«В августе жену знать не желаю»

Акилле Кампаниле В августе жену знать не желаю

Тебе, моему Гаэтано, тебе, моя Пинучча. Вы еще не родились, когда впервые вышел этот роман о любви и море (еще бы: больше сорока лет назад!) Сегодня, в новом издании, я снова посвящаю его вам, а вместе с вами – немного и новым поколениям, которым он не знаком, чтобы он донес до вас отзвук мира, кажущегося уже таким далеким и окрашенного в воспоминании в цвета счастья.

I

– Сынок.

– Папа.

– По-моему, эта гостиница как раз для нас.

– Я собирался сказать тебе то же самое.

– Чистая. Красивая. По крайней мере, снаружи. Тут мы отдохнем что надо. А скажи: ты рад этой свадьбе?

– Если ты рад, то и я рад.

– Но это же ты женишься, сынок.

– Правда? А я думал, что ты.

– Сынок, разговоры об этом идут уже полгода, мы все устроили по почте, тебе даже прислали фотографию невесты, которая сегодня приезжает из Америки, и ты до сих пор не понял, что жених – это ты? У меня руки опускаются!

– Так это я? Вот здорово! Дай-ка рассмотрю получше фотографию.

– На, смотри.

– Какая красивая!

– Вы еще не знакомы, но это ничего. У вас еще будет время познакомиться. Нет. Не надо. Фотография пусть будет у меня, а то все равно потеряешь. Куда ты поставил цветы?

– В чемодан.

– В чемодан?

– Я боялся, что они попортятся.

– Сынок, лучше бы ты молчал, чем говорить такое. Я тебя выучил, потратил на твое образование тысячи, и вот результат. Надеюсь, что невеста не заметит этого до свадьбы.

– А если заметит после?

– А после она увидит, что ты идеальный муж. А если до, она за тебя не пойдет.

– Как это?

– Так женщины устроены. До свадьбы они хотят, чтобы муж был гением. А после замужества им нужен совершенный болван.

* * *

Когда Андреа Мальпьери и его отец Джедеоне вошли в вестибюль гостиницы «Бдительный дозор», заполненный отдыхающими в ожидании ужина, какой-то крупный мужчина – он прохаживался перед дверью Дирекции в сопровождении пятерых молодых людей – позвал:

– Арокле!

Стоявший в коридоре официант покраснел как рак, но не двинулся с места. Он стыдился своего имени. А зря, потому что хоть Арокле – и не слишком обычное имя, но совершенно не позорное. Но что тут поделаешь. Этот человек, который был бы счастлив, если б его звали по-другому – то была его давняя мечта, – стыдился, как вор, когда к нему обращались по имени на людях, и начинал смотреть в потолок, чтобы все думали, что зовут кого-нибудь другого. Пустая предосторожность, поскольку всем уже было известно, что его зовут Арокле, и других Арокле от Палермо до Гавра больше не было с тех пор, как еще один единственный другой Арокле – какой-то старый идиот – скончался от разрыва сердца, случившегося как раз по причине его имени. Более того, официант «Бдительного дозора» даже пользовался популярностью благодаря своему имени. Когда он шел по улице, люди показывали на него друзьям и говорили, прикрывая ладонью рот:

– Видишь вон того? Его зовут Арокле.

– Ну да? – восклицали друзья.

Прохаживавшийся взад-вперед крупный мужчина крикнул:

– Скотина!

– Чего изволите? – сказал Арокле, вбегая в зал. При виде вновь прибывших он развел руками и произнес: – О!

Введенный в заблуждение таким широким жестом, Андреа горячо его обнял.

– Эй! – воскликнул пораженный отец. – Что это еще за нежности?

– Я увидел, как он идет мне навстречу, раскрыв руки, – объяснил юноша. – Я и подумал, что он хочет меня обнять.

Отец схватился за голову.

– Сын мой! Сын мой! – горестно простонал он. – Обниматься с официантами!

– По правде сказать, – проговорил Арокле, – я никогда бы не посмел обнять этого господина. Я просто хотел сказать: «О, сколько сегодня народу!»

– Могу я переговорить с хозяином? – спросил Джедеоне.

Арокле пришел в замешательство.

– Хозяин? – пролепетал он, покраснев. – Его нет дома.

– Дома он, – прогремел здоровяк, продолжавший нервно прохаживаться. – Он дома, но прячется.

* * *

На самом деле синьор Афрагола, хозяин гостиницы «Бдительный дозор», находился под замком в помещении Дирекции, по причине вчерашних бифштексов. В определенном отношении он не был идеальным хозяином гостиницы. О нем рассказывали ужасные вещи. Например, однажды летом некто прожил две недели в «Бдительном дозоре», потом уехал и снова приехал летом следующего года. Синьор Афрагола выставил ему счет за все зимние месяцы, объяснив, что при отъезде тот оставил в номере свой воротничок, вследствие чего Дирекция сочла, что он намеревался оставить номер за собой. Добавим, кому это интересно, что жертвой этой хитрой уловки был как раз нервно прохаживавшийся здоровяк.

* * *

– Тогда, – сказал Джедеоне официанту, понизив голос, – я поговорю с вами. – Он отвел его в сторону: – У вас номера есть?

Арокле, полный подозрений, огляделся по сторонам.

– Да, – прошептал он.

– Мне нужно четыре, – сказал Джедеоне, – на втором этаже, с видом на море.

– Сожалею, – сказал официант. – Номера на втором этаже уже заняты вон теми господами.

Он показал на нервно прохаживавшихся здоровяка и пятерых молодых людей. Джедеоне подошел к компании:

– Я уверен, что вы готовы мне уступить…

– Что именно?

– Свои номера.

– Да ни за что, – отрезал один из молодых людей, смерив его взглядом.

– Если вы думаете, что сможете запугать меня, – воскликнул Джедеоне, – то вы ошибаетесь.

– Да если бы вы знали, – возразил тот, – с кем имеете дело, – не разговаривали бы так.

– Ну и кто же вы?

– Если вам угодно, я очень известный человек. И вы видели мою фотографию в журналах бессчетное число раз.

Джедеоне всмотрелся.

– Не узнаю, – сказал он. – Напомните.

– Я, – сказал молодой человек, – позирую в группе силача-гренадера, который поднимает на руках артиллерийский лафет и пятерых своих товарищей одновременно. Для помещения в журналах.

– Ух ты, вот это силища! – воскликнул Андреа с восхищением в глазах.

– Журналисты, – пробормотал Джедеоне. – К черту! Лучше держаться от них подальше.

Он поспешно отошел.

Другие отдыхающие выразили свое восхищение молодому человеку, который обвел окружающих довольным взглядом и спросил:

– А хорошо я придумал, что сказал ему, что позирую в группе силача-гренадера?

– А что, – разочарованно протянула одна девушка, – это неправда?

– Сущая правда, – ответил тот.

– Вообще-то, – заметила одна дама, внимательно разглядывавшая его в лорнет, – не очень верится, судя по вашей комплекции.

Молодой человек был щуплого сложения.

– Дело в том, – пояснил тот, – что не я выступаю в роли силача-гренадера. Я один из тех, в группе, которых силач-гренадер держит на руках, вместе с артиллерийском лафетом.

– А! – воскликнул Джедеоне, снова подходя к ним. – Так вот почему мне ваша физиономия немного знакома. Вы тот, кто сидит на левой руке, если не ошибаюсь.

– Именно.

Джедеоне пожал ему руку.

– Рад с вами познакомиться, – сказал он. – Я давно этого желал.

Молодой человек поклонился. Затем, показав на прохаживавшегося здоровяка, сказал:

– Силач-гренадер – это он. А вот эти господа, – добавил он, показывая на молодых людей, – это остальные участники труппы.

Произошел обмен приветствиями.

– А не найдется у вас местечка и для моего сына? – спросил Джедеоне, который как раз старался куда-нибудь пристроить Андреа.

– Мне очень жаль, – ответил силач-гренадер, – но мы укомплектованы. Даже более того, могу вам сказать, что уже не смогу долго держать всю эту компанию на руках – содержать ораву из пяти ртов, да еще и жерло.

– Меня, – сказал Андреа, – устроило бы совершенно скромное местечко, где-нибудь на одном из ваших бедер, которые, насколько мне помнится, пока что не заняты.

Силач-гренадер махнул рукой, как бы говоря, что об этом и думать не стоит – по крайней мере, на этот момент, – и Джедеоне повторил свою просьбу насчет номеров на втором этаже.

– Скоро, – пояснил он, – прибудут из Америки на пароходе «Эстелла» супруги Суарес, которые едут, чтобы присутствовать на свадьбе своей дочери Катерины с моим сыном Андреа. Если бы вы были так добры…

– Никак нельзя, – ответил силач-гренадер. – Мы ожидаем приезда наших жен, которые должны вот-вот прибыть после триумфальных гастролей по Америке. Они ездили туда позировать в группе «Веселые купальщицы на прекрасном пляже в Майами резвятся с водяным мячом».

– О! – воскликнул Джедеоне. – Так это те самые знаменитые и милые девушки?

– Уже много лет они успешно справляются с этой важной ролью, благодаря которой столь прославились, – ответил силач-гренадер. – А сейчас, выполнив свою миссию, они возвращаются домой, и тоже на «Эстелле».

– Этого судна, – сказала одна из отдыхающих, которые дожидались ужина, – очень ждут еще и потому, что на нем должен прибыть Ланцилло.

– Знаменитый ловелас? – спросил Джедеоне, помрачнев.

– Именно! – воскликнула, хлопая в ладоши, рыжая девушка с веснушчатым лицом.

Сидевший рядом с нею молодой человек недовольно на нее покосился.

– Ну если уж на то пошло, – холодно сказал он, – «Эстеллу» трепетно ждут все местные горничные, потому что на берег сойдут крепкие ребята из экипажа.

– Точно, – сказал силач-гренадер. – А в котором часу прибывает пароход?

– По-моему, в двадцать тридцать пять, – сказал Джедеоне. – Впрочем, сейчас узнаем. – Он позвал: – Арокле!

Арокле, который как раз входил, охотно провалился бы от стыда, когда услышал, как его зовут по имени. Он принялся равнодушно насвистывать.

– Болван! – крикнул ему силач-гренадер.

– Чего изволите?

– Принеси сегодняшнюю газету, – велел ему Джедеоне.

– Единственное, что есть свежего в этой гостинице, – с горечью заметил силач-гренадер.

Но не успел Джедеоне раскрыть газету, как из его груди вырвался крик.

– Что с вами? – с тревогой стали спрашивать окружающие.

– А то, – сказал Мальпьери, теребя газетный лист, – что этот номер старый.

– Прошу прощения, синьор, – с достоинством произнес Арокле, – он от 27 августа 1930 года, а сегодня и есть 27 августа 1930 года.

Джедеоне снова стал внимательно рассматривать газету, посмотрел на дату, пробежал глазами заметки, потом снова взглянул на дату и пробормотал:

– Ничего не понимаю.

Газета пошла по рукам.

– Интересно, – сказал молодой человек с правой руки гренадера, – новости очень старые, а число сегодняшнее.

Силач-гренадер смотрел то на дату, то на заметки с выражением крайнего недоумения на лице. Наконец он фыркнул и выругался.

– Ты что же это вытворяешь? – набросился он на Арокле, – ты принес нам газету от 27 августа 1930 года до Рождества Христова!

Он швырнул газету в лицо официанту, который пробормотал в страшном замешательстве:

– Прошу прощения, я увидел 27 августа 1930 года и не подумал…

– Разве ты не видел, что после даты стоит «до Рождества Христова»? Вот скотина!

* * *

Пока Арокле в полнейшем расстройстве удалялся, силач-гренадер обратился к Джедеоне:

– Сил моих больше нету, совершенно никаких сил в этой гостинице. Прочтите-ка вот это, примера для.

Он вынул из кармана и сунул под нос старику рекламный листок гостиницы. Среди перечня услуг: ванная, зал для написания писем, прекрасная кухня, – стояло слово «труба».

– Вы знаете, что значит это слово? – спросил он.

Джедеоне снял очки, которые водрузил было для чтения, и посмотрел на силача-гренадера.

– Быть может, – пробормотал он, – тут намек на водосточную трубу? Хотя, – продолжал он, немного помолчав, – не понимаю, что привлекательного может быть в том, что гостиница оборудована водосточной трубой. – Он секунду подумал и продолжал: – Если только хозяин, в приступе порядочности, не хотел предупредить постояльцев, что в здании нет водопровода. В таком случае «труба» может означать систему подачи воды, в противоположность водопроводу, который, как известно, размещается внутри здания. И хозяин, может быть, хотел сказать: ладно, водопровода нет, но зато – у всякой медали есть обратная сторона – несмотря на его отсутствие у нас есть водосточная труба.

Силач-гренадер не перебивал и с состраданием глядел на него. В конце он воскликнул:

– Нет-с, милостивый государь! Здесь слово «труба» употреблено в своем обычном смысле. В гостинице нет фортепиано, и хозяин решил положить в салоне для постояльцев трубу – для тех из них, кто хотел бы помузицировать.

– Прекрасная мысль! – воскликнул Джедеоне.

Андреа покраснел.

– Папа, – сказал он, – ты, надеюсь, не собираешься играть на этой трубе?

– Даже более того, – возразил Джедеоне, – я хочу сыграть на ней, как только «Эстелла» войдет в порт.

Силач-гренадер усмехнулся:

– Не получится.

– Это почему? – спросил Джедеоне, начинавший терять терпение.

– Почему? – переспросил тот голосом, в котором клокотало возмущение. – Почему? Поверите ли, если скажу, что за все две недели, которые я живу в этой злосчастной гостинице, мне еще ни разу не удалось сыграть на трубе?

– Ну да, – заметил Джедеоне, – это не простой инструмент.

– Не в этом дело, – возразил силач с нарастающим волнением. – А в том, что этой трубой физически невозможно завладеть – даже на короткое время. Захвачена! Прибрана к рукам! Монополизирована одним постояльцем, старым нахалом по имени Джанни Джанни, который желает играть на ней один и только один, и даже имел наглость утащить ее к себе в номер, потому что, дескать, он не доверяет чужим губам и не хочет подцепить дурной болезни. Представляете? Вы представляете?

Все прислушались. С верхнего этажа гостиницы доносился ужасный рев трубы.

– Но я, – продолжал силач-гренадер, повышая голос, – предъявил ультиматум хозяину. Завтра или труба, или я подаю в суд.

– Это более чем справедливо, – заметил Джедеоне.

Гренадер стукнул кулаком по столику и прибавил:

– Здесь все имеют право играть на трубе, и если другие молчат, как бараны, я не буду молчать. Я заплатил, – громогласно закончил он, – и буду играть на трубе.

* * *

Но обвинительная речь несчастного силача оказалась прерванной, поскольку Арокле, разложив по накрытым столам в сквере несколько тарелок, на которые что-то было положено, выдал, как это всегда бывало в часы приема пищи, мрачную шутку:

– Кушать подано.

Тем не менее – хотя почти все постояльцы были люди веселые и понимали шутки, – гости прошли в сквер, ведя любезные беседы, и расселись за столы. Из темного окна Дирекции синьор Афрагола с беспокойством следил за лицами постояльцев; не слыша протестов, он перевел дух и, просунувшись в окошко, выходившее на кухню, сказал:

– Кажется, пронесло. Смелее! Давайте картошку и…

Но тут он подпрыгнул. Послышался голос силача-гренадера, который кричал:

– Арокле!

Арокле, красный как рак, сделал вид, что не слышит проклятого имени.

– Этот бифштекс, – ревел сварливый атлет, – это вчерашнее отварное мясо!

– Могу поклясться жизнью… – начал официант.

– Не клянись! – заорал силач. – Меня одурачили. Потому что если бы вы в своем рекламном проспекте написали, что здесь кормят отвратительными бифштексами, я бы поехал в другое место.

– Но неужели вы думаете, – заметил Арокле, – что мы могли напечатать такое?

Синьор Афрагола, сидя в темной комнате, кусал себе руки, чтобы заглушить рыдания. А силач-гренадер продолжал:

– Это же конина…

– Синьор, – неожиданно вмешался обедавший за соседним столом старик, – нас всех от вас тошнит. Вы прекратите когда-нибудь? Не нравится вам этот пансионат, уезжайте себе, мы только порадуемся!

Силач-гренадер посинел. Он повернулся к Джедеоне и прошептал:

– Это как раз тот, кто присвоил трубу: Джанни Джанни! Не смотрите! Он напрашивается на дуэль со мной…

Он уткнулся взглядом в тарелку и больше не протестовал. Но Джанни Джанни – внешность которого напоминала Леонардо да Винчи, только потолще, пониже ростом, без бороды, помоложе, словом – ничего общего с Леонардо да Винчи, – продолжал, обращаясь к окружающим:

– Он уже полчаса мучает нас своими жалобами. И каждый день одно и то же! Но надо же иметь уважение к другим постояльцам! Склочник! Скандалист! Форменный…

Тут из-за стола силача-гренадера прокричал молодой человек, занимавший правое бедро:

– Да сами вы скандалист порядочный! Сколько можно? Молчали бы уж! Давайте пообедаем мирно и спокойно!

Джанни Джанни замолк. Но другой молодой человек, который в ансамбле обычно располагался на затылке силача-гренадера, сказал коллеге с правого бедра:

– Чего ты вмешиваешься в чужие разговоры?

– Он поступает, как ему заблагорассудится, – воскликнул молодой человек с левой руки, – и это его дело.

– Гадюка!

– Гюрза!

– Змея занзибарская!

Полетели тарелки, и вскоре группа силача-гренадера превратилась в человеческое месиво, где щуплые молодые люди славно друг друга мутузили; в конце концов силач-гренадер взял всех на руки, вдобавок поставил на подбородок для равновесия бутылку вина и сказал, вставая:

– А сейчас сочтемся.

В этот момент сильный порыв ветра встряхнул листья на деревьях, подхватил и понес салфетки, вспыхнули две или три молнии, послышался удар грома, похожий на выстрел из пушки, и в то же мгновение на сквер обрушился сильнейший ливень.

Началась суматоха. Все отдыхающие бросились в помещение с тарелками в руках; Арокле остался сражаться со стихией, чтобы хоть что-нибудь спасти. Он встряхивал салфетки, переворачивал корзинки с хлебом и бутылки, смотрел под столы.

– Всё съели? – спросила посудомойка, высунувшись из окна кухни с алчными глазами.

– Всё! – рявкнул официант. – До последней корочки хлеба!

* * *

Вестибюль гостиницы напоминал лагерь.

Андреа, прижавшись носом к стеклу, наслаждался зрелищем улицы, превратившейся в бурный поток.

– Дождь еще не кончился? – спросил у него отец.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Ты же смотришь в окно!

Андреа пожал плечами.

– С неба падает много воды, – сказал он, – но я не знаю, дождь ли это.

– А что же еще, сынок? Ты хоть не говори такое вслух.

Раздосадованный Джедеоне позвал Арокле.

– Принесите мне напиток, – сказал он ему.

– А меня, – добавил молодой человек, который обычно устраивался на затылке у силача-гренадера, – поноси на закорках.

То была единственная платная услуга, о которой просил молодой человек, вечно ходивший без денег.

Арокле присел на корточки, но вдруг с улицы ворвался, как метеор, промокший до нитки носильщик; в страшном волнении, бормоча сдавленным голосом:

– Дорогу, дорогу, – он кинулся к двери Дирекции и принялся бешено в нее колотить.

* * *

Наступила полная тишина.

Носильщик заколотил еще сильнее.

Изнутри не доносилось ни звука.

– Может, хозяину плохо? – пробормотал кто-то.

Носильщик принялся пинать дверь ногами, рискуя вышибить ее. Наконец, внутри послышался странно носовой голос:

– Минуточку!

– Синьор Афрагола, синьор Афрагола! – кричал вошедший. – Ужасная новость! Ради бога, откройте!

Прошло несколько мгновений в тишине и неописуемом беспокойстве. Наконец, дверь медленно отворилась, но вместо синьора Афраголы, хозяина пансионата, ко всеобщему изумлению появилась внушительная фигура гусара с встопорщенными усами, шапкой на голове и саблей на боку. Все почтительно встали, – в удивлении, ибо не знали, что в гостинице проживает подобное лицо.

– Синьор, – произнес гусар, спокойно и важно, обращаясь к носильщику, – здесь нет никакого синьора Афраголы, и мне неизвестно, кто это такой.

– Но как же так? Хозяин гостиницы… – пробормотал носильщик.

На что гусар:

– Гостиница… хозяин… Что означают эти слова?

– Да как же! – закричал носильщик, – синьор Афрагола!

– Никогда не слыхал про такого, – отвечал гусар.

Но силач-гренадер, увидев, как тот незаметно подмигивает носильщику, подскочил к нему, сорвал с него шапку, быстрым движением руки отодрал длинные усы, приклеенные на марле и прокричал:

– Шут гороховый!

Перед ошеломленными взорами собравшихся предстала сконфуженная физиономия синьора Афраголы. Разоблаченный, он опустил голову – его охватило сильнейшее смущение. Бедняга, опасаясь настроений постояльцев, иногда бывал вынужден маскироваться, чтобы выйти за продуктами, не рискуя быть узнанным, или же чтобы просто передвигаться по гостинице. Но это у него не всегда получалось: нередко какое-нибудь неосторожное слово или оплошность его выдавали, так что узнавали его почти всегда.

Так, не далее как утром того же дня постояльцы яростно гонялись по причине нехороших отбивных котлет за бородатым монахом с пронзительными, по-разбойничьи сверкавшими из-под капюшона глазами. Возможно, что и вечером переодетого гусара ждала такая же участь, если бы носильщик не повторил свой крик:

– Ужасная новость!

– Ну, говори, – сказал ему Афрагола.

– Говорите! – закричали все.

Носильщик с трудом справился с волнением.

– Несколько минут назад… – пролепетал он, тяжело дыша, в потрясении.

– Ну же!

– …застигнутая бурей в наших водах, потерпела кораблекрушение…

– «Эстелла»! – воскликнул силач-гренадер, дрожавший всем телом. Носильщик печально кивнул.

– «Эстелла», – эхом отозвался он.

– Ах! – закричал Джедеоне. – Этого следовало ожидать!

Последовала сцена отчаяния.

– Сынок! – сказал Джедеоне.

– Что, папа?

– Корабль затонул.

– Ну да?

– Ты что, не слышал, что сказал носильщик?

– Да он, наверное, пошутил.

– Сейчас я побью тебя ногами. Пойдем попытаемся спасти пассажиров.

– Арокле, – пробормотал Афрагола.

Официант покраснел до корней волос и притворился, что не слышит.

– Арокле! – повторил хозяин, который знал об этой слабости своего работника, – не валяй дурака!

– Что прикажете? – произнес преданный слуга.

– Возьми фонарь, пойдем посмотрим, можно ли спасти хотя бы тех несчастных, которые забронировали номер у нас.

Все двинулись к выходу.

На улице дождь недавно прекратился, слышались журчание воды, продолжавшей течь по обочинам дороги, и шум шагов людей, торопившихся к берегу моря, поскольку новость о кораблекрушении уже успела облететь весь город.

II

Синьор Афрагола, Джедеоне, Андреа и все остальные, осторожно ступая, двинулись вниз по дороге к морю, и здесь, перепрыгивая с камня на камень, при свете фонарей, осмотрели большую часть обрывистого берега, пока несколько лодок обследовали место кораблекрушения.

Они уже почти потеряли всякую надежду и собирались возвращаться, как вдруг силач-гренадер сделал знак всем замолчать.

– Тише, – сказал он, – мне послышался голос.

Все прислушались с тревожным ожиданием. И в самом деле – в темноте слышался женский голос, который говорил:

– Ты совершенная бестолочь! И как ты мог их потерять?

– Ладно, мама, успокойся, – сказал девический голос, – не надо так мучить бедного папочку.

– Ну как мне успокоиться? – снова заговорил гневный голос. – Ты не понимаешь, что этот болван, твой отец, потерял ключи? Он держал их в руке. Он сам их попросил нести.

Тут послышался мягкий старческий голос:

– Дорогая, имей терпение…

Для Джедеоне это был проблеск света во тьме.

– Спасены! – закричал он. – Они спасены! Это же голос моего старого друга Суареса. Я узнал бы его среди тысячи других.

И упал на колени, споткнувшись о камень.

Еще через минуту пассажиры с «Эстеллы» были обнаружены среди скал, друзья горячо обнялись, а веселые купальщицы из Майами, содрогаясь от рыданий, повисли на шеях у мужей.

* * *

Жертвы кораблекрушения, спасшиеся по чистой случайности и сгрудившиеся на узком пляже, стенали, охваченные страшной тоской. После того, как был брошен клич «спасайся кто может» и все попрыгали в воду, самые сильные смогли добраться до берега вплавь, остальных же выбросило на берег мощными волнами; но все никак не могли досыта насладиться радостью спасения – по причине пугавшей их темноты и полного незнания местности, куда их доставило бурей.

Легко представить себе их радость, когда вслед за стариком Мальпьери они увидели, как к ним бегут, размахивая фонарями, люди, и услышали дружеские крики:

– Мужайтесь! Вы в С***!

– С***! – закричала Катерина, очаровательная невеста Андреа.

Она мечтала побывать в С***.

– С***! – хором закричали другие пассажиры. – Волшебный край!

– Вы тут все? – спросил синьор Афрагола.

– Все.

– Слава богу! Пойдемте в мою гостиницу. К счастью, в этом году не так много народу. И цены умеренные. Вот рекламные проспекты. Можете убедиться сами. – Он позвал: – Арокле.

В темноте Арокле, красный как рак, делал вид, что не слышит.

– Болван ты эдакий, – закричал синьор Афрагола, – ну что ты нос воротишь, коли тут такая беда? Идем готовить номера.

Арокле припустил галопом, хозяин – за ним.

* * *

Мы не будем описывать трогательную встречу отца и сына Мальпьери с семьей невесты. Разумеется, не обошлось и без слез.

– Как это было ужасно! – сказала синьора Суарес.

Она увидела, как муж разводит и сводит руки.

– Прекрати, – крикнула она. – Нашел время заниматься гимнастикой.

– Но, дорогая, я делаю искусственное дыхание.

– Естественное не получается, так он искусственное придумал!

– Ну ладно, – покорно сказал старик.

Джедеоне вытащил вперед Андреа, который прятался у него за спиной.

– Познакомьтесь с моим сыном, – сказал он. Подтолкнув Андреа к собеседникам, он шепнул ему: – Поприветствуй, скажи что-нибудь.

– Хорошо доехали? – выдавил Андреа, весь покраснев.

Отец ущипнул его.

– Он волнуется, – объяснил он. – Он так ждал невесту.

При скудном свете фонарей Андреа пожирал глазами прекрасную девушку Катерину, с которой еще несколько мгновений назад был знаком только по фотографии, и довольно потирал грязные руки.

Старик Мальпьери крепко обнимал отца невесты – своего старого товарища юности, который уехал в Америку и теперь возвращался оттуда, сколотив там состояние.

– Сегодня же вечером, – сказал он ему со слезами на глазах, – мы совершим обручение, а потом в необходимые сроки сыграем свадьбу.

Отец девушки молчал, качая головой. Мальпьери поднес ему фонарь к лицу и посмотрел на него.

– Но, – сказал он, – ты молчишь. Что с тобой? Что стряслось?

Суарес не отвечал.

– Ради бога! – воскликнул старик. – Ты чего-то не договариваешь… Что-то случилось, чего я не знаю? Может, мой сын не кажется тебе достойной парой для прелестной Катерины?

Суарес покачал головой с нежной грустью, как бы говоря, что дело не в этом, причина его молчания в ином, и опустил глаза, нахмурив лоб.

– Ну так что же? – продолжал старик Мальпьери. – Ты что-то от меня скрываешь. Не томи меня. Говори! – Он повернулся к женщинам и с жаром произнес: – Говорите же!

Катерина молча опустила голову. Мать вздохнула.

– Так неужели?… – закричал Андреа, обращаясь к Катерине. – Ты, ты сама…

И кто знает, какую глупость он бы сморозил, если бы, не зная, как закончить фразу, не решил замолчать.

Джедеоне, в полной растерянности, обратил вопрошающий взгляд на веселых купальщиц из Майами.

Но и те молчали, качая головами, вздыхали с глубокой грустью, а у многих на глаза навернулись слезы.

– Ну так что же?…

Джедеоне повернулся к другим потерпевшим кораблекрушение, но и те горестно вздохнули, опустив головы. С трудом овладев собой, Джедеоне, тяжело дыша, приказал:

– Выкладывайте. Что случилось?

– А случилось то, – резко сказала синьора Суарес, – что пока что о свадьбе можно забыть.

Андреа покачнулся.

– Но, – пролепетал его отец, – вы мне объясните наконец?

– Разумеется, – сухо сказала синьора Суарес, которая, между нами, была порядочная змея, – только сначала пойдемте в гостиницу, а то здесь недолго и воспаление легких схватить.

По дороге все объяснилось.

* * *

Так просто сказать: печальные последствия рассеянности. Некоторые находят этот недостаток очаровательным, другие считают его просто смешным и милым – особенно у старых ученых, которые живут, постоянно погруженные в свои размышления. Рассказывают тысячи смешных случаев о рассеянности. Как, например, происшествие с одним франтом, который, выходя из дому и думая, что берет свою трость, по рассеянности взял веник, оставленный служанкой в прихожей, да так и пошел по центральному проспекту, щеголяя сим орудием домашнего труда подмышкой. Об этом случае известно многим обитателям улицы Медина в Неаполе, которые проживали там в период смуты, с 1848 по 1860 годы.

Столь же известен и другой случай с одним старым аристократом-реакционером, проживавшим на той же улице: думая, что держит во рту мундштук, он часто прохаживался по городу с зубной щеткой в губах. Ну а кто не знает о приключении старого профессора, который – снова на той же улице Медина – по рассеянности вышел из дому голым?

– Я, – скажет читатель.

Ладно, нам тоже ничего не известно об этом случае. Вернее, нам не известны его подробности. Мы не знаем имени старого профессора, не знаем и точного маршрута его передвижения; тем более, что – как нам кажется – в какой-то момент прогулки он поспешно вернулся назад. Но это не значит, что нельзя привести множество других случаев, вызванных рассеянностью, и не все из них, уж поверьте, забавны. Особенно для жертв.

Несмотря на это, еще не перевелись безголовые типы – не знаю, как их назвать иначе, – которые строят из себя рассеянных; они силятся выглядеть таковыми или кичатся этим. Сумасшедшие?

Я же могу сказать, что рассеянность – непростительный недостаток, и в определенных случаях он может приводить к самым ужасным последствиям. В подтверждение моих слов достаточно привести случай с господином Уититтерли, капитаном «Эстеллы».

Это был чрезвычайно щепетильный человек – один из тех, кто помешан на порядке и точности. В жизни он ни разу не бывал рассеянным. Но хоть раз в этой жизни все могут ошибаться, и он не избежал общей участи: однажды, в минуту рассеянности – повторяем: с ним никогда раньше такого не случалось, – вместе того, чтобы оснастить свой корабль спасательными поясами, как это делает всякий капитан, заботящийся о безопасности команды и пассажиров, он оснастил его поясами верности, которые сумел раздобыть, неизвестно как, у антикваров и старьевщиков. Вам легко представить, чем это кончилось: при первом же кораблекрушении, каковым как раз и было то, о котором наш рассказ, пассажиры корабля, мужчины и женщины, вместо того чтобы облачиться в спасательные пояса, вынуждены были, за неимением оных, надеть пояса верности и броситься в таком виде в воду.

К счастью, как мы видели, кораблекрушение произошло недалеко от берега, и несчастные спаслись все равно.

* * *

Когда старик Мальпьери выслушал историю с поясами верности, он от души рассмеялся.

– Слава богу, слава богу! – сказал он. Потом повернулся к дамам и добавил: – А ключи где?

Отец невесты опустил голову.

– Это он, – закричала его жена, замахиваясь на него, – это все он, болван.

– Дорогая, – начал Суарес мягким и вкрадчивым голосом, которым он всегда разговаривал с женой, – прошу тебя, давай не будем. Как я мог, по-твоему, в такой ужасный момент думать…

– Зачем же ты сам тогда попросил…

– Послушайте, – прервал ее Джедеоне, – можно, наконец, узнать, что произошло?

– А произошло то, – закричала синьора Суарес, показывая на мужа, – что этот идиот уронил ключи в море!

Старик Суарес терпеливо качал головой, бормоча стоявшим рядом:

– Она добрая женщина, но когда нервничает, с ней невозможно разговаривать. – Затем он обратился к жене и любезно добавил: – Но, дорогая моя, когда такие волны…

– Но зачем, тогда, – заголосила женщина, – зачем же ты их взял сам? Понятное дело, все хочет сделать сам и в результате – такие неприятности. Перед тем как броситься в море, потребовал: «Ключи главе семьи!» Мы ему и отдали. Возьми их я, такого бы не случилось. Я положила бы их в сумочку.

– Ладно, – пробормотал Суарес, – такое могло произойти с каждым.

И действительно, то же самое случилось и с остальными. Дело в том, что капитан Уититтерли, выдавая каждому вместе с поясом и соответствующий ключ, просил не терять его. Но, как это бывает, по причине шторма и суматохи, едва несчастные люди оказались в воде, среди бурных волн, они отпустили ключи, которые крепко держали в руке и – прощайте! – они все пошли ко дну. Но тогда мысли были заняты другим. «Бог позаботится», – подумали люди, которые помышляли только о собственном спасении.

Легко представить себе их ужас, когда они добрались до берега. Когда улеглось волнение первых минут, все поняли, в каком они оказались положении. Совершенно незавидном. Одни, в незнакомой местности, к тому же – в поясах верности, от которых у них не осталось ключей. В темноте, среди разбушевавшейся стихии, первыми их словами, которые они со стоном произнесли, были:

– Ключ! Где мой ключ?

Мучительный вопрос, на который отвечал рев бури:

– Ключи лежат на дне моря, и вы их больше никогда не получите, никогда.

Вот так все пассажиры и команда «Эстеллы», которые следовали за нашими друзьями, оказались в том же незавидном положении, что и семья Суарес.

В том числе и веселые купальщицы из Майами.

Эти прекрасные девушки, которые в борьбе с жестокой стихией потеряли почти все свои одежды, стояли в стороне, дрожа от холода и тягостного положения, стараясь прикрыть подручными средствами, а некоторые – и длинными волнистыми, темными или светлыми прядями, – свою блистательную наготу и зверские средневековые приборы. Их тела, серебрившиеся от мириад капель, вспыхивали яркой белизной в лунном свете на фоне черных скал.

* * *

Старик Мальпьери, равно как и силач-гренадер сотоварищи, был неприятно поражен открывшейся правдой. Он повернулся к капитану Уититтерли, высокому чистоплотному старику аристократичной наружности, и, не сдержавшись, сказал ему:

– Но и вы, капитан, прощу прощения, наколбасили.

Добрый Уититтерли, который, впрочем, был хорошим человеком, в расстройстве пожал плечами.

– Я знаю, сэр, – сказал он, воздев длинные щепетильные руки, облаченные в белые нитяные митенки с вышивкой. – Вы безусловно правы, но все мы бываем рассеянны.

– Рассеянность рассеянности рознь, уважаемый сэр! – воскликнул силач-гренадер, который начал злиться. – И потом, да будет вам известно, капитану корабля не полагается быть рассеянным ни на минуту.

– Сэр, – пробормотал Уититтерли, – прошу вас больше не терзать меня; я уже достаточно наказан за свою халатность. Не думайте, что я сам не пострадал. Я тоже нахожусь в том же прискорбном состоянии, что и другие.

– Весьма сожалею, – сказал силач, несколько обескураженный, – но объясните мне, пожалуйста: я думал, что пояса верности были придуманы исключительно для женщин. Ведь из истории известно, что крестоносцы, отправляясь в поход, надевали их на своих жен, чтобы обеспечить их верность.

– В ту эпоху были пояса как для женщин, так и для мужчин. Крестоносцы надевали их на жен, а жены надевали их на мужей, отправлявшихся в долгий путь.

Джедеоне в задумчивости качал головой.

– А пока что, – пробормотал он, – свадьбу, конечно же, придется отложить.

– Почему? – спросил Андреа. – Разве нельзя жениться и так?

– Бог мой, – сказал отец, – в этом мире все можно. Но, конечно же, идеальным браком это назвать нельзя.

Синьора Суарес продолжала терзать мужа.

– Да ладно тебе, – сказал он ей, – прекратишь ты в конце концов? Ну что тут такого? Ну потеряли ключи! Не умер же кто-нибудь в самом деле.

– В некотором роде это так, – пробормотал Андреа, с ненавистью глядя на Суареса.

Но отец прикрикнул на него:

– Помолчи! – И, повернувшись к Суаресам, добавил: – Ладно, не отчаивайтесь. Вызовем слесаря.

* * *

В этот момент от группы потерпевших кораблекрушение отделился молодой человек, в котором, несмотря на то, что он был насквозь промокшим, был заметен культ хорошо отглаженных брюк. Он протянул руку старику Мальпьери и сказал:

– Разрешите?

– О, – сказал Суарес, – простите, я вас еще не представил: синьор Ланцилло, наш приятный попутчик. – И прибавил на ухо Джедеоне: – Неисправимый донжуан, известный на весь мир, – знаешь, из тех, перед которыми не устоит ни одна женщина.

Синьор Мальпьери нахмурился. Присутствие этого человека, который наводил ужас на всех мужей, рядом с невестой его сына, особенно его не радовало, как не радовало оно и силача-гренадера сотоварищи, враждебно на него смотревших. Несколько резко он спросил:

– Что вам угодно?

– Поскольку я услышал, как тут говорили о слесаре, – объяснил тот, – я хотел вам сказать, что это совершенно бесполезно. Вы забываете, что пояса верности изготавливались из абсолютно неподдающихся материалов. Эти крестоносцы знали свое дело. Черт бы их побрал.

– Как? И вы тоже…?

– И я тоже.

– Милый!

Все сочувственно пожали руку несчастному, после чего наступила пауза.

– Ладно, ладно, – проворчал Мальпьери, – закажем новые ключи.

Знаменитый донжуан горько усмехнулся.

– Бесполезно, – сказал он, – эти замки – с секретом.

На всех лицах написалось замешательство.

– Тут, – продолжал Ланцилло, – я думаю, единственным выходом будет поручить отыскать ключи водолазу.

– Черт! – пробурчал Мальпьери. – Это влетит в кругленькую сумму!

– Плачу любые деньги, – воскликнул Суарес.

– Ты тут ни при чем, – сказал старик Мальпьери. – Вы мои гости.

– Но послушай, ради бога…

– За водолаза плачу я.

– Я этого не позволю.

– Все, больше ни слова об этом…

– Я настаиваю…

– Не стоит. Если так уж хочешь, можешь заплатить за лодку.

– Вот что, – вмешался Ланцилло, обращаясь к Мальпьери, – поскольку я тоже нахожусь в незавидном положении, как и мои друзья Суарес и любезные дамы, я хотел бы попросить вас – если вас это не затруднит – попросить поискать и мои ключи.

– Ну разумеется, ну разумеется! – воскликнула жена силача-гренадера. – Попросим убить одним выстрелом двух зайцев.

Силач-гренадер подтвердил обещание.

– Не сомневайтесь, – объявил он, – вы получите свои ключи. Я за это ручаюсь.

– Разбойник, – сказал ему Ланцилло, – вы заставите меня зажечь в вашу честь разноцветные фонарики на моем подоконнике.

– Спасибо.

– А я взамен попрошу, чтобы поискали и ключи вашей жены.

– Спасибо, спасибо, не беспокойтесь. Занимайтесь лучше своим ключом. А о ключе своей жены я позабочусь сам.

– Как угодно, – сказал Ланцилло с галантным поклоном. После чего добавил, обращаясь к Джедеоне: – Разумеется, я приму участие в расходах, хоть и в небольшой степени, насколько это позволят мои скромные ресурсы.

– Я тоже, я тоже! – закричали с разных сторон потерпевшие кораблекрушение.

Бедные матросы молчали. Им нечего было предложить – при их-то зарплатах.

Джедеоне добродушно улыбнулся.

– А для вас, – сказал он им, – мы объявим сбор средств.

– Ура синьору Мальпьери! – закричали матросы, размахивая шляпами спасателей, поскольку их собственные затерялись в буре.

* * *

Уже дошли они до первых домов городка. Ланцилло остановился.

– Прошу только об одном, – сказал он вполголоса.

– О чем именно?

– Пока что не рассказывайте никому об этой истории с ключами.

– Ну разумеется, – воскликнула синьора Суарес, – никто не должен знать об этом, иначе мы пропали.

– Именно так.

– Со своей стороны обещаю, – объявил старик Суарес с твердой честностью, – что никто ничего не узнает. – Он повернулся к Ланцилло и сказал: – Тем более, будем надеяться, что завтра каждый получит свой ключ. Надо будет пораньше встать, чтобы сразу же заняться этим делом. Вы ранняя пташка?

Известный всему белому свету бабник смерил его взглядом:

– Ранняя пташка? – переспросил он. – Ха-ха! Вам надо бы знать, что при первом крике петуха я вскакиваю с кровати, бегу открывать окно, запускаю туфлей в мерзкую птицу, закрываю окно и снова ложусь спать.

Тем временем громкая новость облетела городок и переходила из уст в уста:

– Приехал Ланцилло!

Слава неисправимого донжуана пересекла океан прежде него.

Двери наглухо заперлись мужьями, женихи занервничали и замолчали, скоро на улицах стало безлюдно, если не считать толпы горожан и отдыхающих; а из-за закрытых ставней выглядывали старые и молодые, замужние и холостячки, чтобы увидеть, каков он – этот знаменитый Ланцилло.

* * *

Потерпевшие кораблекрушение шли по городку, в котором царили оживление и веселье. Буря утихла, в кафе и на пляжах заиграли музыканты, отдыхающие танцевали танго, изображая задумчивость.

– Что за дела! – пробормотал Уититтерли, стряхивая с себя воду. – Никогда не видел такой легкой бури!

– Чем же вы объясняете катастрофу вашего судна? – спросил у него силач-гренадер, который интересовался вопросами кораблестроения.

Адмирал – так в Испании называли Уититтерли – пожал плечами.

– Я полагаю, неудачный маневр, – сказал он.

* * *

Беседуя, потерпевшие кораблекрушение и их спасители дошли до «Бдительного дозора», где все девушки столпились вокруг Ланцилло, прося у него автограф. Рыжеволосая девушка с веснушчатым лицом воспользовалась минутной суматохой, чтобы уединиться со знаменитым донжуаном в укромном уголке, за занавеской.

– Вы и есть тот самый великий покоритель женщин, о котором столько говорят? – робко спросила она.

– Совершенно незаслуженно, синьорина.

– Я так хотела с вами познакомиться. Какая-то непреодолимая сила влечет меня к вам.

– Вы слишком добры.

– Нет-нет, это правда. – Девушка подняла голубые глаза на донжуана. – Правда ли, что вы столь неотразимы для женщин? – спросила она нежным голоском, краснея.

– Так говорят.

Ланцилло посмотрел ей прямо в глаза.

– Не причините мне зла, – прошептала она внезапно потускневшим голосом.

И упала к нему в объятия.

– Надо же, чтобы такое со мной приключилось, – пробормотал Ланцилло. – И как раз сегодня вечером.

Он вздохнул. Девушка тоже томно вздохнула.

– Не могли бы вы, синьорина, – сказал Ланцилло, – назначить мне свидание на завтра, ближе к вечеру, или на послезавтра, если ничего не помешает?

– Ах! – сказала она со вздохом, цепляясь за донжуана как бы в беспамятстве. – Я ваша!

– Моя?

– Ваша, ваша! Ну как мне вам еще сказать?

– Проклятый капитан! – пробормотал Ланцилло, поддерживая ее.

– Что вы сказали?

– Так, ничего. Это я о капитане корабля.

Девушка взяла себя в руки.

– Я не думаю, – сказала она ледяным тоном, – что сейчас самый подходящий момент, чтобы говорить о капитане корабля. Спокойной ночи, синьор. – И удалилась в возмущении, пробормотав: – Слизняк!

Ланцилло поднял кулаки к окну, выходившему на скалы.

– Море, море, – прорычал он мрачным голосом, – верни мне мой ключ!

* * *

После того, как все подкрепились, Арокле развел новых гостей по номерам.

– Завтра утром, – сказал он, – если захотите, чтобы вас разбудили, позвоните в колокольчик.

Немного времени спустя в гостинице все спали, за исключением Андреа, Катерины и капитана Уититтерли. Первый, закрывшись на ключ в своем номере, тайно читал брошюрку, которую обычно прятал под матрасом: «Как содержать женщин» – бесценную книжечку, в которой излагались приемы, к коим необходимо прибегать, чтобы убедить одинокую и свободную женщину перейти на содержание и содержать ее в дальнейшем в течение долгого времени, да так, чтобы ей это не надоело, или чтобы она не обижалась, получая слишком часто подношения в виде денег или подарков.

Но мало-помалу глаза Андреа стали слипаться, и добрый малый уснул.

Что же до капитана Уититтерли, то этот образцовый и щепетильный человек снял нитяные митенки и теперь, мягко ступая, ходил по номеру в тапочках, аккуратно выкладывая свои вещи на комоде. Поскольку до полуночи оставалось пять минут, а он обычно страдал от бессонницы, капитан поставил будильник ровно на полночь, чтобы уснуть. Подобно тому, как многие обзаводятся будильниками, чтобы прерывать сон их резким и пронзительным звуком, этот человек с шаловливыми глазами смог раздобыть такой, который мгновенно погружал в сон бодрствующих, и благодаря ему он владел секретом мгновенного засыпания в любое время. Это был дорогой прибор. Капитан ставил его на время, когда хотел уснуть, и ровно в ту же минуту, когда будильник срабатывал, капитан – даже если бродил по своей комнатке – засыпал. И в самом деле, ровно в полночь, будильник издал чарующий звук, сладко, медленно и убаюкивающе звеня, отчего Уититтерли лег в постель, натянул на себя одеяло и глубоко уснул.

* * *

Гостиница была окутана тишиной. Все спали. Не спала, высунувшись в окно своего номера, лишь Катерина.

Она была недовольна судьбой. Со свежим воздухом ночи до ее ушей доносились звуки музыки из приморского кафе. Вдалеке можно было разглядеть цветные фонарики. Перед ней расстилалась спокойная гладь моря в серебряных сполохах и слышался шум мелких волн, рассыпавшихся на скалах.

Остро пахло жасминами – их запах проникал в самое сердце и кружил голову. В черном небе, вымытом дождем, сверкали огромные звезды, казавшиеся чудесно близкими.

Вдруг из сквера раздался голос:

– Прекрасная девушка, почему ты вздыхаешь, выглянув в окно?

– Я не вздыхала, синьор, – ответила Катерина, вся дрожа и высунувшись, чтобы разглядеть того, кто с нею заговорил. Она увидела тень среди деревьев.

– Да, ты вздыхала, – продолжал голос, – сознайся! Ты несчастна в жизни.

Катерина вздохнула:

– Жизнь? Грезы, обман, химера.

– Прекрасная девушка, я смог бы сделать тебя счастливой. Но я не могу. Мне этого не дает злая судьба.

– А почему?

– Не спрашивай у меня больше.

– Дайте мне хотя бы разглядеть ваше лицо. Вы когда-нибудь бывали в Америке?

– Проездом.

Тень двинулась и на мгновение в луче лунного света показалось бледное и милое лицо подростка: говоривший был еще совсем юн.

– Прощай, Катерина! – сказал он. – Помни, что я отдал тебе свое сердце.

– Подождите!

– Не могу, прощай! Увидимся завтра вечером.

– Но послушайте, простите, скажите…

– Не сейчас. Я еще вернусь. Жди меня.

– Я могу хотя бы узнать, с кем я имела удовольствие говорить?

– Меня зовут Цветок из Грязи. Прощай!

И он исчез.

III

Вряд ли есть на свете пробуждение печальнее пробуждения потерпевших кораблекрушение. При свете утра их бедственное положение представилось им во всей своей неприглядности. Из всех номеров вместе со стуком передвигаемых тазов и плеска воды слышались вздохи и тоскливые голоса, стенавшие:

– Мой ключ! Где мой ключ?

Первыми вскочили с постели, разбуженные резкими звуками трубы Джанни Джанни, силач-гренадер и его товарищи. Силач, знавший историю Греции, пробормотал:

– Эти звуки трубы не дают мне спать.

Сделав утреннюю зарядку, он вместе с молодыми людьми перешел на террасу, где все шестеро в трусах совершили получасовую утреннюю пробежку, а после еще полчаса исполняли групповые упражнения для поддержания формы.

С самого раннего часа перед гостиницей собрались матросы с «Эстеллы», которые без устали громко кричали: «Ура синьору Мальпьери!» – чтобы напомнить ему о ключах. Так что Джедеоне пришлось выглянуть в окно, чтобы обратиться с речью к славному племени последователей Одиссея:

– Матросы с «Эстеллы»! Сохраняйте спокойствие и оставайтесь на своих местах! Будет сделано все, чтобы вернуть вам то, что вам причитается. Храня веру, ожидайте развития событий и возвращайтесь в приютившие вас дома.

– Ура! – закричали матросы. – Ура синьору Мальпьери!

И разошлись в самом веселом расположении духа.

* * *

Между тем, с рассветом возобновились пререкания в номере Суаресов. Было слышно, как добрый старик повторял в сотый раз:

– Дорогая моя, ну как тебе еще сказать? Я же не нарочно.

А между тем с него градом катил пот: он пытался надеть носок.[1]

– Еще бы, – шумела жена, – ты сделал это нарочно.

На что миролюбивый старик отвечал:

– Кто умнее, тому и ключи в руки.

После того, как матросы разошлись, Джедеоне спросил у горничной:

– А где туалет?

– В ста метрах от гостиницы. Идите все время прямо. Через какое-то время увидите, что земля кончается, и начинаются голубые водные просторы. Там можете заниматься туалетом сколько хотите.

– Я говорю про туалет в гостинице, как это сказано в рекламном буклете.

– Я поняла, синьор. В буклете говорится как раз про морской туалет.

Джедеоне был в отчаянии.

– Что же мне делать? – стонал он. – Я привык каждое утро заниматься туалетом в доме, плавать всухую.

Если кому непонятно, «плавать всухую» означает лечь на дно ванны без воды и так лежать несколько минут.

– В таком случае, – ответила девушка, – я не знаю, что вам сказать.

Старик Мальпьери пошел вниз жаловаться. Перед дверью Дирекции уже стояла группа отдыхающих.

– А хозяин где? – спросил Джедеоне.

– Мы его ждем, – сказал силач-гренадер.

Джедеоне постучал костяшками пальцев и закричал:

– Можно?

– Минутку! – ответил голос Арокле изнутри.

Но время шло, а дверь Дирекции все не открывалась, и синьор Афрагола все не появлялся.

* * *

Дело в том, что наш герой заперся в каморке, где с помощью Арокле занимался, как и каждое утро, очередным переодеванием, чтобы иметь возможность выйти за покупками. Кабинет Дирекции был завален париками и фальшивыми бородами всех видов и цветов. На стенах висели всякого рода костюмы, а в углу возвышалась пирамида из шляп.

Постояльцы, ведомые силачом-гренадером, шумели под дверью, держа в руках чашки, наполненные кофе с молоком, и приговаривая:

– Отсюда он выйдет только силой.

Синьор Афрагола, стоя перед зеркалом, лепил себе большую родинку на щеку. Потом он вытер руки и спросил у официанта:

– А много ли прибыло сегодня утром новых гостей?

– Нет, – ответил Арокле, – постояльцев не прибавилось, но пришло много писем и даже несколько открыток.

Хозяин пожал плечами:

– Ну, это не одно и то же.

– Но, – сказал Арокле, – все ж таки хоть что-нибудь.

– Согласен, – пробормотал Афрагола.

А сам тем временем подрезал кончиками ножниц фальшивую челку на лбу. Затем положил ножницы, взял обожженную затычку и начал рисовать себе большие круги под глазами.

– Как настроение гостей? – спросил он.

– Все еще очень возбуждены, – ответил Арокле, – из-за позавчерашних бифштексов, которые они узнали сегодня за завтраком, хоть те и были искусно замаскированы под котлеты. Но постепенно все приходит в норму, и можно надеяться, что сегодня их скушают в виде рыбы под майонезом.

– Бедняга-повар! – пробормотал Афрагола. – Он уже и сам не знает, что придумать. – Потом вздохнул и прибавил: – Хоть бы его похвалили, бедного старика! Повар – по-своему художник: его надо хвалить. Так нет же, все вечно недовольны! А чего они хотят за тридцать лир в день? Мои кости? Мало им костей стольких бедных животных? Они развлекаются, купаются в море, отдыхают, предаются иллюзии жизни в гостинице. Чего еще им нужно? А, Арокле?

– Конечно.

– Я им даю немного мяса. Для жизни нужно намного меньше.

– Еще бы!

– Рассказывают о несчастных исследователях, которые держались месяцами на одних галетах. И ведь кому сказать, что я занимаюсь этой профессией из чистого человеколюбия!

И это действительно было так. Несчастный Афрагола был страстным любителем содержать гостиницу, и для удовлетворения этой страсти он каждое лето тратил несколько миллионов.

Вдруг из сквера послышался крик горничной:

– Хозяин, хозяин, еще одно несчастье!

Афрагола выглянул в окно, держа в руке тюбик с гримом.

– Ради бога, что стряслось?

– У синьора Джанни Джанни плохо с сердцем, и он предупреждает, что кофе больше пить не будет.

– Ах! – простонал Афрагола. – Это была его единственная доплата сверх пансиона.

Вернувшись к зеркалу, он со вздохом примерил громадную курчавую бороду и спросил:

– А так меня узнают?

– Полагаю, что нет, – пробормотал официант, держа еще одно зеркало у него за затылком.

– Вы посмотрите только, до чего должен опуститься несчастный человек, – стонал Афрагола, – чтобы выйти на рынок за продуктами!

– Труднее всего сделать первый шаг, – сказал Арокле. – Самое главное – неузнанным преодолеть вестибюль. Как только окажетесь на улице, вы спасены.

– Все это хорошо, – стонал хозяин, – но так трудно, дорогой Арокле.

Арокле, услышав, как к нему обращаются по имени, спрятал от стыда голову. Но поскольку синьор Афрагола уже собирался выходить, он остановил его со словами:

– Нос, нос, синьор хозяин!

Синьор Афрагола нацепил фальшивый нос, говоря:

– Я чуть было не свалял дурака.

В самом деле, к несчастью, у него был чрезвычайно узнаваемый нос.

* * *

На улице отдыхающие горячились все сильнее.

– Смотрите, – говорил кто-то, – как бы он не проскользнул в окно.

– Не пройдет, номер 14 сторожит с улицы.

– Все выходы под контролем! – объявил силач-гренадер, предвкушавший радость мщения.

Вдруг послышался голос:

– Тише, вот он.

Ручка двери повернулась, скрипнув. Тут же дверь распахнулась, и изумленным взорам отдыхающих явилась суровая фигура русского попа.

Напиравшая толпа в замешательстве отшатнулась, проникнувшись невольным почтением при виде внушительной фигуры священника, о присутствии которого в гостинице никто и не догадывался.

Кто-то тихо спросил у соседа:

– Когда же он приехал?

– Ну, может, сегодня ночью.

Поп остановился у двери, медленно обвел взглядом толпу и, подняв руку, сказал густым басом:

– Мир вам, люди.

– Мир, – ответили все.

– О, отец! – воскликнула синьора Суарес, которая спустилась за несколько минут до того с мужем и Катериной.

Она хотела поцеловать ему руку; но батюшка ласково ее оттолкнул и направился к выходу, пока отдыхающие толкались, чтобы поцеловать ему рясу, веревочный пояс, или хотя бы прикоснуться к краю одежды.

Но когда он уже шел по проходу, образованному почтительно коленопреклоненными людьми, силач-гренадер углядел хозяйственную сумку под рясой и закричал:

– У него сумка! Это он!

Это было как взрыв бомбы. Коленопреклоненные верующие вскочили, охваченные самым яростным возмущением и бросились на мошенника с криками:

– Хватай попа!

Но не тут-то было: попу удалось вывернуться и он, подобрав рясу, с бородой, очутившейся на затылке, бросился наутек по залитой солнцем улице, размахивая хозяйственной сумкой, к удивлению отдыхающих, медленный пестрый поток которых уже тянулся на пляж.

* * *

Джедеоне, Андреа, супруги Суарес, Уититтерли, Катерина и другие собрались в сквере вокруг того, что, по словам клявшегося, божившегося и готового дать голову на отсечение Арокле, было кофе с молоком. Катерина с тоской всматривалась в лица отдыхающих в надежде узнать юношу, с которым она говорила прошлой ночью. Но ни в ком его не узнавала.

Тем временем прислуга подсматривала из-за деревьев, сколько сахара клали в чашки постояльцы, а с деревьев падали пауки.

– Нужно срочно отыскать водолаза! – воскликнул Уититтерли.

– Конечно же, – сказал Джедеоне, который не забывал и о расходах, – я полагаю, что ради такой мелочи не стоит привлекать профессионала. Тут у Андреа есть друг, который увлекается водолазным делом. Некто Галеаццо Перера. Можно обратиться к нему.

– Это мысль! – воскликнул Ланцилло, который как раз входил с расстроенным видом, – лишь бы это было поскорее.

– Немедленно, – сказал Джедеоне, – сейчас я напишу ему записку. – Он бросился к Арокле: – Где тут комната для писем?

– Ах! – вскрикнул бедняга-официант, опасаясь новой бури.

И, не говоря ни слова, отвел старика на последний этаж. Здесь он показал ему нечто похожее на люк, уходивший в потолок.

– Это там, – сказал он, засмущавшись.

– Да как же туда пройти?

– Мы принесем приставную лестницу, а я ее вам подержу. Только нужно осторожно, потому что придется подниматься с чернильницей в руке; чернила в комнате для писем совсем высохли из-за жары.

– Да вы с ума сошли! – закричал Джедеоне.

Он оставил намерение писать письмо и, пока дамы оставались в гостинице, без долгих сборов отправился в сопровождении Суареса, Андреа, Ланцилло и Уититтерли к водолазу-любителю, который жил на окраине местечка.

* * *

– Синьор Галеаццо Перера дома? – спросил он у служанки.

– Он на дне.

Это было действительно так. Как бывало каждое утро, молодой человек в чрезвычайно элегантном водолазном костюме лежал на дне ванны, в то время как служанка закачивала ему воздух.

– Подождем, пока поднимется, – сказал Уититтерли.

Они сели, обозревая богатую библиотеку, сплошь состоявшую из произведений на водолазную тему.

На стенах висели только картины, изображавшие драматичные эпизоды из жизни водолазов в морских пучинах. Здесь были водолазы, победно сражавшиеся при помощи топора с гигантскими осьминогами, рядом с корпусами затонувших кораблей, вокруг которых плавали странные рыбы.

На столе в беспорядке лежали горы корреспонденции, пачки технических специализированных журналов и вырезки из газет на всех языках. Этот удивительный человек был членом всех парламентских комиссий, правительственных и международных, которые занимались водолазами, поддерживал связи с отраслевыми организациями, и не было такой газеты, которая, если дело касалось интересов водолазов, не обращалась бы к нему за мнением с тем, чтобы немедленно его обнародовать.

Поскольку Галеаццо не спешил подниматься на поверхность, Ланцилло обратился к служанке:

– А нельзя ли ускорить его подъем?

– Попробуйте ему позвонить, – ответила девушка.

Суарес схватился за телефонный аппарат.

– Алло, алло, синьор Перера! Мы хотели бы попросить вас об одной услуге.

– Я вас слушаю, – ответил водолаз-любитель из глубин ванны.

– Вы не могли бы, – продолжал старик, – спуститься на дно моря, чтобы отыскать для нас ключи?

Все с волнением ожидали ответа.

– На дно моря? – ответил Галеаццо. – Извините, не могу. Если вы бросите что-нибудь в ванну, тогда с удовольствием.

– Нет уж, спасибо! – проворчал Суарес, раздраженно бросая трубку.

С тем они и ушли.

* * *

Тогда Джедеоне вспомнил об одном своем друге, Антонио Вилла, бывшем знаменитом водолазе.

По счастливой случайности, этот синьор отдыхал в том же месте. Они спросили об этом у прохожего.

– Водолаз? – ответил тот. – Вы точно найдете его на пляже. Там его все знают.

IV

Пестрая толпа непрерывным потоком медленно проходила на пляж, неся сумки, резиновые мячи и другие предметы для купаний. Можно было подумать, что приверженцы некоего таинственного божества проходят в храм. Босоногие пляжные смотрители носились, открывая кабинки, сталкивая в воду лодки и взятые напрокат катамараны.

Недалеко от входа какой-то рыбак с неистовой яростью шлепал по каменному парапету только что выловленным и еще живым осьминогом. Как известно, осьминогов умерщвляют таким способом.

– Какой варварский обычай! – воскликнул Суарес, который входил в этот самый момент со своими товарищами.

– Он показался бы вам еще более варварским, – сказал один из пляжных завсегдатаев, – если бы вы знали, что этот осьминог – все время один и тот же: его каждый день ловят живым и хлопают на глазах у отдыхающих.

– То есть как это? – спросил наш друг.

– Вы знаете, – объяснил тот, – что никто не будет есть рыбу на пляже, если у него на глазах не убьют хотя бы одного живого осьминога. Поскольку здесь нельзя каждый день ловить нового осьминога, дирекция решила использовать одного и того же, которого после кратковременного избиения, но не давая ему испустить дух, бросают назад в море, в огороженную заводь, где его легко при необходимости изловить.

Это была правда. Бедное животное, как будто мало подвергаться ежедневным утренним избиениям, часто было вынуждено терпеть дополнительные мучительные экзекуции в течение дня. Как только являлся новый посетитель и просил приготовить ему блюдо из свежей рыбы, только что пойманной у него на глазах, вылавливали того самого осьминога и шлепали его несколько минут о парапет. Потом его заменяли осьминогом, доставленным из Милана, и бросали назад в море до нового случая. Бедняжка уже научился различать по голосам, когда наступал момент для очередного отлова и экзекуции. В первое время, как только он слышал возглас: «Эй, у вас тут найдется поесть свежей рыбки?» – он бормотал: «Ну вот, опять!» И весь съеживался, пытаясь распластаться на дне. Однако все было напрасно. Его тут же обнаруживали, извлекали на свет божий и начинали яростно шлепать о парапет к полному удовольствию посетителей. В дальнейшем несчастный моллюск, в целях сокращения мучительного ожидания, как только слышал просьбу приготовить что-нибудь из свежей рыбки, сам поднимался на поверхность и подплывал к парапету с поразительной покорностью. Несчастное животное уже стало крайне нечувствительным и желало лишь покончить со своим жалким существованием. Правда, у него было всего вдоволь. В заботе о его жизни дирекция кормила его самыми лакомыми кусками и не отказывала в разных удобствах. Но сам факт столь зверских избиений затмевал все остальное. Каждое утро он говорил: «Дай бог, чтобы это случилось сегодня». Но чувствуя после очередного жестокого испытания, что его бросают в море, а не на сковородку, он с содроганием думал: «Завтра еще помучаемся». Иногда после избиения он изображал забывчивость и тихонько тащился на кухню. Однако рыбак успевал его перехватить и возвращал в морскую пучину.

* * *

– Синьор Антонио Вилла? – спросил Джедеоне у молодого человека в плавках, лежавшего ничком на парапете.

– Какой еще Вилла? – ответил тот. – Мне надо загорать, а не думать про какого-то Виллу!

– Ну извините, – пробормотал Джедеоне.

– Хотя, – продолжал молодой человек, не шелохнувшись, – раз уж вы здесь стоите, скажите мне, пожалуйста, достаточно ли загорело мое левое плечо.

– Несколько меньше правого, – ответил старик.

– Проклятье! – изрек молодой человек. – Никак не получается однотонно.

Он немного повернулся, чтобы чуть больше выставить нужную часть под палящие лучи.

Но поскольку рядом с парапетом возвышалась высокая статная фигура Уититтерли, он крикнул:

– Отойдите, вы мне солнце загораживаете!

Хитроглазый капитан поспешно отодвинулся, а Джедеоне продолжал расспрашивать рыбака о Вилле.

– Водолаз? – спросил рыбак, к удовольствию осьминога, который получил несколько минут передышки.

– Именно.

– Он всегда приходит к одиннадцати, – продолжал рыбак. И показывая на ротонду, добавил: – Он садится вон там и рассказывает о своих подводных подвигах.

– Спасибо, добрый человек, – воскликнул Ланцилло.

Чтобы как-то его отблагодарить, он хотел купить осьминога, но рыбак не пожелал продавать его ни за какие деньги.

– Он у меня уже столько лет, – сказал он, – я к нему привязался.

– Как мило! – воскликнул добряк Суарес со слезами на глазах. – Это братство ловцов и ловимых меня просто потрясает.

– Глупый! – сказали ему друзья, заметив его слезы.

Но и у самих глаза увлажнились.

* * *

В ожидании Вилла они уселись на парапет. Капитан Уититтерли, который умел готовить осьминогов, сказал:

– С осьминога не следует сдирать кожу.

– Особенно, если он живой, – заметил Андреа.

Отец ткнул его локтем, чтобы помалкивал.

Беззаботно расхаживали стайки синьор и синьорин в купальных костюмах.

– Ах! – вздохнул Ланцилло. – Антонио Вилла, что же ты не идешь?

Он посмотрел на часы: до одиннадцати было еще двадцать минут.

В этот момент он увидел нескольких незнакомцев, которые время от времени бросали монетку в воду, и маленького человечка, который нырял вниз головой и через некоторое время выныривал с монеткой во рту.

– А что? – пробормотал Ланцилло. – Может, попробовать с этим? Тогда обойдемся и без водолаза. – Он позвал: – Малыш, ты не смог бы достать мне ключ со дна моря?

– Конечно, – ответил мальчик, – бросайте!

– Я его уже выбросил, – со вздохом пробормотал Ланцилло.

Малыш больше не слушал. Он бросился в воду вниз головой и через несколько минут вынырнул с большим ключом во рту.

– Молодец! – закричала толпа.

Ланцилло с некоторым недоумением рассматривал ключ.

– Кажется, великоват, – пробормотал он. – Пожалуй, не мой.

И в самом деле, рыбак, который, заметим попутно, был отцом маленького ныряльщика, дал малышу пинка под зад.

– Я тебе покажу, как баловаться с ключом от дома! – сказал он.

* * *

Андреа облокотился на парапет ротонды, стоя рядом с Ланцилло, который пристально вглядывался в море, как будто хотел вырвать у него секрет.

Недалеко от них на парапете сидел какой-то человек, ловивший на удочку рыбу. Удивительная это категория людей! Находят удовольствие в том, чтобы часами просиживать, всматриваясь в воду, выставив удочку, – удочку непомерной длины, особенно если вспомнить, что́ на нее удается поймать, – и никогда ничего не ловят. Но есть и еще более странная категория людей: те, кто терпеливо, часами, наблюдают за рыбаком, ожидая, не вытащит ли он какую-нибудь рыбку.

А здесь присутствовал тип еще более странный, нежели те, что относятся к только что означенным категориям: он находил удовольствие в том, чтобы терпеливо наблюдать не за рыбаком, а за тем, кто наблюдал за рыбаком.

Что касается Андреа, то он находил огромное наслаждение в том, что пожирал глазами того, кто наблюдал за тем, кто следил за рыбаком.

А у этого рыбака – мы забыли об этом упомянуть – была деревянная нога. Пока он удил рыбу, ремни его, неизвестно как, ослабли и – плюх! – деревянная нога, свешивавшаяся с парапета рядом со здоровой, полетела в воду. Рыбак посмотрел, как морское течение уносит ее прочь, и пробормотал:

– Хорошо, что упала не здоровая!

– Много народу купается? – спросил Джедеоне у сына.

– Я не знаю, – ответил Андреа.

– Как это не знаешь? Ты же смотришь с парапета! Не видишь?

– Я вижу много людей, – сказал молодой человек, – в купальных костюмах, они плещутся в воде, но я не знаю, купаются ли они.

– Чем же они, по-твоему, занимаются? – с горечью пробормотал Джедеоне.

* * *

Вероятно, он сопроводил бы свои слова одним подзатыльником или парочкой, если бы, к счастью для Андреа, у прилавка торговца устрицами не возникла суматоха, привлекшая всеобщее внимание. А происходило там вот что: у прилавка стоял один человек, которого совершенно не интересовали купание и купальщики; он занимался только тем, что высасывал раковины, которые торговец ему едва успевал открывать; он предложил устрицу Суаресу, который, прежде чем проглотить ее, уже держа открытой в руке, пробормотал:

– Боюсь, что мне будет больно.

– Вообще-то, – воскликнула устрица тонюсеньким голоском, – это я боюсь, что мне будет больно.

От неожиданности Суарес вернул устрицу обжоре, которые продолжал заглатывать их одну за другой. Вдруг появился какой-то синьор с пальцами, унизанными кольцами, который без всяких объяснений направился прямиком к обжоре и принялся тузить его кулаками и пинать. Только вмешательство толпы положило конец насилию. Вырываясь из державших его сильных рук, новоприбывший поправлял кольца на пальцах и кричал обжоре, тяжело дыша:

– Негодяй!

– Может, отец? – переговаривались люди.

Как будто в его поведении были какие-то признаки отцовских чувств.

Но оба эти мужчины были примерно одного возраста.

Вскоре стало понятно, что произошло. Синьор с кольцами был богач, которому врач предписал морские купания. Он, кто мог позволить себе эту роскошь в силу своего значительного состояния, поручил некоему лицу провести курс купаний вместо него – разумеется, за вознаграждение. Но тот нашел кого-то еще, кто должен был ему деньги, чтобы тот купался вместо него. Придя к нему, он изложил суть поручения.

– Чего только ни придумают эти богачи! – воскликнул должник.

На что первый заметил:

– Вы согласны делать эти купания, в счет вашего долга? Разумеется, я оплачу все расходы. Но не дам ни сольдо сверх этого.

– А почему нет? – сказал несостоятельный должник.

– Это означает, – закончил первый, передавая ему часть субсидии, предоставленной богачом, – что вы мне выплатите долг, купаясь вместо меня. – И ушел, бормоча: – Если не воспользуюсь этой возможностью, я никогда не добьюсь возвращения долга.

Но дело в том, что должник был человеком непорядочным и деньги, полученные на лечение богача, тратил, поглощая устрицы. Но в самый интересный момент пришел богач, который, будучи предупрежден анонимным письмом, хотел устроить сюрприз. Господи боже мой! И чем же это кончилось: кулаки и пинки сыпались без счета.

– Я заплатил за курс морских купаний, – шумел богач, которому хотелось хорошо потратить свои деньги, – а этот негодяй даже не загорел!

– Нехорошо, – бормотал Уититтерли. – Если уж берешься за что-то, надо доводить до конца.

Тем временем побитый обжора поспешно надел купальный костюм, твердя, чтобы успокоить богача:

– Подумаешь, чего особенного! Сейчас пойду искупаюсь.

И действительно – поспешно погрузился в воду. Богач, наблюдая за ним с пляжа, холодно говорил:

– Плавайте.

И дальше:

– А сейчас ложитесь на спину.

И:

– Погрузите голову в воду.

И еще:

– Поплещитесь.

Тот, опасаясь новой бури, спрашивал у богача посиневшими губами:

– Так достаточно? Можно выходить?

– Еще пять минут.

Потом богач справился с предписанием врача, посмотрел на часы и сказал:

– Выходите. Примите душ. Помашите руками. Ложитесь там. Выкурите сигарету.

В конце он глубоко вдохнул и сказал:

– Начинаю чувствовать себя лучше.

А уходя со своим дублером и желая как-то компенсировать зря потраченные до того момента деньги, он сказал:

– Полюбуйтесь видом вместо меня и сообщите мне. Как он вам?

– Чудесный, – чрезвычайно старательно говорил дублер.

– И только?

Бедняга напрягал мозги с наилучшими побуждениями.

– Восхитительный, – говорил он, проявляя похвальное рвение.

– А еще?

– Очаровательный.

Богач был неумолим:

– Еще, еще! – кричал он. – Милый человек! Не думайте, что вы дешево отделаетесь. У вас должок на пять тысяч лир.

В толпе роптали:

– Это же форменная эксплуатация.

* * *

– А я вот думаю, – сказал Ланцилло Суаресу, – не искупаться ли мне? Как вы?

– Я – нет, спасибо, – ответил любезный старик, – я никогда не купаюсь перед едой.

Джедеоне, который больше всего на свете не любил, когда его сын кому-то в чем-то уступает, позвал Андреа.

– Сходи поплавай, – сказал он ему, – ты ведь здорово плаваешь. – И, повернувшись к Суаресу, добавил: – Хотел бы знать, в чем этот дьяволенок не силен.

Андреа захныкал.

– Я не очень силен в плавании, – промычал он.

– Андреа, – воскликнул его отец, – ты ничего не умеешь. Меня от тебя тошнит. – И поскольку молодой человек все не решался: – Раздевайся! – крикнул он ему, – и марш в воду!

Андреа, который едва умел держаться на воде – по этой причине его считали одним из лучших пловцов нашего времени, – все упирался. Наконец, отцовский щипок заставил его подчиниться.

В кабинке он нехотя разделся и уже собирался натянуть купальный костюм, не испытывая при этом особенного восторга, потому что представлял себе, как все будут смотреть на него в воде и как все прекрасно плавают, кроме него. Чтобы посмотреть, много ли народу на огороженной территории пляжа, которую он должен был пересечь, чтобы укрыться затем в проходах между скал, он выглянул, подтянувшись к верхней ступеньке лесенки, которая изнутри кабинки вела прямо в море. Но в результате поскользнулся на гладком дереве и голым выпал в воду – прямо среди смеющихся купальщиков.

– Не ушиблись? – заботливо спросил у него кто-то, не замечая драматизма ситуации.

– Нет-нет, – пробормотал храбрый юноша в крайнем смущении, скорчившись, чтобы скрыть свое прискорбное состояние.

С высоты Джедеоне, который ждал, когда сын мощными гребками поплывет в открытое море, крикнул ему:

– Ну где же ты, покажись!

– Сейчас, – пролепетал Андреа.

И продолжал сидеть на корточках в воде, ожидая, чтобы пробраться в кабинку, когда никого не окажется рядом. Однако все дело в том, что если опытные пловцы демонстрировали свое умение на открытой воде, в прибрежной зоне прочно обосновались жирные тетки и мамаши; тут же дети брызгали водой друг на друга. Самое неподходящее место, чтобы показываться в костюме Адама. Мог разразиться грандиозный скандал.

Тем временем Джедеоне продолжал призывать Андреа показать свое мастерство, как это обычно делают многие с берега, обращаясь к тем, кто в воде.

– Проплыви как следует и выходи, – кричал он ему. – А еще лучше – нырни-ка с трамплина.

– Проклятье! – думал Андреа, с трудом скрывая свой срам и стуча зубами от холода и стыда.

А отец:

– Ну хотя бы полежи на воде.

– Не хочешь? – кричал Суарес. – Тогда вылезай! Что ты там сидишь на корточках?

Наконец Андреа сделал им знак, чтобы свесились с парапета, и сказал сдавленным голосом:

– Я голый, я не могу выйти из воды.

– Голый? – воскликнул Джедеоне с изумлением и возмущением.

– Говори тише! – простонал Андреа.

Его отец был вне себя:

– Голый! – рычал он. – Ах ты свинья такая, я тобой еще займусь!

И он побежал за простыней, чтобы бросить ее сыну. Уититтерли крикнул:

– Что это вам взбрело в голову купаться голым? Могли бы взять плавки напрокат!

– Я свалился, – сказал Андреа. И добавил про себя: «Старая сволочь! Из-за него теперь все будут на меня таращиться!»

Суарес, перегнувшись через парапет, повторял:

– Ну не зли меня, вылезай!

Андреа говорил:

– Вылезай-вылезай. Легко сказать! Как я могу показаться из воды?

Уититтерли только подбавил жару:

– Ну, будьте молодчинкой! – кричал он. – Вылезайте, а то уже толпа собирается.

Андреа, оскалившись, твердил:

– Я голый! Ну как мне еще это вам сказать?

Тем временем у парапета собралась небольшая толпа любопытных, привлеченная таинственным перешептыванием стариков с купальщиком, присевшим в воде.

– В чем дело? – спрашивал кто-то. – Ему плохо?

А другие, видя Андреа, застывшего в странной позе, говорили ему:

– Вылезайте.

Бедный юноша чувствовал, что готов лишиться чувств.

Тем временем Уититтерли, думая, что Андреа купается голым из прихоти, был уже готов возмутиться и крикнул ему:

– Хотя бы оденьтесь в воде!

– Но что произошло? – спрашивали другие, подходя к толпе.

– Кажется, кто-то купается голым, – объясняли те, кто пришли первыми.

Многие пожилые дамы были возмущены.

– Какой развратник! – шумели они. – Я подам жалобу. Это же срам! Безобразие!

Андреа объяснял тем, кто стоял поближе, свое несчастье.

– Ах, вот как! – восклицали многие из задних рядов. – Он упал, бедняжка! Хороший предлог! В кутузку бы его. Вызовите полицию!

– Он маньяк!

– Развратник!

И люди продолжали сбегаться, чтобы посмотреть на «голого купальщика», как теперь уже называл несчастного юношу весь пляж.

Наконец Джедеоне прибежал с простыней и бросил ее сыну, который, оставаясь в воде, обернулся ею и, ковыляя, бросился в кабинку, под улюлюканье толпы. Отец догнал его и, задвинув засов, стал пинать ногами. Между пинками, не обращая внимания на жалобы и объяснения молодого человека, честный старец повторял:

– Так мой сын еще и извращенец! Купаться голым! При отце невесты! Свинья! Бесстыдник!

* * *

Не прошло и двух минут, как новое событие потрясло сообщество купающихся.

– Морской змей! Морской змей! – кричали со всех сторон среди неописуемой паники.

– Да что происходит, ради бога? – спрашивали некоторые, видя всеобщее бегство.

– Замечен морской змей! – отвечали наиболее осведомленные, пробегая.

Последовала невообразимая суматоха. Купальщики убегали, опрокидывая столики и стульчики, развевались халаты, шлепали босые ноги; дети плакали. Многие симпатичные дамы и девицы были вынесены с пляжа на руках молодыми людьми.

В мгновение ока пляжная ротонда опустела. Многие спрятались в кабинках; во внутренних залах, окна и двери которых были спешно забаррикадированы, шумела толпа. Молниеносно вытащили на берег лодки, а навесы и пляжные зонты сложили и укрыли. Скоро все побережье, совсем немного времени назад полное праздничного веселья, являло собой зрелище самого унылого запустения. Насколько хватало глаз под палящими лучами солнца, не было видно ни души. Новость о появлении знаменитого змея в одно мгновение опустошила берег.

В полуденной тишине, в пустынности всеми покинутого побережья слышался только слабый плеск волн, а в воде – зловещее шлепанье, которое означало присутствие баснословного чудища.

Мало-помалу к самым храбрым стало возвращаться хладнокровие, кому-то пришло в голову кому-нибудь позвонить. Но, к счастью, этого не понадобилось, ибо вскоре стало ясно, что это такое.

За морского змея приняли Уититтерли, которому захотелось искупаться. И это легко было понять: у капитана была длинная и змеевидная фигура, которая слегка напоминала формой легендарных чудовищ.

Когда капитан, окончив купание, узнал, что явился невольной причиной подобной суматохи, он воскликнул, энергично растирая полотенцем спину:

– Даже искупаться спокойно не дадут!

Кому интересно, купание свое он совершал так: прежде чем войти в воду, мочил руки, виски и сердце; потом бросался в воду целиком в позе человека, начинающего молиться. Оказавшись в воде, он на мгновение исчезал под волнами, но тут же его голова, по которой стекали струи воды, показывалась снова. Тогда Уититтерли встряхивал ею, отфыркивался, зажав ноздри ладонями, после чего проплывал немного на груди и немного на спине. Проделав все это и не теряя более времени в воде, он поднимался по лесенке, ведущей к кабинке, из двери которой он выходил несколько мгновений спустя с купальным костюмом в руках, обернув одно полотенце вокруг пояса, а другое бросив на плечи, внезапно покрасневшие от солнца. Часто он держал во рту сигарету, а пробор его был аккуратно расчесан по самому центру редких волос, приклеенных к коже черепа.

Да, можно было бы написать целую книгу о том, как купался капитан Уититтерли!

Но у нас нет времени задерживаться дольше на этом предмете, поскольку уже несколько минут назад пришел на пляж и уселся на ротонде, поставив перед собой аперитив, давно ожидавшийся нашими друзьями Антонио Вилла.

V

Антонио Вилла пришел и, как бывало каждый день, собрал вокруг себя слушателей, спокойно повествуя отдыхающим о своем тысячном приключении водолаза. Именно в этом состояло все спокойное развлечение его отдыха на море.

Когда Джедеоне сообщил ему, чего хотели он и его друзья, старый водолаз в молчании принялся нервно пощипывать усы и наконец сказал:

– Я не могу; я тут на отдыхе.

Но и его почитатели, коих здесь было немало и кои страстно желали увидеть его в деле, присоединили свой голос к просьбе Джедеоне, Суареса и Уититтерли.

– Не настаивайте, мои дорогие, – повторял Вилла, нервно пощипывая усы. – У меня дела. До свидания.

И хотел уже уходить раньше обычного часа.

– Давайте, – говорили ему все. – Отыщите эти ключи.

– Не могу, не могу, – повторял Вилла.

– Будьте так добры.

– Да и потом, – воскликнул бывший водолаз, – я и костюма с собой не взял.

– Если дело только в этом, – сказал Уититтерли, – водолазный костюм можно всегда найти. Может, найдется и здесь.

Он обратился к пляжному смотрителю.

– Черт возьми, – сказал тот, – да неужели у нас не найдется водолазного костюма?

– Слава богу! – воскликнул Суарес.

Антонио Вилла с кислым лицом перемерил множество костюмов и наконец нашел один, который был несколько узок, но, в общем, его устраивал. Бедняга стонал, когда его наряжали в водолазное облачение.

* * *

Все дело в том, что он никогда и не был водолазом. Хотя в молодости, еще до того, как его стали называть Водолазом, ему дали прозвище Вилла Правдивый или Победитель Гидры Лжи, что делало весьма затруднительным повторное к нему обращение (а почти все вынуждены были звать его дважды, поскольку он был туговат на ухо), история с водолазом была его маленькой неправдой – единственной в его жизни. А совершил он этот поступок – вполне простительный, как это мы увидим, – совершенно случайным образом. Однажды Вилла Правдивый или Победитель Гидры Лжи сидел в кафе с друзьями. Среди них был один хвастун, один из тех гнусных бахвалов, которые с совершенно серьезной, а нередко и грустной миной рассказывают невероятные небылицы, претендуя на полное к себе доверие, и которые стремятся единственно к тому, чтобы как можно больше себя приукрасить в глазах слушателей, рассказывая о своих беспримерных подвигах и храбрости. Вилла слушал и кипел от злости. Его честная душа переполнялась негодованием перед лицом такой лжи.

Другие старались не уступать хвастуну, рассказывая о каких-нибудь собственных невероятных приключениях; но все было напрасно, поскольку у того находилось в запасе что-нибудь еще более неслыханное и невероятное. В конце концов Вилла, уже давно дрожавший от возмущения, не вытерпел:

– Когда я был водолазом… – сказал он.

И замолчал.

Все застыли. Бахвал закачался от такого удара, не имея что предъявить в ответ. Как можно такое представить: быть водолазом, да еще и утверждать, что ты им был? Оставалось только наброситься на Виллу с пинками. Что бахвал и совершил – с криком:

– Негодяй, будешь знать в другой раз, как говорить, что был водолазом!

Пинки Виллу особенно не волновали. Главным для него было то, что он смог побить этого гиганта вранья. Он пошел домой, очень довольный собой. Но когда остался один, его стал терзать вопрос:

«Теперь как мне быть? Придется говорить, что я действительно был водолазом, а то известно, что бывает с теми, у кого репутация враля».

Однако такое положение таило много неизвестного.

«Мои друзья, – думал Вилла Правдивый или Победитель Гидры Лжи, – захотят узнать подробности. Придется рассказать им о каком-нибудь подводном приключении».

Вот почему, раздобыв мемуары самых знаменитых водолазов и приобретя необходимые познания, наш бравый герой, поборов природное отвращение ко всякого рода притворствам, проводил остаток жизни, повествуя о своих подводных подвигах любознательным друзьям, которые просили все новых, все более впечатляющих подробностей.

* * *

Но довольно. Итак, этому человеку, который, не желая прослыть лгуном, был неоднократно вынужден, хоть и с тяжелым сердцем, хвастаться, что был в свое время лучшим водолазом, прослыв благодаря этому среди друзей и знакомых Королем Водолазов и Повелителем Морских Глубин, пришлось надеть водолазный костюм и, несмотря на явное нежелание, дать себя опустить в воду. Но как только его ноги ощутили водную стихию, этот еще полный сил старик начал махать руками и ногами с таким неистовством, что брызги взвились до самого неба. Такого упирающегося водолаза еще свет не видывал.

– Пошел! – говорили все, энергично погружая его в воду, а он выкручивался и пинался во все стороны, насколько это ему позволял скафандр. – Пошел!

– Держите ему ноги! – кричал Уититтерли. – Держите его подмышки!

А Вилла Водолаз орал с пеной у рта:

– Убийцы! – повторял он. – Убийцы!

– Суйте его голову в воду! – кричал, держа его за ноги, Уититтерли, который вдруг обнаружил неожиданные напор и энергию.

А Джедеоне, подталкивая Виллу, приговаривал:

– Пошел! пошел! окаянный!

Ланцилло, который прервал свое купание и прибежал на помощь, толкал несчастного за плечи, злобно повторяя:

– Вы должны найти ключи! Вы должны найти ключи!

И продолжал яростно толкать его в металлическую голову, в то время как Андреа с напором быка осыпал тумаками его плечи.

– Идите помогите! – крикнул Джедеоне молодому человеку, лежавшему на парапете. – Что вы там лежите, как чурка?

Но тот оставался единственным, кому было все равно.

– Мне надо думать о загаре, – сказал он, переворачиваясь на другой бок.

И больше из него не удалось вырвать ни слова.

Все купающиеся обоего пола прибежали, чтобы объединить усилия в погружении упирающегося водолаза, который трепыхался как полоумный и рычал:

– Оставьте меня! Оставьте меня!

Наконец, когда на помощь прибежали силач-гренадер и его пятеро товарищей, которые занимались гелиотерапией недалеко от пляжа, несчастного Виллу удалось погрузить с головой. После чего он стал вопить как псих:

– Вытащите меня! Вытащите меня!

И на поверхности моря появилось столько пузырей, сколько их здесь не видели уже лет десять. При виде пузырей Суарес – единственный, кому удалось сохранить спокойствие, – сказал:

– Быть может, я ошибаюсь, но боюсь, что мы совершаем большую ошибку.

Другие выразили недоумение.

– Конечно, – заметила одна дама, тяжело дышавшая и раскрасневшаяся, – я никогда не слыхала, что нужно прилагать столько усилий, чтобы заставить водолаза спуститься под воду.

– Вытаскивайте его, – сказал наконец Уититтерли, вытирая пот, обильно струившийся вследствие затраченных усилий.

Вилла Правдивый или Победитель Гидры Лжи был извлечен на берег, после чего с него сняли металлический шлем

Он огляделся безумными глазами.

– Антонио! – кто-то крикнул ему на ухо. – Антонио, ты меня слышишь?

Но Вилла, казалось, не слышал. Он показал на небо и что-то хотел сказать, но язык застревал у него во рту.

– Антонио! – кричали друзья. – Ты нас узнаешь?

– Синьор Вилла, – сказал Уититтерли, – синьор Вилла, ответьте мне…

Вилла провел рукой по затылку, поморщившись от боли; потом встал и, пошатываясь, направился к выходу. Вдруг послышалось, как он запел скрипучим фальцетом невыразимо печальную песенку, отчего у всех присутствующих волосы встали дыбом.

Вилла сошел с ума.

* * *

Пробило час дня, и из пансионатов, рассыпанных по холмам, послышались звуки там-тамов. Группами, гуськом пестрая толпа купальщиков медленно потянулась к выходу. Неподалеку на скалах несколько рыбаков забрасывали сеть в покрывшееся мурашками море.

Когда сеть ударялась о воду, мурашки разбегались, и рыбаки вытаскивали сеть, в которой трепыхались четыре или пять рыбешек, похожих на серебряные струйки.

Бедные рыбки!

И бедные рыбаки!

Перед ними, насколько хватало глаз, расстилалось море – прекрасное, золотое море.

После часу дня, когда пляж опустел, а вместе с ним и море, пошли купаться пляжные смотрительницы. Потом они выбрались на берег и пошли обедать. Ушли и рыбаки.

Море осталось одно.

Наконец-то – одно!

Прекратился шум, прекратилась суматоха – большое море теперь могло немного и побеситься на покое.

VI

И тогда робко, далеко от берега, выглянул первый белый гребешок – и тут же спрятался. Потом резво выскочил второй – и тут же нырнул. А там и третий показал свою пенистую головку – и сразу же исчез. Черт, да их тысячи, и все прятались. Вот они все выглянули разом и уставились на пляж.

– Ушли? – спросил кто-то из них. Да, купальщики все ушли, больше никого, можете выходить. Волны приободрились, осмелели – и вот уже самые храбрые подталкивают других, побуждая их идти вперед. Вот одна робко подошла из открытого моря, но на полпути испугалась, осела. Вот другая, совсем крохотная, белая, приближается полным ходом. Настоящий морской конек! Вот еще один, и другой – наскакивает на первый. Вода покрывается белыми резвунками.

Два часа дня. Это время, когда купаются волны. Теперь они хозяева моря, весело скачут по воде резвые скакуны под отвесными лучами солнца; кувыркаются, гоняются друг за дружкой, как влюбленные дельфины, окатывая друг друга брызгами, забавляются тем, что накрывают пеной скалы, наконец сливаются, выстраиваются цепью и беззаботно бегут к пляжу.

Теперь они хозяева моря.

* * *

Автор пользуется тем, что время сейчас безлюдное и тихое, чтобы поговорить о море.

Я могу себе это позволить, учитывая мое знание моря. (Море действует на меня причудливым образом: приносит мне вдохновение, но одновременно прогоняет всякое желание работать).

Если не считать этого обстоятельства, нельзя сказать, что я старый морской волк, или что я занимался какими-то исследованиями моря, либо подолгу жил в приморских странах. Свое большое практическое знание моря я приобрел странным манером: всякий раз, оказываясь на берегу моря, я не упускал возможности внимательно изучать разные его стороны и происходящие в нем явления; разумеется, явления эти касались, главным образом, трудности сохранять равновесие на лодке или привычек морских ежей (худшая среди которых проявляется в том, что они все время путаются под ногами у купальщиков). Так бывало и когда я совершал морские купания, и даже когда поезд, на котором я ехал, проезжал по берегу моря. Думаете, я зря терял время? Я так не считаю. Я собрал громадный материал, и сейчас могу с полным правом гордиться тем, что в состоянии ответить на любой вопрос, касающийся различных сторон жизни моря; разумеется, в пределах, о которых речь шла выше.

Я также уверен, что никто не может похвастать такой коллекцией морских закатов, как у меня.

Дело в том, что летом я часто проводил по несколько месяцев на море с единственной целью изучения безбрежных его просторов. И даже в те разы, когда я участвовал в однодневных поездках с друзьями – зачем, вы думаете, я ездил? Чтобы изучать море. Даже купался я именно с этой целью, и ни с какой другой.

* * *

Однодневные поездки на море притягивают непогоду. Это происходит так: вечером накануне поездки небо – после многих дней ясной погоды – покрывается облаками. Люди, записавшиеся на поездку, глядят на небо, но, как бы в силу молчаливого сговора, ничего друг другу не говорят. Ночь проходит неспокойно, надежды сменяются страхами, сон краток и тревожен.

На рассвете подъем. Взгляд на небо: пасмурно. Кто-то говорит:

– Туман: день будет великолепный. Может, жарковат.

Все идут на пристань, небо по-прежнему серое. Толпа пляжников волнуется.

Во время переезда все заявляют, что на море погода будет прекрасной. Один старый рыбак, который только что вернулся из города, смотрит на небо и, прищурившись, играя морщинами, веско роняет, что наконец-то дождались дождя. И прибавляет, что для урожая это очень хорошо.

Хочется думать, что эти старые морские волки с их хвалеными барометрическими способностями ничего на самом деле в погоде не смыслят. И пассажиры соглашаются с одним синьором, который рассказывает, что несколько недель тому назад небо было еще облачнее, чем теперь, но на море, как по мановению волшебства, погода оказалась на удивление ясной. Тут каждый из участников прогулки рассказывает, как в какое-нибудь утро – причем, у всех разное – он наблюдал похожее явление.

Тут все делают заключение, что вдоль этой железнодорожной ветки каждый день небо заволакивает тучами, но потом оно проясняется к моменту купания. Все радуются такой странности погоды и заговаривают о другом. Но вдруг холодный ветер начинает задувать в окна мелкий и частый дождик.

* * *

На море шторм.

Пропитанная влагой пляжная ротонда, из всех щелей дощатого верха которой каплет вода, пуста. На потемневшем от дождя пляжном песке никого. Над бараком, где располагается медпункт, развевается красный флаг: купаться опасно.

Купальщики, мокрые и озябшие в легкой одежде, держа в руке нетронутый сверток с халатом, стоят под пляжным навесом и смотрят на бесчисленные волны, рождающиеся повсюду и непрерывно в ревущем море, – они катятся, сначала вырастая до гигантских размеров, а затем рассыпаясь с продолжительным шумом.

Бедные пляжники. Они похожи на потерпевших кораблекрушение, стоящих на плоту. Какое-то время они надеются, что шторм утихнет и, в силу какого-то чуда, снова установится ясная погода. Потом, один за другим, извлекают из сумок снедь и принимаются завтракать, обмениваясь скупыми словами.

Два или три смельчака облачились в купальные костюмы. Их появление будит какие-то безумные надежды. Кажется, что этот поступок приведет к возвращению штиля. Но нет – льет как из ведра, и смельчаки смотрят на море с унылым и зябким видом. Самое большее, на что они могут рассчитывать, – это, если перестанет дождь, сесть на корточки на песке и мочить ноги пеной самой длинной волны. Их ноги оставляют на песке черные ямки, которые тут же наполняются водой.

Потом с первым поездом все возвращаются в город, где, как правило, стоит прекрасная погода.

* * *

Летом те, кто проводит воскресенье на море, выезжая на рассвете с самыми радужными надеждами, полными сил и энергии, чистыми и веселыми, возвращаются вечером в город, как огромная разгромленная армия. У них ломит все тело, плечи в ожогах, в волосах и туфлях полно песку. Они едва стоят на ногах. Их лица обожжены солнцем, глаза лихорадочно блестят, а носы похожи на маленькие помидоры. Можно подумать, что это пьяные или температурящие больные.

Они выходят с вокзала, увешанные свертками, корзинками, детьми и оплетенными бутылями; оглушенные электрическим светом трамваев, они разбредаются, как призраки, по своим квартиркам.

Целый день они провели на пляже. Но если отпускники, то есть те, кто остается на море и в будние дни, провели самые жаркие часы, укрывшись за зашторенными окнами пансионатов, эти жарились на солнце перед ослепительным металлическим морем до самого заката,

Потом они оделись и, чтобы успеть занять место в поезде, отправились на вокзал часа за два до отправления – то есть, ровно тогда, когда воздух посвежел и пребывание на пляже начало становиться приятным. Но на вокзале они увидели, что все перроны забиты людьми, которые, чтобы успеть занять место, пришли за три и четыре часа до отправления поезда.

Здесь совершается последнее и самое трудное дело за этот день: взятие штурмом поезда. Однако занять место удается лишь немногим пронырливым мальчишкам, готовым на все. Так что всю дорогу почти всем приходится стоять – да так, что не пошевельнуться по причине давки, потеряв из виду родственников, друзей и знакомых.

В тусклом свете фонарей последнего пляжного поезда множество воспаленных скул, лихорадочно блестящих глаз и красных носов, двигающихся в такт мерно качающимся вагонам, кажутся особенно дьявольскими и зловещими.

* * *

Войдя в квартиру – в огромном многоквартирном доме, из окон которого несутся крики, свистки и призывы, – мужчины снимают пиджак, воротничок и рубашку и ходят голыми по пояс; они открывают настежь окна и первым делом посылают за водой из уличного фонтанчика, а на столе в это время появляются огромные блюда с салатом из помидоров и огурцов. Дом, этот стоячий лабиринт, полон звуков: лопается бутылка, заливая темную лестничную площадку, лают собаки, плачут дети, а нацарапанные от руки объявления призывают к соблюдению чистоты и порядка.

По улицам медленно прохаживается мелкий и шумный люд, шарманки играют перед входом в кишащие посетителями таверны, вокруг них носятся мальчишки и шныряют летучие мыши.

Подзатыльники и пинки летят без счету.

Под звуки гитары возвращаются шумные компании. То тут, то там образуются кружки, возникают ссоры.

Понаблюдайте в окна, как в необставленных комнатах, тускло освещенных красноватым электрическим светом, протекает дьявольское пиршество полуголых мужчин, женщин в халатах и орущих детей.

* * *

Полчаса спустя все ложатся спать, и пока они в темноте, вытаращив глаза, кряхтят и ворочаются на простынях, усыпанных песком, не находя места, потому что все болит, все обожжено и сна как не бывало, – там, далеко-далеко, гладкое море искрится под звездами, нежно рассыпаясь в расселинах скал, трепетно вздрагивая под легкими ласками ветра, который несет в открытое море рыбацкие лодки; все стало свежим, приятным и любезным, и в гостиницах, пансионатах, на пляжах, под звуки маленьких оркестров начинаются танцы.

* * *

Но дело в том, что настоящее лицо моря – не то, что у всех на виду в летний сезон, на пляжах, переполненных красивыми женщинами, зонтами, навесами и пестрыми халатами, детьми. Это море нафабренное и напомаженное, море для синьорин, море легких флиртов и любителей. Настоящее лицо моря я видел лишь однажды, в силу случайного стечения обстоятельств, которое открыло мне глаза.

Я со своими двумя друзьями-художниками решил съездить на один день в Фьюмичино, вот для чего: я напишу веселый рассказ о том, что с нами произошло, а мои друзья проиллюстрируют этот рассказ рисунками.

Мы приехали на станцию Трастевере, полные энтузиазма и расположенные воспринимать любые события в юмористическом свете. Прекрасное весеннее утро, цель поездки и сам факт, что мы вместе, лишь способствовали нашему радостному настроению. И вот, когда мы покупали билеты и стали перешучиваться с кассиром, один из моих друзей вдруг широко раскрыл глаза и сказал:

– Вот, мы смеемся, а посмотрите, что там.

Мы обернулись. На лавке рядом с билетной кассой сидела в шляпке, с чемоданчиком и зонтиком, стоящими рядом, мертвая пассажирка.

Это была молодая беременная женщина. Ее ноги в лаковых туфельках свешивались с лавки, не касаясь земли, и были безнадежно неподвижны; по ее рукам, подернутым морщинами и ужасно желтым, гуляли мухи; ее лицо было покрыто платком; на ней было легкое платье из синего сатина.

Внезапная смерть случилась недавно, когда она ожидала отправления; убрать тело было нельзя до прихода следователя. И таким образом в почти пустом зале ожидания станции Трастевере это празднично одетое мертвое тело сидело на лавке в шляпке, с чемоданчиком и зонтиком, оставаясь практически незамеченным. Если не присматриваться, это была обыкновенная пассажирка, ожидавшая отправления поезда.

В вагоне разговор вертелся вокруг крушений, к несчастью, нередких на этом направлении; малярии, свирепствовавшей в этом районе; утопленников, которыми зловеще славится пляж в Фьюмичино, расположенный в устье Тибра.

И пока шли все эти разговоры, у нас перед глазами неотступно плыла та женщина, которая хотела уехать на поезде в Фьюмичино, а теперь, сама того не сознавая, осталась сидеть там на станции, ожидая прихода следователя.

* * *

Демократичный пляж Фьюмичино был пустынен, поскольку день стоял будний; пляжные заведения закрыты, а рядом с убогими бараками, покрытыми раздавленными канистрами из-под бензина, кое-как закрепленными камнями, сушились на солнце пестрые тряпки; на песке рядом с костями каракатиц, ракушками и дырявыми кастрюлями, виднелись остатки воскресного дня: пустые консервные банки из-под сардин, промасленные обрывки газет, осколки посуды, бутылок и стаканов; время от времени проходили трое-четверо нищих бродяг, которые злобно на нас поглядывали, прочесывали пляж, за ними бежала какая-нибудь мелкая дворняжка; они были похожи на карманников, приехавших из Рима, чтобы денек отдохнуть.

Мы уселись на солнце и наконец увидели отдыхающего. Это был красивый юноша со стройной фигурой, загорелый и с вьющимися волосами; он шел по прямой к морю, глядя на небо и упрямо улыбаясь. Он чуть не налетел на нас. Тут мы заметили, что он слеп.

Немного спустя пришел купаться еще один парень, тоже слепой; потом подошли две слепые девушки и вошли в воду.

Мы подумали, что тут приморский лагерь слепых. Но, как нам пояснила женщина, которая развешивала на солнце белье, то была просто семья слепых. Какая-то страшная болезнь лишила их всех зрения. Женщина показала нам на пожилых мужчину и женщину, сидевших на песке, и сказала, что это родители тех слепых, и тоже слепые. Она прибавила, что у них есть еще девочка, которая вот-вот должна ослепнуть. Пожалуй, это было чересчур.

Тем временем четверо молодых слепых, которые вошли в воду – такие красивые, – взялись за руки и водили хоровод, улыбаясь небу той слабой притворной улыбкой, которую несут на губах лица слепых. А перед ними совершенно спокойное море убегало под солнцем вдаль от убогого пляжа, насколько хватало глаз, переливаясь отблесками света и веселья.

Вот настоящее лицо моря. Равнодушного, жестокого, неумолимого, бездушного моря; такого прекрасного и такого злого моря, которое отнимает сыновей, мужей, братьев; которое уносит моряков и эмигрантов; дно его усеяно скелетами, оно хранит корпуса затонувших кораблей, сокровища и богатства; оно воет, неистовствует, душит, оно глухо к мольбам и никого не любит, оно не внемлет крикам потерпевших кораблекрушение и не слышит, как в штормовые ночи жены рыбаков не спят, перебирая четки и шепча молитвы; моря, которое со всех сторон окружает нищету и несчастья людей и не устает улыбаться.

* * *

В пансионате разразился страшный скандал из-за фасоли в кисло-сладком соусе. Он возник за столом, где сидели силач-гренадер и веселые купальщицы из Майами.

Когда Арокле принес салатницу, десять сотрапезников завладели всем блюдом несмотря на то, что официант защищал его unguibus et rostris.[2] При этом, вырывая блюдо, он говорил:

– Блюдо одно на всех.

– Эй, потише там с фасолькой! – закричал от своего стола старик Джанни Джанни. – Вы тут не одни.

Но силач-гренадер, которому удалось завладеть спорным блюдом, не обратил на него внимания.

Тогда Джанни Джанни, поднявшись из-за стола, направился к ним, чтобы положить себе фасоли, прежде чем салатница подобралась к пределам его досягаемости. Заметив, как содержимое блюда исчезает под грубым натиском конкурентов, другие постояльцы пансиона прибежали со своими тарелками, и вокруг салатницы произошло одно из самых невероятных побоищ. Фасоль летела во все стороны, и каждый старался схватить, что мог. В дикой схватке сцепились Джанни Джанни и силач-гренадер. Последний, выворачивая руку старика, рычал:

– Брось фасоль, авантюрист!

Джанни Джанни намертво зажал кулак, а фасолины вылезали во все стороны сквозь щели между пальцев.

Синьор Афрагола побежал баррикадироваться в Дирекцию; там он стал кататься по полу, стеная:

– Теперь придется покупать еще килограмм фасоли!

Приход опоздавших несколько разрядил обстановку. Джанни Джанни вернулся на свое место и сказал, бросая испепеляющие взгляды на силача-гренадера:

– Черт бы вас побрал, а не желаете ли вызвать меня на дуэль?

Тем временем спокойствие восстановилось, и все вернулись на свои места. Силач-гренадер обратился к другим отдыхающим, избегая встречаться взглядом с Джанни Джанни:

– Если мы будем драться между собой, пиши пропало! Мы должны сохранять единство для борьбы с синьором Афрагола!

Все стали говорить, что он прав, исключая Джанни Джанни, которому было наплевать на подобные склоки. Этому человеку, жадному до удовольствий, всего хватало, чтобы вести королевскую жизнь. Что же до остального, ему было безразлично, даже если все пойдет в тартарары. Этот старый себялюбец сидел один за своим столом, попивая шампанское и наедаясь дополнительными блюдами.

Уититтерли, присев за отдельный столик, долго изучал дно салатницы; потом расслышали, как он пробормотал сквозь зубы:

– Блаженны последние, если первые скромны в желаниях.

Затем к нему вернулась его завидная безмятежность, и только к вечеру, вспоминая о случившемся, он тихо сказал:

– Ну и невежи, однако!

* * *

После того, как Джедеоне сообщил дамам о печальном итоге утра, Ланцилло сказал:

– Надо будет найти другого водолаза.

– Это будет непросто, – пробормотал Джедеоне, – на сегодняшний день их не так много на рынке.

– Черт, – от своего стола, жуя, заметил Уититтерли, – по мне, так их легче отыскать под водой.

Суарес недоумевал:

– Где же, черт побери, можно раздобыть водолаза?

– Не переживай ты так из-за меня, папочка, – сказала Катерина, – не найдем ключа – ну и ладно.

– То есть как это, ну ладно? – сказал Андреа. – Я требую…

Но отец, который еще не забыл о скандале из-за купания сына, бросил на него испепеляющий взгляд, и молодой человек замолчал, что-то бурча.

– Ты, – сказал Суарес дочери, – такая добрая, доченька, и не можешь понять…

– Клянусь, папочка, – не отступала Катерина, – я вполне могу обойтись и без ключа!

Старик качал головой; тогда прелестная девушка, невинность которой всех глубоко тронула, подошла к нему и, обняв его, сказала:

– Если ты так хочешь, чтобы ключ нашелся, я готова принести торжественную клятву: если ключ отыщется, я дам обет целомудрия.

У Суареса в глазах стояли слезы.

– А все из-за тебя, – пробормотала жена.

– Дорогая, давай не будем! – взмолился старик. – В другой раз буду внимательнее.

* * *

Вдруг Ланцилло вскрикнул:

– Друзья! Мы ломаем голову, где найти водолаза, а ведь водолаз – у нас в доме.

Все обернулись и увидели водолаза, который торопливо проходил по вестибюлю пансионата: настоящий водолаз в скафандре, и голова его была покрыта большим металлическим куполом. Наши друзья настигли его в одно мгновенье.

– Простите, – сказал ему Уититтерли, – вы водолаз?

– К вашим услугам, – ответил водолаз, учтиво поклонившись – хоть и не без труда, по причине костюма. Голос его слабо доносился из глубины купола.

Тем временем вокруг него собралась толпа других постояльцев, и многие говорили:

– Надо же, среди нас был водолаз, а мы ничего и не знали.

– Наверное, недавно прибыл, – заметил старик Джанни Джанни.

И хотел уже было взяться за трубу, чтобы поприветствовать водолаза, но его зашикали.

Все с любопытством рассматривали странного незнакомца. Кто-то робко трогал длинные трубы, которые болтались у него сзади, другие побежали в номера за фотоаппаратом, дети визжали от испуга при виде чудовища. Но Ланцилло сказал:

– Пожалуйста, потише. – И, пробравшись сквозь толпу, он обратился к водолазу: – Вы не окажете нам услугу?

Послышался слабый голосок, который исходил из глубин скафандра:

– Да хоть две.

– Какой любезный водолаз! – бормотали восхищенные дамы.

Ланцилло продолжал:

– Надо, чтобы вы поискали для нас…

Но ему не удалось закончить. Силачу-гренадеру, который подозрительно присматривался к водолазу, обходя его кругом, показалось, что он что-то прячет за спиной.

И вдруг послышался крик силача:

– У него сумка. Это он!

Последовала суматоха. Лжеводолаз – а это был именно синьор Афрагола, который, ничего не зная об истории с ключами и водолазом, надеялся благодаря такому наряду пройти незамеченным, чтобы купить на рынке еще килограмм фасоли, – бросился наутек и одним прыжком выбрался на середину улицы.

– Лови водолаза! – кричали постояльцы, преследуя его.

Силачу-гренадеру удалось схватить трубу подачи воздуха, но Афрагола одним рывком освободился, оставив трубу в руках силача, который опрокинулся на спину.

– Проклятый! – закричали все, увидев, как водолаз исчез за поворотом.

– Конец еще одной надежде! – пробормотал Ланцилло.

* * *

Когда они возвращались в пансионат, на улице послышался неясный шум, и тут же прозвучал мощный выкрик, вылетевший из двадцати мощных глоток.

– Ура синьору Мальпьери!

– Матросы! – простонал старик. – Они вернулись и ожидают ключей.

И в самом деле, эти бравые ребята размахивали несколькими не своими шляпами перед гостиницей, чтобы тем самым вежливо напомнить о ключах.

– Да здравствует наш благодетель! – повторили они. И устроили небольшое импровизированное шествие.

– Скажи им что-нибудь, – подтолкнул Суарес Джедеоне к окну первого этажа.

Появление старика вызвало бурю аплодисментов со стороны великодушных парней. Добившись тишины, Джедеоне обратился к ним со словами:

– Моряки «Эстеллы»!..

– Ура… – закричали матросы, изготавливаясь ловить ключи на лету.

Джедеоне продолжил:

– Ключи пока что не найдены, но есть надежда, что это произойдет в течение завтрашнего дня. Призываю всех к спокойствию и порядку. Будьте готовы исполнять приказы. А сейчас, парни, возвращайтесь по приютившим вас домам, показывая пример высокого гражданского сознания и чувства долга.

Матросы разошлись в крайнем унынии. В сущности, хорошие ребята. Был отмечен, впрочем, случай попытки к насилию: один из матросов, заметив Уититтерли, который выглядывал в дверь, подступил к нему с кулаками и закричал:

– Если ключи не найдутся, будет беда!

Наш капитан – высокая благородная фигура – отпрянул, крича не своим голосом, которому он хотел придать угрожающие ноты, но тот оказался лишь натужным:

– Он что, свихнулся? – И, закрыв дверь, через глазок отдал экипажу сухой и краткий приказ: – Разоружите его и крепко свяжите. Если будет сопротивляться, звякните мне по телефону. – Затем, поразмыслив секунду, добавил: – А еще лучше, звякните ему по башке.

* * *

После того, как порядок восстановился, было решено отложить поиски до завтра; и все отправились спать, кроме Джанни Джанни и Уититтерли. Первый, будучи человеком, не знавшим усталости, вместо того, чтобы предаваться сну, как остальные, обычно проводил вторую половину дня в своем номере, играя на трубе.

Что же до второго, Captain – так его звали во время его остановок в Англии – считал вредной привычку спать после обеда. Да и история с ключами все не выходила у него из головы и не давала покоя. Он все думал, думал, и ему пришло в голову, не положил ли он драгоценный ключ, перед тем, как броситься в воду – благодаря аккуратности, которой был отмечен каждый его поступок, – в кожаную сумку со многими отделениями, с которой он никогда не расставался и где хранились многие другие ценные вещи. Поэтому он попросил Арокле отвести его в редакцию местной газеты: он прошел сквозь весь городок, пустынный в этот жаркий послеполуденный час, рискуя получить солнечный удар. Улицы были совершенно безмолвны, ни звука не доносилось из-за закрытых окон и дверей, остро пахли сады под палящим солнцем.

Уититтерли поднялся в отдел рекламы и стал составлять платное объявление для помещения его в рубрике «Потерянные вещи».

– Бессмысленно надеяться на возвращение денег, – пробормотал он. (В сумке были среди прочего и деньги.)

Поэтому он набросал черновик объявления в следующих словах:

Утеряна сумка на участке моря таком-то. Деньги можете оставить себе; прошу вернуть документы и ключи капитану Уититтерли там-то и там-то.

«Но, – подумал он, – прочитав это объявление, тот, кто нашел сумку в море, может подумать, что документы представляют большую ценность и потребовать слишком большое вознаграждение». Он исправил текст:

Утеряна сумка на участке моря таком-то; деньги и документы оставьте себе; прошу вернуть ключи капитану такому-то.

– Да, но, – робко вмешался Арокле, – если сумка попала в руки какому-нибудь вору, вы тем самым сообщаете ему, кому принадлежат ключи, с тем чтобы он ими воспользовался.

– Да, это верно, – пробормотал Уититтерли, – придется смириться и с потерей ключей.

Он переписал объявление:

Утеряна сумка там-то и там-то. Оставьте себе деньги, документы и ключи. Прошу вернуть сумку, дорога как память…

Капитан прекратил писать и пробормотал:

– Час от часу не легче! Эти дорогие воспоминания бесценны. Тот, кто их возвращает, может подумать, что возвращает сокровище и потребовать и в этом случае чрезмерную сумму.

Он порвал листок и написал новый:

Утеряна сумка там-то и там-то. Оставьте себе деньги, документы, ключи и саму сумку, уничтожив письма, если таковые окажутся…

– Но тем самым, – заметил Арокле, – вы даете понять, что речь идет о компрометирующих письмах. Вы можете подвергнуться шантажу.

– Вы правы.

В результате в вечернем выпуске газеты было напечатано следующее объявление, для многих оставшееся непонятным:

Утеряна сумка там-то и там-то. Можете оставить себе деньги, документы, ключи и саму сумку. Если в сумке оказалось еще что-то, о чем владелец забыл, можете оставить себе и это. Там могут оказаться сигареты. Если нашедший сумку захочет их выкурить, может курить, мне будет только приятно. Если вдруг там найдутся какие-то письма, можете их уничтожить. Хотя знаете что? Можете оставить себе и письма.

– Таким образом, – воскликнул Уититтерли, уплачивая деньги за объявление, – пусть я понесу кое-какие расходы, зато избавлю себя от неприятностей.

* * *

В тот вечер в пансионате было полно синьор и синьорин, которые во что бы то ни стало хотели познакомиться со знаменитым Ланцилло. Когда последний об этом узнал, он побледнел, чувствуя на себе взгляды всех отдыхающих, которые пили кофе в скверике; он встал и в сопровождении друзей прошел в гостиную. При входе его приветствовали продолжительные аплодисменты. Ланцилло пожал руку всем своим поклонницам, а Суарес сказал ему:

– Расскажите о каком-нибудь своем приключении. Например, с дамами по имени Радегонда.

– О, да, – сказал, смеясь, Ланцилло, – я только об этом и мечтаю! – Но тут же посерьезнел и добавил: – Вы же знаете, что я не люблю рассказывать о приключениях с женщинами.

Все молчали, немного разочарованные. Уититтерли наклонился к уху Джедеоне и тихо сказал:

– Поверите ли, если скажу, что за всю жизнь я знал только одну женщину?

– Не может быть! – недоверчиво воскликнул старик.

– Именно так, – ответил тот все так же тихо. – Я познакомился с ней – постойте, постойте – в восемьдесят пятом, в одной лондонской гостиной.

– Рассказывайте, рассказывайте.

– Я был на одном приеме, и меня ей представили. С тех пор я ее больше никогда не видел.

– А вы не познакомились с другими женщинами на том приеме? – пробормотал Джедеоне.

– Ни с одной, – шепотом ответил капитан. – Честное слово.

– А на других приемах вы бывали?

– Никогда.

В наступившей тишине никто не знал, что делать. Уититтерли снова склонился к уху Джедеоне:

– Хотите, я расскажу вам историю своей жизни?

– Нет, спасибо, – быстро ответил старик.

Суарес, который хотел нарушить возникшую неловкость, предложил:

– Может, выйдем пройдемся?

– Ну, – сказал Ланцилло, – если вы так настаиваете, я расскажу вам о некоторых из моих недавних побед.

Наступило благоговейное молчание, и кто-то подвинул кресло к знаменитому донжуану. Джанни Джанни заказал себе множество напитков, и между ним и силачом-гренадером возникла перепалка из-за того, кто должен занять подлокотник кресла.

– Эй, – тихо сказал силач старому себялюбцу, – мне ничего не стоит всадить в вас пулю из револьвера.

– Я был бы этому рад, – отвечал Джанни Джанни, – и вот что я вам скажу. Я всажу в вас две и посмотрим, кому будет хуже.

Силач-гренадер, тяжело дыша, уставил огненный взгляд на своего безмятежного противника и прокричал:

– Да кто же вы такой, дьявол в человеческом облике?

Ланцилло подождал, пока уляжется шум от сдвигаемых стульев и покашливания. Затем, усевшись, немного помолчал. Наконец, вздохнув, он промолвил:

– Нет большего страдания, чем, пребывая в несчастье, вспоминать о былом счастье, как сказал великий поэт.

– Начало хорошее, – пробормотал Арокле, который выглядывал из коридора вместе с поваром, официантками и старухой, похожей на старого таракана, – посудомойкой. – Только сможет ли он удержаться на этом уровне и дальше?

– Уже Вергилий, – продолжал Ланцилло, – двухтысячелетие со дня рождения которого отмечается в этом году, прекрасно выразил эту мысль в «Энеиде»: «Infandum, regina, iubes renovare dolorem»,[3] и так далее.

Ланцилло снова вздохнул; затем попросил Уититтерли удалиться в самый дальний конец зала, потому что капитан был один из тех, кто, слушая какую-нибудь историю, через каждые два-три слова рассказчика говорят «да», чтобы показать, как внимательно они слушают, будучи убежденными, что доставляют ему тем самым удовольствие, хотя на самом деле они его этим только раздражают. После чего начал рассказывать

Историю семи дам по имени Радегонда

«Я должен вам сказать, – произнес он, – что некоторое время тому назад я стал любовником одной прекрасной дамы. Но в глазах общества одной любовницы мне было недостаточно. В первое время я красил ей волосы, делая из нее то блондинку, то брюнетку, чтобы мои друзья подумали, что у меня две любовницы. Но однажды я подумал: “Вот дурак! Зачем выбрасывать деньги на перекрашивание, когда я и в самом деле мог бы завести двух любовниц? Или даже трех? А может – почему бы и нет – и четырех?” Словом, я решил поискать еще одну. Дело это было небезопасное, потому что моя дама была страшно ревнива. Я нашел верный способ: я отыщу таких любовниц, которые будут носить одно и то же имя. Но это было совсем непросто, потому что мою даму, к несчастью, звали Радегонда. Как бы там ни было, приложив некоторое старание и не особенно обращая внимание на внешность, я нашел еще пять или шесть Радегонд и сделал их своими любовницами.

И таким образом, хотя все они были страшно ревнивыми, я чувствовал себя в безопасности. Если во сне мне случалось произнести имя одной из этих Радегонд, дежурная Радегонда была страшно довольна, думая, что я имею в виду ее; и я со спокойной совестью клялся всякий раз, когда одна из них, следуя тому божественному капризу, который так украшает любовь, говорила мне:

– Поклянись, что любишь только свою Радегонду.

А если, следуя другому божественному капризу, который еще больше украшает любовь, одна из этих Радегонд внезапно спрашивала меня:

– О ком ты сейчас думаешь? – я тут же отвечал:

– О Радегонде.

– Клянешься?

– Клянусь.

Я не лгал.

Однажды Радегонда № 1 пришла ко мне в веселом настроении и сказала:

– Угадай, что я сегодня получила?

– Извещение о почтовом переводе?

– Нет. Анонимное письмо.

– Какой приятный сюрприз! – воскликнул я.

– Да, – продолжала Радегонда № 1, – я получила анонимку, в котором мне сообщают, что у тебя есть любовница.

– Вот негодяи! Это гнусная и подлая ложь!

– Вот и нет, – сказала Радегонда № 1, – это чистая правда. В письме даже называется имя твоей любовницы. Ее зовут Радегонда.

– И ты поверила?

– Но, – воскликнула Радегонда № 1, – разве ты не понимаешь, что эти болваны имеют в виду меня?

– Я об этом не подумал!

С разницей в несколько часов этот же разговор состоялся у меня с другими пятью Радегондами, которые тоже получили анонимки.

Я уж не говорю о практических выгодах такого моего положения. Я регулярно писал одно письмо всем шестерым любовницам, которое всегда начиналось так: «Любимая Радегонда!». Я посвящал свои стихотворения моей нежной музе Радегонде. И всем говорил, что Радегонда – моя любовница.

Но однажды грянул гром: муж одной из этих Радегонд узнал, что жена изменяет ему со мной и вызвал меня на дуэль.

“Теперь, – подумал я, – в газетах напечатают, что я дрался на дуэли с мужем своей любовницы Радегонды, и другие Радегонды раскроют обман, поскольку их мужья со мной на дуэли не дрались”.

Как поступить? Мне пришла на помощь моя находчивость. Я отправил шесть разоблачительных писем мужьям всех шести моих Радегонд и дрался со всеми шестерыми.

Да, господа, шесть дуэлей, но мир в семье был восстановлен.

Но тут произошло другое ужасное событие. Как-то раз я сидел в своей комнатушке, писал мемуары, как вдруг вошел мой верный слуга.

– Вам письмо, – сказал он мне.

Я вскрыл конверт дрожащей рукой. Это было анонимное письмо. В нем было всего несколько строк: Радегонде все известно. Она знает, что у вас еще пять любовниц, носящих то же имя, и ищет вас, чтобы убить. Если вам дорога жизнь, бегите, оставьте ее, постарайтесь забыть ее и не напоминать ей о себе. Примите уверения в совершенном почтении и проч. Дальше следовали подписи.

Я перечел письмо три или четыре раза в надежде, что не так его понял, как это со мной иногда случается. Но, к несчастью, я понял все правильно. Моим первым порывом было покончить с жизнью, но затем, немного успокоившись, я подумал:

«Нет. Я обязан жить. Ради своих детей, которые когда-нибудь у меня будут. И, в конце концов, если даже я и потеряю одну Радегонду, у меня остается еще пять».

Но тут передо мной встал ужасный вопрос, на который у меня не было ответа: какая из Радегонд все узнала и хочет меня убить?

Страшная неизвестность. Как я мог встречаться с одной из моих Радегонд, не зная, та ли это, которая хочет меня убить? Я решил отправиться в далекую страну, бросив их всех, и тем же вечером сел на корабль.

На корабле я страшно мучился из-за морской болезни и постоянного страха встретиться с той из моих любовниц, которой хотелось меня убить. В редкие минуты спокойствия, которые мне дарила морская болезнь, я вглядывался в горизонт, опасаясь появления этой мстительной женщины. Но море брало свое, и я, к счастью, провел бóльшую часть пути в совершенно неописуемом состоянии.

Я страдал главным образом оттого, что был одет, как тореадор, – это можно было бы видеть на рисунке № 1, если бы таковой оказался. Помню, что последние дни пути я провел, обхватив трубу парохода, в состоянии полной прострации. Единственное, что меня как-то поддерживало, – так это мысль о том, что я вне опасности, и надежда на кораблекрушение.

Высадившись на берег, я решил переменить имя, чтобы не быть узнанным; но я не знал, какое имя мне взять. В сомнениях я обратился в специальное агентство и спросил у служащего:

– Какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?

– Дайте подумать, – сказал служащий, – приходите завтра.

Часы на соборе Вестминстерского аббатства били час, когда на следующий день я входил в агентство.

– Ну? – с волнением спросил я у служащего. – Вы нашли, какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?

– Да, – ответил тот, – подождите, я его записал. – Он порылся в своем журнале и сказал: – Вот. Нужно, чтобы вас звали свистком.

С того дня я стал всем говорить, чтобы меня звали Свистком. Я стал раритетом, потому что во всем мире было мало таких, которых звали Свистком. Более того, могу сказать – я был единственным.

Ладно, казалось, что все устроилось наилучшим образом, с моим новым именем меня никто не узнавал, когда произошло событие, которое изменило направление моей жизни. Я ухаживал за одной очень красивой девушкой, и после бесчисленных молитв святому покровителю мне наконец удалось договориться с ней о свидании. Когда мы остались одни, я упал перед ней на колени и, рыдая, признался ей в любви. Она обняла меня и сказала:

– Я тоже вас люблю, командор.

– Нет, – крикнул я, – не называйте меня командором.

– Тогда кавалером? – немного разочарованно произнесла она.

– Нет, – пробормотал я, – называйте меня… – И, осмелев под ее взглядом, я сказал нежно и задушевно: – Зови меня просто Свистком.

Бедняжка заплакала, повторяя сквозь всхлипы:

– Я не могу, у меня не получается звать тебя Свистком. Я не смогу никогда.

– Но почему же? – спросил я тоном мягкого упрека.

– Потому что я не умею свистеть, – ответила красавица, пряча лицо в ладонях.

Я встал. Привел себя в порядок. Холодно сказал:

– Постарайтесь меня забыть.

И вышел».

* * *

Ланцилло окончил свой рассказ. Синьоры и синьорины вышли одна за другой, слегка помахав рукой на прощание, а постояльцы вернулись в свои номера.

– Красивая история, – сказал Уититтерли Ланцилло перед уходом. – По-настоящему красивая. Хотите, я положу ее на музыку?

– Да вы же нот не знаете! – воскликнул знаменитый донжуан.

– Это правда, – сказал тот, – я не музыкант, но зато я хороший человек, и если только вы попросите, я положу вам на музыку все, что ни пожелаете.

– Спасибо, – сказал Ланцилло, – но сейчас мне не до того.

– Имейте в виду, все же…

– Будьте уверены. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, дорогой мой.

Добрейший Уититтерли ускользнул, очень собой довольный.

Арокле ходил по залу, ставя на место стулья и гася огни. Перед тем, как уйти, он подошел к Ланцилло, погруженному в тягостные воспоминания.

– Синьор Ланцилло, – сказал он, – разрешите сказать вам одно слово.

– Говорите, дорогой мой.

– Я слышал, что вы хотели изменить имя. Почему бы вам не взять мое? Я его вам охотно уступлю.

Знаменитый донжуан нахмурился.

– Это можно попробовать, – сказал он. – Как вас зовут?

Арокле, застыдившись, опустил голову.

– Арокле, – ответил он.

– Тьфу! – воскликнул Ланцилло с отвращением, заткнув себе уши и пускаясь наутек.

Бедный Арокле стоял как оплеванный. Он погасил огни, закрыл дверь и тоже отправился спать.

Ланцилло поднялся к себе в номер, несколько мгновений постоял у окна, выходившего на море, затем пробормотал:

– Море, море, верни мне мои ключи!

(После чего улегся с комическими ужимками).

* * *

Катерина подошла к окну и несколько раз вздохнула, с каждым разом – все громче. Из сада донесся голос:

– Прекрасная девица, почему ты вздыхаешь, выглядывая в окно?

– Я не вздыхала, синьор, – и т. д. и т. п.

VII

Гостиница пробудилась ото сна самым странным образом. Еще не рассвело – было от силы часа три, – но со всех сторон стали раздаваться продолжительные, настойчивые звонки, двери распахивались и захлопывались, слышались протесты и брань по адресу Арокле и синьора Афрагола.

Последний, закрывшись на ключ в своей комнатке, спрашивал, вытаращив глаза в темноте:

– Что еще могло случиться? Они не оставляют меня в покое и ночью!

И кусал простыню, отгоняя тревогу.

Тем временем со всех этажей неслись крики:

– Арокле! Арокле!

Арокле, красный как рак, накрыл голову подушкой, чтобы не слышать проклятого имени. И стонал:

– Сейчас все его услышат!

Многие постояльцы, разбуженные этим шумом, спрашивали себя в темноте:

– Что происходит?

Мысль о пожаре мелькала в трусливых умах. Зажигали свет, напрягали слух: потом, немного успокоившись, выкуривали сигарету.

Через несколько минут открывали тумбочку и тогда сами начинали звонить в колокольчик изо всех сил и кричать:

– Арокле! Арокле!

«Какая кошмарная ночь!» – думал слуга, затыкая уши.

Чтобы понять, в чем дело, пришлось ждать утра. А дело было в том, что произошло невероятное событие: среди ночи в гостиницу забрался вор, специалист по гостиницам, который уже давно безобразничал по всей стране, промышляя особым видом краж; он забирался ночью в номера, где при помощи циркулярной пилы и отмычек взламывал тумбочки и забирал оттуда один известный предмет. Одетый в характерную черную майку, вор часами выстаивал, притаившись, в углах коридоров или за дверью, затаив дыхание, держа в руках задрапированный фонарь. Кое-кто утверждал, что неоднократно видел его, когда он, совершив кражу, удалялся на цыпочках по коридору, едва касаясь красных фетровых дорожек, держа фонарь в одной руке, а необычную добычу в другой.

Там, где он бывал, утром обнаруживали взломанные тумбочки. И если в какой-нибудь гостинице находили эту особую неисправность, можно было смело сказать: приходил Mystérieux[4] (так называл себя опасный субъект). Он, очистив все крупные гостиницы в округе, принялся за семейные пансионаты и как раз той ночью забрался в «Бдительный дозор».

В пансионате, разумеется, только об этом и говорили.

– Я, – сказал Суарес, – заметил кражу ровно в четыре утра.

А Андреа, которому всегда очень хотелось встревать в разговоры взрослых, сказал:

– Я в половине шестого встал, потому что хотел…

– Да помолчи ты! – сказал ему Джедеоне. – Иди к себе в комнату и смотри не высовывайся.

Андреа побежал наверх и, закрывшись на засов, стал жадно читать «Как содержать женщин».

* * *

Но вереница догадок и выводов, делавшихся отдыхающими, была остановлена новым событием, не менее серьезным, чем кража.

Внезапно на улице послышался шум народного волнения, который рос по мере приближения.

– Матросы! – сказал Арокле, поспешно запирая вход. – Они идут! Они хотят все разгромить!

Это была правда. Перед гостиницей шумели матросы «Эстеллы», которые с криком

– Хотим ключи! – пытались вышибить дверь при помощи с трудом принесенного тарана.

На этот раз бравым ребятам помогал многочисленный отряд женщин, которые, как это всегда бывает, проявляли наибольшее остервенение.

– Отдайте ключи этим несчастным! – кричали растрепанные дамы, размахивая заколками для волос и садовыми ножами. – Вы же обещали!

– Это капитан виноват.

– Смерть!

– На фонарный столб его!

– Открывайте!

Уититтерли усиленно махал руками, подавая знаки Арокле, и говорил сдавленным голосом:

– Меня ни для кого нет дома.

– Надо немедленно разыскать водолаза, – сказал Джедеоне. Оставалось только это, как заметил и Ланцилло. Старик Мальпьери проскользнул в дверь садовой калитки, за ним последовали знаменитый донжуан, Суарес и капитан Уититтерли.

Дамы остались ждать в гостинице, а группа силача-гренадера и веселые купальщицы из Майами отправились на скалы принимать солнечные ванны. Милые создания обычно выбирали укромные места, скрытые от посторонних глаз. И здесь, лениво растянувшись на земле, с искрящимися на солнце волосами, они, подобно сиренам, подставляли солнцу свои прекрасные тела, которые уж и без того были теплого золотистого цвета.

* * *

На улице наши друзья пошли в разные стороны, чтобы ускорить поиски. Суарес направился вглубь селения; у каждого попадавшегося ему прохожего он вежливо спрашивал, почтительно снимая шляпу:

– Простите, вы, случаем, не водолаз? – Получив отрицательный ответ, он говорил: – Спасибо, – и продолжал путь.

Что касается Уититтерли, он пристроился позади одного толстого отдыхающего, решив, бог знает почему, что это водолаз в штатском. Он все твердил ему:

– Послушайте, вы должны оказать мне эту услугу.

– Да можно узнать, о чем вы просите? – растерянно спрашивал толстяк.

– Нужно достать упавшие в море ключи.

– Но я же не водолаз! Ну как мне это вам втолковать?

Уититтерли не отступал:

– Да бросьте, – говорил он, любезно улыбаясь, – вы выглядите в точности, как водолаз. – И прибавлял, внимательно глядя на него: – Ну да, это лицо я не так уж часто встречал на поверхности суши. Сознайтесь уж!

– Да в чем мне сознаваться?

– В том, что вы переодетый водолаз.

– О господи, да оставьте вы меня в покое. Я приехал, чтобы с божьей помощью хоть месячишко отдохнуть!

Уититтерли продолжал за ним следить, и толстяк, который видел его краем глаза, петлял по городку, а крупные капли пота выступали у него на лбу.

Джедеоне и Ланцилло, как люди более практичные, отправились в ближайший город, где царило большое оживление, поскольку вечером на вокзале должен был состояться грандиозный бал.

– Тут у вас нет водолаза? – спросили они у одной дамы.

Та вздохнула:

– Есть. Его зовут Амитрано. Только ему неохота ничего делать. – Потом она позвала дочь, бойкую девчушку, и сказала ей: – Отведи этих господ к отцу.

Провожатая оставила двух друзей у входа в «Полярную звезду» – ничем не примечательную таверну, где молодые морские волки не курили и не орошали пол плевками, как дождем. В заведении царила благоговейная тишина. Матросы и рыбаки не устраивали шумных оркестров, стуча стаканами о столы, а морские волки не гоготали, разевая свои беззубые пасти; на столике стоял мужчина, держа в руке бутылку вина; он пел едва слышным голосом, так чтобы никто не догадался, что он поет:

Песнь о безумной монашке…

И подтанцовывал совершенно незаметными телодвижениями, чтобы окружающие не подумали, что он танцует.

– Прошу прощения, синьоры, – вежливо сказал Ланцилло, держа шляпу в руке, – можно увидеть синьора Амитрано?

Тишина прекратилась, как по мановению волшебства. Все смотрели на вошедших, обмениваясь замечаниями. Потом все замолчали, а тот человечек снова запел едва слышным голосом:

Песнь о безумной монашке…

Джедеоне и Ланцилло не знали, что и думать. Наконец Ланцилло снова снял шляпу и повторил:

– Могу я видеть синьора Амитрано?

– Это я! – сказал человечек, прерывая свой танец, с явным неудовольствием. – Разве вы не видите, что я занят!

– Простите, – сказал Джедеоне, – мы нуждаемся в ваших услугах водолаза.

Мужчина слез со стола.

– Сейчас иду, – сказал он.

Он сбегал за водолазным костюмом и пошел за нашими друзьями. По дороге он разговорился.

– Хорошая профессия – водолаз, – сказал он. – По правде сказать, я стал водолазом случайно: сидел без работы и согласился занять место водолаза. Это не очень заметное место, если откровенно. Почти все время сидишь под водой! Но, признаться, я думал, что будет хуже. Работа у водолаза не такая уж трудная, как ее описывают. Тут то преимущество, что можно заниматься и своими делами, когда сидишь на дне моря. А кто увидит?

* * *

Когда стало известно о прибытии Амитрано, поверхность моря покрылась лодками и шлюпками. Все отдыхающие хотели увидеть воочию поисковые операции.

Амитрано надел костюм и погрузился в море. Со специальной лодки ему закачивали воздух. Но время проходило, а водолаз все не появлялся из воды.

– Может, плохо себя почувствовал? – спросил кто-то.

Ему позвонили:

– Как дела?

– Прекрасно! – ответил Амитрано.

Но ни слова о том, чтобы его вытаскивали. Люди уже устали накачивать воздух.

– Ну? – спрашивали у него по телефону.

Амитрано отвечал со дна моря:

– Качайте, качайте!

– Вообще-то, – говорил Суарес, – найти ключи не так-то просто. Я иногда чуть с ума не схожу, когда ищу ключи от дома.

– При чем тут это? – спросил Джедеоне.

Суарес хотел пояснить свою мысль, но его попросили помолчать, учитывая серьезность момента.

Этот милый человек оглядывался, любезно улыбался, ища поддержки своей теории о трудности отыскания ключей. Но никто не обращал на него внимания. Уже начинали думать плохое о судьбе Амитрано. Вот уже несколько минут он не отвечал на настойчивые звонки по телефону.

– Амитрано! – кричали ему в трубку. – Ты нас слышишь?

Гробовое молчание.

Все прислушались. В какой-то момент из океанской бездны донесся едва слышный голосок, напевавший:

Капитан, Лейтенантик…

Тогда Амитрано потихоньку вытащили на поверхность, и тут стало понятно, что же произошло: когда скафандр появился из воды, стало видно, что он неподвижен, но сквозь стекла купола увидели, что внутри него Амитрано, не заметив, что его вытащили на поверхность, поскольку это было произведено очень и очень медленно, и располагая некоторым пространством внутри своего водолазного костюма, весело танцевал с бутылкой в руке, напевая:

Проходит маршем полк…

Представляете, какой негодяй? Поскольку его водолазный костюм был башенного типа, весьма объемистый, он переделал его внутренность в удобную комнатку, где, после погружения спокойно предавался выпивке, курению и веселью. Он даже подумывал о том, чтобы пригласить друзей.

Когда он заметил, что его вытащили сюрпризом, он покраснел и прекратил танцевать.

Его товарищи были вне себя.

– Ну хорош! – говорили ему, – ты там веселишься, а мы тебе воздух качаем! А ведь можем схватить солнечный удар! Но в следующий раз дождешься, как же, ты воздуха от нас!

Разумеется, о ключах Амитрано и не вспомнил.

* * *

По совету тех, кто закачивал воздух, Ланцилло пошел к другому водолазу. Большому труженику, как говорили.

– Вы его можете застать, – сказали они знаменитому донжуану, – каждый день с четырех до шести под водой.

Но Ланцилло торопился и отправился к нему домой. Когда он вошел в кокетливую квартирку, жена водолаза показала ему жестом, что нужно идти на цыпочках и сказала:

– Спит. – Она провела его в гостиную и шепотом добавила: – Сегодня ночью у него было много работы; представляете, вернулся таким усталым, что у него не было сил раздеться, чтобы лечь в постель, и он лег прямо в водолазном костюме и шлеме.

– Вы спите вместе? – спросил Ланцилло.

Дама покраснела:

– Это отчасти нескромный вопрос, сказала она, опустив глаза и теребя уголок фартука. Затем подняла голову и, игриво глядя на Ланцилло, ответила: – Ну хорошо, мы спим вместе. И что?

– Да так, ничего! – ответил известный всему земному шару донжуан. Чтобы переменить тему разговора, он добавил: – Так значит, ваш муж все время в делах. Все время занят?

– Ох, и не говорите! – воскликнула синьора. – Ни секунды свободного времени! Да и чего только не роняют в море люди! Ничего в руках не держится!

Тут знаменитый на весь белый свет донжуан объяснил цель своего визита, и синьора сказала:

– Тогда я немедленно иду будить мужа.

Она приблизилась с Ланцилло к супружескому ложу; на подушке спокойно спал огромный металлический шар со стеклянным окошком спереди и двумя по бокам.

– Спит, бедный мой малыш, – нежно пробормотала женщина.

Опытное ухо могло бы уловить храп, раздававшийся внутри скафандра и приглушенный металлическими стенками.

– Н-да, – сказала женщина, – придется будить.

И начала стучать молоточком по куполу на голове мужа. Тот повернулся, пыхча, и махнул рукой, как будто отгоняя муху. Но женщина продолжала тихонько постукивать и звала:

– Гвидо! Гвидо…

Наконец, водолаз потянулся, открыл одно стеклянное окошко и спросил:

– В чем дело?

Пять минут спустя он уже был на дне моря.

* * *

Нужно сказать, он не имел ни малейшего намерения следовать указаниям, которые были ему даны в момент погружения, иначе отыскал бы только ключи капитана Уититтерли и веселых купальщиц из Майами. Так, перед погружением Джедеоне подошел к нему и сказал:

– Если найдете ключ номер восемь, – (это был ключ Ланцилло, поскольку все ключи были помечены номерами соответствующих замков), – его поднимать не надо.

И хотел сунуть ему денег, от которых водолаз отказался.

Потом к нему подошел Суарес. Несравненный старик! Он отвел водолаза в сторону и после того, как достучался в стеклянное окошко, нежно сказал ему:

– Если найдете ключ моей жены, оставьте его лежать на дне. – А когда водолаз уже направлялся в воду, он добавил: – Если уж никак не получится не заметить ключ моей жены, сделайте вид, что не заметили моего. Я вам разрешаю.

В этот момент прибежала горничная гостиницы, которая от имени Катерины сообщила водолазу под большим секретом:

– Синьорина Суарес хочет вам передать, что ее ключ ей не особенно нужен, даже более того – вы ей окажете большую услугу, если оставите его на дне моря.

Водолаз был уже одной ногой в воде, когда пришла делегация мужей с просьбой оказать любезность и не поднимать ключи моряков.

Так что бравый Гвидо даже пробормотал:

– Тогда зачем вообще они меня позвали? – а в это время представитель матросов с берега сигналил азбукой Морзе при помощи двух флажков: «Не слушайте вы их, ищите ключи». Что же касается бойких купальщиц из Майами – они ждали своих ключей с таким волнением, которое могут понять только те из наших читателей, кто сами оказывался в подобном прискорбном положении.

Водолаз, таким образом, совершенно не принял во внимание все указания и исполнил свой долг. Другими словами, принялся старательно искать ключи в районе предполагаемой утери. Вокруг понтона море покрылось лодками и шлюпками с отдыхающими, собравшимися, чтобы посмотреть не совсем привычное зрелище. Те, кто ждал возвращения ключей, трепетали, вытянувшись над непроницаемой гладью морской пучины.

– Ужасные мгновения, – пробормотал Уититтерли.

– Не говорите! – отозвался Суарес.

– Они отнимают у меня десять лет жизни, – продолжал капитан.

Ланцилло, который нервно курил одну сигарету за другой. прокричал в телефонную трубку:

– Ну?

– Ищу, – был ответ.

Прошло полчаса, прошел час. Наконец, пришло сообщение: ничего!

– Ищите хорошенько! – кричали потерпевшие кораблекрушение.

По правде сказать, водолаз не пропустил ни единого сантиметра морского дна. Для верности он еще раз обследовал район места бедствия и обширную территорию вокруг.

Сомнений не было: ключи пропали.

Последовало долгое молчание, весьма мучительное для всех, а особенно – для Ланцилло.

Вдруг помощники водолаза, получив сигнал, стали крутить колесо.

На море произошло некоторое волнение, и наконец, подобно морскому чудовищу, на поверхности показался скафандр. Его вытащили, сняли купол.

– А ключи? – спросил Джедеоне, в то время как его лицо исказила чудовищная гримаса.

– Нету их, – ответил водолаз, закуривая сигарету.

– Как так – нету? – закричал Ланцилло, уже собираясь заплакать.

– Нету.

Водолаза засыпали вопросами. Но ему было известно не больше, чем другим: в море ключей не было.

– Как же так? – кричал Ланцилло в таком сильном раздражении, что мы отказываемся его описывать. – Это же не пробки, что носятся туда-сюда на поверхности. Они же должны были опуститься прямо на дно!

– И все же, – сказал водолаз, – ключей нет, и тут может быть одно из двух: либо синьоры не теряли ключей в море…

– Это исключено! – закричали все потерпевшие кораблекрушение.

– …либо, – продолжал водолаз, – кто-то опустился на дно и подобрал их до меня.

– Не может быть! – воскликнул Джедеоне. – Кто же это мог…

– Но вы как следует посмотрели? – спросил у водолаза Ланцилло, который все никак не мог смириться с таинственным исчезновением ключей.

– Господи боже мой! – сказал водолаз. – Если это говорю я, можете быть спокойны: на дне моря нет и тени ключей.

Ланцилло почувствовал, как у него подгибаются колени. Голова неистово кружилась. На несколько мгновений свет померк у него в глазах.

– Ах! – пробормотал он слабым голосом.

И упал без чувств.

Скопление лодок и шлюпок стало медленно рассасываться.

VIII

Сейчас пришло время оставить всех наших друзей, чтобы обратиться к двум новым лицам, о которых пока речи не шло.

И это неудивительно, поскольку они приехали в пансионат «Бдительный дозор» всего лишь день назад.

Если хотите знать, то была свободная парочка – элегантный молодой человек по имени Камилло, на правой надбровной дуге которого имелась царапина, и молодая и очень элегантная синьора по имени Марина, на лице которой можно было заметить знаки глубокой и собственнической любви, в виде здоровенных синяков.

Благословенные ребята! Они являются в последний момент и требуют себе всех почестей. Хотя, пожалуй, у них есть на это право. Только о них одних можно сочинить настоящий роман. Но не в такое время! Уже поздно, и явись перед нами сам Юлий Цезарь, мы не смогли бы посвятить ему больше нескольких страничек. А потому пусть довольствуются нашими скромными сведениями о себе и об истории их любви.

Прежде всего, когда они познакомились, где и как? Может, они познакомились несколько лет назад, на отдыхе? Да. Они полюбили друг друга? Именно. Были их чувства мимолетны, как того следовало ожидать, учитывая их происхождение? Нет. Но, известное дело, даже в этом любовь непостоянна. Значит, связь Марины и Камилло продолжалась уже несколько лет? Именно так. И сейчас они совершали паломничество в места, где расцвела их любовь? Совершенно верно.

* * *

Надо также сказать, что у обоих был несколько строптивый характер, и они не привыкли особенно себя сдерживать.

Марина ощущала себя маленькой мадам Бовари, но чувствовала в себе что-то и от мадам Помпадур – совсем чуть-чуть. Отчасти она отмечала в себе и погибшую, страстную душу Маргариты Готье, слегка замутненную буйной натурой Сантуццы[5] и диким огнем Кармен, капельку Тоски и, как она сама заверяла, примесь Анны Карениной.

А иногда она втайне упивалась, открыв в себе поразительное сходство с Мими Пинсон.[6]

Правда ли, что в психологии Марины воедино слилось столько разных характеров? Или это было не так? Кто знает! Разумеется, если бы кто-нибудь оказался за дверью комнаты любовников во время одной из их частых ссор, он бы вынес убеждение – по словам Камилло – что Марина никакая не Кармен или Бовари, а полоумная гордячка, мегера, змея, вульгарная ломака, кокетка, шлюха, несносная баба.

Но стоит ли верить словам молодого человека? Он считал себя кладезем премудрости, не считая своих мужских достоинств, но, если послушать, что говорила ему подруга во время тех же ссор – а она, конечно же, досконально изучила его характер, – то вырисовывался совсем иной облик. А именно – что он болван, негодяй, презренный тип, годный лишь на то, чтобы вызывать восхищение модисток, привлекать внимание продавщиц и возбуждать любовь горничных.

Несмотря на такое расхождение во взглядах, молодые люди прекрасно уживались; у них были, можно сказать, одинаковые вкусы, и они испытывали похожие чувства. Например, не посидев в кафе и пяти минут, Камилло наклонялся к уху Марины и – улыбаясь, чтобы не поняли окружающие, – шептал:

– Если не прекратишь пялиться на этого идиота, я тебе голову расшибу.

И пинал ножку столика, думая, что это голень подруги.

– Ай! – вскрикивала она, думая, что это ей досталось по голени. Но улыбалась, довольная таким буйным проявлением любви, и шептала: – Но я вижу только тебя!

Несколько минут спустя она вставала и торопливо покидала кафе, преследуемая Камилло.

– Но, – бормотал он, когда наконец, догонял ее дома, – можно узнать, что произошло?

Ответом служила звонкая пощечина. И только полчаса спустя выяснялось, что Марина ушла из кафе от возмущения, потому что Камилло все время улыбался «этой служанке».

«Эта служанка» была очень порядочной барышней, которая сидела за соседним столиком со старым отцом и не подозревала, что явилась невольной причиной такой драмы. Что же до Камилло, он эту барышню даже не заметил. (Несчастный молодой человек, надо полагать, был слаб зрением, потому что все время оказывалось, что он не замечал ни одной из женщин, которые становились невинными причинами гнева его подруги).

* * *

Раз уж пришлось упомянуть о «пощечине», нам доставит удовольствие прибавить, что в этой плоскости отношений Камилло был гораздо несчастнее Марины. Этой дьявольской женщине благодаря кошачьей ловкости почти всегда удавалось уклониться от доброй трети наносимых ей ударов; бедняга же Камилло, как человек более честный, более открытый, чем она, принимал их все целиком; у него не получалось даже подставлять удару менее уязвимую часть своего пронизанного суровым выражением лица; так что с тех пор, как он познакомился с Мариной, он развил в себе феноменальную способность держать удар.

Если не считать этих небольших размолвок, молодые люди любили друг друга, я полагаю, настоящей любовью, и почти всегда после бури слышались звуки, которые можно было бы услыхать на поле битвы, если бы войны велись при помощи поцелуев.

Что касается Марины, то если не считать дурной привычки часто пользоваться предметами обихода в качестве орудий метания и нападения, она была идеальной женщиной. Ей нужно было в жизни так мало! В общем и целом она просила лишь о «сатисфакциях».

Что тут поделаешь? Есть женщины, падкие до удовольствий и роскоши; Марине нужны были «сатисфакции».

Марина не уступала в этом древним странствующим рыцарям, страстно их искавшим. Но беда в том, что невозможно договориться о значении слова «сатисфакция». Когда-то под этим словом подразумевали удар мечом. Марина придавала этому слову необычное значение. Для нее «сатисфакция» означала не менее десяти пинков, которые Камилло должен был наносить всем красивым и элегантным женщинам, встречавшимся в течение дня. Когда Марина говорила своему другу: «Ты публично оскорбил меня», это означало: «Глядя на окружающих дам, ты не сказал вслух: “Эти женщины все уродины, безобразно одетые, неуклюжие старухи!”» Когда она говорила – впрочем, довольно редко: «Сегодня ты был со мною мил», – это означало, что Камилло нагрубил какой-нибудь милой синьоре или синьорине; к этой последней категории Марина испытывала гораздо более сильную ненависть. Кстати, в этой связи следует заметить, что Марина терпела только две категории женщин: совершенных уродин и старух, которым она отпускала редкие свои комплименты по поводу элегантности платья и с которыми только и могла идти рядом, когда находилась в компании Камилло. В таких случаях несчастный молодой человек весь исходил злостью в компании старух, тайком наблюдая, как вдалеке ходят прекрасные молодые девушки.

Вы скажете: они могли бы искать мужские компании. Но нет, потому что этого не хотел Камилло – к тайному сожалению Марины, которая желала бы пребывать в окружении сонма ухажеров. В общем, им подошли бы некие бесполые существа, которые могли бы прекрасно сопровождать обоих, окружать пару и участвовать в их развлечениях.

Возвращаясь к Марине, скажем, что мелкие недостатки влюбленной женщины исчезали в свете ее многочисленных достоинств. По правде сказать, у нее бывали и капризы. Так, однажды она велела Камилло пойти к своему старому другу Умберто и сказать ему: «Я не хочу с тобой иметь дело, поскольку ты знаешься со шлюхами» (в глазах Марины шлюхами были все прочие женщины, если не уродки). Во-первых, речь шла о женщинах, с которыми часто гулял вместе с Умберто и Камилло; но подумайте, как посмеялся бы Умберто, когда услышал бы, что Камилло больше не хочет с ним знаться, поскольку тому знакомо слишком много шлюх. А дело в том, что когда Камилло ему все-таки это сказал, Умберто захохотал так, что через несколько минут к нему присоединился и Камилло. Так они и зашлись в приступе смеха до корчей, которые продолжались около получаса, мешая говорить и вызвав сильнейшие боли в боку. Когда, наконец, друзья смогли говорить, Умберто сказал:

– Тебе надо рассказать о результате нашей беседы.

– Разумеется, – задумчиво ответил Камилло. Немного спустя Умберто добавил:

– Не волнуйся, скажешь так: «Я сказал Умберто: “Я не хочу больше с тобой знаться, потому что тебе знакомо слишком много шлюх”, а Умберто мне ответил: “Да, ты прав, мне знакомо слишком много шлюх; я тоже подумал, что некоторое время нам лучше не встречаться”».

Камилло именно так и сказал Марине, которая – в общем, женщина благоразумная, – ограничилась тем, что влепила ему пару пощечин.

В общем, эта женщина многого не просила. Но если уж просила что-то, спуску потом не давала, и, сказать по чести, была в этом права. Итак, она просила о следующем:

a) чтобы Камилло стоял перед нею на коленях в общественных местах и на ротондах пляжей;

б) чтобы она и только она имела право читать все письма Камилло;

в) чтобы она была единственной женщиной в мире, Женщиной с большой буквы, вокруг которой бы все толпились, за которой бы все ухаживали, которую бы все баловали; чтобы она вызывала всеобщий интерес, была бы местом паломничества, предметом изучения и наблюдений, объектом желания, безраздельной королевой элегантности, красоты и ума, абсолютной властительницей всех сердец, деспотом, тираном, идолом и фетишем.

Вот все, чего ей хотелось.

Но к чему тратить слова на парочку, которая занимает весьма скромное место в нашем повествовании? Довершим картину, сказав, что они тысячу раз решали расстаться и столько же раз оказывались снова в объятиях друг друга, убедившись в невозможности осуществить это мудрое решение.

* * *

Итак, они совершали сентиментальное путешествие по местам, где зародилась их любовь, как они называли в моменты затишья то странное чувство, которое их объединяло. Сразу же по приезде они закрылись у себя в номере, и кое-кто утверждал, что слышал грохот разбиваемых тарелок и звон разлетающихся зеркал. Потом они спустились в вестибюль как раз в ту минуту, когда наши друзья возвращались после бесплодных поисков ключей силами водолаза.

Группа силача-гренадера, участники которой занимались только шведской гимнастикой, почти потеряла интерес к поискам ключей, оставив это занятие женам. Веселые купальщицы из Майами впали в глубокую грусть. Уититтерли, напротив, не утратил своей спокойной уверенности.

– Я немного фаталист… – начал он, поднимая длинные руки, облаченные в нитяные митенки.

– Ух! – крикнул ему Ланцилло. – Не действуйте нам на нервы!

Уититтерли отошел в сторону, бормоча:

– Если судьбе угодно, чтобы они нашлись, они найдутся.

– Надо что-то делать, – сказал Джедеоне Суаресу. – Нельзя же сидеть тут сложа руки.

Внезапно Ланцилло сделал старикам и веселым купальщицам с пляжа Майами знак замолчать и прислушаться к тому, что говорят сидящие неподалеку от них любовники.

Все напрягли слух.

– Марина, – говорил Камилло, – как ты меня третируешь, и это в пансионате, где мы с тобой познакомились.

– Хорош же ты, – отвечала она, – ты все забыл: мы познакомились в замке Фиоренцина.

На что Камилло:

– Это очень странно. Готов поклясться, что я познакомился с тобой на пляже, и что-то я не припомню…

– На пляже, – пробормотала женщина – растрогавшись, сама того не желая, – мы обменялись первой пощечиной.

Камилло тоже растрогался.

– Так, значит, – сказал он, – мы познакомились в том старинном замке, который одиноко возвышается в нескольких часах пути отсюда?

– Именно там.

– Где хранятся какие-то средневековые реликвии?

– Как раз этот.

– Сейчас припоминаю.

– Погромче, пожалуйста! – воскликнул Суарес, который был туговат на ухо.

– Сейчас я припоминаю, – продолжал молодой человек, повышая голос. – Нас познакомил как раз хозяин замка, синьор Павони, такой любезный человек. Надо будет навестить его.

– Конечно.

Ланцилло сделал знак друзьям следовать за ним, и когда они вышли из зала, он сказал:

– Вы слышали, ребята? В двух часах пути отсюда стоит одинокий старинный замок Фиоренцина, где хранятся какие-то средневековые реликвии. Хозяин его – приятнейший человек и, конечно же, окажет нам гостеприимство. Очень вероятно, что среди его древностей найдется какой-нибудь ключ от этих проклятых устройств и вдруг подойдет и нам. А может, найдутся ключи и для других. Но это не важно. Как вы думаете?

– В замок Фиоренцина! – закричали оба старика и Андреа.

Они попрощались с женщинами, призвали их верить и ждать, и отправились в путь.

* * *

Через час, – но что это я говорю, через час, – через пятьдесят пять минут, когда муки голода подали о себе знать, наши герои вошли в полевой трактир с залами на втором этаже.

Был здесь один из тех бродячих музыкантов, которые ходят по ярмаркам с хитроумным инструментом, состоящим из барабана, висящего за плечами, двух тарелок над головой, треугольника над плечом, бубна под мышкой и нескольких погремушек на ногах; все это приводилось в действие одновременным движением ног и подмышек, создавая впечатление примитивного оркестра.

И поедая свой скудный обед под вьющимися растениями, музыкант не переставая играл на своем оркестре, двигая ногами под грубо сколоченным столом и подмышками.

– А зачем? – спросил у него Суарес, который расположился с товарищами за соседним столом.

– Дорогой синьор, – объяснил музыкант, – я ни в чем себе не отказываю. В путешествиях я привык обедать в трактирах с оркестром, поэтому оказавшись в маленьких селениях, я таким образом сопровождаю свой обед музыкой.

– Неплохая мысль! – пробормотал Суарес, сожалея, что не может осуществить ее сам.

Человек-оркестр выпил и добавил:

– Такую роскошь не каждый может себе позволить. У меня есть коллега, который, к примеру, этого себе позволить не может.

– А почему?

– Он играет на волынке.

– Вот те на! – воскликнул Андреа. – И что же, он не может играть на волынке во время еды?

– Сын мой, говори потише! – с горечью сказал его отец.

Час спустя – но что я говорю, час – минуту спустя они уплатили по счету и снова пустились в путь.

* * *

На небольшой площади стоял фургон цыган, прибывших несколько часов назад, а в кружке, состоявшем из крестьян и отдыхающих, худой клоун в ужасающем гриме показывал фокусы, пока его жена в платье танцовщицы великолепно играла на барабане. Фокусник попросил:

– Не мог бы кто-нибудь из господ дать мне на минутку сигарету?

Суарес дал ему сигарету.

– А сейчас, – прибавил мрачный клоун, – не мог бы кто-нибудь дать мне спичку?

Получив спичку, он зажег сигарету и проглотил ее: после чего она вылезала у него последовательно из глаз, из носа, из спины и так далее, причем все время оставалась зажженной. Он проделал все эти фокусы, затем с первыми аплодисментами публики выкурил сигарету и перешел к другому номеру с криком:

– А сейчас, господа, еще более удивительный фокус, который я показывал в Париже и в Катандзаро. Кто из вас мог бы дать мне на минутку тарелку спагетти?

Никто не пошевелился, и наши друзья, к большому неудовольствию Андреа, снова пустились в путь. Уходя, они все еще слышали жалобный голос клоуна, повторявшего:

– Ну же, синьоры, кто может оказать мне любезность и предоставить всего лишь на минутку тарелку спагетти? Вы? Нет? Вы? Нет? Вы? Нет?

Они уже далеко отошли от селения, а все еще слышали за спиной приглушенный расстоянием жалобный безответный призыв:

– Кто из господ будет так добр и предоставит мне всего лишь на одну минутку тарелку спагетти? Вы? Нет? Вы? Нет? Вы? Нет?

IX

– Добро пожаловать в замок Фиоренцина! – прокричал с верхней площадки парадной лестницы красивый господин с белой бородкой, в белых брюках и синем пиджаке, когда наши друзья вступили в старинный замок.

Это было восхитительное сооружение – один из тех замков, которые в средние века сооружались на берегу моря, неизвестно, для того ли, чтобы подавать тревогу, когда подходили корсары, или когда прибывала полиция.

Именно здесь синьор Павони – так звали владельца замка, этого самого радушного старичка с аккуратной бородкой и в белых брюках – проводил свои исторические и научные разыскания.

– Отрываем от работы? – спросил у него Джедеоне после представления.

– Напротив, – ответил владелец замка, – мне будет приятно немного отдохнуть. Несколько минут назад я поставил точку в большом труде, итоге долгих филологических изысканий под названием «Употребляли ли древние слово “негодяй”?». А сейчас я собирался приступить к другому, давно мною задуманному, большому исследованию по физике. – Он показал гостям листок и добавил: – Видите? Я уже написал заглавие: «Способствуют ли ночные сумерки распространению искусственного света?».

Джедеоне долго изучал заглавие; потом сказал:

– Полагаю, что да.

– Да, да, – вымолвил владелец замка. – Легко сказать, но нужно это доказать, дорогой мой синьор! Я сделаю это предметом многих, многих томов. И доказательство будет еще труднее, поскольку я хочу изложить его в виде шарад.

– Изумительный труд! – воскликнул Суарес.

* * *

Когда синьор Павони узнал о цели прихода наших друзей, он сказал:

– Я предоставлю в ваше распоряжение все мои древности, но хочу сразу вас предупредить, что ключей здесь нет.

– Тогда, – с горечью пробормотал Джедеоне, – мы вас напрасно побеспокоили.

Хозяин замка указал на Суареса.

– Жаль! – сказал он. – Я бы охотно опробовал мои орудия пыток на этом господине.

Посетители собрались уходить, но хозяин замка задержал их.

– Что касается ключей, – сказал он, – ради вас я позволю себе воспользоваться ключами от погреба. Сейчас позову прислужницу.

Ею оказалась женщина-домработница, а «прислужницей» ее называл Павони, в силу своего поэтического нрава расположенный облагораживать все, что его окружало.

Старая служанка вошла, и вскоре появились бутылки разной формы, а синьор Павони принялся ревностно смешивать их содержимое в некоей трубке, которую он затем яростно тряс в течение получаса, под почтительное молчание гостей.

– Бедняги несчастные! – пробормотала прислужница, глядя на них с благожелательным состраданием.

Поднеся к губам жидкость, составленную Павони, Суарес судорожно икнул и, поводя безумным взглядом, пробормотал:

– Вкусно.

– Пейте, пейте, вам полезно! – сказал гостеприимный хозяин замка.

Добрый старик, попробовав глоток, никак не решался.

– Да ладно, – крикнул Джедеоне, – чего тебе стоит?

– Чего тебе стоит, чего тебе стоит! – передразнил Суарес. – Хотел бы я тебя видеть на моем месте.

– Да бросьте, синьор Суарес, – вмешался Ланцилло, – не надо церемониться.

– Ты же не ребенок, – воскликнул Джедеоне. – Будь умницей, пей! Посмотри на меня.

С видимым усилием добряк Мальпьери выпил глоток жидкости, чтобы подать пример. Но Суарес потел, держа стакан в руке и задрав нос.

– Вы жеманничаете, – сказал Павони.

– Клянусь вам, что нет.

Суарес схватил себя за ноздри большим и указательным пальцами левой руки и крепко их сжал, закрыл глаза и выпил стакан, не отрываясь, до дна. После чего запихнул в рот дольку лимона; два или три раза его тряхнуло; он пробормотал:

– Вкусно.

– А сейчас, – сказал ему Джедеоне, – приляг-ка на тот диван.

Павони поднес стакан остальным.

– Спасибо, я не пью, – сказал Джедеоне.

Ланцилло тоже отказался:

– Я совершенный трезвенник.

Андреа спрятался под столом, и понадобилось немало усилий, чтобы выманить его оттуда.

– Тогда, – сказал Павони, – давайте обойдем замок.

* * *

Они оставили Суареса тихо стонать на диване и прошли в соседнюю комнату, которая служила столовой. Павони подошел к сидевшей у окна дряхлой старухе со свирепым лицом и обнял ее со словами:

– Это самая дорогая из древностей в моем доме: моя мать.

Старуха положила себе в рот шоколадную конфету, аккуратно свернула станиолевую обертку и сунула ее в карман.

– Моя мать, – громогласно объяснил хозяин дома, поскольку восьмидесятилетняя старуха была глуха, – собирает станиолевые обертки от шоколадных конфет, чтобы выкупить из рабства какого-нибудь негритенка.

– Ах, – заорал Джедеоне, у которого было доброе сердце, – я пошлю ей несколько.

Старуха качнула головой.

– Она хочет собрать все сама, – объяснил Павони, – она очень ревностно относится к этой своей благотворительной деятельности и до сих пор сама съедала все конфетки, обертки от которых потом складывала.

– Все сама! – с гордостью сказала утробным голосом старуха, которая понимала разговор по движениям губ.

– Поздравляю! – сказал Ланцилло так громко, как еще никто в мире не произносил этого простого слова.

Павони добавил:

– Она собирает их уже тридцать лет, и даже не знаю, сколько этих оберток она накопила. – Он наклонился к материнскому уху и заорал, что было мочи: – Мама, сколько тебе еще осталось, чтобы выкупить негритенка?

Старуха, привыкшая к этому вопросу, завопила так, будто глухими были остальные:

– Я почти кончила. Может, завтра отправлю посылку, если ты принесешь мне коробку конфет. Я чувствую, что завтра за день я смогу набрать много оберток.

– Хорошо, хорошо, – сказал Павони, который обходился с ней, как с ребенком.

Он провел гостей в соседнюю комнату.

– Здесь, – сказал он, указывая на просторную кровать, – спал племянник жены дяди шурина секретаря друга Наполеона. – И добавил: – Разумеется, Наполеона III.

– А-а, – несколько разочарованно протянул Ланцилло, – я думал, великого Корсиканца.

– Если бы! – пробормотал Павони. – Если бы богу так было угодно!

Пройдя через ряд других комнат, он остановился в одной и сказал:

– Здесь не произошло ничего особенного.

Гости долго осматривали ее в молчании. Потом пошли дальше.

Сколько умиротворенности в этих древних залах! И сколько грусти!

Внезапно гости услышали нежный звук. Они пошли на него и оказались в светлом и просторном зале, где прекрасная девушка играла на старинном клавесине.

– Моя дочь, – сказал старый синьор.

В нем, еще совсем недавно таком жизнерадостном, внезапно произошла глубокая перемена. Сейчас его лицо светилось необычайной нежностью, омрачавшейся тенью привычного страдания.

Прекрасная девушка с золотыми косами на плечах встала, подбежала к отцу и обняла его.

– Играй, – сказал он, – сыграй-ка что-нибудь этим синьорам.

Девушка легкими быстрыми шагами вернулась к клавесину.

– Если позволите, – галантно предложил Ланцилло, – я буду переворачивать страницы.

Девушка с очаровательной простотой поблагодарила его кивком головы, и тут же старинный зал наполнился аккордами грустной мелодии, которую извлекали ее белоснежные руки.

Ланцилло бросил взгляд на ноты и побледнел. Когда не было текста, он не умел переворачивать страницы; а это был «Романс без слов». Через какое-то время, к позору молодого человека, девушка перевернула страницу сама.

Грустная мелодия озера, по глади которого бесшумно скользит гордый лебедь! Одна за другой печальные ноты вылетали из клавесина, медленно кружились в старинном зале и будили отзвуки в старой мебели, в углах, где уже залегла тень сумерек. Красивый старик глядел на дочь с ласковой печалью, поглаживая бородку. За ее спиной Ланцилло испытывал адские муки. В какой-то момент ему показалось, что вроде бы настал момент перевернуть страницу, и он, чтобы опять не ударить в грязь лицом, поторопился эту страницу перевернуть. Но, продолжая играть левой рукой, девушка вернула страницу на прежнее место. Ланцилло готов был провалиться сквозь землю; он решил отказаться от своего предложения и вернулся к друзьям.

– Чего же вы хвастались, будто можете переворачивать страницы, – сказал ему Джедеоне, – если не умеете?

– Вообще-то, – пробормотал Ланцилло, – когда под нотами нет текста…

– Но, – спросил Павони, – вы разве не музыкант?

– Музыкант.

– Тогда зачем же вам следить за текстом, а не за нотами?

– А вот почему: я больше поэт, чем музыкант.

Пьеса завершилась. Павони послал за Суаресом, который пришел бледный, с расстегнутым воротничком.

– А сейчас, – сказал хозяин дома, – синьор Суарес нам что-нибудь споет.

– Но я не умею петь! – удивленно воскликнул Суарес.

– Да ладно, – сказал Павони, – спойте нам какую-нибудь песенку.

Суарес стоял на своем:

– Повторяю вам, что я не пел ни разу в жизни. Скажи, Джедеоне, ведь ты знаешь.

– Это ничего не значит, – пробормотал Джедеоне, – если синьор этого желает, спой что-нибудь.

– Но что же мне петь? Я же никогда не пробовал.

– Да не ломайтесь вы! – вмешался Ланцилло.

– Спойте, синьор Суарес! – хором сказали прислужница и Андреа.

Павони отвел старика в сторону.

– Спойте какой-нибудь романс, – сказал он ему вполголоса, – или вам не выйти отсюда живым.

– В какой бандитский притон я попал! – стонал Суарес, оглядываясь по сторонам; в глазах у него стоял страх. – Будь проклята минута, когда я сюда вошел. – И громко прибавил: – Хорошо. Что вам спеть? Эстрадную песенку? Арию? Церковное песнопение? Что-нибудь танцевальное? Мне все равно, потому что все равно ничего петь не умею. Только хоть подскажите слова…

– Спойте, – сказал Павони, – какой-нибудь…

Но он не договорил. Одним прыжком Суарес вскочил на подоконник, бросился вниз, к счастью, не повредившись, и теперь бежал через рощу к деревне.

Все выглянули в окно.

– Какой прекрасный вечер! – сказал Ланцилло.

* * *

Дочь Павони встала и подошла к отцу, уставив на него свои голубые глаза. Он поцеловал ее в лоб. Павони выказывал к ней ту печальную нежность, с какой относятся к больным детям, которым нельзя говорить, что у них за болезнь.

– Моя милая дочь, – сказал он гостям, держа ее в объятиях, – светоч дома, утешение старого отца!

Он взял ее рукой за подбородок и, глядя на нее с огромной нежностью, спросил:

– Это правда, что ты моя добрая фея?

Девушка кивнула, взглянув в лицо отцу громадными обожающими глазами.

Гости стояли, как зачарованные.

Потом она, показывая на видневшуюся в окно рощицу, сказала гостям:

– Там, где растут деревья, папа будет развивать зад.

Все изумленно и сконфуженно переглянулись. Павони с глубокой грустью покачал головой. Девушка подошла к нему и, обняв его, спросила:

– Правда, папа, что ты там будешь развивать зад? Мне и садовник об этом сказал.

– Да, милая, да, – сказал Павони, гладя ее по голове. Было заметно, что он очень страдает.

– Будет развивать зад с гомиком, – объяснила девушка гостям, с нежностью глядя на родителя.

Джедеоне отвел в сторону хозяина дома, у которого в глазах стояли слезы, хоть он и старался не показывать этого дочери, и спросил у него:

– Почему эта девушка выражается столь непочтительным образом о своем старом отце? Я бы не стал этого терпеть.

Павони горько улыбнулся.

– Во-первых, – сказал он, – я не старый. – Затем повернулся к дочери и сказал: – Дорогая, выйди-ка на минутку.

Молодая, свежая девушка поднялась и вышла в соседнюю комнату.

– Дело тут, – сказал отец, качая головой, – в печальном романе, который я назвал бы, владей я пером романиста, «Месть наставника».

Гости изумленно молчали.

– Потому что, – продолжал старик, – его героем является как раз наставник, который погубил мою дочь, понимаете? Он погубил ее! – Бедный старик потряс кулаком и вскричал сдавленным голосом: – Проклятый! Если бы он оказался здесь, этот гнусный тип, этот вероломный и злобный человек, я бы ему такое сказал! Но, впрочем, он уже умер, и мир праху его!

Он овладел собой и со слезами на глазах поведал гостям историю, в которой рассказывалось о печальной тайне прекрасной и несчастной девушки; мы позволим себе кратко ее пересказать в следующей главе.

X

Джорджо Павони, овдовев после смерти нежно любимой и прекрасной жены, бывшей намного моложе его и умершей при первых родах, оказался в одиночестве в замке Фиоренцина с ребенком на руках. В то время он был целиком поглощен работой над монументальным произведением под названием «Если бы Мандзони прожил на десять лет больше, переписал бы он еще раз «Обрученных”?». Поэтому Изабелла – так звали его дочь – в первые годы своей жизни была поручена заботам бабушки и старой служанки, которая была к ней очень привязана. Когда же девочке настала пора учиться, отец приставил к ней в качестве наставника одного бледного юношу.

Этот юноша не замедлил воспылать глубокой страстью к девушке, которая, впрочем, была еще очень юна и, не догадываясь о том, какой вызвала пожар, лишь прилежно усваивала уроки своего педагога. Однажды тот имел наглость проявить свои чувства, и Изабелла, которая думала о чем угодно, только не о любви, и не знала, какие муки способно вызвать это нежнейшее и жестокое чувство, лишь весело расхохоталась ему в лицо. Не по злобе. Не из презрения. А лишь по юношескому легкомыслию. Но это был кинжал в сердце влюбленному наставнику, который – мы забыли об этом сказать – был горбат и уродлив. С тех пор он ни разу не говорил девушке о своей любви.

Он хранил про себя свою горестную тайну, стал замкнутым, неприступным, мрачным. А тем временем в замок летом приезжали компании друзей – молодые люди и девушки – и часто в доме устраивались танцы. Изабелла росла, и все восхищались ее редкой красотой. Наставник в стороне от всех таял, снедаемый любовью и ревностью. Он смотрел на элегантных молодых людей, которые шутили с предметом его страсти и сравнивал с ними свою безобразную внешность. В минуту отчаяния он дошел до того, что перебил все зеркала в своей убогой комнатенке, а по ночам плакал от ревности и горечи. Пока однажды безумная, мучительная страсть не заронила в его душу злодейский замысел. Он разработал этот замысел в тайне, и с того дня его одолевала одна только мысль, жгло только одно желание, он жил только ради одной цели: отомстить. Отомстить своей жестокой судьбе и одновременно – легкомысленной девице, которая, не сознавая, какое страдание причиняет ему, по-прежнему не обращала на него внимания. С того момента наставник, который прежде всегда был мрачен и безутешен, предстал совсем другим: улыбчивым, приветливым, сердечным; лицо его было озарено необычайным покоем, как бы внутренним довольством, особенно после того, как он оканчивал свой ежедневный урок девушке. Но потом, если бы кому-нибудь удалось наблюдать его, когда он оставался один в своей убогой комнатушке, наблюдателя поразил бы человек, который при слабом свете фонаря, с торчащими волосами, с глазами, горящими зловещим огнем, лицом, ужасно искаженным злобной радостью, восклицал, обращаясь к голым стенам:

– О, месть моя, я люблю тебя, я люблю тебя! Ты, и только ты моя супруга, сладкая месть!

И закатывался победоносным дьявольским смехом.

Что же произошло? Чем же занимался в долгие часы преподавания этот несчастный, чью грудь переполняла неумолимая страсть? Какой страшный замысел он осуществлял на своем уроке итальянского языка? Каким коварным и гнусным образом утолял он жажду мщения и почему, оставаясь в одиночестве, предавался безудержному злорадству?

Так вот, знайте: он преподавал несмышленой девушке основные слова итальянского языка в неправильной форме! Он сознательно прививал ей неправильное употребление слов, внося в самые расхожие формы небольшие изменения в написании; но то не было коренное преобразование слова, которое сразу бросалось бы в глаза; наставник менял слог, звук, а иногда просто переставлял ударение.

Например, вместо того, чтобы говорить «комический», он приучил ее говорить «конический»; вместо «гость» она говорила «кость».

В первое время, когда домашние еще не знали о гнусном замысле наставника, происходили странные вещи. Так, к примеру, однажды девушка заявила:

– Завтра на обед я хочу гробы.

– Да что ты, – сказали ей, – разве можно на обед гробы?

– Хочу гробы, хочу гробы!

На следующий день ей принесли пару гробов из красного дерева и поставили рядом со столом. Изабелла пришла в ярость, и прошло полгода, прежде чем родственники сообразили, что девочка в тот день просто хотела поесть грибов.

В другой раз она выразила желание поесть сору. Домашние, привыкшие потакать всем ее капризам, собрали сор по углам. Изабелла затопала ногами. Вы уже поняли: она хотела не сору, а сыру. И таких случаев были тысячи. Однажды девушка не на шутку обеспокоила отца:

– Знаешь, – сказала она ему, – сегодня вечером тебя ожидает большая гадость.

Разумеется, она имела в виду радость.

– Доченька, – сказал ей отец, – еще раз мне скажешь такое, и меня хватит кондрашка.

В те же дни Изабелла целую неделю держала весь дом в напряжении, твердя про какой-то зуб. Потому что никто не мог понять, что за зуб она имеет в виду, когда, выглядывая в окно, она повторяла: «Да как же вы его не видите? Вон он!» Начали уже думать, что это видение, и девушка видит образ зуба, выпавшего у нее в детстве. Вызвали заклинателя, но бедняжка продолжала настаивать, что в саду она видит зуб.

Наконец, поняли, что она говорила про дуб.

Когда Джорджо Павони, которого все время отвлекали его глубокие исследования – в то время он сочинял гигантский труд, озаглавленный: «Существует ли такой мужчина, который действительно хоть раз подмигнул женщине?» – раскрыл гнусный замысел наставника, он выгнал его, как собаку. Но было слишком поздно. Основное зло уже совершилось, и не было никакой возможности отучить девушку от неправильного произношения многих слов. И если бы отец вмешался еще позже, наверное, все слова словаря в сознательно искаженном виде навсегда отпечатались бы в незрелом мозгу девушки.

Отвергнутый любовник, изгнанный наставник смеялся злым смехом, спускаясь в последний раз по парадной лестнице замка Фиоренцина.

– Я смеюсь, – кричал он, – я смеюсь, я смеюсь! Месть свершилась, первые уроки остаются в памяти навек, дурные уроки не забываются никогда!

На следующий день его нашли повесившимся на балке в своей каморке на чердаке.

* * *

– Вот так, – сказал в заключение Павони, закончив рассказ, который мы только что кратко изложили, – моя бедная дочь недавно просто хотела сообщить, что там, где растут деревья, я разобью – а не разовью – сад, а не зад, как она сказала, потому что я хочу разбить парк по-итальянски; и что там будет домик, а не гомик, как она выразилась, – ко дню ее свадьбы.

Все были взволнованы историей Изабеллы; последовало молчание, которое нарушил Ланцилло; он спросил:

– А что? Ваша дочь помолвлена?

– Никоим образом! – ответил Павони. – А тому, кто попросит у меня ее руки, я сперва посмотрю в глаза. Сначала ему придется иметь дело со мной. Поймите, моя девочка унаследует мое безмерное богатство, а это лакомый кусочек для многих, готовых ради него жениться на девушке даже при всем ее несчастье.

«Надо же, чтобы со мною должно было приключиться такое, – со злостью думал Ланцилло, который уже давно охотился за хорошим приданым, – именно в эти критические моменты моей жизни. Черт, черт, черт!»

И, вспомнив о ключе, он вздохнул и сказал:

– Нам пора.

Все встали.

В соседней комнате Изабелла сидела и сосредоточенно что-то писала. Услышав, что вошли гости, она встала и быстро спрятала бумагу.

Отец нахмурился:

– Зачем ты прячешь то, что писала? – сурово спросил он. – Немедленно покажи.

Девушка в смущении потупилась, потом сказала:

– Папа, я должна тебе кое в чем признаться.

– Говори, милая, – сказал Павони, мрачнея.

– Мне очень стыдно…

– Я слушаю.

– Я напúсала…

– Напúсала? – воскликнули гости, подпрыгнув.

– Бывает, – снисходительно пробормотал Ланцилло.

Но девушка продолжала:

– …с кляксой.

И показала лист бумаги, который незадолго перед тем спрятала, – он и в самом деле был заляпан чернилами, пролившимися из опрокинутой чернильницы. Павони прочитал и улыбнулся.

– Моя дочь, – гордо пояснил он, – пописывает прозой.

Он набросал внизу резюме и, подняв листок, сказал:

– Это небольшой рассказ. Кто-нибудь желает?

– Я! Я! – закричали все, сцепившись в драке и пытаясь завладеть драгоценным листком.

– Синьор Мальпьери, – объявил Павони, – сказал первым.

Он вручил лист бумаги Джедеоне, который положил его в карман, бросая на товарищей победоносные взгляды.

Посетители простились с очаровательной девушкой, оставшейся в комнате, и, ведомые хозяином, направились к выходу. Павони сказал:

– Я бы оставил на ужин одного из вас.

– Очень любезно с вашей стороны, – пробормотал Ланцилло.

– Но скажу вам всю правду, – продолжал хозяин дома, – как раз сегодня вечером у нас будет омар. А вы знаете, какое странное животное этот омар…

– О! – воскликнул Джедеоне. – Не говорите! Это просто беда!

– Именно так, – продолжал синьор Павони, – вдвоем еще куда ни шло, но на троих уже не разделишь.

Он собирался прибавить и другие важные замечания об омарах, как вдруг с ужасом вскрикнул, показывая на дверь.

Все обернулись.

* * *

В проходе стояла таинственная фигура человека в черном трико гостиничного вора, которое хорошо подчеркивало его стройные формы. Его лицо наполовину было закрыто маской, сквозь которую сверкали глаза; он направил на несчастных крохотный ствол револьвера.

– На помощь… – пролепетал Павони, задрожавший как осиновый лист.

– Спокойно, господа, – сказал вор, открыв в улыбке сияющие, прекрасной формы зубы, – я никому не хочу причинить зла.

Наши друзья одним прыжком добрались до соседней комнаты, оставив вора одного. Но в голову Джедеоне при виде вора пришла одна мысль. Он хотел тут же переговорить с ним, но момент был явно неподходящий. Как быть? Оставалось только договориться с ним о встрече. Но и это было нелегко в настоящих обстоятельствах. Тогда он, всегда отличавшийся находчивостью, сделал то, что сделал бы на его месте каждый, что и оставалось только сделать, дабы заставить вора навестить вас. Когда друзья стали кричать ему: «Чего ты ждешь? Закрывай дверь!» – он, выглянув в дверной проем, подмигнул вору, на секунду расстегнул пиджак и молниеносным движением показал ему краешек своего туго набитого бумажника; затем пальцем дал вору понять, чтобы тот ждал его на улице, когда закончит свое дело. Преступник кивнул, а в это время Павони оттащил Джедеоне от двери и закрыл ее на ключ.

А сам тем временем кричал служанке:

– Бери пистолет, бери пистолет!

– А где он? – спросила прислужница, совершенно растерявшаяся в суматохе. Она стала поспешно рыться в ящиках и ящичках, выворачивать содержимое коробок, открывать чуланы.

– Черт, – сказала она, – когда что-нибудь ищешь, никогда не находишь.

– Быстрее! – кричал хозяин дома.

Его старая мать, сидя у окна, продолжала жевать шоколадные конфеты, следя испуганным взглядом за суматохой и не понимая, что же происходит. Тем временем служанка продолжала поиски, бормоча молитву святому Антонию, чтобы тот помог ей найти пистолет.

– Да где же ты его ищешь? закричал Павони, увидев, что грязнуля, стоя на четвереньках, роется под кроватью в соседней комнате. – Никогда не знают, что где положили. Растеряхи!

– Я его не трогала, – говорила старая прислужница.

Джедеоне предложил:

– Если не найдете пистолет, пошлите за орудиями пыток.

– Да, – сказал Андреа с садистским наслаждением, – помучаем его.

Наконец, Павони вспомнил, что сам отправил когда-то оружие на чердак, и вскоре служанка, запыхавшись, возвратилась с вожделенным предметом. Это был один из тех старинных пистолетов, которые можно увидеть только в гостиных тех, кто вернулся из путешествия по Африке, – и которые, между нами, в Африке никогда не применялись.

Павони тряс им во все стороны, стараясь его открыть.

– Черт, как он заряжается? – пыхтел он.

– А подайте его мне, – сказала себе под нос старая служанка, которая понятия не имела, как это делается. И добавила: – Глаза б мои не глядели.

– Дайте сюда! – сказал Ланцилло.

Он немного повозился с пистолетом, потом сказал:

– Уверен, что тут не хватает огнива.

– Да какое там огниво! – воскликнул Павони, вырывая у него оружие.

Пистолет пошел по рукам, но никто не знал, что делать.

– Проклятый пистолет! – пыхтел хозяин дома.

Джедеон взял у него оружие из рук и поднес его глухой старухе.

– Синьора, – сказал он, протягивая пистолет, – быть может, вы вспомните, как заряжался этот пистолет и…

Старуха резко взвизгнула, полагая, что Джедеоне собирается пальнуть в нее.

– Закройте дверь, – закричал Павони, – чтобы Изабелла не услышала.

Он взял оружие из рук гостя и стал сильно бить по курку кулаком.

****

А дело в том, что эти бравые господа не смогли бы зарядить и обычного револьвера. Где уж тут говорить о том, чтобы применить старинное оружие. Вор с улыбкой наблюдал за их действиями в замочную скважину. В конце он закричал:

– Ну как? Получилось?

– Одну минутку, – сказал Павони, дуя в ствол пистолета и заглядывая внутрь одним глазом.

Мошенник сквозь замочную скважину давал советы, как бывалый человек:

– Оттяните курок… Нет, не так, в другую сторону… Поверните барабан… Никогда не держите ствол направленным себе в грудь.

Павони поспешно отвернул оружие и Джедеоне, увидев его нацеленным на себя, отпрянул с криком:

– Давайте без шуток!

Из-за неумелых действий хозяина дома гости и служанка только и делали, что скакали туда и сюда, а глухая старуха, введенная в заблуждение разворачивавшейся у нее перед глазами сценой, вопила:

– Пристрели их, пристрели их немедленно, а то я помру от страха!

– Положите пистолет, а то я заявлю в полицию! – закричал Ланцилло, вместе с другими забившийся в угол.

Наконец, сквозь замочную скважину снова послышался голос вора, который сказал:

– С вашего позволения пистолет заряжу я.

Все обменялись озадаченными взглядами.

– Конечно, – сказал Джедеоне, – у него, несомненно, большой опыт в этих делах.

– Если не у него, то у кого еще? – воскликнул Андреа.

Павони приоткрыл дверь и, просунув в щель пистолет, быстро ее закрыл со словами:

– Только побыстрее.

* * *

Последовало продолжительное молчание. В столовой можно было услышать, как летит муха.

– Эй, – сказал Джедеоне, – а если ему придет в голову угрожать нам оружием?

– Да нет, – благодушно сказал Павони, – зачем это ему?

Он постучался в дверь и спросил:

– Готово?

Гробовое молчание.

– Может, он застрелился? – пробормотал Андреа.

– Сын мой! – простонал отец.

– Не знаю, что и думать, – сказал Павони.

И позвал в замочную скважину:

– Эй, молодой человек!

Поскольку никто не отвечал, он тихонько приоткрыл дверь и выглянул в щель.

Никого.

Соблюдая крайнюю осторожность, все четверо вышли в столовую. Пусто. Заглянули под столы, за шторы. Никого. Вор сбежал через окно.

– Негодяй! – закричал Павони. – Он сбежал с пистолетом.

Ланцилло воскликнул:

– О, смотрите, он оставил записку.

Он показал на листок, оставленный на виду в центре стола. На нем было написано: Спасибо.

* * *

Когда они пустились в обратный путь, уже была ночь, и спокойное море искрилось под звездами.

– Вы, – сказал Джедеоне товарищам, – идите вперед. Я вас догоню.

Он вернулся. Пока что он не хотел говорить о своем плане.

Вор с нетерпением ожидал его, стоя за деревом, как привидение.

– Ну? – торопливо спросил он шепотом у нашего друга. – Вы хотели, чтобы у вас украли бумажник? Давайте сюда.

– Дело не в этом, – прошептал Джедеоне, – я позволил себе дать вам знак подождать меня, потому что я хотел попросить вас об одном одолжении.

Вор в недоумении пожал плечами.

– Сейчас у меня нет времени, – пробормотал он. – Приходите завтра ко мне домой. – Он вложил в руку Джедеоне свою визитную карточку и сказал: – Спокойной ночи.

– Послушайте, – сказал Джедеоне, – одну минутку…

Негодяй скрылся во тьме.

С помощью спички Джедеоне прочитал на визитной карточке: Mystérieux – Вилла Фиорита.

Он пожал плечами, как бы говоря: ну и что? – и бегом догнал друзей, которые в сумрачном безмолвии шагали по направлению к дому.

XI

Ранним утром следующего дня Джедеоне звонил у входа на Виллу Фиорита – кокетливое строение за пределами городка – и говорил сквозь зубы:

– И он мне говорил, чтобы я пришел к нему домой?

На калитке была прибита вывеска, на которой было написано: ФАНТОМАС.

Потом, когда горничная, впустив его в дом, оставила дожидаться в гостиной, ему пришла в голову неожиданная мысль: а может, Мистерьё и знаменитый преступник – одно и то же лицо? Но он тут же отмел это предположение: Мистерьё, судя по внешности, был еще нестарым человеком, в то время как Фантомасу должно быть, по меньшей мере, лет семьдесят. Да, столько времени заставил о себе говорить этот неуловимый преступник!

В небольшом шкафу выстроилось полное собрание похождений Рокамболя. На столиках там и сям валялись томики детективов.

Старик Мальпьери, чтобы скоротать ожидание, стал разглядывать многочисленные фотографии, развешенные на стенах. На многих в характерном черном трико был изображен Фантомас в различные моменты своей жизни, судя по последовательному процессу старения изображенного. Была там и одна фотография статного мужчины, стоящего рядом с вазой с цветами. Надпись гласила:

Дорогому Фантомасу на память от Лорда Листера.

– Вор-джентльмен, – пробормотал Джедеоне.

Он прислушался. В соседней комнате раздался звонок будильника. Затем послышался женский голос:

– Вставай, Фантомас, уже восемь. Жюв тебя ждет. Он уже вышел на охоту за тобой. Или ты хочешь, чтобы он провел тебя, как в тот раз на кладбище Пер-Лашез в Париже?

Очевидно, Фантомас не слушался, поскольку женский голос продолжал:

– Ну же, Фантомасик! Хватит нежиться! Вспомни, что сегодня тебе предстоит совершить убийство китайца, она же тайна желтого квартала.

Тем временем стали слышны детские вопли в других комнатах. Дом просыпался.

По воле божьей открылась дверь гостиной, и появилась дама с ребенком на шее.

– Мой сын, – сказала она Джедеоне, – сейчас выйдет. Он одевается.

Джедеоне поклонился.

– Скажите, пожалуйста, – спросил он, – ваш сын – Фантомас?

Дама улыбнулась.

– Фантомас, – объяснила она, – это мой муж, а Мистерьё – это наш старший сын.

– А, – сказал гость, – теперь понимаю. Я увидел на двери табличку с именем Фантомас и подумал…

– Эту ошибку совершают многие, – не дала закончить ему дама.

В этот момент дверь открылась, и появился мужчина в трусах, с черной майкой в руке и с крайне недовольным выражением на заспанном лице.

Повинуясь безотчетному порыву, Джедеоне встал, проникнутый восхищением и уважением.

– Фантомас? – сказал он вошедшему.

Тот поклонился.

– Я не должен бы говорить это так просто, – сказал он, – но это именно я. – И добавил: – Впервые меня узнают с первого взгляда.

– Я знаю вас по многочисленным сообщениям в прессе на ваш счет, – продолжал Джедеоне, – и позвольте мне это сказать, я – ваш поклонник.

Фантомас, все еще не до конца проснувшийся, кивком головы поблагодарил. Затем обратился к даме:

– Что за обращение! Посмотри, в каком я виде! – Он бросил ей черную майку, которую дама поймала на лету, и продолжал: – Сзади разорвано.

– Я не заметила, – ответила супруга, перебирая в руках знаменитую черную майку Фантомаса, заплатанную в разных местах, – сейчас заштопаю.

Дама нацепила очки и сейчас же села штопать.

Тем временем горничная принесла кофе с молоком Фантомасу, который, отхлебывая мелкими глотками, сказал Джедеоне:

– Вы ищете моего сына, не так ли?

– Так точно, – ответил старик, – а откуда вы знаете?

– Фантомас знает все, – ответил тот. И продолжил, намазывая хлеб маслом: – Парень меня беспокоит. Я хотел, чтобы он пошел на юриспруденцию, но вижу, что он пошел по моим стопам.

– Сын в отца, – заметил Джедеоне.

– А я не хочу! – воскликнул Фантомас, вычищая ложечкой дно выпитой чашки. – Поверьте, так жить ужасно. – Он закурил сигарету и добавил: – Более того, я категорически запретил ему идти по этой дорожке, но гадкий мальчишка слушать ничего не желает и совершает подвиги, не стоящие и выеденного яйца.

Джедеоне добродушно улыбнулся.

– Выправится, вот посмотрите, – сказал он.

– Надеюсь, – воскликнул Фантомас, ожидавший, пока заштопают черную майку, – но пока что он меня позорит! Вы знаете, чем он с некоторых пор занимается в гостиницах?

– Знаю, знаю, – улыбнулся Джедеоне. – Надо пожалеть его, он же молод.

Фантомас ответил:

– Но разве это хорошо? Он говорит: «Хочу поупражняться на этих мелочах, прежде чем переходить к крупным делам». И не стыдно ему! – Он наклонился к гостю и доверительным тоном спросил: – Скажите, скажите же, чего еще натворил этот сорвиголова, раз вы пришли сюда?

– Да ничего особенного, – ответил Джедеоне, – я пришел только затем, чтобы попросить его оказать мне одну небольшую услугу.

– С ним я все время как на иголках, – проворчал Фантомас. – Все время чего-нибудь боюсь. Уж я-то знаю, каково это – иметь дело с собаками из полиции. Притом у нас столько врагов! Ничего не стоит получить пулю в лоб или кинжал в спину. Не всегда имеешь в запасе спасительный люк или тайны парижских подземелий.

Тем временем вбежала стайка детворы.

– Все ваши? – спросил Джедеоне.

– Мои, все мои, – ответил знаменитый преступник, сажая себе на колени двоих или троих. – В этих я не сомневаюсь. Когда-то я работал и с детьми, но мало навару. И я их всегда возвращал.

– И таким образом, – сказал, помолчав, Джедеоне, – вы купили себе домик в С***!

Один малыш, взобравшись на стул, снял фотографию и принес ее отцу.

– Папа, кто этот дядя?

– Жюв, золотко, – ответил Фантомас. И возобновил разговор с гостем: – Да, вот тут я и устроился…

– А кто такой Жюв? – не отставал малыш.

– Мой смертельный враг, – проговорил Фантомас. – Не перебивай, когда я разговариваю. – Он повернулся к Джедеоне и снова начал: – Да, я приобрел этот домик. Тут как в раю.

– Я думаю!

– Здесь живет и Максим Горький. Был проездом Бернард Шоу.

Вошла горничная.

– Звонит кто-то непонятный, – сказала она Фантомасу.

– Хорошо, – ответил тот, – скажите, что сейчас приду.

Он вышел; послышался его голос, который спокойно говорил по телефону:

– Алло? Жюв, я узнаю тебя. Снова ты с носом. – (Пауза.) – Я не достанусь тебе живым. – (Пауза.) – Наш смертельный поединок… алло, алло… Ты слышишь меня, проклятый?… Наш смертельный поединок близится к концу, но в моем пистолете всегда найдется пуля для тебя.

Фантомас вернулся в гостиную.

– Ни минуты покоя, – сказал он, начиная разбирать корреспонденцию; на каждом письме дьявольская усмешка кривила ему губы.

– Анонимки? – спросила жена, не поднимая головы от штопки.

– Да, – ответил Фантомас, аккуратно складывая письма. – Отвечу завтра.

– Но как же?… – воскликнул гость.

Фантомас предвосхитил вопрос.

– Я знаю, от кого они, – сказал он. – Это проклятый Жюв, хитрый комиссар, он пишет мне каждый день.

Дама посмотрела на свет черную майку, ища другие дырки.

– Ты был вчера, – спросила она, – у Бальбис?

– Не успел.

– Боже мой, что они подумают!

– Я сегодня же зайду в привратницкую, оставлю угрожающую записку.

Фантомас повернулся к одному из своих карапузов, возившемуся рядом со столиком, и крикнул ему:

– Оставь стилет, а то получишь по затылку.

Он засунул оружие себе в чулок и, поскольку жена штопку закончила, надел майку. Потом закричал:

– А где мой перстень с отравой в оправе? Я оставил его на столе. Проклятие! Ассунта! Ассунта!

Ассунта, служанка, клялась и божилась, что ничего не трогала. Наконец обнаружилось, что один из малышей в углу гостиной отравленным перстнем играл в пристенок. Фантомас надел кольцо себе на палец.

– Когда тебя ждать к ужину? – спросила у него жена, застегивая майку на плечах.

– Не знаю точно. У меня на сегодня много дел. Будет преследование на крышах, которое займет не меньше часа. Потом у меня бегство через канализационную трубу. Такая скука! Совершенно не хочется! Во второй половине дня, как я полагаю, Жюв намерен меня усыпить. В общем, если к половине восьмого меня не будет, можете садиться за стол.

С улицы послышался голос:

– Фантомас, ты готов?

– Иду, иду! – закричал Фантомас. И добавил сквозь зубы: – Проклятый Жюв! Все время боится опоздать.

– На этот раз, – послышался голос с улицы, – тебе от меня не уйти. Пришел твой последний час!

Фантомас с трудом произвел сатанинский хохот и ответил:

– Это мы еще посмотрим, пес! Я дорого продам свою шкуру!

Он протянул руку Джедеоне, торопливо пробормотав:

– Надеюсь, еще увидимся.

И убежал; жена прокричала ему вдогонку:

– Закрой как следует себе лицо маской.

На улице послышалось несколько револьверных выстрелов, не достигших цели; потом наступила тишина, а в гостиную, между тем входил уже одетый Мистерьё, который не торопился с туалетом; войдя, он спросил у нашего друга:

– Итак, чем могу быть полезен?

* * *

В то утро в пансионате был большой праздник. День рождения синьора Джанни Джанни, и все, за исключением силача-гренадера, сделали ему подарки и поднесли цветы. Джанни Джанни, со своей стороны, угостил всех вермутом в саду; так что «Бдительный дозор» был бы местом веселья, если бы печальным контрастом этому не служили горестные вздохи Ланцилло и супругов Суарес, а также слезы веселых купальщиц из Майами.

Джанни Джанни был в ударе. Он всех оглушил своей игрой на гостиничной трубе, закусил и даже под всеобщие аплодисменты отплясал бешеную сарабанду с упиравшимся Арокле. Потом взглянул на часы и посерьезнел.

– В эту минуту, – сказал он во внезапно наступившей тишине, – ровно семьдесят лет назад я появился на свет.

– Многая лета! – закричали вокруг.

Джанни Джанни не ответил, сунул часы в карман и сказал потухшим голосом:

– Счет.

Арокле прибежал со счетом за пятнадцать дней проживания старика в гостинице.

– А зачем вам? – спросил кто-то. – Вы уезжаете?

Джанни Джанни не ответил. Он внимательно изучил цифры и заплатил до последнего цента.

Потом подозвал Арокле и сказал:

– Держи.

И сунул ему в руку пол-лиры. После чего старик попросил врача, который был среди отдыхающих, проверить ему пульс.

– В полнейшем порядке, – сказал врач.

Джанни Джанни попросил прослушать его со всех сторон и, когда узнал, что со здоровьем у него все прекрасно, воскликнул:

– Проклятье!

Все молчали, ожидая разъяснений. Наконец, старик, по просьбе окружающих, рассказал следующее:

– Десять лет назад я получил небольшое наследство. Поскольку я на свете один-одинешенек, я решил все его проесть. Но, заботясь о завтрашнем дне, я разложил все так, чтобы денег мне хватило ровно до последнего дня моей жизни, и при этом не осталось ни одной непотраченной лиры. Я рассчитал, что проживу не дольше семидесяти лет; полученные деньги я распределил ровно до этого возраста, и так, день за днем, я потратил все состояние.

На некоторое время Джанни Джанни умолк, глядя в пустоту; потом закончил:

– Как видите, мой расчет оказался самонадеян: семьдесят лет мне наступило, деньги кончились…

– А вы все еще живы! – с тоской воскликнули слушатели, проникаясь душевной драмой старика.

Старик покачал головой и повторил угасшим голосом:

– А я все еще жив.

– Но почему же вы не оставили себе про запас?

– Почему? Да потому что если бы я умер раньше, эти деньги пропали бы зря. А я хотел попользоваться ими всеми. Но, повторяю, – конец денег и конец жизни не совпали, как я надеялся.

Джанни Джанни встал.

– Что мне теперь делать? – сказал он. – Куда мне идти? Что я буду есть завтра? Ничего я не знаю.

Он положил трубу, взял узелок со своими вещами, который носильщик снес вниз; пожал руку гостиничной прислуге, пришедшую проститься с ним у дверей коридора; поклонился бывшим товарищам по пансионату и медленно поплелся к выходу.

У выхода, порывшись в кармане, он обнаружил монету в десять центов. Вернулся.

– У меня осталось еще два сольдо, – произнес он, взял трубу, поднес ее ко рту и звонко затрубил среди сочувственного молчания присутствующих, пока Арокле трубу у него мягко, однако настойчиво не отнял.

Джанни Джанни вышел.

Было видно, как его согбенная годами фигура медленно пересекала дорогу.

Mors tua, vita mea.[7] Силач-гренадер коршуном набросился на инструмент и принялся дудеть, а в это время постояльцы направлялись к своим столам, поскольку прозвучал сигнал к завтраку.

Но нашлась добрая душа, пожалевшая Джанни Джанни. Это был Уититтерли – догнав несчастного долгожителя, он сказал ему:

– Послушайте, оставайтесь сегодня в пансионате за мой счет, а завтра… – Он собирался сказать: завтра поможет бог; но, не желая огорчать старика, закончил: – А завтра, будем надеяться, вы умрете.

* * *

Джедеоне пулей влетел в гостиницу и сказал супругам Суарес:

– Идемте в номер, мне нужно вам кое-что сказать.

Тем временем, поскольку стояла суббота, синьор Афрагола разослал своим постояльцам счет за неделю и заперся на два оборота ключа. Несколько мгновений спустя весь пансионат гудел у него под дверью. Силач-гренадер с трубой в руках подавал сигналы к битве. Афрагола ломал руки, вопрошая с тоской:

– Как же я смогу выйти вечером за продуктами?

И прислушивался к грозному шуму за дверью.

– Тут, – сказал он себе, – нужен такой маскарад, который донельзя напугает постояльцев, а меня сделает неузнаваемым.

Ему в голову пришла блестящая мысль.

– Я наряжусь гостиничным вором! – сияя, воскликнул он.

Он разрыл солидный запас своих маскарадных костюмов, и несколько минут спустя черная майка и маска сделали его неузнаваемым даже для самого тренированного глаза. Он вылез через окно в сад и осторожно вошел в гостиную в надежде незаметно выбраться из здания. Но, когда он проходил, постояльцы в страхе шарахались от него, и из уст в уста пробежало имя, наводившее ужас:

– Мистерьё… Мистерьё…

«Пока все неплохо», – подумал Афрагола. И чтобы успокоить народ и рассеять возможные сомнения, он сказал очень вежливым тоном, проявив феноменальную наглость:

– Да, господа. Я и есть Мистерьё. Но я не хочу никому причинить зла. Позвольте пройти.

И направился к выходу.

Однако при виде такого любезного гостиничного вора постояльцы воспрянули духом. Многие дамы сбегали в номера за альбомами и стали кричать, протягивая их лже-Мистерьё:

– Пожалуйста, автограф!

Фальшивого гостиничного вора эти легкомысленные создания окружили с радостными восклицаниями восхищения. Дамы пожирали его глазами. Силач-гренадер протянул ему альбом и ручку со словами:

– Вы не напишете какое-нибудь пожелание? Видите, здесь автографы самых знаменитых деятелей искусства и политики.

Афраголе некуда было деваться; он торопливо нацарапал:

Не будьте жестоки к ворам.

– Как прелестно! – воскликнули все.

И хотели предложить псевдо-Мистерьё выпить с ними чашечку кофе; а он, заметим, был сам не свой.

– Расскажите нам о каком-нибудь из своих дел, – стала умолять какая-то дамочка, – что-нибудь пикантное и одновременно ужасное.

– Да, – сказал силач-гренадер, – о какой-нибудь гостиничной проделке!

«Да уж! – подумал Афрагола, который был начисто лишен воображения. – Если я расскажу о своих гостиничных проделках, меня тут же узнают».

Он медленно заговорил:

– Однажды…

Но тут открылась входная дверь, и появилась стройная фигура другого гостиничного вора в черной майке.

– Ох… – сказал Афрагола, который страшно побледнел под своей маской, – дорогой коллега…

Пришедший не обратил на него внимания. Он обратился к Арокле:

– Могу я видеть синьора Мальпьери?

– Он в номере; о ком доложить?

– Мистерьё.

Взрыв бомбы произвел бы на постояльцев меньшее впечатление.

Афрагола упал на стул.

– Но, – сказала одна дама, показывая на него пришедшему, – вот Мистерьё.

Настоящий Мистерьё пожал плечами и бросился вверх по лестнице за Арокле. А тем временем силач-гренадер, заподозрив неладное, стал внимательно присматриваться к лже-Мистерьё; ему показалось, что под трико на одной из ягодиц у гостиничного вора торчит громадный нарыв.

– Друзья, – внезапно закричал он, хватая самозванца, – у него сумка для продуктов.

Постояльцам не нужно было других слов. Они набросились на несчастного и хорошенько бы его поколотили, оставив лежать без чувств на полу, если бы Афрагола, который по части ловкости мог бы поспорить с настоящим Мистерьё, не вверил свое спасение ногам.

Когда Арокле узнал о случившемся, он сказал:

– И вы туда же – переодеться гостиничным вором! Господи, да только так вас и можно узнать!

* * *

– Вы захватили отмычки? – спросил Джедеоне, когда Мистерьё вошел в номер к Суаресам.

– Разумеется.

– Тогда подождите минутку.

Он пошел звать Катерину, оставив вора в компании с супругами Суарес, которые, заметим попутно, отнюдь не чувствовали себя спокойными, хотя Мистерьё, чтобы не пугать их, даже снял свою маску. Послышались шаги Джедеоне, который возвращался с девушкой. Дверь отворилась, Катерина вошла и:

– Цветок в грязи! – воскликнула она, покачнувшись.

Мистерьё выронил из рук отмычки.

– Катерина! – пробормотал он.

– Кто-нибудь мне объяснит… – начал было Джедеоне, ошеломленно глядя на окружающих, изумленных не менее его, хоть и каждый по своей причине.

Мистерьё, к которому вернулось самообладание, жестом остановил Джедеоне.

– Вы, – сказал он старику, – не сказали мне, в чем состоит дело. – Он собрал отмычки, снова надел маску и добавил: – Я никогда не стану им заниматься. Всего хорошего, господа.

И исчез, оставив всех стоять в позах, которые они приняли бы, если бы за мгновение до того среди них взорвалась бомба.

XII

Когда после драматичной слезной сцены Катерина рассказала про свои ночные разговоры с Цветком в Грязи, Джедеоне разорвал помолвку и ушел, бросив в лицо Суаресам:

– У меня для сына найдется не одна, а сотня партий получше вашей Катерины. Вы еще будете локти кусать!

– Злобная тварь! – крикнул ему вслед Суарес.

Этот на вид такой миролюбивый человек был способен на самые страшные поступки, если его раздразнить.

Джедеоне побежал в номер к Андреа.

– Одевайся, – приказал он ему. – Уходим.

– А что произошло? – спросил молодой человек, поспешно пряча брошюру «Как содержать женщин».

– А то, что твоя свадьба с этой девкой накрылась. Но у меня есть для тебя кое-что получше.

Пока они спускались по лестнице, он скрипел зубами:

– Виделась она с этим воришкой, виделась!

На выходе они встретили Уититтерли, который, зевая, созерцал пейзаж. Бедняга ужасно страдал от скуки – он принужден был проводить время в бездействии вследствие гибели своего судна.

– Капитан, – сказал ему Джедеоне, – вы не могли бы побыть свидетелем на помолвке моего сына?

– С величайшим удовольствием, – ответил Уититтерли, обрадовавшись случаю хоть чем-нибудь заняться.

– Скоро я вам смогу сказать точно; а пока будьте готовы выступить по первому моему зову, ибо это может произойти в самое ближайшее время.

– Я буду стоять здесь. Если не найдете меня здесь, значит я в порту. Ночью постучите ко мне в номер, и я через секунду буду у вас. Даже знаете что – я лягу одетым.

По правде сказать, этот замечательный человек, который ни минуты не сидел без дела, курсировал между пансионатом и портом. Как выражался сам капитан, он держался на виду на тот случай, если вдруг какой-нибудь судовладелец предложит ему взять под свою команду другой корабль.

Поэтому его часто можно было видеть в окрестностях порта, где он таинственно о чем-то шептался с судовыми агентами и старыми морскими волками.

И одновременно рассылал во все инстанции письма, прилагая к ним справки, памятные записки, характеристики и марки для ответа. Иногда он заглядывал в дирекцию:

– Мне никто не звонил?

– Нет, – неизменно отвечал Арокле.

Уититтерли удивлялся:

– Как же так?

– Не знаю, что и сказать.

После ужина капитан делами больше не занимался. Всему свое время, говорил он: сначала дело, потом забавы. И отправлялся гулять по центральным улицам, останавливаясь у всех магазинов, в это время уже закрытых.

– Мне очень забавно, – объяснял он тем, кто спрашивал о причине такого странного поведения, – смотреть на опущенные ставни.

Перед самым сном капитан выходил на улицу, чтобы, согласно многолетней привычке, прогулять свою трость.

* * *

Джедеоне и Андреа отправились за коробкой шоколадных конфет.

Когда они вышли из кондитерской, Джедеоне усиленно замахал рукой, подзывая карету, стоявшую в конце улицы. Пожилой кучер с трудом слез на землю и, стараясь идти как можно быстрее, направился к нашим друзьям, чтобы осведомиться:

– Я могу быть чем-нибудь полезен?

– Да нет же! – нетерпеливо воскликнул Джедеоне. – Мне нужна карета!

– А-а, – разочарованно протянул кучер, – а я думал, вам нужен я.

Он вернулся, занял место на козлах и спросил у Джедеоне, который уселся в карету вместе с Андреа:

– Куда ехать?

Лошадь с понятным трепетом навострила уши.

– Я не могу вам этого сказать, – ответил Джедеоне, который хотел сохранить место поездки в тайне.

Кучер, не будучи любопытным, настаивать не стал. Все несколько минут рассматривали панораму, не шевелясь. Наконец, у Джедеоне вырвалось:

– В замок Фиоренцина! – отчего лошадь вздрогнула, а кучер сказал:

– В такое время? Мы же приедем к ночи.

– И то правда, – пробормотал Джедеоне, – поедем завтра утром. Приезжайте за нами ровно в семь.

– С каретой? – спросил кучер.

Джедеоне несколько мгновений думал и наконец сказал:

– Да, так будет лучше.

Уже направляясь к гостинице, он снова повернулся к кучеру и крикнул:

– Да, вот еще о чем попрошу: и с лошадью!

– Ах вот как? – удивленно ответил кучер. – Ну, как скажете.

* * *

Когда свидетели удалились, Суарес сказал:

– Позор!

– Но я, – простонала Катерина, – не знала, что он гостиничный…

Рыдания помешали ей закончить.

– А пока что, – продолжил старик, который, несмотря на внезапное страшное открытие, был по-своему рад и горд, что на сей раз причиной крупной неприятности в семье был не он, – пока что, с сегодняшнего дня – новая жизнь.

Он крупными шагами прошелся по комнате и добавил:

– Я не требую, чтобы жених был богат!

Катерина зарыдала громче.

– Но от честного жениха, – продолжил старик, – я отказаться не могу.

Обращаясь к жене, которая вздыхала, сидя на кровати, он прибавил:

– А ты проследишь за тем, чтобы она не читала письма от этого негодяя!

Синьора пожала плечами.

– Будет непросто, – сказала она, качая головой, – проследить за тем, чтобы девушка не читала любовные письма.

– Это почему? – спросил муж.

– Да ладно – будто ты не знаешь, где читают любовные письма?

– Где же?

– Не строй из себя наивного! Бедный юноша! Где читал их ты, втайне от родных?

– Не помню.

– Ах, не помнишь? А где, по-твоему, читала твои письма я?

– Где же?

– Брось, ты лучше меня знаешь, где втайне читают такие письма, с тех пор, как мир стоит!

– Да говорю же тебе, что не знаю.

– Не знаешь? Очень жаль, но видно, ты никогда не любил меня.

Суарес некоторое время думал, где это читают любовные письма, и, так ни до чего и не додумавшись, поскольку не мог представить себе место, пригодное для этих целей, снова вернулся к бесконечной обличительной речи против дочери.

– Ты никогда не интересовалась, – закричал он, – ты никогда не интересовалась…

– Но ты же сам, – ввернула синьора Суарес, – оставляешь ее ночью одну!

Старик, подобно луку, который в конце концов ломается вследствие слишком продолжительного натяжения, упал в кресло.

– Чуда не произошло, – сказал он, – я виноват и на этот раз.

– Ну конечно же, – начала шуметь жена, – если по ночам, вместо того чтобы спать…

– А чем же, по-твоему, дорогая моя, она должна заниматься по ночам? Ночью спят!

– И тем не менее, случается и всякое такое.

Катерина едва слышно всхлипывала – так, что отец не мог в конце концов не погладить ее по головке. И сказал ей нежным тоном:

– Ну подумай в самом деле, девочка моя! Как же ты можешь выйти за сына Фантомаса!

Катерина продолжала беззвучно плакать в полутьме, сгустившейся во всех углах. Вошел Арокле – он прибыл убираться в номере. Увидев постояльцев, он было повернулся, чтобы уйти, но, услышав плач Катерины, заплакал сам.

– Вы-то чего плачете? – спросил у него Суарес.

Арокле пожал плечами.

– У меня, – сказал он, – свои на это причины. Поскольку я пережил много несчастий, но не могу плакать при людях без видимого повода, я пользуюсь всеми печальными ситуациями, чтобы выплакаться.

– Но я не могу вам позволить, – сказал Суарес, – пользоваться горем…

Арокле перестал плакать и утер глаза. Суарес даже пожалел о своей выходке. Он склонил голову и, будучи, в сущности, человеком добросердечным, добавил:

– Да плачьте, я разрешаю.

– Спасибо, – ответствовал мужественный слуга, – но мне уже пора идти. Теперь в другой раз.

И вышел.

Некоторое время спустя синьора Суарес нарушила молчание.

– И все же, – сказала она, как бы разговаривая сама с собой, – этот Фантомас, должно быть, накопил порядочно деньжат.

Суарес пожал плечами.

– А я думаю, – пробормотал он, – что он все проел.

В тот вечер больше не было сказано ни слова.

* * *

Мистерьё прибежал домой со смятенной душой, впервые проклиная судьбу и свою забубенную жизнь.

Дома его ждала грандиозная новость: несколько часов назад в результате несчастного случая погиб Жюв, знаменитый полицейский. Эта новость, мгновенно дошедшая до ушей Фантомаса, погрузила печально знаменитого бандита в неописуемую скорбь.

– Жюв, – повторял он сквозь слезы, – всю свою жизнь посвятил мне. Мы охотились друг за другом с незапамятных времен; либо он гнался за мной, либо я за ним. А сейчас его больше нет, и я остался один!

Этот неуловимый преступник чувствовал, что вместе со своим смертельным врагом в могилу сошла и часть его самого.

На следующий день на похоронах знаменитого полицейского – который из удобства в последние годы своей жизни снимал домик рядом с жилищем своего непримиримого противника – на самом красивом и самом большом венке красовалась простая надпись: Фантомас.

Старый бандит, глядя в окно, провожал траурную процессию глазами, в которых стояли слезы. И когда Фантомас увидел, как скромный, почти лишенный каких-либо украшений, катафалк – честный полицейский умер в такой же бедности, в какой и жил – тронулся, покачиваясь, сопровождаемый друзьями и близкими, он прошептал, печально качая головой:

– Прощай, Жюв! Впервые я не могу последовать за тобой. Мы мучили, мы изводили друг друга всю жизнь, но я любил только тебя. В конце концов ты меня обставил: на этот раз ты ушел от меня по-настоящему. И навсегда.

Кто знает, было ли это чудо любви или следствие печального зрелища, которое являл его отец, но Мистерьё испытывал новые чувства.

Он долго думал. В полночь он надел черную майку, взял инструмент, какой-то большой пакет и вышел, постаравшись не производить шума. Громадные черные тучи вздымались в небе; за ними то скрывалась, то проглядывала луна.

* * *

Джедеоне и его сын вошли в номер, закрыли дверь и начали раздеваться.

– А нам будет очень жарко, – спросил Андреа, – если мы закроем дверь на ключ?

– Андреа, Андреа! – пробормотал Джедеоне. – Ты хотя бы говори шепотом!

– Почему? – спросил молодой человек. – Ты боишься проснуться?

– Сын мой, не дай бог тебя кто-нибудь услышит, когда ты несешь такое! – захныкал отец. Андреа умолк.

Его отец залез под простыню, собравшись спать, поскольку назавтра ему предстоял ранний подъем, – как вдруг вспомнил: рукопись рассказа Изабеллы.

Он совершенно забыл о новелле, которую ему отдал Павони.

– А вдруг он спросит мое мнение? – подумал старик.

Нужно было срочно ознакомиться с произведением.

Он зажег лампу на тумбочке у кровати и, вытащив рукопись, прочитал – не без дрожи, впрочем, быть может, вызванной поздним часом:

Человек с отрезанной головой

Джузеппе Пателлини был злобен, как обезьяна, и мстителен, как серые медведи Больших Кордильер, которые – скажем попутно – очень любят мед. У него произошла небольшая размолвка с графом Паскуале Пассерини. Совсем пустяковая. Такие случаются между друзьями ежедневно. Дело было вот в чем: граф Паскуале Пассерини нечаянно убил комара, к которому Пателлини был очень привязан. Так вот, без раздумий Джузеппе Пателлини взял ножницы и отрезал голову графу Паскуале Пассерини, пока тот спал.

Представляете, каково было графу Пассерини, когда он проснулся и обнаружил, что у него нет головы. Он был страшно этим расстроен. Тем более, что злобный Пассерини спрятал отрезанную голову под кроватью, и Пассерини так и не смог ее найти.

Бедняга целый день бродил по дому и спрашивал:

– Моя голова! Кто видел мою голову?

Но никто не мог ему помочь. Пателлини, довольный, посмеивался в сторонке.

– А ты не знаешь? – спросил у него граф.

– Я? А при чем тут я и твоя голова?

Беда же состояла в том, что найти голову было невозможно. Вечером Паскуале Пассерини взял шляпу и, как всегда, отправился в кафе.

– Вы знаете, что со мной? – спросил он у друзей.

– Что?

– Никак не найду своей головы.

– О, какой ужас!

И заговаривали о другом. Но Пассерини по-прежнему думал о своей голове.

Вернувшись домой, он возобновил поиски. Его жена, которая в его отсутствие сама безуспешно искала голову, сказала ему:

– Так и не нашла. Кто его знает, куда она девалась.

Пассерини заволновался не на шутку. Как раз в те дни ему нужно было закончить несколько важных исследований. Как тут обойтись без головы?

Это было что-то невообразимое. Паскуале не находил покоя.

– Как же так? – кричал он, – она была, когда я уснул. Она была на подушке, вот тут! – И показывал место. – Просыпаюсь, а головы больше нет!

Было от чего сойти с ума.

Тем временем Джузеппе Пателлини начал чувствовать угрызения совести. Отрезать голову другу! Конечно, поступок некрасивый. Тем более – лишить его головы именно теперь, когда она была ему нужна для работы!

Пателлини, который лишился сна от угрызений совести (он в общем-то был малый неплохой), встал и побежал к Пассерини домой.

– Послушай, – сказал он ему сразу, – я пришел к тебе покаяться, но ты меня должен простить.

– Ну конечно же.

– Клянешься?

– Ну разумеется!

– Так вот, это я отрезал тебе голову, пока ты спал, и спрятал ее.

– И только-то? – удивился Пассерини. – Мог бы сразу сказать. Конечно, вещь неприятная, но я тебе прощаю. Я вообще-то и сам подозревал, что это твоя проделка, проказник!

– Какой ты добрый!

– Ну ладно, ладно. А сейчас скажи мне, куда ты спрятал голову, и посмотрим, можно ли ее приклеить.

Короче говоря, Пателлини нашел отрезанную голову, которую с помощью всей семьи кое-как приклеили, и вся эта история окончилась обедом.

* * *

Дочитав до конца интересное повествование, старик Мальпьери некоторое время лежал, задумавшись.

Он не совсем понял про отрезанную голову.

– М-да, – пробормотал он, – я не очень-то в курсе последних тенденций в литературе.

Он уже собирался спать, как вдруг его взгляд упал на примечание, написанное хозяином замка. Оно гласило:

ПРИМЕЧАНИЕ. Автор имеет в виду не голову, а главу, то есть раздел текста. Это была глава, очень важная для графа и крайне необходимая для его литературных изысканий.

– О, бедняжка! – пробормотал Джедеоне, вспомнив о мести коварного наставника невинной девушке.

* * *

Мистерьё, который стоял притаившись в коридоре, осторожно вышел.

Но тут же пришлось поспешно вернуться назад. Дверь в номер Мальпьери тихонько отворилась, из нее вышел Андреа в ночной рубашке.

Дело в том, что наш милый молодой человек вот уже два часа ворочался в постели без сна: его мучила мысль, пожелал ли он спокойной ночи Уититтерли. Наконец, после долгих колебаний, он подумал: «В сомнении melius est abundare quam deficere».[8]

Он встал, тихонько вышел и отправился постучать в дверь капитана с колдовскими глазами.

В ответ прозвучало молчание.

Андреа постучал сильнее. Потом еще сильнее. Наконец послышался голос Уититтерли – капитан, проснувшись, кричал:

– Кто там? Что вам нужно в такое время?

Андреа приложил рот к замочной скважине.

– Спокойной ночи! – прокричал он.

И побежал, освободившись от мук сомнения, в кровать, где тут же уснул, в то время как Уититтерли страшно ругался.

* * *

Мистерьё вышел из своего укрытия. Но он едва успел притаиться снова. На этот раз открылась дверь номера Ланцилло, и знаменитый донжуан – с всклокоченными волосами и перекошенным лицом – пошел к двери номера Уититтерли и стал пинать ее ногами.

– Что еще вам нужно? – закричал капитан изнутри.

Ланцилло, который целый день искал свой ключ, где придется, заорал как полоумный:

– Предупреждаю вас, что если до конца завтрашнего дня ключ не отыщется, я вас пристрелю как главного виновника.

– Сынок, – донесся голос капитана, – не говорите так даже в шутку. Ну прилично ли это? Ключ найдется, вот увидите. Вспомните, в природе ничего не создается и ничего не разрушается.

Ланцилло, стеная, вернулся в свой номер. О, если бы он мог предвидеть, что всего лишь несколько часов отделяют его от счастливого обнаружения вожделенного предмета!

* * *

Когда в коридоре снова стало тихо, Мистерьё выглянул, убедился в том, что никого нет и выставил ногу. Но так и остался стоять с повисшей в воздухе ногой, затаив дыхание. Открылась дверь Марины, номер которой располагался по соседству с номером ее друга. Молодая и прекрасная женщина, казалось, была во власти страшной ярости; как безумная, она стала пинать дверь Камилло.

Молодой человек в полусне подумал со стоном:

– Вот она. Так я и знал.

Причина состояла в том, что прошедшим вечером произошла довольно бурная сцена: он имел неосторожность не выразить своего омерзения при виде хорошенькой постоялицы. Последовала страшная ссора, во время которой Марина поклялась, что на следующий день они расстанутся.

«Хорошо бы!» – подумал Камилло; и отправился спать, причем подруга последовала его примеру. Сейчас женщина без устали пинала дверь, так что молодой человек не мог больше делать вид, что спит.

– Кто там? – простонал он.

– Открывай, негодяй! – был ответ.

– Марина, – умоляюще сказал Камилло, – дай мне поспать.

– Открывай!

Марина сотрясала дверь с такой силой, что молодой человек вынужден был встать и, пребывая в состоянии жуткого страха – не зная, кроме всего прочего, куда придется ее первый удар, – открыть; сделав это, он опять побежал в кровать, а в это время перебаламученная Марина входила, водя по комнате звериным недоверчивым взглядом.

– Любимая, – пробормотал Камилло, стараясь задобрить ее, чтобы продолжить спать, – если я и виноват, то только в одном: в том, что люблю тебя…

– Ах вот как? – закричала Марина вне себя от ярости, – ты спишь, несмотря на мои отчаянные крики, кричит петух, а ты не желаешь просыпаться.

Она подскочила к двум кувшинам с водой и молниеносным движением опрокинула их на тело и кровать несчастного молодого человека. Тот, ощутив на себе потоки воды, на мгновение подумал, что пришел его последний час. Но тотчас от соприкосновения с водой он вышел из того оглушенного состояния, в котором находился после прерванного сна, и выпрыгнул на середину комнаты, превратившуюся в озеро. На этот раз вне себя от ярости был он.

– Проклятье моей жизни! – заорал он, хватая женщину за волосы, – вон отсюда, вон, вон! Завтра, даст бог, все будет кончено!

И вышвырнул ее за дверь. Мистерьё, который как раз в это мгновение решился сделать шаг, снова поспешно спрятался.

* * *

Марина с победоносным смехом вернулась в свой номер, и бедный гостиничный вор решил выйти, как вдруг открылась другая дверь; а именно – из номера силача-гренадера, который, разбуженный ссорой любовников, закричал в общем направлении их двери:

– Вы наконец прекратите шуметь? Не беспокойте людей хотя бы ночью. Безобразие! Что это такое? Что за…

Мистерьё думал: «Подожду, пока он закончит, а потом быстро все сделаю».

Но силач не унимался.

– В этом пансионате, – продолжал шуметь он, – ни есть, ни спать, ни играть не дают! Даже фортепиано нет! Нет даже…

Продолжить он не смог. Открылась еще одна дверь, и появилась фигура Джанни Джанни, которому добряк Уититтерли позволил остаться в пансионате еще на пару дней.

– Если еще раз услышу ваш несносный голос, – сказал долгожитель силачу-гренадеру, – я подойду и тресну вам тазиком по голове.

После чего этот вспыльчивый человек прибавил еще несколько выражений с неясной логической связью – как, например, такое: в силу чего, учитывая, что силач-гренадер не желает спать, мог бы не мешать это делать настоящим джентльменам (sic[9]).

При этих словах у силача-гренадера потемнело в глазах, и он бросился на своего врага. В пустом и ярко освещенном коридоре противники принялись яростно мутузить друг друга. После обмена первыми ударами, не прерывая боя, силач-гренадер подумал:

«Какой же я дурак! Драться со злейшим врагом ночью в пустынном месте! Ведь тут нас никто не разнимет. Моя жажда мщения уже удовлетворена, а ведь приходится лупить его и дальше, потому что нас некому разнять. Да и под каким предлогом я перестану драться? А с другой стороны – он тоже не прекращает драться».

Одновременно Джанни Джанни, нанося тяжелые удары, думал:

«Какую глупость мы совершаем! Вместо того, чтобы сцепиться во время обеда, когда десять человек быстро бы нас утихомирили! Теперь я бы охотно и прекратил, но не могу же я отступить первым. Посмотрим, может, кто-нибудь найдется поблизости».

Продолжая осыпать противника ударами и получая столько же в ответ, старик стал отвлекать силача к правому коридору.

«Куда это он? – думал гренадер, отходя влево, – в той стороне никого нет!»

Долгожитель же думал, отходя вправо:

«Этот болван ничего не понимает».

Тем временем, поскольку рассвет был уже близок, Мистерьё решил действовать незамедлительно. Он вышел из своего укрытия и как будто раздумывал, откуда начать, не удостаивая драчунов даже взглядом.

– Эй! – крикнул ему Джанни Джанни. – Вы разве не видите, что мы деремся?

– Вижу, – спокойно ответил Мистерьё.

– И что вы там стоите как пень? – воскликнул силач-гренадер. – Сделайте же что-нибудь! Или что, подсказка нужна?

– А мне-то что за дело? – ответил Мистерьё. – Деритесь себе на здоровье.

И вошел в какой-то номер.

Когда противники остались совершенно одни, сцепившись в смертельной схватке, силач-гренадер предложил:

– Попробуем в той стороне.

– Там все спят, – ответил Джанни Джанни задушенным голосом, не переставая наносить удары.

Силач-гренадер меж тумаками вставил:

– Надо вызвать Арокле.

Все так же сцепившись, нещадно колотя друг друга, они дошли до последнего этажа и стали пинать дверь в комнату Арокле.

Преданный слуга выглянул, полусонный, и очумелыми глазами посмотрел на драчунов. Наконец он спросил:

– И что мне делать?

– Разнимите нас! Скотина!

Арокле оделся; потом нехотя вклинился между дравшимися и, разумеется, у него ничего не вышло. Но с божьей помощью драчуны были разняты и отправлены в свои номера.

* * *

Было утро. Марина, совершенно готовая к выходу, подошла к двери номера Камилло и постучала. Камилло, который провел ночь в созерцании – издалека – своей кровати, превратившейся в озеро, вышел в дорожном костюме.

– Пойдем, – сказал он.

Не глядя друг на друга, любовники двинулись вперед с опущенными головами. Впервые они, казалось, пришли к согласованному решению. Но что это было за решение, господи? У обоих были очень мрачные лица, что наводило на плохие предчувствия.

Ах, милые, что-то вы затеваете очень нехорошее!

Они открыли входную дверь в гостиницу. На улице был серый воздух, стлавшийся над белесым морем.

День, наступил день! И будто судорога прошла по сонной земле.

XIII

Четвертый и последний день нашего повествования начинается в замке Фиоренцина, который обычно просыпался с первыми лучами солнца. Точнее, первыми просыпались женщины; что же касается хозяина дома, заставить его расстаться с периной стоило немалых трудов. Джорджо Павони был довольно ленив и, чтобы побороть этот ужасный недостаток, поручил своей служанке стараться и поднимать его путем уговоров, поскольку силой это сделать не получалось – учитывая, что он был самым сильным и ловким в доме. Этот страшный человек мог оказать сопротивление и десяти спортсменам. Что уж говорить о двух добрых старушках и девушке, которые, даже призвав на помощь садовника и повара, не могли поднять его с постели. «Он силен, как лев!» – часто восклицали они после своих тщетных попыток. Именно поэтому бодрый старик и дал поручение служанке прибегать к уговорам всякий раз, когда оказывалось необходимым вставать рано. В этих случаях – именно такова была воля хозяина дома – старушка должна была уговорить его покинуть постель, восхваляя красоты природы и свежесть утреннего часа и перечисляя преимущества активной жизни. За эти незначительные услуги старуха не получала никакого дополнительного вознаграждения; зато Павони велел ей обращаться к нему на «ты» при оказании этих услуг; это было, разумеется, риторическое «ты»; ему казалось, что подобное прямое обращение придает бóльшую поэтическую силу ее увещеваниям, а кроме того – создает иллюзию присутствия обольстительной сирены. Заметим, что это тыканье хозяину дома, перед которым служанка испытывала нечто вроде благоговейного ужаса, было весьма мучительным для почтительной старушки; тем не менее, она исполняла возложенную на нее обязанность со всевозможным рвением и старанием.

Согласно приказу Павони, который мог уступить во всем, но только не в строжайшем соблюдении распоряжений относительно вставания, она должна была в указанный час тихо приблизиться к алькову и, просунув сквозь занавеси свою морщинистую нерешительную рожицу с острым торчащим подбородком, сказать:

– Восстань, уж день настал! Солнце воссияло над горизонтом, машина мироздания пришла в движение, и мир готовится к добрым делам. Ты слышишь? Птицы поют на ветвях старого дерева в благоухающем смолистом саду. И рыбы во глубине вод снуют, восстав от сна (это «снуют, восстав от сна» было слишком трудным пассажем для мужественной старушки, которая всегда в этом месте спотыкалась). Восстань и ты! Селяне идут в поле и поют радостные гимны! Один ты спишь. Один ты дрыхнешь в постели, в то время как солнце светит в твое окно и призывает тебя на волю, к жизни, к радости, к любви!

Такие слова должна была говорить старушка, за исключением некоторых мелких вариантов, обусловленных временем года или погодными условиями. Так, иногда, поглядев в окно, она видоизменяла «призыв к восстанию» (как называли в замке эту речь) следующим образом:

– Восстань, уж день настал! Льет как из ведра. На улицах сплошные лужи. Дует ветер. Торговцы идут на работу под зонтиками, ругаясь как извозчики. Один ты спишь, один ты дрыхнешь, в то время как дождь стучит в твои окна… – И т. д. и т. п.

Обычно, понемногу убаюканный словами, ласкавшими слух, как сладкая музыка, Джорджо Павони открывал сначала один глаз, потом другой, улыбался новому дню и вскакивал с криком:

– К добрым делам!

Иногда он медлил, и тогда служанка, которая, как мы видели, не была лишена известной находчивости, старалась выманить его из постели лживой лестью, однако, соблюдая почтительность; она проявляла недюжинную изобретательность, чтобы принудить хозяина покинуть мягкое ложе. Но в этих импровизациях у старухи нередко невольно проскальзывало «вы». Так, она могла шепнуть на ухо Павони:

– Вставайте, командор, пора к делам любви!

И прочую заскорузлую литературную дребедень, плод тайного ознакомления доброй старушки с книгами и плохого их усвоения.

* * *

В то утро, пока Павони блаженно храпел в постели, садовник, повар и гувернантка Изабеллы, собравшись под дверью комнаты, изо всех сил пытались втолкнуть внутрь упирающуюся Лючию – так звали служанку – и говорили ей при этом:

– Давай, ну же, чего упрямишься.

Эта сцена повторялась все время, поскольку для бедной Лючии – как она сама признавалась – идти будить хозяина было все равно что для поросенка – идти на бойню.

– Давай быстрее, – говорили ей прочие слуги. – Хозяина ждут эти господа в гостиной.

В самом деле, причиной побудки был ранний визит: в гостиной ожидали двое, которые спрашивали господина Павони.

Наконец, вследствие более мощного, нежели предыдущие, толчка, храбрая старушка влетела в комнату и, помолившись, чтобы все образовалось, приблизилась к кровати:

– Восстань! – шепнула она, просунув в драпировку свой длинный подбородок и морщинистое лицо. Посмотрела в окно и продолжила: – На дворе туман…

– Тьфу! – пробормотал Павони во сне.

Служанка – как того требовали распоряжения – не отстала.

– Ты слышишь, – сказала она, – как птички на ветвях…

– Пошла к черту!

Служанка с явным нежеланием приблизилась к опасному месту:

– И рыбы во глубине вод суют, задрав… сосут, взяв… несут, достав… – В конце концов старуха повернулась к алькову спиной и убежала с криком: – Черт бы побрал этих рыб!

Джорджо Павони, высунув растрепанную голову из-за занавеси, орал в бешенстве:

– Снуют, восстав от сна! Снуют, восстав от сна!

Теперь уже и он, подобно рыбам во глубине вод, сновал, восстав от сна. Сирена-обольстительница достигла цели.

* * *

– Дорогие мои! – воскликнул хозяин замка, входя в гостиную и протягивая руки гостям, которыми были как раз Камилло и Марина. – Какой приятный сюрприз! Какими судьбами в наших краях?

Любовники, казалось, были в замешательстве.

– Мы проходили тут рядом, – ответила Марина, преодолевая странное смущение, – и решили: а почему мы бы нам не забежать в гости к старому другу Павони?

Но было видно, что она лукавит.

– Может, – добавил Камилло, избегавший смотреть в глаза хозяину, – мы мешаем…

– Напротив, вы доставили мне большое удовольствие, – воскликнул хозяин замка. – Я еще спал, потому что вчера поздно лег. Я написал, – продолжал он, показывая рукой на кипу бумаг на столе, – «Если во сне танцевать тарантеллу», обширное произведение, имеющее огромное значение, в котором рассматриваются тяжелые последствия, которые могли бы произойти, если бы люди вместо того, чтобы во время сна пребывать в неподвижности и с закрытыми глазами, танцевали бы тарантеллу; тяжесть таковых последствий не может укрыться от всякого, кто пожелал бы рассмотреть, что стало бы твориться на супружеских ложах или в солдатских казармах…

Павони прервался, заметив, что гости его не слушают.

– Садитесь, – пригласил он.

– Спасибо, – сказал Камилло, опустив глаза, – нам уже надо идти.

– Ах как жаль! – воскликнул радушный хозяин. – А я хотел оставить вас на обед.

Камилло посмотрел в потолок.

– Это невозможно, – сказал он.

– Почему? – спросил Павони.

– Потому что мы не хотим вам мешать.

– В таком случае настаивать не буду.

Все трое некоторое время пребывали в смущении, как будто истинная причина визита все еще оставалась неизвестной. В этом случае Камилло и Марина вели себя не очень корректно. Они обманули Джорджо Павони. И это тем более предосудительно, поскольку жертвой обмана был такой порядочный человек!

Начал Камилло, который сказал Марине безразличным тоном:

– Ты помнишь, Марина? Именно ему мы обязаны своим счастьем.

Марина отозвалась в задумчивости:

– Еще как помню!

– А вы это помните, синьор Павони? – спросил Камилло, медленно приближаясь к хозяину замка.

– А как же! – ответил старый либерал. – Вы познакомились здесь, несколько лет тому назад, на приеме по случаю дня рождения моей матери. Именно я и представил вас друг другу и я рад…

Добряк Павони сиял и был горд, но, увидев лицо Камилло, замолк и отступил на шаг.

– Тогда, – сказал Камилло, – получите вот это!

Молниеносным движением он нанес доброму хозяину мощнейший удар в подбородок, от которого Джорджо Павони свалился под стол. Марина, как тигрица, набросилась на хозяина замка, осыпая его тумаками. Старик пытался закричать.

– Держи ему ноги, да покрепче! – сказала Марина, тяжело дыша; коленом она пыталась душить несчастного.

– Держи его за руки, – пыхтел Камилло, продолжая наносить несчастному старику тяжелые удары. – И заткни ему рот платком.

– Пожалейте! – хрипел старик; глаза вылезли у него из орбит. – Я отдам вам все свои богатства, если вы сохраните мне жизнь. Послушайте, выслушайте меня: у меня четыре виноградника, дом в городе, четырнадцать имений; если копать под пятым деревом слева, что на аллее в глубине сада, найдете сундучок с золотыми монетами…

Но Марина продолжала, как бесноватая:

– Проклятый! Это он нас познакомил друг с другом. Негодяй! Кретин!

– Это все он, – рычал Камилло. – Умри, зловредный старик!

Повернувшись к подруге и не прекращая колошматить старика, он сказал:

– Дави сильнее горло, двумя пальцами! Постарайся! Повыше, повыше… Жми на щитовидку!

– Ты имеешь в виду сонную артерию.

– Обе сразу. Посильнее.

В этот момент дверь открылась, и появились Джедеоне и Андреа. Любовники отпустили жертву.

Пока Джедеоне помогал хозяину прийти в себя, Камилло подошел к Андреа и сказал с угрозой в голосе:

– Забудь все, что здесь видел…

Андреа сделал узелок на платке.

– Ах ты, гад, – закричал Камилло, – я тебе сказал забыть, а ты завязываешь узелок на платке!

– Да нет же, синьор, – ответил Андреа, – я завязал узелок, чтобы запомнить, что мне надо забыть.

Марина и Камилло убежали.

Как впоследствии выяснилось, они добровольно явились на ближайший полицейский участок, полностью сознавшись в содеянном. Но, выслушав их признание, в полиции сказали:

– Мы не только не задерживаем вас, но, если хотите, мы сейчас пойдем и арестуем Джорджо Павони.

– Этого не нужно, – сказали любовники. – До свидания.

И они отправились заниматься формальностями, необходимыми для развода, решение о котором было принято окончательно.

* * *

Сразу же после бегства нападавших хозяин замка при помощи новых посетителей с трудом поднялся и сказал, тяжело дыша:

– Ужасно начинается день! Какой страшный момент. Думал, что конец. Они были как разъяренные звери.

И вытер кровь. Вдруг он взглянул на Джедеоне и Андреа, словно только что заметил их присутствие, и спросил с недоверием:

– А вы какими судьбами в этих краях?

– Мы проходили мимо… – начал Джедеоне.

Павони отпрыгнул назад и замер, приготовившись к схватке.

– Что?! – вскричал он. – А вы не собираетесь тоже мне что-нибудь устроить? Живо говорите, зачем пришли. И поскорее, не томите, ради бога! Вы задумали что-то недоброе.

Джедеоне постарался его успокоить.

– Напротив, – сказал он, – мы принесли вам маленький подарок. Андреа желает поднести коробку шоколадных конфет вашей доброй матушке, чтобы помочь ей собрать необходимое количество оберток для выкупа томящегося в неволе негритенка.

– Какая жалость! – воскликнул Павони. – Как раз вчера мы отправили посылку с обертками.

– О! – сказал Джедеоне.

– Как бы то ни было, – продолжил старик, беря коробку, – моей матери все равно будет приятно. Более того, она как раз выразила желание начать собирать новую посылку для выкупа еще одного негритенка. – И добавил: – Однако, это любезно с вашей стороны! И в такой ранний час!

– Так значит, – сказал Андреа, – пойдем будить старуху?

– Она уже встала, – ответил Павони. – Сейчас мы пойдем к ней.

Джедеоне удержал его.

– Я назвал не все причины, по которым мы к вам пришли, – сказал он. – Я бы хотел попросить у вас об одном одолжении.

– Сегодня, – сказал Павони, – вы спасли мне жизнь. Можете просить, что угодно. Если это, конечно, не деньги.

– Ваши слова меня ободрили, – пробормотал Джедеоне, – но почему бы нам не сесть?

– Точно. Почему бы нам не сесть? – ответил Павони.

Андреа, подумав, что это к нему обратились с вопросом, покраснел и пробормотал:

– Я не знаю.

Джедеоне бросил на него взгляд, исполненный горечи.

Они сели. Хозяин замка принял серьезный вид и, придвинув свой стул к Джедеоне, пробормотал:

– Я вас слушаю.

– Я пришел, – начал Джедеоне, – просить у вас…

И продолжил шепотом.

XIV

Джедеоне пришел в «Бдительный дозор» в состоянии необычайной веселости.

– Я приглашаю всех, – закричал он, – на обед, который даю по случаю помолвки моего сына с синьориной Изабеллой Павони.

Но не успел он закончить, как вынужден был в ужасе отступить; в дверях стояло существо, которое почти не сохранило ничего человеческого; его беспорядочно отросшие волосы спутались с косматой бородой; непомерно длинными ногтями несчастный царапал себе волосатую грудь.

– Ланцилло! – воскликнул Джедеоне.

Да, это был Ланцилло – потеряв всякую надежду вновь обрести свой ключ, он почти лишился рассудка. Несчастный молодой человек был во власти странного помешательства, в силу которого всякий раз, когда вспоминал о поясе, теперь уже закрытом навсегда, он делал полный оборот туловищем, с криком:

– Откройте!..

Услышав известие о помолвке девушки, которую он тайно любил, несчастный умалишенный забился в новом приступе.

– Откройте! – зарычал он, с дикой яростью тряся частями пояса. – Откройте именем закона!

О, если б он только знал, что лишь несколько часов отделяют его от счастливого отыскания ключей!

Пока Джедеоне старался утихомирить помешанного, послышался мрачный хор, спускающийся по лестнице гостиницы, и вскоре взорам присутствующих предстало ужасное зрелище: веселые купальщицы из Майами, распоясанные, в длинных белых халатах, с распущенными волосами, спускались по лестнице и выли:

– Ба… бараба… ба… ба… бараба…

И они были на грани помешательства!

А дело было в том, что несколько часов назад внезапно приехали с увеселительной поездкой их злейшие конкурентки, которые жестоко боролись с ними за внимание читателей иллюстрированных журналов. Наши читатели уже догадались, что мы говорим о бойких купальщицах из Атлантик-Сити. Они рассыпались по всему городку, пожиная лавры. Именно от этого зрелища веселые купальщицы из Майами чуть не тронулись от горя, а их мужья подступили к Уититтерли со словами:

– Если сегодня вечером ключи не будут найдены, мы вас убьем.

Этот старик с колдовскими глазами, снедаемый угрызениями совести, начал уже серьезно подумывать о том, чтобы выйти прогуляться, когда, высунув нос из гостиницы, был вынужден поспешно вернуться; с другого конца улицы выступала странная толпа мужчин, которые пели печальную песнь; они были одеты в самые невообразимые одежды.

Матросы!

У них тоже мозги почти встали набекрень. Несчастные молодые люди, требуя вернуть им ключи, что-то громко кричали в адрес капитана. Тот прислушался; потом, с удивлением и возмущением он объяснил окружающим:

– Они хотят, чтобы я разделся догола.

– Да разве можно? – воскликнул Суарес.

– Сами послушайте.

Все прислушались. Из толпы матросов доносились крики:

– Сюда Уититтерли! Голым!

Этот замечательный человек не верил своим ушам.

– Голым! – бормотал он. – А для чего? И вправду мы живем в эпоху разврата!

Даже синьора Суарес чуть не потеряла рассудок по причине утраты ключа. Но ее помешательство было приятным: она пела и танцевала в вестибюле гостиницы, не обращая внимания на жалость окружающих и на красное лицо мужа.

Джедеоне, которому хотелось, чтобы всем было хорошо, обратился к помешанным.

– Синьоры, – сказал он, – сегодняшний день должен быть радостным для всех. Я и вас приглашаю на обед, а потом мы займемся ключами.

Матросы, Ланцилло и веселые купальщицы из Майами согласились на перемирие.

– Только до вечера, – сказали они, – если до вечера наши ключи не найдутся, мы возобновим военные действия.

* * *

Что касается силача-гренадера, он нес караул у дверей дирекции, очень желая поколотить владельца «Бдительного дозора». Но ему не было известно, находится ли тот в своей каморке.

Он спросил об этом у дамы, которую увидел в саду.

– Да, – ответила та, – я видела, как он недавно входил.

И она бросила обворожительный взгляд на силача, а силач пробормотал:

– И надо же чтобы это случилось в моем возрасте.

Обратившись к старику Суаресу, листавшему газету, он спросил:

– Вы случайно не знакомы с этой дамой?

– Нет.

– Жаль. Хотел бы я заполучить рекомендательную записку, чтобы стать ее любовником. Что меня больше всего в ней привлекает – так это ее пропорции. Ладно. Пожалуйста, отвернитесь на секунду.

Суарес отвернулся, и силач-гренадер, после долгих колебаний и среди тысячи сомнений, робко поцеловал даму в шею.

– Негодяй! – произнесла та негодующим голосом.

– Негодяй? – переспросил силач. – О, женщины, вы часто говорите «негодяй» тому, кто без спросу вас целует, между тем как должны говорить ему «какой вы смелый!» Знали бы вы, сколько колебаний мне пришлось преодолеть, прежде чем я решился обнять вас!

– Понимаю, – ответила дама, – но это не может служить оправданием. – Она закрыла половину лица веером и, робко глядя на ухажера, пробормотала: – Пятьдесят…

– Больше двадцати вам не дашь, – галантно воскликнул силач.

– Меньше, чем за пятьдесят я не согласна.

– А-а! – протянул силач-гренадер.

Он галантно вытащил бумажник и вручил даме купюру в пятьдесят лир; дама же, говоря «спасибо», попрощалась с ним, сняв шляпку и парик, и обратилась в бегство, высоко задрав юбку.

– Проклятый! – закричал силач-гренадер. – Ее формы на самом деле были лишь сумкой для продуктов!

Но синьор Афрагола – а это был именно он – уже бодро направлялся к рынку.

Дело в том, что этот хороший человек, услышав, что Джедеоне пригласил столько народу на обед, пришел в отчаяние.

Не то чтобы в городке кончились запасы продовольствия. Нет, их хватало с лихвой, и хватило бы еще на полгода. Но штука в том, что не всегда падает с обрыва карета, запряженная четверкой, как это случилось год назад – в удачный год, когда синьор Афрагола целый месяц смог кормить своих постояльцев бифштексами.

В этом году, напротив, благодаря тому, что улучшилось содержание дорог, приходилось делать ставку на обеды из рыбных блюд. К счастью, повар, брошенный на поиски пищи в городок, вернулся с хорошей вестью: по бросовой цене там продавалась большая партия рыбы, умершей естественной смертью.

* * *

В конце концов, единственный, кто по-настоящему порадовался обеду – потому что даже Суаресы, хоть и были приглашены, остались не очень этим довольны, – был старик Джанни Джанни. Открыв глаза утром того дня, он был неприятно поражен тем обстоятельством, что по-прежнему жив, и горестно воскликнул:

– Еще один день! Что делать?

Позже, получив приглашение, он пробормотал:

– На сегодня я устроен. Но завтра? Сколь тягостна неизвестность!

– Завтра, – сказал жалостливый Уититтерли, – будем надеяться, что вы умрете.

Чтобы больше не возвращаться к несчастному долгожителю, скажем, что он дожил до ста лет. Последние тридцать он провел в непрерывном ожидании смерти. Каждый вечер, ложась спать, он говорил:

– Может быть, завтра.

Но на следующее утро, лежа в постели, он несмело открывал один глаз, обуреваемый сильным волнением, и видя лучи, проникающие сквозь ставни, неизменно восклицал:

– Еще один день!

В возрасте ста лет он получил наследство.

– На этот раз, – сказал он, – я не попадусь.

Он положил все деньги в банк, пробормотав:

– Это на старость.

На следующий день он умер.

* * *

– Едут, едут! – кричал Андреа, который караулил, стоя посреди улицы.

И действительно, через несколько мгновений перед входом в гостиницу остановилась карета, и из нее вышли Джорджо Павони в безукоризненном сером плаще, его мать, которая опиралась на две палки, и очаровательная Изабелла в новенькой соломенной шляпке, украшенной небесного цвета лентами, чудесно обрамлявшими ее белокурые волосы и голубые глаза.

Изабелла, которая хотела сообщить о свой помолвке подругам, сказала Арокле:

– Мне нужна путёвая Катечка.

– Это устроить легко, – ответил Арокле. И позвал: – Катерина! – Показывая Изабелле на старуху, занятую мытьем посуды и выглянувшую на зов, он добавил: – Это моя жена. Охотно дарю ее вам.

Но Джорджо Павони вовремя вмешался, не дав свершиться позорной сделке.

– Моей дочери, – объяснил он Арокле, – просто-напросто нужна почтовая карточка.

В немногих словах он рассказал историю с наставником, и Арокле, поглядывая на Изабеллу, пробормотал:

– Прекрасное и несчастное дитя!

Затем Павони направился к Уититтерли и, торжественно ему представившись, сказал:

– Позвольте поблагодарить вас. Вы оказали нам большую любезность, что согласились быть свидетелем.

Джедеоне предупредил его об этом любезном согласии морского волка. Поскольку Павони продолжал рассыпаться в уверениях вечной признательности, Уититтерли отрезал:

– Я же обещал. – Затем повернулся к Джедеоне и добродушно добавил: – Представляете, чтобы сдержать данное вам слово, я отказался от кучи прекрасных предложений принять командование новым кораблем. Но это уже неважно.

То была маленькая ложь капитана, желавшего еще более возвыситься в глазах своих друзей.

Они же сделали вид, что поверили ему, а Джедеоне сказал:

– Мне очень жаль. Если б я знал…

– Не смущайтесь, – воскликнул Уититтерли, – предложений у меня хватает. Как раз вчера вечером мне предложили место капитана на большом и роскошном океанском лайнере, который скоро будет спущен на воду; я веду переговоры с владельцем, Чиро Инсонья.

На этот раз Уититтерли не врал.

– Как зовут владельца? – переспросил Суарес, который просматривал утреннюю газету, чтобы не глядеть на Джедеоне, ставшего его смертельным врагом.

– Инсонья Чиро ди Дженнаро, – ответил капитан дальнего плавания, – из Парижа. Вы с ним знакомы?

– Нет, – ответил Суарес, – дело в том, что тут есть заметка, которая может вас заинтересовать.

– Объявление о спуске на воду? – спросил Уититтерли с живейшим волнением.

– Не совсем, – ответил старик. И прочитал вслух:

ПОДВИГИ СУМАСШЕДШЕГО. Неделю назад из местного сумасшедшего дома сбежал пациент Инсонья Чиро ди Дженнаро, из Парижа. По этому случаю мы ничего не писали, чтобы не волновать население, но сегодня рады сообщить нашим читателям, что опасный умалишенный пойман и возвращен в психиатрическую лечебницу.

– Какая жалость! – воскликнул Уититтерли. – Именно сейчас, когда он собирался передать мне под командование свой корабль!

Но к бравому капитану вскоре вернулось спокойствие, и когда Арокле объявил, что обед подан, все перешли в сад, где был накрыт колоссальный стол.

* * *

Глухую старуху водрузили на почетное место, а справа от нее сел Уититтерли. Вокруг расположились помолвленные, их родители, веселые купальщицы из Майами с мужьями, силач-гренадер, Джанни Джанни, Ланцилло – который время от времени вскрикивал «Откройте!» так, что его соседям постоянно приходилось его успокаивать, – семья Суаресов, другие постояльцы пансионата, матросы с «Эстеллы», которые страшно шумели, придя в веселое настроение при виде тарелок и многочисленных бутылок.

– Тише, ребята! – сказал им Уититтерли, растворяя в воде какие-то пилюли, которые он принимал для аппетита. – Не позорьте меня!

– Да пусть их! – заорал Павони, пребывавший на седьмом небе.

Он перешел в их компанию, приняв временное командование экипажем, чтобы руководить криками «за здоровье молодых!» и звоном бокалов.

Только Суаресы хранили мрачное молчание. Катерина думала о своей греховной любви, а мать вздыхала, глядя на праздник, который должен был предназначаться ее дочери. Что же до старика Суареса, то он, пристально и нахмуренно глядя на Джедеоне, уже несколько минут изображал жест, которым наливают в бокал содержимое воображаемой бутылки.

Джедеоне холодно передал ему графин с вином.

– Этот господин немой? – тихо спросил у него сосед.

– Нет, – ответил отец Андреа, – но после всего, что произошло, мы больше не разговариваем.

– Да бросьте вы! – закричал Павони. – Помиритесь! Обнимитесь!

Два друга попросили его на этом не настаивать, ибо ничто на свете на заставит их примириться. И в самом деле, некоторое время спустя все увидели, как Джедеоне, мрачно глядя на Суареса, приложив пальцы к губам, показал, что хочет закурить; Суарес крайне холодно передал ему сигарету; сильно нахмурившись, Джедеоне жестом показал, как он зажигает воображаемую спичку о воображаемую коробку; в ответ на это Суарес со свирепым лицом вручил ему коробку спичек.

– Вы только посмотрите, – пробормотал Павони, – видано ли, чтобы так ненавидели друг друга двое таких друзей.

В этот момент вошел Арокле с горой дымящихся блюд, которого поддерживали с боков несколько бедных родственников, специально для этого нанятых. Не успел силач-гренадер поднести ко рту содержимое одного из этих блюд, как с губ у него слетело:

– Арокле!

Официант хотел бы провалиться, слыша, как его называют по имени перед таким количеством народу.

– Скотина! – еще громче заорал силач.

– Чего изволите?

– Что это за гадость?

Силач-сотрапезник показывал на содержимое блюда: в луже красного соуса плавало несколько крупных испанских кастаньет с шелковыми шнурками.

У Арокле на лице выразилось отчаяние.

– Это заказала мне вот эта девушка, – ответил он шепотом.

И показал на Изабеллу.

– Как? – спросил Джедеоне, – синьорина заказала тебе подобную мерзость? Не могу в это поверить.

– Клянусь, – сказал официант. – Мне пришлось обойти весь городок, чтобы раздобыть эти крупные кастаньеты. В конце концов я позаимствовал на время целую партию у труппы испанских танцоров, которые уже несколько вечеров выступают в центральном парке.

– Проклятье! – закричал Уититтерли. – Так значит, сегодня вечером в центральном парке мы не услышим кастаньет?

– Думаю, что нет, – откликнулся официант.

Сотрапезники были в отчаяньи от странных вкусов Изабеллы и не верили собственным ушам. Кто-то тихо спросил:

– Но что буквально сказала синьорина?

– Она сказала мне, – объяснил Арокле, – следующее: «Хочу, чтобы на первое подали большое блюдо из крупных кастаньет в помидорном соусе».

Джорджо Павони тут же осенило.

– А! – воскликнул он, отзывая в сторону сотрапезников. – Она хотела сказать: большое блюдо котлет в помидорном соусе.

Он кратко рассказал историю с подлецом-наставником, и все забормотали, глядя на Изабеллу:

– О бедняжка несчастная!

Кастаньеты унесли обратно.

– Плохое начало! – пробормотал Джанни Джанни, повернувшись к соседям.

И матросы остались слегка недовольны при виде деревяшек, сваренных в помидорном соусе. И лишь когда появился огромный пирог с мясной начинкой, за столом как будто снова воцарилось хорошее настроение.

* * *

Все готовились отрезать по солидному куску аппетитного блюда, как вдруг Изабелла закричала:

– В саду, посмотрите-ка, питон!

Возникла неописуемая паника. Сотрапезники забаррикадировались за столом, а дамы вскочили на стулья и призывали на помощь.

Уититтерли – с хладнокровием, никогда не оставлявшим его в трудные минуты, – крикнул Арокле:

– Найди флейту, найди флейту! – намереваясь совершить заклинание рептилии.

Но Арокле, который, в отличие от старого морского волка, не знал нравов и обычаев Востока, не понял замысла Уититтерли и, пожав плечами, ответил:

– Тоже мне, нашли время заниматься музыкой!

Джанни Джанни, охваченный сильнейшим беспокойством, забрался на дерево и стонал:

– Только питона нам не хватало! Не судьба мне сегодня поесть! – Он призывал всех святых и кричал сверху: – Будем надеяться, что проклятый питон не сожрет пирог. Кто-нибудь унесите блюдо!

Но кому охота была спасать обед? Каждый думал только о собственном спасении, опрокидывая стулья и скамьи.

А тем временем Джорджо Павони бегал от одного сотрапезника к другому, повторяя:

– Господа, успокойтесь, сейчас я все объясню.

И когда среди сотрапезников снова установилось относительное спокойствие, он отвел их в сторону и сказал шепотом, чтобы не услышала Изабелла:

– Моя дочь попросту хотела сказать, что в саду появился капитан.

Все облегченно перевели дух и, вспомнив о коварном наставнике, исподлобья взглянули на несчастную девушку и сказали:

– О, бедная девушка.

В самом деле, несколько минут назад в сад вошел жандармский капитан, который из-за возникшей суматохи не смог сразу объяснить причину своего прихода.

Когда, в конце концов, все вернулись на свои места, он сказал:

– Могу я говорить наконец? Могу я сказать, по какой серьезной и неотложной причине я пришел сюда?

– Говорите, – сказал Уититтерли с важностью, которую ему придавали редкие седые волосы, тщательно разделенные пробором посередине.

– Слава богу! – воскликнул жандарм. И, повернувшись к сотрапезникам, добавил: – Можно было подумать, что вы увидели самого черта!

Павони объяснил ему недоразумение и кратко рассказал историю, которую обычно именовал «Месть наставника». Выслушав ее, жандарм украдкой посмотрел на Изабеллу, пробормотав:

– Очаровательная и несчастная девушка! – После чего сказал: – Ладно, не будем думать об этом. Давайте перейдем к причине моего прихода, причине, повторяю, серьезной и неотложной.

– Тише! – приказал Уититтерли, который любил пикантные истории и надеялся, бог знает почему, что жандарм пришел, чтобы рассказать именно такую историю.

Немедленно установилась полная тишина.

– Только что, – сказал жандарм, к которому было приковано всеобщее внимание, – был арестован бандит, вот уже несколько часов бесчинствовавший на нашем полуострове, – как раз в тот момент, когда он собирался покуситься на жизнь синьора Джорджо Павони.

Владелец замка Фиоренцина, смертельно побледнев, встал, охваченный сильнейшим волнением, и сказал:

– Зачем вы его арестовали? Надо было дать ему сделать свое дело. Верните ему свободу.

XV

Чтобы понять стоическую фразу хозяина замка, следует знать, что уже несколько часов ходили сообщения о появившемся в округе странном воре, если вообще так можно его назвать. Чтобы стало понятно, речь шла о таинственном человеке, который останавливал прохожих и под угрозой пистолета заставлял их отдать кошелек, который тут же и возвращал, предварительно туго набив деньгами. После того, как распространился слух об этом приятном виде преступления, все обычно пустынные улицы заполнились народом. По ним ходили взад-вперед чаще всего щуплые, бедно одетые фигуры. Наиболее неспокойные места на побережье – а таковые тоже имелись даже в этом райском уголке земли – вот уже несколько часов стали любимым местом прогулок людей, обремененных многочисленными семействами. Главная улица превратилась в место сбора отцов, желающих составить приданое для своих дочерей. Рощи стали штабом скромных буржуа, погрязших в долгах. Так что когда таинственный вор, вооруженный до зубов, проходил по ним, из-за деревьев со всех сторон раздавались призывные звуки, а нередко кто-нибудь из наиболее нуждающихся отваживался протягивать ему свой бумажник.

В одной из этих рощиц в ожидании смерти или, по крайней мере, времени завтрака, обосновался и Джанни Джанни: просить милостыню в надежде на то, что жертвы разбойника-(так сказать) – благодетеля, подвергшись нападению, не преминут бросить и ему несколько монеток. Втайне он надеялся, что преступник-филантроп его прикончит. Но тот, видя, что старик одинок и беззащитен, лишь сопровождал его до окраины городка.

Кроме этого, таинственный бандит вот уже в течение нескольких часов проникал в квартиры, опустошал комоды и сундучки, оставляя взамен деньги и драгоценности, которые потом его жертвы – скажем так – там и обнаруживали с великой радостью. Не счесть взломанных им сейфов, dans l’espace d’un matin,[10] которые он наполнил банкнотами и ценными бумагами. Но не довольствуясь этими широкомасштабными операциями, он занимался и простым воровством из карманов, с той лишь разницей, однако, по сравнению с простыми карманниками, что когда оказывался в трамвае или кинотеатре и запускал руки в карманы ближнего, он оставлял там несколько тысячных купюр.

Осталось в памяти и надолго заняло полосы газет ограбление Морского банка. С беспримерной дерзостью таинственный бандит средь бела дня ворвался в помещение этого могущественного учреждения и, угрожая пистолетом, заставил кассира принять солидную пачку крупных купюр, государственных казначейских билетов и ценных бумаг на предъявителя.

Теперь, как мы уже слышали, бандит был арестован как раз в тот момент, когда намеревался совершить нападение на владельца замка Фиоренцина. Жандарм сказал:

– Он там.

– Пусть войдет, – распорядился Павони, с радостью готовясь принять удар.

* * *

Все взгляды устремились на входную калитку. Повисла такая тишина, что можно было бы услышать полет мухи.

И вот в калитке, сопровождаемый жандармами, показался молодой человек с нежным лицом подростка и с пистолетом в руке.

– Мистерьё! – вскрикнула Катерина.

– Мистерьё! – отозвался молодой человек, опуская голову под всеобщими взглядами. Но тут же снова гордо вскинул ее и прибавил: – Мистерьё, который реабилитировал себя благодаря любви к прекрасной девушке, присутствующей здесь.

И он указал на Катерину.

– Браво! – закричали все, разразившись аплодисментами такой силы, каких никогда ни слыхивали до того дня и никогда не услышат больше.

Всеобщий восторг было трудно описать; восторг матросов превосходил всякое человеческое воображение; эти бравые ребята прыгали и плясали, они хотели качать «исправившегося», как кто-то уже тихо предложил впредь именовать Мистерьё. В гадком настроении пребывал только один человек – Джанни Джанни, который видел, как неумолимо остывает пирог.

Катерина рыдала. Все были искренне растроганы. Исправление Мистерьё объясняло многое.

– Так вот почему, – воскликнул Андреа, – сегодня ночью я обнаружил в тумбочке…

Пинок со стороны отца заставил его прикусить язык. Дело в том, что прошлой ночью в гостиницу наведался обычный гостиничный вор, который не стал совершать привычную кражу, а положил на место странную добычу, унесенную во время предыдущего визита.

– А при чем тут я? – спросил Павони. – Зачем ему нужно было нападать на меня? И, самое главное, почему он этого больше не делает? Ну же, смелее, нападайте!

Мистерьё объяснил:

– У меня оставался последний похищенный предмет, который мне следовало вернуть.

Под аплодисменты он вытащил старый пистолет, хитростью похищенный в замке Фиоренцина.

– О! – воскликнул Павони, принимая оружие и целуя его снова и снова. – Как я счастлив держать его в руках – он мне был дороже всего на свете.

Он повернулся к служанке, которая – редчайший пример преданности – последовала за дочерью хозяина даже на званый обед, и сказал ей:

– Потом отправишь его на чердак.

* * *

– А сейчас, – спросил у Мистерьё старик Суарес, у которого в глазах стояли слезы, – ты вернул все?

Исправившийся опустил голову.

– Я похитил, – сказал он, – одну вещь, которую уже не могу вернуть. – Он показал на Катерину и добавил: – Сердце этой девушки.

– Ах, разбойник! – закричал Павони. – А у него губа не дура при выборе добычи: сердце девушки, мой пистолет… Соображает!

Мистерьё продолжал, обращаясь к Катерине:

– И это сердце я оставлю себе, но взамен предлагаю мое.

Суарес молчал, поникнув головой.

– Ну же, синьор Суарес, – сказали все, – не вредничайте! Он же совершенно исправился!

Старик бросил вопросительный взгляд на жену. И, увидев, что она издалека глазами показывает ему, чтобы соглашался, он ответил:

– Ладно!

– Спасибо! – воскликнул Мистерьё, опускаясь перед ним на колени под всеобщие аплодисменты.

– Добавьте еще один прибор! – приказал Павони Арокле. – Мистерьё пусть садится рядом со мной.

Исправившийся встал с колен.

– Сейчас я вернусь, – сказал он. – Только скажу папе.

И исчез.

Его слова были для Суареса как холодный душ. До него дошло, что бывший разбойник собирается сделать, и он сказал:

– Я никогда не позволю, чтобы моя дочь вышла замуж за этого.

– Почему? – спросили сотрапезники.

Суарес грохнул кулаком по столу.

– Разве вы не понимаете, – вскричал он, – что это сын Фантомаса?

Тут вперед выступил Арокле и, испросив разрешения говорить, сказал:

– Так значит, вы ничего не знаете?

Все смотрели на него непонимающими глазами.

– Обнародовали завещание Жюва, – продолжал Арокле, – знаменитого полицейского.

– Ну и? – спросили окружающие.

– Так вот, – продолжал официант, понизив голос, – получается, что Мистерьё – не сын Фантомаса.

– А чей же он сын?

Арокле оглянулся и сказал, усмехаясь:

– Жюва!

– Знаменитого полицейского?

– Именно!

Это был как удар грома. Все в ужасе переглянулись. Там и сям раздались плохо скрываемые смешки.

– Этого не может быть! – сказал Джедеоне. – Они же заклятые враги!

– Ну и что из этого? – откликнулся силач-гренадер.

Арокле согласился.

– Вроде бы, – сказал он шепотом, – есть доказательства. Фантомас об этом еще ничего не знает, но дело это верное: имеются письменные признания, написанные самим полицейским.

– Ну тогда, – сказал Суарес, успокаиваясь, – это совсем другое дело.

Новость о семейной драме Фантомаса страшно развеселила силача-гренадера, который все повторял:

– Ай да полицейский! Все-таки обставил его, а? – Потом, обратившись к Суаресу, он доверительно сказал: – Если уж носишь рога, значит по заслугам.

– А как же! – тихо отозвался седовласый от возраста старик. – Смотрите на меня: те немногие разы, когда они у меня вырастали, так случалось только по моему желанию.

– А у меня никогда! – воскликнул силач. – И никогда не будет. О, в этом можете быть абсолютно уверены.

– Скажет мне кто-нибудь, наконец, – закричал Джанни Джанни, – жрать будем?

– Подождем Мистерьё, – ответил Павони.

* * *

Мистерьё помчался с хорошей новостью домой. Но отец выслушал его, не подавая признаков радости, которые можно было ожидать от такого жизнерадостного человека, как он. А дело было в том, что кончина Жюва была для Фантомаса слишком сильным ударом и повергла его в сильнейшую депрессию.

С момента катастрофы бандит изменился до неузнаваемости. Казалось, он постарел на десять лет. Куда девался прежний задорный Фантомас?

– Смерть этого человека, – все повторял он, – меня совершенно убила. Я не думал, что буду так переживать.

Жене, которая старалась развлечь его, хоть как-то развеселить, он говорил с грустью:

– Для меня все кончено.

И долго качал головой.

Он праздно шатался по дому, не зная, чем заняться, а тем, кто у него спрашивал:

– Что делаешь? – он отвечал:

– И сам не знаю.

Иногда он часами сидел неподвижно в своем кресле, уставившись потухшим взором в знаменитую черную майку – забытая, та пылилась в углу.

Его жена вздыхала. То было больше, чем просто горе. Старый бандит, принужденный к бездействию, медленно угасал. Фантомас умирал от тоски.

И в самом деле – добавим попутно – он ненамного пережил своего заклятого врага. Несколько месяцев спустя после смерти Жюва он последовал за ним в могилу.

Снова один из двоих преследовал и настиг-таки другого.

* * *

Не успел Мистерьё выйти из сада гостиницы «Бдительный дозор», как принесли телеграмму силачу гренадеру.

– Ох, – пробежав глазами телеграмму, сказал тот, помрачнев. – Эта телеграмма возвращает меня к суровой действительности. Отпуск кончился. Зовут дела.

Он передал телеграмму своим пятерым сотрудникам и сказал:

– Мне сообщают, что скоро сюда прибудет фотограф, чтобы снять нашу группу. Будьте наготове. Я пойду готовиться.

У калитки сада, вспомнив о синьоре Афрагола, преследование которого он еще не закончил после той истории с пятьюдесятью лирами, он сказал:

– Однако, я не желаю уезжать отсюда, не отомстив. Я не хотел бы, чтобы он прошмыгнул, пока я буду в номере.

– Кто?

– Афрагола.

Он повернулся к постояльцам гостиницы и сказал:

– Пожалуйста, присматривайте за входами; если увидите его, поколотите как следует; смотрите, не попадитесь, как обычно, на его переодеваниях.

И ушел, а в это время вернулся Мистерьё. Пирог к этому моменту пришел в совершенно жалкое состояние, и нужно было переходить к следующему блюду.

– А ведь я, – пробормотал Джанни Джанни, у которого начались судороги в желудке, – даже не выпил чашечку кофе с молоком, чтобы не перебить аппетит! Тут не дадут поесть, со всеми этими неожиданностями.

Сидевшие за столом подвинулись, чтобы дать сесть Мистерьё, Арокле же приготовился подавать жареную рыбу.

* * *

Но в этот момент все постояльцы пансионата встали и побежали.

– Проклятье! – вскричал Джанни Джанни. – Что там еще, черт побери?

В вестибюле была замечена внушительная фигура англичанина в военной форме.

– Это Афрагола! – закричали все, тут же на него набросившись, не слушая никаких объяснений. – На этот раз он от нас не уйдет!

И принялись его колотить.

– Остановитесь! – кричал несчастный. – Вы совершаете ужасную ошибку!

Продолжая колотить, постояльцы кричали:

– Маска, мы тебя знаем!

Наконец, они утомились, и несчастный военный, сидя на полу, побитый, весь в синяках, проговорил с неподдельным возмущением:

– Я не Афрагола! Я силач-гренадер.

Это была правда. Военным был именно наш атлет; будучи вызванным на службу, он надел свою военную форму, которую в пансионате никто не видел, поскольку весь отпуск он провел в пестрой пижаме.

* * *

После того, как недоразумение уладилось, все вернулись за стол, и Джанни Джанни сказал:

– Надеюсь, теперь-то можно что-нибудь съесть.

Все стали поздравлять Мистерьё.

– Жаль, – сказал ему Уититтерли, – что не вы украли наши ключи. А то сейчас вы бы их нам вернули.

Неосторожное замечание! При упоминании ключей возникло волнение среди матросов и веселых купальщиц с элегантного пляжа Майами.

– Вы помните, – кричали матросы капитану, – что если до конца сегодняшнего дня не найдутся ключи, мы вас прикончим?

– Откройте! – рычал Ланцилло, у которого снова начался приступ. – Откройте или я выбью дверь!

Веселые купальщицы из Майами горестно выли:

– Ба… бараба… ба… ба… бараба…

Синьора Суарес, снова охваченная веселым безумием, пела непотребную песенку. Уититтерли встал.

– Подождите минутку, – сказал он, – у меня есть идея.

Он вышел, пока Арокле разносил жареную рыбу. Идея капитана, как легко догадаться, заключалась в том, чтобы поскорее удрать.

* * *

Упоминание о ключах прогнало аппетит у Ланцилло, который печально отставил блюдо, принесенное ему Арокле. Напротив, Джанни Джанни положил себе кусок, бормоча:

– Хоть рыбкой жарененькой полакомлюсь.

Но он не договорил. Силач-гренадер закричал тоном, означавшим объявление войны:

– Проклятье! Арокле!

– Ну вот, опять, – проговорил Джанни Джанни. – Что там еще стряслось? Ну не дадут сегодня поесть.

Все застыли с вилками на весу, ожидая бури. Арокле, красный как рак, делал вид, что ничего не слышит.

– Скотина! – заорал силач-гренадер.

– Чего изволите?

– Что это за гадость? Я чуть не сломал себе зуб.

– Что случилось? – стали спрашивать все.

– А то случилось, что в моей рыбе – кусок железа. – И, дуя в тарелку, он собирался еще что-то добавить, но замолк. – Но, – сказал он, – это же ключ.

– Ключ? – завопил Ланцилло, побледнев как полотно.

– Ну да, ключ. Его проглотила рыба.

Тем временем от всех столов понеслись крики:

– И здесь ключ! И здесь! И здесь!

Именно так. Рыбы, которых приобрел Афрагола, сдохли от несварения желудка, проглотив ключи, брошенные потерпевшими кораблекрушение, ибо по чудесной случайности они проплывали под местом гибели судна именно в тот момент, когда наши друзья ключи уронили.

Вследствие удачного стечения обстоятельств каждому досталась рыба с его ключом, так что даже не пришлось терять время на поиски соответствующей замочной скважины.

* * *

Когда Ланцилло наконец понял, в чем дело, он принялся вопить, вращая глазами:

– Моя рыба! Где моя рыба?

– Уплыла ваша рыбка, а вместе с ней и ключик, – не без злорадства сказал Джедеоне.

Но знаменитый донжуан так не считал. Он схватил Арокле.

– Отдай мне мою рыбу! – завопил он как умалишенный. После чего обратил безумный взгляд на сотрапезников и повторил: – Отдайте мне мою рыбу, или я всех убью!

Арокле попытался его задобрить.

– Послушайте, – сказал он, – рыбы больше нет, но я могу зажарить вам глазунью из пары яиц.

– Я хочу рыбу! – безумствовал знаменитый донжуан. – Кто ее съел? Зарежу!

Никто ничего не знал. Побежали искать на кухню, но ничего не нашли: рыба исчезла.[11]

– Быть может, – сказал повар, – ее съела собака.

И показал на грязную дворнягу, которая рылась в отбросах.

– Я вспорю ей брюхо! – кричал Ланцилло, который был вне себя от ярости.

И он бросился бы на собаку, если б та не зарычала, оскалившись. Ланцилло схватил палку, собака убежала, и все бросились за ней в погоню. Последовала ужасная суматоха. В какой-то момент стало известно, что хотя знаменитый донжуан и отказался от рыбы, никакого возврата рыбного блюда на кухню отмечено не было. Наконец Ланцилло обратил внимание на двусмысленное поведение Джанни Джанни; он обыскал долгожителя, и рыба нашлась. Ненасытный долгожитель, у которого отняли его рыбу, потому что в ней находился ключ, забрал ту, от которой отказался Ланцилло, и с аппетитом ее сожрал.

XVI

Неожиданное обретение ключей вернуло всем безумным рассудок. Об обеде больше никто не думал. В одно мгновение веселые купальщицы с элегантного пляжа в Майами улетучились. Матросы прокричали «ура» и рассыпались по городку.

Суарес принял свой ключ с неописуемой радостью. Он долго держал его в руке и несколько раз поцеловал. Потом присоединил его к прочим своим ключам на специальном кольце, со словами:

– Так-то не потеряется.

Вместе с женой, дочерью и Мистерьё он встал и вышел.

Джедеоне был явно расстроен происшедшим, которое отвлекло гостей от настоящей причины праздника.

– Так, – сказал он, – мы будем продолжать церемонию помолвки?

– С удовольствием, – сказал Павони.

И повернулся к Изабелле.

Только тут он увидел, что девушка исчезла.

– Изабелла! – несколько раз позвал отец.

Ответа не последовало. Арокле, которого послали на ее поиски, вернулся со словами:

– Нигде нет.

– И Ланцилло исчез! – закричал Джедеоне, которого начали обуревать ужасные предчувствия.

В ту же секунду раздался голос силача-гренадера, который кричал:

– И моя жена исчезла!

– Я видел, как она входила к фотографу рядом с нашим пансионатом, – с усмешкой проговорил Джанни Джанни.

Силач встал и побежал искать жену, с криком:

– Я уже кое-что заметил. Я убью ее, если она там.

* * *

Джанни Джанни сказал правду. Веселая купальщица из Майами затеяла любовную интрижку с фотографом и сейчас, воспользовавшись суматохой, отправилась его навестить.

Она уже устроилась в съемочном кабинете, когда раздались мощные удары в дверь, и послышался голос, вопивший:

– Откройте!

– Мой муж! – простонала женщина. – Спрячь меня.

– Где же я тебя спрячу, ради бога? – воскликнул фотограф, оглядываясь.

В комнате был лишь один выход – именно в него и колотил силач-гренадер.

Фотографа осенило.

– Прячься под черное сукно! – пробормотал он.

Веселая купальщица побежала прятаться под черное сукно, которое было наброшено на фотоаппарат, стоявший в центре съемочного кабинета, в то время как фотограф пошел открывать дверь, изображая удивление производимым шумом. Силач-гренадер ворвался, как вепрь.

– Здесь моя жена! – завопил он.

– Да что вы! – ответил фотограф. – Я никогда не позволил бы себе ничего подобного.

Силач огляделся глазами, налитыми кровью. Затем посмотрел на фотографа.

– Тогда вот что, – нелюбезно сказал он. – Сфотографируйте-ка меня.

И встал в позу.

Фотограф накрылся черным сукном, под которым находилась жена силача-гренадера. Прошло минут десять.

– Ну что там? – спросил силач-гренадер, которому надоело стоять неподвижно столько времени. – Скоро уже?

– Минутку терпения, синьор, – сказал фотограф откуда-то глубоко из-под черного сукна, нижний край которого касался пола. – Это вам не мгновенная фотография. Я хочу сделать все как следует. Не двигайтесь. Вот так. Улыбнитесь.

Силач-гренадер улыбнулся; пауза затянулась. Под черным сукном была заметна возня.

– Готово? – спросил, не шевеля губами, гренадер, все еще стоя в молодецкой позе.

– Готово, – наконец сказал фотограф.

– Спасибо, – сказал силач. И направился к выходу. У самых дверей он оглянулся: – Пришлите мне счет, – сказал он фотографу. – Я привык оплачивать сразу.

* * *

На улице, пока Джедеоне и Джорджо Павони продолжали безуспешные поиски Изабеллы, он сказал своим сотрудникам:

– Надо снова приступать к работе; отпуск закончился. Начинаем тренировки.

В одно мгновение пятеро молодых людей взобрались на силача-гренадера, с обезьяньей ловкостью заняв свои места, в то время как Арокле прибежал с артиллерийским лафетом. Но то ли по причине долгого отдыха, то ли от чего другого, спаянность этой исторической группы пропала; ее участники больше не ладили друг с другом; то тут, то там возникали перебранки, ссоры и мелкие стычки; особенно правое бедро был в таком взвинченном состоянии, что Арокле заметил:

– Может, я и ошибаюсь, но боюсь, это мощное содружество стало давать трещины.

Со своей стороны и сам силач-гренадер, возможно, ослабев вследствие продолжительного отдыха или волнений текущего дня, с большим трудом удерживал беспокойную группу, так что несколько раз ему пришлось предупреждать сотрудников:

– Тише, ребята! Не ссорьтесь.

Ну да, как же! Как об стену горохом. Поэтому в самый напряженный момент силач-гренадер потерял равновесие, и все попадали на землю, включая артиллерийский лафет. Среди присутствующих зрителей раздался свист.

Силач поднялся, с болезненной гримасой потирая ушибленные места.

– Ребята, – сказал он сотрудникам, – я уже немолод и начинаю ощущать ваш вес. Тем более, что такая жизнь вдали от наших жен надоела мне так же, как и вам. – В наступившей тишине силач-гренадер вздохнул и добавил: – Да и читателям журналов мы поднадоели, вся наша группа.

– Значит, – спросил один из молодых людей, – наша звезда накануне заката?

– Я этого не говорил, – продолжал руководитель группы, – но факт остается фактом: толпы больше не принимают фотографий нашей группы с восторженными криками, как некогда. Мода меняется, вкусы публики переменчивы. Сейчас хотят чего-нибудь новенького, и есть явные признаки того, что близится день, когда усердные читатели иллюстрированных журналов равнодушным или даже враждебным взглядом пробегут изображение моих безмерных усилий.

Тот, кто был кумиром сонма читательниц иллюстрированных еженедельников, умолк, с грустью глядя на своих друзей. Далее он продолжал:

– А сейчас я хотел бы сделать вам предложение. Давайте закончим выступать в группе силача-гренадера и займемся чем-то таким, что не будет висеть тяжким грузом на моих руках и позволит нам жить вместе с нашими женами. Я говорю, как вы, наверное, уже догадались, о группе многочисленного семейства. Вы и ваши жены будете моими детьми. Мы можем продать орудийный лафет, и только богу известно, с каким тяжелым сердцем я предлагаю вам расстаться с предметом, который мне дороже всего на свете, и выручить необходимую сумму для покупки детских матросок. Надувной мяч для игр на воде может остаться игрушкой для самых маленьких среди вас. Я уже получил солидные предложения от крупного импресарио, который желает опубликовать фотографию многочисленного семейства. Как вам это?

Ответом были шумные аплодисменты молодых людей; к ним присоединились и веселые купальщицы с пляжа Майами, которые кричали:

– Обновление или смерть!

– Итак, синьоры, – заключил силач-гренадер, – попрощайтесь с нашими товарищами по пансионату и едем. Отпуск окончен. Пора за работу, за работу!

Они вышли. Но, несмотря на шумную радость молодых людей, было заметно: что-то навсегда сломалось в груди того, кто был силачом-гренадером.

В саду «Бдительного дозора» остались только Андреа, который воспользовался моментом, чтобы почитать брошюру «Как содержать женщин», глухая старуха и Джанни Джанни, все выражавший недовольство тем, что никак не дадут поесть. Он, правда, немного повеселел, когда увидел, как возвращаются Джедеоне и Павони, которые ходили искать Изабеллу.

Но старики были в полной растерянности: не удалось обнаружить ни малейшего следа Изабеллы и Ланцилло.

* * *

Уититтерли, как помнят читатели, вследствие угроз со стороны своих бывших пассажиров, испарился до того, как были найдены ключи. После того, как ключи обнаружили, его стали искать, чтобы вручить ему ключ, извлеченный из великолепной рыбины. Но Уититтерли исчез. В его номере нашли записку: Забудьте обо мне!

Дело в том, что капитан, напуганный угрозами и потеряв всякую надежду отыскать ключи, сбежал. Послали гонцов в порт; там его заметили на палубе корабля, поднимавшего якорь.

– Капитан, – закричали ему с берега, – возвращайтесь! Нашелся ваш ключ!

Но Уититтерли так просто не проведешь.

– Ладно, хорошо, – отвечал он с бака, убежденный, что это ловушка, – я понял, понял, мой ключ!

– Честное слово! Спускайтесь!

– Привет семье!

Вот так получилось, что единственным, кто не получил свой ключ, был Уититтерли. Открыто он своего огорчения не выражал. Но, конечно же, такова была тайная причина его грусти, и многие утверждают, что не раз слышали, как он вздыхает, сидя теплыми майскими вечерами на молу в каком-нибудь далеком порту и печально бормоча:

– Ах, мой ключ!

Ничего, кроме этого, он никогда никому не говорил; но наиболее близкие его друзья утверждают, что в тишине своей каюты во время дальних плаваний он писал историю своей жизни.

Однако рукопись этой истории, озаглавленной, кажется, «Секрет капитана», погибла во время бури.

* * *

Что же касается исчезновения Изабеллы, дело было в том, что Ланцилло, заполучив свой ключ, не стал делать ничего. Он просто посмотрел на Изабеллу. Один взгляд. Только один. Но какой взгляд!

Вы замечали исключительно сентиментальное выражение на лицах людей, которые чешут себе сильно зудящую спину в труднодоступном месте? Так вот, умножьте это выражение на сто тысяч, добавьте отчаянную страсть, которая написана в глазах собаки, присутствующей при ужине своего хозяина, возведите все это в десятую степень – и вы получите бледное представление о взгляде, которым Ланцилло одарил Изабеллу.

Это был его фирменный взгляд.

Его оказалось достаточно. Изабелла встала и, как загипнотизированная, последовала за своим могучим заклинателем. Когда они вышли, он взял ее руки, заглянул в глаза и сказал:

– Куколка.

Дальше он продолжал на ухо.

Что еще он ей сказал? Этого не узнает никто. Слова, которые феноменальный соблазнитель произносил в эти возвышенные моменты, оставались тайной для всего мира, кроме, разумеется, его самого; тайной даже для его жертв, которые, освободившись от чар, заявляли, что ничего не помнят.

А дело в том, что некоторое время спустя девушка вернулась в сад.

– Папа, – сказала она Павони, который вместе с Джедеоне искал ее повсюду, – папа…

Рыдания помешали ей продолжить.

– Ну, доченька, что же ты хочешь мне сказать? – спросил этот добросердечный человек.

Изабелла припала к его ногам.

– Папа, – снова сказала она, – я думаю, у меня будет сын…

Она не смогла продолжать из-за сильных рыданий.

– Сын? – воскликнули оставшиеся сидеть за столом сотрапезники.

Павони успокоил их жестом.

– Нет, – сказал он шепотом, – это значит «сон»…

– Это понятно, – заметил Джедеоне.

– О, бедная-несчастная! – воскликнули все с искренним состраданием.

Павони пробормотал сквозь зубы:

– Проклятый наставник!

Но тут появился Ланцилло, крайне взволнованный.

– Синьор Павони, – сказал он, – на этот раз синьорина все сказала правильно: сын, именно сын.

– Что?! – одновременно завопили Джедеоне и Павони.

Ланцилло опустил голову.

– Я, – сказал он, – научил ее нескольким словам в их правильном произношении.

– О негодяй! – закричал Джорджо Павони.

И бросился на соблазнителя, чтобы прикончить его. Но Изабелла остановила его:

– Папа, – сказала она, – пощади его: он сказал, что хочет драки.

– Наглец! – заорал Павони, стараясь заколоть донжуана.

Однако тот пояснил:

– Девушка хотела сказать: хочет брака. Это одно из тех слов, которым я ее пока не научил, но, если позволите, тут же это сделаю.

– Он составит мое несчастье! – воскликнула Изабелла.

– Счастье, милая, счастье, – поправил Ланцилло. – Давай не будем говорить неправильно. – И добавил сквозь зубы: – Не хватало только этого!

Павони ошеломленно посмотрел на Джедеоне.

– Она неподражаема, – сказал он.

Лицо Джедеоне сделалось землистого цвета. Он встал.

– Андреа, – сказал он, – иди собирай чемоданы. Через полчаса мы уезжаем из этого мерзкого городишки.

И, увидев, что молодой человек поспешно захлопнул какую-то книгу, он вырвал ее у него из рук, бросил взгляд на заглавие, схватил сына за ухо и потащил его в номер. Здесь он закрыл дверь на ключ и стал пинать его ногами, повторяя при каждом самом увесистом пинке:

– Я тебя научу содержать женщин!

И правду сказать, нет ничего хорошего в том, что молодой человек день и ночь изучает секреты науки содержать женщин.

* * *

На Джанни Джанни не было лица. Он, можно сказать, еще как следует не закусил, а обед – с позволения выразиться – уже подходил к концу, поскольку Арокле обходил гостей с шоколадными конфетами на подносе.

– Хоть этих наемся, – подумал долгожитель, приготавливаясь зачерпнуть большую пригоршню.

Но глухая старуха смахнула все содержимое подноса в свою тарелку, приговаривая утробным басом:

– Мне надо выкупить еще одного негритенка.

Джанни Джанни встал. Взял шляпу, ни с кем не прощаясь. У дверей сказал про себя:

– Я неплохо пообедал: кастаньеты, ключи, негритенок на выкуп.

Он поднял воротник пиджака и вышел, насвистывая.

***0

– Мама, – закричал синьор Павони, – так ты отнимешь у всех черных богачей их маленьких рабов. Из-за тебя в Африке случится нехватка прислуги.

– По правде сказать, – воскликнула старуха утробным басом, – эти маленькие несмышленыши не заслуживают моих стараний. Я не получила ни строчки благодарности за предыдущую посылку, которая мне стоила трудов всей моей жизни!

Несмотря на это, добрая дама тут же принялась за, дело, энергично разжевывая конфеты. Но она добралась лишь до второй, когда вошел Арокле, явно взволнованный, и сказал ей:

– Там вас спрашивает какой-то господин.

– Меня? – переспросила дама, когда поняла, в чем дело.

Ее не спрашивали уже больше двадцати лет.

– И кто это? – прибавила она с удивлением.

– Какой-то негр.

Все обменялись изумленными взглядами.

– Негр?

– Негр, негр, что тут удивительного? – сказал Арокле. – Вы никогда не видели негра?

– А ты уверен, что это негр? – спросил Ланцилло. – На каком языке он говорит?

– Согласитесь, уж негра-то я отличу?

– Он хоть сказал тебе, как его зовут?

– Мбумба.

Мбумба… Мбумба… имя перешло по цепочке, но никому не было известно.

– Никогда о таком не слышал, – воскликнул Павони. И, обратившись к Арокле, распорядился: – Ну тогда пусть войдет.

Несколько секунд спустя в сад вошел гигантского роста мавр и, поклонившись сотрапезникам, с протянутыми руками пошел к глухой старухе – которая, скажем попутно, была объята неописуемым ужасом. При этом негр рек:

– Позвольте поблагодарить вас, синьора, за безграничную любезность, которую вы проявили, столь щедро…

XVII

Когда, сорок лет назад, сострадательная синьора Павони приступила к своему человеколюбивому делу, известив об этом, как и положено, Комитет по координированию важной и деликатной деятельности по Освобождению Негритят при Помощи Станиолевых Оберток от Шоколадных Конфет, последний, согласно сложившейся практике, поторопился предназначить ее будущую посылку в пользу одного из стольких негритят, которые в дебрях дикой Африки ждут своего освобождения благодаря доброму сердцу наших дам (пусть знают об этом те легкомысленные из них, которые, попивая чай, бездумно выбрасывают станиолевые обертки от шоколадных конфет). Выбор Комитета пал на маленького Мбумбу, премиленького мавритенка, бойкого и непоседливого, который, с тех пор, как узнал об этом деле, пребывал в радостном нетерпении ввиду предстоящего освобождения. Каждый день при раздаче почты он спрашивал:

– Пришла посылка? – с волнением ожидая пакет, который должен был открыть новую эпоху в его жизни. Его маленькие товарищи по рабству сгорали от зависти, зная, что час его освобождения близок, а он между тем, чтобы не терять времени даром, занялся изучением итальянского языка.

И вот, случилось так, о чем уже шла речь, что синьора Павони пожелала в одиночку завершить свое благое дело, но, несмотря на все усилия, сбор оберток шел не так быстро, как того хотелось бы, особенно маленькому негритенку. Так проходили годы в сердце Африки, а объявленная посылка все не поступала. Маленькие товарищи по рабству Мбумбы злорадно хихикали, когда видели каждый день, как он медленными шагами возвращается с почты: снова ничего. А тем временем другие негритята, которым были впоследствии назначены посылки со станиолевыми обертками от других добросердечных дам, один за другим освобождались, и в конце концов Мбумба остался единственным негритенком, томящимся в рабстве. Но в ожидании освободительного пакета он рос на глазах, и уже совсем потерял надежду получить посылку, как вдруг однажды утром прибыл курьер, размахивая каким-то листком и крича издалека:

– Пляши, кум Мбумба, пришла посылка!

Может, кому-то покажется странным, что в сердце дикой Африки можно встретить курьера-негра, который выражается таким образом. Но это находит свое объяснение. Все знают, что в Италии среди многочисленных литературных лагерей имеются два, участники которых различают писателей на основе своеобразного критерия; иными словами, они различают писателей не потому, что те хорошие или плохие, романтики или приверженцы классицизма, блондины или брюнеты, как это было бы логично, но просто потому что пишут на темы, касающиеся исключительно городской жизни, либо на темы из жизни деревни. Эти лагеря, каждый из которых, заметим попутно, насчитывает по несколько сот тысяч сторонников, смертельно ненавидят друг друга. За несколько лет до событий, составляющих предмет нашего повествования, потерпел крушение вблизи побережья Африки корабль, груженый итальянскими романами и новеллами, принадлежащих перу наших писателей-деревенщиков. И кто знает, сколько произошло бы несчастий, если бы это были произведения бытописателей городской жизни. Но к счастью, как мы уже сказали, то были книги писателей противоположного лагеря, и весь вред ограничился следующим: негритянский почтальон жадно прочитал эти произведения, чтобы получить представление о хваленой белой цивилизации, и взял за образец почтальонов или курьеров, в них изображенных, полагая, что они действительно существовали; а между тем всем известно, что эти могучие образы лишь являются плодом яркого воображения наших представителей деревенской прозы.

Во всяком случае, почтальон с озера Чад был единственным письмоносцем в мире, который издалека махал конвертами по адресу получателя, крича при этом: «Пляши, кум Такой-то, тебе письмо!» – как об этом сообщают в вышеупомянутых произведениях. К великому сожалению почтальона негра, в его племени не было никого по имени Оресте, а то бы он кричал, размахивая письмом: «Пляшите, кум Оресте» и все остальное. А в часы досуга, ближе к вечеру, сидя на берегу большого озера Слоновьих Бивней, наш добрый почтальон мечтал. Он грезил, что в его племени есть человек по имени Оресте, что у этого Оресте есть сын по имени Антонио, что этот Антонио, уменьшительно – Тонио, пошел в армию, долго не писал, отчего старик-отец сильно переживал, и вот наконец однажды пришло письмо от Тонио. И вот тогда!..

Среди пальм и дюн вокруг великого молчаливого озера, вечернею порой добрый почтальон далеко улетал в своих грезах, забываясь: внезапно он вскакивал и в тишине полного одиночества, размахивая воображаемым конвертом, кричал:

– Пляшите, кум Оресте! Пришло письмо от вашего сына Тони из армии!

Итак, когда почтальон принес весть об освобождении, бедный Мбумба уже не был негритенком; мало-помалу он вырос в гиганта-негра исполинских размеров. Тем не менее, он закричал:

– Свободен! Наконец свободен!

Разжегши костер, он исполнил вокруг него танец радости, попрощался с друзьями и уехал к свободе, к жизни.

* * *

– И таким образом, – закончил негр свою историю, – я здесь, свободен и волен устраивать свою жизнь, как мне заблагорассудится.

Он повернулся к старухе, и поскольку кто-то из окружающих проорал, что старуха глуха, завопил:

– Я приехал в особенности для того, чтобы поблагодарить синьору.

Старуха улыбнулась, покачав головой.

– И потом, – продолжил мавр, – я хотел бы попросить вас об одном одолжении.

Старуха нахмурила брови, а негр продолжал:

– Поскольку вы были столь любезны, что освободили меня, не могли бы вы завершить свое благотворительное дело, ссудив мне немного денег, чтобы достойно прожить первые дни на свободе? А то я прямо не знаю, как жить дальше.

Но старуха, вдруг оглохши хуже пня, замотала головой и в конце концов сказала утробным басом:

– Ничего, ничего. Благотворительность я уже совершила и больше знать ничего не желаю.

Негр обернулся к окружающим, улыбаясь:

– Я здесь, – сказал он, – совершенно свободный…

– Хорошо, хорошо, – сказал Павони, – что-нибудь для вас сообразим.

Он в самом деле думал, не взять ли его себе в услужение.

– Еще одно, – сказал негр в смущении, – я со вчерашнего дня не ел, и у меня накопился волчий голод…

Павони быстро отошел от него, его примеру последовали Изабелла и Ланцилло, а глухая старуха с трудом поднялась и потащилась к выходу.

– Мне бы поесть чего-нибудь, – продолжал чернокожий.

– Арокле, – крикнул Павони, лицо которого побледнело, – негр хотел бы поесть…

Арокле, который в этот момент входил в сад, отскочил назад.

– Это вы мне? – воскликнул он. – А я-то тут причем? – Увидев, что негр сделал к нему шаг, он завопил: – Не приближайтесь ко мне, а то закричу!

Все встали на почтительном расстоянии от негра. Негр понял и улыбнулся:

– Я не ем людей, – сказал он, – я ем все что угодно. – Пока Арокле накрывал ему на отдельном столике, он добавил: – У меня в Африке осталась невеста. Если бы ее тоже удалось освободить…

– Этим, – добродушно сказала старуха, – могу заняться я, если…

Она бросила многозначительный взгляд на сына.

– Хорошо, – сказал Павони, – я принесу тебе коробку конфет.

Они вышли, положив этим простым поступком конец нашему роману.

* * *

Пока негр ел, Арокле приблизился к нему на цыпочках.

– Послушайте, – сказал он ему, – сейчас, когда вы начали цивилизоваться, вам понадобится имя. Почему бы вам не взять мое? Я его охотно вам уступлю.

– Это надо посмотреть, – ответил негр, – во всяком случае, я готов обсудить. Как тебя зовут?

Арокле покраснел до корней волос.

– Арокле, – прошептал он.

– Господи боже мой, – воскликнул негр, – ты мне говоришь такое имя, когда я ем! – Он отставил тарелку и сказал: – Уноси и поскорее. У меня пропал аппетит.

Смущенный и пристыженный, Арокле начал убирать со стола, печальными шагами лавируя между стульями. Поскольку в этот момент в сад заглянули две влюбленные пары, которые желали насладиться видом вечернего моря, Ланцилло отвел его в сторону.

– Послушай, – сказал он ему, – какое же, черт возьми, имя ты хотел бы себе взять?

Арокле в смущении опустил голову.

– Джероламо, – ответил он, – Карландреа Монтальбано ди Валле Сантарсьеро.

– Ничего себе имечко! – воскликнул Мистерьё, – скромности тебе не занимать. – Он хлопнул по плечу бедного официанта и ласково добавил: – Но подумай только, дорогой мой, что ты будешь делать с таким внушительным именем? Лучше уж довольствуйся тем, что имеешь, и благодари бога, что не родился, как множество других несчастных, с именем Чириако.

* * *

Чтобы утешить его, он спросил:

– Ты много зарабатываешь в сезон?

– Чаевыми, – ответил Арокле.

– А сколько платит тебе хозяин?

– Ничего не платит. Это я ему плачу за это место.

– Понятно, – сказал Ланцилло, – ты берешь на откуп эту работу на купальный сезон.

– Именно так.

– И много платишь?

– Одну лиру за весь сезон.

Мистерьё мгновение подумал.

– И как, окупается?

– Да, – воскликнул Арокле. – Даже еще кое-что остается, из чего я откладываю на зиму.

* * *

С приближением окончания купального сезона начался отток отдыхающих, и пансионат почти совсем опустел. На улицах больше не гуляла веселая пестрая толпа, как еще несколько дней назад. Пляжное оборудование разобрали и теперь оно виднелось издалека, как кости гигантских животных.

* * *

Как безобразен, как печален конец купального сезона!

Свежий ветерок пошевелил листьями.

– Это лето уходит, – сказал Арокле.

* * *

Нужно видеть зимой нашего бедного Арокле! И нужно видеть других жителей городка!

Летом в ослепительных лучах солнца они смотрят, как проходят перед ними видениями разные обличья города, грезы богатства. Но когда все уехали и даже молодежь городка разъехалась по всему свету – в дни, когда дождь, ветрено, гром и буря! Пусто в кафе и барах, пусто в гостиницах, безрадостно на улицах, где чавкает под ногами грязь.

А ты, море? Ты лживо! Значит, ты можешь быть и таким? Морем рыбаков, которые уходят и не возвращаются? Ты не всегда прекрасное? Ты не всегда доброе?

А ты, голодный оборванец, не евший уже несколько дней, – ты не Арокле часом? А ты, жалкий старик, сын которого ушел в море, – ты не тот ли веселый рыбак, который хлопал осьминогом? Так это ты? А ты, рваная чумичка, – не смотрительница ли ты пляжа? А ты, мальчишка, шлепающий босыми ногами по лужам, шагая в детский сад, – не тот ли ты озорной мальчуган, что доставал монетки со дна моря?

О, как вы переменились! Ох, вруны! Так это, значит, вы? Чем занимаетесь? Ожидаете лета, которое принесет вам богатство?

Вы проводите зиму в своем тряпье, молясь за сыновей и братьев, что вышли в море. Пока однажды, после бурной ночи, после ночи страшней, чем все остальные, после ночи, которая отняла у вас кого-то из родных, не наступает тихое утро, и почта не начинает доставлять письма с просьбой забронировать номер на летний сезон.

Эпилог в стиле джаз

В саду пансионата негр уселся на корточки на низкой стенке ограды и молча смотрел на море. Быть может, он думал о своих утраченных джунглях, тамтамах, веселых кострах.

Вошли Мистерьё и Катерина. Между ними уже произошла маленькая ссора на почве ревности, и Катерина замкнулась в гордом молчании.

– Прошу тебя, – пробормотал Мистерьё, – люди ходят, могут подумать, что у нас случилось бог знает что; давай хотя бы делать вид, что мы разговариваем. – И добавил, жестикулируя, как будто при разговоре: – Балаба, раката бараба.

– Майрилу онеси витали, – прошептала Катерина холодно, делая вид, что отвечает; а в это время входили двое наших старых друзей, которые надолго выпали из нашего поля зрения: Камилло в дорожном костюме и с чемоданом в руке и Марина с косынкой, надвинутой на глаза.

Они уселись в сторонке.

Солнце только что зашло, воздух был кристально прозрачен.

Далеко-далеко в море виднелся корабль, который увозил Уититтерли, капитана с колдовскими глазами.

– Ты, – прошептала Марина, – решил уехать, и ладно. Но пока ты здесь, поговори со мной.

Камилло молчал, равнодушно глядя на закат.

– Видишь тех двоих, как нежно они беседуют? – не отставала Марина, показывая на другую пару. – Они поймут, что мы поссорились. Ты хотя бы делай вид, что говоришь мне что-то. Если не хочешь поговорить со мной, сыграй комедию.

Камилло повернулся к ней и недовольно пробормотал:

– Карадита марадита.

– Видизнаетбольше, да больше никогда, нет больше никогда, – прошептала Марина, с трудом подавляя рыдания.

– Раката бараба раката, – мрачно бормотал Мистерьё.

Катерина со злостью отвечала:

– Онеси майрилу витали.

Послышался нежный голос Изабеллы, которая входила в этот момент с Ланцилло.

– Перед лицом божественной красоты мироздания, – воскликнула девушка, – следует сказать только одно: кляпы долой!

– Шляпы, милая, шляпы! – поправил соблазнитель.

– Карадита марадита!

– Раката бараба раката.

– Я хотела бы, чтобы ты сыграл на моей арке.

– На твоей арфе, милая, на твоей арфе.

– Видизнаетбольше, да больше никогда, нет больше никогда.

– Онеси майрилу витали…

Настал вечер, и вокруг неаполитанского залива зажегся венчик из огоньков.

* * *

– Я люблю тебя сально!

– Ты любишь меня сильно?

– Балаба.

– Видизнаетбольше.

* * *

Накрытые столы были придвинуты к берегу моря, и под звуки гитар и мандолин все приступили к еде. Прошли охранники и заставили убрать столы; но когда они ушли, накрытые столы своими ногами снова вышли к морю, и снова все стали есть, весело петь и играть.

* * *

– Я твоя пукалка…

– Ты моя нежная куколка!

– …косоглазая.

– Ясноглазая.

– Карадита! Марадита!

– Майрилу, видасин конеси!

* * *

– Назад! – кричали другие подошедшие охранники с саблями в руках.

Столы уходили вместе со всеми сотрапезниками. Но когда охранники уходили, столы возвращались, вступая ногами в соленую воду, где плескались крабы, каракатицы и рыбы, а вокруг играла музыка, пели и танцевали.

* * *

– Балаба.

– Я чувствую в сердце пищаль.

– Видизнаетбольше.

– Печаль, милая, печаль.

* * *

– Майрилу.

– Мне кажется, ты хрустишь.

– Марадита.

– Тебе кажется, я грущу?

* * *

Невидимый в тени Пульчинелла обеими руками уплетал макароны. Вдали то тут, то там зажигались искусственные огни, а Везувий изрыгал пламя и дым, как труба паровоза.

* * *

– Какая радость! Ты гадишь меня по руке.

– Молчи: я глажу тебя по руке.

– Бараба раката бараба.

– Видизнаетбольше, да больше никогда, нет больше никогда.

* * *

Камилло посмотрел на часы и встал. Взял чемоданчик. Похоже было, он чего-то ждет от своей подруги. Но та молчала.

– Прощай, – холодно сказал молодой человек, – навсегда.

Марина порывисто обняла его за шею.

– Я хочу жить с тобой и умереть с тобой! – сказала она.

Чемодан упал на землю.

Воодушевленные этим примером, обнялись и Катерина со своим возлюбленным.

Изабелла посмотрела на Ланцилло своими голубыми глазами.

– Как бы я хотела почувствовать, – сказала она, – ветер помпы.

– Пампы, милая, пампы, – поправил донжуан, накрывая поцелуем милый ротик, так и не научившийся говорить.

* * *

И тогда в тихом вечернем воздухе полился высокий чистый тенорок – такой чистый и робкий и нежный, что мурашки по коже; но такой густой чистоты, что ее можно было потрогать руками; вначале прозрачный, как серп молодой луны, размытый в лучах заката, он немного задрожал и поднялся ввысь, подобно белому лучу прожектора, мечущемуся в ночном небе; потом спустился ниже, полетал невесомо, набрал силу, стал белоснежной фигуркой, пляшущей на голове певца.

И вдруг застыл в небе.

То не был голос – то было привидение, возникшее внезапно.

Все умолкли.

Недвижно сидевший на парапете негр, устремив взгляд за край горизонта, пел совсем негромко, нежно и просто, так смиренно, что было даже смешно, то проникаясь бесконечной ласковой заботой, то быстро проговаривая нежные слова, так тихо, чтобы не разбудить любимую, которая спит чутким сном на другом берегу моря. Негр пел с материнской любовью. Девочка моя, скажи, что ты там делаешь. Может, ты спишь; спишь и не вспоминаешь во сне обо мне; я пою тихо, потому что хочу сказать только одно: пока я тебя целую, милая, не просыпайся.

Послесловие Акилле Кампаниле, или грустный юмор абсурда

Вошедшие в эту книгу романы принадлежат перу итальянского писателя Акилле Кампаниле.

Акилле Кампаниле (настоящее имя – Джино Корнабо) давно и заслуженно считается классиком итальянской литературы ХХ века. Правда, титул этот критики пожаловали ему не при жизни, и даже не сразу после смерти (в 1977 году в возрасте 78 лет) – и были серьезные причины, чтобы не спешить с причислением его к лику бессмертных. Главной из таковых была несерьезность жанра, в котором работал писатель.

При жизни у него была прочная репутация писателя-юмориста, а много ли «чистых» юмористов осталось в памяти человечества, которое (как уверяют академические курсы истории литератур) больше любит чтение серьезное, значительное, возвышающее душу, согревающее сердце и просветляющее ум? Юмористический жанр тысячами легкомысленных нитей связан с породившим его временем, он чутко отзывается на языковую и идейно-образную моду своей эпохи, живет ее ходячими образами; но этим же обстоятельством объясняется и недолговечность подавляющей части произведений этого жанра: по завершении эпохи, они, как правило, умирают, не оставляя следа в памяти потомков.

Выживают лишь те, кто оказался больше, чем просто юмористом, кто перерос рамки жанра. Кто, если воспользоваться не очень научным, но убийственно бесспорным термином, оказался талантливым. Задним числом (т. е. после окончания земного пути автора) сие, разумеется, виднее. У такого-то автора был огромный литературный талант, говорят критики, и это сразу перевешивает все жанровые и прочие классификации, сминает всякие перегородки. При этом жанровая закрепленность автора оказывается обстоятельством второстепенным, она скорее мешает правильной и объективной оценке кандидата на бессмертие.

Казус Акилле Кампаниле в этом смысле очень показателен. Как отметил Умберто Эко, критика в конце концов признала его талант, но признала вопреки его призванию писателя-юмориста. Дескать, юмор отдельно, а литература – высокая, настоящая литература – дело совсем другое.

По мнению же Умберто Эко, Кампаниле значителен как раз своим юмором, а там, где он не смешит, он просто обыкновенен, пишет добротно, однако несколько старомодно. Современному читателю, не искушенному в истории литературных стилей первой половины ХХ века в Италии, в этом разобраться непросто. Для этого надо знать литературный и идеологический фон времени, когда Кампаниле писал то или иное произведение (а на протяжении его долгой жизни этот фон неоднократно и резко менялся – от футуризма, в интеллектуальной и языковой атмосфере которого и сформировались стилистические вкусы будущего писателя, до послевоенного неореализма, не оказавшего, впрочем, заметного влияния на творчество Кампаниле). Писатель хорошо знал массовую литературу своего времени (которая была представлена, как и в наше время, в основном, любовными романами и детективами), он начинал как газетчик, автор юморесок и комических театральных пьес (его первый театральный сборник «Сто пятьдесят пять – курица поет опять» вышел в 1924 году), ему были прекрасно известны литературные штампы и мифы эпохи, он щедро пользовался ими в своей художественной прозе, отдавая дань читательскому вкусу. Но еще чаще он убивал эти штампы, безжалостно работая над ними скальпелем, выворачивая их наизнанку, освежая тем самым читательское восприятие, но нередко и ставя читателя в тупик. Таков один из наиболее плодотворных источников юмора Кампаниле, как легко в этом может убедиться и наш читатель. Некоторые мифы живучи, в той или иной форме они переживают длительные эпохи и могут быть узнаны под новыми личинами. С убийственно серьезной миной (как и подобает настоящему солидному юмористу) Акилле Кампаниле срывает пестрый наряд с красивого мифа, не произнося над ним суда даже в виде авторской иронии или насмешки и предоставляя это сделать читателю.

Приведем лишь один пример. В романе «Если луна принесет мне удачу» (1927) есть эпизод с американским дядюшкой, который уехал в Америку на заработки (обычное дело для Италии в конце позапрошлого и в первой половине прошлого века) и вернулся в Италию, почему-то не разбогатев (вопреки всеобщим ожиданиям, согласно распространенному мифу, устойчиво живущему где-то в глубинах коллективного подсознания и по сей день). На вопрос о причинах своей неудачи он излагает умопомрачительную историю, построенную на осмеянии другого мифа (уже американского происхождения), согласно которому все американские миллионеры начинали чистильщиками обуви. Все это – без малейшей иронии, просто и даже с некоторой грустью. Ни автор, ни рассказчик не смеются, зато от души смеется читатель.

Умберто Эко подверг обстоятельному (хотя отнюдь не исчерпывающему, как он сам не раз подчеркивает) разбору систему юмористических приемов Кампаниле. Все это приемы не новые, многие известны с древности, хотя у Кампаниле нередко они получают неожиданную и свежую трактовку. Но вычленение каждого такого приема, выявление его механизма могут показаться лишь интеллектуальной игрой изощренного в тонкостях литературной техники ума. А как быть простому читателю? Не приходится ли и ему разгадывать литературные композиции Кампаниле, как ребусы или шахматные задачи?

Однозначно на этот вопрос не ответить. Произведения Кампаниле дают материал для читательского восприятия любого уровня, а выражаясь проще, они могут быть и элементарно смешны, в силу комичности базовой ситуации, так что воспринимаются непосредственно, без участия аналитической работы ума с опорой на эрудицию. Кампаниле очень любит играть словами, используя их внутреннюю форму в итальянском языке. Это предъявляет дополнительные требования к переводчикам его текстов (и нередко оказывается непреодолимой трудностью).

После первого и беглого ознакомления с текстами Акилле Кампаниле, опираясь лишь на непосредственное читательское впечатление, не осложненное исследовательским анализом, чаще всего можно сказать, что если это и юмор, то юмор по меньшей мере странный. Как правило, он проистекает не из самого легкого и доступного источника комизма – комизма положений, когда смешит сама ситуация. Очень часто слышится голос автора, который активно вторгается в описание ситуации своими оценками, комментариями, советами читателю. Это может оказаться более или менее удачно (нередко выходя на грани банальности, как например, в случае, когда автор дает советы читателю-мужчине, как надежно и безошибочно познакомиться с женщиной), может показаться рискованно-субъективным (как например, в случае с огромным обзором имен в начале романа «Если луна принесет мне удачу»; но после прочтения второго романа мы понимаем, насколько большое значение придавал писатель личному имени человека, едва ли не видя в нем мистический знак судьбы, хотя и спрятано это его убеждение за игривой иронией интонации).

Юмор Кампаниле всегда неожидан и не легковесен. Это не дешевое зубоскальство над простительными слабостями человеческой натуры. И – быть может, это самое главное, – он всегда окрашен в чуть грустные тона от сознания нелепости бытия и человеческой натуры, от которой никуда не деться, что бы мы ни предпринимали.

Тут нужно сделать важную оговорку для историков литературных стилей и направлений. Говоря строго, творчество Кампаниле, по крайней мере, в его прозаической составляющей, не принадлежит абсурдизму в его классическом виде, сложившемся во французской прозе и особенно драматургии в 50-х годах прошлого века. Мы не касаемся здесь драматической продукции автора (с которой уже знакомы российские зрители, увидевшие в последние годы комедии Кампаниле в постановке нескольких российских театров), которая, по утверждению французских критиков, дает все основания для объявления его основателем театра абсурда, прямого предшественника Ионеско. Кстати, эта неожиданная помощь французской критики, которая возвела Кампаниле в ранг мэтра почтенного направления европейской литературы, немало способствовала переоценке места писателя и в иерархии итальянской литературы.

Сам Кампаниле никогда не отказывался от такого родства, впрочем, считая его простой случайностью. Дело в том, что абсурдистские мотивы, пронизывающие его творчество, идут не от идеологической установки писателя, не от внутренней его убежденности в изначальной нелепости бытия, алогичности и бесцельности человеческого существования, принципиальной непознаваемости причинно-следственных связей в мире природы и человеческих отношений, а скорее от обостренного, изощренного до чувственности внимания к слову как строительному материалу для конструирования параллельных миров. Выражаясь научным языком, его близость к абсурдизму – явление типологическое, а не генетическое.

Есть много внешних признаков и приемов, которые роднят Кампаниле с абсурдизмом. Как уже говорилось, он очень любит играть со словом, именем предмета и человека, утверждая его самоценность, превращая такую игру в самоцель, нередко делая ее основой сюжета или сюжетного хода. Писатель любит возвращать слову или словесному выражению его первоначальный смысл, сталкивать разные значения слова, вызывая забавные недоразумения как между персонажами, так и в восприятии читателей. Нельзя назвать реалистичными и его сюжеты и приемы их развития, действия персонажей далеко не всегда подчиняются логике и здравому смыслу. Часто мотивацию поступков его героев иначе как идиотской не назовешь.

Предлагаемые в настоящем издании два романа Кампаниле дают достаточно полное представление о его творческой манере, хорошо поддаются литературоведческому анализу, но ничего не говорят о личности самого писателя. Или почти ничего. Но одно качество Кампаниле-человека проступает на страницах этих двух совершенно сумасбродных книг. Как бы ни смеялся Кампаниле над литературными штампами, с каким бы самозабвенным ерничеством ни предавался языковым играм, к каким бы нелепым сюжетным ходам ни прибегал с полным пренебрежением к логике реальной жизни, под шумным нагромождением абсурда и хохота всегда можно услышать, вернее – почувствовать тоскливую ноту грусти о трагическом бытии человека. Иногда эта нота вырывается наружу – затихает фантасмагория приключений, сюжетных или словесных, и писатель дает выход лирико-ностальгическому отступлению о чем-то утраченном навсегда, что было родным и знакомым с детства, но ушло безвозвратно. Тогда от книги веет потусторонним кромешным холодом – и куда девались смешные словесные выверты всего лишь страницей назад? У Кампаниле – все как в жизни: трагедия и смерть соседствуют с безудержным весельем, но трагический фон у него не забывается никогда, смерть – главная составляющая любого земного абсурда, смерть перечеркивает все, и как ни пытается Кампаниле смеяться и над ней, у него это получается мрачновато (достаточно прочесть страницы, посвященные жутковатой иерархии покойников – от Дорогих Усопших до Давно Оставивших Этот Мир).

Как ни парадоксально, именно эта фоновая трагическая нота согревает в целом искусственные миры Акилле Кампаниле, в которых человеческой логике, казалось бы, мало места, и делает их неожиданно живыми и близкими нам, обыкновенным читателям. К героям его книг начинаешь относиться как к давним знакомым, сопереживать им, сердиться на их глупость, сокрушаться о неудачах. Может быть, эта вполне традиционная трактовка персонажей (а на самом деле – высшее мастерство писателя, вдыхающего живую душу в литературные создания) и показалась старомодной Умберто Эко?

Кампаниле писал эти два романа уже после прихода к власти в Италии фашистов. В тексте романов мы не найдем ни малейшего намека на политические реалии того времени. Диктаторские режимы не любят, когда их не прославляет литература. Кампаниле этого не делал никогда, и вероятно, его спасло как раз то обстоятельство, что его творчество принадлежало к низкому, презренному жанру. Он смеется как-то абстрактно, над своими собственными сумасбродствами, хотя даже тут можно бы усмотреть тонкий умысел. Абсурдностью отличается большинство диктаторских режимов (хотя это заметно при взгляде со стороны или ретроспективно), поэтому писание абсурдистских романов при абсурдистских режимах можно было бы счесть некоей алгебраически зашифрованной сатирой, но до таких высот анализа в своей маниакальной подозрительности поднималось только сталинское политическое литературоведение, которое на всякий случай, не вполне осознанно, подвигло власть на уничтожение русского абсурдиста Хармса примерно в те же годы. В фашистской Италии абсурдизм сходил с рук – видимо потому, что его считали безвредным фиглярством, не более.

Нам не хотелось бы говорить о других произведениях Кампаниле в отсутствие их материальных воплощений на русском языке (на котором до сих пор, если не считать комедий, выходило лишь несколько рассказов в сборниках). Творчество Кампаниле только начинает свое движение к русскоязычному читателю, которому, надеемся, предстоит совершить еще немало увлекательных путешествий по его фантасмагорическим мирам, согретым грустным юмором абсурда.

Владимир Ковалев

Примечания

1

Есть такие носки, которые страшно туго надеваются. – Прим. автора.

(обратно)

2

«Клювом и когтями», изо всех сил (лат.).

(обратно)

3

Вспомнить, царица, велишь ты лихое страданье (лат.).

(обратно)

4

Таинственный (фр.).

(обратно)

5

Сантуцца – героиня одноактной оперы Пьетро Масканьи «Сельская честь» (1790).

(обратно)

6

Мими Пинсон – персонаж популярной песни Фредерика Бера на стихи Альфреда де Мюссе (1846).

(обратно)

7

Смерть твоя – жизнь моя (лат.).

(обратно)

8

Лучше дать с лихвой, чем недодать (лат.).

(обратно)

9

Вот так (лат.).

(обратно)

10

В продолжение одного утра (фр.).

(обратно)

11

См. «Джовинотти, не будем преувеличивать» того же Автора, глава I, стр. 2. – Прим. автора.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

Эпилог в стиле джаз

Послесловие Акилле Кампаниле, или грустный юмор абсурда Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg