«Воскрешение Лазаря»

Владимир Шаров Воскрешение Лазаря

Памяти Саши Городецкого

* * *

7 апреля 1992 г.

Анюта, дочка, что бы ты ни думала, особого чувства правоты во мне нет. Во всяком случае пока. И Машку, и тебя я очень люблю и, естественно, хочу, чтобы вы жили долго и счастливо. И конечно, я хочу, чтобы у вас тоже были дети, и так это длилось и длилось, ведь, несмотря ни на что, жизнь – замечательный дар.

В отрочестве, как и многие, я часто думал о смерти. Хотя о вас тогда и разговора не было, считал, что лишь дети – верный, надежный способ ее обойти. И раньше, и сейчас я убежден, что целая жизнь – это жизнь рода, иначе трудно понять, что и для чего, есть ли во всем смысл. Жизнь одного человека чересчур коротка. Маленькие таблички с именами, что мы подвешиваем к ветвям родословного древа, – те же листья, каждой осенью они опадают, а следующей весной проклевываются другие листья, другое их поколение, дерево же живет и живет.

В Пятикнижии Моисеевом едва ли не пятую его часть занимают родословные таблицы. Видно, что откровение длилось много сотен лет и много поколений. Это был очень долгий путь от Авраама до сегодняшнего дня, и этот путь мы должны были пройти. Каждый из нас должен был родиться, прожить жизнь и умереть, должен был радоваться и горевать, и только по мере и в меру того, что мы пережили, нам давались новые части откровения. Похоже, и Господь не мог нарушить природный ход, природный темп жизни. Тот ее ритм, где на место детства человека приходило время, когда он уже сам мог зачать ребенка, сам породить новую жизнь и новое детство. Богу приходилось терпеливо ждать, когда человек, услышав благую весть, хотя бы отчасти поймет ее правильно, когда из Его слов будет толк, а не море крови, пролитой с верой, что Господу она угодна. Человек устроен так, что стоит в нем что-то сломать – все равно что и ради чего, – он разом теряет голову. Просто-напросто забывает, что можно, а что нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах. Тогда зло, которое есть в каждом из нас, буквально хлещет.

Еще одна вещь, Аня, о которой я сейчас, живя рядом с кладбищем, много думаю. Похоже, существуют три истории, три ее площадки, и на всех них мы одновременно силимся устоять. Настоящий эквилибр. Первая – горизонтальная, на ней – наши отношения с современниками. Она очень тесная. Словно в переполненном автобусе, здесь тебе то и дело наступают на ноги, здесь нет и не может быть необходимого любому своего, частного, личного пространства. Из-за того, что чужие при первой возможности нарушают границу, лезут на твою территорию, эта история очень нервная, взвинченная, и еще она вся какая-то тактическая: бесконечные столкновения, ссоры. В одних побеждаешь ты, в других – твой противник, и всегда надо быть начеку. Бессмысленными стычками жизнь разбита на тысячи кусочков, и, кроме них, в ней больше ничего нет. Ты, конечно, строишь планы, но это воздушные замки, потому что через минуту – снова автобус с кучей народу, и снова тебя толкают и ходят по ногам.

Недавно мне в голову пришла одна мысль, касающаяся аристократии, она и выстроила вторую площадку. Я понял, что есть другая, как бы вертикальная история. Настоящее – слишком коротко, такая стремительно бегущая точка, и то, что в ней не помещается, на ходу видится смутно. Мы знаем, что вокруг что-то есть, но понять – что, в нас нет ни нужды, ни сил. Однако когда смотришь на галерею чьих-нибудь фамильных портретов, понимаешь, что жизнь началась не сегодня и не завтра кончится, герой ты или просто тихо жил где-нибудь в своем поместье, женился, рожал детей – важно, что не будь хотя бы одной ступени или колена, история бы пресеклась. Они равны уже поэтому. В общем, тут многое понятней и справедливости больше. Вдобавок вертикаль – штука не тесная, каждый дает жить каждому.

В последнюю, третью площадку я отделяю то, что касается отношений между Богом и человеком. Сравнивать ее с двумя первыми не буду. Достаточно сказать, что в мире, когда ты молишься, когда разговариваешь с Богом, есть только ты и Он.

Теперь, Анюта, попытаюсь ответить на твой вопрос: как живу. От мамы ты, кажется, знаешь, что я не решился поселиться прямо на кладбище. Там, где лежит отец, места не много: три могилы на четырех квадратных метрах, и, значит, сколько ни исхитряйся, все время пришлось бы ходить по чьему-то праху. Мы купили этот участок уже после смерти отца, когда из Донского крематория надо было забирать урну. Отец очень любил Рузу. Последние семь лет приезжал сюда каждую осень и жил по месяцу – по полтора в актерском доме творчества. Сейчас я иногда там бываю, звоню по телефону и вот, хотя прошло пятнадцать лет, отца не забыли и вспоминают на редкость тепло.

Отношения у нас были непростые, но здесь, в Рузе, мы не ссорились. Для послеобеденных прогулок у отца были три узаконенных круга: большой, средний и малый. Выбирал он их в зависимости от бездны разных обстоятельств: от того, как работал утром, от погоды, от разговора с бабушкой и прочее. Шел такой сплошной факторный анализ, в результате же – тот или иной маршрут. Когда мы шли, отец мне все показывал и рассказывал, и его круги я запомнил хорошо. Тем более что изменения он вносил редко, в конце жизни он вообще сделался консервативен. Кроме того, однажды он сказал мне, что когда идет, как лошадь в борозде, это не мешает ему думать.

Через кладбище проходил единственный из трех кругов – большой. Расположено оно очень хорошо – вся макушка высокого крутого холма. Если содрать дерн, видны идущие друг за другом слои песчаника, особенно красивы они внизу, у подножья – никак не меньше двадцати разноцветных лент: красных, зеленых, фиолетовых. Похоже, из песка весь холм, наверное, поэтому приживаются здесь лишь сосны, старые, кривые сосны, стоят они нечасто и почти не мешают смотреть окрест. Отец, гуляя, обычно доходил до лавочки, что вкопана у кладбищенской ограды, и здесь отдыхал. По длине – это ровно середина пути, но вторая часть легче – дорога все время идет под гору. С лавочки отлично видна и река, и подвесной мост, а на другой стороне – почти картинная березовая роща справа, слева же – большой луг. В общем, тут вправду очень красиво, и пару раз я слышал от отца, что если выбирать, где лежать, лучше место искать глупо.

Аня, милая, когда дед умер, тебе было пять с половиной лет, он очень тебя любил, много тобой занимался, и когда его не стало, мы с твоей бабушкой решили, что ты должна его помнить только живым; и сейчас, и потом, чем меньше подробностей о его последних днях и о похоронах ты будешь знать, тем лучше для всех. Но теперь ты выросла и я не думаю, что это по-прежнему правильно. Кроме того, не рассказав о смерти отца, мне трудно объяснить, что было дальше.

Так вот, ребенком я не помню, чтобы отец заговаривал о смерти, лишь иногда, будучи мной и бабушкой особенно недоволен, заявлял, что знает, что когда будет умирать, ему никто и стакана воды не подаст. Но это была или риторическая фигура, или подступ к запою. Потом, пьяный, он уходил, приходил, снова уходил, со всего размаха хлопая сначала нашей, деревянной, а потом, через полминуты – железной дверью лифта, а я, особенно зимой, отчаянно боялся, что живым больше его не увижу, что он где-нибудь упадет и замерзнет. Пока же, видя, что сил держаться нет, отец предупреждал нас и одновременно себя оправдывал и обелял. Может быть, он еще надеялся, что бабушка сумеет исправить мир, хотя бы отчасти сделает его пригодным для жизни. Но у нее это получалось редко. Умер же отец почти как предсказывал: стакана воды он так и не допросился. Понимаешь, Анечка, смерть отца все изменила, правоты, которой при его жизни в нас было много, теперь нет ни капли.

Дня за три до того, как отца положили в сорок седьмую больницу, ему дома стало плохо. Он только что забрал у машинистки повесть, которую несколько лет продержал в столе, все не решался вынести из дому. Машинистка наговорила ему кучу комплиментов, а ты, наверное, слышала, что в наших писательских домах ничье мнение не котируется выше – печатать с утра до позднего вечера и при этом получать удовольствие можно не от каждой рукописи. В общем, он пришел совершенно счастливый, и бабушка, два месяца помогавшая ему с правкой, тоже светилась.

Вечером отец почувствовал себя неважно, однако ни он сам, ни мы не посчитали дело серьезным. Правда, время от времени он начинал заговариваться, но провалы длились считанные секунды. После того как отец умер, больница, чтобы выгородить врача, делать вскрытие не стала, мы тоже не настаивали, все равно ведь его не вернешь. Точного диагноза нет и сейчас, но мой друг, хороший невропатолог, говорит, что, по-видимому, в одном из сосудов образовался тромб. И вот он то застревал, и тогда сознание сбивалось, то, попав в более крупный сосуд, снова двигался, и пока этот тромб гулял, пока ни к чему не прилепился, почти наверняка его можно было рассосать. Но мы упустили целую ночь, лишь следующим утром вызвали терапевта. Пришел молоденький мальчик, отец во время его визита чувствовал себя неплохо, и врач, измерив давление, сказал, что для паники оснований нет. А через час отец начал задыхаться, хрипел, нас он уже не узнавал. «Скорая», которая приехала, сразу повезла его в больницу, в эту самую сорок седьмую. Бабушка поехала с ним в машине, а я сзади, на своих «Жигулях». Прежде я месяц не мог их завести – сел аккумулятор, а тут, в двадцатиградусный мороз, завел с пол-оборота и почему-то уверился, что все будет хорошо.

В больнице отцу сделали укол и дышать ему стало легче. Но он был очень слаб, то и дело терял сознание, когда же приходил в себя, старался кого-нибудь из нас взять за руку, боялся, что уйдем. Был предпраздничный день. На корпус – одна дежурная врачиха, мрачная, пятидесятилетняя баба, которую из ординаторской было не дозваться. Очевидно, мы ей мешали – она то и дело предлагала нам ехать домой, но тогда, на ту ночь, и бабушка, и я остались. И весь следующий день бабушка провела с отцом, а когда приехала, сказала, что ему лучше, немного, но лучше. Он теперь все время в сознании, даже иногда шутит. Никакого лечения по-прежнему не было, мы понимали, что пока праздники не кончатся, так и будет, однако и я, и бабушка успокоились, тем более что врачиха, сменившая первую, не сомневалась, что состояние отца стабильное – она была милая, симпатичная, и мы, не сговариваясь, решили, что ей можно верить. Врачиха даже убедила бабушку, что эту вторую ночь она может провести дома, отдохнуть, силы ей еще понадобятся. Отец тоже легко ее отпустил, и она, позвонив из больницы, сказала, что едет домой и менять ее не надо – отцу дали снотворного, и он до утра будет спать.

В общем, казалось, что напряжение спало, и я, зная, что не засну, поехал к друзьям, чего-то выпил, играл в карты. Потом мы узнали, что как раз в середине ночи отцу снова сделалось плохо, он умирал, но без бабушки и без меня никому ничего не мог объяснить. Он давно уже плохо слышал, и пару лет назад из Австрии ему привезли слуховой аппарат, специально для костной проводимости, другой отцу не подходил. Стоил он дорого, но, главное, таких в России не делали, и врачиха посоветовала матери не рисковать, забрать аппарат домой. И вот ночью отец никак не мог ей сказать, где и что у него болит. Зубы он снял еще в «скорой», поэтому немилосердно шамкал, а тут еще ничего не слышал и не понимал.

Наутро, когда бабушка, еще ничего не зная, приехала в больницу и, не найдя отца, пошла в ординаторскую, врачиха с пол-оборота стала ей кричать, что две недели назад она схоронила родную дочь, которой и двадцати лет не было. Дочь, которая полгода назад родила первого ребенка – девочку, а теперь эта девочка сирота, и она, врач, ничего сделать не могла, только пять месяцев подряд день за днем сидела рядом и смотрела, как дочь умирает. Она кричала бабушке, что разве можно сравнивать наше горе и ее, ведь отцу было больше семидесяти и он, как ни посмотри, бóльшую часть жизни прожил, книжки написал, даже фронт прошел и жив остался. С бабушкой, наверное, именно так и надо было говорить, потому что она ничего отвечать не стала, кое-как собрала вещи и ушла.

Теперь, Аня, о Рузе. Через два месяца после похорон, когда для отца мы уже давно не могли ничего сделать, бабушка вдруг решила, что его последнее желание она обязана выполнить и что он всегда хотел быть похороненным на этом кладбище под Рузой. И я, и ее подруги отговаривали бабушку, в один голос объясняли, что от нашего дома добираться туда больше трех часов, целое путешествие, и, значит, часто приезжать на кладбище она не сумеет; это сейчас, а что будет дальше – здоровее ведь она не становится. Все понимали, что кладбище должно быть близко, тогда она сможет ухаживать за могилой, следить, чтобы там худо-бедно все было в порядке. Но бабушка ничего слушать не хотела, только повторяла, что отец рузское кладбище очень любил, когда жил в «Актерах», чуть не каждый день поднимался на здешний холм, сидел, смотрел на реку, на луг и рощу на другом берегу. Наконец мы сюда приехали. Разыскали в соседней деревне пьяненького старичка-сторожа, от него узнали, где в Рузе найти женщину, которая этим хозяйством ведает, но было уже поздно, холодно и темно, бабушка совсем окоченела, и нам пришлось вернуться домой. Снова в Рузе мы оказались лишь через две недели, когда бабушка, кое-как залечив грипп, заявила, что она «в форме». Меня одного она отпустить не соглашалась.

В горсовете нам сказали, что на работе кладбищенской начальницы сегодня не будет, и тут же легко дали ее домашний адрес. Руза городок небольшой, и нашли мы ее быстро, однако встречены были неласково: сначала она допытывалась, кто нас послал, а затем сообщила, что еще три года назад кладбище закрыли. На холме, когда попытались рыть могилы, ниже отметки «тридцать» начались оползни, и теперь после каждого сильного дождя один-два гроба приходится перезахоранивать. Бабушка стала говорить, что мы все хорошо понимаем и будем благодарны, но та ее срезала, заявила, что кладбище не простое, а мемориальное и следят за ним строго. Там могилы двух замечательных местных поэтов из крестьян – отца и сына, вообще, поэтов на Руси было много, а из народа – раз и обчелся, и вот двое из них похоронены здесь, на ее кладбище. Но потом она смягчилась, сказала, что сейчас как раз туда едет и мы, если хотим, можем поехать с ней.

Дома, когда мы собирались в Рузу, бабушка говорила, что вот ведь каким мы были многочисленным и сильным родом, а своего места у нас никогда не было, настоящие кочевники. Чуть не треть расстреляна или погибла в лагерях, лежат неизвестно где, троих убило на войне, а те, что остались, будто приживалки, разбрелись по женам и мужьям. Сам я ничего подобного от отца не слышал, такие речи на него вообще были похожи мало, но бабушке это он, может, и вправду объяснял.

Кладбищенская директриса была, конечно, дошлой бабой. В машине, обрабатывая нас по второму кругу, она снова начала с того, что кладбище раз и навсегда закрыто, хоронят там только тех, у кого уже есть земля. И тут бабушка разрыдалась. Раньше она кое-как держалась, а теперь ревела совершенно по-старушечьи, всхлипывая и задыхаясь, и я не мог ее успокоить. Это, наверное, продолжалось бы долго, но директриса, увидев, что мы капитулировали, перешла к делу: сказала, что один маленький участок у нее все же есть, тем более отец тоже был писатель и, значит, соответствует профилю. Место, правда, у ограды, зато красивый вид. В общем, если для нас так важно, чтобы отец был похоронен именно здесь, она попробует помочь, оформление будет нам стоить примерно тысячу долларов.

Бабушка в это предложение буквально вцепилась. Не обращая внимания на то, что директриса за рулем, она стала дергать ее руку и мою, хотела нас как-то соединить, чтобы, значит, я эту тысячу скорее дал, а она взяла, и участок был уже окончательно наш. Наконец мы приехали. Место находилось метрах в десяти от входа и от той скамейки, на которой отец любил сидеть. Тут и вправду было очень красиво, почти самый обрыв, который держала, не давала земле сползти вниз, огромная сосна. Она занимала почти весь участок, везде, будто жилы, торчали ее корни. Он вообще был странный: соседние с трех сторон вгрызались в него своими оградами, из-за чего участок смотрелся каким-то дерганым. Но меня смутило не это. Между корней я разглядел три почти сравненных с землей холмика. Здесь и до отца явно кого-то уже хоронили, просто, наверное, за могилами не ухаживали, вот директриса и решила участок перепродать. Бабушка холмики тоже заметила, я видел, что она на них смотрит, но, когда я спросил, была возмущена, даже снова изготовилась плакать.

Начальница отпираться не стала, сказала: какая нам, в сущности, разница? Зарыли лет сорок назад – и забыли, во всяком случае на ее памяти эти могилы никто и никогда не навещал. Ни плиты, ни даже креста тут отродясь не было. Кажется, они были родом из Польши, троих здесь схоронили, а остальные сразу после войны уехали обратно. Все давно сгнило, добавила она, и кости, и гробы, главное же, участок чин чином будет записан на нас. Бабушка, пока шел разговор, заискивающе на меня смотрела и чуть ли не после каждого слова жала локоть, мол, видишь, все правильно, участок будет наш, по-настоящему наш, никто посягнуть на него не сможет. В общем, и я уже был согласен и на грабительскую по тем временам цену, и на этих поляков, между которыми отцу неизвестно зачем придется лежать. Я устал от бабушки и хотел одного: сесть скорее в автобус и уехать отсюда.

Сейчас, Аня, я, конечно, привык, что отец лежит именно здесь, так тут красиво. Последнюю неделю, например, солнце садится в реку и на закате светит на наш холм прямо снизу. Света много, кроны сосен ничему не мешают, и на солнце стволы кажутся ярко-розовыми, почти прозрачными. А когда солнце уйдет, сразу густые сумерки, чуть ли не ночь. В общем, я с этой историей смирился, больше не думаю, что отец и поляки будут друг другу мешать, в конце концов, то, что от них осталось, наверняка уже смешалось с землей, да и отец был человек мирный. Бабушка про него говорила, что во всех коммуналках, где они жили, он ни разу ни с кем не повздорил.

12 апреля 1992 г.

Аня, милая, ты уехала больше шести лет назад, и я уже свыкся, что ты всегда далеко. Теперь мне кажется, что твое бегство, да и любое бегство – единственный способ спасти, что имеешь. Жизнь здесь меняется быстро, люди становятся другими за пару лет, те же, кто уехал, все силы тратят, чтобы врасти в новую почву, и прошлое в них сохраняется, каким было, наверное, поэтому мне легче говорить с тобой, чем с бабушкой. Хотя сейчас мы живем тихо, пожалуй даже, что хорошо. Во всяком случае бабушка приезжает на день – на два каждую неделю, приезжает сама, добровольно, с моей стороны без какого-либо нажима. Я, конечно, рад ее посещениям и очень ценю, что она все перестирает и уберет, приготовит еду чуть ли не до следующего своего визита, и все же мне иногда кажется, что бывай бабушка реже, было бы лучше. Сам ничего подобного я ей сказать не могу, боюсь обидеть, но, может быть, когда ты и она будете разговаривать по телефону, ты как-нибудь дашь ей это понять. Моя нынешняя жизнь ведь другая, и мне бывает трудно, будто заведенному, бегать туда-обратно. В общем, так получается, что после ее приезда мне все тяжело, я больше не знаю, правильно ли делаю, то ли делаю, я никогда не был особенно в себе уверен, а тут сие хорошее чувство иссякает прямо на глазах. Конечно, я по-прежнему очень-очень бабушку люблю, скажи ей про любовь обязательно, но сейчас мне нужно время, чтобы приноровиться, привыкнуть, а это легче, когда один.

Анечка, и в последнем, и в прошлом письме ты спрашиваешь про мою жизнь, про то, насколько далеко я продвинулся и как относятся местные к тем, кто, пытаясь воскресить своих родителей, селится на кладбище, если я, конечно, не единственный. Раньше подобная настойчивость была моей дочери не свойственна, посему отвечаю подробно и сначала на третий вопрос. Такие, как я, есть. Это, конечно, не массовое движение, но на многих кладбищах люди уже живут; на нашем, кстати, кроме меня, еще милая и симпатичная женщина по образованию ботаник, зовут ее Ирина. Позже я о ней напишу тебе отдельно. Отношение разное, но, в общем, куда лучше, чем можно было ждать. Правда, я слышал, что где-то под Кемеровом местный священник во время проповеди говорил, что мы сатанисты и некрофилы, якобы он возбудил народ настолько, что троих из наших сильно покалечили, а одного убили, но верен ли рассказ, не знаю. Я, например, ни с чем подобным не сталкивался.

В газетах были большие публикации, где объяснялось, почему мы переселяемся на кладбища и чего хотим, была и передача по телевидению. Последнее, конечно, действует. Кроме того, сам я живу не на кладбище, а в обычном деревенском доме, здесь раньше жил сторож, официально земля тоже считается кладбищенской, но что и я из «воскресенцев», знают не все. Можно даже навести статистику: молодым это, в сущности, безразлично, живут себе на кладбище люди и живут, мы ведь им не мешаем, а старики, те явно сочувствуют. Кто-нибудь из них бывает у меня каждую неделю, особенно если погода хорошая. Сидят, пьют чай, расспрашивают. Но обычно округло, без подробностей, боятся смутить, что ли.

Теперь, как я живу. В двух словах: весьма размеренно. Встаю рано, выпиваю чашку чая, дальше, если в погоде нет ничего экстраординарного, иду на кладбище. Там, уже в ограде, сажусь на скамейку и вспоминаю отца. Иногда бегаю, буквально скачу, от одной истории из тех, что помню, к другой – это, так сказать, легкие, праздничные дни – в некоторых участвую я сам, но большинство – рассказы отца о детстве на Украине, об Арктике, о войне, в любом случае, вспоминать их мне тепло и приятно, между же, как и полагается, работа: дни, когда разные куски его жизни я пытаюсь друг с другом соединить, сшить. То есть восстановить жизнь отца шаг за шагом. К сожалению, идет все с трудом, нет ни одной недели, чтобы у меня хотя бы раз не опустились руки.

Тому есть три причины. Первая – отец был очень яркий человек, иногда до однообразия яркий. В юности я часто от него отгораживался, так его было много. Кстати, к заслонам, что я ставил, он относился с сочувствием. Всерьез отец обижался, лишь когда я демонстративно отказывался читать его вещи; я знаю, что поступал хамски, но мне мешало, что я видел кухню, а, главное, я понимал, как он огорчится, если вдруг мне не понравится. Он самолично и чересчур рано изъял из наших отношений вранье, и это загоняло меня в угол. В итоге однажды я счел, что безопаснее не читать. То же, кстати, у нас было и с шахматами. Лет в пятнадцать я уже играл лучше, тем более что отец рисковал, азартно жертвовал, я же играл спокойно, академично, в общем, он был обречен, но признать правду не желал. После каждого проигрыша он начинал говорить, что больше ни на что не способен, не может ни думать, ни писать, что он «кончился». Поддаваться я не хотел – было противно, в итоге мы просто прекратили играть.

Третья причина вполне извинительная – моя эпилептическая память. Приступами целые годы съедены подчистую. Но тут – что есть, то есть.

Двигаюсь я удивительно медленно. Бывает, что уходит месяц, прежде, чем вспомню и восстановлю совсем маленький кусочек жизни отца. Правда, с недавних пор я действую по-другому. Федоров, наш первоучитель, говорил, что кладбища надо превратить в кладбища-архивы, кладбища-музеи и библиотеки, за остальных не скажу, но я другого пути не вижу. Я уже свез в свою избу весь отцовский архив, записные книжки, рукописи, письма; сохранилось многое, что – удача. В ксерокопиях у меня есть и сданное бабушкой в госархивы. И вот, вернувшись с кладбища, я в сторожке разбираю его бумаги, расшифровываю, читаю. Мне лично интереснее всего параллельно читать наброски, которыми забиты блокноты, и то, что в итоге из этих набросков получилось. Отец ведь фонтанировал идеями, легко придумывал, но так же легко и бросал. До готовности не доведена и десятая часть. Вот отец отделывает рассказ, и прямо видно, как ему делается скучно. Если получится то, что я хочу, из блокнотных заметок в конце концов составится нечто вроде летописи, где будет все: и чем он жил, и что думал. Появится канва, основа, которая будет держать работу и по которой, не боясь провалов, я смогу вышивать.

Сегодня перечитал то, что написал вчера, и вижу – краски сгущены. Просто перед приездом мамы я смотрю, сколько сделал с ее прошлого визита, и сразу впадаю в мрак, оттого и качу на нее бочку. Мамины посещения – единственное, что в Рузе делит, членит мою жизнь; когда я один, она идет себе и идет, а тут, дожидаясь ее, я волей-неволей подвожу итоги. К сожалению, они такие, что лучше их не подводить. Пока у меня получается, что чтобы восстановить отца, мне не хватит не только остатка собственной жизни, но даже, живи я как праотцы, под тысячу лет, и тогда вряд ли бы успел. В общем, Анечка, перед маминым приездом я не слишком весел. К счастью, когда я не в избе, а рядом с отцом, эти страхи отступают. Сидя на скамейке, в ограде я все время что-то вспоминаю, пускай по кусочкам, но вспоминаю, отец будто сам помогает восстановить то одно, то другое. Иногда нам удаются совсем хорошие разговоры – без нервов, без надрыва. Мне естественно ему рассказывать, что со мной делается, я рассказываю про тебя, про Машку, про маму. Мне кажется, он ценит и благодарен за новости о друзьях, тех, кто еще жив, и об их детях, как видишь, говорим мы почти на равных.

Вчера, например, почти до вечера беседовали о его недавнем поминальном дне рождения. Среди прочих приходил и старый отцовский друг Александр Петрович Грубер. В нашем доме он был тогда последний раз, неделю назад его не стало. Не знаю, помнишь ли ты Грубера. Он всю жизнь занимался театром, писал статьи, потом книги, но главное, он фанатично театр любил. В двадцатые – тридцатые годы в Москве и Питере просмотрел, причем не единожды, все мало-мальски интересное. Обычно он жестко ходил на премьеру и на девятый прогон. Считается, что примерно к этому времени актеры уже по-настоящему сыгрались, а с другой стороны, им еще ничего не приелось. Как правило, девятый спектакль – лучший. И вот Грубер помнил и первый состав, и второй, и кто как играл, что получилось, а что нет. Даже помнил, кого на чье место ввели. Рассказывал он о театре здорово, и я вдруг подумал, что вот Грубера не станет, и сразу же вместе с ним умрут сотни актеров со всеми своими ролями и сотни постановок с их режиссерскими находками, декорациями, светом, потому что он последний из живых, кто это видел и помнит. Так, по отдельности кое-что, конечно, останется, в архивах, в запасниках, но как часть спектакля, для которого единственно и делалось, уже никогда жить не будет. Меня тогда поразило, сколько людей от него зависит, сколько человек, наверное, сейчас молятся, чтобы он не умирал, жил, и вот, как сейчас нам, рассказывал.

Кстати, еще когда отец был жив, врачи в один голос говорили, что Грубер протянет год-два, не больше, у него и почки при последнем издыхании, и диабет сильнейший, а он прожил еще почти десять лет, и я уверен, молитвами тех, кого он помнил. Я рассказывал отцу про Грубера, и тут подумал, насколько непохоже живут разные искусства. Театр – бурно, и, несмотря на лицедейство, на редкость искренно. По-видимому, это вообще самое благодарное из искусств. Нигде актер, да и режиссер тоже, не получают так много и так сразу. Сравни зазор между автором книги и тем, кто его читает, как долго здесь идет обратная волна, и какой ослабленной доходит. А в театре – все рядом, часто границы просто нет. Но зато спектакль живет недолго, книга, конечно, вещь куда более долгоиграющая.

* * *

3 мая 1992 г.

Аня, мне кажется, что твое последнее письмо неоправданно зло и язвительно. Спрашивать, не хочу ли я уподобиться Христу, вряд ли стоило. Да, при крещении моя бабка действительно нарекла своего сына Лазарем, но, как ты, наверное, догадываешься, я воскрешаю отца, а не Лазаря. Воскрешаю потому, что в ночь, когда он умирал, я сидел у друзей и играл в карты. Но дело даже не в этом и не в других моих винах, просто сейчас я бы немало дал, чтобы он снова был жив, никуда не уходил. Понимаешь, в Москве последние годы я часто ловил себя на том, что с ним говорю, что-то рассказываю, объясняю, в другой раз расспрашиваю, спорю, пока однажды вдруг не понял, что жить так, как теперь живу, то есть рядом с ним, мне во всех отношениях лучше. Конечно, люди, что поселились на кладбище, разные, одни и вправду надеются победить смерть, другие лишь хотят вернуть прошлое. Мне кажется, что отец не сделал очень многого из того, на что был рассчитан (тут и время, прочие обстоятельства), и много чего недополучил. И вот я думаю, что, чем черт не шутит, может, я как-то и сумею восстановить справедливость. Хотя не знаю, наверное, вы с мамой правы, и я себя обманываю, но пока я здесь, пока говорю с отцом, я чувствую, что еще не конец.

17 мая 1992 г.

Анюта, хватит извинений, я тебя уже давно простил. Насчет Ирины: спрашивать у нас не принято, но по намекам я знаю, что она продвинулась дальше, чем я. Раза два в неделю она ко мне заходит и рассказывает много любопытного. Живет она прямо на кладбище, в таком совершенно смешном и по размерам и по виду домике – раньше он стоял в парке на детской площадке. Взрослый человек может в него забраться только ползком, но Ирина ростом с десятилетнюю девочку и как-то справляется, даже умудрилась втиснуть туда буржуйку и матрас. Когда печка топится, в домике находиться нельзя – угоришь, и зимой она часто ко мне заходит: сидим, разговариваем, пьем чай. Связно она рассказывает редко, однако – по отдельным репликам – жизнь она прожила бурную, среди прочего, трое мужей и от каждого по ребенку. Думаю, что вообще мужчины ее любили. Сейчас ей уже за шестьдесят, и все равно по движениям, жестам, по манере говорить она девочка. Наивная, насквозь беззащитная девочка, которую так и тянет взять на руки. На самом деле она крепкий орешек, но когда сидишь с ней рядом, поверить в это трудно. Кроме троих мужей, были у нее еще мужчины, но, по словам Ирины, особого следа никто из них не оставил.

Похоже, единственный человек, которого она любила, которому оставалась верна всю жизнь, – ее отец. Благодаря отцу отсвет лежит и на всем том поколении. Она с редкой нежностью вспоминает его друзей, своих школьных учителей, убеждена, что двадцатые – тридцатые годы – время титанов, но их перебили, уцелела лишь мелкота. Ее мужья, строго говоря, ни в чем не виноваты, это взгляд на эпоху и еще невозможность простить себе одну вещь. За день до ареста отец хотел с ней переговорить, но она, спеша к подруге, сказала, что завтра. Кстати, по-настоящему на рузском кладбище у Ирины никто не похоронен. Отец погиб в одном из уральских лагерей под Исетью, она туда ездила, но лагерь ликвидировали еще в пятьдесят седьмом году, и за тридцать лет все заросло лесом. Вернувшись, Ирина, как и мы, купила здесь место и поставила в память отца небольшую плиту с его фамилией, именем, отчеством и годом смерти – он, кстати, родом из Рузы. Прах отца лежит в тысяче километров отсюда, но Ирина, может быть, потому, что собственная жизнь мало что в ней заслонила, продвинулась далеко. Почему она со мной иногда о своем отце заговаривает, я не знаю, наверное, относится дружески и хочет, чтобы, когда придет время, я не испугался, не сморозил глупость. По словам Ирины, даже у нее дело идет очень медленно и неуверенно, с огромными страхами, нередко с отчаянием.

Она считает, что все атомы, которые были частью человека, особенно человека, угодного Богу, ничего не забыли и по первому зову готовы вернуться, то есть снова во плоти его воскресить. Причина проста – остальная жизнь – обыкновенное прозябание, это же – годы ликования и торжества. Болезни, голод, холод не имеют значения, ведь тогда атомы были частью существа, которое Господь вылепил по Своему образу и подобию, которому назначил быть Своим наперсником. Тем не менее, объясняет она, я не должен обольщаться, воскрешение – вещь трудная. Одни атомы пока о нем не знают, другие – разбрелись кто куда, теперь они, может быть, частицы зверя, или, например, дерева, а то и просто почвенного перегноя, и вся эта новая жизнь вцепилась в них и не отпускает. В любом случае, пройдет не один месяц, прежде чем они освободятся. Еще она говорила мне о неверии, о страхе быть обманутым, о том, что никто из умерших точно не знает, правда ли это или пустая сплетня, глупый слух, все пытаются узнать, кого воскрешают и кто, нервничают, боятся.

У Ирины случайно сохранилась одна штука, которая ей очень помогает: везение в нашем деле тоже значит немало. Лето и всю прошлую осень я, когда сидел на лавочке рядом с отцом, со стороны реки часто слышал странный звук, думал, что кричит птица, подозревал выпь. Когда река замерзла, звук пропал, но потом через месяц или полтора я иногда снова стал его слышать и понял, что ошибался. Звук был хлюпающий, но как-то отчаянно и безнадежно, в то же время он явно кого-то звал. Я так хорошо его запомнил, потому что, стоило ему появиться, волей-неволей начинал вслушиваться, пытался понять, кто это, может быть, плачет человек. Однажды, уже зимой, когда Ирина по обыкновению ко мне зашла, я спросил ее, слышит ли она это хлюпанье, а если слышит, не знает ли, чье оно, она рассмеялась и сказала, что это ее квоч – сделанный из коры специальный манок, которым, шлепая по воде, приманивают сомов.

Отец ее в молодости был лучшим в округе ловцом сомов, и все потому, что у него был замечательный по тонкости настройки квоч. Позже он переехал в Петербург, в двадцатом году при большевиках – в Эстонию, в Тарту, и, конечно, забросил охоту и рыбную ловлю. Уже после его ареста в сороковом году, когда из опечатанной тартусской квартиры ей и маме, перед тем, как окончательно выгнать, разрешили взять носильные вещи, она в шкафу случайно нашла отцовский квоч и неизвестно зачем – взяла. А дальше, будто талисман, таскала с собой, куда бы ни ехала. Возила не зря, в сорок первом году он ее спас.

Во время эвакуации первые два года Ирина с маленькой дочкой прожила в заводском поселке на Южном Урале. Работы не было, карточки отоваривались плохо, и они с дочкой голодали. Вокруг было много небольших степных озер, и однажды, когда они два дня подряд ничего не ели, Ирина вспомнила про квоч. Пару раз отец брал ее с собой на рыбную ловлю, так что, как им пользоваться, она знала, а то, что в здешних местах водятся сомы, видно было по базару. Следующим утром на том же базаре она на обручальное кольцо выменяла сеть, взяла квоч и на попутке доехала до одного из озер, назад вернулась лишь к ночи, но зато с сомом аж в 15 кг веса. Они с дочерью отъедались им целую неделю. И дальше, почти до конца войны, до осени сорок четвертого года, когда муж Ирины, получивший отпуск по ранению, приехал за ней и отвез в Москву, Ирина жила благодаря все тем же сомам, и жила неплохо, еще двум семьям из Москвы помогала.

«Потом, – рассказывала она, – я про свой квоч снова забыла и вспомнила лишь месяца через четыре после того, как поселилась на кладбище. Я тогда думала, что ничего у меня не получится и получиться не может, потому что рядом со мной нет и малой частички отца, нет ничего, даже не с чего начать, найди я место, где его зарыли, – другое дело, но я ведь это не сумела. Могила здесь не настоящая, символическая, отец лежит Бог знает где, а я сижу за тридевять земель, хочу неизвестно чего. Так я себя накручивала день за днем и накрутила до того, что когда узнала, что надо ложиться в больницу на операцию, была рада. Отрезали мне ровно треть желудка, и еще месяц после больницы я сюда не приезжала – была совсем слабой. И вот лежа дома, по обыкновению печалясь, я однажды вспомнила про отцовский квоч, искала его до середины ночи, а следующим утром собралась с силами и как последняя дура поехала в Рузу.

В трехстах метрах отсюда выше по течению, – продолжала Ирина, – хорошие длинные мостки, я на них легла: солнышко греет, тепло, благодать – и я, хоть и не взяла никакой снасти, шлепаю своим квочем по воде и шлепаю. Через час сомы стали подплывать, ходят кругами, интересуются, кто их приманивает. Иногда, неизвестно почему, может, от нетерпения, хвостами бьют. А мне так хорошо, и оттого, что я им никакого зла не желаю, и оттого, что вижу, как они из самой глубины прямо ко мне, к мосткам поднимаются и снова в яму на глубину уходят: сильные, мощные рыбы, а слушаются, будто дети. Вечером я вернулась на кладбище, заползла в свой домик и сразу заснула, а утром, едва открыла глаза, уже знала, что никуда мне ехать не надо. С тех пор я каждый день ходила на реку, и действительно дело пошло – звук редкий, его ни с чем не спутаешь, и слышно далеко. Все, что было частью отца, квоч хорошо помнит, и главное – это гарантия, что все правда, без обмана. В декабре, – продолжала Ирина, – когда Руза замерзла, работа у меня встала, я думала, что надолго, до весны, но потом догадалась купить у мормышечников пешню, теперь сверлю лунки и шлепаю себе, будто вокруг лето».

В другой раз – к тому времени я уже понимал, насколько далеко она ушла, – Ирина сказала мне, что сначала плоть ее отца была редка и прозрачна словно паутина, он был почти невесомым. Она брала его на руки, и он был легче грудного младенца. Ей с ним все было страшно – вот так брать его, прижимать к себе, вообще касаться, потому что кожи или не было, или она была настолько тонка, что Иринины пальцы, как она их ни складывала, продавливали, проходили его чуть не насквозь. Она говорила мне, что и сейчас бывает, что ей страшно трогать отца, а это необходимо, и главное, хочется. Хочется прижать к груди, согреть, успокоить. Хочется, чтобы именно твое тепло его грело, а не тепло земли или буржуйки, или того же солнца. Им все время надо заниматься, смазывать раны, порезы, трупные пятна. Раньше язв было очень много, теперь меньше, но тоже есть.

«Понимаете, – объясняла она мне, – здесь куда больше страха, чем с собственным ребенком. Я, например, с моими тремя детьми вообще никогда ничего не боялась, ну, может быть, чуть-чуть, с первым, и то сразу после роддома. А так я себя чувствовала уверенно, мне и в голову не приходило, что вот он какой маленький, хрупкий, тронь я его чуть сильнее, и все, его не будет. Конечно, ко мне ходила хорошая патронажная сестра, без нее у моего первого ребенка было бы больше и опрелостей, и болячек, но я не сомневаюсь, что в одиночку тоже бы его вырастила и поставила на ноги. Мне с ним все было легко, потому что все доставляло наслаждение, и прижимать к своему телу, и гладить, и целовать. Спал он как сурок, значит, и я высыпалась, кроме того, я даже не слышала про мастит, и когда ребенок брал губами мой сосок, сначала один, потом второй, и сосал меня, сосал, до последней капли вытягивая молоко, я испытывала такое наслаждение, какое не многим мужчинам удавалось мне доставить. Может быть, и из-за этого мне с моими грудными детьми было просто. Понимаете, в них была сила, уверенность, редкая жажда жить, и я ничего не боялась.

С отцом же другое. Здесь тоже, конечно, есть большая радость, но и страх никогда не отпускает, вот и гуляет туда-сюда. Когда отец первый раз открыл глаза – сквозь веки он уже давно чувствовал свет – совсем по-детски морщился, если тот был чересчур ярким – он не сразу разглядел, что я, его родная дочь, сижу рядом. Долго так на меня смотрел, внимательно, все не мог поверить. Я еще раньше дала себе слово, что помогать ему не буду, и, как и он, молчала, ждала. Наконец, он улыбнулся, и я поняла, что он узнал и сейчас мне обрадуется, но вместо этого отец вдруг испугался. Ясно, что тогда он еще не понимал, где он, похоже, думал, что и я умерла, и мы на том свете встретились. Отец был человек очень совестливый, и, наверное, ему сделалось стыдно, получалось ведь, что он хотел, чтобы его дочь, его единственный ребенок, умер. Конечно, он был мне рад, любой будет рад, впервые чуть ли не за сорок лет увидев рядом дочь, а с другой стороны, раньше он каждый день просил Бога, чтобы я жила, чтобы была счастлива, и мне в моей жизни досталось столько хорошего, сколько это вообще возможно; отец тогда даже глаза закрыл, чтобы я не поняла, как он мне рад. Так, я думаю, у всех – радость есть, но они сразу спешат от нее отступить и откреститься».

Кстати, я тогда не сказал Ирине, что у меня тут, на кладбище, хранится целая пачка писем некоего Николая Кульбарсова к жене. Ты о нем тоже вряд ли слышала. А я как раз за два дня до этого разговора в одном из его писем прочитал нечто очень схожее, правда, речь там шла о другом времени и о других людях.

«Сектанты, с которыми я жил рядом, – писал Николай Кульбарсов, – сколько могли, умерщвляли собственную плоть, чтобы духа, чистоты, святости в них становилось больше, а всего телесного – этих вериг, которые тянут человека в грех, на дно, в ад, – меньше.

Они ждали прихода Христа и начала нового мира. Для них это было связано не просто с отказом от прошлой жизни, а с отказом от тела, от плоти – главных хранителей грязи, греха, похоти, главных искусителей, не дающих человеку исправиться и начать жить праведно, в соответствии с Божьими заветами.

В революцию и Гражданскую войну по этому пути пошла вся Россия. Пока сильные, бесстрашные герои – белые, не жалея ни своей, ни чужой крови, сражаются с сильными, бесстрашными героями – красными, в остальной России с каждым днем становится неизмеримо больше духа; он виден сквозь совсем разреженную плоть людей, которые едва-едва не умирают от голода, от тифа, от холеры.

Эти люди, если говорить об их плоти, бесконечно слабы, они томятся, никак не могут решить – жить им дальше или умереть. Их манят два таких похожих (из-за чего и труден выбор) светлых царства: одно привычное – рай, другое – обещанное здесь, на земле – коммунизм. Люди колеблются: в общем, им все равно, их даже не волнует, воскреснут ли они только в духе или во плоти тоже, потому что бóльшую часть пути в отказе от плоти и от своего тела они уже прошли, и о времени, когда именно плоть правила ими, вспоминают безо всякой нежности.

Мне кажется, что для большей части России очищение через страдание, через многолетний жесточайший голод, вынужденный пост, могло казаться и казалось тем, о чем люди веками молились, понимая, что по-иному спасение невозможно. В селах и городках я, встречаясь с людьми, многим боюсь пожимать руки, вообще их касаться, до них дотрагиваться – так они слабы, плоть их настолько тонка и хрупка, что ненароком можешь их повредить, поранить.

И другое ощущение: какого-то невозможного стыда, ведь та самая душа человека, которая в обычное время спрятана за толстым и прочным слоем мяса, здесь почти обнажена, и ты стесняешься на это смотреть, стесняешься это видеть. Ты не можешь понять, есть ли у тебя вообще право ее видеть, потому что привык, что она должна быть открыта лишь высшей силе, и то – когда человек умер и его душа отлетела к Богу, предстала перед Его судом.

Все это страшное нарушение нормального хода жизни, ее правил, законов, порядка. Для человека, пришедшего из прошлой жизни, навыки, которые он оттуда принес, здесь абсолютно непригодны. Ты явно в стране людей, которые уже изготовились к смерти, которые ее совсем не боятся и совсем не ценят жизнь. И их долго, очень долго надо будет уговаривать жить, не умирать. Хотя бы попробовать жить.

Про жизнь они знают, что она есть страдание и мука, смерть же, наоборот, – отдых и избавление. Они голодны, но мало ценят еду, потому что привыкли, что ее или вообще нет, или есть какие-то неимоверные крохи. Еду у них заменяет тепло. Все-таки тепло они ценят. Это и понятно: плоть редка, словно она из ситца, и люди всегда мерзнут. Но тепло их чаще не от еды, а от умирающих, сгорающих рядом в тифозном жару.

Те „пророки“, которые агитируют, убеждают эту изготовившуюся к смерти страну жить, полны веры, и люди за ними, я знаю, в конце концов пойдут. Но не будут ли они обмануты?»

Анюта, с течением времени я тебе частью перешлю в оригинале, частью перескажу и другие письма Кульбарсова. Там много любопытного.

Дочка, Ирина однажды сказала, что, как и ее, мой отец будет все время сомневаться, не знать, стоит ли ему воскресать. Правильно ли, нужно ли начинать сначала? Я должен быть готов к его страху перед новой жизнью, к тому, что он будет отчаянно бояться, что здесь, у нас, неверное, искусственное воскрешение, потому что оно делается не Божьими, а человеческими руками, и когда придет срок, все это может помешать уже настоящему воскрешению. То есть ты, говорила Ирина, все отдал, чтобы его спасти, ты носишь его на руках, промываешь, врачуешь эти его бесконечные и так отвратительно пахнущие трупные пятна, вытираешь, когда он ходит под себя, ухаживаешь за ним, как за больным ребенком, а в ответ каждый день видишь одно – его испуг, что твое воскрешение – ложное. И он боится слово сказать – вдруг ты бросишь, решишь: «Надоела мне вонь, грязь, в конце концов, разве я кому-нибудь что-нибудь должна, ведь сам он не всякий год ездил на кладбище к своему отцу. «Успокоить его, – говорила Ирина, – и к этому надо быть готовым, могут лишь две вещи: время и твоя любовь. Одна любовь может внушить отцу доверие, пробудить в нем желание жить. Только если он поймет, что тут нет ничего, кроме любви, он перестанет бояться».

Аня, есть еще одна тема, которая Ирину весьма занимает и по поводу которой она высказывается с удивительной для меня резкостью. Она говорит, что первые дни, месяцы, часто даже годы, воскресший по своей слабости чистый младенец. Оставить одного его нельзя и на минуту. И вот есть опасность, что твой отец привыкнет к роли грудника, полюбит ее, начнет хотеть, требовать, чтобы так было и дальше. В нем появится страшный детский эгоизм, сознание, что чем ты немощнее, тем на бóльшую заботу вправе рассчитывать. Он может наотрез отказаться взрослеть, станет говорить, что никогда никого не просил его воскрешать, не ему это было надо, но уж коли воскресили, будьте добры без ропота выполнять то, чего от вас ждут.

«Здесь, – говорила Ирина, – должна быть разработана совсем новая и очень трудная педагогика воспитания отцов, объяснения им, почему, для чего их вернули к жизни и почему их воскресил собственный ребенок, а не Бог. Понадобится совместный труд десятков ушинских и песталоцци, чтобы научить детей, как им воспитывать и воспитать отцов. Важно, чтобы воскресшие, едва встав на ноги, уже в свою очередь начали вспоминать и восстанавливать собственных отцов, поняли, что это не игра, что жизнь целого рода может быть спасена только так. То есть им, еще совсем слабым, еще не могущим выжить без ежеминутной твоей поддержки, должно ежедневно объяснять, что смысл их новой жизни, их предназначение – не просто, ни за что не отвечая, порхать в Эдеме, нет, они воскрешены для очень ответственного родительского труда, для того, чтобы, в свою очередь, воскресить и воспитать следующее поколение и дальше, дальше, пока весь человеческий род до прародителей, до Адама, не восстанет из праха и не примирится с Богом».

Повторяю, Аня, меня эти проблемы навряд ли коснутся скоро, хотя Ирина, утешая, часто повторяет, что тут ничего нельзя знать заранее. Сегодня я лишь вспоминаю отца, вспоминаю истории, с ним связанные, в первую очередь его друзей. Обычно бывает, что я вспоминаю кого-то, кого отец любил, а уже от него и через него иду к отцу. Вот недавно я подряд рассказал себе несколько историй, где главную роль играл Чагин, – замечательный поэт, человек, в последние годы отцу, быть может, самый близкий. Ты его, наверное, помнишь.

В один из приездов Чагина в Москву, вообще он родом из Полтавы, они с отцом, зазвав неизвестно зачем и меня, пошли в «Славянский базар» – такой довольно известный московский ресторан. Хотя кабаки оба любили, были мрачны, у отца цензура только что в очередной раз завернула книгу, Чагина же выгнали с работы и теперь пугали, что посадят за тунеядство. В «Славянском базаре» был большой садок, или аквариум, называй как хочешь, и ты, если хотел заказать запеченного в сметане карпа, тамошнее фирменное блюдо, – подходил, выбирал, а через полчаса тебе его подавали. Отец с Чагиным послушно выбрали, затем вернулись к столику, где уже стоял графинчик с водкой и закуска.

Дожидаясь карпа, они молча пили и мрачнели все больше. От отца я унаследовал умение быстро и легко веселеть от водки, знал, что и Чагин, когда выпьет, мягчает, но на сей раз ни того, ни другого водка не брала, и я уже думал, чем отговориться и уйти. Пока я размышлял, на фаянсовом блюде подали карпа, и отец на правах хозяина взял у официанта нож, чтобы самолично разделать рыбу. С ножом, грозно нависнув над карпом, он, кстати, выглядел весьма величественно. Однако торжество длилось недолго. Едва он всадил нож, и из рыбы брызнул сок, стало ясно, что карп подтух, причем сильно, даже принюхиваться было не надо. Отец сделался черен. Я видел, что не избежать крупного скандала, сказал ему что-то примирительное, но он не ответил, стоял и ждал, когда снова подойдет официант. Наконец тот появился, и отец, по-прежнему молча, ножом указал ему на карпа. Официант был молод, глуп и вместо того, чтобы унести блюдо, начал доказывать, что все правильно: какую рыбу мы выбрали, такую нам и запекли. Отец слушал этот бред, слушал, и тут что-то в нем поменялось; как был – с ножом и вилкой наперевес – он вдруг полуобнял официанта и громко, радостно стал ему объяснять, что плавающий тухлый карп – это же почище воскрешения Лазаря, а в другое ухо то же самое – Чагин. Малый, уже изготовившийся к скандалу, от похвал впал в ступор. Весь номер длился минут пять, пока привлеченный шумом метрдотель не распорядился запечь новую рыбу. Потом мы сидели до закрытия, Чагин с отцом веселились, будто дети препирались, кто начал первый, и дальше, когда мы расплатились и, оставив официанту хорошие чаевые, вышли на улицу, они и здесь не успокоились, в лицах разыгрывали эту сцену и хохотали так, что на нас все оглядывались. А ведь тогда, Анечка, им обоим было давно за шестьдесят.

Я, кстати, «Славянский базар» вспомнил сразу, как тут поселился, а он, в свою очередь, потянул за собой целую цепочку. От Чагина к Ляле, его жене, теперь вдове, потом к еще одному другу отца, которого ты вряд ли помнишь, фамилия его Моршанский, оттуда к моей тетке – Гале, в младенчестве она год ходила и за тобой, ну и пошло, пошло.

С тети Гали и начну. Восемь лет назад я через нее узнал о двух братьях, которые в наше время и, соответственно, в наших условиях едва не повторили Каина с Авелем, правда, в конце концов одумались. С обоими я познакомился, когда все, что между ними могло быть плохого, давно осталось в прошлом и они, два старика, стояли на краю могилы.

Что младший брат, Николай Кульбарсов, относится к старшему неприязненно, я, Аня, понял сразу. Еще в дверях, впервые меня видя, он начал с того, что брат совершенно его не интересует, ему даже безразлично, жив он или нет. В этом доме в Спасоналивковском я оказался по просьбе тетки, к тому времени вот уже четыре года ухаживавшей за отцом Феогностом, в миру Федором Сергеевичем Кульбарсовым. Недели три назад она водила отца Феогноста в поликлинику на рентген, день был нестерпимо жарким, а тут вдобавок им пришлось по самому солнцепеку идти чуть ли не километр пешком – захотел старец, и тетка подчинилась. В общем, у него тогда было что-то вроде солнечного удара, и вечером, уже дома, на балконе, Феогност потерял сознание; тетка, найдя его на полу, подняла, доволокла до кровати, и здесь он впал в какое-то оцепенение. Что дело плохо, Галя догадалась лишь на следующий день, когда Феогност стал заговариваться. Теперь он часами нес околесицу, путая людей, города, даты, или, словно младенец, пускал пузыри, гугукал. Врач, едва его осмотрев, сказал, что у больного был инсульт, в часть мозга кровь больше не поступает, и прогноз не слишком утешительный. Ему и дальше, добавил врач, пока он живой, будет хорошо, а вам очень тяжело, если, конечно, не устроите его в больницу.

О больнице никто и не думал. В тетке, всегда мечтавшей о подвиге, о тяжелом кресте, который она будет нести честно и без колебаний, остался еще запас деятельного добра, готовности лечить, помогать, ухаживать… И идеализма в ней тоже было навалом, так что трудностей она не боялась, происшедшее ее, скорее, вдохновляло. Христос ведь сказал «будьте как дети», и то, что старец не умер, а вернулся в младенчество, казалось ей высшим проявлением Божьей милости, добавочным удостоверением, что он и вправду святой.

Муж тетки погиб в сорок втором году под Ростовом, сын умер в войну, и больше у нее никогда никого не было. Она помогала половине родных, переезжая из города в город, из республики в республику, в том числе вырастила и меня. Теперь же у тетки было собственное дитя, и она выглядела вполне счастливой. Все-таки она понимала, что о произошедшем надо известить родственников, и когда узнала, что я еду на Полянку, попросила зайти к брату отца Феогноста, его адрес у нее был.

Конечно, ничего хорошего я с собой не привез, но на подобный прием не рассчитывал. Услышав, в чем дело, Николай Кульбарсов сказал лишь, что денег не даст, никаких накоплений у него отродясь не было – ничего, кроме маленькой пенсии. Брать отца Феогноста к себе он тоже не станет – самому за восемьдесят, во двор спуститься для него и то проблема. Брата уже давно пора сдать в дом для престарелых и не мучиться попусту. Подведя здесь черту, младший Кульбарсов решил вдруг то ли оправдаться, то ли пояснить: «Брат свою жизнь прожил, – сказал он, – прожил, как сумел. Если быть точным, от него скорее был вред, чем польза, а сейчас он больше не человек, а бессловесная скотина – весь прибыток, что под себя ходит».

В ответ я заверил Кульбарсова, что ни денег, ни помощи от него никому не нужно, все это есть, поднялся, и тут он опять заговорил: «А ведь однажды Федор подобный номер уже выкидывал, гэпэушников он тогда вокруг пальца ловко обвел. Вы, наверное, не знаете, что в двадцать шестом году Федор был в церкви самым молодым епископом, головы в то время летели одна за другой, викарии до своих епископий доезжать не успевали, брали их прямо в дороге – и на Соловки или к стенке, так что Федор кафедры дождался быстро, ему и тридцати не было.

Ну вот, – продолжал младший Кульбарсов, – отправился он, значит, в свою Нижегородскую епархию, воссел там, начал управлять, а меньше чем через год верные люди дали ему знать, что он „в разработке“. Пора молиться да сухари сушить. Ткнулся он туда, сюда, к старцам дивеевским съездил, но дельного никто присоветовать не смог. Ясно было, что высовываться нельзя, время не то, а ежели не стерпел, высунулся, иди, куда ГПУ зовет, и дальше прямиком в мученики.

Но Федор, – продолжал Кульбарсов, – был непрост, да и жить он тоже хотел. Прикинул он все, взвесил и поехал в Москву на консультацию к профессору Ганнушкину. Потом вернулся в Нижний Новгород, и вот, однажды после проповеди заходит к нему в комнату человек, у которого он квартиру нанимал, фамилия его Судобов, и видит: викарий наш натуральным образом сошел с ума – несет сплошной бред и никого не узнает. ГПУ, надо отдать ему должное, верить в это никак не хотело: больно вовремя лишился Федор разума, даже ордер уже был выписан. Гоняли они его с одной экспертизы на другую, но врачи подтверждали, что да, правда, сошел человек с ума, и ничего не попишешь. Наконец чекистам надоело, и они отступились».

«Ну а сейчас он кого испугался?» – спросил я Кульбарсова. «Как кого? Бога, кого же еще. Бога ему есть чего бояться, он за многое в ответе, да и умирать кому же хочется». Я молчал, и Кульбарсов решил уточнить. «Вот вы говорите, что он все гугукает да слюни пускает, так он это не для вас делает, а Господу объясняет: „Смотри, я ведь еще дитя малое, неразумное, разговаривать толком и то не могу. Рано тебе меня забирать“. Услышит его Господь, посмотрит – вправду младенец, и проверять не станет. Ну а если приберет, опять же подумает: раз младенец, значит, никакого греха на нем нет, глядишь, Федор уже среди ангелов, в раю кантуется».

«Ну что ж, – сказал я, откланиваясь, – Бог ему в помощь». Надо признаться, разговор с младшим Кульбарсовым произвел на меня сильное впечатление; что отец Феогност в двадцатые годы был епископом, мне и в голову не приходило. Тетка, бывало, намекала, что человек, которому она служит, святой и что когда-нибудь, когда у нас будет нормальная страна и церкви дадут свободу, его канонизируют, но тетка была человеком добрым, восторженным, и всерьез к ее словам мало кто относился.

Впрочем, я сам приводил к отцу Феогносту двух женщин, и обеим он помог. Одной была чагинская вдова, другой – жена Моршанского. Чагин после войны отсидел три или четыре года, сидел он легко, весь срок провел при канцелярии и говорил отцу, что куда труднее ему было на воле, когда уже освободился. Никуда не берут, денег нет, ходишь, как зачумленный, и все ждешь, что возьмут снова. Потом, наверное, это в нем перебродило: и лагерь, и то, что было после лагеря, – и из него прямо на глазах сделался вдруг очень сильный поэт. Издать ничего было, естественно, невозможно, и лишь в наше время – отец до его книг не дожил – Чагина разом признали, стали печатать и печатать. Ему оставалось жить мало, но два года ему день за днем наливали, что называется, полной чашей, у отца подобного, конечно, и в помине не было.

Чагин выделялся и внешне. Он был большим и то ли от старости, а может, и с детства – я с ним познакомился, когда ему было за шестьдесят, и точно не знаю – сильно кривобок, но редкое дело: скошенная, выгнутая, будто горб, спина его красила. Про него прямо напрашивается сказать, что он был мощным, корявым, кряжистым. Все это есть и в его поздних стихах.

Жена Чагина Ляля признавала и уважала в нем силу, но в обыкновенной жизни он был зависим от нее как ребенок. В эти два года своей славы без жены он не соглашался никуда ехать, вообще никуда без нее не выходил, даже в магазин за книгами, которые покупал и читал в неимоверном количестве. На моей памяти раньше книги он всегда покупал один, не хотел, чтобы ему мешали, стояли рядом, торопили. Он любил еще в магазине, еще до самой покупки – не потому что колебался, нет, уже выбрав, прочитать несколько страниц, просто подержать книгу в руках – так вот, даже в книжные магазины он ходил теперь лишь с Лялей.

Ляля до сих пор была хороша собой, мила, доверчива, ей было за сорок, но иногда она по-прежнему казалась девочкой, и когда он за нее держался, когда ни на шаг не отпускал от себя, ничуть и ни от кого это не скрывая, наоборот, явно гордясь, – они оба были как дети со старой-старой фотографии. Из ее рук он брал лекарства и порошки, она же по три раза на дню делала ему уколы и не знаю, что там еще, например, ставила клизму; Чагин любил сало, любил жирные наваристые борщи, в общем, то, что давно и категорически было ему запрещено, но он объяснял, что иначе работать не может, и она безропотно подчинялась, а потом приходила к нам и его оправдывала.

Повторюсь, Анечка, Ляля и сейчас была весьма привлекательна, но люди, знавшие их лет двадцать назад, говорили, что тогда это было нечто ангельское. После его смерти она как-то рассказала историю их романа. Войну Ляля прожила в эвакуации в маленьком сибирском городке под Иркутском, потом вернулась в Полтаву, и здесь у нее начался первый и очень бурный роман с неким Сашей. Саша тоже писал стихи, был учеником и почитателем Чагина. Саша их и познакомил. А дальше Чагин, во что поверить, глядя на него, было нелегко, повел грамотную осаду. Ляля и Саша жили в коммуналке, в маленькой восьмиметровой комнатке, и вот каждый вечер, едва они возвращались домой с работы, тут же и он звонил к ним в дверь. Бывало, что Чагин уже ждал их у подъезда на лавочке. За чаем они сидели, разговаривали, читали стихи. Читал обычно сначала Саша, потом Чагин, дальше снова пили чай, снова читали. Так продолжалось до глубокой ночи, когда они волей-неволей предлагали Чагину остаться и в полуметре от своей кровати стелили для него раскладушку.

В войну город был наполовину разрушен, в развалинах ютились беспризорники, воры, были и вышедшие из лесов бандеровцы, в общем, по ночам было небезопасно, это все знали. Саша был мягок, своего учителя он считал человеком одиноким и никогда бы не осмелился намекнуть Чагину, что хоть изредка тот мог бы ночевать у себя дома. Тем более ни разу, как они оба ни мучались, он не осмелился взять Лялю, пока Чагин был рядом. Наверное, она сама должна была с Чагиным поговорить, ведь комната была ее, но Ляле вдруг сделалось интересно, чем кончится дело. Борьба или, если хочешь, выдавливание продолжалось ровно два месяца, а потом Саша, не сказав ей ни слова, бежал: завербовался на сахалинскую стройку и уехал, Ляля же досталась Чагину.

И вот с тех пор все двадцать лет их брака он писал ей стихи. Он ей, ей одной, написал огромный цикл, целую книгу больше чем из двухсот сонетов. Но и помимо сонетов осталась масса стихов, обращенных к ней и о ней. Тут нет ничего удивительного, любой, кто был тогда с Чагиным знаком, понимал, что он просто не может представить себе мир, в котором нет Ляли. Можно ручаться, что в эти двадцать лет он ни одной минуты не видел никого, кроме нее, ни о ком ни разу не подумал.

За пять дней до смерти (умирал он очень тяжело, по тому, каким он был человеком, мне кажется, незаслуженно тяжело) он упал в ванной, сильно расшибся, она его вытащила и потом почти неделю пыталась достать с того света. Было ясно, что шансов нет, что в нем все разрушено: и легкие, и сердце, и печень, а теперь, после инсульта, вдобавок и голова, но она не сдавалась и никому не позволяла сдаться. А когда он наконец отмучился – умер он ночью, как в жизни держась за ее руку, и так она просидела с ним до утра, – Ляля сразу сдала, в один год расползлась и постарела.

Дальше единственное, что ее поддерживало, – необходимость заниматься его делами. За неполные три года она издала шесть чагинских книг: кроме стихов, том очень любопытной прозы, в основном эссеистики, и два первых тома его дневников, тоже на редкость интересных – он с перерывом на лагерь вел их день за днем с пятнадцати лет. Помимо книг ей с помощью города удалось открыть небольшой его музей, переименовать в память о Чагине улицу, поставить на могиле памятник и еще многое-многое. В общем, она по-прежнему ходила за ним, хранила его и берегла. Ей казалось, что и сейчас, после смерти, он так же от нее зависим, и это Лялю утешало.

Долго, непростительно долго она не замечала, что он начал вдруг крепнуть. Она делала все, чтобы его не забыли, чтобы стихи, как и раньше, издавались и читались, пока однажды не увидела, что в ее поддержке он не очень-то и нуждается. То есть, конечно, она ему нужна, суть в другом, просто теперь он сам вошел в силу. Ляля поняла это чуть ли не последняя и тут же обнаружила, что она у него не одна. Вряд ли у Чагина были от Ляли тайны. Конечно, она знала, что он уже был дважды женат, знала едва ли не всех женщин, которые у Чагина были до нее, но прежде она их вспоминала редко, потому что ее отношениям с ним они никак не мешали. Иногда по его просьбе она им даже помогала, и не только деньгами. Одну из его старых подруг, женщину совершенно одинокую, три года назад она же и схоронила. Ляля никогда его не ревновала, потому что знала: они были раньше, они лишь вестницы, преддверие, а настоящая, единственная его любовь – она, Ляля. И они не спорили, при его жизни не раз ей говорили, что если Чагин кого и любил, то одну ее.

И вот теперь они начали его отнимать. Они стали писать воспоминания и мемуары, стали рассказывать о Чагине бесконечные истории, и нигде в них ее не было, не было напрочь. Они жульнически, все скопом отказались от своего статуса предвестниц и писали о нем, словно Ляли нет и никогда не будет, будто она в его жизни никому не нужна. Не при ней он сделался настоящим поэтом, не она научила его любви, объяснила, что такое женщина. То есть необходимости в Ляле для Чагина не было, он бы и без нее стал тем, кем стал.

Они, причем опять дружно, вместе принялись даже доказывать, что свои лучшие стихи, знаменитые любовные сонеты он написал отнюдь не Ляле, пусть ее имя и обозначено в посвящении. Они находили в чагинских сонетах намеки, разные детали, подробности и говорили: «Это я, это он писал о том, как любил меня, как меня целовал, это я, а никакая не Ляля. И не надо смотреть на посвящение. Над стихами Лялины инициалы, потому что он был стар и болен, потому что был слаб и от нее зависим. Он бы просто не выжил, если бы она не давала ему лекарства, не делала уколы, если бы перестала кормить его и ставить клизмы. То есть он был вынужден или считал себя вынужденным, коли с ней живет, посвящать ей стихи. Но теперь, когда он умер, когда все это: еда, лекарства, прочее – ему больше не нужно, нас ведь интересует, как было на самом деле, о ком и кому он и вправду писал свои сонеты. Так вот, они точно не Ляле и не о Ляле».

Спору нет, что Ляля была хорошая сиделка. Аккуратная, надежная, заботливая, она, безусловно, облегчила Чагину последние годы жизни, быть благодарным ей и справедливо, и честно. И все же сиделка – одно, а муза поэта – другое. Ляля может это не понимать, у нее даже есть право это не понимать, в конце концов, она сделалась чагинской женой чуть ли не девочкой. Она была хорошенькая и глупенькая, она всю себя ему отдала, ничего, кроме Чагина, в ее жизни никогда не было, теперь ей кажется, что так же должно было быть и у него. Но его жизнь и ее не равны, иначе он бы не был поэтом. В его жизни много еще чего было, и раз нас интересует поэт, раз нас интересует сам Чагин и его стихи, то как поэту она, Ляля, ему ничего не дала. Как поэт он начался и сложился задолго до нее.

Они были старше ее, много старше, но оказалось, что у них больше сил. Выхаживая его, она безмерно устала, а они за эти годы оправились, окрепли и к борьбе готовы были куда лучше. В итоге они неправдоподобно быстро убедили всех в своей правоте. Ляля почти не сопротивлялась. И вот она, стыдясь с ними спорить, фактически отошла в сторону, а они брали одну позицию за другой, пока их общие знакомые, которые прекрасно знали, что она была и его музой, и наперсницей, и ангелом-хранителем, и еще Бог ведает чем, тоже не стали говорить, «что да, конечно, в его жизни было немало женщин и от каждой он что-то взял, что же до настоящего поэта, то, наверное, он был им всегда, и до Ляли, и при Ляле».

Отступничество чагинских друзей Лялю добило. Долго оставаться в Полтаве ей сделалось невыносимо, и она каждый месяц, бывало и чаще, стала приезжать в Москву. Приедет, сядет, начнет рассказывать, кто что про них с Алешей в Полтаве говорит, тут же собьется и примется рыдать. Странно, но никого из тех, кто на нее нападал, она не винила, считала, что если в случившемся и есть неправый, то Чагин. Она объясняла нам, что Алеша, люби он ее, должен был, обязан был это предвидеть. Мама спрашивала, что же конкретно Чагин мог сделать. В ответ Ляля плакала, буквально захлебывалась слезами и все пыталась нам растолковать, что, например, он мог оставить четкие, не допускающие разночтений комментарии к каждому сонету, написать ясное завещание, после которого не было бы места для споров, и еще много чего другого, о чем она даже не собирается думать. Но Алеша ни о чем подобном и знать не хотел, в итоге платит она. Если бы он ее любил, доказывала Ляля маме, он обязательно нашел бы выход, а так он просто-напросто ее предал. Эта мешанина обвинений и слез могла продолжаться часами, и остановить Лялю, убедить ее, что она несет чушь, не было никакой возможности. Тем не менее в Москве она чуть-чуть отходила, в Полтаве же – на глазах опускалась.

Теперь, когда Алеши не стало, в их квартире вместе с ней поселилась ее двоюродная сестра, женщина темная и депрессивная. На пару они взяли за правило выпивать почти каждый вечер. При Алеше она спиртного в рот не брала. От природы в Ляле было много хорошей, спокойной разумности, без нее они вряд ли бы долго и счастливо с Чагиным прожили, но сейчас разумность ее буквально топила. Ляля отлично понимала, что для Алешиных стихов весь этот скандал, вся эта бесконечная бабская свара лишь на пользу. Первое, что любому приходило в голову, – с подобным пылом можно сражаться только за стоящее, в итоге тиражи, которыми расходились его стихи, по нынешним временам были просто сумасшедшими. То есть Ляля ясно видела, что те, кто хотел отнять у нее Алешу, в деле, которое она считала для себя главным – Алешины стихи должны знать и читать как можно больше людей, – в сущности, ее союзники. Это ее убивало. Здесь было что-то нечестное и очень для него выгодное, и она чаще и чаще думала, что, может быть, он специально так все подстроил.

Ляле было плохо, с каждым днем становилось хуже, а помочь ей мы не умели, тут мне и пришло в голову отвезти ее к отцу Феогносту. Правда, предложить Ляле пойти к нему мы решились не сразу. Хотя Ляля и была крещеная, она в подобных вещах находилась под полным влиянием Алеши, а он веровал в Бога совсем по-своему. Молился он каждый день и помногу, но церковь не признавал напрочь. Тем не менее в очередной Лялин приезд мама, заручившись санкцией тетки, рискнула, и Ляля согласилась.

С отцом Феогностом было договорено насчет дня, часа, и тетка не без торжества – к ее святому мы тогда еще относились с иронией – повезла к нему болящую. Единственное, чего она опасалась, что Ляля, рассказывая, по обыкновению начнет рыдать, путаться и аудиенция затянется. Отец Феогност чувствовал себя неважно, был очень слаб, и если и соглашался ее принять, злоупотреблять его добротой не следовало. Данную мысль тетка, пока они ехали, постаралась донести до Ляли, но насколько преуспела, не знала. Однако Ляля повела себя умницей, и уже через полчаса вышла из комнаты отца Феогноста. Когда они с теткой вернулись домой, я бы не сказал, что Ляля гляделась какой-то просветленной, но что разговором она довольна, было видно. За чаем Ляля в подробностях пересказала весь визит. По ее словам, отец Феогност слушал ее, не перебивая и не останавливая, и он так ласково это делал, что, во-первых, она не плакала, а во-вторых, рассказывала ясно, четко, он ее даже похвалил.

Теперь, что касается сути. Во-первых, он обещал, что будет за нее молиться, и она уверена, что он и вправду принял ее историю близко к сердцу. Кроме того, отец Феогност объяснил ей, что в нашем мире зло с необыкновенной легкостью умудряется прорастать сквозь добро, и мы здесь часто бессильны. У них с Алешей, судя по всему, были исключительные отношения, но вот он умер и она, плача, в своих слезах винит мужа. Однако он, отец Феогност, знает твердо: Алеша с их первой встречи любил и любит только ее. Сейчас он о ней одной думает и очень печалится, видя, как она страдает. Ляле обязательно надо взять себя в руки; если она это сумеет, он, отец Феогност, обещает, что скоро никто больше не будет отнимать у нее ни Алеши, ни его стихов. Можно сказать точно, чтобы помочь ей, хватит трех-четырех лет. Сегодня, когда вышли два первых тома Алешиных дневников, в которых ее, Ляли, естественно, нет, и, пока не опубликованы следующие, читатели верят ее соперницам. Ляле обязательно надо поторопиться с остальными томами, будут они изданы – и все сразу встанет на свои места. Кстати, дневники Алеши последних двух десятков лет, насколько он, отец Феогност, понимает, и есть те подробные, не вызывающие сомнений комментарии к каждому стихотворению, которых она от Алеши требует.

Вот, Аня, и все; добавлю лишь, что через три года, едва Ляле удалось закончить публикацию чагинских дневников, кампания, что велась против нее, сама собой улеглась и правда восторжествовала.

Вторая история схожа с первой. И в ней речь идет о друге отца, только, к счастью, живом. Человек этот, как и Алеша, прошел лагерь, однако сидел он дольше и тяжелее. Он был арестован восемнадцати лет от роду, едва поступив в университет, а вышел на свободу еще через восемнадцать, в пятьдесят шестом году. Лагерь он называл своим вторым внутриутробным периодом. Его появлению в нашем доме предшествовало письмо, в котором он объяснялся в любви к отцу и к его книгам. Поклонника, сам себя он именовал профессиональным книгочеем, звали Борис, и всем – в контраст с его биографией – он показался человеком легким. Легкостью он нравился, наверное, и женщинам. В Москве он бывал наездами, вообще же родом был из Самары, в которую и вернулся после отсидки. Позже он перебрался на север, в Архангельск, еще позже – в Ленинград, и каждый раз это было связано с очередным брачным предприятием. Устраиваясь, он вел жизнь довольно беспорядочную, но, найдя нору, обкладывался книгами и затихал.

Обыкновенно он работал сторожем «сутки через трое» и на работе тоже читал. Потребности у него были мизерные. С тех пор как при Хрущеве хлеб в столовых стали давать бесплатно и без ограничений, он, привыкший к лагерной пайке, клялся, что коммунизм построен. Была такая песенка: «…и под каждым под кустом нам готов и стол, и дом». Он считал ее своей походной и при случае любил пропеть хорошим, густым баритоном. Его многочисленные дамы поначалу принимали его философию, когда же они уставали и начинали требовать большего, он, не слишком раздумывая, бежал. Нынешнюю ленинградскую жену он увел у кого-то уже шестидесятилетним, она была его моложе на тридцать лет, работала инженером-электриком, и, очевидно, он и книгами, и вообще собственной судьбой сильно ее поразил. Тем более что трения с «органами» у него возникали и после пятьдесят шестого года. Кстати, смену городов он объяснял отцу по настроению: то браками, то необходимостью замести следы. Отец здесь противоречия не видел и говорил, что подобные вещи всегда идут рука об руку.

Борис был отличным собеседником, много чего в жизни видел, много чего знал, и отец бывал рад, когда он как опытный конспиратор неожиданно, без звонка возникал на пороге. Люблю его и я, хотя одна привычка меня в нем коробит. Дело в том, что в любом разговоре он не забывал подчеркнуть, что отец, другие настоящие писатели – творцы, белая кость, а он, так сказать, «человек земли». Подобного уничижения от него никто не требовал, оно вообще было не в стиле нашего дома, и сначала я думал, что просто он пишет сам, но стесняется показать. Однако через год мы узнали о его молитвенном отношении к Олеше, особенно к его последней, уже посмертной книге «Ни дня без строчки», и в этом умалении себя я вдруг почувствовал издевку над непосвященными.

Олешей Борис занимался со страстью профессионального источниковеда. Он был убежден, что короткие новеллы и зарисовки, из которых состоят «Ни дня без строчки», опубликованы наобум, в итоге потеряно почти все. Разговорами Борис не ограничивался, год за годом он тасовал Олешины рассказики, пытаясь выстроить их, как сделал бы сам автор. В Москве он неделями просиживал в рукописном отделе ЦГАЛИ и в следующий раз привозил новый правильный вариант «Ни дня без строчки». Показывались варианты многим. В частности, лет десять он буквально терроризировал несколько провинциальных издательств, пытаясь напечатать Олешу по-своему, но ребята, что в них работали, оказались крепкими и устояли.

В последний год жизни отца у Бориса был сильный инсульт. Отец, тоже больной, поехал в Ленинград и с помощью знакомых врачей сумел не только устроить его в лучшую нейрохирургическую клинику, но и достать какие-то необходимые и очень редкие лекарства.

Все равно его положение долго считалось безнадежным. За несколько дней до возвращения отца в Москву – у него была застарелая язва и требовалась операция – к нему в гостиничный номер пришла Надя, Борина жена, и стала говорить, что не знает, что делать. Врачи ей день за днем повторяют, что у Бори в голове скопилось столько лишней воды, и главное, она там так долго, что даже, справься они с другим, он все равно останется идиотом. «Каждый раз, – говорила Надя, – они меня спрашивают, зачем мне это надо». Похоже, она намекала отцу, чтобы он умерил рвение. Прежде Надя уже сказала, что не представляет, как жить дальше, ведь у нее на руках двое детей, сын от первого брака и трехлетняя девочка от Бори.

Отец разговор с Надей пересказал мне сразу по приезде, но понял он его иначе, потому что все, что я здесь выклевал, было утоплено в море восторженной благодарности, в объяснениях, что он единственный Борин друг, спаситель, чуть ли не сам Господь Бог. К счастью, тема Бориного идиотизма продолжения не имела, произошло чудо – Боря пришел в сознание и через полгода полностью оправился.

Прошло десять лет, и вдруг от Ляли, которая после Москвы съездила в Ленинград, где виделась с Надей и Борей, мама узнала, что у них снова очень и очень плохо. Надя в истерике, а Боря лежит в жесточайшей депрессии, не ест и ни с кем не хочет говорить. Причина более чем серьезная: пропал, и, по-видимому, с концами, труд его жизни – рукопись лагерных рассказов. Он сидел по 58-й статье, пункт «8» – контрреволюционная агитация и пропаганда, и написал ровно 58 рассказов о солагерниках и сокамерниках, сидевших по той же статье и на волю уже не вышедших. Рукопись, а в ней без малого шестьсот страниц, читало пять человек – Ляля со слов Нади назвала весьма известные фамилии – и все в один голос говорили, что сильнее лагерной прозы они не встречали. Что им можно верить, ясно, трое – сами интересные литераторы, кроме того, двое, как и Боря, прошли через ГУЛАГ.

Надо сказать, что я этой историей был ошарашен и вдобавок очень огорчен за отца, перед которым Борис неведомо зачем столько лет валял ваньку. Похоже, и Ляля была смущена тем, что Алеше, второму своему ближайшему другу, Боря рассказов не показал.

За чаем Ляля изложила все подробно. Сразу после освобождения Боря стал записывать лагерные истории. За тридцать лет их скопилось больше сотни, в конце концов он отобрал 58 лучших и дал на прочтение тем пяти людям. Дальше он спрятал рукопись, боясь, что начнется шум, и тогда ни ему, ни тому, что он написал, несдобровать. Многое непечатное даже сейчас, иллюзий у него нет. Первое время он хранил рукопись в Самаре у сестры, писал и привозил рассказы к ней, хотя давно уже жил в Архангельске. Когда КГБ вновь село ему на хвост, Боря испугался, что к сестре нагрянут с обыском, и перепрятал рассказы, зашил их в диванный валик у приятеля в той же Самаре. Однако приятель скоро засветился, у него даже был обыск, правда, не слишком тщательный, и рукопись уцелела, все равно Боря был в ужасе, клял себя последними словами, как он, старый опытный зэк, мог так проколоться.

Надо было искать новый тайник, и первым же самолетом он вылетел в Самару. У его сестры на двоих с соседями был подвал с кирпичным полом, где они держали дрова. Ночью, не зажигая света, он на ее половине отковырнул один кирпич, вырыл под ним ямку и, от сырости обернув рукопись в несколько целлофановых пакетов, туда спрятал. С собой у Бориса был стакан цемента и вода; тот же кирпич он намертво присобачил обратно, а затем опять прикрыл дровами. Следующие семь лет он в Самару не ездил и ничего не проверял. Полгода назад впервые возникла реальная возможность что-то напечатать, но главное, он давно уже скучал по своей «Пятьдесят восьмой статье», одно хотел дописать, другое – переделать. В общем, он поехал в Самару забрать рассказы, но в подвале под кирпичом ничего не нашел. Ему и раньше казалось, что весь тот день, когда он сначала забирал рукопись у приятеля, потом прятал ее у сестры, его пасли. В Самаре он восстановил все буквально по минуте и теперь твердо уверен, что да, слежка была. Тем более что кирпич сидел в гнезде прочно, сдвинуть его случайно никто не мог.

В Самаре, обнаружив пропажу, Борис сразу пошел в КГБ, где у него был знакомый генерал. Еще в прошлые времена пару раз он звал его на профилактические беседы, увещевал, удивляясь, что восемнадцати лет Борису не хватило. Чего в лагере такого хорошего, что он снова туда рвется? Генерал показался ему тогда человеком скорее безразличным, чем злым, азарта сталинских соколов в нем явно не было. На правах старого «приятеля» Борис попробовал записаться к нему на прием, и это неожиданно удалось. Говорили они долго, причем вполне дружески, кагэбэшник уже оформлял пенсию и был настроен благодушно; прямо спрашивать его о рукописи Боря поначалу боялся, но разговор о ней обиняком заводил и по оговоркам понял, что да, вещь у них. Тут он спросил в лоб, почему ее изъяли, ведь давно все быльем поросло. Похоже, генерал вопроса не ждал и смутился, когда же Борис стал настаивать, ответил, что о его рукописи он слышит впервые.

Еще Боре пытался помочь его друг, который сам ныне во власти, но КГБ и на депутатские запро сы отвечал, что в его архивах ничего подобного нет. Что «Пятьдесят восьмая статья» в Самарском КГБ, Боря, однако, не сомневается, объясняя Наде, что возвращать ее не хотят, потому что из-за фамилий следователей рукопись и сейчас настоящая бомба. Теперь он уверен, что, испугавшись шума, они не сегодня-завтра сунут рукопись в машину для резки бумаги – тогда конец, другого экземпляра ведь нет.

«Это все, – сказала Ляля, – что Наде удалось выжать из Бориса, когда он еще разговаривал. В отличие от него, ей ситуация, раз Боря верит, что „Пятьдесят восьмую статью“ пока не уничтожили, безнадежной не казалась. Сегодня можно поднять немало людей, с которыми начальники Самарского КГБ ссориться не захотят. В общем, видя, что сам он так и будет лежать, Надя решила найти тех пятерых, которым Борис давал рукопись. Ему она ничего говорить не стала. Оказалось, что трое живы и в России: двое обитают в Москве, один в Свердловске. Она побывала у каждого, но когда заговаривала о „Пятьдесят восьмой статье“, они, выслушав ее, словно под копирку отвечали, что Бориса хорошо помнят, в свое время он у них бывал и очень понравился, но никакой его рукописи не читали, здесь явная ошибка – книгу с подобным названием они бы запомнили. Надя было решила, что Боря брал с них слово никому ничего про его рукопись не рассказывать, принималась объяснять, что с ним, в каком он состоянии, но и тут ничего не добилась. Почему они молчат, она не понимает и что дальше делать, тоже не знает.

И я ничего не понимаю, – сказала Ляля и выжидательно посмотрела на маму, но та молчала, и Ляля решила продолжить: – В поезде я грешным делом подумала: а может, и не было „Пятьдесят восьмой статьи“, может, опять у него что-то в голове случилось. Когда-то, наверное, и впрямь пытался писать, а сейчас верит, что написал и даже другие читали. Мне почему-то кажется, – сказала Ляля, – что он в первый раз за себя испугался, ему ведь за семьдесят, а Надя, в сущности, молодая женщина, на вид ей тридцати пяти не дашь, вот и выдумал, чтобы ее удержать».

Ляля еще пыталась развить тему, но поддержки не получила и замолкла. Конечно, это могло быть правдой, но во мне с начала разговора сидела обида за отца, выходит, я считал, что рукопись точно есть. Мама тоже, по-моему, думала, что есть. Ляля, однако, все, что собиралась, пока не сказала. Теперь она обратилась к тетке. «А может, Наде с отцом Феогностом поговорить?» – спросила она робко. Тетка отреагировала сухо: «Ляля, это ваша идея или Надина? Надя-то сама хочет этого?» – «Надя очень хочет и приедет сразу, я вам за нее ручаюсь, тут дело только в отце Феогносте, согласится он или нет». – «Хорошо, – сказала тетка, – завтра я у него спрошу».

Все сладилось уже к концу недели, когда я встретил Надю во Внуковском аэропорту и прямо, не заезжая к нам, отвез к отцу Феогносту. В аэропорту я ее едва узнал, настолько плохо она выглядела. Правда, после беседы с отцом Феогностом она немного воспряла. Ей были сказаны две главные для Бориса и для нее вещи: во-первых, такая рукопись действительно есть, и она существует не в одном, как они думают, а в двух экземплярах – некий человек из той же системы, ни его фамилии, ни должности он, отец Феогност, по понятным причинам назвать не может, снял с нее для своих личных нужд копию. Экземпляр, который хранится в Самарском КГБ, тут Боря прав, действительно скоро будет уничтожен, но копия сохранится при любых обстоятельствах. Это точно, и Бориса на сей счет можно успокоить. Еще он добавил одну очень странную фразу, Надя ее тоже произнесла, но тогда на нее никто не обратил внимания. Отец Феогност сказал: «Мой брат в вашей истории осведомлен лучше меня, но раньше чем через пять лет обращаться к нему нет смысла. Он даже не станет разговаривать».

Следующим утром Надя уехала домой, и, судя по ее нечастым звонкам, с Борисом было чуть лучше. Потом она вовсе замолчала, и вдруг недавно мама мне сказала, что она приезжала в Москву, и, хотя пяти лет еще не прошло, очень просила помочь ей разыскать брата отца Феогноста – с Борисом опять плохо, и она боится нового кровоизлияния.

23 мая 1992 г.

Анечка, милая, я продолжаю. Кажется, в семидесятом году, в апреле, незадолго перед днем его рождения, у нас с отцом был один подробный разговор. Весь русский двадцатый век отец считал очень жестоким и очень страшным карнавалом, в котором добро и зло без устали менялись местами и также без устали принимали обличья друг друга. В этом безумии, чтобы просто не сойти с ума, людям давно уже сделалось необходимым установить какие-то градации, упорядочить его, что ли; для себя он все делит по количеству крови: мало – значит, малое безумие, много – большое. У отца тогда не печатали ни строчки, дома был полнейший мрак, хотя он почти и не пил. Старое лежало без движения, нового он не писал, интересовала его в те годы, по-моему, только Библия. Он говорил мне, что убежден, что все комментарии, все попытки понимания и Пятикнижья Моисеева, и пророков, и Нового Завета должны быть сохранены. Мы не обязаны с ними соглашаться, не обязаны считать их истинными, но это попытки понять, что Господь хотел сказать людям, то есть часть личных отношений между Богом и человеком, и цензуру никто здесь наводить не вправе. Каждый раз, когда мы принимаем то или иное решение, каждый раз, когда мы делаем одно, а не другое, мы объясняем, что с нашей точки зрения является добром, а что злом, и так всегда и везде. Одно время он даже думал о собирании подобных комментариев.

В 1972 году отцу неожиданно предложили написать полупопулярную историю генетики в России. По образованию он биолог, и тема была его. Ты, наверное, знаешь, что после войны генетика была у нас раздавлена с обычной для сороковых годов жестокостью; из тех, кто ею занимался, многие были расстреляны, другие попали в лагеря. Позже ветер переменился, и теперь биологи едва ли не поголовно играют на стороне Менделя. Победа генетики, конечно, правильна и справедлива, но отца раздражало, что Мичурин, Лысенко, прочие наши ламаркисты везде рисуются примитивно, по-детски. Речь не шла об их защите, просто отец хотел, чтобы сущность спора не выглядела анекдотом. Например, он был убежден, что триумф Лысенко лишь отчасти связан с его обещаниями Сталину в несколько лет накормить страну; важнее, что идеи, которые защищал этот агроном из-под Одессы, были плоть от плоти того, как понимали мир люди, правившие тогда Россией. Вера, что и человека можно воспитать, выдрессировать, на худой конец принудить стать каким надо, была общей, что уж говорить о примитивных растениях. В те годы главным убежищем отца делается малоизвестный архив Ботанического сада. Занятия там, наверное, последний спокойный и счастливый период его жизни: устав выписывать, конспектировать, он часами бродил по здешним аллеям, потом возвращался, работал, снова шел пройтись, и так день за днем.

В Ботаническом саду отец однажды раскопал совершеннейшую конфетку и целый месяц, веселясь, рассказывал о ней направо и налево. Перед перекуром, чтобы отвлечься, он иногда просматривал случайные папки. В тот раз ему попались бумаги из большого фонда некоего Халюпина, частью пересланные в Ботанический сад из ЦК партии с характерной пометкой: «на отзыв». Они хранились в отдельном конверте, и в нем же лежал отзыв специалиста, правда, лишь один. Но и без отзывов того, что было в длиннющих, на двадцать страниц каждое, халюпинских письмах, было достаточно. Халюпин писал свои жалобы в Кремль из небольшой деревни (во всяком случае, своего почтового отделения в ней не было), которая называлась Кострищево, судя по штемпелю, располагалась она на Алтае. Суть его недовольства сводилась к следующему. В результате сорока лет селекционной работы – ее описание составило три четверти фонда – ему удалось вывести и вырастить то самое райское Древо познания добра и зла, что погубило человека. Однако лето на Алтае чересчур короткое, и плоды не успевают вызреть. А тогда, задавал он в конце второго письма сакраментальный вопрос: зачем все?

По первым двум письмам, говорил отец, он не мог понять, просто ли старик хотел поплакаться или ждет от Москвы конкретной помощи. Только третье письмо, к которому и был приложен отзыв, разъяснило ситуацию. В нем Халюпин писал, что сейчас, когда в Китае наконец победила пролетарская революция, надо немедленно договориться с китайскими коммунистами и лично с председателем Мао о пересадке его, халюпинского саженца в грунт в одной из приморских провинций южной части страны. Халюпин даже указывал, что лучше всего было бы сделать это на острове Хэнань.

Ответ неведомого, во всяком случае отцу, сотрудника ВАСХНИЛ был вполне корректен и, главное, по делу. Он писал, что политическая ситуация в Китае сложная, народная власть многие районы контролирует плохо, то тут, то там появляются отряды гоминьдановских генералов, которые иногда на целые месяцы, пока компартия не подтянет резервы, устанавливают свой режим. В подобных условиях имеет ли право и сам Халюпин, и ВАСХНИЛ рисковать? Ведь саженец один-единственный, плодов, а следовательно, и семян нет, размножить же деревце черенками Халюпину, судя по письму, не удается. Кроме того, хотя климат Хэнаня, по разным данным, и впрямь должен деревцу подойти – остров находится во влажной тропической зоне, но благодаря бризам с моря он существенно мягче, чем на материке, однако ведь климат – далеко не все, Халюпин прекрасно знает, что не менее важна и почва. Уверен ли он, что состав почвы на Хэнане именно такой, какой нужен саженцу, что он на острове приживется, не погибнет?

Все это вплоть до микроорганизмов разбиралось в ответе васхниловца разумно, подробно, и в общем, Халюпин в конце концов, кажется, был убежден. Во всяком случае, переписка заглохла. Отец, да и любой, кто ее слышал, принимали историю про саженец Древа познания добра и зла за забавный курьез, и вдруг через месяц отец обнаружил фамилию своего Халюпина в архиве Мичуринской опытной станции, причем оказалось, что тот был из первых и любимейших учеников народного академика. Мичурин, выращивающий на одном стволе по тридцать разных сортов яблок вперемешку с грушами, заставивший абрикосы плодоносить чуть ли не за Полярным кругом, был одновременно и зримым свидетельством, и символом того, что человек – царь природы, что как человек скажет всему живому, так и будет. Для лысенковцев он был главной козырной картой в их борьбе с генетикой, именно его величина, его тяжесть позволяла Лысенко год за годом побеждать, перевешивать и в глазах начальства, и в глазах простого народа. И вот отец нашел совершенно уникальные материалы селекционной работы его школы. Тут была возможность проследить и ее пути, и приемы, и методы, даже саму философию подхода мичуринцев к природе. Их понимание ее. Находка напрочь меняла ситуацию. При успехе был шанс вместо рутинной компиляции получить нечто новое, и отец, заказывая Халюпинский фонд, колебался недолго.

Было и другое обстоятельство. В студенческие годы, еще до войны, он много мотался по разным геоботаническим экспедициям, чаще сибирским и дальневосточным, но не только. База одной из них, и именно Алтайской, была в деревне Кострищево, не исключено, что в той же, откуда писал Халюпин. Местные тогда рассказывали, что раньше, в двадцатые годы, рядом была толстовская коммуна, позже ее разогнали и землю решили отдать деревенским, но те взять ничего не захотели. Село было новое, на две трети недавние столыпинские переселенцы, места в округе хватало, главное же – к толстовцам хорошо относились. В итоге часть земли так и осталась за прежними хозяевами, они теперь считались обычными крестьянами. Конечно, толстовцы и дальше друг друга поддерживали, что удавалось, делали вместе, но чтобы власть не раздражать, ничего не афишировали.

Когда коммуну разгоняли, примерно треть земли отошла к сельсовету, как бы в резерв, на ней уже в середине тридцатых годов организовали инвалидный лагерь с большой женской и куда меньшей мужской зонами, свой срок отбывали в нем в основном жены врагов народа и бытовые. Лагерь довольно быстро рос и перед войной перебрался на другой берег речки Середы. Там, прямо напротив Кострищева, было раньше село староверов Купель, когда же старообрядцев сослали в низовья Оби, лагерю отошли и их земли. Эти совпадения отца, конечно, не могли не поразить.

Аня, кажется, я тебе говорил, что в последнее время дела у моей соседки Ирины идут не важно, похоже, я ее сглазил. Недавно, например, она снова мне заявила, что никто из умерших не хочет воскресать во плоти. И не потому, что плоть – источник похоти, греха, о похоти никто не думает и не помнит. Плоть для них хранилище боли, страданий, именно их плоть мучили все эти годы на следствии, в лагере, именно она беспрерывно болела, голодала, мерзла так, что они нигде и никогда не могли согреться. Отмороженная, она гнила на них заживо. Именно плоть делала их слабыми, немощными, именно она не выдерживала первая, заставляла оговаривать других, предавать, и они ее ненавидят. Не хотят ее возвращения.

Она говорила мне, что отец ее из тех людей, на ком было очень мало грехов, и то воскресению он не рад, и ей кажется, что для других, для большинства, оно будет еще страшнее. Снова знать, помнить, что ты делал в жизни, они не захотят. «Видите ли, – объясняла она мне, – в Божьем мире иной счет, и если считать, как там принято, мы на земле, за редким исключением, творим бесконечное, кромешное зло, зло без единого просвета, и чтобы его простить, надо Божье милосердие. Но в самом человеке подобной доброты нет и быть не может. Бывает, что человек, окончивший земной путь, готов к Божьему суду, готов на Его суде ответить за все, что он в жизни совершил, но дальше он хочет единственной милости – ухода, беспамятства, потому что в отличие от Бога никогда ничего простить себе не сумеет».

После того разговора прошла неделя, а я все о нем думаю. Здесь, на земле, мы себя легко оправдываем, действительно, «кто из вас без греха, брось в него камень». В крайнем случае, найдется ближний, и не один, зло которого больше, или свой грех мы сумеем объяснить обстоятельствами, тем, что нас заставили, принудили. Посмотри, Аня, грех – естественная часть человеческой жизни, он везде, и уже эта его естественность, обычность, как будто нас обеляет. Но вот человек попадает на небо, где греха нет и никогда не было, там мы сразу видим, какими были, то есть видим все наше безумие. Кто же захочет себя вспоминать и помнить?

Ирина впряглась, боится остановиться, но, наверное, и в самом деле умершим воскресение не нужно, нужно оно ей и мне, словом, тем, кто воскрешает. Нам жизнь еще дорогá, и нам кажется, что и другим она тоже нужна. И мы, любя, хотим верить, что смерть не окончательна, что это так – отдых, сон, а потом наши близкие очнутся и мы снова будем все вместе. Нам трудно принять, что в человеке, едва он уйдет, жизнь, кроме отвращения, мало что вызывает, и самое страшное в ней, что ничего нельзя ни изменить, ни отмолить, ни исправить. То есть, понимаешь, Анюта, у меня меньше и меньше сомнений, может ли человек воскресить другого человека, но надо ли это делать – я не знаю. И тут даже не важно, кто воскрешает, человек или Бог.

Аня, я тебе уже писал о Николае Кульбарсове, теперь посылаю десяток его писем, примерно четверть из найденных в папке. Остальное пока не разобрал. Бумаги Кульбарсова среди прочего перешли ко мне после смерти отца Феогноста и тетки. Письма во многих отношениях любопытны. Во-первых, автор. Кроме того, что я тебе писал раньше, о младшем Кульбарсове я знаю следующее: в Мировую войну он был санитаром, причем не при тыловом госпитале, а с поля боя таскал раненых, следовательно, рисковал жизнью не меньше любого пехотинца, но сам не убивал. Адресат всех писем один – его жена Наталья Стрепетова. Они венчались в начале двадцать первого года, и тогда же он отправился в свое довольно известное путешествие из Москвы во Владивосток. Цель – проповедовать переполненному ненавистью, разделенному и расколотому Гражданской войной народу мир и любовь. Убедить его простить друг другу обиды, зло, опять сойтись в одно.

От тетки я слышал, что сначала предполагалось, что Кульбарсов дойдет до Владивостока примерно за четыре года, однако сколько он в итоге шел и дошел ли, не знаю. Если судить по датам на письмах, он был в пути чуть ли не 15 лет, но, наверное, делались перерывы, скорее же было не одно, а несколько разных путешествий. Письма, что я тебе посылаю, писались в дороге. Писал он жене очень часто, во всяком случае время от времени он перед ней оправдывается, что вчерашний день пропустил. Если это так, то, что осталось, капля в море. Письма любопытны не только кем и откуда они писались, в них есть практически законченная теология, я ее зову теологией Доброго Бога, немало других Колиных идей, отчасти есть и время. Письма, кроме двух, длинных и путаных, – их я тебе пересказал – посылаю один в один, по моей просьбе мама сняла копию. Вот, собственно, и все введение.

Боровск, 17 февраля

Ната, милая моя, любимая моя Ната, это письмо как бы за два дня, за вчера и сегодня, и оно очень грустное, ты сама увидишь, как я разделен и расколот, не хуже, чем страна. Мне и вправду один день кажется одно, другой – другое, в общем, я запутался. Вчера картина казалась ясной, понятной, а сегодня я целый вечер проговорил с замечательным человеком, дальше я к нему вернусь, и снова ничего, кроме неуверенности, смущения, во мне нет. Будто старуха, я опять у разбитого корыта.

Все-таки по порядку. В связи с детством Христа я тебе уже писал, что в первые семь дней творение мира не было завершено. Тогда не было создано не только детство, но и народы, они тоже творение чисто человеческое, нужное, наверное, потому что жить на земле было очень и очень трудно, стаей же, племенем – легче. Первым народом были строители Вавилонской башни, то есть первый же народ против Бога восстал. Люди тогда сошлись в народ, чтобы унизить Бога. Чего тебе надо еще, чтобы сказать, что народ – существо, Богу враждебное, может быть, даже всегда.

Из истории с Вавилонской башней следуют и другие выводы. Например: сойдясь в народ, люди сразу же приходят в необыкновенную силу, то, что за считанные месяцы способен сотворить народ, поодиночке не сделаешь и за миллион лет. Соблазн, конечно, огромный. Кстати, откуда сила, понять легко. Люди отказываются почти от всего, что в них разное, значит, сходят на нет ссоры и свары, в итоге любая работа идет семимильными шагами.

Но я хочу вернуться к мысли, что народ есть радикальное упрощение жизни, того мира и того человека, каким его создал Господь. Бунт уже в этом. Будучи проще любого отдельного человека, народ и сам, где и сколько может, пытается упростить жизнь. В первоначальном, Божьем мире ему плохо. Впрочем, та сила, мощь, которые есть в народе, многим кажутся достаточной компенсацией. Выгодность народа не только здесь: он дает человеку возможность спрятать, утаить свой грех. Сделать так, чтобы его грех потерял имя и адрес, стал грехом всех и каждого, тем самым не позволив Господу никого осудить. Отсюда и человеческая, совершенно греховная мысль, что народ всегда прав, что виновен он быть не может. «Что скажет народ, то и правда». А значит, пока ты часть, пока ты вместе со всеми, ты безгрешен.

Дальше: народ, пытаясь упростить мир, как бы говорит, что он создан Господом чересчур, может быть, даже преступно сложным. Нет ничего ровного и понятного, везде норы, дыры, щели, в них прячется зло, и его оттуда ничем и никогда не выкорябаешь. Сойдясь в народ, люди начинают подозревать Господа, что это специально, чтобы человек не мог ни в чем разобраться, не мог за свою короткую жизнь понять, где добро, а где зло, отделить зерна от плевел. То есть мир не благ и Господь не всеблаг, наоборот, Он даже покровительствует злу. Так, Ната, я думал вчера, а сегодня, оказавшись в Боровске – совсем небольшой городок, недалеко от Калуги – и проведя целый вечер с милейшим учителем математики местной школы, фамилия его Циолковский, снова ничего не понимаю.

Циолковский, конечно, несомненный федоровец, только еще более радикальный, хотя Федорова он при мне не упомянул ни разу, а когда я о нем заговорил, был недоволен. Но дело тут, кажется, не в различии идей, а в ревности, в том, за кем приоритет. Вдобавок, в отличие от Федорова, Земля ему неинтересна, Циолковский считает, что она – нечто вроде люльки, а настоящая, взрослая жизнь человека начнется в космосе, где мы, людской род, скоро будем признаны высшей расой и станем править Вселенной.

У Циолковского очень здравый, практический ум, и его планы отнюдь не девичьи мечтания, напротив, он сделал, причем с величайшей точностью, все математические расчеты для ракеты – объем, вес, сколько ей понадобится топлива, чтобы преодолеть земное притяжение и оказаться в космосе. То же и для другой, которой, чтобы уйти уже в свободный космос, придется преодолевать еще более мощное притяжение Солнца. Только там, в космосе, никто и никогда не сможет нам помешать. Кстати, получилось, что ракета должна иметь несколько ступеней, в каждой из них будет топливо; выгорев, отдав свою энергию, они отстегнутся и упадут на землю. По-моему, для Циолковского это символ отношений человека с землей.

О свободе он говорит очень интересно. Для него притяжение земли, ее нежелание отпустить человека во взрослую жизнь, в космос, и есть несвобода. Он объяснил мне, что полное воскрешение всех когда-либо живших на земле людей тоже возможно лишь в космосе. В космосе оно произойдет легко и естественно. Причина проста: атомы, из которых человек состоял, продолжают помнить его вечно, это пик их жизни, время гармонии, наивысшего счастья и наслаждения, того, ради чего вообще существует материя, – подобное, конечно, не забывается. Но на земле снова собраться и начать воскрешение атомам трудно, почти невозможно, закон земли – зло, жадность, грабеж. Отчего умирают люди – или их убили соплеменники, или миллионы и миллионы вызывающих болезни мельчайших существ напали на них все скопом и разодрали на части. Они захватили атомы, которые составляли человека, и теперь считают их своей собственностью, своей военной добычей, добровольно с ними они никогда не расстанутся. Не то в космосе; там для этих существ чересчур чисто и холодно. В космосе, где атомы вольны и свободны, они сами без какого-либо принуждения снова сойдутся и воскресят нас для новой и уже вечной жизни.

Но это – будущее, а чтобы оно наступило скорее, считает Циолковский, человеку еще здесь, на земле, предстоит огромная работа. Он говорил мне, Ната, что в мире должно выжить, остаться лишь прекрасное и совершенное, а то, что недостаточно хорошо, должно уйти, оно – тупик, дорога, которая никуда не ведет, только путает. С простейшими, которые вызывают болезни и больше вообще ни на что не годны, с мириадами и мириадами насекомых Циолковский предлагает поступить радикально: прокалить землю на несколько метров в глубину и разом их уничтожить. Если сравнивать, потоп – пример мягкости и разгильдяйства. Ведь Господь надеялся, что и после него мир будет такой, каким был создан, погибнет одно зло, вот и сказал Ною взять на ковчег каждой твари по паре. У Циолковского, наоборот, жестокий отбор, и пройти его, получить санкцию на жизнь смогут немногие. Не исключаю – кроме человека, никто не получит. Как он предлагает поступить с насекомыми, ясно, что же до крупных животных, конец ждет и их, но средства более мягкие. Млекопитающих, по его плану, разделят по полу: пусть спокойно доживают свой век, но не размножаются. Или даже еще либеральнее – перевяжут им семенные железы, пусть тогда совокупляются, сколько влезет, все равно через несколько лет без потомства вымрут.

Боровск, 18 февраля

(продолжение предыдущего письма)

Понимаешь, Ната, Циолковский меня поразил, он ведь милый, домашний. Толстенький, в огромных роговых очках – он и в них едва видит, от того движения его мягкие, неуверенные, – а в контраст такая вера, такая увлеченность и искренность. Циолковский не сомневается, что на все хватит двадцать – тридцать лет и по-другому коммунизм не построишь. Циолковский, Ната, мне настолько понравился, что я не удержался, рассказал, куда я иду, чего, в свою очередь, хочу, и он меня одобрил, всячески поддержал, сказал, что мы очень близки. А уже когда я прощался, заявил, что берет на себя обязательство везде пропагандировать мою идею, будь же он моложе, сам бы ко мне присоединился. Я иду с запада на восток, а он бы пошел из Боровска или на север, или на юг, к сожалению, из-за глаз он в собственной комнате стол не сразу находит, но душой он со мной и за меня.

Напоследок мы обнялись, и я вышел ни улицу. Городок спал, ни огонька; если бы не луна, не знаю, как бы разыскал дорогу. А так видно, будто днем. От штакетника настолько четкие тени, что я прыгаю по ним, словно по ступенькам, как ребенок, играю, смотрю, чтобы не промахнуться. В общем, красиво, и совершенно не хочется спать. Дошел до избы, где уже договорился о ночлеге, но заходить не стал, просто постоял, решил еще пройтись, и тут настроение у меня переменилось. Мне вдруг пришло в голову, что корень, суть здесь. Не вера и атеизм, они друг с другом даже не знакомы: если прав атеизм, значит, Бога в самом деле нет, нет и разговора, а если Бог есть, об атеизме можно забыть – их спор мертвый, в нем и сегодня, и пять тысяч лет назад одно и то же: или да, или нет; борьба же, вечное противостояние идет – церковь, конечно, права – между Богом и сатаной, между добром и злом, между Христом и антихристом. Именно они сражаются за душу Иова и за наши души. Ведь зло, сатана, не отрицает существование Бога, отнюдь, он отрицает, что мир, созданный Господом, благ, что в Его мире можно жить без греха. То есть, строго говоря, Божий мир со всем, что в нем есть, создан разумно, справедливо. Сатана говорит, что корень зла, которое существует и которого с каждым поколением становится больше, – в Нем, в Господе. Его вину Сатана разбирает очень тщательно.

В Иове много о том, что нельзя Богу возразить и остаться правым, нельзя усомниться в его приговоре и остаться невиновным. А ведь мы точно знаем, что Иов перед Господом чист. И все равно он должен принять наказание, как будто оно им заслужено. Книга Иова – отголосок давних споров об устройстве мира, о том, справедливо ли оно, таково ли, что добро в нем может победить.

И вот первое, к чему пришли люди, что нет – мир плох, и главный его порок – он сразу бросается в глаза – мир чересчур, совсем неоправданно сложен. Он сложен ради сложности, красив ради красоты. Можно говорить, что именно в них и цель, и смысл творения. В пользу подобного взгляда тысячи свидетельств, и наоборот, глядя на наш мир, честно пытаясь понять, что в нем к чему, трудно поверить, что цель его – добро. Он настолько странно устроен, что чуть ли не каждый раз, когда какой-нибудь твари Божьей делаешь хорошее, одновременно сотням других существ, которые тоже сотворены Богом, приносишь зло. Недаром буддисты говорят, что надо сидеть и не двигаться, стоит сделать хоть шаг, сразу раздавишь, растопчешь мириады неповинных жизней. Но ведь это другое, еще более страшное, чем у атеистов, опровержение Бога – он есть, но он не Бог, потому что не всеблаг. Тот, кто не всеблаг, не может называться Богом. Отсюда, кстати, следует, и что человек, невзирая на заповедь, не должен размножаться – плодит он лишь зло и грех.

Вот, Ната, что за мысли приходили мне в голову, когда я шел по этому спящему городку. Не было ни души, я, будто Адам, был единственным человеком; я шел, а везде – и сверху, и снизу, и во все стороны, куда ни посмотри, – был Божий мир, и мне казалось, что он точно такой, каким был давным-давно, в самом начале. Знаешь, подобное у меня было два-три раза в жизни. Вокруг огромный бесконечный мир, и ты знаешь, ни на минуту не сомневаешься, что Богом он только что создан, от этого в тебе трепет, страх, и в то же время восторг, потому что все, что ты видишь, чего касаешься рукой, даже что топчешь ногами, минуту назад касались Божьи руки. Ты прямо видишь, что если в стволе дерева, например, есть вмятина, это потому, что Бог надавил тут одним из своих пальцев, а если кора вдобавок теплая и тебе хочется прижаться к ней щекой или рукой ее погладить, это не просто собственное, идущее из нутра тепло дерева, нет, его Бог согрел, когда лепил.

Довольно скоро я снова вышел к избе, в которой остановился, но уйти спать было невозможно, все было, будто на литургии в том первом храме, куполом которого был свод небес с луной и бесчисленными звездами, на литургии, где и земля, и снег, и деревья, те же звезды – славили и славили Господа. От любви, что поднималась к своему Создателю, от каждой твари, от каждого растения и даже от засыпанных снегом домов, от красоты, которую я вокруг видел, мне стало тяжело стоять, я сел на лавочку, она была врыта у калитки, и тоже со всем, что было вокруг, плакал от радости.

Лег я под утро, по-моему, уже светало, но не заснул, лежал, думал, что как же получается, человеку дан в удел бесконечно прекрасный мир, а в нем, человеке, нет ни радости, ни благодарности, и на добро он отвечает одним злом. Мысли – не то что когда я сидел на лавочке – были теперь совсем грустные, но постепенно, когда, я и сам не заметил, мое непонимание человека – почему он такой, почему выбирает зло – стало проясняться. Нет, черное по-прежнему черное, но я хотя бы начал понимать, откуда оно взялось.

Вот посмотри, Каин и Авель, оба приносят жертву Господу. Жертву одного из братьев, Авеля, Господь принимает, а другого, Каина, нет. Единственная разница между братьями, о которой мы знаем из Библии, это, что Каин земледелец, а Авель пастух, и в жертву Богу они принесли начатки своих трудов, и вот я подумал: почему то, что возложил на алтарь Каин, Он отверг, а что Авель – принял. Смотри, Ната: пастух со стадом проходит по земле, ничего на ней не меняя, какой ее создал Господь, такой она и осталась. Что-то овцы съели, другое оставили и пошли дальше. Минет время, прольются дожди, и степь будет снова, словно в первые дни творения. Конечно, овцы многое вытопчут, и однажды земля может не ожить, превратиться в пустыню, но здесь нет злого умысла, для самого кочевника это тоже несчастье, и он будет драть свои власы, моля Господа опять сделать пастбища тучными. То есть мир, каким Господь его создал, для скотовода хорош, он любит его, радуется, ликует, и жертва, которую он приносит, полна благодарности.

Земледелец – Каин – другая статья. Божий мир редко когда нравится крестьянину. На собственной земле он, как мой Циолковский, безжалостно выпалывает, уничтожает до последнего травы, кусты, деревья, чтобы немногое нужное ему, его питающее и кормящее, получило больше влаги, солнца. Все, что он делает, – каждым своим усилием он будто говорит Богу: это не надо и это тоже не надо, это Ты создал зря, из прихоти. Разве в сорняках есть толк, есть смысл, наоборот, из-за них я и мои дети будут голодать, плакать. Ты сотворил мир из рук вон плохо, в нем почти все лишнее, полезного же мало и оно слабо, если не помогать ему денно и нощно, оно погибнет на корню. И вот земледелец одно выпалывает, других травит. В общем, я, Ната, хочу сказать, что он не любит Господен мир, не благодарен Богу и жертва его неискренна, фальшива.

Именно с Каина, с его жертвы, начинается противостояние Богу. От Каина – что Бог не всеблаг, что мир, который он создал, плох и нужны немыслимые усилия, чтобы его исправить, сделать пригодным для жизни. В Каине – семя бунта, а уже ближайшие его потомки, строители Вавилонской башни, решаются на прямое восстание против Создателя. Суть тех обвинений, которые они предъявляют Богу, проста – мир создан таким сложным специально, чтобы запутать человека, не дать ему спастись. На то, чтобы прокормить себя и своих детей, у него уходят все силы и время, Господь просто лишил его возможности стать лучше, найти и исправить в себе зло. Здесь истоки всех попыток изменить мир, корень всех революций, в том числе и нашей, последней. В основе – одна и та же идея упростить природу и человека.

Я уже говорил, суть народа в том, что главное в нас – наше общее, одинаковое, а в чем мы друг от друга отличны, – ерунда, мелкие подробности, которые не стоят внимания. Более того, различия вредны, они мешают нам сойтись, сплотиться, действовать, словно один человек. Поэтому там, где народ как бы всего «народнее» – в армии, люди ходят строем, одинаково, и одеваются одинаково, и на то, что им говорят – на приказы, – должны отвечать равно, не раздумывая и не размышляя. Наверное, народы когда-то были необходимы человеку, без них невозможно было защитить себя и свою землю, лучше они сберегают и общие воспоминания, однако народ всегда язычник.

Во время войн он на алтарь своей любимой богини Победы гекатомбами приносит в жертву человеческие жизни. Столько, сколько душ, не ведая раскаяния, загубили народы, по отдельности людям не извести и за миллиард лет. Народ страшен, ужасен, и он ненавидит Бога. Люди для того и собрались в первый народ, чтобы восстать против своего Создателя. Как известно, в тот раз Господь смешал языки, но вскоре люди опять начали сходиться в народы, и Господь увидел, что тут ничего не поделаешь: человек, какой он есть, по-другому жить боится. И тогда Господь, чтобы понять, почему так, решился породить собственный народ.

Алексин, 5 апреля

Ната, милая, мне стыдно тебе писать, но ты и не представляешь, какую радость я теперь испытываю, когда бегу. В Москве, ты знаешь, во мне не было ничего, кроме страха, ежедневного, ежечасного ужаса, что вот сейчас за мной придут, сейчас постучат в дверь. От него никуда невозможно было деться; и наяву, и во сне я видел одно и то же – за мной пришли. Все это было и в первый месяц, что я бежал, а тут вдруг в один день кончилось. Тогда, в начале – сейчас я это понимаю – я бежал совершенно неправильно. Три года голода, холода, главное, бесконечный страх измотали меня до последней степени. Я частью пробегал, частью проходил километр, максимум два, а ноги уже заплетались. Я знал, что мне надо бежать дальше, бежать во что бы то ни стало, иначе схватят, и вот, чтобы заставить себя двигаться, я сильно, чуть не до земли, наклонял тело вперед. Еще занимаясь коньками, я хорошо усвоил, что при правильном беге корпус должен лежать строго параллельно земле, как бы над ней парить. Я же наклонялся вперед, будто хотел упасть, тем самым я гнал и гнал ноги, вынуждал их ни на секунду не останавливаться, а то ткнешься носом в землю. Я будто все время падал, и лишь в последний момент мне удавалось или одну ногу, или другую вытащить из этой бесконечной весенней грязи – я увязал в ней почти по щиколотку, но выдергивал, успевал подставить под тело и удерживал равновесие.

То был, конечно, дурной бег. Каждый раз, доводя дело до края, когда думал, что упал, я спешил, суетился и скоро сбивал дыхание. Прошел километр, а меня качает, будто старуху, пешком забравшуюся на седьмой этаж. Ясно, что мне надо было остановиться, отдышаться, но ужас гнал и гнал вперед, и ничего поделать с собой я не мог.

Это продолжалось ровно месяц. Ко вчерашнему дню силы во мне кончились. Мне и ночью не удавалось забыться, чуть не до утра колотил озноб. Я даже не знаю, отчего: то ли от холода, я ведь шел и иду мокрый, голодный, то ли от ужаса, от того, что через час-два надо вставать и бежать дальше. Я уже знал, что бегу последний день, я так устал, так измотался, что мне было безразлично, настигнут меня или я сам где-нибудь свалюсь в канаву и подохну. Пожалуй, я, Ната, хотел, чтобы меня схватили и все кончилось.

Как я тогда добрался до Петухов – деревни, в которой еще в Москве наметил выступить и заночевать, не помню. Я вообще мало что соображал, шел, падал, потом вставал и шел дальше. Помню лишь, что солнце закатилось, а я стою на околице, держусь за плетень, вместе с ним качаюсь и проходящего мимо мужика спрашиваю, что за деревня, и он мне отвечает – Петухи. То есть я дошел. Ну вот, я в Петухах выступил, хотя, конечно, ни что говорил, ни кто слушал, не помню. Затем меня уложили спать, а утром я проснулся и вдруг понял, что ужаса во мне больше нет, нет ни капли. Наверное, просто сил на него не осталось.

Ната, ты не думай, я и сейчас очень боюсь ареста, но это другой, веселый страх. Я знаю, что мы с ним будто бежим наперегонки – и вот, пока я так бегу, им меня не догнать, я бегу быстрее. Ты ведь помнишь, как в Малаховке мы с тобой съезжали с высокой ледяной горки – скользишь, ветер свистит в ушах, и хоть тебе страшно, но тут же и хорошо, весело. Вот и теперь. Новый страх меня лишь подгоняет, он замечательно легкий, он гонит меня, будто ветер, гонит и не дает упасть. Несет, несет, я бегу, и мне хочется смеяться и все время хочется обернуться и тем, кто меня преследует, показать язык. Будь у меня хвост, я бы и хвостом помахал.

Знаешь, первый месяц, когда я, по правде говоря, не столько бежал, сколько, спотыкаясь, падая, плелся, мне иногда приходило в голову, что вот до войны я целых четыре года каждую зиму по многу часов в день на норвежских коньках мерял и мерял ледяное поле. Мне тогда казалось, что любая самая маленькая мышца моего тела запомнила, как ей надо себя вести, как сжиматься и разжиматься, чтобы телу бежалось быстро, легко. Я был уверен, что забыть это невозможно, даже на смертном одре я буду так же складываться, так же группироваться. А тут выяснилось, что ужас все стер, он куда сильнее любых затверженных на тренировках навыков. Не то чтобы из-за их потери я горевал, за последние годы мы лишились многого и более важного, но мне было странно. А теперь я вспомнил, что знал, разом вспомнил и вернул. Я вышел со двора, попрощался с теми, кто хотел меня проводить, и едва сделал первый шаг, тело само собой легло ровно параллельно земле, руки же сложились сзади, правильно сведя плечи и голову в гладкий, почти не вызывающий сопротивления воздуха эллипс.

Тренер учил нас видеть себя со стороны, иначе трудно заметить и исправить ошибку. Когда-то еще в гимназии мне в учебнике попалась картинка с пикирующим за добычей соколом, и вот он так же держал голову и так же складывал крылья, как мы – руки, когда бегали на коньках. При подобной посадке воздух огибает тело без помех. Спереди и сбоку он обтекает тебя, ни за что не цепляясь, а снизу, где живот, держит, иногда будто мощный домкрат, прямо отрывает от земли, и ты летишь. В итоге бежишь без усилий, не уставая, и быстро-быстро. И еще, поскольку в твоем теле каждая мышца снова двигается автоматически, голова свободна, чиста – и тебе, словно в детстве, думается хорошо и красиво.

Лысая Гора, 13 апреля

Милая моя, дорогая, любимая моя Ната, как я без тебя скучаю, как без тебя тоскливо и грустно! Хуже всего, когда недалеко проходит железная дорога, только представлю, сколько мы еще с тобой не будем вместе, и хочется все бросить, завязать с моей бесконечной агитацией и пропагандой, первым же поездом ехать домой. Последнее время я часто боюсь, что то, что взвалил на себя, мне не по силам, шапка не по Сеньке. Если бы ты была рядом, я бы смог, но тебя рядом нет, наоборот, с каждым днем, с каждым моим переходом ты делаешься дальше, и от этого я прямо на глазах слабею. Уже не понимаю, куда я иду и зачем. Будто и вправду никакое дело не может быть хорошим, если оно лишь уводит меня от тебя. Думаю, что мне было бы легче, если бы сначала я поездом добрался до Владивостока и оттуда пошел в сторону дома. Тогда я бы точно знал: день прошел, и я к тебе пусть чуть-чуть, но ближе. Я безумно тебя люблю и безумно хочу быть, где ты, особенно сейчас, когда моя Натка вот-вот родит нашего с ней ребенка, нашу с ней плоть и кровь. Все это время он в тебе рос и рос, из капельки развился почти что в человека, в тебе ему было и сыто, и хорошо, и тепло, ты была для него всем миром, причем миром невообразимо добрым, и вот теперь так назначено, что он хочет от тебя отделиться, начать жить своей жизнью. Конечно, и дальше ничего ближе и роднее тебя у него не будет, и все же он отделится, чтобы пойти собственной дорогой.

Я тут многого не понимаю, но что это настоящее чудо: и само зачатие, и рождение, и дальнейшая жизнь – мне ясно как дважды два. И я очень хочу быть рядом с этим чудом, рядом с тобой, потому что нормально, правильно, чтобы муж был рядом с женой, когда она не сегодня-завтра родит. У меня же наоборот. Если бы не твои письма, я бы просто сошел с ума.

В том, что я от вас так далеко, есть одна вещь, примириться с которой мне особенно трудно. Как ты знаешь, ровно десять лет назад я не решился пойти за Федором, не принял постриг. Тогда я предал и его, и все то, о чем мы мечтали с ним вдвоем еще детьми, о чем только и думали. Конечно, из нас двоих Федор с первых шагов был лидером, но я верил, что буду ему надежным спутником. Происходящее сейчас в Рос сии его правоту лишь подтверждает. Это касается и перевода богослужения со старославянского на современный русский язык, без чего люди не понимают, что сами же говорят Богу и, конечно, главной Фединой мысли, что проповедь должна быть центром, вершиной литургии, а священники – сделаться действительными посредниками между Богом и человеком. Между Ним и христианской душой, которая Его ищет, мечется туда-сюда, которой надо немного помочь, и она найдет правду. У нас же церковь так до конца и осталась смотрящей на власть, а не на Бога. Она просто ставила печать, визировала то, что вокруг делалось, в итоге однажды оказалась никому не нужна.

Новой власти такой штамп ни к чему, она сама себе высшая санкция, сама себе начало и конец. На дух не вынося церковь, она объявила, что христианский Бог устарел, и народ встретил это равнодушно. За свою жизнь церковь одобрила слишком много того, что одобрять ни в коем случае нельзя было, наоборот, следовало обличать и анафемствовать. В ней было чересчур мало любви, чересчур мало сочувствия к людям, и теперь, когда она гибнет, так же мало сочувствия вызывает ее смерть. Не то чтобы людям нравилось смотреть, как взрывают храмы и расстреливают священников, – совсем оголтелых немного, в большинстве они из молодых комсомольцев, – но факт, что защищать ее на баррикадах никто не спешит. Конечно, все это ты знаешь и сама, я же о церкви заговорил даже не потому, что в деревне, в которой вчера выступал, старый, еще допетровский храм Иоанна Предтечи разрушили накануне (священник пока здесь, сидит и плачет на пепелище, но, по словам моих хозяев, в деревне не сомневаются, не сегодня-завтра за ним приедут чекисты), просто тогда, после Федора, ты меня подняла, не знаю, что бы вообще со мной было. Печально же, что силы ты мне дала на то, что я могу делать лишь очень-очень от тебя далеко. Вот и все. Крепко-крепко тебя целую. Коля.

Скобь, 20 апреля

Ната, милая моя, дорогая Ната, я вот уже неделю иду и думаю о евреях. То, что приходит в голову, для моего дела пока мало радостно. Иногда даже кажется, что кто-то меня искушает, чтобы сбить, помешать. Столько мыслей сразу на меня обрушилось, и все они между собой сцеплены и связаны, все друг дружку подтверждают. Я ведь никогда этой темой по-настоящему не интересовался, а мне вдруг является законченная теория, в которой сам слабых мест я не вижу. Но если она правильна, на моем предприятии ставится крест. Я, конечно, и дальше буду идти и идти, буду говорить, убеждать каждого, кто встретится по дороге, что им опять надо соединиться, сойтись, но если раньше в своих проповедях я видел лишь одно хорошее, считал их как бы тельцом без изъяна, то теперь прежнего куража во мне нет.

Кстати, и не евреи здесь, в сущности, виноваты, просто последние два месяца я со всех сторон и всегда окружен народом, именно народом, а не людьми, ведь я никого не успеваю рассмотреть, узнать, чтобы он вышел для меня из ряда вон. Любой встреченный только часть целого, слит с этим целым, а если и выступает из него, то очень мало.

Помнишь, я тебе когда-то рассказывал про профессора Серегина, читавшего у нас на четвертом курсе историю религий. Даже не знаю, жив ли он, а если жив, эмигрировал или по-прежнему в Москве. Серегин в одной из лекций о христианстве говорил, что то огромное новое, что вместе с Христом пришло в мир, было детство. Серегин считал рождение Христа естественным и совершенно необходимым продолжением семи дней Творения, чтобы понять, что тогда, в эти семь дней, оно не было завершено, понадобилось время. Главным из упущенного было человеческое детство. Человек сразу был создан Господом в высшем развитии, но, придя к нему не постепенно, не шаг за шагом, не изменяясь, он ничего в этой своей вершине не научился ценить. Все было дано ему как подарок, досталось без труда, и однажды Господь понял, что именно тут корень грехопадения Адама и нашей последующей жизни, ты видишь сама, довольно горькой.

У Серегина было что-то вроде тика: словно породистая лошадь, он то и дело начинал перебирать ногами. И вот, стоя за кафедрой и по обыкновению пританцовывая, он объяснял нам, что в раю Адам ведет себя будто ребенок. Играясь, он по слову Господа дает имена зверям, птицам, рыбам; так же играясь, без страдания и сострадания, без любви и ненависти, просто съев яблоко, узнает о добре и зле, потому-то и мы сейчас, не боясь последствий, легко смешиваем одно с другим. Зачатие Девой Марией Христа, ее непорочное зачатие Богочеловека, говорил Серегин, и было связано с тем, что Господь хотел Сам пройти весь путь, которым человек идет к своей зрелости. И до тех пор, пока эта дорога – от зачатия до рождения и дальше детство, отрочество, юность – не будет пройдена, Христос ничего не проповедует и никого ничему не учит. Открыться избранному народу как пророк и спаситель он еще не готов.

Мы тогда с Федором, который Серегина тоже слушал, целый вечер проговорили о ни с чем не сравнимом самоумалении, на которое идет Господь, чтобы помочь нам спастись. Мир словно становится с ног на голову. Обыкновенная земная женщина, сама созданная Богом из праха, теперь сначала зачинает Божьего Сына, а потом девять месяцев своим нутром, соками своего тела лепит Его и растит. Меня мысль Серегина, что Богом в первые семь дней детство сотворено не было, и лишь потом, много тысяч лет спустя, рождением Христа неполнота была восполнена, сильно поразила, и я несколько раз пытался на сей счет с ним переговорить, но каждый раз что-то мешало. Ему, не мне. А может быть, он сознательно уклонялся. Последнее время мне кажется, что именно второе: по каким-то причинам разговаривать со мной он тогда не хотел.

Позже Серегин на год уехал за границу для подготовки новой книги, затем вернулся, преподавал в университете, но больше мы с ним не виделись.

Вчера, Ната, выйдя из Гостюхино, я вдруг сообразил, что то, что Серегин говорил о человеческом детстве и неполноте творения, напрямую относится и к народам. Без исключения ко всем народам, которые жили и сейчас живут на земле. Во всяком случае сначала я думал, что без исключения. Господь ведь никогда не создавал народов, более того, похоже, что любой народ по самой своей сути есть организм богопротивный. Это и понятно, Бог сотворил, создал человека, дал ему жизнь, в разных местах Библии Он говорит, что одна душа для Него столь же важна, сколь и вся Вселенная. Человеческая душа есть та мера, с какой Господь подходит ко всему роду Адама. Народ, о чем я тебе уже писал, рожден желанием человека спрятаться, уйти, убежать с глаз Господа, так некогда, убив брата, бежал от Его лица Каин. Человек боится один на один предстать перед Богом и прячется среди себе подобных, как бы говоря: здесь нет моего греха, а если есть, разве он велик, ведь мы все такие, что же Ты именно мне ставишь это в вину? Посмотри, Ната, ведь когда люди идут на войну, то есть идут повторить Каинов грех, они, чтобы обмануть Бога, замести следы, устраивают настоящий маскарад – от первого до последнего одеваются в одинаковую форму и верят, что собьют с толку, запутают Господа.

Вожди народа, будь то цари или полководцы, наверное, величайшие упростители человеческой природы. Одна человеческая душа для них не существует вовсе. Будто в математике, это столь малая величина, что ею можно пренебречь. Даже мораль у них другая, на жизнь они смотрят, как на свою игру шахматисты. Главное поставить противнику мат, а сколько материала пришлось отдать, значения не имеет. Наоборот, самыми красивыми считаются партии, где ты выиграл, до конца жертвуя фигуры и пешки.

Господь впервые понял, как опасен народ, как он чужд миру, который создан, когда люди, объединившись, стали строить Вавилонскую башню. Они тогда говорили друг другу: сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу земли, и хотели показать Богу, что и без Его помощи сумеют достигнуть Неба. То есть в рай можно вернуться не медленно, шаг за шагом и с большими трудами познавая добро и так же трудно расставаясь со злом, а как бы механически – соорудив лестницу. Кстати, Ната, я читал комментарий, где говорится, что сотворенный Богом камень, узнав, что задумал человек, отказался ему помогать, и людям пришлось строить башню из искусственного материала – кирпича.

Еще одно: как известно, Господь, чтобы не дать людям достроить башню, смешал языки. Принято считать – так можно понять и Библию – что тем самым род человеческий был тяжко наказан, я же убежден, что для человека это было благодеянием. В чем оно? Созданный Богом мир был куда сложнее и прекраснее, чем понимал его человек. И вот Бог смешал языки, люди перестали понимать друг друга, рассорились и разошлись в разные стороны; на следующее утро злые, мрачные, они встали и вдруг увидели землю сквозь слова десятков наречий. Мир был тот же, что и вчера, тот же Божий мир, но увиден он был заново и впервые, все как бы сделалось выпукло, приобрело цвет, фактуру, объем. Любой переводчик тебе скажет, что сколь он ни мастеровит, добросовестен, перевести книгу, что называется, один в один – невозможно, и это из-за нутряных особенностей языка. Слово само себе не равно, текст будто живой, играет с тобой, беспрерывно движется, пульсирует, и главное, он ведь всегда комментарий, всегда твое собственное понимание того, что хотел сказать нам Господь.

Подумал, что в мире есть природное и искусственное, и ушел вбок. Искусственное тоже разное – человеческих рук и нет. Господь раздробил, разбил на части народ Вавилонской башни, однако прошло немного времени, и каждый язык породил свой народ, люди добровольно и во весь опор сбивались в новые стаи. Получается, что не только без детства, но и без народа человека понять невозможно. Ни хорошее в нем, ни плохое.

Посмотри, Ната, начало евреев намеренно неприродно, оно явно выходит за пределы тех правил, которые Господь установил для живого в первые семь дней. Уже с Авраама, в самом Аврааме происходит разделение человеческого рода на народ, избранный Богом, и на народы, тоже получившие благословение, но не избранные. Авраам через Агарь и Хеттуру продолжает идущую от Адама и Ноя линию праотцев, через них он порождает многие племена, почти сразу сильные и обильные людьми, а через Сарру по чуду Господню начинает избранный народ. Авраам продолжает единую цепь человеческого рода, неразрывную цепь зачатий и рождений, и с него, Авраама, начинается путь многократного и полного разрыва старых родовых связей. Господь говорит Аврааму: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я укажу тебе» (Б. 12:1). Дважды Господь обещает Аврааму дать ему сына от Сарры, его любимой жены, и дает его только тогда, когда ни Авраам, ни Сарра уже не верят в это, не верят в обетование (здесь первый и последний раз неверие Господу есть благо). Понимаешь, Ната, неверие Авраама и Сарры означает, что та жизнь рода, которой жили их предки из поколения в поколение, предки, молившиеся чужим богам, через Сарру продлиться уже не может: «Авраам же и Сарра были стары и в летах преклонных, и обыкновенное у женщин у Сарры прекратилось» (Б. 18:11).

Неверие Авраама и Сарры означает их знание, что только чудо Господне может дать Аврааму сына от Сарры. Дважды в Библии Господь называет себя «Богом-ревнителем», ревнующим род Авраама к чужим богам: «…ибо ты не должен поклоняться Богу иному, кроме Господа, потому что имя его „ревнитель“. Он – Бог ревнитель» (Исход. 34—14). «Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас, ибо Господь Бог твой, который среди тебя, есть Бог-ревнитель» (Втор. 6:14—15). Господь ревнует к богам, которым молились предки избранного им Авраама. Он знает, что жизнь человеческая непрерывна и акт ее творения однократен, он помнит, что Авраам плоть от плоти своих предков, которые по вере своей из поколения в поколение просили других богов о плодовитости жен, стад, полей, о защите от врагов. Они приносили им благодарственные жертвы и за рождение Авраама тоже, а значит, по вере их Авраам, избранный Господом, – сын Фары, сына Нахора, сына Аруха… обязан жизнью прежним богам, а ему, Господу, – лишь избранием. И потомки Авраама тоже, и потомки его потомков – и так до скончания века. После рождения Исаака Господь снова испытывает Авраама, его веру, требуя принести сына Ему, Господу, в жертву. Он как бы спрашивает Авраама, чей сын Исаак – его, Авраама, или сын чуда Господня. Сын, дарованный ему Богом, которого Авраам должен вернуть по первому требованию. Авраам соглашается принести Исаака в жертву, возвратить его Богу, и Господь оставляет Исаака Аврааму.

Разделение человеческого рода не завершается рождением Исаака. Потом, в самом малом для живого человека пространстве, в утробе матери – в утробе Ревекки, жены Исаака, будут бороться две части рода человеческого, равные во всем, равные как только может быть равным живое, и одну из них Господь изберет себе. Так будет, Ната, и впредь, Серегин говорил, что, по его подсчетам, на каждом повороте еврейской истории, а их было немало, отсеивалось, уходило из народа не менее пяти шестых его. Пять шестых оказывались не в силах нести дальше ту ношу, что Господь взвалил на свой народ, они уходили из евреев и дальше жили уже, как все. Так было и во время исхода из Египта, и после разрушения Первого и Второго храмов. То же происходит и сейчас. Уже больше трех тысяч лет Господь отбирает самых выносливых, самых терпеливых к страданию, но насколько я понимаю, Ната, вначале было по-другому.

Если посмотреть, почему были предпочтены потомки Сарры, а не а Агари, почему Иаков, а не Исав – первенец, то, похоже, суть в слабости первых евреев, в их особой зависимости от Бога. Тогда, наоборот, уходили сильные, могущие сами себя защитить, за себя постоять, оставались же те, кто нуждался и помнил о Боге каждую минуту жизни, кто знал, что без Господа ему не выжить. Это был отбор одной-единственной линии, в которой был как бы инстинкт Бога, и шел он очень трудно. Из Бытия видно, что путь спасения человеческого рода, начатый Авраамом, путь от избранного Богом одного человека до избранного Богом народа, многочисленного, как звезды и морской песок, медленен. Три поколения идет очищение от грехов праотцев, разрыв Авраама и его потомков – Исаака и Иакова – с предками Авраама, разрыв в вере и в наследовании жизни. У истоков Божьего народа – нарушение всех обычаев: и избрание наследника, и дарование первородства, и благословение – дело не отца – главы рода, а посредством отца – Бога. Только потом, с сыновей Иакова, Господь начинает избранный народ. С них нить жизни, которой Господь не давал прерваться, но и не множил ее, двоится, троится и, наконец, переплетаясь все гуще и гуще, образует из семей, родов, колен – народ.

* * *

Суслово, 26 апреля

Ната, милая, дорогая моя Ната.

Сегодня я тебе пишу в настроении очень хорошем, пожалуй, за все время, что я изо дня в день иду свои двадцать – тридцать верст на восток, я еще ни разу так бодро себя не чувствовал. Два года, пока я обдумывал свое путешествие, мне и в голову не приходило, что на него просто может не хватить сил. В конце концов я почти 10 лет регулярно занимался спортом, на коротких конькобежных дистанциях, ты знаешь, входил в Москве в тройку лучших и летом баклуши не бил, дни напролет гонял на велосипеде. В общем, я был уверен, что ноги у меня крепкие и урок, который я себе установил, легко выполнить и перевыполнить. Помнишь, я говорил, что можно проходить и сорок верст в день, тогда, чтобы дойти до Владивостока, мне вполне хватит года, то есть мы расстаемся на год-полтора, чего лить столько слез. И ты мне верила, и я сам себе верил.

Писал и вдруг подумал, что если и вправду пройду от Москвы до Владивостока, буду первый за несколько столетий, кто узнает истинные размеры этой страны. Конечно, исключая каторжников. Ведь она создавалась пешком, шаг за шагом, а не как теперь ездят – по железной дороге, и даже не как ездили прежде – на ямщиках. Если, Ната, дойду, а если окажусь слаб, сдамся – значит, для меня она и вовсе бесконечна. Но это я для проформы, вообще пораженческих мыслей теперь, слава Богу, нет. Две недели подряд я шел и неотвязно, словно маньяк, думал, что все, больше не могу, грязь такая, что в ней буквально тонешь, делаю шаг, хочу сделать второй и вижу, сапог остался в глине, а я собираюсь идти дальше в одних портянках. Ноги вязнут, вдобавок котомка ездит по спине, словно по льду, ну и ты, будто пьяный, одного ищешь – где бы свалиться.

Обычно я прихожу в село затемно, мокрый, голодный, а люди уже собрались, ждут меня. И вот я кусок хлеба съем и начинаю говорить, объяснять, куда и зачем иду, а потом мы с ними вместе обсуждаем, что делать. Они, в свою очередь, мне что-то рассказывают, предлагают, я записываю, если есть вопросы – отвечаю; как правило, разговор кончается глубокой ночью, бывало, что я и вовсе не ложился, – народ сидел до утра – разговаривали, затем хлебал щи, что давала хозяйка, съедал хлеб и уходил; день за днем шел, и, наверное, накопилась усталость. Сначала думал: отлежусь, отдохну немного и снова пойду, но мной вдруг овладело такое безразличие. Я шел неизвестно куда, механически, неведомо кому и для чего повторял то же, что рассказывал в соседнем городке; ни горя во мне не было, ни сочувствия – отбыл номер, и все. Я словно забыл, зачем пошел, зачем, почему оставил тебя, когда люблю больше жизни, когда и ты любишь меня, когда ты беременна и вынашиваешь моего, нашего общего ребенка и нужно, чтобы я был рядом, мог тебя поддержать. Я перестал понимать и цель, и смысл своего предприятия, оно начало мне казаться глупой, наивной, может быть, даже оскорбительной утопией. Вокруг бездна настоящего горя, а я, которого по большей части плохое миновало, который счастлив, любим, проповедую что-то совершенно фальшивое. Ведь я для них чужой, абсолютно чужой, и притворяться своим, готовым разделить их беды, с моей стороны подло.

Местная власть сразу видит, что я из белоподкладочников, которых в восемнадцатом году она пачка ми расстреливала. Комиссары верят, что те годы еще вернутся, они сильно раздражены и не понимают Москвы, будут давить на нее, чтобы и дальше продолжить Гражданскую войну. На войне им хорошо, это их время и они его дети. Меня они принимают за эмиссара Кремля. Им кажется, что я пропагандист новой линии партии, линии на примирение, что, конечно, огромное подспорье. Во всяком случае сам я бы не собрал и десятой части людей, которые приходят, вообще давным-давно был бы арестован. Затея, вне всяких сомнений, была идиотская и безнадежная, спасает меня лишь листовка спортобщества. Страна прежняя, после Гоголя ничего не изменилось. Может, и вправду один Хлестаков способен здесь принести пользу; только умный, честный, не берущий взяток Хлестаков. Москву боятся сильно, но и ждут от нее чуда, народ всегда готов принять, поверить, что чудо – вот оно. Готов идти за любым самозванцем. Понимаешь, Ната, они верят, что то, что я говорю, не мои собственные слова, а новая генеральная линия. Они отбирают их у меня и передают партии, которая только и делала, что убивала. Тем не менее вчера я вдруг понял, что это хорошо. То есть нужно, даже необходимо, чтобы я шел и говорил. В разных местах меня, наверное, уже слышало несколько тысяч человек, и каждый не одному десятку пересказал, ты не представляешь, сколько вопросов – такие залетные птицы, как я, в небольших городках редкость. Все учителя, все делопроизводители собираются обязательно, а потом зовут к себе чаевничать и ночевать. Они говорят, как ждали и заждались слов, что от меня слышат, как они мечтали о них и молились. Люди думают то же, что и мы, просто раньше отчаянно боялись, теперь же семена посеяны, и, я уверен, взойдут.

* * *

Письмо (в переложении) По поводу того, что такое народ, как он понимает это слово, Кульбарсов высказывался в своих письмах не единожды и, в общем, по-разному. Друг другу его высказывания противоречат мало, тем не менее соединить все это во что-нибудь цельное он был не в состоянии, скорее, оконтуривал некое пространство: то, что внутри него – есть народ, а что вне – нет. Например, в письме, адресованном жене в Петроград и датированном 11 августа, он писал, что не может сказать про себя, что он учитель и знает, куда и зачем ведет людей. И конечно, он не пророк, он просто бежит, спасается бегством. Бежит потому, что отчаянно боится ареста, боится смерти и пыток, бежит потому, что немощен, слаб. Кульбарсов писал, что сейчас – не в первые дни, тогда была только невыносимая усталость, страх, ему казалось, что его вот-вот настигнут, и все, конец; сил дальше бежать не было, ноги тяжелые, будто снизу доверху на них навешаны кандалы, и так отекали, что он едва мог ими двигать; как он тогда хотел перестать бороться, лечь на землю, пускай пристрелят, лишь бы больше не бояться, не ждать смерти; но теперь нет, теперь ему сладко бежать, кровь теплая, и он чувствует ее тепло.

Утром, оставив село, где ночевал, он примерно через полчаса входит, втягивается в ритм, и это тепло разливается по всему телу, оно ходит туда-сюда и греет его, греет, словно водка. Шагов своих он больше не ощущает, бег его уже не членится на шаги, он то ли летит, то ли плывет, и ему легко, тепло, безопасно. Он знает, что может ничего не бояться, потому что, пока он вот так бежит, он как бы в законе. Они идут за ним, не отстают, но и не настигают; ночью, когда он спит и в полной их власти, они останавливаются, тоже отдыхают, и не потому, что ночью не видно его следов и они не знают, куда идти, а потому, что перед ними он теперь прав.

Кульбарсов и в других письмах писал Нате, что когда он примерится и приноровится, когда дыхание его станет ровным, сильным, воздуха наконец начнет хватать и сердцу, и ногам, и прочим мышцам, нужным для бега, воздуха вдруг сделается так много, что и голова очистится, все станет четким, прозрачным и даже то, что очень далеко, будет как на ладони. Сделается ясным, и что ждет лично его, и судьба тех людей, с которыми он связан, которых он любит, и от этого чуда каждый раз на выдохе ему будет хотеться шептать: «Ох, Дух Святой, Дух Святой!»

А о народе он тогда писал следующее. «Народ, Наточка, в том состоянии, в каком я его застал, представляется мне распавшейся на куски плотью. Может быть, так на земле лежит женщина, которую только что изнасиловала банда подростков. Она из последних сил сжимала ноги, чтобы никого в себя не пустить, а теперь нутро ее раскрыто, расщерено, она даже не натянет юбку, все равно все осквернено и загажено. И вот я вбегаю в эту лишенную жизни плоть, в это огромное обездвиженное тело, я – какое-то совсем ничтожное насекомое, жучок или, например, муравей, и я не знаю, не чувствую, что то, что вокруг, недавно было сильным, ловким существом, ничего подобного мне и в голову не приходит. Тело для меня слишком велико, чтобы я что-нибудь в нем понимал, я просто хочу спрятаться от собственной опасности, она мала, но мне под стать, для меня она грандиозна, ужасна. Спасаясь, я вбегаю в глубокую расщелину, или, может быть, узкую долину, и когда я так бегу, семеню своими ножками, вдруг оказывается, что оно до конца не умерло, что оно еще живо.

Своим бегством, куда больше именно им, чем словами, которые я говорю, я эту плоть щекочу, раздражаю, в ней, по ней начинают идти токи, слабые конвульсии, и тут же, я и не успеваю заметить, она схлопывается, смыкается. Там, где я пробежал, она сжалась, сошлась и скрыла меня от преследователей. Они остались вовне, им уже до меня не добраться. Где я прошел, дороги больше нет, где я видел расселину, плоть, разделившуюся на белых и красных, вставшую друг на друга, теперь вновь стена. Ната, я стараюсь рассказывать спокойно, а на самом деле я полон каким-то неслыханным ликованием, ведь я внутри ее, в тепле, я будто снова в материнской утробе, со всех сторон спрятанный и укрытый, защищенный и накормленный. И я знаю, что больше бежать мне незачем, народ принял меня в себя, и этот народ – мой народ – никогда никому меня не выдаст».

Тогда же Кульбарсов стал писать и о воскрешении народа. Некоторые его мысли из этого ряда, Анечка, весьма любопытны. Например, он говорил, что считать главным назначением органов ЧК борьбу с врагами народа неправильно. То есть такая задача, без сомнения, есть и перед ними стоит, но она короткая и простая. Врагов не слишком много, маскируются они плохо, выдернуть их, как морковку с грядки, ликвидировать, несложно. Куда серьезнее другая вещь. После революции и Гражданской войны народ стал очень разным, неровным. Конечно, народ всегда разный, и в прежней России повадки крестьян были мало в чем схожи с дворянскими, но это складывалось веками, и люди успевали привыкнуть, притерпеться, научались, и видя зазор, думать, что да, мы хоть и разные, но все части одного.

Сейчас же не так, люди стали друг на друга не похожи по-новому и только что, буквально вчера. Несходство бьет в глаза, бесит, прямо сводит с ума. Каждый и каждую минуту, сравнивая свою жизнь и чужую, говорит себе: если я народ, если я часть какого-то народа, то этот человек или вообще не народ, или в лучшем случае часть другого народа, и не понятно, что он на моей территории делает. Он враг, агрессор, завоеватель. Я готов на все, лишь бы его тут больше не было. Это как нарушение стиля, и оно буквально вопиет о правке. Правка нужна такая, чтобы люди, встретившись на улице, сказали: естественно, что мы разные, текст не может состоять из слов одинаковых, будто солдаты. Главное, что все мы друг другу нужны, все друг друга дополняем и объясняем, без единого из нас народ неполон.

Помочь здесь быстро, писал Кульбарсов, могут лишь новые и новые страдания, великие потрясения и великие стройки. Сейчас случившимся люди просто убиты. Над кем-то судьба поглумилась и все у него отняла, всего, как Иова, лишила, а кому-то дала столько, что и не переваришь, дала ни за что, как в лотерее. Но вот приходят великие стройки, а вместе с ними новые бедствия, у каждого из народа они отнимут последние силы, у многих жизнь, те же, кто уцелеет, смогут твердо и честно сказать: мы это пережили и построили, все остальное мура. Мы одинаково страдали и одинаково надеялись, одинаково верили и одинаково работали, общего, схожего в нас теперь много – мы один народ.

* * *

Канск, 16 января 1928 г.

Ната, моя милая, ради Бога извини, что не писал тебе целых пять дней, причина в необыкновенной истории, что со мной приключилась. Ты не однажды меня упрекала, что я пишу чересчур свободно, в частности, упоминаю имена, которые упоминать не следует, и все в этом роде. Сейчас пришло время, когда я могу тебе сказать, что сознательно рисковал сам и подвергал риску других. Еще готовясь к своему путешествию, я сознавал, что то, что задумал, в контрах с официальной линией: вместо классовой борьбы до полной победы – призыв к милости, взаимному прощению, миру, – и не может не привлечь внимание органов. У меня есть единственный шанс – полная открытость. Не только выступления, которые всегда организуются местными властями, но и моя переписка, вообще весь я должен быть ясен и прозрачен как стекло. То есть они должны знать каждый мой шаг, каждое слово и место, где я его скажу, на месяцы вперед. Конечно, я понимал, что мои письма с начала до конца будут перлюстрироваться, понимал, что ставлю под удар не одного себя, но повторяю: я ни в чем не раскаиваюсь. Упрекая меня, ты в первую очередь, наверняка, имела в виду Федора, но ведь он сам еще ребенком решил, что посвятит жизнь Богу и своему народу, а то, что я делаю, есть служение народу. Пойми, по-другому мне бы и за Калужскую заставу уйти не дали. А так я уже два месяца иду по стране, каждый день говорю с десятками людей, и они не просто меня слушают, но многие, очень многие соглашаются больше друг друга не убивать, наоборот, любить своего ближнего и верить ему. Разве это не народное благо, и разве право на него выдает Федор?

Теперь перехожу к сути. В Канске прямо перед выступлением ко мне подошел работник ОГПУ, документов не предъявлялось, но кто он, было ясно: кожанка, кобура, прочее… Я встречи с ними давно ждал, естественно, боялся, когда же чекист заговорил, сразу успокоился. Арестовывать он меня не стал, отменять выступление тоже, наоборот, держался до крайности вежливо. Сказал, что просит освободить время после доклада. Повторяю, когда это случилось, я почувствовал не просто облегчение, а почти счастье. В результате в тот вечер я говорил, как еще ни разу. Я даже не знал, что умею так держать людей. Доклад и обсуждение вместо обычных трех продлились пять часов, но торопить меня, тем более прерывать, никто и не думал. Когда народ наконец разошелся, тот самый человек сказал, что у ворот меня ждет машина – верх внимания. В Канске она вообще чуть ли не единственная – большой черный «паккард» – во всяком случае другой я не видел. Главное, до здания ОГПУ, куда мы направились, не было и трехсот метров. Там, прямо у дверей, я был встречен милым интеллигентным человеком, если он и старше меня, то года на три-четыре. По коридору мы прошли в кабинет, где уже был сервирован ужин, довольно скромный, но я со вчерашнего вечера ничего не ел и в изысках не нуждался. За ужином разговор начался, продолжался же до рассвета. Если это был допрос, то, как допрашивают, мне понравилось. Первое, что он сказал: за мной и за тем, что я делаю, наблюдают давно и с вниманием, а дальше – его имя Николай Аксентьевич Костюченко – стал рассказывать о себе. Объяснил, что он ни много ни мало член коллегии ОГПУ, причем возглавляет одно из перспективных направлений. Дал понять, что и нынешний его пост не предел, правда, в отличие от последующего сильного впечатления на меня это не произвело.

Затем Костюченко сказал, что сейчас идет полная реорганизация госаппарата, в результате он станет куда эффективнее, и здесь снова вернулся к себе, да так, что я рот открыл. Представляешь, оказывается, по образованию он врач-логопед, его отец тоже был врачом-логопедом, и до революции они оба имели в Москве неплохую частную практику. Я было изготовился спросить, как он стал чекистом, но Костюченко меня опередил, сказал, что он никогда никого не допрашивал и не расстреливал, был логопед и есть логопед, единственное, что хорошо умеет, учить детей произносить буквы «р» и «л». Насчет же органов: год назад всех логопедов и дефектологов в обязательном порядке перевели на работу в ЧК и образовали из них спецподразделение с чрезвычайно широкими полномочиями. Причина в следующем: партия наконец поняла, что предотвращать преступления легче, чем ловить преступников. Во-вторых, она осознала, что если человек совершает преступление против своего народа, то есть вредит самому себе, виновата не столько буржуазная пропаганда, сколько поражение мозга, причем очень раннее – или в младенчестве, или еще раньше, когда он как плод находился в утробе матери. В результате было принято решение немедленно изъять врачей-дефектологов из ведения комиссариата здравоохранения и передать в ОГПУ. Правда, умно и логично? Причем Костюченко мне объяснил, что они там сразу сделались не на вторых ролях, наоборот, в чинах и званиях их двигают с таким напором, что они скачут через три ступеньки. Старые работники даже ропщут. Вот он, Костюченко, например, в органах чуть больше года и уже член коллегии. Это было введение, зачин, дальше мы снова вернулись ко мне, к тому, что я делаю, и проговорили до утра.

То же и на следующий день. Обсудили, чем каждый из нас другому может быть полезен, много говорили и о народе. Что это за существо такое – народ, что заставляет людей сходиться в него, хотеть, желать, гордиться своим сходством с другими представителями рода человеческого. Я высказал мысли, которые в моих прежних письмах тебе уже были, и мне показалось, что Костюченко они близки. Я сказал, что народ рождает все большое и великое, что один человек просто не в силах ни понять, ни охватить – например, великие бедствия, войны или грандиозные стройки. Из этого прямо следовало, что страшная Гражданская война, которая недавно закончилась, может и должна стать фундаментом нового и очень сильного народа. Костюченко мои слова сразу принял и подхватил. «Народ, – сказал он, – если я, конечно, вас правильно понял, – некая сумма общих воспоминаний, и чем их больше, чем они ярче и сильнее в каждом человеке сумели заслонить свою отдельную память, тем больше народ спаян». Разговаривая, Костюченко многое записывал – в частности, про страдания, стройки, войны, в конце заверил меня, что по возвращении в Москву обо всем доложит и уверен – выводы будут сделаны. Особенно, сказал он, важно, что своя, частная человеческая жизнь в сравнении с общей должна самому человеку казаться более серой, блеклой и неинтересной.

Третий день у нас ушел на разговоры о Федорове. Оказывается, они Федоровым интересуются, еще с дореволюционных времен. В частности, ему, Костюченко, кажется, что воскрешение умерших, построение здесь, на земле, рая и может быть тем, что объединит народ. Тут никому ничего не надо объяснять, ясно, что ради такой цели объединиться стоит. Я с ним согласился, и дальше мы уже обсуждали вещи вполне практические. Например, переселение сыновей на кладбища, организация там школ-библиотек и школ-музеев. Всё, где остался след о живших прежде людях, должно быть собрано, чтобы помочь сынам воскресить отцов. И тут мой собеседник подвел меня к вопросу, который, это было ясно, его смущал. Что будет с теми, кто погиб или умер, не оставив потомства. Можно ли их воскресить; если нет, ведь мир будет неполон, а если можно – как? Похоже, мир представляется ему напрочь несправедливым и суть не в том, что один богаче, а другой бедней, это ерунда, и Костюченко не об этом печалится.

Шаг за шагом он подводил меня к тому, что выживают лишь палачи, только они оставляют потомство, даже память о жертвах – и та остается только палаческой. Получается, что в мире, в котором мы живем, убитые осуждаются навечно, у них нет и шанса на реабилитацию. Я сказал Костюченко: надеюсь, что воскресить удастся и их. По кусочкам, по фрагментам, как сыщик восстанавливает картину преступления, но он заметил, что это будет делаться без любви, без сыновней преданности, механически, и люди, которых так воскресят, наверняка будут чувствовать себя обделенными, жить одиноко и неприкаянно. Ведь, в сущности, они никому не будут нужны. Он, Костюченко, боится и худшего: они вообще не станут настоящими людьми, выйдет нечто вроде гомункулов – по внешности обычный человек, а главного – души, в нем нет и взяться ей неоткуда.

Он рассуждал разумно и безнадежно, но тут прямо во время разговора меня осенило, как нашей беде помочь. И что надежда именно на ЧК. Во-первых, сказал я, когда вы кого-то арестовываете и начинаете следствие, вы должны допрашивать обвиняемого не только о том, что непосредственно касается сути преступления, нет, вы должны узнать об этом человеке все, вывернуть его наизнанку, вынуть всю душу, говорил я Костюченко, вся его подноготная должна быть запротоколирована до последней капли, особенно когда уже видите, что так и так его расстреляете.

Убивая человека, вы должны оставить с избытком, чтобы, когда придет время, его без затруднений можно было восстановить. Сразу после смерти обвиняемого его дело поступает в ваш архив или в музей при тюрьме, при лагере – словом, там, где его зарыли. Значит, необходимое для воскрешения уже собрано и готово, причем это не холодные, бесстрастные записи, нет, следствие должно идти предельно жестко, чтобы быть уверенным, что арестованный не скрыл ничего, до дна выложил и свои тайны, и страхи, и надежды, привязанности и обиды, вкусы и привычки, словом, все. С первого дня, когда ты себя помнишь, важна каждая мелочь. А дальше настает срок и человеческий род, наконец, поворачивает обратно; деторождение прекращается и сыновья, как и предвидел Федоров, начинают восстанавливать своих отцов, восстанавливают отцов и дети палачей, но тут – отступление от Федорова.

Сами палачи прежде отцов восстанавливают тех, кого они убили. Жертвы еще на следствии усыновляют собственных палачей, чтобы, когда придет время, они по праву могли их воскресить. Именно в этом, объяснял я Костюченко, я вижу великий акт прощения и примирения, палачи и так при жизни наследуют своим жертвам, присваивают их имущество, жен, славу, а теперь оказывается, что единственно для того, чтобы убиенные не погибли окончательно, наоборот, могли жить вечно. То есть любовь палача к жертве станет высшей, наиболее чистой и бескорыстной любовью. Если мой проект коллегией ВЧК будет одобрен, сказал я, «органы» сделаются самым важным государственным институтом. Функции их изменятся диаметрально: из органов смерти они станут органами жизни, причем жизни вечной, может быть, именно в этом и есть великий смысл революции.

Дедово, 3 мая 1928 г.

Милая моя, дорогая моя, любимая Ната.

Сегодняшний день, да и три предыдущих были у меня легкими, хотя я проходил больше 40 километров по скользкой разъезжающейся под ногами дороге. Наверное, раз пять, не меньше, падал, плюхался прямо в грязь – не больно, но обидно, – однако затем вставал, оттирался ветками и шел дальше. Сначала, упав, по обыкновению чертыхался, ругал себя и российские дороги, но потом понял, что здесь есть своя правда. Пока я проповедую чистенький, интеллигентный, привыкший мыть руки до и после еды, я был и остаюсь для них чужой, я совсем не часть, соответственно на меня и смотрят. Скорее дивятся, чем слушают, и все пытаются понять, догадаться, зачем я пришел. Но отношение доброе, даже участливое, везде стараются накормить, обогреть, зовут переночевать. И вот я стал думать, нет ли в моих падениях намека, не хотят ли мне мягко, по-отечески показать, каким и как я должен идти со своими проповедями. Не высокомерно давить, топтать землю, а упасть, прижаться к ней, вымазаться в размокшей липкой глине, так, чтобы стать от нее неотличимым. В общем, умалиться и смириться, подобно русским князьям перед ордынскими ханами, есть ее ртом. Я, наверное, километров десять шел и этими словами играл, но больше думал не о сути, а о том, как существует язык, как он привычные вещи, то же падение на землю, умудряется оторвать от обыденной жизни, обратить в метафору.

Неделю назад ты написала, что ходят слухи, будто отец Феогност собирается оставить кафедру и принять на себя крест юродства. Если известие верное, я хотел бы, чтобы ты написала сестре следующее: я видел, как в деревнях разрушают церкви, верующих, конечно, больше, и все равно очень, очень многие поддерживают власть. В Боге повсеместное разочарование, мы ждали Христа долго, ждали и молили, а Он не приходил, и теперь люди чувствуют себя обманутыми. Это страшно, когда вдруг начинаешь думать, что тебя всю жизнь обманывали. Может быть, юродство единственный выход. Оно вроде катакомбы, там и самому можно спастись, и веру сохранить. Власть настроена жестко, и я не удивлюсь, если через несколько лет в стране не останется ни храмов, ни монастырей. Или останутся коммунистические капища, этакий сплав коммунизма и христианства, много-много коммунизма и чуть-чуть христианства: Христа объявят вождем коммунистов древности, ему и место в Пантеоне найдется, но от веры мало что уцелеет.

В общем, если он колеблется, ты его поддержи. Сам ему писать боюсь, знаю, что когда не принял схиму, он счел меня предателем, но я не мог за ним пойти, я тебя любил, да и уйди я из мира, добра от меня было бы немного. Нынешнее же мое «хожение за три моря» получит смысл, только если и я «опрощусь». Я, когда оттирал с себя грязь, об этом думал и еще думал, что, конечно, его и меня равнять глупо, но вдруг наши пути однажды и впрямь сойдутся?

С раннего детства я всегда хотел того же, что Федор, и если получалось, был счастлив. Тогда я знал, что хочу, хорошего и правильного, потому что Федор ничего плохого хотеть не может. Пока мне до юродивого далеко, грязь с себя счищу, и опять все уверены, что я власть. Не ревизор, конечно, но человек, или властью посланный, или идущий с ее одобрения. Так, похоже, и есть. Тут одна забавная история: год назад на станции Шацк среди тех, кто меня слушал, был местный телеграфист, очень милый человек, и вот он по собственной инициативе, по всей железной дороге чуть не до Владивостока отстучал другим телеграфистам, чтобы везде, куда бы я ни пришел, мне был готов стол и ночлег. А главное, чтобы на мое выступление собиралось побольше народа. Телеграмма, как водится, сразу попала к местному начальству и была принята им за приказ. Телеграфист еще там, в Шацке сказал, что поможет мне, но я и не предполагал, что у него такие возможности. Теперь понятно, как с помощью одного телеграфного аппарата большевики в семнадцатом захватили власть от Петербурга до Сахалина.

Кстати, не меньшее спасибо и моему тренеру Сергею Порфирьевичу Вдовину. Листовки, где сказано, что пешее путешествие из Москвы во Владивосток организовано Московским спортивным обществом конькобежцев и велоциклистов и оно просит всех оказывать мне содействие, – Вдовин лично их и написал, и напечатал, – конечно, верх идиотизма, но чем непонятнее, тем страшнее: на местные власти эти рекламки действуют прямо магически.

P.S. Сначала, Ната, признаюсь, мне было приятно, что благодаря телеграфисту на мои выступления приходит много народу, и переночевать есть где, но теперь нравиться перестало. Я понял, что если и дальше буду идти вдоль железной дороги, так и останусь для встреченных то ли государственным посланником, то ли тем же Хлестаковым. Вдоль дороги и впрямь живет другой народ, из прошлой жизни он вышел, но никуда не пришел. Станция – бивуак, временное пристанище, эта печать здесь на всем. И в разговорах я часто слышу, что надо жить как поезд, хотя если станция маленькая, они тут и не останавливаются. Каждый мечтает куда-нибудь податься, сделаться кочевником и ехать, ехать. На ходу и любить, и детей рожать. Соблазн, конечно, немалый, в конце концов, ведь и нам с Федором тоже не сидится. Понимаешь, Ната, меня одно смущает, я, когда отправлялся во Владивосток, думал, что я, кочевой, пройду среди оседлых, а получается я – кочевой и они кочевые: что я им могу сказать? Надо мне от железной дороги бежать, а с другой стороны, может, в глухих местах и нет никакой розни, все ровно, – Бог даст, они и без меня разберутся. Я знаю, что Россия и с немцами вся воевала, и в Гражданскую в стороне не многие остались, но вдруг там давно успокоилось? Те, кто вернулся, снова пашут, сеют и о крови забыли. Это для меня серьезный вопрос, и я то в одну сторону клонюсь, то в другую. А что судьба наши с Федором пути сблизила, я рад: только представлю, что и он тоже идет по Руси, сразу легче. Еще раз, моя милая, дорогая, любимая, целую и прощаюсь. Твой Коля.

* * *

Вылково, 4 июня

Милая моя, дорогая моя Ната, мне очень жаль, что раз за разом письма, что я пишу, невеселые. Но что поделаешь. За день я вижу столько горя, столько совсем безнадежных историй мне рассказывается, что писать по-другому не поднимается рука. Да и неоткуда взяться хорошему и радостному, или, вернее, мне кажется, что только у нас с тобой в этой огромной стране оно и есть, а вокруг лишь беды и несчастья. Сегодня после Вылково шел в полном одиночестве, обыкновенно меня долго провожают, но тут – никого. Может, потому, что слушали накануне равнодушно. С некоторых пор я говорю суше, холоднее как-то, и ничего не могу с собой поделать. У меня уже выработались свои ораторские приемы, я знаю, что вернее затронет людей, знаю, как сказать ударные куски, и повторяю их слово в слово. Всякий раз, когда дневной переход окажется длиннее обычного и я подустану, становлюсь в наезженную колею и качу, будто под горку.

Я понимаю, что поступаю плохо, не за тем я пошел, да и никому не нужно, чтобы я, словно граммофон, крутил одно и то же. Но бывает это нередко. Наверное, было и в Вылково. Вчера в письме я тебе написал, что революция была потопом, но не написал о главном, оно как бы следовало, но прямо сказано не было. При Ное потоп наслал на людей Бог, а наш – человеческий с первой до последней капли. Мы живем во время, когда человек сильно разочаровался в Боге и теперь пытается все сделать сам. Сначала потоп, чтобы смыть старый грех, потом можно строить рай. Здесь и зарыта собака.

В прошлом веке в России огромный нравственный скачок совпал с разочарованием в Боге. Почти семь веков Россия ждала второго пришествия Христа, последние два века, после раскола, не просто ждала, считала каждую минуту, а Он все не приходил. Разве мало на земле было зла, разве мало горя и страданий, но Ему, наверное, казалось, что чаша до дна еще не испита. Когда сил ждать у людей не осталось, они решили, что сами сделают то, что когда-то Он им обещал. Понимаешь, Ната, они сказали себе, что больше не будут на Него надеяться и просить у Него тоже больше ничего не будут, все сами. Они даже объяснили друг другу, что так и надо – именно этого Он от них и ждет. То есть здесь нет бунта, нет отступления от Бога, наоборот – Он их благословляет. И как здорово не ждать, не молить, не выпрашивать, а все с первого камня до флюгера на крыше построить собственными руками.

Сегодня, когда, выйдя из Вылково, шел лесом, вспомнил одну свою старую мысль, может быть, ты от меня ее слышала. Раньше она мне казалась скорее красивой, а тут я даже испугался точности. Чуть ли не ключ к истории рода человеческого за многие, многие века. Суть в том, что если взять каждого из нас и поодиночке, и всех вместе, все народы, все секты и веры, корень которых в Аврааме, в том, что пошло от него, от Библии, окажется, что мы от рождения до смерти только и делаем, что своей жизнью, своей судьбой ее комментируем. Редко все Писание, обычно берем какой-нибудь стих или строку.

То ли в воспоминаниях Якубовича, то ли у Короленко в «Истории моего современника» я лет десять назад вычитал про секту покаянников. Эти люди считали, что главное в христианстве покаяние. Помнишь: «Сказано вам, что там, на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о 99 праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лука 15:7). Не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф. 9:12). Пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Мф. 9:13). А дальше никуда не сворачивая: покаяния без греха не бывает. Без греха – фарисейство. Наоборот, чем больше грех, тем больше и покаяние. Эти покаянники были сектой убийц, державших под собой весь Сибирский тракт. Они убивали и каялись. Год проводили в молитве и посте, накладывали на себя жесточайшие епитимьи, вериги, а потом, отмолив грех, снова убивали.

Как сама возможность христианства – в словах Христа: «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3:9), так и основой нового пути России, совсем нового понимания ею своего предназначения были слова Николая Федорова, что настало время, о котором Христос сказал, что тогда мы, смертные, сможем делать то, что делает Он (то есть воскрешать мертвых), и еще больше Его делать. Время, когда слово Христа станет делом. В федоровском комментарии наша сегодняшняя история свернута, будто в коконе, он с учениками стал его разматывать, объяснять нам, за что и в каком порядке приняться, теперь мы идем дальше уже сами. Главное, Ната, это не те комментарии, которые можно найти у философов и богословов, там одно словоблудие, здесь же все приходится подтверждать своей и чужой жизнью. В общем, тут везде кровь и просвета не дождешься.

Федоров, Ната, раньше многих понял, что всю линию жизни надо повернуть вспять. Бесконечное зачатие детей, лишь порождение нового зла, новых страданий, и больше ничего. Сколько столетий прошло после прихода Христа, а разве стали мы лучше, разве стали меньше убивать? Мы только дальше и дальше уходим от Бога. Адам согрешил, Каин убил брата Авеля, и с этого началось бегство человека от Господа. Человек бежит от Бога и путает следы, он хвалится, ликует, что обманул Господа, что Господь его потерял. Он, грешник из грешников, вор из воров, породил невинного младенца, даже первородный грех которого искуплен, взят на себя Спасителем. Человек бежит, путает след своим потомством. Даже когда Господь говорит Каину, что грех его будут наследовать семьдесят семь поколений, его потомки умудряются спастись. Они смешиваются с потомством ни в чем не повинного Шхема и вопрошают к Господу, почему мой сын или моя дочь должны страдать. Да, он, она потомок Каина, но он же, она же и потомок Шхема, а тот ведь, Господи, перед Тобой ни в чем не виновен. Так, прямо при зачатии происходит смешение добра со злом и добро прячет зло, укрывает его от Божьего гнева. Вот Федоров и говорит, что, идя как раньше, нам не спастись – на это нет ни единого шанса. Если мы в самом деле хотим искупить грехи, мы должны повернуть и идти не от Бога, а к Богу. Пойти строго назад, от сына к отцу, дальше – к деду… Поколение за поколением мы должны идти к тем немногим дням, когда сотворенный Господом человек был еще непорочен и безгрешен.

Узаново, 23 марта

Ната, милая моя, дорогая Ната.

Сегодня я встал очень рано, но встал легко, с удовольствием. Светит солнце, мороз совсем легкий, думаю, что днем начнет таять. Уже март, скоро придет настоящее тепло, и мне больше будет не надо тащить на себе тулуп. Мало о чем я мечтаю сейчас, как об этом. Не знаю, согласишься ли ты, но я опять целый день шел и думал, что люди собираются в народы не просто так, народ тоже есть комментарий. Так мы, русские, собрались, чтобы подтвердить слова Христа, что и из камней Господь может сделать себе сынов Авраама, доказать, что теперь именно мы – хранители истинной веры, Третий Рим, Новый Израиль. В нас, в одного из нас воплотится Христос, когда во второй раз придет на землю. Вера, что мы – Новый Израиль, не просто нас грела, ради нее, во имя нее мы были готовы на любые жертвы. И так век за веком.

Посмотри, сколько жизней положили наши предки, чтобы создать эту огромную, когда едешь, а тем более идешь, в самом деле, понимаешь – бескрайнюю – страну. А ведь росла она пешком, как иду я, и на каждой версте приходилось воевать, а потом строить крепости, расчищать и распахивать землю. Конечно, некоторые из нас, подобно тем же англичанам и французам, просто хотели нажиться, но другого и других, думаю, было больше. Идя, мы шаг за шагом расширяли территорию истинной веры. И сейчас, нищие, больные, голодные, загубив чуть ли не десятую часть народа, мы снова страстно мечтаем о всемирной революции, о том, чтобы везде на земле установилось царство правды. Ради революции наши вожди готовы сжечь в мировом пожаре всю Россию, и в большинстве, в огромном большинстве мы им сочувствуем. Да, мы готовы сгореть, потому что это угодно Богу, потому что именно этого Господь от нас ждет. И не важно, что сегодня мы легко, даже с восторгом рушим храмы, жжем иконы и священные книги, ведь главное сохранено, главное осталось – как и раньше, мы идем к правде. Только ряды наши – без споров о вере – стали еще многолюднее, и движемся мы еще быстрее.

Ната, я каждый день говорю с десятками разных людей и все время чувствую этот огромный напор правды. Люди веруют, не верят, а именно веруют, что они принесут миру правду и спасение. Как и говорил Господь, они ликуют от того, что в новом учении нет ни эллина, ни иудея – один пролетариат. Мы давно истомились в одиночестве. Мы всегда хотели и были открыты миру, а он держал нас за еретиков, схизматиков, заталкивал куда-то в Сибирь, звал азиатами, варварами, но теперь мы победим – нас не остановить.

И ведь это, Ната, никакой не марксизм – о марксизме здесь, с кем бы я ни говорил, никто и понятия не имеет, – а чистейшей воды учение о правде.

Вот что за мысли, сам не знаю, почему, бродили у меня в голове. Может, потому, что я целый день никого не видел и не слышал, ни перед кем не выступал. Я пошел лесной дорогой и промахнулся мимо деревни. Сейчас я, конечно, понимаю, где повернул неправильно. Там было болото, которое я решил обогнуть не слева, как мне сказали, а справа, показалось, что оно небольшое и разницы нет. Но я шел и шел, а болото не кончалось, в конце концов тропа увела меня в сторону. Впрочем, я не жалею. Я шел по удивительно тихой и красивой лесной дороге. Идти было приятно: под ногами толстый слой песка и иголок, а вокруг – старый сосновый лес, иногда с совершенно красными, будто сквозь них просвечивает солнце, стволами. Настоящая боровая сосна. На опушках же другая порода сосен. Деревья тоже мощные, могучие, но ветки и стволы, а на земле корни друг друга скрутили, сжали; все напряглось из последних сил и застыло – прямо Лаокоон. Даже странно, что вот так, душа друг друга, можно жить и расти.

* * *

Лутвино, 22 апреля

Натуся, милая моя, дорогая, любимая. Вчера был сильный дождь, но дорога – чистый песок – он намок и под ногами не рассыпается, идти легко, для моих давно болящих ног – праздник. Я шел, а когда дорога выходила к лесному озеру – их тут много, как в Прибалтике, – находил себе камень или корягу и по часу, по два сидел на берегу, смотрел на воду. Хорошо, покойно, никуда идти дальше не хочется, просто бы сидеть и думать о всякой всячине. В общем, я вставал, прямо себя насилуя, и то не скоро.

Сегодня, бог знает почему, решился снова написать тебе о евреях. Эти мысли для того, что я делаю, очень плохи. Правда, за последние три недели я немного успокоился, что-то отставил в сторону, что-то, наверное, просто забыл, а когда начиналось, когда одна мысль цепляла другую, я вытягивал цепь и вытягивал, боялся, что конца ей не будет. В Нижних Полянах я дал себе слово о евреях ничего нового не думать, нарочно себя сбивал, стоило на них вырулить, но больше я так делать не стану, уж больно унизительно, потом чувствуешь, будто тебя в грязи вываляли. Может, все оттого, что любая честная мысль в нас не случайна, это ведь попытка понять мир, каким он создан, и когда мы ей мешаем, мы поступаем неправильно. Тем не менее перерыв пошел на пользу.

Первым мне пришло в голову: что народы земли никогда не признавали избранничество Израиля. Вот сейчас, сегодня они ни разу не сказали, как сам Господь говорил: Благословен Израиль, избранный Богом. Сначала мы не признавали Бога Израиля, а потом, признав Его, тут же отказали Израилю в избранничестве. Объявили его навечно потерянным. А евреи меж тем веровали, как раньше, другими особенно не интересовались, никого не пытались обратить, повести за собой. Такое ощущение, что народы, окружающие Израиль, век за веком пытались разбить эту связку: Бог и его народ.

Раньше (Ветхий Завет) они совращали евреев своими богами, своими женщинами и обычаями, а когда благодаря пророкам народ устоял, объявили, что евреи плохо служили Богу и Он больше не их (Новый Завет). То есть прежде они пытались уговорить евреев оставить Бога, а когда это не удалось, Бога – оставить Его народ.

Евреи – народ, искусственно созданный Богом, – нами как бы изъяты из неискусственной, привычной жизни. Евреи вроде бы есть, есть всегда и везде (вечный народ), но не в истинном своем качестве. Для нас они лишь некий вектор, показывающий направление к Богу. Признай мы за евреями, что говорит о них Ветхий Завет, о самостоятельности пути человека по жизни нечего было бы и думать.

Можно сказать, что мы о евреях многое слышали, но в главной жизни, ради которой человек и создан, за одним-единственным исключением ни разу с ними не встретились. Это исключение – тридцать три года жизни на земле Иисуса Христа. Уникальность, даже искусственность произошедшего тогда подчеркнута и Его двойной Богочеловеческой природой, и непорочностью зачатия. В Рождественскую ночь евреи и мы начали сходиться, окончательно пересеклись на Голгофе, и это породило в мире такое возмущение, что им сделана вся последующая двухтысячелетняя история. Уверен, поднятая волна уляжется еще не скоро.

Здесь, Наточка, прервусь, прелюд, остальное – завтра. Целую. Коля.

* * *

Ната, милая, здравствуй. Сегодня шел и думал о разных вещах. Если говорить о вчерашнем письме к тебе, в основном, конечно, в сторону. Начну с мысли, которая кажется мне важной и радостной. Она из тех немногих, которые я называю подарками. Слушай, я теперь твердо убежден, что Господь никогда не творил зла. Можешь считать, что Ему это и не дано. Все, что принято называть Божьим наказанием, наше же, собственное наше зло. Бог со дня сотворения человека ежечасно и ежеминутно уводит зло из мира, который Он создал, сводит его на нет своей добротой и благостью. В тех редких случаях, когда Он отчаивается, что нас еще можно спасти, начинает думать, что в человеке нет ничего хорошего, один грех, Он уходит, отдаляется, и тогда – вспомни потоп – мы гибнем, тонем во зле, которое сами же породили.

Это относится и к знаменитым египетским казням, и ко всем еврейским законам, основанным на талионе: око за око, зуб за зуб… В Египте, как я сейчас понимаю, Господь, защищая свой народ, просто ставил между ним и фараоном зеркало, и зло, которое фараон хотел причинить евреям, его, фараона, зло, отражаясь от зеркала, обращалось на египтян. То есть фараон сам себя карал. Евреи же, пытаясь понять, что произошло, придумали талион – зло, которое ты причинил ближнему, будто собака, возвращается к хозяину.

Вторая мысль не столь добрая. Понимаешь, Ната, я, как и ты, как все мы, привык жить в христианской стране. Мы были христианами, православными, а те немногие, кто считал себя атеистами, казались просто фрондерами. Ведь сколько они ни настаивали, что Бога нет, в их жизни девять десятых, если не больше, было из того же христианства. Вдобавок половина, пусть и на смертном одре, но возвращались, а если не они, возвращались их дети. Даже когда они по-настоящему восставали на Бога, рвали с церковью, они восставали на вполне конкретного Бога и уходили из вполне конкретной церкви, значит, и их жизнь вне Христа нельзя ни понять, ни представить. Сейчас же в каждом городке или деревушке, где оказываюсь, я вижу попытку вывести, буквально под корень выжечь все, что связано с христианством. Построить иную жизнь, может быть, языческую, может быть, еще какую-то третью, сказать точно я пока не готов, одно ясно, что иную. Признаюсь, это действует и на меня. Не в том смысле, что я вот-вот примкну к разным комсомольцам и начну громить храмы, просто я вдруг понял, что завтра Россия и вправду может сделаться страной, где в Христа никто не верует, больше того, никогда о Нем не слышали. Я, кажется, знаю, и что тогда историки станут писать о времени Христа. Тон будет отчасти схож с высказываниями римлян о первых христианах. Ранними высказываниями, когда известно о Нем еще было мало, и опасность не представлялась слишком большой.

Первым номером, главной фигурой – выбирай, что нравится, – безусловно, будет Павел, которому благодаря римскому гражданству не раз удавалось избегнуть ареста и казни, так что он имел случай оценить преимущества сего института. К универсализму Рим шел долго и с колебаниями. Прежде других гражданство было дано италикам, затем его, – правда, за особые заслуги – стали раздавать уже по всему Средиземноморью. Позже заслуги мельчали, дешевели, в итоге однажды получил его и отец Павла.

Раздача гражданства, строго говоря, и была строительством империи. Сначала был город – Рим, потом появилось множество захваченных территорий – провинций, по мере того как большее и большее число их жителей становились римскими гражданами, провинции превращались в равноправную часть государства. Повторяю, Павел это вполне оценил и задумал земную, светскую реформу перенести в высший, горний мир. Причем перенести мгновенно. Дать все права избранного народа каждому, кто скажет, что готов идти за Христом (помнишь: и из камней Бог может сделать себе сыновей Авраама). Быстрота, радикальность его решения была оправдана революционной необходимостью. Избранный народ и его Бог, прежде много раз побеждавший других богов, языческих идолов на поле боя, здесь уступил римлянам, и даже Его Дом – Иерусалимский храм – вскоре был стерт с лица земли. Была и еще одна причина, с первой тесно связанная, – стремительно близился конец света и нужно было спасти, успеть обратить в истинную веру как можно больше грешных и заблудших.

Что следует делать, Павлу объяснили сами римляне. Для справки, Ната: войска Тита на две трети состояли из рекрутов, набранных в землях, некогда Римом завоеванных, а теперь за Рим и римское гражданство отчаянно сражающихся. Тем же путем пошел и Павел. В результате, беспрестанно пополняясь прозелитами, избранный народ Божий – народ Нового Завета – за три столетия непрерывных побед сокрушил величайшую империю мира. Превзойдя подвиг Макковеев, он там, в Риме, в стане врага, воздвиг новый главный храм Единому Богу – собор Святого Петра. Позже его первосвященник – Папа – получил над Римом и светскую власть, окончательно завершив покорение Высшим миром мира земного и тленного.

Что же дальше? Принеся в жертву Единому Богу столько прекрасных побед, столько римских штандартов возложив на его алтарь, христиане считали, что вправе быть признанными потомками Авраама. Понятна их обида и недоумение, когда подвиг веры, который они совершили, даже не был замечен. А ведь они ни на что особенное не претендовали. В еврейский народ, в лоно семьи Авраама, Исаака и Иакова, прозелиты принимались и раньше. Если же исповедующие Тору боялись, что миллионы новообращенных: греки, римляне, финикийцы – погребут их под собой, то страх был ни на чем не основан. Апостолы и все семьдесят первых учеников Христа были из природных евреев, они, как и остальные иерусалимские христиане, еще долго думали, что Христос не Богочеловек, а человек, посланный Богом мессия. Позже это стало считаться опасной монофизитской ересью, но это позже, когда сделалось ясно, что потомки Авраама никогда не признают христиан частью избранного народа.

Так высокомерие евреев навсегда разделило Заветы – Ветхий и Новый, и христиане стали сражаться на два фронта: один внешний – с Римом, другой – внутренний – с иудеями. В сущности, второй фронт был настоящей антиаристократической революцией, очень похожей на буржуазные – английскую и французскую. Даже те же лозунги: Свобода, Равенство, Братство. Главный, конечно, равенство: все верующие в Единого Бога равны, права и привилегии, связанные с происхождением, аннулируются. Братство: все верующие в Единого Бога – братья, каждый, – а не только левиты, – кто предан Богу больше других, может стать для своих единоверцев наставником и учителем в вере. Свобода: каждый уверовавший в Единого Бога свободен принять крещение и присоединиться к общине.

Евреи испокон века мечтали о мессии-победителе, о мессии-триумфаторе, грядущем во славе, и Господь им его послал. Когда же они не признали Христа, не узнали в нем мессию, начался, Ната, фантастический карнавал. Желая в самих себе унизить не признавших их сынов Авраамовых, самим себе доказать, что иудеи никакая не знать, а презренная каста, христиане оставили им чуть ли не единственное средство прокормления – мерзкое ростовщичество, загнали в гетто, принудили носить желтые звезды – знак, что в целом мире нет никого, кто бы меньше их был достоин сочувствия. Конечно, это было очень странное переодевание – аристократы, превратившиеся в неприкасаемых, избранные Богом и отвергнутые людьми; только смерть, что бывает, все ставила на свои места. Евреи целыми общинами предпочитали крещению гибель или изгнание.

Унижения были лишь началом, может быть, даже условием того, что затевалось. Суть же вот в чем. Евреи, отвергнув Христа, начисто и окончательно отвернувшись от Него еще на Голгофе, за это денно и нощно караемые, всей своей дальнейшей жизнью, всей своей дальнейшей судьбой, свидетельствовали о Нем. Слова, которые Христос говорил ученикам, весь Его путь от зачатия до Голгофы, и самое Его распятие – точнейшее предсказание земного пути евреев. Посмотри, Ната, ведь очевидно, что последние две тысячи лет именно евреи были подлинными, истинными христианами.

В 70 году нашей эры был разрушен Иерусалимский храм, и больше храмов иудеи не строили, синагоги – просто молельные дома. И на алтарь не возлагали других жертв, кроме духовных, кроме жертв сердца, о которых столько раз говорил нам Христос. Но разве мы его слушали? Как народ они с тех пор никогда никого не убивали ни за веру, ни так. В недавнюю мировую войну мы, христиане, правда, принуждали евреев: немцы – воевать и убивать за Великую Германию, мы – за Россию, французы – за Францию. Но война была не их. Для евреев она была еще большей трагедией, чем для других народов, потому что мы заставляли евреев убивать своих. И вот я подумал, не может ли быть, что Гражданская война, бесконечное, безжалостное убийство своих своими, от которой только Бог знает, когда мы оправимся, было Божьим наказанием. Здесь, как раньше с египтянами, Господь поставил зеркало, и наше же зло обратилось на нас.

Две тысячи лет назад мы якобы пошли за Христом. Приняли Его проповедь мира, любви и кротости, а дальше век за веком безжалостно убивали всех, стоявших у нас на пути. Мы построили тысячи и тысячи великолепных храмов, некоторые из них по величине и богатству, наверное, превосходят Иерусалимский. Мы были жестоки, были горды и надменны, за каждую обиду воздавали сторицей, выделив евреям в долю вслед за Христом подставлять левую щеку, когда били по правой. Получается, что мы, христиане, всеми силами и успешно продолжали линию жизни истинных – по крови – потомков Авраама; странно лишь одно: до сих пор именно мы караем евреев за то, что они не приняли Христа.

P.S. Ната, любимая, хочу добавить ко вчерашнему. Я сегодня не смог заснуть, лежал и думал, почему мы с евреями бесконечно друг друга мучаем. Евреи страшно перед нами виноваты, и такая же огромная вина у нас перед ними. Мы всегда стесняли друг друга, мешали друг другу спокойно веровать в Бога. И у них, и у нас ты молишься, а рядом как бы соглядатай, и ты больше думаешь о нем, чем о Боге. Из-за этой несвободы мы безнадежно исказили и свою веру, и чужую. Евреев мы силой собственной ненависти затолкали, загнали в настоящее христианство, это правда, сами же заняли их место, это тоже правда. То есть не Бог Авраама, Исаака и Иакова и не Христос дали нам наши веры, а мы сами сделались друг для друга учителями и пророками. Очень недобрыми учителями.

Ната, моя милая, вчера мне приснилась одна странная история, и кажется, к тому, что я затеял, она имеет прямое отношение. Свой сон я изложу очень подробно, потому что не убежден, что, толкуя его, обошелся без подтасовки. Главное, что я хочу от тебя услышать, как раз это – обошелся или нет. В моем сне я тебя вижу, слышу твой голос и тем не менее ты говоришь, как будто наша жизнь – не наша с тобой лично, а вообще время, в которое мы живем, кончилось, и ты уже знаешь все ответы. Знаешь, что было правильно, а что нет, и вот сейчас просто вернулась назад, чтобы мне помочь и подсказать.

Сон о Гамлете. Наверное, ты помнишь, что примерно за полгода до войны мы вчетвером: ты, Катя, Федор и я – смотрели его в театре Одеон. Был очень хороший режиссер, если память не изменяет, его фамилия Редвуд, и английская труппа из знаменитого Шекспировского театра. В общем, сделано было на совесть, хотя, на мой взгляд, чересчур канонично, я даже на сей счет высказался, но поддержки не получил. Вам, наоборот, понравилось, что это во всех смыслах первоисточник. А я тогда ходил в театры чаще, чем вы, привык к разного рода революционным трактовкам, здесь подобного не было и в помине. Про постановку Редвуда я скоро и думать забыл, но вчера ты вдруг приходишь и даешь мне совершенно новое объяснение пьесы.

Во сне мы смотрим ту же постановку: красивые костюмы, красивые декорации. Финал: все, кто готовил смерть старого короля: и Гонерилья, и его брат – убиты. Король может торжествовать: зло не осталось безнаказанным, он отмщен, и торжествовать может Фортинбрас, который идет с войском к Копенгагену и через несколько дней займет трон своего дальнего родственника. И тут ты мне говоришь, что пьеса именно об этом: в ней два победителя – Фортинбрас и старый король, который с самого начала желал смерти сына. Воин Фортинбрас, а не Гамлет – истинный наследник трона датских королей, Гамлет же – сын убившей мужа Гонерильи, для отца чужой. Он человек другого времени и другой жизни, других традиций и других нравов, в сущности, он куда ближе к дяде. Достанься трон ему, Дания бы уже не была прежней, он бы не сохранил то, что дорого его отцу, составляло его жизнь. Университет, книги, тамошних друзей Гамлет ценит куда больше, чем воинскую доблесть, чем власть. И еще: он никого не готов убивать. Старый король взывает к нему, требует отмщения, а он, сколько можно, уклоняется.

Но и Фортинбрасу надо доказать, что он имеет право на трон, что он настоящий солдат, честный, храбрый, удачливый. За месяц до развязки Фортинбрас проходит Данию, в которой смута, неурядицы, власть подносится ему буквально на блюдечке, однако он сказал, что идет в Польшу и своего слова не нарушит. Пока он выигрывает там одно сражение за другим, старый король расчищает ему путь к трону. Никто не должен иметь право сказать, что Фортинбрас посягнул на чужое. Изощренно, искусно король стравливает эту совсем не норманнскую, скорее италийскую культуру интриг и театров, быстрых ядов и долгих разговоров. Будто удачливый ученик знаменитых Медичи, он делает так, что враждебная, ненавистная ему жизнь сама себя изничтожает и пустой трон достается тому, кому и должно, – Фортинбрасу.

Здесь снова вмешиваешься ты и объясняешь, что царь Александр II Освободитель был неправильным, незаконным царем, и жизнь, которая при нем начала строиться, была изменой, предательством старой русской жизни. Испокон века мы жили в стране, исполненной духа, для и ради этого жили, а он поманил, соблазнил своих подданных жить для себя, не думая о Боге, жить, как каждому из них нравится. Народ, считая его помазанником Божьим, поверил ему и за ним пошел. Вся жизнь после 1861 года была дьявольским наваждением, была искушением и грехом, и лишь с октября семнадцатого года, с коммунистов началось очищение. Да, Ната, теперь я больше, чем когда-либо раньше, уверен, что именно Господь перессорил всех сильных во Израиле от царя до деревенского кулака, чтобы власть сама далась в руки большевикам, ее и захватывать было не надо. Большевики есть всамделишные, по праву, наследники старой России, настоящей России, и пока они, не жалея сил, будут звать народ к высокому, готовы будут принудить народ к высокому, власть их останется законной.

Ната, я тебе пишу о чужих Редвудах и Шекспирах, естественно, получается темно, невнятно, Англия все же не Россия, а тут вчера в деревне я услышал, как после моего выступления один крестьянин объяснял другому, что в 1861 году фараон (так!) Александр II, убоявшись Господа и вняв словам умных советников, отпустил избранный народ (имеются в виду крестьяне) в пустыню молиться. Однако потом снова стал слушаться злых людей и не дал народу уйти со всем его скарбом и со стадами (наверное, он говорил о выкупных платежах, которые крестьяне еще 25 лет должны были платить за свою землю). Следующие 56 лет были названы временем блуждания по пустыне, когда народ постепенно переставал быть рабом, нарождались новые поколения, никогда рабства не знавшие. И вот настал семнадцатый год, пришло время завоевания Палестины, Земли, обетованной народу Богом, которая течет молоком и медом, – время начала коммунизма. Целую. Коля. 23 апреля 1921 г.

Анечка, милая, в последнем письме ты меня спросила про прежнюю келейницу отца Феогноста Катю. Кто она и что, вообще какой была. Сам я видел ее лишь пару раз, и запомнилась она одним. Ее будто не было, ходила она неслышно, чуть не подкрадывалась, так же незаметно делала, что отцу Феогносту было нужно. Поначалу мне это ее умение тушеваться и все равно все видеть и везде успевать очень не понравилось, казалось, что я под контролем и наблюдением. Потом понял, что не прав. Единственным, кто для Кати существовал, был отец Феогност, за ним она, может, и вправду следила, но я, да и другие были ей безразличны. В общем, она, наверное, походила на то, что в старые времена называлось отлично вышколенной прислугой. Но прислугой Катя, конечно, не была, просто она считала, что без нее Феогност не проживет и одного дня, а без Феогноста, в свою очередь, не выживет мир.

Самостоятельно, отдельно Кати не было, она была тем придатком Феогноста, той его оболочкой, что давала ему возможность существовать. Не думаю, что такой расклад установил он. Несомненно, человеком Феогност был сильным, и если бы захотел, сумел Катю придавить, но я уверен, что тут он ни при чем. Да и тетка говорила, что их субординацию от начала до конца выстроила сама Катя. Уже после смерти Феогноста тетка мне однажды сказала, что то, как он прожил жизнь, это все Катя, это она его вела. Сказала зло, явно ревнуя.

Твоя двоюродная бабка и моя тетка вообще была женщиной непростой, и ее, конечно, бесило, что здесь она поставлена в чужую колею, в сторону не сделать и шага. Она любила отца Феогноста, не меньше Кати была ему предана, но понимала, что ей оставили одно – по мере сил и таланта быть копией самой Кати, как бы ее продолжать. Катя так устроила, что ее нет, а отец Феогност будет требовать, чтобы все делалось, будто она по-прежнему жива. Иногда, по-моему, тетка просто с ума сходила от того, что должна Катю играть, а еще больше, что на эту роль она Катей же и назначена. Отец Феогност ей сразу сказал, что Катя еще за полгода до смерти говорила, кто ее заменит, претенденток много, но он может не перебирать, лучше тетки никого не найдешь. В последний год жизни Катя по-настоящему готовила себе замену. Она уже знала, что жить ей осталось немного, она была врачом, умела говорить с другими врачами, никто ничего от нее не скрывал, в итоге она знала, и когда умрет, и в каком состоянии будет последние три-четыре месяца перед кончиной. Она рассчитала очень точно, успела загодя и с теткой, и место нашла, где будет лежать, в общем, что только могла – уладила, отдала долги, и все равно умирала она тяжело, дни напролет плакала, боялась оставить отца Феогноста одного. Тетке она говорила, что всегда думала, что им надо с отцом Феогностом умереть вместе, вместе жили, вместе и умереть, но так подгадать трудно, если же не получится, то лучше, чтобы отец Феогност умер раньше, потому что ему без нее не справиться.

Готовясь к смерти, обдумывая, решая, кто ее заменит и как будет идти жизнь без нее, Катя сильно изменилась. Раньше она ходила, словно тень, была молчалива, теперь же, когда выбор окончательно пал на тетку, подробно и откровенно с ней разговаривала, рассказывала, как они жили с отцом Феогностом.

Тетка понимала, что это нечто вроде посвящения, ее признали за свою и теперь говорят то, что чужим знать не положено. Сначала рассказы были чисто бытовые. Жизнь отца Феогноста и Кати давным-давно была отмерена, отлажена, и правила ее тетка должна была заучить наизусть. Особых трудностей для нее здесь не было, она привыкла и умела ходить за людьми, единственное, что поначалу ее смутило, – церковные праздники и посты, которые нарушали заведенный порядок. Тетка была крещена еще в младенчестве, но в ее дальнейшей жизни церковь роли не играла, теперь она должна была начинать как бы с нуля. Впрочем, и тут все оказалось несложно, во-первых, потому, что отец Феогност признавал, то есть выделял из других дней, лишь Рождество и Пасху, а во-вторых, его праздничный стол отличался от постного только чашкой творога и горстью изюма, который он очень любил. Мясо он вообще никогда не ел. Так что разница была невелика, кроме того, последние полгода, когда Катя уже почти не вставала, тетка всему, что было необходимо, обучалась при ней и под ее надзором.

Ко дню Катиной смерти тетка накопила достаточный опыт, и смена келейницы прошла гладко. Однажды тетка даже сказала мне, что, похоже, отец Феогност и не заметил, что Кати больше нет, еще года два или три он, когда окликал ее, обычно называл Катей, а не теткиным именем – Галя. Пока тетка входила в свои будущие обязанности, Катя, у которой появилось много свободного времени и постоянная собеседница, все чаще рассказывала о себе и Феогносте. Я слышал, что если ее не мучили боли, – у Кати был рак легких, – которые ничем, кроме опия, унять не удавалось, она, начав, как и положено, с самого дальнего и безобидного, с детства, быстро добиралась до вещей вполне рискованных, и у них, словно у двух близких подруг, случались на редкость откровенные разговоры. Вот, Анечка, пожалуй, и все, что я знал про Катю, но примерно три года назад тетка за один вечер вывалила на меня чуть ли не полную ее жизнь. Тетку тогда будто прорвало, и она не успокоилась, не пересказав до последнего слова слышанное от самой Кати.

Когда-то в детстве у Кати была наперсница, сестра Ната, теперь же, зная, что у нее рак и жить ей осталось месяца три, она, будто решив исповедаться, выбрала тетку. Думаю, причин было несколько. Главным было то, что в Кате росли обида и раздражение на отца Феогноста. Она ясно видела, что не сегодня-завтра умрет, и никто о ней не вспомнит, и в мире ничего не изменится. Она понимала, что тетка подменит ее легко и сразу, причем так ловко, что отец Феогност вряд ли заметит, что теперь за ним ухаживает кто-то другой. Это как бы унижало Катино служение, и казалось – не могло не казаться – ей несправедливым. В сущности, она отдала Феогносту все, что имела, а тут ей объяснялось, что кандидаток было и есть навалом и любая с радостью делала бы то же самое.

Анечка, милая, я тот вечер помню до мелких деталей. Причина проста: тетка говорила про Катю и прямо на глазах разгоралась. Тетка ведь отчаянно ревновала отца Феогноста к Кате. Это было совершенно безнадежно, и не только потому, что она Кате всем была обязана, что та вылепила из нее вторую Катю – последнее ерунда, тут дело в другом: окружение отца Феогноста было убеждено, что он святой и скоро, едва церкви у нас дадут продохнуть, будет канонизирован. Немалая часть этой святости ляжет на его спутницу Катю, тетке же ничего не достанется. Ясно, что Катю на ее пьедестале следовало хоть как-то подвинуть; конечно, не сделаться больше, но хотя бы от нее отделиться, получить собственную долю. Однако шансов было немного, и тут вдруг самой Кате сил на три – четыре последних месяца не хватило. Почти шестьдесят лет она верой и правдой несла свой крест, а здесь сорвалась, стала себя топить. Да еще щедро, не считаясь и не чинясь. Тетка, когда это началось, не верила своим ушам – несколько жалких месяцев – и все, ты святая: тебе молятся, взывают о заступничестве, а ты с правотой, которую заслужила жизнью, идешь к Христу, просишь Его о помощи. И Он тебе не отказывает: спасает, милует…

Первый раз Катя прокололась в мае, но как-то слабо, и тетка даже не знала, можно ли ее слова вообще счесть за прокол. Уже больная, она ни с того ни с сего сказала, что виновата перед одним человеком, почти что мальчиком, который после суда попал в днепропетровскую психушку, где отец Феогност был в заключении, а она, Катя, работала врачом. Тот пытался перейти нашу границу с Финляндией, а когда поймали, симулировал острый психоз, некому было ему объяснить, что тюремная психбольница хуже любого лагеря. Вдобавок по молодости он совсем не умел себя вести, оттого нарывался на инсулиновые шоки и на галоперидол, так что если сейчас и жив, наверное, полный инвалид. Тетка – ей: а вы-то что могли сделать? Однажды, сказала Катя, когда главврач была в отпуске, я оказалась председателем медкомиссии, и, если бы не побоялась, он бы уже тогда вышел на свободу. У нас было строгое распоряжение: обвиняемых по политическим статьям раньше, чем отсидят две трети срока, не отпускать, а ему не хватало месяца. Я бы, конечно, попыталась, добавила Катя, уж больно мальчик был хороший, даже фамилия Лапонька, Леша Лапонька, если б не отец Феогност. Думала тогда, что пока я ему нужна, рисковать не могу. О ком идет речь, тетка в тот раз так и не поняла, но месяца через два после смерти Кати к Феогносту стал проситься один человек, говорил, что сидел с ним в психушке на Украине и полгода назад уже приезжал в Москву, но Катя, прежняя келейница, его не пустила, сказала, что Феогност болен, и тетка вдруг догадалась, что перед ней Лапонька.

Конечно, ничего из рассказанного Катей, тетка никому, и в первую очередь Феогносту, передавать не собиралась, да и меня, Аня, посвятили в это, в общем, случайно. Несколько лет тетка хранила все в себе, а потом ей тоже сделалось невмоготу, стало необходимо, чтобы кто-то третий как арбитр сказал, права она или нет, когда говорит, что Катя на своей святости поставила крест. Почему, Аня, она выбрала меня, я не знаю, но близких людей у нее было немного, выбирать особенно не из кого. Судя по услышанному от тетки, Катя в последние полгода жизни попыталась провести настоящую революцию, суть которой, если быть кратким, в том, что в их паре – отец Феогност и Катя – главной на самом деле была она, Катя, а отнюдь не Феогност. Конечно, это был бунт, неслыханная гордыня, и тут, пусть даже Катя была права, разницы нет, – Христос нам говорил: блаженны нищие духом, ибо их Царствие Небесное. Больше полувека Катя жила как святая, и вот ей не хватило чуть-чуть, чтобы пройти искус и заслужить место в раю. Тетке было ее жалко, и в то же время она ликовала, ведь теперь ей уже не надо было продолжать Катю – не надо было в главном – потому что не с Кати, а с нее, с Гали, началось истинное служение отцу Феогносту. Про себя же она знала, что у нее сил хватит, она не проколется. Во всем этом я и должен был стать судьей.

Жизнь Кати, судя по теткиному пересказу, выглядела следующим образом. В Тамбовской губернии, верстах в пятидесяти от города, там, где река Цна снова поворачивает на юг, испокон века соседствовали два средних размера имения. Одно принадлежало Кульбарсовым, другое Колпиным. И те, и те были столбовыми дворянами. Об их родовитости я упоминаю неслучайно. Дело в том, что в Бархатной книге царевны Софьи, где записаны родословцы коренного российского дворянства, род Кульбарсовых возводится к албанскому царю Арету и принцессе Милезине, потомок которой в XIV веке переехал на службу в Москву, а Арет, в свою очередь, напрямую происходит от самого Зевса Вседержителя. Сия анекдотическая подробность сыграла немалую роль в судьбе старшего из братьев Кульбарсовых Федора; был еще погодок Коля. Но о Кульбарсовых, Аня, позже. В семье Ильи Колпина росли две двоюродные сестры, родная Ната и Катя, дочь его рано умершего брата, кстати сказать, наследница половины имения. Про последнее пишу не зря, недавно мне дважды пришлось слышать про Катю, что как бы хорошо ни относились к ней в семье дяди, с детства она была человеком зависимым – бесприданницей; это чушь, наоборот, Катя была вполне завидной невестой, бесприданницей ее сделала революция. В своих имениях почти безвыездно обе семьи прожили, пока детям не пришло время идти в гимназию, а дальше перебрались в Москву и здесь поселились в двух соседних квартирах доходного дома на Ордынке. Колпины и Кульбарсовы были очень дружны, более того, считалось, что когда дети вырастут, семьи породнятся.

Дети и вправду были не разлей вода, и предсказать, кто кого поведет под венец, уже тогда было нетрудно. Федя был явный лидер, под стать ему Ната, стройная, с большими печальными глазами и косой чуть не до пола. Вторая пара – Коля и Катя. Не в пример Нате – настоящей красавице – Катя была довольно полная и, если не считать хорошей улыбки, не слишком выразительная. Уже тогда, в детстве, желая ее похвалить, отметить, взрослые говорили лишь, что она добрая и хорошо играет с маленькими. По общему мнению, и Коля брату уступал. От природы сильный, он был не очень ладно скроен и смотрелся угловато. Это осталось и потом. Учителя считали, что он не дурак и иногда высказывает занятные мысли, правда, нередко они отдают спекуляцией. Если в Феде явно был стержень: интересовавшее его обдумывалось со всех сторон и до конца, то понять, чего, в сущности, надо Коле, не мог никто. Кажется, и он сам тоже. Впрочем, деление на пары можно счесть ерундой, потому что под венец они не собирались. Напротив, все четверо давно решили, что едва вырастут, примут постриг и уйдут в монастырь. Заводилой здесь, как и в остальном, был Федя. Именно по его примеру они каждый день ходили в церковь (у Кульбарсовых в их селе Ставишнево был большой, возведенный еще при Екатерине храм с колоннами, лепниной и роскошными, в итальянском духе, фресками), причем еще маленькими, несмотря на протесты взрослых, выстаивали службу целиком. И на ночь они тоже молились подолгу, не по-детски обстоятельно.

Любимой их игрой был «монастырь». Они придумывали подвиги, что совершат во имя Христа, «уходили» в леса, постепенно вокруг них собирались другие монахи, и так шаг за шагом возникал новый монастырь – прибежище всех бедных, убогих и недужных.

Монастырь рос: возводились храмы, строились стены, появлялись новые службы, промыслы, отчасти это напоминало сразу и Робинзона Крузо и Сергия Радонежского, но больше, конечно, последнего. Федя, который верховодил в игре, в своих мечтах был человеком трезвым и практичным, вдобавок хорошо рисовал. Он чертил подробные планы, где были пашни и сенокосы, рыбные ловли и мельницы, пасеки и большие сады. Обязательно рисовался и общий вид монастыря, над стенами которого высились золотые луковицы куполов и башни звонниц. Саму же его историю: кто основал монастырь, какими подвигами прославил, и дальше год за годом – писал обычно Коля. Среди детей окрестных помещиков они единственные были столь набожны, ведь вдобавок к ежедневным хождениям в церковь они не реже чем раз в год заставляли старших ездить в окрестные монастыри и жить там по две, а то и по три недели. Собственно, из поездок на богомолье и родилась их игра.

В уезде о младших Кульбарсовых и Колпиных немало судачили, но родители относились к их увлечению с сочувствием, считали, что в конце концов жизнь возьмет свое и никакими монахами они не станут. Но игра продолжалась, и здесь ничего не изменил ни переезд в Москву, ни гимназия. Только церковь, куда они ходили на службу, была теперь другая – храм Всех Святых на Пятницкой.

Лето они по-прежнему проводили в имении и там, уже учась в старших классах гимназии, попытались организовать нечто вроде фельдшерского пункта, оказывали первую помощь, делали перевязки, уколы, словом, то, ради чего ездить в Тамбов за 50 верст никто из крестьян бы не стал. Но толку вышло не много, и они, пару дней погоревав, в той же избе открыли школу и принялись учить деревенских ребят читать, писать и считать. Так, пока не кончилось детство, они уверенно тянулись за Федей, а тот шел прямо и не думал никуда сворачивать. Взрослые считали, что природа возьмет свое, но отношения Наты с Федей и Коли с Катей по-прежнему были вполне платонические, и они, надеясь предстать перед Господом чистыми, ничего другого не хотели.

Что на нет само собой ничего не сойдет, раньше других начал догадываться священник церкви в Ставишнево отец Никодим, которого когда-то потрясло умение маленького Феди Кульбарсова молиться. Во-первых, он молился вслух, ясно и довольно громко произнося каждое слово, но сам себя не слышал или, во всяком случае, когда молился, не помнил. Время от времени люди, видевшие, как он общается с Богом, с подобными расспросами к нему приставали, но он отвечал, что не знает, и видно было, что говорит правду. Во-вторых, его обращения к Господу были не только молитвой. Да, он каялся в собственных детских грехах, искренне в них раскаивался, но помимо них он рассказывал Господу о своих искушениях, спрашивал и даже требовал у Него ответов на вопросы, которые разрешить в одиночку не мог. И вот взрослые говорили, что и искушения, и вопросы были совсем не детскими, что и они ответов на них не знали и не знают.

Сила веры молодого Кульбарсова была как раз в том, что он верил, ни на йоту не сомневался, что ответы на его вопросы есть и веру они не умаляют. Главное же, Господь обязательно поможет ему их найти. В частности, тот же Никодим, когда впервые услышал его молитву, говорил родителям мальчика, что с замиранием ждал, что вот сейчас Христос подойдет к ребенку и все ему объяснит и он, Никодим, наконец поймет то, что ему давно не дает покоя. Так же, по свидетельству знавших отца Феогноста, он молился и в лагере, и в психушках – словом, везде, куда заносила его судьба. Катя свято верила, что эти молитвы – одна из немногих нитей, может последняя, что еще связывает Бога с людьми, среди всей бесконечной крови, зла и смертоубийства.

Тут, Аня, я должен уточнить важную вещь: немало из того, что Катя рассказывала про себя и отца Феогноста тетке, она сама, бывало, спустя много лет после происшедшего, слышала от людей, с которыми тогда зналась, причем всякий раз у нее было странное чувство: настолько в их рассказах она другая, непохожая на себя обычную. Однажды, живя с оставленным на ее попечение грудным ребенком, она узнала, что родители его вряд ли когда вернутся – они или погибли в Китае, или сбежали. Если же не дай Бог возвратятся, их ждет Особое Совещание и пуля. В общем, кроме нее, у этого девятимесячного младенца на свете никого нет, а через день от верных людей ей стало известно, что дело отца Феогноста – он был арестован полугодом ранее – тоже передано в Особое Совещание и прогнозы очень плохие, может быть, он уже расстрелян.

И вот она вдруг поняла, что все – отец Феогност больше не будет молиться Господу, никогда не будет с Ним разговаривать. У Бога на земле больше нет близкого человека, нет десяти, восьми, пяти праведников, которые могли бы Его смягчить, заступиться за человеческий род. А на ней, на Кате, младенец, и она не может допустить, чтобы хоть один волосок упал с его головы. Родители мальчика доверились ей, но еще важнее, что она сама безумно ребенка любит. Она с отрочества мечтала о собственных детях, и когда Бог, наконец, дал ей ребенка, она не могла согласиться ни на что плохое.

С ними в то время жила дальняя родственница младенца, которая хорошо знала и отца Феогноста. Через много лет она рассказывала, как однажды Катя, неплотно притворив дверь, ушла в свою комнату, – родственница тогда была на кухне, ждала, когда закипит вода, – заварив чай, она вышла в коридор, чтобы позвать Катю, и тут явственно услышала голос отца Феогноста, молившегося Богу. Такой же хриплый, с присвистом – память о Соловках, где уже перед концом срока у него было тяжелейшее воспаление легких. Его были слова, интонация, даже строение фразы. Родственница говорила, что совершенно опешила, подумать на Катю она не могла, магнитофонов тогда еще люди не придумали, а отцу Феогносту взяться было неоткуда, разве что с того света. И вот она стояла и слушала, а кто-то голосом Феогноста молил Бога о милости, о последнем снисхождении и тут же спрашивал Его, в чем провинился этот младенец, почему, за чьи грехи он должен принять смерть. И то же про самого отца Феогноста. За что его пытают, мучают, хотят казнить или уже казнили?

Лишь услышав про младенца и Феогноста, родственница впервые заподозрила, что молится Катя. Раньше, едва они узнали, что отца Феогноста, возможно, уже нет на этом свете, Катя впала в какое-то странное состояние: то и дело вскакивала, куда-то порывалась уйти, начав же молиться, разом успокоилась, стала прежней, всем радующейся и всем готовой помочь Катей. И вправду Феогност был дома, снова молился Богу и, значит, жить было можно.

Так продолжалось почти два месяца, а потом им сообщили, что отец Феогност жив, что приговор был неожиданно мягок: ему дали три года, и отбывать он их будет в Вологодской тюремной психиатрической больнице. В тот же день Катины молитвы прекратились. Позже родственница говорила Кате, что пока шли эти два месяца, она не раз уже рот открывала, хотела спросить про молитвы, в первую очередь, конечно, про голос, но тут же пугалась, в ней был теперь Катин страх, что если они прервутся, тогда – все, конец. Да и из комнаты Катя выходила явно не в себе, будто только проснулась и что к чему еще не понимает.

Катя говорила тетке, что в том, что они четверо – Федя, Коля, Ната и она – в Москве по-прежнему держались друг за друга, удивительного немного. У них было очень счастливое детство, взрослая же жизнь вызывала ужас. Незадолго перед войной развелись и родители Феди с Колей, и Натины. Причем оба развода были тяжелыми. Натина мать пыталась покончить с собой, ее спасли, но до конца своих дней она осталась инвалидом. Умерла она в 1919 году, едва перевалив через сорок лет. В общем, если для Феди давно было ясно, что, что бы ни случилось, он свяжет свою жизнь с церковью, то остальные – и Катя, и Ната, и Коля – считали, что главное – быть вместе. Конечно, можно, как большинство, обвенчаться в церкви, вступить в брак, а можно, приняв постриг, вместе церкви служить. Это ведь тот же брак, но без грязи, без измен, все четверо чистые, непорочные, они венчаются с Христом, посвящают ему свою жизнь. Что второй путь лучше, после разводов родителей сомнений у них было мало.

Между тем Федя, а следом за ним Коля поступили на историко-филологический факультет Московского университета. Федя был уверен, что без хорошего светского образования церкви пользы от него будет немного. В монастыре послушником он пока жил только летом, обычно в Оптиной пустыни, которую очень любил, но иногда и в Троице-Сергиевой лавре. Катя и Ната тоже по Фединому совету, прежде чем принимать постриг, решили окончить фельдшерские курсы, а дальше, если получится, медицинский институт где-нибудь в Европе. Федя давно носился с идеей организовать при крупных монастырях настоящие хорошо оборудованные больницы для неимущих. Ясно было, что для новых больниц понадобятся монахини, хорошо разбирающиеся в медицине.

У Федора уже тогда был готов план преобразования церковной жизни. Главным он считал три вещи: первая, конечно, – перевод богослужения на современный русский язык, так, чтобы прихожане понимали, что поется на литургии; второе – он хотел превратить проповедь из довеска, какой ее считают большинство священников, в полноценную часть службы, соответственно, давать семинарский аттестат только тем, кто умеет и любит толковать, объяснять прихожанам Священное Писание, причем Ветхий Завет – не менее хорошо, чем Новый. Об этом они в своем кругу говорили давно и много. Третий же пункт – открытость, полный поворот церковной жизни к мирянам. Здесь и их участие в приглашении священников, в избрании епископата, самого патриарха, еще важнее широчайшая благотворительная деятельность церкви, которая должна взять на себя все, что касается бедных и больных, в общем, помогать каждому, кто сам в нашем мире выжить не в состоянии.

Федя уже тогда был бы рад остаться в монастыре; если бы не они трое да университет, он, похоже, не знал бы, зачем вообще возвращается в Москву. В монашестве ему ничего не было трудно, его не тяготили ни дисциплина, ни смирение и послушание; он с детства во всех отношениях был сильным, даже властным человеком, но скитский уклад давался ему легко. Они видели, что в монастыре ему лучше, и хотя встрече с ними Федя радовался как ребенок, через неделю жизни в городе он начинал уставать. Из монастыря он приезжал веселый, с кучей впечатлений, там ему все нравилось, все было правильно и имело смысл, вдобавок было немало забавного: например, он рассказывал, что и в Оптине, и в Лавре к нему подходили монахи и говорили, что церковь довольна, что он прямой потомок Зевса (откуда-то его родословная была им известна, один послушник даже назвал его сыном Зевса), отказался от родной крови и теперь готов служить Спасителю. Федя предсказывал, что если Коля пострижется, то же ждет и его. В общем, они не удивились, когда в четырнадцатом году в первых числах мая, то есть ровно за три месяца до начала войны, он объявил, что уходит из университета и возвращается в Оптину, где надеется через год принять постриг. После этого он, если получит разрешение от наставника, будет поступать в Духовную академию.

Коля тогда спросил Федю, у кого он будет проходить послушание, и он сказал, что, по-видимому, у старца Питирима, человека в Оптиной очень чтимого, и добавил, что Питирим пока колеблется, считает, что Феде рано уходить из «мира». Сам старец в молодости служил в гусарском полку и говорит, что человек должен знать, от чего отказывается, от каких соблазнов и искушений, иначе многим и многим из мирян помочь он не сумеет. Не ведая, как устроена мирская жизнь, он просто их не поймет. Федя понимал, что он прав, и все равно, тяготясь жизнью вне монастыря, спешил принять постриг. Однако решение Коли сначала окончить университет поддержал. И тут была объявлена мобилизация.

У Коли была студенческая бронь, но половина его сокурсников решила идти на фронт добровольцами, и продолжать учиться, когда товарищи отдают за тебя жизнь, он посчитал нечестным, даже подлым. Убивать он никого не хотел, убить другого человека казалось ему более страшным, чем быть убитым самому. В одном из военных трудов он вычитал, что так же рассуждает чуть не две трети солдат, посему стреляют они либо в воздух, либо совсем не целясь. В той же книге говорилось, что после войны народная нравственность потому не рушится окончательно, что лишь единицы из воевавших точно знают, точно видели, что они кого-то убили, большинство же обманывают себя, веря, что на их руках нет ничьей крови. В общем, Коля попал в тиски: идти на фронт и убивать он не хотел, и не пойти тоже не мог. Феде он тогда говорил, что жалеет, что не ушел в монастырь раньше, еще вместе с ним.

У Коли было плохое зрение – близорукость, почти минус десять, тем не менее он не сомневался, что окажется годен. Физически Коля был очень крепок. Прошлой зимой на первенстве городского конькобежного союза он занял призовое третье место, летом же с не меньшей страстью гонял на велосипеде. Даже в их имение под Тамбовом – ни много ни мало почти пятьсот верст – он, пугая крестьян, ездил на своем «Шеппарде». И все же зрение помогло. Призван он был, но так как попасть ни в одного немца явно не был способен, его определили в санитарную команду при полевом госпитале и с ней отправили на фронт. В этой команде он, наступая, отступая и снова наступая, провел все три года, спас, вытащил с поля боя несколько десятков человек, сам дважды был ранен, второй раз тяжело, в ногу и в грудь навылет. Только в начале восемнадцатого года, когда армию распустили, он наконец вернулся в Москву. Пришел другим человеком.

Война многих поворачивает к Богу, но, возвратившись домой, Коля о монастыре уже не заговаривал. И дело здесь было не в вере, скорее – в том, что он вышел из-под влияния старшего брата. Он столько всего повидал, на столько насмотрелся, что, наверное, это неудивительно. Кроме того, теперь, после фронта, было понятно, что человек он не монастырский, пока его туда вели, он шел, но тут они с братом потеряли друг друга, и без поводыря Коля свернул в сторону. Надо сказать, что Федя его решение отказаться от пострига принял спокойно. Написал, что давно сомневался, что Коля создан для клобука, и, конечно, идти в монастырь надо по склонности, а не потому, что туда идет старший брат. Пути их разошлись, однако казалось, что ничего из того, что их связывало, не пострадало. Обид не было, они по-прежнему любили друг друга, по-прежнему были близки, но через полгода произошло событие, которое для всех четверых стало страшным ударом. Если верить рассказу Кати, тогда она в первый раз и спасла Федю.

Всерьез об уходе в монастырь Катя никогда не думала. Она хотела иметь обычную семью, детей – сколько получится, но чем больше, тем лучше, – которых она сама выносила, родила и, главное, вырастила. Она была уверена, что ее мужем будет Коля, никого другого отцом своих детей – маленьких Коль и маленьких Кать – она и представить не могла. Она думала, что постепенно, шаг за шагом, сумеет отговорить Колю от ухода в монастырь, верила, что не сразу, но ей это удастся. Если же Коля все-таки примет постриг, тогда и она пойдет за ним. Потом была война, два Колиных ранения, когда он лежал в госпиталях; она была рядом с ним, выхаживала его, в другое время они чуть ли не каждый день писали друг другу длинные-предлинные письма. Лишь в последние месяцы из-за наступившего хаоса их переписка оборвалась.

Война столько всего поменяла в жизни, столько всего разрушила, что когда она узнала, что Коля демобилизован и живой скоро должен вернуться в Москву, она вдруг призналась себе, что не знает, какой он стал, и боится. Почему-то она думала, что теперь вслед за Федей он точно уйдет в монастырь, и ругала себя, что во время Колиного отпуска по ранению, когда они были вместе, ему не поддалась. Дело было на Кавказе, в Майкопе. В ее гостиничном номере был балкон, выходящий прямо на Казбек. Пока не стемнело, они, держась за руки, стояли там и смотрели на заснеженную линию гор. Потом он вдруг обнял ее, она видела, что он хочет, чтобы она сегодня стала его, хотя сказать не решается. Была ее очередь, она это хорошо понимала и даже не могла себе объяснить, почему тогда не ответила. Венчанию в церкви, первой брачной ночи она никакого значения не придавала, другое дело постриг, обручение с Христом. Может быть, она хотела, чтобы их отношения побыли бы еще чистыми, или просто побоялась… Позже она много раз пыталась вспомнить, сказать себе, почему, но так и не сумела. Наверное, хорошо, что не сумела, иначе было бы и вовсе невмоготу.

Когда Коля вернулся с фронта, Катя находилась под Тамбовом вместе с Натиной матерью, которая была очень плоха. Сама Ната сдавала выпускные экзамены на своих фельдшерских курсах, дальше до конца лета была обязательная практика в больнице, и они еще в мае договорились, что она сменит Катю примерно в двадцатых числах августа. Шел восемнадцатый год, Гражданская война; имение у Колпиных давно разграбили и отняли, и они жили, снимая комнату у своего бывшего садовника, честного, порядочного человека. Хотя у них почти ничего не осталось, здесь, в деревне, не то, что в Москве, они не голодали. Катя узнала, что Коля вернулся, из письма Наты, шло оно два месяца и дошло случайно, почта практически не работала. Она даже не стала на него отвечать, все ждала, что Коля или напишет сам, или приедет. Но он не ехал и не писал, она не понимала, почему, но ничего плохого ей в голову не приходило. И вдруг уже в последних числах августа, когда Катя знала, что со дня на день Ната ее сменит и она сможет вернуться в Москву, она получила два письма: одно от подруги с курсов, где среди прочих хороших и плохих новостей прочитала, что Коля и Ната теперь живут вместе, у них, как с недавних пор модно, гражданский брак, и письмо Наты, в котором о ней с Колей не нашла ни слова, это, кстати, поразило ее больше всего, а так – те же новости плюс приписка, что экзамены она, Ната, сдала на отлично, завтра получит в канцелярии диплом и сразу выезжает в Тамбов.

Что подруга написала правду, она не сомневалась, естественно, с Натой ни видеться, ни говорить ей было не о чем, понимала она и что Нате объяснения тоже не нужны. Через два дня, договорившись с женой садовника, что если случится накладка и сестра задержится, она как-нибудь за Натиной матерью присмотрит, Катя уехала. До Москвы она добиралась с приключениями. Сначала не сумела найти лошадь и почти весь путь до Тамбова шла пешком, в Тамбове же вообще застряла. Неделю поезда не ходили, кто говорил, что нет угля, другие – что разобраны пути, еще чаще Катя слышала про банду «зеленых», которая пускает составы под откос. Что было правдой, не знал никто, но, похоже, и первое, и второе, и третье. Из Тамбова она вырвалась чудом. Через город в Москву на переформирование проезжал эшелон красных, и в одном из комиссаров Катя узнала Фединого товарища по гимназии. Она увидела его совершенно случайно, сидя со своей корзинкой на перроне, закричала, побежала за ним, он ей обрадовался не меньше, обнял, расцеловал. Ей даже ни о чем не пришлось его просить, он сам все понял и сам предложил довезти Катю до Москвы. В Москву она ехала на открытой платформе с двумя сломанными пушками, их везли чинить. Это могла быть очень хорошая, веселая дорога: вокруг было еще лето, теплынь, везде спелые густые хлеба, которые со дня на день должны были начать убирать, в общем, нормальная, мирная картина, и что в стране творится черт знает что, можно было догадаться лишь на станциях.

Ей было жалко, что она не способна радоваться ни тому, что возвращается в Москву, ни что едет вот так, на открытой платформе и поезд идет быстро, почти без остановок, как раньше ходили одни скорые. В том, что произошло между ней и Колей, было что-то нечестное и несправедливое. Под стволом пушки у Кати было нечто вроде пещеры, она сидела там и ревела, потому что получалось, что они, хотя десятки раз и клялись, по-настоящему друг друга не любили, была игра, немного игры, немного любви, всего понемногу, если подобное оказалось возможным. Прошлого ей было особенно жалко, потому что без Коли, отдельно от Коли у нее никакого прошлого не было. Она не могла его куда-то задвинуть, а другое, наоборот, вывести на первый план и не знала, что делать. У нее словно вообще ничего не осталось. Почему-то тогда о Феде, как он примет, что Ната стала Колиной женой, она ни разу не подумала, может быть, из-за того, что для нее брак с Колей должен был стать началом длинного ряда событий, выстроить ее жизнь – здесь и рождение детей, и остальное, Федя же с Натой хотели и дальше идти параллельно, а это ведь не одно и то же. Вдобавок Федя, наверное, был теперь в Оптиной и еще ни о чем не знал.

Катя говорила тетке, что, конечно, она ничего в жизни не понимала и, когда спустя полгода узнала, какое впечатление брак Коли и Наты произвел на Федора, была поражена. Она услышала это от самого отца Феогноста, по своему обыкновению молившегося во весь голос. Происшедшим он был совершенно раздавлен. Такого горя, такой беды она от Федора не ждала и не могла себе представить. Сейчас, говорила она тетке, сколько бы ни было ей тогда жалко отца Феогноста, она ему за его горе благодарна, он им словно смягчил, сгладил ее беду, особенно после того, как она решила, что останется с ним, поможет ему все это пережить.

В Москве подруга сказала, что непонятно откуда, но Феогност о браке Наты давно знает, хотя и ему Коля с Натой не написали и ничего не захотели объяснить, и Катя сразу же подумала, что, слава Богу, Федор в Оптиной под присмотром отца Питирима, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. И все равно до Кати дошло, что он Питириму тогда сказал, что решил снять клобук и вернуться в мир, и тот, понимая, в каком он состоянии, его не останавливал, боялся худшего. Наверное, нечто похожее отец Питирим и имел в виду, когда говорил, что плохо, что Федя уходит из мирской жизни, ничего не испытав, он еще ко многому не готов. Однако Питирим посоветовал не уезжать, разве что будет невмоготу; Феогност послушался и в итоге попал в Москву лишь неделей раньше Кати.

Наты в городе не было, она уже уехала в Тамбов, Коли тоже. Где Коля, никто не знал, одни говорили, что его мобилизовали в Красную армию и отправили на колчаковский фронт, другие, что нет, из-за зрения его признали негодным и он в Тамбове вместе с Натой. Федор в Оптиной верил и говорил об этом Питириму, что если он объяснится с ними обоими, то успокоится; теперь, никого не найдя, он совсем потерялся, таким Катя его и нашла. Несмотря на Колину измену, принимать постриг Катя по-прежнему не собиралась, тем более что в Москве, прямо на Курском вокзале, тот самый красный комиссар, с которым она приехала, сделал ей предложение. С детства для нее речь о монастыре могла идти только в одном случае: если туда пойдет Коля. Оказалось, что комиссар влюблен в нее еще со времен гимназии, на вокзале «да» она ему не сказала, правда, не сказала и «нет», получилось, что скорее обнадежила: представить себя без детей ей было еще труднее, чем без Коли.

То есть она тогда пыталась объяснить тетке, что она, Катя, в конце концов, безусловно, выкарабкалась бы, и тут вдруг увидела, что у Федора дела куда хуже. Ведь выходило, что Ната бросила Федора из-за того, что он ушел к Богу, и простить это Богу ему не удавалось. Лишь сейчас он узнал, как любил Нату. Ради и для Бога он с детства был готов к любым подвигам и любым испытаниям, тут все правда и нет преувеличения, но просто, кроме Бога, он был готов на эти подвиги и ради Наты, то и то было в нем прочно соединено, и теперь у него не получалось разделить Бога и Нату. Коля был трус и предатель, он не только оказался слаб для монашества, но даже с ним и с Катей побоялся переговорить, хотя бы поставить их в известность о своей женитьбе на Нате. И вот за предательство, за трусость, за слабость он так щедро вознаграждается.

Федор понимал, что потерял Нату, что ничего уже не вернешь, но смириться с этим, несмотря на помощь Питирима, в Оптиной ему не удалось, и он уехал. Сначала две недели прожил в Москве, никого там не найдя, решил ехать в Тамбов, но к городу уже вплотную подошли белые, поезда не ходили и добраться до Ставишнево не было никакой возможности. Из Москвы он все равно сбежал, поехал в Троице-Сергиеву лавру, но и здесь не прижился, только и думал что о Нате. Ректор Духовной академии митрополит Алексий, который в Троице был его духовником и, следовательно, знал, что с ним творится, сам предложил ему на год прервать учебу в академии, а дальше определиться, останется он монахом или уйдет в мир. На это Феогност согласился, не раздумывая, и тут, когда они обо всем договорились, Алексий сказал ему, что недалеко от Лавры, в селе Михнево минимум на год освободилось место священника. Отец Серафим, который там служит, тяжело заболел, почти не встает, и окормлять паству некому. Может быть, отец Феогност его заменит.

Когда-то Федор мечтал о собственном приходе, причем лучше именно в деревне, он хотел быть для своих прихожан простым деревенским батюшкой, наставником в жизни, в вере. Он и так уже стал уставать от бесконечной схоластики, от того, что и в академии, и в монастыре почти не видит вокруг себя новых лиц, в общем, в другой раз он бы с радостью принял предложение Алексия, но сейчас в нем самом было столько смятения, столько неуверенности и слабости, что вряд ли он кому-нибудь мог помочь. Но митрополит с ним не согласился, сказал, что старец Питирим ведь говорил Феогносту об искушениях и страданиях мирской жизни, теперь он о них знает и поймет тех, кто придет в храм. Слова Алексия звучали разумно, и Феогност дал себя убедить, даже окрылился. Кате он написал, что то, о чем мечтал много лет, кажется, вот-вот исполнится. Но подъем был минутный, отслужив в Михневе меньше месяца, отец Феогност снова «поплыл».

В Оптиной ему еще удавалось разделить ту жизнь и эту. Мирская была за стенами, ты был от нее отгорожен, спрятан, мог себя убедить, что она некий безумный фантом, временный и ненастоящий. Но здесь, в Михневе, где ему приходилось служить все службы, исполнять все требы, каждый день читать прихожанам проповеди и слушать их исповеди, здесь мирского было слишком много, оно было везде – справа и слева, сзади и спереди. От него никуда и никогда нельзя было скрыться. То, о чем он говорил в храме, не было другой жизнью, это была реальная жизнь, о которой его прихожанам рано или поздно предстояло понять, что именно она – главная, настоящая; соответственно, и жить, вести себя надо по ее правилам. Вообще же они были так далеко от Бога, в их жизни Его было так мало, что то, о чем они слышали в проповедях Феогноста, было даже не тропинкой к Нему, скорее, просто утешением, доброй сказкой про правду и справедливость.

Единственный, с кем в Михневе ему было легко, с кем он отдыхал душой, был местный юродивый Сашка. Калека с сухими полиомиелитными ногами, на которых он не мог ходить даже с костылями, он и на службу приползал, если – чаще это было по праздникам – кто-то из местных крестьян не привозил его к церкви на своей лошади или не притаскивал на плече: Сашка весил как семилетний ребенок. От храма он жил недалеко, в крохотной избенке с земляным полом, на краю леса. С ним Феогносту было хорошо, потому что Сашка весь жил в той жизни, где никого, кроме Господа, не было. Глядя на него, Феогност снова верил, что и он тоже может жить с одним Господом, без Наты.

И все же ясно, что Нату Сашка заменить отцу Феогносту не мог. Сашка, наверное, был первый, кто пытался указать ему выход, сказать, что он есть, больше того, первые метры пути, чтобы Феогност не заплутался, Сашка готов был разметить вешками. Феогност рассказывал прихожанам, как прийти к Богу, а Сашка о том же проповедовал самому Феогносту. Феогност видел, что такой путь вправду есть, но мостки, по которым перебрался Сашка, казались ему чересчур хлипкими; да, Сашку они легко выдерживали, но он и весил, словно малый ребенок, про себя же Феогност был уверен, что ему по ним не перебраться.

В начальные месяцы его священства они с Катей регулярно переписывались, а раз в две-три недели и виделись. Она приезжала в Михнево, они гуляли, подолгу чаевничали и разговаривали, но разговоры были другие, оба осторожничали, некоторых тем и имен вообще не касались. Сначала ей казалось, что Федор оправился, он явно был увлечен всем, что должен делать приходской батюшка, со страстью и энтузиазмом окормлял паству; по тому, как с ним здороваются встречные, она видела, что прихожане его ценят, да и помимо этого слышала от разных людей, что такого хорошего батюшки в Михневе еще не было. Почти круглый день он был занят приходом, когда же выдавалось свободное время, обычно до темноты бродил по окрестностям. Из своих походов он приносил много занятного, и она радовалась, что он быстро врастает в здешнюю почву.

Через полгода он знал чуть ли не все местные предания, знал в округе все храмы и их историю, кто и когда их возвел, кто в них служил. Она понимала, что он сознательно всячески себя изнуряет, чтобы, придя домой, помолиться и сразу заснуть. Тем не менее Катя была уверена, что рано или поздно дела у него наладятся, в нем достаточно сил, чтобы эту историю переступить и жить дальше.

Она переписывалась с комиссаром, который снова был на фронте и снова на Южном, против Деникина. В письмах они оба вели себя вполне светски, но для себя Катя решила, что если он выживет и опять сделает ей предложение, она согласится. То есть, объясняла она тетке, тогда ей еще и в голову не приходило, что она проживет жизнь с отцом Феогностом. Но в последних числах ноября девятнадцатого года случились сразу два события, полностью все переигравшие. Сначала где-то под Орлом погиб ее комиссар, так второй раз за полгода судьба уводила у нее человека, которого она любила, во всяком случае, женой которого готова была стать. Ее это поразило. Конечно, глупо сравнивать Колю и комиссара, и все равно ей будто объяснялось, что иметь семью, детей – не ее дорога и стремиться идти по ней не надо. Люди, которых она выберет себе в пару, или оставят ее, как Коля, или погибнут, как комиссар.

От природы мистики в ней было немного, но вторая потеря ее надломила. И она так убивалась по комиссару, словно любила его не меньше Коли. Федору она про этот свой полуроман никогда ничего не говорила, но спустя день после похоронки поехала в Михнево, одной в Москве ей было невмоготу. Она не знала, скажет ли Федору про комиссара или нет, просто хотела его увидеть, с ним побыть. Из Москвы она выехала ранним утром и думала, что к обеду до Михнева доберется, но поезда ходили из рук вон плохо, часами стояли на полустанках, снова ехали пару километров и опять останавливались. В итоге она попала в Лавру, когда уже стемнело, а в Михнево возвращающиеся с базара крестьяне привезли ее и вовсе ночью. К счастью, Феогност еще не ложился. Но тогда они не поговорили, она чересчур устала, а ему через несколько часов надо было уже служить заутреню.

В Михневе при храме был большой, вполне добротный дом, принадлежавший местному священнику. Сейчас тот лежал в больнице в Лавре, вообще же жил один. Весь дом был ему, конечно, не нужен, он занимал три комнаты, остальные были заперты и даже не отапливались. Когда Феогност поселился в Михневе, три из пустующих комнат были отданы ему, одну из них он сразу предназначил для приезжающей погостить Кати. Его и ее комнаты были по соседству. И вот Катя разделась, легла, в доме было жарко натоплено, в субботу и воскресенье Феогност всегда распоряжался так топить, потому что эти дни Катя часто проводила в Михнево, а он знал, как она любит тепло и как сейчас в Москве, где дрова несусветно дороги, мучается от холода. В Михневе их можно было не экономить, вокруг стояло много хороших лесов, и крестьяне за требы часто расплачивались с Феогностом дровами.

Несмотря на тепло и усталость, заснуть у нее долго не получалось, она лежала, думала про своего комиссара и тут вдруг услышала, как Феогност начал разговор с Богом. Раньше, помня за собой, что молится вслух и громко, он выжидал, но теперь решил, что она угрелась и спит. Она и вправду дремала, но от его молитвы проснулась. Такого горя, таких упреков Господу она никогда и не только от отца Феогноста не слышала. Ничего подобного не говорил никто, кроме Иова. У Феогноста не осталось сил. Он все делал, чтобы скрыться, спастись от Наты, каждый день по много часов служил в храме, безропотно выполнял любые просьбы, то есть он, как только умел, помогал другим людям прийти к Господу, но сам от Него лишь отдалялся. Феогност стремился к Господу, но Ната всякий раз становилась на его пути. Горе, которое она принесла, росло, росло, и Катя понимала, что скоро оно совсем заслонит от Феогноста Бога, что Бога за ним он вот-вот перестанет видеть.

Тетке Катя говорила, что той ночью она забыла о собственных несчастьях, хотя и была смущена, слушая, как Феогност объясняет Богу, что то, что Господь на него взвалил, больше, чем человек может вынести, настолько больше, что как бы нарушаются природные законы, законы самого Бога, поэтому он, Феогност, и восстает на Него. Она слушала и думала, что уже второй год идет Гражданская война, а прежде четыре года была Мировая, миллионы людей погибли и продолжают гибнуть, чуть ли не все голодают, сколько детей остались сиротами, сколько женщин вдовами, сотни тысяч уехали, и бог весть, когда вернутся, а он восстает на Бога из-за какой-то Наты.

Не молится кротко, не кается в грехах, он, человек, который обещался всей своей жизнью служить Богу, бунтует так, что она, Катя, и не представляла, что подобное возможно.

И все равно ей было его нестерпимо жалко. Слушать это горе, эти стенания и упреки и не пожалеть отца Феогноста было немыслимо. И вот она лежала в метре от него, прямо за стенкой и тихонько в подушку плакала. И всех жалела: и тех, кто погиб, и тех, кто их любил, а теперь остался в жизни один, голодный, холодный, и конечно, Феогноста. Ей хотелось, она была бы рада позвать его к себе; не сейчас, позже, когда он кончит молиться, прижать, согреть. Ни о чем плохом она не думала, просто согреть, положить его голову себе на грудь. Ей было его жалко, словно маленького ребенка, и оттого сама себе она казалась большой, взрослой, обязанной его спрятать, укрыть, словом, хоть как-то защитить от этого мира. И все же понимала она его плохо. Лишь следующим утром, когда она ждала возвращения Феогноста из храма, чтобы вместе пить чай, что-то стало для нее проясняться. Суть была в том, что он и вправду чистой воды ребенок, даже не ребенок – младенец.

Катя знала жизнь плохо, он же и так ее не знал. Он должен был быть духовным отцом, пастырем, но сам к жизни, обычной жизни был напрочь не готов. До последнего полугода у них четверых все было замечательно, счастливо и добро. Вокруг одна половина страны резала другую, раньше долго готовилась убивать, долго ненавидела, убеждала себя, что твой же собственный сосед – чужой, враждебный тебе человек, который пьет твою кровь. В общем, ничего, кроме смерти, он недостоин, прикончить его – благое дело. Так жило большинство народа, а они четверо в своих имениях под Тамбовом ни о чем не ведали, в сущности, умели лишь друг друга любить. Их несчастье состояло в том, что они жили совсем иной жизнью, и в итоге не справились с первой же бедой.

Двое из них предали двух других, вернее даже не предали, просто испугались. Сдуру решили, что без объяснений, без ссор и обид каждый в себе это переживет и через год-полтора успокоится, поймет, что то, что произошло, – вполне естественно: Ната и Коля полюбили друг друга и стали жить вместе. А что они раньше оба собирались в монастырь, – остатки детства, ни из Наты не вышло бы хорошей монахини, ни из Коли монаха. Больше ничего и не было, а Федор вторжения настоящей жизни не выдержал, сломался. Измена настолько его потрясла, что он как бы не умел ее простить. Получалось, что Ната отняла у него любовь к людям, готовность, желание им служить. Теперь без любви ему нечего было им дать. Именно в том, что Бог это допустил, он и упрекал Его. Обвинения были страшные, и Катя, разобравшись в сути, лишь еще больше испугалась. Она вдруг поняла, что плохое в жизни Федора только начинается, он не успокоится и не примирится, наоборот, будет разгораться, разгораться, пока однажды не обнаружит, что он полный банкрот – вокруг ни друзей, ни близких людей, вообще никого. То есть для него нет выхода нигде, ни в одной стороне.

Наконец он кончил свою молитву, иногда она звучала будто речь на митинге, и затих, наверное, заснул. Она давно ждала, когда они с Богом друг друга отпустят, понимала, что Феогносту надо хоть ненадолго забыться, отдохнуть. Он спал, а она лежала рядом за стенкой, было тепло, уютно, не то что в Москве: чистое белье, стены, оклеенные розовыми в цветочек обоями, на полу ковер. Священник, которому принадлежал дом, явно был человеком аккуратным и не бедным, вдобавок жил с собой в гармонии. И вот здесь поселился Феогност. Как и его предшественник, он пытается хорошо, по-доброму окормлять паству, старается изо всех сил, и у него, по-видимому, получается, прихожане им довольны. Но если прежний настоятель храма укреплял свою паству в вере, а она, в свою очередь, разными способами укрепляла его, то с Феогностом не так, силы его быстро убывают. И вот она лежала и говорила себе, что их обоих бросили, но она смирилась, а он не может, у Федора ощущение, что его все предали или в любой момент предадут, раз предала Ната, самый близкий и любимый им человек.

Вернуть Нату Катя, конечно, не могла, но она видела, что должна этот расклад изменить, иначе, если с Феогностом будет плохо, она себе никогда не простит. Она думала, что, наверное, ей вместо Наты придется с ним остаться, дать ему что-то вроде обета верности. Конечно, она не Ната, но пусть он хотя бы знает, что бросили его не все, наоборот, есть человек, который верен ему, даже больше прежнего. Может быть, если она будет рядом, он поймет, что Ната, если кого и предала, то Бога, ушла, потому что испугалась монашеской жизни, и он, Феогност, здесь ни при чем. Он как бы просто попал под колесо.

Ведь у нас, думала дальше Катя, произошла обычная рокировка, по-честному никто никого не предавал: сошлись двое, кто не мог жить анахоретом, и другие двое, кто, наоборот, мог. А что мы раньше делились по-другому, так и жизнь была другая. Она говорила себе, что если Феогност с ней согласится, перестанет считать, что наступил конец света, они, будто ничего не произошло, время от времени даже смогут с Натой и Колей встречаться. Будет обычная жизнь. Она долго это себе объясняла, а потом заснула.

Когда Катя встала, было еще темно, но Феогност давно ушел в храм и сейчас служил заутреню. Она зажгла лампу и, снова забравшись под одеяло, осмотрела комнату: красивые тканые дорожки, идущие от ковра и к двери, и к письменному столу у окна, и к шкафу с зеркалом, и к ее кровати, мебель в полотняных чехлах и, кажется, новая. В общем, все было хорошо, прочно, и от этого она почему-то уверилась, что ей удастся отцу Феогносту помочь, а что будет с ней самой, не очень и важно.

Феогност вернулся домой часа через полтора. Она давно его ждала, трижды грела еду. Но есть он не захотел, только налил чая, выпил, но из-за стола не встал, продолжал сидеть. Он был явно не в себе, измученный, невыспавшийся. Катя рассказывала тетке, что смотрела на него, смотрела и все думала, что сейчас заплачет и что плакать ни в коем случае нельзя. Просила Бога, чтобы не заплакать, и Он помог. Вместо слез она вдруг взяла его руку и начала говорить.

«Я свою речь подготовила еще утром, – объясняла она, – но не знала, скажу или нет, решусь или не решусь. Думала, что если все же заговорю, то точно не дома, не здесь, где он молится, а на улице, когда мы пойдем гулять. Но тут на меня будто накатило. Сидеть с ним рядом и держать это в себе я больше не могла. Спрашиваю его: Федя, тебе чаю еще налить? Он говорит, нет, Катюша, спасибо. А я: Федя, я давно хотела тебе сказать, что мне кажется, что пока ты живешь в Михневе, тебе будет легче, если кто-то будет с тобой рядом. И продолжаю: мне не важно, как я буду называться: кухарка, экономка или там домоуправительница, – в любом случае ты можешь мной полностью располагать.

Уходить в монахини, – говорила Катя тетке, – я по-прежнему не хотела, но не потому оставляла лазейку для отступления, просто мне казалось, что к Богу не бегут, когда тебя обманули и бросили, а уходят сознательно, по любви, по склонности к этой жизни. Я даже что-то подобное сказала отцу Феогносту и добавила, что всегда, когда ему будет нужно, буду с ним рядом. Лишний раз просить меня не понадобится, – я сама увижу, что во мне есть нужда. Он тогда ничего не ответил, – продолжала Катя, – ни „да“ не сказал, ни „нет“, я почему-то думала, что мое предложение он примет по-другому, но все же осталась, знала, что лучше меня он никого не найдет. Потом, что права, я и так поняла по его молитвам. Хотя он очень медленно успокаивался, медленно мягчел. Я тогда с ним прожила ровно полгода, пока михневский священник не вышел из больницы и не вернулся домой. Дальше отец Феогност уехал в Оптину, а я продолжала учебу в Москве на моих фельдшерских курсах. После Оптиной год отец Феогност жил в Лавре, заканчивал свой курс в Духовной академии. Все это время мы с ним виделись довольно редко, но письма друг другу писали, и я понимала, что еще ему пригожусь. Снова вместе мы стали жить лишь после того, как он из архимандритов Дивеевского монастыря сразу был назначен нижегородским викарием, в Нижний Новгород я к нему и переехала».

Мне вся эта история показалась логичной и связной, то есть я и отца Феогноста хорошо понимал, и Катю, что, кстати, тетке и сказал. Но она осталась недовольна, сразу с жаром принялась объяснять, что так оно было или не так, в любом случае Катя напрочь, чуть ли не преступно неправа. Дело в том, что как Феогност дал монашеский обет Богу и всю свою жизнь посвятил служению Ему, так Катя дала обет смирения и послушания самому Феогносту, а из ее рассказа ясно видно, что смирения в ней и на грош не было. Из ее слов прямо следует, что если бы не она – Катя – отец Феогност был бы не святым, а расстригой, или того хуже – самоубийцей. Что это, коли не бунт, не попытка поставить все с ног на голову? Как ты знаешь, Аня, я соглашатель и оппортунист. С теткой я ссориться не хотел, боялся, что она обидится и больше говорить о Кате не станет. В общем, я согласился, тем паче что отец Феогност уже до крайности меня заинтересовал, и я понимал, что лишь в предсмертных Катиных рассказах он есть, каким был.

Дня через два тетка неожиданно вернулась к разговору о Кате, но теперь, чтобы я и не думал ее защищать, сразу начала с выводов, то есть с обвинений. Эти два дня она, очевидно, готовилась, потому что свои претензии излагала теперь очень складно, я бы даже сказал, с философской глубиной. «Видишь ли, – приступила она, – получается, что вся та жизнь, которую Катя вела, вся ее тишина и незаметность, не более чем маскировка, чтобы однажды, когда его никто не ждет, нанести удар. Ты ведь знаешь, – объясняла мне тетка, – что для христианина жизнь на земле – испытательный срок, только преддверие настоящей жизни; для людей, подобных отцу Феогносту, это особенно верно. Здесь, на земле, он преданно служил Богу, а теперь после смерти наверняка взят Господом на Небо и уже там стал нашим защитником, нашим ходатаем». И вот Катя, говорила тетка, пытается все разрушить. В ее рассказах отец Феогност – человек, может быть, даже чаще других нуждающийся в помощи и поддержке, не поводырь, не учитель, а слабый, не очень умелый ученик. Первый удар, как ты помнишь, был связан с Натой. Узнав, что Коля и Ната стали жить вместе, он, по словам Кати, едва не снял с себя клобук, лишь ее, Катина, жертвенность, ее готовность служить ему, спасла тогда Феогноста от непростительного шага. Дальше на время все вроде бы вошло в колею, Феогност с отличием окончил Духовную академию и вернулся в Оптину пустынь. Прожил там полтора года и был назначен архимандритом Дивеевского монастыря, а уж из архимандритов двумя годами позже сделан нижегородским викарием. Он очень быстро шел в гору, и потому что был предан Богу, умен, образован, и потому что в те годы на церковь обрушились неслыханные испытания. Чекисты косили клир, как траву. Были месяцы, когда епископские вакансии Синод просто не успевал заполнить. В итоге отец Феогност получил под свое управление Нижегородскую епископию, не достигнув и тридцати лет.

По словам Кати, поначалу Феогност показал себя очень хорошим наместником. В Нижнем Новгороде в конце того века на пожертвования местных купцов был возведен огромный кафедральный Спасо-Преображенский собор. В нем Феогност не реже чем через день и во все праздники служил полную обедню, а после говорил проповеди, на которые собиралось полгорода. Он не просто объяснял пастве трудные места из Священного Писания, но и с редкой смелостью обличал власть за насилие, жестокость, за казни сотен и сотен ни в чем не повинных священнослужителей. Популярен он был необычайно, если бы не это, его наверняка давно арестовали. Феогност насчет своего будущего заблуждался мало, да и другие понимали, что он так восстановил против себя чекистов, что речь идет о месяцах, а то и днях. Еще за полгода до ареста в городе каждую неделю возникал слух, что все: Феогноста взяли. Но пока его лишь вызывали на профилактические беседы, слухами же чекисты обрабатывали, подготавливали почву. И правда, если первое известие едва не вызвало в городе волнение, то двадцатое встретили спокойно, чуть не с иронией. В городе даже спорили, когда Феогноста арестуют и сколько дадут.

То, что времени у него немного, Феогност помнил всегда. Сила в нем была. Ему не пришлось десятилетиями ждать возможности хоть что-то в церкви поменять, исправить, и он не растратил себя в бесконечной подковерной борьбе. Став в двадцать девять лет епископом, он, по словам Кати, пытался сделать многое из того, о чем думал еще в юности. Он словно забыл, что вокруг настоящее царство антихриста и надо думать не о преобразованиях, а как выжить. Любые реформы – это бездна споров, конфликтов, церковь поначалу они лишь ослабляют.

В Нижнем Новгороде часть каждой литургии Феогност служил не на старославянском, а на современном русском языке, но главное, конечно, его проповеди, когда он по часу и больше рассказывал прихожанам о Древней Иудее, о земной жизни Спасителя. И все же сколько бы сил у него ни было, говорила Катя, к концу года он стал выдыхаться и видел, что выдыхается. Катя считала, что Феогноста сломали две вещи. Первая – его якобы присоединение к «обновленчеству». От внутрицерковной борьбы Феогност был далек, мало что в ней понимал, по молодости лет, по стремительности восхождения он ее просто миновал. В Нижнем Феогност правил вполне самостоятельно и то, что приходило к нему из Москвы, мог не замечать. Так же отнесся он и к появлению «обновленчества» во главе с митрополитом Сергием Старогородским. Конечно, он знал, что «обновленцев» поддерживают большевики, и уже по одному этому старался держаться от них подальше. Некоторые пункты «обновленческой» программы, правда, были ему близки, нечто похожее он думал и сам. И тут вдруг его вызывают в ГПУ и заявляют, что претензий за те одиннадцать месяцев, что он в Нижнем Новгороде, к нему уйма, и к священникам его епархии тоже. Вслед за владыкой они не проповеди произносят, а на митингах выступают, часто то, что они говорят, иначе чем призывом к бунту счесть невозможно. Феогност стал оправдываться, но чекисты его перебили, сказали, что и у них, и в комитете партии не сомневаются, свою пулю он давно заслужил. А дальше заговорили мягче, обнадежили, что если Феогност присоединится к «обновленцам», многое ему простится, и добавили, что предложение не их, не нижегородское, а из самой Москвы.

Торг тогда шел ровно трое суток, в итоге же из двенадцати пунктов «обновленческой» декларации Феогност подписал всего два, в сущности, вполне невинных. Но чекисты его переиграли. В газетах имя Феогноста было напечатано в списке епископов-«обновленцев», и сколько он потом ни доказывал, что никогда к ним не присоединялся, а из их тезисов подписал лишь шестую часть, никто слушать его не хотел.

Феогност был произошедшим раздавлен. Катя это и так видела, и по его молитвам. Он проклинал собственную глупость, каялся, что предал церковь, помогает ее расколоть. Именно тогда его с новой силой начал мучить нечистый. Время от времени бесы нападали на Феогноста еще в детстве. В Тамбове бывало, что его молитву прерывали дикие боли, причем он так кричал и его так било, что местный врач был убежден, что у ребенка эпилептический припадок. Потом и муки, и боли сошли на нет или, во всяком случае, почти сошли и возобновились лишь, когда он принял постриг. Правда, припадки стали другие. Он больше не терял сознания, не кричал и не падал, теперь из-за бесов он просто не мог сосредоточиться, в голове начиналась какая-то сумятица, настоящий сумасшедший дом, когда уже не разберешь, где право, где лево, где хорошо, а где плохо; зло, которое в нем было, начинало казаться ерундой или даже чем-то хорошим, в чем каяться глупо. Между тем в епархии после газетных статей все постепенно улеглось. Прихожан у Феогноста раза в три поубавилось, многие не могли простить ему отступничества, считали раскольником и трусом, некоторые даже агентом ГПУ. Свободу, с которой он проповедовал, теперь объясняли как раз покровительством органов. Он что-то еще пытался сделать, но все было ему в укор.

Что бесы усилились именно после пострига, Катя привыкла объяснять тем, что нечистая сила нападает на того, кто особенно ей опасен. Обычно бесы не давали ему молиться какой-то выходящей за рамки любых приличий возней, играми, веселым шумным баловством, на которое трудно сердиться, но которое отвлекает больше всего другого. Когда же Феогносту удавалось их не слышать и не замечать, они что-то перевертывали – и он или забывал порядок слов, или одно и то же слово, будто заведенный, повторял, повторял, в конце же концов, совсем запутавшись, начинал на бесов гневаться, кричать. Тут они дружно исчезали, но и он снова вернуться к молитве уже не мог.

Его легкое, без надрыва, наоборот, с детской доверчивостью, умение обращаться к Богу, слушать Его, говорить с Ним – он так молился всегда, кроме тех дней, когда ему и в самом деле было невмоготу, – напрочь его оставляло. Пытаясь спастись от бесов, он и до «обновленчества» дважды, каждый раз недели на полторы, уезжал в Оптину к своему духовнику отцу Питириму, как и во времена послушничества, жил там с ним в одной келье. Питирим старался и на минуту не оставлять его одного, знал, что стоит ему выйти, бесы нападут на Феогноста с новой силой. Эта необычная даже для нечистой силы ожесточенность среди оптинских старцев вызвала разногласие; одни, подобно Кате, говорили о святости Феогноста, из-за которой дьяволу во что бы то ни стало надо ему помешать, другие, наоборот, о его слабости, дьявол видит, что Феогност непрочен в вере, что здесь он может нанести Господу урон, вот и нападает. Таков, Аня, зачин темы: «Феогност и бесы». Дальше тетке было рассказано много интересного.

Еще когда Феогност был настоятелем Дивеевского монастыря, у него появился духовный сын, позже близкий друг, профессор химии Нижегородского университета, некто Судобов. Человек он был на редкость занятный. Родом из семьи богатейших купцов, владевших мануфактурами и пароходами, сам Судобов делами заниматься не захотел и, достигнув совершеннолетия, уехал учиться в Германию. С детства он страстно увлекался алхимией и в Германии получил дипломы сразу по двум специальностям – философии в Геттингене и химии во Фрейбурге. Алхимию он считал не просто матерью наук, а как бы «правильной» наукой, соединившей в себе механическое познание природы с пониманием сути, если хочешь, души мироздания. Не холодная природа, существовавшая вечно и к человеку безразличная, а материя, так же, как человек, созданная Высшими силами, живая, мятущаяся, находящаяся с ним в неровных, полных страстей отношениях.

Как и многие другие алхимики, Судобов бóльшую часть жизни прожил язычником и чернокнижником. Дома у него была не только превосходно оснащенная лаборатория, не только разнообразнейшие реактивы, тигли для плавки, горелки, колбы, но и уникальное собрание манускриптов по белой и черной магии. Объясняя Феогносту, почему еще в юности он отошел от христианства, Судобов говорил о том, что ему всегда казалось, что Иисус отдавал несуразное предпочтение духу перед телом. Считал тело, материю не творением Божьим, а лишь вместилищем зла, может быть, и самим злом.

Революция жизнь Судобова изменила мало. Он как будто предвидел, чем война кончится для России. Предвидел или был предупрежден – из последующего рассказа можно сделать и такой вывод. Еще в шестнадцатом году он успел все, что у него было, выгодно распродать, а вырученные деньги обратить в золото и бриллианты. Причем декорации были изготовлены так профессионально, что даже его компаньоны считали, что он разорен и полный банкрот. Впоследствии это, а также то, что еще до войны он давал деньги большевикам, предохранило Судобова от многих неприятностей.

В разные годы Судобов помогал разным людям. Когда в двадцать седьмом году у Дивеевского монастыря отняли последние угодья, братия сильно голодала, роптала на Феогноста и хотела разойтись, он передал монастырю большую сумму денег, фактически взял монахов на свой кошт. Его вклада хватило не только для пропитания схимников, но и на то, чтобы закупить все необходимое для правильного богослужения, – острейший недостаток был и в елее, и в свечах, и в муке для просвир. Это лишь часть его помощи. Он также давал деньги на налоги, на взятки чиновникам, от которых непосредственно зависела судьба монастыря. С некоторыми из тех людей, кто тогда, в конце двадцатых годов, правил в Поволжье, у него еще с дореволюционных времен были чуть ли не приятельские отношения, это позволяло добиться многих послаблений и почти на полтора года оттянуло закрытие монастыря. Феогносту, иногда удивлявшемуся его рвению, он говорил, что то, что сейчас делает, возможно, искупит некоторые его прежние грехи и заблуждения. Тем не менее отказываться от прошлого ему было очень и очень трудно. К самому Феогносту он был привязан как малое дитя, буквально за него цеплялся, и Катя была уверена, что без Феогноста Судобов бы снова вернулся в язычество, настолько непрочна его вера.

Когда Феогност и Катя переехали в Нижний Новгород, епископской резиденции там уже не было, два года назад ее конфисковали и в конце концов отдали детскому дому. Правда, при храме Иоанна Богослова, где начал служить Феогност, был большой дом для причта, но там жила семья недавно арестованного и сосланного на Соловки настоятеля храма отца Никодима – попадья, ее мать и целых двенадцать душ детей. Теснить их Феогносту никак не хотелось, и он очень обрадовался, когда Судобов предложил ему с Катей поселиться в его доме, где пустовал второй этаж – три больших светлых комнаты. Детей у Судобова не было, так что в доме было тихо, и это тоже Феогноста устраивало. Поселившись вместе, они еще больше сблизились.

Судобов, если у него не было лекции в университете, не пропускал ни одной литургии, когда служил Феогност, много они разговаривали и дома. Человек немалого образования и совсем другого взгляда на жизнь, совсем другой судьбы, он был Феогносту очень интересен. Однажды, увидев, как бесы мучают Феогноста, Судобов предложил помощь. Феогност принял это за шутку и в тон ответил, что премного благодарен, но только вряд ли у Судобова что получится, и уже всерьез печально добавил, что только в Оптиной и то, когда в келье с ним вместе молился старец Питирим, монах совершенно святой жизни, бесы оставляли его в покое. Но Судобов сказал, что он все-таки попробует, когда-то он это умел и многое еще помнит. Да и бесы вряд ли его забыли.

Больше они на эту тему не заговаривали, но дня через три, услышав, как уже ночью наверху вдруг раздались проклятья, потом грохот, звон, – Феогност, отчаявшись, наверное, запустил в бесов чем-то тяжелым, – он поднялся, постучал в его комнату, Феогност открыл, он был очень смущен, стал извиняться, что побеспокоил хозяев в столь поздний час, но Судобов сказал, что дело не в этом, он с женой еще не ложился, просто, как и обещал, пришел помочь. Бесов, которые в его доме, под его крышей досаждают человеку, которому он многим обязан, пора приструнить.

Позже он говорил Феогносту, что человек, в сущности, сам виноват, что на него нападают бесы. Это бывает тогда, когда он истязает себя, вернее, свою плоть, больше, чем может вынести его природа. Для одних это сущая малость, например, сон на холодном каменном полу, для других – не знающий перерыва пост. Бесы – это души плоти, и когда дух, умерщвляя ее, идет до конца, ей не остается ничего иного, как восстать. Во всем надо знать меру, объяснял Судобов, и иногда есть резон отказаться от некоторых вериг, если такая возможность, конечно, имеется. Речь тут не идет о сластолюбце, который принял постриг, а теперь не может жить без женщин и оттого мучается.

Правда, у Феогноста было другое: Катя не раз повторяла тетке, что особенно сильно бесы стали мучить его, когда он подписал эти два проклятых «обновленческих» тезиса. Он тогда как-то сразу ослаб, ему почти что в один день сделалось не по силам управлять епархией. Феогност и сам это понимал, все сильнее и сильнее хотел уйти, но долго не знал, ни куда, ни – как. Сама церковь казалась злом. В молитвах, которые слышала Катя, он говорил Богу, что чем лучше пастырь, чем честнее и смелее, тем больше зла он несет своим прихожанам, больше арестов и смертей. Если в другие времена на место казненных, на место мучеников становились сотни и сотни новых верных Христу, то в наше проклятое время, наоборот, приходят совсем худые, готовые доносить на свою паству, открывать тайну исповеди, вообще готовые на все, лишь бы заслужить милость в глазах ГПУ и уцелеть.

Со следующего дня Судобов, как и обещал, начал помогать Феогносту. Обычно за час-полтора до того, как тот шел молиться, он принимался гонять бесов и мучить, издевался над ними, глумился, в конце же концов доводил до такого изнеможения, что в них не оставалось и капли сил. Бывало, он устраивал так, что целые дни напролет все, что нужно по дому, делали бесы – и убирались, и готовили, а он в довесок высыплет на пол по мешку черной и белой фасоли и прикажет снова все правильно рассортировать и обратно насыпать. И вот Феогност видит, как будто пыль поднимается над этой фасолью или ветер в косу завивается, – это бесы суетятся, спешат, боятся Судобову не угодить. И вьются, вьются, проклятые, точно по пословице – мелким бесом, чтобы поскорее работу закончить; Феогносту и сладостно, и боязно, потому что ведь бесы, а все равно хорошо, так это похоже на то, как ему еще в детстве мама или нянька читали сказку про нечистую силу и он тогда замирал, до последнего не верил, что человек может с бесами справиться. А вот оказывается, что может, и даже не с помощью веры, как до сих пор и редко когда получалось у Феогноста, а по черным книгам. Позже Судобов очень жалел, что завел в своем доме эти игры, но по-прежнему уступал Феогносту, когда тот просил помочь, а на следующий день самому Феогносту каялся, и он судобовский грех отпускал. Но редко когда просто: часто и епитимью накладывал. Получалось, что здесь у них тоже какая-то игра, Судобов ею тяготился, а Феогност, словно дитя неразумное, играл, играл, все не мог остановиться.

История эта продлилась два года. По словам Кати, она видела, что сил прервать бесовщину у Феогноста нет, да и Судобов долго не решался отказывать ему в помощи. Он очень страдал от того, что его духовник и учитель, которого он разве что не боготворил, сам справиться с бесами не может. Ему так хотелось, чтобы Феогност был сильнее любых искушений, а тут он да еще при поддержке Бога отступал перед мелкой поганью. Позже, рассказывала Катя, когда Судобову возиться с бесами сделалось совсем невмоготу, он однажды с раздражением сказал Феогносту (их отношения тогда уже заметно охладели, но внешне они по-прежнему держались как учитель и ученик), что необязательно каждый раз обращаться к нему, к Судобову, командовать бесами Феогност может и сам. Феогност изумился – как, а Судобов ему отвечает, что Феогност прямой потомок Зевса, бесы же – это служители языческих богов, и вот Феогносту безо всякой магии, просто именем Зевса достаточно им что-нибудь приказать и они тут же послушаются. С тех пор и вправду бесы перед Феогностом разве что не раболепствовали.

Катя говорила тетке, что ее дружба с Судобовым всегда тяготила. Она видела, что не столько Феогност возвращает Судобова в истинную веру, сколько Судобов уводит его в бесовство. С другой стороны, винить Судобова было трудно, если бы не давление Феогноста, он бы никогда этого делать не стал. Да и Феогност все понимал; молясь Богу, он каялся и тут же объяснял Ему, что сейчас, когда вокруг столько зла, когда даже сама церковь полна им до краев, вот так мучая, изнуряя нечистую силу, он дает добру опомниться, перевести дух, накопить хоть немного сил, чтобы злу противостоять. Катя слушала это и очень хотела ему верить.

Только через много лет она поняла, что неважно, чего желал или не желал Судобов, просто все в его доме было так пропитано нечистью, так ею населено и освоено, что Феогносту надо было бежать оттуда, не оглядываясь.

После истории с «обновленчеством», когда от Феогноста отвернулись многие из прихожан, продолжать управлять епархией ему сделалось тяжело. Молясь, он не раз просил Господа отпустить его, освободить от этой ноши. Но куда он просится, куда хочет уйти, Феогност не говорил. Раньше всегда хорошо ему было только в монастыре, особенно в Оптиной; Катя знала, как всякий раз он не хотел оттуда уезжать, радовался любой возможности задержаться. Но теперь монастырей осталось мало, а в тех, что еще не были закрыты, братия не столько молилась, сколько пыталась выжить. Они никогда об этом не разговаривали, но Катя видела, что то ли из-за этого, то ли потому, что и у монастырей не оказалось достаточно сил, чтобы бороться со злом, Феогноста туда сейчас не тянуло. Возможно, и другое: он уже начал догадываться, что ему предстоит, но нужно было время, чтобы все проверить, решиться идти этой дорогой. Позже Катя склонялась именно к последнему, потому что путь, который он выбрал, оказался для него немыслимо трудным, и прошло почти десять лет, в которые вместилось два срока, проведенные в лагере и тюремной психиатрической больнице, прежде чем он на деле сумел на эту дорогу встать, по ней пойти.

Еще будучи настоятелем Дивеевского монастыря, Феогност начал живо интересоваться юродивыми. Они в немалом числе жили по окрестным селам и местным населением очень почитались. Уже в первый год своего архимандритства он у каждого из них побывал, и когда Катя навещала его в монастыре, с восторгом об этих поездках рассказывал. Особенно он привязался к некой Грушеньке. Это была родившаяся калекой девица, вся скрюченная, немощная, но с удивительно ясным лицом. В детстве она еще кое-как ковыляла, но к десяти годам напрочь обезножила. Родители стыдились ее и хотели одного – скорее схоронить. В четырнадцать лет они отселили ее в маленькую, всю в щелях хибарку на краю деревни. Кончалась осень, и хоть печь в избушке была, в деревне мало кто сомневался, что голод и холод быстро сведут Грушу в могилу. Но она неведомо как выжила. Господь и согрел ее, и накормил.

Уже после того, как в окрестных деревнях многие стали считать ее блаженной, с Грушей поселилась и стала за ней ухаживать другая девица Елизавета. Эта Елизавета рассказывала Феогносту, что когда она первый раз вошла в Грушенькину избушку, та вся с ног до головы была покрыта вшами, ее и видно не было. Елизавета нагрела на печке воды, вымыла блаженную, все выстирала, после чего Груша спала чуть не двое суток. Вши эти кусали лишь одну Грушеньку, Елизавету, хотя она спала на тюфяке с ней рядом, они никогда не трогали, то есть это было испытание Божие, и блаженная сносила его с кротостью, никогда не жаловалась. Грушенька умерла в январе двадцать пятого года, и Феогност, узнав, поехал тогда в деревню Глухарево, где она жила, и сам ее отпел. Потом, когда они уже вернулись с кладбища и сидели в Грушенькиной хибарке, Елизавета стала рассказывать, что при жизни блаженной была свидетельницей многих чудес, но Груша до своей кончины велела хранить все в тайне.

Однажды, рассказывала Елизавета, у них не было хлеба, только мука, Елизавета замесила тесто и поставила квашню. Но дрова тоже кончились, и она пошла в деревню, чтобы там попросить у добрых людей хотя бы несколько полешек. Но ничего не нашла, а когда вернулась, увидела, что печка полна сухих березовых поленьев и весело горит. И так было целую неделю, пока не пришло тепло. Тогда она и поняла, кто поддерживал Грушу все эти годы.

В другой раз блаженная ей говорит: ты сегодня не со мной, а в сенях ложись. Елизавета послушалась, но в середине ночи отчего-то проснулась и слышит – за дверью разговаривают, всех слов не разобрать, а только: «Благословите, матушка, благословите». И оттуда же сквозь щели свет идет, такой ровный и мягкий, какой никогда от лампад не бывает. Елизавета рассказывала Феогносту, что не вытерпела, встала и сквозь щелку видит: стоят трое, но лиц не разглядеть, только свет и райское благоухание. Она тогда взмолилась: «Господи Иисусе, открой», – и тут же в одной из фигур узнала Деву Марию. На следующий день она спросила Грушеньку, а кто это к тебе с Девой Марией приходил, и та сказала: великомученицы Устинья и Ольга, и как всегда добавила: «Ты только о том, что видела, никому не говори». Потом еще три дня в доме было это благоухание и этот свет, хотя они ни дверь никому не отпирали, ни лампад не жгли.

Последний раз Феогност был у Груши месяцев за семь до ее смерти, и тогда она, прощаясь, сказала ему: «Знаю, что ты задумал, тоже хочешь Грушенькой быть», – и перекрестила его. К Рождеству двадцать девятого года Феогност, похоже, уже окончательно решился принять на себя подвиг юродства, если получит благословение от своего духовника старца Питирима. Он был убежден, что только в юродстве вера в Христа сохранилась в первоначальной чистоте. Что Христос, когда говорил: опроститесь, будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное, имел в виду именно юродивых. Церковь испокон века зависела от власти, и когда та от нее отвернулась, больше того, стала бить смертным боем, испугалась, начала делать вещи, которые Христу быть угодны никак не могли. А юродивые – другая статья, они как жили раньше, так и сейчас живут, им Бог, а не ГПУ – указ. Но было не только это, не только подвиг юродства, говорила Катя; тогда началась новая волна арестов, и приговоры шли совсем уж дикие, сплошь расстрелы. Передышка, которую Феогносту дало «обновленчество», кончалась, его теперь чуть ли не через день таскали в ГПУ, Катя видела, как трудно ему это все дается, и он, и она понимали, что ему пора, давно пора бежать, спасаться в юродстве, благо хоть этот путь, кажется, еще остался – последняя дверца, которая не закрыта.

При Кате Феогност с восторгом рассказывал Судобову, что в двадцать втором году в соседнем с Дивеевским монастырем селе чекисты арестовали некую Варвару, тоже юродивую. Народ ее очень почитал, и они решили судить ее показательным судом, а потом сослать на Соловки. Но не тут-то было. В тюрьме Варвара своим калом сначала с ног до головы вымазала себя, а потом и стены камеры. Да еще тем же калом написала «Ленин – ублюдок недоделанный». В итоге три дня чекисты матерились, грозились ее тут же на месте расстрелять, а потом плюнули и отпустили.

В том же двадцать девятом году Феогност, как и собирался, на Великий пост поехал в Оптину к Питириму. Все семь недель он прожил с ним с одной келье, молился, спрашивал, как ему быть. Тот был изнурен болезнью, очень слаб, видно, что мучиться на этом свете ему осталось недолго: насчет юродства Питирим долго колебался, но в последний день все же благословил Феогноста иконой.

После Оптиной Феогност в Калуге сел на московский поезд, хотел поговорить с врачами, узнать, что и как он должен делать, как себя вести, чтобы с ГПУ все по возможности прошло гладко. Больше всего он рассчитывал на известного психиатра Ганнушкина, записался к нему на прием и не ошибся. Никаких гарантий Ганнушкин ему, конечно, не дал, но о многом предупредил, а главное, успокоил. В частности, он сказал Феогносту, что нормальных людей нет, у всех отклонения и всех легко и безболезненно можно счесть за сумасшедших. Например, любой гений – это явная патология, и вообще, если взглянуть на вещи шире, сумасшествие не наказание, не кара, часто оно благо, единственный выход.

Вот, говорил Ганнушкин, ко мне сегодня прямо перед вами приводили пациента. У него огромное горе. Свыкнуться, примириться с тем, что произошло, он не в состоянии. Жизнь для него невыносима. То есть ему или в петлю, или сойти с ума, мешать ему с последним я не собираюсь. Сумасшествие в этом случае просто защитная реакция, если хотите, лекарство, обезболивающее. Еще Ганнушкин тогда сказал, что сейчас сумасшедшее само время, нами правят маньяки и убийцы, то, что они задумали, сплошная паранойя, и тот, кто сегодня сойдет с ума и так убережется, сумеет отойти в сторону, чтобы ни в чем не участвовать, а с другой стороны, и под паровоз не попасть, – тот самый что ни на есть нормальный человек.

Феогност это, конечно, запомнил, но главным для него было, что счесть за сумасшедшего можно всякого, что любого врача обмануть проще простого, потому что каждый рад обмануться, и, значит, здесь никаких трудностей не будет.

В Нижний Феогност вернулся уже в начале мая и сразу же по заведенному порядку через день начал служить в кафедральном храме обедню. Иногда он делал это с какой-то исступленностью, будто в последний раз, и Катя ему верила, понимала, что или сегодня, или завтра что-то должно произойти. Но тревога оказывалась ложной, он успокаивался, и опять все входило в колею. Его по-прежнему таскали на допросы, говорили теперь на редкость грубо, и у Кати, да и у Судобова тоже, было ощущение, что арестовать его могут в любой момент. ГПУ поставило на нем крест.

О юродстве Феогност больше не заговаривал, и Катя начала думать, что, может быть, он от всего этого отказался, решил, что мученической смертью в тюрьме лучше послужит Христу, так что и для нее тоже то, что произошло двенадцатого августа, было полной неожиданностью.

В этот день утром Феогноста допрашивали в ГПУ. Потом, отслужив в храме обедню, он прочитал прихожанам очень хорошую проповедь о праведном Лоте, которому Господь велел бежать из Содома, не оглядываясь, после чего вернулся домой к Судобовым, как показалось Кате, в довольно бодром настроении. Как обычно, он поднялся к себе наверх переодеться, они уже ждали его в гостиной, чтобы вместе сесть за стол. Обычно все это занимало пару минут, не больше. Он вообще или по молодости, или такая природа, был человек на редкость стремительный. И вот они его ждали, чтобы обсудить то, что он сегодня говорил в храме. Все они, все четверо, он не меньше их, ценили эти после службы бывшие разговоры, ему еще и сейчас, хотя меньше, чем раньше, нужна была эта обратная связь, еще не хватало того, что во время службы шло от Бога, от храма, от всего, что столькими людьми и таким огромным количеством веры было вложено в литургию, в молитвы. Пока он только так умел узнавать наверняка, что из им сказанного хорошо, достаточно хорошо, чтобы быть правильным, а что в его проповеди не точно, и значит, неверно.

Но на этот раз Феогност все не спускался и не спускался, так что Катя даже дважды поднималась и через дверь спрашивала его, не случилось ли чего. Может, он просто хочет остаться один и им лучше его не ждать. В ответ он что-то отвечал, но что, она не поняла, а когда Катя постучалась третий раз, уже по просьбе Судобова, и спросила, не стоит ли им сесть обедать втроем, он после минутной паузы вдруг запел псалом на мотив одного из красноармейских маршей. У них в городе стоял недавно полк латышских стрелков, командовал которым бывший учитель музыки из Риги, и вот его солдаты именно под этот мотив маршировали каждый день по городу. Так он распевал до самого вечера, а потом она, посоветовавшись с Судобовым, вызвала знакомого врача, тоже из его прихожан, и он, осмотрев и выслушав Феогноста, сказал, что все это очень напоминает острое помешательство. Может быть, оно связано с нервным шоком или просто переутомлением, с жарой, тогда шансы, что все наладится, неплохие – организм у отца Феогноста молодой, серьезных органических повреждений нет, – но пока единственное, что он может порекомендовать, это отвезти епископа куда-нибудь в тишь да глушь, на природу.

Сразу уехать у Кати не получилось, в первую очередь потому что в городе мало кто поверил в это безумие. Не поверили Судобовы, не поверили прихожане, и главное, не поверили чекисты. В итоге, невзирая на помешательство, Феогност был арестован и почти месяц провел в здешнем централе, в камере он распевал революционные псалмы, а во время допросов радостно проповедовал следователям Евангелие. И в пении, и в проповедях, даже в бреде, что он нес, было это ликование человека, который наконец решился и не сомневается, что прав.

Начальником Нижегородской тюрьмы был тогда один чекист из местных. Мать его была усердной прихожанкой Феогноста, и именно от нее Катя еще за два месяца до ареста знала, что дело это решенное. Как и другие, в острое помешательство Феогноста ни сам чекист, ни она поверить не захотели, и Катя не сомневалась, что выпустят Феогноста не скоро. Но потом этого чекиста отозвали в Москву, а на его место был поставлен латыш из того самого полка латышских стрелков. Говорили, что, впервые услышав, как Феогност распевает псалмы, он пришел в восторг. Однажды он даже выстроил на тюремном дворе всех чекистов и заставил их петь хором вместе с Феогностом. Секретарю окружного комитета партии он говорил, что из некоторых псалмов Давида, стоит их слегка обработать, можно сделать великолепные революционные песни. По этой или по другой причине Феогноста продержали в тюрьме недолго, а потом прекратили дело и выпустили на свободу. Тем самым Феогност уже как бы официально был признан «органами» человеком невменяемым и для новой власти безвредным. Тому же секретарю окружного комитета партии чекист говорил, что такой иерарх Русской православной церкви со всеми его гимнами лучше любой антирелигиозной пропаганды, держать его под замком глупо.

В конце сентября двадцать девятого года Феогност вернулся домой, но и здесь, к разочарованию Судобовых, продолжал вести себя так же, как в тюрьме. Судобов не раз пытался ему объяснить, что в доме никого чужого нет, только сам Феогност с Катей, он, жена, да еще кухарка, которая когда-то была его кормилицей. В общем, продолжать косить под сумасшедшего незачем. Судобов, конечно, формулировал это мягче, но суть, как заверила меня тетка, передана точно. Говорил он на сей счет и с Катей, но ничего не менялось, Феогност по-прежнему, когда был не один, или нес совершенную околесицу, или распевал псалмы. Правда, скоро все это отошло на второй план.

«Органы» интересовались Судобовым давно, с тех самых пор, как он предоставил Феогносту крышу над головой, но пока городом правил его старый знакомый, тревожиться было не о чем. А тут сразу совпали два события. Во-первых, этого покровителя перевели куда-то в Среднюю Азию, и тогда же в городе вдруг стало известно, что единственный судобовский сын, которого все считали умершим от тифа еще во время Гражданской войны, жив, и не просто жив; сначала он в армии Колчака дрался с красными и дослужился до поручика, а теперь в Харбине активно сотрудничает с тамошними монархическими организациями.

Дело запахло жареным, и было ясно, что чем скорее Судобов уедет из Нижнего, тем для него будет лучше. Но Судобов, в том числе и из-за Феогноста, медлил, колебался, в частности, не знал, брать ли его и Катю с собой или дать денег и оставить в городе.

И об этом, и о другом им следовало серьезно переговорить, все обсудить и решить. Судобов сейчас очень нуждался в помощи человека, которого считал своим духовным отцом, но и новая попытка достучаться до Феогноста ничего не дала. Естественно, что он был и огорчен, и сильно обижен. Отношения их были уже испорчены, но за четыре года жизни под одной крышей Судобов чересчур привык от Феогноста зависеть, знать, что единственный человек, который может его спасти, всегда рядом, и Катя понимала, что сам он на разрыв не решится.

Поздней осенью того же двадцать девятого года Судобов наконец продал свой дом в Нижнем и тут же уехал смотреть другой, который для него приглядели на окраине Перми. Там его мало кто знал, вдобавок город был большой, с множеством приезжих, и затеряться в нем было легко. Кате он сказал, что, по его мнению, Феогносту и ей лучше ехать с ними. Вдвоем, пока Феогност в таком состоянии, им не выжить. У Судобовых было много вещей, в том числе и весьма ценных, переезд в общей сложности занял два месяца, но все это шло мимо Кати и, естественно, помимо Феогноста. Для конспирации в Пермь они плыли даже разными пароходами. К этому времени багаж был уже перевезен на новое место, многое распаковано, даже частично расставлено. Конечно, со стороны Судобовых было очень любезно предложить им и дальше жить вместе, да еще на всем готовом, но Катя ехала в Пермь с неохотой. Однажды она даже попыталась сказать Феогносту, что, наверное, им лучше остаться в Нижнем, но он ничего не ответил, и она понадеялась на лучшее.

Насчет Перми предчувствия Катю не обманули, жизнь там сразу не задалась. Во-первых, ссылаясь на то, что Феогност в городе хорошо известен, он приезжал сюда еще архимандритом Дивеевского монастыря, Судобов попросил его, пока все не успокоится, из дома ни под каким видом не отлучаться. Катя, сказал он, всем будет представлена как его, Судобова, золовка, с ней проблем нет, а Феогност пускай сидит под замком. Потом это «пока не успокоится» растягивалось и растягивалось, в итоге некоторую свободу Феогност получил лишь в конце мая следующего года.

Что же касается сумасшествия, то в Перми Феогност будто и в самом деле пришел в себя. Кончились и псалмы, и бред, снова с ним стало возможно нормально разговаривать, и Судобов торжествовал. Для полноты счастья ему не хватало одного, чтобы Феогност признал, что был неправ, когда валял перед ним ваньку. Речь на эту тему он заводил не раз, но ничего внятного не добился, и в конце концов от Феогноста отстал. Время, которое они провели в Перми, для Кати во многих отношениях было очень тяжелым. Хотя Феогност по внешности оправился, она видела, что он совсем не такой, каким был раньше. Он сделался медленен, осторожен, неловок: это касалось и движений, и слов, он будто и вправду с трудом отходил после тяжелой болезни. Вообще человек на редкость эмоциональный, взрывной, он теперь стал сухим, холодным, часто даже недобрым. Впрочем, неплохие дни случались у него и в Перми.

Купленный Судобовым дом стоял очень красиво, на высоком холме, прямо над Камой, с другой стороны тут же за околицей начинался густой бор. В этом доме они прожили больше года, наверное, остались бы и дальше, если бы Катя намеренно не устроила так, что Судобовы их фактически выставили. Поселились они на втором этаже, там под самым коньком были две маленькие комнатки, как раз для Феогноста и для нее. В хорошие дни он вообще вниз не спускался, молился, смотрел из окна на Каму или читал Святых Отцов. Такой же чердак был и в их тамбовском имении, и он всегда туда уходил, когда что-нибудь надо было обдумать. От этого временами и здесь он был тих, спокоен, Кате даже казалось, что счастлив.

Но с бесами все продолжалось. Конечно, Феогност понимал, что делает плохо, говорила тетка, но упорствовал, снова по ночам объяснял Господу, что людям самим со злом не справиться, зло сильнее; если не собрать бесов в одном месте и не изнурить до последней степени, надежды нет. Они и в Перми на двоих с Судобовым собирали целые ватаги – шумные, шкодливые, но на вид довольно безобидные; оттого Катя бесов и жалела, но тут же убеждала себя, что ничего страшного в этом глумлении нет: Феогност сидит в четырех стенах, за порог и шага не может ступить, получается, хуже, чем в тюрьме, – там с ним в камере был бы еще кто-то и на прогулки бы выводили. Вот он и возится с бесами, будто ребенок с игрушкой, а то и вправду повеситься можно. Но уговорить себя было нелегко: она видела, что с каждой новой игрой Феогност делается жестче, безжалостнее.

Феогност был в настоящем капкане, и Катя не сомневалась, что если ему не помочь, он и сам не выберется, и ее за собой утянет. В принципе, рассказывала Катя тетке, главное было увезти Феогноста из Перми, куда угодно, только подальше от Судобова. Она не понимала, почему Судобов оказался так опасен для сильного, умного Феогноста, но похоже, что, вернувшись в Христову веру, он сделался в этой вере как бы Троянским конем. То есть по слову Судобова зло отдавалось Феогносту в полную власть: «На, бери меня, владей мной», – и Феогност на это клевал, ловился, не замечая, что скоро сам делался его частью.

Летом им немного полегчало. Обычно, как только село засыпало, они выбирались из дома и шли в лес, бесконечную чащобу, тянущуюся отсюда чуть не до самого Урала. Там, в лесу, они дни напролет гуляли, иногда собирали грибы, ягоды и возвращались обратно лишь следующей ночью. Они не сразу пришли к этому расписанию, но придя, уже от него не отступали. Вдвоем на воле они как будто забывали о судобовском доме, и молился в лесу Феогност совсем по-другому. Тут он казался ей настоящим отшельником, древним монахом, покинувшим суетный мир и теперь подбиравшим себе место для скита.

Их ночная конспирация долго работала неплохо, но как они ни старались не попадаться никому на глаза, в середине июля в округе возник слух, что по окрестным лесам бродят какие-то незнакомые и явно не местные люди – по виду из дворян. Судобов, к которому уже и так начали приглядываться местные комсомольцы: кто он, откуда, почему не работает и на что живет, – испугался, снова стал требовать от Кати, чтобы, пока разговоры не улягутся, они никуда из дома не выходили. Положение для всех сделалось невыносимым, но как развязаться с Судобовыми, Катя придумать не могла, и наверное, это еще тянулось бы не один месяц, если бы не судобовская жена. Идея была ее, Катя лишь так все скомпоновала, что разрыв был полным и окончательным, более того, все исходившее от Судобова было скомпрометировано для Феогноста раз и навсегда.

Катя знала, что нижегородского сумасшествия Судобовы Феогносту не простили, история лишь замазана, из-за этого все, что им становится известно о Феогносте, они перетолковывают в дурную сторону, так что в плохое они поверят легко и сразу. Судобов давно был убежден, что, уйдя в свое сумасшествие, Феогност струсил, испугался неизбежных Соловков и неизбежного же мученичества. Сам Судобов не раз говорил, что лучшие люди церкви гибнут один за другим, и, наверное, церкви надо хотя бы немного поберечься, затаиться, что ли, а то выживут лишь те, которые не Христу служат, а большевистской власти. Церковь с ними, может, и вправду уцелеет, но это будет другая, не Христова церковь. То есть на словах он Феогноста как будто одобрял, и все же Катя видела, что Судобов разочарован, что тот, кто возвратил его к Богу, не настоящий мученик, не человек, для которого смерть за веру истинное благо. У нынешнего Феогноста как бы не было прав убеждать его порвать с чернокнижием и пойти ко Христу. Так что и он искал повода для разрыва, но хотел в нем, в этом разрыве, быть правым, чтобы не он предал, а его, и не святого он выгнал из своего дома, а заурядного грешника.

Позже Катя узнала, что из-за этого он, едва они уехали из Перми, написал письмо ее сестре, Нате, где подробнейшим образом изложил все причины разрыва с Феогностом.

С июня жена почти беспрерывно внушала Судобову, что больше они не могут рисковать своей жизнью и прятать Феогноста с Катей. Да Феогност и не стоит того. Она объясняла мужу, что Катя в гимназические годы была в Феогноста влюблена, и они не просто так уходят на целые сутки в лес, она его любовница и это продолжается давно, может быть, даже еще с московских времен. Вообще Феогност никакой не праведник, а обычный слабый и не очень честный человек, выбравший себе церковную карьеру, теперь же, когда священников расстреливают пачками, он струсил и решил притвориться сумасшедшим.

Подобный разговор Катя подслушала случайно, дело было утром, когда Судобовы думали, что Феогност и она еще с ночи ушли в лес и в доме никого нет. Она тогда так и не поняла, первый ли он и удалось ли судобовской жене убедить мужа. Да это было и неважно, она видела главное – ей пришло время сослужить Феогносту вторую службу, и слова судобовской жены – подсказка, что и как она, Катя, должна делать. Уже на следующий день вечером она на глазах у Судобовых, словно бы невзначай стала прижиматься к отцу Феогносту, а когда они вчетвером сели ужинать, кокетничала с ним так, словно она и вправду отнюдь не только его келейница. Катя говорила тетке, что сам Феогност, конечно, ничего не замечал, от подобных вещей он был чересчур далек, но ее это волновало мало, спектакль предназначался для других зрителей. И у них – это стало ясно меньше чем через неделю – он имел успех. Судобову хватило пяти дней, чтобы избавиться от последних иллюзий. Он понял, что жена права, когда говорит, что редкая глупость из-за такого человека, как Феогност, рисковать своей свободой. И вот 9 августа, как раз в день святого Феогноста, Судобов за завтраком совершенно спокойно и безо всяких предисловий сказал, что больше ни содержать, ни давать им убежище они по разным обстоятельствам не в состоянии. Он понимает, как Феогносту с Катей в их нынешнем положении будет нелегко устроиться в другом месте, но они должны его понять и простить. В течение трех лет он делал для них все, что мог, и сейчас его средства на исходе. Да и с безопасностью в Перми большие проблемы. В общем, он просит их в течение двух дней собраться и уехать, по возможности не держа на него зла. Денег с собой на первое время он им даст.

Деньги Катя взяла у Судобова без колебаний, и два дня спустя, как и было договорено, они сели на пароход, идущий из Перми в Сызрань. Судобовы их не провожали, отвезли к пристани, наскоро попрощались и уехали. Из Сызрани Кате еще два месяца назад написала ее троюродная сестра, жившая в этом городе и работавшая невропатологом в местной больнице. От Кати она знала, как им жилось у Судобовых, и письмо было вполне конкретное. Она писала, что город тих, уютен и во всех смыслах очень симпатичен, в частности, славится дешевизной съестного, что в нынешние времена немаловажно. В городе есть два хороших священника, которые много о Феогносте слышали и отзываются о нем с великим уважением. Приятные люди есть и среди мирян, в основном из учительства, так что стоит Феогносту захотеть, он в Сызрани будет окружен преданными людьми, но если он пожелает сохранить уединение, это тоже будет понято правильно.

Сестра написала, что живет недалеко от сызранского кремля, снимает две комнаты у хозяев, которые глухонемые и вдобавок ничем, кроме огорода, который их кормит, не интересуются: захочет Катя, она с радостью их приютит, тем более что в доме пустует еще одна комната, а нет – найдет что-нибудь более подходящее. Жилье снять в городе не проблема, и оно не дорого, это не Москва. В письме сестра сделала Кате еще одно соблазнительное предложение. Она написала, что в городе очень не хватает врачей, и ей, по всей видимости, будет нетрудно устроить Катю в ту же больницу, где работает она сама. Катиного диплома Высших женских курсов должно хватить. Если это выйдет, сразу появится возможность получить и полноценное медицинское образование на заочном отделении института, в том же Нижнем Новгороде, например. Сестра знала, что Катя о таком дипломе давно мечтает, и приберегла это напоследок. Но и без института все выглядело вполне радужно, и Катя, не особо раздумывая, решила, что если придется уйти от Судобовых, они поедут именно в Сызрань.

В Сызрани Катя прожила шесть лет, а Феогност из-за ареста чуть больше трех. Сестра ни в чем ее не обманула, и разочарований почти не было. Как и надеялась Катя, расставшись с Судобовыми, Феогност кончил и игры с бесами. Не то чтобы он раскаялся, понял, что грешил, нет, скорее, ему просто стало скучно. Вообще в Сызрани он успокоился, снова каждый день помногу работал, в частности, меньше чем за год написал большую работу о влиянии исихазма на русское монашество. Те люди, о которых в своем письме говорила сестра, и вправду окружили его будто дети. Было видно, как раньше им не хватало подобного человека. Они приходили к Феогносту два-три раза в неделю и подолгу беседовали о божественном, просто о житейском. Сказать, что Феогност был этим визитам очень рад, рассказывала Катя тетке, нельзя, но он и никому не отказывал: «Пять-шесть человек, что регулярно бывали у нас дома, верующих целой епархии, конечно, заменить не могли. Получалось, что ГПУ он обманул, а себя – не вышло».

Феогност ведь был очень хорошим епископом – честным, искренним, добрым, а вот стать юродивым ему не удавалось. «Если хочешь, – говорила Катя, – он был чересчур непрост, и опроститься, поверить, что сейчас нельзя лучше служить Богу, чем собственным калом писать на стене тюремной камеры, что большевистская власть – дерьмо, он не мог. Головой он понимал, даже убедил себя, что другого пути нет, но повторить, сделать то, что, например, делала Варвара, не сумел бы. Он молился, просил Бога, чтобы тот помог ему, дал на это силы, он готов был проклинать свой ум, свое образование – теперь все это казалось ему помехой, злом, тем, что заставляет и церковь идти на немыслимые, преступные компромиссы. То есть ум, знания лишь ослабляли веру, мешали ей, не давали противостоять злу, и вот он ночи напролет молил Бога помочь это забыть или лучше вообще никогда не знать».

Когда он так молился, смотреть на него было нестерпимо. Катя не могла видеть, как бессильна его молитва, как бессилен он сам, не хотела знать, что Бог с этим юродством никогда не станет ему помогать, потому что Богу от него надо совсем другое. Не выдержав, она уходила к себе в комнату и там, мешая слезы с собственной молитвой, тоже начинала просить Бога, чтобы он, видя, как Феогност мучается, сжалился. Она тогда была в очень плохом состоянии, напрочь не знала, что делать, и все это есть в ее письмах Нате. Некоторые куски из этих писем на фоне ее обычной сдержанности можно счесть просто паническими.

В Сызрани Феогност иногда на неделю и больше, никого не предупредив, исчезал из дома. Потом до Кати доходили слухи, что его видели то на этой дороге, то на той, он шел неизвестно куда и что-то бормотал себе под нос. Она думала тогда, говори ла и сестре, что неужели это можно счесть словом Божьим, а если это и впрямь оно, кого им можно утешить. От своей беспомощности она просто сходила с ума. Юродство не давалось Феогносту, оставалось маской. Против этой роли в нем все протестовало, она была тесна, жала, терла, и он не выдерживал, скоро возвращался домой. Начинал писать какую-то новую работу, начинал о ней думать, а об юродстве забывал.

В Сызрани Катя почти каждый день ходила в церковь, чаще в дальний из двух оставшихся в городе храмов – Ильи Пророка. Там она обычно молилась у иконы Девы Марии и двух других икон Николая Угодника и святого Ильи, ставила им свечи. Почему-то ей казалось, что именно эти трое вернее всего ей помогут. Молиться самому Богу она побаивалась. Она молилась Деве Марии и этим святым, просила, чтобы они вспомнили о Феогносте, и говорила, что вот она легко может стать юродивой. Ей совсем не трудно надеть рубище, даже перестать мыться и, как другие странницы, пойти куда глаза глядят. Почему же это хорошо и правильно, спрашивала она святых, что она, Катя, которая куда меньше и не так чисто, как Феогност, верит в Бога, никогда не собиралась Ему служить, почему ей это дано, а ему нет? Ей это казалось нечестным, и она, ставя свечку за свечкой, просила, а иногда вслед за Феогностом и требовала, чтобы эта несправедливость была исправлена.

Однажды, когда она так молилась у иконы Девы Марии, ей вдруг почудилось, будто кто-то говорит: «Катя, придет время, и ты Феогносту поможешь, только погоди, не спеши». Ей и раньше приходило в голову, что, наверное, она и тут должна пойти первая, но она видела, как Феогност от нее зависим, как ему плохо, когда ее нет рядом, и решиться не могла.

Она говорила себе, что вот если она пойдет гулять по Руси, еще неизвестно, как все сложится, сумеет ли она стать настоящей юродивой, а если станет, поймет ли он, разберет ли ее урок – это еще бабушка надвое сказала, в конце концов, у Феогноста и без нее было достаточно учителей, – а что, оставшись один, он решит, что его все бросили, и уже не выкарабкается, это точно. Тетке Катя говорила, что, конечно, правильно, что она тогда не пошла, во всем должен быть порядок и строй, и она, прежде этой главной службы с юродством, должна была сослужить Феогносту другую.

В августе двадцать девятого года, как раз в одну из Феогностовых отлучек, в Сызрань, на их адрес вдруг пришло письмо от Коли, бывшего ее жениха и брата Феогноста и еще, о чем она теперь сразу подумала, тоже странника, но куда более удачливого, чем Феогност. Раньше сам он никогда ей не писал. Все свои рассуждения о Боге и России, предназначавшиеся для Феогноста, он отправлял Нате, та перебеливала их и прилагала к собственным письмам к Кате. Большие письма от Наты приходили и в Пермь, и в Нижний, и сюда, в Сызрань, не реже, чем два раза в месяц; Ната писала о себе, но бóльшую часть каждого письма составляли Колины соображения о судьбах мироздания. Коле казалось, что так Феогност, который и сейчас мало в чем мог отказать Нате, вернее ему ответит. Феогност эти богословские части не любил, Коля вообще многим его раздражал, а его нынешняя затея пройти пешком от Москвы до Владивостока и тем самым как бы начать собирание России, представлялась ему просто глупостью. Серьезно разбираться в Колином богословии он тоже не желал. И все-таки время от времени и из-за Наты, и под давлением ее, Кати, отвечал двумя-тремя мало что значившими фразами и уже знал, что каждая его реплика вызовет волну Колиных идей и вопросов.

И вот Коля ей написал, что хотя они с Натой формально по-прежнему муж и жена, Ната шесть последних лет живет с их бывшим другом, неким Ильей Спириным, который когда-то был детским врачом, логопедом, а сейчас ни много ни мало один из заместителей Менжинского в ГПУ. Пишет он ей это, вовсе не чтобы на Нату пожаловаться, повод куда серьезнее. Две недели назад ему случайно стало известно, что Ната решила со Спириным расстаться и едет в Сызрань, по всей видимости, она хочет возобновить прежние отношения с Феогностом и дальше жить уже с ним.

Тут, Анечка, надо сделать одно уточнение: насчет того, что про намерение Наты он узнал случайно, Коля лукавит. После Колиной смерти его архив перешел к Феогносту, а теперь, после смерти и Феогноста, и тетки достался мне: так вот в нем есть три собственных Натиных письма, где обо всем этом Коле сказано вполне откровенно. В первом Ната пишет, что Илью со дня на день должны перевести на работу в Ленинград, и она твердо решила и уже ему это сказала, что с ним не едет. У нее другие планы, о которых сейчас она говорить не готова.

Неделю спустя, то есть двадцать третьего июля, она написала Коле, что все его письма она с начала до конца, будто секретарь, исправно переписывала и отсылала Феогносту, но из Сызрани, как говорится, ни ответа, ни привета. Чуть ли не в каждом письме она спрашивает Катю: передала ли она Феогносту, что ты ему написал, прочитал ли он это, а если прочитал, то почему не отвечает? Много раз по сему поводу она с Катей ругалась, пыталась объяснить сестре, где и в каких условиях ты все пишешь, писала, что ночи недосыпаешь, голодный, мокрый, промерзший, и как для того, что ты делаешь, да и вообще тебе важно знать, что Феогност на сей счет думает.

Я, писала Ната Коле, и скандалила, и на жалость била, делала это отнюдь не потому, что считала, что перед тобой из-за Ильи виновата, а потому, что некоторые твои мысли казались мне и интересными, и важными. Знаю, ты не мне их писал, мое мнение совсем тебя не интересует, я лишь формальный адресат, моего в тех письмах – только обращение. Даже слова, которыми ты каждый раз объясняешься в любви, тоже адресованы Феогносту. Ты ему объясняешься, перед ним замаливаешь свой грех, каешься, что струсил, бросил его на полдороге. Катя сначала не желала со мной разговаривать и на письма отвечала до крайности сухо, короткими отписками, из которых ничего понять было нельзя, но постепенно смягчилась, наверное, сыграло роль то, что у них там в Перми и в Сызрани начались немалые неприятности.

Похоже, что с юродством у Феогноста получается плохо. Епископская кафедра – его место, он вообще, как мы оба знаем, по природе вождь, и быть самым малым из детей Божьих ему удается с трудом. Божий человек, юродивый, это ведь такая малость, которая ничего из сотворенного ни изменить, ни истолковать не в состоянии, что в него вошло, ровно то и вышло. Хоть ты и пытался когда-то мне объяснить, что истинное назначение человека, причина его появления в мире – быть достойным собеседником Бога, для Феогноста это, может быть, и правда, а юродивый – другая статья. В этом и его беда. Как бы Феогност ни хотел – так служить Господу он не способен. Вообще у них там очень плохо, Катя в ужасе и не знает, что делать. Ей кажется, что вот-вот случится непоправимое. Чего она конкретно боится, Катя не пишет, только, как баба, ужасается и ужасается. Правда, по причине невзгод писать она стала не скупясь и даже отвечает на вопросы, которые я задаю. Раньше мы были не нужны, а сейчас, когда мир рушится, она вспомнила, что как ни посмотри, ближе тебя и меня у них людей нет. Друг закадычный Судобов ведь выгнал их в конце концов на улицу. В общем, я поняла, что письма твои она Феогносту передает, во всяком случае, теперь точно передает, что было прежде, ручаться не могу. Феогност их внимательно читает – она сама это видела, – но, по сути, никогда не высказывается. Впрочем, он ни разу в жизни – это ее собственные слова – на богословские темы с ней не разговаривал. Так что пока ни одобрения, ни поощрения я для тебя не добилась, но если и в самом деле ты хочешь одного, чтобы он это прочел, и большего тебе не надо – ты это имеешь.

В следующем письме Ната продолжала: две недели назад я тебе уже говорила, что за Ильей в Петербург не поеду, но точно сказать, что со мной будет дальше, пока не могу, не знаю сама. За эти десять дней я более или менее определилась. Катя в своих последних письмах кликушествовала, намекала чуть ли не на самоубийство. Мы с тобой оба понимаем, что такое для Феогноста наложить на себя руки. Это конец всякой жизни, не только нашей. И вот я, все взвесив, решила, что должна ехать в Сызрань и попытаться его спасти. Илью насчет своих планов я в известность поставила, и он сказал, что мешать не будет. Остаешься ты. Когда-то я не приняла всерьез письмо, где ты говорил, что наш с тобой брак тебя спас, поднял, а Феогноста отправил прямо на дно, что только ради меня, только на моих глазах он был готов и ему хватило бы сил стать спасителем Русской церкви. Все это казалось словами, бессмысленным пре увеличением, возможно, вы оба и вправду так устроены, но мне это понять и принять было нелегко.

И читать тоже было неприятно, хотя ты и писал, как бы меня благодаря, но по сути же обвинял. Говорил, что единственная причина Феогностовых бед – я. Теперь, все обдумав, я еду в Сызрань спасать то, что еще можно спасти. Конечно, главой Русской церкви я сделать Феогноста не в состоянии, но женой, если он, конечно, захочет, буду верной. Я ставлю об этом в известность лишь потому, что хорошо понимаю, каким ударом может стать для тебя мой отъезд. Боюсь, ты теперь начнешь писать, что, уходя к Феогносту, я гублю Россию; лишившись меня, ты никуда дальше не пойдешь, а без этого Россия, ясное дело, погибнет, в одночасье сгинет. Я пишу безо всякой иронии, уверена, что так и будет, и хочу, чтоб ты знал: мне очень и очень жаль, что так получается, и я совсем не хочу никого губить. Но Россия для меня это все же слишком много, что я, оставаясь твоей женой, спасаю Россию, почувствовать я как-то не в состоянии, а вот спасти конкретного Феогноста, которого я когда-то любила и которому принесла столько зла, это я охватить могу. Я баба, и это мой уровень.

Не меньшую вину, чем перед тобой, я чувствую перед Катей. Она посвятила Феогносту жизнь, честно шла за ним, терпела все, что ему приходилось терпеть, хотя, в отличие от меня, к подвигам себя с детства не готовила, на сей счет не витийствовала, чем я была грешна выше крыши. Тем не менее, когда понадобилось, все на свои плечи взвалила. Мне совершенно неважно, правда ли, что в Перми, как написал Судобов, Феогност каждый день уходил с Катей в лес и там нарушал иноческий обет – из-за этого он и попросил их уехать. Уверена, что письмо – чушь, предлог отказать им в поддержке, но даже будь это правдой, мне наплевать. Я знаю, каким для Кати будет ударом, если Феогност снимет клобук и она останется одна. В ее жизни больше ничего нет. Служа Феогносту, она привыкла думать, что помогает не просто человеку, а святому, и вдруг получается, что это фикция. Самое страшное тут, что и все, что было раньше, тоже оказывается ложью. Вы оба играете в очень крупные игры, и оба, похоже, заигрываетесь, не умеете рассчитать силы. Повторяю, если бы Катя сама не писала таких панических писем, я бы никуда не поехала.

На это письмо Коля ответил подробным посланием, где спокойно, без ревности и новых обвинений попытался объяснить Нате, что никого она не спасет, только окончательно погубит Феогноста. Сейчас тот еще в состоянии убедить себя, что все идет правильно: старая церковь разрушена и пресмыкается перед большевиками, испоганены храмы, осквернена литургия, и сегодня единственный способ сохранить веру – уйти в юродивые, в нищие духом. В ту веру, которая испокон века была близка народу, и там, в толще народа, шанс уцелеть, выжить у нее есть. Если же это не удастся, он умрет мучеником и своей смертью тоже послужит Христу. В общем, пока свести концы с концами, сказать себе, что он не сошел с пути, по которому решил идти в детстве, можно. Если же ты к нему поедешь, и он, который всегда тебя любил, поддастся соблазну – пойми, писал он Нате, ты для него самый настоящий соблазн, искушение дьявола во плоти – через год-два он опомнится, поймет, что приобрел и что потерял, увидит, что хоть ты и рядом, он полный банкрот, тогда ни тебе, ни, главное, себе он предательства не простит. Ты думаешь, что едешь его спасти, а на самом деле погубишь.

У Коли был еще один, как ему казалось, решающий аргумент. Он написал ей, что Илья потому не настаивает, чтобы она ехала с ним в Ленинград, что именно он курирует в ГПУ отдел, который занимается церковью. Феогност по-прежнему опасен, и они надеются, что она, Ната, решит проблему. Никаких данных, подтверждающих Колины обвинения, у меня, Аня, нет, хотя, конечно, могло быть и так.

Когда Катя прочитала в Колином письме, что Ната едет в Сызрань, она вдруг подумала, что вот он, выход. Так все выглядело безнадежно, с юродством ничего не получается, назад путь тоже заказан. Синод уже не даст Феогносту вернуться на кафедру учить паству добру, сколько позволит власть, вести ее к Христу, а потом, как и Сын Божий, принять мученический конец. Это был прямой и правильный путь, по нему и до Феогноста, и после пошли многие, он же неизвестно зачем погнался за химерой и вот теперь у разбитого корыта. Здесь, в Сызрани, полный тупик, ничем больше она отцу Феогносту помочь не может, ходит за ним, будто самая преданная нянька, и, по-видимому, ему это нужно, но это совсем не то, из чего может составиться жизнь такого человека, как отец Феогност.

Пусть лучше Ната заберет Феогноста из церкви, все равно это рано или поздно случится. Поженятся, заведут детей, Феогност будет кормить семью, станет, например, переводчиком, слог у него отличный, и языков, древних и новых, он знает множество. Кто знает, может, это и путь.

Катя понимала, почему нервничает Коля, страх потерять Нату любого человека, а тем более такого непрочного, как Коля, мог свести с ума, но она считала, что тут все правильно, ведь изначально Ната была как бы при Федоре, а Коля ее увел, именно он уворовал чужое, сейчас же просто восстанавливается справедливость. В общем, ей тогда это показалось выходом, причем для всех, кроме Коли, хорошим. Но Коля большего и не заслуживал. Кроме того, Катя неплохо знала Нату, помнила, что Ната на полпути не останавливается, если уж она решила Колю бросить – бросит, сохранить ее у него нет ни малейшего шанса. И тут не важно, к кому она уйдет. И еще: Катя, зная Нату, очень боялась вставать у нее на пути. Ната умела все расколоть на такие мелкие кусочки, что потом никто и ничего не склеит. Вообще, идеи у Коли были странные – просить ее, Катю, которую он бросил, оставил ради Наты, помочь Нату вернуть. Кроме прочего, здесь было редкое безразличие к ней, а ведь когда она первый раз прочитала в Колином письме, что Ната решила от него уйти, она на минуту подумала, что можно все вернуть, сыграть эту партию, как и было задумано, и что она будет Коле отличной женой, не хуже, чем была Феогносту помощницей.

Коля чуть не ежедневно продолжал бомбардировать ее письмами, где ничего не менялось, кроме названий населенных пунктов, и с иллюзиями Катя рассталась быстро. Было ясно, что Коле она не нужна, он не собирается делать ее своей женой и от нее, Кати, рожать детей. Все, что происходит, ее словно и не касается. Они играют втроем и принимать ее отнюдь не спешат. Ее роль – подавать мячи. Конечно, и сейчас помогать Нате она не собиралась, но и мешать ей не хотела. А Коля не унимался, в каждом письме объяснял, что вот она, Ната, изменщица, сначала увела у Кати его, Колю, а теперь, когда Коля больше не нужен, хочет увести Феогноста. Катя с ним не спорила, видела, что это ничего не изменит. И все же Коле в конце концов удалось обратить ее в союзницу, и тут ему очень помогли Натины письма. С их помощью он однажды нашел с Катей верный тон, и она сдалась.

Не помню уже, откуда, рассказывала Катя тетке, Коля написал письмо, где говорил, что все знает и все понимает, что он никогда не сомневался, что Феогносту сделаться юродивым, нищим духом, будет неимоверно трудно, он другой, в нем чересчур много решительности, чересчур много гордости и знаний, умалиться до божьего человека для него столь же тяжело, как верблюду пройти сквозь игольное ушко. Беда в том, что он хочет войти, прорваться в юродство, взять его, как крепость. Он с детства был такой, так жил и так понимал мир, и еще не знает, что прежде придется пройти через полную безнадежность, через немощь и слабость. Прежде надо капитулировать по всем статьям, согласиться на все условия, все отдать и все потерять, будто тот же Иов. Лишь тогда он увидит Бога, как видит его юродивый, полюбит той же любовью, так же будет Его ждать и на Него уповать. Для тебя больше никого не должно остаться, только Бог, один Бог, даже без мира, который Он для человека создал и куда его поместил. Феогносту это тяжелее, чем стать, например, красным комиссаром и с весельем и удалью усмирять непокорных басмачей.

Слова Коли о Феогносте, наверное, были правдой, во всяком случае и Катя часто думала нечто похожее, но Коля ее убедил другим. Тут он, наоборот, работал против себя. Ведь, смотри, Аня: если шансов опроститься у Феогноста нет, чего его держать – пусть лучше уходит в мир. Однажды, отвечая на письмо, Катя, хоть и уклончиво, написала, что, судя по всему, у Коли с Натой ничего хорошего не получилось, вряд ли получится и дальше; оба они неплохо знают Нату: решения, подобные сызранскому, не обдумав, она не принимает, а если решилась, ее не остановишь. Коля ей ответил, что суть не в нем: станет Ната его ждать или не станет, в любом случае он вернется в Москву не раньше, чем через три – четыре года, – как ни посмотри, через вечность. Да и его бывший друг Илья Спирин Нате все равно что муж, они давно живут вместе в их старой квартире на Полянке. Главное же, стоит Спирину пальчиком шевельнуть, и он, Коля, труп. Вряд ли Ната любит Илью, скорее, просто ей стало не на что жить, я, каялся Коля, ей ничего не оставил: «В нынешние времена, с грудной дочкой на руках, а ей ни есть, ни одеться не во что. В общем, – продолжал он, – я Нату ни в чем не виню, и дело не в моей ревности, не в моем, как ты пишешь, собственническом инстинкте, а в Феогносте». Он, Коля, не сомневается, что сейчас, в тысяча девятьсот тридцать первом году, увидев Нату, а она, если судить по фотографии, которую он с собой носит, родив, только похорошела, стала мягче, женственней, прежней угловатости в ней теперь днем с огнем не сыщешь, так вот, он уверен, что Феогност не устоит. Снимет клобук и пойдет туда, куда она позовет. Но они с Катей знают, Ната слабаков не любит.

Сейчас, когда ей некуда податься, когда она мечется между ним и чекистом, Ната вдруг вспомнила про Феогноста, какой он сильный, красивый, уверенный в себе, недаром все говорили, что они замечательная пара, и тут он объявил, что уходит в монастырь. Она вспомнила Феогноста, и ей почудилось, что так она сразу развяжется и с чекистом, которого никогда не любила и живет с которым лишь из-за нужды, и с ним, с Колей, который оставил ее одну с ребенком, в сущности, бросил и погнался за немыслимым фантомом. Но потом она разберется, она быстро во всем разберется и увидит Феогноста другими глазами. Пока по-прежнему он для нее герой, рыцарь без страха и упрека, а тут она поймет, что Феогност обыкновенный неудачник. Судьба играла с ним в поддавки, была настоящей золотой рыбкой – шутка ли, в двадцать девять лет иерарх Русской православной церкви, и вот ничего нет, ушло сквозь пальцы. И не потому он упустил кафедру, что был глуп, а потому, что струсил, испугался. Дальше экзотика – юродство, но и здесь результат не лучше. Теперь он возвращается к Нате. А что он умеет? Что может? Как будет зарабатывать деньги? Кормить семью? На что ее, Нату, с девочкой содержать? Оба очень скоро поймут, что жестоко обмануты, винить же будут друг друга.

С юродством он еще может себе объяснить, что истинное христианство уцелело лишь здесь, лишь сюда власть не успела добраться. И добравшись, выгадает немного, ничего юродивым не надо, за жизнь они не держатся, их и поймать, подцепить не за что.

А тут ты вечное спасение меняешь на Натину постель. Но вожделенная Ната разве та, что была? Прошло столько лет. Прожили они их по-разному и разошлись далеко-далеко. Он молился, думал о Боге, она меняла любовников, рожала, и – он, Коля, руку дает на отсечение – года не пройдет, а они в кровь разругаются.

В общем, он Кате объяснил то, что она и сама понимала, прямо на пальцах показал, что для Феогноста Ната – не выход. Да и с юродством – не конец; что Феогност не может попасть в колею, стать в их мире своим, – это испытание, его проверяют на прочность. Юродство – тяжкий крест, и Тот, Кто на него благословляет, должен убедиться, что Феогност не соскочит с подножки. Так что он, Коля, не исключает, что однажды Феогносту это будет дано. Если же его получит Ната, она прямо за руку приведет его туда, где ничего другого, как наложить на себя руки, ему не останется.

Следующее Колино письмо датировано третьим августа, и оно, очевидно, продолжение предыдущего. Он почувствовал в Катином настроении перелом и пытается развить успех. Явно имея в виду самоубийство Феогноста, Коля пишет: «Именно к этому ты, Катя, его и толкаешь, именно на этот путь его, христианина, направляешь. Помни, отпустишь Феогноста, во всем, что дальше, виновата будешь ты. И не объясняй потом, что ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Больше тебе так не оправдаться». Что Коля прав, Катя теперь понимала ясно, ясно ей было и то, что новый грех она брать на себя не согласна.

Ната последние два месяца только и писала, что приедет в Сызрань и они впервые за многие годы увидятся, вволю наговорятся. Она писала, что с отцом Феогностом ей надо посоветоваться насчет своей жизни, с Колей у них не ладно, да и разве могло быть по-другому, когда он, едва женившись, ее, беременную, фактически бросил. Она соломенная вдова, и ей нужен совет или даже разрешение, которое один отец Феогност и может дать. Обычно Ната звала Феогноста, как и раньше, Федей, и Катя поняла, что перемена не случайна.

В первых числах августа Катя получила очередное письмо, из него следовало, что Ната собирается приехать в Сызрань недели через три – в конце месяца. В письме Ната впервые спросила об их с Феогностом почтовом адресе, раньше они переписывались только через знакомых. У Феогноста в Сызрани жили две старые, еще с Нижнего, прихожанки, простые женщины, которые ничьего внимания привлечь не могли, на их имена и писала Ната. На письмо сестры Катя дипломатично ответила, что они сидят на чемоданах, со дня на день должны переехать, но куда, точно неизвестно, есть несколько вариантов, и какой лучше, они не решили, так что в их нынешнем адресе проку мало. И тут же, чтобы Ната ничего не заподозрила, приписала, что если сестра телеграммой сообщит день приезда и номер поезда, она, Катя, встретит ее на вокзале.

В тот же день она отправила открытку Коле, где было, что, во-первых, он во всем прав, а во-вторых, что Ната в конце августа приезжает в Сызрань. Она, Катя, обещала ее встретить на вокзале и очень надеется, что встретит не одна, а вместе с Колей. Еще она написала, что хочет отвезти Нату в одну из городских гостиниц и там постарается объяснить то, что ей, Кате, успел объяснить Коля. Точной даты Натиного приезда она, к сожалению, не знает, выяснит – сразу пошлет телеграмму. В связи с этим ей хотя бы примерно надо знать его маршрут, в частности, где он в ближайшее время собирается останавливаться. На Катину открытку Коля ответил, что почта работает плохо, и он, чтобы не опоздать, безо всякой телеграммы через десять дней выезжает в Сызрань. В итоге в город он попал за три дня до Наты и поселился в дешевой и донельзя грязной гостинице, которая называлась «Ахтуба». Туда же Катя прямо с вокзала потом привезла и Нату.

На приезд Коли Катя очень ставила. Увидеть его Ната могла ожидать меньше всего, встреча с Колей должна была сбить ее, лишить уверенности. Двадцать третьего августа так и получилось. Едва Ната с девочкой вышла из поезда, к ней бросилась Катя, а следом, чуть поотстав, Коля. Фигурой Коля походил на Феогноста, и близорукая Ната обозналась, оставив корзинку, она, радостная, что-то крича, к ним побежала и только, уже обнявшись с Катей, узнала мужа. К этому она была не готова. В Москве она не сомневалась в своем праве на Феогноста, в том, что как бы ни сопротивлялась Катя, его увезет, но встреча с Колей разбила ее в пух и прах.

На вокзале Катя ей сказала, что они живут в крохотной комнатушке. Хозяева относятся к ним с подозрением, и появление молодой, красивой женщины окончательно разрушит репутацию Феогноста; дальше Ната, не сопротивляясь, дала увести себя в гостиницу. Правда, пока они ехали на извозчике в «Ахтубу», где для нее с девочкой был снят номер, у Наты достало выдержки улыбаться, шутить, делать вид, что она всему поверила.

Она знала свою силу; еще когда Феогност в первый раз всерьез заговорил о монашестве, Ната, которая давно колебалась, но на людях поддакивала, видела, что если она не захочет, ни в какой монастырь Феогност не уйдет. Однако церковь ее пугала, она никого ни с кем не хотела делить, а еще больше не желала упреков, что вот она, помешав, погубила ему жизнь. Ната была сильнее церкви, но понимала ее плохо и оттого соперничать не хотела. Увидев, как прочно Феогност привязан к Богу, она легко его отпустила. Она вообще была плоть от плоти жизни, и идеи, учреждения, от жизни далекие, ее раздражали. Выйдя из детства, она, как могла, их сторонилась. Поэтому и с Колей, едва увидев, что братья больны чем-то схожим, она рассталась без колебаний.

Бог, как и коммунизм, казались Нате странным смешением детских болезней и детских же игр. Феогност с Колей заигрались и отстали; теперь, узнав из Катиных писем, что Феогност к церкви поостыл и, значит, выздоравливает, она решила, что пришло время его забрать.

В «Ахтубе» то Катя и Коля вдвоем, когда Натина дочка спала, то Коля в одиночку – девочка, ни разу в жизни его не видя, опасалась чужого, незнакомого мужчину, и стоило ему подойти, кидалась в рев – пять дней подряд непрерывно обрабатывали Нату. Они и на минуту не оставляли ее одну. Катя боялась, что если Коля сумел разыскать ее с Феогностом, сумеет это сделать и Ната. Или того проще, их почтовым адресом ее легко мог снабдить Спирин. Пару раз Ната и вправду пыталась выйти из номера, но они заперли изнутри дверь и демонстративно выкинули ключ в окно.

В начале, когда еще не было страшно, Ната что-то сказала им про игру, и они оба за ее слова ухватились, принялись убеждать, что нет, детство не кончилось, игра продолжается и им не наскучила. Да, Феогносту сейчас трудно, никто ничего скрывать от нее не собирается, но без того, что она называет игрой, ни он, Коля, ни Феогност своей жизни не мыслят. Если Ната скажет: или я, или игра, – они, конечно, выберут Нату, потому что оба с детства безнадежно в нее влюблены, они успокоят себя, что условие не настоящее, оно как бы понарошку: согласишься – и у тебя и Ната, и игра, а когда окажется, что пути назад нет, они ей не простят.

Повторяя это раз за разом почти без вариаций и на один голос, они выкручивали ей руки все пять сызранских дней, а на шестой, так и не дав увидеться с Феогностом, снова отвезли на вокзал и отправили обратно в Москву. В «Ахтубе» был какой-то сумасшедший дом, позже, сколько она ни пыталась те дни разделить, хоть что-нибудь восстановить, сумела вспомнить лишь три случая, когда все прерывалось. Два были связаны с Колей. Однажды он – Нате показалось, что явно согласовав с Катей, – на правах мужа вознамерился провести с ней ночь. Возможно, Колина попытка остаться с Натой наедине объяснялась ее собственным письмом, которое он получил полугодом раньше. Среди прочего Ната в нем писала: «Колюша, рыженький мой (в общем и целом), бородатый и очень любимый! Только что получила твое письмо и отвечаю по „горячим следам“. Я тебя очень люблю. Прими как данность и запомни – за это не надо бороться. Но и губить тоже не надо. Разводиться с тобой я не хочу. Это тоже данность. И не потому, что ты спасаешь Россию. Конечно, если спасешь, я буду рада, но и тогда твой успех будет для меня приятным дополнением, не больше». Через страницу: «Повторяю, я очень-очень тебя люблю и страшно скучаю. Пишу, а у меня прямо ноги сводит. Я так хочу к тебе прижаться, так всего тебя хочу. Сколько мне еще ждать? Я не могу так долго».

То давнее письмо, очевидно, засело в его памяти, и Коля думал, что, останься они вдвоем, она о Феогносте забудет. Он часто вставлял в разговор, что вот он впервые видит вместе ее и собственную дочь и что, хотя когда-то он дал обет, пока не дойдет до Владивостока, не иметь дело с женщиной, в сущности, разве этот обет кому-то нужен? А вот что действительно нужно, им втроем отпустить друг другу обиды и недельку вместе пожить. Но Ната отвергла его с явной брезгливостью, и он легко подчинился, сделал вид, что пошутил. Второй раз – они уже собирались ехать на вокзал, и вдруг Коля устроил безобразную сцену, кричал, что он первый раз в жизни оказался рядом с собственной дочерью и даже ни разу с ней не поиграл, «Ахтубу» он Нате не простит. Но и эта история с Колей была, конечно, ерундой, милым чудачеством, по сравнению с тем, что сотворила тогда тихая Катя.

Колина мировая была отвергнута на третьи сутки вечером. Так и так к утру четвертого дня стало ясно, что ни Катю, ни Колю Ната не услышит, будет сидеть в Сызрани столько, сколько понадобится. По той уверенности, с какой Ната держалась, и Коля, и Катя поняли: где живет Феогност, она знает, если же Катя перевезет его на другую квартиру, с помощью ГПУ Ната разыщет его и там.

Все это обдумав, Катя тем же утром надолго ушла из гостиницы. Ната, хоть и была измотана предыдущими тремя сутками, еще когда Катя надевала кофту, отчего-то насторожилась и потом все время, пока ее не было, буквально не находила себе места.

Возможно, дело было в том, что раньше сдуру Катя проговорилась, что и в Сызрани ее с Феогностом таскают на допросы. Конечно, не так активно, как в Нижнем, но ходить приходится. ГПУ и сейчас не прочь Феогноста посадить, однако весь последний год они ни с кем не общаются, Феогност живет анахоретом, по месяцу и больше не выходит из дома, и добыть на него показания не удается.

Утром пятого дня Катя снова ушла, и теперь ее не было до позднего вечера. Вернулась она совсем бледной и сказала, что Феогност арестован. Кто-то из их старых знакомых на него донес. У отца Феогноста нынешний арест – второй, следователь считает его закоренелым рецидивистом и уверен, что добьется расстрельного приговора.

Услышав, что сказала Катя, Ната растерялась, ноги у нее подкосились, и она, мешком осев на пол, зашлась в крике. Они все, все трое, были этим известием ошарашены, но Катя не плакала, просто стояла бледная у окна и смотрела на улицу. А потом слезы у Наты высохли, она вдруг вскочила и бросилась к Кате, крича: а ведь это ты, ты, сука, дала на него показания. Это ты решила, пусть лучше его расстреляют, только бы мне не отдать. Катя принялась клясться, что нет, что Ната несет бред, но даже на взгляд Коли, который был с ней заодно, защищалась она суетливо и неубедительно. Еще хуже, что скоро Катя решила, что на ругань надо отвечать руганью, и стала кричать Нате: так хоть будет мучеником, святым, а то год в твоей койке побарахтается, чекистская проблядушка, и руки на себя наложит.

Новый довод лишь подлил масла в огонь, и Коля понял, что сестры вот-вот друг в друга вцепятся. Надо было что-то делать, и тут его осенило: бросьте, крикнул он обеим, тебе, Катя, здесь больше нечего оставаться, ну и иди себе с Богом, дала ты на Феогноста показания или не дала, разницы уже нет, а ты, повернулся он к Нате, первым же поездом езжай в Москву, кидайся к своему Спирину в ноги, вдруг он и поможет.

Его слова их как-то сразу угомонили, Ната уверилась, что не тем, так другим способом призвана спасти Феогноста, в свою очередь, и Катя тоже теперь смотрела на нее молитвенными глазами. В общем, если забыть, что и он, Коля, спасая брату жизнь, собственную жену подкладывал под любовника, сцена была даже трогательная. Все они были перед Феогностом виноваты, все его предали, а тут вдруг нашлось, чем покрыть грех, и они, будто играющие дети, решили начать заново.

Следующим утром Ната уехала в Москву, и если исходить из обвинения, приговор, спустя месяц вынесенный в Сызрани, был мягким. Прокурор был им откровенно недоволен, так что ясно, что без Ильи здесь не обошлось. Коля через пять дней возвратился в Гутарово, где его и застало Катино письмо, и пошел дальше к Владивостоку. Даже Натина переписка с Катей немного погодя возобновилась.

Пока Феогност находился в местном следственном изоляторе и потом еще два месяца, когда он, получив десять лет строгого режима, дожидался этапа во Владимирскую тюрьму, Катя, если не дежурила в больнице, с утра до позднего вечера собирала передачи, стояла в бесконечных тюремных очередях, пыталась добыть деньги на хорошего, понимающего в церковных делах адвоката – он приехал из Москвы, и она перед каждым судебным заседанием часами обговаривала с ним, как лучше выстроить защиту.

Однако главное, на что она надеялась, был не адвокат: ей до последнего казалось, что есть шанс, что сызранские врачи, вслед за нижегородскими, признают Феогноста невменяемым. Но с сумасшествием ничего не вышло, и она стала просить Бога, чтобы Феогност получил не тюремный срок (о расстреле она даже не желала думать), а был отправлен в инвалидный лагерь. Она бы устроилась работать там вольнонаемной, и он и в лагере был бы с ней рядом.

Двадцать пятого ноября ушел владимирский этап, и бесконечная беготня в одночасье оборвалась. Впервые за пять лет, оставшись без Феогноста, Катя вдруг поняла, что он, в сущности, был ее жизнью. Ничего своего в ней давно не осталось, все было занято им. Теперь она чувствовала, что ее будто выпотрошили, во всяком случае именно этим словом пользовалась московская приятельница, когда рассказывала про аборт. У Кати вдруг открылся десяток самых разных болячек. При первой возможности она уволилась из больницы и чуть не до середины дня лежала в постели: болела голова, ломило спину, не было сил встать. Раньше она любила говорить, что пусть на первый взгляд, и неказиста, она из тех, на ком воду возят, спасибо родителям, загнать ее трудно; как ни устала, уж, кажется, руки поднять не может – ляжет, вздремнет полчаса, и снова будто огурчик, а тут, оставшись без Феогноста, она превратилась в инвалида.

Так, то неизвестно от чего лечась, то просто мучаясь, она провалялась в постели до Великого поста, когда в Сызрань приехала одна их знакомая по Нижнему и сказала, что у нее к Кате дело. Один крупный военный в Ленинграде, у которого только что родился ребенок, мальчик, ищет няньку. Мать ребенка ее свояченица. Сложность в том, что военный с женой уезжает в командировку, причем долгую, на несколько месяцев или даже на год. Туда, куда их посылают, ребенка с собой не возьмешь, и родителям нужна, в сущности, не нянька, а настоящая мать. Сама она заниматься младенцем не в состоянии, у нее тяжелый порок сердца и подобные нагрузки она не выдержит.

Покончив с этим, она принялась объяснять, что Катино почти законченное медицинское образование – огромный плюс, вдобавок она видела, как та ходила за отцом Феогностом, в общем, она не сомневается, что хоть целую Россию обойди, лучше Кати никого не найдешь. Дослушав, Катя ответила, что, кажется, она догадывается, где служит военный, думает, что для такой семьи она, Катя, – человек неблагонадежный – подходит мало. Когда на свет божий выйдет, кто она, военному непоздоровится. Но женщина ее успокоила, сказала, что с зятем на сей счет уже говорила, и он ответил, что через день перезвонит, хотя убежден, что проблем не будет. Для нее же то, что Катя связана с Феогностом, дополнительная рекомендация. На следующий день зять подтвердил, что все в порядке, возражений ни у кого нет.

Надо сказать, что Катя раздумывала недолго. Лубянка забрала у нее Феогноста, и вот та же Лубянка решила, что правильно чередовать кнут с пряником, и предлагает ей, Кате, то, о чем она давно мечтала. А может, и Феогност, увидев, как она без него мучается, послал себе замену. Теперь у нее будет свой, по-настоящему свой ребенок, который только ее и будет знать. Нижегородская знакомая сказала, что мальчик родился две недели назад, и через десять дней мать уезжает. Кормилицу они нашли, финку, хорошую деревенскую бабу, матери перевязали груди прямо в роддоме, она ребенка, похоже, и двух раз не покормила, иначе нельзя было по ее легенде. Так что, если Катя согласится, в Ленинграде ребенок целиком будет на ней. Родители даже не возражают, чтобы он, когда подрастет, звал ее мамой.

Катя попросила на размышление неделю, хотя знала, что не откажется. Бог дал ей ровно то, о чем она Его молила, когда ждала с фронта Колю. С нижегородской знакомой они договорились, что она придет на переговорный пункт в среду, в полдень и тогда же даст ответ. Утром, встав с постели, чтобы приготовить чай, Катя даже не сразу сообразила, что у нее впервые после ареста Феогноста ничего, совсем ничего не болит. С тех пор как подруга ей написала, что Коля и Ната поженились, прошло ровно десять лет, и вот о ней вспомнили. Она была благодарна за это и знала: что бы ни было дальше, чем бы ни занимались родители мальчика в своих долгих командировках, она их ожидания не обманет, будет для ребенка самой верной, самой преданной матерью.

В Ленинграде с военным и его женой Катя прожила пять дней, потом они уехали. Куда – она не спрашивала, но кажется, то ли в Японию, то ли в Китай, скорее, именно в Китай. Она едва успела узнать важнейшие телефоны и адреса: где находится поликлиника, когда приезжает из деревни кормилица, где получать паек, положенный военному на работе, и вообще, куда звонить в экстренных случаях и просто, чтобы им передали новости о ребенке. На сколько они едут, никто или не знал, или не имел права сказать, но по отдельным репликам она поняла, что не меньше чем на год, а может быть, и на два.

За эти дни они толком и не познакомились – ни военного, ни жены не было дома до глубокой ночи, ребенок был полностью на Кате, и она с непривычки так уставала, что когда они приходили, уже спала. Они виделись лишь утром за завтраком, но и тут все спешили: они на работу, она к ребенку, который из-за чехарды с кормилицами – до нынешней была финка, но она чем-то им не понравилась и ровно за сутки до приезда Кати ее рассчитали – плохо спал, просыпался чуть не каждые полчаса и был донельзя взвинчен. Наверное, чувствовал, что мать его бросает, а без матери, когда тебе не исполнилось и месяца, никому хорошо не бывает.

Наконец пять дней кончились, хозяева, оставив ей два отпечатанных на машинке листа телефонов и адресов с подробными пояснениями, какой и по какому поводу может понадобиться, отбыли на вокзал, и она осталась одна. Осталась настоящей матерью. Хотя ребенок по-прежнему плохо спал, хотя первое время то и дело простужался – каждый раз она буквально сходила с ума, что что-то серьезное, – Катя понимала, что счастлива. По-настоящему трудными были начальные два месяца, потом она обнаружила, что приноровилась, все умеет и знает. Ребенок тоже успокоился, отлично спит, в девять засыпает, и до шести его не слышно – так что и она высыпается – хорошо прибавляет в весе, вообще, по свидетельству врачей, развивается быстрее нормы.

Катя и ребенок были предоставлены себе, лишь один-два раза в месяц звонил кто-нибудь с работы отца и интересовался, что и как, не надо ли чего, да иногда наезжала в Ленинград нижегородская родственница. Но и здесь о контроле речь не шла, просто в Нижнем ей делалось скучно, вдобавок был повод показаться столичным медицинским светилам. Со стенокардией лучше у нее не становилось.

Ленинградские визиты свояченицы редко длились больше недели, в Нижнем была квартира с дорогой мебелью плюс хорошая дача, и надолго оставлять свое хозяйство без присмотра она не любила.

Во дворе уже через полгода даже знавшие, кто Катя, за глаза звали ее мамой Костика, большинство же считало, что она и есть его мать. Потом, вспоминая два ленинградских года, которые она прожила с Костиком, Катя говорила, что ни до, ни после, никогда не была так счастлива. Родители не объявлялись, правда, первые полтора года от них еще приходили письма. Конверты были российские, и только бумага – резная и надушенная – выдавала, что писались они в другом мире. Затем письма кончились, но деньги на Катину сберкнижку продолжали исправно переводить, и она знала, что родители живы, где-то есть.

Эти полгода не было никаких других новостей, а потом у них с Костиком начались неприятности. Сначала мелкие. Однажды, например, пришел человек и стал допытываться, кто родители Костика, где они – ему с ними надо срочно связаться. Катя твердо отвечала, что ведать ничего не ведает, она и есть мать ребенка – и он, ничего не добившись, злобно сказал, что им известно, что Катя много лет помогала попу и антисоветчику Феогносту, и это еще ей аукнется.

Дальше все вроде бы вошло в колею, три месяца было тихо, и вдруг, на сей раз официально – повесткой – ее вызвали в Кресты. Интересовались тем же: как и по каким каналам она связывается с родителями Костика. Она отвечала, что ни по каким; раньше изредка от них приходили вот такие письма, – она показала, что получала, – но обратного адреса на конвертах не было, и она, чтобы сообщить новости о ребенке, звонила человеку по имени Сергей Иванович, о чем перед отъездом распорядились родители. Вот его телефон. Ни Сергей Иванович, ни номер телефона интереса у следователя не вызвали, и он продолжал допытываться: а еще, еще есть у нее каналы, и что она вообще собирается делать с ребенком? На что будет жить, если, например, ей перестанут переводить деньги? Катя спокойно отвечала, что родители Костика рано или поздно приедут, деньги же у нее есть, она все не проживала, на год ей с ребенком хватит с избытком. А следователь не отставал, правда, пока мягко, без крика: а что, если не приедут? Катя снова, будто последняя дурочка: как же могут не приехать, любая командировка когда-нибудь да кончается. Следователь: а если их убили? если их в живых нет? он ведь военный, и работа у него опасная, вдруг он и она погибли. Катя: но ведь тогда Костик сирота и ему положена пенсия, на пенсию они и будут жить. Родители ребенка, когда уезжали, сказали, что она должна быть для Костика настоящей матерью, она им даже на кресте поклялась, что, что бы ни случилось, ребенка вырастит.

Это было началом, дальше ее стали вызывать к следователю чуть не ежедневно. Поменялся и тон. Временами теперь на нее орали, крыли матом, требовали, чтобы она призналась, что за Костей ее не ухаживать наняли, а чтобы она с помощью катакомбной церкви вывезла его из России.

Она уже давно понимала, что с военным и его женой что-то не так, и, видя, что следователь все чаще поминает сидящего в тюрьме Феогноста, что они с ним одна шайка-лейка, написала в Нижний куме, чтобы та искала замену, а до тех пор сама ехала в Ленинград. Может статься, ей, Кате, придется оставить ребенка и надолго уехать. Кума ответила письмом, полным упреков, напоминаний, что Катя клялась всеми святыми, что ребенка не бросит. А через неделю впервые после отъезда хозяев ей на сберкнижку не перевели их жалованья. Тут же с ближайшей почты она отбила в Нижний новую телеграмму, что если кума немедленно не приедет, она сдаст ребенка в детприемник.

Телеграмма сработала, и два дня спустя нижегородская родственница, разъяренная, страшная, – Катя ее такой и не видела, – прибыла в Ленинград. Орать она начала с порога и кричала не хуже следователя. Наверное, час, покуда она не выдохлась, объясниться с ней Катя и не пыталась, печально сидела, слушала. Когда Катя сказала, что случилось, кума не поняла, настолько она привыкла, что родня – люди, у которых всегда все в порядке. Наконец до нее дошло, как обстоят дела, и она заплакала. Катя хотела, чтобы она увезла мальчика в Нижний, но кума еще на что-то надеялась, главное же, боялась потерять ленинградскую квартиру. Эта перспектива пугала ее до истерики. В итоге они целый месяц прожили в Ленинграде втроем.

Катю, как и раньше, таскали на допросы, говорили грубо, и обвинения, что ей предъявлялись, с каждым днем звучали серьезнее. Благодаря Феогносту Катя понимала, что добром эта история не кончится – после очередного допроса ее просто переведут в одну из крестовских камер. Она давно подобного ждала, даже удивлялась, что с арестом медлят. Но, наверное, в деле были неясности, могло быть, например, что родители Костика куда-то исчезли и пока не понятно, что с ними: погибли, арестованы, но не изменили или все-таки перевербованы. И пока эта неопределенность длилась, чекисты выжидали, лишь страхуясь, готовили материалы.

Вопросы менялись мало. Почему все-таки родители Костика – советские люди, выбрали в качестве няньки ее, женщину, насквозь религиозную, ближайшую сотрудницу врага народа, бывшего нижегородского викария Феогноста? Знали ли они о Феогносте? Да, знали. Тогда почему? Катя: потому что она очень обязательная, надежная и чистоплотная женщина. Плюс у нее почти законченное медицинское образование. Еще один плюс: она знает три иностранных языка и может Костика им обучить. Следователь: крестила ли она ребенка, а если крестила, то с санкции родителей или без нее? Она: нет. О крещении они ни разу не заговаривали, и, конечно, она, хоть и верующая, без разрешения родителей никогда подобного бы делать не стала. Давала ли она родителям адреса и телефоны своих родственников, которые после революции эмигрировали за границу и, по сведениям, которыми располагает следствие, сейчас проживают во Франции, Англии и Америке. Она: нет, не давала, потому что эти адреса и ей самой неизвестны. Никаких близких родственников у нее за пределами СССР нет и никогда не было. Если есть, то очень дальние, с которыми и до революции она отношений не поддерживала. Она даже не знает, где они живут.

«Ровно три месяца, до двадцать первого января, когда, – рассказывала Катя тетке, – меня арестовали, мы пережевывали одно и то же и оба ждали, когда ситуация определится. Я уже начала привыкать к ежедневным походам к следователю, удивлялась, что многие дают совершенно дикие показания и на себя, и на других. Умом я, конечно, понимала, что меня допрашивают – мягче не бывает, и все равно не могла представить, как это – человека ломают. И вот получилось, что меня арестовали точно в тот день, когда я, идя на очередной допрос, – квартира была меньше чем в километре от Крестов, и я ходила пешком, – окончательно уверилась, что не так страшен черт. Естественно, что к тому, что началось, – говорила Катя, – я оказалась не готова, и сейчас слабо понимаю, как выдержала два месяца непрерывных допросов, когда мне по три дня и больше не давали спать, допрашивали конвейером, днем и ночью. В последнюю неделю и садиться не разрешали, заставляли стоять, пока не упаду, а только упаду, били и снова заставляли встать.

Я никогда, – продолжала она, – не считала себя сильным человеком, с детства не умела терпеть физической боли: мать, в отличие от Наты, которая любила всякие мальчишеские занятия от рыбной ловли до катания на велосипеде и на синяки, шишки внимания не обращала – звала меня недотрогой. В Крестах я только одного сначала боялась, что меня начнут бить, но это оказалось не самое страшное». Тетке Катя говорила, что, как ни странно, ее поддерживал, дал возможность все вынести, ужас. Она словно была зажата между двумя ужасами. Первый – новый следователь, который вызывал у нее почти нечеловеческий страх. Он беспрерывно ее материл, бил по лицу и ногой в низ живота, вдобавок плевался, но еще больший ужас у нее вызывало, что вот сейчас она сдастся, подпишет, что он требует, а завтра десяток ни в чем не повинных людей из-за нее пойдут в лагерь или погибнут.

Она настолько живо представляла себе, как их арестовывают, как допрашивают, потом судят и убивают, и они все это время, на каждый допрос, потом на суд и на расстрел, идут мимо нее, она каждый раз оказывается у них на дороге, и они ничего, ничего плохого ей не говорят, ни в чем ее не винят и не упрекают, даже стараются утешить, объяснить, что никто бы из них подобных мучений не вынес, что и они тоже бы подписали, лишь бы прекратили бить, пытать, дали заснуть. И вообще, раз они попали в список, их бы арестовали так и так, не она, кто-нибудь другой дал на них показания. Они шли, один за другим, шли и ее утешали, и пока она их видела, она понимала, что нет, еще минуту, и еще, а потом и час, и день она ничего не подпишет. Она говорила, что сейчас ей странно, но тогда в тюрьме она почти не молилась, не просила Бога, чтобы Он помог, и, только уже оказавшись в лагере, стала молиться по-настоящему.

Даже удивительно, рассказывала Катя тетке, как не то что редко, а неровно, что ли, я обращалась к Господу. В детстве и в юности была очень набожной, куда набожнее, чем сестра и родители, которые ходили в церковь лишь по праздникам. И потом, когда стала жить вместе с Феогностом, молилась каждый день, а прежде, в студенческие годы, ходила в церковь за все время раз пять-шесть, и не хотелось, и не вспоминала. В общем, было не надо. И при Феогносте, уже в Нижнем, ей казалось, что молиться не обязательно, Феогност достаточно молится за них обоих. Когда Феогност ушел с кафедры и она увидела, что с юродством у него ничего не получается, она вновь, причем по-детски истово, стала молиться, просить Бога, Деву Марию и Святых угодников, чтобы они ему помогли. Убеждала их, что Феогносту необходимо помочь, что он искренне хочет лучше служить Богу, иначе бы не ушел с епископии. Феогност в то время, если речь заходила о церкви, отзывался о ней почти враждебно, она же, наоборот, лишь выдавалась свободная минутка, – бежала в соседней храм и там, будто ребенок, все просила, упрашивала Деву Марию, все уговаривала ее. А живя с Костиком и здесь, в тюрьме, она снова, хотя на ночь и молилась, но без души, наскоро.

В тюрьме, рассказывала Катя, у нее было ощущение, что она и люди, на которых от нее требовали показаний, образовали нечто вроде братства, и теперь друг за дружку держатся, друг другу помогают, и она безумно боялась оказаться среди них самой слабой, сдаться первой и погубить остальных. Многих она давно и хорошо знала, в основном через Феогноста, некоторых знала лишь по фамилии, о прочих и вовсе слышала первый раз в жизни, но, что затевается, из этого набора понять было нетрудно. Родители Костика – разведчики, очевидно, перебежали на «ту» сторону, и Лубянка решила отыграться новым большим процессом. Главными обвиняемыми на нем должны были быть известные деятели церкви и старые профессора – богословы, философы, связанные с теологией. Они или прикрывали шпионскую деятельность, или собирали информацию, а передавали ее агентам священники во время исповеди. Дело должно было быть очень крупным, может быть, вообще стать прологом к запрету Православной церкви.

И вот в день, когда Катя поняла, что сил у нее больше нет и сегодня она подпишет, что от нее требуют, вдруг все кончилось. Как только ее привели на допрос, следователь, ни о чем не спрашивая, положил на стол протокол, в котором ничьей фамилии, кроме ее, не было. В новой бумаге значилось лишь, что она, Катерина, самостоятельно, ни с кем не сговариваясь, обязалась перед родителями Костика, А. И. Казминым и Е. М. Казминой, узнав, что они перешли на сторону врагов советской власти, через финскую границу переправить их сына на Запад. Дабы она не сомневалась, что дальше запираться глупо и Катины показания никому, включая родителей Костика, повредить не могут, следователь показал ей французскую газету «Монд» от пятнадцатого февраля тридцать первого года, где говорилось, что резидент советской разведки во французском Индокитае Казмин с женой, тоже разведчицей, выдал всю советскую агентурную сеть и на прошлой неделе получил во Франции политическое убежище.

Это был такой удар, что Катя, прежде чем поверить своим глазам, несколько раз перечитала протокол и лишь затем расписалась. Что она подписывает собственный смертный приговор, ей и в голову не пришло. В камере она, конечно, поняла, что получит «вышку», но огорчилась мало, на себе она давно поставила крест, боялась одного – потянуть за собой других.

А дальше Особое Совещание за измену Родине в форме пособничества шпионажу дало ей всего десять лет и она вернулась в камеру Крестов, правда, в новую, и стала ждать этапа. Это было неслыханное везение, второе подряд, но полоса его и не думала кончаться. В камере на третий день после приговора Катя при побудке обнаружила, что у нее отнялись ноги, три недели она провалялась в тюремной больнице, а потом, когда немного пришла в себя, снова начала ходить, была актирована и вместо северных зон отправлена в инвалидный лагерь Кострищево на Алтай.

Больницей в Кострищево заведовал бывший прихожанин и старый знакомый Феогноста Борис Семенович Огнев. Он окончательно поставил ее на ноги, а позже сумел пристроить к конторе стирать белье для начальника лагеря и опера. Оба жили с семьями в километре от зоны, в поселке вольнонаемных, и Катя ходила к ним не только за бельем, но и прибраться, так что вдобавок ее через месяц расконвоировали.

После тюрьмы и следствия Кострищево было настоящим раем, и скоро она почувствовала, что приходит в себя. Катя говорила тетке, что жизнь в лагере была спокойной, на ее старательность, аккуратность не жаловались, и на доставшееся Кате место никто не посягал. Она стирала на речке белье, гладила его, убиралась в доме, и ничего не мешало ей думать, например, о Костике и Феогносте, вспоминать их и о них молится.

Кстати, иногда по церковным каналам отрывочные сведения о Феогносте до нее в самом деле доходили. Сначала он был в лагере под Семипалатинском (она тогда еще жила в Ленинграде), и там ему пришлось очень худо. В первый же день блатные его избили, отняли одежду, но на этом беды не кончились. В декабре, голодный, почти раздетый, Феогност отказался идти на работу и один, а затем второй раз, попал в карцер. Третьего срока в карцере он бы не выдержал, к счастью, через гулаговского медицинского начальника его с немалым трудом удалось перевести в Томскую тюремную психиатрическую больницу. В Томске, особенно если равнять с лагерем, ему было неплохо. Если на воле он не находил себе места, видя, что вот, прошел еще один день, а он для Христа ничего не сделал, то в тюрьме, даже без юродства, все было близко к правильному. Здесь он принимал мучения во имя Христа, и значит, своими слабыми силами, как мог, ему служил. В Томске он много работал, писал, и Катя, прожив с ним бок о бок столько лет, даже на расстоянии, даже его не видя, чувствовала, что сейчас ему лучше, чем было в последние месяцы перед арестом. И она была за него рада, и когда молилась, не забывала поблагодарить Господа и за то, что Феогност жив, и за то, что ему вышло облегчение.

Еще больше она волновалась за Костика. Но и тут вроде бы было неплохо. Квартиру пока, к счастью, не конфисковали, и кума, переселившись в Ленинград, честно ухаживала за ребенком. Кате она регулярно писала длинные, подробные письма. Имея возможность выходить за пределы лагеря, Катя быстро сошлась с одной очень хорошей женщиной, вдовой умершего несколько лет назад местного священника, и кума писала на ее имя. И Катя тоже чуть не каждый день писала в Ленинград. Она знала, как Костик ест и как спит, какими болезнями болеет, иногда у нее было ощущение, что он настолько близко, что она протянет руку и до него дотронется.

Так продолжалось полтора года, а дальше родственница, сначала робко, а потом все с большим напором стала жаловаться на здоровье, на то, что с Костиком ей тяжело. Сколько сил он от нее требует, а у нее их мало и с каждым днем меньше и меньше.

Долго Катя думала, что та просто устала ходить за чужим ребенком и хочет эту ношу со своих плеч снять. Чего-то подобного она ждала, однако не особенно опасалась, знала, что кума – человек нерешительный: стоит надавить, она, пусть и без охоты, тянуть лямку будет. Но месяцем позже та написала про врачей, которые говорят, что, по-видимому, ей опять придется лечь в больницу, и Катя вдруг поняла, что дело плохо. Несколько лет назад у кумы вырезали рак груди, казалось, операция прошла хорошо, во всяком случае врачи тогда сказали, что она здорова, опухоль удалена и больше опасности нет. И вот теперь, судя по всему, рецидив.

Скоро ее и вправду положили в хирургию, Кате уже оттуда она написала, что с Костиком пока будет жить его старая кормилица, но уговорить ее удалось лишь на три недели. Катя понимала, что даже если операция пройдет успешно, кума раньше чем через два месяца не оправится. Не зная, что делать, она стала писать прихожанам Феогноста, всем, кого помнила, умоляя помочь, хотя бы на время взять к себе мальчика, но тут же от родственницы пришло новое письмо, что и вторая операция прошла успешно, для нее совсем легко, она чувствует себя настолько хорошо, что ее сразу выписали. Это был конец: так быстро прийти в себя она никак не могла, значит, ее разрезали и, увидев, что опухоль неоперабельна, ничего делать не стали, зашили и отпустили домой.

Получилось, что куме осталось жить считанные месяцы. Дальше у Костика один путь – детдом, ей же, Кате, сидеть в лагере еще целых восемь лет и помочь ему она ничем не может. Правда, оставалась последняя надежда – эти самые письма. Они с Феогностом знали многих, и теперь, обратившись к каждому, кого она знала, моля взять мальчика, Катя верила, что хоть кто-нибудь во имя Христа согласится. Но, очевидно, круг близких им людей поредел, большинство, включая и ее сестру Нату, не ответили, те же, кто отозвался, написали, что сами отчаянно бедствуют, если бы это был ее ребенок или ребенок отца Феогноста, может, они и исхитрились бы, а раз он чужой, вдобавок сын настоящего шпиона, помочь они не в состоянии, пускай она их извинит.

Между тем кума опять начала жаловаться, что чувствует себя плохо, в груди, и не только, возобновились боли, ей колют сильные лекарства, но помогают они не надолго. Потом она замолчала, не ответила на три кряду Катиных письма, а после четвертого написала то, чего Катя больше всего боялась, – врачи дали понять, что жить ей осталось максимум полгода. Еще в письме было, что найти себе подмену у нее не получается – пыталась уже не раз. Может быть, что-то есть у Кати. Катя тогда написала по второму кругу, везде, где был малейший шанс, но снова никто не согласился. Чуть не у каждого близкие или были расстреляны, или сидели по лагерям, многие подголадывали, в этих обстоятельствах просить взять к себе лишний рот, наверное, было неправильно. Катя же все никак не могла смириться и писала, писала людям, которые когда-то сами предлагали ей с Феогностом поддержку, деньги, свой дом, а сейчас, когда ей действительно понадобилась помощь, ушли в кусты.

Она день за днем пыталась что-то придумать, найти выход, а времени оставалось меньше и меньше, время теперь уходило очень быстро, и она уже начала ждать телеграммы из Ленинграда, что родственницы на свете больше нет – вчера, второго, третьего дня, она скончалась. Но Катя торопила события, кума, слава Богу, пока была жива.

По внешности ничего не изменилось, Катя так же аккуратно, как и раньше, обстирывала лагерное начальство и убиралась в их домах, по-прежнему была со всеми приветлива, но внутри нее беспрерывно работал метроном, час за часом отсчитывая, сколько осталось Костику до полного сиротства и детского дома.

От этого бесконечного тиканья она буквально сходила с ума, и чтобы хоть немного отвлечься, начинала представлять себе, как в последний момент что-то Костика спасает. Например, происходит чудо, метастазы у родственницы рассасываются и она выздоравливает, или объявляют амнистию по случаю пятнадцатилетия революции, и ее, Катю, когда кума уже при смерти, отпускают. На скором поезде она едет в Ленинград и успевает попрощаться с родственницей, а затем достойно ее похоронить. А то сам Костик, будто настоящий разведчик, спрятавшись в поезде под лавкой, за чемоданами, добирается до Хельсинки, или он, тоже сам, ночью лесом переходит границу около Куоккалы – там однажды все четверо, Коля, Федя, Ната и она, в 1912 году провели на даче целый месяц. В конце же концов Костик попадает в Париж, к родителям.

Но, видно, фантазии помогали мало, надолго отвлечься не удавалось, затем снова принимался тикать метроном, и снова она знала, что время идет и идет, а она для Костика, сыночка своего единственного, ничего не сделала. Судя по всему, это напряжение она однажды не выдержала и впала в какое-то странное состояние, напоминающее полузабытье. Наша с тобой тетка, Аня, говорила мне, что по тому, как Катя рассказывала, было видно, что она и сама многое, что тогда было с ней в лагере, помнит, и все равно ей не верится, что она могла себя так вести, так говорить, оттого она и ссылается на других, передает их словами. Действительно, истории необычны, хотя Катю в них узнаешь. Перед нами Катя, в которой перебродило то, что она слышала от Феогноста, читала в Колиных письмах, и, конечно, все, что было связано с Костиком.

Незадолго до описываемых событий в лагерной больнице сменился врач, нового звали Марк Соломонович Фейгин. Фейгин был добрый, порядочный человек, и Катя с ним, как и с его предшественником, быстро сдружилась. Последний факт важен, потому что Катя еще с тех пор, когда работала в больнице санитаркой, здесь же и ночевала. В палате для выздоравливающих у нее была своя койка. И вот однажды во время обхода Фейгин видит, что с Катей плохо. Она лежит на кровати и буквально корчится от боли. Он подходит, садится рядом на табурет, кладет на ее живот руку. Живот острый, и колики настолько сильные, что Катя то делается совсем белой, то наоборот, покрывается испариной. Ощущение, что еще чуть-чуть – и она отдаст Богу душу. Постепенно ее немного отпускает. Прощупывание живота Фейгин пока не закончил, но склоняется к тому, что ничего страшного нет: «Что с вами, тетя Катя, – говорит он, – уж не грибками ли объелись?» Тяжело вздыхая, Катя отвечает: «Это, Марк Соломоныч, не грибки, беременная я». Фейгин удивляется: «Как же вы, тетя Катя, беременная, когда давеча говорили мне, что девушка, что Христова невеста. Хоть и не в монастыре жили, чистая в гроб ляжете». – «То вчера было, Марк Соломоныч, – отвечает Катя, – а сегодня, поди, я уже на сносях, вот-вот рожу. Вишь, как они во мне дерутся, так и норовят друг дружку прикончить, все равно, будто Каин с Авелем». – «Кто ж там дерется?» – спрашивает Фейгин. «А то не знаешь, кто: христиане да евреи твои Бога не поделили, кто Ему милее, чью жертву Он принял, а чью нет, – отвечает Катя и задумчиво добавляет, – и зачем мне все это?»

У той же истории был другой вариант. На вопрос Фейгина, чего не поделили в ее утробе евреи и христиане, Катя отвечает: «Да были у Господа евреи, а Ему что-то мало показалось, вот Он из камней новых сынов Авраамовых себе и наделал. Но прежние их не признали, говорят: и не евреи они вовсе. Теперь дерутся, а мне мука».

Следующая история. Фейгина зовут в палату, по которой из угла в угол во весь дух, будто хлыстовка, бегает Катя, и унять ее никак не получается. Фейгин громко спрашивает: «Что здесь происходит?» Катя, все так же на бегу, охотно объясняет: «Да это не я, это брат мой, Феогност, в юродивые побежал». – «Почему?» – удивляется Фейгин. «Да как же, – отвечает, вконец запыхавшаяся Катя, – чекистов попужался и побежал, а до него брат его, Коля, тоже чекистов попужался и во Владивосток побежал». Подобных рассказов насчитывалось десятка полтора, и они были приступом, подготовкой к главному.

В километре от лагеря протекала чистая горная речушка, называвшаяся Симонов ручей, в ней с мостков Катя и стирала белье. Там же, на берегу, была очень красивая березовая роща, а рядом молоденький ельничек, в августе, после дождя, если успеть сюда первым, за полчаса можно было набрать пару корзинок отличных боровиков. В наследство от матери Кате достались три старые, чуть ли не византийского письма иконки: Девы Марии, Ильи-пророка и Николая-угодника. Катя очень ими дорожила, везде возила с собой и, если получалось, каждый вечер перед ними молилась. После ее ареста в ленинградской квартире, где она жила вместе с Костиком, был обыск, и образа пропали.

Об этой потере Катя много сокрушалась, и уже здесь, на Алтае, ее приятельница, жена священника, подарила ей три других образка, тоже Девы Марии, Ильи-пророка и Николая-угодника, правда, совсем простенькие, бумажные. И вот, прежде чем идти относить чистое белье, Катя на одну из елочек, словно украшая ее к Рождеству, вешала свои иконки и, встав на колени, начинала молиться. Очевидно, по примеру Феогноста, с тех пор как узнала, что родственница смертельно больна и жить ей осталось месяцы, Катя молилась вслух, но отдавала ли она себе в этом отчет – неизвестно. К святым покровителям она обращалась довольно громко, и скоро и в деревне, и в поселке вольнонаемных, и даже в лагере о ее молитвах сделалось хорошо известно. На зоне о них немало судачили.

У Кати давно было ощущение, что просить Бога больше ни о чем не надо, Он обо всем знает, если же не помогает ни ей, ни другим, значит, на то есть причина. Обращаться надо не к Нему. Так что Богу Катя молилась редко, предпочитала Деву Марию. Она говорила ей: «Матерь Божья, у меня приговор десять лет лагерей, а в Ленинграде ребеночек, Костик, разве он без меня столько выживет? Десять лет – это чересчур много, я не согласна. Матерь Божья, Дева Мария, миленькая, сколько я тебя целовала, сколько акафистов прочла и свечек поставила: что тебе стоит, возьми себе два с половиной года, и мне меньше будет». То же самое она день за днем повторяла Святому Угодничку Божьему Николаю и пророку Илье.

И вот, незадолго перед тем, как со дня Катиного ареста должно было минуть два с половиной года, утром к ней в палату вбегает санитарка, крича: «Катя, Катя, иди скорее в контору, тебя освобождают!» Катя ничего не понимает, потому что не подавала заявлений ни о пересмотре дела, ни о досрочном освобождении, ни о помиловании. Но в конторе оказывается, что все точно, срок ее и вправду сокращен до двух с половиной лет. Причем Кате выдают настоящий паспорт даже без минуса, и она прямо сейчас может свободно вернуться к Костику в Ленинград. Через день она уезжает и, как и мечтала, успевает застать родственницу живой.

Когда наша тетка, Аня, рассказывала, мне про Катин лагерь, я ей говорил: история, конечно, во всех смыслах замечательная, но разве она имеет отношение к Феогносту? Чудо-то совершено ради Кати и Костика. Тетка мне: я Кате задала тот же вопрос, и она мне сказала вот что: «И я так думала, что ради меня и Костика. Но ведь Костика я не уберегла. Эвакуироваться из Ленинграда мы не успели, и в 1942 году, в декабре, я его схоронила. А в 1946-м поехала в Семипалатинск, Феогност там отбывал ссылку, и первое, что он мне сказал, когда мы с вокзала пришли домой: „Спасибо, что ничего не расплескала, в целости довезла“. Я сначала не поняла, о чем он, потому что, что со мной было в лагере, ни ему, вообще никому не писала. Он, очевидно, заметил, что я смутилась, и пояснил: „Я об Алтае“». Скоро у него, говорила Катя тетке, и вправду все наладилось – что он просил, Бог ему дал.

Аня, милая моя девочка, я тебе не писал почти месяц, был болен, температурил и из своей сторожки не выходил. Почти не был и на могиле отца. Сейчас я уже здоров, только ослаб, хожу, а ноги заплетаются. Но это не беда, на свежем воздухе приду в себя быстро. Вдобавок не за горами весна будет на чем погреться. За месяц, что сидел дома, я прилично продвинулся. Очень удобно, когда материалы под рукой и не надо, высунув язык, бегать за ними по городу. У меня немало новостей, касающихся и Кати, и Наты, и Феогноста с Колей, да и не только их – увидишь сама. В письме, что я послал прямо перед болезнью, было, что Феогност при помощи Кати стал наконец тем юродивым, каким застал его и я. Не знаю, устроил ли рассказ мою дочь, я старался, но не забывай: три четверти – не из первых рук, а пересказ Кати тетке, тетки – мне, а мной уже тебе. Каждый, конечно, что-то добавил, подогнал к картинке, которая казалась ему правильной, но, в общем, искажений не много.

Меня Катина история поразила. Я раньше, еще со времен встречи с Колей, не сомневался, что линия раздела между ним и Феогностом, противостояние его и брата – ключ, универсальная отмычка. Они были слишком разными и так же по-разному смотрели на то, что надо делать, чтобы спасти страну, воскресить Лазаря. Коля долго надеялся, что их с Феогностом усилия удастся соединить, согласовать. Год за годом он писал свои письма, хотя Феогност никак его не поощрял. Но Коля продолжал надеяться, и прошло много лет и много событий, прежде чем он отступил. Теперь же насчет Коли и Феогноста я многое пересматриваю. В частности, благодаря твоему последнему письму. Еще раз хочу сказать: ты у меня большая умница и видишь то, что совсем не на поверхности. Может быть, ты права и насчет Наты с Катей. С этим даже кое-чем тебе помогу. Но по порядку.

Повторяю, в твоих догадках явно что-то есть. Ната, будто сирена, ведущая за собой Колю, Феогноста и чекиста (что они при первой возможности готовы перегрызть друг другу горло, ты ведь не споришь), и на другом берегу кроткая Катя, к которой, чтобы уравнять шансы, пришли на помощь Дева Мария, Илья-пророк и Николай-угодник. Похоже, что так и было. Кстати, судя по Колиным письмам, он очень рано, а откуда – непонятно, узнал, что Дева Мария и ее спутники на земле, но это его знание всегда на шаг – на два от них отставало, по-другому было бы никому не спастись.

Ровно через два месяца после освобождения Кати он написал Феогносту в Томскую тюремную больницу восторженное письмо, где говорил, что скоро, очень скоро на землю явится Христос и спасет человеческий род. Предтечи Его уже на земле. Вообще век человеческих мучений кончается, чаша испита до дна. Ничего больше в первом письме не было, кроме разве что бездны хвастовства, что он, Коля, – человек не церковный и от Бога далекий, – посвящен, а Феогност, наместник Господа на земле, – нет. В этом Коля видел свидетельство собственной правоты и правоты пути, который он выбрал. Дальше был полугодовой перерыв, он и раньше, с самого дня, когда Феогност был арестован, ему не писал, теперь снова замолчал, а потом вдруг письма в Томск пошли косяком. За два года больше сотни истеричных посланий, ни на одно из которых Феогност не ответил. Хотя многие и сохранил. Связку Колиных писем я частью прочитал, но в основном, конечно, просмотрел, уж больно сумбурными они мне показались. Однако в связи с твоими догадками я к Колиным письмам вернулся по второму кругу, причем на сей раз читал внимательно, о чем не жалею.

Что же у меня получилось? Первое, Анечка, заметь для себя, что Колина мысль сильно скачет, и по отдельности любое письмо кажется написанным или в бреду, или сумасшедшим, только если, словно при мультипликации, свести их вместе, понятна суть. Исходное положение: Коля знает про Деву Марию, Николая-угодника и Илью-пророка, знает, что они на земле, но отнюдь не про лагерь, в котором они отбывают срок (это очень важно), и не сомневается, что в самое ближайшее время, следом за ними, придет Спаситель. А если так, значит, все, что было в последние пятнадцать лет: и революция, и Гражданская война, коллективизация, голод в Поволжье и на Украине, сотни тысяч расстрелянных и вдесятеро больше сидящих по тюрьмам и лагерям, перечислять можно бесконечно, – правильно, необходимо, иначе мы бы ждали Христа еще тысячи и тысячи лет.

Здесь Господь смотрится не слишком хорошо, получается, что Ему нужны страдания человека, Он как бы их заказчик, и Коля в свой час не забудет выставить Ему счет, но сегодня он печалится о другом, Коля пишет про несчастных, занятых бесконечным самоистреблением людей, которых во что бы то ни стало надо примирить, вновь собрать в народ, а то Христу не к кому будет прийти. Следовательно, он, Коля, прав, Господь одобрил его путь, принял его жертву, потому что она и в самом деле – телец без изъяна. Феогност отвернулся от собственного народа, счел, что он обезумел, Коля же любил и сострадал народу, какой он есть, и Господь его поддержал. В награду ему и дано теперь знать о Деве Марии, хвастается он Феогносту.

Одно Колю немного смущает, где Матерь Божья, ему неизвестно, но это так, маленькое облачко, вообще же день совсем ясный, – он тут же заверяет Феогноста, что у нас от «органов» не укроется никто и нигде. Надо будет – найдут. В доказательство Коля рассказывает о своем соседе по коммунальной квартире – красном подпольщике, об учете и контроле, который он наладил. Позже, Анечка, я к подпольщику еще вернусь.

О том, где и как искать Деву Марию, конечно, не вся сотня писем, на первый план эта тема выйдет лишь в конце, когда Коля заподозрит, что что-то не вытанцовывается. Пока же он спокоен, считает, что Дева Мария, Илья-пророк и Николай-угодник, сойдя с небес на землю и увидев, что у нас тут творится, без колебаний скажут Христу, что медлить, откладывать Свое второе пришествие больше нельзя. В этом Коля не сомневается и объясняет, растолковывает Феогносту, почему. Многое из того, что Коля слал в Томск, взято из его же собственных писем Нате, но если тогда он писал подробно, обстоятельно, не забывая ни о логике, ни о доказательствах, то в письмах Феогносту – сплошная свистопляска. Впрочем, с помощью писем к Нате разобраться можно.

Итак, почему он, Коля, оказался прав перед Богом, а Феогност нет? Во-первых, Коля вслед за Федоровым утверждает, что наше время – то, о котором Христос говорил, что вы будете делать, что Я, и еще больше Меня будете делать. Правда, в отличие от Федорова, воскрешение он в виду не имеет, иначе зачем вообще тогда Христос. Он пишет, что революция и Гражданская война – настоящий потоп, но Бог тут ни при чем, в жажде очиститься его наслал на себя сам избранный народ Божий. Почему наслал? По двум причинам: во-первых, мы пережили страшный нравственный скачок, поняли, что вся наша прошлая жизнь замешена на зле и лжи. Зло в каждой ее поре, и исправить ничего нельзя, надо ломать до основания, само основание тоже ломать, чтобы от прежнего и следов не осталось.

Повторяя кусок письма к Нате, он объясняет Феогносту значение арамейского слова «потоп»: в Бытии, пишет он, недаром сказано, что Господь наслал на землю потоп вод, потому что собственно потоп – нечто вроде селя. Гигантская масса грязи, камней, воды, сойдя с гор, проносится по долине, уничтожая все, что встретится ей на пути. Погибли люди, разрушены селения и дороги, будто ножом срезаны поля, а деревья с корнем вырваны из земли и переломаны в мелкие щепки. Те обломки, что остались, никак друг с другом не связаны, в них нет ни смысла, ни памяти, вообще ничего нет. Когда через десятилетия в долине снова кто-то начнет селиться, пасти свой скот, строить дома и мосты, разбивать сады, это будет другой народ и другая жизнь, ничем с прежней не связанная. Большевики поют: «Мы наш, мы новый мир построим», подобное возможно, лишь когда от прошлого ничего не осталось, когда оно не мешает.

Коля не раз пишет Феогносту и об Аврааме. Опять цитаты из писем жене. При сотворении мира Господь заповедал всему живому приносить семя по роду его, а когда заповедь была нарушена и ангелы стали входить к дочерям человеческим, наслал на землю потоп вод. Дальше, убедившись, что человека, какой он есть, исправить нельзя, Господь решает создать избранный народ и Свою же заповедь если и не нарушает, то обходит. Много раз Он обещает Аврааму сына от Сарры, но дает его лишь тогда, когда обыкновенное женское у нее прекратилось и по природным законам зачать она уже не может. В одежде путника приходит Он к Аврааму и снова говорит, что жена его Сарра скоро родит сына, Сарра в ответ смеется, и это первый и последний случай в человеческой истории, когда неверие Богу есть благо. Неверие Сарры означает, что сын, которого она родит, не будет продолжением предков ее и Авраама, тех предков, которые испокон века молились чужим богам о благополучии своего рода, о плодовитости жен, стад, полей, а будет сыном чуда Господня.

То же и у большевиков, пишет Коля: дети врагов народа, дети предателей, изменников, заклятых ненавистников советской власти после ареста родителей попадают в детдома и интернаты и там вырастают настоящими советскими патриотами, готовыми к беспощадной борьбе со всеми, кто встал на пути у новой жизни. Из их воспитанников, например из тех, кто учится в знаменитой школе Макаренко, выходят преданнейшие защитники партии – чекисты и красные комиссары.

Похожие мысли разбросаны по десяткам Колиных писем, и, повторяю, Анечка, если бы прежде многое я не читал в посланиях к Нате, я бы не разобрался. Посему не ручаюсь, что и Феогност Колю хорошо понимал. Впрочем, среди хаотичных взвинченных посланий встречаются исключения. В частности, в одном из писем Коля, имея в виду вышесказанное, пишет, что по еврейской традиции Господь год потопа никогда не включал в общий счет лет от сотворения мира, наверное, потому, что то был год смерти, год перерыва в естественном ходе жизни, как он был установлен в первые семь дней творения. Дальше он пишет, что таким же перерывом была и революция.

Между тем время идет, срок, который Матерь Божья досиживает в лагере вместо Кати, подходит к концу, а Христа нет и нет, и Коля начинает нервничать. Его последние письма к Феогносту полны истерики. 23 декабря 1934 года он снова вспоминает о своем соседе, «красном» подпольщике, и пишет, что подобный учет и контроль ГПУ наладило везде, от Ленинграда до Владивостока, от Норильска до Кушки, и продолжает: все схвачено, все «под колпаком», полстраны стукачи, каждый телефонный разговор прослушивается, каждое письмо перлюстрируется, в любом доме, в любом подъезде и квартире, у «органов» есть свой человек. Стоит появиться кому-то чужому, чекисты сразу о нем узнают, мышь не прошмыгнет, не то что трое взрослых людей, – заключает он, имея в виду Деву Марию и ее спутников.

Но Христа по-прежнему нет, и Коле в голову приходит страшная мысль, что, может быть, Его и вообще не будет. Те трое, которым молилась Катя, вернувшись на небо, скажут, что род людской, еще не готов отстать от зла, потому и не готов к спасению. Сама возможность этого повергает его в ужас. В послании к Феогносту он теперь совсем уж взвинченно обсуждает, что именно мы, весь народ, должны сделать, чтобы Дева Мария сказала Христу, что больше ждать нельзя. Недавно он не сомневался, что необходимое сделано, здесь же, чтобы избавиться от последних сомнений, Коля по второму кругу разбирает всю нашу жизнь. Только куда тщательнее. Шаг за шагом он описывает саморезню избранного народа – Гражданскую войну, людоедство во время голода в Поволжье, изобретение последних лет – процессы, где обвиняемые, как один, каются, оговаривая себя и близких, отказы детей от арестованных родителей, – и с прежним ликованием заключает, что это как раз то, что нужно, чтобы Господь пришел на землю и спас Свой народ. Казни священников и разрушение церквей кажутся ему достойным завершением картины. Все перечисленное, пишет он Феогносту, и по отдельности, и вместе, явное свидетельство, что человеческий род, и в первую очередь русский народ, ждать уже не может. Чаша переполнилась, и он готов на все, только бы заставить Господа скорее прийти на землю. Дальше Коля подводит итог. Он не изменился. Коля пишет: тактика, в которой в 1917 году я и сам сомневался, боялся, что в результате Господь лишь отвернется от своего народа, – сработала. Большевики оказались правы, то, что они делали, необходимо. Иначе Господу было не объяснить, что Его Второе пришествие нельзя дальше откладывать, нельзя медлить, надо идти и спасать.

В нескольких письмах подряд Коля снова и снова восторгается большевиками, их смелостью, их решительностью и расчетом. Ведь на все, пишет он, надо было не побояться пойти, и должно было хватить куража, чтобы не остановиться на полдороге. И вот он это Феогносту объясняет и тут же упрекает: потому что Бог – его, Феогноста Бог, и в Нем, а не в ком другом, оказалось так мало жалости, так мало сострадания к людям, что понадобилась революция. У Коли совершенно определенно выходит, что именно Бог вынудил и вынуждает большевиков творить зло. Никаким другим способом убедить Его не получается.

Такова вторая Колина попытка обвинить Бога, но и она – подступ к главной, о которой речь впереди. Пока же Коля дает понять Феогносту, что в том зле, которое совершено на земле за последние полтора десятка лет, есть вина Христа, причем вина серьезная. С Его всезнанием и всеведением давно можно было понять, куда идет и как далеко зайдет дело. Тем более что новая власть не просто пришла пограбить, она тоже мечтает о торжестве духа над плотью, значит, христианству родственна. Может, и неправильно понятому, но она оттуда, растет из того же корня.

Несмотря на все это, Коля продолжает верить, что конец будет благополучным. Он думает, что Дева Мария колеблется, не может ни на что решиться, и считает это нелепостью. Достаточно, пишет он Феогносту, ей и ее спутникам честно показать нашу жизнь, и сомнений не останется. Но чтобы ее показать, и Деву Марию, и Илью-пророка, и Николая-угодника раньше надо найти, а где троица святых, Коля по-прежнему не знает и теперь начинает намекать Феогносту, что если он как непосредственный представитель Христа на земле в силах помочь, подсказать самому Коле или «органам» (кому конкретно – не важно), где Матерь Божья, медлить ему не стоит. Власть подобную услугу оценит. Не то чтобы в ней была нужда, – он тут же дает задний ход, – горячку никто не порет, ясно, что страданий, мук, бед и без того достаточно, чтобы Христос пришел, но Ему нужно время. Дева Мария ходит по земле со своими спутниками: смотрит и, что видит, докладывает наверх, Богу, как чекисты – Сталину. Христос же не спешит принимать решение: прежде он должен точно знать все и про всех. Христос, конечно, прав, писал Коля Феогносту, вербуя его в союзники, но муки-то длятся, длятся, и народ жалко.

Однако Феогност не отзывался, история стала попахивать обыкновенным саботажем, как раз таким, каким занимались недавно разоблаченные старые спецы на шахтах Донбасса, и тогда Коля решает пугнуть Феогноста поосновательнее. Кто знает, вдруг будет польза. Коля пишет ему, что с новой властью подобные финты не проходят. У буржуазных спецов не прошли, тем более у Матери Божьей не пройдут. Их всех троих, в каком бы скиту они ни хоронились, почему-то Коля придумал, что они укрываются у старообрядцев, – быстро, очень быстро разыщут. Очевидно, свою наводку он тогда дал и чекистам – десятки скитов были разорены, сотни староверов арестованы, однако найти никого не удалось. Кстати, во время староверческих арестов Коля свел знакомство с одним занятным монахом-старообрядцем, о котором, Анечка, позже я тебе напишу.

После неудачи со староверами «органы» взялись за «дело Девы Марии» – это его кодовое название – вплотную, и по приказу сожителя Наты Спирина в стране начался общий шмон, Коля же совсем распсиховался. Затяжка его буквально бесила. Он не понимал ее причины. То ему казалось, что ленятся и халтурят «органы», то поражала безмерная холодность, безразличие Господа к человеческим страданиям.

Лагерный срок у Девы Марии и ее спутников убывал, словно в песочных часах, сидеть им оставалось меньше двух месяцев, когда Коля начал писать Феогносту, что лишь только их троих поймают, у чекистов будут разные способы убедить Господа поспешить, если Он еще ничего не понял. Ему, Феогносту, может быть, пока везло, и он не знает всего, что умеют «органы», так Коля хочет его заверить – они многое умеют. Они из любого выбьют, что им надо, тем более из женщины. Римляне по сравнению с ними дети. Если бы тогда на месте римлян были чекисты, Христос вряд ли бы воскрес. В общем, для самой же Матери Божьей будет лучше, если она сразу сделает, чего от нее ждут, перестанет тянуть резину. Крови и без нее чересчур много, лишняя никому не нужна.

Но угрозы ничего не дают, и в голове у Коли, который к тому времени, по-моему, уже мало что соображает от ужаса, что революция может оказаться напрасной, снова что-то поворачивается. Хотя Спирин не раз его заверял, что церковь «под колпаком» и там о скором приходе Христа никто ничего не слышал, – он ручается головой, – Коля больше не сомневается, что то, что они ищут, Феогносту известно. Теперь Коля и не думает ему угрожать, наоборот, униженно просит, молит, убеждает, что для всех живущих и живших, от первого до последнего, жизнь на земле – мучение, и люди ждут одного, об одном мечтают, чтобы пытка наконец кончилась и каждому было воздано по его грехам.

Какие бы разные цели ни преследовали Феогност, он, Коля, и чекисты, здесь их интересы сходятся. Христа страстно ждут все. День ото дня Колины письма делались более и более жалкими, однако Феогност по-прежнему не отвечал. А потом переписка разом оборвалась.

Не знаю, Анечка, может, и случайно, но последнее письмо ушло точно в день, когда у Девы Марии, Николая-угодника и Ильи-пророка кончился срок и они вышли на свободу. Вряд ли все же это простое совпадение. Скорее, Коле опять откуда-то стало известно, что Матери Божьей на земле уже нет и писать Феогносту больше не о чем. Правда, тремя месяцами позднее Феогност получил от Коли еще одно письмо, но оно другого рода. Ниже, Анечка, я тебе его изложу, но прежде опять необходима вставка.

Тебе известно, что Коля Кульбарсов симпатии у меня никогда не вызывал, однако то, что ты сейчас услышишь, ставит в тупик. Я даже не понимаю, как к этому относиться. Но начну по порядку. При разборке архива, который после Коли остался в Москве, а потом попал сюда, в Рузу, я однажды наткнулся на письмо Ольги Сергеевны Вздоховой, адресованное Нине Петровне Лемниковой; ни о той, ни о другой я раньше ничего не слышал. Две страницы в нем были посвящены Коле и Нате, непосредственно их венчанию в церкви Сергия Радонежского, что в Хамовниках, и началу Колиного похода из Москвы во Владивосток. Все было описано очень красиво и романтично. Сначала само венчание, во время которого невеста была одета, хоть и с поправкой на еще идущую Гражданскую войну, но в общем и целом, как полагается: была и фата, и белое платье, белые же «лодочки» и перчатки по локоть. Даже, несмотря на то, что венчались они в первых числах марта – везде еще лежал снег, – свежие цветы.

Другое дело – жених. Коля, отвечая священнику, что готов взять рабу Божью Наталью в жены, всегда любить ее, заботиться о ней и ее защищать, имел на ногах швейцарские горные ботинки, выше казацкие кавалерийские галифе и ватник, а поверх него красноармейскую шинель нового образца. Однако, писала Ольга, несмотря на такой шутовской костюм у жениха, венчание прошло торжественно, и друзей, пришедших их поздравить прямо в церковь, по нынешним временам тоже оказалось немало, десятка полтора, если не больше. Когда церемония окончилась, молодые вышли из храма, и здесь началось самое интересное: Коля и Ната прямо на паперти стали прощаться. Они обнялись, поцеловались и дальше оба перед надвратной иконой поклялись хранить себя в чистоте и воздержании четыре года, пока Коля, спасая Россию, не дойдет до Владивостока и не вернется обратно.

После этого, как и принято, провожая в долгую дорогу, Ната трижды перекрестила мужа, Коля закинул за спину небольшой солдатский мешок, и вот, когда он уже сошел с паперти, прибежал незнакомый человек, оказавшийся Колиным тренером по конькобежному спорту и давним другом. Он опоздал на бракосочетание, потому что готовил для Коли свадебный подарок, а именно: толстую пачку только что отпечатанных в две краски листовок, где говорилось, что Колин пеший поход от Москвы до Владивостока организуется Объединенным московским союзом конькобежцев и велосипедистов-любителей в ознаменование пятилетия Октябрьской революции. Поход имеет огромное агитационно-пропагандистское значение, в связи с чем союз обращается ко всем местным органам власти с просьбой оказывать члену союза и призеру многих соревнований Николаю Кульбарсову возможное содействие, в частности, предоставлять ему кров и пищу.

Коля поначалу брать пачку не хотел, но тренер убедил его, что листовки необходимы. Они мандат, без которого он дальше Малоярославца никогда не доберется, и Коля не стал спорить, засунул их в вещмешок. Ната, больше не таясь, плакала, они с Колей отошли в сторону, опять она его трижды перекрестила, и Коля зашагал по Малой Полянке к Калужской и дальше, в сторону Заставы.

Согласись, Аня, история звучит и красиво, и достоверно, попробуй выдумать столько деталей, в общем, я никогда бы не усомнился в ее подлинности, если бы из собственных писем Коли не знал, что после венчания он в их квартире на Полянке прожил с Натой почти год. Оттуда, а отнюдь не с церковной паперти Коля и ушел во Владивосток, оставив жену на четвертом месяце беременности. А спустя еще шесть месяцев Ната благополучно разрешилась здоровой, хорошей девочкой, законной Колиной дочкой, которая при крещении была наречена Ксенией. Естественно, что Коля к письму Вздоховой отношения не имеет, в вину ему я ничего не ставлю, лишь удивляюсь, как легко рождаются легенды.

Однако цитировал я Вздохову не случайно – здесь впервые возникает Нина Лемникова, которая скоро нам очень понадобится. В Колином архиве сохранилось несколько десятков писем Наты к Нине Лемниковой и наоборот. Все они по-женски обстоятельны, и полгода назад выборочно их просмотрев, я решил, что они не для первой очереди, но и тут ошибся. После повторного прочтения переписки Нины и Наты напрашиваются два вывода: первый – нельзя читать письма главных действующих лиц, ничего или почти ничего не зная об их адресатах, того, что они сами о себе пишут, мало. Жизнь человека – единственный честный комментарий к его письмам, без нее немногое понятно. И другой камень в собственный огород: письма надо читать подряд, обращая внимание на даты, адреса – словом, не пролистывать, а стараться разобраться, и что хотят сказать, и о чем умолчать. Я же все это пропустил и не скоро понял, что за сюрприз мне приготовлен.

Первое письмо Нины Лемниковой дошло до Наты 20 августа 1921 года, и отправлено оно было, судя по штемпелю, из Иркутска. В Гражданскую войну родители Нины, по-видимому, были как-то связаны с Колчаком, и, когда Иркутск вновь заняли красные, всем им пришлось несладко. Иркутские письма чрезвычайно тяжелые – ниже одно из них я приведу – там много намеков на то, что ей пришлось пережить, и настоящая мольба помочь выбраться из Сибири. Последнее связано вот с чем. На Высших женских курсах Ната и Нина были ближайшими подругами, и теперь Ната не скрывала от Лемниковой, что в Москве с недавних пор у нее появился очень влиятельный покровитель – ясно, что она говорила о Спирине.

Лемникова пишет: «Милая, дорогая моя, два дня назад мне сказали, что ты жива, никуда не уехала, дали твой адрес, и теперь я могу тебе написать. Помнишь, Ната, как в Тамбове мы с тобой прощались у калитки, думали, что всего на две недели, дальше – Москва и наши курсы, а прошло между тем больше четырех лет. Избалованная, я узнала нужду, голод, узнала рабскую зависимость, власть сильных, злых, бесконечно гадких и ничтожных людей. Именно у них, падая от голода, я пошла просить кусок хлеба. Это не фраза и не фантазия прежней мечтательницы Нины, вечно делающей из мухи слона. Это, Ната, жизнь, это самая настоящая правда. Прошлую зиму я прожила в сторожке у железнодорожного переезда, после только что перенесенного сыпняка питалась пустым чаем да куском хлеба. Чтобы и оттуда, в стужу, не быть выгнанной на улицу, чтобы не отняли и хлеба, который я зарабатывала почти пятнадцатичасовым ежедневным трудом, я должна была сносить гнусные предложения. Немудрено, что я сломалась, что во мне все умерло, атрофировалось, и лишь на самом дне теплилась мысль, что на свете есть человек, который меня любит, с которым мы вместе столько мечтали о душевной близости, о детях, о совместной работе.

Я не знала, где он. Почти год мы не виделись, но потом встретились, причем случайно, на улице, и я поняла, что он такой же, как другие. Он сказал мне, что наши отношения в прошлом, и я ушла. Это была последняя капля.

Больше, Ната, сил у меня нет, и я не хочу жить. Когда Алеша меня оставил, я не умерла лишь потому, что есть мама, и ей я не в силах причинить горе.

Пойми, мысли о смерти – не малодушие. Ведь мы добиваем безнадежно раненую собаку, считаем это актом милосердия. Вот и я такая же безнадежно раненая. Нельзя жить, Ната, не веря. А я за эти годы не видела правды. Нельзя человеку быть одному. Нельзя никого не любить, а у меня и любовь оказалась ложью. Я мечтала иметь ребенка, была уверена, что в этом и смысл, и радость жизни, а теперь никого не хочу.

Ты, может быть, скажешь, что идет строительство нового мира, я не должна отчаиваться, будет у меня и любовь, и дети, и интересная, нужная людям работа. Работа у меня имеется и сейчас: как проклятая, днем и ночью перепечатываю протоколы допросов и приговоры. И я никуда не могу уйти, во-первых, потому что надо же что-нибудь есть, а здесь сравнительно хороший паек, а во-вторых, я „идеальная машинистка“, и меня не отпустят.

Ты, Ната, однажды сказала, что я ищу общества, шума, рассеянной жизни, оттого что у меня внутри громадная душевная пустота, такая, добавила ты, от которой люди стреляются. От общества я бы и сейчас не отказалась, но уже по другой причине, раз на раз не приходится, теперь душа у меня полна до краев. Я чересчур хорошо знаю и жизнь, и людей, и себя.

Пустоту, конечно, надо было заполнить, но, наверное, иначе. Может быть, время и сгладит, но пока я плохо верю, что сумею выкарабкаться.

А родители передают тебе большой привет. Папа стал стариком. Работает очень много и очень устает. Мама тоже страшно сдала, все делает сама, по-прежнему ради нас готова на какие угодно лишения.

До свидания. Твоя Нина».

Не думаю, Аня, что в письме много преувеличений, хотя позже Нинины послания звучали уже не столь безнадежно. В конце 1923 года Нате с помощью Ильи удалось добиться откомандирования Лемниковой в Москву. Она приехала в середине декабря, но жить сначала ей было негде, и она поселилась у Наты на Полянке. До марта они жили в квартире вчетвером: Ната, Нина Лемникова, Спирин и тогда еще Коля. Коля отнесся к появлению нового жильца спокойно, а Спирин, который и сам был на птичьих правах, буквально клокотал, чуть не ежедневно требовал от Наты, чтобы она выставила подругу.

Надо сказать, что Нина в общежитии была человеком нелегким, временами Ната сильно ею тяготилась, но о том, что Лемниковой хорошо бы указать на дверь, и слышать не хотела. Спирин нервничал по вполне понятным причинам. За зиму он почти убедил Колю, что его вот-вот должны арестовать и единственный шанс спастись – бежать, бежать как можно скорее. Причем так бежать, чтобы никому и в голову не пришло, что Коля до смерти напуган и хочет одного – где-нибудь затаиться. В итоге Коля начал готовиться к своему знаменитому пешему походу из Москвы во Владивосток.

Еще два-три года назад Коля объяснял Спирину, что вот у него есть идея, пройдя страну насквозь, попытаться убедить, умолить всех этих расколотых Гражданской войной, переполненных ненавистью людей простить друг друга и снова сойтись в народ. Спирин, услышав впервые Колин план, жестоко его высмеял, но с осени он вдруг стал говорить, что этот поход – то, что нужно. С одной стороны, Коля исчезнет из Москвы, где за ним давно и пристально следят, а с другой, поскольку проповедовать он собирается совершенно открыто, не таясь, за ним и дальше будут лишь наблюдать. Об аресте, пока он не дойдет до Владивостока и не станет ясен результат, речь даже не зайдет. Следовательно, четыре года передышки он, Спирин, ему гарантирует. В лучшем же случае, на что, кстати, немалые шансы, «органы» сочтут Колину деятельность полезной и нужной.

В общем, впереди у Спирина появилась реальная надежда остаться вдвоем с Натой, и от Лемниковой под боком, с ее бесконечными требованиями и истериками, он спешит избавиться. К счастью, связи у Спирина были, и к маю, убедившись, что на решительный разговор с подругой Ната не способна, он пристроил Лемникову на агитпароход, собиравшийся плавать по Каме чуть не до середины осени. На пароходе ехала небольшая театральная труппа и три десятка культпросветработников, которые должны были читать для местных жителей, в основном пермяков и коми, разные лекции: в частности, Нина, проучившаяся три года на Высших женских курсах, подготовила несколько лекций по санитарии. Во время первого же рейса у нее начался бурный роман с неким Вадимом, читавшим доклады о международном положении, но когда они вернулись в Пермь за углем, к ним присоединилась жена Вадима Лена. Откуда-то она уже знала об их связи, вдобавок все время была рядом – по распоряжению корабельного комиссара она была придана Лемниковой в качестве помощника – показывать с помощью фоноскопа наглядные материалы. Из Соликамска Нина писала Нате:

«Задним числом я хорошо понимаю, что ехать дальше с ними обоими было недопустимо. Лена и я просвещаем теперь пермяков на пару. Мне это чуднó. Может быть, виновата моя излишняя задерганность или еще что-нибудь, но я бы на ее месте не согласилась сейчас работать вместе. Здесь какая-то ненормальность. А так я рада, что ничего у нас с Вадимом не вышло. С моей стороны настоящего тоже, наверное, не было, просто я не могу скоро его забыть. Все же грустно, что я не нахожу в себе света, который был во время первого рейса. Тогда к нам обоим у меня было что-то теплое и ясное, а теперь одно удивление. Прибавь, что я вижу, что вела себя смешно. Зря, однако, я во всяких мучениях стараюсь видеть красоту. Я начинаю любить эти мучения за красоту, любить свои фантазии и, витая в облаках, не могу с ними расстаться. Получается глупость. Крепко тебя целую и давно жду твоего письма. Нина».

Спустя неделю она послала в Москву письмо, где было: «Во всем есть хорошая сторона. Во-первых, это мне еще один урок жизни; я сразу постарела лет на десять, однако взамен целая куча новых фантазий, снов, сказок, уж не знаю, как лучше выразиться. Я сейчас о Вадиме даже не думаю, но за то, что было, ему благодарна. Он излечил меня от Иркутска. Во мне такая масса доброго, красивого, нежного, ах, если бы я умела писать! Носятся кусочки ритмов и рифм, какие-то образы, какие-то обрывки мелодий, полный хаос, я прямо не могу их в себе удержать. Хочется петь песню, какую поют кочевники, бесконечную, словно путь по степи. Хочется раствориться в ней, уйти далеко-далеко, совсем одной, и петь у костра или на берегу реки. День за днем идти и идти, ловя, как знакомую речь, каждый шорох, понимая, будто надпись, и звериный след, и обломанную ветку. Там я бы нашла свою песню, а спела бы ее – нашла и покой. Впрочем, покоя я не хочу, но и надрыва не хочу тоже.

Ну, хватит. Крепко тебя целую, твоя взбалмошная Нина Лемникова.

P.S. У меня большая неприятность. Из Иркутска написали, что здоровье мамы сильно ухудшилось, у нее грудная жаба, надо лежать в постели, а она прыгает. Что делать, не знаю. Я сейчас иду, будто по канату, того и гляди, соскочу куда-нибудь. Однако пока держусь, держусь».

Оттуда же, Анечка, с камского парохода, от Лемниковой в Москву в июле пришло еще одно письмо.

«Ната, дорогая! Я месяц назад написала огромное письмо, не понимаю, дошло ли оно: ответа, во всяком случае, не получила. В нем было о нашем корабельном комиссаре Павле. Вкратце повторюсь, мне необходим твой совет. Вскоре после того, как мы расстались с Вадимом, Павел предложил мне выйти за него замуж и ехать на два года на Камчатку. Тогда я отказалась, потом засомневалась и постепенно решила, что поеду. В пропавшем письме я рассказывала о своих колебаниях. Теперь же я твердо хочу ехать. Именно с ним, с Павлом, хочу. Правда, недостатков в Павле куча, но они искупаются очень редкими и чудесными чертами. Словом, я беру его, какой он есть. Я хочу с ним вместе идти по моей чудной тропиночке – он спутник хороший, мы откроем новые страны, которых никто не видел. Мы рука об руку пойдем вперед и выше, заберемся туда, куда в одиночку не дойти. Словом, и в жизни, и в работе мы дополним и поддержим друг друга. Да что умствовать?! Нам будет хорошо, будет солнце, свежий ветер, будет все что хотите прекрасного, нежного, яркого, сумасшедшего. Это мое, наше право, и я его завоюю!

Только мамочка… Как же мне быть? Раньше я бы отказалась легко, а теперь не могу. Я себя ругала, срамила самыми жалкими именами, ведь я по-прежнему или даже еще больше ее люблю, и вдруг Павел перевесил… Я в полном рассудке, ни чуточки не теряла голову, я ему сказала, что зависит от мамы, а сама – хочу ехать. Будто сумасшедшая, хочу. Когда я думаю о Камчатке, кругом все цветное, танцует, а оглянешься – тяжелый серый туман и наш пароход гудит, чтобы с кем-нибудь не столкнуться.

Если бы не два года… Как же быть? Могу ли я ехать? Почему-то мне кажется, что все будет хорошо. Там есть постоянная телеграфная связь. А два года, в конце концов, не такой уж длинный срок.

Ната, дорогая, конечно, если маме будет очень тяжело, я останусь. Только она не скажет. Пожалуйста, поговори с ней, позондируй, посмотри, кто из нас должен уступить. Я гадкая эгоистка, но отказаться силы воли нет: эта поездка сейчас для меня – все.

И пожалуйста, какой бы ни был результат, сообщи телеграммой: адрес – Пермь, почта, до востребования, Лемниковой. Твоя Нина».

Но камчатская командировка сорвалась. Почти полгода, пока решалось дело, Нина с Павлом прожили в пермской гостинице, а потом все растеряв: и работу, и мужа, и ребенка (на пятом месяце, у нее был выкидыш), она вернулась в Москву. На этом фоне было лишь одно светлое пятно. Спирину тогда же удалось выхлопотать для нее в Москве комнату. Незадолго до развода с Павлом Лемникова писала Нате: «Родная моя Натуша, знаю, что будешь ругать, но что же делать? Не верю в предопределение, но одной случайностью то, что произошло, объяснить трудно. Хотя не все ли равно, каким способом отняты у человека и силы, и воля к жизни? Ведь подумай, за один месяц я потеряла ребенка и – надвигается новое – прошла трещина у нас с Павлом. Правда, я сама часто не понимаю – люблю ли я его по-настоящему, бывает и скучно, и тяжело с ним, но сразу потерять и ребенка, и мужа – когда я так боюсь одиночества, когда так хочется ласки, тепла, и не только в дружбе, но и в своей норке.

Прибавь постоянный страх за мамочку, страх, что она заметит, что я балансирую на краю чего-то страшного и непоправимого. Конечно, решать мне самой, но скажи, когда Павел был в Москве, как он тебе показался? Глупый вопрос, но ведь, в сущности, на разрыв-то иду я. Предложение в Средней Азии даже лучше камчатского, будь я на месте Павла, ни за что бы не отказалась. Я же ехать туда решительно не хочу, и причина не только в жаре. Жара – внешнее, да и живут же в Бухаре люди. Дело в моей проклятой интуиции, которая по неуловимым признакам, я их даже не назову, угадывает неладное и редко ошибается. Я из-за самозащиты первая ощетинилась, предложила разойтись и прочее, а он сидит, словно в воду опущенный, и вместо обычных протестов говорит, что подумает. Знаю, отправься я сейчас в Москву на месяц – все наладится. Он без меня тут же дичает. Но зачем, стоит ли овчинка выделки? Странно, он груб, некультурен, примитивен, но есть в нем и мягкость, и чуткость, и глубина, словом, много хорошего, и при всем иногда совершенно недопустимом моем отношении к нему я чувствую, что к нему привязана, что расстаться мне будет невыносимо тяжело, – а веду к разрыву. Но мама, кажется, считает, что у нас ничего особенного. Может, и правда? Сама я не понимаю, не могу понять, не могу разобраться. Не получается ни читать, ни думать, только переживаю, что было раньше, да мутно, без радости, воображаю будущее. Я похожа на солдата, вернувшегося с войны: внутренне опустошена и знаю о жизни слишком много плохого, чтобы ждать откровения. В общем, мне страшно. Впереди беспросветно, компас потерян и дороги не видно.

Где, где же свет, где выход? И есть ли он для меня или я уже за бортом?

P.S. Писала и лгала себе, тебе – ни во что я не верю, ни на что не надеюсь, для меня все кончено, и вопрос – как лучше уйти… Но мама – что будет с ней? Притворятся сил больше нет.

Ради Бога, помоги. Посоветуй… Твоя Нина».

Через две недели после истеричного пермского письма Нина снова появилась на Полянке, но на сей раз Спирин возмущаться не стал, он уже знал, что избавиться от Лемниковой можно – надо откупиться. Слава Богу, возможности у него были. В итоге, как я говорил выше, спустя неполный месяц Лемникова по ордеру НКВД вселилась в комнату совсем от них близко, так захотели и она, и Ната – в Спасоналивковском переулке. Нашлась для Лемниковой и работа. Конечно, Спирин легко мог взять Нину в свое ведомство, но подобная перспектива ему мало улыбалась, и он пристроил Лемникову в Комиссариат железных дорог, где тоже был очень хороший паек, правда, как и в Иркутске, надо было день и ночь стучать на машинке. К удивлению Наты, Лемникова не кочевряжилась, и лишь позже стало ясно, почему. В комиссариате у нее скоро появились видные покровители, которые, кроме всяческих послаблений, льгот, обеспечивали и ордера на хорошую мануфактуру. Спустя два месяца Лемникова с полным основанием звала себя настоящей столичной штучкой.

Со студенческих времен она была страстная театралка, и Ната все чаще слышала, что Лемникову в мехах, чуть ли не в драгоценностях, видели и на одной премьере, и на другой. В общем, жизнь наладилась, хотя, может быть, и не походила на ту, о какой они в юности обе мечтали. Сама Лемникова не раз говорила, что обязана подруге по гроб жизни.

Ты, Анечка, дальше увидишь, долг этот был отдан быстро. Пока же дела шли хорошо, даже с запасом, и Лемникова начала строить планы переезда родителей в Москву, в Сибири они почти непрерывно болели.

Между тем Коля шаг за шагом дозревал до своего похода во Владивосток, и наконец 10 марта 1923 года Спирин и Ната спустились вниз к подъезду, чтобы напоследок его обнять и попрощаться. Все обстояло именно так, а венчание, множество друзей и церковная паперть, к сожалению, – красивая сказка.

Но не спеши, Анечка, разочаровываться, возможности у тебя еще будут. Пока же скажу, что насчет Колиной экипировки вопрос открыт; имелись ли у него швейцарские горные ботинки, кавалерийские галифе и красноармейская шинель, мне узнать неоткуда, может, и были. Подруге Ната лишь написала, что они втроем обнялись, расцеловались, и Коля ушел, за Спириным почти сразу пришла машина, он уехал, а она долго, муж давно скрылся за особняком, что на углу Полянки, стояла и смотрела ему вслед. Плакать не плакала, но на душе было очень тоскливо. Перед тобой, Анечка, цитата, из нее видно, что пусть они прощались и не столь торжественно, как с церковью и венчанием, но тоже трогательно.

В квартире, где Лемникова получила комнату, телефона не было, и они с Натой по-прежнему писали друг другу письма. А теперь, Анечка, остановись и вдумайся в то, что я сейчас скажу. Вся переписка Наты с Колей, и та ее часть, что я тебе уже переслал, и те письма, которые разберу и пошлю позже, сначала и до конца, с первой буквы до последней – полнейшая туфта, липа. Липа – названия городов и деревень, из которых Коля слал Нате письма, и перегоны между ними, которые он проходил, валясь с ног от усталости, голодный и промерзший. Туфта – его выступления и долгие, заполночь, беседы с хозяевами, которых, как и других своих слушателей, он уговаривал забыть обиды, кровь, снова сойтись в один народ. Все полнейшее, абсолютнейшее вранье, потому что ничего, ни самих выступлений, ни слушателей никогда не было. А не было их по вполне уважительной причине. Ни один из перечисленных им городов и ни одну из перечисленных им деревень Коля не посещал и посетить не мог, потому что за полтора десятка лет собственных странствий ни разу не покидал Москвы. Только однажды съездил в Сызрань, чтобы вместе с Катей остановить Нату, но и туда отправился из Москвы, а не из Моршанска. И Ната, что любопытно, все прекрасно знала. Каждый раз, когда она писала Коле то якобы в Коломну, то в Рязань, или далеко-далеко, на Урал, в Касли, она хорошо понимала, что Коли там никогда не было и не будет, но в письме, словно так и надо, писала Касли, а на конверте – Москва, Главпочтамт, до востребования, Николаю Кульбарсову. Иначе шиш бы он их получил. И он шел отнюдь не во Владивосток, а на Главпочтамт, брал ее письма и на многих, многих страницах, с кучей подробностей и путевых зарисовок – фантазия у него, конечно, была дай Бог каждому – писал Нате свои. А она обижалась, обвиняла Колю, что он использует ее вместо почтового ящика, потому что все, что есть в его письмах, предназначено не ей, Нате, а Феогносту, ее в них лишь обращение: «Дорогая Ната» или «Ната, любимая». И вообще, он бросил ее, беременную, без денег – какой-то бред…

Ладно, Аня, слушай дальше. Что произошло с Колей десятого марта, когда он ушел из дома, я могу лишь предполагать. Наверное, уже вечером, когда стало совсем холодно, Коля повернул назад, но не исключаю, что первую ночь своей дороги он провел в какой-нибудь канаве, а обратно пошел следующим утром. Во всяком случае пришел он не домой, а к Лемниковой, голодный, до костей промерзший и, главное, больной – потом, много лет спустя, врачи говорили, что тогда он на ногах перенес тяжелое воспаление легких и испортил сердце. Почему к Лемниковой, а не домой? Думаю, что домой Коля идти боялся и не из-за Натиных насмешек, Спирин с осени чуть не каждый день пугал его арестом, и Коля понимал, что на Полянку ему возвращаться нельзя. Оставалась Лемникова, единственный человек, которого в Москве он близко знал и которая, что он тоже знал, относится к нему хорошо.

Возможно, он тогда думал, что день-два отлежится, придет в себя и снова уйдет, Нату же и ГПУ ставить об этом в известность не обязательно. Проведают – значит, проведают, особой вины он здесь за собой не видел. К Нине, на Спасоналивковский он приплелся, кажется, глубокой ночью, перебудил полквартиры, но был принят, напоен, накормлен и, самое важное, уложен в постель. Лемникова на ту ночь (цитата из ее письма к Нате) перебралась на оттоманку, а Коля спустя несколько дней, едва сбив температуру, ушел, но и тут добрался лишь до Калужской заставы, а когда стемнело, повернул назад. В дверь к Лемниковой он опять позвонил в середине ночи, с тех пор и повелось: утром, на рассвете он, никого не будя, уходил, а ночью возвращался.

Впервые просматривая переписку Наты с Лемниковой, я, конечно, обратил внимание на некоего Колю, судьба которого обеих занимала до крайности, но тогда мне и в голову не пришло, что речь идет о Николае Кульбарсове. Теперь, внимательно все перечитывая, я вижу, что Коля появляется в этих письмах отнюдь не сразу, как он ушел из дома и стал ночевать у Лемниковой, а только через полтора месяца, причем первая о Коле пишет Ната.

Двадцать четвертого апреля она отправляет подруге чрезвычайно резкое письмо, где фактически обвиняет Лемникову, что та в ответ на все, что Ната для нее сделала, увела у нее мужа. Письмо переполнено обидой и сарказмом. Так-то Нина, которая каждому встречному и поперечному объясняла, что по гроб жизни Нате обязана, с ней расплатилась! В письме Ната обвиняет Лемникову в низости, предательстве, черной неблагодарности, а кончает тем, что на небе есть Бог и на чужих несчастьях свое счастье не построишь.

О подоплеке этого письма я, Аня, могу лишь догадываться. Подозреваю, что она следующая. Москва – город не слишком большой, и Коле, хоть он и уходил на рассвете, а возвращался ночью, на улице время от времени наверняка попадался кто-то из знакомых. В общем, рано или поздно до Наты должно было дойти, что ее мужа, о походе которого во Владивосток наслышаны были многие, видели в городе. Или его самого, или человека, как две капли воды на него похожего. В любом случае дело здесь явно не чисто. Не исключаю, что Ната от подобных разговоров сначала отмахивалась, ведь тогда ей уже приходили от Коли письма из Вереи, Боровска… Но и Спирин от своих топтунов и сексотов получал донесения, что все правда: Коля по-прежнему в городе и сейчас скрывается у Лемниковой.

Спирин этой новостью был буквально разъярен, орал Нате, что их обоих провели, будто малых детей, и он это так не оставит. Не хочет Коля по доброй воле идти во Владивосток, пойдет этапом на Воркуту. Впрочем, его угрозы немного стоили. Спирин знал, что арестовать Колю Ната ему никогда не даст. Кричал же он от того, что боялся, что однажды Коля пойдет не к Лемниковой, а вернется обратно на Полянку, и их с Натой жизнь, которая лишь начала налаживаться, рухнет.

Надо отдать Нине должное: на Натино письмо она ответила без обычной взвинченности, спокойно и разумно. Подробно рассказала, когда и каким Коля у нее появился, написала, что и сейчас он каждое утро уходит из дома в этот свой поход, и она не знает, вернется ли он или на сей раз все в порядке и он, как и задумал, уже идет по Калужскому шоссе к Владивостоку. Она соглашалась, что, возможно, поступила неправильно, сразу не написав или не позвонив Нате с работы, но оправдание у нее есть. Коля заставил ее поклясться, что она никому ничего не скажет. До сих пор он отчаянно боится, что «органы» его арестуют, не дадут наутро уйти во Владивосток.

Дальше Нина перешла к Натиным обвинениям в неблагодарности. Тон здесь не такой извинительный, но держится она по-прежнему вежливо. Пишет, что мужа никогда у подруги не уводила и, соответственно, на чужих бедах собственного счастья не строит. Неправда и то, что она не отдает долги. Наоборот, замечает Нина, ей казалось, что в платежах она весьма исправна. Не надо делать из нее дурочку: она прожила на Полянке почти год и прекрасно знает, что Спирин и Ната только и ждали, дни считали, когда Коля отправится в свой Владивосток и они смогут остаться вдвоем. Она, Нина, тоже была им в тягость, почему Спирин и выбил ей комнату в Спасоналивковском. Но не важно, почему она получила жилье, за комнату Нате и Спирину она и сегодня готова ноги целовать. Однако почему Ната не помнит, что Коля ей и ее сожителю оставил, проще говоря, подарил трехкомнатную квартиру на Полянке, сам же перебрался в задрипанную коммуналку, в ее, Лемниковой, комнату? Обмен для Наты вышел не худший.

И дальше: «Ты забываешь, в каком виде Коля ко мне пришел, забываешь, что я уже три месяца хожу за ним, как за малым дитем, что я целиком и полностью его содержу и хорошо знаю, что содержать буду всегда. Думаю, на сей счет и ты не заблуждаешься. Последнее: ты пишешь мне так, будто хочешь одного – чтобы завтра Коля со своей Калужской заставы пришел не ко мне, а на Полянку. Извини, но я не верю».

По-видимому, Нинино письмо подействовало, и следующие Натины послания спокойнее. Конечно, прежняя их переписка была другой, теперь они куда холоднее, а главное, аккуратнее, «уколы» встречаются, но от них легко откреститься. Ясно, что и Нина, и Ната боятся дать повод для разрыва. Темы не изменились: спектакли, общие друзья, но это антураж, обеих интересует один Коля, любые связанные с ним мелочи. Здесь равенство. Судя по тому, как отвечает Нина, обе они признают друг за другом право и говорить о Коле, и все о нем знать. Коля надолго станет основой их отношений. Такая переписка продлится больше тридцати лет, вплоть до смерти Наты в пятьдесят третьем году.

Конечно, бывали времена, которые им обеим давались очень тяжело. Например, спустя пять лет после начала Колиного похода Нина написала, что, похоже, она от Коли беременна. Письмо с бездной страха: сделав множество абортов, Нина была уверена, что забеременеть не может, теперь же она, с юности мечтавшая о целом выводке детей, панически боялась, что и этого одного не сумеет выносить. И все же она ликовала. По почерку видно, что когда она писала, у нее дрожала рука, видно, что она понимает, что Нате о своей беременности надо писать спокойно и безразлично, словно они обсуждают обычную бытовую ерунду, но получается у нее плохо. Пару раз ей просто не удается сдержать радость, и сразу она напарывается на ответ. Ната пишет ей: а уверена ли Нина при той бурной жизни, которую она ведет, что ребенок именно Колин? Нина знает, что вина ее, и не отвечает, скорее оправдывается. Объясняет Нате, что почти три недели не выходила из дома, болела гриппом, а дальше, не удержавшись, добавляет, что как Ната могла подумать, что она где-то нагуляла брюхо, а валит на Колю?

С Натой Нина не сумеет себя сдержать еще один раз. Примерно через год, уже родив здоровую красивую девочку, она с дачи – в деревне на берегу Учи они сняли половину деревенского дома – напишет письмо, словно в девичестве, бесконечно радостное, восторженное. На трех страницах она расскажет Нате, как у самой воды на одеяле в траве она тетешкается с ребенком. Это письмо, зная вечные Нинины мечты о ребенке, Ната ей простит, ответит мягко.

Но вернемся назад. Многие Натины письма насчет Коли вообще трудно назвать честными. Да, у Нины по-прежнему есть связи на стороне, и что Коли с раннего утра до ночи нет дома, ее очень устраивает. Однако Ната знает, что иначе она бы не смогла содержать их обоих, знает, что после того, как Коля поселился в Спасоналивковском, у Нины было несколько привлекательных предложений от людей равно и интересных, и хорошо поставленных, тем не менее она всякий раз отвечала отказом. Так что Коле она предана целиком и полностью. В общем-то они обе это хорошо понимают и все больше готовы прощать друг друга. Конечно, Ната продолжает ревновать Колю, по-своему продолжает его любить, но вернуть уже не пытается, довольствуется письмами Нины.

По-другому, когда узнал, где обитает Коля, повел себя Спирин. Спирин был влюблен в Нату давно, давно мечтал, что когда-нибудь у них будет нормальный брак, нормальная семья. После того как Ната, благополучно разрешившись от бремени, родила девочку, Колину дочку – ее нарекли Ксенией, – много ей занимается, сам купает, сам сажает на горшок. И потом, когда Ксюша подрастет, часами будет играть с ней, читать на ночь сказки. Он во всех отношениях считал ребенка своим и хотел, чтобы Коля дал ему возможность Ксюшу удочерить. Спирин не питал иллюзий, знал, что раньше связывало Нату и с Феогностом, и с Колей, но ему казалось, что Ната вот-вот поймет – то время кончилось и пора ставить точку.

Натина переписка с Колей, его обращения «Натюша, дорогая, любимая, как мне без тебя плохо», слова Коли, что сначала ему надо было уехать во Владивосток и уже оттуда идти в Москву, тогда он каждый день, пусть на чуть-чуть, но был бы к Нате, любимой, ближе и идти ему было бы куда легче, – после перлюстрации клались на его рабочий стол, и Спирин их читал. Читал не для того, чтобы ссориться, выяснять с Натой отношения, а надеясь, ища свидетельства, что переписка или вот-вот заглохнет, или хотя бы станет спокойнее. Ему казалось, что ждать осталось уже недолго, скоро Коля и Ната начнут друг друга забывать, и все остынет. Но ничего не менялось, и он очень страдал. Потом совершенно неожиданно Ната отправилась в Сызрань к Феогносту, уехала, даже не оставив ему записки, не попрощавшись. Пускай через несколько дней она вернулась, и жизнь пошла вроде бы по-старому, – ее отъезд Спирина подкосил.

Все же, Анечка, мне кажется, что постепенно он бы смирился, принял Нату такой, какой она была, если бы Коля и вправду уходил, с каждым днем был бы все дальше и дальше от Москвы. Но он жил рядом, на соседней улице, и однажды, идя обратно от вечной Калужской заставы, мог завернуть не в Спасоналивковский, а пройти лишних сто метров до Полянки. Это Спирина буквально убивало, тем более что трижды, возвращаясь с Лубянки поздней ночью, он видел медленно бредущего домой Колю и всякий раз спрашивал себя, а что если, пусть и не нарочно, он перепутает улицы. В конце концов, на Полянке Коля прожил два десятка лет, и ноги сами могли его сюда привести. Так вот, что будет, если он вдруг позвонит в дверь их старой квартиры, – примет его Ната или нет? Бывали дни, когда он думал об этом, перебирал варианты почти непрерывно и, в общем, приходил к невеселому выводу, что да, примет, более того, примет как своего законного мужа, как отца своего ребенка, а ему, Спирину, укажет на дверь.

У Спирина были, конечно, возможности получить любую квартиру в любом доме, кроме разве что Кремля. И он знал, что здесь, на Полянке, он был и останется чужаком. Тут даже стены готовы были свидетельствовать, что он хитростью выжил хозяина, хитростью завладел его имуществом, женой, ребенком. Спирин не раз предлагал Нате переехать, но она никогда не соглашалась. Для Спирина ее отказы были лишним свидетельством, что она ждет, продолжает ждать ушедшего в свой бесконечный поход Колю, ждет в его собственной квартире, куда он рано или поздно должен вернуться.

Когда Спирину стало известно, что Коля, по-видимому, прочно осел у Лемниковой в Спасоналивковском, он, сколь ни было ему тяжело, еще несколько месяцев выжидал и лишь потом начал действовать. Но и тогда вел дело медленно, аккуратно, чтобы не вызвать у Наты подозрений. Если сказать по правде, Анечка, у меня нет надежных данных, что то, что началось летом 1924 года, срежиссировано Спириным, просто с трудом верится в цепь случайностей. Интуиция подсказывает, что пусть тут Спирин действовал и без обычного для себя размаха, да и цель была жалкой – вынудить Колю убраться куда-нибудь подальше – это он. Если Ната переезжать ни в какую не соглашалась, надо было заставить уехать Колю.

Задача казалась несложной, соответствующим был и спиринский план. Одну из комнат в коммунальной квартире, где была прописана Лемникова, занимала очень милая учительница музыки, жившая вместе со слабенькой рахитичной дочкой от роду лет пяти. Кстати, Лемникова была с учительницей дружна. Чтобы иметь возможность снять дачу и вывезти ребенка на свежий воздух – врачи требовали дачу единогласно – она на лето сдала комнату семейной паре неких Козленковых, приехавших, кажется, с юга.

Кроме одиннадцати комнат в квартире был чулан, площадью метров шесть, не больше, с маленьким квадратным окошком под самым потолком, сюда испокон века сваливали ненужный хлам. Это, Анечка, существенная деталь. Так вот, Козленковы тихо-мирно прожили в комнате учительницы до конца августа, а за день до ее возвращения в Москву неожиданно предъявили выписанный домкомом ордер на этот самый чулан и велели всем в двадцать четыре часа забрать свои вещи и очистить помещение – их собственное выражение. Ордер есть ордер, люди в квартире были послушные, спорить никто не стал, чертыхнулись и пошли забирать. Козленковы же сделались законными жильцами квартиры, что, надо сказать, ни тогда, ни потом радости никому не доставило.

Прежде квартира была как квартира, не то чтобы жили будто одна семья, однако и дикости, вроде плевков в чужой суп, здесь не знали. Но появились Козленковы, осмотрелись, глядь, все словно из-под земли поперло. Так пошло в рост, что остальные прямо в ужас пришли.

Еще летом, когда Козленковы ходили на цыпочках и каждому улыбались, жену Козленкова, Анастасию Витальевну, часто ловили подслушивающей у чужих дверей. Для маскировки в руках у нее обычно были веник и совок, и она делала вид, что заметает мусор. Излишнее любопытство ей легко спускали, во-первых, потому что Козленковых считали людьми пришлыми и временными, сегодня есть, а завтра и след простыл, во-вторых, секретов особых тоже ни у кого не было. Больше других возмущались дети – чтобы отучить Козленкову подслушивать, они тихонько подкрадывались к двери и резко ее распахивали, отчего бедная Анастасия Витальевна со страху всякий раз вскрикивала. И все же летом Козленковы были трусливы, робки и всерьез их никто не принимал, однако, заняв чулан, они изменились в мгновение ока.

Началось с того, что каждый день, в том числе и по воскресениям, они в шесть часов утра будили полквартиры – тех жильцов, чьи комнаты были от них недалеко – во весь голос распевая революционные песни. Пели они их на свой лад, особо любимые места повторяя по десять-пятнадцать раз, как «Господи помилуй» или «Аллилуйя». Например: «Пролетарии всех стран соединяйтесь, наша сила, наша воля, наша власть», – вот эти слова «наша власть» они могли скандировать до бесконечности; или в «Интернационале»: «Чтоб свергнуть гнет рукой умелой, отвоевать свое добро – свое добро, свое добро!» – выкрикивали они и выкрикивали. Козленковы явно шли на скандал, но квартира и без того была запуганная; конечно, им делали замечания, пытались объяснить, что очень устают на работе и один-единственный день в неделю хотят выспаться, что у тех-то и тех больные дети и их тоже не надо будить, в ответ Козленковы заявляли, что они не поют, а молятся – это их коммунистическая молитва, и кому она не нравится, тот враг народа. Виновато ваше буржуазное нутро – говорили они соседям – оно, именно оно не принимает революционных молитв. Что возразить – не находился никто. Впрочем, скоро желающих предъявлять Козленковым претензии в квартире не стало.

Буквально за несколько месяцев Козленковы ухитрились всех между собой перессорить и стравить. Одну из комнат в квартире занимала бывшая фрейлина императорского двора, дочь, тоже, естественно, бывшего, владельца всего особняка – тихая, кроткая, наполовину выжившая из ума старушка лет восьмидесяти от роду. Она то ли не знала, то ли умудрилась забыть, что на дворе уже почти пять лет советская власть, и по утрам плакала, не понимая, почему прислуга не подает ей в постель горячий какао с круассанами и сыром бри. Жила она с дочерью, нищей пятидесятилетней вдовой, зарабатывающей на жизнь переписыванием нот для оркестрантов из консерватории. Обе были несчастны и безобидны, раньше, никому и в голову не приходило их трогать, наоборот, вдове многие сочувствовали. А тут Козленковы в считанные дни сумели объяснить двум жившим в квартире ткачихам – они были родом из деревни, – что именно эта фрейлина угнетала их и эксплуатировала, что это она, когда их родители были крепостными, торговала ими, все равно будто скотиной. И вот ткачихи, стоило им теперь столкнуться с фрейлиной в коридоре, обзывали ее грязными словами, а то и пихали в грудь.

В другой комнате жил чертежник, запойный пьяница, но человек безобидный, вдобавок больной туберкулезом, предмет общей жалости. И вдруг Козленковы заявляют, что видели, как он, оставшись один в кухне, плевал своей туберкулезной слюной в чью-то кастрюлю, и люди поверили. Хотя керосинки и примусы нещадно коптили, чадили, дошло до того, что жильцы разобрали их по комнатам и стали готовить там.

Фрейлина и чертежник были началом. Дальше все, что Анастасия Витальевна наподслушивала за лето, Козленковы, расцветив подробностями, принялись персонально разносить по соседям. Каждому – свое, кто и какие гадости о нем говорил. Система работала исправно, люди даже благодарили, что им наконец раскрыли глаза. Если Анастасия Витальевна в коридоре или на кухне еще находила мирно беседующих соседей, она тут же принималась истошно вопить: «Ага, заговор! знаем мы вас, удар в спину готовите!» – и жильцы трусливо ретировались по комнатам. В итоге меньше чем за год Козленковы установили над квартирой полный контроль, на чем первый подготовительный этап операции закончился. Настало время ее главной части.

В Москве была тогда кампания по усилению бдительности. Газеты наперебой сообщали, что из Англии в город заброшена группа вредителей и диверсантов, задача которой устраивать взрывы на транспорте и тем дестабилизировать положение в стране. Вылавливая вражеских агентов, по Москве куда чаще обычного ходили милиционеры вместе с дружинниками и проверяли документы. По-видимому, целью кампании было выселить из Москвы так называемый деклассированный элемент. За последний год крестьяне сотнями тысяч устремились в большие города, где было легче найти работу. И вот теперь их вылавливали и отправляли обратно. Бдительность требовалась не только от милиционеров, помочь выследить диверсантов и их обезвредить призывались рядовые граждане, так что когда за это взялись Козленковы, в квартире никто не удивился, наоборот, приняли за должное.

Как-то ранним утром те, кто встали первые, обнаружили, что Козленков с женой, в укороченном варианте пропев в шесть часов утра революционные молитвы, вынес из чулана маленький детский столик, стул и теперь сидит там, где раздваивается квартирный коридор. Если идти прямо, попадешь на кухню, свернув же налево, упрешься в ванную и уборную. Куда бы тебе ни было нужно, Козленкова не миновать. Кстати, детский столик был Козленкову совершенно под стать – он тоже был маленький, толстенький и смотрелся за ним, будто гномик. И вот каждого, кто вышел из своей комнаты и по естественной надобности направился в уборную, стоило ему поравняться со столиком, Козленков вежливо останавливал и, объяснив, что во время Гражданской войны он был красным подпольщиком, а сейчас является в квартире единственным членом партии, то есть несет за все персональную ответственность, просил предъявить документы. Кстати, он мог и врать, но потребовать документы у самого Козленкова никому и в голову не приходило.

Прежде чем пропустить их туда, куда они направляются, продолжал объяснять Козленков опешившим жильцам, он обязан узнать, кто они такие, в частности, прописаны ли они в данной квартире, имеют ли законное право вообще находиться в Москве. Он требовал все документы, какие у них были: и удостоверение личности, и военные билеты, и профсоюзные книжки – внимательно, облизывая губы, сверял печати и подписи, иногда даже рассматривал их через увеличительное стекло. Если записи оказывались нечеткими или затертыми на сгибах, он ругался, делал пометки в своей толстой амбарной книге, словом, был бдителен, придирчив, но, как правило, в конце концов пропускал, и ты, чуть ли не полчаса сжимавший ноги, проскальзывал в вожделенную уборную. Многие из-за его проверок опаздывали на работу, за что в те годы по головке не гладили.

Коля и тогда и позже не раз, причем весьма одобрительно, писал Нате о Козленкове. Первое письмо, напрямую связанное с началом проверок, по-моему, тем же числом и датируется. Не вдаваясь в подробности, Коля замечает, что именно подобные люди сейчас нужны России. Необходимо, невзирая на лица, тщательно и придирчиво проверить каждого, действительно ли он – законная часть избранного народа. Страна, пишет он, не может обойтись без такого, как Коля его называет, «народного кадровика», который единственный способен дать точный ответ, кто здесь свой, а кто чужой, пришлый. Выявить тех, кто затесался в народ, воспользовавшись общей смутой и неразберихой, или еще хуже, заброшен врагами, чтобы разрушить нашу монолитность. Если он, Коля, идет по стране и своими проповедями понуждает людей снова сойтись в народ, то следом за ним должен идти Козленков и удостоверить то, что получилось. Прошедший его проверку точно знает, что – да, он часть избранного народа. Он избран навечно, со всеми, связанными с этим правами и преимуществами. Без Козленкова, заключает Коля, народ заново не соберешь.

Между тем городская кампания по усилению бдительности месяца через два сошла на нет, в квартире же Лемниковой Козленков по-прежнему проверял у жильцов документы, и они если и роптали, то тихо. Столик он теперь выносил в коридор один-два раза в месяц, естественно, никогда и никого не предупреждая. Любил приговаривать, что любая проверка должна быть неожиданна, как снег на голову, только тогда в ней есть толк. Когда кто-то из спешащих на службу начинал говорить ему: Геннадий Феоктистович, миленький, вы же меня хорошо знаете, и пытался пройти без очереди, он ярился просто необыкновенно, кричал, что его пытаются подкупить, что поблажек, блата он не допустит, и проверял документы вдвое дольше, причем отнюдь не у одного провинившегося. Как раз те из жильцов, кто по утрам вставал в самый притык, первыми научились обходить козленковские проверки. Предполагаю, что они снова вернулись к ночным горшкам, а кипяток для чая брали из термосов, во всяком случае из своих комнат они устремлялись прямо к входной двери, и Козленков ничего не мог тут поделать. Он, конечно, видел и понимал, что дыру во что бы то ни стало надо заткнуть, но ему очень не хотелось перебираться на новое место. У двери постоянно дуло, а Козленкова мучил радикулит. Лишь когда лазейкой начали пользоваться чуть не две трети квартиры и его проверки свелись к просмотру школьных дневников, он сменил дислокацию, но сделался еще более угрюм и суров.

Чего они, Аня, так Козленкова боялись – непонятно: все работали, все были в квартире прописаны, в общем, за исключением одного Коли Кульбарсова, были перед законом чисты, Коле же несколько первых проверок удалось счастливо избежать. Он обычно уходил, лишь начинало светать, и когда Козленков выносил свой столик, дома его давно не было. Однако в октябре день стал короче и Коля дважды подряд попался. Никаких документов у него, естественно, не было, и он, ожидая очереди к Козленкову, дрожал, будто осиновый лист. Но оба раза все сошло на удивление легко. Козленков внимательнейшим образом прочел листовку от спортобщества, которую Коля ему предъявил, причем особо понравившиеся места вслух зачитал очереди. Так соседи Лемниковой узнали, что Колин поход Москва – Владивосток организован Московским городским добровольным спортивным обществом конькобежцев и велосипедистов в ознаменование пятилетний годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. Что цель похода – дальнейшее укрепление единства советских людей и весь маршрут конькобежец Николай Кульбарсов собирается пройти пешком менее чем за четыре года. Что в каждом населенном пункте, где он остановится для выступления и отдыха, представителем местного органа власти будет ставиться печать и подпись, это удостоверяющая. Текст листовки, от Октябрьской революции до печати и подписи, произвел на Козленкова самое благоприятное впечатление, остальным жильцам он даже поставил Колю в пример. Кстати, письмо Нате о самозванчестве и о том, что один лишь Хлестаков может спасти, помочь России, Коля написал именно после первых козленковских проверок.

Успокоилась и запаниковавшая было Лемникова. Однако радовались они рано. Предъявив Козленкову в третий раз ту же листовку, Коля услышал, что это не документ, а филькина грамота, подобную бумажку может себе напечатать любой, если же написанное в листовке правда, то непонятно, почему Кульбарсов вот уже два года, день за днем, ночует в московской квартире, а не идет себе, как должен, где-нибудь по Якутии. Что ответить, Коля не нашелся, но Козленков его тогда отпустил, хотя было ясно, эта поблажка последняя: он просто еще не решил, что ему с Колей делать.

Дальше три недели Коля уходил затемно, но все знали, что он, не будучи тут прописан, по-прежнему ночует у Лемниковой. Это был непорядок, и Козленков, чтобы его поймать, однажды устроил проверку прямо посреди ночи. Дождался, когда Коля позвонит в дверь, а Лемникова пойдет ему открывать, и со своим столиком прямо у дверей лемниковской комнаты поймал обоих. Коля по привычке вынул листовку, но Козленков и смотреть ее не стал, схватил его за руку и, крича, что поймал шпиона и диверсанта, – милиция! помогите! – перебудил всю квартиру. К тому времени серьезные неприятности начались и у Лемниковой. Двумя неделями раньше, проверяя у нее документы, Козленков вдруг сообщил очереди, что к Лемниковой каждый вечер ходят посторонние мужчины и у него, Козленкова, нет сомнений, что она ведет антиобщественный образ жизни, нарушает советскую мораль и нравственность. Он уже говорил о ней в домкоме, и там согласились, что давно пора устроить товарищеский суд и решить вопрос о выселении Лемниковой из квартиры и вообще из Москвы.

Едва Лемникова поняла, что Козленков нацелился на их с Колей комнату и пойдет на все, она бросилась к своим покровителям из Комиссариата путей сообщения, которые, напомню тебе, Аня, были людьми весьма и весьма высокопоставленными. Они ее успокоили, сказали, чтобы не нервничала и не переживала попусту – Козленкова они как-нибудь приструнят. Но он не унялся и после их вмешательства, более того, уже была назначена дата товарищеского суда. Или дело здесь было отнюдь не в одной комнате, или у Козленкова был не меньший покровитель. Оправдываясь, лемниковские друзья говорили, что, пока с ней живет Кульбарсов, помочь они не могут, и допытывались, кто он ей, на черта Нине нужен такой никчемный, пустой человек.

В ту ночь Коле в конце концов удалось вырваться из рук вопящего Козленкова и убежать. Лемникова же утром пошла прямо к Нате. Кроме нее и Спирина надеяться ей больше было не на кого. Нату она разбудила, но встречена была приветливо, та напоила подругу кофеем, а главное, обещала вмешаться, и у Лемниковой снова затеплилась надежда.

Следующей ночью, простояв на морозе почти два часа, она перехватила Колю еще у подъезда и сказала, что сегодня ему придется переночевать на вокзале, домой идти нельзя, там Козленков. Коля пошел на ближайший, Павелецкий, и оттуда, что видно по штемпелю, написал Нате одно из своих самых безнадежных писем. В письме указан, конечно, другой адрес, кажется, Башкирский городок Елезин, но я тебе, Аня, уже говорил, когда имеешь дело с Колей, доверять можно лишь почтовому штемпелю, если, конечно, сохранился конверт. Тут он сохранился. Кроме обычных признаний в любви Коля в этот раз написал Нате, что больше он без нее не может, сил идти дальше нет, он безмерно устал, выдохся и, наверное, завтра повернет обратно.

Колино будущее и впрямь гляделось безрадостно. Было ясно, что лемниковская квартира закрыта для него не только сегодня, а, похоже, навсегда.

Вокзальное письмо, как и остальные, было перехвачено и немедленно доставлено Спирину. Раньше, ознакомившись с тем, что писал Кульбарсов, и не найдя ничего для себя опасного, он передавал их по назначению – Нате, но данное письмо до нее не дошло. Последующие события поддаются разным трактовкам. Начну с лобовой. Спирин понял, что, пытаясь загнать Колю куда-нибудь подальше от Полянки и от Москвы, он лишь вынуждает его вернуться назад, к Нате, что в спиринские планы вряд ли входило. Плюс, поговорив с Лемниковой, его помощи стала просить и Ната. Одно с другим неплохо согласуется, и, по-моему, этих соображений достаточно, чтобы объяснить тот крутой вираж, что Спирин вскоре сделал. И все же, Анечка, мне кажется, что дело было сложнее. Думаю, что именно тогда у Спирина возник замысел чрезвычайно занятной комбинации, ниже я к ней вернусь, удайся она, он бы одним ударом решил многие проблемы, но для нового плана Кульбарсов был ему нужен здесь, под рукой.

Ту ночь Коля провел на Павелецком вокзале, следующей же опять пошел в Спасоналивковский. Возможно, просто хотел забрать вещи и идти куда глаза глядят. Если хватит смелости, то прямо к Нате, на Полянку. Лемникова, очевидно, понимала, что Коля вернется, и снова караулила его у подъезда. Поймав, добрый час пыталась Коле втолковать, что сейчас идти к ней нельзя, нельзя даже на полчаса, даже за вещами, потому что Козленков дежурит у двери и, стоит им войти, немедленно вызовет милицию. Но Коля ее не слушал, милиции он больше не боялся. Пока Лемникова уговаривала его уйти, на улице сделалось совсем холодно, пошел снег, они зашли в подъезд, где, несмотря на выбитые стекла, было чуть теплее, или им так казалось. Лемникова еще надеялась, что Коля ее послушается, и в который раз объясняла про бдительного Козленкова, когда к дому на большом черном «паккарде» в сопровождении «эмки» с четырьмя охранниками подъехал Спирин. Город был совершенно пуст, на только что выпавшем снегу – ни одного человеческого следа, машины тоже подкатили бесшумно, и оттого все выглядело особенно внушительно.

Двое суток люди Спирина неотлучно следили за Колей и теперь, получив донесения, что Кульбарсов возвращается в Спасоналивковский, Спирин решил, что ему пришло время вмешаться. На четвертый этаж они поднялись всемером: впереди Коля, Лемникова и Спирин, за ними, поотстав на лестничный пролет, спиринская охрана. Нина своим ключом открыла дверь и отошла в сторону, чтобы пропустить остальных. В прихожей они натолкнулись на сидящего за столиком Козленкова; похоже, раньше, дожидаясь Колю, он задремал, но тут встрепенулся. Впрочем, увидев Спирина в шинели с нашивками комиссара госбезопасности первого ранга, еще людей в кожанках и при оружии, он сразу ретировался. Не знаю, что Козленков подумал, наверное, что Коля и Лемникова арестованы по какому-то важному делу и чекисты приехали для обыска. Он ждал, что и его позовут понятым, но было тихо, и Козленков понял, что самому лучше не высовываться.

Дальше между Колей и Спириным начался долгий разговор, вместе с ними в комнате присутствовала и Лемникова, лишь иногда она уходила на кухню, чтобы заварить мужчинам чай и сделать бутерброды. Именно после этого разговора со Спириным Коля написал Нате три восторженных письма из Ржева, где рассказал о встрече с Костюченко и о собственных планах переустройства всей работы «органов», которые ему изложил. В ржевских письмах был и черный «паккард», и машина с охраной, бесшумно катящаяся по пустому заснеженному городу. Было и местное начальство – по-видимому, Козленков – приведенное визитерами из Москвы в полное смятение. Письма, Анечка, я тебе уже посылал. Лемникова тоже написала Нате подробный отчет об этой ночи, всячески ее благодарила за скорое и удачное вмешательство, правда, о Колиных проектах в нем нет ни слова. Впрочем, разночтения не должны удивлять: свои идеи Коля мог развивать перед Спириным, когда Лемникова была на кухне или поила чаем охрану, устроившуюся вокруг козленковского столика.

Итак, Колину версию ты знаешь, поэтому изложу лишь письмо Лемниковой. Той ночью Спирин предъявил Коле ряд требований, которые звучали как ультиматум. Первое: покинуть Москву одному или вместе с Лемниковой. Коля мог выбрать любой город, от Ленинграда до Ялты, причем он, Спирин, со своей стороны гарантировал, что там, где они осядут, у них с первого дня будет нормальное жилье и хорошо оплачиваемая работа. На данное предложение Коля ответил отказом, и здесь был Лемниковой поддержан. Она категорически не хотела уезжать из Москвы. Два других спиринских требования Лемникова считала справедливыми, и когда Коля не согласился и на них, очень удивилась. О чем написала Нате. Спирин настаивал, чтобы Коля немедленно с Натой развелся, все равно ведь он ее фактически бросил, оставил одну, беременную и без капли денег. С тех пор два года Спирин с Натой живут как муж и жена. Он о Нате и заботится, и содержит ее, в общем, делает то, что должен был бы делать Коля, пришла пора все это узаконить.

Но Коля разводиться отказался, а когда Спирин стал допытываться, почему, может, он надеется к Нате вернуться, не стал ничего объяснять. Так же он повел себя, и когда Спирин сказал, что хочет удочерить Ксюшу, Натину дочку. Своим отцом она считает его, Спирина, а не Колю, который, хоть и живет на соседней улице, ни разу даже не пожелал на нее взглянуть. Последнее требование казалось Лемниковой честным с любой стороны, но и тут Коля согласия не дал. Однако, заключает Лемникова, хотя Спирин от Коли ничего не добился, обескураженным он не выглядел. Просто был удивлен. Думаю, Анечка, что причина спиринской снисходительности в следующем: во время тогдашнего ночного разговора его планы насчет Коли резко изменились и теперь Колина капитуляция была ему уже не нужна. Даже наоборот.

От Лемниковой Спирин уехал ранним утром, когда многие в квартире уже не спали. Не спал, естественно, и Козленков, всю ночь ждавший, что будет дальше – арестуют Колю или нет; Лемникова и Коля вышли проводить Спирина в коридор, прощались они вполне дружески, по-приятельски перебрасывались шуточками, смеялись. Сцена произвела на Козленкова сильное впечатление, было ясно, что документы он может проверять у кого угодно, только не у Коли.

Ночь, когда приезжал Спирин, – безусловно, рубеж. И дело не в том, что после нее жизнь Коли и Лемниковой на долгие годы успокаивается, в частности, через пару лет Лемникова забеременеет и спустя положенные девять месяцев родит девочку, Настеньку, вторую Колину дочку, и с тех пор до самой смерти будет считать, что у нее нормальная семья и жаловаться ей не на что.

Лемникова меня волнует не слишком сильно, куда интереснее Колины настроения. Еще в первых походных письмах Нате Коля жаловался, что вот, он собирается с запада на восток пересечь всю страну и где он будет идти, где будет видеть, что она взрезана и вспорота, видеть ее гноящиеся еще с Гражданской войны раны, он, сколько достанет сил, будет очищать их, накладывать швы, в общем, лечить, врачевать, но как же мало, как ничтожно мало он может – ведь страна иссечена вся, иссечена вдоль и поперек. Швов, чтобы она сумела подняться, надо наложить тысячи и тысячи, а много ли сделает один человек? Было бы правильно, писал он Нате, если бы и другие хорошие люди пошли от его дороги направо, налево, то есть на север и юг, чтобы и они утешали встреченных ими добрым словом, лаской заживляли их раны.

Два года он в каждом письме сетовал, что, увы, вокруг никого нет и это его собственная вина. Его вина, что подобных людей он не умеет к себе привлечь, и вдруг через месяц после той ночи написал Нате, что нужные ему люди вроде бы стали появляться, и, если он не обманется, что случалось не раз, благодаря единомышленникам скоро его работа пойдет несравненно быстрее. Кто же они и откуда взялись?

Первое, Аня, что непременно надо отметить, без содействия Спирина Коле никогда никого бы не удалось собрать. И Спирин помогал ему сознательно, он явно считал, что его и Колины интересы здесь сходятся. Не Спирин находил для Коли людей, зачем приписывать ему лишнее, но с помощью ресурсов ГПУ он обеспечил обменный фонд из шести комнат, без которого Колины планы остались бы прекраснодушными мечтами. Людей же искал Козленков, в самом деле ставший ближайшим Колиным сподвижником и настоящим народным кадровиком.

На Козленкове было завязано чуть ли не все, и так продолжалось до конца 1938 года, когда он скоропостижно скончался. Именно Козленков взял на себя трудоемкую и неблагодарную работу по выживанию из квартиры лемниковских соседей, без этого нечего было и думать собрать вокруг Коли людей, которые пойдут спасать народ. Действовал он, как и раньше, бесконечными проверками документов, и первыми, кто не выдержал, выехал, была та учительница музыки с дочкой, что четыре года назад сдала ему на лето комнату, и фрейлина императорского двора. Причем, Анечка, надо честно сказать, в действиях Козленкова и под лупой не найдешь меркантильных соображений. Без чьей-либо помощи освободив целых пять отличных комнат, он до дня своей смерти по-прежнему жил с Анастасией Витальевной в крохотном чуланчике.

Колиных соседей выселяли не на улицу, они получали комнаты из спиринского обменного фонда. Полного списка сподвижников Коли у меня, Анечка, нет и идей, как и где их можно разыскать, тоже нет, но о тех, кого Козленков счел правильным поселить с ним под одной крышей, мне известно немало. Народ в квартире подобрался разный, но ведь и на Ковчег Господь велел взять всякой твари по паре, спасти всех. Сказать, что я могу толково объяснить, почему Коля позвал того человека или иного, мне трудно. Вернее, почему он их взял, я каждый раз знаю, но не знаю, почему не взял сотни и сотни других, у которых, на мой вкус, способностей к врачеванию было ничуть не меньше. Правда, первая Колина помощница Ефросиния Кузовлева (она поселилась в комнате, где прежде жила учительница) сомнений у меня никогда не вызывала.

Это была дряхлая сгорбленная старушка, 1845 года рождения, и значит, ко времени описываемых событий ей было уже за восемьдесят. Кузовлева была совсем немощна, даже с постели вставала редко. Тем не менее Коля ценил ее до чрезвычайности. Кстати, Козленков подобрал ее на вокзале. В одном доме она много лет прослужила нянькой, но и там из-за слабого здоровья нашла место лишь потому, что ей ничего не надо было платить. Хватало немного еды и крова. Когда она окончательно сдала, ее выгнали, тут и случился Козленков. Вот ее история.

В Воронежской губернии жил богатейший помещик Уколов, владелец больше чем семи тысяч десятин прекрасного чернозема и господского дома, выстроенного им на манер средневекового замка – с крепостной стеной, башнями и рвом, правда, по обстоятельствам местности, обычно сухим. Замок он начал возводить в 1835 году, когда после неудавшейся женитьбы в чине гвардейского полковника вышел в отставку и уехал из Петербурга. Прежде Уколов получил множество наград за польскую кампанию 1830 года и был известен как любимый флигель-адъютант императора, богат, в общем, во всех смыслах баловень судьбы. Женился он по любви, но жена через месяц после свадьбы сбежала с его ближайшим приятелем, и он сломался. Сначала пил, а потом, оборвав все связи, уехал к себе в деревню. Прежде больше недели он там никогда не жил.

Бурное строительство, которое Уколов затеял в поместье, замком только началось. Убежденный франкофил, он полностью перепланировал огромный, разбитый еще его дедом парк, спускавшийся от старого барского дома прямо к реке, превратив его в подобие Версаля. В центре теперь бил фонтан, от него в разные стороны веером расходились посыпанные мелким речным песком дорожки, вдоль которых стояли копии греческих и римских статуй. Деревья подстригались в виде тех или иных аллегорических фигур, повсюду виднелись цветники и клумбы. К сожалению, строительство утешило его мало, и он, еще не докончив замка, завел в поместье немыслимый разврат, что-то в духе маркиза де Сада. Кузовлева рассказывала, что он портил всех местных девок, то есть, надо полагать, обладал у себя в имении правом первой ночи. Попользовавшись несколько дней, большинство их он затем или возвращал родителям, или выдавал замуж, самых же красивых оставлял, это называлось «для удовольствия», и творил с ними, по свидетельству той же Кузовлевой, черт-те что.

В общем, в замке был настоящий вертеп. В губернии Уколов быстро сделался популярен – гостеприимный, хлебосольный, с отличной охотой. Раз в два-три месяца он устраивал для окрестных помещиков «гвардейские мальчишники» – сначала прогулка по парку, где по такому случаю на постаменты вместо статуй ставили его одалисок, причем так ловко, что и с пяти метров невозможно было поверить, что Афродита или, там, Венера не мраморная, дальше роскошный пир, после которого каждый из гостей в сопровождении наложницы отправлялся в спальню. Быть приглашенным на уколовские празднества почиталось за большую честь.

Тогда же, пока его еще принимали, он любил ездить по соседям в легком возке, куда цугом запрягал шестерых голых девок, сам же, сидя на облучке, ими и правил. Но идиллия продолжалась недолго. Две могущественные силы, объединившись, скоро сумели подвергнуть Уколова полному остракизму. Первая и, конечно, главная, – жены, до крайности обеспокоенные нравственностью собственных мужей. Дело и в мальчишниках, и в том, что среди окрестных дворян у Уколова быстро появились последователи, правда, масштабом поменьше. Другая сила – либералы, хором кричавшие, что Уколов подрывает естественное уважение, которым помещики издревле пользуются у своих крестьян. Помещик для крестьянина, говорили они, все равно что отец, бунты же и восстания происходят как раз из-за уколовых. Не было бы их, не было бы и разговоров об отмене крепостного состояния.

На Уколова было много жалоб и губернатору, и в Петербург, но в столице, зная его прежнюю дружбу с императором, их, не раздумывая, клали под сукно. Приехавший же, чтобы на месте разобраться, что здесь происходит, вице-губернатор, был избит уколовской дворней и с трудом унес ноги. Позже от него откупились многотысячной взяткой. Больше желающих вникать в доносы, косяком идущие на местного де Сада, в Воронеже не находилось.

Уколовские крестьяне барина люто ненавидели. Было больше десятка попыток с ним расправиться, но Уколову благодаря личной охране из шести аварцев, вывезенных им в последнюю кавказскую войну из горного аула, каждый раз удавалось спастись. Естественно, что с бунтовщиками он расправлялся очень жестоко. Прочим недоброжелателям Уколов мстил быстро и, я бы сказал, Анечка, изящно. Впрочем, не всем – воплей либералов он не замечал, зато дворянским женам досталось по высшему разряду.

Подвергнутый бойкоту, Уколов поначалу крепко затосковал, но потом нашел себе развлечение. Своих наложниц он решил превратить в первых дам губернии. Конечно, не по официальному положению, а так сказать, по справедливости. Были наняты шесте ро учителей, французы и немцы, которые занялись обучением его девок манерам, языкам, умению музицировать и вести светскую беседу, в общем, всяким женским премудростям, причем делалось это не менее тщательно, чем в Петербурге, в Пансионе благородных девиц. То же и с остальным. Наряды уколовским пассиям шили из шелка, кринолина и бархата, шили лучшие столичные портные, некоторым же в награду за академические успехи Уколов выписывал бальные платья прямо из Парижа.

Во время парадных обедов за стулом каждой из наложниц стояло по лакею, а кушанья подавались только на серебре и хорошем фарфоре. На балах в замке играл оркестр из музыкантов, которые раньше с успехом гастролировали в Москве. Они же в собственном уколовском театре сопровождали новейшие французские водевили, ставившиеся без перевода. Язык все знали отлично. Добавь, Анечка, красоту, которой его девки были одарены от природы: немудрено, что Уколов утверждал, что и на празднестве в Зимнем дворце не то, что на балу в Воронеже, его воспитанницы не затеряются. Что он прав, и удар попал в цель, доказывает ненависть к Уколову губернских дам, сделавшаяся, по словам Кузовлевой, просто маниакальной. Кстати, пройдя подобную выучку, уколовские наложницы ничего так не боялись, как за провинность быть изгнанными из гарема и выданными замуж. И дело не в том, что в деревне все считали их потаскухами, куда хуже, что руками, которые привыкли к притираниям и благовониям, крестьянской работой заниматься невозможно.

Таково введение. Теперь сама тема. Ефросиния Кузовлева, или просто Фрося, попала в уколовский гарем тринадцатилетней в 1859 году и была, наверное, его последней любовью. Статная, с атласной кожей и большими черными глазами, она на крестьянских детей походила мало. Кто-то ей даже говорил, будто она дочь заезжего офицера, соблазнившего девицу из мещан. Когда она родилась, мать, дабы скрыть грех, подкинула младенца на ступеньки воронежского храма Всех Святых, где его подобрала пара бездетных уколовских крестьян. Правда это или легенда – не знаю.

Вне всяких сомнений, Фрося любила своего барина, позже ей не раз пришлось за это платить. Прожила она с ним недолго, чуть больше двух лет. Осенью 1861 года, ровно за месяц до указа, отменяющего на территории Российской империи крепостное право, Уколов собрался умирать. Из Воронежа он пригласил нового губернатора, тот в молодости был его хорошим приятелем по конногвардейскому полку и отказывать не стал, хотя его и пытались отговорить. Когда губернатор приехал, Уколову еще хватило сил встретить его, как полагается, они посидели за столом, выпили, вспомнили полк, вспомнили Польшу, где вместе воевали, и тут Уколов ему объявил, что через два дня собирается отдать Богу душу и хочет, чтобы боевой товарищ лично его похоронил. Причем похоронил следующим образом: во дворе замка лежит колода от трехсотлетнего дуба, ее надо распилить вдоль, выдолбить внутри нишу, ровно, чтобы он, Уколов, в ней поместился, а потом подогнать и скрепить обе половины так плотно, чтобы в стык нельзя было загнать и лезвие бритвы. После же отпевания зарыть колоду метров на пять или глубже.

Губернатор был всем этим явно смущен, принялся уверять Уколова, что он выглядит молодцом, переживет и его самого, а главное, завтра днем неотложные дела требуют его присутствия в Воронеже. Задерживаться он больше не может. Добавил он, и что в колодах хоронят разве что староверов.

На это Уколов ответил, что то, что не проживет трех дней, ему известно наверняка, во всяком случае оставаться в имении дольше приятелю незачем, что касается похорон, это не просто услуга старого однополчанина: ему приготовлен прощальный подарок, в стойле стоит чистокровный английский жеребец первоклассных кровей. Губернатор был страстный лошадник, и Уколов понимал, чем его взять. О колоде же сказал, что своих мерзавцев хорошо знает и не сомневается, что и в ограде церкви они его могилу сделают отхожим местом. А он, Уколов, не хочет плавать в их вонючем дерме.

Жеребец перевесил дело. Уверяя Уколова, что ни один русский православный человек на подобное кощунство не способен, губернатор остался. А дальше, говорила Фрося, было точно, как предсказывал Уколов. Скончался он на третий день, ночью, уже под утро, и был похоронен в своей выдолбленной дубовой колоде; могилу вырыли глубокую, Уколов лег даже глубже, чем фундамент их большого деревенского храма. Закопали его прямо у стены.

Но и храм не помог. Каждый из местных, проходя мимо, считал долгом зайти в ограду и нагадить на уколовской могиле. Фрося, когда он умер, вернулась назад к родителям, но отец с матерью рады ей не были. Чтобы сбыть с рук лишний рот, было решено выдать ее замуж. Претендентов хватало – Фрося была на редкость хороша собой. Некоторые женихи, да еще для крестьянской дочери с ее биографией, были очень недурны. Например, чиновник из Павловска, маленького городка в трех верстах от их деревни. Но Фрося всем отказывала, если же родители настаивали, говорила, что скорее утопится, и мать видела, что она вправду наложит на себя руки. Постепенно женихам надоело, и они отступились.

В деревне после смерти Уколова она прожила почти год, позже, чтобы не быть родителям в тягость, переехала в вышеупомянутый Павловск, где устроилась шить к местной модистке. Своего барина она забыть не могла; храм и деревенское кладбище были недалеко, едва у нее выдавался свободный день, Фрося шла на его могилу. Не спеша прибиралась, сажала цветы, обычно его любимые настурции, в общем, приводила место, где он лежал, в божеский вид. Но помогало это мало, и двух дней не проходило, а все уже снова было сломано, вытоптано и загажено. И так раз за разом.

Первое время над Фросей просто смеялись или, застав около храма, со свистом и улюлюканьем прогоняли, но когда ее преданность всех достала, Фросю, чтобы отбить охоту ходить к этому выродку, начали поколачивать. Правда, не сильно, лишь для острастки. Кончилась же история плохо: однажды с полдюжины деревенских, заловив Фросю у уколовской могилы, спьяну забили ее чуть не до полусмерти. Отец Фроси, к тому времени скопивший небольшой капитал на торговле скобяным товаром, смог отвезти дочь в Москву, и здешние врачи через несколько месяцев поставили ее на ноги. Но в Павловск она уже не вернулась. Так и осталась в Москве. Устроилась нянькой, сначала в один дом, потом в другой.

Ее мало кто понимал. Мать – они еще жили вместе – как-то кричала ей: «Что ты позоришься, ходишь, украшаешь его могилу, будто он праведник». А потом плакала, спрашивала: «Много он тебе хорошего сделал? Ведь он забрал, надругался над тобой, когда ты совсем дитем была». И Ната в одном из писем, уязвленная Колиными восторгами по поводу Фроси, наверное, ее ревнуя, раз написала, что, может быть, Фросе нравилось, когда над ней издеваются, то есть, проще говоря, сладко ей с этим Уколовым было, а для женщины нет ничего важнее.

После Натиного письма и Коля засомневался, стал расспрашивать Фросю, чего ради, все простив своему барину, она ходила к нему и ходила. Ведь он и в завещании ее не упомянул, ни гроша ей не оставил и перед смертью ничего не подарил. Фрося ответила, что не знает, сама себе удивлялась. Иногда ей казалось, что надо, надо и все, чтобы она сажала цветы, прибиралась там. Но Коля продолжал допытываться: он же зверь был, законченный негодяй, скольким людям он жизнь поломал, Фрося же и рассказывала, что тех крестьян, которые с ним пытались посчитаться, он запарывал до смерти. И Фрося согласилась, что он был зверем, но сказала, что все равно его жалела, представляла, каково было Уколову, когда жена его бросила, сразу после свадьбы, убежала с его лучшим другом, хотя сейчас понимает, как мало это его оправдывает. И добавила, что в Евангелии прочитала, что человек не должен отвечать злом на зло, не должен мстить никому, тем более мертвому. Наоборот, люди обязаны друг друга прощать, иначе будет только хуже. Чтобы судить человека, есть Господь.

Коля говорил о Фросе с придыханием, называл ее апостолом прощения, чуть ли не в ней одной видел последнюю надежду, что Россия, расколотая, сама себя ненавидящая, способна к примирению. Кстати, Фрося говорила Коле, что когда-то еще один человек очень интересовался ее отношениями с Уколовым. В 1923 году Фрося единственный раз ездила в Павловск, куда незадолго до Японской войны переселились ее родители. Отец давно умер, мать, которой было под сто лет, тяжело болела, и она поехала за ней ухаживать. Застала ее совсем плохой, через месяц та у Фроси на руках скончалась. Похоронили ее в их деревне, на новом кладбище. Не потому, что мать не хотела лежать рядом с Уколовым, просто старого кладбища и церкви уже не было. Церковь разрушили комсомольцы, сначала думали превратить ее в Дом культуры, сбросили вниз крест и колокола, выломали и сожгли иконостас, и так им понравилось, как он горит, что сожгли и саму церковь. Во время погрома кладбище было завалено битым кирпичом, кресты, ограды, все повалено, восстанавливать его не стали. Холмики кое-где, конечно, виднелись, но уколовскую могилу, хоть он и лежал рядом со стеной, Фрося сразу найти не сумела, а больше и не пыталась.

В их сельском совете тогда председательствовал сын бывшей уколовской наложницы, некий Михаил Строев, он же преподавал обществоведение в местной школе. До революции, окончив несколько классов семинарии, Строев работал учителем в церковноприходской школе, но в Гражданскую войну, пятидесяти восьми лет от роду, пошел на фронт воевать за красных. Сражался геройски и вернулся с множеством наград. В деревне Строев был единственным коммунистом.

О Фросе в деревне думали, что она не выжила, умерла в Москве, в больнице, многие так же, как теперь Коля, держали ее за святую. Строеву все это очень не нравилось, он считал, что Фросин культ однозначно вреден, и, уча детей, часто о ней заговаривал. Уколова он ненавидел и, ссылаясь на мать, объяснял ученикам, почему Фрося, когда барин умер, так себя повела. Говорил, что она с детства дичилась других детей, любила одна сидеть на берегу реки, любила цветы, любила слушать пение птиц, и это лишнее свидетельство, что она и вправду была прижита вне брака от заезжего гусарского офицера. То есть она не из крестьян, а хоть и подкидыш, дочь их классового врага, соответственно, жалеть Фросю нечего. Тем более ей поклоняться. Так Фросина преданность Строева коробила, здесь же концы с концами удалось свести. В школе на уроках Строев говорил, что классовое чутье его не обманывает: Фрося – дочь офицера, и ученики ему верили. Уж больно хорошо одно с другим сходилось. В стаде больше не было паршивой овцы, а была овца чужая, приблудная, что ее убили – правильно.

Незадолго перед Мировой войной Строев собрался уйти в монастырь, но немец, а потом революция все резко поменяли. Семинарская закваска в нем, однако, чувствовалась. Ученикам он рассказывал, что когда была изнасилована дочь Иакова Дина, двенадцать ее братьев сказали царю Шхема Хамору – отцу насильника, что если он и весь их город обрежется, примет веру в Единого Бога, род Иакова простит обиду. Царь и остальные согласились, но когда на третий день после обрезания от Завета, заключенного с Богом, они обессилели, даже не могли сопротивляться, братья Дины, обнажив мечи, вошли в город и перебили всех от мала до велика. Перебили, говорил Строев, братьев по вере, убили их, как Каин Авеля. И это неслыханное предательство Господь, хоть и ужаснулся содеянному, сыновьям Иакова простил. Во всяком случае Завет с ними разорван не был.

Правда, еврейские комментаторы утверждают, что жители Шхема приняли веру в Единого Бога из хитрости. Они решили, когда сыновья Иакова с ними породнятся, захватить их стада, прочее богатство, людей же – убить, однако Рувим и Симеон разгадали умысел и опередили Хамора. Может, оно и верно, говорил Строев, но ведь злу выйти на свет Божий не дали, доказательств ему нет и не предвидится, так что другого названия произошедшему, нежели убийство единоверцев, нет. Но все дело в том, объяснял предсельсовета, что евреи поступили правильно, а мы, русские, – нет, и другие жители земли, другие ее народы, тоже нет. Что наш народ, что прочие, продолжал Строев, соединение праведных, природных израильтян и жителей Шхема, которые – тут Рувим и Симеон не ошиблись – сговорились их грабить, мучить и убивать, все равно как нашу деревню – Уколов. Праведные израильтяне – пролетариат и беднейшее крестьянство, а дворяне, буржуи, чиновники и царь – их глава, жители Шхема, которым наши предки некогда поверили, соединились с ними в один народ, за что расплачиваются по сей день. И вот Гражданская война, объяснял он, есть первая попытка разделиться, отсечь лжерусских, примазавшихся к избранному народу, и он верит – она закончится победой праведных.

Сам Строев никогда не забывал, что по крови он смешение этих двух народов. По мнению местного фельдшера, у Строева была застарелая язва двенадцатиперстной кишки, во всяком случае боли, на которые он жаловался и от которых сильно страдал, начинались у него обычно после еды, да и умер он, как показало вскрытие, именно от прободения язвы. Но Строев с диагнозом фельдшера был категорически не согласен, считал его классово ошибочным. Ученикам Строев (кстати, фамилию он получил по мужу матери) говорил, что стоит еде оказаться у него в желудке, за нее, как и во всем мире, как и во всей стране, начинается страшная, лютая борьба между двумя народами – господами и крестьянами. Начинается гражданская война, и муки ее он будет терпеть до конца своих дней.

В последний год жизни Строев не раз повторял, что он будто слепок с России, по его болям можно предсказать крупнейшие сражения, и кто идет в наступление, атакует по всем фронтам, и кто бежит, главное же – их исход. Действительно, деревенские говорили Коле, что многое, особенно, что было от них недалеко, на Дону, под Царицыном, даже в Крыму, он предсказывал очень точно. Умер же Строев умиротворенным, тихим; сказал, что больше у него ничего не болит и он уверен, болеть не будет, он отмучился. И вправду скоро красные победили Колчака и Гражданская война закончилась.

Два следующих человека из пятерки тех, на кого Коля особенно рассчитывал, тоже были найдены Козленковым и тоже сразу получили в квартире по комнате. Отличие одно: первый жил постоянно, второй бывал лишь наездами. Пара состояла из последователя Циолковского, провинциального учителя математики Матвея Сигизмудовича Порецкого и старообрядческого монаха отца Иоанна, и своим несходством была замечательна. Однако друг к другу они относились с уважением, Колю же по-настоящему любили. Порецкого, насколько я сумел выяснить, Козленков разыскал и привел к Кульбарсову примерно в 1928 году, отец же Иоанн появился в Спасоналивковском позже – примерно за полгода до того, как Дева Мария, отсидев свой срок в инвалидном лагере на Алтае, снова вознеслась на небо.

Коля был тогда готов на все, лишь бы ее разыскать, и думал, что она прячется у старообрядцев, вот Козленков и привел к нему отца Иоанна – монаха, среди староверов очень чтимого. До чего они в тот раз договорились, я не знаю, может быть, он просто сказал Коле, что ни в одном из скитов Девы Марии нет, но не исключаю, что, как и Коля, отец Иоанн верил, что откладывать второе пришествие Христа больше нельзя, ведь царство антихриста длится и длится. Так или иначе, он остался, и Коля до конца своих дней считал его среди самых светлых людей, что встретились ему в жизни. Прожил отец Иоанн недолго, в 1946 году он скончался на поселении в низовьях Оби, куда после отсидки в Озерлаге (его пятый срок) были сосланы несколько десятков старообрядческих семей, образовавших в этих гиблых местах нечто вроде сельскохозяйственной коммуны. Отпущен отец Иоанн был умирать, чахотка свела его в могилу через неделю после рождества Христова 7446 года по александрийскому календарю, или по современному – 3 января 1946 года. Но с Порецким Коля познакомился раньше, и начну я с него.

Взгляды Порецкого на нашу Землю мало чем отличались от взглядов Федорова и Циолковского, а они, Анечка, в Колиных письмах уже излагались. Пожалуй, Порецкий лишь был острее на язык. О глистах, клопах, блохах и вшах, мириадах других гадов, от крупных до мал мала меньше – всех этих микробах, инфекциях, недавно открытых вирусах он говорил, что они – прекрасное доказательство, что у Господа, если Он, конечно, есть, незаурядное воображение и мысль, так сказать, кипела и кипит, но что Его мир хорош, разумен – даже заикаться смешно.

Землю он называл провинциальным и бездарным захолустьем, в лучшем случае, детским садом, который нам давно пришла пора покинуть. Произойдет это скоро, говорил Корецкий, не может не произойти, но прежде Вселенной человек должен себя проверить – привести в порядок ту планету, что ему досталась.

Вслед за Циолковским, чтобы уничтожить гадов, Порецкий предлагал прокалить землю вглубь на несколько метров, и тут отец Иоанн однажды ему подыграл, сказал, что потоп, который наслал на землю Господь, был из кипящих вод, чтобы и рыбы, и водоплавающие, если только они не взяты на Ковчег, спастись не могли, но, повторяю, сам отец Иоанн смотрел на мир по-другому. Он уже тогда был тяжело болен, бывало, на час заходился в кашле, затем долго отхаркивался кровью, и казалось, что жить ему осталось считанные месяцы. Однако дух сильнее плоти, и отец Иоанн прожил еще почти двенадцать лет, причем десять из них по лагерям. Не знаю, что сыграло бóльшую роль, вера в Бога или болезнь, но он преклонялся перед Божьим миром, перед его неслыханной и необъяснимой красотой. Достоевский говорил, что красота спасет мир, отец же Иоанн не сомневался, что красота и есть его смысл, его стержень, его несущая балка. Красота нравственных добрых поступков и красота природы – все создано Богом, а потому едино.

Большевики и теории, которые они исповедовали, первые двадцать – тридцать лет их правления, были до крайности агрессивны. За минувшие после Никона три столетия старообрядческие скиты хорошо научились оборонять себя от греховной жизни, но новая коммунистическая космогония плюс дарвинизм с его естественным отбором, борьбой всех против всех, благодаря школьным учебникам и земледельческим календарям, проникли через ограды, и несколько общин попросили отца Иоанна ответить на возникшие вопросы. Он написал целый трактат. Конечно, весь его я здесь приводить не стану, ограни чусь, Анечка, небольшими цитатами. Их отобрал сам Коля и вставил в письма к Нате, представляя ей отца Иоанна.

Начинал Иоанн с того, что в последние годы внутри российских сынов была заморожена любовь к Богу, писал, как копился в них безбожный яд, но до революции он таился, лишь когда пала царская корона, раздался страшный глас, что Бога нет, и под этот сатанинский лозунг встала вся страна. Оказавшись без Бога, писал отец Иоанн о большевиках, они принялись сшивать смешные изложения, что солнце, луна, звезды и земля с полным ее устройством, создались как бы случайно, самобытно, без разума. Но мы, писал он дальше, никогда не видели и не слышали, чтобы что-то само собой создавалось, без участия мастера даже горшок не может слепиться, а ведь Вселенная устроена куда более чудесно.

Отец Иоанн писал и об устройстве Вселенной, и о жизни, писал о мириадах бабочек, тысячах цветов, о невозможной красоте, радости и ликовании всего живого перед Богом: «И только что заалеет Восток, зарасцветает весенний день, по голубому небосводу выплывет солнце, разливая златозарные свои лучи, и с тем будто оживет вся тварь, все полевые и огородные злаки, отдохнувши холодностью ночной, небесной оросившись росой, под яркими лучами солнца как бы стоят и красуются, развевая свои естественные зеленности. Птицы, день ощутивши, начинают хвалить невещанными гласами своего Творца. Пернатая мелочь, порхаясь по веткам, гласом жалостным поет, лебеди, гуси и утки с криком плещут по синим водам, как бы ночную проводивши темность, торжествуют настатию дня. Хичные гады и звери, почуявши день, залегают в свои ложи. И наоборот, мелкие, безхищные роды зверьков, освободившись от ночной опасности, свободно збирают насущность себе».

«Радуется настатию дня и люботрудная пчелка. Как только разгорается утренняя заря, так она и спешит облететь сладкоорошенные ночной хладностью цветы, наполняясь медом, а другая обвивши цветной пыльцой ножки, опять летит на свою хитрую работу. Да и человек через пролет ночи, освободившись от тяжести предыдущего дня, в радости духа и бодрении тела снова берется за труд. Спешным шагом идет на злачные поля, веселясь красоте и благорастворительности всей растительности и тучногобзующим диким растениям».

Вот что писал отец Иоанн, и надо сказать, что Коля, кому верить, ему или Порецкому, колебался, то один ему казался правым, то другой. И все же он никогда не забывал, что оба они – часть, законная часть избранного народа, и он их обоих вместе с каждым, кто за ними пойдет, должен примирить и снова собрать. В свою очередь, и они понимали, что он трудится ради них, всем хочет только добра и поэтому – тут сомнений нет – искренне его любили и прощали колебания.

Откуда взялся пятый член Колиного узкого круга, мне, Анечка, выяснить не удалось. То есть я знаю, что и его привел Козленков, но где он его нашел – вот что для меня загадка. Сергей Каравайный явно был не из тех, кто стал бы изливать душу первому встречному. Правда, не исключено, что Каравайный еще со времен Дона по молодости лет был оставлен чекистами, так сказать, на развод, теперь же Спирин решил, что для ГПУ будет полезно, если он пристроится к Коле, и вывел на него Козленкова. В общем, они с Колей встретились, а через полгода козленковских квартирных обменов уже жили в соседних комнатах. Каравайный советскую власть ненавидел просто люто, и, казалось бы, Коле подходил мало. Ведь Коля мечтал о мире и прощении, Каравайный же бредил местью, тем не менее они сошлись.

Но по порядку. В письмах к Нате – как и раньше, это наш главный источник – о Каравайном Кульбарсов писал не раз и подробно. Сергей был из семьи коренных кубанских казаков, в предгорьях Кавказа они поселились еще в конце XVIII века, однако поприще, избранное его отцом, трудно назвать традиционно казачьим: вместо военной службы и земледелия – университет, позже преподавание русского языка и литературы в новочеркасской гимназии. Следовательно, он из интеллигентных казаков, которые перед революцией на войсковых землях были уже не редкостью. На Первую мировую войну отец Каравайного пошел добровольцем, когда началась Гражданская война, без колебаний примкнул к белым. Довольно долго судьба его берегла, на Мировой войне за три года одно легкое ранение, в Гражданскую он выжил во время Ледового похода, а дальше с Мамонтовым дошел до Тулы. Уцелел, и когда после контрнаступления красных казаки откатились обратно на Кубань. Но за два дня до эвакуации его части в Крым, к Врангелю, они напоролись на передовой полк Буденного, были окружены и перебиты. Спустя три месяца и мать Сергея в их родной станице Изобильной прямо на улице была застрелена пьяным матросом. Все, что ты слышишь, Сергей рассказал отнюдь не в первый день, как появился в Спасоналивковском, однако постепенно он проникся к Коле доверием и раскрылся.

Со слов Сергея Коля писал Нате о зверствах, что творили красные на Кубани, о том, как насиловали и маленьких девочек, и старух, рассказывал про красную командиршу Маруську, которая, когда ее отряд выбил белых из Изобильной, приказала выкопать труп погибшего при штурме офицера, отрезала у него член и, нацепив будто знамя на шашку, пьяная, распевая песни, гарцевала по станице. Сергей страстно любил отца и мать. Узнав, что они убиты, он еще тогда, одиннадцатилетний, поклялся, что за них отомстит. Говорил Коле, что ни о чем другом и думать не мог. С одиннадцати до тринадцати лет Сергей кормился у родственников там же, в Изобильной, а в тринадцать решил, что пора. К тому времени он знал свою кубанскую родню чуть не до пятого колена, знал, по каким хуторам кто живет – ко многим они ездили на свадьбы, крестины и похороны с отцом и матерью, но были и десятки других семей, совсем уж седьмая вода на киселе; но и они были необходимы, и он старательно запоминал их имена, где живут, ну и, конечно, дорогу.

Наконец весной 1921 года Сергей отправился в путь. Месяц за месяцем обходил хутора, иногда по неделе плутал, не мог никого найти, придя же и прощупав почву, начинал уговаривать родню принять участие в восстании, которое сам и назначил на осень следующего года. Точно на 7 октября 1922 года. Для солидности он представлялся эмиссаром мифического подпольного оргкомитета Всекубанского казачьего войска, но скоро понял, что нужды во вранье нет, большинство и так по первому сигналу были готовы выкопать из схронов оружие и подняться. Его отца знали и уважали, в итоге менее чем за полгода несколько сот человек лично Сергею обещали быть 7 октября полностью готовыми. Вдобавок каждый из завербованных сказал, что поднимет не менее дюжины собственных родственников и однополчан, в общем, набиралась маленькая армия. Единственное условие, которое на хуторах ему ставили, – не позднее чем 1 октября Сергей сам или через верных людей должен был подтвердить, что их договоренность в силе. А дальше, убеждал Каравайный Колю, стоило восстанию разгореться, поднялись бы и другие казачьи земли, и Донские, и Терские, красных окружили бы со всех сторон, им и податься было бы некуда.

Завершив – он ее называл – степную часть работы, Сергей поехал в Ростов, где тоже была родня – хотел переговорить и с ней, главное же, наметить будущие пути движения полков, разузнать о складах оружия, боеприпасов, провианта. Дело и здесь сошло до невероятия гладко, тринадцатилетний, вечно голодный пацан, он был тщедушен, субтилен и подозрений ни у кого не вызывал. И вот, когда он уже кончал разведку и собирался возвращаться домой на Кубань, на улице ему встретился ближайший друг отца Антон Степанович Пластун. Сергей знал, что он, как и отец, добровольцем пошел на Мировую войну, позднее вместе с отцом сражался с красными, но теперь Пластун гляделся процветающим советским чиновником, и это с его биографией было очень и очень странно. Они обнялись, поцеловались, и тот зазвал его к себе. Дома Пластун выставил на стол еду, о которой Сергей давно успел позабыть, – и яйца, и буженину, и сыр – он накладывал ему на тарелку, и накладывал, приговаривая: «Да ты не стесняйся, ешь, ешь, у меня запасы большие». Сергей пытался ему что-то сказать, а Пластун не давал, смеялся: ладно, поешь, разговаривать после будем, я и не разберу ничего, у тебя рот набит.

Сергей ел, а Пластун рассказывал, что здесь, в Ростове, он заведует одним из отделов местного кооперативного союза. По станицам, бывает, что и по хуторам, они открывают склады, приемные пункты, где в обмен на сельхозорудия, мануфактуру и прочее необходимое казакам закупают продовольствие для города. Дело идет хорошо, почти каждую неделю появляется по новой заготконторе. Власть их уже оценила, дает помещение, деньги в ссуду, даже выделяет транспорт, чтобы перевезти зерно, мясо, масло. С лошадьми у них большие проблемы, нужны они позарез.

Сергей в Ростове сильно голодал, Пластун попался кстати, и он ел «под завязку», чтобы на подольше хватило – набивал себе брюхо, и все равно был настороже. Оба они явно нервничали. Сергей не мог понять, как Пластун, столько провоевавший за белых, сумел выкрутиться, почему его не расстреляли, даже не посадили, и от этого, оттого, что был полон самых нехороших подозрений, отчаянно боялся сболтнуть лишнее. Но и хозяин, хотя шутил, балагурил, был напряжен, и Сергей удивлялся: по его расчетам, нервничать Пластуну было нечего, раз и ЧК он не испугался.

Позже, за чаем, Пластун стал расспрашивать Сергея. Что отец погиб, он знал, а что вслед убили и мать – нет. Мать в их станице считалась первой красавицей, и отец, и Пластун, оба за ней ухаживали, но она выбрала отца, и, по-видимости, Пластун принял ее решение как данность, во всяком случае они с отцом остались ближайшими друзьями. Теперь, услышав, что ее застрелили, он отвернулся, и Сергей по подрагивающим плечам понял, что Пластун плачет. Тогда, ослабев от еды, заплакал и он.

Смерть матери была поворотной точкой. Пластун и раньше, когда Сергей ел, говорил, что почему бы ему не пойти работать к ним в Центрсоюз: ездить по станицам, открывать заготпункты, денег много он не обещает, зато сыт будешь всегда. Сейчас же, дождавшись, когда Сергей успокоится, он снова спросил, что тот собирается делать, и Сергей вдруг понял, что Пластун спрашивает, собирается ли он мстить за отца и мать. И тут его прорвало, забыв об осторожности, он стал рассказывать, что за полгода объехал десятки хуторов и что уже несколько сот человек, не меньше, готовы подняться и восстать. Даже срок назначен, седьмое октября. Дальше разговор пошел по-взрослому. Пластун аккуратно и по порядку расспрашивал, какие где настроения, кто что говорит и кажется ли Сергею, что это серьезно. Вправду ли казаки поднимутся или кончится болтовней? Сергей яростно его убеждал, что поднимутся, поднимутся точно, не могут не подняться, и тогда Пластун смягчился, сказал, что у него такое же впечатление, и стал объяснять, что он не из-за жратвы зовет Сергея в кооперацию – удобнее прикрытия нет. Где хочешь, ездишь, с кем хочешь, встречаешься, и никаких подозрений. Наоборот, власть тебя даже поддерживает. Еще он сказал Сергею, что в одиночку ничего не сделать, а за ним, Пластуном, целая организация, и если Сергей согласен, теперь он ее член. Что они вот так, случайно, на улице друг друга нашли, было, конечно, настоящее чудо, и что открылись друг другу – второе чудо. В общем, они в тот вечер обо всем договорились, а уже наутро Пластун отвел Сергея в их контору, и Каравайный, получив документы, паек, отправился в свою первую командировку.

Прощаясь, они условились и о правилах конспирации, очень легких. Пластун жил на первом этаже, и окна его комнаты выходили на улицу. Если герань стоит на подоконнике справа, значит, Сергей может спокойно входить, если на левой стороне – явка провалена. Следующие девять месяцев Сергей почти непрерывно ездил по Дону и Кубани, помогал Пластуну связывать между собой сотни и сотни людей, которые должны были возглавить на местах новое восстание. Все шло как по маслу, пока однажды, вернувшись в Ростов, Сергей не обнаружил, что справа герани нет, и тут он струсил. Не попытавшись ничего узнать, не уволившись из Центросоюза, первым же поездом уехал из города. Просто-напросто сбежал. А ведь до 7 октября, даты, которую он сам назначил родственникам, оставалось меньше двух месяцев. Хотя бы кого-нибудь из них Сергей обязан был предупредить, но он, ошалев от страха, только и думал, что о собственной шкуре. Сначала прятался в хибарке на берегу Дона, носа оттуда не высовывал, потом решился, пошел на Кубань, но не к родным, хотел через горы пробиться во Владикавказ. Ему везло, со многими опасностями, в три месяца пройдя через земли черкесов, карачаевцев и осетин, он к Владикавказу вышел.

Коле Сергей, но не чтобы оправдаться, а так, для полноты картины, говорил, что почему-то был твердо уверен, что Пластун избиений не выдержит, всех выдаст. Из-за этого он и позже, заметая следы, каждые полгода переезжал в другой город. За пять лет побывал в Фергане и Красноводске, в Хабаровске, Благовещенске и Улан-Удэ, жил и на Северном и на Южном Урале, а дальше решил, что о нем забыли. Везде он довольно легко устраивался служить в кооперацию. Уже был и опыт, и навыки. В Москве он жил почти два года, работал и здесь в Центрсоюзе. Козленков сказал Коле, что, по его сведениям, Сергей на хорошем счету и, хоть и не член партии, быстро двигается вверх.

Конечно, Каравайный, пусть он тогда и струсил, был честным, искренним человеком, он и сейчас не мог себе простить, что предал людей, которые были готовы за ним пойти, ему поверили, предал память матери и отца. Сергей был уверен, что если бы после ареста Пластуна он не сбежал во Владикавказ, то 7 октября от одного хутора к другому, от станицы к станице, все бы занялось в мгновение ока. А потом с Кубани пожар перекинулся и в центр страны. Большевики бросались бы то туда, то сюда, но сделать бы ничего не сумели, их везде ненавидят, объяснял он Коле, только запуганы, боятся первыми подняться. Он это прямо маниакально повторял, не мог слезть.

У него и жизни никакой не было. Для маскировки работал и ждал, когда власть ослабнет и он, чтобы она скорее упала, еще ее подтолкнет. Но, повторяю, причина, по которой его взял Коля, в другом.

Когда Сергей рассказывал, как бежал во Владикавказ, он упомянул, что в горах, в нескольких десятках километров от ближайших железнодорожных путей, он однажды наткнулся на царский вагон и даже в нем переночевал. Прежде он его уже видел. В Ставрополе Корнилов, принимая у казаков, среди которых был и отец Сергея, парад – дело было на железнодорожном вокзале, – вышел именно из него, и отец вечером объяснил, что раньше в вагоне ездил царь, а теперь царя нет и в вагоне – штаб их войскового атамана. Конечно, в горах от царской роскоши осталось немногое: что можно, давно было свинчено и отодрано; от кожи, бархата уцелели лоскутья, но все равно было видно, что вагон тот, точно тот. Колю особенно поразило, что черкесам – здесь шли их земли – удалось многотонную бронированную махину, без рельсов, по полному бездорожью затащить на такую высоту.

Сергей все рассказывал про вагон, все удивлялся, и вдруг Коля сообразил, что ведь это Ковчег. Первый – Ноев Ковчег – причалил по ту сторону Кавказского хребта к горе Арарат. В Гражданскую же войну, во время нового потопа, он пристал здесь, с российской стороны Кавказа, следовательно, в большевистскую революцию праведные снова спаслись и Сергей прав, когда верит, что воскресить страну еще можно. Человек, который принес ему весть, что верные живы и они в России, а значит, гнев Господа унялся или скоро должен уняться, конечно, был послан Коле не случайно. То было благословение от Бога, знак, чтобы он и дальше продолжал начатое.

Шестой Колин сподвижник, Анечка, поразил меня больше, чем пять предыдущих вместе взятых. Еще раз подтвердилась истина, что мир тесен, тесен до чрезвычайности. Ты не поверишь: его фамилия Халюпин. Тот самый Халюпин, письма которого о Древе познания добра и зла обнаружил в архиве Ботанического сада мой отец, а твой дед. В жизни Коли Халюпин сыграл немалую роль, во всяком случае в письмах к Нате он никого не цитирует так часто и подробно. Из писем ясно, что Халюпин был убежденный толстовец.

С начала двадцатых по начало тридцатых годов, с перерывом на тюрьму, он жил в разных толстовских коммунах, в том числе три года на Алтае, где и занялся селекцией Райского дерева. Толстого он считал чем-то вроде мессии, который был послан людям, когда они совсем отчаялись. Но спасти удалось немногих, и Халюпин признавал, что в неудаче виноваты они сами – ученики Толстого. Коле он говорил, что согласен с Лениным: Толстого и впрямь правильно называть «Зеркалом русской революции». Первая и большая половина его жизни, все в ней, и семья, и писательство, было стреножено компромиссами. Хорошее и плохое не просто слеплено на скорую руку, тяп-ляп, а подобно остальной России, одно проросло в другое так глубоко, что уже и не поймешь, откуда что пошло. Толстой был идеалистом до мозга костей, хотел и верил, что можно сделать так, чтобы в мире ничего, кроме добра, не было, но каждый раз, когда он пытался следовать своей вере, получалось или шутовство, или, как и у других, – частью хорошее, а частью плохое, частью праведное, а частью – грешное.

К моменту знакомства с Колей Халюпин отсидел в тюрьме почти пять лет, в двадцать восьмом году он помогал общине молокан перебраться в Канаду и был, когда молокане уехали, обвинен в шпионаже. Годы, проведенные в коммуне, были самыми счастливыми в его жизни, и тюрьма это лишь подчеркнула. Он часами с восторгом рассказывал, как у них все было устроено, с каким наслаждением они работали и как в итоге процветали. Хотя цель была отнюдь не в богатстве – деньги, что оставались, они полностью отдавали коммунам, которые только что организовались и которым на первых порах было, конечно, нелегко. Но и они, заверял Халюпин Колю, тоже через год-два начинали процветать, и там жизнь быстро налаживалась. Для меня, Анечка, еще от няньки знавшего о нищих сталинских колхозах, где за трудодень осенью крестьянам не давали и стакана муки, где ни у кого не было паспорта, а без него ты тот же крепостной, одна разница: вместо прежнего барина новый – председатель колхоза, Колины письма к Нате казались доброй сказкой, но Халюпин ничего не преувеличивал.

Он был убежден, что в коммунах потому было хорошо, что Толстой создал настолько чистое и безупречное учение, что использовать его во зло невозможно. Но он же с не меньшим жаром объяснял Коле, что среди НКВДовских следователей, известных своей жестокостью, было немало толстовцев из их коммун. Про двух еще тогда, когда он сидел на Лубянке, ему рассказывали сокамерники, а насчет третьего он готов свидетельствовать лично: Котиков его первый следователь. Особых противоречий Халюпин здесь не видел. «Все равно, – говорил он, – лучше людей, чем ученики Толстого, я в жизни не встречал. То есть поодиночке, по личной природе попадались мне, конечно, и не хуже, но так, чтобы отмеченные одной метой, хорошие через учение – только они, да еще, пожалуй, баптисты».

И на коммунах, которыми они селились, объяснял Халюпин, тоже лежала благодать, но уж чересчур далеко они от всех отошли, однако мостик назад оставили, и для многих это сделалось страшным искушением. Толстой, наш учитель, очень скакнул в своих нравственных принципах, как бы напрочь себя переделал. Получилось, что пусть и добровольно, толстовство все равно было насилием над обычной человеческой природой. «Понимаешь, куда он клонит? – писал Коля Нате и продолжал цитировать Халюпина. – В сущности, цель у толстовцев была почти та же, что у большевиков, правда, средства иные, ни в чем со средствами коммунистов не согласные: полная свобода – в любой день можешь выйти из коммуны, в любой, если коммуна не возражает, в нее вернуться; но и то, что они сообществом, коммуной строили из себя новых людей, спасались коллективом, и что цель для них была так близка, позволяло толстовцам легко, будто родным, входить в советскую жизнь. Чувствовать себя в ней дома. Раньше они по несколько лет прожили в коммунистическом мире, и он воистину был прекрасен.

Под влиянием Толстого, – говорил Халюпин, – мы тогда и впрямь порвали с прежним существованием, со всеми его компромиссами и слабостью, порвали с ложью, грязью, униженностью и в натуре построили рай на земле, в натуре в нем жили. Он оказался достижим, возможен, и главное, без чуда, без Бога, при жизни. Это – что мы уже жили в раю – был наш вклад, наше приданое, то, с чем мы приходили в уже не толстовскую, а советскую коммуну. Шли же мы туда, во всяком случае многие из нас, для одного – чтобы приблизить превращение земли в рай. Власть, государственная машина, что была у большевиков, могла бесконечно укоротить и облегчить путь, сделать, чтобы не только мы, ученики Толстого, но и другие получили долю в земном раю, в котором, словно в небесном, блага, сколько их ни раздавай, не уменьшаются, наоборот: чем больше вошедших, праведных, тем больше у каждого.

«В толстовцах, – говорил Хлюпин, – вернувшихся назад в обычную жизнь, чтобы подать задержавшимся добрую весть о рае, сказать, что он есть, что он рядом и точно такой, как говорили пророки от века – в них, которые, будто проводники, готовы были всех вести за собой, если они становились следователями, было куда больше вдохновения и идеализма, куда больше веры и искренности. В них и на грамм не было сомнения в своей правоте. Не было сомнения, что те, кто попал в их руки, действительно общие, общинные враги, сбивающие коммуну с дороги в рай».

И дальше: «Те, кто раньше уже сам себя переделал, – говорил Халюпин, – часто с брезгливостью относятся к обыденной жизни. В свое время и они за нее цеплялись, но перебороли себя, и то, что другие продолжают держаться за прошлое, казалось им неправильным – это была слабость, та трусость, которая заслуживала не сострадания, а презрения. Вообще, – подвел он тогда итог, – люди, особенно остро чувствующие несовершенство нашего мира, склонны мало ценить чужую жизнь».

О Толстом и толстовстве Коля с Халюпиным говорили еще не раз. Колю все, связанное с Толстым, очень занимало. Так, однажды Халюпин долго объяснял ему, что Толстой, когда он создавал свое учение о добре, счастье, справедливости, не заметил, что если благодати он хочет достичь в той полноте, которая среди обычных людей встречается редко, которая делает их святыми, он должен или быть Богом, или сначала уйти, жить один. Ища подобной жизни, пояснил Халюпин, раньше уходили в пустыню, потом в монастырь – и это было разумно.

Существовало, хотя и не везде, правило: когда человек покидал мирскую жизнь, он должен был получить согласие родных, потому что нельзя уходить в жизнь без греха, причиняя боль и горе близким. Добро не должно причинять зло. Попытка жить по-новому, никуда не уходя, продолжал Халюпин, превращала все в ложь – и здесь был один выход – раз и навсегда покончить с прошлой жизнью, своей и не своей, приговорить ее к смерти за то, что она несовершенна.

Все это волновало и самого Халюпина. Коля иногда замечал, что он именно себя и имеет в виду, именно себе, например, объясняет, что человек, уходя в монастырь, может уйти от собственного прошлого – оставшемуся подобное не дано, но ни один, ни другой не имеют права трогать прошлое, если оно не только их. Человек не властен над чужим прошлым, заклинал он Колю, то есть, даже если у него и есть сила, он не может, не должен ее использовать. Нельзя убивать прошлое, общее с другими людьми, нельзя так расчищать место для новой правды. И еще, через день: Богом устроено, что добро, которое ты хочешь принести человечеству, не искупит зла, принесенного близким. Добро очень зависит от расстояния. Обращенное на людей, которых ты любишь, оно всегда больше, чем розданное, распределенное среди всех. Если ты ради общего блага причинишь боль близким, зло перевесит – и от этого никуда не деться.

Конечно, трудно примириться, продолжал тогда Халюпин, что надо уходить, что все, что ты понял, – для одного тебя, что даже люди, ближе которых никого нет, люди, с которыми ты прожил целую жизнь, которых любил, которые рожали тебе детей, ничего не хотят с тобой разделить. Что они затыкают уши, только бы не слышать о том, что тебе представляется самым чистым и прекрасным. Что ты мечтаешь всем и без остатка отдать, зная, что твой дар, сколько ни раздавай, – не оскудеет, зная, что это те хлебы, которые, сколько ни отламывай от них, – не кончаются, – а они не хотят ничего понимать, заталкивают все это в тебя обратно.

Здесь корень практического осуществления идеи. Почему они отказываются от того, что так прекрасно, почему не хотят принимать, почему не меняют зло на добро, не дети ли они неразумные и не твой ли долг – долг учителя – взять их за руку и вывести на правильную дорогу?

Нет ничего опаснее учительства, вел он дальше, увлекаясь и уже не замечая, что его слова больше походят на обвинение, чем на панегирик: отец не отвечает за сына, сын за отца, но учитель отвечает за учеников. Откажись от учительства; неправда, что если ты знаешь нечто хорошее и не научил, не передал – это грех. Если ты учитель, тебе нужна власть. Власть усиливает действенность уроков, и ты должен хотеть, чтобы ее было много, ты должен любить и хотеть ею пользоваться.

Страшное дело – отказ от прошлого, на всей или почти всей жизни ставится крест, то, что было в ней, объявляется ложью, злом и отсекается, жизнь человека рвется по живому, и выйти из этого здоровым невозможно. Восторг обретенной правды хоть и может подавить, дать забыть прошлое, но ведь сзади – пустота, провал. И еще: в рождении не из материнской утробы, а из идеи – все искусственное, и мир, который создают в себе и вокруг себя люди, переписавшие свою жизнь, сумевшие в середине пути подвести итог и вынести приговор – такой же искусственный. Новый мир отлично приспособлен к переделкам, его просто конструировать, он мобилен, но те, кому трудно отказаться от прошлого, в него никак не вписываются: он быстр и они не успевают за ним.

Другой разговор. Толстой, говорил Халюпин, был очень хороший человек: он боролся против смертной казни, мечтал о нравственном самосовершенствовании, мечтал о том, чтобы здесь, на земле, было, как хотел Христос. Ради этого он готов был отказаться от своего и не только от своего прошлого, и тем, кто был с ним рядом, кто любил его, он поломал жизнь.

Я и сам, Аня, знаю, что многие годы семья Толстого жила очень тяжело, что начиная с восьмидесятых годов он и Берг расходились дальше и дальше и вместе с женой от него уходили дети, кроме разве одной дочери, а место их занимали ученики. Я знаю, что он долго искал примирения с семьей, когда же увидел, что оно невозможно, понял, что все, что он делает и говорит, лишь продолжает их разводить, бежал из Ясной Поляны. Через десять дней он умер в доме начальника железнодорожной станции Астапово, который подобрал его на перроне.

«В его бегстве из старой жизни, – говорил Халюпин, – в полном разрыве с ней и скорой гибели трудно не увидеть прообраз происшедшего с Россией спустя семь лет». Еще рельефнее другое сходство: Россия предреволюционных лет во всех отношениях была страной учеников, а не детей. Когда-то Господь перед тем, как вывести евреев из Египта, сделал так, что женщины рожали по шесть-семь детей за раз, но это были дети, обычные дети. «Размножение учениками», конечно, не природный, но поразительно быстрый способ размножения людей. Изобретен он не Богом, а человеком, и с настоящим, природным находится в не знающей компромиссов вражде, в вечной, ни с чем не сравнимой ревности. Те же иудеи и христиане.

Быстрота размножения учениками манила революционеров. Она одна давала надежду сразу, буквально в мгновение ока утвердить мир, в котором все-все будет по-другому. Похоже, и Толстой предвидел, что из его учеников может произрасти зло. Своей жене Софье Берг он говорил, что ученики – те же дети, только воспитанные без материнского тепла, ущербные. Много лет он буквально молил ее, чтобы она обращалась с ними, будто они их общие дети, вернее, еще нежнее, еще внимательнее, как обращаются с больными или сиротами.

Кстати, по словам Коли, Халюпин утверждал, что Чертковым и его свитой Толстой был фактически похищен из Ясной Поляны. Он говорил, что это похищение растянулось почти на тридцать лет и лишь в последние годы, неправдоподобно ускорившись, убило Толстого. Обычно, говорил он Коле, ученики похищают учителя после его смерти – Толстого же похитили живым. Он умер из-за учеников, но бежал он к ним, и правыми в итоге оказались тоже они. Подобно многим учителям, Толстой – жертва учеников, но породил их он сам.

На этом, Анечка, хочу пока завершить разговор о людях, которые были близки Коле, и вернуться к письму, отправленному им в Томск Феогносту, о котором прежде обещал тебе рассказать. В подлиннике оно не сохранилось, однако породило столько событий, что реконструировать его несложно. Это Колино письмо было последним, больше он никогда Феогносту не писал, хотя Ната с Катей переписывались и дальше, правда, писали реже и не регулярно. Письмо содержало настоящий вызов на судебный поединок, «поле», сделанный грамотно, со всеми принятыми формальностями. Цель «поля», как в свое время и у Каина с Авелем, – дать возможность Господу самому решить, чья жертва Ему более угодна.

К поединку Коля шел долго, но не исключаю и того, что идея «поля» принадлежала не ему, а Спирину. Доказательств второго у меня нет, кроме разве что следующего: события, которые сопровождали поединок, вне всяких сомнений, требовали серьезной подготовки, и она, что очевидно, была проделана, причем очень и очень тщательно. Значит, Спирин заранее, чуть ли не за три-четыре месяца до вызова, о нем уже знал. Вот я и думаю, что идея была его, а дальше он, как и с Владивостоком, сумел внушить ее Коле. Кстати, похоже, что Коля, несмотря на все страсти по поводу Девы Марии, в истории с вызовом уклонялся до последнего.

Оба они, и Феогност, и Коля, отчаянно боялись повторить Каина с Авелем; Спирин же их, словно детей, осторожно за ручку к этому вел. Но здесь они его переиграли. Каждый из них твердо знал, что брат не должен погибнуть от его руки. И Господь им помог. Он еще с Каином был устрашен ревностью человека в вере, его готовностью пойти даже на смертоубийство, лишь бы угодить Богу. Господь не желал ни такой веры, ни таких жертв, в итоге поединок закончился без крови. Во всяком случае без крови братьев.

В том, что тогда, в тридцать втором году, произошло в стране, мне многое понятно, а многое нет; сама увидишь – вопросов бездна. Хотя общие контуры ясны. Жертва Феогноста – его православие, верность истинной вере в Создателя всего сущего, его отказ от любых компромиссов с богоненавистной антихристовой властью, его мученичество – бесконечные тюремные и лагерные сроки, наконец, уход в юродство, туда, где только и могла уцелеть вера. Думаю, что любой из нас сочтет возложенное им на алтарь тельцом без изъяна. Немудрено, что перед поединком, по свидетельству разных людей, и в первую очередь Кати, Феогност чувствовал себя уверенно, не сомневался, что Господь предпочтет именно его жертву.

Но основания верить в победу имел и Коля. Год за годом он не жалел ничего, чтобы разделенных, расколотых, ненавидящих друг друга людей вновь собрать в народ. Ради этого он ушел из дома, ушел от Наты, которую безумно любил. Словом, и он посвятил себя Богу, и он ни о ком, кроме Бога, не думал и не помнил. Он знал, что пока Господу не вернут его избранный народ, о спасении нечего и мечтать.

Да, когда Дева Мария, предваряя Христа, сошла на землю, Коля и помогавшие ему чекисты, если бы им удалось ее разыскать, не остановились бы ни перед чем, только бы заставить Христа прийти на землю. Но ведь он действовал бескорыстно, делал все это потому, что считал: необходимо показать высшей силе, что творится в России. До какого одичания дошел даже избранный народ Божий – что уж говорить об остальных.

Казалось бы, Феогност сделал добро, спас Деву Марию, не допустил над ней насилия, на которое Коля бы, без сомнения, решился. А что в итоге? Зло длится и длится, конца ему нет. Ясно, что из Феогностова добра не вышло ничего, кроме новых бед и нового горя. Коля его предупреждал. Вот те первины, что были возложены им на алтарь, и Коля верил, что Господь, честно разобравшись, что к чему, не только признает его правоту, не только отдаст ему победу, но и сразу после их с Феогностом поединка сойдет на землю, к своему народу.

Теперь, Анечка, о Спирине. И Коля, и Феогност не сомневались, что схватка идет между ними двумя, а Спирин, хоть сейчас он и живет с Натой – это так, стоит любому из них пальцем поманить, она бросит бедного чекиста и больше никогда его не вспомнит. Спирина то, что он в тени, конечно, устраивало, долгое время он вел себя, будто и впрямь ни в чем не заинтересован, нейтрален – нечто вроде беспартийного арбитра, на которого обе стороны равно могут положиться. На самом деле ради Наты Спирин был готов на все.

Что же до Наты с Катей, то я, Анечка, больше и больше склоняюсь к твоей версии. В схватке братьев и чекиста Ната отнюдь не была лишь трофеем – Коля, Феогност и Спирин сражаются за нее, а она, сидя на лавочке, кротко ждет, кому достанется. Все чаще и я думаю, что балом правила именно Ната, и дрова, которые они наломали, – а дров было немало – в конечном счете за них отвечает она.

Ната и Катя двоюродные сестры, но схожего в них немного. Катя с детства брала слабых, брала из жалости и любила тоже из жалости. То есть она додавала тем, кому было недодано, людей же, у которых всего вдосталь, не замечала. Ни они в ней не нуждались, ни она в них. Другое дело – Ната. Нате подавай не сильного, а сильнейшего из сильных, победителя. Лишь он ей ровня, лишь с ним она чувствует, что живет, а не милостыню подает. Но время им обеим досталось смутное. Если бы как в песне поется: «Кто был никем, тот станет всем» – здесь Ната еще разобралась бы. Беда в другом. Сегодня ты король, а завтра под утро, когда сон самый сладкий, за тобой черный воронок приехал. И дальше ты настолько никто, что тебя даже не похоронишь по-человечески. Я, Аня, передаю суть многих Натиных разговоров со Спириным, она их не однажды излагала в письмах к Кате. Иногда прямо в виде диалога.

Спирин: «Чего тебе не хватает? Почему не разведешься, наконец, с Колей, не станешь моей женой? Скажи, чего ты хочешь. Квартиру? Завтра будет квартира. Любая. Место? Опять же выбирай. Где лучше: в Зимнем или, может быть, в Кремле. Бриллианты, меха – только скажи». Ната: «Да, сегодня ты на коне. Царь и Бог, можно сказать. А завтра я жена врага народа и в „столыпине“ в Воркуту еду. Этак прикинешь – с Колей-то спокойнее будет. Пойми, я баба, и мне, чтобы начать вить гнездо, надежность нужна». Спирин: «Со мной этого не будет». Ната: «Ну-ну». Спирин в крик: «Я тебе говорю, со мной этого не будет». Ната: «А Куркин, твой предшественник, где он теперь, в каком рву? И жена его, кстати, где?» Спирин: «Куркин – другое дело». Ната: «А Ольшанский где?» Спирин уходит, хлопнув дверью.

Через пару дней продолжение. Спирин: «Хорошо, Ната, я не понял только одного: кто тебе должен дать гарантии? Ягода?» Ната: «Ягода не прочней тебя». Спирин с издевкой: «Тогда, может быть, Сталин?» Ната: «Захотят, в два счета и Сталина сковырнут. ЦК проголосовало, глядишь – вместо Сталина уже Киров или, там, Куйбышев, например. Через неделю о нем никто и не вспомнит». Спирин на сей раз спокойно: «Тогда кто же? Господь Бог?» Ната, не улыбнувшись: «Да, Господь Бог. Кого Он из вас изберет, и мне мил».

Я не знаю, насколько всерьез эту реплику принял Спирин, но мимо ушей он ее точно не пропустил. Спирин, без сомнения, был талантливый чекист, естественно, что детали его новой операции не только были отлично подогнаны и увязаны, но и каждый этап многократно страховался. Да, конечно, его бы устроило, если бы Коля и Феогност друг с другом расправились. Неважно, кто бы из них выжил, победителю Ната все равно бы не досталась. Один брат убит, другой убийца, Каин, отверженный среди людей. Они это тоже понимали. Опытный карманник, чтобы «мусорá» не пришили лишнего, идя на дело, не берет ничего острее расчески. Так и Коля с Феогностом; они хоть и вышли на поединок, хитрили, прятались за чужими спинами, лишь бы не пролить крови родного брата. Но Спирин был к подобному готов.

История Каина и Авеля, повторись она, была бы для него большим подарком, но и честного состязания с братьями Спирин не боялся. Коля и Феогност шли к Богу со своими дарами, но и у него, Спирина, было что возложить на алтарь. Доказать, Анечка, я вряд ли что смогу, о таких вещах в письмах пишут редко, однако убежден, Спирин тогда задумал самую настоящую контрреволюцию. Похоже, он собирался убрать и тех, кто с ним работал в «органах», причем подчистую, и большевиков – партийную аристократию, которая делала революцию, а заодно со старыми большевиками и следующее поколение – выдвиженцев Гражданской войны. С его, Спирина, помощью, их должно было покарать собственное детище. Они победили неправедным путем, пролив бездну братской крови, и вот теперь этой крови предстояло их настигнуть.

Думаю, он ненавидел советскую власть не меньше Феогноста, но если епископ мечтал об одном – уйти от новой жизни куда угодно – в скит, в пустыню, только бы ничего о ней не знать и не слышать, то Спирин, человек другого темперамента, решился на отчаянный шаг – попытался уничтожить богомерзкую, богоненавистную и богопротивную власть.

Согласись, Анечка, что Господу не принять его жертву было бы трудно. Я тебе уже говорил, что Спирин был на редкость умен, вдобавок с прекрасной интуицией. Он отлично чувствовал, и куда, и как идут события. Ловушка, капкан, который он сконструировал, чтобы не вызвать подозрений, был сделан из того же материала, что и вся тогдашняя Россия, Россия начала тридцатых годов. Не отличимы были ни цвет, ни запах, ни фактура. Но он погиб, и Ната ему не досталась. Причина поражения Спирина проста: на подготовку операции ему было отпущено слишком мало времени.

Дата поединка была названа в письме-вызове Коли Феогносту, и изменить ее, не вызвав подозрений, было невозможно. Место – Ходынское поле – Спирин, учитывая целый ряд соображений, среди прочих – близость к Кремлю, размеры, предложил сам, еще когда речь о поединке зашла первый раз, тут все было в порядке, но главное, конечно, дата, ею он был связан по рукам и ногам. Спирин сразу загнал себя в сильнейший цейтнот, и было ясно, что прозвонить, проверить до конца все контакты и спайки он не успеет. Но прежде чем получить свою пулю, он кое с кем посчитался.

Подготовка к Ходынке велась в основном в двух направлениях. Во-первых, пытаясь прощупать власть, Спирин утроил число арестов, причем, сужая круги, стал все ближе и ближе подбираться к Сталину. Брал не сплошняком, а выдергивал из грядки то там, то тут, и догадаться, куда он целит, было трудно.

Несколько раз, будто заплутавшись, он подступал к вождю почти вплотную – были арестованы и Молотов, и Каганович, и Маленков с Рудзутаком. Обвинения стандартные: создание подпольного право-троцкистского центра или организация по заданию западных разведок диверсионно-вредительской группы. Рудзутака с Кагановичем ему безо всяких проблем дали осудить и расстрелять (здесь он угадал – очевидно, и Сталин поставил на них крест), а вот с Молотовым и Маленковым вышла осечка, извинившись, их пришлось выпустить.

Но Спирину это не повредило. Сталин по-прежнему его и ценил, и полностью доверял: когда Молотов на секретариате ЦК заикнулся было, что его арест – не случайная ошибка «органов», а запланированная диверсия против партии, Сталин высмеял Молотова.

Разведка боем была для Спирина очень важна. Прежде чем раскрутить террор так, чтобы остановить его было уже невозможно, машину необходимо было запустить и дать ей набрать обороты. Тут следовало начинать как раз с тех, чья песенка все равно была спета, а уж затем шаг за шагом пробираться к другим. Нужна была тонкая, по-настоящему ювелирная работа, и хотя Спирин много чего знал, точно, по фамилиям и по числам определиться, когда кого брать и в чем обвинять, – он без подобной разведки сумел бы вряд ли.

Пока судьба берегла его от серьезных ошибок, и маховик постепенно, не спеша, раскручивался. Работа шла хорошо, не было не то что сопротивления, наоборот, и в партии, и в народе требовали брать больше, брать еще и еще. Бросить, наконец, либеральничать, по-нашему, по-пролетарски задать врагу острастку. И здесь, боясь форсажем сорвать двигатель, Спирин, наоборот, притормаживал.

Второе направление было, конечно, скучнее, но отнюдь не менее важным. Еще раньше, чем Коля отправил формальный вызов Феогносту, Спирин написал в ЦК несколько писем, а затем выступал на заседаниях, где они обсуждались. Часть стенограмм до наших дней сохранились в партийном архиве. Для полноты картины я кое-что тебе перескажу, но прежде заметь: без спиринских обращений в ЦК не было бы ни самой Ходынки, ни событий, которые за ней последовали.

Именно своими письмами, выступлениями Спирину удалось переломить ситуацию, фактически получить от товарищей по партии карт-бланш. Например, на заседании ЦК 12 марта 1934 года он говорил: «Сейчас ежегодно в партию вступают сотни тысяч новых членов, но преданы ли они нашим идеям, готовы ли пожертвовать всем, отдать жизнь, чтобы правда восторжествовала? Ничего этого мы не знаем и узнать не можем. Каждый из них произносит правильные слова, голосует за кого надо, но кто он – брат или замаскированный враг, истинный сподвижник или присосавшийся, примазавшийся к партии карьерист – бог весть. Никакое ЧК тут помочь не в силах. А ведь важнее ничего нет. Партии на пути, по которому она ведет народ, предстоят еще многие трудности. Будут и расколы, и временные неудачи. Не исключаю, что со стороны не раз будет казаться, что партия уже не та, что она ослабела, выдохлась, больше того – скоро ей конец. Тогда-то присосавшиеся и побегут, будто крысы с тонущего корабля. А что, если их будет столько, что своим числом, своим ужасом они собьют с ног, дезорганизуют тех честных бойцов, которые и есть истинная партия?»

«Партии пора, – продолжал Спирин на другом заседании (3 апреля 1934 года), – посмотреть правде в глаза, давно пора отделить чистых от нечистых. То, что сегодня быть большевиком во всех отношениях выгодно, – для партии очень плохо. В партии должны остаться лишь работники, на которых мы можем положиться в любых обстоятельствах». «Неважно мы знаем и своих врагов (письмо в ЦК от двенадцатого апреля). Они отлично маскируются, притворяются простыми обывателями, сочувствующими общему делу. Но обманываться не стоит, врагов у нас много. Решительных, убежденных врагов, только и ждущих момента, чтобы нанести удар в спину. Дать им подобный шанс – преступление перед революцией, непростительная глупость. Сейчас, когда партия сильна как никогда, тактически верно вызвать, спровоцировать их выступление и поименно выявить каждого, кто молится о нашей смерти. Враг, которого знаешь в лицо, – заключал письмо Спирин, – во сто крат менее опасен, чем враг затаившийся, ушедший в подполье».

Апрельские письма и выступления Спирина постепенно рыхлили и удобряли почву. Спирин понимал, что если подготовленный план он лично предложит на секретариате партии, шансов быть принятым у него нет. Радикальность, а главное, необычность некоторых идей многих испугает. Спирин не сомневался: стоит ему перейти к конкретным деталям, один за другим члены ЦК станут говорить, что до идеала, конечно, далеко, но положение в стране хорошее, необходимости в тех изысках, что он предлагает, нет, слава Богу, и не предвидится. Значит, прямой путь был для него отрезан, отрезан напрочь. Но был непрямой: изложить суть – бросить прикормку – и уйти в кусты. Дать цекистам две-три недели, чтобы спокойно, не торопясь, все обдумать. Тогда есть надежда, что они сами к нему приступят: что делать? Почему он, заместитель председателя НКВД, он, который должен непосредственно руководить борьбой с «контрой», не принимает никаких мер?

Но спешить не следовало и тут. Рыбка должна была заглотнуть крючок еще глубже. Они должны были испугаться, запаниковать, начать требовать и требовать от него немедленных действий, кричать, что промедление смерти подобно. Его же роль проще – вяло отбиваться, направо и налево объяснять, что ситуация сложная, много неясного. Лишь когда они заявят, что если так – пусть из ЧК уходит, «органам» нужны другие люди, пора будет выводить на сцену и Колю с Феогностом.

Жизнь показала, что спиринский расчет был верен. Он тянул и тянул паузу, все ждал и ждал, пока 10 мая на секретариате ЦК не был поставлен вопрос о его немедленном, прямо сегодня отстранении от должности первого заместителя народного комиссара госбезопасности как не справляющегося со своими обязанностями. И вот прямо перед голосованием Спирин поднял руку и попросил слова. Ему дали.

Держался он спокойно, даже будто отстраненно. Сначала доложил о разных делах, которые были в его ведении, но то ли среди них не было ничего интересного, то ли членов ЦК они не волновали, во всяком случае Молотов его перебил. С места он заявил, что пришел сюда для обсуждения другого вопроса и снимают его, Спирина, с должности тоже по другой причине. Есть ему что сказать – они слушают, нет – пускай садится, работы много, тратить зря время никто не хочет.

Остальные молчали, но Спирин видел, что и они с Молотовым согласны. То есть плод созрел, можно собирать урожай. Почему же, по-прежнему не спеша отвечает Спирин, и по делу, которое заботит членов ЦК, ему есть что сказать. Но он думал, что, уходя из ГПУ, обязан дать общий отчет, однако если ошибся – просит прощения. Что же касается вопроса с контрреволюцией, то шанс выправить ситуацию, причем выправить радикально, есть, шанс этот неплохой, и он, Спирин, надеется, что партия его не упустит.

Последние месяцы шла тщательная агентурная работа. Ею была занята ровно половина штатных сотрудников «органов», в том числе две трети сексотов, и буквально вчера она дала результат. Результат сенсационный. «Но по порядку, – сказал Спирин. – Во-первых, удалось выяснить имена двух главных вождей контрреволюционного заговора. Это родные братья: старший Федор Кульбарсов, в прошлом епископ Русской православной церкви в Нижнем Новгороде, больше известный как отец Феогност Кульбарсов, и младший – Николай Кульбарсов; они из дворян средней руки. Поскольку „органы“ знают и их имена, и место проживания, обоих нетрудно арестовать и доложить, что операция успешно завершена.

Однако он, Спирин, считал бы арест братьев грубой ошибкой. Сегодня у партии есть исторический шанс не просто выявить всех активных противников советской власти, но и то, что бывает реже редкого: разом врагов уничтожить.

Таким оптимистом, – продолжал Спирин, – меня делает вот что. По надежным агентурным донесениям, нам стало известно, что недавно два брата, которые прежде, несмотря на тактические разногласия, действовали заодно, в кровь разругались. Вражда между ними смертельная. И сейчас, пока никто не успел их примирить, снова между собой свести, есть возможность развязать в стане контрреволюции настоящую гражданскую войну.

Силы братьев примерно равны, ожесточение между ними и их сторонниками чрезвычайное, если им позволить, они будут резать друг друга и резать. От партии, – говорил дальше Спирин, – требуется немногое: чуть контрреволюции помочь. Я предлагаю организовать на Ходынском поле их схватку, а чтобы каждому из братьев было легче собрать преданных ему людей, думаю, достаточно будет на месяц сделать железные дороги в стране бесплатными. Почему Ходынка? – пояснил он. – И по размерам – десять квадратных километров, и по удобству контроля лучше места не найдешь во всей стране. То есть нам нужно организовать транспорт, с остальным они справятся и сами». Дабы снять оставшиеся вопросы, Спирин заключил: «Ненависть между Феогностом и Колей Кульбарсовыми так сильна, что и тот, и другой готовы принять от нашей партии любые услуги, даже готовы, чтобы в их войне она была судьей, арбитром, лишь бы без помех один брат мог расправиться с другим».

Доложенное Спириным поразило цекистов и в корне переломило ситуацию: разом выявить всех врагов и разом же их уничтожить – о подобном никто из партийцев и мечтать не смел. Задача, с которой НКВД не справился бы и за десятилетия, Спирин предлагал решить за день, максимум – за неделю. Понятно, что вопрос о его отставке сам собой отпал, более того, по личному предложению Сталина для проведения операции, получившей кодовое название «Каин», ему были предоставлены особые полномочия. Они далеко выходили за рамки обычных для заместителя главы НКВД. Скоро спиринские полномочия и вовсе сделались исключительными.

На следующий день после этого триумфального для Спирина секретариата Коля и послал Феогносту свой знаменитый вызов. Однако я, Анечка, не стал бы утверждать, что Спирин просто дал ему отмашку или, того хуже, они вообще находились в сговоре, скорее, раньше Спирин через Нату как мог от этого шага Колю удерживал, а теперь перестал. Вызов был лаконичен и мало походил на другие Колины письма, в конце же, постскриптум, говорилось, что если Феогност их с Колей спор готов передать на Божий суд, то хорошо известный им обоим Илья Спирин дал ему понять, что готов помочь и в организации поединка, и в улаживании необходимых формальностей.

Феогност ответил, что Божий суд его устраивает, и ровно через пять дней фельдъегерской почтой в Экибастуз, где он, закончив очередной пятилетний срок, жил на поселении, было доставлено спиринское послание. В отличие от Колиного, оно было подробно и сделано с исключительной тщательностью. Буквально каждая деталь снабжена ссылками на прецеденты и авторитеты. Вряд ли Спирин писал его сам, уверен, послание – коллективный труд историков из неведомой шарашки. Но тонкости, которых там вагон, – чушь; конечно, по существу все было правильно, только толку от этой правильности в тогдашней России было как от козла молока.

Посуди, Анечка: где Коле и Феогносту было раздобыть положенные одеяния – все с гербами, где найти кольчуги, латы и шлемы, где взять копья и мечи, когда, наконец, заучивать бесконечные обращения, поклоны, реверансы, которыми противники должны обмениваться перед началом и после окончания поединка. Однако две вещи в письме были чрезвычайно важными.

Во-первых, Спирин написал Феогносту, что и он, и Коля в соответствии с существующими прецедентами могут явиться на судебное поле в сопровождении верных им людей. Причем те вправе принять участие в поединке на равных с ними или даже вместо них. Спирин сознавал, что и Коля, и Феогност за сей пункт буквально ухватятся. Для них здесь был шанс обойти, избежать судьбы Каина и Авеля. Увы, одновременно на надеждах Спирина, что брат убьет брата, а затем, в свою очередь, будет проклят Богом, ставился жирный крест. Однако выхода не было. Весь план, который он так блистательно доложил на секретариате ЦК, строился на том, что каждый из братьев приведет на битву сотни и тысячи своих сторонников – и сейчас для него главным было именно это.

Второе из важного – подробный разбор, как он, Спирин (если, конечно, Феогност и Коля выразят согласие), решит дело, если исход поединка окажется неопределенным. То есть, когда Господь не даст ясно понять, кто из них, Коля или Феогност, перед Ним прав, чья жертва принята.

Уже через сутки после визита фельдъегеря Феогност срочной телеграммой подтвердил как спиринские полномочия, так и то, что принимает условия поединка. В общем, первый, подготовительный этап закончился вполне благополучно и настал черед кропотливой практической работы. Она, что естественно, у всех троих была разная.

К примеру, Спирин, тут же привлек почти половину кадрового состава НКВД для вербовки на местах групп добровольцев, готовых участвовать в поединке Коли и Феогноста. Людей надо было не только найти и собрать, необходимо было организовать их переброску на Ходынское поле железной дорогой, автомобилями, гужевым транспортом. Однако, несмотря на все усилия, эта вербовка сразу не задалась. Один город за другим докладывал, что желающих или нет, или единицы, да и те, по агентурным данным, не идейные бойцы, просто они на халяву хотят прокатиться в Москву. Колю, кстати (о спиринской неудаче он узнал из Натиного письма), последнее не огорчило. Он давно боялся, что Спирин только и ждет, чтобы их с Феогностом личный спор перерос в новую гражданскую войну. В Катином архиве добрый десяток Колиных писем Нате. В каждом предназначенный Феогносту призыв биться один на один, в крайнем случае, вывести на Ходынку не более пяти-шести верных людей. Как раз со столькими собирался идти на поединок сам Коля.

По-видимому, Феогност внял Колиным обращениям. В назначенный день он вышел на Ходынское поле лишь с пятью единомышленниками, все они были юродивыми. Среди них – один расслабленный, в миру Феогностов тезка, Федор Нижегородский (слышал, что он был редкий чудотворец и прозорливец); безрукий – ему их оторвало на заводе – Сереженька Тихвинский, великий постник и тоже прозорливец; была и та юродивая, которая когда-то и себя, и камеру измазала собственным дерьмом, а в довершение им же написала на стене «Ленин – ублюдок недоделанный», после чего чекисты выгнали ее к чертовой матери и уже не трогали. Звали ее Варвара Владимирская. Были еще двое, имена которых мне выяснить, к сожалению, не удалось.

Откровенно говоря, Анечка, для меня и по сию пору загадка – как Феогносту удалось их собрать; ведь лишь один из пяти был грамотный, да и жили они по большей части, скитаясь. Тем не менее он их нашел и сделал это довольно быстро. Ты, наверное, думаешь, что куда меньше проблем было у Коли – раз благодаря Козленкову все близкие ему люди жили в одной квартире, но это заблуждение.

Конечно, вывести людей на Ходынку Коле было несложно, но остальное давалось ему с трудом, ведь он задумал составить из своего отряда правильное, хорошо обученное войско, знающее толк и в стратегии, и в тактике. Причем тактике новой, для противника совершенно неожиданной. Когда-то македонская фаланга с легкостью громила превосходящие ее по всем статьям армии лишь потому, что у нее не было слабых мест. Нечто подобное Коля готовил и Феогносту (Козленкову он говорил, что пусть братец приведет на Ходынку юродивых хоть со всей России, его отряд опрокинет их первым же ударом).

Я уже рассказывал тебе, что прежде одной из Нининых соседок была бывшая фрейлина императорского двора и – естественно, тоже бывшая – владелица их особняка. Жила она вместе с дочерью, переписывавшей ноты для консерваторских музыкантов.

Обе для Козленкова – предмет особой ненависти. В конце концов он их и выжил, а комнату занял ученик Циолковского.

Эта фрейлина была, в сущности, счастливым человеком. Она сумела так подгадать, что незадолго перед семнадцатым годом у нее случился удар, и она впала в старческое слабоумие. А дальше любые попытки дочери объяснить ей, что в стране произошло, оказывались тщетны. Коммунальная квартира, где все они теперь жили, раньше в особняке была парадной залой и предназначалась для больших приемов. Там было три редкой красоты голландских изразцовых камина, прекрасная лепнина по потолку, но особенно хорош был паркет, сделанный из шестнадцати сортов твердой бразильской древесины, от абсолютно черного до розового и лимонного. Он был не просто уложен в шашечку, под ногами была целая картина, напоминающая убранство недавно раскопанных ассирийских храмов. В центре – взирающие друг на друга огромные крылатые то ли львы, то ли тигры. К сожалению, фантастические звери для революции оказались чересчур велики, когда залу перегородками делили на комнаты, рассекли и их. Но это к слову.

Не разумевшая современного момента фрейлина каждое утро, стоя чуть не по часу в очереди в общую уборную – соседей бесило, что она по-прежнему звала ее туалетной комнатой, – иногда печально осведомлялась у дочери, откуда в доме столько чужих, не знакомых ей людей, на что та заученно отвечала: «У нас, маман, сегодня прием», – после чего старушка, кокетливо всплеснув ручками, говорила: «Как же, Наденька, позавчера прием, вчера, сегодня тоже прием; но ведь мы так разоримся!»

Дочь ее, Наденька, еще до революции сделалась страстной антропософкой, почти полтора года она прожила со Штейнером в Гетенауме, потом вернулась в Россию, но и здесь продолжала поддерживать все старые связи. В частности, именно она, в юности проучившись несколько лет в Вагановском училище при Большом театре, ставила для антропософов эвритмические танцы. Раз в неделю, обычно по воскресеньям, у Наденьки собиралось по шесть-семь последовательниц Штейнера; они переодевались в длинные белые одеяния и самозабвенно, в то же время грациозно, плавно, танцевали одну за другой все буквы штейнеровского языка. Время от времени в этих репетициях участвовала Лемникова, танцы антропософок случалось видеть и Коле.

Даже не знаю, что его больше в них поразило: красота самого танца или что когда-нибудь люди будут беседовать, вытанцовывая буквы, слова и целые фразы. Теперь Коле пришло в голову, что если он обучит собственное войско хотя бы азам эвритмии, если оденет его в такие же длинные белые хитоны и на Ходынке перед юродивыми Феогноста оно начнет танцевать, пока малограмотный противник будет пытаться понять, что именно Колин отряд хочет сказать этими своими па, его окажется нетрудно разгромить наголову.

Но Надя давно в квартире не жила, и следы ее были потеряны. Не могло тут Коле помочь и антропософское общество; еще три года назад его члены были арестованы за антисоветскую агитацию и отправлены в лагеря. Кульбарсов не сомневался, что у Нади та же судьба, однако к Спирину обращаться не захотел и на ее поиски отправил Козленкова. Козленков был незаменим: что бы Коля без него делал, я, Анечка, признаться, не представляю. И здесь он проявил себя с лучшей стороны. Наденьку он разыскал меньше чем за неделю. Оказалось, что ей редкостно повезло. Из активных антропософок она уцелела чуть ли не единственная, более того, по-прежнему жила в Москве. Злые языки говорили, что это не просто удача, Наденька выкрутилась, дав нужные следствию показания на других членов общества. Но подобное говорили про многих, доказательств же у меня нет.

Была и вторая проблема: поначалу иметь дело с Козленковым Наденька наотрез отказалась, однако он справился и с этим – уже через три дня она сама приехала к Коле, правда, взвинченная и возмущенная. Впрочем, Колю Наденькины нервы не волновали. Ее жалобы на Козленкова он даже слушать не стал. Сразу прервал ее и стал спокойно объяснять, что ему от нее надо, в заключение же намекнул, что задание очень важное, чуть ли не правительственное; соответствующей может быть и награда. От Наденьки требуется одно: за оставшийся до поединка месяц обучить его отряд эвритмии. Однако Наденька и тут заартачилась; заявила Коле, что у антропософов танцуют лишь женщины, танец – язык женщин, его же отряд почти поголовно мужской, и чем она может быть здесь полезна, непонятно. Но у Коли нашелся ответ и на это. Он сказал Наденьке, что она ошибается: танец, балет – исконно мужское занятие. Все это родилось из военных парадов и лишь затем общими стараниями было перенесено на сцену.

Трудно сказать, убедил ли он Наденьку, или просто она посчитала, что деваться некуда, так или иначе репетиции начались и до самого поединка шли очень интенсивно, по много часов в день. Еще следует добавить, что Наденька сразу честно призналась Коле, что, как бы старательно они ни занимались, обучить его отряд всему, что она знает, за месяц невозможно; кроме того, и она, Наденька, умеет танцевать лишь три четверти букв, в частности, совсем не представляет, как танцуется мягкий и твердый знаки. Целые же фразы в России вообще никто никогда не танцевал, чтобы обучиться им, надо ехать к самому Штейнеру в Гетенаум. Конечно, Коля был разочарован, но выход нашелся и тут. Он сказал Наде, что уверен: для победы вполне хватит, если она обучит его людей танцевать всего две буквы. Первая и главная – буква «А», крик атаки, с которой они и бросятся в бой, сминая армию Феогноста, сколь бы велика она ни была. Вторая буква «О», когда кто-нибудь из его отряда будет ранен и ему понадобится срочная помощь, достаточно будет станцевать «О», и он, Коля, в прошлом военный санитар, немедля откликнется на призыв.

Так собирались оба войска для решающей битвы, но ты, Анечка, будешь удивлена, если я скажу, что и для Феогноста, и для Коли это было отнюдь не главной частью подготовки. Важной, но не главной. Я был поражен, когда узнал, какие исключительные усилия каждый из братьев предпринял для подкупа, хочешь мягче – для переманивания Спирина на свою сторону. Самого Спирина оба брата никогда всерьез не принимали, считали человеком в жизни Наты и временным, и случайным, то есть, что в результате их войны Ната достанется Спирину, им даже в голову не приходило, а вот что Спирин как арбитр вправе отдать победу любому из них, они никогда не забывали. Оттого, чтобы добиться его благосклонности, были готовы на все. За оставшийся месяц оба Кульбарсова написали в ГПУ чуть не по десятку писем; Феогност, по обыкновению, рукой Кати, Коля – лично, пытаясь убедить Спирина выступить именно на его стороне. Сохраняя нейтралитет, ни тому, ни другому Спирин ни разу не ответил, но похоже, ответа они и не ждали.

Интересно, что в посланиях Феогноста много цитат из Колиных писем Нате – прямое свидетельство, что, как Коля и надеялся, его письма читались. В попытках завербовать или перевербовать Спирина Феогност гляделся предпочительнее. То ли он лучше подготовился, то ли позиции его и Спирина просто были ближе. Особенно замечательно было его (оно тоже написано рукой Кати) большое письмо от семнадцатого мая; собственно не письмо, а целый трактат, в котором Феогност обосновывает необходимость союза между ним и партией. Но по порядку.

Первые послания Феогноста были не так пространны, но и они выстроены умело. Цель их – с одной стороны, показать полезность друг для друга его, Феогноста, и «органов», с другой – пока пунктиром – обратить внимание Спирина на то, что Колина деятельность для партии большевиков, наоборот, чрезвычайно вредна. Проще говоря, Коля – опасный враг, и если на Ходынском поле он добьется победы, для советской власти это станет катастрофой. В своем втором письме от двадцатого апреля Феогност писал, что, в сущности, он и «органы» хотят одного и того же: отделить чистых от нечистых. Неважно, что чистоту и нечистоту они понимают по-разному; главное, разделить одних и других; именно такая задача сейчас на повестке дня; именно в ней суть, и тут Феогност мог бы быть «органам» очень полезен. Дальше Феогност намекает, что готов сделать за «органы» всю работу, причем с высоким качеством и в кратчайшие сроки. Следом – абзац о Коле, которого Феогност называет оппортунистом и соглашателем, говорит, что его фальшивая проповедь единения избранного народа на деле означает братание белых и красных, пролетариев и буржуев, революционеров с «контрой», повторяет, что она лишь способствует проникновению в партию шпионов и вредителей.

Но Коля не чувствует опасности. В письме, которое датируется тем же двадцатым апреля, он будто хочет одного – подыграть Феогносту, подтвердить его обвинения. Письмо на восьми страницах, но ничего нового в нем нет: опять старые Колины идеи, что во время революции и Гражданской войны все, что было в народе грешного и злого, что было в нем неправедного, погибло; теперь пришла пора зарастить раны, вместе строить светлое будущее. Добавлено лишь, что единение особенно необходимо именно сейчас, ведь враг, что стоит на наших границах, только и ждет смуты, чтобы напасть.

Феогност в этом заочном поединке смотрится умнее. Он берет Колины мысли, прибавляет или, наоборот, убавляет несколько слов, в результате же получается, что Феогност и партия – естественные, так сказать, природные союзники.

Помнишь, Анечка, то замечательное Колино письмо, где, в последний раз пытаясь убедить Феогноста выдать Деву Марию, он пишет, что коммунисты сделали все мыслимое, чтобы ускорить второе пришествие на землю Христа. Бóльшую его часть об истоньшении плоти, тянущей, топящей человека в океане греха; духе, который теперь, освободившись от стопудовых вериг – плотских соблазнов, готов взмыть вверх, к Богу; о роли в этом, а следовательно, и в спасении человека коммунистов, – Феогност повторил слово в слово. Кстати, эта диктовка так понравилась Кате, что она не удержалась и от себя приписала, вернее, объяснила, как она представляет себе социализм. «Плоть будет прозрачна, словно папиросная бумага, мы станем открыты, и никто уже не сможет прятать нехороших, злых намерений, более того, сделаются видны малейшие движения души другого человека и мы сразу станем отзываться на них. Наша плоть сделается так изрежена, невесома, что тихими летними вечерами, на закате, когда от согретой за день почвы поднимаются восходящие потоки воздуха, советские люди будут легко отрываться от земли и, соединясь в хороводы, парить в этих струях, беззаботные, будто ангелы». А всего-то, чтобы угодить Спирину, Феогност убрал, что коммунисты народ обманут.

Коля же по обыкновению прет напролом. Он не забывает напомнить Спирину, что Феогност лишь месяц назад кончил отбывать свой третий тюремный срок и сейчас живет на поселении, следовательно, он патентованный, заклятый враг советской власти, вообще всего советского. Дальше Коля, не придумав ничего умнее, начинает пугать Спирина: пишет, что если в их с Феогностом поединке Спирин станет на сторону Феогноста, партия это сочтет не чем иным, как изменой родине.

И все-таки, Анечка, сводить дело лишь к Феогностовой хитрости наивно. Достаточно прочитать его письмо Спирину от третьего мая. Я уже о нем говорил. В своем роде это настоящий трактат. Суть его в том, что время начиная с воцарения Александра II Освободителя и до семнадцатого года было временем смерти Лазаря. Александр II виновен в распродаже Святой земли – безбожным американцам им была продана Аляска, но главное, освободив крестьян от крепостного состояния, он повернул, обратил их к земле, к стяжательству и накопительству. А ведь известно, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное.

Прежде Лазарь был жив потому, что верховная власть в России помнила, лишь за тем и следила, чтобы оторвать человека от земного, обратить все его помыслы, все его устремления вверх, к небу, к Богу. Александр же погубил свой народ. При нем Лазарь умер, и с тех пор тело его гнило, разлагалось и смердело так, что и подойти было страшно. Пора воскрешения пришла лишь теперь. Воскресят народ именно коммунисты. Революция – очистительная болезнь, в которой негодная, гниющая плоть сгорит дотла, дух же возродится и восстанет из пепла.

Что бы большевики сами ни думали, как бы ни прикрывались Марксом, они, подобно Навуходоносору, слепое орудие в руках Господа. Они уничтожают храмы, потому что зло проникло и туда, в Дома Божии. Все смешалось со злом, ничего не осталось чистым, и чтобы уничтожить скверну, нужны были коммунисты. Они есть истинный наследник, законный продолжатель власти, которая испокон века вела избранный народ по пути спасения. (Обрати внимание, тут немало параллелей с письмом Коли о Гамлете – неправедный Александр II увел народ с истинного пути, а большевики вновь возвратили на верную дорогу, за что им многое простится.) Дальше Феогност пишет:

«Узнав при Иване III о своем неземном, божественном происхождении, власть немедля поставила перед народом, которым ей было назначено править, новые высокие цели. Земного в них было мало. Интерес к земле был ею утрачен навечно.

Страна была огромна, почти бесконечно велика, не было дорог, население было редким, и власти всегда казалось, что она кричит недостаточно громко, что то, что она хочет от народа, не доходит и до ближайших окрестностей Москвы и Петербурга. А если доходит, то искаженным. Власть, как могла, напрягала голос. Как могли, быстро неслись гонцы, курьеры, чиновники по особым поручениям, и все равно это было нестерпимо медленно. Иногда проходили годы, прежде чем, например, на Камчатке узнавали, что в Петербурге давно правит другой царь.

Власть на Руси очень рано открыла для себя замечательный физический закон, гласящий, что волна, звук лучше распространяется в однородной, гомогенной среде. Достигается же гомогенность, с одной стороны, безжалостным уравниванием и выравниванием подданных (идеалы: армия, заключенные в лагерях), с другой – как при варке манной каши, то есть постоянным перемешиванием. Известно, что если хочешь, чтобы каша получилась хорошей, без комков, перемешивать ее надо часто и тщательно.

Иван Грозный, наверное, первый на Руси ввел систему массовых тотальных переселений дворянства из одних областей государства в другие. Заподозрив новгородских „служилых людей“ в намерении изменить ему, он всех их (кого не убил) переселил на Волгу, где, соответственно, возник Нижний Новгород, а в новгородскую „пятину“ на место выселенных посадил дворян из других уездов.

Суть и смысл этого „вывода“, этого перемещения и перемешивания подданных – в их отрыве от почвы, к которой за века они с немалым трудом, но сумели приспособиться.

Вообще, жизнь человека со времени изгнания Адама из рая изменилась мало. По большей части она была и есть до – и потому антигосударственная жизнь. Суть ее – в умении приспособиться к местному климату и местной природе, земле, научиться слышать и понимать их четче, яснее, чем то, что тебе кричит верховная власть. Кто научится слушать свою землю, будет сыт, обут, одет. Звезд с неба ему никто не обещает, но что надо для обычной жизни, он получит. Власть права, когда смотрит на землю, искушающую человека приспособиться к ней, повторить каждую ее выпуклость и каждую ложбинку, как на главную помеху гомогенности подданных, соответственно, – злейшего своего врага.

Когда-то Господь, наказывая змия, совратившего человеческий род, сказал: „Ты будешь ходить на чреве твоем и есть будешь прах во все дни жизни твоей“. Верховная власть – наместница Бога на земле, знала, что змий, по Божьему проклятию никогда не отрывающийся от земли, от „праха“, телом повторяющий малейшие неровности почвы, свою способность соблазнять человека, вводить его в искушение и грех передал земле, по которой он ползает.

Из-за этого чем более высокие цели власть ставила (превращение Москвы в столицу мирового христианства – „Третий Рим“; становление нового избранного народа Божьего и новой Святой земли; приготовление народа ко второму пришествию Христа и спасению праведных, сейчас – коммунизм), тем хуже она к земле относилась.

Никогда не забывая об опасности, которая исходит от земли, правильная власть не только, как при коллективизации, пыталась силой отнять ее у человека, но и саму землю выровнять, упростить, снивелировать до последней степени. Сделав одинаковой везде и на всем протяжении, лишить всякой возможности соблазнять Адамова сына. Не оторвав человека от почвы, к которой он так долго и так старательно прирастал, нельзя обкатать его будто песчинку, а без этого и спасти».

Правда, на Феогностов трактат у Коли нашелся сильный ответ. Он написал Спирину, что если тот по-прежнему на этом настаивает, он, Коля, готов развестись с Натой и позволить удочерить ее ребенка. Спирин о Колином предложении рассказал Нате, после чего тогда же вечером она отправила Коле истерическое послание, среди прочего обвинив его во всех смертных грехах. Но Коля даже не стал оправдываться, просто ответил, что дело не стоит выеденного яйца. У него сейчас единственный враг – Феогност, и письмо чисто тактическое. Ее и Ксюшу он никому не предлагает, они – приманка, без которой рыбка не ловится. Скоро о Спирине никто и не вспомнит, с ума сходить нечего. Так, Анечка, и оказалось.

В общем, картина сложная, и я не исключаю, что Феогностовы послания были искренние. В те годы и его взгляды, и Колины не раз, причем резко, менялись. Коля, как ты помнишь, раньше считал, что человека спасет и воскресит сам человек, был близок к Федорову, даже пошел дальше. Вспомни его разговор со Спириным в Волоколамске о роли, которую «органам» предстоит сыграть в будущем воскрешении людей. Потом, когда он узнал, что Дева Мария уже на земле, за ней, наверное, придет и Христос, он, можно сказать, обратился, снова стал уповать на Господа. Буквально с ума сходил, что на небо Матерь Божия вернется ни с чем, и все сорвется. Саботаж Феогноста пустил его план под откос, и Коля опять сделал ставку на Федорова и на чекистов. Схожим образом метался и Феогност.

В двадцатые годы – я цитирую по Катиным письмам к Нате – он писал, что «чем лучше пастырь, тем больше горя и страданий он приносит и себе, и своим прихожанам – но ведь это безумие». В другом письме в начале тридцатых годов: «Зэком я работал на многих советских стройках; Коля уповает на них, верит, что заводы, плотины соберут и воскресят народ, – но они просто языческие капища. Народ под водительством коммунистов вернулся в язычество, и теперь в жертву советскому молоху приносятся тысячи и тысячи ни в чем не повинных жизней». Сравни с его же письмами конца сороковых годов: «Цари и за полтора века не сумели вернуть униатов в истинную веру, а Сталин справился в год. Он – апостол русинов и уже за одно это заслуживает канонизации».

Через месяц, в марте сорок восьмого года, Феогност замечает, что, наверное, был не прав, уйдя в двадцать шестом году с кафедры. Верховная власть – наместник Бога на земле – в России она даже канонически первенствовует над властью церковной. Коммунисты с восторгом и напором создают всемирную империю, и церкви следует не мешать им, тем более не восставать, а тихо, подспудно возвращать их ко Христу. Тогда однажды империя Коминтерна обернется истинной православной империей. Большевики, добавляет он, – «как и Навуходоносор, орудие в руках Божьих, не завоюй тот Иерусалима, вера в Единого Бога не разошлась бы по миру». А ведь прежде сама мысль, что большевики могут помочь торжеству праведных, казалась Феогносту кощунственной.

К тому времени Коля и Феогност больше десяти лет не общались, ничего о жизни друг друга не знали, и поразительно, что, идя отдельно, каждый собственной дорогой, они неожиданно, почти волшебно сошлись – письмо одного будто специально написано, чтобы дополнить, прокомментировать письмо другого.

Коля пишет Нате: «Когда Авраам ушел из Междуречья, когда он оставил и свою прежнюю веру, и свой род, это был его личный выбор и его личное обращение к Богу. Десятилетия он вообще был один и лишь потом медленно, буквально шаг за шагом народился еще не народ – маленькое племя верующих в Единого Бога. В иудаизме есть и навсегда останется печать личного выбора».

«Другое дело, – пишет Коля, – мы. Нас загнал в Днепр даже не священник, а князь, загнал всех, кого сумел разыскать (светская власть – тот камень, на котором стоит наша вера), и дальше, позже, нас крестили уже в младенчестве, словно боясь, что мы передумаем. То есть и по сию пору лично к Христу никто из нас не приходил, мы уверовали именно народом. Христианство – добро, которое было получено нами от власти, к которому власть нас принудила, и это тоже никуда не денется. Больше того – похоже, у нас крещена именно душа и тело народа, мы же крещены лишь как его часть, и стоит кому-то отойти в сторону, отделиться, о спасении он может забыть».

Двумя абзацами ниже: «Человек у нас проглочен народом, словно Иона Левиафаном, но когда-нибудь он освободится».

Кстати, Анечка, и со Спириным все тоже не ясно. Три письма назад я уверенно объяснял тебе, что за жертву он приготовил Христу. Писал, что он, Спирин, первый заместитель народного комиссара внутренних дел, задумал покарать тех, кто совершил революцию, кто развязал Гражданскую войну, а заодно и сторожевых псов этой неправедной власти – своих собратьев-чекистов. Если судить по результату – да, подобный вывод напрашивается, как напрашивается и то, что Спирин гений, герой, сумевший придумать, рассчитать, главное же ценой собственной жизни осуществить всю операцию. В конце тридцать шестого года Спирин был судим закрытым судом в составе главы верховного суда Винокурова, генерального прокурора Вышинского, нового главы НКВД Ежова и немедленно после вынесения приговора расстрелян.

Но ведь могло быть и иначе. Недавно, например, я сразу от трех чекистов, что тогда работали в «органах», слышал, что считать Спирина изменником и предателем – бред. Он был верный солдат партии и самый талантливый руководитель «органов» со времен Дзержинского. Причина же произошедшей трагедии проста – события вышли из-под контроля. Слышал я и еще одно мнение. Спирин был убежденный сталинец. Вслед за вождем он считал, что чем мы ближе к социализму, тем ожесточеннее классовая борьба. Он верил, что сейчас, в тридцать четвертом году, необходима новая революция и новая гражданская война. В первой, бывшей семнадцать лет назад, погибло не все зло. Немало его сразу разглядело, что сила за революцией, и переметнулось на ее сторону. Как и Сталин, он не сомневался, что нужна перманентная революция, здесь, внутри страны. Соглашателей и оппортунистов еще много, и год от года они только множатся.

Коля когда-то писал Нате, что при каждом повороте еврейской истории (исход из Египта, Вавилонское пленение) пять шестых народа откалывалось, навсегда из евреев уходило, иначе народ было бы не очистить, а значит, и не спасти.

Официально днем начала битвы на Ходынском поле принято считать семнадцатое июня, но первые две недели события развивались так вяло, что Спирин в телефонных разговорах с Натой именовал происходящее «стоянием на Угре». Тем не менее начнем с семнадцатого июня. К этому времени на небольшом, метров в десять высотой, холме, что возвышается прямо на запад от центра Ходынского поля, для Спирина был оборудован передвижной командный пункт с самыми современными, какие тогда были в стране, средствами связи: их привезли и прямо на поле смонтировали «под ключ» немцы. Благодаря новой телефонии Спирин мог без коммутаторов и телефонных барышень за считанные секунды связываться с любым управлением НКВД вплоть до Камчатки.

Спирин опробовал систему в ночь перед битвой и остался ею доволен. Он не поленился одно за другим обзвонить каждое управление, везде заранее назначенные им люди были на месте и в полной готовности. Такой связи не было и в Кремле. Вдобавок решением секретариата ЦК все власти в стране от министерств и обкомов партии до того же НКВД, получили специальный приказ выполнять любые спиринские распоряжения немедленно и не обсуждая.

Холм Спирин выбрал не из-за нужд связи: отсюда, несмотря на малую высоту, были прекрасно видны даже окраины Ходынского поля. До революции, когда на Ходынке располагалось артиллерийское стрельбище, именно тут дежурили офицеры, оценивающие точность и кучность батарейных залпов. Метрах в пятидесяти от холма, еще дальше на запад, в сторону слободы Сокол, где до революции квартировали многие семейные офицеры, протекала речка Таракановка, впрочем, речка – громко сказано, скорее, ручей метров в восемь шириной. Сейчас, летом, она обмелела, и вброд вода была не выше колена. По обоим ее берегам, почти у самой воды Спирин приказал поставить по несколько больших армейских палаток прямо друг против друга, с правой стороны – для войска Феогноста, на левой – для Колиного. Вообще-то палаток, продовольствия, прочих припасов было заготовлено море; фактически все окружающие Москву военные склады были отревизованы Спириным и готовы немедля восполнить любую недостачу, но пока Спирин не спешил. Он понимал, что на раскачку понадобится не один день, форсировать подвоз нужды нет.

И рекой он разделил Колю с Феогностом тоже намеренно: поначалу неизбежно множество мелких и ничего не значащих конфликтов, на которые может быть растрачен запал. А тут два войска отделены хоть плохонькой, но границей, и перейти ее, как Цезарю Рубикон, надо решиться. Здесь он был прав: братья, не видясь и не знаясь почти двадцать лет, так друг друга раздражали, что договориться не могли ни о чем. Спирин вмешивался, но, как правило, без особого толка. Ему, например, казалось, что в том меморандуме об условиях поединка, который он направил Феогносту (его и в самом деле составляли зэки – десяток лучших в России специалистов по средневековому праву), учтено все, но выяснилось – нет, и теперь, сводя Спирина с ума, с утра до вечера шли споры, почти каждый раз ничтожные, но Феогност с Колей по очереди заявляли, что это главное, что если проблема не будет незамедлительно решена, причем в его пользу, выходить на бой он категорически отказывается. Спирин снова звал своих консультантов и снова утрясал, согласовывал.

Следует отдать Спирину должное, он не раз пытался объяснить и Феогносту, и Коле, что вопросы, которые они с таким жаром обсуждают, не стоят и выеденного яйца. На третий день, отчаявшись, он спросил у обоих, почему бы им, не дожидаясь подхода основных сил, не вступить в бой с теми, что уже есть, или даже не сразиться друг с другом, братья его предложение и обсуждать не стали. Феогност лишь заметил, что личного противостояния между ним и Колей нет, сам Коля ему давным-давно безразличен. Коля же сказал, что – да, подобный поединок желателен, но единственно потому, что пролилось бы меньше крови, в остальном он с Феогностом согласен: схватка между ними мало что решит. Кроме того оба согласились, что сотнями тысяч их сторонников, которые вот-вот соберутся на Ходынке, кто-то должен руководить, иначе все превратится в бессмысленную давку и смертоубийство.

В общем, все выглядело скверно, и Спирин пару дней спустя сказал навестившей его на командном пункте Нате, что, может, и зря он эту историю затеял: шарик надул большой-пребольшой, но стоит ткнуть иголкой – останется один фук. Кстати, и Феогност, и Коля тогда уже тоже постоянно находились на командном пункте. Феогност обычно сидел по правую руку от Спирина, Коля – по левую. Идущую по полю Нату они увидели все трое, и здесь надо отдать братьям должное: едва она подошла, оба повели себя подчеркнуто светски: встали, поздоровались, а затем отошли в сторону, чтобы не мешать ей и Спирину.

Расположившись на холме, братья, как могли, командовали каждый своей армией. И в той, и в другой пока было ровно по пять человек (Козленков был при Коле чем-то вроде адъютанта, с утра до позднего вечера он курсировал туда-обратно с приказами и донесениями) – стояли они на берегу прямо друг напротив друга, лишь изредка кто-то из бойцов заходил в Таракановку, но не дальше, чем по щиколотку, и грязно ругался.

Из Феогностова воинства юродивый Паша Нижегородский своими культями клал на врага бесконечные кресты и кричал: «Сгинь, сгинь, нечистая сила!» Остальные и того чище – крыли по-матерному Колиных людей и их предков бог знает до какого колена, вдобавок глумясь, что тут, на Ходынке, их собралось так мало. Колино ополчение ни в чем им не уступало. Те же оскорбления и проклятия оно пыталось станцевать. Толком, конечно, ничего не получалось, чтобы по-настоящему выматериться, нескольких букв не хватит, думаю, что хорошую ругань не сумела бы станцевать даже Наденька, но от этого было еще противнее. Правда, Козленков или сам, или по указанию Коли, честно пытался прекратить безобразие, однако безуспешно.

В бессмысленных перебранках прошла целая неделя, дело же не сдвинулось и на шаг. Подобное стояние всех, кроме Спирина, похоже, устраивало. Устраивало Феогноста и Колю – исхода поединка каждый из них боялся; устраивало членов секретариата партии; вслед за Натой они, чтобы разведать обстановку, время от времени приезжали на спиринский командный пункт. Народ явно не желал присоединяться к врагам советской власти, к их врагам – лучшего свидетельства, что дорога, по которой они ведут страну, верна, было бы не придумать. Довольные, они пытались утешить Спирина, словно под сурдинку повторяли, что здесь как раз тот случай, когда отсутствие результата и есть лучший результат. Говорили об огромных заслугах «органов» – с октября семнадцатого года прошло чуть больше пятнадцати лет, а в обществе такое единодушие… Спирин один продолжал бороться, но и в нем прежнего рвения уже не было.

Еще по тем наметкам, которые Спирин докладывал на секретариате ЦК, начало генерального сражения между войсками Коли и Феогноста было назначено на второе июля. Как бы ни было мало людей, Спирин решил ничего не менять; надежды, что к братьям подойдут значительные подкрепления, давно испарились. В первую очередь это была его собственная неудача. На местах кадровые сотрудники НКВД и сексоты – им лично отобранные – дни напролет вербовали добровольцев для Коли и Феогноста, но все тщетно. Народ демонстрировал верность власти и на провокации не поддавался. Дальше откладывать бой смысла не имело. Тут хоть был шанс, что от искры пламя займется само.

Все же, чтобы помочь братьям, Спирин двадцать девятого июня приказал и в Москве, и в области на остановках трамваев, автобусов, на железнодорожных станциях вывесить объявление; оно же каждый час повторялось и по радио: что второго июля на Ходынском поле знаменитый советский кинорежиссер Пырьев будет снимать массовые сцены для своей монументальной эпопеи – «1905 год». Нужны тысячи и тысячи статистов. Приехавшим оплатят дорогу, выдадут постановочные, вдобавок их имена появятся в титрах пырьевского фильма. Кроме того, после съемок в семь часов вечера начнутся бесплатная дегустация нового советского пива и народные гулянья.

По расчетам Спирина Пырьев и пиво должны были привлечь на Ходынку не менее полутора миллионов человек, он очень рассчитывал, что, оказавшись рядом и узнав, в чем дело, многие присоединятся к отрядам Коли и Феогноста. Но и здесь угадал лишь наполовину. Съемки фильма, пиво, гулянье и вправду собрали целое море людей; огромное Ходынское поле было заполнено до отказа, но странным образом толпа, где людей сдавливали чуть не до смерти, где беспрерывно вспыхивали пьяные драки и потасовки, место боя Коли с Феогностом окружила настоящим санитарным кордоном. Тут словно была граница, перейти которую никто не осмеливался. Если сражение все же состоялось и началось вовремя, то по единственной причине: Спирин наконец решился напрямую дать указание Козленкову. Однако и тут вышла не битва, не финальное сражение сил добра и зла, а форменное посмешище.

Итак, ровно в семь часов вечера, когда они все трое по обыкновению сидели рядом на командном пункте, неожиданно и для самого Коли его люди по приказу Козленкова споро переоделись в белые льняные одежды и, перейдя Таракановку вброд, сблизились с противником. Этот маневр, главное же, то, что с ног до головы в белом они как две капли воды походили на Господних ангелов, ошеломил юродивых. Когда же вдобавок Колины люди – на сей раз блистательно, Наденька могла бы гордиться своими учениками, станцевали клич атаки – звук «А», – юродивые и вовсе готовы были обратиться в бегство. В их рядах возникла настоящая паника. Положение спасла Варвара Арзамасская, она первая распознала подмену, поняла, что атакуют их совсем не ангелы. Пока Колин отряд продолжал танцевать, Варвара, отойдя на несколько шагов в сторону, быстро сняла одну из калош, которые на босу ногу носила зимой и летом, и тут же, присев на корточки, навалила ее доверху. Затем, черпая из калоши полными пригорошнями, мажа своих и чужих, – словом, всех, кто оказывался на дороге, она кинулась в отчаянную контратаку. Колиными людьми, уже было праздновавшими победу, овладел ужас. Как Козленков, правда, с безопасного противоположного берега, ни заклинал их остановиться, держаться до последнего, как ни кричал, что подкрепление близко, они молниеносно, отчасти даже скомкав финал, станцевали звук «О» и бросились в Таракановку. На этом бой и окончился. Преследовать их юродивые не стали.

Надо признаться, что неудача лишь помогла Спирину. Он понял, что и Феогност, и Коля – отыгранная карта, никого и никогда они поднять не сумеют. Полагаться он может только на себя. Последующие две недели – позже Феогност уехал в Экибастуз, а Коля вернулся к Нине в Спасоналивковский – они, все там же, на командном пункте, яростно спорили, кто из них двоих одержал победу. Феогност был убежден, что раз Колины люди оставили поле боя, позорно бежали, исход сражения не вызывает сомнений; Коля же доказывал, что в руководствах по проведению судебных поединков оружие, которое применила Варвара Арзамасская, даже не упоминается; следовательно, Феогност злостно нарушил правила и ему должно быть засчитано поражение. Спирин не гнал их, но братья его больше не интересовали. Так – каждый уверенный в собственной победе – они в итоге и расстанутся.

Между тем Спирин продолжал ежедневно обзванивать областные управления НКВД, но и на местах было тихо, как в гробу. Те чекисты, которым он назначил поднять народ на восстание, и другие, кто получил приказ пока оставаться верными советской власти, равно честно выполняли свой долг, но раскачать болото не удавалось. И тут, вполуха слушая перебранку Коли с Феогностом, Спирин вдруг сообразил, в чем причина их общей неудачи, и понял, что, чтобы запустить механизм, его сначала надо смазать, а для этого необходима кровь, пусть немного, но настоящей крови; дальше пойдет само собой. Беда была в том, что, сколько Спирин ни делил чекистов, все равно друг для друга они по-прежнему были сослуживцами, выполняющими важное задание партии: встречаясь, они по-товарищески обнимались, по вечерам с женами ходили друг к другу в гости – а народ не дурак, за нос его так просто не проведешь. Народу нужна была кровь. Только кровь была в этой стране правдой. Без крови люди отказывались верить, и что они правы, Спирин больше не сомневался.

За неделю до отъезда Феогноста и Коли, двенадцатого июля, в шесть часов вечера по НКВДшным округам ушло два сверхсекретных приказа. Адресатом одного был начальник областного управления НКВД, другого – чекист, персонально отвечающий за антисоветскую деятельность (ниже для краткости – «человек Спирина»). По внешности приказы были схожи, чего не скажешь об их смысле. Начальники управлений НКВД ставились в известность, что, по надежным агентурным источникам, «человек Спирина» вместе с преданными ему людьми, перейдя на сторону врага, будет добиваться перерастания антиправительственных выступлений в вооруженное восстание. Цель – свержение в вашем городе, а потом и во всей стране, советской власти. В связи с этим подчиненному вам личному составу, в дополнение к табельному оружию, надлежит выдать винтовки с полным боекомплектом, а также укрепить здание управления НКВД и обкома партии: в проемах окон установить станковые пулеметы, у ворот и подъездов – легкие пушки. Кроме того, говорилось в приказе, необходимо принять все меры для скорейшего задержания заговорщиков, их ареста живыми или мертвыми. Последнее слово было здесь, конечно, главным.

Аналогичный приказ получили и «люди Спирина». Им было сообщено, что, по агентурным данным, начальник управления НКВД вместе с первым секретарем обкома намереваются выступить против линии ЦК партии. Вопреки строжайшему запрету силой подавить проводимые в их городе антиправительственные митинги, впоследствии же силой захватить и власть в стране. Дабы подавить мятеж, «человеку Спирина» предлагалось: первое – вооружить своих людей плюс сочувствующих из народа винтовками, пулеметами, пушками, второе – начать немедленный штурм штаба заговорщиков.

Новые приказы призваны были расколоть «органы», помочь получить первую кровь. Что же до положения на местах, то, отобрав для себя самых энергичных, самых инициативных сотрудников, Спирин верил, что перевес везде окажется на их стороне. Он не ошибся.

Приказы были отправлены, однако четверг, как и предыдущие дни, прошел спокойно. Чекисты словно пробовали новый расклад «на зуб», взвешивали, примеривались к нему. Но вот они привыкли, сжились с ним, и в пятницу утром к Спирину стали поступать сообщения, что то тут, то там постреливают. Правда, пока выстрелы были одиночные. Ночью с пятницы на субботу стреляли уже в разных концах страны, но и там неуверенно, несмело. Огонек явно теплился, не гас, и надежда, что он не потухнет, наоборот, займется по-настоящему, была.

К вечеру в ту же субботу чуть не половина областей страны телефонировала, что и у них стреляют, но как – чтобы убить или только пугают, Спирин понять не мог. Ему везло, был конец недели, и кремлевские начальники, утомленные жарой, успокоенные тишиной, благолепием последних дней, разъехались по дачам. Спирин не сомневался, что еще и сейчас сильным окриком из Кремля пламя можно загасить, однако окрика не было, кричать было некому.

Он чувствовал, что ближайшая ночь будет решающей. Пока на местах хоть и постреливают, но твердо, что делать – идти ва-банк или дать задний ход, – до сих пор не знают. Ждут, не станет ли Москва тормозить. А вот если не станет и они разойдутся, потом тормози – не тормози… В самом деле, к середине дня в воскресенье почти везде стреляли уже, чтобы убить. Спирину поверили, и с этого часа каждый, кому он отдавал приказ, стремился выполнить его первым. Теперь и попытайся Кремль остановить, осадить – не услышали бы. Настоящей властью, той, которая единственная ведает жизнью и смертью, окончательно признали его, Спирина. Да и трудно было останавливать.

Битых две недели лучшие ораторы из чекистов убеждали народ, что советская власть уже не жилец, большевикам капут, и вот они, знающие изнутри, как все обстоит, что корабль тонет, его не спасти, уходят, вернее, бегут, и остальным тоже надо бежать, бежать, не оглядываясь. Долго народ, когда слышал это, как шел, так и шел, даже шага не замедлял, и не потому, что было не интересно, а потому, что страшно. Позже самые смелые начали останавливаться, любопытствовать, но чтобы присоединиться – об этом и речи не было. Теперь же, когда Спирин совсем отчаялся, что-то отчетливо переменилось.

Одни чекисты вяло, словно надеясь, что их боевые товарищи еще одумаются, обстреливали окна родного управления НКВД, другие из тех же окон редко, и больше поверх голов, огрызались. Но вот появились раненые, потом убитые, и ожесточение стало нарастать. Народа были уже толпы, и, по сообщениям с мест, люди не таясь сочувствовали осаде: помогали подносить ящики с пулеметными лентами, таскали пушечные снаряды. Слышались реплики: «Так им, гадам, и надо! Палачи, убийцы! Сколько народной крови выпили. Хватит!» Правда, прямого участия не было, но тут уж Спирин понимал, что до него недалеко.

Действительно, ближе к воскресной ночи звонки пошли непрерывно, отовсюду докладывали, что на центральной площади, где располагается и обком, и управление НКВД, собрался чуть не весь город, и сразу следом – новые телефонограммы: что у чекистов, засевших в осаде, не выдерживают нервы и они с ожесточением обстреливают толпу. Не знаю, о чем они думали: то ли надеялись, что люди испугаются и разбегутся, или просто вымещали злобу, но это был конец. По отдельности каждый из народа, – а счет шел уже на миллионы – как миленький проходил через их руки, никто и пикнуть не смел. Молил об одном – больше не мучить, не пытать, будто о милости, просил о скорой смерти, о пуле. Здесь же, когда они снова стали вместе, снова были народом, – едва в них начали стрелять и пролилась первая кровь – они не то что не испугались, не бросились врассыпную, наоборот, исполнились животной ненависти. Даже не скрываясь, в полный рост, люди, хоть и сплошь безоружные, пошли на штурм.

Падала, не дойдя до врага, одна цепь, и тут же, будто волна, из прилегающих улиц и переулков ей на смену поднималась другая и все ближе, ближе. Огонь из управлений и обкомов был очень плотный; ружья, станковые пулеметы, пушки. Если бы народ не прикрывали люди Спирина, наверное, полегли бы многие тысячи, но и так убитых была тьма.

К середине ночи огонь осажденных начал слабеть. Среди них тоже были убитые, раненые, но главное, кончались боеприпасы. Стрельба еще шла, когда толпа, неизвестно где найдя бревна, сбивала замки, стала выламывать ворота, двери.

О том, что было дальше, и писать страшно: обкомовцев и чекистов десятками выбрасывали из окон и с крыш, вешали за ноги на фонарных столбах, цепляли к лошадям или машинам и под улюлюканье разрывали на части. Начавшись под утро, вакханалия продолжалась весь следующий день. Остановить осатаневшую толпу было невозможно, да никто и не пытался. Утром, когда первые известия о зверствах и самосудах дошли до Москвы, чуть не все кремлевские начальники бросились на Ходынку к Спирину. Причем большинство почему-то с женами и даже с детьми.

Зрелище это было равно комическое и жалкое. Спирин сидит на своем командном пункте без единого человека охраны рядом, лишь привычные Коля с Феогностом – этакая святая троица, а члены ЦК стоят от него метрах в пятнадцати у подножия холма и оттуда снизу грозят кулаками, плюются, выкрикивают ругательства. Однако не то что пальцем тронуть, никто и подойти не осмеливается. Спирин позже говорил Нате, что если бы он в лицо и по имени не знал каждого, мог бы поклясться, что к Феогносту пришло подкрепление.

Цекисты ничего не понимали. Как прямо на пустом месте! Ведь все было хорошо. Может, кто и был против, но их ни в бинокль нельзя было углядеть, ни под лупой. В общем, было, как должно было быть. Народ не просто скопом за них голосовал, а пламенно, с энтузиазмом поддерживал, любил их, верил им, ими восхищался – и вот вдруг все рассыпалось, рухнуло, будто карточный домик.

Конечно, они знали, кто враг, знали, кто сделал, что и их в любую минуту могут схватить, повесить на фонарном столбе, но они не хуже чекистов по обе стороны баррикад понимали, что теперь именно он, Спирин, с его командным пунктом, телефонами и есть настоящая власть, а значит, он единственный может не только казнить, но и миловать – укрыть, защитить от обезумевшей толпы. Оттого и кляня Спирина, они верили, что он пощадит, спасет. Когда, не вставая со стула, он поднял руку, они умолкли – тут же, в одно мгновение.

Больше смерти они сейчас боялись пропустить хотя бы одно его слово. И как они возликовали, как кричали от радости, когда он объявил, что операция идет по плану, им нечего бояться, нечего паниковать и думать о бегстве. Как они были у власти, сказал им Спирин, так у власти и останутся, тут изменений нет. Только она, их власть, окажется еще сильнее и крепче, а народ сделается еще преданнее.

Тогда на Ходынке Спирин нашел очень правильные слова, о лучших они и мечтать не смели. Тут было хорошо и про власть, и про народ, но главное, про план, про то, что все заранее разработано и предусмотрено. То были их родные, их собственные слова, и дальше не верить Спирину они уже не могли.

Стоило ему сказать, что операция развивается по плану, сего дня пополудни наступает второй ее этап, и они увидят, как быстро, прямо по волшебству, власть вернется, будет прежняя жизнь, даже не прежняя – лучше, потому что не останется ни одного, пусть и самого замаскированного врага, ни одного отщепенца, изменника и вредителя; стоило им это услышать, они сделались, будто дети. Больше и речи не было, что они не смеют к нему подойти, должны, словно наказанные, стоять там, у подножия холма, нет, теперь все они: члены секретариата ЦК, их жены, дети – наперегонки бросились к Спирину, крича, что он прав; они рвались его обнять, поцеловать, сказать, что надежда только на него, на него единственного, что они любят его и верят, как Богу.

Если ты думаешь, Анечка, что Спирин тогда просто хотел их утешить, то ошибаешься, он не врал, все и вправду было им давно спланировано.

К членам ЦК партии Спирин обратился примерно между шестью и семью часами вечера в понедельник, а двенадцатью часами раньше, то есть в ночь с воскресенья на понедельник, когда стало известно, что народ штурмует управления НКВД и обкомы, он своим людям на местах дал строжайший приказ при любых обстоятельствах и, невзирая ни на какие потери, спасти от самосуда начальников областных НКВД, если все же они окажутся убиты при штурме – их первых замов.

И вот утром в понедельник из одного города за другим начали поступать сообщения, что, хоть и с огромным трудом, этот приказ выполнен, толпы по-прежнему беснуются, требуют выдать чекистов для расправы, но они живы. Доложив обстановку, спиринские люди просили дальнейших указаний. Всякий раз, получив подобное донесение, Спирин звал спасенного НКВДовца к телефону и что-то, не спеша, принимался ему объяснять. Он понимал, что чекист только что из боя, понимал, что несколько минут назад верные товарищи прямо на его глазах были разорваны толпой на куски, ясно, что собеседник был «на взводе», поэтому не сердясь, наоборот, до крайности ласково, Спирин, сколько было необходимо, повторял чекисту все, что ему следовало запомнить и выполнить. Наконец, видя, что здесь порядок, и перебросившись со своим человеком несколькими короткими репликами, вызывал следующий город.

Остаток ночи понедельника и бóльшая часть вторника везде прошли неспокойно. С мест Спирину сообщали, что ни убийствами, ни издевательствами над мертвыми толпа пока не насытилась, уговорить людей разойтись не удается. После того как спиринские чекисты отбили у них начальника областного НКВД, многие чувствовали себя обманутыми, продолжали требовать его для расправы. Чаще и чаще слышались голоса, что все они одним миром мазаны, все убийцы, потому и укрывают своего. Эти, хоть они сегодня и с нами, такие же НКВДешники, тоже вволю попили народной кровушки, пора и с ними разобраться.

Во многих городах толпа обложила лагерь спиринских чекистов плотным кольцом и с ожесточением скандировала: «На смерть! На смерть!» С каждым часом сдерживать ее делалось труднее. И вот ровно в семь часов вечера по местному времени, по-видимому, в соответствии с приказом, еще ночью отданным Спириным, в каждом городе старшие из его людей обратились к толпе со следующими словами. Они заявили, что те чекисты, которые вчера решительно встали на сторону народа, помогли ему одержать победу, убеждены, что люди правы. Требование казнить начальника областного управления НКВД справедливо. Они признают, что ошибались, пытаясь укрыть убийцу от народа, но цель их была не спасти бывшего начальника, а отдать его в руки суда: как суд решит, так пусть и будет. Однако сейчас они поняли, что единодушное требование казнить преступника и есть самый истинный, самый верный народный суд, противиться ему – преступление.

Эта речь была встречена с восторгом, ликуя, и уж совсем вакханалия началась, когда чекисты наконец расступились. Всего несколько часов назад они с огромным трудом, часто и с жертвами, отбили у толпы своего прежнего командира, а теперь, подчинясь приказу из Москвы, той же толпе выдавали его на смерть.

НКВДешника народ принимал бережно и любовно, будто родного сына. В центре площади какие-то умельцы с шутками и прибаутками, но споро, сколачивали помост или на худой конец – козлы, а толпа, легонько хлопая висельника по плечу, подталкивала его к этому лобному месту, напутствовала: «Да ты не бойсь! Ето не больно. Вздернем быстро – даже не заметишь. Раз – и в раю! Иди, иди, милок. Мы уж тебя, сердешного, заждались».

Получаса не прошло, а чекист с петлей на шее стоял на раскачивающихся козлах. Тут же – целая куча добровольцев, готовая их из-под него выбить. Все сделано на совесть. Веревка проверена и туго-натуго привязана к фонарю, не дай бог порвется или развяжется: сорвавшийся висельник – плохая примета. Да вроде бы второй раз вешать и не полагается. И вот буквально за мгновение до того, как чекист должен был расстаться с жизнью, он просит разрешения покаяться перед людьми, которым принес столько горя и столько страданий.

Спирин хорошо знал свой народ и не сомневался, что отказа в последней просьбе никому не будет. Так и вышло – толпа, растроганная до слез, везде плакала и кричала: «Говори! Пусть говорит! Мы тебя слушаем!» Дальше во всех городах чекисты говорили народу, в общем, одно и то же, и у меня, Анечка, мало сомнений, что говорили они именно то, что прошлой ночью по телефону долго и тщательно репетировал с ними Спирин.

Начинали они с признания, что и вправду замучили десятки, сотни невинных душ, что издевались над ними и их пытали. «Но это не от того, – говорил чекист, – что я зверь, что я ублюдок, выродок. Нет, просто я был уверен, все мы были уверены, что и пытки, и расстрелы, и лагеря необходимы. Без них не искупить ни первородного, ни того нового греха, который накопился уже после явления на землю и распятия Иисуса Христа. Поймите, – продолжал чекист, – мы убивали только тех, кто, хоть и не сознавая, мешал сегодняшнему дню, мешал основной, центральной задаче, поставленной партией, – воскрешению всех когда-либо живших на земле людей.

Мне скажут, ну, хорошо, допустим, они и вправду стояли у всех на дороге, действительно были помехой, почему нельзя было не мучить их, не издеваться, а сразу расстрелять? Я отвечу. Мы пытали не потому, что садисты, не потому, что нам нравилось смотреть, как подследственный в собственной крови и блевотине ползает у наших ног, и не для того, чтобы его растоптать, мы требовали от арестованного буквально вывернуть себя наизнанку, рассказать, кто, где, почему; заставляли заложить и предать всех, кого он когда-либо знал, с кем был дружен или вместе работал, и лишь тогда позволяли умереть. Нет, прежде чем дать уйти, мы были обязаны до последней капли уяснить всю его подноготную, обязаны были знать арестованного лучше, чем его знала мать и нянька, жена и любовница. Без этого нам никогда не воскресить казненных такими, какими они были. Миллионы папок следственных дел, которые будто зеница ока хранятся в нашем архиве – подробнейшая топографическая карта человека, на ней обозначен каждый овраг и источник, каждый холмик и тропинка, и именно на нас, на чекистах, теперь лежит задача, пользуясь этой картой, в целости, сохранности, главное же, в полноте всех до одного подследственных воскресить для новой жизни.

И последнее. Наверху, – начальник областного НКВД указывал пальцем на небо, – принято принципиальное решение: признать советский суд „Страшным судом“ и, соответственно, без изъятия зачесть арестованным страдания, которые они приняли из наших рук. Больше они страдать не будут, ад для них кончился навсегда, пришло время воскресения, время вечной жизни».

Ты, Анечка, конечно, видишь, что многое из сказанного тогда народу восходит к Колиному волоколамскому письму, однако если у Коли яркие, но, увы, оторванные от земли мечтания, здесь все додумано и докончено – словом, готово для реальной, практической жизни. Видна рука Спирина. Вообще их союз был на редкость естествен и обоим явно на пользу.

Еще когда чекист говорил, в толпе, окружавшей помост с висельником, началось странное, похожее на броуновское, движение. Какие-то люди без суеты, но твердо и неуклонно с разных сторон пробирались ближе и ближе к виселице. Скоро они оттеснили добровольцев, только и ждущих знака, чтобы выбить козлы из-под ног НКВДешника, и, едва тот закончил последнее слово, народ, еще недавно спаянный ненавистью, единый, вдруг обнаружил, что висельника окружает кольцо защитников, готовых пойти на смерть, лишь бы не дать ему погибнуть. И это, Анечка, были отнюдь не спиринские чекисты.

Думаю, ты скажешь, что, наверное, одна часть народа ему поверила, а другая – нет? Ошибаешься; поверили все, на краю могилы врать мало кто осмелится, да и говорили НКВДешники с редкой убежденностью. Тем не менее их речи раскололи народ столь же глубоко, как недавняя Гражданская война. Что же произошло, и кто из прежних врагов встал теперь на защиту чекиста, был согласен за его жизнь отдать собственную? Ты удивишься, Анечка, но ими были родственники казненных и погибших в лагерях. Поверив НКВДешнику, они поняли, что, если его повесят, они второй раз, причем теперь окончательно, бесповоротно отправят близких на смерть. Казнят их так, что не поможет ни реабилитация, ни спасение; убьют не только родных, заодно и всех общих предков, потому что линию рода, коли она прервалась, больше не склеить. Убитый не восстановит своего отца, тот – своего и далее, далее. В будущем счастливом мире, где люди будут жить, окруженные семьей, родными, жить родом, лишь они останутся печальными и неприкаянными; и все потому, что однажды поддались гневу и на кровь ответили кровью. Спирин, конечно, рассчитал все гениально.

Кстати, Анечка, не думай, что это было минутным настроением, забегая вперед, скажу, что тогда же, причем сразу по всей стране возник трогательный и одновременно торжественный ритуал «приема в члены семьи» следователя, который вел дело погибшего. В газетах, по радио происходившее освещалось любовно и на редкость подробно. Чекист становился на колени перед старшим в семье, и тот, прощая и благословляя, клал ему на голову руку. Дальше следователь вставал и целовался с каждым из новых родных, сначала в лоб, потом в губы, затем по очереди в правую и левую щеки. После четырехкратного целования он делался не просто член семьи, а как бы заменял ей покойного. В свою очередь, его долг был, не жалея ни сил, ни времени, главное же – раньше собственного отца воскресить им убитого.

Однако к тридцать четвертому году замученные НКВД были еще не в каждой советской семье; остальные, хотя и выслушали покаяние чекиста с сочувствием, как и раньше, требовали его казни. В общем, положение было неустойчивым, дело могло повернуться в любую сторону. Спирин это предвидел и знал, что если он не желает новых жертв и новой гражданской войны, необходимо что-то немедленно предпринять, иначе все опять кончится кровью. К счастью, нужный козырь у него был.

Пока две половины народа, набычившись, стояли друг против друга, и любая искра, любое резкое слово готово было начать побоище, один из спиринских людей как-то легко, нигде и никого не задев, не толкнув, проскользнул через кольцо родственников и, взобравшись на помост, встал рядом со своим бывшим начальником. Только тогда его наконец заметили. Люди поняли, что им хотят сказать нечто важное, и повернулись к нему. Они не ошиблись.

«Вы наверняка читали в газетах, – после короткой паузы заговорил чекист, – что полгода назад была раскрыта и обезврежена подпольная диверсионная правотроцкистская группа в составе первого секретаря ЦК компартии Украины Косиора Станислава Викентьевича, первого секретаря Куйбышевского обкома ВКП(б) Постышева Павла Петровича и Народного комиссара железнодорожного транспорта Кагановича Лазаря Моисеевича. Опаснейшая группа, которая по заданию британской разведки совершила множество актов вредительства на производстве и транспорте. В результате беспристрастного рассмотрения их дела в суде, – продолжал он, – и учитывая тяжесть содеянного, всем троим обвиняемым был вынесен смертный приговор. Решение суда народ поддержал единогласно. Тогда же он был приведен в исполнение.

Следствие по делу Косиора, Постышева и Кагановича вели: комиссар Госбезопасности второго ранга Иван Христофорович Толстиков, комиссар госбезопасности второго ранга Натан Леопольдович Коган, комиссар госбезопасности третьего ранга Федор Евграфович Лебедев; в исполнение приговор привел Копченко Андрей Кузмич. Запомните имена каждого, потому что в результате их упорной, не прерывающейся ни на один день работы впервые после распятия Христа на земле было совершено чудо – воскрешен человек, давно лежащий во рву с пулей в затылке. Более того, впервые в истории воскрешен он был не Богом, а самим человеком.

Этим воскресшим, – чекист теперь говорил, медленно и торжественно чеканя каждое слово, – стал любимец народа „железный комиссар“ железных дорог Лазарь Моисеевич Каганович. Наш Лазарь! – возгласил он громко. – Кто хочет увидеть происшедшее чудо воочию, – продолжал он уже спокойнее, – тому следует отправиться на железнодорожный вокзал города. Как мне десять минут назад сообщили из Москвы, скорый поезд с Лазарем Моисеевичем, идущий оттуда во Владивосток, проследует мимо перрона городского железнодорожного вокзала по первому пути ровно через полтора часа».

Ясно, Анечка, что время везде было свое. Однако важно не это, а то, что второй раз повторять сказанное нужды не было: минуту спустя на центральной площади, кроме двух чекистов, не было ни души – остальных будто ветром сдуло.

В России тогда было примерно тридцать тысяч верст железных дорог и жило примерно сто пятьдесят миллионов человек. Значит, округляя, по пять тысяч на версту. И вот без преувеличения все, не исключая немощных стариков и грудных младенцев, собрались и выстроились по обе стороны железнодорожных путей, чтобы увидеть воскресшего Лазаря Кагановича.

Заметь, Анечка, что Коля без особого успеха потратил на собирание народа пятнадцать лет, а Спирин собрал его за день. В Сибири люди стояли в один ряд, в Средней же Азии, где железных дорог было немного, а люди жили густо, вдоль путей тянулась нескончаемая лента в двадцать, а то и в тридцать рядов толщиной. Еще больше народа было, естественно, в Москве и Ленинграде, Нижнем Новгороде и Свердловске.

Рельсы начинают звенеть раньше, чем человек с самым тонким слухом может различить паровозные гудки. Те, кому посчастливилось стоять возле железнодорожных путей, то и дело становились на колени и, приложив уши к металлу, пытались разобрать, не едет ли поезд с Кагановичем. Они слушали, а остальные, чтобы не мешать, замирали, и только иногда кто-то, хоть на него и шикали, в нетерпении спрашивал: «Ну что, едет? Едет?!»

Приказом Спирина в стране тогда было полностью прекращено железнодорожное сообщение. Не ходили ни пассажирские поезда, ни грузовые, не было движения даже на местных одноколейках. Паровозы и вагоны были загнаны в тупики и депо, забили запасные пути, а по всем дорогам и на всех парах неслись сцепленные между собой два самых мощных из строившихся в России паровоза серии «К-17-51 м», к ним, в свою очередь, была приторочена высокая платформа с завернутым в кумачевый бархат гробом. На нем, попирая смерть, спокойно стоял Лазарь Каганович, и только его волосы развевались на ветру.

Груз был легок, почти невесом, паровозы же такие мощные, с топкой, доверху полной лучшего угля; от напряжения машины тряслись, дрожали, из их нутра ежесекундно вырывался густой черный дым, подсвеченный пламенем, снопами искр, и от этого Лазарь Каганович, одетый в длинные белые одежды, казался не советским наркомом, а то ли ангелом, то ли Ильей Пророком, летящим по небу в огненной колеснице. Что за одеяния на нем были – римская тога, саван, а может, развевающиеся одежды Колиных антропософов – мне, честно говоря, выяснить не удалось, да и важно ли это?

Едва от тех, кто стоял рядом с путями, делалось известно, что Лазарь близко, в истомившемся народе начиналось неслыханное ликование. Между тем сначала совсем тихо, потом все громче, громче, и вот уже в ушах не было ничего, кроме ревущего, будто стадо диких слонов, гудка двух паровозов. Поезд приближался, и крики радости, счастья, любви к воскресшему усиливались и усиливались, хотя давно казалось, что больше некуда – все и так кричат, до предела напрягая голос. Наконец поезд делался виден. К счастью, платформа была высокой, вдобавок сам Лазарь стоял на крышке гроба, то есть еще выше, в итоге его мог видеть каждый, даже оказавшиеся в дальних рядах маленькие дети.

Описать, что творилось, когда поезд, гудя, а Лазарь Каганович – рукой приветствуя народ, стремительно проносился мимо, – невозможно. Но и когда состав скрывался за поворотом, или там, где путь был прям, как стрела, – за линией горизонта, никто не расходился, более того, стоящие в первой линии, сколько их ни молили, не уступали своего места: люди ждали, когда воскресший Лазарь – теперь с востока – снова промчится мимо них, и дождавшись, ликовали не меньше прежнего.

Поездов с Лазарем, очевидно, было несколько, иногда они встречались и тогда приветствовали гудками не только собравшийся народ, но и друг друга.

Те, на чьих глазах, рядом с кем это случалось, числились особыми счастливчиками, считалось, что в своем поколении они будут воскрешены первыми. Торжествуя, они кричали с утроенной силой и восторгом.

Праздник воскрешения продолжался целую неделю. Целую неделю из одного конца страны в другой, с севера на юг и с запада на восток, не замедляя хода на стрелках и не замечая вечно зеленых светофоров, мчались и мчались составы с Лазарем, но, как бы ни были они стремительны, перед ними и рядом с ними, не отставая ни на шаг, ни на полшага, неслась могучая волна народного счастья, радости, что воскрешение, наконец, началось. Пришло все же время, которого так мучительно, так безнадежно долго ждали, так просили, так звали и торопили. Сколько на земле было зла, горя, несчастий, сколько голода и смертей – и вот, кажется, Адамов грех искуплен, вина наша прощена, человеческий род возвращается к Богу. И Он нас ждет. Ждет всех, живых и мертвых, грешных и праведных – всех ждет, всех любит и всех зовет, потому что все мы, все-все до последнего – Его дети. И может быть, больше других Он ждет именно грешных, измученных, искореженных злом, исстрадавшихся, ведь, в конце концов, не здоровые нуждаются во враче, а больные. Их, нуждающихся в Боге сильнее прочих, Он первыми и ждет.

Семь дней поезда с воскресшим Лазарем мчались по стране, а когда неделя кончилась, Россия, по общему свидетельству, была уже другой.

Теперь, Анечка, – нечто вроде эпилога данной истории. Спирин с точностью до буквы выполнил то, что он обещал членам секретариата ЦК. Страна в самом деле была едина как никогда, как ни до, ни после. Не было ни врагов, ни оппозиции, даже не было просто недовольных. Тем не менее, ровно через два года после изложенных здесь событий он был арестован и по совершенно надуманному обвинению осужден и расстрелян. Вслед за Кагановичем, Постышевым и Рудзутаком он обвинялся в создании право-троцкистского подпольного диверсионно-вредительского центра. Похоже, члены ЦК не простили ему Ходынку, не простили страха, который по его милости пережили.

После смерти Спирина Ната по-прежнему жила на Полянке, растила дочь, зарабатывала, кажется, переводами с немецкого, язык она с детства знала в совершенстве. Жила она одна. Почему – я не знаю; возможно, и Коля, и Феогност считали, что раз Спирин в Ходынском сражении ни одному из них не отдал победы, значит, прав на Нату у них нет. Если так, это, по-моему, и честно, и благородно.

В судьбах Коли и Феогноста тоже мало что изменилось. Коля и дальше жил с Ниной, вместе они были до шестьдесят третьего года, когда Лемникова неожиданно для родных скончалась. Умерла она от инфаркта прямо на улице. Феогност, исключая два перерыва – один раз он получил три года лагерей, другой – пять лет тюрьмы, – продолжал делить кров со своей келейницей Катей. И переписка между Колей, Натой и Катей не прерывалась. Коля чуть ли не ежедневно писал Нате, теперь уже ей одной, а не для того, чтобы, перебелив, она пересылала его письмо Феогносту. И Катя с Натой друг другу регулярно писали; писала Нате и Лемникова, в общем, связи сохранились, за исключением разве что братьев. Но тут, как говорится, сам Бог велел.

* * *

Аня, милая, не писал тебе почти месяц. Сразу после Нового года на кладбище приехала мама и увезла меня в Москву. Отчасти в произошедшем я и виноват. Угораздило пару раз пожаловался на печень, на то, что по утрам во рту отвратительный вкус. В ответ она с племянником приехала на машине и заявила, что хватит валять дурака. Если со мной все в порядке, я ее не интересую, могу хоть завтра возвращаться обратно, если же болен, надо идти к врачам. Она была так возмущена, словно я требовал, чтобы она взяла меня в город, ходила по больницам, но это не правда: я никуда ехать не хотел.

Что было в Москве и что сказала медицина, ты наверняка уже знаешь. После обычных анализов, заглатывания трубки, рентгена врач сказал, что нужна операция, а дальше – курсы химиотерапии. В общем, я понял, что назад, в Рузу, мне больше не попасть.

Я решил переговорить с мамой. Спросил, зачем я ей понадобился: ведь мы давно живем врозь, а тут раковый больной, лекарства, процедуры, прочие прелести. Знаешь, иногда я думаю, что она боится, что со мной что-то будет не как полагается. Коли по паспорту я ее муж, то, хороший или плохой, должен умереть дома на белых простынях, в крайнем случае, в больнице. Это входит в ее кодекс чести.

Теперь – почему я сбежал. По последним письмам вижу, что ты, как и мама, настроена панически. Вам обеим кажется, что если не поторопиться – все, поезд ушел. Я знаю твои американские обстоятельства и тронут предложением приехать. Конечно, я был бы очень и очень рад тебя видеть, но в смысле болезни такой нужды нет. Мама не хочет понять, что я давно другой человек. Я привык к кладбищу, привык здесь жить, быть здесь прописанным – понимай это как хочешь. В маме само слово «кладбище» вызывает ужас, оно конец всего, полное и окончательное поражение, но для меня и для тех, кто поселился рядом, многое иначе. Пойми, то, что я делаю, важнее лишних месяцев, которые сулит больница. Я даже не говорю, что если бы, например, Ирине удалось воскресить своего отца, началась бы новая жизнь, жизнь вообще без смерти. Воскресение еще далеко, получится оно, нет – неизвестно, однако при любых обстоятельствах я должен разобрать архив, что свез на кладбище. У меня есть обязательства перед людьми, у которых взяты эти бумаги. Никто другой здесь не справится, по дурости я так и не составил ни легенды, ни настоящего путеводителя. Только письма, что я тебе писал. Большинства людей, как ты знаешь, уже нет в живых. Это – о них последняя память. Если я не приведу архив в порядок, все рано или поздно пойдет на растопку, окажется в чьей-нибудь буржуйке.

Анюта, милая, помню, в одном письме ты довольно ехидно спрашиваешь, не с Христа ли я беру пример. Когда в Москве в больнице я узнал, что дела у меня не радостные, вдруг сообразил, что в Новом Завете, кажется, у Луки есть и другой Лазарь, и речь там тоже идет о воскресении. На всякий случай напомню. Нищий по имени Лазарь, мечтая о самой ничтожной милостыне, лежит у ворот богача, а собака вылизывает его струпья. Но надежды его тщетны. Дальше, уже после смерти, вволю нахлебавшийся горем Лазарь вместе с Авраамом в раю, а богач, естественно, в аду. Они видят друг друга, могут друг с другом говорить, но между ними непреодолимая граница, наверное, такая же, как между настоящим добром и злом. Богач о ней не знает, он просит Лазаря водой смочить ему язык, а еще просит Авраама воскресить Лазаря, чтобы тот, вернувшись на землю, рассказал пяти его братьям, судя по всему, столь же богатым и столь же недобрым, что их ждет. Авраам отказывается, говорит, что, чтобы жить по правде, у них есть Моисей и пророки.

Богач отвечает, что этого мало, другое дело, если они увидят воскресшего Лазаря, на что Авраам повторяет, что если не поверили Моисею и пророкам, то и Лазарю не поверят. Примерно так. Смысл во всяком случае точен, а в деталях я мог и напутать.

Тогда, три года назад, я, Анечка, ведь и в самом деле верил, что возможно, чтобы отец вернулся, и мы бы, например, летом, уже ближе к вечеру, когда не жарко, снова прошли его большой круг, опять сидели бы здесь, у кладбища, на лавочке. Верил, что смогу сказать, что люблю его, и еще многое-многое другое, что ему задолжал, но по жадности и по глупости так и не отдал.

И не только это возможно, но и чтобы он доправил рукопись, которую за три дня до кончины забрал у машинистки. Теперь, когда по всему видно, что мы, если с ним и встретимся, то не на земле, я понимаю свое сходство с братьями богача. В общем, надо было слушать Моисея и пророков.

Вернусь к собственному здоровью. Оно плохо, но не слишком. Я не только, держась за подол мамы, ходил из кабинета в кабинет; как-то, оставшись без надзора, я переговорил с хирургом, который должен был меня резать. Вот что он сказал. Если я ничего не делаю, он дает год – не меньше – полноценной жизни. Второй вариант – ложусь на стол, дальше – химиотерапия, прочие удовольствия; есть шанс протянуть несколько лет. Но, Аня, заметь, – небольшой, – болезнь запущена, плюс у меня букет. Скорее же, года полтора-два, причем сплошных издевательств. Ясно, что овчинка выделки не стоит.

По-моему, я оправдался, в связи с чем прошу об одной услуге. Мама мой уход из больницы приняла как личное оскорбление. Заявила, что я рву с ней все отношения, и причину она знает – в Рузе меня ждет Ирина. Так вот, будете говорить по телефону, скажи: это чушь, полная чушь. Я ее жду в ближайшую же субботу. Только пускай без идеи меня увезти. На то время, что осталось, я хочу получить право голоса, ни в чем другом я перед мамой не виновен. Очень на тебя надеюсь.

Анюта, позавчера я ехал в Тучково электричкой, половина стекол выбита, на улице – минус десять, и в поезде из-за ветра холод просто лютый. Ехал и думал, что моя сторожка наверняка промерзла насквозь, чтобы ее отогреть, понадобится часа три, не меньше. И это если деревенские не разокрали дрова. Они и раньше приворовывали, а тут могли решить, что раз меня нет, то и дрова никому не нужны. Где я их посреди зимы раздобуду – один черт знает. Но печалился я зря.

Меня в Рузе не было полтора месяца, и то, что я здесь нашел, и представить себе было трудно. Помнишь сказку про мышку-норушку, к которой в домик набился весь лес. Она обо мне. Раньше в сторожке я один с трудом умещался, а теперь нас пятеро. Пока я обретался в Москве, за главного тут был Алексей Семенович Лапонька. Не помню, рассказывал ли я про него. К нам его привадила тетка, уже когда Катя умерла, и она у Феогноста сделалась полновластной домоправительницей. Привадила по разным причинам, но в первую очередь, думаю, потому, что Катя да и отец Феогност были перед ним виноваты.

Лапонька приезжал в Москву еще при жизни Кати, хотел с ними обоими – с ней и Феогностом – объясниться. Несколько коротких разговоров, причем всегда на людях, у него с Феогностом было, но очевидно, ждал он другого. Потом Лапонька уехал к себе в Николаев, и несколько лет его было не видно и не слышно. Жил он на совсем крохотную инвалидную пенсию и часто выбираться в Москву не мог. Тем не менее Катя его боялась и предупреждала тетку, что один на один его к Феогносту допускать нельзя. Оставшись за старшую, тетка ее не послушалась.

Она говорила мне, что если у отца Феогноста и есть перед кем вина, то перед Лапонькой, и она все сделает, чтобы прежде, чем он отдаст Богу душу, Лапонька его простил. Гордилась, когда так и произошло: отец Феогност покаялся, просил у Лапоньки прощения, а тот, в свою очередь, ему исповедался. И по сию пору, Аня, Лапонька считает Феогноста своим духовным отцом.

История их следующая. Три года в середине шестидесятых отец Феогност провел в на редкость мрачном месте – Липецкой тюремной психиатрической больнице. В той же больнице, попав туда годом раньше, одиннадцать лет провел и Лапонька. Он пытался через карельские леса уйти в Финляндию, но неудачно. Был пойман, и на следствии, чтобы избежать лагеря, симулировал острый психоз. Лишь в Липецке, и то не сразу, он понял, что лагерь по сравнению с тюремной психиатрической больницей чистый курорт. Без психоза он за попытку незаконного перехода границы получил бы максимум восемь лет, а здесь просидел одиннадцать и вышел полным инвалидом. Поначалу, еще не разобравшись, куда попал, он лез на рожон, спорил с врачами, санитарами, в итоге прошел и через инсулиновые шоки, и через галоперидол. Потом был, конечно, осторожнее, но репутацию смутьяна сохранил.

Начальником медчасти в Липецке была мерзкая баба, фамилия ее Костина. Собственно, она и назначала галоперидол с инсулином, главное же – раз в год, когда пересматривались дела, решалось, кому тут гнить дальше, а кто для общества больше не опасен, соответственно, может быть отпущен, именно ее слово было последним. Лапонька был у Костиной в черном списке. Политических она вообще не любила.

Но это я отвлекся. Костина меня интересует мало, важно, что в больнице те три года, что там провел отец Феогност, проработала врачом и Катя. Устроилась она туда ради него, оттого всегда боялась, что проколется, ее выгонят, Феогност же останется без попечения.

В больнице Феогност делил камеру с тихим человеком, который почти не вставал и не говорил. Здесь ему было хорошо и молиться, и работать, пожалуй, даже не хуже, чем в Оптиной. И позднее годы, проведенные в Липецке, он нигде не ругал. Но Феогност – не норма. Лапонька, когда пытался бежать, бредил Европой, однако в больнице под влиянием сокамерника – он был из авторов «Вече» – начал склоняться к «особому пути России», к евразийству. Тот через своих узнал про Феогноста, и они с Лапонькой стали искать к нему подход.

Феогност был им необходим, потому что, чтобы прийти к Богу, они нуждались в помощнике, наставнике. Но Феогност быть пастырем не пожелал. Что к тому, что к другому он отнесся с равнодушием, будто они не о Боге думали, а просто маялись без дела. Кстати, Катя, чтобы их развести, позже перевела Лапоньку в соседний корпус. Однако сейчас, Аня, речь о другой Катиной вине перед Лапонькой.

Конечно, политических, чтобы было неповадно, пока не отсидят в психушке две трети срока, на волю не отпускали, но к семьдесят третьему году Лапонька свое отбыл, а тут вдобавок ему фарт открылся. Костину вызвали в Москву на курсы повышения квалификации, и в комиссии – ее называли «по помилованию» – за главную осталась Катя. Лапонька был тогда уже на привилегированном положении, фактически расконвоирован. Начальник психушки затеял в больнице капитальный ремонт, но денег дали недостаточно, и все работы делали зэки – меняли стропила, перестилали крышу, заново ему и его замам отделывали кабинеты, в общем, все приводили в порядок.

Лапонька в бригаде, которая работала на крыше, был вторым человеком, имел с десяток благодарностей, посему и характеристика получилась отменная; Катя, если бы она рекомендовала Лапоньку к освобождению, не многим бы рисковала. Но она знала, как не любит его Костина, и побоялась. В итоге Лапонька просидел в Липецке еще три года. Для него самых тяжелых. Уверенный, что его так и так сгноят, он пошел вразнос, и когда в семьдесят шестом году освободился, был полным инвалидом.

Тем не менее, Аня, благодаря тетке Лапонька и на Катю не держал зла. После моего переселения в Рузу он всякий год стал меня навещать. Жил по неделе, по две, иногда помогал разбирать бумаги, а больше просто сидел у печки, грелся. Рассказывал о больнице, о детстве.

Некоторые истории были довольно странные. Как-то он сказал, что когда был маленький, его любимой игрой был морской бой. С двоюродным братом, своим ровесником, он мог гоняться за чужими кораблями сутки напролет и вдруг тут же объявил, что в России ничего, кроме бесконечной войны, и не было. Он часто так перескакивал. Бывало, долго, монотонно – я уже не следил, – объяснял правила и хитрости того же морского боя, как опередить врага, потопить его корабли, рисовал графики, делал расчеты – сложной математики тут не было и не могло быть, чересчур мáло было кораблей и малó само море – спасаться, в сущности, было негде. Наконец графики надоедали, и он переходил на психологию. Двоюродный братец быстро его разгадал, заранее знал, где он поставит корабли, и топил их, как Корнилов турецкие под Синопом. Лапонька о собственных поражениях рассказывал с таким воодушевлением, что я не мог понять, чего ради он играл: или врет, что брат всегда выигрывал? Думая, врет или не врет, я каждый раз пропускал, не замечал, что Лапонька давно говорит о другом. Тон был прежний, восторженный, но о братце речи больше не шло, и море было настоящее – весь мир. Это было море греха, а по нему плавал огромный ковчег на манер Ноева – Россия, на котором спасалась истинная вера и вообще все «не грешники». Ковчег был столь велик, что и сейчас здесь с радостью, ликованием принимали любого, лишь бы он отказался от греха и неправедной жизни.

В лапонькиных восторгах по поводу русской святости было не много нового, пожалуй, даже меньше, чем в перипетиях морских боев с братцем, я опять начинал тосковать, но тут делался другой маневр, и теперь оказывалось, что огромный бескрайний океан греха – сама Россия, а по ней плавают разные – кому какие по нраву – ковчеги спасения. Были старообрядческие корабли, скопческие, хлыстовские… Особенно странно смотрелись сумасшедшие дома, в которых спасались тысячи тысяч. В грязи, тесноте, но спасались – сомнения нет. Так что у Лапоньки получалась, с одной стороны, некая иерархия океанов греха, а с другой – иерархия ковчегов. Кстати, ведь верно, что есть разные ступени, круги зла и разные праведности. И с сумасшедшими домами понятно: когда мир помешался на зле, и впрямь спастись можно только в психушке.

Я это довольно быстро обдумывал, как мне казалось, начинал Лапоньку догонять, но он на вороных мчался дальше. Оказывалось, что и с сумасшедшими домами не просто. Раньше, действительно, в них спасалось много хороших, честных людей, в том числе один епископ, который в двадцатые годы, чтобы себя и свою веру сохранить в чистоте, принял личину юродства, однако в пятидесятые годы психбольницы захватил, взял на абордаж враг, и теперь больше, чем там, зла и греха нигде не найдешь.

Про епископа Лапонька пока забывал и начинал рассказывать о нравах тюремных психиатрических больниц, в основном о своей, Липецкой. Рассказывал, что Костина, расставив ноги, чуть не до пупка задирала юбку, а ему было двадцать пять лет и уже шесть он ни разу не имел дела с женщиной. Не знал, выйдет ли когда-нибудь отсюда или так тут и загнется. Эта блядь год за годом гноила у них всех, кто сидел по политическим статьям, а сама, курва похотливая, завела любовника, который убил собственную жену и, чтобы не попасть на зону, симулировал сумасшествие. Каждый день вызывала на осмотр и прямо в кабинете трахалась. Потом вовсе его освободила, сказала Кате, что с подобным богатством – у ублюдка был редкостный величины член – держать в больнице грех. После войны по стране вон сколько баб неустроенных. В общем, пожалела и себя, и баб.

Лапонька еще долго рассказывал, как они жили в Липецке: про санитаров-садистов, и тех, с кем удавалось ладить, про врачей им под стать и обычных, нанявшихся сюда из-за полуторного оклада, больших отпусков и ранней пенсии. Но и эти здешние правила соблюдали строго. Особого зла в них не было, если можно было не делать плохое, они не делали, впрочем, и плохое, если было приказано, тоже делали. Отсюда он снова выруливал на епископа и Катю.

Врачиха не хуже и не лучше других, с зэками она вела себя ровно, за исключением епископа, ради него Катя готова была на все. Забыв, что повторяется, Лапонька снова рассказывал про случай, когда одного ее слова было достаточно, чтобы он освободился, но она промолчала. От Кати к морскому бою, от морского боя к Кате он крутил и крутил. Попадал в колесо и, будто белка, не мог из него выбраться.

Ты не думай, под одной крышей нам неплохо. Он такой человек, что вокруг ничему не мешает, а с другой стороны, я ведь понимаю, что тетка вместе с отцом Феогностом и Катей там, у себя на небе, наверняка радуются всякий раз, когда Лапонька ко мне приезжает. И что сейчас он, найдя мою избушку пустой, решил здесь остаться, они тоже довольны. Кстати, оба месяца Лапонька не просто содержал все в отменном порядке, но и, чего я никак не ожидал, продолжил разборку архива.

Я Лапоньку, конечно, сильно недооценивал. Сидел он рядом со мной и сидел, рассказывал, иногда немного помогал, однако рассчитывать на него всерьез мне и в голову не приходило. А он оказался человеком очень приметливым, все запомнил, во все вник и работал не только споро, но и разумно. В общем, переделывать за ним ничего не пришлось.

Второго моего нынешнего постояльца я раньше даже не знал. В XIX веке окрестными землями владели Апраксины, и до двадцать четвертого года на соседнем холме у реки стояла красивая шатровая церковь Великомученицы Варвары, их родовая. Потом ее разрушили. Кладбище, где могила отца, было при ней. Незадолго перед Крымской войной тут был похоронен Алексей Апраксин, убитый на дуэли поручик гвардии двадцати лет от роду. И вот мать, которая, по рассказам, приходила сюда к сыну каждый день, в любую погоду, приказала построить над его могилой небольшую гробницу, ближе к зиме в ней сложили и печь. В этой апраксинской усыпальнице год назад, после того, как собственные дочери, будто короля Лира, выставили его из дома, поселился старик – бывший рузский архивариус. В отличие от нас с Ириной, воскрешать он никого не собирался, просто жил, мы и знакомы не были. Но стоило мне уехать, Лапонька с ним сдружился, привадил его, теперь он тоже помогает разбирать бумаги.

Помощь его неоценима. Он аккуратен, у него отличный канцелярский почерк, и, главное, он дока в любых архивных вещах. В сем деле у него настоящий нюх. Ведь многие бумаги разрознены, перепутаны, вообще бардак у нас немалый, а он прямо чувствует, откуда что и что за чем идет. Благодаря ему понимаешь, что мир и вправду не широк, слишком многие из тех, чьи бумаги я собрал на кладбище, были друг с другом повязаны. Я бы эти отношения наверняка пропустил, а он сразу выклевывает и специально для меня делает замечательные перекрестные ссылки. Без преувеличения, Аня, работа с ним пошла вдвое быстрее.

Среди того, что он и Лапонька для меня приготовили, – новая порция писем, так или иначе относящихся к Коле Кульбарсову. Как и раньше, часть посылаю тебе один в один, остальные – в пересказе. Первое письмо – Катино.

Дорогая Ната. Это письмо тебе передаст Лена Кошелева, человек нам очень близкий. В нынешних условиях без нее мы, может быть, и не выжили бы. Про наше бытие она все знает и расскажет то, о чем я не стала писать. Кстати, в Москве остановиться ей не у кого, я очень надеюсь, ты ее приютишь. В Москве она должна пробыть месяц, в крайнем случае на день-два больше. Человек она без претензий: комната, угол – не важно, лишь бы было тепло и не сыро – у Лены сильный ревматизм. Сама она не скажет, постесняется, поэтому пишу я.

Первая и главная просьба – ее надо выполнить обязательно – я знаю, что ты никогда не выбрасываешь писем, хранишь их, любишь перечитывать, но сейчас сделай так, как я тебя прошу, а не как ты привыкла, а именно – все мои письма немедленно сожги, людям, о которых я писала, они могут обойтись очень дорого. И это прочти и сразу вместе с конвертом – в печку.

Мои страхи оправданны, в них причина, почему я целый год молчала. Понимаю, ты на меня обижена, но оказии не подворачивалось, а почты я боюсь. Без Лены не было бы и нынешнего письма. В общем, примирись с тем, что и дальше наша связь будет односторонней, но, пожалуйста, помни – твои письма и мне, и отцу Феогносту очень-очень важны. В жизни у нас мрак непроглядный, и письмам от тебя, даже злым, обиженным, я радуюсь, словно ребенок.

С тех пор как отец Феогност оставил Нижегородскую кафедру, у нас все валится из рук. Уходя в юродство, он получил и согласие архиепископа, и благословение своего духовника из Оптиной, но все равно теперешняя жизнь дается ему с трудом. Я вижу его мучения, но чем могу помочь? Раньше он был сильный, и я рядом с ним знала, что с любыми неприятностями мы справимся, они – испытания, посланные ему во Славу Божию. Сейчас же всякий день думаю, что юродство – не его дорога. Ему это не дано и дано не будет. Несмотря на неизбежный арест, с кафедры уходить было нельзя. Мы это с ним никогда не обсуждаем, но, по-моему, второй раз он бы не ушел.

Юродивые – другие люди, наверное, именно их Христос называл «нищие духом». Они любят Господа как дети, в них нет ни гордыни, ни собственной воли. Только – любовь к Богу и такая зависимость от Него, такая невозможность без Него обходиться, что мира без Бога они и представить себе не могут. Отец Феогност, конечно, прав, ничего чище, прекраснее этой любви нет, но самому ему не опроститься. Ему не забыть то, что он знает, чему его учили и чему он, в свою очередь, долгие годы учил прихожан. Он буквально сходит с ума, видя, что и через пять лет юродство не сделалось его путем, осталось уловкой, хитростью, спасшей от Соловков. Про Соловки – его же слова.

Он о себе говорит и страшнее, договаривается до того, что струсил, предал Господа, отрекся от Него, подобно Петру. Раньше со мной он редко когда открывался, считал, что я дурочка, но сейчас я лишь о том и мечтаю, чтобы было, как прежде. Он очень страдает, понимает, что сам все выбрал, сам решил, однако силы кончаются, и иногда у него выходит, что виноват кто-то третий. Он так искусно к этому подводит, что смущает не только меня, но и себя. Мне его нестерпимо жалко, но я даже не осмеливаюсь сказать, что он не прав и потом будет жалеть.

Уже месяц мы скрываемся в доме Лены; и у Судобиных в Перми, и тут – на чердаке. Стропила подвешены низко, и отцу Феогносту дни напролет приходится лежать. Лена учительница, к ней часто заходят ученики, и, чтобы не подвести, мы и пошевелиться не смеем. Даже когда в доме никого нет, радости немного. Отец Феогност, по обыкновению, начинает ходить – задумавшись, набивает о балки огромные шишки. Весь лоб у него в кровоподтеках. В общем, сидеть взаперти получается плохо. В той же Перми мы с мая каждый день на рассвете уходили в лес и возвращались ночью, когда все спали, но здесь, в Сызрани, вокруг избы да огороды. В лесу он был другой, идет по тропинке, думает, а захочет молиться, я, чтобы не мешать, поотстану.

Худшие, самые плохие разговоры он ведет, маясь на чердаке. Например, три дня назад стал говорить, что в наше время нет ничего с начала и до конца чистого – все прелéсть, все соблазн и искушение. Это и к литургии относится, и к исповеди, и к самой церкви. Если бы сегодня Господь наслал на землю потоп, Ковчег был бы не нужен – спасать некого. Еще полтора года назад он думал иначе. В проповеди, при мне говоря о Петре I, который, как и сейчас, заставлял священников нарушать тайну исповеди, доносить на своих прихожан, объяснял, что это ничего не меняло и не могло изменить. Во время исповеди человек открывает душу, кается не священнику, а Богу, и в церкви тоже молится Богу, одному Ему; сколь бы ни был грешен пастырь, литургия не теряет и капли силы. Здесь же он сказал мне, что церковь так погрязла во зле, что больше не может быть посредником между Богом и людьми. Еще недавно хороших священников было немало, но теперь они или в лагерях, или погибли. Те же, кто остался, не спасает души, а губит их. Бога в их проповедях нет.

Кроме юродства, ему теперь все кажется злом. Он казнит себя за годы, которые ушли на изучение церковных наук. Называет пять лет в Духовной академии бессмысленно растраченными, именно Академию он винит в том, что не может опроститься. У него сделалось прямо манией и самому опроститься, и вообще опростить, упростить жизнь, избавиться от всего, что он называет суемудрием. Именно в нем он видит теперь главный грех, преграду между человеком и Господом.

Вот такая у нас жизнь, остальное расскажет Лена. Что у тебя? Как Ксюша? Есть ли новости от Коли? Очень жду Лену обратно с твоим письмом. Еще раз прошу, постарайся устроить ее получше. Мы Лене многим обязаны.

Катя.

Колю давно смущала неканоничность некоторых комментариев к Писанию, что приходили ему в голову. Когда-то, когда оба брата еще вместе учились на историко-филологическом факультете Московского университета, случалось, что и для Федора Колины идеи становились немалым соблазном, и все же сам он больше тяготел к церковности, к литургии, и слишком новые построения его, скорее, отталкивали.

Тут, кстати, параллель с собственными Колиными словами, что Господь, наставляя человека в добре, боится напугать, разрушить его, он всегда помнит, что даже понимание, до какой степени он, человек, был и остается греховен, может быть губительным.

Сейчас, день за днем, идя по стране, Коля добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал.

Каждый его шаг был частью этой длинной, пожалуй, что и бесконечной дороги, у которой, тем не менее, были и цель, и смысл. Он редко шел прямо, так же петляло и то, что приходило ему в голову, и все же следует сказать, что теперь он куда настойчивее стремился к некой системе. Как и раньше, в студенческие годы, ему не хватало школы, все шло всплесками, прежняя мысль часто рвалась, он еще не успевал ее до конца додумать, найти ей место, а уже возникала новая, и он видел, что и она нужна, и она закрывает пустоту, лакуну.

Как я, Аня, тебе уже говорил, настоящим адресатом Колиных писем была не Ната, а Федор; с юности разговаривая с братом, что-то ему рассказывая, Коля, если видел его неудовольствие, огорчение, всякий раз находил другие слова. Раньше было грубо и жестко, он резал по живому, а тут сказанное смягчал, делал теплее и видел, что теперь, хоть и не без борьбы, Федор многое готов принять.

Наверное, лет до тридцати в его глазах брат рос и рос, сам же он лишь умалялся. Собственные комментарии все чаще казались ему словоблудием, вещью с начала и до конца греховной, и конечно, они не шли ни в какое сравнение с молитвой, тем прямым общением с Богом, которое было дано Федору и совсем не дано ему, Коле. То есть Колина неспособность к молитве – они оба ее сознавали – была заменена вот таким умственным пониманием, чего Господь хочет от человека. Подобный путь тоже был, но вероятность ошибиться, уйти в сторону была на нем велика. Спасал Колю Федор. По его лицу, глазам, репликам Коля видел, нет ли в том, что он говорит, плохого, если же есть – пока не поздно, бежал, не оглядываясь, назад.

Из Кириловки Коля писал Нате: «Я леплю сосуд – избранный народ, склеиваю осколки, замазываю трещины – чтобы он не тек и святость из него не сочилась, а наполнять его придется Федору». Однажды еще пышнее: «Я иду из Москвы во Владивосток, а Федор по лагерям и психушкам – в Небесный Иерусалим».

Кстати, вопреки убеждению Коли, Федор не сожалел, что брат отказался от пострига. Он понимал, что хорошим монахом Коле не быть. Вообще он другой человек, и для его души уход из мира полезен не будет, и не потому, что он плохой христианин. Отцы церкви не раз повторяли, что иноческая жизнь не для каждого: решая, принимать постриг или нет, ты должен ясно сознавать, годишься ли ты для нее. Но в юности Коля о таких вещах не задумывался, просто тянулся за братом. Потом, когда Федора рядом не было, свернул, но и после Ходынки был убежден, что для брата он – предатель.

Колин взгляд на Священное Писание складывался довольно медленно, но сейчас, когда он шел, все неправдоподобно ускорилось. К сожалению, это его не радовало. Во-первых, он сознавал, что шаг за шагом отступает от канона. Ему никогда не был близок взгляд, понимающий многие сложные места Писания как аллегорию или антропоморфизмы.

Евреи считали Пятикнижье Моисеево точнейшим планом, по которому Господь создал Вселенную, все живое в ней и все мертвое до последнего камня, это было ему понятнее, хотя и тут оставались вопросы. В дороге ему пришла в голову мысль, что, отвергая канон, во всяком случае отвергая его как вечную данность, он тем самым его оправдывает. Он давно думал, что то, что Бог говорит людям и что Он от них требует, – лишь компромисс между добром и страхом разрушить человека, разрушить то, что в нем уже своего выстроилось. Страхом перед насилием, перед отказом от человеческой свободы воли. Слишком часто добро в нас срослось со злом, как тут быть – непонятно. И вот канон – компромисс между тем, что хочет от человека Господь, и тем, на что ты способен прямо сегодня. Остальное хуже, большего нам не выдержать.

Абсолютная истина – в нашем мире зло. Вот первое, что он хотел сказать Федору, и верил, ставил на то, что Федор, с ним согласившись, примет и идущее ниже. В письмах к жене много о мере, которую Господь, отчаявшись в человеке, осознав, насколько он зол, заматерел во зле, нарушает чудом. Чудом Бог как бы говорит: или человек, наконец, поймет то, что не понять просто немыслимо, и исправится, или – всё. Он от него уходит, оставляет со злом один на один.

Коля писал о несвободе Господа, корень ее в грехопадении Адама, и о творимых Им чудесах – попытках выйти за ее пределы. Но ведь мы можем спастись, лишь пройдя собственный медленный, непрямой человеческий путь. Спасение чудом означает, что спасен будет не человек, под влиянием чуда меняется сама человеческая природа. И Господь сдерживает Себя.

Хороший пример тут – Феогност. Он ушел в юродивые, потому что к служению, которое сейчас нужно России, оказался не готов. Он не чувствовал меры уступок, не чувствовал, не умел ее чувствовать и стал ошибаться. Феогност любил церковь, знал, что главное – сохранить литургию, и на день не дать прерваться молитве, но, однажды запутавшись, решил, что сам он делу только во вред. Это были все те же тонкие мостки, по которым церковь должна была пройти и уцелеть, остаться Христовой церковью.

Из Сибири Коля писал в Москву:

«Натуша, дорогая, любимая моя женушка! Я уже вторые сутки в Норске, маленьком городке в ста километрах восточнее Новосибирска. Новосибирск я обошел стороной, в больших городах мне делать нечего, там я себя чувствую чужим и никому не нужным, вот и стараюсь их обогнуть. Шел я последнее время ходко до Владивостока, а значит, и до того, как тебя увижу, осталось меньше половины пути. Конец еще не различить, но что он ближе – ясно. Взяв такой аллюр, я, и когда понял, что заболеваю, не остановился, продолжал идти, надеялся, что обойдется. Увы.

Сейчас у меня то жар, то лихорадка, лежу в лежку, правда, устроен я очень хорошо, меня взял к себе в дом словесник местной школы Порфирий Валентинович Грушин, человек милейший и внимательный ко мне до крайности. Болею на настоящей панцирной кровати, на чистом белье, в общем, обихожен и приголублен. И все же было бы куда лучше, если бы я шел.

Оттого хандрю, больше по вечерам и ночью, а утром и днем – ничего. Голова чистая, температура почти нормальная, и думается хорошо. Многое, о чем я год и два назад писал, за пять дней лежания мне самому стало понятнее. Так что, возможно, правда в этом есть».

Дальше, Аня, под одной датой идут три связанных между собой объемистых письма. В каждом новые Колины комментарии к Священному Писанию. Начинает он, как обычно, с Каина и Авеля. Ходынка давно в прошлом, однако страх, что дело могло закончиться братоубийством, не оставляет его. И это не страх убить Феогноста, тот ему безразличен, а именно страх убить брата. Похоже, и вся Колина идея убедить народ вычеркнуть, забыть, замазать Гражданскую войну – тоже отсюда.

Итак, Каин и Авель. Согласно еврейским комментаторам, пишет Коля, Господь не принял жертву Каина – начатки урожая с его полей и садов, по причине весьма прозаической. В отличие от Авеля, принесшего Господу лучшего из своих тельцов, Каин возложил на алтарь далеко не отборное. Но я думаю, были и другие причины. Во-первых, Господь знал, что жертва Каина не из любви к Нему, он лишь ревнует брата. То есть и не к Богу вовсе она обращена. Знал Господь, и что бескровна она лишь по виду. В Каине нет ни милости, ни доброты, он безжалостен, не остановится и перед убийством. Душа его переполнена злом, а с этим даром не идут к Господу, наоборот, бегут от Него прочь.

Убийство брата – не просто месть. Много позже, когда Иаков построит алтарь и принесет жертву Богу, в Бытии будет сказано, что Господь с удовольствием обонял запахи всесожжений. Сейчас же, глумясь над Богом, которому его прежняя жертва показалась недостаточно хороша, Каин из самой земли сделал алтарь и заклал Господу лучшее из лучшего, что было в Божьем мире, – беспорочного Авеля. Он принес его в жертву, как хотел Господь, – отдал Ему отборное, и когда Бог, к которому кровь Авеля возопила из земли, стал вопрошать: «Где брат твой Авель?», отвечал: «Я не сторож брату своему».

Я тебе уже писал, Ната, что бунт против Господа начинается с земледельца Каина. Здесь добавлю. Вот смотри, в Ветхом Завете два гнезда поливного земледелия, оттуда оно вообще пошло: Междуречье Тигра и Евфрата и долина Нила. Междуречье – поднявшиеся на Бога строители Вавилонской башни; Аврааму, чтобы узнать и уверовать в Единого Бога, раньше надо было уйти из Междуречья, уйти из своего народа, из своего племени, бросить, оставить прежнюю жизнь, опять, подобно Авелю, сделаться пастухом. Туда же, в рабство будет возвращено племя Авраамово после завоевания Иерусалима Навуходоносором. Теперь Египет, куда народ израильский пришел сам, когда не стало хлеба. Два века сытой жизни, кончившиеся тем же рабством, главное же, тем, что народ забыл Бога. И потом, когда Господь, спасая Свой народ от фараона, поведет его в текущую молоком и медом Палестину, как он будет медлить в Синайской пустыне, как кружить по ней и кружить. Прямо пальцами чувствуешь страх Иакова – ведь Палестина – те же соблазны.

Именно в пустыне Господь заключит с Авраамовым племенем Завет, даст ему Заповеди и там же, в пустыне, скажет, что никто из вышедших из Египта не войдет в Землю обетованную. Даже возлюбленный им Моисей. На каждом, кто жил той жизнью, лежит проклятье. В их опыте немногое, что стоило бы сохранить. Почему так? Возможно, земледельческий мир по тесноте своей для человека как бы спекает его в народы. Человек там зависит от другого человека больше, чем от Бога, человек там закрывает собой Бога, и о Нем забывают. В пустыне – наоборот. Ты живешь семьей, родом, совсем много – племенем и никогда народом. Пастбища изреживают человека, поливное земледелие трамбует его.

Народ рождает и чисто человеческое – без Бога – бессмертие. Кажется, вот я умру – и ничего не изменится. Народ каким был, таким и останется – никто и не заметит, что меня нет. Как же должен быть мал и ничтожен человек, чтобы, жив он или умер, разницы не было. Так спасаются бесчисленные косяки рыб. Пусть вокруг тьма хищников, всех не съешь. Получается, что смерть и вправду обманута. Наверное, суть рабства – в зависимости человека от другого человека, от равного себе. Но добровольно пошедший в кабалу – не то творение, которым будешь гордиться.

Второе письмо, Анечка, до крайности сумбурное. Коля тогда и впрямь две недели пролежал в Спасоналивковском в сильном жару – может быть, причина в этом. Сюжетов в письме множество, связь есть – но пунктиром, лишь в конце Коля выруливает на главную дорогу. Переписывать его целиком не буду, но об основном скажу. Первая тема: Дина и убийство сыновьями Иакова жителей Шхема. Коля пишет, что Бог был потрясен жестокостью, безжалостностью человека, его неумением прощать. В Египте, продолжает Коля, был немалый смысл, и дело не в наказании сыновей Иакова за убийство. В Авраамовом племени накопилось много злой силы, и рабство должно было ее усмирить. И еще Египет был необходим, чтобы потом, много позже, иметь право сказать сынам Авраамовым: будьте милостивы, ведь и вы были рабами в земле Египетской. Заканчивает же Коля следующим довеском: Иосиф некогда накормил египтян, спас их от голодной смерти. Но не даром – взял немалую плату – сделал рабами фараона. Не ведая, он ту же судьбу уготовил и своему племени. Спасенные им от голода, они через два века обнаружили себя рабами – ничто не остается без ответа.

Следующий кусок довольно подробен. Коля пишет, что все Пятикнижье Моисеево – история пути в Землю обетованную и одновременно история сотворения избранного народа Божия, которая тоже есть путь, дорога, медленная тяжелая дорога, то и дело круто сворачивающая. И на каждом из поворотов пять шестых народа уходило, отсеивалось. Они уставали, уже не могли нести веры, но решиться расстаться с ней тоже не могли, и бедствия, гонения облегчали выбор. Казалось, давали им право отойти в сторону.

Пять шестых народа не решилось на Исход и перестало быть евреями. Пять шестых осталось в Вавилонии и не вернулось в Землю обетованную. И дальше каждый, кто ослабевал, уходил. Тут же Коля говорит о требовании Изекииля развестись с женами-язычницами. Эти слова, пишет он, в уста пророка вложил не Бог, а слабость евреев, и продолжает: слабость евреев для соседних народов – зло, из-за их слабости язычество вокруг все время приходилось выпалывать, иначе Авраамово племя быстро дичало и вырождалось. Но и языческая вера тоже есть зло, тогда при Иезекииле два зла, соединившись, породили третье – Бог здесь ни при чем.

Покончив с Иезекиилем, Коля без перехода возвращается к одному своему раннему письму. «Федоров, – пишет он, – первый сказал, что землю сначала и до конца надо переделать, превратив ее в одно огромное ровное поле. Представляешь, Ната, мир, в котором человек наедине с землей и зерном. Только бескрайнее ровное поле и воины-крестьяне, пашущие, как мужчина пашет женщину, эту равнину. Тут весь пафос оплодотворения. Дождь, влага, умягчает почву, и ты входишь в нее легко, не раня, она же, как воды в утробе беременной, помогает развиться и вызреть плоду. Но главное, конечно, что все ровно, гладко, одинаково. Неравенства нет ни в природе, ни в человеке. Нет страшного источника зависти, греха, вообще зла. И ведь и вправду ничего больше не надо. Остальное ущербно, уродливо, человеку оно лишь мешает слышать Бога.

Я, Ната, верил Федорову, тоже считал, что сыновья, которые будут тогда жить, сумеют по слову Христа воскресить своих отцов, те – своих, и так до Адама. Христос говорил – будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное. Я верил, что грядет время детей, которые никогда не станут отцами. В каждой семье будет собственный Христос, он и начнет дело воскрешения рода. Миллионы и миллионы Христов воскресят каждый своего отца, и дальше, шаг за шагом, до первочеловека.

Но сейчас, Ната, думаю по-другому. С покойным Спириным мы это не раз обсуждали, и теперь я убежден: сыновей нам не надо. Достаточно чекистов. Они одни всех и спасут, и воскресят для вечной жизни».

Ната по поводу сыновей и чекистов немедля ответила (знаю из Нининого письма), и наверное, то, что она написала, Коле не понравилось. Во всяком случае через день последовало его новое письмо, по резкости и почти издевательскому тону для Коли удивительное: «Я сам начал разговор и очень раскаиваюсь. Данной темы вообще не надо было касаться. Но раз хочешь, скажу, как есть. Откровение Иоанна Богослова – полная чушь, вдобавок постыдная. Таким будет Апокалипсис? Да, таким. Только снова: Бог тут ни при чем. Зря Иоанн Его припутал. Бог добр и милосерд, подобное может сотворить лишь человек. Мы видели и мировую войну, и гражданскую. Еще нужны доказательства? Тогда – могу развлечь. Разноцветные всадники – красные и белые, казаки Шкуро, Мамонтова, Буденного, зеленые – отряды Махно и его собратьев. И у Исайи: когда палят сотни орудий, ручаюсь – ни одному льву и в голову не придет полакомиться ягненком. Артиллерийская канонада, знаешь ли, отбивает аппетит. Оба на равных будут лежать рядом и дрожать, будто осиновый лист. И когда аэропланы бомбят, кричи не кричи, сколько хочешь моли о пощаде – разве кто услышит? Так что это не Бог, не возводи на Него напраслину.

И все же, Ната, Страшный суд есть, и он еще страшнее, чем ты думаешь. И чем думал апостол Иоанн, прости ему Господи. Потому что на Страшном суде не Бог судит человека, а человек Бога. У нас суд над Богом начался в восемнадцатом году, еще друг дружку резали почем зря, а уже и за Господа взялись. Судим до сих пор. Больно много вменяется Ему в вину. Хотя приговор ясен и сейчас, но форма есть форма. Без нее никак нельзя.

В чем же мы обвиняем Господа? Как я говорил, во многом, замучаешься перечислять. Но о главном скажу. Первое: в мире, Им созданном, человеку спастись от греха невозможно. Специально на нашу погибель и на наши мучения Он создал плохой, злой мир. А из мелочей: знаешь, наверное, общество „Спасение на водах“: Он его членом явно не был, кроме ковчега, на помощь редко когда спешил.

Следующий вопрос: кто судит? (У меня тут, Анечка, мысль мелькнула: а что, если Коля сводит здесь счеты не с кем-нибудь, а с самим собой, что, если, добиваясь от Феогноста, где скрывается Дева Мария, он тогда не о воскресении думал, а надеялся вынудить Христа явиться на землю, и здесь Его арестовать, сделать процесс над Богом, так сказать, очным?) Судит, естественно, народ, однако, так как законов мы не знаем, по нашему, по народному поручению дело передано в Особое совещание – ОСО. Посмотри на бумагу – не буквы, прямо набросок трех Ликов. Кого на улице ни спроси – ОСО и есть наш официальный Страшный суд. Удивляться, между прочим, нечего – коли человек сам воскрешает, он сам и судит. Разным западным судам наше Особое совещание не чета, ОСО суд настоящий, духовный. Западный судит за конкретные дела, за поступки, и опять же пресловутая презумпция невиновности. Но ведь Бог судил нас и за грешные мысли, и за грешные намерения, так же ОСО будет судить и Бога. По-моему – справедливо.

Вот, например, ты ненавидишь советскую власть, что же из того, что, по бессилию, ущерба ты ей пока не нанесла? Вспомни нашего любимого Лермонтова, не он ли писал: „Но есть и Божий Суд, наперсники разврата, он ждет, он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед!“ Не пропусти последнее. Вернее об ОСО и не скажешь. Кстати, наша тройка – законная преемница двух других – Божественных, можно сказать, результат естественной эволюции. Сначала были: Бог-творец, Бог-судия и Бог-милостивый и милосердный, это был довольно добрый суд, во всяком случае нас, Свои творения, Он прощал и спасал без меры. Потом Святая Троица. Там уже был человек, правда, его было немного, если я правильно подсчитал, одна шестая, и из общего строя эта часть не выламывалась, из остальных ее выделить трудно. Но дальше божественное повымыло, уцелело лишь человеческое.

Пишу и будто слышу твой голос: ну и что, ну, осудим мы Всевышнего, будто это прибавит нам счастья? Прибавит, еще как прибавит, уже прибавило. Наступает время огромного ликующего счастья. Потому что, осудив Бога, мы тем самым оправдали себя, признали, что в своих грехах мы неповинны, в худшем случае – они невольные. Ко злу нас просто принудили. Мир был сотворен Господом так, что мы не могли не грешить. Конечно, что человек оказался слаб, поддался, тоже плохо, но ясно, что у нас есть все основания рассчитывать на снисхождение.

Мало ли, по-твоему, быть официально оправданным Страшным судом? Спроси любого, кто пусть и по ничтожному делу был у нас судим и оправдан.

Есть ли большее счастье, чем когда слышишь, что невиновен? Но оправдание – лишь начало, ведь коли мы безгрешны, значит, нас ждет рай. Ждет, вернее, уже дождался. Можешь смеяться, сколько хочешь, но мы живем в настоящем, истинном раю. Наша Советская родина без скидок – натуральный всамделишный рай, и люди это знают. Пусть мы через одного голы и босы, зато счастливы, да и Адам был гол.

Ты скажешь, что тысячи, пусть даже миллионы сидят у нас по лагерям, и спросишь, какую часть народа нужно замучить, прежде чем я перестану петь о народном счастье? Отвечаю: любую, потому что народ прям, честен и хорошо понимает, сколько в нем накопилось зла. Так что, сколько ни казни, мы будем лишь счастливее и благодарнее. Потом в лагерях сидят наши враги, а враги и должны быть в аду, где же еще? В наше время Змей, что искусил Еву, давно был бы на общих работах под Воркутой, и вреда от него было бы не больше, чем от курицы.

А теперь серьезно, Ната, поверь, мы действительно в раю. Многие поколения, если не дай Бог нынешнее время когда-нибудь кончится, будут вспоминать его как райское, со слезами. Мечтать об одном – чтобы оно вернулось. С кем ни говорю, все полны и переполнены великой, бескрайней радостью. Мы уже не можем ее в себя вместить, льется она из нас и льется, переливается через край, вот-вот затопит весь мир. Недаром нашей радости боятся враги, чтобы защититься от нее, строят дамбы и плотины, но размоет она плотины, дамбы и хлынет дальше, столько ее.

Раскрой глаза: впервые мы живем, спокойные и безмятежные, словно Адам до грехопадения. Все, что от нас требуется, – выполнять производственный план, по праздникам же – самодеятельность, домино и волейбол. Враг еще и подумать не успел, что за зло нам причинить, а уже на Колыме. Зависти, которая испокон века отравляла человеку жизнь, и той мы не знаем. Не успеешь удивиться, что у соседа комната лучше или он даже дуриком отдельную квартиру отхватил, а сосед не в отдельной квартире, а на руднике под Карагандой медь кайлит. То же и лейтенант молодой прямо из училища. Только подумает, что это командир полка меня матюками ровняет, будто и впрямь умнее, глядь – и нет командира полка, с пулей во рву лежит. Лейтенант же вчерашний полком командует.

И что важно, не сами мы, зло – не наше. Высшая власть очищает нас от скверны, от всякого греха, берет его на себя. С первых дней творения не были мы так чисты и невинны. Не зря и другие народы взывают к нам отовсюду, молят о помощи, того же хотят. Издалека все яснее, да и ты скоро разберешься, что к чему».

Закончил письмо Коля довольно неожиданно. Отступил строчки две и приписал: «Теперь, когда мы сами в раю, пришло время подумать и о воскрешении мертвых. У нас есть все, чтобы принять их и согреть, приютить и обиходить».

Без меня чаще стала бывать в избушке и Ирина. Отцом она занимается без прежнего рвения. Ее квоча я давно не слышал. Ирина тоже помогает разбирать бумаги, и последнее – не благотворительность. Рузский архивист среди прочего обнаружил, что ее отец и мой были между собой хорошо знакомы. Теперь у Ирины собственный участок. Работает она дотошно, тщательно, мне остается одно – прочитать и соединить с тем, что я уже знаю.

Следующий новобранец – Кротов, любимый ученик Ирининого отца. Здесь тоже не обошлось бы без открытий, хотя, может, и не таких, как мнимый поход Коли во Владивосток. Та история любого собьет с ног. Фамилия Ирины – Валобуева – по первому мужу. На могиле ее отца, где установлен камень с его именем, фамилией, датами рождения и смерти, я не бывал ни разу, кстати, и Ирина не была на могиле моего отца, у нас как-то не принято. Вначале, когда мы познакомились, Ирина свою девичью фамилию наверняка называла и называла часто, но она была обыкновенная и проскальзывала, не задерживаясь. А тут, когда в домике поселился Кротов, только и слышно стало: Серегин, Серегин, – и я вдруг понял, что это тот приват-доцент из Московского университета, чьи лекции о Христе когда-то поразили Колю Кульбарсова. Причем, похоже, не только многие Колины идеи, сам стиль его мышления – от Серегина.

Первые месяцы жизни на кладбище меня, Анечка, занимало, как Ирина на все это решилась. Однажды я заговорил с ней на сей счет, но она не ответила, промолчала. Потом недели через две вдруг к нашему разговору вернулась. Рассказала, что в шестьдесят четвертом году, в марте, ее неожиданно вызвали в прокуратуру по поводу реабилитации отца и там, выдав необходимые бумаги, сказали, что он умер в сорок девятом году в инвалидном лагере Инанга от острой сердечной недостаточности. Отец, сказала Ирина, действительно был сердечник, могло быть и правдой.

О том, где он умер, вместе с кучей слов о нарушении социалистической законности, о культе личности Сталина и прочем она услышала из уст старого тихого прокурора – законник явно давно был на пенсии, но теперь понадобился объясняться с такими, как она. Наконец прокурор закончил, однако Ирину не торопил, наверное, ждал, что она будет плакать. Это считалось нормально. Но слез в ней не было, она лишь спросила, как в эту Инангу можно добраться: думала, что разыщет могилу. Подобные вопросы он слышал от многих и не удивился, тем же бесплотным стариковским голосом стал убеждать никуда не ехать. Во-первых, Инанга не существует уже восемь лет, лагерь закрыли в пятьдесят восьмом году, и там давно ничего нет, голая тундра. Главное же, объяснил он, заключенных обычно хоронили во рвах и общих могилах, привязывали к ноге бирку с номером и зарывали.

Он говорил спокойно, бесстрастно, и она также спокойно его слушала. Ничего себе не представляла, ни окаменевшее на морозе тело, ни веревочку с биркой, все было чужое, может, потому и не плакала. Дома ее ждали мать и двоюродная сестра, больше в Москве никого тогда не было. Она показала им справку о реабилитации, но ни о рвах, ни о бирке говорить не решилась. Сказала лишь через пару дней, когда сестра с непонятным напором принялась ее убеждать, что с Урала прах отца надо перевезти на Рузское кладбище, где их, Серегиных, хоронят уже два века. Пока он в Инанге, он по-прежнему зэк. Сестра регулярно ходила в церковь, считала себя христианкой, и слышать это из ее уст было странно. Чтобы унять сестру, пришлось повторить сказанное прокурором.

Знаешь, Аня, по некоторым репликам я и раньше понимал, что, хотя Ирина много чего повидала, сменила троих мужей, вырастила детей, собственная жизнь как бы прошла мимо нее. Так бывает. Она слишком по-другому рассказывала о том, когда отца уже не было рядом – он или сидел в лагере, или умер. Ее отца арестовали спустя месяц после ее поступления в университет, Ирине тогда было восемнадцать лет, впереди целая жизнь, и все равно то, что было дальше, ничего заслонить не сумело. Что бы об отце ни говорилось – важное или ерунда – было видно, что в жизни она его одного и любила. Если перед кем-то была виновата, то перед отцом, если счастлива, тоже лишь с ним. Остальное – и плохое, и хорошее – так и не вышло из тени.

Сестра это знала, потому и давила. Но в тот раз с помощью прокурора Ирина отбилась, и вдруг через полгода к ним домой приезжает некий Василий Кротов и начинает объяснять, что он пять лет просидел с ее отцом в одном лагере – Инанге, был его учеником, более того, Иринин отец умер, можно сказать, у него на руках. Сейчас он, Кротов, живет недалеко от Ленинграда, в Старой Ладоге, руководит в местном клубе хором и оркестром народных инструментов, в Москву же приехал специально, чтобы разыскать Ирину и рассказать о последних годах Серегина. Они тогда проговорили трое суток. Чаще вдвоем, но иногда к ним присоединялись сестра и отсидевший свои десять лет школьный приятель.

Об Иринином отце Кротов рассказывал неровно, бывало, и путался, но она его не направляла, просто слушала, даже вопросов не задавала. Правда, мне, Аня, она как-то сказала, что логику в рассказе Кротова видела. Начал он с того, что они были соседями по нарам и ее отец месяца через два после этапа вдруг сказал, что в тюрьме боялся зоны, думал, не выдержит, а оказалось, что и здесь жизнь. В лагере немало людей, разговоры с которыми ему интересны, и вообще, может статься, что эти страдания необходимы. Сектанты правы, они – преддверие спасения, вдобавок, лишь пострадав, мы получаем право судить о мире, в котором живем.

Следом, без перехода Кротов стал объяснять, что жизнь в лагере и впрямь была почти как на воле. По соседству оловянный рудник, а рядом – другой лагерь для немцев военнопленных; и вот к сорок пятому году в немецкой зоне идейных нацистов и тех, кому Гитлер не нравился, было ровно пятьдесят на пятьдесят. Естественно, началась дележка власти и хлебных мест. Нацисты были организованы лучше, у них сохранились даже прежние чины и звания, но пару месяцев антифашисты держались – надеялись на ВОХРу. Правда, шаг за шагом все равно отступали, и крови было немало – чуть не каждый день за бараком по одному-два трупа. А потом пришел новый этап сплошь из эсэсовцев, и антифашистов окончательно задавили. Охрана на нацистов нарадоваться не могла – дисциплина, как в Кремлевском полку, и производительность выросла вдвое.

Оставив немцев в покое, Кротов вернулся к Серегину: сказал, что в их лагере, благо он инвалидный, на общие работы никого не гоняли, и ее отец, когда чувствовал себя неплохо, много занимался, написал больше десятка работ, причем некоторыми был очень доволен. Кроме того, на зоне у него, как и в Дерпте, были ученики. Он им читал общие курсы по философии, по истории, по теологии, давал читать и собственные работы, те самые, лагерные.

Ни Кротов, ни она почти не спали, пили чашку за чашкой крепкий, почти как чифирь, чай и разговаривали. Кротов теперь говорил обстоятельно, не сбиваясь и не отвлекаясь, и все равно чего-то важного Ирина ухватить не могла. Это, несомненно, был ее отец, она узнавала одну деталь за другой, так же верно было и то, что к человеку, который сидел напротив, прихлебывая чай, отец был очень привязан, может быть, даже его любил, и она не понимала, почему эти рассказы в ее памяти ничего не меняют. Ничего ей не добавляют.

Отца арестовали еще в сороковом, в Эстонии, где он с двадцать пятого года был профессором Дерптского университета, читал курсы православной теологии и истории православной церкви. Дальше началась война, и ее попытки хоть что-нибудь о нем узнать ничего не давали. В сорок первом году у Ирины дважды подряд не приняли посылку, и в очереди сказали, что значит – его нет в живых. И вот вдруг Кротов вслед за прокурором говорит, что отец пробыл в Инанге до сорок девятого года, а у нее все не получается, что он жил после ареста еще почти девять лет.

К отцу, каким его рассказывал Кротов, она не умела приноровиться. У него была другая, не знакомая ей жизнь, другие ученики, другие близкие люди. В этой жизни для нее самой места не находилось, и взяться ему тоже было неоткуда, немудрено, что ей было так нелегко.

На вторые сутки Кротов стал рассказывать, как Серегин умирал. В лагере у него был обширный инфаркт, Серегина спасли, но сердце уже не восстановилось, работало в лучшем случае на треть. Лагерный врач – другой серегинский ученик, сказал, что ему осталось жить три, может быть, четыре месяца, не больше. Он не сразу решился на разговор, но им было важно, чтобы Серегин умер православным, перед смертью исповедался и причастился, а в лагере, естественно, были с этим проблемы. Они все, все его ученики прежде были марксистами, убежденными атеистами; благодаря ему уверовали в Христа и теперь хотели, чтобы он ушел из жизни, как и полагается, – православным христианином.

В Инанге было три человека, которые могли его исповедать: бывший рязанский епископ, настоятель Вышневолоцкого монастыря и священник из-под Новочеркасска. Правда, было известно, что все трое относятся к Серегину неприязненно, держат за отъявленного еретика. То, что писал Серегин, ходило по лагерю довольно широко, говорил Кротов, так что основания у них, возможно, имелись, но серегинские ученики продолжали надеяться. Дело в том, что между тремя клириками были насчет Серегина разногласия.

Например, епископ, человек вполне либеральный, не раз говорил, что, конечно, работы Ирининого отца еретические, но сколько десятков людей он ими привлек, обратил ко Христу? Похоже, в наше время подобные люди необходимы, они нечто вроде внешнего ограждения церкви. Возможно, сейчас, когда атеизм столь силен, другого пути к Богу и нет. Это как с иудеями. В каждом их изгнании, в каждом пленении был промысел Божий. Иначе другие народы к принятию Христа было не подготовить.

В общем, они рассчитывали, что хоть один из трех, скорее именно епископ, согласится исповедать Серегина и отпустить ему грехи. Ведь человек умирал, и хороший человек. Переговорить с клириками они поручили врачу, и он с каждым из них встретился, сказал, сколько Серегину осталось, сказал, что за последний месяц их учитель сам не раз четко и ясно говорил, что был крещен православным, православным же хочет исповедаться и уйти из жизни. Однако все они, даже не дослушав, идти к Серегину отказались. В один голос заявили, что таких, как он, надо анафемствовать, а не грехи им отпускать. В итоге утром в день смерти врач привел к Ирининому отцу латышского пастора, Серегин тогда уже мало что понимал, то и дело терял сознание, все же за два часа, мешая русские и немецкие слова, он сумел исповедаться и получил отпущение грехов.

Не знаю, Аня, может быть, Ирина ревновала отца, может быть, в его словах, что и в лагере жизнь, в том, что и в Инанге он, будто в университете, набрал себе учеников, продолжал писать, ей почудилось, что он говорит, что и раньше был способен обойтись без нее, своей дочери, но слушать Кротова Ирине было неприятно. И узнать, как не она, а они провожали его из этой жизни, – тоже.

Когда Кротов кончил рассказывать, она была рада и, ставя точку, сказала, что она и отец за все очень ему благодарны. Однако точка не получилась. Кротову просто была нужна передышка, то, о чем пока шла речь, было предисловием, теперь пришло время главного, ради чего, собственно говоря, он и приехал. Они тогда были уже не вдвоем. С ней вместе слушала Кротова ее двоюродная сестра, а полчаса назад подъехал и школьный приятель.

Между тем Кротов допил очередную чашку и, словно сговорившись с сестрой, начал объяснять, что у них в лагере хоронили не так, как на других зонах. Общих работ не было, леса вокруг море, и у них построили специальный цех, где делали гробы. Бóльшая часть шла в Инту, прочие шахтерские поселки, но и собственных зэков хоронили по-человечески. Сестра, когда он это сказал, посмотрела на нее чуть ли не с ненавистью, да и сама Ирина чувствовала себя дрянью. Хотя в чем она была виновата? Повторила, что сказал прокурор.

А Кротов продолжал рассказывать. В лагере была специальная похоронная команда. И вот гроб выносили за пределы зоны и несли примерно километр в сторону леса. Кладбище располагалось прямо на опушке – и красиво, и земля посуше. Главное же, повторил Кротов, что хоронили за пределами зоны. Здесь, на опушке рыли могилу, обычно неглубокую, ниже двух метров везде была вода, потом, опустив гроб, чуть присыпали его землей, а дальше похоронная команда вынимала принесенные с собой лучины, зажигала их. И, как охрана ни ругалась и ни материлась, как ни лаяли собаки, пока лучины, будто свечи, не догорали, зэки стояли вокруг и молились за упокой новопреставленной души, которой при жизни сполна досталось всяческих мук. Отпевали, конечно, по возможности ближе к православному канону, но всех равно. Никому и в голову не приходило смотреть, кто в гробу: поляк, еврей или не верующий ни в кого, кроме Ленина, коммунист. Каждый успел настрадаться. Только отпев покойного, могилу засыпали окончательно.

Словно решив отрезать Ирине последний путь к отступлению, Кротов добавил, что на опушке и в других отношениях кладбище было самым настоящим. Дело даже не в гробах: над могилой усопших они втыкали в землю колышек с небольшой фанерной табличкой, где были написаны фамилия, имя, отчество зэка, который здесь похоронен, – но уже без статьи, без срока и номера – и даты его жизни.

Сестра теперь смотрела на нее почти не отрываясь, и Ирина уже знала, что сейчас и Кротов станет уговаривать ее ехать в Инангу разыскивать могилу отца. Почему-то она не сомневалась, что так будет, хотя зачем ему это надо, не понимала.

Конечно, сестре можно было сказать, что раз кладбище за пределами зоны, значит, отец больше не заключенный. То есть отговорка у нее была, вдобавок и школьный приятель поддержал, заметил, что там ведь летом болото, а зимой лед и сумасшедшие ветры, от колышков с табличками, которые они просто втыкали в землю, за двадцать лет наверняка ничего не осталось. Сколько ни ищи, никого не найдешь. Довод был разумен, Кротов замолчал, не стал возражать, и они заговорили о другом, о Старой Ладоге, о его нынешней работе. Целый час он с увлечением рассказывал о Доме культуры, о хоре, которым руководил. Но и Ладога оказалась передышкой; Иринин приятель ушел – вот-вот должно было закрыться метро, а денег на такси у него не было. Сестра, жившая рядом, тоже собиралась. Впрочем, сестра ей была не помощница. Получалось, что Ирина против Кротова скоро опять будет одна.

Сначала, оставшись вдвоем, они продолжали говорить о его работе, дальше – об ее, и Ирина немного успокоилась. Только позже сообразила, что спешить ему было некуда. Не то чтобы Кротов с ней играл, но и форсировать ничего не хотел. Лишь поутру, она и не заметила, он снова заговорил о лагере, сказал, что Ирина должна, вернее, не должна, а обязана поехать в Инангу, разыскать могилу отца и перевезти его прах в Россию. В сущности, она давно знала, что он к этому вернется и что Кротов сильнее – как он скажет, так и будет, поэтому лишь вяло повторила слова приятеля насчет ветра и выломанных колышков, да от себя добавила, что, ища отца, они потревожат прах многих людей, по-другому не выйдет, а ведь все имеют право на покой. Но от последнего Кротов отмахнулся, сказал, что Серегин похоронен прямо у корней огромной старой ели, рядом других больших деревьев нет, и неважно, есть колышек или его повалило – в любом случае могилу Ирининого отца они найдут без труда.

«Я уже говорила, – рассказывала Ирина, – что он был сильнее, и пусть это предприятие казалось мне безумием, понимала, что поеду в Инангу, буду с ним на пару раскапывать одну могилу за другой, пока он однажды не скажет, что именно это мой отец. Как мы за две тысячи километров повезем его прах в Москву, я даже спрашивать не хотела – боялась. В общем, родилась я бабой, бабой и умру. Ведь дело не в том, что я сразу поддалась человеку, которого видела первый раз в жизни, бросилась, виляя хвостом, исполнять команду, интересно, и что я при этом думала. Прежде я не могла взять в толк, зачем ему нужно, чтобы мы ехали в Инангу, а тут вдруг решила, что, едва мы окажемся в поезде, он мне объявит, что отец, когда умирал, сказал, что если ему, Кротову, повезет и он выйдет на свободу, пускай разыщет его дочь и на ней женится. Такова его последняя воля.

Что я отвечу, если отец и вправду говорил, что он хочет, чтобы его внуки были кротовскими детьми. Кротов – самый преданный, самый верный ученик, и вот он будет рад, если их духовная связь была дополнена связью кровной. Ничего близкого отцу никогда бы и в голову не пришло; слова эти, конечно, были ему знакомы, но выстраивать их подобным образом он бы не стал ни при каких обстоятельствах.

А я продолжала и продолжала придумывать, что именно он Кротову сказал, и снова про завещание и что, в свою очередь, я, когда Кротов мне его сообщит, отвечу. Не исполнить последней воли отца я не могла, – говорила Ирина, – но и представить, что лягу с Кротовым в постель, тоже не могла. Даже не знаю, почему: внешне, пожалуй, он был вполне симпатичный.

В Инангу, – рассказывала Ирина, – мы поехали ровно через два месяца. Кротов оказался весьма деловым человеком, я его недооценивала. Во-первых, он разыскал в Инте адрес лагерного охранника и, заранее списавшись, нанял его нас сопровождать. Оплата – частично деньгами, частично водкой: в день одна бутылка. Тот же охранник взялся найти железнодорожника с ручной дрезиной, на ней можно было доехать до лагеря и вернуться обратно: других дорог там не было. В общем, в Кротове был не только напор – что можно было сделать, не выезжая из Старой Ладоги, он сделал. Билеты на поезд брала я, – продолжала Ирина, – соответственно, число помню точно – пятое августа. Деньги у меня тогда были, и я взяла места в купе, чем Кротов остался недоволен, заявил, что плацкарты было бы достаточно, купе – никому не нужная роскошь. Наверное, и вправду ненужная, если учесть, куда и зачем мы ехали. Сейчас я думаю, что, раз взяла дорогие билеты, выходит, ждала, что предложат руку и сердце, а в купе, согласитесь, антураж более подходящий. Но с женитьбой, слава Богу, обошлось; ехали мы почти двое суток, времени и возможностей у него было достаточно – треть пути были в купе вдвоем, без соседей, но он на брачную тему и не заговаривал. Я успокоилась, поняла, что дура – и это надолго.

В Инте на вокзале нас встретил завербованный охранник – грязный, оборванный человек; вдобавок вдребезги пьяный, просто лыка не вязал. Когда взялся за мой чемодан, его повело – если бы не Кротов, свалился с платформы. Тут я и очнулась, поняла, что мы затеяли, а главное, это безумие никому не нужно, меньше всего – отцу. Наверное, мне тогда не следовало уходить с вокзала, дождаться первого поезда на Москву и ехать обратно. Но из-за брачных подозрений я перед Кротовым чувствовала вину и снова дала себя уговорить, пошла в гостиницу. Решила, что там вполне безопасно. Завтра утром скажу, что ни при каких условиях никуда не еду – что они со мной сделают? Кротов с охранником довели меня до гостиницы „Воркута“, благо она была здесь же, на привокзальной площади, и ушли, им еще надо было встретиться с железнодорожником, окончательно договориться и осмотреть дрезину.

Я боялась, что в «Воркуте» нет мест или есть, но лишь для командировочных, однако хватило десятки в паспорте, нашлась койка в пустом двухместном номере на третьем этаже. Даже не понадобилось платить за него целиком. Поднявшись в номер, я приняла душ, для порядка подкрасилась, но вещи разбирать не стала, зачем, если завтра уезжаю. На первом этаже гостиницы был ресторан, я там чего-то съела, купила местные газеты и пошла к себе. Сначала читала, потом задремала и проснулась уже ночью от стука в дверь. Открыла, вижу – Кротов. Причем, явно пьян, конечно, меньше охранника, но тоже хорошо.

Объясняться с мужиком, когда он набрался, глупо, мне, однако, было не до политеса, я хотела одного – поставить точки над i. Едва он вошел, сел, сразу же заявила, что в Инангу не поеду, наоборот, завтра возвращаюсь в Москву. И тут, ничего не говоря, он вдруг становится передо мной на колени и начинает плакать. Это было так неожиданно, что я решила, что Кротов издевается. Он стоял, плакал, а потом все так же на коленях стал ко мне подползать. Больше не молчал, наоборот, скороговоркой, комкая слова, упрашивал не уезжать, не отказываться, и раз мы здесь, в Инте, раз добрались сюда, добить дело. „Ведь тут ваш отец, – повторял он, – тут, рядом, и мы должны, обязаны, пусть мертвого, но освободить его!“

К номеру со слезами и коленями я, конечно, не готовилась, но то ли он фальшивил, то ли еще что, во всяком случае поддаваться на пьяные уговоры я по-прежнему не собиралась. Думаю, он увидел, что не сработало, а может, просто заболели коленки, так или иначе он выпростал из-под себя ноги и теперь сидел на попе прямо у кровати. И сейчас, и раньше плакал он совершенно по-детски, всхлипывал, шмыгал носом, в перерывах же объяснял, что очень-очень перед моим отцом виноват. И исправить ничего нельзя. Но если мы найдем Серегина и перезахороним, он хотя бы отчасти свою вину перед ним искупит.

Я ни о чем Кротова не спрашивала, вопросов не задавала, но они были и не нужны. Сначала он сказал, что незадолго перед кончиной отец, уже тяжело больной, отдал ему на хранение последнюю написанную работу, она была лишь в одном экземпляре, и он, Кротов, зэк с десятилетним стажем, через три дня самым дурацким образом прокололся, попался на шмоне, рукопись изъяли и уничтожили. С тех пор каждую ночь ему снится мой отец, подходит на разводе и говорит: „Что же ты, Сережа, я тебе доверил, а ты не уберег“. Тут я, хоть и дала себе зарок молчать, не выдержала, говорю Кротову, что история, конечно, печальная, но во сне ему является вовсе не отец. Отец был разумный человек, наверняка понимал, что зона есть зона – в общем, отец ни при чем, просто у Кротова напрочь расшатаны нервы.

Почему-то я была уверена, – продолжала Ирина, – что на этом разговор кончится, Кротов уйдет, а я завтрашним утренним поездом уеду в Москву. К сожалению, я ошибалась, бред, что начался дальше, я и представить себе не могла. Кротов больше не плакал, даже вроде бы успокоился, но легче не стало. Все так же сидя передо мной на полу, он ровным, монотонным голосом теперь объяснял, что у отца, кроме него, Кротова, в лагере было несколько близких людей, в частности, патологоанатом Полуянов, работавший в морге при больнице. И вот в день, когда отец умер, Кротов сказал Полуянову, как глупо пропала одна из серегинских работ и что то же может случиться и с остальными его рукописями. Тогда Полуянов заговорил о главном труде Ирининого отца – Серегин сам его так называл, считал, что без этой работы человеку придется дольше ждать спасения и спастись будет еще труднее.

Работа была о Христе и о Святой Троице. „Я, – продолжал Кротов, – ее не читал, но трижды Серегин при мне обсуждал рукопись с другими своими учениками. Суть, как я понял, состояла в том, что Христос не просто центр человеческой и Божественной истории, не только ее средоточие и средостение. Без Христа, вне Христа не может быть понято ничего, что было и будет на земле после Его Рождества, но также – на равных – и все, что было до, с самого момента сотворения мира. То есть Христос, Его воплощение выстраивает и предшествующую историю, жестко отбирает, что к Нему, к Рождеству Христову ведет, остальное же выбраковывается – это не путь, не столбовая дорога, а или грех, или в лучшем случае блуждание без цели и смысла.

И канонический взгляд, – продолжал Кротов, – считает предшествующую историю подготовкой к явлению Христа в мир, но он убежден в линейности времени, в его непрерывном течении от начала, от семи дней творения к концу – Страшному суду и Спасению, для Серегина же Христос и был истинным сотворением мира, истинным началом всего. Именно явление Христа задало миру законы и правила, по которым он должен был существовать, единственно по которым в конце времен мог быть спасен, причем законы обязательные и для прошлого, и для будущего.

Не знаю, – говорил мне Кротов, – точно ли пересказываю, ведь сам рукописи я не читал, не разбирал ее вместе с Серегиным, повторяю лишь, что слышал и запомнил. Кстати уже после лагеря я обнаружил в Библии, что похожее понимание времени было и у евреев. В Бытии говорится, что в Дане, в Палестине сила Авраама ослабла, потому что он узнал, что здесь много поколений спустя его потомки поставят себе золотого тельца и будут ему служить.

Полуянов, – продолжал дальше Кротов, – когда я рассказал, что несколько дней назад на шмоне у меня нашли и изъяли серегинскую работу, предложил, как наверняка уберечь хоть эту. У него была большая двухлитровая бутыль из-под спирта с отлично притертой стеклянной крышкой, словом, герметично и может храниться век, так вот спрятать рукопись в бутыль, а ее при вскрытии он зашьет Серегину в живот – пусть до лучших времен вместе с ним полежит в земле“.

Я, когда услышала про бутыль, – говорила мне Ирина, – оцепенела: ни плакать не могла, ни закричать, только думала, что в Дерпте он часто говорил матери: „Любаня, а знаешь, я беременен одной очень интересной идеей“ или: „Этой идеей я что-то давно, очень давно беременен, а все не разрожусь“. Мать уже после ареста отца рассказывала, что в юности он был человеком до крайности депрессивным, речь даже шла о патологии, о том, что самостоятельно, без постоянной медицинской помощи он существовать не сможет. Слава Богу, родители обратились к Ганнушкину, и тот за два года поставил его на ноги. Я тогда ее рассказу удивилась, потому что человека более спокойного, чем отец, более ласкового и доброжелательного в жизни не встречала. Не одна я так считала: в Дерпте под моими словами подписался бы весь университет. Отец еще говорил матери, что в юности ему часто казалось, что безумие гонится за ним, буквально наступает на пятки, стоит чуть замедлить ход, оно его настигнет. Я думала, что благодаря Ганнушкину или сам по себе, отец, наверное, от него оторвался; теперь же, когда узнала, зачем Кротов тащит меня в Инангу, поняла, что после смерти безумие его нагнало.

Сначала сумасшедшие клирики, на воле в храмах молившиеся за Сталина и за большевиков, а в Инанге, когда он умирал, отказавшиеся его исповедовать. Все они: коммунисты, эсеры, меньшевики, рядом православные, католики, протестанты, среди православных – старообрядцы, никониане, члены катакомбной церкви; в соседней зоне немцы – фашисты и не фашисты – все играли в те же игры, вели себя так, будто никакого лагеря нет и никогда не было, будто лагерь – безделица, о которой и помнить глупо.

Есть хорошая приговорка, – продолжала Ирина, – „спаси нас, Господи, от друзей, с врагами мы и сами разберемся“. Пока отец был жив, безумие лишь подбиралось к нему, ведь в конце концов нашелся латышский пастор, исповедал его, и отец умер, как полагается христианину, тут-то и настало время учеников. Я думала об отце, о них, – объясняла Ирина, – а Кротов все что-то говорил, говорил, но я не понимала, и не потому, что не хотела, просто не слышала, лишь когда он встал с пола и, нависнув надо мной, чуть не кричал, я разобрала. Очевидно, уже не в первый раз он повторял, что бутыль с рукописью отца брошена в море смерти, она там плавает почти четверть века, и мы обязаны во что бы то ни стало ее найти, выловить. В ней истинное учение о Христе и Святой Троице. В ней – добрая весть, без которой нам не спастись.

Он говорил о людях, которые, когда они прочтут, что написал мой отец, убоятся Божьего гнева, и греха сделается меньше, о том, что если я уеду в Москву, бутыль останется в земле, и дальше в новых человеческих страданиях буду виновата я, я одна. Будто он слышал, что я думала минуту назад, он говорил, что отцу плохо от того, что бутыль все еще в нем, ему, Кротову, ночь за ночью снится, что отец ею беременен, и вот он тужится, тужится, а родить не может. Он прямо вопит от боли, а я не хочу помочь, облегчить его муки.

От Кротова, от его снов, от того, что кто-то, решив спасти человечество, зашил в живот отцу бутылку и так положил его в гроб, я совершенно помешалась; у меня ни на что больше не было сил, я сама уже ничего не соображала, была согласна не все, лишь бы и вправду достать из отца эту проклятую бутыль, нормально его похоронить.

Через два дня мы вчетвером – Кротов, вохровец, железнодорожник и я – выехали из Инты. Первые сорок километров были прогулкой, дрезину приторочили к кукушке, рабочему поезду, который шел в нужную нам сторону, на шахту „Светлую“. У шахты мы отцепились и где с помощью стрелок, а где и на себе перетащили дрезину на другой путь, который соединял „Светлую“ и лагерь. До Инанги оставалось еще почти девяносто километров, но мы – за вычетом железнодорожника – считали, что за двое суток легко доберемся. Железнодорожник был мрачен, говорил, что узкоколейка не эксплуатировалась десять лет и там может быть что угодно. Шпалы часто клали без насыпи, прямо на мерзлоту, а где насыпь и была – она совсем хилая, вода ее не то что за десять – в один год размывала. Однако двадцать километров после шахты мы промчались, будто на вороных: колея была нормальной, мужчины не филонили, и тележка шла ходко, за все время лишь раза два колеса сходили с рельсов, но и тут за несколько минут мы ставили ее обратно и катили дальше.

От скорости, от того, что путь был в порядке, железнодорожник повеселел, да и я решила, что хорошо, что Кротов отговорил меня возвращаться в Москву. Позже мы поняли, что первые километры были в хорошем состоянии единственно потому, что путь шел по кряжу, и здесь везде было сухо. Когда же спустились в низину, начался форменный кошмар. Проедем пару сотен метров – слезаем, одну сторону нашей железной тележки катим по рельсу, а вторую вчетвером тащим на руках. Были участки еще хуже: иногда путь так размыт, что не осталось ни насыпи, ни шпал, рельсы же перевиты чуть не в косы. Как мы там домкратили, как пробирались вперед, одному Богу известно. Но и это не все.

Железнодорожник с вохровцем не рассчитывали, что работа окажется такой тяжелой, и теперь беспрерывно требовали водки «для сугрева», просто для бодрости. В конце концов они перепились, толку от них уже не было, и мы с Кротовым поняли, что дальше держаться за дрезину смысла нет – не она нас везет, а мы ее.

Пока думали, что делать, стемнело, наши сопровождающие давно спали, мы тоже улеглись, решили, что наутро, когда они протрезвеют, вчетвером и обсудим. На рассвете я проснулась от того, что кто-то шарил в моих вещах; оказалось, вохровец ищет, чем бы опохмелиться. Я не стала поднимать шума и не потому, что боялась: оба они, и вертухай, и железнодорожник, были немолоды, вдобавок из-за постоянного пьянства довольно рыхлы, Кротов справился бы с обоими; рассудила, что когда охранник придет в себя, будет легче договориться.

Утром, все взвесив, мы оставили железнодорожника вместе с его дрезиной и нашими вещами, а сами пошли в Инангу пешком. С собой взяли лишь документы, деньги, лопаты, немного еды и водку для вохровца: без нее он бы и шага не сделал.

Была середина августа, день в здешних местах стоял еще длинный, шестнадцать часов, в итоге к ночи мы, хоть и вымотались подчистую, остававшиеся до лагеря тридцать километров прошли. Нашел ся даже ночлег. Бараки были разрушены до основания, единственное, что сохранилось, – караулка; в ней и печь была в порядке, и крыша почти не текла. Дерева вокруг было много, мы затопили, и лишь только караулка прогрелась, заснули.

Наутро – обычный ритуал. Вечером чекист получил свои законные пол-литра водки, а к завтраку – чекушку, чтобы опохмелиться. Выпив, он повеселел, вместе с нами перекусил, и мы с лопатами через плечо пошли на лагерное кладбище. Когда добрались, был уже полдень. Надо сказать, что Кротов все это время был в каком-то восторженном, чуть ли не истерическом состоянии, беспрерывно болтал, хвастался, что сумел привезти меня в Инангу; он считал, что вскрывать могилу без законной наследницы права не имеет, а раз я тут – скоро отцовская рукопись будет у него в руках, спасение человеческого рода станет возможным. Собственным энтузиазмом он заразил даже вохровца, и тот, не умея иначе выразить радости, всю дорогу горланил революционные песни.

Однако едва мы оказались на кладбище, стало ясно – найти могилу отца будет нелегко. Круглая болотистая поляна площадью не меньше чем в десять гектаров с несколькими тысячами холмиков. Мой школьный приятель был прав – колышков с табличками нет и в помине. Кротов никогда в кладбищенской команде не состоял, в лагере он работал электриком, и где похоронили отца, знал с чужих слов. В сущности, у нас был единственный ориентир: могила отца с южной стороны, прямо у корней самой высокой ели.

Вроде бы указатель надежный. Но осмотревшись, мы поняли, что цена ему грош. Там этих елей была добрая сотня, и какая выше – не определить, во всяком случае мы трое: Кротов, вохровец и я – долго спорили – какая и, соответственно, где будем сначала копать. Наконец сошлись, перекопали каждый метр, однако ничего не нашли. Только разорили чужие могилы. Дальше еще несколько часов закапывали и приводили в божеский вид то, что отрыли, затем перебрались к следующему дереву. Снова неудача.

Так копали три дня подряд с восхода до заката, пока не кончилась водка и вохровец не забастовал. Кротов был готов продолжать и без него, но ночью ударил сильный мороз. Кстати, для здешнего края дело обычное. Кирок мы с собой не принесли, лопаты мерзлую землю брали плохо, так что и Кротов, сбив руки, к вечеру капитулировал. Еще одну ночь мы переночевали в Инанге, собрались и побрели наши тридцать километров обратно. Шли и молились, чтобы железнодорожник бросил свою дрезину и куда-нибудь сбежал. Очень уж не хотелось тащить на себе проклятую тележку до „Светлой“. Но он был на месте, хотя пьян в стельку. Потом двое суток мы добирались до шахты, а дальше неинтересно, на той же кукушке – до Инты, следом поездом – в Москву.

После поездки в Инангу, – продолжала Ирина, – мне, как и Кротову, каждую ночь стал сниться отец в гробу и с бутылью в животе. Правда, он ничего не говорил, ни в чем не упрекал, но мне и этого было достаточно. Так я промаялась до весны, а в апреле переселилась сюда, на кладбище».

Анечка, прошедшая неделя была у нас бурной. Настроение по несколько раз на дню гуляло – то ликование, то горе, которое и сравнить не с чем. Теперь все успокоилось, но на ноте довольно грустной. Есть старое правило: что для одного хорошо, для другого – нож острый, и тут ничего не поделаешь.

В прошлом письме я тебе изложил, как на Рузском кладбище поселилась Ирина, но почему заговорил о ней, честно говоря, не помню. Не помню, и писал ли, что пойдет ниже; если писал, извини за повтор, однако без этого объяснить ничего не сумею.

Недели за три до моего возвращения в Рузу к Ирине опять приехал Кротов уговаривать на вторую поездку в Инангу. Конечно, не сейчас, не в январе, когда там морозы за сорок, снега по плечи и вдобавок полярная ночь. Ехать он собирался в июне-июле и то, естественно, если Ирина согласится. Прибыл он не с пустыми руками. Дом культуры в Старой Ладоге, которым Кротов ведает, принадлежит маленькому приборостроительному заводу, последнее время он, как и другие военные заводы и заводики, простаивает, но народ, что там работал, разбежался еще не весь. Молодые ушли, а кому за пятьдесят, чуть не поголовно остались. Во-первых, заказы редко, но случаются, соответственно, капают и небольшие деньги, главное же, здесь жилье, здесь они все и всех знают, а на новом месте в их годы прижиться, конечно, трудно. В общем, делать они умеют многое, а делать им нечего. И вот для Кротова – они, похоже, его любят – был сконструирован прибор, который на два метра в глубину видит сквозь землю. Нечто вроде миноискателя, только легкий и реагирующий не на металл, а на стекло. Как он там находит бутылку, я не знаю, то ли из-за свинца, который добавляют, когда варят стекло, то ли волны, что он испускает, в пустотах ведут себя по-другому. Когда Кротов его привез и демонстрировал Ирине, он подробно все объяснял, даже говорил, что прибор настроен именно на болотистую почву, такую же, что и в Инанге. А раз так, раскапывать чужие могилы больше не придется: он, Кротов, сам со своим прибором обойдет кладбище и точно определит, где похоронен Серегин.

Прибор вроде бы работал хорошо, они без меня проверяли его добрый десяток раз: зарывали бутылку из-под пива, правда, не в землю, а в снег, и он ее точно находил. Но Ирина все равно была в ужасе. Противостоять кротовскому напору она не умела, вторично же оказаться в Инанге отчаянно боялась. И здесь ей повезло.

Я уже тебе говорил, сколько писем и документов они без меня разобрали, сколько всего интересного раскопали. Я и раньше знал, что там много всего, но сам то ли по невнимательности, или просто не было фарта, находил немного. А когда был в больнице, пошла прямо лавина. Оставшись без меня, они четверо, включая Кротова, чтобы не запутаться, поделили папки между собой, а дальше положили за правило каждый вечер подробно, с деталями, даже с зачитыванием цитат, рассказывать друг другу, что за день разыскали. Тут и начались находки.

Когда я вернулся, было решено, что прежде всего прочего меня надо ввести в курс дела, дать хотя бы общую картину происходящего, а дальше, как и до больницы, я продолжу разбирать Колин архив. Оказалось, что кроме папок Коле еще принадлежит небольшой кожаный баул, о котором я и думать забыл. Без меня в него как-то залез наш архивариус и, помимо другого, обнаружил Колино завещание.

Примерно за полтора года до смерти тетка написала Коле письмо, где рассказала о Наде – жене, теперь уже вдове Моршанского. В письме были и слова отца Феогноста, что если кто и знает о рукописи его «Пятьдесят восьмой статьи» – была ли она в природе, если была, действительно ли изъята КГБ и уничтожена или, может быть, хранится в тамошнем архиве, – то это Коля. Тогда, сколько тетка ни умоляла, Кульбарсов, ей не ответил. Позже было другое письмо, где тетка писала, в каком состоянии умирал Моршанский, и что Надя, когда он был на смертном одре, перед всеми ему поклялась, что разыщет рукопись и опубликует. Но Кульбарсов снова промолчал. А прямо перед больницей – тетка уже давно была в земле – разбирая ее бумаги, я вдруг наткнулся на этот баул. Но руки до него так и не дошли.

В завещании Коля написал, что после смерти все его имущество должно быть передано тетке; если же к тому времени ее не будет в живых, человеку, которого, умирая, она выбрала себе в наследники, – получается, что мне.

Почему руки до баула дошли только сейчас, не понимаю. Возможно, потому что Колины письма хранились отдельно, в двух толстых папках; думаю, сама тетка их и вынула, хотела прочесть, но успела ли – не знаю. Впрочем, для дальнейшего это не важно.

Первое, что попалось в бауле, была обычная общая тетрадь, где Коля в последние годы жизни, то есть 91–93-й, записывал цены и свои ежедневные траты, вплоть до соли и спичек. Что сколько тогда стоило, как жили люди, особенно старики, я, конечно, не забыл, и все равно эти сделанные вкривь и вкось записи поразили бы любого.

Кульбарсов получал минимальную пенсию: у него не набирался стаж, да и должности, соответственно – зарплаты везде, где он работал, были очень маленькими. И вот он ежедневно по копейке отчитывался, на что и куда пошли деньги. Сначала пенсия расписывалась на месяц вперед, выходило нечто вроде советского плана, а дальше, день за днем, подводился итог – реальные перетраты и изредка – экономия. Человеком Коля был въедливым, аккуратным, вдобавок власти, наверное, еще с тридцатых годов, боялся панически и третьего числа каждого месяца, лишь только ему приносили пенсию, шел в сберкассу и платил за квартиру, свет, газ, телефон; жил он, кстати, по-прежнему в коммунальной квартире в Спасоналивковском.

Из-за того, что цены непрерывно росли, после квартиры он сразу на месяц закупал самые дешевые макароны, картошку и лук. Это плюс хлеб и было его едой. Оставшиеся деньги уходили на курево. Сначала на день шло две пачки «Дымка», затем он сменил «Дымок» на более дешевый «Беломорканал», кончил же махоркой и самокрутками. Кроме того, экономя, он постепенно ужал себя до десяти папирос. Никаких приработков у Кульбарсова не было, бутылки по мусорным бакам он не собирал, но когда удавалось выгадать на махорке, у бабки из соседней квартиры покупалась четвертинка самогонки; добавочные пятьдесят граммов она ему наливала на пробу. Четвертинки Коле хватало на два дня, но подобную роскошь он мог позволить не чаще трех раз в месяц.

В общей тетради были не только цифры; обнаружив, что переплатил за картошку или выкурил не десять папирос, а, например, двенадцать, соответственно, о четвертинке нечего и думать, он ярился буквально до одурения. И через страницу, и через две матерно ругал себя, а заодно и правительство. Я понимал, что лет через пятьдесят – сто для любого, кто станет изучать наше время, тетрадям Кульбарсова – их там четыре – цены не будет, но сам читать все это подряд не смог: просмотрел половину первой, по несколько страниц в других – везде было то же самое, и вернул баул архивариусу.

К счастью, человек иного склада, он, не спеша, не перескакивая, стал читать страницу за страницей. И вот сначала появились отдельные реплики с Натой, Катей и Феогностом, все было утоплено в тех же записях о цене спичек, «Беломора» и прочем – не мудрено, что, просматривая, я их не заметил; некоторые весьма любопытные, дополняющие картину. Архивариус их нам зачитывал; ему надо было знать, нужное или так, отходы. В тетрадях упоминались и другие люди, фамилии которых мне ничего не говорили. Скоро я на всякий случай попросил его выписывать имена и делать ссылки: тетрадь, страница, где он их нашел. Получился настоящий путеводитель. Идея оказалась правильной, сейчас мы то и дело к нему обращаемся. Довольно долго то, что он находил, было интересно мне одному, да и для меня нового было немного. И вдруг уже в конце третьей тетради архивариус выклевывает следующую запись. «Два месяца назад нынешняя келейница Феогноста Галина Курочкина (то есть наша тетя Галя) прислала мне слезное письмо, умоляя, если я что-нибудь знаю о рукописи некоего Моршанского, немедленно ей сообщить. Это очень важно».

Едва возникла фамилия Моршанского, Кротов напрягся, прямо в статую превратился и сразу спросил, нет ли там инициалов, но инициалов не было, и архивариус продолжал читать: «Отвечать не стал, – писал Коля, – никогда ни о нем, ни о его рукописи не слышал. По-моему, очередной фокус Феогноста. Вообразил себя пророком, что-то наболтал, а бедная дурочка поверила».

Через три дня, когда Кротов собрался ехать в Рузу: ему надо было отправить письма, переговорить с кем-то по телефону, а заодно и на нас всех купить еды, архивариусу попалась еще запись о Моршанском, причем на целую страницу, между первой и второй – зазор ровно в полтора года. «Черт его знает, кто навел на меня Курочкину с этим Моршанским, если и вправду Феогност, снимаю перед ним шляпу. Сегодня звонит Петелин, спиринский выкормыш, и говорит, что хочет проконсультироваться по важному вопросу. Будет через час. Я его тридцать лет не видел, думать забыл, а тут – приспичило.

Пришел ровно. Принес две бутылки хорошей водки, колбасу, шпроты, огурчики. Прямо пир горой. Сначала мы Илью помянули. Потом Петелин за меня тост поднял, сказал, что Илья и он – вроде как мои ученики. Снова выпили. Дальше немного прежнее время вспомнили и с нынешним сравнили, но без выводов, в качестве светской жизни. Так сказать, восстановили связь событий. Только восстановили, он берет свой дипломат, открывает и достает из него толстенную папку. Развязывает тесемочки – все медленно, со значением – и показывает мне. На первой странице крупно в три цвета фамилия «Моршанский», надо понимать – автор, а ниже тоже красиво, готическими буквами: «Пятьдесят восьмая статья». Я от удивления аж рот разинул: похоже, Моршанские нарасхват». Тут Кротов нашего архивариуса перебивает тем же вопросом: «Иван Дмитриевич, а инициалов и здесь нет». Архивариус говорит: «Есть. На сей раз есть. Д. С.».

Кротов, видно, не сомневался, что их и услышит, с жаром он принялся объяснять, что Давид Семенович Моршанский не просто сидел вместе с ними в Инанге, но и был любимым учеником Ирининого отца. В войну, когда пайку урезали вдвое, Серегин без него, может, и не выжил бы. Без сомнения, все это было очень важно, однако сначала, хотя бы справедливости ради, следовало дочитать Колину запись, но Кротова не остановить. Взахлеб и Ирине, и нам он пытается растолковать, что Моршанский – не чета ему, был отлично образован, кончил в университете отделение восточных языков; с ним, чуть ли не единственным в лагере, Серегин говорил на равных, ничего не разжевывая. Сказал, что и у Моршанского хранились многие работы Серегина. Моршанский был очень опытный зэк, и Серегин ему доверял. Главное же – в лагере он был на привилегированном положении: кто-то обучил его механике, и он заведовал лагерной котельной и другой, в поселке для вольнонаемных; соответственно, имел право свободно покидать зону, мог вынести что угодно.

Здесь, пока Кротов набирал воздух, я решил вмешаться, хотел, чтобы архивариус дочитал, что там есть у Коли. «В руки папку Петелин мне не дает, в своих держит и объясняет, что тут ровно пятьдесят восемь больших рассказов о зэках, которые по тюрьмам и лагерям сидели вместе с Моршанским. Каждый проходил по пятьдесят восьмой статье, отсюда и название. Больше, конечно, десятого пункта – агитация и пропаганда, но есть и двенадцатый – террор и тринадцатый – измена родине в форме шпионажа, и пятнадцатый – вредительство. Открыл первую попавшуюся страницу и ко мне пододвигает. Вижу, все расчеркано, а на полях бездна вопросительных знаков. Кто ставил, догадаться не трудно. Говорю ему, что я об этом Моршанском слыхом не слыхивал, и чем могу быть им полезен – не понимаю. Но он будто не слышит, продолжает вводить в курс дела. Среди прочего узнаю, что следователям, которые с рукописью работают, многое не ясно, и вот, чтобы разобраться, нужна моя помощь.

Я, пока его слушал, десятка три страниц пролистал. Бóльшая часть вопросов – имена и всяческая философия, но были и другие, например, по стихам. Кому принадлежат те или иные строчки, из какого они стихотворения? Я опять спрашиваю: зачем им нужна подобная чушь, ведь людей, о которых писал Моршанский, на свете давно нет – чего вдруг о них вспомнили? Тут Петелин мне встык: а помню ли я, что сам объяснял Костюченко в Волоколамске, а Ходынку? Начинает клясться, что был ближайшим сподвижником Ильи. Действительно, со Спириным он работал, но чтобы ближайшим – сомневаюсь. Говорит: рукописи Моршанского цены нет. Из пятидесяти восьми, о которых он писал, семеро прошли через руки одного следователя, и он как раз сейчас своих воскрешает. Но протоколов допросов, других материалов ему катастрофически не хватает, в общем, без Моршанского ханá, а половину, чего он понаписал, никто не понимает. За консультацией Петелин и пришел. Меня отпустило. Ну что ж, говорю, Бог ему в помощь, дело благое – за него и выпить не грех. Выпили. Я что-то раззадорился, спрашиваю Петелина: а меня кто воскрешать будет? Он, сволочь, смеется – и мне смешно. Говорю: ныне, кто через ваши подвалы не прошел, небось на себе волосы рвут.

Что знал, сразу и начал объяснять, хотя там работы было чуть не на месяц. Они явно только еще примериваются. Чекисты ребята вообще обстоятельные: все должны собрать и аккуратно в папочку подшить.

Но когда подошьют, пойдет быстро. Впрочем, помогал я охотно, дело вправду божеское. Ближе к вечеру вижу, он заскучал, да я и сам устал. Вдобавок вдруг понял, что пришел-то он за другим. Разлил снова по рюмке и решил: выпьем, тогда спрошу. Он сначала заюлил, стал вешать лапшу, мол, консультации ему и нужны, но скоро раскололся. Сказал, что тот следователь пашет день и ночь, а его непосредственный начальник Лямин держит Спирина за предателя, ненавидит его люто. В тридцать четвертом его отец был в Вологде главой НКВД и погиб во время Ходынского восстания.

Узнав о воскрешении и о том, что рукопись Моршанского изъята (судя по всему, Анечка, Моршанский был прав: в Самаре его пасли и проследили до сарая, где он ее прятал), Лямин распорядился «Пятьдесят восьмую» в бумагорезку, и чтобы ее будто и не было. А Петелин, значит, в память об Илье решил рукопись спасти. Говорит, что хочет ее оставить. Если я, конечно, не возражаю. Клялся, что на неделю, не больше, потом подберет другое место, но я по глазам видел, врет. Впрочем, что мне за разница, пускай лежит, все равно скоро в ящик сыграю».

Запись о визите Петелина – по подробности для Коли совсем необычная – датирована тринадцатым июля, до его кончины оставалось еще полгода. В дневнике нашлась и третья заметка, касающаяся Моршанского. Через неделю после Рождества, то есть ровно за десять дней до своей смерти – Коля умер двадцать четвертого января, – в той же тетрадке он уже напрямую обратился к тетке. В его бумагах нашлось и настоящее, с печатью и подписью нотариуса, завещание, а в дневнике нечто вроде пояснения к нему, где было: «Пишу специально для Галины Курочкиной, чтобы ничего не пропало. Название рукописи „Пятьдесят восьмая статья“. Автор Д. С. Моршанский. Объем – восемьсот тринадцать машинописных страниц через два интервала. Отдельно приложение общим объемом шестьдесят три страницы. Петелин сказал, что и оно написано Моршанским, но я не проверял. Опять же, по словам Петелина, там краткое изложение пяти работ некоего Серегина, который сидел с Моршанским в одном лагере – Инанге. Названия работ следующие: „Христос“, „Две ипостаси“, „Между смертью и жизнью“, „Голгофа“, „Первородный грех“.

В „Пятьдесят восьмой“ самому Серегину посвящена большая глава: страницы шестьсот тридцать четвертая – шестьсот девяносто третья. Папка с рукописью Моршанского будет находиться в кожаном бауле вместе с дневником и письмами. Еще Петелин сказал, что мой экземпляр страховочный. К другому, с которым работает следователь, серегинские работы приложены в оригинале. По-видимому, последнее важно».

Надо сказать, что когда архивариус все это нам зачитал и я понял, что прямо сейчас Кротов поедет в Рузу, позвонит Наде в Ленинград и скажет, что рукопись Бориса отыскалась, я был рад, будто ребенок. Когда же через минуту держал «Пятьдесят восьмую» в руках – и говорить нечего. Я представлял, как ликовала бы тетка, как радовалась бы за Надю, к которой относилась очень нежно, и как, наверное, гордилась бы Феогностом: ведь рукопись нашлась тютелька в тютельку по его предсказанию. И вправду, о «Пятьдесят восьмой статье» что-то верно знал один Коля, и лишь после его смерти, что он знал, вышло на свет Божий. И все же, если бы я там, наверху распоряжался, я бы сделал, чтобы и Борису хоть за несколько дней до кончины стало известно, что его «Пятьдесят восьмая» не погибла. Но это, Анечка, так, юношеский максимализм.

Не меньше, чем за Надю, я был рад и за Ирину. Нежданно-негаданно она получила огромный очерк о своем отце, написанный любимым учеником, рядом изложение его лагерных богословских работ, вероятно, сохранились и сами работы. В общем, Ирину тоже не обделили. Но мою радость и сравнивать глупо с той пляской, что устроил Кротов, едва архивариус достал из баула папку с рукописью Моршанского. Безусловно, Кротов – человек экспансивный, громогласный, по-моему, его в любом помещении было бы много, а здесь, в крохотной сторожке, он нас буквально по стенке размазал и в щели загнал. Он прыгал, принимался танцевать, подхватывая то одного, то другого, ведь «Святая Троица» – главная работа Серегина – и была в бутыли. В Инангу теперь можно было не ехать. Он объяснял нам, что раз приложение составляет почти семьдесят страниц, важного Борис упустить не мог, наверное, лишь убрал второстепенные детали да цитаты.

Еще больше Кротов ликовал оттого, что нашлась изъятая у него при обыске рукопись «Между смертью и жизнью»; он считал свой экземпляр единственным, а тут оказалось, что была копия и он, Кротов, ничего не погубил. Кротов, конечно, умел радоваться, скоро его веселье заразило и меня, и архивариуса, и Лапоньку. То ли поэтому, то ли просто за Кротовым никого не было видно, мы не заметили, как Ирина из нашего праздника выпала.

Сейчас, Анечка, мне кажется, что я помню, что тогда, чем в большее неистовство приходил Кротов, тем подозрительнее она на него смотрела. Еще с их первой поездки в Инангу Ирина отчаянно боялась его восторгов, и вот теперь, когда он пытался подключить ее к общей радости, сделать так, чтобы и она ликовала, когда он подхватывал ее и кружил, она будто не понимала, что происходит, только знала, что ничего хорошего ждать не надо.

Пойми, мы все были счастливы, не один Кротов, все считали, что «Пятьдесят восьмая статья» – наша самая важная находка, от этой радости, наверное, и не заметили, что Ирины в сторожке больше нет. Это было очень странно, хлопнувшую дверь никто не слышал; здесь спрятаться вроде бы тоже было негде – комната и малюсенький закуток возле печки, где сохли дрова; и вдруг из закутка послышались писклявые хлюпающие звуки. Сначала никому и в голову не пришло, что это Ирина и что она плачет; мы стояли и, будто дураки, смотрели друг на друга. Она плакала все громче и громче, все безутешней, уже почти захлебывалась слезами, а мы не знали, ни что думать, ни что делать, как, чем ей помочь. От нашей радости к ее горю перебросить мостик как-то не получалось.

Анечка, милая, ты знаешь, что маму, бывает – и тебя, я понимаю неважно, то же и с Ириной. Я ведь, когда разбирал Колины письма, многое ей рассказывал. Говорил о встрече Коли со Спириным в Волоколамске, которую упоминает Петелин, говорил и о стоянии на Ходынке, и о воскрешении Лазаря Кагановича. Все это было ей интересно, просто, я думаю, ей и в голову не приходило, что однажды это может коснуться ее с отцом.

Я тебе уже писал, что примерно с полгода назад перестал слышать ее квоч и, когда поинтересовался, почему, Ирина сказала, что ей кажется, что отец боится, не хочет, чтобы она его воскрешала. Сколько она ни старалась, чтобы ему было не больно и не страшно, но и вправду, наверное, воскрешение не дело детей. Похоже, Христос любит нас как-то по-другому, и именно Его любовь нужна человеку, чтобы воскреснуть. Во всяком случае она ясно видит, что отец ждал не ее и ей не рад.

Ирина была тогда очень грустна, и я не сомневаюсь, что проблемы у нее были серьезные. Настолько, что это дело она пока решила оставить. Дальше, подобно мне, она сидела в ограде на скамеечке или – в сильный мороз – у себя в избушке и говорила с отцом, вспоминала его. Ну вот, а с того дня, когда нашлась «Пятьдесят восьмая», я опять слышу квоч с утра и чуть не до полуночи. По-моему, она твердо уверена, что следователь, который вел дело ее отца, благодаря Моршанскому все уже собрал, и теперь один вопрос: или она, или он.

Это настоящая гонка, где важен каждый день, каждый час, и Христос, к сожалению, участия в ней не принимает. Вчера она мне сказала, что один-единственный раз представила, как отец впервые открывает глаза и видит перед собой не Сына Божьего и даже не ее – собственную дочь, а своего следователя. Представила его ужас – он пытается кричать, но ни бронхов, ни связок у него еще нет, кричать ему нечем, он только хрипит – и ей достаточно. Она сама сутки напролет готова за него выть, биться об ограду, о могильный камень, лишь бы наваждение кончилось.

Удивительно, Аня, насколько плохо мы друг друга знаем. Кротов по-прежнему уверен, что все хорошо, просто замечательно и Ирина не плакать должна, а радоваться. В тот вечер, когда она – как была в слезах – ушла к себе, он принялся объяснять, что у нее обычная бабья истерика, она так боялась Инанги, что, услышав, что ехать не надо, – сорвалась. Он и теперь говорит про нервы, и я ему не перечу. В конце концов, Ирине самой решать, что про нее должны знать, а что нет.

К сожалению, сейчас она почти у меня не бывает, мы остались вчетвером. Работа идет прежним темпом, но без нее грустно. Правда, Кротов время от времени ее навещает, но похоже, она этим визитам не рада – возвращается он скоро и об Ирине не рассказывает. Про ее квоч мои домочадцы ничего не знают – с азартом, наперебой, гадают. Большинство считает, что это птица – я и тут молчу.

Пожалуй, Аня, я Ирину понимаю. Теперь, когда о Христе нет и речи – или она, или следователь, – ей кажется, что со страхами отца можно не считаться. Все это – чистой воды каприз. Кротов и без Ирины на подъеме; прямо жуть берет, какой груз висел на нем из-за серегинских работ – особенно из-за «Между смертью и жизнью»: он считал, что погубил единственный экземпляр. Ведет он себя так, будто вчера ему отпустили смертный грех. Я за него очень рад. Человек он, безусловно, честный и хороший.

Надю, вдову Моршанского, мы известили о рукописи в тот же день. Кротов из Рузы позвонил ей по телефону в Ленинград и рассказал про нашу находку. Оказалось, что утром она, разбирая вещи, нашла маленький медный крестик, свой крестильный, а под ванной – потерянное давным-давно обручальное кольцо. Подметала – вдруг оно оттуда выкатывается. И вот не успела надеть – кротовский звонок. Сказала, что через три дня приедет с фотоаппаратом и все переснимет, чтобы было и у нее, и у нас. Не сомневаюсь, что желающие напечатать «Пятьдесят восьмую статью» будут. Таковы главные новости.

Да, еще одно. Серегинские работы пересказаны Моршанским сухо, но профессионально, и суть того, как он понимал Новый Завет и самого Христа, ты представишь без труда. В рукопись вклеено несколько автографов Серегина. Писал он своеобразно: с ятями, ижицами, вдобавок, подражая семинаристам, многие знаки и начертание букв позаимствовал из старославянского. Наверное, в этом был некий шик, свидетельство, что и он, дворянин, умеет то, чему учили лишь потомственных поповичей.

Впрочем, зря пишу о ерунде. В нынешнем и следующих письмах изложу тебе основные серегинские идеи, выжимку уже из Моршанского. Его конспекты я сократил раза в три. Учти еще одно. После публикации «Пятьдесят восьмой статьи» на свет выплывут и подлинники серегинских трактатов – я в этом уверен. Так вот, если кто-то ими заинтересуется, захочет напечатать, издать, проблем не будет. Согласие Ирины есть, я ее спрашивал.

Первая работа называется «Две ипостаси». Объем – примерно сто рукописных страниц, суть – в трех тесно связанных между собой идеях. Начинает Серегин с того, что Господь всегда открывается человеку так, чтобы, если возможно, ничего в нем не поломать. После грехопадения, пишет Серегин, добро и зло соединено в человеке столь прочно, неразрывно, как в яблоке с райского дерева способность познания того и другого. Лишь праведник из праведников, святой из святых – Моисей – мог на горе Хорив разговаривать с Богом. В прочих евреях, хоть они и были Его избранным народом, накопилось слишком много зла – подойди они к Господу, зло бы сгорело, а вместе с ним погибли бы сами евреи.

Бог, говоря с человеком, каждый раз оставаляет нам право Его не услышать, то есть и здесь свобода воли остается за человеком. И все равно, пишет Серегин, откровения Господни вызывали целые потоки крови (побоища между различными направлениями христианства в первые века после Рождества Христова, позже – религиозные войны). Для Господа это огромная трагедия, беда, что чистое добро, которое от Него исходит, человек с легкостью обращает в ненависть и смертоубийство. Кстати, Анечка, я и дальше в «Двух ипостасях» находил переклички с Колиными письмами. Помнишь, что он писал о несвободе Господа, о Его зажатости нами, нашим злом? Правда, стиль Серегина спокойнее, академичнее.

Следующая мысль или, если хочешь, второй серегинский постулат. Соглашаясь с изначальной, двойной Богочеловеческой природой Христа (тут он всецело в рамках канона), Серегин, пишет, что эти отношения между двумя сущностями Христа, которые начались в день зачатия Сына Божия, не были чем-то, навечно данным. Самоумаление Господа не закончилось тем, что Его Сын – Христос – был зачат, выношен и рожден земной женщиной. Вся Его жизнь на земле – жизнь гонимого, преследуемого человека. Человека, вынужденного бежать, прятаться, скрываться. Человека, очень часто в Себе и в собственных силах не уверенного. Чудеса, которые творит Христос и которые по Его слову творят Его ученики, здесь мало что меняют. Творил чудеса и Моисей, но ведь он не был Сыном Божьим, пишет Серегин.

Примеры вышесказанного в «Двух ипостасях» многочисленны и общеизвестны. Еще младенцем Он с матерью, спасая Свою жизнь, бежит в Египет, позже, уже открывшись миру как пророк и мессия, бежит из одного города Палестины в другой, преследуемый то Синедрионом, то римлянами. Как часто Он не уверен в себе! Он молит Господа и не знает, даст ли Ему Отче силу воскресить Лазаря. А молитва Христа на Голгофе и на горе Фавор? И разве мог сатана властью над миром искушать Бога? Конечно, и на земле, пишет Серегин, Христос догадывается или даже знает, что Он Бог, но как часто Он в этом сомневается! Боится, мучается, что взял на Себя чересчур много и Господь от Него отвернулся. То есть на земле, когда Он искупает первородный грех, Он – человек со всеми нашими слабостями, страхами, и именно потому так велика Его жертва. Лишь пожертвовав, отдав свою человеческую жизнь за других людей, спасая их, Он будет вознесен на небо.

Из этих двух положений Серегин выводит третье, для него главное, ради которого работа и написана. Он говорит, что если другим народам, в течение веков ставшим христианскими, Сын Божий сразу открылся как Богочеловек, явился уже вознесенным на небо, воскресшим, то к евреям был послан просто человек и пророк Божий. Евреям, странствуя по Палестине, Он проповедовал, подобно пророкам, бывшим до Него, – словом. Это хорошо видно, если положить рядом последующие две тысячи лет их истории и Нагорную проповедь. Но слова, которые говорил Христос, говорили в Израиле многие учителя, в частности, из ессеев, и потому не менее важна, считал Серегин, была иная Его проповедь.

Жизнь Христа на земле – свернутая в тридцать три года вся еврейская история. И та ее часть, что уже прожита, и пророчество грядущего. По-настоящему, как народ, евреи начались в Палестине, с Иакова и его сыновей – это рождение Христа в Вифлееме. Потом бегство в Египет. Племя Иакова бежит туда, спасаясь от голода: Христос, преследуемый Иродом. Дальше – Исход, возвращение обратно, в Землю обетованную, жизнь, возмужание, работа. Христос плотничает – народ строит города, дороги, обрабатывает землю, наконец, возводит Храм. Позже странствия и проповедь перемежаются погромами, изгнанием, часто – почти поголовным истреблением. И вот, когда гонители уверены, что с Народом Божьим покончено, чудо – спасение, воскрешение.

Важнейшим наследием евреев Серегин считал то, что со времени восстания против римлян в 137 году (почти восемнадцать веков) они как народ никогда не убивали. Другие называли свою землю святой потому, что она полита кровью предков. Подобно язычникам, они денно и нощно приносили кровавые жертвы, веруя, что Господу они угодны, жертву же бескровную, ту, к которой призывал Христос, приносили одни евреи.

Свою работу Серегин заключал коротким пассажем. Неважно, писал он, что они не убивали по принуждению или из слабости: ведь и нас от греха спасает только страх Божьего Суда и ада. Главное, чтобы на твоих руках не было крови.

Вторая работа Серегина называлась «Между смертью и жизнью». Он считал, что между нашим миром и вечной жизнью есть пространство, населенное душами тех, кого лишили жизни насильно, вопреки всем божественным и человеческим узаконениям. Там они пребывают время, до дня, часа и минуты равное недоданному им на земле. Причина этого одна – родные, близкие не верят, не могут смириться с их смертью. Как бы не отпускают их в смерть, держат своей любовью.

Правоту близких признает и Господь. Так что насильно погибших, может быть, неправильно считать мертвыми. Но это и не жизнь, скорее – время, которое дано убитым, чтобы свидетельствовать против собственных палачей. Их показания для Суда, на котором Он судит нас, смертных, играют решающую роль. Убитые, их страдания, их муки есть та линза, через которую Господь смотрит и судит нашу жизнь. То есть Он смотрит на нас глазами невинно убиенных, и никому из живущих это не следует забывать.

Впрочем, писал дальше Серегин, неправда, что жертвы там, где они находятся, на полпути к Богу, думают лишь о мести, в итоге столь же мстительным становится и взгляд Господа. Большинство погибших, вслед за Христом, молятся о снисхождении, о пощаде для своих палачей, и не потому, что любят их – требовать подобного от обычного человека, не святого, было бы кощунственно, – просто все мы мечтаем, чтобы на земле, где еще живут наши дети, внуки, было меньше зла.

«Так бывает во времена, которые я называю мирными, – писал он, – благодаря этим страдальцам милость, снисхождение Господа достигает нас без искажения, не ослабнув, даже усилившись, почему мы и живы. Но случаются плохие годы, когда палача от жертвы не отличить. Многие из погибших прежде сами были палачами, и теперь, не умея разделить одно и другое, они мучают себя и казнят. Вся эта ненависть в тебе самом, потому от нее не уйти и не спрятаться, как был с ней, так и останешься. Из-за страданий этих людей, а они невыносимы, на Небе начинаются те же настроения, что на земле, и Господь, глядя тогда на наш мир, видит его как бы сквозь вьюгу – искаженным, мятущимся. Темные и светлые полосы кружатся, сбивают друг друга, и сделать ничего нельзя. Начинаются годы смут, революций, гражданских войн, и они не кончатся, пока между нами и Богом останутся души, в которых так тесно сплелось добро и зло, невинно убиенные и убийцы, пока этих людей мы помним и поминаем. Похожая эпоха, – писал Серегин, – выпала на нашу долю, и продлится она еще лет пятьдесят, не меньше. Соответственно, до конца века Господь, не видя нас ясно, почти устранится от попечения над миром».

Третья работа Серегина называется «Первородный грех», и она на две трети дублирует одно из Колиных писем жене. Коля писал пятнадцатью годами раньше, но я не сомневаюсь, что оба они шли независимо. Серегин пишет, что, конечно, Адам и Ева, съев плод с Древа познания добра и зла, нарушили запрет Господа, согрешили, и их грех определил всю дальнейшую историю человеческого рода. Стал матерью и повивальной бабкой его мук, страданий. Однако не стоит преувеличивать гнева Господа. Всевышний хорошо понимал, что грех наших прародителей был грехом непослушания, маленьким детским грехом, понимал, что Адам молод и глуп да еще вдобавок соблазнен змеем.

В сущности, изгнания из рая не было. Просто человек, нарушивший запрет Господа, не мог больше там оставаться по самой природе святого места. Но главное, съев плод с Древа познания, Адам оказался в глубокой колее, из которой самому ему было уже не выбраться. Эта дорога вела в мир, в его познание, в познание добра и зла, и свернуть с нее было некуда. Зимой так катишься с горы на санках. Конечно, когда-то Адам должен был отведать плод с райского дерева, но не сейчас и не скоро. Однако право выбора было за ним, он решил так, а не иначе, и дальше никто, даже Господь, был не волен. А легенда, что из рая Адам был изгнан, возникла, когда люди, сполна нахлебавшись злом и горем, стали думать – зачем нам все это, неужели человеку было мало рая?

О следующей серегинской работе, она называется «Голгофа», я еще до Моршанского слышал от Кротова. Он рассказывал, что «Голгофа» широко ходила по лагерю и многими считалась еретической, а то и кощунственной: именно из-за нее православные клирики отказались исповедать умиравшего Серегина. В «Голгофе» среди прочих и вправду есть мысль, лежащая далеко от канона. Серегин считал, что тогда в Палестине Христос искупил первородный грех человека и той жизнью, какой Он, Бог, жил на земле – бесконечным смирением, добротой, тем, что народ, к которому Он был послан, Его не принял, Крестной мукой, но также и признав, что мир, созданный Всевышним, несовершенен. Сотворенный в первые семь дней, сам по себе он не имел изъянов, был хорош, однако, когда в него попал человек со своим грехом, со своим горем, бедами, выяснилось, что спастись в нем почти немыслимо. Слишком он сложен.

В нем, будто в Критском лабиринте, оказались тысячи тысяч всяких закоулков, всяких дыр и щелей, куда пряталось зло, да и без тайников зло быстро научилось маскироваться под добро, научилось срастаться с ним, так что уже и не разберешь, где кончается одно и начинается другое. Не поймешь, как их разделить. Зло ловко объясняло человеку, что без него, зла, не было бы и добра, и человек, который тяжко жил и тяжко – с раннего утра до ночи – работал, как и заповедал Господь, в поте лица добывая свой хлеб, жена которого тоже, как заповедал Господь, в муках рожала, человек, чей век был короток и полон болезней, не находился, что ответить, что возразить, – и отступал. То есть Христос тогда на кресте не просто искупил человеческий грех, но и часть его взял на Себя, Себя Самого признал в нем виновным.

К сожалению, продолжал Серегин, из этого не вышло ничего хорошего. Иначе не было бы моря крови, пролитой человеческим родом уже после Рождества. Конечно, есть немало людей, старающихся, по слову Христа, в меру своих слабых сил творить добро, приносить ближним поменьше зла, – но большинство выбрало другую дорогу. В попытке Христа спасти нас они увидели шанс свалить на Господа все зло мира, выторговать для себя полную и вечную индульгенцию. Принялись доказывать, что грех Бога перед человеком огромен. Созданный Им мир так плох, что сам и порождает зло. Человек не более чем жертва. Грех его, если он и есть, неволен, и уже по одному этому мы должны быть оправданы, до последнего спасены.

Аня, милая, здравствуй. Архив отца, конечно, не в лучшем состоянии, и когда мы его разберем, хотя бы поймем, что и где, один Бог ведает. Его бумаги перемешаны с мамиными (моей мамы), почему – до сих пор не понимаю. Но, в общем, мы вчетвером продвигаемся, каждый день находим что-то любопытное. Например, вчера Кротову попалось замечательное письмо Халюпина – селекционера и толстовца (им занимался отец), который на Алтае вывел саженец Древа познания добра и зла. Халюпин, напомню, был с Колей и на Ходынке. Про его фонд в Ботаническом саду я тебе уже писал, теперь же нашлось и вот это письмо.

Похоже, у Халюпина в ВАСХНИЛ и даже в ЦК партии были покровители – не исключаю, что из тех, кто вывел в люди Лысенко. Так что рано или поздно он бы на свой райский Хэнань попал, если бы всякий раз сам не рубил под собой сук. Во-первых, сколько бы консультанты ни намекали, так и не удосужился объяснить, зачем Древо познания нужно нашей стране. Хотя бы написал, что в его плодах много витаминов, уверен – хватило бы. Но Халюпин даже на прямые вопросы о пользе отвечал помесью из снов (они напоминают те, что Иосиф разгадывал фараону) и видений Иоанна Богослова. Не мудрено, что командировки в Китай срывались.

Отец его письма читал; он, правда, без цитат, упоминает о них в дневнике, и вот теперь Кротов нашел ксерокопию одного такого послания. Письмо огромное, почти на пятнадцать страниц. Есть ли другие, не знаю; пока посылаю это. Кстати, обрати внимание, сколько и здесь от Коли.

«По-видимому, Алтай. Обширный, пологий холм, каких сотни по среднему течению Чарыша. На макушке одно-единственное деревце. Оно невысокое и аккуратное, будто подстрижено. В субтропиках на деревьях большие яркие цветы появляются еще до листьев, прямо на голых ветках, нечто похожее и тут. Правда, крохотные листочки, этакая зеленая рябь уже проклюнулась, но деревце прозрачно и кажется сетью, вместо же цветов – сочные нежно-розовые плоды, которые так и тянет сорвать. Они все забивают, в сущности, только их и видишь.

Внизу у подножия холма быстрая мелкая речушка, где перекаты, а их немало, даже отсюда, издалека, блестящая на солнце вода слепит. Названия ее я не знаю, но наверняка это один из притоков Чарыша. От речушки, едва кончится прибрежный песок, начинается холм. Обычное алтайское разнотравье, однако то ли зима была малоснежной, или, несмотря на жару, лето пока не устоялось, сама трава невысока, чуть выше щиколотки, зато море цветов. Особенно много маков – красных, желтых, фиолетовых – и от того все ярко, празднично. Прямо трудно удержаться – тянет бегать, прыгать, кататься по этому лугу и обязательно что-то весело кричать. Если же допечет солнце, можно окунуться в ледяную воду, речка рядом. В общем, благодать, не придумаешь, что бы еще попросить.

На холме тысячи людей, но они не толпятся, не суетятся, наоборот, чинно взявшись за руки, водят хороводы. Смотреть на них тоже очень приятно. В хороводах вперемешку – девочки, мальчики, взрослые мужчины и женщины. На мальчиках голубые матроски и белые трусики, у девочек, наоборот, белые на пуговках блузки и синие юбочки; те же цвета – синее и белое – у взрослых. Похоже на праздник Первого мая где-нибудь в Закавказье или, например, в Молдавии, словом, где май – уже лето.

Танцующие кольцами опоясывают весь холм. Внизу, у подножия, в хороводных лентах, если их, конечно, разорвать и вытянуть в длину, будет не меньше нескольких километров, но чем выше и ближе к макушке, к деревцу, они все короче. Люди водят хороводы навстречу друг другу, то есть через один. Если, например, первая цепь, танцуя, идет справа налево, следующая, наоборот, слева направо.

Иногда хороводы, особенно внизу, где ленты длинные, рвутся на части, каждая тут же образует свой круг, но скоро сам собой восстанавливается прежний, большой.

Я не сразу обратил внимание, что люди в хороводах, когда они не держат соседей, не переставая танцевать, делают руками какие-то странные пассы. Будто они немые и так, руками, хотят что-то сказать, объяснить. «Хотят», конечно, неправильное слово, им необходимо, им обязательно нужно, чтобы их услышали, и они отчаянно боятся, что не только язык, руки их тоже немы. Я слежу за этими движениями. Я знаю, что они обращаются не ко мне, и все равно пытаюсь угадать, ухватить смысл, иногда мне кажется, что вот-вот разберу; но чего-то не хватает.

Сейчас я вижу, что в том, что они надеялись сказать, не было ничего сложного, просто я себе не верил. Чересчур мало это вязалось с благодатью летнего дня, с цветущим лугом. Мешало и другое: я видел, что они ждут кого-то и пока лишь тренируются, репетируют.

Давно минул полдень – самые жаркие часы – и оттого, что вчера прошла гроза, лило всю ночь, становится влажно, душно. Люди на холме по-прежнему слева направо и справа налево водят хороводы и по-прежнему время от времени что-то пытаются сказать своими руками. Но утренней страсти нет, они явно устали. Солнце еще высоко, когда на берегу реки появляется странная пара – мужчина и женщина. Они медленно бредут в сторону холма. Видно, что пара издалека, но откуда взялась, кто знает – то ли перешла вброд, то ли так и шла по нашему берегу. Заметил я ее поздно, уже в метрах двухстах от ближайшего хоровода.

И он, и она одеты в длинные серые хитоны, вернее в лохмотья, которые от них остались. Все настолько ветхое, что с трудом прикрывает наготу. Заметил пару и хоровод. Похоже, ее он и ждал. Да, ее, сомнений здесь быть не может. Те танцующие, что ближе, забыв про усталость, про нестерпимо жаркий душный день, исступленно, из последних сил делают в их сторону свои пассы. Теперь я и вправду понимаю каждый жест, каждое движение рук, мне даже кажется, что так было и раньше, чего тут понимать – все просто как дважды два.

Пара – наши общие прародители Адам и Ева; танцующие умоляют их не идти дальше, остановиться. Вспомнить, что заповедовал им Господь, и не приближаться к Древу познания, не начинать все сначала. Они плачут, говорят, что разве это кому-нибудь надо, ведь опять не будет ничего хорошего, лишь новые горе, беды, страдания… Перед ними – их дети, их плоть и кровь; неужели Адаму и Еве не жалко тех, кого они породили?

Сейчас, когда понял главное, я знаю и остальное. Одеяние Адама и Евы – остатки погребальных саванов, в которые они были обряжены и положены в землю. Почва сухая, и на ткани нет комочков грязи, одна пыль. Такая земля в Иудейской пустыне. Лен пропитался этой пылью и сделался серым, будто пепел.

Знаю я и про танцующих. Хороводы – поколения, каждое следующее более многочисленно, значит, длиннее и лента. Там, наверху, у райского дерева, лишь Каин со своими детьми, да Сим со своими. Ну и конечно, не оставивший детей Авель. Трогательно, что они трое тоже держатся за руки. Вообще все очень печально и очень трогательно. Как можно не услышать их мольбу? Ведь в хороводах нет никого, кроме их детей, собственного их семени. Но Адам и Ева как шли, так и идут дальше. Идут прямо к сверкающим на солнце, издалека таким манящим плодам.

Если смотреть со стороны, любой скажет, что перед нами красивый праздник. Нарядные бело-голубые матросские костюмчики, зеленая свежая трава, красные маки, солнце; важно, и что в отличие от рук, лица, обращенные к Адаму, к Еве, ко мне, тоже веселые. Но вот танцующие начинают понимать, что то, что они говорят руками, никто не замечает. Толку от этого нет и не будет. У них остался последний шанс. Словно по чьему-то сигналу делая балетное па, они все вместе, разом, поворачиваются, и мы теперь видим другое: потухшие глаза, измученные, искаженные нечеловеческими страданиями черты. Тела танцоров, где кожа не прикрыта матросками, сплошь в язвах, коросте, гноящихся незаживающих ранах, на них буквально нет живого места.

Но Адаму с Евой все равно, они продолжают подниматься, и лента за лентой, расступившись, пропускает их. Так наши прародители, минуя один хоровод за другим, постепенно приближаются к деревцу, и везде повторяется то же самое – беззвучные мольбы руками, лица, в которых нет ничего, кроме страха.

Едва Адам и Ева оставляли у себя за спиной очередную ленту хоровода, люди в ней останавливались, перестав двигаться, танцевать; они, будто птенцы на жердочке, задирали головы, вытягивали тощие шеи и начинали молиться. Слов я, конечно, не слышал, было чересчур далеко, но догадаться, о чем они просят Господа, свою последнюю надежду, было нетрудно.

Примерно в пять часов вечера, не позже – солнце еще и не думало садиться – лента хоровода, в которой как раз танцевали три их родных сына – Каин, Авель и Сим, – расступилась, пропуская отца и мать. Теперь между ними и деревцем была лишь одна преграда – обложившая его кольцом тонкая стена чекистов. Уже весь человеческий род молил Господа, чтобы хоть Он остановил сотворенных им Адама и Еву, не дал повториться первородному греху, но слова молитвы не доходили до Бога и напрасно было ждать от Него помощи.

После вчерашнего ночного дождя земля, ее поры были до краев наполнены водой. Сейчас, ближе к вечеру, разогретая солнцем и жарой, она немилосердно парила. От поднимавшейся вверх влаги воздух сделался плотным, темным, этот мрак солнце уже не могло рассеять – оно само будто сквозь грозовую тучу почти не было видно. Вдобавок вместе с испарениями земли воздух, как губка, впитывал тяжелый густой запах преющих, разомлевших на жаре трав, цветов. Новые и новые тысячи сынов и дочерей Адамова племени обращали свою отчаянную молитву к Господу, но дойти до Него она не могла. Едва вместе с дыханием оторвавшись от их губ, молитва, словно в перине, тонула в этой туче, которая не пропускала ее, наоборот, будто решив заменить Бога, вбирала в себя все их горести и беды, всю неподъемную, невыносимую тяжесть их жизни, всю безмерность их мук и страданий.

Переполненная влагой, запахами, перемешанными с грехами человеческими горестями, туча разрослась, раздалась и теперь покрывала собой весь холм. Лишь над вершиной, где росло деревце, было чуть светлее. Уже совершенно черная, она сонно и грузно лежала над самой землей, была готова вот-вот то ли опуститься, придавив несчастных своей тяжестью, то ли излиться на людей потоками их же собственных бед. Она бы давно излилась, но пока ее подпирало, словно маленькими столбиками держало дыхание молившихся людей. И все равно туча была так тяжела, что ее левый край – на дальней стороне холма, где никто не стоял, – начал медленно сползать в глубокую, заросшую тальником лощину.

Дерево окружали чекисты – лучшие из лучших сынов человеческих, избранные из избранных. В отличие от других потомков Адама, безвольно расступавшихся, стоило прародителям приблизиться, чекисты были готовы стоять до конца, отдать жизнь, только бы не дать первородному греху совершиться вновь. Но они безмерно устали. Меньше суток назад, вчера поздней ночью, когда уже вовсю лил дождь, они закончили воскрешение последних из своих соплеменников. Теперь, хоть они и стояли, сомкнув плечи, сурово набычившись, ноги одного, второго то и дело подгибались, отказывались его держать, и тогда строй чекистов вело. Конечно, я надеялся, тоже просил Бога, чтобы они задержали, не дали Адаму и Еве пройти к Древу их греха, но боялся, не знал, достанет ли им сил.

Вдруг, не доходя до чекистов каких-нибудь пяти метров, Адам и Ева остановились. То ли они не ждали, были напуганы отпором, то ли просто решали, что делать дальше. Плоды, которые их так влекли, были рядом, и я не верил, что они легко отступятся. Но Адам и Ева стояли, стояли, и тут, приглядевшись, я увидел, что их тела буквально ходят ходуном. Тогда я понял. Сами они не поддаться греху не могли, были слабы, но и они просили, молили об одном – чтобы Господь преградил им путь к страшному дереву. То, что они видели сегодня, что танцевали им, говорили руками бесконечные ленты хороводов, их дети, сплошь покрытые гноящимися нарывами, язвами, – не прошло даром, они ужаснулись жизни, которой положили начало.

Желая покаяться в собственных грехах, Адам и Ева стояли, рты их были открыты, чтобы выдохнуть обращенную к Господу молитву, но отродье проклятого Богом змея, когда-то соблазнившего Еву, своими длинными, гибкими телами наглухо забило их горло, гортань, бронхи, трахею, вплоть до самых легких и не давало этого сделать. Слова молитвы и покаяния, ища путь к Богу, спеша к нему, любой ценой пытались вырваться наружу; они мяли, корежили их нутро, скручивали несчастных и ломали, но змей засел прочно, и Адаму с Евой все не удавалось выхаркать, выблевать мерзкого гада.

И тогда чекисты запели. Они пели детскими, еще не ломавшимися, звонкими голосами, но они молились не о себе и они не жаловались на бесконечные тяготы и несчастья; честно и прямо они требовали у Господа справедливости. Требовали для Адама и Евы права обратиться к своему Создателю. Их ясные, чистые голоса создали в воздухе какую-то никогда не виданную мной вибрацию, с макушки холма прямо вверх, к Богу, разом поднялся мощный, бешено вращающийся столб воздуха. Он был похож на смерч, только сильнее любого, что мне в жизни приходилось встречать, и совершенно прозрачный.

Они пели, пели, и мощь столба нарастала. По-прежнему бешено кружась, он втягивал, вознося к небу, все больше и больше воздуха. Очень скоро того, что был на вершине, ему сделалось мало, он начал захватывать хлопья, обрывки, потом и края самой тучи вместе с испарениями земли, запахами цветущих растений, человеческими жалобами и стенаниями; какими бы ни были они тяжелыми, он в мгновение ока, будто пушинку, возносил их к престолу Господню. Туча, словно смерч звал, манил ее к себе, словно только он и был ей нужен, тянулась к нему неровными клочковатыми лентами, длинными путаными шлейфами, но, едва приблизившись, без следа пропадала в этом вибрирующем, дрожащем воздухе. Так она исчезала в его нутре, кусок за куском, и скоро ее ошметков не уцелело даже в лощине среди тальника.

Солнце, которое больше ничего не закрывало, вот-вот должно было закатиться, уже касалось горизонта, и вдруг везде вокруг стало светло, чисто, будто был рассвет и впереди нас ждала не темная ночь, а летнее утро. Было видно далеко-далеко, за километр вниз по реке можно было различить трепещущие на ветру листики ивы, но дело не в одном зрении. И с правдой, и с грехом теперь тоже все было ясно, и никто не понимал, почему столько лет мы их друг с другом путали.

Пока я неотрывно следил за тучей, следил, как она редела, возносясь выше и выше, превращалась в легкую дымку, я и не заметил, что Господь давно признал правоту чекистов, и змея в горле Адама и Евы больше нет. Единые со всем своим племенем, они легко и свободно молятся Господу. Не успел я подумать об этом – понял, что и молитва, с которой они обращаются к Богу, новая, с прежней она не имеет ничего общего. Кончился вечный плач, вместо него человеческий род, от самого Адама до последнего родившегося за Земле младенца, наполняя радостью душу, возносил хвалу Господу и благодарность тем, кто воскресил их для вечной жизни.

Они пели, выводя медленно и плавно: „Славься, Господь, пославший к нам спасителей наших! Раскрыли они глаза наши на грехи наши, а прежде думали мы, что чисты и невиновны во всем. Роптали, как Иов. Ждали мы Христа, ждали, молили о Нем, годы считали, дни и минуты, а Он все не шел. Воздевали мы руки к небу, вопрошали: почему, доколе? Разве не переполнилась еще чаша наших страданий? Но Он не шел и не шел. И были мы уже готовы восстать, потому что мук наших не могли больше терпеть, столько их было. И вот пришли чекисты. Сначала не признали мы в них посланных Тобой, бежали в леса и пустыни. Но разве убежишь от Тебя, скроешься с глаз Твоих? Так и здесь – настигали они нас везде и тяжко наказывали за наше непослушание. И снова не понимали мы, что, Господи, Ты от нас хочешь. Роптали, неразумные. Не знали, что посланы они потому, что пришло время нас спасать. Дождались мы наконец. Не видели, что грехов наших столько, что одному Христу не искупить их и вовек, и сотне не искупить; чтобы нас спасти, нужны тысячи тысяч. Взяли они нас в нечистоте грехов, в мерзости и зловонии помыслов, вскрыли гнойник тайных дел рук наших, и ужаснулись мы мыслям своим и намерениям, взмолились о пощаде. Выпустили они гной и очистили, освободили наши израненные души. Не побрезговали, взяли нас на руки, прижали к своей груди, чтобы отогреть и спасти. Кровью нашей смыли они грехи наши, приняли мы муку и через то очистились. Теперь мы легки“».

1997—2002

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg