мировой войны ночевать не в провизорской. Надо было узнать, как выглядят личные дела студентов в Боудене и в Гарвардской медицинской школе. И создать личное дело Ф. Бука. И там и там он попросил пишущую машинку и немного бумаги — «один из ваших бланков для личных дел облегчил бы мою задачу» — и сделал вид, что перепечатывает несколько имен и характеристик. «Здесь так много прекрасных молодых людей, — вздыхал он, — вот только не знаю, сумеет ли кто-нибудь из них выдержать жизнь в Сент-Облаке. Мы ведь так изолированы». И, поблагодарив за помощь, поставил на место ящики с личными делами, среди которых на соответствующем месте под буквой «Б» появилось личное дело Фаззи Бука.

По возвращении в Сент-Облако д-р Кедр отправил в Боуден и Гарвард запросы на документы особо приглянувшихся ему выпускников с припиской, что ограничил выбор несколькими кандидатами. Вскоре он получил по почте копии личных дел, среди которых были документы и Фаззи Бука.

Еще будучи в Гарварде, он абонировал на имя Фаззи бокс в кембриджском почтовом отделении и теперь отправил начальнику почты письмо с просьбой пересылать всю корреспонденцию Фаззи Бука в Сент-Облако, но бокс сохранить — на тот случай, если молодой д-р Бук по зову сердца отправится работать в какую-нибудь дальнюю заокеанскую миссию. После этого послал в Кембридж пустой конверт и стал ждать его возвращения.

Конверт вернулся. Д-р Кедр убедился, что система работает и можно действовать дальше. Он сочинил историю жизни Фаззи Бука у приемных родителей по фамилии Уиск, отправил ее в попечительский совет, приложив кембриджский адрес Фаззи, и занялся другими питомцами. К счастью, про Кудри Дея не надо было ничего придумывать, но имя «Рой Ринфрет» он печатал, морщась от отвращения; об остальных, включая Лужка, написал все как есть, правда, слова «Мебель Трясини» вызвали у него пароксизм смеха. Дойдя до Гомера Бура, задумался, стараясь как можно точнее и тщательнее подобрать слова, описывающие его сердечную болезнь.

Среди членов совета не было ни кардиолога, ни рентгенолога, ни даже хирурга — только очень старый терапевт, который, по глубокому убеждению д-ра Кедра, за всю жизнь не прочел ни одной книги. Д-ра Гингрича Кедр вообще считал не врачом, а пустым местом, как, впрочем, и всех психоаналитиков, а миссис Гудхолл намеревался запутать с помощью медицинской терминологии.

Памятуя о том, что людям льстит, когда им оказывают доверие, он конфиденциально сообщил совету попечителей, что самому Гомеру никогда не рассказывал о его больном сердце. Конечно, писал он, его довод может показаться спорным, но лишнее беспокойство только осложнило бы проблемы мальчика; ему не хотелось обременять Гомера этим опасным знанием, пока у него нет уверенности в отношениях с внешним миром. Но, написал д-р Кедр, в самое ближайшее время он сообщит Гомеру о болезни, а Уортингтонов об этом уже проинформировал, может быть, именно потому они так заботливы и внимательны к Гомеру. Конечно, им он не стал рассказывать о шумах в сердце и прочих симптомах стеноза клапана легочной артерии, но совету попечитетелей, если угодно, с радостью изложит все до мельчайших подробностей. Тут он представил себе миссис Гудхолл, изучающую рентгеновский снимок, и опять едва не расхохотался.

Под конец он написал, что всецело согласен с советом: отчеты о жизни питомцев приюта — блестящая идея; он сам, составляя их, получил огромное удовольствие. Помощник же ему не нужен.

Наоборот, работая над отчетами, он ощущает «прилив сил», своего рода вдохновение. «Я всегда мысленно слежу за тем, как живется в новых семьях нашим питомцам», — закончил он.

«Только иногда от этих мыслей голова кругом идет», — вздохнул он про себя.

Д-р Кедр очень устал; он даже забыл сделать обрезание новорожденному мальчику, которого сестра Анджела уже приготовила к операции; женщину, ожидавшую аборта, перепутал с другой, у которой накануне принимал роды, и сказал ей, что малыш здоров и прекрасно себя чувствует; случайно плеснул себе в лицо немного эфира, так что пришлось промывать глаза. Рассердился на себя за то, что заказал слишком много презервативов — повсюду натыкаешься на эти чертовы резинки; с тех пор как уехала Мелони, воровать их некому. А вспомнив о Мелони, расстроился еще больше.

Вернувшись в кабинет сестры Анджелы, он снова принялся за отчеты. Отчет про Давида Копперфильда и его шепелявость вышел совсем правдивый, только одно д-р Кедр утаил — что принимал Давида Гомер и он же дал ему имя. А вот про мальчика по имени Стирфорт слегка приврал — написал, что роды были совсем простые, с ними прекрасно справились сестра Эдна и сестра Анджела и вмешательство врача не понадобилось. Про Дымку Филдза рассказал все как есть: что мальчик припрятывает еду, а это типично скорее для девочек, и что у него начала развиваться бессонница, которая не наблюдалась в Сент-Облаке «со времен Гомера Бура».

От воспоминаний о тех днях на глазах навернулись слезы, но он справился с собой и взялся за отчет о Мэри Агнес Корк. Она беспокоит и его, и миссис Гроган, писал он; с тех пор как уехала Мелони, у нее часто бывают депрессии. О Мелони он тоже написал правду, хотя о самых варварских ее поступках предпочел умолчать. Кедр писал: «Скорее всего, Мэри Агнес считает себя духовной наследницей Мелони, но характер у нее не такой сильный, и вряд ли ей удастся взять на себя роль лидера». «Этому идиоту доктору Гингричу, это должно понравиться», — подумал он, а вслух с презрением повторил: «Роль!» Как будто у сирот есть право выбирать себе роли!

Вдруг, по какому-то наитию, Кедр поднялся, прошел в провизорскую, взял два презерватива и надул их, как воздушные шары: благо, что они всегда под рукой. Затем маркировочным карандашом на одном вывел «ГИНГРИЧ», на другом — «ГУДХОЛЛ». И, размахивая этими веселенькими шариками, отправился искать сестру Анджелу или сестру Эдну.

Сестры вместе с миссис Гроган пили чай в отделении девочек.

— Ага! — воскликнул д-р Кедр, несказанно удивив дам. Обычно он заходил в отделение по вечерам, когда читали «Джейн Эйр», и уж совсем дико было видеть его с надутыми, размалеванными презервативами.

— Доктор Гингрич и миссис Гудхолл, — возгласил д-р Кедр и важно поклонился каждой даме. После чего схватил скальпель и проколол оба шара.

Мэри Агнес Корк, лежавшая в постели этажом выше — не знала куда себя деть от тоски, — так и подскочила, услыхав подобие выстрела. Миссис Гроган остолбенело глядела на Кедра.

После его ухода первой пришла в себя сестра Эдна.

— Уилбур так много работает, — сказала она, тщательно подбирая слова. — Удивительно, как это он еще находит время для шуток.

Миссис Гроган по-прежнему не могла выговорить ни слова, а сестра Анджела отозвалась:

— По-моему, у старика размягчение мозгов.

Сестру Эдну, похоже, задели эти слова; прежде чем ответить, она аккуратно поставила чашку на блюдце.

— Мне кажется, это все из-за эфира, — сказала она тихо.

— И да и нет, — отозвалась сестра Анджела.

— Думаете, и из-за Гомера Бура? — спросила миссис Гроган.

— Да, — кивнула сестра Анджела. — Эфир, Гомер, да и возраст сказывается… И потом эти новые попечители. В общем, всему виной Сент-Облако.

— И еще Мелони, — добавила миссис Гроган, но, выговорив это имя, вдруг разрыдалась.

Мэри Агнес Корк, услыхав наверху имя Мелони, тоже заплакала.

— Гомер вернется, я знаю, — сказала сестра Анджела, но не сдержалась и сама залилась слезами, так что сестре Эдне пришлось утешать обеих.

— Ну полно, полно, — повторяла сестра Эдна, а сама спрашивала себя: «Что с нами будет? Кто о нас позаботится? Кто он, этот человек, где сейчас ходит?»

— Господи… — начала миссис Гроган.

Наверху Мэри Агнес Корк склонила голову, сцепила ладони и сильно их сжала, чтобы вызвать в сломанной ключице боль.

— Господи, поддержи нас весь долгий день, пока тени не удлинятся и не наступит вечер, — молилась миссис Гроган, — не уляжется мирская суета, не утихнет лихорадка жизни и не будет завершена дневная работа.

Ночью, в темноте, внимая уханью совы, сестра Эдна шептала про себя: «Аминь» — и прислушивалась к шагам д-ра Кедра. Совершая вечерний обход, он целовал каждого мальчишку — даже Дымку Филдза, который таскал еду и прятал ее в постели (поэтому от нее всегда попахивало) и который сейчас притворялся, что спит.

* * *

Поднимаясь на чертовом колесе высоко над парком и пляжами Кейп-Кеннета, Гомер пытался отыскать глазами крышу дома сидра, но было темно и в доме не горел свет. Хотя если бы и горел или стоял бы ясный полдень, все равно ничего не увидишь — слишком уж далеко. Это с крыши видны огни аттракционов, особенно чертово колесо, а в обратном направлении гляди не гляди — ничего не различишь.

— Я хочу быть летчиком, — сказал Уолли. — Очень хочу летать. Если бы у меня был свой самолет и права, я бы опрыскивал сады и раскрасил его под истребитель. Терпеть не могу ездить вверх-вниз по чертовым холмам на чертовом тракторе и таскать за собой на прицепе эти идиотские распылители.

Именно этим занимался сейчас Рей, отец Кенди; Злюка Хайд заболел, и Эверет Тафт, старший работник, попросил Рея провести ночное опрыскивание — Рей, как никто, знал всю технику. Последнее опрыскивание перед уборкой. Где-то там, далеко внизу, среди зеленых садов, погруженных в черноту, Реймонд Кендел и Вернон Линч опрыскивают сады «Океанских далей».

Иногда эту работу делал Уолли, а Гомер еще только учился. Иногда опрыскивал Эрб Фаулер, хотя всегда протестовал против ручной работы. «Как будто мне ночью нечем заняться», — обычно говорил он. А сады лучше всего опрыскивать ночью, потому что к вечеру ветер с океана стихал.

Сегодня Уолли не работал — это была его последняя ночь дома, наутро возвращаться в университет.

— Ты тут навещай Кенди, пока меня не будет. Хорошо, Гомер? — сказал Уолли. Они пролетали над скалистым берегом и многолюдным пляжем Кейп-Кеннета, кое-где мерцали редкие костры прощальных летних пикников; кабинка колеса опускалась вниз.

Кенди училась последний год в женской школе-пансионе в Кэмдене; выходные она будет проводить дома, а Уолли сможет приезжать из Ороно только на День благодарения, Рождество и другие каникулы.

— Да, — кивнул Гомер.

— Если бы я был военным летчиком, — сказал Уолли, — то есть если бы служил в авиации и летал на бомбардировщике, я бы выбрал «Б-24», а не «Б-25». Стратегический, а не тактический, чтобы бомбить объекты, а не людей. И на истребителе ни за что не стал бы летать — это ведь тоже убивать людей.

Гомер Бур не понимал, о чем говорит Уолли. Он не следил за военными сводками и не знал, что «Б-24» — это тяжелый четырехмоторный стратегический бомбардировщик, предназначенный для бомбежки мостов, нефтеперерабатывающих заводов, нефтехранилищ и железных дорог. Он бомбит промышленные объекты, а не армию. Армией занимается «Б-25» — средний тактический бомбардировщик. Уолли изучал войну с куда большим интересом, чем ботанику или другие предметы в Мэнском университете. А от Гомера война, которую жители Мэна называли тогда «европейской», была очень далека. Люди, у которых есть семьи, — вот кто думает о войне.

А бывают ли войны у бедуинов? — размышлял Гомер. Если бывают, как они к ним относятся?

Он с нетерпением ждал начала уборки и, сам не зная почему, с любопытством думал о встрече с чернокожими сезонниками. Интересно, похожи они на сирот? Они ведь тоже бесприютные. Нужны они кому-нибудь или нет?

Гомер любил Уолли и поэтому велел себе выкинуть Кенди из головы. Он был рад, что принял это решение, и душевный подъем, посетивший его еще на чертовом колесе, усилился. На вечер у него был план; Гомер Бур, как и все сироты привыкший к строгому распорядку дня, строил планы на каждый вечер, даже если он, как сегодняшний, и не обещал быть интересным.

На кадиллаке Сениора он отвез Уолли к Кенделам, где его ждала Кенди, и оставил их вдвоем. Рей еще несколько часов будет опрыскивать сады, и Уолли с Кенди лучше попрощаться наедине. Затем поехал за Деброй Петтигрю, чтобы свозить ее на киноплощадку под открытым небом в Кейп-Кеннете; это будет их первая поездка без Кенди и Уолли. Интересно, изменится ли на этот раз их игра «можно — нельзя»? Пробираясь между злобными собаками Петтигрю, он ругал себя, что не горит желанием узнать, как Дебра будет вести себя. Огромный пес, заходясь лаем, клацнул зубами прямо перед его лицом; железная цепь врезалась ему в шею, полузадушенный зверь с хрипом рухнул на брюхо и стал медленно подниматься на лапы. И зачем люди держат собак? — не переставал удивляться Гомер.

Фильм, который они с Деброй смотрели, был вестерн. Из него Гомер уяснил одно: колесить по стране в вагоне поезда — опасное удовольствие. И если уж решил все-таки куда-то ехать, сначала договорись с индейцами. Фильм был лишен всякого смысла, но воспользоваться резинками Эрба Фаулера, которые тот сунул ему в карман «на всякий случай», Гомер все же не смог. Дебра Петтигрю вела себя куда раскованнее, но ее решимость не переходить границ нисколько не поколебалась.

— Нет! — сразу же завопила она.

— И совсем не обязательно кричать, — сказал ей Гомер, поспешно убирая руку из запретного места.

— Да, но ты так делаешь уже второй раз, — заметила Дебра с точностью арифмометра и убежденностью праведницы.

И Гомер вынужден был играть по правилам, существовавшим в Мэне в сороковые годы: «поцелуй с объятьями» — пожалуйста, но то, что он делал с Мелони, то, чего, по-видимому, хотела Грейс Линч и что делали Кенди с Уолли, по крайней мере один раз, это ему категорически возбранялось.

Но как же Кенди могла забеременеть? — спрашивал себя Гомер. Влажное личико Дебры прижималось к его груди, волосы щекотали нос; на экране поверх ее головы индейцы устроили настоящую резню. Ведь Эрб Фаулер всем сует в карманы свои дурацкие презервативы, и даже д-р Кедр верит в их защитную силу. Как же Уолли мог сделать Кенди ребенка? Странно. Уж Уолли-то всем обеспечен. И зачем такому счастливчику эта война? Сколько он еще будет бояться, что в его воспитании есть пробелы что он не знает всех общественных правил поведения? Неужели так со всеми сиротами? Какие вопросы можно задать Уолли? Вдруг он покажется надоедой? Или это вполне законно — потребность знать? Он вспомнил, как Кудри Дей мучил его своими вопросами.

— Ты спишь, Гомер? — спросила Дебра.

— Нет, — ответил он. — Просто думаю.

— О чем?

— Почему Уолли и Кенди этим занимаются, а мы нет? Дебру этот вопрос испугал или, по крайней мере, удивил своей прямотой. Во всяком случае, она не сразу на него ответила.

— Ну-у, — протянула она наконец. — Они ведь любят друг друга. Правда?

— Точно, — ответил Гомер.

— А ты мне еще не говорил, что любишь. И я тебе тоже.

— Да, — кивнул Гомер. — Значит, без любви нельзя?

— Можно сказать и так, — ответила Дебра, закусив нижнюю губу. В этом она была тверда, как кремень. — Если парень и девушка любят друг друга и она забеременеет, они поженятся, и все. Какая беда, если с Кенди это случится, они сразу же пойдут к священнику.

Так, наверное, и будет в следующий раз, подумал Гомер, но вслух только сказал:

— Понятно.

Так вот, оказывается, какие правила! Все дело в беременности, в нежелании иметь ребенка. И всего-то!

А что, если вынуть из кармана презерватив и показать Дебре. Если ей боязно забеременеть, есть выход из положения. Эрб Фаулер раздает «его» налево-направо. Но не примет ли она его предложение за намек, что близость просто грубое развлечение. Еще подумает, что это его личное отношение.

На экране покачивалось копье с нанизанными человеческими скальпами — индейцы взирали на него как на сокровище, и этого Гомер никак не мог понять. Просвистела стрела и пришпилила руку кавалерийского офицера к дереву. Зубами и другой рукой, он пытался вытащить стрелу, но ничего не получалось, а воинственный индеец с томагавком уже приближался к бедняге. Похоже, бледнолицему пришел конец, хотя он боролся до последнего: большим пальцем проколотой руки старался взвести курок пистолета.

Почему бы ему не воспользоваться здоровой рукой? — удивился Гомер. Но большой палец все-таки заработал, офицеру удалось взвести курок, и Гомер сделал вывод, что стрела прошла сквозь руку, не задев нерв, который заведует двигательными мышцами большого пальца. Повезло мужику, подумал Гомер. Кавалерист выстрелил индейцу прямо в сердце — наверняка в сердце, потому что тот умер мгновенно. Забавно: Гомер смотрел на экран, но видел перед собой изображение руки из «Анатомии» Грея.

Он отвез Дебру домой, извинился, что не может проводить ее до двери — одна из собак сорвалась с цепи и бегала по двору. Она злобно била лапами по стеклу, которое Гомер успел вовремя закрыть, хрипло дышала, рычала, лязгала зубами. Стекло запотело, стало мокрым от собачьих слюней, и, разворачивая кадиллак, Гомер едва разбирал дорогу.

— Угомонись, Эдди! — кричала на собаку Дебра Петтигрю. — Кому говорят, Эдди, прекрати!

Но собака бежала за машиной чуть ли не целую милю.

Эдди. Кажется, сестра Анджела назвала кого-то из сирот этим именем. Точно, назвала, но его, должно быть, быстро усыновили. Такое тоже случалось.

Когда он приехал к Кенделам, Рей уже был дома. Он заваривал чай и грел морщинистые, в ссадинах руки, положив их на чайник; под сломанными ногтями чернело въевшееся машинное масло.

— Смотрите-ка, побывал в этом кино и жив остался! — сказал Рей. — Посиди со мной немного, попей чайку.

Кенди и Уолли, прижавшись друг к другу, сидели на пирсе.

— Влюбленные пташки не боятся холода, — рассмеялся Рей. — Похоже, и не думают прощаться.

Гомер с удовольствием согласился выпить чашку чая; он любил Рея и знал, что тот тоже расположен к нему.

— Что нового сегодня узнал? — спросил Рей.

Гомер хотел рассказать о правилах поведения с девушками на киноплощадках, но сообразил, что Рей говорит о другом, и ответил:

— Ничего.

— Не может такого быть! Наверняка что-то узнал, — возразил Рей. — Ты толковый ученик. Я сам был такой. Ты только взглянешь, как другой работает, и уже сам в этом мастер.

Рей многому научил Гомера: как менять масло, как смазывать мотор и регулировать зажигание, как ремонтировать приборную доску и налаживать подачу топлива, как подтягивать сцепление и как сменить карданный вал, показал даже, как работают клапаны. К удивлению Рея, Гомер все запоминал мгновенно и к концу лета знал про автомобили гораздо больше, чем Уолли. Но Рей любил Гомера не только за смекалку и золотые руки. Он с почтением относился к одиночеству. А кто уж более одинок, чем сирота?

— Так-то, — сказал Рей. — Готов поспорить на что угодно, тебя можно всему научить. Твои руки, что раз сделают, помнят всю жизнь.

— Точно, — улыбнулся Гомер. Ему вдруг вспомнился набор расширителей; как твердо держат расширитель большой и указательный пальцы, если подушечка среднего упирается в стержень. И как точно движется инструмент, послушный твоим посылам. Одно легкое движение большого пальца — и утиные створки раздвинулись на требуемую ширину, открывая вход во влагалище.

Гомер Бур, двадцати одного года от роду, вдыхал пар горячего чая, и ему брезжила новая жизнь.

* * *

Гомер и Уолли возвращались на кадиллаке в «Океанские дали». Живописная красота Сердечной Бухты — вода и скалы — постепенно сменялась более прозаическим ландшафтом Сердечного Камня.

— Знаешь, я тут о чем думал, — начал Гомер. — Не отвечай, если не хочешь, я просто хочу понять, как случилось, что Кенди забеременела. Ты что, не предохранялся?

— Конечно предохранялся, — ответил Уолли. — Взял презерватив Эрба Фаулера, да только в нем оказалась дырка.

— Дырка? — переспросил Гомер.

— Совсем маленькая, — сказал Уолли, — но этого оказалось достаточно.

— Хватило бы и микроскопической.

— Эрб их таскает в карманах, наверное, проткнул чем-нибудь.

— Больше не пользуйся его резинками, — сказал Гомер.

— Конечно не буду, — кивнул Уолли.

Когда Уолли уснул, безмятежно, как принц, отрешенный от мирских дел, Гомер выскользнул из постели, отыскал брюки, вытащил из кармана презерватив, прошел в ванную и наполнил холодной водой. Сквозь крошечную дырку из него потекла тонка струйка воды. Отверстие было больше, чем от булавки, но меньше, чем от гвоздя. Видно, Эрб Фаулер проколол его кнопкой или стрелкой компаса, подумал Гомер. Дырка была проделана там, где нужно, — на кончике в центре, в самом опасном месте. Гомера передернуло: Эрб Фаулер нарочно протыкает презервативы! Он вспомнил, как впервые увидел мертвый плод по дороге из мусоросжигателя — казалось, он упал с неба. Вспомнил раскинутые ручки зарезанного в чреве матери младенца из Порогов-на-третьей миле. И желто-синий синяк на груди Грейс Линч. Наверное, путешествие Грейс Линч в Сент-Облако тоже связано с презервативами Эрба Фаулера.

В Сент-Облаке он видел мучительные страдания и более простые виды отчаяния, депрессию, жажду разрушения. Но это… это воплощенное зло, думал Гомер. «Встречал ли я раньше такое зло?» — спрашивал он себя. Вспомнилась женщина с пенисом пони во рту. Что же делать, когда сталкиваешься со злом?

Он смотрел в окно из комнаты Уолли, но в темноте пред его мысленным взором вставали иные картины: голый в расщелинах склон холма за больницей и отделением мальчиков в Сент-Облаке; лес на другом берегу, местами вырубленный, но все еще дремучий, не откликающийся на эхо; видел реку, унесшую его печаль о Фаззи Буке. Если б Гомер знал молитву миссис Гроган, он, наверное, прочитал бы ее сейчас. Но он обычно успокаивал себя строками из «Давида Копперфильда», из самого конца сорок третьей главы. (После нее шло еще двадцать с лишним глав.) Слова, возможно, были слишком неопределенны для молитвы, да и произносил их Гомер неуверенно. Не так, как если бы верил в их истинность, он как бы силился придать им ее. Повторял их и повторял, вдруг они станут правдой, по крайней мере для него, Гомера Бура.

«Отстранившись, я смотрел, как призраки прошлого проплывают мимо. Но вот они исчезли, и моя жизнь началась заново».

* * *

Всю ночь Гомер лежал без сна, нет, призраки прошлого не исчезли. Как крошечные, но страшные дырки в презервативах — их трудно отыскать, смысл их неясен, но они здесь, никуда не делись.

Утром Уолли без особой радости отправился в Ороно, на другой день в кэмденскую школу уехала Кенди. Накануне приезда сезонных рабочих Гомер Бур, самый старший и рослый ученик кеип-кеннетской средней школы, присутствовал на первом уроке биологии. Войдя в школу, он заблудился, попал в столярную мастерскую, и в лабораторию его проводила его подружка Дебра Петтигрю. Биологический класс занимался по учебнику Бенсли «Практическая анатомия кролика»; некоторых учеников текст и иллюстрации пугали, а Гомер открыл его с трепетом. Только теперь он понял, как скучает по растрепанному тому «Анатомии» Грея д-ра Кедра. Бенсли не понравился Гомеру с первой страницы: Грей начинал со скелета, а Бенсли — с мышц. Но преподаватель биологии бледный, изможденный мужчина по имени мистер Гуд, оказался умнее, чем выглядел. Он объявил, что не будет придерживаться учебника и начнут они, как и Грей, со скелета. Все встало на свои места. И довольный Гомер начал рассматривать желтоватый скелет кролика. Класс затих, кое-кто смотрел на скелет с явным отвращением. Подождите, пока дело дойдет до мочеполовой системы подумал Гомер, ощупывая глазами совершенное строение костей, и тут же сам себе удивился: оказывается, он с нетерпением ждет этого раздела анатомии кролика.

Гомер смотрел на череп кролика сбоку и проверял себя, мысленно называя отдельные части: черепная коробка, нос, нижняя челюсть, верхняя челюсть, межчелюстная кость… Он с благодарностью вспомнил Клару и тех, кто столь многому его научил.

Что касается Клары, то она наконец нашла упокоение, хотя, может, и не в том месте, которое выбрала бы сама. Похоронили ее на кладбище Сент-Облака, которое находилось в самой заброшенной части городка. Наверное, так и должно быть, думал д-р Кедр, ведь Клара и сама была заброшенным существом, тело изучено вдоль и поперек, а вот любовью явно обделена.

Увидев гроб, сестра Эдна схватилась за сердце, но сестра Анджела успокоила се: ничего страшного, никто из сирот не умер. На кладбище д-ра Кедра сопровождала миссис Гроган; он знал, что она любит читать молитвы, и попросил пойти с ним. В Сент-Облаке не было ни священника, ни раввина и, если возникала нужда, приглашали из Порогов-на-третьей миле. Но д-р Кедр все больше замыкался в своем мирке и в тот раз не стал ни за кем посылать. Уж если надо выслушивать молитвы, так лучше пусть их читает миссис Гроган.

Это были первые похороны, на которых Уилбур Кедр плакал, и миссис Гроган понимала, что плачет он не из-за Клары. Он не стал бы хоронить Клару, если б верил, что Гомер когда-нибудь вернется.

— Он не прав, — сказала сестра Анджела. — Даже святые ошибаются. Гомер вернется. Хочет он или нет, но его дом здесь.

Неужели это эфир, размышлял д-р Кедр. Неужели благодаря эфиру в нем открылся дар предвидения? И он наперед знал, что будет происходить. Например, что придет письмо для Ф. Бука, пересланное в Сент-Облако кембриджским почтовым отделением.

— Что за глупые шутки? — Сестра Анджела вертела конверт в руках.

— Дайте, пожалуйста, его мне, — сказал д-р Кедр. Письмо было от попечительского совета, как он и предполагал. Вот почему они требовали сведений о сиротах и их адреса! Теперь д-р Кедр точно знал, что его проверяют.

Письмо к Фаззи начиналось с обычных добрых пожеланий; далее говорилось, что совет много знает о Фаззи от д-ра Кедра, но им желательно получить больше сведений о его пребывании в Сент-Облаке, естественно, тех, какими он хотел бы «поделиться» сам.

«Пребывание в Сент-Облаке» — эти слова звучали для Уилбура Кедра почти мистически. Читая приложенную к письму анкету, он сперва разозлился, но потом, развлечения ради, стал гадать, какие вопросы придумал зануда д-р Гингрич, а какие родились в ледяном мозгу миссис Гудхолл. Представив себе, как Гомер, Лужок, Кудри Дей и другие будут корпеть над этими дурацкими вопросами, он даже развеселился; но к поставленной задаче отнесся очень серьезно: Фаззи должен безукоризненно ответить на вопросы анкеты. Уилбур Кедр хотел, чтобы совет попечителей запомнил Фаззи Бука навсегда.

Анкета исходила из ложной предпосылки: каждого ребенка усыновляют к пяти-шести годам. Эта глупость и другие убедили Уилбура Кедра в том, что выиграть битву с д-ром Гингричем и миссис Гудхолл будет нетрудно. В анкете было пять вопросов:

1. Как к вам относились в Сент-Облаке, ласково или строго? Нас главным образом интересует, не ощущали ли вы со стороны персонала неприязненного отношения. Были ли вы под надлежащим надзором?

2. Получали ли вы необходимую медицинскую помощь?

3. Хорошо ли вы были подготовлены к жизни в доме приемных родителей? Была ли приемная семья выбрана правильно, с должным вниманием?

4. Есть ли у вас предложения по улучшению воспитательной и организационной работы приюта? (Особо отметьте: нужны ли Сент-Облаку молодые, энергичные люди? Есть ли необходимость увеличить штат?)

5. Делались ли попытки завязать связи между приютом и местным обществом?

— Местное общество! — воскликнул Уилбур Кедр. Он стоял у окна в кабинете сестры Анджелы и смотрел на пустынный склон холма, где Уолли хотел посадить яблоневый сад. Ну почему они тогда не вернулись, не привезли эти дурацкие деревья, хотя бы только за тем, чтобы доставить ему радость?

— Какое общество? — вопрошал он невидимого собеседника.

Может, надо было попросить начальника станции побеседовать с детьми на религиозные темы? Пусть бы он им рассказал о неприкаянных душах, парящих в небе. Или порадовал детей каталогами нижнего белья.

Садистское семейство из Порогов-на-третьей-миле могло бы раз в неделю давать уроки, как истязать младенцев. Женщины после аборта — объяснить сиротам, почему не хотят детей. А матери — поведать им, почему они никому не нужны. Было бы весьма поучительно! «О Господи, — думал Уилбур Кедр. — Будь я моложе и энергичнее, какие были бы завязаны связи!»

Да, конечно, ошибки были. И, вспоминая их, д-р Кедр мрачно замкнулся на два часа. Если бы он умел делать аппараты для дыхания… Если б можно было подарить Фаззи Буку новые легкие!

Пусть Гомер напишет попечителям, что был не совсем подготовлен лицезреть мертвого зародыша, упавшего с неба. Да и как «подготовить» сироту к истязаниям садистов, пьянству Дрейперов или несчастному случаю с Винклями? «Был ли у меня выбор? — спрашивал себя д-р Кедр. — Может, не надо было учить Гомера акушерству? Но ведь чему-то учить надо».

«Мы посланы на эту землю, чтобы приносить пользу, — писал Уилбур Кедр (т. е. Фаззи Бук) попечительскому совету. — Нужно не критиковать, а делать дело, — утверждал молодой идеалист. — Гораздо лучше хоть что-то делать, чем сидеть сложа руки». «Выскажи им все, Фаззи!» — подстегивал себя д-р Кедр.

Фаззи подробно расписал попечителям, какая образцовая обстановка в Сент-Облаке. «Именно благодаря доктору Кедру я захотел стать врачом, — писал он. — Старина Кедр всех нас вдохновлял. Вы говорите об энергичности? Да этот старик полон сил! Хорошенько подумайте, прежде чем посылать в Сент-Облако молодых людей. Кедр уходит их до полусмерти — через месяц попросятся в отставку! Вы что, думаете, медсестры не справляются с обязанностями? Сестра Анджела играет с детьми в бейсбол, да так, что может показаться, это Олимпийские игры! Любят ли сирот? Еще как! Сестры только и делают, что целуют их и обнимают, но нюни распускать никому не дают. Умеют наставить на путь истинный».

«Вы спрашиваете, был ли за нами хороший надзор? — писал Фаззи Бук. — Да там глаз с сирот не спускают! Мимо сестер Эдны и Анджелы мышка не пробежит. А девочки говорили, миссис Гроган знает, что они будут делать, когда им самим еще невдомек».

«Что можно сказать про общественные связи? — продолжал Фаззи Бук. — Знаете, Сент-Облако — необыкновенное место. Помню, люди приезжали и поднимались на холм, только чтобы на нас взглянуть. Наверное, потому, что мы для них — идеальный пример совместного человеческого общежития. Нескончаемый поток посетителей, как будто мы — одна из достопримечательностей штата Мэн».

«Достопримечательность штата Мэн», — еле сдерживая переполнявшие его чувства, повторил Уилбур Кедр. Порыв ветра ворвался в открытое окно кабинета сестры Анджелы, принеся с собой черный дым из трубы мусоросжигателя. Д-р Кедр очнулся и решил, что пора поставить точку, а то уж явно начинает заносить.

Завершив исторический труд, он отправился прилечь в провизорскую. Сестра Эдна заглянула в дверь, как он там; для нее достопримечательностью штата был сам Уилбур Кедр. О нем было главное ее беспокойство.

Проснувшись, Кедр снова занервничал. Время уходит; хорошо бы ему еще потянуть, в этом все спасение. Историю можно переписать, но время ему не подвластно; вехи расставлены, скорость определена. Даже если он убедит Гомера поступить в Гарвардскую школу, на учение уйдут годы. А Фаззи Бук станет врачом через год-другой. Д-р Кедр понимал: надо продержаться, пока Фаззи получит диплом и сможет заменить его в Сент-Облаке.

Ему опять захотелось послушать молитву миссис Гроган, и он отправился в отделение девочек. Стоял в холле и слушал умиротворяющие слова. А что, если читать молитву и мальчикам? Хотя нет, мальчишки совсем запутаются — вечернее благословение с принцами и королями, да еще молитва. Кедр иногда удивлял самого себя — чего только не взбредет в голову.

— Господи, поддержи нас весь долгий день, пока не удлинятся тени… не уляжется мирская суета… не будет завершена дневная работа.

Аминь, подумал Уилбур Кедр, святой из Сент-Облака, любитель эфира, старик семидесяти с лишком лет. Позади длинный путь, но как много еще нужно сделать!

* * *

Прочитав вопросы, присланные попечительским советом, Гомер не зная почему, забеспокоился. Конечно, д-р Кедр и другие стареют, но для него они всегда были «немолоды». Он задумался, что станет с Сент-Облаком, когда Кедр совсем одряхлеет, — эти мысли такой болью отозвались в сердце, что он поспешно спрятал вопросник и конверт с обратным адресом в «Практическую анатомию кролика». К тому же сегодня был особенно хлопотливый день, наступила уборочная пора, и в «Океанских далях» к полудню ожидали сезонников.

Гомер с миссис Уортингтон встретили бригаду в яблочном павильоне и проводили в дом сидра, хотя в том и не было большой необходимости — больше половины сборщиков не первый раз в «Океанских далях» и хорошо знают дорогу. «Старый босс», как называла миссис Уортингтон старшего сборщика, показался Гомеру совсем молодым. В этом году Олив впервые сама нанимала сезонников; прежде с ними списывался Сениор Уортингтон. По убеждению Сениора, главное — из года в год один и тот же хороший бригадир, тогда особых трудностей с сезонниками не будет.

Бригадира звали Артур Роз, на вид он был примерно одних лет с Уолли, чуть старше Гомера. Но Гомер знал, это только видимость, Роз уже пять или шесть сезонов возглавлял бригаду. До него с незапамятных времен был другой босс. Но однажды на письмо Сениора ответил Роз, сообщавший, что теперь сам «будет за босса», потому что «старик до смерти устал от путешествий». Позже выяснилось, что старик попросту умер. Роз оказался прекрасным бригадиром, всегда привозил сборщиков сколько нужно, никто не сбегал, не пропускал работу из-за пьянства больше, чем на день-другой. Он строго следил, чтобы не было драк, особенно когда приезжали две-три женщины; с женщинами были иногда дети, но и они вели себя тихо. Конечно, случалось, кто-нибудь падал с лестницы, но до серьезных травм не доходило. Бывали происшествия и на прессе, но только во время авральной ночной работы, когда уставшие за день работники подкреплялись спиртом и, разумеется, пикировали иногда с крыши дома сидра, хватив ли лишнего. Но запретить эти ночные бдения, ставшие ритуалом, было невозможно.

Олив с головой ушла в дела фермы. Днем ее все радовало, ночь же приносила тревогу; она была уверена, несчастья случаются с теми, кто поздно ложится.

Незадолго до страды Олив написала Артуру Розу, что Сениор умер и заниматься наймом будет теперь она. Письмо отправила по прежнему адресу — Южная Каролина, городок Грин, до востребования. Артур Роз ответил быстро. Выразив соболезнование, он уверил ее, что бригада приедет, как всегда, вовремя и в полном составе. И сдержал слово. Олив никогда не называла Роза Артуром, разве что когда писала имя на конверте или ежегодной рождественской открытке («Счастливого Рождества, Артур!»). Впрочем, по имени его никто не звал. Почему — Гомеру не объяснили, скорее всего, для поддержания авторитета. Уважительное отношение к мистеру Розу Гомер особенно почувствовал, когда Олив их знакомила.

— Гомер, — сказала она, — это мистер Роз. А это Гомер Бур.

— Рад познакомиться, Гомер, — приветствовал его мистер Роз.

— Гомер — моя правая рука, — с чувством добавила Олив.

— Рад это слышать, Гомер! — сказал мистер Роз и пожал Гомеру руку — крепко, но второпях.

Поджарый, как большинство сезонников, он и одет был не лучше других. Но его потрепанные вещи носили на себе отпечаток стиля: пиджак, пусть ветхий и грязный, был от двубортного костюма в полоску, явно принадлежавшего в прошлом какому-то щеголю. Поясом мистеру Розу служил шейный платок из натурального шелка. И туфли были хорошие — для работы на ферме это важно: старые, но заново подбитые, смазанные жиром и на вид удобные, носки — в тон туфлям. У пиджака имелся кармашек для часов: в нем золотые часы, которые, между прочим, шли. Роз часто привычным жестом извлекал их из кармашка и смотрел время, как будто все у него было расписано по минутам. Выбрит он был идеально, казалось, борода у него вообще не растет, гладкое лицо цветом напоминало темный горький шоколад. Он постоянно жевал белые мятные пастилки, и от него всегда веяло приятной свежестью. Говорил и двигался он медленно и степенно, речь и манеры были сдержанные и скромные, но, когда он просто стоял на месте и молчал, становилось ясно — этот человек порывист и в высшей степени решителен.

Был жаркий день бабьего лета. Океан — далеко, и легкая морская прохлада не долетала до яблочного павильона. Мистер Роз и миссис Уортингтон разговаривали на площадке возле павильона, среди грузовиков и фургонов, остальные сезонники сидели по своим машинам с опущенными стеклами, барабаня черными пальцами по горячему железу. Всего приехало семнадцать сборщиков и повар; к облегчению Олив, в этом году ни женщин, ни детей не было.

— Очень красиво, — похвалил мистер Роз цветы в доме сидра.

Перед тем как уйти, миссис Уортингтон обратила его внимание на правила, прикнопленные в кухне рядом с выключателем.

— Пожалуйста, покажите их остальным, — попросила она. — Договорились?

— Конечно, я и сам всецело за правила, — с улыбкой отозвался тот.

Когда Гомер открывал для Олив дверцу фургона, мистер Роз сказал:

— Приходи на первый отжим, Гомер. Конечно, у тебя есть дела поинтереснее — кино и всякое такое, но, если найдешь время, приходи. Посмотришь, как сделаем сущую безделицу — тысячу галлонов сидра. — Он переступил с ноги на ногу, словно застеснялся собственной похвальбы. — Все, что требуется, — восемь часов работы и сотни три бушелей яблок, — добавил он и с гордостью повторил: — И тысяча галлонов готова.

— Мистер Роз — человек дела, — сказала Олив Гомеру на обратном пути к павильону. — Какое было бы для них самих счастье, если бы все были такие, как он.

Гомер не совсем понял, что она хотела сказать. В ее голосе звучало и восхищение, и сочувствие, и теплота, но все это было как бы подернуто ледяной корочкой — одно ясно, ее отношение к мистеру Розу непоколебимо и складывалось на протяжении лет.

* * *

К счастью для Мелони, в бригаде сборщиков на ферме «Йорк» были две женщины и ребенок; поэтому в доме сидра она чувствовала себя в безопасности. Одна из женщин, жена бригадира, работала вместе со всеми, а другая, ее мать, готовила еду и присматривала за ребенком, которого почти не было слышно. На ферме был всего один душ — на забетонированной площадке позади сидрового барака, под бывшими виноградными шпалерами, проржавевшими от времени и непогоды. По вечерам женщины мылись первые, и никто за ними не подглядывал. Бригадир, человек мягкий и спокойный, не возражал, что Мелони ночует под одной крышей с сезонниками. Все звали его «Ведь», прозвище произошло от его пристрастия к этому словечку. Его сборщики были не так безоговорочно послушны, как сезонники мистера Роза. Его никто не называл «мистер Ведь». Работал он усердно, но не быстро, и все равно сдавал больше сотни бушелей в день. Мелони скоро поняла, что он берет с рабочих комиссионные — по одному бушелю яблок с каждых двадцати.

— Ведь это я нашел им работу, — объяснил он Мелони, добавив, что комиссионные «совсем пустяковые». Впрочем с Мелони он ничего не брал. «Ты ведь сама работу нашла», — подмигивал он.

Через три дня она собирала уже по восемьдесят бушелей и, кроме того, помогала разливать готовый сидр по бутылкам. Все это не радовало Мелони. Она у всех спрашивала про «Океанские дали», но никто ничего не мог ей сказать.

Гомер, по простоте душевной, гораздо позже, чем Мелони, заметил, что и мистер Роз берет комиссионные со своих сборщиков. Роз работал быстрее всех, без спешки и суеты, никогда не ронял плоды и не ударял мешок с яблоками о перекладины стремянки. Но даже со всей своей сноровкой он мог бы собрать не больше ста десяти бушелей в день, а сдавал до ста шестидесяти. Разницу и составляли комиссионные. Правда, мистер Роз брал совсем немного — по одному бушелю с каждых сорока, но в бригаде было пятнадцать человек, и никто из них не собирал меньше восьмидесяти бушелей в день. Обычно мистер Роз быстро набирал с полдюжины бушелей, а потом немного отдыхал или наблюдал, как работает бригада.

— Помедленнее, Джордж, — говорил он. — Ты мнешь плоды, на что они теперь сгодятся?

— На сидр, — отвечал Джордж.

— Верно, — кивал мистер Роз. — Вот только яблоки для сидра идут всего по пяти центов за бушель.

— Ладно, понял, — отвечал Джордж.

— Вот и хорошо, — говорил мистер Роз, — рад, что понял.

На третий день пошел дождь, и работа в саду остановилась. Во время дождя яблоки скользят из рук, да и рабочие чаще срываются с лестниц, но яблокам падение причиняет более ощутимый вред. Гомер пошел посмотреть на первый отжим сидра. Командовали здесь Злюка Хайд и мистер Роз, но держались они поодаль, боясь забрызгаться. Двое сезонников стояли у пресса, еще двое разливали сидр по бутылкам. Каждый час рабочие менялись. Злюка следил за правильной установкой решеток: если поставить криво, весь отжим пойдет насмарку — три бушеля яблок, десять галлонов сидра. Да еще во все стороны разлетится жмых. Те, кто работал у пресса, были в непромокаемых фартуках, остальные — в резиновых сапогах. Рев дробилки напомнил Гомеру визг циркулярных пил, которые ему мерещились в бессонные ночи. Насос гнал под пресс месиво из мякоти, семян, кожуры и даже червей, если они попадались, месиво напоминало блевотину, «срыг», как говорила сестра Анджела. Из большой лохани под прессом сидр, с шумом пройдя сквозь вращающийся фильтр, сливался в тысячегаллонный чан, где еще недавно Грейс Линч демонстрировала Гомеру свою жалкую наготу. Через восемь часов они и правда приготовили тысячу галлонов сидра. Лента транспортера потянула дребезжащие бутылки в холодильную камеру. Промывал чан из шланга и ополаскивал решетки работник по прозвищу Сук. Эту кличку он получил за умение ловко карабкаться по самым большим деревьям с ветки на ветку, с сука на сук без всяких лестниц. Другой сезонник, по прозвищу Герой, стирал холсты, снятые с решеток пресса. Злюка Хайд рассказал Гомеру, что Герой однажды и впрямь совершил геройский поступок, правда, неизвестно какой. «Но всего лишь один», — укоризненно прибавил он, как будто хотел сказать: стыдно иметь на счету только один подвиг, каким бы славным он ни был.

— Тебе, конечно, было скучно, — сказал мистер Роз Гомеру.

— Но я узнал много нового, — солгал Гомер, не желая разочаровать мистера Роза.

— Чтобы понять всю прелесть работы на прессе, надо прийти смотреть ночью, — продолжал тот. — Сегодня мы просто работали в дождь. Другое дело, когда день рвешь яблоки, а ночью давишь сидр. Это надо видеть! — Он подмигнул Гомеру, как будто приоткрыл ему одну из тайн жизни, и протянул кружку сидра. Гомер целый день пил сидр, но эту кружку ему предложили так галантно, точно она была залогом совместных ночных бдений, он взял кружку и сделал глоток. Из глаз у него брызнули слезы, лицо вспыхнуло, желудок обожгло огнем. Ни слова не говоря, мистер Роз забрал у Гомера кружку и протянул работнику по прозвищу Сук. Тот допил огнедышащую смесь одним глотком, даже не поморщившись.

Загружая бутылки с сидром в фургон, Гомер краем глаза видел, как кружка от Злюки Хайда перешла к Герою. Конечно, под неусыпным взором мистера Роза. Никто, кроме него, не знал, откуда берется ром. Прямо «хранитель тайн», подумал Гомер, но никак не мог вспомнить, откуда эта фраза — не то из Чарльза Диккенса, не то из Шарлотты Бронте, но уж явно не из Грея или «Практической анатомии кролика». Ничто не могло укрыться от глаз мистера Роза. Такую способность Гомер видел раньше только у д-ра Кедра, — а ведь они с Розом совсем разные люди и живут в разных мирах.

Работа в яблочном павильоне замерла. Толстуха Дот и другие женщины уныло взирали на дождь со своих мест возле упаковочной ленты транспортера. Никто не обрадовался сидру, который привез Гомер. Первый сидр всегда слабый и водянистый — только такой получается из ранних макинтошей и грейвенстинов. Злюка Хайд объяснил Гомеру, что настоящего сидра не будет до самого октября, и мистер Роз подтвердил его слова, важно кивнув. Для хорошего сидра нужны самые поздние яблоки — золотой деликатес, зимний банан, болдуин и рассет.

— Только в октябре сидр наберет вкус, — проговорила Толстуха Дот, равнодушно затягиваясь сигаретой.

Ее унылый голос был созвучен настроению Гомера. Уолли уехал, и Кенди тоже; в анатомии кролика после Клары ничего нового для него не было. Сезонники, которых он так ждал, — самые обыкновенные трудяги. Вся жизнь — работа, и только. Неужели он — незаметно для себя — стал совсем взрослым? Неужели так просто происходит это важное превращение?

Наступила хорошая погода, и сборщики снова взялись за дело. К вечеру четвертого дня Злюка Хайд объявил, что ночью будет работа на прессе. Мистер Роз опять пригласил Гомера в дом сидра, чтобы тот понял «всю прелесть» ночной работы. Вечером Гомер поужинал с миссис Уортингтон, помог ей вымыть посуду и только тогда сказал, что собирается давить яблоки — вдруг надо помочь, работа нелегкая. «Какой ты молодец, Гомер!» — похвалила Олив. Гомер пожал плечами.

Ночь стояла прохладная, ясная. Самая лучшая погода для макинтошей — теплые солнечные дни и холодные ночи. Гомер полной грудью вдыхал свежий запах яблок. Еще не стемнело, и можно было не держаться дороги. Гомер шагал прямо по саду, между деревьями, и подошел к дому сидра незамеченным. Он стоял в темноте, глядя на освещенные окна, и прислушивался к громыханию дробилки, к голосам и смешкам работников. На крыше тоже разговаривали и смеялись. Гомер долго стоял, слушал и скоро с ясностью осознал, что белому человеку никогда не понять, о чем говорят черные, — пока они сами этого не захотят. Голос мистера Роза звучал чище и выразительнее других, но и его слов Гомер не мог разобрать.

На ферме «Йорк» тоже готовили сидр, но Мелони до этого не было дела. Ее не интересовала ни работа пресса, ни разговоры сезонников. Бригадир Ведь дал ей понять, что его люди не хотят, чтоб она работала на прессе или на розливе, это ведь уменьшает их заработок. Но Мелони и так слишком устала от сбора яблок. Она лежала на кровати и читала «Джейн Эйр». В дальнем конце комнаты спал рабочий. Лампочка Мелони не мешала ему — он сильно перебрал пива. Другие спиртные напитки Ведь запретил. Пиво хранилось в холодильной камере, рядом с прессом; во время работы мужчины пили его и чесали языки. Жена бригадира, добродушная женщина по имени Сандра, сидела на кровати неподалеку от Мелони и вшивала молнию на брюках Сэмми, одного из сезонников. Других штанов у того не было. Время от времени он заходил в ночлежную комнату, чтобы взглянуть, как двигаются дела у Сандры. На нем болтались гигантского размера семейные трусы, из-под которых торчали короткие жилистые ноги с узловатыми коленками. Мать Сандры, которую все называли просто Ма, лежала на соседней кровати под высоченной грудой одеял. Одеял было куда больше, чем полагается одному сезоннику, но Ма все время мерзла. Правда, это было единственное, на что она жаловалась. Пищу она готовила простую, но обильную.

Потягивая пиво, в спальню в который раз зашел Сэмми. Он принес с собой запах яблок, голые ноги у него были забрызганы соком и жмыхом.

— Ну и ноги! Ясно, почему ты так печешься о своих штанах, — сказала ему Сандра.

— Скоро, что ли? — спросил Сэмми. — Что ты там ковыряешься?

— Молнию заело — это раз. А потом ты еще и выдрал ее из ширинки, — отозвалась Сандра.

— И чего так поспешно расстегивался? — буркнула Ма. Она лежала под одеялами не шевелясь, как колода.

— Вот черт, — ругнулся Сэмми и пошел назад к прессу.

Иногда в дробилку попадала толстая плодоножка или сердцевина, и раздавался короткий рев, будто циркулярная пила налетала на сук. Ма тогда бормотала: «Ну вот, чьей-то руки нет. Нажравшись пива, и голову потеряешь». Несмотря ни на что, Мелони удавалось читать. Среди сезонников она не чувствовала себя изгоем. Обе женщины относились к ней хорошо, особенно когда поняли, что ей их мужчины не нужны. Мужчины уважали ее — и за работу, и за пропавшего возлюбленного. Хоть и поддразнивали, но беззлобно. Одному из мужчин она наврала, и довольно удачно. Ложь, как она и надеялась, быстро распространилась. Мужчину звали Среда, почему, никто ей не объяснил. Да она и не интересовалась. Среда все время расспрашивал ее про «Океанские дали», про возлюбленного, которого она ищет. Как-то раз Мелони осторожно примащивала лестницу к стволу дерева, усыпанного яблоками, стараясь ни одного не сбить. Среда помогал ей, и Мелони вдруг спросила:

— Штаны у меня тесные, в обтяжку, правда?

— Ага, — кивнул Среда. — Все видно, что в карманах лежит.

Среда еще раз окинул ее взглядом. В кармане у Мелони лежала заколка в форме серпа. Прижатая поношенной тканью, она чуть ли не впивалась в бедро. Эту заколку Мэри Агнес Корк стащила у Кенди, а Мелони потом у самой Мэри Агнес. Она ждала, когда отрастут волосы, а пока что носила ее в правом кармане брюк, как носят нож.

— Что это? — спросил Среда.

— Членорез, — небрежно бросила Мелони.

— Чего? — не понял Среда.

— Чего-чего? — хмыкнула Мелони. — Ножичек, маленький, но острый. Как раз для члена.

— Для чего? — переспросил Среда.

— Для кончика члена, — уточнила Мелони. — Чик, и нет. Удобная штука.

Будь в бригаде любители поножовщины, кто-то, может, и попросил бы Мелони показать «членорез» — просто из любопытства. Но никто не попросил, а слух разошелся. Про Мелони и так ходили истории, а после этого случая укрепилось твердое мнение, что с ней шутки плохи. Даже пьяные никогда к ней не лезли. Во время отжима мужчины все время пили пиво и часто бегали во двор помочиться. Мелони не нравилось, что они справляют нужду под окнами ночлежки.

— Эй, — кричала она из окна, — не желаю это слушать! И не хочу потом дышать вонью. Неужто нельзя отойти подальше? Или темноты забоялся?

Сандру и Ма последняя фраза приводила в восторг, и они не упускали случая ее повторить. Заслышав журчание, они хором начинали кричать: «Эй, ты! Темноты забоялся?»

Все относились к грубости Мелони терпимо, даже с уважением. Единственно, что раздражало работников, — чтение по ночам. Никто из них не умел читать. Мелони не сразу осознала, что в чтении им видится что-то враждебное, даже оскорбительное. Тем вечером, когда все улеглись, Мелони, как обычно, спросила, не мешает ли ее лампочка.

— Лампочка никому не мешает, — отозвался Среда. Рабочие согласно загудели, а Ведь спросил:

— Камерона помните?

Послышался смех, и Ведь объяснил Мелони, что Камерон — он много лет работал на ферме «Йорк» — боялся темноты, как маленький, и всегда просил оставлять свет.

— Боялся, что его звери сожрут, — добавил Сэмми.

— Какие еще звери? — удивилась Мелони.

— А он и сам не знал.

Мелони снова уткнулась в «Джейн Эйр». Через какое-то время Сандра сказала:

— Не свет нам мешает, Мелони.

— Ага, не свет, — подтвердил кто-то.

Мелони сперва не поняла, о чем речь, но вскоре заметила, что все рабочие повернули головы и смотрят на нее.

— Ну ладно, — сказала она. — Что же вам мешает?

— А что ты там такое читаешь? — спросил Среда.

— Да, — подхватил Сэмми, — что там написано, в этой книжке?

— Ничего особенного, — отозвалась Мелони.

— Здорово, когда умеешь читать, да? — не отставал Сэмми.

— Да, — отмахивалась Мелони.

— Ишь ты, зачиталась, — сказал Среда. — Может, твоя книга и нам глянется?

— Хотите, чтобы я почитала вслух? — спросила Мелони.

— Мне один раз вслух читали, — похвалилась Сандра.

— Не я, — буркнула Ма. — И не твой папаша.

— А я и не говорю, что вы.

— А мне никто никогда не читал, — сказал Сэмми.

— И мне, — поддакнул кто-то.

Мужчины в ожидании приподнялись на локтях. Даже Ма, разворошив кучу одеял, повернулась к Мелони и уставила на нее взгляд.

— А ну, все тихо, — скомандовал Ведь.

Впервые в жизни Мелони испугалась. Как будто после всех скитаний она снова очутилась в отделении девочек. Но дело было не только в этом. Впервые от нее чего-то ждали. «Джейн Эйр» значила для нее самой очень много, но что в Бронте поймут сезонники? В приюте она читала вслух малышам, детям, которые ничего не понимали и засыпали под ее чтение. Но то были сироты, они жили по строгим предписаниям д-ра Кедра. Чтение вслух входило в обязанности Мелони. Она перечитывала «Джейн Эйр» уже в четвертый раз и сейчас была почти на середине.

— Я читаю на сто восьмой странице, — сказала она. — До этого уже много произошло.

— Ничего, читай, где остановилась, — сказал Сэмми.

— Может, начать сначала?

— Читай, что читаешь себе, — сказал Ведь.

Непривычно дрожащим голосом Мелони начала:

— «Ветер гудел высоко в ветвях дерева, осенявшего ворота…»

— Как это — осенявшего? — спросил Сэмми.

— Ворота были под его сенью, — объяснила Мелони. — Как под навесом.

— Вроде того, что у нас над душем, — сказала Сандра.

— Ясно, — проговорил кто-то.

— «Но дорога, насколько я могла видеть, — продолжала Мелони, — была безмолвна и уединенна…»

— А это что значит? — опять вмешался Сэмми.

— Значит, там было тихо и пусто, — сказала Мелони.

— Теперь понятно? — спросил Ведь, и рабочие отозвались одобрительным гулом.

— Хватит вам, не перебивайте! — крикнула Сандра.

— Но надо же все понимать, — сказал Среда.

— Заткнитесь все! — отрезала Ма.

— Читай дальше, — попросил Ведь, и Мелони сделала еще одну попытку:

— «…Дорога была безмолвна и уединенна — длинная белая линия, залитая лунным светом. Только тени облаков пробегали по ней…»

— Как — пробегали? — спросил кто-то.

— Облака плыли в небе, а на дороге двигались их тени, — объяснила Мелони.

— Это я понял, — задумчиво проговорил Среда, — я такое видел.

— Да помолчи ты! — одернула его Сандра.

— «Чистые, младенческие слезы…» — начала было Мелони, но вдруг запнулась. — Я и сама не знаю, что это за чистые слезы, — сказала она. — Но не обязательно понимать каждое слово.

— Верно, — согласился кто-то. И Мелони продолжала:

— «…Слезы затуманили мне глаза, слезы разочарования и нетерпения. Устыдившись, я вытерла их…» — Ну, теперь все понятно, — с облегчением вздохнул Среда.

— «…И застыла на месте», — прочитала Мелони.

— Простыла, что ли? — спросил Сэмми.

— Да нет, остановилась, просто встала на месте! — повысив голос, разъяснила Мелони и двинулась дальше:

— «…Луна скрылась в своих покоях, опустив плотную завесу туч, ночь стала темной, непроглядной…»

— Как страшно, — прошептал Среда.

А Мелони читала:

— «…Сильный порыв ветра принес с собой капли дождя. Я повторяла про себя: приди! Приди же! Я так хотела, чтобы он пришел! Я молча молилась об этом, сжимаясь от мрачных предчувствий…» — Мелони снова запнулась, слезы застилали ей глаза, и она не могла разобрать строчек.

Наступило долгое молчание.

— От чего она сжималась? — наконец испуганно спросил Сэмми.

— Не знаю! — всхлипнула Мелони. — Наверное, от страха.

Какое-то время все сочувственно слушали ее плач.

— По мне, так это очень грустная история, — прошептал Сэмми.

— Зачем ты читаешь такое на ночь? Ведь страшно, — участливо сказал Ведь.

Мелони молча выключила свет и спрятала голову под одеяло. Когда все лампочки погасли, на кровать к Мелони присела женщина, наверное Сандра, под тяжестью Ма пружины заскрипели бы куда громче.

— Спроси меня, и я тебе скажу, забудь ты про этого парня, — прошептала она. — Никуда он негодный. Даже не сказал, куда делся.

С тех пор как Мелони ушла из приюта, никто ни разу не погладил ее по голове. Она вдруг вспомнила миссис Гроган и так о ней заскучала, что забыла о Гомере — но только на мгновение. Когда все заснули, она снова включила свет — как бы кто ни относился к «Джейн Эйр», Мелони эта книга всегда помогала. А сейчас ей особенно была нужна помощь. Она прочитала еще двадцать страниц, но все ее мысли крутились вокруг Гомера. «Я должна проститься с тобой навсегда, — с отчаянием читала она. — Забыть о тебе и начать новую жизнь среди новых людей». Истина этих слов навсегда захлопнула для нее любимую книгу. Мелони сунула ее под матрас и, покидая ферму «Йорк», там ее и оставила. Если б она сейчас прочитала отрывок из «Давида Копперфильда», тот самый, что Гомер повторял как молитву, она бы и Копперфильда вычеркнула из своей жизни. «…Я стоял и смотрел, как призраки прошлого проплывают мимо…» «Как же! — подумала бы Мелони, — проплывают мимо!» Она прекрасно знала, что эти призраки следуют и за ней и за Гомером неотступно, как тень. Мелони плакала, пока не уснула. Она перестала надеяться, но при ней осталась прежняя одержимость, и глазами души она искала в темноте исчезнувшего Гомера.

В тот вечер ей было бы не разглядеть его — Гомер притаился в тени дома сидра, отгороженный от работников освещенными окнами. Чихни он или упади, споткнувшись, вой дробилки скрыл бы все звуки и его все равно никто не увидел бы. Иногда Гомер поднимал голову и глядел вверх, на крышу — там двигались, описывая круги, красные огоньки сигарет. Вскоре стало холодно, и он пошел в дом посмотреть, как работает пресс и выпить кружку сидра с ромом. Мистер Роз обрадовался приходу Гомера и протянул ему кружку, где было совсем мало сидра и много рома. Вместе они стали наблюдать за работой и слушать оркестр дробилки с насосом. Сезонник по имени Джек направлял струю. Поперек горла у него шел страшный шрам — след раны, после которой почти невозможно выжить. Другой мужчина, по кличке Апельсин, с грохотом ворочал решетки, отважно подставляя себя под брызги сидра свою кличку он получил, выкрасив однажды волосы в оранжевый цвет. Но это было очень давно, теперь от краски и следа не осталось. От выпитого рома оба порядком одичали; работали с остервенением, не обращая внимания на летящие в лицо яблочные клочья. Мистер Роз, с виду совсем трезвый, наблюдал за работой мужчин и машин, пущенных на полную мощность.

— Постарайтесь закончить к полуночи, — коротко бросил он.

Джек направил месиво на верхнюю решетку. Апельсин выправил пресс. В другом конце комнаты двое работников, которых Гомер не знал, с предельной быстротой наполняли бутылки сидром. Вдруг один из них прыснул, а другой громко захохотал.

— Что вас там рассмешило? — спросил мистер Роз.

И в ответ услыхал: в чан упала горящая сигарета. Джек с Апельсином тоже загоготали; Гомер, глядя на них, улыбнулся, но мистер Роз тихо сказал:

— Придется ее оттуда выудить. Незачем поганить сидр. Мужчины разом умолкли. Только машины продолжали работать, с пронзительным воем извергая потоки жижи.

— Лезь в чан, — скомандовал мистер Роз. — И поторапливайся.

Работник, уронивший сигарету, изумленно уставился в тысячегаллонный чан. Он был полон пока наполовину, но все равно в нем пришлось бы плавать. Мужчина неуверенно снял резиновые сапоги.

— Не только сапоги, — сказал мистер Роз. — Все снимай. И прими душ. Живей поворачивайся, никаких простоев.

— Что? — взъелся рабочий. — Раздеваться и мыться, чтобы туда лезть?

— Ты грязный, — тихо сказал мистер Роз. — Давай поживее.

— Сейчас, разбежался, — ухмыльнулся рабочий. — Тебе надо — ты и лезь!

Наступило молчание.

— Ты зачем здесь, парень? — вмешался Апельсин.

— А тебе чего, — огрызнулся строптивый работник.

— Что ты тут делаешь? — повторил Апельсин.

— Ответь, делаю из яблок сидр, — сказал Джек.

— Чего-чего? — переспросил работник.

— Просто скажи, делаю сидр и все, — опять сказал Джек.

Мистер Роз повернулся к Гомеру:

— Пойдем на крышу, дружище, посмотрим, как там. — Взяв Гомера под локоть, он мягко, но настойчиво повел его к выходу.

— Ты что, не знаешь мистера Роза? — донеслись до Гомера слова Апельсина.

— Хочешь познакомиться с его ножичком? — подхватил Джек.

— Рука у него не дрогнет, он в этих делах мастак, — вразумлял Апельсин.

— Делай что сказано и помалкивай, — заключил Джек.

Поднимаясь вслед за мистером Розом по лестнице, Гомер услыхал, как внизу зашумел душ. Душ был в закутке внутри дома, не то что на ферме «Йорк». Оказавшись на крыше, Гомер огляделся, но увидел в темноте лишь огоньки сигарет. Уцепившись за руку мистера Роза, он на ощупь двигался по настилу крыши, пока тот не нашел место, где сесть.

— Полагаю, Гомера не надо представлять, — сказал мистер Роз. Послышался гул приветствий. Присмотревшись, Гомер заметил Героя и Сука. Кроме них, там был парень по имени Вилли, два-три работника, незнакомых Гомеру, и старый повар по прозвищу Котелок. Он и правда походил на низенькую чугунную кастрюлю, и моститься на крыше ему было трудновато. Чья-то рука протянула Гомеру теплую пивную бутылку. В ней оказался ром.

— Гляньте, опять остановилось, — проговорил Сук, и все обратили взгляды в сторону океана.

Ночные огни Кейп-Кеннета почти скрывались за горизонтом, и с крыши виднелись только их отражения на воде. Но чертово колесо сияло высоко и ярко. Вот оно остановилось, чтобы высадить пассажиров и забрать новых.

— Может, эта штука решила передохнуть, — сказал Сук и все засмеялись,

— Облегчиться захотела, — добавил кто-то, и вокруг захохотали еще громче.

— Я вот что думаю, — сказал Вилли, — когда оно подходит близко к земле, ему положено остановиться.

Это предположение озадачило компанию. Над крышей нависло напряженное молчание. Но вот колесо снова поехало, и сезонники вздохнули с облегчением.

— Опять пошло, — сказал Герой.

— Оно как звезда, — заметил старый повар Котелок. — Кажется, что холодное, а подойди поближе — сожжешься! Горячее как огонь!

— Это чертово колесо, — сказал Гомер.

— Чего? — удивился Вилли.

— Чье колесо? — переспросил Сук.

— Чертово колесо, — сказал Гомер. — Там в Кейп-Кеннете есть разные аттракционы. В том числе и чертово колесо.

Мистер Роз толкнул его в бок, но Гомер не понял. Все вдруг притихли. Гомер взглянул на мистера Роза; тот укоризненно качал головой.

— Что-то я об этом слыхал, — проговорил Котелок. — Кажется, такое было в Чарльстоне.

— Во, опять встало, — сказал Герой.

— Это люди выходят из кабинок, — объяснил Гомер. — Одни выходят, а другие садятся.

— Люди? — изумился Сук. — Они что, катаются на этой штуке?

— Не дури мне голову, Гомер, — хмыкнул Герой.

Опять Гомер ощутил толчок под ребро, и мистер Роз тихо сказал:

— Вы все такие дремучие, вот Гомер и подшучивает над вами. Бутылка с ромом опять пошла по рукам, но мистер Роз пропустил свою очередь.

— Вы знаете, откуда взялось это имя — Гомер? — Он обвел глазами рабочих. — Знаете, кто такой был Гомер?

— По-моему, я о таком слыхал, — отозвался Котелок.

— Гомер — это первый рассказчик в мире! — объявил мистер Роз и, толкнув Гомера в бок еще раз, добавил: — Наш Гомер тоже знает много всяких историй.

— Черт, — буркнул кто-то.

— Так что это за колесо, Гомер? — спросил Сук.

— Чертово.

Все громко расхохотались.

— Во блин! Чертово колесо! — повторил Герой. — Офигеть можно!

Снова раздался взрыв хохота. Один из рабочих, которого Гомер не знал, даже скатился с крыши. Когда тот приземлился, Котелок крикнул:

— Эй, ты жив, черт сраный?

— Вроде, — уныло отозвался тот, и все опять засмеялись.

Внизу снова зашумел душ. Видно, рабочий уже выудил окурок из чана и теперь смывал с себя сидр. Мистер Роз еле заметно кивнул.

— Вилли, Герой, — сказал он. — Ступайте разливать по бутылкам.

— Да я только что оттуда, — проворчал Герой.

— Вот и хорошо, значит, уже набил руку, — отозвался мистер Роз.

— Я могу постоять на прессе, — предложил кто-то из темноты.

— Джек с Апельсином пока справляются, — ответил мистер Роз и поднялся.

Чутье подсказало Гомеру, что лучше уйти вместе с ним. Спускаясь по лестнице, они помогали друг другу. Мистер Роз все время молчал и, только оказавшись на земле, заговорил очень тихо и серьезно:

— Я хочу, чтоб ты понял: им не надо знать про колесо, ни к чему, да они этого и не хотят.

— Точно, — кивнул Гомер. Он еще немного постоял в темноте, глядя на освещенное окно. Гомер уже пообвыкся с речью сезонников, и понимал почти все, о чем говорилось на крыше.

— Опять остановилось. — Это был голос Сука.

— Ага, — подхватил кто-то. — С него слезают люди.

Раздался новый взрыв хохота.

— А знаете что, — начал Котелок, — вдруг это военная машина?

— Чего-чего?

— Ведь мы уже вроде как воюем, — объяснил Котелок. — Я где-то слыхал об этом.

— Вот черт, — ругнулся кто-то.

— Может, это такая штука для самолетов? — продолжал котелок. — Чтобы они ее издалека видели.

— Кто, самолеты? — спросил Герой.

— Опять поехало, — перебил их Сук.

Через сады Гомер зашагал назад, к дому Уортингтонов. Олив оставила лестницу освещенной, и у него потеплело на сердце. Проходя мимо двери в ее спальню, он заметил полоску света и тихо сказал:

— Спокойной ночи, миссис Уортингтон. Я вернулся.

— Доброй ночи, Гомер, — отозвалась она.

В комнате Уолли он встал у окна и долго глядел в ночную тьму. Дом сидра был слишком далеко, а ему так хотелось узнать, что сделают сезонники, когда огни в Кейп-Кеннете разом погаснут и колесо на ночь остановится. Интересно, что они скажут там, на крыше? Может, решат, что колесо прилетало с другой планеты, и теперь, с потушенными огнями, пустилось в обратный путь? А понравилось бы колесо Фаззи Буку? — думал Гомер Бур. Или Кудри Дею, или юному Копперфильду? Хорошо было бы прокатиться на нем вместе с Мелони — всего один раз, только чтоб узнать, что она скажет. А вот д-р Кедр наверняка ничего не сказал бы. Для него все тайны жизни уже открыты.

На следующий день мистер Роз решил дать себе отдых и отправился на поиски Гомера. Тот работал приемщиком в жаровне — пересчитывал корзины, грузил их на прицеп и выдавал рабочим аванс.

— Покажи мне это колесо, — с улыбкой попросил мистер Роз.

— Чертово колесо? — удивился Гомер.

— Я хотел бы взглянуть на него, если ты не против, — сказал мистер Роз. — Только никому ничего не говори, идет?

— Да, — кивнул Гомер. — Тогда надо поторопиться, иначе его закроют на зиму. Наверняка уже сейчас кататься на нем холодно.

— Я пока не знаю, захочу ли кататься. Сперва надо взглянуть.

— Точно, — согласился Гомер.

Миссис Уортингтон позволила Гомеру взять фургон, и вечером он заехал в дом сидра за мистером Розом. Сезонники с любопытством взирали на происходящее.

— Нам надо кое-что посмотреть в дальнем саду, — объяснил им мистер Роз.

— Что еще за дальний сад? — спросил Котелок у Героя, когда Гомер и мистер Роз сели в фургон.

Дорогой Гомер вспоминал, как катался на колесе вместе с Уолли. Тогда было гораздо теплее. М-р Роз все время молчал. Когда они подошли к аттракционам, он и вовсе замкнулся в себе, и это было совсем на него не похоже. Летний сезон кончился, толпа схлынула, и некоторые аттракционы уже закрылись на зиму.

— Не волнуйтесь, — сказал Гомер. — Чертово колесо безопасное, там все продумано.

— Колесо-то меня не волнует, — бросил мистер Роз. — Ты лучше посмотри, много здесь людей с моим цветом кожи?

Но Гомер не замечал никакой враждебности во взглядах окружающих. Будучи сиротой, он привык, что на него глазеют, и не обращал на это внимания. Но слова мистера Роза словно пробудили его. На них действительно все смотрели, и Гомер вдруг понял, что он в центре внимания, и вовсе не сиротство тому виной. Они подошли к колесу, очереди не было, пришлось только подождать, пока подъедет кабина. Колесо остановилось, и Гомер с мистером Розом сели рядом на одну скамейку.

— Если хотите, можем сесть на разные, — предложил Гомер.

— Пусть будет так, — ответил мистер Роз.

Колесо начало подниматься, он сидел прямо, неподвижно и задерживал дыхание, пока они не поднялись на самую верхнюю точку.

— Вон там наш сад, — показал Гомер, но мистер Роз смотрел только вперед, прямо перед собой. Он даже не шевельнулся, как будто устойчивость всего сооружения зависела именно от него.

— Не понимаю, что особенного в этом колесе? — вдруг сказал он ровным, невыразительным голосом.

— Просто приятно покататься, да и вид красивый, — сказал Гомер.

— Вид с крыши лучше, — возразил мистер Роз. Колесо начало опускаться, и он прибавил: — Хорошо, что я сегодня мало ел.

Они опустились до земли, и кабина снова начала подниматься. Вокруг аттракциона собралась большая толпа, но это была не очередь на следующую поездку — вместе с Гомером и мистером Розом на колесе катались всего две пары и один мальчик. Они опять поднялись на самый верх, и только тогда Гомер понял, что зеваки внизу смотрят на мистера Роза.

— Пришли поглазеть, как ниггер полетит вверх тормашками, — сказал мистер Роз. — Или начнет блевать. Ждут, что машина сломается под тяжестью черномазого. Не дождутся, я их развлекать не собираюсь.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — попросил Гомер.

— Эти слова я слышу всю жизнь, парень, — сказал мистер Роз.

Они снова начали спускаться.

Вдруг мистер Роз высунулся из кабины, чуть ли не вывалился и его вырвало прямо на толпу. Люди вмиг бросились врассыпную, но не все сумели отскочить вовремя. Кабина подъехала к нижней точке, и колесо остановилось, чтобы выпустить пассажира которому стало плохо. Зеваки уже разбежались — все, кроме молодого парня, которому досталось больше других. Когда Гомер с мистером Розом ступили на землю, парень направился прямо к ним.

— Похоже, ты это сделал нарочно, — сказал он мистеру Розу.

— Ты хочешь сказать, я нарочно почувствовал себя плохо? — спросил мистер Роз.

Не оборачиваясь, он пошел прочь, Гомер заспешил следом. Парень был примерно одних лет с Гомером; может, даже учится в той же школе, подумал Гомер.

— Да, нарочно, — повторил парень.

— Ты кто такой? — спросил мистер Роз у парня, остановившись.

— Что? — не понял тот, но Гомер стал между ними и быстро проговорил:

— Моего друга затошнило, пожалуйста, не приставайте к нему.

— Твоего друга! — фыркнул парень.

— Спроси меня, кто я такой, — сказал мистер Роз.

— Ну и кто ты такой, вонючий мистер? — закричал парень.

Гомер вдруг оказался в стороне, а мистер Роз придвинулся вплотную к парню. В его дыхании не было запаха рвоты — он успел сунуть в рот мятную пастилку, и в его глазах снова горел огонь, потухший было на чертовом колесе. Парня несколько изумила столь тесная близость. Он хоть и был много плотнее и выше, но все-таки растерялся.

— Так кто же ты такой, вонючий мистер? — повторил он уже не так уверенно.

Мистер Роз расплылся в улыбке.

— Я работаю вышибалой, — сказал он, скромно потупясь.

Кто-то рядом засмеялся, толпа стала собираться опять, и Гомер вздохнул с облегчением. Мистер Роз снова улыбнулся, и парень невольно улыбнулся в ответ.

— Прости, что на тебя попало, — вежливо извинился мистер Роз.

— Да ладно уж, — бросил молодой человек.

Сделав несколько шагов, он вдруг остановился и ошеломленно уставился на мистера Роза, но тот уже уходил под руку с Гомером. Парень, бледный, как полотно, смотрел им вслед. Его фланелевая куртка, все еще застегнутая на молнию, была широко распахнута. На ней красовался длинный разрез — сверху донизу, исчезли и все пуговицы на рубашке. Он испуганно переводил взгляд с себя на спину мистера Роза, но тот не оборачивался. Парень наконец очнулся и поспешно скрылся в толпе.

Глава восьмая Удары судьбы

Урожай на ферме «Йорк» был собран. Старший на ферме попросил Мелони остаться травить мышей.

— Надо с ними покончить, пока земля не замерзла, не то они будут хозяйничать здесь всю зиму, — сказал он.

Отравленный овес и кукурузу разбрасывали вокруг деревьев, сыпали в мышиные норки.

Бедные мышки, подумала Мелони и на несколько дней осталась. Она только делала вид, что помогает. Увидев норку, старательно маскировала ее, нагребая поверх сухие листья. Ни разу не бросила внутрь отравленных зерен и не рассыпала в междурядьях. От запаха яда ее тошнило, она вытряхивала отраву в кювет, набивала мешок песком и галькой и, раскидывая безобидную смесь, приговаривала: «Счастливо перезимовать, мышки!»

В бараке стало совсем холодно. Для Мелони поставили железную печурку, которая топилась дровами, дымоходную трубу вывели наружу в окно. Только благодаря этой печке еще и можно было пользоваться уборной. В то утро, когда в душе замерзла вода — он был во дворе, — Мелони решила двигаться дальше; одно плохо, некому будет спасать мышей.

— Другого сада тебе сейчас не найти, — предупредил ее старший. Зимой работников не нанимают.

— Зимой я найду работу в городе, — ответила Мелони.

— В каком? — спросил он, но Мелони только пожала плечами.

Ремнем Чарли она потуже стянула пожитки, с трудом влезла в пальто миссис Гроган — оно было узко в плечах и бедрах, руки из рукавов торчали, но, глядя на Мелони, вы бы согласились, ей в нем уютно.

— В Мэне нет настоящих городов, — продолжал уговаривать ее старший.

— Для меня и городишко город, — отвечала Мелони. Глядя ей вслед, старший сборщик вспомнил: вот здесь, на этом месте, он уже однажды прощался с ней. Тогда была весна, а сейчас деревья голые, небо налилось свинцовой тяжестью, земля с каждым днем цепенеет, а для снега рано — выпадет и тут же тает. И старшему вдруг захотелось уйти вместе с Мелони куда глаза глядят.

— Наверное, скоро ляжет снег, — громко сказал он.

— Что? — переспросила одна из сборщиц.

— Пока! — крикнул старший вдогонку Мелони, но та не обернулась.

— Скатертью дорожка, — прошипела вторая.

— Шлюха! — подхватила третья.

— Почему шлюха? С кем она спала? Кто видел? — возмутился старший.

— Обыкновенная бродяжка, — сказала первая.

— Зато она ни на кого не похожа, — защищал он Мелони. На мгновение стало тихо, женщины вытаращили на него глаза.

— Втюрился! — наконец прорвало одну.

— Никак ее пропавшему дружку завидует! Женщины рассмеялись.

— Ну уж нет! — запротестовал старший. — Ему не позавидуешь. Надеюсь, она его не найдет. И ему и ей будет лучше.

Работница, чей муж пытался изнасиловать Мелони, не принимала участия в разговоре. Она открыла стоявший рядом с кассой большой, на всех, термос, хотела налить кофе, но вместо него в кружку посыпались отравленные зерна. Мелони, разумеется, не хотела никого отравить (для этого надо было бросить в кофе всего горсть зерен). Таков уж был ее прощальный привет. Работницы молча пялились на них, будто читали по ним, как по картам, свое будущее.

— Понятно теперь, что я хотел сказать? — спросил старший. Взял яблоко из корзины, смачно откусил; оно оказалось водянистое и безвкусное, он сморщился и выплюнул откушенный кусок.

Мелони шагала по дороге в сторону океана, было очень холодно, но ходьба скоро согрела ее. Машин — ни встречных, ни портных — не было, приходилось рассчитывать на свои ноги. Наконец она вышла на шоссе, идущее вдоль побережья, и тут же подвернулась оказия. Из кабины притормозившего грузовика выглянул бойкий парнишка, белесый, с русыми волосами.

— Краски и шеллак из Ярмута к вашим услугам, — сказал он.

Парень был немного моложе Гомера, но в остальном явно ему проигрывал. Парнишка гордо представился специалистом по обработке древесины.

Уж конечно, подумала Мелони, специалист, в лучшем случае коммивояжер, а скорее всего, просто развозит чей-то товар. Она скупо улыбнулась, пряча щербинку зубов. Парнишка неловко заерзал на сиденье, ожидая ответного приветствия. «Надо же, — подумала Мелони, — я могу любого смутить в считанные секунды».

— А… а куда вы идете? — спросил парнишка, его грузовик тащился рядом с Мелони, от него несло красками, лаком, креозотом.

— В город, — ответила она.

— В какой?

Тут Мелони позволила себе улыбнуться пошире, и парню представилась наглядная картина трагического прошлого ее рта.

— А ты в какой? — ответила она вопросом на вопрос.

— Я еду в Бат. — Парень уже явно нервничал.

— В Бат? — повторила она и пожала плечами. Такого города она не слыхала.

— Не очень большой, но город, — заверил ее специалист по обработке древесины.

Это был город Клары. Д-р Кедр и Гомер могли бы в свое время сказать ей об этом, но не сказали. Для Мелони это было неинтересно. Она питала к Кларе одно чувство — зависть. Слишком много времени проводил с ней Гомер. Но в Бат ей стоило ехать, там многие знали ферму «Океанские дали». Это был верный путь к Гомеру, о чем Мелони, конечно, не подозревала.

— Так едем в Бат? — осторожно спросил парнишка.

— Точно, — невпопад ответила Мелони и ощерилась, улыбкой ее гримасу нельзя было назвать, так скалит зубы собака.

На День благодарения Уолли приехал домой. Кенди всю осень в субботу и воскресение проводила дома, но Гомер ни разу не видел ее в отсутствие Уолли. Уолли очень этому удивился. Его удивление смутило Кенди, и Гомер понял: она тоже искала предлога для встречи. Но смущаться было некогда — в доме опять полно народа, Олив на седьмом небе от счастья. В духовке — идейка, каждые пятнадцать минут надо поливать ее собственным соком, пора сервировать стол, не до смущения.

Реймонд Кендел и раньше бывал в этот день у Уортингтонов, но первый раз без Сениора. Минут пять он был подчеркнуто вежлив, но скоро увлекся интересным деловым разговором с Олив.

— Отец себя ведет как девушка на свидании, — сказала на кухне Кенди Олив.

— Я польщена, — рассмеялась та.

На этом легкомысленные намеки и кончились. Гомер вызвался разделать индейку на порции и проявил такое искусство, что Олив заметила:

— Быть тебе, Гомер, хирургом!

Уолли рассмеялся. Кенди не знала, куда деть глаза. А Рей Кендел прибавил:

— У парня золотые руки. Все, что они однажды делали, помнят всю жизнь.

— Такие же, как у вас, Рей, — сказала Олив.

Гомер старался как можно скорее покончить с индейкой. И тут Уолли заговорил о войне. Он уже давно подумывает бросить университет и поступить в летную школу, объявил он.

— Когда начнется война — мы ведь можем в нее вступить, — я уже буду летчиком, — прибавил он.

— Ничего подобного ты не сделаешь, — сказала Олив.

— И что тебя так тянет летать? — спросила Кенди. — Ты рассуждаешь как эгоист.

— Почему эгоист? Это мой долг. Защита родины — долг каждого!

— Для тебя это еще одно приключение, — сказала Кенди. — А это и есть эгоизм.

— Ты ничего подобного не сделаешь, — повторила Олив.

— В ту мировую войну меня не взяли по возрасту, я был слишком молод, — сказал Рей. — А в эту, если начнется, не возьмут, потому что слишком стар.

— Вам повезло, — взглянула на него Олив.

— Еще как, — кивнула Кенди.

— Не знаю, — пожал плечами Рей. — Я хотел пойти воевать. Даже прибавил себе лет, но меня кто-то выдал.

— С тех пор вы поумнели, — сказала Олив.

— Поумнел или нет, но вот за техникой не угонишься. Начнись война, столько всего придумают. Представить себе невозможно.

— А я представляю. И ни о чем, кроме войны, не думаю, — горячо проговорил Уолли.

— Даже о смерти? — спросила Олив, унося остов индейки на кухню. — По-моему, ты просто не понимаешь, что такое смерть.

— Точно, — сказал Гомер, он-то видел не одну смерть. Кенди взглянула на него и улыбнулась.

— Ты бы хоть раз мне позвонил, Гомер, в субботу или воскресение, — сказала она.

— Да, правда, — сказал Уолли. — Почему ты не звонил Кенди? А-а, знаю, — добавил он. — Ты был очень занят Деброй Петтигрю.

Гомер отрицательно покачал головой.

— Не Деброй, а анатомией кроликов, — послышался из кухни голос Олив.

— Анатомией чего? — удивился Уолли.

Но и Олив ошиблась. Изучая в школе биологию по программе последнего года, Гомер через три недели понял, что знает о строении кролика несравненно больше, чем его учитель, похожий на скелета мистер Гуд.

Уилбур Кедр сразу бы догадался, в какой области Гомер превзошел своего нового наставника. Мистер Гуд потерпел фиаско, сравнивая мочеполовую систему кролика, овцы и человека. Внутриутробное развитие плода занимает у кролика всего тридцать дней; на свет рождается от пяти до восьми крольчат. Как и полагается мелким грызунам, крольчиха имеет две полноценные матки, они называются uterus duplex, т. е. «двойная матка». У женщины — Гомер это хорошо знал — фаллопиевы трубы подходят с двух сторон к одной матке, uterus simplex, что значит «простая матка». Третья разновидность матки занимает промежуточное положение; она встречается у некоторых млекопитающих, например у овец. и называется uterus bicornis — «двурогая матка».

Бедняга мистер Гуд, рисуя на белесой от мела доске эти три разновидности, спутал овцу и кролика; конечно, это была не такая уж большая ошибка, было бы куда хуже, если бы он наградил двумя матками женщину, но все-таки ошибка, Гомер сразу ее заметил и первый раз в жизни поправил человека, старше себя по рангу и возрасту. «В такой ситуации, — записал однажды Уилбур Кедр — сирота чувствует себя особенно неуютно».

— Прошу прощения, сэр, — сказал Гомер Бур.

— Да, Гомер? — повернулся к ученику мистер Гуд, который при определенном освещении походил своей незащищенностью на препарированных кроликов, лежащих на лабораторных столах учеников. Казалось, с него содрали кожу, чтобы изучать по нему внутренние органы. В глазах притаилось терпение доброго, вконец измученного человека. Только глаза и были в нем живые.

— Все наоборот, сэр, — сказал Гомер.

— Что такое? — не сразу понял мистер Гуд.

— У кролика две полноценные матки: uterus duplex. У овцы матка одна, но раздвоенная, то есть uterus bicornis.

Класс замер. Мистер Гуд заморгал; какой-то миг, не больше, походил на ящерицу, воззрившуюся на муху.

— А разве я не это самое сказал? — улыбнулся он.

— Нет, вы сказали совсем другое, — пронеслось по классу.

— Значит, я оговорился, — сказал мистер Гуд почти весело. — Я хотел сказать именно то, что говорит Гомер.

— Наверное, я не так вас понял, — пролепетал Гомер.

— Нет, ты все правильно понял, — шумели ученики.

Коротышка Баки — у них с Гомером была кроличья тушка на двоих, — толкнув его в бок, прошептал:

— Где ты всего этого набрался?

— Не знаю, обыщи, — ответил Гомер.

Этим словечкам научила его Дебра. Они часто играли в одну игру. Гомер спрашивал ее о чем-то неизвестном, а она отвечала: «Не знаю, обыщи». Он лез ей за пазуху или еще куда-нибудь. Дебра смеялась и, отталкивая его руку, говорила: «Не здесь!» Всегда смеялась и всегда отталкивала. Uterus simplex Дебры Петтигрю оставалась для него за семью печатями.

— Она сказала: «Сделай мне предложение, тогда все у нас будет», — поведал Гомер Уолли, когда они вечером ложились спать.

— Не заходи с ней далеко, — посоветовал ему Уолли. Гомер не рассказал ему, как срезал учителя и как тот после этого переменился. Он и всегда походил на скелета, а сейчас на его лицо легла еще тень бессонных ночей: это был живой труп, изнемогающий от кроличьей анатомии и двойных маток. Глаза у него умоляли — скорей бы на пенсию, неужели возможно такое счастье!

У кого еще, вспоминал Гомер, он видел такое же выражение?

Сестры Анджела и Эдна и даже миссис Гроган могли бы ему подсказать. Разительная смесь предельной усталости и надежды, изнуряющей тревоги и детской веры в будущее, вот уже сколько лет, даже в самые покойные минуты, читалась в лице д-ра Кедра. Подобное выражение скоро появится и у троих его верных помощниц.

— Что с нами будет? — как-то утром спросила сестра Эдна сестру Анджелу.

Обе чувствовали, что-то над ними нависло, на Сент-Облако надвигаются беды. Добрых женщин оскорбила анкета, которую миссис Гудхолл и д-р Гингрич рассылали усыновленным сиротам, и полагали, что д-р Кедр так же к ней отнесся. Но у д-ра Кедра было чувство юмора, его особенно позабавили ответы бывшего Лужка, попечители нашли их такими прекрасными, что послали их д-ру Кедру — решили его порадовать.

На вопрос: «Были ли вы под надлежащим надзором?» — Лужок ответил, что д-р Кедр и сестры буквально глаз с него не спускали. На вопрос: «Как обстояло дело с медицинской помощью?» — написал: «Лучше не могло и быть. Спросите об этом Фаззи Бука, доктор Кедр только что сам за него не дышал. У Фаззи были такие слабые легкие, так старина Кедр сам изобрел аппарат, — захлебывался от восторга Лужок, — подключил к нему Фаззи и спас его». Что же до подбора родителей, тут д-р Кедр просто гений. «Как можно было угадать, что я рожден торговать мебелью? А он угадал, — делился с попечителями Лужок Грин (ныне Роберт Трясини). — Личная собственность, частное владение, может, для кого и пустой звук, но для сирот эти слова (в том числе и домашняя мебель) значат очень, очень много».

— Кто-то из вас, должно быть, уронил его в детстве, и он зашиб головку, — сказал д-р Кедр сестрам Эдне и Анджеле, но было видно, что ответы Лужка ему приятны.

Совет, однако, его ответом не ограничился и, желая прослыть образцом непредвзятости, отправил д-ру Кедру более кислый отзыв о Сент-Облаке. Рой Ринфрет из Бутбея (бывший Кудри Дей) кипел от обиды: «Хочет ли младенец, чтобы ему перерезали пуповину? Вот и я так же хотел стать аптекарем! — писал Рой-Кудри Ринфрет. — Самая прекрасная на свете пара взяла сироту, которого незачем было усыновлять. Он этого никогда не хотел. А меня сплавили этим аптекарям! За нами не было никакого присмотра. Маленькие дети сплошь и рядом натыкались на трупы, — жаловался Кудри попечительскому совету. — Представьте себе, в тот самый день, когда я обнаружил в траве труп, родители, о каких Я мечтал всю жизнь, усыновили другого! Доктор Кедр сказал — у нас сиротский приют, а не зоомагазин, где покупают щенков. А потом приехали эти аптекари и увезли меня в свою аптеку, как бесплатную рабочую силу. Хорошенькое усыновление!»

— Ах ты неблагодарный сопляк! — рассердилась сестра Анджела.

— Как тебе не стыдно, Кудри Дей! — укоряла пустоту сестра Эдна.

— Если бы он был сейчас здесь, я бы его хорошенько отшлепала, — сказала сестра Анджела.

Сестры недоумевали, почему их Гомер не ответил на анкету попечителей. «К вопросу о неблагодарности»… — подумал д-р Кедр, но попридержал язык. А сестра Анджела, посетовав, перешла к делу. Села за стол и настрочила письмо Гомеру, ничего не сказав д-ру Кедру — он устроил бы ей головомойку! «Гомер, ответы на анкету — то немногое, чем ты можешь помочь, — взывала она без обиняков к своему любимцу. — А мы все тут нуждаемся в помощи. Хотя ты там катаешься как сыр в масле, по крайней мере мне так кажется, ты не имеешь права забывать, что твой дом здесь и что человек обязан приносить пользу. Если ты вдруг встретишь достойного молодого врача или медсестру, которые с сочувствием отнесутся к нашему делу, рекомендуй им нас или нам их. Впрочем, ты и сам все понимаешь, мы ведь не молодеем».

А д-р Кедр на другой день тоже послал Гомеру письмо: «Дорогой Гомер, мне стало известно, что совет попечителей разослал нескольким бывшим воспитанникам Сент-Облака довольно нелепый вопросник. Ответь на их вопросы, как сочтешь нужным, только, пожалуйста, ответь. И подготовься к более неприятным шагам с их стороны. Видишь ли, мне пришлось написать им о здоровье наших сирот. Я не сообщил им, что не сумел справиться с аспираторным заболеванием Фаззи Бука и что мы его потеряли. Фаззи все равно не вернешь. Но я вынужден был написать попечителям о твоем сердце. Я подумал, если со мной что случится, кто-то должен об этом знать. Прости меня, что я раньше не рассказал тебе о твоем состоянии. Я много об этом думал, и я не хочу, чтобы ты узнал о своем сердце от кого-то другого. Пожалуйста, не пугайся! „Состояние“ слишком сильно сказано в твоем случае; когда ты был маленький, у тебя прослушивались шумы в сердце; но теперь их почти нет — я как-то слушал тебя, когда ты спал; ты, конечно, этого не помнишь. Я все откладывал разговор о твоем сердце, боясь тебя волновать. (Волнение могло бы причинить вред.) У тебя стеноз клапана легочной артерии, вернее сказать, был стеноз. Только, пожалуйста, не волнуйся. С тобой все в порядке или почти в порядке. Если хочешь знать подробности, я тебе напишу. Сейчас главное, чтобы совет попечителей не расстроил тебя своими глупостями. Помни, тебе нужно избегать стрессовых ситуаций. В остальном ты несомненно можешь вести нормальную жизнь».

«Нормальная жизнь! — подумал Гомер, прочитав письмо. — Бедуин, у которого шалит сердце. А доктор Кедр пишет, что я могу вести нормальную жизнь. Я люблю девушку, невесту лучшего, единственного друга. Это ведь, выражаясь языком доктора Кедра, стрессовая ситуация. А Мелони, разве не была она постоянной стрессовой ситуацией!»

Вспоминая Мелони (это случалось редко), Гомер вдруг чувствовал, что скучает о ней и сердился на себя, чего ради он о ней скучает. И гнал прочь мысли о приюте; чем дальше в прошлое уходила та жизнь, тем больше казалась невыносимой; но, странное дело, вспоминая Сент-Облако, он всегда скучал о нем. Скучал о сестре Анджеле, сестре Эдне, о миссис Гроган и, конечно, о докторе Кедре — обо всех. Он злился за это на себя, ведь о возвращении туда он не мог даже помыслить.

И как же ему нравилась жизнь в «Океанских далях!» Он любил Кенди, дорожил каждой секундой общения с ней. Когда она уезжала в Кэмден, он старался о ней не думать. Но как можно не думать, если рядом Уолли. И, проводив Уолли в университет, Гомер вздохнул с облегчением. Но и о нем той осенью он очень скучал.

«Когда сирота падает духом, он цепляется за соломинку, начинает лгать, — писал Уилбур Кедр. — Ложь приятна ему, это его единственное творчество, живое дело. Она держит его начеку; ведь надо все время помнить, что ты солгал, предвидеть возможные осложнения и стараться не обнаружить лжи. Сирота не чувствую себя хозяином своей жизни и не верит, сколько ни убеждай, что такова вообще участь людей. Только строя воздушные замки, чувствуешь себя властелином судьбы. Ложь для сироты — соблазн. Я это знаю, я и сам говорю им неправду. Люблю присочинить. Солгал — и, кажется, обманул судьбу».

Вот в таком ключе и написал Гомер свои ответы: пропел дифирамб Сент-Облаку, упомянул ремонт заброшенных зданий как способ приобщения сирот к жизни местного общества. Он и в ответном письме сестре Анджеле солгал, правда, самую малость — написал, что «посеял» анкету, потому и не ответил до сих пор попечителям, не могли бы они прислать еще один экземпляр. Получив его, Гомер тут же отправил уже готовые ответы, сочиненные с великим старанием; пусть они там думают, что он написал их с ходу, без долгих размышлений.

С напускным спокойствием ответил он и д-ру Кедру. Конечно, ему интересно узнать о стенозе побольше. Надо ли ему ежемесячно показываться врачу? (Не надо, разумеется, ответил д-р Кедр.) Есть ли симптомы, которые Гомер может заметить сам? Можно ли ощутить шумы, если они опять появятся. (Не появятся, успокаивал его д-р Кедр. Если не будешь волноваться.) Может ли почувствовать шумы, если они все-таки вернутся? (Ради бога, не волнуйся. Не будешь волноваться — не вернутся, внушал ему д-р Кедр.)

И Гомер старался не волноваться, в комнате Уолли рядом с выключателем приколол вторую, незаполненную анкету; и она разделила участь правил дома сидра — висят на самом видном месте, но никто им не следует. Всякий раз, входя в комнату или выходя, Гомер пробегал взглядом вопросы, на которые он так лихо ответил, слегка, правда, покривив душой. Среди них были настоящие перлы. Вот хотя бы такой: «Есть ли у вас предложения по улучшению воспитательной или организационной работы приюта?» Хоть смейся, хоть плачь!

Новые звуки сопровождали теперь бессонницу Гомера; голые ветви яблонь, освободившись от тяжелых плодов, клацали, стукаясь друг о дружку, — в начале декабря дул особенно свирепый ветер. Гомер лежал в постели; мертвенный лунный свет явственно очерчивал скрещенные на груди руки. И ему представлялось, что яблони в предчувствии снегопада учатся стряхивать с ветвей снег.

Может, уже и деревья знали, что вот-вот грянет война. Но Олив Уортингтон о войне не думала. Каждый год слышала она клацание голых веток; ей был привычен вид зимнего сада — то обнаженный, то в кружевах инея. Порывы ветра достигали порой такой силы, что деревья содрогались, сшибались ветвями, гнулись, напоминая пристывших к месту солдат в разных позициях рукопашного боя. Но у Олив за плечами было столько яблоневых битв первых дней декабря, что ей они не могли предвещать войны. И если иногда сад казался Олив особенно голым, она объясняла это тем, что первый раз встречает зиму одна, без Сениора.

«Взрослые не ищут в окружающем мире дурных предзнаменований, — писал д-р Кедр. — А сироты ищут их всегда и во всем».

Глядя в окно Уолли, Гомер искал в голых кронах знаки, предвещающие завтрашний день — его самого, Кенди и Уолли. Где-то там среди веток заблудилось будущее д-ра Кедра и даже Мелони. Что же будет с «работой Господней»?

Война, бывшая уже на пороге, в Сент-Облаке ничем не давала о себе знать. Привычное и новое уравнивалось чехардой дел и забот. Беременности кончались абортами или родами. Сироты уезжали к приемным родителям или томились в ожидании. Во время бесснежных декабрьских холодов древесная пыль канувшей в лету лесопильни вилась в воздухе, ела глаза, раздражала нос, горло; но выпадал снег, и пыль оседала на землю. В оттепель наслоения тончайших опилок попахивали влажной шерстью; налетал ветер, подхватывал слегка подсохшую пыль и рассеивал ее поверх оставшегося кое-где снега. И опять слезятся глаза, текут носы и, сколько ни кашляй, свербит в горле.

— Давайте порадуемся за Дымку, — сообщил в очередной раз д-р Кедр в спальне мальчиков. — Дымка нашел семью. Спокойной ночи, Дымка.

— Шпокойной ночи, Дымка, — прошепелявил Давид Копперфильд.

— Ночи, ночи! — громко кричал Стирфорт.

«Спокойной ночи, маленький обжора, — думала сестра Анджела. — Кто бы ни были твои новые родители, придется им запирать от тебя холодильник».

Декабрьским утром у того самого окна, где когда-то сидела Мелони и (молча или комментируя) наблюдала за ходом событии приютской жизни, сидела Мэри Агнес Корк и смотрела, как поднимаются в гору со станции по виду небеременные женщины.

По голому склону холма, где не так давно воображение Уолли насадило молодой яблоневый сад, юный Копперфильд тащил вверх по первому, еще мокрому снегу картонную коробку из-под гигиенических пакетов; их в ней было четыреста, Копперфильд это знал, потому что сам ее распаковывал; в коробке сидел юный Стирфорт. Дотащив коробку почти до верха, Давид Копперфильд осознал ошибочность своей затеи. Во-первых, нелегко тащить в гору Стирфорта, а во-вторых, под его тяжестью и из-за мокрого снега дно у коробки размякло. Даже если он втащит ее наверх, можно ли съехать на ней, как на санках?

— Ночи, ночи, Дымка, — распевал в коробке Стирфорт.

— Молчи, дурак, — крикнул ему Копперфильд.

Д-р Кедр очень устал. И пошел отдохнуть в провизорской. Хмурый зимний свет окрашивал белые стены в серые тона. И на какой-то миг Кедр потерял представление, что сейчас — день или вечер, осень или зима. «Отныне, — решил он, — каждое мое действие должно быть взвешенно и целенаправленно. Нельзя попусту тратить время. У меня его нет».

Мысленным взором, затуманенным парами эфира, он вдруг увидел в зеркале-расширителе шейку матки. Большой и указательный пальцы привычно держали расширитель открытым; чья же это шейка матки? На запястье у него легчайший завиток. Такой светлый, почти сливается с его бледной кожей. Д-р Кедр тряхнул рукой, и завиток поплыл в воздухе. Оглушенный эфиром, он левой рукой попытался поймать его. Так ведь это ее шейка матки! Как же ее звали?

— Такое игрушечное имя, — громко сказал д-р Кедр. «Кенди!» — вспомнил он. И засмеялся.

Сестра Эдна, проходя мимо провизорской, задержала дыхание и прислушалась к смеху. И хотя она задержала дыхание, ее старые глаза заслезились от эфира. Да еще эта пыль. Да еще сироты — от них тоже нет-нет и набегут на глаза слезы.

Она приоткрыла входную дверь, чтобы проветрить коридор. И увидела, как по склону холма съезжает вниз большая картонная коробка из-под стерильных пакетов. Что же в ней сейчас? Что-то очень тяжелое. Коробка едет медленно, толчками. То затормозит на голой земле, то споткнется о камень, свернет в сторону и опять скользит вниз. Первым из нее вывалился Стирфорт, она сразу узнала его по слишком большим варежкам и лыжной шапочке, которая вечно съезжала ему на глаза. Он немного проехался вниз рядом с коробкой, но на плоском месте остановился, встал и полез. Вверх за варежкой, которую потерял по дороге.

Вторым из коробки вылетел, конечно, Давид Копперфильд, он катился вниз, крепко сжимая в руках большой кусок намокшего картона, который разваливался на глазах.

— Шволочь! — крикнул Копперфильд. К счастью, из-за шепелявости его ругательства звучали не так уж страшно.

— Закройте двери! — крикнул д-р Кедр.

— Здесь надо немного проветрить, — не без задней мысли ответила Эдна.

— А я было подумал, вы хотите заморозить неродившихся младенцев.

«Может, именно это очень скоро случится со всеми нами», — подумала сестра Эдна, не переставая гадать, что им сулит будущее.

Тяжелый надувной матрас, на котором так любил плавать Сениор Уортингтон, под порывами декабрьского ветра метался от одной стенки плавательного бассейна к другой, обламывая ледяные корки, нарастающие по его краям. Олив и Гомер еще в начале осени спустили в бассейне треть воды, чтобы из-за дождей и таяния снега вода не переливалась через край.

Крепчавшему холоду никак не удавалось усмирить матрас, и он, подобно коню, сбросившему всадника, продолжал носиться по бассейну, подгоняемый ветром. Олив изо дня в день смотрела на него в кухонное окно; и Гомер ждал, когда же она решится наконец от него избавиться.

В начале декабря Кенди на выходные ожидали домой. Гомер был в смятении. Что делать? Как увидеться? Позвонить? Пятница тяжелый день, в такие дни трудно принимать решения. Он отправился в школу пораньше, хотел до урока попросить у мистера Гуда тушку кролика в собственное распоряжение. А если нельзя, пусть пересадит его на другое место. Баки ухитрился искромсать внутренности кролика до неузнаваемости, и все его разговоры вертелись вокруг одной темы — органов размножения. От этого идиота можно было сойти с ума. Услыхав, что у некоторых сумчатых два влагалища, он пришел в невыразимый восторг.

— Представляешь, у них этого два! — толкнул он Гомера

— Точно, — кивнул Гомер.

— Ты что, не понял? — Баки еще сильнее толкнул его. — Представь, что ты опоссум. Ведь ты мог бы с другом трахать свою опоссумиху.

— Зачем это мне? — удивился Гомер.

— Нет, ты подумай, две дырки! — распалялся Баки. — Глупая ты башка!

— Сомневаюсь, что опоссумов это очень волнует.

— А я что говорю! Им-то это зачем. Две дырки, и у кого — у опоссумов! Они же, кретины, в этом ничего не смыслят. Представь, что у девушки твоей мечты две дырки, а она не дает. От этого можно рехнуться.

— Девушки моей мечты, — повторил Гомер.

«Девушку моей мечты любят двое, — подумал он. — Вот от чего можно рехнуться».

Словом, в пятницу он отправился в школу пораньше. Хотел просить, чтобы его посадили с кем-то другим. А лучше всего, дали бы другого кролика.

Когда он пришел, только что кончился урок географии. На доске все еще висела большая карта мира.

— Можно я на перемене посмотрю карту? — спросил Гомер учителя географии. — Я потом скатаю ее и отнесу на место.

И вот он первый раз смотрит на весь огромный земной шар, выглядевший на карте неправдоподобно плоским. Гомер скоро нашел штат Мэн — какой же он, оказывается, маленький! А вот и Южная Каролина; он долго разглядывал ее, как будто вдруг перед ним материализовалось местожительство Роза и других сезонников. Он столько слышал последнее время про Германию. Вот и она, ее гораздо легче найти на карте, чем Мэн. Но его поразили размеры Англии. Он так любил Диккенса, и в его воображении Англия была огромной страной.

Океан, который и с пирса Рея Кендела поражал беспредельностью, таким же выглядел и на карте, впрочем, как и все другие океаны. А вот Сент-Облака, которое застило ему жизнь, на карте и вовсе не было. Он долго искал его в Мэне с помощью учительской лупы, как вдруг до него дошло, что урок биологии уже начался и ученики во главе с мистером Гудом удивленно таращатся на него.

— Ищешь своего кролика, Гомер? — пошутил мистер Гуд.

Класс так и грохнул, так всем понравилась шутка учителя. Гомер вздохнул: опять сегодня сидеть с помешавшимся на сексе Баки.

— А ты вот как на это взгляни, — шепнул ему Баки в конце урока. Будь у Дебры Петтигрю две дырки, может, до одной она бы тебя допустила. Видишь, какое преимущество!

Впрочем, в пятницу его опять мучила проблема, говоря языком Баки, двуутробности. Он провел вечер с Деброй. В Бате шел фильм с Фредом Астером, но в Бат ехать час туда, час обратно, да и что интересного в чечетке. Дебра несколько раз звала его с собой в танцевальный класс, но он только отшучивался. Если ей так нравится Фред Астер, ехала бы смотреть его фильм с кем-нибудь из танцоров. На пляж тоже не поедешь, долго в машине не просидишь — холодно. Олив давала ему свой зеленый фургон, но все кругом поговаривали, что скоро введут ограничения на бензин, и тогда, надеялся Гомер, эти мучительные поездки с Деброй сами собой прекратятся.

И он повез Дебру в парк Кейп-Кеннета. Залитое лунным светом, всеми забытое чертово колесо выглядело чем-то средним между лесами стартовой площадки первого космического корабля и остовом доисторического животного. Гомер стал рассказывать ей историю про Роза с его ножом, но быстро понял, что Дебра в дурном настроении, нечего и бисер метать. Она хотела смотреть фильм с участием Фреда Астера. И они поехали наудачу в Кейп-Кеннет, но автомобильная киноплощадка на зиму была закрыта. У обоих в памяти прокручивалась лента начинавшегося романа, но было это не с ними и не прошлым летом, а лет сто назад.

— Не понимаю, как можно не любить танцы, — сказала Дебра.

— Я тоже не понимаю, — ответил Гомер.

Когда он подвез Дебру к зимнему жилищу семейства Петтигрю, было еще не поздно. Свирепые псы, его летние знакомые, бросились им навстречу. К зиме они обросли густой шерстью, морды от разгоряченного дыхания посеребрил иней.

Третьего дня они обсуждали, не поехать ли на дачу Дебры, что на Питьевом озере, устроить маленький пикник; конечно, в доме холодно и придется сидеть в потемках, не то кто-нибудь сообщит в полицию, что в дом залезли. И все-таки было заманчиво провести вечер без посторонних глаз. (Только зачем? Дебра Петтигрю недоступна, имей она даже три матки.) Но в этот тоскливый вечер (тут еще эти псы, чье дыхание кристаллизовалось на левом ветровом стекле) о пикнике не могло быть и речи.

— А завтра что будем делать? — спросила, вздохнув, Дебра. Гомер наблюдал, как пес пытается отгрызть наружное зеркало.

— Я хотел в субботу позвонить Кенди. Она сегодня приехала из Кэмдена, — сказал Гомер. — Мы с ней всю осень не виделись. Уолли попросил меня развлечь ее, свозить куда-нибудь.

— Ты с ней проведешь вечер без Уолли? — спросила Дебра.

— Точно, — кивнул Гомер.

Фургон был такой тупорылый, что псы доставали до ветрового стекла, не прыгая на капот. Один подцепил когтями «дворник» и со щелком согнул его, вряд ли он сможет теперь чистить стекло.

— Значит, ты проведешь с ней вечер наедине?

— Скорей всего, вместе с ее отцом. — Понятно, — сказала Дебра, выходя из машины. Какую-то долю секунды она помедлила, пес с мордой добермана воспользовался этим, и в мгновение ока его передние лапы оказались в кабине, мощная грудь навалилась на сиденье, а опушенная инеем морда выросла, распустив слюни над рукояткой переключения скоростей. Но Дебра успела крепко схватить его за ухо и выволокла взвизгивающего пса из машины.

— Пока, — сказал Гомер, после того как захлопнулась дверца, и стер с набалдашника сразу же замерзшую собачью слюну.

Он дважды проехал мимо дома Кендела — никаких признаков, что Кенди дома. В пятницу она возвращалась домой поездом; в воскресение вечером Рей отвозил ее в школу на машине. «Завтра утром позвоню ей», — твердо решил Гомер.

Кенди сказала, что хочет посмотреть фильм с Фредом Астером. Гомер не возражал.

— Я тоже давно хочу посмотреть этот фильм, — сказал он. В конце концов, до Бата ехать не больше часа. Проезжая в Бате по мосту через реку Кеннебек, они увидели несколько больших кораблей. Одни были на плаву, другие пришвартованы в сухих доках. Верфи Бата тянулись вдоль всего берега, даже в воскресение оттуда доносился стук молотков и лязг металла. В кинотеатр приехали слишком рано и стали искать итальянский ресторанчик, о котором говорил Рей. Если только он еще существует. Реймонд годами не бывал в Бате.

В 194…-м, особенно для приезжего, главным мотивом города были верфи, корабли и мост через Кеннебек. Бат был промышленный город, и Мелони предстояло очень скоро это узнать.

Мелони нашла работу на верфи, в цехе, выпускающем ходовые части. Конвейер, куда ее поставили, находился на втором этаже, на нем работали только женщины и мужчины-инвалиды. Ходовая часть, высасывающая первые месяцы все силы Мелони, была половинкой подшипника, похожей на разрезанный пополам окорок. Где собирали вторые половинки, она понятия не имела. Деталь, в которой было шесть круглых углублений, подъезжала на широкой ленте конвейера, задерживалась ровно на сорок пять секунд и ехала дальше, уступив место следующей. В углублениях стояло густое машинное масло глубиной до третьей фаланги указательного пальца. Рабочие на конвейере брали чистой рукой стальной шарик и опускали каждый в свое гнездо. Шарики были размером чуть больше горошины, им полагалось быть без изъянов — трещин, зазубрин или налипших металлических стружек. На каждые две сотни хороших приходился один бракованный, в конце смены женщины сдавали их мастеру. И если работнице за день не попалось ни одного негодного, мастер делал ей выговор.

За конвейером одни сидели, другие стояли, кому как нравилось.

Мелони в течение дня несколько раз меняла положение. Если сидеть, лента двигалась чересчур высоко, если стоять — слишком низко. В том и другом случае спина скоро начинала болеть, правда, в разных местах. Мелони не только не знала, кто и где собирает вторую половину детали, она понятия не имела, для чего эта штуковина нужна. И меньше всего этим интересовалась. Через две недели у нее наладился четкий рабочий ритм: двадцать шесть, двадцать восемь секунд — отправить шарики в гнезда, десять секунд, не больше, набрать новую порцию безупречных шариков. Сидя, она держала шарики в ложбинке между сдвинутыми ногами; стоя — в пепельнице (Мелони не курила); шарики иногда падали на пол, но у нее всегда был запас.

Между рабочими циклами был промежуток, двенадцать — четырнадцать секунд; в эти секунды она смотрела налево, направо, закрывала глаза и считала до трех, иногда до пяти. Мелони заметила, что существуют два способа работы за конвейером. Одни работницы, закончив цикл, тут же набирали новые шарики; другие ждали, когда подъедет очередная деталь, и только тогда за ними тянулись. Мелони видела недостатки обоих способов.

— Одни сначала выбирают, потом собирают, — сказала Мелони женщина слева, — другие то и то делают одновременно.

— А я чередую одно с другим, — сказала Мелони.

— Каким-то одним способом легче работать, подруга, — посоветовала соседка. Звали ее Дорис; у нее было трое детей, если глядеть на нее слева, она все еще казалась хорошенькой, но правую щеку украшала большая родинка, поросшая длинными волосами. Все двенадцать-четырнадцать секунд простоя Дорис курила.

Справа от Мелони работал мужчина в инвалидной коляске. Ему было труднее: уронив шарик, он не мог поднять его; шарики терялись в складках пледа, окутывавшего его ноги, попадали в механизм коляски; и когда он ехал пить кофе в обеденный перерыв, они негромко постукивали. Звали инвалида Уолтер.

«Чертовы шарики!» — восклицал он три-четыре раза в день.

Если кто-нибудь из рабочих заболевал, цепочку за конвейером выстраивали заново, и у Мелони появлялись другие соседи. Иногда это был слепой Трои. Он на ощупь определял пригодность подшипников и осторожно опускал их в густое невидимое масло. Трои был совсем немного старше Мелони, но уже работал на сборке несколько лет. Он потерял зрение на сварочных работах. И компания была обязана держать его на работе пожизненно.

— По крайней мере, работа мне гарантирована, — повторял он несколько раз на день.

Иногда соседкой Мелони была девушка ее лет по имени Лорна, худенькая, хорошенькая блондинка.

— Это еще не самая плохая работа, бывают хуже, — как-то сказала она Мелони.

— Например?

— Сосать член у бульдога.

— Не знаю, не пробовала. Но наверное, все бульдоги разные.

— А почему же все мужики одинаковые? — спросила Лорна.

И Мелони решила, что Лорна ей нравится. В семнадцать лет Лорна вышла замуж.

— Он был старше меня, — сказала она.

Семейная жизнь почему-то у них не заладилась. Муж работал механиком. Было ему двадцать один год.

— Он на мне женился, потому что я у него была первая, — объяснила Лорна.

Мелони поведала Лорне, что ее с любимым разлучила богатая женщина. Хуже этого не бывает, согласилась Лорна.

— Я думаю, с ним случилось одно из двух. Или он с ней не спит, потому что она не хочет, и тогда он вспоминает, что потерял. Или он с ней спит — и тогда тем более вспоминает, — сказала Мелони.

— Ха!. Это уж точно, — согласилась Лорна. Ей Мелони тоже понравилась. — У меня есть друзья, — сказала она. — Мы ходим вместе в кино, в пиццерию, ну ты понимаешь.

Мелони кивнула, хотя сама она ни в пиццерию, ни в кино не ходила. Лорна была худая, Мелони отличалась дородством, у Лорны всюду торчали кости, у Мелони — телеса; Лорна была хрупкая блондинка с бледным личиком, часто кашляла; Мелони — смуглая великанша, с легкими, которые работали как самый мощный вентилятор. И при всем том они скоро стали неразлучны.

Даже попросили, чтобы на конвейере их поставили рядом, но получили отказ — приятельские отношения, а тем более болтовня на конвейере не поощрялись — снижают производительность труда. Так что Мелони работала рядом с Лорной только в те дни, когда рабочих за конвейером по какой-то причине переставляли, и ей постоянно приходилось выслушивать с одной стороны кудахтанье Дорис, с другой — чертыхания «Уолли на колесах», как его все звали, то и дело ронявшего шарики. Но эта вынужденная разлука на время работы только усиливала их обоюдную привязанность. В ту субботу они вместе работали сверхурочно и места на конвейере у них были рядом.

Как раз в то время, когда Кенди с Гомером ехали по мосту через Кеннебек, приближаясь к центру Бата, Лорна опустила за пазуху Мелони шарик. Это был условный знак, приглашающий к короткой беседе.

— Сегодня в городе идет фильм с Фредом Астером, — сказала она, сплюнув жевательную резинку. — Пойдем посмотрим!

Хотя в голосе миссис Гроган не было отработанной годами сердечности д-ра Кедра, она постаралась вложить всю силу чувств в традиционное вечернее прощание.

— Давайте порадуемся вмести с Мэри Агнес Корк, — проникновенно сказала она и, услыхав в ответ всхлипывания, с жаром продолжала: — Мэри Агнес Корк нашла семью. Спокойной ночи, Мэри Агнес!

Кто-то плакал в подушку, кто-то зажал рот рукой, были слышны и громкие рыдания.

— Давайте порадуемся вместе с Мэри Агнес Корк! — умоляла миссис Гроган.

— Заткнись! — произнес в темноте чей-то голос.

— Мне больно это слышать. Нам всем очень больно. Спокойной ночи, Мэри Агнес, — надрывалась миссис Гроган.

— Береги себя, Мэри Агнес, — прошептал кто-то.

«О Господи! Конечно, береги», — подумала миссис Гроган. У нее самой из глаз хлынули слезы. «Да, Мэри Агнес, да, береги себя!»

Д-р Кедр уверял миссис Гроган, что новая семья Мэри Агнес — как раз то, что нужно такой большой девочке. Эта молодая пара покупала, продавала и реставрировала древности. Работа отнимала у них все время, и маленького ребенка они не могли взять. Но по вечерам и воскресным дням готовы воспитывать подростка. Молодая женщина была очень привязана к младшей сестренке, ей сейчас так недостает ее милой болтовни, сказала она д-ру Кедру. (Сестренка вышла замуж за иностранца и уехала за границу.)

И живут они в Бате, а к Бату Уилбур Кедр питал особые чувства; он был давно в переписке с патологоанатомом батской больницы; старушка Клара — его подарок.

Так что д-р Кедр был вполне доволен, что Мэри Агнес едет в Бат.

Мэри Агнес не захотела менять имя; и вновь обретенные родители позволили ей сохранить не только имя, но и фамилию — ведь Корк-Каллахан в самом деле красиво звучит. На вкус миссис Гроган, пожалуй, немного современно, но ей было приятно, что придуманные ею имя и фамилия не канут в небытие, как многие другие.

— Относись к нам как к друзьям, — сказали ей Тед и Петти по дороге домой.

И сделали первый дружеский жест — повели Мэри Агнес в кино. (Мэри Агнес, конечно, никогда в кино не бывала.) Люди они были крепкие и здоровые, кинотеатр, по их мнению, находился рядом, и они отправились туда пешком; идти пришлось долго, зато они преподнесли Мэри Агнес наглядный урок, чем фокстрот отличается от вальса. Декабрьские тротуары были скользкие и блестящие от луж, но Тед и Петти как бы готовили Мэри Агнес к чуду чечетки, которое ей предстояло увидеть. Фред Астер был фантастический чечеточник.

С реки дул мокрый холодный ветер, и у Мэри Агнес привычно заныла ключица. Когда же пришлось выделывать на льду пируэты, боль резко усилилась, стала пульсировать, и плечо онемело, она поскользнулась и чуть не упала, но успела ухватиться за крыло грязного зеленого фургона, стоявшего у самого тротуара. Подлежала Петти, отряхнула ей пальто. У кинотеатра в густеющих сумерках стояла в кассу длинная очередь. На заледеневшей дверце фургона Мэри Агнес увидела красное яблоко с монограммой «У.У.» и надписью «Океанские дали». Она сразу узнала и эту эмблему и надпись. Она видела их на том кадиллаке; тогда вокруг него стояли с протянутыми руками сироты, а поодаль — высокая красивая девушка. И молодой человек раздавал всем сласти. Значит, они здесь! Та самая пара из волшебной сказки! Ведь это они увезли Гомера. Может, и Гомер с ними! И Мэри Агнес стала вертеть по сторонам головой.

А Гомеру и Кенди так и не удалось отыскать ресторанчик, рекомендованный Реем. Они зашли в две-три итальянские пиццерии, в каждой подавали пиццу, сандвичи с дарами моря и пиво, но все были битком набиты рабочими с верфи, яблоку негде упасть. Они съели пиццу в машине и загодя подъехали к кинотеатру.

Стоя перед кассой, Гомер открыл бумажник и вдруг подумал, а ведь ему никогда в жизни не приходилось еще вот так, стоя на ветру, расплачиваться за билеты в кино. Повернулся спиной к ветру, но и это не помогло, долларовые бумажки рвались у него из рук; Кенди поднесла ладони к бумажнику — так загораживают от ветра пламя свечи — и благодаря этому сумела схватить драгоценный завиток с ее лобка, вырванный ветром из бумажника и прильнувший к обшлагу ее пальто. Они оба бросились ловить его, Гомер даже уронил бумажник, но Кенди опередила и теперь крепко сжимала завиток в кулаке, на который тут же легла рука Гомера.

Они отошли от билетной кассы — в кинотеатр уже тоненьким ручейком вливались зрители. Завиток был в кулаке Кенди, кулак в руке Гомера. Он не хотел, чтобы она разглядела содержимое своего кулака. Но Кенди знала, что она держит. Свидетельством тому — лицо Гомера, как, впрочем, и сам завиток.

— Хочешь, пойдем погуляем? — прошептала она.

— Да, — кивнул Гомер, не выпуская ее руки. Они отошли от кассы и спустились к реке. Кенди посмотрела на воду и прижалась к Гомеру.

— Ты, наверное, коллекционер, — сказала она тихо, но так, чтобы шум реки не заглушил голоса. — Собираешь завитки с женских лобков. У тебя для этого была возможность.

— Нет, — сказал Гомер.

— Но ведь это правда волосы с лобка? — сказала она, стараясь вырвать кулак из руки Гомера. — Мои волосы, да?

— Точно, — ответил Гомер.

— Зачем они тебе? Только говори правду.

Гомер никогда никому еще не говорил «Я тебя люблю» и понятия не имел, как трудно произнести эти слова. И, конечно, он объяснил себе незнакомую боль, сжавшую сердце (мускульный мешок в груди), недавним известием, вычитанным в письме д-ра Кедра. То, что он чувствовал, было любовью, а он подумал, сердечный приступ. Он отпустил кулак Кенди, прижал обе руки к груди. Ему уже чудилось холодное прикосновение прозекторских щипцов, он знал, как вскрывают трупы. Никогда в жизни ему еще не было так трудно дышать.

Кенди взглянула на него, увидела его лицо, кулак сам собой разжался, она схватила Гомера за руки. И конечно, светлый завиток вырвался на свободу, порыв ветра подхватил его, закружил над рекой и унес во тьму.

— Тебе плохо? Это сердце, да? — спросила Кенди. — О Господи, не говори ничего и ни о чем не думай!

— Сердце? — сказал Гомер. — Ты знаешь про мое сердце.

— И ты уже знаешь? Пожалуйста, не волнуйся, — умоляла она.

— Я тебя люблю, — слабо прошептал Гомер, точно это были его последние в жизни слова.

— Знаю. Но не думай об этом. Ради бога, не волнуйся. Я тоже тебя люблю.

— Любишь?

— Да, и Уолли тоже, — поспешила прибавить Кенди. — Я люблю тебя и Уолли. Но пожалуйста, не волнуйся. И ни о чем не думай.

— Откуда ты знаешь о моем сердце? — спросил Гомер.

— Мы все знаем. И Олив и Уолли.

То, что было не очень внятно изложено в письме д-ра Кедра, в устах Кенди прозвучало с непреложностью факта; и сердце у него затрепыхалось еще сильнее.

— Не думай о своем сердце, Гомер! — сказала Кенди, крепко обнимая его. — Не волнуйся ни из-за меня, ни из-за Уолли и вообще ни из-за чего.

— О чем же мне думать?

— О чем-нибудь хорошем. — Она посмотрела ему в глаза и Неожиданно сказала: — Не могу поверить, что ты все это время носил в бумажнике мои волосы. — Но, увидев, что Гомер нахмурился, прибавила. — В общем, ладно, я, кажется, понимаю. И из-за этого не волнуйся. Хотя это странно, но в этом есть что-то романтическое.

— Романтическое, — повторил Гомер, обнимая девушку своей мечты, всего-навсего обнимая. Более интимные прикосновения запрещены всеми мыслимыми и немыслимыми правилами. И он попытался списать боль в сердце за счет того, что д-р Кедр назвал бы нормальной жизненной ситуацией. Это и есть жизнь, внушал себе Гомер, прижимая к себе Кенди. И постепенно их слившиеся фигуры стали сливаться с ночной тьмой и плывущим с реки туманом.

Этот вечер не располагал к сентиментальному фильму.

— Посмотрим Фреда Астера в другой раз, — философски заметила Кенди.

Их потянуло в знакомые места, на пирс Реймонда Кендела: там так хорошо сидеть и слушать, как булькают береговички. А станет холодно, можно пойти в дом, попить чаю с Реем. И они вернулись в Сердечную Бухту: никто и не заметил, что они ездили в Бат.

Глядя, как танцует Фред Астер, Мэри Агнес Корк поглощала невиданное количество воздушной кукурузы; и новоиспеченные родители решили, что бедного ребенка перевозбудило первое посещение кино. К тому же ей явно не сиделось, она больше смотрела вокруг себя, чем на Фреда Астера, всматриваясь в лица, искаженные мерцающим светом экрана. Она искала глазами красивую девушку и молодого человека и даже Гомера — вдруг они взяли его с собой. И потому, различив среди зрителей ту, кого ей больше всего не хватало в ее крохотном мирке, она до того растерялась, что пакетик с кукурузой выпал из рук, а сломанную ключицу пронзила резкая боль.

Смуглая, тяжелая физиономия Мелони маячила над узеньким нахальным личиком молоденькой блондинки (это была, разумеется, Лорна); Мелони сидела с видом пресыщенного завсегдатая кинозалов, склонного охаивать все и вся, хотя и для нее это было первое приобщение к киноискусству. Даже в этом призрачном свете проектора, Мэри Агнес узнала экс-королеву отделения девочек и своего вечного мучителя.

— Боюсь, что ты переела кукурузы, деточка, — озабоченно проговорила Петти Каллахан; ей показалось, что та подавилась случайным кукурузным зерном.

Пока на экране развивалась любовная история, Мэри Агнес не сводила глаз с возвышающейся над залом головы.

Она не сомневалась: пригласи Фред Астер танцевать Мелони, она после первого же вальса разнесла бы вдребезги танцплощадку вместе с Фредом, пересчитала все косточки в его щуплом теле и сделала инвалидом на всю жизнь.

— Ты увидела в зале кого-то знакомого? — спросил Тед Каллахан и, не дождавшись ответа, подумал: «Бедная девочка, рот так набит кукурузой, что слова не может выговорить».

Выйдя в фойе, освещенное мертвенным неоновым светом, Мэри Агнес, как в трансе, направилась к Мелони, которая очевидно не утратила над ней гипнотической силы.

— Привет! — сказала Мэри Агнес.

— Ты, девочка, со мной поздоровалась? — спросила Лорна, но Мэри Агнес, улыбаясь, не сводила глаз с Мелони.

— Привет! Это же я, — сказала она.

— Так, значит, и ты вырвалась оттуда? — без особых чувств, произнесла Мелони.

— Меня удочерили! — сообщила Мэри Агнес.

Тед и Петти, немного нервничая, стояли рядом, не желая проявить навязчивость, но и боясь потерять Мэри Агнес в толпе.

— Это Тед и Петти, а это моя подруга Мелони, — представила она друг другу участников сцены.

К Мелони протянулись руки, но та, казалось, забыла, что в таких случаях делают. А ее прошедшая огонь и воду спутница заморгала глазами; у нее отклеилось одно веко.

— Моя подруга Лорна, — наконец неловко проговорила Мелони.

Все сказали хором: «Привет!» — и тупо глядели друг на друга. «Что этому недоноску нужно?» — недоумевала Мелони. И тут Мэри Агнес выпалила: — А где Гомер?

— Что-что? — переспросила Мелони.

— Гомер Бур. Разве он не с тобой?

— Чего ради он должен быть со мной?

— Красивая пара в той машине… — начала Мэри Агнес.

— В какой машине? — перебила ее Мелони.

— Это другая машина, не та белая, красивая. Но у нее на двери такое же яблоко. Я это яблоко ни с чем не спутаю, — тараторила Мэри Агнес.

Мелони опустила свои ручищи ей на плечи, и та почувствовала как их тяжесть вдавливает ее в пол.

— О чем ты говоришь? — требовательно спросила Мелони

— Я видела старую машину, у нее на дверце яблоко. Я подумала, они тоже приехали смотреть кино. Та красивая пара. А с ними Гомер. А когда я увидела тебя, я сразу подумала: «Гомер наверняка здесь».

— Где ты видела эту машину? — Мелони продолжала допрос, большими пальцами надавив на ключицы Мэри Агнес. — Покажи мне где!

— Что-нибудь случилось? — вмешался Тед Каллахан.

— Не твое дело, — огрызнулась Мелони.

Но машины на том месте уже не было. Стоя на скользком тротуаре в промозглом холоде, глядя на пустое место, где часа два назад стоял зеленый фургон, Мелони спросила Мэри Агнес:

— Ты уверена, что это то самое яблоко? Два «У» и слова «Океанские дали»?

— Да, — ответила девочка. — Только машина другая, старый фургон. Но яблоко я узнала. Его просто нельзя забыть.

— Заткнись, — устало проговорила Мелони.

Она стояла на кромке тротуара, уперев руки в бока; ноздри у нее трепетали, точно она чуяла что-то: так собака по запахам старается определить, кто посягал на ее территорию.

— Насколько я поняла, здесь был твой парень со своей богатой шалавой? — спросила Лорна.

Тед с Петти Каллахан не на шутку забеспокоились и хотели немедленно увести Мэри Агнес домой. Но Мелони остановила их. Она сунула руку в тесный карман джинсов и извлекла оттуда заколку, которую Мэри Агнес стянула тогда с сиденья кадиллака, а Мелони стянула у нее.

— Держи, — протянула она заколку Мэри Агнес. — Она твоя, ты ее раздобыла.

Мэри Агнес схватила заколку, точно это была медаль за отвагу, проявленную в единственной области жизни, которую Мелони считала достойной уважения.

— Я увижу тебя еще? — крикнула она вслед Мелони, которая чуть не бегом зашагала прочь — Гомер мог оказаться за углом.

— Какого цвета был фургон? — обернулась Мелони.

— Зеленого! Мы увидимся? — повторила Мери Агнес.

— Вы, случаем, не знаете ферму «Океанские дали»? — обратилась вдруг к Каллаханам Мелони. Конечно, они не знали. Какое дело антикварам до яблок?

— Могу я тебя хоть иногда видеть? — не унималась Мэри Агнес.

— Я работаю на верфи, — сказала Мелони девочке. — Если услышишь что про «Океанские дали», приходи на верфь, повидаемся.

— Но ты ведь не знаешь, был ли он с ними, — сказала Лорна Мелони, которая весь вечер хмуро молчала. — И была ли с ним эта богатая дрянь.

Они стояли на берегу недалеко от пансиона, где жила Лорна, и пили пиво. Когда выпили, Мелони бросила бутылку в реку. Она всегда любила бросать в реку все, что попадет под руку. Мелони стояла, подняв вверх голову, словно опять принюхивалась, словно ее обостренное чутье уловило запах, источаемый крохотным завитком с лобка Кенди.

Гомер в эти минуты тоже приносил жертву воде. Бросал в воду ракушки; они мелодично булькали, а океан, поглощавший их, откликался слабыми всплесками.

Кенди и Гомер сидели у самой воды, опираясь спинами на противоположные стойки в самом конце пирса. Вытяни они ноги, они коснулись бы друг друга ступнями, но Кенди сидела, подтянув колени к себе — знакомая Гомеру поза: так сидели женщины в приютской больнице, подготовленные к аборту.

— Все в порядке? — тихо спросила Кенди.

— Что в порядке? — переспросил Гомер.

— Твое сердце… — прошептала Кенди.

— Кажется, да. — Что еще он мог ответить?

— Все будет хорошо, — сказала Кенди.

— Что все? — спросил Гомер.

— Ну все, абсолютно все, — поспешила объяснить Кенди.

— Все, — повторил Гомер и продолжал: — То, что я тебя люблю, это хорошо. А то, что ты любишь меня и Уолли, это хорошо? Наверное, да.

— Ты должен надеяться и ждать, — сказала Кенди. — Надеяться на лучшее. Всегда.

— Точно.

— Я ведь тоже не знаю, что делать, — вдруг беспомощно проговорила она.

— Надо все делать правильно, — сказал Гомер. Уолли старается все делать правильно, и д-р Кедр всю жизнь поступает правильно, согласно своим убеждениям. Если набраться терпения, надеяться и ждать, все само собой встанет на свои места. Впрочем, у сирот только это и есть. — Надеяться и ждать. Я умею ждать, — сказал Гомер. — У меня хватит терпения.

И у Мелони был запас терпения. И конечно, у Рея Кендела. Он сидел сейчас у окна, которое выходило на пирс. Механику приходится обладать терпением; пока все в порядке — он в стороне, а случись неисправность, его зовут, он приходит и чинит. Рей видел то незначительное расстояние, которое разделяло сейчас Кенди и Гомера. Сколько раз из этого окна он видел дочь в объятиях Уолли, но сначала они тоже сидели вот так, не касаясь друг друга.

Славные ребята, все трое, думал Рей. Он был механик и не вмешивался ни во что, пока все в порядке. Поломается — он починит, но их ему было жалко.

— Я могу завтра отвезти тебя в школу, — сказал Гомер.

— Меня отвезет папа, — ответила Кенди. — Он любит эти поездки.

Олив Уортингтон взглянула на часы на ночном столике и погасила свет; со свиданий с Деброй Гомер никогда не приходит так поздно. Нетрудно вообразить, что Гомер нравится Кенди; она и сама питала уважение к трудолюбию Гомера. Гораздо прилежнее учится, чем Уолли, взять хотя бы кроликов, да и все другое; надежный друг, всегда приветлив и ровен. Олив сердилась на себя; ее, как всех родителей, мучили противоречивые чувства: как мать, она была на стороне сына, хотела помочь ему, предупредить, но и сознавала — Уолли полезно получить жизненный урок. Только лучше бы не в этот раз, думала Олив.

— Слава богу, эта троица — очень хорошие люди, — сказала она громко; ее собственный голос, прозвучавший в пустом доме, окончательно прогнал сон. «Выпью-ка я чашку горячего какао, то, что мне сейчас надо, — подумала она. — Гомер вот-вот вернется, тоже выпьет со мной».

Олив спустилась вниз и увидела в кухонное окно надувной матрас Сениора. В тумане, подсвеченном луной, плывущей сквозь редкие облака, он показался ей призраком, духом сада. Матрас наполовину торчал из воды у края бассейна и странно походил на собственную мутную черно-белую фотографию. Его вид явно действовал ей на нервы, видно, пора с ним расстаться. Олив надела ботинки, длинное зимнее пальто поверх халата. К сожалению, верхняя лампочка, освещающая площадку перед бассейном, перегорела, Олив зажгла подводные светильники и с удивлением обнаружила, что вода в бассейне замерзла. Вот почему матрас так нелепо торчит из воды. Неподвижный, как каменное изваяние или вмерзший в арктические льды корабль. Стараясь не поскользнуться и крепко держась за край бассейна, она ударила лед каблуком ботинка, потом нагнулась и дернула надувной матрас, он не поддавался. «Если я ступлю на него, — подумала Олив, — я пойду на дно».

И тут как раз приехал Гомер. Олив услыхала, как фургон остановился, и оклинула Гомера.

— Что вы хотите с ним сделать? — спросил Гомер.

— Вытащи его, пожалуйста, — ответила Олив.

— А потом?

— Потом выброси, а я пойду приготовлю тебе чашку горячего какао.

Гомеру пришлось-таки попыхтеть. Лед его тяжести еще не выдерживал, но матрас был схвачен крепко. Гомер осторожно перебрался на матрас, надеясь, что в нем есть воздух и, освободившись из ледяного плена, он не сразу пойдет ко дну. Стоя на коленях, Гомер раскачивал его из стороны в сторону, пока лед не стал поддаваться. Продолжая раскачивать, Гомер начал отступление, вылез благополучно из бассейна и вытащил матрас за собой. Обледеневший, он был очень тяжел, и Гомер волоком дотащил его до мусорных баков. Оставалось выпустить из него воздух и запихнуть в бак. Пробка заржавела и не отворачивалась. Гомер прыгнул на матрас всей тяжестью, но прорезиненная ткань была слишком прочной.

Гомер принес из сарая садовые ножницы и узким лезвием вспорол ее. Наружу вырвался странно теплый зловонный дух. Пахло не только старыми, намокшими под дождем кроссовками, смрад был такой, что Гомер невольно сравнил его с запахом вспоротой утробы. Он затолкал матрас в бак и отправился на кухню за честно заработанной чашкой какао. Вымыл руки, но от них все равно несло резиной, сложил ладони ковшиком, сунул в них нос: точно так пахли руки, когда он после операции стягивал с них резиновые перчатки.

— Как Кенди? — спросила Олив.

— Прекрасно, — ответил Гомер.

Они сидели на кухне, потягивая горячее какао. Точь-в-точь мать и сын, подумали оба. И все-таки не мать и сын.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Олив.

— Да, — ответил Гомер и мысленно прибавил: «Жду и надеюсь».

Уилбур Кедр, вдыхая эфир и видя, как плывут по потолку звезды, знал, какая это роскошь — ждать и надеяться. «Даже если я еще протяну какое-то время, — подумал он, — меня могут в любую минуту схватить за руку». Тот, кто делает аборты, ходит по тонкому льду. Он слишком долго этим занимается. Где гарантия, что завтра-послезавтра на него не донесут?

Не далее как вчера он нажил себе еще одного врага. Женщина была на восьмом месяце, а утверждала, что на четвертом, — пришлось ей отказать. Женскую истерику он умел переждать; если нужна была твердость, он призывал на помощь сестру Анджелу. У сестры Эдны лучше получалось ласковое обхождение. Так или иначе, но в конце концов успокаивались все. Если аборт было делать поздно, ему всегда удавалось убедить женщину пожить в Сент-Облаке, родить ребенка и оставить его в приюте.

С этой женщиной все было иначе. Истерик она не устраивала. Ее почти безмятежное спокойствие питалось, как видно, долго копившейся ненавистью.

— Так значит, вы отказываетесь, — сказала она.

— К сожалению, да, — ответил д-р Кедр.

— Сколько вы хотите? — спросила женщина. — Я заплачу.

— Если вы можете что-то пожертвовать приюту, мы с благодарностью примем, — сказал д-р Кедр. — Если не можете, мы все здесь делаем бесплатно. Аборт — бесплатно. Роды — бесплатно. За пожертвование говорим «спасибо». Вам некуда идти — оставайтесь здесь. Ждать вам недолго.

— Скажите лучше, что сделать, чтобы вы согласились, — настаивала беременная. — Хотите со мной переспать — пожалуйста.

— Я хочу, чтобы вы родили ребенка. Семью мы ему найдем, — сказал Уилбур Кедр. — Это все, чем я могу вам помочь.

Но женщина, казалось, не видит его. Она с трудом встала со слишком мягкого и низкого кресла в кабинете сестры Анджелы. Взглянула на гинекологическое зеркало на столе, д-р Кедр использовал его в качестве пресс-папье. Потенциальные родители, с которыми д-р Кедр здесь беседовал, понятия не имели об истинном назначении этого настольного украшения, но женщина, требующая аборта, как видно, знала; она глядела на него с таким упорством, словно от одного этого у нее могли начаться схватки. Потом посмотрела в окно (сейчас запустит в стекло инструментом, подумал д-р Кедр).

Женщина взяла зеркало и направила его на Кедра, как пистолет.

— Вы еще об этом пожалеете, — сказала она.

Сквозь пары эфира Уилбур Кедр опять увидел эту женщину с направленным на него влагалищным зеркалом. «Как это я пожалею?» — подумал доктор и громко сказал:

— Простите, но мне очень жаль…

Проходящая мимо сестра Эдна услыхала его и подумала: «Ты уже прощен. Я простила тебя».

В воскресение, как обычно, было пасмурно. В Ороно шел тот же самый фильм с Фредом Астером, который накануне собрал столько зрителей в Бате. И студенты Мэнского университета отправились его смотреть, тогда еще студенты не были такими критиканами, как сейчас. Фред Астер привел их в восторг. Уолли тоже, конечно, пошел. Утренний сеанс не стали прерывать, чтобы объявить новость, потрясшую мир. Фред Астер дотанцевал до конца, и зрители услыхали ее уже за стенами уютного кинозала, окунувшись в пасмурный холод послеполуденного Ороно.

Кенди с отцом ехали в это время в Кэмден. Реймонд Кендел сам смонтировал для шевроле приемник, установил наружную антенну и очень гордился ясной, отчетливой слышимостью, идеальной по тем временам для автомобильного приемника. Так что, они услыхали о войне одновременно со всем Мэном.

У Олив радио не выключалось, она пропускала мимо ушей его бормотание, и новости до нее доходили с третьего раза. В это воскресение она пекла яблочный пирог, варила яблочное желе, как вдруг ее насторожила взволнованная интонация диктора.

Гомер в это время был наверху, в комнате Уолли, перечитывал в который раз «Давида Копперфильда», как раз то место, где речь идет о неземной любви: «…Это небо надо мной; приобщившись к вечной тайне, я буду любить неземной любовью и поведаю ей, какая во мне шла борьба, когда я любил там, в подлунном мире…»

«Я все же предпочел бы любить Кенди здесь на земле», — подумал он, как вдруг Олив снизу прокричала:

— Гомер! Ты не знаешь, где Перл-Харбор?

Этого Гомер, конечно, не знал. Он всего раз в жизни видел карту Земли, разглядывал ее каких-то несколько секунд на доске в классе кейп-кеннетской школы, он и Южную-то Каролину нашел с трудом. Гомер не только не знал, где находился Перл-Харбор, но и понятия не имел, что это такое.

— Не знаю, — крикнул он, не отрываясь от книги.

— Японцы только что его разбомбили! — опять прокричала Олив.

— С самолетов? Атаковали с неба? — кричал в ответ Гомер, все еще витающий в облаках.

— Откуда же еще? Спустись и послушай сам.

— А где этот Перл-Харбор? — спросила Кенди отца.

— Тише! Давай послушаем, они, наверное, сейчас скажут, — ответил Рей.

— Как же это японцы умудрились?

— Очевидно, кто-то на земле плохо делал свою работу.

Первые сообщения были чудовищно нелепы: «Японцы вторглись на американскую землю, бомбили Калифорнию». У многих в голове с самого начала все перепуталось, кое-кто даже решил, что порт Перл-Харбор в Калифорнии.

— А где Гавайи? — спросила миссис Гроган.

Д-р Кедр со своими сподвижницами пили чай с печеньем, слушая по радио музыку, и вдруг это сообщение по радио.

— Гавайи в Тихом океане, — ответил д-р Кедр.

— Ну, это очень далеко, — сказала сестра Эдна.

— Не так уж и далеко, — возразил Кедр.

— Значит, опять будет война? — спросила сестра Анджела.

— По-моему, она уже началась, — ответил Уилбур Кедр. А Уолли, которого больше всех коснется эта новость, сидел себе в кино и наслаждался Фредом Астером; Фред танцевал и танцевал, а Уолли думал, что такой стэп можно смотреть хоть весь день.

Мелони с Лорной слушали радио в гостиной пансиона, где жила Лорна. Пансион был женский, в нем снимали комнаты женщины, давно перешагнувшие средний возраст или только что разошедшиеся с мужьями. В воскресение послушать радио в гостиной собрались в основном его пожилые обитательницы.

— Надо немедленно разбомбить Японию, — сказала Мелони. — Нечего с ними церемониться. Уничтожить одним ударом, и все.

— Знаете почему у япошек такие узкие глазки? — спросила Лорна.

Мелони, да и другие женщины проявили явный интерес.

— Потому что они все время занимаются онанизмом, и мужчины и женщины, — объяснила Лорна.

Услыхав это смелое заявление, кто-то вежливо промолчал, кто-то воззрился на нее с изумлением. Мелони из любви к подруге тоже набрала в рот воды.

— Это шутка? — немного погодя спросила она.

— Конечно, шутка, — воскликнула Лорна.

— Я ее не поняла, — призналась Мелони.

— Ну слушай еще раз. У япошек не глаза, а щелочки, потому что они все время занимаются онанизмом. Понятно? — Лорна вопросительно взглянула на подругу.

— Непонятно, — недоумевала Мелони.

— Ну когда они кончают, они ведь закрывают глаза. А потом открывают. И так все время — закрывают, открывают. Им это надоело. Они взяли и навсегда прищурились. Дошло? — торжествующе спросила Лорна.

Помня о зубах, Мелони, не разжимая рта, изобразила улыбку. Глядя на старушек, сидевших в гостиной, вы бы затруднились сказать, от чего они в ужасе затрепетали: от нападения на Перл-Харбор или от шутки Лорны.

А Уолли Уортингтон, услыхав новость, пустился в пляс прямо на улице — так ему не терпелось отличиться на войне и стать героем. Президент Рузвельт назовет этот день «днем позора», но для Уолли он означал совсем другое. Его горячее благородное сердце жаждало сражений и славы; он уже видел себя пилотом «либерейтора Б-24», тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, который бомбит мосты и нефтеперерабатывающие заводы, резервуары с горючим и железнодорожные линии. В этот «день позора» один из бомбардировщиков «Б-24» уже ожидал новобранца Уолли Уортингтона, которому предстояло учиться на нем летать.

Жители Сердечной Бухты и Сердечного Камня говорили про молодого Уортингтона, что у него есть все — деньги, прекрасная внешность, обаяние, доброта, любимая девушка; но ко всему этому он обладал еще отвагой и бесконечным запасом безрассудного оптимизма, качеств опасных в юношеском возрасте. Он был готов поставить на карту все, что имел, лишь бы научиться пилотировать самолет, начиненный смертоносным грузом.

Уолли завербовался в военно-воздушные силы в канун Рождества. И ему было разрешено провести праздники дома. В летных училищах ему предстояло больше года овладевать опасным искусством воздушной войны.

— К тому времени военные действия наверняка кончаться, — сказал он Олив и Кенди, сидевшим на кухне «Океанских далей». — Такое уж мое везение.

— Это и правда будет везение, — сказала Олив. На что Кенди кивнула головой.

— Точно, — откликнулся из соседней комнаты Гомер. Он все еще сомневался, не пройти ли ему призывную медицинскую комиссию. Заключения д-ра Кедра о врожденном пороке сердца оказалось достаточно, и его освободили от воинской службы; медицинскую комиссию проходили молодые люди, принадлежащие по здоровью к первому разряду. Он же относился к четвертому. Согласно заключению семейного врача, Гомер страдал врожденным стенозом клапана легочной артерии. Семейным врачом Гомера был, разумеется, д-р Кедр, чье письмо в местный совет по здравоохранению уберегло Гомера от войны, д-р Кедр и сам был членом этого совета.

— Я предложил ей жениться, а она не хочет, — поделился с Гомером Уолли в их общей спальне. — Сказала, что будет меня ждать. А замуж выходить — ни за что. Говорит, хочет быть женой, а не вдовой.

— Теперь ты будешь ждать и надеяться, — сказал Гомер Кенди на другой день.

— Да, — ответила она. — Я уже несколько лет невеста Уолли. Ты появился позже. Тебе оставалось только ждать и надеяться. А тут эта война. Теперь моя очередь ждать и надеяться.

— Ты дала ему обещание? — сказал Гомер.

— Да, — кивнула Кенди. — Но обещание еще ничего не значит. Разве с тобой так не было — дал обещание и нарушил?

При этих словах Кенди Гомер невольно поежился, как если бы Кенди вдруг назвала его «Солнышком».

За рождественским столом Реймонд Кендел, стараясь поддержать разговор, сказал:

— А я бы пошел служить на подводную лодку.

— Ну и попали бы на обед омарам, — возразил Уолли.

— Ничего страшного, — отпарировал Рей. — Омары ведь частенько попадают мне на обед.

— В самолете больше шансов уцелеть, — не сдавался Уолли.

— Больше шансов, — жестко проговорила Кенди. — Скажи, почему тебя так тянет туда, где твоя жизнь зависит от случая?

— Хороший вопрос, — сказала Олив. Явно нервничая, она с такой силой бросила на дубовый поднос серебряную вилку, что рождественский гусь, как всем показалось, попытался вспорхнуть.

— Случай — это не так и мало, — проговорил Гомер и не узнал своего голоса. — Случай управляет всем. В воздухе, под водой, здесь за столом, с первой минуты рождения все и везде решает случай. («Или нерождения», — мысленно добавил он и понял, что говорит голосом д-ра Кедра.)

— Довольно мрачная философия, — сказала Олив.

— Я думал, что ты изучаешь анатомию. А ты, оказывается, философ, — сказал Уолли Гомеру.

Гомер взглянул на Кенди — та с вызовом отвернулась.

На январь Уолли отправили в Форт-Мид, что в штате Мэриленд. Он часто писал Олив, Гомеру, Кенди и даже Рею. Но письма были какие-то пустые. Его наверняка учили по какой-то программе, но он или не знал ее, или не мог о ней писать. Просто предавал бумаге скучные подробности курсантского быта. Так, описал карман, который сам сшил и привесил в ногах койки, чтобы гуталин не прикасался к зубной пасте. Поведал о конкурсе на лучшее название самолета, чем несколько дней занималось все подразделение. Писал с восторгом о поваре-сержанте, который знал кучу неприличных стишков, раз в сто больше, чем Сениор помнил в последние годы. В каждом письме Уолли присылал очередной стишок. Рею они нравились, Гомеру тоже, Кенди сердилась, а Олив, получив очередной стишок, приходила в ужас; Кенди и Гомер показывали их друг другу, но Гомер скоро понял, что это сердило ее еще больше, хотя ей Уолли посылал сравнительно безобидные вирши.

Вот, например, такие:

Красотка Делила С ума всех сводила. И один дуралей Помахал перед ней Своим членом, ей-ей.

Гомер стал обладателем такого опуса:

У Брент, молодой девицы, Меж ног была пасть как у львицы: Широка и гулка. Счастливчик, добравшись до дна, Слышал рычание льва.

А вот что пришло Рею:

Странная девчонка живет в Торонто, Стоит большого труда Залезть к ней туда, Но коль сквозь чащобу прорвешься, Обратно не скоро вернешься.

Одному Богу известно, что получала Олив. Знает ли этот сержант хоть один приемлемый для нее? — гадал Гомер, лежа вечерами в комнате Уолли после его и Кенди отъезда и прислушиваясь к биению сердца. Что все-таки с его сердцем неладно?

Вскоре Уолли перевели в Сент-Луис, казармы Джефферсона, 17-й отряд, учебная эскадрилья. Тщательно продуманная структура ВВС, пришло в голову Гомера, построена по образцу «Анатомии» Грея — все разложено по полочкам и всем дано свое имя. В этом было что-то успокаивающее, четкая организация, казалось, гарантировала безопасность. Но Кенди он убедить в этом не мог.

— Сейчас он в безопасности, а завтра? — говорила она, пожимая плечами.

«Береги Гомера, береги его сердце», — наставлял ее в письмах Уолли.

«А кто подумает о моем сердце? Да, я все еще сержусь», — отвечала ему Кенди, хотя Уолли не спрашивал о ее чувствах.

Сердилась на Уолли, но была ему верна, ждала и надеялась.

Целовала Гомера при встречах и расставаниях, но никаких других вольностей.

— Мы просто друзья, — объясняла она отцу, хотя Рей ни о чем не спрашивал.

— Вижу, — отвечал Рей.

Работа в саду этой зимой была самая простая — главным образом, обрезка крон. Все по очереди учили Гомера этому нехитрому искусству.

— Самые большие ветви отпиливают, когда температура падает ниже нуля, — объяснял Злюка Хайд.

— Дерево, если его обрезать в холод, не так кровит, — по-своему объяснял то же самое Вернон Линч, отсекая очередную ветку.

— Когда холодно, нет той опасности заразить дерево, — подытожил наставления Эрб Фаулер, который в зимние месяцы меньше забавлялся с презервативами, скорее всего, потому, что не хотелось снимать перчатки и лезть в карман.

Правда и то, что после вопроса Гомера о дырках в профилактических средствах прыть его заметно поубавилась.

— А разве в них есть дырки? — наигранно удивился он. — Значит, производственный брак! — Потом подошел к Гомеру вплотную и шепнул на ухо:

— Дырки-то не во всех.

— А отличить можно, какие с дырками, какие нет? — спросил Гомер.

— Нельзя, — пожал плечами Эрб. — Просто одни целые, а другие с дырками. Производственный брак.

— Точно, — кивнул Гомер. Но заметил, что пестрые пакетики в рекламной упаковке стали редко летать в его сторону.

Жена Злюки Хайда Флоренс была опять беременна. И всю зиму Толстуха Дот с Айрин Титком подшучивали над счастливыми супругами.

— Сделай милость, держись от меня подальше, — начинала Толстуха Дот, обращаясь к Злюке. — И смотри не пей кофе из моей кружки. Тебе ведь стоит дохнуть на женщину, и она брюхата.

— Это самое он со мной и сделал! — подхватывала шутку сама Флоренс.

— Смотри, Злюка, не вздумай наших мужиков учить своим Фокусам! — смеялась Айрин.

— Он меня всего только чмокнул в ушко, — гордо поглаживая живот, говорила Флоренс, — и вот пожалуйста.

— Одолжите, ради Бога, ушные затычки, — подхватила Лиз-Пиз. — Или лыжную шапочку!

— А мне дюжину резинок Эрба! — смеялась Айрин Титком.

«Упаси тебя Бог от этих резинок», — подумал Гомер. Так наверное, Флоренс и забеременела. Он смотрел на сияющую жену Злюки Хайда: странно видеть женщину, радующуюся беременности.

— Ты что, Гомер, — спросила Толстуха Дот, — ни разу не видел бабу на сносях?

— Точно, не видел, — сказал Гомер и отвернулся. Грейс Линч таращила на него глаза, он отвернулся и от нее.

— Будь я твоих лет, — сказал Гомеру Вернон Линч, когда они формировали кроны в саду Петушиный Гребень, — я бы пошел воевать. Как Уолли. Не сидел дома.

— Я не могу.

— Что, сирот в армию не берут?

— Дело не в этом, — ответил Гомер. — У меня порок сердца. Врожденный.

Вернон Линч сплетником не был, но с тех пор больше никто ни о чем Гомера не спрашивал. Ему не только простили, что он не в армии, но стали трогательно заботиться. Обращались с ним, как мечтал д-р Кедр.

— Я не хотел обидеть тебя, Гомер, — сказал ему Эрб Фаулер. — Ну, когда брякнул про производственный брак. Я бы никогда этого не сказал, если бы знал про твое сердце.

— Все в порядке, Эрб, не беспокойся, — ответил Гомер.

А ранней весной, когда стали готовить пчел к сезону цветения, Аира Титком подскочил к Гомеру, увидев, что тот пытается вытащить из улья особенно тяжелую раму.

— Ради Бога, не поднимай один такие тяжести! — сказал он.

— Мне, Аира, не тяжело. Я сильнее тебя. — Гомер в первую минуту не понял беспокойства Аиры.

— Я слыхал, у тебя барахлит сердце, — объяснил Аира.

В День матери Вернон Линч учил Гомера, как работать с распылителем. Стал опять показывать, как пользоваться респиратором. — Главное, чтобы он был всегда чистый. Тебе респиратор нужен как никому.

— Как никому, — эхом откликнулся Гомер.

Даже Дебра Петтигрю простила ему непонятную дружбу с Кенди. Когда потеплело, они опять стали ездить в фургоне на побережье. А как-то весь вечер целовались в летнем домике Дебры на Питьевом озере. Запах холодного, всю зиму не топленного помещения напомнил ему первые дни работы в доме сидра. Когда его поцелуи охладевали, Дебра хмурилась; когда становились слишком пылкие, она говорила: «Успокойся, тебе нельзя волноваться». Он был истинно благородный юноша, иначе попытался бы доказать Дебре, что его сердце способно вынести самые дерзкие вольности.

Наступила весна. Уолли служил в Келли-Филд, вблизи Сан-Антонио, что в штате Техас, проходил летный курс в авиационном училище (отряд 2, эскадрилья С). А Мелони опять собралась в путь.

— Ты сумасшедшая, — сказала ей Лорна. — Смотри, сколько хорошей работы. Теперь из-за этой войны на верфи можно здорово заработать: стране нужна военная продукция, а не какие-то яблоки.

— Плевать мне на страну, — сказала Мелони. — Я ищу Гомера, и я найду его.

— А к зиме обратно вернешься? — спросила Лорна подругу.

— Если не найду «Океанских далей» и Гомера.

— Значит, зимой опять будем вместе, — сказала Лорна. — Надо же, из-за парня превратиться в такую жопу.

— Я как раз его и ищу, чтобы не превратиться.

Пальто миссис Гроган совсем истрепалось, но узелок с пожитками, затянутый ремнем Чарли, значительно пополнился. Мелони хорошо заработала на верфи, купила добротную мужскую спецовку, Даже пару крепких ботинок. На прощание Лорна вручила ей подарок — детскую варежку на левую руку, слишком маленькую для Мелони, но веселенькой расцветки.

— Это я сама связала, — сказала Лорна. — Для моего ребеночка, но он у меня не родился, я была замужем без году неделя. Даже не успела связать вторую, на правую руку.

Мелони взвесила варежку на ладони, Лорна зашила в нее горсть стальных шариков, которыми разжилась в цехе, получилось отличное оружие.

— На всякий случай, — сказала Лорна. — Вдруг на кого нарвешься посильнее тебя.

У Мелони на глаза навернулись слезы, женщины обнялись, и Мелони отправилась странствовать. Она не простилась с Мэри Агнес, готовой пойти на все, лишь бы угодить грозной приятельнице. Кого только она не спрашивала про «Океанские дали» — одноклассников в школе, любителей антиквариата, посещавших магазин Теда и Петти Каллаханов; вдруг она найдет эту ферму, тогда они непременно подружатся. И Мэри Агнес продолжала расспросы. Только после ухода подруги Лорна поняла, как сильно они сблизились. Она очень скучала по Мелони и неожиданно поймала себя на том, что спрашивает всех подряд про «Океанские дали». Варежка как оружие самозащиты неплохой подарок. Но дружба обязывает ко многому. Теперь уже Гомера искали трое.

Тем летом Уолли перевели из Сан-Антонио в Коулман (тоже штат Техас). В письме Гомеру он жаловался: «Ну хоть бы кто объявил войну Техасу, тогда бы мы не зря здесь парились». Уолли писал, что летают они «в трусах и носках, иначе этот палящий зной не вынести».

— А куда, он думает, его пошлют? Он, что ожидает курортных условий? Его пошлют воевать, — причитала Кенди, сидя напротив Гомера на пирсе Рея Кендела; эти их вечерние бдения заметно влияли на сокращение популяции местных береговичков.

На холодном цементном полу класса Гомер часто раскладывал карту мира; летом в кейп-кеннетскую среднюю школу редко кто заглядывал, а школьный сторож знал географию еще меньше, чем Гомер. И он один разыскивал на карте места, куда, как он предполагал, могли послать Уолли.

Однажды его за этим занятием застал мистер Гуд. Может, он заглянул в свою старую классную комнату в приступе ностальгии, а может, пришел заказать партию кроликов для нового учебного года.

— Ты, наверное, готовишься идти в армию? — спросил мистер Гуд.

— Нет, сэр, — ответил Гомер. — У меня порок сердца — стеноз клапана легочной артерии.

Мистер Гуд устремил взгляд на грудь Гомера, который знал, что учитель и с анатомией кролика не совсем в ладах.

— У тебя шумы в сердце с рождения? — спросил мистер Гуд.

— Да, сэр.

— Они и сейчас слышны?

— Сейчас нет. Почти нет.

— Ну, значит, у тебя не такое уж плохое сердце. — Этим замечанием мистер Гуд хотел ободрить Гомера. Но он не был для Гомера медицинским авторитетом. Надо же, перепутать матку овцы с маткой кролика!

Даже сборщики яблок в том году были другие — старики или почти дети, все остальные были призваны на войну. Кроме мистера Роза.

— Некому в этом году собирать урожай, — сказал он Олив. — Сколько же развелось дураков. Война им важнее яблок!

— Да, знаю, — ответила Олив, — мне можно об этом не говорить.

С сезонниками приехала женщина, которую Роз звал «мама», хотя по возрасту она вряд ли могла быть чьей-то матерью. Она подчинялась только Розу. Собирала яблоки, если хотела или если он ее посылал. Иногда готовила, но не для всех. Вечерами сидела на крыше, но только вместе с Розом. Женщина была молодая, высокая, крупная, с плавными, медлительными движениями, в чем она явно подражала Розу. И всегда улыбалась, улыбка у нее была немного деланная и чуть лукавая, тоже как у Роза.

Ее кровать и кровать Роза стояли рядом, но не были отгорожены ни ширмой, ни занавесками, которые создавали бы какое-то подобие уединенности, и это очень удивляло Гомера. Правда, он иногда замечал, проезжая мимо дома сидра, что все его обитатели, кроме Роза и женщины, стоят снаружи или сидят на крыше. Вот, наверное, когда они вместе, думал Гомер. И наверное, организуя эти свидания, Роз командовал тем же не допускающим возражения тоном, каким отдавал другие распоряжения.

К концу лета на побережье ввели обязательное затемнение, погасло чертово колесо и другие таинственные огни, но, несмотря на это, сборщики яблок все равно лезли вечерами на крышу и тихо сидели, вперив в темноту взгляды, а мистер Роз рассказывал:

— Оно было вон там, выше крыш, и ярче звезд. И оно крутилось, крутилось…

Высокая, пышнотелая женщина стояла рядом, прильнув к нему, а над застрехой крыши вырисовывались и кивали темные головы.

— Но теперь в океане под водой, — продолжал Роз, — Плавают эти штуки с бомбами и подводными пушками. Только где завидят огонь — стреляют. Огонь как магнит притягивает снаряды. Эти пушки бьют автоматически.

— Без людей? — однажды спросил кто-то.

— Без людей. Эти штуки автоматические. Но люди на них есть. Следят, чтобы не было поломок.

— И они тоже сидят под водой?

— Конечно, — отвечал Роз. — Там много людей. Они очень умные. Приплыли сюда и следят за вами.

— За нами? Кто на земле?

— Ну да, — отвечал Роз. — Они вас видят, где бы вы ни были.

Слушатели на крыше вздыхали вразнобой, напоминая хор на сцене, отдыхающий перед очередным номером. А Гомер, лежа в спальне Уолли, с изумлением думал, почему это в мире так устроено — одни рождаются, а других в это самое время убивают.

Это все в порядке вещей, сказал бы ему д-р Кедр. Взять хотя бы Сент-Облако, за исключением карточек на сахар и некоторые другие продукты (что, конечно, большой минус), в остальном война, эта бойня, в жизнь приюта никаких перемен не внесла. Или Великая депрессия, как некоторые называли то давнее бедствие, в Сент-Облаке ее почти не заметили.

«Мы — сиротский приют, — думал д-р Кедр. — Мы призваны именно так служить обществу. И мы не изменимся, если, конечно, нам не помешают». Когда Уилбур Кедр бывал на грани отчаяния (эфир действовал слишком сильно, неминуемая дряхлость, казалось, несла гибель всему, а подпольная деятельность бросалась в глаза, как кромка дальнего леса на фоне колючего осеннего неба), спасительным якорем была мысль: «Я люблю Гомера, и я уберег его от войны!»

Но Гомера это не радовало. Для человека, любящего безответной любовью, ни в чем нет радости. Наоборот, по мнению Гомера, судьба безжалостно с ним обошлась. Никто, даже сирота, не в силах долго довольствоваться неразделенной любовью, подчиниться требованию — надейся и жди. Д-р Кедр от войны его спас, но и он не мог спасти его от Мелони.

В самый разгар уборки яблок Уолли опять перевели в другое место, на этот раз в летное училище в Шермане (тоже в штате Техас) — основной курс, эскадрилья Д. А Мелони успела к этому времени побывать на пяти яблочных фермах. Деньги у нее были, в работе она не нуждалась. Нанявшись на ферму и узнав, что никто там не слыхал про «Океанские дали», она шла дальше. Мелони собирала яблоки в Харпсуэлле и Арроусике; двигаясь на север, дошла до Рокпорта; в глубь штата — до Эплтона и Лисбона. В одном месте свернула в сторону, кто-то сказал ей, что в Уэскас-сете есть «Океанские дали», но это оказалась гостиница; какой-то торговец мороженым мимоходом бросил, что видел «Океанские дали» во Френдшипе. Но это было название частной парусной яхты. В Южном Томастоне Мелони выиграла кулачный бой с метрдотелем ресторанчика «Дары моря»: он потребовал, чтобы она перестала приставать к посетителям с расспросами о каких-то «Океанских далях». Выиграть-то выиграла, но пришлось уплатить штраф за нарушение общественного порядка. И когда в первых числах ноября вошла в Бутбсй-Харбор, кошелек у нее был почти пуст. Море было сизо-серое, в барашках, хорошенькие летние яхты стояли в сухих доках, в ветре чувствовалось дыхание зимы; поры земли, телесные поры Мелони, как и разочарованное сердце, сжимались в предчувствии холодов.

Она не узнала в угрюмом, бледном подростке, продававшем мороженое в аптеке «Ринфрет» Кудри Дея. Но Рой-Кудри Ринфрет сразу ее узнал.

— Ты меня помнишь? Меня тогда звали Кудри Дей, — говорил Рой-Кудри, волнуясь.

Дал Мелони карамельку, жевательную резинку, предложил фирменное мороженое, и все бесплатно.

— Две порции за мой счет, — сказал он; приемные родители вряд ли похвалили бы его за это.

— А ты, приятель, что-то неважно выглядишь, — сказала Мелони.

Она не хотела его обидеть: вид у Кудри Дея был и правда неважный: лицо серое, щупленький, почти не подрос. Но Кудри Дея прорвало; выплеснулась наконец вся обида.

— Мне дико не повезло! — крикнул он. — Как тут хорошо выглядеть! Меня вышвырнули на помойку. Гомер Бур выхватил у меня из-под носа родителей, которые предназначались мне!

Жевательная резинка была не для зубов Мелони. Она опустила ее в карман, хороший подарок Лорне. От сладкого у нее болели зубы, но она изредка баловала себя конфеткой, наверное, хотела себя помучить. Мелони сунула карамельку в рот и от мороженого не отказалась, такого вкусного она еще не едала.

Чтобы показать, как ему все здесь ненавистно, Кудри Дей побрызгал пол клубничным сиропом, предварительно убедившись, что кроме Мелони, его протеста никто не видит. Как бы проверил действует ли шприц, перед тем как облить мороженое сиропом.

— От сиропа заводятся муравьи, — мстительно сказал он, но Мелони засомневалась, заведутся ли они в ноябре. — Они мне всегда говорят, — шепотом продолжал Кудри, — «Не капай сироп, от него заводятся муравьи». Хорошо бы они все здесь съели, — прибавил он и брызнул сиропом на пол еще несколько раз.

— Ты все еще злишься на Гомера? — не без тайной мысли спросила его Мелони.

И объяснила Кудри Дею: если спрашивать у всех про «Океанские дали», в конце концов можно его найти. Но Кудри Дей никогда не задумывался, что скажет Гомеру, если случайно встретит его; да, он кипел негодованием, но характер у него был не мстительный. Ему вдруг вспомнилась агрессивность Мелони, и он с подозрением спросил:

— А тебе зачем Гомер?

— Зачем? — кротко улыбнувшись, переспросила Мелони, по ней было видно, что она и сама этого не знала. — А ты зачем хочешь его увидеть? — вопросом на вопрос ответила она.

— Ну, я… — начал сбивчиво объяснять Кудри Дей, — я просто хотел ему сказать, как плохо он поступил. Уехал и бросил меня. Оставил на растерзание. Ведь это я должен был уехать в той белой машине.

Говоря это, Кудри Дей вдруг ясно осознал, что он просто очень-очень хочет видеть Гомера. Дружить с ним, что-то вместе делать. Он всегда восхищался Гомером. Да, он обиделся тогда, что Гомер бросил их, но зла на Гомера не затаил. И он неожиданно заплакал. Мелони взяла салфетку, которая полагалась к мороженому, и вытерла Кудри Дею слезы.

— Не плачь, я тебя понимаю, — тихо сказала она. — Знаю, что ты чувствуешь. Меня ведь тоже бросили. Понимаешь, я скучаю о нем. И просто хочу его видеть.

Приемный отец Кудри Дея мистер Ринфрет, продававший в дальнем конце аптеки более серьезный товар, услыхал всхлипывания и поспешил сыну на помощь.

— Я из Сент-Облака, — объяснила ему Мелони. — Мы все очень привязаны друг к другу. И когда встретимся, никак не можем успокоиться. — Она по-матерински, может, немного неуклюже, обняла Кудри Дея, и мистер Ринфрет вернулся за свой прилавок.

— Запомни, Кудри, — шептала Мелони, ласково его поглаживая, как будто рассказывала ему вечернюю сказку, — «Океанские дали». Спрашивай у всех про «Океанские дали».

Кудри Дей наконец успокоился, и она оставила ему адрес Лорны.

На пути в Бат Мелони уже думала о работе, конечно, ее возьмут на верфи, из-за войны начальство в цехе наверняка сменилось, и можно рассчитывать на что-то более интересное, чем эти шарики. Вынула из кармана пальто миссис Гроган подарок Лорны; ей еще не пришлось им воспользоваться, но сколько ночей присутствие в кармане увесистой варежки помогло ей спать спокойно. «Нет, этот год не совсем потерян, — думала она, больно ударяя себя варежкой по ладони. — Теперь уже четверо ищут тебя, Солнышко».

Оставаясь все еще в Техасе, Уолли был переведен на новое место, в летную школу в Люббоке (казарма 12, эскадрилья 3), где ему предстояло провести ноябрь и большую часть декабря. На Рождество командование обещало отпустить его домой в отпуск.

«Скоро припаду к лону семейного очага», — писал он Кенди, Гомеру, Олив и даже Рею, который в порыве патриотических чувств пошел работать механиком в подразделение, обслуживающее морскую базу в Киттерне. Рей теперь делал торпеды. Чтобы не погибли омары в садке, нанимал в помощники школьников. А к Олив в «Океанские дали» приезжал работать по субботам и воскресениям. И с энтузиазмом показывал Гомеру с Олив на кухонном столе, как работает гироскоп.

— Чтобы понять механизм торпеды, — объяснял он, — необходимо уяснить себе, как действует волчок.

Гомер слушал с интересом, Олив — подобострастно: она верила, если Рей перестанет следить за ее машинами, яблок у нее в садах не будет.

У Кенди почти все время было плохое настроение; подчинение всего и вся войне угнетало ее; тем не менее она вызвалась помогать сестрам в кейп-кеннстской больнице и проводила там многие часы. Учиться в школе, считала она, в такое время — непозволительная роскошь, и убедила Гомера присоединиться к ней. Гомер с его опытом для больницы — находка.

— Точно, — согласился Гомер.

И хотя он вернулся в медицину не по своей воле и на птичьих правах, он скоро почувствовал, как ему в больнице легко. Конечно ему приходилось сдерживать себя, не соваться со своими советами и изображать новичка в деле, которое знал, к своему прискорбию чуть не с пеленок. Одно было неприятно, сестры задирали нос перед санитарами, врачи — перед теми и другими, а особенно высокомерно себя вели с больными.

Кенди и Гомеру запрещалось делать инъекции и давать лекарства, но и других обязанностей было по горло. Они стелили постели, выносили утки, помогали мыть больных, выполняли сотни поручений, которые создают особую больничную суету, проявляющуюся на слух в нескончаемом шарканье ног по коридорам. Сначала их отправили помогать в родильное отделение. Гомера поразило, насколько лучше принимались роды в приютской больнице. Д-р Кедр дал бы сто очков вперед любому акушеру кейп-кеннетской больницы, да и Гомер мог бы кое-чему поучить здешних сестер. Сколько раз Кедр отчитывал его за то, что он давал пациенткам слишком большую дозу эфира. А что бы он сказал, увидев, какой щедрой рукой дают его здесь? В Сент-Облаке многие роженицы разговаривали под наркозом со старым доктором. Здесь же в послеоперационной палате больные с трудом отходили от наркоза, вид у них был оглушенный, из груди вырывались хрипы, руки безжизненно свисали, мышцы лица так расслаблялись, что веки полностью не прикрывали глаз.

Особенно тяжело было смотреть на детей.

Неужели анестезиологам здесь неизвестно, думал Гомер, что, давая эфир, надо учитывать вес пациента?

Однажды они с Кенди дежурили у кровати мальчика, приходящего в себя после удаления миндалин. Эта работа считалась по плечу помощнику сестры. После такой операции пациент, особенно ребенок, чувствует боль, тошноту, страх. Если давать меньше наркоза, можно совсем избежать рвоты, объяснил Гомер Кенди. В палате с ними была медсестра, которая им очень нравилась, — молодая, простоватой внешности девушка приблизительно одних с ними лет. Звали ее Каролина, она была добра к больным и с врачами не лебезила.

— Ты, Гомер, я вижу, кое-что про эфир знаешь, — сказала она.

— По-моему, здесь его дают слишком много, — промямлил в ответ Гомер.

— В больницах не все так прекрасно, как многим представляется, — сказала Каролина. — И врачи далеки от совершенства, хотя мнят себя гениями.

— Точно, — кивнул Гомер.

У пятилетнего мальчугана, когда он очнулся, сильно болело горло. Ему не успели дать мороженого, чтобы подавить рвотный рефлекс, и его начало рвать.

— Надо теперь следить, чтобы рвотные массы не попали в дыхательное горло ребенка, — продолжал объяснять Гомер.

— У тебя что, Гомер, отец был врач? — спросила Каролина.

— Не совсем, — замялся Гомер.

И сестра Каролина познакомила его с молодым врачом д-ром Харлоу, отращивающим челку в борьбе с белесым вихром, который торчал над его узеньким лбом. Эта челка торчала как козырек, и он, казалось, настороженно поглядывает из-под нее.

— Ах, это тот Гомер, специалист по наркозу? — сказал д-р Харлоу фальшивым голосом.

— Я рос в сиротском приюте, — объяснил Гомер. — Мне приходилось помогать в больничном отделении.

— Но эфир-то ты, конечно, сам никогда не давал, — уверенно предположил д-р Харлоу.

— Никогда, — кивнул Гомер. И так же, как д-р Кедр, лгавший совету попечителей, обнаружил, что лгать неприятным тебе людям — большое удовольствие.

— Не задавайся, пожалуйста, — сказала Кенди Гомеру в машине по дороге домой. — Тебе это не идет. Да и д-ра Кедра можешь нечаянно подвести.

— Когда это я задавался? — спросил ее Гомер.

— Конечно, пока еще не задаешься, — согласилась Кенди. — Но и дальше, пожалуйста, веди себя осторожнее.

Гомер нахмурился.

— И не хмурься, — сказала Кенди. — Тебе это не идет.

— Я не хмурюсь, я просто надеюсь и жду, — сказал Гомер. — Сама знаешь.

Он высадил ее у дома, стоявшего над садком с омарами, хотя обычно заходил ненадолго поговорить с Реем. Гомер ошибся, раздражение Кенди объяснялось не холодностью к нему, а смятением чувств.

Она хлопнула дверцей, обошла машину и жестом попросила Гомера опустить стекло. Нагнулась, поцеловала его в губы, обеими руками растрепала волосы, откинула назад голову и вдруг сильно укусила Гомера в шею. Откинувшись, она ударилась головой о раму дверцы; глаза у нее влажно блестели, но слез в них не было.

— Ты думаешь, мне очень легко? — сказала она. — Думаешь, я тобой играю, да? Думаешь, я знаю, кто мне дороже — ты или Уолли?

Гомер вернулся в больницу; ему нужна была сейчас работа потруднее, чем травить мышей в саду. Опять наступил этот чертов сезон борьбы с мышами. Яды, отрава — он их терпеть не мог!

Как раз в это время в больницу привезли раненного в драке матроса с военно-морской базы в Киттере, где теперь работал Рей Кендел. Кое-как остановив кровь самодельным жгутом, его дружки долго колесили в поисках больницы и наконец, когда уже нормированный бензин был на исходе, подъехали к кейп-кеннетской, не заметив по дороге с полдюжины больниц, расположенных гораздо ближе к месту драки. Нож, вошедший между большим и указательным пальцами, раскроил ладонь почти до запястья. Гомер помог сестре Каролине промыть рану стерилизованной водой с мылом. И машинально, по привычке, приобретенной в приюте, стал давать указания сестре Каролине.

— Измерьте давление на другой руке, — командовал он. — Жгут наложите на повязку… — И добавил, заметив удивленный взгляд Каролины: — Чтобы не повредить кожного покрова. Жгут ведь должен оставаться на руке не меньше получаса.

— С твоего позволения, Гомер, давать указания сестре Каролине буду я, — вмешался д-р Харлоу.

И он, и сестра Каролина взирали на Гомера так, как если бы у них на глазах у кошки или собаки прорезался дар речи или Гомер мановением руки остановил текущую из раны кровь не хуже резинового жгута, наложенного Каролиной по его указанию.

— Совсем неплохо, Гомер, — все-таки похвалил Харлоу.

Гомер с интересом наблюдал за его действиями — укол пятипроцентного новокаина в рану и последующее зондирование. Нож вошел со стороны ладони, предположил Гомер. Ему вспомнилась «Анатомия» Грея и эпизод из фильма, который он смотрел с Деброй: офицер-кавалерист был ранен в руку стрелой, к счастью, не задевшей нерв, который заведует движением большого пальца. Гомер обратил внимание, что матрос двигает этим пальцем.

Д-р Харлоу тоже на него смотрел.

— Здесь проходит очень важный нерв, — медленно проговорил он, обращаясь к матросу. — Тебе повезло, что он цел.

— Нож его не задел, — подтвердил Гомер.

— Верно, — кивнул д-р Харлоу, отрывая взгляд от раны. — А ты откуда знаешь? — спросил он Гомера, который двигал своим большим пальцем. — Значит, ты не только специалист по наркозу? — прибавил он все тем же фальшивым голосом. — И про мышцы тоже кое-что знаешь?

— Только про эту, — сказал Гомер. — Я читал иногда «Анатомию» Грея. Просто так, для удовольствия.

— Для удовольствия? — переспросил д-р Харлоу. — Так ты, наверное, и в сосудах разбираешься. Скажи, какой сосуд здесь кровит?

Гомер почувствовал, как его руки коснулось бедро сестры Каролины; прикосновение было дружеское; Каролина тоже недолюбливала д-ра Харлоу. Забыв предостережение Кенди, Гомер не сдержался и ответил:

— Тот, что ответвляется от ладонной дуги.

— Очень хорошо. — В голосе д-ра Харлоу прозвучало явное разочарование. — Ну и что ты посоветуешь делать?

— Наложить шов номер три.

— Абсолютно точно, — сказал д-р Харлоу. — Но это уже не из «Анатомии» Грея.

И он показал Гомеру, что нож повредил глубокие и поверхностные сгибательные сухожилия пальца.

— Куда они идут? — опять спросил д-р Харлоу. — К указательному пальцу.

— Надо сейчас заниматься обоими сухожилиями?

— Этого я не знаю, — сказал Гомер. — Я вообще про сухожилия знаю мало.

— Удивительно! — воскликнул д-р Харлоу. — Сшить надо только глубокое сухожилие, — объяснил он. — Придется зашивать шелком 0-два. Вообще-то для сухожилий нужна более тонкая нитка.

— Шелк 0-четыре, — сказал Гомер.

— Очень хорошо, — похвалил д-р Харлоу и прибавил, обратившись к сестре Каролине, которая не отрываясь смотрела на Гомера: — Швы он знает!

— Рану, по-моему, надо зашить шелком 0-четыре. Затем наложить давящую повязку на ладонь, немного согнув пальцы, — отчеканил Гомер.

— Это называется зафиксировать положение, — поясни д-р Харлоу.

— И этого я не знаю, — сказал Гомер.

— Ты учился в медицинском институте? — спросил д-р Харлоу.

— Не совсем, — опять уклончиво ответил Гомер.

— Собираешься поступать?

— Скорее всего, нет, — ответил Гомер и хотел было уйти из операционной, но д-р Харлоу остановил его: — Почему ты не в армии?

— У меня порок сердца.

— И ты, конечно, не знаешь какой?

— Не знаю.

Он мог бы тут же все узнать про стеноз клапана легочной артерии, ему сделали бы рентген, и знающий специалист расшифровал его. И тогда он узнал бы правду. Но кому хочется узнавать правду от неприятного тебе человека. Гомер пошел в палату, где лежали дети после тонзиллэктомии и почитал им скучные детские книжки. Не читать же им «Давида Копперфильда» или «Большие надежды», дети здесь больше двух-трех дней не задерживаются.

Сестра Каролина попросила вымыть пациента, крупного мужчину, недавно перенесшего операцию на предстательной железе.

— Цени удовольствие писать, пока у тебя все в порядке, — сказал он Гомеру.

— Буду ценить, сэр, — ответил Гомер, растирая полотенцем до здорового покраснения гору человеческой плоти.

Когда Гомер вернулся в «Океанские дали», Олив еще не было дома, она дежурила на вышке клуба Сердечной Бухты, высматривала, не появится ли в небе чужой самолет. С этой вышки раньше любовались яхтами. Гомер не сомневался, чужие самолеты над их городками не появятся. Мужчины, друзья-собутыльники Сениора, украшали силуэтами вражеских самолетов дверцы кабин в раздевалке бассейна, женщины приносили их домой и приклеивали на холодильник. Олив дежурила на вышке два часа в день.

Разглядывая силуэты на дверце холодильника, Гомер думал: «Я бы мог все это знать: самолеты, яблони, а сейчас я умею только одно — принимать роды, правда, почти идеально. И делать еще одну, более простую операцию, нарушающую божеские и человеческие законы. Доктор Кедр ведет игру в нарушение правил».

И Гомер стал размышлять о правилах. Матрос с порезанной рукой участвовал в драке, которая не подчинялась никаким правилам. А вот драка с мистером Розом всегда диктуется его правилами. Драться с ним на ножах — все равно что подставлять себя птичке с острым клювом, способной заклевать до смерти. Мистер Роз — виртуоз, незаметным движением может отмахнуть кончик носа, ухо, сосок. Вот почему именно он диктует правила дома сидра. А какие правила регламентируют жизнь Сент-Облака? Какими правилами руководствуется д-р Кедр? Какие нарушает, какие сочиняет сам, откуда черпает уверенность в их непреложности? Кенди, очевидно, живет по правилам, но по каким? Знает ли их Уолли? А Мелони? Есть ли в ее жизни путеводная нить? Эти вопросы не давали Гомеру покоя.

— Послушай, — сказала Лорна, — ведь идет война. Ты заметила?

— Ну и что? — пожала плечами Мелони.

— А то, что он наверняка в армии. Или уже призвали, или скоро призовут.

Мелони покачала головой:

— Нет, он не в армии. Понимаешь, он не военный человек.

— Господи, можно подумать, что воюют только военные.

— Если он и пойдет на войну, он все равно вернется, — сказала Мелони.

В том декабре лед непрочно сковал реку. В прилив морская вода заходила в устье, и вода в Кеннебеке отдавала солью. Сейчас посредине дымилась темная, бурлящая полынья, куда даже Мелони не могла добросить бутылку — такая широкая река в Бате. Допив пиво, Мелони бросила бутылку; подпрыгивая со стуком по скрипящему льду, она покатилась к полынье, как в замедленном кино. Потревожила чайку, та проснулась и поскакала, как старуха, которая прыгает через лужи, подхватив юбку.

— Одно могу сказать, — тихо говорила Лорна, — с этой войны вернутся не все.

Из Техаса домой неблизкий путь; Уолли к тому же не везло — везде задержки, везде надо ждать. И погода такая скверная; наземные службы долго не разрешали посадку. Когда Кенди с Гомером встретили его в бостонском аэропорту, первое, что он сказал, — отпуск у него всего двое суток. Но даже это не портило его настроения, особенно он гордился производством в офицеры. Потом Кенди скажет, это был все тот же неунывающий Уолли.

— Лейтенант второго класса Уортингтон прибыл, — шутливо доложил он Олив.

И все, даже Рей, прослезились.

Из-за талонов на бензин нельзя было ездить как раньше, куда хочешь. Гомер гадал, когда Уолли останется с Кенди наедине и как он это устроит. Он, конечно, хочет этого. А вот как Кенди, хочет ли она?

В канун Рождества все вместе собрались в «Океанских далях». В Рождество не уединишься, Олив весь день дома, и Рей свободен — торпеды и омары заполнят его время после праздников. А на третий день Уолли уезжать, Кенди с Гомером повезут его в бостонский аэропорт.

Конечно, Уолли и Кенди только и делали, что обнимались и целовались у всех на глазах. В рождественскую ночь в спальне Уолли Гомер вдруг вспомнил: он уже второе Рождество празднует вдали от Сент-Облака и ничего не послал д-ру Кедру, даже рождественской открытки, так его разволновал и обрадовал приезд друга.

— Для завершения курса поеду учиться еще в одну школу, — говорил, раздеваясь, Уолли. — А уже оттуда в Индию.

— В Индию, — повторил Гомер, очнувшись от своих мыслей.

— Для полетов над Бирмой. Бирма — это между Индией и Китаем. Там у японцев базы.

Гомер не зря изучал карту мира в кейп-кеннетской школе. Он представлял себе, что такое Бирма — сплошные джунгли и горы. Если самолет собьют, хуже места для приземления не придумаешь.

— А как у вас с Кенди? — спросил Гомер.

— Потрясающе! — сказал Уолли и прибавил: — У нас еще есть несколько часов завтра.

Рей спозаранку уехал в мастерские. И почти в то же время Уолли сел в кадиллак и покатил в Сердечную Бухту.

— Всего двое суток! Какая же это побывка в кругу семьи, — чуть не плакала Олив. — Целый год не был дома. У кого язык повернется назвать это отпуском. Хоть в армии, хоть где!

Гомер, единственный собеседник Олив, в то утро был плохим утешителем.

Уолли и Кенди заехали за Гомером в полдень. Конечно, у них это было, думал Гомер. Но как знать наверняка, не спросив?

— Хотите, я поведу машину? — предложил он. Кенди сидела на переднем сиденье между ним и Уолли.

— Зачем? — удивился Уолли.

— Может, вы хотите подержаться за руки, — сказал Гомер. Кенди вскинула на него глаза.

— Мы уже подержались, — рассмеялся Уолли. — Но все равно, спасибо за предложение.

Лицо Кенди не светится счастьем, заметил Гомер.

— Ты хочешь сказать, у вас уже все было? — спросил он. Кенди, не повернув головы, смотрела вперед. Уолли перестал смеяться.

— Что все, старик?

— Секс, — объяснил Гомер.

— Боже мой, Гомер!

— Да, у нас был секс, — сказала Кенди, не повернув головы.

— Надеюсь, вы были осторожны. Приняли меры?

— Да, мы были осторожны. — На этот раз Кенди смотрела Гомеру в глаза, стараясь говорить самым нейтральным голосом.

— Я рад, что вы были осторожны, — сказал Гомер, глядя на Кенди. — Это необходимо, когда спишь с мужчиной, который будет летать над Бирмой.

— Над Бирмой? — Кенди повернулась к Уолли: — Ты мне не сказал, куда тебя пошлют. Так значит, в Бирму?

— Какая муха тебя укусила, Гомер? — рассердился Уолли. — Я еще точно не знаю, где буду летать.

— Я вас обоих люблю, — сказал Гомер. — А раз люблю, значит, имею право спрашивать обо всем. Знать все, что хочу.

Разговор на этом застопорился, как говорят в Мэне. Всю остальную дорогу в Бостон ехали молча. Только однажды Уолли попытался все-таки пошутить.

— Не узнаю тебя, Гомер, — сказал он. — Ты стал философом.

Прощание получилось скомканное.

— Я вас обоих тоже люблю. И вы это знаете, — вот и все, что сказал Уолли, спеша на посадку.

— Да, я знаю, — ответил Гомер, глядя вслед другу.

— Я бы не назвала тебя философом, — по дороге домой сказала Кенди. — По-моему, ты просто чудак. Ты, Гомер, становишься чудаком. И ты не имеешь права знать обо мне все, любовь этого права не дает.

— Но тебе надо самой для себя уяснить, любишь ты Уолли или нет.

— Я давно люблю Уолли. Всегда любила и буду любить.

— Прекрасно. На том и порешим.

— Да, но теперь я совсем не знаю его. А тебя знаю и тоже люблю.

Гомер вздохнул. Значит, опять жди и надейся. Чувства его были слегка задеты, Уолли ни разу не спросил про его сердце. Впрочем, что бы он на этот вопрос ответил?

А Уилбур Кедр, знавший, что с сердцем у Гомера все в порядке, мучился, кому сейчас это сердце принадлежит. Вряд ли Сент-Облаку, боялся признаться себе д-р Кедр.

На этот раз Уолли отправили в Калифорнию, в Викторвилл, где готовили летчиков высшего класса. На его конвертах стояло: «Военно-воздушные силы США». В Викторвилле Уолли провел несколько месяцев. Те самые, когда в садах формируют кроны, так будет потом обозначать время Гомер. Пришла весна, яблони стояли в цвету, пчелы Аиры Титкома наполнили сады хлопотливым жужжанием; а когда деревья начали отцветать, Уолли отправили в Индию.

Японцы удерживали Мандалай. Свои первые бомбы Уолли сбросил на железнодорожный мост в Мьитинге. Пути и южная набережная были повреждены, южный пролет моста полностью разрушен. Все бомбардировщики и экипажи вернулись на базу без потерь. Уолли бомбил промышленные районы Мьинджана, но сильная облачность помешала оценить нанесенный ущерб. Летом, когда Гомер опять красил в белое дом сидра, Уолли бомбил пристань в Акьябе, мост в Шуэли на севере Бирмы, железнодорожный узел в Проме. Были его бомбы среди десяти тонн смертоносного груза, сброшенного на железнодорожные депо в Шуэбо. Участвовал он и в налете на военные склады в Каулине и Танбьюзайате. Но самое яркое впечатление осталось у него от бомбежки нефтяных полей Иенангьата; бушующее море огня — горела нефть и буровые вышки — стояло у него в глазах весь обратный полет над горами и джунглями. Бомбардировщики и экипажи вернулись на базу без потерь.

Его произвели в капитаны и перевели на легкую работу, как он написал в письме. «Бойся легкой работы», — вспомнились Гомеру сказанные когда-то слова д-ра Кедра.

Тогда, в Форт Миде, Уолли победил в конкурсе, придумав лучшее название самолета. И вот пришло время применить его. Самолет его теперь назывался «Удары судьбы».

Нарисованный краской кулак под названием выглядел внушительно. Кенди с Гомером потом удивлялись, почему это Уолли придумал «удары судьбы», а не просто «удар».

Теперь Уолли летал над Гималаями, над Бирмой по маршруту Индия — Китай; возил туда непременные атрибуты войны — горючее, бомбы, пушки, винтовки, боеприпасы, обмундирование, авиационные двигатели, запасные части, продовольствие; обратно возил живой груз — участников боевых действий. Весь полет протяженностью пятьсот миль туда и обратно занимал семь часов. Шесть из них Уолли не снимал кислородной маски, так высоко приходилось летать: над джунглями — из-за японцев, над Гималаями — из-за гор. Гималаи известны самыми коварными воздушными потоками.

В Ассаме, когда вылетали, термометр показывал сто десять[8] по Фаренгейту. Совсем как в Техасе, думал Уолли. На летчиках были только носки и шорты.

Тяжело груженный самолет поднимался на высоту пятнадцати тысяч футов за тридцать пять минут; на этой отметке пролетал первую гряду. На высоте девяти тысяч футов Уолли натягивал брюки, на пятнадцати — меховую куртку и штаны. Столбик ртути опускался до двадцати градусов. В сезон муссонов летали на автопилоте.

Этот маршрут назывался «линией жизни». Летчики говорили — «слетать через горб».

Четвертого июля газетные заголовки кричали:

«Янки уничтожили железнодорожный мост в Бирме. Китайцы побили японцев в провинции Хубэ».

А вот что тогда написал Уолли Кенди и Гомеру (совсем обленился, послал обоим один и тот же стишок):

В Бомбее один балбес, Не дождавшись секса с небес, Слепил себе бабу из глины, Засунул член в горячую глину. Вынул короче наполовину.

Летом 194…-го на всем побережье Мэна ужесточили правила затемнения, и киноплощадка в Кейп-Кеннете была временно закрыта. Гомера это не огорчило. Волей судьбы он возил в кино не только Кенди, но и Дебру и вот благодаря войне избавился от этого раздвоения.

Мистер Роз написал Олив, что не сможет в этом году набрать команду сборщиков. «Все ушли на войну. И нет бензина для такой дальней дороги», — объяснил он.

— Выходит, мы зря навели порядок в доме сидра, — сказал Гомер.

— Порядок, Гомер, еще никогда никому не мешал, — вразумляла его Олив.

Тяжелый летний труд в поте лица, на который янки сами себя обрекли, скрашивался несравненной прелестью этого коротенького времени года.

Гомер, санитар и садовник, услыхал эту новость, когда косил в междурядьях траву. В тот жаркий июньский день он сидел за рулем косилки и не отрывал глаз от ножей — боялся наскочить на пенек или упавшую ветку. Он не заметил подъехавшего зеленого фургона и чуть не врезался в него. Мотор тарахтел, ножи жужжали, и Гомер не слышал, что кричит Кенди, выпрыгнув из фургона, заметил только окаменевшее лицо сидящей за рулем Олив.

Гомер повернул ключ зажигания, стало тихо, и тут он услыхал.

— Его сбили, — кричала подбежавшая Кенди. — Сбили над Бирмой!

— Над Бирмой, — повторил Гомер.

Соскочил с сиденья и обнял рыдающую девушку.

Перегревшийся мотор несколько раз чихнул и смолк. В воздухе над ним задрожало марево. И Гомер подумал, над Бирмой марево, наверное, дрожит так же.

Глава девятая Над Бирмой

Спустя две недели после того, как самолет Уолли был сбит, капитан Уортингтон и его экипаж все еще числились среди пропавших без вести.

Пилот, летевший позже тем же маршрутом, обнаружил, что на полдороге между Индией и Китаем горят джунгли на площади в одну квадратную милю. Пожар, возможно, вызван сбитым самолетом, на борту которого были двигатели джипов, запасные части, горючее — обычный военный груз. Никаких следов экипажа, джунгли в этом месте непроходимы и, по наблюдениям, необитаемы.

Олив посетил представитель военно-воздушных сил и заверил, что есть основания надеяться на лучшее. Самолет в воздухе не взорвался, значит, летчики могли воспользоваться парашютом. Но что было дальше, ведомо одному Богу. «„Ведомо Богу“ — вот как надо было назвать самолет», — думал Гомер. Он старался поддержать веру Олив и Кенди, что Уолли жив; ведь официально он числился среди пропавших без вести. Но, оставшись наедине с Реем, Гомер разделял его опасения — надежды на возвращение Уолли мало.

— Ну допустим, они успели выпрыгнуть, — говорил Рей, вытягивая из воды ловушку с крабами. — А дальше что? Приземлились в джунглях. Кругом японцы. Они ведь сбили самолет. А японцам в руки лучше не попадаться.

— Но там есть местное население, — отвечал Гомер. — Дружелюбные бирманцы.

— Или вообще никого, — возражал Рей Кендел. — Только тигры и змеи. Черт! Говорил же я ему записаться в подводники.

«Если твой друг остался жив, — писал Гомеру Уилбур Кедр, — упаси его Бог подцепить какую-нибудь страшную азиатскую болезнь. Их там множество».

Невыносимо было воображать страдания Уолли. И даже любовь к Кенди не облегчала чувства утраты; если Уолли погиб Кенди всегда будет верить, что любила его сильнее, чем Гомера. Идеальные представления сироты часто застилают реальность. Гомер был романтик. И хотел, чтобы Кенди сделала выбор, а для этого Уолли должен быть жив. Уолли — его друг, и он благословит их любовь. Компромиссы Гомеру не нужны.

Уилбуру Кедру польстило, что Гомер обратился к нему за советом, да еще в столь деликатном деле, как любовь! (Гомер спрашивал в письме, как вести себя с Кенди.) Старик давно считал себя высшим авторитетом во всех вопросах и соответственно отвечал Гомеру.

В разговоре с сестрой Эдной сестра Анджела кипела от возмущения: взялся поучать в том, о чем понятия не имеет. Но д-р Кедр был так горд своим посланием, что, перед тем как отправить, дал почитать его сестрам.

«Ты совсем забыл жизнь Сент-Облака, — писал д-р Кедр. — Неужели ты так отдалился от нас, что компромисс для тебя неприемлем? Для тебя, сироты! Где твое правило — приносить людям пользу? Не презирай компромисса, путь служения людям не всегда выбираешь сам. Ты говоришь, что любишь ее. Так служи ей. Возможно, ты видишь это служение не так, как она. Но если ты ее действительно любишь, дай ей то, что ей больше всего сейчас нужно, не ставя никаких условий. И не жди за это награды. Чем она может оделить тебя? Только тем, что осталось на твою долю. Это не совсем то, чего ты ждешь. Но чья в том вина? Ты хочешь от нее отказаться, потому что она не может отдать себя тебе целиком. На все, так сказать, сто процентов. Половина ее сердца в небе над Бирмой. И поэтому ты хочешь отвергнуть ее? Неужели твой принцип — все или ничего? Так людям не служат».

— Не очень-то романтическое письмо, — сказала сестра Анджела.

— А разве Уилбур был когда-то романтиком? — спрос сестра Эдна.

— Ваш ответ сугубо прагматичен, — сказала сестра Анджела д-ру Кедру.

— Надеюсь, — ответил Кедр, запечатывая письмо.

У Гомера появился компаньон по бессоннице. Теперь они с Кенди работали в кейп-кеннетской больнице в ночную смену. Когда дел было мало, им позволялось вздремнуть на свободных кроватях в детском неинфекционном отделении. Ночные шумы палаты успокаивали Гомера, детские горести и тревоги были хорошо знакомы; вскрикивания, ночные страхи, плач заглушали его сердечную боль. Что касается Кенди, черные ночные шторы на окнах как нельзя лучше подходили к ее траурному настроению. Ей были по душе и строгие правила затемнения, которые приходилось соблюдать в ночные часы по дороге в больницу и обратно. Правила предписывали ездить только с включенными подфарниками, и для ночных поездок они брали кадиллак — подфарники у него были очень сильные. Дороги побережья были погружены во тьму, и приходилось тащиться с черепашьей скоростью. Если бы начальник станции Сент-Облака (бывший помощник начальника) увидел ночью на шоссе кадиллак Уолли, он бы опять принял его за белый катафалк.

Злюка Хайд, чья жена Флоренс была на сносях, сказал Гомеру, если Уолли погиб, частица его души наверняка переселится в его младенца, если жив, то младенец будет предвестником его возвращения.

Эверет Тафт поделился с Гомером, что его жену Толстуху Дот замучили сны, которые могли значить только одно: Уолли силится подать о себе весть. Даже Рей Кендел, который делил свое время между двумя порождениями водной стихии — омарами и торпедами, как-то всерьез заметил, что научился читать судьбу по ловушкам. Омары ведь питаются мертвечиной. И если приманка в ловушке цела, омар на нее не позарился, значит, она живая. Так что вытянуть ловушку без омара к добру.

— А ты ведь, Гомер, знаешь, — прибавил Рей, — я не суеверен.

— Точно, — кивнул Гомер.

Гомера много лет терзали вопросы, жива ли его мать, думает ли о нем, искала ли когда-нибудь. И ему было легче, чем другим, принимать эту неопределенность с Уолли. Сироте не привыкать, что самое важное в жизни существо считается пропавшим без вести. Но Олив и Кенди принимали его видимое безразличие за черствость и упрекали его.

— Я делаю то, что следует делать всем, — отвечал Гомер, выразительно глядя на Кенди. — Надеюсь и жду.

Четвертого июля праздничного фейерверка не было — затемнение еще не отменили, да и фальшивая пальба была бы насмешкой над теми, кто в эти минуты слушает настоящую канонаду. Гомер и Кенди, подручные медсестер, скромно праздновали День благодарения в больнице, как вдруг тишину ночной смены нарушила бившаяся в истерике молодая женщина. Она требовала от д-ра Харлоу, высокомерного и не по годам законопослушного юнца чтобы ей сделали аборт.

— Но ведь идет война! — кричала женщина.

Мужа ее убили на тихоокеанском фронте, у нее было уведомление военного министерства. Ей девятнадцать, и беременность всего два с половиной месяца.

— Я с удовольствием с ней поговорю, когда к ней вернется способность спокойно рассуждать, — сказал д-р Харлоу.

Интуиция подсказывала Гомеру довериться сестре Каролине; к тому же она недавно призналась, что разделяет социалистические взгляды, и не лукавя прибавила: «Я дурнушка, замуж не собираюсь. От таких жен всегда ждут благодарности или, по крайней мере, понимания, что им очень повезло».

Молодая женщина никак не могла успокоиться, может потому, что сестра Каролина не очень старалась ее успокоить.

— Я не прошу подпольного аборта, — рыдала женщина. — Что я буду делать с этим ребенком?

Гомер взял листок бумаги — форму для лабораторного анализа — и написал: «Поезжайте в Сент-Облако, спросите сиротский приют». Дал листок Кенди, она протянула его сестре Каролине. Та прочитала, вручила его женщине, и женщина сейчас же перестала рыдать.

Проводив женщину, сестра Каролина позвала Гомера и Кенди в провизорскую.

— Слушайте, что я в таких случаях делаю, — сказала она почему-то сердитым тоном. — Расширяю шейку матки, и все, никаких кюреток. Делаю у себя на кухне и, конечно, соблюдаю крайнюю осторожность. Разумеется, после этого женщина приходит к нам, у неё начался самопроизвольный выкидыш. Никакой инфекции, никаких внутренних повреждений. Врач иногда подозревает чье-то вмешательство. Но ему ничего не остается, как завершить операцию. — Сестра Каролина замолчала, взглянув на Гомера. — Ты, конечно, и в этом разбираешься? — спросила она.

— Точно, — ответил Гомер.

— И знаешь способ лучше, чем мой.

— Лучше, но не намного. Там расширяют шейку матки и тут же производят выскабливание. Врач в Сент-Облаке — джентльмен.

— Джентльмен, — с сомнением протянула сестра Каролина. — Сколько же он за это берет?

— Нисколько.

— Я тоже нисколько.

— Пожертвования на приют приветствуются, — сказал Гомер. — Если у пациентки есть возможность.

— Как же он до сих пор не попался? — спросила сестра Каролина.

— Не знаю, — ответил Гомер. — Наверно, женщины вспоминают его с благодарностью.

— Но люди есть люди, — сказала Каролина с убежденностью социалистки. — Ты сделал глупость, доверившись мне, и еще большую глупость, дав женщине адрес. Ты ведь впервые ее видишь.

— Точно, — кивнул Гомер.

— Твой врач долго не продержится, если ты будешь так неосторожен.

— Да, — согласился Гомер.

Д-р Харлоу заглянул в провизорскую. Виноватый вид был у одной Кенди, и он начал допрос с нее.

— О чем вам поведали эти два великих специалиста? — спросил он.

В те минуты, когда ему казалось, что никто на него не смотрит, он не сводил с Кенди глаз, но Гомер это заметил, да и сестра Каролина, у нее на это было чутье. Кенди растерянно молчала. И д-р Харлоу повернулся к сестре Каролине.

— Избавились от истерички? — спросил он.

— Какие проблемы, — пожала та плечами.

— Я знаю, вы не одобряете меня. Но закон есть закон.

— Закон есть закон, — машинально повторил Гомер. Д-р Харлоу сморозил такую пошлость, как тут смолчать.

— Вы, я вижу, Бур, специалист и по абортам. — Д-р Харлоу вперил в Гомера взгляд.

— Это нетрудно, — ответил Гомер. — Операция довольно простая.

— Вы так считаете? — наступал Харлоу.

— Как я могу считать? Я еще очень мало знаю, — пожал плечами Гомер.

— А все-таки, что вы об этом знаете?

— Да ничего он не знает, — грубовато вмешалась сестра Каролина, и д-р Харлоу был удовлетворен.

Кенди улыбнулась, Гомер тоже сконфуженно осклабился. «Видите, я становлюсь умнее», — сказал он взглядом сестре Каролине, которая снисходительно глядела на своего подручного, как и полагается медсестре. Д-р Харлоу видел, что почитаемый им иерархический порядок восстановлен, инакомыслие подавлено в зародыше. И лицо его залоснилось от удовольствия — результат действия адреналина и сознания собственной праведности. А Гомер потешил себя, вообразив картину унижения д-ра Харлоу: ножичек мистера Роза изящно и быстро разделал д-ра Харлоу — на земле обрезки одежды, а на теле ни единой царапины. Это бы поубавило у него спеси.

Спустя три месяца после того, как самолет Уолли был сбит, пришло первое известие о судьбе экипажа.

«Это случилось на полпути в Китай, — писал второй пилот, — японцы открыли по самолету зенитный огонь, и капитан Уортингтон приказал прыгать».

Командир экипажа и бортрадист прыгнули почти одновременно, второй пилот выпрыгнул третьим. Верхний ярус джунглей был такой плотный, что, продравшись сквозь него, командир экипажа не видел ничего в двух шагах. Заросли были почти непроходимы, и он нашел бортрадиста только через семь часов. Лил проливной тропический дождь, он так стучал по пальмовым листьям, что взрыва самолета они не расслышали, а запахи, насыщавшие воздух, поглотили дым и гарь загоревшихся джунглей, так что им даже пришла нелепая мысль: вдруг у самолета само собой наладилось управление, и он полетел без людей дальше. Они долго вглядывались в сплетение веток и лиан над головой, но, кроме голубей в белом блестящем оперении, ничего не видели.

За семь часов блуждания в джунглях командир экипажа набрал тринадцать разной величины пиявок, которых бортрадист аккуратно снял всех до одной; с самого бортрадиста командир экипажа снял пятнадцать пиявок. Они прижигали хвост пиявки горящей сигаретой, та разжимала присоску и отваливалась. Если же просто снимать, туловище отрывалось, и присоска оставалась в коже.

Пять дней бортрадист и командир экипажа ничего не ели. Когда лил дождь, а он лил беспрестанно, они пили воду, которая собиралась в пазухах пальмовых листьев. Воду из луж и ручьев пить боялись. В одной реке как будто видели крокодилов. Бортрадист боялся змей, и командир экипажа, заметив змею, не подавал виду. Сам он боялся тигров, кажется, видел одного, но радист уверял, что они только слышали их рычание: нескольких или одного в разное время. По словам командира экипажа, тигр шел за ними пять дней. Но конечно, больше всего им досаждали пиявки.

Разверзшиеся хляби с грохотом обрушивали потоки воды на зеленую кровлю джунглей, но хоть, слава Богу, не на головы; насыщенность влагой была, однако, так велика, что их на каждом шагу осыпали каскады капель. В промежутки между ливнями солнечные лучи не пробивались сквозь толщу листьев, а хриплый хор птиц, молчащих в ненастье, возобновлял голосистый протест против муссонов, оглушая сильнее, чем барабанная дробь дождя.

Бортрадист и командир экипажа представления не имели, где второй пилот и капитан Уортингтон. На пятый день они вышли к деревне, где их ждал уже сутки второй пилот. Пиявки высосали из него много крови: он шел сквозь джунгли один, и их некому было снимать. Они гроздьями висели у него на спине между лопатками; местные крестьяне ловко снимали их, используя вместо сигарет раскаленные кончики бамбуковых палочек. В деревне жили дружески настроенные бирманцы, по-английски никто не говорил, но они знаками дали понять, что не любят вторгшихся к ним японцев и знают дорогу в Китай.

Уолли все не появлялся. Второй пилот приземлился в бамбуковой роще. Стволы бамбука были здесь толще мужского бедра; и дорогу приходилось прорубать мачете, отчего очень скоро его лезвие перестало отличаться от тупой стороны.

Бирманцы объяснили, что в деревне опасно дожидаться Уолли, и несколько крестьян вызвались провести летчиков до китайской границы. Перед дорогой лица им натерли кашицей каких-то ягод, вплели в волосы орхидеи, и летчики перестали походить на белых людей.

Шли двадцать дней, проделав пешком двести двадцать пять миль. Еду не готовили, и к концу пути рис весь заплесневел — дождь лил день и ночь. У командира экипажа начались запоры, второй пилот, напротив, погибал от изнуряющего поноса. У бортрадиста стул походил на кроличьи катышки, пятнадцать дней из двадцати его трясла лихорадка без температуры, да еще он подхватил стригущий лишай. Каждый потерял сорок фунтов веса.

На американской базе в Китае их неделю держали в лазарете. Потом отправили самолетом обратно в Индию; второго пилота госпитализировали — для лечения и диагноза, никто не мог понять, какая в нем завелась амеба. У командира экипажа было явно что-то с кишечником, его тоже оставили в Индии. А бортрадист со своим лишаем вернулся в строй.

«В лазарете у нас отобрали все вещи, — читала Олив. — А когда вернули, все было смешано в кучу. И мы обнаружили среди вещей четыре компаса. Нас было трое, а компасов четыре; — Значит, кто-то прыгнул, случайно прихватив компас капитана Уортингтона. А в этой части Бирмы, по его словам, лучше взорваться с самолетом, чем приземлиться без компаса».

В августе 194…года Бирма официально объявила войну Великобритании и Соединенным Штатам. И Кенди сказала Гомеру, что не может больше сидеть с ним на пирсе, где они с Уолли провели столько вечеров. Ей нужно побыть одной, куда-то забиться. Когда она сидит на дальнем краю пирса, ее так и тянет броситься в воду. Присутствие Гомера ей не помогало.

— Я знаю одно место, — сказал ей Гомер.

Может, Олив права, подумал он; может, действительно они не зря мыли и красили дом сидра. Когда шел дождь, Кенди сидела внутри, слушала, как звонко стучат капли по жестяной крыше. Она думала про джунгли, так ли стучит там дождь по листьям, похож ли сладковатый запах гнилых яблок на гнилостные удушливые испарения тропического леса. В ясные ночи Кенди сидела на крыше. Иногда позволяла Гомеру посидеть с ней, слушала его рассказы. На побережье ни огонька, не было мистера Роза с его побасенками, и Гомер отважился поведать ей всю свою жизнь.

Этим летом Уилбур Кедр опять писал Рузвельту и его жене. Он столько раз писал им под сенью эфирных созвездий, что не был уверен, писал ли вообще, да еще двум адресатам.

Начинал он обычно словами: «Дорогой мистер Президент» или «дорогая миссис Рузвельт»; но, бывало, впадал в неофициальный тон, и тогда его рука выводила: «Дорогой Франклин Делано Рузвельт», а одно письмо почему-то начал даже несколько фамильярно — «Дорогая Элеонора».

Этим летом, преисполненный любви, он обратился к президенту запросто: «Мистер Рузвельт, я знаю, что Вы очень заняты войной, но я так уверен в Вашей гуманности, в Вашем понимании своего долга перед всеми страждущими и особенно детьми…» Миссис Рузвельт д-р Кедр писал: «Я знаю, Ваш муж очень занят, но умоляю Вас, обратите его внимание на дело исключительной важности — оно касается прав женщин и горькой участи никому не нужных детей».

Причудливые созвездия, озаряющие потолок провизорской, наверное, путали мысли д-ра Кедра, что сказывалось и на его слоге.

«Те самые люди, — строчил он, — которые пекутся о неродившихся детях, отказываются думать о живых, когда факт рождения свершился. Они трубят на каждом углу о своей любви к неродившимся, а ради родившихся не шевельнут пальцем. Им наплевать на бедных, угнетаемых и отверженных. Эти помощи от них не дождутся!

Как объяснить это пристрастие к зародышу и бессердечие к детям, которые никому не нужны и которых в жизни ждет столько обид? Противники аборта клеймят женщин, повинных в случайной беременности, осуждают бедняков, как будто те сами виноваты в своей нищете. Не заводить много детей — это единственное, чем они могут помочь себе. Но они лишены права выбора, а я всегда думал, что свобода выбора — отличительная черта демократии, отличительная черта Америки!

Чета Рузвельтов — наши национальные герои! Во всяком случае, вы герои в моих глазах. Так как же Вы можете мириться с антиамериканским, антидемократическим законом, запрещающим аборты?!»

Поставив восклицательный знак, д-р Кедр начал ораторствовать. Сестра Эдна подошла к двери провизорской и постучала в матовое стекло двери.

— Общество, где постоянно рождаются на свет жертвы случайного зачатия, демократическим назвать нельзя, — обличал д-р Кедр. — Мы что, обезьяны? Если мы хотим, чтобы родители несли ответственность за детей, надо дать им право выбора, рожать или нет. О чем вы, люди, думаете? Вы безумны! Вы чудовищны! — Последние слова д-р Кедр выкрикнул громовым голосом, сестра Эдна вошла в провизорскую и потрясла его.

— Уилбур, — сказала она. — Вас услышат дети, матери. Вас все услышат.

— Меня никто не слышит, — сказал д-р Кедр.

И сестра Эдна заметила у него в лице знакомый тик и дрожание нижней губы: д-р Кедр приходил в себя от эфирных паров.

— Президент не отвечает на мои письма, — пожаловался он сестре Эдне.

— Он очень занят, — ответила она. — Скорее всего, ему по рангу не положено читать ваши письма.

— А Элеоноре?

— Что Элеоноре?

— Ей положено читать приходящие по почте письма? — плаксиво протянул д-р Кедр, как обиженный ребенок.

И сестра Эдна мягко похлопала его по руке в темных веснушках.

— Миссис Элеонора тоже очень занята, — сказала она. — Но я уверена, она найдет время ответить.

— Сколько утекло воды, — тихо проговорил д-р Кедр, повернувшись лицом к стене.

И сестра Эдна оставила его немного подремать. Ей так хотелось погладить его по голове, как она гладит своих мальчишек, откинуть со лба волосы. Но сестра Эдна сдержалась. Неужели они все помаленьку впадают в детство? И неужели, как уверяла сестра Анджела, они теперь и физически друг на друга похожи? Посетители Сент-Облака в один прекрасный день подумают, что работники приюта — кровные родственники.

Испугав сестру Эдну, в провизорскую быстрым шагом вошла сестра Анджела.

— Что происходит? — спросила она сестру Эдну. — Я же заказывала целый ящик!

— Ящик чего? — спросила сестра Эдна.

— Красного мертиолата, — сердилась сестра Анджела. — Я вас послала за ним. В родильной нет ни капли!

— Ах, я совсем забыла, — прошептала сестра Эдна и расплакалась.

Уилбур Кедр проснулся.

— Я знаю, что вы оба очень заняты, — сказал он, обращаясь к чете Рузвельтов, но уже различая протянутые к нему натруженные руки сестер Эдны и Анджелы. — Мои верные друзья, мои дорогие сподвижницы, — сказал он, словно говорил с аудиторией сторонников на предвыборном собрании, устало, но с горячим желанием ощутить поддержку тех, кто, как и он, верит, что вся работа в приюте Господня.

* * *

Олив Уортингтон сидела в комнате Уолли, не зажигая света, чтобы Гомер снаружи ее не заметил. Она знала, Кенди с Гомером на крыше дома сидра, и говорила себе, это хорошо, пусть Гомер хоть немного скрасит ей жизнь. Ее жизнь Гомер не скрашивал. Сказать по правде, сейчас его присутствие раздражало ее. И надо отдать должное силе ее характера: она корила себя за это и редко выказывала раздражение.

Она никогда бы не упрекнула Кенди в неверности, даже если бы Кенди сказала, что выходит замуж за Гомера. Она хорошо ее знала. Девочка не откажется от Уолли, пока есть надежда, что он жив. Откажется, если надежда исчезнет. Вот о чем невыносимо думать. Но сама она сердцем чувствовала — Уолли жив. И не Гомера вина, что он здесь, а Уолли нет, напомнила она себе.

В комнате тоненько пищал комар, он так раздражал ее, что она забыла, почему сидит в темноте, включила свет и начала охоту. А в джунглях, интересно, есть эти проклятые комары? (Комары в джунглях большие, в крапинках, гораздо больше мэнских.)

Рей Кендел тоже в тот вечер был один, сидел на своем пирсе; комары не докучали ему. Ночь была тихая. Рей смотрел, как вспыхивают зарницы, нарушая режим затемнения. Его беспокоила Кенди, ему-то хорошо известно: смерть одного человека может навсегда застить жизнь другому. Он боялся, что гибель Уолли нарушит естественное течение ее жизни. «Будь я на ее месте, я бы связал судьбу с этим вторым», — громко сказал он.

«Этот второй» больше походил на него; не то чтобы Рей предпочитал Гомера Уолли, но Гомер был понятнее. Однако, сидя на пирсе, Рей не бросил в воду ни одного береговичка, слишком долго им добираться обратно.

— Бросая улитку в море, — как-то подразнил он Гомера, — ты вмешиваешься в судьбу живого существа. Заставляешь начать новую жизнь.

— А может, это и к лучшему, — ответил сирота Гомер. И Рей признался себе, ему нравится этот парень.

Зарницы с крыши дома сидра выглядели не так эффектно, океан не был виден даже при самых ярких вспышках. От них в «Океанских далях» становилось тревожно; далекие, немые зарницы напоминали неслышную, невидимую войну; как будто они были ее отблесками.

— Я думаю, что он жив, — сказала Кенди. (Они сидели на крыше, держась за руки.)

— Я думаю, что погиб, — проговорил Гомер, и оба увидели как в комнате Уолли вспыхнул свет.

В ту августовскую ночь кроны яблонь изнемогали под тяжестью плодов, которые (кроме лаково-зеленых грейвенстинов) медленно наливались румянцем. Трава в межрядьях была по колено — до сбора урожая придется еще раз косить. В саду Петушиный Гребень ухала сова; в Жаровне пролаяла лисица.

— Лиса может залезть на дерево, — сказал Гомер.

— Не может, — возразила Кенди.

— На яблоню может. Мне говорил Уолли.

— Он жив, — прошептала Кенди.

На лице Кенди в свете зарницы блеснули слезы, Гомер поцеловал ее, лицо было мокрое и соленое от слез. Целоваться на крыше дома сидра было не очень удобно, крыша вздрагивала и жестяно гремела.

— Я люблю тебя, — сказал Гомер.

— Я тоже тебя люблю, — ответила Кенди. — Но он жив.

— Нет, — качнул головой Гомер.

— Я люблю его, — сказала Кенди.

— Знаю, — сказал Гомер, — и я его люблю.

Кенди опустила плечо и прижалась головой к груди Гомера, чтобы ему было удобно целовать ее; одной рукой он обнимал Кенди, другую положил ей на грудь.

— Мне так плохо, — сказала Кенди, но не убрала с груди его руку.

Где-то далеко над океаном все вспыхивали зарницы, легкий ветерок шевелил листья яблонь и волосы Кенди.

Олив в комнате Уолли прогнала комара от настольной лампы и бросилась к стене, где он уселся передохнуть, как раз над кроватью Гомера. Прихлопнула его ладонью, и на белой стене, к ее удивлению, расплылось алое пятно величиной с копейку, гадкое создание успело-таки напиться крови. Олив послюнявила палец и потерла пятно, еще размазав его. Рассердившись на себя, соскочила с кровати Гомера, разгладила подушку, до которой во время погони не дотронулась, разгладила безукоризненную подушку Уолли и погасила настольную лампу. Постояла немного в дверях пустой комнаты, оглядела ее и выключила верхний свет.

Гомер придерживал Кенди за бедра, когда она осторожно спускалась с крыши. На крыше опасно целоваться, но на земле опаснее. Они стояли обнявшись, его подбородок касался ее лба (она качала головой — нет, нет, ну ладно, только совсем недолго), и тут в комнате Уолли погас свет. Они шли в дом сидра, прильнув друг к другу, высокая трава шелестя задевала им ноги.

Осторожно, чтобы не хлопнула, закрыли за собой дверь, хотя кто бы их здесь услышал. Предпочли темноту и не увидели листка с правилами, висевшего рядом с выключателем.

Дорогу в комнату освещали только зарницы. Два ряда коек стояли, обнажив железные пружины, в изножье каждой по-солдатски скатаны матрасы. Они развернули один.

Кровать помнила многих работников, хранила в своих сочленениях их сны. Слабый стон Кенди заглушили скрипы ржавых пружин; в этом воздухе, наполненном запахами брожения, стон ее был так же легок, как невесомое прикосновение рук, легших на плечи Гомера, но он тут же ощутил их силу; Кенди крепко прижала его к себе, и вырвавшийся в этот раз стон заглушил остальные звуки. Из груди Гомера тоже исторгся крик, такой же громкий. А крики его были когда-то знамениты во всех окрестностях Сент-Облака.

Олив Уортингтон, лежа в постели, напряженно прислушивалась к звукам, которые приняла за уханье совы. О чем она кричит, гадала Олив. Она хваталась за любую мысль, лишь бы не думать о комарах джунглей.

Миссис Гроган тоже не спала, ей вдруг на мгновение стало страшно — спасется ли ее душа. Чего-чего, а этого доброй женщине можно не бояться. Во мраке ночи за окном кричала сова, а у нее такое печальное уханье.

Уилбур Кедр, который, кажется, вообще никогда не спал, пробежал привычными пальцами по клавиатуре машинки в кабинете сестры Анджелы. «Пожалуйста, мистер Президент…» — напечатал он.

Юный Стирфорт, у которого была аллергия на пыль и плесень, ощущал легкими тяжесть воздуха; ему казалось, что он не может дышать. Вставать не хотелось, и он высморкался изо всех сил в наволочку. Услыхав эти насыщенные звуки, сестра Эдна бросилась на подмогу. Хотя аллергия у Стирфорта была не очень серьезная, но ведь и Фаззи Бук страдал аллергией.

«Вы уже сделали так много хорошего, — печатал Уилбур Кедр Франклину Делано Рузвельту. — И Ваш голос по радио вселил в меня надежду. Принадлежа к медицинской братии, я хорошо знаю, какую коварную болезнь Вы с таким триумфом сумели преодолеть. Кто бы теперь ни пришел на Ваше место, не сможет больше пренебрегать нуждами бедняков и изгоев общества, ему будет стыдно…»

Рей Кендел лежал врастяжку у себя на пирсе, как будто его выбросили сюда океанские волны; он не мог заставить себя встать, пойти в дом и лечь в постель. Воздух побережья редко бывал таким неподвижным. А вот в Сент-Облаке он почти всегда такой.

«Я видел в газете Вас и Вашу жену, вы присутствовали на службе в церкви, по-моему епископальной, — продолжал Уилбур Кедр. — Не знаю, что говорят в Вашей церкви насчет абортов, но вот что Вам неплохо об этом знать. Тридцать пять или даже сорок пять процентов прироста населения нашей страны идет за счет незапланированных, ненужных детей. В обеспеченных семьях дети, как правило, желанны; в таких семьях всего семнадцать процентов детей рождаются нежеланными. ИНАЧЕ ДЕЛО ОБСТОИТ У БЕДНЯКОВ. Сорок два процента младенцев не нужны неимущим семьям. Мистер Президент, это почти половина всех рождаемых бедняками. Мы живем не во времена Бена Франклина, который (как Вы, верно, знаете) был очень заинтересован в приросте населения. Вашему же правительству пришлось придумывать рабочие места, чтобы занять нынешнее население, обеспечить ему лучшую жизнь. Те, кто ратует за жизнь нерожденных, должны думать и о живущих. Мистер Президент, Вы, как никто, знаете, что живущие в гораздо большей мере несчастны и нуждаются в Вашей помощи, чем неродившиеся. Пожалуйста, имейте к ним сострадание!»

Олив ворочалась с боку на бок. «О Господи, прояви сострадание к моему сыну», — не переставала она молиться.

Приблизительно на полвысоты ствола в пазухе самой крупной ветки (в саду, называемом Жаровня) притаилась рыжая лиса, навострив уши и свесив пышный, легкий, как павлинье перо, хвост. Плотоядным взглядом она высматривала, что творится в саду. Земля внизу представлялась ей скопищем грызунов; но забралась она сюда не в целях разведки, а погналась за птичкой, чьи перышки сейчас застряли у нее в усах и рыжей козлиной бородке, обрамляющей ее заостренную хищную мордочку.

Кенди прижалась к Гомеру, прильнула всем телом, дыхание вырвалось из груди, всколыхнув застоявшийся воздух. Перепуганные мыши в подполье замерли на полпути к другой стене, прислушиваясь к непонятным звукам. Мыши знали, кого бояться, — сову, лисицу. Но этот зверь незнаком, он так громко шумит, что дрожат поджилки. Сова охотится молча, и лиса не тявкает, принюхиваясь к следам. Что же там за зверь, заряженный такой энергией, недоумевали мыши, живущие в доме сидра. Очень ли он опасен?

По мнению Уилбура Кедра, любовь, конечно, опасная вещь. С тех пор как Гомер уехал из Сент-Облака, д-р Кедр стал быстро дряхлеть, и, скорее всего, сказал бы он, виновата в этом любовь; каким подозрительным он стал в одних случаях и каким раздражительным в других! Сестра Анджела заметила бы, что приступы хандры и гнева, которые все чаще находили на него, можно с тем же успехом объяснить пятидесятилетним пристрастием к эфиру и старостью, как и болезненной любовью к Гомеру.

Миссис Гроган предположила бы, что д-р Кедр жертва того, что она называла «сидром Сент-Облака», а вовсе не любви к Гомеру. Сестра же Эдна никогда ни в чем не обвинила бы любовь.

Уилбур Кедр считал любовь даже более опасной болезнью, чем полиомиелит, с которым так мужественно боролся президент Рузвельт. Вряд ли кто упрекнул бы д-ра Кедра, что он называл продукты зачатия — последствиями любви. Но его дорогие сестры Эдна и Анджела очень огорчались, когда он так говорил. А он имел право осуждать любовь. В самом деле, продукты зачатия, душевная и физическая боль, несчастная жизнь сирот, родившихся в Сент-Облаке, — все это подтверждало его мнение, что вирус любви опаснее вируса полиомиелита.

Если бы он был свидетелем страсти, охватившей Гомера и Кенди, если бы ощутил их пот, напряжение мышц спины, услыхал их крики в самый накал страсти, Уилбур Кедр еще укрепился бы в своем мнении и не на шутку испугался, как мыши в подполе.

Ему удавалось иногда убедить своих пациенток в пользе профилактических средств, и все равно, предупреждал он, любовь — занятие опасное.

Он даже напечатал на машинке короткую памятку, как пользоваться презервативами. Сочинял как для несмышленых детей. Впрочем, как еще можно писать такие памятки? Озаглавил он ее «Типичные ошибки при пользовании профилактическим средством».

Памятка гласила:

«1. Некоторые мужчины надевают профилактическое средство на самый кончик. Это неправильно, презерватив может соскочить. Его надо натягивать на всю длину пениса, когда он в напряженном состоянии

2. Некоторые мужчины пользуются профилактическим средством повторно. Тоже неправильно. Сняв презерватив — выбрось его! Перед тем как позволить себе еще один контакт, тщательно вымой гениталии. Помни, сперматозоиды — живые существа (пусть их век недолог) и умеют плавать!

3. Некоторые мужчины носят профилактическое средство без пакетика, подставляя его воздействию воздуха и света. Резина от этого высыхает, в ней образуются трещины и дырки. Этого делать нельзя! Сперматозоиды очень малы, они могут проскочить в микроскопическую щель!

4. Некоторые мужчины слишком долго остаются внутри партнера после извержения семени. Это очень плохо! Пенис сразу начинает сокращаться. Когда мужчина вынимает уже мягкий член, презерватив может соскочить и остаться внутри. Многие мужчины этого не замечают. Это очень опасно! Внутри у женщины остается презерватив вместе со всеми сперматозоидами!»

А некоторые мужчины, мог бы прибавить Гомер, думая о Эрбе Фаулере, раздают к тому же друзьям и знакомым бракованные презервативы.

В доме сидра, кишащем испуганными мышами, Гомер и Кенди долго не могли разнять объятия. Во-первых, матрас был узкий, но они помещались на нем только прижавшись друг к другу, но главное, они так мучительно долго сдерживали себя. И какое счастье — одновременно решились преступить черту! Их переполняла сейчас любовь и боль, потому что они никогда бы не позволили себе этой близости, если бы в глубине души не были уверены, что Уолли погиб. И теперь, отдыхая от любви, и храня в памяти образ Уолли, они вдруг осознали — их любовь прекрасна и похвальна. И поэтому лица их выражали восторг и умиротворенность, хотя и не в той мере, как бывает в подобные мгновения у любовников.

Уткнувшись в волосы Кенди, Гомер подумал — вот только когда белый кадиллак подкатил к месту назначения — Уолли все еще за рулем, везет их с Кенди прочь из Сент-Облака. Да, Уолли действительно его благодетель. Пульсирующий висок Кенди, которого он касался своим виском, убаюкивал его, как тогда шуршание шин великого белого кадиллака, вызволившего его из заточения, в котором он томился с первого дня появления на свет. По лицу Гомера текли слезы; была бы возможность, он до земли поклонился бы Уолли.

И если бы в темноте он мог различить лицо Кенди, он бы понял, что частица ее души тоже сейчас над Бирмой.

Они так долго лежали не шевелясь, что одна осмелевшая мышь пробежала по их голым лодыжкам, вернув их к действительности. Гомер поспешно встал на колени и в тот же миг понял — профилактическое средство со сперматозоидами осталось внутри Кенди. Он нарушил четвертый пункт памятки Уилбура Кедра «Типичные ошибки при пользовании профилактическим средством».

Гомер охнул, но пальцы у него были быстрые, тренированные, в мгновение ока указательным и средним он извлек соскочившую резинку; действовал молниеносно, и все-таки сомнение закралось — не опоздал ли.

И он стал объяснять Кенди, что немедленно предпринять, но Кенди прервала его:

— Поверь, Гомер, я знаю, как подмываться.

Эта их первая ночь, к которой они так долго и мучительно шли, закончилась, как часто бывает, принятием мер, якобы способных предотвратить случайную беременность. Причина переполоха была тоже вполне банальна.

— Я люблю тебя, — повторил Гомер, целуя Кенди на прощание.

В ответном поцелуе Кенди были и ярость и смирение. Так же как в последнем рукопожатии. Гомер стоял какое-то время на автостоянке за домом Рея, тишину нарушал только мотор, который подавал в садок кислород, поддерживающий жизнь омаров. Гомер вдыхал запах моря, смешанный с мазутом. Вечерняя давящая жара спала, с океана катились прохладные, влажные клубы тумана; перестали вспыхивать над Атлантикой и далекие зарницы.

Всю свою жизнь Гомер только и делал, что ждал. Ждал и надеялся. И вот теперь прибавилось еще одно ожидание.

Уилбур Кедр, которому было семьдесят с чем-то и который был чемпионом Мэна в этом виде спорта «надейся и жди», опять изучал усеянный звездами потолок провизорской. Одной из радостей, доставляемых эфиром, была возможность видеть происходящее с высоты птичьего полета; и, глядя на себя, Кедр по милости эфира счастливо улыбался. В тот вечер он благословлял в спальне мальчиков усыновление юного Копперфильда по прозвищу Шепелявый.

— Давайте порадуемся за юного Копперфильда, — сказал д-р Кедр. — Юный Копперфильд нашел семью. Спокойной ночи Копперфильд.

Пары эфира превратили прощание в праздник. В ответ послышались веселые дружные голоса, радующиеся вместе с Копперфильдом. Как будто д-р Кедр дирижировал хором ангелов, воспевающих усыновленного счастливчика. На самом деле все было не так. Сироты-малыши очень любили Копперфильда; этот добродушный шепелявый мальчуган умел растормошить, приободрить, его дружелюбие рождало в них добрые чувства. Сестра Анджела называла его Светлячком. В тот вечер ни один голос не поддержал прощального благословения д-ра Кедра. Но особенно тяжело расставался с Копперфильдом он сам. И не только потому, что с Копперфильдом уходил последний сирота, названный Гомером. С его уходом не оставалось никого в отделении, кто помнил Гомера. Малыша Стирфорта (вторые роды, принятые Гомером, и второй его крестник) усыновили месяца три назад.

Хвала эфиру! Это он помогал д-ру Кедру пересматривать историю Сент-Облака. Без него бы, наверное, жизнь Фаззи Бука имела печальный конец. В эфирных видениях д-ра Кедра, Уолли Уортингтон не раз возвращался домой целый и невредимый, взорвавшийся самолет сам собой склеился в воздухе и полетел дальше; парашют раскрылся, и нежные душистые потоки бирманского воздуха благополучно донесли Уолли до Китая. Уилбур Кедр видел во сне, как они несли его над японцами, над тиграми и змеями, над страшными азиатскими болезнями. А какое впечатление произвела на китайцев благородная внешность Уолли, его тонкое лицо патриция! Китайцы помогли ему добраться до американской базы. И он наконец возвратился домой к своей возлюбленной. Это было заветное желание Кедра; он очень хотел, чтобы Уолли был опять с Кенди, тогда была бы надежда, что Гомер вернется в Сент-Облако.

Прошло почти три месяца после того, как сбили самолет Уолли; в «Океанских далях» начался сбор урожая, и Кенди Кендел поняла, что беременна. Симптомы ей были знакомы, так же как и Гомеру.

Кто только ни работал в садах той осенью: домохозяйки, девушки-невесты, чьи женихи ушли на войну, школьники, которым продлили каникулы, чтобы помочь фермерам. В 194…-м яблоневые сады приравнивались к военным объектам. Олив поручила Гомеру надзирать за бригадой школьников. Эти вредители садов знали столько способов портить яблоки, что Гомер боялся на шаг отойти от них.

Кенди работала в яблочном павильоне; ее совсем замучили приступы тошноты. Олив она сказала, что ее мутит от бензиновых выхлопов всех этих машин. Для дочери механика и ловца омаров Кенди, пожалуй, слишком чувствительна к запахам, заметила Олив и посоветовала ей работать в саду. Но от лазанья по деревьям у Кенди сильно кружилась голова.

— Никогда раньше не замечала, что ты такая неженка, — сказала Олив.

Сама она этой осенью работала до изнеможения и благодарила судьбу, что деревья ломятся под тяжестью яблок. А Гомеру этот сезон напомнил, как Олив и Кенди учили его стоять в воде столбиком, не касаясь дна. Олив это называла «топтаться на месте».

— Мы сейчас только и делаем, что «топчемся», — как-то сказал он Кенди. — Но оставить Олив одну с таким урожаем нельзя.

— Хорошо бы от перенапряжения у меня был выкидыш, — сказала Кенди.

«Маловероятно», — подумал Гомер.

— А что, если я не хочу, чтобы у тебя был выкидыш? — сказал он.

— Да, что если?

— Что, если я хочу, чтобы ты стала моей женой и родила ребенка? — уточнил Гомер.

Они стояли у дверей в начале сортировочного стола. Кенди возглавляла шеренгу женщин, которые измеряли и сортировали яблоки, целые и крупные шли на продажу, остальные под сидровый пресс.

— Мы должны ждать и надеяться, — сказала Кенди между двумя приступами рвоты.

— У нас мало времени, — напомнил Гомер.

— Я выйду за тебя замуж самое раннее через год. Я правда хочу выйти за тебя замуж. Только как быть с Олив? Мы обязаны подождать.

— Ребенок не может ждать.

— Мы с тобой знаем, куда обратиться, чтобы его не было.

— Или чтобы был.

— Ну как можно родить ребенка и чтобы никто не заметил что я беременна?

Ее опять вырвало. И Толстуха Дот поспешила к сортировочному столу узнать, что происходит.

— Гомер, где твое воспитание? Нечего смотреть, как девушку рвет, — пожурила она Гомера. — Встань, девочка, в середине подальше от двери. Там пахнет только яблоками. — Она обняла Кенди за плечи своей необъятной толщины рукой. — Туда вонь от тракторов не доходит.

— Ну, я пошел. Пока, — махнул обеим женщинам Гомер.

— Кому приятно, чтобы в такую минуту тебя видел мужчина, — сказала Толстуха Дот.

— Точно, — ответил Гомер, возможно, в недалеком будущем отец.

В Мэне предпочитают, зная о чем-то, не распускать язык. Никто ни разу не обмолвился, что Кенди беременна, но это не означало, что никто ничего не знал. В Мэне понимают, любой парень может обрюхатить любую девушку. Что они будут делать — их забота. Понадобится совет — спросят.

В «Краткой летописи Сент-Облака» д-р Кедр записал однажды: «Если бы сирота мог выбирать, интересно, что бы он предпочел — свое рождение или аборт?» Гомер как-то задал этот вопрос Мелони. Она не задумываясь бросила: «Аборт». И спросила: «А ты?» Гомер ответил: «Рождение». «Да ты наяву грезишь, Солнышко», — сказала ему тогда Мелони.

Теперь Гомер был согласен с Мелони, он жил в грезах. Путал мальчишек, кто сколько корзин собрал, хвалил и ругал не тех, кого надо. Увидев, как два оболтуса швыряются яблоками, Гомер ради спасения урожая, своего авторитета и в назидание другим отвез вредителей в павильон, лишил на полдня удовольствия собирать яблоки, более суровой кары он придумать не мог. А когда вернулся в сад, пришлось разнимать уже две сражающиеся армии: всюду раздавленные яблоки, ящики на прицепе облеплены яблочными ошметками, а от горячего капота трактора пахнет печеными яблоками, видно, одна из воюющих сторон использовала его как прикрытие. Пожалуй, только Вернон Линч мог бы справиться с ними. У Гомера все помыслы были заняты Кенди.

На пирсе Рея Кендела они теперь вечерами сидели рядом, правда, недолго из-за наступивших холодов. Сидели прислонившись к стойке пирса в самом его конце, где Рей часто видел Кенди с Уолли, в точно такой же позе. Только спина у Уолли была прямая, как будто уже тогда он чувствовал ремень, которым будет пристегнут к креслу пилота.

Рей понимал, почему их любовь так безрадостна, и жалел их. Он-то знал, каким счастьем может одарить человека любовь. Конечно, все дело в Олив, он и сам относится к ней с особым почтением. Именно из-за нее их любовь как бы одета в траур.

— Вам бы надо отсюда уехать, — сказал им Рей. Но произнес эти слова вполголоса, да и окно было закрыто.

Гомер боялся давить на Кенди — она может отказаться от него и ребенка. Он знал, Кенди не хочет сыпать соль на рану Олив. Но и второй аборт — хорошего мало. Она бы вышла за него замуж, родила ребенка, если бы можно было скрыть от Олив беременность. Кенди не стыдилась ни своих чувств к Гомеру, ни беременности. Ее мучило одно — Олив будет презирать ее за непостоянство. Ее вера в то, что Уолли жив, оказалась не столь прочной, как вера Олив. Довольно частая ситуация — мать единственного сына и его возлюбленная нередко соревнуются в любви к нему.

Но вот сам себе Гомер удивлялся. Он любил Кенди, страстно желал ее. И неожиданно для себя обнаружил, что хочет от нее ребенка.

Они были еще одной парой, попавшей в западню. Жили иллюзиями, которые заменяют жизнь.

— Кончим собирать яблоки, — сказал Гомер Кенди, — и поедем в Сент-Облако. Скажу Олив, что там я сейчас нужнее. Это правда. Из-за войны до них никому нет дела. Отцу ты объяснишь, что это еще одна повинность военного времени, он поймет. Наш долг быть сейчас там, где труднее.

— Ты правда хочешь, чтобы я родила ребенка? — спросила Кенди.

— Я хочу, чтобы у нас родился наш ребенок, — сказал Гомер. — А когда он родится и вы оба оправитесь, мы вернемся. Скажем твоему отцу и Олив, что полюбили друг друга и поженились.

— И зачали ребенка здесь, еще до отъезда?

Гомер, который любил смотреть на яркие и холодные — настоящие звезды ночного мэнского неба, вдруг отчетливо различил очертания будущего.

— Мы скажем, что усыновили ребенка, — сказал он. Поняли, что это еще один долг — перед Сент-Облаком. Я и правда сознаю себя должником.

— Усыновили своего ребенка? Значит, наш ребенок будет думать, что он сирота?

— Конечно, нет. Он ведь наш. И он будет знать, что наш Мы просто скажем, что усыновили. Ненадолго. Ради Олив.

— Но ведь это обман.

— Точно, — кивнул Гомер. — Вынужденный и ненадолго.

— Но может ведь так случиться, что не надо будет говорить про усыновление? Вдруг можно будет сказать правду?

— Вполне может быть, — согласился он. «Вся жизнь — ожидание и надежды», — подумал он и уткнулся носом в волосы Кенди.

— Если у Олив хватит сил принять все, происшедшее с нами и с Уолли, тогда нам не придется лгать про ребенка, правда?

— Правда, — ответил Гомер.

Чего это люди так болезненно относятся к тому, что приходится иногда лгать, подумал Гомер и крепко прижал к себе плачущую Кенди. Верно ли, что Уилбур Кедр не помнит мать Гомера? Верно ли, что сестры Эдна и Анджела ничего о ней не знают? Может, это и верно, но даже если они солгали ему, он никогда их не попрекнет. Ведь это ложь во спасение. Они защищали его. Что, если его мать — гнусное чудовище? Конечно, этого лучше не знать. Сироте нужна не всякая правда.

Узнай Гомер, что Уолли погиб страшной смертью, что его пытали, сожгли заживо или растерзали дикие звери, он никому бы этого не сказал. Будь Гомер доморощенный историк, он, так же как любитель сочинять Уилбур Кедр, придумывал бы к печальным историям счастливые концы. Гомер, который всегда подчеркивал, что врач не он, а д-р Кедр, сам был врачом до мозга костей, но пока еще об этом не подозревал.

В первый вечер, когда начали давить сидр, Гомер с Эверетом Тафтом и Злюкой Хайдом стояли у пресса. Толстуха Дот и ее сестра Дебра Петтигрю разливали яблочный сок по бутылкам.

Дебра дулась, что ее поставили на такую грязную работу, сок проливался, брызгал на платье, настроение портило и присутствие Гомера, с которым она давно перестала разговаривать. Дебра подозревала, что общее горе Гомера и Кенди не просто сблизило их, но и толкнуло друг другу в объятия. И она сухо отвергла предложенную Гомером дружбу. Гомера озадачила враждебность Дебры, он не находил ей разумного объяснения. Наверное потому, что вырос в приюте и чего-то в жизни не понимал. Дебра всегда отказывала ему о том, что выходило за рамки дружбы, так чего же сердиться, что он прекратил запретные поползновения?

Злюка Хайд объявил Гомеру и Эверету, что это его последняя ночь на прессе. Теперь надо неотлучно быть с Флоренс.

— Она вот-вот родит, — объяснил он.

При мистере Розе в доме сидра все было не так. Иначе дышалось в насыщенном запахами брожения воздухе. Конечно, работа спорилась, но все чувствовали напряженность от присутствия человека, чей авторитет непререкаем; и еще — совсем рядом тогда спали или пытались уснуть уставшие за день работники, и от этого казалось, что пресс работает особенно быстро.

Платье на Дебре скоро намокло, и отчетливо обозначилась схожесть фигур младшей и старшей сестры. Плечи у той и другой были покатые, а пухлые руки Дебры грозили вскоре принять размеры подушек, какие облепляли все тело Толстухи Дот. Обе вытирали пот со лба запястьями, не желая прикасаться к лицу сладкими, липкими от сидра пальцами.

В начале первого Олив принесла в дом сидра холодное пиво и горячий кофе.

— Заботливая женщина эта миссис Уортингтон, — сказал Злюка Хайд. — Не только подумала, что нам надо промочить горло, но еще принесла питье, кто какое захочет.

— И ведь потеряла сына, — заметил Эверет Тафт. — Другая вообще ни о чем не могла бы думать.

«Что бы меня ни ожидало, как бы все ни обернулось, я с намеченного пути не сойду», — думал Гомер. Наконец-то в его жизни стали происходить события. Поездка в приют, которую он замыслил, в сущности, освобождала его от Сент-Облака. У него будет ребенок (и, наверное, жена); ему придется думать о заработке.

Конечно, он захватит с собой саженцы и посадит их на том самом склоне, думал Гомер. Как будто Уилбуру Кедру нужны были от него саженцы!

Сбор яблок приближался к концу, дневной свет посерел, сбросившие листья сады почернели, хотя и стали сквозные. На самых верхушках кое-где круглились сморщенные яблоки — свидетели неумения и нерадивости сборщиков этого сезона. Землю уже схватило морозом. За саженцами придется приехать весной, подумал Гомер. Его сад будет дитя весны.

В кейп-кеннетской больнице Гомер и Кенди работали теперь только в ночную смену. Днем Рей уезжал строить торпеды, и Гомер с Кенди свободно предавались любви в доме над омаровым садком. Беременность Кенди позволяла не бояться, и они любили друг друга со всем пылом страстных любовников. Кенди не говорила Гомеру, какое наслаждение доставляет ей их любовь, но себе призналась, что с Уолли ей никогда не было так хорошо. Хотя вряд ли он был в том виноват, закрадывалось сомнение, ведь секс у них был урывками.

«Мы с Кенди скоро приедем, — писал Гомер д-ру Кедру. — Она беременна, ждет моего ребенка. На этот раз никаких сирот и абортов».

— Желанный ребенок! — радовалась сестра Анджела. — У нас будет желанный ребенок!

— Хотя и незапланированный, — сказал Уилбур Кедр, глядя в окно кабинета сестры Анджелы на склон холма, который как нарочно торчал перед носом д-ра Кедра. — И наверное, еще привезет с собой эти чертовы саженцы, — ворчал старый доктор. — Почему он так хочет этого ребенка? Зачем он ему? Как же колледж? Как же высшая медицинская школа?

— Но, Уилбур, разве он хотел когда-нибудь учиться медицине? — задала сестра Эдна риторический вопрос.

— Я знала, что он вернется, — радовалась сестра Анджела. — Здесь его дом.

— Да, здесь, — кивнул Уилбур Кедр. И вдруг как-то непроизвольно его окостеневшая спина выпрямилась, колени слегка согнулись, руки вытянулись вперед и пальцы разжались — как будто он изготовился принять на руки тяжелую ношу. Увидев эту позу, сестра Эдна содрогнулась — ей вспомнился трупик недоношенного младенца из Порогов-на-третьей-миле, забытый Гомером на пишущей машинке. Он протягивал к ним крошечные ручки с такой же мольбой.

— Я очень не хочу уезжать, — сказал Гомер Олив, — особенно сейчас. Близится Рождество, а с ним связано столько воспоминаний. Но есть одно место, есть люди, перед которыми я в долгу. Я так давно не был в Сент-Облаке. А там ведь ничего не меняется. У них, как всегда, во всем нехватки. А сейчас в стране все идет на войну — кто думает о сиротском приюте? Да и доктор Кедр не становится моложе. Там от меня будет больше пользы, чем здесь. Урожай собран, мне фактически нечего делать. А в Сент-Облаке дел всегда хоть отбавляй.

— Ты очень хороший человек, — сказала Олив.

И Гомер, опустив от стыда голову, вспомнил слова Рочестера, сказанные Джейн Эйр: «Ничего нет страшнее угрызений совести, когда ты, поддавшись соблазну, совершил непоправимую ошибку. Угрызения совести могут отравить жизнь».

Разговор этот происходил в ноябре рано утром на кухне Уортингтонов в «Океанских далях». Олив была еще без косметики, не причесалась. И в серых утренних сумерках ее серое лицо, обрамленное седыми прядями, показалось Гомеру лицом старухи. Она обматывала ниткой чайный пакетик, чтобы выжать из него последние капли, и Гомер заметил, какие у нее жилистые, натруженные руки. Она всегда много курила, и по утрам ее одолевал кашель.

— Со мной поедет Кенди, — прибавил Гомер.

— Кенди — очень хорошая девушка, — сказала Олив. — Вы будете играть с этими бедными детьми. Забавлять их. Соедините приятное с полезным.

Ниточка так натянулась, что, казалось, вот-вот разрежет чайный пакетик. Голос Олив звучал официально, словно она выступала на церемонии вручения наград за героизм. Она изо всех сил сдерживала кашель. Нитка все-таки порвала пакетик, и мокрая чаинка прилипла к желтку недоеденного яйца в фарфоровой подставке, которую Гомер когда-то принял за подсвечник.

— Мне никогда не отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, — сказал Гомер.

Олив отрицательно покачала головой — спина ровная, плечи выпрямлены, подбородок гордо поднят вверх.

— Мне так жалко Уолли, — тихо прибавил Гомер; и Олив, не шелохнувшись, сглотнула застрявший в горле комок.

— Он пропал без вести, — просто сказала она.

— Точно, — кивнул Гомер и положил руку ей на плечо.

По ее лицу трудно было понять, успокаивает ли ее прикосновение Гомера или, наоборот, давит; но через секунду-другую она наклонила голову и щекой прижалась к его руке, так они стояли какое-то время, словно позировали художнику старой школы или фотографу, ожидающему чуда — появления в ноябре солнца.

Олив настояла, чтобы они поехали в Сент-Облако в белом кадиллаке.

— Что же, — сказал им Рей, — по-моему это правильно что вы стараетесь держаться друг друга. — И был разочарован что его слова были приняты без энтузиазма. — Постарайтесь доставить друг другу хоть немножко радости, — крикнул он, когда кадиллак отъезжал со стоянки за домом. Но он не был уверен, что они расслышали его слова.

Кто едет в Сент-Облако, чтобы доставить себе радость? «Я здесь не усыновлен, — думал Гомер. — Так что я не предаю миссис Уортингтон. Она ни разу не назвала себя моей матерью». В общем, по пути в Сент-Облако Гомер и Кенди все больше молчали.

Чем дальше на север — они удалялись в глубь штата, — тем обнаженнее становились деревья; в Скоухегене землю уже припорошил первый снег и она напоминала небритые щеки старика. А в Бланчерде, Ист-Мокси и Мокси-Горе поля уже одел сплошной снежный покров. В Таузенд-акр-тракте дорогу им перегородило упавшее дерево; засыпанное снегом, оно очертаниями напоминало динозавра, целый час пришлось ждать, пока его уберут. В Мус-Ривере и Мизери-Горе, да и в Томхегене снег лег уже насовсем. Сугробы вдоль дороги, оставленные снегоочистителями, были такие высокие, что домики за ними угадывались по дымку из труб и узким стежкам между сугробами. Снег пятнали желтоватые воронки, которыми собаки метят свою территорию.

Олив, Рей и Злюка Хайд отдали им свои талоны на бензин. Они поехали на машине, чтобы иметь возможность хоть изредка вырваться из Сент-Облака, прокатиться по окрестностям. Но в Черных Порогах Гомеру пришлось надеть цепи на задние колеса, и о зимних прогулках на кадиллаке пришлось забыть.

Если бы они спросили мнения д-ра Кедра, он отсоветовал бы ехать на машине. Сказал бы, что прогулки на кадиллаке не для Сент-Облака. А хочешь покататься, возьми билет до Порогов-на-третьей-миле и садись на поезд — отличная прогулка.

Из-за плохой дороги, быстро густевших сумерек и начавшегося снегопада они подъехали к Сент-Облаку, когда уже совсем стемнело. Сильные лучи фар белого кадиллака, пробежав по склону холма, по отделению девочек, высветили две женские фигурки, которые брели под гору к станции, отвернув голову от света фар. На одной не было шарфа, на другой шляпы. Падающие снежинки искрились в лучах фар, как будто женщины пригоршнями разбрасывали вокруг себя бриллианты. Подъехав к ним, Гомер остановил машину и опустил стекло.

— Подвезти? — спросил он.

— Нам в другую сторону, — бросила на ходу одна из женщин.

— Я развернусь, — крикнул им Гомер.

Но они, не обернувшись, продолжали брести в снегу; Гомер подъехал прямо ко входу в больницу, примыкавшую к отделению мальчиков, и погасил фары. Снег, подсвеченный окном провизорской, был точно такой, что падал тем давним вечером, когда Гомер вернулся от Дрейперов.

В день их приезда между д-ром Кедром и сестрами разгорелся спор, где и как Гомер с Кенди будут спать. Кенди в спальне девочек, а Гомер, как и раньше, на свободной кровати у мальчиков, решил д-р Кедр. Сестры слышать этого не хотели.

— Они же любят друг друга! — волновалась сестра Эдна. — Они любовники — значит, спят вместе.

— Спали. Но это не значит, что они и здесь будут так же себя вести, — заявил д-р Кедр.

— Гомер написал, что хочет на ней жениться, — напомнила сестра Эдна.

— Разумеется, хочет, — ворчал старый доктор.

— Но это прекрасно, что у нас появится наконец пара, которая неразлучна и ночью, — сказала сестра Анджела.

— А мне сдается, что слишком много нынче развелось таких пар. Оттого нам в Сент-Облаке и нет покою ни днем, ни ночью!

— Но они любят друг друга! — с негодованием воскликнула сестра Эдна.

Сестры одержали победу. Кенди с Гомером отвели комнатку на первом этаже отделения девочек и поставили туда две кровати, а уж как они будут спать, вместе или врозь, это их дело. Миссис Гроган обрадовалась появлению мужчины у нее в отделении; девочки жаловались, что за ними кто-то подглядывает и даже иногда заходят чужие мужчины. Просто счастье, что теперь с ними будет Гомер.

— Кроме того, я там одна. — сказала миссис Гроган, — а вас здесь трое.

— Но мы все здесь спим врозь, — подытожил д-р Кедр

— Я бы на вашем месте, Уилбур, не очень-то этим гордилась, — сказала сестра Эдна.

Олив Уортингтон стояла одна в комнате сына и смотрела на кровати Гомера и Уолли, свежезастланные, на подушках ни единой морщинки. На тумбочке между кроватями фотография — Кенди учит Гомера плавать. В комнате не было пепельницы, и она держала под все растущим стерженьком пепла сложенную ковшиком ладонь.

Рей Кендел, тоже один в своем доме над омаровым садком, смотрел на три фотографии, стоявшие на ночном столике рядом с набором гаечных ключей. На средней он сам в молодости, сидит на шатком стуле, на коленях беременная жена; стулу явно грозит опасность развалиться. Слева Кенди на школьном выпускном вечере, справа — Кенди и Уолли, нацелили друг в друга ракетки, как пистолеты. Фотографии Гомера у Рея не было; но стоило ему взглянуть в окно, как он воочию видел его; а глядя на пирс, слышал, как булькают, падая в воду, улитки-береговички.

Сестра Эдна подогревала Гомеру и Кенди незатейливый ужин; поставила сковородку с жареным мясом в стерилизатор и то и дело заглядывала в него. Миссис Гроган молилась в отделении девочек и не видела, как подъехал кадиллак, а сестра Анджела была в родильной, брила лобок женщине, у которой уже отошли воды.

Гомер и Кенди прошли мимо пустой, ярко освещенной провизорской; заглянули в кабинет сестры Анджелы. В родильную, если там горит свет, лучше не заглядывать. Из спальни мальчиков доносился голос д-ра Кедра, который что-то читал им на сон грядущий. И хотя Кенди крепко держала Гомера за руку, он ускорил шаг, чтобы не пропустить сегодняшней порции вечернего чтения.

Жена Злюки Хайда родила здорового мальчика десяти фунтов вскоре после Дня благодарения, который Олив и Рей тихо и несколько официально отпраздновали в «Океанских далях»: Олив пригласила всех работников, попросив Рея помочь ей принимать гостей. Злюка Хайд уверял Олив, что рождение мальчика — хорошая примета, Уолли наверняка жив.

— Да, он жив, — сказала Олив спокойно. — Я знаю.

Праздник прошел безо всяких неожиданностей. Только войдя в комнату Уолли, Олив застала там Дебру — она сидела на кровати Гомера и не отрывала глаз от фотографии, на которой Кенди учит Гомера плавать. Олив выпроводила ее, но скоро на том же месте обнаружила Грейс Линч. Но Грейс смотрела не на фотографию, а на незаполненную анкету попечительского совета, ту, что Гомер приколол к стене возле выключателя, как если бы она и впрямь отражала некие неписаные правила.

И еще на кухне разрыдалась Толстуха Дот, рассказывая Олив свой сон. Она ползла по полу спальни в туалет, и Эверет поднял ее и понес.

— У меня не было ног. Я проснулась, во сне, а у меня ниже талии пустота. Я видела этот сон как раз в ту ночь, когда у Флоренс родился мальчик.

— Но ты все равно ползла в туалет. — Эверет Тафт сделал ударение на последнем слове. — Я ведь в твоем сне поднял тебя с полу.

— Как ты не понимаешь! — рассердилась Толстуха Дот на мужа. — Меня кто-то успел изувечить.

— А-а, — покачал головой муж.

— Мой сын родился здоровый и крепкий, — объяснил Злюка Хайд Олив. — А Дот в ту же ночь видела сон, что не может ходить. Смекаете? Это Господь подает знак, что Уолли ранен, но жив.

— Искалечен или еще что, — сказала Толстуха Дот и разрыдалась.

— Да, верно, — отрывисто произнесла Олив. — Я сама так думаю.

Ее слова произвели впечатление на всех, даже на Рея Кендела.

— Я сама так думаю, — повторила Олив. — Если бы все было в порядке, от него уже пришло бы известие. А если бы он погиб, я бы это почувствовала.

Олив дала Толстухе Дот свой носовой платок и прикурила очередную сигарету от только что конченной.

В Сент-Облаке День благодарения не был отмечен мистическими предсказаниями и еда была не такая хорошая, но веселье получилось на славу. Вместо шариков употребили противозачаточные средства. Д-р Кедр выдал их из своих запасов сестре Анджеле и сестре Эдне, те с явным отвращением надули их и покрасили каждый в зеленый или красный цвет, для чего использовали пищевые красители. Когда краска высохла, миссис Гроган на каждом шарике написала имя сироты, а Кенди с Гомером спрятали их по всему дому.

— Поиски резинок, — сказал д-р Кедр. — Надо будет использовать эту выдумку на Пасху. Яйца теперь дороги.

— Нельзя на Пасху отказаться от крашеных яиц, Уилбур, — возмутилась сестра Эдна.

— Да, наверное, нельзя, — устало согласился д-р Кедр. Олив Уортингтон прислала ящик шампанского. Уилбур Кедр отродясь не пил шампанского. Он вообще ничего не пил, но эта влага, ударяющая в нос, щекочущая небо и просветляющая голову, напомнила ему легчайший из газов, без которого он уже давно не мог жить. Он пил и пил шампанское и даже спел детям французскую песенку, которую слышал в годы Первой мировой войны от французских солдат. Песенка столь же мало годилась для детей, как и профилактические средства. Но благодаря незнанию французского и детской невинности солдатская песенка (которая была почище шуточных виршей Уолли Уортингтона) сошла за детскую прибаутку, а профилактические средства за надувные шары. Даже сестра Эдна выпила немного шампанского, это и для нее было в новинку, правда, она изредка добавляла в горячий суп ложку хереса. Сестра Анджела не прикоснулась к шампанскому, но так расчувствовалась, что обняла Гомера и крепко его расцеловала, то и дело повторяя, что после его отъезда они все впали в уныние, но что Бог не забыл их и вернул им Гомера, чтобы ободрить и поддержать их.

— Но Гомер с нами навсегда не останется, — сказал, икнув, Уилбур Кедр.

И конечно, всех покорила Кенди, даже д-р Кедр назвал ее «наш добрый ангел», миссис Гроган так вокруг нее хлопотала, точно та была ее дочкой, а сестру Эдну тянуло к ней, как мотылька на свет лампы.

Д-р Кедр даже пофлиртовал с Кенди, правда самую малость.

— Я никогда не видел, чтобы такая красавица безропотно ставила больным клизмы, — сказал он, похлопывая Кенди по коленке.

— Я не брезглива, — ответила Кенди.

— Мы здесь о брезгливости давно забыли, — покачал головой д-р Кедр.

— Но бесчувственными, я надеюсь, нас не назовет никто, — вздохнула сестра Анджела. Д-р Кедр никогда не хвалил ни ее, ни сестру Эдну за готовность ставить клизмы в любое время дня и ночи.

— Конечно, я бы очень хотел, чтобы Гомер кончил медицинский факультет, стал врачом, вернулся сюда и стал бы моей опорой, — не понижая голоса, говорил д-р Кедр Кенди, как будто Гомер не сидел за столом напротив. — Но это ничего, я понимаю. — Он опять похлопал Кенди по коленке. — Кто откажется от такой прелестной девушки, да еще беременной. И разумеется, с яблонями работать лучше. — Д-р Кедр прибавил что-то по-французски и шепотом продолжал: — Правда, чтобы работать здесь, высшего образования не надо. Гомеру осталось закрепить кое-какие навыки. Черт возьми! — вдруг воскликнул он, махнув в сторону детей, уплетающих праздничную индейку (у каждого перед тарелкой — разноцветная резинка с именем, точно название под экспонатом). — В общем, это не самое плохое место для воспитания детей. А если Гомер когда-нибудь удосужится посадить вон на том склоне сад, вы будете иметь удовольствие еще ухаживать и за садом.

Расчувствовавшийся д-р Кедр так за столом и уснул. И Гомер перенес его в провизорскую. Неужели после его отъезда старый доктор и правда слегка повредился в уме? Но спросить об этом не у кого. Миссис Гроган, сестры Эдна и Анджела сказали бы, что в его поведении бывают иногда странности. («Одно весло заедает», — как выразился бы Рей, а Уолли сказал бы: «Передние колеса буксуют».) Но все трое горой встали бы на его защиту. Они бы попеняли ему, что он так долго отсутствовал и что его мнение необъективно. К счастью, за время отсутствия он не растерял медицинских навыков.

Беременные не различают будней и праздников. В начале седьмого в Сент-Облако явилась женщина, у которой уже начались роды, почему начальник станции, вопреки обыкновению, лично проводил ее в приют. Схватки были частые и равномерные, Гомер уже нащупал головку плода. Вошедшая сестра Анджела сказала, что д-р Кедр пьян и будить его бесполезно, сестра Эдна тоже спала. На эфир женщина почти не реагировала, и ее промежностям явно грозили разрывы.

Гомер вернул головку ребенка обратно, сделал разрез промежностей под углом, соответствующим положению стрелок «семь ноль-ноль». Такой разрез в случае необходимости можно продолжить.

Головка опять появилась, Гомер ощупал шейку ребенка, обвития пуповины не было. Роды оказались легкие, оба плечика появились одновременно. Он наложил на пуповину две скобки, перерезал ее между ними. И пошел все еще в белом халате в провизорскую проверить самочувствие д-ра Кедра после праздничного возлияния. Д-р Кедр хорошо знал, как выходят из состояния наркоза, но похмелье было для него внове. Увидев Гомера в забрызганном кровью халате, он вообразил, будучи еще во хмелю, что перед ним его избавитель, созданный его фантазией молодой врач.

— А, доктор Бук, — сказал он, протягивая Гомеру руку с фамильярностью, существующей в медицинских кругах между коллегами.

— Доктор кто? — спросил Гомер.

— Доктор Бук, — убрал д-р Кедр руку. Язык у него во рту еле ворочался, и он с трудом дважды повторил удивившее Гомера имя.

— Гомер, — сказала Кенди, когда они лежали вместе на одной из кроватей в комнатушке на первом этаже отделения девочек, — почему доктор Кедр сказал, что врачу приютской больницы можно обойтись без высшего образования?

— Может, потому, что половина операций здесь противозаконна, — ответил Гомер. — Так что и врач может быть липовый.

— Но тебя никто не возьмет на работу без медицинского диплома, — сказала Кенди.

— Доктор Кедр бы взял. Я все-таки кое-что умею.

— Но ты ведь не хочешь здесь работать, да? — спросила Кенди.

— Не хочу, — ответил Гомер. А засыпая подумал: при чем здесь все-таки д-р Фаззи Бук?

Гомер еще спал, когда д-р Кедр осматривал вчерашнюю роженицу и сделанный Гомером разрез промежностей. Сестра Анджела описала ему операцию до мельчайших подробностей, но он и без ее рассказа видел, что у Гомера все та же уверенная рука и точный глаз.

Но Гомеру, как и положено в юности да еще и подранку, была свойственна вера в непогрешимость своего мнения: он презирал людей, которые так скверно распорядились своей жизнью, что вынуждены бросать зачатых ими детей. Уилбур Кедр сказал бы ему, что он молодой специалист-задавака, который сам никогда не попадал в жизненные передряги, что он похож на тех дипломированных юнцов, которые кичатся своим мнимым превосходством перед всеми без исключения пациентами. Но Гомер-то пекся об одном — как бы создать идеальную семью, и он был уверен в своей правоте больше, чем старая чета, празднующая золотую свадьбу.

Должно быть, он воображал, что святость их с Кенди любви осеняет их как нимбом и, вернувшись с младенцем в «Океанские дали», они будут всеми немедленно прощены. Должно быть, он думал, что этот нимб будет сиять так ярко, что ослепит Олив, Рея и остальную компанию всеведущих молчунов. Возможно, Гомер с Кенди полагали, что младенец, зачатый в любви, которая застила им гибель Уолли, даже неясность его судьбы, будет встречен всеми как ниспосланный свыше ангел.

И они радовались жизни той зимой в Сент-Облаке, как все на свете молодожены. Никогда еще служение ближнему не доставляло никому большего удовольствия. Милая молодая женщина, чья беременность становилась все более заметной, не отказывалась ни от какой работы; ее красота и энергия влияли благотворно на все отделение девочек. Д-р Кедр занимался с Гомером педиатрией, акушерству его учить не надо, а от абортов он по-прежнему категорически отказывался. Это его упрямство удивляло даже Кенди, которая не раз ему говорила:

— Ну объясни мне еще раз, почему ты против аборта в принципе не возражаешь, а делать его не хочешь?

— Тут и объяснять нечего, — говорил Гомер, ни на секунду не сомневающийся в своей правоте. — Я считаю, что право на аборт имеет любая женщина, но сам я делать его не хочу и не буду. Что тут непонятного?

— Все понятно, — отвечала Кенди, но продолжала его пытать: — Значит, ты считаешь, что аборт надо узаконить, несмотря на то что аборт — это плохо.

— Точно, — отвечал Гомер. — Аборт — плохо, но я уверен, что за женщиной должно быть законом закреплено право выбора. Иметь ребенка или не иметь — ее сугубо личное дело.

— Не знаю, — протянула Кенди. Они ведь вместе с Гомером решили, что Уолли погиб, хотя по-человечески это касалось лично ее. Больше чем кого другого.

На пятом месяце беременности Кенди решила, что они будут спать на отдельных кроватях.

Кровати сдвинули, получилась одна двуспальная, но заправить ее было нечем: в Сент-Облаке все простыни узкие.

Миссис Гроган хотела подарить им широкие простыни, но у самой денег на покупку не было, а заказать двуспальные для приюта было бы несколько странно. «Очень странно», — сказал д-р Кедр и наложил на предложение миссис Гроган табу.

«В других местах на земле, — писал он, — людям нужны двуспальные простыни. Здесь, в Сент-Облаке, мы обходимся без них. Обходились и будем обходиться».

Никогда еще не было в Сент-Облаке такого дружного и веселого Рождества. Олив прислала столько подарков! Но самым главным подарком для всех была Кенди — первая на их памяти счастливая беременная женщина. Запекли индейку и окорок. Д-р Кедр и Гомер устроили соревнование, кто лучше и быстрее разделает их. Победил Гомер, д-р Кедр слишком долго возился с окороком.

— Индейку резать легче, чем поросенка, — сказал д-р Кедр, но в душе радовался, что Гомер так ловко орудует ножом.

Гомеру нередко приходила в голову мысль, что он научился владеть скальпелем в обстоятельствах, несколько отличных от тех, что отточили опасное мастерство мистера Роза. Мистер Роз мог бы стать гениальным хирургом. «Вполне, вполне мог бы», — бормотал про себя Гомер. Никогда в жизни он не был так счастлив.

Он приносил пользу, любил, был любим, ждал ребенка. Чего еще желать, думал он, заканчивая очередное дело. Другие ищут просвета в череде дел. А сирота радуется, когда у него работы невпроворот.

В середине зимы, когда за окном кружила метель, женщины пили чай с миссис Гроган в отделении девочек, а д-р Кедр на станции распекал начальника за то, что потерялась давно ожидаемая посылка с сульфамидными препаратами, к больничному входу подошла согнутая вдвое женщина. У нее было кровотечение и схватки — раскрытие без выскабливания, как бы определила сестра Каролина. Шейка матки была расширена аккуратно, кто бы ни приложил к этому руку. Оставалось выскоблить матку, что Гомер и проделал, не дожидаясь помощников. Один кусочек продуктов зачатия был узнаваем, почти четыре месяца, мелькнуло у него в голове. Взглянув на кусочек, он поскорее отправил его в ведро.

Ночью Гомер легко прикоснулся к Кенди, боясь разбудить и любуясь ее безмятежным сном. Он думал о Сент-Облаке, о его вневременной, внепространственной и незыблемой жизни. Внешне она кажется такой унылой, а на самом деле в ней столько тепла. И как ни странно, жизнь и в Сердечной Бухте, и в Сердечном Камне более уязвима. Уж не говоря о Бирме. Он встал и пошел в отделение мальчиков. Наверное, его погнали туда воспоминания. К своему удивлению, он застал там д-ра Кедра, который ходил от постели к постели и целовал спящих мальчиков, как бы запоздало желая им спокойной ночи. Гомер подумал, что д-р Кедр, наверное, и его вот так же целовал, когда он был маленький. Он не знал, что д-р Кедр наверстывает поцелуи, которые украл у самого себя, и что все они принадлежали ему, Гомеру.

В ту же ночь он увидел рысь на голом безлесном склоне холма, одетом ледяной коркой. Он вышел из больницы и задержался на минуту у двери подышать воздухом после сцены с поцелуями. Это была канадская рысь — темно-серая тень на синеватом в свете луны снегу; запах дикого зверя был так силен, что Гомер поежился.

Чутье подсказывало зверю держаться от спасительной черноты леса на расстоянии прыжка. Рысь шла по узкому выступу над довольно крутым откосом, вдруг оступилась и заскользила вниз. Она не могла вцепиться когтями в лед и скользила все ниже, туда, где было совсем светло от огня в кабинете сестры Анджелы. Так близко рысь еще никогда не подходила к человеческому жилью. Она была беспомощна на льду, отчего на морде у нее были написаны смертельный ужас и покорность судьбе: ее злобные желтые глаза горели безумием, из груди вырывался рык, она брызгала слюной, но зацепиться было не за что. И она чуть не налетела на Гомера, обдав его зловонным смрадом разъяренного зверя, как будто он был повинен в ее стремительном спуске по ледяному склону.

На усах и кисточках ушей у нее замерз иней. Охваченная паническим страхом дикая кошка попыталась лезть вверх, поднялась до середины и снова соскользнула вниз. Опять полезла, уже тяжело дыша, на этот раз она карабкалась по диагонали, нащупывая когтями зацепки, иногда срывалась, но все-таки продвигалась вперед и наконец достигла кромки леса, где снег был мягкий, правда, довольно далеко от того места, куда она первоначально стремилась, но выбирать было не из чего — к спасению хорош любой путь.

* * *

В начале марта вдруг стало тепло, по всему Мэну лед на реках прогнулся под тяжестью тающего снега; ледяной панцирь на прудах и озерах трескался, пугая птиц подобием охотничьих выстрелов. На более крупных озерах лед кряхтел, скрипел и ломался со скрежетом и грохотом сцепляемых товарных вагонов на железнодорожных узлах.

Вернувшись в Бат, Мелони поселилась с Лорной в небольшой квартирке с двумя спальнями. Ночью ее разбудили тревожные звуки набата — на Кеннебеке, как везде в Мэне, трескался лед. Услыхав эти протяжные удары, одна из старушек в пансионе, где год назад жила Лорна, проснулась, села в постели и в голос заплакала. Мелони вспомнились ночи в Сент-Облаке; она лежала в своей постели в отделении девочек и вот так же слушала, как ломается лед на всем протяжении реки от Порогов-на-третьей-миле. Мелони встала и пошла к Лорне поговорить, но той очень хотелось спать, и Мелони забралась к ней под одеяло.

— Это вскрывается река, — прошептала Лорна. В ту ночь Мелони и Лорна стали любовницами.

— Одно условие, — сказала Лорна. — Перестань искать этого парня, Гомера. С кем ты хочешь быть — с ним или со мной?

— С тобой, — ответила Мелони. — Только никогда меня не бросай.

Союз на всю жизнь — обычная мечта сирот; на кого же теперь обрушится ее злость, думала Мелони. Неужели она стала забывать Гомера?

Снегу в тот год выпало очень много; короткая оттепель не добралась до замерзшей земли; скоро температура опять упала, пошел снег, и реки снова замерзли. Старый мельничный пруд за приютом стал западней для диких гусей. Обманутые оттепелью, они приняли лужи на льду за половодье и расположились на ночевку. Ночью лужи замерзли и намертво схватили широкие гусиные лапы. Когда Гомер увидел гусей, это были ледяные изваяния, припорошенные снегом, караул, охраняющий пруд. Ничего не оставалось, как вырубить их из ледяного плена, ошпарить кипятком и ощипать, что оказалось совсем не трудно. Миссис Гроган жарила их, протыкая вилкой, чтобы выпустить кровь с жиром. У нее было странное чувство, что гуси вот-вот отогреются, взмахнут крыльями и продолжат опасный перелет.

Река очистилась ото льда в Порогах-на-третьей миле только в апреле, и вода в Сент-Облаке вышла из берегов, затопив нижний этаж бывшего борделя; напор был так силен, что балки не выдержали и стойка бара вместе с бронзовыми перекладинами, разрушив нижние перекрытия, упала в воду и ее унесло течением. Свидетелем этого был начальник станции, а так как он во всем видел дурные предзнаменования, то две ночи подряд ночевал на станции, готовый защищать свое хозяйство от грозных стихий.

Живот у Кенди был такой большой, что она ночами не могла спать. В то утро, когда склон холма совсем очистился от снега и льда, Гомер взял лопату и пошел посмотреть, оттаяла ли земля. На глубине фута грунт все еще был мерзлый. Яблони можно сажать, когда земля оттает еще на полфута. Но за саженцами все равно надо ехать. Дальше ждать нельзя, он хотел быть рядом, когда у Кенди начнутся роды.

Олив очень удивилась, увидев Гомера и услыхав его просьбу дать ему вместо кадиллака один из фургонов — в кадиллаке саженцы не увезешь.

— Я хочу посадить сад стандартных размеров сорок на сорок, — сказал он. — Половина — маки, десять процентов — красные сладкие и еще десять — пятнадцать процентов — кортленды и болдуины.

Олив подсказала ему посадить несколько нозернспаев и грей-венстинов, лучшие сорта для яблочного пирога. Спросила, как Кенди, почему не приехала с ним.

Гомер ответил, что Кенди очень занята. Все ее полюбили, детишки так и виснут на ней. Трудно будет уезжать, поделился Гомер будущей заботой; они там очень нужны. Столько дел, что даже один день нелегко урвать.

— Значит, ты не останешься ночевать? — спросила Олив.

— Очень много забот, но мы обязательно вернемся. Когда надо будет выставлять улья.

— Ко Дню матери, — уточнила Олив.

— Точно, — сказал Гомер и поцеловал Олив, щека у нее была прохладная и пахла пеплом.

Саженцы помогали грузить Злюка Хайд и Эрб Фаулер.

— Ты хочешь один посадить сад сорок на сорок? — спросил Злюка. — Смотри, чтобы земля хорошо оттаяла.

— Смотри, пуп не надорви, — сказал Эрб.

— Как Кенди? — спросила Толстуха Дот. «Стала почти такая же огромная», — подумал Гомер. И ответил:

— Прекрасно. Только очень занята.

— Догадываюсь чем, — сказала Дебра Петтигрю.

В котельной под омаровым садком Рей Кендел сооружал собственную торпеду.

— Для чего? — спросил Гомер.

— Просто хочу узнать, могу ли я сам ее собрать.

— А в кого будете стрелять? И из чего? — допытывался Гомер.

— Самое главное для этого — гироскоп, — сказал Рей. — Выпустить торпеду нетрудно. Труднее поразить цель.

— Этого я не могу понять, — признался Гомер.

— А я вас. Вот вы хотите посадить сад для приюта. Похвально. Но вас здесь не было пять месяцев, а моя дочь не могла вырваться на день, повидаться с отцом, очень занята. Я этого тоже не понимаю.

— Мы приедем, когда зацветут сады, — опустив глаза, сказал Гомер.

— Самое прекрасное время года, — только и ответил Рей.

По дороге в Сент-Облако Гомер спрашивал себя, что прячется за уклончивостью и даже холодностью Рея Кендела. Он как бы хотел сказать ему: «Вы от меня таитесь, так знайте, я ни о чем вас расспрашивать не буду».

— Делает торпеду! — воскликнула Кенди, встретив Гомера. — Зачем?

— Поживем — увидим, — ответил Гомер. Д-р Кедр помог им разгрузить саженцы.

— Какие-то они хилые, — сказал он.

— Им еще расти и расти. Они будут плодоносить через восемь-десять лет, — объяснил Гомер.

— Ну, этих яблочек мне не дождаться.

— Яблони сами по себе очень украсят холм.

— Но уж очень они хилые.

Ближе к верхушке холма земля еще плохо оттаяла. Хорошие ямы не получались. На дне собиралась вода, натекавшая сверху — в лесу кое-где лежал снег. Надо бы подождать с посадками, но корни саженцев могут загнить, и от мышей, жди пакости. Его раздражало, что он не может согласовать сроки событий: яблони сажать рановато, а Кенди вот-вот родит. Но управиться с садом до появления младенца просто необходимо.

— Как это я умудрился воспитать в тебе такую скрупулезность? — диву давался д-р Кедр.

— Хирург должен быть скрупулезным.

К середине апреля все ямы были готовы и сад посажен. Гомер работал не разгибаясь три дня; ночью спина так ныла, что он не мог спать, ворочаясь с боку на бок, как Кенди. Наступили теплые весенние ночи, под толстым одеялом было жарко; и когда у Кенди стали отходить воды, они сначала подумали, что это она вспотела.

Гомер отвел Кенди в больничное отделение. Сестра Эдна занялась обычным приготовлением роженицы, а Гомер отправился за д-ром Кедром, ожидавшим в кабинете сестры Анджелы, когда его позовут.

— Этого буду принимать я, — сказал он. — Родному человеку всегда труднее. А отцы в родильной только мешают. Если хочешь, можешь, конечно, быть рядом, только ни во что не вмешивайся.

— Хорошо, — кивнул Гомер, явно нервничая. Это с ним было так редко, что д-р Кедр улыбнулся.

Сестра Эдна возилась с Кенди, а сестра Анджела скребла и мыла, готовя родильную. Гомер уже надел маску, но, услыхав в спальне мальчиков шум, пошел взглянуть, что там приключилось. Один из Джонов Кедров или Уилбуров Уолшей вышел во двор пописать к мусорному баку и вспугнул копающегося в нем большого енота; енот бросился наутек, а мальчишка от страха надул в трусы. Гомер поменял трусы, хотя ему не терпелось вернуться в родильную.

— Ночью писать лучше в доме, — объяснял он всей спальне. — А Кенди сейчас рожает младенца, — добавил он неожиданно для себя.

— Кого? — спросил кто-то.

— Или мальчика, или девочку.

— А как вы его назовете?

— Меня назвала сестра Анджела.

— И меня! — откликнулось несколько голосов.

— Девочку назовем Анджела, — сказал Гомер.

— А мальчика?

— Мальчика — Анджел. Это все равно что Анджела, только без «а» на конце.

— Анджел? — переспросил кто-то.

— Точно, — ответил Гомер Бур и поцеловал одного за другим всех сирот.

— А вы его оставите здесь? — вопрос догнал Гомера уже на пороге.

— Нет, — ответил он невнятно, натягивая маску.

— Что? Что? — закричали сироты.

— Нет, — приспустив маску, громко произнес Гомер.

В родильной было жарко. Никто не ожидал такого резкого потепления, сетки в окнах были еще не вставлены, и д-р Кедр не разрешил их открыть.

Услыхав, что младенца, мальчика или девочку, назовут ее именем, сестра Анджела разрыдалась, потоки слез так и хлынули из глаз, и д-р Кедр велел ей сменить маску. Коротышка сестра Эдна с трудом дотягивалась до лба д-ра Кедра, по которому лил пот. И когда появилась головка, одна капля упала на крошечный висок. Так Уилбур Кедр буквально своим потом окрестил еще не совсем родившегося младенца. А Давид Копперфильд родился в рубашке, вдруг почему-то вспомнилось Гомеру.

Плечики, по мнению д-ра Кедра, немного задерживались. Он взял в обе руки подбородок с затылком и слегка потянул младенца вниз, пока не показалось одно плечико. Тут же появилось второе, и весь младенец вывалился наружу.

Гомер, прикусив губу, одобрительно кивнул. — Анджел! — возгласила сестра Эдна, обращаясь к Кенди, все еще улыбавшейся под действием наркоза.

Сестра Анджела отвернулась, промочив насквозь вторую маску.

И только когда вышел наружу послед, д-р Кедр сказал: «Превосходно», — как всегда говорил в таких случаях. Затем нагнулся и поцеловал Кенди, неуклюже, сквозь маску — куда-то между широко открытыми, уже ясными глазами. Этого он никогда не делал.

Назавтра повалил снег и шел весь день — сердитый апрельский снег, не желающий сдавать позиций. Гомер озабоченно поглядывал на посаженные деревца; тщедушные, присыпанные снегом, они напомнили ему несчастных гусей, которые так неосмотрительно сели отдыхать на подтаявший лед мельничного пруда.

— Перестань волноваться из-за деревьев, — сказал ему д-р Кедр. — У них уже началась своя жизнь.

Так же, как у Анджела Бура, младенца десяти с лишним фунтов, который не был ни сиротой, ни жертвой аборта.

За неделю до мая в Сент-Облаке еще лежал снег, потому что в эти местах сезон весенней слякоти еще не кончился. Гомер отряхивал от снега каждую ветку на деревцах, около одного, особенно хрупкого на вид, он заметил мышиные следы и разбросал по саду отравленные зерна — кукурузу и овес. Тонкие стволы саженцев заключили в металлические сетки. Олени уже успели погрызть верхушки ближайшего к лесу ряда. И еще Гомер поставил в лесу подальше от сада плошки с солью, может, хоть это удержит оленей от набегов на новорожденный сад.

Кенди кормила Анджела грудью, пуповина у него подсохла и отпала, писанька зажила. Обрезание Гомер сделал сам.

— Тебе в этом нужно практиковаться, — сказал ему д-р Кедр.

— Хотите, чтобы я практиковался на собственном сыне? — спросил Гомер.

— Пусть это будет первая и последняя боль, которую ты ему причинишь, — возразил Уилбур Кедр.

Утром в их комнате на стеклах все еще были морозные узоры. Гомер прижал подушечку пальца к стеклу, пока она покраснела, и коснулся Кенди мокрым холодным пальцем. Кенди тут же проснулась — нежные прикосновения к колючему бритому лобку никак не могли ее разбудить.

Гомер и Кенди радовались, что снова спят вместе на одной кровати, что, приютившись между ними, сосет грудь Анджел. Иногда молоко у Кенди прибывало раньше, чем малыш начинал плакать, и оба от этого просыпались. Никогда еще они не были так счастливы. Какая важность, что за неделю до мая небо хмурое и холодное, как в феврале. Что их секрет, доверенный Сент-Облаку, рано или поздно откроется. Впрочем, для многих в Сердечной Бухте и Сердечном Камне никакого секрета уже давно не было. Но жители Мэна не любят никого торопить: придет срок, человек сам во всем сознается.

Каждые два дня Анджела взвешивали и осматривали в провизорской, сестра Анджела вела запись, а д-р Кедр с Гомером по очереди щупали ему животик, проверяли глазки и хватательный рефлекс.

— Признайтесь, — сказала сестра Эдна Гомеру и Кенди во время этой важной церемонии, — вам здесь нравится.

В тот день в Сент-Облаке было около нуля, мокрый снег, шедший с утра, сменился холодным дождем. В тот день у Олив Уортингтон появился свой секрет. Если бы она была уверена, что Гомер и Кенди по одному ее слову вернутся в «Океанские дали», она, возможно, сразу бы поделилась с ними своим секретом, схватила телефонную трубку и позвонила, но жители Мэна не любят это грубое изобретение; во всяком случае, не по телефону сообщать столь важную весть: телефон застает человека врасплох. Другое дело телеграмма; она оставляет время справиться с чувствами. И Олив отправила телеграмму, чтобы дать им на размышление хоть небольшой срок.

Кенди прочитала телеграмму первая. Она кормила Анджела в спальне девочек к огромному обоюдному удовольствию, как вдруг вошла миссис Гроган и протянула ей телеграмму, которую удосужился принести один из местных бездельников, прислуживающих начальнику станции. Телеграмма поразила Кенди как гром средь ясного неба; она поспешно отдала Анджела миссис Гроган, несмотря на его протестующий ор. К ее удивлению, Кенди даже не уложила как следует грудь в лифчик, просто застегнула наскоро блузку и, в чем была, несмотря на погоду, бегом бросилась в отделение мальчиков. Гомер в это время расспрашивал д-ра Кедра о своем сердце; не поможет ли на его (д-ра Кедра) взгляд рентгеноскопия сердца лучше понять его (Гомера) состояние. Д-р Кедр долго обдумывал ответ, и тут в провизорскую с телеграммой в руках вбежала Кенди.

Олив Уортингтон была янки до мозга костей, знала, сколько стоит слово, и обычно составляла телеграмму как можно короче, но в тот день ее рукой водило чувство, и на этот раз ее телеграфный слог лапидарностью не отличался.

В телеграмме говорилось:

НАЙДЕН УОЛЛИ ЖИВ ТЧК

ЕГО ЛЕЧАТ БОЛЬНИЦЕ ЦЕЙЛОНЕ ЭНЦЕФАЛИТА ТЧК

ДОСТАВЛЕН РАНГУНА БИРМА ТЧК

ТЕМПЕРАТУРА 92 ТЧК

ПАРАЛИЗОВАН ТЧК

ВЕСИТ СТО ПЯТЬ ФУНТОВ ТЧК

С ЛЮБОВЬЮ ОЛИВ

— Сто пять фунтов! — воскликнул Гомер.

— Жив! — прошептала Кенди.

— Парализован, — сказала сестра Эдна.

— Энцефалит, — проговорил д-р Кедр.

— Уилбур, как может быть у человека температура девяносто два градуса? — спросила сестра Эдна.

Этого д-р Кедр не знал и даже не пытался строить догадки. Организм капитана Уортингтона, сбитого над Бирмой десять месяцев назад, получил такие травмы, в нем обнаружились такие расстройства, что пройдут годы, пока Уолли частично оправится от них.

Он выпрыгнул из самолета при таком сильном дожде, что ему показалось, будто парашют, раскрываясь, чувствует сопротивление водяных потоков. Рев мотора был совсем рядом, так что Уолли на какой-то миг испугался, уж не слишком ли рано дернул за шнур. И еще он боялся бамбука — не раз слышал истории про летчиков, насквозь пропоротых острыми бамбуковыми побегами.

Опустился он на тиковое дерево и, ударившись о ветку, вывихнул плечо. Очевидно, он ударился и головой, потому что потерял сознание. Очнулся ночью и, не зная, на какой высоте находится, решил не сразу обрезать стропы парашюта. От нестерпимой боли в плече сделал укол морфия — очень большую дозу — и в темноте выронил шприц.

Мачете у него не было — некогда было перед прыжком искать, и утром пришлось долго повозиться, разрубая стропы штыком и действуя к тому же одной рукой. Когда спускался вниз, зацепился опознавательным ярлыком за лиану; не смог освободить его, цепочка порвалась, поцарапала шею, ярлык упал и потерялся. Приземляясь, Уолли попал ногой на замаскированный папоротником и пальмовыми листьями ствол тикового дерева. Ствол покатился, и Уолли растянул лодыжку. Поняв, что во время муссона восток от запада не отличишь, полез в карман за компасом и обнаружил, что компаса нет. Зато нашел сульфамидный порошок и присыпал на шее царапину.

Он понятия не имел, в какой стороне Китай, и двинулся туда, где легче идти. Через три дня ему показалось, что джунгли становятся реже. Хотя, может, он уже наловчился пробивать в зарослях путь. Китай был к востоку, а он шел на юг. Дорога туда лежит через горы, а он, напротив, выбирал долины, простирающиеся в юго-западном направлении. Он не ошибся в одном — джунгли действительно поредели. К тому же явно становилось теплее. По ночам он взбирался на дерево и в развилке ветвей устраивался на ночлег. Скрученные стволы священных буддийских деревьев, похожие на гигантские канаты, были превосходным убежищем, но Уолли не один оценил их удобство. Как-то ночью он заметил на соседнем дереве на уровне глаз леопарда, ищущего на себе клещей. Уолли последовал его примеру и нашел несколько. С пиявками он давно перестал бороться.

Однажды видел питона, небольшого, метров пяти, он лежал на большом камне, заглатывая животное размером с собаку породы бигль. Наверное, обезьяна, подумал Уолли, но не припомнил, чтобы ему встретилась хоть одна. Наверняка он их видел, но просто забыл о них. У него начался жар. Он хотел измерить температуру, но термометр в пакете первой помощи разбился.

В тот день, когда он увидел тигра, переплывающего реку, он первый раз заметил и комаров. Климат явно менялся. Река текла по широкой долине; другие стали леса. Уолли удалось руками поймать рыбу, и он съел ее печень. Питался он и лягушками величиной с хорошую кошку; но их лапки сильно отдавали рыбой; в прежней жизни он за лягушачьими лапками такого не замечал. Наверное, сказалось отсутствие чеснока.

Однажды он съел какой-то фрукт, похожий на манго, но безвкусный, после него во рту долго пахло плесенью, и потом Уолли весь день знобило и рвало. Постепенно река становилась шире, полноводнее. Ее быстрое течение объяснялось ливневыми дождями. И Уолли решил построить плот. Он вспомнил, как мастерил плоты для плавания по Питьевому озеру, и чуть не заплакал. Как тогда это было просто — просмоленные сосновые стволы, веревки, несколько дощечек и гвозди, а тут один бамбук и лианы. А какими тяжелыми оказались зеленые бамбуковые побеги! Плот протекал, но не тонул, слава Богу. Вот если где придется тащить его волоком, сил у него на это не хватит.

Комаров становилось все больше, особенно когда река еще раздалась и течение замедлилось. Он потерял счет дням, не помнил, когда подскочила температура. Но рисовые поля и буйволы задержали его внимание. А однажды он помахал женщинам, работающим по колено в воде, и они проводили его изумленными взглядами.

Рисовые поля должны были насторожить его, предупредить, что он плывет в другую сторону. Он уже находился в самом центре Бирмы, которая на карте похожа на детский змей с длинным хвостом, и отсюда до Мандалая, оккупированного японцами, было ближе, чем до Китая. Но у Уолли была температура сто четыре[9], и он просто плыл и плыл, отдавшись течению. Он не отличал реку от рисовых полей, но все же удивлялся, что мужчины и женщины в юбках, только мужчины работают в соломенных шляпах, перевитых пестрыми лентами, а женщины — с непокрытыми головами, украсив черные волосы яркими цветами, и у тех и других волосы заплетены в косицы. Казалось, они все время едят, крестьяне жевали листья бетеля, отчего зубы у всех были желтые, а губы ярко-красные, как будто в крови. Но виноват в этом был всего-навсего сок бетеля…

Жилища, куда бирманцы приносили его, были все на одно лицо — одноэтажные под соломенной крышей постройки на бамбуковых сваях. Ели семьи под открытым небом на маленьких верандах. Ему давали рис, чай и многое другое, все приправленное соусом карри. Когда температура спала, Уолли стал есть «пансей кхоузе» (вермишель с корицей) и «нга сак кин» (рыбные биточки с карри) — первые слова, которым его научили спасшие его бирманские крестьяне. Но Уолли не понял их значения и решил, что «нга сак кин» — это имя человека, снявшего его с плота, принесшего в дом и державшего голову, пока жена кормила его с помощью пальцев. Она была на удивление маленькой, в тонкой белой блузке; желая научить Уолли своему языку, муж дотронулся до ее блузки.

— Аингис, — сказал он, и Уолли решил, что это имя его жены. От нее пахло так, как пахнет в бирманских жилищах, крытых пальмовыми листьями, — набивным ситцем и лимонными корками.

Это были очень хорошие люди — Нга Сак Кин и Аингис. Уолли громко повторил их имена и улыбнулся. Мистер Рыбный Биточек и его жена миссис Блузка тоже улыбнулись. Еще от нее приторно пахло жасмином. Цитрусы и жасмины напомнили ему запах бергамотового чая.

Вместе с высокой температурой у него появилась ригидность шеи и спины, а когда температура спала, прекратились головные боли, рвота и озноб и даже перестало тошнить, он обнаружил, что парализован: руки и ноги вытянулись и перестали сгибаться.

(Д-р Кедр назвал бы это спазмом верхних и нижних конечностей.) Две или три недели он был в бреду, говорил медленно и невнятно. С трудом ел — язык и губы сильно дрожали. Не мог мочиться, и крестьяне опорожняли его мочевой пузырь с помощью тонких, но грубых на ощупь бамбуковых побегов.

Они не оставляли его долго на одном месте, перевозили по реке, вниз по течению. Однажды он видел слонов, они волокли из джунглей деревья. Поверхность воды кишела черепахами и черными змеями, кружившими среди водяных гиацинтов; вода, цветом напоминавшая сок бетеля, была чуть темнее крови Уолли, появившейся у него в моче.

«Нга Сак Кин?» — спрашивал он. «Аингис?» Куда они делись? Хотя лица его спасителей все время менялись, они, казалось, понимают его. Наверное, это одна большая семья, думал Уолли и опять спрашивал маленьких красивых мужчин и женщин, которые все время улыбались: «Я парализован?» Одна из женщин вымыла ему голову и причесала, и вся семья любовалась, как горели золотом его сохнущие на солнце белокурые волосы; это произвело на них сильное впечатление!

На него надели белую блузу и сказали: «Аингис». «А-а, — подумал Уолли, — это от нее подарок». Затем покрыли его светлую голову черным париком с навощенной косичкой и украсили цветами. Дети, глядя на него, заливались смехом. Тщательно, чуть не вместе с кожей, побрили ему лицо и ноги ниже колен, торчавшие из-под длинной юбки. Для маскировки они превращали его в женщину. Он был так красив, что переодеть его женщиной ничего не стоило, тем более что у идеальной бирманской женщины грудей как бы вовсе нет.

Все было бы ничего, если бы не ежедневная потребность справлять малую нужду. С этим была беда; во всем остальном заботливые и участливые, тут бирманцы проявили постыдное небрежение. Бамбуковые трубочки не всегда были чистые, причиняли мучительную боль и оставляли кровоточащие ранки. Именно эти катетеры и внесли инфекцию, которая сделала Уолли бесплодным. Эпидидимит, то есть придаток яичка, объяснил бы ему Д-р Кедр, — это свернутая спиралью трубочка, где созревают покинувшие яичко сперматозоиды. Воспаление этой маленькой трубки препятствует попаданию спермы в мочеиспускательный канал. У Уолли это воспаление полностью блокировало движение спермы.

Конечно, они правильно поступали, что спускали ему мочу, только делали это плохо. Моча у Уолли не отходила, мочевой пузырь переполнялся, и крестьяне, как могли, помогали ему. Он хотел спросить, нет ли менее мучительного средства, обратить их внимание на грязный бамбук, но как вступить с ними в контакт? Он знал всего два слова: «Аингис» и «Нга Сак Кин».

Прошло еще сколько-то месяцев, и он наконец услыхал звуки бомбежки. «Иравади», — объяснили ему. Значит, бомбят нефтяные промыслы. Теперь он знал, где находится, он и сам участвовал в этих налетах. Еще до того как услышал бомбежку, его свозили к врачу в Мандалай. Глаза у него щипало: чтобы скрыть белизну кожи, лицо ему натерли пастой из порошка карри. И все равно вблизи никто не принял бы его за бирманца — голубые глаза, нос римского патриция, какой тут бирманец! В Мандалае он видел много японцев. Врач долго бился, стараясь объяснить Уолли, что с ним. Он понял только три слова, сказанных по-английски: «Японский москит Б».

— Значит, меня укусил японский москит, — сказал он. Какая же опасность таится в этом моските? В катетере он больше не нуждался, но инфекция уже сделала свое разрушительное дело.

Когда он услышал первую бомбежку под Иравади, руками он уже действовал свободно; прошел и спазм ног, но паралич остался несимметричный и неглубокий (левая нога парализована сильнее). Мочевой пузырь действовал безотказно, желудок тоже, если не переедать соуса «карри». С сексом, насколько Уолли мог судить, тоже все обстояло благополучно.

— Никаких побочных неприятностей энцефалит не дает, — объяснил д-р Кедр Гомеру и Кенди.

— Что это значит? — спросила Кенди.

— Это значит, что Уолли может вести нормальную половую жизнь, — уточнил д-р Кедр. Про воспаление придатка яичка он тогда не знал.

Уолли мог вести нормальную половую жизнь, но спермы у него было очень мало; сохранилась способность к оргазму и извержению семенной жидкости, которую выделяет предстательная железа, расположенная довольно низко. Но зачать собственного ребенка он не мог, сперматозоиды в семенную жидкость не попадали.

В те дни никто, конечно, не знал, что Уолли не может иметь детей, знали только про энцефалит.

Уолли заразился им через комаров. Называется этот энцефалит «Японский Б». И в Юго-Восточной Азии во время войны он был очень распространен. «Вирусное заболевание, которое переносится членистоногими», — объяснил д-р Кедр.

Остаточный паралич нижних конечностей не так часто сопутствует этому энцефалиту, но он известен и вполне изучен. «Японец» поражает иногда не только головной мозг, но и спинной по типу полиомиелита. Инкубационный период длится неделю, острый период — от недели до десяти дней, выздоровление медленное, мышечный тремор не проходит иногда несколько месяцев.

— Поскольку переносчики болезни — птицы, территория ее распространения достаточно велика, — объяснял д-р Кедр сестрам Анджеле и Эдне. — В комара вирус попадает от птиц, а уж комары заражают им людей и крупных животных.

Лицо у Уолли было такое миловидное, и он так похудел, что друзья-бирманцы решили переодеть его женщиной. Японцев бирманские женщины и привлекают, и отталкивают. Особенно жительницы провинции Паданг с их высокими бронзовыми витыми обручами на шее, подчеркивающими ее длину и изящество. Таким образом, Уолли — калека и как бы уроженец этих мест — был для японцев неприкасаем, тем более что маскарад подчеркивал присутствие в нем малой толики европейской крови.

В октябре сезон муссонов кончился, и плыли теперь по ночам или под прикрытием зонтиков от солнца и пасты из порошка карри. Ему очень надоели рыбные биточки под соусом карри, но он все время их просил — так, во всяком случае, понимали бирманцы и только их ему и готовили. Как-то в бреду он несколько раз произнес имя Кенди. Один из лодочников спросил, что это значит.

— Кенди? — вежливо спросил он.

Они плыли в лодке, Уолли лежал под соломенным навесом и смотрел, как бирманец гребет одним веслом.

— Аингис, — ответил Уолли, он хотел сказать этим — добрая, хорошая женщина, жена.

Лодочник кивнул. И в следующем портовом городе на реке — Уолли не знал каком, возможно в Яньдуне — ему вручили еще одну тонкую белую блузку.

— Кенди! — сказал бирманец. «Подари это Кенди», — понял Уолли.

Бирманец улыбнулся, и лодка заскользила дальше, вынюхивая острым носом, куда плыть. Для Уолли это была страна запахов, ароматных сновидений.

Уилбур Кедр мог легко вообразить себе путешествие Уолли. Оно бесспорно было сродни его эфирным скитаниям. Слоны и нефтяные промыслы, рисовые поля под водой и падающие бомбы и даже маскарад и паралич ног — все это было очень знакомо Уилбуру Кедру. В своих странствиях он бывал всюду и в самых разных обличьях. Он легко воображал Рангун и водяных буйволов. В каждом эфирном сценарии был свой герой, подобный тайным британским агентам, переправлявшим американских летчиков через Бенгальский залив. Уилбур Кедр, окутанный эфирными парами, не раз путешествовал через Бирму по следам Уолли. И всю дорогу черносмородиновый аромат петуний отчаянно сражался со смрадными навозными испарениями.

Уолли летел через Бенгальский залив в маленьком самолетике, управляемом английским пилотом, и с сингалезским экипажем.

Уилбур Кедр проделал немало таких полетов.

— По-сингальски говорите? — спросил летчик Уолли, сидевшего в кресле второго пилота; от англичанина пахло чесноком и куркумой.

— Никогда о таком языке не слышал, — ответил Уолли. Зажмурившись, он все еще видел белые восковые цветы дикого лимона, слышал шум джунглей.

— Это основной язык на Цейлоне, мой мальчик, — ответил английский летчик. Еще от него пахло чаем.

— Мы летим на Цейлон?

— Таким блондинам, как ты, в Бирме опасно, там ведь полно японцев.

Уолли не переставал думать о своих бирманских друзьях. Они научили его делать «салям» — поклон приветствия — низко кланяться, приложив правую руку ко лбу (всегда только правую, объясняли они). А когда ему было плохо, кто-нибудь обязательно обмахивал его большим веером «пунка», который слуга дергает за шнур.

— Пунка, — сказал Уолли английскому летчику.

— Что это такое, приятель?

— Очень жарко, — промямлил Уолли, его укачивало, они летели совсем низко, и самолетик нагрелся, как печка. От летчика на какой-то миг, сквозь запах чеснока, дохнуло сандаловым деревом.

— Когда мы вылетали из Рангуна, было девяносто два[10], по-американски, — сказал англичанин, сделав ударение на последнем слове, заменив им «по Фаренгейту», но Уолли этого не заметил.

— Девяносто два. — Эта цифра засела в нем так крепко, что на нее, как на гвоздь, можно повесить шляпу, как говорят в Мэне.

— Что с твоими ногами? — спросил как бы невзначай англичанин.

— Японский москит Б.

Англичанин наморщил нос. Он подумал, что «Москит-Б» — это японский истребитель, сбивший самолет Уолли. Такого типа истребителя он не знал.

— Не слыхал о таком, приятель, — сказал он Уолли. — Я все их истребители знаю. Но от этих япошек каждый день жди новый сюрприз.

Сингальцы натирали себя кокосовым маслом, одеты они были в саронги и длинные рубашки без воротника. Двое что-то жевали, один визгливо кричал в микрофон передатчика: летчик что-то резко приказал ему, и тот мгновенно понизил тон.

— Сингальский — ужасный язык, — сказал летчик Уолли. — Звучит, как будто рядом трахаются кошки.

Уолли не отреагировал на шутку, и летчик спросил, бывал ли Уолли на Цейлоне. Уолли опять ничего не ответил, мысли его блуждали далеко.

И англичанин продолжал:

— Мы не только посадили им первые каучуковые деревья и создали каучуковые плантации, мы научили их заваривать чай. Растить чай они умеют, и неплохо, но на всем чертовом острове не выпьешь и чашки хорошо заваренного чая. А они еще требуют независимости, — сказал англичанин.

— Девяносто два градуса, — улыбаясь повторил Уолли.

— Да, приятель. Постарайся расслабиться.

Во рту у Уолли отдавало корицей; когда он закрывал глаза, перед ним плыли огоньки ярко-оранжевых бархатцев.

Вдруг сингалезцы разом забубнили что-то — после того, как радио выкрикнуло какой-то приказ, и запел хор.

— Чертовы буддисты! — воскликнул летчик и стал объяснять Уолли: — Они даже молятся по команде, переданной по радио. Это и есть Цейлон. На две трети чай, на одну треть каучук и молитвы.

Он опять что-то резко сказал цейлонцам, и они стали молиться тише.

Когда летели над Индийским океаном — очертания Цейлона еще не появились, — летчик заметил невдалеке самолет и забеспокоился.

— Вот, черти, когда надо молиться, — крикнул он сингалезцам, видевшим девятый сон. — А этот, японский «Москит-Б», он как выглядит? — спросил он у Уолли. — Он что, зашел тебе в хвост?

— Девяносто два градуса, — сумел только произнести Уолли.

После войны Цейлон обретет независимость, а еще через двадцать четыре года станет называться Шри-Ланка. Но у Уолли от Цейлона останется одно воспоминание — там нестерпимо жарко. В каком-то смысле парашют его так никогда и не приземлился; и все десять месяцев Уолли как бы парил над Бирмой. Все, что с ним там произошло, осталось у него в памяти причудливым переплетением фантазии и действительности, ничем не отличающимся от эфирных полетов д-ра Кедра. То, что он вернулся с войны живой, правда парализованный, неспособный к зачатию, с неходящими ногами, было предсказано в вещих снах Толстухи Дот Тафт.

В Сент-Облаке было тридцать четыре градуса[11] по Фаренгейту, когда Гомер пошел на станцию продиктовать станционному начальству телеграмму Олив Уортингтон. Гомер не мог позвонить ей и так прямо солгать. Но ведь и Олив не позвонила. Видно, у нее были на это свои соображения. Диктуя телеграмму, Гомер не сомневался: и Рей, и Олив знают, что произошло в Сент-Облаке. Телеграмма была вежливая, слегка формальная, осторожная. Правда прозвучала бы грубо, а Гомеру всякая грубость претила. В телеграмме стояло:

ДАЙ БОГ СИЛ ВАМ И УОЛЛИ ТЧК

КОГДА МЫ УВИДИМ ЕГО ВОПРОС

КЕНДИ И Я СКОРО БУДЕМ ТЧК

Я УСЫНОВИЛ МЛАДЕНЦА МАЛЬЧИКА ТЧК

С ЛЮБОВЬЮ ГОМЕР

— Усыновили? — удивился начальник станции, — Вы ведь очень молоды?

— Точно, — ответил Гомер Бур.

А вот Кенди отцу позвонила.

— Его привезут, может, через месяц, а может, через три, — сказал Рей. — Ему надо набрать вес. Не ближний свет лететь в Америку. И еще всякие анализы. Не забывай, война ведь еще идет.

На другом конце провода Кенди плакала не переставая.

— А ты-то как, девочка? — спросил Рей.

Вот тут и надо было ей сказать отцу про ребенка, которого она недавно родила. Но она сказала другое.

— Гомер усыновил мальчика, — произнесла она сквозь слезы, — одного из сирот.

— Только одного? — после небольшой паузы сказал Реймонд Кендел.

— Он усыновил новорожденного мальчика, — повторила Кенди. — Я, конечно, тоже буду ему помогать… Мы как бы вместе его усыновили.

— Вместе?

— Его зовут Анджел, — сказала Кенди.

— Благослови его Бог. Благослови вас обоих. Кенди опять заплакала.

— Усыновил, говоришь? — переспросил Рей.

— Да, — сказала Кенди. — Одного из сирот.

Она перестала кормить Анджела, и сестра Эдна научила ее сцеживать грудь. Анджелу смеси явно не нравились, и он несколько дней проявлял характер. Кенди тоже была в дурном настроении. Гомер как-то сказал, что к возвращению в Сердечную Бухту волосы у нее на лобке отрастут.

— Господи, да кому, кроме тебя, интересно, отросли у меня волосы на лобке или нет, — ответила она.

И Гомер был настроен невесело.

Д-р Кедр предложил ему подумать все-таки о профессии врача, на что Гомер отреагировал довольно нервно. Кедр подарил ему новехонькую «Анатомию» Грея, известный учебник Гринхилла «Гинекология» и шедевр британской медицины «Женские болезни».

— Господи помилуй, — взмолился Гомер. — Я отец. Я хочу стать фермером, выращивать яблоки.

— Но ты в акушерстве станешь светилом, — сказал ему д-р Кедр. — Подучишься в гинекологии, в педиатрии, и тебе цены не будет.

— На худой конец буду ловить омаров.

— Я подпишу тебя на «Новоанглийский медицинский вестник» и на другие необходимые журналы.

— Но я ведь не врач, — устало сказал Гомер.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Кенди Гомера.

— Как полагается сироте, — ответил Гомер. Они лежали крепко обнявшись, не помышляя о большей близости. — А ты как? — спросил он.

— Я ничего не знаю. Сначала мне надо его увидеть, — честно призналась Кенди.

— А что ты тогда будешь знать?

— Кого я люблю — его, тебя или вас обоих. А может, вообще ничего не узнаю.

— Опять жди и надейся? — спросил Гомер.

— По-твоему, лучше написать ему и во всем признаться?

— Нет, конечно, — мягко ответил Гомер.

Она еще сильнее прижалась к нему и опять заплакала.

— Ох, Гомер, ну как это можно весить всего сто пять фунтов?

— Я уверен, он очень скоро наберет вес, — сказал Гомер и весь внутренне сжался: какое сильное и красивое тело было у Уолли. Он вспомнил, как Уолли повез его первый раз купаться в океане. Прибой в тот день был особенно бурный, и Уолли предупредил его, что убегающая волна очень опасна. Взял его за руку и показал, как нырять под волну, как оседлать ее. Потом они час бродили вдвоем по пляжу — Кенди, лежа на песке, загорала.

— Не понимаю я этого глупого препровождения времени, лежать просто так на солнце — сказал тогда Уолли, и Гомер с ним согласился. — Можно ведь найти какое-то дело и загорать. Главное — просто так не валяться.

Они тогда собирали раковины и камни, обкатанные водой. Гомера поразила работа песка и воды — как идеально полируют они все, что приносит океан.

— Вот многое испытавший странник. — Уолли протянул на ладони осколок раковины с гладко обточенными краями.

— Странник, — повторил Гомер.

— А это тертый калач, — сказал Уолли, показывая округлую шелковистую гальку.

Гомеру подумалось, его страсть к Кенди коренным образом изменила все, даже отношение к естественному процессу обкатки камней и ракушек. Если бы они с Уолли завтра пошли на пляж, смогли бы они так же бездумно собирать камушки или любовь к женщине влияет на самые банальные занятия? Неужели Уолли — друг на пять минут и соперник на всю жизнь?

Посаженный им сад Гомер оставил на сестру Эдну. Он объяснил ей, что рукава из металлической сетки, защищающий стволы от грызунов, должны быть просторны, не мешать росту! Но и слишком просторные тоже плохо, под них могут забраться мыши и погрызть кору. Он научил ее распознавать под землей мышиные норы, ведущие к корням. Полевки обожают корни яблонь.

На прощание все расцеловали Кенди, даже д-р Кедр. Старый доктор смутился, когда Гомер, как бы не заметив протянутой руки, крепко обнял и поцеловал его в обветренную морщинистую щеку. Сестра Эдна рыдала, не стыдясь слез. Как только фургон свернул за отделение девочек, Уилбур Кедр ушел в провизорскую и затворил за собой дверь.

Было воскресенье, и, когда Гомер подвез Кенди к дому, Рей Кендел трудился внизу над своей торпедой. Кенди сказала, что не сможет сегодня смотреть в глаза Олив; но, оставшись одна без Гомера и Анджела, затосковала. Хотя молоко в груди у нее пропало, она все равно ночью проснется и мысленно будет с ними, когда, Анджел заплачет. Сколько прошло дней и ночей с тех пор, как она последний раз спала ночью одна? Этой ночью Гомер один услышит, как плачет Анджел.

— Надо обязательно что-то придумать, чтобы я все время была вместе с Анджелом. Я хочу сказать, до того, как мы признаемся Олив и Уолли. Мы оба должны о нем заботиться, оба быть с ним. Я не могу жить без него, — сказала Кенди Гомеру на другое утро.

— А я не могу жить без тебя, — ответил Гомер. Сирота, имевший семью всего лишь месяц, был не готов потерять ее.

Когда Гомер с Анджелом приехали в «Океанские дали», Олив встретила его как родного сына. Обняла, поцеловала и заплакала.

— Покажи мне маленького, — попросила она. — Ой, какая прелесть! Но ведь у тебя ничего нет. Ты такой молодой и один во всем свете.

— Но ведь и малыш совсем один. И Кенди обещала помочь.

— Конечно, конечно, — сказала Олив. — Я тоже помогу. И она понесла младенца в комнату Уолли, где Гомер, к своему удивлению, увидел детскую кроватку и столько детских вещей, сколько в Сент-Облаке не набралось бы для всех детей: и мальчиков, и девочек.

На кухне Гомера приветствовала целая батарея бутылочек с сосками, Олив даже купила для них специальный стерилизатор. В бельевом шкафу пеленок оказалось больше, чем наволочек, простыней и полотенец. Впервые в жизни у Гомера появилось чувство, что он по-настоящему усыновлен. К своему стыду и отчаянию, он должен был признать, что Олив его любит.

— Вы с Анджелом будете жить в комнате Уолли, — сказала она.

Как видно, все эти дни Олив занималась планированием и устройством будущей жизни.

— Уолли не сможет подниматься по лестницам, — сказала она. — И я уже начала переделывать столовую под спальню. Есть теперь будем на кухне. Столовая выходит на террасу и в сад. Я уже заказала сделать пандус к бассейну, чтобы Уолли мог в жару съезжать туда в кресле-каталке.

Олив опять заплакала. Гомер обнял ее, прижал к себе, и в нем с новой силой заговорило чувство вины, угрызение совести, раскаяние. И опять вспомнились слова мистера Рочестера, сказанные Джейн Эйр, что нет ничего страшнее старого, как мир, и вечно нового чувства раскаяния, отравляющего жизнь.

На второй неделе мая Айра Титком и Гомер перевозили в сады пчел. Яблони только что распустились, и к вечеру накануне Дня матери все ульи были в садах. В этом году этот день праздновали с особым чувством. Все спешили поздравить Олив. Дом наполнился милыми маленькими подарками, цветущими ветками яблонь. А кое-кто поздравил даже Гомера, радостно недоумевая, как это Гомер решился усыновить ребенка.

— Только подумай, у тебя теперь есть свой собственный ребенок, — сказала Гомеру Толстуха Дот.

В яблочном павильоне, где вовсю шла окраска прилавков, на одном поместили на всеобщее обозрение двух младенцев — Анджела Бура и Пита Хайда, сына Злюки и Флоренс. По сравнению с Анджелом Пит выглядел как вареная картофелина, пухленький, мягонький, как будто в нем и косточек-то не было.

— Смотри, Гомер, — сказала Флоренс Хайд, — твой Анджел — настоящий ангел. А мой Пит просто Пит.

Женщины из яблочного павильона засыпали его шутками, а Гомер только улыбался. Дебра Петтигрю тетешкала Анджела с особым интересом, долго-долго разглядывала его личико и наконец присудила, что Анджел, когда вырастет, будет вылитый Гомер. «Только поаристократичнее». Лиз-Пиз сказала, что младенец неописуемо прекрасен. Когда Гомер работал в саду, за ребенком смотрела Олив или кто-то из женщин. Но чаще всего с ним сидела Кенди.

— Мы в общем-то усыновили его вместе, — объяснила она. Кенди так часто это повторяла, что Олив в шутку заметила, что Кенди такая же мама младенцу, как Гомер папа, и подарила ей на День матери подарок. Тем временем пчелы исправно опыляли сады, перенося пыльцу из одного в другой, и из ульев уже начал сочиться мед.

Как-то утром на полях газеты Гомер заметил карандашную запись почерком Олив, относящуюся, по-видимому, к какой-то статье: «Невыносимое вранье» — и почему-то отнес эти слова на свой счет.

А однажды вечером, лежа в постели, Кенди случайно подслушала отца. Свет был выключен, как вдруг ей послышались тихие слова: «Это не плохо, но это неправильно». Она подумала, что отец говорит с кем-то по телефону. Но, уже засыпая, уловила звук отворяемой и закрываемой двери и поняла, что отец все время сидел у нее в спальне и, думая, что дочь заснула, в темноте укорил ее.

Как-то вечером, в самый разгар цветения яблонь Кенди сказала Гомеру:

— У тебя такой усталый вид. Ты, конечно, переутомился.

— Гомер — молодец, — похвалила его Олив.

— Эту ночь с малышом буду я. Тебе надо выспаться.

Гомер улыбнулся, хотя и почувствовал напряженность в разговоре двух женщин. Сегодня он будет спать один в комнате Уолли. Проснется по привычке среди ночи и станет воображать, как Рей Кендел идет греть бутылочку со смесью, а Кенди сидит на кровати с Анджелом на коленях и держит бутылочку под тем же углом, как грудь в Сент-Облаке.

Все части торпеды Рей Кендел натаскал из мастерских военно-морской базы в Киттери; Гомер и Кенди оба это знали, но усовестила отца только Кенди.

— Они там ни в чем ничего не смыслят. Я то и дело нахожу в их работе ошибки. Так что им меня никогда не поймать.

— Но зачем это тебе? — спросила она отца. — Мне неприятно, что у нас в доме снаряд. Особенно теперь, когда здесь ребенок.

— Когда я начал торпеду, — сказал Рей, — я о ребенке ничего не знал.

— Ну теперь-то знаешь. Выстрели ее куда-нибудь подальше.

— Вот закончу и выстрелю, — сказал Рей.

— А по какой цели будете стрелять? — спросил Гомер.

— Пока не знаю, — ответил Рей. — Может, ударю по клубу. Если они еще раз скажут, что я порчу им вид.

— Я не понимаю цели твоих действий, — сказала Кенди отцу, оставшись с ним наедине. — И мне это неприятно.

— Знаешь, что мне напоминает моя торпеда? — медленно проговорил Рей. — Возвращение Уолли. Факт, что он вернется, но неизвестно, какой урон нанесет этот факт.

Кенди потом спросила Гомера, что значат эти слова отца.

— Ничего не значат, — ответил Гомер. — Это намек. Он хочет услышать от тебя правду.

— А что, если так все и будет продолжаться? — спросила Кенди Гомера. Они отдыхали от любовных ласк, лежа, как раньше, в доме сидра, который не был еще готов к приезду сезонников.

— Так, как сейчас?

— Да. Будем на что-то надеяться и ждать. Интересно, сколько времени мы сможем ждать? Ждать, наверное, легче, чем сказать правду.

— Рано или поздно придется сказать.

— Когда?

— Когда Уолли вернется.

— Он вернется парализованный. Он весит меньше, чем я. А мы возьмем и встретим его таким признанием, да?

Неужели существуют неразрешимые ситуации, думал Гомер. Ему вспомнилось, как действуют скальпелем: у скальпеля есть собственный вес, его достаточно, чтобы резать. Силы не требуется. Главное — придать верное направление.

— Надо знать, чего мы хотим, — сказал Гомер.

— А если мы не знаем? Если хотим все оставить как есть? Предпочитаем ждать?

— Ты хочешь сказать, возможно, ты никогда не поймешь, кого любишь — его или меня? — спросил Гомер.

— Знаешь, от чего все зависит? От того, в какой мере он будет во мне нуждаться, — сказала Кенди.

Гомер положил руку туда, где волосы у нее уже отросли и были шелковистые, как раньше.

— А ты никогда не думала, что я тоже в тебе нуждаюсь? — спросил он.

Кенди повернулась на другой бок, спиной к Гомеру, а его руку переложила к себе на грудь.

— Остается только надеяться и ждать, — сказала она.

— Придет срок, когда ждать будет нельзя.

— Какой срок? — спросила Кенди, и он рукой, лежащей на груди, почувствовал, что у нее пресеклось дыхание.

— Анджел вырастет, и нам придется ему открыть, что он не сирота и кто родители. В этом все дело. Я не хочу, чтобы он считал себя сиротой.

— Об Анджеле я не беспокоюсь, — сказала Кенди. — Анджел купается в любви. Я беспокоюсь о нас с тобой.

— И о Уолли.

— Мы просто сойдем с ума.

— Не сойдем, — сказал Гомер. — У нас есть Анджел. Нам его растить. Ему нужно, чтобы его любили.

— Нам это тоже нужно.

— Нужно, но нам осталось только ждать и надеяться, — чуть не со злорадством проговорил Гомер.

Весенний сквозняк овеял их разгоряченные тела. Он принес с собой сладковатый запах гнилых яблок, такой сильный, что он как нашатырем ударил в нос. Гомер снял руку с груди Кенди и прикрыл нос и рот.

В начале лета Кенди получила весточку от самого Уолли. Это было первое письмо после того, как год назад японцы сбили его самолет.

В больнице на Цейлоне его лечили полтора месяца. Врачи не отпускали его, пока не прекратится мышечный тремор, не улучшится речь (от недоедания он говорил как во сне) и он не прибавит пятнадцати фунтов. Писал он из больницы в Нью-Дели. Пролежав там месяц, Уолли набрал еще десять фунтов. Он писал, что пристрастился добавлять в чай корицу и что вся его жизнь в больнице проходит под стук сандалий.

Ему обещали, что он поедет домой, как только вес его достигнет ста сорока фунтов и он освоит упражнения, необходимые для окончательной поправки. Из-за цензуры он не мог написать, каким маршрутом его отправят домой. Но зато сообщил, что с мужской потенцией у него все в порядке, надеясь, что цензор эту фразу не вымарает, учтет паралич нижних конечностей. И он не ошибся, эти слова цензор оставил. Уолли все еще не знал, что детей у него не будет, знал только, что в мочеполовую систему попала инфекция, но ее залечили.

«А как Гомер? Я очень о нем скучаю», — писал Уолли.

Но не эта строка сокрушила Кенди. Сокрушила первая фраза. Письмо начиналось так: «Боюсь, что ты не захочешь выйти замуж за калеку».

Лежа в своей узкой девичьей постели, убаюкиваемая прибоем, Кенди вглядывалась в фотографию матери на ночном столике. Как ей нужен был сейчас ее совет! Она не знала матери, и, наверное, поэтому ей сейчас вспомнился ее первый вечер в Сент-Облаке. Они вошли в спальню мальчиков, д-р Кедр читал им кусок из «Больших надежд». Ей не забыть услышанную тогда громко и отчетливо произнесенную фразу: «Я проснулся, но сон не принес облегчения; я чувствовал себя глубоко несчастным». То ли Уилбур Кедр заранее наметил окончить чтение на этой фразе, то ли, увидев в дверях Гомера и Кенди (резкий свет коридорной лампочки осенял их головы приютским нимбом), от неожиданности остановился; так или иначе, дальше он читать не стал и захлопнул книгу. Вот таким печальным приветствием встретил ее приют. В тот вечер с ним она и заснула.

Глава десятая Через пятнадцать лет

Пятнадцать лет Мелони с Лорной жили как муж и жена. Завели хозяйство, остепенились. Бывшие бунтовщицы женского пансиона теперь занимали в нем лучшие комнаты с видом на реку и платили какие-то пустяки, выполняя вдвоем обязанности техника-смотрителя. Чему только не научилась Мелони на верфи — могла починить водопровод, канализацию. В цехе она работала электриком. Два других электрика, оба мужчины, ни в чем ей не перечили, не смели, как все остальные.

Лорна больше занималась домашним хозяйством. Она так и осталась на сборочной линии, не приобрела никакой специальности, но с работы не уходила. «Надо думать о пенсии», — говорила ей Мелони. Лорне нравилось стоять за конвейером, ее не утомляла монотонность действий; и она всегда соглашалась работать сверхурочно, труда столько же, а получаешь больше. Иногда Лорна допоздна задерживалась в цехе, чем Мелони была недовольна.

Лорна стала очень женственной. Носила только платья (даже на работе), употребляла много косметики, духов, следила за весом; голос ее, когда-то хрипловатый, теперь смягчился. Она научилась кокетливо улыбаться и пользовалась этой улыбкой, когда ее пробирали. Но в постели, по мнению Мелони, была слишком пассивна.

Драк у них в семье не было, потому что Лорна никогда не давала сдачи. Эти пятнадцать лет ее научили: с противником, который пасует, Мелони не дралась, но если окажешь сопротивление, тогда держись.

— Ты дерешься нечестно, — говорила Мелони.

— Еще бы, ты в два раза больше меня, — кокетливо улыбалась Лорна.

И это не было преувеличением. В 195… году Мелони было за сорок, сколько точно — никто не знал. Весила она восемьдесят килограммов, рост — метр семьдесят; объем груди почти метр тридцать, поэтому она носила мужские рубашки большого размера, воротнички меньше сорок третьего на шее не сходились. Руки и ноги у нее были коротковаты, рукава она закатывала, а брюки или заворачивала или просила Лорну подшить. Выше колен все брюки сидели в обтяжку и складку поэтому не держали, зато сзади висели, ягодицы у нее были мужские, поджарые, а ступня маленькая, что Мелони всегда раздражало.

В полицию за пятнадцать лет она попала всего раз — за драку. Сначала ей влепили разбойное нападение, но в конце концов ограничились нарушением общественного порядка, что ничем серьезным ей не грозило. Они с Лорной были в пиццерии, Мелони пошла в туалет, а вернувшись, увидела, что к ее подружке клеится парень, по виду студент. Она села за стойку рядом с Лорной, а студент шепнул Лорне на ухо: «Для твоей приятельницы пару нe подберешь». Он уже настроился весело провести вечер.

— Говори громче, — приказала ему Мелони. — Шептаться в обществе не положено.

— Я сказал, что пару тебе не подберешь, — храбро ответил студент.

— А к тебе и вонючая сука не подойдет, — рявкнула Мелони и, обняв Лорну, опустила ей на грудь свою большую ладонь…

Парень, отходя от них, бросил довольно громко: «Чертова лесбиянка», — хотел выставиться перед рабочими с верфи, сидевшими в конце стойки. Откуда он знал, что это были дружки Мелони. Они схватили беднягу, и та разбила ему нос металлическим кольцом от салфетки.

Мелони любила засыпать, положив голову на крепкий голый живот Лорны; Лорна чувствовала, как сон смыкал ее веки: Мелони начинала ровно дышать, и от ее дыхания волосы у нее на лобке шевелились.

Как-то вечером первый раз за пятнадцать лет Лорна попросила Мелони не класть ей на живот голову.

— В чем дело? У тебя колики? — спросила Мелони.

— Нет, я беременна, — ответила Лорна.

Мелони решила, что это шутка. Но Лорна побежала в уборную, где ее вырвало.

— Я хочу спокойно во всем разобраться, — сказала Мелони, когда Лорна опять легла в постель. — Мы с тобой прожили, как муж и жена, пятнадцать лет. И вот ты беременна.

Лорна свернулась калачиком, одной рукой прижав к животу подушку, другой прикрыв голову. Голова, живот и интимные места спрятаны, но все равно ее било от страха. И Лорна заплакала.

— Я это так понимаю, — продолжала Мелони. — Значит, от бабы тоже беременеют, только после пятнадцати лет трахания. Не то, что с парнем — раз, два и готово. Ты это хотела сказать?

Лорна, не отвечая, продолжала плакать.

— Пятнадцать лет, не меньше. Неплохой срок! — Мелони подошла к окну и посмотрела на Кеннебек; реки из-за густых зеленых крон почти не было видно. Окно было открыто, и теплый ветерок овевал ей лицо. Когда пот на лбу высох, она стала собирать вещи.

— Пожалуйста, не уходи, — взмолилась Лорна, все еще забаррикадированная подушками.

— Я собираю твои вещи. Не я беременна и не мне уходить.

— Не выгоняй меня, — жалобно проскулила Лорна. — Лучше побей, только не выгоняй.

— Поедешь в Сент-Облако. Приедешь туда, спросишь, где приют, — сказала подруге Мелони.

— Это было всего один раз, честно, с одним парнем! — плакала Лорна.

— Глупости, — сказала Мелони. — От парня залетишь сразу, а не через пятнадцать лет.

Собрав вещи, Мелони подошла к постели, Лорна пыталась было зарыться в одеяло, но Мелони схватила ее за плечи и стала трясти.

— Пятнадцать лет, понимаешь, пятнадцать! — кричала она, но больше ничего Лорне не сделала. Даже проводила ее и посадила на поезд.

Лорна выглядела плохо, а день, судя по всему, обещал быть настоящим пеклом.

— Спросить приют? — пролепетала она.

У нее с собой был чемодан, а Мелони еще дала ей картонную коробку и сказала:

— Это отдашь старухе по имени Гроган, если она еще жива. Ничего ей не говори, отдай и все. А если умерла или куда уехала… хотя нет, — прервала себя Мелони. — Если не умерла, то, конечно, там. Ну так вот, если умерла, привезешь коробку обратно. Вернешь ее мне, когда приедешь за остальными вещами.

— За остальными вещами? — повторила Лорна.

— Я была верна тебе. Я была тебе верным псом, — громко произнесла Мелони, громче, чем хотела. Перехватила взгляд проводника, пялившего на нее глаза, как будто перед ним и была собака. И сорвалась. — Что ты таращишься на меня, говнюк? — рявкнула она.

— Сейчас отправляемся, — испуганно пролепетал проводник.

— Пожалуйста, не бросай меня, — прошептала Лорна Мелони.

— У тебя в брюхе чудовище! Они потянут его, и оно разорвет тебя в клочья!

Лорна как подкошенная упала на пол. Так Мелони ее и оставила. Проводник помог ей подняться, проводил на место; в окно увидел уходившую Мелони и тут только заметил, что и его колотит дрожь, как пассажирку.

Мелони мысленно следовала за Лорной. Поезд в Сент-Облаке встретит начальник станции — там ли еще этот придурок? — потом довольно длинный путь в гору. Хватит ли у Лорны сил дойти до приюта с чемоданом и коробкой? Интересно, старик все еще делает свое дело? Целых пятнадцать лет злоба не накатывалась на нее. Но вот новое предательство, и новая вспышка. Все чувства у нее обострились, и ей вдруг до боли захотелось работать в саду, обрывать яблоки.

Странно, что она больше не питает к Гомеру мстительных чувств. Она вспомнила, какую радость приносила ей первое время дружба с Лорной — было кому жаловаться на Гомера. А сейчас в самую пору пожаловаться ему на Лорну.

«Эта сучка, — сказала бы она ему, — как увидит у кого штаны между ног топорщатся, глаз оторвать не может». «Точно», — ответил бы Гомер, и они разрушили бы вместе еще один дом и сплавили его в вечность. Проходит время, и хочется видеть старых друзей, говорить с ними. Обиды с годами забываются.

Но добрый стих нашел на Мелони всего на мгновение. Злоба клокотала в ней все сильнее — встреть она сейчас Гомера, она бы убила его.

Вернувшись из Сент-Облака, Лорна увидела, что вещи ее аккуратно сложены в углу комнаты. Мелони была на работе, ничего не оставалось, как взять их и уйти.

Теперь они виделись раз в неделю в цехе или в пиццерии, куда любили ходить рабочие с верфи, не заговаривали друг с другом и не сцеплялись. Только однажды Мелони спросила:

— Старуха Гроган жива?

— А разве я привезла коробку обратно? — ответила вопросом на вопрос Лорна.

— А доктор? Старик Кедр жив?

— Едва-едва.

— Ах, черт возьми. Больно было?

— Не очень, — настороженно ответила Лорна.

— Жалко. Хорошо бы ты орала от боли.

Вернувшись в пансион, где она теперь была единственным смотрителем, Мелони достала старый каталог электрических приборов и вынула две вложенные в него пожелтевшие газетные вырезки — статью и фотографию. Пошла в антикварный магазин, там торговала ее давняя малахольная почитательница Мэри Агнес Корк. Приемные родители относились к ней хорошо, даже доверили магазин, их семейный бизнес. Мелони спросила, нет ли у нее рамки для этих вырезок. Мэри Агнес была счастлива услужить и нашла действительно стоящую вещь, подлинную викторианскую рамку, которая попала сюда с корабля, стоявшего какое-то время в батском доке. Мэри Агнес продала рамку за полцены, хотя Мелони в деньгах не нуждалась. Электрикам хорошо платили на верфи, к тому же у Мелони был пятнадцатилетний стаж. За квартиру она платила гроши, машины у нее не было, а одежду покупала в магазине солдатского обмундирования.

Тиковое дерево рамки как нельзя лучше соответствовало тому, что она в него вставила — статью о капитане Уортингтоне и его портрет пятнадцатилетней давности. На тике Уолли провел свою первую ночь в Бирме. Мелони сразу его узнала, развернув газету. Самолет его сбили японцы, он чудом уцелел, но его парализовало на всю жизнь. И он был награжден медалью «Пурпурное сердце»[12]. История Уолли напоминала сюжет дешевого приключенческого фильма, но ей нравилась фотография и то место в статье, где говорилось, что Уолли — настоящий герой, родом из здешних мест, сын тех Уортингтонов, которые издавна владеют яблочной фермой «Океанские дали», что возле городка Сердечный Камень.

Статью и снимок в викторианской рамке Мелони повесила в спальне над кроватью. Лежа в темноте, она ощущала над головой согревающее душу присутствие исторической реликвии, имеющей касательство к ее жизни, и по слогам произносила фамилию героя. Да и днем с удовольствием смотрела на его портрет.

«Уор-тинг-тон», — громко говорила она. Другой раз плавно произносила вслух: «Океанские дали» — давно привычное название — или коротко рубила новое: «Сердечный Камень».

В предрассветных сумерках — самое неуютное время для страдающих бессонницей — Мелони шептала: «Пятнадцать лет». И уже засыпая, обращалась к первым лучам зари, скользнувшим в окно: «Ты все еще там, Солнышко?» Трудно смириться с тем, что быстротекущее время превращает людей, когда-то дорогих и близких, в бесплотную тень.

Пятнадцать лет Гомер Бур каждый год писал и вешал на стену правила дома сидра, после того как на ней высыхала краска. Это был последний штрих, завершающий подготовку дома к приезду сезонников. Иногда он писал с юмором, иногда в спокойном, нейтральном тоне. Возможно, не самые правила, а просительная интонация Олив вызывала протест у сборщиков, и они почитали геройством их нарушать.

Правила из года в год почти не менялись. Сетка барабана должна быть чистой; нельзя напиваться в холодильной камере, еще ненароком уснешь. Уже и чертово колесо в Кейп-Кеннете давно демонтировано, и вдоль всего побережья горит столько огней, как будто там вырос огромный город, а сборщики яблок по-прежнему коротали вечера на жестяной крыше, напивались, иногда падали оттуда, и все это вопреки призывам Гомера. Правила, думал он, должны разъяснять, а не упрашивать.

Он пытался писать их в дружеском тоне, как бы давая добрый совет. Не пейте на крыше, особенно ночью. Столько было несчастных случаев! Пить лучше, стоя двумя ногами на земле, — так излагал он свои правила.

И каждый год к осени листок с правилами испоганивали до неузнаваемости — на нем рисовали каракули, делали заметки для памяти, зачастую неграмотные. Однажды поверх правил кто-то написал: «Какуруза, пшанечная мука».

Прилагали к нему руку и любители соленых шуточек, добавляя собственные запреты, подчас неприличные, вроде следующих: «На крыше не трахаться. Для этого холодильная камера».

Уолли уверял, что все это проделки Роза, никто из сезонников не умел писать. Но Гомер не мог в это поверить.

Каждое лето Роз в письме Уолли спрашивал, сколько нужно сборщиков яблок. Получив ответ, сообщал, сколько нанял работников и день приезда. Договор не заключался, слово Роза было надежно.

Несколько лет подряд он приезжал с женщиной, большой, мягкой и тихой, с ней была девочка, сидевшая у нее на коленях. Когда девочка подросла и появилась опасность, что она может попасть в беду, Роз перестал брать их с собой.

Каждый год вместе с Розом приезжал только повар Котелок.

— Как ваша девочка? — спрашивал Гомер Роза, когда женщина с дочкой перестали приезжать.

— Растет. Как и твой сын.

— А как ваша жена?

— Смотрит за девочкой.

Только однажды за все пятнадцать лет Гомер рискнул поговорить с Розом о правилах дома сидра.

— Надеюсь, я никого ими не обижаю? — сказал он. — Если кому что не нравится, скажите мне. Это ведь я их пишу, с меня и спрос.

— Ни у кого никаких обид, — улыбнулся мистер Роз.

— Всего-то несколько коротеньких правил.

— Да, — кивнул мистер Роз. — Конечно.

— Меня что беспокоит — они не соблюдаются.

Мистер Роз с годами не менялся, то же лицо с лукавинкой, та же стройная, гибкая фигура.

— У нас ведь есть свои правила, — мягко взглянув на Гомера, проговорил он.

— Свои правила, — как эхо повторил Гомер.

— На все случаи жизни. Например, как надо вести себя с вами.

— Со мной?

— С белыми. У нас и на это есть правила.

— Точно, — протянул Гомер, хотя на этот раз не очень-то понял мистера Роза.

— Есть еще правила как драться.

— Драться, — опять подхватил Гомер. — Между собой. Одно из них говорит: сильно порезать противника — нельзя. Поиграть ножичком можно, но аккуратно. Никаких больниц, никакой полиции.

— Ясно.

— Ничего, Гомер, тебе не ясно. В этом все дело. Мы умеем так поработать ножом, что никто ничего не заметит.

— Точно.

— У тебя какой-нибудь другой ответ есть?

— Только, пожалуйста, не на крыше, — забеспокоился Гомер.

— На крыше ничего плохого случиться не может, — сказал Роз. — Все плохое случается на земле.

Гомер хотел было сказать свое любимое «точно», но вдруг почувствовал, что ничего не может произнести. Мистер Роз молниеносным движением схватил его язык большим пальцем и плоским указательным. Во рту у Гомера появился легкий привкус пыли. Он и не подозревал, что можно так просто схватить человека за язык.

— Попался, — улыбнулся опять мистер Роз и выпустил язык.

— Реакция у вас быстрая, — выдавил из себя Гомер.

— Точно, — внутренне подобравшись, проговорил мистер Роз. — Быстрее не бывает.

Уолли жаловался Гомеру, как быстро приходит в негодность крыша. Каждые два-три года приходится крыть заново, менять желоба, металлические кронштейны.

— Ну хорошо, — говорил Уолли. — Пусть у них есть свои правила. Но наши-то тоже надо соблюдать.

— Не знаю, — пожал плечами Гомер. — Напиши ему это. Но никто не хотел ссориться с мистером Розом, он был назаменимый работник. Сезонники слушались его беспрекословно, и яблочный сезон заканчивался каждый год ко всеобщему удовольствию.

Кенди, которая ведала приходами и расходами, утверждала, что затраты на починку крыши с лихвой окупаются редкими деловыми качествами мистера Роза.

— Что-то в нем есть от гангстера, не в обиду ему будь сказано, — заметил Уолли. — Честно говоря, я не хочу знать, как ему удается держать в узде свою команду.

— Но он таки их держит в узде, — сказал Гомер.

— Он хорошо работает, а это главное. Пусть живет по своим правилам, — подытожила Кенди.

Гомер отвернулся; для Кенди личная договоренность — все, других правил для нее нет.

Пятнадцать лет назад они договорились, по каким правилам будут жить, вернее, Кенди продиктовала их. (Уолли тогда еще не вернулся.) Они стояли в доме сидра (с Анджелом была Олив), приходя в себя после любовных ласк, но что-то у них в тот вечер не задалось. Что-то было неладно. Как будет и все последующие пятнадцать лет.

— Давай договоримся об одном важном деле, — сказала Кенди.

— Давай, — согласился Гомер.

— Анджел принадлежит нам обоим, тебе и мне. Что бы дальше ни произошло.

— Конечно.

— Ты всегда будешь его отцом и будешь уделять ему столько времени, сколько хочешь. Как отец. И я буду отдавать ему все время. Как мать. И так будет всегда.

— Всегда, — согласился Гомер. Хотя и была в этом уговоре фальшь.

— Всегда, — подчеркнула Кенди. — Что бы потом ни случилось, с кем бы я ни была — с тобой или с Уолли.

После небольшого раздумья Гомер сказал:

— Так, значит, ты склоняешься к тому, чтобы быть с Уолли?

— Никуда я не склоняюсь. Я стою здесь с тобой, и мы обговариваем, как жить дальше. По каким правилам.

— Я пока не вижу никаких правил, — сказал Гомер.

— Анджел принадлежит тебе и мне, — твердо сказала Кенди. — Мы оба должны быть рядом. Мы — его семья. Никто не имеет права ухода.

— Даже если ты будешь с Уолли?

— Ты помнишь, что ты мне тогда сказал? Когда ты хотел, чтобы я родила Анджела?

Гомер чувствовал, что ступает на слишком тонкий лед.

— Напомни мне, — осторожно сказал он.

— Ты сказал, что он и твой ребенок. Что он наш. Что я не имею права одна решать, быть ли ему. Помнишь?

— Ну, помню, — ответил Гомер.

— Раз он был наш тогда, он и сейчас наш, что бы ни случилось, — повторила Кенди.

— И будем жить все вместе, в одном доме? — спросил Гомер. — Даже если ты вернешься к Уолли?

— Будем жить одной семьей, — кивнула головой Кенди.

— Одной семьей, — эхом откликнулся Гомер. Эти слова прочно запали ему в душу. Сирота всегда остается ребенком, сироты боятся перемен, им претят переезды; сироты любят однообразие.

За эти пятнадцать лет Гомер убедился: в жизни столько правил, сколько людей; И все равно каждый год вывешивал подновленные правила дома сидра.

И все эти пятнадцать лет совет попечителей пытался найти д-ру Кедру замену. Да так и не нашел. Никто не хотел ехать в Сент-Облако. Были люди, снедаемые желанием безвозмездно служить ближнему своему; но на земле существуют места более экзотические, чем Сент-Облако, где можно славно пострадать за человечество. Не смог совет подыскать и новой сестры, даже помощника по административной части и того не нашлось. Удалившись от дел (в совете д-р Гингрич, конечно, остался, так до конца в нем и пребудет), старый психоаналитик подумывал о Сент-Облаке, но миссис Гудхолл справедливо указала ему, что акушерство не его специальность. Его психотерапевтический кабинет большую часть времени пустовал, в Мэне к психотерапии относились тогда с недоверием; и все же д-р Гингрич был слегка удивлен и даже задет, когда миссис Гудхолл напомнила ему об этом с некоторым злорадством. Миссис Гудхолл и сама уже была пенсионного возраста, но пенсия — это последнее, что могло прийти в ее неукротимую голову. Уилбуру Кедру перевалило за девяносто, и ей не давала покоя мысль, как бы избавиться от него, пока он жив; если он умрет в седле, это будет ее личное поражение.

В один из осенних дней д-ру Гингричу вздумалось провести заседание совета разнообразия ради на берегу океана в Оганквите, в пустой по причине межсезонья гостинице. Просто чтобы сменить обстановку — надоело видеть одни и те же стены портлендского офиса. «Что-то вроде выезда на природу, — убеждал он коллег, — морской воздух и все прочее».

Но в тот день пошел дождь, деревья нахохлились. В окна и двери несло песок с пляжа, и он скрипел под ногами. Занавески, полотенца, простыни — все стало как наждачная бумага. Ветер дул с океана, косые струи дождя заливали веранду, и сидеть на ней не было никакой возможности. Хозяин гостиницы отвел им темную пустую столовую; заседание происходило под люстрой, которую не могли зажечь, хотя перепробовали все выключатели.

Обсуждали, конечно, Сент-Облако, самая подходящая тема для разговора в бывшем танцевальном зале, знавшем лучшие дни, в гостинице, где нет ни одного постояльца. Если бы кто увидел их здесь, подумал бы, что они удалились от мира по причине карантина, вызванного эпидемией. Именно это и подумал Гомер, заглянув в столовую. Они с Кенди сняли здесь на полдня комнату, уехали в такую даль, чтобы случайно не встретить знакомого лица.

Пора было возвращаться; они стояли на веранде, Кенди на полшага впереди, Гомер обнял ее сзади; оба молча смотрели на уходивший за горизонт океан. Гомеру нравилось, как ветер, вздымая волосы Кенди, гнал их прямо ему в лицо. Дождь Гомеру и Кенди не мешал.

Сидя в столовой, миссис Гудхолл глядела в омываемое дождем окно, хмурясь на погоду и молодую пару, спорившую со стихиями. По ее мнению, весь мир вокруг свихнулся. Вот хотя бы д-р Кедр; совсем не обязательно в девяносто впадать в маразм, но д-р Кедр явно не в себе. Или молодая пара за окном, даже если они женаты, незачем выставлять напоказ свои чувства. Да еще при этом бросать вызов дождю, привлекая всеобщее внимание.

— Но что хуже всего, — сказала она д-ру Гингричу, у которого, конечно, не было навигационных приборов, отслеживающих ход мыслей его коллеги, — эта парочка не связана узами брака. Даю голову на отсечение.

Лица у молодой женщины и ее спутника были печальны, им наверняка нужен психиатр, подумал д-р Гингрич. Может, они хотят покататься на яхте, а тут такая погода.

— Я поняла, что с ним, — опять обратилась миссис Гудхолл к д-ру Гингричу, подумавшему было, что та говорит про молодого человека: — Он потенциальный гомосексуалист. (Разумеется, она говорила про д-ра Кедра, чей образ денно и нощно преследовал ее.)

Д-ру Гингричу догадка показалась весьма странной, и он с новым интересом воззрился на молодого человека. Действительно, тот не очень ласков с молодой женщиной, обнимает ее на расстоянии.

— Конечно, если бы мы его поймали с поличным, мы бы тут же его выставили, — заметила миссис Гудхолл. — Но замену все равно пришлось бы искать.

Неожиданный поворот мыслей миссис Гудхолл озадачил д-ра Гингрича. Разумеется, это абсурд — искать замену молодому человеку на веранде. Стало быть, она опять оседлала своего конька. Но если д-р Кедр — потенциальный гомосексуалист, как его поймаешь с поличным?

— Хорошо бы уличить его в латентном гомосексуализме? — осторожно спросил он, зная по опыту, как легко миссис Гудхолл взрывается.

Д-р Гингрич за все годы практики в Мэне никогда не сталкивался с потенциальными гомосексуалистами, ни разу даже мысленно не поставил такого диагноза, хотя неоднократно слышал о них: редко кто из пациентов не поминал близкого знакомого с явными в этом смысле отклонениями. Но честно сказать, его больше беспокоила сама миссис Гудхолл, она ненавидела неженатых мужчин. Презирала молодых людей, открыто проявляющих чувства или живущих не в браке, а тем более тех, в ком сочеталось и то и другое. При этом легко впадала в гнев, когда видела и вполне нормальные супружеские пары. И хотя он разделял ее мнение, что д-ра Кедра и всю его команду пора сменить, ему пришло в голову, что миссис Гудхолл, пожалуй, его пациентка, благодаря ей он мог бы продержаться психоаналитиком еще несколько лет.

Когда молодая пара вошла в столовую, миссис Гудхолл одарила ее таким взглядом, что девушка резко отвернулась.

— Вы обратили внимание, она чуть не сгорела со стыда? — сказала она д-ру Гингричу.

Зато молодой человек одержал-таки над ней верх. Посмотрел сквозь нее, как будто она была пустым местом. Никогда д-р Гингрич не видал подобного взгляда. Действительно, уничтожающий взгляд, и неожиданно для себя он приветливо улыбнулся молодым людям.

— Ты заметил эту чету? — спросил Гомера Кенди на обратном пути в «Океанские дали».

— По-моему, они не муж и жена, — сказал Гомер. — А если женаты, то ненавидят друг друга.

— Может, потому я и решила, что они муж и жена.

— У него вид просто глуповатый. А она явно сумасшедшая.

— Я уверена, что это замужняя пара.

А в унылой полутемной столовой под звук дождя миссис Гудхолл ораторствовала:

— Это ненормально! Доктор Кедр, эти старухи сестры да вообще все! Если там не появится в ближайшее время кто-нибудь помоложе, в любом качестве, придется послать туда инспектора. Пусть все осмотрит, во все вникнет и сообщит совету, что там делается.

— Может, все не так уж и мрачно, — устало проговорил д-р Гингрич. Он видел, как молодая пара отъезжает от гостиницы, и ему почему-то стало нестерпимо грустно.

— Но кто-то должен туда поехать! — трясла маленькой головкой миссис Гудхолл, почти доставая до люстры.

И тут произошло чудо — в Сент-Облаке появилась новая сестра. И что замечательно, она сама себя предложила. Сестра Kaролина оказалась прекрасной помощницей, а особенно проявила незаменимость, когда миссис Гроган получила подарок от Мелони.

— Что это? — спросила миссис Гроган. Коробка была непосильно тяжелая, и Анджела с Эдной вместе принесли ее в отделение девочек. Стояла удушающая жара, и, как обычно, ни ветерка, самая подходящая погода для опрыскивания, что сестра Эдна и проделала сразу после завтрака.

Д-р Кедр тоже пришел в отделение девочек, полюбопытствовал, что в коробке.

— Открывайте скорее, — сказал он миссис Гроган. — Я не могу торчать здесь весь день.

Но миссис Гроган не знала, с какой стороны к ней подступиться. Коробка была обвязана проволокой, бечевкой и даже клейкой лентой; так запечатал бы коробку дикарь, посылая в ней опасного зверя. Позвали на помощь сестру Каролину.

Что бы они делали без нее, не переставал задавать себе этот вопрос д-р Кедр. Коробка была вторым таким большим по размеру подарком. Первым была сама Каролина. Прислал ее Гомер, уговорил расстаться с кейп-кеннетской больницей. Он знал, что она, как и д-р Кедр, верит в «работу Господню». И сказал ей, что там она нужна, как нигде. Но и сестра Каролина не сразу справилась с коробкой.

— Кто ее оставил? — спросила миссис Гроган.

— Какая-то женщина по имени Лорна, — ответила сестра Анджела. — Я ее никогда раньше не видела.

— И я тоже, — прибавил д-р Кедр.

Коробку наконец вскрыли, но загадка не прояснилась. В ней было огромное пальто, в которое поместились бы две миссис Гроган. Оно было военного покроя, явно со складов солдатского обмундирования, и предназначалось, очевидно, для тех, кто проходит службу на Аляске, — с капюшоном и меховым воротником. Миссис Гроган померила его и осела под его тяжестью. Потеряла равновесие и зашаталась, как волчок на исходе вращения.

В пальто было множество потайных карманов, наверное, для оружия и походного снаряжения.

— Или для отрубленных конечностей врага, — мрачно пошутил д-р Кедр.

Вспотев и совсем потерявшись в пальто, миссис Гроган сообщила, что она его носить не будет. Вдруг в одном из карманов нащупала деньги. Вынула их, сосчитала и сразу все поняла. Ведь именно эту сумму взяла у нее из кошелька Мелони, когда уходила из Сент-Облака, прихватив с собой и пальто. Было это пятнадцать лет назад.

— Боже мой! — воскликнула миссис Гроган и лишилась чувств.

Сестра Каролина бросилась на станцию. Но поезд Лорны уже ушел. Очнувшись, миссис Гроган заплакала и долго не могла успокоиться.

— Дорогая моя девочка, — причитала она сквозь слезы; все успокаивали ее, но о Мелони никто не сказал ни слова.

И Кедр, и сестры Анджела с Эдной все еще помнили, каким она была кошмаром для всех. Д-р Кедр померил пальто, но и для него оно было слишком велико и тяжело; он походил в нем немного, перепугав одну из девочек, вышедших в коридор посмотреть, почему миссис Гроган так громко рыдает.

Кедр обнаружил в другом кармане что-то еще — несколько обрывков медной проволоки и кусачки с резиновыми для изоляции ручками.

— Бьюсь об заклад, она ограбила какого-то электрика, — шепнул он на ухо сестре Анджеле по дороге в больничное отделение.

— Причем огромного роста, — ответила та.

— Послушайте, вы двое. Пальто добротное, почти новое, — пристыдила их сестра Эдна. — По крайней мере, ей в нем будет тепло.

— И дня не проносит, получит от него инфаркт, — сказал д-р Кедр.

— Это пальто буду носить я, — решила сестра Каролина. И тут только д-р Кедр со своими старыми сестрами заметили, что новая сестра не только молодая и энергичная, но что она большая и сильная и немножко похожа на Мелони, если забыть жестокость и вульгарность их воспитанницы (да еще если бы Мелони была марксисткой, подумал д-р Кедр, и… ангелом).

С тех пор как Гомер и Кенди уехали из Сент-Облака и увезли с собой сына, Кедр был явно не в ладах со словом «ангел» Его вообще беспокоило теперешнее устройство жизни Гомера К его величайшему удивлению, эта троица — Гомер, Кенди и Уолли — как-то умудрялись справляться с ситуацией. Но он не представлял себе, как и какой ценой. Он знал, конечно, что Анджел — желанный ребенок, горячо любимый и что над ним все трясутся, иначе он не молчал бы. Но все остальное не так-то легко принять молча. Какой договор они заключили между собой, устроивший всех?

«Но я-то как могу требовать честности, — говорил себе д-р Кедр. — Я — с моими фиктивными историями в „летописи“, с выдуманной сердечной болезнью, с Фаззи Буком»?

И что он может сказать им о сексе — он, проведший ночь с матерью на глазах у дочери, одевавшийся при свете ее горящей сигары и допустивший, чтобы молодая женщина, которой ради хлеба насущного пришлось сосать пенис пони, умерла страшной преждевременной смертью.

Кедр посмотрел в окно на яблоневый сад, росший на склоне холма. Этим летом 195… года сад был на загляденье хорош, яблоки в темной зелени крон уже круглились — одни красными, другие белесыми бочками. Деревья так выросли, что сестре Эдне трудно их опрыскивать. Надо попросить сестру Каролину ухаживать за садом. Он напечатал на машинке напоминание себе и оставил в каретке. От жары у него все плыло перед глазами, он пошел в провизорскую и растянулся на кровати. Летом все окна нараспашку, можно побаловать себя чуть большей дозой эфира.

Тем летом мистер Роз последний раз возглавлял уборку яблок в «Океанских далях». Анджелу исполнилось пятнадцать лет. Он торопил время, вот бы перепрыгнуть через год — в шестнадцать уже можно получить права. Работая летом в саду, осенью на уборке яблок, он скопит денег и купит себе первую в жизни машину.

У его отца Гомера Бура машины не было. За покупками в город и на добровольные дежурства в кейп-кеннетскую больницу он ездил в машинах, принадлежащих фирме. Старый кадиллак, снабженный для Уолли ручным управлением, часто простаивал в гараже; у Кенди была своя машина — лимонно-желтый джип, в котором она учила Анджела ездить. Джип был надежной машиной для поездок и на шоссе и по просекам между садами.

— Твоего отца я учила плавать, — часто говорила она Анджелу. — А тебя вот учу водить машину.

Конечно, Анджел мог уже управлять всеми машинами фермы. Умел косить, опрыскивать деревья, водить автопогрузчик. Права были просто формальность, официальное признание того, что он давно умел.

Он выглядел старше своих пятнадцати лет. Мог прокатиться по всему Мэну, и никто бы не стал спрашивать у него права. Он будет выше отца, круглолицего и моложавого (в то лето отец и сын были уже одного роста); в строении лица у Анджела была некоторая угловатость, да и растительность уже пробивалась на щеках и подбородке, отчего он и казался старше своих лет. Тени под глазами болезненного вида не придавали, а только подчеркивали их живой темно-карий блеск. Отец часто шутил: «Эти тени ты унаследовал от меня. Это ведь следы бессонницы. Как бы и бессонницу не унаследовал». Анджел по сей день был уверен, что усыновлен.

— У тебя нет никаких оснований считать себя приемышем, — как-то сказал ему Гомер. — У тебя целых три родителя, у всех других людей в лучшем случае два.

Кенди заменяла маму, а Уолли — второй отец, или, лучше сказать, любимый чудаковатый дядюшка. Сколько Анджел помнил себя, он всегда жил с ними троими. Все вокруг было незыблемо. Ему даже не пришлось менять детскую на взрослую спальню.

Вырос он в бывшей комнате Уолли, в той, где жили когда-то Уолли с отцом. Анджел с младенчества обитал в мальчишеской комнате, полной спортивных наград (в юности Уолли не раз побеждал на теннисном корте, в плавательном бассейне) и многочисленных фотографий Кенди и Уолли, среди которых была одна отца — Кенди учит Гомера плавать. Уолли подарил ему медаль «Пурпурное сердце», она висела на стене, прикрывая пятно, оставленное убитым комаром, и размазанное пальцем Олив. В ту ночь, когда она в этой комнате прихлопнула комара, в доме сидра был зачат Анджел. Комнату давно пора было красить.

Спальня Гомера была теперь в конце коридора, в бывшей хозяйской спальне. В ней умер Сениор и когда-то жила Олив. Сама Олив умерла в кейп-кеннстской больнице, не дождавшись возвращения Уолли. У неё был неизлечимый рак, который унес ее после анализа, установившего диагноз, в считанные дни.

Гомер, Кенди и Рей по очереди навещали ее; кто-нибудь один оставался с Анджелом, но у ее постели всегда кто-то сидел. Между собой Гомер и Кенди говорили, если бы Уолли вернулся домой при жизни Олив, все у них наверняка сложилось бы по-иному. Из-за состояния Уолли и большого риска полетов в военное время было решено не сообщать ему о болезни матери. Олив сама того не хотела.

Перед самым концом она уверовала, что Уолли вернулся. Ей давали столько наркотиков в последние дни, что она стала принимать за него Гомера. Он читал ей куски из «Джейн Эйр», «Давида Копперфильда», «Больших надежд», но чтения скоро пришлось прекратить — у Олив начало мутиться сознание. Гомер не сразу понял, к кому она обращается, когда Олив первый раз не узнала его.

— Ты должен его простить, — сказала Олив. Речь у нее становилась невнятной. Она взяла его за руку, но не удержала, и обе руки — ее и его — упали к ней на одеяло.

— Простить его? — переспросил Гомер.

— Да. Он так ее любит и ничего не может с этим поделать. Она очень ему нужна.

Кенди Олив ни с кем не путала.,

— Он вернется калекой. А меня не будет. Кто станет за ним ухаживать, если он и тебя потеряет?

— Я всегда буду за ним ухаживать. Мы с Гомером, — ответила Кенди.

Как ни была Олив оглушена наркотиками, она уловила в ответе Кенди уклончивость, которая ей не понравилась.

— Нельзя обижать и обманывать того, кто и так обижен и обманут судьбой, — сказала она.

Наркотики уничтожили все запреты, налагаемые условностями. Но не ей первой начинать разговор о том, что она и без того знала. Они сами должны посвятить ее в свою тайну. А раз не хотят, пусть гадают, известно ли ей что-нибудь.

— Он сирота, — сказала она Гомеру.

— Кто он? — спросил Гомер.

— Он. Не забывай, у сирот ведь ничего нет. А нужно им все, что и другим людям. И сирота так или иначе это приобретает. Смотрит кругом, видит, что может взять, и берет. Мальчик мой, — продолжала Олив, — виноватых нет. Чувство вины может убить.

— Да, — сказал Гомер, держа руку Олив. Нагнулся к ней послушать дыхание, и она поцеловала его, веря, что целует Уолли.

— Чувство вины может убить, — повторил он Кенди слова Олив после ее смерти. И ему опять вспомнились слова Рочестера про угрызения совести.

— Мне это можно не говорить, — ответила ему Кенди. — Дело обстоит просто. Он приезжает домой. И даже не знает, что мать его умерла. А тут еще… — Она вдруг замолчала.

— Не знает, — эхом откликнулся Гомер.

Кенди и Уолли поженились, не прошло и месяца после его возвращения в «Океанские дали»; Уолли весил сто сорок семь фунтов. К алтарю его вез в инвалидном кресле Гомер. Кенди и Уолли поселились в большой спальне на первом этаже, переоборудованной еще Олив.

Вскоре после возвращения Уолли Гомер написал Уилбуру Кедру: «Смерть Олив сыграла главную роль в решении, принятом Кенди. Все остальное — паралич Уолли, предательство, угрызения совести — значения бы не имело».

«Кенди права, — отвечал д-р Кедр, — об Анджеле можно не беспокоиться, он купается в любви. Как он может чувствовать себя сиротой, если ни единого дня им не был. Ты — прекрасный отец. Кенди — прекрасная мать. Уолли тоже любит его. И ты боишься, что его будет мучить мысль, кто его настоящий отец? Так что с Анджелом проблем нет и не будет. Проблема будет с тобой. Тебе захочется, чтобы он знал, кто его отец. Тебе это надо, ему все равно. Ты сам захочешь сказать ему, что ты его отец, вот в чем проблема. В тебе и Кенди. Ты гордишься им. Ради самого себя, а не ради Анджела ты хотел бы открыть ему, что он не сирота».

А для себя д-р Кедр записал в «летописи»: «Здесь, в Сент-Облаке есть только одна проблема. Имя ей — Гомер Бур. И так будет всегда. Куда бы судьба ни занесла его».

Карие глаза, подсвеченные тенями, да еще задумчивый, отрешенный взгляд, пытливый и вместе мечтательный, который иногда появлялся у Анджела, — вот и все, что было в нем от отца. Он никогда не считал себя сиротой; он знал, что его усыновили, что он родился там же, где его отец. Но еще он знал, что его любят, он всегда это чувствовал. И не важно, что Кенди он звал «Кенди», Гомера «папа», а Уолли «Уолли».

Он был очень сильный, уже второе лето легко брал Уолли на руки и вносил его по ступенькам в дом, в пенистые волны прибоя; в бассейне переносил через мелкое место, а потом усаживал в кресло-коляску. На пляже Гомер учил Анджела, как преодолевать с Уолли на руках бурлящую кромку прибоя. Уолли плавал лучше всех, но сперва надо доставить его туда, где поглубже. И тогда уж он учил их, как нырять под волну, как ее оседлать.

— На мелком месте Уолли может только барахтаться в воде, — объяснил Гомер сыну.

В обращении с Уолли надо было соблюдать определенные правила (всюду эти правила, думал Анджел). Хотя Уолли был прекрасный пловец, без присмотра он никогда не плавал. И Анджел уже несколько лет был его телохранителем, купались ли они в бассейне или в океане. Резвясь в воде, они напоминали выдр или, вернее, дельфинов. Боролись и топили друг друга с таким азартом, что у Кенди замирало сердце.

И еще Уолли не позволялось в одиночку водить машину; у кадиллака было ручное управление, но перебраться из кресла-коляски в машину один он не мог. Первые складные коляски были очень тяжелые. Изредка в доме на первом этаже он передвигался с помощью металлической конструкции, ноги его при этом только касались пола; в незнакомом месте без инвалидного кресла он был беспомощен, а на неровной поверхности кресло надо было толкать.

И таким толкателем чаще всего был Анджел. А сколько раз он был пассажиром кадиллака, когда за рулем сидел Уолли! Возможно, Гомер и Кенди были бы недовольны, узнай они, что Уолли давно уже научил Анджела водить машину.

— У кадиллака ручное управление, малыш, — говорил Уолли. — Не надо ждать, пока ноги вырастут и будут доставать до педалей.

Кенди же говорила Анджелу другое.

— Как только ноги будут доставать до педалей, — тут Кенди останавливалась и целовала Анджела (она целовала его при каждом удобном случае), — я сразу начну тебя учить.

Когда это время пришло, Кенди не могла нарадоваться, какой Анджел способный ученик; откуда ей было знать, что ее дорогой мальчик уже давно водит машину.

— Есть хорошие правила, малыш, — говорил ему Уолли, целуя его (Уолли часто целовал Анджела, особенно в воде). — А есть зряшные. Но нарушать их надо умеючи.

— Как ужасно, что нельзя прямо сейчас получить права! Мне еще ждать целый год! — возмущался Анджел.

— Точно, — сказал Гомер. — Надо принять закон, разрешающий детям, выросшим на ферме, получать водительские права на год раньше.

Иногда Анджел играл с Кенди в теннис, но чаще отбивал на корте мячи Уолли, рука у которого не утратила силы и точности удара.

Завсегдатаи клуба роптали (впрочем, не очень громко), что на мягкой земле спортплощадки остаются отпечатки шин инвалидного кресла. Такая уж у них судьба — страдать от чудачеств то одного, то другого Уортингтона. Уолли ставил кресло на тормоз и пятнадцать-двадцать минут отрабатывал удар. Анджелу вменялось в обязанность подавать мяч точно на его ракетку. Потом Уолли менял положение кресла и тренировал подачи.

— Для тебя это полезней, чем для меня, малыш, — говорил он Анджелу. — Я уже лучше играть не буду.

А Анджел играл все лучше и лучше. Кенди даже иногда обижалась, видя, что Анджелу скучно с ней играть.

Гомер не играл в теннис. Он вообще не был охоч до спортивных игр; он и в Сент-Облаке редко играл в футбол в столовой мальчиков. Правда, изредка видел во сне, как играет в бейсбол; причем подавала всегда сестра Анджела, и удар у нее был сокрушительный. У Гомера не было никакого хобби, если не считать хождения по пятам за сыном (в свободные часы), словно он любимый щенок Анджела, ожидающий, что с ним вот-вот поиграют. Еще отец с сыном любили сражаться подушками в темноте спальни. И перед сном целовались, а иногда и утром, когда Анджел был еще теплый от сна. Дни у Гомера, заполненные делами, походили один на другой. Он продолжал помогать сестрам в кейп-кеннетской больнице, в этом смысле тяготы военного времени для него не кончились. Постоянным его чтением была медицинская литература. В фермерском доме «Океанских далей» повсюду на столах и полках высились стопки медицинских журналов — «Вестник американской медицинской ассоциации» и «Новоанглийский медицинский вестник». Кенди протестовала только против «Американского вестника акушерства и гинекологии», разумеется из-за иллюстраций.

— Мне необходим дома интеллектуальный стимул, — оправдывался Гомер, когда Кенди жаловалась на слишком реалистические рисунки в этом журнале.

— А мне бы не хотелось, чтобы их видел Анджел, — говорила Кенди.

— Но для него не тайна мои прошлые успехи в этой области.

— Пусть не тайна, но на эти картинки ему не стоит смотреть.

— Зачем набрасывать покров таинственности на этот предмет? — брал сторону Гомера Уолли.

— Но нельзя его и подавать в таких гротескных формах, — не сдавалась Кенди.

— По-моему, в этом нет ничего ни таинственного, ни гротескного. Это просто интересно, — таков был приговор Анджела. Этим летом ему исполнилось пятнадцать лет.

— Ты ведь еще и с девушками не встречаешься, — рассмеялась Кенди. — Зачем это тебе?

Воспользовавшись удобным случаем, она запечатлела еще один поцелуй на щеке Анджела, и взгляд ее упал на лежащий у него на коленях журнал. Он был раскрыт на статье о влагалищных операциях. На рисунке были показаны линии разреза для удаления влагалища и первичной опухоли во время радикальной операции.

— Гомер! — крикнула Кенди.

Гомер был наверху в своей полупустой спальне. Жизнь его была до того спартанская, что на стенах висело всего два украшения: фотография — Уолли в форме летчика (куртка из овчины, на шее шарф) позирует с экипажем «Удары судьбы». Тень от крыла самолета скрыла лицо радиста; слепящее бирманское солнце выбелило лицо командира экипажа (он потом скончался от кишечного осложнения); хорошо вышли только лица Уолли и второго пилота; Гомер видел другие его фотографии, получше. Второй пилот каждое Рождество присылал снимки своего растущего семейства; у него было пять или шесть детей и толстушка жена, а сам он год от года худел из-за подхваченной в Бирме амебы, от которой так до конца и не излечился.

А в ванной висела анкета, второй экземпляр, не дошедший до совета попечителей. Многолетнее воздействие пара от горячего душа превратило бумагу анкеты в подобие пергамента, из которого делают настольные абажуры, причем все вопросы по-прежнему хорошо читались и поражали глупостью.

Кровать хозяина была самая высокая в доме (Сениор Уортингтон любил лежа смотреть в окно). Гомер тоже оценил это преимущество. Лежа на ней, он видел бассейн, крышу дома сидра, мог так часами лежать и смотреть в окно.

— Гомер! — опять позвала Кенди. — Смотри, что читает твой сын!

Кенди и Уолли в разговоре с Гомером всегда называли Анджела «твой сын», Анджел называл Гомера «отец» или «папа». Так они и жили все эти пятнадцать лет. Гомер с Анджелом наверху. А Уолли и Кенди внизу в бывшей столовой; трапезничали все вчетвером в большой кухне.

Иногда вечерами, особенно зимой, когда сквозь голые кроны были видны огоньки в окнах чужих домов, Гомер любил перед ужином прокатиться на кадиллаке. Он думал о семьях, сидящих за обеденным столом, — каковы были в них истинные отношения? Жизнь в Сент-Облаке куда более предсказуема. Кто что знает об этих семьях, вместе преломляющих хлеб?

— Мы семья. И это главное, — говорила Кенди Гомеру всякий раз, как ей казалось, что автомобильные прогулки Гомера становятся длиннее.

— Да, у Анджела семья. Действительно, чудесная семья. Согласен, это главное, — кивал Гомер.

Иногда Уолли говорил ей, что он самый счастливый человек на земле. Другой отдал бы обе ноги, только бы быть таким счастливым, как он. После этих слов Кенди долго не засыпала; лежала и думала о Гомере, который тоже не спал. Случалось, оба выходили ночью на кухню, вместе пили молоко с яблочным пирогом. В теплые ночи сидели на краю бассейна, не касаясь друг друга; стороннему наблюдателю поддерживаемая дистанция сказала бы, что они или поссорились (Кенди и Гомер никогда не ссорились) или безразличны друг другу (и безразличны не были). Им самим это напоминало, как они в самом начале сидели на пирсе Рея, когда еще не преступили черту. Часто это воспоминание становилось нестерпимо; они до боли чувствовали, как им не хватает Рея и его пирса (Рей умер, когда Анджел был совсем маленький, и деда не помнил), это портило вечер, и они шли спать каждый к себе, в разные спальни. Полежат, поворочаются и под утро уснут.

Становясь старше (и страдая в отца бессонницей), Анджел не раз видел, как Гомер и Кенди сидят на краю бассейна, его окно тоже выходило на бассейн. Почему это старые друзья никогда не сидят рядом? — недоумевал он. Никаких других вопросов у него не возникало.

Реймонд Кендел умер вскоре после того, как Уолли и Кенди поженились. Взорвалось его хозяйство: садок с омарами, пирс с причалом, катер — все пошло на дно; а два старых драндулета, которые Рей чинил, разъехались в стороны по шоссе ярдов на двадцать пять, как будто в них вдруг заработали двигатели В клубе от взрыва вылетело огромное окно, но случилось это глубокой ночью, бар был закрыт, и никто из собутыльников Сениора не видел, как их «любимая» соринка в глазу, портящая красоту Сердечной Бухты, была буквально сметена с лица земли.

Рей, как известно, собирал торпеду. И хоть был он гениальный механик, наверняка столкнулся в торпеде с чем-то, что было выше его понимания. Потеря родного человека часто рождает в нас запоздалое раскаяние. Кенди сокрушалась, что так и не сказала отцу правду о Гомере и Анджеле. Ее не утешало, что отец, как ей иногда казалось, все и так понимает. Судя по его виду, по молчанию, он ждал, что она доверится ему. Но даже смерть отца не развязала ей язык — она крепко хранила свою тайну.

Все приморское шоссе на юг от Сердечной Бухты и автостоянки до «Дома эскимо и пломбиров Пауэлла» было усеяно после взрыва тушками омаров и их частями. Эрб Фаулер, известный шутник, и тут нашелся, спросил старика Пауэлла, уж не экспериментирует ли он с новой отдушкой для мороженого — омаровой.

Дождавшись, когда Анджелу исполнилось пятнадцать, Эрб Фаулер летом первый раз метнул ему в лоб одну из своих резинок. Анджел слегка обиделся, что его раньше не приобщили к мужскому братству. Его дружка и напарника, крепыша Пита Хайда, Эрб удостоил этой чести двумя годами раньше. Пит был всего на несколько месяцев старше, зато по всем другим статьям явно отставал от Анджела. Дело объяснялось просто: Пит Хайд родился в семье простого работника, а Анджел принадлежал к семье хозяев, хотя и работал в садах наравне со всеми. Но такие истины были пока еще недоступны его разумению.

Работники знали, что всем на ферме заправляет Гомер. Олив это не удивило бы, она и сама во всем на него полагалась. Кенди и Уолли были благодарны ему. Может, потому, что Гомер родился в Сент-Облаке, он был ближе к работникам, чем Уолли Уортингтон; да, он жил в хозяйском доме — «чудесном», как его называла Толстуха Дот, и все-таки он был для них свой. Никто из работников не имел ничего против такого босса. Разве что Вернон Линч, который не терпел над собой никакой власти, особенно после смерти Грейс.

Кенди, знавшая про жен работников все, рассказала дома, что Грейс умерла от перитонита, — забеременела и пыталась сделать что-то сама. Гомер недоумевал, почему она опять не отправилась в Сент-Облако. Он утешался тем, что Грейс не зря умерла. Именно ее смерть, а главное, возмутительная реакция на нее д-ра Харлоу, так подействовала на сестру Каролину, что та вняла наконец советам Гомера, ушла из кейп-кеннетской больницы и, приехав в Сент-Облако, предложила свои услуги.

— Меня к вам прислал Гомер Бур, — сказала сестра Каролина, представившись д-ру Кедру.

Старый доктор, однако, не утратил с годами бдительности.

— Для какой работы он вас прислал? — уточнил он.

— Я опытная медсестра. И приехала сюда во всем помогать вам.

— А в какой помощи мы нуждаемся? — продолжал свой невинный допрос д-р Кедр.

— Я разделяю ваше отношение к «работе Господней», — совсем отчаявшись, проговорила сестра Каролина.

— Так что же вы с этого не начали? — сразу смягчился д-р Кедр.

Выходит, Гомер подарил Сент-Облаку не только яблоневый сад. Значит, еще рано ставить на нем крест, с облегчением вздохнул Уилбур Кедр.

Сестры Анджела и Эдна так обрадовались сестре Каролине, что ревность даже на миг их не омрачила. Они надеялись, что ее появление хоть на время обуздает рвение попечительского совета.

— Новая сестра решительным образом изменила ситуацию, — заявил д-р Гингрич. — Я бы даже прибавил, это вообще освобождает нас от необходимости принятия незамедлительных мер (как будто они и правда могли сию минуту принять какие-то меры).

— Я бы все-таки предпочла видеть в приюте молодого врача, — высказалась миссис Гудхолл. — Молодого врача и молодого администратора. Вы знаете, как я отношусь к отчетности. Отчетность в приюте ужасно запущена. Но согласна, сам по себе факт утешительный. Временно разряжает обстановку.

Услыхав ее, д-р Кедр сказал бы: «Подождите, милая леди, вы еще и не с этим согласитесь».

В 195… году Уилбуру Кедру было уже за девяносто. Иногда лицо его во время очередной эфирной отключки совсем замирало, и когда рука, держащая маску, падала, как плеть, маска не соскакивала как раньше, сдуваемая его дыханием. Он очень похудел. Глядя на себя в зеркало или паря в струях эфира, он сравнивал себя с птицей. Одна сестра Каролина решалась пробирать д-ра Кедра за его пристрастие.

— Вам, как никому, очевидна пагубность этой привычки, — говорила она.

— Как никому? — невинно переспрашивал он. Иногда ему даже нравилось подразнить ее.

— Вы ведь невысокого мнения о религии, — заметила как-то Каролина.

— Положим, — осторожно отвечал он, отдавая себе отчет, что Каролина, молодая и быстрая, слишком серьезный противник.

— Ну, а что такое ваше пристрастие, как не религия?

— Но я никому не запрещаю молиться, — отрезал д-р Кедр. — Молитва — сугубо личное дело. Молиться или нет, человек решает сам. Молитесь, пожалуйста, кому и чему угодно. А вот такие, как вы, рано или поздно сочиняют свод правил и требуют их неукоснительного исполнения.

Говоря это, Уилбур Кедр чувствовал, однако, слабость своих позиций. Сестра Каролина взяла его в оборот. Социализм его восхищал, но спорить с социалисткой — все равно что спорить со служителем культа. Государство, запрещающее аборты, вещала Каролина, узаконивает насилие над женщиной, запрещение абортов — особый вид насилия, в основе которого лежит ханжество и самодовольство. Право на аборт — это не просто право свободы выбора, это долг государства принять закон, гарантирующий это право.

— Но стоит государству принять закон, оно тут же начинает диктовать правила, — протестовал д-р Кедр.

Он говорил сейчас как истый янки, уроженец Мэна. А сестра Каролина только улыбалась. Она опять вовлекла его в спор и заманила в очередную ловушку. Д-р Кедр не был политик, приверженец системы. Он был просто хороший человек.

— В другом, лучшем мире… — начинала она терпеливо объяснять,

Д-р Кедр при этих словах взрывался.

— Я живу не в лучшем мире! — кричал он. — А в этом, в этом самом. Я принимаю его как данность. Давайте говорить об этом мире!

Но эти споры очень утомляли его. И ему сразу же хотелось подышать эфиром. Чем больше он горячился в споре, тем необходимее был эфир и тем сильнее он чувствовал правоту сестры Каролины.

— Я не могу быть всегда прав, — устало говорил он.

— Да, я понимаю, — сочувственно кивала сестра Каролина. — Именно потому, что даже очень хорошие люди не всегда правы, нужно общество, нужны некие правила. Называются они приоритеты.

— Называйте, как хотите, — ворчливо отвечал д-р Кедр. — У меня нет времени для философии, политики, религии. У меня уже вообще больше нет никакого времени.

И всегда где-то на задворках сознания ему слышался плач новорожденных. Даже когда в приюте так же тихо, как в могиле, как в последних дотлевающих пустых домах Сент-Облака, Уилбуру Кедру все равно слышался плач младенцев, и они плакали, он это знал, не потому, что хотели родиться. А потому, что родились.

Тем летом мистер Роз написал Уолли, что они с дочерью приедут на день-другой раньше всей команды; и надеется, что к его приезду все будет готово.

— Мы очень давно не видели его дочку, — сказал Уолли; все трое были в конторе яблочного павильона.

Эверет Тафт смазывал машинным маслом инвалидное кресло, а Уолли сидел на столе, свесив безжизненные ноги, обутые в безукоризненно начищенные мокасины, которым было уже больше пятнадцати лет.

Кенди играла с калькулятором.

— Девочка, кажется, ровесница Анджелу, — сказала она.

— Точно, — ответил Гомер.

И получил от Уолли прямой удар в челюсть — единственный тип удара; который он мог нанести в сидячем положении. Гомер стоял нагнувшись, а Уолли сидел на столе, поэтому удар был неожиданно мощный и пришелся прямо в щеку. Потрясенная Кенди с силой оттолкнула калькулятор, он проехался по столу и со стуком упал на пол. Гомер тоже упал, но без стука. Просто рухнул всем телом. Приложил руку к щеке — наверняка скоро вздуется синяк.

— Уолли! — сказала Кенди.

— Мне это, в конце концов, надоело! — крикнул Уолли. — Неужели у тебя нет других слов?

— Боже мой, Уолли! — Кенди не находила слов.

— Все в порядке, — сидя на полу, сказал Гомер.

— Прости меня. Но что ты все заладил свое «точно». Мне это действует на нервы, — сконфузившись, проговорил Уолли.

С этими словами он оперся руками о стол, чтобы спрыгнуть (Уолли уже много лет не делал этой ошибки), повинуясь естественному порыву помочь Гомеру встать на ноги; на какой-то миг он забыл, что ноги у него не ходят. Если бы Кенди не подхватила его и не прижала к груди, он бы упал на пол рядом с Гомером. Гомер поднялся на ноги и помог Кенди посадить его обратно на стол

— Прости, старик, — сказал Уолли и прижался головой к его плечу. — Я не хотел этого.

На этот раз Гомер удержался и не сказал «точно». Кенди пошла за полотенцем и льдом, чтобы приложить к опухшей щеке Гомера.

— Все в порядке, Уолли, — повторил Гомер.

Уолли слегка подался вперед, Гомер наклонился к нему, и они потерлись лбами. Вошедшая со льдом Кенди так и застала их.

Все эти пятнадцать лет Кенди с Гомером считали, что Уолли давно обо все догадался, примирился со случившимся и расстраивает его только их боязнь признаться. Но ведь для Уолли лучше, что они молчат. В каком неудобном, непонятном положении он окажется, если они вдруг поведают ему правду! Главное, чтобы Анджел ничего не знал. Не дай Бог, если в их тайну его посвятят посторонние. Но Уолли, конечно, ему не скажет, даже если и знает.

Гомера удивляло одно, почему Уолли не ударил его раньше.

— Как ты это себе объясняешь? — спросила Гомера Кенди, когда они ночью сидели на краю бассейна.

Какое-то крупное, судя по жужжанию, насекомое запуталось в защищающей от листопада сетке, мало-помалу его трепыхание становилось все тише, тише…

— Наверное, эти мои «точно» и впрямь действуют на нервы.

— Уолли всё знает, — сказала Кенди.

— Ты это говоришь пятнадцать лет.

— Ты думаешь, он не знает?

— Я думаю, он любит тебя, а ты любишь его, — сказал Гомер. — Думаю, он знает, что мы оба любим Анджела. И Уолли, наверное, тоже его любит.

— А как, по-твоему, он догадывается, что Анджел наш ребенок?

— Не знаю. Я знаю одно, когда-нибудь придется открыть Анджелу правду. По-моему, Уолли знает, что я тебя люблю, — сказал он.

— А что я тебя люблю? — спросила Кенди. — Это он знает?

— Ты любишь меня изредка.

— Я говорю не о сексе.

— А я о сексе.

Они были очень осторожны и верили, что об их отношениях никто не догадывается. С тех пор как Уолли вернулся с войны, они были близки всего двести семьдесят раз, в среднем восемнадцать раз в год, полтора раза в месяц. Они были предельно осторожны. На этом настаивала Кенди — ради Уолли, ради Анджела, ради того, что Кенди называла их семьей. Не дай Бог, кто-нибудь застанет их вместе. Нельзя никого ставить в неловкое положение. Если это случится, их отношениям придет конец, и уже навсегда.

Вот потому они и не признавались Уолли. Конечно, Уолли мог бы их понять; ведь они верили, что он погиб (как еще понимать «пропал без вести»?), они нуждались друг в друге, хотели Анджела. Уолли бы понял, да и от факта никуда не денешься. Но спроси он, как обстоит дело сейчас, что бы они ответили?

И еще одного они боялись, вдруг Кенди забеременеет. Зачать ребенка Уолли не мог, и случись это, в чудо он не поверит. Энцефалит не влияет на детородную способность, и Уолли только годы спустя понял, что бесплоден. Он вспомнил, каким антисанитарным способом бирманские крестьяне опорожняли ему мочевой пузырь. Но вспомнил не сразу. Память о днях, проведенных в Бирме, возвращалась к нему постепенно. Узнав, что семяпроводящий канальчик у него зарос, он стал вспоминать особенности бамбуковых катетеров, и ему даже казалось, что он помнит их все до единого.

Оргазм он чувствовал, Уолли любил подчеркивать это в разговоре с Гомером; впрочем, с кем еще он мог бы об этом пошутить. «Я все еще могу нацелить пистолет и выстрелить, — говорил Уолли. — Только выстрел-то холостой».

Когда какой-нибудь бирманец спускал ему мочу (за что он всегда бывал благодарен), крови было совсем мало, вспоминал Уолли, даже если побег был не совсем гладкий; и кровь его казалась светлой по сравнению с кроваво-красными плевками бетеля на палубе лодки.

Кенди заставила Гомера поклясться, что если она забеременеет, аборт в этот раз сделает он. Поездка в Сент-Облако не обманет Уолли. Да она и не будет морочить ему голову. Эта боязнь умеряла любовный пыл; к тому же они предавались любви в самых неподходящих местах; отцы-основатели Новой Англии пристыдили бы их, и д-р Кедр бы не похвалил.

Расписания интимных встреч у них не было, ни условленного места, ни дня, ни часа. Чтобы не вызвать подозрений — как будто они без того не были под подозрением. Зимой, когда Анджел вернувшись из школы, возил Уолли поплавать в бассейн частной мужской школы, Кенди и Гомер могли бы урвать часок для любовных утех. Но кровать, где спал Гомер, вызывала столько ассоциаций. На ней спала Олив, а еще раньше умер Сениор; кровать Кенди и Уолли тоже имела свои табу. Изредка им удавалось выкроить время на поездку. Был еще дом сидра, он годился для тайных встреч в конце лета перед приездом сборщиков; но с тех пор как Анджел научился водить, там стало небезопасно; ему доверили объезжать сады в одной из фермерских машин при условии не выезжать на шоссе; с ним часто увязывался его дружок, толстый коротышка Пит Хайд, и Гомер подозревал, что они попивают пивко в доме сидра, если Эрб Фаулер снизойдет купить им его; а возможно, предаются любимой, но запретной забаве подростков — курению. Ночью тоже не уединишься — Анджел унаследовал-таки от отца бессонницу.

Гомер понимал, никаких оплошностей. С его познаниями в медицине не так трудно уберечь Кенди от беременности; и конечно, они очень осторожны, назначая свидания. Но это благоразумие, к огорчению Гомера, лишало их любовь того пыла страсти, что они испытали в ту первую ночь, когда был зачат Анджел. Кенди настаивала, чтобы Гомер попросил д-ра Кедра прислать инструменты на всякий случай, вдруг понадобятся. Гомер не возражал, хотя в душе был уверен, что это излишняя предосторожность, но письмо с просьбой отправил.

Все пятнадцать лет Гомер убеждал ее:

— Ты не забеременеешь! Этого просто не может быть.

— Ну а вдруг? У тебя есть все необходимое? — в сотый раз спрашивала Кенди.

— Да, — отвечал Гомер.

После того удара Уолли он стал воздерживаться от своего любимого словечка. И если оно невзначай вырывалось, он непроизвольно закрывал глаза, ожидая, что опять получит удар в челюсть, как будто его собеседник, кто бы он ни был, реагировал на него как Уолли и обладал реакцией мистера Роза.

Уилбур Кедр по-своему истолковал просьбу Гомера об инструменте. Впрочем, эти пятнадцать лет он только и делал, что по-своему толковал намерения Гомера. Конечно, он незамедлительно послал ему прекрасный набор инструментов: большой и средний расширители, зеркало Оварда, кюретку для биопсии, один маточный зонд, двое абортных щипцов, набор острых кюреток и кюретку Рейнстейтера. Не забыл он и ватные тампоны и дезинфицирующие препараты, словом, обеспечил Гомера всем необходимым для абортов до конца столетия.

«Я не собираюсь открывать гинекологический кабинет!» — написал Гомер в ответном письме. Но д-р Кедр был доволен и тем, что Гомер всем для этого обеспечен.

Гомер завернул инструменты в вату, потом в марлю, уложил в пластиковый пакет еще из-под подгузников Анджела. И засунул его поглубже на полку стенного шкафа на втором этаже вместе с тампонами и медикаментами. Эфир он хранил в сарае с садовыми инструментами.

Это легковоспламеняющееся вещество лучше держать не дома.

При всем том эта близость с Кенди три раза в два месяца неизменно убеждала его, что после пятнадцати лет их все еще страстно влечет друг к другу и что нынешние встречи бледным повторением первой ночи не назовешь. Правда, у него сложилось непоколебимое убеждение, что секс и любовь — разные вещи. Возможно, потому, что первой женщиной у него была Мелони, а настоящий секс он знал всего одну зиму в Сент-Облаке, когда у него, как ему верилось, была семья. Любовь у него соединялась с нежностью и восхищением, которые чувствуешь в особые минуты. А он столько лет не видел, как Кенди просыпается, как засыпает, не будил ее, не сидел рядом, любуясь, как она спит.

Эту нежность он перенес на Анджела. Когда Анджел был младше, они с Кенди сталкивались иногда у его постели в темноте его комнаты, и, бывало, вместе, как все родители на земле, удивленно и с умилением взирали на своего спящего отпрыска. Но обычно Гомер засыпал в пустой двуспальной кровати, рядом с которой стояла кроватка сына, прислушиваясь к его сонному дыханию; ну что ж, Гомер все детство засыпал в комнате, где дышало десятка полтора мальчишек.

Когда утром он будил Анджела, сердце его заходилось от нежности и чувства вины — это и была настоящая любовь; а Кенди такие минуты (если они были) дарила Уолли, думал Гомер. У сирот в Сент-Облаке удовольствия обусловлены местом, временем и прочими обстоятельствами. Голод лучше ощущать по утрам — блинчиков дадут сколько угодно. Для секса нужен ясный день и, разумеется, Мелони; потребность вандализма и бесцельных прогулок опять же без Мелони не удовлетворишь, секс в одиночку и раздумье требуют непогоды и, конечно, отсутствия Мелони. Гомеру страстно хотелось иметь семью, но семья — понятие растяжимое, а этого ему в детстве не объяснили.

Однажды в июле, в жаркий субботний полдень, располагающий к лени, Гомер плавал на спине в бассейне. Все утро он мульчировал землю вокруг саженцев, вместе с ним работал Анджел. Сейчас Анджел, еще мокрый, стоял на трамплинной доске и перебрасывался бейсбольным мячом с Уолли, который сидел в своем кресле на возвышении недалеко от бассейна. Они бросали мяч молча, сосредоточенно. Удар Уолли отличался резкостью, неожиданной для сидящего человека. К перчаткам Анджела мяч словно прилипал. Слышались сочные шлепки мяча по коже бейсбольных перчаток.

Кенди вышла из конторы павильона и подошла к бассейну. Она была в джинсах, ботинках, спортивной рубашке хаки с большими карманами и нашивками на плечах, на голове бейсболка козырьком назад: Кенди прятала от солнца русые волосы — выгорая, они казались седыми.

— Вот так. Мужчины в субботу кончают работу в полдень, а женщины не разгибаются в павильоне до трех, — проговорила она раздраженно.

Гомер встал на дно бассейна, вода доставала ему до груди, и посмотрел на Кенди. Уолли глянул на нее через плечо и послал мяч Анжелу, тот метнул его обратно.

— Перестаньте, пожалуйста, бросать мяч, когда с вами разговаривают, — сказала Кенди.

— Мы тебя слушаем. — Уолли задержал мяч в руках.

— По-моему, по субботам, когда люди еще работают, от игр лучше бы воздержаться. Все слышат, как вы тут резвитесь, это производит не самое лучшее впечатление.

— Чем мы тебе не потрафили? — спросил Анджел.

— Тем, что болтаетесь без дела, живете в «чудесном» доме, как говорят люди. А им приходится и по субботам вкалывать.

— Пит тоже бездельничает, — сказал Анджел. — Он уже на пляже.

— Пит еще ребенок. Но мать его все еще в павильоне.

— А я что, не ребенок? — пошутил Анджел.

— Не о тебе речь. Что вы двое на это скажете? — Кенди обратилась к мужчинам.

— Я тоже ребенок, — сказал Уолли и бросил мяч Анджелу.

Анджел засмеялся, поймал мяч и послал обратно. Гомер же молча стоял в воде, не спуская глаз с Кенди.

— Ты слышишь, что я говорю? — кипятилась Кенди. Гомер, не ответив, нырнул, задержал на какое-то время дыхание, а когда вынырнул, Кенди уже исчезла в доме, хлопнув дверью.

— Успокойся, мы все поняли, — примирительно крикнул ей вслед Уолли.

И тут Гомер произнес эти слова. Выплюнул изо рта воду и вдруг сказал Анджелу:

— Иди, скажи матери, пусть переоденется, поедем на пляж. Анджел пошел в дом, и до Гомера вдруг дошло, что он брякнул.

— Пусть сменит гнев на милость, — прибавил Уолли, и, дождавшись, когда Анджел войдет в кухню, сказал: — Я думаю, старик, он не обратил внимания на твои слова.

— Она для него мать. Я просто не могу думать о ней иначе.

— Да, это трудно, — согласился Уолли, — думать иначе, чем думается.

— Что? — не понял Гомер.

— Она у нас командир, — сказал Уолли.

Гомер опять нырнул под воду, там в прохладе голова лучше соображает.

— Командир? — переспросил он, вынырнув.

— Но кто-то ведь должен принимать решения, — сказал Уолли.

Гомер чувствовал: слово «точно» неотвратимо поднимается в нем, как пузырьки со дна бассейна, — и зажал рот рукой. Уолли сидел на возвышении, выпрямив спину, перчатка на камнях, мяч наизготовке в руке. Гомер знал — не сдержись он сейчас, ляпни любимое словцо, пущенный этой рукой мяч мгновенно поразит его, не успеет он нырнуть в воду.

— Она знает, что делает, — промямлил он.

— Всегда знала. А ей идет зрелый возраст. Ты заметил?

— Очень идет, — согласился Гомер, выходя из бассейна. Уткнулся лицом в полотенце, зажмурился и вдруг увидел тонкую сеточку морщин в уголках глаз Кенди, веснушки на груди — она любила подставлять грудь солнцу. На животе у нее тоже морщины — растяжки, которые оставила на гладкой, упругой коже беременность. Интересно, знает ли Уолли. отчего они. На тыльной стороне узких длинных ладоней уже заметно проступали вены. Но она по-прежнему была очень красивая женщина.

Наконец Кенди с Анджелом вышли из дома готовые ехать на пляж. Гомер вглядывался в лицо сына — осознал ли он, что отец назвал Кенди матерью; но в лице Анджела ничего не изменилось, и Гомер так и не понял, заметил ли сын его обмолвку. И не мог решить, сказать ли Кенди, что Уолли заметил. Поехали в желтом джипе. За рулем Кенди, Уолли рядом на специальном сиденье, а Гомер с Анджелом устроились сзади. Всю дорогу на пляж Уолли напряженно глядел в окно, как будто впервые видел дорогу, ведущую из Камня в Бухту. Как будто он только что выпрыгнул из самолета над Бирмой, казалось Гомеру, только что раскрылся парашют и он выискивает взглядом, где приземлиться.

И Гомер впервые сказал себе: Кенди права.

Он знает. Уолли все знает.

В яблочном павильоне ничего не менялось. Там тоже жили одной семьей. Не было только Дебры Петтигрю; младшая сестренка Толстухи Дот вышла замуж за парня из Нью-Гэмпшира и навещала родных только на Рождество.

Гомер с Анджелом проводили Рождество в Сент-Облаке. Утреннюю трапезу делили с Кенди и Уолли, одаривали друг друга, набивали гостинцами машину и отправлялись в путь. К вечеру были в Сент-Облаке, поспев как раз к рождественскому столу. Как плакала, увидев их, сестра Анджела! А сестра Эдна обливалась слезами, прощаясь с ними. Д-р Кедр был дружелюбен, но сдержан.

Яблочный павильон был все тот же. Как и Сент-Облако. Пожалуй, отличался даже большим постоянством, как бы законсервировался, чего про приют не скажешь. Главное, в нем были все те же люди. А в Сент-Облаке детские личики за столами все время менялись.

Эрб Фаулер так все и жил с Лиз Тоуби, которую все по-прежнему звали Лиз-Пиз; ей уже было под пятьдесят, замуж за Эрба она не вышла, да он ей и не предлагал, но она все же приобрела привлекательную величавость замужней дамы. Эрб, как и раньше, сыпал грубыми, столетней давности шутками, предметом которых были его знаменитые резинки; но теперь это был сухопарый, седой старик за шестьдесят, с великоватым для его сложения животиком, походившим на украденный и спрятанный под рубаху арбуз. Злюка Хайд полысел, округлился, но остался все тем же добряком. В павильоне, как прежде, верховодили его жена Флоренс и Толстуха Дот; их веселый нрав ненадолго омрачила смерть Грейс Линч. Эти две женщины с руками в три обычных обхвата, как и пятнадцать лет назад, то и дело смешили Айрин Титком, и та, как и встарь, отворачивала лицо, пряча шрам от ожога. Мягчайший Эверет Тафт, к своему великому счастью, не отвечал больше за наем дополнительных рабочих рук, эта обязанность перешла к Гомеру. А ненависть Вернона Линча ко всем и вся была столь монументальна, что не замечала таких мелочей, как возвышение Гомера или смерть Грейс. Он по-прежнему был во власти неукротимой злобы, точившей его шестьдесят с лишком лет.

Гомер Бур поставил диагноз: у Вернона в голове незлокачественная опухоль, которая не растет, но постоянно раздражает в мозгу какой-то центр. «Сидит там и нервирует, как плохая погода», — подшучивал над Гомером пчеловод Айра Титком. Айре было шестьдесят пять, но на прицепе, в котором он возил ульи, стояли другие цифры — число пчелиных укусов за всю жизнь.

— Всего двести сорок один раз, — сказал он Гомеру. — А я вожусь с пчелами с девятнадцати лет. Значит, всего пять целых девять десятых укусов в год. Неплохо, а?

— Точно, — ответил Гомер, мысленно увернувшись от прямого удара в челюсть бейсбольным мячом, летящим с быстротой ножа в руке мистера Роза.

Гомер тоже вел свой счет; записывал карандашом числа любовных свиданий с Кенди (стирал старое, ставил новое) на обратной стороне фотографии Уолли с экипажем «Ударов судьбы». Всего двести семьдесят, только на три десятка больше пчелиных укусов Аиры. Гомер не знал, что и Кенди ведет счет, число «270» стояло на обороте другой фотографии, где она учит Гомера плавать. Фотография была, как бы случайно забыта в туалетной, общей ее и Уолли. То ее загораживала коробка с салфетками, то шампунь. Туалетная была тесновата, Олив успела до болезни оборудовать ее: пустила вдоль стен металлические поручни, чтобы Уолли мог без посторонней помощи садиться на унитаз и залезать в ванну.

— Образцовая туалетная инвалида, — говорил Уолли. — Мечта обезьян, есть на чем повисеть.

Однажды тем летом, возвращаясь с пляжа, они остановились на спортплощадке начальной школы Сердечной Бухты. Уолли с Анджелом захотелось поупражняться на трапециях. Анджел очень ловко на них работал, а руки у Уолли были такие сильные, что он качался с обезьяньей силой и грацией. Они совершали головокружительные полеты и вскрикивали, как мартышки, приближаясь к машине, где их ждали Кенди с Гомером.

— Два наших ребенка, — сказал Гомер единственной женщине в его жизни.

— Да, наша семья, — улыбнулась Кенди, следя, как Уолли с Анджелом взмывают вверх и падают вниз.

— Полезнее, чем торчать у телевизора, — сказал Гомер, он всегда думал об Анджеле и Уолли как о больших детях. Кенди тоже считала, что Уолли слишком пристрастился к телевизору. Это дурно влияло на Анджела, который охотно подсаживался к нему.

Уолли был без памяти от телевизора, даже подарил один Сент-Облаку. Гомер отвез его туда, но там телевизор принимал плохо, что, наверное, смягчало впечатление от слушаний комиссии Маккарти — первый сюжет, увиденный д-ром Кедром на телевизионном экране.

«Слава Богу, что было почти ничего не видно», — написал он Гомеру.

Сестра Каролина в этом году часто бывала в плохом настроении. Если американская армия и правда заигрывает с коммунистами, как утверждал сенатор Маккарти, ей Сам Бог велит пойти служить в армию, говорила она.

Силясь разглядеть сенатора сквозь прыгающие строки и другие помехи, д-р Кедр пришел к заключению:

— По-моему, он выпивает. Держу пари, этот парень долго не проживет.

— Чем меньше, тем лучше, — припечатала сестра Каролина. В конце концов было решено от телевизора отказаться, хотя сестра Эдна и миссис Гроган успели к нему пристраститься. Д-р Кедр заявил, что телевизор для детей хуже, чем религия. «Но, Уилбур, — протестовала сестра Эдна, — это не так вредно, как ваш эфир». Уилбур Кедр был, как всегда, непреклонен. И подарил телевизор начальнику станции, это изобретение как раз для таких придурков; будет чем забивать голову в перерывах между мельтешением вагонов. Уилбур Кедр был первый человек в Мэне, давший телевизору меткое определение «ящик для идиотов». В Мэн, а тем более в Сент-Облако, достижения цивилизации приходили с большим опозданием.

А Уолли вечерами не отрывался от телевизора, и Анджел подсаживался к нему, если Кенди с Гомером не протестовали. Уолли уверял, что передачи вроде слушаний комиссии Маккарти весьма поучительны. «Пусть Анджел знает, — сказал он, — что в стране существует угроза со стороны сбесившихся правых».

И хотя сенатор Маккарти после этих слушаний потерял поддержку миллионов людей, хотя сенат осудил его за неуважение к комиссии, разбиравшей его финансовые махинации, и оскорбительные выпады в адрес комитета, требующего вынести ему порицание, совет попечителей Сент-Облака был очарован сенатором. Миссис Гудхолл и д-р Гингрич взыграли духом, теперь есть куда жаловаться на сестру Каролину. Ее социалистические взгляды опасны, да и где гарантия, что она не принимает участия в движении красных? Того и гляди розовая зараза распространится на весь приют.

Появление в Сент-Облаке сестры Каролины на первых порах успокоило попечительский совет. Миссис Гудхолл была счастлива, что в приют влились-таки молодые силы. Можно вообразить себе ее гнев, когда выяснилось, что сестра Каролина заодно с д-ром Кедром. Это подвигло ее поближе познакомиться с прошлым сестры Каролины. Послужной список безупречен, придраться не к чему, а вот политические взгляды медсестры вселяли надежду.

Сколько раз миссис Гудхолл напоминала совету: д-ру Кедру за девяносто, он потенциальный гомосексуалист; и вот вам новая серьезная провинность: д-р Кедр взял работать в приют «красную» медсестру.

— Там одни старухи, им можно внушить что угодно, — пугала совет миссис Гудхолл.

Д-ра Гингрича давно восхищали немыслимые виражи фантазии миссис Гудхолл. Его все еще волновал трудно постижимый образ потенциального гомосексуалиста; какой потрясающий ярлык для человека, отличающегося (сильно или не очень) от всех прочих — ни доказать, ни опровергнуть! И какая пища для слухов! Д-р Гингрич очень жалел, что в бытность практикующим психоаналитиком ни разу не прибегнул к этому диагнозу, ведь лучшей провокации для пациента не придумаешь.

И вот вам новое завихрение — д-р Кедр не только дряхлый старик и потенциальный гомосексуалист, ему грозит стать «красным» под влиянием социалистки. Д-р Кедр так бурно защищал взгляды сестры Каролины, что д-ру Гингричу до смерти захотелось увидеть реакцию старика на обвинение в потенциальном гомосексуализме.

— Она не коммунистка, она социалистка! — кричал д-р Кедр на заседании совета.

«Что в лоб, что по лбу», — была реакция совета. Как говорят у нас в Мэне.

— Боюсь, они скоро попросят нас кое-что осудить, — сказал д-р Кедр сестрам.

— Что же мы должны осудить? — забеспокоилась сестра Эдна.

— А давайте составим свой черный список, — предложил д-р Кедр.

— Законы против абортов, — не долго думая выпалила сестра Анджела.

— У нас это будет первый пункт, — поддержал д-р Кедр.

— Господи! — воскликнула сестра Эдна.

— Затем — республиканцы, — сказал д-р Кедр. — И совет попечителей, — подумав, добавил он.

— Боже мой! — опять воскликнула сестра Эдна.

— Капитализм, — сказала сестра Каролина.

— Ну, капиталами у нас и не пахнет.

— Паутинный клещик и плодожорка! — внесла свою лепту сестра Эдна. Все с недоумением посмотрели на нее. — Это такие вредители садов. Из-за них мне приходится все опрыскивать и опрыскивать. Их много, а я одна.

И в результате д-р Кедр извлек из шкафа свой старый кожаный саквояж, который ему служил еще в Бостоне, когда он был врачом-ординатором в родильном доме; отвез его сапожнику в Порогах-на-третьей миле, который попутно чинил дамские сумочки и приделывал к седлам золотые монограммы. Д-р Кедр попросил сапожника выгравировать на его старом черном саквояже золотые буквы «Ф.Б.» — Фаззи Бук.

И в августе 195… года, за несколько дней до появления в «Океанских далях» сезонников, он послал саквояж Гомеру. Как раз в августе Мелони брала на работе ежегодный отпуск.

Большинство рабочих верфи, даже электрики, уходили в отпуск дважды в год: две недели летом, две недели зимой, на Рождество. Мелони же отдыхала один раз, в яблочный сезон, прощалась с Портлендом и шла собирать яблоки, она любила эту работу, возвращавшую ее в молодость. В этом году Мелони решила наняться в «Океанские дали».

Она, как и раньше, путешествовала на попутных. По-прежнему носила мужскую рубаху и джинсы и по-прежнему ее принимали за бродягу; никто не признал бы в ней квалифицированного электрика с верфи, у которого в банке достаточно денег, чтобы купить приличный дом и две машины.

В «Океанских далях» первой ее увидела Толстуха Дот. Они с Флоренс убирали витрину в яблочном павильоне, хотя в их распоряжении был пока единственный сорт — грейвенстины. Расставляли на полках банки с желе, вареньем и медом, Айрин Титком хлопотала у плиты, где пеклись яблочные пироги. В конторе был один Уолли, говорил по телефону и не видел Мелони, она тоже его не увидела.

Кенди у себя дома на кухне пререкалась по телефону с братом Олив, когда-то простым грубым парнем Баки Бином. Он купил то, что осталось от пирса Рея Кендела, и построил на клочке земли маленький дешевый ресторанчик «Дары моря», один из первых в Мэне, где можно перекусить, не выходя из машины; молоденькие девушки в довольно легкомысленной одежде приносили вам что-то жареное и не очень горячее, и вы, опустив стекло, утоляли голод прямо в машине. Пицца подавалась на подносе, который крепился к дверце машины. Гомеру очень хотелось свозить д-ра Кедра в эту закусочную, послушать, что он о ней скажет. Наверняка отнесется к ней как к телевизору и сенатору Маккарти.

У Баки Бина родилась новая идея. Теперь он хотел купить кусок сада Петушиный Гребень, разбить его на участки размером в акр и продать под дачи с видом на океан.

В ту минуту, когда Мелони появилась в «Океанских далях», Кенди как раз ответила Баки Бину отказом. По ее мнению, дачный участок в один акр — слишком мал; кроме того, будущим владельцам вряд ли понравится, что у них под боком все лето опрыскивают сады и им придется дышать химикалиями. Конечно же, их будут соблазнять яблоки, висящие совсем рядом, только перемахни забор. И они будут считать себя вправе сорвать любое, какое глянется.

— Ты вся в Олив, — вздохнул Баки Бин. — У тебя нет воображения.

Как раз в этот миг Мелони подошла к Толстухе Дот. Она выбрала ее не только потому, что Дот Тафт была здесь явно старшей, но Мелони с большим доверием относилась к дородным женщинам. Толстуха Дот приветливо улыбнулась, ей тоже пришлась по вкусу незнакомая великанша.

Двух женщин явно потянуло друг к другу, Мелони заговорила, и голос ее, отдавшийся эхом в пустых помещениях павильона, возбудил внимание Злюки Хайда и Вернона Линча, которые заливали воду в радиатор трактора.

Мелони говорила обычно поразительно низким голосом, но иногда старалась его завысить, и тогда казалось, что она кричит.

— У вас на ферме работает парень по имени Гомер Бур? — спросила она у Толстухи Дот.

— Где же ему еще работать? — на шутливой ноте ответила Дот. — Он твой приятель?

— Был когда-то, — сказала Мелони. — Мы очень давно не виделись, — прибавила она, вдруг смутившись, насколько Мелони могла смутиться. Пожив с Лорной, она иногда смущалась в присутствии женщин, а с мужчинами по-прежнему была груба и самоуверенна.

— Где Гомер? — спросила Флоренс Злюку, уставившегося на Мелони.

— Разгружает ящики в Жаровне, — ответил Злюка Хайд и почему-то внутренне содрогнулся.

— Ты пришла повидать его? — спросила Толстуха Дот, заметив, что Мелони машинально сжимает и разжимает кулаки.

— Я вообще-то пришла, чтобы наняться на работу. Я умею обрывать яблоки.

— Сборщиков нанимает Гомер, — сказала Толстуха Дот. — Вам повезло, раз вы давние приятели.

— Сейчас еще рано нанимать, — буркнул Вернон Линч. Но Мелони так на него взглянула, что он, вопреки обычаю, промолчал.

— Поди скажи Гомеру, что к нему пришли, — послала Толстуха Дот Вернона. — Гомер у нас главный.

— Главный? — переспросила Мелони.

Айрин Титком хихикнула и отвернула голову, пряча шрам от ожога.

— Кто здесь главный — большой секрет, — сказала она. Вернон Линч так резко включил мотор, что от черного маслянистого дыма из выхлопной трубы женщины у прилавка закашлялись.

— Если ты будешь здесь работать, тебе бы не худо знать, — сказала Толстуха Дот, — что этот тип на тракторе большое дерьмо.

— Он что, у вас такой один? — пожала плечами Мелони, и Толстуха Дот рассмеялась.

— Ой, мои пироги! — воскликнула Айрин Титком и бросилась к плите.

Флоренс Хайд дружески обняла Мелони, а Толстуха Дот плюхнула ей на плечо увесистую ладонь, как давней подруге. Вернулась Айрин и объявила, что пироги получились хоть куда.

— Расскажи, откуда ты знаешь Гомера? — попросила Флоренс Хайд.

— Где познакомилась? Когда? — подхватила Толстуха Дот.

— В Сент-Облаке. Знаю его всю жизнь, — ответила Мелони. — Он был моим парнем, — продолжала она и, оскалившись, показала женщинам зубы, которым был нанесен когда-то непоправимый урон.

— Да ты что? — изумилась Толстуха Дот.

А Гомер Бур в это время рассуждал с сыном Анджелом о мастурбации, точнее, говорил один Гомер. Они расположились в обеденный перерыв под одной из самых старых яблонь в Жаровне; все утро развозили по садам ящики для сборщиков яблонь, чередуясь за рулем; то отец вел трактор, а сын сбрасывал ящики, то наоборот. Съели бутерброды, и Анджел, взболтав бутылку с содовой, облил из нее отца, а Гомер мучительно ломал голову, как бы начать разговор на эту нелегкую тему. Кенди недавно заметила Гомеру, что, судя по некоторым признакам (пятна на простыне), у Анджела начиналась пора половой зрелости и пришло время для «мужского разговора».

— Знаешь, в Сент-Облаке было очень трудно уединиться — как бы между прочим, по его мнению, начал Гомер.

Они лежали на спине в густой траве под сенью яблони, ветви которой поникли под тяжестью яблок.

— Да? — безразлично бросил Анджел.

— Да. Ты ведь знаешь, я там был старший, мне было столько же, сколько тебе сейчас. И я как бы отвечал за отделение мальчишек, а они были совсем маленькие, у них еще признака волос в паху не было. И конечно, они понятия не имели, почему их маленькие пенисы иногда напрягаются. Анджел засмеялся, Гомер тоже.

— Ну и как же ты устраивался? — спросил сын.

— Ждал, пока все уснут. И старался, чтобы не скрипели пружины. Но ты не представляешь себе, сколько надо ждать, пока полтора десятка мальчишек угомонятся.

И оба опять немного посмеялись.

— Был среди них один, постарше, он уже кое-что понимал, — продолжал воспитательную беседу отец. — Во всяком случае, уже начал себя исследовать. И когда первый раз забава кончилась чем положено, он сильно перепугался. Подумал, что у него что-то сломалось. И пошла кровь. В темноте-то цвета не видно.

Рассказываемая история была чистый вымысел. Но Анджелу она нравилась, он искренне смеялся, и Гомер продолжал:

— Он чуть не плакал, просил, чтобы я включил свет. Говорил, что нечаянно поранил себя.

— Поранил?

И оба опять рассмеялись.

— Да. Я включил свет, он заглянул под одеяло и говорит: «Страх-то какой! Он взял да выстрелил!» — словно речь шла о пистолете, из которого он только что ранил себя.

Тут отец с сыном совсем развеселились.

— Конечно, — посерьезнев, продолжал Гомер, — я пытался кое-что ему объяснить. Хотел внушить, что ничего плохого тут нет. Что это естественно, проявление нормального, здорового организма. Хотя у некоторых об этом существует превратное понятие.

Анджел притих, по-видимому, до него стал доходить смысл разговора.

— Представь себе, каково объяснять подростку много младше тебя, что тяга к женщине пробуждается много раньше, чем появляется возможность настоящего секса, то есть половой близости с женщиной. — Выговорив наконец то, ради чего и городился весь огород, Гомер замолчал, стараясь понять, что вынес Анджел из этого рассказа.

Сын жевал резинку, устремив взгляд в дебри мощной кроны, раскинувшейся над их головами.

Какое-то мгновение оба молчали. Потом Гомер сказал:

— Может, ты хочешь спросить меня о чем-нибудь?

Анджел хмыкнул, подумал немного.

— Да, — сказал он. — Хочу. Меня всегда интересовало, почему у тебя нет женщины и тебя к ним не тянет.

Этого вопроса Гомер меньше всего ожидал после просветительной беседы. Но тут же понял, его-то и надо было ожидать и давно приготовить вразумительное объяснение действительно странной ситуации. Это было для сына более важно, чем проблема мастурбации.

— Видишь ли, у меня в Сент-Облаке была девушка, — начал он объяснять. — Очень грубая, головорез в юбке. Она была старше меня. И сильнее… в то время, — сказал он и засмеялся.

— Не может быть. — Анджел на этот раз не подхватил его смеха. Повернулся на бок, оперся на локоть и пристально смотрел на отца.

— Мы были совсем разные, — продолжал Гомер. — Это был тот случай, когда секс начинается раньше, чем дружба. Но дружбы у нас так и не получилась. А потом и секс сам собой прекратился. Я даже сейчас затрудняюсь как-то назвать наши отношения.

— Я так понял, что начало у тебя было не очень удачное? — спросил Анджел.

— Точно, — ответил Гомер.

— А дальше что?

— Я встретил Уолли и Кенди, — сказал Гомер. Тут надо быть очень осторожным, напомнил он себе. — Если бы Кенди не вышла замуж за Уолли, мы бы, наверное, с ней поженились. Она почти была моей девушкой, какие-то пять минут. Уолли был на войне, мы думали, что он погиб… — одним духом проговорил Гомер. — Мы трое очень дружили — я, Уолли и Кенди. А потом появился ты, и я понял: мне в жизни ничего больше не нужно.

Анджел опять лег на спину, устремив взгляд внутрь кроны.

— Значит, тебе все еще нравится Кенди? И поэтому ты ни на кого больше не смотришь?

— Да, пожалуй. А ты уже на кого-нибудь посматриваешь? — спросил Гомер, чтобы переменить разговор.

— Понимаешь, я девушек не интересую, — ответил сын. — Те, кто мне нравится, старше меня. И они меня просто не замечают.

— Не велика беда, скоро все переменится, — ответил Гомер, легонько ткнув Анджела в бок. Анджел подтянул колени и, повернувшись к отцу, тоже ткнул его. — Очень скоро девушки будут заглядываться на тебя.

Он обнял Анджела, и они стали бороться. Борьба давала отцу возможность физически прикоснуться к сыну: Анджел последнее время начал стесняться объятий и поцелуев, особенно на людях. Пятнадцатилетние мальчишки не любят телячьих нежностей, борьба — дело другое, это удовольствие пока еще не возбранялось. Они боролись с таким азартом, так шумно дышали, смеялись, что не слыхали, как к ним подошел Вернон Линч.

— Эй, Гомер! — рявкнул Вернон и пнул их ногой, словно разнимал сцепившихся собак.

Заметив нависшее над ними лицо Вернона, борцы замерли в неудобной позе и смутились, как будто их застали за чем-то недозволенным.

— Кончай возню, — буркнул он, — Есть сообщение.

— Мне?

— Там пришла толстуха, говорит, что знает тебя. Она в павильоне.

Гомер улыбнулся. В павильоне работала не одна толстуха. И он подумал, что Вернон говорит про Флоренс или Дот Тафт. Даже Лиз-Пиз и та за последние годы заметно раздалась.

— Незнакомая баба, — сказал Вернон и зашагал к трактору, бросая на ходу: — Хочет наняться на ферму. Спросила тебя. Говорит, старая знакомая.

Гомер медленно поднялся; катаясь под старым деревом, он, видно, попал ребром на корень, и оно сейчас ныло. Да еще Анджел натолкал за шиворот травы.

— Толстуха? Может, та, про которую ты рассказывал? — спросил отца Анджел.

Гомер расстегнул рубаху, стал вытряхивать траву, и Анджел пощекотал его голый живот. Стареет отец, заметил он первый раз. Гомер все еще был подтянут, силен от физической работы, но брюшко уже наметилось, даже слегка выпятилось поверх ремня, а в растрепанных от борьбы волосах седины больше, чем запутавшихся травинок. Глаза посерьезнели, таким он отца никогда не видел.

— Пап, — мягко сказал Анджел, — кто эта женщина? Во взгляде Гомера явно притаился страх, он застегнул рубашку не на ту пуговицу, и Анджел ловко исправил ошибку.

— Неужели это та самая, головорез в юбке? — Анджел пытался рассмешить отца.

Но Гомер молчал, даже не улыбнулся. Осталось разгрузить еще полприцепа, Гомер вел трактор на самой большой скорости; Анджел часть ящиков просто сбрасывал, и прицеп скоро опорожнился. Обратно поехали по шоссе, хотя Гомер просил работников по нему не ездить, движение летом большое, можно попасть в аварию.

На детей всегда производит сильное впечатление, когда родители нарушают свои же правила. Значит, действительно происходит что-то из ряда вон выходящее.

— Ты думаешь, это она? — прокричал отцу Анджел. Он стоял сзади на прицепе, держась руками за спинку сиденья. — Согласись, волнующий момент, — прибавил он, но Гомер не ответил и не улыбнулся.

Он оставил трактор с прицепом у склада рядом с павильоном.

— Нагружай прицеп, — велел он Анджелу.

Но от Анджела так просто не отделаешься. Он поспешил за отцом в павильон, где в окружении женщин возвышалась над всеми непримиримая, могучая фигура Мелони.

— Это она? — шепнул отцу Анджел.

— Привет, Мелони, — сказал Гомер, и все сразу затаили дыхание.

— Как поживаешь, Солнышко?

— Солнышко! — повторила Толстуха Дот.

Анжел не удержался и тоже повторил. Надо же, его отец — «солнышко»!

Сколько лет мечтала Мелони об этой минуте, но теперь ее взгляд был прикован не к Гомеру, а к Анджелу. Она не могла оторвать от него глаз. Гомер Бур, приятного вида мужчина за сорок, нисколько не напоминал Гомера, которого она знала. Но этот юноша поразил ее в самое сердце. Она и сама не ожидала того ошеломляющего впечатления, которое произвел на нее этот почти точный слепок с ее прежнего Гомера. Бедному Анджелу было немного не по себе от ее бесцеремонного взгляда. Но он был джентльмен и радушно улыбнулся гостье.

— Насчет тебя никаких сомнений, — сказала Мелони. — Ты больше похож на отца, чем он сейчас сам на себя.

Толстуха Дот и ее окружение жадно ловили каждое слово.

— Очень приятно, что ты нашла сходство, — сказал Гомер, — но Анджел — мой приемный сын.

Господи, неужели Гомер Бур так ничему и не научился? Прожив годы, в которых было все — тяготы, предательства, которые нарастили ему мускулы и жирок и очевидно состарили, неужели не понял он, глядя в яростные и печальные глаза Мелони, что ее нельзя обмануть, что в характере у нее есть лакмусовая бумага на ложь.

— Приемный? — переспросила она, не сводя изжелта-серых глаз с Анджела и остро чувствуя горечь разочарования: ее самый давний друг хочет опять обмануть ее.

Именно в эту минуту в павильон быстрым шагом вошла Кенди, отвязавшись наконец от Баки Бина, взяла яблоко из корзины, почти готовой для прилавка, решительно откусила и, увидев, что никто не работает, подошла к группке бездельников.

Удобнее всего было пристроиться к сборищу со стороны Гомера и Анджела, которые подошли последними, она встала между ними и, увидев незнакомую женщину, смутилась — рот набит яблоком, с ходу не поприветствуешь.

— Добрый день! — кое-как выговорила она.

И Мелони сразу распознала в ее лице черты, которые в Анджеле показались незнакомыми или забытыми; она их не помнила в том далеком Гомере.

— Это Мелони, — сказал Гомер Кенди, и Кенди чуть не поперхнулась; давным-давно на крыше дома сидра Гомер поведал ей историю его отношений с этой женщиной.

— А это миссис Уортингтон, — промямлил он.

— Здравствуйте, — наконец внятно произнесла Кенди.

— Миссис Уортингтон? — Рысьи глаза Мелони перебежали с Анджела на Кенди, вернулись к Анджелу и остановились на Гомере.

К сходке наконец присоединился Уолли, выехал из конторы в инвалидном кресле.

— Почему это сегодня никто не работает? — спросил он с обычным добродушием.

Увидев незнакомую гостью, сразу же вежливо приветствовал ее.

— Здравствуйте, — улыбнулся он.

— Привет! — ответила Мелони.

— Мой муж, — сказала Кенди, опять сквозь набитый рот.

— Ваш муж? — переспросила Мелони,

— Мистер Уортингтон, — опять промямлил Гомер.

— Меня все зовут Уолли.

— Мы с Мелони вместе выросли в приюте, — сказал Гомер.

— Да? Замечательно! — с чувством воскликнул Уолли. — Пусть вам все здесь покажут. И дом тоже, — сказал он Гомеру. — Может, хотите поплавать в бассейне? — спросил он, обращаясь к Мелони, которая первый раз в жизни не знала, что сказать. И, не дождавшись ответа, повернулся к Толстухе Дот: — Скажи, пожалуйста, сколько мы собрали бушелей грейвенстинов. Меня ждет у телефона заказчик. — Развернулся в кресле и поехал в контору.

— Злюка знает, — сказала Флоренс. — Он только что был на складе.

— Пойдите сходите за ним кто-нибудь, — распорядился Уолли и прибавил, взглянув на Мелони: — Рад был познакомиться. Оставайтесь с нами поужинать.

Кенди опять чуть не подавилась, но все-таки с трудом проглотила откусанное яблоко.

— Спасибо, — ответила Мелони, обращаясь к Уолли. Кресло Уолли легко въехало в контору, много лет назад Эверет Тафт убрал порог между комнатами и навесил дверь так, что она открывалась в ту и другую сторону, чтобы Уолли по павильону и конторе ездил без посторонней помощи.

Он здесь единственный настоящий герой, думала Мелони, глядя, как качается туда-сюда впустившая его дверь. Пальцы у нее непроизвольно сжимались и разжимались. Ей хотелось дотронуться до Анджела, обнять его. Ее столько лет преследовало желание добраться до Гомера. И вот он перед ней, а она не знает, что делать. Упади она на колени или прими боевую позу — он явно готов ко всему, тоже не может совладать с руками, выбивает пальцами по бедру дробь. Хуже всего то, что в его глазах нет ни капли любви к ней, смотрит как затравленный зверь — ни радости, ни любопытства. И еще она видела — заговори она о его сыне, о его мнимом сиротстве, он вцепится ей в шею, не успеет она и слова вымолвить.

Казалось, все забыли, что Мелони пришла наниматься на работу.

— Хотите, пойдем посмотрим бассейн, — предложил Анджел.

— Я не умею плавать, — сказала Мелони. — Но посмотрю с удовольствием.

Она тепло улыбнулась Анджелу щербатой улыбкой, и Гомер вздрогнул, такой улыбки у Мелони он не знал. А безвольно висевшая рука Кенди вдруг ощутила свинцовую тяжесть откушенного яблока.

— После бассейна, — сказала она, — я покажу вам дом. Яблоко вдруг выпало у нее из руки, и она сама над собой рассмеялась.

— А я проведу тебя по саду, — мрачно предложил Гомер.

— Не надо меня водить по саду, Солнышко, — сказала Мелони. — Я столько их повидала на своем веку.

— А-а, — отозвался Гомер.

— Солнышко, — тупо повторила Кенди.

По дороге к дому Анджел ткнул отца в спину — появление Мелони все еще представлялось ему неожиданным и забавным сюрпризом. Гомер резко повернулся и нахмурился, взглянув на сына, что еще больше раззадорило Анджела. Он с энтузиазмом показывал Мелони бассейн, особенно скат для коляски Уолли; Кенди и Гомер ждали их тем, временем в кухне.

— Мелони знает, — сказал Гомер.

— Что? — спросила Кенди. — Что она знает?

— Мелони знает все, — произнес Гомер, находясь в состоянии транса, сравнимом только с эфирной оглушенностью д-ра Кедра.

— Откуда ей знать? Ты ей сказал?

— Не говори глупостей. Она всегда все знает.

— Это ты не говори глупостей, — резко ответила Кенди.

— Уолли прекрасно плавает, — говорил Анджел Мелони. — В океане. Надо только отнести его за волнорезы. Обычно я его ношу.

— Ты очень красивый. — сказала Мелони. — Красивее отца.

Анджел смутился, посмотрел температуру воды в бассейне.

— Теплая, — сказал он. — Плохо, что вы не умеете плавать. Но вы могли бы войти в воду, где мелко. Я могу научить вас лежать на спине. Моего отца плавать учила Кенди.

— Невероятно!

Она прошла в конец трамплинной доски, немножко покачалась, доска под ее весом прогнулась почти до самой воды.

— Если я упаду, ты, конечно, меня спасешь, — сказала она. Анджел не мог понять, любезничает с ним эта великанша, угрожает или просто валяет дурака. Она была непредсказуема. И от этого с ней было интересно до жути.

— Да, я, наверное, смог бы вас спасти. Если бы вы стали тонуть, — с легким волнением проговорил он.

Мелони отошла от края доски, и походка ее приобрела ту пружинистость, какая свойственна крупным представителям семейства кошачьих.

— Невероятно, — повторила она, пожирая взглядом все окружающее.

— Хотите, пойдем в дом, — предложил Анджел.

— А неплохо у вас тут, — сказала Мелони, когда они обошли с Кенди первый этаж.

Гомер повел ее на второй, в коридоре между его комнатой и Анджела Мелони остановилась и прошептала:

— Ты здорово устроился. Как ты с этим справляешься, Солнышко?

Ее рыжеватые глаза жгли Гомера до физической боли.

— И какой отсюда вид, — прибавила она, сидя на широкой кровати Гомера и глядя в окно.

После чего спросила, можно ли воспользоваться туалетной комнатой; Гомер кивнул и пошел вниз перекинуться словом с Кенди; Анджел все еще крутился рядом, взволнованный и распираемый любопытством. Первая женщина отца с бандитскими наклонностями произвела на него сильное впечатление. Его давно занимал вопрос, почему отец сторонится женщин, но после знакомства с этим грозным привидением из отцовского прошлого, его затворничество больше не выглядело странным. Если первой женщиной отца была эта устрашающая особа, тогда понятно, почему его больше не тянет к женскому полу.

Мелони провела в туалетной целую вечность, дав Гомеру возможность собраться с духом. Он уговорил Кенди и Анджела вернуться в сад, оставить его вдвоем с Мелони.

— Она ведь ищет работу, — подчеркнул он. — Я хочу поговорить с ней с глазу на глаз.

— Ищет работу! — ужаснулась Кенди, и от одной этой мысли ее красивые глаза свело к носу.

Зеркала никогда не были в дружбе с Мелони, а то, что висело в ванной Гомера, оказалось особенно немилосердно. Она быстро просмотрела содержимое аптечки за зеркалом, неизвестно почему спустила в унитаз какие-то таблетки. Стала вынимать бритвенные лезвия из футляра и, пока всё не извлекла, не остановилась; одно упало на пол, поднимая его, Мелони порезала палец. Сунула палец в рот и тут первый раз взглянула на себя в зеркало. С лезвием в руке она обозревала отпечатавшиеся на лице сорок с чем-то лет жизни. Она никогда не была привлекательной, миловидной, но в ней жил хорошо отлаженный боевой механизм, сейчас же она не была в этом уверена. Мелони поднесла лезвие к мешку под глазом и зажмурилась, как будто не хотела видеть, что сейчас сделает. Но она ничего не сделала. Просто положила лезвие на край умывальника и заплакала.

В туалетной она нашла зажигалку; должно быть, ее забыла здесь Кенди — Гомер-то ведь не курил, а Уолли, конечно, по лестнице подняться не мог. Огнем зажигалки Мелони расплавила конец зубной щетки, вставила в горячую пластмассу лезвие и подождала, пока затвердеет. Сжала в руке противоположный конец и полюбовалась работой — отменное вышло оружие, маленькое, но опасное.

Тут ей на глаза попалась анкета попечительского совета пятнадцатилетней давности. Бумага сделалась ломкой, снимать пришлось осторожно. Мелони читала вопросы, и в глазах у нее поплыло. Бросила щетку с лезвием в умывальник, потом сунула в аптечку, вынула. Ее стало мутить, вырвало в унитаз и, она дважды спустила воду.

Мелони долго была в туалетной, когда спустилась вниз, Гомер ждал ее в кухне один. За то время настроение у нее сменилось несколько раз, и она сумела разобраться в чувствах, вызываемых у нее этим новым Гомером и его жизнью, которую она иначе как гнусной не назвала бы. Конечно, ей, наверное, доставила удовольствие общая неловкость, которую вызвало ее появление. Но сейчас, спустившись на кухню, она чувствовала не злорадство, а горькое разочарование, более сильное, чем ненависть; и это разочарование поселило в ее душе столь же сильную скорбь.

— Я думала, из тебя выйдет что-то путное. А ты трахаешь жену бедного калеки и зовешь родного сына приемышем! — вырвалось у Мелони. — И это ты, Гомер. Ты ведь сам сирота!

— Это не совсем так… — начал было оправдываться Гомер, но она замотала своей огромной головой и отвернулась от него.

— Я не слепая, — продолжала она. — Меня не обманешь. Я вижу, в каком ты дерьме. Обычное мещанское дерьмо богатеньких. Неверность и обман и ложь детям. И это, Гомер, ты!!!

Она вынула руки из карманов джинсов, сцепила за спиной пальцы, расцепила и снова сунула руки в карманы.

И при каждом ее движении Гомер вздрагивал, ожидая, что Мелони ударит его.

Гомер все эти годы ждал, что Мелони когда-нибудь явится и учинит над ним физическую расправу. Он знал ее агрессивность. Но такого нападения не предвидел. Он был всегда уверен, что, если они встретятся, силы их будут равны. Но сейчас понял, ему с Мелони не тягаться.

— Ты думаешь, я очень счастлива, что смутила твой покой? — не замолкала Мелони. — Думаешь, я все время тебя искала, чтобы тебе насолить?

— Я не знал, что ты меня ищешь, — сказал Гомер.

— Оказывается, я очень в тебе ошибалась, — сказала Мелони. И Гомер вынужден был признаться, что он тоже ошибался в ней. — Я всегда думала, что ты будешь как старик.

— Как Кедр?

— Конечно, как Кедр! — стегала его словами Мелони. — Я думала, ты будешь сеять добро. Как этот наш праведник с задранным носом.

— Я совсем не таким вижу Кедра, — сказал Гомер.

— Не смей мне возражать! — крикнула Мелони, и из глаз у нее хлынули слезы. — Да, ты умеешь задирать нос, тут я не ошиблась. Но ты не сеешь добро. Ты просто хмырь! Ты спал с бабой, от которой должен был держаться подальше. А потом сочинил эту ложь для родного сына. Сеятель добра! Герой! На моем языке это называется подлость!

С этими словами Мелони ушла. Не простилась, не заговорила о работе, не дала возможности расспросить ее, как она эти годы жила и что с ней сейчас.

Гомер поднялся в ванную. Его затошнило, стало рвать. Он наполнил умывальник холодной водой и сунул туда голову. Но болезненные удары в висках не прекращались. Сто семьдесят пять фунтов неопровержимой правды шарахнули его по лицу, в грудь, лишили дыхания. Во рту отдавало рвотой, он хотел вычистить зубы и порезал руку о лезвие бритвы, всаженное в щетку. Всю верхнюю часть тела словно парализовало — так Уолли, наверное, ощущал свою нижнюю часть. Протянув руки за полотенцем, он увидел: исчезла незаполненная анкета попечительского совета. Гомер представил себе, что может ответить на эти вопросы Мелони, и жалость к себе сменилась страхом за приют. Он сейчас же позвонил туда трубку взяла сестра Эдна.

— Ой, Гомер! — обрадовалась она, услыхав его голос.

— У меня важное дело, — сказал он. — Я видел Мелони

— Мелони! — не веря ушам воскликнула сестра Эдна. — Миссис Гроган умрет от счастья.

— У Мелони анкета совета попечителей, — сказал Гомер. — Пожалуйста, передай это доктору Кедру. Не очень-то приятная новость. Тот давний вопросник, составленный советом.

— Боже мой! — сестра Эдна опустилась с небес на землю.

— Скорее всего, она его не заполнит. Но он у нее, на нем адрес, куда посылать. А я даже не знаю, где она. Откуда явилась, куда уехала.

— Она замужем? Счастлива? — спрашивала сестра Эдна.

Господи помилуй, только и подумал Гомер. Сестра Эдна всегда громко кричала в трубку; она была уже совсем старая и, как видно, оценивала возможности телефона только по дням плохой слышимости.

— Передай доктору Кедру, что у Мелони анкета. Он должен об этом знать, — сказал он.

— Да, да! — кричала сестра Эдна. — А она счастлива?

— По-моему, нет.

— О Боже!

— А я думал, она останется на ужин, — сказал Уолли, раскладывая по тарелкам куски жареной рыбы-меча.

— А я думал, ей нужна работа, — сказал Анджел.

— Что она делает? — спросил Уолли.

— Раз нанимается сборщицей яблок, думаю, ничего другого не умеет, — ответила Кенди.

— По-моему, в работе она не нуждается, — сказал Гомер.

— Она просто пришла посмотреть на тебя, — сказал Анджел. Уолли рассмеялся: Анджел ему рассказал, что Мелони была когда-то подружкой Гомера, это было очень забавно.

— Клянусь, малыш, что отец еще не рассказывал тебе о Дебре Петтигрю, — подмигнул Уолли Анджелу.

— Перестань, Уолли, это было несерьезно, — вмешалась Кенди.

— Ты что-то еще от меня скрыл? — Анджел погрозил отцу пальцем.

— Да, — признался Гомер. — Но с Деброй у меня ничего серьезного не было.

— Мы устраивали с твоим отцом парные свидания. Твой старик обычно располагался на заднем сиденье.

— Прекрати сейчас же, — рассердилась Кенди, положив так много спаржи Анджелу и Гомеру, что им с Уолли ничего не осталось, и пришлось теперь перекладывать из тарелки в тарелку.

— Видел бы ты отца первый раз на киноплощадке! Он никак не мог понять, зачем это смотрят кино из машины.

— Может, и Анджел еще этого не знает, — сказала Кенди.

— Конечно, знаю, — рассмеялся Анджел.

— Конечно, он знает, — подхватил смех Уолли.

— Только бедуины не знают. — Гомер силился попасть в тон.

После ужина он с Кенди мыл посуду: Анджел с Питом Хайдом отправились прокатиться по садам. У них после ужина была такая игра — успеть объехать засветло все сады; в темноте Гомер ездить не разрешал.

А Уолли любил на закате посидеть возле бассейна. Гомер и Кенди видели в окно кухни, как он сидит в кресле-каталке, задрав голову, точно разглядывает небо. Он следил за ястребом, парившим прямо над Петушиным Гребнем, вокруг него вились, докучая ему, мелкие птахи, с опасностью для жизни отгоняя его от своих гнезд.

— Пришло время все ему сказать, — проговорил тихо Гомер.

— Нет, пожалуйста, — попросила Кенди.

Он стоял у раковины с мыльной водой. Кенди подошла сзади, протянула к нему руки и столкнула в воду решетку, на которой жарилась рыба. Решетка была жирная, с приставшими обуглившимися кусочками рыбы; Гомер тотчас выхватил ее из воды и принялся чистить.

— Пришло время всем сказать все, — повторил Гомер. — Никаких больше ожиданий и надежд.

Кенди сзади обняла его, прижалась к спине между лопатками; Гомер как не замечал ее; даже не повернулся, продолжая скоблить решетку.

— Мы обсудим с тобой, как это лучше сделать. Я согласен на любой вариант, — продолжал Гомер. — Хочешь, будешь со мной, когда я скажу Анджелу; хочешь, чтобы я был рядом во время твоего разговора с Уолли, пожалуйста.

Кенди изо всех сил обняла его, а он все продолжал чистить. Она крепко укусила его между лопатками. Ему пришлось повернуться и оттолкнуть ее.

— Ты хочешь, чтобы Анджел возненавидел меня? — крикнула Кенди.

— Анджел всегда будет тебя любить. Ты для него всегда останешься тем, кем была — прекрасной матерью.

У Кенди в руках были щипцы для спаржи, Гомер подумал, что она сейчас швырнет их в него, но она только открывала их и закрывала.

— Уолли меня возненавидит, — промолвила она жалобно.

— Ты мне всегда говорила, что Уолли знает, — сказал Гомер. — И все равно любит тебя.

— А ты меня разлюбил, да? — сказала Кенди. И заплакала в голос. Бросила в Гомера щипцы, прижала стиснутые кулаки к бедрам и до крови прикусила нижнюю губу.

Гомер хотел чистым полотенцем вытереть ей губу, но она оттолкнула его.

— Я люблю тебя, но мы становимся дрянными людьми, — сказал он.

— Мы хорошие люди! — Кенди затопала ногами. — Мы поступаем правильно. Не хотим делать другим больно.

— Мы поступаем, подло — сказал Гомер. — Пора это прекратить.

Кенди в отчаянии взглянула в окно; Уолли у дальнего, глубокого конца бассейна уже не было.

— Поговорим позже, — шепнула она Гомеру, взяла из одного бокала лед и прижала к губе. — Встретимся у бассейна.

— У бассейна не поговоришь.

— Буду ждать тебя в доме сидра, — сказала она, поглядывая на обе входные двери, Уолли мог вкатиться в любую секунду.

— Не лучшее место для встречи.

— Ты просто выйдешь погулять и зайдешь туда. Я тоже так просто выйду. До встречи. Черт бы все побрал! — крикнула Кенди и ушла в туалетную.

Уолли в это время как раз въезжал на террасу.

Хорошо, что туалетная оборудована для Уолли, особенно удобен умывальник — на высоте кресла-каталки, как в детских садах или в Сент-Облаке, вспомнила Кенди. Опустившись на колени, она подставила губы под струю холодной воды.

— Как двигается посуда? — спросил Уолли Гомера, который всё еще мучился с решеткой.

— Решетка сегодня очень грязная.

— Прости, пожалуйста, — искренне посочувствовал Уолли. — А где Кенди?

— Кажется, в туалете.

— А-а, — протянул Уолли и покатил в угол кухни, где на полу валялись щипцы и несколько сломанных стеблей спаржи. Наклонился, поднял щипцы и подал их Гомеру.

— Поедем посмотрим последнюю пару подач, — предложил Уолли. — Оставь эту чертову посуду. Кенди домоет. — Уолли выкатился во двор и стал ждать Гомера с машиной.

Поехали в джипе Кенди, опустив верх, кресло-коляску не взяли: играют дети, можно подъехать к самой штрафной черте и смотреть игру из машины. Городок очень гордился освещением на стадионе; хотя, конечно, глупо, что дети так поздно играют, завтра рано вставать, да и площадка не очень ярко освещена; мячи, улетающие за черту, теряются: те, кто ростом не вышел, с трудом берут высокие подачи. Уолли любил смотреть, как играют дети. Когда Анджел играл, он не пропускал ни одной встречи. Но Анджел уже вырос, и игра малышни казалась ему нестерпимо скучной.

Когда они подъехали, игра, к счастью (Гомер терпеть не мог бейсбол), подходила к концу. Подавал красный, весь в поту, толстячок, между подачами он явно тянул время, ждал, наверное, полной темноты (или отключения света), чтобы принимающий пропустил мяч.

— Знаешь, о чем я только жалею? — спросил Уолли.

— О чем? — спросил Гомер, страшась услышать ответ. Может, о том, что не может ходить? Или любить Кенди?

Но Уолли неожиданно ответил:

— О том, что не могу летать. Об этом я жалею больше всего. — Он глядел не на игру, а поверх высоких электрических мачт, куда-то в темное небо. — Быть над всеми и всем. В небе.

— А я никогда не летал, — сказал Гомер.

— Боже, ведь это правда, — искренне удивился Уолли. — Ты действительно никогда не летал. Тебе очень понравится. Надо это организовать. Анджел тоже будет в восторге. — И прибавил: — Вот чего мне больше всего недостает в жизни.

По дороге домой Уолли потянулся к переключателю скорости и перевел на нейтральную.

— Заглуши на секунду мотор, — сказал он Гомеру. — Давай немного проедемся так.

Гомер выключил мотор, и джип бесшумно покатил дальше.

— А теперь погаси фары, — попросил Уолли, — всего на секунду.

Гомер подчинился. Впереди виднелись освещенные окна «Океанских далей»; оба так хорошо знали дорогу, что ехали в темноте, не опасаясь; но тут деревья загородили огоньки, машина подпрыгнула на незнакомом ухабе; им на миг показалось, что они потеряли направление, съехали с дороги и сейчас врежутся в дерево. И Гомер тут же включил фары.

— Вот так и в небе, — сказал Уолли, когда они свернули на подъездную дорогу и впереди в свете фар замаячило его инвалидное кресло.

Взяв Уолли на руки, Гомер понес его к креслу. Уолли обнял его за шею.

— Не думай, старик, что я не ценю все, что ты для меня сделал, — сказал он, когда Гомер осторожно усаживал его в кресло.

— Да будет тебе, — сказал Гомер.

— Нет, это очень серьезно. Я-то знаю, что ты для меня сделал. Никак не могу выбрать момент сказать, как я тебе благодарен. — С этими словами Уолли громко поцеловал Гомера куда-то в переносицу.

Гомер в явном смущении выпрямился.

— Это ты, Уолли, сделал для меня все в жизни, — сказал он.

Но Уолли только махнул рукой.

— Это несравнимые вещи, — сказал он, и Гомер пошел ставить на место джип.

Перед сном Гомер пошел поцеловать Анджела.

— Ты вообще-то можешь больше не приходить ко мне каждый вечер, — сказал Анджел.

— Я прихожу не по обязанности, а потому что мне очень приятно.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросил Анджел.

— О чем? — сказал Гомер, опять со страхом ожидая ответа.

— Я думаю, что тебе надо завести подружку, — немножко помявшись, отвечал Анджел.

— Вот когда ты обзаведешься подружкой, тогда, может, и я решусь, — рассмеялся Гомер.

— И у нас будут парные свидания, — сказал Анджел.

— Я буду сидеть сзади, — подхватил шутку Гомер. — Конечно, я очень люблю водить машину.

— Мы с тобой не долго проедем. Ты очень скоро захочешь остановиться.

— Это уж точно, — веселился Анджел. — Пап, — вдруг сказал он, — а Дебра Петтигрю была такая же толстая, как Мелони?

— Да нет! — ответил Гомер. — Были признаки, что она станет со временем пышкой. Но тогда ей было далеко до сестры.

— Трудно себе представить сестренку Толстухи Дот тоненькой.

— А я и не говорю, что она тоненькая, — сказал Гомер, оба опять рассмеялись, и Гомер, улучив минуту, чмокнул сына в переносицу, как его только что поцеловал Уолли. Прекрасное место для поцелуя — Гомеру очень нравилось, как пахнут волосы Анджела. — Спокойной ночи. Я очень тебя люблю, — сказал Гомер.

— И я тебя люблю, пап. Спокойной ночи, — сказал Анджел, а когда Гомер был уже у двери, вдруг спросил: — Что ты любишь больше всего на свете?

— Тебя. Больше всех на свете я люблю тебя.

— А после меня кого?

— Кенди и Уолли, — ответил Гомер, стараясь слить два имени в одно слово.

— А потом?

— Потом доктора Кедра и всех в Сент-Облаке.

— А что ты сделал в жизни самое лучшее? — спросил Анджел отца.

— Завел тебя.

— А что на втором месте?

— Познакомился с Кенди и Уолли.

— Это было давно?

— Очень.

— А еще что? — настаивал Анджел.

— Спас женщине жизнь, — сказал Гомер. — Доктора Кедра не было. А у нее начались припадки.

— Ты мне рассказывал. — Анджела не трогало, что отец был когда-то блестящим помощником д-ра Кедра. Разумеется, про аборты Гомер ему не рассказывал. — Ну, а еще что? — допытывался он.

Сейчас бы и надо все ему рассказать, подумал Гомер. А вместо этого скучным голосом произнес:

— Больше ничего. Я не герой. И ничего выдающегося в жизни не сделал. Даже ни вот столечко.

— Это не страшно, — утешил его сын. — Спокойной ночи

— Спокойной ночи, — ответил Гомер.

В кухне никого не было. Ушли спать оба или Уолли лег один неизвестно, дверь в спальню закрыта и светлой щелки под дверью нет. Но лампа на кухне горит, и снаружи перед домом свет не погашен. Гомер пошел в контору павильона посмотреть почту. Увидев в конторе свет, Кенди поймет, где он. В дом сидра он зайдет на обратном пути, оставив в конторе свет; Уолли подумает, что Гомер или Кенди там заработались.

Среди почты оказалась посылка от д-ра Кедра, пришедшая в тот самый день, когда в «Океанские дали» явилась Мелони. Это показалось Гомеру дурным предзнаменованием. Он даже не хотел ее открывать. Наверняка в ней упаковка клизм. Но в ней был черный кожаный саквояж доктора, который потряс Гомера; кожа была потертая, мягкая, потускневшая медная застежка напоминала пряжку на подпруге старого седла; тем ярче на фоне этих древностей выделялись новенькие буквы «Ф.Б.».

Гомер открыл саквояж, заглянув в него, понюхал; оттуда, как он и ожидал, хлынул крепкий мужской запах старой кожи, к которому примешивался сладковатый женский эфира. И Гомер мгновенно понял, что значат буквы «Ф.Б.». Ну конечно, «Фаззи Бук». Так вот оно что!

— Доктор Бук, — громко произнес Гомер, вспомнив, как Кедр назвал его однажды доктором Буком.

Ему не хотелось возвращаться домой, но не оставлять же саквояж в конторе, он наверняка забудет его, когда вернется выключить свет. У хорошего докторского саквояжа есть одно замечательное достоинство — его очень удобно носить. И Гомер захватил его в дом сидра. Саквояж был пустой, это было почему-то, неприятно Гомеру, он сорвал несколько грейвенстинов и ранних маков и положил их в саквояж. Естественно, яблоки в нем катались и постукивали, что, конечно, не вязалось с обликом практикующего врача.

— Доктор Бук, — произнес он, крупно шагая по высокой траве и покачивая в такт шагам головой.

Кенди долго его ждала, нервы у нее были на пределе, и Гомер подумал, если бы не ей, а ему предстояло объяснение с Уолли, он чувствовал бы себя не лучше.

Кенди постелила для них постель. И у него защемило сердце. Чистое постельное белье в ожидании сезонников уже белело в изголовьях кроватей, скатанные матрасы лежали в ногах.

Кенди застелила для них самую дальнюю от кухни койку. Принесла из кухни свечку и зажгла ее; слабый язычок пламени смягчал неуютную пустоту барака. Свечи в доме сидра были запрещены. В прошлом году Гомеру пришлось вставить один пункт, после того как сборщики чуть не устроили пожар. Теперь он выглядел так:

Пожалуйста, не курите в постели. И пожалуйста, никаких свечей!

Свеча горела слабо: из «чудесного» дома не разглядишь.

Кенди не разделась, но сидела на кровати, распустив волосы; щетка лежала на ящике из-под яблок, изображавшем тумбочку. Эта щетка, такая знакомая, домашняя, потрясла Гомера, и он почувствовал себя (в руке ведь у него докторский саквояж) эскулапом у постели умирающего, которому он бессилен помочь.

— Прости меня, — начал он. — Мы пытались, действительно пытались… Но это не выход. Помочь может только правда. — И сам внутренне поежился, произнеся эту банальность.

Кенди сидела, сжав колени и уронив на них руки. Ее всю трясло.

— Ты правда считаешь, что Анджел уже вырос и ему можно признаться? — прошептала она, как будто боялась разбудить спящих сборщиков, невидимых в неверном свете свечи.

— Он уже мастурбирует. Знает, зачем смотрят кино в машине под открытым небом. Значит, и для всего остального дорос.

— Не будь вульгарен, — сказала Кенди.

— Прости.

— В сезон урожая столько дел, — напомнила она, снимая с летнего платья невидимые пылинки (платье было идеально чистое).

И Гомер вспомнил, вот так же снимал пылинки Сениор Уортингтон, но у него это была болезнь Альцгеймера, доктор Кедр упоминал этот симптом. Как же он называется, пытался вспомнить Гомер.

— Ну что ж, подождем и откроем им правду осенью, — сказал он. — Ждали пятнадцать лет, полтора месяца роли не играют

Она легла на спину на узкую кровать, как маленькая девочка в чужом доме, которая ждет, что ей подоткнут одеяльце и поцелуют на ночь. Он подошел к кровати и неловко присел на край. Она положила руку к нему на колени. Он накрыл ее своей ладонью.

— Ох, Гомер, — прошептала она.

Но он не повернул к ней головы. Она взяла его руку, сунула ее себе под платье, и он ощутил обнаженное тело, под платьем у нее ничего не было. Он не убрал руку, но она покоилась на ее груди мертвым грузом.

— Как по-твоему, чем это все кончится? — сказала она сухо, осознав безжизненность его руки.

— Не представляю себе.

— Уолли вышвырнет меня отсюда, — сказала Кенди без обиняков.

— Не вышвырнет, — сказал Гомер. — А если вышвырнет, у тебя есть я. Потому он этого и не сделает.

— А как же Анджел? Что он-то будет делать?

— Он это сам решит, — сказал Гомер. — Будет жить то с тобой, то со мной, как захочет.

Язык не поворачивался говорить об этом, еще труднее было в это поверить.

— Он возненавидит меня.

— Нет, — сказал Гомер.

Она оттолкнула его руку. И рука послушно вернулась к нему на колени. Еще миг, и ее рука нашарила его колено, он легко взял ее, как будто хотел пощупать пульс. На полу у его ног, как свернувшийся клубком кот, приютился нагруженный яблоками старенький саквояж; в дрожащем подслеповатом свете он выглядел единственным уместным предметом: куда бы хозяин его ни принес, докторский саквояж будет везде на месте.

— А ты куда денешься? — спросила Кенди.

— А разве мне надо будет куда-то деваться?

— Да, наверное.

Гомер силился вообразить себе дальнейший ход событий и вдруг явственно услыхал звук приближающейся машины. Кенди, должно быть, тоже услыхала, потому что мгновенно села и задула свечу. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и слушали.

Машина старая, или за ней плохой уход, выхлопная труба дребезжит, что-то с клапанами. Тяжелая, с низкой посадкой, слышно, как днищем царапает гривку между колеями немощеных дорог фермы. Водитель хорошо знает дорогу, фары выключены. Вот почему они не заметили ее приближения раньше.

Кенди поспешно приводила в порядок постель, но в темноте вряд ли аккуратно сложила одеяло и простыни. Гомер быстро скатал матрас.

— Это Уолли, — прошептала она. Судя по звукам, наверняка его старый кадиллак, без Рея Кендела за ним уж такого ухода не было. Гомер вспомнил, что выхлопная труба у него разболталась, мотор перебрали совсем недавно, но клапаны не отрегулировали. Кадиллак — машина тяжелая, с низкой посадкой, не рассчитана на ухабистые дороги фермы.

Но как же это Уолли ухитрился добраться до него? Неужели дополз? Гомер вечером сам поставил кадиллак за складом, дорога туда неровная, разбитая, на инвалидном кресле не проедешь.

— Может, это кто-то из местных, — шепнул Гомер Кенди; домом сидра иногда пользовались местные ловеласы; да и тенистые дорожки сада были хорошим укрытием для любовных парочек.

Тяжелая машина затормозила у самого входа, Гомер и Кенди слышали, как она чиркнула передним бампером по стене.

— Это Уолли! — опять прошептала Кенди; кто из местных стал бы так близко подгонять машину к дому? Кто-то выключил газ, мотор еще несколько раз чихнул и смолк. Им даже почудилось, что повеяло теплом от переставшего работать двигателя.

Гомер отпустил Кенди, споткнулся о саквояж и пошел было к двери, но Кенди притянула его к себе.

— Нельзя допустить, чтобы он еще и сюда полз, — сказал ей Гомер, но Кенди не могла заставить себя покинуть спасительную темноту дальнего угла комнаты.

Гомер поднял с пола саквояж и пошел, нащупывая во тьме дорогу к выходу, протянул руку к выключателю, и пальцы нащупали новенький лист бумаги с правилами. Дверца еще не хлопнула, но в машине явно слышались тихие голоса; и Гомер помедлил нажать выключатель. Эх, Уолли, это нечестно! Если в машине говорят, то второй голос принадлежит Анджелу. Значит, Анджел подогнал к дому машину и привез Уолли сюда. Конечно, душа у Уолли истерзана, но Гомер все же сердился на друга, зачем еще и Анджела сюда впутывать? Впрочем, Анджел и без того достаточно впутан. Снаружи зажглись фары — чтобы высветить дорогу к двери, что ли?

Да, Гомер иначе представлял себе, где и как они с Кенди поведают им свою печальную повесть. И Гомер включил на кухне свет. На мгновение яркий огонь ослепил его; он стоял в проеме двери и теперь был виден им как на ладони. Ему вдруг подумалось, а может, в этом и есть высший смысл. Когда-то в начале жизни кадиллак спас его, и вот теперь этот кадиллак опять приходит на помощь. Вот он весь перед ними, с видавшим виды саквояжем старого доктора, наконец-то решившийся сказать правду, проглотить горькое лекарство.

И он стал снимать с себя воображаемые пушинки. И вспомнил, как называют этот симптом неврологи. Карфология.

Он крепче сжал ручку саквояжа. И все встало на место. Он знает, куда направить стопы. Он, в сущности, остался тем, кем всегда был — неусыновленным сиротой. Ему как-то удалось вырваться из приюта на время. Но законное право имеет на него только Сент-Облако. В сорок с лишним пора понимать, где твой настоящий дом.

Д-р Кедр начал очередное письмо Гарри Трумэну, да вдруг вспомнил, что президент уже много лет Эйзенхауэр. Он отправил несколько писем Рузвельту уже после его смерти и множество Элеоноре, но чета Рузвельтов не удосужилась ему ответить.

И Гарри Трумэн не ответил. Он не помнил, писал ли он миссис Трумэн или их дочери, но и от них ни ответа ни привета.

Он старался не поддаваться расхолаживающим мыслям, сочиняя письмо Эйзенхауэру. Как он начал предыдущее письмо? Кажется, «дорогой Генерал», а вот что было дальше, хоть убей, не помнил. Наверное, написал, что был полевым хирургом в Первую мировую, потом перешел к главной теме, но как бы между прочим, применяя обходной маневр. Может, пора уже писать жене генерала? Он аккуратно вывел: «Дорогая мать» — и рассмеялся.

Все это без толку. Курам на смех писать Эйзенхауэру про аборты. Он выдернул листок из машинки; и вдруг ни к селу ни к городу подумал, а ведь голова президента схожа с головой младенца.

В памяти всплыло, что Мелони завладела анкетой попечителей. Да, не время валять дурака. Пошел и сказал сестре Анджеле, что после ужина, когда уснут дети, будет собрание.

На памяти сестры Анджелы в Сент-Облаке не было еще ни одного собрания, если не считать того, не совсем удачного, с попечителями. И она решила, что свалившееся как снег на голову собрание наверняка как-то с ним связано.

— Боже, что еще за собрание! — простонала сестра Эдна и весь день ходила, вздыхая.

Миссис Гроган тоже разволновалась: ей никто не сказал, где оно будет. Как будто в приюте можно из-за этого не найти собрания или вообще пропустить.

— Думаю, не трудно догадаться где, — успокаивала ее сестра Каролина.

Весь день Уилбур Кедр работал в кабинете сестры Анджелы. Никто в этот день не рожал; пришла женщина делать аборт; ее ласково встретили, устроили и назначили операцию на завтра. Уилбур Кедр ни разу не вышел из кабинета сестры Анджелы, ни на обед, ни на чай, даже «работу Господню» перенесли на завтрашнее утро.

Он перечитывал и вносил последние штрихи в историю Фаззи Бука, этого великолепного врача; сочинил и некролог Гомеру Буру. Бедное сердце Гомера не выдержало — тяжелый сельскохозяйственный труд, богатая холестерином еда. «Сирота — мясоед, ведь он всегда голоден», — написал д-р Кедр.

Д-р же Бук был сирота необычный. «Худой и строгий», — описал его Кедр. В самом деле, кто из сирот смел прекословить д-ру Кедру. А вот Фаззи Бук угрожал даже увольнением своему старому наставнику. Он не только критиковал взгляды д-ра Кедра на аборт, но постоянно грозил сообщить попечителям о противозаконной практике. А не так давно Фаззи обрушил на Уилбура Кедра праведный гнев миссионера. Кедр знал — Фаззи Буку надо найти такое место врачебной практики, куда бы рука попечителей не дотянулась. Фаззи сейчас лечил от диспепсии азиатских детишек. (Д-р Кедр недавно прочитал в «Ланцете», что диспепсия — главная причина детской смертности в Юго-Восточной Азии.) Сердитые письма Фаззи были полны реалистических подробностей, которые д-р Кедр почерпнул из рассказов Уолли (через письма Гомера) о его испытаниях в Бирме; эти подробности придавали письмам особую достоверность.

Д-р Кедр очень устал, ему еще пришлось сочинить несколько писем в совет, не от своего имени, конечно. Он бы предпочел ужину эфир. Но надо было подкрепиться — ведь ему предстояло вести собрание, которого с таким ужасом ожидали его затюканные помощницы. Он прочитал девочкам из «Джейн Эйр» всего две страницы, и когда уходил, в спальне еще никто не спал.

«Давиду Копперфильду» тоже не повезло, так что двое мальчишек чуть не заплакали, им очень хотелось послушать, что было дальше.

— Мне очень жаль, но больше ничего интересного сегодня с Давидом не случилось. Это был совсем коротенький день, — сказал он мальчишкам.

Зато у самого Уилбура Кедра день выдался чересчур длинный. И сестры и миссис Гроган это знали. Он пригласил их в кабинет сестры Анджелы, наверное, здесь он черпал силы, обозревая разбросанные по столу бумаги и горы серых тетрадей с «Краткой летописью Сент-Облака»; облокотился о свою безотказную машинку, как о пюпитр.

— Приступим, — громко сказал он, обращаясь к шушукающимся женщинам, точно стукнул молоточком председателя. — Мы должны преградить им путь.

Сестра Эдна подумала, уж не ходит ли д-р Кедр тайком на станцию смотреть с начальником боевики по телевизору. Сама она частенько туда наведывалась. Рой Роджерс ей нравился больше, чем Хопалонг Кэсеиди, зря только он поет. Но им обоим она предпочитала Тома Микса.

— Кому надо преградить путь? — с бойцовским задором спросила сестра Каролина.

— И вы, — д-р Кедр ткнул в нее пальцем, — будете мое главное оружие. Вы нажмете на курок. Пустите первую пулю.

Миссис Гроган, давно опасавшаяся за свой рассудок, испугалась, что д-р Кедр ее опередил. Сестра Анджела давно подозревала, что у Кедра поехала крыша. Сестра же Эдна так его любила, что никакая хула не могла прийти ей в голову. А сестре Каролине были прежде всего нужны факты.

— Прекрасно, — сказала она. — Давайте по порядку. В кого надо стрелять?

— Вы должны выдать меня, — сказал ей д-р Кедр. — Донести на меня и на всех здесь сидящих.

— Никогда не сделаю ничего подобного.

И тогда д-р Кедр стал очень терпеливо им объяснять. Все очень просто — для него, конечно, ведь он обмозговывал это столько лет. Но не для слушательниц. Пришлось взять их за руку, как маленьких, и шаг за шагом повести к спасению.

— Исходить надо из предпосылки, — сказал Кедр, — что Мелони наверняка заполнит анкету и пошлет в совет. И что ответы ее будут не в нашу пользу. Не потому, что Мелони не любит Сент-Облако, — д-р Кедр поспешил взглядом успокоить миссис Гроган, которая уже было поднялась на ее защиту, — а потому, что у Мелони от природы злобный характер. Она такая родилась. И такая умрет. Она нам зла не желает, но в один прекрасный день разозлится на кого-нибудь, сядет и ответит на эти вопросы, выложит все, что знает. В чем, в чем, а во лживости Мелони обвинить нельзя.

Поэтому, продолжал д-р Кедр, необходимо ее опередить, и до ее письма поставить совет в известность, что он, д-р Кедр, делает здесь аборты. Это единственный путь к спасению. И естественно, совершить предательство должна сестра Каролина: она молода, в приюте недавно, какое-то время боролась со своей совестью и в конце концов поняла, что не может больше молчать. Миссис Гроган и сестры, которые много старше ее, не смеют и пикнуть, д-р Кедр для них царь и бог, и она утверждает, их вины ни в чем нет. Она вообще против любого вида диктаторства. В этом (и любом) обществе. Это обращение к совету — в рамках борьбы за права женщин. Медицинские сестры такие же люди, как все, нельзя позволять врачам попирать их достоинство. Да, медсестре не к лицу восставать на врача, но если врач нарушает закон, ее моральный долг — разоблачить его. Д-р Кедр был уверен, что миссис Гудхолл будет в восторге от этой строчки — о «моральном долге». Ведь она, несомненно, во власти иллюзии, что служение моральному долгу — смысл ее жизни. Он уверен, именно это тяжкое бремя превратило ее в кислую, злобную мымру.

Сестры Анджела и Эдна слушали своего кумира, раскрыв рты, как птенцы в гнезде, ожидающие еды из клюва родителей. Головы втянуты в плечи, разинутые клювики устремлены вверх, ждут, когда им кинут вожделенного червяка.

Миссис Гроган жалела, что не прихватила с собой вязанье, если это и есть собрание, она никогда больше не будет на них ходить. А сестра Каролина стала уже смекать, куда гнет старик; у неё была политическая закалка, и как только она уловила, кто враг (совет попечителей), стала внимательно слушать вождя, который с таким жаром излагал план неминуемого разгрома противника. Это была своего рода революция. А сестра Каролины была сторонницей революций.

— И вот еще что, — обратившись к ней, сказал д-р Кедр. — Необходимо привлечь на свою сторону правое крыло совета; они вас считают розовой. А вы предстаньте перед ними христианкой. Тогда они простят вам все, захотят вас продвинуть и назначат здесь главной. А вы… — сказал д-р Кедр, указывая пальцем на сестру Анджелу.

— Я? — с испугом произнесла та, но д-р Кедр успокоил ее, объяснив, что лучше нее никто не представит Фаззи Бука. Ведь это она нарекла его. И разве не она все время поддерживала его праведную борьбу против д-ра Кедра? Фаззи хорошо всех знал и любил в Сент-Облаке, был в курсе всех нужд и чаяний, и его взгляды (на аборт) не отличались от взглядов сестры Анджелы.

— Да? — удивилась сестра Анджела. — Так я же за аборт!

— Разумеется! Но если вы хотите, чтобы мы в Сент-Облаке и дальше помогали женщинам, надо притвориться, что против. Притвориться обязаны все.

— И я? — спросила сестра Эдна.

— Конечно. Вы заявите совету, что теперь, когда д-р Кедр пойман, совесть вас больше не мучает.

Если д-р Фаззи Бук и впрямь здесь появится, сестра Эдна, конечно, будет ложиться спать со спокойной совестью, а миссис Гроган перестанет молиться до изнурения. С появлением кристально чистого д-ра Бука, может, и молиться будет незачем.

«Мы действительно обожаем д-ра Кедра, — напишет попечительскому совету сестра Анджела. Бедный старик уверен в своей правоте, знает, ради кого и для чего он на это пошел. Он так любит сирот, готов ради них на все. Эта социальная проблема сломала его и расстроила его психику. Нас очень огорчает эта история. Какую цену приходится за нее платить».

«Действительно, какую», — думала сестра Эдна, рот все еще открыт, головка втянута в плечи — никогда еще она так сильно не любила д-ра Кедра. Он и правда готов ради них на все.

— А что будет с вами, Уилбур, если мы вас предадим? — спросила она, и по ее сморщенной щечке медленно покатилась слеза.

— Мне почти сто лет, Эдна, — ласково сказал Уилбур Кедр. — Пойду на пенсию.

— Но вы далеко от нас не уедете? — спросила миссис Гроган.

— Постараюсь, — ответил д-р Кедр.

Он говорил о Фаззи Буке с такой убежденностью, рассказал столько подробностей его жизни, что только одна сестра Каролина заметила уязвимое место в его великолепном плане.

— А что, если Гомер Бур не захочет сюда приехать и стать Фаззи Буком? — спросила она.

— Сент-Облако — его родной дом, — произнесла, как заклинание, сестра Анджела. Для нее это было ясно как Божий день, а Гомер не мог думать об этом без содрогания.

— Но он не верит в аборты, — напомнила старикам сестра Каролина. — Когда вы говорили с ним об этом? — спросила она д-ра Кедра. — Я сравнительно недавно. Он признает ваше право делать аборты, это ведь он послал меня к вам. Но говорит, что сам никогда не будет их делать. Для него это убийство. Вот как он к этому относится.

— Он без пяти минут превосходный хирург, — устало проговорил д-р Кедр.

Сестра Каролина обвела их взглядом, и они показались ей динозаврами, не только допотопными, но и слишком огромными для этого мира. Разве планета может таких прокормить? Мысль не совсем социалистическая, но она смотрела на них, и у нее сжималось сердце.

— Для Гомера аборт — это убийство, — повторила сестра Каролина, чувствуя себя в ответе за этих голодных динозавров, которые, несмотря на размеры, выглядели изможденными и слабыми.

— А что же нам делать — ждать и надеяться? — спросила сестра Анджела.

Никто ей не ответил.

— Господи, поддержи нас весь долгий день, пока не удлинятся тени и не наступит вечер… — тихо начала молиться миссис Гроган.

Но д-р Кедр прервал ее:

— Если есть еще путь к спасению, это отнюдь не молитва.

— Для меня молитва — единственно верный путь, — возразила миссис Гроган.

— Вот и молитесь про себя. — Кедр был тверд.

Он медленно передвигался по маленькой комнате. Дал сестре Анджеле письмо попечителям собственного сочинения. Вручил письмо и сестре Каролине.

— Просто подпишите их, — сказал он. — Можете, конечно, прочитать.

— Но ведь еще неизвестно, предаст ли вас Мелони, — сказала миссис Гроган.

— Какое это имеет значение, — ответил Кедр. — Взгляните на меня. Мне ведь уже мало осталось. И я не хочу, чтобы наше дело зависело от Мелони, от моих лет или эфира.

Услыхав эти слова, сестра Эдна спрятала лицо в ладони.

— У нас одно спасение — Гомер, — подвел итог д-р Кедр.

Сестры Анджела и Каролина поставили подписи, Кедр выбрал несколько писем из переписки Уилбура Кедра и Фаззи Бука. И сестра Анджела вложила их в конверт со своим письмом. Пусть совет поймет, что решение принято всеми сестрами вместе с миссис Гроган. В эту ночь д-р Кедр заснул без эфира.

Миссис Гроган, которая всегда спала как сурок, в ту ночь не сомкнула глаз, молилась. Сестра Эдна долго гуляла по яблоневому саду. Теперь они все ухаживают за ним, но их яблокам далеко до тех, что присылает Гомер. Сестре Каролине, у которой был (с этим никто не спорил) самый живой ум, д-р Кедр поручил обдумать все подробности жизни и образования ревностного миссионера д-ра Бука; если совет будет задавать вопросы, а это, несомненно, случится, кто-то ведь должен вразумительно ему отвечать. Несмотря на молодость и бьющую через край энергию, сестра Каролина не без сопротивления взяла с собой в постель историю Фаззи; но сон скоро одолел ее, она не успела даже дойти до детей, умирающих от диспепсии.

Сестра Анджела в ту ночь дежурила. Дважды дала женщине, ждущей аборта, успокоительное; беременной принесла стакан воды; уложила как следует малыша, которому снился неспокойный сон, — он сбросил одеяло и спал с ногами на подушке. Д-р Кедр так устал, что отменил вечерний обход с поцелуями. Сестра Анджела сама совершила обход, ради д-ра Кедра, да, наверное, и ради самой себя. Поцеловав последнего мальчугана, она почувствовала в пояснице боль и присела на свободную кровать. Прислушалась к дыханию спящих сирот и попыталась вспомнить, каким был маленький Гомер, как дышал, в какой позе любил спать. Мысли о нем успокаивали. Преклонные годы, эфир и еще Мелони — да, пожалуй, только и остается, что уповать на Гомера.

— Гомер, пожалуйста, возвращайся домой, — шептала она. — Пожалуйста, возвращайся.

Сестра Анджела очень редко засыпала на дежурстве, а в спальне мальчиков и вообще, кажется, ни разу. Но это была особая ночь, и она не заметила, как уснула. Мальчишки увидели ее утром на одной из кроватей и очень удивились: она проснулась от того, что они стали ползать по ней; и ей пришлось напустить на себя строгость — пусть не думают, сморивший ее сон еще не означает радикальных перемен в жизненных устоях приюта. Хотя она сама не была в этом уверена. Один совсем маленький мальчик, склонный к фантазиям, ей не поверил; он сказал, что она больше не сестра Анджела — лесовики превратили ее в сироту. Кто такие лесовики, он не смог объяснить, но верил в них свято.

— Когда ты заснула, глазки у тебя покрылись корой. И ты стала деревом, — объяснил он ей.

— Что ты, Господь с тобой, — возразила сестра Анджела.

— Теперь тебя могут усыновить только деревья.

— Какие глупости! Деревья — это просто деревья. Их кора не может никому повредить.

— Может. Есть такие люди — деревья. Они сироты. Как мы.

— Ну что ты, маленький. — Сестра Анджела взяла его на колени.

Было еще совсем рано, а в кабинете уже стучала машинка. Как видно, д-р Кедр не все вчера успел написать. Малыш у нее на коленях дрожал от страха.

— Слышишь, слышишь? — прошептал он.

— Машинку?

— Кто это?

— Это просто пишущая машинка.

— Нет, это лесовик. Он весь покрыт корой. Иногда он приходит ночью, иногда утром, — покачал головой мальчик.

Хотя поясница все еще ныла, сестра Анджела взяла его на руки и понесла показать, кто там стучит. Она показала ему в раскрытую дверь д-ра Кедра и тут же подумала, что д-р Кедр за машинкой, пожалуй, пострашней лесовика.

— Видишь? — сказала сестра Анджела. — Это доктор Кедр печатает на машинке.

Увидев их, д-р Кедр нахмурился, недовольный тем, что его прервали.

— Ты ведь знаешь доктора Кедра? — прибавила сестра Анджела.

Но у малыша не осталось и тени сомнения. Он крепко обнял сестру Анджелу за шею, потом осторожно протянул ручку в сторону д-ра Кедра за машинкой и прошептал: — Лесовик.

Это письмо д-р Кедр сочинил в своей самой дидактической манере. Адресовано Гомеру Буру, и в нем вся без утайки правда. Он ни о чем не просил, не доказывал, что работа д-ра Бука важнее работы в саду. Не касался того, что Гомер Бур и Фаззи Бук — одно и то же лицо. Он написал другое. «Анджел поймет принесенную отцом жертву, оценит стремление приносить пользу» — вот точные слова Кедра.

«Мальчишки восхищаются людьми, готовыми идти на риск. В их глазах это геройство. Были бы аборты разрешены, ты мог бы отказаться, в сущности, был бы обязан, имея такие взгляды. Но раз аборты запрещены, твой долг — помогать женщине. Нельзя быть на поводу у собственных прихотей, ведь стольким женщинам отказано в праве выбора. В праве распоряжаться своей судьбой. Я знаю, ты сознаешь, что это несправедливо. Но как же ты, именно ты, сознавая это, почитаешь возможным лишать других помощи, которую можешь оказать. Ты обязан им помогать, потому что знаешь как. Кто им поможет, если не ты, подумай об этом». Д-р Кедр очень устал, усни он сейчас, лицо его даже сестра Анджела не отличила бы от коры.

«Ты в западне. Но не я ее поставил, — писал он Гомеру. — Поскольку аборты запрещены, у женщин, которым он нужен, безопасного выбора нет. И у тебя нет, раз ты можешь оказать им помощь. Ты скажешь, я попираю твое право выбора, но ведь и их право попрано. Если бы аборт был легален и женщина сама решала свою судьбу, ты бы тоже имел это право. Отказался бы делать аборты, зная, что женщине поможет кто-то другой. Но сегодня ты загнан в угол. Все загнаны — и ты и женщины. Все жертвы.

Ты — созданное мной произведение искусства. Вся остальная моя жизнь — только труд ремесленника. Не знаю, есть ли в тебе потребность творить, — написал в заключение д-р Кедр. — Но я знаю, для какой работы ты создан. И ты это знаешь. Ты — врач».

Письмо было отправлено с той же почтой, что и покаянные письма с вещественными доказательствами, адресованные попечителям. Сестра Каролина не только сама отнесла их на станцию, но и проследила, чтобы мешок с почтой был погружен в вагон. Когда поезд отошел, сестра Каролина заметила молодую женщину, сошедшую на противоположной платформе и явно не знающую, куда идти; начальник станции смотрел телевизор, и обратиться было не к кому. Сестра Каролина окликнула ее, и догадка ее подтвердилась — женщина искала приют. Она, правда, лишь кивнула головой, то ли не могла говорить, то ли не хотела. И пошла вслед за сестрой Каролиной в приютскую больницу.

Д-р Кедр тем временем заканчивал аборт женщине, приехавшей накануне и проведшей ночь в приюте.

— Очень сожалею, что вам пришлось ждать, — сказал ей д-р Кедр. — Надеюсь, вас никто не обидел?

— Никто. Все были очень добры, — ответила женщина. — И даже дети такие милые. Те, которых я видела.

Д-ра Кедра удивило это «даже». Можно ли так говорить про детей! Дети милые всегда и везде. И он неожиданно спросил себя: как же выглядит Сент-Облако в глазах посторонних?

Он было пошел в провизорскую немного вздремнуть, но сестра Каролина уже вела еще одну пациентку. Молодая женщина не ответила на приветствие, и д-р Кедр невольно отнесся к ней с подозрением.

— Вы беременны? — спросил он. Женщина кивнула. — Два месяца? Женщина покачала головой и подняла три пальца. — Три месяца? — спросил Кедр, женщина пожала плечами и подняла четыре пальца. — Так, может, четыре? — Она подняла всю пятерню. — Ага, пять? — Женщина прибавила один палец другой руки. — Шесть? — спросил Кедр. Женщина пожала плечами.

— Вы уверены, что беременны? — опять спросил д-р Кедр. Женщина кивнула. — Но не знаете, какой срок? — продолжал допрашивать он странную пациентку, сестра Каролина тем временем помогла ей раздеться; женщина оказалась в крайней степени истощения, но теперь было видно, что беременность у нее большая. Д-р Кедр осмотрел ее, она была очень горячая и от каждого прикосновения вздрагивала.

— Беременность у вас шесть с половиной месяцев. Делать что-либо поздно, — сказал он. Женщина затрясла головой.

Он хотел осмотреть ее более тщательно, но сестра Каролина никак не могла правильно ее усадить. Пока Каролина мерила ей температуру, Кедр щупал ладонями напряженный живот. С каждым его прикосновением женщина задерживала дыхание.

— Вы пытались что-то сделать? — мягко спросил д-р Кедр. — И наверное, что-то повредили себе? — Женщина замерла без движения. — Почему вы не отвечаете? — выспрашивал ее Кедр, женщина покачала головой. — Вы немая? — Она опять покачала головой. — Кто-то с вами жестоко обошелся? — Женщина опять пожала плечами.

Наконец сестре Каролине удалось удобно посадить пациентку в кресло.

— Сейчас я буду смотреть вас внутри, — стал объяснять д-р Кедр. — Вот этим зеркалом. — Он показал инструмент. — Он холодный, но больно не будет. — Женщина опять затрясла головой. — Я не сделаю вам больно, я только посмотрю.

— У нее температура 104[13], — прошептала сестра Каролина д-ру Кедру.

— Не надо так напрягаться, вам будет легче, — сказал д-р Кедр, чувствуя сопротивление влагалища.

Наклонился, чтобы осмотреть, и тут женщина заговорила:

— Это не я. Я бы никогда не совала в себя это.

— Это? — переспросил д-р Кедр. — Что это? — Ему вдруг захотелось сначала узнать — что, а уже потом смотреть.

— Это не я, — повторила женщина, — я бы никогда такого не сделала.

Д-р Кедр наклонился ниже к зеркалу, и у него перехватило дух. Смрад гниющей плоти, сепсиса был так силен, что он бы закашлялся, если бы не задержал дыхания, а знакомая пылающая краснота воспаления, даже подернутая слегка выделениями, могла ослепить смельчака, рискнувшего заглянуть в зеркало и видящего воспаление впервые. Уилбур Кедр задышал медленно и равномерно — единственный способ придать руке крепость. Он смотрел на воспаленные внутренности женщины и качал головой — их жаром можно воспламенить мир. «Ну что бы ты на это сказал, а, Гомер?» Жар, отраженный зеркалом, жег его глаза.

Глава одиннадцатая Нарушил правила

Мелони, на попутных приехавшая в «Океанские дали», теперь таким же манером возвращалась в Бат; у нее пропала охота собирать яблоки. Дома она подумает, как провести отпуск, а может, досрочно вернется на работу. В Бате она сразу же пошла в пиццерию, куда ходили все ее дружки; вид у нее был до того несчастный, что Лорна, бывшая там, оставила амбала, с которым любезничала за стойкой, и подсела к Мелони.

— Вижу, что ты его нашла, — сказала она.

— Он очень изменился, — ответила Мелони и выложила Лорне все до конца. — Мне не из-за себя так плохо. На самом деле я и не ожидала, что он все бросит и пойдет со мной. Я расстраиваюсь из-за него, он раньше был не такой. В моих глазах он был героем. Глупо, конечно, но у него всегда был такой вид. Он был настоящий. Казался мне в тысячу раз лучше других, а это, оказалось, просто одна внешность.

— Но ты ведь не знаешь, что с ним за эти годы случилось, — философски заметила Лорна, она не знала Гомера, но всегда сочувствовала тем, кто пострадал из-за секса.

Ее теперешнее «страдание» выказывало явные признаки нетерпения за стойкой. Амбала звали Боб, ему надоело ждать, он встал и подошел к столику, где две женщины сидели, взявшись за руки.

— Вся беда в том, — говорила Мелони, — что Гомер — мужик. Я знала только одного мужика, который не был на поводу у своего члена, — (Мелони имела в виду Д-ра Кедра), — да и тот утешался эфиром.

— Ты со мной пойдешь или опять будешь с ней путаться? — рявкнул Боб, обращаясь к Лорне, но глядя на Мелони.

— Мы старые друзья, — мирно сказала Мелони, — просто разговорились.

— Я слыхал, ты в отпуске, ну и катилась бы куда подальше.

— Иди-ка ты, парень, отсюда, поищи для своего хрена другую лохань. Нет, не лохань, тебе и стопки хватит! — разразилась Мелони и не успела моргнуть, Боб вывернул ей руку, да с такой силой, что сломал кость, да еще хрястнул лицом по столу.

К счастью, подскочили рабочие с верфи и оттащили его от Мелони.

Из больницы поехали в свой пансион, куда же еще, и обе снова стали жить вместе. Пока Мелони поправлялась, Лорна перевозила обратно вещи. Опухоль на лице через несколько дней спала, а синяк под глазами и на скулах, пройдя весь радужный спектр от матово-черного до зеленовато-желтого, исчез не скоро.

— Знаешь, — говорила Мелони, положив саднящее лицо Лорне на живот (Лорна при этом поглаживала ее волосы), — в детстве у Гомера была какая-то особая храбрость. Он всегда восставал против того, с чем не был согласен. А теперь посмотри на него — трахает жену калеки и лжет сыну.

— Отвратительно, — согласилась Лорна. — Да забудь ты о нем.

Мелони ничего не ответила.

— Почему ты не хочешь подать в суд на Боба? — вдруг спросила Лорна.

— А если его засудят? — сказала Мелони.

— Ну и что? — не поняла Лорна.

— Отправят в тюрьму или еще куда-нибудь, — объяснила Мелони. — Где я его буду искать, когда поправлюсь?

— А-а, — протянула Лорна.

Голоса Гомер не узнал, а в слепящем свете фар ничего не видел.

— Что у тебя в сумке, Гомер? — спросил мистер Роз. Путь из Каролин в «Океанские дали» неблизкий, и старенькая машина поскрипывала, отдувалась, овевая Гомера нутряным теплом, у нее явно болели все суставы.

— Спасибо, Гомер, что до поздней ночи приводишь в порядок мое жилье.

Он вышел из света фар, и его черное лицо было все еще трудноразличимо. Гомер узнал мистера Роза по медлительным движениям, готовым в любую минуту смениться молниеносным выпадом.

— Мистер Роз! — воскликнул Гомер.

— Мистер Бур, — улыбнулся мистер Роз.

Они обменялись рукопожатиями, и сердце Гомера умерило свой ритм. Кенди все еще пряталась в темных недрах дома, но мистер Роз сразу понял, что Гомер не один. Он бросил через кухню взгляд в жилую комнату и увидел выходящую на свет смущенную Кенди.

— Миссис Уортингтон! — приветствовал ее мистер Роз.

— Мистер Роз, — трясла его руку Кенди. — Как раз успели к вашему приезду, — ткнула она Гомера. — Только-только все закончили. Приготовили белье и одеяла, — объясняла она мистеру Розу, а тот не преминул подумать, как это они без машины могли доставить в дом сидра такую кипу одеял. — Разложили по постелям, — уточнила Кенди.

— Заработались в конторе и вдруг вспомнили, белье-то не разложено, — добавил Гомер. Мистер Роз, проезжая мимо павильона, наверное, заметил, что в конторе свет.

Мистер Роз кивнул и улыбнулся. В этот миг в машине заплакал младенец — Кенди так и подпрыгнула.

— Я написал Уолли, что привезу с собой дочь, — сказал мистер Роз.

И в свете фар появилась фигурка молодой женщины с ребенком на руках.

— Я тебя видел последний раз, когда ты была совсем маленькая, — сказал ей Гомер.

Женщина взглянула на него отсутствующим взглядом: дальняя поездка, да еще с маленьким ребенком, должно быть, вымотала ее.

— Моя дочь, — представил ее мистер Роз и, подумав, прибавил: — И ее дочь. Миссис Уортингтон и Гомер Бур.

— Кенди, — сказала Кенди и пожала руку молодой женщины.

— Гомер, — протянул руку Гомер, и, запамятовав ее имя, спросил, как ее зовут.

Та, как будто чего-то испугавшись, взглянула на отца, ища у него не то совета, не то поддержки.

— Роз, — ответил за нее мистер Роз.

Все, даже его дочь, рассмеялись. Малышка на руках перестала плакать и удивленно таращила глазенки на смеющихся.

— Я спрашиваю имя, а не фамилию, — уточнил Гомер.

— Это и есть имя, — сказал мистер Роз.

— Роз Роз? — спросила Кенди.

Дочь мистера Роза неуверенно улыбалась.

— Роз Роз, — с гордостью подтвердил мистер Роз.

Все опять рассмеялись, малышка тоже заулыбалась, и Кенди стала играть ее пальчиками.

— А ее как зовут? — спросила она молодую женщину.

— Ее пока никак не зовут, — на этот раз ответила она сама.

— Мы еще думаем, — пояснил мистер Роз.

— Как это хорошо, — одобрил Гомер, который помнил, как давались имена в приюте — на скорую руку и неизвестно на какой срок, может, всего на месяц. Джонов Уилбуров и Уилборов Уолшей пекли в Сент-Облаке как блины, не напрягая воображения.

— Дом сидра не приспособлен для младенцев, — сказала Кенди. — Обязательно зайдите к нам, у меня остались детские вещи, которые могут вам пригодиться. На чердаке есть даже манеж, да, Гомер?

— Мы ни в чем не нуждаемся, — сказал мистер Роз, приятно осклабившись. — Но она, конечно, как-нибудь к вам зайдет.

— Мне кажется, я сейчас засну и просплю целые сутки, — сказала Роз Роз.

— Если хотите, я посижу с малышкой, — предложила Кенди, — а вы выспитесь.

— Мы ни в чем не нуждаемся. — Роз опять улыбнулся. — Во всяком случае сейчас.

— Хотите, поможем распаковать вещи? — спросил Гомер.

— Сами управимся. А что у тебя, Гомер, в сумке? — неожиданно поинтересовался мистер Роз, когда Гомер с Кенди, пожелав спокойной ночи, уже двинулись в сторону конторы.

— Яблоки, — сказал Гомер.

— Кто же носит яблоки в докторском саквояже, — заметил мистер Роз.

Гомер расстегнул молнию и показал содержимое.

— Выходит, ты яблочный врач, — пошутил мистер Роз. Гомер чуть не выпалил свое «точно».

— Он знает, — сказал Гомер, когда они уже подходили к конторе.

— Конечно, знает, — кивнула Кенди. — Но теперь это все равно.

— Да, наверно, — согласился Гомер.

— Главное — набраться решимости, — сказала Кенди. — Тогда признаться будет не так уж и трудно.

— Вот кончим с урожаем и признаемся. — Гомер взял ее за руку, но, подойдя к освещенному окну конторы, отпустил руку. И в контору они вошли врозь.

— А саквояж кому? — спросила Кенди и поцеловала Гомера на прощанье.

— Саквояж мне. Уверен, что мне.

Лежа в постели, Гомер думал о том, как велика власть мистера Роза над его окружением — дочь не смеет даже дать имя собственной дочери. Проснулся он на рассвете, взял с ночного столика ручку и с тяжелой обреченностью стал обводить написанные карандашом последние окончательные цифры на обратной стороне фотографии с экипажем «Ударов судьбы». Жирная черная линия ложилась поверх светлой карандашной, нестираемость как бы внушала надежду; контракты тоже подписывают ручкой, как видно, чернила считаются более крепким зароком, чем грифель карандаша. Он не знал, что и Кенди не спит, у нее заболел живот, и она пошла в ванную за лекарством. Ее тоже потянуло взглянуть на число «270», поставившее точку их тайным встречам после возвращения Уолли. Но Кенди обошлась с ним менее почтительно. Вместо ручки она обратилась к ластику и бесследно стерла его с обратной стороны фотографии, на которой учила Гомера плавать. Живот сразу прошел, и она скоро уснула. Это удивило ее — как легко, без надрыва приняла она мысль, что ее жизнь (та, которую она вела вот уже пятнадцать лет) через пару месяцев кончится.

А Гомер и не пытался уснуть, он хорошо знал себя, все равно не уснет. Открыл «Новоанглийский медицинский вестник» и стал читать про антибиотики. Он уже много лет следил за применением пенициллина и стрептомицина. Ауромицин и террамицин знал меньше, но в применении антибиотиков, по его мнению, было много общего. Он прочитал про ограниченные возможности неомицина; отметил, что акромицин и тетрациклин одно и то же. Вывел несколько раз на полях «эритромицин», пока не запомнил, этому его научил д-р Кедр.

«Э-р-и-т-р-о-м-и-ц-и-н», — писал Гомер, «яблочный врач», как его назвал мистер Роз. Этот ярлык он тоже занес на поля, ниже добавил: «Вновь бедуин». И стал одеваться.

Утром Кенди послала Анджела в дом сидра, узнать у Роз Роз, не нужно ли чего ребенку. И Анджел с первого взгляда влюбился. Парии, его сверстники, смеялись над его именем. Он, наверное, был единственный Анджел во всем Мэне. И он стеснялся знакомиться с девушками, боясь назвать свое имя. Красивые, самоуверенные одноклассницы из Сердца и камня не замечали его, их интересовали парни постарше. Он нравился дурнушкам, любительницам сплетен. Они могли часами болтать, когда, кому, какой парень что говорил. Он знал, что все, сказанное им одной из них, вечером будет растрезвонено по телефону всем. И наутро они будут смотреть на него, хихикая и пожимая плечами, как будто накануне он каждой сморозил одну и ту же глупость. И он старался держаться от них подальше, поглядывая на девушек из старших классов: ему нравились те, кто редко шепчется с подружками. Они ему казались взрослыми, искушенными — должно быть, позволяли себе то, что лучше хранить ото всех в тайне.

В 195… году девушки одних лет с Анджелом мечтали встречаться со взрослыми парнями; ну а те, как было и будет во все времена, мечтали о большем, чем невинные свидания.

Дочь мистера Роза была не только экзотическое создание. У нее была своя дочка, а значит, с этим «большим» она уже была знакома.

По утрам в доме сидра было сыро и холодно. И Роз Роз купала малышку снаружи, на солнце. Когда Анджел подошел, малышка плескалась в большой лохани, а Роз Роз что-то ей ласково говорила и не слыхала его шагов. Анджел рос в основном под надзором отца, и его очень тронула сцена мадонны с младенцем, тем более что мадонна была на удивление юна, всего на два-три года старше. Но ухватки и выражение лица, когда она глядела на девочку, были зрелые, материнские. Фигура вполне сложилась. Лицо круглое, мальчишеское, ростом немного выше Анджела.

— Доброе утро, — громко сказал Анджел, напугав малышку в лохани.

Роз Роз подхватила ее в полотенце и выпрямилась.

— Ты, наверно, Анджел, — сказала она, застенчиво улыбнувшись.

Через все лицо у нее шел тонкий шрам, задевший нос, верхнюю губу и даже десну; нож, как видно, наткнулся на клык и выбил его; поэтому улыбка у нее была скованной. Потом она объяснила Анджелу, что нож задел корень и зуб выпал. Любовь, захлестнувшая Анджела, была так сильна, что даже шрам показался ему прекрасным. Во всем облике Роз Роз это был единственный изъян.

— Я подумал, может, для ребенка что-то нужно, — сказал он.

— У нее режутся зубки. Вот она и куксится, — опять улыбнулась Роз Роз.

Из дома сидра вышел мистер Роз; увидев Анджела, он тоже улыбнулся, приветливо махнул, подошел и обнял его за плечи.

— Как ты живешь? — спросил он. — Вырос, вижу. А я когда-то ставил его себе на плечи, — повернулся он к дочери. — И он рвал яблоки, до которых не дотянуться, — пояснил мистер Роз и от избытка чувств ткнул его кулаком в бок.

— Я надеюсь еще подрасти, — сказал Анджел; пусть Роз Роз не думает, что он такой и останется. Он будет выше ее, совсем скоро.

Жаль, что он без рубашки. Правда, мускулами он гордится, но в рубашке солиднее. Зато она оценит его загар, так что и без рубашки неплохо. Анджел сунул руки в задние карманы брюк и пожалел, что не в бейсболке, форменной кепке бостонской бейсбольной команды «Редсокс». Если утром замешкаешься, бейсболку надевает Кенди. Второе лето обещает купить новую, эта немного порвалась, у Кенди привычка вставлять карандаш в дырочку для вентиляции.

В яблочный сезон Кенди работала учетчицей, и карандаш был ей нужен. Анджел второе лето вывозил из садов ящики с яблоками на тракторе с прицепом.

Вернувшись, он сказал отцу, что дочка Роз Роз капризничает, у нее режутся зубки. Гомер знал, как этому помочь, и послал Анджела (вместе с Уолли) в город за пустышками. Затем отправил его обратно в дом сидра с покупкой и пузырьком, куда вылил немного виски; Уолли изредка выпивал стопку, и в доме была бутылка «Бурбона», полная на три четверти. Гомер показал Анджелу, как обработать спиртным воспаленные десны девочки.

— Виски успокаивает зуд десен, — сказал Анджел Роз Роз.

Смочил палец виски и сунул его в крошечный ротик, малышка поперхнулась, от алкогольных паров глазки расширились, в них блеснули слезы. Анджел испугался, что ее вырвет, но она тут же стала жевать палец деснами, да с таким удовольствием, что когда Анджел вынул палец, чтобы еще раз смочить, малышка горько заплакала.

— Смотри, как бы она не пристрастилась к алкоголю, — сказала Роз Роз.

— Не пристрастится, — уверил ее Анджел. — Виски снимает зуд.

Роз Роз разглядывала пустышки. Те же резиновые соски, как на детских бутылочках, только без дырки и с большим голубым кольцом из пластика, чтобы ребенок не подавился. Если дать соску с пустой бутылочкой, объяснил Анджел, ребенок наглотается воздуха, будет срыгивать, да еще и животик заболит.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила Роз Роз. — Сколько тебе лет?

— Скоро шестнадцать. А тебе?

— Почти столько же.

К вечеру Анджел опять пошел в дом сидра, справиться, как зубки, и увидел, что малышка Роз не одна тешится пустышкой. На крыше сидел мистер Роз, и Анджел еще издали увидел ярко-голубое кольцо, торчащее у него изо рта.

— У вас тоже режутся зубы? — крикнул ему Анджел. Мистер Роз неторопливо, как все, что делал, вынул изо рта соску.

— Я отучаюсь курить, — сказал он. — Когда во рту целый день соска, зачем сигареты? — Широко улыбнувшись, он опять сунул пустышку в рот.

Анджел вошел в дом, малышка Роз спала с пустышкой во рту, а Роз Роз мыла голову. Она стояла в кухне над раковиной, повернувшись к нему спиной; и он не видел ее груди, хотя Роз Роз была по пояс раздета.

— Это ты? — спросила она, не поворачиваясь и не спеша одеться.

— Прости, — сказал Анджел и попятился из дверей, не совсем поняв, к кому обращен вопрос. — Мне надо было бы постучаться.

Услыхав его, Роз Роз поспешно завернулась в полотенце, хотя голова у нее еще была в пене. Скорее всего, она сначала подумала, что вошел отец.

— Я пришел узнать, как режутся зубки, — объяснил свое появление Анджел.

— Все в порядке. — ответила Роз Роз. — Ты настоящий врач. И сегодня мой герой, — улыбнулась она своей куцей улыбкой. Радужные ручейки шампуня стекали у нее по шее — под полотенце, на руки, которые она сложила на груди крест-накрест.

Анджел, улыбаясь, пятился назад, пока спиной не ткнулся в старенький автомобиль, стоявший совсем близко у дома. По крыше прокатился камушек и стукнул Анджела по голове — весьма ощутительно, несмотря на надетую набекрень бейсболку, которую успел-таки стянуть, и Кенди отправилась в сад с непокрытой головой. Анджел посмотрел вверх на мистера Роза, пустившего вниз камушек.

— Убит наповал, — улыбнулся м-р Роз.

Но Анджела убила наповал Роз Роз. На нетвердых ногах двинулся он к яблочному павильону, а оттуда к «чудесному» дому. Кто отец ребенка, где он, недоумевал Анджел. И где миссис Роз? Что, мистер Роз с дочерью живут одни?

Он пошел к себе наверх и принялся составлять список имен. Выписал из словаря и добавил несколько своих. Самый верный способ произвести впечатление на маму, которая ломает голову, как назвать ребенка.

Анджел был бы находкой для Сент-Облака, где придумывание имен стало давно пробуксовывать. Конечно, молодая энергичная сестра Каролина внесла оживление, но на ее выбор явно влияли политические пристрастия. Любимые ее имена были Карл (Карл Маркс), Юджин (Юджин Дебс), Фридрих (Фридрих Энгельс). Последнее вызвало, однако, всеобщий протест, и ей пришлось удовлетвориться Фредом — именем, которое она терпеть не могла. А сестра Анджела возражала и против Нормана (Норман Томас), оно ей не нравилось, так же как Уилбур. Правда, неизвестно, надолго хватило бы Анджела, если бы пришлось нарекать младенцев чуть ли не каждый день. Но, подыскивая имя для дочери Роз Роз, Анджел, смешно сказать, испытывал священный трепет. Впрочем, это чувство вообще характерно для юноши, влюбленного первый раз в жизни.

Абби? Альбера? Александра? Аманда? Амелия? Антуанетта? Аврора? — взвешивал в уме Анджел.

— Аврора Роз, — громко произнес он. — Нет, не годится. — И опять обратился к выписанным именам. Шрам на лице любимой женщины был так тонок, что, казалось, если его поцеловать, он сам собой исчезнет. И Анджел перешел к букве «Б».

Беатриса? Бернис? Бианка? Бланш? Бриджит?

* * *

У д-ра Кедра были заботы иного свойства. Умершая пациентка пришла в Сент-Облако, не имея при себе никаких документов, удостоверяющих личность; принесла с собой только обжигающую инфекцию, перед которой медицина спасовала, мертвый, застрявший в ней плод (и несколько предметов, которыми она или кто-то другой пытался его извлечь), перфорированную матку, немыслимую температуру и острый перитонит. Слишком поздно добралась она до д-ра Кедра, не мог он ее спасти и очень от этого страдал.

— Она пришла сюда своими ногами, — сказал он сестре Каролине, — а я ведь все-таки еще врач.

— Вот и будьте им. Не распускайте нюни.

— Я уже очень стар. Врач помоложе, попроворнее, возможно, и спас бы ее.

— Если вы действительно так думаете, тогда вы и правда очень стары, — отрезала сестра Каролина. — Вы неадекватно воспринимаете происходящее.

— Неадекватно, — сказал д-р Кедр и удалился в провизорскую.

Он всегда страдал, если не удавалось спасти пациентку; но ведь эта пациентка явилась в приют в безнадежном состоянии. Сестра Каролина ни на миг в том не сомневалась,

— Раз он винит себя в ее смерти, — сказала она сестре Анджеле, — надо срочно искать ему замену. Значит, он и правда очень стар.

— Не то что он уже ничего не может. Как профессионал, он по-прежнему может все. Плохо то, что он начал в себе сомневаться, — согласилась сестра Анджела.

Сестра Эдна воздержалась от замечании. Она подошла к двери провизорской и, стоя там, тихонько повторяла:

— Нет, ты не стар. Ты все-все можешь. Ты совсем-совсем не стар.

Но Уилбур Кедр не слышал ее; отдавшись во власть эфира, он был сейчас далеко, в Бирме; видел ее так явственно, как временами Уолли. Одного он не представлял себе, несмотря на эфир, какой там палящий зной. Тень под священными деревьями обманчива, даже она не дает прохлады в те часы дня, которые бирманцы называют «часами покоя ног». Кедр видел миссионера д-ра Бука, как он ходит от хижины к хижине, спасает от кровавого поноса детей.

Уолли мог бы снабдить эфирные грезы Кедра впечатляющими подробностями: по горе, усеянной бамбуковыми листьями, очень трудно лезть вверх, такие они скользкие. А циновки, на которых бирманцы спят, никогда не просыхают от пота. В Бирме, запечатлелось в памяти Уолли, местные власти либо отравлены ненавистью к англичанам, либо одержимы страстью подражать им. Как-то его несли через длинную, широкую площадку, заросшую сорняками и загаженную свиньями; при англичанах это был теннисный корт. Теперь из теннисной сетки местный голова сотворил гамак, а самый корт превратили в загон для свиней по причине высокой ограды, когда-то мешавшей мячам улетать в джунгли, а сейчас лишавшей леопарда знатного обеда. На той остановке мочу Уолли спускал сам голова — добродушный круглолицый человек с терпеливыми уверенными пальцами; он действовал с помощью длинной серебряной соломинки для коктейлей — тоже наследство англичан. Голова плохо понимал по-английски, но Уолли все-таки втолковал ему, для чего служат эти тонкие серебряные трубочки.

— Инглись осень глупи, — сказал бирманский джентльмен.

— Да, наверное, — согласился Уолли. Он не очень кривил душой, среди немногих знакомых ему англичан два-три казались ему слегка с приветом. Впрочем, кто стал бы возражать собеседнику, который опорожняет тебе мочевой пузырь.

Серебряная соломинка — не лучший заменитель катетеру, которому положено хоть немного гнуться; конец ее украшал геральдический герб, увенчанный строгим ликом королевы Виктории (на сей раз серебряная королева взирала на такое применение изящной вещицы, которое живую повергло бы в шок).

— Только инглись пьет вино трубоськой, — хихикнул бирманец. Катетер он смачивал своей слюной.

Уолли на это сквозь слезы рассмеялся.

У маленьких пациентов д-ра Бука, страдающих поносом, было и задержание мочи, но у Фаззи был отличный катетер, и он идеально справлялся с маленькими пенисами. Д-р Кедр, странствуя над Бирмой, воочию убедился: д-р Фаззи Бук — гениальный врач, не знающий поражений в единоборстве со смертью.

Сестра Каролина понимала, как неудачно совпала смерть пациентки д-ра Кедра с посланными в совет разоблачениями, и решила безотлагательно написать Гомеру. И пока д-р Кедр «отдыхал» в провизорской, она яростно отстучала на машинке в кабинете сестры Анджелы коротенькое негодующее послание.

«Не будьте ханжой, — писала она. — Надеюсь, вы помните как страстно уговаривали меня уйти из кейп-кеннетской больницы Вы говорили, что в Сент-Облаке я нужнее, и вы были правы. А что, ваша помощь здесь не нужна? Нужна. И именно сейчас. Яблоки и без вас соберут. А вот кто, кроме вас, заменит его в Сент-Облаке? Совет попечителей пришлет какого-нибудь осторожного законопослушного врача, трусливую душонку, каких теперь много развелось. Такие делают, что им велят, а пользы от них никакой. Один вред».

И она тут же поспешила к поезду отправить письмо, а заодно уведомить начальника станции, что в приютской больнице мертвое тело и надо срочно звонить в разные инстанции. Станционный начальник когда-то давно сподобился «лицезреть» в больнице два тела — своего бывшего шефа, раскроенного анатомическими щипцами, и вскрытого Гомером младенца из Порогов-на-третьей-миле, который был зарезан в утробе матери. Бедняга до сих пор не мог думать о них без содрогания.

— Мертвое тело? — переспросил начальник станции. И вцепился руками в столик, на котором стоял подаренный телевизор. На его экране бесперечь мельтешили расплывчатые образы, то исчезая совсем, то ослепляя яркостью; но он был готов смотреть все подряд, лишь бы ему не блазнила та давняя чертовщина.

— Женщина, которая не хотела иметь ребенка, — пояснила сестра Каролина. — Пыталась выпотрошить себя и умерла. Она попала к нам слишком поздно. Уже ничего нельзя было сделать.

Начальник станции ничего не ответил, судорожно держался за стол и не отрывал глаз от пляшущих зигзагов на экране, точно стол был алтарь, а телевизор — некое божество, хранящее его от ужасов, к которым причастна сестра Каролина: он так ни разу и не перевел на нее взгляд.

Варвара? Вероника? Виола? Вирджиния? Анджел поправил на голове бейсболку: утро было прохладное, но он опять решил пойти без рубашки. Дагмара? Дейзи? Долорес? Дотти?

— Куда это ты отправился в моей бейсболке? — спросила его Кенди, убирая со стола после завтрака.

— Это моя бейсболка, — бросил через плечо Анджел, выходя из дома.

— Любовь слепа, — сказал Уолли, отъезжая от стола. «Кого он имел в виду, меня или Анджела?» — подумала Кенди. Гомера и Уолли беспокоила щенячья влюбленность Анджела в Роз Роз; всего-навсего щенячья, заметила Кенди, ничего больше. У Роз Роз есть опыт, и она не станет соблазнять мальчишку. Дело не в этом, возразил Гомер. Кенди полагала, что в мизинчике Роз Роз больше опыта, чем… Но и не в этом, сказал Уолли.

— Уж не в том ли, что она темнокожая? — спросила Кенди.

— Дело в мистере Розе, — сказал Уолли.

И с языка Гомера чуть опять не сорвалось любимое «точно». Да, подумала Кенди, мужчины всегда все держат под своим контролем.

Гомер отправился в контору. Среди утренней почты было письмо от д-ра Кедра, но он даже не взглянул на пакеты с корреспонденцией, этим занимался Уолли, к тому же приехали сезонники. Сбор яблок начнется, как только будут закончены последние приготовления. Гомер посмотрел в окно — сын без рубашки, а утро прохладное. Анджел разговаривал с Толстухой Дот.

— Надень рубашку, довольно прохладно! — открыв дверь, крикнул ему Гомер.

Но Анджел уже спешил к амбару за яблочным павильоном.

— Надо прогреть мотор у трактора, — откликнулся он на ходу. — Тебя самого надо прогреть, — сказал Гомер.

Но сыну и правда было жарко. «Ева? Елена? Елизавета?» — мысленно перебирал он имена и, ничего не видя перед собой, столкнулся с Верноном Линчем, который зло посмотрел на него поверх чашки горячего кофе.

— Смотри, куда прешь, — процедил сквозь зубы Вернон Линч.

— Жанна! — не мог остановиться Анджел. — Жоржетта! Жульетта!

— Жопа, — рявкнул Вернон.

— Ты сам, Вернон, жопа, — обругала его Толстуха Дот.

— Господи, как я люблю яблочную страду, — говорил Уолли, колеся по кухне, пока Кенди мыла посуду. — Мое любимое время года.

— И мое, — улыбнулась Кенди, а сама подумала: «Жить мне осталось шесть недель».

Повар Котелок опять приехал в этом году. Кенди спешила, надо свозить его в магазин за продуктами. Вернулся и Персик, которого они не видели несколько лет; Персиком его звали потому, что подбородок у него был голый, как колено, борода вообще не росла. Опять появился Глина, которого тоже давно не было. Однажды ночью его сильно порезали в доме сидра, Гомер возил Глину в кейп-кеннетскую больницу, там ему наложили сто двадцать три шва.

Парень, порезавший Глину, с тех пор исчез. У мистера Роза было непреложное правило: никакой поножовщины. Можно пощекотать ножичком, показать, кто здесь босс, но чтобы ранение требовало больницы — это категорически возбранялось. Услышит полиция, неприятностей не оберешься. Парень, чуть не убивший Глину, ни о ком, кроме себя, не думал.

— Он был новичок, — сказал мистер Роз. — Уже давно с нами не ездит.

Все остальные сборщики, кроме дочери, были в «Океанских далях» впервые. Мистер Роз с Анджелом обсуждали, что его дочь будет делать на ферме.

— Может ездить с тобой на тракторе, — сказал он Анджелу, — и помогать. Будет сидеть на крыле трактора или в прицепе, пока он пустой. А не то и постоит за сиденьем.

— Конечно! — воскликнул Анджел.

— Если понадобится отнести ребенка, пойдет пешком, — сказал мистер Роз. — Никаких поблажек.

— Никаких, — повторил Анджел.

Его удивило, что мистер Роз так резко говорит о дочери в ее присутствии. Роз Роз стояла рядом, и их разговор немного смущал ее. Малышка Роз с пустышкой во рту восседала у нее на бедре.

— Иногда с ней может побыть Котелок, — добавил мистер Роз, и Роз Роз кивнула.

— Кенди тоже готова посидеть, — сказал Анджел.

— Миссис Уортингтон беспокоить незачем, — ответил мистер Роз, и Роз Роз энергично закивала.

Анджел водил трактор стоя; без подушки на сиденье (к подушке, по его мнению, прибегают лишь старики, страдающие геморроем) он не видел радиатора и боялся, вдруг мотор перегреется. Вода закипит, а он не заметит. Но главное — стоя выглядишь таким молодцом. Хорошо, что он ездит на этом тракторе. Реймонд Кендел сделал когда-то на нем подвижное сиденье. Анджел его сдвинет. Роз Роз сядет рядом, хоть одна, хоть с малышкой. Ручной тормоз у ее бедра, рычаг переключателя скоростей у самых колен. Вот будет здорово!

— Зачем ты носишь эту старую бейсболку? — спросила его Роз Роз. — У тебя красивые глаза, красивые волосы, а никто не видит. И лоб совсем белый, зачем прятать его от солнца? Не носи её, и лицо так же загорит, как все тело.

Из этих слов Анджел заключил, что Роз Роз приятен его загар, не нравится белый лоб и что, несмотря на бейсболку, она оценила его глаза и волосы.

Нагрузив полными ящиками прицеп, Анджел долго пил воду из кувшина, стоявшего в саду, сдвинув бейсболку на затылок, как носит принимающий мяч или Кенди — козырек почти на макушке. Увидев Анджела в таком виде, Роз Роз покачала головой.

— Совсем глупо выглядишь, как будто у тебя на плечах не голова, а мяч, — сказала она.

На другое утро Анджел оставил бейсболку дома.

Малышка сосала соску, как насос мощностью три лошадиных силы.

— А где та красивая бейсболка? — улыбнувшись, спросила Роз Роз.

— Потерял.

— Плохо, мне она нравится.

— А мне показалось, нет.

— Это тебе она не идет — объяснила Роз Роз. Назавтра, как только Роз Роз опустилась на сиденье, Анджел, опять слизнувший бейсболку, надел ей ее на голову. Вид у Роз Роз был очень довольный. Она надвинула бейсболку на глаза, закрыв лоб, как носил Анджел. Малышка, сидевшая на коленях, сразу скосила глазки на козырек.

— Ты потерял бейсболку, а потом нашел? — спросила Роз Роз.

— Точно, — ответил Анджел.

— Будь осторожен, — неожиданно сказала она. — От меня лучше держаться подальше.

Анджел был польщен и обрадован: значит, его интерес замечен, а он-то гадал, как его обнаружить.

— Сколько тебе лет? — спросил он Роз Роз и услышал все тот же ответ:

— Почти столько, сколько тебе.

Малышка сидела, прильнув к ее груди, затененная от солнца белой широкополой панамкой, из-под которой глядели осовелые глазки и унылое личико — еще бы, весь день сосать соску!

— По-моему, с зубками у нас уже все в порядке, — сказала ей Роз Роз и дернула пустышку за голубое кольцо.

Пустышка выскочила с хлопком, как пробка из бутылки, и малышка от испуга вздрогнула.

— Ты уже не можешь без нее жить, — укоризненно проговорила Роз Роз, но малышка заплакала, и мамочка опять сунула пустышку ей в рот.

— Тебе нравится имя Лазария? — спросил Анджел.

— Первый раз слышу.

— А Ландрина?

— Похоже на что-то съедобное.

— Люция?

— Нравится. Для кого это?

— Для твоей дочки. Ищу самое красивое. Роз Роз сдвинула бейсболку назад.

— Почему ты об этом думаешь? — спросила она, заглянув ему в глаза.

— Просто хочу помочь, — сконфузился Анджел, — найти ей имя.

— Найти имя? — переспросила Роз Роз.

— Да, надо же на чем-то в конце концов остановиться.

Персик работал хорошо и быстро, почти так же, как мистер Роз.

Во время разговора Роз Роз с Анджелом он как раз высыпал яблоки из мешка в ящик, вмещающий один бушель.

— Ты смотришь, Анджел, что я сдаю? — прервал он их.

— Смотрю.

Если Анджел плохо знал сборщика, он спрыгивал с трактора и проверял, нет ли побитых яблок, с бочками. Такой сбор говорил о нерадивости сборщика, и Анджел снижал цену бушеля. Но Персика Анджел знал хорошо и ставил количество бушелей в свой табель, не проверяя яблок.

— Ты ведь контролер? — настаивал Персик.

— Твои яблоки можно не смотреть.

— А вдруг у меня вместо яблок груши? — пошутил Персик. — Ты все-таки взгляни.

Пришлось-таки Анджелу соскочить с трактора и нагнуться над яблоками, вот тут-то Персик и сказал ему странную фразу: «Берегись ножичка мистера Роза». И быстро зашагал прочь со своим мешком и лестницей.

Вскочив на трактор, Анджел, набравшись решимости, спросил:

— Ты все еще замужем за отцом малышки?

— Я не выходила замуж, — ответила Роз Роз.

— Но вы с ним живете вместе?

— У малышки нет отца. Мы никогда с ним вместе не жили.

— Мне нравится Маргарита или Мелисса, — с минуту помолчав, сказал Анджел. — Это название растений, к Роз подойдет.

— У меня не растение, а дочка.

— Еще мне нравится Мерседес.

— Мерседес для богатых.

— Ты говоришь про машину?

— Да, — кивнула Роз Роз.

— Это правда дорогая машина. А Мерседес значит «Божья Матерь заступница». Не хочешь Мерседес, есть еще Мирт, хотя это тоже растение. А если Нейоми?

— Что в нем хорошего?

— А может, старое доброе Нэнси? — Анджел уже стал отчаиваться. — Николь? Нола? Нора? Норма?

Роз Роз прикоснулась к нему, просто дотронулась рукой до его бедра, отчего Анджел чуть не перевернул прицеп, груженный ящиками, полными яблок.

— Пожалуйста, продолжай, — попросила она. — Никогда не думала, что так много имен. Ну пожалуйста. — Она слегка подтолкнула его и вернула руку на колени, где сидела малышка, завороженная тарахтением трактора.

— Октавия, Одетта, Одилия, Оливия, — продолжал Анджел.

— Еще.

— Памела, Панси, Патрика, Перл — это драгоценный камень.

— Никогда такого не видела.

— Сабина, Сабрина, Салли и еще Салом, что значит мир.

— Пожалуйста, не объясняй значения.

— Рейчел, Ребекка, Регина — королева.

— Я же сказала тебе, не объясняй.

— Прости.

— А почему ты всегда без рубашки? Тебе не холодно? Анджел пожал плечами.

— Можешь, когда хочешь, перечислять имена.

Первые четыре-пять дней страды были жаркие, но затем ветер переменился, с Атлантики задул сильный холодный бриз. И по утрам стало довольно прохладно. Анджел выходил на работу в майке и свитере. Однажды утро было такое холодное, малышку пришлось оставить с Кенди. Роз Роз, сидя на тракторе дрожала от холода, и Анджел дал ей свой свитер. Она весь день нем ходила, а вечером работала в нем у пресса. Анджел помогал ей, а после работы они вместе недолго сидели на крыше. С ними был Котелок, он вспоминал войну, какие тогда стояли на берегу огромные механизмы, их было видно отсюда с крыши.

— Это было секретное оружие, — говорил Котелок. — Твой отец, — обратился он к Анджелу, — как-то его называл. Да я забыл уже. Мы тогда от страха чуть не намочили штаны. Большое-большое колесо. Он сказал, из него запускают людей на луну.

— Чертово колесо, — донесся снизу из темноты голос мистера Роза. — Это было просто чертово колесо.

— Да, верно, — согласился Котелок. — Я один раз его видел.

— На побережье во время войны было много еще чего, — сказал мистер Роз затуманенным воспоминаниями голосом.

— Да, — кивнул Котелок. — Из этих штук по кому-то стреляли.

— А я скоро уеду в город, — вдруг заявила Роз Роз, глядя на далекие огни.

— Может, и уедешь, когда станешь побольше, — сказал мистер Роз.

— Наверное, в Атланту. Я была в Атланте, — сказала она Анджелу. — Тоже ночью.

— Тогда ты была в Чарльстоне, — возразил мистер Роз. — А в Атланте, наверное, в какой-то другой раз.

— Ты сказал тогда, что это Атланта.

— Может, и сказал. Но это был Чарльстон. Котелок засмеялся.

Роз Роз забыла вернуть Анджелу свитер; утром опять было холодно, но она пришла в старом свитере мистера Роза, захватив с собой вчерашний Анджела. Малышка осталась дома с Котелком.

— Я сегодня вроде как бы в своем, — сказала она. Бейсболка была низко надвинута на лоб, Анджел не видел ее глаз, закрытых козырьком, и не сразу разглядел, что у Роз Роз под глазом синяк — белые с трудом различают синяки на черной коже, но синяк Роз Роз нельзя было не заметить.

— Он сказал, бейсболку можешь носить, а свитер надень свой, — объяснила Роз Роз Анджелу. — Я же тебе говорю, — подумав, прибавила она, — не связывайся со мной.

Когда рабочий день кончился, Анджел пошел в дом сидра поговорить с мистером Розом. Он сказал ему, что дал Роз Роз свитер, потому что было холодно, в этом нет ничего дурного, ему действительно очень нравится дочь мистера Роза, и прочее, и прочее. Он говорил искренне и горячо, а Роз слушал его спокойно, очень спокойно. Конечно, Анджел (и все остальные) видел неоднократно, как мистер Роз в три-четыре секунды снимал с яблока кожуру и извлекал сердцевину — еще одно подтверждение, что мистер Роз может исполосовать тело врага, как бритвой, и за полминуты выпустить из него всю кровь.

— Кто тебе сказал, что я бью дочь, Анджел? — мягко спросил Роз.

Конечно, это сказала ему Роз Роз, но Анджел заметил ловушку. И вовремя спохватился.

— Я сам решил, — ответил он. Его мистер Роз не посмеет тронуть, не решится нарушить неписаные правила дома сидра, управляющие жизнью сезонников.

— Нет, это не я.

Кончив работу, Анджел пошел еще раз повидать Роз Роз. Он сказал ей, если она боится жить в доме сидра, можно ночевать у него в комнате, в ней есть вторая кровать. Он даже может освободить ее; пусть это будет у них гостевая. И Роз Роз поселится в ней с малышкой.

— Гостевая, — засмеялась Роз Роз. И прибавила, что таких добрых людей, как он, она еще не встречала.

У нее были томные движения, как у человека, спящего стоя; ее тяжеловатые конечности колыхались, как водоросли под водой. Тело было ленивое, но Анджелу чуялась в нем сжатая до поры пружина, готовая разжаться с быстротой молнии; редкое свойство, которое он подмечал и в ее отце. От этого Анджела бросало в дрожь.

За ужином Гомер спросил сына:

— Как у тебя складываются отношения с мистером Розом?

— Меня больше интересуют отношения с Роз Роз, — сказала Кенди.

— Отношения с Роз Роз — его личное дело, — сказал Уолли.

— Точно, — сказал Гомер.

Уолли пропустил ненавистное словечко мимо ушей и прибавил:

— Но твои отношения, Анджел, с мистером Розом — наше дело.

— Потому что мы тебя любим, — сказал Гомер.

— Меня мистер Роз не тронет, — проговорил Анджел.

— Еще бы тронул! — вскинулась Кенди.

— У него свои правила, — заметил Гомер.

— Но он бьет свою дочь, — сказал Анджел. — Один раз он ее точно ударил.

— Не вмешивайся в их дела, Анджел, — сказал Уолли.

— Не стоит, — поддержал Гомер.

— Зато я буду вмешиваться! — возмутилась Кенди. — Если он ее правда бьет, будет говорить со мной.

— Не будет, — возразил Уолли.

— Этого бы не надо, — кивнул Гомер.

— Пожалуйста, не учите меня, — сказала Кенди. Мужчины промолчали. Оба хорошо знали, учить ее — напрасный труд.

— Ты в этом уверен, Анджел? — спросила она.

— Почти. На девяносто девять процентов.

— А надо на сто, если что-то утверждаешь, — сказал отец.

— Точно, — ответил Анджел, встал из-за стола и взял свою тарелку.

— Хорошо, что мы это выяснили, — сказал Уолли, когда Анджел ушел на кухню. — Мы все здесь такие поборники правды.

Кенди принялась убирать со стола посуду. Гомер остался еще немного посидеть за столом.

Утром Анджел узнал, что Роз Роз еще не видела океана. Она собирала цитрусовые во Флориде, персики в Джорджии, проехала по всей Новой Англии, добираясь до Мэна, но ни разу не искупалась в Атлантике, не жарилась на солнце на песчаных пляжах.

— Это нельзя себе представить, — сказал Анджел. — Обязательно поедем на пляж в какое-нибудь воскресение.

— Зачем? — спросила Роз Роз. — Мне что, надо загореть? Мне на пляже делать нечего.

— Как нечего? А плавать! В океане! В соленой воде! — волновался Анджел.

— Я не умею.

— Это не важно. Купаться в океане все равно удовольствие. Совсем не обязательно заходить туда, где с головкой.

— У меня нет купальника.

— Не беда. Возьмем у Кенди. Наверняка какой-нибудь будет тебе как раз.

Роз Роз слегка пожала плечами, вряд ли она влезет в купальник Кенди.

В обеденный перерыв Роз Роз пошла взглянуть, как Котелок справляется с малышкой, после чего Анджел повез ее в молодой сад рядом с Петушиным Гребнем; яблок здесь еще не было, а значит, не было сборщиков. Океан отсюда был едва виден. Только синева неба на горизонте заметно уплотнялась. Встав на сиденье трактора, они различили, как небесную лазурь сменяет серовато-стальной тон воды. Но на Роз Роз это не произвело впечатления.

— Ничего! Вот поедем на побережье, и ты поймешь, что такое океан!

Он обнял ее в восторженном порыве, несерьезно, одной рукой; Роз Роз вскрикнула, отпрянула; он провел ладонью по ее спине, взглянул на ладонь — на ней была кровь.

— У меня месячные, — солгала Роз Роз. Но даже пятнадцатилетним юнцам известно, где бывает при месячных кровь.

Потом они недолго поцеловались, и она показала ему на спине порезы (о тех, что были на икрах и бедрах, она что-то ему наплела, и он молча принял ее объяснение). Порезы на спине были длинные и тонкие, как будто сделаны бритвой — такие затянутся через пару дней и не оставят никаких следов. Нанесла их искусная, уверенная рука.

— Я тебе говорила, — сказала она Анджелу, все еще целуя его. — Не связывайся со мной. Хорошего не жди.

Анджел обещал не заводить больше разговора с мистером Розом. Будет только хуже, убедила его Роз Роз. Если они хотят ехать в воскресение на пляж, надо, наоборот, его ублажать.

«Роз как никто владеет ножом, — заметил однажды Глина, которому наложили когда-то сто двадцать три шва. — Если бы меня порезал старик Роз, не было бы ни одного, — сказал он. — А я бы терял пол-литра крови в час. Истек кровью, и никаких следов, как будто меня пощекотали зубной щеткой».

На этот раз не Персик, а этот самый Глина говорил с Анджелом, когда тот в субботу ставил трактор в амбар.

— Держись подальше от Роз Роз. Поножовщина не твое дело, — сказал он, обняв Анджела. Ему Анджел нравился; он все еще помнил, как его отец успел вовремя довезти его до кейп-кеннетской больницы.

Как-то Анджел и Роз Роз опять вместе работали на яблочном прессе, а потом допоздна сидели на крыше. Анджел рассказывал про океан: стоя у его кромки, осязаешь тяжесть воздуха, чувствуя какое-то странное изнеможение; в жаркий полдень над пляжем — дрожащее марево; а сила прибоя такова, что осколки камней и раковин обтачиваются до гладкости. Он рассказывал подробно и долго. Старая, как мир, история: мы любим раздаривать перлы своей души, любим, когда люди видят прекрасное твоими глазами.

Разумеется, Анджел не мог долго хранить в секрете чудовищный, по его мнению, поступок мистера Роза и вечером все рассказал отцу, Уолли и Кенди.

— Он порезал ее? Нарочно порезал? — переспрашивал Уолли.

— Нет никаких сомнений. Я уверен в этом на сто процентов.

— Как же он мог! Ведь это его дочь.

— А мы всегда восхищались его умением держать своих людей в повиновении, — с содроганием проговорила Кенди. — Мы просто обязаны что-то предпринять.

— Мы? — переспросил Уолли.

— Нельзя же оставаться в стороне.

— Люди часто остаются.

— Если вы с ним поговорите, он еще сильнее разозлится, — переполошился Анджел. — И она узнает, что я вам все рассказал. Не надо ничего предпринимать. Мне нужно только одно — ваш совет.

— Я и не думаю с ним говорить. Я просто обращусь в полицию, — заявила Кенди. — Нельзя же полосовать ножом спины своих детей.

— А ей это поможет, если мы обратимся в полицию и у него будут неприятности? — спросил Гомер.

— Вот именно, — сказал Уолли. — Легче ей от этого, во всяком случае, не станет.

— И от вашего с ним разговора тоже, — сказал Анджел.

— Старая песня — надейся и жди, — тихо произнес Гомер. Но Кенди за пятнадцать лет так к этим словам привыкла, что ничего на них не ответила.

— Самое лучшее — пусть живет у нас, — предложил Анджел. — Тут она будет в безопасности. Она ведь может жить просто так, даже когда кончится сбор яблок.

— А что же она будет здесь делать? — спросила Кенди.

— У нас нет никакой работы. Соберут яблоки, и все, — сказал Гомер.

— Одно дело — они здесь живут в сезон урожая, — осторожно проговорил Уолли. — Я хочу сказать, поэтому все относятся к ним спокойно. Они ведь сезонники, мигранты. Им положено отработать свое и ехать дальше. Не думаю, что темнокожая женщина с незаконнорожденным ребенком большой подарок для Мэна. Во всяком случае, если она останется насовсем.

Но у Кенди на этот счет было другое мнение.

— Уолли, — сказала она, — все эти годы, что я здесь живу, я никогда не слыхала, чтобы их кто-то назвал черномазыми. Это не Юг, — прибавила она с гордостью.

— Бог с тобой, Кенди, — ответил Уолли. — Не Юг, потому что их здесь нет. А пусть одна из них здесь поселится, увидишь, что будет.

— Я этому не верю, — не согласилась Кенди.

— Ну и глупо, — сказал Уолли и обратился за поддержкой к Гомеру: — Верно, старик?

Но Гомер не сводил глаз с сына.

— Ты любишь ее? — спросил он Анджела.

— Да. И по-моему, я ей тоже нравлюсь. По крайней мере немного.

Он отнес на кухню свои грязные тарелки и поднялся к себе в комнату.

— Мальчик полюбил эту девушку, — сказал Гомер Уолли и Кенди.

— Ясно как божий день, старик, — сказал Уолли. — Ты что, только сегодня это заметил? — С этими словами он покатился на площадку перед домом и сделал несколько витков вокруг бассейна.

— А ты что на это скажешь? — обратился Гомер к Кенди. — Ведь Анджел влюблен!

— Надеюсь, теперь ему легче будет нас понять, — ответила она.

А Гомер думал о мистере Розе. Как далеко он зайдет? Что ему говорят его правила?

Уолли вернулся на кухню и сказал, что Гомеру есть письма.

— Я все время хочу их захватить и забываю, — объяснил он.

— Забывай и дальше, — отозвался Гомер. — Сейчас самая страда. У меня все равно нет времени отвечать на письма. Значит, можно и не читать их.

В конторе Гомера ждало уже три письма — от д-ра Кедра, сестры Каролины и от Мелони.

Мелони вернула анкету попечительского совета. Она и не собиралась ее заполнять; ее тогда взяло любопытство, и она решила на досуге вникнуть в нее. Дома перечитала несколько раз и пришла к заключению: составители анкеты — полнейшие идиоты.

— Мужики в костюмчиках, — сказала она Лорне. — Ненавижу мужиков в костюмчиках. А ты?

— Успокойся, Мелони. Ты вообще ненавидишь мужиков, — заметила Лорна.

— Особенно в костюмчиках, — уточнила Мелони. Поверх вопросов, так и оставшихся без ответа, Мелони черкнула коротенькую записку Гомеру:

«Дорогой Солнышко, я всегда думала, что ты герой. Я ошиблась. Прости, что доставила несколько неприятных минут. С любовью Мелони».

Гомер прочитал это послание поздно вечером в тот же день. Как обычно, он никак не мог заснуть и решил сходить в контору за почтой. Прочитал письма и д-ра Кедра и сестры Каролины. И остающиеся еще сомнения относительно саквояжа с золотыми буквами «Ф.Б.» окончательно рассеялись к утру вместе с ночной тьмой.

Гомер решил не сообщать в Сент-Облако о полученной от Мелони незаполненной анкете — зачем сыпать соль на рану, пусть не знают, что могли бы не отдаваться на милость попечителей, а потянуть, как есть, еще несколько лет. И сочинил д-ру Кедру и сестре Каролине один короткий ответ на двоих. Простой и математически ясный.

«1. Я не врач.

2. Я верю, что у человеческого эмбриона есть душа.

3. Очень сожалею».

— Сожалею? — переспросил Уилбур Кедр, когда сестра Каролина прочитала ему ответ Гомера, — Он пишет, что сожалеет?

— Конечно, он не врач, — покачала головой сестра Анджела. — Его всегда будет мучить, что он чего-то не знает, что сделает ошибку из-за того, что нет диплома.

— Потому-то он и будет прекрасным врачом, — возразил д-р Кедр. — Самые непрофессиональные ошибки как раз и совершают врачи, которые уверены, что знают все. Как рассуждает настоящий врач? Всегда есть что-то, чего я не знаю. Стало быть, возможна роковая ошибка.

— Что же нам теперь делать? — чуть не плакала сестра Эдна.

— Так значит, он верит, что у человеческого эмбриона есть душа? — сказал д-р Кедр. — Прекрасно! Верит, что существо, живущее подобно рыбе в жидкой среде, наделено душой? Интересно, а какой душой, по его мнению, наделены мы, ходящие на двух ногах? Надо больше верить своим глазам. Если ему угодно играть роль Бога и учить нас, у кого есть душа, у кого нет, пусть бы заботился о душах, которые ежечасно взывают к нему! — почти кричал д-р Кедр.

— Ну что ж, — сказала сестра Анджела, — нам остается надеяться и ждать.

— Мне ждать некогда, — отрезал д-р Кедр. — Это Гомер может надеяться и ждать. Но не я.

Он поспешил в кабинет сестры Анджелы, сел за машинку и отстучал Гомеру простой, математически ясный ответ:

«1. Ты знаешь все, что знаю я, плюс то, что изучил сам. Ты очень хороший врач, лучше меня. И тебе это известно.

2. Ты считаешь, что я возомнил себя Господом Богом. Но сам-то ты утверждаешь, что именно тебе ведом промысел Божий. Значит, кто из нас действительно вообразил себя Богом?

3. Я ни о чем не жалею. Ни о чем, кроме одного аборта, который был обязан когда-то сделать и не сделал. Не жалею даже о том, что люблю тебя».

Запечатав конверт, д-р Кедр пошел на станцию, подождал поезда, надо же убедиться, что письмо отправлено. Потом начальник станции скажет, что, к его удивлению, д-р Кедр, который обычно не замечал его, вдруг махнул рукой и сказал: «Всего хорошего». Правда, слова были брошены вслед уходящему поезду, и начальник станции подумал было, что старик прощается не с ним, а с поездом.

С кем бы д-р Кедр ни прощался, со станции он двинулся обратно в приют; миссис Гроган пригласила его выпить чаю, но он сказал, что очень устал и хочет прилечь.

Сестра Каролина с сестрой Эдной собирали на холме яблоки, и д-р Кедр завернул в сад перемолвиться с ними парой слов.

— В твоем возрасте, Эдна, уже трудно собирать яблоки, — сказал он. — Пусть собирают сестра Каролина и дети.

Сестра Каролина пошла его проводить. И по дороге он ей поведал: «Если бы я хотел кем-то быть, я бы, вероятно, был социалистом. Но в том-то и дело, что я не хочу быть никем».

Потом пошел в провизорскую и затворил за собой дверь. Хотя пора сбора яблок уже наступила, день выдался такой теплый, что окно было открыто. Он закрыл и окно.

Взял новую банку эфира и, наверное, слишком сильно нажал на булавку, а может, лишний раз ее покрутил, так или иначе, дырка получилась больше, чем обычно, и эфир капал на маску крупными, частыми каплями. Рука, держащая конус маски, не однажды соскальзывала с лица, пока марля, по его оценке, как следует не пропиталась. Он немного придвинулся к окну, чтобы подоконник слегка касался маски, прикрывающей рот и нос. Когда пальцы ослабнут, давления подоконника хватит, чтобы удержать маску на месте.

Сегодня он перенесся в Париж. Как там было чудесно в конце Первой мировой войны! Парижане то и дело обнимали молодого врача. Ему вспомнилось, как однажды он сидел в кафе с американским солдатом, у которого была ампутирована нога. Каждый посетитель почитал долгом угостить их коньяком. Солдат погасил сигару, опустив ее в коньяк, который не допил, боялся, что не устоит на костылях. Уилбур Кедр явственно ощутил запах коньяка и сигарного пепла. Вот как тогда пах Париж — коньяком и пеплом.

И еще духами. Кедр провожал солдата домой, он был хороший доктор уже тогда, в Первую мировую. И сейчас он был третьим костылем для подвыпившего солдата, его отсутствующей ногой. И тут к ним пристала та женщина. Разумеется, проститутка, совсем молоденькая и заметно беременная; Кедр, который не очень хорошо понимал по-французски, решил было, что она просит сделать аборт. И попытался объяснить, что уже поздно, ей придется детей родить, как вдруг понял, что она предлагала обычный товар проститутки.

— Plaisir d’amour? — сказала она, явно обещая Кедру «утехи любви»; сопровождаемый им солдат терял сознание.

— Non, merci! — буркнул в ответ Уилбур Кедр.

Тут солдат совсем отключился, и пришлось просить беременную проститутку о помощи. Вдвоем они кое-как дотащили солдата домой, и женщина возобновила атаки на Кедра. Он легонько отталкивал ее, но ей все-таки удалось прижаться к нему упругим животом.

— Plaisir d’amour! — настаивала она.

— Non, non, — говорил он, отмахиваясь от нее.

Одна его рука, упавшая с кровати, качнулась и опрокинула банку с эфиром, в отверстии которой булавка сидела слишком свободно. На линолеуме медленно расплывалась лужа эфира, затекая под кровать, на которой д-р Кедр совершал свои странствия в прошлое. Пары эфира с новой силой хлынули на него. Как запах той женщины. У нее были крепкие духи, но еще крепче было тошнотворное благоухание ее профессии. К тому времени как Кедр отодвинулся от подоконника и маска скатилась на пол, он уже задыхался.

— Принцы Мэна! — звал д-р Кедр на помощь, но голос не повиновался ему. — Короли Новой Англии!

Он думал, что он зовет их, но ни звука не вырывалось из его уст. Женщина-парижанка прижималась к нему большим животом. Она так сильно обняла его, что нечем стало дышать: удушливый терпкий дух вышиб из глаз слезы, потекшие по щекам. Ему показалось, что его рвет. Его действительно рвало.

— Plaisir d’amour, — прошептала она.

— Oui, merci, — сказал он, сдаваясь. — Oui, merci.

Причиной смерти окажется остановка дыхания, вызванная попаданием рвотных масс в дыхательное горло, что повлекло за собой остановку сердца. Попечители под влиянием недавних разоблачений шептались между собой, что старик покончил с собой «во избежание позора». Но те, кто его любил (и знал о его тайном пристрастии), утверждали — переутомление, приведшее к несчастному случаю.

Миссис Гроган, сестры Анджела, Эдна и Каролина не сомневались: позор ему не грозил. Ему грозило другое — бесполезное существование. А Уилбур Кедр смысл жизни видел в одном — приносить людям пользу.

Сестра Эдна первая обнаружила тело д-ра Кедра. Дверь в провизорскую закрывалась неплотно; ей показалось, что эфиром оттуда тянет сильнее, чем всегда, а д-р Кедр что-то уж чересчур долго отдыхает, и она отворила дверь. На какое-то время сестра Эдна потеряла дар речи.

Миссис Гроган знала, что д-р Кедр ушел от них в лучший мир. Вечером она читала девочкам душещипательный отрывок из «Джейн Эйр» голосом потревоженной скворчихи.

Сироты не любят, когда в их жизни что-то меняется, им необходим раз навсегда заведенный порядок, напомнили друг другу сестры.

Для сестры Каролины романы Диккенса были сентиментальной скучищей, но характер у нее был стальной. Она читала отрывок из «Давида Копперфильда» в спальне мальчиков недрогнувшим голосом. Сказать, однако, вечернее благословение сестра Каролина не смогла — оно оказалось той соломинкой, которая сломала хребет верблюду.

Произнесла благословение сестра Анджела — полный вариант, согласно неписаным правилам Сент-Облака.

— Давайте порадуемся за доктора Кедра, — сказала она притихшим мальчишкам. — Доктор Кедр нашел семью. Спокойной ночи, доктор Кедр.

— Спокойной ночи, доктор Кедр, — хором отозвались мальчишки.

— Спокойной ночи, доктор Кедр, — смогла наконец вымолвить сестра Эдна, пока сестра Анджела собиралась с духом перед вечерним благословением; а сестра Каролина, надеясь, что вечерний ветер осушит мокрые от слез щеки, пошла вниз по холму сообщить раз и навсегда испуганному начальнику станции, что в Сент-Облаке опять мертвое тело.

В тот воскресный день бабьего лета Гомер отправился «на задание»: хотел выведать, каковы на самом деле отношения между мистером Розом и его дочерью. Мужчины сидели вдвоем на крыше дома сидра и по большей части молчали. С мистером Розом, был убежден Гомер, чем меньше говоришь, тем больше узнаешь.

Внизу возле дома Анджел учил Роз Роз кататься на велосипеде. Гомер накануне предложил отвезти их утром на пляж, а к вечеру за ними заехать; но Анджел не хотел ни от кого зависеть, кроме того, поездка в качестве пассажира еще подчеркнет его возраст — до получения водительских прав оставалось полгода. Идти на пляж далеко, ездить на попутных не позволялось, а на велосипеде четыре-пять миль — одно удовольствие, дорога без особых подъемов и спусков.

Мистер Роз наблюдал за уроком спокойно, а Гомер весь извелся, глядя, как мучается Роз Роз; Анджел самозабвенно готовился к поездке, придирчиво выбирал велосипеды, истово обсуждал с Кенди, какой купальник больше пойдет Роз Роз. Остановились на изумрудно-зеленом с широкой розовой полосой, спиралью обвивающей тело: Кенди он был велик в груди и бедрах, значит, Роз Роз будет впору.

— Езде на велосипеде, наверное, надо учиться в детстве, — сказал Гомер.

Анджел бежал рядом с вихляющим велосипедом, которым Роз Роз безуспешно пыталась править. Разогнав велосипед до приличной скорости, Анджел отпускал его; если Роз Роз судорожно пыталась рулить, то забывала крутить педали, велосипед терял скорость и падал; если же она нещадно крутила педали, то забывала рулить. Беда была в том, что она никак не могла совместить движения рук и ног. Держать равновесие, крутить педали и одновременно рулить казалось ей, видно, непостижимым чудом.

— А ты умеешь ездить на велосипеде? — спросил Гомера мистер Роз.

— Никогда не пробовал, — признался Гомер. — Думаю, я бы тоже не сразу поехал, — добавил он, хотя езда на велосипеде представлялась ему делом нетрудным. В приюте велосипедов не было; на нем ведь можно, чего доброго, сбежать. Единственный велосипед в Сент-Облаке был у начальника станции, но и он на нем почти не ездил.

— И я никогда, — сказал мистер Роз, наблюдая, как велосипед подпрыгнул на бугорке, накренился и Роз Роз, вскрикнув, упала. Анджел бегом бросился к ней на помощь.

Сборщики тоже смотрели на урок велосипедной езды. Они сидели внизу, прислонившись к стене дома, кто пил кофе, кто тянул пиво. Одни подбадривали Роз Роз восклицаниями, как все на свете болельщики, другие взирали на происходящее безмятежно, как мистер Роз сверху.

Урок затянулся, энтузиазм у зрителей поубавился, аплодисменты раздавались все реже.

— Не сдавайся, — сказал Анджел Роз Роз.

— А разве я говорю, что сдаюсь? — в который раз садясь на велосипед, ответила девушка.

— Вы помните, что вы однажды сказали мне о правилах? — спросил Гомер мистера Роза.

— О каких правилах? — вопросом на вопрос ответил тот.

— О тех, что я каждый год вывешиваю в доме сидра. Вы сказали, что у вас свои правила. И вы по ним здесь живете.

— А-а, об этих!

— Я тогда понял, что они запрещают насилие. Предписывают осмотрительность. В общем, похожи на мои.

— Говори без обиняков, Гомер.

— Что тут у вас происходит? Я слышал о случаях насилия… Роз Роз уже опять сидела на велосипеде; лицо сосредоточенно; оба, тренер и ученица, обливаются потом. Гомеру показалось, что Роз Роз нарочно высоко прыгает в седле, как будто хочет побольнее удариться. Но может, это просто усердие не по разуму? Виляя из стороны в сторону, она покатила под горку между деревьями. Анджел пустился вдогонку.

— Почему они не пошли пешком? — сказал Персик. — Давно уже были бы там.

— Почему никто не отвез их на машине? — проговорил второй зритель.

— Хотят сами, — сказал третий под сдержанный смешок.

— Прошу поуважительнее, — предупредил сверху мистер Роз. Гомер было подумал, что эти слова обращены к нему, но ошибся, смех внизу смолк. — Велосипед, думаю, скоро сломается, — прибавил мистер Роз и взглянул на Гомера.

На Роз Роз были голубые джинсы, крепкие рабочие ботинки и футболка, прилипшая к телу, сквозь нее просвечивал зеленый с розовой спиралью купальник.

— Представляешь, как она будет учиться плавать? — сказал мистер Роз.

Гомеру было очень жаль Анджела, но сейчас ум его был занят более серьезным делом.

— Здесь совершено насилие, — опять начал он. — Это не по правилам.

Мистер Роз полез за чем-то в карман. Гомер был почти уверен, что он вынет из кармана нож; но мистер Роз вынул другой предмет и мягким движением положил его на ладонь Гомера — это был огарок свечи. Тот самый, что Кенди зажгла в доме сидра во время их последнего любовного свидания. Испугавшись, что к дому подъехал Уолли, она в панике забыла о нем.

Гомер сжал пальцы, и мистер Роз похлопал его по сжатому кулаку.

— Это ведь тоже не по правилам, — сказал он. Котелок на кухне пек к обеду кукурузный хлеб, и им вкусно пахло даже на крыше, которая постепенно нагревалась стремящимся к зениту солнцем.

— Скоро испечется хлеб? — крикнул Котелку Персик.

— Нет еще, — донеслось из кухни. — Заткнись, малышку разбудишь.

— Говно, — выругался Персик.

Котелок вышел из дома и несильно пнул Персика в зад.

— Небось, когда хлеб испечется, не будешь обзываться.

— Я не обзываюсь, просто сорвалось с языка, — объяснил Персик.

— Ладно, помолчи, — сказал Котелок, посмотрел, как Роз Роз учится ездить, и спросил: — Ну и как у них, получается?

— Изо всех сил наяривают, — ответил Глина.

— Новую игру придумали, — сказал Персик, и опять все засмеялись.

— Прошу поуважительнее, — повторил мистер Роз, все опять замолчали.

А Котелок ушел к себе на кухню.

— Вот, ей-богу, сгорит у него хлеб, — безмятежно проговорил Персик.

— Сгорит, если будешь под руку кричать, — вразумлял его Глина.

Велосипед наконец-таки сломался; не то цепь заклинило, не то спицы заднего колеса погнулись.

— Есть еще велосипед, — сказал неунывающий Анджел. — Потренируйся на нем, пока я починю этот.

Анджел занялся колесом, а Роз Роз взгромоздилась на мужской велосипед и тут же. упала с него, сильно ударившись о раму. Обеспокоенный Гомер спросил сверху, все ли с ней в порядке.

— Чуть-чуть живот схватывает, — согнувшись, ответила Роз Роз и, пока Анджел чинил велосипед Кенди, так и стояла.

— По-моему, дело безнадежное, — сказал Гомер мистеру Розу.

— Ну так как насчет правил? — спросил тот.

Гомер опустил огарок в карман, взгляды их встретились; какое-то время они глядели друг на друга, как будто состязались, кто первый не выдержит и отведет глаза.

— Я беспокоюсь о вашей дочери, — немного погодя сказал Гомер.

Роз Роз как раз опять грохнулась вместе с велосипедом.

— Нечего о ней беспокоиться.

— Иногда у нее очень несчастный вид.

— Она вполне счастлива.

— А вас она не беспокоит?

— Только начни беспокоиться, причин для беспокойства не оберешься, — пожал плечами мистер Роз.

Ушиб о раму, как видно, все еще причинял ей боль — упадет с велосипеда, встанет и стоит минуту-другую, согнувшись и уперев руки в колени.

Гомер с мистером Розом прозевали миг, когда Роз Роз признала себя побежденной. Увидели только, что она бежит в сторону Жаровни, Анджел догоняет ее, а оба велосипеда валяются на площадке у дома сидра.

— Какая жалость, — сказал Гомер. — Они бы прекрасно провели время на пляже. Может, все-таки отвезти их туда?

— Оставь их в покое, — сказал мистер Роз, слова его прозвучали как приказ. — Им нечего делать на пляже, — прибавил он мягче. — Они очень молодые и не знают, как проводить время. Подумай сам, на пляже может случиться всякое. Вдруг утонут. Или кому-нибудь не понравится, что белый парень с черной девушкой, да еще в купальных костюмах. Им не надо никуда ездить вместе, — заключил мистер Роз и переменил разговор: — А ты, Гомер, как, счастлив?

— Счастлив? — переспросил Гомер.

— Почему ты все время повторяешь последнее слово?

— Не знаю, — ответил он. — Иногда счастлив, — прибавил он осторожно.

— Это хорошо, — сказал мистер Роз. — А миста и миссус Уортингтон счастливы?

— По-моему, вполне. Почти всегда.

— Это хорошо, — опять сказал мистер Роз.

Персик, выпивший несколько банок пива, с опаской подошел к велосипеду Анджела, как будто от него и лежачего можно ожидать каверз.

— Смотри, чтобы он тебя не тяпнул, — сказал Глина. Персик поставил велосипед, оседлал его и расплылся в улыбке.

— А как на нем ездят? — спросил он, и все засмеялись. Тогда и Глина отделился от стены и взял велосипед Кенди. — Давай наперегонки, — предложил он Персику.

— Вот-вот, — сказал появившийся в дверях Котелок. — Посмотрим, кто первый сверзится.

— А у моего нет середки, — сказал Глина, разглядывая велосипед Кенди.

— Это чтобы быстрее ехал, — объяснил Персик и двинул велосипед вперед, переступая по земле ногами.

— Ты не едешь, ты его трахаешь, — сказал кто-то, и все загоготали.

Котелок подбежал к Персику и стал толкать сзади.

— Стой, говно собачье! — закричал тот. Велосипед набрал скорость, и он не успевал перебирать ногами.

— Это нечестно, пусть меня тоже кто-то толкает, — завопил Глина.

Двое парней подошли к нему с двух сторон и разогнали еще быстрее. Персик тем временем, перевалив пригорок, исчез из вида в соседнем саду, не переставая издавать истошные вопли.

— Дерьмо поганое! — крикнул на ходу Глина.

Он так быстро крутил педали, что переднее колесо вдруг взмыло вверх, и незадачливый всадник грохнулся наземь. Парни орали в бешеном восторге, а Котелок, подняв упавший велосипед, решил тоже участвовать в общей забаве.

— И ты бы попробовал, — посоветовал мистер Роз Гомеру. Почему не попробовать, ни Анджела, ни Кенди поблизости нет.

— Пожалуй, попробую. Я за тобой, — крикнул он Котелку, который уже сидел в седле, стараясь держать равновесие.

Секунда-другая, ноги соскользнули с педалей, и он свалился на землю, не проехав полметра.

— Первая попытка не в счет, — заявил он, поднимая машину.

— А вы не хотите? — спросил Гомер мистера Роза.

— Нет.

— Малышка плачет, — сказал один из зрителей.

— Пойди и принеси ее, — скомандовал другой.

— Я сам к ней пойду, — сказал мистер Роз. — Побуду с ней, пока вы тут веселитесь.

Из-за пригорка появился Персик, ведя рядом велосипед и заметно хромая.

— В дерево врезался, — ткнул он в машину. — Пер прямо на него, как на врага.

— А ты бы рулил, — сказал Глина.

— Он сам рулил. Куда хотел, туда и ехал. Гомер помог Котелку сесть на велосипед еще раз.

— Поехали, — решительно проговорил Котелок, держась за шею Гомера одной рукой, другой вцепившись в руль, но забыл при этом крутить ногами.

— Жми на педали, иначе не поедешь, — сказал Гомер.

— Ты сначала меня подтолкни, — попросил Котелок.

— Что-то сгорело! — крикнул один из парней.

— Черт, это мой хлеб! — заволновался Котелок. Дернулся в сторону, не отпуская шею Гомера, и оба упали один поверх другого.

— Я, же говорил, что у него хлеб сгорит, — сказал Персик Глине.

— Давай сюда велик, — сказал Глина, беря у Персика велосипед Анджела.

Двое парней помогли Гомеру усесться в седло.

— Все в порядке, сижу, — сказал им Гомер, но ошибся. Работники отпустили велосипед, он резко крутанул руль вправо, затем влево, прямо на стоявших рядом работников, которые бросились от него врассыпную, велосипед упал в одну сторону, Гомер вылетел в другую.

Все вокруг засмеялись. Персик взглянул на лежавшего Гомера и вдруг выпалил:

— Белая кожа не всегда помогает!

Все от смеха даже за животы схватились.

— Почти всегда, — поправил мистер Роз. Он стоял в дверях дома сидра, за его спиной клубился чад — кукурузный хлеб, кажется, и правда сгорел; на руках у него была дочь его дочки с неизменной пустышкой во рту. Да и сам он, проговорив эти слова, сунул в рот одну из пустышек.

В самом сердце яблочной долины, в саду, называемом Жаровня, который отстоял от океана на добрых сто миль и куда не долетало его влажное дыхание, под кроной яблони позднего сорта лежала в густой зеленой траве Роз Роз, рядом с ней растянулся Анджел. Ее рука покоилась у него на груди, он легонько водил пальцем по шраму на ее лице. Когда палец касался ее губы, она придерживала его и целовала.

Рабочие ботинки и джинсы валялись рядом, но купальник и футболку Роз Роз не сняла.

— На пляже все равно ничего хорошего нет, — сказала она.

— Мы еще туда съездим, — пообещал Анджел.

— Нет, мы никуда не поедем.

Вволю нацеловавшись, Роз Роз отстранила Анджела от себя.

— Расскажи мне опять про это, — попросила она. Анджел стал было описывать океан, но она прервала его: — Нет, про другое. Плевать мне на океан. Расскажи про то, как мы будем жить в большом доме. Ты, я, малышка, твой отец, миста и миссус Уортингтоны. Мне очень понравилось, — улыбнулась Роз Роз.

И Анджел начал рассказ. Он не сомневался, это возможно. Отец, Уолли и Кенди не будут возражать.

— Вы все ненормальные, — сказала Роз Роз. — Но все равно продолжай.

Дом очень большой, уверял Анджел.

— И против малышки никто возражать не будет? — спросила она и зажмурилась. С закрытыми глазами яснее виделось то, о чем рассказывал Анджел.

Вот так и родился в Анджеле писатель, сознавал он это сейчас или нет. Впервые сумел он словами изобразить фантазию так, что ее самоценность стала важнее, чем жизнь; он учился живописать картины, невозможные, не претендующие на реальность, но в которые так верится в обманчиво теплый день бабьего лета, потому что они скроены лучше и достовернее, чем сама жизнь. Звучат, во всяком случае, правдоподобно. Анджел говорил почти весь день, речь его лилась и лилась; и когда сгустились сумерки, он уже был законченный сочинитель новелл. В его рассказе Роз Роз и все окружающие вели себя потрясающе. Никто ни в чем не перечил друг другу. Все шло как по маслу, как любят говорить в Мэне.

Слушая, Роз Роз разок-другой всплакнула; и тогда Анджел целовал ее. Иногда она просила повторить какой-то кусок, если он представлялся совсем уж невероятным.

— Подожди, — говорила она Анджелу, — повтори еще раз, я, наверно, чего-то не поняла.

На закате их стала донимать мошкара, и Анджелу вдруг подумалось, что однажды вечером Роз Роз вот так же попросит Уолли рассказать ей про комаров с рисовых плантаций Бирмы.

«Наших комаров, — скажет ей Уолли, — и сравнить нельзя с японским москитом Б», — но этот завиток мысли Анджел не включил в повествование.

Роз Роз стала подниматься с земли, но сильная боль внизу живота, не то спазм, не то следствие ушиба о велосипедную раму, скрутила ее, и она упала на колени, как будто ее толкнули.

— Ты сильно ударилась о раму? — спросил ее Анджел.

— Я сама ударилась, нарочно.

— Что?

— Хотела посильнее удариться, но не получилось.

— Зачем?

— Чтобы выкинуть.

— Ты беременна?

— Да, опять, — сказала она. — Еще и еще раз. Кто-то хочет, чтобы я все время рожала.

— Кто? — спросил Анджел.

— Не важно кто.

— Он здесь, в «Океанских далях?»

— Да, здесь. Но это не важно.

— Отец ребенка здесь?

— Этого — здесь. — Она похлопала себя по плоскому животу.

— Но кто он?

— Не важно кто. Расскажи мне опять эту историю. Только пусть в ней будет два ребенка. Я и ты, и все другие, и еще два ребенка. Вот будет здорово.

У Анджела был такой вид, словно Роз Роз с размаху ударила его по щеке. Она обнимала его, целовала. Потом сказала изменившимся голосом:

— Теперь ты видишь? — Роз Роз крепко обняла его. — Нам не будет на пляже весело.

— Ты хочешь этого ребенка? — спросил он.

— Я хочу того, который есть, — сказала она. — А этого не хочу. — И она изо всей силы ударила себя по животу, согнулась вдвое и, выпустив газы, упала на бок в траву.

Приняла позу эмбриона, не мог не отметить про себя Анджел.

— Ты хочешь меня любить или помочь? — спросила она.

— И то и другое, — ответил несчастным голосом Анджел.

— Так не бывает, — сказала она. — Если ты такой умный, лучше помоги мне. Это легче.

— Ты можешь остаться у нас, со мной, — опять затянул свое Анджел.

— Все, больше об этом не надо, — сердито сказала Роз Роз. — И забудь про имя для моей дочки. Мне нужна помощь, — повторила она.

— Какая? — спросил Анджел. — Я сделаю все.

— Мне нужен аборт, — сказала Роз Роз. — Мой дом далеко. Я никого здесь не знаю. И у меня нет денег.

Денег, которые он копит на свою первую машину, наверное, на аборт хватит, думал Анджел. Но беда в том, что эти почти пятьсот долларов лежат в сберегательном банке и без разрешения опекунов — отца и Кенди — никто ему этих денег не даст. Анджел спросил Эрба Фаулера, не знает ли он, кто в их городе делает аборт. Ответ был, как и следовало ожидать, весьма туманный.

— Есть тут один старый пердун по имени Гуд, — сказал Эрб. — Ушедший на пенсию врач из Кейп-Кеннета. Делает дело у себя в летнем домике на Питьевом озере. Тебе повезло, сейчас еще, можно сказать, лето. Я слыхал, он делает там аборты даже среди зимы.

— А вы не знаете, сколько надо платить?

— Дорого, — ответил Эрб. — Но ребенок — удовольствие более дорогое.

— Спасибо, — сказал Анджел.

— С чем тебя и поздравляю. Вот не ожидал, что твой петушок уже в петуха вырос, — рассмеялся Эрб.

— Давно уже вырос, — гордо ответил Анджел.

Дома он заглянул в телефонный справочник, но среди многочисленных Гудов д-ра Гуда в этой части штата Мэн не было, а имени Гуда Эрб не знал. Нет, этого Гуда ему не найти. Не звонить же по всем номерам с идиотским вопросом, не вы ли тот Гуд, что делает аборты. К тому же без ведома отца и Кенди денег он не получит. И Анджел, не откладывая, поведал им свою заботу.

«Господи, какой же хороший человек Анджел, — скажет потом Уолли. — Никаких у него секретов. Придет и выложит всю правду, какой бы горькой она ни была».

— Она не сказала, кто отец? — спросил Гомер Анджела.

— Нет, не сказала.

— Скорее всего, Персик, — решила Кенди.

— Какое имеет значение, кто отец. Она хочет сделать аборт, куда ей второй ребенок, — сказал Гомер. — Мы должны ей помочь.

Уолли и Кенди промолчали. Гомер для них в этом деле авторитет.

— Вопрос в том, кому из Гудов звонить. Ведь в телефонной книге не сказано, кто из них врач, — сказал Анджел.

— Я знаю, кто это. Но он не врач, — сказал Гомер.

— Эрб сказал, что он врач на пенсии, — пояснил Анджел.

— Да, на пенсии, но не врач, а учитель биологии, — возразил Гомер. И вспомнил, как мистер Гуд перепутал однажды строение маток кролика и овцы. Интересно, знает ли старина Гуд, сколько маток у женщины. А если знает, что одна, не наделает ли беды?

— Учитель биологии? — переспросил Анджел.

— К тому же не очень знающий, — кивнул Гомер.

— От Эрба Фаулера, как всегда, никакого толку, — сказал Уолли.

Гомер содрогнулся, вспомнив степень невежества своего бывшего учителя.

— Мистера Гуда нельзя близко к ней подпускать, — сказал он и повернулся к Анджелу: — Ты отвезешь ее в Сент-Облако.

— Но она не хочет рожать этого ребенка, — возразил Анджел.

— Послушай, Анджел, — сказал Гомер, — в Сент-Облаке не только рожают детей. Там ей сделают аборт.

Уолли стал ездить в кресле туда-обратно.

— Мне там делали аборт, Анджел, — сказала Кенди. — Много лет назад.

— Тебе, аборт? — изумился Анджел.

— В те дни, — сказал Уолли, — мы с Кенди были уверены, что сможем родить сколько угодно детей.

— Это было еще до войны, когда Уолли был здоров, — объяснила Кенди.

— Доктор Кедр делал аборт? — спросил Анджел Гомера.

— Точно, — ответил Гомер, а в голове мелькнуло: надо немедленно отправить туда Роз Роз. Поедет поездом в сопровождении Анджела. И надо спешить. С этими разоблачениями д-р Кедр не сегодня-завтра прекратит «работу Господню».

— Пойду позвоню им, — сказал он. — Посадим вас на ближайший поезд.

— Я могу отвезти их туда на кадиллаке, — предложил Уолли.

— Слишком длинная дорога для тебя, — покачал головой Гомер.

— Малышка Роз побудет со мной, — сказала Кенди. Было решено, что в дом сидра за Роз Роз и малышкой пойдет Кенди. С Анджелом Роз может их не отпустить.

— Мне он возражать не посмеет, — сказала Кенди. — Я ему скажу, что нашла для девочки много вещичек и мы хотим их померить.

— Это ночью-то? — сказал Уолли. — Мистер Роз не дурак, он твоей сказочке не поверит.

— А мне все равно, поверит или нет, — отрезала Кенди. — Я вызволю оттуда девочку и ребенка.

— Есть необходимость в такой спешке? — спросил Уолли.

— Думаю, что есть, — ответил Гомер. Он не посвятил Кенди и Уолли в грандиозную затею д-ра Кедра, не рассказал о решении отойти от дел, о разоблачительных письмах. Сирота знает, как важно не болтать лишнего. И раскрывает душу постепенно, взвешивая каждое слово.

К телефону подошла сестра Каролина; скорбящие, убитые горем старые соратницы д-ра Кедра попросили отвечать на звонки сестру Каролину: голос у нее громче, тверже, чем у них. Сами они погрузились в необъятную «Краткую летопись», силясь глубже проникнуть в замысел д-ра Кедра. И каждый раз, слыша телефонный звонок, нервно вздрагивали, вдруг это попечители.

— Каролина? — сказал Гомер. — Это я. Позови, пожалуйста, старика.

Сестра Анджела, сестра Эдна, миссис Гроган — эта троица всегда будет любить Гомера, какие бы ноты протеста он ни слал. Но сестра Каролина не нянчила и не растила его и потому не чувствовала к Гомеру их неиссякаемой нежности. Сестра Каролина считала его предателем. И его просьба позвать «старика» была встречена ею в штыки. Ни сестры, ни миссис Гроган никак не могли собраться с духом и сообщить Гомеру о смерти д-ра Кедра, а сестра Каролина просто слышать о нем не могла.

— Что тебе надо? — спросила она холодно, — Может, у тебя переменились взгляды?

— Знакомая сына, — начал Гомер, — одна из сезонных работниц, беременна, у нее уже есть ребенок. И опять безотцовщина.

— Теперь будет два ребенка.

— Черт возьми, Каролина! — крикнул Гомер. — Я хочу поговорить со стариком.

— И я бы хотела, — крикнула Каролина и уже тише прибавила: — Кедр умер, Гомер.

— Черт возьми, — пробормотал Гомер, и сердце у него чуть не разорвалось в грудной клетке.

— Виноват эфир, — сказала Каролина. — Так что в Сент-Облаке больше не делают «работы Господней». Если кому-то из твоих знакомых она потребовалась, придется тебе делать ее самому. — И сестра Каролина бросила трубку.

Буквально бросила. Так что у него загудело в ушах. Ему казалось, он слышит, как бьются друг о друга бревна в горной реке, смывшей несчастных Винклей. Глаза защипало сильнее, чем в котельной Дрейперов в заснеженном Уотервилле. А горло и легкие скрутила боль, как той ночью, когда он звал Фаззи Бука, надеясь, что заречные леса Мэна откликнутся эхом; кричал, кричал и не мог докричаться.

Лужок нашел счастье, торгуя мебелью; ну и слава Богу, думал Гомер, хотя вряд ли кто из сирот был бы счастлив на его месте. Иногда и он бывал счастлив, работая в садах. Но Кедр сказал бы: дело не в личном счастье; главное — приносить пользу.

Гомер закрыл глаза и увидел женщин, сходящих с поезда с потерянным видом. Вот они едут в тускло освещенном вагоне на полозьях; в оттепель полозья чиркают по камням, высекая искры, и женщины в испуге мигают. На смену вагону пришел автобус — какими отверженными казались они в этой герметически закупоренной коробке. Сквозь запотевшие окна их лица маячили смутными, белыми пятнами, таким же смутным был для них мир после первого вдоха паров эфира.

Но автобус продержался недолго: он лег непосильным бременем на тощие финансы заштатного городка. И теперь они пешком бредут вверх по склону холма. Их легион, а в памяти его отпечаталось десятка два, не больше. Они переступают порог больницы, у всех одна боль, одна рана…

Сестра Каролина не пропадет, но куда деться сестре Эдне и сестре Анджеле? Где найдет пристанище миссис Гроган? Ему вспомнились устремленные на него полные презрения глаза Мелони. Если бы она попала в беду, ей бы он помог. И Гомер вдруг поймал себя на том, что начинает — самую малость — склоняться к «работе Господней». Уилбур Кедр сказал бы ему сейчас: нельзя самую малость играть роль Господа Бога. Если чуть-чуть склонился, значит, увяз по уши.

Гомер Бур погрузился в размышления; рука непроизвольно потянулась в карман, и он нащупал огарок свечи, тот, что мистер Роз вернул ему. «Это ведь тоже против правил», — сказал он тогда.

На ночном столике, между лампой и телефоном, лежал старый растрепанный «Давид Копперфильд». Можно не открывать книгу, он знает начало наизусть. «Эти страницы покажут, стану ли я главным героем собственной жизни или им будет кто-то другой», — громко произнес он.

Память у него удивительная. Он помнит все размеры эфирных масок, которые д-р Кедр сам делал для своих пациенток. Обычное махровое полотенце складывал конусом, прослаивая для жесткости картоном, заталкивал внутрь ватный тампон для эфира — вот и вся премудрость. Грубое сооружение, но д-р Кедр делал его в считанные минуты — ведь у каждого лица свой размер.

Гомер предпочитал готовые маски; они делаются из проволочной сетки в форме половника и обтягиваются слоями марли. Именно в такую маску, стоявшую на ночном столике, он и поместил знаменитый огарок свечи из дома сидра. В ней он держал мелочь, иногда клал часы. Гомер заглянул в нее, там сейчас лежали жевательная резинка в выцветшей обертке и черепаховая пуговица от твидового пиджака. Марля пожелтела, запылилась, ну это пустяки, недолго ее сменить. «Да, Гомер, кажется, все-таки быть тебе героем».

Спустился на кухню — там Анджел катал Уолли в инвалидном кресле, стоя сзади на перекладине и отталкиваясь ногой, — их любимая забава, когда муторно на душе. Анджел здорово разгонял кресло, сам Уолли так бы не смог; он только рулил, стараясь избежать столкновения с мебелью; несмотря на талант навигатора и простор кухни, он не всегда успевал менять направление, и они врезались то в стол, то в шкаф. Кенди сердилась на них, но они все равно играли, особенно когда ее не было дома. «Это мы летаем», — говорил Уолли. Чаще всего они летали, когда находила хандра. Сейчас Кенди не было дома, она пошла за Роз Роз. И они разошлись вовсю. Но, увидев лицо Гомера, тут же остановились.

— Что случилось, старик? — спросил Уолли друга.

Гомер опустился на колени перед креслом и спрятал мокрое от слез лицо в его безжизненные колени.

— Доктор Кедр умер, — сказал он сквозь сдавленные рыдания.

И пока он плакал, Уолли держал в ладонях его голову. Но это длилось недолго; насколько он помнил, только один сирота в приюте, Кудри Дей, мог плакать, не переставая, часами; вытерев слезы, Гомер сказал Анджелу:

— Я расскажу тебе одну коротенькую историю. И мне нужна будет твоя помощь.

Оба пошли в сарай, где хранились садовые принадлежности. Гомер взял маленькую банку с эфиром, проколол булавкой. От паров эфира у него слегка заслезились глаза; он никогда не мог понять, что хорошего Кедр находил в эфире.

— К эфиру у него было наркотическое пристрастие, — сказал он сыну. — Но больным Кедр давал эфир, как волшебник. Помню, пациентки во время операции разговаривали с ним, а боли не чувствовали. Так точно он дозировал.

Затем они вернулись в дом, поднялись с банкой эфира наверх, и Гомер попросил Анджела постелить в его комнате вторую постель — сначала клеенку, которую стлали Анджелу, когда тот еще нуждался в подгузниках, поверх — чистую простыню и пододеяльник.

— Для малышки Роз? — спросил Анджел.

— Нет, не для малышки, — сказал Гомер. И стал распаковывать инструменты.

Анджел сел на кровать и не отрывал глаз от отца.

— Вода кипит, — крикнул снизу Уолли.

— Ты помнишь, я тебе рассказывал, что я помогал доктору Кедру? — спросил Гомер.

— Да, — ответил Анджел Бур.

— Я был хороший помощник. Очень хороший. Я не любитель, Анджел, я настоящий профессионал. Это и есть моя коротенькая история, — сказал Гомер и оглядел инструменты: где, что и как лежит. Порядок — идеальный. Годы над умением не властны.

— А дальше-то что, рассказывай, — попросил Анджел. Внизу, они слышали, Уолли летал уже по всему дому.

А наверху Гомер Бур, меняя на старой маске марлю, продолжал свой рассказ. Начал с работ: Господней и дьявола — и сразу же объяснил, что для Уилбура Кедра все, что он делал в приютской больнице, было богоугодным делом.

Кенди насторожилась, когда фары джипа четко высветили на фоне темного неба фигуры сборщиков: они сидели на крыше дома сидра бок о бок, как большие нахохлившиеся птицы. Она подумала, что наверху собралась вся бригада. Но это было не так, отсутствовали двое — мистер Роз и его дочь. Они были в доме, остальные сидели на крыше и ждали, как было велено.

Кенди вышла из джипа — никто сверху не окликнул ее. Окна темные, света в доме нет. Если бы не силуэты на фоне неба, она бы подумала, что все уже спят.

— Привет! — крикнула Кенди сборщикам. — Вот увидите, в один прекрасный день крыша под вами провалится.

Никто на приветствие не ответил, и это насторожило Кенди. Сборщики были явно чем-то испуганы. Потому и молчали. Они понимали, — мистер Роз делает с дочерью плохое, но заступиться за нее не могли, боялись.

— Глина! — позвала Кенди.

— Да, миссус Уортингтон, — ответил тот.

Кенди подошла к углу дома, где крыша слегка осунулась вниз; тут стояла старая садовая лестница, упиравшаяся в карниз крыши. Никто из работников, однако, не поспешил помочь ей.

— Персик! — опять позвала Кенди.

— Да, мэм, — отозвался тот.

— Подержи, пожалуйста, лестницу, — сказала Кенди. Глина с Персиком держали лестницу, а Котелок протянул руку, когда голова ее показалась над карнизом. Сборщики потеснились, и она села рядом с ними.

В темноте не разберешь, но Роз Роз явно на крыше нет, как нет и мистера Роза, иначе он бы уже приветствовал ее.

Вдруг прямо под ней послышались какие-то звуки и чей-то негромкий голос. Кенди было подумала, это во сне лепечет малышка, но лепет скоро перешел в плач.

— Когда ваш Уолли был маленький, все было по-другому, — сказал Котелок. — Как будто в другой стране. — Взгляд его блуждал по мерцающей цепочке огней на далеком берегу океана.

Звуки внутри дома слышались все отчетливей.

— Хорошая ночь, мэм, правда? — громко сказал Персик, стараясь их заглушить.

Ночь решительно была нехорошая, глухая. Теперь уже не было сомнений, что за звуки доносятся из темного дома. К горлу Кенди подступила тошнота.

— Осторожнее, — предупредил ее Глина, когда она встала. Неожиданно Кенди присела и стала колотить по жестяной крыше.

— Крыша совсем старая, миссус Уортингтон, — сказал Котелок. — Можно провалиться.

— Помогите мне сойти вниз, — приказала она.

Глина с Персиком взяли ее за руки, Котелок пошел вперед. Спускаясь с крыши, Кенди старалась шуметь как можно громче.

— Роз, — крикнула она еще с лестницы. У нее язык не повернулся назвать девушку этим дурацким именем «Роз Роз»; не могла она произнести и «мистер Роз». И она еще раз крикнула: — Роз!

Она и сама не знала, кого зовет, но в дверях дома сидра появилась фигура мистера Роза. Он все еще одевался, заправлял рубашку в штаны и застегивал их. Он ей показался старше, суше; и хотя как всегда улыбался, но смотрел в глаза без обычной самоуверенности и вежливого безразличия.

— Ничего мне не говорите, — сказала Кенди. Впрочем, что ему было говорить? — Ваша дочь с ребенком поедут со мной.

Миновав мистера Роза, она вошла в дом и, нащупывая выключатель, почувствовала под рукой измочаленный листок бумаги с правилами дома сидра.

Роз Роз сидела на кровати; она уже надела футболку и джинсы, но еще не успела застегнуть их; на коленях — смятый купальник, в спешке по неумению она не смогла натянуть его; в руке ботинок, другой где-то под кроватью. Кенди нашла его, надела девушке на босую ногу, носков у Роз Роз не было. Завязала шнурок. Роз Роз сидела на кровати не двигаясь, Кенди надела и завязала второй ботинок.

— Ты пойдешь со мной, — сказала она девушке. — Вместе с дочкой.

— Да, мэм, — ответила Роз Роз.

Взяв с ее коленей купальник, Кенди вытерала им слезы с ее лица.

— Все будет хорошо, — сказала она Роз Роз. — Успокойся. Больше тебя никто не обидит.

Малышка крепко спала. Стараясь не разбудить, Кенди осторожно взяла ее и протянула матери. С девочкой на руках Роз Роз ступала не очень уверенно, и Кенди обняла ее, так они и вышли вместе из дома сидра.

— Все, все будет хорошо, — сказала опять Кенди и поцеловала молодую женщину в щеку; и Роз Роз, мокрая от пота, оперлась на свою спутницу.

Мистер Роз стоял между джипом и стеной дома. Сборщики все еще сидели на крыше дома.

— Ты вернешься домой, — проговорил мистер Роз на одной ноте. Он не спрашивал, а отдавал приказание.

— Я сказала вам, молчите, — жестко произнесла Кенди, помогая девушке с ребенком сесть в джип.

— Я говорю с дочерью, — пытался сохранить достоинство мистер Роз.

Но Роз Роз ничего отцу не ответила. Она сидела в машине, живое изваяние «Женщина с младенцем», пока Кенди, развернувшись, вела джип к «чудесному» дому. Уже у самой двери Роз Роз всем телом прижалась к Кенди и сказала:

— Я ничего, ничего не могла поделать.

— Конечно, не могла, — ответила Кенди.

— Он ненавидел отца девочки. С тех пор он и вяжется ко мне.

— Теперь все будет хорошо, — повторила Кенди на пороге. В окна они видели Уолли, как он катается в кресле из комнаты в комнату.

— Я знаю отца, миссус Уортингтон, — прошептала Роз Роз. — Он потребует, чтобы я вернулась.

— Этого не будет, — сказала Кенди. — Ты к нему не вернешься.

— У него свои правила.

— А где отец твоей прелестной дочурки? — спросила Кенди, распахивая перед Роз Роз дверь.

— Мой отец порезал его. И он ушел. Не захотел жить с нами, испугался.

— А где твоя мать? — спросила Кенди уже в доме.

— Умерла, — ответила Роз Роз.

И тут Уолли сказал Кенди, что д-р Кедр умер. Она бы сама не догадалась об этом, глядя на Гомера: он был весь поглощен делом — сироты умеют глубоко прятать чувства.

— Как ты? — спросила его Кенди, когда они остались одни. Уолли катал малышку по дому, а Роз Роз пошла с Анджелом наверх, в приготовленную для нее комнату.

— Немного нервничаю, — признался Гомер. — Внешне все в порядке: инструменты, какие нужно, есть, и рука, знаю, не дрогнет. Но на душе тошно. Ведь это живое существо. Не могу тебе этого объяснить… Представь себе, ты берешь кюретку, она касается живой плоти. И эта плоть вздрагивает, протестует…

— Может, тебе будет легче, — резко прервала его Кенди, — если ты узнаешь, кто отец.

В комнате Анджела все было готово — застланная белым хрустящим бельем постель, блестящие инструменты, аккуратно разложенные на соседней кровати, придвинутой почти вплотную. Увидев эту маленькую операционную, Роз Роз съежилась и быстро-быстро заговорила, прижав сжатые кулаки к бедрам.

— Это ведь не шутка. Первого они вынимали через верх, он не мог выйти как надо, — объясняла она.

У нее было кесарево, сразу заметил Гомер, наверное, из-за возраста и тогда еще узкого таза. Он никак не мог объяснить Роз Роз, что в этот раз все будет проще. «Вынимать через верх» еще нечего.

— Пойди к Уолли, — сказала Кенди Анджелу. — Полетайте с малышкой. Можете перевернуть вверх дном всю мебель. — И Кенди поцеловала сына.

— Да, пожалуйста, уйди, — сказала Роз Роз.

— Не бойся, — успокаивала девушку Кенди. — Гомер знает, что делает. Ты в надежных руках.

Пока Кенди протирала Роз Роз красным мертиолатом, Гомер показывал девушке инструменты.

— Это зеркало, — говорил он. — На ощупь холодное, но больно от него не будет. Ты вообще ничего не почувствуешь. А это вот расширители, — продолжал показывать Гомер, но Роз Роз зажмурилась.

— Вы раньше когда-нибудь это делали? — спросила она Гомера.

А он уже поднес к ее лицу эфирную маску.

— Дыши нормально, — сказал он.

Сделав первый вдох, Роз Роз широко открыла глаза и отворотила лицо, но Кенди, взяв в ладони ее голову, мягко вернула ее в правильное положение.

— Пожалуйста, скажите, вы делали это раньше? — глухо прозвучал из-под маски ее голос.

— Я хороший врач, очень хороший, — успокаивал ее Гомер Бур. — Расслабься и дыши спокойно.

— Не бойся, — последнее, что услышала Роз Роз из уст Кенди, и эфир начал затуманивать ее сознание.

— Я могу на нем ездить, — сказала она, вспомнив почему-то велосипед.

Гомер заметил, что пальцы у нее на ногах зашевелились: Роз Роз первый раз в жизни ступала по песку пляжа. Песок совсем теплый. К берегу бежит волна, вода прибоя кипит вокруг лодыжек. «Ничего особенного», — проговорила она, оглядывая океан.

Гомер осторожно вводил зеркало, пока ясно не увидел шейку матки; затем взялся за расширитель, скоро зев шейки смотрел на него, как широко открытый глаз. Шейка матки была слегка рыхлая и чуть увеличена; ее омывала чистая здоровая слизь нежнейшего розового цвета. Внизу слышался грохот летающего инвалидного кресла и заливистый, на грани истерики, смех малышки.

— Пойди скажи им, чтобы не перевозбуждали ребенка, — обратился он к Кенди, как будто она была его многолетней помощницей за операционным столом и он привык отдавать ей распоряжения, а она — беспрекословно их выполнять.

Шум внизу (и уговоры Кенди) не отвлекали его от работы. Наконец зев шейки матки раскрылся достаточно, и он выбрал кюретку требуемого размера. После первого раза будет легче, думал Гомер. Он понимал, самое худшее — выступать в роли Бога, когда в этом замешан личный интерес. Раз он делает аборт Роз Роз, значит, может делать любой другой женщине. Распоряжаться жизнью и смертью — прерогатива Бога. Его дело — помогать женщинам. Что они решат, то и будет — аборт или роды.

Гомер Бур дышал медленно и ровно; его самого удивляла твердость его руки. Он не моргнул, когда кюретка коснулась живой плоти; и даже не отвел глаз от продукта зачатия. Этого непостижимого чуда.

Кенди ту ночь провела в комнате Анджела: вдруг молодой женщине что понадобится; но Роз Роз спала, как сурок. Из-за отсутствующего зуба она присвистывала во сне, потому что спала с приоткрытым ртом. Но звук был совсем слабый, и Кенди тоже выспалась, заняв кровать Анджела.

Анджел спал внизу с Уолли на широкой двуспальной кровати. Заснули они поздно, Уолли рассказывал, как влюбился в Кенди. И хотя Анджел знал эту историю, сейчас слушал с особым вниманием, ведь он и сам был влюблен. И еще Уолли наказал ему помнить о темных проявлениях жизни, в окружении которых вырос его отец.

— Давно это было… — проговорил он. — Можно вырвать Гомера из Сент-Облака. Но Сент-Облако из Гомера не вытравишь. В любви что главное, — продолжал наставлять он Анджела. — Ни к чему никогда не принуждай любимого человека. Естественно желание, чтобы он делал то, что ты хочешь или считаешь правильным; но лучше пусть все происходит само собой. Нельзя вмешиваться в жизнь других, в том числе и в жизнь того, кого любишь. Это трудно, — добавил он, — потому что иногда так и подмывает вмешаться. Диктатором быть приятно.

— Еще труднее, когда хочешь кого-нибудь защитить и не можешь, — сказал Анджел.

— В таких случаях надо не защищать, малыш, а просто любить, — заметил Уолли. — Иногда это все, что мы можем сделать.

Уолли скоро заснул и увидел себя на плоту, плывущем по Иравади. Один из друзей бирманцев предложил спустить ему мочу. Окунул в шоколадные воды реки бамбуковый побег, насухо вытер о ленту, которой подвязывал к голове корзину, затем поплевал на него. «Хочешь писать?» — спросил он Уолли. «Нет, спасибо», — ответил Уолли во сне и громко сквозь сон произнес:

— Сейчас писать нет.

Анджел улыбнулся этим словам, и сон тоже смежил его веки.

Наверху в «хозяйской» спальне Гомер по обычаю бодрствовал. Он сам предложил взять к себе на ночь малышку. «Мне все равно не заснуть», — объяснил он. Гомер уже забыл, какую радость приносило ему ночное бдение у кроватки сына. Малыши напоминали ему его самого — им всегда ночью что-то нужно. Дочке Роз Роз он дал бутылочку со смесью, она стала сосать и тут же опять уснула. Гомер опять бодрствовал один, с каким удовольствием смотрел он на малюсенькую девочку, спящую у него на кровати. Темное личико величиной с ладонь, ручки иногда вскинутся, пальчики разожмутся и сожмутся, как будто что-то хватают во сне. Опять рядом живое существо, дыхание напомнило Гомеру спальню мальчиков в Сент-Облаке. И он с болью в сердце представил себе недавнее прощальное благословение.

— Давайте порадуемся за доктора Кедра, — тихо проговорил он. — Доктор Кедр нашел семью. Спокойной ночи, доктор Кедр.

Кто, интересно, произнес эти слова в Сент-Облаке? Наверное, сестра Анджела, и он решил, что напишет именно ей.

Теперь, когда д-ра Кедра не стало, мысль о замене дряхлого старца и потенциального гомосексуалиста больше не доставляла миссис Гудхолл того острого наслаждения; но в ее неугомонной голове уже созревал новый волнующий план. Вот бы пригласить вместо д-ра Кедра молодого миссионера, который так горячо полемизировал с ненавистным стариком! А для д-ра Гингрича забрезжил наконец луч справедливости. Место свихнувшегося старика займет не покорившийся ему человек. Но если честно признаться, д-ра Гингрича больше волновало состояние рассудка миссис Гудхолл; он с упоением наблюдал за этой гремучей смесью — манией праведности, помноженной на вдохновенную ненависть.

Конечно, все попечители горели желанием встретиться с д-ром Буком. Но д-р Гингрич жаждал к тому же понаблюдать за миссис Гудхолл. В лице у нее развился недавно нервный тик. Если кто-то доставлял ей огромное удовольствие или, наоборот, вызывал сильнейший гнев, правая щека у нее начинала бешено дергаться. И можно ожидать, что знакомство с миссионером-праведником вызовет в лице миссис Гудхолл мощнейший мышечный спазм. Д-ру Гингричу не терпелось это увидеть.

«Надо заморочить попечителям мозги, — писал сестре Анджеле Гомер. — Сообщите им, что ваши попытки связаться с доктором Буком кончились пока ничем. Доктор сейчас в Индии, на пути из одной миссионерской больницы в другую. Одна, скажем, в Ассаме, другая в Нью-Дели. И связаться с ним можно будет, самое раннее, через неделю. Так что если его привлечет место врача в Сент-Облаке, он появится здесь не раньше начала ноября».

Гомер надеялся, что за это время успеет поговорить с Анджелом и завершит свой последний яблочный сезон.

«Постарайтесь убедить совет, что вы опытные медсестры и прекрасные акушерки и сумеете распознать, нужен ли пациентке врач, — продолжал Гомер. — Простите, что я приеду не в ближайшие дни. Мне еще очень много надо здесь сделать. Но это нам на руку. За время ожидания смутные идеи перерастут в твердые убеждения. Путь из Индии в Америку не близкий, и если у них есть какие-то сомнения, они за эти месяцы рассеются».

Он попросил прислать ему все, имеющее отношение к истории Фаззи Бука, и хорошенько подумать, не упустил ли Кедр чего-нибудь важного. Хотя вряд ли Святой Кедр мог хоть что-нибудь упустить. И еще приписал две короткие фразы: во-первых, что любил Кедра «как родного отца», во-вторых, что «опасности со стороны Мелони нет».

Опасность грозила бедняге Бобу, который сломал Мелони руку и нос. Но Боб был туповат и не подозревал об опасности. Когда гипс с руки Мелони сняли и нос принял почти прежнюю форму, они с Лорной стали опять похаживать в свои любимые кабачки, среди которых была пиццерия в Бате. Как-то они столкнулись с Бобом. Поддавшись низменному инстинкту и введенный в заблуждение скромной щербатой улыбкой Мелони, он опять полез было к Лорне. И коварная Мелони не долго думая отхватила ему пол-уха кусачками (непременный спутник электрика); сломала несколько ребер, нос и вдобавок избила стулом до потери сознания. Она уже давно не питала зла против Сент-Облака, но натура ее требовала мщения — око за око, зуб за зуб.

— Ты — мой герой, — сказала ей Лорна. Не самое удачное слово для похвалы, Мелони столько лет напрасно верила в геройство Гомера.

В глазах же Роз Роз Гомер был настоящий герой; весь понедельник она лежала в постели в комнате Анджела; Кенди приносила ей малышку, и Анджел забегал проведать под любым предлогом.

— Ты полюбишь эту комнату, — сказал он Роз Роз.

— Ты совсем ненормальный, — засмеялась она. — Я уже ее полюбила.

Но для сбора яблок тот день был испорчен; мистер Роз в сад не вышел, и еще добрая половина работников остались в доме сидра — болели ушибы от вчерашних падений с велосипедов. У Гомера, который и метра не прокатился на злодейской машине, распухло колено, а на спине разлился синяк величиной с дыню. Персик не мог влезть на лестницу, пришлось ему грузить прицепы и собирать падалицу. Глина охал и стонал, но он единственный освоил искусство велосипедной езды. Котелок объявил, что в такой день лучше всего поститься.

И мистер Роз постился. Он сидел у дома сидра в позе индейца, закутавшись в свое одеяло — солнце уже грело слабо, — и молчал.

— Он сказал, это яблочная забастовка, — шепнул Персик Глине.

На что Глина громко ответил, что и голодная и вообще всякая.

— Будем работать без него, — сказал Гомер сборщикам; выйдя из дома, они крались мимо мистера Роза на цыпочках, он выбрал место для сидячей забастовки возле самых дверей.

— Сидит как саженец. Сам себя посадил, — буркнул Персик.

Котелок принес ему кружку кофе и кусок свежеиспеченного хлеба. Но мистер Роз ни до чего не дотронулся, только жевал пустышку. День был довольно свежий; солнце скоро спряталось в облака, и мистер Роз натянул одеяло на голову; так он и сидел, закутанный с головы до ног, отрешившись от всех и вся.

— Он как индеец, — сказал Персик. — Не вступает в переговоры.

— Он хочет видеть дочь, — сообщил Глина Гомеру в конце дня. — Он сам мне это сказал. Просто хочет видеть и все. Сказал, что пальцем ее не тронет.

— Передай ему, хочет видеть дочь, пусть идет к нам, — ответил Гомер.

Вечером, когда все ужинали, включая Роз Роз, на кухню вошел один Глина. Кенди пригласила его за стол, тот, явно нервничая, отказался.

— Он сказал, что никуда не пойдет, — обратился Глина к Гомеру. — Сказал, пусть она возвращается. Сказал, что у нас свои правила. И что ты, Гомер, тоже нарушил свои.

Роз Роз сидела не шелохнувшись, даже перестала жевать, ловила каждое слово, сказанное Глиной. Анджел взял ее руку, холодную как лед, но она вырвала ее и, обмотав обе руки салфеткой, опустила их на колени.

— Глина, — сказал Уолли, — передай ему, что Роз Роз сейчас у меня в доме и подчиняется моим правилам. Скажи ему, что он может прийти сюда в любое время.

— Он не придет, — ответил Глина.

— Я пойду поговорю с ним, — решила Роз Роз.

— Ты никуда не пойдешь, — сказала Кенди. — Пожалуйста, Глина, передай ему, он увидит дочь здесь или нигде.

— Хорошо, мэм. Я привез велосипеды, — повернулся он к Анджелу. — Только они немножко сломались.

Анджел пошел взглянуть на них, и тут Глина протянул ему нож.

— Это не тебе, — сказал Глина. — Отдай его Роз Роз. Скажи, я его принес. Для нее. Просто так. Пусть у неё будет нож.

Анджел повертел нож в руках. Обыкновенный складной, с костяной ручкой, в одном месте отбитой, с замком, фиксирующим лезвие, чтобы оно случайно не захлопнулось и не поранило своего обладателя. Лезвие длиной около шести дюймов, такое не спрячешь ни в одном кармане. Узкое и острое, как бритва, оно не раз видело на своем веку точильный камень.

— Тебе он не нужен? — спросил Анджел.

— Не знаю, что с ним делать, — признался Глина. — Еще попадешь с ним в беду.

— Ладно, я отдам ей его, — сказал Анджел.

— Отец сказал, что любит ее и просто хочет видеть. Просто хочет видеть, — повторил он дважды. — Скажи ей это.

Анджел немного поразмыслил об услышанном и тихо сказал:

— Я тоже люблю Роз Роз, Глина. Ты ведь знаешь.

— Знаю, — кивнул тот. — И я люблю. Мы все ее любим. Все любят Роз Роз. В этом ее несчастье.

— Если мистер Роз просто хочет видеть ее, зачем ей нож? — спросил Анджел.

— На всякий случай пусть будет.

Анджел отдал Роз Роз нож, когда они сидели после ужина у него в комнате.

— Глина дал. Это его.

— Я знаю чей, — сказала Роз Роз. — Я знаю все ножи, у кого какой.

Хотя нож был не пружинный, Роз Роз, к изумлению Анджела, открыла его одной рукой с быстротой молнии.

— Смотри, что Глина с ним сделал, — рассмеялась она. — Заточил насмерть. Пол-лезвия осталось.

Она закрыла нож, ударив его о колено, ее длинные пальцы так проворно двигались, что Анджел не заметил, куда она его дела.

— А ты здорово умеешь обращаться с ножами, — покачал головой Анджел.

— Отец научил, — сказала Роз Роз. — Он меня многому научил. Всему.

Анджел придвинулся к ней, но в глазах Роз Роз нежности больше не было.

— Я ведь говорила тебе, — сказала она, как говорят с ребенком, — не связывайся со мной. Я никогда ничего не расскажу тебе про себя. Тебе это не нужно знать. Правда, поверь мне.

— Но я тебя люблю, — беспомощно проговорил Анджел. Тогда она поцеловала его, позволила погладить грудь и сказала увещевающе:

— Послушай, Анджел, при чем здесь любовь? Иногда любовь не имеет никакого значения.

Проснулась малышка, и Роз Роз занялась ею.

— Знаешь, как я ее назову? — повернулась она к Анджелу. — Кенди! Вот как. Она такая сладкая!

На другое утро все в доме поднялись рано. Но оказалось, что раньше всех встала Роз Роз. Анджел, уверенный, что всю ночь, карауля дом, глаз не сомкнул, первый обнаружил, что Роз Роз с дочкой исчезли. Не завтракая, Гомер с Анджелом вскочили в джип и поехали в дом сидра. Но Роз Роз и здесь побывала раньше их. Сборщики уже встали, но ни шуток, ни смеха не было, а мистер Роз все сидел в той же позе на траве у дома, закутанный с головой в одеяло, оставив открытым одно лицо.

— Вы опоздали, — сказал он. — Она давно ушла. Анджел бросился в дом, но Роз Роз с дочкой и след простыл.

— Она сказала, что будет голосовать, — сказал мистер Роз Гомеру с Анджелом. Он выпростал из одеяла руку, поднял вверх большой палец и тут же спрятал ее. — Я ее не обидел, — продолжил он. — Не прикоснулся к ней, Гомер. Я просто ее люблю, вот и все. И хотел еще раз ее увидеть.

— Сочувствую вашей беде, — сказал Гомер, а Анджел побежал искать Глину.

— Она сказала, что ты лучше всех, — передал ему Глина слова Роз Роз. — Сказала, что твой отец герой, а ты лучше всех. Велела тебе это сказать.

Ты не знаешь, куда она поехала?

— Она и сама не знала, Анджел. Она только одно знала — ей надо уехать.

— Но она ведь могла остаться у нас. Со мной.

— Знаю, она думала об этом, — сказал Глина. — Ты тоже подумай.

— Я думал. Я все время об этом думаю, — вспыхнул Анджел.

— Но ты еще не взрослый, Анджел, — мягко урезонил его Глина. — Как ты можешь об этом думать.

— Но я ее полюбил! — воскликнул Анджел, которому не было еще и шестнадцати.

— Она знает, — сказал Глина. — И знает, кто она. Но ты еще не знаешь, кто ты.

Анджел искал ее весь день, думал о ней и понемногу стал сознавать, кто он. Они с Кенди поехали сначала вдоль побережья на юг, через час повернули обратно на север, проехали еще три часа: они понимали, Роз Роз будет держаться берега, но она, видно, была уже далеко. Молодая негритянка с ребенком — большая редкость среди голосующих на мэнских дорогах, ей легче поймать машину, чем Мелони, которая только на попутках и ездила.

Мистер Роз все продолжал сидеть в позе буддийского гуру. Не шевельнулся в обеденный перерыв, но после полудня попросил у Котелка кружку воды. Когда сборщики вечером возвращались домой, он подозвал к себе Глину. Тот до смерти перепугался, но подошел, остановившись от него в двух шагах.

— Где твой нож, Глина? — спросил мистер Роз. — Ты его потерял?

— Не потерял, — ответил сборщик. — Но найти не могу.

— Значит, он где-то есть, но ты не знаешь где, верно?

— Не знаю, — согласился Глина.

— Тебе он все равно не нужен.

— Я никогда не пускал его в ход, — сказал Глина. Вечер был пасмурный, холодный, но Глина обливался потом; стоял, беспомощно свесив руки, точно это были два дохлых угря.

— Откуда у нее нож? — спросил мистер Роз. — Какой нож?

— Он был похож на твой. Так мне показалось.

— Я дал ей его, — признался Глина.

— Спасибо тебе за это, Глина. Она ведь поедет на попутках, хорошо, что с ней нож.

— Персик! — вдруг заорал Глина. — Беги скорее за Гомером!

Персик вышел из дома сидра, поглядел на мистера Роза. У того в лице не дрогнула ни одна жилка. Он даже не взглянул на Персика, бросившегося искать Гомера.

— Котелок! — позвал Глина.

Котелок вышел из дома сидра. Вместе с Глиной они опустились на дорожку и уставились на мистера Роза.

— Не суетитесь, — сказал он им. — Поздно. Теперь ее уже не догонят. Она опередила их на день, — с гордостью проговорил мистер Роз.

— Куда она тебя? — спросил его Глина; ни он, ни Котелок не решались заглянуть под одеяло. Стояли на коленях и смотрели на пересохшие губы мистера Роза.

— Она умеет обращаться с ножом гораздо лучше, чем ты, — сказал он Глине.

— Знаю, — ответил тот.

— Почти лучше всех. А кто ее научил?

— Ты, — ответили оба в один голос.

— То-то, — сказал мистер Роз. — Потому она и владеет им лучше всех. После меня, конечно.

Медленно, прижимая к себе одеяло, так, чтобы оставалось открытым лицо, мистер Роз, не разгибая коленей, повалился на бок.

— Я устал так сидеть, — сказал он. — И хочу спать.

— Куда она тебя? — опять спросил Глина.

— Не думал, что это будет так долго, — сказал мистер Роз. — Кажется, что течет быстро, а прошел целый день.

Когда Гомер с Персиком подъехали, вокруг мистера Роза стояли уже все сборщики. Гомер подошел к нему; мистеру Розу оставалось сказать всего несколько слов.

— Ты, Гомер, тоже нарушил правила, — промолвил он тихо. — И ты знаешь, что я чувствую. Скажи, знаешь?

— Знаю.

— Точно, — сказал мистер Роз и усмехнулся.

Нож вошел под правое подреберье. Гомер знал, такой ножевой удар снизу вверх оставляет в печени глубокую рану, которая может кровоточить часами. Скорее всего, кровотечение у мистера Роза несколько раз прекращалось. Как правило, кровь из таких ран течет очень медленно.

Мистер Роз умер на руках у Гомера — не успели еще Кенди с Анджелом подъехать к дому сидра. Но долго спустя после бесследного исчезновения Роз Роз. Перед смертью он как-то исхитрился сунуть в рану собственный нож. И обратился к Гомеру с последней просьбой — сообщить полиции, что он сам покончил с собой. Что, в общем, было близко к истине, иначе чего бы он истек кровью, ведь рана-то была несмертельная.

— Моя дочь убежала, — сказал он, обращаясь ко всем. — Я так расстроился и всадил в себя нож. Скажите все: «Так оно и было», — приказал он. — Я хочу это слышать.

— Так оно и было, — сказал Глина.

— Ты сам себя убил, — сказал Персик.

— Так оно и было, — сказал Котелок.

— Ты это слышишь? — спросил мистер Роз Гомера.

Так Гомер и сообщил в полицию. Так полиция и зарегистрировала смерть мистера Роза. В соответствии с его желанием, согласно неписаным правилам дома сидра. Роз Роз, конечно, преступила правила. Но все в «Океанских далях» знали, что мистер Роз и сам их преступил, посягнул на родную дочь.

В конце страды, одним серым утром, когда с океана дул пронзительный ветер, лампочка на кухне дома сидра, раз-другой мигнув, погасла, и серые ошметки яблочного жмыха на дальней стене, у которой стояли пресс с дробилкой, стали казаться черными осенними листьями, принесенными сюда беснующимися порывами ветра.

Сезонники в доме сидра собирали скудные пожитки. Гомер раздавал премиальные, Анджел пришел проститься с Персиком, Глиной, Котелком и со всеми другими. Уолли договорился с поваром, что через год он привезет бригаду сборщиков. Уолли был прав — мистер Роз был единственный, кто умел читать и хоть сколько-то писать. Глина сказал, что он всегда думал, исписанный лист бумаги, приколотый на кухне, — правила обращения с электричеством.

— Он ведь всегда висит у выключателя, — объяснил он Анджелу, — ну я и думал, что это про свет.

Другие — они тоже не умели читать — просто не заметили этого листка.

— Глина, — потупившись, проговорил Анджел, — если ты когда увидишь ее…

— Я ее не увижу, Анджел, — прервал его Глина. — Она уже далеко.

Скоро и они были далеко. И Анджел уже никогда не увидит ни Глину, ни Персика. Вернется только Котелок. Но быть главным у него не получится, как обнаружит через год Уолли; Котелок был повар, не сборщик, а старшему в бригаде полагалось работать в садах со всеми вместе. Хотя он подобрал неплохую бригаду, но они не подчинялись ему беспрекословно. Никогда в «Океанских далях» больше не было такого старшего, как мистер Роз. Уолли пробовал потом нанимать канадцев, Канада все-таки ближе к Мэну, чем обе Каролины. Но франкоканадцы были народ неспокойный и пьющий. И Уолли частенько приходилось вызволять кого-нибудь из тюрьмы.

Однажды Уолли нанял семейную бригаду. Они привезли с собой кучу детей и брюхатых женщин, а беременная на дереве — вид не для слабонервных. На кухне у них вечно что-то варилось и жарилось, однажды чуть не случился пожар. А когда мужчины работали на прессе, они позволяли детям плескаться в чане с яблочным соком.

И Уолли в конце концов остановился на ямайцах. Они были мирные, приветливые, работящие. Привезли с собой национальную музыку, пристрастие к пиву, которого не скрывали (и умеренное к марихуане). Ямайцы умели обращаться с яблоками и никогда друг с другом не ссорились.

И после того лета, когда был убит мистер Роз, никто никогда не сидел на крыше дома сидра — никому не приходило в голову. И никто никогда не вывешивал на кухне у выключателя листка с правилами.

Все последующие годы только один человек, Анджел Бур, забирался иногда на крышу, он любил оттуда смотреть на едва видимый вдали океан, и еще он вспоминал давний осенний день 195… года, когда Глина и все остальные покинули «Океанские дали» и они с отцом остались в доме сидра одни.

— Пойдем посидим на крыше, — сказал отец. — Пора тебе знать все.

— Еще одна маленькая история? — спросил Анджел.

— Я ведь сказал «все», — поправил его Гомер.

Был холодный ноябрьский день, с океана дул сырой просоленный ветер, но отец с сыном долго не спускались с крыши. История была длинная, И Анджел задавал много вопросов.

Проезжая в джипе мимо дома сидра и увидев отца с сыном на крыше, Кенди забеспокоилась, как бы они не замерзли. Но мешать им не стала. Понадеялась, что их согреет правда. Подъехав к амбару, ближайшему к конторе, попросила Эверета Тафта помочь ей поднять у джипа брезентовый верх. И вернулась в контору за Уолли.

— Куда мы едем? — спросил он, когда она усадила его в джип и укутала одеялом, как будто увозила за полярный круг. — На Северный полюс? — пошутил Уолли, не дождавшись ответа.

— На пирс отца, — ответила Кенди.

Уолли знал, что пирс Рея Кендела и все его хозяйство разметало взрывом по земле и воде, но ничего не спросил. Уродливый придорожный ресторанчик Баки Бина был уже закрыт на зиму, так что они были совсем одни. Кенди подогнала джип через пустую автомобильную стоянку к невысокой гряде камней, защищающей берег от океанских волн. Остановились почти у самого берега, рядом с грудой старых балок — все, что осталось от пирса Рея, где они с Уолли много лет назад так любили посидеть вечером.

В кресле Уолли по песку и неровностям не проедешь. В двух шагах круглился большой гладкий камень. Кенди на руках перенесла на него Уолли, усадила и закутала ноги одеялом. Сама села сзади, прижалась к нему, обхватив его бедра ногами, чтобы было теплее. Они сидели лицом к океану, к Европе, как на санках, которые вот-вот скатятся вниз.

— Здорово, — сказал Уолли.

Она опустила подбородок ему на плечо, и щеки их соприкоснулись. Кенди обняла его руки, грудь и крепко сжала его высохшие ноги своими.

— Я люблю тебя, Уолли, — проговорила она и начала свой рассказ.

В конце ноября (время травли мышей) совет попечителей назначил д-ра Ф. Бука врачом-акушером и новым директором детского приюта Сент-Облака; знакомство с ревностным миссионером состоялось в Портленде, родном городе покойного д-ра Кедра, в штаб-квартире совета. Д-р Бук, еще не совсем пришедший в себя после перелета из Юго-Восточной Азии и болезни, которую он назвал «легкое подобие дизентерии», произвел на попечителей самое благоприятное впечатление. У него была спокойная манера держаться; волосы, подернутые сединой, пострижены почти по-армейски (туземный парикмахер, знаете ли, принес он извинение, выказав сдержанное чувство юмора, стригла на самом деле Кенди).

Выбрит не совсем идеально, одет немного небрежно, держится просто, но говорит явно на ходу, как очень занятой человек, которого мало беспокоит, как он выглядит в глазах других. Совет по достоинству оценил медицинскую карьеру и религиозные чувства д-ра Бука. Религия, по мнению благочестивой миссис Гудхолл, умеряет диктаторские поползновения, неизбежные у единоличного правителя. Д-ру Кедру именно этого не хватало.

Д-р Гингрич с огромным удовлетворением наблюдал конвульсии, пробегающие по лицу миссис Гудхолл все время беседы с молодым д-ром Буком, который, конечно, не признал в них чудаков, мимолетно виденных в гостинице городка Оганквита. Д-ру Гингричу приятное лицо молодого коллеги кого-то напоминало, именно от этого он почувствовал к нему особое расположение. Но истовый миссионерский взгляд никогда бы не высек в его памяти тоскливое, мятущееся выражение в глазах молодого любовника, виденное им годы назад. Возможно, на зрение миссис Гудхолл повлиял нервный тик, но и она не признала в д-ре Буке молодого человека из унылой оганквитской гостиницы. Скорее же всего, в ее подсознании прочно засела максима — служение детям и половая жизнь несовместимы.

Гомер не запомнил миссис Гудхолл и д-ра Гингрича, потому что они ничем не поразили его воображения. Смесь желчи и неустроенности не так уж редко встречается в лицах людей. К тому же близость Кенди всегда застила ему окружающий мир.

Особенно совет поразило отношение д-ра Бука к абортам: он заявил, что закон, запрещающий аборты, необходим и будет легальными средствами его добиваться. Но при этом, заверил он их, пока этого закона нет, он будет строго придерживаться существующего. Он верит в соблюдение правил и умеет им подчиняться. Попечителям нравились отпечатавшиеся на его лице следы невзгод и самопожертвования. Они узрели их в тонкой сетке морщин вокруг темно-карих глаз, в опаленной азиатским солнцем коже. Какой огромной ценой заплачено за спасение детей, умирающих от поноса! (Дело в том, что Гомер, добиваясь тропического загара, пересидел перед кварцевой лампой Кенди.) Но больше всего их порадовало заверение д-ра Бука (религиозные убеждения — наивернейшая гарантия моральной стойкости, особенно в глазах миссис Гудхолл), что сам он никогда не будет делать аборты, даже если их и легализуют.

— Я просто не могу их делать, — солгал он не моргнув глазом. Если закон когда-нибудь разрешит аборты, он будет посылать женщин к врачам «без предрассудков». Но по тону его было ясно, что эти врачи вызывают в нем отвращение. Несмотря на свою любовь к д-ру Кедру, он верит, что аборты, которые тот делал, противны божеским и человеческим законам. Отношение к д-ру Кедру свидетельствовало о «христианском всепрощении» д-ра Бука. Несмотря на многолетние споры об этом деликатном предмете, молодой миссионер проявил куда большую терпимость к Кедру, чем попечители. «Я всегда за него молился! — с жаром воскликнул д-р Бук. — И продолжаю молиться». Он едва сдерживал слезы — слабость, объясняемая, вероятно, перенесенным «легким подобием дизентерии». Совет, как и следовало ожидать, был этим растроган. Конвульсии в лице миссис Гудхолл достигли степени пляски святого Витта.

Когда же он высказал свое отношение к социалистическим взглядам сестры Каролины, у попечителей рассеялись всякие сомнения относительно назначения д-ра Бука, если таковые когда и были. Он объяснил их тем, что горячая поборница справедливости по молодости лет подпала под чье-то дурное влияние. Он расскажет ей несколько эпизодов коммунистической герильи в Бирме, и это откроет ей глаза. Что до старых сестер и миссис Гроган, убедил совет д-р Бук, они еще несколько лет могут быть его добрыми помощницами. Закончил д-р Бук словами: «Самое главное — благотворное духовное воздействие», пролив бальзам на сердце д-ра Гингрича.

Говоря это, д-р Бук протянул к ним раскрытые ладони; все в мозолях, они были не похожи на руки обычных врачей. Этот спаситель детишек, почтительно отметила миссис Гудхолл, наверняка помогал их отцам строить хижины или сажать деревья — словом, делал за морем тяжелую работу, какая там есть. Д-р Бук простер к ним руки как миссионер пастве или как добрый акушер, принимающий головку новорожденного, умильно думали, глядя на него, попечители.

А как удивительно благословил он их на прощание!

— Нга сак кин, — сказал он.

— Что это значит, переведите! — раздались возгласы.

Уолли, разумеется, научил его правильно произносить эти слова. В других он не был уверен, но в этих не сомневался. Он ошибочно думал, что это имя, так и объяснил Гомеру.

— Это значит, — сказал Гомер, ловя восхищенные взгляды слушателей, — да хранит Господь ваши души, которым не посмеет причинить вред ни один смертный.

Слова были встречены возгласами одобрения.

— И все это в одной короткой фразе! — воскликнула миссис Гудхолл.

— Это поразительный язык, — мечтательно проговорил д-р Бук. — Нга сак кин, — повторил он еще раз. И предложил произнести их всем вместе, приятно щекоча себя мыслью, как они завтра будут приветствовать друг друга этими сакральными словами. Он бы еще больше порадовался, если бы знал, их настоящий смысл. «Рыбные биточки под соусом карри» — лучшего приветствия для этих идиотов не придумаешь.

— Кажется, с этим делом я справился, — сказал он Анджелу, Уолли и Кенди за ужином в «Океанских далях».

— Следовало ожидать, — сказал Уолли своему другу. — Ты можешь справиться с чем угодно. Говорю это, имея основания.

Наверху после ужина Анджел смотрел, как отец укладывает вещи в старый докторский саквояж. И в другие сумки.

— Не волнуйся, отец, — сказал он. — У тебя все будет здорово.

— Я не волнуюсь, — ответил Гомер сыну. — У тебя тоже все будет здорово.

Они слышали, как Кенди внизу катала Уолли в кресле по всему дому. Те играли в любимую игру Уолли и Анджела. «Летали», как говорил Уолли.

— С Анджелом тебе не тягаться, — подзадорил ее Уолли. — Мы с ним летаем быстрее.

— Летаю, как могу, — засмеялась Кенди.

— Да перестань ты думать о мебели! — шутил он.

— Пожалуйста, помогай Уолли, — наставлял наверху отец Анджела. — Да и мать нуждается в помощи.

— Точно, — кивнул Анджел Бур.

Осенью погода в Мэне непостоянна; в пасмурные дни и в Сердечном Камне люди поеживались от промозглой сырости. Тяжелые белесые космы ходили над Питьевым озером, напоминая то жуков-плавунцов, то морось, висящую осенью над приютом. Даже в Сердечной Бухте туман, клубящийся на ярко-зеленых газонах в предвестье декабрьских бурь, наливал сердце свинцовой тяжестью — хроническое чувство, сопутствующее жизни в Сент-Облаке.

Кенди, Уолли и Анджел ездили в Сент-Облако на Рождество и другие каникулы Анджела. Получив права, Анджел стал бывать у отца, как только начинал скучать, что случалось довольно часто.

Гомер Бур возвращался в Сент-Облако поездом, хотя Уолли предложил ему взять любую машину. Он знал, машина в Сент-Облаке не нужна, к тому же решил проделать путь, которым ездили в приют пациентки д-ра Кедра. Увидеть его и прочувствовать.

В конце ноября на севере штата Мэн во внутренних районах везде выпал снег. Когда Гомер сошел с поезда, на земле уже лежал синевато-белый покров и ветви тяжело гнулись под снежной ношей. Начальник станции, с душевной мукой отрывавшийся от телевизора, сметал снег с платформы перед прибывающим поездом. Лицо Гомера в первый миг показалось ему знакомо, но его ввела в заблуждение борода и докторский саквояж. Гомер дня три не брился: сжег на лице кожу, пересидев у кварцевой лампы. А потом подумал, что борода-то, пожалуй, кстати. Сменил имя — смени и внешность.

— Доктор Бук, — представился он начальнику станции. — Когда-то жил в этом приюте. Один из сирот. Теперь вот вернулся врачом.

— То-то мне ваше лицо показалось знакомо, — сказал начальник станции и, поклонившись, протянул руку.

Кроме Гомера, в Сент-Облаке сошла еще молодая женщина. О цели ее приезда догадаться было нетрудно. На женщине была длинная ондатровая шуба, шарф, лыжная шапочка, надвинутая на глаза; она нетерпеливо ходила по платформе, ожидая, когда Гомер поговорит с начальником станции: внимание ее привлек докторский саквояж. Гомер нанял неизменных станционных бездельников донести до приюта тяжелые сумки и зашагал знакомой дорогой в гору; женщина, не решившись заговорить, пошла следом, стараясь не отстать.

Так они и шли — впереди Гомер с саквояжем врача, за ним доверившаяся судьбе женщина. У отделения девочек Гомер остановился и подождал ее.

— Это дорога в приют? — спросила женщина.

— Точно, — ответил Гомер. Отпустив бороду, Гомер стал широко распускать губы в улыбке, боясь, что собеседник из-за бороды улыбки не различит.

— Вы врач? — спросила молодая женщина, поглядывая то на саквояж, то на облепленные снегом ботинки — свои и Гомера.

— Да, я доктор Бук, — сказал он и, протянув женщине руку, прибавил: — Вам помочь?

Так и довел её, взяв за руку, до дверей больницы. Гомер вернулся в Сент-Облако, приведя с собой, как выразилась сестра Эдна «работу Господню».

Сестра Анджела крепко обняла его и шепнула на ухо:

— Ох, Гомер, я всегда знала, что ты вернешься.

— Зови меня Фаззи, — так же шепотом ответил Гомер. Он знал: Гомера Бура, как и мистера Роза, давно уже нет в живых.

Первые несколько дней сестра Каролина была немного настороже. Но после нескольких операций и родов убедилась, что Гомер действительно превосходный врач. Достойный преемник д-ра Кедра, что подтверждалось и фамилией. Ведь Бук для врача ничуть не хуже, чем Кедр. Звучит столь же весомо и надежно.

Миссис Гроган сказала, что никто никогда не читал вечерами лучше Гомера — сколько же лет назад она слышала последний раз его чтение? Ко всеобщему удовлетворению, Фаззи Бук слегка покашливал — последствие давнего респираторного заболевания. Впрочем, Гомер Бур тоже долго ощущал симптомы порока сердца.

Кенди и Уолли Уортингтоны полностью отдались яблочному делу. Уолли был два срока президентом Мэнского садоводческого общества. Кенди избрали директором яблочного центра «Нью-Йорк — Новая Англия». А Анджел Бур, в котором Роз Роз пробудила вместе с первой любовью и творческое воображение, в один прекрасный день проснулся известным писателем.

— У малыша в крови тяга к сочинительству, — сказал Уолли Гомеру.

А для Кенди сочинителем был и сам Гомер Бур. Как еще назвать врача-самозванца, пусть даже очень хорошего, говорила она.

Гомер легко сменил свое имя; во-первых, Гомером его назвали временно, до усыновления, а во-вторых, какая разница — Фаззи или Гомер, Бур или Бук, тем более что и поменять-то в фамилии пришлось всего одну букву.

В минуты усталости или в бессонницу (бывало, что одно накладывалось на другое) он тосковал об «Океанских далях» — о сыне, о Кенди. Порой вдруг отчаянно хотелось «полетать» с Уолли по дому или взять его на руки, отнести за черту прибоя и вместе поплавать. Сколько раз по ночам терзался мыслью, что будет с «работой Господней», если его поймают, или сестры Эдна и Анджела, совсем одряхлев, не смогут ему помогать. Возможно ли найти им, да и миссис Гроган, замену? И тогда он начинал грезить — аборты разрешены законом, доступны и безопасны для всех, так что можно наконец сбросить с себя этот взятый на себя добровольный тяжкий груз.

Но это бывало только в минуты жесточайшей усталости.

Спустя какое-то время он написал Кенди, что сделался социалистом, вернее, сочувствует некоторым их идеям. Из чего Кенди заключила, что он спит с сестрой Каролиной. По ее мнению, это было хорошо для всех — для Гомера, сестры Каролины и, конечно, в первую очередь для нее, Кенди.

Каждый вечер Гомер читал в отделениях «Большие надежды», «Давида Копперфильда» и «Джейн Эйр»; все три книги давали обильную пищу для размышлений. С улыбкой вспоминал он, что считал когда-то Диккенса лучше Бронте. Какое ребячество! Оба они — источник мудрости и величайшего наслаждения. А за профессиональным советом по-прежнему обращался к «Анатомии» Грея.

Не хватало лишь одного — мертвого тела. Он уже хотел послать в Бат заказ, но оно само явилось невесть откуда.

Позвонил начальник станции и сообщил: в Сент-Облако прибыл труп на имя д-ра Бука. Отправитель — больница города Бата, давний поставщик мертвых тел для анатомических занятий Гомера. Наверное, какая-то ошибка, подумал Гомер, но все-таки поспешил на станцию посмотреть нежданную посылку и по возможности уберечь начальника станции от нервного потрясения.

Гомер долго глядел на мертвое тело, препарированное, по всем правилам, так что начальник станции даже занервничал.

— Или забирайте его к себе на холм, или я немедленно отошлю его назад, — прошептал он.

Но Гомер мановением руки приказал ему помолчать — он хотел без помех созерцать Мелони.

Лорна поведала патологоанатому больницы Бата последнюю волю подруги — отправить ее тело в Сент-Облако. Как-то в местной газете Мелони увидела фотографию д-ра Бука, прочитала о его назначении. И распорядилась в случае ее смерти (смерть приключилась от удара электрическим током) послать ее труп д-ру Буку. «Наконец-то я буду ему полезна», — сказала она Лорне. Гомер, конечно, помнил, как Мелони ревновала его к бедной Кларе.

Он написал Лорне благодарственное письмо, и на какое-то время у них завязалась переписка. Лорна сообщила, что последние годы Мелони была, в общем, счастлива. Это безмятежное состояние, по мнению Лорны, и было повинно в ее смерти. «Мелони замечталась и попала под ток, — написала Лорна. — Она любила мечтать. (Сиротам свойственно мечтать, подумал Гомер.) И вы наконец-то стали ее героем».

Гомер долго глядел на Мелони: нет, он не станет использовать ее тело в учебных целях, выпишет себе другого кадавра. Мелони достаточно натерпелась в жизни.

— Отправить его назад? — прерывающимся голосом спросил начальник станции.

— Ее дом здесь, — покачал головой Гомер и перенес Мелони в приют.

Главное теперь — уберечь миссис Гроган от этого зрелища: Мелони в препарированном виде. Ей и сестрам Гомер сказал, что Мелони завещала похоронить себя в Сент-Облаке. Что и было сделано. Она нашла последнее упокоение в саду на склоне холма. Очень нелегко было вырыть могилу соответствующего размера: корни яблонь так разрослись — пока рыли, семь потов сошло.

— Не знаю, кто она и что, — сказала сестра Каролина, — но, судя по всему, человек она была трудный.

— Да уж, легкой не назовешь, — кивнул Гомер. («Здесь в Сент-Облаке, — записал когда-то д-р Кедр, — мы учимся любить трудных».)

Над могилой Мелони миссис Гроган прочитала своего любимого кардинала Ньюмена, а Гомер произнес про себя собственную молитву. Он всегда ожидал от Мелони многого, но то, что она дала ему, превзошло все ожидания. Тогда в «Океанских далях» после ее ухода он как бы заново родился. Наконец-то для него впереди забрезжил свет. Не он, Гомер, а она была Солнышко («Давайте порадуемся за Мелони, — мысленно проговорил он, — Мелони нашла семью»).

Но самым поучительным для него было чтение (и размышление над каждым словом) «Краткой летописи Сент-Облака». Читали они всей неутомимой компанией — сестра Анджела, сестра Эдна, миссис Гроган, сестра Каролина и он. И, читая, ощущали рядом живого д-ра Кедра.

Не все в «летописи» было понятно Гомеру. Последние записи были сделаны рукой, которой водило быстрокрылое вдохновение и фантазии, навеянные эфиром. Частью они напоминали стенографические заметки.

Что, к примеру, могло значить «рифмуется с писк»? Иные фразы выбивались из текста неожиданной грубостью, несвойственной д-ру Кедру: «Это я затолкал ей в рот пенис пони! Я прямо к этому причастен!» Ну как такое могло взбрести ему в голову, недоумевал Гомер. Он ведь не знал всех подробностей отношений д-ра Кедра и миссис Уиск.

«Летопись» д-ра Кедра, неизвестно почему, была поистине откровением, целительным для души Гомера Бура, то бишь Фаззи Бука.

«Передайте д-ру Буку, — были заключительные слова „летописи“, — сердце Гомера в абсолютном порядке». Если не считать эфира, думал Гомер, сердце Уилбура Кедра тоже было в порядке.

По мнению сестры Эдны, которая была влюблена, и сестры Анджелы, которая не была (но это она придумала в простоте душевной имена «Гомер Бур» и «Фаззи Бук»), в сердцах д-ра Бука и д-ра Кедра не имелось изъянов, ибо они-то и были, если уж на то пошло, Принцы Мэна, Короли Новой Англии.

Примечания автора

С. 44 Английский писатель Энтони Троллоп посетил в 1861 г. Портленд, что в штате Мэн, и описал этот город в книге «Северная Америка»; в частности, он упомянул строящийся там лайнер «Грейт-истерн». О будущем лайнера Троллоп имел то же превратное понятие, что и отец Уилбура Кедра.

С. 48 О д-ре Эрнсте, знаменитом подающем бейсбольной команды, я узнал от своего деда д-ра Фредерика Ирвинга; ему же я обязан медицинской терминологией, уснащающей эту главу. Перу моего деда принадлежит «Настольная книга для будущей матери», «Учебник акушерства», «Безопасные роды». Труды д-ра Эрнста о возбудителях инфекционных болезней обратили на себя внимание некоего д-ра Ричардсона из Бостонского родильного дома, где Уил-бур Кедр проходил ординатуру, а потом работал врачом. Вполне возможно, что увлекшийся бактериологией Уилбур Кедр (жертва гонорейной инфекции) прочитал статью Ричардсона «Применение антисептиков в гинекологии» с большой для себя пользой.

С. 48 Интерес к антисептикам среди врачей-акушеров объясняется тем, что они помогли успешно бороться с самой опасной инфекцией того времени – родильной горячкой. В 1880-е гг. в некоторых родильных домах от нее погибала каждая восьмая женщина. В девяностые годы прошлого века, когда д-р Кедр все еще работал в Бостонском родильном доме, смертность среди рожениц из-за родильной горячки слегка снизилась, врачи мыли руки и обрабатывали своих пациенток раствором бихлорида ртути. Здесь же на его глазах антисептический метод обеззараживания сменился асептическим. «Асептический» значит «свободный от бактерий»; в родильном доме стали стерилизовать все: простыни, полотенца, халаты, марлевые салфетки; вес инструменты кипятились.

О применении эфира. Большинство специалистов по истории анестезии согласны с д-ром Шервином Б. Ныолендом, что анестезию в хирургии стали применять в Массачусетсской клинической больнице 16 октября 1846 г., когда Уильям Мартон продемонстрировал обезболивающее действие эфира. Д-р Ньюленд пишет: «Все предшедствующее было лишь прологом; все, что делалось в то время в других местах, было еще на стадии поиска; будущее обезболивания восходит именно к этой демонстрации».

Согласно д-ру Ньоленду, эфир в умелых руках остается одним из самых безопасных анестезирующих средств. При концентрации от одного до двух процентов это – легкий, со специфическим вкусом, газ; уже тридцать лет назад эфир в слабой концентрации применялся в сотнях операций на сердце; пациент при этом был в полусне и даже разговаривал.

Некоторые коллеги д-ра Кедра предпочитали в то время хлороформ; Кедр отдавал предпочтение эфиру, на себе усовершенствовав его применение. Применять хлороформ на самом себе было бы чистым безумием. Он в двадцать пять раз токсичнее эфира для сердечной мышцы. И у него очень узкий диапазон дозировки, малейшая передозировка может привести к аритмии и смерти.

Хлороформ применяют в очень сильной (по меньшей мере 80%) концентрации, и его применение всегда сопровождается гипоксией, т.е. кислородным голоданием в той или иной степени. Применять его надо осторожно, аппаратура очень сложная; у больного могут быть приступы буйных фантазий и неудержимого смеха. Действует он очень быстро.

Эфир – идеальный наркотик для человека консервативных взглядов.

С. 50 Эту историю я также услыхал от деда, окончившего Гарвардскую медицинскую школу в 1910 г. Он был главным врачом Бостонского родильного дома и многие годы преподавал акушерство и гинекологию в Гарварде. Помню, что он был великолепный рассказчик и любил подшутить над кем-нибудь из своего большого семейства. В молодости он помог появиться на свет множеству младенцев в беднейших эмигрантских семьях Бостона; читая его книги, я только диву давался, как в нем уживались опыт, талант и знания с предвзятыми мнениями и предрассудками.

С. 51 Эфир был впервые синтезирован в 1540 г. двадцатипятилетним прусским ботаником. С тех пор стали устраивать «эфирные пирушки», которым позже пришли на смену вечеринки с веселящим газом. В 1819 г. Джон Дальтон опубликовал исследование физических и химических свойств этого соединения. Коль-ридж был известен пристрастием к веселящему газу, он посещал сборища приверженцев этого наркотика и участвовал в опытах с азотной кислотой, проводимых Хэмфри Деви. Поэт, безусловно, был знаком с эфиром. Жаль, он, кажется, предпочитал опиум.

С. 52 Сегодня кесарево сечение – простая операция; разрез брюшной стенки не велик, потому что матку рассекают внутри брюшной полости. Но в те годы, когда Кедр работал в Бостонском родильном доме (1880 – 1890-е), разрез брюшной стенки был длиной тридцати дюймов, чтобы можно было легче извлечь матку, которая затем помещалась на живот роженицы. «Рассечение этого огромного, цвета сливы, органа сопровождалось мощным выбросом околоплодных вод, смешанных с кровью», – писал мой дед. После извлечения плода матка зашивалась, возвращалась на место, и стенки брюшной полости сшивались. В дни д-ра Кедра выздоровление было трудное и длительное. Операция, если не было осложнений, занимала около часа.

С. 55 Описанная здесь смерть от цинги имеет под собой реальный случай, известный как «странная смерть Элен Бин», по свидетельству деда, «незамужней тридцатипятилетней женщины», уроженки Новой Англии. Именно ее историей я наградил несчастную миссис Уиск.

«Беременность не у всех женщин рождает радостное, восторженное чувство; есть беременные, которые с ужасом и отчаянием взирают на будущее. Так было и с Элен Бин», – писал дед.

В родном штате д-ра Кедра, в старом добром Мэне, производство аборта грозило годом тюремного заключения или штрафом в тысячу долларов. И даже тем и другим вместе. Можно было вообще лишиться лицензии, дающей право заниматься медициной.

Согласно закону Истмсна – Эверетта 1840 г., попытка аборта независимо от срока беременности («двигается» или нет), а также способа, каким аборт делался, было уголовно наказуемым преступлением.

С. 56 Вместо красного мертиолата д-р Кедр мог бы использовать раствор Дсйкина. Узнать он о нем мог во время краткого пребывания во Франции в Первую мировую войну. Мой дед узнал там, что этот раствор применяется во многих случаях; там же он научился clebride – очищать края раны от омертвелых тканей. Он говорил, что французы в этом непревзойденные специалисты.

С. 64 Д-р Кедр услышал в пении «Германского хора» Kincleitotenlieder Малера. Для этого надо было обладать даром предвидения, ведь Малер создал этот свой цикл в 1902 г., а Кедр посетил эту клоаку в 189… г. На что намекает фраза: «Разумеется, не мог этот хор петь малеровские „Песни об умерших детях“, но именно они тогда ему слышались».

С. 65 Так описал дед состояние одной из пациенток, которой он сделал кесарево сечение 13 июля 1894 г. в Бостонском родильном доме. Звали ее Эдит Флетчер, это была миниатюрная женщина с очень узким тазом.

С. 66 Книга миссис Максуэлл «Женщина-врач – женщинам Америки (для интимного пользования)» была издана в Нью-Йорке в 1860 г. В ней Максуэлл описала «женские болезни, которыми женщины могли заразиться от мужей, ведущих беспорядочную половую жизнь, или от часто меняемых партнеров». Другими словами, это был справочник венерических болезней. Книга обращена также к «женщинам… которые вынуждены из-за дисфункции половых органов или по каким-то причинам прибегать к прерыванию беременности». (Миссис Максуэлл, судя по этим словам, делала аборты.)

С. 100 Новоанглийский приют для малолетних бродяжек сначала назывался Приют Болдуин-Плейс; он получил лицензию от администрации штата Массачусетс в 1865 г. В Новоанглийский приют для малолетних бродяжек его переименовали в 1889 г., за десять с лишним лет до того, как Уилбур Кедр основал приют в Сент-Облаке.

С. 110 Аббревиатура «Р-К» употребляется в учебнике гинекологии 1928 г. Полагаю, что она могла употребляться и в 192… г.

Дед рассказывал, что в Первую мировую войну во Франции «Анатомия» Грея была для него своего рода «навигационной картой».

С. 117 На этих страницах приводится точное описание операции «Р-К» по Д-ру Ричарду Зельцеру (Иельская высшая медицинская школа). Ричард Зсльцер – хирург и автор многих книг, среди которых – «Смертельно опасно. Заметки об искусстве хирургии» и «Хирургические ритуалы». Я очень благодарен д-ру Зельцеру, он прочитал мою книгу в рукописи и дал много ценных советов. Это он познакомил меня с д-ром Ньюлсндом, ставшим моим медицинским консультантом.

С. 125 Сведения о физических и психических проявлениях болезни Альцгеймера почерпнуты мной из журнала «История медицины и смежных наук», том ***IV, № 3, июль 1979 г.; статья д-ра Шервина Б. Ньюленда «Загадка Земмельвайса». Впервые д-р Ньюлснд огласил результаты своих исследований на лекциях в Йельской медицинской школе. Он утверждал, что несчастный Иг-нац Земмельвайс, открывший болезнетворное начало, вызывающее родильную горячку, страдал не нервной формой сифилиса, как говорили, а болезнью Альцгеймера. Д-р Ньюленд не сомневается, что Земмельвайс умер от побоев в сумасшедшем доме, его забили до смерти тамошние надзиратели. В архивах Бедлама и других психиатрических больниц подобных случаев зарегистрировано много; они имели место вплоть до начала нашего века. Да и сейчас нет-нет и услышишь о жестоком обращении с пациентами в психиатрических больницах.

С. 130 Описанные мной роды, осложненные эклампсией, которые так успешно принял Гомер Бур, восходят к главе о судорогах, сопровождающих роды, в книге деда «Благополучные роды». Дед описал в ней историю болезни некой Люси Никерсон, умершей от эклампсии в 1880 г. Ее состояние резко ухудшилось, когда попытались вызвать искусственные роды – единственное, что врачи могли тогда сделать.

С. 132 Этот способ ведения родов также описан моим дедом д-ром Фредериком Ирвингом (родные и близкие звали его Фриц). Дед привел случай Мэри О’Тул, как пример правильного, безопасного родовспоможения. Роды имели место в 1937 г.

С. 135 Эти наблюдения также сделаны дедом в 1942 г. Сифилисом, хотя он был величайшей головной болью штатных отделов здравоохранения того времени, были заражены всего 2% беременных. Эклампсия же характеризовалась более высокой цифрой, ею страдали до 8% беременных женщин.

С. 152 Весной рано вощить деревянные части пресса. Пресс начинал работать в самом конце лета, когда созревали ранние макинтоши и грейвенстины.

Деревянные решетки пресса обтянуты в несколько слоев полотном, они образуют довольно-таки высокую конструкцию; на них отжимают яблочное месиво, которое называется мезга; решетки испытывают очень большое давление, до двух тысяч фунтов; вощат их, чтобы придать им большую прочность. Пресс отжимает тысячу галлонов сидра за восемь часов; один бушель яблок дает три галлона.

Решетки вощат заранее, чтобы не тратить время, когда начинается сбор яблок. В сезон сидровый пресс работает через день по вечерам и в дождь. Яблоки в непогоду рвать плохо. В 40-е и 50-е гг. сидр последний раз отжимали в январе.

Все эти и другие сведения, касающиеся яблок, я узнал от моих давних друзей Бена и Питера Вагнеров и их матери Джин. У Вагнеров была яблочная ферма в Хэмптон-Фоллз (штат Нью-Гемпшир), где я работал на сборе урожая, когда учился в школе. Джин и ее ныне покойный муж Билл были мои первые работодатели.

С. 154 Яблоневые сады обычно имеют названия. Фермеры, как правило, дают названия также и строениям у себя на ферме. Это очень разумно, упрощает общение. Например: «Смени спустившее колесо у машины, которая стоит в Жаровне» или: «Я оставил джип у амбара номер два: Уолли опрыскивает деревья в Солнечном и на нем вернется домой». Интересно, что в том саду, где я работал, амбар номер два был, а номера первого не было. Сады обычно назывались по имени первых владельцев фермы (Браун, Итон, Кобурн, Куртис). Были сады Двадцать Акров, Девятнадцать. Но были и совсем простые названия: Поле, Источник, Родник, Еще помню Смешанный, где рядом со старыми яблонями росли молодые; и Жаровню с уточнением «дальняя».

С. 161 Люди, выросшие, как я, на берегу океана, распознают его дыхание даже в Айове.

С. 218 Автором любимой молитвы миссис Гроган был кардинал Джон Генри Ньюмен, английский писатель и теолог (1801–1890). Я слыхал, что эта молитва изначально входила в одну из его проповедей. Это была наша семейная молитва; ее прочитали над могилой моей бабушки, которая очень ее любила. Бабушку звали Элен Бейтс Уинслоу; она умерла, не дожив месяца до своего столетнего юбилея; наша семья готовила грандиозное празднество, чтобы отметить это событие; оно наверняка убило бы бабушку, доживи она до него. Молитва кардинала Ньюмена, должно быть, обладала особой силой, во всяком случае, бабушке она многие годы очень помогала. Она любила эту молитву, а я любил бабушку.

С. 236 Альцгеймер описал болезнь, названную им «пресс -нильное слабоумие», 1907 г. Слабоумие начинается со своеобразного расстройства памяти: обостряются воспоминания далекого прошлого и совершенно не запоминаются свежие события. Д-р Ньюленд из Иельского университета отмечает, что у одних пациентов наблюдается изменение личности, у других – расстройство мышления. В том и другом случае больные часто впадают в состояние фрустрации. Согласно д-ру Нюленду, они путают в работе последовательность действий, теряют способность делать умозаключения, внятно излагать свои идеи. Болезнь прогрессирует быстро, в самом благоприятном случае жертва заболевания с момента постановки диагноза может протянуть до семи лет. Хотя бывают случаи, довольно редкие, когда человек, страдающий болезнью Альцгеймера, живет гораздо дольше. Но по большей части, таким больным отпущено всего несколько лет. Последние исследования показали, что это заболевание не только людей зрелого возраста; оно часто бывает причиной умственной и физической деградации пожилых, которым ставился просто диагноз «склероз».

С. 284 Знаменитое парижское издание лимериков, изданное частным лицом, насчитывает тысячу семьсот стихотворений. Этот лммернк, тематически относящийся к циклу «Гениталии», был впервые опубликован в 1939 г., но, возможно, был широко известен раньше. В 194… г., когда его декламировали Сениор и Уолли, ему было уже несколько лет.

С. 301–302 «Практическая анатомия кролика» Бенджамина Артура Бенсли – учебник, существующий на самом деле. Он был выпущен издательством «Торонто юнивсрсити пресс» в 1918 г. Бенсли пишет ясно, точно, без глупостей. Он назвал свою книгу «введением в анатомию млекопитающих» и предложил ее использовать на начальном этапе изучения анатомии человека. Учебник Бенсли, конечно, не «Анатомия» Грея, но он заслуживает доброго слова. Приступив к изучению анатомии, я очень много из нее почерпнул. Бенсли действительно подготовил меня к чтению «Анатомии» Грея.

С. 311 Сорт макинтош был выведен в штате Онтарио, климат которого похож на климат Новой Англии и долин нью-йоркского Гудзона и Чамплейна, где этот сорт прекрасно прижился.

С. 330–331 В «Практической анатомии кролика» Бенсли описывает строение органов размножения у кроликов и сравнивает их с теми же органами других млекопитающих.

С. 394 Д-р Кедр был бы весьма удивлен, узнай он, что его убийственная статистика нежеланных детей в точности соответствует данным 1965 г. Д-р Чарльз Ф. Уэсткофф из Принстонско-го центра демографических исследований и содиректор программы «Национальная рождаемость» опубликовал следующие данные: на каждый миллион детей, рожденных в браке с 1960 по 1965 г., семьсот пятьдесят тысяч – нежеланные. И похоже, что это заниженное число. Кроме того, в него не входят матери-одиночки и разведенные; никто никогда не задавался вопросом, сколько у них рождается нежеланных детей. Дополнительную информацию об этом можно найти у Джеймса Трэджера.

Бенджамин Франклин был пятнадцатый ребенок в семье, после него родилось еще двое. Веру в быстрый рост народонаселения он изложил в своих «Наблюдениях относительно приумножения человечества» (1755 г.).

С. 411–412 Подобный случай описан в главе XV книги Гсн-рикуса Дж. Стэндера «Течение нормальных родов», увидевшей свет около 1936 г. Я обратился к такому давнему источнику – в моей книге эту операцию делают в 1943 г., – так как хотел подчеркнуть, что хирургические приемы, которым Гомера обучил д-р Кедр, были устаревшие, но вполне правильные.

С. 420 «Я родился в „рубашке“, которую выставили на продажу, назначив очень низкую цену – 17 гиней. Об этом писали тогдашние газеты», – сказано в 1-й главе «Давида Копперфильда». «Рубашка» – это плодный пузырь, который во время родов лопается и изгоняется под действием схваток; в редких случаях, однако, пузырь не разрывается, и новорожденный появляется на свет как бы в рубашке. Во времена Диккенса верили, что родившемуся в рубашке суждена счастливая жизнь, уж, во всяком случае, утонуть ему не грозит. В жизнеописании Давида Копперфильда это первый намек, что он сумеет, несмотря ни на что, найти собственный путь, в отличие от Стирфорта, который, как известно, утонул.

Гомер Бур, знавший «Давида Копперфильда» наизусть, решил, что капля пота, упавшая на головку сына чуть ли ни в момент первого вдоха и как бы крестившая его, имеет то же охранное значение, что и «рубашка», приносящая счастье. Сыну Гомера всегда будет сопутствовать удача, он не утонет.

С. 432 Первое издание книги Гринхилла «Гинекология» было опубликовано в 1939 г., восьмое издание «Женских болезней» Роквиста, Клейтона и Льюиса вышло в свет в 1949 г.

У д-ра Кедра всегда под рукой были следующие периодические издания (помимо «Новоанглийского медицинского вестника»): «Вестник американской медицинской ассоциации», врачи обычно называют его «Вама»; «Американский вестник акушерства и гинекологии» (именно в нем самые впечатляющие рисунки); английский «Ланцет» и «Хирургия, гинекология и акушерство». В 194… г. хирурги, как правило, умели делать гинекологические операции.

Послесловие

А у тебя заместо ума — тарифные правила.

К. Паустовский. Дорожные разговоры

«Правила Дома сидра» — название, стоящее на титуле шестисотстраничного романа, на первый взгляд не может не вызвать недоумения и, уж во всяком случае, не соблазнит читателя жадно схватить книгу и погрузиться в уводящий от действительности мир писательского воображения. Да, коммерческим, завлекающим, приманчивым его не назовешь. Приманчиво имя автора романа. Джон Ирвинг — сегодняшний классик американской литературы. Его романы гротескны, абсурдны, но этот гротеск не ради гротеска, эпатажа, желания выособиться. Литературный метод Джона Ирвинга — результат острого пережитого понимания, что человеческая жизнь на этой бренной земле, воспринимай ее мудрствуя лукаво или не мудрствуя — алогична, абсурдна; и каждый раз, открыв для себя какую-то закономерность, логическое обоснование проявлений добра и зла, а немного погодя заглянув глубже, видишь, что все опять спуталось — «добро есть зло, зло есть добро», как говорят ведьмы у Шекспира. Гротеск Джона Ирвинга — это не вспышка причудливых очертаний китайского фонарика, от которого, если он сгорит, останется горсточка легкого пепла — дунь, его и нет. Гротеск Ирвинга налит плотью и кровью ворочающейся вокруг нас жизни; пружины его конфликтов — всегда общечеловеческие ценности. И что существенно — изображая абсурдность жизни своим собственным, гротескным и вместе лирическим методом, Ирвинг выстраивает создаваемый им мир, лепит своих героев, их судьбы так, что, прочитав последнюю страницу, безотчетно испытываешь любовь, тепло и доверие к людям, смешным, нелепым, добрым, неустроенным, населяющим этот абсурдный мир. Гротескный метод Ирвинга обладает мощным оптимистическим звучанием. Это не смех сквозь слезы, это радость сквозь слезы.

Один мои добрый знакомый, человек умный, интеллектуал, и, конечно, исключительно абсурдной судьбы (между прочим, внук эсера Чернова) лет восемь назад, когда я работала над романом этого же автора «Мир от Гарпа»[14], посоветовал перевести, по его мнению, еще более замечательный роман Ирвинга «Cider House Rules». И хотя он горячо, даже вдохновенно советовал, но название не вызывало у меня энтузиазма, помню, я даже спросила, почему такое название. Мой знакомый попытался было объяснить, махнул рукой и сказал: чтобы это понять, надо прочитать книгу. И когда издательство «ВАГРИУС» предложило мне перевести именно этот роман Ирвинга, я взялась за него, хотя давно было принято решение ничего больше не переводить. Я увидела, во-первых, что работа над ним даст много моей душе, а во-вторых, побоялась, что если роман попадет не в те руки (для перевода, кроме мастерства, надо еще уметь прочитать замысел автора, да еще хорошо бы, чтобы автор душевно и идейно был близок), то он может быть непоправимо испорчен.

Читая роман, я долго не могла понять, почему он так странно назван. Странность заключалась не в смысле заглавия, а в его несоответствии размерам романа, охвату материала и глубине заключенных в нем идей. Мы привыкли, если увесистое сочинение, то это «Война и мир», «Былое и думы», «Сага о Форсайтах». Но ведь и в этом романе судьба не одного поколения, две мировые войны. И краеугольные ценности — счастье, цена жизни, служение ближнему. Так почему же «Правила Дома сидра»? Звучит, конечно, чеканно, но при чем здесь все-таки сидровый заводик? И только углубившись в работу, в осмысление написанного другим человеком на другом языке, я стала постепенно понимать посыл автора. Дом сидра — это наш безумный до абсурда мир, а правила — наши законы, которые вроде той бумажки, прикнопленной на кухне временной ночлежки, с какими-то словами, призванными регулировать жизнь ее мимолетных обитателей и споспешествовать их безопасности, а они-то, простые души, не только не исполняют предписанных им с наилучшими намерениями правил, но иные даже не догадываются об истинном назначении этой бумажонки. И тогда отброшенный поначалу буквальный перевод названия романа не только возвратился, но неожиданно для меня вошел в мою речь. Услыхав об очередном нашем законе, указе, законопроекте, я стала невольно восклицать: «Боже мой! Опять правила дома сидра!» Очень уж абсурдно и оценочно звучат по-русски эти слова, что-то вроде «сапог всмятку». Что в точности соответствует замыслу автора.

В романе заключен еще один важный смысл. «Правила Дома сидpa» символизируют не столько бессмысленность и абсурдность жизни вообще; «Дом сидра» — это символ нашей забюрократизированной цивилизации. И когда д-р Кедр винит во всех бедах (сведенные леса, изувеченная, в рубцах земля, дети-сироты, женщины, из которых выдрано материнство, мужчины — скотоподобные рабы физиологической потребности, то бишь инстинкта продолжения рода) бумагу, то ясно, что бумага символизирует бюрократизм, достигший стадии абсурда. Всякое развивающееся явление достигает когда-то этой стадии. Суть нынешней стадии, на мой взгляд, заключается в непомерном и неправомерном раздутии ценности денег, о чем в романе тоже весьма убедительно заявлено. Раньше люди гибли за металл, теперь за бумажку, а скоро будут гибнуть за пластиковые карты, но, может, хоть это их отрезвит. «Без бумажки ты букашка» — вот д-р Кедр и создает своего преемника д-ра Фаззи Бука — американский вариант поручика Киже. Бюрократическая система на стадии абсурда по определению должна плодить законы, которые в лучшем случае безвредны, хоть и отравляют жизнь, в худшем (как закон, запрещающий аборты) приводят человека на край гибели. И тогда люди спасаются не соблюдением закона, а его нарушением. Пусть законы создаются с самыми благими намерениями; они зачастую существуют на бумаге сами по себе, а жизнь идет своим чередом (если, конечно, они дают ей идти).

Но, как всякий истинный мастер, Джон Ирвинг, подвергнув главную тему романа — отношение между традиционными устоями (неписаные правила, по которым живет бригада сезонников мистера Роза) и правилами общежития, основанными на законе и благих пожеланиях, — глубокому социально-психологическому анализу, ни разу, нигде не опускается до прямолинейного: это — истинно, а это — ложно. И только в одном он прямолинеен и непреклонен, как и его д-р Кедр, человеческая жизнь — бесценна, ее надо пестовать в колыбели, охранять, взращивая, вооружать и окружать механизмами, обеспечивающими достойное человека существование. Единственно верное, по д-ру Кедру, руководство к действию — правило, существующее во всех великих религиях мира и имеющее две формулировки: «Никогда не делай другому того, чего не хочешь себе» и Иисуса Христа: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Евангелие от Луки, 6, 23). Что на языке д-ра Кедра — американского доктора Альберта Швейцера — выражается аксиомой: человек обязан приносить ближнему свою пользу.

Этот расклад идей очевиден. На нынешнем витке истории, если ты рожден с потребностью в сердце служить ко благу людей, умей распознать законы, которые необходимо попирать, и попирай без зазрения совести, но, разумеется, с умом. Законы эти порождены абсурдным состоянием общества.

Но если копнуть глубже в колодце истины, а роман побуждает к этому, то откроются, новые абсурдные слои. И это уже, казалось бы, вызов Создателю. Не нужные никому, нежеланные дети — а каждый ребенок, вырастая, становится микрокосмом — зачинаются как все дети, согласно заповедям, женщиной и мужчиной вместе. Опыт, однако, показывает (и, в частности, весьма убедительно в этом романе), что мужчина, по-видимому, не наделен безусловно действующим инстинктом заботиться обо всех зачатых им жизнях. И вот судьбу зачатого микрокосма порой приходится решать женщине, у которой безусловно имеется шишка родительской любви. Естественно встает вопрос — изначально ли у мужчины нет родительской шишки, по замыслу ли Божьему, отчего он всегда готов развязать войну, убивать и самому идти на смерть, т. е. нет врожденного благоговения перед жизнью, или, быть может, усохла эта шишка под действием различных факторов на протяжении тысячелетий человеческого прогресса. На этот вопрос трудно было бы дать ответ, если бы не одна великая Книга. Известны ее заповеди: «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю» (Бытие, 1, 28), за этой заповедью стоит мощный инстинкт продолжения рода, который есть главное необходимое условие, от которого зависит претворение неведомого нам Замысла Создателя. И вторая: «человек… прилепится к жене своей; и будут одна плоть» (Бытие, 2, 24). За этой заповедью инстинкта нет, а с нашей земной колокольни ох как он был бы нужен. И все-таки обе эти заповеди предваряют, идут прежде Десяти «грозных» заповедей Моисея. А на протяжении всех поучительных книг Библии красной нитью проходит мысль: не прелюбодействуй, борись с соблазном, обуздывай плоть. И относятся эти воззвания к мужской половине рода человеческого, женщин просто побивали камнями. Создатель вложил в мужчину мощную физиологическую потребность продолжения рода. А вложив и объяв мысленным взором возможные последствия, озаботился создать пророков и мудрецов, которые, в свою очередь обозрев всевозможные взаимоотношения людей во времени и в пространстве, подметили опасные для людей, а стало быть, и для замысла Создателя, земные действия и поступки и именем Бога провозгласили непреходящие моральные ценности, истины. Вот они абсолютны. Их нарушить нельзя. Между требованиями извечной морали и поведением людей имеются обратные связи, не всегда видимые. Нарушить их — все равно что наступить на грабли. Рано или поздно ты или твои потомки получат по голове. Но одним мудрецам было бы, пожалуй, непосильно внушать человечеству божественные правила поведения. И на подмогу им Создатель послал поэтов, утверждающих те же истины, но в одеяниях «прекрасного», наделив при этом людей эстетическим чувством, что очень способствует усвоению высоких истин. В этом смысле красота спасет мир.

Эти соображения приводят к мысли, что и мужчины, скорее всего, не лишены изначально родительской шишки, но действие ее все-таки перехлестывает мощь стремления к совокуплению. Вот и сотворены были мудрецы и писатели, чтобы смягчать в мужчинах действие инстинкта продолжения рода. Но в лихие времена, когда слабеет в людях способность восхищаться прекрасным и вместо истинных пророков проповедуют лжепророки, возрастает и количество нежеланных детей. Тогда спасение приходит от людей, которые не страшатся, подобно святому д-ру Кедру, попирать правила Дома сидра, защищая главную ценность на земле — человеческую жизнь.

М.Д. Литвинова

Примечания

1

Рип Ван Винкль — герой-неудачник из одноименной повести американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859). (Здесь и далее прим. пер.)

(обратно)

2

Густав Малер (1860–1911) — австрийский композитор.

(обратно)

3

Американский сидр — сладкий безалкогольный напиток, яблочный сок.

(обратно)

4

Джон Генри Ньюмен (1801–1890), английский ученый-теолог. В 1845 году вышел из англиканской церкви и принял католичество; с 1879 года — кардинал.

(обратно)

5

Фаренгейту; соответствует 18°C.

(обратно)

6

Беременная матка (лат.).

(обратно)

7

Пуповина (лат.).

(обратно)

8

Примерно 43°C.

(обратно)

9

По Фаренгейту. Соответствует 34°C.

(обратно)

10

Примерно 40°C.

(обратно)

11

+1°C.

(обратно)

12

Медаль, которой награждаются американские военнослужащие, получившие ранения или увечья во время несения воинской службы.

(обратно)

13

По Фаренгейту; то есть около 40°C.

(обратно)

14

Пользуюсь случаем, чтобы ответить на одно замечание в рецензии на этот роман, опубликованной вскоре после его выхода в «Огоньке». Автор рецензии настаивал на заглавии «Мир по Гарпу» (The World according to Garp) — так в рецензии и назвал его. Это не его вина, а наша общая беда. Английское название — бесспорная, очевидная для всех англоязычных читателей ссылка на Новый Завет, на Евангелие («The Gospels according to Mallhew, Mark, Luke and John»). Терять это нельзя. Это неизмеримо снизило бы замысел автора.

(обратно)

Оглавление

Глава первая Усыновленный Сент-Облаком

Глава вторая Работа Господня

Глава третья Принцы Мэна, короли Новой Англии

Глава четвертая Юный доктор Бур

Глава пятая Гомер нарушил слово

Глава шестая «Океанские дали»

Глава седьмая Перед войной

Глава восьмая Удары судьбы

Глава девятая Над Бирмой

Глава десятая Через пятнадцать лет

Глава одиннадцатая Нарушил правила

Примечания автора

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg