«Ирма»

 — А давай мы тебя убьём? — предложил Король, пожёвывая соломинку. Ирма поёжилась — её прежде ни разу не убивали.

 — Пойми меня правильно, — оправдывался Король. — Ты так забавно подёргивала плечиком, когда я пытался тебя душить, так умильно кусала губы, когда я столкнул тебя с лестницы!.. Я был вне себя, меня переполняло какое-то новое восторженное чувство! Ирма вспомнила каждую ступеньку — и ещё раз поёжилась, а Король всё жевал соломинку, моляще поблёскивая своими вишнёвыми глазами. Не так давно Ирма соорудила себе соломенные крылья, чтобы, как древнегреческий Икар, улететь от Короля, но он сжевал все соломинки, и Ирма никуда не полетела.

 — А помнишь зелёную комнату? Ты отчего-то сильно её боялась, а я запер тебя в ней! — Король заметно развеселился, теперь он бегал по комнате, подпрыгивая от радости. А ещё раньше Король приказал сжечь всю солому в королевстве, чтобы Ирме не пришло в голову снова соорудить крылья.

 — А помнишь, как мы завязали тебе глаза и завели на эшафот? Мы с тобой поднимались по лестнице вверх, я так бережно держал тебя за руку, а ты гадала, что же такое я для тебя приготовил. Ирма заплакала.

 — …И потом мужик с балдахином на голове (ты его, конечно же, не видела) вырвал тебе кусочек сердца! — Король ещё раз подпрыгнул, полный восторга. Он полез в верхний ящик стола и вынул оттуда изящные серебряные щипцы: он очень любил показывать их Ирме. — Смотри! Прямо этими щипцами, прямо кусочек сердца — раз! — и нету! Ирма уронила на щипцы несколько слезинок, хоть знала, что серебро от соли не почернеет. Может, если бы металл перестал быть таким идеально гладким, Король не доставал бы его из ящика стола так часто. Первое время Ирма подолгу просиживала над щипцами: скребла их ногтями и роняла на них слёзы, но после перестала. Вам может показаться, что Король был злым, но предположи вы это вслух, Ирма искусала бы вам руки и наподдала бы каблучком — совсем не по-доброму. Король был хорошим, она знала это и злилась всякий раз, когда позволяла себе испугаться и отбежать в сторону, если он хотел ударить её по лицу или в бок. Просто Ирма очень не любила, когда бьют в бок, ведь там же почки, они перерабатывают жидкость и так больно, больно! У неё могли даже выступить слёзы — но разве виноват Король, что она нытик? Нет, Король не виноват. Так вот, Ирма заслонится рукой — а потом плачет не оттого, что Король сильно ударил её в бок, а оттого, что он ушиб палец об её локоть.

 — Дурочка! — тихо ронял слёзы Король, укачивая, как грудного ребёнка, ушибленный палец.

 — Дурочка, — соглашалась Ирма. А когда Король отворачивался, доставала из внутреннего кармана пиджака своё сердце и тыкала в него шариковой ручкой, чтобы ему, сердцу, было так же больно, как Королю, а лучше — ещё больнее. Ирма иногда думала, что, увидь Король её за этим занятием, он подошел бы, отнял у неё шариковую ручку, обнял и заплакал уже не оттого, что ушиб палец, а от жалости к её сердцу. Вообще-то, Ирма колола сердце только для того, чтобы однажды Король её обнял, но откуда ему было знать?

 — Но смешнее всего было играть в привидение, помнишь? Ирма кивнула.

 — Это когда я представлял, что ты привидение — и проходил насквозь. Я и других подговаривал не замечать тебя и проходить насквозь, и устраивать балы вокруг тебя, я даже специально наступал тебе на ноги, пока танцевал с другими фрейлинами! — Король заходился от смеха.

Он не веселился так, даже когда ювелир вставил в его корону новые камешки — а ведь Король был большим эстетом!

 — Ирма, я тебя обожаю, с тобой так весело! Милая, родная, давай убьём тебя и посмотрим, что будет? — умоляюще приподняв брови, снова попросил Король. Ирма свесила ноги с первого этажа замка и попыталась дотянуться кончиками пальцев до земли. Она пыталась дотянуться до земли всякий раз, как Король поднимал эту неприятную тему: «Ирма, дорогая, давай убьём тебя!» Но всякий раз вокруг был туман, который Ирма принимала за облака, и ей казалось, что они с Королём живут не на первом этаже замка, а в самой высокой башне, уходящей шпилем разве что не в космос. И оттого она боялась, что, спрыгнув вниз, убежав от Короля, наверняка переломает ноги. Ну и куда ей потом, со сломанными ногами? Дура.

[1] Ирма (от древнегерм.) – независимая, стойкая, сильная духом.

Про дракона, который хотел выть на Луну

Луна была красивой — хоть вой. Но он был драконом, и выть на Луну было решительно некомильфо. То есть, если у вас шерсть и подшёрсток, глаза жёлтые и вы задираете в день по овце, будь вы хоть ваўкалак, хоть вервольф, хоть примитивный волчонок из зоопарка, Луна — ваша. Ваша, как надкушенная печенюшка, как именная школьная грамота, как рисунок на подушечке пальца! Но когда вы дракончик, у вас нос из чешуек и длинный хвост растёт от позвоночника, Луна для вас — табу. Завоешь — и другие драконы будут смеяться. Чтобы не забывать, что табу, а что — не очень, дракончик нарезал из детского набора картона цветные карточки: на салатовых писал про табу, на оранжевых – про «не очень». У дракончика был целый набор таких карточек: салатовых «нельзя» и оранжевых «льзя». «Дышать огнём» — оранжевая, «летать» — оранжевая, «презирать хоббитов» — оранжевая… Но ни дышать огнём, ни летать, ни даже презирать хоббитов дракончику не хотелось, потому что его лунная карточка была салатовой. Дракончик, пролетая над неприметным кафе, где совсем недавно варили в турке на горячем песочке кофе (особенно он любил «Огни столицы» и «По-бедуински»), мимо громадины солидного здания с широкими лестницами внутри, мимо башни дома, в подвале которого чертили и проектировали, думал так: «Люблю полуполную Луну, которая ещё не пожелтела. Нет, жёлтая пористая Луна — такая, как блин, если в тесто вбить два яйца, — тоже хороша. Но по-настоящему люблю я всё-таки полуполную Луну: стеклянно-белую, как шарик с ёлки. Сейчас шарики не те: пластмассовые и небьющиеся, к ним не привязываешься так сильно, как к старым советским шарикам, шишкам, попугаям, белочкам и вообще непонятным каким-то формочкам, которые страшно разбить. Не бьётся — не страшно. Вот полуполную Луну разбить страшно. Дракончик думал так о Луне, бежал вверх по улице, прочь от людей на ходулях и уличных музыкантов, выше и выше — туда, откуда Луну будет хорошо видно. Он даже опускался на четыре лапки и вытягивал шею в чешуйках, как это делали те, кто охотился на овец, он отворачивался от солидных бутиков, ювелирных магазинов, входа в метро поодаль, набирал в легкие побольше воздуха… Но тут вспоминал про салатовую карточку. Тогда он втягивал шею, тихо выдыхал набранный воздух, прижимал маленькие чешуйчатые ушки — и вновь уходил в тот конец улицы, где каждые тёплые выходные незнакомцы ходили на ходулях и время от времени дышали огнём. Незнакомцы драконами не были — просто их огненная карточка была оранжевой… Стоп, подождите. Давайте подмонтируем к нудной драконьей истории «хэппи энд» — как в девяностых, когда герой (героиня) получает пинок и выпадает из самолёта, а крутой дядька в синих леггинсах приходит на помощь. Давайте подошлём к дракончику дядьку в леггинсах. Впрочем, раз уж это сказка, давайте подошлём фею. Фея, вся такая в розовом платьице и непременно в стразах, перетасовала драконью колоду и подменила салатовую лунную карту оранжевой — теперь дракончик мог выть на Луну и вытягивать шею! Забираться на самое высокое здание, вставать на четыре лапки и выть, выть, выть на такую красивую, на такую стеклянную!.. Но дракончику больше не хотелось выть на Луну. Потому что «нельзя» у него забрали. А «льзя» — оставили.

Алиса

Алиса подозревала, что кто-то проживает её жизнь, бегает по утрам за белым кроликом и откусывает по кусочку гриба с нужной стороны. Прямых доказательств у неё не было, но кролик всякий раз приходил каким-то заляпанным (или даже залапанным), порой без цилиндра, а то и вовсе без карманных часов.

 — Милый кролик, уж не вздумал ли ты бросить меня ради кого-то более ненормального? — несколько раз подозрительно интересовалась Алиса, когда кролик приходил домой совсем уж уставшим и со следами помады на шёрстке. Алиса давно имела виды на кролика, мысленно она уже раскроила его уши на пушистые белые рукавички и приспособила хвостик к сумочке, а он возьми да и приди помятым.

 — Кролик мой, кролик! — причитала Алиса и обхватывала его двумя руками, чтобы он не тянулся к потерянным карманным часам и никуда больше не опаздывал. Но всякий раз она замечала, что вместо кролика в руках оказывалась диванная подушка, а самого кролика давно уже не было, потому что на самом деле он давно и, быть может, даже безнадёжно опоздал к Алисе, чью жизнь, кажется, проживал кто-то другой. Когда Алисе становилось совсем грустно, она уходила в Зазеркалье и блуждала среди шахматных королев и королей, перепрыгивая с белой клетки на белую так, чтобы не наступать на борозды между ними. Но всякий раз она натыкалась на зелёные следы чужих ног, и оттого казалось, что по клеткам своими ногами прошёл малахитовый человечек и своими следами слепил чёрные и белые клетки в один пластилиновый ком. Алиса бежала к королеве, и к пешке, и к ладье, и даже звала на помощь своего верного коня, но конь удалился умирать в одиночестве, как настоящая кошка, ладья ушла в плаванье, а пешка отчего-то злилась на Алису и, видя ее растерянность, всякий раз сбивала её по диагонали. Алиса бродила по пустому Зазеркалью — такому пустому, что даже съешь она кусок гриба, то не уменьшилась бы и мир вокруг неё не вырос бы, как древесный гриб чага вырастает на дереве: законы физики перестали действовать, потому что кто-то, совершенно очевидно, проживал за Алису её жизнь, оставляя зелёные следы на её клетках, играя её пешками и, главное, следуя за её кроликом. Алиса от расстройства хотела было есть грибы, надкусывая их с разных сторон и набивая ими рот до головокружения (потому что на самом деле только грибы и головокружение были целиком её). Но сколько ни кружила Алиса по полянке, сколько ни шла из точки А в точку Б со скоростью v, грибов всё не было.

 — Кто же? Кто съел все мои грибы? Это ты, единорог? — запричитала Алиса и схватила того за перламутровый витой рог в надежде, что это действительно он, потому что когда твою жизнь проживает и твои грибы съедает единорог — это даже немного почётно. Но единорог покачал головой:

 — Нет, — говорит, — не я. Я только забрал твоего кролика.

 — Тогда это, наверное, ты, малахитовый человечек? — Алиса бросилась к нему, но тот выставил перед собой свою зелёную руку, погрозил пальцем и сказал, что, мол, нет. И ещё, что на шахматной доске наследил, коня увёл умирать за тридевять земель и ладью в море вывел — он, но грибы — нет, грибов он не трогал. Алиса бегала, нервная, странная, от единорога к малахитовому человечку и трясла обоих — кого за гриву, кого за зелёные холодные каменные пальцы, ведь когда её грибы съели, Алисе показалось, будто нить ДНК из неё вытянули и она теперь вся шаткая, как верёвочная лестница, как скелет кисельного человечка и как куриная шейка.

 — Нет, правда, пусть бы это ты, единорог, оказался похитителем моего гриба! Пусть бы хоть ты, малахитовый человечек, откусил от него кусочек своими зелёными холодными зубами, потому что кому, как не вам я могу его доверить! — Алиса захныкала и топнула ножкой. И тут под её маленькой красной туфелькой в траве зашевелилось что-то мягкое. Мягкое икнуло и привалилось к недоеденной шляпке Алисиного гриба.

 — Изжога, — пожаловалась гусеница и задымила трубкой.

Не стирать в холодной воде Вроде бы замок давно можно было взять приступом: прислонить лестницу к стене, взобраться наверх, подойти к королеве и сказать грозно, проникновенно и непременно с чувством: «Эй, ты?!» Как на районе ближе к Малиновке — взять за полы пиджака (или королевского платья), встряхнуть, сблизиться переносицами и, не в силах от нахлынувших эмоций сформулировать конкретную угрозу, просто выдыхнуть: «Эй, ты!..» Но королева продолжала беспечно жить в замке и спускать в определённые дни корзиночку, чтобы местные вложили в неё оговоренную дань и три дюжины пирожных. Королева жила в замке уже так долго, что не только волосы её отрасли достаточно, чтобы обвить башню замка, будто ветка плюща, но даже платье выросло. Оно спускалось теперь вниз вдоль башни и даже приросло к ней. Поэтому правила в городе не королева, а, скорее, башня-платье, и дань съедала башня-платье, и три дюжины пирожных — тоже. Благо, во всяком нормальном королевстве есть место подвигам и неудачникам, желающим прославиться за счет подвига. Если неудачники ещё при этом и хороши собой (у них скуластое лицо и ровный нос), они становятся легендами, начинают сниматься в кино и иногда даже петь. Прежде они, конечно, совершают какой-нибудь ПОСТУПОК, и лишь после идут в кино. Эрик был настоящим неудачником героем, для полного в доску героизма ему отчаянно не хватало только поступка. То есть ему пару раз предлагали что-то там совершить, но всё это было мелко и не по делу. Эрик же чувствовал, что в нём вызревает ПОСТУПОК, и потому не разменивался по пустякам. Свободное от поступков время Эрик решил уделить подготовке к подвигу, чтобы тот не застал его врасплох. Нужно было подумать о голосе: должен же Эрик в момент совершения поступка воскликнуть что-нибудь сакраментальное — фразу, благодаря которой его будут узнавать на улицах и которую будут цитировать в учебниках истории. Восклицать непременно нужно было хорошо поставленным голосом, так, чтобы в задних рядах ахнули и признали Эрика за героя. Не в мегафон же ему, право слово, кричать: «Эй, ты, чудовище! Выходи на бой! Народ, стройся в колонну, двигайся по Сурганова. Никого не бойтесь, я с вами!» Нет, действительно, в мегафон кричать не стоит. Несколько лет подряд Эрик пил яйца и к концу третьего года даже мог вызвать чудовище на бой фа-диезом второй октавы. Когда жители королевства узнали, что Эрик отчаянно готовит себя к какому-нибудь подвигу или поступку, они предложили ему свергнуть королеву, потому что, в конце концов, чем не поступок, когда на пирожные выдался неурожай? Теперь Эрика готовили к поступку всем королевством и даже иногда не докладывали дань в королевскую корзинку: все яйца, силы и киловатты напряжённого интеллектуального труда уходили на проработку деталей подвига. Одни кормили Эрика, чтобы ему хватило сил взобраться на самый верх башни-платья, другие сочиняли текст, с которым Эрик должен был бежать к башне, третьи — отбирали яйца у богатых и отдавали их Эрику, пока богатые, наконец, не стали бедными, а отбирать яйца у бедных не велит мораль. Пока Эрика готовили к подвигу, королева постарела, съёжилась и сгорбилась, не требовала больше пирожных и вообще вела себя мирно. Пирожные теперь требовал Эрик, потому что на одних яйцах подвиг не совершишь. Корзинка королевы опустела, зато возросло могущество Эрика. Наконец, пришел день подвига. Эрик, признаться, поначалу трусил, на такие высокие башни он прежде не забирался. Но за спиной Эрика стоял не абы-кто, а Народ, и Эрик знал, что народ в него верит. И ещё знал, что поверни он назад, народ растерзает его на мелкие кусочки, из которых последующие поколения будут складывать витражи мудрости. Листик с текстом боевого клича, написанным специально назначенным для этого человеком, дрожал в уверенных руках Эрика. Доспехи сияли и поблёскивали, огромное перо на шлеме грозно трепетало на ветру. Девушки вплетали в косы ленты цвета глаз Эрика, грозные мужи склоняли перед ним колена, и даже изрядно постаревшая королева спустилась тихонько со своей башни, чтобы посмотреть на такого смелого, такого мужественного и, главное, скуластого героя. Эрик почувствовал, как на нём замыкается круг жизни и ещё — как на его чётко очерченных скулах выступает стыдливый румянец. Эрик выдохнул. Сердце стучало, как молоточки по цымбалам, преувеличенно громко, и Эрик пытался утихомирить его, чтобы Народ не подумал, будто герой боится. Ветер развевал полы плаща Эрика, солнце копной искорок отскакивало от кончика меча, девушки тянули руки к избавителю, а дети пекли пироги из песка — им то чего. Мир для Эрика сузился до башни-платья, башня бросила Эрику вызов, и тот готов был забраться на её вершину, чтобы сразиться с королевой, взять её за сгорбившиеся от старости плечи, встряхнуть и прямо в лицо крикнуть это ёмкое, громкое, ответственное, вобравшее в себя боль поколений «Эй, ты!» Эрик разбежался (ноги еле касались земли), подпрыгнул, готовый взлететь от переполнявшего его чувства ответственности за народ, размахнулся, готовый порвать башню-платье на ленточки!.. И тут по глазам полоснуло белое пятнышко — маленький пришитый к платью ярлычок, на котором обычно пишут «не стирать в холодной воде» и рисуют так: \_/. «Ногами не ходить», — прочитал Эрик и опустил меч. Королева пожала сухонькими плечиками и полезла обратно в башню.

Пирог для Стефы

Новый закон запрещал есть пироги в общественных местах. Стефа не была эстетом: разве станет эстет всюду носить с собой шкаф и огромный кусок вишнёвого пирога? К тому же, шкаф был простецкий — без антикварных ручек-львят на створках и без Нарнии за бортом. Все знакомые Стефы давно обзавелись нормальными шкафами, в некоторых были даже зеркальные двери, а иные шкафы и вовсе были гардеробными: в тех прятаться было особенно уютно. Вот, допустим, едешь ты в троллейбусе мимо большого белого дома, стрельчатого такого, как замок, красивого (он ещё светится ночью), думаешь, как зайдёшь внутрь, поставишь все «на красное!» и вообще будешь веселиться до утра — а на тебя вдруг бабушка смотрит снизу вверх, и не потому, что сидит — низенькая просто. И так неловко сразу перед ней и за этот стрельчатый замок, и за «красное!», что ты втихаря — юрк от неё в шкаф! Ну, или проезжаешь в том же троллейбусе (53-ем, допустим) мимо антикварного магазина и музея одного писателя, а тебе так вот: «Чё смотришь, отвернись!» — и ты отворачиваешься прямо в шкаф. Да что я вам рассказываю, у вас ведь тоже есть шкаф (или гардеробная?). А вот у Стефы шкафа поначалу не было. У всех знакомых по шкафу, а то и по два, а у нее — только вишнёвый пирог, который Стефа всегда носила с собой, чаще чтобы полюбоваться. Вишни на пироге поблёскивали бордовым, как наманикюренные ногти, а впрочем, не бордовым даже, а именно вишнёвым (это ведь красивое какое слово — виш-нё-вый). Иногда, устроившись на скамеечке рядом с белым домом со стрельчатыми стенами и жёлтым банковским зданием, Стефа отрезала ломтик. А потом новый закон запретил есть пироги в общественных местах, Стефе пришлось завести шкаф и всякий раз прятаться в нём, чтобы уже там, осторожно развернув пирог, отгрызть кусочек. И пока Стефа ела свой вишнёвый пирог, сидя на полке шкафа, у которого не было даже ручек-львят, она была абсолютно счастлива. Теперь Стефа таскала за собой шкаф, как черепаха, и пряталась в него, в случае опасности — если, например, бомбы прогудят или ещё что. Она научилась умещаться на верхней полке: сидела там и жевала свой пирог. А тот всё не заканчивался и блестел своими влажными, будто в коньяке, ягодами. Стефа выглядывала из шкафа — и пирог исчезал вместе с вишнями (по правде, вишни интересовали её куда больше), снова забиралась в шкаф — и пирог появлялся на полке рядом с ней. Стефа выбиралась на улицу всё реже, а когда выбиралась, сразу чувствовала резь в животе: теперь пирог был ей жизненно необходим и приходилось вновь возвращаться на свою полку, к вишням, которые отказывались существовать вне шкафа. Сидела Стефа со своим пирогом в шкафу и надеялась, что кто-нибудь наконец постучится в дверь и скажет, что пирога никакого уже давно нет. А впрочем, кто постучит, когда у каждого в шкафу свой пирог с ненастоящими вишнями.

 — Эй, ну хоть кто-нибудь! — позвала Стефа и вдруг закашлялась, поперхнулась вишнёвой косточкой и наделала такого шуму, что её тут же достали из шкафа, а с ней — вишни и пироги, сколько было.

 — Ну вот, мы тебя спасли, откачали, мы забрали у тебя этот странный пирог, и несуществующие вишни, которые ты поедала сутками, тоже забрали, — говорили Стефе выстроившиеся вдоль проспекта люди, делая обеспокоенный вид. — Мы накормим тебя питательным бульоном из куриных ножек, и твоя кожа больше не будет липнуть к ребрам, а бульон зальётся в желудок, постепенно доберётся до головы и будет омывать твой мозг, как Тихий океан — Африку.

 — Эй-эй, полегче! — возмутилась Стефа. Она хотела было отогнать всех этих добрых людей от своего шкафа и спасти оставшийся на верхней полке кусок пирога, но руки не слушались, как будто были из пластилина.

 — Ой, смотрите, худеет! — крикнул из толпы мальчик. Стефа посмотрела на свой палец-мизинец и заметила, как кожа вокруг него сначала надулась в шарик, а после лопнула, и палец-мизинец стал тонким, как фломастер или даже шариковая ручка.

  — Бульона, бульона! — закричали собравшиеся. Им показалось, что Стефа худеет от долгого жевания своих ягод, а это, как известно, не жизнь.

  — Ягоды  — это не еда!  — поучительно причмокнула женщина, дожёвывая печёночную котлетку. Тем временем, питательный бульон уже плескался в голове Стефы, но она продолжала худеть и съёживаться, как модель Твигги или как дырявый воздушный шарик.

  — Удивительное дело,  — подумала Стефа.  — Все эти люди так беспокоятся обо мне! — а больше Стефа ничего не подумала, потому что куриный бульон уже поднялся вдоль позвоночника и ударил ей в голову.

 — Смотрите, она же мягкая совсем! — удивилась какая-то девочка и осторожно тронула Стефу пальцем. Бок Стефы спружинил, как мягкий батут, на котором прыгают дети в день молодежи на главной площади Клецка.

 — Ох, у неё как будто рёбра растворились! — запричитали выстроившиеся вдоль проспекта люди. — У неё будто костей недостаёт! Наверное, она ела вишни вместе с косточками, и благодаря этому и кости, и рёбра, и даже череп её были жёсткими и твёрдыми. А теперь вот даже голова мягкая, как будто вся — из бульона. Стефа, ты только не расстраивайся! — уговаривали мягкую Стефу собравшиеся на площади люди. — Мы все без косточек — и ничего, зато локти в разные стороны гнутся. Но Стефа уже не расстраивалась, потому что вся она была теперь бульонная. Какие-то мальчики и девочки постояли ещё немного рядом с пластилиновой Стефой, у которой тоже локти теперь гнулись в разные стороны, и разошлись. Они ведь не желали ей ничего плохого, а то, что залили в неё куриный бульон, — так это не со зла, а потому, что так лучше.

 — Ты ведь не будешь снова есть вишни? — спросили напоследок дяди и тёти, подводя пластилиновую Стефу к её шкафу. Но Стефа не отвечала — не потому, что куриный бульон залил её всю, до дна. Просто за щекой у неё лежала последняя вишнёвая ягода, а в ней — вишнёвая косточка, а в косточке — вся Стефа, её скелет. И там, за щекой, она растила своё новое вишнёвое дерево, потому что без вишен — нельзя, слышите? Нельзя без них, и лучше, наверное, косточкой поперхнуться виш-нё-вой, чем цедить этот теплый питательный жирный бульон.

Оглавление